Тунисские напевы [Егор Уланов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Егор Уланов Тунисские напевы

Пролог

Наши дни. Пляж отеля, где гуляют беспечные туристы. Волны кидаются под серебряное покрывало. На небе горит ковш медведицы и ещё пару неизвестных мне звёзд. В вышине то и дело поблескивают огни самолётов, а пальмы недвижимо нависают над водой.

Где-то вдали играет музыка.

– Продолжай, – говорю я. – Ты обещала старинную легенду!

– Она сидела на берегу… – начинает она и вновь сбивается на отвлеченные мысли, – в иных песнях есть мотив, в других рифма, в-третьих смысл. Не зря того, кто уместит всё в одной, называют гением. Не потому ли, что он умеет соединять противоположное? Так обычно и случается, что в момент, когда кажется, будто можешь всё – ничего не делаешь. А в минуту горькой ненависти к самому себе совершаешь великие поступки. Не есть ли это ещё одна забава гения: считать себя ничем, будучи великим?

Уже запели мечети. Красивый мужской тенор пролетает над морем, то затихая, извиваясь как змея, то становясь громче и сильнее, подобно степному волу. Тёмное восточное небо внимает молитве. А меж тем благодатную тишину в паузах нарушает шум моря. Две птицы летятс востока на запад.

– Продолжай! – Требую вновь.

– У всякой песни есть своё начало. Не торопись, – отвечает она, – ведь редко удаётся увидеть волны в ночном небе.

– Волны?

– Да, волны. Что удивительного? Иногда, в час подобный этому, в здешних краях происходит диво: ветер подхватывает песок пустыни и проносит его по ночному небосклону. Так и выходит, что внимательный зритель увидит эту волну в небе и поразится их схожести с морской влагой. Явление это, надо сказать, редкое, хотя и проходит довольно часто. Не думай, что я несу чепуху… оно редкое и частое от того, что его никто не наблюдает. У всех нет времени, чтобы поднять голову. Нынче даже медлительный араб мечтает о прибытке. Хотя, между нами, прибыток – дело низкое.

– Отчего же низкое? – не выдержал я.

– От того, что в нём часто решает случай. А полагаться на случай вместо разума – низко.

– Ну, – обыкновенно начинаю долгое обоснование.

– Тише… – прерывает она. – Видел? Снова волна в небе.

– Что-то краем глаза…

– Видел? Опять. Присмотрись лучше. Это Кирго…

– Что?

– Слышишь? Тунисские напевы. Это Кирго их поёт в самой ночи…

– Что ты бормочешь, не пойму?

Волна пронеслась по небу. Песок, отражая свет луны, становился серебром и освещал полуночный простор. Звёзды при том стали ярче, будто соревновались с тем, что болтливая арабка называла «Кирго». А я так и не мог её понять. Разбирал два-три слова, хотя она и приноровилась говорить по-русски из-за большого наплыва туристов,

Прошло время. Мы ушли с пляжа. Там было слишком темно, и я решительно ничего не мог записать. Мы по-прежнему были одни. Она смиряла меня взглядом, я чувствовал себя глупо. Однако африканская ночь баловала теплом, и со временем я расслабился и забылся.

Свет звёзд меркнул в сиянии фонарей. Зато теперь я всё видел и мог делать заметки.

– Когда ты уже начнешь свою песню? Я ведь приготовил листок с карандашом, чтобы записать, а ты молчишь или говоришь что-то бессвязное.

– Сейчас….

И она затянула плавный напев арабских слов. Я ничего не разобрал, но насладился чистой красотой её голоса.

– По-русски, это будет… вот…

«Так говорил мой любимый:

Не пой мне песен грусти и печали;

Был он в хмелю от любви.

Я ему слух услаждала

Песней хорошей одной,

Что о любви сплетена.

Часто потом он просил

Петь эту песню простую.

Нынче любимого нет.

Хочешь тебе я спою?

Но песня эта грустна.

Хоть не хотел мой любимый

Душу тоской огорчать,

Всё же заплакал над нею

И полюбил навсегда.

Хочешь, её я спою?

Пусть она будет твоею.

Ай, да песня – река».

И она начала напевать.

1

Было это давно, в краях, где растут оливки, а с моря в степь веет солёной прохладой. Солнце не стесняясь жгло голову; песок обжигал ноги, и только небо ничего не жгло, а просто величаво поглядывало на всё сверху-вниз. В пустынях близь средиземного моря редко какая птица летает в полуденный зной. Поэтому здесь даже небо кажется безжизненным и далёким.

Кирго стоял без движения. Его глаза покрывала дымка воспоминаний. Он вспоминал родителей, родной дом, рощу за холмами: лиственницу, ель, хвою. С большим трудом вспоминал снег, и с ещё большим свободу.

Его привезли невольником из Польши, когда он был ещё совсем мальчиком. Тогда же продали в Тунис, как раба-слугу; отвезли в гарем к богатому кади, то есть судье, и по традиции оскопили.

В гареме он находится и по сей день. Теперь уже не мальчик, но и не мужчина. Жестокий обычай востока определил ему печальную судьбу евнуха. И это бы вдвойне опечалило вас, если бы вы видели Кирго. Тонкие черты лица сочетались с бледной кожей и алыми губами. Голубые глаза и мраморные точёные скулы. Он был без сомнения красив, но что теперь проку. Жизнь Кирго принадлежала гарему. С самого мальчишества старые евнухи обучали его, как угождать наложницам и одновременно шпионить за ними. Он знал, какие благовонья любит каждая из 9 наложниц, и какие любит сам кади. Знал, какие шелка ему надлежит покупать, какие фрукты наложницы хотят видеть в своих покоях. Знал даже украшения каждой из них. Доподлинно угадывал, когда всякая спит, а когда бодрствует. Знал их лучше себя самого и не считал это чем-то плохим. Он смирился сположением. Наверное, потому что у него отобрали свободу ещё в детстве, и было достаточно времени отвыкнуть от стремления к ней.

Но иногда, в такие вот жаркие дни, Кирго вновь вспоминал родину, и ему делалось обидно за себя. Тогда он шёл к морю и наблюдал волны. Так было и сегодня.

Море вдали было черно и подчёркивало линию горизонта, как будто обведенную карандашом. Ближе к берегу море отливало зеленью и бросало в глаза надоедливые блики. И, наконец, у самого песка вода была голубовато-синей, будто побеленной. Волны с силой ударялись о брег, брызгая пеной и вынося на него чёрные водоросли.

Кирго глубоко вдыхал свежесть и что-то напевал себе под нос. Казалось, он забыл обо всём, как вдруг над берегом промчалась белое пятнышко – чайка.

«У меня не будет ничего своего, как вот у этой птицы, – подумал он, – только воздух да соль. И куда она летит?». Евнух был справедлив: даже имя Кирго было дано ему теми, кто пленил его. По созвучию со старым христианским именем, позабытым от времени и слёз.

«Ладно. Пора идти, – заключил Кирго, – старик Малей завопит, а выслушивать – пытка».

Двинулся вдоль берега. Его персиковые шаровары пузырились от быстрых шагов. Выйдя на узкую тропинку, он отправился по ней и так далее и далее удалялся от моря.

Вдали виднелись редкие дома пастухов и крестьян: какой в один, какой в два этажа. Окна у них маленькие, на всех деревянные ставни. Цветом они были чуть темнее, чем почва пустыни. А плоские крыши присыпаны сухостоем на вид обычной соломы.

Кирго вышел на широкую дорожную колею. Справа от него было море. Слева уходили вдаль огромные поля, на которых виднелись ровные ряды маленьких деревьев. Зелень на их ветвях выцвела от палящего солнца; корни, пробивающие сухую потрескавшуюся почву, чуть торчали из земли. И если бы вы могли узреть те поля взглядом летящей в небе птицы, то увидели бы неисчислимое пространство, заполненное ровными рядами оливковых деревьев и испещренное дорогами. Прямота и безукоризненность рассадки походила на соты пчелиного улья, идеально отлитые в воске.

Пустыня жгла нещадно. Бледная кожа Кирго уже давно привыкла к местному климату и покрылась бронзовым загаром. Но всё же средь арабов он казался бледным и как будто бы чужим.

Вдали по дороге катилась повозка, запряженная двумя мулами. Погонщиком был старый сморщенный, как финик, араб, закутанный в лоскуты ткани. Повозка шла настолько медленно, что Кирго обогнал её. Ему в нос ударил резкий запах навоза, что невольно прибавило шагам прыти. Старик измерил юношу взглядом и продолжил смотреть в никуда. Мулы сделали то же самое. На горизонте, подобно задетой струне, дрожал горячий воздух. Кирго воображал себе, что идет по лесу, и в тени дубрав колышутся цветы и кустарники, а где-то вдали поют птицы. Однако вокруг царили беззвучие и духота.

Наконец, перед морем возник портовый город Сусс. Для времени повести, а именно в начале 18 века, здесь уже правил Бей Хусейнид; и лишь недавно он получил право передавать свой титул по наследству. Сейчас всё было спокойно и город жил в редкой для востока безмятежности. Многое ещё было впереди: войны, дворцовые перевороты, братоубийства.

Перед евнухом плыли оранжевые стены старого города, уходящие прямо к морю. Он не зашёл в них и прошёл по дороге к спуску, далее к морскому порту в низине. Навстречу ему брели два араба с голыми спинами и в пыльных брюках; на боках у них висели ржавые сабли. Они обыденно вели с рынка невольников: четырёх христиан в жалких лохмотьях и с верёвками на шее. Кто были эти несчастные? Быть может, купцы или неудачливые рыбаки, или воины. Но Кирго остался безразличен к их судьбе, ни одной мысли не прозвучало в нём при виде столь яркого несчастья. И евнух продолжал свой путь.

Морской базар был полон народу. По обыкновению, каждый кричал и вспахивал руками воздух на различный экспрессивный манер. Сквозь тюрбаны и старые куфии (платки), меж шароваров и шаршиваль (штаны) протискивался Кирго к лавочкам, смотрел, выбирал и громко торговался.

– Сколько за эту? – указывал Кирго на огромную рыбу.

– Пять султани… – кричал продавец с засаленным лицом.

– Что за кража! Я сейчас позову стражников и скажу, какую цену ты назвал за эту рыбёшку; они заволокут тебя в темницу.

– Хорошо. Четыре султани… и пару акче.

– Три…

– Да, я тебя гиенам скормлю глупый, глупый евнух. Иди и спроси у любого в Суссе, эта прекрасная рыба стоит шесть Султани, а я продаю её за четыре.

– Мне лишь велено купить рыбу к ужину, а денег у меня три султани.

– Тогда возьми другую.

– Нет уж. Наложницам достопочтимого Кади позволимо есть только лучшую.

– Раз кади… то так и быть три с половиной султани.

– Идёт – победно выкрикнул Кирго, подавая через прилавок горсть золотых.

– Шайтан – завывал продавец, упаковывая рыбу в нечто вроде бумаги из сушеных водорослей.

Кирго заскучал, торгуясь с продавцом, и решил зайти к своему знакомому Карперу. У того всегда было полно интересных историй, а что ещё нужно молодому воображению. Юноша свернул в узкий проем меж прилавками, прошел вдоль воды и оказался возле странного судна – оно было слишком большое для рыбацкого и имело корму из толстых дощечек; рыболовные снасти висели как будто для украшения, а сети были укреплены медной тесьмой, чтобы их не разрубила сабля. Кирго огляделся вокруг и простучал ногой по дощечке особую мелодию. Через минуту в каюте послышался шум. Наконец оттуда показалось смуглое, заросшее щетиной лицо.

– Здравствуй, Кирго, – бросил высокий мужчина, выходя на свет и щуря карие глаза.

– Здравствуй, Карпер, – ответствовал юноша, не торопясь. Он угадал по всем приметам, что его собеседник вчера изрядно переборщил с чем-то запретным. Карпер был контрабандистом и не чтил ни Корана, ни библии, ни иного учения. Это, как он сам говорил, открывало массу возможностей. Однако темный народ давних веков побаивался неверующего бандита и даже среди жуликов его считали кем-то вроде демона.

– Как жизнь? – заговорил бандит, вдохнув носом какие-то измельченные листья и поморщившись.

– Так ты уже готов беседовать? Обычно нужно глотнуть рому и закурить, прежде чем ты изволишь протрезветь. – Ухмыляясь, заключил Кирго.

– Сегодня легче.

– Где в этот раз? Тебя не было больше двух месяцев.

– Много…

– Не упрямься.

– Там же, где в прошлый. У меня договор с греками на поставку грузов. Так что теперь мотаюсь только туда.

– А у меня все по-прежнему, – начал Кирго.

– Да я и не надеялся на другое! Знаю тебя, – ухмыльнулся пьяной улыбкой Карпер, – ты человек подневольный и у тебя мало чего меняется – разве что хозяева.

– Какой ты чуткий! А может, я устал от всего и душу хочу тебе излить? Может, нет сил и жду поддержки друга…

– Не устал, тоже мне! Ты, Кирго, никогда на свою долю не роптал. Просто сидит гнев да память брыкается о прошлом.

– Вот не поспоришь. Как такой детина может быть настолько проницателен.

– Проницательность, брат, в нашем деле нужна, как морю волны.

– Это верно…

– Но серьезно, Кирго, я ведь тебе предлагал… поплыли со мной… кинь ты всё! У тебя ведь родина, семья где-то там. Ты же сам, как только мы познакомились, всё выспрашивал про Польшу: как добраться, был ли кто из здешних и сколько дней пути…

– И ты рассказал мне всё, что знал… – перебил Кирго.

– Да, рассказал, – нахмурился Карпер, – а как узнал тебя и твою историю, так ужаснулся. А когда бандит ужасается – дело дрянь. Но, Кирго, я же говорю: скопи денег… динар пятьдесят… и я возьму тебя в плаванье. А там переправлю через море и высажу, где скажешь. Будешь свободен, как рыба в океане.

– Куда мне… что твоя свобода? Ты вот тоже вроде свободен, а имеешь договор с греками и плаваешь только туда. Рыба твоя свободна лишь в воде, а на сушу выйти не может. Чайка свободна, но в пустыню не летит. Вот и я выходит, свободен, как и все… только может немного больше других.

Карпер пристально посмотрел на Кирго и с силой в голосе сказал:

– Если вдуматься в суть твоих слов, то получается свобода – это возможность выбора того, как умереть. Потому что чайка, в конце концов, может улететь в пустыню, но долго ли. Пусть дело не в свободе. Но у тебя там семья.

– Меня похитили, когда я был мальчиком. Я мало помню их. Мои родители, наверное, умерли. А если и нет, то мы чужие…

– Тебя мучит страх перед неизвестностью?

– Нет… да и к тому же денег у меня нет. Ты же знаешь, что евнухам не дают монет.

– Так дело в деньгах? Тоже мне беда! Заработай или укради и дело с концом.

У Кирго были деньги. Его господин пожаловал ему сто динаров за то, что он поймал вора в покоях гарема. Эти деньги лежали у Кирго в маленькой шкатулке, и он никак не мог понять, куда их потратить.

– А вообще я живу здесь почти всю жизнь и ко всему привык.

Карпер закинул ногу на ногу и с силой плюнул в море. – Человек и к плохому быстро привыкает! – Сказал он быстро, – честно говоря, дрянь этот ваш человек и ты, Кирго, дрянь! Скучно, скучно… – тут бандит махнул рукой, как человек которого лишили опасного приключения, встал и отправился в каюту. Это означало, что разговор окончен.

Евнух вдруг вспомнил, как они с Карпером познакомились, как затем сдружились, и как весело было им когда–то. Теперь же старым товарищам как будто не о чем было поговорить. Они словно всё уже рассказали друг другу; и если раньше Кирго, как заворожённый, слушал рассказы о далёких землях и славных походах, то теперь они не разжигали интереса. Может быть, эти два одиночества влекло друг другу лишь любопытство, а может, они и сами уже устали от собственных жизней, в коих ничего нового не происходило. От таких мыслей Кирго сделалось зябко посреди летней жары. Он вспомнил про огромную рыбу, купленную им, и поспешил перепрыгнуть через корму. Нужно было торопиться.

Он побежал вверх по городу. Улицы Сусса мелькали перед ним. Сначала оранжевые покатые ночлежки, бледные и обшарпанные. Затем, когда поднялся выше – двухэтажные белые дома. В их тени сидели и курили продавцы. Откуда-то доносилось завывающее пение. Узкие улицы перешли к маленькому разветвлению похожему на площадь – это был центр Медины Сусса. Мощеные дороги ныряли вправо и влево меж домами. Маленькие узкие улочки, вымощенные неровным камнем и уставленные товарами. Посреди площади не было тени, и никто не стоял на солнцепеке.

По левую руку Кирго высилась мечеть с семиметровыми желтыми стенами. Внутри мечети был большой двор с мрамором. Каменная лестница вела на стены и к башне, имеющей круглую крышу. На стенах вкруг двора вырезаны строки из Корана. Изнутри их венчают каменные арки. Мечеть эту назвали Великой мечетью города Сусс.

Кирго пробежал по центру площади и свернул направо, чуть не столкнулся с тучным арабом, у которого на бедре висела джамбия (сабля). Араб взвыл, но юноша бежал дальше, не обращая внимания; свернул вправо и перед ним явилась старая крепость Рибат. Теперь она была пуста; монахи ушли из неё много лет назад, но её вид и теперь был грозен и дик, напоминая о крови, пролитой у высоких стен. Кирго видел её каждый день: видел башню в правом углу высотой в двадцать метров. Видел стены по десять метров, на вершине которых красовались каменные зубья с дырой по центру для лучника. Кирго уже совершенно не удивляли три этажа крепости. Просторный двор, точно хранивший ещё перекличку часовых. Аскетичные помещения для солдат. Площадка для наблюдения. Даже Каменные лестницы и маленькая башенка с круглой крышей были не интересны. Но раньше, когда маленький польский мальчик только увидел грозную восточную страну, больше всех ему была любопытна именно крепость Рибат. В это мгновение Кирго неожиданно вспомнил маленького любознательного мечтателя: грёзы о ратной славе и былых сражениях, о самоотверженных защитниках, подвигах и, конечно же, любви.

Вспомнилось ему, что в самой высокой башне крепости узкий подъем и пологие ступени; а также, что с неё был виден целый город, который со всех сторон окружен коричневой стеной. Дома двухэтажные белые и серые. На севере за стеной порт, а далее нежно синее море – на нем покачиваются шхуны. На юго-востоке стоит величественная крепость с огромной двухуровневой прямоугольной башней, на вершине которой расположен маленький белый купол; стена там толстая и с такими же зазубринами. С севера на юг возвышенность и город словно вырастает к горизонту. Та большая крепость стоит в левом углу города на самом его краю, где оканчиваются все дома, и начинается пустыня в самой высокой точке на местности. Поэтому кажется, будто крепость парит в воздухе или возведена прямо на небосводе.

Кирго обогнул Рибат. Прошёл метров двадцать и крепость осталась позади. Между стеной и двухэтажными домами тянулась узкая улица, идущая снизу-вверх в гору. По бокам стоял всякий сор и мусор. Желтая стена из крупных камней не прерывалась ничем. Иногда у неё встречалось деревце или зелень с розовыми цветками. Дома каждые пятьдесят шагов расступались, и меж них влево уходила какая-нибудь улица. Двери у домов были скромные с какими-то нарезными символами.

И вот наконец, запыхавшись и вспотев, герой добрался до гарема; открыл большую дверь, а в этих краях, чем больше дверь, тем богаче хозяин. Приемная, тесная с двумя маленькими окнами, встретила запахом благовоний. В ней сидел старый, сухой старик в синих, заляпанных шароварах и короткой куртке из грубой шерсти. То был евнух по имени Малей.

– Чего так долго? – рявкнуло обрюзглое лицо, изрезанное морщинами.

– Меня Милима за рыбой отправила – не растерялся Кирго.

– И что же, ты весь день за одной рыбой ходил? Бездельник, лодырь паршивый, ты меня не обманывай!

Кирго отступил на шаг и слегка опустил голову. – Честно. Я торговался с купцами и выбирал самый свежий товар.

– Врёшь! – Выдавил Малей. Но сделать ничего не мог, ведь был старшим евнухом лишь формально, а основную работу делал молодой. Дальше он начал важничать, как и все, кто имеет мнимую власть. – Я всё ведаю, всё знаю, поэтому ты мне не балуй! Такого терпеть не стану. И так за тебя работаю, ещё следить прикажешь? Иди на кухню и отдай рыбу, а потом возвращайся, у меня для тебя будет задание.

Кирго молча вышел из приемной на центральный двор, подавляя ухмылку. На дворе крыши не было, и солнце падало прямо к центру, отражаясь от мраморного пола. Влево, вправо и прямо располагались три больших комнаты. Левая – для младших наложниц. В этой комнате стояло четыре спаленки. И она была разделена четырьмя перегородками на равные части и прихожую.

Если идти вперед с центрального двора, то непременно наткнешься на комнату для средних наложниц. Там также четыре равных отделения и спаленки.

Ну а покои справа – это покои для старших наложниц, рассчитанные только на две персоны. Они отличались тем, что у них имелась собственная личная купальня.

Рядом с входами в каждую комнату стояли диваны скамейки и столы. За некоторыми сидели наложницы, борющиеся с жарой вздохами и порханием прекрасных ресничек.

– Кирго, – крикнула одна из них, – Помахай опахалом, а то так душно!

– Сейчас, Мусифа, я только до кухни и обратно, – с лёгкой фамильярностью в голосе отозвался евнух.

– Ну, быстрее, – притворно простонала девушка и откинулась на спинку дивана. Ей было не больше семнадцати лет. Лёгкая полупрозрачная рубаха с воздушным воротником водопадом струилась по стройным формам красавицы и вздымалась от каждого вздоха. На наложницах было мало одежды, ведь внутри дома были лишь женщины и евнухи, а мужчины могли заходить только в приёмную.

Справа от старшей спальни чернел вход на второй этаж. Туда и шмыгнул Кирго. Далее по коридору, затем влево и теперь оказался на большой кухне с глиняной печью, казаном, большими горшками подобными виолончели: с маленьким дном и широкими краями. У печи стояла низенькая полная женщина в косынке. Это повариха Милима.

– Кирго, мальчик мой, давай её сюда. Какая огромная, прямо баракуда какая-то! И не знаю, за сколько же ты её купил?

– За три султани, – отвечал юноша.

– Ай, молодец. Ну, что ты… весь день на воздухе и голодный. Садись я тебя покормлю жареным мясом. А какие лепёшки я сделала…

Милима знала Кирго с самого первого дня, когда того только привезли издалека. Она всегда старалась накормить мальчика и как-нибудь его развеселить. Евнух неожиданно понял, что повариха единственное существо во всём мире, которое желает ему добра. Он невольно улыбнулся на её уговоры пообедать.

– Спасибо, – перебил он рассказы о чудесных лепёшках, – мне Малей какое-то задание приготовил, я лучше пойду.

– Этот старый шакал опять к тебе придирается? С тех пор как ты поймал вора в покоях, он всё боится, что хозяин сделает тебя главным. Да, что он себе думает… – возмущалась Милима и трясла дородным большим кулаком.

– Я попозже забегу, – прозвучал голос юноши уже из коридора. Кухарка с любовью посмотрела ему в след.

Кирго вернулся в приёмную. Малей тем временем пил прохладную воду сильно причмокивая. – А ты уже здесь… – отозвался он, – ну, значится, это… к хозяину сегодня пребывает новая наложница в подарок от какого-то князя. Поэтому нужно подготовить покои, предупредить других и… сделать все иные надобности. Ты понял?

– Да, именно этим и займусь.

Малей встал и оба евнуха вошли во внутренний двор.

– Ещё подмети и промой все покои чистой водой с благовоньем, а ложе новоприбывшей укрась цветами.

– Хорошо, будет сделано.

Мусифа – наложница, лежащая на диване, начала кричать через весь двор: «Кирго, Кирго, неси опахало! Мне так жарко!».

– Я сейчас не могу, я занят, – крикнул юноша, так, что Малей испуганно повёл бровью.

– Ну, иди, иди… – запричитал старик себе под нос. И юноша побежал в комнату слева. Туда вели две двери, выкрашенные бирюзовой краской; открытые настежь и завешенные изнутри тяжёлыми бардовыми шторами. В комнате не было окон, и от того делалось прохладно. Две наложницы спали на своих ложе и Кирго попросил их выйти на двор, дабы они не вдыхали пыли. Девушки нехотя удалились, и евнух остался один.

Каменный пол, изукрашенный жёлто красной мозаикой, казалось, блестел от чистоты, но Кирго старательно подмёл и промыл его. Затем омыв себя, евнух мог сменить постели наложниц. Их было всего четыре – по две слева и справа. Перины огромные и мягкие, словно облака. Сама кровать состояла из места для сна и примыкающей к ней вплотную лавочке. Сверху нависали красные шторки, которые можно было запахнуть и остаться одной. На шторах золотом блестели узоры и свисали кисти, тоже золотые. Выше них было резное красное дерево, изображавшее ветви кипариса, венчавшее перегородки и как бы отделявшее ложе одной наложницы от другого. Кирго застелил четвёртое свободное ложе шелками, украсил его, повесил штору.

У стены, напротив входа стоял комод, тоже золотого оттенка, а над ним нависало мутное зеркало. Юноша вдруг понял, что нужно его протереть. По бокам от зеркала находились две картины, изображающие женщин в платьях, стоявших в полный рост; одна в поле, а другая среди города. То были одни из немногих предметов изобразительного искусства, которые находились в гареме, и Кирго любовался ими даже сейчас.

Но дел не убавлялось, и евнух ещё долго мыл, чистил и украшал всё, до чего добирался. Скудное повествование об этой процедуре было введено только для того, чтобы описать быт наложниц: устройство и убранство их комнат. Думаю, читателю не составит труда представить себе белёный потолок, висящую под ним хрустальную люстру с десятью свечами. Плитку на стенах под потолком сине-зелёного отлива с затейливыми арабесками. И узоры, узоры повсюду: на скамьях, на тканях, на бесчисленном количестве подушек. Посему, раз уж мы выполнили цель по созданию некоего образа, то можем опустить дальнейшие изыскания юного слуги и перенестись во внутренний двор. Тут, в это самое время, собрались несколько наложниц, дабы обсудить некоторые вопросы, касавшиеся до каждой из них.

Мусифа, уже знакомая вам, развалилась на диване, подняв ножки к верху. Гайнияр – полная девушка с розовыми щеками сидела напротив, играясь с драгоценным камнем. Наложница с именем Асира – самая старшая из них – царственно восседала в кресле.

– Что же наш евнух так суетится? – отмечала Гайнияр с лёгкой ухмылкой.

– Да уж опять, поди, какая-то глупость, – отвечала Мусифа тоном обиженного ребёнка, – он даже опахалом не помахал, хотя жара такая…

– Сегодня прибывает новая наложница господина, он готовится. А после хлопот наверняка соберёт всех нас, дабы сообщить, что у нас пополнение, – заключила Асира.

Мусифа несколько раз хлопнула ресничками. – А ты откуда знаешь? – Удивилась она.

– Мужчины думают, будто умеют что-то скрывать от нас. На самом деле это женщины позволяют им так думать, – улыбнулась Асира.

Гайнияр продолжала играть с драгоценным камнем, не обращая внимания на разговор, но невольно участвуя в нём. – Интересно, кто эта новая? Откуда она?

Стояла обычная для Сусса жара, но девушкам отчего-то было скучнее обычного. Воздух тяжело перемещался по дворику, принося за собой не прохладу, а ещё больший зной. По шее Асиры медленно стекала серебряная капля, стремясь всё ниже и пропадая меж двух смуглых перси. Наложница была уже не молода. Однако красота её блестела ярче многих: с особой силой, словно предчувствуя скорое увядание. И мудрые, хоть и наполненные презрением глаза часто искали чего-то вокруг. Ей не хотелось говорить. Она видела тоже самое и в своих подругах. Но чем ещё занять себя в таких похожих днях гарема. Поэтому она начала вслух рассуждать, кем же будет новая наложница.

Тут же это рассуждение подхватила Мусифа. Удивительно подвижная и яркая девушка в каждом движении своем струила простоту и лёгкость. Звонкий голос её бойко перебирал разные варианты и предлоги, а воображение ребенка рисовало безыскусственные, хоть и мелкие образы.

Гайнияр глядела добрыми, но пустыми глазами, как у теленка. Когда она говорила, часто не могла найти слов, сбивалась, махала руками и быстро моргала. Вся её тучная фигура, казалось, не создана для изящества и красоты, и стоило в это поверить, как она тут же умела удивить тебя.

Так девушки рассуждали, по капле отдаваясь той сладкой поэзии женских пересудов. Куда? зачем? – если б рассказывать все их мнения, то мне был бы нужен талант Льва Толстого и терпение его читателей.

Рядом с ними пару раз промелькнул старый евнух. Малей был отвратителен и от него всегда несло аммиаком. Наложницы презирали его. Тогда как Кирго был им более чем приятен: молодая прелесть и бледность кожи, при мягком не сломавшемся голосе делали из него цветок экзотический.

2

Вечер безмолвствовал. Зной медленно отходил от города, как бы улетучиваясь, его сменяла мятная прохлада остывающей пустыни.

В лимонных лучах искрились камни домов, всё ещё горячие, и в глубокой тишине городских стен не раздавалось ни звука. Изнуряющий климат научил местных подолгу молчать в час вечерней прохлады.

По дороге неслось нечто вроде кареты. Нарушая тишину, оно скользнуло в знакомый переулок и остановилось пред самой дверью. Из кибитки вышла девушка в чёрной, несколько выцветшей чадре.

«И здесь я буду жить – подумала незнакомка с горечью – дом, словно пустынный бархан. Да и чего ждать от пустынников».

Изнутри появился старик, похожий на высохший финик.

– Аллах с вами, – заговорил он, – проходите внутрь, госпожа. Как добрались? Нужно ли вам что-нибудь?

– Нет – суров и глух был ответ.

– Меня зовут Малей и здесь главный я, – не без гордости продолжал старик, – потому, всегда рад одолжить.

Дева молчала и шла вперёд. Они минули переднюю, в тени сбоку стоял молодой мужчина в персиковых шароварах. Ей показалось, что на вид ему не больше двадцати. Как только край чадры пересёк порог, двери за ней захлопнулись.

– Можете-с снять – шипел Малей, стоя за спиной.

– Мне и так хорошо, – встрепенулась она – раз уж меня заставляют ходить в этой безвкусице, отчего бы и вовсе её не снимать.

– Как будет угодно – отозвался евнух, уходя в тёмный неизвестный коридор. Через минуту он появился вновь. Будто не зная, что делать, он смотрел по кругу холодными, но беспокойными глазами.

– Прошу всех собраться в центре, – кричал сиплый голос Малея, – Представляю вам новую наложницу нашего господина достопочтимого кади Сеида. Подойдите-с. Её зовут Гайна. Госпожа Асира объяснит тебе порядки, – она старшая из наложниц и всё знает. А Кирго, да где этот? Ах… ну, другой евнух покажет твоё место.

Малей скользнул куда-то, точно скорпион в песок. Все столпились на дворе и мерили взглядом Гайну, пока Асира поводила руками, объясняя устройство гарема.

В ту самую минуту в прихожую вошёл высокий жилистый араб по имени Ракыб. Он был главным стражем кади Сеида. Испытанный в боях и верный, как сабля, Ракыб охранял всё, что принадлежало господину, включая и гарем.

– Здравствуй, Кирго, – обратился тот неожиданно вежливо для своего грозного вида. Кирго стоял рядом с закрытой дверью внутрь. Они были вдвоем, и никто не мог их слышать.

– Приветствую Ракыб, – отозвался юноша из тени – Как доехали? Много пришлось с барышней хлопот?

Ракыб отёр пот со лба, на котором заблестело два глубоких шрама. – Нет. Всё быстро пошло, я ведь её доставлял, да и дама не капризная попалась. Всё ехала да на дорогу смотрела. А у тебя как?

Кирго ещё не совсем привык к добродушному обращению Ракыба. Обычно мусульмане в лучшем случае пренебрегали юношей. Однако, после того, как Кирго поймал вора в покоях гарема, Ракыб будто зауважал его за смелость и удаль.

– Да ничего. – начал Кирго. – Готовились к прибытию сиятельной особы. Рыбу покупали.

– Тебя тут никто не обижает? – проговорил, встрепенувшись, Ракыб.

– Обижает! – повторил Кирго. – Меня нельзя обидеть. Моё место мне известно.

– Твоё место известно одному милосердному Аллаху. А ты не придумывай. Хотя, я-то знаю, как наш брат груб. Они тебя за равного не считают. Я видел раньше и раньше думал: «пусть». Но они забыли, что тебя похитили в детстве, когда ты был мал, и, если б этого не было, ты бы был славный мужчина, храбрый воин. Это я недавно понял. После заговорил о тебе с муллой Мактубом. Он тебя знает. Он объяснил!

Ракыб произнёс свою речь в нос, толи стесняясь, толи теряясь в собственных мыслях, как человек не привыкший много говорить.

– Спасибо, конечно, но я своей участью вполне доволен. – отвечал евнух.

Ракыб покачал головой.

– Вот и хорошо. Тогда будь бдителен, а мне пора…

И он вылетел из прихожей, словно искра из костра. А Кирго ещё некоторое время неподвижно стоял, глядя как тень ложится на стену. Затем запер двери и взошёл внутрь.

Во дворе наложницы окружили новую свою соседку и поддакивали, пока Асира что-то объясняла. Кирго подошёл к строю.

– Здравствуйте, госпожа, – заговорил он, а Гайна слегка вздрогнула от его молодого и мелодичного голоса – Меня зовут Кирго, и я здешний слуга. Позвольте узнать, как вас зовут?

– Гайна, – отвечала она.

– Мне крайне приятно. А теперь разрешите показать ваши покои?

Девушка кивнула. Кирго указал ей рукой направление, куда нужно идти. Они вместе прошли до двери в младшие покои. Зайдя внутрь, девушка обнаружила вполне роскошные палаты. Гроздья хрусталя, ниспадающие с люстры, дивно искрились. Белые стены, лепнина, мраморный пол заставили девушку внутренне изменить своё мнение о пустынниках и их чувстве прекрасного. Кирго указал на ложе, занавешенное алой шторкой, отделённое перегородкой из дерева.

– Здесь будет ваше место.

– Пусть.

– Вы не хотите снять чадру? Вам не жарко?

– Жарко. Но что обо мне заботиться?

– Я… извините, – запнулся Кирго.

Девушка пристально посмотрела на него. Ничего не было видно у ней под чадрой, кроме самого лица, обведённого в кружок. – Это вы меня извините, – начала она, – меня зовут Гайна… хотя на самом деле Гайдэ, но арабам привычно называть так.

– Я буду звать вас Гайдэ, – отозвался юноша.

– Спасибо. И ещё за то, что спас меня от этих гарпий. – указала она в сторону дев.

– Они мои госпожи, к тому же почти все из них добрые.

– Может быть, – произнесла Гайдэ, – только они столпились… и всё глядят пристально, а их главная так важничает.

– В гареме редко что-то происходит, оттого госпожам и скучно.

– Верно… в гареме, – голос её дрогнул. – Что я развела с тобой разговоры? Можешь идти!

Кирго поклонился, словно французский маркиз, и медленно вышел. «Привыкнет» – думал он. А Гайдэ тем временем удивлялась своей ненужной откровенности по поводу гарпий. Но чему тут удивляться, ведь в новом месте мы сразу стремимся найти родственную душу, высказать ей все наши печали и радости, и находим ее, так или иначе.

3

Уже смеркалось. Зажгли факелы, засветили лучины. Со стороны мечети отзвенели тяжёлые звуки. На двор вынесли стол, стулья, кресла и всю иную необходимую утварь. Кухарка Милима обыкновенно суетилась больше всех. Кирго помогал ей старательно, а Малей делал вид.

Всё было готово. Девушки собрались вместе и уже трапезничали. Не было лишь одной, и она появилась опять в чадре. Все посмотрели на неё, как на дурнушку, и решили, что она попросту не поняла суть мусульманского обычая, так как была чужестранка. Лишь некоторые угадали в её действиях протест. Чадра мешала Гайдэ есть, стесняла движения, стягивала тело и не давала свободу. Веяло прохладой, а потому жары от чёрной ткани уже не чувствовалось. Но косые взгляды и неловкость движений не останавливали Гайдэ. Она ещё больше горячилась, как ребёнок, который чтобы наказать родителей отказывается от сладостей.

После ужина кто-то отправился в купальню, кто-то играл на дудуке (армянской флейте), кто-то разговаривал. А Гайдэ ушла в покои, легла на своё ложе прямо в чадре и молча смотрела в потолок. Ни тоски, ни жалости не чувствовала она. Клетка только захлопнулась, и чудилось, будто ничего не изменилось. Чёрная ткань в ночном свете смотрелась угрожающе; к тому же покалывала нежную девичью кожу. Но дева оставалась непреклонна: «Буду спать в чадре… и завтра в ней буду», – думала она.

Неожиданно над ней раздался голос: – Эм, привет, знаешь, меня зовут Гайнияр.

Она подняла голову.

– А тебя зовут Гайна, да ведь?

– Гайдэ.

– Ах, ну значит, я не расслышала. Ты протестуешь с чадрой, это я понимаю. Да что там? – Гайнияр запнулась, её полное тело неловко качнулось под светом лампы. – Ты ведь знала, куда ехала. Да и сама ехала. Ты издалека? Сколько тебе лет? Ну…

Гайдэ угадывала на что отвечать. Встав с ложе, она прошлась по комнате. Гайнияр невольно наблюдала за ней, будто силясь разглядеть какое-то чувство.

– Я из Греции, – начала Гайдэ. – Лет мне восемнадцать. И да, я знала, куда ехала, ты права. И сама поехала. А всё же на сердце нелегко.

– Понимаю, – вздохнула Гайнияр, и глаза её засветились той странной добротой, какая есть только в людях несколько полноватых, угловатых и неуклюжих. – Ничего, привыкнешь. Тебя ещё не скоро к господину на ложе поведут. Сначала будут обучать: танцу, манерам, речам даже. Вздор, да что делать.

– А ты сама, откуда? – не выдержала Гайдэ и женское любопытство взяло верх.

– Я отсюда, но моя мать пленница из-за моря, поэтому я не арабка и не туниска.

– А давно здесь?

– Да с год.

И так девушки немного помолчали, а потом нашли тему и разговорились, как это обыкновенно бывает с девушками. Речь шла о безделицах, о повседневных делах и каких-то забавных историях, рассказывая которые Гайнияр задорно смеялась. От этого беспечного смеха Гайдэ казалось, будто она уже давно знакома с ней.

Тут в комнату влетела Мусифа. Длинный шлейф полупрозрачной ткани вился за ней и повсюду разливал сладкий аромат, одной ей свойственный. Чёрные бровки её нахмурились.

– А чего это вы здесь секретничаете? – обиженно произнесла она, уперев руки в бока. – Гайнияр, так не честно! Я тоже хочу с новенькой поболтать. Так подруги не поступают! Меня зовут Мусифа.

– Меня Гайдэ, – отвечала гречанка.

И Мусифа присоединилась к беседе, словно первая часть разговора происходила при ней. Она вела себя легко и будто знала, что ей хотят сказать в следующее мгновение. Душа её не дичилась новых людей, не стремилась показать себя умнее или лучше, чем она была на самом деле. Оттого Гайдэ ещё больше разомлела, начала говорить откровеннее и чаще. И теперь, когда все расходились по спальням и факелы гасли на улицах, они всё ещё говорили о чём-то.

– Малей старый и уродливый, фи! – корчилась Мусифа, морща прекрасный носик, чем смешила подруг. – Он всё живёт рассказами о могуществе и власти Османских евнухов и думает, что здесь ему будет тоже. Да только здесь подражают, а подражание почти всегда хуже. Вот и гаремы у нас не такие роскошные. Тут Мусифа принялась рассуждать о всевозможных украшениях, тканях, заморских зверях и угощениях, подаваемых наложницам в Османской империи; так бы она проговорила до самой ночи, если бы Гайдэ не перебила её.

– А второй… Кирго, расскажите о нём.

Гайнияр задумалась, подыскивая в своей хорошенькой головке слова поумней. Мусифа отозвалась сразу:

– Он хороший, услужливый, тихий. Мы с ним часто болтаем, и он интересно рассказывает. Только, он отчего-то относится ко мне несерьезно.

– Да с чего бы! – смеясь вопросила Гайнияр, и перебила: – а вообще он добрый, только всегда молчаливый, уж точно приятнее Малея. Ведь история у него печальная.

– Какая же?

– Его в детстве похитили, и он с тех пор в гареме.

– Пытался сбежать?

– Не знаю. Да и никто не знает.

– А ещё он смелый, – вскрикнула Мусифа и щёчки её покрыл чудный румянец, – он вора в покоях поймал. А у того, говорят, кинжал был, и Кирго с ним дрался, за нас дрался.

В комнату заглянул Малей и предупредил о позднем часе. Девушки переглянулись, как обыкновенно переглядываются девушки в таких случаях: с насмешкой в глазах и равнодушием на лицах.

Все уже готовились ко сну. Свечи на люстре потушили, и осталось несколько обыкновенных слабых лучин, которые всегда горели, чтобы евнухи могли видеть наличие дев на своих местах. Этот томный полумрак шёл к девичьей опочивальне. Ложе Мусифы находилось на противоположной стороне комнаты, у двери, а ложе Гайнияр рядом с ним. Девушки облачились в ночные шаровары и рубашки, которые хоть и были свободны, но не могли скрыть соблазнительных изгибов. Гайдэ всё ещё не снимала дорожной чадры. Ей хотелось лечь так, но поговорив с новыми подругами, она успокоилась, решила, что это ни к чему не приведёт и сняла чадру.

В это время в темноте мелькнула печальная женская фигура. Она подошла к ложе, что было рядом с ложем Гайдэ, и исчезла за его перегородкой. Гайдэ только подумала: «Кто же она» и тут же уснула.

И всё замолчало, будто в смутном ожидании. И долго ещё евнухи ходили по двору, осматривая и охраняя хрупкий покой девичьих грёз.

Наутро Кирго выходил из кухни на внутренний двор. Солнце было выше острия копья, потому молитвы и множество трудов были завершены. Он шёл мимо диванов и кресел, на которых сидели наложницы и отовсюду доносился странный лёгкий шёпот.

«Вы её видели?» – послышался несдержанный возглас одной из девушек.

Кирго старательно сбирал на стол фрукты к обеду. А вокруг всё кипело, точно в улье. Сначала он не обращал на то внимание, но позже заметил невероятное оживление. Все прихорашивались, бегали, перешёптывались. Когда, наконец, угощения были готовы, никого невозможно было дозваться. Старая Милима беспрестанно зазывала всех за столы, по временам причитая и вздыхая, как вздыхают тучные пожилые хозяйки, когда кто-то из домашних не повинуется их воле. Уже и Кирго с Малеем стали подгонять девушек.

И вот собрались. Кирго заметил, что сегодня все были особенно красивы. «С чего бы?» – подумалось ему. И обводя взглядом толпу красавиц, он увидел новое лицо.

На лбу ее, меж каштановых кудрей блестела золотая монета. Две тяжелые густые косы упадали вниз, почти касаясь пола. Средь каштановых локонов блестели очи, чёрные, как смерть. И шёлк ресниц осенял их, будто ночное небо звёзды. И стройней, и выше она казалась, чем другие.

Какое-то величье было в ней, какая-то надменность. В изгибе губ, капризном и одновременно покорном каждой её мысли. В нежно-алом румянце, то тающем, то внезапно расцветающем на загорелых ланитах.

То была Гайдэ. Она стала причиной внезапного цветения этой клумбы. Так, красота одной способна оживить и возвысить красу остальных, пусть даже дело в банальном соперничестве.

После обеда привели двух рабынь, которые играли музыку. В центре двора постелили ковёр. Накидали мягких подушек и пледов. Кирго с Малеем махали большими опахалами, похожими на павлиньи хвосты.

Одна из рабынь заставляла трепетать дамасскую лютню: мелодия то медленно и лениво растекалась по воздуху, то вдруг замирала, точно раненный зверь, то бежала вниз, как горный ключ. Вторая рабыня с раскосыми глазами и длинной шеей обрамляла мелодии первой звуками татарской флейты; так золото обрамляет алмаз в дорогих безделушках.

Девы придавались безделью и болтовне. Малей хоть и был главным евнухом, но с таким маленьким штатом слуг вынужден был сам прислуживать и оттого не злился, – охладевшие души не способны на злобу – но ворчал. А Кирго наблюдал: невольно, напряжённо, исподлобья, почти тайно. Он понял, почему сегодня все хотели казаться лучше. Однако заметил, что некоторых эта перемена почти не коснулась. Во всяком случае Мусифа и Асира вели себя и выглядели также. Мусифа от простоты и осознания своей прелести, а Асира из гордости и нежелания показать другим страх пред собственным увяданием. И Жария осталась прежней. Но Кирго непонимал этой девушки и почёл, что это от того, что она сама не хуже Гайдэ. А ведь так и было.

Вы, дорогой читатель, ещё ничего не знаете о Жарии. Так позвольте рассказать вам. Это была девушка высокая, стройная, с несколько впалою грудью и молодыми узкими плечами, с редкою кожей, чистою и гладкою, как фарфор, с густыми белокурыми волосами. Её тонкий стан только развивался и расцветал, но уже сейчас был несравнимо лучше всего того, что предлагает нам этот мир. Она, бесспорно, была драгоценным камнем, и если бы она жила в Османской империи, то вполне могла бы стать женой Султана, а если бы родилась в Европе, то без сомнения покорила бы её. Но мы свами уже видели Жарию. Ведь это она в ночи промелькнула мимо Гайдэ, упав на соседнее ложе. Она была так таинственна, так загадочна. И мы, и Гайдэ хотели знать кто она. А теперь вот сидит на ковре, кушает виноград с равнодушным видом; и нет в ней никакой загадки.

Кирго отчего-то не глядел на Гайдэ. Рядом с ней в тени сидели Мусифа и Гайнияр. На них ему гляделось легко: Мусифа махала рукой и улыбалась, рассказывая что-то; Гайнияр глубоко дышала, не перенося надвигающийся зной. А Гайдэ (Кирго раз всё же взглянул на неё) была равнодушной и немой. И ничего не бросилось ему в глаза, не взволновало, не обожгло. И он молча махал подобием рапиды.

4

День угасал; бордовые облака бежали по небосводу, будто отбрасывая слабые лучи, которые скользили по каменным семиметровым стенам и круглым башням Великой мечети Сусса. Все готовились к Магрибу (вечерней молитве): муллы и муэдзины ходили взад и вперёд по просторному внутреннему двору, украшенному высокими арками с трёх сторон; служители Аллаха взирали на всех с таким важным видом; а простые богомольцы толкались, суетились, будто желая занять место получше. Глухой торжественный шорох толпы содержал некое таинство; чувствовался трепет человеческий перед чем-то неизведанным, тайным и могучим, а как это назвать решайте сами.

У ворот мечети стояло несколько арабов, спешивших завершить свои дневные разговоры о торговле и выгодах, чтобы совершить омовение и войти в мечеть без сует. То была известная нам площадь Медины, покрытая каменными плитами. Сквозь бойницы на стенах мечети пробивался алый свет заката, падая на оранжевые плиты, осененные вечерней тенью. Чей-то упрёк в жадности разносился по площади, разгоралась азиатская ссора, в которой побеждает тот, кто говорит быстрее и непонятнее.

Из ворот вышел мулла. Всё затихло. Каждый приветствовал его. Тот отвечал и продолжал путь, сворачивая в проулок. Кирго, пробиравшийся тем временем меж людей, увидел муллу и устремился к нему.

– Салам алейкум, Мактуб – обратился Кирго, наконец, догнав его.

– Да, да, юный евнух. Как у тебя дела? – без церемоний откликнулся мулла.

– Всё хорошо. А куда это вы?

– Хочу отведать кофе перед молитвой, можем пойти вместе, ты ведь шёл ко мне.

– Да, я с радостью.

И они вместе пошли далее. Мактуб был высок, чёрен как чернозём, а на голове у него блестела белая чалма. Этот едва пожилой человек всем видом походил на могучую гору. На какой-нибудь Бешту: исчерно-синий или тёмно-зелёный книзу и белый от снега на вершине.

Они подошли к заведению. Мула испросил себе кофе и уселся на лавку, покрытую ковром. Кирго сел рядом. Вот их разговор:

– О чём ты хотел беседы, юноша?

– Недавно я разговаривал с Ракыбом, он сказал, что вы объясняли обо мне.

– Да, он упомянул, что разглядел в тебе храбрость, и я поведал историю.

– Он сказал, будто уважает меня.

– Ну и хорошо.

– Моё положение становится лучше. Господин отметил и одарил меня, его верный друг похвалил меня, у меня есть теперь золото и уважение.

– Этим всем одарил тебя Аллах за терпение.

– Положим, но достоин ли я этих даров? Мне от них ни плохо, ни хорошо. Я их, почему-то, не оценил. Мне и раньше было также как теперь – то есть безразлично.

– Нужно быть благодарным всевышнему за его дары. Ты заслуживаешь их, потому как он ведает всё скрытое на небесах и на земле, и знает то, что ты обнаруживаешь, и то, что скрываешь.

– А всё же мне как-то пусто.

– Выстой молитву, очистись. Скажи: «Поистине, молитва моя и благочестие мое, жизнь моя и смерть – y Аллаха, Господа миров».

– Сделаю.

– По родителям и прошлому не скучаешь?

– Ничего нет, жизнь моя здесь.

– А доволен судьбой своей?

– Живу без тягот.

– Ну и хорошо. Помню, как тебя встретил, каким ты был маленьким и грустным. Чужеземный ребёнок с белёсой кожей, не знающий по-нашему. А потом научился; во всевышнего поверил. Теперь не последний человек, евнух в гареме. Ты же знаешь, что в Стамбуле евнухи велики и властны. И ты власть, пусть малую, но имеешь. И ты на счету. А всё Аллах.

– Я доволен, всё плохое позади, а лучшего и не надо. Буду смиренным в молитве, уклонюсь от пустословия, сотворю очищение, и тем сделаюсь счастлив.

– Ступай…

Мактуб всегда был непреклонен, будто сам знал волю Аллаха. Если кто-то совершал зло, то мулла совершенно отказывался понимать, какие у него были причины, зачем и почему; даже если до того злодей считался им хорошим и праведным, то после не было ему оправданий. Если же кого-то хвалили, это значило, что он действительно был хорош, потому как Аллах не допустил бы почестей нечестивому. Перед ним проходили судьбы, а Мактуб только приговаривал: «Так записано, значит, тому и быть». Он считал себя вправе судить других, хотя и удалился от греха не сотворением добра, а отсутствием зла. И всё иное в жизни, что не попадалось ему, встречал он с тем же смирением. Проповеди его были такими же прямыми и нехитрыми. Да и должны ли быть проповеди другими?

Кирго шёл домой; скоро наступал час молитвы, в котором юноша надеялся обрести спокойствие. В мечети он редко совершал намаз, ибо помнил, как в детстве его не пускали туда, а потом, когда он повзрослел, презрительно оглядывали при входе, как чужака.

5

Пустынную ночь часто рисуют чрезмерно тёмной и загадочной, с большой жёлтой луной на небе и яркими звёздами. Но эта ночь была не такой. Свет теплился где-то близь горизонта; небо было тёмно-зеленым, как необработанный изумруд. На ночном покрывале небес горели маленькие далёкие звёзды. Их еле заметный свет напоминал дырочки в ткани или полотне, через которые пробивается другая светлая сторона.

Кирго молча сидел возле стены. Обитатели гарема готовились ко сну. Гайдэ вышла из комнаты на внутренний двор и села на лавку. Она не заметила евнуха, а тот увидел её и с интересом наблюдал. Она не двигалась. Но вдруг неизвестный инстинкт поразил её – когда чувствуешь на себе чужой взгляд и неосознанно поворачиваешься в его сторону, находишь его без усилья; инстинкт, по-видимому, хищный, оставшийся нам от первобытных времён. И Гайдэ нашла глаза Кирго, юноша смутился, как вор, уличённый в момент кражи, но внешне остался безразличен. Гайдэ поднялась и пошла к нему. «Сейчас нагрубит» – подумал Кирго.

Меж тем Гайдэ подошла и мягко спросила: – Можно я присяду?

Кирго кивнул.

– Очень старый сюжет, – произнесла Гайдэ, обведя глазами внутренний двор.

– Сюжет… – повторил Кирго. – О чём вы? Я не понимаю.

– Сюжет про невольников, про птиц в клетке, который теперь напоминает мне мою жизнь. Он очень старый, а всё равно живёт.

– Раз есть воля, так и неволя быть должна. – Произнёс юноша.

– Конечно, – перебила его Гайдэ, – должна, но почему с нами? Ты ведь тоже здесь в клетке. Я про тебя знаю! Тебя похитили ребёнком, заставили служить. Какое у них было право? Какой им был толк от тебя? Кажется, будто плохие люди творят зло без причины, без выгоды! Только ради какого-то тайного удовольствия.

Кирго хотел обыкновенно сказать, что доволен своей жизнью и большего не требует, но отчего-то не смог.

– Да, – продолжала она, зажав руки между коленями – со мной ещё поступили милосердно. Я из Греции. Там сейчас хозяйничают мусульмане и не скоро ещё уйдут оттуда. Для этого понадобится много жизней и, может, даже одна какая-нибудь великая жизнь, которую знал бы весь мир. Я сиротой жила в доме у дяди, мелкого купца. И как я стала хороша, он решил отдать меня в гарем в качестве подарка, чтобы укрепить лицемерную дружбу. А я… согласилась.

Она остановилась, потупилась, и на силу улыбаясь, поправила волосы.

– Зачем же вы согласились, если не хотели? – спросил Кирго.

– Не было причин отказываться, вот и согласилась. Меня там мало чего держало, да и дяде я была благодарна. Отчего бы не поехать? А когда свободу отобрали…

– Это пройдёт, – прибавил он, понизив голос. – Скоро станет легче. Я с детства здесь и видел страдания многих, но как бы они сильны ни были, всегда проходили.

– Или так казалось. Ты, вот, не скучаешь по свободе? – спросила Гайдэ, глядя прямо в глаза.

– Я мало помню. Детские впечатления во мне словно подавлены чем-то. А юношество моё протекло здесь. Но иногда… что-то находит такое, чего даже молитва не искупит.

– Как же тебе… я всего два дня в гареме, а уже скука, уже все разговоры знаю, словно слышала их сотни раз. Так ведь ещё к неизвестному старику в постель прыгать, быть его мебелью или трофеем.

– Господин наш хороший мусульманин и ещё довольно молод, – возразил Кирго.

– Пусть так, да что с того? Как бы ты ни хвалил его, мы всё же птицы в клетке. Я это чувствую. Остальным нравится здесь быть или, по крайней мере, безразлично. А тебе не знаю… Ну да не будем о грустном.

И так они ещё некоторое время помолчали. Потом Кирго рассказывал про гарем, а Гайдэ делала верные, хоть и колкие замечания. Неожиданная откровенность, какая берётся только между несчастными и давно одинокими людьми, открылась меж ними тонкой пеленой. И пару раз Кирго улыбался на замечания Гайдэ. А та пару раз искренне хихикала.

Наконец, откровенность прекратилась раньше разговора, и они опять замолчали.

– Идите спать, госпожа, – произнёс Кирго.

– Называй меня по имени, – ответила Гайдэ и скрылась в тени покоев.

На улице никого не было; наложницы давно спали. Кирго начал обходить двор, а сам думал о прошедшем разговоре: припоминал собственные интонации, слова и жесты и оценивал их, чего с ним раньше никогда не случалось. Ему показалось, что он нес какой-то вздор, и смех Гайдэ, досель такой добродушный, толковался теперь не в его пользу.

Ночь прошла. Кирго спал хорошо и утром занялся обычными делами: обошёл и проверил покои, встретил Ракыба с двумя подчинёнными, доложил им, пошёл в ванны, кои были на втором этаже возле кухни, и приготовил полные тазы для умывания с лепестками роз, гибискуса и сушёной мятой.

К воротам подъехал старик на дрянной телеге, запряжённой ослом. Он тихонько постучал, так как знал, что ему сейчас же отворят. Из прихожей вышел заспанный Малей, который принял коробку с чем-то, кинул три монеты с видом величайшей щедрости, и побранил старика. Малей схватил коробку, взошёл в прихожую, где уже был Кирго и побранил теперь его.

Кирго взял коробку, в которой были цветы, и пошёл украшать внутренний двор. Он осыпал полы фиолетовыми цветками Бугенвиллей. В вазы, стоявшие то там, то здесь, поставил свежие гвоздики, красные как пустыня в полдень. И в покои старших наложниц, где спала известная нам Асира, было принесено несколько тюльпанов.

Девы проснулись, умылись, переоделись, надушились и были теперь совершенно свободны. Во внутреннем дворе сбирался стол с яствами. Гайдэ сидела на подушке, мягко убрав под себя ноги, и ела виноград, глядя на небо. Гайнияр ела с большим аппетитом, а Мусифа больше разговаривала, чем завтракала. Жария пила сладкий нектар, который по временам наливал ей из кувшина Кирго. Асира же ела менее всех, стремясь сохранить прелесть собственных изгибов. Другие наложницы тоже были там; все разговаривали меж собой и иногда даже улыбались.

Быть может, читатель упрекнёт автора в том, что тот отмечает лишь некоторых дев гарема по именам и лицам. Других же он, будто не хочет описывать и представляет просто толпой наложниц. Конечно, есть некоторая справедливость в таком замечании. Но это происходит не потому, что они не красивы, или глупы, или ещё как-нибудь не симпатичны автору. А от того, что не все рождены действующими лицами; многие рождаются только для того, чтобы постоять рядом с каким-нибудь исключительным событием да сказать потом о нём обыкновенную пошлость. Потому остальные наложницы послужат нам хоть и прекрасной, но всё же декорацией.

А тем временем завтрак прошёл, и солнце клонилось к полудню. В комнату Гайдэ вошла одна из старших наложниц и сказала, что Асира зовёт к себе новенькую. Гайнияр и Гайдэ тем временем занимали себя обыкновенным трёпом, который стал для них каждодневным ритуалом. Они прервались. Пришлось идти.

Гайдэ впервые видела спальню старших наложниц. Там было всего два ложе, хотя комната по размерам была не меньше, чем у остальных. У них даже был собственный умывальник, а пол покрывали мягкие ковры.

Асира сидела в кресле, рядом с кроватью, на которой лежало нежное розовое покрывало. Черты ее лица, изящно, почти изысканно правильные, очертания плеч, напоминающие статуи богинь, кошачий взгляд, всё это смутило Гайдэ. Не далеко от неё стоял коричневый сундук с большим, неуклюжим латунным замком. Сундук пестрил незамысловатыми узорами арабески.

– С сегодняшнего дня ты будешь учиться, – начала Асира, – тебя выучат играть на струнном уде, танцевать, петь и читать стихи. Также ты обучишься некоторым благонравным высказываниям. И поверь мне, твой успех будет зависеть только от твоего старания.

– Разве меня привезли сюда не для утех? – вспыхнула Гайдэ, не умея удержаться.

– И для них… но прежде всего ты должна уметь угождать господину; в этой стране есть свои прелюдии.

– Вы называете обычай прелюдией?

– Я вижу ты не очень образована, – усмехнулась Асира, – потому использую слова тебе понятные и аналогии максимально простые. Моя задача… – закинула она ногу на ногу, – научить подобающему поведению, а не разъяснить нравы.

Весь вид старшей наложницы блистал сознанием собственного превосходства, пусть и несколько наигранным, но очень идущим зрелой женской красоте. Сама небрежность движений дышала женственностью. Даже короли кичились бы таким небрежением.

Тем больнее впивались уколы в самолюбие Гайдэ; ведь как мужей уязвляют более мужественные, так и женщин терзает чужая женственность.

И, тем не менее, первый урок прошёл спокойно. Гайдэ лишь раз ответила на высокомерие Асиры ярким и прямым взглядом, полным сознания собственной красоты и молодости, будто обвиняющим в зависти; Асира оробела и потом долго не могла простить себе той робости.

После всех наветов Гайдэ вышла утомлённая, недовольная; ей нужно было кому-то высказаться. Однако Гайнияр не поняла бы её, Мусифа бы только смеялась и даже не выслушала; в голове возник образ одинокого евнуха. «Надо найти Кирго», – решила девушка. Она спросила у других дев, но они ничего не знали. Тогда она пошла к Малею, дремавшему в закрытой передней; тот только побранил молодого евнуха и улёгся на другой бок.

Гайдэ поднялась по лестнице мимо умывален и остановилась посреди кухни. Большая глиняная печь поприветствовала её слабым, еле слышным скрипом. Девушка устремилась вглубь кухни и обнаружила старую Милиму, согнувшуюся над большим горшком в форме виолончели: с узким дном, широкими округлыми краями и вытянутым горлышком.

– Вы не видели молодого евнуха? – вопросила Гайдэ.

– Кирго? – повернулась Милима, – он ушёл в город за продуктами.

– Я просто думала вы не называете его по имени, как тот старый чудак, – невольно оправдывалась Гайдэ.

– Я Кирго с малых лет растила, чего бы мне его называть. Он тут один мне подмога. Янычары или там другие мужланы и руку старухе не подадут. Ай, чего я? Ты голодна, милая? Скоро рис с мясом подойдёт…

– Я не голодна.

Услышав эти ненавистные для себя слова, старушка отвернулась обратно к горшку и продолжила своё прежнее над ним занятие.

– А чего ж тебе тогда надо?

– Я Кирго искала?

– Зачем?

– Не знаю.

Старушка продолжала о чём-то говорить, но её никто не слушал, Гайдэ ушла.

6

Кирго вернулся, принеся с собой несколько довольно тяжёлых мешков полных чем-то съестным. Наложницы уже поужинали и страдали привычной тяжестью живота после такого вкусного мяса с рисом старушки Милимы.

Гайдэ немного смутилась, увидев молодого евнуха. Смотря теперь со вниманием на его лицо не лишенное прелести, девушка замечала живые красы, способные пусть и не взволновать душу, но пленить внимание даже самой прекрасной гурии. Тонкий мужской нос с заостренным кончиком и голубые глаза особенно удались его незримому скульптору.

Она настигла его в стороне, подальше от всех.

– Кирго, ты свободен? – обратилась Гайдэ, ещё разглядывая лицо юноши, – Я искала тебя. Где ты был?

– У вас так много вопросов… – непринуждённо заметил Кирго, – на какой бы мне ответить. Или лучше задам свой: зачем вы меня искали?

«И, вправду, зачем?» – задумалась Гайдэ.

– Чтобы поговорить, – произнесла она вслух. Кто бы что ни болтал, а у женщин слова быстрее и честнее мыслей. – Я была у Асиры, и та была такой высокомерной, такой неприятно вежливой, такой… словом, ужасная змея. Мне хотелось рассказать тебе. А отчего? И сама не разберу. Вчера мне показалось… будто мы понимали друг друга.

– Вам не показалось.

И они замолчали.

Наложницы седели во внутреннем дворе на множестве подушек и кресел. Звуки слов разлетались над ними, как щебетание птиц в роще, когда они словно поют вместе, а каждая о своём. Гайнияр, не найдя свою теперь лучшую подругу, пристроила полненькие прелести на подушках и болтала со всеми без разбора. Да, она предпочитала теперь говорить только с Гайдэ и смеяться над всеми прочими. Но ведь предпочтение иных людей заключается лишь в том, что с одними они говорят добродушно и много, а с другими точно также, но ещё и откровенно. Нет в таких людях отторжения; самую вульгарность готовы они принять с распростёртыми объятьями и беседовать с ней о том о сём. Люди это пустые, но в каком-то хорошем, приветливом смысле. От них никогда не услышишь о кровной вражде или ненависти; они способны являть их лишь в ответ, отражая, как зеркало. Иными словами, никто не замечал отсутствия Гайдэ, даже её лучшая подруга.

А тем временем молчание, установившееся меж юношей и девушкой, прервал старик Малей. Он неожиданно явился из прихожей комнаты.

– Что же ты, бездельник! – захрипел старший евнух; запах его чуть было не заставил завянуть цветы. – Глупое, ни на что не годное существо! Где ты был пол дня?

–На рынке и получал продукты для Милимы, – понизив голос против воли, говорил Кирго. В нём трепетало какое-то новое чувство: ему было совестно перед Гайдэ.

– Пускай старая карга сама ходит по своим делам, а ты…

– Вам что-нибудь угодно? – перебил Кирго, чего с ним не случалось, как бы Малей ни издевался над ним.

– Я… – заикнулся тот от неожиданности, и понял, что ему действительно за весь день ничего не понадобилось от юноши. Старые глазки забегали в пространстве, обнажая хромую мысль, ходившую в голове. – Тебя требовала госпожа! – Восторжествовал Малей, вспомнив о Гайдэ, только потому, что она стояла рядом, – а ты, ишачий сын, гнусный червь, проказа… не был рядом, чтобы помочь госпоже. Высечь бы тебя…

– Достаточно! – не выдержала Гайдэ. Глаза её сверкнули застывшей молнией. – Я бы не хотела слушать твои смердящие речи и видеть при том твои гнилые зубы! Убирайся.

Малей остановился. Казалось, он хочет что-то сказать, но это только казалось. Он ушёл. Ничего не случилось. Ни одна мысль не смутила его самолюбия. Это не та повесть, где хитрый старец плетёт интриги, подслушивает и подсматривает. Наш Малей был рабом от макушки до пят, и гордость его распространялась лишь на касту рабов, лишь среди них он важничал и кичился, а тех, кто был выше его, пусть даже немного, он почитал без задней мысли.

Но выше ли была Гайдэ? Она – эта заложница, раба? В глазах Малея, бесспорно. Пусть он мог ходить, где хотел. Куда ему было идти? Пусть он вёл дела гарема и имел неплохое жалование. На что ему деньги? Он не желал ни женщин, ни украшений, ни свободы. Чтобы делать зло, он был слишком глуп и труслив. Чтобы творить добро, он был слишком равнодушен. Чтобы учиться чему-то – стар. Он спит на жёсткой лаве, а наложницы делят ложе с господином! Они рядом с ним, пусть не долго, но равны ему… а Малей нет.

Простите, читатель. Быть может, вы думали, будто старый евнух и есть антагонист, в будущем поставленный противостоять герою – штрих, верно оживляющий любой пейзаж, даже самый незатейливый. Наверное, вы видели в этом развитие скучного нашего повествования. Но нет. Увы! Я бы и рад… да вот Малей отчего-то оказался не достоин своего чина. В том беда и нынешних чиновников: не в том, что все они евнухи, боже упаси, а в том, что каждый из них занимает несоразмерную должность.

Выход на сцену Малея произвёл оживляющий эффект. Гайдэ удивлённо смотрит на Кирго. – Чего же ты не отвечал? – вопрошает она.

– Он старый и глупый человек, поговорит и перестанет, – отвечал Кирго, – у него теперь и остались то, только разговоры.

– Может быть и так, но это не справедливо! – Гайдэ посмотрела ему прямо в глаза с чувством, которого не объяснил бы даже сам Бог.

– Не беспокойтесь. Малей верен господину и будет исполнять ваши желания, если они не противоречат господской воле. А то, как он обращается со мной дело давно решенное. Всё же он воспитывал меня с детства и всегда видит во мне непослушного мальчугана.

– Верно, детство. Я бы хотела узнать о твоём детстве. Ты расскажешь?

– Мне надо разобрать вещи в чулане. – Отнекивался Кирго, но справедливости ради, он действительно собирался перед этим убрать чулан.

– А я пойду с тобой и помогу… – не задумываясь, произнесла Гайдэ.

– Вам будет недосуг дышать пылью.

– Вот ерунда… я помогу, но ты расскажешь о детстве.

Юноша не мог отказаться. Через мгновение он уже очутился в тесном, но большом чулане (так с ними обыкновенно бывает; сделай чуланом хоть дворец Бардо в Тунисе, он через несколько лет наполнится хламом и станет тесным). И они с Гайдэ болтали о детстве. Он узнал названия нескольких греческих островов, послушал описание зелёных лугов, на коих пасутся знаменитые греческие овцы; живо представлялась маленькая девочка, бегающая по изумрудным травяным коврам, играющая в салочки или отдыхающая в тени раскидистого вереска; пусть Кирго и не видел вересков, но тень от них представить он мог свободно.

А затем Гайдэ пустилась в расспросы; жадно слушая истории о гареме, Милиме и господине. Но удивительно, что как ни старалась, она не находила ни одной глубокой личной, пусть даже не интересной истории.

– А что же твоё детство до похищения?

– Не помню, – сухо ответствовал юноша и продолжал рассказ.

Чулан был уже убран; вечер опоясал тьмой вуаль небосвода. Кирго предложил пойти «кое-куда». Он открыл дверь, они прошли по лестнице с неровными ступенями, и вышли на крышу над кухней. Здесь было некое подобие беседки с двумя лавочками, стоящими против друг друга, и лёгким навесом из ткани.

Разговор продолжался и неожиданно переходил от одного к другому, не вредя тем ни смыслу, ни темпу. Разговоры такие напоминают симфонии, а может и наоборот. Но если писатель выучится также непринуждённо передавать слова своих персонажей, с такой же силой и быстротой выражать мысль одним лишь предложением, то писатель этот наверняка откроет новое, доселе не виданное направление литературы.

Лёгкие последние лучи скользили в полутьме. По воздуху проносился ассонанс вечерней молитвы. Ветер слегка волновал ткань навеса.

– Смешной ваш Аллах, – заключала Гайдэ, – вы его даже не видели… у нас сначала Зевс был, потом Юпитер, а сейчас Иисус… я много богов знаю, и всех их видела, а на вашего и взглянуть нельзя – такой он строгий.

– А ваши боги, – с любопытством перебивал Кирго, – расскажи про них.

И она рассказала ему о Зевсе Эгидодержавце, об Афине Паладе, о Фебе сиятельном, об Афродите и многих других. А после и об Одиссее: о его странствиях.

– Я знаю одного мореплавателя, но он совсем не такой как этот Одиссей, разве что такой же хитрый.

– А куда же он плавает? – спрашивала Гайдэ.

– В Грецию… – отвечал он простодушно.

И на женском лице появлялась еле заметная бледность. Наверное, это полутьма опять неровно освещала всё вокруг. Но что за нужда видеть в человеке каждое чувство и непременно его угадывать? Что за дрянная привычка часовщика наблюдать каждое движение человека, будто он хронометр, который заказали к починке. Не имейте этой привычки, дорогой читатель! Иначе каждая минута счастья будет вам не более, чем ровно шестьдесят секунд.

На счастье, Кирго не заметил ненужных искажений света; разговор обыкновенно продолжался, а расставаясь, Гайдэ пожелала ему приятных снов. Они расставались друзьями.

Кирго тихо спустился на кухню; хотел уж идти осматривать двор, как сзади послышался скрипучий голос Милимы. – Где был? Я искала…

Евнух вздрогнул, точно его уличили в чём-то. – Я был с Гайдэ… с новой наложницей.

– Чего тебе в ней? – Проскрипела Милима, ожидая молчание или короткий неискренний ответ. Но Кирго повернулся и медленно заговорил, делая большие паузы, то ли для того, чтобы набрать воздуха, то ли для того, чтобы обдумать.

– Мне с ней интересно… будто она понимает во мне то, чего я сам не разберу. Она печалится, я хочу её утешить, а потом вижу, что и сам над тем же бьюсь.

– Чего бьешься? Чего печалишься? Ты человек уже знатный, всё у тебя есть.

– А всё же что-то не так.

– Я тебя не понимаю.

В своём сердце Милима смутно чувствовала какое-то волнение, будто нечто надвигалось. Но старое сердце быстро теряет ощущения; через секунду старушка забыла, о чём думала. Она подошла к Кирго, потрепала его по плечу, пожелала спокойной ночи и ушла спать. А наш герой отправился во двор; долго ходил он в темноте среди факелов, долго всматривался в каштановую темень, освященную мерцающим живым пламенем. Долго не хотел уходить. Но всё же прилёг у себя в коморке и быстро уснул.

Странный ему привиделся сон. Он видел детство, дом и улыбку матери; видел, как несущийся вихорь картин, идущих одна за другой. И вот он вылетел из вихря и оказался уже в плену, в чужой стране. Теперь он видит себя мальчиком, которого строго наказывают за непослушание, а потом продают. Вот уже тёмная комната, холодный пол, чей-то оценивающий взгляд; перед ним стоит сморщенный лекарь. Кирго не боится, он знает, что будет дальше.

Ужасная операция ослабила его силы и на несколько недель оставила его в полном расслаблении. Мальчик лежал в тесной коморке, и только кухарка Милима приходила иногда проведать его. Страдания тела имеют странное влияние на нашу душу и характер, следствия кои часто противоположны, и предсказать которых никак нельзя. И Кирго выучился мечтать. Он словно опытный змеелов приручил своё воображение. Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, он начал искать их в самом себе. Сначала он мечтал о возвращении домой, о встрече с родными; потом его поглотили любые мечты о свободе.

И мальчик выздоровел. Встав на ноги, он часто покидал гарем и убегал к морю на пустынный пляж. Потом, когда его там нашли и наказали, он стал убегать в крепость Рибат, которая стояла поодаль от великой мечети Сусса. Кирго смутно видел, будто не своими глазами, как мальчик пробирается в крепость через дыру в толстой жёлтой стене. Видел, как мальчик выбегает на неправильную трапецию внутреннего двора. Всюду виднеются помещения для мурабитунов – монахов-воинов, раньше охранявших крепость, которых уже давно нет.

Мальчик из сна поднимался по каменным лестницам на десятиметровые стены, украшенные бойницами, проходил по площадке над воротами, залезал на выступ рядом с высокой башней и сидел там на самом краю. Так его не было видно снизу, а выше этих стен была только башня, под которой сидел мальчик. Весь город, который с каждой из сторон окружен коричневой стеной, будто старел и менялся во сне. Дома двухэтажные белые и серые покрывают землю, как узоры кроют ковёр. На севере за стеной порт, а далее нежно синее море. На воде покачиваются шлюпки. С севера на юг возвышенность и город, словно вырастает к горизонту. Там, где оканчиваются стены и начинается пустыня, в самой высокой точке на местности, виднеются маленькие домишки, похожие на сакли. И Кирго смотрит на всё это сквозь вечный туман времени. А рядом с ним сидит мальчик с грустными голубыми глазами. Он воображает себя персидским разбойником из сказки Милимы, среди зелёных джунглей, в шуме битвы; видит себя грозным мирабитуном в этой самой крепости или благородным рыцарем, вернувшимся в родной дом. И солнце золотит круглые купола крепости. И мальчик мечтает. Он ещё умеет это. Скоро рабская жизнь сделается ему привычна, и он будет равнодушно ходить мимо крепости каждый день.

Кирго проснулся и сам испугался громкого биения сердца своего, как пугаются сонные жители города при звуке ночного набата.

7

Прошло десять дней, как Гайдэ была в гареме. Её по-прежнему готовили к встрече с господином. Каждый день проходили занятия музыкой, танцами и стихами. Асира была требовательным и строгим учителем, а Гайдэ не очень способной ученицей. Арабские стихи ей не нравились. Струнный уд со своим коротким грифом и округлой формой неловко лежал у неё в руках.

В комнате старших наложниц висели новые часы, неизменно отчитывающие долгие мгновения занятий. Часто Гайдэ с горестным чувством рассматривала их жёлтый циферблат с коричневыми римскими цифрами. Не редко маятник усыплял деву, во время заучивания странных песен. А меж тем орёл, чудно вырезанный на вершине часов, более всего вызывал внимание девушки. Он казался свободным. Висевший над циферблатом, над деревянными горшками и колоннами, отточенными несколько хуже, чем гордая птица, орёл будто был выше самого времени.

Произошло ещё несколько изменений, которые мужчинам показались бы неважными, но женщины весьма расстроились бы, не узнав их. Волосы Гайдэ подстригли, теперь они были чуть ниже плеч.

– Экая цыганская манера, – приговаривала Асира, расплетая две длинные косы, – негоже будет так появиться пред господином.

Новая стрижка пошла на пользу Гайдэ. Распущенные волосы струились в кажущемся беспорядке. Локоны у самого лица иногда падали на ланиты, подчёркивая бледность кожи, которая появилась, когда сошёл загар, ибо на улицу наложницы не выходили.

Что же до Кирго, то они с ним ещё больше сблизились, каждый вечер болтали, когда в сопровождении Гайнияр и Мусифы, но чаще без них. Обо всём на свете, кажется, они уже поговорили; да и юноша стал смелее: больше шутил, улыбался, и даже иногда подтрунивал над Гайдэ. И всё же он до сих пор не понимал своих чувств. Душа, обитавшая в его искалеченном теле, была столь же искалечена. Хотя вы можете решить, что недуг его не столь печален, всё же нельзя не сознавать важность для мужчины того, что делает его собственно мужчиной.

Однажды вечером они особенно развеселились, будто был какой-то праздник. Они сидели в её покоях и по какой-то причине были одни. Кирго заливался смехом, а Гайдэ со словами: «ах так», ударила его большой бархатной подушкой. Тот, недолго думая, отвечал ей. И они долго бесились, пока оба не устали, не задохнулись от смеха и не упали друг на друга. Когда Гайдэ неожиданно повалилась на Кирго, дыхание у него перехватило. Я не знаю талии более сладострастной и гибкой. Ее свежее дыхание касалось его лица; иногда локон, отделившийся от своих товарищей, скользил по горящей щеке юноши. Гайде прижала Кирго к своей груди и звонко засмеялась. Грудь пахла ни шелком, который покрывал её и ни благовоньями, которыми натирались наложницы. Она пахла женщиной: непередаваемый аромат одновременно сладкий и горький. Запах, от которого у Кирго закружилась голова, сердце забилось чаще, и краска ударила в лицо. Гайдэ извивалась, играла как кошка, смеялась. Кирго тоже пытался смеяться, но ему было не до смеха.

И вот, неожиданно, в один неприметный и скучный день в прихожую явился Ракыб – страж и хранитель господина, если кто-то забыл. Он сказал, что сегодня вечером сам господин Сеид придёт в гарем и что наложницам надлежит подготовиться к его приходу. Мысль эта была тут же передана Малеем всей округе, и начались пышные приготовления. Девы бегали из стороны в сторону, кидали одежды, советовались друг с другом, спрашивали: идут ли к серьгам туфельки et cetera. Даже Гайдэ как-то оживилась, она всё спрашивала у Гайнияр про господина. «Он очень мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не нравилась» – думала она. В комнате младших наложниц они вместе с Мусифой беспрестанно крутились перед маленькими ручными зеркалами. Гайнияр вплела себе в волосы лазурные ленты, некстати подчёркивающие её второй подбородок. Мусифа облачилась в розовые брюки и елек – жилет, плотно облегающий груди. Лишь Жария бездвижно лежала на своём ложе и смотрела в потолок, не сменив своего повседневного наряда.

В комнате старших наложниц происходило нечто другое. Все наложницы-декорации попеременно приходили советоваться с Асирой в выборе своего одеяния. Асира делала вид, будто она желает всем им только добра. Часто это было именно так, и она помогала. Но делала она это не из доброты, а скорее из желания казаться доброй и этим заполучить больше власти. Есть женщины, которых главная страсть повелевать. Они и полюбив, властвуют.

Наконец настал вечер. Двери прихожей открылись, и на внутренний двор взошёл Сеид, оставив своих охранников на улице. Представьте себе мужчину лет сорока, высокого, еще здорового, но с седыми волосами и потухшим взором, одетого в синее полукафтанье. Он сел на большой персидский ковёр, обложенный подушками, постеленный только для него. Несколько наложниц- декораций сидели в уголке с музыкальными инструментами: флейтами, удами, двухструнными ребабами. Музыка летела незатейливая и негромкая. Господин взял горсть винограда с серебряного подноса, стоявшего рядом.

Тем временем из покоев вышли все до одной наложницы, они обступили господина, приветствовали его и расположились рядом. Кто-то стоял поодаль, кто-то сидел вблизи, а рядом с ним остались две самого высокого статуса: по одну его руку сидела Асира, по другую, небрежно закинув ногу на ногу, Жария.

Гайдэ стояла рядом с Гайнияр у стены, подруги всегда стараются не разлучаться в таких обстоятельствах. Сеид сказал нечто обыкновенное и увеселение началось. Музыка зазвучала громче и трепетнее, все по очереди наложницы принялись танцевать, петь или читать трехстрочный стих.

– Мне же прислали в подарок новую. Где же? – заговорил Сеид, немного заскучав, – пусть покажется. Станцует или споёт.

Асира мягко наклонилась к Сеиду; так, что полуобнажённые груди её почти коснулись его плеча. – Как прикажете, – шепнула она и махнула Гайдэ рукой.

Та вышла из-за спин, встала перед господином и царственно кивнула ему. Затем без слов и реверансов она начала танцевать, легко войдя в ритм музыки, как входят в тёплое море.

Взоры были прикованы к ней. Она порхала, ее худые девственные руки высоко взносились над головой, пальцы, тонкие и белые были в положении, точно она тянулась к чему-то сверху. Хрупкая, с обнаженными плечами и изредка мелькавшими стройными ножками, черноволосая, быстрая, в золотистом жилете, в пёстром раздувшемся платье.

– Хорош подарок, – говорил Сеид во время танца, – она уже обучена? Готова прийти ко мне? – спрашивал он Асиру.

Ей следовало бы сказать, что Гайдэ ещё не готова, что ещё стоит поработать над манерами и стихами, но она не стала. Провал соперницы пошёл бы на пользу её женственности, пусть и уязвил бы образ благодетельницы.

– Тогда, пусть сегодня вечером приходит, – заявил господин и осушил кубок с холодной водой.

А Кирго, если вы не забыли, стоял тем временем в прихожей с кинжалом за поясом, дабы охранять покой кади и придать солидности своему виду. Ему надлежало всё время провести в передней. Он слышал доносившиеся до него звуки пляски, как звуки дальнего водопада или неясный шелест листвы. «Что же сейчас делает Гайдэ?» – думал евнух. И ему хотелось быть там, видеть, слышать, умиляться; нож сделался тяжел, обязанность жестокой. Он упёрся лбом в дверь, сладостные горькие звуки всё ещё доносились по ту сторону; тот, кто увидел бы его в эту секунду, протянул бы к нему руку. Но его никто не видел. Он вышел на воздух.

Ракыб ходил вниз и вверх по улице, стремясь развеять безделье. У стены стояли два стражника, подчиненных Ракыба. Высокие мавры в серых платках и засаленных кафтанах. Один из них говорил только об арабских скакунах, а другой… лучше бы он подражал первому. Ракыб посмотрел на евнуха смутным взглядом, полным толи дремоты, толи неожиданной наблюдательности. Кирго сделался неприятен взор, который, казалось, отгадывал его беспокойство. Пришлось вернуться в прихожую, закрыв за собой дверь.

С внутреннего двора вбежал Малей и с подобострастным вздохом, сказал, что Асира желает его видеть. Кирго обрадовался и вбежал во двор, как пёс, которому позволили зайти домой. Но музыка уже затихла, Гайдэ окончила танец, её не было видно, и повелитель слушал фальшивое пение Гайнияр, которая не хотела танцевать, так как была несколько неуклюжа. Асира стояла возле своих покоев, ей пришлось покинуть завидное место по правую руку господина, дабы исполнить его просьбу. Кирго подошёл, и она несколько злым голосом, отрывисто передала ему приказания Сеида.

Это означало, что у Кирго появилась быть может, более горькая для него обязанность. Вам нужно знать, читатель, что Кирго готовил всех наложниц для господина. Малей был слишком отвратителен, и девы не допускали его до своих тел. А Кирго с малых лет жил в гареме и ещё мальчиком научился всем. Теперь же он был взрослым, и это выглядело своеобразной насмешкой судьбы.

Когда пляски закончились, и господин покинул их, Кирго отправился в покои Гайдэ. Она задумчиво сидела на кровати, ноги её были на скамье, стоявшей перед ложе. Красные занавески с узорами падали вниз. Евнух хотел ободрить её, а вместо этого строго поторопил, указав на дверь; дева покорно отправилась в ванны. На втором этаже возле кухни была комната, обложенная белой плиткой с зелёными узорами – едва ли не самая сладострастная комната гарема, спорящая в этом звании разве что со спальней. Здесь на стенах ютились полки с множеством бутыльков разнообразной амбры, по углам стояли тазы, несколько скамеек. Вёдра нагретой воды были предусмотрительно принесены, и даже бассейн, маленький и угловатый, похожий на выбитый в полу ушат, был полон до краёв. Кирго сказал ей раздеваться, а сам ушёл за одеждой, специально сшитой и приготовленной для неё.

Вот он вернулся с особыми атласными шелками, оставил их возле входа и взошёл. Вечер был отчего-то прохладный, так что в ваннах ему показалось очень жарко. Обнажённая Гайдэ сидела в бассейне; от воды, на поверхности которой плавали розовые лепестки мальвы, шёл пар. Она медленно игралась с лепестками пальцами, и лицо её было напряжено. Кирго подошёл, достал тёмные склянки с шампунями, посмотрел на неё вопросительно, она кивнула, и евнух принялся мыть её волосы. Нежные его прикосновения не смутили Гайдэ, хоть и показались ей несколько неожиданными. Он делал всё с необычайным искусством: массировал волосы сначала пеной, потом маслами, потом смывал водой и повторял уже с другими настойками.

– Я рада, что это ты, – неожиданно произнесла Гайдэ – с тобой мне не страшно.

На ее черных ресницах заблестели толи слезинки, толи капли воды, упавшие с локонов.

Кирго указал на лавку, дева встала из бассейна, прошла и села. В неясном свете свечей её тело выглядело ещё свежее. Кирго взял склянку с маслом мальвы, наклонился к Гайдэ и начал натирать её. Дева чуть склонила голову. Евнух скользил рукой меж лопаток и по позвоночнику, равномерно распределяя масло. Его пальцы дрожали, он тщетно пытался скрыть дрожь. Но Гайдэ ничего не замечала. Она была погружена в странную задумчивость.

«О чём она думала?» – Спросите вы меня. «О свободе» – Отвечу я.

Всё это продолжалось ещё бог знает сколько. Эти маски, благовонья, эфир, вода. И сам Кирго, привыкший к подобным трудам, утомился необычайно. Хотя, быть может, ему теперь они стоили двойных усилий.

Гайдэ сама не заметила, как оказалась в атласных шелках, полностью готовой к ночи любви. Кирго стоял перед ней и не мог… «отвести взгляда» хотелось бы сказать, если б я только не знал, что это восклицание уже тысячу раз произносилось во всех русских романах. Девушка очнулась, оглянулась, спохватилась, потупилась и скользнула мимо евнуха дальше по коридору. Кирго тотчас вышел вслед, но она уже облачилась в чадру и вбежала в прихожую. Там ожидали её Ракыб и Малей, которые должны был сопроводить её до дома господина, стоявшего выше по улице.

–Готова? – спросил Ракыб.

–Да, – отвечал Кирго полушёпотом.

Все трое вышли наружу. Он остался недвижим, смотря им вслед.

8

За дверью послышались тихие шаги, похожие на звуки пианино. Гайдэ взошла из тьмы в полуосвещенное помещение. По бокам от дверей висели красные шторы, обшитые золотым узором, изображающим листья. В углу стояла одна большая кровать для утех, рядом с ней вторая маленькая. Сеид уже сидел на кровати и глаза его впервые за долгое время светились сладострастным отблеском. Гайдэ не обратила внимания на окружающую роскошь и, полусогнувшись, подошла к дивану рядом с ложе. Наложницам нельзя было ходить прямо в покоях господина, что ей было уж очень неприятно.

Итак, Гайдэ поприветствовала господина, как учили; в руках девушка держала струнный уд; она мягко присела и начала играть. Сандаловый корпус инструмента скользил по шёлковому одеянию и норовил упасть. Руки не слушались, и звуки струн были глухие и дрожащие, как биение страдающего сердца. Она часто сбивалась, ставила пальцы не на тот лад и внутренне сетовала на себя. Наконец пытка для слуха закончилась. Гайдэ было совестно, она резко подняла глаза полные толи стыда, толи гордости и увидела Сеида, умильно улыбающегося ей.

Господин, казалось, и не слышал ничего. Вся его душа была в глазах. Неловкость Гайдэ, трепет её движений, испуг голоса, придавали ей ещё больше прелести. Он пригласил её на ложе и зажёг специальную масляную лампу, какая использовалась ещё римлянами для того, чтобы гарантировать мужу, что он доставляет жене удовольствие. Доказательством этого служил свет лампы, и муж продолжал пока она не погаснет. Сама лампа представляла из себя нечто вроде глиняного кубка с узором возлежащих в амурной близости мужчины и женщины. Сеид зажигал её лишь для жён, но, увидев Гайде, не мог поступить иначе.

Дева робко ступила вперёд.

В это время Кирго ворочался в своей постели. Странные, неизъяснимые мысли висели в воздухе с запахом благовоний, ложились ему на лицо тенями, отброшенными от огня; эти мыслибыли вне его головы, но рядом с нею, и казалось, готовились ворваться в неё. Постепенно размышления становились яснее. Вот уже он ясно видел в себе благодарность к Сеиду за его покровительство, за доброту, которую господин не обязан был проявлять; евнух видел в господине уже чуть ли ни отца; благодарность переходила в уважение и венчалась верностью. Но вдруг Кирго начинал думать о Гайдэ и Сеид становился ему неприятен. Будто яд разливался по всему его составу.

И Кирго теперь думал о своей новой подруге. Кто она? Кто она для него? И почему мысли о ней сделались для него единственной отрадой? Почему, когда он представляет её на ложе с господином: их ласки, шелест простыней и вздохи страсти… почему гнев клокочет внутри и кулак сжимается для удара?

Кирго теперь и любил, и ненавидел Сеида, как могут только родные сыновья. Что-то в этом духе описывал Фрейд, но комплекс кастрации будет тут не уместен.

А Гайдэ, эта Гайдэ… была как луч солнца, увиденный человеком, всю жизнь прожившим в тёмной пещере. И очерствелая душа, утратившая всё, не способная ни на счастье, ни на мечты, воскресла. Кирго вдруг ясно понял, что он испытывал сейчас.

И на глазах у него блеснула слеза: быть может, первая слеза с тех самых пор, как он был мальчиком. Слеза такая, каких можно проронить лишь несколько за всю жизнь, истощающая душу, отнимающая несколько лет жизни – слеза отчаяния.

Лампа догорела. Наложница поднялась с ложе и сразу ушла. Запах её тела ещё висел в воздухе. Сеид долго не смыкал глаз.

9

На следующее утро в покои Гайдэ были принесены украшения, как дар господина за ночь любви. Серьги довольно грубой работы, но искупающие этот недостаток большим количеством золота и огромными камнями; они были лучше всех украшений в гареме. И когда Гайдэ утром вышла в них, все тут же поняли, что у господина новая любимица. И с тех пор чаще всего на ложе к Сеиду вызывали именно её. Девы стали завидовать. Больше всех в этом преуспела Жария. Она делала это со злобой, из-за угла, тайно и напоказ; сознавая при том, что предпочтение, отданное сопернице, скоро пройдёт, вызванное скорее новизной, а не превосходством. Иными словами, завидовала не всерьёз, но со всей серьезностью, как умеют только искусные кокетки. Асира, делала это, не признаваясь себе самой. Гайнияр завидовала по-доброму, как могут только близкие подруги. Мусифа не завидовала, однако и не радовалась. Остальные завидовали за компанию.

Дни понеслись, словно золотые облака пред надвигающейся грозой. Появилась ещё одна перемена. Юный Евнух стал всё время крутиться вокруг новой наложницы и днём, и ночью, и наедине, и при остальных. Кирго потакал Гайдэ, предвкушал любое желание; пытался угадать в каждом её движении следы особого к себе расположения. Он не знал, что есть цветы, которые чем более за ними ухаживают, тем менее отвечают стараниям садовника. Не знал, что если женщина тебя любит, то это нужно знать точно или иметь гордость не знать этого вовсе, да и много чего он ещё не знал. Откуда?

Малей принимал эту перемену за желание евнуха угодить новой любимице господина и тем выслужиться. Многие души видят очертания мира через призму собственной мелочности. Многие, но не все. Старушка Милима понимала это как выражение дружбы меж Кирго и Гайдэ; в старомодном понимании кухарки евнухи всё же были полностью преданы своему господину и не могли посягнуть на его собственность. И пусть мысли этих двоих были схожи, но сходство их было как у ишака с рысаком: четыре копыта, один хвост.

Каждый день юноша спорил с самим собой до посинения. То ему казалось, что Гайдэ относится к нему, как к мебели, то она вдруг уже любила его до безумия. Вот, он замечал на себе её нежный взгляд, а когда сам смотрел на неё с нежностью, то находил лишь безразличие. Чудилось, будто одной и той же женской улыбки хватало, чтобы по два раза переубедить его и в том и в другом. Словом, Кирго пришёл ко второй проблеме юношеской любви: полностью уверившись в собственных чувствах, он начал искать подтверждений чувств взаимных. Но дело было не только в этом. Всё осложнялось положением Кирго – ведь он евнух, что есть слуга. Он сомневался: рассказать ей или нет. В нём будто было две души. Одна новая, сильная и смелая, готовая на всё, а другая от прежнего Кирго – рабская. Но первая была ещё мала и только разрасталась. А сомнения были полем битвы, где каждодневно побеждала рабская осторожность, но как вы понимаете, когда-нибудь должны были победить искренность и свобода.

Мечты о Гайдэ сделались его святыней, его Меккой. Солнце восходило лишь для того, чтобы он мог полюбоваться ей. День наступал, чтобы дать им побыть вместе, а ночь, чтобы разлучить их и дать Кирго насладиться разлукой и мечтами. Он грезил, что Гайдэ полюбит его, что они будут вместе тайно; но почти сразу этого ему показалось мало, и грёзы эти сменились грёзами побега, вольной жизни. «Мы отправимся на мою родину» – с жаром повторял Кирго шёпотом, лёжа на своей жёсткой перине.

Но и других женщин теперь желал Кирго, хотя лишь от того, что они были похожи на неё. Тем сложнее ему было исполнять свою каждодневную обязанность по приготовлению наложниц к встрече с господином. Это стало нестерпимой пыткой. Когда он мыл дев, когда натирал их маслами и благовоньями, желание становилось таким сильным, что ему хотелось касаться, обнимать, кусать губы, грудь, бедра наложниц, которые даже не думали прикрывать рядом с ним своё обнаженное тело. Но во всех них он видел лишь один образ. И душа его тянулась лишь к нему. Таково сердце мужчины: любовь к одной отзывается в нём в страсти к прочим.

Но и мрачен был Кирго, когда, чувствуя в себе предательство, юноша задавался вопросом долга; бывали часы, когда, стараясь победить страсть обязательством, евнух подолгу выполнял монотонную работу, силился не думать, забыться… и не мог.

Предрассудки и ограничения прошлого неизменно кажутся потомкам смешными. Что ж, смешными могут быть и некоторые достоинства, и это ещё не повод считать их бесполезными. Над нами тоже будут смеяться. Тем не менее, дабы объяснить современному человеку положение того времени, нужно соблюсти некоторую литературную традицию. Автор исторического произведения принуждён пускаться в долгие объяснения согласно повествуемого времени. Однако я думал, что будет достаточно нескольких замечаний в начале повести, чтобы читатель понял время и место. Но придётся немного углубиться… Это время, когда в Европе Англия и Франция напрягали все народные силы, опустошали каждый кошелёк и желудок своих граждан ради войны за Испанское наследство. Война, длившаяся десятилетие, не терпела гражданских свобод и прочих радостей жизни. Миллионы Европейцев были её рабами в ту пору: почитая свою жизнь, не более чем игрушку в руках монаршего ребёнка. В России тем временем бушевал великий вождь и великий тиран Пётр. На костях рабочих строилась северная столица. Армия захлёбывалась кровью в войне со Шведами. Крестьян грабили и закрепощали.

Греция – колыбель цивилизации, была ещё под властью османов, лишь Венеция оставалась свободна. А в самой Турции поднимал голову воинственный османский орёл. Пятая часть населения были рабы, а большинство чиновников были либо детьми рабов, либо освобождёнными рабами. Что уж тут говорить о свободе. Тунис же повторял судьбу Турции, хоть и избавился от её наместников, обзавёдшись собственным беем, а затем и целой династией.

И так, мы выяснили дух той эпохи, между делом отметив странную общность меж западом и востоком, которую никак не предполагали. Чтобы быть немного справедливым, скажу: хоть то время было кровавым; была, верно, и красота. Французы, наконец, достроили знаменитый Версаль. Золотой кораблик плыл по небесным волнам над воротами Адмиралтейства в Петрограде. Здесь же уже бушевала гранитом Фонтанка, и закладывался Невский проспект. Цвёл дворец Сераль в Стамбуле – пристанище двух тысяч наложниц султана. И много ещё творений архитектуры, наук и художеств вскормлено страданьями тех несчастных миллионов убитых и униженных. И те люди считали, что живут в разных мирах, что не имеют ничего общего друг с другом, жаждав славы и денег лишь для своих господ. И целые империи воздвигли на их могилах. И все они разрушены. И неизъяснимый закон также довлеет над человечеством: аксиома, которую чувствуешь, глядя сквозь ткань веков, но высказать не можешь.

10

Вечерело. Зажигались лампы и факелы. Наложницы расходились по комнатам. Кирго стоял в спальне старших наложниц напротив Асиры, сидевшей на кресле в пол-оборота к нему, и выслушивал её приказанья на завтра. Она всегда только отдавала ему приказы, всегда была повелительно снисходительна, но не по сердцу или гордости, а по долгу сана первой наложницы.

– Ты всё понял? – обыкновенно заканчивала она длинный список безделиц, который евнух знал наизусть.

– Да, госпожа – машинально отвечал юноша.

Асира окинула его быстрым взором, словно нечто привлекло её. Ей показалось, будто на лице его скользнула гримаса неудовольствия.

– Свободен, – небрежно бросила она и осталась в раздумье. Следя мелькающий силуэт юноши, удаляющийся во внутренний двор.

Кирго вошёл в спальню младших наложниц. Девы готовились ко сну и украдкой болтали. Одетые в ночные рубашки и брюки: бархатные наряды кремового цвета, свободные, лёгкие, как вершины облаков. Только Жарии не было в комнате. В эти часы она бродила где-то, и никто не знал где. По секрету могу сказать вам, что вечерами Жария сидела одна на крыше и смотрела, как садиться солнце. Она не ходила в комнату и никогда не вела бесед с Гайдэ, Мусифой и Гайнияр.

– Кирго, чего так долго? – возмутилась Мусифа, оторвавшись от болтовни.

Юноша ухмыльнулся: – Опять Асира приказывала.

– Тоже мне госпожа! – звонко рассмеялась Гайдэ, сидевшая на своём ложе и перебиравшая горсть роскошных украшений. – Злится видно, что её к Сеиду в прошлую неделю не повели.

Кирго сел на кресло в середине комнаты, под хрустальной люстрой. Прямо между двумя картинами, которые, как мы помним, изображали женщин: одну в городе, опершуюся локтем на колонну, в белом греческом наряде с непокрытыми плечами, а другую среди зелёных лугов, в голубом платье, закрывающем всё, кроме шеи. Юноша отвлёкся на созерцание двух картин. А девы принялись перемывать кости Асире.

– Что она о себе думает – кривилась пышка Гайнияр – вечно указывает, как одеваться, как Сеида ублажать. Может она и старшая наложница, да только я ей не сильно верю. Она нарочно советует глупый наряд, чтобы ты плохо выглядела, а она была на твоём фоне…

Мусифа в задумчивости приложила палец к розовым приоткрытым губкам. – Да, да, так и Тасмин говорит – согласилась она.

– Тасмин сама Асире в рот заглядывает, сама в её шайке, – равнодушно произнесла Гайдэ.

Эта Тасмин была одной из дев декораций.

– А всё же, вы видели сегодняшний наряд Асиры? – подзадоривала толстушка Гайнияр.

– Да, да, такая безвкусица, желтый Курди (халат) совсем ей не шёл –Мусифа пустилась в обычный для неё разбор драгоценностей и одежд, который нет надобности пересказывать. Гайнияр иногда вставляла свои два слова, просто посмеиваясь. Гайдэ говорила чаще и с большой злобой отмечала некоторые упущения. Мусифа же просто перечисляла недостатки вкуса, казавшиеся ей скорее забавными, нежели глупыми.

– А ты чего молчишь? – в порыве разбора платья Жарии, обратилась Мусифа к Кирго. Ему было не интересно, но он делал вид обратного.

– Кирго, я хотела узнать, – переключилась Мусифа, – говорят, к мечети подкинули младенца.

– Да, наверное. Я слышал в городе об этом болтают.

Гайнияр удивлённо сморщилась. – А тебе в мечети не рассказывали?

– Я там не был. – Кирго уже давно не видел муллу Мактуба и не вёл бесед об Аллахе.

– Должно быть, какая-нибудь нищая крестьянка понесла, – заключила Гайдэ, разглядывая своими ониксовыми глазами вышивку на шторе.

– Не замужняя, вот и пришлось младенца подбросить – добавляла Гайнияр.

– Бедняжка! – вздохнула Мусифа. – Что же теперь будет с ребёнком?

– Отдадут в услужение, сделают крестьянином, или слугой, или евнухом…– запнулся Кирго.

Гайдэ встала с ложе, прошлась по комнате своими широкими грациозными шагами и устремила взгляд на Кирго. – А если наложницы забеременеют, что будет с их ребёнком?

Внутри у юноши зашевелилось беспокойство. – Вашего ребёнка передадут Сейиду – начал он, скрепя силы, – и господин решит, что с ним делать. Если мальчик, то его введут в семью и будут растить с другими сыновьями… если девочка, то вырастят среди домашних служанок и сделают служанкой… а если жены скажут, то и отправят куда-нибудь.

– А жёны могут… – вступила Гайнияр назидательным тоном, – они не любят нас, наложниц, и дети наши им как живой укор. Мальчики господину нужны, так что они их не трогают, а судьба девочек зависит только от милосердия жен.

– Но в любом случае ребенка заберут? – продолжала любопытствовать Гайдэ, сжимая сердце Кирго.

– У нас да. Говорят, у Османов огромные гаремы, где наложницы сами воспитывают детей.

– А чего ты? Есть повод? – вопросила Гайнияр с тем обеспокоенным выражением лица, с каким женщины упоминают о беременности. Мусифа навострила ушки, а Кирго хотел бы сейчас быть далеко, дабы не слышать ответа.

– Нет. Просто интересно, – ответила Гайдэ, – А сами эти жёны, сколько их?

Кирго громко выдохнул. – Всего две. Больше четырех Аллах не велел. У Сеида пока две.

– И страшные уродки! – рассмеялась Гайнияр, отчего её живот и полные бёдра затряслись, подобно щербету на тарелке.

– Да, да, я видела одну из них однажды, когда шла в покои господина, – произнесла Мусифа. – Такая толстая и маленькая; лицо сплюснутое и руки большие. Асира говорила, что и вторая не лучше.

– Жёны у Сеида дурны, – подтвердил юноша, – Асира во сто крат красивее. От того они наговаривали на неё, не позволяя ей стать третьей.

Гайдэ игралась теперь с золотым кольцом, перекидывая его между пальцев. – Ох уж эти дикарские обычаи. Интриги какие-то. Сам Сеид, конечно, не лучше. Уже почти старик, а всё завет меня на ложе. Всё требует чего-то взглядом.

Кирго опять стало тяжко. Гайдэ очевидно не заботило, что среди них был мужчина. – Чем он занимается, этот Сеид? – спрашивала она, – Я знаю, что он кади, но что это значит.

– Судья, – выдавил из себя евнух, – это значит, что Сеид судья. Он назначен на целый город Сусс, раньше его назначали Османы из Стамбула, а теперь, когда над этой землёй властен Бей Хусейн, он назначает. Но он не стал сменять Сеида, поставленного ещё Султаном Османов Мустафой Вторым, а переназначил его, завёл с ним дружбу.

– То есть он единственный судья? – уточнила Гайдэ.

– Да, и судит строго по шариату, так что его решение окончательно. Можно сказать, он самый влиятельный человек в городе, даже выше имама великой мечети. Все купцы жаждут его дружбы.

– Так вот почему дядя подарил меня именно ему, – глаза Гайдэ опустились. – Будь он хоть трижды кади, хоть султан, разве мы достойны такого обращения?

– О чём ты? – удивлённо посмотрела Гайнияр, встав с ложе и приблизившись к Гайдэ.

– Мне противна эта страна. На улицу не пускают, ходить в чадре, ребёнка заберут. Какие-то старики решают, что нам делать и как жить. Заперли нас здесь и чахнут, как над золотом, которое не в силах потратить. Этот гарем ужасен! Разве не видите?

– Я тоже часто о таком думаю, – не без лукавства отзывалась Гайнияр, – много к нам пренебрежения; меня раздражает. А что делать? Мы одеты, обуты, сыты.

– Лучше спать на голом полу, – махнула Гайдэ рукой, – лучше голодать!

Мусифа лежала на животе и дрыгала ножками, словно ребёнок. Она заговорила.

– Мой отец был бедный фермер. Маленький, с черными от работы руками. А я родилась красивая. Когда я была маленькая, отец говорил мне, что я буду богатая и счастливая. А когда подошёл девичий возраст, он отдал меня в гарем. Наверное, радовался, когда получил деньги; может быть, открыл на них лавку или купил скакуна.

– Тебе не грустно, что ты не дороже скакуна?

– Нет. Ведь я голодала, а мне с детства пели песни, что когда я выросту, окажусь в гареме и буду в золоте и шелках. И я грезила о такой жизни.

Мусифа игралась со своими мягкими локонами. Гайдэ пристально смотрела на неё и не находила в её лице ни тени сожалений.

– Хотела бы я быть такой как ты: ни о чём не сожалеть, не метаться душой.

– Да ладно тебе, всё не так и плохо – улыбалась Гайнияр.

– И всё же так тоскливо, – при сих словах Гайдэ откинула волосы с плеч; взгляд её сверкнул, как зажженный порох в пистолете. – Тоскливо от того, что нет настоящего чувства, нет любви. Нет того, кто полюбил бы меня, и я бы могла отвечать ему.

Кирго поёрзал в кресле.

– А как же господин? – простодушно крикнула Мусифа.

Гайдэ махнула рукой.

– Он любит нас как вещи. То есть любит сам себя, за то, что мы у него есть.

Гайнияр погрозила пальчиком в воздухе: – А как тебе надо?

Гайдэ села опять на своё ложе, скрестила ноги в лотос и призадумалась, подняв чудные обсидианы глаз на люстру, от чего прожилки стали белее самого дорогого жемчуга, а по зрачкам пробежали огненные блики.

– Я хочу, чтобы тот, кто меня любит, сделал для меня всё на свете, даже пожертвовал жизнью. Хочу точно знать, что нет для него ничего дороже.

Мусифа мечтательно вздохнула, перевернулась на спину, свесив хорошенькую головку вниз с ложе. Гайнияр положила ладони одна на другую и молча смотрела на них. Кирго сидел затаившись.

– О, как глупо будет прожить жизнь и не полюбить – произнесла Гайнияр с сожалением.

– В жизни длиною в полвздоха не планируй ничего, кроме Любви… так сказал Джалаладин Руми, турецкий поэт – молвил Кирго, поймав на себе томный взгляд Гайдэ.

– Не знала, что ты читаешь такие книги – говорила она.

– Когда-то давно, когда я учился читать, у одной из наложниц была книга Руми, и она обучала меня. Она очень любила его стихи и каждодневно их перечитывала – отвечал он, улыбнувшись.

– Хорошая она была, – начала Гайнияр, – А где же она теперь?

– Умерла.

– В гареме? – с сожалением вопрошала Гайдэ.

– Да. Роды.

– Печально. Всю жизнь читать о любви и ни разу её не испытать.

– Кто знает… – хотел что-то сказать Кирго, но замолк.

– Зато в гареме много еды и золота, – громко начала Гайнияр, стремясь развеять тяжелые мысли, – скоро будет день покупок! Пойдём на базар! Будем выбирать себе ткани, платья, украшения там разные!

Гайдэ уже не возражала и молча сидела, облокотившись на деревянную перегородку.

– К тому же нас охраняют от разных опасностей, – добавила Мусифа, – вот, Кирго, например, вора поймал.

– Расскажи, Кирго! – подхватила Гайнияр, хлопая ладошами по своим полным налитым бёдрам.

Кирго мельком взглянул на Гайдэ, – Да ничего такого, – начал он, стремясь как можно правдоподобнее скрыть собственное бахвальство и сыграть безразличие, будто для него это безделица. – Я, как всегда, ночью обходил дом, вижу силуэт, окликнул его, а он достаёт кинжал. Удар. Я уклонился… ещё… тут я попал в него, он упал.

Мусифа мило вздыхала, выпучив глазки от картины, представлявшейся её воображению. – Ты же мог погибнуть! – не выдержала она, и ресницы её увлажнились.

– В ту минуту я не думал. А потом уже… утром, когда проснулся; мыслю, что вчера мог умереть. Также бы солнце встало, птица запела, и ничего бы не изменилось.

– Мы бы плакали, – успокаивала себя Мусифа, – без тебя было бы так плохо!

– Хорошо, что всё так закончилось – порадовалась Гайнияр, соединив ладони на груди.

– А ведь ты бы тоже умер, ни разу не полюбив – высказала Гайдэ, словно оправившись от какой-то жгучей дремоты.

Кирго молчал. Гайдэ взглянула на него с участием любовницы – так, что все прошедшие её взгляды показались ему лишь подготовкой к этому нежному, прозрачному, немому, но выразительному взору.

Попрощавшись с девами, Кирго вышел из спален и пошёл на обход. Тушили свечи. В средней и старшей спальни уже давно стоял полумрак. Так и закончился тот вечер.

Если вы, мой читатель, не обратили внимания, то у Гайдэ теперь была уже целая горсть украшений, достававшихся ей по одному за ночь любви. Следовательно, ночей прошло не мало. И хоть Гайдэ стала любимицей Сеида, но вызывали её не чаще двух раз в неделю. Значит, миновало уже несколько недель, а Кирго всё ещё молчал о своих чувствах.

Теперь, однако, его уже не сдерживало уважение к Сеиду, которое он полностью изрос и снял, как снимают наряд, сделавшийся маленьким. Ему важно было понять её чувства. Это было последним препятствием признанию. А Гайдэ была непонятна: толи холодна, толи обжигающая. Жар и холод схожи. Если прикоснуться к чему-то очень холодному и быстро одернуть руку, то покажется, будто эта поверхность раскалена. Не удивительно, что их так часто путают. И теперь у юноши была лишь одна мечта.

11

Кто из вас, читатели, бывал на просторах Туниса? – Кто наблюдал его виды, бедные разнообразием, где взгляд привлекает лишь море да небо? Не эти ли пейзажи были свидетелями зарождения человечества, великих переселений, потрясений, счастья и горя? Не эти ли далёкие неведомые края пустыни когда-то были одним сплошным лесом или, может быть, океаном? Да и Тунис, и Сусс, всего лишь названия, кои ничего вам не скажут. Приходиться бесконечно сравнивать, вооружившись незаменимыми «как», «словно», «будто» и прочими дарами словаря. А меж тем, над каким сравнением нельзя не посмеяться? Какое «как» сможет отделаться от обвинений в несправедливости?

Море в то утро было беспокойное, как узкая горная речка, бегущая меж скал. Волны с яростью оббивали берег, вынося косматую пену на хребтах. Что-то гремящее, громадное поднималось со дна. И звуки этого чего-то разносились по пустынному пляжу, испещренному камнями, рваными сетями и дырявыми лодками. Порт был дальше по дороге и ближе к городу. А это место было никому не нужно из-за его удалённости; хотя оно и было прекрасно.

Мы встретили Кирго здесь вначале нашего рассказа; и вот он опять тут. Молча сидит юноша. Тишина – язык Бога, кружит над его головой невидимыми искрами. Море, казавшееся ему в первую нашу встречу обыкновенным, теперь видится иначе: каждая его волна воспринимается как собственная мысль, чувство или тревога. И пена страсти мешает разглядеть что-то в глубине. И смутное ощущение дрожит на кончиках пальцев.

«Я уже немного знаю женщин, – размышлял Кирго, глядя в бушующие волны, – они подобны морю. Также толкают тебя в бока, щипают, валят с ног и кружат, когда ты им не угодил, а через секунду нежно обнимают, смеются и прижимают тебя к груди, словно уже не помнят прошлого».

Возвращаясь степью, Кирго с напряжённым вниманием осматривал окрестности, точно никогда раньше здесь не бывал. Новые мысли забурлили в нём при виде ветхих саклей и нескольких фермеров, бредущих к ним. Мысли, которые он не умел ещё формулировать и похоже только учился отгадывать в себе.

По счастью, подобные мысли посещали и автора, потому попробую их описать. Когда я смотрю на бедный, жалкий народ фермеров и крестьян, мне вспоминается один стих у Джалладина Руми; название ему «Рассказ о садовнике». Там три законодателя: суфий, сеид и богослов, без спроса вошли в сад и стали требовать угощений. Разгневанный садовник, понимая, что не справится сразу с тремя, рассорил их, наклеветал сначала на одного, потом на другого, и затем поодиночке убил. Мораль выводит сам автор словами последнего убитого: «Я кару горше заслужил в сто раз, Как всякий, кто друзей своих предаст!». И эта мораль хороша… да только я вижу здесь и другую. Ведь эти три законодателя приходят в дом простого человека, который тяжёлым трудом добывает себе кусок хлеба. Они как должное принимают его кров, угощения, красоты его сада и тепло скромного очага, не заботясь о мнении хозяина. Садовник видит в них нахлебников; и пусть месть его сладка, но она также и необходима. Он властелин своего сада, а его лишают прав, он самостоятелен, от него требуют подчинения. Он, наконец, видит, что люди, стоящие выше, ничем не лучше его и также полны порока. Однако они строят из себя святых. Не урок ли это всем власть предержащим? Не приходить без приглашения, не забирать нажитого; или, по крайней мере, не верить черни.

Но вот уж Кирго достиг стен города; мы помним этот маршрут. Навстречу ему, как и в прошлый раз, вели невольников. Однако теперь в юноше всё содрогнулось. Вид коричневых пыльных лохмотьев, верёвок, натирающих шеи до кровавых мозолей, и глаз… необычайно пустых глаз… один этот вид вызвал новый виток возмущений в горниле его разума.

«А вдруг кто-то из этих бедолаг оставил дома семью… любимую» – подумал Кирго и стиснул зубы так, что подбородок его заострился, а на скулы легла глубокая тень.

И высокий худой мавр, идущий сзади, слабо хлестнул одного из невольников плёткой, видимо, от нечего делать; словно траурная процессия прошли они мимо. А Кирго хотел уж идти в гарем, но от полноты чувств в нём родилась потребность поделиться с кем-то. Пристань была не так далеко, и он не заметил, как оказался уже возле шхуны Карпера.

Контрабандист встретил его без особого усердия. Утомлённый безветренным зноем он сидел в тени мачты и по своему обыкновению проклинал день, когда родился. Они обменялись приветствиями и Кирго сразу перешёл к тому, что его беспокоило:

– Послушай, Карпер, я хотел спросить: есть ли у тебя… девушка?

– Есть. В одном греческом городе я гуляю с крестьянкой. У неё стан струной, груди – волны, и лицо не без красоты. Говорит любит меня до смерти. А когда я уплываю, гуляет со всеми подряд.

– А ты её любишь?

– Нет.

– А любил кого-нибудь?

– Любил, – ответил Карпер, – давно. Безответно, не знаю, но всё одно.

– А как ты понял, что любишь?

– Когда такие вопросы задавать стал.

Кирго вздрогнул.

– Ты чего, евнух, влюбился?

– Да, – неожиданно легко ответил Кирго.

– В кого? В торговку или крестьянку?

– Нет.

– Не в одну же из наложниц?

Кирго молчал.

– Ну, молодец, это я уважаю. Правильно! Бедные красавицы сидят под замком, а их и приласкать некому.

– Я не знаю, что делать!

– Признавайся да люби. Радуйся, Кирго, ты мужчина.

– Мне всегда твердили обратное.

– Да уж, ты был искалечен и не можешь насаживать. Зато можешь любить! А ведь часто я видел людей, которые могут первое, и, тем не менее, никогда не смогут второго.

– А если она не любит?

– И что. Может хоть от скуки, да даст.

– Так не хочу.

– Всё равно признавайся. Хотя бы ясно будет.

– Верно!

– Ты, Кирго, хоть куда! Я, когда познакомились, хотел было, чтобы ты меня в гарем провёл – такое приключение. Но ты ответственный, что аж тошно. А выходит, сам не промах.

– Мне пора, Карпер.

– Потом расскажешь!

Карпер лёг на палубу и уставился в небо. Ветер показался ему свежим и приятным; не чувствовалось запахов смолы, протухшей рыбы, гнилого дерева и нечистот. Чья-то чужая любовь, явственно возникшая перед пропащим контрабандистом, напомнила ему собственную утерянную юность: заблуждения, мечты и мгновения, которым не суждено да и не следует повторяться в одной и той же жизни. Он так и остался лежать на одном месте, а Кирго исчез.

Не то чтобы Кирго нуждался в ободрении Карпера. Не то, чтобы контрабандист что-то знал о евнухах и их физиологии. Всё-таки он несколько ошибался в своих резких суждениях, именно в том, что Кирго не имел возможностей к плотской любви. Таких возможностей, как вы наверняка знаете, множество; да к тому же, выражаясь языком садовников, плоды его были срезаны, а ветка оставлена. Ей, может, даже можно было воспользоваться, но Кирго всё же чувствовал себя неполноценным; он слышал кое-что о евнухах от служанок и грубых мавров, поэтому с детства привык считать себя ниже мужчин. Лишь недавно проснувшаяся страсть нарушала эту привычку. А всё же каждый раз перед глазами он видел коричневый изогнутый шрам, вьющейся меж ног его, будто ядовитая змея; видел и содрогался.

Проходя мимо мечети, Кирго ускорил шаг, опустив глаза, чтобы случайно не встретить знакомого взора. Он не был в стенах храма с того дня, как приехала Гайдэ. И не творил намаз с той ночи, когда Гайдэ была отправлена к Сеиду. Юноше было совестно, что Аллах давно не видел его ракаат, не слышал от него аятов и покаяний, которые ранее он возносил без принуждений. Ведь Кирго верил в бога; совестно не может быть перед ничем.

Минуя большую дверь приёмной, Кирго летел на встречу Гайдэ. Уверенность в нём бушевала, скрывая сомнения, как море в прилив скрывает острые рифы.

Но в прихожей, на лавке разлёгся Малей. Он грубо окрикнул Кирго, спрыгнув на пол.

– Где ты был, мелкий червь?

– Я… мне нужно было… – от неожиданности запнулся Кирго, не в силах ничего придумать.

– Собачье дерьмо и то больше пользы приносит Аллаху, чем твои оправдания! Где был?

– Я гулял! – выпрямился юноша.

– Гулял? – запищал Малей от раздражения – Ты, семя шлюхи, нечестивый бездельник! Я лишаю тебя жалования в этом месяце! Я буду бить тебя кулаками; нет, того мало с тебя, скажу, чтоб Ракыб тебя высек! Да я…

Малей хотел ещё что-то сказать, но Кирго прыгнул на него, словно горный барс на добычу, и толкнул его в плечо так, что тот повалился на землю.

– Какое право ты имеешь надо мной? – прорычал Кирго. От испуга воинственному старшему евнуху перехватило дыхание. Грозный вид и блестящие глаза юноши произвели на него какое-то неизгладимое впечатление. Дух непокорности, проснувшийся в Кирго, словно давал ему право теперь презирать Малея, будто делал его выше. Он сам не ожидал от себя такой силы. И вышел во внутренний двор, будто ничего не было, оставив распростёртого на полу Малея.

Старый евнух никому не рассказал. И после того не только не придирался к Кирго, но побаивался его, позволяя ему не давать уж более о себе никакого отчёта. Кирго же относился к нему теперь с пренебрежением и либо не замечал, либо прогонял, как жалкое и несчастное существо.

Но вернёмся. Юноша пришёл к Гайдэ и меж ними завязался разговор: обыкновенный, а потому нам не надобный. Вот самая примечательная часть.

Гайдэ спросила: – Ты вчера говорил о смерти. Ты боишься?

– В моей жизни не так много радостей, чтобы бояться лишиться их.

– А вечность, она страшит?

– Вечность… мы ведь уже в ней; так чего бояться?

В продолжение разговора Кирго решался, думал; оба они чувствовали, что вызревает нечто. Гайдэ не понимала что, и потому ждала.

– Ты говоришь, тебе трудно сидеть взаперти, – наконец вытеснил из себя юноша – Завтра я отведу тебя на море.

– Но как? – наклонилась она, взяв его за руку.

– Не важно. Главное, завтра вечером.

– Как же это волнительно! Какое ты чудо, Кирго! – в восхищении вскрикнула она и обняла его за шею.

12

Первое, что увидела Гайдэ, скользнув из прихожей – это городская стена, которая как мы помним, была перед домом и завершала улицу. На стене рос дикий вьюн с маленькими белыми цветочками. Он толи спускался сверху, толи поднимался туда от земли; никто не знал, потому как никто не сажал его и не ухаживал за ним.

Тень от дома падала на стену; тот вьюн, что забрался выше, был весь иссушен, так как солнце нещадно жгло его; а тот, что был у земли – спокойно цвёл полный влаги и жизни, защищённый тенью. И это была словно иллюстрация к какому-то вечному, изначальному закону жизни. Но Гайдэ было не до того. Они с Кирго уже спускались вниз по улице. Чадра непривычно путалась в ногах у девы; чёрная ткань начинала нагреваться, складки по временам сползали на лицо, загораживая обзор.

– Неужели нельзя снять с себя эту глупую тучу? – возмутилась она.

– В городе нас непременно увидят – начал Кирго, улыбаясь, – и если ты будешь не покрыта, тебя схватят, а меня в лучшем случае накажут.

– Даже нарушая правила, мы нарушаем их вполовину! – обиженно заметила Гайдэ.

И они шли теперь мимо Великой мечети Сусса, по площади Медины, сворачивали в проулок мимо рынка; средь двухэтажных белых домов виляли узкие проходы; в открытых лавках сидели толстые арабы, с любопытством глазеющие на любого прохожего кофейными глазками. Подойдя к воротам, ведущим к пристани, Кирго сказал: – Это выход из города, здесь стены заканчиваются, а далее идёт дорога к гавани и поворот к морю.

– Мы ведь идём к одинокому пляжу? – вопросила Гайдэ, – Там я смогу снять Чадру.

Спустившись за стены, они пошли медленнее. Вокруг не было ни одного деревца, лишь пыльные кусты и кактусы. По широкой утрамбованной копытами дороге временами прокатывались одинокий наездник или дрянная повозка торговца, запряженная клячей. Гайдэ обернулась и посмотрела на город Сусс. Он стоял на пригорке, оползая вниз оранжевыми стенами и белыми домами. Отсюда, снизу, он казался одним большим дворцом с множеством комнат.

Вдруг Гайдэ вздрогнула. У обочины лежала мертвая собака; судя по борозде у неё на боку, она бросилась под колесо. Мухи облепили нескладный труп: жужжали, махали крылышками, с наслаждением обсиживая открывшуюся плоть. Жара стояла обыденная, и от лохматого тела шёл пар. Гайдэ, проходя мимо, съежилась, но не отвела взгляда, старательно разглядывая каждую деталь; за время проведенное в гареме дева отвыкла от ужасных картин жизни. И теперь мёртвая собака была для неё чем-то новым, неведомыми, к тому же очень живописным. Застывшие на облезлой морде страдания, стеклянные глаза; распухший язык, торчащий из полуоткрытой пасти, куда мухи стремились с особым рвением. Завораживающая картина, не правда ли?

Вот герои наши прошли уже мимо пристани. Вдалеке сидели несколько нищих, просящих подаяний: грязных и рябых, с волосами колтуном и сальными лицами, с язвами на руках и телах; живой укор всевышнему выражали оне. Их беспрестанно отгоняли подальше от деревянных прилавков, где торговали рыбой; а они всегда медленно возвращались на прежнее место. И эта живая картина показалась Гайдэ интересной; пока они шли, она ещё пару раз оборачивалась, чтобы посмотреть, чем там всё закончится.

Но вот Кирго указал на поворот, и они брели уже по степи, удаляясь всё дальше. На бесплодном пространстве, как родинки разбросаны были низкие сакли. В убогих жилищах, казалось, никто не жил и лишь изредка можно было видеть слабые не убедительные следы чьего-то присутствия.

Долог был путь, и пусть вечернее солнце уже затухало, подобно отгоревшей свече, а жар песков, тем не менее, утомлял и раздражал всё более. Наконец, Кирго показал куда-то пальцем, они сошли с дороги. Через двадцать минут нежные волны гладили ноги Гайдэ. Дева сидела у брега и самое море, будто тянулось к ней. Чадра валялась позади, смятая и забытая, как кандалы, брошенные сбежавшим узником. А Кирго разлёгся поодаль и молча любовался тем, как пустынный пляж может расцвести в присутствии лишь одной красавицы.

И так хорошо сделалось на душе у юноши, что он незаметно начал напевать странную мелодию из детства, слова которой забыл; мычанье его, становящееся всё громче, напоминающее завывания пустыни, дошло до слуха Гайдэ.

– Что за напев? – произнесла она без усилия или вздоха, смотря в морскую даль.

– Не помню – придя в себя, отвечал Кирго, набирая песок в ладонь.

– Красивый.

– Мне его мама пела… или кухарка Милима… не знаю.

Гайдэ повернула голову к Кирго, ударил ветер и раскидал её кудри. – Спой ещё – попросила она, взглянув мягкими, будто любящими глазами.

И Кирго вновь стал мычать, как телёнок. Уже громче и яснее становился его голос; иногда мелодия напоминала звуки какого-то неизвестного языка, иногда почти слова обретались в ней – так занесённые песком замки или пирамиды обнажают часть своих линий, силуэтов, смутных очертаний, когда дует ветер и песок осыпается с их краёв. Но появляются лишь вершины зданий, а сами они остаются под непроглядным слоем времени.

Гайдэ встала на ноги и с её мокрых брюк полилась морская пена. Зеленоватые капли опадали на песок и застывали в нем, подобно воску, падающему со свечи. Они также как воск неуклюже ложились на поверхность, обволакивая её. Бёдра девы обрисовывала прилипшая от воды ткань, отчего каждый шаг, сделанный ею, становился тем прелестнее, будто буква, отписанная каллиграфическим подчерком. Дева начала танцевать, бегать из стороны в сторону, грациозно махая ногами и подбрасывая вверх песок с кончиков пальцев.

Кирго сидел молча, то тяжело отводил взгляд, то неустанно следил за пируэтами. Руки его поднялись к голове, он поднёс пальцы к бровям, провёл по ним, опустив на закрывшиеся глаза, потёр веки; и, открыв глаза, медленно, дрожащими зрачками посмотрел на Гайдэ, которая, казалось, и не замечала на себе его взора.

– Гайдэ, мне нужно кое-что тебе сказать – начал юноша, вставая на ноги и отряхивая от песка шаровары.

– Говори – просто ответила она, продолжая в танце рисовать узоры в воздухе.

Как радость делает человека прекрасным, как она заразительна и полна неги – так необходимость открыть себя, для иных людей, делается тяжким бременем, омрачающим их. Голос Кирго зазвенел, сам он скрючился под тяжестью скорого неизведанного будущего; под весом ещё несказанных слов. Все грёзы, продуманные им, разом упали на него, как холодный ливень падает на осенние долины, сбивая последнюю листву с голых деревьев. К тому же Гайдэ была к нему невнимательна, что усугубляло его неуверенность. Он, точно обижался на неё, за то, что она до сих пор не догадалась о его любви. «Какая слепая ты, Гайдэ!» – промыслил юноша.

Кирго начал издалека, по обыкновению первых в жизни объяснений. Затронул свою жизнь, с его слов пустую и жалкую; описал день её появления и их первый разговор. А окончил словами благодарности за дружбу. Она вдруг стала так нежна, так робка, смущённый взгляд её зениц скользил то по его плечу, то уходил в сторону моря любоваться горизонтом, то вновь возвращался полный ещё большей неги. Она, казалось, слушала внимательно, что он ей говорил, но когда Кирго обратился к ней с каким-то абстрактам вопросом, она смолчала, смешалась, и, быть может, хотела ответить на другой, главный вопрос, который всегда задают после абстрактных.

– Я знаю… – начал Кирго и зрачки его обрамила печаль, – Знаю! Ты не можешь любить такого как я; и всё равно говорю: я люблю тебя! Хоть тело моё искалечено, но душой… До тебя я был лишь тенью, подобной той, что бесцельно ложиться на пустыню. Сердце во мне не билось; не хотелось ни свободы, ни счастья… даже мечтать я разучился. Но ты… ты всё изменила! Теперь я снова мечтаю: о свободе, о родине, о тебе. Сначала я мечтал робко и невольно, но теперь уже не могу остановиться и делаюсь всё смелее в грёзах своих. Настолько, что и теперь, имею дерзость мечтать, будто ты ответишь мне… о твоей любви. Я глупец, я знаю – я глупец… но ты показала мне волю и теперь ярмо раба тяготит. Всё вокруг сковывает, душит… так отвратительно видеть эту клетку! Всё вздор, всё несбыточно, всё глупо! Я знаю, что этого никогда не может случиться, но не могу же я молчать. Слушай Гайдэ, мы можем… – тут он хотел заговорить о побеге, о родине и счастье, но решил, что сначала нужно дать высказаться ей.

В глазах её блистало странное любопытство. Она молча смотрела на него, не в силах пошевелиться. Затем резко молвила: – Да, ты прав, я не люблю тебя и не смогу полюбить… – и задумалась над чем-то, продолжая, – не знаю, отчего не люблю… ведь ты лучше всех мужчин, которых я видела. Но нет! Ты мне теперь родной человек, как брат… но не как мужчина…мы две души, которые соприкасаются, но не сливаются.

Задумчивость Гайдэ походила на взгляд в прошлое, каким смотрят люди, узнавшие обстоятельство, объясняющее многое в настоящем. Её слова глушил усилившийся шум волн. И робкие розовые лучи заката бродили кометами в её глазах, когда она, чтобы не смотреть на Кирго, поднимала взгляд к небу.

– Я понял, не продолжай… – закусил он губы.

– Чего ты? Мы ведь по-прежнему вместе в этой клетке. И знаешь, может ещё быть счастье.

– Правда…

– Ты добрый, скромный человек и я не хочу, чтобы ты грустил из-за меня, тем более из-за любви, поэтому давай забудем. Давай будем друзьями!

– Давай – голос юноши едва вздрогнул.

Он хотел сказать ещё что-то, но нет. Они посидели немного на берегу, вглядываясь в горизонт. Когда возвращались в город, закат пылал во всё небо. Шли быстрыми шагами, молчали; Кирго старался не смотреть в сторону Гайдэ. Несколько красных облаков зависло над Великой мечетью и площадью Медины. И евнух смотрел на них пристальным, но пустым взглядом.

Гайдэ твёрдо решила никому не рассказывать о признании Кирго. А уже вечером Гайнияр внимательно и молчаливо слушала её, только по временам охая и вздыхая.

Мусифе они решили ничего не рассказывать. «Она же такая лёгкая, как ветерок… ещё проболтается кому-нибудь… или самому Кирго напомнит» – условились девы. Однако иногда рядом с ней они всё-таки перекидывались туманными намёками и так многозначительно переглядывались, что она замечала и непременно пыталась расспросить. Нет для женщины ничего приятнее секрета двух подруг, утаенного от третьей.

А что до дружбы меж мужчиной и женщиной, так её нет. Кто-то всегда хочет большего или кокетничает, или боится остаться один.

13

Жизнь пошла дальше. Кирго не стал печалиться и по-прежнему проводил время с Гайдэ и её подругами. Она его отвергла, но странное дело, Кирго был счастлив. Она была рядом – того было довольно. А будущее… о нём Кирго не думал. Да и вообще, человек не может представить себе будущее, кроме как смутной мечтой, в которую не поверит, пока она не случится.

Если бы люди действительно могли представлять своё будущее, осознавать его силу и мощь… то они бы, наверное, совершали самоубийства от счастья, потому как видели бы, что вскоре оно пройдет; и хотели бы умереть счастливыми. Но будущность есть смутная сказка, которую трудно вообразить. От того, когда кто-то со всей уверенностью говорит о своем будущем, мы невольно восхищаемся им. Потому как сами не способны представить.

Так и Кирго, знай заранее об отказе Гайдэ, не предпочёл бы жить в неведенье и призрачной надежде, он бы просто не поверил этому и всё равно признался. Здесь что-то из области судьбы или мактуба.

Каждый следующий день походил на предыдущий и даже походы к Сеиду и ночи с ним, не вносили никакого разнообразия в скользкие одинаковые сутки. Поначалу Гайдэ страшно изнемогала и злилась, но потом привыкла к скуке гарема и стоически сносила её укусы. Скука подобна табачному дыму: неприученному человеку невыносима, а привыкшему сладка. Так и скука гарема делалась для его лиц зависимостью; если б вдруг сталось что-то интересное, было б славно, главное, чтобы интересное длилось не долго, иначе всех бы утомило. Ведь скука вещь накопляемая: чем дольше ты ей принадлежишь, тем более она впитывается в весь твой состав.

14

Как-то Кирго отсутствовал целый день и Гайдэ села во внутреннем дворе, где был накрыт стол с яствами и повсюду разложены подушки. Здесь были все. Асира сидела в жёлтом роскошном халате. Туго перетянутые ноги её лежали на подушке. Пояс вчетыре пальца обвивает лилейный стан. Пояс, усеянный маленькими драгоценными камушками. Вкруг её кресла на подушках сидели девы декорации, как придворные фрейлин пред троном.

Жария иногда одевала энтири и была похожа на царицу. Энтири – это длинное платье, с рукавами до пола. Она ложилась на диван и раскладывала его многочисленные складки так, что они напоминали вершины величественных гор. Так было и сегодня. Мягко опиралась она на тоненькую ручку. Пальцы её терялись в светлых кудрях, которые в величественном беспорядке падали и на подушку, и на полуоткрытые груди.

Гайнияр в шапочке из белой парчи сидела рядом с Гайдэ, одежду которой составляли белые закрытые чешки с заострённым к верху носом, голубые брюки, синий Елек, то есть дамский жилет – плотно облегающий груди.

Слегка в центре была Мусифа, одетая в тоже, что и Гайдэ, только розового цвета. Девушка сложила ноги в лотос и облокотилась на поставленные за спину руки.

Так наложницы сидели полукругом. Под ногами у них блистали розовые лепестки цветков Мальвы. И возникала неловкость, такая, какая берется, когда все из женской общины сидят в одном месте и некого обсудить, осудить, и осмеять. Впрочем, женщины быстро выходят из этого положения с помощью болтовни. Да только что-то странное чудилось во всём облике. И вот почему: есть девы, которые издалека видят друг друга. Они объединяют вокруг себя других, но вместе не бывают. Когда же случайно заговорят или им приходится провести вместе полчаса, то они дружелюбны необычайно и всем видом стараются выказать недоумение, мол, почему же мы раньше не сходились поближе; хотя точно знают почему.

Жария притягивала ту часть девиц, кою автор нарек декорацией. Им нравились её речи: пренебрежительные и властные. Хотя все эти декорации потом уходили к Асире, пусть и со слабым сожалением. Старшая наложница все-таки имела власть и также была не лишена достоинств, свойственных Жарии.

Гайдэ была всегда с Гайнияр – они образовали свое общество; Мусифа часто была с ними, а чаще порхала то там, то здесь, и нигде подолгу не задерживалась.

Теперь же Гайдэ, Жария и Асира сошлись в беседе; будто небесные солнца притянули друг друга, а их планетам, астероидам и кометам осталось наблюдать и греться в их лучах, принимая то одну, то другую сторону.

Три повелительницы – так стоило их назвать – редко говорили, опасаясь чего-то; подобно военачальникам они лишь направляли ход словесного сражения, будто не участвуя в нем. И все-таки глаза заговаривали чаще, чем уста, по временам вспыхивая, напрягаясь, истончаясь, или делано скучая.

От имени Гайдэ в сражении участвовала Гайнияр – известная болтушка. И часто все праздные разговоры держались на её усердии. Со стороны Асиры были четыре декорации: дева с нефритовым браслетом, назовём её так, ибо самое примечательное в ней как раз браслет с серебреной пряжкой, изображающий змею; вторая дева отличалась узорами из хны, покрывавшими её руки, третья дева имела чёрный пушок над верхней губой, а у четвёртой не было никаких особых черт, кроме той, что она всё время некстати хихикала. Жария была как будто одна, да только ей иногда подыгрывали и эти четыре декорации, и Мусифа, и даже Гайнияр, словно нечто тайное заставляло их становиться на её сторону. Да и точно, есть люди никого за собой не ведущие, но в нужное время озвучивающие невысказанные домыслы и получающие тем чарующую власть над обществом.

– Чего ты всё возишься с этим Кирго? Разве не видишь, к чему всё идёт… – провозгласила Жария с усмешкой.

– Мы с ним друзья, – без промедления отвечала Гайдэ.

– Мне кажется, не дружбы ему от тебя надобно – в глазах Жарии зажегся странный огонёк, придавший всему её виду некоторую злобность. Такой огонёк у женщин загорается, когда они высказывают некую давно ими отмеченную правду, о которой долго думали.

– Мы лишь друзья… как о мужчине, я о нём и не мыслю.

– Очень зря, – отметила Асира и тут же данный пассаж был продолжен декорациями.

– О евнухах разные слухи ходят, – улыбнулась наложница с нефритовым браслетом, – говорят, они очень искусны в ласках…

– Да и Кирго какой ладный… будь он вполне мужчина, я бы с ним…– запнулась дева с узорами хны на руке.

Что было в этих словах – правда или насмешка, я как автор, уж поверьте, и сам не разберу. Да только девы после перешли к тому разговору о мужских достоинствах и делах сладострастья, которые ни одному мужчине, даже евнуху, полностью слышать не удавалось. Потому не вижу смысла предавать его бумаге, ведь он будет лишён главного, пусть и призрачного достоинства всех книжных разговоров – достоверности. Отмечу лишь, что Гайдэ вопреки ожиданиям не возмутилась насмешливым словам о Кирго и сама активно участвовала в обсуждении различных достоинств мужчин. Она даже пару раз посмеялась над Кирго, притворно или нет, какая разница. Это ведь не от зла. Смех есть анестезия души; нельзя смеяться и сопереживать. А Гайдэ нужно было сыграть безразличие перед испытующими глазами соперниц; во-первых, чтобы не открыть глубокой тайны, во-вторых, чтобы не унижать друга свои переживанием.

– Ох уж эти восточные нравы, – повторяла Гайдэ, переводя тему, – дикость и только.

Асира царственно восседала на кресле, перебирая пальцами в воздухе. На каждом из них блестело кольцо с драгоценным камнем. Она вопрошала едва заметно, – А что в них плохого? – тут дева декорация некстати захихикала. Асира, не обращая внимания, продолжала: – Взять хотя бы нашего господина: ещё красив, в постели вполне сносен, хоть и эгоистичен порой… – тут дева декорация некстати перестала хихикать, а остальные девы наоборот слабо засмеялись. – А всё же мы в достатке, у нас много украшений, пищи, одежд. Он даёт нам всё, хоть мы лишь его наложницы, – заключила она менторским тоном.

Глаза Гайдэ двумя углями впились в Асиру. Было странно, ведь генералы старались пренебрегать друг другом. – Пускай он даёт нам всё! – зазвенел голос гречанки, – я не хочу принадлежать. Я хочу быть равна.

«Какая глупость» – загудели девы декорации.

– Вы ведь тоже этого хотите! – поддерживала Гайнияр.

Асира слегка вышла из терпенья: – Зачем мне хотеть того, чего никогда не будет? Оставались бы в своих Итаках, жили бы всю жизнь в глиняной халупе и каблучили крестьянского дуралея. А здесь, в этом восточном мире, тем более на положении наложницы, даже не жены; такому не бывать, а значит, и хотеть этого не зачем.

Мусифа со вздохом вскрикнула: – И всё же было бы здорово! Как было бы замечательно!

– Тебе легко так говорить, Гайна, – отозвалась Жария небесным громом, – Ты на особом положении.

– Да! – тут же, как по волшебству, подхватила дева декорация с пухом над губой, глаза у ней посмотрели раскосо; и бородавка на щеке некстати почернела в солнечном свете, – Ты, Гайна, любимица Сеида. Тебе ещё можно говорить о равенстве, а что тем, кого природа не так одарила.

Толстушка Гайнияр хотела вновь защитить подругу, но внутренне сама почувствовала справедливость упрёка, хотя, причём тут справедливость, если и сама она была не столь красива, имея в душе похожую претензию.

– Ведь есть же и другие качества кроме красоты…– начинает Гайдэ.

– Но не за них ты получаешь лучшие подарки, – перебивает её Жария.

– У нас у всех прелестные украшения – простодушно изъясняет Мусифа, приложив пальчик к розовым губкам.

– Просто кто-то завидует – не выдерживает Гайдэ.

Жария ждала этого упрёка. Он был очевиден.

Да, Жария завидовала Гайдэ, но не потому что любила Сеида. Даже не потому что была тщеславна или жадна до драгоценностей. Она, может быть, не меньше Гайдэ тяготилась жизнью в гареме; те же мысли о свободе теснили её грудь, но не с кем было их разделить, и она решила, что пусть она несчастна, а даже в печали будет первой.

– Просто кому-то хочется быть не такой как все, напустить на себя идеалы и вуаль таинственности. Но этот кто-то, сколько мне известно, пошёл в гарем по собственной воле, – отвечала Жария и глаза её прищурились, высматривая реакцию оппонентки.

– Я пошла в гарем, потому что верю: везде можно быть свободной! – вспыхнула Гайдэ ещё сильнее.

– Значит ты дура! – прыснула Жария.

Кто из них прав я не знаю. Спор двух красивых женщин справедливо рассудит только слепой. Но Асира жеманно замахала руками и перебила. – Не ссорьтесь! Это повредит вашей коже – на ней появятся морщинки!

Две оппонентки косо посмотрели на неё, и внутренне упрекнули в глупости. Асира хорошо знала, что прервать непримиримую женскую баталию, можно только объединив соперниц против кого-то третьего; потому не преминула напомнить о себе. Мусифа, Гайнияр и все декорации были ей за то очень благодарны. Ведь одно дело судить за спиной и совсем другое высказывать в лицо. А в случае открытых боевых действий Гайдэ могла рассказать, как о Жарии отзывались Мусифа и Гайнияр, а Жария сослалась бы на мнение дев декораций о дарованиях Гайдэ. И в итоге эти два зоила дошли бы до того, что и Гайнияр вначале говорила Жарии, мол Гайдэ гордая, глупая и пустая особа. А Гайдэ бы отвечала, что когда Гайнияр нет рядом, Мусифа подшучивает над её полнотой. А Жария сказала бы, что девы декорации хулят Асиру по любому поводу. И так неизвестно чем бы всё это кончилось. Самое занимательное, что все, даже самые глупые женщины понимали это; чувствовали неким тайным женским инстинктом.

Жария извинилась. Гайдэ ответила: «Нет, что ты… это я слишком вспылила». Асира утвердила примирение. Все генералы разошлись. И долго после во всех приватных разговорах ещё вспоминали этот день.

Кирго тогда был у Карпера; рассказывал ему о свидании. Теперь юноша свободно отлучался хоть на весь день, так как Малей боялся и не смел ни упрекать, ни доносить. Контрабандист сидел на бочке, положив ногу на ногу. – Ты точно так ей говорил? – вопрошал он.

– Да, слово в слово – отвечал Кирго.

– Ну ты и бестолочь, – оскалилось бородатое лицо бандита, – женщине нужен повелитель, а не раб. А ты со своими: «Я знаю, что ты меня не любишь» или «Ты моя богиня».

– Второго я не говорил! – топнул Кирго, и в голосе его отозвалась мужская суровость.

– Мысль была такая, – ухмыльнулся Карпер, – но она видно не из простых. Что ж у вас дальше?

– Условились, что всё как прежде: я, мол, её не люблю и забыли… а мы друзья или даже брат и сестра, как она сказала.

– Да уж… женщины думают, что их отказ решает всё: перечёркивает наши чувства, избавляет от любви. Но нет. Мы мужчины можем любить и без взаимности; без видимых причин и даже без цели. Отказ для нас не более чем знак, что пора уводить чувства в подполье, а не редко и стимул…

Солёный ветер гудел в парусинах.

15

Сегодня пребывали корабли с новыми товарами и лавки наполнялись всякого рода диковинками. Торговые улицы неожиданно ожили; запруженные суетливым народом, они напоминал устья рек с бурными волнами.

Лавочники не кричали теперь наперебой, не боролись за каждого клиента, а преисполнившись важности, расхаживали туда-сюда, по временам отвечая любопытным покупателям. Тесные пространства меж белых двухэтажных домов, и окна открытые наружу.

Несколько лавок с украшениями стояли подряд, далее лавки с тканями, материей; остальные разбросаны. Девы торгуются; лавочники скидывают цену в два раза, охают, ахают, бранят торговок и соглашаются на их условия; они всё равно остаются в прибытке. Со страдающим лицом заворачивает лавочник украшение, а внутри смеётся.

Иные девы торговали шелк, базальтовые ленты, черкесские черевички. Как раз среди них были наши наложницы, стоявшие несколько обособленно. Огромная чёрная туча из хиджабов нависла над торговцами золотом. Ракыб с двумя маврами разошлись по периметру, оттесняя остальную толпу и давая немного пространства; Кирго принимал свёртки с покупками, Малей отсчитывал деньги, тяжело вздыхая, тужась, и иногда неправильно оплачивая счет. Бывало, он давал меньше уговора, и лавочник поднимал ужасный шум; случалось, однако, старому евнуху выдавать и больше нужного, тогда торгаш молчал.

Всё вокруг двигалось, толкалось, галдело. Время от времени шум усиливался, а течение реки-толпы относило от лавок тех, кто уже всё купил, и подносило новые, ещё полные кошельки.

Стражи города сидели на папертях храмов торговли, не вмешиваясь в толпу и лениво зевая. А меж людей сновало несколько тех ловкачей, которые любят поживиться чужими кошельками. За день непременно кто-то вскрикивал, что его обокрали. Стражи при сих возгласах только пожимали плечами. «Где же нам тут разглядеть шайтана, – говорили они потерпевшему, – кабы поймали, изрубили бы, а так…»

Каждый знал, что в такие дни на базаре кошель в опасности, но всё равно шёл сюда, думая, точно беда его не коснётся – жалкая привычка, без которой, однако, люди боялись бы выйти из дому.

Если бы европейцу удалось наблюдать то озлобление, ту страсть доходящую до азарта заядлого игрока, ту напряженность лица, с которыми торгуются азиаты и африканцы, то он нашел бы здесь немало любопытного. К сожалению, автор не в состоянии описать столь причудливую гамму эмоций, похожую, к слову, на американский карнавал. Поэтому избавимся от дальнейших описаний и прейдём к нашим героям.

Гайдэ стояла в чадре возле прилавка. Она любовалась на нефритовый шелк платья и мягко гладила его рукой из-под непроницаемой черной ткани. Вся она была в этих движениях и ни одна тяжелая дума не тревожила её. Кирго стоял рядом, он долго наблюдал за ней.

«Человек быстро ко всему привыкает» – вспомнились ему слова контрабандиста Карпера; и он обвёл глазами чадру.

Гречанка без неудовольствия, а с неосознанным смирением носила чёрную ширму мусульманской моды. Хотя здесь, быть может, повинны украшения и наряды. Они составляют половину счастья женщин и лишь другую половину имеем мы, мужчины.

Гайдэ, выторговав себе несколько изящных персидских тканей, была довольна и потому придалась той чисто женской мечтательности, когда воображение не знает на что направлено, когда оно не имеет в себе конкретного образа, а как бы предчувствует; (так дети радуются чему-то, сами не зная чему). Тогда карие её глаза, оттенённые ресницами, без цели обводят окружающих, ожидая немедленного и невероятного счастья. Неожиданно взгляд остановился на странной фигуре, стоявшей боком у лавки, среди толпы, дрожащей как рябь на воде. Эту фигуру нельзя было заметить случайно, в узлах спин и плечей, криков торгашей и торговок; словно какая-то неизъяснимая сила влекла внимание девы.

Гайдэ пошла в сторону фигуры, не сводя с неё глаз. И только подойдя ближе, не доходя до двух мавров и стража Ракыба, она полностью в мельчайших деталях рассмотрела следующий образ: высокий чернобровый красавец со смуглым, но не слишком лицом, похожий чем-то на иранца, чем-то на кабардинца, чем-то на араба: вместивший лучшие их черты. Густые чёрные волосы были щегольски подстрижены и вымыты, что было редкостью для тех времён. Карие глаза озаряла фиолетовая искра, когда незнакомец вертел в руке очередной кинжал с серебряной рукоятью. Дева сделала вид, что рассматривает безделушки, а сама не сводила зрачков с фигуры. Одет он был прекрасно. Красный распахнутый капанич (турецкий кафтан) стягивал синий кушак из грубого сукна (пояс). Из-под капанича торчала хлопковая рубашка, заправленная в желтый дзагшин – широкие штаны. А от колен вниз уходили кожаные сапоги. Пёстрый, но гармоничный наряд подчёркивал широкие плечи, рост и худобу незнакомца; висевший на бедре килидж (сабля с изогнутым вверху лезвием) предавал его виду грозную силу, как бы обещая отмщение за любую обиду. И при всём том лицо его было лишено тех несменных атрибутов грозных людей: нос был не сломан и тонок, щёки были не рябы и не имели шрамов, кожа была гладкая, без морщин; он был ещё довольно молод, хоть уже не юн.

Гордая осанка, всегда поднятый подбородок и пренебрежительное выражение лица выдавали в нём человека военного. Он был янычаром, османским воином, выполнявшим и полицейские, и управленческие функции. Судя по синему поясу, звания он был не высокого и начал карьеру недавно; но в Тунисе, да ещё и в провинциальном Суссе, этого было достаточно для всеобщих почестей со стороны мужей, и мягких дрожащих взглядов от женщин. И Фарид, а так звали фигуру, которую мы наблюдаем, Фарид был полностью доволен своим положением. Тем более теперь, когда перед ним сейчас блистали шашмиры с чёрными рукоятями (сабли), позолоченный кинжал кама и пара недавно привезенных из самого Стамбула ятаганов; для мужчин орудия, как и кони, те же наряды для женщин.

И если какой-нибудь из духовных лиц или соратников бея Хусейнида (правитель тех мест) обходился с Фаридом высокомерно и пренебрежительно, то сейчас он точно об этом забыл. А вот Гайдэ отчего-то смутилась своей чадры, своей невозможности подойти и поговорить – собственного положения. Она оглянулась. Кирго шёл со свёртками в обеих руках.

Дева скользнула к нему, миновав нескольких прохожих.

– Отведи меня к той лавке, под любым предлогом – шептала она на ухо Кирго.

Евнух лишь удивлённо покачал головой: – Мы уже уходим. Ракыб сказал: время покупок прошло.

– Пожалуйста… – в голосе девы слышались и просьба, и приказ, и мольба.

Кирго покорился, принимая это за сию минутный каприз. Евнух подошёл к Ракыбу, который стоял, скрестив руки на груди. Шрам чернел у него на лбу, искрясь в каплях пота, блестящих на дневном солнце. Кирго сказал, что наложница хочет ещё поторговать безделушку; Ракыб ответил отказом; тогда юноша предложил останется с ней на рынке и через пол часа вернуться в гарем. Он был так красноречив, так старался, что верный страж не выдержал и согласился. Часто мы стараемся приблизить пользу, грозящую затем лютой бедой. Но Кирго с гордым видом отдал свёртки одному из мавров и направился к Гайдэ.

– Пошли – сказал он.

Гайдэ невольно улыбнулась. И они вдвоём ушли дальше по рынку, проталкиваясь сквозь людей. Она благодарила судьбу за такого друга. А когда оказались возле той лавки, где стоял Фарид, сначала обошла его сзади, пристально оглядела; янычар не отвлекался от клинка и всё крутил его в руке. Затем девушка приблизилась к нему, делая вид, что разглядывает что-то на прилавке; там было одно оружие. Кирго стоял сзади, забытый ею. Минутная женская благодарность была рассеяна женским же любопытством.

Ей хотелось привлечь красавца-янычара. Да трудно сделать, когда всё твоё тело перетянуто непроницаемой ширмой. Гайдэ обернулась вокруг себя, скакнула вперёд к прилавку на одной ножке, отскочила. Даже чадра не могла скрыть плавных и гибких движений берёзы, раскачивающейся на ветру.

– У этой лавки нет ни шелка, ни брильянтов, потому девушке здесь нечего делать – заговорил Фарид, не отрываясь от сабли.

– Разве дева не может иметь оружие?

– У вашего пола есть кинжал более острый, более смертельный, чем любое лезвие в мире.

Фарид говорил складно, с охотой и искусством – это хороший знак. Кирго подошёл ближе и слышал нарождающийся разговор, но не смел двинуться; потому остался незаметен. Смущённый взгляд Гайдэ не ускользнул от его внимания; понимая, что вмешавшись, он пойдёт против воли Гайдэ, он покорился этому несказанному приказу.

– Что ж, Энгин, друг мой, – обратился Фарид к тучному лавочнику в белом грязном жилете и с неровно растущей, рассыпанной по щекам бородой, – я, пожалуй, взял бы вот этот ятаган, да у меня совсем нет денег. Я займу их у Багатура и приду к тебе завтра.

– Завтра могут уже купить, – заметил Энгин, смотря как бы в сторону.

– Тогда отложи его для старого друга – усмехнулся Фарид.

Гайдэ была возмущена. Янычар не мог не знать, что перед ним чья-то наложница; к тому же сама искавшая его общества. Герою какого-нибудь французского романа это обещало бы большое приключение, и он с радостью откликнулся бы на немой разговор сладострастья, стучавший в груди под чёрной чадрой. А вместо этого Фарид пристально смотрел на сальное лицо торговца, похожего своим сложением на то животное, которое запрещает есть Коран. Торговец Энгин тем временем отвечал: – Добавь пол цены, и я отложу его для тебя.

– Пол цены… – возмущался Фарид. Это уже сближало их с наложницей, – максимум десять динаров!

– Двадцать, – выкрикивал Энгин, торжествуя, – и лучшего ятагана в Суссе не найдёшь.

– Согласен, – ответил Фарид, кинул ятаган на прилавок и, сказав, – До завтра, – пошёл куда-то.

Гайдэ окаменела. Он уходил, не ответив, будто оскорбив безразличием. Нужно что-то делать. Нельзя оставлять последнего слова за мужчиной.

Девушка бросилась за Фаридом; Кирго последовал за ней, оставив улыбающегося Энгина радоваться своей ловкости. И верно, люди лишённые ловкости физической, как наш толстый лавочник, имеют всегда ловкость в чём-то ином – будь то торговля или обман; часто сложно отличить одно от другого.

Гайдэ почти добралась до Фарида, но Кирго нагнал её и схватил за руку так крепко, что ей стало не по себе.

– Нужно идти – произнёс юноша твёрдо.

– Дай поговорить с ним.

– Пошли.

– Я хочу говорить наедине.

– Нельзя.

– Я сказала, жди здесь!

Кирго хотел возразить, но видя её интерес ощутил спазм в горле; в груди что-то задрожало, будто надорвалось. Гордость не любит быть свидетельницей подобных сцен: когда в тайне подстрекаемое самолюбие мужчины режется о собственное обещание. Что может он теперь требовать? На что надеяться, когда всё меж ними ясно – они друзья. Юноша разомкнул свои пальцы, покоящиеся на её трепещущем запястье; Гайдэ убежала вперёд, боясь потерять Фарида.

– Стой! – выкрикнула она, поравнявшись с янычаром – Я хотела спросить: как тебя зовут?

Фарид вытянулся струной и представился. – Что вам угодно? – наклонился к ней, чтобы разобрать ответ в рыночном гуле.

– Мне… я и сама не знаю, – эти слова овевало благоухание такой невинности, будто мотылька спросили, почему он летит за огнём. В тот миг у неё действительно не было ни одной предосудительной мысли, какие бывают при виде красавцев; она покорялась каком-то высшему закону – правилу не человеческому, а значит не объяснимому ни страстью, ни похотью. Потому она стояла растерянная, слегка приподняв чёрные бровки. Фарид не мог не заметить жгучую красоту её лица, пусть даже скрытую в чёрной рамке. К тому же смущение Гайдэ сделало его смелее.

– Нам неприлично так разговаривать посреди рынка. Давай отойдём… я знаю один переулок, там нам не помешают, если хочешь…

– Пойдём – опомнилась Гайдэ. И они скользнули меж лавок, прошли по улице вниз, свернули на другую, третью и упёрлись в тупик, окон там не было, и никто не мог их видеть. А так как в город прибыло много кораблей с товарами, все миновали этот тупик и бежали на рынок, потому улицы были теперь пустыннее обычного; все зеваки собрались в одном месте.

– Что ж, теперь нас не осудят, если не увидят; если увидят, то осудят в два раза строже – смеялся янычар, поправляя свой капанич (кафтан).

– Меня зовут Гайдэ… – отвечала она на не заданный вопрос.

– Странное имя.

– Можешь звать Гайна

– И чего ты хочешь, Гайна?

– Я же говорю – не знаю. Хочу говорить с тобой.

Спросить чего хочет женщина – это всегда верный шаг. Но как не оступиться на второй ступеньке? Фарид решил перепрыгнуть через несколько разом.

– Только говорить? Тогда мне пора. Больше не беспокой меня.

– Ах ты, нахал! Я тут … а ты…

–Что же я виноват? Ты в чадре. Вдруг ты окажешься уродкой, а я не могу тратить время на всяких чучел.

– Мужлан! В деве красота не главное.

– Так говорят только уродки.

– Ах, ты… – вскрикнула она – будешь сожалеть о своих словах. Будешь в ногах ползать, дрянной янычарский сапог.

– Ну?

Гайдэ рванула туго затянутый хиджаб, чуть не порвав его, но эффектно убрать ширму не получилось. (Она снимается через голову)

И, слегка запыхавшись, толи от усилия, толи от гнева; с волосами, неловко упавшими на глаза и лоб, она предстала перед ним – прекраснее и свежее чем раньше.

Фарид прыснул заранее заготовленной остротой: – Ты же говорила, что я буду в ногах ползать, а тут ничего особенного.

– Как ты смеешь?

Фарид толи смеялся, толи ухмылялся, но молчал.

Гайдэ не выдержала: – Чего молчишь, а?

– Как тебя там зовут? Ты ведь не отсюда?

– Не твоё дело!

– Вот тебе раз. Сначала говорит мне, что я ей понравился, а потом..

– Когда я такое говорила!

Гайдэ скорчила презрительную гримасу, нахмурилась, что по опыту Фарида было хорошим знаком.

– Признавайся, Гайна…

– С чего взял?

– Кто подошёл? Кто заговорил? Да ещё и чадру сняла – уже преступление… если узнают.

– Пусть. Мне плевать на их правила!

– Ты смелая. И, признаюсь, такая красивая, что подобного я за всю жизнь не видал; а Аллах знает, что я видел не мало. Не обижайся. Я оробел, когда тебя увидал. Единственным средством против твоего оружия была грубость.

– Какого оружия? Разве мы соперники? – вопрошала Гайдэ с любопытством.

– Конечно. Мужчина и женщина вечные соперники, тем более в любви.

Гайдэ покраснела. Стыдливый румянец, так шедший ко всему её виду, к общему тону разговора, обнаруживал в ней брильянт довольно редкий для опытных в сладострастье наложниц – невинность души; робость перед страстью есть лучшее украшенье этой страсти.

Но слово любовь, сказанное Фаридом произвело на девушку неизъяснимое впечатление. Воображенье её резко вступило в игру, поминутно раскрашивая настоящее, рисуя прошлое и обещая будущее.

Нужно было действовать решительно. И хотя Фарид желал ещё задать множество вопросов, он стремительно приблизился, заглянул в бездны её глаз и молвил: – Встретимся завтра в полдень, здесь же.

– Мне нельзя – испугалась она.

– Ты же говорила, что тебе плевать на их правила, – спокойно возражал янычар.

– Хорошо. Завтра. В полдень, – произнесла она и хотела уже убежать. Но Фарид остановил её, указав на чадру, висящую у неё в руках. Она вспомнила об обычае, начала надевать балахон; от волнения запуталась в ткани. Янычар подошёл медленно, дотронулся до её плеча, тягучим движением распутал ткань; помог ей. Как быть! Даже непроницаемая ткань слабая защита перед электрическими искрами. И как говорил классик: все почти страсти начинаются так.

Расстались. Гайдэ вернулась на рынок, где Кирго ждал её, и когда она посмотрела на него, он не смог удержаться от немого упрёка. В руках юноши была маленькая коробочка с красивой тесьмой; он выторговал серебряное простенькое кольцо и купил его для Гайдэ, пока её не было. Купил на свои деньги, хотел, чтобы подарок был от него и никак не напоминал о гареме.

– Это тебе, – смущённо произнёс он – скажешь, что сама выбрала. А теперь пойдём, нам пора.

И они молчали всю дорогу до дома. И весь оставшейся день не виделись. Гайдэ было не до того. Она влюбилась. Почему? Может всему виной уже описанная скука гарема, а может красота янычара. Кто знает.

Наутро Гайдэ пошла к Кирго и стала упрашивать отвести её на тайную встречу. Ничего не утаив, пересказав ему весь разговор с янычаром от начала до конца, дева надеялась получить согласие за откровенность. Но евнух отчего-то отворачивал голубые глаза, когда она говорила: «Мне нужно к нему! Очень нужно».

И сделав, наконец, вид безразличия, Кирго отвечал, что затея опасная и не стоит риска. Гайдэ же мягко тронула его за плечо своими тонкими перстами; из губ её пошли увещевания и напоминания об их дружбе: о том, что друзья помогают друг другу.

Кирго эти напоминания были особенно тягостны; он согласился, единственно чтобы прекратить их. При том, сделав вид, что они полностью справедливы; мужская гордость подсказала ему.

Было бы драматичнее, если бы Гайдэ не знала о чувствах Кирго. Однако, для пестроты портрета, скажем: она уже давно убедила себя, что Кирго её разлюбил или же его чувства явились в преданную дружбу. Посему, красавица не предполагала неудобств, нанесенных своей просьбой. Хоть втайне от самой себя и знала, что любовь так легко не смыть. Но что делать… женщины внушают себе какое-то мнение и сами ему покоряются; это роднит их с самой истиной: не зря ведь истина женского рода.

После согласия Кирго, Гайдэ сделалась так ласкова, так внимательна. Теперь её указательный палец украшало не золотое кольцо с большим камнем, подаренное Сеидом, а тонкая серебреная полоска вчерашнего подарка. И самолюбие Кирго вновь расцветало тёмной, романической надеждой. Всё утро она шутила, говорила, но была задумчива; небольшие тени повисли у ней под глазами.

В полдень Гайдэ и Кирго стояли возле тупика, где вчера происходило объяснение наложницы и янычара. Фарид появился из-за угла; медленной и размашистой походкой подошёл он к ним.

– Кто ты? – вопросил без церемоний Фарид, взявшись за рукоять своего килиджа (сабли) и уставившись на Кирго. Тот не оробел и, расправив плечи, ощутил, что кинжал, лежащий у него за поясом, сейчас, на коротком расстоянии, будет намного полезнее, если с наскока ударить им в шею или грудь, не дав достать из ножен длинный калидж, у которого к тому же изогнуто лезвие в верхней части.

– Я Кирго… – произнёс юноша, уже готовый перейти к делу.

– Он евнух, – вступила Гайдэ – он мой друг и мне помогает.

– Что ж, салям алейкум, Кирго – снисходительно отозвался янычар. Его тон и слова Гайдэ казались упрёком. И если бы наш герой мог выбрать между тем, чтоб быть разрубленным калиджем или через секунду услышать этот упрёк, он без колебаний выбрал бы первое.

Фарид уже не обращал на евнуха никакого внимания. Он наклонился к Гайдэ, что-то шепнул ей, она кивнула.

– Раз я могу говорить при нём, то не буду ходить вокруг. Улицы неверное место для встречи. Я откупил жилище, где нам не будут мешать. Оно не далеко. Можно отправляться.

Гайдэ кивнула ещё раз. Кирго подивился её покорности. Они втроём быстрыми шагами отправились далее по улице; и, оказавшись у самых городских стен, в дрянном квартале, где жили бедные моряки и на улицах шныряла голытьба, увидели двухэтажный покосившийся дом.

– Ты же слышала, как я вчера торговался, – объяснял Фарид, – я занял денег, но не пошёл к этому ушлому жирдяю, все динары ушли на то, чтобы снять комнату для нашей встречи. Так что ты стоила мне порядочного ятагана.

Кирго сжал кулаки.

– Там просторная комната – продолжал янычар, – светлая, чистая, хотя ты и привыкла к роскоши, но тебе понравиться. Жаль места не так много, – он косо посмотрел на евнуха.

И вот они оказались перед низенькой дверью, внутри было темно, наверх уходила лестница. Гайдэ на секунду остановилась, как в трансе посмотрела на Кирго, и пошла дальше. Кирго хотел остановить. Но ему стало неловко перед Фаридом, не хотелось показывать ему чувств своих. Поэтому он предоставил Гайдэ выбор. Не потому, что верил в свободу, а потому, что был теперь горд. И мы часто себя очень обманываем, думая, что любая свобода предоставляется от великодушия или разумности, а не из гордости. Будь то свобода, данная мужу женой, которая «не знает», что такое ревность, а сама любит смотреться в зеркало; или свобода ребёнка, данная родителем, уверенным в правильности и незыблемости собственного воспитания. Или даже свобода граждан, дарованная монархами или олигархами, дарованная лишь для того, чтобы сказать: «Даже имея равные права с нами, вы не равны нам». Быть может, от того и бог дал человеку свободу воли.

Гайдэ зашла в дверь. Фарид последовал за ней. Кирго остался на улице в лучах полуденного солнца. Выбор был сделан.

16

Около постели находилось окно, закрытое тёмными ставнями, сквозь которые виднелся клочок неба.

Девушка сидела зардевшаяся, смущенная, трепещущая. Она не сняла ещё чадры, и Фарид мог о том лишь догадываться. Однако её длинные опущенные ресницы бросали тень на пылающие щеки. Янычар, на которого она не осмеливалась взглянуть, так и сиял. Всё-таки свидание было для него неожиданным, хотя и ожидаемым вполне.

– Вчера ты хотела говорить. А сегодня, когда нам ничто не мешает, молчишь… – произнёс Фарид, подойдя к окну и рассматривая щель между ставнями.

– И верно – выдохнула она. Наклонилась, сама, не торопясь, сняла чадру, надеясь, что он не будет помогать ей, как вчера; она помнила то прикосновение.

Опять присев на кровать, девушка положила чадру рядом и уставилась в угол.

– Ты сегодня бледнее, чем вчера; и задумчивее… – прервал он молчание.

– Я сегодня плохо спала… всё думала о тебе в эту ночь. И будто всю жизнь о тебе думала и ждала. Ждала, когда увижу.

– Тебе идет, – заметил Фарид.

И, верно, влюбленность к лицу женщинам. Она не увеличивает их красоту, питая новыми силами как делает страсть, но углубляет её, прорисовывая на их лицах доселе невиданные или скрытые чувства.

– Я…я…я не…– запуталась Гайдэ; встряхнула головой так, что волосы подпрыгнули с плечей и шеи. – Я надеюсь, ты не презираешь меня. Я знаю, что это опасно для тебя…

– Презирать. За что? Я сам ждал, когда увижусь с тобой…

– Но я ведь пришла сюда! – не выдержала Гайдэ, – я наложница кади Сеида. Я должна быть ему верна во всём. Это ведь ваша вера так говорит?

– Аллах не так строг, чтобы заставлять таких красавиц прозябать со стариками и евнухами – воскликнул янычар.

И она подняла свои большие черные глаза, увлажненные радостью и нежностью.

– Ты так добр. Я… люблю тебя – слова упали у неё с уст, как капля росы падает с розового бутона армерии, когда утреннее солнце освещает средиземноморские горы.

Но куда делись все требования Гайдэ о жертвовании жизнью. Ведь Фарид ничем не доказал ей, что она самое дорогое для него существо. Он даже никогда не говорил ничего в этом роде. А она теперь любит его сильнее всего на свете.

– Ты любишь меня – восторженно вскрикнул янычар, – я тоже люблю! С первого взгляда… – он обнял Гайдэ за талию. Мягкий шёлк под тяжёлой военной рукой приник к женской коже, обрисовав все тайные соблазнительные места.

– Ах, – прошептала она – как хорошо было бы сейчас умереть.

– Что ты говоришь… теперь надо жить, клянусь Аллахом.

Гайдэ положила руки ему на грудь, слегка наклонилась и поцеловала рукоять килиджа (сабли) со словами «Храни моего любимого, пусть он живёт для меня, а я для него».

Здесь мы оставим наших влюблённых. Зная закон стыдливости, не будем нарушать их покоя неловкими описаниями, банальными сравнениями и приторными вздохами; не станем описывать собственные подвиги под маской вымысла, заменив имена, или подглядывать за другими в замочную скважину – чем грешат все любовные сцены. Скажем только, что солнце уже клонилось к земле, а Гайдэ всё не выходила. И Кирго ждал, стоя на одном месте, изнурённый собственными мыслями, всё понимающий. Каждая секунда его немого страданья была мигом её блаженства. Можете представить, что творится в мужском сердце при таких обстоятельствах. Едва ли ему самому было ясно что. Он ненавидел Фарида, потом Гайдэ, потом себя: свою жизнь и судьбу, свою только что родившуюся гордость; его душила ревность и тут же в нём мягко искрилась радость счастью любимой. Под тяжестью этих чувств душа его омертвела, как муха, которую долго мучит паук, и она медленно затихает; и больше не движется.

Сердце, как и вся природная материя, живёт по принципу бережливости. Как организм вбирает в себя из пищи только необходимое количество веществ, как природа позволяет жить в естественной среде лишь строгому числу животных (излишних ликвидируя голодом и болезнями) – так и сердце способно лишь к тем чувствам, которые его не погубят, не расплавят до основания. Когда же придел его пройден – оно закрывается, сковывается омертвением, чтобы жить дальше (как поле покрывает снег, чтобы весной оно могло родить рожь).

Теперь мы знаем, когда Гайдэ появилась из маленькой двери, Кирго был не способен на чувства. Её пугливые резвые движения напомнили ему, что минуту назад она была в объятьях другого. Но сердце его не сжалось. За несколько минут до того евнух стоял прислонившись к оранжевой закопчённой стене своими персиковыми шароварами. Опустив голову к груди, он разглядывал толи землю, толи свой жилет; тихий, но сладкий звук послышался вниз по улице. Там, в узком переулке, на бочке стояла девочка десяти лет, в платьице, сшитом из лоскутов, повисшем на тонких ключицах. Она принадлежала к роду тех египтян, которых принято величать цыганами, или, по крайней мере, была похожа на них большими чёрными глазами, острыми скулами и чёрными спутанными волосами. Девчушка пела песню о любви сильным и тягучим голосом, тоже характерным для молодых цыганок. Цыгане всегда поют песни либо о любви, либо о матерях; и то, и другое теперь было не доступно юноше, но Кирго узнал в этом напеве знаменитый стих турецкого поэта Джалаледдина Руми. И слух его поразили следующие слова: «На бойне любви убивают лишь лучших, не слабых, уродливых и невезучих. Не надо бояться подобной кончины. Убит не любовью? Знать, жил мертвечиной!».

И немой разговор с мусульманским поэтом 13-го века будто открыл ему новую сторону жизни. Способна ли такая строгая к женщинам культура породить столь чувственные слова по отношению к ним? (Это противоречие и самому Кирго показалось странным, что выдаёт в нём Европейца или хотя бы деревце, не совсем прижившееся в чужом саду.) Как может сочетаться тирания и преклонение? Ведь для начала 18 века стихи Руми были не новостью, а неизменной классикой Османской литературы. Стихи знали все, но гаремы, невольницы… и то был 18-й век.

А если говорить о западе? Еще только век назад Шекспир и Сервантес в один год издали свои главные произведения. Ещё чуть ранее звериными убийствами бушевала Варфоломеевская ночь. И кто бы теперь дерзнул сопоставить эти события? Кто бы сказал, что всё это творилось в одной эпохе? Кто увидел бы в рукоплещущей Гамлету толпе средневековых невежд – тёмных и жестоких? Правда в том, что прошлое, даже самое далёкое, видится нам неизменно выше себя самого, если в нём есть хоть одно по-настоящему яркое светлое место. Часто мы судим историю других народов как варварскую и дикую, не зная их светлых мест.

Кирго вспомнил, как однажды в детстве читал этот стих, и он показался ему глупым. Теперь было иначе. И цыганочка продолжала петь, понижая и повышая голос, как виолончель в Вокализе Рахманинова. А юноша уже не слушал. Он видел Гайдэ, серной выскочившей из двери, идущую к нему на встречу, поправляющую чадру; счастливую и одновременно напуганную своим счастьем.

Они оставили за спиной покосившийся дом; шли быстро, почти летели обратно. Стены и улицы промелькнули перед глазами у обоих. Придя в гарем, Кирго зашёл в коморку и бросился лицом на пол. Он лежал долго, и никто не знал где он.

17

Следующий день был пасмурным. Неизвестно откуда набежали облака, закрыв жёлтый диск. Хоть южная пасмурность похожа на северною солнечность, но в ней все предметы окутываются каким-то странным сиянием; словно чьи-то мысли, стоят они без теней: шероховатости мерцают в неверном свете, очертания подёрнуты безотчётной грустью. И даже счастливый человек, кажется в такие дни чрезмерно задумчивым, точно обеспокоенным.

Кирго же не был счастлив, и потому старался выглядеть счастливым. Не желая обременять Гайдэ своими печалями, хоть она и была их причиной, юноша открыл в себе пусть не самое полезное, но самое лучшее умение. Оно, конечно, пришло не сразу. Сначала жгучие мысли просыпались одна за другой; каждая из них несла в себе немое страдание. После к этим размышлениям он стал добавлять вопросы, и вот что вышло:

«Почему она полюбила так быстро?» – звучал невольный вопрос.

«А почему вообще любят? (Часто без причины.)» – добавлял он усилием воли.

«Она ведь его совсем не знает!» – раздавалось внутри.

«А может ли человек узнать другого или даже сам себя?»

«Он её недостоин» – однозначно заключал страдалец.

«А достоин ли я? Как узнать, кто кого стоит?»

На каждую нарождающуюся реплику находился произвольный философский вопрос, способный остудить любовный пар. Что уж тут, философия и была рождена в тот самый день, когда первобытная женщина предпочла одного мужчину другому. И юноша сделался здесь философом. Обучился главному мастерству: задавать вопросы самому себе.

И всё же был вопрос, который доставлял ему не облегчение, а страдание. «Почему она меня не любит? – Думал он, уставившись в стену. – Потому ли, что я евнух? Из-за физического дефекта или по иной причине?». Те, кто не имеют взаимности, всегда хотят знать почему.

Скрепя сердце, пошёл евнух в комнату младших наложниц. Там уже сидели Гайдэ, Гайнияр и Мусифа. Жарии по обыкновению не было. Три девы были чем-то очень взволнованы, и как только Кирго вошёл, Гайдэ бросилась к нему на шею со словами: – Вот он, вот он мой спаситель! О, как я люблю тебя теперь.

Объятья, крепкие и чувственные. Благовонье, смешанное с запахом женских волос, бросившихся в лицо, окутавших его, будто водоросли потопленный корабль. Вся философия растаяла от прозвучавших слов.

Гайдэ прыгнула обратно на кровать.

– Садись рядом, – приказала она Кирго в нетерпенье.

Он сел.

– Так вот, мы встретились с Фаридом… – начала она, и взгляды слушательниц заострились, – а Кирго, милый мой Кирго устроил нам встречу на базаре…

И Гайдэ рассказала всё в мельчайших подробностях, не думая утаить что-нибудь даже самую малость. Она описывала блаженство, испытываемое от любви мужчины, которого сама любит; говорила, что взгляд Фарида в миллион раз лучше всего того, что дал ей Сеид – и его постели, и его брильянтов.

Гайнияр умилённо слушала рассказ, взмахивая ладонями, переспрашивая и хихикая.

Мусифа мечтательно вздыхала и сыпала наивными беззаботными вопросами.

Кирго чувствовал, будто у него копаются в нутре ржавым ножом. В первый раз от звуков женской болтовни он ощущал не скуку, а гнев.

– А сегодня мы договорились встретиться вновь – опустив глаза, говорила Гайдэ. Кирго слышал об этом впервые.

– Через два часа после полудня – добавила она, взмахнув длинными ресницами и устремившись к Кирго.

Тот кивнул.

– Ах, какое у тебя сердце… – взорвалась Гайдэ детской радостью.

– А вот и любовь – заключила Гайнияр, непонятно к чему относя своё высказывание.

– Какое волнительное приключение – отозвалась Мусифа, воображение которой уже было далеко.

18

Кирго и Гайдэ вновь вышли на улицу и направились к месту встречи. Интересен ли нам теперь Сусс? Нужно ли по новой раскрашивать его образ в вашем воображении? В самом городе жизнь кипела: торговали, грузили товары, принимали моряков, совершали сделки. Но как это бывает в африканских городах, стоило отойти от него хоть на сотню метров, и жизнь улетучивалась: жалкие лачуги и разбитые дороги, безработный люд без цели ходит туда-сюда. Такие города построены по принципу оазиса – внутри их средоточие жизни, вокруг пустыня.

Может вам, читатель, уже наскучило постоянное небрежение описанием города. То единственное прилагательное, коим я наградил улицы Сусса, скорее всего, уже стоит у вас поперёк горла. Да что делать! Сусс тогда не был городом-монолитом, образцом зодческогоискусства и истории древних веков. Он и сейчас представляет собой пять или шесть памятников вряд ли способных удовлетворить вкус притязательных архитектурных гурманов. К сожалению всех писателей мира, истории не всегда происходят в громадных городах или живописных деревнях, где есть куда упасть глазу, есть что описать; есть пища для страниц – и можно растягивать своё произведение, в надежде стрясти с издателя лишнюю монету. Сусс не таков. Посему, нет необходимости описывать его с птичьего полёта или совершать подробную прогулку, отвлекаясь на уточнения по поводу пейзажа.

Ингода жаль, что архитекторы Сусса, да и многих других творений ислама, употребляли свои дарования лишь на мечети и крепости. Да что делать – такова двоякая сущность их религии (а значит и культуры); христианин часто недоумевает, как на мечети могут быть бойницы, или как монахи могут нести военную службу. Но есть особый трепет в той воинственности, где в одной руке сабля соседствует с писанием пророка. Коран разрешает молиться с оружием, ибо те, которые не веруют, хотели бы, чтобы вы небрегли своим оружием и достоянием, и они напали бы на вас. (Кажется, чем-то в этом роде были крестовые походы).

Жалость берёт при виде безликих белёных домов с плоскими крышами и кофейно-чёрными ставнями на окнах. Европейский вкус привык к обилию изваяний, витражей, барельефов, капителей и балконов. Эти проявления светскости появились, когда у церквей отобрали право роскошно выглядеть сначала замки и усадьбы дворян, а уж потом и простые дома, кои образуют городские улицы. На востоке никто ничего не отбирал. А потому толпы безликих прямоугольников составляют сегодня историческое наследие Сусса.

Как пылкое сердце в невзрачном теле стоит Великая мечеть посреди этих прямоугольников. Как у каждой Европейской страны есть свой собор святого Петра в Риме, названный по-другому, так и у каждой мусульманской страны есть Великая мечеть Сусса, построенная на плитах и камнях Византии; маленькая, скромная, без роскоши и золота, рождённая в годы войны; аскетичная, будто пещеры первых христиан. В ней нет жеманства и пресыщенности более поздних мечетей – посмотрите на мечеть шейха Зайда в Абу-Даби.

Но пока мы рассуждали, наложница и евнух достигли уже злачного квартала и стояли напротив покосившегося дома. Фарид явился с другой стороны на чёрном арабском скакуне, быстро проскакал по улице, лихо разогнав народ.

19

Фарид лежал на кровати. Гайдэ сидела на сундуке, близь него, рука её без цели ходила по стене. Оба были наги.

– Ты же грешишь со мной? – сказала она, удерживая вздох.

– Сура о женщинах запрещает нам только замужних. А ты наложница – не жена ему, – объяснял Фарид, видимо, уже привыкший к её расспросам.

– А как же то, что мной овладевает другой?

– Ты же его не любишь, Гайна, что мне до него…

– Да, но сегодня меня поведут. Мне будет противно.

Рука её скользнула по стене; душистая кожа тонкая и прекрасная устремилась к нему. Прикосновения таких рук стирают все прошлые увлечения. Она прыжком оказалась на ложе. Но не заключила его в объятьях, не поцеловала, а стыдливо взглянула. Перед огнём её глаз потускнели бы сапфиры.

– Фарид, научи меня твоей вере.

– Зачем же?

– Чтобы я стала твоей женой, и мы вечно были вместе.

– Вот как. Разве мы собирались жениться? – продолжая говорить, он делался ближе и ближе.

– Я готова верить в Аллаха; – говорила она. И для неё это значило сменить одно рабство на другое. – Я буду соблюдать посты, ходить в парандже, молиться денно и нощно, забуду своё имя и буду покорна, – повторяла дева, отдавшись нахлынувшему чувству.

– Мне совсем этого не надо, – перебил Фарид, – какой толк от завываний муллы, от молитв и покорности, если ты будешь несчастна и пойдёшь против себя.

Лицо Гайдэ выразило благодарность.

Женщины ценят мужчин, которым не нужно многого, для которых не нужно жертвовать гордостью, но это не значит, что они не готовы пожертвовать ей. В любовной жертве для дев есть особая сладость: бросив всё в огонь чувства, женщина и сама с улыбкой кинется в него, только чтобы потом сказать: «Я всё тебе отдала». И даже если такой огонь потухнет, женщина будет сжимать в руке тлеющий уголь, обжигая собственную кожу до костей; чувствуя себя обманутой любовью, дева способна найти в этом положении превосходство, словно вознаграждая себя за способность любить до безумия. Тут она вновь скажет: «Я всё ему отдала».

Фарид же не требовал гордости, не требовал всей души, и тем как будто был чужд мужскому эгоизму. Он чувствовал: сейчас Гайдэ в его власти. Но не воспользовался положением, чтобы сделать из неё рабу; и тем сделался ей ещё дороже.

Всё было как во сне, как в горном тумане. Минуты растворялись. И, вот, кто-то постучал в хлипкую дверь так громко и бешено, что Гайдэ вздрогнула от страха. Фарид вскочил, взял килидж и медленно на цыпочках подошёл к двери. Постучали снова. Всё ещё красный от поцелуев, с растрёпанными волосами, он хотел было найти брюки, дабы не встретить неприятеля нагишом, но подойдя к двери, услышал за ней голос: «Это Кирго. Нам уже пора».

Гайдэ быстро оделась, поцеловала янычара и выбежала прочь.

Пока шли назад, Кирго пытался о чём-то непринуждённо беседовать, но девушка не отвечала, тогда он начал оправдываться: – Прости, что так громко стучал. Должно быть ты испугалась. Сначала было тише, но вы не слышали… – тут он замолчал и более не пытался заговорить.

Уже подходя к дому, у той самой стены, где разросся дикий вьюн, Кирго услышал сильный окрик. Оба они обернулись на него. Пред ними стоял страж Ракыб, грозный вид которого заставил их испытать страх судорожный, тёмный, как морская глубина; Кирго умело скрыл его и поприветствовал Ракыба. Гайдэ стояла ошеломлённая и благодарила бога, что на ней была чадра, слабо скрывшая её волнение.

– Где вы были? – прогремело у них над головами.

– На рынке … – начал Кирго, едва не запнувшись, как человек, придумавший ложь на ходу.

– Ты же знаешь, что наложницам нельзя выходить, – перебил Ракыб и взгляд его карих стеклянных глаз скользнул по Гайдэ.

– Да, но… – стремился оправдаться юноша.

– Мне продали некачественный товар – вступилась Гайдэ. И Ракыб уже не вскольз, а прямо посмотрел на неё. В его глазах читалась мысль: не смей говорить без позволения. И при иных обстоятельствах Гайдэ бы взбунтовалась, но здесь, чувствуя свою вину, боясь к себе пристального внимания, она лишь опустила глаза.

– Идите в дом, госпожа, – сказал ей Кирго, стремясь освободить её от неожиданной пытки.

Она медленными шагами пошла далее, оставив евнуха и стража посредине улицы.

– Ты же знаешь, Кирго, что я охраняю собственность господина. Всю собственность. И мне не хотелось бы подвергать её риску, – выговорил Ракыб грозной скороговоркой.

– Она требовала лично обвинить продавца, – начал юноша, – а что я скажу любимице господина. Она ведь сегодня будет у него на ложе и может изъявить неудовольствие моей службой. Тогда я буду наказан.

Ракыб, поверивший притворству, сменил тон с гневного на порицающий: – Мог бы попросить меня сопроводить вас.

– Я не хотел беспокоить…

– Ох уж эти женщины… – вздохнул стражник.

– Лучшие наложницы самые капризные, – добавил юноша.

Оставшись довольным своим наставлением, Ракыб попрощался и пошёл вверх по улице. Кирго долго смотрел ему вслед; оставшись один, он тяжело вздохнул, ноги его подкосились.

Зайдя в прихожую, юноша увидел Малея, тот отвёл взгляд, будто не заметил его. Кирго прошёл дальше, вышел на внутренний двор, который был пуст – все наложницы сидели по комнатам своими маленькими компаниями.

Он прошёл в комнату младших наложниц, уже готовый громко говорить, но неожиданно он увидел Жарию, лежавшую на шести подушках. Гайдэ сидела на своём ложе, затаив дыхание, Мусифа и Гайнияр с сожалением смотрели на неё, не смея проронить и слова в присутствии Жарии.

В ту секунду, когда Кирго показался в дверях, Гайдэ вскочила, побежала к нему, вытолкала его из комнаты и указала в направлении беседки на крыше. Они пошли туда, а из дверей спален сверкнули несколько взглядов.

– Тебя не накажут? – произнесла она дрожащим голосом, как только они поднялись на крышу.

– Нет, – отвечал Кирго, – я заболтал его. Но больше в город выходить нельзя.

– Ох, всё ещё хуже! Заходил стражник, спрашивал об нас и Асира всё слышала. Все думали, что меня уводят по повелению господина. Теперь сплетничают.

– Это не беда, – утешал Кирго, – главное, чтобы Сеид и Ракыб ничего не заподозрили. А Малей старый, да похоже, меня боится.

– Но тебя ведь не накажут! – повторяла она, словно желая отделаться от неких мыслей, – ты такой добрый… ты самый лучший… а стражник так на тебя смотрел, словно хотел…

– Всё будет хорошо.

– Да?

– Да. Только больше нельзя встречаться с Фаридом.

Эти слова были для Кирго слаще рахат-лукума, и он благодарил Ракыба за его неожиданный визит, за страх, внушенный женскому сердцу. Гайдэ же встрепенулась: любовь оказалась сильнее страха.

– Мы будем осторожнее… – молвила она виновато, – не будем задерживаться, будем отправлять мальчишек разведать дорогу.

– Это опасно! – отвечал Кирго.

– Будем реже видеться с ним, – упрашивала она.

– Не будешь вовсе,

– Но…

– Никаких но. Пройдёт время. Всё забудут. Тогда быть может.

Гайдэ уступила. Но потому лишь, что на кону была не только её жизнь, но ещё и жизнь друга. Если бы можно было рискнуть лишь своей, она бы решилась. Юноша утешил её, отправил в комнату, а сам, оставшись один, почувствовал нечто вроде счастья: уверенный в том, что у Гайдэ и Фарида не будет больше свиданий. Да только есть арабская поговорка: что случилось два раза, непременно случится и третий.

20

Вечером в купальнях Кирго вновь выполнял свою печальную обязанность, готовя Гайдэ к ночи любви.

Следы недавних ласк, сорванных Фаридом, цвели кое-где на бархатном полотне женской шеи. Евнух применил всё своё мастерство, дабы скрыть их. Но сам с содроганием смотрел их перламутровые блики; видел бордовую линию, окаймляющую целованные губы; блеск карих глаз был другим – она думала о нём; изгибы бёдер словно вспоминали страстные покачивания под толщей воды.

Мокрые волосы наложницы завились почти в кудри, кожа из бледной стала молочной; лазурная венка пульсировала на шее, когда Гайдэ наклоняла голову набок и откидывала волосы, чтобы Кирго промыл их. Движения девы сделались уверенны и резки. Страсть прорисовывала в ней новые линии, изгибы, формы и глубины, будто лесной пожар сжигает несколько деревьев и открывает вид на длинный каменистый ручей, с прозрачной и быстрой водою.

Напрасно мы, мужчины, думаем, будто женская невинность заключается в физиологии. Напротив, лишь любившая женщина теряет эту прелесть. Гайдэ была до того на ложе Сеида, но ласки его не тронули её, не напоили разум причудливым скопом образов, который составляет любовь женщин. Она осталась безучастна; была покорна лишь от безразличия и теперь, познав Фарида, стала в полном смысле женщиной, утратила очарование невинности, но приобрела другой, не менее привлекательный дар. И теперь её сердце билось уже не для неё одной. И Кирго видел эту перемену. И обидно было ему. Гордость его становилась больше и больше. Она иногда нашептывала ему ужасные вещи: убить Фарида, сдать его Ракыбу, силой запереть Гайдэ в гареме. Юноша обдумывал это и находил себя жестоким и недостойным любви. Мы же вряд ли с этим согласимся: ведь у каждого достоинства есть сопутствующие недостатки, как у каждого лица есть затылок. И верно, душа сильная, способная на самый широкий спектр чувств, имеет часто необузданную гордость.

Но продолжим. Кирго заканчивал ритуал. Пар шёл от воды и ложился к пламени свеч, точно туман к горным хребтам. Плитку на стенах покрыла мягкая испарина, тазы и склянки стояли в ногах у Кирго; не задевая ни одного из них, он легко перепрыгивал с места на место, подавая Гайдэ длинное персидское полотенце.

Когда волосы просохли, он подал ей белую рубашку и стал одевать её. Тут Гайдэ словно очнулась; глаза её судорожно забегали по комнате, лицо выразило гримасу отвращения, всё же не способную испортить её великолепия. Чем более девушка приближалась к свиданию с повелителем, тем страшнее ей становилось. Новые слои одежды, как стрелки часов сигнализировали о наступлении заветного времени.

И когда чадра плотно окутала её тело, оставляя лишь лицо под светом свечей, она так посмотрела в сторону, так вздрогнула, что была похожа на юную монашку какого-нибудь католического монастыря. Быть может, читателю покажется неясным такое сравнение. Не беда. Я поясню. Христиане часто отправляли своих дочерей в монастырь, а мусульмане в гарем; и если позволите, у этих заведений довольно много сходства. В обоих случаях предполагается затворничество, несвобода, верность одному мужчине (неважно, богу или человеку) и черный балахон в придачу. Об остальных сходствах догадайтесь сами.

21

Новое утро было для Кирго радостным. Соловей в клетке не прекращая трезвонил одну и туже трель, словно композитор, не окончивший симфонию и беспрестанно подбирающий нужную гармонию. Наложницы обыкновенно занимались своими делами.

Гайдэ подошла к Кирго.

– Пойдём на крышу, – позвала девушка.

Они поднялись. Сели на лавку. Гайдэ взяла его за запястье.

– Благодарю тебя за всё, – сказала она тихим голосом, – но обстоятельства… я больше не могу… я вчера была на ложе Сеида и мне было так горько.

Кирго не отвечал ничего. В этих словах видел он предисловие к чему-то.

– Я хочу попросить – продолжала она, потупя голову, – устрой мне побег.

Кирго отшатнулся от неё.

– Пожалуйста, Кирго, прошу тебя! Мне не выжить в клетке. Я не могу без Фарида, не могу принадлежать другому – это отвратительно. Только ты можешь спасти меня, бедную девушку. Я ведь не говорила, что мой дядя принудил, заставил меня пойти в гарем. Я из гордости молчала. У меня есть брат маленький, ему нет и пяти лет; дядя обещал содержать его, если я соглашусь. Если бы отказалась, он бы с ним… Но сейчас у меня есть любимый, есть Фарид, он защитит меня. И ты защитишь, и ты поможешь.

– Нет, – выдавил юноша нечеловеческим усилием.

– Ты же говорил, что любишь меня, клялся, что сердце пылает…

– Говорил.

– Если любишь, то помоги. Ради любви помоги. Помоги той, кого любишь… устрой мне побег.

– Я… не могу.

– Можешь! Можешь! – начинает Гайдэ плакать.– Я люблю Фарида! Он мой, а я его… я умру без него, умру от тоски… или убью себя.

– Что ты говоришь? – кинулся к ней Кирго, пытаясь ухватить её за руку. Но она вырвала её.

– То, до чего ты довёл меня, жестокий человек. Разве так поступают любящие мужчины? Разве они толкают своих любимых на смерть.

– Я…

–Ты убийца! Ты будешь убийцей той, кого любишь, если не поможешь…

Гайде остановилась и, широко открыв глаза, громко зарыдала. В этот миг её душа сделалась камнем, но ведь есть камни, из которых бьёт чистый источник. И рыданья рвались из груди от слов, что она сказала родному человеку, да назад пути не было.

– Ты же любишь меня! Я тоже тебя люблю, как друга, как брата, но я не могу быть твоей… – мягкостью дышали эти слова, – ты не мужчина! Ты евнух и этого не изменить! Не держи меня, я не буду твоей! – изменившись в лице, крикнула Гайдэ, выпрямившись, – Помоги мне бежать. Помоги обрести счастье, и я буду любить тебя ещё сильней, – снова мягко повторяла она, – Всегда, будучи с Фаридом, я буду вспоминать о тебе и часть любви к нему станет твоей. Я буду любить тебя, как мужчину. Буду видеть в нём тебя, разве мало? Я назову наших детей твоим именем. Ты моё спасение! Только ты можешь мне помочь. Ты можешь всё устроить.

– Но, если нас поймают, меня же… – Кирго осёкся и не стал заканчивать. Он видел, что Гайде уже всё решила. Ей не нужно было слышать, что Кирго могут убить, в глубине души она знала это.

– Хорошо, – прохрипел юноша – я помогу… – и выбежал прочь.

«В мщении и любви женщина более варвар, чем мужчина» – сказал было один философ. Да кто осудит её за это?

На следующий день Кирго явился неизвестно откуда. Ночь он провёл в степи. Раннее солнце осветило его усталое лицо. Юноша тихо зашёл в прихожую. Малей робко поприветствовал его и вышел. Кирго переоделся и отправился выполнять свои обязанности: приготовил ванночки, очистил фрукты, забрал одежду для прачки. Усерднее и тщательнее чем когда-либо сделались его движения. Так узник в последний день заключения с особой расторопностью свершает каждодневный тюремный распорядок.

22

Что передумал Кирго в эту ночь?

Любуясь видами Сусса, шатаясь в степи, обнимая увядшие ветви олив, валяясь на голой земле; о чём мог думать он, чужеземец, напитавшись пейзажами этой небольшой страны. Страны, которая первой в мусульманском мире приняла конституцию. Страны, которая единственная среди всей Африки и Азии участвовала в принятии Бернской конвенции в 1889 году – документе памятном для любого писателя. Страны, безусловно, значимой; незаслуженно обойдённой всеобщим вниманием историков. Но в то время всего того не случалось. Это её будущее. Да и нужны ли нам факты истории? Ведь в горестях знания бесполезны; и оставшись одни, мы остаёмся один на один с природой. Природа неминуемо откликается на страдания сердца и окаймляет их своим пейзажем. «В разных сторонках по-разному грустить» – говорила как-то старушка Милима. И верно, у печали, словно у вина, есть характерный привкус местности.

Кирго понял, что всё это время был одинок. Что и Гайдэ, и Гайнияр, и даже Мусифа предпочли бы ему кого-то другого. Что все их разговоры, веселье, радость – всё было лишь от скуки, от отсутствия альтернативы. И никто в целом мире не мог понять его горя, его ненависти к чужой любви и чужому счастью. А кто говорит, что ненавидеть счастье любимых нельзя, тот верно никогда не становился для него пьедесталом, не жертвовал собой. Чужое счастье скучно нам, как добродетельный роман, а своё счастье казалось Кирго химерой. Да и на что одинокому счастье, ведь его нужно с кем-то делить.

В голове роились воспоминания о Гайдэ, о её внимании, о её ласковости, о дружбе, на которую он согласился, боясь одиночества.

«Боже мой, как же мог я это думать? – Вопрошал евнух у степи. – Как же мог я быть так слеп, когда уже всё взято другим, всё не мое; когда, наконец, даже эта самая нежность ее, ее забота, ее любовь… да, любовь ко мне, – была не что иное, как радость о скором свидании с ним».

И степь отвечала горьким молчанием. И пустота пейзажа: пустыня, остывающая во тьме; тундра без деревьев, без жизни; показалась такой чуждой, такой далёкой, что Кирго побежал вперёд, надеясь встретить на пути хоть что-то кроме маленьких спутавшихся кустарников и серо-жемчужных камней. В темноте он упал, порвал шаровары, ободрал локти, взвыл, встал, хотел найти море, но не помнил где оно. Наконец сел на землю, оглянулся; слабый свет города доносился из-за холма.

«Зачем со мной всё это случилось? Почему меня похитили, привезли в чужой край, будто ручного зверька? Я бы мог жить другой жизнью: пахать землю или охотиться, иметь семью, детей. А вместо этого…».

И небо без звёзд не ответило ему.

«Почему Аллах так жесток? Чего он хочет от меня? – Кирго уткнулся носом в землю так быстро, что ещё немного, и он проломил бы себе череп, – И ведь я не знал печалей, пока не встретил её. Жизнь моя была жалкая штука, но без страданий; что же, ему было мало изуродовать меня и сделать рабом, так он ещё и решил восстановить меня против моего рабства, заставить презирать себя и восхищаться чужой неведомой душой». Он запустил руки в какие-то коренья и с силой выдрал их вместе с землёй. Луна всю ночь пряталась в чёрной туче, поэтому никто не мог его видеть. А если б увидел… каким жалким он бы показался этому случайному свидетелю. Люди порой кажутся жалкими даже друг другу, какого же богу любоваться на нас?

Но немое рыданье смолкло. Ни росы, ни свежего ветра нет в тех краях, потому Кирго ощутил лишь холод ночной пустыни. Он заговорил вслух:

«Я так много и часто думал, что не хочу на родину, что у меня там ничего нет, что жизнь моя здесь. И лишь теперь, полюбив, понимаю – это не правда. Так было легче… и говорить, и думать. Так было легче, а теперь не легкость мне нужна. Великая и страшная истина, бушующая, как ураган».

И долго он лежал неподвижно. Пока мысль не промелькнула перед ним, как падающая звезда:

«Что ж, возможно Аллах сделал со мной всё это зло, чтобы я встретил Гайдэ и помог ей освободиться».

23

Днём Гайдэ незаметно подошла к Кирго и дала ему знак ждать её в беседке.

Солнце прямыми лучами упадало на стены и белый навес, когда юноша поднялся на крышу. Ветра опять не было; липкая жара обхватывала сразу, без предупреждения. Юноша не сел на лавку; ходил из стороны в сторону, глядя под ноги. Его новые шаровары красновато-бурого цвета, надетые взамен прошлых: изорванных и грязных, будто осыпанных прахом; развивались из стороны в сторону, когда он поворачивался на месте.

Секунды ожидания неприятно стучали в висках. Кирго не хотел видеть Гайдэ, не хотел с ней говорить, понимая, что его твёрдые и благородные намеренья могли быть в секунду низвергнуты той гордостью, ставшей неминуемым спутником любви.

Но Гайдэ лёгкой поступью выскочила из двери. Её лазурные брюки и елек(жилет) делали стан девы ещё более воздушным, снежно белая кожа сияла в лучах, а чёрные волосы, подпрыгивающие от торопливых шагов, вились волной; вся она походила на облако с чёрным и густым краем, бегущее по ясному небу, готовое вскоре обратиться тучей.

После нескольких секунд молчания Кирго сказал ей, приняв самый покорный вид:

– Сегодня же я пойду к контрабандисту и упрошу его отвести вас куда захочешь.

– Ты думаешь, я только поэтому хотела тебя видеть?

– Больше незачем, – отвечал он, отвернувшись к стене.

– Кирго, я обидела тебя, но позволь мне извиниться. Ты ведь мой лучший друг.

– Не стоит…

– Отчего же?

– Оттого, что ты сказала, что думала. Я евнух, моё дело служить, не тому так другому.

«Как он теперь суров, – подумала она, – и взгляд такой магнетический».

Суровость Кирго доставляла ей удовольствие. А сила души, обнаруживающаяся во взгляде, в магнетизме, который приобретается лишь диким и всепоглощающим страданием; та сила внушала деве смутное восхищение.

– Послушай, – говорила ему Гайдэ, – я знаю, что ты осуждаешь меня. Так суди строго.

– Я не могу осуждать тебя, и мне от того еще больнее, – отвечал он без всякого жеманства или напускной грусти, коя может с первого взгляда почудиться в таких словах.

– Знаешь, Кирго, мне нужно сегодня в город просить Фарида бежать со мной, – дева покраснела. Она понимала, что ввела Кирго в заблуждение, ведь он подумал, будто Фарид уже всё знает и готов к побегу.

– После обеда, – безразлично отозвался голос юноши.

Он старался не смотреть на неё. Она облокотилась рукой о стену, поднесла запястье к лицу и глазами искала его глаз. Новое чувство зарождалось в ней: ни благодарность, ни жалость и ни дружба. Страдания Кирго, которые она не могла понять, рождали новое смутное забытье: сладкое до необычайности, но горькое в собственной неосознанности. И с женщинами нередко бывает так: решившись исторгнуть из себя любовь к ним, мы можем тем самым заслужить их взаимность.

Всё же оставим наших героев. Слишком уж много было сказано об их чувствах и печалях, а такие излияния неминуемо надоедают читателю. Не то чтобы я сильно заботился о капризном внимании публики, но перечитывая такие строки, с каждым разом всё меньше и меньше веришь их справедливости. И, признаться, я довольно их перечитал.

24

В полдень того же дня Кирго был у Карпера. Он рассказал ему всё и просил сладить дело.

–Я не помогу, – отвечал Карпер.

–Отчего?

–Не то чтобы я боюсь умирать, но тебе-то это зачем?

–Я её люблю.

–Вот именно! Ты же без неё зачахнешь, Кирго. А если поймают… того хуже.

–Она его любит… пускай…

–Не слушай её увещеваний, угроз, просьб и слез. Оставь в гареме, через месяц забудет и простит.

–Это эгоистично.

–Она уплывет и всё! Неужели ты отдашь этому немытому янычару свое счастье? Свою Гайдэ…

–Я обещал.

–Разве он достоин… разве оценит? Долго ли она будет любить?

–Думаешь, я не знаю? Думаешь, я не задавал себе эти вопросы тысячу раз… уже решено.

– Ну, раз так, Кирго, тогда послушай вот какую историю, – Карпер уселся поудобнее и начал; он, как и все преступники, имел дар рассказчика.

«Эту легенду услышал я на Балканах…

Рассказ Карпера

Ночь осторожно опускалась на пустынный пляж. Волны, тихо изнывая, стелились по берегу восточным ковром, отражая узоры только что взошедшей, ещё не зажженной луны. Острый горизонт, словно рваная рана вырастал из моря и оканчивался в звёздном небе. Казалось, целые галактики клубятся и текут словно тучи, переливаясь и готовясь облить землю звёздным дождём. Дикий берег пускал от себя тропинку вверх по склону. Склон, заросший полевой травой, нависал к морю, как будто хотел зачерпнуть своей усталой рукой живительной морской влаги. Всё тянулось друг к другу и держалось друг о друга, ожидая часа ночи – часа свиданий.

Вдохновение, благодать, счастье, много других слов можно припомнить, чтобы описать странное чувство, теснимое в груди человека и заставляющее его ощущать необъяснимую красоту мира. Но слова это лишь тени самой сущности того, что они означают. А тени боятся только одного – света. И вот луна зажглась полной силой, осветив полуночным сиянием прозрачный воздух, а вдали показались очертания человека.

Их было двое, два очертания. Они бежали так близко, что слились воедино, быть может, у их единого силуэта была и другая причина, но луна не любит обрисовывать детали и предпочитает изъясняться намёками.

Силуэты сбежали со склона ветвистой тропинкой и взошли на посеребренный берег. Растворившись в свете, они обратились в юношу и девушку. Черноволосая девушка блистала яркими как звёзды глазами. Её тонкий стан, робко поставленные плечи, плавные, будто волны движения, всё спорило в совершенстве с природой.

Юноша, плечистый и светлый, словно орёл, улыбался, и глаза его блистали светом любви. Оба ока, играя цветом юного пыла, казалось, хотели обглядеть целый мир в единое мгновение.

– Любимая, я люблю тебя больше всего. Больше неба и земли, больше отца и матери и уж точно больше себя. Дни мои лишь тебе отдать готов. Мечты меркнут рядом с тобой, ты мечта моя…

– Любимый, светла моя любовь. Ты, один ты имеешь ключ от моего сердца, и твой образ согревает его, ты моё солнце. Лучи твои сияют так ярко, что счастье кажется бесконечным…

– Любимая, душа моя, мысль о разлуке с тобой ранит меня. Сам я ненавижу себя за эту мысль и готов тот час закопаться в песок и умереть, только бы не думать об этом. Отец отсылает меня, долгая разлука нам предстоит! Мне не хочется уезжать… нет, я не уеду… так сильно во мне чувство любви, что хоть целый океан поставь между нами, я переплыву его…

– Любимый, я боюсь спать, мне страшно оставлять тебя даже в сновидениях, а если ты уедешь, я не переживу. Я бы бросилась тот час в это жадное море, узнав о твоём отъезде, но и меня отсылают, ах боже! Мне не устоять, мне хочется плакать… скажи, что ты не уедешь! Скажи, что мы навеки не расстанемся…

– Нет, не расстанемся, давай сбежим! Наш мир это мы сами, мы есть друг у друга и нас никому не разлучить.

– Да, завтра! Тёмной ночью, в это же время, когда волны громко шепчутся о будущем, а луна молчалива и задумчива. Любимый, нет мне покоя без тебя, и завтрашняя тьма скроет нас от нечестивых, непонимающих глаз.

– Мне не будет покоя весь день, всю ночь, всё время, что очи мои не видят тебя. Завтра и сбежим, иначе смерть, иначе хуже, чем смерть – разлука. Пусть тьма ночи, поможет нам пронести свет любви.

– Любимый, клянусь любить тебя вечно и не разлучаться с тобой. Каждый вздох твой держать в памяти и лелеять его как нежный цветок. Каждое слово твоё хранить в сердце и каждый день думать о тебе…

– Любимая, клянусь во всём прекрасном видеть твой облик, держать и никогда не отпускать твою руку. Я люблю самой большой любовью, вечной и чистой как воды родников.

И сверкнул поцелуй – знак священной клятвы, словно пламя вырвалось из оков огня и внутренними своими искрами расплавило всё вокруг. Тучи на мгновение заслонили луну, и тьма обрушилась на берег, а за ней полетели по-новому светящиеся лунные лучи. Девушка и Юноша взглянули друг на друга и скрылись в мерцающем сиянии, обратившись теперь в силуэты. Взбегая вверх по тропинке, они вовсе исчезли.

И вот рассвет. Рассвет не тот, что прежде, года мелькнули. Годы придуманы для людей, а луна всё так же жеманилась в тёплых лучах солнца, постепенно растворяясь в голубом омуте небесной глади. Волны были всё те же. По-прежнему выбегали они на берег, словно девушки в Купалову ночь. Прыгая через костёр, кричали и убегали обратно в щербетную пучину океана. И горизонт так же как рваная рана тянулся от моря и до облаков, только теперь он был окрашен в бордовом пламени рассвета, как словно кровь брызгала из него, проливая кипящие капли на облака. Лишь пляж стал уже не тот, что прежде: извилистая тропинка заросла сорными травами, по брегу разбросаны острые камни и лучистый песок потерял свою теплоту. Склон выглядел теперь не доброжелательно, а всё вокруг него превратилось в безжизненную пустошь. Только волны бились к верху, как будто хотели оживить былую красоту.

Грусть, усталость, разочарование, вот что испытываем мы, когда наступает новый день, рассеивающий наши собственные мечты и иллюзии. Оказывается вдруг, что всё это счастье, вся вдохновенность и полнота радости, есть не что иное, как тень, отброшенная сильным желанием сердца. А свет нового дня рассеивает тени и перед нами остаётся только ничем неокрашенный серый мир.

Солнце взошло и разгорелось целостным желтым диском. Повсюду разлетелись маленькие резвые лучики, оживляя природу, они будили каждое создание на земле, которое любит свет и ждёт его, чтобы проснуться. На берегу стоял старик, обдуваемый солёным морским ветром. Его редкие седые волосы рассыпались и собирались вновь вокруг обветшалых плеч, а глаза недвижимо смотрели вдаль. Ослепительные лучи не слепили потухших очей, так много они уже видели в своей жизни, так много охватили, что теперь потеряли чувствительность и быстроту.

Со склона спускалась сгорбленная старушка. Её жидкие чёрные, с проседью волосы, падали на морщинистое лицо, скрывая полуслепые, окосевшие глаза. Иссохшая как старое дерево, она, прихрамывая, шла навстречу старику. Движения её тела, кривая осанистость, казалось, когда-то спорили с природой в красоте, но спор этот, как обычно, закончился победой бессмертной богини.

– Здравствуй старушка, сколько времени минуло с нашей последней встречи? Как семья, дети все здоровы?

– Здравствуй старик, давно не виделись, словно вечность. Дети в здравии, господь храни. А твои?

– И мои не хворают… знаешь, это место навивает столько отжитых чувств: берег, море, и мы с тобой. Конечно, сейчас мы не настолько красивы и красноречивы сколь раньше, но в душе я всё также широкоплеч и улыбчив. Помнишь, как я ласково называл тебя «Любимая»… тайные встречи, ласки, свидания. Будто всё только вчера!

– Да, помню, как будто этой ночью было. А какая я была в цвете: кожа, словно белый мак, глаза горят, губы вишня спелая, фигура – эфир небесный. Не хочу хвалиться, да только я и сейчас такая, не телом, конечно, душой. А так посмотреть, что с нами годы сделали, свидания наши, мечты о будущем, всё сожгли и развеяли. Помнишь, сбежать хотели? На этом месте стояли и клялись, ты говорил «завтра сбежим», а я верила, и всё так легко было…

– Помню милая, как забыть. Только не получилось у нас ничего. Прознали родители и заперли обоих, а потом и развезли по сторонам… Уж год шёл, второй, третий я и забыл о тебе, другую встретил и знаешь, так полюбил, будто во мне вулкан разбушевался, небо с овчинку показалось. Потом мы и с ней разошлись, дорог то в мире эва как много, и люди разными идут, ног не жалея, так и я шёл. А дальше и третья была, жена моя.

– Ох, милый, так и я годок, два помучалась и пережила. Да как, сама не поняла, сердце кипело, скребло, а потом раз и отлегло. Встретила парнишку: шустрый, весёлый, его моя душа и отметила, с ним и обвенчались.

– Стары мы с тобой старушка, всё прошло с молодостью, глупы мы были, во всё верили и в молодость, и в вечную любовь, не знали трудностей жизни, столько ошибок совершили, столько сказали лишнего и недосказали важного… эх, вешняя пора. Перечеркнуло теперь меня что ли? Всё тоскую, да думаю, любили ли мы? Теперь у каждого своя семья, мы ведь и до семьи с тобой виделись, а чувства-то пропали. Куда?…

– Те года были глупы и просты, а в их наивности скрывалось наше неизъяснимое счастье. В том, как мы с тобой мечтали, всему смысл придавали… в каждом облаке видели символ знамения судьбы. В том, как чувствами жили, плакали и смеялись без причины. Да даже в простом молчании, даже в самой смерти виделось тогда нечто прекрасное. Сейчас всё вспоминаю ту ночь, когда мы клялись в любви. Те звёзды, луна, берег, всё казалось таким особенным и будто только для нас. Ты говорил такие прекрасные слова, в серебреном свете, как будто сами ангелы шептали их тебе на ухо… и луна, и звёзды обещали нам вечную любовь…

– Что же получается, луна и звёзды обманули. Может и само-то счастье, что было у нас тогда – обман. Что тогда было настоящим, если грёзы не сбылись, а любовь не вечна? Ты знаешь старушка?

– Наверное, только наш поцелуй. Клятвы падут, тела истлеют».

Карпер закончил долгий и распевный рассказ, перевёл дух и, откинувшись назад, смахнул волосы со лба.

– И зачем ты мне это рассказал? – горько усмехнулся Кирго.

– Как же! – возмутился контрабандист, – мудрая легенда. Любовь-то проходит, значит и у твоей пройдёт.

– Мне кажется у истории другой смысл…

– А мне кажется, что ты сумасшедший, но делать нечего. Мы должны отплывать через неделю, хотя там дел всего на два дня; морские волки всегда ленивы на суше. До завтра мы должны управиться. Соберу команду и идём.

– Я поплыву на родину, Гайдэ и янычар в Грецию… – произнося последнее слово, юноша нахмурился.

– Тогда завтра! – отозвался Карпер. – В полночь лодка будет готова, и мы отправимся прямо отсюда. Не медли и не опаздывай. И ещё… если поймают, то я тебя не знаю.

– Спасибо, – с чувством произнёс Кирго.

– Хоть одно во всём этом хорошо,– заключил Карпер, – ты отправишься на родину.

25

Вкратце объяснимся о дальнейших действиях. Кирго отвёл Гайдэ в условленный покосившийся дом.

– Я подожду здесь и послежу, чтобы вам не мешали, – сказал он, остановившись на перекрёстке, не доходя до ночлежки ста метров. Кирго не хотел идти с ней, не хотел видеть Фарида. Он бы не смог вынести вида их встречи, их счастья.

Наложница рассказала всё Фариду, немного поплакала, склонила голову ему на плечо.

– Не доверяю я этому Кирго, – буркнул Фарид, смотря в окно.

– Верь мне. Он все устроит. Он верный и честный… он меня любит.

– Любит?

Удивительно, как люди могут цепляться за одно слово.

– Он ради меня на все пойдет и не предаст.

– Значит, завтра ночью.

Фарид на удивление быстро согласился.

«Что же, она рискует для меня жизнью, а я струшу?» – думал янычар.

Гайдэ готова была отдать всю себя и не спрашивала позволений. Она всё решила. Она повелевала, покоряясь. Так могут лишь женщины. А мужчины тем временем блистают в собственном самолюбии, как в золотых доспехах, думая: «вот на что она ради меня готова».

26

Глубокая ночь; тьма и тишина. В комнате младших наложниц раздавался громкий храп Гайнияр. Шторы на её ложе были задёрнуты; узоры песчаного цвета на кремовом полотне отражали дрожащий луч свечи. Неожиданно кто-то отодвинул шторы и рукой начал трясти Гайнияр за плечо. Дева в испуге открыла глаза, как бы пытаясь понять, что случилось.

– Это я, – прошептала Гайдэ.

– Что… а… чего тебе? – также прошептала подруга.

Гайдэ присела на перину. – Мне нужно кое-что тебе рассказать. Только обещай, что никому не проговоришься!

– Конечно, конечно, – вернулась к Гайнияр привычная бодрость.

– Только даже вида не подавай, даже словом не намекай потом.

– Да рассказывай уже!

– Завтра я убегу…

– Куда? – не удержалась Гайнияр и громко вскрикнула.

– Тише ты! – оглянулась Гайдэ, – В Грецию. Фарид согласился. Кирго всё устроит.

– Кирго, – повторила Гайнияр, – а как же он?

– Он поплывёт с нами, и отправиться к себе на родину.

– Ох и страсти.

– Уж завтра ночью мы поплывём в Грецию, заберём моего брата, и Фарид всё сделает для меня.

И девы ещё некоторое время сидели в молчании. Потом Гайдэ крепко пожала руку подруги, и ушла к себе на ложе.

Вновь тишина воцарилась в покоях. Всё успокоилось. Жария открыла глаза и долго лежала глядя в потолок. Разговор, только-что услышанный, живо отзывался в её облике.

27

День был жаркий; проходил медленно, как караван в тысячу верблюдов. Кирго хлопотал: искал мужскую одежду, припасы, факелы. Гайдэ сложила все украшения, подаренные Сеидом в сундук, не взяв с собой ни одного; на пальце её осталось лишь серебряное кольцо Кирго.

Подходя к концу, невольно начинаешь задумываться о начале. Так и наши герои обдумывали начало этой повести: Гайдэ вспоминала первые дни в гареме, Кирго ту безотчётную тоску по родине, теснившую его грудь на берегу моря; он хотел было сходить в Великую мечеть Сусса последний раз, помолиться Аллаху, да дел было много, и он не стал.

«Ведь Он знает про то, что в груди!» – подумал Кирго. И одиннадцатая сура «Худ» вспомнилась ему. Вспомнилось, как муэдзин мелодично поёт её, словно перекатывая голосом камни; как ровным и волнистым тенором течёт рассказ о пророке Нухе, не просившем богатств за свою мудрость и за свою веру…как муэдзин повышает голос, когда поёт о неверных и об их издёвках. И вспомнилось ему повеление Нуху от Аллаха построить ковчег, чтобы спасти справедливых по паре. Лодка Карпера виделась ему теперь ковчегом, а спасение Гайдэ божьим проведением.

Наложницы опять только ели да валялись на подушках. Гайнияр была загадочна и молчалива, чем немало удивила всех девушек. Мусифа танцевала под звуки струнного уда, плавно двигая плечами. Жария как обычно куда-то пропала; хотя её не видели с самого утра. А Гайдэ вышла на внутренний двор, легла на персидский ковёр, устланный подушками, и молча слушала музыку, глядя в небо.

Так день прошёл, как проходят самые большие караваны, как и всё проходит в этом мире – незаметно. Старушка Милима зазвала всех за стол; мясо кастрированного быка и рис удались необычайно. Кирго взял себе небольшую миску, примостился с краю в тёмном углу, и нежно смотрел на Гайдэ. Она почувствовала его взгляд, обратилась в его сторону, и немой разговор завязался меж ними.

Пришла ночь. Гайдэ легла в кровать, чтобы не вызывать подозрений; пролежав два часа, пока евнух Малей не уснёт в своей коморке, она встала и отправилась на крышу, в беседку.

Когда она в ночной рубашке на ощупь пробиралась по лестнице, сердце у неё замирало. Предчувствие зла наседало; казалось, что сейчас на крыше она увидит схваченного Кирго, стража Ракыба, занёсшего над ним свою шашку; чудилось, будто всем уж известно об её побеге. И с невольной дрожью она взглянула в беседку, когда поднялась.

Кирго сидел один, положив руки на колени. Завидев Гайдэ, он поднялся на ноги, отошёл в сторону от лавки. Лунный свет слабо упадал на крышу, островками освещая черепицу. Гайдэ села на лавку.

– Всё готово, – произнёс Кирго, – вы можете не беспокоиться, ваша одежда здесь, вещи в дорогу уложены; Карпер человек надёжный, главное не бойтесь.

– Я хотела поговорить с вами перед уходом, да только страшно вам сказать…

Они отчего-то начали теперь обращаться друг к другу на «вы».

–– Не бойтесь, говорите, – промолвил он и остановился перед ней.

Гайдэ подняла на него свои ясные глаза.

–– Вы такие добрые, – начала она и в то же время подумала: "Да, он точно добрый…" – Вы извините меня, я бы не должна сметь говорить об этом с вами… но как могли вы… это ведь тяжело для вас?

Кирго дрогнул, поглядел на Гайдэ и подсел к ней.

–– Милая моя – заговорил он, – не прикасайтесь, пожалуйста, к этой ране; руки у вас нежные, а все-таки… мне будет больно.

–– Я знаю, – продолжала Гайдэ, как будто не расслушав его, – я перед вами виновата, я не хочу оправдываться; но как же можно разлучать то, что бог соединил?

–– Наши думы на этот счет полностью сходятся. Именно поэтому я исполню всё, что обещал – произнес Кирго довольно резко, – но я вас теперь любить не должен, да и не могу.

Гайдэ побледнела; все тело ее слегка затрепетало, но она не замолчала.

–– Вы должны простить, – промолвила она тихо, – если хотите, чтобы и вас простили.

–– Простить! – подхватил Кирго. – Вы сперва говорили мне забыть о моей любви. Потом сами же напомнили мне о ней, укололи её ради ваших интересов, а теперь просите простить вам. Не вчера ли вы велели мне быть строгим с вами! И зачем просите? Будто вы столь глупая и не понимаете, что для меня простить, значит любить вас. А любить, значит потерять навеки. Почему вам непременно нужно расстаться друзьями? Что даст это мимолетное примиренье? Слёзы, радость, облегчение – всё теперь не для меня. И здесь вы опять о себе думаете… да что тут толковать!

–– Зачем он не вы! – с усилием проговорила Гайдэ. Дрожь ее рук становилась видимой. – Мы могли бы быть…

–– Оставьте – возразил с невольным взрывом нетерпенья Кирго, – вы будете счастливы и этого довольно!

–– Спасибо вам – прошептала Гайдэ и потупила глаза.

Кирго быстро поднялся со скамьи.

– Пора.

28

Они вышли через главный вход, который вверен был Кирго на эту ночь. Гайдэ покрывал старый суконный кафтан, на голове её был платок, на ногах мужские сапоги; лицо перемазано печной сажей; в сумерках трудно было бы понять, что она женщина.

Пошли рядом. Мимо домов бежали большие тени, отбрасываемые от огня. В одной руке Кирго держал свёрток с вещами, в другой факел. Гайдэ невольно жалась к мужскому плечу, казавшемуся ей теперь таким нужным. Кирго напомнил ей, что если их увидят, странным покажется такая близость мужчин.

Дома городские походили на горгулий; кое-где в окнах горел свет; они будто смотрели своими желтыми глазами. Вот вышли на площадь Медины. У самой мечети стояли два стражника. Гайдэ замедлила шаг, хотела было повернуться назад, но Кирго ободрил её, слегка подтолкнув вперёд и сделав знак, одной ей понятный. Молча и быстро прошли они мимо, спустились по улице и исчезли прочь.

Когда они уж выходили из города, Гайдэ невольно улыбнулась, прильнула к руке Кирго, взяла её трепетно.

– Ах, как я испугалась – шепнула она.

– Ничего. Страх лишь предвестник успеха, – восторженно отвечалюноша.

– Идёмте, быстрее…

Пробираясь по обочине дороги, Кирго раз пять споткнулся и в итоге порвал сандаль. Ночь была темна. «Если бы небо было светлее – подумал Кирго, – если бы хоть один луч освещал дорогу влюблённым в этот час».

В лирических размышлениях они добрались до пристани, не встретив никого по пути. Силуэты лодок корчились на воде. Волны постукивали в борта посудин. Каменная кладка звенела под ногами. Гайдэ уж не держалась за Кирго, а летела вперёд навстречу счастью.

– Тише вы! – послышался голос Карпера из-за борта очередного судна.

–Извините, – смутилась Гайдэ.

Контрабандист показался полностью. Подошёл, важно осмотрел Гайдэ и представился.

– Нам пора! – выговорил Карпер, – Где же ваш суженый?

– Откуда вы?..– отшатнулась девушка. «Знаете» – хотела добавить она.

– Я про вас немного знаю. Но не сердитесь на Кирго, он мне рассказал, чтобы я знал, ради чего рискую жизнью.

– Спасибо вам.

– Пойдёмте в лодку, – указал он. И на палубу вышли два худых, но жилистых матроса.

– Я буду ждать Фарида, – мягко отвечала Гайдэ, – Он скоро будет.

– Его можно ждать и в лодке, – заметил Кирго, – так безопаснее.

– Войду в лодку только с ним, – решительно возражала она. И была похожа на ангела, но не на небесного херувима, нет. То был ангел мрака, сотканный из пламени, а не из света.

– Понимаю тебя, Кирго, – проворчал Карпер и закурил трубку – извечный атрибут всех моряков в литературе. Бандит курил её каждый раз перед выходом в море наудачу.

– Что ж, стойте здесь, раз так хочется, а я пошёл… мне там спокойней, – высказал он, выпуская клуб дыма, и прыгнул на помост.

Кирго отдал Карперу вещи и факел, который тот сунул в воду. Он и Гайдэ остались вдвоём.

– Послушай, – смущённо обратился Кирго, – вот, возьми, это для твоего маленького брата, о котором ты говорила, – и он протянул ей свёрток. Женские пальцы изящно развязали его. Там было сто динаров.

– Нет, – хотела она возражать, но юноша взял её руку и сильно сжал пальцы. В движении этом он казалось, выразил все свои чувства. Они стояли почти во тьме. Её тёплое благоухающее дыхание едва долетало до него. Что-то, казалось, должно было произойти. Но нет. Долго длилось молчание, в котором два сердца бились так быстро, как, наверное, ещё никогда не стучали человеческие сердца.

– Ещё немного, – тихо прошептала она, – ещё чуть-чуть и мы изменим свою судьбу… выберемся из клетки и уж более не утратим свободы.

– Ты будешь счастлива, любима. Вызволишь своего брата, нарожаешь с Фаридом кучу детей, заведёте хозяйство или наймёте слуг. Он, наверняка, поступит на службу и обеспечит тебя; это и вправду скоро случится, – облегчённо вздохнул Кирго.

– Ты приедешь на родину, найдёшь родителей, вы поплачете немного и потом будете счастливы – продолжала Гайдэ со слезами умиления.

И снова они молчали некоторое время. Была ночь чудная, беззвёздная и таинственная, какая только и может быть при таких обстоятельствах. Ветер ласкал их лица. А, тем не менее, Фарида всё не было. И как бы прекрасно не было стоять у моря в упоительном чаду, да только Гайдэ начинала волноваться. Мало-помалу и Карпер поторапливал: сначала знаками, потом уж и словами, затем уговорами.

От волнения Гайдэ побледнела, глаза её замутнели; она трогала лицо поминутно, забыв, что оно измазано сажей. Кирго, видя это, пробовал отвлечь её какой-то речью да не сумел. Они отчего-то начали ходить из стороны в сторону, как бы прогуливаясь. Шаги часто нас утешают, когда всё другое бессильно.

– С ним всё хорошо, – произнёс Кирго с надеждой.

Она опустила глаза, потом хотела взглянуть на него, но не могла.

– Не утешайте меня, – говорила она плача, – не говорите про него, не говорите, что он придет, я это знаю.

– Тогда не плачь. Видишь, вот, мы ждём, а он сейчас же и появиться на своём коне, только не плачь.

– Хорошо. Не буду.

Рыданья прервали её голос. Они остановились на месте. Наконец Гайдэ перестала, отерла слезы, и они снова пошли.

И так они ходили ещё два часа, как будто в тумане, как будто сами не зная, что с ними делается. Уже становилось опасно затягивать эту шутку. И Карпер поминутно напоминал о том Кирго, который мало-помалу начинал уговаривать девушку идти в лодку для безопасности. В такие мгновения глаза Гайдэ светились такой недоверчивостью, таким тайным подозрением, что в первый раз Кирго закусил губу и осёкся, во второй вспылил и отвернулся, а в третий начал оправдываться.

– Я ничего с ним не делал, и не виделся даже, – рычал Кирго, забыв про осторожность.

– Конечно нет, я и не думала – спохватилась Гайдэ и снова заплакала, увидав в сердце своём клевету.

– Тогда пойдём хоть в лодку. Тебя никто не увезёт без Фарида, клянусь. Там просто безопасней.

– Безопасней, да, безопасней. Но это ничего… я лучше здесь.

И они снова ходили; то останавливались и долго разговаривали на одном месте, то опять пускались туда-сюда. Что выстрадали они за эти мгновения. Какое отчаяние пережили. А небо между делом начинало светлеть, а вернее делалось не таким чёрным.

– Уж так долго нельзя, – скрепя сердце, говорил Кирго после молчаливого взгляда Карпера из лодки, – Давай я останусь, найду Фарида, отправлю его вслед за тобой. Только сядь в лодку.

Скупое «нет» сорвалось с женских уст. Некое странное внушение владело ей. Предчувствие неописуемое.

– Нас скоро могут видеть, могут всё узнать, и тогда прощай свобода, прощайте мечты. Я обещаю, что найду его, я клянусь.

Решимость Гайдэ поколебалась, она посмотрела по сторонам, потом вдаль, пристань была пуста. Она кивнула.

– Пойдём, прошу, – дёрнул Кирго её за руку. В порыве ходьбы они отошли от лодки метров на десять.

– Ещё пару минут, – ответила Гайдэ.

Они могли уплыть сию же секунду, могли быть счастливы, свободны. Лодка бы вмиг отошла от пристани, ветер бы ударил в небольшой парус, волна всплеснула бы под килем. Стоило только протянуть руку. Да как всегда, всё решили пару минут.

Вдруг, тени лежавшие всё это время рядом с маленькой хижиной со снастями неожиданно зашевелились, разрослись, и разделились. Новые тени выпрыгнули из-за угла и поползли по пристани. Две из них побежали к лодке. Другие без счёта бросились к нашим героям. Не успели они опомниться, как оказались отрезаны от лодки. Гайдэ отшатнулась от Кирго. Тени бросились в лодку. Голос Карпера закричал: «Руби!». Послышался всплеск воды, крики, что-то упало в воду. Кирго взял Гайдэ за плечи. Нужно было бежать вперёд.

– Быстрее, в лодку, – успел он вскричать. Но дева стояла в ступоре.

На Кирго налетел какой-то мавр с дубинкой в руках, по-видимому, не ожидая сопротивления, но юноша наотмашь попал ему кулаком в челюсть; тот уселся наземь в изумлении. В следующее мгновение кто-то ударил Кирго сзади в затылок, и через секунду на нём уже повисло два стражника, один из которых отбросил в сторону его кинжал, спрятанный за поясом. Юноша взвыл, но не сдался; высвободил как-то обессилившую руку и скинул одного из обидчиков, а второго ударил в пах – известный стратегический ресурс всех мужчин. Ужаленный повалился и застонал. Второй стражник весом оттеснил Кирго; ударил в бровь, в весок. Кирго попятился. Гайдэ застонала за его спиной. Как она ни сопротивлялась, как ни извивалась, её уж связали, причём, довольно бережно.

– Гайдэ!– закричал Кирго во всё горло. И телом устремился к ней, не обращая внимания на град ударов, осыпавший его лицо. Мысли слетели с головы осенней листвой. Весь он был теперь единое усилье.

Наконец изумлённый ударом в челюсть мавр пришёл в себя и быстрым прыжком сбил Кирго с ног; начал вязать руки тугой верёвкой. Евнух наш распростёрся на земле обессиленный. Всё было кончено. Когда его поднимали, видел он Гайдэ, лежащую без чувств.

Юноша узнал на себе пристальный взгляд Ракыба.

– Что же ты, не смог повязать евнуха? – обращался тот к мавру, – говорил же, что легко одолеешь. А сам?

– Не ожидал, ваше благородие, – с горечью отвечал мавр.

– Что ж, Кирго, с тобой и троим сладить было трудно. Пришлось нашим дуболомам вместо моряков брать одного тебя, – отозвался Ракыб с неудовольствием и посмотрел на рябого турка, появившегося из тьмы в мокром кафтане.

– Он меня вислом, а я в воду упал, – оправдывался промокший стражник.

– Если уж этих двух надо было взять живыми, то на тех-то можно было и саблей махнуть

– У них и у самих имелись, – отозвался другой, появившись также из тени. – Лодка пошла по воде, всё закачалось. Я стоял один. Был выбор: кинуться на троих в их же лодку или остаться; я не стал.

– Не до оценили мы рыбаков, – констатировал Ракыб, – да и сабли у них были… сдаётся… – он не стал заканчивать фразы.

Кирго слушал этот разговор с горьким сожалением. На него теперь не обращали никакого внимания, как обыкновенно стражи порядка и поступают: обезвредив всех преступников, связав их по рукам, они могут уложить их на пол и ещё два часа заниматься своими делами, судачить о том о сём, нисколько не стесняясь; начальник будет отчитывать подчинённых; кто-то рассказывать анекдот; другой о семье вспомнит; для них это повседневность.

А всё же тяжёлые зрачки Ракыба непроизвольно добивались от Кирго чего-то, будто задавая немой вопрос.

– Как же я устал сидеть в засаде! – говорил мавр рябому турку, – ведь от самого дома их караулили, надо было там и брать. А то сидеть потом всю ночь!

– А сообщника взять! А заказчика увидеть! Доносчица сказала, что там ещё кто-то был, – отвечал турок.

– Да нам то что… – махнул рукой мавр.

Ракыб взял Гайдэ и положил себе на плечо.

– Идём к господину, – грозно приказал он. И остальную дорогу бравые стражники между собой не разговаривали.

Лодка вышла из бухты, парус поймал ветер. Карпер молча сидел на облучке с саблей в руках.

– Ну ты нас и втянул, – рассмеялся его товарищ, подходя сзади. Но увидев лицо контрабандиста тоже замолчал.

– Их шестеро, нас трое. Расклад не в нашу пользу: взялись бы за сабли, нас бы изрубили, – будто оправдываясь, заключил Карпер, – Эх, было бы нас больше… где же был этот её янычар? Уж с ним бы у нас был шанс отбиться!

29

В одном из отдалённых домов бедно обставленном и замазанном коричневой глиной спал на жёсткой кровати молодой янычар. То был наш знакомый – Фарид. Утро ещё только занималось. Он открыл глаза; на улице густела тьма и сильные тунисские сквозняки били сквозь дыры в полу.

Янычар омылся; будучи чистоплотным, он совершал омовения куда чаще, чем того требовал Коран. Времени до молитвы оставалось много, и он решил свершить её в Великой мечети Сусса. Одевшись, Фарид взял в руки факел и вышел. Солнце ещё не зарделось, хоть летнее небо и не было уже вполне темным. Свежие пустые улицы облетали ветреные вихри. «Сегодня ночью плыву с Гайной в Грецию» – думал он, и, представляя счастливое лицо своей прекрасной гурии, мечтал, какими благодарными ласками она его одарит.

Добравшись до мечети, Фарид увидел двух своих товарищей Богатура и Джабира. Оба стояли посреди площади, пред дверьми мечети, и громко спорили.

– Что случилось? – громко вступил Фарид, после классических мусульманских приветствий.

– Он мне не верит! – обидчиво начал Богатур, – не верит, что мой дед был в один день у горы Арзиньян и в Арзруме, и в Карсе, а остановился в Тифлисе.

Джабир скрестил руки на груди и возразил: – А мой дед надул Ходжу Насреддина, продав ему за пять золотых обычный камень, как философский; тот поверил и продал его алхимику за тысячу золотых…

– Он смеется, а это правда! Моего деда звали Ашик! Спроси о нём в Тифлисе и тебе расскажут!

– Вот и я говорю, кто глупее Насреддин или алхимик? – не обращая внимания на Богатура, говорил Джабир Фариду.

– Похоже, глупее был твой дед, – отвечал Фарид, – ведь он мог продать камень алхимику и выручить тысячу золотых.

– Да хватит вам! Два неверных! – взвыл Боготур.

– Но это и вправду очень странная история, – успокаивал его Фарид, – все знают, что от Арзиньяна до Тифлиса два месяца езды.

– Ему помог Хадериллиаз!1 – с гордостью произнёс Боготур.

– Оставьте свою ссору на потом и пойдёмте, – провозгласил Фарид, и все трое вошли в мечеть. В другое время янычар был бы и рад подшутить над товарищем, но сегодня смутная тревога теснила ему грудь. Странное предприятие предстояло ему, как же тут не задуматься. Во время молитвы Фарид был занят собственными мыслями, как впрочем, и многие из тех, кто молится. Губы его славили Аллаха, движения Намаза были идеально заучены, но душа… средь тысяч их найдешь ли одного, в чьем сердце обитает божество?

Мула произносил формулы, стоя спиной к молящимся. Звук голоса устремлялся в стену, обращённую в сторону киблы, и из-за специального её строения эхом разносился по зале. Когда голос затих, а моления были кончены таслимом, солнце начинало проникать в залу мечети через маленькие окна.

Народ потёк к выходу. Фарид стоял, задумавшись. Неожиданно слух его кольнул шёпот стоявшего справа мужчины, ему не знакомого.

– Так значит, наложница достопочтимого кади хочет удрать? – в нетерпенье говорил незнакомец кому-то, стоявшему слева от него.

– Тише ты! – Разъярился этот кто-то, – пойдём, сейчас всё расскажу.

Ноги Фарида понесли его к выходу, вслед за двумя мужчинами. Сколь он мог разглядеть, один из них был турок, а второй мавр с чёрной шеей.

– Господин знает, что побег сегодня, – шептал мавр, – ночью пойдём брать, вот будет потеха!

Фарид так старательно прислушивался, что наморщил лоб и сощурил глаза. Но среди выходящих начались разговоры, и более он ничего не услышал.

«Будут брать ночью, – думал янычар, возвращаясь домой, – наверное, евнух рассказал про меня господину. Он же любит Гайну, вот и решил меня устранить. Да я и по его взгляду понял, что этот Кирго меня ненавидит. Эдакий коварный ишак оказался … но вдруг Гайна не знает?… в любом случае, надо уехать. Даже если она не знает – её простят. Она ведь говорила, что ходит в любимицах у кади. А мне нельзя рисковать».

Вернувшись домой, он собрал вещи и к вечеру уже скакал в направлении города Картаж.

Почему же он не предупредил Гайдэ? Почему не пробрался в Гарем или не отправил кого-нибудь с тайным посланием, которое поняла бы только она?

В иных душах любовь открывает самое высокое, другие делает низкими и трусливыми.

30

«И хитрили они, и хитрил Аллах, a Аллах – лучший из хитрецов» – повторял кади Сеид, и голос разносился по его покоям в полной тишине.

Связанный Кирго лежал у него в ногах. Гайдэ сидела в углу. Ракыб стоял в дверях и тень его, большая от факела, горевшего за спиной, грозно ложилась на пол комнаты.

– Разве я мало дал тебе? – начал Сеид. – Разве с тобой плохо обходились? Тебя приютили ещё мальчишкой, всему научили и одели на мой счёт! Я хотел сделать тебя главным евнухом!– Переходил он на крик. – Ты решил похитить мою наложницу, моё сокровище, – и он болезненно взглянул на Гайдэ, лицо которой покрывала мертвецкая бледность.

– Но оставим… – разговаривал Сеид сам с собой, – Что удалось узнать? Нашли соучастников?

Гайдэ вздрогнула, но в полутьме никто не заметил.

– Нет, – отвечал Ракыб, – лодка уплыла, хотя они лишь транспорт. Не было нужды их убивать.

– А неплохо было бы допросить, – неудовлетворённо отозвался господин, склонив голову на руку.

– Виноват. Они отбивались, и живыми мы бы их не получили.

– А почему так долго не отплывали?

– Не могу знать, господин.

– Что ж, главное, что виновники здесь. И их я покараю жестоко! – оскалился Сеид; морщины на лице его углубились и в свете огня походили более на порезы. – Что-нибудь скажешь, евнух?

Кирго молчал. Тяжёлое дыхание вырывалось из его груди, лоб упёрся в пол. Руки были связаны за спиной так, что лопатки сведены, а запястья прямы. И взгляда его никто не видел: непокорного, дышащего ненавистью взгляда. Если бы Кади разглядел такой взгляд, он тут же выколол бы ему глаза.

– При них нашли сто динаров, – вступил Ракыб, поняв, что юноша не ответит.

– Кто подкупил тебя? Признавайся! – Сеид пнул Кирго в спину.

– Это ваши динары, господин, вы даровали их евнуху за поимку вора, – отозвался Ракыб, показав монеты в свете факела.

– Ох уж эти неверные, только и ждут, чтобы предать.

– Что с ними делать? – чисто формально вопрошал Ракыб, и в голосе его звенела не кровожадность, не желание расправы, а покорность.

А вот Сеид говорил кровожадно, как и любой уязвлённый мужчина, он тут же сделался мстителен. – Казнить обоих, – таков был ответ.

Кирго неожиданно задрожал в своих путах и возопил:

– Господин, прошу вас, господин, пожалуйста, будьте милостивы господин.

– Что, испугался? – сладко улыбнулся Сеид при виде чужого страдания.

– Повелитель, ведь Аллах милостив и милосерден, а вы должны идти путём Аллаха. Господин, умоляю, пощадите Гайну. Она ничего не сделала! Это всё я! Я…

– Неважно! Ракыб, заткни его, – лицо кади омрачилось. Ракыб в мгновение ока встал перед Кирго и сильный удар ногой по рёбрам сбил дыхание юноши. Но он продолжал:

– Я влюбился в неё. Я хотел обладать ею, я ревновал! Я решил обмануть её. Сказал, что если она не покориться мне, то я нанесу клевету на неё перед вами. Я принудил её к побегу. Я обманул. Не губите её, она не знала. Всё я.

– Я не верю тебе.

– Ведь y Аллаха обращение к тем, которые совершают зло по неведению, a потом обращаются вскоре. K этим обращается Аллах, – умоляюще молвил Кирго, словно обращаясь не к Сеиду, а к высшему судье.

Тут Сеид задумчиво взглянул на Гайдэ. Кирго, увидевший этот взор, зацепившийся за него, как утопающий цепляется за соломинку, неистово закричал на Гайдэ: – Скажи же им! Это всё я придумал! Я обманул тебя!

Гайдэ молчала. Но не потому, что не могла вымолвить ни звука; просто есть такие глубины отчаянья, когда ясно сознаёшь бесполезность любых слов.

– Я верую в Аллаха и не хочу губить невинной души. Знаю, что согрешил… с самого начала знал, и был готов к вечности в огне. Мне нет прощения, но она…

Голос его звучал так ясно, словно горный ручей бьёт о влажные камни прозрачной струёй. Ракыб стоял ошеломлённый. В нём не было сил сказать господину о некоем янычаре, которого упоминала доносчица. Перед этим странным самопожертвованием он был бессилен.

– Хорошо. Наложница останется жива. Она будет рабыней. Я не оскорблю себя, разделив с ней ложе. Но раз её обманули, запутали, то жизнь у неё отбирать не стану…

– Благодарю вас… – угасающим голосом произнёс Кирго.

– А ты, евнух, умрёшь немедленно…

Тишина лавиной выстлала огромную пропасть меж двух моментов: прошлым и настоящим, а если быть точным, то между двумя секундами. Такую пропасть обычно роют удар ножа или выстрел пистолета или неосторожный шаг на вершине высокой горы, но иногда ей могут стать слова власть предержащих.

– Всякая душа вкушает смерть, – равнодушно говорил юноша, заглянув прямо в глаза Сеиду, – и вам сполна будут даны ваши награды в день воскресения. И кто будет удален от огня и введен в рай, тот получил успех.

Ввели девять наложниц. Все они были в чадрах, чтобы Ракыб не видел их тел. Эти девять чёрных ангелов встали полумесяцем, запрудив стены своими извилистыми тенями. Гайдэ сидела в углу, опустив глаза. Гайнияр тщетно пыталась привлечь её внимание разными движениями, дабы по её взору отгадать, что же произошло, и что будет далее. Наложницы вопросительно осматривали комнату; видели Кирго, лежащего на полу; недоумение было не долгим.

Ракыб молча вышел на центр комнаты, вынул ятаган, с сожалением обвёл глазами толпу и ударил. Голова медленно покатилась. Девы вскрикнули; слёзы хлынули у них из глаз. Лишь Жария молча смотрела пустыми, но полными скорби очами. И ведь страдать со слезами и всхлипами легче, а без них больнее и обиднее; да только люди часто принимают это страдание за равнодушие.

А Гайдэ… да что Гайдэ… о чём она сейчас жалела… о своём утерянном счастье и Фариде или о бедном евнухе? Даже она сама не смогла бы ответить.

И Кирго похоронили ни как христианина: под песни дьячков в необитом гробу; ни как мусульманина: под завывания муллы и в белой ткани. Да и никто не знал как… и не хотел. Может, кинули в пустыне, может, сожгли, а может…

Карпер, заслышав исход дела, долго не пил и не блудил, будто хотел искупить какой-то грех. Мулла Мактуб услышал конец истории от Ракыба. «Злой, значит, был человек, – заключил мулла, – Так записано, значит, тому и быть».

Малей жил ещё долго, он умер в почтении и сытости, довольный своей жизнью. До конца будучи смотрителем гарема, в последние годы, не делая ничего, он стал начальником двух новых евнухов. Поистине, Аллах видит рабов. Аллах милостив к рабам. Похоже, только к рабам.

Наложницы жили по-прежнему. Асира сделалась третьей женой Сеида и живёт в большом роскошном доме. Жария стала первой наложницей и теперь ведёт дела гарема, советуя подругам наряды. Строгая и самодовольная в толпе красавиц, иногда она приходит в беседку на крыше, и, оставшись одна, тихо плачет.

Эпилог

– И всё? – спрашиваю я.

– Есть ещё несколько строк, – отвечает она, задумавшись, – Да я не очень хорошо помню,… но перескажу. Годы минули. Гайдэ сидит на том пляже, где Кирго признавался ей в любви. Она так и осталась рабыней и теперь уже стара. Тяжёлым трудом она выторговала себе крупицу свободы и теперь иногда приходит на пустынный пляж. Она всё ещё красива, как развалины античного храма. Красива, потому что в этих стенах когда-то жило таинство некоего божества; и следы его пребывания можно ещё отыскать. Смотря на неё, видишь красоту прошлого. Да и её взгляд был устремлён в прошедшее. «Где же ты теперь, Кирго? – вопрошает Гайдэ, – Пустили ли тебя в рай к твоему богу?».

Я закончил запись этими словами. Кривые буковки, тесно поставленные друг к другу, поблёскивали из маленькой записной книжки. Я едва видел в полутьме, и иногда строка наезжала на строку; некоторые слова сложно было потом разобрать. А ветер трепал верхушки пальм, и вода в бассейне переливалась в свете фонаря.

Моя спутница сидела на белой пластиковой лежанке, каких полно на всех пляжах Туниса. Я сидел на такой же рядом. Пьяные толпы моих соотечественников покрикивали сзади, у рисепшена и бара. Не было ни луны, ни солнца, ни пейзажа, которых можно описать. Звёзды медведицы почти растворились в тёмной акварели.

– Так, значит, это Кирго освещает небо лучом света? – прервал я молчание.

– Да, ангелы приносят его на своих крыльях, чтобы он осветил дорогу влюблённым,– ответствовала она, глядя вдаль тем мечтательным, осенённым дрёмой взглядом, от которого я почти влюбился в неё.

– А зачем ты записывал? – произнесла она быстро.

Приняв серьёзный вид, я декламировал:

– Сюжет показался мне забавным. Думаю сделать из него что-нибудь. Правда, пока не знаю: для поэзии я слишком однообразен, для прозы многословен. Может, так и брошу на пол пути. Или…

Она посмотрела на меня пристально, силясь будто припомнить что-то, и решительно перебила:

– Будешь, как все русские писатели, стараться понять восток?

Я лукаво улыбнулся и значительно взглянул на неё.

– Понять восток? Едва ли люди вообще способны полностью понять друг друга, а тем более люди разных религий, мест, пейзажей и климатов. Легко тешить себя надеждой, что можно понять всех, что ты далёк от любых предрассудков; тем более в наше время. Но взять хотя бы великое политическое суеверие прошедших времен: божественное право монархов. Оно живо и по сей день – это божественное право парламентов. Но вернёмся! Я не могу понять восток, но могу указать на несколько моих наблюдений на этот счёт. Справедливы ли они? Решай сама.

На востоке не бывает слова без дела; слов здесь мало, и все они высказываются быстро, отрывисто, с некоторым пренебрежением, будто можно обойтись и без них. На Западе же очень любят поболтать. Слов здесь чрезвычайно много, и они многократно превосходят количество дел. Однако почему запад опередил своего соперника во всех сферах деятельности, если он так болтлив? Почему прогресс прогремел именно здесь? Не потому ли, что слово, высказанное в одном поколении, может стать делом в другом? Капитал идей часто нуждается в накоплении больших процентов, чего не может случиться за одну жизнь. И часто предрассудки времени и поколений мешают чему-нибудь великому осуществиться немедля. С этой позиции страсть Запада говорить, размышлять, высказывать, понятна и похвальна. И всё же… мы начали с молчания Востока, созвучного самой природе: строгого, чуждого мелкой мечтательности или лести; с беззвучия, не разгаданного пока не одним из тех, кто после хотел бы назвать отгадку.

Но на дне одной загадки есть уж, верно, другая. Тайна того, как восточный человек сам к себе относится: видит свою ничтожность в сравнении со всем огромным миром – он песчинка великой пустыни. А тем временем западный человек провозглашает себя центром, повелителем, нечто особенным. И кто здесь прав? Быть может, лишь соединив два этих заблуждения, мы получим истинного человека… новую душу, готовую к новым вызовам новых времён.

А что может соединять не совместимое? Что… как не любовь. Всё же на это не способны многие чувства, кои сегодня принято величать также. Не та лицемерная любовь равенства, которую навязывают нам политики… не та расчётливая любовь бизнесмена к добросовестному контрагенту; не любовь мелких душ к комфорту и роскоши… не любовь обделенного к благодетелю; не деланая любовь дурака к науке и просвещению… не снисходительная любовь пастора к стаду… ничто из этого не способно решить вышеуказанную задачу. А что способно – это уж бог знает!

Да только ещё одна мысль меня тревожит. Вот, положим, кто-то захотел бы создать идеальных рабов, поработить весь мир, всех людей сделать похожими: тихими и услужливыми, благодарными за подачки стадными существами. Ему бы уж точно пришлось уничтожить любовь, говорить везде, что её нет или что это только реакции в мозгу; установить повсюду порок и пресыщение (утвердив культ разврата, заставить мужчин без разбора бросаться на первых встречных дев, дабы продемонстрировать собственную полноценность; а женщин искать счастье в деньгах или успехах мужа, воздвигнув тем длинную цепь разочарований). Ведь любовь способна пробудить душу даже от самого тёмного рабства, способна заставить стыдиться своего раболепия, и тем самым она есть лучшее лекарство от него. Это чувство непривычное мелким душам, чувство возвышающее. И потому она необычайно опасна для рабовладельцев. Но довольно! А то я уж начинаю делать вид, будто знаю, о чём говорю.

Тут мне сделалось неловко, как человеку, который неожиданно понял, что слишком много болтает.

– Пойду… – сказал я, поднимаясь с лежанки.

– Прощай – растворилось в воздухе.

И я побрёл куда-то, положив в карман свою книжечку. Запах пустыни, горячего песка, тяжелые тени, странное сияние пустого неба замыкалось надо мной. Одновременность весны и осени висела в ночном воздухе. По небу пробегал луч света.

Примечания

1

Святой Георгий

(обратно)

Оглавление

  • Пролог
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • Эпилог
  • *** Примечания ***