Тучи идут на ветер [Владимир Васильевич Карпенко] (fb2) читать онлайн

ВЛАДИМИР КАРПЕНКО ТУЧИ ИДУТ НА ВЕТЕР

Отцам, дедам нашим, ратным делам их посвящаю

ОТ АВТОРА

Никогда я не видал этого человека. Да и не мог… Пока внезапно онемевшая рука тянулась к газете, уверился — он. Залом курпейчатой папахи, линия скул, носа… Отчуждала шинель— подхваченная в плечах, с петлицами и двумя рядами обтянутых сукном пуговиц. Шинель прямо-таки генеральская, что несвойственно по тем временам для таких людей. Вижу его только в сатиновой черной рубахе…

Казалось, все знал о нем. Боевой путь неоспорим — два года боролся за Советскую власть, сформировал два конных корпуса. Сальские степи до сих пор хранят легенды. А в итоге — бесславный, трагический конец…

И вдруг… реабилитация! Через сорок четыре года!

Что же произошло в ту давнюю весну 1920-го? Трагическая ошибка или злой умысел?

Ответ — в документах… Был суд. Должно быть и следственное дело. Хранилось в Центральном государственном архиве Советской Армии не один десяток лет. Нынче — на изучении в Главной Военной прокуратуре СССР.

Малая формальность — я у заместителя Главного Военного прокурора СССР. Молодой генерал, коренастый, плотный, с бледным интеллигентным лицом, застенчивым взглядом. Придавливая крупной белой кистью пухлую засаленную папку, говорил с укором, глядя мимо меня в окно:

— Думенко на Дону, в Сальских степях… К народу надо за ним ехать.

— Оттуда я, Борис Алексеевич, из Сальских степей…

Месяцы сидел наедине с папкой. Тысяча листов! Богатейшее собрание подлинных документов, от стенограммы заседаний рев-воентрибунала до партбилета и свидетельства о браке. Доклады, телеграммы, записи разговоров по прямому проводу…

Не обязательно быть юристом, чтобы прийти к выводу: не виновен. Убийство военкома корпуса — единственное серьезное обвинение, выдвинутое против Думенко. Когда вчитываешься в следственное дело, видишь, что в гибели своего военкома ком кор ни лично, ни косвенно не замешан. Будь на совести Ду-менко хоть капля крови Микеладзе, никогда никакой реабилитации не было бы, несмотря на его очевидные боевые заслуги перед Республикой.

Нет, не трагическая ошибка. Поднялась костлявая рука, бессердечная, жестокая. Используя власть, прикрываясь грозным временем, трудностями молодой Республики Советов, рука та, ухватившаяся за «карающий меч революции», утолила кровавую жажду…

Суд над штабом Думенко в Ростове явился классическим образчиком скорых на руку действий «левых». На докладную предреввоентрибунала Кавфронта Зорина — окончание следствия, мол, зависит от последующих показаний подсудимых и свидетелей по существу обвинения — зампред РВТР Розенберг дал распоряжение: «Не следует слишком подробно выяснять все детали преступления, быстрее закончить следствие».

Зорин, выполняя указание Розенберга, не стремился к выяснению истины. 3 апреля 1920 года он обратился по телеграфу в корпус с просьбой направить в Ростов для допроса только тех лиц, которые могут «дать сведения о противосоветской деятельности Думенко и его штаба».

Приведу выдержку из другого документа: «Ввиду того, что имя Думенко было слишком известно Республике, тов. Троцкий не решился на арест Думенко, награжденного орденом Красного Знамени. Это было еще до убийства Микеладзе. Убийство тов. Микеладзе не оставляет тени сомнения в контрреволюционной организации в Штакоре. Тогда тов. Белобородов по поручению тов. Троцкого едет в середине февраля в Конкорпус, где и производит арест всего Штакора во главе с Думенко…» (ЦГАСА, ф. 192, on. 1, д. 216. л. 272–275).

На суде верх одержал обвинитель. Организаторы процесса — Розенберг, Смилга, Колбановский, Анскин, Белобородов, Зорин. Защиту возглавлял Андрей Александрович Знаменский, старый большевик-ленинец, председатель Донисполкома, член ВЦИК; больной, он по собственной инициативе вызвался быть общественным защитником. Две его страстные речи в согласии с аргументированными выступлениями двух адвокатов не смогли переломить авантюрно-демагогического, преследующего превентивные цели, заранее предрешенного обвинителем и трибуналом процесса.

Находясь под арестом, Думенко написал телеграмму В. И. Ленину: «Я первый поднял Красное Знамя за идеи трудового народа на Дону и Кубани. Создал не одну добровольческую часть, с которыми разбил гнездо и оплот контрреволюционной банды. Прожженный пулями, пожертвовал всем дорогим, что имел, и теперь вместе со своими добровольцами штаба сижу уже месяц заключенный в тюрьме. Не имея за собой преступления, горько и обидно как честным борцам-революционерам изнывать в сырой холодной тюрьме. Во имя справедливости прошу Вас отозваться».

По распоряжению Зорина эта телеграмма адресату не послана, была пришита к делу.

Помню с детства, по хуторам и станицам Сальщины ходил упорно слух: «Телеграмма Ленина опоздала на полтора часа…» Теперь знаю, что ее не могло и быть.

Приведу еще два документа.

«Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы должны разрешить судьбу обвиняемого» (Лацис).

«Не отвлекаться слишком подробным выяснением всех деталей обстоятельств преступления. Если существенные черты выяснены — закончить следствие, ибо дело имеет высокообще-ственное значение. Со временем это теряется» (Розенберг).

Смысл этих слов одинаков. Между тем писались они в разное время и по разному поводу. Первые открыто высказал в печати осенью 1918 года зампред ВЧК Лацис. На что Владимир Ильич тотчас дал отповедь: «…Вовсе не обязательно договариваться до таких нелепостей, которую написал в своем казанском журнале «Красный Террор» товарищ Лацис, один из лучших, испытанных коммунистов, который хотел сказать, что красный террор есть насильственное подавление эксплуататоров, пытающихся восстановить их господство, а вместо того написал на стр. 2 в № 1 своего журнала: «не ищите (!!?) в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом»…» (Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 37. С. 410).

Второй документ — телеграмма Розенберга, переданная в Ростов Смилге по делу Думенко… Весной 1920 года, когда был разбит Деникин, и с учетом того, что постановление ВЦИК и СНК от 17 января отменило применение расстрела по приговорам чрезвычайных комиссий и революционных трибуналов, была ли нужда в такой «директиве»?

Потрясенный, подавленный, Думенко в последнем слове все же выразил надежду: «Пролетариат вернет мне честное имя, а армии — солдата».

Страстная надежда его сбылась. Партия и народ вернули ему честное имя, а Советской Армии — солдата. Сбылись и давние чаяния наших отцов и дедов, тех, кто сломя голову кидался за Думенко в лихую сечу…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ КАЗАЧИЙ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Дорога уводила сквозь майские зеленя в глубокую балку; за нею, пропадая в садах, вольно разметался по лощине хутор. На полуденном солнце масляно лоснились крыши казачьих куреней; в небе, отрезанная от кромки садов струящейся белесью, свечкой желтела колоколенка. У самой балки, на отводе — ветряк; замедленно проворачивались махи. Сине млели манычские плавни; на изгибе речки, в голызине, остро блестела вода.

Заслонившись тяжелой рукой, Макей обождал. Устало погружая босые ноги в. топкую, пышущую жаром пыль, подходила жена. Камнем оттянул ей руки годовалый помощник, первенец; Борисом нарекли.

— Ох, лышенько, нет моей моченьки. Иссохлись все…

Макей, бросив на обочину узел, отцепил от пояса мятый чайник из красной меди.

— Охолонься трошки.

Раскурил трубку, присел на корточки. Обдуваемая ветерком, жена казалась еще выше ростом; выпирали обугленные на солнце скулы, глаза глубоко ввалились. Пригубила из чайника. Заворочался в платке малый. Всунула горластому в рот набрякший пунцовый сосок.

— Не, матушка, скики ни ходи, а приставать десь надо. Белый свет велик. Вот видно хутор, давай напросимось до казаков.

В ответ она нагнула простоволосую голову: куда, мол, иголка, туда и нитка.

До захода солнца просидели на плацу, подле железной церковной ограды. Угрюмого вида казак, по-улич-ному Ампус, а по хуторским бумагам — Никодим Попов, сжалившись над дитем, впустил в плетняной сарай; дозволил взять из прошлогоднего прикладка буг-рового душистого сена майского укоса — под бока, мягче спать.

Управившись, Никодим навестил ночевщиков. Поставил на опрокинутый ящик корчажку парного молока, выложил пшеничную хлебину, а сам примостился на высоком порожке. Выкурив цигарку, разузнал: она ближняя уроженка, с Салу, из слободы Большая Мартыновка; там, у престарелых отца с матерью, своя хата. Он тоже из местных хохлов. Мыкал нужду по Дону и по России. В руках, по словам, задержалось не одно ремесло: и бондарь, и плотник, и по шорному, жестяному делу. Всего довелось перепробовать. Нужда подперла иметь свой угол и кусок для семьи.

— Стал быть, места шукаешь на земле, — заключил Никодим.

Погасив окурок о стоптанный задник сыромятного чирика, встал; не пожелав спокойной ночи, непонятно, со скрытым смыслом сказал:

— Землицы по всей Расеи ого! А спробуй взять ее…

Наутро Никодим собственными глазами убедился: чужак слов на ветер не кидает. Пересыпал кадушку, валявшуюся возле погребки, — заменил обручи, изъеденные ржой; вставил дно прохудившейся меры; расплескав толстый гвоздь, выточил из него ключ к гиревому замку. Видя такое дело, Никодим притащил из кладовки две половинки хомута. Щуря бурые, под цвет бородки, глаза, наблюдал, как крупные руки пришлого ловко орудовали швайкой.

Вчерашняя неприязнь уступила место доброму удивлению. Располагало поджарое высокое тело хохла с седеющей на висках головой, ладно поставленной на крепкие плечи. Белокожий без морщин лоб и крупный ноздрястый нос выделялись: лицо от ушей буйно заросло кудрявым волосом, скрывавшим зубатый, как у цыгана, рот. Нё утерпел — полюбопытствовал:

—. Случаем, не из старообрядцев выходишь?

— Не, православный.

— А то, гляди-кось, бородищу выкохал.

Под стать хохлу и его баба. Вчера не обратил внимания, а нынче пригляделся. Высока ростом, тонкоброва, с крепкими мужичьими руками; помощница, не обуза. Всем бы ладна — больно худа, без мяса, все мослы просятся наружу. Хотя нужно взять в понятие: дите малое, сосет, а жизнь — бездомная, собачья. А в работе сноровиста. Пока спал малый, перестирала тряпье, развесила на дальнем базу по плетням; залатала мужнину рубаху, а теперь возится в летней кухне, помогает его бабам.

Скуповат, прижимист Никодим, а тут разорился — сбегал в казенку. Разомлевший от сытной еды и граненого стакана водки, он хлопал корявой ладонью Макея по коленям, уговаривал:

— Неча шататься по белу свету, навроде перекати-полю. Мужик ты дельный, вижу, и с головой. Да и жена, скажу, тебе славная попалась. Вот рази чуток… Но эт ничего, пойдет на поправку. Дите ить… А насчет жительства не сумлевайся. Молвлю слово перед атаманом. В кумовьях мы с им. Да и старикам нашим шепну… Нужны хутору твои руки.

Напоследок посулил:

— Отведу в собственной леваде место под хату, и обзаводись с божьей помощью своим хозяйством.

Лето Макей работал поденно; переходил из Двора во двор. Казаки скоро отличили его трудолюбие, трезвость и тихий нрав. Охотно раскрывали перед ним калитку, не гнушались пригласить к буднему столу. Поденничала и жена — помогала богатым казачкам; с базу на баз перетаскивала за собой сына. Зарабатывали, словом, кусок хлеба; но дума — стать хозяином, иметь свой дымарь — давила Макея мельничным жерновом.

Сдержал слово Ампус. За домом, вымерив шагами за-бурьяневший угол база, снял плетень, широко повел рукой:

— Стройсь, Макей Анисимович! О плате не горюнься, отработаешь.

До морозов выставилась двумя оконцами на улицу саманная хата с земляной двускатной крышей; глухой стенкой она выходила в тесный проулок. Хата длинная, перегороженная на комнатку и горенку русской печкой с лежанкой. В темный чулан новоселы ввели взятую в долг годовалую телку, разместили на шестке полдюжины кур без кочета. Сквозь камышовую настилку и зольный слов кровли просунулась наружу глинобитная труба. Для доброй тяги печник завершил ее старым ведром с выставленным днищем.

На покров день ожила труба. Макей вышел из хаты и долго глядел на белый дым с соломенным отливом. Ядреный ветерок сбивал его, подхватывая, давил книзу, выстилая по свеженасыпанной крыше. Макей с наслаждением, до хмельного кружения вдыхал прогорклый морозец.

2

После троицы в хате Макея появился новый жилец — опять сын. Пошла Мария с утра на огород к благодетелям своим Поповым. До полудня, не разгибая спины, картошку подпушивала. Враз потемнело в глазах. Крикнуть — дух не переведет; отлегло, поманила Борьку, путавшегося в картофельной ботве.

— Сыночек… беги, болюшка, до Ефремки… маманю его, не то бабаню кликни. Ступай, ступай…

Закусив до крови губу — не напугать бы малого, — она неловко завалилась на грядку. Мычала от боли, совала потрескавшимися пятками…

Глубокими сумерками прискакал Макей на хозяйской лошади с сенокоса. Посидел возле роженицы малое время; при свете лампадки, косясь на люльку, гладил ее худую черную руку — благодарил еще за одного помощника. Богоматери, пречистой деве Марии, высказал благодарность вслух. Едва не касаясь буйной гривой матицы, троекратно поклонился:

— Спасибо премного тебе, матерь божия, не забываешь раба свово…

В ту же ночь ускакал в степь к косарям: боялся упустить рассветную росу.

Встав на ноги, Мария потащилась в церковь. Младенца несли поочередно кум с кумой, соседские парень с девкой. Хуторской поп Гавриил, окуная его в купель, смачным басом гудел:

— Ларионом тя нарека-а-ю-уу…

Макей лоснился — растет помощь и опора. Во сне и наяву бредил: в сарайчик, рядом с белогористой первяткой-коровой, поставит какого ни на есть меринка, разживется из неоглядных казачьих наделов клином земли, малым на первых порах — кожушком прикрыть, — но своим. Встать бы по утренней заре, вольно расставить на нем ноги; никто чтобы не ткнул тебе в очи, не двинул взашей: стоишь, мол, гольтепа перекатная. Не чаял дождаться той поры, когда выведет в степь чубатых парубков, покорливых, бессловесных, почитающих боле всего на небе — бога, а на земле — родительское слово.

Бежали годы.

Дважды после Лариона прибавлялась семья. Не приносила прибавка особой радости — девки. Лишний рот за столом да трата на справу. Старшая, Аришка, белявая, ласковая до людей; Пелагея, последыш, неудалая явилась на свет. Хилая телом, норовом диковата. Все таится, жмется к загнетке.

А на днях краешком губ улыбнулась Макею доля его нескладная: ввел в хворостяные воротца пегого мохноногого меринка, Абрашу. Немалые годы прятал по целковому за божницу — вверял надежды свои светлые деве Марии. Сберегла, непорочная, прониклась.

Так и прижился Макей Думенко на Маныче, в просторном хуторе Казачьем, по балке Хомутец.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Смалу внушает Борьке отец: не лезь на улице с кулаками, перед взрослыми снимай картуз, а особо почитай стариков. Им-де, благодетелям, кланяйся в ноги: кормильцы, приняли на жительство в свой хутор, иначе сгинули бы всей семьей в раскаленной зноем степи, у курганов, а то и под плетнем.

Туманны объяснения родителя. Зато казачата вразумляли понятнее. Затевал Захарка, атаманов сын, коновод. Упирал руки в бока; копаясь босой ногой в пыли, допытывался:

— Хохленок, на чьей земле ты живешь? Не знаешь. Так, так… А могет, скажешь, чья вода в колодезе? Какую глотаешь, а?

— А вона Маныч чей? Али Хомутец? Скажь! — подступал Сидорка-Заяц, конопатый малец с раздвоенной верхней губой.

Коновод взглядом осаживал выскочку: порядок ломаешь, мол, затыкаешь рот старшим. Сам же терпеливо разъяснял:

— Земля казачья. Вода в колодезе казачья. Да и Маныч тож казачий. А ты кто тут будешь? Хохол. Гольтепа.

Исподлобья озирал примолкшую ватагу, обступившую тесным кругом. Ставил вопрос ребром:

— Тебе земли надоть?

Черпал горстью пыль; набивая в рот Борьке, приговаривал:

— На, поешь вволю, она сла-адкая… навроде сахару в головках, что в лавке Терешки Бурова.

На завалинке, на сугреве, дымили цигарками старые казаки. Прервав разговор, внимательно следили. Развязкой оставались довольны: зелень растет достойная. Можно и помирать со спокойной душой — нажитое за долгую жизнь в надежных руках.

С годами туже затягивалась вражда.

Мучительно искал Борька выход. Не поклон, не низ. Верх! В тесном проулке, встречаясь с казачонком, — бил; двоих тоже бил. Уступали дорогу трое. Жались к плетням, грозились, показывая кулаки, а сами озирались, куда бы рвануть. Со всеми свел счеты. Не выпадало повидаться с самим коноводом. Жил Захарка на другом краю хутора; к тому же осторожничал, не рисковал отлучаться со своего базу без ватаги. А третьего дня свела их узенькая тропка в Хо-мутце, у пруда.

Сидел Борька с удочкой в чаканной прогалине. Услышал конский топот. С бугра танцующей рысью спускался золотисто-рыжий скакун. Обалдело, со спертым дыханием дивился оскаленной злющей морде, могучей груди и роскошному хвосту, волочившемуся по бурьяну. На всадника не глянул, пока тот не подал голос:

— Мути-и, самому жрать!

Захарка!

Подкравшись, ухватил его за босую ногу. Напоил вдосталь казачьей водицей; не выпуская ворот защитной рубахи, вывел на сухое. Не кричал Захарка, не вырывался, молча ждал своей участи.

— Лысый чей же будет? Вроде на конюшне у вас таких не водилось…

— Братнин… Игната. На побывку пришел.

— Ученый, ишь… Не тикает, хозяина дожидается.

Борьку била дрожь от удачливой встречи. Но странное дело: не торопился исполнить застаревший приговор — досыта накормить Захарку землей. Пухлая подушка, крыло, начищенное до огня медное стремя отбирают глаза. Конь будто нарочно дразнил, обмахиваясь мокрым хвостом; вскидывая голову, губами пытался вытолкнуть удила.

Осилил соблазн. Встряхнул Захарку, чтобы помнил, выпустил ворот.

— Пропала охота связываться с тобой… Дал бы в седле рыжего посидеть.

Ворочая горевшей шеей, Захарка вывел коня из воды. Пристраивая ногу к стремени, сплюнул.

— Хо-хол.

Борька ухватился за повод.

— А спробую, ладно?

Заплакал Захарка, трясясь в бессильном гневе. Готов пожертвовать чем угодно, лишь бы не допустить бесчестия — дать хохлу испоганить седло.

— Избей, Христом-богом молю, избей! Не садись… Узнают в хуторе, засмеют. Коня лишаться надо…

Лучшей кары Борьке во веки веков самому бы не придумать. Дотянулся к луке, вскочил в седло…

2

По тесному пыльному проулку, размахивая ивовыми палками, мчалась ватага.

— Куси его! Ку-уси-и…

— Ату! Ату!

— В канаву сиганул! Робя, гля, хохленок в канаву!..

Канава свежая, глубокая, отделявшая подворье дядьки Мансура, мельника. Пригибаясь, Борька бежал по дну. Взмокревшей спиной, затылком чуял — нагоняют. За поворотом спасение: крутой спуск в балку, бурьяны, ивняк, камыши. Сверху кто-то прыгнул. Заседлал. Подломились ноги; пряча беловолосую, осмоленную солнцем голову, выставил острые локти.

Казачата, победно горланя, улюлюкая, сыпались в канаву, верша малу кучу. Лупили кулаками, пятками, дергали за волосы, рвали уши. Насытились — выпустили жертву. Остывая, хвастались, выставляли раны. Захарка, долговязый заводила, победно показывал окровавленный палец:

— Хохленок было палец откусил! Во хорь…

Сидорка Калмыков, ощупывая багровое ухо, все допытывался:

— Гля, робя, гля! Ухо чи держится еще? А кровь хлещет дюже?

— До самого пупка… Во, гадство! — Терешка Буров оттягивал располосованную рубашку.

Не все могли похвастаться боевыми отметинами. Добрая половина босоногих конников виновато топталась в колючках…

Борька продирался в зарослях ивняка по дну Хо-мутца; сморкался, отплевывался кровью, трогая расквашенный нос. Вгорячах боли не испытывал. Прислушиваясь к победным крикам, доносившимся сверху, ликовал:

— Казарва, ладитесь до смерти ушибить… Нате, выкусите.

Угадал место, где они встретились с Захаркой. Забрел в воду. Обмывая засохшую кровь, думал, что налет — расплата за коня. «Ничего, — бодрился, разминая шишку на темени величиной с голубиное яйцо, — зато покатался…»

Вытираясь полой, ощутил тошноту. Прилег возле вербы. Понимал, схватки будут ожесточаться. Ватагу осадить! Как? Жаль, дружков мало на их улице: Вовка Мансур, мельников сын, братья Гвоздецкие да Котька, подпасок…

Загляделся на бездомные барашковые тучки, похожие на отару, затерявшуюся в диковинной синеве. Следом брел чабан в высокой мохнатой шапке, с герлыгой. Поодаль — ворох облаков, напоминавших донской обрыв. На меловом яру, казалось, вздыбился голубой конь. Вот-вот он сорвется на землю…

Борька даже приподнялся, ожидая чуда. Вот она, мальчишеская мечта! Боевой конь под хрустящим седлом и гибкий, как лозина, клинок. Суйся, казарва, хоть всем хутором!

Распаленный воображением, он выскочил на гору. Красное, как кровь, солнце до половины провалилось за Манычем, в сиреневый бугор. Вокруг Мансурова ветряка с пронзительными криками ласточки гонялись за кобчиком; над хутором столбом стояла горячая от закатного света пыль — вернулось стадо. С облегчением вспомнил: черед встречать корову Ларьке, брательнику.

В балке заржала лошадь. Борька обернулся. Оглядывал сверху насупленные ивы. По голызине уже растеклась тень. Из-за колена балки тянул ветерок, незряче перебирал жесткие макушки камыша, косматил иву \ воды. Лошадь заржала опять. Кинулся на голос. Раздвигал лозняк и камыши; босые ноги проваливались в вонючий ил, шурхали в родники. В спину будто толкали: «Чей-то конь пасется… Выломать палку, из пу-та связать уздечку… Охлюпкой можно, без седла. Захарка с ватагой вернется с выгона. Разберут по базам скотину и сбегутся на плац к церковной ограде. А то — у бабки Домны, знахарки, в проулке… Ежели не в хуторе, подались в ночное, на Маныч. И там достану. Сгуртятся у огня…»

Напал на стежку, пробитую в камышах скотиной. Вы⁷ вела к старой корявой ветле, одетой снизу в медвежью шубу, — заросла бурым мхом. У ветлы, отмахиваясь хвостом, фыркая, паслась буланая кобылица. На хруст сушняка торчком поставила уши. Увидала, ткнулась в траву.

Кобыла деда Кузенка, кацапа, церковного сторожа. Ошкуривая ивовую ветку, Борька тревожился: «Дознается кацап — от батька Макея порки не миновать. Распишет спину потягом…» Махнул для пробы белой липкой палкой; пряча ее за спину, подошел с пучком травы.

— Кось, кось, кось, — погладил вздрагивающую шею. — Не бойсь, дуреха, не съем.

Долго возился у спутанных ног. Всхрапывая, кобыла горячо дышала в затылок, обнюхивала. Путо веревочное, длинное. Вдел ей в рот, взнуздывая; другой конец перекинул за уши, затянул узлом. Готова узда. С маху влетел на гладкую спину.

Правил по склону балки, в объезд хутора. Нарочно придерживал, тянул время — на плац ворваться бы потемками. Из-под ног, из бурьянов, выпорхнула черная птица. С холодящим душу криком взвилась, мигнув на опаленном крае неба белым исподом крыльев. Успокаивал больше себя, нежели полохнув-шуюся лошадь:

— Нашла кого пужаться… Кулик.

Сухая отножина, поросшая чернобылом, вывела к краянским садам. В тесном проулке остановился. Соломенные нахохленные крыши слились в сумерках с деревьями. В ближнем дворе из открытого настежь летника выбивался свет от печки.

Ясно белеет плац, вытоптанный у церковных ворот; фонарь на крыльце правления еще не горит. Шумит, ликует ватага: справляет победу на Хомутце. Кто-то орет дурным голосом — давят масло или вершат малу кучу. Различимы атаманские крики Захарки.

Кобылица, чуя дом, призывно заржала. Огрел ее. Выскочил на плац; гарцуя, подал команду:

— Со-отня-я, шашки вон! В атаку-у, галопо-ом!

Врезался в ошалевшую кучу. С левой руки торчала голова Захарки. Опустил «клинок» — жердястое тело вожака будто переломилось. Секанул правой — тоже угодил. Истошный крик всколыхнул неустоявшиеся сумерки:

— Ро-обя-я, хохо-ол!..

Черным вороньем брызнули казачата врассыпную.

Со всего разбега долбанулся Захарка в чью-то запертую калитку. Кинулся на плетень. Борька опоясал его вдоль спины, за штаны сорвал наземь.

— Лежачего не бью. Но помни отнынче, чигаман… Где бы ни встретил, буду бить, покудова стоишь на ногах…

На Хомутце отметил в нем завидные качества: не плачет, не молит о пощаде. Попался — достойно, сполна получает заслуженное. Не замечалось, чтобы и жаловался старшим братьям или еще хлеще, отцу — атаману. Неожиданно Борька предложил:

— Коли хочешь, давай играть в войну, а? Край на край. Я своих хлопцев подыму.

Привстал Захарка на колено; вытирая рукавом нос, уточнил:

— Понарошки?

— Биться в кровь.

— Подходяще.

Круто развернул Борька кобылицу, исчез в темном проулке.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

День клонился к вечеру. Жаркое солнце еще палило макушку могучего разлатого тополя, без устали шумевшего над цинковой кровлей куреня справного казака Никодима Попова. Через тесный думенковский дворик, наискосок, перебежала синяя зыбучая тень; легко, быстрее, чем по ровному, она вползла на земляную крышу хаты, повернутой к проулку глухой облупленной стенкой.

Макей, вздохнув, прикрыл за собой хворостяные воротца. Постоял у порога, оглядывая подворье. Догадался по высохшему дощатому корытцу — жена с утра так и не свешивала с кровати ног. Засосало нехорошо. Бросил на завалинку харчовую порожнюю сумку, изогнувшись, вошел в хату. Со света ничего не видать. Всем телом, напеченным за долгий день, ощутил прохладу.

За печкой завозилось, заскрипело.

— Ты, Макей Анисимыч? А я залежалась. Зараз встану, гарнушку на воле распалю…

Подхватил высохшую, как кабачная плеть на огороде, женину руку, бережно уложил на лоскутное стеганое одеяло. Присел робко. Под большим мослаковатым телом деревянная, источенная шашелем кровать застонала. Избегая блескучего, настороженного из глубоких ямин взгляда ее, ковырял ногтем загрубелую мозоль.

— Борьки нема со школы?

— Задержуется. — Она поправила цветастую подушку. — Гляди, опять батюшке Гавриилу сено ворошить, как надысь… А не то до Ариши зайшел. Она седна у псаломщика нянькается. Ларион тоже с ею. Пелагея домовничает.

Сомкнула блеклые губы, превозмогая боль внизу живота; руки легли поверх одеяла, против болючего места.

— Встаю, встаю…

Макей угрюмо мял выгоревшую за лето бороду; отвернулся — ненароком выдашь думки свои темные. Чахла, ссыхалась на глазах жена, съедаемая изнутри какой-то жестокой бабьей болезнью. Гнуться, хвататься за живот начала она сразу за Пелагеей — последышем. Первых рожала — Борьку да Лариона с Аришей, — не замечалось. А может, и было, не углядел… Не жаловалась — таилась. Вот и теперь.

— Полежи трошки… Борьку пошлю за бабкой Домной, знахаркой.

— Господь с тобой, Макей Анисимыч, а платить чем?

— Просила горожу справить…

На худом черном лице жены отразился испуг.

— Христом-богом молю, не посылай. Покаюсь уж. Надысь сама ходила до ее… Хужее поделалось: растравила в середке пойлом каким-то, печет зараз, спасу нема. Даже от слова святого не легшает. — Прикрыла немощными ладонями его загрубелый, в ссадинах и трещинах кулак. — Прости, Макей Анисимыч, видит господь, не жилица я на этом свете. До покрова чи додюжаю… Давно почуяла неладное, таилась все, скрытничала. Тешила саму себя: пройдет, мол, дело бабье, известное. Жалкую об одном — не могу помочь тебе детишков на ноги поставить. Уж сам тут…

Осилила все-таки мужнину руку — дотянула; прислонилась пылавшей щекой. Жадно, с тоской обжигала взглядом крупную, с выцветшими добела висками голову. Более десятка лет прожито, срок немалый, а все не нагляделась вволю. В девках не довелось помиловаться на улице — человек он тоже из слободы. Переступил вот так однажды порог, высокий, с черной бородой, взял за руку и увел из-под родительского крова. Запомнились руки эти, узловатые, теплые. Ночами гладила их у себя на груди, подкладывала, как сейчас, под щеку, зоревала. При дневном свете глазами встречались мельком — не пристойно лупить праздно зенки. После ужина, в постели, тешились: вырастут сыны — одолеют нужду.

Но такое было смолоду, а последние годы уж и слова иссякли. О чем говорить? Одно желание: выбиться в люди. Заиметь собственный клок земли за Хомутцом-балкой, пару быков либо коня… Хозяином стать! Не гнуть хребет, не рвать пуп на казаков, не кланяться в пояс каждому встречному-поперечному.

Разглядела она в муже сокровенное… С этим не делился, вынашивал вглуби, как баба младенца. Сам в детстве не постиг грамоту — детей хотел учить. Всех сразу не под силу. Возлагал надежды на Бориса, старшего. Понятливый. Жалуются казачки у церкви: драчлив, мол. Но сын и сам редкий день являлся без свежих синяков. Шут их разберет, кто прав, кто виноват. Детвора, она завсегда дерется на улице.

Прошлую осень отволок Макей попу единственного подсвинка — замолвил бы тот слово перед хуторским атаманом. Проучился Борис год благополучно. После лета пересел в другой класс. Как оно обернется? Бычка годовалого, кроме нечего, сгонять с базу. Трудно доведется Макею одному тут с малыми. Когда еще подрастут помощники.

Обцеловала пахучую ладонь, толстые, негнущиеся пальцы; скрывая прилив бабьей нежности, подбодрила:

— Ты не печалься, Макей Анисимыч, подыщешь справную женщину… Она поможет тебе вылюднять детей.

Не сдержала вздоха. Выпустив его руку, отвернулась к стенке, едва слышно попросила:

— Лампадку засвети. Серники в скрыне…

Макей не мог вынуть непослушными пальцами спичку из коробки. Выручила младшенькая, домоседка. Вошла неслышно; доглядев неловкость отца, предложила:

— Батяня, дайте я зажгу лампадку.

Сидел Макей на завалинке, разложив на коленях кисет. Ничего нежданного не сказала жена. Понимал и сам, не жилица она на этом свете. Обвинял себя. Бок о бок, словно быки в ярме, тянули воз-нужду. Прослушал, как впервые ойкнула, проглядел, как прикрыла ладонями болючее место…

Высек из кремня искру, прислонил к трубке взявшийся жаром трут. На шорох босых ног скосил глаза: школяр. Откуда взялся? Воротца не скрипели. Из-за хаты, через плетень.

Кособочил Борька вихрастую голову — боялся, доглядит батька неотухший синяк на скуле, честно полученный на поповском сеновале. Вынул из-за штанного пояса книжки, замотанные в тряпицу; другой рукой прилаживал расхристанный ворот рубашки. Ни одной пуговицы! Рубашка новая, ситцевая, черным горошком по белому полю. Девчат обновы лишили на троицын день, а ему, школьнику, справили. Пуговичек было три, махонькие, гладенькие и блестящие, похоже как на гармошке у Ефремки Попова, соседского казачонка.

— Воротец нема тебе? Плетень обламуешь…

Убитый вид отца встревожил Борьку.

— Поп все, Гавриил… Моду взял оставлять без обеда, кто, значит, молитву какую там без запинки не скажет. А посля гонит на сеновал. Ворошить сено да скирдовать. Ей-богу, батя, все назубок молитвы изучил, какие задано, хоть сами опросите. Гавриил по злобе на нас… Одни такие вот… хохлята у него заики, а небось казака ни одного не запрягает.

— Не богохульствуй. — Макей сердито пыхнул трубкой. — Гарцуете, не слушаетесь… Сраму у вас, анчихри-стов, нема, старших не почитаете. Откель шишка такая выскочила, а? А пуговички на сорочке?

Деваться некуда — доглядел. Виновато моргал Борис жесткими ресницами. Не сдавался, пробовал оправдаться:

— Не мы вовсе зачали. Захарка вон атаманов привел ватагу… Поп ушел к вечерне сбираться, а казарва тут и навалилась. Не погибать же нам.

В густой, белой от пыли листве тополя гомонели воробьи, умащиваясь на ночлег. На базу у Поповых, слышно, завизжали свиньи — тетка Серафима вышла из кухни с полным ведром. Борька, делая вид, будто прислушивается к шуму у соседей, злорадствовал: поп в другой раз не рискнет гнать их к себе на сеновал. Поработали славно! Удобно биться на сене: загудишь со скирды, а шея цела. Разворочали даже прикладки, какие батюшка с матушкой вершили. Вминая жар в трубку, Макей внушал:

— На твоем месте — казачатам кланяться в пояс. По милости их дедов ты живешь на этой земле. Хату свою имеешь, какую ни на есть коровенку, курят… А грамоте учит кто, а? Опять они же, казаки. Выгонят завтра со школы… Будешь, как батько, горб гнуть да чужим быкам хвосты крутить. Куда притулишься? Батрачить на казаков — одна стежка. Либо в поместье до пана Королева табун пасти…

Поднялся с завалинки; ощупывая поясницу, переставил натруженные ноги.

— Ступай за коровой.

Борис этого и ждал.

2

Исстари ведется — вечерами чуть не всем хутором встречать на выгоне скотину. Сперва разбирают телят; не успеет скрыться за бугор солнце, с ревом, важно подходят коровы.

Первыми на выгон сбегаются дети. Солнце еще палит нещадно. Ребятня гоняет палками чурку, борется; девчата, сбившись в стайки, шепчутся, исподтишка высматривают «суженых» — курносых, сопливых, с выгоревшими косматыми головами. Потом сходятся старухи. Колупая клюшками землю, перемывают косточки невесткам, ставят в пример былое время; вспоминают, как девовали, как провожали казаков на службу. Осуждают нравы молодежи. К самому подходу стада являются с красноталовыми хворостинами молодухи. Этим и постоять некогда, все бегом, бегом. Голосисто перекликаясь с товарками, торопятся домой: казак, вернувшись с поля, страдает один на крылечке, некому ноги ему помыть.

Возле канавы деда Волкова вертится на худых, голенастых ногах, в цветастом платьице Филатова Нюрка, младшая сестра Захарки. Краем уха слушая подружек, морщинит острый нос в конопушках, нетерпеливо озирается по выгону — ищет «своего».

Близко не видала — все издали. Наслышалась от Захарки да дружков его; днями не сходит он у них с языка — ругают, обзывают, насмехаются, а сами хвастаются разбитыми носами, шишками. Беда, не казак. Как-то спросила бабку Васенку — отца и мать не осмеливалась:

— Бабуня, а скажи на милость, за что казаки недо-любляют хохлов, а?

— На землю нашу, испокон веков казачью, зарются. Взяла в толк? Так-то…

В толк Нюрка взяла, но соображения свои все же высказала:

— Ить они, хохлы-то, тоже люди.

Ткнула бабка в спину, посоветовала:

— Не вздумай к отцу лезть с таким спросом, дура набитая.

По тому, как насторожился Захарка, Нюрка догадалась… Жаром печным обдало, сердечко сжалось. Вон он, рукой подать. Пеньками торчат хохлята. Нюрка готова побожиться, что его не было — те смирно сидели на за-гате, с опаской поглядывая на разошедшихся казачат. Откуда выткнулся?

Сердитый, руки за спиной. В упор глядит на долговязого в красной рубахе. Тот отводит взгляд, шмыгает носом. Поддел кулаком — голова долговязого дернулась…

Чудное — хохленок своих колотит! Ватага подступила, готовая продлить бой, начатый в полдень на поповском сеновале. Момент подходящий: у врага раздор. Но случилось невиданное: битые сомкнулись плотнее. Захарка не ждал такого оборота. Надеялся, разбегутся, бросят вожака…

Вволю нагляделась Нюрка. Ни ветхая, латаная рубаха с желтой от исподнего пуговицей, ни драные на коленях штаны, ни босые ноги, грязные, в цыпках, ничего такого не кинулось — затмила его мальчишеская лихость. Лихость в пронзительных и в то же время усмешливых глазах, в закушенной губе и даже в русых, раскиданных бедово вихрах, выгоревших на висках и затылке. «И кли-чуть славно, — подумала она и дважды, по-разному, повторила про себя — Борька, Борис…» Прибила к гурту отставшую половую корову. Бежала за братом; не поспевала, смеясь, хваталась за руку.

— Отцепись, колючка!

Косился Захарка на развеселившуюся беспричинно сестру, остервенело хлопал кнутом с волосяным нахвостником, ловко отсекая возле плетней бордовые головки будяка.

Стеганула Нюрка хворостиной летошнего бычка; так, между делом, спросила:

— Братка, а за что хохлята на выгоне подрались? Сжалась в комочек, заслоняясь руками, — думала, секанет еще кнутом.

— А чего такого спросила?

Захарка, сглаживая выходку, ответил:

— Не дрались они вовсе… Борька уму-разуму научал своих хохлят.

До дома шла Нюрка молча.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Месяц за бугром. Угадывался по теплым отблескам на осенне-волглом звездном полотнище неба, будто забрызганном известкой. Там, где он должен взойти, край степи черный, глухой. Оттуда тянуло сыростью, знобкой плесенью, похоже как из колодца. За хутором только что увяла вечерняя заря; слабо зеленели искорки, неясно прорисовывая заманычские высоты.

Протужил сыч. Волосы ворохнулись у Борьки. Поискал камень. Едва виднелся острый гребень ветряка; похлопывало на задранном крыле; ржаво, хитро поскрипывал флюгер. Швырнул обломок кирпича наугад; гулко, заглушая сверчков, протарахтело по жестяной крыше.

С суеверным страхом прислушивался: откуда снова подаст голос сыч? По поверью, дурная примета: на чьем подворье ночью протужит сыч, тем накличет беду. Непременно должна подохнуть или сломать ногу корова, случится пожар, может и помереть кто-нибудь из семьи. Томительно долго ждал. Молчит сыч — на тот край улетел.

С облегчением передохнул Борька. Боялся, птица сядет к ним на хату. Плоха матушка. По теплу еще подымалась с кровати, возилась у гарнушки, латала на завалинке, а теперь и ног не свешивает на пол. Вчера приехала с Салу бабка Надя, привезла с собой дремучего, высохшего, как бурьянина, седовласого старца с потухшими белыми глазами. Побыл он наедине с хворой, оставил обе-ремок пахучих сохлых трав, собранных им по сальским кручам, а матушке не легчает.

Мансуров ветряк за крайними хатами, на кургашке. Сразу — крутой спуск в Хомутец, к пруду, заросшему чаканом, камышом и ивняком. Тут Борька назначил сбор: сойтись с восходом месяца. Сообщили своему краю; с утра избегали с Володькой Мансуровым все дворы.

В школе, на перемене, Борька заметил заплаканные глаза Ефремки Попова. Опять Захарка. Бьет его верховод нещадно: Ефремка, коренной казак, не вступает в ватагу, тем самым топчет казачью честь. Не становится Ефремка и за свой край — нельзя ему, хозяину, держаться гольтепы.

Не неволил Ефремку; строго-настрого заказал и своим, особо Володьке, скорому на расправу, не совать под нос ему попусту кулаков. Ждал развязки. Достаточно, тот не с казарвой. Нынче не утерпел. Дернул за рукав, как бы невзначай сообщил:

— Набег учиним… на Захарку. Собираемся до ветряка. Вглядываясь в белевший плетень, Борька гадал: придет Ефремка или не придет? В проулке залился мансуровский Тузик. Из-за угла вывернулись двое. По высокому картузу узнал Володьку; с ним Котька Пожаров, подпасок у хуторского пастуха.

— Ты, Борька? Я доразу смекнул… Каменюку кидал на крышу.

— Сыч тужил, гад.

— Сыч? На ветряке?!

В голосе у Володьки испуг. Задрав голову, вглядывался наверх.

— Шугнул. На тот край полетел.

— В церкву, — уточнил Котька. — На колокольне цельная у их семья. Епишка-звонарь сказывал.

— Епишка твой и набрешет, не дорого возьмет.

Возразил Володька больше из-за упрямства, а на самом деле успокоился: чего уж доброго, вселится такой жилец. Тогда не то что с деревянным — с заправдашним наганом не выткнешься из дому. А за батькой водится. Чем ни темнее ночь, посылает — то запереть дверь забыл, то не причалил к стояку поворотный брус, то мешки порожние оставил на воле. Мать как-то вступилась, грохнул об стол кулаком:

— Цыц! Подохну, кому млын останется?! Нехай зма-лу приучается к своему добру.

Зараз тоже послал. Тугой на уши, а услыхал грохот по железной крыше.

— Чую шум на млыну… Сбегай глянь. Заберись на самый верх!

Ослушаться батькова наказа Володька не осмелился. Подошел к висячей лестнице, скрипел выскольженным от давности перильцем.

— Глянуть, запер батько двери. Кто со мной?

Увязался Борька.

Ступеньки шаткие. Постояли на кособоком крылечке, вглядываясь сверху в хутор. Темнота покраснела, отступила к Манычу; за Хомутцом, из-за бугра, высунулся месяц. Огоньков не видать — жалеют керосин. Молодые, наворочавшись за день вилами, укладывались; старики вылазили на завалинки, к плетням посумерничать. На том краю, в стороне от плаца, растянули саратовку, донеслись припевки — парубки собирались на улицу. А неподалеку от церкви, за видневшимися тополями хуторского правления, бесновались собаки.

— Похоже, они, — предположил Борька.

— Ага, возле бабки Домны. Накроем.

Послышались голоса. Прочеркнула темноту цигарка. Свисли с перильцёв, силясь угадать курца.

— Минька шорников махры спер у деда… Крепкий, зараза, душу выворачивает…

Володька сбежал — боялся, не достанется. Вырвал у Котьки цигарку; с жадностью, не соблюдая заведенного порядка — по паре затяжек, — глотнул теплый дым. Колом встало в горле. Присел на корточки, слепо тыча окурком: очередной, мол, кто?

Борька честно принял свою долю. Пересчитывая воинство, вглядывался каждому в лицо. Ого! Одиннадцать с ним. Да двое в разведке… Сила! Гляди, еще надбегут… А позавчера было семеро. Повернулся на шум: возле поворотного колеса Володька уже кого-то трясет за грудки:

— Попа-ался чигама-ан… Лазутчик, хлопцы!

Растолкав сгрудившихся, Борька угадал Ефремку. Молча высвободил его пиджачок из цепких Мельниковых рук.

— Да ты погля, кто?!

— Не слепой.

— Силу выведать нашу явился, — подал Котька голос.

Чуя поддержку, Мансур и вовсе разошелся:

— Лазутчик, гад! Форменный лазутчик! Из балки вылез… — Опять вцепился в ворот Ефремки. — Захарка послал, сознавайся?! Зараз кишки выпотрошу… по плетнюразвешу, на просушку.

Силой отнял Борька напуганного казачонка.

— Самовольства не потерплю.

Пятился Володька, вбирая голову в плечи, — знал его кулак.

— Бугайка шукаю вовсе… — переминался Ефремка, растирая горевшую шею, гундосил — Всю балку исходил. Отец кожу сдерет живьем, коли не пригоню…

Весь край в хуторе знал бешеный нрав Никодима Попова. Не раз соседи вырывали у дюжего казака жену и единственное дитя полуживыми.

Исподлобья оглядывал Борька понурые головы. Поверили. Ловко приврал насчет бугайка Ефремка — вместе они вернулись с выгона. К ветряку явился неспроста. Не налети Мансур с кулаками, гляди, осмелился бы открыто встать против своих. Тогда не только Захарка, отец наверняка живьем содрал бы с него кожу. Понимал положение Ефремки, сочувствовал. И никакой он не лазутчик.

Вернулись разведчики — Еська Холодченко и Егор Гвоздецкий. Перебивали друг дружку, торопясь выложить увиденное.

— Погодите, — остановил Борька, сказал Ефремке — А ты ступай.

Не с охотой уходил казачонок. Все глядели ему вслед; Мансур пожалел:

— Было б хоть морду раскровенить…

Как и догадывались по собачьему лаю, казарва возле правления. Захарка самолично школит малышню — гоняет строем, заставляет бегать, ползать на пузе.

— Вы, говорит, куга зеленая, — со всеми подробностями доносил Еська. — На коня сажать вас рано, пластунами будете в отряде значиться. Те — в рев: «Чо мы, хохлы?»

— А Захарка съездил одному, — дополнил Егор Гвоздецкий. — Смолкли.

Нетерпеливо хлестал Борька по ладони вербовой палкой.

— А сколько их всех?

— Проулок забит возле правления.

Верхом — надежное дело, испытанное. Но многие успевают увертываться в чужие дворы. Шарахнуть бы чем-нибудь… В школе нынче мелькнула мысль. Пока батюшка «глаголил» о царстве небесном, обмозговал со всех сторон. До времени не раскрывал даже Мансуру.

— На ветряке можно раздобыть бечевку? Сажен в пять.

Озадаченно сдвинул Володька на затылок картуз. Как и на руку, скор он и на ум. Так и этак прикинул. Нет, не уловил, куда гнет вожак.

— Жилишь? — Борька вплотную подступил к нему.

— Не тот спрос. Прикидую, что там у батька приспособить можно… А толстую бечеву?

— Не лопнула бы.

Выпросив спички, Володька спустился к дощатому сарайчику, приткнутому к обрыву. Вскоре вернулся, размахивая веревочной связкой.

2

Балкой обогнули хутор. Улицами не осмелились — собаки выдадут. По дороге Борька поделился своим планом. Выманить ватагу с плаца в знахар-кин проулок, а позади перетянуть веревкой. И нагнать. Проулок тесный, глухой, идет садами, упираясь в кладбище…

Хитрость в самом деле несложная. Мансур с лету оценил:

— Ловко! У плетня Домны, на углу, врыт каток. За него привязать А наспроть — акация. Калмыковых подворье.

Залегли в кладбищенской канаве, в лопухах. Прислушиваясь к гомону на плацу, выкурили напоследок цигарку. Первую затяжку предоставили Мансуру и его двум помощникам — вызвались своей волей выманить к могилкам ватагу. Передав окурок, Володька поделился своими соображениями:

— Котька с Егором у знахарки под плетнем. Я вбегаю на плац, ору чужим голосом. Не опознали бы…

— А дале? — перебил Борька.

— Кинутся за мной, я — в проулок. Тем временем хлопцы бечеву…

— Не кинутся.

— Да я такие фокусы покажу! Вот так до их подберусь…

— Ас фокусами подавно не кинутся. Надо побывать живьем у них в руках.

— Как… живьем?

— Всяко можно… Просто прибежать: спутал, мол, думал, свои, извиняйте…

— Ага, — Володька чесал в затылке, — знаем их благороднее… Изукрасют морду за мое почтение.

— Еще как изукрасют, — усмехнулся Борька. — Поутру мать не угадает.

Не знал Володька, смеяться вместе ’со всеми или стерпеть. С досады дал подзатыльник скалившему зубы Котьке.

Стушевывая резкий оборот, Борька пояснил:

— В руках у них побывай непременно. Обознался, мол… Сбегутся все. Бить сразу не зачнут. Им любопытно. Вот тут-то и воспользоваться… Врежь в ухо. Хорошо бы Захарке самому. И деру! А мы встретим… — Уловил замешательство дружка — Не осилишь — оставайся. Пойду сам.

Обиделся Мансур. Перекинув через плечо веревку, махнул помощникам. Тотчас они пропали в садах.

Луна повисла над церковью, будто зацепилась за крестик. Пожелтела, опала, похоже, усохла. Прибавилось свету. Хутор успокоился; гомонит плац, да гармоника вздыхает вдалеке. «Не Ефремка под тополем?..»

Заплакала, захохотала младенцем сова. Борька оглянулся. Зловеще, облитые лунным светом, белели по кургану могильные кресты. Оттуда подувало полынью, тленом. Завертелись головы в канаве, теснее сбиваясь в кучу. У самого жуть змеей заползла под рубашку. Некстати вспомнился сыч. Пальцы сложились щепотью…

На плацу смолкло. Ухо уловило отдельный вскрик. Вспыхнул тягучий вой. Он приближался, уже в садах…

Все повыскакивали из канавы, тянулись из лопухов.

Борька опоясал палкой ближнего — водворил порядок. Вот-вот появится в прогалине, рассекавшей темную стенку садов, Мансур. Ага! Он! За ним гнались. От напряжения навернулись слезы. Сердце екнуло: схватили! Вой, победные крики…

Кто-то не вытерпел. Сопел у уха, подталкивая в бок. Самому хочется вызволить Володьку из беды. Не время. Вот оно! Черная лавина вывалилась из садов, запрудила выгон… Пора!

Из лопухов, белевших по склону кладбищенского кургана, вырвалась плотная кучка хохлят. Засада!

Захарка выпустил мельника. С холодеющим сердцем огляделся. Он — один. Махнул во весь дух догонять своих. Четко работала мысль: «Вырваться из тесного проулка. Остановить, перестроиться. Хохлят мало. Страху нагнали. Выскочили с кладбища…»

И тут-то случилось. Уже на плацу, в конце проулка — гвалт, плач. На глазах росла воющая куча. Захарка не успел сообразить — зарылся носом в пыль…

Бой был скоротечный. Пленена вся верхушка ватаги с коноводом вместе. Разбежалась пацанва; ее не задерживали. Веревка пригодилась еще: избитых, вывоженных в пылюке казачат навязали, как плотву на кукан. Мансур, с заплывшим глазом, вспухшей губой, не отходил от них. Охлаждали взгляды вожака — не поглядел бы, что у Захарки стянуты за спиной руки.

Захарка, отворачивая рассеченный лоб, высказывал обиду:

— Не по правилам воюешь… Обманом берешь.

— Как умеем.

Усмешливо щурились у Борьки жесткие глаза, смягченные светом.

3

В полночь попал Борька к своей хате. Мирно настроенный, сонливый, присел на камень у плетня. Далеко видать по просторной улице. Переходи дорогу на том краю хутора, можно, казалось, различить, дядька то или тетка.

У Ефремки заорал в катухе кочет. Ему отозвался их Петька. «Не рано уж…» Хворостяные воротца настежь. Батька сроду не оставлял откинутыми их даже днем; не ленился внушать: хозяин, мол, начинается от ворот. Еще больше удивил огонь в оконцах в такой поздний час.

Из чулана вышел отец. Странно скреб ногами, похоже как пьяный; руки висели плетью. Борька, чуя недоброе, посторонился. Оторопело глядел, как он со стоном припал к вербовому стояку. «Мамка!..»

В чулане налетел на бабку. Обхватила она худыми руками, всхлипывая, сокрушалась:

— Кликала все, кликала… А ты не шел. Со всеми простилась: и с Аришей, и с Ларей, и с Пелагеей. Один ты, болюшка, неприкаянный остался. Вот хрестик велела тебе повесить…

Ощупкой накинула на шею жестяной крестик, опустилась на завалинку.

Зарылся Борька лицом в складки бабкиной юбки.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Ночной ураган раскидал тучи. Задолго до восхода вольно, ослепительно заалело весеннее небо; поголубели, остывая, звезды. Всю вербную неделю квасил колючий дождь продрогшую за зиму степь; разъедая наледь, со звоном стекала в буераки вода.

Туч нагнало с Азовского моря. Укутали они душным войлоком; казалось, вовек не проломиться солнцу. Почуяли перемену кони; раздувая ноздри, тревожились, храпели. А в полночь разыгралось. Ветер налетал порывами. В кромешной темноте с остервенением откалывал от материка глыбищи туч; играючи сваливал их куда-то в верховья речки Сал, к Джураку — в калмыцкие степи.

Вчера еще склоны балок насупленно чернели; как невольницу, сковывали бугры степь — распластанную, нагую. С восходом пробудилась она, облегченно вздохнула. Жесткие линии далей смягчились, чутко-зелено потеплели, пропадая в чистых родниковых ключах марева.

По бугру уже просохло. Сдавил Борис стоптанными каблуками бока Ветра, огрел плетью. Конь взвился свечкой, дергая повод, перешел на галоп. Хлопал за спиной дождевик, стянутый у горла ремешком. Встречный ветер срывал с обожженных век капли.

В зимник влетел, едва не перетоптав у коновязи кур. Спрыгнул с седла, чудом держится на ногах. Всю скаженную ночь не оставлял стремян — кружил косяк стригунов по затишкам, в балках. До дурноты хочется есть. А еще лучше — упасть в сено! Суток двое небось проспал бы беспробудно…

Обдав горячим дыханием, Ветер ткнулся в плечо. Прислонился к его голове, ласково потрепал челку.

— Не забыл… Расседлаю.

Дождевик повесил на коновязь. Брезент пропитался дождем, колом стоит, будто из жести. С тороков отцепил аркан. Седло тоже накинул на коновязь. Охаживая пучком сена взмыленную под потником спину коня, жалел, что спать завалится не скоро — не напоишь разгоряченного.

Из мазанки вылез дед Фома. Прикрываясь сухонькой ладонью, чихнул.

— Будь здрав, Борода.

Дед не отозвался. Лицо у него старушечье, безбровое и голощекое; вокруг рта пробились за всю длинную жизнь чахлые завитушки желтых волос. Борода — прозвище. Не иначе как в насмешку, в давние времена прозвище это приставил ему покойный пан. Овдовел Фома молодым, так с той поры — один. Весь свой век провел в степи, возле панских лошадей. Смолоду выезжал неуков, лечил; ныне доживал в сторожах.

Спиной чуял Борис колючий взгляд деда, силился не крикнуть. Яростно растирал дымящуюся под гривой шею.

— Ты, дед, накликал вчера солнушка, — шлепнул с досадой под ноги жгут. — Ну, чего пялишь бельмы свои?! Не, по-твоему.

Фома поднял жгут, оглядев, выпустил из рук. Облюбовал в яслях клок свежего сена; как баба шерсть, перещупал каждую былку. Скрутив, как-то мягко, словно банной мочалкой, опробовал на тыльной стороне руки.

Привалившись к коновязи, Борис склеивал цигарку. Грызла совесть — набросился цепным кобелем. Исподволь наблюдал. Не нажимал дуром, водил округло, по шерсти. В движении старческих рук столько ласки, доброты. Совсем по душе своенравному парню — дед не поучал, не тыкал мордой, как слепого котенка в черепок с молоком, а совершал свое каждодневное дело.

Управившись с конем, Фома разобрал седло. Потники выставил на солнце. Запахивая полы рваной шубейки, потянул валяные опорки по унавоженному двору к конюшням; не оборачиваясь, сказал:

— Ступай в хату, затерка уж поспела. Да Федора буди.

— Ветра напою… — буркнул Борис.

— Сам погодя свожу на Маныч.

В мазанке натоплено, пахнет заправой из сала и лука. На нарах, за печкой, разметался Федор Кру-тей. Он тоже вернулся из ночной, чуть пораньше. Не дождался дедовой затерки — свалился, в чем был, в бекеше, сапогах. Светлые мягкие волосы рассыпались по бледному лбу, рот полуоткрыт. Стаскивая ватник, Борис загляделся на светлобровое лицо со вздернутым носом.

На зимнике Федор недавно, с рождества. Вошел вот так под вечер в мазанку, стройный, вызывающе красивый в своей синей бекеше, яловых сапогах, папахе из черного курпея и объявил:

— Принимайте, господа, в артель. Федор Крутей… новый ваш табунщик.

Чалов, старшой, мелкорослый, кривоногий казачиш-ка, изъеденный оспой, почел за обиду:

— Вы, вашбродь, на смех не подымайте. Здеся, мо-гет, тоже люди…

— Чудаки, — Федор улыбнулся. — Да во мне благородного… Ты — Чалов? Вот бумажка от управляющего.

Беспомощно повертел Чалов в корявых пальцах сложенный вчетверо листок, передал Борису. Получив утвердительный кивок, развел руками:

— Звиняйте, котел у нас обчий. Нары тоже…

Вскоре Борис узнал: Федор единственный сын у матери, «незаконный», нагулянный ею в девках. Мать из манычских казачек, смолоду служила горничной в немецкой экономии. Прижила его с молодым хозяином, немцем. Отец не признал сына, не дал ему свое имя. Рос Федор в окружной станице Великокняжеской, учился в реальном училище…

Борис ухватил его за сапог.

— Эгей, Крутей! Хватит зоревать.

Свесил Федор с нар ноги, встряхнул тяжелой головой.

— Побудка? Смена?

— До котла вставай.

— Фу-ты! Как в яму провалился…

Закатив выше локтя рукава сатиновой рубахи, шумно плескался за печкой над деревянным ушатом. Утираясь рушником, жаловался:

— Ну и ночка… Воровская. На Бургусту-балку выезжать, к калмыкам за табунами.

— Конокрад… Своих-то не порастерял?

— А черт их знает! В таком аду…

Налил в деревянную чашку затерки. Усаживаясь, нетерпеливо вдыхал душистый запах толченого сала. Не утерпел, ухватил дымящееся варево.

— Сатана, горячая…

Борис растребушил торбу, вывалив на стол домашние витые преснушки.

— Грызи. Вчера Чалый был в хуторе, забегал до наших…

Жевал Федор, нахваливал:

— Мать пекла, слыхать сразу… Вкусные.

— Сховали мы мать… Один батька там бьется. Спасибо, сеструшка младшая домовничает.

Скорбное, вымученное появилось в обветренном лице Бориса. Колупая ногтем ложку, уставился в оконце.

Привязался Федор к нему. Смутно почуял в степном, диковатом парне неспокойное, тревожащее. Притягивало его доброе удивление. Подолгу готов наблюдать за дерущимися воробьями; в степи, лежа на скирде, выискивает что-то в пустом зимнем небе; с открытым ртом слушает он в мазанке служилых о былых походах. В гневе страшен; невыносимо глядеть ему в немигающие глаза. Каждое слово подкрепляет ударом плети по голенищу. Плеть толстая, в двадцать четыре ремешка, с зашитой свинчаткой в кожаный круглый таманец; черенок вишневый, с махром. Болтается постоянно она у него на правой руке; порою во сне не расстается — забывает снять.

На днях у коновязи Федору случилось быть очевидцем их стычки с Чаловым. Старшой обвинил Бориса в краже; матерясь, замахнулся. Ткнувшись одичалыми глазами в его взгляд, попятился.

— Ну, ну, черт скаженный… Подавись им, поводком.

Трясущимися руками, охлопывал поддевку. Вместо кисета из потайного кармана вынул пропажу — сыромятный ремешок…

До сих пор Чалов сглаживает вину. Борис в тот же день забыл, а он все усердствует. Вот и торбу эту привез из хутора, чтоб угодить.

Хлебая обжигающую затерку, Федор не без умысла увел разговор.

— Я не рассказывал? Мы с Павлом Королевым, молодым паном, подрались из-за одной. Агнесой зовут. Она заканчивает прогимназию мадам Гребенниковой. Наверно, тоже укатит в Москву… Павел там. Мне-то наплевать… Пусть едет. Пашка пари выиграет. На первый выстрел побились.

— Как это?

— Кому она отдаст предпочтение… за тем первый и выстрел. Десять шагов, на пистолетах…

Борис отодвинул локтем чашку.

— Пан с жиру бесится… А ты чего ради?

Зарделись скулы у Федора от горячего, то ли от стыда.

— Прошло уже. Так я, для красного словца…

Развалились на нарах. Взбивая кулаком подушку, Федор изобличал:

— Ты сам-то скрытничаешь… Один хуторской ваш шепнул: утирка, мол, у Борьки Думенко от атамановой дочки.

— Кто такой глазастый?

— Не скажу. Христом-богом молил не указывать. Убьешь.

— Бьют за брехню. А правда… Бей не бей, она все одно вылезет наружу.

Повозился Федор, укладываясь удобнее на чаканке, так и не дождался от него слов.

Перелег Борис на спину, подложив под затылок руки. Растревожил реалист недавнее… Молва, оказывается, ходит по хутору. Кто из них не уберег? Голову на отруб, он звука не выронил. Сама Нюрка? Со слезами молила не хвастаться утиркой. Захарка дознается, пришибет, да и на улицу не станут выпускать.

С утирки и началось. Зимой, на рождественские дни, он побывал дома. Вечером с Володькой Мансуром пошли на улицу. Своя еще не собралась у кузницы; потянули к правлению на звуки гармошки. Не санками, не снежными бабами встречали праздник — чернотропьем, слякотью. А ночь — выколи глаза! Угадывали дворы на ощупь, по плетням. Возле правленческого крыльца напоролся на акацию. Матерясь, зажимая лоб, он вступил в круг.

— Выходи, Захарка…

С хрустящим треском, будто коленкор, распорола плеть воздух. Улицу ветром сдуло. Не двинулся с места один. По смутно белевшей голове понял: девка.

— Руки, хохол, у тебя длинные… Жаль, Захарки нету, он бы нашел им укорот.

Смелые речи удивили. Подошел вплотную. Всматривался в темное пятно, окутанное белым пуховым платком. Не отшатнулась; с усмешкой в голосе посоветовала:

— Серник поднеси… В потемках не разглядишь.

Послушался совета. Поджег пучок спичек. Оранжевый хвост огня вырвал у темноты быстроглазое, остроносое лицо.

— Таких конопатых на нашем краю с улицы выпроваживают.

— Ужель? — удивилась она. — А у нас таких… с разбитыми мордами, в тегулевку кидают. Вот, вот. Хлещет кровища со лба… Не на своего напал?

Мазнул — липко. По привычке хотел вытереть ладонь об колено, вспомнил: штаны новые.

— Утирку бы дала, — попросил, лишь бы чем уколоть языкастую.

Она порылась за пазухой. Сникнув, сквозь слезы сердито зашептала:

— Бери, что ль… Тебе обвязывала. Захарке нашему не говори. Не дай бог, дознается, беды наживу себе…

Ошалелый парубок рта не раскрыл. Вспугнул ее Володька; выкаблучиваясь под трофейную гармошку, подошел, в спину угадал беглянку:

— Тю! Так эт жа Нюрка Филатова, сеструха Захарки. Такая росла страшная, конопатая… Вылюдняла! Хоть сватов засылай. Да рази нам посветит… Атаман за нее урядника отхватит, а то и самого хорунжего. Что, не веришь?

Затолкал Борис в карман подарок, хранивший еще в складках духовитое тепло хозяйки. Взял гармошку, растянул до отказа, насколько хватило у нее духу…

С той поры не встречались. С нетерпением ожидал пасхальных дней.

2

Всадники свернули к кургану. Сдерживая каракового иноходца, сидел в казачьем седле сам хозяин, местный властелин, конезаводчик Королев. Его сопровождали чины из военного ведомства. Толстый полковник с белыми витыми усами на запорожский манер держался стремя в стремя; почтительно наклоняясь к степняку, вводил его в круг столичных новостей. Но Королева не занимали салонные интриги; он настойчиво сбивал разговор к неладным делам на Дальнем Востоке.

— Любезный Анатолий Семенович, скажите… есть ли смысл теперь, после нашего поражения, двигать Второй Тихоокеанский флот в японские воды?

Закатывая глаза, полковник поднял пухлую ладонь: воля вышнего.

— А не на земле ли виновники трагедии России? Больно часто мы киваем на небо…

— Сергей Николаевич…

— Я лично не вижу смысла. Россия потеряет свой престиж и на воде, как то случилось на суше. Да, да, непременно. Государство, в коем скована всякая прогрессивная мысль, не может быть сильным, тем паче — великим.

Королев не замечал умоляющего взгляда полковника.

Поодаль гарцевала на тонконогих англо-арабак молодежь. Возглавлял сын хозяина, Павел, семнадцатилетний корнет; он приехал из Москвы на пасхальные каникулы. Тут куда веселее! Тон задавал кареглазый драгунский ротмистр, дальний родственник хозяев. Дотрагиваясь согнутым пальцем в белой перчатке до колечек красноватых усов, рассказывал о нраве молодой генеральши — жены командира корпуса.

Павел, не слушая, оглядывал из-под надвинутого козырька дымящуюся апрельскую степь, думал о вчерашнем… Экипаж, высланный отцом из имения в Великокняжескую, он отправил с вокзала обратно. Наказал к вечеру прислать за ним в станицу верховую лошадь. Тревога вселилась еще на перроне — она не встретила. Посылал телеграмму.

Шел по Атаманской, главной станичной улице, утопая в грязи. Терзаемый ревностью, прикидывал, что срок немалый, измениться могло тут без него многое… Письма письмами, но разве в них все скажешь? От нее же знал, что Федька Крутей, его соперник, в станице. Правда, всю зиму она не упоминала о нем. Но молчание и пугало: вряд ли оно могло быть случайным…

Вот он, знакомый забор, голые ветки сирени с набухшими почками, деревянная колотушка звонка под резной аркой калитки. Дергал, готовый увидеть черт знает что.

Открыла калитку сама Агнеса. Не удивилась, не испугалась. В простеньком домашнем платьице, в переднике; расставив голые по локоть руки, склонила набок светловолосую голову с газовыми бантиками. На немой вопрос его ответила:

— Не пошла на вокзал… Дорога грязная.

— А Федька?

Вспомнив, Павел занялся изнутри огнем. Каким же дураком выглядел! Из всего, что было потом, одно имело смысл и интерес: Агнеса не отклонила приглашения побывать в пасхальные дни у них в имении» С условием: будет с подругами; и еще: он пришлет за ними верховых лошадей. На тачанке не поедут…

Дурное настроение разогнал нынче утром отец. Тая усмешку, надоумил: если в самом деле у барышни страсть к верховой езде, то можно сделать ей приятное… Попросту подарить Агнесе коня. Горячо ухватился за такую мысль. Потому и сопровождает отца по зимникам. По своему вкусу выбирает скакуна. Отец хвастается: на Ма-ныче, на чаловском зимнике, гуляет отборный косяк выведенной им породы — донской.

С кургана открылся Маныч. За горизонт уходят заросли прошлогодних камышей, залитых вздувшейся от дождей речкой. Павел, захваченный родной с детства картиной, невольно натянул повод. В версте, у желтой кромки плавней, виднелись плетняные конюшни, базы из жердей, саманная мазанка с торчащей трубой.

— Господа, чаловский зимник! Предлагаю размяться.

Не дожидаясь согласия, дал шпоры коню.

Борис, без рубахи, шорничал у оконца: пришивал ременный чембур к новому недоуздку. Когда еще Чалов наказывал, да времени не выпадало. Последнюю неделю не слезал с седла через окаянную погоду.

Проснулся Федор. Не вставая, нежился на чаканке. С корявых, выбеленных известкой стен перевел взгляд на смуглую мускулистую спину. Хотелось продолжить разговор. Нравилась ему в Борисе серьезность в сердечных делах; не заговори, вряд ли сам разжал бы зубы.

Стыдно вдруг стало Федору за утреннюю «исповедь». Бравада! Ложь все… Любит он ее, Агнесу. А бегает сам от себя. В университет не приняли… А табунство это? Лишь бы из станицы выехать. Не куда-нибудь, а именно к конезаводчику Королеву!

Вогнал Борис швайку в стол, поднялся.

— Выдрыхся? Поскачем, Чалов там один…

Почесывая грудь под бязевой сорочкой, Федор указал взглядом на крестик:

— Крестик носишь… А я без него обхожусь.

Прикрыл Борис обветренной, будто в перчатке, кистью жестяной крестик на потемневшей нитке, спросил:

— Нехристь?

— Как сказать… Мой родитель католик. В станице попы заартачились, так возили тайком куда-то на хутор. Но крест мать не вешает.

Бурей налетел конский топот. В дверь просунулся Фома:

— Хлопцы, одягайсь! Паны пожаловали.

Застегивая поверх ватника сыромятный пояс, Борис вышел из мазанки. По-летнему горячее солнце ослепило. Жмурясь, приглаживал неподатливые русые вихры. У коновязи отмахивались хвостами припаренные скакуны. Седла богатые! Осилил себя: неудобно пялить глаза на чужое.

Возле яслей разминали ноги офицеры в нарядных мундирах; смеялись, попыхивая папиросами. Из-за конюшен вывернулись еще всадники. Двигались шагом, степенно. В переднем, в кожаной потертой тужурке и картузе с длинным козырьком, Борис угадал хозяина.

— Во, подвалили…

Федор стал рядом, распрямляя ворот сатиновой рубахи.

— Крутей?! Федор!

От яслей спешил безусый, пухлощекий офицер. Черный приталенный мундир с высоким малиновым воротником; по груди — густой ряд медных пуговиц. Обшлага рукавов и брюки по канту отделаны золотым галуном; блестящие сапоги со шпорами.

Признал Борис молодого пана. Глядя во все глаза, посторонился. Федор, заметно бледнея, повесил бекешу на плечо. Офицера рукопожатие не устроило — обхватил его в поясе, грохнул ногами оземь.

— Ну и чертище! Выпер на голову выше меня… Это — за год! Погоди, а ты как оказался на зимнике? Родичи здесь?

Потирая обросшую белым пушистым волосом шею, Федор подергивал плечами, неловко улыбался.

— Непременно родичи? Не обязательно… Косяки твои пасу.

Павел, запрокинув голову, громко засмеялся.

— Учудил! Понимаю теперь, почему Агнеса не писала о тебе…

— Она не могла и написать… Не знает вовсе. Вот на пару гарцуем… Ваш, с Казачьего хутора…

Вскользь глянул хозяин в сторону Бориса.

— Наслышан, как же… Драчливый. Казачатам сопли красные пускает…

Надо думать — похвала это в панских устах. Обиделся Борис; повлажневшую ладонь вытер о полу ватника, спрятал в карман.

В бок ткнул Фома.

— Гукаю, гукаю, а им уши позатыкало. Седлайте да гайда. Панов до косяков проводите. Федька, живо и ты…

Изнудился Ветер в конюшне. Бегом попер на волю; с храпом втягивал степную, пропахшую солнцем и полынью струю. Пока Борис возился с подпругами, не стоял на месте; рвался к чужим лошадям, нетерпеливо толкал горбоносой головой в плечо, как бы спрашивал: что за гости?

Офицеры сидели уже в седлах. Старший Королев, вдевая носок в стремя, давал какие-то распоряжения Бороде. Сухое костистое тело вскинул легко, огляделся.

Борис понял, ищет его. Подскочил.

— Ты Думенко? Чалов сказывал… лошадей любишь. Похвально. Станешь славным наездником. Государь нуждается в надежных защитниках престола.

Последние слова пан говорил не ему, а гостям, сбившимся за его спиной. Повелел благосклонно:

— Что ж, веди, показывай свои владения.

Ветер с места взял крупной рысью. Федор, подпрыгивая в седле, пытался выровнять рысь кобылицы. Задирая лысую голову, она нервничала, переходила на скок. Дергал поводом, стегал под пузо сложенным вдвое арапником.

Борис недовольно поморщился.

— Прижми локти, выпрямь колени. Господа на смех подымут.

— Плевать.

— Не стегай, не стегай. Дай повод. У Клеопатры лучшая рысь на весь зимник.

Перестал дергаться Федор, успокоилась и Клеопатра. Сама подобрала ногу к Ветру; всхрапывая, время от времени просила повод.

— Пашка хочет неука объездить.

— Косяки немалые, есть из чего выбрать. А офицерья эти, они зачем?

— Из Петербурга. Досрочный набор вроде…

— Япошкам продули… Либо еще и турок двинулся? Оглянувшись, Федор сбил Клеопатру ближе, снизил голос:

— Шепнул Пашка… В Питере и в Москве неспокойно. Рабочий люд бродит…

Борис натянул поводья.

— Язык держи. Он по секрету… Скачи!

Перетянул Федор арапником плясавшего Ветра. Вслед пустил и свою кобылицу. Остановились у глубокой балки. Где-то тут Чалов с табуном жеребых и подсо-сых маток. Борис привстал на стремена; лошадей не видать. Наугад крутнул. За коленом балки в просторной лощине мирно разбился на малые косяки табун. Ветер, потянувшись, пронзительно заржал. Неподалеку из прошлогоднего бурьяна выткнул голову, как дудак, Чалов.

— Сам едет, — сообщил Борис.

Потер Чалов клешнятыми ладонями запухшую рябую образину, будто умывался. Пришепетывая — молился, то ли крыл матом, — застегивал медные пуговицы на засаленной рубахе, отряхал латаные шаровары с выгоревшими лампасинами; к чему-то, задирая ноги, оглядел подошвы сыромятных чириков, белые шерстяные чулки, облепленные репьями. Почел, к приему хозяина готов. Бессмысленно таращил глаза. До верховых оставалось с десяток саженей, вдруг вспомнил: на голове нет папахи. Поплевав в ладони, пригладил сбитый войлок волос.

Королев, придержав иноходца, представил его:

— Господа, мой лучший табунщик. Кстати, коренной казак.

Чины из военного ведомства остались у маточного табуна. Праздно настроенную молодежь Борис увел к ремонтному косяку.

Не хотелось отпускать Королеву сына. По молодости, горячке, лишь бы не уронить чести, сядет на неука… Дончаки по характеру бешеные, руке подчиняются с трудом. До трех-четырех лет выгуливаются; кроме степи, неба да ветра, ничего не признают. В бабье лето моток паутины запутается в гриву, чуют, тревожно всхрапывают, начинают бурно гонять под гладкой кожей кровь и связки мускулов. А попробуй накинуть на шею аркан, пристегнуть седло!..

Вороша седые волосы, пан ловил ртом освежающий ветерок. «Эка нервы… Стареешь, Сергей Николаевич…» Перехватил встревоженный взгляд управляющего, сказал для отвода глаз:

— Погодка по заказу… Праздники бы подержалась. Нынче ранняя пасха. Гульнем, Наумыч?

Не один десяток лет провел Наумыч под одной крышей с хозяином — насквозь видит, без слов.

Поманил Чалова.

— Ты, Осип, вот чего… Калмычонок арканом тут покидает, попридержит. Народ явился все грамотный, знающий, без тебя разберутся, что к чему. Наверно, скачи до Маныча. Догляди там все, как положено. Молодежь, она какая теперь? Сквозняк в голове. А ты сам… Конька смирного подбери.

Чалов понимающе склонился.

Недаром тревожился управляющий. От косяка отбили уже темно-гнедого трехлетка. Двое, сын хозяина и драгунский ротмистр, разгоняясь в полный аллюр, пробовали накинуть арканы на растерявшегося дикаря. Тот жалобно ржал, с тоской взглядывал на пасшийся невдалеке родной табун.

Чалов подскочил к Борису.

— Чего зрелищу открыли?!

— Не видишь, слепой? Забаву нашли паны…

Оскаленная, запененная морда чаловского конька напирала, слюнявила рукав. Заиграла плеть Бориса. Перегнувшись, глянул в побелевшие от бешенства глаза старшого, попросил:

— Не беленись… Христом-богом молю.

Внял Чалов трезвому голосу. Обмяк в седле, сгорбился. Попросил докурить. Обжигался окурком; суженных глаз не сводил с замордованного неука.

— Рази не мог сам заарканить доразу? Ить озлобят до лютости коня. Спортют для строю. Цыганам останется продать.

Обманул неук заградителей. На всем скаку встал, пропуская, и кинулся в прореху. Облегченно заржав на весь кут, распушил по ветру длинный волнистый хвост. Вот она, воля — синие дали да ветер!

Вывернутые в локтях корявые руки Чалова мгновенно разобрали аркан. Выплюнув окурок, крутнул над головой — волосяная леса вытянулась на десяток саженей. Петля, плавно переворачиваясь, висела в воздухе, пока не вошла в нее задранная голова неука.

Какой год Борис под началом этого человека; видит его в общении с лошадьми каждодневно и не перестает удивляться. Даже бешеный нрав прощает ему за умелые руки и понимание животного. Фома учит уходу за лошадью; от Чалова сам берет исподволь сокровенное — умение определять повадку, норов коня, распознавать по внешним приметам его скаковые качества и скрытые от ненаторенного глаза изъяны, учится владеть поводом и арканом.

Кочетом налетел вошедший в раж молодой пан. Без фуражки, с грязными подтеками по раскрасневшемуся лицу, дрожал от негодования, требовал отпустить дикаря.

Чалов мотал головой, стоял на своем:

— Не, вашбродь… Сгубите коня, ей-богу, сгубите.

— Отпускай, кому говорю?!

— Истинный бог, на Маныч уйдет, в плавни… Тогда ищи-свищи. Насовсем одичает. Волки загрызут такого любого. Ить бывали случаи…

Махнул корнет, поставил условие:

— Черт с тобой! В седло сяду первым.

Отмолчался Чалов. Федору отдал конец аркана, а Борису взглядом указал накинуть дикарю еще петлю. Господ офицеров попросил не срываться с места и не шуметь.

Он подъехал к неуку, потрепал густую блестящую гриву, провел по нетроганной спине. Пленник, сдерживаемый с двух сторон арканами, вращал налитыми кровью глазами, жарко храпел, приседал. От волнения и страха под гривой пробился пот, темными струйками спускался он по лоснящейся вздутой шее. Успокаивала лошадь под верховым. Обнюхались — свои. Да и сам человек с привычными запахами.

Успокоив коня, Чалов сошел с седла. Обхаживал, охлопывал; краем глаза следил за передними копытами, силился ладонями учуять сквозь горячую атласную кожу бурный приток крови. Все идет на убыль: улегается нервная дрожь, обмякают узлы мышц, распрямляются ноги. Одно настораживало — дыхание. Задерживает. Накинь такому седло… Пока возишься, он втянет в себя живот. И горе тому смельчаку, окажись под ним седло с притертыми подпругами; лопаются они оглушительно, при первом же всхрапе, броске.

Послышался голос молодого хозяина:

— Набрасывай седло, хватит ощупывать!

Расседлывая своего конька, Чалов пожалел, что не возит лишней подпруги — для верности приспособить бы третью. По привычке погладил подпаренные потники; завязав на подушке путилища — стремена бы не били по бокам, — уложил седло на спину дикарю. Застыл дончак, прислушиваясь к чему-то внутри себя. Ладонями ощутил, как каменеет живот; чаще, сильнее бьет жила у горла — не дышит. Затягивая подпруги, пальцами определял запас.

На диво спокойно взял дикарь и удила. Привязав покороче поводья к луке, Чалов оставил его, застывшего, как каменная баба на кургане. На нетерпеливый взгляд пана ответил:

— В седло сразу нельзя. Угонять хорошенько надо. Лошак смышленый, себе на уме…

Скрывая усмешку в усах-колечках, драгунский ротмистр выразил опасение:

— Чего доброго, этак он пожалуется становому за чинимое над ним насилие.

Господа офицеры засмеялись.

Сматывая аркан, Борис видал, как у Чалова дрожала отвисшая губа; на впалых щеках резко обозначились морщины. Отвернулся, чтобы не видать помокревших от обиды глаз.

Корнет огрел стеком заплясавшего, скакуна.

— Ведь стоит! Зачем гонять зря?

— Не очухался еще, вашбродь. Вот поглядите, чего он зачнет вытворять.

Укрепив на кулаке аркан, отбежал, махнул Федору: стегани, мол. По кругу гнедой шел деловито. Изредка дергал головой — мешали подтянутые повода. Не знаком, противен вкус железа; пенил удила, порываясь вытолкнуть их языком. Выворачивая голубое яблоко, косился зло на свистящий арапник.

Офицеры спешились. Возбуждение улеглось, и они с интересом наблюдали за рысью подседланного дикаря.

— Что-то в нем от ахалтекинца.

— Скорее — кабарда. Поджарый, да и ребра…

— Извините, ротмистр… Какой же это кабардинец?

К Борису подошел высокий светлоглазый подъесаул, держа в поводу белого горца; со звоном раскрыл серебряный портсигар.

— Закуривай.

Папироса дорогая, длинная, с непонятным словом «элита», выбитым золотом. Боязливо разминая — так делают офицеры, — Борис уловил запах духов. Подъесаул, поднося на спичке невидный на солнце огонек, спросил:

— Казак?

— Иногородний. С хутора Казачьего я, на Хомутце вот…

Морщинами собрался у офицера выпуклый лоб.

— Как же… У меня в сотне урядник — сверхсрочник ваш хуторской… Филатов.

Втаптывая хромовым сапогом спичку, он продолжал расспросы:

— Надел свой имеет отец или ремеслом занимается?

— Какой надел. По найму. Исполу приноровился. Но опять-таки тягла своего, быков то есть, нету…

К ним подошел Королев. Сердито щелкал стеком по блестящим голенищам.

— Подъесаул Гнилорыбов, вы казак… Скажите, долго еще выгонять дикаря? Боюсь, выбьют из него весь дух. И садись, как на свинью.

Тонкие губы Гнилорыбова скривились в непонятную усмешку; не отвечая, раскрыл портсигар. Пока, загораживаясь от ветра, прикуривали, Чалов вскочил в седло. Бегом бросился пан, вырвал повод у него, потребовал:

— Слазь!

Дикарь воспользовался незамедлительно. Втянув голову к передним ногам, дал задки. Чалов перекувырнулся в воздухе, задом угодил на сурчину. Поднялся сам. Прокопченное до чугуна рябое лицо его посерело, по губам будто мазнули молочаем. Ощупывая поясницу, безголосо сипел:

— Ты уж, Думенко, сам тут… Христа ради. Зашибет. Норов помни его… Не выпускай повод. Полежу трошки. Внутрях чой-то…

Борис кинул ватник на полынок, уложил его. Недобро оглядев сгрудившихся офицеров, подошел к храпящему неуку. Успокаивая, освободил шею от затянувшегося аркана, сел в седло. Дончак, будто чуя вину свою, сделал шаг, другой…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

На всем скаку влетел Борис в хутор. С бугра еще видел ярко освещенные окна церкви. Остановил коня у ограды. В настежь распахнутые двери вытекал на плац скорбный гул песнопения.

Нравится Борису весенний праздник — пасха. Особенно вечер и ночь — всенощная. За оградой табунится улица; собираются со всего хутора. Парни охальничают, запускают руки в душные пазухи девчат; те, раскрасневшиеся, с развороченными кофтами, спасаясь, вбегают на паперть, а иная и в храм вскочит. Ядовито косятся старухи; деды действуют костылями, крутым словцом. Опомнятся — истово крестятся.

У парней в эту ночь еще одна забава в большом ходу. С вечера густо валят прихожане с узелками, кошевками; в них — крашеные яйца, пасхи, обмазанные сверху белой сладкой помадой и присыпанные разноцветным пшеном, куски сала, колбасы домашние и всякая снедь, накопившаяся в ларях за долгие недели поста. Тут-то, в толчее, и обшаривают парни кошевки.

Самые отчаянные протискиваются в храм. У дедов все на виду; возле — клюшка. Бабки — те зажимают ногами кошевку, прикрывают юбками. Удобно: юбка до пят. Припадая на колени, стараются лбом достать пол. Парень, пристроившись сзади, тоже отбивает усердно поклоны. Пока старая откровенничает с духом святым, отрешенная от земных дел, — кошевка от-половинена…

Хотелось Борису вскочить в калитку, узнать: Володька Мансур на всенощной? Раздумал. Живее домой, переодеться.

В оконцах тусклый, мечущийся свет — печь топится. В темноте белеет ведро на крыше, схватывается дымок. Уловил запах сдобного теста. Поддал каблуками — Ветер с места взял хворостяные обдерганные воротца. Расседлав, досуха вытер взмокревшую спину. Кинул в ясельки оберемок сена, оставшегося с зимы от своего Абраши.

— Подкрепись. Завтра на скачках спытаем казачи-шек…

В хате сестра Пелагея. Ворочала в печке, отслоняясь от жарко пылавших кизяков. На скрип разогнула спину. Робкая улыбка смягчила угрюмую складку меж бровей. Отставила в угол рогач; утираясь рваной завеской, смущенно отступила от печки.

— Братка…

Наскучавше оглядывал Борис комнатку. Сдавил острые ребячьи плечи сестры, встряхнул.

— Ой, пусти! Ухватил лапищами своими…

— Живые тут все? Как батя? Ариша? А Ларион? Не пустил Пешванов и на паску?

Комкала Пелагея завеску.

— Батя надысь заезжали до их в имение, так казали, его отпустют дня на три. Он овечек стережет в степу. Раздевайся, братка, я зараз…

Зажгла от бурьянины новенькую синюю лампу, плошку на загнетке погасила.

— Обнова в хате.

Повесил Борис на деревянный колышек, вбитый у порога, ватник, овчинную шапку. Ощупывал рубчатый медный барашек, трогал чистый стеклянный пузырь, потеплевший от ясного желтого огонька, напоминавшего лепесток подсолнуха. Мать-покойница всю свою жизнь, как помнил, хотела обзавестись такой лампой. Не довелось.

Плескался холодной водой над кадкой; докрасна растирал рушником спину, грудь. Сестра собирала на стол. Из чулана внесла соленой капусты, огурцов; начистила остывшей картошки, полила постным маслом.

— Живей, братка, а то тесто еще в дежке. До свету надо управиться, кабы Великий день не застал.

Борис, шумно отдуваясь, сел за стол. Прижав к животу житную буханку, полоснул ножом. Вкусно пахнет краюха хмелем и золой.

— Ты на всенощную? Там гляди наших, батю да Аришу. Пасху понесли святить. Арише новое платье справили. Голубенькими цветочками с длинным рукавом и оборочками до поясу…

Застрял в горле кусок. Прокашлявшись, жевал со злостью, морщился. Понял, почему сестра в такую пору затеялась с тестом. Товарки ее засветло управились; теперь, вырядившись во все лучшее, бегают за церковной оградой. Жаль, платье с голубыми цветочками и оборочками одно…

Не удалась Пелагея в их породу: батька и мать были под стать ростом, лицом. Они трое, старшие, унаследовали от родителей обличье. Одна Пелагея особняком, будто чужая, ни в близкую, ни в дальнюю родню. Казалось, пора бы выровняться — корявый сучок веснами обряжается в зелень, прихорашивается, скрывая от глаз костлявую, до дурноты нехорошую наготу. Сестру не прихорошила и эта весна; напротив, по ее прыщеватым щекам пошли красные нарывчики. Вглядываясь в зеркало, она тайком лила слезы, молила бога, чтобы избавил от напасти; применяла на ночь всякие жировки, мазилки. Не помогало, даже хужее делалось. Потому и глушила свою девичью беду возле печки, на базу.

Отодвинул миску с недоеденной картошкой, сказал в сердцах:

— Насточертела постнятина и на зимнике! Тащи кусок сала.

Сестра в испуге округлила темные глаза.

— Господь с тобой, братка! И думать грех о скоромном. В церкви само плащаницу целуют… Больше терпели, чего до свету осталось? Утресь явются наши, и разговеемся. Маманю помянем.

В печи перегорело. Пелагея разгребла жар; опершись на кочергу, колюче оглядела брата.

— В горенку иди. Штаны и рубаху чистую приготовила. Возьми лампу. Хочь причешись перед зеркалом, оброс, навроде бирюка. А сапоги, батюшки! Антонов огонь прикинулся^[1]. Скидай, деготьцем смажу.

Сатиновую рубаху Борис вобрал в суконные штаны. Справлял сам, на свои заработки. Не доходит черед до сапог добрых да папахи. Пока расчесывал потемневшие за зиму вихры, Пелагея смазала дегтем сапоги. Подавая обновленные, пахучие, убеждала:

— Новые, ей-богу, и не дознаются…

Сжалось девичье сердечко. Кремовая рубаха преобразила лицо брата; умытое холодной водой с мылом, оно источало утреннюю свежесть. Подавила вздох.

— Господи, братка, ты уже взаправдашний парубок! Ни одна девка во всем хуторе кабака не осмелится под-несть.

Борис кидал с ладони на ладонь кизячную жаринку; ловчился достать цигаркой.

— Скажешь, сеструшка… После службы женюсь. Гляди, и на сверхсрочную останусь.

— Вояка ты известный. Мало бываешь в хуторе. Хоть улица отдохнула.

Черным огнем вспыхнули у него глаза. Натягивая лохматую баранью шапку, попросил;

— Коня напои. Нехай на воле, ночьтеплая.

Захлопнул с грохотом дверь. Мигнул желтый лепесток в лампе, задребезжало расколотое в оконце стекло. Пелагея постояла, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Лампу погасила, перенеся огонек опять в плошку. Убрала со стола, досуха вытерла латаную скатерку с облезлыми зелеными квадратиками. Подвернув рукава старенькой блузки, нагнулась к дежке.

2

На охотника и зверь бежит — правду бают люди. Просунулся Борис в церковную калитку, запруженную сиры-мы, прибившимися на звон колоколов. Меж лопаток двинули кулаком… Володька Мансур! Схватились дружки. Мельниковы сапоги защелкали по ограде.

— Сдурел, силу девать некуда?!

Выпустил его ремень, туго стягивающий новую поддевку. Подбегали хлопцы. Жал руки, вглядывался — свет из окон церкви доставал слабо.

— Казарва, слыхал, голову вытыкать начала?

— Как на крещение сходились на Хомутце, ото и все, — ответил старший из братьев Гвоздецких, Егор. — Вроде и не было крупных стычек.

— Захарка о ту пору бровь мне рассадил, вражина, — пожаловался Мансур.

Из-за церковной сторожки вывернулись двое.

— Ты, Котька? Ну? Да кажи, гад! — Мансур репьем вцепился в Котьку-пастуха.

— Дай дыхну. Три дюжих казачины… По садам водили их. Едва утекли.

— А гусак?!

— Там, — Котька указал вверх.

— Так бы сразу. А то жевал… — на радостях присве-тил ему в ухо. Ухватил Бориса за рукав — Айда с нами на колокольню.

— Своих бы повидать, батьку и сестру…

— Не прогадаешь, — раскусил его Мансур. Обдавая табачищем, шепнул — Тут Нюрка… Я доставлю ее из церкви.

Лаз на колокольню брал начало в дощатом пристрое к замшелому боку церкви. Крутые скрипучие ступеньки прогнили. Дыра сырая, тесная; воняет мышами и плесенью, а то чище — покойниками. Днем шишек наставишь, а ночью и вовсе. Борис, ощупывая жидкие перильца, чертыхался, вспоминал бо-женят.

Сверху, из темени, Мансур посоветовал:

— Не тревожь волосатых, черных. Боженят, этих можно… Зараз выберемся, последний поворот.

Пахнуло ветерком; забрезжило. Звонница изнутри побелена известкой. На всех четырех стенках — синие проемы в небо; над головой черно зияли колокола.

— Веревки, затрезвонишь ненароком… — Голос Епиш-ки-звонаря.

— Ты, Епишка? Не угадал. Богатый будешь.

— А мы и не бедные, — прихвастнулся Володька. — Во!

Шибануло жареным мясом. Запаха такого Борис отродясь близко не нюхал.

— Окромя гусака еще кое-что собралось… Да ты садись, разговляться будем.

Пока поднимались остальные, Мансур навел ясность, каким способом залетел жареный гусак на колокольню. Не из церкви — проделал свой путь. С утра, выгоняя скотину, Котька втянул носом дурманящий запах. Наносило с базу Домны. Не иначе, готовится старая шельма всерьез к празднику — гусака зарубала. Вечером сделали разведку. Компания. Какие-то приезжие; две подводы на дворе. Он, Мансур, велел Котьке заглянуть к знахарке в погребку…

— Добыча знатная, — заключил Володька. — А вот, видал? Брага. Своей запарки. Котька, кружка под тобой. Пока там суд да дело… Ну-ка, серник!

Свет скудный, но он умеючи налил до краев медную кружку. Подал гостю. Отвернул от гуся лытку, держал наготове.

— До дна, до дна. Не зацепилась. Кусай.

Выдохнув, Борис похвалил:

— Зараза, скаженная…

Кружка весело пошла по кругу. Наперебой желали многая лета Домне и всем в церкви, кто внес свою лепту в общий котел. В храме усилилось песнопение; прибавился в окнах свет.

— О! — вскрикнул Котька. — Христос воскрес! В самый кон попали.

— Погодь, братва! — спохватился Епишка, наматывая на руки веревки от колоколов. — Валяйте христосоваться.

— Девок целовать! — подал команду Мансур.

Загудели, застонали ступеньки под ногами.

3

Отец Гавриил взошел на паперть. В белой нарядной ризе, камилавке; отчаянно дымя кадилом, в наступившем молчании объявил:

— Христос воскрес!

Какая-то бабка обхватила костлявыми руками за шею Бориса; ее неучтиво оттеснила молодая, высокая, со съехавшим на плечи цветастым платком. Крепко стиснув, поцеловала в губы. Ядовито усмехнулась.

— Во как Христа славить, Гнатовна. Ага. По своим зубам казаков выбирайте. Да глядите не топчитесь зазря, а то мы со свекром и без вас разговеемся.

Пошла, играя плечами и бедрами, распираемая не-выброженной бабьей силой. Оторопело топтался Борис, поворачиваясь за ней, как подсолнух за светилом. В калитке казачка приостановилась; лениво поправляла платок, зазывно скосив глаза.

Что-то властно заставило Бориса оглянуться. Нюрка! Стояла в двух шагах, на свету, оттягивая, как поводья, махрастые концы зеленой нарядной шали. На ней тесная короткая кофта из красного сукна, синяя бархатная юбка. Отвела взгляд; прошла вроде чужая.

Догнал ее у атаманских ворот. Подстраивая ногу, боялся, скроется в своей калитке. Нет, свернула в проулок. Рассветные сумерки густо копились у нее в глубоких глазницах; виден отчетливо нос и сжатые губы.

Вышли за сады. Сквозь голые ветки с набухшими почками проглянула узенькая малиновая полоска, опалившая бугор за Манычем. Зачарованно глядела Нюрка на утреннюю зарю, ощущая сонное дыхание степи; приметно ослаб сурово стянутый рот.

— Выходит… со мной и не думаешь христосоваться? Спросила негромко; ни головы, ни глаз не повернула. Выдали руки: выпустили концы шали, повисли, чего-то выжидая…

Долго мучил проклятый кашель; погодя, хрипло ответил:

— То ж понарошки…

— А ты взаправду.

Редко овладевала Борисом робость. Лучше бы зараз накинуть арканом злючего неука, вскочить на незасед-ланного и пропасть вон в той лощине…

Своих Борис застал в горенке. Отец в красном углу, под потемневшей от давности иконой пречистой богородицы. Вымыт, причесан, в белой ситцевой рубахе в полоску. По пунцовым пятнам на скулах — стопочку пропустил. После многонедельного поста и бессонной ночи сморила его сытая еда. Чинно сидела Аришка в новом платье; высился на табуретке Ларион, темноволосый парнище с угрюмой складкой на переносице. Всю зиму не видал брата. Вымахал! Правда, суховат в кости да шея слабая. Пелагея, как и положено домоседке, прилепилась поближе к печке, на краешке лавки.

— Христос воскрес.

— Воистину воскрес, — ответил за всех отец.

— Извиняй, сынок, не дотерпели, — Макей протянул рюмку. — Вот и тебе… Мы уже разговевшись. Пелагея, насыпь брату лапши.

Закусил Борис свяченым яичком с салом. Черпал загустевшую лапшу, а вкуса не ощущал. Стыдоба! Девку обласкать не сумел. Она всей душой. Ждала, сохла… И поцелуй силком взяла. Заставила попросту дурня набитого. А поцеловал-то?! Мимо губ. Вроде в плащаницу ткнулся…

Вернула в хату Аришка — ущипнула. Отец уже на ногах; едва не касаясь свежевыбеленной матицы, славил богородицу; не забыла, пречистая, раба божьего Макея, послала за усердство и терпение ему чем разговеться в Великий день. Брата и Пелагеи тоже не было. За столом одна Аришка. Поймала его взгляд, пододвинулась с табуреткой. Терлась о плечо, ластилась, как кошка, тихо выпытывала:

— Видал, братка, сонушко на всходе грало, а? Сияние по небу… или не видал?

Хмурился Борис. О сиянии уже говорили ему. Там, за садами…

Макей тяжело присел на лавку, заслонил оконце. Набивал трубку, исподволь оглядывал сильные руки сына. Разговор повел о своем наболевшем, крестьянском:

— Взял клин у атамана, Кирсана Филатова. Семь десятин, не шутка сказать. Абраше невмоготу. Спрягались с Холодченко. У их рядом межа. Вправду, на буграх. Не отобьет же атаман по низинам. Не дурак.

Аришка поднесла в совке жаринку. Примял большим пальцем в трубке огонек, продолжал:

— Виды на весну славные. Хмарные деньки после посеву прошли, да и зима снежная. Бог милостив, с хлебушком будем. Хозяину сполу возвернем, кое с кем из казаков за надышнее раздолжимся.

Щурил карие глаза в синеватых провалах, перелопачивая ладонью буйную бородищу с белым исподом.

— Кабы до службы твоей на ваши с Ларионом заработки пару бычат приобресть. Дело бы… Свое тягло, знаешь. Не кланяться каждому встречному. А то — маштачка доброго. Абраша не работник — старый. Сам чаще впрягаюсь.

Отложил Борис ложку.

— Служба, батя, через две осени. Не собьемся на бычат, а тем боле на коня. Нужды полно. Младшие подрастают — им надо. Лариона отняли от школы, к овечкам чужим приладили. Да и девчата… На улицу выйти не в чем.

Увидав, как сошлись брови у отца, опомнился: кисет вынул при нем впервой! Деваться некуда; сдерживая дрожь в пальцах, скручивал цигарку, просыпая на колени крупно рубленные коренья самосада.

— Куришь?

— Курю, батя.

Оборвала затянувшееся молчание Пелагея. Высунулась из-за печи, напомнила:

— Пора на могилки. Маманю навестить.

Отрешенно глядел Макей на дочь. Вздохнув, с укором проговорил:

— Живы родители — почитай, померли — поминай.

На свой счет принял Борис. Склеенную уже цигарку вкинул в кисет. Держась за дверную скобу, ни на кого не глядя, сказал, будто оправдывался:

— На могилки и я пойду… Ветра управлю. Спробую на скачках его.

Ларион, подпирая плечом стояк, с сомнением мотнул кудлатой головой:

— Супротив казачьих?..

— Своди коня на Хомутец, — Борис нахмурился. — Да дуром не гони.

Братья вышли из хаты.

Захлопала в ладоши Аришка:

— Как скачки люблю, помереть можно. Сбегаем на выгон, поглядим?

Не выдержала Пелагея голубой чистоты сестриных глаз. Нужды вовсе не было — потянулась за кочергой. Перерывала в печке давно погасшие кизяки. В чем ей выходить на люди! Рыжая, обтрепанная, верблюжьей шерсти кацавейка, унаследованная от матери, да латаные мужские ботинки. Борисовы обноски. Водворила кочергу на место, напустилась на отца — только она в семье разговаривала с ним таким тоном:

— Батя, вы и вовсе как дите малое… Ить на кладбище!

Вертел Макей новые яловые ботинки.

— Бурьян, покарябаю…

— И не выдумывайтё. Маманя не видали вас в такой обужке.

Макей, так нежданно получив поддержку дочери, с легким сердцем кинул в угол стоптанные чирики.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

После всенощной толчется люд за воротами. Нарядно одетый, щедрый от хмельного и обильной еды. Дремучие деды, вылинявшие до зелени, позанимали завалинки и колоды возле плетней. Хватившие лишку, во весь голос вспоминали о былом. В проулках детвора и парни пускали со взгорков на катках крашеные яйца. А над хутором, в полыхающей весенней глуби, разливается медный радостный перезвон…

Припекло солнце — запестрели бабьи платки и фуражки на кладбище. Семьями проведывали близких. Подправляли осевшие за зиму холмики; развязывали узелки с пасхальной снедью, откупоривали бутылки — поминали.

К полудню всем хутором — стар и млад — повалили на выгон. Дня три гуртились там казаки-призывники под доглядом старшего сына атамана, Гараськи Филатова. Воздвигали дощатый помост для начальства и стариков; многоверстный круг обфлажковали, утыкали колышками с красными тряпицами. Из общественного сарая загодя свезли стойки, подставки и заборы; туда же свалили воз жердей и лозы. По зеленому полю на нужном расстоянии ставились препятствия: клавиши, далее виднелись крестовины, палисад, забор глухой, дощатый, корзины из жердевых заборов и напоследок — широкая канава за изгородью из лозы.

Вколачивали еще гвозди в помост, а самые неуемные и дотошные из стариков уже позанимали места на лавках. Заслоняясь от света, придирчиво ощупывали выцветшими, слезящимися глазами дело рук молодых: все, мол, в аккурате, по-старому? Верховодил, как и всегда, Сидо-рей Калмыков, усохший, как огурец, забытый на огороде до поздней осени. Георгиевский крестик на замшелой ленте выделялся на непомерно просторном в плечах синем мундире. Буйную пору свою, на горячем кабардинце, он провел на Кавказе. Тыча в дощатый настил грушевым костылем, Сидорей делал замечания — не по его стойки для рубки лозы, не там столб с колоколом.

— Сидели бы уж, деды, дожидались готового, — лопнуло терпение у Гараськи.

Ощетинился завоеватель гор; зеленые пучки бровей натопорщились, как у филина.

— Эка, супостат! Не поглядим, что атаманов корень. Управу найдем.

Сидорея поддержал Силан Кондейкин, сморчок с козлиной бородкой. Топоча кривыми ногами, брызгал слюной:

— Шаровары спустим да всыпем почем зря. Ишь, моду переняли не слушать старшего.

Гараська, не вколотив последний гвоздь, собрал инструмент и ушел от греха.

Люд валил валом. Рассаживались на канавах крайних левад, просто в траву возле помоста; детвора и собаки сбивались к оградительной веревке. Тянули подвыпившими компаниями с гармошкой. Говор, переклики, пляски, смех…

Появились всадники. Горячили обряженных в ленты скакунов, разминая их на пустом зафлаженном выгоне. Тут и безусые — куга зеленая, — рискнувшие испытать себя и своих коней; тут и бывалые наездники и рубаки, пожелавшие показать казацкую удаль.

— Погля, погля, Евсей, — задергался Сидорей, толкая локтем бородатого соседа с урядницкими лычками. — Навроде из моих гарцует, ага? Жеребец-то наш, Мурат.

Урядник, промокая рукавом задернутые слезой глаза, подтвердил:

— Сидорка, Нестрата, внука твово, молодяк.

— Тезка, — Сидорей оголил пустые десны. — Бедовый, стервец, в мои кровя. А норовом, скажу тебе, аж дюжее взял, ей-осподь. А рядом с ним, случаем, не атаманов отпрыск? По коню угадываю…

— Он, Кирсана Филатова последыш.

У помоста встал всадник на невысоком светло-рыжем коньке с проточиной. В седле держится ладно, прикипел. Даже плохонькая баранья шапка и ватник, стянутый сыромятным поясом, не портили посадки. Избочившись, пылко высматривал кого-то в толпе.

Конек по виду строгий, горячий: чуял седока, сторожа каждое его желание. Постоял, двинулся вдоль веревочной огорожи.

— Эка, ладный казачок, — оценивающе причмокнул Сидорей. — Беда, далю такую не признаю, чьих будет? Не Мартыновых казаков? Али Волковых?

— Должно, Волковых, — предположил урядник. — Михася вон Волкова парень. По одежке видать, не шибко из справных.

Наперекор ему выставился Силан Кондейкин; недолюбливал он своего степенного рассудительного соседа.

— Мусуренковых вовсе! Тоже не дюже из справных казаков.

Урядник слова не молвил против, а тот все тряс козлиной бородкой:

— «Должно, Волковых». Каких там Волковых?! Да у Волковых спокон веку и коней такой масти не было, светло-рыжих да еще с проточинами. А то: «Во-олковых». Быки были. Во! До рога не дотянешься. На весь хутор быки. Половые, рябомордые… Но эт когда?! В малолетство мое, помню… У батька Прокопа покойного, Михася. Мы с Прокопом Волковым полчане ить. Там он, бедолага, и сгинул под Тифлисом… Поприжал однорядь нас турка в ауле клятом, сплоховал Прокоп… Попал под ятаган.

— Замолкни, Силан! — прикрикнул на хрипатого Сидорей Калмыков. — Ты цуциком бесштанным под возами колесную мазь обтирал, а мне в Чечне сам войсковой старшина Хвостов Егория вешал. Во так-то, парень…

— Дак ить я ж и толкую… Про быков Прокопа али про что?

— Казачок чейных вон красуется, во об чем спрос. А ты пове-ел в объезд черт-ти куда. Быков каких-то припрег. Прокопа покойного, турку с ятаганом… Смолоду балаболкой ты, сказывают, слыл, а нонче и вовсе удержу не стало.

Конфузливо сгреб Силан в горсть хилую бороденку, плюхнулся костлявым задом на лавку — не смел перечить старшему.

Разрешил спор тесть Никодима Попова, известный на весь хутор тугодум, Зиновей Корцов; в затишье вдруг брякнул ни с того ни с сего:

— Хохол ить.

Ближние переглянулись: к чему тугодум?

— Ты, Зиновей, нашто хохлов тулишь, а? — спросил Сидорей, доискиваясь его взгляда.

— Хохол, он и есть хохол, как не поворачивай.

Хуторцы удивленно пожимали плечами: в своем ли уме? Зиновей Корцов, утираясь рукавом чекменя, попробовал пояснить:

— Не казак верховой энтот… Хохол вовсе. Макея парубок, что на задах у моего зятя, Ампуса.

Неловкость, явная досада ворохнулись на лицах. Разглядывая свои новые чирики, интерес проявил урядник:

— Эт Макея, коева?

Взыграл у Силана Кондейкина застарелый зуд; ехидно выткнув клин бородки, уязвил:

— Коий летось жесть тебе менял на курене. Ага. Вот он самый и есть тот Макей. Ты его еще обжулил на целковый при расчете. Забыл?

— Будя тебе, Силан, наскакивать. Как кочет, ей-ос-подь, — вступился опять Сидорей за урядника. — Ну и обжулил. Что с того? Коль хочешь знать, даже грех не обжулить мужика. На то ты казак.

У помоста прошел обратно ходкой рысью ладный всадник, с таким трудом опознанный судьями. Провожали его, покуда не смешался с казаками, гарцевавшими поодаль.

На диво согласное мнение всех высказал урядник:

— Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

2

Из проулка вывернулась тачанка, за нею — верховые. Нюрка едва успела прижаться к людской стенке; пристяжной обдал горячим дыханием. Отбившись от подружек, работая локтями, она выбралась к веревочному барьеру. Место удобное: помост рядом, и выгон как на ладони. Детвора больно орет, свистит — не слыхать, о чем переговариваются отец с тем приезжим, в серой каракулевой кубанке…

С утра отозвалось непонятной тревогой в девичьей груди. Вроде ничего такого не произошло… Вернулась из садов — в доме чужие. Разговлялись. Плюхнулась у себя в боковушке одетая на неразобранную кровать, переполненная до краев звеняще-хмельной радостью. Недолго побыла наедине с охватившим чувством. Кликнул отец.

— Нюраша, рассказала бы, чево такого видала на всенощной, а?

Стояла посреди горницы, потупившись, раздергивала порыжевший хвост косы. На медленном огне палили-горели щеки под оценивающими взглядами.

— Ну, ну, ступай, — сжалился отец. — Позорюй после такой ночи.

Не глаза чужаков — до смерти напугала необычная ласка в голосе отца. Сроду строг, иначе как «Нюрка» не звал.

За столом кроме отца и этого пожилого в серой кубанке сидело еще двое не то трое казаков. Один молодой, безусый, с бровастым лицом, в синей поддевке. Да вот он, возле тачанки; отделился от верховых. Вороной рослый жеребец легко, как гончая собака, перенес его за веревку.

Отец махнул носовым платком — раздался призывный удар в колокол. Вороной, проделав малый забег, замер у столба. На медный зов с выгона сбегались верховые. Проглядела, откуда взялся Борис. Бок о бок с чужаком. Вот, совсем близенько, рукой дотянуться.

Подчиняясь неосознанному женскому чутью, она невольно сравнивала их. Бровастого занимал конь соперника; точь-в-точь он глядел на нее в горнице. Борис окидывал толпу.

Нюрка знала: ищет ее. Больших трудов стоило, чтобы не откликнуться. Отец рядом, весь хутор… Держала наготове ладонь — помашет. А он, как назло, отворачивался.

Набежали еще верховые; заплясали, сбились кучей. Нюрка готова крикнуть от досады. Опять увидала Бориса. Стоял он уже с Захаркой; по другую руку — Сидорка. Не успела найти вороного, ударили в колокол. Сорвались всадники и пропали в лощине.

Тянулась Нюрка на цыпочки, вертела головой. Гулял по рукам бинокль. Только что от него оторвался приезжий. Наливаясь бордовой краской, хлопал радостно отца по погону, показывал в степь. Холодком покрылись у нее щеки. Отвлеклась — обежала взглядом онемевшую толпу — ликовал уже отец. Тот, вырвав у него бинокль, напряженно и долго всматривался в сторону соседнего хуторка Тавричанского.

Зашумели с того края. Нюрка заслонилась от солнца; острые глаза различили на зеленом три клубочка — два темных и красный. Из-за кургашка выкатился бурый моток. Искала в нем своего… Разве увидишь, такая даль!

С упавшим сердцем поглядела на помост. Удивило странное затишье: немо, пнями торчали старики, выставив бороды. Те трое — уже вот. Вытянувшись, лошади рвали под собой землю с молодой травой. Лиц не видать за гривами; торчали набитые ветром поддевки. Синяя — чужака, черная — Захарки; третью спину не признала. Желтый пиджак, что ли? Под удар колокола межу проскочили, казалось, все трое разом.

Ребятня кричала, свистела, кидала вверх картузы. Судьи на помосте не ликовали. Отец что-то говорил писарю, хмуро кивая на остатнюю кучку всадников, добиравшуюся к заветному столбу. И в самом заднем Нюрка не признала того, кому так страстно желала приза.

Писарь, размахивая бумагой, выкликнул казака Егор-лыкской станицы Николая Змиева; вторым — Захарку. Краснея от натуги, он кричал еще, но голос тонул в людском реве.

К столбу, на чистое, выехали чужак и брат. С выгона примчался всадник в кремовой рубахе, без шапки. На всем скаку осадил коня.

Борис! Как она его не угадала. Лошадь-то! Светло-рыжая, с белой проточиной. Ватник и шапка под мышкой — на скаку раздевался. «Ну и дуралей. Простынет, потом зачнет кашлять…»

Победителям вручали призы. Чужаку — богато отделанную ракушками уздечку; Захарке — плеть; Борису — голубенькую шальку с красными цветочками.

— Неве-ерна-а, Думенко передний прибег!

Кричали позади. Нюрке тоже обидно. Самого Бориса, кажись, приз устроил. С достоинством пожал писарю руку; улыбаясь, развернул шальку, показывая всему хутору.

К рубке молодняк не допустили. Похвалялись бывалые. Тряхнули удалью и отец с егорлыкским усачом.

Рубка Нюрку мало занимала. Дергая махрастые концы шали, она не сводила пылких глаз с верховых, кучковавшихся возле бочки с водой. Для нее Борис не одевался — кремовое далеко видать.

На препятствия пошли все, у кого хватило духу. Первым попытал доли Гараська. Нюрке сбоку отчетливо видать, как Терек, братнин полковой конь, поджимая передние ноги в белых чулках, птицей перелетал барьеры из жердей и хвороста. Под громкие выкрики брат проехал мимо помоста. Терек любит, когда кричат и хлопают ему люди — пляшет на радости, пенит удила. Рад и Гараська, но виду не подает; держит губами желтый кончик уса, хмурится. Разойдется он вечером, за столом, когда выпьет. Нюрка знает его…

Смельчак на буланом белохвостом коне вернулся с половины пробега: сбил жердину на пирамиде. Крутнули лошадей трое подряд, обскакав изгородь с канавой. Не всякая лошадь идет на высокий лозняк — не видать, что за ним — вода, яма. В неудачниках очутился и Захарка. От стыда и злости он исчез в степи.

Прихватила Нюрка зубами край шали. Кремовая рубаха распласталась над вытянутой конской шеей; до рези в глазах горел дончак на солнце, клонившемся к Ма-нычу. Выдохнула облегченно. Не жалея ладоней, хлопала, кричала проезжавшему круг почета счастливцу. На этот раз он увидал: вскинул брови, натягивая повод…

Ахнула толпа, примолкла. Нюрка явственно услышала комариный звон в ушах, перешедший в дикое конское ржание. Возле сваленного забора бился вороной жеребец, силясь оторвать от земли подвернутые странно задние ноги. Неподалеку на сурчине синела поддевка.

Волной хлынул люд к тому месту.

3

Тонкий серпик месяца серьгой повис над садами. Солнце село недавно. На бугре, за Манычем, еще дотлевали кучевые облака.

Глядела Нюрка на серьгу, прислушиваясь к шорохам. Ветерок наносил с хутора звуки гармошки, лай собак. Тут, в садах, пугающая тишина. К вербе, что стоит возле колодезя, она прибежала до назначенного времени. Присела на почерневший сруб; испугавшись дегтярной глуби, отошла. Не одетые в листву сучья тихо поскрипывали, вселяя суеверный страх. Кладбище близко. После захода, сказывают, шляются неслышно по садам мертвяки…

Кто-то отделился от вербы. Осенила себя крестом. Хрустя сучьями, подошел Борис.

— Припозднился… А ты давно тут?

Растирала Нюрка клейкие почки; уняв знобкую дрожь, отозвалась:

— Вот толечко прибегла. Коров мамане помогла подоить…

Борис присел на сруб.

— На скачках до последку была?

— Господь с ними, скачками, натерпелась страху. Разбитого до нас ить доставили. Бабка Домна косточки ему вправляла. Хотела все в память привесть… Зараз очу-нял — глазами моргает. Увезут утресь домой, в Егорлык…

— Сродственником каким ван доводится али как? Побоялась Нюрка сознаться. А подумать, то и сказать нечего — догадки ее одни. Обошла кругом журавля с выскольженной жердиной вместо веревки, села с другого бока на сруб.

— Дальние какие-то… С Дону ехали, из Багаевской. Остановились разговеться. И вот беда такая…

— Кости срастутся… Коня жалко — пристрелили. Добрячий был. — Смял порожнюю спичечную коробку. — По хутору трезвон… Жених навроде он твой. Свататься приехал…

Расслабила Нюрка на шее шелковую зеленую шаль. Все одно душно. Сняла совсем, складывая ее на коленях, сказала дрогнувшим от обиды голосом:

— Не слыхала… трезвону. Да и не прислушивалась, кстати.

Проплыла тучка подле месяца, задевая его оборванным краем. И опять он чист и ясен над головой.

— Извиняй… Сдуру я.

Копался за пазухой. Вынул сверток, встряхнул-. Платок. Накинул на голову.

— Тебе…

Натолкнулась на его холодные руки — не отдернула; поглаживая, говорила смущенно:

— Зачем… Сестрам бы и подарил.

Тронула Бориса ее забота о сестрах; сознался, для них он купил точно такие шальки в лавке у Бурова. Вскочив, Нюрка отряхивала юбку, сокрушалась:

— Заря давно потухла, темень уж! Заждалась Верка… Давай руку, побегем.

К плацу попали Домниным проулком. В церкви вечерня прошла; сине отливали окна, хранившие еще теплые отсветы угасшей зари. У ограды, возле гармошки, гуртовалась улица; поодаль краснели цигарки — пожилые казаки на завалинке.

— Постой. Прикурю, а то серники кончились.

Обогнули галдевшую улицу — не встретиться бы с Захаркой. Званы они на девичник к Верке Мартыновой. На всенощной Верка пригласила подружку:

— Приходи ввечеру. Девишник маманя сбирает.

Нюрка было отнекиваться, но та, блестя глазами, горячо зашептала:

— Да не одна… И его тащи. Являйтесь непременно, иначе разгневаюсь.

За садами утром Нюрка позабыла о подруге. На выгоне увидала в толпе сестру Бориса, Аришу. Отозвала, заливаясь краской, попросила передать брату Веркино приглашение. Не глядя в глаза, добавила:

— Да за мной пущай заходит… В саду ждать буду, возле колодца нашего.

Мартыновы жили сразу за лавкой. Ошелеванный тесом курень на фундаменте спрятан с улицы акациями и сиренью. Сквозь ветви едва проглядывает жестяная крыша с кирпичной трубой. Забор высокий, глухой; ворота и калитка под бревенчатым резным навесом.

Расхотелось вдруг Нюрке идти. Не за себя — за Бориса тревожилась. Больно уж отец у Верки спесив; гонору казацкого хоть отбавляй, не меньше, чем у них, Филатовых.

— Боязно чой-то, Боря… Давай не пойдем, а?

Сорвалось с губ нечаянно: впервой назвала по имени вслух. Замерла, ожидая чего-то.

Отвернув лицо, Борис хрипло проговорил:

— Как же… приглашали, значит, надо. Ты ступай, а я опосля… Навроде сам по себе.

В благодарность взяла его руки, тяжелые, как камни; щеками ощутила мозоли.

Докурив, Борис ногой двинул калитку. По тому, как хрипел и рвался на приколе возле амбара кобель, догадался, что гостей немало. В закрытые ставни, в щелки, пробивался свет; ни песен, ни гармошки. Лампа горела и в летней кухне; в оконце виднелась стриженая угловатая голова дядьки Романа. Он что-то внушал бабам, жене, снохам, тыча пальцем в стол.

Не раз прибегал Борис на этот двор: мать-покойницу частенько, бывало, зазывали на поденку. Поднялся на веранду; в полутемной прихожей его ждали. Сама невеста. Дыша самогонкой, наваливаясь грудью, шептала:

— Раздевайся, Бориска, живеича, заждались чисто… Лишние поуходили, свои остались. Мы уж за столом. Я цельный стакан выпила. А что, остатный разочек… Эх!

Обхватила шею, призналась спьяну:

— Завидки берут, глядючи на Нюрку… Ей-богу. По сердцу ты ей. А я… На кого батя указали, под того и ступай. Не люб он мне, видит бог. Длинновязый, снулый какой-то, навроде сулы дохлой. Однова: казак! С Балабина хутора, з-за Манычу.

Приняла из рук шапку и ватник, оглядела забитую вешалку. Не раздумывая, освободила крючок — сбросила на сундук хороший суконный пиджак и краснооколую фуражку.

— Вот так-то лучше… А жениховы наряды пущай на скрыне поваляются.

Локтем отворила застекленную дверь в горницу. Прямиком, мимо гостей, тесно сидевших за сдвинутыми столами, протащила в красный угол, к иконам; под примолкнувшие голоса усадила рядом с собой, по другой бок от жениха. Во всеуслышание велела суженому налить припозднившемуся гостю.

Борис хлопнул опорожненным стаканом об стол. Отдышавшись, разгляделся. Парни наполовину не хуторские — с женихом; из своих — родичи невесты. Мигнул брату ее двоюродному, Стефану Мартынову, годку; тот ответил кивком, дружелюбно. Виднелись Нюркины руки в красных шелковых рукавах; сама нарочно пряталась за остроплечего парубка. Жених сидел нахохленный, как воробей под дождем. Явно он расстроил веселье — не по душе иным. Но в висках уже шумело, вызванивало. Потянулся, стащил за ремень с кровати гармошку. Пробежал по ладам; зная, каков из него гармонист, окликнул хозяина. Передал через стол курносому конопатому пареньку.

— Врежь казачка.

Гармонист того и ждал. Отодвинулся со стулом к комоду, вытянул во всю ширь красноребрую.

Сорвалась невеста. Пошла, пошла по крашеному полу, туго сцепив под грудью руки; снопом распушилась отделанная по подолу лентами палевая юбка. Серьги не шелохнутся. Белокурое, краснощекое лицо с смешливыми глазами застыло, окаменело; кончики подведенных бровей да уголки сомкнутого рта шевелились — над ними хозяйка не властна. Встала перед Борисом, притопывала козловым гусаром — приглашала.

Борис равнодушно шевельнул плечом. Волоча ногу, неуклюже поплелся за ней. Руки болтались вне всякого согласия с гармошкой, голова скособочилась. Напарница, вскинув намусленные брови, подзадоривала, завлекала. Послышался хохоток — ехидный, злой. Вдруг танцора будто подменили. Встряхнувшись, заработал ладонями, локтями; ноги зачастили неуловимо. Где носок? Где каблук? Не поймешь. Ахнул, упал на пол. Упираясь руками, описывал круги вытянутой ногой. Испуганной птицей заметалась невеста. В шкафу вызванивала посуда; моргала подвешенная к потолку лампа; на комоде вытанцовывали мраморные слоники, морские ракушки…

Захлебнулась гармошка. Верка ойкнула, заваливаясь на спину. Подхватил ее Борис.

В дверях — сам хозяин, Роман Мартынов. Подбивая с изнанки тылом ладони огненно-рыжую бороду, окидывал рассаживающихся гостей. В ситцевой горошком рубахе распояской, в праздничных шароварах. Из-за его плеча торчала кудрявая голова Сидорки Калмыкова. Степенно остановился возле Бориса. Тыча пальцем, внушал:

— Земля, она тем и держится, что всяк знает на ей свое место. Ты, парень, не по чину, скажу тебе, место определяешь. Не по чину. Сидор, вот твое за сим столом. А ты уж не обессудь… Ослобони.

Кивая красным клином бороды в конец стола, к печке, попросил:

— Робята, потеснись там, усадите гостя.

Борис, поднимаясь, отвернул венский стул. Силком заставил себя не выпустить круглую спинку. В самую переносицу, заросшую желтым пухом, уставился потемневшими, одичавшими вдруг глазами. На выбеленном, как стена, лице обострились скулы.

С восходом солнца Борис отправился на зимник. По дороге завернул Ветра к чаловскому подворью. Саманная беленая хата под раздерганной чаканной крышей замыкала крайний порядок базов, обращенных левадами к балке Хомутцу.

Из плетняных воротец вслед за безрогой коровой вывалила жена Чалова, Груша, брюхатая скуластая баба. Стая, мал мала меньше, скачет уже по лавкам, а ныне тринадцатого, чертову дюжину, донашивает. Каждую осень на покрова Груша зачинает — казак проводит целую неделю дома после годового расчета с хозяином. В сороковой примерно день после пасхи, на вознесение, бабка-повитуха принимает на руки головастого, горластого нового жителя хутора. Как на грех, все девки. У батюшки Гавриила уже недохват имен женского пола для наречения младенцев — все перебрал, припадавшие на вознесение господне.

Издали Борис снял шапку.

— Христос воскрес, тетка Груша.

— Воистину воскрес, касатик. — Вглядевшись из-под ладони, угадала — A-а, эт ты, Бориска… А мой дьявол рябой еще дрыхнет. Уж неделю с лежанкой не расстается. Вчера, в великий день, выполз на завалинку. Сказывает, с неука упал, а мне сдается, брешет, кобель. Небось по пьяному делу там в степе… Не вместе, случаем, были, а?

— Грех на душу берешь, тетка…

Чалиха отмахнулась хворостиной.

— Все вы, казаки, одинаковы… Миром одним мазаны. Сроду правды не добьешься. Вырастешь — и ты таким станешь. Вам бы только бабу спортить, других делов от вас не достукаешься. Во, погля, — похлопала по вздутому животу. — Как есть с замужества не упомню себя порожнем. Одним разрешусь, не успею от дойки оторвать, а другой уже стукает ножками… А толк-то? Все щерепы. Вырастут, куда их девать? И не придумаешь.

Спрыгнул Борис наземь, накинул повод на стояк плетня. Оборачивая все в шутку, подтрунивал:

— Скажешь такое, тетка Груша… Некуда девок девать. А парней на хуторе сколько растет? Найдут им применение…

— Во, во, и я про то…

Груша заколыхалась в безголосом смехе, прикрывая черной ладонью щербатый рот. Кинув взгляд на хату, всполошилась:

— Выткнулся вона из двери мой ненаглядный. Побегу от греха, еще пристегнет до такого парубка.

Подхватила корову, щипавшую у плетня траву, поскребла валяными опорками.

Поздоровались табунщики. Чалов, кутаясь в кожу-шок, присел на завалинку.

— Правлюсь на зимник, Осип Егорыч. Может, пере-кажешь чего… Дела-то как? На поправку, гляжу, а?

Свернул Чалов цигарку толще указательного пальца; искоса поглядывая на коня, обгрызавшего плетень, хмуро хмыкнул.

— Бедовый ты, парень… А ить Ветер не дюже из резвых. У казаков кони куда добрее. Одна Стрелка Филатовых чего стоит.

— Ты об скачках?

Качая нечесаной головой, Чалов жмурил рябое лицо.

— Ой, не сносить тебе головы, хлопец, так и знай. Мы, казаки, недолюбляем, ежели нас мужик обскакивает…

Вилась в руке Бориса плеть; обвел суженными глазами захудалое подворье старшого, проговорил хрипло:

— Говна в самом деле много у вас, у казаков. Но тебе-то, Осип Егорыч, из чего спесь свою выказывать? Погляжу, баз твой не лучше мого батька. Только и различия: простора ветру поболе. А дыры те же.

Поник Чалов; окутываясь дымом, шевелил сведенными к переносице лохматыми бровями. Чем он, казак, возразит хохлу? Нешто опять спесь выкажет… Поднялся с завалинки, придерживая незастегнутые полы кожушка, подошел к Ветру, ласково потрепал за сопатку.

— Заскочи в имение, передай Наумычу, что вернусь до косяков вскорости… Дня через два.

В седле уже, разбирая поводья, Борис вдруг вспомнил:

— Да, неука-то, гнедка, объездили. Добрый конь. Ласковый, слухмяный. Федор увел в субботу в имение.

Разошлась угрюмая складка между бровями у Чалова. Вобрал непокрытую голову в истертый ворот кожуха, отпустил недоуздок.

— Ну, ну, с богом…

Не оглядываясь, сутуло побрел к хате.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Имение Королева угадывалось по белокорым тополям. Роскошные купавы высились над ветляком в малой излучине Маныча. Зимой сквозь оголенные сучья проглядывала цинковая кровля двухэтажного панского дома, летом глушила зелень. Степной проселок связывал имение с окружной станицей Великокняжеской — станицей, делившей пополам Владикавказскую железнодорожную ветку Царицын — Тихорецкая.

Сальские степи издавна слывут конезаводством. В Двуречье Сала и Маныча — левых притоков Нижнего Дона — выгуливаются дикие косяки. К концу прошлого столетия свои, отечественные дончаки стали вытеснять помалу иноземные породы — горячих южан, изнеженных в уходе и утлых для суровых русских зим. Коренные степняки, выносливые и неприхотливые, и в беге вскоре начали затыкать за пояс прославленных скакунов горских и англо-арабских кровей. Лето и зиму — степной гростор, вольный ветер да синее раздолье над головой вместо соломенной крыши. Две трети года, дикие, непуганые, по колено бродят в разнотравье; снеговые воды, проточные степные речки, чистые, как слеза, родники — к их услугам.

Сальские конезаводства — основные поставщики строевых лошадей для гвардии и потребы царского двора. Железная дорога межует их на восточные и западные. Восточные уходят по Джурак-Салу и верховью Маныча, в глубь черных калмыцких степей, спускаясь в Ставро-полыцину; западные — обрываются Доном.

Зимники Королева разбрелись в низовье Маныча; по веснам, когда выходит из берегов Сал, косяки его пьют и там опресненную, разбавленную снегом солоноватую воду.

На Дону Королевы поселились сразу после Крымской войны. В начале лета в ветловых зарослях у степной речки со странным названием Маныч вышел из рессорной коляски коренастый темноусый гусар. Расстегнул медную застежку пропыленного дорожного плаща-накидки, бросил его в траву под ноги, вслух произнес:

— Здесь.

Затепло на этом месте выросли флигель, конюшня, амбары; на взгорке заложили каменный панский дом. Зимовали под камышовой кровлей первые жильцы — два племенных жеребца и десятка полтора маток из столичных конюшен военного ведомства. Железного пути в ту пору степь еще не знала. Лошадей долго везли водой, по Оке, по Волге; от Черного Яра, пониже Царицына — своим ходом, напрямки через калмыцкие степи. С лошадьми явились и крепостные пана из Орловщины, конюхи, смотрители, коновалы.

Пока достраивался дом, в диком поле пан бывал наездами. За племенным хозяйством вел догляд верный человек, по прозвищу Наум. Среди дворовых ходили слухи: Наум, будучи в полку при панских лошадях, однова крепко выручил пана, выкрав его, тяжело раненного, в беспамятстве валявшегося среди груды тел на французском поле. Сам Наум не особо из разговористых, а у пана не выспросишь. Как бы там ни было, оставлял родную Орловщину Наум дворовым холопом, вернулся вольным, мало того, близким пану человеком. Тут, на чужбине, и вовсе вошел в силу. Ел, одевался, разъезжал верхом и спрашивал, как пан. Одно сохранил от прошлого — страсть к лошадям; сутками пропадал в степи.

В зелено-голубом приволье, на удобных к водопою местах, разбивали зимники — конюшни, загоны, мазанки для табунщиков. Разрасталось и имение. На третье лето был готов панский дом. Двухэтажный, под голубоватым цинком; нижний этаж кирпичный, верх — из сосновых брусьев, ошелеванный. Просторная веранда, с точеными балясинами и отделанная витиеватой резьбой, кружевным поясом охватывала дом. Воткнутые Наумом в первую весну тополевые подростки тянулись нежной липкой листвой, подпирали молодыми побегами крышу. Вся обширная усадьба, включая и фруктовый сад на заднем дворе, обнесена оградой из донского белого камня.

Вселение пана ожидалось по теплу; честь честью, с женой, детьми, домочадцами и скарбом. Но успели остыть летние дни, над степью поползли с недалекого моря тяжелые хмурые тучи, переоделись в желтое ветлы по Манычу, топольки начали ронять на веранду крупные, как ладонь, листья, а пана все не было. Как-то морозным утром увидали в людской: дым из обеих труб дома. Выяснилось, ночью приехал; один, без скарба, домочадцев и без жены, ежели не считать голенастого беловолосого мальчонку да двух крестьянских возов с книгами.

Догадок не хватило у дворовых. Как же так? В Питере, понаслышке, у пана свой дом, жена… Да и в чинах хаживал немалых; заслуг понавез еще с Крыму. Разве что жена не захотела срываться из столицы и тащиться в край света? Все может быть. Пойми ее, панскую жизнь, издаля…

Безвыездно жил покойный пан на Маныче.

Хозяин, Сергей Николаевич, пошел по отчей стежке: оставив Питер, с женой навовсе въехал в имение. Сменил и Наума новый управляющий — теперешний Наумыч.

Уже в чинах, Сергей Николаевич экстерном сдал в университете на кандидата по естественным наукам. Блестящий офицер, баловень своего круга, он, как и отец, служил в гусарском полку ея величества. Между строем, светом и пирушками с цыганами молодой ученый выкраивал время посидеть за письменным столом под зеленым абажуром в холостяцкой квартире на Васильевском острове. Не в пример отцу, он основательно и серьезно изучал коневодство Европы, Америки и Азии. Малейшие сравнения шли не в пользу отечественной науки, тем более ведения племенного хозяйства. Задевало патриотические чувства. К этому вскоре прибавились горечь, неприязнь и недоверие к тем, в чьих руках находится, что называет-мя, судьба лошади, выведенной хотя и малым опытом, но своим. Достижения южных степных конезаводств, свои раздумья и предложения по улучшению отечественных пород верховой лошади Сергей Николаевич обобщил в кандидатском трактате.

Пухлая рукопись в сафьяновом переплете прошла сложную дорогу от полкового начальства до двора. Где-то на полпути к белой двери кабинета царя она натолкнулась на полосатый шлагбаум. Зато на защите трактат вызвал горячие разговоры. Тронула и взбодрила Сергея Николаевича встреча с известным путешественником, естествоиспытателем, тоже офицером, Пржевальским.

Встреча та и перевернула всю жизнь. Гусарский ментик с эполетами сменил на кожаную, подбитую мехом куртку и курпейчатый картуз с длинным козырьком; смерть отца ускорила отъезд в степную глухомань.

Не все складывалось по трактату, но главного, что хотел, — иметь отечественного строевого коня — добился. Труд упорный, хлопотливый, четверть века капля по капле вытеснял из каждого поколения лошадей инородную кровь. За последние два года в рабочем кабинете среди фамильных безделушек появились первые ласточки — дипломы в ореховых рамках и медали на атласных подушечках. Из Петербурга, Москвы, Новочеркасска, Варшавы. Вчера, перед сном, Наумыч передал любопытную новость. За балкой Хомутец, в хуторе Казачьем, в пасхальных скачках принимал участие и его табунщик. Не дал казакам обскакать себя. Лишний щелчок по носу Новочеркасску. Дерет его наказной атаман. Сами с усами. Правда, и казаки на станичных отводах добиваются того же — своего, донского, коня. Но у них немало еще иноме-си — держатся за горские и арабскую породы.

Сергей Николаевич велел управляющему разыскать назавтра ловкого табунщика.

2

Заспался пан. Вышел на веранду — солнце играло уже поверх бугра. Фиолетовой каймой высовывался бугор над вербами, позеленевшими за пасхальные дни. Потянувшись, сорвал с тополя острый клейкий лист. Горький, щемящий запах защекотал ноздри. Дергая белыми бровями, пан чихнул в широкий рукав бухарского халата. Покосился на открытые окна: «Гм, молодежь… Из орудий пали, не добудишься».

На перила сел воробей. Прыгал, разорялся, чистил клюв о крашеное дерево — видать, с конюшни. Прогнал горластого. Мягко ступая бархатными туфлями, обшитыми бисером, завернул за угол. Слышно, у коновязи конюхи и денщики охаживают коней. Вспомнил пан, молодежь с вечера обговаривала прочесать нынче буераки между балками Терновой и Сухой — в тех краях замечены волки. Соседство пакостное. Перед пасхой соседи показали зубы: на виду у калмыка-табунщика два волка отбили от косяка стригуна. Нагоняли на буерак, в заросли, где в засаде таился выводок хищников. Выручили проезжавшие казаки. Не срезать бы острыми копытами молодому дончаку траву, не втягивать с храпом сладимые струи воздуха по утренним зорям у Маныча. Дело, правда, редкостное, чтобы волки до пасхи держались стаями; наверно, снежная голодная зима и поздняя весна еще крепко сидят в звере — боязно оставлять удачливого вожака.

Окликнул Наумыч. Пан свесился с перил.

— Чего тебе?

— Тот ловкач, с Казачьего… Хотел посылать за ним — сам явился.

— Ага, так-так… Вели подождать.

Бросил халат в кресло. На нижнюю рубаху надел повседневную кожаную куртку; красные бархатные туфли сменил на глубокие галоши. Приглаживая серую щетку волос, спустился по черной лестнице во двор.

Возле корявого, в наростах, тополя крепкошеий парень в старом ватнике и латаных казачьих шароварах со споротыми лампасинами. Рядом — невысокий конек светло-рыжей масти с проточиной по горбоносой голове. Из дончаков. Разгребая некованым копытом палую листву, он, балуясь, хватал губами парня за рукав, толкал в плечо.

— Слыхал, голубчик, вытворяешь там…

Подошел ближе.

— Думенко, никак? Не узнал сразу…

Отнял Борис у Ветра рукав; терялся в недобрых догадках: «Зачем понадобился? За коня… Держал на своем базу. Не пахал же на нем. Кормил, поил, как своего…» От нетерпения отозвался:

— Богатый, значит, буду… Коль не признали.

Пан как-то странно обошел Ветра; оглядывал, ощупывал, казалось, каждую жилку, каждый мосол.

— Так, так, так, — подтверждал какие-то свои мысли. — Чего ж, голубчик, помалкиваешь?

Загораясь в скулах, Борис теребил поводья.

— Брехать зря не стану, ваше благородие…

— Обставил, выходит? — Пан, хлопая Ветра по лоснящейся шее, хитро подмаргивал — Казачишек, сказывают, своих хуторных обскакал на этом коньке… Правда, нет? Расскажи уж, сделай милость.

— Думал, вы про что… А касаемо скачек, вправду. Ветер не подгадил.

— Ишь ты.

Крепился пан, ни словом, ни улыбкой не выказывал радости — выдавал блеск глаз, освеживший одутловатое после позднего сна лицо. На коня продолжал коситься с недоверием.

— Ей-богу, ваше благородие.

— А верст-то по кругу?

— Да навпрямки… Около трех.

Докапывался пан до своего, потаенного:

— Лошади казачьи каких пород?

— Всякие выходили. У атамана, к примеру, кобылица, Стрелка, та арабских кровей, с примесью английской. Ветер с ней шел ухо в ухо. А еще был… Тоже призер, не нашенский — с Егорлыка, тот горец, терский. По статьям видать. Жаль, сгубили коня…

— Что так?

— На препятствиях. Хозяин сам… Не удержался в седле, рванул повод. А уж копыта задние над землей. И позвоночник… Дострелили.

— Горе-казак жив?

— Чего с ним…

Сквозь заросли смородинника продрался белый в шоколадную горошину легавый. Втянул мокрой сопаткой утренний воздух; туда, сюда кинул ушастой головой — искал запах.

— Потерял, Джек?

Кобель и хвостом не шевельнул. Крутнулся, исчез в кустах.

— Занят, — оправдал пан собаку, а спросил о своем — Не приметил, случаем, с нашим тавром коней не было у казаков? На скачках. Кроме этого…

— Нет.

Хмыкнул непонятно пан, отступая от Ветра. Ничего не сказав, потащился к конюшням, оставляя галошами на дымчатой от росы траве зеленый след.

Недоумевал Борис, окончен ли с ним разговор. Скосил глаза: пан обшаривал карманы кожанки.

— За службу, голубчик… На, бери. А пока определяй конька да жди в людской. Поведешь моих к Терновой балке. Волки объявились.

Оглядел Борис серебряный рубль, новехонький, с сиянием, прошлого года чеканки. Бережно опустил его в кисет.

3

Стук в дверь удивил Сергея Николаевича. Сын входил к нему без стука. По настороженным глазам — привело необычное. Ткнул в мраморный стакан карандаш, закрыл записную книжку в зеленом коленкоровом переплете.

Прислонился Павел к щеке, как и всегда. По холодному лицу и одежде догадался, что он совершил уже верховую прогулку.

— Присаживайся.

Хмурясь, Павел оглядывал кабинет, будто сроду не бывал здесь. Понятно волнение сына. За эти дни кое-что он увидал собственными глазами и, признаться, одобрял выбор. И если, бог даст, дойдет до венца, не придержит родительское благословение. Девушка воспитанная, обаятельная и не по летам серьезная. А приданое у них в роду не в моде — сам брал покойницу-жену с одной корзиной белья.

— Папа, я к тебе пораньше… — натужно заговорил Павел. — Каникулы на исходе, а мы еще не побыли одни. Все люди, люди…

Короткие толстые пальцы его нервно теребили полы жокейской тужурки. Опустился в кресло.

— Тебе знаком генерал Прахов?

— Прахов?

Высоко подскочила бровь у Сергея Николаевича, собрав на половине лба частые складки.

— Прахов, Прахов, — повторял он, силясь вспомнить. — Нет. Не имею чести знать-с. Кто этот генерал?

— Твой брат.

Разошлись морщины на лбу старого конезаводчика. Растирая под халатом впалую грудь, он с вялой усмешкой качнул головой.

— Изволишь шутить, сынок…

Смутился Павел; действительно, почему он вложил столько злой радости? Неужели близко к сердцу принял тот, явно случайный, разговор в Москве?

— Извини, папа… Шутка в самом деле злая. Но Прахов все-таки есть. Он преподавал у нас. Передам наш разговор, а?

Где-то в глазах отца глубоко, потаенно копились смутная тревога и любопытство. Расстегнул Павел деревянные пуговицы-вертушки на тужурке, цепко сплел на коленке пальцы.

— Генерал на рождество схоронил мать, старушку… Графиню Прахову. Отец помер раньше. Перед смертью она покаялась, что Прахов не родной ему. В бумагах он якобы обнаружил имя родного отца. Полковник, гусар… Служил в полку ея величества. Все сходится с дедушкой Николаем…

Отец и сын одновременно подняли глаза: на стене в овальной массивной раме красного дерева — масляный потемневший портрет усатого молодого гусара. Павел, откинувшись, щелкал стеком по носку сапога; пожимая плечами, спрашивал сам у себя:

— Не мог Прахов все выдумать. Да и зачем?

— Да-с, да-с, — Сергей Николаевич потирал висок. — А каков он из себя, генерал?

Встретив взгляд сына, отвел глаза.

— Возрастом не моложе тебя. Сходства… никакого с дедушкой. Ростом высок, в скулах что-то монгольское…

Старый Королев распахнул стеклянную дверь на веранду. Держась за створки, вдыхал степной воздух. Взял себя в руки. Прикидывал так и этак. Что, авантюрист генерал? В то же время походит на правду. Напрягая память, пытался восстановить давнишнее — разговоры с отцом. О матери он, конечно, спрашивал. Помнил, отец упорно отмалчивался. Кроме нянюшки, в далеком детстве возле него не было женщин. Но она, мать, все-таки где-то была! Могла дожить до этих пор в Москве, могла быть и графиней Праховой. Сам отец, гляди, и не знал о существовании другого сына. Или молчал. Интересно, что за бумаги оставила после себя графиня?

— Попрошу, Павел… Наташе ни слова, тем пуще — чужим. Я напишу запрос в военное ведомство. Как бишь его? Прахов? — Запахивая пестрый халат, смущенно кивал — Ну, ну… Вас ждут в буераке волки. Забыл? Я слышу, возле флигеля Митька борзых скликает. А ружье можешь мое взять, я уж не поеду.

Снял со стены, затянутой персидским ковром, двустволку и патронташ. Провожая до двери, спросил:

— Как Агнеса справляется с подарком?

— Наездница первоклассная. Назвала Корнетом.

— С подтекстом, — отец хитро прижмурился. — И как серьезны твои намерения?

Ребячьи щеки запылали. Натягивая жокейскую клетчатую кепочку, сказал, упрямо, независимо:

— Получу назначение в полк… буду просить руки.

— Решено твердо?

— Да.

— Изволь-с… У тебя есть отец, сестра… Их мнение надо бы знать.

Дверь распахнулась: сестра, Наташа. Позванивая шпорой, притопывала от нетерпения. Она уже готова к верховой езде. Белые лосевые сапожки, светло-зеленые брюки с леями той же лосины; просторная белого сукна блуза на резинке в поясе, отделанная по воротнику и обшлагам зеленым; мягкий малиновый берет с козыречком и стек довершали наряд.

— Папочка, отпусти корнета. Заждались там… Вытеснил Павел сестру из двери, гулко затопал по черной лестнице.

4

У коновязи на Бориса налетел Федор Крутей. Тряс за плечи; засматривая в глаза, выспрашивал, как провел всенощную, что дома, скоро, нет ли вернется на зимник Чалов…

По душе встреча и Борису.

— Ты-то сам… у матери побывал?

— Бегал. Переодевался вот…

Щелкнув портсигаром, Федор опустил его в карман голубых шаровар; указывая на панский дом, сознался;

— Тут все время… при молодом хозяине. Развлекались с гимназистками. Косяк целый был. Вечером проводили. Одна осталась…

Не укрылась от Бориса горечь в его словах. Сбивал плеткой со стояка божью коровку, лишь бы не глядеть в затосковавшие глаза.

— Вот она… — до шепота снизил Федор голос.

У крайней яблони, облитой розовым цветом, — барышня; вся в черном, одетая парнем — сапоги, штаны в обтяжку. Покажись девка в таком наряде у них на улице, засмеют. Идет, и ноги все, как есть, на виду…

— Куда ты девался?! — набросилась она на Федора. — Нарочно исчезаешь. Я же вижу.

— Еще выдумала.

— Оставил с этими ухажерами… И Павел куда-то пропал. После прогулки отправишь меня в станицу. Уехала бы вчера с девочками…

— У тебя Корнет… Пришпорила — и дома.

Сердито сощурилась. Ткнула ему яблоневую веточку; обеими руками укрепляла литой желтый узел волос.

Отводя глаза, Федор отрывал губами листья.

— Да, Агнеса! Вот он, укротитель… Борис!

Оставила Агнеса волосы. Ступала сторожко, будто у нее под сапогами не земля, а мартовский ноздреватый лед на Маныче. Борис в упор увидал карие глаза, подсиненные небом. Смущенно поправил шапку; плеть, свисавшая с правой кисти, раскачивалась, касалась латаного колена.

— Извините, я думала, вы из дворовых… Федор рассказывал… Страшно садиться на неука, а?

Борис шевельнул плечом. Безо всякого стеснения Агнеса взяла его за рукав, повела вдоль коновязи.

Темно-гнедой дончак, какой сбросил Чалова, стоял крайним, за офицерскими лошадьми. Переступая, грыз деревянный брус. Вскинул горбоносую голову, торчком поставил уши. Отзывался тихо, нутром, шевеля губами и вбирая поджарый живот.

Спрятавшись за спину, она подталкивала Бориса, шепотом уговаривала:

— Да не бойтесь, не укусит. Смело подходите. Почешите подбородок ему. Жаль, сахару не осталось, он любит сахар…

Усмехался Борис, но девичьи прихоти исполнял охотно. Конь всхрапнул; рванулся испуганно, обжигая злым взглядом. Посвистывая, силой нагнул за недоуздок, потрепал.

— Забыл, шалопут…

Из-за конюшни вывернулись офицеры.

— Вот она беглянка! Весь лес излазили.

Окружили Агнесу, одаривая речной зеленью. Подъесаул Гнилорыбов, освободившись от пучка молодого камыша, заговорил с Борисом; как тогда, в степи, угостил из серебряного портсигара.

Прибежал Павел. Громко подал команду седлать лошадей.

5

С моря наплывали ослепительно чистые облака, волоча по буграм синие тени. Охватывали тени знобкой прохладой. Дыхание теснил запах прели, исходивший от паркой земли, в него яростно вплетался хмельной дух прущей из-под омертвевших корней молодой полыни. Нежно-дымчатой прошвой окаймлял край степи ветляк по Манычу; ленивый изволок распорот глубокой ржавой раной — буераком, заросшим по днищу терновником, старюкой-бурьяном. Осенью согнал ветер в него со всех пашен ку-рай, перекати-поле; за зиму слежался курай под снегом, сбился в плотный войлок. Не продрать руками, только огню под силу. Выветренный, просушенный за погожие дни, трещал бы он сейчас оглушительно, на весь кут.

Выбрал Борис поположе рытвину, спустился; двинул Ветра в бурьяны. Храпел конь, косился — очумел, что ли? Скачками, екая селезенкой, вынес на другой бок буерака. Следом увязалась и Агнеса. Корнет тоже заупрямился, не хотел лезть в чащобу; получил стека. Догнала.

— Верно Наталья говорит, где-то в этой балке стая волков, а?

— Не диво. В такой дичи не только волки, табун схо-ваться может.

— Мы как вырвались…

— Боязно?

— У нас и ружья нет…

Прикрываясь ладошкой, щурилась на синедонное облако; проследила за тенью.

— Во-он, возле кургашка… Тень. Доскачем?

Сорвался галопом. Изогнувшись, отводила лицо от метавшейся гривы. Борис дал повод взыгравшему Ветру.

Корнет, пеня удила, топтался на кургашке. Всадница, побледневшая, с такими же разгоряченными глазами, как и у лошади, встретила упреком:

— Пока собрался… Тучка наша уж во-он куда утащила свою тень.

— Тут их по степи… Погоняйся за всеми.

Агнеса обидчиво шевелила побелевшими ноздрями. От Павла ускакала бы. Этот дикарь тревожил, возбуждал любопытство. Чем расшевелить его? Пошла на хитрость; качаясь в седле, подтыкала пальцы под взмокрев-шие подпруги.

— Вроде ослабли… Не свалюсь?

— На земле очутишься.

Откинувшись на луку, она деланно рассмеялась.

— А хотел, чтобы я упала?

— Падай.

Тревожно забилась в крике сорокопутка: бурый, с черными острыми крыльями подорлик рыскал н-ад сурчинами. Поискала ее Агнеса, разбирая поводья, спросила:

— Борис, у тебя барышня есть?

— Кисет она, что ли? В карман ее не положишь. Где-то, значит, есть…

Небесной синью вспыхнули у нее глаза — нашла, чем уколоть:

— Весело ей, наверно, с тобой… Представляю.

Борис, перегнувшись, ощупывал легкое английское седло, хмуро буркнул:

— В аккурате седловка.

Подчиняясь неясному чувству, тревожившему ее, Аг-неса обхватила ладонями его щеки и ткнулась в обветренный рот. Ошпарила дончака — скрылась в темневшей балке.

Рукавом мазнул Борис по губам. Свесился с седла, подобрал в траве дымящийся окурок. У буерака натолкнулся на Федора, выбиравшегося на гору. Низом, у зарослей, осторожно ступал по кочкам белый араб Гнило-рыбова; подъесаул держал на изготовку боевую винтовку. Вдалеке, на этом боку, отрешенные от общего дела, рядком держались хозяйская дочка и ротмистр. За буераком, сбившись в кучу, совещались офицеры; пан, привстав на стремена, водил рукой, как бы охватывая излучину. В сторонке — денщики и дворовые с пятнистыми борзыми на поводках.

— Что у вас? Со всего маху перелетела буерак. А теперь во-он носится, как очумелая.

— За тенями гоняется.

Хмыкнул Федор, глянул на подъесаула, шепотом поведал:

— Пашка ей предложение сделал…

Больно отозвалось у Бориса. На панском дворе еще понял… Куда ему, безродному, тягаться с сыном Королева!

Чужие сердечные муки растеребили и свои. Острием косы вошла в него Нюрка. Славная девка на погляд и нравом; не избалованная, даром что живут в достатке: круглый год на базу, в степи наравне с братьями и батраками. По вчерашнему случаю на девичнике убедился — не отдаст атаман дочку за него. Берегут казачью честь; а тут вовсе — кровь. Разбавлять алую, казачью, мазутной, мужичьей. Не видать ему Нюрки, как своих ушей. Чует и сама Нюрка: оттого тяжелы, безрадостны их встречи. В хороводе, на свету, не подойди, не задержи друг на дружке взгляд больше положенного — тайком, по-темному, за садами, как воры…

Ветер разгребал сурчину, рвал из рук повод. Федор что-то сказал; не расслышал.

— Говорю, найдешь их тут, в чертях, волков.

— В лежке они. Выйдут на разбой в потемках. На ветерок потянут, к чаловскому косяку.

— Махану наделают.

— Сокол там, старый жеребец, чуткий…

Поднялся Гнилорыбов. Кинув винтовку на плечо, полез за портсигаром. Широкая, в пол-ладони, лампасина на синих шароварах ярко пламенела. Борис силком оторвал от нее взгляд; кивая на заросли, сказал:

— Собаки вряд ли подымут… Палом доймешь.

Подъесаул, прикуривая, поглядел исподлобья.

— Серник, говорю, в чащобу. Излучину всю, где видали зверя.

— Гореть будет с треском! — Федор запрыгал в седле.

— Скирд поблизу нету, — ухватился и сам Борис за эту мысль. — А дичь все одно выпаливать.

Гнилорыбов близоруко щурился из-под смуглой узкой ладони.

— В самом деле.

Разобрав желтые, как калмыцкие лампасы, брезентовые поводья, он толкнул араба шпорами. Через буерак проводил Борис сутулую длинную спину подъесаула, затянутую в тесный защитный мундир. Погон, подвернутый винтовочным ремнем, издалека краснел изнанкой. Белый конь исчез, окруженный всадниками; вздернулись руки, послышалось «ура».

— Пашка обрадовался, ишь…

Федор горбился; тоскующие глаза обводили синюю кромку ветел, безмолвно ползущие сахарно-искристые облака.

Опять засосало под ложечкой у Бориса… Вслед за ним от Романа Мартынова выбежала и Нюрка. Повисла на шее, выплакавшись до последней слезинки, опомнилась:

— Ты ить раздетый…

Надела шапку, помогла вдеть рукава ватника, застегнула все крючки.

Приткнувшись к плетню, сидели до самого света. Просунув под ватник руки, сжавшись в комочек, посапывала у него на коленях. За всю ночь словом не обмолвились…

Буерак подожгли в нескольких местах. Все, у кого были спички, кинули горящие жгуты. Огонь набросился жадно. Сперва шел треск, гуд. Пламя добралось до мочажины на дне чащобы — повалили опаловые клубы. В гору дым не лез, оживший с полудня ветерок, низовка, сбивал его к траве, по теклинам гнал к Манычу.

Из дыма выскочил черный всадник.

— Птфю, дура! — отплюнулся Федор. — Уже на той стороне…

— Запалит коня.

— Гм, пожалел… Еще выучишь.

Поправлял Федор под собой кожаную подушку; краснея от натурй, тянул какой-то ремешок.

— С меря хватит! Не вернусь я на зимник. Извини, Борис, коли не так что было… Бог даст, свидимся.

Стеганул плетью застоявшуюся Клеопатру, пустил во весь мах.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Последние дни Нюрка не находила себе места. На арбе ли, на прикладке стояла, похватывая навильники сена, свозила ли кабаки с ерика, топталась ли на базу, думала об одном и том же. А ночами, в боковушке, прикусывала край одеяла, чтобы не зареветь в голос. От злой тоски и бессонницы подурнела с лица, спала в поясе — не успевала ушивать юбки. Обострился нос, скулы, под глазами пошли голубые круги.

Тайком, в одиночку носила девичью боль. А с кем поделишься? Пока вызревало чувство, она пробовала найти поддержку у бабки Васены, заручиться ее словом. Девятый десяток разменяла старая, порастеряла давно зубы, но сохранила на диво разум и зоркость в крохотных сиреневых глазах. Нитку вдевала доразу. Последним в доме было слово ее. Сын, атаман, и тот, вынося что на правление, прежде советовался с ней. А внучку она не поддержала. Сердцем бабьим понимала ее горе, прижеливала, а разумом не приняла. Продуманно била, в самое больное:

— Не ровня ворон ястребу. Пушай гнет ветку по себе. Где это видано, казачке с хохлом ложе делить? Господь и тот супротив встанет, не соединит.

Нюрка, хлюпая носом, пробовала защищаться:

— Отчего ему супротивничать, богу-то, а? Ить он один и для казаков и для хохлов. Батюшка вон Гавриил с амвона восклицает: одинаковы, мол, все перед богом. Ожесточалась бабка:

— Так бога понимаешь, паршивка! Вот мой тебе сказ… Забудь об нем! И ухом не веди.

Ни к матери, ни к невесткам Нюрка не льнула, не выплакивала сочувствия. Навряд ли подозревали они, что делается на душе у девки. Не знала и мужская половина дома, кроме Захарки. Отец суров, как и всегда, малословен. После давнишнего, когда забивались егорлыкские казаки, чуточку дольше стал задерживать на ней взгляд; в ту пору взгляд его будто теплел, а под вылинявшими серыми усами пробивалось что-то напоминавшее улыбку. Но слов, как и раньше, не находил. Братья, женатые Га-раська и Игнатка, подтрунивали добродушно, баловали и приветливым словом.

С Захаркой смаличку не уживалась миром Нюрка. Росли вместе — он на год старше. Дергал ее за волосы, в дело и без дела ставил тумаки исподтишка — боялся братьев. Побои не прекращались, пока Нюрка не пустила в ход рогач. Приперла как-то в летней кухне, обломала бока. С того — кулакам воли не давал, будто Домна, знахарка, нашептала. Но жили по-старому, как собака с кошкой. Ощетинивался Захарка, Нюрка косилась на печку, где стоял рогач; поджимал хвост, уходил от греха.

Подросли, стали бегать на улицу, но перемен к лучшему не наметилось. Как чужие держались и на людях. Выгадывала в одном Нюрка, имея такого брата: парни не охальничали, не запускали рук, как другим, за пазуху, обходили стороной.

Пуще огня страшилась его Нюрка. Как ни скрывала свиданки, но шила в мешке не утаишь. Густо, дорожной грязью потекли слухи по хутору после девичника у Верки Мартыновой. На другое утро, помнится, она еще не убралась, встал на пороге Захарка; распялся в узенькой двери, глядел долго.

— Что, сеструня моя родная… Слыхал промеж девок шепоток. А зараз Сидорка сболтнул. Морду ему заячью раскровянил. А выходит, не того бил…

Нюрка, бледнея, выпрямилась; вздувалась на оголенной шее синяя жилка, часто, часто билась.

— До Верки Мартыновой выткнула… На люди. В страму весь род наш ставишь, паскуда.

На комоде, поверх кружевной накидки, на самом виду, голубел цветастый полушалок. Не отрывая взгляда от побелевших братниных глаз, она пятилась, желая спиной прикрыть подарок. Возвратясь, вынула его из пазухи, а спрятать позабыла. Плохо слушала — одним поглощена, как бы не увидал. Получилось неловко, наглядно.

Захарка изумленно округлил рот — угадал.

— При — из… Эва! Далеко у вас зашло. Случаем сватов хохол не сулился заслать, а?

Закатился дурным смехом; наливаясь кровью, крутил всклоченной башкой, точно бык, силившийся вывернуться из ярма. Расстегнул стоячий ворот зеленой репсовой рубахи, прокашлявшись, пригрозил:

— Гляди, Нюрка… Доложу бате.

В кулачок сжалось девичье сердечко. Вот кликнут, вот выставят за обеденным столом. Все праздники прошли в мучительных ожиданиях. Но угрозу Захарка не исполнил — видать, задумал что-то свое…

В поле, на косовице, на току забывалась. За все лето видалась с Борисом раз, на троицу. Прибегал из-за Хо-мутца поздним вечером. Встретились за садами; гуляли до кочетов вокруг кладбища. Ускакал на зимник; ни домой не заворачивал, ни на улицу. Потому Захарка и проглядел ту свиданку.

Всполошилась Нюрка на днях. В прошлое воскресенье опять являлся Борис. Постояли на своем месте, за садами, самую малость. Он даже не приласкал. Угрюмо глядел на закатную полоску, дергал за повод и без того смирно стоявшего конька, отсекал плетью макушки чернобыла. Рубанул сплеча, будто шашкой:

— На покрова жди… Сватов пришлю.

Вскочил в седло и пропал в ночи.

Ноги подкосились у казачки. Глотая слезы, натыкаясь на ветки, дотащилась до сеновала. Загибая пальцы, со страхом считала дни…

2

Густо намыливал Кирсан Филатов помазком брудас-тый подбородок. Оттянув кожу, проделал в пене красную стежку. Чертыхаясь, долго наводил о ремень, пристегнутый к железной спинке кровати, лезвие щербатой бритвы с деревянной колодочкой. Дышал на потускневшую сталь, опять шмурыгал по ремню. Кое-как, оставляя огрехи, выскреб в болючих местах; на щеках и подбородке пошло глаже.

Тупая бритва даже не ломала доброе настроение атаману. Уложен в прикладок последний навильник духовитого бугрового сена; сезонных батраков рассчитал честь в честь; сполна получил за аренду земли. Теперь и погулять можно, понежиться в пуховиках…

В курене тихо, безлюдно. За стеной, в боковушке дочери, стучат ходики. Кирсан знал, бабы, отстряпавшись до света, ушли на молебен; старшие с вечера укатили в Торговую на базар. Два короба набили мукой-нолевкой, салом, постным маслом и кружками говяжьего жира. Наказывал привезти помимо всего прочего шорных да скобяных поделок. За сынов опаска не брала — знают цену копейке, дуром не изведут. Сноха младшая, Игнашкина, увязалась за казаками; этой мало клал веры — бабенка зубоскалистая, ни пятерика в голове, одни наряды. Но там Гараська, старшой, не дюже раскошелится.

Год выпал щедрый, дородный. Одной кубанки-пшеницы засыпали на два закрома больше против летошнего; удались и сена. Заливные по Манычу даже не тревожили, оставили в скирдах; весна на них придет — потянут длинные целковые. Сами обойдутся бугровым, майским; свезли его на сеновал. Удачно до дождей управились и с озимыми. Подпер изнутри большим пальцем щеку, вычищал из морщин серую щетину.

Стоял Кирсан перед зеркалом в горнице. В праздничных шароварах, белых шерстяных носках и в исподней сорочке. Готовился к поездке — оттого и в церковь не пошел — в хутор Веселый. Уговориться с Веселовским атаманом Можаровым о совместном ремонте мостков и переездов на степных балках к весеннему паводку и еще кое о чем по мелочи. Признаться, не с охотой туда правится. У атамана сын; на погляд здоровый казачина, а умом не весь дома. Не то чтобы круглый дурак — полудурок. Забраковали прошлую осень на службу; блукает по улицам с детворой в пояс себе ростом, собак гоняет. Как-то встретились они у станичного; подсел к нему сам Можаров и издали повел разговор о сыне. Явно щупал почву породичаться. По полку знал Можарова — пройдоха и мот. О таких в народе говорят: этот, мол, не только сына-полудурка, топор женит. Еще какую отхватит невестку, с приданым. Потому и не хотелось Кирсану нарываться в такой день к полчанину. Чего поделаешь, ехать надо, дело общественное, мосты-то. О дочке отмолчится. Припрет — выскажет без утайки все, что знает о его сыне. «А ежели не поехать, а? Не проломятся на седня и мостки те клятые. Уж завтра обыденкой смотаюсь, — окончательно передумал он. — Надо кликнуть Захарку… Отставил бы тачанку. Пущай парень бежит на улицу».

По веранде — топот. С гулом хлопнула чуланная дверь, комнатная… Захарка! Лица нет. Распятые глаза побелели… Выпалил, как из ружья:

— Макей вон, Думенко… Хохол! В калитку зараз…

Крепок на нервы атаман; повидал на своем веку немало такого, от чего глаза вылазят луковицей, шапка шевелится на чубатой голове, а тут оробел. Впору оскабливал родинку на тяжелом подбородке. Дрогнула наторенная в рубке рука — поддел. Учуял знакомый сладковатый запах.

— До чего задурастый ты, Захар! Должно, с цепи сорвался, не иначе. Орать под руку…

Натужно заскрипели прихваченные первым морозцем ступеньки крыльца; шаги крепкие, тяжелые.

— Хохол ить?!

— Ишь, невидаль… Не пожар, чай.

Атаман, облизывая пересохшие губы, вышел в комнатку. На стук дозволил войти.

— С великим праздником, Кирсан Игнатович, с покровом днем.

— Спасибо на добром слове… И тебя також, Макей Анисимыч, с покровом.

На низкий поклон гостя атаман слегка нагнул голову, озадаченный и ранним приходом его, и необычно торжественным видом. Макея он знал в рваных чириках, латаных штанах и с вечно согнутой спиной за каким-нибудь делом. Таким разряженным не видал — в новых ботинках, добрых штанах и в пиджаке ватном. Шапка вот облезлая, давнишняя. Что потянуло его в такой час? Расчет за аренду земли внес сполна.

Похмыкал Кирсан — подталкивал: не тяни, мол, выкладывай, зачем пожаловал. Макей так и понял; взглянув на Захарку, сказал:

— Разговор до тебя, Кирсан Игнатович. Думка такая… с глазу на глаз.

Жестко свел бугристые брови атаман; глядел на ботинки гостя, а обращался к сыну:

— Тачанку отставить… Завтра в Веселый побегем. А сам ступай на улицу.

Задом вывалился Захарка в чулан.

Он, атаман, высок ростом, на весь хутор казачина, издали видать, а Макей Думенко на полголовы выше. В плечах, правда, не могутнее — берет выправкой, поставом головы, как породистая лошадь. И уважение питал к нему за благообразный вид, тихий нрав, а особо за его руки. Дай бог любому казаку такие.

Уловил себя атаман на том, что любуется мужиком; засовестился. Просторным жестом указал на табуретку.

— Коли с глазу на глаз… Сидавай, Макей Анисимыч, отчего не послушать умные речи.

Умышленно не упрашивал раздеться, не проводил и в горницу.

Макей не обиделся — не ожидал и такого приема. Пододвинул табуретку к порожнему столу, расстегивая пиджак.

— Сидай и ты, Кирсан Игнатович, а то навроде неловко получается, гость расселся, а хозяин стояком.

— И то вправду.

Атамана диво разобрало до крайности. Нетерпеливо выстукивал обрубковатыми пальцами с корявыми ногтями, набитыми закаменелым черноземом; не упускал из вида каждое движение загадочного гостя. Глаза округлились: Макей вынул из внутреннего кармана бутылку, поставил на середину стола. Бутылка — по всей форме — лавочная, с сургучной запайкой, печаткой. При виде такого добра Кирсан на время забылся.

— Эка, разговор и в самом деле, гляжу, серьезный…

Потирая руки, направился к печке. Гремел заслонками, крышками. Бабы понастряпали к празднику, есть чем закусить. Ага, вот! В коробе — чашка с горой пирожков с картошкой и кабаком; загреб верхушку, вывалил прямо на скатерть. Из постава достал граненые стаканы, выдул из них пыль, брякнул к бутылке.

Обжигающе чистая, синеватая струя с бульканьем, клекотом падает в стакан. Застаревшее, остро сосущее ощущение подкатило к кадыку. Прокашливаясь, Кирсан мял подбородок, глянул на ладонь — кровь.

— Не просохло… Вот наказание. Расставляй тут, Макей Анисимыч, я сей момент.

Кидал пригоршней сосок в медном рукомойнике. Утираясь льняным рушником, расшитым цветными загогулинами, уселся на место.

— Бритвой, бодай ее… Потревожил малость, а течет ровно из быка.

Выпили не чокаясь. Пока Кирсан полоскался под рукомойником, утвердился в догадке, какая нужда привела хохла в его дом с бутылкой. Нужда одна постоянная — земля. Сдаст в аренду и на будущую весну. Посулит отбить в лучшем куте, а там, ближе, видать будет. Хозяйственные мужики, вроде Макея, и обговаривают в такой час свои дела…

— Правду баишь, Кирсан Игнатович, сурьезные дела пригнали. До кого другого, посомневался бы…

Брала водка круто, враз. Атаман махнул рукой, перебил:

— И лады, что пришел именно нонче. Праздник святой отметим. А про дела чего долго говорить… Мужик ты справный и на деле и на слове проверенный. Я до тебе с распахнутой душой. Надоть, скажем, больший клин… Завсегда, пожалуйста. Есть из чего выделить, не обеднели. А ежели, скажем, кусок отбить пожирнее, послаще… И на то у нас правое покуда хватает. Так что, Макей Анисимыч, не кручинься. А до самого атамана в курень зашел, не побрезговал… На том тебе спасибо. Выпьем.

Властно взял бутылку под самое дно, вылил остаток в стаканы.

— Мужик ты, Макей Анисимыч, видный из себя… А скоко годов во вдовцах пребываешь, а? Не знаешь? А я знаю. Дети уже повымахали вон какие! Разлетятся скоро, как граки с гнездовья. Не порядок, не-е, — покрутил пальцем, наваливаясь на стол, выспрашивал — Ужли ни одна заноза не уколола, а? Ить уколола, сознайся? Не верю! Сам промах… Без бабы нету куреня. На ей все хозяйство держится, как возилка шворнем на передке. Заявляю строго.

— Об этом и речь моя до тебе, Кирсан Игнатович. — Макей забрал в руку бороду..

Хлопнул атаман себя по шишкастому, изрезанному морщинами лбу: как сразу не допер! А то — земля, аренда… Кой черт в такой день, на покрову, о земле речь будет вести. За год она осточертела батраку. Свадьбы, самые гульбища! Водки похлестать, погорланить песни, навкулачки выйти… Эхма!

Набрякшими глазами уставился на гостя. Сопя нозд-рястым кривым носом со старой вмятиной на горбине, предложил:

— Укажи… Зараз серых моих — в тачанку! Слово атамана. Посаженым отцом берусь. Завтра же обкрутим и закатим гульбищу! Чертям в преисподней ажник будет тошно.

Сковыривал Макей присохшую к скатерти крошку. Видит бог, рухнули и эти думки — женитьбой сына тешился прочно стать ногами на казачьей земле. Затеплившаяся было надежда погасла. Атаман не хитрит; он просто и в ум не кладет, что привело его, Макея, к нему. А казалось бы, все на виду. В такой день два родителя за бутылкой… У одного дочка — товар; другой купец — у него сын. Без слов понятно. Но коль пришел, надо выкладывать…

— Кирсан Игнатович, погоди… — Макей расстегнул под бородою пуговичку на сатиновой рубахе. — Обо мне зряшно. Сын у нас… Борис. Сам, может, и не особо знаешь, а последыш твой, Захар Кирсанович, тот достоверно обрисует его. И учились вместе, и парубкуют… Не хвалясь, ладный парень в хозяйстве, что тебе слухмяный, что работящий. Коней любит, помирает за ними. Ей-богу.

На глазах трезвел атаман. Свежевыскобленные щеки, прокаленные несмываемым и за зиму загаром, менялись, будто их натирали золой. Сомкнув челюсти, он незряче уставился в неопорожненный стакан.

— Так вот об нем, сыне. Прикипела до сердца ему дочка твоя. Весь мой и сказ. Сам уж рассуди… Можно и в зятья, а то и со двора давай, на отдел. Богатства мои тебе известные. Гляди, в твоей воле я.

Пропали у атамана на сером лице седые брови; губы рапой покрылись. Отвисшие, мятые уши, похоже битые морозом тополевые листья, горели пунцово; скулы теплились от выпитого. Не двигая окаменевшими челюстями, произнес хрипло:

— Думаешь худо обо мне, Макей… Ой, худо! Но… бог тебе судья.

Встряхнув головой, поднял стакан. Подержал, подержал, отстранил. Уперся в расставленные колени, подаваясь.

— Ты, Макей, ничего не говорил, я ничего такого не слыхал. Точку на том поставим. Разговор, словом, как и хотел ты, с глазу на глаз.

Макей, пятясь, вытаскивал из кармана шапку.

— Звиняй на недобром слове, Кирсан Игнатович.

Атаман согласно кивнул; поднял глаза: на пороге вместо гостя — Захарка.

— Батя, чего это он, а?

— Так, в счет аренды будущей… — Вдруг долбанул кулаком по столу. Бутылка, подскочив, упала и покатилась; задержал ее у края недопитый стакан. — Запрягай! Да не рыжих — серых! Ж-жива! В Веселый!

Захарка пулей вылетел на баз.

3

Боязно поглядывала Пелагея за печку. На кровати одетый лежал братка. Из степи он вернулся вчера. После вечери они с батей остались сидеть за столом. Не легла и Аришка. Приткнувшись к горячему боку печки, обвязывала ухажеру утирку, в разговор мужской не встревала. Засыпая на своей лежанке, Пелагея так и не поняла, о чем они шептались. Вскрылось утром.

Отец начал наряжаться сразу после завтрака. Надел браткины новые шерстяные штаны, пиджак; шапку снял с гвоздя свою. Перед осколком зеркала укладывал поверх пиджака бороду; плевал в ладонь, приглаживая на темени торчащий клок. Братка придирчиво оглядывал его со всех сторон.

— Батя, не забудьте в казенку…

Отец молча вышел, шлепая губами — молился, наверно.

Даваясь диву, Пелагея вспомнила: вчера они упоминали атамана. А нынче — на тебе — вырядился, ни свет ни заря побежал. В казенку зайдет за водкой… «Нюрку Филатову сватать!» — чуть не вскрикнула она, испугавшись своей догадки.

Нет сил ждать. Затеплилась надежда: долго — значит, договариваются… Жаль, не взял сваху, — подмогла бы в нужный момент. А рассудить… зачем чужих пристегивать к сомнительному делу?

Вскочил Борис с кровати. Вышагивая по горенке, ожесточенно тискал локти. Не замечал — каблуками сдирает земляной пол. Воротца скрипнули… Прилип к заплаканному окну. Отец! По тому как он переставлял ноги, догадался, с чем возвращается…

Допоздна бродил Борис по Хомутцу. Зарываясь сапогами в палую листву, отдирал лозы ивняка, наматывал на кулаки. Надолго задержался у голызины. Встала отчетливо в памяти давнишняя встреча с Захаркой. Тут он впервые посидел в настоящем казачьем седле.

Отворотил закрутевший ком от ископыченного берега, кинул. Пруд расступился не с охотой, будто тоже закрутел. Круги силком шевелили стоячую пыльную гладь. Как в зеркало, хмуро гляделся в воду камыш, обступив голызину изжелта-зеленой стенкой.

Почуял ломоту в ушах. Схватился — шапки нет. Он и без ватника, в легком пиджаке. В чем был в хате, так и выскочил. «Не выдал атаман — уведу! Украду, как калмык, — возвращался к одной и той же мысли, обжигавшей его кипятком. Погодя остывал — А куда уведу? Кто ждет? Да и служба на ту осень…»

На смену раздерганным приходили иные думки. Служба! Вот в чем видел спасение. Драгун? Улан? Все одно! Блестящие сапоги настоящего хрома, на полувысоких каблуках, халявки с козырьком, прикрывающим коленные чашечки. И шпоры! Идешь — звон в ушах. С ума сводила шашка. Нет, не вернется он в хутор после действительной. Останется на сверхсрочной…

Хрустнула ветка. Из-за корявой, облетевшей ивы вышла Аришка. В руках ватник и шапка.

— Шукаю по всей балке… Парнишонка Нюрка присылала. Ждет…

Выхватил одежку. Пока одевался, пыл пропал. Чего понапрасну травить душу ей? Пальцы отпускали крючки с нитяных петель. Сестра придержала его руки.

— Девку зачем виноватить? Доля у нее такая. А тебе, братушка, не судьба.

Водворяя крючки на место, сообщила еще новость:

— Атаман привез из Веселого сватов. Сам бегал. Гулянка идет… Нюрку пропивают.

Не кружил Борис балкой, бежал напрямки, по хутору; сокращая путь, пересек плац. Домниным проулком выскочил за сады. Насупленно темнеют кусты бузины у канавы. Откуда покажется? Обычно встречает на этом развилке, пробитом скотиной. Дышал шумно, силясь унять колотившееся сердце. Шапкой растирал слипшиеся на лбу волосы. В голове — кутерьма, мешанина. Что скажет? Чем утешит? Злоба подступила к горлу: «Казарва, чигаманы… Не поставите на колени!»

Злость сменило беспокойство. Околесил по бурьянам сады, кладбищенский курган. Видать далеко по желтому выгону; уши сверлит нудная тишина. Вернулся к фила-товскому колодезю. Шало, потерянно окидывал вчера еще такие близкие деревья. Они сбросили осеннюю одежду; крайняя яблонька пока в летнем — сиротливо жмется к корявой оголенной жерделине.

Безголосо, сумно. Сумеречная тишина наваливается камнем. Едва сдерживался не заорать во все горло, не позвать. Не может быть… Она ждет. Тут она, тут! Да вот же… Нюрка! Отчаянно, из всех сил тряханул яблоньку.

В глубине сада отозвалось. Треск веток. В неясной возне — не то голос птицы, не то стон человека…

Кинулся Борис на шум. Споткнулся. Она, Нюрка! Ножом полоснула страшная догадка: «Не дождалась!..» Подхватил мягкое тело. Не пустила веревка. Дернул. Так и вытащил за собой яблоневую ветку в прогалину, на светлое…

Петля на шее слабкая — не затянулась. Веревка толстая, видать, налыгач. Конец старого налыгача раздерган, обшарпан; узел завязывала неумело, в спешке. Да и сук не по себе облюбовала…

Встряхнул — открыла глаза, угадала.

— Подумала… не придешь…

Ойкнула, забилась в судорожном рыдании.

Тупо, бессмысленно Борис перебирал тяжелую холодную косу. Подбородком удерживал ее вздрагивающее плечо.

Над самым ухом — голос:

— Ага-а. Вот голубки!

Захарка нагнулся, взял у него косу; наворачивая на кулак, усмехался, душил самогонным перегаром:

— Будет, попользовался… Надо и честь знать.

Рывком поставил сестру на ноги.

— Су-учка-а! Удавить мало такую…

Не успела развернуться рука. Удар пришелся ему в грудь. Всхлипнув, снопом упал на перекопанную грядку. Борис крутнулся: кто еще, налетай? Нет охотников. Жаль, кулаки нестерпимо чешутся…

Отвязав налыгач от сломанной ветки, по-хозяйски смотал его, скрепил петлей. Потянул опамятавшуюся казачку. У сеновала попробовала Нюрка освободить руку — сдавил крепче. Поодаль молча придвигалась ватага.

Сроду не ступала нога Бориса на просторный атаманский двор. Заказан ему сюда ход. А нынче довелось. Без спросу. Скрипели под подошвами оттертые добела порожки высокого крыльца. Послушно открывались все двери куреня. Встал посредине горницы, расставив ноги, будто под ним ходуном ходил крашенный суриком пол. Гости смолкли.

— Кирсан Игнатович, гуляете… А дочка… руки хотела на себя наложить.

Бросил Борис под ноги поднявшемуся атаману, смотанный налыгач, отпустил и обмертвевшую Нюркину ладонь.

4

К вечеру разгулялась вьюга. Борис ввалился в мазанку. Нары пустые, ни души. Иные табунщики еще не вернулись с отгонов; другие возятся на базу. Чалов в хуторе.

Насвистывая, развесил на свободные гвозди кожух, крольчатый шарф и мохнатую шапку, забитую снегом. Вязанные из крученой пряжи двупалые варежки примостил на горячий окраек плиты.

Шарил в торбе со степными пожитками, искал хоть завалящий домашний сухарь; осточертел до тошноты панский хлеб — из рощеного жита, что ли? Отбросив торбу, прилег на нары.

Умостив под затылок руки, незряче глядел в высветленный кружок от лампы на корявом потолке. Думками весь был где-то далеко… Бродил ощупкой, похоже как в потемках или тумане. Недобрая сила воротом гнула его до хутора, тащила по плацу, тесному проулку к садам…

Не знает, куда девать себя. Дикая тоска ухватила за горло, впилась мартовской волчицей. Кроме как этой степи, бугров да Казачьего, ничего не знает, нигде не был. Помнит бабкину хату на глинистом яру, в слободе Большая Мартыновка: обитал там после смерти матери. Но это близко, на Салу. Подальше бы убраться.

Впервые с такой болью Борис ждал пасхальных праздников. Видит бог, не хочется казать глаз своим домашним, хуторцам, даже близким друзьям-товарищам.

Застучали в ставню. Почудилось, на самом деле? Красная распяленная ладонь разгребла завьюженную шибку в оконце; в черноте к стеклу приник нос, сумно, меркло отразили округленные глаза ламповый свет из хаты.

Двинул ногойчуланную дверь крикнул:

— Кто там? Входи…

Посторонился, впуская человека в дубленом полушубке и валенках. Замотан башлыком из верблюжьей шерсти. В горевшем от ветра мальчишечьем лице что-то знакомое…

— Не угадываешь? Заночевать впустите?

Голос чужой. Никогда не слыхал. Может, из Веселого кто? Выкрутил фитиль — прибавил свету. Сцепив под мышками руки, наблюдал, как пришлый расстегивает полушубок. Уже в простоволосом признал родича — двоюродного брата, Гришку Колпака. Живут Колпаковы в окружной станице Великокняжеской; мать Гришки, тетка Евдокия, доводится батьке Макею родной сестрой.

Пока нежданный гость отогревался, собрал ему перекусить. Гремел жестяным корцом — выскребал в котле остатки вечери. Отвалил краюху хлеба.

— Ешь. Небось с голоду пупок подвело к спине.

Гришка набивал за обе щеки. Заморив червячка, отве тил на немой вопрос:

— Дня три блукаю… У калмыков ночевал. На одном из зимников указали до тебе. С дороги сбился. Спасибо, огонек… Завьюжило там, не дай господь.

— Нужда какая гоняет по степи?

Гришка стрельнул глазами по порожним нарам, на дверь; не веря себе, осведомился:

— Ты в мазанке один?

Дрогнули у Бориса углы сомкнутого рта: чудишь мол, брательник.

— От фараонов ховаюсь… Жандармов, значит. В холодную мылились упечь. Батя и присоветовали… За Ма-ныч, до дядька Макея.

Борис нахмурился.

— Не с конокрадами съякшался, случаем?

— Не занимаемся таким делом… На хлеб зарабатываю своим трудом: ямщикую у Пешванова, конезаводчика.

Ворочая слежалые вихры, Борис смущенно сказал:

— Доедай, не вываливать же… А в потайки Свои, ежели нельзя, не вводи.

Опорожнил Гришка чашку, дожевал и краюху. Повеселевший, потянулся к кисету. Ни к тому ни к сему заговорил:

— По-скотски мы живем. Лето и зиму, круглый год в степи. Кой год… Годы! А до нас — деды наши, прадеды… Тоже так жили. Не слыхали, что в Москве? Аь про расстрел в столичном городе?

— Какой… расстрел?

— Как же… Такие дела вершатся на белом свете… Вся Россия настопорчила загривок! Царь в Питере народ свинцом поливал. К нему с скорбным словом. Старики, дети, бабы… Портреты его несли, хоругви… Дети с веток грушами сыпались. Там кровищи-и! По колено бродят солдаты да фараоны.

— Сам ца-арь?!

— А кой же… Поперед всех палил из винта.

Не укладывалось в степной голове казачинца; мотнул упрямо всклокоченными вихрами:

— Путаешь, брательник, ты что-то. Царь в детвору бы палил… Брехня гольная.

На память пришел давний разговор с Федором Кру-теем. Было то весной, перед пасхой, когда молодой пан приезжал в степь. До тонкостей не помнит всего, но главное застряло: не по нраву кому-то царь. Об этом самом вел балачку на улице приезжавший на побывку один из братьев казаков Аксеновых, атаманец. «Задуряют головы бедным людям всякие антиллигенты да купчишки, у каких фабрики. Науськивают на царя-батюшку, а сами в сторонке, хвосты промеж ног… К бунту приспособляют, ей-бо», — божился атаманец.

— Послушал бы у нас на митингах, при станции, о чем умные головы ведут речь, — сказал Гришка, задетый недоверием.

Заскрипела дверь. В мазанку комом снега ввалился Чалов. Бросил набитую сумку на нары, прогудел из теплой дыры поднятого ворота:

— Твои домашние посылают…

Обметая полынным веником валенки у печки, полюбопытствовал:

— Кого эт в такую погоду нам бог послал, а?

— Сродственник, — буркнул Борис.

— Коли родич, так и горло не грех промочить с холоду. Развязывай, парнища, свою торбу, вынай пере-печки.

Потряс граненую черную бутылку, заткнутую сырой картофелиной.

— Первач! Баба к великодню держала. Вот кинется…

Матюков там будет, не приведи бог.

Чалов весело щерился, довольно потирая красные руки.

В мазанке шли громкие разговоры. Шумело в голове у Бориса, но он сбивал под столом ногу брательника, порывавшегося заткнуть рот Чалову. Оказывается, старшой осведомлен во всех делах, какие творятся не только в дальних краях, но и под боком, в окружной станице.

— Сымать шаровары всяким там говорунам и на соборном плацу, принародно, всыпать горячих. Неповадно было бы вводить смуту середь людей. А коий из казаков перекинется, того и вовсе стричь в мужики. Нехай хлебнет той жисти, за кою дерет глотку. А то ишь, голос подымать… На кого?!

Утром, выводя Гришку на казачинскую дорогу, Борис напомнил вчерашнее:

— Толкаю под столом ногу… Не ляпнул бы лишку. Возвращался по заснеженной низине, обуреваемый думами, вызванными ночным разговором…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Последнее лето перед службой Борис провел в хуторе. В четыре руки с отцом да Абраша старый ворочали в поле. Осилили пятнадцать десятин; арендовали у Ампуса. На буграх, но кусок выпал от гулевого клина.

В сенокос подавались к казакам внайм. Макей, как обычно, правил косарки; Борис орудовал вилами — копнил, скирдовал. Заготовили кормов и себе: свершили добрый прикладок между чуланом и соседским плетнем. С уборкой хлебов управились до дождей.

Мучительно затягивалась рана. Жил Борис как в воду опущенный. Забывался временами на улице; играл на гармошке, даже плясал. Дружки обходили в словах всё, что могло бы напомнить о Нюрке; девки одна перед другой обхаживали, делая вид, ничего, мол, не произошло. Захарка держался нагловато, но помалкивал.

Недавно они встретились с ним на вечерке у Степаниды, глухой одинокой старухи, сдававшей парубкам за хлеб да сало хату. Сама уходила в ту ночь к товаркам на посиделки, оставляя домовничать девчат. Явился Борис, когда улица уже гудела. Сбились в кучу, обступив плясунов. Ефремка Попов, обливаясь потом, резал на гармошке.

Присел на пустую лавку, к стенке. Оборвалась музыка — парни кинулись захватывать места. К нему свалился один из плясунов. Дергаясь, рвал ворот шелковой рубахи — не отдышится.

— Дай… курнуть…

Захарка! Помедлив, Борис протянул окурок.

— Выручил, паря, спасибо.

— Дыми, чего уж…

Дернулся у Захарки кадык на сухожилой шее. Расхлябанно сидел, а тут подобрался весь. Мял цигарку, выдавливая из нее табак.

— Нюрашка как там… в Веселом? Вести имеете?

— А чего ей поделается? Ляльку ожидает уже…

Окаменело уставился Борис на цветной девичий клубок, вертевшийся посреди хаты. Улучив момент, вышел на волю.

На масленицу довелось сойтись в стенке с самим атаманом. После обедни встал край на край. Дело обыкновенное. Сперва так, край на край, а в пылу стенки мешаются, обретают иной сплав, однородный и прочный: казаки — хохлы. Драки такие со смыслом и смаком. Бьют не таясь, не оглядываются: знают, задний подопрет.

Борис копался на базу. Слышал шум, доносившийся с плацу. Опершись на держак, ловил отдельные выкрики, но желания не испытывал ввязываться. Раззадорил Володька Мансур. Навалился на плетень, распаренный, дышал, как запаленная лошадь; под глазом свежо разливался синяк. Хлопал шапкой по стояку, дрожа от возбуждения, силком выталкивал из задохнувшегося горла слова:

— Ломят, собаки… Казарва! Чисто одолели. Бегаю вот… кликнуть кого. Сам атаман втесался до их…

Возымело действие. Редко выходил атаман в открытую. Когда еще выпадет такой случай! Кинул через весь двор вилы, перескочил плетень.

В самом деле, казаки насели крепко. Не церковная ограда из железных прутьев, хохлы подались бы ого куда… Не сбавляя хода, Борис врезался в гущину. Привычно работая плечами, ломил по бровке — казачьему передку. Глазом придерживался серой папахи с зеленым крестастым верхом; высилась она на том краю. Проломиться бы! Ага, пошло живее… Спиной ощутил подмогу: Володька Мансур с братвой. Тыл закупорен надежными кулачниками. Налег! Выткнулась веселая трегубая рожа Сидорки Калмыкова. Приложил кулак — завертелся волчком. Переступил. Загородила чья-то жердястая узкая спина в нагольном новеньком полушубке. Подставив ногу, рубанул левой. Жердястый угодил в ограду. И тут же врезали ему. Звоном отдалось в висках. Игнашка Филатов! Скалил кипенные зубы, подмигивал: каково, мол?

От повторного удара Борис увернулся. Крякнул матерый казачина сожалеючи — такой взмах зазря пропал! Но выправить промашку не удалось. Охнув, обхватил живот. В самый дых… Так зажмурки, скрюченный, выгребся Игнашка из бурлящего варева. Загребая в рот снег, тряс головой: ну и кулак у хохленка!

Пробивался Борис отчаянно. Шапку где-то затоптали. Вихры метались; не один уже синяк расцветал на бледном лице. Еще напор! Кого-то отвернул за плечи. Сунулся в прореху. Ага! Вот он, бой, вокруг атамана! Кипит, клокочет, похоже в полевом котле. Знатные хуторские кулачники той и другой сторон. Тут-то себя показать и других поглядеть.

Зеленоверхую папаху захлестнула волна из казачьих фуражек и овчинных шапок: Борис опустил кулаки. Выткнулась! Вот, дотянуться… Атаману преградил путь мельник, Володьки Мансура батько. В расхристанной дубленке с болтавшимся за спиной воротом. Хохол двужильный, завзятый кулачник.

— Погодь, атаман! Уходишь? Дай расквитаться за ворот… за крючья…

Заговорился мельник. В кулачном деле слова — помеха. Долбанул его атаман в темя, равно печатку поставил правленческую. Развесив руки, боком, боком потянул мельник к ограде, будто с карусели встал. Борис занял освободившееся место. Сузились в усмешке жесткие глаза атамана. Поводил парующей, набрякшей шеей.

— Издали пробивается сокол. И след виден… Похвально. Мы что ж… вовсе не прочь. Серебряный кину, не пожалкую, коль на ногах…

Повторил Кирсан Мельникову ошибку. Захлебнулся словом; в глазах, обжигая острой болью, вспыхнули кровавые брызги. Обеими руками прикрыл расквашенный нос.

Подогретый успехом, Борис подался всем телом. Старому волку достаточно: ухватил за загривок щенка, пригнул, правой накоротке поддел снизу…

Редко кто после встречи с Кирсаном Филатовым в стенках попадал домой своим ходом — доставляли волоком. И сколько их по хутору с выбитым глазом, искривленным носом. О зубах и помину нет.

Не на своих добирался в тот день и Борис. Притащил его до хаты Чалов. Сидели на завалинке, отдыхали. Табунщик, щурясь на рыжее полуденное солнце, успокаивал:

— Молись богу, парнища, повезло тебе… И глаза целые, и зубы. Нос трошки взбугрился, вправду. Рассосется. Пятак старинный из красной меди прикладать надо. Проверенное дело, ей-бо.

Превозмогая боль в голове, Борис достал кисет. Чалов свернул цигарку, сунул ему в рот.

— Не, сам… Дурнит.

По улице проскрипели полозьями сани с сеном. Чалов потянул рябым гнутым носом, с завистью сказал:

— Сено до чего духовитое… С бугром. Фу, дух спирает.

Выветрилась одурь. Борис представил всю беду, какая могла с ним произойти. Не довел атаман до конца — выскользнул ватник из мокрой от крови руки. К тому же удар пришелся через пальцы. Быть бы без глаз. Прощай тогда служба…

Из горьких думок вывел Чалов:

— Не скучаешь за табуном?

— Убежал бы. С батьком порешили: лето перед службой вместе.

— Надо послужить и царю-батюшке.

Чалов встал, запахнул полушубок.

— Эге, карман вовсе дорвали, сатаны… Дырка поме-не была.

— И тебе подсветили, Осип Егорович. Потрогай скулу.

— Попало…

— Кто удосужился? Не мельник?

Смущенно отвернул табунщик рябую посинелую морду.

— Ты.

— Вот не упомню…

— Где там… Паморотки атаман выбил.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Прошел год. Опять настал светлый день — покрова. Бражным раздольем завихрились по хутору гулянки. У одних свадьбилось, другие выводили молодых на паперть из-под венца. Так же, как и всегда, за хутором, на выгоне — скачки, рубка; пьяные кулачки на плацу и просто гульбища, безо всякой свадьбы, из куреня в курень, от кума до кума. В большой чести — курёнка да брага. В лавку обращаются в крайних случаях — нехватка своей, обычно на похмелку.

Одному Борису, наверно, во всем хуторе не принес этот день веселья. Думал — зажило. Нет. Снаружи затянуло, для глаза. Так слепое ранение: сверху покрылась ранка бурачным рубчиком, а осколок в глуби. Оброс дурным мясом и покоится, лишний, ненужный, в здоровом теле. Временами, на погоду, отзывается.

Отозвалось и у Бориса. Кликал Володька Мансур — сестру старшую выдает. Пропала ни с того ни с сего охота глядеть на чужую радость. Потянуло от людских глаз. Спустился в Хомутец. Брел по опавшим листьям и бурьянам наедине со своей тихой печалью. Ясной боли не ощущал.

Посвистывая, приглядывался ко всему. Вся его жизнь связана с этой балкой; вырос в ней, а такого состояния, как нынче, не испытывал. Простаивал возле каждой вербы. Трогал корявые, мохнатые снизу стволы; глазами выслеживал за отростками, тоже постаревшими и корявыми, как коренник. Обходил дерево кругом, будто хотел запомнить.

Задерживался и у теклин, ранами зиявших по склону балки. Вешние и дождевые воды из степи стекали по ним в пруд. С каждой весной, с каждым дождем они глубже въедаются в глинистую хребтину. Одни как-то скоро осыпаются, зарастают бурьяном; другие, напротив, шире раздвигают ров, и со временем на том месте появится отно-жина, буерак.

Истоптал и прогалины в камышах, тропки, пробитые бродячей скотиной. Летом, в гущине, их не так скоро и увидишь; теперь они на виду. Засматривался за балку, в бурый насупленный бугор, неровно обрезавший выцветший подол неба. Задрав голову, тонул взглядом в густю-щей сини. Вспомнился голубой конь на придонской меловой круче…

Из Хомутца свернул в отножину. Бурьянами, мимо кладбища, продрался в филатовский сад, к колодезю. Защемило сердце…

Смутно сознавая, Борис прощался со всем, что взрастило, выпестовало и вложило в него доброе сердце, а в руку — крепкую мужицкую силу.

2

Солнце садилось за Манычем. Костром пылали краянские сады. Языки лизали стайку облачков на холодеющем востоке у самого бугра, за Хомутцом. А над головой, если приглядеться, уже прорастают первые всходы — звезды.

У воротец Бориса встретила Аришка. На ней обнова — короткая темно-синего сукна кофта с черной цигейковой оторочкой по рукавам и воротнику, полуботинки на наборном каблуке. Удивился: проглядел, как девка выровнялась. Коса в руку толщиной, светлая, с желтогорячим отливом, перекатывается по стройной, но девичье-угловатой спине; большущие голубые глаза на чистом личике.

Изменилась она и в повадках — повзрослела. Не захлопала в ладоши, не зашумела на всю улицу, как делала еще этой весной. Взяла его тяжелые руки, нараспев сказала:

— Братушка, а до нас кто приеха-ал… Сроду не угадаешь.

Возле катушка — таратайка, набитая сеном, гривастый вороной конишко. Угадал вороного. Виду не подал.

— Калмыки небось знакомые проездом…

Негромко, как-то не по-девчоночьи засмеялась Аришка, игриво откинув голову. В чулане, не утерпев, шепнула:

— Бабушка Надя…

Раздевался Борис, нарочно не замечая гостью.

— Сумерничаете… Лампу бы засветила, Пелагея.

От серого бока печки, с насиженного сестрой места, отделилась сутулая старушка. Выпустив концы козьего платка, вскинула руки. Пригреб вздрагивающее сухонькое тело.

— Вот новость… Радоваться нужно — свиделись.

— Слезы-то, внучек, они от чего? От радости и есть.

Высвободилась бабка из объятий внука, отстранясь, разглядывала. Платок сполз на пол. Аришка вытащила его из-под ног, кинула на топчан. Тем временем Пелагея успела зажечь лампу.

— Какой ты… Господи. Мать бы, покойница, встала… Глянула. — Обернулась к зятю — А, Макей?

Отец сидел за столом, на своем месте. Кивая на младших, не без гордости сказал:

— А вот Ларион… Вымахал. Хоть под матицу заместо подпорки ставь. А Аришка? Мы ей седня обнову в станице на базаре приглядели. Невестится уж. Деваться некуда…

— Вы, батя, такое скажете…

Обливаясь краской, Аришка смущенно трепала роскошный хвост косы. Спиной придвигаясь к Лариону, наступила ему каблуком на разутые пальцы; тут же получила пинка.

Вечеряли шумно. Бабка не такая уж и старая, как показалось в потемках. Под шалькой неожиданно выявился узел черных, почти без седин, волос, прихваченный костяным гребешком. Лицо светлое, свежее; смешил нос, рыхлый, пористый, бордового цвета, похожий на махор будяка. Но это сперва, а притерпишься — не видишь. Все внимание забирают глаза: блескучие, живые.

Одно время Борис жил на Салу, в слободе Большая Мартыновка. Потом отец забрал его. Бабка обиделась: все эти годы не ездила и не давала о себе знать. Радовался Борис, что она, не помня обиды, дружелюбно поглядывала на отца, обращалась, будто меж ними ничего такого не было. Видать, отец признал за собою какую-то вину — сперва неловко отмалчивался, после рюмки приободрился. Словом, примирение состоялось.

Наутро, позавтракав, бабка Надя зазвала Бориса в горенку. В хате, кроме Пелагеи, возившейся с грязной посудой, никого. Аришка побежала к подружкам похвалиться обновой, а отец с Ларионом пошли в лавку. Разговор затеяла совсем нежданный.

— Тут, внучек, дело оно какое обозначается… Посоветовались мы с батькой твоим промежду собой и порешили… Жениться тебе край.

Дрогнули у парубка выгоревшие брови — вот уж о чем не думал! Бабка удержала на острых коленях его руку.

— Парень ты вошел в свои лета… И блукать по улицам уже зазорно. Собак по хутору гонять да драки устраивать. Негоже такое в нашем роду. А то у нас сколько их на слободе! Герасим — бобыль, Саня — солдат, умом тронутый, Оська… Упустят срок, вовремя не остепенятся, а потом и на быках не притянешь к венцу. Так и кантуют весь свой век байбаками, ни семьи, ни радости. Гольное одиночество под старость, как у той собаки под плетнем…

Нагнала страху. Ворочая одеревеневшей шеей, Борис выставил причину, будто печной заслонкой отгородился:

— А служба?!

Тертый калач бабка — на все у нее уготовано:

— Служба? Так в ней вся и недолга, внучек. Не служба, разговор какой о женитьбе встал? Парубкуй себе в утеху. А то — служба. Уйдешь, и поминай как звали. А тут, дома? Батько в летах. Одинокий тож. Корень в хозяйстве — ты. На этих всех плохая надежа: разлетятся, как пташки. А Пелагея, что она? Век вековать возле печки? Гляди, и она пристанищем каким обзаведется. Али там вдовец какой, али еще кто… В жисти мудреного много. В дому должна быть завсегда хозяйка. А там и ляльку бог даст. Вовсе тебе присуха до хутора. Возвернешься на все уготованное…

Борис лихорадочно искал защиту. Бабка добивала:

— А может обернуться — и не возвернешься. Мало их, какие ушли… Это, внучек, служба: то война, то чего… В старовину, бывало, сроду парнями в солдаты не уходили. Мой деверь, помню, семнадцать лет в солдатчине пребывал. Явился — внуки росли. А твой дед? Девять годов в жалмерках сама нудилась.

— Зараз помалу…

— Не скажи, парень. После действительной зачинаются всякие сверхсрочные. А семя будет расти.

Хитро жмурила мазутные глаза. Поняла: проломила стенку. Утирая концами свежевыстиранной полушалки губы, развивала успех:

— Невеста на примете есть. Славная девка, что тебе лицом, что карактером. И сословия нашего, хохлушка — не казачка. Давно знаю ту семью. Не девка — ягода малиновая, в самом соку… Право слово.

Прислонившись к печке, Пелагея с грустью и завистью глядела на взъерошенного брата. Всем существом своим, нескладной девичьей жизнью она желала ему добра. Переняла его сердитый и в то же время растерянный взгляд, краснея, раздвинула блеклые губы:

— Чего уж, братушка…

Борис вышел из хаты. Дверью не хлопнул, не сорвал с гвоздя и ватник с шапкой. Бабка, обращаясь к богородице, размашисто перекрестилась:

— Пречистая дева Марея, свершилось…

Погремела жестяным корцом в деревянной кадке — в горле пересохло.

— И слава богу, все обернулось. Нонче же поедем в Платовку… А то заждались сваты.

— Зовут-то ее как? — спросила Пелагея.

— Махорой.

Вытерла ладонью дно опорожненного корца, накинула гнутой ручкой на кадку.

3

Крепко стиснул Борис женину руку. Остановился на паперти. После спертого, удушливого чада в церкви до коликов в боках набрал надворного воздуха. Толкнули в поясницу: двигай, мол. По сопению угадал Володьку Мансура. Ощущение тоски, одиночества, какое охватило было в церкви, пропало. Все тот же над ним неоглядный синий простор, степное солнце, и те же друзья. Они отделяли живой стенкой от напиравших хуторян. Значит, ничего не изменилось. Все по-прежнему…

Даром утешал себя. Изменилось. Половина мира с левой руки будто отгорожена от него занавеской. Боялся скосить глаз. Сложное чувство обуревало. Сам не знал, чего в нем больше — ненависти, равнодушия или жалости. И в то же время не терпелось сдернуть занавеску: что там?

От паперти тесно выставился люд. Весь хутор! Невидаль какая. Батюшка за сегодня третью пару обкручивает. Нетерпеливо поддергивая онемевшую руку жены, он напролом шел к церковным воротам. Не дожидаясь, пока это сделают другие, подсадил молодую в дроги, вскочил сам, толкнул парнишку-кучера в спину: погоняй! С места в карьер взяли застоявшиеся лошади, обряженные в ленты и бумажные цветы.

По хутору проскочили вихрем. У хаты тоже толпа. В отвернутых настежь воротцах — причуда; пылает костер от дурного глазу. Нужно взять огненный барьер, не опалив конского волоса. Кони осадили на всем скаку; дрожа, крутили запененными мордами, пятились, пригибая задранное дышло. Осмелевшая толпа, подступая, орала, прыгала; детвора кидала шапки, свистела…

Вырвал Борис у оробевшего кучера вожжи, поднялся на ноги в дрожках, разворачиваясь, жиганул и без того одуревших лошадей. Толпа сыпанула от воротец. Кони, перелетев огонь, встали как вкопанные. Из-под нарытников пузырилась коричневая пена. Борис спрыгнул наземь, за руку стащил жену. У порога совали укутанную рушником черную икону, обсыпали зерном и хмелем непокрытую голову. Оттеснил толстозадую бабу в красной кофте. Потом догадался: тещу…

Званых набилась полная горенка и комнатка. А еще больше осталось незваных во дворе, за плетнем, на улице. Липли к запотевшим стеклам подслеповатых оконцев — каждому хотелось взглянуть на молодую. Жених больно скаженный: на паперти, после венца, не дал разглядеть всю до тонкости, по хутору промчался, как угорелый, и тут, возле собственного двора, чертом попер на огонь, было людей не передавил. И вовсе ошалел у порога: выдернул свою кралю с дрожек, не задерживаясь у иконы — благословения, силком потащил в хату. Бабы судили на всю улицу:

— Кажуть, до богородицы и не приторкнулся.

— Молодяк ноне пошел… Мы, бывалыча…

— Бабоньки, бабоньки, а дурнуха-а! Молодая-то! Спасу нема. Ужли в своем хуторе хужее не подобрал, а?

— И не говори, кума…

— Та ты ж ны бачила, Стюрка. Зараз тильки при-бигла. А я впору…

— Заткнись, хохлуня корявая! «Прибигла, прибиг-ла». Да меня чуток кони не стоптали. Хворост в полымя подкидывала…

— Не ссорьтесь, бабоньки, девка как девка. Коса да две руки. И мы такие когда-то были…

Под Ампусовым тополем сгуртились хуторские девчата. На диво смирные; не шептались, не судили, но каждая считала себя обиженной: чем она хуже привозной? Так же нарядно выглядела бы в фате, так же покорно шла бы за мужем… Парень-то, Борька! Ей, хохлушке из Платовки, во сне не являлся такой. Катька, Верки Мартыновой двоюродная сестра, попробовала вызвать товарок на разговор:

— Спроть Филатовой Нюрки куда ей!

Ее никто не поддержал. От оконцев пошли первые сообщения:

— Расселись! Расселись!

— Дружка чой-то кажить!

Допоздна толклись любопытные возле думенковской хаты.

Как и днем в церкви, духа в родной хате. Уже самогонки, перебуровили

4

Борису не стало хватать воз-опорожнили не одну четверть в глиняных чашках закуску, спели немало песен; в комнатке, оттеснив к печке столы, плясуны отвоевали кусок земляного пола. Захлебывалась гармошка, дорожная пыль пучками вырывалась из-под каблуков; ее осаживали водой из корца. Топот, жаль, не тот, что на деревянных полах, не так забирает. Желающих выкинуть коленце много; стоят, обступив счастливцев, ждут своей очереди.

Есть хочется, как гончему кобелю перед охотой. С тоской упер Борис взгляд в чашку, наполненную доверху картошкой с мясом. Возле нее лежали попарно связанные носовыми платками ложка с вилкой. Такое означает — есть молодым за столом со всеми грех. Невеста ни живая ни мертвая. Притерся к ее горячему боку. Целуя на потребу подвыпивших гостей, успел разглядеть зеленоватые с черным зрачком глаза, едва приметную конопушку на припухлом носу. Руки крупные, бурачного цвета, покорно лежат на коленях, зарывшись в складках кисейной фаты.

С левой стороны — место дружки, Володьки Мансура. Он не сидит, мотается по всей хате. Вон уже отплясывает барыню с какой-то темнобровой молодкой с кольцами-серьгами в мочках ушей.

Оборвалась пляска. Дружка что-то сказал, стараясь перекричать всю свадьбу. В комнате, кто ближе, засмеялись, захлопали в ладоши. Работая локтями, он пробрался в горенку. Поклонился в пояс, объявил:

— Ну, дорогие гостечки, не прогневайтесь… Гуляйте, ешьте, пейте, а молодым пора на спокой.

Вынул из кармана пиджака носовой платок, зажав в кулаке, протянул молодым:

— Хватайтесь за углы. Айда за мной.

Из воротец, сопровождаемые детворой, пересекли улицу. Видать, знал дружка свои обязанности. Ввел во двор к деду Вострику. Хозяева на свадьбе; хату свою отвели на первую ночь молодым. Володька еще с утра устроил.

У порога Борис отцепился от дурацкого платка.

— Пожрать бы…

Дружка выставил щитком ладонь: всему свой черед.

Вошли в хату. Сумрачно, прохладно — не топлено, наверно, со вчерашнего. Еще видно, но крохотные окна мало вбирают с надвори света.

— Ваш ночлег на седня… Размещайтесь, как дома, но не забывайте, что в гостях. Ложе, пожалуйста.

Плюхнулся в заранее набитую невестину перину; рассохшаяся деревянная кровать пропела на разные лады, как Ефремкина гармошка.

— С музыкой.

Борис знал дружку: насмехается, куражится. Знал и Мансур жениха. Двое суток кипит, а выхода не находит — строги свадебные порядки. Этим и пользуется он, дружка. Но порядкам тем настает край. Не желая уронить достоинства в глазах молодой, Володька будто не слышит угрожающего тона жениха. Сдернул марлю со стола.

— Вечеря ваша. И даже — по стопочке…

От порога, открыв дверь, он намекнул прозрачнее:

— Лампа вовсе ни к чему вам… Еще успеете наглядеться. Покедова.

Борис, прислушиваясь к удаляющимся шагам за окнами, глянул на жену, оставленную у порога.

— Проходи, чего уж теперь…

Сам сел на лавку, ей пододвинул табуретку. Наполняя рюмки, наблюдал, как она несмело пододвинулась к скрыне. Раздергивала край фаты. Глаз уже не различишь, но все ее тело в белом, даже венчик из восковых цветов выражали безысходную покорность, угодливость и страх. Защемило у Бориса внутри от жалости.

— Садись… Тоже со вчерашнего голодная. Пирог тут сладкий… Дружка позаботился. Парень он смышленый, всего раздобыл. Бери стопку.

Молодая опустилась на угол табуретки, боком к столу. Потянуться не может — придавила собой край фаты. Рука оказалась в мещке. Дергалась, а привстать не догадается.

Досада разобрала Бориса.

— Стащи ты этот нарытник к черту! Хватит, отзвонил.

Опрокинул рюмку в рот; не сдержавшись, спросил: — Язык есть у тебя? Слово молви…

_ Отряхнув ладони, сорвал с нее фату вместе с венцом, кинул на кровать. Вобрала молодая голову в плечи, будто ждала удара, захлюпала носом.

— Новость… Мокрядь развела. Съем я, что ли?

А через месяц проводила Махора богом данного на службу. Долго стояла на бугре у развилка, уводящего в окружную станицу. Сани с новобранцами уже скрылись в падине, хуторяне разошлись, а она все махала, одинокая и понурая…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Станица Великокняжеская — центр Сальского округа Области Войска Донского. На правом боку илистого Ма-ныча, речки с низкими заболоченными берегами, опушенными плавнями, издавна ютились калмыцкие зимовья. Четверть века назад пролегла в степной дикой крепи, заросшей по колено типчаком, чугунка. В десятке верст от плавней, в зеленой глуши выставилось пристанционное здание из жженого кирпича, под жестью. Потянулись к нему войлочные кибитки степняков-скотоводов. Прибавлялись из года в год дымки на холмистой бровке, стиснутой с юга, от Маныча, широкой поймой, озером Чапрак, с востока — мокрой балкой Иванчук, с севера — прудом Солонка; сперва дым пробивался из самой земли. Помалу поднимались саманные стены, вверх тянулись гребни двускатных крыш; заметнее стали глинобитные дымари.

С легкой руки великого князя Николая Николаевича, давшего станции и поселку в название свой высочайший сан, заселение этого дикого места пошло в гору. К основателям калмыкам-скотоводам, беглым всякого рода из центральных губерний — от церкви, от помещиков и царских жандармов — густо подселялись коренные казаки сальских и манычских хуторов, бесприютные донские иногородние; из ближних городов, Ростова и Царицына, повалили, как жуки на навоз, захудалые чиновники, в надежде обзавестись работным местом; оборотистые, кряжистые мужички с потертой, туго набитой замусоленными целковыми мошной издали чуяли поживу.

За Чапраком, обок железному полотну, наметилась просторная улица. Обрастала казачьими тесовыми куренями с резными крылечками и наличниками; которые побогаче, закладывали каменные дома, с жилыми полуподвалами, деревянными надстроями верхних этажей; врывались прочные стояки для тесовых и железных оград. К японской войне станица уже обрела вид. Величаво уходила в синь золотым крестом зеленошатровая колокольня Александро-Невского собора; неподалеку подступало к широкому, как степь, плацу трехэтажное краснобокое здание реального училища. В двухстах саженях, в сторону Маныча, среди магазинов стоял каменный дом сальского степного правителя — окружного атамана, казачьего полковника Феоктиста Дементьева. Напротив, по левую руку, высилась кирпичная казарма военно-ремесленного училища, тоже в три этажа; а рядом — в глубине двора, за кирпичной высокой оградой, в тени акаций и тополей уютно примостился особняк мадам Гребенниковой — частная женская прогимназия с полным пансионом.

Как бурьян после августовских дождей, росли в станице мелкие и крупные торговцы. Похваляясь один перед другим, ставили на Атаманской улице особняки, питейные и игровые заведения, конторы, магазины; лабазы, бани, мельницы-вальцовки выносились на окраины, к Солонке и Чапраку. Там же строились окружные ремонтные конюшни, а еще дальше, к Манычу — конюшни сапные.

По широкой степи раскинулись имения конезаводчи-ков, шпанководов. Гнездовьями вились у речек, балок.

Рабочий люд в станице сбивался возле железнодорожных мастерских и депо.

Весть о февральском перевороте сонной волной прокатилась в двуречье между Манычем и Салом, но новшеств мало внесла в задубелый, просмоленный степным солнцем порядок: остались окружной, станичные и хуторские атаманы. Не было в момент свержения царя в Великокняжеской политических групп; отдельные лица состояли в партийных организациях других местностей — в Царицыне и Ростове. Чиновник Калмыков Алексей, социалист-революционер правого крыла, Новиков Дмитрий, учитель женской прогимназии мадам Гребенниковой, социал-демократ, особо выделялись приверженностью к своим партиям.

В марте 1917 года в станице родились сразу две власти — Исполком Керенского и Совет рабочих депутатов, избранный железнодорожниками. Меж близнецами тотчас разгорелась драка. В апреле уже в Исполкоме выделилась казачья группа. Вожди ее — судебный пристав Черепахин и учитель Дугель — заняли автономную позицию к Временному правительству и резко враждебную — к Советам. Ратовали за полное отделение Донской области от России.

— Иногородцев вон с Дону! — бросил клич пристав.

Разгоралась давняя вражда между казачьим и иногородним населением. Взбурлился люд, ощутил какие-то неясные перемены; так чует конь далекое приближение бури. Спокон веку не оставляли надолго базов — сидели больше на завалинках у своих хат, на лавочках у заборов. Теперь дни проводили на улицах, толкались на плацу у собора.

Каждодневно вспыхивали митинги. Сквозь неистовый, откровенно враждебный гам все чаще и чаще пробивался голос за власть Советов.

Вскипали, пенились страсти. С улицы, из-под открытого неба, они втягивались под крыши реального училища, казачьих куреней, под овальные своды собора. Попы в проповедях пугали прихожан грядущими черными днями, какие принесут с своей властью «большаки». Эсер Калмыков и меньшевик Полещук, заслоняясь революционными фразами, захватили руководство в Совете, агитировали за Учредительное собрание; казачье офицерство, возглавляемое Черепахиным и Дугелем, — за Войсковой круг.

2

Лето 1917 года на Сальщине выдалось знойное, сухостойкое. Неделями на выгоревшем до пепельной белеси небе не показывались тучки. Расплавленным воском бездымно пылали под солнцем бугры, изнывали в безветрии ветловые заросли по Манычу.

К общему бедствию — изнурительной войне — прибавился недород. По хуторам, станицам, прилегавшим ближе к Дону, суховеем шелестел открытый говорок и против войны, и против порядков Временного правительства, не отличимых от царских, старорежимных. На кулаках, дедовским способом, решали казаки спор; с головой окунались в агитационную неразбериху, но понять, кто куда гнет, к чему призывают, чего сулят, не могли. Иногородние приставляли ухо к казачьему гомону, но голоса подать не смели.

В Сальском округе только поднимали иногородние головы, прислушиваясь к революционным речам. Смелость объяснялась большинством. В окружной станице они занимались ремеслами и землепашеством, батрача у богатых казаков, помещиков и торговцев. Среди них попадались грамотные, умевшие растолковать услышанное на площади. Распинались больше из чиновного сословия, учителя, врачи, служащие контор. Реалисты бурно хлопали им в ладоши, с почетом сводили под руки с возвышений.

В середине лета над гомонящей, сбитой с толку толпой начали появляться солдаты — серые, обросшие колючей щетиной, нахлебавшиеся по ноздри окопной грязи. Потрясая кулаками, призывали против войны, против помещиков и богачей, требовали землю для безземельных.

Примелькался на трибуне купеческий приказчик Иван Кучеренко, речистый, из воронежских русаков. Косо глядела станичная полицейская агентура. Можно бы прибрать к рукам смутьяна, но к нему тесно лепились люди из ремесленников — народ больно отчаянный, чего доброго, в поминальник угодишь.

Степи накалялись от жары и страстей. От разговоров и кулачек переходили к оружию. По округе загарцевали отряды казачьих атаманов и офицерские разъезды.

Оглушенный вьюжным Февралем окружной атаман, полковник Дементьев, вскоре пришел в себя. Воспрянул Войсковой круг в Новочеркасске, вручивший атаманскую булаву генералу Каледину. Оказывается, с монархом не все потеряно — Дон остался. Его нужно защищать…

3

В станицу Иван Кучеренко вернулся в июле. Сбежал из Кавказской армии. Числился писарем 4-й роты 263-го Гунибского пехотного полка. Революционная работа его началась в Баку, в полковом солдатском комитете. Дезертировал; на митинге в Тифлисе, на Головной площади, выкрикнул лозунг «Мир — хижинам, война — дворцам». В Великокняжеской опять обосновался у купца Гоженко на свою прежнюю службу — старшим приказчиком. Как и в армии, потянула площадь, толчея, трибуна. До хрипа громил временщиков-исполкомовцев, звал к Советам.

С Дмитрием Новиковым, членом Совета, Иван столкнулся на площади — сменил его на трибуне. Тот же вечер провели вместе у мадам Гребенниковой. Чинный салон с самоваром и картами оставили, уединились в беседке в глубине сада.

— Не сердитесь, товарищ Кучеренко, что я вас затащил в эту компанию, — заговорил Новиков, дотрагиваясь до его плеча. — Хозяйка, Анастасия Ивановна Гребенникова — моя гражданская жена. Это чтобы вы знали обо мне больше… А то судите пока по речам моим с трибун.

Дружеский тон и внимание, с каким относился Новиков весь вечер к нему, расположил Ивана к откровенности. За неделю пребывания в станице он уже успел приглядеться к исполкомовцам и советчикам; отличил среди всех Новикова. А навалился нынче на него из-за явного подпевания эсеру Калмыкову.

— Дмитрий Мефодиевич, ваши взаимоотношения с мадам… дело сугубо личное. И не секрет для всей станицы. Заверяю, не добавит оно мне о вас ничего дурного…

— Спасибо. Но, сознаюсь, сегодня вы меня разделали, что называется, под орех. Ей-богу. Удовольствие доставили самому Калмыкову преогромное.

— Как так?

— Да, да. Вы просто не знаете всей сложности политических течений, как подспудных, так и поверхностных… Той борьбы, какая ведется в эти дни у нас повсеместно. Даже в самой столице, наверно, большая ясность, чем тут, на Дону. Парадокс! Исполком Временного правительства… Наш, великокняжеский. Кто эти дугели, Черепахины? Казакоманы, монархисты. Новую революционную форму правления приспосабливают к царским порядкам. И приспосабливают, скажу вам, умеючи, ловко. Работают на атамана Дементьева.

— Вы уверены, что между Керенским и Калединым пропасть? — перебил Кучеренко.

Новиков хмыкнул. Свет от спички, зажатой в ладонях, осветил усмешку. Прикурив, продолжал, не сразу отвечая на вопрос:

— Нас с Калмыковым недавно выставили из Исполкома. Теперь вот в Совете. По сути, Совет исполняет функции Исполкома, в своей деятельности придерживается директив Центрального правительства. Окружного атамана устраивают оба эти органа власти. А объединяет их, Исполком и Совет, одно — желание опошлить и выкорчевать идею Ленина за власть Советов. Какая уж тут, извините, в чертях собачьих, пропасть… Ровный шлях.

— Вы же… меньшевик.

— Не будем уточнять.

Ветер налетел на клены, затряс ветви. Новиков, переждав шум, наклонился.

— Иван Павлович, просьба… За этим, собственно, и пригласил. Поезжайте в село Воронцово-Николаевское, на станцию Торговая. Там на постое Елизаветпольский полк 39-й дивизии. Свяжитесь с солдатским комитетом. Председатель по фамилии Малышев, но всеми делами вершит у них некий Алехин, комендант станции. Постарайтесь к нему…

Не все понятно в этой просьбе. Иван поспешно спросил:

— И кого должен я представлять? Совет?

Новиков сдавил в потемках его колено: не перебивайте.

— Поверил я в вас, Иван Павлович… Агитатор вы страстный. Умеете убеждать, воздействовать. Вот, вот, именно воздействовать. А представлять вы должны не Совет, тем более Великокняжеский. По некоторым мотивам, он настроен за большевиков.

— Алехин?

— Да. Ответ его, например, на официальное наше письмо, подписанное Калмыковым, с просьбой прислать в станицу воинскую часть… Охранять революционный порядок, разумеется. Для этой цели, мол, у окружного атамана формируется офицерская сотня. Обращайтесь к нему.

— Ответ обычного временщика.

— Нет. Нет. Уж Алехин наверняка знает истинную физиономию нашу, то бишь Совета. Никчемный придаток к атаманскому Исполкому, вот кто мы для него. Палец о палец не стукнет, загорись тут у нас под ногами земля. А она загорится. Да вы и сами призываете к тому… Временное правительство не протянет долго. Признаков предостаточно. А с тем лопнет терпение и у Новочеркасска. Атаман Каледин перекроет большевикам все дороги на Дон. Это означает — война, кровь. Так что, Иван Павлович, представляйте в Торговой сами себя. Установите связи. Помощь их понадобится… Закиньте удочку об оружии.

— Уразумел, Дмитрий Мефодиевич.

— Кстати, — сказал Новиков, подходя к дому, — побывайте у Толоцкого, начальника станции. Он отправит вас в Торговую.

4

Высунулся Иван в оконце. Черный, в мазуте кочегар, захлопнув топку, прокричал, осиливая грохот железа и пара:

— Не вытыкайсь! Рожа будет во, как моя… Вишь?

Пристроился на деревянной лавке, возле бачка с водой. Оттертая руками добела цепь с припаянной мятой оловянной кружкой муторно гремела. Сдавил ее коленями. Раскачиваясь в такт с паровозом, вздрагивал на стыках; глаза слипались. Последние ночи не смыкал их, сочинял воззвание к солдатам, возвращавшимся с фронта, ремесленникам и батракам. Забросил и дела свои торговые. «Еду… Хозяина не успел предупредить», — мелькнула мысль и погасла…

Разбудил сиплый свисток. Настырный кочегар вырывал за цепочку кружку.

— Убаюкало… Гудком испугал? Готовьсь, спрыгуй. Нам зеленый выставили.

Паровоз сбавил ход. Иван, оторвавшись от накаленных поручней, пробежал по каменным плитам перрона.

Военная комендатура размещалась тут же, в здании станции. Отряхивая смятые брюки перед облезлой дверью, он ощущал колючий холодок на щеках — удастся ли поручение? И кто таков Алехин? Может, временщик до мозга костей. Мало что болтают про него…

Комната длинная, узкая и темная. Единственное окно, обрешеченное изнутри, пропускало мало света. Сидят двое. Один за столом, спиной к окну. Наверно, Алехин. Лица не различишь — в тени. Другой — на лавке; по всему, проситель. Военный, с погонами вахмистра-артиллериста. Резкие скулы, крупный нос и немигающие глаза с тяжелыми веками задерживали на себе внимание. Бросались затем сильная шея, плечи и крепкие загорелые кисти рук, упертые в колени. В выстиранной, выглаженной гимнастерке; на карманной накладке мирно светились два солдатских крестика.

Отнял Иван глаза от лихого вахмистра; вглядывался в затененное лицо сидевшего за столом.

— Мне коменданта…

— Чем могу служить?

— Мы соседи, из Великокняжеской… Разговор долгий до вас.

Комендант нахмурился. Зато оживился посетитель.

— Из Великокняжеской? У нас там родичи… Колпаковы. Случаем, не наслышаны? Дядько такой…

Иван, не оборачиваясь, сухо пожал плечами: не имею, мол, чести. Хотя, кто не знал в станице Григория Колпака — Тараса Бульбу! Тут комендант этот…

Вахмистр встал. Кинув на плечо туго набитый вещмешок,приложил руку к околышу защитной фуражки с кокардой.

— Дозвольте честь, господин комендант.

— С Маныча, из казачьих хуторов, — заговорил Алехин, подождав, пока не закрылась за артиллеристом дверь; он явно выкраивал время, чтобы получше приглядеться к новому посетителю. — На побывку приходил. Возвращается в часть. Подорожную подписывал.

Без приглашения занял Иван освободившееся место на лавке. Придавливал на бок русые, аккуратно подстриженные волосы. Одет он нарядно. Темно-серый однобортный пиджак модного покроя, черный шелковый галстук туго стягивает отложной ворот белой батистовой рубахи. Суженное к подбородку лицо с ровным загаром, усики и голубые прозрачные глаза резко отличают его от своих, мужичьего сословия.

— Служака, — поддержал Иван разговор, тоже собираясь с мыслями.

— Дисциплину знает, ничего не скажешь. До десятка лет в строю. Выжали рассолу…

— Казак вроде. Так без лампас…

— Хохол.

Поняли — обхаживают один другого. Прихватив губами кончик рыжего уса, комендант крутил телефонную трубку, как веретено, разматывая шнур. Взглянул неприязненно на франтоватого просителя: купчик или приказчик поведет разговор о вагонах под какие-либо грузы. Предложит взятку — встречался немало с таким народом.

Глядя на красный бант в петлице офицерского кителя коменданта, Иван сказал напрямую:

— Нам нужно оружие.

Выдержал вопрошающий взгляд. Поправляя тесный галстук, увел от прямого ответа:

— Революционерам.

Просьба сама по себе значительная по теперешним временам. Оружие! Просят те, у кого его нет и кому оно очень нужно…

— Гм, нынче все революционеры… Нацепил кумачовый лоскуток, как я. Пожалуйста, революционер. Эсеры? Кадеты?

— От большевиков.

Тягуче скрипнуло деревянное кресло под комендантом.

— Смело по такому делу, скажу тебе… А ежели подниму трубку и вызову наряд? Не суй руку в пиджак… Пальнешь еще сдуру.

Откинулся на спинку кресла. Был доволен, что ошибся в этом человеке. Утирая ладонью испарину на лбу, краем глаза видал, как у того румянели скулы, а руки, пристыженные, не находили себе места на коленях. Отмахиваясь от папиросного дыма, смягчился:

— Соседям помогать нужно. Была бы от того польза. Зазвонил телефон, ржаво, расхлябанно. Обеими руками Алехин вдавил трубку в ухо.

— Чего? А? Але! Але! Громче кричи! Птьфу ты… Ага, пробилось… Ты, Перцов? Чего еще там? Так, так…

Выпрямился, словно краснотал из-под колеса. Медный клок волос стал гребнем, маленькие глаза ожесточились.

— Под замок! Ночью разберусь…

Кинул на обтертые рогатки трубку, взмахом головы водворил на место задранные волосы; вдавив пальцами воспаленные веки, пояснил:

— Сволота… Дезертиры. Лезут, как из гадюшника. Нашего подстрелили…

Иван зарделся — сам недавно воровски обогнул Торговую.

— К вам их просачивается мало. Соскакивают в степи, обходят Торговую. Наслышаны от самого Тихорецка… А винтовки сохранить всякому охота.

— Вот именно, всякому…

Поднес Алехин к потухшей папироске зажигалку, затянулся глубоко; выпуская из ноздрей дым, вернулся к прерванному разговору:

— Так вот… Поможем с оружием. Пошлю на ваш участок усиленный патруль. Казачьи эшелоны не обещаю разоружать… Не про нас с вами. А так, перелёту-хов, всякий сброд… Но винтовок с патронами наскребем. Гарантию даю. Загвоздка тут… Атаман ваш зашевелился. Оружие не в те руки может попасть.

— Наша на то забота, товарищ Алехин.

— Добро. Унтера надежного выделю. Вот он звонил, Перцов. Чистый перец, возьми на язык, света не взвидишь.

На гул рельсов он приник к оконной решетке. Выкатил товарняк. Груженый.

— Солдатня? — Иван тянулся на цыпочки.

— Казаки. Редкие сутки не принимаем из Царицына либо из Тихорецкой состав. При всей амуниции, с конями и оружием. Дуют на Новочеркасск. Каледин не распускает их по домам.

Задребезжал телефон. Слушая, Алехин хмурился, мрачнел, нащупывая на подоконнике фуражку.

5

Августовские сумерки крутеют скоро. С весны и все лето не выпадали дожди. Теперь зачастили. К вечеру наваливаются на бугры за Манычем и Салом непроглядно-синие тучи с опаленными рваными краями; к полуночи они сдвигаются над станицей, застя звездное небо, — по жестяным крышам тарахтят крупные капли.

Воровские настают ночи, конокрадам да домушникам на руку. Темень! На глаза не надейся — уши востри. Но эти ночи кутают не только темных людишек…

По глухому забурьяненному проселку, перещелкивая ступицами, тяжело идет бричка. Безголосо навис с передка возница, дергая вожжами, подстегивая на — взгорках кнутом. Саженях в полсотни позади и впереди — охрана.

Бричку Иван встретил в балочке, за Солонкой. Новиков отпустил с тайного совещания; и там важный разговор — о создании партизанского отряда, об объявлении войны атаману. Но опять-таки оружие… Без него и огород нечего городить. По радостному визгу Фильки догадался: бричка не порожняя.

Филька — парень лет четырнадцати; можно сказать, приемыш. Сирота круглый, батрачил у родного дядьки-молоканина на хуторе. Не потрафил; избил его по-свойски дядька чересседельником. В отместку племяш поднес спичку к амбару и сбежал. Шатался в Новочеркасске, Ростове; кормился возле базаров, пристаней, на вокзалах. В Ростове у собора — перед самой войной — и свела его нужда с купеческим приказчиком. Проникся Иван к бездомному — больно схоже со своей безотцовщиной. Привез в станицу, упросил хозяина пристроить к складу или в магазин. Купец, тонкослезый по натуре человек, выслушал, отмахнулся;

— Нужен — бери. Чур, сам и воловодься с ним. Выпучил мокрые, побелевшие глаза, спросил:

— А ты, азият, нароком не подпалишь мои лабазы, а? Заострились у парнишки обсыпанные веснушками скулы.

— То ж за дело! — задрал рубашку, повернулся спиной. — О, гляньте, содрал, как рубанком, кат собачий…

Пряча папироску в рукав, Иван то и дело останавливался; вслушиваясь, просил Фильку помолчать. Но того, как назло, распирало:

— Ух, ловкач, Перец! Особо офицерню требушит. «Ваш документ?» Ага, дезертир. «Оружию!» Один за наган было ухватился. Он за руку — в суставе хрястнуло.

С неделю Филька обитал при комендантском взводе на разъезде Ельмут. Изъятое оружие ночами сносили в балку, в терны. Навидался всякого — выпирало из него. Поделиться охота и уловом, и ловкачом Перцем, унтером, и тем содомом, коий творится в поездах.

— Будет тебе, — одернул Иван, — дома расскажешь. Слышь, топот?

— Почудилось…

Убыстрили шаги — оторваться от догнавшей брички. Замерцали станционные огоньки.

— Ага, доехали, — обрадовался Филька.

— На гребельке могут встретить. Не объедешь Солонку. Сбегай, я бричку задержу. Свистнешь. Выворачивай карман… Наган.

Не с охотой вытаскивал Филька из-за штанного пояса маузер с деревянной рубчатой колодочкой — подарок унтера.

— Как же без него?

— А схватят? — обозлился Иван. — В лучшем случае, шею намылят: не шатайся по ночам.

Остановил Иван подводу. Подошли задние охранщики.

— Чего встали?

— Фильку на гребельку послал…

Возле купеческих лабазов их ждали. От дощатой ограды отделился сосед, Михеич.

— Либо блукали в степе, а?

По голосу его Иван почуял неладное. Спрыгнул наземь, отряхивал в потемках пиджак.

— Чего стряслось, Михеич?

— И отлучиться боюсь… Пересказать бы своим кому…

— Не тяни, выкладывай.

— Обыск у тебя… Ей-бо. Сам окружной полицейский пристав, Яков Горбачев. Зараз у купца чаюет. А атаманские казаки кругом двора поховались. Поджидают, стало быть…

Иван выругался.

— Вот уж случай выпал, — продолжал сосед. — Смеркалось, сбираюсь вас встречать… На пороге — дочка, Стешка. «До купца Горбачев нагрянул с казаками! Всю комнатушку у Ивашки-приказчика перевернули». Вот те на, думаю… С груженой подводой — в лапы.

Стешке, горничной купца, верить можно. Сбил Иван на лоб кепку. Куда оружие? Сам настоял: укрыть в подвалах хозяина. Не будут ищейки вынюхивать. А дело обернулось… Одно успокаивает: гоняют чаи с купцом — об оружии не ведают. За митинги, прокламации…

— Послушай, Михеич, обыск только у нас?

— Почем я знаю?

Кто-то положил руку на плечо. Вгляделся: Ямковой, телеграфист.

— Вали, Иван, из станицы. Приметный ты тут человек. Добрался до тебя пристав. Тимошка Никифоров, из Платовской, с подводой дожидается…

— Погоди… С бричкой этой куда же деваться?

— Затем и прислал Новиков… Есть местечко. Ступай на переезд, к стрелочной будке. Доставит тебя Никифоров на Ельмут. Через три часа должен проходить ночной царицынский. Ну, бывай…

Как телок к матери, ткнулся Филька. Прижал его.

— С парнишкой-то?

— Горбачеву он не нужен, а если купец выгонит… Определим. Неча хвостом таскаться. И сам не знаешь, куда кинет. Не навовсе оставляешь…

Светом, едва пробилась заря, Иван лежал на крыше санитарного вагона, правясь от Дона к Волге — в Царицын.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Состав задергался, притормаживая. Под городом, после Абганерово, Ивану удалось на ходу с крыши переселиться в тамбур. Носастый, темнокожий проводник покосился недобро, но промолчал — смутил непривычно опрятный вид пассажира. Вышел из вагона. Удивляла малолюдность. Оставил за сутки позади более десятка степных станций; знает, что делается.

Царицын встретил хмуро, подозрительно. Вход в вокзал преградили юнкера.

— Документы?

Вынул обтертый кожаный бумажник.

Безусый, с цыганскими навыкате глазами юнец с красным бантом повертел удостоверение; недоверчиво сличал с карточкой. Надуваясь от важности, отвел штык.

Вокзальная площадь тоже безлюдна. Час не ранний, а горожан на улицах не видать; расхаживает патруль.

Ветерок гоняет по булыжной мостовой обрывки газет, прокламаций; крутит у каменных бровок окурки, песок, цветные обертки от конфет, семечную лузгу. На круглых кирпичных тумбах, заборах и стенах домов шелестит по-лусодранными театральными афишами, объявлениями былых собраний, митингов. Все это — осадки, мусор от недавних бурных дней…

Чуял Иван, затишье нехорошее. Оно, оказывается, не только в Сальских степях. Схлынула большая вода, и река вошла в свои берега. Потешился народ новенькими, сверкающими, как медяки свежей чеканки, словами — свобода, равенство, братство, — и все встало на свои места, как прежде, при Николае. У них в станице царский полицейский пристав опять занял свое насиженное годами место, а окружной казачий атаман Дементьев так и вовсе его не упускал. И тут, в городе, такое же…

При входе на Скорбященскую площадь опять юнкерский патруль. Пока добрался к Волге, не раз запускал руку в карман. Сколько лет тер купеческий квиток с печатью и карточкой, а нынче узнал ему настоящую цену. Хорошо, не швырнул по ветру с крыши вагона — дальше вокзала не ступил бы.

Издали увидел тесовую крышу; узнал и длинный, как гроб, домишко, приткнувшийся боком к высокой кирпичной стене. Не подпорка, он давно бы рухнул, завалив улочку почернелыми, сгнившими бревнами. Дом полутораэтажный — нижняя половина в подвале; сразу от него, за нужником, круто уходил изрытый песчаный обрыв к воде.

Бывал давно в этом доме. Низ занимает старший брательник с семьей. Вырытые в земле ступеньки стоптались. Удобно, наверно, в гололедицу и в дождь: съезжай на подошвах прямиком в щелястую расхлябанную дверь. В чулане нашарил дверную скобу. Со свету темно и в комнатке; приморгался: мальчонка, лобастый, курносый. Сосет грязный палец, глядит без любопытства, насуп-ленно.

— Витька? Ну, здорово… Дядька твой я, Иван.

Схватил племянника под мышки. Беда, подкинуть некуда, потолок темя давит.

— Недоверчив, однако, ты, парнище.

— Кто те знает, можа, ты вовсе большевик…

Озадаченный, поставил на ноги, хрипловато спросил:

— А что… большевикам ходу до вас нету?

— Чего выдумал… Их вона юнкера с ружжами вылавливают на обрыве да в тюрьму.

— Погоди, погоди, парень, — Иван вытащил из-под стола табуретку, но не сел, положил кепку. — За какие такие грехи в тюрьму их, а?

— Смуту поразвели скрозь. С войны тикают, герману продались… Из-за большевиков в городе и хлеба не достукаешься, очередя страшенные.

Заглянул робко Иван в другую комнатку. Свету больше, пригляднее: на оконцах марлевые чистые занавески, кровать железная, покрытая тканевым одеялом. Люлька, подвешенная на ремнях к крюку в потолочном бруске. Пестрой шалью завешена; махорчатые концы спускаются до земляного пола. Отогнул край: маленький. Нос пуговкой, сопит, как поросенок.

Витька потащил за полу в прихожку. Теребя старый отцовский картуз, повелел:

— Коли ты тот самый дядька Ивашка, про какого тятька сказывали, доглядай тут за малой. Она не дюже из шумливых. Только ты ей рожи корчи, как проснется, да пострашнее. Она любит. А я во как должен отлучиться… Де-ла.

Из чулана прокричал:

— Маманька вот-вот возвернется, стирку полощить у Волги.

Оглушил племяш обухом; такое, хоть ноги уноси. Причесываясь костяной расческой, оглядывал сумеречные углы комнатки. Куда же он попал? К родному брату не то в охранку? Из тайника в пиджаке достал наган; перекладывал его озадаченно с ладони на ладонь, вроде взвешивал.

В чулане загремела порожняя цибарка, гупнуло об землю — поставили тяжелое. Догадался: братнина жин-ка, Настя, вернулась. Сунул наган в карман, присел на табуретку.

Вошла низкорослая, располневшая женщина в мужниной исподней сорочке с подвернутыми выше локтя рукавами; охапка каштановых волос подвязана цветастой тряпочкой. Вытирая о передник мокрые руки, пучила со света глаза.

— Ну-ка, где он тут, дядечка?

Иван встал невестке навстречу.

— Витька попался под ноги… Кричит, ступай, там дядька объявился, Ивашкой кличут. Где ж… Каким ты его видал? Титьку таскал еще. И не знает… Видимся-то не густо. Хотя бы писал, что ли? Чай, грамоту постиг, не то что мы…

Обхаживала Настя деверя; дивилась доброй одежде его, благородному обличию. Удивления не скрывала, ахала:

— Пригожий та ладный. Вылюднял ить, а? А из Воронежу явился. Бирючей своих, господи… Глядеть было жалко: оборванный, сопливый… Одних вош обобрала! Вспомню, волосья дыбом становлются. А зараз? Ужли до сей поры байбаком ходишь, а?

Неловко усмехаясь, Иван пожимал плечами: сама, мол, видишь, хожу.

Спохватилась, приглашая в светлую половину:

— Чего мы тут-то. Разве негде посидеть? Проходи, проходи. У нас еще один житель, — указывая глазами на люльку, зашептала — В аккурате нашлась в день, как Николашку спихнули. Думка промеж собой была, Революцией наректи. А учинилась страсть — оторопь взяла. Ага! И хозяин, кажись, наш на порог, Андрей Палыч. То-то возрадуется гостю! На днях сказывал: ни слуху ни духу от брательника, кабы не сгинул где в туретчине той клятой…

Выглянула Настя за дверь.

— На рыбалку в ночь плавал, на Косу. Прихворнул он нонче у нас… — Вздохнув, поведала — Неладное с ним творится. Не сознается, но я-то чую: в грудях подкатывает, печет. Стонет по ночам. И кашель…

Братья встретились тепло, без слов. Обхватившись, долго стояли. У старшего слезы навернулись; пряча глаза, вышел в чулан, позвал за собой жену; во весь голос наказывал:

— Настя, чисти рыбу… Жарь. А я — в монопольку. Аль не видишь, брательник приехал?

Иван сходил на Волгу, искупался. Невестка успела управиться. Стол собрали на чистой половине. Семейная сковородка рыбы, залитой помидорным соусом; уха по тарелкам. Хлеб пшеничный, доброй выпечки, ломтями.

Брат уже за столом; кряхтя, возился с бутылкой. Вполголоса крестил черным словом монопольщика Левку — крепко, жид, заливает бутылки, как вроде не сургучом, а железом. Настя кормила грудью дочку. Раздразнив безмолокими дойками, сунула ей в рот марлевый узелок.

— Так-то оно надежнее… с «родной мамочкой». А я — двоюродная.

Пряча в пазуху отвисшие, пустые груди, подмигнула деверю простовато.

— Молоко пропало, усохло… Жовку приспособили. «Родной мамочкой» кличу. Ишь, хомяк, слушает, об чем говорю.

Приглаживая волосы, Иван мельком оглядывал брата. Не отличался он ростом, а теперь и того меньше стал; какой-то головатый, короткошеий, с раздавленными кистями рук, густо поросшими желтым волосом. Переняв взгляд, смущенно потупился, ощутил сосущую жалость к нему. Тусклые глаза запали в дегтярно-фиолетовые ямины; затылок неряшливо оброс сивым пухом. Не напрасно Настя тревожится. К тому же и дыхание — частое, неровное.

Наполнил Андрей рюмки, расставил перед каждым.

— Настя, ты где там?

— Сейчас, — откликнулась она из прихожей.

Вошла, заняла свое место. В желтой батистовой блузке, причесанная; подпаленная солнцем коса наверчена узлом на затылке. Успела ополоснуться с душистым мылом — лоснилась кожа на скулах, сияли глаза. Даже помолодела баба от нарядной блузки да доброго настроения.

— Ну, братан, приезд твой отметим.

Не мог отделаться Иван от утреннего разговора с племяшом. Вертел ломоть хлеба.

— Безбедно, гляжу, живете… Хлеб-то какой едите. В лавках продают или иным способом добываете?

— Нам вроде бы и срамно сидеть без хлеба. Свой пекарь в дому, — указала Настя на мужа. — Андрюша на пекарню устроился. Вот на взгорке подвальчик…

Потрошил Иван сазанью голову.

— Як слову… Слухи: в Царицыне, мол, непорядок. И насчет хлеба и всего прочего… Очередя в булочные страшенные.

— Ты, братан, не тово… У нас дюже порядок.

Вытирая пальцы о рушник, Иван не знал, как воспринимать сказанное братом. Рад такому «порядку» или осуждает? По голосу, будто рад. Отставил и рюмку.

— Обижаешь…

Удрученно качал Андрей головой. Под оттопыренным пиджаком виднелся латаный край стоячего ворота холщовой рубахи. Поднявшееся над стеной полуденное солнце в мутное оконце осветило ему желтую щеку, бескровную раковину уха. На скуле, изрезанной морщинами, яснее пробился чахлый румянец.

Верх взяла жалость. Выпил; ковырялся вилкой в сковородке. И к еде, и к разговорам пропала всякая охота. Одолевала одна думка, куда бы приткнуться на ночлег. У брата оставаться смысла нет. Не выглядело бы круто, жестоко, начал окольным путем:

— Витька куда пропал?

Закричала малая. Бросилась Настя к люльке; меняя мокрые пеленки, ответила:

— Дела у Витьки. С дружками по яру бегает, в большевиков да юнкеров играют.

Уловил сердитый взгляд брата: болтаешь, мол, дура набитая. И спросил Андрей явно не о том, о чем думал:

— До нас-то каким ветром прибило, а? По купецким, гляжу, делам?

Он как бы подсказывал ответ. Подозревает… Не хочет услышать правду. Досадуя на свою скованность, Иван сказал с плохо скрытым злорадством:

— С купецкими делами покончено. У вас, в городе, присмотрю что-нибудь. С жильем сперва обдумать…

Обмякли у Андрея жестко сведенные губы — разошлась скорбная складка.

— Обдумывать… Вон топчан. Витьку в прихожку переселим. Не велик барин, на ларе понежится.

Выпил не приглашая. Нюхал хлеб, кривился.

— А что… очередей в лавках, смуты всякой в городе из-за большевиков… Такое все от Витьки. Я ему уж прописывал ижицу. Дружки научают всякому… — указал пальцем на потолок, на верхний этаж — Скажу тебе по совести, сволота порядочная. Сторонись.

Камень свалился у Ивана с плеч.

2

Царицын бурлил. С головой окунулся Иван Кучеренко в пенистый поток — на площади, в гудящую толпу. Не пропускал ни одного митинга, собрания. Дух спирало, перехватывало горло от обжигающих слов. Не станичный плац у церкви… Раздолье! И говорунов поболе — есть с кем схлестнуться.

По горячке выставился напоказ на другой же день. В самом центре, на Гоголевской. Люду — плюнуть некуда. Солдатня. Со свежесбитой из досок трибуны, опоясанной красным полотнищем, отчаянно молотил кулаком душный воздух щеголеватый прыщ в офицерском френче без погон. Крыл прогнивший, низвергнутый «род Романовых», «проклятое самодержавие», призывал к защите революции, ее «священных завоеваний»; тыча в сторону вокзала, срывал голос:

— Граждане свободной России, солдаты, судьба революции сию минуту решается там, на западе… Разгромим Вильгельма! Преградим ему путь к революционному Петрограду! Война до победного конца!

Угрожающий рев всколыхнул преддождевую тишину. Шало озираясь, Иван локтями пробивался к трибуне. Заткнуть глотку временщику! Не впервой сталкиваться с такими краснобаями; в Тифлисе повидал да и в Великокняжеской их предостаточно…

У трибуны — мальчишки-юнкера.

— Куда прешь?

Разнял штыки, взбежал по шатким ступенькам.

— Братья-солдаты! Не слушайте! Не упивайтесь медовыми речами. Долой войну! Штыки повернуть… в по-мещичье-буржуйское пузо! Мир — хижинам, война — дворцам!

По ступенькам уже не выбраться; прыгнул в толпу, на головы. Помогла гроза; в суматохе кто-то крепко ухватил повыше локтя.

— Бедовый ты… Да погоди, не вырывайся. Надень картуз — признать могут…

Ливень переждали под навесом булочной. В сгустившихся сумерках, при вспышке молний, силился разглядеть своего покровителя. Острый свет подсинял улыбчивые глаза, ввалившиеся глубоко под мохнатые брови; худобой выпирали скулы, горбатый нос.

— Из приезжих, стало быть…

— На роже написано?

— Угадал. Написано. Клеймо даже проставлено. Среди наших нынче ни одного дурака нету выставляться с такими лозунгами по площадям…

— По подвалам ховаетесь?

Бровастый усмешливо мотнул головой.

— Чего и тебе советую. Засекли юнкера, помни. Переделывайся срочным порядком: соскреби усики. Да и одежонку сменить бы… Не буржуйского классу сам-то?

— Вроде того…

— Не выпускай перья. Разговор веду не пустой. Вижу, с кем дело имею. Вот как нужны нам такие бедовые… На воле — не за решеткой. А зараз — по рукам. Комендантский час вот-вот. «Порядочек» Крючок установил, будь спокоен. Каратель из Саратова, полковник Кор-вин-Круковский. А мы его по-своему — Крючок. Цапучий, сволочь. Ты бы мог уже трепыхаться на том крючке, как вобла.

Пожимая холодную руку, Иван забеспокоился:

— Увижу где же?

— На Гумрак явись, станция тут железнодорожная поблизу, по московской ветке…

— Знаю.

— Вот. Спросишь Андрюшку Шманова.

Так Иван Кучеренко без особого труда попал к царицынским большевикам.

3

Удалось наконец Ивану увидать Сергея Минина. Наслышался о нем от Андрюшки Шманова, теперешнего дружка и покровителя. Памятный митинг на Гоголевской сблизил их; Андрюшка устроил его в Гумраке в конторе железнодорожных мастерских, предоставил даже угол в своей холостяцкой каморке.

— Нечего таскаться в город всякий раз, тревожить по ночам родичей. Вот тебе топчан, тюфяк, подушка…

Забота пришлась по душе — не станет мозолить глаза брательникову хозяину. Настя обиженно поджала губы, брат понимающе кивнул:

— Воля твоя.

Вечером, ворвавшись в каморку, Андрюшка заорал благим матом:

— Ура-а! Минин на свободе! В городе уже! Айда в Совет!

Недели две томились царицынские большевистские вожаки в саратовской тюрьме; за Сергеем Мининым погодя доставили туда и Якова Ермана. Распоясавшись, полковник Корвин-Круковский ранее еще выставил из города самые революционные полки: 155-й — на фронт, 141-й — в Саратов. Надеялся, благонадежный саратовский гарнизон приглушит, поубавит дурного огня. Надежда вышла боком. Полковая большевистская ячейка, прознав о царицынцах, бросила клич:

— Освободить царицынских большевиков!

Загудел, забурлил гарнизон…

Протолкались до середины зала. Дальше — пробка. Дыша в затылок, Андрюшка кивал на сцену.

— Вон, второй слева…

Шапки мешали разглядеть человека в темном пиджаке, прилегшего к блокноту. Гололобый до темени, худолицып, с усиками. Строчит спешно, наверно, будет выступать. На трибуне — щекастый, с пышной шевелюрой. В защитной солдатской рубахе, застиранной до белеси. Голос луженый, осиливает одобрительный гул.

— Ерман, — шепчет Андрюшка, нетерпеливо толкая. — Оратор знатный… А зараз Минин встанет… Долбанет.

Красновекий, рыжебородый солдат, придерживая винтовочный ремень, мигнул усмешливо:

— Припозднились… — Минин уже отсказал на нонче.

Зал внезапно затих. Оратор, повернувшись, глядел на Минина. Тот на ногах, с поднятой рукой — требовал внимания.

— Граждане! Товарищи… тревожное сообщение. Каледин идет на Царицын! Идет, чтобы задавить революцию, поставить на колени царицынский пролетариат! Сомкнулась донская контрреволюция с царским сатрапом Корниловым! Призываю… все, как один, с оружием… стеной у города!

С утра телеграф донес худые вести из Петрограда — восстал генерал Корнилов. А к вечеру всполошил Новочеркасск — атаман Каледин, предъявив Временному правительству ультиматум, ведет широкую мобилизацию. Казачьи полки спешно выдвигались на окраины Донской области. Атаман усматривал в революционном Царицыне опасного соседа; в конце лета он тайно объехал донские округа, побывал и в станицах в непосредственной близости к городу. С меловых придонских яров силился разглядеть в бинокль густо дымящиеся трубы военных заводов — не худо бы поиметь опорную базу на Волге.

Первой на призыв Каледина отозвалась Астрахань, центральный комитет калмыков. Общекалмыцкий съезд верноподданнически выразил полную готовность присоединиться к донскому казачеству. Не отмолчалась и Краевая рада — кубанцы…

При Совете в эти тревожные дни родился Революционный штаб; именно он сосредоточил в своих руках всю власть, гражданскую и военную. Встал вопрос об организации Красной гвардии. Полки, недавно прибывшие в город, оказались силой ненадежной — больше тянули за эсерами и меньшевиками.

— Только Красная гвардия в состоянии дать отпор Каледину, — заявил Сергей Минин. — А эсеро-меньшевистский гарнизон разоружить и расформировать.

Вооруженные рабочие заняли телеграф. Установили связь с Саратовом. Губисполком тотчас откликнулся на сигнал царицынцев — выслал в помощь войска гарнизона. Одним из комиссаров отряда был председатель Саратовского Совета Антонов.

В сентябрьские дни кровь у стен Царицына не пролилась. Лопнула под Питером авантюра Корнилова; Керенский потянулся сам к Каледину — понял, смертельную угрозу таят в себе большевики. Рабочие, солдатские и крестьянские Советы, очищаясь от эсеров и меньшевиков, забирают власть. Вот куда направить темную, необузданную силу казачества — на большевиков, рабочих, крестьян. Не успел осуществить эту идею симбирский адвокат Керенский…

В Царицыне Октябрьская революция совершилась бескровно.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

17-й год половодьем захлестнул мятежный Дон. Вьюжный Февраль дал трещины; Октябрь, ветреный, бурный, ломал, крушил заматерелый, двухвековой порядок. Новочеркасск, терпевший комиссаров Временного правительства, на дыбы стал против новой Центральной власти — Совета Народных Комиссаров.

Атаман Каледин захватил Ростов. Загарцевали офицерские карательные отряды. Нагайки — давнее, испытанное средство — мало уже помогали. В дело вступили шашки. Обожгла придонские пески шахтерская алая кровь…

Ростовские большевики ушли в глубокое подполье.

Встала необходимость во властной руке, какая могла бы объединить революционные силы казачества, оболь-шевиченные в осточертевших окопах, возглавить борьбу за установление и защиту Советской власти на Дону.

Рука такая нашлась. Вызов своей столице бросил Донецкий округ. 10 января 1918 года в станице Каменской собрался съезд фронтовиков. Съезд избрал казачий Военно-революционный комитет. Новочеркасску тотчас предъявили ультиматум: власть в Области Войска Донского от войскового атамана переходит в ВРК. Ультиматум подписали подхорунжий Подтелков и прапорщик Кривошлыков.

Из Новочеркасска Петр Красносельский добирался пешком. Чудом не попал в лапы калединской комендатуры. На станции Глубокая у него на глазах арестовали Виктора Ковалева, делегата от шахтеров Второго Всероссийского съезда Советов. Он, Петр, не делегат, но случился в те дни в Питере по заданию Ростово-Нахичеванского комитета РСДРП (б); вместе с питерцами ходил на Зимний. Там-то, в Смольном, они и столкнулись с Ковалевым; две недели тряслись в одном вагоне, наговорились за дорогу. Спасла случайность. Выскочил за кипятком. Вернулся, а Ковалева выталкивают в тамбур вооруженные казаки; с ним увели и других делегатов, четверых. Встречал в Ростове, в комитете, одного — кайенского казака, Кудинова Семена. По всему, ехал шпик. Пришлось давать тягу…

Утренние улицы Ростова кишели народом. Толпились у лавок, возле горластых мальчишек-газетчиков; как и всегда по утрам, грохотали порожнем по булыжнику ломовые. Трамваи не ходили; пришлось топать и по городу. Ближе к центру, по Большой Садовой, зачастили военные — малыми группами, строем, патруль с нарукавными повязками. Питерские события, казалось, не докатились сюда; вот разве продавцов газет осаждают настойчивее. Тут же шелестят бумагой, пробегая заголовки. Читают молча, сосредоточенно, не отзываясь на вопросы любопытных. Среди военных больше золотопогонников.

Какую охраняют власть? Летом еще красовались на мундирах алые банты; теперь золотые погоны без них выглядят натуральнее.

Да и лица, бритые, холеные, утратили мягкость, добродушие — игра в революцию была временной, как и власть Керенского. Сказывается близость Новочеркасска…

В глухой аллейке городского парка Петр облюбовал скамейку. Меж облетевших деревьев проглядывала ротонда — вычурное, круглое двухэтажное здание. В ней размещался Ростово-Нахичеванский комитет большевиков. Недель пять назад обрешеченную стеклянную дверь покидал открыто; сейчас она показалась ему нежилой. Время нераннее, а людского движения не видать. Сутками заседают комитетчики. Что же случилось? Вроде не встречались на улицах и казачьи разъезды.

Ломал Петр голову, обшаривая карманы. Всю ночь без курева. Пожалел о сумке, брошенной в вагоне; там оставалась осьмушка и зачерствевший ломоть пшеничного хлеба — выменял у казачки на новые портянки.

Ветер крутил под ногами опавшую листву, сорил в глаза. Прикрываясь ладонью, Петр серчал; томимый недобрым предчувствием, матился вслух. Не хотелось идти и в казармы, не повидавшись с комитетчиками. Надо доложить и поделиться виденным в Питере; особо тревожило вчерашнее — арест делегатов. Наверняка не дошло сюда, в Ростов…

— Кого так смачно кроешь, земляк?

Офицер! Вскочил по въевшейся привычке.

— Без чинов давай. Васильченко совсем заждался.

Неловкость испытал Петро. Здороваясь, отводил взгляд от засаленного погона Алехина. Познакомились они недавно, на окружной конференции; Алехин служит в 39-й Туркестанской дивизии, занимает пост военного коменданта на станции Торговая. Это и сблизило их — хутор Казачий, куда перед самой войной переехала его семья, располагался неподалеку от Торговой. Как «земляка» Алехина и представил ему Васильченко, председатель городского комитета. Сам-то и не бывал еще на новом местожительстве. С весны уже в 249-м запасном пехотном полку, расквартированном в Ростове. Будучи членом полкового комитета, тесно связал себя с ростовскими большевиками. Летом, по настоянию Временного правительства, 249-й полк ушел на румынский фронт, а он, Петр, не оправившись после ранения, был причислен к выздоравливающей команде. С того дня полностью отдался партийной работе.

— С поезда, что ли? — допытывался Алехин. — Каким же? Я тоже с вокзала… Ночью Семен Филиппович звонил в Торговую, вызвал вот…

Петр с опаской кивнул на ротонду:

— Не съехал комитет в другое место? Сижу и гадаю… Ни единой души.

Покуда не съехал… — Алехин, взглянув на карманные часы, поспешно упрятал их. — Васильченко сюда не велел. Я случайно увидал тебя. Иди за мной. Подальше держись…

Не упускал из виду выгоревшую на темени защитную фуражку. Пересек многолюдную Садовую улицу. На спуске к Дону фуражка потерялась. Прибавил шагу. Алехин дожидался за углом, делая вид, что читает вывеску сапожной мастерской. Нырнул за ним в тесный дворик.

В подслеповатой прихожей его встретил Васильченко. Обрадованно обхватил крепкими руками, басил в ухо:

— Крест, Петро, поставили. Ей-бо!

— Рано хоронишь, Семен Филиппович.

— А что изволишь думать? Все сроки прошли. На Зимний хоть хаживал?

— Довелось…

— Добре. А у нас дела поганые… Новость! Вчера Каледин арестовал наших делегатов. С поезда снял. Ковалева, Кудинова, Щаденко…

— В одном вагоне с ними ехал…

— Ну?! Погоди, потом обскажешь. Раздевайся. Товарищи тут, уже отпускаю…

В светелке, обставленной фикусами да бессмертником на подоконниках, сидел народ. Не комитетчики. Человек восемь. Все в военных обносках — свой брат, окопный; Алехин, в офицерском, при погонах, выглядел чужаком. На столе пузатый самовар, начищенный кирпичом. Явно для отвода глаз — до чашек не притрагивались. Видать, заседают давно — полна пепельница окурков.

Васильченко, выпроводив их из светелки, вернулся, озабоченно накручивал на палец темный вислый ус.

— Третью группу за ночь… — заговорил усталым голосом. — Твои сослуживцы, Петро, гарнизонные. Из станиц, хуторов, а больше шахтерские… Нет, Каледин не отдаст без крови власть. Чтобы взять ее, нужна сила. А силы той тю-тю. Арест делегатов — открытый вызов белого Дона Центральной Советской власти, Питеру. Каледин на том не остановится. Двинет офицерские части в Ростов. Того хотят прихлебатели… Скажи, как побесились после питерских событий. Меньшевики, эсеры… С вожделением глядят на Новочеркасск. Атаман заигрывает с ними в демократию. Что это я вас… Голодные с дороги. Придвигайтесь к столу. Самовар не остыл еще.

Пожилая женщина в низко повязанной темной полушальке поставила на стол сковородку жареной картошки, изрезала подовую хлебину. Дав гостям опорожнить сковородку, Васильченко заговорил, обращаясь к Алехину:

— Михаил Васильевич, на тебя комитет возлагает надежду… Сделай все, чтобы удержать Елизаветпольский полк. Хоть на месяц-два. Сам видишь, мы не имеем еще своих революционных сил для установления Советской власти на Дону. Но установить — полдела. Ее необходимо защитить. А полковой комитет, по словам Малышева, склонен распустить солдат…

— Да, слухи есть, — Алехин потянулся к самовару. — Задача трудная, Семен Филиппович. Солдаты рвутся домой…

— Гм, делить землю, — Васильченко, разогретый чаем, тяжело облокотился на стол. — Ты как, Петро, не прочь получить землю, а? А кто даст ее?

Налитой кулак председателя городского комитета рисково опустился меж блюдец. Алехин, не желая обострять разговор, поспешил заверить:

— За весь полк не ручаюсь, Семен Филиппович. Батальон, квартирующий в Воронцово-Николаевском, попробую… Малышев бы не устранился. Выборная власть в его руках.

Васильченко устало прищурился, расправляя украинские усы.

— На Малышева полагайся. Вчера у нас были соседи твои… Великокняжевцы. Начальник станции, Толоц-кий. Рассказывал о ваших давних связях. За оружие спасибо вам от них. Теперь помогите скинуть окружного атамана, полковника Дементьева. Подпольный ревком готов взять на себя организацию Советской власти в Сальском округе. Округ единственный во всей Донской области, где преобладает иногороднее население. Именно на него бы нам и опереться в борьбе с Калединым. Близость к Новочеркасску — вот в чем преимущество. Это — раз. Великокняжеская связана железной дорогой с Царицыном, Тихорецкой и Ростовом. Два! Поглядите…

Очистил от посуды край стола, расстелил потрепанную карту Области Войска Донского. Возбуждение улеглось так же быстро, как и вспыхнуло; водил обкуренным пальцем по синей жилке — Манычу, мрачнел. Хлопнул пятерней, сокрушенно качая коротко стриженной угловатой головой:

— Вот где собака зарыта… Приманычье. Низовые станицы. Багаевская, Егорлыкская, Манычская, Мече-тинская, Ольгинская. Богатейшие казачьи наделы. На них Каледин обопрется. Вот они у него, под локтем. Тут-то и оставляем мы ему вспаханным поле. Ни одного нашего посланца! Едва ни во все округа отправили — сюда нет.

Петр поймал на себе взгляд Васильченко. Мимолетной была встреча, вскользь, но он вдруг ощутил горячий прилив к щекам. Понял, что и Васильченко думал именно об этом: кого же послать в Приманычье, как не его, Красносельского! Не успел обдумать, подобрать слова — опередил Васильченко.

— Видит бог, Петро, ты нам с неба пущен… Ведь тамошний, приманычский! Михаил Василич, да погляди ты на этого человека…

— Привел тебе его, Семен Филиппович. — Алехин, поняв, куда клонит председатель, подбросил огоньку — Как же, земляки…

Сдернув карту, Васильченко положил на стол кулаки. Пристукивал в такт словам:

— Ой, как нужен, Петро, ты здесь… А там во сто крат нужнее. Комитет не нынче завтра уйдет в подполье. Собственно, ушел. Одно «Знамя», газета, еще на поверхности. Деваться ей некуда… Будет ждать своего часа. Все члены комитета получили инструкции, свои участки в подполье. Отведен участок и тебе… Но ради такого… Поезжай! К семье. Запасись от врачей бумагой о ранениях. Можешь попасть под казачью мобилизацию. Не исключено. Задача одна: вырвать из-под калединской агитации фронтовиков. Не дать задурить им головы. О зажиточных слоях не помышляй. Налегай на иногородних и беднейших казаков. Неустанно разъясняй суть Советов. Сказать есть тебе о чем — сам побывал в Питере. Удастся — формируйте краснопартизанский отряд. Инструкций, ясное дело, дать на этот счет не могу. Не знаю, как обернется там… Жаль, ты не казак. Вожака ищи из местных, за кем бы пошел народ. Связь держи с Торговой… Как ты, Михаил Васильевич?

— Завтра заберу с собой. Я на дрезине. Доставлю в Шаблиевку, а то и на Манычский полустанок. Ты, кажись, из хутора Казачьего?

Петр тер заволосатевший подбородок, ошарашенный крутым оборотом дела. И не помышлял он, что так нежданно за столько лет встанет возможность обнять близких.

2

В хутор Казачий семья Красносельских перекочевала из Бекетовки. Петр отбывал в ту пору действительную. Отец расхваливал в письмах богатые хлебные места на Маныче, ждал с нетерпением его, старшего, чтобы вместе приложиться к щедрой земле. Сперва удивило и расстроило скороспелое решение родителя оставить фабричное ремесло, город Царицын и затеряться в степной глухомани. Отпуску помешала война. За годы окопной жизни, лежки в лазаретах смирился со сменой жительства; попав в Ростов, в запасной полк, и вовсе свыкся — безвестный Казачий рукой подать. Можно бы и наведаться, но захлестнули бурные события. На громкое слово не мастак, но полчане-запасники выбрали в полковой комитет: знали цену сказанного им. Доглядели в нем деловую жилку и ростовские большевики.

В дрезине Петр осознал, куда едет. Прильнув к стеклу, вглядывался в рыжие бугры, напоминавшие волжские, в хутора, скрытые облетевшими садами, в вороньи стаи, в полосы зяби. Черные, вывороченные лемехом пласты живо воскресили в памяти отца: этой землей прельщал. Вспомнился он тамошний, бекетовский — в обугленном фартуке, с клещами, на ухе болтаются очки, стянутые в переносье тряпочкой. Явственно увидал и мать; тоже давнюю, какою оставлял на вокзале в Царицыне… Глаза испуганные, но сухие. Другие матери закатываются, безумно хватаются за тронувшиеся вагоны… Какая она теперь? Младших, Якова да Ивана, знает озорниками; оба они парубками ушли на войну. Иван пропал без вести, Яков жив, должен бы вернуться. А Иринка с Захаркой оставались вовсе малыми. Сестренке уже шестнадцать…

— Чего скис, земляк? — Алехин положил руку на плечо. — Домой едешь. Жена ждет?

— Не обзавелся.

— Вон как… Ломаешь-то сколько?

— Плюсуй четыре действительной.

— Подвезло тебе. Годки, выходит, мы. Я тоже с десятого призыва. В войну уже погоны солдатские сменил. Усцел обзавестись и семьей. Дело недолгое — семья. Казачку отхватишь. Хуторского атамана дочку.

Алехин подбадривал. Говорить о дельном мешали посторонние. Четверо солдат, елизаветпольцы; пятый напросился в попутчики. Устроился у самой дверцы. Пуховый шарф, сатиновая рубаха да домашний мешок указывали, что он со строем расстался раньше; приезжал в город по семейным нуждам. Узнать бы, из каких хуторов? Негде возле него приткнуться. А кричать бесполезно: видавшая виды ручная дрезина гремит, скрегочет на разные лады.

— К ночи будем в твоих краях, Михаил Васильевич? — спросил Петр, отыскивая за облаками полуденное солнце.

— Часиков в десять. Таким ходом. Заночуешь. Утром на базаре подводу поищешь из Казачьего.

— А зачем на Торговую, ваше благородие? — подал голос попутчик. — В Казачий Хомутец прямой путь вот с Мечетки. Полета верст с малым. А с Торговой — ого! Да тащиться еще до нее… Берусь доставить.

— Казачинский сам?

— Так точно.

Грубое курносое лицо солдата подкупало добрым доверчивым взглядом серых широко поставленных глаз и завидным здоровьем.

— Пожалуй, убедил. Мечетинская за полустанком. Прощались в сторонке. Обмолвившись о связи, Алехин мрачно пошутил:

— Круто придется, двигай через бугор в Торговую.

В станицу Мечетинскую не заходили. Свалив с насыпи, выбрались сквозь заросли талов на проциковский проселок, споро уводивший в балку. Солнце выглянуло из-за облаков. Ослепительная белизна запалила пожаром рощицу по бугру. Петр, подтянув пояс, шагал с облегченным чувством; рад позднему осеннему теплу, молчаливому проводнику, свалившемуся с неба, и долгой степной дороге — будет время подумать и порасспросить.

— Налегке, гляжу, — заговорил попутчик, поправляя на спине мешок. — По нонешним временам ни с сумкой, ни с винтом солдат не расстается.

Петра удивили не слова с колючим смыслом — безразличие. Не расспрашивает. Новый человек, солдат, даже без сумки, идет к ним в хутор. К кому? По какой надобности? Приноравливаясь к его ходкому пехотинскому шагу, спросил:

— Считаешь, винтовка нужна еще?

— Какой же он солдат без нее.

В этих словах — осуждение. Невольно Петру захотелось оправдаться.

— Я отстрелял.Дурным мясом пуля во мне обросла. Не расспрашиваешь чего же?

— Я давно догадался… Ты — Петро, Красносельских вон. С Яковом, брательником твоим, дружки, по окопам таскались. Недели полторы как вернулись..

— Сам-то назовись. Неловко получается…

— Сидоряки мы. Кличут Федот.

Выяснилось, Сидоряки не коренные казачинцы — тоже переехали в хутор перед войной. Отец кровельщик; чинит по станицам богатым казакам крыши. Они с братом помогают ему.

— С городу я, — сознался Федот. — Кое-что из барахлишка обменял… Пообносились за войну до крайности. Брательник, младший, женихается уж… Негоже с голыми коленками на улицу ходить.

— Ты, пехота, не шагай так, — взмолился Петр. — Не ходок я.

— Знаю вашего брата, артиллериста. На лафетах пообленились. Бывало, тя-янутся… День гудит, два гудит, а фронту и в помине нету. А ты из Питеру?

Молчальник попался. Полдня сидел на своем мешке. И с Алехиным они не перебрасывались.

— С чего взял? Моя выздоравливающая команда в Ростове. Сели-то в дрезину вместе.

— Не придуривайся овечкой, Петро. Мы с Яшкой вашим в Ростове, когда с Кавказу прибыли, отыскали твою казарму. Там и шепнули… А в Питере в самый раз большевики головки кадетам отвинчивали. С чем там бывал, нам не ведомо… Но, думаю, их благородие не панькался бы так с тобой. Знаю я его… Алехин, военный комендант на Торговой. Большевик закоренелый.

— Ну, Федо-от… Коль такой ты дошлый, введи и меня в курс хуторских ваших дел. Совет установили?

Федот замялся.

— Покуда атаман. Он нам не указ. Центральная власть издала декрет о земле. Каждый вечер мусолим.

— Гм, — Петр хмыкнул, перенимая его благодушный взгляд. — А в Новочеркасске еще войсковой атаман. На кого он опирается? На вашего хуторского. Вон их сколько кругом, хуторов, станиц…

Федот содрал с упаренной шеи пуховый шарф.

— Так мы своего можем и спихнуть к едреной матери. Ежели гуртом…

— Значит, нужна сила.

— Ха, сколько ее, серой! Все с винтовочками явились. Мы с Яковом тройку лишних прихватили. Хозяйственный братан твой, ей-богу.

— В семье не без урода. А я порожнем.

Федот, не чуя усмешки, успокоил:

— Поделимся. Башка нам твоя надобна. А братию кликнуть не сложно. Сами сбегутся. Землю делить!

Задумчивым взглядом обвел Петр подернутую голубой дымкой степь. В самом деле, приманычская земля благодатная, тучная и щедрая даже на глаз. Не хотелось омрачать весеннее настроение солдата. Сам-то понимал, без крови не обойтись…

Добрались до места к полуночи. Еще подвезло: казак на быках попался возле экономии Гудавского; подкинул за махорку да свежие городские новости до великокняжеского шляха. Федот, не заходя к себе, выкликнул в оконце дружка.

— Магарыч ставь, — сказал он, не обращая внимания на сердитую ругань заспанного Якова. — Гостя такого доставил…

Сам в хату не пошел. Присел на завалинку, вытянув одеревеневшие ноги.

3

Освоился в хуторских порядках Петр. Не успела схлынуть родительская забота, в широкие объятия приняла улица. Таскались гурьбой по хатам, из двора во двор; до света засиживались за картами, на девичьих посиделках. Окопная дружба прочно въелась. Казак, хохол — за одним столом, в обнимку. Хватили лиха одинаково все; чужбина сроднила, уравняла.

Но единодушие было кажущимся. Не всякому разговору отведено достойное место за общим столом. Пока вспоминали ратное, руки покоились на плечах друг друга; чуть речь сбивалась к насущному для хлебороба — глаза трезвели, дичали.

За рождественские праздники Петр перебывал едва ли не во всех хатах и казачьих куренях, в какие возвращались служивые. Охотно сдвигал стаканы, не чурался уличных игрищ, картежных сборищ. Сама собой сбилась компания на их краю хутора. Заводила — Володька Мансур, сын мельника, из мужиков. Урядницкие лычки, крест с медалью и лихой забубенный нрав притягивали к себе бывалых и желторотых. Выделялся он изо всей братии и возрастом; тридцать, а все парубкует. Общительный, выпивоха, плясун.

К Петру потянулся Мансур с детской доверчивостью; неизвестно чем взял — человек ли свежий, не хуторской, то ли просто умеет слушать. В душу мельнику вошла казачка, вдова. Носит, будто осколок от германской фугаски. Ядовитая баба, заигрывает, но держит вдалеке. Ошалел залежалый парубок. Не пьяная болтовня — признавался трезвый. Видал как-то на вечерке Петр ту присуху. Казачка в самом деле обворожительная. Сноха хуторского атамана.

— Удачно, у атамана нет дочки, — осторожно посмеялся Петр, некстати вспомнив слова Алехина в дрезине. — Потерял бы голову и я…

Мансур не воспринял шутку. Вечером у Григория Крысина, казака, вернувшегося из лазарета, он ни с того ни с сего вспомнил утренний разговор.

— Слышь, артиллерия, — толкнул в бок. — У атамана нашего была дочка. Э, братуха, такая брага заварилась… Лютому вражине не пожелаю пережить. О друзьяке нашем… Не знаешь ты. Прибудет тоже скоро. Пойдем встречать.

Догадывался Петр, о ком речь. Егор Гвоздецкий, с кем он сошелся так же, как с Федотом Сидоряком, не раз упоминал их общего дружка, Думенко Бориса. Считает, на него можно положиться. Самый высокий чин в хуторе среди иногородних — вахмистр! Но его, Петра, смущает: батька у вахмистра не хуже старого Мансура. Владелец другого в хуторе ветряка. Неизвестно, куда погнется при сильном ветре. Мансур тоже пока свой за бражным столом. А расколются, куда встанет?

Вечером сошлись у Красносельских свои — братья Сидоряки, Гвоздецкие. Федот насел, едва переступив порог.

— Хватит, Петро, приглядываться, примеряться! Пускай Яшку на колокольню. Мастак он трезвоны выводить. Объявляй народу! Чем Егорка вот не председатель комбеда? По всем статьям гож. Выкинем атамана Филатова из правления, посадим Совет. Рождество позади. Скоро и пахать…

— На рождество цыган шубу продал, — отшутился Петр. — А зима напоследок берет.

— А что? — поддержал дружка Яков. — Зачитаем декрет. Не посмеют поднять руку.

— Не посмеют… Устыдил, вишь, декретом. Защищать чем будешь Советы?

— А быть как же? — Федот, тараща светлые глаза, присел на топчан.

Знал бы сам, Петр, как быть. У Каледина — войска. Есть части, не покидавшие Дона всю войну. А полки, вернувшиеся с фронта? Они тоже никуда не делись. Воочию увидел, что тревожило Васильченко. Состоятельные казаки Советы не поддержат. На фронте большевистской агитации они поддались — надоела кровавая бойня, окопный быт, вши, голод; глаза раскрылись на йойну, чуждую и грязную, скрываемую под личиной веры, отечества и царя. Царский престол оказался подгнившим; за «веру и отечество» клали головы солдаты кайзера и султана. Но дома порядков своих, сложившихся веками, зажиточные казаки менять добром не станут. Не будут делиться и землей с иногородними. Кивают на помещичьи владения: мол, берите, коль охота, мешать не будем, но к нашим наделам руки не тяните.

Вчера это высказал рядовой казак; отец его вместе с сыновьями имеет ежегодный надел в полусотню десятин. Отозвался он на какую-то выходку Володьки Мансура, хотя сам продолжал с ним пить, обниматься. Отъестся, отоспится, отгуляет казак и на клич войскового атамана опять вскочит в седло. Наверняка не пойдет в Пинские болота, откуда вернулся, но за свои казацкие’ привилегии встанет. Каледин под кличем «Не пустить Советы на Дон» ведет бешеную агитацию — большевики посягают на их земли, курени, веру.

— Не нам с вами устанавливать Совет в Казачьем, — заявил Петр, избегая взглядов хуторцев. — Выбросить атамана — это взяться за винтовку.

— Не отвыкли, чай!

— Вот-вот, Каледин тебе, Федот, за то спасибо скажет.

У Федота зло обострились скулы; потирая руки, высматривал единомышленников.

— Ты, Петро, вовсе свихнулся?

— Скажет. Ему позарез нужно… чтобы такая вот голь перекатная, как Сидоряки, Гвоздецкие, подняла штык. Каледин ищет, чем укрепить свою власть. А какая главная наша задача сейчас? Не дать ему вернуть доверие к генеральско-помещичьей власти казаков-фронтовиков. А чем? Сохранять добрые отношения между нами, продолжать фронтовую дружбу. Центральная власть готовит силы ликвидировать атаманскую верхушку в Новочеркасске. Нам нужно удержать казаков, изолировать от Каледина. Этим поможем ускорить его ликвидацию. А Советы на Дону — дело рук казаков. Установят они сами…

— Жди, покуда рак на бугру свистнет, — совсем опешил Федот. — Как понимать… указания тебе такие даны?

— Пролетарское самосознание подсказывает. Быт, нравы казаков складывались веками. И ломать их… Ой, нелегко. Нужно убедить казака в преимуществе Советов, вывернуть перед ним наизнанку его волосатую душу — сословно-кастовую спесь, ограниченность, реакционность. Не все, правда, поймут. Филатовы, Крысины, Мартыновы, Калмыковы — эти навряд ли. А Кондейкины, Никифоровы и им подобные… Одно звание — казаки. Терять им нечего, кроме невежества да долгов в атаманской казне. Именно они должны устанавливать Советскую власть, бороться за нее. А я, пришлый, возьмусь за штык… Такое воспримется как насилие, вроде того… вошел в чужой дом и поднял руку на старшего, отца. Как поведут себя дети? Чего, Прокофий, улыбаешься?

Младший Гвоздецкий смущенно отводил взгляд, неловко подаваясь за спину брата Егора. Вызвал общий смех Федот. Толкая своего братишку, спрашивал:

— Ванярка, на нашего отца бы навалились, а? Пожалуй, мы не сидели сложа руки…

В хату ввалился подвыпивший Володька Мансур со своим закадычным дружком, Костеем Пожаровым.

— Ага, сычи, сидите, беду накликаете на казарву! Не-е, без Борьки Думенко у вас не выйдет. У него рука наторенная… Слух! Атаман Каледин заказал долго жить. Пулю себе пустил…

— Брехать ты горазд, Мансур! — усомнился Федот.

— Чудак-человек. Мы с Котькой и помянули его. Си-дорка Калмыков прибежал с Новочеркасску.

На другой день Петр, напросившись к соседу-казаку в бричку, поехал в Торговую.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

В клубок смешались ночи и дни. Крутился Иван Кучеренко, как в скаженном колесе. Недолгое подполье в Гумраке кажется раем: спал вдосталь на топчане, ел за столом, по-людски. Теперь же валился, где морил сон, чаще в дороге — на возах, в кузове автомобиля, в вагонах; жевал на бегу.

Власть в городе и уезде далась без пальбы, без крови — горлом, можно сказать. Но едва ли не с первого вздоха на нее, новорожденную, навалились саботажники; подбиваемые эсерами, меньшевиками, бросили работу почтово-телеграфные служащие, за ними — банковские чиновники, учителя. Город лихорадило. Совет — где терпеньем, а где и силой — сломил саботажников. Старые чиновничьи аппараты заменили новыми — комиссариатами. Жизнь вроде бы налаживалась…

А с юга уже надвигались свинцовые тучи. Осенью с Дона валом валили слухи; зимой Новочеркасск открыто объявил поход. Давнее свое намерение — Царицын должен быть присоединен к землям Области Войска-Донского — атаман Каледин начал осуществлять поспешно. Заручившись поддержкой Войскового круга, он тут же отдал приказ окружному атаману Максимову привести в действие воинские части 2-го Донского округа. Замаячили на белоглинных придонских кручах казачьи разъезды. Вот они, руку протянуть…

Совет вновь создал штаб обороны; председателем его назначили Сергея Минина. К нему в подчиненные попал и он, Иван. Как жителя Донской области, его определили в казачью секцию. Секцию возглавил казак-большевик Андрюшка Шманов. Оставив Гумрак, они перебрались в город, в здание штаба, выходившее боком к вокзальной площади.

В штабе обороны не было самого нужного — войск. Разложившиеся запасные полки распустили; формирование Красной гвардии продвигалось туго. По старой памяти губернский Совет подослал из Саратова отряд красногвардейцев — пулеметную команду и сводную батарею. С грехом пополам сколотили до трех тысяч штыков. Добровольцы идут. Нет оружия.

Оружие, оружие! Где взять? Ночи напролет прокуривали в кабинете председателя, ломали мозги. Иван поделился было своим великокняжеским опытом — обыскивать проходящие составы. Подняли на смех. Минин, протирая изъеденные дымом глаза, вскинул плешивую голову:

— А что? Дело Кучеренко говорит. Фронты распались. Солдаты растекаются по домам. Наши, возьмите, кроме иного имущества и винтовки с собой тайком тащат.

Поддержал и Иван Тулак, секретарь штаба. Со вчерашнего дня Тулак получил назначение формировать конную часть. В Царицын он попал из Ростова вместе с отступившими красногвардейцами; там возглавлял Центральный штаб Красной гвардии.

— Мы в Ростове таким макаром поначалу вооружались.

С месяц торчал Иван Кучеренко в Ельшанке — южной пригородной станции. Улов небогатый: попадались солдаты вроссыпь, одиночкой. Известно, Кавказская армия генерала Юденича снялась с турецкого фронта; сбилась солдатня в вагонах. По слухам, все пути Владикавказской дороги от гор до Тихорецкой закупорены воинскими эшелонами. Вот-вот должны подсунуть к Царицыну — не на Ростов же свернут от Кущевки, в лапы Корнилову. Хотя офицерье все осядет на Дону…

Слухи подтвердились. Прошлой ночью дежурный по станции растолкал Ивана, прикорнувшего на подоконнике, взволнованно сообщил:

— Воинский… У семафора. Требует белого…^[2]

— Красный давай!

Застегиваясь, выскочил на перрон. Ледяной ветер едва не сорвал шапку. Паровоз, злобно отдуваясь, встал, ослепляя фонарем. Из буранного черного крошева вывалились люди в полушубках и шинелях. Тускло покалывали хрустящий снежный столб света граненые штыки.

— Комендант?!

Спросил высокий офицер в желтом полушубке с белой опушкой и в такой же белой цигейковой ушанке. Иван невольно нахохлил плечи — голос знакомый! Поправляя винтовку, вгляделся пристальнее в запорошенное безусое, скуластое лицо. Подсказали жесткие складки вокруг рта да манера выпячивать губы… Штабс-капитан Грунин?! Ну да, он. Летом расстались. В Баку попали вместе в полковой комитет; тоже гунибец, начальник батальонного штаба, говорун, любитель трибун и митингов. Без твердых политических убеждений, правда: начинал с кадетов, потом рвал глотку за эсеров, а одно время спелся с меньшевиками. Бывало, схлестывался с ним. Кто же он теперь? На Ростов не свернул — знать, не прельстили ни Корнилов, ни Каледин.

— Да, комендант.

Офицер угрожающе подступил, голос сбавил до свистящего хрипа:

— Мы требуем немедленной отправки-с…

— Кто это?

— Революционный комитет двести шестьдесят третьего Гунибского полка.

— Советской властью все воинские части старой армии распущены, а равно с тем комитеты, полковые ли, дивизионные, утеряли свои полномочия. Такое вам, гражданин Грунин, должно быть бы известно.

Завьюженные пучки бровей штабс-капитана поднялись.

— Постой, постой, братец… Писарь четвертой роты Кучеренко! Ты же дезертир…

— Прошу со мной. Одного. В охране вы не нуждаетесь. Эшелон на Царицын не пройдет без особого на то распоряжения.

В дежурке при яркой лампочке полностью восстановил утраченные уже из памяти малые приметы и черточки в массивном лице полчанина. Переворачивал для видимости потертые слежалые бумаги; краем глаза ловил на себе тоже испытующий взгляд, силился унять взыгравшую обиду. «Гм, «дезертир»… Сволочь белогвардейская… А произнес-то! Презрительно, с рыком…» Злой радостью наполнялся — нахрапистый тон Грунин усмирил. Жалкое, умоляющее появилось в крупных голубых глазах.

— Бумаги как бумаги… В порядке, — пожал неопределенно плечами, протянул. — Возьмите, гражданин Грунин. Интересует эшелон — не вы.

— Воинский… Наш полк. Вернее, остатки… От самого Тифлиса катим. Долго торчали в Армавире и Тихорецкой…

— Раздумывали?

Грунин сделал вид, будто не понял ядовитого намека.

— Солдат мало, сотни, полторы. Убиты, ранены, добрая треть разбрелась самовольно… С нами и полковое имущество, канцелярия. Унтер-офицеров десятка полтора, а среднего командного состава и Совсем нет. Кроме меня да двух прапорщиков…

Приглаживая мокрый ворс ушанки, Грунин с несвойственной ему мягкой усмешкой добавил:

— Ао Тихорецкой… Были они, раздумья. Иные из офицеров свернули на Ростов. Кто хотел, разумеется. Но еще больше оставались по пути следования, на станциях. Из солдат, унтеров. Вливались в местные красногвардейские отряды. В Тихорецкой порядком откололось, затем в Торговой…

Обида прошла, улеглось и злорадство.

— Торговая, моя сторона уже… Кто комендантом при вокзале? Не Алехин, случаем?

— Да, Алехин. Он-то и переполовинил не только солдат, но и оружие.

— Стало быть, на месте…

Положил на стол руку, давая понять, что разговор уклонился.

— Куда же сейчас гунибцы правятся? Надо думать, по домам, до семей, до детишек…

— В Воронеж бы докатить.

— Докатите. Без оружия и без военного имущества. Ни к чему они в тылу. А кому охота будет защищать Советскую власть, тот получит от нее же обратно. Развид-неется, я выступлю перед полком. Гляди, не всем безразличны Советы…

В дежурку с клубами мороза стремительно вошел невысокий человек в меховой короткополой бекеше, кубанке и краснолампасных шароварах. Полированная деревянная кобура и витиевато отделанный серебром эфес кавказской шашки согласно прижились по бокам на широком кожаном ремне. Стряхивая перчатками с усиков и бровей снег, остро кольнул калмыковатыми глазами офицера.

— Иван Васильевич, потревожили мы тебя зря, на-род-то все свой… Однополчане мои, — встретил его Кучеренко. Кивая Грунину, представил — Командир Красной гвардии Царицына.

Тулак, моргая, не знал, подавать ли руку. Затоптался неловко, на всякий случай прикладывая набрякшие пальцы к кубанке.

2

Давно не забегал Иван к своим. Явился нынче под вечер. Не сел — плюхнулся на табуретку. Настя сокрушалась:

— Господи-сусе, с того свету! Али держали взаперти? Нос один да скулья… А оброс-то, как галах. Раздевайся, вода есть горячая, оббаню трошки.

— Глаза слипаются.

— И не гадай.

Внесла корыто, установила посреди комнатки на лавку. Выворачивая парующую воду из ведерного чугуна, распоряжалась:

— По пояс… Стаскивай и исподнюю рубаху.

Сама мылила голову, терла мочалкой спину.

— Господи, ребра торчат, как у заморенного хряка. Оголяйся уж донизу. Дровец подрубаю в катушке, а ты и окатишься. Белье чистое вот…

Вымытый, оттертый, без жесткой щетины на впавших щеках, он с блаженством вытянулся на племяшевом топчане.

— Витька где? — спросил шепотом, с опаской поглядывая на приоткрытую дверь в горенку — там люлька.

Настя подняла от корыта покрасневшее лицо.

— А черты его батька знают, революцию все бегает глядеть. Андрюшка в ночь нонче… Утресь возвернется.

— Как он?

— Кашляет…

По тону ее понял, что у брата дела довольно скверные.

— Он все там же, в пекарне?

— Не, хозяин ослобонил. Был в своей силе — вургу-чил. Зараз в охране, лабазы на пристани бережет. А ты не засыпай, вечерять сядем. Развешу твои лохунишки на морозе…

Хотел Иван поделиться радостью, но не посмел. Завтра уж выскажет брату.

После недавней встречи в Ельшанке со своим полком перевернулось все в душе. Потянуло домой, в Великокняжескую. Там куда горячее! Вести добрые. Красногвардейские части Сиверса, посланные из Центра, и их царицынский отряд совместно с частями Саблина обложили Новочеркасск и Ростов. Фронтовики-казаки бурно поддерживают Военно-революционный комитет, основавшийся в станице Каменской. Подхорунжий Подтелков предъявил атаману Каледину ультиматум о низложении Войскового правительства и о разоружении белоказачьих полков. Почувствовав, что власть уходит из рук, Каледин застрелился. Забрызганная свежей кровью атаманская булава перешла к генералу Назарову. Надолго ли?..

Нет, нет, обратно в степи, на Маныч. Кто задержался в Великокняжеской? Может, окружной атаман да пристав Горбачев всем навели решку… А как Новиков, размежевался с эсерами да меньшевиками? Кто в Совете? Допытывался у телеграфистов о событиях в Сальском округе, но те и сами толком не ведают. Гляди, его уже нет, Совета, атаманит все Дементьев…

Поделился с Андрюшкой Шмаковым; тот удерживает: и в Царицыне, мол, дел невпроворот. Помог случай. А может, и нет. Разругался с Мининым. Вдрызг разругался, прилюдно.

Повод дал иеромонах Илиодор. Не плачет — воет по нем веревка. Устроил молебен в Александро-Невском соборе, крестный ход с хоругвями, песнопением. Церкви захлебывались в праздничном колокольном звоне. Весь город вывалил на улицы. Едва протолкался Иван через Соборную площадь. У калитки штаба налетел на Минина.

— Сергей Константинович! Вели преградить путь… Штыками. А Илиодора — к стенке!

— Горяч ты, Кучеренко, не в меру. Плохо знаешь свои законы. Советская власть отделила церковь от государства, но не закрыла ее. Крестный ход — в честь причисленного к лику святых князя Александра Невского. Ни больше, ни меньше.

— Да это же демонстрация, Сергей Константинович… Контрреволюционная демонстрация! Князем прикрылся Илиодор, как банным веником. Глянь на толпу… Кто там?! Сволочь всякая повылазила из щелей. А звон-то! Малиновый, пасхальный… Дураку одному невдомек, что торжества устроены по случаю гибели наших братьев в Ростове. В честь Калединых да Корниловых!

Минин недовольно нахмурился.

— Мне Совет вверил оборону Царицына… Мне и отвечать.

Иван, не сдерживаясь, перешел на шепот:

— Укрываешь, товарищ Минин… Илиодор первое слово скажет по тебе, ступи завтра нога Каледина на эту площадь. В жмурки играть с тобой не станет.

— Берешь много на себя, Кучеренко…

С той поры надоедал Андрюшке Шманову, своему начальнику: отпускай, мол. Отнекивался тот, а вчера сам вызвал:

— Настырный ты, черт, — сдерживая ухмылку, укорял он. — Поезжай.

— А он?

Иван, опускаясь на стул, указал большим пальцем назад, за стенку — имел в виду Минина.

— Дал добро. Но ты не сияй. Не насовсем. В Великокняжеской готовится окружной съезд. Ты предстанешь там от Царицынской парторганизации. Вот бумажка. Добирайся на чем сможешь, хоть пешком.

После завтрака, простившись с родичами, Иван едва не бегом заспешил к вокзалу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Морозным вечером переступил порог своей хаты вахмистр Борис Думенко. Вошел без стука. В печке жарко горели кизяки. Зево заслонкой не прикрыто — бился на беленой стенке отблеск огня. Проход в горенку, между печкой и шкафом, темнел тревожно, подкрашенный горячим светом.

Глядя в него, служивый спросил хриплым, перехваченным от волнения голосом:

— В хате… есть кто?

В горенке, слышно, кто-то сполз с лежанки.

Винтовку отставил в угол, шашку и вещмешок сложил на стол. Нетерпеливо рвал крючки на шинели.

Из-за печки высунулась беловолосая голова. Красные блики мерцали в распахнутых глазах.

Борис, расставив руки, вышел на свет, нарочно показывая себя.

— Не угадуешь? Батянька твой…

Девочка выставила из-за укрытия худенькое плечико в голубой бумазейной кофточке, развязала туго стянутый узелок рта:

— Борис — батянька мой…

— Я-то кто?

— А почем я знаю?

Он смущенно мял залубеневший с мороза, золотистосерый от щетины подбородок; недели две телепался в теплушках, на крышах, сутками вылеживал по вокзалам. Мудрено узнать. Почти не довелось за все годы видеть дочку: после действительной была мала. Правда, являлся на побывку этим летом, в августе, но она лежала в горячке — не до батяньки.

— Лампу бы хоть засветила… Где она у вас?

Лампа на прежнем месте, на оконце. Зажег от трофейной зажигалки. Высветляя пузырь, спросил:

— Мамка куда же подевалась?

— До Деда Макея побегла. И тетя Пелагея тамочки… У их седня веселье: дядька Ларион со службы утик.

Присел Борис к столу, на бывшее отцовское место. Не напрашивался в батьки — девка больно остра на язык. Мало чего еще вчешет. Хмурясь, приглашал:

— Выходи на огонек… Познакомимся.

Девочка оторвалась от печки. Шагнула несмело, боком. Бледную, худенькую — одни мосольчики — руку, ладошкой вверх, вложила в загрубелую лапищу. Глядела не мигаючи, не по-детски. Вылитая Махора! И лицо, и походка, и норов… Недоверчива, ходит боком.

— Борис Макеевич Думенко, — назвался он. — А тебя кличут как?

— Муськой.

— Мареей, значит?

Она пожала плечами: не знаю, может, и Мареей.

Смеялся силком, нервно — задет где-то в своем потаенном, отцовском. А кого виноватить? Взял на колени мешок, зубами раздергивал затянутые лямки — пальцы плохо слушались; выговаривал дочери, будто обиду:

— Что ж, матерю подождем… Она-то должна бы вроде признать. Али тоже?..

Вытряс солдатские пожитки на стол: тряпки, узелки, патроны вроссыпь, пачки с махоркой. Ворошил, а найти не мог, что искал. Вспомнил: в Тихорецкой, на вокзале, переложил в карман подарок для дочери; поближе, скорее бы вручить, не копаться в мешке. А встреча, вот она… Покосился на шинель, висевшую у порога на крючке, но вставать не хотелось — выходит, подкупает подачками. Исподволь разглядывал дочь, не знал, о чем и разговор вести. Глупо и обижаться.

— Ты чего ж на веселье к деду Макею не пошла, а? Может, вместе?

— А огонь кто караулить станет?

Вытягивась на цыпочках, она шуровала в печке. Кизяки уже перегорели, рассыпались огненными кусками. Поставила кочергу на место; утирая ладонями покрасневшее лицо, привела довод убедительнее:

— Пожару наделаем — беды не оберешься.

Полынным веником сгребла в закуток кизячные крошки, солому; не подымая головы, как старушка, попросила извинения:

— Ты уж, служивый, не обессудь, ради Христа… Маманьку подождем туточки.

Ком подкатил к горлу Бориса. Загасил о ножку стола окурок, бросил его в печку. Схватил дочку на руки, прижался обросшим лицом к теплому, пахнущему печеным хлебом, молоком и дымом тельцу.

— Маманька, маманька… — испуганно вертела она головой, силясь вырваться.

Выпустил ее, поправляя под ремнем гимнастерку, повернулся на скрип двери.

Переступила Махора порог. Оторопело дергала не тот конец дымчатого пухового платка.

— Дочка не угадала… А ты?

Со стоном, с дурными глазами обхватила мужа в поясе; подломились колени, сползла к сапогам. Поднял ее Борис под мышки, деловито поцеловал в соленый от слез рот. Помог развязать на шее платок, повесил его на крюк поверх своей шинели. Кофту праздничную, суконную, с меховым воротом, на сатиновой яркой подкладке приняла у нее из рук дочка и унесла в горенку.

Махора осталась посреди комнатки, неловко сжимаясь под строгим мужниным взглядом; разглаживала мятые воланы на пестрой ситцевой блузке, моргала мокрыми ресницами.

Перемену в ней Борис увидал сразу. Подступила к горлу горькая от табака слюна. Отведя взгляд от ее раздобревшего тела, спросил что первое попалось на язык:

— Наши как там? Слыхал, Ларион вернулся?

— От их же я…

Освобождая стол, Борис сгреб в мешок свое имущество. Жене тут же вручил замотанный в чистую портянку отрез на платье, а дочери зеленую вязаную шапочку с пушистым помпоном на макушке; в придачу вложил в руки плитку трофейного шоколада в цветной обертке.

Суетилась Махора, собирая вечерю; делала много неловких движений — не опомнилась от внезапной радости. А тут стыд этот бабий, дурной. Удачно, хоть потемну пришел, при лампе не увидишь на щеках проступивших матежей. Днем бы, не дай бог, сгорела вовсе со сраму.

Муська, в обнове, сидела у отца на коленях, шелестела серебряной оберткой. Матери она не могла не поверить, что этот обросший служивый с сердитыми глазами в самом деле батянька. Хотя в душе еще сомневалась — не похож на карточке, какая стоит в горенке под божнич-кой. Но матери знать лучше, настоящий батянька он или не настоящий.

— Как же ты не признала, ладушка моя?

Выспрашивала Махора дочь, а сама украдкой разглядывала заволосатевшее почужавшее лицо мужа с резко выступившими носом и скулами. За десять лет замужества она видела его мало; жила с ним больше в думках да во сне. Ночами, зарывшись лицом в подущку, горько оплакивала незадачливую бабью долю.

— А может, кого из наших кликнуть? Батю? Они сгадуют часто…

Борис вытащил из грудного кармана часы — полковой приз за рубку, еще с действительной.

— Завтра уж… Ладно. Спать скоро.

В кровати, в потемках, укладываясь на мягкой горячей руке жены, спросил:

— Не порадуешь чего же?

— Ты про что?

— Не прикидывайся… Слепой, не вижу?

Долго не отзывалась Махора. Сдавленная крепкими объятиями, жарко прошептала:

— С надышнего твоего приезду… Уж пятый месяц.

2

Ни свет ни заря ввалился в хату отец. Старый Думенко с виду был уже не тот, каким его знавали хуторяне, не один десяток лет. Вечно согнутая в работе спина теперь распрямилась, будто выше стал ростом. Вместо латаного зипуна на плечах суконный казакин, сборчатый в поясе, на ногах яловые крепкие сапоги. Изменился и обличием. Темные волосы выбелились, поредели, сивой куделью прилегли на затылок; выгорела, выцвела и борода, ковыльным веником прикрывая грудь.

Перекрестился Макей на икону, облобызал служивого, внучке сунул что-то из кармана.

— С благополучным прибытием, сынок.

Оглядывая два крестика и погоны на гимнастерке, висевшей на спинке стула, спросил сытым басом:

— Хвались, до чего дослужился? Царские, гляж>, еще милости. А новые власти не отличили ничем?

Взбивал Борис помазком пену в стакане; усмехаясь глазами, крутил нечесаной головой:

— Не за что новым властям отличать.

Отец прошелся по горенке, оглядывая ее, будто впервой. Борис видел в зеркало его озабоченное лицо, сдвинутые брови. Не одно желание повидаться привело в ранний час; что-то тревожило его изнутри, подмывало спросить, не давало смирно посидеть.

Войдя со двора, Махора попросила свекра раздеться.

— Не, не, сношеница… Рассиживаться нема времени. Лазарь на ветряке один. Неуправка. Другой день казаки с Полстяного ночуют, не смелем. Ветру бог не давал. А сегодня вот с восходом разгуливается вроде…

Присел на край лавки, к самому локтю сына.

— Как же оно новые власти думают жисть строить, а? Ни чул? Вроде ты из ихних краев…

Борис выбрил щеку; утирая лезвие бритвы об ладонь, ответил:

— Насчет общей жизни, батя, не скажу. А что касаемо атаманов — крышка им.

Макей колупал затвердевший, как копыто, мозоль.

— Чем это они им помешали, атаманы?

Убрал Борис ногу с распорки табурета; всей ступней встал на пол, чтобы унять вспыхнувшую дрожь в коленке. Скоблил подбородок, не отвечал нарочно. Батько пришел выведать настроение — не забыл летний разговор. Старому уже тогда были не по нутру его речи о том, что революция, скинувшая царя, ничего, кроме высоких слов, мужику не дала. Как было засилие казачьей верхушки тут, на Дону, так и осталось. Постращали по станицам царскую полицию, а атаманов даже не затронули. По его, Борисову, надо было разделить землю между казаками и иногородними, дать всем одни гражданские права. Это — революция! Стоило огород городить. А так что? Шило на мыло поменяли: был Николай, стал Керенский.

— Уравнять, значит?.. — Макей повесил голову. — А как же я уравняюсь с Гвоздецкими? Али, скажем, с Хо-лодченко? У их — ни кола ни двора. У меня — ветряк, фиголь деревянный, а?

— Не всем же, батя, к старости невесты с таким приданым попадаются…

Борис хотел свести в шутку, но отец обиделся.

— Гляди, спервоначалу завернули Советы круто… А там, как и те, временные… Расплодють своих помещиков, буржуев всяких… И заживем по-старому да по-бы-валому.

Не вытерпел Борис; промокая рушником остатки мыла возле ушей, на висках, заметил:

— Не тешьте себя, батя, понапрасну.

Сошлись на переносицё густые брови у Макея. Разбирая пальцами колечки бороды, высказал потаенное, наболевшее:

— Рази Советы хлеб из цельного зерна пекут… Так же на мельницу возют!

Приметил в глазах сына усмешку, нахохлился — зря проговорился. Не поймет его, не поддержит. Такой же он, как все, кто возвращается со службы: раскаленный, будто сковородка, плюнь — шипеть станет.

Так Макею уходить не хотелось. Досадить чем-то паршивцу надобно; топчась, заговорил нарочито спокойно:

— Нам-то горевать не из чего… Советы — где? Да казаки рази допустють их до Дону? Не-е… Не бывать такому. Вона силища какая под Новым Черкасом… Ого! Спробуй сунься.

— Это верно, батя… Прицел дальний у казаков. Все дивизии свои с фронта загодя доставили обратно. Мужики еще головы клали на Пинах да в Закавказье, а их уже сымали с позиций да отправляли в Россию…

Суть не слишком понятна Макею, но голос у сына вроде без зла, сдержан. Охолонул старый, решил выведать его планы:

— Сам-то ты как думаешь пребывать?

Борис чистосердечно признался:

— Не знаю, батя. За букарь браться — отвык. Погляжу там… Может, по своей части, конной… Наездником на какой-нибудь конный завод.

— Что верно, то верно, отвык ты от земельки. А в наездники ежели… Это опять к панам на поклон, — поплям-кал губами, высказал издавна вызревшее — Скажу тебе по совести, как батька… Не загружай голову легкими хлебами, нема их на свете, легких… Все дается горбом. Прибивайся до меня, как Ларион. Хозяином станешь. Не забывай года мои. А кому оно останется? Будем вместе, одним хозяйством. Землицы гулевой у казаков много. Бери — не хочу. Боле сотни десятин подымем на ту весну, ей-богу. Не отбрасуй и ветряк. Золотое до-нушко.

Борис собрал бритвенное имущество, закутал в тряпицу. Кусая губы, дослушал отца, не перебивал. Кликнул дочку; повесил ей на плечо рушник, легонько подтолкнул: ступай, мол. Облачаясь в гимнастерку, ответил неопределенно:

— Чего, батя, загадывать на весну. Не знаем мы, какая она выпадет еще, весна та…

Со скрипом откинулись хворостяные воротца. По утоптанному мерзлому насту, возле окон, гулко скребли подошвы, слышался смех.

— Дружки до тебе… Не стану мешать.

Макей, обернувшись у двери, пригласил:

— Вы уж тута не засижуйтесь долго. Всем семейством к обеду до нас. Ариша с мужиком обещали прибыть. Да и Акулина Савельевна возрадуется. Ты, сынок, ее чти… Не знает она, прибегла б уж.

— Будем. Поклон ей перекажи.

3

Захлопнулась за отцом дверь — в хату постучались. Ввалился рыжеусый, красномордый детина в новехоньком дубленом полушубке и высокой овчинной папахе. Подталкивая его сзади, лезли в шинелях, солдатских бобриковых шапках с темневшим следом от царской кокарды. Плечи у всех без погон; поверх шинелей нет и поясов — по-домашпему.

Рыжеусый, скаля щербатый рот, стаскивал пуховые перчатки, рассовывал их по карманам — освобождал руки. По черной скважине во рту Борис угадал его. Восстановил в памяти последнюю перед службой кулачку возле церковной ограды, на плацу. Не только ему тогда досталось от Филата: налетел на атаманский кулак-свинчатку и верный дружок. С той поры Володька Мансур и остался без верхних резцов.

— Борька, чертушка! Дай-кась дотронуться, не верю очам своим…

Эх, не на базу! Можно бы испробовать силушку. Поднакопилась за столько лет!

Из рук в руки переходил Борис. Все — старая гвардия, закаленная чуть ли не с пеленок в кулачных боях с казарвой. Среди своих — двое незнакомых. Один назвался Сидоряком, светлоглазый унтер, пехота; другой — Красносельский, большелобый, скуластый человек со впалыми щеками и цепким, как репьях, взглядом. По сохранившимся петлицам Борис узнал в нем своего — артиллериста. Пожимая костистую ладонь, спросил:

— Полка какого?

— Павлоградского.

— Нет. Не полчане.

Не ожидая приглашения хозяев, Володька Мансур сбросил пахучий полушубок, из карманов защитных штанов вынул две бутылки куренки, поставил на стол. Потирая руки, кивал Махоре:

— Поздравляем, молодица, с возвращением благоверного. Долго ждала, терпеливо…

Воровато скользнул глазами по ее животу, закашлялся притворно в кулак.

Не укрылся от Махоры его взгляд; разгадала по нем истинный смысл внезапного удушья. Заливаясь краской, пояснила, оправдываясь:

— Недолго ждали… Летось, по теплому, на побывку приходил.

Крючка в стене оказалось мало. Навалили шинелей и шапок на топчан.

— В горенку, в горенку ступайте, — звала хозяйка, перенимая мужнин взгляд.

Гости рассаживались у оконцев на лавке, иные мостились на скрыне. Кое-кто еще оказался догадливым: в шеренгу к Володькиным пристроилось с полдюжины бутылок, заткнутых тряпочными и бумажными затычками.

Махора металась из комнатки в чулан, гремела у плитки крышками, собрала все чайные чашки, стаканы, какие были в хате. Более десятка их, поди, гостей. Своего солдатского духа со вчерашнего вечера битком, а теперь и вовсе не продохнешь.

Видя, что мать упарилась, Муська слезла с вороха шинелей на топчане, предложила свои услуги:

— Что тебе помогать, маманька?

— Касатка моя… Протирай вилки. Во, во, хорошенько. Нарезала сала, луку; из погребки достала полуведерную макитру соленой капусты, огурцов; расчалила низку сухих скорченных карасей (ловил во время побывки сам, на Маныче). Расставляя на столе в горенке, просила прощения:

— Не прогневайтесть, ради Христа. Гости вы ранние… Борщом бы вам угодить, не поспели.

— Спасибо на том, — за всех благодарил Володька Мансур.

Приткнулась Муська головой к животу матери; глядя на нее снизу, спросила:

— А кто эти дяденьки? Односумы батяньки? Ага?

— Односумы, касатка. Еще как маленькими они были, бегали вместе по хутору.

Гладила Махора льняные пушистые волосы дочери, а сама глаз не сводила с мужа — ждала приказаний.

Больше всех говорил за столом Володька, его одного и слышно. В дело и не в дело поправлял рыжий чуб, кожаный пояс, выпячивал круто грудь; тонко вызванивали солдатский крестик и медаль. Выхваляясь, вспоминал о боях, о том, как ему удалось из пулемета срезать с вороного жеребца прусского лейтенанта.

Поймал Борис на себе смущенный взгляд артиллериста; почувствовал и сам неловкость за друга. Раскупорил бутылку, разливая, мигнул говоруну:

— Давайте за упокой твоего пруссака.

Ожили гости, плотнее сбились к столу. Выпили за встречу. Разговор завязался общий. От окопной жизни перешли к столичным новостям. Выяснилось, тут больше всех осведомлен артиллерист: впору он очутился в дни переворота в Петрограде. Сидоряк, подогревая интерес, спросил его:

— Сам-то, случаем, на дворец не хаживал в ту ночь? Вздернул острым плечом Красносельский: не об чем, мол, более вести речь? Оторвал, не торопясь, бумажку, насыпал из жестяной коробки махры. Склеив, сосредоточенно оглядел цигарку колючими зеленоватыми глазами. Явно не собирается делиться. Не вытерпел нудного молчания Володька.

— Да, Борис, чул про Захарку Филатова? О-о! Высоко взлетел, ворон. Куда нам с лычками нашими… Братанов и батьку по чинам обскакал. Сотник!

— На днях побывал в хуторе, — вмешался в разговор Егор Гвоздецкий. — С полусотней. В Новочеркасске он.

Вспомнилось Борису: где-то в Закарпатье, в пятнадцатом, не то в шестнадцатом, вычитывал об уряднике Филатове Захаре в «Русском инвалиде» — совершил тот какой-то подвиг.

— Слух имел об нем на фронте.

— Руки не подал бы, не бойсь, — Володька поправил чуб. — Порода известная.

— Родич хуторскому атаману? — спросил Красносельский.

— Сын, меньшой. Друзьяк вот наш…

Кривая усмешка тронула губы Володьки. Моргал белесыми ресницами, будто запорошил глаза. «До чего зенки колючие у этой артиллерии, — подумал он. — Ишь, стерва. Вроде бы раньше и не примечал».

Выпили еще. Разговор свернул к наболевшему, крестьянскому. Егор Гвоздецкий не сумел скрыть вздох:

— А как оно у большевиков склеится с земелькой? Посулили…

Борис заметил, Сидоряк быстро взглянул в лицо артиллеристу — ждал ответа именно от него. Повернулся к нему и еще кое-кто.

Ответил бы он или отмолчался опять, но встрял Мансур. Раздирая сухого карася, высказал свое мнение:

— Боюсь, у большаков руки не дотянутся до нас, на Дон. Хоть бы в России там управились. Ить ей, матушке… Едешь, едешь по чугунке — ни конца ни краю.

— А Дон тебе не Россия? — сощурился Егор.

— Россия. Так она какая? Хозяевы ее вона, в Новом Черкасе.

Мансура поддержал Котька.

— Что попусту брехать. Гуртуются казаки возле атаманов. Не дурно Захарка разъезжает по хуторам с отрядом. Силу свою показывает. А сколько их, таких отрядов, по всей округе?

Угнув большелобую голову, часто дымил Красносельский. Разговору не мешал, чутко наставлял на каждый голос бледную раковину уха.

Поймал себя Борис на том, что силком отрывает взгляд от этого человека. Завешивался густыми клубами дыма — не так наглядно; ломал голову, каким путем он затесался в эту компанию? Обратился к Володьке:

— Не пойму одного… Как вы с утра сумели сойтись такой гурьбой?

Подморгнул тот всей бражке, убирая со лба рассыпанные волосы.

— Да мы еще вчера топтались под твоей хатой. Полночь уже, свету в оконцах не было. Поимели совесть, не стащили с перины…

— В картишки засиделись, — вставил Сидоряк.

— А что делать-то? — набросился на него Мансур. — Отстреляли свое… Будя! И делов: выпить, в картишки кинуть. Но и, само собой, товарищей встречаем. Годы не видались! Борька, чертушка!..

Пригреб его за шею, крепко поцеловал в гладко выбритый подбородок.

— Частенько сгадывал… Не икалось? Ты ж у нас… эх! Как начну, бывало, в землянке вслух вспоминать наше детство… Хлопцы с ума прям сходют. Особо любили про то, как мы казачатам юшку красную пущали.

— Будет балаганить, — нахмурился Борис. — У тебя вон тоже крест, медаль…

Мансур, польщенный, отмахнулся.

— Гм, крест… А погоны вахмистра! Без малого — офицер. Незадарма цепляют. Зна-аем. И про часы двои серебряные слыхали… Вона цепок мотается.

Рука Бориса вталкивала в нагрудный карман блйшку брелока.

— Лычки задарма достались… Выплясал.

— Как то есть… выплясал?

Володька разгонял коричневый едучий дым — яснее видеть глаза: смеется?

— А как у нас на хуторе… Казачка!

— С ним по-серьезному, а он на смех, — обиделся Мансур.

Заинтересовало и Красносельского. Облокотился на стол, подперев лобастую голову; в уголках воспаленных губ шевелилась усмешка. Обращаясь к нему, Борис рассказал давнишний случай еще из действительной. Полк размещался в Западной Украине. За езду на лошади, рубку и джигитовку он был направлен в Одесскую учебную команду. Вернулся с лычками. На радости обмыли их. За дебош, учиненный пьяной братией, его разжаловали и вместе со всеми готовили к демобилизации, хотя полковое начальство решило удовлетворить просьбу — оставить на сверхсрочную.

— Тут уж выпил я! И в казарме — казачка. А на ту пору — сам полковник. Стоял в дверях, покуда гармонист не свалился на нары. В глазах — карусель, а доглядел белые усищи, враз встало все на место. Хлопнул он по плечу: «Сымал я с тебя, братец, лычки, я их и вешаю обратно».

Борис развел руками: вот, мол, и заслуги мои.

Пр ишли свои — сестра Пелагея и брат Ларион. Сестру обнял, прижимая ее голову, закутанную в клетчатый платок, с братом поручкались сперва, оглядывая друг друга, потом поцеловались. Ларион выше его ростом, темноволос, кареглаз.

— Встретились бы где… Навряд ли опознал.

Гости, зная меру, поднялись из-за стола, разобрали шинели и шапки. Благодарили хозяйку за угощение и ласку, извинялись, что накадили дыму полную хату, затоптали пол.

У порога, прощаясь за руку, Сидоряк пригласил:

— Приходи как-нибудь до бабки Степаниды… В картишки сбросимся. Не отбивайся от нашей компании.

Борис пожал плечами.

4

Сбылись благие намерения хуторского атамана.

Нечего греха таить, Макей Думенко не без корысти хотел породниться с казаками Филатовыми — самому за свой век не удалось выбиться в люди, сыну таким путем желал добра. Но вышло наоборот: зернышко, уроненное атаманом, проросло и дало колос…

Проводил старшего на цареву службу. Остался один мужик на дворе (Ларион — в людях), а на руках — две дочки да сноха с маленьким. Вон их сколько, ртов-то! Тут и подвернулась знахарка Домна. Началось с шутки, а кончилось всерьез.

Чинил Макей ведра у Домны. В ту пору у нее проездом остановился крепкий мужик из хутора Процикова. Хозяйка возьми и брякни:

— Человек справный, а вдовствует. Ты, Савелий, дочку свою не отдашь? Сколько годов, посчитай, бедствует она без мужа. Уж и век бабий настал.

— Акулину, кажешь?

— А чего?

Домна окликнула:

— Макей, ты слышь, что ль? Да погоди грюкать железом! Тут разговор завязался. Ты-то сам как насчет бабы? Ежели, скажем, подходимая подвернется, а? А то уж козлом от тебя зачинает отдавать. А будь баба под боком, хоть оббанит.

Привстал Макей с колен; промокая подолом фартука взмокревший лоб, поддержал шутливо:

— Хомут нашелся б, а конь вот — он…

Не впервой Домне затягивать такие узелки. Стукнула донышком бутылку об стол, поставила закуску. Не опорожнили еще посудину, а она уже прочто заседлала гостя, гнала и дыхнуть ему не давала:

— Не скупись, Савелий, расшнуровывай мошну. Дело верное и надежное… Как в унавоженную землю: горсть бросишь — меру возьмешь. Провалиться на этом самом месте. Сгадаешь потом… Мужик-то — загляденье. Не пьющий, слово господнее почитает… Так что раскошеливайся, Савелий… Благое дело содеешь и для дитя сво-го кровного и для доброго человека. Господь, он все сверху видит, примечает. А за ним, как ты сам знаешь, не задержится. С собой ить не заберешь, все тут останется.

Словом, отваливай, Сава, молодым на обзаведение, и по рукам.

Кряхтел Савелий, чесал залохмаченный кадык — боязно, на кого не довелись, деньги швырять на ветер, чай, не сор. А что касаемо дочки, Акулины, знахарка верно подметила: не вековать же бабе, вошедшей в такие лета, одной. На старости хоть голову притулить будет к кому… А мужик и вправду на погляд справный да и здоровьем, несмотря на годы, не обделен.

Долгонько засиделся в тот вечер Макей у Домны. А через время, в самый день рождества, ввел он в свою покосившуюся хату жену — опрятную женщину лет сорока, Акулину Савельевну. Тесть не поскупился: отвалил зятю из рук в руки на обзаведение две сотенных. По тому времени деньги неслыханные. Вдобавок дал мужицкий совет:

— В землю дуром не вгоняй капитал. Ветряк ставь. В наших краях мельница — золотое донушко.

Через два лета на бугровом краю хутора, неподалеку от Мансуровского, горделиво выставился ветряк, а рядом, в сотне шагов, как из земли, вырос флигель под тесом и с крылечком.

В напарники мастера мельничных дел Макей взял соседа, Лазаря Томилина. Он же, Лазарь, и остался ми-рошником. Завертелись махи от легкого ветерка, заскре-готел жернов на каменном подставе, потекла горячим ручейком по деревянному желобу духовитая мука в подвешенные на крючья мешки… Вот оно, золотое до-нушко!

В день людского заступника перед богом, Николки-зимнего, съехал Макей со старого подворья с женой, падчерицей и старшей дочерью, Аришкой; младшая, Пелагея, отказалась от новых тесовых хором, осталась жить с невесткой.

— Не обижайтесь, батя, — заявила она. — Поживу в своей хате, покудова братушка Борис со службы не воротится. А там видать будет… С Махорой мы ладим, сжились. Да и с дитем ей тут одной как оставаться?

Отец не хотел отдалять от себя пару крепких, дармовых рук — они ой как надобны теперь ему в хозяйстве. Попробовал усовестить:

— Одумайся, Пелагея… От людей срамно. Родную дочь кинул.

Но Пелагея стояла на своем:

— Доглядеть за вами есть кому… Женщина душевная Акулина Савельевна, зря не скажешь. Но видит бог, батя, так-то лучше. Хату эту мамка строила, отсель и выносили ее. Мочи моей нема… Хоть я память об ней тут оставлю.

Пряча слезы, ткнулась лбом в печку.

— Ну, бог с тобой, — сдался Макей. — До-твоему будь. Не обманулась знахарка Домна: Савелий не на ветер кинул свои капиталы…

5

Старательно вытирали подошвы о мокрую мешковину на крылечке. Муська, вырвавшись из отцовских рук, побежала сообщить деду Макею и бабке Акулине: они, мол, явились. За ней вошли Махора с Пелагеей. Борис присел на перильце, докуривая цигарку. Ветряк тяжело ворочал крыльями. Ветер, завихриваясь, бил о деревянную решетку плохо крепленную парусину.

Борис рассеянно искал шумливое крыло. С ума не шел артиллерист. Ни он, ни тот другой, как его? Сидоряк. Федото Сидоряк попроще, весь на виду, а Красносельский — орешек. Спробуй раскуси. Они не полчане, дома всего ничего, а друг друга понимают со взгляда… Что их связывает? И где они начали ее, связь-то?

Этот треск! Борис вглядывался в крылья. Ага! Вот оно, трескучее. Дегтем измазан остов возле вала. Вернулся к прерванным мыслям… Чем вечерами занимаются кроме карт и самогонки? Узреть со стороны трудно. С виду-то вся компания одинаковая — окопная, серая. Володька Мансур прет клином. Отвоевал, хватит! Отгулять бы, отпить за то солдатское, прервавшее разгульную жизнь еще в парубках. А каким голосом он заговорит, когда Советы положат руку на его добро? На мельницу, быков… Пока в хуторе вершат казаки, опасаться Володьке некого. Известно, чего добиваются большевики. У него, Бориса, до фронта однобоко было понятие: лютого врага своего он видал в казаке, оделенного царской милостью. А большевики заглядывают в саму глубь. Для них все одно — казак или мужик. И правда, разные бывают как те, так и другие. Собственность — вот в чем видят они корень зла на земле. Цель их — выдернуть этот корень. Сравнять всех людей до единого, чтобы не было ни бедных, ни богатых. Понятно и справедливо. А бывают и из мужиков такие захребетники. Сосут из своего же брата батрака. Далеко за примером и ходить незачем: Мансур старый, Володькин батько. Этот любого почитай казака в хуторе за пояс заткнет. А завтра таким же в точности сделается и его кровный родитель. Вновинку ему, не огляделся пристально: сам ворочает за троих. А набьет мошну — на тройке раскатывать станет, пальцем будет тыкать в батрака, как в быдло.

Ослабляя пуховый шарф — подарок жены, с ожесточением затоптал окурок на вымытом добела крылечке. Выверну артиллериста наизнанку! Что там в нем? Начинка какая?..

Не дождалась, вышла мачеха. Опрастывала руки из-под новой цветастой завески.

— Не утерпела… Глянуть хотелось. Услыхала с утра еще… Пришел! И оторваться от печки нельзя…

Не избалован Борис материнской лаской; какая была, позабыл с детства. Явилась эта тихая, неприметная женщина — воскресила ее. С летнего приезда на побывку он проникся к ней доверием. Правда, матерью не звал — величал по имени-отчеству. Но она и не требовала того, просто тянулась бездумно, как повитель к солнцу, своей доброй душой.

От нее пахло хмелем и еще чем-то волнующе знакомым. Освободился от объятий, укорял:

— Что уж вы, раздевше…

Вошли в прихожку.

— Давай-ка твою шинельку, сама пристрою, — Акулина Савельевна суетилась, обхаживала. — Проходи, проходи в светелку.

— А бати нету, что ли?

— Прибежит… Майнул в Веселый по своему мельничному делу. И Лариона с собой прихватил. А ты не печалься. Мы и без него таковские, по рюмашке опорожним.

Потирая уши, Борис прошелся по светлой просторной комнатке. Тяжелые кованые сапоги — давнего пошиву, с действительной — гулко ступали по деревянному полу, натертому речным песком. Поглядел в большое окно с чисто промытыми стеклами на сады крайних дворов. Рад, что нет отца, — опять бы допросы, ощупывающие взгляды. А как ему ответишь, когда и сам не знаешь, что сбудется завтра. Одно проясняется: без крови казаки не поделятся землей. А их сторону возьмут и крепкие хозяева из мужиков…

Поискал на хмарном небе солнце, вынул часы. Далеко до темна! Не терпелось попасть к бабке Степаниде. Тряхнет за душу колючеглазого сапуна, заставит его высказаться…

Муська терлась котенком об ногу. Вчера испугала недетской суровостью, рассудительностью. А нынче ее будто подменили: дите как дите. Подхватил, кинул до тесового потолка. Закатившуюся от смеха, взвалил на плечи, внес в горницу.

Стол ломился от печеного и вареного. Искрилась бутылка настоящей, залитой сургучом.

— Будет заливаться, — упрекнула Махора дочь.

— Нехай потешится, — вступилась Акулина Савельевна. — Не часто такое у девчонки случается.

Поставил Борис дочку на ноги, сел рядом с женой. Муська вертела головой — не знала, к кому на колени. Забралась к отцу. Но тетка Пелагея согнала, подставила ей самостоятельно табуретку.

— Сидай тут, не засти батьке.

В сенцах — твердые шаги.

— Не, не, не отец, — определила Акулина Савельевна. — По топу чаю. Да и брички не было слышно…

Она поднялась; отряхивая длинную сатиновую юбку, выглянула в прихожку.

— А, Лазарь… Скидавай свой зипун.

— Не, Савельевна, раздеваться не стану…

Загораживая проем, в дверях встал Лазарь Томилин, мирошник. В рваном незастегнутом кожушке, крытом парусиной, цигейковой капелюхе с задранным ухом. Бо-родатусы, брови, ворот и капелюха забиты мукой; одни глаза мокро и свежо гляделись на сером лице, как проталины в Маныче.

— Поздороваться зашел. Сверху признал.

Борис жал корявую, потресканную, как обломок ивового корня, руку мирошника, чуть-чуть смущенный его пытливыми глазами.

Всю мельницу будто втащил за собой Лазарь; мукой, дегтем, мышами понесло по всей горнице. Муська первая отозвалась на запахи: зажимая пальцами нос, чихнула.

— Казала ему, оставляй наряды свои в прихожке. Духов наволок, спасу нема. По всему млыну, наверно, сбирал…

Укоряя мирошника, Акулина Савельевна достала из посудного шкафа рюмку, наполнила.

— Садись, садись, коли влез в таком виде. Во тебе, за служивого…

Лазарь выпил. Широко раздувая ноздри, нюхал кусок хлеба, крутил всклокоченной башкой:

— Подфартило Анисимычу: вчера одного встречал, ноне другого…

Акулина Савельевна опорожнила рюмку, потрясла кверх дном: вот так надо пить за встречу. Утерла губы завеской, поддержала разговор:

— Идут солдатики помаленьку, отвоевались. Не все, правда. Вон у Кийковых… Пирога, пирога, Лазарь, с капусткой… А ты, Боря? Чего совестишься? Ешь, тебе все стряпала. Махора, ухаживай за мужиком.

Нашла ласковые слова и для падчерицы:

— А ты, Пелагея? И не пригубила даже стопочку свою. Ради братушки… Живого видим, в полном здравии.

Зарделись прыщеватые щеки у Пелагеи. Смотрела под стол, на свои ноги в шерстяных чулках (галоши оставила в сенцах), не знала, куда деваться.

— Выпей, — настаивала мачеха.

Умоляюще глянула на нее Пелагея, но сочувствия не нашла. С отчаянием опрокинула стопку; прикрываясь желтой в цветочках шалькой, выскочила в сенцы.

— Добру перевод, — сдвинул мучные брови Лазарь.

Хозяйка налила ему еще, но он отказался:

— Не неволь, Савельевна. Ей-богу. Мне еще по валу лазить. Чой-то там нелады у нас. Жду вот самого, хозяина.

Поклоном поблагодарил за угощение, пожелал этому дому всего доброго и пошел, оставляя на полу следы от подтаявших валенок.

Засиделись допоздна — за окнами набряк краснотою вечер. Не дождавшись отца, собрались гости домой. Акулина Савельевна совала бабам узлы — свое печенье, жареное; помогла одеться внучке. Накинув пуховый платок, вышла вслед.

— Далеко не проведу, не прогневайтесь. За порог. Вот-вот нагрянут наши…

На крылечке задержала служивого за локоть.

— Ты, Бориска, не дюже отбивайся от батька… Не отпугивай его. Добрый он нутром человек и об вас печется. А ить, вправду, кому оно останется? — кивнула на ветряк. — Не сознается, но вижу, не по себе ему. Прибег утресь в расстройстве. Об чем шла промеж вас речь, не ведаю, но гляжу, насупоненный, как сыч. Подождал Лариона, ни с того ни с сего впряг коня, и укатили.

— Батянька! — не вытерпела Муська, позвала.

— Идет, идет, славная!

Акулина Савельевна спрятала руку под платок, подступила ближе.

— Сдается, не впрямь по мельничным делам — другая нужда погнала его в Веселый. Слушок тут на привозе подхватил… Навроде под Черкасском большаки объявились. И насколько вправду, казакам саму что ни на есть головку срубали. Так-то. А у Макея Анисимовича и нудьга. За ветряк оторопки берут. Ну-ка, большаки в самом деле одолеют, а?

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Станичные тополя полыхали в рассветном небе. Белыми столбами над трубами стоял дым. Утро синее; над головой — бронзовый серп, звезды.

Зачарованно озирался Иван. Чудно устроен человек. Ни кола ни двора, а прикипел душой к этому дикому степному краю. Не куда-нибудь — сюда бежал с солдат-чины; да и теперь — чего не остаться в Царицыне?

— Никак, Кучеренко! Какими судьбами?

От стайки укутанных баб с деревянными лопатами — чистильщиц — отделился мужчина в черном полушубке и валенках. Угадал, когда тот опустил ворот: начальник станции Толоцкий. Стаскивая варежки, кивнул на товарняк, засыпанный снегом.

— Спальным вот.

— С прибытием, Иван Павлович. Кстати. День у нас нынче… Вспоминаем тебя. Розыск давал по линии в Царицын. Думали, пропал…

Растрогала и удивила встреча — знакомы накоротке. Скрывая смущение, усмешливо спросил:

— Что за престольный день такой среди великого поста?

— Престольный! Верно… Айда в тепло.

В самом деле, куда пойдет? К купцам Гоженко? Съезд, наверно, откроется к полудню.

В тесной комнатке натоплено. Хлопоча возле стола, Толоцкий возбужденно поделился новостью:

— Советскую власть выбираем. Окружной съезд. Первый в Сальском округе!

— В Царицыне с лета Советская власть.

— Сравнял… Мы на днях только с атаманом Дементьевым расстались.

— Жалко было?

— Еще бы… За кои годы сроднились. Пули силком развели.

Отогреваясь, Иван хватался за горячее колено трубы. Не хотелось сбивать возбуждения гостеприимного хозяина — умолчал, что объявился-то в станице благодаря съезду.

— Давай к столу, Иван Павлович. Крепкого на службе не держу, а крутым чаем побалую. Закуси сперва. Сало. А погодя двинем. Дмитрий Мефодиевич обрадуется… Новиков.

— Значит, и до оружия доходило?

— Не без него…

За разговором опорожнили чайник. Оказывается, Октябрьские события всколыхнули степную дрему. Эсеры обрушились на большевиков, гнули сторону кадетов; меньшевик фельдшер Полещук ушел вообще с политической работы. Казакоманы, Черепахин и Дугель, открыто с атаманом стали готовить силы для подавления сторонников Советов: из офицеров, юнкеров, воспитанников кадетских корпусов формировали часть, размещали по казармам.

В ноябре они, железнодорожники, Толоцкий, столяр Случаевский и телеграфист Ямковой, создали подпольный военно-революционный комитет. Председателем — Толоцкий, секретарем — Ямковой. Постепенно к ним подбились вернувшиеся с фронта братья Колпаковы, Марк и Илья, Круль, Теренченко, Быков, Засорин Илья, братья Соколовы; из распавшегося эсеро-меньшевистского Совета пришел Новиков. Толоцкий втянул в революционную подпольную работу Копцева и Забалуева, из управления дистанции; по обеим линиям, на Ростов и Тихорецкую, развернулась агитация за Советы. К январю ревком имел красногвардейскую дружину — более двухсот человек.

— Помогли изжить из станицы кадетов торговцы, комитет Елизаветпольского полка.

— Малышев? — Иван, побуревший от чая и новостей, отвалился к стенке. — Я ведь в августе бывал у них…

— Как же, помню. Я-то на маневровом паровозе тебя отправлял. Тот самый машинист, Лелякин, со своим помощником Бондаренко доставили оттуда партию винтовок и патронов. А в самый канун выступления, на крещение, получилась у нас измена… Садовник Реем пронюхал наши замыслы и осведомил начальникадистанции Чикова, а тот — окружного атамана.

Толоцкий потянулся к закопченному чайнику.

— Будет, — взмолился гость.

— Остатки разольем.

— Дальше-то?

— Всем ревкомом успели укатить на Торговую. Это и ускорило развязку. Два батальона выделили нам елиза-ветпольцы. Без сопротивления очистили станицу, в ночь на восемнадцатое января. Атаман с кадетами умелись в глубь степей, в имения конезаводчиков. А мы перешли на легальное положение, объявили себя Сальским военнореволюционным комитетом. Избрали председателем Дмитрия Мефодиевича. Он и готовит съезд…

Одолел Иван последнюю кружку; потянулся: не худо бы сомкнуть глаза.

— А свои силы у ревкома какие?

— Была дружина. Возглавлял местный казак-фронтовик Фирсов. Переименовали в краснопартизанский отряд. Теперь командиром Алехин.

— Из Торговой?

— Да. Дивизионный комитет Тридцать девятой стрелковой дивизии из Тихорецка прислал нам его с войсками. Один из батальонов еще при нем. Свой отряд, боимся, слаб. Оружие опять же… Люди есть. Да и хуторам, станицам нужно выделять — делегации осадили. Со всего округа едут, требуют оружия. И в Царицын гоняли паровоз, и в Тихорецкую. С миру по нитке собираем. Непонятная суета в Новочеркасске… Вести добрые, а там черт его знает. По телеграфу все еще идут призывы атамана Назарова, Корнилова…

Пропал сон; нет терпения — увидать бы то, о чем слышит. Надевая шинель, Иван благодарил за угощение, оправдывался:

— Извини, Николай Васильевич, не стану тебя ждать. За радушие спасибо. Я ведь не случайно в станице. На съезд приехал. Приветствие от царицынцев доставил. С Новиковым до начала бы встретиться… Баул мой пускай побудет, некуда с ним.

— Места не залежит.

Толоцкий, дивясь его поспешности, развел руками.

2

Съезд заседал в реальном училище. От света до глубоких потемок в просторном зале колесом шел гул. Распаленные ораторы сменялись без промедления.

Единодушие продержалось первый день.

— В Сальском округе отныне и на веки веков объявляется Советская власть! — провозгласил Новиков торжественно. — Управление переходит в мозолистые руки трудового народа!

Сорвались с мест, горланили, ликовали. С восторгом приняли приветствия Донского областного Военно-революционного комитета и царицынских большевиков. Заметно остудила пыл повестка съезда. Отчет председателя окружного ревкома не вызвал разногласия; гладко прошел доклад о текущем моменте. Недобрый гул в зале обозначился с утра на другой день, с выступлений Каменщикова и Кудинова — военной и земельной комиссий: об организации партизанских отрядов в округе, борьбе с контрреволюцией, наложении контрибуции на имущих.

Военкома Каменщикова, доложившего о ходе организации и вооружении партизанских отрядов в самой Великокняжеской, станицах и хуторах округа, сменил эсер Калмыков. Зал так же слушает, затаив дыхание, одобрительно гудит, ликует, как одобрял Новикова и Каменщикова.

Иван Кучеренко — в президиуме; Новиков уступил ему председательское место. Не спускал он глаз с выбритого раскрасневшегося затылка оратора. Знал Алексея Калмыкова: говорун, весь в словесных завитушках, не сразу уловишь, куда гнет. За Советы, ясно, за народную власть. Вчера крыл с этой же трибуны большевиков, идею Ленина о передаче власти Советам, не щадил и имя самого вождя. Нынче выпадов личных не делает, понимает, не та погода, но эсеровское прет из него. Яем-то, внешне, с затылка, он напомнил царицынского завзятого краснобая — меньшевика Полуяна. Наклонился к соседу, Алехину, шепнул:

— Черного кобеля не вымоешь добела.

Именно Алехин высказался за то, чтобы всю эсероменьшевистскую шайку вообще не пускать в зал. Новиков развел руками: нарушение, мол, демократии. Что ж, эта «демократия» еще покажет зубы, когда дойдет до главного — контрибуций. Вон как, едва не каждое слово подхватывают на ура; добрая половина выборщиков-де-легатов из станиц — крепкие казаки и мужики. Горло перегрызет — ступи непрошено к такому на баз.

Новиков, склонив тяжелую лысеющую голову, что-то быстро записывает. Хотел Иван толкнуть его — попроситься на трибуну. Ладно, успеется, баталия еще впереди. Пыхая отсыревшим табаком, взглядывался в кирпич-но. — бурые лица делегатов на ближних скамьях. Во, знакомец… Белобрысый, с рыжей вьющейся копной волос. Платовец ведь, Никифоров! Он тогда спас от пристава Горбачева — отвез на разъезд Ельмут. Подойти в перерыв, пожать хоть руку. Каменщиков не его, случаем, упоминал, касаясь партизанского отряда в Платовской? Взглядом спросил Алехина: кто, мол?

— Тимофей Никифоров, командир Платовского отряда. А справа — начальник штаба…

— Погоди! Так ведь то… Крутей Федор!

— Он.

Новиков строго свел седые брови — с какой стати развеселился председательствующий!

— Пиши, Дмитрий Мефодиевич, да покрепче закручивай… Калмыкова гладеньким словцом не возьмешь.

Платовцы сбились головами; понял, говорят о нем. С Федором Крутеем они дружки давние; тот носил еще форму реалиста, а он, Иван, парубком, стриженным овечьими ножницами, служил на побегушках у купца. В драке завязалась меж ними дружба. На пасху, под всенощную, тут на плацу. Реалисты схватились с казачатами из военно-ремесленного училища. В кашу угодил и он с уличными. После уже обмывали расквашенные носы у колодца. С того и пошло… Знал даже и Федькину ухажерку, беленькую, быстроглазую гимназистку из пансионата мадам Гребенниковой; Дмитрий Мефодиевич учил ее…

Не видались, поди, с лета 14-го. Перехватил его взгляд, — подмигнул: угадываешь, мол? Федор улыбнулся.

В том же ряду, среди платовских калмыков, сидит еще знакомец. Этот вовсе свой, воронежский, из Бирючей — дядьки Михайлы Буденного Семка. Младших, Емельяна, Дениса и Леньку, тех знает, помнит и самого старшего, Григория; с Семкой не довелось сойтись близко — с действительной тот дома не жил, пребывал на сверхсрочной. Заматерел, усищи унтеровские выкохал; от отца унаследовал, как и все братья, крепкие степные скулы да кряжистость. Вон какой сидит, от калмыков и не отличишь.

Мыкаясь по степям в поисках людской доли, он, Иван, некогда обрел приют в большой дружной семье Буденных. Дядько Михайла знавал его покойного отца. Из Платовской попал в Великокняжескую. Так и прижился…

Как и предполагал, Алексей Калмыков со своими подручными навалился на контрибуцию. Заигрывая с делегатами, умеючи вбивал клинья между имущими и безземельными, между казаками и иногородними. Умышленно называл состоятельных, сидевших в зале. Цель явная — вытеснить большевиков, захватить власть в новом Совете. По протестующему гулу, клонится к тому.

Резкая речь Кудинова распалила страсти. Казак, старой вахмистрской выделки, он совестил взбеленившихся станичников:

— Казаки! О чем голос? Большевики не зарются на наши земли… Её — ого! У помещиков да генералов. Всем хватит! По моим понятиям, каждый из тружеников получит ее ровно столько, сколько осилют его собственные руки. Повторяю, собственные. На батрачьи не надейтесь. Во, дулю с маком!

Для убедительности Кудинов показал черный кукиш. Сходил со сцены под хохот и яростные хлопки.

Вскочил Иван. На трибуну не выткнулся — не упустить горячий момент.

— Казаки и мужики! — поднял руку, успокаивая. — Красноречивее уже не скажешь, как то получилось у Петра Зотьевича. Октябрьская революция положила раз и навсегда конец эксплуатации, неравенству и насилию. А что, скажите на милость, проповедует господин хороший, эсер Калмыков? Песня старая его… Пел он ее еще прошлым летом, вот, на плацу. С ухмылкой слушали атаман с полицейским приставом Горбачевым… Ничего! Она их не только не тревожила — услаждала! Зато на голос большевиков у них была тюрьма, свинец… Три месяца, четверть года, как во всей России — Советская власть! А у нас?! Царские атаманы, жандармерия… Изгнали наконец. Силой оружия выкинули из станицы! А подпевалы их остались.

Калмыков, сидевший тут же в президиуме, за Новиковым, хлопнул об стол кулаком:

— Кучеренко, не разводите агитацию!

— Полюбуйтесь… Чей это голос? А жест?!

— Демагог вы!

Душная, паркая тишина такая бывает перед грозой. В ушах вызванивает. Не впервой столкнуться лицом к лицу с массой, притаившей дыхание, ждущей…

Прошел к трибуне. Сделал он это скорее бессознательно, движимый какими-то толчками изнутри. Потом уже, оглянувшись, понял, выгодно отделил себя от президиума, стал ближе к залу.

— Братья казаки! Вас обманывают. Вас натравливают, как собак, на иногородних. Вам говорят, вроде Советы — ваши враги, вроде они хотят отнять вашу казацкую волю. Не верьте, казаки… Вас преступно обманывают вот такие Калмыковы… Ваши собственные генералы и помещики обманывают вас, чтобы держать во тьме и невежестве. Посудите сами, где правда, а где злой обман. Жизнь и служба казака была всегда неволей и каторгой. По первому зову начальства садись на коня и выступай в поход. Всю воинскую справу — на свои кровные, трудовые. Казак в походах — хозяйство на ветер. Справедлив ли такой порядок? Нет, он должен быть отменен навсегда. Казачество должно быть освобождено из кабалы. И он отменен! Волею революционных рабочих и крестьян Совет Народных Комиссаров, то есть Центральная Советская власть, объявляет всему трудовому казачеству свою ближайшую задачу… Разрешить земельный вопрос в казачьих областях в интересах трудового казачества и всех трудящихся, принимая во внимание все ваши бытовые условия и в согласии с вашим голосом. Нужно только, казаки, чтобы вы сами решились отменить старые порядки, сбросить с себя покорность крепостникам-генералам, офицерам, скинуть с своей шеи проклятое ярмо. Поднимайтесь, казаки. Объединяйтесь. Советы призывают вас к новой, свободной, счастливой жизни!

Набрякшее крутое молчание расколол из задних рядов стенящий голос:

— Гнать Лешку-у Калмыка напро-очь!

Подхватили, кинули по всему залу:

— В шею!

— Вон! К такой матери!..

— Долой!

Не унимал Иван; пережидая, усмешливо наблюдал за потугами Новикова усмирить стихию. Что ж, ему полезно попотеть — скорее выйдут с потом интеллигентские лишки, слепая вера в теплое мягкое слово. Пусть знает, что пора краснобайства окончилась, надо браться за ча-пиги — пахать. Глубоко пахать. Выкорчевывать сорняк дотла. А, гляди, с букарем и рановато — винтовка свое еще не досказала.

— Товарищи казаки, — продолжал он, — в ноябре и январе происходили в Петрограде Всероссийские съезды Советов солдатских, рабочих и крестьянских депутатов. Съезды те передали всю власть в руки Советов, в руки выборных от народа людей. Отныне не должно быть у нас, на Дону, как и по всей Руси, никаких атаманов, чиновников, какие сверху помыкают нами. Народ сам создает свою власть. Что у генерала, что у солдата — одинаково прав. Равны все. Рассудите, казаки, дурно это или хорошо. Советская власть призывает вас, казаки, присоединиться к этому новому народному порядку и создавать свои собственные Советы казацких депутатов. Не атаманам, генералам и офицерам, а выборным от трудового казачества, вашим доверенным, надежным людям должна принадлежать на местах вся власть.

Взмахом заглушил вспыхнувшие было хлопки; вынул из пиджака потертый обрывок газеты, разворачивая, призвал:

— Казаки! Объединяйтесь в Советы казацких депутатов. Берите в свои трудовые руки управление всеми делами казачества. Отбирайте земли у своих собственных помещиков, генералов. К этому призывает вас Совет Народных Комиссаров. Вот обращение его к вам, трудовому казачеству.

Повторно бурю одобрения вызвал последними словами:

— А что касается эсера Калмыкова с его подручными, я присоединяю к вашему и свой голос. Гнать их в три шеи!

Делегаты повскакивали со своих мест.

3

До полуночи засиделся ревком после бурного дня. Обескураженный и смущенный крутым оборотом, Новиков не сразу опамятовался. Забудется, потом разведет руками: ну и ну. Кудинов, теребя вылинявшие усы, успокаивал:

— Выкинь ты, Мефодич, с головы… Нашел себе пару. Будя, походил с ним в одной упряжке при Керенском. Спасибо скажи народу — распрягли. Да Кучеренку вот…

Обходя взглядом царицынца, Новиков обращался все же к нему:

— Все равно произвол. Ты же сам говорил… эсеры вошли в состав Центрального правительства.

— Вошли. Какие? Левые. А Калмыков?

— Один черт, — вмешался Алехин, брезгливо морщась. — Раскусят их в центре до донышка и тоже попрут.

Перекроили ранее составленный список кандидатов в Совет. С Алексеем Калмыковым выбросили еще пятерых. Добрали из станиц. Ощупывали, дознавались, кто да что? В их число попал и Семен Буденный. Выдвинул его Сердечный, председатель Платовского станичного Совета.

— В летах — не желторотый. Правда, сказать об нем самом мало чего можем… С третьего года ломал службу. Старший урядник, заслуженный. Этим летом самолично видал его снимок в «Летописях войны».

— В отряде он? — спросил Каменщиков.

Никифоров помялся, лохматя волосы.

— Пока нет… Да он и вернулся позже нас. Родичей еще всех не объездил.

— Отца знаем, — настаивал Сердечный, видя, что ве-ликокняжевцы настороже. — Из воронежских он мужиков. Семья подходимая. Четверо их, братьев, все при отце.

— Пятеро, — поправил Никифоров. — Старший есть… Григорий. За морем.

— Чего вспоминать, — отмахнулся Сердечный. — Ломоть отрезанный. Мало кто где долю свою шукает. В десятом еще уплыл. Вроде обосновался…

Поддержал Иван Кучеренко.

— Дмитрий Мефодиевич, не сомневайся. Вписывай. Буденных я знаю. В земельный отдел, до Кудинова в помощь. Работы им, пожалуй, невпроворот, более всех выпадет — наделять землей. Да и переехать Семену сюда, в станицу, не в тяжесть. Одинокий. Поживет у сестры родной. У купцов она тут в горничных.

Обменявшись взглядом с Каменщиковым, Новиков вписал. Никифоров, любовно оглаживая на коленях шашку, посмеялся, обращаясь к заступнику:

— Не скажи, Иван Павлович… У Семена присуха в хуторе Козюрином. Свадьбится.

Утрясли наконец список.

В Сальском округе власть от временного ревкома перешла к Советам рабочих и казачьих депутатов. Председателем окрисполкома избрали Новикова, в должности военно-окружного комиссара утвержден Каменщиков; шестидесятилетний вахмистр Кудинов — заведующим земельным отделом. Согласно приказу Донского военно-революционного комитета, подписанному председателем подхорунжим Подтелковым, в котором прилагалась приблизительная схема отделов, кроме военного и земельного наметили отделы труда, финансовый, народного образования, судебный и общественного призрения.

Всего неделя и выпала на устройство новой власти в Великокняжеской. На экстренном заседании исполкома, созванном среди вьюжной ночи, военком Каменщиков с тревогой объявил:

— Рано, оказывается, мы настроились на мирный лад… Донская контрреволюция не задушена. Новочеркасск и Ростов, правда, взяты Красной гвардией, арестован и войсковой атаман Назаров… Но Корнилов вывел своих добровольцев в станицу Ольгинскую. Через Дон успели переправиться на левую сторону и офицерские части Войска Донского. Предводительствует походный атаман Попов, сосед наш, константиновский окружной атаман. Кажись, Корнилов навострился на Кубань. Попов ищет приюта у нас, в Сальских степях. Отсидеться думает, сформироваться до тепла… Передовые отряды Гнилорыбова, Мамантова и Семилетова объявились уже в Багаевской. Тысячи полторы офицеров и громадный обоз с оружием — походный арсенал. Час назад оттуда прискакал гонец. Правятся на Великокняжескую.

Каменщиков, испытующе засматривая в настороженные лица исполкомовцев, повысил голос:

— В округе объявляется военное положение. Все бросить на оборону! Не пустить в станицу, не дать слиться с великокняжескими кадетами. Вы знаете, в Приманычье, в западном конезаводстве, нет сил, какие смогли бы задержать белое офицерье.

— Туда послан Ростовским ревкомом наш человек, — отозвался Алехин. — Товарищ Красносельский. Поднять багаевскую сторону. Сам он из хутора Казачьего, на Хо-мутце.

— Сведений о каком бы то ни было революционном отряде за Манычем военный отдел не имеет. Главные у нас силы — платовский отряд Никифорова и твой, товарищ Алехин. Царицын не откликнется на наши сигналы, больше помощи ждать неоткуда. Приказываю… с рассветом выдвинуться Великокняжескому отряду в район Казённого моста. Никифоров у хутора Соленого завязал уже бои.

Офицерские части генерала Попова легко раскололи оборону на Маныче. Раздвинули рыхлые, неспаянные, плохо вооруженные отряды сальских краснопартизан. Платовцы с боями отошли на речку Сал, в Большую Орловку, к отряду Ковалева. Без пушечного заслона вели-кокняжевцы тоже не устояли на Казенном мосту. Не помог и крохотный отрядик Чеснокова, подкативший в двух теплушках из Котельниково.

Великокняжескую держать нечем. Было ясно всем. Окрисполком постановил отойти на Торговую. В ночь на 26 февраля, погрузившись в вагоны, оставили станицу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

К вечеру рассосала заря сплошную наволочь туч. На церкви засиял крест — свет ножом полоснул купол. Борис глядел на огненно-колючий закат, а думки его были в другом месте. Внес Муську в хату. С наслаждением пил свежую воду — Пелагея успела сбегать к колодцу.

— Не ждите вечерять… Братва в карты кликала.

В воротцах столкнулся с Красносельским.

— Так и не впустишь?

— А я до Степаниды разогнался… Входи, какой спрос.

Присел Петр на завалинку; принимая кисет, нарушил неловкое молчание:

— Ты, служба, не удивляйся… Хотелось поговорить один на один.

— Послушаю… Давеча показался не дюже из говорливых. Чего ж на холоде? Бабы мои не помешают.

— Покурим на воле…

Улеглись вечерние голоса хутора. Худоба напоена, птица накормлена, заперта в катухах. Синие сумерки, густо пропахшие кизячным дымом, мягко кутали сады и плетни; прибавилось огоньков.

— Рана ноет.

— К перемене. Ветерок задувает с теплого края. Навалит к свету снегу.

— Чудная зима у вас. До рождества давил мороз. А все праздники теплынь, как осенью, хоть скотину выгоняй.

— Море близко… Сам-то, слыхал, царицынский. Не шибко далеко вроде…

— С батьком в ладах живешь? — спросил Петр, сменив вдруг разговор. — Землянка, гляжу…

— Зато своя. Ни клятый, ни мятый. А с батьком нечего делиться — моей доли в его хозяйстве нету.

У калитки кто-то возится — не найдет вертушку. «Из чужих… — подумал Борис, взглядываясь. — Нет — брательник». Одинаковым со всеми делали шинель и шапка.

— Ларион? Забыл, как в родную хату попасть?

— Тут забудешь… Не один ты, братушка…

Возбуждение брата удивило Бориса. Новости из Веселого. Постороннего стесняется. Что может быть? Мачеха делилась слухами о событиях в Новочеркасске…

— Выкладывай, не таись.

— В Багаевской офицеры появились… Новочеркасск захватили красные.

— Слыхал брехню такую.

— Не брехня, — отозвался Красносельский.

С этой вестью шел. Что еще у него? С глазу на глаз говорят не пустое. Заметив, брат садится, выпроводил:

— Ты, Ларион, ступай до бабки Степаниды. Хлопцы там… Мы погодя подойдем.

Надоело и самому Красносельскому петлять по закрайку. Не дождавшись, покуда младший Думенко свернул в проулок, заговорил:

— Новочеркасск и Ростов в самом деле взяты революционными войсками. Атаман Назаров арестован. Власть на Дону в руках Военно-революционного комитета.

— Эка, сведения, — усмехнулся Борис, все еще не одолевший внутренний натянутости к этому человеку. — Проводов в хутор нету…

— Я ночью из Торговой. Сведения самые достоверные — по телеграфу. В Великокняжеской тоже изгнали окружного атамана. Готовятся к съезду… выбирать Советы.

— Вон куда уже… Де-ела.

— Борьба за Новочеркасск и Ростов может возобновиться. На Дон сбежались тысячи офицеров и генералов. В Ольгинской Корнилов сбивает войска. Донская контрреволюция пытается поднять богатых станичников. Недаром в Багаевской объявились офицерские части. И в нашем хуторе немало таких, кто готов сесть в боевое седло. Старики — поголовно, наполовину и фронтовики.

— Меня до каких причисляешь?

Петр не обратил внимания на его усмешку.

— Великокняжевцы создают партизанский отряд. Скликают добровольцев, фронтовиков, молодежь. За Ма-ничем такие отряды уже есть в Платовской, Большой Орловке, Большой Мартыновке… А в наших станицах нет. Поезжай до самого Новочеркасска. Затем и пришел… Посоветоваться.

— Не знаю, чем могу… Я не большевик.

— Но Советы, думаю, тебе не чужды. Или устраивает атаман?

— Думаешь, артиллерия, ты натурально… — Борис хлопнул перчатками в колено. — А вопросы ставишь глупые. Из давнишних казачинцев никто бы такого у меня не спросил.

— Не обижайся. Другой раз в глаза видим друг друга.

— А чего зря болтать? Атамана я со спокойной совестью… Винтовка моя в порядке.

— Гм, сагитировал…

— Видал таких агитаторов. Были на батарее. Не бойсь, не докладывал по начальству, а службу спрашивал.

Петр поднялся.

— Что ж… по рукам, Думенко. За тобой пойдут. Особенно ребятня. Завтра созовем набатом хутор. Пусть избирают Советскую власть.

Рукопожатие получилось крепким.

2

Ветер трепал полы шинели, спутывая ноги, мешал идти, вырывал из цигарки искорки и уносил в свинцовую мглу. Крупа больно секла лицо.

К бабке Степаниде можно было попасть напрямки, огородами, но Борис нарочно пошел через плац: захотелось обдумать, поставить все на свои места. Поэтому отправил и Красносельского: иди, мол, догоню. Разговор его взволновал: понимал, взыграла в нем застарелая обида. Выставит принародно Филатова, унизит, утолит свою давнюю ненависть. Но к этому примешивалось и другое, наиболее важное — рушится старое, страшное и унизительное, чему возврата он не желает…

Постоял возле церкви. Ветер гулял по звоннице, раскрытой со всех сторон, простуженно пел в колоколах. Вспомнилось, как они разговлялись на колокольне жаренным в тесте гусаком бабки Домны. Усмехаясь, обежал взглядом неясную цепочку плетней, угадал знахар-кин курень. В летней кухне светился огонек. «Куренку гонит…»

Что-то отделилось от плетня, зачернело в проулке. Сдавил пальцами глаза: не померещилось? Всадники. За малой группой выступила плотная масса. Передний повернул коня. В тулупе, голова замотана башлыком. Глуховато спросил:

— Скажи-ка, братец, хутор этот Казачий?

— Так точно.

— Нам правление.

— А вот.

В знак благодарности офицер угостил куревом. Стащил Борис пуховую перчатку, долго копался. Выгреб три папиросы. Сунул в рот, остальные хотел положить обратно, но щедрый хозяин успел захлопнуть портсигар.

— Вижу, из служивых… Казак?

Борис завозился, устраивая папиросы в пазухе: слыхал, но на вопрос не ответил. Спросил в свою очередь:

— Из Новочеркасска?

Не ответил и офицер. Повернувшись в седле, поднял руку — давал сигнал.

Сворачивая за ограду, он увидел: из проулка вслед за всадниками въезжали на плац тяжело груженные подводы. Пыхтя пахучей папиросой, заспешил на окраину хутора.

В хате Степаниды застал картежную компанию. Карты нерастасованной колодой лежат посреди стола, рядом — непочатая бутылка. Говорил Красносельский. Строги, хмуры лица ребят. Бросил папаху и шинель на ларь поверх кучи одежи.

— Чуешь, Борис, об чем тут артиллерия балачки травит, а? — вскочил Мансур. — Филата из правления вытурить, а Советы вселить.

Борис, не глядя ни на кого, положил на стол папиросы.

— Пробуйте, офицер угостил.

В дверь вломились двое, из молодняка. Запыхались — бежали.

— Казаки! Полон хутор! С самого Новочеркасску!

— Атаман расставляет по казачьим дворам подводы…

— А подводы полны ружей да бомб!

— Погодите, — оборвал Красносельский. — Оружие, говорите, в подводах?

Парни неуверенно затоптались.

— Казаки промеж собой…

Володька Мансур грозно надвигался.

— Морды вам понабить, сопляки, за брехню… Ну-ка, вываливай с хаты!

Борис ухватил его за полу. По цепкому взгляду Красносельского понял: последнее слово предоставил ему. «Разлад тут у них… Володька колобродит. Не возьмется он за винтовку… — краем глаза косился на Мансура. Лица не видать, руки на свету. Одна, распяленная, будто лапа коршуна, вцепилась в голые доски стола; другая сдавливала черную бутылку у донышка — побелелиногти… — Нет, нет… И за винтовку, и за клинок эти руки возьмутся… Кого рубать? Метнется к казакам…» Указывая на бутылку, спросил:

— Одна?

Переглянулись — не поняли. У одного Володьки сработало по-своему. Оскалив щербатый рот, тряс ее над головой.

— Ну-ка, братва, выворачивай карманы! На стол все. Котька, пошукай у старой в гадюшнике посуду…

Не успел Борис перекинуться словом с Петром, а на столе прибавка — бутылок пять. Мансур, обрадованно хлопоча, уже вынул из одной затычку и наклонял к оловянной мятой кружке. Взял у него, закупорил.

— Этому добру мы найдем иное применение. Жаль, мало… Предлагаю вот что… Разойдемся по домам. Тащим все: куренку, брагу. Хоть черта собачьего, лишь бы от него в голове шумело. И разузнавайте об обозе. В каком дворе подводы и с чем… Коль беретесь за такое… нужно оружие. Молодняку. У фронтовиков по одной. Спробуем разжиться винтовок у самих казаков.

Петр понял затею вахмистра, поддержал:

— Думенко предлагает дело. Из Новочеркасска офицеры отступают в калмыцкие степи. Волокут за собой и походный арсенал. Повременим и мы со своим… Пока пройдут.

Рывками запахивал Володька дубленый полушубок.

— Зря, Борис, бузу затеваешь… На этих сопляков надежа малая. Одного добрячего казака хватит, чтобы сыпанули горохом… А сколько в хуторе найдется таких, как ты?

— С тобой взвод наберется.

— Покель погожу… — Он нахлобучил папаху.

Впервые друзья разошлись не поручкавшись.

3

До полуночи хуторские парни помогали атаману расквартировывать обозников. Старенькая, обитая дырявым войлоком дверь Степанидиной хаты хлопала на ржавых петлях — приходили нарочные. Выстудили все тепло, какое хозяйка наготовила с вечера.

Соседский парень Стешенко принес наконец долгожданную весть:

— У Никодима Попова, Ампуса, бричек пять, не то шесть… Просунул руку под парус — винтовки! Одна к одной, промасленные. Вон рука еще в мазилке.

Хлопец оглядел возле лампы растопыренную ладонь — сам убеждался. «Это подходяще, — думал Борис, застегивая шинель. — К Ефремке нагряну, по старой памяти… Виделись, правда, днем. Ничего, с бутылкой, обмыть встречу…» Кликнул парней, своих краянских, Ши-шенко, Петрова, третьим прихватил Стешенко. Набили карманы бутылками. Объяснил спешку Красносельскому:

— Поповы — соседи мои. Удастся — напою охрану. Сам ты тут… Бутылки собирай. Может, пригодятся и завтра. Судя по погоде, не выберутся они с хутора.

В затишке, возле своей хаты, Борис показал, как ловчее пробраться к Никодиму на баз:

— Не вздумайте через сеновал, кобель там. Вон плетень, видите? Я пацаном лазил… Между амбаром и конюшней. Прямо из левады. Таскать в солому; там скирда далее, в леваде. Да не выгребайте одну бричку, берите изо всех. Постучитесь к Махоре, ждать меня в тепле.

Калитка не заперта. Шел по протоптанной в снегу стежке к крылечку, ожидая окрика от темневших посреди двора бричек. Свет пробивался из горницы и из комнатки. Не подперты и сенцы. На стук отозвалась мать Ефремки.

В комнате натоплено, вкусно шибает жареной свининой, кабачной пригорелой кашей. Старуха одна, возится около стола, заваленного грязной посудой. Повернула головой в цветастой косынке, видать, наспех вынутой из снохиной скрыни ради нежданных гостей, подслеповато вглядываясь.

— Не угадываешь, соседка?

Из горницы вышел крутолобый, коренастый есаул в кителе и ремнях с кобурой. По привычке, щелкнув каблуками, Борис кинул ладонь к папахе:

— Здравия желаю, господин есаул.

Офицер оглядел погоны его, припорошенные снегом, спросил подозрительно:

— Тебе кого, собственно, вахмистр?

— До соседа зашел вот. Друзьяк мой тут проживает… Парубковали вместе…

Что-то заставило Бориса скосить глаза: старуха стояла ни жива ни мертва, прикрыв рот рукой. Жест этот ворохнул в нем что-то до боли знакомое… Мать-покойница. Она часто, бывало, прикрывалась точно так же. Каким-то чутьем уловил причину страха. «Видно, сховался Ефремка».

— Жинка слух принесла: до Поповых, мол, приехали… Вроде бы Ефремка. Ну, я и… — похлопал по отдутым карманам, — прихватил. Сколько годов не видались. Друзьяки, никак…

Отошедшая старуха поддержала живо:

— Сами было возрадовались, когда в ворота застучали. Нету сыночка…

Подняла с полу выроненный рушник.

— Батюшки, защитники наши, не сумлевайтися… Наш, хуторной, служивый. Вот те хрест! Надысь вернулся… Батька его мельник. Вона ветряк ихний на краю хутора.

Привлеченный разговором, из горницы вышел еще один. Был он без кителя, в исподней байковой сорочке кремового цвета, в галифе ярко-синего сукна и сапогах со шпорами.

— Ба, Думенко?! Не узнаешь?

По густым скобам бровей угадал Борис в потучневшем офицере мальчишку-корнета, молодого пана Королева.

— Признал, ваше благородие… Сергея Николаевича сын, Павел Сергеевич.

Шевеля бровями, Королев всматривался в него с любопытством — видать, рад был встрече, напомнившей ему то далекое беззаботное времечко — юность.

— Вахмистр! Ну, бра-атец… Гвардеец. Тебя-то нужда какая сюда занесла, а?

— Казачинский я.

— Да, да, да…

Королев оттер есаула плечом, ввел Бориса в горницу, от порога громко сказал:

— Господа, борейтор моего завода!

На столе две распитые бутылки, остатки ужина. Осиливая робость перед высокой компанией, Борис вынул из кармана шинели пару своих бутылок, приставил их к порожним.

— Не побрезгуйте… Чистые, из пшеницы. Шел к дружку, Ефрему Попову, думал, с вами он прибыл… А раз нету… Не выливать же добро?

Возбужденный тон ротмистра Королева меньше подействовал на господ офицеров, нежели бутылки с подозрительными тряпочными затычками. Уселись погуще к столу. Один, уже в исподнем, выпрыгнул из хозяйских пуховиков. Через головы тянулся со своим стаканом:

— Глоточек, для пробы.

Выпил. Дергая усом, одобрил:

— Мать честная!.. Взаправду, господа. Жаль, кизячным дымом…

Крутолобый есаул — единственный изо всей братии одетый по форме — возразил:

— Напротив, господин полковник, дымок кизячный придает особый, я бы выразился, казачий дух…

Под одобрительные возгласы Королев, поднимая стакан к висячей лампе, провозгласил:

— Господа, за град-столицу… Новочеркасск!

Есаул поставил стакан на стол; мерцая калмыкова-тыми глазами, с придыханием сказал:

— Издеваетесь, ротмистр… С такими тостами вам бы надлежало сию минуту быть где-нибудь под… Белой Глиной, по пути на Кубань… У Корнилова.

— Попрошу, господа… — недовольно нахмурился полковник.

Выпили молча; с каким-то остервенением заскребли вилками в тарелках.

Борис стоял посреди горницы в распахнутой шинели, стараясь понять этих людей, выброшенных из кровного гнезда.

Но брало свое, застарелое: «Стаканом самогонки не зальешь… Сколько там осталось у хлопцев?»

Вспомнил о нем, как ни странно, есаул.

— Господа, а вахмистру-то не налили?

— Эхма, Думенко, чего же ты, братец? — укорял Королев, перетрясая порожние бутылки. — Все пусто… Черт возьми!

— Не извольте беспокоиться… Желание имеется, я с большой охотой… У батька вон мельница своя крутится. На такое дело пшеничка водится.

Близко к сердцу принял есаул; потирая руки, подмигивал узким глазом:

— Давай, вахмистр! Один черт, не сегодня-завтра большевики под нож пустят твою мельницу, как мои земли по Аксайчику… И все подворье.

Полковник сдернул со спинки железной кровати брюки. Прыгая на одной ноге, всовывал другую в узкую штанину, качал головой.

— Вам бы, есаул, не следовало больше… В наряде.

— Иван Степанович, — взмолился тот, — в степи разъезды наши до самого Дона, а за хутором секреты… Кого опасаться? Большевики сейчас по погребам шастают в Новочеркасске. Да и старик там, хозяин, возле лошадей…

Борис вышел вслед за есаулом из горницы. Застегиваясь у порога, поглядел, как он из вороха шинелей и шуб доставал крытую шинельным сукном бекешу. «Трезвый… свое выбирает…» На крыльце, нахлобучив глубже папаху, прокричал ему в лицо:

— Вернись сей момент! Подворье мое вот!..

Вбежал в хату. Помощники вмиг очистили карманы. Успокаивающе положил руку на плечо жены.

— У нас есть что-нибудь, а?

Махора кинулась за печку. Вынесла ведерную бутыль, заткнутую соломенным квачом. Плескалась добрая треть желтой мути.

— Батя еще приносили на рождество.

— Остатки сладки, — оскалил редкие зубы Стешенко.

— Сливайте!

— Воды бухнуть, чтобы под квач самый.

— Зачем? — Борис поискал глазами по стенам. — Для таких гостей и спирта всамделишного не жалко…

Вынул из кухонного поставчика трофейную флягу в серой суконной обертке. Потянул из горлышка ноздрей. Закатывая от удовольствия глаза, чихнул.

— Из самого Тифлиса… На всякий случай держал. Вот он, случай, подвернулся.

Вылил. Забивая соломенный квач, вполголоса напутствовал:

— Смелее. Часовых возле подвод нету. В конюшне зараз сам Никодим. Где-то на сеновале, наверно, хова-ется Ефрем. Имейте в виду такое… Старик помешает, припугните: мол, на сына укажем… Офицеры ему шлёпку без разговора дадут. Побоится, прикусит язык. Ну? С богом…

Взял бутыль бережно, как ребенка, от двери добавил:

— Куреня не опасайтесь, больше доглядывайте за улицей. Разъезд может пробежать…

Есаул терпеливо поджидал в сенцах. Видать, он и не выходил во двор, не делал обхода.

— Подержите, господин есаул… Калитку на засов, и, амба, до утра.

Выплюнул есаул окурок. Ветер подхватил его с крыльца, ожег красным следом белую темноту и унес к воротам.

В горнице — море разливанное. Обслуживал каждый себя. Нагибали широкое горло бутылки к стаканам, пили залпом, не закусывая. На столе среди тарелок с объедками от давнишнего ужина красовался мокрый соломенный квач.

Борис подсел к есаулу. Тот подмигнул, икая, шарил по столу, у кого бы позаимствовать опорожненный стакан.

— Выйдем из положения, вахмистр. Добудем посудину, один черт…

Прошел к резной, почернелой от давности горке. Ноги слушались уже плохо, но руки орудовали уверенно. Распахнул застекленную створку; вертел вазочку-сахарницу зеленого стекла на высокой ножке. Выдув из нее пыль, налил, дополнил и свой стакан.

Выпили. Есаул, зажмурясь, промокал куском хлеба усы, отплевывался. Все порывался высказать жалобу на «краснюков», кои выгнали его из имения. Чувствуя нарастающий шум в висках, Борис думал с удовлетворением: «Крепкая, зараза, получилась… Кажись, всех уже…»

Есаула совсем повело под стол. Обхватив голову, обливался слезами. Погоны бугрились на вздрагивающих плечах; вместо рыданий из перекошенного рта выходили стоны. Полковник толкал острым локтем соседа:

— Корнилов-то, Корнилов, а? Лавр Георгиевич… Проститутка. В какое время торговаться вздумал… Кто больше даст, донцы, кубанцы? Штабс-капитан. Пол-зиков!

Штабс-капитан глухо, натужно, но ответил впопад:

— Где смоленым покрепче запахло, оттуда и подался…

Разговоры все велись вокруг Новочеркасска. С каждым глотком самогонки они становились обрывочнее, бес-связнее, но откровеннее.

Ротмистр Королев, вскинув норовисто растрепанную голову, будто только увидел:

— Думенко? Что же ты, братец, там… Давай ближе.

Подсел Борис со своей вазочкой и табуреткой. Королев закинул тяжелую короткую руку ему на спину, не обнял — оперся.

— А ты знаешь, кто ведет нас?

Борис дернул плечом: откуда, мол?

— Не-ет, ты знаешь его… Полковник Гнилорыбов. Слыхал такого? Ну, как же… А он еще тебя отличил как блестящего наездника! Помнишь, на Маныче, а? Неука обучали… Чалов! Упал тогда… Давно было, кажется…

— На белой лошади? Подъесаул?

Ротмистр пялил налитые кровью глаза.

— Ну да! В подъесаулах ходил еще… И на лошади… Белой, говоришь? Полковник! На генерала представлен. Во, брат! Выпьем за генерала.

Потянулся к бутыли. Она выскользнула из непослушной руки. Разошлась по скатерти желтая жижа, подтекая под лицо стриженого офицера, прикорнувшего возле тарелки.

Поставил Борис бутыль — остатки, может, пригодятся.

— Павел Сергеевич, а вы не скажете, случаем, жив Крутей? Помните, тоже у табуна был в ту пору, а?

— Федька?! У нас с ним и любовь одна… Я же выспорил! Агнеса! Моя жена… Ты должен Агнесу знать. Коня еще выездил, Корнета. До сих пор на конюшне. Старый, поседел…

Ротмистр силился встать на ноги.

— Мне туда… До ветру…

Не одеваясь, без шапок вышли на крыльцо.

— А казак врет, хозяин-то, — потрезвевшим голосом заговорил Королев. — Сын его дальше своего база никуда не девался. С неделю назад удрал из Новочеркасска. Знаю его, Ефрема Попова, хорунжего. «Защитнички» Дона, мать их в душу… Россию продали, проказакуют и Дон. Помянешь мое слово, Думенко. Только ши-и-и… про Ефрема. Среди нас есть… И стариков к стенке поставит… Пойдем выпьем, Думенко.

Картина в горнице изменилась. Двое добрались до кровати; у одного ноги в сапогах на подушках, другой свесил их на пол. Есаул свернулся калачиком на половике у деревянной кадки с фикусом. Стриженый, штабс-капитан, и полковник своих мест не покидали. Сидел только один. Опершись о стену, незряче уставился на расслабленные кулаки, покоившиеся на коленях.

— Войсковой старшина Пивоваров, — обратился к нему Королев, — не желаешь компанию поддержать? Не желаешь… Что ж… Времена меняются. Еще с год назад, в Питере, и я бы не сел с тобой за один стол…

Обиженный, взял чей-то нетронутый стакан, зло выпил. Сложил руки на угол стола, прилег на них и засопел сдавленным набок носом. Забыл от обиды и о вахмистре.

Борис вышел в комнатку, прикрыв створчатую дверь. Подмигнул Ампусу, угрюмо свесившему на грудь бурую паклю бороды.

— Все, дядько Никодим, улаштовались твои постояльцы. А Ефрема до света с сеновала переведи… Кабы не случилось беды.

— Нету его уже там… — шевельнул запекшимися губами старый казак.

Офицеры отслужили молебен.

Заметно постаревший поп Гавриил, выкатывая глаза, басил:

— Во-озде-ень ка-ара-аю-ющий ме-еч се-ей!..

Полковник Гнилорыбов стоял на колене, в вытянутых руках держа обнаженную шашку. Троекратно приложился губами к холодной стали — давал клятву господу богу не посрамить казачьей чести и оружия.

После молебствия вытащился из хутора обоз, беря направление к Казенному мосту. Правились на Великокняжескую, в глубь Сальских степей.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

К полудню из станицы Багаевской в хутор вошла казачья сотня. Набатом созвали народ. Есаул Иванов, пышноусый, белявый казак, не слезая с седла, от имени Военно-революционного комитета Дона объявил фронтовиков мобилизованными. Из веселовцев и казачинцев набралась полная сотня; командиром ее выкликнули вахмистра Думенко.

Обедали в курене Романа Мартынова. Иванов, порозовев от самогонки и обильного угощения, делился кровавыми событиями, разыгравшимися под Новочеркасском, о съезде в станице Каменской, о новой казачьей революционной власти, сменившей атамана Назарова и Войсковой круг.

Борис, на правах командира сотни, сидел рядом с ним. Ел, пил, но испытывал неловкость, чувствовал себя случайным в компании. Не осилит неприязни к самому хозяину дома. Роман, ссохшийся, с оскудевшей бородкой, не обделял и его вниманием, угощал наравне с есаулом. Видать, забыл, как в этой самой горнице указывал ему, хохлу, место на казачьей земле и за этим самым столом. Вчера с таким же усердием, но чистосердечно угощал полковника Гнилорыбова, кидал в выезжающие из ворот брички мешки с печеным хлебом, салом; не пожалел забить и скотиняку. Наверно, мясо в тарелках с того же бычка. Насторожен взгляд Стефана Мартынова, родича хозяев; он-то определенно вспомнил давнюю встречу. Не желая смущать казака, с кем доведется еще локоть к локтю биться с офицерьем, заговорил со своим взводным, Григорием Крысиным…

Сотни выступили в ночь. Борис успел повидаться в своей хате с Петром Красносельским. Как выздоравливающий, он мобилизации не подлежал.

— Ты, Борис, не поимей ничего… — первым затронул щекотливый вопрос Петр. — Я бы мог скрыть медицинское свидетельство. Какую бы помощь оказал тебе в седле — не знаю. Но мне надо быть в хуторе. Молодежь осталась. Оружие, на худой конец, есть. Да и неизвестно, чем окончится ваш поход…

— Расхлопаем Гнилорыбова в Великокняжеской, и годи! — задорно усмехался Борис, опоясываясь поверх шинели ремнем с кобурой и шашкой.

Петр не разделял задора вахмистра. Дергая дверную скобу, поделился:

— Встретил среди багаевцев своего… По Ростову. Локтев. Дела не шибко радужные, как нам кажется. Колонна Гнилорыбова, какая двигалась через наш хутор, малая толика. Главные силы походного атамана Попова третьего дня навалились на Великокняжескую. Что с окружным Советом? Успели уйти?

— А куда? — помрачнел Борис.

— По железке. На Царицын или на Торговую… Два пути. Но надо помнить и Корнилова. Тот может раздуть пожар среди кубанского казачества…

— Не нагоняй, Петро, холодного поту. Пожелай гладкой дороги. А винтовки переховайте из скирды. Бог даст, не пригодятся. А там, черт его знает…

У плетня — Думенко сидел уже в седле — Петр высказал важное, что привело его:

— Руководство всеми казачьими революционными войсками Донревком передал в руки войскового старшины Голубова. Ты войдешь к нему в прямое подчинение. Не полагайся слишком… Ему ближе власть Керенского. Прибивайся к Локтеву. Наверняка встретишь в Великокняжеской и Алехина. В наши казачинские дела его посвяти.

— Фамилия знакомая…

— Из Торговой.

— Ага! Комендант станции…

Последние дни к Борису, семейному, возмужавшему, вернулась та давняя пора — мальчишество. Хмельные ночи с офицерами, похищение оружия увлекли, привнесли интересное в наскучившую, изведанную им по самое горло солдатчину; к концу войны угас в нем, как и у всех, боевой угар. Сошел кровавый хмель — вскрылась голь-ная правда: за что, за кого кладут головы? Окопный быт давил, мешал с землей, не давая проявиться личному, что он испытывал, ощущал в себе под сердцем, как женщина ребенка. Знал устав, беспрекословно подчинялся офицерам, того же требовал и от подчиненных. Да и революция властно брала каждого за душу. Взяла и его. Метался между долгом, присягой и тем, что в самом деле происходило; раздвоенность опустошала, делала безразличным, безынициативным, притупляла даже то единственное, сохранившееся от старого времени, чувство боли за родную землю, попираемую инородцем-врагом.

Но окопная правда осиливала присягу. Понял Борис, война не лавры, не кресты на оранжевых бантах в утех зазнобам и в зависть дружкам на хуторе — кровь, смерть, увечье. Осточертела за три года непонятная бойня, окопная собачья жизнь. Сперва кормил блиндажных вшей и подставлял грудь за государя-батюшку; временщики явились, требовали того же — крови. Для какой надобности, спрашивается, скидывали царя? Разница есть между ними, Николаем и Керенским? Выходит, никакой. Большевики заявили прямо: «Долой войну! Фабрики, заводы — рабочему! Землю — крестьянам!» Век думай, справедливее для солдата не скажешь.

Обновленный духом, полный светлых надежд, Борис ступал на порог собственной хаты. Старому нет места в хуторе; но он смутно представлял и то новое, что должно сменить отжившее. Ощущал свободу, понимал землю, какой у него, хлебороба, никогда не было и какую он получит от Советской власти наравне со всеми. Но прежде Советы нужно защитить. Знал в лицо тех, кто с оружием может встать против него. Клок пыльного проулка под ногами, глоток воды из общественного колодца едва не с пеленок отвоевывал кулаком; теперь ему надо больше — человеческое достоинство, власть и голубую, уже парующую в предвесенье степь…

Растравил старую рану Красносельский. Есаул Иванов, прислушиваясь к голосам, от имени революционной власти и вовсе оказал честь — вверил сотню. Вырос в собственных глазах, взмыл. Но как ни странно, осадил Петр, остудил пыл. Покачиваясь в седле в такт шагу, Борис никак не мог отделаться от разговора с ним. Стороной выведал у есаула о войсковом старшине Голубове. Да, не большевик. Эсер. Никогда не задумывался Борис об отличии. Те и другие — за революцию, за волю и землю для мужика. Но к мужицкой правде Каверняка ближе большевик, бедняк Красносельский, нежели эсер, казачий офицер Голубов, выпущенный из Донского кадетского корпуса.

За спиной более сотни всадников. Впереди — свои дружки, иногородние и казаки победнее; позади — из крепких семей. Как не сообразил сразу! Гришка Крысин взводный. Сбились к нему…

Кормили лошадей в имении Ефатия Королькова. Переход малый, но у Бориса была своя причина задержаться. С утра еще им в хуторе стало известно, что гнилоры-бовцы сбросили излишки оружия в помещичий пруд. Прибегали на зорьке; остались Федот Сидоряк с Яковом Красносельским. Нашел их там же — в пастушьей землянке.

— Ну, рыбаки, хвалитесь уловом.

— Вон щуки… полная бричка!

— Патронов нету, — сетовал Яков. — Не догадались юнкера с пяток ящиков скинуть…

— Тебе бы мед… да ложками, — посмеялся Борис.

Пока отогревались крутым кипятком, решалась и судьба «улова». Якова Красносельского, хлебнувшего больше всех прудовой ледяной водички, назначил каптенармусом; оружие зачислялось сотенным трофеем. Выбравшись опять на Великокняжеский шлях, он вдруг перерешил. Придержал бричку, кликнул из строя Федота.

— Поворачивай, Яшка, дышло… Кати в хутор. А ты, Федот, сопровождай. До света доберитесь. А сотня отобьет себе.

— Где же вас шукать? — забеспокоился Федот, смыкая поводья.

— Останетесь с Петром. Да протрите как след винты. В порядке держите.

В Великокняжеской конным строем вошли на соборную площадь. Здесь уже ожидали платовцы и великокняжев-цы. Зачитали приказ о сформировании революционного казачьего полка; присвоили сотням номера. Великокня-жевцев, 1-ю сотню переименовали в Пролетарскую; 2-я — Платовская, 3-я — Багаевская и 4-я — Веселовская. Недолго морил речью сам «революционный атаман» — войсковой старшина Голубов. Поставил задачу: преследовать врагов трудового казачества, по возможности избегать братоубийства.

Борис, стоя рядом, оглядывал Голубова. Роста одинакового с ним; на налитом холеном лице, не обожженном степными ветрами, выделялись светлые глаза. Защитная суконная поддевка со свежим следом споротых погон, синие галифе, хромовые сапоги и особенно острая курпейчатая шапка выдавали в нем заматерелого офицера. Вооружен шашкой и наганом. Коробила стойка — панская, с широко расставленными ногами, носками врозь. Покачивался, не сгибая колен. Напомнил он ему поручика Ляхова с батареи; в точности такая манера стоять перед подчиненным, заложив за спину руки, и смотреть не мигая в глаза…

Подумывал Борис вечерком, устроив на ночлег казаков, заскочить к своим, Колпаковым. По слухам, ребята живые, двое вернулись, старший, Илья, и младший, Марк; Григорий где-то пропадал еще в старой части. Поступил срочный приказ: выступать! Покинувшие станицу офицерские части обнаружены в имениях помещиков Пишванова и Безуглова — в восточном конезавод-стве.

От Дорошенко, командира Пролетарской сотни, Борис узнал о последних станичных событиях. Тряслись в бричке. Сотни вытянулись в ночи по глухому заснеженному проселку. Ветер дул с калмыцких степей, в лицо. Кутаясь в тяжелый шалевый ворот тулупа, велико-княжевец простуженно бухал, надолго прерывая рассказ. Окружной Совет, на днях избранный, не успел вжиться, окрепнуть; слаб и малочислен краснопартизанский отряд. Без артиллерии партизаны не могли удержать атамана Попова. Отошли на Торговую; под прикрытие 39-й дивизии.

— В Торговой состоялось заседание. Присутствовал и я, — откашлявшись, продолжал Дорошенко. — Разговор встал о переброске нашего отряда на Тихорецкую. Там группировались силы на Корнилова. Едва уговорили от-рядников. Пополнились торговцами. Командирами рот избрали наших, Волошина и Фирсова. Начальником связи назначили Колпакова Марка. Великокняжеский парень.

— Двоюродный мой, — отозвался Борис.

— Вот, видишь… Там и Илья, старший из Колпаковых. Артиллерист он, фейерверкер. Этого приставили к Гетману, елизаветпольскому батарейцу. Рота одна да взвод батареи их дали согласие с нашими… Сам Гетман прихворнул, вот Илью до него в помощь. А общее командование отрядом так и оставили за Алехиным. Я тоже было на Кубань не подался… Отозвали к Голубову. Футы, дьявол, кашель… Чисто одолел. Ты-то каким макаром очутился тут? Еще в сотенных…

— Старше чина не было…

— Куда ни чин, — усмехнулся добродушно Дорошенко. — У меня, почитай, на сотню взвод одних хорунжих набирается. Голубов строго ведет линию. Вашего брата, иногороднего, не густо встретишь. Заметил небось, не дюже мы в контакте с краснопартизанскими отрядами… С Никифоровым хотя бы, платовцами. Да и Алехина с отрядом можно было Голубову отстоять — не пустить на Кубань.

Кругом шли думки у Бориса. Казалось, все ясно — снять головку генералам. Так усложняют, запутывают… Красносельский — о Голубове, оно понятно. Но Дорошенко?! Казак, тоже из офицеров…

Последнюю зарубку поставил Локтев. И забыл о нем; называл еще Петр… Суток пятеро колесили по помещичьим имениям, диким калмыцким хотонам; ночь захватывала в скирдах, в буераках. Кроме следа развороченных становищ с теплой золой, обглоданных костей, ничего не попадалось. По буграм разъезды маячат. Сам Голубов мужественно переносит неудобства походного быта — в седле, впереди. С темнотой переселяется под крышу, а чаще — в коляску. А боя нет. Не принимают…

Вечером в степи под калмыцкой станцией Буруль-ской к костерку веселовцев подсел обросший, как цыган, казак.

— Дозвольте, братушки, теплом вашим попользоваться… — По-хозяйски подгреб голыми руками горящие кизяки, грелся, кряхтел, выказывая удовольствие. — Локтев моя фамилия. При Багаевской сотне я. Вашего хуторца, Петра Красносельского, знаю…

Пустил по кругу кисет; вскоре поблагодарил за теплую компанию. Борис, перехватив его взгляд, увязался в попутчики до есаула Иванова.

— Зачем приходил? — спросил, едва они скрылись за скирду.

— Ищу, Думенко, случая повидаться… Где уж, как на призах! С бугра на бугор скачем, лошадей угоняли. А сегодня — невтерпеж. Проводи малость…

Из балки вывернулись верховые. Борис угадал свой разъезд. Не окликнул. Сбоку посматривая на загадочного ходока, силился вспомнить, что о нем говорил Петро. Ничего вроде; доверяйся, мол…

— Стан Попова в Эркетиновке, — понизив голос, заговорил Локтев, — Все части собрались — Мамантов, Гни-лорыбов, Семилетов… На завтра Голубов спланировал наступление. На совете был Иванов. Наступают багаев-цы и платовские калмыки. Чертыхается есаул. В лоб, на орудия… Никаких обхватов. Твоя сотня и великокняжев-цы в резерве.

— Я — к Иванову! — загорелся Борис, не понявший, к чему клонит Локтев.

— Дослушай, Думенко… Иванов приказ Голубова выполнит в точности. В лоб, на пушки и пулеметы дуром не полезет. Не полезут и калмыки. Наступление будет для видимости. Впрочем, как и все это преследование… Голубов загонял своих тайных связных: уговаривает генералов и офицеров сдаться ему на милость. Почему он скрывает, какая его цель? Непонятно. А до есаула тебе, Думенко, не советую. Не за тем я пришел… Голубов подержит завтра твою сотню за спиной. Ты слишком горяч. А упускать Попова на Дубовскую нельзя. Махнет за Дон. Быть тогда беде. Нахлебаемся кровушками собственной, домашней…

— Понял я, Локтев…

Среди ночи Веселовскую сотню подняли по тревоге. Голубов сам подскочил на коляске к скирде, где обосновался сотенный.

— Полк выступил на Эркетиновскую. Нынче денек обещает быть жарким…

— Давно пора… околели без крыш, ваше благородие.

— Неисправимый ты, товарищ Думенко, — отечески пожурил войсковой старшина. — Революция всех уравняла. Благородия там, в Эркетиновской. Сотня твоя в моем резерве. Следуй за Дорошенко, верстах в трех… Остановишься в хутунке Даган. И — баста. Жди указаний. А сейчас выдели взвод в мою личную охрану. Один как перст. Всех бросил на Попова.

Первой мыслью было — Голубов знает о их разговоре с Локтевым; охолонув, сообразил: все идет по-локтев-ски. Войсковой старшина с умыслом раздергивает его сотню…

Погодя Борис одобрил свой выбор — выделил в охрану командиру полка взвод Крысина. Меньше за плечами, зато свои, не ослушаются, не подведует. Взбодренный, ловил ноздрями талый мартовский ветерок, долетавший с дальних бугров. Рассвету еще не время, но небо с правой руки уже утратило глухую синь.

Берегом Большого Гашуна вышли к хотону. Солнце еще не взошло, но видимость установилась. В бинокль проглядывала на зеленом зареве острая кровля эркети-новского хурула. Донеслись орудийные выстрелы. На слух — пальба односторонняя. Голубовская батарея помалкивает. А ведь ушла с наступающими сотнями. Увязла? В стойкий, плотный гул вплелись пулеметные очереди…

Помощнику, Ваньке Киричкову, Борис приказал спешить людей, строй не покидать. Сам свернул за овчарню; шпорил буланого конька, ощупывая в бинокль черные точки в заснеженной степи. Не должен бы вертаться свой разъезд. Кто же это? Замаячились и пропали. Из балки выскочили совсем близко. Стефан Мартынов с казаками. Кого привели?

На взгорок поднялся долговязый парень на белой гривастой лошади. Руку держал на ремне, возле кобуры; взгляд настороженный. Борис догадался: не поверил Мартынову.

— Красные мы казаки.

— А кто вас разберет… — усмехнулся долговязый, но, видно, успокоился — И у тех, что в Эркетинке, тоже красные лампасины…

— Гм, нашел примету… — Борис отвернул полу шинели, выставляя колено: без них, мол — Сами откуда?

— Гашунские. Из отряда Гаврилы Скибы. А зараз с-под Эркетинки. Вот натолкнулись на твоих… Мы им вчерась всыпали… Белякам. Под Курячим, хуторок поблизу. Теперь не рыпаются. На Зимовники метили. Царицынцы еще подсобили, Ивдн Тулак с отрядом.

— Что в Эркетиновской? Бой, видать?

— Какой уж там бой… Темнеют по бугру. Ваши, наверно… А беляки загородились пушками. Слышь, палют? Не примут они бой после вчерашнего. Все помыслы у них прорваться за чугунку. На Ериковский. На сальский мост не рискуют — там броневик Ивана Тулака да наши пушкари.

— Почему не на Дубовскую?

— А это одна сатана. Ериковский и Дубовская через путя. Станция Ремонтная.

— Не бывал в этих краях. Движения какие заметны у белых?

— Гуртуются у хуруля. Наверно, двинут. Ваши подопрут…

Локтева правильно понял. Обойдет Эркетиновскую. Верст с десяток — устанут кони. И времени в обрез.

— Удачно попались вы, гашунцы, — пряча бинокль, тоном приказа говорил Борис. — Указывайте балки, какими добирались до Попова. На перехват идем.

За час ходкой рыси по заснеженным балкам пробились к почтовому тракту из Ремонтной в дикие калмыцкие степи — на Джураки. Хурул вот. Верстах в трех позади синеют правобережные кручи Сала.

Из станицы выползал обоз. Огибая калмыцкую церковь, шли строем конники. До сотни, не больше. Оборвалось у Бориса сердце. Конечно, остатки. Охрана. Судорожно рвал крышку футляра от бинокля. Вдали, где дорога упирается в сальские кручи, возле садов какого-то хутора, темным лоскутом на белом гляделась колышущаяся колонна всадников и бричек.

— Ушла головка-то… Эхма! — сокрушенно вздохнул гашунец, тоже выставляясь из балки. — А ваши во-он…

— Ша-ашки-и!

Рубки не произошло. Ближние вскинули от неожиданности руки. Добрая половина крутнула поводья; бросив обоз, орудия, уходили целиной. Версты две гнал Борис буланого, утюжа взмыленные бока плетью. Глаза заливал едучий пот; протирал рукавом — видал, как легко, играючи отрываются кадеты. Позади жалкая горстка таких же настырных, как сам, еще нахлестывают уставших лошадей. Вся низина рябит.

Спрыгнул Борис из седла. С отчаяния, злости сорвал шапку; ткнувшись на колени, глотал снег, остужая горевшее нутро, набивал волосы, пазуху.

Подскочил «революционный атаман». Плясал под ним великолепный гнедой дончак, пенил серебряные мундштуки.

— Голубов, коня!.. Ушел, стервец… Попов! Настигну в Ремонтной… Там — наши… На станции. Попридержут. Раскрою черепок…

— Остынь, Думенко… — недовольно кривился Голубов, окидывая взглядом собиравшихся казаков. — Почему ты оказался здесь?

— Коня, Голубов… Свежую сотню. Изрублю! Уйдут за Дон, сволочи! Тогда?!

— Ты нарушил приказ…

— Преследовать, Голубов, преследовать… Конь мокрый мой. Твой сухой.

— Молча-ать! — взвился войсковой старшина, хватаясь за кобуру. — Именем ррреволюции!..

Глаза Думенко отрезвели. Подобрал втоптанную шапку; выколачиая черенком нарядной плети из нее снег, на диво мирно, с укором высказал:

— Вон каким голосом, ваше благородие… Я тоже от этого имени башку свою под кадетские пули подставляю…

Мирный жест, каким Думенко вытряхивал шапку, или казаки, сбившиеся за его спиной, но Голубов не договорил, не опорожнил и кобуру. Усмехался однобоко, трепля гриву взыгравшего дончака.

— Думенко, погорячились… Победителя не судят! Собирай своих казаков. В станице кухни отдымились. А Попов — черт с ним! Не в Ремонтной, так на Дону свяжут…

— Нет, Голубов… Хватит! По горло я навоевался с тобой… Пойду хату свою, семью защищать. Попов придет туда… Обещаю тебе, Голубов, достану его волчьего загривка. Нонешнее не забуду.

В ночь Думенко, отколов своих казачинцев, увел их домой. Оставшуюся половину Веселовской сотни возглавил его хуторец Ванька Киричков.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Ветер переменился к рассвету. Пахнуло с теплого края; повалил лопушистый снег. До утра укутал выветренную зябь по склонам бугров, залепил соломенные и земляные крыши хат, сровнял выскольженные колеи дорог. Низкое, серое и гладкое, будто из камня, небо заворочалось, заклубилось. В прорехах зари уже пробивались снопы предвесеннего света. Заслезились стекла окон, дым из труб давило к крышам. Радуясь оттепели, высыпали из стрех конющен воробьи, обсели почерневшие от мокре-ти ветви тополя.

В первый же день после возвращения Думенко из Великокняжеской в сумерки все оружие снесли к нему в хату. Трофей набрался богатый: более сотни винтовок, четыре ящика с патронами. Кое-кто из отчаянных обзавелись наганом; у иных болтались поверх ватников казачьи шашки.

До полуночи осматривали и прилаживали винтовки; все честь по чести; с набором инструментов в тайнике приклада, со штыком и шомполом. К каждой винтовке — по три обоймы.

Сбор назначили на утро. Пока одни возились в хате с оружием, другие разбежались по хутору — оповещали. Записались почти все служивые и парни восемнадцатидевятнадцати лет. По настоянию Красносельского в список ввели и казаков, кои припрятались и не пошли с Веселовской сотней в погоню за офицерским отрядом Гни-лорыбова. Таких набралось пятеро, среди них и Ефрем Попов, хорунжий.

Чуть свет думенковские хворостяные воротца уже заскрипели ивовыми петлями. Ввалили в хату без стука. Махора не знала, куда сажать. Набились и в комнатку, и в горенку. Дымили. Муська на лежанке раскашлялась. Кто-то воззвал к совести — с цигарками на волю.

Хата уже не вмещала — топтались возле порога. Красносельский, подбадривая взглядом, вполголоса сказал:

— Наверно, все… Командуй, вахмистр.

Через весь двор от катуха до воротец вилюжиной протянулся строй. Давка — не хватало места, мешает плетень. Сгорая от стыда, Борис тут же переставил в две шеренги.

Прошелся вдоль строя. Бугрилась жесткая складка между бровями. Привычное дело для вахмистра царской службы строй. Шинели, ремни, погоны, винтовки… Но этот особый — парубки, голощекие, безусые, им бы еще бегать по улице, тискать у плетней девчат. Выделяются усатые бойцы, его дружки, десятка полтора кряжистых, матерых, хвативших лиха в окопах. Были они почти все в сборе, за исключением сгинувших на войне. Не пришел и Володька Мансур. Ему, правда, не загадывали. Не явились двое из списка — Костей Пожаров и Ефрем Попов.

Непонятное охватило Бориса. Мышцы лица напряглись — ощутил боль возле ушей. «Надо бы сказать…»— подумал, растирая болючие места пальцем. А слов нужных не находил. Да и не знал он, какие они, нужные? Все, что годами вбивалось в старой армии, предельно ясное, четкое, заключенное в бессловесном, бездумном подчинении старшему, теперь не годилось. Вот он, солдат, месяц-два назад как вылез из окопа — тупой, без искорки взгляд, послушный любой команде, а рядом — глаза парнишки… Живые, разглядывают тебя, чего-то ждёт. Если не совсем еще ясно знают, то хотят знать, зачем их поставили в строй…

Федот Сидоряк расстелил посреди двора полсть. Парни помогли вынести из хаты винтовки. Вытащили и ящики с патронами.

Распрямляя лист бумаги, Борис остановился возле оружия. Хрипло, сдавленным от волнения голосом выкликнул:

— Гвоздецкий… Егор!

Сорвалась стая воробьев с тополя. Прошелестела крыльями над самыми треухами и папахами, обсела заснеженную кровлю катуха. Кто-то из молодняка пустил в них снежком. Воробьи с криком улетели на соседний двор. Смех; без того неровная нитка строя расслабла, выгнулась.

— Сми-ирррна-а!

Вахмистрский рык распорол волглое утро. Сжимая в кулаке список, Борис уставился на синеглазого, белобрысого парнишку с рассеченной верхней губой. Витая, в двадцать четыре ремешка плеть со вшитой свинчаткой заиграла в руке. Много лет она без дела провисела на гвозде, теперь, кажись, нашла применение…

Сдержался. Хмуро, наметанным глазом прицелился по носкам, выравнивая строй движением пальцев. Возвратился на прежнее место, к вороху оружия. Думал с удовлетворением — хлопец, белобрысый, видать по отметинам, не робкого десятка, не гнется за чужие спины на плацу в буйные дни масленицы… «Ничего, уличную закваску выбью… Рубака еще какой выйдет».

Четким шагом по-уставному вышел Гвоздецкий, коренастый, жилистый, в шинели и серой шапке с вдавленной отметиной от царской кокарды. Солдатская сумка, винтовка, туго набитые брезентовые патронташи на поясе. Старая гвардия! Вместе начинали в этих тесных проулках еще голоштанными. Подмигнул ему по-свойски.

— Вижу, комплект полный. Можешь встать в строй.

Подкупленный свойским тоном вахмистра, Гвоздецкий решил разжиться за казенный кошт:

— Малость обоймов бы… Не помешало…

Заметно сужались глаза вахмистра.

— Сколько у тебя их… обоймов?

Взялись холодком свежевыбритые щеки бывалого солдата. Косясь сторожко на мирно настроенную плеть, вытянутую вдоль ноги, сознался:

— Дюжин с пару…

Дрогнула плеть.

— В стррой… аррш!

Касаясь локтями соседей, Егор незаметно перевел дух — налегке отделался, будь ты неладен…

Вышел давешний хлопчик. Смело ворочал синими глазами — не принимал на веру наслышанное от старших о крутом нраве вахмистра. В деле-то не видал…

Борис взял из вороха винтовку. На вытянутых руках вручил. Не сунул, не отдал, а именно вручил, как самое ценное, чего еще тот не имел за весь свой коротенький век. Жестом высказал все, чего хотелось и на что он не находил слов. Отправил побледневшего парня на место…

Не скупился Борис на время, не порол горячку — знал, что вручает людям и для чего. Хотел, чтобы прониклись тем самым и они. У воротец, глядя в даль белой от снега безлюдной улицы, собирался с мыслями. Что-то нужно сказать…

— Братцы, значит, отныне вы именуетесь… красными партизанами. В Казачьем и по ближним хуторам объявляем Советскую власть, как то сделали по Манычу, Салу и вплоть до Царицына… И далее, и Далее по всей России. Мы такие же хлеборобы, как и они… с теми же мозолями на ладонях, с той же нуждой в хатах.

Для вящей убедительности выпростал из рукавов кисти рук, повертел ими, показывая; кивнул на свою хату с провисшей, будто спина у старой кобылы, крышей.

— Красногвардейские отряды выбили золотопогонников из Новочеркасска… Блукают теперь они по степям, как волки. А наша задача — шугать их, не давать сбиваться в одну стаю. Будем защищать свою трудовую власть!

Поправляя папаху, громко назвал тех, кто не явился на сбор.

— Какие меры выскажете?

Зашевелились, недобро загудели.

— К стенке! — выпалил ломкий юношеский басок.

По голосу — белобрысый-, с рассеченной губой, Мишка.

От служивых высказался Сидоряк:

— Зайти по хатам и разузнать… А там уж и решать по каждому врозь.

Возгласы и поднятые винтовки были одобрением.

2

Калитка Поповых заперта на засов. На стук открыл сам хозяин, Никодим. Вцепился черной клешнятой пятерней в бурую бороденку, выкатил побелевшие глаза.

— Ефрема нам, — пояснил Борис как можно добродушнее свое появление. Нарочно обегал глазами просторный заснеженный двор, лишь бы не видеть лица соседа.

— Вона!

Белобрысый, Мишка, выступая из-за спины, указывал в сторону конюшни, другой рукой стаскивал с плеча винтовку. Борис осадил его взглядом: не при поперед батька.

Ефрем чистил коня. Повернулся на стук калитки, так и застыл со щеткой и жгутом соломы. На нем темно-синие офицерские галифе и хромовые сапоги. Поверх защитной гимнастерки — плохонькая душегрейка, домашняя, рваная. Красовалась голубоверхая папаха серого с красниной курпея. Кокарда не сорвана.

— Бог в помощь, сосед…

Борис похлопывал плетью по голенищу, кривил губы. Наблюдал, как отливала кровь от бровастого, с тяжелым вислым носом лица хорунжего.

— Сами вот… коль ты не соизволил.

— Будя с меня, наверно… — Ефрем отбросил соломенный жгут. — Нагляделся на кровя по самые некуда. Три пулевые ранения… Детишков понянчить хочу. По землице наскучал…

Позади хмыкнул Мишка. Борис опустил глаза. Разбирая кожаный махор на плети, говорил сквозь зубы:

— У нас тоже детишки — не щенята. Ради их и беремся, значит, за винтовку.

Ефрем поддел голым локтем вислую посиневшую луковицу носа. Откатывая рукав, сказал с укором:

— Тебе-то, Борис, я сроду зла не причинял пацаном. А что другие казачата… Так не ответчик я за них.

Разошлась на переносице у Бориса глубокая складочка,смягчился взгляд.

— То дело давнее, ребячье. А коли хочешь знать, видал я… ты и душой тянулся до нас. Но теперь-то? Не-ет, Ефремка, игрища окончились — кровью пахнет. Расстреляют тебя свои же… за дезертирство. А нам пользу можешь принести.

Затосковавшими глазами окидывал хорунжий подворье. Вздохнул тяжело, попросил:

— Не неволь, Борис.

— Отряд наш добровольный, силком никого не тянем. По старой памяти советую: прибивайся к какому-то берегу. Время горячее — на сеновале не отлежишься. Скажу и другое… Именем Советской власти мы реквизируем у тебя, как царского офицера, строевого коня со снаряжением и все оружие, какое имеется в наличности.

Мишка принял за приказ. В одно время с ним взялся за недоуздок и Ефрем. Темно-гнедой дончак повернул голову с вызвездиной на лбу. Глядя на хозяина карим блестящим глазом, тихо заржал. Успокаивая, Ефрем положил руку ему на шею, а у самого по впалым щекам текли слезы.

— Знаешь ить, из рожка… как дите малое, вынянчил. Да он, кроме хозяина, в седло никого не впустит.

Зарумянели у Бориса скулы.

— Будь по-твоему. Не удержусь — оставим коня. Мишка, тащи вон седло.

Не выдержал бывалый казак усмешки — с парубков еще запомнился он по хуторским скачкам. Усталым движением снял папаху, вытерся.

— Расстреливай али записывай… Без коня жизни мне нету.

— Дуром зачем же расстреливать? Поставим крестик…

Борис, довольный, размочил языком огрызок чернильного карандаша и, найдя нужную фамилию, жирно отметил.

Над хутором низко по-над крышами пополз колокольный звон.

— Набат чудной… с веселинкой.

— Яшка Красносельский вызванивает, — определил Мишка, задирая капелюху.

Прислушиваясь к звону, Борис наказывал:

— Управляй тут своего Орлика, да не задержуй… При всем вооружении на плац, к правлению.

— Верхи? — уточнил Ефрем.

— Пока пеши.

Никодим так и топтался возле калитки. Проходя, Мишка предупредил его:

— Слышь, старый, набат? Топай Советскую власть выбирать. А атамана — взашей…

В проулке, подбирая ногу к шагу вахмистра, высказал опасение:

— Не явится в правление… Ефремка. Сбежит, гадюка.

Покосился Борис, но слов не выронил.

Неотмеченный оставался в списке Котька-пастушок, теперешний Костей Пожаров, солдат-батареец, служивший на действительной в одном полку с Борисом.

По пути на плац, дав крюк за поповскую леваду, они вышли к балке. Котькина хата, на одно оконце, доступная всем ветрам, стояла на отшибе. Полезли в низенькую дверь. У порога распялась жена батарейца, вострая на язык баба.

— Хворает Костей… Знахарку Домну покликала.

Борис, отстранив ее, прошел за печку. Давая время глазам обвыкнуть в темном, вглядывался. Не помнит, чтобы был когда-нибудь Костей в кровати, укрытый кожухом по обросший кадык.

— Хвораешь, значит…

Хворь, конечно, на виду: на голове больного — шапка. Из-под полы торчат мокрые подошвы ботинок, даже снег еще не стаял возле стоптанных каблуков. Толкался на базу, видать, а заметив их, вскочил в хату и влез под кожух. Не успел сбросить шапку да ботинки. А может, он и в ватнике? Шинель-то висит на гвозде…

— Скрутило однорядь… — жаловался Костей, шибко бегая глазами. — С вечера почуял… А ближе к свету взяло под ребра, помирай, и квит. До нужды выбраться нема силов…

Обеими руками сжал Борис вишневый черенок плети. Понимал: Володьки Мансура работа, своротил набок мозги своему дружку. Силой заставил себя ответить шуткой:

— А нужда сама в хату…

Костей, ворочаясь, протяжно застонал:

— Не до смеху, Бориска… Ей-богу.

— Это ты верно…

Вынул серебряные часы-приз.

— Вот, значит, «хворый»… Даю на все сборы десять минут. Нет, много… пять! Запахнуть шинельку да кинуть на плечо винт. С учетом… шапка да ботинки уже на тебе.

Дергая отпотевшую дверную скобу, сказал наиграннодобродушно:

— Явишься в правление, доложишь Красносельскому… Красный партизан такой-то, мол, прибыл для прохождения дальнейшей службы в Казачинском отряде на пользу трудовому народу. Не сбейся при докладе — внове так себя величать.

У Мансуровского ветряка приостановились. Пряча часы, Борис краем глаза не упускал хату Костея: надолго ли батареец задержится? Вон, бежит. Не оборачиваясь, крупно зашагал, ступая в свежий санный след.

Костей догнал их у лавки. Упарился, хватал открытым ртом ростепельный воздух. Косолапя, все хотел поймать взгляд вахмистра.

3

Издали почуял Борис неладное. У правления, кроме детворы, никого. Ожидали видеть на плацу весь хутор. И набат с «веселинкой» не помог.

— Эхма-а, — протянул Мишка, тоже встревоженный дивом: не случалось, чтобы народ не сбегался на колокольный звон.

Подымаясь по ступенькам, Борис ловил на себе встревоженные взгляды отрядников, обсевших перила нахохленными грачами. В передней — дым коромыслом; за столиком писаря неунывающие парубки резались в «дурака». Прошел в кабинет. Красносельский, кусая губы, стоял у окна; Егор — в атаманском кресле; выгнув спину, Сидоряк дергал проволочные дужки запертых ящиков стола. Яков Красносельский, Ларион и еще трое заняли лавку у глухой стенки. Зажав коленями винтовки, курили. Петро развел руками:

— Не собрался народ…

Гвоздецкий поднялся с кресла. Поправляя винтовочный ремень, добавил:

— И атаман удрал из хутора. Писарчука нашли, говорит, не знаю… Ключей вот от стола нету… А там — печатки.

Борис оставил дверь. Что-то нарушилось, исказилось в его сухощавом крупном лице.

— Печатки понадобились… Главное не таите! Случилось что?

Скрипнул под Петром тесовый пол.

— Гнилорыбов разбил на Маныче у Соленого Платовский отряд Никифорова и Сердечного…

— Слухи! — встрял Гвоздецкий. — Светом побывал в хуторе Захарка Филатов с разъездом. Ну и пообещал… покрошим, мол, голодранцев по Дону, возвернусь… А тебе поклон особо переказывал. Спрошу, мол, у Борьки, откуда у него появились винтовки…

Ладонью согнал Борис с лица жесткие складки. Встречаются люди, которые не терпят у себя за спиной чужую собаку, зато без страха встретят голыми руками сорвавшегося с цепи хрипатого волкодава. Борис из той породы. Присел он на пустовавшую табуретку, устало смежил глаза.

— Чего же порешили?

Все повернули головы к Петру Красносельскому.

— Тебя ждем… Собрал отряд вооружил… Командуй. Хлопцы верят тебе, почитают. На нас вот… можешь положиться.

Дернулись у Бориса веки; спекшиеся от морозного ветра губы тронула едва приметная усмешка.

— Обсуждали тут без тебя и дальнейшее… — продолжал Петр. — Отряд в шестьдесят, семьдесят человек не защитит хутор даже от взвода казаков. Нужно увеличить его. В крайнем случае, довести пока до количества винтовок, оставшихся в резерве. Это еще полсотни бойцов.

— А где располагаться? — Борис открыл глаза.

— Где же еще? — удивился Сидоряк. — В хуторе. Выставим караулы, наладим разъезды…

— Кругом хутора скрозь канавы… Окопов рыть не нужно, — поддержал его Гвоздецкий. — Будем обороняться.

Когда возвращался Борис из калмыцких степей, запала одна мысль… Вынянчивал ее, как дитя. А нынче увидал Ефремки Попова Орлика, и занялось все внутри. Весь отряд посадить на коней! Резвых, выносливых. Догонять да и уходить, ежели прижмут. У казаков не шибко разживешься строевыми — сами повскакали в седла. Но он знает, где можно добыть лошадей. Нужно поспешить, действовать немедля, иначе опередят беляки.

Нетерпеливо тарабанил пальцами. Вишневый черенок плети, притороченный накрепко к правой руке, выстукивал о край стола.

— Формирование отряда — дело самое важное, — согласно закивал он. — Увеличивать его… Яснее белого дня. С сотней, двумя, даже с тремя не попрешь на такую махину, какая была у нас на хуторе.

— Предлагаешь что?

— Голые руки у нас. Оружия — кот наплакал. А об обороне хутора и речи не может быть.

— Куда ты гнешь? — настойчиво переспросил Петр.

С усмешкой поглядел Борис на ощетинившегося артиллериста. Усмешка с издевкой: тебе-то и вовсе, мол, не пристало выходить из себя.

— Посадить отряд на коней. Обучать молодняк владению шашкой. Так выбьем у казаков ихний главный козырь. Пока хоть голову за голову отдавать. Иначе наши послетают, как кочаны капусты.

Судорожно сглотнул Сидоряк пересохшим горлом.

— Коней-то взять где… на всех?

— О том и речь… В обозе я встречал своего бывшего хозяина, конезаводчика. Под пьяную лавочку кое-что у него выведал. Есть кони. В балках, загонах… Ветер — не кони. Все закоулки там знаю. Ночью без огня найду. А план такой. Занять имение пана, укрепиться. И казармы, и конюшни — все в готовом виде, даже корм людям и лошадям. Формироваться, набирать силу. Поднимем все хутора окрест, свяжемся с соседними отрядами — великокняжевцами, платовцами, орловцами, мартынов-цами…

В сухостой в одночасье занимается степь. Выхваченные ветром снопы огня далеко относит в перестоявшийся бурьян. Бурьяны горят, как порох, с треском, гулом, без дыма…

4

Перед заходом солнца Борис простился с семьей. Махора не ко времени расхворалась. Проводить его до дедовой мельницы навязывалась Муська, но он велел ей быть возле матери. Закинул на плечо вещевой мешок, взял винтовку. Приглаживая белые пушистые волосы дочери, прощался с женой, лежавшей в кровати:

— Не дюже тут убивайся… Я скоро. Пелагея приглядит и вот Муська…

Наклонился, поцеловал ее в пылающий лоб — чуял будто, видит в последний раз…

Во дворе, возле катуха, шепнул сестре:

— Доглядывай, сеструшка… Коли особая нужда, ищи нас с Ларионом в имении Королева. Только цыц, даже бате не говори. Я зайду до него…

Сидели они вдвоем в горнице. Мачеха возилась в при-хожке, гремела посудой.

— Обижайся не обижайся, батя, не могу отпустить из отряда Лариона. Одного к стенке было не поставили: уклониться хотел. Это как же будет?

— Всурьез у вас… — усмехался в бороду Макей.

— Оставим лучше, батя, разговор этот. Иная нужда до тебе. Поделись с отрядом, чем можешь…

Понимает отец, о чем идет речь, прикидывается, сбивает с колеи:

— Конь-то один, под Ларионом. Не велю ж я ему слезать, а тебе отдать. Как ты гадаешь?

— Не про то я…

— А другого не нажил еще. Думал, вернешься со службы, за дело примешься… Наживем. А оно, вишь, обернулось… Последнего коня с базу сгоняете…

— Не прибедняйся, батя. Отряду нужен хлеб… седла, уздечки, брички с упряжью… Кони добрые. Воевать от-рядникам за бедняка, за его долю светлую. А жить за чей счет? Красных партизан тоже нужно кормить, одевать, обувать. Видал, офицерам богатые казаки стаскивали? Чувалами! Буханки, сало./ Иначе как?

Нет, Макей Думенко кулаком об стол не стукнет, не таков. Разум не покидал его. Тем, могло быть, и обрел уважение хуторян, даже крепких казаков. Правда, почет пришел поздновато, на склоне годков, вместе с ветряком и флигелем с деревянными полами. Каким путем все это далось ему в руки, неважно, у каждого своя планида. Возможно, господь и услышал его, Макея, слово…

Крутил Макей седой головой. Усмешка не пробилась сквозь буйные заросли усов и бородищи — слышалась в голосе:

— Как разумею, сынок, я должен снабжать ваш отряд и конями и бричками… Так или не так?

Не терял головы и сын, хотя умел, не в пример отцу, стукнуть кулаком не только по столу…

— У тебя лишний хлеб, пароконная бричка… Наверняка водятся и деньги. Советская власть в долгу не останется. Выдадим расписку, коль угодно…

— Ты мои деньги считал?

— Ни к чему мне вовсе считать их, — Борис зашуршал в кисете бумажкой. — Все одно прахом пойдет: не красным — так белые догребутся…

— Не скажи, сынок… Казаки за то самое, собственность, большаков и вытуривают с Дону.

— Значит, не поделишься?

— Выходит, не.

Скрутил Борис цигарку. Табак на колени не просыпал. Сунул ее в рот, сжав твердо губами. Не прикуривая, сказал без угрозы, будто советовал:

— Гляди, прогадаешь, батя.

В горницу заглянула Акулина Савельевна, пригласила певуче:

— Вечерять с нами, Борис Макеевич.

Отказался. Одеваясь, холодно простился у порога:

— Бывайте здоровы.

— С богом, сынок, — отозвался вслед отец.

На крыльце мачеха сунула ему прогретый в пазухе узелок.

— Сбережения мои. Не ахти какие… Отец про них и не знает, — ткнулась в ворот шинели. — Храни тебя господь…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Отряд занимал низ панского дома. Кому не хватило места, ночевали во флигеле. Сторожку у ворот отвели наряду — караулу.

В верхний ярус кинулись было ретивые — Мишка верховодил; Борис не пустил. Не велика заслуга ворваться со штыками в незащищенное имение, затерявшееся в глухой степи.

— Что вы за люди? — спросил одряхлевший Наумыч, без страха взирая из-под белых вислых бровей.

— Свои. Людей уложить спать, а всякие разговоры перенесем на утро.

— Извольте, места всем хватит… Коль не в доме, людская вон…

Указывая наверх, Борис спросил:

— Кто там?.

— Молодая хозяйка с горничной… Пана, Павла Сергеевича, нету.

Улеглись без вечери — натопались по мокрому глубокому снегу. Борис вышел во двор. Часовой у ворот, узнав в предрассветных сумерках, не окликнул. Подошел к нему, попросил винтовку. Страж в тулупе, ничего не подозревая, стащил за ремень с плеча, протянул.

В сторожке Борис поднял с бурьяна начальника караула, Егорку Кийко.

— Почему часовые без оружия?

Одергивая непослушными руками полы гимнастерки, тот силком раздирал слипавшиеся глаза, хрипло пришепетывал:

— Погодить, вашбродь… Как без оружия? Самолично проверял. Вот смену произвел. С ору-ужие-ем…

— Днем напомнить хорошенько наряду устав, а с вечера опять встанете… Проверю. Власть сменилась, а караульная служба остается службой.

Возле открытых дверей конюшни вышагивал дневальный. В предрассветной стыни что-то знакомое почудилось в нахохленных плечах. Подошел блинке — брат.

— Дрых бы ты, братушка, зорька скоро занимается… Я бы зараз в ясли, на сено… Теплынь в конюшне… Эх!

Постоял возле белокурых тополей. Вспомнилось: на этом месте покойный пан подарил ему серебряный…

За каменной оградой, в ветлах, теплеет, набирает силу рассвет. Глядел Борис, как зеленеет белесо-сизый край неба, а видал выгон за хутором, нарядную пасхальную толпу, первый свой приз за скачки — голубенький полушалок… Острым дотронулись до сердца…

В чужих краях он еще вспоминал Нюрку. Бывало, ночами являлась. Какой-то бесплотной, сотканной из тумана. Начинало казаться, не было такого с ним — услышанное в детстве, не то давний-предавний сон… А нынче увидел ее как живую: конопушки на тонком носике можно пересчитать. Пришло на память самое светлое во всей их любви: после всенощной за садами, на восходе «грающего» солнца, разговлялись крашеным яичком…

В широком овальном окне наверху мелькнул слабый огонек — зажгли спичку. Свет разгорелся. «Хозяйка проснулась. Что же, совсем с руки, до побудки можно обговорить все дела…»

Стукнул в дверь осторожно, пальцами.

Остроскулое мальчишеское лицо Агнесы совсем будто не изменилось. Испытывая знобкую робость, поприветствовал поклоном. Она молча указала на кожаное кресло напротив. Белые длинные кисти рук сцепила на колене.

Борис не знал, куда девать глаза. Сдернул папаху, умащивал ее на подлокотник.

— Вижу, угадали…

В глазах ее вспыхнул зеленый смешок.

— Я ждала ночью… Управляющий узнал вас.

Потянулась к столику, взяла портсигар. Не угощала. Не брала в рот папироску и сама.

— Какое же дело ко мне?

— Дела, собственно, нету до вас… Имение переходит к Советской власти. Хозяином всему вступает красный отряд. Вас и людей ваших не тронем. Коль есть просьба какая… скажите.

Агнеса откинулась на спинку кресла.

— Надеюсь, выпустите меня за ворота… Утром ждет муж за Манычем, в хуторке… Вот записка… Вчера перед вами казак прибегал.

Вынула из нагрудного карманчика вязаной кофты синий клочок бумаги.

— Из имения никому отлучаться не дозволено.

— Как вам угодно… Но к вечеру Королев явится сам. И не один.

Глаза их встретились. Борис щурился, будто от дыма.

— Будем, значит, обороняться. Пушки, думаю, пан Королев применять не станет.

— Не уверена, — встряхнула головой Агнеса. Щелкая крышкой портсигара, сказала — Что-то вы не расспрашиваете о своем давнишнем друге… Этим летом мы встречались в Новочеркасске. Не знаете, о ком говорю?

— Догадываюсь. О Федоре. Он офицер…

— Был. Погоны сорвал и тоже вот так… партизанит. За Манычем, в Платовском отряде, штабом командует.

В голосе Борис не услышал осуждения. С кафельной облицовки камина перевел взгляд на нее.

— Пани, без обману. Выпущу вас за ворота… Через неделю. Доставлю лично, куда укажете. А взамен отпишите пану… Пускай не тревожит вас пока с имения. Записку отправим нашим человеком. Иначе быть меж нами крови… А за новость, про Федора, спасибо.

Встал, прошел к двери.

— С ответом не гоню. После завтрака уж…

Топтался, не зная, как попросить хозяйку оказать ему маленькую услугу. Нужны офицерские погоны. С утра намеревается сделать вылазку на ближайшие зимники. Степь кишит казачьими разъездами. Со своими вахмистрскими враз влетишь любому хорунжему на рога. Ловко бы на плечи вшить со звездочками, да покрупнее…

Видя, что он взялся за дверную ручку, Агнеса дала ответ:

— Напишу я мужу.

Легко поднялась. Поправляя огонь в лампе, сказала:

— К вам просьба… Так, пустяк. Не смогли бы передать Федору вот это? Портсигар. С лета у меня… Забыл. А как вернуть, ума не приложу. Уж вы, наверно, свидитесь с ним…

Борис откашливался натужно, ворочая шеей, обмотанной шарфом. Не смел взглянуть молодой женщине в глаза..

— Что ж… оно можно… Не в тягость. Свидимся ли, вот в чем дело…

Агнеса поспешила успокоить:

— Вчерашний казак сообщил, будто потеснили пла-товцев от Маныча к Салу, на Большую Орловку… Это невесть куда.

Он склонил голову: правда, Большая Орловка не в дальних краях. Потянулся, но Агнеса, усмехаясь уголками подведенного рта, завела руку с портсигаром за спину. Кокетливо встряхнула светлыми локонами.

— Надеюсь, вы не против, черкану два слова и вложу сюда, а?

Женское доверие вызвало в нем ответное чувство.

— Услужите и мне… Нужны, значит, офицерские погоны. Пошукали бы в своих скрынях…

Темные брови ее, чуткие и живые на худощавом мальчишеском лице, выжали на переносице складку. Пристально вглядывалась ему в глаза: шутит?

За дверью оборвались тяжелые спешные шаги. Догадался: начальник караула. Хмурясь, испытывал чувство неловкости и досады — заболтался с барыней. Обернулся на тягучий скрип. Хозяйка распахнула створки платяного шкафа.

— Вот, пожалуйста, мундиры покойного пана… Снимайте, какие на вас глядят.

Выбрал есаульские погоны.

2

Мела поземка. С бугров, увалов, открытых мест срывало обледенелую снежную корку, дробило ее в желтых бурьянах. Ожившее вчера небо опять застыло, взялось моросью.

На бугре Борис натянул поводья. Ординарец — выбрал Мишку — не отстает, держится шаг в шаг. Остальные трое во-он растянулись по выбалке. В последнем угадал Ефремку Попова на Орлике. Нарочно взял казачьего хорунжего с собой; косятся на него не только бывалые отрядники, но и молодняк.

Мишка, разворачивая задом к ветру гнедую кобылицу, поджимался к его стремени.

— Не торопится хорунжий, жалеет своего кровного… Борис промолчал. Глядел на мечущихся над запорошенными ветлами ворон. «Снег повалит… На руку. След заметет…» С тревожным чувством искал цинковую кровлю панского дома. Нет, не видать. В серой мгле едва проглядывались макушки тополей.

На бугре Борис ощутил тревогу явственнее. Добрая половина отряда сразу покинула имение. Он увел с собой четверых, один ускакал за Маныч с хозяйкиной запиской. Двадцать отрядников, больше из служивых, разъехались в ближние хутора — бросить боевой клич.

В имении остался Петро Красносельский. За него тревожился. Три десятка винтовок в слабых мальчишеских руках — не густо. Подвалит летучий гнилорыбовский отряд к имению…

Хорунжий выбрался на глинистый увал, обдутый ветром.

— Ефрем, вам с Мишкой — правая сторона, по Терновой балке. Костею с хлопчаком — левая, по Сухой. Обшарьте все закоулки по низинам, отножинам. Я спущусь до Манычу, околесю плавни. Попадутся косяки, правьте на Ремонтный зимник. Во-он чернеет деревянный балаганчик на окраине камышей. Самый Ремонтный. Не раздобудем, перекинемся на тот бок… Без коней в отряд ворочаться нельзя.

В долине Маныча у кромки камышовых зарослей снег глубокий. Корнет с ходу влетел по брюхо в заметенную теклину. С храпом вынес на взлобок, поросший краснобылом. У одинокой распатланной вербы шарахнулся вбок. Борис едва удержал папаху. Краем глаза следил за ленивыми прыжками черноухого беляка.

— Дурень старый!

В полсотне шагов, на сурчине, заяц остановился, присел, выставив белое с прожелтью пузо. Одолел Борис соблазн: не выдернул из кобуры наган.

Корнет неожиданно заржал, пронзительно, радостно. Из-за деревянного амбарчика Ремонтного зимника вывернулись всадники. Наметом понеслись на него. По алому башлыку определил в переднем офицера. «Казачий разъезд». С упавшим сердцем ловил цигаркой огонек от зажигалки, горячечно подсчитывал: «Семь пуль в нагане… Винтовку уж не стащишь со спины… На клинок надежда…»

На всем скаку осадил офицер буланого жеребца. Раскрасневшиеся мальчишеские щеки спорили с пламенеющим башлыком, съехавшим на шею. Черная кисточка негодующе болталась, касаясь новенького серебряного погона.

— Приношу глубокое извинение, господин есаул… Издали принял не за того.

— Знаешь, хорунжий, службу…

— Господин есаул… вы один в этой глухомани?

— Господь с вами. Со мной целый взвод… По балкам растеклись. Лошади отбились… Косяк. Вот шукаем.

— Косяк?! — Хорунжий повернулся, крикнул — Вахмистр Грошев!

От сбившегося неподалеку кучей разъезда отделился желтобородый казак на поджаром кабардинце.

— Скажи-ка, братец, где это мы недавно встречали лошадей? В какой балке?

— По отножине, вашбродь, в урочище.

— А балка? Балка? — нетерпеливо допытывался офицер.

— Сухой зовут, — ответил вахмистр и усомнился — Да то ж косяк с тавром конезаводчиков Королевых. Звестный…

Быстроглазый начальник разъезда высмотрел тавро на стегне Корнета.

— Это какое тебе тавро?

Вмешался Борис.

— Там люди мои, по Сухой… Отличат свой косяк. Хорунжий, гневно косясь на вахмистра, отдал честь:

— Господин есаул, дозвольте разъезду следовать по заданному маршруту?

Борис вздернул плечами: коль по маршруту, задерживать не смею.

Глядя вслед казакам, ощупывал недоверчиво вшитые на живую нитку есаульские погоны.

3

В чулане загремело порожнее ведро. Чалов откинул полу кожуха.

— Всхрапнуть человеку не дают за кои сутки, прямо напасть…

В черный проем просунулось золотопогонное плечо. Табунщик закусил язык. Сполз торопливо с нар, обшаривал складки под ремнем. «Эка, птица важная… Хлеще надышнего… Есаул!»

— День добрый, честной народ.

Простуженный, хриплый голос, но добрый, без лютой строгости и рыка.

— Спасибо на добром слове, вашбродь, — осмелился не по уставу отозваться табунщик, неловко переступая по земляному полу ногами в шерстяных носках.

— Чалов?!

Крепкие руки есаула встряхнули одуревшего казака.

— Осип Егорыч, не угадываешь?

Хитрил Чалов: и лицо, и голос теперь признал. Отводя глаза, силился улыбнуться.

— Оно, конечно… Как не у гадать? Сколько годов, и запамятовать навовсе можно.

Борис обрадовался неожиданной встрече.

— Хитер ты, Чалов. А ежели мы вот так…

Винтовку приставил к стенке. Шинель и папаху с шарфом повесил на крюк, вбитый у порога в простенке. В гимнастерке без погон, распояской, улыбаясь простовато, подошел с протянутыми руками.

— В таком чине не откажешься?

Чалов недоверчиво щурился, руку тряс с излишним усердием.

— Присаживайтесь вота, — приглашал он, вытаскивая из-под стола лавку. — И величать теперь вас не знаю как…

— Борисом и зови. Ай забыл?

— Как можно. Ить не один год маету гнули вместе.

— Это ты вправду баишь.

Борис сел на лавку, упер набрякшие с холоду руки в расставленные колени, внимательно оглядывал табунщика. Все то же обугленное от солнца и морозов рябое лицо, серая нечесаная куделя на голове.

— И время тебя обходит, Осип Егорыч… Не стареешь.

— А из чего нам стареть, скажите на милость? Кони да степь. Людей месяцами не встречаешь. Оттого и спокойствие душевное имеем. От их, людей, вся коловерть…

— Блаженный ты, Чалов. Ужели не чуешь, земля под ногами начинает тлеть? Паленым попахивает.

— А кто тому виноватый?

— Уж не мы ли с тобой?

— Знамо, не мы. Лапотнику, москалю, своей земли мало. На Дон, на исконные казачьи земли зарится.

Схлынула радость от нежданной встречи. Жесткая складка залегла в уголках губ. Понимал: не сам Чалов высказывается, обездоленный, одичавший в глухой степи, — говорит казачья спесь. Ему, Борису, — силой доводилось иной раз осаживать в нем ее, вздыбленную, оскаленную, как дикая лошадь. А где-то рядом со спесью уживалось душевное. Не стерлась в памяти та давняя масленица…

— К чему, ваше благородие, усмешку имеете? Ежели оно не секрет…

Борис, растирая нос, качал головой.

— Вспомнилось, как ты с кулачек от церкви волок меня до хаты… Глаза целые, а след от тех пор на горбине красуется. Особо, когда выпью, нос краснеет, а шрамик белым остается. Ловко атаман Филатов звезданул. Позабыл, поди, а?

— Как же… И такое случалось…

Стараясь для высокого гостя, Чалов завозился возле печки. Раздувал огонь — подогреть калмыцкий чай. Борис осторожно выведывал:

— Сдавна тут, на Ремонтном? Не знал. К тебе, на старый наш зимник, хотел завтра добраться. Охота повидать места…

— А я теперь зимую тут, — отозвался Чалов, подкладывая в огонь кизяки. — На лето опять восвояси. Зараз там Борода один распоряжается.

— Живой?

— А что ему подеется?

Наклонившись, Борис выхватил из печи жаринку, перекидывал ее на ладонях, остужал.

— Покойный Сергей Николаевич ходил в больших барышах. А этот, не знаю… Наследник-то. По столицам все прохлаждался, рук к хозяйству не прикладывал. Хотя и времена нонешние не таковские…

— При покойном куда-а бывало, — вздохнул Чалов. — Наполовину никак поубавилось. А всему разор — война. Каждый год подчистую косяки выгребает.

Спросил Борис между прочим, будто к слову пришлось:

— Днем с огнем небось не сыщешь ремонтных лошаков по зимникам. Али задержались кое-где?

Не чуял подвоха матерый табунщик, но ответил уклончиво:

— Оно и вправду, пошукать еще…

Разливал он по деревянным калмыцким чебучейкам душистый бурьянный отвар, забеленный молоком. Мимо замороженных оконцев со степи проскакала лошадь. Бег оборвался возле двери. Построжавшими глазами Чалов поглядел на гостя.

— Один… Кого принесло.

— Из моих, наверно… — успокоил Борис.

В мазанку влетел Мишка.

— Спину, гад, показал… Попов! — выпалил он. — Чуяло мое сердце. А вы верили ему…

Борис потянул с крюка папаху, шинель. Если Ефремка пристал к разъезду хорунжего, прлбеды для Красносельского; нарвется сразу на казачью сотню — беда полная. В дым размолотят. Немедлено в имение — в ружье весь остаток отряда. С трудом сдерживая в голосе дрожь, сказал:

— Осип Егорыч, я не успел выговориться… Словом, конезаводство пана Королева от вчерашнего дня перешло в руки Советской власти. Зимниками распоряжаемся мы, красные партизаны. А потому… снаряди для отряда косяк ремонтных коней.

У Чалова отлила кровь от лица.

— А как же чай? Хотелось по-свойски, по-людски…

— Извиняй, Осип Егорович, не до чая. Сам видишь. Отпускай нас…

— Дык ремонтники тут, под боком… Выну запор из петли и — с богом.

Долго ворошил чаканки на нарах — треух искал. Мишка уж ткнул в глаза:

— Дядька Есип, капелюха в руке.

— Погля, и взаправду… — чистосердечно удивился старый табунщик своей промашке.

4

Зимний день короток. Пока кружили косяк по плавням, смерклось. Уж в потемках добрались по ветляку к имению. Степняки, не видавшие диковинных загонов, не чуявшие такого обилия незнакомых запахов, с храпом толкались у ворот. Борис спрыгнул, ладонью хлопнул коня по крупу. Корнет пробился сквозь дрожащую стенку своих диких сородичей, хозяйским степенным шагом вошел в ворота и громко заржал. Неуки густым комом ввалились за ним во двор.

Борис вошел в сторожку. За столом — Красносельский, двое незнакомых и Ефремка Попов. Улыбается вместе со всеми. Незнакомым едва заметно кивнул. Перебирая в руках плеть, уставился на хорунжего:

— Как понимать прикажешь, Попов?

Сошла улыбка с вислоносого лица Ефремки. Вмешался Красносельский:

— Ординарец твой, надо полагать, чего-то напутал. Вот знакомься… Ефрем привел первое пополнение. С Балабинского хутора. Блинков, драгун. Бурменский, наш братан, артиллерист. И кавалерия… на верблюдах.

— Отродясь не видал верблюжью кавалерию. — Повеселевший Борис сбрасывал оружие.

— А главное — вон, — указал Петро на печку.

Сердце замлело — «максим»! Присел на корточки, оглаживая отпотевший в тепле кожух пулемета. Драгун Блинков, пощипывя белесый ус, смущенно пояснил:

— Спорчен малость… Что-то в середке залегает. Да и лент покуда нету.

За столом, размалывая крепкими зубами сало с подсмоленной шкуркой, Борис дослушал неурядицу, случившуюся в Терновой балке, от самого Ефремки. Вскоре как разъехались на бугре, они с Мишкой натолкнулись на разъезд. Казаки шли крупной рысью по той стороне балки, правясь на юг, по всему, на Егорлык. Хотели крутнуть коней, но офицер на буланой лошади, не сбавляя хода, помахал рукой.

Переждав, покуда разъезд не укрылся в падине, они разделились: Мишка свернул в отножину, а Ефрем следовал по балке. Натолкнулся на верблюжий караван. Выяснилось: соседи, из Балабина, держат путь не куда-нибудь, а в имение помещика Королева, в краснопартизанский отряд к Думенко. Заплутались в степи. Кинулся Ефрем искать Мишку, послать его проводником, а того и след поземкой замело. Пришлось сопровождать самому…

Оставив опорожненную кружку, Борис обратился к балабинцам:

— Откуда слух поимели об имении? Всего ночь одна и прошла…

— У слуха крыла вострые, — улыбнулся Блинков, оглаживая стриженую голову.

Красносельский, отхлебывая заварной кипяток, пояснил:

— Метили они за Маныч. В Платовскую, к Никифорову, или на Сал, к мартыновцам. А братан твой, Ларион, встретился по дороге, сманул до нас. Не Ефрем, попали бы к гнилорыбовским юнкерам.

Борис исподволь присматривался к обоим. Предпочтение отдал драгуну: судя по сдержанным движениям крепких длинных рук, должно быть, рубака. «Поручу ему молодняк… А артиллеристу работу найдем после — отобьем пушку у беляков…» Поблагодарил за вечерю. Следом вышел и Красносельский.

— Душа чего-то побаливает, — сознался Борис.

— Хозяйство растет, забот прибывает. День-два — народ и вовсе посунет. В царской армии твой вахмистрский голос слыхала батарея, теперь потребуется сотням. Так что приучайся. А душа болит, это здорово. Болеешь за дело.

Возле дома Петр положил руку ему на плечо, слегка встряхнул.

— Отоспись.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Опрастывались тучи над Манычем, заваливая резкие складки степи искристо-синими сугробами. Видать, зима остатки выгребала из своих кладовых. За кои дни нынче с утра прорвалось солнце. Чистое и горячее, будто каравай из пшеничной муки-нолевки, вытащенный из печи. Захорохорились воробьи на крышах конюшен, зазвенела капель.

Борис, потягиваясь, щурился на яркий свет, пробивавшийся в прорехи пушистых облаков. Щеками ловил едва ощутимое покалывание мартовского солнца. По запахам от сугревных мест двора, по капели, по терпкой ломоте в костях почуял приближение весны. Мучительно потянуло домой — повидать Махору, взять на руки дочку. Ничего не стоит вскочить в седло — и напрямки, бездорожно…

Мишка вывел из конюшни Панораму. Ахнул. Высокая, светло-рыжая, лысая и белоногая. Стати степнячки налицо: легкая искроглазая головка, отлогий круп, косое длинное плечо, прямая спина с бугристой холкой. Перещупал бабки — искал изъян. Не сразу заметил, что у нее не все ноги белые.

— Где она утеряла чулок?

Мишка простовато успокоил:

— Мы свой ей наденем. Сорочка у меня исподняя, ненадеванная, оторву полу и обмотаю. Вся будет в чулках.

— За сорочку мать порты стащит… Гляди!

С утра Борис вольтижировал в ветляке — обучал молодь верховой езде. Прискакал Мишка, ворочая весенними глазами, выпалил:

— Товарищ командир, кобылу Чалый привел! Загляденье! Панорамой кличут.

Сообщение ординарца обрадовало: чего-чего, а лошадей Чалов знает. Предчувствие не обмануло…

Доглядел, как Мишка чистит кобылицу, строго сказал:

— За лошадью ухажуешь — не жердиной. Заруби себе на носу.

Скинул шинель. Засучив рукава, взял у него жгут. Мишка косо приглядывался к его рукам.

Не отрываясь от дела, Борис сказал:

— Бери себе Огонька. Ординарцу не положено в бою отставать от командира.

Обиду у парня как рукой сняло. Кинулся в конюшню, вывел игривого крепыша на низких негнущихся бабках, с вызвездиной. Пристроился рядом.

— Может, опробуем, Борис Макеич?

Железные створки ворот с ржавым скрипом развернулись, впуская верховых. Втащилась пароконная бричка, верхом набитая мешками, оклунками. За нею — толпа, пешая, пестро одетая, безоружная.

— Сидоряк! — вскрикнул сдавленно Мишка, сбивая на затылок треух.

Признали двоих — Сидоряка и Лариона. Третий, на серой лошади, из чужих. Застегивал Борис крючки на шинели, а пальцы не слушались. Вот оно — пополнение, предсказанное Красносельским. Сотни… За пять суток — другая колонна. Прошлой ночью Егор Гвоздецкий привел семьдесят девять человек! Жаль, мало винтовок и шашек. По всему, и у этих не густо с оружием…

Скалился Сидоряк. Ларион, по обыкновению, хмурился, дергал без дела повод. Чужак сидел в седле крепко. Шапка из белой цигейки надвинута на седые клочковатые брови. Лицо мясистое, битое оспой, как дробью. На брезентовой портупее — жандармская шашка.

— Принимай, Думенко, до кучи! Вся голь, ядрена в душу, зли, як кобели цепные. Воевать дюже хочем!

— Чем?

Рябой показал черные, как земля, руки.

— Это и у нас есть… А оружие?

— Тю! — удивился он. — Веди. Шапками закидаем! Борис крепко тряс чужаку руку. Про себя отметил его степную удаль, хотя годы уже немалые.

— Гришка Маслак, — назвался хохол. — Речь казать будешь?

— Размещайтесь. Вечером сойдемся.

Взглядом указал ординарцу: седлай.

2

Воротясь с выездки лошади, Борис застал в комнате покойного пана малое сборище. Ефремка явился с дальней разведки. Ждали его. Красносельский, увидав, махнул: проталкивайся, мол, к столу.

— Накадили, как поп Гаврила на всенощной.

Отрядники сдержанно засмеялись, гася цигарки, отмахивали от себя дым. Сидоря, занявший подоконник, открыл форточку. Не снимая шинели, Борис умостился в кресло, оставленное Петром.

Обстановка, со слов разведчика, выходила неладная. Офицерские части пятого дня опять ворвались в окружную станицу. По слухам, Великокняжеский отряд вместе со ставропольцами двигается железнодорожным путем, преследуя уходившего на Екатеринодар генерала Корнилова.

— Погоди, погоди, — перебил Борис. — В самой Великокняжеской побывали?

— Там же кадеты, — усмехнулся Маслак.

— От Торговой свернули по ростовской чугунке, — сознался Ефрем. — В Целине казачьего гарнизона нет, зато дальше в Егорлыке, в Мечетинской, заслоны — сотни по три. В Процикове тоже казаки. В Веселом и у нас в Казачьем пока воинских частей нету.

— Стычек не случалось?

— Погоны спасали…

Борис мигнул хитро. Снаряжая разъезд под началом Ефрема, с трудом убедил его прихватить офицерские погоны. Оказывается, пригодились.

Вспыхнул говорок, глухой, тревожный. Загасил его Борис насупленным взглядом. Заговорил сидя, не отрывая глаз от бронзовой чернильницы:

— Вчера схожие вести нам доставили с Салу… Никифоров со своими платовцами в Большой Орловке и Большой Мартыновке. Эти три партизанских отряда тоже, по слухам, объединились. И к ним мы потеряли след. Что же выходит? А выходит, браты, плево… Одни мы в самом казачьем пекле. Как волки зафлаженные — кругом пикеты. Не ведают беляки про наше существование, или просто-напросто руки не доходят. — Встал из-за стола. — Лагерная сонная жизнь наша тянуться не может без краю. Не нынче завтра казаки потревожат. Не усмехайтесь. Кабы не довелось умываться красной юшкой. Нас уже более четырех сот… А винтовок — на двоих одна не приходится. Предлагаю разоружить хутора Казачий и Веселый. Пока еще по богатым куреням висит на стенах без дела оружие, а коль оно окажется в руках, брать его тяжельше… Операцию произвести немедля, этой же ночью.

— Гарно, растребушишь куркулей! — поддержал Мас-лак.

Тут же наметили план. На Хомутец, в Казачий, тронется Гришка Маслак со своими; в проводники ему выделили надежных парней из казачинцев — указывать в потемках курени богатых казаков. Отряд на Веселый поведет Думенко.

3

С заходом солнца железные панские ворота выпустили со двора всадников.

Панорама выбрасывает ноги свободно, чуя каждое его движение. Стремя в стремя ходко идет серый кабардинец Маслака. За короткую выездку днем Борис успел оценить не только ее резвость, силу, но и выведать норов. Шаг, рысь, карьер — все отменно. Одно тревожило сперва: горяча не в меру. Распалясь, плохо слушала повод. Рвал губы удилами, приводил в чувство плетью. И, уже правясь к имению, понял свою промашку. Не повод, не плеть властны над нею — шенкеля. Не сам ли Чалов объезжал? Может быть, для хозяина. Не терпится оторваться от колонны, еще раз убедиться в своей догадке.

Малоезженная проселочная дорога сквозь заснеженные бурьяны пробилась на Великокняжеский шлях. Свернули на него. Подувал встречный ветерок. Ноздри и горло першило морозным духовитым настоем полыни. Лошади всхрапывали, отфыркивались, мотали головами. Бурая, клочковатая, как рваная кошма, степь уходила кругами, пропадая в скапливающихся по низинам сумерках.

От буерака пошли казачинские наделы. С правой руки от дороги Борис угадал кургашек с каменной бабой на маковке. Виделась она едва приметным пнем. В последнее лето перед службой батька арендовал тут у Никодима Попова клин земли. Не одну ночь провел он на кургашке, лежа на спине. Позеленевший камень, отдаленно напоминавший человека, был близок ему, парню, в те часы. Казалось, древний житель этих степей, скованный камнем, сотни лет уже хранит в себе такую же боль, как и его… Вчера только узнал от партизана-весе-ловца, что младшая сноха их атамана, взятая из Казачьего, давно померла. А он-то все эти годы думал о Нюрке как о живой! Вынашивая план разоружения Веселого, втайне надеялся побывать в курене атамана, взглянуть на нее.

С бугра открылся Казачий. Пахнуло кизячным дымом. Послышался лай собак. Как и днем, у коновязи, Бориса потянуло домой. «Поднялась Махора, хворает ли? Муська в печке кочергой ворошит, наверно. Поди, кинулась бы теперь на шею…» Откашлялся в кулак, залавливая подперший горло вздох — не дозволит себе и эту малую кроху радости.

У Хомутца отряд раздвоился.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

В хуторе Казачьем сбор оружия прошел благополучно. Отрядники загодя распределились по улицам; у каждой встал казачинец. Местный житель показывал дворы, где наверняка была пожива. Ради осторожности не входил в курень, на свет, ворочал на базу.

Бричку оставили у церковной ограды. Разъезжаясь, Гришка Маслак напомнил:

— Нема на стенках, — в подполье, клунях ворошите. Та не дюже цацкайтесь с самим куркулем. Пощекотать ему ребра до хохотки… Бреше, скаже.

Поводырем к себе он взял Андрюшку, младшего брательника Егора Гвоздецкого. Подтолкнул его в плечо:

— До атамана… С него почнем.

Ворота атаманские крепкие, калитка на пудовом засове — нет смысла стучать, тревожить соседских собак. Андрюшка с седла взобрался на резную арку ворот, спрыгнул. Загремел засовом — на него без лая навалился спущенный на ночь с цепи кобель. Вывернулся парень, оставив в собачьих клыках кусок овчинного воротника с полушубка; упершись спиной в стояк, выхватил из ножен клинок.

— Из винта! Из винта… мать его в душу!.. — хрипел Маслак, с остервенением наваливаясь на калитку.

Кто-то таким же способом, из седла, грохоча прикладом, кинулся на забор. Калитка распахнулась — вожак едва удержался на ногах.

— Шашкой я… — сдавленно выдохнул Андрюшка. — За катух утек… дьявол.

Гремел кулачищами Маслак в дверь, не остывший еще от злобы. С кулаками влетел в курень.

Большая семья атамана тесно обсела просторный кухонный стол — вечеряла. Казаков не видать — бабы да детва малолетняя. Темноглазая молодка, открывшая дверь, встала к печке, зябко куталась в пуховый платок. К ее ногам прилип толстощекий малец в коротких штанишках на одной помочи.

Все уставились на красномордого, рябого дядьку в мохнатой белой шапке и при оружии. Не наган за кушаком да шашка на ремешке — дикие глазюки и кулаки его нагоняли страху.

— Заря не стухла, а вы кобелей с цепу спускаете! Куркули паскудные… Де казаки? Га?!

Поднялась старая Филатиха. Плямкала безгубым ртом, пряча худые черные руки в цветастую завеску, гнусаво заговорила:

— А иде зараз казаки? Звестно… Иде и все…

— Звестно!

Повел Гришка взглядом по одежной вешалке: на самом виду, поверх дубленого полушубка — сераякаракулевая папаха с царской кокардой.

— Чей папах, га?

Шевельнул корявыми вывернутыми ноздрями: из зева ее резанул свежий едучий пот. С опаской покосился на черную щель плохо прикрытой двери в горницу. Сунул папаху под мышку, облапил холодную рубчатую колодочку нагана. Голову даже вобрал в плечи от звенящего в ушах напряжения. Хотел кликнуть хлопцев из сенцев, опередил казачонок. Отцепился от материнской юбки, бросился к ногам бабки; заглядывал под стол, звал:

— Деда! Деда, вылазь! Погля, папаху твою слямзил… Из-под стола, раздвигая сидевших плотно снох, кряхтя, вылез Кирсан Филатов. Распрямился в коленях, безнадежно свесив голову и тяжелые руки.

Выдохнул облегченно Маслак.

— Ты и нужон, атаман. А то с бабьем каши не сваришь. Выбирай: поминальник або папаха?

Кирсан наморщил лоб; моргал воспаленными веками — силился вникнуть в смысл загадки.

— Нам треба оружие. — Чужак сам выказал разгадку. — Все, что есть по всему подворьи… Времени даю… цигарку скурить.

Кликнул: из сенцев вошли двое с винтовками. Отставив ногу в рыжем пиме, Гришка не спеша скручивал козью ножку.

Запричитала жена. Цыкнул Кирсан — ткнулась старая в завеску, дергая костлявыми плечами. Прошел к вешалке, отрыл в одежде винтовку, ремень с шашкой и кожаными патронташами. Молчком сложил все хозяйство у ног рябого.

— Время есть, — усмехнулся Маслак, поднося к самокрутке на спичке огонек. — Вправду, не богато…

Вскоре Кирсан, сопровождаемый партизаном, вынес из боковушки с дюжину винтовок.

— Все. Правленские еще, с коях времен… Патронов… не погневайтесь. В другом месте промышляйте.

Гришка потрепал казачонка за вихорок, подмигивая:

— Извиняй, браток… Так и быть, оставляю папаху, нехай дед носит на доброе здравие.

Вынул костяной свисток, сорванный когда-то с жандарма в окружной станице, вложил в грязную ручонку.

2

Обошли богатые курени, лепившиеся к плацу. Помалу выгребали во всех подворьях. Правда, атаманского улова не повторилось. Маслак цвел, оглядывая завешанные плечи отрядников, потирал ладони. Доволен и тем, что ни кулака, ни нагана не применил.

— С миру по нитке — голому очкурок.

Возле брички уже гуртовался народ. Судя по лошадям у ограды, собрались не все. Запустил Гришка руки в сено. Возница, в тулупе, угадав командира, простуженно загудел из теплого ворота:

— Улов есть. Не зажируешь, навроде, но таскать ноги не перестанешь. Семнадцать! И те вон, по валенкам кои бьются, шашки… Не знаю, их сколько.

О пренебрежении к шашке, как оружию, в своем ху-торце Гришка знал и раньше. Потешался вместе со всеми над такой странностью в человеке, а сейчас его взяло зло:

— Корнюша, ох, покатится кочан твой с плеч непременно от казацкой шашки, разбей гром. Вот тогда зачнешь величать ее по имени-отчеству.

— Оно и твоя голова не заговорена, — обиделся возница.

Гришка усмехнулся — допек репьяха. Повертел шашку с махорчатым темляком.

— Бери, Корней, атаманская. Пока до рубки дело, она к боку твоему притрется, не будет путляться возле ног.

— Еще одну себе привесь. Винт бы выделил — табак иной.

— А дули не хочешь? Вон торчит…

— Так она ж на двоих нас с Митрошкой Коломейцем числится, — загорячился возница, выпрастывая шею из шалевого ворота тулупа. — Он отпалил свою обойку, а потом я? Так али не так, а?

— Так, так. Еще погляжу, куда палить станешь… Как за молоком¹, отберу винт и тот. А то и плетюганов всыплю за дармовой расход пуль.

— Не чванься, Гришка, дуром… Ундеровские замашки не корени в себе. Власть зараз наша, людская. Мы уж почуяли в ней смак, не собьешь. Этой рукой я выкликал тебя в командиры, а другой отведу обратно.

— Погоди, погоди, третьего дни как выбрали — ски-давать. В горячем деле не опробовали. А в холодном — человека не спознаешь…

Задохся возница в лающей икотке — пришел его черед посмеяться.

— Рябой ты, Гришка, а до того хитрющий, сук-кин сын.

Из-за угла правления вывернулись последние с Ларионом Думенко. Сошел он с седла, накинув повод на ограду, протолкался сквозь стенку. За ним в прореху, держа над головой оружие, устремились и хлопцы.

— Сколько? — встретил их Маслак.

Ларион, сутулясь, косился в бричку, желая разглядеть добычу.

Как за молоком — мимо (местн.).

— Не густо у нас… Наскребли с десяток винтовок, шашек — поболе. Да коня под седлом добыли.

— Какого коня?

— Служевского. Наш, хуторной казак… У чужой бабы застали. Сказывает, атамана Филатова сопровождал от Великокняжеской.

— Атаман дома. Мы его обчистили, как лозину.

— Значит, Сидорка не брехал. Урядник самый, Си-дорка Калмыков. Он у Захарки Филатова в сотне, его ординарец. А старый Филат пропадал все эти дни у сына, с беляками…

— А урядник где?

Из-за спины Лариона высунулась капелюха с распущенными ушами; ломкий юношеский басок хохотнул:

— Ха! Урядник… Ищи-свищи! Стрибанул похлеще зайца! В леваду…

— А винтовки у вас для чего? — подступил Маслак.

Ларион удивился:

— Винтовки?

Неловкая тишгна сгустилась вокруг брички. Явно, вопрос застиг врасплох всех… Мало кто, наверно, решился бы вслух ответить, для чего же все-таки у каждого из них винтовка? Ею убивают врага. А Сидорка Калмыков? Произрастали в одном хуторе. Вон курень его виднеется; в нем — старики, баба, двое детей… Сидорка, кобель, вместо того, чтобы провести лишний час в семье, с детишками, зарылся в паркие пуховики игривой порченой бабенки, жены сослуживца, дружка детства, Николки Волкова. А завтра, не тая усмешки в заячьих губах, он передаст нижайший поклон Николке от его благоверной. За это самое надо бы и стрелять Сидорку? Не-ет, тут что-то Маслак путает.

Вывел из затруднения сам Маслак. Ни с того ни с сего указал на колокольню:

— А что, грохнуть в колокол? Сбежится люд. Объявим о сборе оружия…

Майданная разноголосица сбила с толку его. Замахал шапкой, требуя порядка:

— Кончай базар!

Выставив тупой подбородок, будто принюхивался к настороженному сопению отрядников, дал слово вознице:

— Корней, ты как мозгуешь?

— Дело. Гляди, свершим бричку…

Братва кинулась на колокольню.

Ларион придержал коня. Сбил папаху, вслушивался.

— Навроде опять вызванивают, а?

— Почудилось, Ларька, тебе…

Конная связь между Веселым, Казачьим и имением продумана загодя. Маслак из Казачьего ставит на полпути к Веселому пикет. До балки Хомутец обеспечивает Красносельский, оставшийся в имении.

С пикетом к Веселому Маслак поручил выдвинуться ему, Лариону. Помнит: набат заглох, когда выезжали из хутора. Отмахали верст семь. Неужели Маслак опять звонит? «Взаправду, почудилось. В ушах небось еще ка-зачинский звон…» — подумал, силясь отделаться от ощущения неясной тревоги. Чем она вызвана? Ночной степью, забурьяневшей, угрюмой? Бывало, мальцом заставала ночь одного в глухой степи с палкой. А тут — на резвой лошади, вооружен, а за спиной еще десяток таких же, как сам…

Пустынный шлях. Знал, на выезде из падины, с левой руки, должен быть кургашек. Издали увидал — высится белой кибиткой над бурой степью. Пробились сквозь снег. Макушка просторная, обросшая чахлыми кустиками полынка, с выдутой ветрами глинистой плешиной. Все кинулись наземь. Облегчались, разминали натруженные ноги. По рукам загулял кисет. Лошади с храпом втягивали степные запахи. Тревоги не выказывали.

Ларион остался в седле. Привстав на стремена, до рези в глазах вглядывался в сторону Веселого. Хутор за бугром, слитым с золисто-бурым краем неба; да и далеко — верст семь, восемь. Тревога опять дотронулась холодком — пахнула в щеки, колюче улеглась под самым сердцем. Он вдруг понял, откуда у него такое ощущение. Ветерок! Густой, упругий, подувает прямо от Веселого… Не почудилось — колокольный звон был! Доносился именно с Веселого, а не Казачьего. Не догадался повернуть ухо в эту сторону… Что же там у братушки? Они ли сзывали веселовцев на плац? Набаты в план не входили. Маслаку взбрело в голову ни с того ни с сего. Зная брата, почти был уверен, что он сдуру не рискнет будоражить округу. Неподалеку хутор Проциков, а в нем — полторы сотни казаков…

Лариону сделалось не по себе. Сворачивая цигарку, не ощущал ее пальцами. Как старшему, пикет оставлять ему не положено, но и торчать на этом кургашке не было сил.

— Санька! Харитонов!

— Чего тебе?

У стремени встал низкорослый, коренастый парень в солдатской шапке и домашнем полушубке.

— За старшего оставайся… Курган без особой нужды не кидать. А я с хлопцами проскочу к Веселому. На душе муторно.

— Валяй.

По утоптанному шляху кони шли в намет. Сбивая на рысь, Ларион наставлял ухо — чудился какой-то шум. Пробитая с вечера партизанами дорога проглядывалась далеко. Ночь как-то незаметно поредела, выцвела: месяц высветлил с изнанки тучи то ли рассвет?

Выгреблись на бугор, открылся хутор. В белесом небе выделялась колокольня. Крайние сады как на ладони. В этом месте свежепротоптанная дорога свернула со шляха; до левад по чистому выгону виднелся ее след.

На развилке разъезд встал. Все трое услышали гомон, шум; смутно доносились отдельные крики. Переглянулись: что бы значило? Прогремел выстрел. Ему ответили пачкой, напористо, собранно… Эхо распороло воздух даже тут, на бугре. Выстрелы зачастили и в другом конце хутора. Из садов на выгон стали вырываться всадники.

— Братва!

Ларион крутнулся на ребячий голос. На обочине, в трех шагах, под сурчиной, — человек. Будто приник ухом к земле; странно подвернутые руки выдавали неладное. Мурашки поползли по коже: по лисье-рыжему полушубку угадал Сидоряка, Федота…

Чуяло сердце недоброе… Срывая со спины винтовку, Ларион силком выдавил из себя:

— Давай, Стешка… До Маслака гони!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Глубоким вечером въехали в Веселый. Приступили с атаманского куреня. Заминка случилась поначалу, у калитки. Мужской, с недоброй хрипотцой голос ощупывал вопросами:

— Кого там по ночам леший носит?

— Свои.

— «Своих» много зараз шастает под чужими базами… Откудова, спрашиваю?

— Из Казачьего. Дело до атамана.

Ржаво заскрипел засов.

— Веди в курень, — сказал Борис, мельком взглянув на высокого казака без папахи, в накинутом на плечи полушубке.

В передней темно. Свет стлался узкой стежкой по выскобленным песком полам из неприкрытой двери горницы. Борис толкнул ее локтем. Под висячей лампой за столом сидел лобастый сухопарый казак в нательной бязевой сорочке. Высоко вскинув рыжие кустики бровей, удивился поздним гостям.

— Откуда молодцы такие?

— Казачинцы до вас, батя.

— Во-она с каких краев…

По скуластому лицу атамана растеклась постным маслом ухмылка. Отложил протертый и собранный уже винтовочный затвор, откинулся на спинку венского стула.

— Стало быть, нашелся атаман? Слава богу… Каждую божью ночь до него гоняю нарошного. Слабоват на уторы наш сватушка. Хе-хе, кой-то горстки гольтепы служился, в штаны навалял. Чутка, мельника Макея сын коноводит, а?

— Его.

— Эко, супостат! На батьку руку поднял. А могет, он так, для отводу глаз? Не щупали, а? Смелые рубаки зараз и нам во как надобны.

Что-то удержало Бориса остановить говорливого казака. Стиснув плеть за спиной, оглядывал с тихой печалью в сердце освещенную горницу — резную мебель, ковры, карточки на стенах и на комоде. Бессчетно раз он представлял эту горницу. Именно такой и видел ее. Повел краем глаза на шорох шагов. К боку молодого, с обрюзгшим лицом казака, успевшего уже присесть на табуретку возле стола, прижалась девочка, росточком повыше Муськи. Остренький носик, конопушки и две пепельные косички с вплетенными белыми тряпочками… Нюрка!

Борис встряхнул плетью у ног, будто отгонял наваждение. С усмешкой глянул в лицо атаману.

— Я и есть самого мельника Макея сын.

Распустил атаман морщины вокруг глаз. Взгляд сделался моложавее и строже.

— Веселый, однако же, ты, парень. Ей-богу, скажу тебе…

— Не из чего веселиться пока. А разговор, атаман, не об том. Хутор занят партизанским красным отрядом. От имени Советской власти забираем боевое оружие. Крови не будет, ежели казаки сами не вызовут ее… Требую сдать все имеющееся в наличии во всем подворье оружие.

Девочка, склонив голову, пылко глядела Нюркиными глазами. Худенькая ручонка сжимала полу сатиновой отцовской рубахи. Борис, хмурясь, отвел от нее взгляд. Указал плетью на части винтовки, разбросанные по столу:

— Сын пускай собирает…

В узких щелках глаз атамана мелькнуло что-то лисье.

— Где ему скласть винтовку? Глупой он у нас. Пораскидает последние болтики…

— Складет! Раскупоривай все свои похороны… По-доброму…

Атаман привстал со стула, разводил руками.

— Господь с тобой, каки таки похороны? Все оно т}т. Погля, две дедовские шашки да турецкая… Прадед еще мой с туретчины трофеем занес. Ружжо кремневое, тоже деда и бабку знает…

Борис, не оборачиваясь, куда указывал хозяин, согласно кивал:

— Ружье кремневое нам без пользы, это верно. Ему и место — на стенном ковре. Шашки вот опробовать можно. Эта штука моду не утеряла. Ну, а в подполье?..

— Помилуй, добрый человек, зарывать в землю… Предмет хрупкий — железо. Ему в аккурате в сухом месте надо пребывать. К примеру, на сеновале…

Не сморгнул Борис, выдержал колючий взгляд атаманских глаз.

— На сеновале твоем хлопцы мои зараз. Они разглядят сами, что к чему… А в подполье без хозяина несподручно лезть.

От ворот атамана откатила бричка с первыми трофеями. Пока Борис гостил в курене, отрядники раскопали на сеновале несколько ящиков с патронами и гранатами. В конюшне из яслей с двойным дном выгребли десятка два винтовок. По всему, веселовские богачи уже сгуртились вокруг своего атамана, подбивая и соседние хутора. Недаром Мажаров каждую ночь посылает к Кирсану Филатову нарочного…

Простился Борис честь по чести. Помог закрыть створки ворот.

— Спасибо, атаман, поделился своими запасами. Бог даст, в долгу не останусь…

— Бывай, — ответил ему хозяин.

Переждав удаляющийся топот копыт, он вбежал в курень, схватил сына.

— Тиш-шка, скачи в Проциков, к сотнику Бровину… Казаков на конь! Мы с ним условились… Сам сотник у батюшки на постое. Найдешь. А мы своих взбулгачим… Услышите набат — гоните во всю мочь. Уразумел?

— Угу.

— С молитвой, сынку!

Вывел сам из конюшни коня, накинул седло. Выпроводив по леваде на выгон, с юношеской проворливостью сиганул через плетень до соседа — полчанина.

2

Колокол ударил ножом в спину. Борис выбежал в проулок.

— Что за чер-рт! Кому влезло в башку?!

Мишка, не спрашиваясь, вскочил на Огонька и пропал за углом станичного правления. Лютовал Борис. Кто так надсадно бьет в коренник-колокол? Промашка вышла. Надо было выставить у церкви наряд.

— Садись!

Пустил Панораму в намет. Вынеслись на церковную площадь. От ограды — всадник со вздетыми вверх руками: требовал остановиться. Мишка! Осадил храпящую кобылицу.

— Заперлись!.. Не сломать кованую дверь! Да и стреляют… Шапку вот, гады, пулей скопырнули… Спасибо, Огонька не задели.

Борис молчком сорвал с его плеча винтовку, выпустил обойму в темневший проем колокольни. Набат захлебнулся. Но тут же опять дернулся двухпудовый язык колокола. Грянули выстрелы. Один из партизан, заваливаясь, хватался за воздух. Борис успел подставить руку. Поймав повод, крутнул лошадей за плетень, в проулок. Пули срезали ветки с акации, с треском секли камушо-вую кровлю конюшни. Не слезая с седла, вглядывался в белое лицо хлопчака.

— Куда ранило? Пуля в какое место?..

— Тошно что-то…

Борис запустил руку под ватник. Так и есть — в живот! Спрыгнул. Ворошил в седельных подсумках — искал, чем перевязать. Ага, вот… рушник чистый! Возился с ремнем и крючками на ватнике, ругая себя последними словами: ехал будто к теще на блины. Ладонями ощутил — перевязка уже парню не нужна. Знакома предсмертная агония. С горечью подумал: «Вот и первая кровь…»

В проулок на всем скаку завернули верховые. Осаживая у брички разгоряченного коня, Сидоряк хрипло выдохнул:

— Слава богу, живой! Хлопцы мечутся кругом плацу… А с колокольни садют! А тут — слух: «Борьку!..»

— У вас жертв нету?

— Пока… Очумели чисто, тычутся во все проулки. А до церкви сбегаются веселовские казаки на конях…

Борис вскочил в седло; разбирая поводья, наказывал Сидоряку:

— Бери моих людей и бричку… Передай Блинкову. Пускай подчиняют себе всех встречных. Сбор за садами. Я выбегу на выгон, гляну… Сами веселовцы — полбеды. Беда там, в Процикове… До двух сотен казаков! А сам ты, Федот, не мешкай. За Маслаком.

Крутнул на месте Панораму, бросился по тесному проулку.

Огонек не отставал. На выгоне вдруг вспомнил — Мишка без шапки. «Простынет, дьявол».

— Шарфом бы покрылся! — крикнул, свешиваясь в седле.

Ординарец отмахнулся, скаля зубы.

— Уши надует, дурак.

— Нема шарфу…

Размотал с шеи свой пуховый, нагретый, кинул. На бегу подхватил его Мишка. Дернул повод — и обомлел…

— Казаки-и!

Неподалеку в падине копилась плотная масса всадников. Сдерживая лошадей, поджидали, видать, отставших. Слышался перезвон уздечек, невнятные окрики команд.

Ветром понеслись обратно в хутор. Борисом овладел мальчишеский пыл, граничащий с безрассудством. Бывало, он всегда приносил ему желанную победу. Сто клинков! Силы такой у него не было. Молодняк, правда, не нюхал пороху, не знает вкуса и запаха крови. А может, то и лучше. В них легче вселять храбрость…

Проулок, где они расстались с Сидоряком, закупорен всадниками. «Веселовцы», — обожгла догадка. Назад не развернешься. Да и пулю вгонят в спину. Выхватил из ножен клинок; нацелился в белую лошадь…

Веселовцы потеснились, видать, приняли за своих. Казак на белом скакуне замешкался, не успел сдать к плетню — ткнулся в гриву. Позади Мишка выпалил из нагана…

Выскочили за сады. Оборвалось сердце у Бориса. Весь выгон рябит удирающими партизанами. 1 ян>т на шлях. А за садами постреливают, кто-то еще отбивается. Шагах в пяти промчался хлопчак на гнедом коньке.

— Стой! Куда? Встань, су-у-кин сын!..

Заскочив наперед, расставил руки, потрясая плетью:

— Погоди, кажу!..

Хлопчак, шало озираясь, наддавал ходу.

Привстав в стременах, опоясал обтянутую дубленой овчиной спину — похоже, пришлось по барабану. Партизан испуганно глянул в оскаленное лицо командира.

— Прешь куда?.. — задыхался Борис. — Держи за мной!

Кинулся другому навстречу.

— Стыд потеряли! Глаза где ваши? Там головы братья кладут! За мной!

Повел не на выстрелы, а в обход, сворачивая в проулок, куда проскакали недавно веселовцы. Сошла горячка — в голове прояснилось. До подхода проциковских казаков взять верх над веселовцами. Рассеять, разогнать, тем самым сколотить в один кулак своих, вселить в них беса… Не до победы — порядком бы отступить, убраться восвояси без лишних жертв, сохранить отряд. Понимал, даже подоспеет Маслак, все одно численный перевес будет не на их стороне. А с матерым казачиной тягаться в сабельном бою — дело квелое для желторотых шпаков.

Вывернулись из-за плетняного сарая… Веселовцы! Без строя, кучкуются на пустыре, поджидают помощь. До полусотни их, не меньше. Верхи все, с винтовками на спинах. Трое, спешившись, залегли на крыше клуни, постреливают в глубь двора, в левады. Офицер в барашковой папахе, привстав на колено, осматривался в бинокль.

Борис перекинул клинок в левую руку, вынул из кобуры наган.

— За мной, в ата-аку-у!

На скаку выстрелил в торчащую на крыше спину офицера. Панорама врезалась в ошалевших от неожиданности казаков. Взвилась свечкой, устрашающе работая передними коваными копытами.

Мишка махал клинком, как палкой, а применения ему не находил. Кроме спины командира, ничего не подворачивалось. Огонек свободно вертелся в широком проломе. Казаки толкутся рядом, но до них не дотянуться. Куда лучше — наган. Сейчас бы вон тот усатый покатился с седла. Задержал на нем взгляд — глазам предстала страшная картина. Партизан в заячьем треухе выпятился, неумело ширяя острием шашки. Усатый казак оскалился по-волчьи, разворачиваясь в поясе, коротко дернул локтем. Камнем упал заячий треух в ископыченный снег. Из него выбился кончик красной косынки. Плясали конские ноги, втаптывая в заснеженный бурьян и косынку и треух… Мурашки поползли по спине у Мишки: впервые видит срубленную голову.

Панорама с тревожным ржанием опустила копыта. Усатый, горбясь, подался всем телом к шее серого в яблоках жеребца. С откинутой руки на темляке ненужно свисала шашка. Проглядел Мишка, как рубанул его командир. «Заработал, гадюка…» — со злорадством подумал он.

На Думенко нависли двое, с обоих боков — молодой, в шинели, фуражке, и сивобородый, в дубленом полушубке. Скрестились со звоном клинки. Пока Мишка втыкал шашку в ножны, освобождая для нагана руку, все было кончено. Панорама, перемахнув через корчившегося на снегу сивобородого, теснила к плетню казачью стенку. Стешенко Абрам довершал шашкой молодого, еще державшегося в седле…

Дрогнули веселовцы. Пятились, шаг за шагом оставляли пустырь, втягиваясь в окраинную улицу. Дружный напор красных и особенно этот страшный всадник на белоногой кобылице с шашкой и наганом сломили их дух. Повернули коней, как по команде, ринулись в глубь хутора.

Распаленные нежданной победой, партизаны бросились было вдогонку.

— Куда?! Глядите…

Борис указал окровавленным клинком. За левадами, по взлобку, на рысях шла кавалерия, намереваясь отрезать их от Великокняжеского шляха.

— Назад! Рысью…

В садах чуть не сшиблись со своими.

— Вот… собрали с поля по ягодке, — смущенно усмехался Блинков, кивая на сбившихся позади кучей отряд-ников.

— Секанули? — спросил хмуро Борис, доглядев висевшую плетью у него правую руку.

— Так… карябнуло.

Кто-то из молодых, глазастый, заорал:

— Казаки, братцы-и!.. Обходють!

Цепным кобелем бросился Борис на крик. Потное лицо, забрызганное кровью, шалый взгляд заставили людей натянуть повода.

— Срублю, как собаку… осмелится кто крикнуть такое… — сорванным голосом пообещал он. — Не дале как на шляху… искрошат всех в капусту.

На выгоне, на просторе, развернулись свободнее. Шли ходкой рысью, косясь на командира, умышленно не отдалявшегося от строя.

Проциковские казаки заметно прибавили ходу. Не упуская их из виду, Борис прикидывал на глаз место возможной встречи — там на развилке сойдутся. Вглядывался в пустынный бугор. Если не подоспеет Маслак, круто придется. Более десятка оставили в Веселом. И веселовцы поплатились. Голову за голову, наверно, отдали…

Казаки втянулись в балку, пропали совсем из виду. Отрядники, сбиваясь кучнее, перешли на галоп.

Первым на гребне появился офицер на гнедой лошади; за ним высыпали конники. Видно, как они копились. Офицер палашом помахал вправо-влево, разворачивая для атаки. «Не успели выгребтись из снега, — подумал Борис, ощущая сердцем подступивший холодок. — Бег нужный не выжмешь для контровой атаки… Сомнут сверху…» Перезаряжая наган, отметил почернелый куст бу-дяка — рубеж, где остановит и повернет отряд лицом к казачьей лаве…

Но казаки почему-то не разворачивались, странно топтались на месте. По возбужденным крикам партизан понял причину. Бугор, опаленный восходным краем неба, почернел от всадников. Разжалась левая кисть, выпуская витой эфес клинка. Задержался он темляком на расслабленной руке, покачиваясь, острием доставал бурые метелки полыни.

Бросив клинок в ножны, Борис сошел с седла. Загребал пригоршнями снег, глотал, тер просоленное от засохшего пота лицо.

Подскакал Гришка Маслак. Кривил выбеленное рябое лицо, будто в глаз попала сенная труха.

— Посланец твой, Думенко, не дотягнул до Казачьего, Федот Сидоряк… На бугру вон встретили кадеты… Разъезд. Шашками прямо…

Борис глядел задымленными глазами на Веселый, видневшийся в лощине.

— Слышите, набат-то заглох…

Мишка, пожимая плечами, отозвался:

— Набат в полуночь еще гудел…

Плотным кольцом окружили съехавшиеся партизаны. Топтался Борис в просторном кругу. Откашлялся, простуженным голосом сказал:

— Сами видите, война началась и у нас… Теперь, значит, надо учиться военному делу и формировать большие отряды. С малым числом нас перебьют, как мух.

Долго расправлял папаху, не решаясь надеть.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Снежная зима обещает высокую воду. Ночами, когда брал верх морозец, дороги твердели, пришерхали. Кованое копыто со звоном дробило ледок. К полудню отпускало. По теклинам журчала мутная вода, с шелестом оседали на взлобках у обрывов сугробы. С бугра далеко проглядывали на белом синие мочажины. Над ними с криком вились стаи галок. Стойко гулял в паре с хмельным ветерком запах талой земли. Даже полынь, горькая, еду-чая, не в силах Заглушить ее тревожащий дух…

Борис подолгу удерживал воздух в легких. Начинало мельтешить в глазах, кружиться в голове, с шумом выдыхал. Привычка эта осталась еще с давности, когда длинные дни проводил один в степи у косяков. Расслабив колени, удобно уселся на хромовой седельной подушке, покачивался в такт шагу Панорамы.

Из Веселого отряд уже не попал в имение Королева. Преследуемый казаками, уходил через хутор Полстяной на Краснюков. Отдышались за речкой Малый Егорлык. Пехота тоже не удержалась на Маныче — притопала на другой вечер. Разместилась неподалеку, в имении Супруна.

После недолгих споров конники выдвинулись на Целину. В выборе остановились не случайно. Станция граничит с белоказачьими станицами Егорлыкской и Мече-тинской. Соседство такое Борис намеревался использовать в своих целях: оно будет держать весь отряд настороже, в постоянной боевой готовности. Легче сколотить партизан по типу армейской кавалерийский части, ввести строгую воинскую дисциплину.

Неделя не прошла на новом месте, как соседи дали о себе знать. Разведка донесла: из Егорлыкской выступили на рассвете казаки. Движутся на Целину, вдоль железнодорожного полотна. Поднялись всем гарнизоном — не меньше трех сотен.

С часу на час ждал Борис эту весть. Готовился упорно, сутками не слезал с седла, повзводно обучал верховой езде и владению оружием. Предпочтение отдавал клинку. За неделю вырубили чуть ли не все лозняки в окрестных прудах и балках. Загонял и командный состав. Не по нраву иным такое учение; ловил косые взгляды — не обращал внимания. Веселовский опыт свеж. Самое страшное в бою — паника. Держаться командира, беспрекословно выполнять все его приказания. Первым бросаться в атаку. Побеждает тот, кто наступает.

Сбоку дороги, на бугре, зачернели всадники. Поднес к глазам бинокль: свои. Паренек в австрийском мундире, подбитом дома уже овчиной, испуганно крикнул:

— Беляки!..

Борис, придержав лошадь, процедил сквозь зубы:

— Доложи по всей форме…

Начальник разъезда растерянно заерзал в седле, поднял руку к низенькой кубанке, насунутой на торчавшие красные уши:

— Товарищ командир, егорлыкские вошли в хутор Прощальный. Зараз вывернутся из-за околицы.

Долго щупал в бинокль околицу видневшегося в лощине хутора. С боков сбились взводные.

— Выткнулись!

Передав бинокль Маслаку, он развернул походную колонну. Гарцуя по обочине перед строем на встревоженной Панораме, хриплым прерывающимся голосом объявил:

— Братцы! На смерть идем… Но смерти не будет, ежели навалимся все. Трусов буду стрелять!

Из-за облаков вырвалось солнце. Горячий свет затопил весь выгон до хуторских садов. Ослепительно заискрился на склонах снег.

Отряды сходились на рысях. Борис щурился, шенкелями сдерживал Панораму. Правил на офицера, избочившегося в седле. Корпуса на три выступал он от тесного строя.

Издали кинулось Борису: что-то не так во вражеской стенке. Шашка в ножнах! Уже пройден тот рубеж, когда подается команда. Шевельнул отерпшей кистью — ощутил вновь разогретую колодочку эфеса. С опаской повел взглядом назад.

Непонятное поведение врага выбило его из колеи. Захотелось стащить папаху, смазать рукавом со лба еду-чий пот. Силком удержал руку, чтобы не кинуть клинок обратно в ножны.

Панорама, учуяв неладное в седоке, сбилась с ноги, пошла вывертом, боком, сердито накручивая длинным хвостом. Борис огрел ее плетью, выровнял, наливаясь крутой злостью на себя, на свою не совсем осознанную вспыльчивость.

Вдруг казаки, повторяя движение офицера, оголили шашки. Зловеще вспыхнули на солнце отточенные клинки. Борис невольно подался вперед. Со стиснутыми зубами ждал, боясь пропустить миг, когда офицер вскинет над головой палаш — знак к атаке. Секунда, другая, третья… Покосился на своих: сбиваются в кучи, ерзают в седлах, смыкают дуром повода. А знака к атаке все нет. Идут на рысях. Уже вот совсем близко, на красных пятнах лиц стали различимы бороды, усы, глаза. Заглушая все звуки, по выгону накатывался топот сотен конских копыт, шелест обледенелого снежного крошева.

Понял, на что рассчитывал офицер, затягивая команду «В атаку! Марш-марш!» Опытный волк, знает, как бить с ходу овцу и кидать ее себе на спину. Углядел, с кем дело имеет… Мужичье лыковое, детвора, а шашки держат, будто хворостины.

Обе стенки сходились на рысях. Разделял клин не тронутого копытом снега с реденькой щеткой полынка шириною в полсотню шагов. Отчетливо проступили на бритом лице офицера неморгающие глаза и закушенные губы.

Успел Борис еще открыть: враг не уверен в себе! На бога, нахрапом не вышло — мужичье не показало затылков. Вздыбил Панораму, крикнул неистовым голосом:

— Руби-и!

Выпученные желтые, как медяки, глаза офицера полоснули тоскливым укором. Голубая краснооколая фуражка с царской кокардой репнула, как арбуз, брызгая соком… Перехватил левой рукой шашку, правой достал из расстегнутой кобуры наган. Отменный прием — работать обеими руками сразу. Панорама уже нависла над опешившим краем казаков. Выстрел, хрипящий выдох «хек» на взлете клинка… Как буравом разворотило — шарахнулись, топча наседавших сзади. В прорезах заметались две лошади с пустыми седлами. На весь выгон заржала буланая молодая кобылица, схватив сопаткой запах хозяйской крови, стекавшей у нее по белой гриве на плечо.

Поддал левым сапогом. Панорама занесла зад, прижимаясь к казачьим лошадям. Секанул по подставленным пикам. Отколол от живой храпящей глыбы дюжего казачину на сухопаром мышастом кабардинце. Тот, кидаясь от него, шало врезался в подступавший блинков-ский взвод. Смешал, расстроил. Над его папахой замельтешила стальная пороша. Отбиваясь, двумя ударами он расчистил себе проход. Зазевавшийся конник из хутора Жеребкова, в ватнике, батьковой солдатской шапке, снопом свалился с седла. Кабардинец, роняя изо рта на истоптанный снег желтую пену, вырвался в прореху. Казак затравленно повел взглядом, деваться некуда, кроме как на бешеного дьявола…

Успел бы, нет развернуться Борис в седле? Занесенной над его головой шашке преградила путь Мишкина пуля. В косматую папаху ткнул дуло. Перенял однобоко опыт: обнаженный клинок больше держал под мышкой — предпочтение отдавал нагану.

Прореха заполнилась казаками — сомкнули разорванный строй. Над Мишкой завертелись клинки. Борис рванул повод. Панорама одним скачком отгородила от чужих конских запененных морд друга — Огонька. При-щулив уши, куснула за стегно злого белоноздрого жеребца.

С хрипом вырывалась у Бориса матерщина. Звон стали, предсмертные крики, кровь возбуждали его до неистовства. Но где-то вглуби — четкая мысль: «Прорвать кольцо!.. Защитить парня от шашек…» Краем глаза видел, как Мишка вынул клинок из-под мышки, отбил пику, едва не ткнувшую ему в ребра. Свешиваясь с седла, замахнулся. Курносый желтоусый казачонок дернулся, увертываясь. Сорвалась папаха; мокрые завитушки красноватых волос упали на вспаренный лоб. Белоноздрый вороной, приседая, попятился. Вот она, кудрявая голова, вздутая становая жила на изогнутой шее. Упор на стремя, взмах левой — с силой вытолкнул:

— Хек!

Так колется пенек в саду от удара колуна. Не разваливается — корневище не пускает. Не винтовка за спиной, раздвоил бы кудрявого до пояса. Даже Панорама, раздувая храп, жмурясь, отдернула голову от густой цевки крови…

Выстрелом, взмахами клинка вывалил звено в живой цепи. Мишка, перехватив его взгляд, кинулся в провал.

Бурлило, пенилось коловертью вокруг Бориса. Панорама, управляемая ногами, извивалась, как змея; он рубал, палил из нагана. Перекошенное лицо с грязными подтеками, выбившиеся из-под папахи отчаянные вихры, дикие глаза и дымящийся от крови клинок наводили ужас…

На флангах жертв не было. Обе стенки только защищались: еще не приноровились, не увидали друг в дружке того, коему нужно снять голову с плеч, не обозлились до лютости. Вчера сидели бок о бок в одном окопе, брали на мушку одного врага. Вместе росли, бегали босоногой командой по полынным пустырям, выходили на кулачки, дрались на улице из-за девок, пили самогонку за одним столом, делились последней щепотью самосада из кисета…

Не выдержали егорлычане. По одному, стайками вырывались из пекла и пропадали в балке, обегавшей хутор Прощальный. Вскоре казаки поворотили коней. Их никто не преследовал.

Партизаны бросились завертать опорожненных казачьих лошадей. Полвзвода новых бойцов сядут в седло.

Долго белые не давали о себе знать. Вчера опять замаячили по буграм их разъезды. А ночью разведка доставила худые вести. У перехваченного в степи между станицами Егорлыкской и Мечетинской урядника нашли бумаги.

Одна — за подписью бывшего начальника Новочеркасского казачьего училища, а ныне походного атамана Попова. Начальникам всех белопартизанских отрядов области — генералам Фицхелаурову и Мамантову, полковникам Туроверову, Алферову, Абрамовичу, Топилину, Епихову, Кирееву, Быкадорову, Толоконникову, Зубову, войсковым старшинам Старикову и Мартынову — приказывалось установить связь и тесную координацию, начать мобилизацию казаков, восстанавливать Войско Донское. Другая — воззвание Митрофана Богаевского. Глава войскового правительств в цветистых словесах призывал казаков и иногородних к братскому примирению: казаков — всенародно просить прощения за «грехи 5 года», а иногородних — протянуть руку братьям-казакам, вместе преградить Советам дорогу на родной тихий Дон и тем заслужить казачьи права и привилегии.

Пока драгун, настроив фитиль в жестяной лампе, силился спросонья вникнуть в смысл воззвания, Маслак, отвалившись к стене, с усмешкой разглядывал встревоженное лицо командира. Разминая в обрубковых пальцах с черными ногтями ременной темляк жандармской шашки, беззлобно упрекал:

— Ты, Думенко, паникер, ей-бо. Из-за такусеньких бумажек взбулгачил людей.

Борис отмолчался. Едва не с первой встречи в их взаимоотношениях что-то не склеилось. К глухой неприязни примешивалось любопытство, интерес к этому человеку. Все ждут приказа, командирского слова, Маслак всегда имеет про запас свое мнение. Часто дельное, не возразишь. Увидел в нем под хутором Прощальным и еще завидное — бесстрашие, отменное поведение в бою. Если Блинков выставляет напоказ лихость, красуется в седле со вздетым над головой клинком, не в меру горяч, то Григорий машет им буднично, деловито, по-хозяйски тратит пыл и силу. Таков, наверно, он и за плугом на деляне. Почитают его и бойцы, иначе бы не выбрали в помощники.

Не разобрался еще Борис, что именно в Маслаке вызывает неприязнь: словесное бахвальство, вольный тон в обращении к нему, командиру? Чуял остро нехватку рядом Красносельского Петра. Даже молчаливое присутствие артиллериста вселяло в него спокойную уверенность, удваивало силу воздействия на отряд. Казалось, Петро все время поддерживал его за локоть. Такого чувства локтя он не испытывает сейчас ни от кого.

На другой день, как обосновались они в Целине, укатил Петро случайным паровозом в Ростов. Сознался напоследок, что в Казачий явился не как все они, окопные… Ростовский ревком уже давно вышел из подполья; образован исполком Донской Советской республики. Его, Красносельского, отозвал в свое распоряжение военком Донреспублики Дорошев.

В дверях встал Мишка.

— Взводные все сошлись, Борис Макеевич. Дозвольте отсыпать?

— Отсыпать?.. Готовь коней. Да растолкай вестовых. Троих, не боле. Лошади подобрее у кого…

— А погоны до вашей шинели пристегнуть?

Не ускользнула от Бориса усмешка на корявом лице Маслака.

— На всякий случай прикрепи. Хотя поедем не до казаков…

Сошла у Маслака кривая усмешка. С трудом, как бирюк, гнул толстую шею, силясь заглянуть в глаза командиру.

— Куда до зари?

Не ответив, Борис прошел в соседнюю комнату. Взводные зевали спросонья, переглядывались, не понимая, какая муха укусила среди ночи начальство. Прослышали о схваченном за Егорлыком уряднике с тайными бумагами. Толком не знали, что в них, но по спешке, с которой будил их ординарец, чуяли, что-то важное и недоброе.

Голос хрипел, обрывался. Дочитав последние слова воззвания, Борис из-под сдвинутых бровей обвел насупленные лица партизан.

— Вон она, значит, сила какая встает на дыбки перед нами. Войсковая власть объявила мобилизацию. Кинут клич генералами… Это все одно выходит для казака, привычного с малолетства до службы, боевым приказом. Ежели до того они не знали, что и как, гуртились возле хуторских и станичных атаманов, обороняясь от нас красных партизан, то теперь у них есть голова — походный атаман. Вот он, генерал-майор Попов. Казаки встают в строй под свои старые полковые штандарты и знамена… А про чистку от большевиков Дона в этом паскудном листке — гольная брехня. Вытеснят нас из пределов Донской области, захочется им испытать и белокаменной Москвы. Помянете мое слово.

Запустил палец под тесный ворот гимнастерки, оттягивая, поворочал мускулистой шеей.

— Как вы сами слыхали, громадный подрыв нам несет эта бумага… Для нас, иногородних, сулят казацкие приволья, а то и землю… Куш заманчивый. Боюсь, возымеет действие средь иных мужиков… Раскорячится с винтовкой на развилке: куда свернуть? До красных, до белых? А потому отдаю вам, командирам, приказ… Постоянно разъясняйте бойцам нашу советскую цель: не куски земли, не подачки нам нужны, а весь Дон. Мы взялись установить тут, как и в России, красную революционную жизнь. А кто похитнется, тому — смерть.

Послышался не то испуганный, не то наигранный вздох. Чья-то взлохмаченная голова скрылась за спины. Пропали вдруг все слова. Облизывая пересохшие губы, Борис скатывал в трубку бумаги. Не высказал чего-то важного… В дверях из-за плеча Гришки Маслака выткнул-ся Мишка. Тотчас вспомнил:

— Да! Я еду в Великокняжескую… Кличут на окружной съезд.

— Ас учебой? — спросил Блинков.

Под пристальным взглядом драгун вскочил на ноги.

— Выводить взвода на рубку, как обычно? Другие на то будут указания?

— Митинговать посля побудки! — крикнул Маслак, отслоняясь от дверного косяка. — Ты, Думенко, все гнешь свою линию! Думки твои — за Манычем! Великокняжеский отряд, потом Платовский, а там орловцы, мартыны… На беса они нам дались. Нехай они сами по себе, а мы сами… Или у нас хуже хутора по Приманычу, не такие семьи, как у них? Тоже треба оборонять. Своя рубашка ближе д^п тела. А то попала тебе вожжа под хвост и щеко-че… Объединиться! Сколотить силищу! По моему разумению, нужно дотянуть свой отряд до тыщи сабель. И через глаза. Поставим казарву на колени во всей округе! Ей-бо… охолонь трошки. Не паняй в ту Княжескую. Они вон тоже не дюже пекутся об нас… Обложились пикетами, сидят у своих хат, за бабьи курдюки дер-жутся.

— Как и мы… — усмехнулся Борис.

Партизаны обрадованно завозились. Надвигавшаяся гроза обошла стороной. Борис, прислушиваясь к шуму подходившего со степи поезда, заключил скоротечное совещание:

— Митинговать не советую. Прошло то время… Зараз дисциплина нужна, военная дисциплина. Порядок дня, режим не ломать… Рубать лозу по балкам до седьмого поту.

Направился к порогу.

3

Не сразу двинулись в Великокняжескую. Затемно успели околесить балками казачьи станицы, Егорлыкскую и Мечетинскую. Хотелось воочию убедиться в словах урядника. Оттуда шпарили напрямки по шляху, сбавляя на станичных улицах конскую рысь.

Рассвет набугре пробивался мучительно, силком. Ме-четку пересекли — развиднялось. Сверху, с седла, замечали: редко какой двор без постояльцев. Беглый разговор с дозорными на околице подкрепил догадки. Совсем завидно пробежали Егорлык. Церковная площадь забита лошадьми и повозками. Покружив по тесным проулкам, как вроде в поисках штаба, выбрались за сады. Боясь вызвать подозрения у заставы, взяли направление к Дону, на станицу Багаевскую.

Часу в одиннадцатом, голодные, усталые, на запаренных лошадях, ввалились в имение конезаводчика Пишва-нова, прилепившееся к топкому берегу речки Юлы — притоку Маныча.

Панорама оторвала голову от ведра, глухо заржала. Косилась карим глазом на ворота, шевелила маленькими ушами. Роняла с губ капли колодезной воды. За ней бросил пить и Огонек. Тянулся поверх ее шеи — тоже хотелось глянуть.

— Пейте, дурни, — укорял их Мишка.

Любопытство осилило и его. Встал на опрокинутое долбленое корыто. В ворота въезжали верховые. Не казаки. В шинелях, поддевках; при винтовках и шашках. Подумал, свои, из Целины. Нет, чужаки.

К колодцу подскочил на гнедом коне черноусый, скуластый, строго спросил:

— Откудова такие?

Сверлящий блеск калмыцких глаз усача настораживал. «Эка воззрился на кобылицу…» Руку на всякий случай упер в бок, ближе к кобуре. Откашлявшись, ответил независимо:

— Из Казачинского отряда… Сопровождаем своего командира в окружную станицу.

— Сам он где, командир? В доме?

— А где ж ему быть?

Чужак, повернувшись в седле, взмахом плети велел своим спешиться. Путаясь в длиннополой драгунской шинели, придерживая шашку, пошел к крыльцу.

Кивая ему вслед, Мишка спросил паренька, подошедшего к колодцу с лошадьми:

— С краев будете каких, а?

Недобро покосился тот, но ответил с охотой:

— 3-за Манычу. Платовская станица такая есть. Слыхал?

Сплюнул Мишка сквозь зубы: не за морями, мол, Платовская, всего через речку. А слова выдали — обрадовался:

— Платовцы?! Как же, как же, в соседях… Я с Хомут — ца. А в Платовской сестра моя старшая на выданье. Мужик ее — Филипп Копылов. Должно, знаешь? Задурас-тый человечина, гармонист, песельник…

— Копылов? Не-е, таких у нас и в станице нету вовсе. Паренек, хмурясь, озадаченно мотал головой.

— Как нема? — опешил Мишка. — По осени нонешней сам я гостевал у сестры. Хата их на отшибе, поблизу хуруля^[3].

— Да хат там до дьявола, возле хуруля. Приметы еще какие есть?

— Приметы? А вот рази… оторванный краек уха? Калмык в драке откусил ему. В парубках еще.

— Филька? Корноухий?! Так бы и говорил доразу… Вон, черт, зубоскал. Корноухий, гайда до колодезя!

От спешенных всадников подходил человек в лисьем треухе и черных катанках. Издали щеки раздвинула ему кипенная улыбка; ядреные белые зубы, как зерна фасоли, пылко выделялись на лице, заросшем густой цыганской щетиной. За ним в поводу тащился пегий меринок, криво переступая захлюстанными лохматыми ногами.

— Сродственничек, никак… Здорово, шуряк!

Заскорузлые руки платовца обхватили парня.

— Ветром каким вас занесло в наши края? — спросил Мишка, освобождаясь от объятий.

— Гляжу, и у вас маета одна… На раздобытки вылезли по экономиям — конишек… Думка, и Пишвана, помещика, потрясти, может, косяком дикарей разживемся. Пока еще беляки спохватятся. Чего зенки щулишь?

— Без вас трясли…

Отдалились родичи к коновязи. Мишка протирал жгутом соломы обсохших лошадей, зять поведал о житье-бытье, вздохнув, посетовал, на воле весна, мол, пора бы подумать и о наделе земли, обещанной Советами. Озираясь на станичников, столпившихся возле колодца, свел голос до шепота:

— Слыхал, по хуторам молва?

Мишка приподнял покрасневшее лицо.

— Атаман сулит нас, мужиков, в казачество произвесть… Земли гулевой нарезать, как и взаправдашнему казаку.

Выбеливалась весенняя синь в глазах казачинца.

— Задарма сулит либо как?

— Сторону их, казаков, должен тот держать…

Мишка теребил медноголовую рукоять шашки. Недобрым взглядом окидывал панские вербы за камышовыми крышами конюшен — нарочно отвернулся от посеревшего лица зятя.

— Никак, Филипп, в казаков вздумал переписаться…

— Тю, дурак… Люди болтают, и я…

Корноухий подтыкал свалянный клок волос под лисий треух, силясь заглянуть шуряку в глаза.

— За такую «молву» к яру приставлять…

От панского дома — голос:

— Мишка, до Думенка!

Подмывало парня что-нибудь добавить — не подворачивалось подходящего на язык.

4

В дверях встал кряжистый, крепкоскулый усач. Молодцевато кинул руку к мохнатой папахе, хотел представиться…

Борис успел заметить, как текучий взгляд его, коснувшись погона на шинели, висевшей в простенке, вспыхнул черным огнем. Кошкой перегнулся, сорвал с крюка наган с шашкой и в следующий миг уже наставлял дуло ему в лицо.

— Руки вверх!

Бледнея, Борис усмехнулся одной половиной рта — в другой зажата цигарка.

— Не дуракуй… Повесь.

Тот подступил ближе. Круглый глазок нагана жестко, неморгающе уставился в переносицу. Засосало нехорошо у Бориса под ложечкой. Не отрывая локтей от кресла, замедленно разжимал кулаки.

— Думенко я… Командир краснопартизанского отряда.

Едва заметно дрогнули колючие ресницы у крепкоскулого. Вешая на место оружие, укоризненно сказал:

— Так и головой поплатиться недолго. Погоны офицерские у красного командира…

Борис, нарушая неловкое молчание, спросил:

— Не из отряда Огнева?

Усач, заметно выправившись, ответил по-уставному:

— Никак нет. Из Платовского… Буденный. Командую конной частью при отряде.

— Ага, соседи…

Потеплел у Бориса взгляд. Пригласил платовца сесть. Выложил на столик кисет. Для компании свернул и себе свежую цигарку. Поднося в зажигалке огонек, дознавался:

— Наседают беляки? Дают хоть дыхнуть?

— Вроде утихомирились. Решили воспользоваться затишком, в ваши края завернули. Гляди, по экономиям набредем на добрый косяк.

— Без конницы нам труба.

Буденный согласно кивнул стриженой головой. Исчер-на-карие блескучие глаза его не задерживались на лице Думенко, смотрели куда-то мимо вихрастой головы, в окно. Там, в сером холодном небе, метались грачьи стаи.

Борис видел, платовцу неловко за нелепую встречу. Желая отвлечь его, поведал о своем:

— Наши казачки наглеют с каждым часом. На рассвете побывал в Мечетке и Егорлыке… Сбиваются в стаи, как воронье по осени. Вот правлюсь до великокняжевцев договориться о совместных действиях…

Дал выход подспудным думкам:

— Объединяться нам, покуда терпит время… Кончать с партизанщиной. Каждый боится оторвать руки от своего плетня. Казаки формируют Донскую армию. И нам нужна армия, своя, крестьянская, с дисциплиной и порядком. Сказал командир слово — закон для бойца. А митинги эти… Вы-то с мартыновцами и орловцами не объединились? Слух такой прошел у нас…

Счищая с носка сапога свежую грязь черенком плети, платовец сказал неопределенно:

— Связь поддержуем.

— Связь, говоришь…

Прошелся Борис по крашеным полам гостиной. Оглядывал сквозь стекло захлюстанных платовских лошадей, выстроившихся у коновязи.

— Выжали из коней… В чем и душа держится.

— Пробег немалый. Уж какие сутки крутимся по степу. В балках поховали управляющие и скот и лошадей.

Он встал; у двери поправлял папаху, готовясь отдать честь. Заметив, Борис посоветовал:

— Располагайтесь тут. Переночуете, а утром двинетесь. Экономка хлебосольная. И лошади отдохнут. Я отъезжаю.

Застегивая ремни поверх шинели, попросил перека-зать Никифорову свое желание связаться и с их отрядом, Платовским.

Пожимая руку, Буденный обещал.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Захарка вышел на веранду. С хрустом потянулся, ощупывая натруженную поясницу. Застегнул на нижние пуговицы мундир. Стряхивал с плеч пух и перхоть, се-ребряно вызванивая крестами и медалями. Сладко жмурясь, водворял на место рассыпчатые серые, как речной песок, волосы, за кои времена вчера промытые в баньке. Всей кожей ощущал свежесть домашнего нательного белья; даже после угарной ночи в душной перине от рубахи исходил запах мыла и пресной колодезной воды.

От голенастого длиннолицего подростка, коновода хуторской ватаги, от нескладного остроплечего парубка остались разве глаза — светло-голубые, круглые. Но и они вглуби обрели что-то новое, отчего неморгающий взгляд их стал невыносим. На что Сидорка Калмыков, вестовой, самый близкий человек, и тот не терпел, отворачивался. Захарка, не подозревая истинной причины, матерился, прикладывал по старой памяти кулак к трегубой физиономии.

— Долго будешь харю свою заячью косоротить, а?

Расперло Захарку в плечах, налилась силой шея. Разъевшиеся щеки сровняли лицо, скрали худобу, будто уменьшились и топорщившиеся с детства уши. Офицерские погоны, царские награды и благосклонное внимание начальства к его черной необузданной спеси прибавили важности, достоинства. Проявились они даже в речи, в жестикуляции. У молодых офицеров в Новочеркасске, в чьих жилах течет голубая кровь старинной казачьей верхушки, он вызывал откровенное пренебрежение, неприязнь. Зато прямое начальство отличало за усердие и храбрость: перед самыми трагическими на Дону событиями мятые засаленные погоны хорунжего Захарка сменил на новенькие хрустящие — сотника. В зимние кровавые дни под Аксаем, когда краснюки со штыками наперевес, с песней, навроде молитвы, посунули из балки, не дрогнула у него в руке шашка…

Возле конюшни Сидорка чистил лошадей. Прислонившись к коновязи, стоял понуро отец. С вечера еще нашел в нем перемену — всегдашний взгляд серых глаз странно погас, пугал пустотой и равнодушием, каменная властная складка губ, приводившая когда-то его, Захарку, в трепет, обмякла, сделав сразу глубоким стариком. Гибель Игнашки в далекой Галиции пережил, крепился все, а последние кровавые события в Новочеркасске и особенно появление в хуторе краснопартизанского отряда подломили его изнутри — сник, увял, как яблоневая ветка, подточенная червем. И самогонка не вызвала в нем вчера того, былого…

— Здорово почевали, батя.

— Слава богу…

Суетливо стащил Кирсан поношенную папаху с отвинченной кокардой, поклонился как чужому; долго потом умащивал ее на облезлую голову, виновато косясь на сына.

Потоптался Захарка без дела, направился к сеновалу. Оглядывал с саднящим чувством покосившиеся, осевшие гребни чаканной кровли конюшни, сараев, навесов. Надолго оторвала война мужские молодые силы от хозяйства. Видать, недосуг одному батьке, до многого не доходили руки. А бывало, каждую осень что-то перестраивали на подворье — заменяли обдерганные плетни на базах, подновляли чакан на крышах.

Из сада вышла жена, Глафира, с коромыслом. Увидала, сбилась с ноги; придерживая за дужки качавшиеся вразброд ведра, наклонила зардевшееся темнобровое лицо. Захарка нарочно не сходил с тропки, выжидая с усмешкой, покуда она не подымет иссиня-карих глаз. Ярко алели крупные цветы на желтом поле кашемировой махрастой шали — подарке его из Восточной Пруссии. Доставала ее с исподу сундука с одной надеей — хотелось показаться залетушке при дневном свете во всей красе. А вот сошлись — растерялась…

Ощупала ногой копаную грядку. Стрельнув испуганно по сторонам, прошептала умоляюще:

— Отец возле конюшни. Да и соседи…

Пропуская, Захарка с перехваченным дыханием проводил пышную зеленую юбку жены.

Поблизу хрустнула ветка. Из-за плетня выткнулась голова в синем платке. Насупил белесые брови — права Глаша, много кругом любопытных глаз. Пошел в глубь сада, стараясь ступать в едва приметный след, оставленный остроносыми гусарами.

Постоял возле топчана под старой яблоней. Вглядывался в голые смуглые, как ребячьи руки, яблоневые ветки; приметил темневшую щель в коре толстого отвода. Еще не зная причины, ощутил неясную смуту на душе; прикуривал от спички, а смута разрасталась. Нюрка!.. На этой яблоне сестра хотела повеситься. Борис Думенко снял с шеи налыгач…

Воспоминание растрогало, вызвало, к покойнице запоздалую жалость. Притупились обида, ненависть и к Борису. То давнее казалось не таким уж страшным. Могла же девка полюбить отчаянного и драчливого парня в хуторе? Сам-то он взял Глафиру не из казачьего рода — новочеркасская мещанка. Живут. Свет клином не сошелся. Погорячился тогда отец; сам он кипел, как кон-дер в полевом казане. Словом, вытолкнули сестру со двора, оттого и сгинула без времени. А с Борисом, гляди, жила бы до сей поры. По слухам, воевал он с германом и турком крепко; вахмистр, два Георгия. Скомкал Захарка неприкуренную папиросу, швырнул под топчан.

У колодца тоже поруха: осел деревянный сруб, почернел. Как из погреба несет. Взялся за выскольженную жердину — муторно заскрипел журавель. На скрип отозвался птичий голос.

На макушке груши — скворец. Раскоряченно вцепился в тонкий сучок, покачиваясь, уравновешивал распушенным хвостом. «Скворцы уж явились…» Затосковавшими глазами окидывал желтый забурьяненный выгон, бугры, едва проглядывавшие сквозь голубую наволочь утренника-туманца. Запах талой земли вызвал в нем явственное желание походить за букарем, поглядеть, как с сияющего лемеха стекает, выворачиваясь наизнанку, черная лента пахучей земли; захотелось зачерпнуть полную пригоршню и ткнуться в нее лицом. Так, бывало, делали на первой борозде дед, отец. Причуду ту переняли и старшие братья, Гараська с Игнатом. Тогда он, Захарка, посмеивался над ними, а теперь сам припал бы к борозде.

Свежий ветерок проник под мундир. Передергивая плечами, застегнулся на все пуговицы. С ознобом пропали и растеребившие душу воспоминания…

Нет, не выйдешь и этой весной на пахоть распояской, не подержишься за чапиги, не поставишь в угол винтовку, не повесишь шашку на настенный ковер в горнице. И опять — Борис Думенко. Кому же поднять хуторскую гольтепу?! Смалу он у нее в вожаках. За ним пойдут сломя голову.

Захарка взмахнул фуражкой. Скворец скрылся в вишняке, блеснув на солнце зелено-горячей грудкой. Внезапно сошло умиротворение — изломались белесые брови, совсем пропали тонкие губы. Взглянув на часы, он заспешил к куреню.

2

Военная стежка сотника Филатова, вильнув, на время пропала. Так уходит из-под ног тропка в степи: бредешь по ней, пробитой скотиной или зверем, насвистываешь, хвать — ты по колено в бурьяне. Задираешь подбородок, прешь напрямки; неожиданно попадается — та, иная ли?

С неделю назад в станице Константиновской Захарку вызвали к полковнику Севастьянову. Раздеваясь, с недоумением осматривал он прихожку в богатом каменном доме, неподалеку от собора. Кто такой полковник этот? Одутловатое, с отвисшими сизыми щеками лицо его ничем не приметно. Выделялись очки в тяжелой роговой оправе черепашьего цвета, надежно прикрывавшие толстыми стеклами глаза.

Пододвинув начатую коробку асмоловских папирос, Севастьянов заговорил не мужским, странно скрипучим голосом:

— Пригласил вас, сотник, по какому делу… Вы закуривайте. В хуторе Казачьем, на Хомутце, на родине вашей, проживает некий Думенко… Иногородний. Что о нем имеете сказать?

Захарка знобко повел шеей.

— Парубковали вместе…

Полковник сбивал пухлым пальцем с папиросы пепел.

— Почти предостаточно, сотник.

Пунцово зарделись мочки у Захарки, на носу заблестели капельки пота. Приглаживая давно стриженные волосы, оправдывался.

— Я не досказал… Думенко поднял по Манычу мужиков, организовал отряд и встал на защиту Советов. Мало того, он вооружился из походного арсенала, следовавшего через хутор.

Крякнул полковник — выразил неудовольствие.

— А что знаете о налете его на хутор Веселый?

— Всякое болтают… Изрубил казаков там… А может быть, и слухи то…

,— Нет, не слухи. Зарубил и застрелил из нагана в Веселом десять человек, в их числе хорунжего Назарова. Вашего однополчанина, кстати…

В самом деле, хорунжий Назаров был в их полку; помнится, шли разговоры среди офицеров: в обществе сего господина, мол, нелишне попридержать язык за зубами. Тогда еще кто-то шепнул, что Назаров состоит на тайной службе при Войске.

Упоминание имени хорунжего навело Захарку на догадку. Ощущая обросшим затылком холодок, мучительно искал причину, чем он мог заинтересовать контрразведку. Неужели Борис? Подобрался весь — боялся выпустить лишнее слово.

Полковник протер кусочком желтой замши очки. Пока протирал, упрятал глаза за сиреневыми тусклыми веками. Выражение лица его без очков было беспомощным, жалким. Умостил их на пористый бесформенный нос — преобразился.

— А третьего дня Думенко вел бой с егорлыкской дружиной… В районе станицы Егорлыкской, под хутором Прощальным. Эти слухи вам ведомы, сотник?

— Никак нет, господин полковник. В отлучке пребывал суток десять.

— Где?

— В верховых станицах. Зараз из Нижнего Чира. Явился в штаб… и до вас.

Какую-то живинку внес своим объяснением в пергаментно-желтое лицо полковника; проявилась она на старчески искривленных синих губах, в лучиках морщин на висках.

— Выходит, слухи о делах в Веселом коснулись вас еще в тех краях?

— Ну да…

— Именно где?

Жмурясь, Захарка раскрыл на коленях офицерскую сумку, повозил пальцем по карте Области Войска Донского.

— Рази упомнишь… В каком-то хуторе на Чиру. Встали на постой до казака, а за вечерей хозяин возьми да расскажи. Веселый-то наш хутор. Да и Думенко знаю…

— Во, во. — Полковник отвалился на спинку кресла. — На Чиру. В казачьем курене! Чуете, сотник, какие могучие крылья у слухов? В другом краю Области.

Порылся в ящике стола, вынул папку, хлопнул в нее тылом ладони.

— Вот, полюбуйтесь! Под хутором Прощальным егор-лыкская дружина потеряла восемнадцать казаков, самых рубак, наездников. У каждого за плечами — четыре года войны, а у кого и действительная. Цвет нашего Войска! А красные лишились… двоих мальчишек! Мои люди обследовали и эти трупы. Знаете, почерк один и тот же — в Веселом, что в Прощальном. Это — ру-ба-ака.

Не усидел полковник. Прошелся, поскрипывая шевровыми сапогами на высоких каблуках. Хромовые леи притерлись до белеси от седла. Крутнулся посреди горницы, с жаром затряс короткой рукой:

— Полторы тысячи казаков… Полк! А у него — полтыщи! Из них две трети допризывного возраста, сопляки. Не смеем выткнуть носа за околицу своих станиц и хуторов. Боимся! Всех обуял страх. А там еще в какой-то церквушке длинногривый жеребец масла в огонь подлил: «Анчихрист. Оборотень!» И понесло ветром по всему Дону… Вон уже где, на Чиру, слыхать!

Поддаваясь невольно какому-то сложному чувству, свитому в тугой жгут из зависти, восхищения и ненависти, Захарка усмехнулся:

— Он с пацанов слыл отчаянным. А в парубках и вовсе… Скакать, рубать — его дело. Не хуже любого казака.

Сошел пыл у полковника, уселся. Прислоняя ладонь ко лбу, серым, блеклым голосом выговорил главное, зачем приглашал:

— Вам, сотник, оказали доверие… Со вчерашнего дня вы перешли в мое распоряжение.

Захарка, сдерживая внезапную дрожь, сдавил подлокотники.

— Я, господин полковник, не знаю… Тут нужен, должно, человек особый… Ежели сказать напрямки, дюже грамотный.

— Верно, сотник, понимаете наше дело. Человек в контрразведке нужен особый. Потому и продолжите работу, начатую покойным хорунжим Назаровым. Ду-мен-ко. Он ваш друг детства, вам и карты в руки.

Застегивал Захарка в прихожей шинель, а пальцы не ощущали пуговиц.

3

За всю зиму правленческий сторож дед Еремей не спалил столько ветлового сушняка, как в это утро. Обе-ремками натаскал его в приемную; умостившись на подвернутой ноге в валенке, с хрустом ломал пересохший хворост о колено и совал в ненасытную пасть печи. Глядя слезливыми глазами на огонь, вслух самому себе высказывал:

— Стал быть, сызнова разворот на старое, слава богу. А то ишь чего удумали… Атамана — к ядреной матери! Как эт без атамана оставаться всему народу, а? Атаман печатку на нужную бумажку прилепит и кулаком об стол стукнет, а коль спонадобится, и матюком справит для порядку. Все честь по чести.

Выдернул из вороха толстый сук, кряхтел, силился переломить. Наливаясь от натуги черной кровью, сипел, как мокрая полешка в огне:

— Ссу-уккины дети, а? Казацтво под ко-орень, ишь! А вота вам, дулю с маком, не хотели? Отож… А все Ма-кейки-мельника дуролом. Он всему зачаток, оборотень дьяволов. Осподи-суси…

Покосился со страхом в пустой угол; освободив правую руку, осенил себя троекратно щепотью — оградился от нечистого. Не осилив сук, ткнул его целиком в печь.

— Земельку подавай, ловка-ачи-и… оглоблю им в дыхало. Спокон веков она, любушка, нашенской была, казацкой. Потом вся пропиталась еще дедовским да и кровушки хлебнула по ноздрю… А зараз, ишь, поровну делить… Хозяева какие нашлись. Не-е, оспода большаки, до землицы донской руки не гребите, ступайте с миром, откуль явились.

— С кем, дед Еремей, беседуешь тут?

— Ась?

Эка страшенные глазюки. А высок, помилуй бог. Папаха паутину с потолка сгребает. Не угадал — догадался.

— Вы, благородие вашенское, в тую дверь правьтесь…

— А натопил?!

— Али не старался? Со вчерашнего прослышаны… А топить зачал с ночи.

Захарка прошел в атаманский кабинет. Натоплено до дурноты; пахло жженой глиной и известкой. Открыл форточку; пробовал распахнуть створку — наверно, забита снаружи.

Постоял у порога, окидывая просторную и пустую комнату. Стол, деревянное жесткое кресло да длинная лавка у стенки — все, как было десяток лет назад, когда он уходил на действительную. Шинель и папаху повесил на гвоздь, вбитый в простенок между дверным косяком и шкафчиком для бумаг; на этот гвоздь вешает атаман одежду. Провел пальцем по столу, брезгливо морщась; по слою пыли прикинул, что отец сюда не входил издавна. С той поры, наверно, как убегал из хутора…

Скрестив длинные руки, Захарка незряче глядел в окно на плац. Притопывая носком сапога, думал о своем новом назначении, о той работе, непонятной и чужой, в какую толкнула его чья-то злая воля. Первую ночь, после разговора у полковника Севастьянова, он ломал себе голову, в чем же состоит работа? В конце концов остановился на простом: ликвидировать Думенко. В бою ли, кого-нибудь заслать к нему в отряд или пробраться туда самому… Наутро, поделившись с полковником ночными бдениями, он был ошарашен его ответом:

— Убить?.. Господь с вами, сотник. Напротив, молите бога, чтобы его не задела шальная пуля, не проткнула случайно казачья пика. От сабли в бою Думенко сам с успехом отбивается. Он должен жить. Понимаете? Жить! И воевать… На нашей стороне. Вот о чем вы должны думать. В этом ваша работа.

Легко сказать: работа. Спробуй, смани его. Кого-кого, а Бориса он знает…

Перед отъездом сюда, в Казачий, полковник Севастьянов дал совет:

— Нам известно, Думенко появляется с малым разъездом в расположении казачьих дружин в погонах есаула. Для разведчика переодевание — дело обычное. В то же время деталь интересная. Попытка не пытка. Мы не поскупимся для него на погоны такого чина. Не говоря уже о причислении к казачьему сословию. Словом, сотник, используйте воззвание Багаевского. Состоятельного иногороднего нужно во что бы то ни стало оторвать от большевиков. А за Думенко потянутся мно-огие…

Вечером Захарка узнал от домашних, что у Бориса осталась в хуторе семья — дочь и жена. Жена брюхатая, вот-вот рожать. Старый Думенко пошел в гору после женитьбы: рядом с ветряком поставил деревянный флигель. Землю арендует у казаков уже не по семь — пятнадцать, как бывало, а по сотне и более десятин. Выведывая стороной незначительные подробности о мельнике Макее, он намечал про себя кое-какие планы. Сперва использует советы полковника: посулит Борису высокий офицерский чин и причисление к казачеству. Склонен затянуть узелок одним махом: пригрозит арестом семьи! Не откладывая, решил с утра отослать в Целину Сидорку с письмом. Получит отказ на полковничьи посулы, прибегнет к своим… Задумается — дочка, жена тяжелая, да и отца почитает.

Наутро все переиначилось. Сам того не подозревая, Сидорка Калмыков отвел от себя большую беду. До зари явившись к офицерской лошади, застал сотника у конюшни.

— Не спится, Захар Кирсанович?

— Где уж… ежели ординарец по зазнобам шляется. К тому же и лошадей оставляет им. Самому приходится глядеть за конем.

Сидорка, не доверяя доброму голосу, поторопился оправдаться:

— Ноне зоревал у своей бабы.

— Развиднеется, узнаю…

— Ей-богу, — побожился Сидорка; чтобы смять этот разговор, сообщил — Захар Кирсанович, новость хочу сказать тебе… Володька Мансур в хуторе.

— Как так?

— Да вот так. Разбили, выходит, горшок с товарищем своим, Бориской. Не пошел в отряд до него. Дома зараз, нд ветряку своем днем копается, а ночами по молодкам шастает да самогонку хлещет.

— Гм, — Захарка, помолчав, ответил вслух на свои какие-то думки — Дело тогда меняется…

Растоптал окурок, пошел досыпать; от крыльца повелел:

— Ты вот что… часикам к десяти доставишь в правление Мансура. Для острастки прихвати пару калмыков…

Захарка посмотрел на часы. Вот-вот должны явиться. Мансура встретит по-доброму, даже можно за самогонкой вспомнить детство. В ночь и отправится тот в Целину. Письмо доставит Борису, а лучше на словах… Любопытно, что между ними стряслось? Такой ярый дружок не взял его сторону…

Выглянул в приемную.

— Дед Еремей, смахни со стола. Пыли — на вершок. Да совать в печку бросай… Дыхнуть нечем.

Возле рукомойника, на гвозде, увидал кусок рушника не то портянки. Завозившемуся было сторожу нашел иную работу:

— Ладно, дед, сам я… А ты вытаскивай обратно топку свою. Воз приволок. Не жалко: казенная.

Протер крышку стола, деревянное кресло. Присел, осваиваясь. До действительной, парубком, он с опаской примерялся в нем — боялся, застанет отец.

Мимо окон проехали всадники. Сидорка с калмыками. Завертелся: куда тряпку? В ящик стола — заперт. Кинул под лавку. Облокотившись, щипал бритый подбородок, желая вызвать на лице приветливое выражение. Щеками ощутил знобкий холодок, волнение подкатило к горлу.

На пороге, загораживая спинищей дверь, — дюжий дядька в куцем парусиновом пиджачке, вывоженном в дегте, яловых сапогах с белыми головками, присыпанными мучной пылью. Краснокожее лицо с грубыми складками под скулами, вислые брови и насупленный тяжелый взгляд мало что сохранили от горластого, задиристого хохленка. Захарка невольно подумал, что и он, наверно, выглядит со стороны не кугой зеленой. Не сумел сдержать ухмылку; копаясь в карманах, проговорил:

— Случай свел бы ненароком где-нибудь… не угадал бы. Ей-богу.

— Мудреного нема. Сколько годов…

Мансур переступил — на дощатых некрашеных полах мокрый след от подошв. Стаскивая папаху, виновато глядел под ноги.

Выложил Захарка на стол все карманное хозяйство: начатую пачку папирос, трофейную немецкую зажигалку в форме человечьего черепа, коробку спичек, мятый носовой платок, складной нож с богатым набором лезвий. Еще порылся. Достал пряжку от тренчика — вьючного ремешка. Покидал на ладони; промахнулся — пряжка упала на пол.

Звон вывел его из дурмана. Сдвинув недовольно светлые брови над глубокой переносицей, торопливо посовал обратно в карман нож и платок; за пряжкой не нагибался, прикрыл ее носком сапога. Двигая пачку, предложил:

— Закуривай.

— Да рази что подымить офицерских…

Толкая под мышку папаху, Володька Мансур неуклюже; враскачку подходил к столу. Сгреб корявой толстопалой рукой пачку, неумело вытаскивал папиросу. Скаля щербатый рот, ловил голубой, едва приметный огонек в зажигалке, дрожавшей в протянутой руке важного ху-торца.

Закурил и Захарка. Гонял языком из угла в угол рта мундштук.

— А ить зубы-то тебе высадили в кулачках. Припоминаю, когда… На маслену, вон там, возле ограды. Уж перед самой службой. Бой славный был. Еще отец мой втесался.

— Отож, он самый и выставил передние, — усмехнулся Володька, топчась, не решался присесть без спросу. — А ране — ты. На Хомутце. Во, кутний…

Захарка указал взглядом на лавку. Обругал себя — не догадался пригласить сразу. Полковник Севастьянов именно с этого бы и начал: усадил сперва вежливо, потом уж угостил папиросой.

— А по-моему, не он приложился…

— Ну да, — возразил Мансур. — Дюже ясно помню. Он еще бате моему ворот оторвал от полушубка да по кумполу съездил. Я по-омню. А Борьке атаман паморот-ки вышиб в той стенке. Чалов дотянул его до завалинки. И зараз белеется шрам на горбине носа…

— У Борьки?

Осекся Мансур; зябко повел шеей, передергивая плечами, будто ужа пустили ему под рубашку. Колупаясь в черных, забитых землей ногтях, ответил без той нагловатости и самоуверенности:

— А то у кого же… Како-сь вспоминали, вон, на рожество, когда возвернулись с окопов…

Спугнул неосторожным словом мельника. Даже не словом, не голосом, а нетерпением, вспыхнувшим на лице при одном упоминании имени хохленка. Трудно держать в утайке свои желания от собеседника, коий наверняка знает, что от него хотят выведать. Нет, нет, не в его нраве такая работа: ходи по окрайку, с оглядкой, словесную нитку плети тонко, как паутину, лишь бы не оборвать. Куда проще: выхватил из ножен шашку или долбанул кулаком об стол. И откуда он вывернулся, этот богом проклятый полковник Севастьянов со своей тайной канцелярией, опутавшей его, Захарку, по рукам и ногам! Ужель не могли сыскать на такую должность про-кудливого хорунжего, вроде того же Назарова? Снял ему Борис котелок с плеч, и поделом — не суй во все дыры. Сидел бы тишком в какой-нибудь хате, плел вот с такими мордатыми «тонкие» разговоры, окручивал бы их да бумажки грамотно сочинял — отчеты. Завтра и ему такую бумаженцию надлежит сварганить да отправить вестовым в Константиновскую. Лучше бы сойтись в конном бою с самим Борисом, чем пыхтеть всю ночь над белым листком… Крупные капли пота горошинами скатились по ребрам. Ощутил их прохладный след.

— Самому-то какие дороги выпало топтать в войну? Слыхал, крестов наловил полную грудь… Верна?

— Где уж… — заскромничал Володька, явно польщенный. — Не боле твоих. А дорог потоптать довелось, эт правду. За букарем меньше ходил всю жизнь, чем исходил пехом Расею-матушку.

Кажется, иссякает «тонкий» разговор. Вышел Захарка из-за стола. Ломая с хрустом за спиной пальцы, засмотрелся в окно. Сидорка заседлал коновязь; что-то «заправлял» калмыкам — охране. Те сдержанно посмеивались, качая головами. «Ночные похождения свои выкладывает, прокуда…» Не оборачиваясь, спросил:

— Так тебя конвоем пригнали в правление?

— А то… С млына сняли. Заканителился с ремонтом, камень насекаю. А тут прискакали, грозятся плетьми…

— Сидорка, что ль?

— Кой же… Трегубый черт. Жаль, говорю, не вкинул пацаном тебя в лунку на Хомутцу. На крещении вон… Помнишь, Захарка, крещенскую кулачку в балке, возле млына нашего? Ай забыл?

О какой именно кулачке спрашивал мельник, поди вспомни! Кивал согласно. Нежданно для себя он почуял в «Захарке», что некий узелок в их давних отношениях вдруг развязался. Не громкое слово, не кулак — пустой, никчемный разговор взял верх. Это крохотная победа над самим собой. Прав полковник, заверяя, что в их деле нужна малая толика терпения: во время допроса, разговора ли, все одно с кем, держи себя в шенкелях.

С облегченным чувством Захарка крутнулся на каблуках; указывая на пустой стол, предложил:

— Чего ж мы так… Встретились за столько лет! И тут, в казенке этой… Айда до нас, батька валуха зарезал, а?

Мансур развел руками: воля, мол, твоя.

4

Не хмелел мельник. Соком бурачным наливался после каждого стакана. Крякал на всю атаманскую горницу. Раздувая ноздри, вытягивал из пшеничной корки живительный хлебный дух.

— Эх, сатана, скаженная… Доморощенная?

— Батя запаривали.

— Отож, чую… У знахарки слабже, разбавляет, сучка старая.

Смачно обгрызал баранье ребро; доглядев, радушный хозяин опять наклоняет отполовиненную четверть, польстил:

— Ты, Захар Кирсанович, в большие люди пробился… Со-отник! Эт, брат… угу! Сроду у нас в хуторе и чину такого не бывало. Верна, а?

— Гм, сотник… Не дюже велика шишка.

— Ну, да…

Вытер Володька об латаные штаны жирные пальцы, взял стакан.

— Все, Захар Кирсанович, ладно. И угощение, и самогонка крепкая, и вспомнили детячьи леты, а давче… обидел. Ага, дюже обидел.

— Калмыков гонял за тобой? На то в обиде?

— Руки не подал.

Тягуче скрипнул под хозяином стул.

— Обидчивый какой… Не знал. Давай выпьем.

Выпили не чокаясь. Мансур крутил нечесаной башкой, гнул свое:

— Брезгуешь.

Захарка сделал вид, что не слыхал укора. Подбивался ближе к своему потаенному:

— Сотник — ерунда. Наш хутор мог бы поиметь чин и поболе… Не веришь?

Отсунул Володька кость, уперся локтями в край стола. Набрякшие глаза его дерзко ощупывали защитный суконный мундир, ловко подогнанный к сухопарому телу сотника, новехонькие погоны, мерцающие золотом, как риза попа Гавриила. Не задерживаясь на наградах, уставился в бледное, гладкощекое лицо. Избегая встречи с глазами, с обидной хрипотцой высказал:

— Давай, Захарка, напрямки… Зачем я тебе спона-добился?

Сотник пожал плечами — отозвались кресты и медали.

— А рази без надобности грех выпить?

— Не-е, крутишь, как лисовин хвостом. Я ж зрячий… Борька Думенко, вот кто тебе нужон.

— Он.

Обрадованно хлопал себя Мансур по ляжкам, выбивая из ватных штанов пучками муку.

— Отож. Доразу и казал бы…

— Тогда бы мы тут, в моем курене, и не сидели. Насекал уж давно бы зубилом камень на ветряке.

Мельник передвигал смущенно вилку с деревянной колодочкой по скатерти. Испытывал неловкость за свой дурной норов; не подымал глаз, просил прощения, каялся:

— Не ховай за пазуху, Захар Кирсанович, камень… Друзьяк Борька мне, крепкий друзьяк, не таюсь. Ты и сам то знаешь. Водой, бывало, не разольешь. И вам доставалось, и нам влетало. Поровну синяки делили. Но то было в малолетстве… Игрошки. Зараз — другой табак. Не причастен я к его делу. Не пошел в отряд. Хватит, хлебнул кровушки. Самогонку лучше хлестать…

Взял бутыль распяленной лапой за горло, плеская на скатерть, до краев налил свой стакан. Выпил глотком. Утираясь рукавом, понурился; упавшим голосом досказывал:

— Гневайся, Захарка, не гневайся, не сужу я его. Коль пошло у нас по душам, скажу… Отменный он вояка. И сделал его таким ты со своей ватагой, еще смалу. Вспомни…

— Помню.

— Отож. Это начало! Две рубки за какую-нибудь неделю. А набат — по всему Манычу! Уж такая его планида.

Прикрыл плотнее Захарка дверь в переднюю, откуда раздавались женские голоса. Встал посреди горницы, расставив отяжелевшие ноги в хромовый сапогах.

— Вот и помочь бы ему оказал, как старый друзьяк…

— Кому?

— Борису.

Встряхнул Мансур головой, сгоняя хмельную одурь — силился вникнуть в смысл Захаркиных слов.

— Не нынче-завтра Войско Донское отмобилизуется. Одним махом сомнем все красные шайки, вытесним Советы из Области. И заживем по-старому. Все иногородние, вставшие с оружием в наши ряды, причислются к казакам и получат землю.

— Чули такую брехню.

— Брехня? — Захарка вынул из кармана сложенный лист. — Документ. За печатью и подписью. Видал? Так вот… Борису нужно раскрыть глаза, покуда не поздно. Он природный донской. Да и ты… Деды ваши родились на Дону, батьки. Выходит, кто же вы? Не хватало одной формальности: перепишут вас из одних бумаг в другие. Право на то зараз имеется. Вон оно, воззвание Багаев-ского.

Мансур взял из рук его бумагу; пройдя к окну, недоверчиво всматривался в печатные буквы, черными блохами прыгавшие в глазах, мучительно шевелил губами.

— Где ж тут… про казаков?

— Вот, читай…

Захарка вслух вычитал нужный кусок текста. Пряча воззвание, попросил, не то повелел:

— Словом, Володька, скачи в Целину. Так и так, мол, объясни ему все на словах… Чин, по меньшей мере, есаула ему обеспечен. Примет сотню… Даже нет — полк! На то я имею особые полномочия. Ждать буду его здесь, в Казачьем. Денька два-три. Не больше.

Растопыренной пятерней свернул Мансур со лба спутанный светловолосый хохол; взглянул отрезвевшими глазами в самую переносицу сотнику.

— Уволь, ваше благородие. А коль силком пошлешь… не возвернусь. Ей-богу.

Твердо переставлял мельник стоптанные в каблуках сапоги по крашеному полу.

Захарка, прислушиваясь к хлопанью чуланных дверей, зло рвал крючки на тесном вороте мундира.

5

На рассвете прибыл есаул Грибцов. Казаки встали на плацу; железная церковная ограда вмиг превратилась в коновязь.

Есаул встретил однополчанина в правлении. Пожимая руку, усмешливо засматривал ему в припухшие глаза.

— Извини, сотник, оторвал от сладкого дела.

— Вчера, должно, переложил… башка трещит. Кто такой в приемной?

Захарка, проходя, доглядел у стены на лавке глазастого паренька в сером пальто и студенческой фуражке.

— К тебе, от полковника Севастьянова, — пояснил Грибцов. — Приказано сдать из полы в полу. Изволь-с, Студент. Это псевдо, так сказать, кличка, а кто он в натуральном виде, сие мне знать не положено. Сам тебе растолкует. А пока устрой, пускай отоспится. И вообще днем не выставляй его на люди…

Захарка вышел на крыльцо, шепнул Сидорке:

— Отпровадь до себе цивильного. Переднюет, а вечером доставишь. Да гляди, кабы твои бабы не донимали его расспросами.

Выпроводив севастьяновского посланца, он засыпал вопросами давнишнего сослуживца:

— Новости какие там в полку? Из Константиновки зараз?

— Э-э, шалишь… В Багаевскую перебрались, поближе к столице. Большевики уж онучи перематывают во дворце атамана, на Царицын узрились. Дела, сотник, разворачиваются… Встанут после весенней распутицы дороги, даванем, и юшка из краснюков потечет. А новостей в полку вроде бы особых нет. Разве вот начальника штаба назначили… Из свиты Гнилорыбова, ротмистра Королева. Чистоплюй, белоручка… И сволочь, по-моему.

— Знаю Пашку. Коноводство его вон… А сотню мою кто принял? Али все хорунжий Востриков исполняет?

— Четвертую? Как же… есаул! Из верховых станиц, вчера явился с назначением. С офицерами у нас полный порядок сейчас. Личный состав, правда, не доведен еще до штатного расписания. Вот мы разъехались с приказом о призыве пока пяти очередей. Я попал до вас в хутора. Полусотню взял — соседство больно тут опасное… В Целине. Сказывают, ваш, казачинский?

— Наш…

Захарка стащил шинель. Дозастегивая забытые в спешке пуговицы на мундире, заколебался:

— Погоди, Василь Степаныч, а чего — я раздеваюсь? Тебе атаман нужен. Так пошли. Зорюет он. Разбудим. Отец в курень перекочевал со своей канцелярией, а эти казенные хоромы мне на пока предоставил. Семейство мое поглядишь. Жинку знаешь, а наследника не видал…

Ворошил обеими руками есаул всклокоченные жесткие волосы, хмурил крутой лоб — прикидывал вслух:

— Казаков держу на плацу. Развидняет, народ нужно собрать. Дело-то мое: взял у атамана списки, объявил поименно — ив строй. Ни коновалов, ни докторов. В седло всем, у кого руки, ноги. Было бы чем брать шашку.

Не попадал Захарка в рукав тесной шинели; чертыхался, изгибаясь, ловил его за спиной. Вдел. Заправляя под накладные плечи погоны на мундире, подмигивал есаулу, мявшему нерешительно папаху.

— А колокол для чего?

— Набат? Не-ет. Звон в ваших краях подымать не следует. Созвать выборочно, по списку.

— Можно и так загадать, — согласился Захарка. — Поручим моему вестовому, вмиг сорганизует.

На крыльце, кликнув урядника, есаул распорядился разместить пока казаков в правлении; строго-настрого предупредил, чтобы не разбредались по сватам да кумовьям. Сойдя по ступенькам, топтался на бурьянной подстилке.

— Да, Шеин, снаряди с полдюжины добрячих казаков. Пускай помаячут по буграм в сторону Целины. К полудню, если не застанут нас тут, укажи им Веселый…

— Будет сполнено, господин есаул! — Урядник, лихо кинув к козырьку руку, прищелкнул каблуками.

Возле атаманской калитки есаул придержал хозяина за плечо. Кивая на разгоравшуюся полоску зари по бугру за Хомутцом, с тревогой спросил:

— Не наведывается сам-то, хуторянин твой, до семьи?

— Пока не было, вот третьи сутки… Секреты мои расставлены, засады. Брат его побывал ту ночь, с разъездом заворачивал. Не открывали мы себя: овчинка выделки не стоит.

Захарка заметил: ответ успокоил есаула.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

Ветерок тянул с Маныча — пресный, отбивающий резко илом, дождевой водой и размокшим бурьяном. День серый; солнце, недолго погуляв после восхода, укрылось за плотную мглистую корку, задержавшуюся над хутором от вчерашнего дождя. Малый ветерок, а плац подсушивает.

Возле колокольни с криком мечутся галки; по всему, они прилетели с теплого края недавно, обживаются на родном, забытом за зиму месте заново. Гортанный крик их глушит, мешает улавливать иные слова, какие зачитывает низкорослый, лобастый есаул. Ремни и кобура на нем новехонькие, ярко-горячей окраски; из такой же кожи сплетен и поводок к нагану. Привлекает кавказская кривая шашка в черных ножнах с серебряной чеканной вязью.

С есаульской шашки Мансур перевел глаза на крестик; с тоской и завистью окидывал галочий грай. Позавидовал вольной птичьей радости. Громко высморкался; вытираясь о полу шинели, опять стал оглядывать плац. Голос есаула доставал уха, но смысл не трогал сознание. Одно слово заполнило до краев, под завязку: «мобилизация». Произнес его утром Сидорка Калмыков, без стука ввалившийся в хату с горбоносым чернявым казаком из чужих:

— Собирайся скорей, Мансур, и на плац. Донская власть объявила мобилизацию. Наша очередь попадает. А вот и фамилия твоя значится в списках… Расписуйсь.

Уходя, Сидорка предупредил по-хорошему:

— Да гляди, Володька, без дуриков. Строго ко времени являйся. При всем оружии и с конем. Малость замешкаешь — каюк. Закон военного времени, сам должен знать.

— Казак я чи шо? Откуда у мужика казенный конь? — попробовал он огрызнуться, не успев еще полностью осознать всей беды.

— Кровного подседлаешь.

Всю беду, во весь рост, он увидал, взглянув в глаза матери. Подседлывая возле сарая Абрека, крутореброго, сухопарого горца мышастой отмастки, горячечно прикидывал, какими балками безопаснее прорваться на станцию Целину. Клял себя по-матерному — третьего дня отказала в услуге Захарке Филатову. Борис поймет, простит. У ворот повернулся: мать. Прижалась к дверному косяку, простоволосая, с съехавшим на острые старческие плечи пуховым платком. Не плакала, не стенала — глядела. Разбирал поводья, потупившись, сказал:

— Что ты, мама, убиваешься… Куда я денусь? Окли-чут на плацу, та и годи. По хатам. Рази эта война? Игрошки. Погарцуем на конях…

Сошла горячка, остыл. Не колеблясь, взял направление на плац. Сбивая Абрека на малый шаг, всю дорогу до церкви подыскивал себе оправдания: «Спалют, собаки, ветряк и подворье. Да и батька с матерью плетьми засекут до смерти. А воевать? Не стану ж я в Борьку целить али шашкой!.. Так, для отвода глаз…» Кто-то сзади ледяным голосом спрашивает: «А он, Борька, тоже будет отводить глаза?..» Мурашки высыпали по спине. Не утерпел, оглянулся. Ни за что ни про что секанул Абрека; выравнивая скачки, с остервенением выругался.

—. И срубит башку! Кому до того дело? Мне же…

— Эй, Мансур!

Из-за плетня на гнедом жеребце вывернулся Стефан Мартынов,белоусый, краснолицый казак с вечно облупленным носом и нестухающим смешком в синих прищуренных глазах. Кинув туда-сюда взглядом, спросил усмешливо:

— С кем эт ты беседу ведешь?

— С Абреком.

— Ништо так…

Прилаживая дончака к горцу, Стефан покосился на порожние плечи Мансура.

— Погон и на тебе нету. Стыдоба. Еще по осени куда-то ткнула баба на радостях — и концы. Весь курень перерыли. Как быть?

— Мои, во…

Володька высунул из кармана шинели зеленый кончик погона. Казак заметно взбодрился — не один предстанет беспогонником на глаза начальству. Поправляя синюю фуражку на белом, как сметана, чубе, с усмешкой возмущался:

— А сатана их знала, спонадобятся они али не? В прошлом годе ты думал, что ноне воевать зачнем возле своих куреней промеж собой? То-то. Да и пору для войны выбрали… Не могли обождать, отпахался, отсеялся бы люд. А потом уж — за шашки. Коль охотка не пропадет. До уборочной и повоевать можно. Эк, не-е… А — сена?

— Чудной ты, Стефан, ей-бо, послушать сбоку. Погляди, на плацу творится…

— Батюшки светы! Ярманок чистый, право.

Привстав на стременах, он с деланным испугом оглядывал забитый хуторянами плац. Призывники выстроились уже у церковной ограды; лошади в поводу. Перед строем кучковались старики, атаман и войсковое начальство; за ними — цветной разлив бабьих платков и шалей.

— Прособирались мы с тобой, Мансур, — упавшим голосом проговорил Стефан. — Никак остатние…

Володька подбадривающе мигнул:

— Без нас свадьбу не зачнут, не пужайся. Мы самые главные дружки. И не выкликают еще. Вон едут, не торопятся.

— Ага, ага, Тимка Волков на белой Крале! А с ним кто? Не угадаю. И лошадь чужая…

— Дружка позабыл, ха! Терентий Буров.

— Тере-ешка-а?! — округлил глаза Стефан. — Дак на его… похоронка! Мы его и поминали.

— Из плену он. Вчера как вернулся, — пояснил Володька, знавший в хуторе все свежие события.

— Ишь он! Взаправду он, Терешка…

— Брехать стану? — обидчиво нахмурился Мансур. — Мы уж с ним успели пропустить за воротник ввечеру.

Рысью обогнули церковь. Спешились, встали в самый хвост.

За есаулом, будто прикипев к его локтю, стоял плечистый урядник с румяным бритым лицом. Он держал наготове какие-то бумажки. Поодаль — кучкой держались около Кирсана Филатова хуторские старики. Насуплены седые лохматые брови; сурово ощупывают глазами ломаный строй — сынов, защитников Дона и казачьей вольницы. Среди разномастных папах Володька угадал старенькую, забитую мучной пылью овчинную шапчонку батьки. Хозяева донской земли оттеснили его к ограде.

Ни среди военных, ни среди именитых не нашел Захарку. «Отлучился куда?..»— подумал, ощущая подкатывающую к сердцу тревогу. Увидал Сидорку на перилах правленческого крыльца, тревога проступила явственнее. «В хуторе, значит… Без вестового он не рискнет уехать…» С новой силой, как и в день после встречи с сотником, его до зуда растеребило беспокойство: с какими такими «уполномочиями» он явился в хутор? Днем на люди глаз не кажет, больше просиживает дома; за ворота выходит после того, как истухнет за Манычем вечерница. За полночь светятся щелки в запрогоненных ставнях окон правления, выходивших на плац из кабинета атамана. Достоверно, Сидорка поставляет ему тайком хуторян; эту ночь, в числе других, побывал в правлении старик Никодим, Ефрема Попова батька. Ясно: тревожит семьи красных отрядников. Арестов покуда не слыхать. Тихой сапой ведет. Надолго ли? «Отослал, наверно, к Борису кого-то… Поджидает ответа…»— решил он. Вздохнул важко — пожалел, не поехал сам в Целину.

Пропустил Володька, когда есаула сменил урядник — выкликает по списку. Отозвался негромко Стефан. Где-то под конец назвали и его.

После переклички место урядника занял поп Гавриил. Облаченный в торжественные наряды, в бархатной камилавке, меченной крестом, мотал бездымным кадилом, тянул гнусаво, благословляя воинство на подвиги ратные.

— Слышь, слышь, Мансур? — Стефан толкал в локоть. — Борьку Думенко шерстит Гаврюха… «христопродавца», «анчихриста»… Во, во… От церкви отлучил. Козел облезлый, тоже, куда и люди…

Оттряс кадилом поп; задирая зеленый клин бороды, выставил для целования золотой узорчатый крест — подводил воинство под клятву господу богу.

Урядник подал команду. Первым к кресту вышел правофланговый, Гришка Крысин. Стефан, кося глазом на церемонию, горячо шептал:

— Появись Борька зараз вон в проулке на своей лысой кобылице… Во, смехота! Сыпанули бы с плацу, навроде груш с ветки.

Володька повел построжавшим взглядом, куда указывал не в меру развеселившийся казак, — легко может случиться и такое. В бабьей толпе, дугой охватившей строй, он увидал сестру Бориса, Пелагею. Виднелась ее голова в клетчатом платке. Прикрыв пальцами рот, она со страхом глядела на батюшку.

Машинально дергал Мансур под уздцы Абрека.

2

Пасхальные праздники отгуляли вольно — в пьяном буйстве, драках, скачках. Хмельной угар захлестнул и гарнизон. Оторванные от жен, от земли, здоровые, молодые, изнывали казаки в сонной одури, нудились в безделье на казарменном режиме. Хуторские хоть украдкой, ночами, но проведывали своих баб, зазноб. Ино-станичникам тоже удавалось прорываться сквозь уряд-нические заслоны. Охальничали на улице — заманивали девок в сады, завязывали им подолы на головах. Находили отдушину в картах; свободные от караулов и разъездов, резались денно и нощно до дуриков в башке.

В страстную субботу есаул Грибцов, снарядив глубокие разъезды, усилив караулы, отпустил сотни ко всенощной. Начесав чубы, надраив полами шинелей сапоги, казаки сыпанули на плац, к церкви. Гульбища начались с полуночи, только-только отец Гавриил возвестил о воскресении Исуса Христа.

Сидорке Калмыкову жилось в хуторе как коту на гумне. Строй его и раньше не касался, а с переходом сотника на новое занятие и вовсе отдалился. Отлежится за день, выдрыхнется, а стемнеет, доставит нужных для допроса хуторян и на все четыре. Домой заря выкидывала — являлся с третьими петухами.

— Дьявол трегубый, опять?.. — ворочалась разбуженная жена, Дашка.

— Спи, короста… Али не известно службу мою рас-треклятую?

Сидорка силком заставлял себя обидеться.

— Звестно…

С тревогой втягивала Дашка ноздрями в потемках запахи, какие приносит каждую ночь ее благоверный. Обостренный, будто у гончей, нюх ловил сквозь едучий табачно-самогонный перегар тончайшие запахи бабьих мазилок, замешанных на сметане или свином нутряном сале. Сметанной жировкой мажется его давнишняя присуха — Стешка Волкова, жалмерка, баба пакостная и неразборчивая в казаках. Уж чем плох муж, Николка? Сказала б, порченый там, квелый, не гожий по бабьему делу… Нет. И дети крепкие от него, и на погляд казак справный. Чего нашла она, дура, в ее Сидорке? Сморчок супротив других казаков, пенек корявый, только и приметина — губа заячья да копна кудрявых волос на голове. Но, слава богу, после надышнего, когда красню-ки вспугнули его с самого логова, запах той жировки пропал. Зараз носит другие, каждую зарю сменные. «Кто они такие, подколодные?..»— терзалась в догадках она.

В светлое воскресенье одна из подколодных выявилась сама. После захода солнца окликнула ее к плетню Лизавета, сноха Филатовых, средняя, покойного Игнаш-ки. Играя намусленными печной сажей бровями, не тая усмешки на сочных губах, спросила:

— Дашка, охотка имеется побаловаться с казаком, а?

— Господь с тобой…

— Не пужайся. Со своим… Зайцем.

Вдова без утайки, с гольной откровенностью пожаловалась, что Сидорка последние дни настойчиво, по-бугаи-ному охаживает, домогается, надоедает лапами своими на базу, в сенцах, в саду. Волокется вслед тенью, куда бы ни ступила. Грозилась уж сказать свекру или деверю, Захарке, не помогает. А нынче на всенощной лопнуло у бабы терпение: пообещала!

— Вправду гутарю, соседка, не стало моего терпежу… Допек, жеребец стоялый, до краю, ей-ей.

Взвизгнула игривая казачка, хлопая себя по пышному заду. Вгляделась попристальнее в обмертвевшее лицо соседки, умерила забаву:

— Тю, дурная! Так не стряслось еще… На нонче толеч-ко договорились. Вота, за садами… погаснет на бугре заря. Не подумай, я с его, кобеля, заломила цену… Отрез суконный, какавного цвету, коий он с Пруссии тебе привез.

Дашка в отчаянии всплеснула руками:

— Отрез?! Батюшки… Ну, вражина!..

— Да погоди ты, Дащка! — остановила вдова. — Отреза в скрыне уж нету, под полою он у его. Послушай, чего скажу тебе… Затем и кликнула. Ступай за наш сад, в лопухи… Он вот-вот должен явиться. Отрез свой вызволишь, да и девичью пору вспомнишь… А то небось обрыдла до чертиков кислючая перина в спаленке, а?

Подморгнула Лизавета, тряся через плетень, обескураженную соседку за плечо. Понизив голос до шепота, дала совет:

— Да, гляди, не ломайся дюже… Голосу не подавай, сопка. Не разберется, кобелина: я его раззадорила, па-моротки все чисточко утерял. Да и хмельной зараз. Без слов накинется. Не забудь приодеться…

Стрельнув в крутеющих сумерках глазами в сторону куреня, созналась:

— Гулянка у нас. Есаул подбивается… Антилигент. Жаль, росточком не вышел. А так — ничего… Уж я при-ласка-аю-ю… Ну, с богом.

Шагнув от плетня, Лизавета напоследок выставила условие:

— Слышь, Дашутка, утречком надбегай на это место… Обскажешь.

Дашка, вбежав в курень, первым делом кинулась в скрыню, удостоверилась — отреза нету. Перебуровив всю девичью справу, с исподу достала цветастую шаль, шерстяную малиновую юбку и шелковую блузку с воланами по поясу — все, что носила еще в девках. Наскоро остудив горевшее лицо под рукомойником, переоделась. Подкрашивая у зеркала губы, не одюжила противной дрожи в руке — мазилка пришлась на подбородок.

Обуреваемая обидой и злостью на великодушие соседки, униженная, бежала по саду, натыкаясь на облитые розовым цветом яблоневые ветки. Преобладало надо всем желание: вырвать из рук поганца отрез и надавать им по бесстыжей роже. Перелезла через поваленный плетень в филатовскую леваду, возле колодца остановилась, унимая прыгавшее под шалью сердце. Косясь на полоску зари, лампасом вшитую в синий окраек неба по самому бугру, она, крадучись, обогнула грушу, подобрав юбку, переступила обвалившуюся, заросшую бурьяном канаву. Вот они, прошлогодние лопухи. И тут же услышала шелест, спешные тяжелые шаги.

Сидорка, гундосо насвистывая, появился из зарослей бузины.

— Лизавета, ты… И я рано управился…

Удивленный, развесил руки, склонив голову к мере-женному урядницкими лычками погону. Жена! Разодетая, помолодевшая, оттого какая-то странно чужая. Мах-растая яркая щаль, в какой она бегала еще в невестах, съехала на спину, выказав голые по плечи смуглые руки. Волосы по-девичьи всклокочены, насунуты на лоб; наматывая на палец конец раздерганной косы, незряче уставилась на закат. На губах блуждала непонятная усмешка.

— Дашка, ты что тут?..

Она подходила вихляясь. Шалые, отрешенные от здешнего мира глаза светились застрявшим отражением зари. Сморгнула, будто хотела его смазать:

— Спасибо, любушка мой, за приглашение… Давно не спытувала такого… Имя вот толечко спутал…

— Погля, рехнулась…

— И за подарочек спасибо… Вдругорядь уж. Ага, отрез.

Выдернула у него из-под полы знакомый сверток, замотанный в ненадеванные полотняные портянки. С маху влепила тяжелой, разбитой в работе рукой в побуревшее, оскаленное дурной усмешкой лицо.

3

Наутро по хутору трезвон:

— Сидорка-заяц бегал ввечеру за сады на свиданку с венчанной женой.

Ночь Сидорка провел в компании на другом краю хутора. Светом, по въевшейся привычке, побежал к офицерскому коню. Пока добрался до филатовской калитки, трое останавливали:

— Сидорка, эт ты?.. Чи вправду народ болтает, навроде ты до жинки своей заместо полюбовницы за сады бегал?

— А ты у ей самой дознайся, — мрачно отшучивался урядник. — Пойди, разбери их потемки, своя баба али чужая…

Лизавета прошла возле коновязи павой. Удерживала силком крашенные до зари губы, с поклоном, нараспев, осведомилась:

— Здорово ночевали, Сидор Нестратыч?

Гремя порожней цибаркой, она скрылась на базу.

— Сучка, — сплюнув, обидчиво отвернулся Сидорка.

Управившись с конем, он предстал начальству. Чужак, есаул, оттягивая щепотью жидкий ус, откровенно усмехался. Сотник спустил с цепи пса, но на диво добродушного, не кусачего:

— Паскудник, опять нашкодил… Чужих небось всех на хуторе перепробовал, до своей добрался… Ну, кобель безудержный.

— Вы, сотник, не правы… — заступился есаул.

Захарка недовольно нахмурился; круто меняя разговор, спросил:

— От Студента других вестей за ночь не поступало?

— Покудова молчит. Срок-то еще имеется: до завтрашнего утра.

Раздумывая, Захарка тер колючий подбородок; перехватив испытующий взгляд есаула, отпустил вестового:

— Вон.

Потоптался у своих ворот Сидорка, не осмеливаясь взяться за щеколду. Почел выгодным для своей персоны не являться пока на глаза бабе, не наступать на болючую мозоль. «Нехай охолонет трошки…»

Раздумывая, до кого бы затесаться на пасхальные объедки да опохмелиться, он наскочил за правлением на ораву хуторцев, «мобилизионников» из вновь созданного есаулом Грибцовым полка. Окружили, ржали на всю улицу, как жеребцы; насмехаясь, выспрашивали все подробности вчерашней оказии. Тянули в компанию; не выставляя напоказ обиду — иначе засмеют вконец, — сослался на службу;

— Не, робя, ослобоните… Вчерашнее было вчерашним, а ноне обратно служба. Не, не, бегу.

Вырвался от веселых дружков, не оглядываясь, свернул в проулок. За левадой казаков Волковых столкнулся с Володькой Мансуром. Шел тот пеши, при оружии; за ним устало переставлял ноги мышастый горец с впалыми, белыми от засохшего рассола пахами — видать, сделал порядочный за ночь пробег. Поздоровались через силу.

Не хотел Сидорка останавливаться, но ничего затаенного, насмешливого в голосе мельника не учуял. Праздно полюбопытствовал:

— Откуда ноги волочишь?

— В разъезде черти таскали… Двое суток из седла не слазил.

Прилаживаясь к чужому кисету, Сидорка умышленно спросил не то, о чем бы хотелось выведать:

— За Маныч подавались?

— Не, возле самой Целины кружили…

— Ужли? А мы тут Великий день вчера провожали… Влетел я, паря, так влетел… Во, смехота! Сроду во всем хуторе такого ни с кем не случалось. Так ты не слыхал? Брешешь, Мансур, не прикидывайся.

— С перепою ты должно, Сидорка, — добродушно огрызнулся Володька.

Недоверчиво щурил урядник зеленые кошачьи глаза. Скручивая из полоски старой газеты козью ножку, велел побожиться:

— Божись.

Мансур хмыкнул:

— И впрямь ты… после самогонки. Не успел опохмелиться?

Скривился Сидорка, будто волчью ягоду раздавил зубами; стискивая лоб, сознался:

— Разваливается башка… Вот шукаю, где б стулить ее трошки.

— А вот хата моя…

Сидорка обрадованно хлопнул догадливого мельника по погону.

4

Хозяин оказался на диво хлебосольный. Стариков не было. Сам уставил в горенке стол и печеным, и вареным. Самогонка всегда водилась в хате под иконостасом, за кружевной накидкой.

После второго разлива Сидорка «стулил» разваливавшуюся голову; шлепнул по лбу, обрадованно объявил:

— В аккурате.

— Жуй, жуй, — угощал Мансур, подсовывая тарелку.

— Послушай, Володька, — Сидорку тронула его щедрость, — а что ты до сей поры байбакуешь? Ить мы с тобою годки. Детва моя уж вон какая… Из нашей всей череды один ты в холостяках.

Скаля щербатый рот, Мансур отшучивался:

— А к чему ярмо? Хватит, что у друзьяков есть жин-ки. Одного как-нибудь не обделите…

— Ха, штукарь! Так зачем тебе, к примеру, моя баба? Ить оно что конский лишай.

— Не кажи-и… Я-то вкус на то имею. Кому, может, конский лишай, а кому, гляди, на сапой видится… Оно вить поблизу да за дармовщину всегда кажется черт-те чем. А я издали наглядаю. Сходит за кусок скоромного пирога. Вот этого…

Поддел ладонью, как грабаркой, с жестяного листа увесистый ломоть пирога с поджаренной коркой, потряс над столом и шмякнул прямо на скатерть перед гостем.

— Во, пробуй. Это Дашка твоя.

Гость оборвал смех; укладывая на колени кулаки, навалился на стол.

— Брешешь, Мансур… К чему эт ты, а? Про Дашку мою… Все уж ты прослышал.

Мансур, наполняя стаканы, укорял:

— Репьях ты, Сидорка, ей-богу. Скажи хоть, стряслось что? Ни сном ни духом не ведаю. Дашку свою прихватил с кем, ага?

— Угадал, паря. За садами…

По выражению глаз мельника Сидорка понял, в самом деле не слыхал еще. Обрадованный, рассказал со всеми подробностями о своей промашке; силился высветить все в смешном виде.

Мансур не ржал, похабно не подмаргивал. Насупившись, слушал с необычным для его легкого нрава напряжением и участием. Только и заметил упавшим, поблекшим голосом:

— Лизавета, она мастерица на такие штуки…

Муторно заныло под ложечкой у Сидорки. Чуял, взболтал что-то потаенное и болючее в мельнике. Проникся вдруг доверием к нему. Пододвинулся вместе с табуреткой, положил ему на колено руку, попросил прощения за давнишнее:

— Не имей греха, Володька, за тот арест… Не по своей воле я. А что калмыков брал с собой, так иначе как? Дурило ты вон какой, обезоружить можешь. Знаю…

Мансур отмахнулся.

— Забыл уж…

— И ладно.

Умостил Сидорка локоть возле ломтя пирога, наклонившись, обдал сивушным перегаром:

— Не помог ты нам, Володька… А жаль.

— Об чем ты?

— Не догадываешься? Вот, вот… А ить он друзьяк твой наипервейший… Борька. Поехал бы в Целину ты, гляди, обернулось зараз иначе. Может, послухал бы он…

Нервный живчик забился в веке. Придавил Володька его большим пальцем. С непривычки глядеть одним глазом заморгал, сбивая накатившуюся слезу. Растеребил, чертов Заяц, свежую рану. Опять встал в памяти недавний разговор с Захаркой, его странная просьба. И опять дало знать о себе колючее желание: чем занимается все-таки сотник по ночам в атаманском кабинете? К полку есаула Грибцова не причастен; взвод калмыков, какими помыкает Сидорка, ведет свою, обособленную от их полка службу, тихую, незаметную, подернутую ночным покровом.

В самом деле забываться Володька стал. Эта чудная мобилизация, необременительная служба в казачьем полку… Ему, унтеру, георгиевскому кавалеру, дозволено проживать дома, на отделе от палаток, разбитых на выгоне. Побывал в степи, в разъезде проветрился и — вольный казак. Опять на неделю. Чем не служба? А Борисово дело, как и думал, — табак. Спадет полая вода в речках, установятся дороги, казаки выступят. А что он поделает со своей жменькой сопляков? Уметется за Маныч… И там такие же станичные отрядики; каждый партизанит в одиночку за своими левадами. Без оружия, без офицеров, без лошадей. Выдавят их донцы из области как пить дать, будто сыворотку из портошного молока. Жаль, парень Борис добрый, на весь хутор. И — рубака! Недаром Захарка вертится возле него, готов даже есаула посулить, лишь бы склонить на свою сторону. «Эх, нужно бы все-таки самому съездить тогда на Целину… — с огорчением подумал он. — Кого, интересно, посылали?»

Успокоив веко, Мансур потянулся к бутыли.

— Ты бегал?

Сидорка перестал жевать.

— До Бориса, спрашиваю, сам мотался? Подсылали кого?

— Не положено знать…

— И не нужно, — согласился Мансур, подавая стакан. — А Захарка, хочешь знать, в потайку не играл со мной. Все до последку выложил. Ну, перехиляй.

Крякнув, Сидорка ткнулся сморщенной мордой в рукав. Доглядев, хозяин не пригубливает свой стакан, подумал, обиделся.

— Пей, пей, — примирительно закивал чубатой головой. — На глаза до него не казались… Подметнули письмо. И что думаешь? Надбегал.

— Бо-орька? Он был в хуторе?!

Сидорка привалился к простенку. Заглаживая щепотью по привычке редкие усики, тщетно маскировал прореху на губе.

— Ага. Явился в назначенное время. Чудок пора-не даже. Позавчера стряслось, вечером. Вошел, поздоровкался. На лавку сел. Грит, получил, писульку твою… К Захарке эт обращается. Глазищи у самого — во! Наган на самом пупке, кубур откинутый. Наготове, словом. А саблища… по полу волочится… Длин-нюща-ая-я! Ей-бо. Побожусь. Отродясь такой сабли я и во сне не видывал. А глянул бы ты, Мансур, на его кобылицу… в чулках вся чисто, лысая… Зверь! Сама кидается зубами до горла. Да норовит, стерва, офи-церьев…

— Казал что он? — Мансур облизал пересохшие губы.

— А ничего… — Сидорка вдруг сник. — До ветру, грит, с вашей бумажкой сходил. С тем и пропал. Пригрозил только: мол, ежли семью мою тронете хоть одним пальцем, на дне Маныча разыщу.

— Брешешь все ты…

— Вот те хрест.

Володька недоверчиво усмехался, ворочал шеей:

— Балачки те слыхали. И про саблю, и про кобылу…

Грохнул Сидорка об стол кулаком, выкатил дуром зеленые зенки.

— Балачки?! И Захарке балачками все то представляется. А поди вбей в его упрямую башку… Ему поручил полковник Севастьянов пригорнуть Бориса до нас, до казаков! А он? Вертит хвостом… Глупой Сидорка Калмыков, не видит. А Сидорка ви-и-дит! Чин, обещанный полковником, жаль отдавать. Кому бы? Хохлу! Да самому сотнику ни в жисть до есаула не дослужиться, а тем паче на такой должности, как теперяшняя.

— А чем должность плоха? — Мансур подливал масла в огонь. — Строевой службой не обременены, в караулах не стоите… А ежли, сказать, бой какой, башку не подставлять под шашку.

Сидорка зло опалил взглядом.

— Ага, не подставлять… Ну и с бабья кровавую юшку по ночам выдавливать, гнуть салазки дедам столетошним… Эт тоже не мед. И прямо скажу, не наше, казацкое, дело. Вон, антилигенты нехай… Одного уж подпустили в Целину, в самый отряд. Ага, грамотей, шибко писучий, шельмец… Доносит на бумажках про то, какие дела творятся в отряде у Бориса…

Засиделся гость до захода солнца. Всю жизнь, пока росли, они дрались: ни на шаг, ни на полшага не уступали один другому пыльную хуторскую улицу, голызину в камышах Хомутца, кусок плаца возле церковной ограды, покрытый истоптанным, смешанным с землей и кровью снегом… Дрались во всю силу молодых, зудящих от роста кулаков, бились в кровь, бесщадно, лихо; по малолетству не утруждали себя думками, что распаляет в них взаимную вражду. Теперь сидят за одним столом, пьют из одной бутылки, путая стаканы.

Возле хаты оборвался конский топот. Сидорка прилип к оконцу.

— Так и есть, по мою душу. Калмычонок наш, Ман-жик… Угадываю, конь его серый.

Вскочил с табурета, нетвердо держась на полусогнутых ногах, облапывал простоволосую голову.

— Навроде фуражка должна… А, Мансур?

Тряс Володька остатки в бутыли; хриплым голосом удерживал:

— Ты погоди, погоди, Сидорка. Сорвался уж… Тут еще есть… По остатнему…

— Не-е, корешок, спасибо. И так засиделся, кажись… Захарка, сам знаешь… Послал Манжика. Дела-а у нас на ночь намечены…

— Дела завсегда есть. Садись.

— Не, не. Чую, лопнуло у Захарки терпение. Нонче срок исходит, последний. Арестуем ночью… Только тсс… бабу его, Борькину. А там и до самого Макея доберемся. В подворье впустим красного петуха… И ветряк спалим, даже памяти в хуторе об нем не оставим. Так-то, Мансур, с врагом Дону разговаривать надо.

Володька отставил бутыль. Чугунной тяжестью гудело в голове, но слова казака подействовали отрезвляюще, будто окунулся в бочку с холодной водой на огороде у колодезя. В комнатке за ларем отыскал Сидоркину фуражку. Вышел за ним из хаты, дальше порога не провожал. Кликнув из кухни мать, попросил вылить на себя тут же посреди двора ведро воды. Натерся рушником до огня в ушах, унимая в башке самогонную одурь. Застегиваясь, молчком направился к калитке:

— Куда ж ты? — окликнула мать.

— Скоро я…

Косясь на малиновое солнце, уходящее за краянские сады, свернул в тесный проулок. Издали увидал облезлую глухую стенку думенковской мазанки, прошлогодний бурьян на крыше. Из бурьяна все так же торчит дымарь, венчанный опрокинутым ведром с выставленным днищем для доброй тяги.

Постоял у раздерганного плетня, старательно подтыкая под зеленый околыш волосы. Дождавшись, когда по улице прошла горластая стайка казаков из его полка с гармошкой, перелез плетень — в калитку не осмелился.

Из катуха вышла Пелагея. В испуге распахнулись ее диковатые глаза.

— Христос воскрес…

— Воистину воскрес.

Не зная, как объяснить свое появление, да еще таким способом, стащил с мокрой головы фуражку. Прокашлявшись, заговорил, блуждая взглядом:

— Ты, Пелагея, послушай, что скажу… Тикать вам надо с хутора. Ага. Ей-богу, не брешу. Наведут всем Ду-менкам этой ночью решку.

Беспомощно одергивала Пелагея края клетчатого платка. Володька, поглядывая на соседский плетень, снизил до шепота хриплый голос:

— Девчонку до нас напока сховать… Стемнеет, приведи. А Махору надобно подале куда-нибудь… В чужой бы хутор…

— Куда ей-то? Чижолая она. Родить вот-вот…

Крякнул досадно Мансур; водворив на место фуражку, пришлепнул к темени.

— Эка, напасть господняя. Ладно! Сбери ее в дорогу. Впрягу кобылу в бедарку. К ветряку нашему проберитесь. Батька мой спробует… Старику лекше, тем боле к Дону…

— А ежли… в Целину? — робко молвила Пелагея, прикрывая рот заскорузлой ладонью.

— Гиблое дело. Все балки, бугры до самой чугунки забиты пикетами да разъездами. Носа не высунешь за Хомутец, не то что…

Ухватившись за стояк, он тяжело одолел плетень.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Двинул сотник ногой. Дверь, ржаво взвизгнув, откинулась. Из черной дыры шибануло прело-кислая чуланная вонь. Расстегивая кобуру, нырнул под низкую притолоку. Нащупал дверную скобу. Не заперта изнутри и комнатная дверь — живут люди без страха.

Впервые Захарка переступает этот порог. Босоногим мальцом, длинновязым парубком истоптал пыльную улицу и забурьяневший проулок возле саманной хаты с прогнувшейся матицей, а в середке не побывал. Довелось-таки…

Рассветные сумерки пробивались в заплаканные оконца. По каким-то признакам понял: хата покинута жильцами. Отняв руку от кобуры, шагнул за печку. Так и есть: голые доски на деревянной кровати, пуста и лежанка…

С вечера были на месте — брюхатая баба с девчонкой и сестра. Допоздна горела лампа. Вон она, на столе. Кто-то спугнул… Сидорка?! Некому больше. Он один знал об аресте. Выболтал спьяну. Трое суток шатается меж двор, пропадает по гульбищам, как мартовский кот по свадьбам.

— Погля, не-ету?!

Сидорка не поверил глазам — лапал голые доски кровати.

— Гм, ждать будут, покуда ты соизволишь явиться… Что-то удержало — не влепил в небритую рожу, запухшую от самогонки и безмерной пасхальной жратвы. Не испытывал Захарка почему-то злости на явный провал. Топчась, мирно ощупывал взглядом каждый предмет: старая деревянная кровать, почернелая икона богородицы, укутанная льняным вышитым рушником, медная лампадка, кособокий комод в простенке меж двух оконцев, глядевших на улицу. Угол занимает фикус в деревянной кадке на земляном полу. Длинная лавка; дальше — посудный шкаф, прислонившийся к стенке против печки. Печка и шкаф отгораживают, оставляя узкий проход, горенку от комнатки. Между кроватью и лежанкой, у глухой стенки, — скрыня.

Рука потянулась к карточкам. Они стояли на комоде, подпертые пустыми флаконами, стеклянными баночками, морскими ракушками, висели на стенах в рамках под стеклом. В сумраке не различал мелких черт, но безошибочно угадывал по общему контуру самого хозяина. Все военные, в форме — видать, парубком и не снимался. Не знал определенно, чутье подсказывало, карточки — документы важные в его теперешней работе.

За спиной прокашливался Сидорка — давал о себе знать. Перенял взгляд сотника, несмело предложил:

— А может, сховались у старого Макея?

Захарка промолчал. Арест самого мельника не входил в его план; зная из допросов соседей о привязанности Бориса к дочке и о том, с каким нетерпением он ждет другого ребенка, решил пока взять в заложники беременную жену и девочку. Предложенный в письме чин есаула не сработал — может, возымеет действие угроза. Выходит, дело оборачивается изнанкой. Ежели даже мельник не припрятал беглецов, спрос будет с него…

Уловил Сидорка кивок сотника, живо вымелся из хаты.

2

За ветряком палом разгорается утро. Огонь пожирает синие обрывки туч, плавит зеленый окраек небосвода. Ноздри будто улавливают запах гари, доносимой с бугра степным ветерком.

На стук приклада вышел Макей. Увидав вооруженных казаков, поддернул плечом сползавший ватник; глядел на офицера выжидающе из-под темных кустистых бровей.

Не погнулся у Захарки ответный взгляд; продевая большой палец под широкий ремень рядом с кобурой, спросил с ледяной усмешкой:

— Не угадываешь… дядько Макей?

— Бог милостив… Ни на здоровье, ни на память не жалуюсь покуда. Кирсана Игнатовича сынок… Рад видеть при полном здравии и почете. Не чурайтесь, заходите в мои хоромы…

Сглотнул Захарка подкативший сухой ком.

— Твои-то сыны… надо думать, тоже в здравии?

Взмахнул Макей полами ватника: должно, мол, так. Понурив белогривую голову, спустился с порожек, затоптался по бурьянной подстилке.

— Куда сховал сноху?

В самом деле, тут беглянок нет. Да и какой расчет перебегать сотню саженей из своей землянки под кров свекра? Но старый знает достоверно, где они…

— В флигеле кто?

— Один домовничаю… Баба после великодня укатила за Маныч дочку свою проведать. У двох хозяинуим с Лазарем, мирошником. Он на ветряку, а я боле дома отлежуюсь… Слыш-те, клюкает? Он, Лазарь.

От мельницы глухо доносились удары молотка по чему-то деревянному. Руки Захарки сами по себе вынули пачку; тыкался папиросой в голубой огонек, бегая взглядом от ветряка к флигелю. Не знал, что ему делать. Арестует мельника, будет допрашивать с усердием, как Ефремки Попова отца. Никодим — казак; с него прямой спрос за сына, офицера, дезертира, наконец, предателя вольного казачества. Допрос мельника — напрасная трата времени. По слухам, сынов он не благословлял на красноотрядное дело, даже повздорил со старшим за его бунтарство, советовал остепениться, не браться за оружие, отказал в помощи. Всему этому верил Захарка, да и отец Кирсан упорно держал руку Макея. Не уличишь старого и в пособничестве к бегству снохи. Извернется…

Опережая вставшие на развилке мысли сотника, Макей заговорил:

— Сноха моя, Захар Кирсанович, не заховалась… Ей разрешаться приспичило, вот и заюрила баба до матери в Платовку. Вчера, уж поздненько, прибегала Пелагея, дочка, просила подводу… Отказал. Не было: Лазарь у Веселый ездил. А ежели нема в хате, значит, укатили с попутной бричкой или у соседей кого наняли лошадь.

Выпустил Захарка струю дыма. Дрожа ноздрями, наблюдал, как он таял в утреннем воздухе. Решение пришло внезапно. Унизить мельника. Не ночью, на допросе в правлении. Нет. Днем, на свету… На людях! Склонить, опозорить, втоптать в уличную грязь гордую, благообразную голову, в дугу согнуть прямую нестарческую спину. Тяжестью всей должна навалиться на него вина детей. Пусть видит весь хутор ту кару, какая постигнет всякого, кто осмелился встать в противной стенке свободного Дона.

Кстати пришло на память давнишнее, дедовское еще, наказание за воровство — самосуд. Дикий степной обычай: зарезал чужую овцу — тебя обматывают кишками этой же овцы, обвешивают гольем, головой, ножками, требухой, мажут кровью, навозом лицо, и под свист, улюлюканье толпы водят в таком наряде по улицам, избивая и оглашая во все горло имя вора. Зарезал курицу, утянул с крыши сарая валяные опорки, заброшенные за негодностью, — вешали ворованное и гоняли. Кара мучительная, страшная. Редкий выносил ее; не накладывал на себя рук, так съезжал из хутора насовсем, подальше с глаз.

Ни слова не говоря, сдернул с плеч мельника добротный суконный ватник. Не бросил наземь — оглядевшись, повесил на перила крыльца. Ровным голосом разъяснил Сидорке:

— Обвешайте с ног до головы всякой бурдой. Проведите, как вора, по улицам, не жалейте глоток и шомполов…

Сидорка, бледнея, шевельнул от растерянности руками, выворачивая их ладонями вверх.

— Не ясно?

— А веревку… где взять?

Дотошный Манжик, переняв взгляд сотника, бегом кинулся в сарай; вынес оттуда охапку объедьев, кусок драной рогожи, старую овечью шкуру и налыгач. Кинул к ногам урядника; довольный, ослепил белозубой улыбкой, отряхивая ладони. Трое остальных, подхватив почин, метнулись по двору, загребая всякий хлам.

Захарка поднялся на крыльцо. Нарочно долго вышагивал по чисто вымытым некрашеным полам прихожки и светелки. Удивили опрятность, порядок. У кровати — лоскутный половичок ручной вязки; на окнах — накрахмаленные кружевные занавески. Задернуто марлей даже зево русской печки. В светелке на круглом столе, застланном льняной скатертью с тисненым узором по краям, — тонконогий подцветочник голубого стекла; в нем — тюльпаны. Залетевшая в открытое окно пчела роилась возле цветов.

Из чулана заглянул в кладовку. Плетенка с бутылью, горлышко забито деревянным чопом. Думал, самогонка — керосин. Покачал посудину ногой: полная. Внезапно обожгла мысль: «Облить и сжечь… И флигель, и ветряк…»

Макей уже обряжен. Толстый веревочный налыгач не пригодился. Оборвали между домом и сараем бельевой шнур; так, с прищепками, и опутали высокое крепкое тело мельника. Поверх бязевой исподней рубахи низками спускался всякий хлам: старый валенок, рогожа, пучки сена. Разодрали в клочья овчину; кусок побольше приспособили вместо передника. Манжик, скаля зубы, примеривался узким глазом, куда бы пристроить грязную бутылку.

Ворота облепила детвора. Весело глазели, иные со страхом. К плетню сбегались бабы. Гнали в череду коров. Привлеченные дивом, бросали на полдороге худобу. Коровам тоже не к спеху — чесали невылинявшие бока о стояки возле ветряка. Отзывались на пастуший рожок у Хомутца.

Захарка, подогретый вниманием хуторцев, встал перед Макеем; хотелось покуражиться. Взглянул в лицо — слово застряло в горле. Уходя, поманил к калитке Си-дорку.

— На плац не гоните. Тут, по краянским улицам… Да шомполами полегче. Остужай того черта, Манжика. Дорвется, харя калмыцкая, до спины, кожу лохмотьями соскоблит…

Переворачивая носком сапога высохший шарик конского помета, досказал:

— Посля тут же вернетесь, петуха красного впустите под флигель… В кладовке керосин. Сам пущай, мельник… Обольет и серник кинет. Спалите и ветряк.

Сидорка шевельнул побелевшими губами.

— А самого куда?..

— Макея, что ль?

— Ага.

— Да куда… На все четыре стороны.

Сутулясь, вбирая голову в поднятый ворот шинели, пошагал к Хомутцу, прочь из хутора.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

Дорога дурная — кочковатая, в ровчаках. Трепало бе-дарку с боку на бок, подбрасывало; вот-вот опрокинется вверх колесами. Старый Мансур, похоже, нарочно хотел вытрясти душу. Причмокивая, нахлестывал лошаденку, не давал и передохнуть.

Ухватившись за борт дощатого кузовка, Махора едва удерживала крик от боли. Кровавый туман в зажмуренных глазах, разваливалась пополам поясница, но кричать нельзя. Выехав еще из хутора, на сдавленный вскрик ее, мельник сердито предупредил:

— Ты, молодица, не одна в бедарке… Не забывай. До Манычу своротим, еще хлеще треханет. Перетерпишь, не помрешь.

И вправду перетерпела, не померла. Далеко в степи свернули от речки; выбрались на мало езжалый проселок, запутавшийся меж казачьих наделов. Пошло мягче, не так труско.

Открыла глаза, умостилась удобнее. Забравшись рукой под кофту, в теплое, сквозь юбку ощущала негодующие толчки; будто учуяв ладонь, усмирял он свой пыл, успокаивался. Утихала и боль в пояснице. Но легче не стало. На куски разрывалась душа: не передала с дочерью своему залетушке слова, какие она скопила для него за весну. Может быть, и не за весну, а за все десять лет, проведенные в саманной думенковской хате. Ведь она их вовсе не высказывала ему; откладывались они где-то на самом донышке сердца, не произнесенные вслух, не-хожалые, заветные. Собственно, их и некому было выговаривать — он пропадал больше на чужбине. А в те считанные дни, особо ночи, когда доводилось быть вместе, она млела от бабьего счастья; не только забывала слова — самое себя не помнила. Знать о себе слова те давали потом, когда остывал в хате и след залетушки…

Мельник придержал лошадь. Поводя головой, ловил степные шорохи ночи.

— Навроде топот, ага?

Выпустила Махора на волю из-под пухового платка ухо; кроме стука в висках, ничего не слыхала.

— Кажись, нема…

— А вото не огонек, случаем? Глаза вострые у тебе, молодые…

— Светится…

— Слава богу.

Дергая вожжами, он заговорил громче, с явным облегчением в простуженном голосе:

— Хирный, должон быть, хутор. Ерик обогнем и, кажи, приехали. Дале не повезу, не обессудь, молодица. Препоручу куму. Так Володька велел. Сам небось, стервец поганый, не вызволился свезть — батьку спровадил. Ить тут с одного страху, как бирюк с пару, сойдешь. Зорькой бы возвернуться до дому…

От близкой воды потянуло илистым ветерком. Махора, перекутав платок, уперлась удобнее в высокую спинку бедарки, выпрямила затекшие ноги. Не слушая мельника, попыталась восстановить в памяти прерванные думки; ничего не могла вспомнить. Обессиленная, одинокая, сраженная одичавшей тоской, засморкалась в теплый ворс платка.

Потревожила, не то беспокойный норовом зачался: толкнул раз, два — осерчал. Махора поспешно распрямилась, будто чернобыловый прут из-под подошвы. Обе ладони сунула под кофту. Мигом слетели оцепенелая одурь, чувство одиночества и безысходной тоски. Глаза явственнее различали в потемках бородатое лицо мельника, вытянутые руки с вожжами; перевела взгляд на степь. Неподалеку проступала темная стенка; она уходила куда-то низом, под кромку едва внятного бугра, слитного с плюшево-синим краем неба. Догадалась: ивняк. Смутно наметилась белесая полоска. Наверно, ерик. Где-то за ним кошачьими глазами желтели две крапицы. Хутор. А Мансур указывал не туда. Потянулась, пошарила взглядом в темени. Ничего там не светится, поддакнула наугад. Поправила свою промашку:

— Дядько Мансур, светится во-она… С другой руки вовсе.

Мельник шевельнул вожжой, отозвался не сразу:

— Абы дорога была под ногами… Куда-нибудь да приведет до людей.

Сбавил бег лошади, спросил недобро:

— Твой-то… башку таскает еще на плечах?

Махора промолчала. Сдавив потуже у подбородка платок, подалась всем телом на край бедарки.

Обиделся мельник: секанул в сердцах лошаденку, пустил вскачь. До самого ерика гнал, не сымая со спины кнута.

У гребельки дорогу перегородили люди.

— Стойте-ка! Кому шумлю!

— Куды пре-ешшь!

Обступили. Спрашивал один, а руками шастали в бе-дарке все.

— Кто такие? Откуль едете?

Сообразив, с кем имеет дело, мельник воспрянул духом; вглядываясь в волосатое лицо говорливого, угадывал:

— Кум Евсей, ага?

— Гм, «кума» напал… Сказуй, откуль едете?!

— Та погодь, Евсей… Ить эта я, Мансур Егорка, с Казачьего. Али паморотки вышибло? В запрошлом годе на млыну моему дерть рушил… Помараев ты по прозвищу.

В неловкой заминке откликнулся другой голос, хрипатее, злее:

— Младший урядник Помараев, сведи-ка в правление. В аккурате там зараз и казачинцы… Нехай прощупают как след, каки таки хуторцы их раскатуют в потемках в степу…

На пути в правление Мансур пытался усовестить кума, шагавшего с вожжами. Свесившись с бедарки, укорял:

— Ну, кум, ей-бо, не ждал… В глаза отказаться. Совесть у тебя есть?

— По нонешним временам от кровного дитя открестишься, не токмо… Но! Но! Встаешь, курва.

Смыкнул сердито — ступицы защелкали чаще. Едва поспевал перебирать ногами, загребая пыль. Погодя спросил:

— Что за черт в бедарке?

— Обнаковенная баба… — пробурчал мельник. Помолчав, добавил — Нашенская, хуторская… Занедужила от тяжести, вот везу до знахаря. До тебя метил с ночевкой. А вышло, вишь, впору навыворот…

На стук колес и людские голоса с ближнего базу откликнулся кочет. Стенящий, с хрипотцой напев его ворохнул полуночную дрему; в ответ из края в край по всему хутору покатились разноголосые переклики.

— Эка, мазурик… Сам не спит и других перекудов-чил, — покачал головой казак. — Мой эт шельмец, кочет. Смолоду такой задурастый.

Ворота хуторского правления откинуты настежь. Во двор въехали беспрепятственно. Кликнул конвоир на ходу часового, тот не отозвался.

— Дрыхнет, анчибел, в яслях…

Встали у коновязи, забитой лошадьми.

— Эгей, дневальный! — повысил он голос. Послушав, заключил — И этот пропал… Хоть запали, а то и коней всех чисточко поотвязывай.

Повелев выпрягать, сам пошел в правление будить начальство.

Проводил Мансур его взглядом до крылечка, толкнул Махору, щекоча прогорклой от табачища бородой щеку, зашептал горячо:

— Слышь, молодица, тикай… Спознают доразу наши казачинцы. Ни тебе, ни мне несдобровать. Та и сам я сознаюсь… так как нема резону укрывать… Тикай от греха.

В окнах правления, деревянного приземистого куреня, зажегся свет. Мансур соскочил проворно наземь; помогал ей выбраться из бедарки, выдыхал шумно, не скупился на напутствия:

— За сеновал вон… в сады… Затемно не худо бы с хутору выгребтись, в камыши… Не то — за Маныч. Ить сгинешь понапрасну, бог видит… Сбрешу, мол, до ветру бабе забожалось… Ступай, ступай.

— А узелок?

Махора беспомощно расставила руки.

Матерясь, мельник вышвыривал со дна бедарки, из сена, запасную сбрую, обрывки веревки, цепи, а чего нужно, не находил; выпало у старого из головы, что узелок ее с лохунишками и едой собственноручно ткнул под сиденье в овес. Услыхал скрип двери, топот на дощатых порожках крыльца, с отчаянием ругнулся. Молодица сгинула из глаз. Сбил на затылок треух, с облегчением мазнул рукавом ватника по липкому лбу.

2

Не послушалась Махора наставлений старого мельника: никуда не подалась из хутора. Тенью, зыбучей, безголосой, скользнула в проулок на задах правленческого двора и пропала в чьей-то леваде. Одного опасалась: взбудоражить собак. Сторожко ступая на носки, вслушиваясь, обошла крытый чаканным навесом сенник, приткнутый к сараю. Забралась на прикладок под самую кровлю, свернувшись в клубок, улеглась и затаилась, как волчица в логове. Першило в горле, теснило грудь от сенного духа; сглатывая горькую слюну, вскоре притерпелась, обвыкла. Неодолимо борол сон; сквозь дрему явственно улавливала хуторские звуки: топот конских копыт, людские голоса, рев скотины, скрип журавля… Что-то выпадало из слуха, будто проваливалась в яму — засыпала. Временами ворочалась, во сне меняла отлежалые бока.

Сутки, двое пробыла в своем кубле, Махора достоверно не знала. Вздрогнула от близкого женского голоса;

— Ванярка, турок треклятый, выдерну шелужину из плетня! Кому гутарю, ступай до кухни: вареники охолонут.

Забурчало в животе, к горлу подкатила дурнота: захотелось есть. Вспомнила оставленный впопыхах узелок в бедарке. Пелагея, свояченица, натолкала в него вместе с одежонкой и тряпьем для пеленок, сдоби, яиц и сала от пасхального стола. Лопалось терпение; силком удерживала себя, чтобы не выбраться из логова. Извертелась вся чисто, пробовала уснуть, дождаться ночи. Чаще и настойчивее толкался он, будто тоже просил еды.

Смежила веки, сморенная голодом и тревогой. Вскинулась от кочетиного крика; в самое ухо заорал — знать, забрался на чаканный гребень навеса. Не раздумывая, разворочала логово, выглянула; яркий свет стеклом резанул по глазам. Ссунулась с приклада. Выбирала из козьего платка устюки, стряхивала юбку, кофту.

На лай черномордой белой шарки из кухни высунулся парнишка в ситцевой рубашке в полоску. Потирая стриженную овечьими ножницами голову, насупленно оглядывал невесть откуда явившуюся пришлую. Побирушка, так нет — одежда справная. Не мотается за плечами и латаная торба.

— Маманька дома?

Собственного голоса не узнала Махора. От одной думки, какие она должна произнести слова, в лицо кинулась кровь. Косясь на настырную собачонку, норовившую ухватить за подол, силком выдавила:

— Христа ради, подай водички, хлопчик… А коли найдется… и корочку хлеба…

Парнишка вскинул голову на скрип чуланной двери, обрадованно закричал:

— Ма! Побирушка вота…

От куреня подходила казачка. Разодетая. В шерстяной зеленой юбке, в гусарах и ярко-красной блузке с коротким рукавчиком. Сцепив под грудью голые до бесстыдства руки, встала поодаль. Не торопилась расцепить крашеных губ — шевелила подведенными печной сажей кончиками бровей.

В тугой комок сжималась Махора. Не знала, куда девать порожних рук, вздутого живота. Даже рада, что под ноги кидается шарка, лишь бы уйти от обжигающих глаз.

Чуя настроение хозяйки, собака и вовсе вылазила из кожи. Топорща загривок, смелее подступала к волнующему пахучему краю чужой юбки; уже не лаяла, а сипло хрипела, скаля гнутые острые зубы.

Сжалился парнишка. Схватил с завалинки кнут, опоясал ее поперек. Взвизгнув, втягивая под задние ноги хвост, она кинулась за сарай.

Повела казачка дебелым плечом: проходи, мол, в кухню, выставилась. Сама вошла первая. Скрипя гусарами по смазанной доливке, резко, угловато поворачивалась от плиты к стенному поставчику. Грохнула деревянную солонку об стол; пошвыряв в поставчике, достала обгрызанную ложку. Хлеб не резала — отломила, втыкая в подгорелую корку большой палец. До краев наполнила обливную чашку загустелой лапшой, круто отдающей гусиным потрохом. Сцепив опять руки, кивком указала: ешь!

Махора несмело придвинулась. Задерживая дыхание, зачерпнула ложкой, с полпути вернула ее в чашку — рот перекрестить забыла.

— Уж думала, нехристь… Ну, ешь, ешь.

Сглотнула Махора клубок слюны.

— Что ж эт, побираешься, а сама вона, вздулась. Навроде почки на ветке. Вот-вот лопнешь. Либо и мужик где есть, а?

Не отрываясь от чашки, Махора мотнула головой: понимай, мол, как знаешь. Хозяйку неопределенность не устроила, потребовала ответа ясного:

— Мужик-то где же?

— Нема… Одинокая.

— Выходит, без венца забрюхатела. Так, так…

Непонятно: осуждала или жалела? Выпроводив сынишку за калитку, продолжала расспросы:

— Пристанище имеешь али так, меж двор?

— Возле добрых людей…

По проулку — топот копыт. В дверь заглянул парнишка. Быстро-быстро забегал зелеными глазами.

— Ентот дяденька веселый проскакал, что ночевал у нас в горнице. Губа еще верхняя у него чудная, похоже как у зайца. И те калмыки с им…

— Остановились возле кого?

— У батюшкиных ворот. Там офицер ихний поселился.

Казачка, меняясь в лице, двигала бесцельно по столу солонку.

— Ну, будя, девка… По-нужному я должна зараз кликнуть тех казаков. Но… не сучка же ты. Понимаю, сама ить мать… Словом, с брехней своей дальше моей калитки тебе не уйти. Доедай, доедай. Чего уставилась? Жинку какого-то важного краснюка шукают. Ховается у нас в хуторе. Другие сутки уж… Чижолая баба, на сносях.

Сообщая вести, достала из поставчика начатую хлебину.

— Вот, возьми. Ни слухом ни духом не зрила я никого. Как явилась, таким путем и убирайся с базу. А то постоялец мой, гляди, явится. Ваш, хуторной…

Выкатываясь задом из кухни, Махора никак не могла засунуть в пазуху под ватную кофту хлеб. Кланяясь, роняла на пятнистые от матежей щеки ядреные слезы — благодарила.

Казачка подперла жердиной за собой кухонную дверь. Нарочно не оглядывалась, чтобы не видать, к какому плетню направится пришлая. Строго окликнула собаку, с лаем кинувшуюся было в леваду:

— Бельчик, не сметь!

Укрепила костяной гребень, удерживавший на затылке узел каштановой косы, вышла за калитку.

3

Постоялец ввалился в курень за полночь. Не зажигая света, гремел коваными каблуками, разувался. Сквозь дощатую перегородку слышно, как сбрасывал ремни, одежду. Скрипнул стул — уселся, знать, курить. Погодя зашлепали босые лапы по горнице. Вот, у занавески, отделявшей боковушку от передней, затихли.

— Васена, спишь?

— А то? Вторые петухи проголосили…

— Задёржка вышла… Скажу что тебе…

Сидорка присел на кровать. Нащупал поверх одеяла ее руку, уложил к себе на колени. Поглаживая шершавой, провонявшей конским потом ладонью гладкую кожу, воркующе нашептывал:

— Посметюшка моя… расписная краля… Уж чисточко жданки полопались; покудова вырвался до тебе. Коня запалил…

— А не брешешь?

— Вот те хрест!

Наваливаясь, наугад щекотал усами голую шею.

— Сказать чего хотел? — она обдала его кудри горячим дыханием.

— Ты про что? Ага! Изловили ить ту… Нашу хуторскую. Вот, вечерело… Метила на ерик, в камыши… Спасибо, детвора доглядела. Ушла б, ей-бо. Сотник содрал бы живьем шкуру. Сулился. Ховалась у кого-то. Хлебина начатая в пазухе.

Ознобом взялось у казачки в середке: «Выгнала ить с базу на погибель… А чем она, баба, виноватая? Вдобавок с пузом…» Высвободилась из объятий случайного, скоротечного ухажера. Поджала колени в ответ на прикосновение его руки — просил подвинуться к стенке, опорожнить ему место.

— Куда подевали ее… неудалую?

Встревоженный внезапной переменой вдовы, Сидорка с живостью выкладывал служебные дела:

— В Багаевскую переправили… Вот возвернулся, даже сотнику не доложился. Там ее растребушат — с опытом народ. Не доносит и остатнюю неделю своего красного наследыша…

Силился запустить руки под одеяло, но она крепче сдавливала коленями подвернутый край.

— А мужику ее писульку подметнули… Хочешь, мол, жинку вызволить, переходи на нашу сторону. Указали до вас в хутор. Вот явится, ветреней… Сотни две казаков оцепили сады. Ага. Воробей не прошмыгнет. Скрутим крыла соколу… Да ты чего, Васенка?

Вдова отозвалась не сразу; поворочавшись, улеглась удобнее, присоветовала — корец колодезной воды опрокинула на хмельную голову:

— Ступай спать.

— Вчерась жа не брыкалась…

— Вчерашнее быльем поросло.

— Посметюшка моя, краля ненаглядная… Ну?

— Лапы убери!

Желая как-то сгладить крутой поворот в своем поведении к ласковому, пригожему в бабьем деле казачку, высказала:

— Кобыла тоже… ежели ее каждый божий день понукать без ума, то и та вскорости ноги таскать перестанет. А баба не кобыла…

Умёлся Сидорка из вдовьей боковушки. Придерживая исподники, ступал на пальцы, боясь задеть в передней скрипучую половицу.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

1

В Великокняжескую въехали под вечер. Скрадывая путь, пересекли железное полотно против вокзала. Степняки, раздувая ноздри, сторожко, неуверенно ступали по каменным плитам перрона. Придержал Мишка Огонька; задрав голову, оглядывал красно-кирпичное станционное здание. Догнал у деревянного мостка через пойму Чапрак.

Дорогу загородили телята. Под ляск кнутов, дуром, с ревом лезли в проход меж шатких перилец. Перенял Мишка сердитый взгляд командира — галок ловишь, отстаешь; делал вид, будто любуется вечерним палом, поджегшим воду Чапрака.

Осаживая кобылицу у глинистого обрыва, Борис с усмешкой наблюдал за белобрысым хлопчиком, оглушительно стрелявшим волосяным нахвостником. Свежий синяк на обветренной скуле живо напомнил свое детство. Мигнул. Тот, смущенно прикрывая грязной ладонью синебокую половину лица, косил здоровым глазом.

— Сдачи-то дал?

Попался под руку завалявшийся в нагрудном кармане мундира винтовочный патрон. Все равно винтовку с собой не таскает. На лету вцепился в него хлопчик. Мишка осуждающе хмурил брови: эка, добром каким раздаривается.

Перескочили мосток. Тут же на взлобке, с левой руки, придержали повода у въезжей — длинного дома из красного кирпича. На дубовых дверях — амбарный замок, ставни запрогонены.

— Сбег небось гостинщик с кадетами, — предположил Мишка.

— А то усилить…

Не думал Борис таскать за собой хвостом вестовых — уморились, да и кони едва держатся на ногах. Поколесили за сутки по степи! Дорогой еще решил первым делом устроить во въезжей отрядников, а самому побывать в штабе обороны или исполкоме — окромя где ж ему быть, Шевкоплясу? Забегал в полевой штаб, в экономию Мяс-нянкина, прилепившуюся к манычским плавням неподалеку от Казенного моста, не застал. Писарь, длинноволосый парень в форменном картузе с желтым кантом, сказал неопределенно:

— Пошукайте на станице.

Не хотелось стеснять тетку Евдокию, но не под забором же ночевать? В чулане, да постелит. Скрипя седлом, поглядел вдоль улицы; живет она в этом порядке. В самую калитку ткнулся. Угадал по резному крылечку и цинковой крыше саманный беленый флигель с тремя окнами; признал и нераспустившиеся акации вдоль забора. Когда же он видал родичей в последний раз? Зимой не заезжал, когда преследовали офицерскую колонну Гнилорыбова. Не выбрал времени заглянуть и вот, прибегая на 2-й окружной съезд Советов. Давно бывал, перед германской.

На крылечко выскочила светлокосая девка в тесном сиреневом платье без рукавов. Загораживалась от вечернего солнца ладонью.

— Подворье это Колпаковых будет, а? Григория Ильича?

Голос Бориса прерывался хрипотцой, подкатывавшей от волнения. Он испытывал неловкость: хоть убей, не вспомнит имя светлокосой — одной из пяти двоюродных сестер. Повырастали, уж невесты.

— Язык отсох? — Мишка сердито хлопал плеткой по забору. Руки даже зачесались у парня — так хотелось огреть вдоль спины глазастую.

Калитка откинулась с визгом. Панорама, сапнув, присела; задрав голову, плясала, насекая острыми шипами подков утоптанную стежку.

Из седла Борис попал в руки крепкоплечего унтера в гимнастерке распояской и серой папахе.

— Борька, дьявол!

— Гришка?!

Не видались братья давно. Не видя, выросли, возмужали. Ломали друг друга, трясли; вглядывались пылко, отыскивая в загрубелых, обветренных лицах полузабытые черточки.

Первым отнял руки хозяин. Отступил, приглашая в калитку:

— Чего ж на улице…

Тем временем старая Колпачиха вывела на крыльцо весь свой девичий выводок. Пестрит от платьев в глазах. Тетка квочкой топталась, раскрылатившись, шептала побелевшими губами молитву — в окно еще признала племяша.

Борис мял повод, смущенно усмехаясь, не догадывался ступить ей навстречу. Благодарно взглянул на Григория, освободившего от злополучного повода. К чему-то хотел сдернуть и плеть, но ременный темляк намертво врезался в руку, скрутился узлами.

К тетке Евдокии вернулся дар речи.

— Ну, кажи, кажи ясны очи свои, непутевый… Давно не залетал в наши края… — склоняя то на одно, то на другое плечо голову в чепце, сквозь слезы силилась различить породу — В кого ж ты вдался? Навроде не в нашу, думенковскую, породу…

Осмелев, с крылечка сошла белокосая. Обхватив сзади, не моргая глядела на родича серыми, с зеленым степным отливом глазами.

— Вы, мамка, такое скажете… Он на вас схож, ей-богу. Чисто вылитый. Нос, губы… Особенно погляд.

Оттолкнула бесстыжую. Поправляя чепец, осведомилась:

— Как там братушка наш живет-может? Здоровьицем не поослаб?

— А чего ему… Ветрйк крутится.

— И слава господу, услыхал молитвы. Всю жизнь, как есть, загривок тер по чужим базам. К старости облюд-нял, с-под нужды вывернулся. Ну, а мачеха-то, молодка, как? Не помыкает Макеем Анисимычем, а?

— Батькой-то помыкать!

Сбивая папахой пыль с офицерских галифе, Борис поторопился свернуть разговор — лишь бы уйти от расспросов об отце:

— Григорий когда же явился? Недавно дознавался у ваших станичных… Вроде бы ломал все службу при старой части.

Указывая взглядом на сына, устраивающего возле яслей лошадей, тетка с обидой заговорила:

— Вот и Гришка-то, нечестивец… Мене суток прошло, как возвернулся за кои годы под родительский кров, а поди ж ты… Заюрил: пойду! В Советы, стало быть. Навроде и без его не освятится там дело. Нет бы побыть подле матери. А все Илья с меньшаком, Марочкой. Комиссары захлюстанные! Они все морочут голову Гришке. Сами неделями на порог глаз не кажут, воюют все… И его хочут сбить с панталыку. Помяни мое слово: собьют! Вот те хрест господний, собьют. Ничего, явится батько, все обскажу, без утайки. Уж он возьмется за потяг…

Тетка Евдокия перекрестилась. Глянула на пересмешниц, шумнула:

— Какого лешего выставились? Эт ты, Валька, заводила самая… Ох, доберусь, надеру косы. Марш в хату!

С визгом, смехом, оттаптывая пятки друг дружке, девчата вломились в сенцы. Хлопали комнатные двери, что-то грохнулось на пол в горнице. Задергались на окнах занавески, к стеклам прилипли носы. Тетка, вздыхая, жаловалась:

— Сладу нема с окаянными… Чисто от рук отбились. Кричишь, кричишь, как об стенку горохом.

Подошел Григорий.

— Меняются, мама, не только времена, но и люди. Революция вошла в каждого человека…

Сморщилось крупное лицо тетки, как будто кислицу надкусила, — по всему, уж наслушалась подобных слов. Отмахнулась, поковыляла к крылечку.

— Не дюже мори тут людей своими балачками. На стол соберу…

Поглядела на багровое солнце, запутавшееся в голых тополиных сучьях пристанционного сада, сокрушенно мотнула головой:.

— И нонче забарились…

Григорий протянул гостю кисет.

— Совещание важное на завтра назначено в окружном штабе обороны. Вот и пропадают наши денно и нощно. Ты-то сам тоже совещаться?

— Нарочный прибегал… Но думаю не задерживаться. Высовывают кадеты головы с каждым часом. Потолкую с Шевкоплясом и — в ночь. Светом в отряде надобно быть.

Густо собрались морщинки возле глаз у Григория — от едучего дыма щурился, не то подмывала усмешка.

— Без тебя не обойдутся там?

Вглуби где-то задело Бориса. Присел на чисто вымытый песком порожек, устало вытянул гудевшие ноги. Нарочно глядел на воробьев, чиликающих в ветвях акации.

— Обойтись обойдутся. А там черт его разгадает наперед… Раззяву словишь. Вон как Евдоким Огнев… Зарвался, и нету ваших. Слыхал небось?

— Марк сказывал. У вас в Казачьем, что ли?

— Да. Не сообщил ни нам, ни платовцам. Сам ворвался в хутор. Ну, и… А жаль, бедовый был морячок. Сказывают, с «Авроры». Хуторец мой, Гришка Крысин, шлепнул из винта. Шевкоплясу спасибо, не утерял голову, а то хана бы всему отряду… Сумел вывести остатки обратно через Казенный мост.

Григорий с прищуром глядел на истухающую зарю. Борис оторвал его от думок:

— Сам-то ты где до сей поры ломал?

— В Казани. Советы там припало устанавливать. До орудиев, слава богу, дело не дошло, но винтовки подержать довелось. Потому и припозднился.

— А мы успели уж дома кровицы пустить… И своей и чужой.

— Наслышан…

Уловил Григорий материн голос из кухни, негромко поведал:

— Марк шепнул… Сводят ваши отряды под единое начальство. Батальонами именовать впредь. Номера приставят, как в старой армии.

— С провесни болтовня бродит. Чужаемся все. Казаки уж, посчитай, все старые полки восстанавливают. В капусту искрошут они нас поодиночке.

— Казаки… Вильгельм Малороссию всю подтоптал. Выдавил Первую армию до нас. Остальные ушли к Царицыну. Не нынче-завтра вытеснят Советы с Новочеркасска да Ростова. Эшелоны валом повалили через станцию. Украинские части, флотские, черноморцы. Там кутерьма такая, на вокзале. Вооруженные отрядники от гарнизона дежурство несут. Марк сегодня дежурит от окружного исполкома. Скоро должен смениться.

— Марк, говоришь? Дежурство хреново несет он свое. Дал бы я ему еще внеочередь… Прогарцевал по перрону, и ни одна собака штык не высунула. А гарнизонный наряд там есть — до полусотни коней под седлом в парке.

Григорий поддел:

— Тебя издаля видать…

Со стороны Атаманской улицы донеслось чмыханье и выхлопы. Показался автомобиль. Переваливаясь на ухабах, свернул на Вокзальную. Со всех подворотен сыпанули собаки; на задних дворах, разбуженные, хрипато забухали волкодавы, гремя цепями.

На крыльцо выбежала белокосая. Тормошила Григория.

— Братка, братка… Батя. Его тарахтелка. Как-то забегали на ней…

По растерянному взгляду и побелевшим щекам Борис догадался: он с отцом еще не видался. Встал тоже.

Хлопнув напоследок трубой, автомобиль ткнулся в самые ворота. Наверху — парни с винтовками. Посреди кузова — пулемет на тележном передке.

Дядько Григорий просторно встал в калитке, загородив собой весь проход. Овчинная шапка, ватный пиджак, широкие суконные шаровары, низко приспущенные на халявки сапог, и особенно вислые усы делали его схожим с Тарасом Бульбой. Раскрыв руки, густо пророкотал:

— Ну, ну, сынку, покажись батькови…

Кувалдами опустились лапищи на плечи сына. Крякнул смачно — признал:

— Дюже добре!

Повернулся к Борису. Неторопко заползали полынные кусты бровей на выпуклый лоб, колыхнулись усы, потревоженные вольной усмешкой.

— Угадую, угадую…

Взял руку. Не потряс, не сдавил — подержал в шершавых ладонях. От такого внимания у Бориса запершило в горле.

— И ты, дядько Гришка, воюешь…

— А як же? Самый шо ни на есть заглавный во всей округе. Спробуй наголодняк шаблю свою выдернуть с но-жон… Эге-е! Мало того, своих кормлю… В столицу голодному пролетарьяту! Заготовляю по имениям хлеб, скот. И в ешалоны. Драндулет на racy выделили по такой важности дела.

— И пулемет, гляжу…

Дядька пожал плечами: не без того, мол. Охлопывая могучий живот, кивнул в сторону кузова:

— Жарим по балкам с Андрюшкой Чуриком… — Пояснил сыну — С Литвиновым. Ты должен знать, босиком вместе бегали. Чурик — это по-улишному его.

На голос мужа из пристроя выглянула Евдокия Анисимовна. Подходила, утирая о завеску мокрые руки. Издали еще осведомилась:

— Живой, батько?

— Та не вмер.

— Слава богу. Радость какая у нас, Григорий Ильич… Все слетелись в кровное гнездушко. За кои леты-то…

За воротами хрипло, как селезень, крякнул автомобильный рожок. Евдокия Анисимовна растерянно взглянула на мужа.

— А я столешницу из скрыни достала…

Шевельнул он бровями: сама, мол, голубка, понятие имеешь, не ехать мне зараз нельзя. А словами подбодрил, утешил:

— Гости-то у тебя, Евдокия Анисимовна!

Поклонился всем, прощаясь:

— Бывайте здоровы.

Прикрыл за собой калитку. Обошел заляпанный грузовик, вытягивая брудастый подбородок, спросил:

— Ну как, Андрюшка?

— Порядок в революционных войсках. Садись, поедем метать контру.

Грузовик зачмыхал, выпуская вонючий газ, тяжко сдвинулся с места.

2

Убрала Евдокия Анисимовна со стола — порог кухни перешагнул Марк, младший.

— Явился, комиссар захлюстанный?

Усталым движением Марк стаскивал папаху.

— Ага, тут влезешь скоро в дом… Часовых кругом понавтыкали. Один калитку полчаса открывал, другой вот уж, у порога, было карманы все не повыворачивал — бумаг требовал.

Григорий не удержал смешок. Стоял он возле печки; гость сидел, облокотившись на подоконник. Свободные от наряда вестовые уже ушли — постелили им в комнатке на полу.

— Хоть бы поздоровкался, — подсказала мать, укоризненно качая головой.

Поискал Марк, куда бы пристроить папаху — все гвозди позаняты. Смущенно копыля припухлые губы с густым темным пушком, подошел, неловко протянул руку.

— Видал уж вот… Через путя проезжали, спроть вокзала.

— Не задержал чего же? — спросил Григорий.

Марк с недоумением взглянул на него.

— Издали еще признал… В бинокль. По белоногой лысой кобыле.

Григорий опять встрял; въедливость в голосе гольная:

— Устава караульной службы, товарищ комиссар труда, давно в руках не держал.

Сошла с мальчишеского загорелого лица смущенная усмешка; присев, сердито выстукивал пальцами по столу, как на телеграфном аппарате.

— Отвыкай, братка, от своих унтеровских замашек, не старый режим…

Разговора до тонкости Евдокия Анисимовна не поняла — учуяла дерзость в голосе меньшака. Приструнить словами не нашлась, но и безнаказанным паршивца оставить не хотела. Молчком сдернула со стола новую клеенку, желтую, с розами. Складывая ее, глядела с издевкой: не велик барин, полопаешь и на голых досках. Марк, не замечая ее настроения, с набитым ртом указывал на полку, где темнела бутыль. Поняла, на что метит.

— Чего тебе?

— Глоток… В рот всухомятку не вгонишь.

Подвернулись вдруг слова. Выпустила тряпку в ушат с горячей водой, утирая руки, подходила.

— А вот возьму за чуприну твою колючую да натаскаю всласть…

Обезоружил поганец покорливым взглядом. Потопталась, сметая со стола ладонью.

— Ишь моду подцепил. Куда старшие, туда и он. Бурча, все же нацедила в стакан.

Марк, подмаргивая братьям, выпил лихо, не поморщившись. Не отрываясь от чашки, делился новостями:

— Бегут, как крысы, учуяли паленое… Вагоны все позабиты. Снаружи — на каждом крюке висят. Вся Украина перекочевывает в Царицын. А с полчаса назад специальный поезд из Ростова подкатил — исполком Донской республики…

— Немцы забрали Ростов? — спросил с тревогой Борис, отрывая локти от подоконника.

— Пока у нас… Правительство Донское явилось в Великокняжескую. Мы остались единственные красные по всей области. Мобилизацию будут проводить среди казаков округа. Агитационный поезд прибыл. Сказывают, весь чисто из казачьих офицеров…

— Навоюют казаки, — Борис с сомнением качнул головой. — Вон наши, заманычские… Зимой одни куркулис-тые старики шипели. Фронтовики посмеивались в усы. А после воззвания Богаевского как, скажи, побесились…

— В твоем отряде их много?

— Есть… Эти уж сколько с седла не слазют. Сейчас спробуй сагитировать. Из нашего брата, мужика, какой мало-мальски посправнее, тоже хвостом крутит, норовит в казачество.

— Хохлы, казаки, они ведь разные бывают.

— Не про то речь. Беда в другом. Земля — одна. А посулов на нее много. Атаманы сулят, сулю и я. Мужик знает казачьи привилегии. Он веками спит и видит их. Одно… трет лоб: не набрешут, мол, атаманы? А на мои посулы и вовсе в потылище чешут. — Борис брезгливо скривился — А мужик? Ему давай землю, казачьи привилегии. Вот она в чем, сила атаманских посулов.

Григорий, растирая бритый подбородок, подсказал:

— А у тебя… Декрет о земле. Ленин писал.

Пятерней своротил Борис русую глыбу буйных волос, навалившуюся на лоб.

— Ленин, гм… Хочешь знать, Ленин для нашего мужика что икона Николы Чудотворца: черного слова об нем не услышишь, но зато не узришь, чтобы молились.

— Гнешь куда-то. Не понять…

К самому горлу подкатила полынная горечь. Захотелось Григорию присесть на пустовавший стул, но решил выстоять — разговор, кажись, затягивается в крепкий узелок.

— Приземлять его нужно, Ленина. Ну, как бы тебе сказать… — Борис с мучительной гримасой подыскивал слова. — Уж наверняка завтрашнюю нашу жизнь он прикидывает вовсе иной. А как? Грамотеи мы все известные…

Григорий заседлал стул. Неловко стало перед самим собой за глухую, невесть откуда вспыхнувшую неприязнь к двоюродному брату. Службы, вахмистровской закваски в нем больше, не то в отряде уже набрался гонору? Приучая набок не отросшие еще волосы, неуверенно подал совет:

— Читать можешь сам… Про все это в книжках у него небось сказано.

— Когда читать-то? — Борис простодушно усмехнулся. — Клинок больше в руках держишь, нежели в ножнах покоится. Сымем контре голову, тогда за книжку возьмемся.

Подмигнул младшему Колпакову, спросил:

— Как ты, комиссар?

Переступив порог, Марк сразу почуял неладное меж братьями. Исподтишка приглядывался. В Гришке все кроется: нервно гоняет языком во рту цигарку, хрустит пальцами, выстаивает на ногах… А почему его так задевают слова Бориса? Разговор как разговор. Человек высказывает наболевшее. Может, произошло тут что до его прихода? Так — нет. По поведению матери не заметно.

Развернулся к Борису; на вопрос его неопределенно кивнул, но заговорил о другом:

— Когда ты проезжал со своей охраной, мы в аккурат поховались в вокзале. С момента на момент ждали состава. Позвонили с Маныча, разъезда: Маруся-анархистка следует, мол, встреньте хорошенько. Потому никого и на перроне не оказалось.

— Какая еще Маруся? — спросил Григорий.

— Черт ее знает. По Украине шлялась. Хлопцы — ух! Чубы! А кони?! Из теста будто слеплены.

— Слыхали, — подтвердил Борис. — Морячок до нас в отряд притулился на днях… Бедовая девка, рассказывает.

— Насилкбм стащили из вагонов. Сотен до двух откормленных головорезов, — горячо продолжал Марк. — Подмогу вызывали. Сам военный комиссар являлся, Каменщиков. Мать-перемать, с маузерами… Даешь зеленый флажок на Царицын! Ну, обошлось… Усовестил. Отвели им участок обороны за путями, взяли на довольствие…

Завязался разговор и между старшими. Легкий, со смешками, без скрытых и явных подковырок со стороны Гришки. Марк начал уже сомневаться: был ли у них до него какой раздор? Может, почудилось? Хотя Гришку-то знал: настырный, упрется во что…

Засиделись бы до первых кочетов, но разогнала мать. Управилась с посудой, строго повелела сыновьям:

— Ну, будет. Дайте человеку глаза стулить до побудки. Небось ни свет ни заря опять в седло.

Борис попробовал возразить:

— Нет, тетка Евдокия, раздумал. Хлопцев отправлю, а сам останусь. Послушаю, о чем говорят умные головы.

— Митинг завтра после штабного совещания, — вспомнил Марк. — Военком Донской республики Дорошев речь будет держать. На соборной площади.

Евдокия Анисимовна настояла на своем. Выпроваживая ребят из кухни, вслед троекратно ткнула щепотью — святым словом ограждала от неведомых бед их просторную, но кочковатую дорогу.

3

К свету на станицу спустился дождь. С ветром, хлесткий и скоротечный, как сабельная рубка. По-апрельски яркое солнце, выбравшись из-за железных крыш, кое-где прихватило еще лужицы на улицах, за весну ископы-ченных и разбитых колесами. Заметно зазеленело за ночь возле заборов, набрякшие тополиные почки выпустили на волю медово-клейкие листочки. Глотнули они хмельного весеннего ветра, солнечного тепла — затрепетали, одуревшие, от дива, на глазах наливались зеленой прохладной кровью.

Борис сорвал с молодого тополька лист, разглядывал на загрубелой, корявой ладони.

У яслей Мишка чистил Панораму. Слышался девичий пересмех. Обхаживали парня сразу две — бедовая, Валентина, и Варвара. Надувался Мишка, как индюк, важничал. Обращался только к Панораме и Огоньку — не замечал пересмешниц.

Хотел Борис крикнуть, чтобы он убрал возле брички после лошадей вестовых, ускакавших в отряд, но не стал подрывать его авторитет перед девчатами. Сам догадается. Вышел за калитку.

На крыльце показались братья. Оправляя складки гимнастерки под широким кожаным ремнем, Григорий щурился, оглядывая промытую безоблачную голубень над станицей. Шумно вздохнул — соскучился по Сальскому небу, бескрайней степи и солнцу.

К зданию Сальского окружного штаба обороны подошли по шпалам. Темноусый часовой — гарнизоновец, угадав Марка, препятствий не чинил, однако буркнул недовольно:

— Не грюкайте чеботами, началось…

Помещение просторное, но темное: обрешеченные железными прутьями окна мало впускали свет. А тут еще загораживали спинами президиум; густо, в два ряда, скопились за небольшим столиком, покрытым кумачом.

Борис присел было на пустую лавку у порога, но Марк утянул в тесноту. Зашептал в самое ухо:

— Кудинов, Петр Зотьевич, комиссар окружного земельного отдела. Самый начальник батька нашего…

Сдавил ему колено: помолчи, мол, спробую разобраться сам. Поискал знакомых; остановил взгляд на говорившем. Свет из окна мешал рассмотреть затененное лицо. Защитная суконная рубаха со споротыми погонами, унтер-офицерская портупея и особо выправка, постав коротко остриженной головы выдавали в нем матерого военного. По сочному низкому голосу казалось, что он молод; но видневшаяся временами скула с сеточкой морщин указывала на немалые годы.

Не вникая в смысл слов земельного комиссара, Борис рассеянно скользил взглядом по сидящим за кумачовым столом. Среди чубов рыжий хохолок — Шевкопляс. Хохолок наклонился к бритоголовому, по виду важному чину. Угадал в бритом Каменщикова, военкома округа. Шепнул ему Григорий Шевкопляс, наверно, о нем — сошлись хмуро брови, мерцал холодно белок повернутого в его сторону глаза. От стыда провалился бы сквозь дощатый пол — надо же припоздниться на такое дело. Стащил папаху, силком заставляя себя слушать оратора.

Кудинов говорит об оказании помощи голодающим рабочим Москвы, Петрограда. Мелкие кадетские отряды, свившие гнезда в имениях конезаводчиков, чинят препятствия. На днях окрисполком выделил в распоряжение земельного отдела грузовик с командой и пулеметом. Будто пошло веселее. Добрым словом упомянул дядьку Колпака, главного закоперщика по заготовке и отправке скота и хлеба.

— Клонишь к чему, товарищ Кудинов? — перебил военком.

— Известное дело… Тут собрана вся, почитай, военная знать округа. Нехай бы они там, на местах, дюжее укрепляли Советскую власть в лице председателей рабочих комитетов в бывших экономиях скотоводов и шпан-ководов. Оказуют также помощь и нашим заготовительным командам. Иначе, ей-ей, дыхнуть не дают, сучьи дети, как вроде они из-под земли вылезают. Палют амбары с хлебом, угоняют в плавни скот… Спасибо Андрюшке Чурику — отбил охоту малость.

Усмешка на полнощеком лице Григория Шевкопляса. Оттягивая рыжий хохлачий ус, подмигнул — приветствовал на великокняжеской земле.

— Шевкопляс моргает… Тебе, — подтолкнул Марк.

— Дай послушать.

Встал военный комиссар Каменщиков. Первых слов не было слышно за гомоном. Оставив блокнот, он уперся кулаками в стол, повысил голос:

— Политическая и военная обстановка на Дону усложняется. Пала Донецко-Криворожская республика. Тем самым кайзеровские наймиты, нарушая Брестский мир, обхватили западные границы нашей Донской республики. Под угрозой захвата Таганрог и Ростов. Выше подняла голову контрреволюция. По сути, на нынешний день изо всех округов бывшей Области Войска Донского наш один, Сальский, сохранил Советы. Трудовое крестьянство рука об руку с беднейшим казачеством взяло винтовку, вынуло из ножен клинок. Десятки сотен лучших сынов Сальской степи встали под красное знамя. На его полотнище лазоревыми тюльпанами уже заалели первые капли крови… Жертва эта, товарищи, с каждым часом будет расти. Да, да, не ослышались… Список павших поприбавится. Но жизнью, кровью они добудут лучшую долю детям своим, внукам… А по себе в их сердцах оставят светлую память.

Мурашки поползли по спине у Бориса. Слова-то, слова! И вроде говорит человек негромко, не рубит рукой, как иные говоруны. Вправо, влево скосил взгляд: окаменелые скулы, вздутые жилы на вытянутых шеях — как пуговицы и крючки не отскакивают на засаленных, прелых от пота воротниках гимнастерок, не доношенных в окопах Прикарпатья, Полесья и Закавказья.

— Во, шпарит…

Взглянул на Марка: придержи язык! Явственно вставали в глазах степные дали, бугры, хутора… В степях, прилегающих к железнодорожному полотну на Царицын, зашевелились белоказаки. На востоке, где в имениях ко-незаводчиков обжились кадетские шайки, бои ведут отряды из станицы Орловской под командой местного казака Губарева и станции Куберле — Семикпетова.

Далее, на севере, по реке Сал, оседлав царицынскую ветку, в районе станции Ремонтная стянуты главные силы генерала Попова: полки Гнилорыбова, Семилетова, Мамантова. Все старые знакомые. А вот новое имя, не слыхал. Со стороны станицы Романовской, у малой излучины Дона, по сведениям, имевшимся в штабе обороны, действовала группа полковника Топилина. Выходит, закупорили их в двуречье, между Манычем и Салом, отрезали от Царицына. Натиск той хмары сдерживают зимов-никовский отряд красных партизан во главе с Ивановым и мокрогашунцы Скибы.

В северо-западной части округа угроза от белогвардейских казачьих отрядов надвигается из хуторов Золо-таревка, Соленый. Против них встали платовцы, отряд Никифорова; с правой руки у него — отряды Ковалева и Ситникова, сальских слобод Большая Орловка и Большая Мартыновка, соседнего 1-го Донского округа с окружной станице?! Константиновской.

Назвал Каменщиков и защитников Маныча — вели-кокняжевцев и его, Думенко, отряд. Сообщил и вовсе тревожную весть. Из кубанских степей, раздвигая ставропольские оборонческие отряды красных партизан, по Владикавказской железной дороге устремилась Добровольческая белая армия. В начале весны на Кубань разрозненные части уводил Корнилов; теперь, после гибели его под Екатеринодаром, тем же путем возвращал ее на Дон преемник Корнилова — Деникин.

Донская казачья армия мобилизуется и объединяется. Не нынче-завтра кинется на Красный Царицын. Они, Сальская группа войск, оттягивают ее правый фланг, мешают предстоящему наступлению. Возвращение Деникина перетасовывает все карты. Он неминуемо толкнется в Маныч.

— Вот где, товарищи, будет решаться судьба Советской власти округа, на Маныче! — Каменщиков большим пальцем указал за окно.

Ощупкой, не сводя глаз с оратора, скручивал Борис цигарку. Взял в рот и забыл о ней. Оперся руками на эфес шашки.

Остаток речи военком уделил самому важному, зачем, собственно, собирал. С зимы бродившая идея объединения всех отрядов в одну силу под общим командованием наконец к маю вызрела, как трава на буграх. Упусти укос — останешься без майского духовитого сена. По нраву пришлось сравнение присутствующим — крестьянам, руки которых по какой-то нелепости в такую горячую пору сжимают винтовку и витую колодочку шашки вместо кос, вил. Оно вывело их каменные лица из нудного оцепенения; стянутым в узелок губам вернуло простоватую усмешку, одичавшим, как бирючьи балки, глазам — теплый блеск.

Каменщиков повысил голос:

— Отныне нет у нас партизанских отрядов, а есть регулярные части трудовой Рабоче-Крестьянской Армии, Красной Армии. Попытка была уже объединить наши разрозненные силы, подчинить одному командованию… Создан недавно полевой штаб обороны. Руководить им поручено товарищу Шевкоплясу. Что же, результаты налицо: налажена постоянная информация между отрядами, взаимопомощь, доставка оружия и боепитания на самые отдаленные участки, такие, как Зимовники и Мокрый Гашун. А на Маныче, между отрядами Думенко, Никифорова и нашим, Великокняжеским, даже отработано на случай единое решение некоторых военно-оперативных вопросов обороны.

Уловил Каменщиков настороженность в глазах иных командиров, хмуро уставился в стол, приглаживая кулаком складки кумачовой скатерти.

— Свежо в памяти, товарищи, недавнее. Мы жестоко поплатились за несогласованность, разрозненные действия отдельных командиров… Лучшая часть Великокняжеского отряда, выдвинутая за Маныч, едва не погибла в хуторе Казачьем. Лег и сам командир, Евдоким Огнев. Горячий по натуре, честный революционер-балтиец, а в тот момент проявил не что иное, как местничество. Не установив связи ни с Думенко, ни с Никифоровым, двинулся на хутор, занял его без боя. Захмелело в буйной голове от успеха. А успех-то обернулся бедой…

С какой поры Борис вынашивает эти мысли! Только в объединении, в формировании регулярных частей и воинской дисциплине видал выход. Стихийной силе майданов, митингов нужно противопоставить силу одного голоса — приказ командира. Он не раз высказывался об этом в близком окружении; все слушали и молча соглашались, один Гришка Маслак по-своему выворачивал. А сейчас его вдруг охватило нудное ощущение тревоги: придется подчиняться, выполнять чью-то волю.

Да, он не хотел отдавать в чужие руки то, что полгода создавал ценою своей головы, кровью побратимов по оружию, — право управлять, распоряжаться сотнями жизней, заботиться о них, защищать от вражьего клинка в бою…

Вынул цигарку изо рта; вертел, силясь припомнить, как она очутилась в зубах.

После совещания Думенко пригласили к военкому. Каменщиков, пожимая руку, поздравил его с новым назначением:

— Командир второго батальона. По-иному звучит, чем прежде, не находишь? А вот и заместитель твой… Знакомы?

Завозился Борис некстати в портупее, двигал рывками шапку, подыскивая ей удобное место. Поднял глаза: рядом с военкомом Григорий Колпаков. Ничего другого не нашел как протянуть ему руку.

Тая усмешку, Григорий отозвался на пожатие. Заметил, как в лице брата что-то изменилось: выдались скулы, обострились глаза.

— А у меня покудрва есть заместитель, военный комиссар… — негромко, но с твердыми нотками возразил он.

— Кто?

— Наш человек, с соседнего хутора. Вместе отряд сколачивали. Маслак.

— Вы на ножах, слыхал, с ним.

Борис пожал плечами:

— Делу то не вредит. Ему доверяют люди… К тому ж избрали на митинге.

Каменщиков дотронулся до его кобуры.; засматривая в самые глаза, мягко сказал:

— Доверие людей — большое дело. Им надо дорожить и умно пользоваться. Избрание командиров, митинги в воинских частях… Думаю, тебе, вахмистру, не следует объяснять армейские порядки. А от партизанских… нам, военным, нужно отвыкать. — Подбодрил взглядом опустившего голову Григория, добавил — У Колпакова на руках приказ окружного штаба обороны о назначении к тебе в батальон. Пускай Григорий Григорьевич ведает пехотой, тем более, этот род войск у тебя не в почете… А Маслака подержи возле себя. Рубака он отменный, но, по-моему, нуждается в крепкой командирской руке.

Прощаясь, Каменщиков посоветовал им после митинга отправляться на фронт, в батальон.

4

На ступеньках кто-то ухватил за шашку. Подумал, Григорий, продиравшийся следом. Не хотелось ему объяснять на людях свой поступок в кабинете военкома; хватит времени переговорить с глазу на глаз дорогой. Темляк выпустили, но крепко взяли за локоть.

— Куда человек рвется… Добро бы на свадьбу.

Голос будто знакомый, чистый, необветренный, с мягкой усмешкой. Явно из благородных — не свой брат мужик. Силился вспомнить по голосу лицо. Почему-то подумал на есаула, какого упаивал в курене Ефремки Попова. Повернулся. Нет. Но тоже, по виду, — офицер. Белокож, румян, с синими застенчивыми глазами и хорошей улыбкой под светлыми усиками. Не морщинки на висках от частого смеха, можно бы дать и юнкерский возраст. Одет непривычно: офицерская фуражка, галифе, а вместо мундира — кожаная авиаторская куртка, вся на деревянных вертушках-пуговицах. Угадал по коричневой родинке на скуле — выкраивал время, чтобы - продохнуть подступившее удушье.

Конечно, это он, Федор. Не сама встреча, может быть, взволновала Бориса. Кто они? Случайные знакомые. Таких знакомств было у него немало за одни только годы окопной жизни. В памяти встало давнишнее, мальчишеское. Буерак степной. Из клубов дыма вороном метнулся черный всадник. И глаза, вот эти, васильковые, сейчас тихие, успокоенные, а тогда выворачивали душу. Ему, Борису, был понятен их взгляд: у самого в те зеленые дни к душе прикипал свой черный всадник…

Обнялись бывшие панские табунщики. Федор, содрав фуражку, улыбаясь, смущенно теребил светлые кольца волос.

— А мы частенько сгадываем… Как, мол, там? Никифоров говорил, видал тебя вот на съезде… А я как-то побывал с разъездом в твоих краях, за Манычем. Думал, свидимся.

— Ты-то сам у Никифорова?

— Да. А вот вызвали… Каменщиков.

— Ну, ну… А я тоже думал повидаться… Дельце до тебе препоручили… Давно. В другие руки не хотелось передоверять…

Достал из нагрудного кармана серебряный портсигар.

— Таскаю с коих пор, карман протер. Там в середке должно быть известно от кого…

Федор, гася усмешку, подержал на ладони подарок.

— В нем записка… на голубом клочке бумажки. Всего два слова. Проверим. — Крышка со звоном откинулась, — Все совпало. Два слова. Чего глядишь? Могу ей… Агнесе, поклон от тебя передать. Сегодня же, вот через час буквально. Хочешь? — Сине вспыхнули у него глаза. — Погоди… Ты куда? Освобожусь… Зайдем. Она будет рада. Ей-богу. Тут рукой подать, за Чапраком.

— Не могу. Апоклон перекажи…

Встряхивая Федора за плечи, порадовался, пожелал семейных благ.

5

На митинг шли вдвоем — Марк затерялся в штабе. Григорий чуть приотставал. Двигая под кирпично-бурой кожей катухи желваков, молчал. Борис попробовал завязать разговор:

— Офицер тот… начальник штаба в отряде Никифорова. Не знаешь его? Ваш, реальное кончал…

— Помню.

Минули мосток через Чапрак, прошли и флигель кол-паковский, свернули на Атаманскую. Как ни странно, не вытерпел молчанку Борис. Хлопая черенком плети по ладони, высказал напрямки:

— Ты, Григорий, не дуйся. Дело наше, партизанское, тебе внове. Не знаешь порядков всех до тонкости. Коман-дирствовать у партизан — это, брат, не фунт изюму. Завоевать право нужно. Приедешь, доложишь: я командир. Так, что ли? Хорошо, если только обсвистят… Скажу тебе без утайки: приказ тот, штабной, в силу войдет после боя. Сам почуешь…

Напротив военно-ремесленного училища, из калитки бывшего управления окружного атамана полковника Дементьева вывернулся старший из трех братьев Колпаковых — Илья. Пристегивая на бегу ремень с наганом, сунул в спешке шершавую ладонь братьям, отмахнулся на вопрос Бориса.

— Кой там митинг! Нашли время митинговать. В имении вон Безугла беляки рабочком искрошили…

Пропал Илья в соседнем дворе — дома окружного земельного отдела; тут же из ворот вывел десятка полтора всадников станичного гарнизона. Махнув братьям, скрылся на галопе за угловым домом.

— Вот она, жизнь-жестянка…

Не понял Григорий, к чему относился вздох — к тому, что, встретившись за столько лет, случайно, братьям и поздороваться по-людски нет времени, или к порубанным комитетчикам? Стараясь не вырываться, косился на его загорелую подбритую шею. Саднило где-то под ложечкой. Не утерпел, выговорил:

— Бой покажет…

Соборная площадь битком. Кишел народ. Удивило обилие красных околышей. Рябило в глазах. Больше, нежели бабьих платков. Поработали агитаторы Донского правительства; со всех ближних хуторов съехались на клич казаки-фронтовики. Щурились на пустовавшую дощатую трибуну: скоро ль покажется заглавный из красных казаков, Дорошев?

Братья приткнулись к частоколу реального училища — в здании этом размещается окружной исполком. Не пошли на солнцепек. Трибуна, правда, далековато, не все услышишь. Задерживаться Борис не думал. Покосился на то-поля, прикрывавшие солнце.

— Через часок, пожалуй, двигать нам… Засветло чтобы к Супруну попасть, в экономию. Там пехота моя.

На трибуну взошел человек.

— Дорошев, — шепнул Григорий.

Борис кинул быстрый взгляд поверх застывших голов. Казак как казак. Простая окопная гимнастерка, шаровары. Горячо пламенели на полуденном солнце околыш и лампасы. Поправил портупею, снял фуражку. Вздел кулак над головой — пали первые слова:

— Товарищи донцы!

Ветерок будто завернул в лощину, зашелестел старю-кой-бурьяном, примял майскую зеленку — гомон усилился и опал. Замерла площадь.

— К вам я обращаю слово. Веками нас обманывали и направляли на расправу с рабочим классом и трудовым крестьянством, которых давило своей тяжелой крышкой самодержавие. А теперь черные вороны слетелись на Дон и хотят… вашими руками терзать и уничтожать ваших братьев по труду и не дать установить трудовую власть — власть Советов! Исполнительный комитет Донской республики прислал вам группу агитаторов, донских казаков, лучших и преданных делу революции, славных сынов нашего Дона. Они горячим словом расскажут вам, кто настоящие враги рабочего класса, трудового крестьянства и трудового казачества и на чью сторону надо становиться казакам!

Сорвались с колокольни голуби; у самых тополей взмыли ввысь. Борис даже папаху ухватил — провожал их взглядом. Поймал ухом оборванный край горячей речи. Охарактеризовав тяжелую обстановку на Дону, оратор закончил призывом:

— Донцы, на коня! Все силы на разгром контрреволюции!

Глухой рокот покатился по площади.

Прослушав еще двоих из приезжих агитаторов-казаков — они тоже призывали донцов сесть в седло и в братском содружестве с иногородним крестьянством пойти в смертельные схватки с врагами революции, — Борис за рукав вытянул Григория из толпы.

— Жаль, пропадут зазря такие добрые слова… — Переняв недоумевающий взгляд брата, пояснил — Раньше нужно было их высказывать. Добровольцы могли бы прибавиться. А когда грохот пушек за Манычем… Кто хотел, тот давно уже защищает Советы.

— Ты вчера то же самое пророчил, — ответил Григорий неодобрительно.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

На другой день после митинга к штабу обороны на своих строевых конях с полной амуницией стали подъезжать казаки-великокняжевцы. С восходом солнца уже явились братья Фоминечевы, Дмитрий с Иваном, Лем-люкины, Иван да Павел, казаки Плетневы, Хохлачевы… Народ все бывалый, нюхавший не только пороха, но и газов; по глаза сыт кровавым хлебовом государя-батюшки.

К самому военному комиссару посовестились — ввалились гурьбой к помощнику, Илюшке Засорину.

— Тут в красные казаки записуют… Валяй, Илько, — за всех высказался Черепахин Иван. Терзая за лакированный козырек фуражку, смущенно добавил — Оно и не торопко вроде, зато в самый раз. На раздумку времени не выпадает: только и осталось, что шашку из ножон выдернуть…

Из-за спины поддержали осипшим смешливым голосом:

— Красное яичко дорого к великодню.

Ровным рядком уставились в графленый лист конторской книги фамилии: Власов, Галушкин, Кобызев, Бирюков, Войнов, Давыдов, Гудов, Федоров…

К полудню подъехали с хуторов. Не богато, правда, ожидали поболе: неполная сотня набралась. Решили подождать еще денек-другой, — гляди, агитаторы разгребут волосатыедремучие казачьи души, доберутся до живого…

И второй, и третий день, даже неделя ничего не принесли: хвост в списке добровольцев так и остался куцым. Не всколыхнулись в общей массе сальские казаки, не отозвались на жгучие призывы Донской республики. Не встали донцы на защиту красного Дона. Понял и сам Дорошев: затея их с «добровольством» лопнула, как прелая дратва. Собираясь в Сальский округ, гнал прочь всякие мысли о мобилизации. Выходит, гнал преждевременно.

Крупно вышагивал Дорошев. Табачный дым, освещенный вечерним светом, метался по комнате. Тяжелые сапоги сдирали несточенными подковками крашеный пол; на столе вызванивал стакан, шапкой надетый на порожний графин. Остановился у окна; сжимая за спиной руки, с тоской глядел на синие бугры, куда вот-вот должно уйти на покой солнце. К своим неполадкам, неудаче приме-нивалось острое ощущение тревоги за судьбу экспедиции Федора Подтелкова. Как он там сумеет пробиться сквозь взбесившиеся низовые станицы. Исполком Донской республики поручил им возглавить экспедиции: ему, Дорошеву, в Сальский округ, а Подтелкову поднять казаков северных округов по Медведице и Хопру.

Опять шагал военком. Чмокал обметанными губами, щурил красновекие от бессонницы глаза. «Что ж, добровольцев нет… Поглядим, что принесет воинская повинность. На молодежь нажимать. Из неподошедшего теста лучше печь хлебы — дойдут в форме. А с перестоявшим, выбродившимся — морока…»

Вчера на совместном заседании Сальского окриспол-кома и исполкома Донской республики решили провести мобилизацию казачьего населения. По предварительным наметкам — спискам, представленным хуторскими и станичными уполномоченными, — сотен до десятка набирается. А нынче уже поступили тревожные вести: добрая половина призывников не является на пункты. Скрываются. Вместе со строевыми лошадьми, оружием. Куда? В плавни, то ли напрямки, через бугор… Колобродит по хуторам офицерье. Коль пойдет и дальше так призыв — беда. Снять голову… Но кто они? Не всех же офицеров подряд, без разбору ставить к стенке? Есть заводилы…

Достал из поясного карманчика часы-луковицу. Половина восьмого. С минуты на минуту должен подбежать Сметанин. Увидел он его на днях у Новикова, председателя окрисполкома. Казак, хорунжий. Активист, подходящ и возрастом. По рекомендации местных властей его назначили начальником формирования; имеется в виду утвердить командиром казачьего полка. Изо всех членов окружного исполкома один покрутил носом — Каменщиков.

— Активист он, то правда… Больше Сметанина никто не мыкался по хуторам. Увещевал хуторцев оборотить лицо к Советам. И казаки вступали в наши отряды. В Орловской, к примеру, до Губарева; в наш, Великокняжеский… И воюют, грех жаловаться. Но сам-то он… ни к одному отряду еще не притулился. Вольный казак.

Насторожило в Сметанине то, что он «вольный казак». Поэтому и послал вестового за хорунжим — хотелось встретиться с глазу на глаз, пощупать…

Обернулся Дорошев на шаги за дверью. Утаптывал прокопченным пальцем в трубке горячий пепел, силком настраивал себя на мирный лад. Отвел взгляд: выдашь ненароком недоверие.

— Здравия желаю, товарищ Дорошев. Казак Сметанин явился по вашему требованию.

Игривое приветствие. Указав на стул, исподлобья со спины оглядывал сухопарое, длиннорукое тело хорунжего в суконном мундире со споротыми погонами. «Под казака рядится…» — шевельнулось холодком. Обошел стол, опустился в просторное кожаное кресло.

— Пригласил вас по какому поводу… О вчерашнем решении окрисполкома и исполкома Донской республики, думаю, вы осведомлены.

Густющие черные брови хорунжего приподнялись.

— Так точно. Уже успел в Орловской станице побывать.

— Как там идут сборы?

Приготовился услышать загодя составленный им самим же ответ: недоверие к этому человеку взяло верх. И ошибся.

— Плохо, товарищ военком республики. Исчезают из куреней казаки ночами… Кто-то мутит воду.

— Кто… мутит?

— Ну… Кому ближе старые порядки, надо полагать. Из атаманов, офицеров… — Сметанин снял выгоревшую фуражку, напялил ее на согнутое колено; вороша слежалые с проседью волосы, досказал — Боюсь, есть заговор…

Дорошев подался от спинки кресла. Побелели пальцы — стиснул обтертые подлокотники.

— Фамилии?

— К сожалению… — Хорунжий сморщился. — Подцепил на бегу слушок… В Орловской. Верный человек у меня там. Вскорости поимеем и фамилии. Спешка в таком деле, сами знаете…

— Но и медлить… преступление. Каждый час работает против нас. Мобилизация под угрозой срыва. Вы же сами сообщили… По Орловскому кусту беда.

— Беда, — согласился Сметанин. — Через пару, тройку дней обещаю поправить дело. Слово казака.

Истухали желваки на обросших щеках Дорошева; с трудом переламывал в себе тягостное чувство недоверия, зароненное вчера Каменщиковым к хорунжему. Сообщение о заговоре среди офицерской верхушки не было новостью — мысли о нем не давали покоя уж давно. Подкупила его готовность поправить положение в мобилизации. Не навязывается, не заверяет назойливо; в голосе не угадывалось ничего, что бы настораживало; откровенен и взгляд карих без блеска глаз. Даже какая-то кривизна в левой половине лица, бросавшаяся на первый взгляд, смягчилась, пропала. Спросил участливо:

— Простите, товарищ Сметанин… с лицом у вас что? Контузия?

Хорунжий отмахнулся:

— Не… смаличку.

Не желая вести неприятный для себя разговор, он поторопился поделиться соображениями, кои могли бы привлечь на сторону Советской власти казаков. Дорошев согласно пристукивал ладонью по подлокотнику. Смущение, дальние мысли хорунжего доконали в нем остатки неприязни.

— Значит, казаки не до Попова подались — в плавни?

— Не без того… Но большая доля сховалась в камышах, в балках. Я спробую взять их оттуда. Только чур, товарищ Дорошев, поклянитесь… Ни один волос не упадет с головы… заблудших.

Однобоко выставил хорунжий желтые зубы. Дорошев знобко повел шеей — поганый оскал.

— Какие еще клятвы… Собирайте отряд. Сформируем отдельный красноказачий полк. В боях, кровью, за трудовую власть искупят дезертиры свою вину.

Напоследок дал напутствие:

— Берите усиленную охрану и… с богом, как говорят. Отдавая у порога честь, Сметанин пообещал тут же в ночь выехать в степные хутора.

2

Сметанин покинул станицу в ту же нбчь. На радость коменданта, не взял взвод охраны; сам навязался один в вестовые. На околице завернул в крайний двор у гребельки через Солонку.

У калитки его ждали. Кто-то взял за локоть:

— Не чаяли уже… Господин полковник совсем засобирались… Либо что стряслось?

Пожал руку хозяину куреня, давнишнему знакомцу: для тревог, мол, пока нет причин.

— Благодарение господу, — казак перекрестился. — Ступай в курень.

В передней темно; слабый свет выбивался из приоткрытых дверей горницы. Заколыхался темнобровый косячок пламени в лампадке — тревожно заметались уродливые тени на тесовых стенах и потолке. Прищелкнул наугад каблуками; кособочась, вглядывался в нахохленные людские силуэты. Пятерых насчитал. Угадал судебного пристава Черепахина и полковника Макарова.

— Докладывайте, господин хорунжий.

Сметанин подробно передал совсем еще горячий разговор с военным комиссаром Донской республики; не утаил и о том, что намекнул о слухе насчет заговора.

— Слух о заговоре подкинул с умыслом. Подействовало на комиссара…

— Не доверяют, стало быть? — спросил полковник Макаров, выдвигаясь вместе со стулом из темного угла.

— Щупал, как хохол кобылу на торгу, — криво усмехнулся хорунжий. — И так, и этак… Потом охолонул. Дал я ему слово вернуть из плавней «дезертиров».

Судебный пристав Черепахин заерзал на скрипучем стуле. Потирая колени, пригласил:

— Да вы присядьте, господин Сметанин. До чинопочитания ли в такой час. Потеснее нужен кружок, теплее…

Полковник промокал носовым платком плешину — нарочно не замечал вольности со стороны младшего офицера. Повременил, пока тот усаживался.

— А как с вашим назначением на должность командира формируемого полка?

— Дорошев поддерживает окружной исполком. Затем и вызывал, узнать поближе…

— Слава богу, — вздохнул Черепахин.

Полковничьи пальцы мягко зашуршали по скатерти — просил внимания. Подавив кашель, сипло заговорил:

— Не буду лишний раз подчеркивать, господин хорунжий, какая миссия ложится на вас в предстоящем святом деле. Всевеликое Войско Донское не забудет отметить… Формируйте полк. Чем скорее, тем лучше для нас. Выдвинетесь на фронт. По всему, на Маныче заткнут большевики вами одну из дыр. Это великолепно. Смыкаетесь немедленно с частями Донского округа или же с добровольцами Деникина, с кем припадет. Тех и других мы поставим в известность. По нашему сигналу пропускаете их и вместе бросаетесь на Великокняжескую. А наша обязанность тут, в тылу, поднять станицы и хутора на восстание. Боже вас упаси, не теряйте головы… Восстание и прорыв фронта должны быть слиты воедино. Малейшая спешка или заминка — гиблое дело. Ждите сигнала. Уяснили?

— Так точно, господин полковник.

Непривычно сидя выслушивать приказы. Силком удерживал себя, чтобы не вскочить и не кинуть руку к козырьку. Меняются времена; бурлят события, как варево в котле. Вчера бы еще он не смел и подумать присесть в присутствии полковника Макарова. А нынче и ему, по воле божией, доверяют не взвод и даже не сотню — полк. Недаром полковник предупреждает не терять головы. Может и закружиться…

Стучит в висках кровь. Сдавил, будто унялось. Сказались бессонные ночи, тряска в седле и эти два визита… Бычьи нервы нужны, ей-богу. Говорил уже кто-то другой. Голос властный; сбитый до шепота, он не утратил повелительных ноток. Лицо в тени; смутно белеют сцепленные руки на согнутом колене. Скудный свет от лампады отражается в начищенном голенище. Полковник Дукмасов! Главный вдохновитель заговора. Они встречались месяц назад у него в хуторе Быстрянском; тоже, как и сейчас, потемну. В лицо не знал — вспомнил голос. На скрыне — двое. На этих падал свет. Догадался: полковника Дукмасова крепко связывает одна веревочка с есаулом Губкиным, жителем хутора Кундрюческого, и учителем Воиновым из станицы Орловской.

Вся головка заговора! По всему, они уже успели обо всем условиться; сейчас высказывают то, что касается его, Сметанина, в предстоящем восстании.

Возврат беглецов из плавней он, полковник Дукмасов, обеспечит; призывной возраст из справных казаков поголовно будет через пару суток на мобилизационных пунктах.

— Так-то, господин Сметанин, доверие Советов вы оправдаете, — заметил Черепахин.

Руки Дукмасова, державшие на весу колено, исчезли в тени.

— Не вздумайте искать с руководством организации личной встречи. Это категорически запрещено. Будете получать мои указания от своего вестового. Ваша забота: не выйти до времени из доверия у большевиков. Вопросы имеются, хорунжий?

— Никак нет, ваше благородие. — Сметанин, живо вскочив, прищелкнул каблуками.

У калитки, принимая повод, силился разглядеть лицо вестового.

3

Мобилизация казачьего населения в Сальском округе была завершена. На третий день после разговора со Сметаниным на соборной площади посотенно выстроился конный отряд — сабель до восьмисот. Сдержал хорунжий слово.

Из окна окрисполкома Дорошев видал зеленые шпалеры конников. Чин чином, все как должно быть: походные вьюки в тороках, за спиной — винтовка. По всему плацу — лес пик. Смывая мыльную пену после бритья, вспомнил недавнюю поездку за Маныч. В одном из помещичьих имений Каменщиков представил ему партизанский отряд. Конники без пик. Сперва такое показалось странным; разъяснения самого командира, Думенко, не убедили его в том, что пика отжила свой век и, кроме помех, в атаке она ничего не доставляет бойцу. Клинок и наган — вот оружие конника в бою. По рассказам, думенковцы добре овладели им. Белые казачьи части, глядя на них, тоже помалу стали расставаться с дедовским оружием: пуля выбивает из седла прежде, чем успеешь ткнуть граненым острием пики. А в свалке, когда головы врага достанешь кулаком, трехметровый держак ее только мешает, занимает руки. Красное место в бою отводится клинку.

В тот же день Дорошеву довелось убедиться в правоте партизан: Думенко у него на глазах с полуэскадроном разметал сотню казаков-егорлычан. Весь склон балки остался усеянным зелеными древками. В короткой схватке ни один партизан не был задет пикой; зато клинки и наганы их оставили свой след…

От радостного возбуждения мелко тряслись пальцы — никак не попадет штырьком в дырку широкого кожаного ремня. А тут не хочется отрывать взгляда от четких рядов сотен. Выправка, посадка! А кони, кони-то! Звери. Потягаемся, войсковой атаман, ей-богу, потягаемся…

Грохоча коваными сапогами по гулкому коридору, Дорошев решил: не станет нажимать на казаков, чтобы те бросили свои явно отжившие боевые доспехи — пики. Отправит полк за Маныч, на отведенный участок, подчинит временно Думенко. Сами побросают бесполезные колья, возьмутся за шашки. В бою, друг перед дружкой, будут охотиться, как думенковцы, за офицерами, чтобы повесить на брезентовый солдатский пояс новехонькую, блестящей кожи, кобуру с наганом.

Навстречу ехал Сметанин на гнедом тонкошеем горце. С ним они нынче уже виделись, но, желая показать всему отряду свое уважение к их командиру, крепко потряс ему руку. Можно бы и обнять хорунжего, достоин того, — не хотел ломать революционной выдержки. Сопровождаемый работниками штаба обороны, объехал сотни. Рыжий поджарый дончак (подарок Сальского окрисполкома) в плясе перебирал белыми ногами; утренний ветерок лохматил, заворачивал в сторону длиннющий мочалистый хвост.

Говорил Дорошев немного. Сдерживая дончака, поприветствовал бойцов нового полка, выразил уверенность, что они не посрамят казачьей чести и праха великих предков своих донских казаков Степана Разина, Емельяна Пугачева и Кондрата Булавина — в борьбе с контрреволюцией. Зачитал приказ о назначении командиром полка их станичника, бывшего хорунжего Сметанина; в этом же приказе ставилась полку боевая задача и отводился участок обороны на Манычском рубеже.

Без песен прошел через станицу полк, держа путь на железнодорожный переезд. Острые шипы подков срывали пыль с набитой дороги; плавно и величаво колыхался в такт шагу лес пик. Спичечным огоньком трепыхалась в последних рядах на одной из пик красная тряпица.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1

В пустой курень Борису идти одному не хотелось. Прилег на ворох сена, сваленный возле сарая, ждал, пока Мишка управится с лошадьми. Глядя в небо с проступившими звездами, в который раз уже возвращался мыслями к недавней поездке в Великокняжескую. Наконец-то учуял всю силу, готовую выдернуть из ножен клинок за Советы. Пусть она еще не связана в тугой узел, разрознена, каждая часть сама по себе, но сила эта есть. И успела уже сказаться. В пасхальное воскресенье со стороны Большой Орловки казаки повели наступление на станицу Платовскую. Встреченные отрядами Никифорова и Шевкопляса, кадеты после короткого боя убрались восвояси.

Но с Нижнего Дона пришли тревожные вести. В те же пасхальные дни германцы и белоказаки заняли Новочеркасск и Ростов. В Войске Донском обновилась власть: Войсковой круг в Новочеркасске избрал атаманом генерала Петра Краснова. Тот протянул руку кайзеру Вильгельму, объявил всеобщую мобилизацию.

А вчера подметнули в отряд грамоту, скрепленную свежей печаткой, — воззвание «Круга спасения Дона». Круг решил: все вступившие в Донскую армию лица невойсковых сословий причисляются к казачьему сословию, а казаки, перешедшие на сторону Советов, лишаются казачьих прав и привилегий. Всё честь-честью. Что сулил покойный Богаевский, стало законом. На такую приманку может быть добрый клев…

За весну бывший походный атаман и его генералы да полковники посадили на коня многих служилых казаков. Взялись за шашки и бородачи. Не та уж сноровка в руке, не тот глаз, но хватит еще силенок, чтобы выбить из чубатых голов сыновей и внуков свежий ветерок, подхваченный в окопах Прикарпатья и Туретчины. А теперь пришла очередь и допризывников.

Казачьи генералы и там, под Платовской, и тут, под хутором Прощальным, прощупывали не только их силу, но и боем проверяли свои свежие формирования. Теперь жди общего наступления.

От разведки Борис знал: по всему левобережью Маныча против его единственного батальона выставилось несколько полков отборных донцов. Ждут приказа. Навалятся скопом — раздавят в лепешку.

Перелег на спину: потянулся думкой к своей хате. Последние новости из хутора жерновом навалились на душу. Неделю назад, до пасхи, можно было бы забрать жену с дочкой… Держать возле себя, в Целине, пока опростается. Да и за Маныч, в отступ, прихватить с собой — не кидать же кадетам на глумление. Зря отмахнулся от той писульки Захарки Филатова, неизвестно каким способом очутившейся у него в переметной суме. Нужно было всерьез принять угрозу сотника, сбегать бы со взводом и бричкой, — вырвать Махору с Муськой, заодно пугнуть из хутора и самого Захарку… А теперь поздно: перед пасхальными праздниками в хуторе на постой встал отборный казачий полк из первоочередников. Тысяча сабель! Можно бы налететь внезапно, ночью. Но идти на риск всем?.. Гришка Маслак первый подымет голос. Почитай, у доброй половины бойцов тоже семья под белыми. Нет, не годится. Что-то придумать попроще, не втравлять весь батальон.

У ворот кого-то остановил часовой, скрипнула калитка. Послышался охрипший голос:

— Эгей, дневальный! Гукни у курене ординарца. Тут до командира…

— Кого там принесло? — отозвался Мишка.

— Баба якась… На кони. Каже, сестра.

Кинуло Бориса с вороха сена — куда девалась и усталость. Чуть ли не бегом вырвался на улицу. Оттолкнул плечом часового. Близко потянулся, засматривая в невидные глаза странного всадника.

— Братка?!

По голосу угадал Пелагею. Подхватил ее, падающую, так оберемкой и внес во двор.

В курене, при ламповом свете, обливаясь слезами, Пелагея поведала страшную беду, случившуюся на хуторе. Давясь от икотки, промокая концами клетчатого платка глаза, рассказывала:

— Володька Мансур прибег, ага… Мол, так и так… А Муську я до их отвела, до Мансуров. Это ночью стряслось. А уж батю они спалили утресь… Коров бабы выгоняли до череды. Гасом заставили самого облить и серник поднесть. И ветряку б то было, да старый Филат отбил, атаман. Негоже портить, каже, ветряк, хутор весь без молова оставлять. Ить Мансуров стоит на ремонти. Казаки отступились.

Стиснув зубами край рукава, не мигая смотрел Борис на дрожавший лепесток огня в лампе.

— Так она, горькая, ревела, — продолжала сокрушаться сестра. — Я ее собираю, а она слезами обливается. Не хотела и Муську оставлять в хуторе. Силком отняла. Причитала, причитала… Хух, душа с телом расстается, как вспомню. Дюже по тебе убивалась: не увижу, мол, боле залетушку… Все просила старого Мансура на Целину править. А куда ж? Да с телегой… Я вот верхи, по буеракам… Вон выткнулась на чугунку, в Шаблиевку. Так вдоль шпал и добиралась до вас. Казаки скрозь по степу… Не дай господь.

Скрипнул под Мишкой табурет. Покосился на командира, тихо спросил:

— А зараз где ж… Махора сама?

Размотала Пелагея с шеи платок. Взглянув мельком на вошедшего человека в белой лохматой шапке и полушубке, ответила:

— Кажет старый Мансур, навроде их на Манычу в хуторе Хирном кадеты застали. Махора в кату хе у кого-то сховалась, а он той же ночью утик охлюпка… Бедарку даже кинул свою. А вчерась, как убечь мне, Володька шепнул… Навроде Захарка посылал своих калмыков в Платовку, до сватов. Батя Макей их туда направили. Мы с ним уговорились загодя: ежели, мол, станут добиваться про Махору, то он укажет им на Платовку… А Мансура я упредила, не вез бы ее туда.

Борис поднял глаза: Гришка Маслак. Мнет какую-то бумажку.

— Чего там?

— Опять тебе…

— Суешь! Не знаешь, куда девать?

— Та в ей… про жинку твою. Вправду сестра каже… В Хирном, моем хуторе, ее ухватили. Коль не отзовешься и зараз, пытать бабу начнут…

Резким движением Борис потянулся через стол, вырвал записку.

— Эту куда подметнули, а?!

Гришка хлопал по карманам полушубка, нагловато усмехался.

— В кожухе нашел… С утра вроде не было. А днем скидал его в балке на рубке. Ткнул кто-то… Там ворох одежи. Теплынь, одевше рубать не сподручно…

Несмело взял Мишка из рук командира бумажный комочек.

— Какая-сь гадюка затесалась в отряд. Имеет доступ и до конюшни нашей, и на рубку…

Борис, хмурясь, глянул на Маслака.

— Ты-то чего скажешь?

— Тебе кадеты чины сулять, Думенко… Ты и маракуй.

— Наизнанку иной раз бывают мозги у тебе… Ей-богу, Гришка, — с обидой произнес Борис.

Понурившись, долго сворачивал Маслак цигарку из командирского кисета; понимал, ударил лежачего.

— Спробуй вызволить.

— Как?

— Командуй сигналисту. До свету пронижем всю округу до самой Багаевской.

Борис, сняв ремень, отпустил крючки на шинели. Едва приметная усмешка оживила побледневшее лицо.

— Хитришь, Маслак. Думки твои совсем другие.

— Ну, хитрю! Всему отряду срываться — никчемное дело. Та и ловушка может быть. До трех полков в тех хуторах… А егорлычане? Мечетинцы? Сорвись… До свету будут не только в Целине, но и на Манычу, у Казенного моста.

— Что предлагаешь?

— Какие там предложения… Коль поперек не скажешь, спытаю я за ночь побывать у Хирном. А доверишь — заместо тебя явлюсь на свиданку с сотником Филатом по той писульке. Поповский курень добре знаю, а краше — сад его…

Разошлись у Бориса складки на переносице.

2

В последние дни мая белоказачьи дружины станиц Егорлыкской, Меркуловской, Мечетинской, Кагальниц-кой и Багаевской всей тяжестью навалились на каза-чинский отряд. Первыми попали под удар конные заслоны по степным хуторам и зимникам. Отстреливаясь, они отходили от станции Целина на речку Малый Егор-лык…

Пушечный гул сорвал Бориса с топчана на рассвете. Пока обувался, Ефремка Попов докладывал:

— Из Егорлыка движется крупная масса конницы. Сот семь, восемь… Весь гарнизон. Орудия садют западнее, дугой обложили…

— Гришке Колпаку доставил предписание? — перебил Борис, затягивая ремень.

— В полночь от него. Митинговал. Высказывались… не отступать за Маныч…

С крылечка Борис вскочил в седло храпящей Панорамы. Версты три — в имении Супруна стояла пехота — покрыл одним махом. В панский двор ворвался бурей. Гришка — возле, конюшни, < распояской, без папахи, шашка и кобура, скрученные ремнями, в руках. Свесившись, обдал варом бешеных глаз:

— Митинговать?! Развалю до пупка… Слышишь?! Григорий, меняясь в лице, расстегнул кобуру.

— Я велю запереть ворота… Арестую тебя.

Побелевшие в суставах пальцы Бориса замедленно отпускали витую колодочку шашки.

— Зараз же все хозяйство — на колеса! Отходить за речку. Там встанете в боевом порядке, окопаетесь… Займешь мостик через ерик… — сбавил он голос. — Беженцев с бричками и скотом пропускать в первую очередь. За панику отвечаешь головой…

Прибив ребром ладони папаху, крутнул кобылицу.

— Донесения пересылай на зимник пана Кутейни-кова.

Восход солнца Борис встретил на бугре. Выпустил из рук бинокль — видать и без него. На горящем крае неба казачьи сотни, сомкнутые плотным строем, гляделись темным тыном. В лощине, к железнодорожному полотну, — пластуны.

После Прощального егорлычане выставились в степи впервые. Осмелели; не шелохнутся. Вот-вот на сизом увале, затянутом струящимся маревом, выткнутся пики и папахи головной колонны дальних станиц — мерку-ловцы, мечетинцы, кагальничане. От дозорных знал: они уже свернули с большака в широкую балку, идут обхватом во фланг.

Эх, часа бы три! Можно рискнуть… Стоят удобно давнишние знакомцы. Кинуть бы неприметно по-за бугром конников на пластунов, разворочать душу страхом. Пожалел, нет Маслака; тот разогнал бы по степи казачьи брички.

Все подвластное глазу мало беспокоило Бориса. Тревожило то, что делается у него за спиной, в имении Супруна. Выполнит ли Григорий его приказание? Оттуда прискакал пока один гонец. Выступили казаки из Про-цикова, Веселого и Казачьего. Давят на имение. Добре. Это опохмелит Гришку — отведет пехоту за речку. При дружном нажиме кадеты уже к вечеру могут быть у Казенного моста. Сдержит ли Шевкопляс слово: выведет конницу на этот бок Маныча? От тревожных мыслей оторвал его Мишка.

— Дозорный!

Взялся за бинокль. Густой коркой обрастал дальний гребень, будто тень нашла. Не успел вглядеться — оборвался топот. Брат, Ларион. Едва держится в седле.

— Гришка увел роту за речку…

Этого сообщения и ждал Борис. Взмахом клинка свернул конников в походную колонну.

3

По балке тянуло промозглой сыростью. Прислушиваясь к лаю собак, Борис натягивал на затылок ворот френча — жалел, бросил шинель в бричке. С нетерпением поглядывал на полный месяц. Обрывки туч, неспешно уходившие к Дону, в черноту, дотрагивались рваными краями до горячего диска. Хотелось потянуться к нему, согреть озябшие руки.

Ординарец хитрее: таскает в тороках ватник. Свернулся ежиком; уютно посапывает в теплой пазухе. Так и уснет. Толкнул.

Вскинул Мишка голову; поправляя кубанку, таращил глаза.

— Казаки учуют храп…

По лаю догадался, в каком месте хутора топчутся караульные. Ждал, угомонятся собаки. Как божий день ясно, у ветряка секрет. Не дураки — выставят дозор. С мелодичным звоном откинулись крышки часов. «Двенадцать… Пора». Указал на ветряк.

— Катись.

Мишка, шурша бурьяном, пропал в теклине. На дне балки, в тернике, поджидал Ларион с отрядниками.

— Бери троих, — сказал ему в самое ухо. — Ползком по балке… У ветряка должен быть секрет. Да без выстрела…

Подождал, покуда охотники не скрылись в тернах, распорядился:

— Передать лошадей коноводам. Остатним за мной. Карабкаясь наверх, пугнул:

— Эй, там… в душу!.. Зеркальце переложи в другой карман. Звякаешь.

Отрядники разлеглись подковой. Приподнявшись на локоть, Борис вглядывался в белые от света глазастые лица. Теплом разошлось по всему телу: ни страха, ни мальчишеского лихачества. Суровые складки сомкнутых ртов, сведенные к переносице брови. Нет, это уже не одуревшая от набата, человечьей крови детвора на хуторе Веселом — бойцы. Не пропали даром уроки ни под Прощальным, ни в частых разъездах по ночам среди казачьих станиц; изнуряющая рубка лозняка по балкам Целины укрепила руку.

Мишка, тыча плетью, сдавленно крикнул:

— Вон! Ведут!..

Борис не пошевелился. Для него уж вошло в привычку следить за собой не только в бою, но и в обиходе. И сейчас ловил на себе взгляды. Знал, на него глядит пылко особенно эта детвора. После первых же боев от их восхищенных взоров не было проходу. Взоры те льстили самолюбию, заставляли помнить, кто он…

Подвели казаков — бородатого, без шапки, в кожушке и долговязого парня в краснооколой фуражке.

— Сны десятые доглядали, — усмехнулся Ларион, стаскивая с плеча захваченные винтовки. — Силком добудились… — Сделал пару глубоких затяжек.

Старого казака Борис велел отправить в балку на досмотр коноводам, молодого заставил присесть.

— Откуда сам?

— Я-то?

— Кто ж еще…

— Недалече тут, за бугром. Из Казачьего.

Борис выпрямился, стряхивая локоть.

— А не брешешь?

— Господь разрази! — Пленник утер нос рукавом ватника. — А на-кось брехать? Тамошний.

— А чьих будешь? По прозвищу?

— Дак Мартыновых я… Кличут Егорием. А батька по-улишному Хорек.

Ворохнулось было сомнение, но парень сам его и вспугнул: нет в хуторе среди казаков Мартыновых таких прозвищ. Мишка, приметив усмешку командира, спросил, не пряча в голосе издевку:

— Коль с Казачьего ты, парнище… должен знать и Думенко. Али не чул?

За обиду почел казак.

— Не чу-ул… В суседях с ним, через леваду.

Казачинцы, зажимая рты, давились смехом. Парень воровато забегал глазами; столкнулся с насупленным взглядом раздетого, без шинели, сник. Шмыгая носом, сознался:

— Брешу я… В Процикове курень батин. А с Казачьего мы нонче. Полк там наш организовался. К свету должен подойти в этот хутор. А нас навроде в секрет кинули доглядеть, какой дорогой Думенко из Целины протопает…

— Другой разговор, — Борис, осадив ординарца, осмелившегося встрять, спросил: — Много вас в хуторе?

— До дьявола, — ответил он поспешно; засокрушал-ся, облапывая карманы штанов и ватника: — Эка, кисет возля ветряка посеял… Мамуня родёмая, теперь Санька, зазноба моя, до смерти загрызет. Она ить вышивала…

Усмехаясь над простоватой хитростью проциковского парубка, Борис протянул окурок.

— Не побрезгуй.

Накинулся парень с жадностью, будто не курил с неделю. Закашлялся, переламываясь в поясе.

— А ежели поточнее? — дав отдышаться, спросил Борис.

— Чево?

— В хуторе, спрашиваю, сколько казаков?

— До гаду!

Мишка ткнул ему под ребра кулак.

— Не ломай дуру.

— Полусотня чи наберется… — сознался парень. — Да сам есаул со штабными.

— Есаул Грибцов?

— Ага.

— Штаб у кого?

— В курене каком-то… Под цинком. Кажись, у лавочника.

На вскрик совы из слякотной темени балки вырвались коноводы. Бойцы расхватали лошадей. Ловя носком сапога стремя, Борис сказал ординарцу:

— Пугни тут этих хорошенько… Да не вздумай шашку вынать.

— А куда ж их?

— Ко всем чертям. Другорядь попадутся — башки посымаем.

Последние слова он уже выкрикнул из седла, давая повод Панораме.

Тесня Огоньком парня к теклине, Мишка умышленно копался в кобуре.

— Чул, чига востропузая? Будь на то воля моя, не стал бы дожидаться повторной встречи… Через бугор двигай. Да старого не забудь прихватить в тёр-никах…

Гикнув, исчез, как нечистый в подлунье.

4

У крайней плохонькой хаты придержали лошадей. Ножнами поскоблили в оконце. К плетню приковылял на деревяшке мужик в драгунской бескозырке и шинели, накинутой на исподнее.

— Драгун, укажи дом лавочника.

— Какого? У нас в хуторе их два.

Ухватившись за стояк, он скакнул, нависая животом на горожу. Борис спешился. Прихлопывая плеткой по голенищу, с усмешкой спросил:

— Своих угадываешь?

На лице драгуна забелела полоска молодых зубов.

— Вам офицерья нужны… Вправду, они у лавочника, Деркача. Вот за садом, домина цинком крыта. Четверо, кажись… А в вечеру и гульнули славно.

Борис расстегнул кобуру.

— Лошадей — коноводам.

— Слыш-шь, служивый… — запрыгал беспокойно мужик. — Охолонь трош-шки, ей-бо. Ить вас… жменя. А кадетов без малого сотня! Как куропаток в силки попутляют. У соседях с Деркачом по богатым куреням стоят…

Мишка перегнулся через плетень.

— Ты бы, драгун, помог тут коней напоить. Дело бы…

К дому лавочника Деркача попали садами. На стук вышел урядник. Зевая, почесывал под гимнастеркой живот, чертыхался мирно:

— Ну и чертила ты, Шеин, право, чертила… Еще с вечеру должон был подскакать. Есаул все часы обглядел. Царскую пробовали у лавочника, всамделишную, ей-прав…

— Чуем, урядник. Чужих со своими путаешь…

Дулом нагана Борис отстранил его от двери. С еду-чим скрипом разошлись стеклянные створки в горницу. Тускло отсвечивал при слабой лампадке массивный иконостас. Опорожненные бутылки и посуда, не убранные со стола, дробили в гранях чахлые нити от свечки; блестки в никелевых шарах железной кровати, в стеклах рамок с карточками. Из вороха одежды и ремней, сваленных на сундуке, светились медные головки шашек.

На кровати спал один. Разбросался поверх тюлевого покрывала, в галифе и нательной рубахе. Другой, одетый, занял просторный кожаный диван с покатой спинкой. На бурке, кинутой на пол возле горки, свернулись двое. Похрапывали вразнобой, съехав с подушки.

Сжимая в запотевшей _гладони рубчатую колодочку нагана, Борис подождал, покуда Мишка соберет оружие, скрутит в узел.

— Лампу зажги.

Грохнулся на пол стакан. Выкручивая фитиль, ординарец ругнул себя за неловкость.

Приподнял голову офицер с дивана. Заслоняясь от яркого света, кривил по-детски рот. Заскрипели пружины на кровати.

— Эва! Вахмистр… Ты это?

Черноусое, лобастое лицо кого-то напоминало. Видал этого человека недавно — больно свежи в памяти линии скул, глаза с пушистыми ресницами и вздернутый ноздрястый нос. Вспомнилось что-то доброе… Приметив на венском стуле защитный мундир с засаленными есаульскими погонами, к которому тот потянулся, угадал: «Есаул! Самогонку хлестали у Никодима Попова… Молодой пан Королев еще там был, Пашка…»

— Узнал, вижу… Да, в Казачьем довелось познакомиться. На хуторе твоем…

Есаул, выгребая из-под кровати босой ногой сапог, пытался попасть крючками в петли на вороте мундира. Тем временем Мишка согнал с полу молоденьких хорунжих, усадил их на диван к губастому сотнику. Навалившись на иконостас, играл наганом.

Догадался Борис, он и есть тот самый есаул Гриб-цов, сформировавший полк из казаков приманычских хуторов. Штаб его и сотни квартировали с пасхальных праздников в хуторе Казачьем.

— Есаул Грибцов, мой отряд прибывает в хутор. Вы — пленники. Казаков ваших по дворам обезоружили. Думенко я.

Офицеры поднялись с дивана. На бледных лицах заметнее проступили глаза. Есаул, напротив, сник, нахохлился.

Борис сел. Укладывая шашку на колени, приказал увести пленных. Есаула вернул из прихожки. Прислушиваясь к топоту на веранде, осматривал давнего знакомца. Немало получал сведений о его сотнях, поднимавшихся по хуторам, как пасхальное тесто на добрых дрожжах. Не терпелось повидаться и с самим есаулом. У него под гузкой свил гадючье гнездо Захарка Филатов. Грибцов знает подробности ареста Махоры и надругательств над батьком. Услыхав в балке, возле ветряка, что за птица умостилась на ночлег в хуторе, забыл обо всем на свете…

— Сядь.

Есаул перебирал спинки стульев, не зная, на какой опуститься. Присел, облокотился на стол.

— Вот свиделись, есаул… Ты сам хотел этого. Правда, росписи на письмах проставлял один Захарка… Сотник Филатов. В самом деле не пожалели бы для меня есаульских погон? Или для красного словца, а?

Рассовывая посуду, есаул укрепился локтем прочнее. Не поверил в добрый голос вахмистра. Царапал нервно колено, обтянутое голубым сукном, готовый уже сознаться. Что-то удерживало…

— Помалкиваешь, Грибцов… Затея ваша глупая. Путя свои у нас, свесть их воедино нельзя. Это вроде спаровать в одну упряжь быка с дончаком. И смех и грех. Смалу горбом постиг меж нами разницу. И переметнуться… Не-ет. Клинок рассудит нас.

Встретились взгляды. Не увидал в глазах офицера то, чего так страшился, но выдержки не хватило:

— Жинка… где моя?

Встряхнул есаул бутылку. Порожняя. Добро, не сунулся сам башкой в петлю: оказывается, он не знает, что случилось в тюрьме с женой… Воспрянул духом.

— Офицер я строевой, Думенко… Прямого касательства к сотнику Филатову не имею. — Доглядел начатую пачку папирос среди тарелок, попросил дозволения закурить. Ломались спички, гасли; не прикурив, продолжал:

— Свои порядки у той службы. Вчера арестовали атамана Филатова. Погнали в Багаевскую под конвоем. Сам сын арестовывал. Вот и вникни в службу ту…

Еще чиркнул — задержался на спичке хилый огонек. Не дыша, втянул желтый лепесток в длинную дорогую папиросу. Выпуская дым, откинулся на стул.

— По слухам и жена твоя там, в Багаевской…

Закурил и Борис. Своего, из кисета. Цветной порошей зарябило в глазах, закружилась голова — дали знать последние бессонные ночи, постоянная тревога за близких, а тут еще отступление…

— Филат старый за какие грехи попал в Багаевскую?

Есаул дергал ус.

— Услужил… большевикам. Он заступился за твоего отца: не дал спалить мельницу.

Во дворе прозвучал выстрел. В дверях — Мишка.

— Гад один утек! Во, сотник… — выпалил он, кивая на диван: какой спал, мол, тут. — Охранщик раззяву словил. А тот — на коня. Пальнули уж в пустой след…

Беда немалая: сотник поставит на ноги в Казачьем весь полк. Досвета они обрежут единственную проселочную дорогу к Казенному мосту — оседлают греблю на Мокрой Кугульте. Тогда — мешок. Осмелятся надавить и егорлычане. Не миновать иорданской купели: в балке воды еще с головой. Куда ни шло искупаться пехоте, тем паче коннику… А беженцы?!

Вскочил Борис со стула. Вилась в руке плеть. Мишка попятился к двери. Обрадовало: сдерживается, не хочет показать свой норов кадету. Заметив, что кровь отлила от его побуревших скул, сообщил еще новость:

— Наши появились в хуторе…

В сенцах загремела дверь, тяжелые шаги давили половицы в прихожке. Так входил к нему только один человек в отряде. Он — Гришка Маслак. В обнове: где-то сменил рваный кожушок на защитный френч с накладными карманами, валенки — на блестящие офицерские сапоги с высокими козырьками, прикрывавшими коленные чашечки. Красовалась у сапог и шашка, кривая, в богатой отделке, по виду турецкая, вместо жандармской — прямой, как палка.

Заглянул Борис в его рябое мясистое лицо, в глаза — оборвалось сердце.

— Мужайся, Думенко… — проговорил Маслак, стаскивая шапку. — Недобрые вести доставил. Немае Ма-хоры у тебе…

Судорожно, рывками доставал Борис кисет. Не замечал во рту дымящейся цигарки.

5

— Панораму!

Думенко спрыгнул с седла. Успокаивал взмыленного горца. С утра не слезал с него. Кидался в казачьи лавы, сбивал, разламывал…

В полуверсте, в балке, только что схлестнулись со свежей сотней. Норовила зайти в тыл жидкой цепочке пехотинцев, залегших по Великокняжескому шляху. Чуть припозднились, искрошили бы безлошадную братию в лапшу, нагнали бы страху на беженцев, тугим потоком лившихся по зыбкому тесовому настилу моста на правый бок Маныча. Схлестнулись, лязгнула сталь, далеко по низине разнеслось дикое конское ржание. Казаки по зычной команде офицера отпрянули.

— Захарка! Фила-ат!.. — благим матом закричал Мишка, показывая клинком.

На сурчине, взбивая тонкими ногами глинистую пыль, плясал буланый в яблоках жеребец. На нем лихо держался утянутый ремнями офицер. По чему-то давно знакомому в посадке, в смутных линиях головы, плеч угадал Борис в нем Захарку. Не помня себя, рванул повод, подталкивая мокрые, ходившие ходуном ребра горца. Но немореные казачьи кони на глазах исчезли за коленом балки.

— Панораму! — беззвучно прохрипел Борис, незряче оглядывая спешившихся бойцов. Дурные, побелевшие глаза, мокрые вихры, раскиданные по лбу, обнаженный клинок. Таким его в бою еще не видели…

Изнудилась Панорама без дела. Увидела хозяина, радостно заржала. Ткнулась горячим храпом в плечо. Выворачивая глазное синее яблоко, нетерпеливо ждала, пока сапог коснется стремени.

Сквозь толпу пробился Маслак. Положил тяжелую руку на плечо, с укором сказал:

— Погодь, Думенко… Чего кидаться сломя голову в пекло. Еще свидетесь с ним, катом. Вон, погля… Скрозь по бугру зачернело, нахмарилось, похоже, тучами обложило.

Борис встряхнул головой. Окинул трезвеющим взглядом край степи. Обложили так обложили, воронье! Сошлись, наверно, все казачьи колонны. К общей атаке приготавливаются.

Маслак, еще не веря, что на Думенко, ошалевшего от горя и ярой жажды мщения, уже возымело действие увиденное, охлаждал:

— Чего гоняться за смертью… Нехай лучше она, курносая сука, пошляется за тобой впопыхах. Кони твои резвые, шашка вострая… Угонись!

Убрал Борис ногу из стремени, сдавил серое лицо.

Подскакал драгун Блинков, наклонившись, негромко сообщил:

— Сметанин… метнулся со своими казачками через бугор. Цацкаются вон с кадетами, обнимаются… Было и пушку горную уволокли… Из-за Манычу пулеметчики подсобили отбиться.

Молчком сел Борис в седло, водил биноклем в сторону развилка, где установлена полевая пушка. Взял правее, к речке Егорлыку. Угадал раздерганную, без макушки ветлу. Чуть глубже, по ерику, спешил кавалерийский полк великокняжевцев, переброшенных из правобережья Шевкоплясом ему на подмогу. Полк молодой, в семьсот сабель, на днях сформированный из казаков-фронтовиков окружной станицы и ближних хуторов по Манычу. Командир Сметанин — хорунжий. Не далее как полтора-два часа назад он, Борис, расстался с ними — отбивал со своей летучей сотней атаку егорлычан, досаждавших левому флангу. Казаки ладные, добрые и кони под ними. Впечатление от великокняжевцев осталось у него приятное, разве вот сам Сметанин… В белокожем, без загара лице замечалось что-то неверное, какая-то косина одной половины. Теперь левый фланг оголен. Не отрывая бинокль от глаз, уточнил:

— Замок-то целый на горной?

— В порядке, — ответил Блинков. — Вон у развилка обе они;.. На передки ставят: их черед пришел на мост. Беженцы втянулись, хвост малый оставался…

Моста не видать за желтой стенкой пыли. Остро горела излучина Маныча. Борис вдруг до боли ощутил звенящую тишину.

— Пора и нам, Думенко, ближе…

Как ни странно, одобрил — прав Маслак, нужно подбиваться к мосту. Безрассудно с горсткой конников сшибаться с такой хмарой. Зиму, весну держал их в постоянной тревоге, громил поодиночке, не давал выткнуть носа из своих станиц. Теперь они сжались в единый кулак. Вот она в чем, сила, в единстве, в воинской армейской организации. Рискни партизанским налетом смять ее, силу эту, — обломаешь ребра.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1

Устоялось лето. Отзвенели давно в буераках мутные потоки. Полая вода ушла из ериков, пересохли и Лопатины. Маныч улегся в свои низкие илистые берега. Склоны бугров из зелено-голубых нёвидя перекрасились в охристо-сизый цвет.

Свинцовые тучи сходились над Манычем. В приказах, оперативных сводках и разведдонесениях Южной колонны революционных войск, стиснутых между речками Сал и Маныч, все чаще появлялись два слова — Маныч-ский рубеж. С каждым часом они обретали особый смысл и значение. Сквозь горячее возбуждение все настойчивее пробивается в них тревога. Гусиной кожей покрываются впалые щеки бывалого солдата, стынет под ложечкой у безусого рубаки…

Благодатные кубанские края, манившие генерала Корнилова, на самом деле явились не такими хлебосольными и гостеприимными, как казалось издали. При осаде большевистского Екатеринодара, некогда стольного града Кубанского казачьего войска, Корнилов погиб. Дрогнувший было трехцветный флаг подхватила рука генерала Деникина.

Болтаясь по избитым дорогам Дона и Ставрополья в крестьянской бричке, Деникин прищуренным глазом сквозь толстое стекло пенсне разглядел главную промашку Корнилова и Алексеева.

Германский сапог топчет донскую землю. Никогда еще Россия не знала такого позора… Баварская кавалерия охраняет Аксайскую Божью матерь — какая злая ирония! Но казачкам стерпелось с германцами. Тянется вновь посаженный войсковой атаман Краснов к кайзеру. Дело понятное: за донской хлеб, мясо и уголь получает оружие. Но Германия — враг. Россия с ней в состоянии войны. Так ведь нет и России той. Ее надобно еще воскресить. А чем, какими силами? Голыми руками горстки истинных патриотов-добровольцев?

Не воротить нос от донцов, а принимать из рук Краснова оружие и боеприпасы, пока атаман согласен поделиться. Союзники по Антанте щедры на слова. Да и пробиться еще надо к ним в Закавказье…

Увидел Деникин в Петре Краснове не только продавшуюся немцам кокотку, проститутку, заседлавшую нагишом винную бочку, но и делового человека. И месяца не прошло, как войсковой атаман заново, считай, сформировал развалившуюся Донскую армию, очистил от Советов почти всю область и уже успел нацелиться на красный Царицын. Умеючи повести с донцами — кони их утолят жажду уже этим летом из Москвы-реки.

Отслужив скромную панихиду по «незабвенному бо-лярину Лавру Корнилову», Деникин оставил пустую затею взять штурмом столицу Кубани. Круто повернул армию на север.

На совещании в станице Манычской Краснов настойчиво подбивал Деникина к совместному походу на Царицын. Атаман сулил подчинить ему все свои войска Сальского и Нижне-Чирского округов. Не желая обострять и без того натянутые отношения с донцами, Деникин согласие дал, но поставил условие: пока не обеспечит себе прочный тыл на Ставрополыцине, в наступление на Царицын не пойдет.

Только в половине июня авангардные части генерала Маркова заняли село Воронцово-Николаевское с железнодорожной станцией Торговая. Клином уперлись марковцы в речку Маныч. Левым крылом они сомкнулись с красновскими казачьими отрядами низовых левобережных станиц. По слухам, лихие донцы всю зиму и весну топчутся у Маныча. Верховодит в имениях западного коневодства некий вахмистр с двумя-тремя сотниками конников да кучкой пластунов. Куда же девалась шумная слава потомков графа Платова?

Армейская разведка пояснила: Манычский рубеж — не блеф. Укреплен правый берег реки. Несколько тысяч бойцов сбились на небольшом участке. Три бронепоезда курсируют день и ночь по царицынской ветке между речками Маныч и Сал. На этой стороне реки клок степи против Казенного моста удерживает конница большевиков. Водит ее вахмистр Думенко, голова отчаянная. Стоит поймать в бинокль его низкую, заломленную на ухо папаху и лысую морду кобылицы — охота у казаков пропадает тревожить в ножнах шашку и идти на сближение.

Всего в двуречье красных войск до десятка тысяч. Отряды, до недавнего времени действовавшие порознь, объединены общим штабом обороны, расположенным в станице Великокняжеской. Полевой штаб, выдвинутый к самой линии обороны, возглавляет георгиевский кавалер, Прапорщик Шевкопляс. Узелок, словом, калмыцкий — спробуй развяжи…

Уперлись деникинцы в Маныч. Командующий усиленно доукомплектовывал поредевшую, утомленную в беспрерывных боях армию. Однако не спешил подчинять себе близстоящие к железной дороге станичные отряды Сальского округа, предлагаемые Красновым. Подчини, а потом наступай вместе с ними на Царицын. Для наступления армия не готова. Самое многое, что пообещал войсковому атаману, — бросить конницу на Манычский рубеж…

В память своего любимца, генерала Маркова, умершего от ран в станице Мечетинской, Деникин переименовал село Воронцово-Николаевское в город Марков. Пока шли траурные торжества, конница генерала Эр-дели ликвидировала остатки красных отрядов ставропольских сел, прилегавших к черным калмыцким степям в верховье Маныча. Малочисленные, безоружные ставропольцы ушли в глубь губернии. На бродах через Маныч у сел Кривое и Баранниково конница Эр-дели бросилась на правый берег, угрожая Великокняжеской.

2

Вчерашней ночью Великокняжескую вызвал к аппарату Царицын. Говорили Минин и Сталин. Убеждали, доказывали — на Волге в настоящий момент решается судьба Советской Республики, именно там сговорились сойтись донские, астраханские и уральские белоказаки. С Северного Кавказа прет Деникин… Просим оттянуть войска к Царицыну.

Председатель окрисполкома Новиков мялся, не давал определенного ответа. Минин пригрозил прекратить доставку Сальской группе войск оружия и боеприпасов. Пятачок за Манычем у Казенного моста, обиталище конников Думенко, свято хранили, как щепотку отчей земли на гайтане — плацдарм для рывка в ставропольские края. Новиков обеими руками держался за эту идею, но угроза Минина освежила и его голову…

Шевкопляс, поддерживаемый Думенко и Никифоровым, держал сторону Царицына. Высказал он ее и сейчас. Не прямо — косвенно: сдать левый берег реки у моста кадетам означало забыть о дороге на Северный Кавказ. Можно бы двинуть в обход через калмыцкие черные степи, но куда денешься без железной дороги… Десятки эшелонов, забитых военными грузами, продовольствием, беженцами, ждут приказа: с какого края подцеплять паровозы, на Царицын, на Тихорецкую?

— Двигай Колпакова на Кривое… Немедленно, — согласился Каменщиков.

Все штабные поняли истинный смысл его слов: отходить на Царицын.

Тут же, на коленях, положив под блокнот офицерскую полевую сумку, Шевкопляс набросал приказ Зорьке Абрамову, начальнику полевого штаба.

— Аллюр три креста^[4].

Ординарец, черноусый глазастый парень, пряча в драгунскую бескозырку сложенный листок, понимающе склонил стриженую голову.

Нежданно, без стука, вошел Дорошев. Кивнув, устало опустился на порожний табурет. Указывая взглядом на лампу, силком растянул обветренные губы:

— Дмитрий Павлыч, керосин не жалеешь…

Изнанкой фуражки утер Дорошев лицо. Глаза незряче обращены на захлюстанные сапоги.

Каменщиков указал на дверь: просил всех удалиться. Взглянул в лицо военного комиссара Донреспублики, терпкая спазма сдавила горло:

— Гляжу, и у тебя, Ипполит Антонович, вести не слаще, нашего…

Дорошев, смачивая языком воспалённые губы, потянулся к графину. Глотком осушил стакан. После воды у него вдруг свежо заблестели серые с синевой глаза. Опустив скорбно голову, сознался:

— Вести… горше полыну. Погибла наша экспедиция. Та, другая, с Подтелковым. Озверел чисто Дон. Полетели к чертовой матери столько лет работы. С германской еще, с окопов… В бога!.. Креста!..

Не доводилось Каменщикову видать его таким. Ровен всегда, краток в словах, загорался на митингах. Надломилось что-то в нем. Столько вложил в заветное. Казалось, построил, совершил… Больно видеть, как все это разваливается на виду.

— Могло быть, и слухи то…

— Кабы слухи… Человек у меня спит, связной Под-телкова. Чудом спасся… Месяц добирался, искал нас.

Поднял с полу фуражку. Расправляя ее, потвердевшим голосом сказал:

— Черепахина и Макарова, как головку заговора, расстрелять. Враг должен чувствовать волю и руку Советской власти.

Встал на ноги. Напяливая возле двери фуражку, явно раздумывал: сказать, нет ли?

— Я, собственно, заглянул чего… У Булаткина дела, точно, дохлые. Поскачу опять туда… — Глядя в окно, вдруг добавил: — А полк Сметанина надо было все-таки рассредоточить… По сотням хотя бы, а?

Каменщиков пожал плечами.

3

С утра через Великокняжескую на подводах галопом проскочила пехота. По Вокзальной улице в клубах желтой пыли металась кучка всадников. Выделялся серой папахой на высоком гнедом коне командир роты Григорий Колпаков. Резкими жестами он подгонял отстающих, хриплым, обветренным голосом давал приказания.

Дождался Григорий, пока последняя бричка с пехотой свернула на Атаманскую улицу, подскочил к своему флигелю. Мать, сестры толпились у ворот. Не спрыгивая с седла, наклонился, подставил матери голову.

Евдокия Анисимовна, пряча от сына помокревшие глаза, шумела на дочерей, набивавших переметные сумы домашней снедью.

Григорий, сдерживая коня, ерзал в седле:

— Будет вам, девчата… Еще в голенища понапихайте. Не довелось батю повидать… Поклон ему.

Вскинул на прощанье руку и пропал в пыли. Сквозь слезы Евдокия Анисимовна не успела и разглядеть перетянутую ремнями спину сына.

Роту Григорий нагнал за озером Чапрак. Из-под ладони видел, как передние брички, не сбавляя галопа, исчезали в пади. Взял напрямик, по пожелтевшему выгону, налег на шенкеля. От колонны отделились два верховых, явно спешивших наперерез. Угадал своего ординарца.

— До тебе вот… Григорь Григории, — с одышкой выпалил издали ординарец. — Шибче нам надо поспешать… Махану^[5] наделают беляки из Костея Булаткина. Право слово.

Взглядом осадил его Григорий: не суйся со своими указами! Сбивчивый доклад гонца выслушал с нетерпением.

— На каком боку Маныча все-таки противник?

— Беляки чи шо?

— Кой же черт!

— Скрозь! — Гонец отмахнулся.

Во весь дух пустил Григорий коня.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1

Во второй половине июня по Манычу развернулись бои. Начались они за железной дорогой у пограничных со Ставропольем сел Кривое и Баранниково. Исстари те места известны всем чумакам южных степей, ввозившим из Астраханщины соль и тарань, как мокрая, безгре-бельнйя переправа через Маныч. На брода Деникин кинул дикую конницу Эрдели. Глубоким охватом, фланга он намеревался сунуть кинжал в самое сердце оборонцев — Великокняжескую..

Конный заслон, выставленный окружным штабом, только распалил генерала. Красуясь на белом черноглазом арабе, он без бинокля глядел на переправу. Кивком послал во взбаламученную, уже подкрашенную кровью реку смуглого, тонкого в поясе, как девчонка, князя Чаорели, обкусавшего от нетерпения кончик уса. Прицокивал языком, провожал взглядом упругую волну горцев в малиновых бешметах.

Пехотинцы Колпакова, спрыгивая с бричек, со штыками наперевес кидались в конную рубку. С боков заговорили пулеметы, отсекая подступавшие к воде с того берега свежие силы врага. К полудню сбросили в Маныч горцев. До ночи окопались. По пояс влезли в клеклую, потрескавшуюся сверху от зноя илистую землю.

В полночь пришло подкрепление — две сотни из полка хорунжего Сметанина. Генерал Эрдели кинул на брода две колонны. Одна с гортанным воем, мерцая в лунном свете кривыми шашками, метнулась на окопы. Другая, усиленная донцами, молчком переправилась где-то повыше села, на всем карьере понеслась в глухую степь, намереваясь к восходу, обогнув Чапрак, ворваться в Великокняжескую…

2

Конский топот оборвался у самой палатки. Всадник, по слуху, один. Послышался окрик часового. Мишка высунул взлохмаченную голову на волю. С реки подувало илистым ветерком. Требовали Думенко, срочно, немедленно. Часовой грозился штыком.

— С кем разговариваешь! — повысил голос чужак. — Абрамов я, начальник полевого штаба…

Мишка в одном сапоге перепрыгнул через дышлину. Он уже узнал Захара Абрамова, Зорьку, как его называют прямо в глаза все в штабе 3-го Крестьянского Социалистического полка. Отстранил штык часового, сказал:

— Командир только вздремнул. От вас же прибегли…

— Знаю. А я вот вслед… Нужен во как… Беда!

Из палатки вылетело хрипло:

— Впусти!

Втыкая свечку в бутылку, Борис щурился на огонек.

— Расшумелся на весь лагерь…

— Вставай, Думенко… Прорвался все-таки, гад! На Кривом…

Сузились в усмешке заспанные глаза Бориса. Не сбрасывая с ног шинели, разглядывал встревоженное лицо Абрамова, подсмеивался:

— Слабо, значит, у нашего Гришки?

— Борис, ей-богу… — взмолился Зорька. — Пока ты тут вылеживаешься, дикие всю станицу на телеграфные столбы вздернут.

— Мне-то что… Гришке Колпаку давно мнилось отличиться. Вот случай и выпал… Пускай трошки погоняется на возах за горцами.

— Доложу Шевкоплясу… Слышь, Думенко? Вот тебе слово, доложу.

Абрамов теребил в руках папаху, нетерпеливо переступал ногами в хромовых сапогах, позвякивая шпорами.

— Это приказ самого Каменщикова! — еще больше горячился он, видя, что тот и не шевелится на охапке духовитого сена, застланного офицерской попоной. — Двинуть Думенко навстречу… Ликвидировать.

— Сам генерал Эрдели прорвался?

Абрамов не сразу ответил. Глядя на мечущийся желтый лоскуток свечи, шевелил сердито ноздрями.

— Нет, князь какой-то.

— Ну и… с ним. Даешь и князя.

— Кого це так смачно сгадуишь, Думенко? — В подвернутую дверь всунул голову Маслак.

Не будь разрешения, Гришка влез бы. Выпрямил спину, намеренно потеснил крепким плечом щуплого чужака в защитном мундире и казачьих шароварах. Косясь на лампасину, проговорил осевшим после сна голосом, не скрывая злой радости:

— Бачу, нужда до Думенки…

Борис раздавил пальцами огонек на свечке, вышел из палатки. Разворачивая плечи, глубоко вдохнул предрассветную прохладу. Знобкой колючей дрожью налилось тело. Свел лопатки, встряхнулся.

С той поры как Маслак доставил худую весть, он стал часто испытывать во всем теле озноб; такое являлось и в самое пекло. Ежится, вздрагивает, велит Мишке вынуть из брички френч. Не знал причину, сваливал на давнишнюю лихоманку — перетрепала в малолетстве. А вскоре понял: озноб вызывается ощущением близкого боя. Каждый взмах клинка приносил облегчение, размягчал в середке камнем сбитую боль. Как полоумный кидался, не видя ничего, кроме краснооко-лых фуражек и конских оскаленных морд. Трезвел в самой гуще, в ржании, стонах, ругани, когда дважды, трижды выдергивал клинок из вязкого, обжигающего глаза. Выветривался кровавый хмель — ухом ловил имя жены, вылетавшее из горла вместе с хриплой матерщиной. Мстил за Махору и за сына, выношенного в думках…

До локтя дотронулся Мишка. Подавал френч. Отстранил его, расцепил клацавшие зубы:

— Кочубея…

Трубой не будоражили степь. Конников подняли рукой, а где и носком сапога. Молчком седлали, выстраивались.

— Не гоните дуром, — предупредил Борис. — От моста наляжете. Я встрену в экономии Мяснянкина. Заскочу в штаб.

Приказав Маслаку вести отряд, сам выскочил с Зорькой Абрамовым наперед.

3

Мучительно долго всходило солнце. Степь давно проснулась. Жила она своей дикой первозданной жизнью: птичьи, зверушечьи голоса, шелест запутавшегося в бурьяне-старюке ветерка. Клочки тумана волчицей уходят от белого дня в буераки.

Блинков потянулся за биноклем. Борис, снимая с шеи узенький ремешок, дотронулся крапивой:

— Пора бы свой иметь, драгун…

Стояли на кургашке. С левой руки алело опрокинутым небом озеро Чапрак. За ним синели станичные сады. Направо под горизонт уходили манычские камыши. У самой зеленой стенки сереют саманные строения — сапные конюшни.

Конники спешились в балке; отдыхают после бешеной скачки. Прорвавшаяся ночью конница Эрдели на станицу должна пройти этой падиной.

— Верховой! — указал Маслак к сапным конюшням.

— От Колпакова или Булаткина, — предположил Блинков.

Пока Борис ловил биноклем, на взлобок из падины вырвался еще всадник. Заплясал под ним черный конь на красном крае неба. Стекла приблизили его — вот, рукой дотронуться. Конь не карий — серый. На всаднике малиновый бешмет, белая лохматая шапка. Заметно: шпорит скакуна, наказывает…

— Вон гляньте!.. — сдавленно вскрикнул ординарец.

Повел биноклем. Из-за взгорка падину полой водой затопляла плотная масса. Малиновый, в белой шапке, оторвав от глаз бинокль, энергично задвигал руками, вертясь в седле, как удод на жердине. Конница прибавила ходу, разворачиваясь.

В балке, сдерживая дрожь в голосе, Борис высказывал созревший в нем план:

— В лоб принять такую махину… о-ей. Вдарить бы сбоку, посадить на пулеметы… По всему, они не видали нас всех. Ефремка, зараз по балке. Со взводом и пулеметной бричкой кинешься наутек. У горцев кровь горячая. А мы тут врежем…

Мельком глянул на Блинкова.

— Ну, драгун? Поручаю тебе князя: у него бинокль… Мишка кубарем скатился сверху, от зарослей терновника:

— Па-шли!

Послышался земной накатывающийся гул. Его пропорола пулеметная строчка. Ага, Ефрем вырвался за коленом балки!

Нестерпимо заныло у Бориса под ложечкой: удалось сбить князя с толку. Взмахом руки отдал команду: «На конь!» Вдел ногу в стремя Кочубея, но Панорама ухватила зубами за локоть. Морщась, взглядом остановил Мишку, замахнувшегося на кобылицу. Потрепал ее, храпящую, взлетел в седло.

Выскочил наверх, к тернику. В глаза ударило огромное, горячее до рези солнце, все утро нудившееся где-то за краем степи. Лава подковой огибала балку. Полторы сотни саженей! Эх, рубануть, как в натянутую до звона тетиву. Лопнет с оглушительным стоном. Вырвал из ножен клинок — ало вспыхнула на солнце певучая сталь…

4

На сажень успело солнце оторваться от напеченной спины бугра, а все было кончено. Спрыгнул Борис с седла возле брички. Остывающим взглядом искал, обо что вытереть клинок. Неподалеку, ткнувшись бритой головой в глинистую сурчину, разметался горец в малиновом бешмете. Не повернулась рука на лежачего, мертвого. Нагнулся, открутил пучок пушистой полыни. Прочищая долы лезвия, неловко переставлял ноги по скользкому типчаку. Усмешливо окидывал ладную, утянутую до невозможности в поясе, игрушечную фигурку князя.

Руки князя оставили колесо брички. Поднимая по-кочетиному сухую детскую ногу в мягком козловом сапоге, он выпрямился. В глазастом, смуглом до зелени лице его со жгучими усиками не было страха.

— Глядишь, князь… вроде не ты, а мы все у тебя в плену.

— Зачэм? — Горец выкатил синие белки. — Княз Чаорели в плэну у Думэнка. Нэ нада путать.

Без суеты отстегнул узкий наборный поясок с кинжалом.

— На!

Борис повертел богатую старинную штуку с восточной вязью слов по лезвию, передал Мишке. На правах победителя снял с шеи князя огромный бинокль в кожаном футляре. Расчехлил, оглядел внимательно, молчком подал Блинкову, стоявшему среди обступивших бричку бойцов.

Драгун обидчиво поджал губы. Даже отступил, пряча за спину гудевшие после рубки руки. Борис шевельнул бровями: воля твоя. Вручил Ефрему, заслужившему эту заморскую диковину. Он срезал из пулемета серого скакуна под князем.

— Обманул ты, Думэнка, — упрекнул князь, переждав непонятную церемонию со своим биноклем.

— Бьем, как умеем… — Борис пожал плечами, гася веками светлячки в глазах. Тыча плеткой в балку, добавил: — Степь, князь, она на погляд ровная…

— Нэ!

От резкого жеста князь едва устоял. Ухватился обеими руками за колесо. Жмурясь, поджимал выбитую в коленной чашечке ногу.

— На кургане ты был на сэрой лошади… А рубал на лысой… Хытрый ты… Узнал бы, нэ кынулся так… Падумал.

Трясясь в седле, оставив позади железнодорожный переезд, Борис понял, о каком обмане говорил князь. Не только приманычские казаки знают Панораму и угадывают издали его, но наслышаны, оказывается, и деникинцы. Князь явно не ожидал встречи с ним в этих местах, потому шел напролом. Гончим кобелем кинулся на зайца, выскочившего из-под ног. Рассчитывал на плечах влететь в станицу. Будь на кургане под ним Панорама, навряд ли князь кинулся сломя голову…

5

Наутро оставили последний клок земли за Манычем. Панорама ступила на дощатый настил Казенного моста едва не последней. За ней тугой пробкой входил сабельный заслон…

Прикрывая отход конников, с правого берега Маныча захлебывались пулеметы. Казаки наседали остервенело. К самой воде прорывались сквозь косые полотнища пуль одуревшие рубаки. В глазах, оскале — озверелая боль: «Уйдут!»

За мостом, на выезде, Борису загородил дорогу серый от пота и пыли меринок. В грязном лице всадника насилу угадал Якова Красносельского. Понурясь, ковырял ногтем деревянную луку старенького седла, не решаясь что-то сказать.

Заплясала нетерпеливо Панорама.

— Сеструха твоя там, Пелагея… — Яков указал плеткой на сарайчик у камышей. — Лариона убило…

Не спрыгнул — сполз Борис с седла. Ощупывал непокрытую голову, хотел снять папаху. Закусив угол рта, пересчитал лежащих: десять. Будто спали, разбросавшись в холодке под облупленной саманной стенкой птичника. Спали крепко, похоже как после рубки в тальниках. Подай голос — схватятся, кинутся к лошадям…

Толкнулся кто-то. Пелагея. Пригреб тяжелой рукой — забилась в безголосом плаче. Брата угадал по сапогам. Лежал он на боку. Выпирал локоть с засученным рукавом выгоревшей гимнастерки. Головы не видать — за плечом соседа.

Не подошел Борис к нему, не прислонился растресканными губами к остывшему лбу — отвесил долгий поклон всем.

6

К птичнику подскакали двое. Вглядываясь, Мишка угадал в усатом, на рыжем дончаке, командира полка. Обернулся и Гришка Маслак. В глаза не зрил велико-княжевца.

— Сокол запорхнул… Бачте?

— Усатый… Шевкопляс самый, — Мишка толкнул его в плечо.

Сидели они под бричкой. Как бы поминки получились. На кургашке, у общей могилы, Маслак предложил окропить свежую землю, чтоб была она побратимам пухом. Пелагея расстелила на мягкой траве порожний чувал, искромсала австрийским тесаком четвертушку сала, житный бурсак. Со дна брички, из сена, достала бутылку. Выпил Борис свою долю. Отщипнув от черствой краюхи, встал молчком, побрел по камышу. Мишка сорвался было с места, но Григорий удержал.

— С чужим доглядом ему зараз чижеле… Нехай трошки в одиночку пошляется.

Возле мазанки указали на их бричку. Спешились; подходили, ведя лошадей в поводу.

— Бог в помощь… — подмигивая на черную бутылку, весело поприветствовал рыжеусый.

— Спасибо… Сами одюжали, — отозвался Маслак.

Обидное почудилось Мишке в его хриплом обветренном голосе. Сперло у парня дыхание: вот ляпнет рябой по своему дурному норову… Как на грех и командира нет.

— Сказывают, Думенко тут…

— Коли так, значит, не брешут.

Трудно расставалась игривая усмешка с толстощеким, в кирпичных плитах румянца, лицом великокня-жевца; так и кажется, что она на время спряталась под жидкие рыжие усы, свисавшие на мягкий полногубый рот. Сошла веселинка и с серых выпуклых глаз — похолодали.

— Я Шев-ко-пляс, — отделяя каждый слог, произнес он негромко.

— А шо с того? Я Маслак…

Гришка с достоинством отправил в рот шмот сала. Прожевывая, замедленно, напоказ вытирал пальцы о штаны. Яков Красносельский мигнул обомлевшему Мишке: доведется, мол, кликать Думенку, ступай. Пытаясь разогнать надвигавшуюся ссору, пригласил:

— Садитесь до нашего стола. Думенко сейчас будет.

— Вижу, компания занятная… но рассиживаться нема времени. Во-он…

Отставив ногу в пыльном сапоге, Шевкопляс достал из синих офицерских галифе портсигар желтого дерева. Выбивая папиросу о крышку, глядел за Маныч, на пропадавшие в предвечерней наволочи бирюзовые склоны бугров. Маслак, не отрываясь от земли, тянулся шеей, желая увидать за метелками старюки-камыша то, на что указывали. Красносельский не поленился встать на ноги.

— Мать честная… — сдвинул он на лоб фуражку, копаясь черными пальцами в заросшей потылице. — Какие-то новые части. К мосту прямиком сунут. Как на параде…

Хотелось Гришке поглядеть парад, но, втайне посмеиваясь над выбеленным румянцем Шевкоплясом, осилил любопытство. Зато не сдержал язык:

— Новые? Гм… Да то Сметана со своими казачками, княжевцами да орловцами, перед самим Деникой выхваляются.

Зло захлопнул Шевкопляс портсигар.

7

В камышах, у самой воды, натолкнулся Мишка на Думенко. Выколупывая из ила ракушки, он пускал их по заалевшей глади. Вслух подсчитывал шлепки. Еще бы не посмел вспугнуть ребячью забаву, но тот сам, не разгибая спины, спросил:

— Кого там принесло?

Вылез Мишка на выбитый скотиной берег. Выворачивая в подсохших кочках ноги, подошел.

— Да Шевкопляс…

Выпрямляясь, Борис перехватил убегающий взгляд ординарца.

— Досказывай.

.— Рябого не знаете нашего? Скаженный, чертяка. Боюсь, до наганов дело уж там дошло…

Плечом сунулся Борис в стенку прошлогоднего не-выпаленного камыша. Пер напролом, двигая руками, будто огребался в воде. Мишка едва поспевал.

Ожидали увидать черт-те что. Беседа протекала мирно, со смешками. Лошади, отфыркиваясь, отбивались хвостами от мошкары, щипали у брички траву; сами гости, свернув по-калмыцки ноги, замкнули разорванную было цепочку кругом разостланного чувала. Черная посудина валялась уже на боку — опорожнили. Пелагея добавляла еще. Толкая в колено Маслака, Шевкопляс требовал внимания.

Переступил Борис дышлину. Шевкопляс поднял подбородок со свежим бритвенным порезом возле крохотной родинки, выпуклые серые глаза улыбчиво сощурились.

— Вот он, конник наш!

Для своего полнеющего тела он живо схватился с травы. Тряс за плечи Думенко, выказывая искреннюю радость. Встречались накоротке, в спешке, но велико-княжевцу запал в душу лихой казачинский хохол. Явно любуясь обострившимся в скулах горбоносым лицом, благодарил:

— От своего имени, как командующий полком, и от имени революции выражаю великую благодарность всем участникам горячего боя под Чапраком. Приказ издам, зачитаю самолично бойцам-кавалеристам.

Спекшиеся, почернелые губы Бориса не растянулись в улыбку, зато она пробилась в глазах.

За мостом, с того берега, полоснул длинную очередь «максим». Шевкопляс, прислушиваясь, взял Бориса за локоть, отвел в сторонку.

— Считаю, нет больше нужды торчать у Казенного моста. Надо давать тягу.

Помолчал, озабоченно хмурясь.

— Говорю, смысла никакого нету так гибнуть в одиночку. Поспела пора воевать по всем правилам. А для того будем объединяться, как условились. Полки, бригады строить. Ты тоже за это ратуешь. И Никифоров поддерживает. В штабе обороны есть уж наметки. Тебе приказано формировать полковую кавалерию, так как по этой части ты мастак. Подчиняй конников всех саль-ских отрядов. Народ знает тебя, потянется…

Борис не подымал глаз — боялся выдать свою тайную страсть. Наяву и во сне он видел за собой несметные тучи конников, распластавшихся в бешеном намете по всей степи. Откашлявшись, спросил, лишь бы не молчать:

— Тягу давать куда?

— На Царицын.

Дергая рыжий ус, Шевкопляс заговорил сердито и горячо, будто ему собирались возразить:

— Обойдут беляки с флангов, обрежут железнодорожную ветку на Царицын — и труба нам всем тут у Маныча. А что? Достаточно им оседлать чугунку на Салу, взорвать сальский мост, и мы в мешке, в двуречье этом. Не бросишь людей, беженцев, на произвол, под казачью шашку. Ты привел с собой боле тыщи подвод. А наши стронутся? Ого! Вавилонское столпотворение. Казачня зверствует, по малейшей указке ставит к стенке… Ни стариков, ни младенцев не щадит.

Глянул на солнце, склонившееся к бугру, сверил время по часам.

— Словом, до света будь готов. Прямиком, вдоль железнодорожного полотна. Наладь немедленно связь с Никифоровым. Из Платовской он двинется на Ку-берле через хутор Атаманский. Замкнешь эшелоны и беженцев. Оборону держать будем на Салу. Там произведем и формирование. Ну, бывай. Жди вестового.

Вскочив в седло, вспомнил:

— Да! Снаряди разъезд на Сал, до орловцев и мар-тыновцев. Вчера отправил предписание Ковалеву и Ситникову… Сбор — на Куберле, в крайнем случае в Зимовниках. Мало чего стрясется с нарочным в дороге…

Провожал Борис взглядом коренастую, туго сбитую спину великокняжевца.

Рядом встал Маслак.

— Из офицерья… а вроде бы пригож. Самогонку опрокидуить…

Борис, не скрывая навалившуюся зевоту, прилег возле брички, разбросал по траве гудевшие ноги. Нет сил разомкнуть чугунные веки.

— Вышли, Маслак, на Сал разъезды… Усильте караулы… И всем спать. Завтра, чуть свет, побудка…

Не удалось конникам заночевать у Маныча. Зажглась на заходе вечерница — затрясло степь от пушечной пальбы. Спросонок Борис не поймет, откуда…

Гарцевал Маслак на своем кабардинце, веселым голосом кричал:

— Кончай ночевать! Почалось…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ЦАРИЦЫН

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Стонала, гудела Сальская степь…

Бросил мужик саманную хату, беленную крейдой с наличной стенки, обдерганную хворостяную горожу с пыльной акацией под оконцем; бросил каток возле сарайчика. Загребал на повозку все, что попадалось одуревшему глазу в тесном подворье. Баба, опухшая от слез, тянула все из хаты. Поверх узлов покидала чумазую, вихрастую детвору, усадили немощных стариков. Жалко оставлять ворогу добро, нажитое, добытое своим горбом! Сам садился на передок, баба подгоняла шелужиной корову, привязанную к задней оси…

Бросал люд все живое, уходил на мертвое. Рев скота, плач детей, скрип колес, охрипшие от ругани голоса погонычей. Едучая пыль лезла в уши, забивала нос, глаза, волосы. Не продохнешь. И ветер, всегда такой надоедливый, ненужный, вдруг куда-то запропастился. Столбом стоит пыль на дорогах, не шелохнется. А над всем верховодит солнце. Смолит нещадно в самое темя…

Шагом тащатся по чугунке теплушки, площадки; составы подолгу выстаивают посреди степи. Перекликаются тревожно паровозы, мазутным дымом подкрашивают пылищу.

Впереди эшелонов тяжело отдувается броневик «Воля». Месяц назад на его черных бронированных боках красовались два слова: «Генерал Краснов». Как плотва на крючок, попался он у моста через Маныч. Целехонек, с вмятинами в буферах от пущенных на полный ход порожних площадок да следами партизанских пуль; сменили название и прислугу. За ним, среди эшелонов, густо дымили броневики — «Брянский» и «Черноморец». Орудия их, как и «Воли», грозно глядели в степь. Замыкал шествие «Жучок», поезд с песчаными боками вместо брони. Морская пушка его изредка огрызалась. Разрывы по буграм издали напоминали кусты терновника.

Жидкими кучками, повзводно, кругом охватывала беженцев пехота. Топала обочиной, глотая пыль. Бойцы выпускали по две-три пули от силы — берегли скудный припас.

Одни конники вольно дышали степным ветром в знойном застое. На каждый тревожный свисток паровозов кидались оглашенно. Клинки забыли место в ножнах, мыло не успевало просыхать в пахах лошадей.

Борис, с обугленными от пекла и пыли скулами, бросался из края в край, забегал в ближние хутора. Соблюдая строго приказ штаба обороны о формировании кавалерии, принимал к себе всех верховых, попадавшихся по дороге. Лошадь была бы — шашку добудешь. На станции Двойная, в станице Орловской, привалила вся конная часть отряда местного казака Губарева Ивана Семеновича, погибшего недавно на Маныче. Эшелоны и беженцы в Двойной не задержались — потянули на Куберле. Там намечалась остановка — сбор всех приманычских партизан. В Куберле должны уже дожидаться отряды из сальских слобод Большая Орловка и Большая Мартыновка. Дня три назад еще Борис снарядил на Сал к командирам Ковалеву и Ситникову разъезд с поручением Григория Шев-копляса.

2

Не было нужды задерживаться и в Куберле. Вести дурные — орловцы и мартыновцы не вняли трезвому голосу. Вернувшийся разъезд передал их ответ: на Царицын не пойдем, будем защищать свои хаты.

Обросший, злой, шагал Шевкопляс босиком по затоптанным полам пристанционной казармы. Никифоров, копаясь пятерней в рыжей, забитой пылью шевелюре, косился на Думенко. На Шевкопляса не глядел. Паршиво на душе у платовца. Обозы и пехоту доставил в назначенное место, а конников посеял. Гонял вестовых из станицы в дальние хутора, где держали те оборону, — ни вестовых, ни эскадрона. Тешил себя: припрут беляки, Буденный и в потемках дорогу на Куберле найдет. Теперь не кинется в Платовскую, как весной…

Шевкопляс отдувался, натягивая сапог. Вслух, ни к кому прямо не обращаясь, выговаривал:

— Лопнуло с объединением и тут… У тех уж ладно, орловцев, ихнее на уме… Своих мы порастеряли. Гришка Колпак… Лучшая стрелковая рота в полку! Булат-кин… Ведь знают же… Лично вручал приказ тому и другому. Отходить на Куберле.

— Не каждый приказ выполним, Григорий Кириллович.

Ба, Федор Крутей! Не видать его за Тимофеем Никифоровым. Прошел Борис от двери, опустился рядом на лавку. Сдавил ему колено — поздоровался. Федор ответил улыбкой; обращаясь опять к Шевкоплясу, добавил:

— Булаткин с Колпаковым могли двинуться только в калмыцкие степи… К Великокняжеской им путь перекрыл Эрдели.

Шевкопляс не удержал своей тревоги:

— Путь, вправду, один для них… Калмыцкие степи. Куда своротит он? Вот вопрос. На север — в Царицын. А можно и на юг, на Кавказ…

Борис промолчал, не поддержал вслух командира полка. Он тоже склонен к тому, что Гришка уйдет в кубанские степи — из-за того, собственно, и вышла в экономии у Супруна между ними драчка. Колпаков открыто тянул руку, как и большинство в окрисполкоме, за отход на Северный Кавказ. Теперь ему никто не указ, сам себе командир. Коли не приголубила пуля на бродах, собьет хлопцев, уведет на Кубань, к Автономову. Люб он им, пришелся по сердцу за храбрость в бою, готовность поделиться с каждым последним куском…

Федор, хлопая серебряным портсигаром, предложил:

— Все-таки надо бы, пока не светало, бросить отряд кавалеристов по казачьим тылам. Может, натолкнулись бы… Там где-то и наш эскадрон, платовский. Свежих бы лошадей.

Шевкопляс скосил глаза:

— А, Думенко?

Борис показал пустые ладони: где же они, свежие лошади?

Отозвался хозяин, командир Куберлеевского отряда, Иван Семикпетов:

— Оно, ясное дело… Белякам нашкодить не грех. К тому ж и своих вызволить… А что объединяться в одну силу, так мы, как и все… Чего ж гадать будем? Мои кавалеристы не дюже помокрели… Бери их, Думенко, под свое начало. Небогато, право, но братва на подбор. Вот и коновод. Кирилл Яковлевич Наумецкий. Кириляк, по-нашему.

Семикпетов положил руку на плечо сухощекого, с длинными выгоревшими усами человека, сидевшего с ним рядом. Борис оценивающе окидывал плотную фигуру коновода. Поймав на себе взгляд Шевкопляса, согласно кивнул.

Тут же конникам-куберлеевцам поставили боевую задачу. Скрытно, по балкам, пока темно, пройти белоказачьи пикеты, поколесить по тылам, разгоняя обозы, штабы. Попадутся свои, вывести их обратным путем…

— Не дольше как в полудень этого же дня вернетесь, — предупредил Шевкопляс.

Наумецкий, вызванивая шпорами, вышел.

Не угас еще звон шпор — в дверях встал один из пропавших. Черен. Выпирали наружу степные скулы и упрямый раздвоенный подбородок, и еще усы. Шевкопляс с вошедшего перевел взгляд на платовцев: не обознался?

— Ну, Семка, долго жить будешь… — покрутил головой Никифоров, скрывая радость. — Ей-богу. В поминальник уж вписали…

— Седло да узду притащил? — посмеялся Федор Крутей. — Или с плеткой одной догнал нас?

— Вверенный мне эскадрон весь в наличии. Шевкопляс кивнул на табурет, пригласил:

— Да ты сидай, товарищ Буденный. Ноги только-только держут.

Буденный сел. Ощупывая колени, распрямил ноги в добрых армейских сапогах. Угластое лицо смягчилось: потеплел антрацитовый блеск в глазах, сгладилась жесткая складка губ под усами.

— Казачня, само по себе… Тут свои за малым не посекли к дьяволовой матери. Вон с водокачки… «мак-симка». Чесанул, холера, в пупке заныло…

Взглядом осадил Шевкопляс смешки:

— Есть и жертвы?

— Бог миловал. Царапнуло двух меринков. Признали скоро, а то бы не обошла беда.

— Вправду,налегке отделались, — согласился Шевкопляс. Повернувшись, сказал: — Что ж, Думенко, принимай пополнение. Заодно и помощника… На полк не потянет, а в дивизион с лихвой укладывается. Это покамест… В Зимовниках уже проведем формирование всех частей, и пехоты, и конницы… Тут, в Куберле, сами видите, обороняться нам смыслу нет никакого… Кто скажет слово?

Он опустился на деревянный диван. Говорить не о чем. Ясно все без слов. Оставили Маныч, рубеж такой… Мнение всех высказал Маслак:

— На спине не удержались, а на хвосте и подавно… Топать без оглядки до Салу.

Тимофей Никифоров, надевая на эфес защитный картуз с лакированным козырьком, проговорился о своем сокровенном, что жгло его нестерпимо:

— Гляди, Ковалев с Ситником еще очухаются… Явются в Зимовники.

Рука его, покрытая рыжим волосом, сдавливала судорожно ножны. Платовский отряд за долгие месяцы партизанской войны больше, чем все остальные, ощущал локоть орловцев и мартыновцев. Совместной кровью связали дружбу за зиму и весну — бились и на Маныче и на Салу. А теперь как бы выходит он, Никифоров, бросил их в самый тяжкий час. Сердцем чуял, не правы они, но боль от того не унималась…

— Советскую власть защищают не только у своего порога, — пробурчал Думенко.

В его подворье палка, Никифорова. Разгадал, сапун, думки чужие. Не обидно, это высказал бы Крутей, — все человек свой. Покосился на Шевкопляса: всем ведомо, какую силу имеет на командира полка слово казачинца. Тот будто не слыхал замечания конника; надув щеки, выпятив усы, незряче глядел на свет лампы, спускавшейся на ржавой проволоке с потолка. Перевел взгляд на Думенко; по спине ворохнулся холодок. Полные глазюки бирючьей тоски! И руки… Тяжелые, распяленные, лежали они на коленях…

Тимофею пришел на память разговор в вагоне с Крутеем. У Думенко погибла беременная жена в белой контрразведке; а позавчера он своими руками — вот этими — засыпал на Маныче родного брата. Есть от чего одичать его глазам. И горе, наверно, тому, кто сойдется с ним где-нибудь на бугре с обнаженной шашкой…

Пропала у Никифорова вспыхнувшая неприязнь к казачинцу. Будто искупая вину, потянувшись через колени Федора Крутея, дотронулся до его шашки. Показывая на Семена Буденного, спросил:

— Не знакомы?

Думенко шевельнул веками: выпадал случай, встречались.

С ночного совещания Борис возвращался с Федором. Остановились на перроне у проволочной сетчатой ограды. За поселком, где-то в калмыцких степях, пробивался сквозь густую синь рассвет. Небо побелело, словно выгорело, но звезды мигали еще ярко. На первом пути пыхтел паровоз «Воли». Поддерживая офицерскую фуражку, Федор оглядел небо, шумно вздохнул. Кивая на броневик, сожалеючи сказал:

— Не приглашаю… Тронемся через пять минут. Но в Зимовниках не увернешься… У Агнесы есть в заначке. Даже перед Шевкоплясом не проговорилась — для тебя бережет.

— Она… с тобой?

— Куда же ей? Прослышала о твоем горе…

— Ты-то, гляжу, голос в штабе подавал… С чего это? — Борис спросил, лишь бы перебить тяжелый разговор.

— Со вчерашнего я вошел в должность начальника штаба третьего Крестьянского полка.

— А Зорька Абрамов?

— В штабе… Дела всем по горло.

От проходивших по перрону штабных отделился мальчишеский голос:

— Товарищ Крутей, «Воля» трогается!

Федор негромко сказал:

— К вечеру ждем в Зимовниках.

Тон приятельский, но это был уже приказ.

3

Борис умывался возле брички. Пелагея лила на спину из ведра. Он отфыркивался, как Панорама, когда Мишка баловал ее у колодца или в ерике.

— Командир вон… — шепнула боязливо сестра, отняв ведро.

— Лей.

Краем глаза увидал въезжавшего в ворота верхи Шевкопляса.

— Кому говорю? На виски…

Пелагея выплеснула остатки на голову и, скребя сапогами, оставшимися от Лариона, скрылась за бричку.

— Выстрой, Думенко, живо своих конников!

Переступил Борис лужу. Растирая волосы, спину, спросил:

— Какая еще нужда?

Комполка порылся в полевой сумке; оглядывая с седла чисто выбритое, умытое лицо вожака-конника, потряс бумажкой:

— Приказ по полку. Какой день! Потер уж в сумке… Благодарность выношу тебе и бойцам-кавалеристам за бой в районе Сапной станции, около Чапрака. Время не указывало собрать вас вместе. Вот и зараз… Отправляется «Жучок». Последний… на нем еду.

Борис кинул скомканный рушник в бричку, взял с дышлины сатиновую рубаху. Лестно послушать перед всем строем похвалу, ни разу такого не доводилось. Поискал ординарца, копавшегося только что возле лошадей, — кликнуть трубача.

— Мишка!.

Застряла голова в вороте (сестра, вытряхая, застегнула пуговицы), нетерпеливо дергал. Продрался на волю — остыл, прошла горячка. Хмуро покосился на явившегося ординарца; убирая со лба мокрые вихры, покачал головой:

— Через час дам побудку, Григорий Кириллович. Платовцы и вовсе… светом повалились.

Шевкопляс недовольно смыкнул повод. Вглядевшись в глаза Думенко, затолкал бумажку обратно в сумку. Возле ворот придержал коня.

— Не отрывайся дюже… Обозы да беженцев не забывай.

Ровно через час трубач дал сигнал. Клинком распороли медные звуки утреннюю зарю. За речку Куберле достала труба, в хуторок Токмацкий. Слыхали ее и пикетчики, выдвинутые далеко за поселок в степь.

Первым во двор вскочил Блинков. Спрыгнув наземь, закинув поводья на луку, отошел от коня.

— А уйдет? — уколол Мишка.

Драгун даже ухом не повел.

Борис издали приметил на нем трофей — полевой бинокль. Тая усмешку, наблюдал, как рука его отглаживала желтую кожу чехла: гляди, мол. Докладывали, что Блинков свалил с седла офицера в стычке с разъездом белых. «Бинокль, наверно, того офицера». Нарочно заговорил не сразу о трофее.

— Жалуются на тебя, Блинков…

— Кто?

— Кадеты.

— Каде-еты-ы? — Оставила рука нарядный чехол, замедленно опускалась к ножнам.

— Да, да. — У Бориса построжал голос. — Офицеров выбираешь… А особо, какой с биноклем…

За спиной чмыхнул Мишка. Понял драгун и сам шутку.

Пришла очередь удивляться Борису. Блинков, покопавшись в грудном кармане френча, вынул какую-то бумажку.

— Послание, Борис Макеевич… Вам лично.

— Что за послание?

Выгнулась у командира удивленно бровь:

— От казака, белого.

Борис оглядывал мятый клочок, размером с ладонь, в клеточку, из какого-то блокнота, наверно. Карандаш чернильный, почерк уверенный — рука наторенная. Верхняя строка, приветствие, вызвала острый интерес. «Здорово остолопы товарищи». Слово «товарищи» обособил: подчеркнул волнистой линией.

Ишь ты, «остолопы», — он зло усмехнулся, покосившись на драгуна, дочитал про себя: «Мне вас так жаль, что описать не могу ибо вы все равно ни х… не поймете. Передайте поклон комисранту Думенко и Рыбальченко и скажите, что я очень скучаю, — несколько слов густо зачеркнуто. — Мы казаки которые шли с вами рука об руку удивляемся чего вы добиваетесь. Мы казаки защищаем овор свободу, не трогали вас, так же дали вам землю, а вы в благодарность хотели совсем стереть с лица земли. Покинули вы семейства на произвол судьбы и-почему то пошли… Вы забыли что уже сенокос скоро хлеб косить а вы все забыли честь, веру и любов к себе. Мы то уже давно косим сено на ваших шеях.

Старший урядник Никиф. Ст. Семикаракорская».

Мурашки побежали по всему телу, рука невольно потянулась к шее. Тупой болью сердце пронизал прощальный взгляд Махоры — тогда, в хате, — полный страха и укора: бросаешь, мол, в такой час… Взяв себя в руки, Борис протянул было Блинкову записку, одумавшись, ткнул себе в галифе. Остуженная память смутно восстановила чернявого казака с кривым, перебитым в кулачках, носом, его белую кобылицу. Да, это тот самый старший - урядник Никифоров из Семикаракор, вместе маету трепали, гоняясь по калмыцким степям за генералом Поповым. Взводом командовал в Багаевской сотне, у есаула Иванова. Как бы и не дружки были с Локтевым. И Рыбальченко знает, такой тоже был с ними.

— Как попала до тебе?.. — спросил он, отводя затуманенный взгляд в сторону ворот, откуда послышался топот копыт.

— Вчера, с разъездом столкнулись… — замялся Блинков. — Казак с белым платочком на пике подбросил.

— И что ж… Мирно разъехались?

— Да не совсем… Потом уже, когда прочитал, столкнулись. Вот же, бинокль…

В ворота разом въехали Маслак, Ефремка Попов и Дармин Константин, влившийся вчера в станице Орловской с конной частью из отряда Губарева. За ними следом появился Семен Буденный. Борис представил платовца как своего помощника. Пожимая его шершавую ладонь, напомнил:

— Ночью угадал…

Румянея в обветренных скулах, Семен слегка склонил голову: вспомнилось, мол, чего…

Тут же посреди двора Думенко пояснил боевую задачу. Не отличалась она новизной от вчерашней: так же следовать впритирку к пехоте, охранявшей фланги и хвост отступающих вдоль железной дороги беженцев с гуртами скота. С присоединением орловцев и платов-цев отпала нужда мотаться всему отряду через полотно из края в край по тревожным сигналам паровозов. Поделил с Буденным фланги.

— Сходиться, когда подопрет, — заключил он.

Похлопывая по крутой шее серого горца Маслака, заговорил домашним тоном:

— Ты, Григорий, дуй сам. Я куберлеевцев дождусь. Выдели мне Ефремку с полуэскадроном.

— Рискуешь, Думенко… Ох, рискуешь…

Борис нахмурился, но глаз не поднял. Не мог и сам себе объяснить, почему отдает такое распоряжение.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Заселение Дикого Поля шло издавна. Задолго до Грозного царя кишели беглыми меловые и красноглин-ские берега Дона-реки. Стекались они воровски, ночами, с вотчин московских, новгородских; ватагами оседали по ярам, в зарослях ивняка, белоталов. Река кормила, поила, охраняла от боярского розыскного ока. За кровь казачью, пролитую у стен покоренной Казани, пожаловал Иван Грозный казаков грамотой на владение Тихим Доном с притоками. Во времена Петра Великого уже вольно, на виду, раскинулись казачьи станицы; кучнее — в понизовье, у гирла реки, жиже — сверху, к воронежским посадам.

Шаталась казачья вольница, бродила в хмельном угаре, не желая ломать шапку ни перед кем. С теплого края, из Азова и Крыма, досаждали нехристи. Заигрывали, сманивали донцов склонить чубы перед ясным полумесяцем, а сами не выпускали из сухожилых рук ятаганов. Лилась кровь, катились по широкому полю чубатые и бритые головы. Камнями падали из поднебесья степные самодержцы, орлы; на древних курганах они устраивали кровавые гульбища. Ого-о, нынче жатва! Тюльпанами полыхали на ярком солнце алые жупаны, пестрые шелковые халаты…

Московия не отцепляла без надобности с пояса меч: больше молчком сучила удавку на горластую казачью шею. Нашлась такая рука, нежная, слабая, белая до дурноты, унизанная бриллиантами, коя накинула все-таки ту удавку. Что не давалось грозным царям — свершила царица, баба. Укротила донцов, взнуздала, как неуков-пятилеток. Прирученные, объезженные, встали они в строй — Войско Донское. На штандартах вместо нагого казака с шашкой, оседлавшего винную бочку, свежо красовался двуглавый венценосный орел с распяленными когтями.

Глухие окраины, по малым рекам, обживались позже. Сальские степи, по Салу — левому притоку Дона, населялись бурно после войны с Бонапартом. За боевые заслуги и усердие государь отводил из своих гулевых диких земель мелкопоместным служивым обширные наделы. Переезжали они из худых северных вотчин вместе с деревеньками в два-три десятка семей крепостных; второе поколение в таком приволье начинало уже жить панами. Так появились на Среднем Салу хутора — Несмеяновский, Мартыновский, Ильинский, Фролов, Харитонов, Серебряковский, Жиров, Копылков, Крюков, Садков, Барабанщиков, Ериковский, Дубов-ский, Кудинов, Плетнев, Марьянов. Иные из них раздвоились на Большие и Малые, Нижние и Верхние: Большая и Малая Мартыновки, Нижняя и Верхняя Серебряковки, две Жировки — Нижняя и Верхняя…

Складывался на Салу и свой говор. Местный, казачий, — голосистый — еще больше смягчался хохлачьим, пришлым из Малороссии. Кацапы, из центральных губерний, скоро теряли свой окающий выговор; ржавый, муторный звук «гэ», резавший казачье ухо, как скрип неподмазанной арбы, вызывал злой смех «хозяев». Детва первая стала забывать дедовский голос — иначе не клеилось на улице…

После воли откупили мужики у панов малую толику земли из неоглядных угодий. Крепкие семьи, с достатком мужских рук, приарендовывали у того же пана клин к своим скудным наделам. Но таких дворов в хуторе — на пальцах одной руки загнуть. Большинство, спрягаясь, колупали ее, ласковую, до кровавого пота.

2

Верхняя Серебряковка, как и все хутора на Салу, лепилась по глинистым ярам. Камышовые, чаканные, а больше земляные крыши хат по самые дымари утопали в вишенниках, подсолнухах, будыльях кукурузы. Лавочники, священники, исправники на манер панов обсаживались с улицы тополями.

Посреди хутора — плес. Веснами он наполняется от ерика. Все лето не просыхает, зеленеет вода, крутеет. От зари до зари не вылезает из него детвора, составляя дружную горластую компанию лягушкам. А в лунную ночь в нее заглядывается белая каменная церковь с зеленой колокольней.

На том берегу Сала — панское имение. За вековыми тополями не видать двухэтажного тесового дома. Панов Серебряковых уже нет. Старые умерли, молодые не вернулись из полков: промотали все до былинки. Перед самой германской въехали в заколоченный дом новые хозяева — прасолы Ивановы, кацапы, из-под Курска, не то из-под Воронежа.

С имением хутор связан хилым мосточком. Каждую весну полая вода уносит его на крыгах в Дон. Казаки Семикаракорской, Мелиховской, Багаевской станиц баграми вылавливают его по жердине и стаскивают себе на базы, под причелки. Дыр в хозяйстве до черта — пригодится.

Есть Ивановы и в хуторе. Эти — хохлы, задубелые, мазаные. Несколько семей, все родичи. Некогда прадед их, самый корень, Петро Иванов, по-уличному Куница, приволок на одном воле из самой Сечи полную верхом арбу хохлят. Шел не доброй волей — по прихоти панов. Петро умер, а кличка потянулась за старшим сыном. С тех пор и идет: как старший, так Куница. Нынешним обладателем клички оказался Иван Иванов, старшой Михайлы Куницы, сложившего голову в далекой Маньчжурии.

В декабре 17-го явился Иван в родную хату, подслеповато косившую двумя оконцами на плес. Погонов уже не было ни на шинели, ни на выгоревшей гимнастерке, задержались только кресты и медали. Нарочно не сорвал — хуторным показать. Густо вызванивая ими, прошелся по хате перед сбежавшимися родичами, показался среди уличных дружков, серошинельной братии, а потом отцепил, передал сестрам на забаву. За отечество вроде, но — от царя… Трудовая власть воротит от них нос: храбрость-то храбрость, но кому она шла на пользу? Не велик грех, можно очистить место на груди; Советам тоже понадобятся храбрые, с наторенной в рубке рукой…

В февральскую стужу загулял по Сальской степи походный атаман Попов со своим волчьим выводком. А на провесне на хутора стали наведываться летучие отряды донцов полковника Топилина. От уговоров казаки переходили к угрозам. Особо речистых ночами угоняли в буераки.

Сбивал Иван Куница горячие головы в отряд. Выводил их на бугры навстречу казакам. Почуяли в нем опору ближнехуторские Советы, потянулись. Щепотками, горстями сносили оружие. Поначалу шло все: не брезговали ни вилами-тройчатками, ни самодельными дробовиками, ни кремневым ружьем, видавшим в глаза еще подручных Емельки Пугача. Где-то в старых скирдах прасолов Ивановых разгребли целехонький пулемет в промасленных полстях.

В пасхальные дни с колокольни опробовали находку. К мосту из панских садов вывернулся разъезд казаков. Не успел Куница выдернуть из ножен шашку, как «максим» резанул короткими очередями через Сал. Снопом, свалившись с седла, покатился под яр офицер с черной бархоткой, прикрывавшей пустую глазницу. До самых садов, в спины, пулемет срывал с лошадей наземь донцов. Иван, вбежав на колокольню, даже не поверил своим глазам. Там и пулеметчик-то… соплей перешибешь. Росточка малого, кривоногий, корявый, что сучок; вдобавок и лицо поколупанное, вроде град прошелся по нем.

Ухватил его Куница в оберемок, сдавил что было силы.

— Откуда ты такой… страшный?

— С Гаю, — потупился пулеметчик.

— Кличут как?

— Гришкой. По прозвищу — Беркутов.

Иван сузил лихие синие глаза — посомневался. Указывая на маковку лавочникова тополя, спросил:

— Срубаешь короткой?

Гришка прищурился, оголяя белые зубы:

— Патронов жалко… Кадета лучше лишнего ссадить с седла…

— Приказываю.

Расстегивая душивший ворот, Куница проглядел, как тот вцепился в рукоятки. Шапкой съехала набок верхушка дерева. Сваливаясь с ветки на ветку, упала на поржавевшую цинковую крышу.

— Беркут, вправду беркут! — Куница с удивлением заглядывал в орлиные глаза пулеметчика. Вдруг его осенило:

— Знаешь, Беркут!.. Стаскивай вниз «максимку». На тачанку установим. У лавочника вон в сарае… Во, бра! Это тебе — не с колокольни… Секанешь так секанешь. В упор! Лучших коней впряжем. Трояк! Своего Донца не пожалкую на лихое дело…

После спада весенних вод стеной придвинулись к сальским хуторам романовцы полковника Топилина. Крохотный отряд свой Иван Куница увел к железной дороге, в поселок Зимовники. Влился к зимовниковцам. На общем митинге партизаны выбрали серебряковского драгуна своим командиром. Безлошадную часть в слитом отряде возглавил кучманский прапорщик Тимофей Кругляк.

Остервенело напирали казаки, силясь оседлать железную дорогу. Рвались к мосту через Сал в четырех верстах от хутора Барабанщикова. Мокрогашунский конный отряд Скибы и зимовниковцы Ивана Куницы выбивались из последних сил: отдать мост — все равно что перехватить себе становую жилу. Тимофей Кругляк оббил аппарат на вокзале, умоляя Великокняжескую подбросить снарядов и патронов.

Где-то еще в марте, до того как тронулся лед в Салу, в Верхнюю Серебряковку дошли слухи о манычском партизанском вожаке-коннике. Слухи прибились с Дону. Побывавшие в казачьих хуторах серебряковцы рассказывали дивы. Конник тот будто устелил трупами всю степь. Передавались подробности не только о нем, но и о его кобылице немыслимой красоты и резвости.

Сам Куница не больно верил в россказни, но у отряд-ников веру не мутил: добрая, мол, сказка, полезная. В Зимовниках уже он удостоверился — в самом деле, есть такой на Маныче. Пуще огня боятся его казаки, оттого сами же распускают слухи. Правду наполовину разбавляют с небывальщиной. Узнал и имя рубаки, даже кличку лошади.

Теперь, когда великокняжевцы под орудийные раскаты подходили к Зимовникам, явно держа путь на Царицын, Иван Куница с нетерпением ждал встречи с Думенко…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

В Зимовники въехали утром. Только-только поднялось над сонным бугром солнце. От разъезда Амта еще Борис в бинокль разглядел сады, опоясанные Малой Куберле в глинистых берегах. Железное полотно, стремительно скатываясь в падину, в синей наволочи упиралось в краснокирпичную водонапорную башню, видную простым глазом. Влево за полотном, на отшибе, — серые тесовые строения с жестяными, не то черепичными крышами. Чуть дальше высится бурое здание, обсаженное тополями. Скособочившись в седле, он спросил, показывая плеткой:

— Во-он за дорогой… Красный дом в тополях… Не панское имение?

Ответил Кирилл Наумецкий:

— Нет, мельница. Вальцовка. А поближе, за железным мостом, то бойня. Возле вальцовки переезд через Кубырлу — мосточек деревянный.

— Ас этого боку как въехать в поселок? Вброд?

— Гребля тут. Хуторок вон — Калмыцкий.

Охрана пропустила без лишних расспросов. Придержал Борис коня возле старшего, казака-великокня-жевца.

— Как попасть в штаб полка?

— А вот и дуйте через Кучман, слободку… За ба-лочкой, там эти и Зимовники самые зачнутся. В аккурат у церквы — дом кирпичный. Богачей Ивановых… Ото и штаб.

Поддернул винтовку, отступил в запыленную колючку.

Огибая кладбище, Борис увидел глинистый свежий холм, вместо креста — дощатая тумбочка, венчанная крашеной звездой. «Братская могила, — догадался, ощущая подкатившее к горлу удушье. — Вернемся… поставлю и своим на Маныче, с звездочкой…»

В балке из тесного проулка, заросшего по пояс лебедой и колючкой, вырвались верховые. Серебристый тонкошеий кабардинец чуть не врезался в Кочубея. Заплясал, скаля белозубую пасть у самого плеча, обдавая парким травяным дыханием. За головой кабардинца — синие глаза всадника. Борис с трудом удержал плеть — так хотелось пройтись по каракулевой шапочке смельчака.

Уняв горца, всадник как-то по-хорошему, не раскрывая рта, улыбнулся.

— Угадал… Конь вроде не тот… А так все сходится.

Отводя взгляд от ясных родниковых глаз чужака, Борис поинтересовался, с кем имеет честь.

— Иванов, — назвался тот.

— Командир зимовниковского отряда?

— Был им до вчерашнего вечера… Пехота влилась в полк до Шевкопляса. При мне — кавалерия. Ждем вот Думенка…

Борис хмыкнул. Мельком глянул на конников, сбившихся кучей в проулке.

— Сколько же вас?

— Эскадрона два выставим совместно с гашунцами, со Скибой.

По нраву пришелся зимовниковец своим видом. По посадке, по тому, как забраны в пальцах поводья, понял: не случайный человек в седле.

— Слыхал, как же… В штабе обороны. Какой-то Куница из Зимовников все огоньку просил подкинуть.

— Наседают, стервы, отбою нема. С самой весны как есть… Дыхнуть не дают.

Проехали мимо магазинов. На базарной площади, забитой возами беженцев, Борис спросил:

— А те, на могилках… Недавние?

Скорбная складка обозначилась на переносице у Куницы:

— Всех туда посвезли… На нонче митинг там назначен…

Выбрались из толчеи. Короткая уличка упирается в церковную площадь. Кругом ограды кишмя кишат войска. Побудки, видать, еще не было, но сон далеко до восхода солнца оставил крестьян-бойцов. Копались в бричках, в торбах своих, разбирали винтовки — похоже, в степь, на сенокос собирались.

— Доррогу-у! Черт несет Серегу… Стопчу-у!

Со двора вымахнула разномастная тройка. Беловолосый парнишка в солдатской выгоревшей рубахе с подвернутыми рукавами, опоясанный пустой полотняной лентой, стоя размахивал концами вожжей.

Борис так и ахнул: тачанка! На задке — зеленый «максим». Не диковинка для него пулемет в бричке, даже на автомобиле. Но при виде такой панской роскоши кинуло в дрожь.

Иван Куница, будто читая его мысли, поднял руку. Парнишка-ездовой, упершись босой ногой в грядушку передка, завалился спиной на сиденье. Остановил. Из-за его плеча высунулась кудлатая голова. Рябое, смуглое до черноты, как сковородка, лицо живо напомнило Борису табунщика Чалова. В седле подался, вглядываясь: до чего схож, две капли воды. Молодой только, без седины…

Поймав на лице Думенко какой-то непонятный интерес, Куница поспешил выгородить пулеметчика:

— Ты, товарищ Думенко, не гляди, что вид у него квелый. Короткой срежет крестик на луковке церкви. Дозволь?

Борис с укором покосился на него. Молчком тронул Кочубея, правясь к крыльцу штаба.

2

Шевкопляса в штабе не оказалось. Сидел один Федор Крутей.

— Борька… Ты!

Кривился, разминая обеими руками поясницу; видать, всю ночь гнулся над столом.

— Вот кстати… А я башку тут ломаю.

Вышел он из-за стола, открыл оконную створку. Потягиваясь, двинул согнутыми в локтях руками.

Борис неодобрительно покачал головой:

— В дугу своротит так, Федор. Размяться бы с клинком.

— А возьмешь?

— Поделился бы лучше новостями.

— Могу порадовать… Имеем на три полка бойцов. Пехотных полка. В достатке и командиров. Правда, сам знаешь, на унтерах выезжаем. Но воевать нашему мужику что затирку нам с тобой королёвскую хлебать… Есть опыт. К примеру, возьмем тебя… Беляки не случайно приглядываются к Думенко. Не храбрость его конников прельщает их, не одно умение владеть шашкой. У казаков своих рубак предостаточно. Заметили что-то новое в твоем ведении кавалерийского боя, именно кавалерийского. Мы еще и сами не знаем… А им это — нож к горлу. Дай! Полки ведь целые! Конницы. А у тебя горстка, тысяча сабель…

— Тыща?! — Борис крутнул шеей, будто выворачивался из цепкой руки.

Федор ткнул в верхнюю бумажку:

— Вот наметка приказа… «Из всех отрядов, вошедших в состав 3-го сводного Крестьянского Социалистического полка, выделить конные части и образовать 1-й кавалерийский Крестьянский Социалистический полк под командованием тов. Думенко». Ну?

Струйка дыма от частой дрожи в пальцах вилась мелкой стружкой. Негромким голосом Борис внес добавку:

— Карательный полк… Такое вставить нужно.

Раздумывал Федор недолго; сверху вписал карандашом «карательный».

— Построишь сегодня весь полк. Шевкопляс поприветствует бойцов, поздравит с рождением… Он вернется с позиции. А сейчас мы с тобой поступаем в распоряжение Агнесы. Подымайся.

В коридоре путь им преградил вестовой. От бешеной скачки не мог слова выговорить. Шало бегал бесцветными глазами. Выворотил все карманы, заглянул в облезлую баранью шапку — искал донесение. Нашел в пазухе.

Федор по синему клочку бумажки угадал блокнот Шевкопляса. Первые же слова заставили бегом вернуться в штабную комнату. Сгреб на пол со стола ворох бумаг, очистил карту. Борис не мешал, стоял в сторонке, ждал. Приспел его черед. Сомнения не было.

— Большие конные массы с рассветом из Граббев-ской выступили на Гашуны. Шевкопляс вот пишет… Возможно, они уже в Бурульской… Гляди. Приказывает двинуть наперерез кавалерийский полк. Через Власовскую, вот… На Чунусовскую, а то ц Эркетинскую. Калмыцкие станицы это все. Тут и перехватить…

— Знаю те места.

— Вот и дело твоему полку, — Федор едва приметно улыбнулся запекшимися губами. — С вами я…

— Не помешаешь.

— Размяться. Коня бы…

Трепля за челку Кочубея, смирно стоявшего у брички, Борис предложил:

— Вот садись.

Мишка, не дожидаясь знака, живо подседлал Панораму.

3

С полком встретились на выгоне, у железнодорожного переезда. Шел он поэскадронно. Строй неровный, но интервалы соблюдались нужные. Ведет Семен, пла-товец. Крепко держится в седле. Ноги в яловых сапогах ладно облегают утянутые подпругами бока буланого черногривого коня. К нему кучно жмутся эскадронные. Издали еще выделялась мохнатая белая шапка Гришки Маслака.

Борис пропустил эскадроны. Платовцы косились на командира, поворачивая черные обветренные лица; они его и в глаза еще не видели. Любопытство одолевало. Зато орловцы, великокняжевцы и особенно свои, зама-нычские, приветствовали бурно. Махали шапками, картузами, кричали каждый свое.

Панорама пенила удила, рвала из рук поводья. Не унимал ее пыл. Растроганный, мял махор темляка.

За конниками шли брички и тачанки с пулеметами, две упряжки с трехдюймовыми пушками. Показывая плеткой на белоголового парнишку-ездового в серебря-ковской тачанке, Борис сказал Иванову:

— Поглядим, на что гож твой хваленый Беркут.

Приказав Наумецкому замкнуть своим отрядом колонну, рысью двинулся к головному эскадрону.

Федор Крутей посоветовал не отбиваться от полотна. Через станцию Гашун достигнуть сальского моста и под прикрытием пехотного подразделения ждать противника.

— Ждать, пока рак в Салу свистнет, — отозвался насмешливый голос позади.

Начальник штаба крутнулся в седле. Борису не надо искать по глазам насмешника.

— У Маслака свои думки…

Ответ у Гришки не залежался:

— Ждать возле моста — дохлое дело. Оборонять его конницей треба вон… — ткнул плетью в степь на восход.

Поймав на себе усмешливый взгляд Думенко, Федор взял назад свое предложение:

— Я, собственно, не настаиваю. Туда они сами придут, а в степи можно и разминуться…

Из Зимовников спешил к Салу «Черноморец». Чмы-хая, отдуваясь, натужно брал подъем. На паровозе размахивал грабаркой голый по пояс кочегар: советовал кавалерии подпустить больше пыли. Кто-то из командиров громко сказал:

— Шуруй свою мангалку, иначе сам явишься на мост к шапошному разбору.

Борис, переждав веселье, приказал:

— Даешь на Чунусбвскую!

Сбил Панораму на целину. Окидывая в бинокль глухую степь, распорядился выслать вперед дозоры, обеспечить боевое охранение.

4

Калмыцкую станицу Власовскую оставили с левой руки, верстах в пяти.

— Хурул белеется, — пояснил Куница.

— Недавно воздвигли, — заметил Федор. — На карте не обозначен. В Эркетинской вот есть…

— Тот куда-а, давний… Бывало, еще малым с дедом пасли скот тут, у власовских калмыков. На провесне у них праздник такой, вроде нашей паски, — цаган-цара. Такое затевается, мать моя… Кибитками, хуту-нами, с отарами со всего Гашуна съезжаются в Эрке-тинку. Потеха, ей-бо.

Разговор подхватил Буденный; вспомнил свою недавнюю драку с платовскими калмыками из-за спаленного станичного хурула.

Хлестнули винтовочные выстрелы. Из балки вылетел всадник, припав к гриве, наметом гнал куда-то в сторону.

— Беляк, хлопцы! — догадался Куница, пуская коня.

Борис едва удержал себя и Панораму от соблазна.

Подогнали калмычонка. На костлявых плечах топорщилась новая гимнастерка. Новехонький и карабин, немецкий. Тряс им зимовниковец — хвалился трофеем. Подскочившие дозорные сообщили, что его вспугнули в камышах. Было их трое; тех свалили в балке.

Кто-то странным голосом помянул божью мать. Борис повернулся. Холодком взялись щеки. Зарябило в глазах: голый, выгоревший на солнце бугор почернел от конницы. Раздумывать времени не оставалось. Выхватил клинок.

— По-о-олк!

Наметом прошла Панорама вдоль изломавшейся колонны. Рвала острыми шипами подков пучки земли вместе с полынком. Бес вселился в нее еще у штаба, едва носок сапога коснулся стремени. Сдерживалась, крепилась, теперь дала себе волю.

Одичавшими глазами оглядывал Борис пустой бугор. Чертовщина! Куда же девалась конница?

— В балку шугнули! Вон пылюка! — крикнул Мишка.

Следя за пылью, вихрившейся из балки, Борис метался в думках. Не рискнули кинуться в хвост, там пулеметы. Через считанные минуты с ходу вырвутся вон из тех буркунов, где балка входит в долину речки. До них полверсты, не больше. Нет, пулеметы уже не перекинуть… Встречать клинком…

Комэски заплясали, размахивая шашками и надрывая глотки. Впереди кто-то вырвал из строя без его команды свой эскадрон. На миг сам поддался вольнице. Пустил Панораму. Горячий ветер выдул затмение. В бур-кунах могут быть их пулеметы! Конница, обегавшая по балке, приманка, вроде живца на щуку. А основные силы белых где-то неподалеку, ждут взмаха офицерского палаша. Может, они за камышами. Ринься вот так всем полком на буркуны — подставишь спину…

Остановить!.. Задержать!.. Укрыться за пулеметы. Выгадать малую долю времени, оглядеться, вздохнуть… Ожег плетью кобылу — конники остались позади. Пламенела одна верхушка папахи. Угадал зимовниковца, Куницу. Осевший, надорванный голос не доставал. В ход пустил давний партизанский прием — плеть. Оказывается, действует двояко: у трусов выселяет душу из пяток обратно на место, у ретивых выбивает лишок.

— Сто-ой, мать твою!..

Куница, обрывая удилами храпящему коню рот, остановился. Поводя горевшим плечом, морщась, пятился от осатанелых глаз.

Спиной ощущал Борис: вот-вот вырвутся белые из балки или секанут пулеметами… Казалось, страшно медленно клал он клинком взмахи: сдерживал лаву. Сбил передних — резанул пулемет. Вот, возле уха… Отсекая скачущих конников от балки, во весь опор летела прямо на него разномастная тройка. В задке тачанки, клещом вцепившись в «максим»; сыпал неумолчную очередь Гришка Беркут. Срезал желтую кашку буркунам, вымахавшим в рост человека, — там кружились над казачьими фуражками шашки…

На виду у ошалелых казаков полк, описывая дугу, уходил к плавням, оголяя уже развернутые для встречи пулеметные упряжки и орудия.

Не обмануло чутье. Из-за плавней, заполняя лощину, вытекала густая масса конницы. Без бинокля видать энергичные жесты офицеров. Выделялся ближний, на белом арабе. Уверенны и четки знаки сверкавшей шашки.

Стлалась под копытами степь. Подбивая на араба, Борис расстегивал кобуру. Ветер срывал с ресниц слезы, пузырил на спине черную сатиновую рубаху. Чудом держалась аловерхая, серого курпея, шапочка.

Пружинясь в стременах, медленно заносил левую руку снизу за спину. Даже дыхание придержал. Вот-вот… В каких-то десяти саженях белый араб вдруг пропал. Вместо него — гнедой, лысый… И всадник в высокой лохматой папахе…

Пуля сорвала лохматую папаху. Клинок пригодился для мчавшегося след в след — начисто снял золотой погон. Сдвоил удар по подставленной шашке. Стальной скрежет заставил Панораму взвиться. Достал сверху… Дикое ржание распороло застоявшийся в ушах гул от копыт.

В прореху, проделанную Панорамой, влетел первым крестник, Куница; за ним тут же вломились Семен Буденный и Кирилл Наумецкий, подпираемые тугой волной платовцев и куберлеевцев. С правой руки ныряла в пыли, как в воде, белая овчинная шапка Маслака. Дальше, и в ту и в другую сторону, никого не различишь…

Передохнул Борис, смазывая рукавом грязный пот со лба. Отвел от Мишки, подвернувшегося под бок, сабельный удар. Занося клинок над вертким казаком, липнувшим к ординарцу, увидел за плотно сбитым заслоном белого араба. Поднял Панораму в дыбки. Обрушивая удары, прорубался, как в диком тернике. Разрядил весь барабан. Кинул взглядом: где же он? Исчез опять… Обмякли вдруг мышцы левой руки, отведенной назад. Разжались пальцы — закачался клинок на темляке. По долам лезвия стекала кровь — чужая и своя вместе…

Видел, как от него пятился, приседая на задние ноги, чалый горец, с проточиной во лбу. Из-за косматой гривы испуганно мерцали черными свечками глаза. На плече бугрился золотой погон. В выставленной руке — не шашка, а шпага, какими полвека назад господа офицеры разрешали свои душевные неполадки. Ткнув в кобуру пустой наган, потянулся к клинку. Ухватил темляк за скользкий махор, дернул — почуял боль. Рукав набух уже от крови. Ощутил во рту сладковатый привкус и легкое кружение в голове…

Выпрямился в седле. Он — на чистом. Бой отодвинулся к камышам. До взвода бойцов охватывали подковой — охрана. Тут же, спешившись, суетились Федор Крутей с Мишкой, помогая выпрыгнуть из брички какой-то девчонке в солдатской рубахе и белой косынке.

— Навоевался на нонче, командир, — сказала она, ловко разрывая мокрый рукав и оголяя залитую кровью руку. — Догадался бы спрыгнуть…

Борис подчинился. Остывая, глядя удивленно в сердитое конопатое личико невесть откуда взявшейся сестры милосердия.

— Ты как тут очутилась?

Та сперва одарила взглядом. Наложив туго повязку, не поскупилась и на слово:

— Другая неделя, как таскаюсь за тобой в бричке. Печенки все отбила.

Давно с ним так не разговаривали. Не зная, о чем повести речь, спросил:

— Живой буду?

— До свадьбы заживет. А сейчас — в бричку.

Сошла глупая усмешка. Оторвал болтавшийся мокрый рукав, молчком взял из рук Федора свою шашку. Мишка в момент набил барабан патронами. Уже в седле Борис сказал:

— Гляжу, ты девка зубастая…

Панорама с места рванулась опять в пекло…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Конный полк, возвращавшийся из-под Чунусовской, Шевкопляс встретил на станции Гашун. Пожал здоровую руку победителю. Тут же на выгоне, сразу за вокзалом, зачитал приказ. Срывающийся, осипший голос едва доставал до пулеметных бричек, пристроившихся к левофланговому эскадрону.

— Приветствую от имени революции вас, товарищей бойцов нового полка, и его организатора товарища Думенко, показавшего себя в течение восьми месяцев неустрашимым, стойким борцом за трудовой народ!

Прокашлялся в кулак, очищенным голосом продолжал:

— Товарищ Думенко в лихой атаке под станицей Чунусовской со своим храбрым полком 9-го сего июля был ранен в руку шпагой противника, но остался командовать полком, будучи с перевязанной рукой, что считается сверх отличия…

Сойдя с тачанки, улыбался в рыжие усы; перекрывая возбужденное ликование конников, похвалился:

— С такой конницей… Краснову не носить долго головы.

Борис, поглаживая забинтованную руку, морщил лоб.

— Болит? — Шевкопляс согнал с полнощекого лица радостное выражение.

Не успел ответить Борис.

У семафора, со стороны станции Ремонтная, послышался гудок. Из-за серой пристанционной казармы выкатил паровоз с двумя теплушками и площадкой. Из вагона на ходу выпрыгнул человек. Скорой походкой, придерживая шашку, он прошел мимо высоких тополей. Перепрыгнув канаву, направился сюда, к тачанке.

— Какая-то птица, — проговорил гашунец Скиба, стоявший среди командиров, сбившихся возле тачанки.

Человек подошел уверенно. Невысок ростом, коренаст, в висках седина, под глазами усталые отеки. Мягкий женственно-матовый цвет лица выдавал в нем несельского жителя.

— Ворошилов, — назвался он, протягивая Шевко-плясу короткопалую ладонь.

— Как же… мы только позавчера говорили… С Царицыном…

В голосе Шевкопляса больше растерянности, нежели удивления.

— А нынче я на Салу, — Ворошилов насмешливо щурил живые глаза. — Среди сальской партизанской вольницы.

Окинув взглядом из конца в конец примолкнувшие эскадроны, вслух высказал удовлетворение:

— Бригада выше всяких похвал.

— Пока полк, — поправил робко Шевкопляс. — Да и тот не весь. Один дивизион выставили на Сал, на левый фланг.

Непонятно, какая муха жиганула его? Только что вольно, по-степному кромсал рукой воздух, говорил жаркие, продирающие до слез слова, ставил боевую задачу… А тут, перед чужаком, обмяк, стушевался, будто с освещенного солнцем места ступил в тень от привокзальных тополей.

Ворошилов крутнулся на полувысоких каблуках. Драгунские шпоры отчетливо звякнули.

— А это, надо полагать, сам предводитель…

Выпуская тяжелую крестьянскую ладонь манычского рубаки, взглянул на Шевкопляса, заметил усмешливо:

— А молва несет, Думенко заговорен от казачьей шашки…

Встрял Федор Крутей:

— От казачьей — да… Но это дворянская шпага, товарищ Ворошилов.

Борис смущенно кривил губы — кому не лестно слушать о себе даже небылицы. Отошло у него на сердце — хоть начштаба ведет себя свободнее перед высоким начальством. Вспомнил, именно Крутей сообщил, что оборону Царицына возглавил некий Ворошилов. Не местный — по слухам, из донецких рудников. Вытесненный немцами из Донбасса, привел на Волгу остатки украинских армий и отряд своих шахтеров. Чудом перетащился с уймой эшелонов и беженцев через Дон. Ездит, изучает раздерганные красногвардейские и партизанские силы, кои стенкой встанут у Царицына.

— Может, скажете слово? — предложил Шевкопляс.

— Я не против, — согласился Ворошилов. — Тем более, слышал, не часто им балуете своих бойцов…

— Зато делом не обделяем…

Не слова, а тон, каким были они сказаны, заставил Ворошилова обернуться. Держась за жестяной подкрылок, поставив носок сапога на подножку, он пристально вглядывался в резкое горбоносое лицо степняка.

— Последние сутки, — негромко добавил Думенко, — бойцы ног не вынимали из стремян. Из седел валются. И голодные к тому. И кони… А мы митингуем…

Сошлись у переносья разлатые брови Ворошилова. Пожимая плечами, кивал на Шевкопляса, уже объявившего полку оратора:

— Он заварил кашу. Но я обещаю, Думенко, закруглиться скоро.

Нестерпимо дергала рана. Борис взглядом попросил Мишку скрутить цигарку. Слушал плохо — глядел на железную дорогу, где набухший кровью диск солнца уже коснулся синей полоски правобережных саль-ских круч.

2

Вечеряли у гашунца в хате, у Скибы. Хозяин оказался добрым хлебосолом. По такому случаю раздобыл даже первача.

После стопки не утерпел Куница, пододвинулся к Думенко. Перекрывая застольный шум, высказывал давешнюю обиду:

— Обидел, Борис Макеевич… Дюже обидел. При всем полку, народно. Да, знаешь, с парубков ни один калмык не рисковал замахнуться на меня плеткой! А ты вдарил. До сих пор печет. Не спина, не-е… В середке.

— Будет тебе, Куница, — унимал Скиба дружка. — Чего в таком пылу не сделаешь? Извиняй уж…

— А чего извинять?

Куница норовисто вскинул светловолосую голову.

— Поделом! Мало еще, скажу… А ежели б увел в самом деле половину эскадронов в те Христом-бо-гом проклятые буркуны? Расчленил силу полка, а? Лабец нам бы всем у Чунусовки. — Взял бутылку, плеснул в стаканы. — Раздорогой наш Борис Макеевич, вдругорядь прихватишь на таком деле, рубай! Саб-люкой. Сымай котелок. Только, ради Христа, не плеткой… Не вгоняй в страму. Выпьем за мировую революцию!

Вытираясь рукавом, он указывал взглядом на спеленатую руку.

— Не могу глядеть… Лучше б в мою пырнул, гадюка. Знал бы его в рожу, раскроил до пупка. Жизню за тебя покладу… Не веришь?

— Опоздал, Куница, — посмеялся Ефрем Попов. — Того офицерика уже занесли в поминальник: Семка, платовец, постарался…

Кто-то из дальнего конца стола, от порога, выкрикнул на всю хату хрипловатым голосом:

— Нашему беззаветному красному герою, храброму Думенку, ура-а!

Стекла в оконцах задребезжали от горластых черных глоток. Думенко угрюмо катал в пальцах здоровой руки хлебный катух. Краем глаза ловил на себе пристальный взгляд Ворошилова. Расправлял плечи — не хотел выдать своей неловкости.

В тесной хворостяной калиточке, при выходе, луга-нец дотронулся до его локтя.

— Скажи, Думенко, не в тяжесть тебе… слава?

Борис отозвался не сразу. На перроне, прощаясь, сказал:

— Не сумка небось солдатская она, слава… За плечами не таскать.

С муторным осадком на душе подходил к своей палатке, разбитой за хуторскими огородами. Обиделся. Видишь ли,слава чужая не по нутру. Гонялся за ней, искал? Не ради нее вынул из ножен клинок, всколыхнул на Приманычье всю округу, увлек за собой сотни таких же, как сам, обездоленных и темных. А слава, она что? Не к тому идет, кто поманит. Уж не выкупает ли он ее кровью своих близких и своей собственной? Чертовщина, ей-богу… Отмахнулся: а, не детей же с ним крестить. Есть непосредственное начальство, Шевкопляс. Тот ставит боевые задачи. Ему и ответ давать. А лу-ганец — был и нет. Голова у него оказалась бы на месте в военном деле. Это важно.

Подвел счеты с начальством, а на душе не полегчало. Стало быть, причина не в том, как на него взглянули, что спросили. А вага тяжкая, саднит. Ни победа на Га-щунах, ни громкий приказ Шевкопляса, ничто не радовало. «А конницу все же похвалил… — подумал он, неловко скручивая цигарку одной рукой. — Видит в ней толк».

Постоял в проулке, затягиваясь, прислушался к конскому топоту. Гришка Маслак двинулся со своим эскадроном в хутор Барабанщиков — со светом навалится на прорвавшихся казаков. За этого спокоен: близко, можно кинуться на помощь. Ворохнулась тревога за первый дивизион. Днем еще, после обеда в станице Чунусовской, увел его Семен Буденный на Сал. Встанет он в слободе Ильинке, в нескольких верстах выше по речке от станции Ремонтная. Прикроет голый левый фланг пехоте на случай, если казаки опамятуются да попытают еще своей доли… Тревога не за командира — платовца видал в бою, — не с руки оказать подмогу, далеко. Порвал полк на малые куски. Казаки, напротив, идут скопом, сливаются в огромные массы. В этом их и мощь. И не расчлениться полку нельзя: на восемь десятков верст по Салу извивается фронт. Мотаться всем из края в край в такую жару, в безводье — запалишь лошадей, угробишь бойцов…

В вишеннике девичий смешок, жаринка от цигарки. Кто-то из его разбитных вестовых выманил из хаты га-шунскую хохлушку.

Стеснило грудь. Вдруг явственно ощутил дикую волчью тоску. Она, наверно, и саднила душу все эти дни, точила изнутри, вроде червя-проволочника. Пока в седле, с обнаженным клинком, забывался, а выпал свободный час — навалилась мельничным жерновом. Будто и не одинок: сестра рядом, Пелагея, где-то в пехотном полку зять Исай, муж Ариши. Много еще и друзьяков-казачинцев, не сошли с круга… И уж вовсе нет отказу во внимании не только у конников, но и пехоты. Издали еще завидят из окопов Панораму — летят вверх картузы, бараньи шапки, валом катятся ликующие возгласы. А все чего-то недостает. Нестерпимо захотелось ткнуться в платьице Муськи, пропахшее кизячным дымом и молоком.

Девичий смешок в садочке пробудил в нем далекое, дивно-гол убое… Атаманский сад в Казачьем, серьга луны, запутавшаяся в голых ветвях жерделы… Дивчина с опущенной скорбно головой, сидящая на срубе колодезя… Лицо ее не давалось уже памяти: видел чье-то схожее, остроносое, в конопушках, с белыми, потрескавшимися от солнца и ветра губами и родинкой на детском подбородке. Будто вчера где-то на него глядел…

Дал нагоняй часовому — не потребовал пароль. Вошел в палатку.

— Мишка?!

Чиркнули в потемках спичкой. Узкая, немужская рука перенесла огонек на огарок свечи.

Наваждение! Остренькое девичье личико в конопушках. Родинка на подбородке… Сестра милосердия! Вот кого он видел вчера…

— А Мишка куда подевался? — спросил, с удивлением оглядывая палатку.

— Руки длинные у твоего Мишки… Наладила за порог. В бричке вон спит.

Не знал, что сказать. И следа не осталось от того походного уюта, какой они с ординарцем завели в палатке. Два оберемка сена — пуховики, два седла — подушки. Сено прикрывали попонами, сверху натягивали шинели. У шеста-подпорки — ведро колодезной воды с плавающим корцом. Вся обстановка. Пелагея не смела пальцем дотронуться ни до чего. Все ее владения начинались и оканчивались в бричке.

А тут — полный погром, будто конница его прошла. На привычном месте, где должен лежать оберемок майского духовитого сена, — железная кровать, застланная кипенно-белой простыней, настоящая домашняя подушка, тоже белая. Какой-то ящик приспособлен вместо стола, покрыт кружевной скатертью. На что ведро, и то обвязано чистой марлей. Преобразился и Мишкин угол. Кровати, правда, нет, но на сене всамделишняя постель — тюфяк, подушка, одеяло.

— Чего стоишь? Раздевайся. Больные должны лежать.

Топтался, не решаясь сесть на кровать. Сестра догадалась: помогла разуться.

— Фу, а ноги!.. Портянки все истлели… С самой зимы небось не вынал их из сапог.

Борис смущенно кривился, сгорал от стыда. Откуда она взялась, языкастая?

— Вода вот… Шею бы помыл да ноги.

Холодный душ устроили тут же, в палатке, на пучке сена. Сливала сама корцом из ведра. Мылила спину, здоровую руку. От ног Борис ее оттолкнул: не выдержал пытки. Глядя на прыгающий огонек свечи, она сказала безо всякой обиды в голосе:

— Чего уж… Мойся как след. Шаровары сымай. Белье вон чистое раздобыла.

Тихо вышла, завесив за собой дверь.

В свежих, приятных до щекотки кальсонах, неумело, боязно влез под простынь. Прилег на подушку. Умащивая руку на голом поджаром животе, окликнул:

— Сестра…

Видать, она стояла тут же. Вошла. Наклонившись, оглядывала повязку, прикладывала холодную ладошку ко лбу. Дотронулась раз, другой, хмуро свела широкие ребячьи брови: что-то не по ней.

Борис, лишь бы не молчать, спросил:

— Не Нюркой кличут?

— Чего ради? — оттопырила она губу. — Свое имя есть. Ольга. Али неподходящее?

Уловил в ее голосе издевку — пропала охота вести разговор. Прикрыл глаза, тотчас ощутил обжигающую тяжесть в веках.

— Пылаешь, чисто на огне, — сказала она, опять коснувшись лба. — Еще тифу недоставало.

— Ты брось… Тиф. Самогонки я нахлестался. Оттого и жар…

— Спиртное не жар вызывает — дурь.

Рука Бориса сгребла в кулак край простыни.

— Завтра я должен быть в седле.

Вместо ответа сестра милосердия дунула на свечу.

3

В Ремонтную Борис прибыл на «Жучке». На перроне его встретил Федор Крутей.

— Совещание уже идет, — сказал он, беря его за локоть здоровой руки. — Я переживаю… Гашун отвечает: выехал. Утверждение командного состава прошло. Командиры все в сборе, кроме тебя. Утвердили заглазно.

Кривая получилась у Бориса усмешка. Федор встревожился.

— Дает знать?

— Рана затянется, как на собаке. Знобит что-то. А тут эта сестрица… Откуда ты ее такую откопал?

— Боевая девка. Крест имела… В шестнадцатом она целый батальон нашего брата из-под пуль вытащила. В «Летописях» портрет напечатан. А что?

— Да я так…

Свернули за теплушку, снятую с колес и приспособленную под багажный склад. По тропке, пробивавшейся сквозь колючку, подошли к пристанционному флигелю с черепичной крышей. Под акациями, в тени, лошади.

— Новость-то! — заговорил Федор. — Костей Булат-кин тут. Пропавший наш. Отыскался след и братца твоего, Гришки Колпакова. На Кубань не ушли: Деникин дорогу перекрыл. По Ставропольщине, Калмыкии двигались… Через Дивное, Кресты, Заветное… Булаткин конников своих сбил сюда, в Дубовскую, а Гришка с пехотой прямиком — на Царицын.

Огнем взялись у Бориса глаза.

— Сколько у Булаткина?

— Пока немного… Отдан приказ до полка довести. — На ступеньках, будто оправдываясь, Федор шептал: — Конница твоя Ворошилову понравилась. Он успел побывать и в Ильинке.

— Зато я не по душе, — хмурясь, заметил Борис.

— Бро-ось. Шевкопляс назвал имя твое… Что было! Все совещание в один голос… Ворошилов первый поднял руку. А Сталин выразил желание глянуть…

— Из военных он, Сталин?

— По-моему, нет. Комиссар. Москва прислала. С ним и военрук СКВО, из бывших, генерал Снесарев…

Тесная комната набита битком. Со света Борис сперва не угадывал повернутых к нему лиц. У окна кто-то стоял, в пенсне, с лоснящейся серой головой, подстриженной ежиком, — по всему, самый Сталин. Откуда-то сбоку послышался голос — хрипловатый, знакомый. За столиком, покрытым красным, — Шевкопляс, Ворошилов.

— Да, да, тебя спрашиваю, — Ворошилов пристукнул карандашом. — Совещание командного состава назначено на восемь. Сейчас десять. Потрудись, Думенко, объяснить причину опоздания.

Борис шевельнул плечом: чего объяснять, мол, виноват.

— Партизанскую вольницу, Думенко, надо забывать. Ты теперь командир Красной Армии… должен подавать бойцам пример высокой революционной дисциплины. Я не потерплю во вверенных мне Республикой воинских частях расхлябанности и самовольства…

Жестом Ворошилов попросил докладчика продолжать.

Кто-то потянул за темляк. Усевшись, Борис увидел Тимофея Никифорова. В глазах подбадривающая усмешка: за битого, мол, двух небитых дают.

Человек в пенсне, водя карандашом по карте, приколотой в простенке между окон, рассказывал о положении дел на Царицынском фронте. Со слов его, обстановка выходила тяжелая. Особенно на северо-западе Царицына и в районе Нижнего Чира. Группа войск Донской белоказачьей армии генералов Фицхелаурова и Мамантова перешли в наступление против отрядов царицынских красногвардейцев и частей Ворошилова. Тут, на юге, фронт остановился по реке Сал. Сальские отряды и котельниковцы сковывают треть белой армии, все правое крыло — степную группу генерала Попова.

— Сталин? — толкнул Борис в колено платовца.

Никифоров мотнул рыжеволосой головой. Взглядом указал в противоположный угол от столика.

Слово взял Шевкопляс. Заговорил об орловско-мартыновских партизанах, зажатых белыми в Большой Мар-тыновке. Дважды уже пробивались оттуда вестовые, со слезами умоляют выручить, не дать сгинуть под кадетской шашкой. Свою ошибку осознали, сожалеют, что не послушались месяц назад — не вышли к Куберле или Зимовникам на объединение.

— Жизнью стариков и детей заклинают протянуть им руку помощи, — заключил он короткую речь.

— Спомянулись, — прогудел обкуренный бас из дальних рядов.

В напряженной тишине отчетливо прозвучал нерусский голос:

— А ваше личное мнение, товарищ Шевкопляс?

Спрашивал темнолицый усатый человек с копной жестких волос. Сидел он на табуретке, упершись спиной в стенку, закинув ногу на ногу. На острое согнутое колено надета кожаная фуражка с красной звездой. Сух, коряв лицом, мослаковат. Худобу побитого редкой оспой лица усугубляют усы, прикрывающие рот. Глаза, в глубоких сиреневых провалах, скрытых припухлыми веками. Руки покоились на фуражке, как в гнезде, — крупные, толстопалые, густо обросшие черным блестящим волосом. «Эка, лапища…» — Борис невольно оглядел свою кисть, сравнивая.

Шевкопляс не ответил. Подергивая вислые усы, уводил нарочно вбок:

— С первых дней революции наши партизанские отряды рука об руку бились с контрой на Маныче… Сколько оставили жертв, свежих братских могил… А в тяжкий час орловско-мартыновское руководство не послушалось трезвого голоса, побоялось оставить свои хаты. А клюнул жареный петух — слезу пустили.

— Ты, Гришка, не путляй! — выкрикнул Никифоров, порываясь встать на ноги. — Напрямки рубай, двинешь войска на выручку мартыновцам али нет?

Напоровшись на колючие глаза царицынца, платовец осекся.

— Патроны есть у тебя? А снаряды где? — взвился Шевкопляс.

— Товарищ Шевкопляс, ви не ответили на поставленный вопрос, — напомнил Сталин, убирая с колена фуражку. — Гибнэт друг… у вас на глазах. Ви стоите и раздумываете, протянуть руку ему или нэ протянуть…

— Товарищ Сталин, ну, ей-богу… — взмолился Шевкопляс. — У меня самого сердце кровью запекается. А что поделаешь? Выставь бойца из окопа, кинь черт-те куда за Сал с голым штыком…

— А что думает по этому поводу начальник штаба? — спросил Ворошилов.

Федор Крутей поднялся с лавки. Хмурился, поправляя сзади складки.

— Оторваться от Сала, а тем более от железной дороги — равноценно самоубийству.

Ворошилов сбил каштановый хохолок над высоким, наполовину незагорелым лбом.

— Что предлагаешь?

Вмешался Сталин.

— Пехоте вовсе нэ слэдует отрываться от железной дороги. С этой задачей блэстяще справится кавалерийский полк. Как ви считаете, товарищ Думенко?

Борис встал рядом с Крутеем.

— Прорвать окружение — полбеды. Беда, значит, в другом… Как вывести оттуда беженцев, скот? Сотня верст от Мартыновки. По Салу, наискосок. Вдобавок каждая балка, каждый хутор кишмя кишат беляками.

Ворошилов сузил глаза.

— Гм, а я полагал, задание в твоем характере, Думенко… Прогуляться со своей конницей по тылам врага. Правда, ты ранен…

Сквозь загар проступила у Бориса на свежевыбритых щеках бледность. Поглаживая прикрепленную к шее руку, негромко сказал:

— На Мартыновку полк поведу сам.

Сидя уже, добавил:

— Не впустую, значит, прошла бы операция, пехоту нужно выдвинуть до Зимовников. Лучше — до Ку-берлы. Потому и припасы огневые требуются.

Сталин и Ворошилов обменялись взглядами.

— Выкроим снарядов на такой случай, — пообещал Сталин.

— Другой табак.

Шевкопляс обрадованно потер руки.

4

Засиделись у карты до полуночи. После себя степняки оставили ворох окурков и плотно сбитый под низким потолком салона слой дыма.

Ворошилов, разгоняя фуражкой дым, возмущался:

— Накадили, хоть святых выноси. Меньше думают, нежели сосут свои закрутки. Окно бы раздвинуть — комарье навалится. Тогда и вовсе глаз не сомкнешь.

Сталин перезаряжал трубку с обкусанным гнутым мундштуком.

— Комар нэ пойдет на дым.

Ворошилов прошелся по узкому купе, позванивая шпорами. Вернулся опять к столику. Поставив ногу на стул, изогнувшись, прикрыл ладонью исчерченное синим карандашом место на десятиверстке.

— Мягковат Шевкопляс. Не находишь, Иосиф Виссарионович?

Сталин поднес спичку к трубке. Долго прикуривал.

— Есть крэпкие боевые части. Это я вижу. А беспокоить вас, товарищ Ворошилов, должно совсэм другое… План операции. Я лично разделяю их тревогу.

— В чем именно?

Откашливаясь, Сталин стащил с себя тесную солдатскую рубаху, уже успевшую выгореть на плечах под раскаленным степным солнцем. Повесил ее над изголовьем полки-постели. Потирая под исподней сорочкой волосатую грудь, подошел к столику. Не склоняя головы, вгляделся сверху узко сведенными, бле-скучими, как мазут, глазами, черкнул мундштуком по карте.

— Вот тут, по-моему, кроется изъян…

Незримый след от трубки пролег через железную дорогу в районе полустанка Семичный, делившего пополам участок полотна между станциями Ремонтная и Котельниково. Ворошилов произнес с нажимом на последнее слово:

— Военспец никаких изъянов не видит… Одобрил.

Усмешка, уютно прижившаяся в глазах кавказца, перекинулась ему под усы.

Сталин не присутствовал на детальной разработке предстоящей Мартыновской операции: проводил совещание с бойцами и командирами — политическим ядром. Возвратился в салон-вагон уже под шапочный разбор. Ворошилов бегло объяснил ему самую суть, прикинул на карте. Тут же отдал распоряжение готовиться к наступлению. Вслед за партизанами, пожелав спокойной ночи, ушел в свой поезд и военрук СКВО Снесарев.

Сталин не задержал ни партизан, ни генерала. Выскажет свои замечания Ворошилову с глазу на глаз. Не поздно еще кое-что исправить…

— В плане явно выпирает гуманная сторона, — заговорил он, погасив усмешку. — Протянуть руку другу, выручить его из беды… Гуманизм — штука нужная человеку, а большевику особенно. Но есть еще обстоятельства, есть логика… И с ними нельзя не считаться.

— Изъян где? — перебил Ворошилов, нетерпеливо тарабаня пальцами.

Не отвечая на вопрос, Сталин продолжал развивать свою мысль:

— Роль конницы бэсспорна. Она скрыто, за ночь, пробирается глухой степью к Мартыновке, внэзапно нападает… А тем временем пехотные части оставляют удобную естественную преграду, Сал, на пятьдесят — семьдесят верст спускаются к югу. Обратно туда, откуда только что утащили ноги. Где-то в районе Куберле мар-тыновцы соединятся с нами… Операция, собственно, на этом закончена.

— Да!

Глаза Ворошилова заискрились. Хлопнул ладонью по карте, горячо заговорил:

— Это же победа! И когда?! В самый такой момент… Красновцы нацелились уже на Царицын. А тут их хвать за руку. По всему фронту покатится… Издадим приказ. Знаешь, как подскочит боевой дух в войсках! Вот оно в чем главное значение плана.

— Верно, товарищ Ворошилов. Боевой дух поднимется, но, боюсь, нэ надолго… Генерала Краснова мы нэ схватим за руку, а вежливо попросим посторониться. А он человек нэ вежливый… сам схватит. Нэ руку — горло. Вот здесь, у Сальского моста. Да, да, здесь. На обратном пути. Мы не разбиваем силы противника, лезем в щель. Казаки с удовольствием вселятся в наши готовые окопы по Салу и будут жить. И попробуй потом взять их назад. А вселятся они, это точно, даже если мы оставим в Ремонтной половину войск. Казачья конница хлынет в разрыв. А разрыв с котельниковцами Штейгера нэизбежен. Мы сами его делаем, по вашему плану.

Ткнул мундштуком в железнодорожную ветку, покрутил. Краем глаза наблюдал, как отливала кровь от мягких щек луганца.

— Что же делать? — спросил Ворошилов хриплым голосом.

Сталин присел на постель. Не спеша разувался, помогая носками сапог. Другой рукой поддерживал в зубах трубку.

— Мартыновских партизан обязательно нужно освободить. Все бойцы горят желанием. Но надо думать и о последствиях. Крепко думать.

Вытянул с облегчением поверх зеленого байкового одеяла ноги. Ступни, торчавшие из бязевых исподников, не в пример лицу и рукам, белые, будто чужие.

Косясь на его ноги, Ворошилов неуверенно предложил:

— Может, пугнуть контру из сальских хуторов? На пару деньков задержим начало операции.

— Пугнуть мало — изрубить, нагнать страху.

— Думенко сделает.

— Сделает? Кстати… — Сталин выбил трубку о жестяной коробок, стоявший на откидном столике, сунул ее под подушку, — Зря ви сегодня утром так разговаривали с ним. Он опоздал… Вскакивал с паровоза в седло, разгонял прорвавшихся к мосту кадетов.

Наматывая на кобуру ремень, Ворошилов недовольно поморщился:

— Зазнавшийся степной царек этот Думенко. Его на руках скоро носить будут. И поклоняться, как идолу…

Сталин приподнял с подушки голову. В низком хриплом голосе — осуждение:

— Не удивляюсь… Говорите, военспец одобрил план. Лично я нэ убежден в том, что «бывшие», военспецы, принесут у нас, большевиков, на службе меньше вреда, чем пользы. Война гражданская только разгорается…

— Не веришь Снесареву? — спросил Ворошилов, приготовившись тушить свет.

— У меня больше оснований вэрить крестьянину Думенко, чем царскому генералу.

Ворошилов, убавив фитиль, сердито дунул в лампу.

В темноте Сталин сказал, вольно расставляя в тиши салона слова:

— Слава вождей, как и их бесчестие… в народе. — Относилось это к разговору, или он отвечал на свои какие-то потаенные мысли — непонятно.

Ворошилов не отозвался.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Бронепоезд подкатил к перрону. В дверях Сталин вдохнул полной грудью. Железная душная коробка, «душегубка», как прозвал он свой блиндированный вагон, до дурноты надоела за двухдневное катание по южному участку фронта. С наслаждением ощутил костлявыми плечами под летней солдатской рубахой утреннюю свежесть и простор. От здания вокзала проталкивался адъютант штаба, Ваня, матрос-балтиец; в неизменном легком бушлате враспашку, полуметровых клешах и бескозырке, он приметен издали. Желтую деревянную кобуру с маузером держит над головой, улыбается, выставляя напоказ полный рот зубов.

— Как тут у нас, порядок, балтика? — спросил Сталин, сходя со ступенек.

— Порядок-то, порядок, Иосиф Виссарионович… Не флотский, правда.

Приятна Сталину улыбка матроса. Чувствует, пошел на некий контакт, душевное расположение. Проявлялось это во взгляде — обычно жестком, напряженном, — а тут подобревшем, расслабленном.

Спохватился: а ведь в ясных синих глазах адъютанта — тревога. Передоверился его улыбке. Что тут случилось? Когда? На рассвете, наверно. Иначе бы промежуточные станции передали на бронепоезд.

Момент упущен. Теперь не успеешь даже предугадать то, что принес вестник; тем самым не упредишь, не подготовишься нравственно. Состояние такое всегда выводило Сталина из равновесия, он всячески старался избежать его.

Сталин верил в провидение. Эта способность жила в нем как земная, реальная сила. Считал, далеко не каждый обладал чувством подсознательного. Себя-то относил к числу немногих; с годами выработалась и особая манера поведения с людьми. Постепенно уверовал в свое высокое назначение. Но и вовремя понял, что повелевать массой — великое искусство, требующее и огромных знаний.

— Казаки опять прорвали поворинскую ветку, — тихо сообщил адъютант. — На участке Лог — Арчеда. Растянули быками рельсы вместе со шпалами. Нарушена связь с Киквидзе и Мироновым.

Взгляд у Сталина потвердел. Перекинув с руки на руку затасканную кожаную тужурку, он неспешно пошагал к выходу на привокзальную площадь. На беду, забарахлил автомобиль, старенький «опель». Ваня, предчувствуя всеми моряцкими поджилками накатывающийся «девятый вал», забил нетерпеливую чечетку возле шофера, нырнувшего по пояс в раззявленную пасть мотора. Не хватало у бывалого морского волка духу обернуться назад, где в кожаных подушках утонул невзрачный с виду, худущий человек, вот уже более месяца наводивший в Царицыне флотский порядок. И чем берет? Добро бы, кулаком, ну — луженым горлом… Ничего подобного. Молчком! Взглядом порет, что твоим немецким тесаком. Офицерско-генеральскую шушваль в два счета вымел из всяких военных учреждений, не пикнули. Вон они, все на барже под охраной; промеж колючей проволоки цельными днями на самодельные крючки бершей удят. Доберется и до штабных, «спецов», как пить дать, доберется. Свои все по струнке, языки попроглатывали. Ему, адъютанту, еще как-то сходит. Догадывается, конечно; благоволит балтийцу, питерцу. Сторонкой пронюхал, грузин в подпольную бытность еще в Питере прочно бросил «сердечный якорь». Хотя не слишком верится, что у такого черствого сухаря может дрогнуть сердце от женщины. А как оно обойдется сию минуту, с треклятым мотором? С ужасом услышал скрип дверцы.

— Пешком пойду. Мне срочно надо.

Свинцовой подвеской бы в пучину вод от стыда. Прислонив кулак к носу распаренного от конфуза молоденького автомобилиста и пугнув его согласно морскому закону, Ваня энергично помел клешами замусоренный тротуар улицы Гоголя. Пристроился в шаге от сутуловатой спины в выгоревшей и просоленной на острых лопатках гимнастерке; слов уже не ждал — за такое головотяпство наказание впору. И ошибся.

— Экстренная почта есть?

— Как не быть! — поспешно отозвался он; о вчерашнем личном письме деликатно умолчал. — А час назад товарищ Щаденко отвечал по прямому Москве.

По тому, как нарком прибавил шагу, Ваня почувствовал, что опять сплоховал. Сняв бескозырку, мазнул ею по взопревшему лбу. Понял, отыграется на комиссаре; вспомнил, именно Щаденко влетело перед отъездом на Владикавказскую ветку. Сказали бы, не поверил, а тут собственными зрил: за грудки тряс обалдевшего кайенского хохла. А что теперь будет!.. Косясь на заросший затылок, он призывал в помощь всех морских святых по милосердному ведомству.

Вышли на Соборную площадь, к зданию гостиницы «Столичные номера», где разместился «Чрезвычайный продовольственный комитет». Опережая, адъютант открывал перед наркомом дверь за дверью, избегая его насупленного взгляда. Остановился посреди просторной приемной, не смея приблизиться к последней, заветной двери.

— Проходи, балтиец.

Сталин подержал открытой дверь. Не поверил адъютант простому человеческому жесту — с замирающим сердцем переступил порог. Накинув тужурку на круглую вертящуюся вешалку, Сталин с облегчением опустился в уютное кресло, долго шевелил отерпшими узловатыми пальцами, разглядывая их. Не подымая головы, бросил:

— Щаденко.

Не успел Ваня сообразить, что от него требуется, как открылась дверь. Щаденко! На ловца и зверь…

— Иосиф Виссарионович! Наконец-то… Чисто заждались.

— Ви почему, товарищ Щаденко, в городе?

Худое, крючконосое лицо комиссара вытянулось, глаза округлились, как у птицы. Ваня, стоявший рядом, видел, как бледнела у него скула сквозь свежий загар, руки беспомощно опускались. Знал ведь, быть шторму. Переминаясь, прикидывал, какими правдами и кривдами испариться из этой жаровни. Ждал чуда. И чудо свершилось.

— Почему вив городе, вас я спрашиваю, Щаденко?

— А где же… находиться мне?

— Нэ знаете, где вам быть… И я нэ знаю, представьте себе. — Погасив в глазах и голосе ядовитую усмешку, Сталин тихо произнес: — Садитесь в дрезину… И на станцию Лог. Чтоб к утру путь был восстановлен. Доложите телеграфом.

Уловив шевеление, он поднял глаза. У порога убито жался один адъютант, даже клеши траурно обвисли. Подмигнул подбадривающе:

— Давай Иванова.

— Чрезвычайщина?

— Чекиста, — поправил Сталин. — Потребуется железнодорожное и пароходное начальство. Всех продза-готовителей, какие окажутся под рукой.

Оставшись один, Сталин пододвинул стопку пакетов и телеграмм. Голубой конверт сиротливо лежал возле бронзового бюста Пржевальского. Догадался сразу — от жены. Не вытерпел, глянул. Так и есть, опять упорхнула в Питер. Медом там мажут. Будь штемпель московский, распечатал бы сию минуту; теперь прочтет на квартире, ночью. Упрятав письмо в нагрудный карман, застегнул пуговицу и накрепко придавил накладку.

Прежде чем погрузиться в ворох деловых бумаг, скопившихся в его отсутствие, Сталин хотел дать голове малое время роздыху — расслабленно откинулся на широкую спинку кресла. Он мог отключаться в такие моменты от всего; привычка застарелая, укоренилась в одиночках. Теперь же, будто в наказание, не хватало сил избавиться от давнишнего наваждения: жена, легкая, юная, светловолосая, в коротком ярком платье, стремительно идет по Невскому сквозь толпу матросов в черных бушлатах. У Нади не белая коса, нет такого и платья; может, вовсе не она — лица ее не видит. Нет, нет, определенно не скажет, она ли. Всего-навсего дав-ний-предавний сон, виденный им в одной из этапных тюрем по Владимирскому тракту.

Увидел ее совсем девчонкой, в доме, где жил нелегально, в семье питерского рабочего, большевика Сергея Аллилуева. Чем-то запала она в душу; не внешностью только, взяла за живое нравом — тогда уже проявлялись своеволие, упрямство и раннее кокетство. Первое время он, тридцатипятилетний, вдовец, не питал иллюзий. Бездомная жизнь революционера-профессионала, беспрестанные аресты, ссылки отдаляли его от отчей земли, Закавказья, куда дорога ему заказана властями; притуплялось с годами чувство привязанности к сыну, а взамен, исподволь, тайно, в северном городе, туманном, слякотном, с белыми ночами, зрело большое светлое чувство. Отдавал себе отчет, что частицей, и не малой, приворотной силы, которая так страстно тянула его из туруханских заснеженных далей, была она. А когда появилась надежда на взаимность, никакие царские запоры не могли удержать. Бежал на собаках, оленях, пробивался сотни верст тайгою; обросший, оборванный, неизменно вставал у нее на пороге.

Ему отдали руку, но отдали ли сердце, он не уверен. Девчоночьи своенравность, упрямс тво СО зрелостью превратились в неуравновешенность, экзальтированность; изменилось и кокетство: из наивного, полуосознанного переросло в осмысленное, утонченное. Не имел над женой власти; предупреждал ведь, чтобы не вздумала в Питер. Нет, упорхнула. Кто там у нее? Навряд ли только родители притягивают…

Ревнует… Давний сон, воспринимаемый им как явь, нестерпимо обжигает. Проявление человеческой слабости напоминает ему, что и он из того же теста, как все. В такие минуты Сталин недоволен собой: у него не должно быть человеческих слабостей! Нет у него ревности к жене! Нет как таковой и слабости. Бывает усталость — не душевная! — физическая. Усталость присуща всему живому на земле; она преходяща и просто-напросто необходима: смежил вот так веки, отключился от всего — через десяток минут вновь свеж и бодр, готов к работе…

2

На ощупь приготовив чистый лист, Сталин не торопился открыть глаза. Дел срочных уйма. Мясо, рыба, хлеб, хлеб и хлеб… Продовольствие затарено, загружено в вагоны. Сотни вагонов! Из Царицына нельзя отправить: северная ветка разрушена казаками. Пути восстановят; на худой конец, двинет часть грузов водой — по Волге.

Но, оказывается, все это на сегодняшний час уже не самое важное. Угроза там, откуда он прибыл, на юге. Поднял голову генерал Деникин, сменивший убитого под Екатеринодаром Корнилова; добровольцы-белогвардейцы отторгли Ставрополье и изрядную часть Кубани — основные районы, где черпал он со своими заготовителями продовольствие для голодающих столиц. Голод… Страшнее голода нет врага у революции. Из ежедневных переговоров с Кремлем знал бедственное положение рабочего за станком — начали делить осьмушку. Завтра-послезавтра совсем нечего будет выдавать. Но в Москве еще не полностью представляют всей опасности, какую знает здесь он. Теперь можно определенно сказать, что успехи Деникина на Северном Кавказе приблизили его к заветной цели — Баку. А там — англичане. Атаман Краснов на Дону оперся на немецкие штыки; царский генерал Деникин рвется на Каспий, в Баку, чтобы получать поддержку англичан. Ничего, что в Закавказье хозяйничают турки, союзники Вильгельма — иностранные империалисты на западном театре войны перегрызают один другому глотки; в России их интересы схожи — удушить большевизм. И они сделают все, чтобы своего добиться.

Сталин невольно повел шеей, будто вырываясь из цепких рук, открыл глаза. Решение созрело; он выскажет его Ильичу. Продовольственную базу — Дон, Кубань, Ставрополье, — без которой молодая Республика Советов не может существовать, надо отвоевывать. Живая сила есть, есть и вооружение. Худо, бедно, но имеется: Центр подбрасывает, свои кое-какие запасы. Нет головы, военного руководства; то есть головы есть в наличии, но они чужие. Волка как ни корми… Бывшие царские генералы не пойдут в ногу с революционным народом; терпят, держатся, покуда побеждаем, стоит оступиться — в момент перелицуются, обретут натуральный вид и цвет. За совместную поездку по Владикавказской ветке ближе присмотрелся и к своему военруку, Снесареву; генерал он и есть генерал. Против белых казаков, своих земляков, воевать не станет — будет волынить, исподволь вставлять палки в колеса.

Обмакнув перо, опробовал его на старой газете. Без одной помарки написал телеграмму:

«Военрук Снесарев, по-моему, очень умело саботирует дело очищения линии Котельниково — Тихорецкая. Ввиду этого я решил лично выехать на фронт и познакомиться с положением. Взял с собой Зедина, командующего Ворошилова, броневой поезд, технический отряд и поехал. Полдня перестрелки с казаками дали нам возможность прочистить дорогу, исправить путь в четырех местах на расстоянии 15 верст. Все это удалось нам сделать вопреки Снесареву, который против ожидания также поехал на фронт, но держался от поезда на расстоянии двух станций и довольно деликатно старался расстроить дело.

Таким образом от ст. Гашунь нам удалось добраться до ст. Зимовники, южнее Котельникова. В результате двухдневного пребывания на фронте убедился, что линию безусловно можно прочистить в короткий срок, если за броневым поездом двинуть двенадцатитысячную армию, стоящую под Гашуном и связанную по рукам и ногам распоряжениями Снесарева. Ввиду этого я с Зединым и Ворошиловым решили предпринять некоторые шаги вразрез с распоряжениями Снесарева. Наше решение уже проводится в жизнь и дорога в скором времени будет очищена; ибо снаряды и патроны имеются, а войска хотят драться.

Теперь две просьбы к Вам, товарищ Ленин, — первое убрать Снесарева, который не в силах, не может, не способен или не хочет вести войну с контрреволюцией, со своими земляками — казаками. Может быть, он и хорош в войне с немцами, но в войне с контрреволюцией он — серьезный тормоз, и если линия до сих пор не очищена, — между прочим потому, и даже главным образом потому, что Снесарев тормозил дело.

Вторая просьба: дайте нам срочно штук восемь броневых автомобилей. Они могли бы возместить, компенсировать, повторяю компенсировать численный недостаток и слабую организованность нашей пехоты.

Нарком Сталин».

Пробежав взглядом текст, отложил лист на дальний угол стола. Отправит вечером, может быть, что-то изменится до того времени; вестей ждал из Ремонтной или Зимовников, от Ворошилова. Заправил трубку; попыхивая, поднялся, зашагал вдоль окон, поглядывая на залитую солнцем булыжную площадь, Александро-Невский собор. Мыслями вернулся туда, откуда прибыл, на Сал, в Сальскую группу войск. До десяти тысяч пехоты одной; добровольцы-красноотрядники, из местных крестьян, в основном, солдаты-фронтовики, хватившие лиха в окопах с германцами и турками, народ тертый, бывалый, воевать им не привыкать. А кто командует? Свой же брат, серошинельник — урядник, вахмистр. Не желают расставаться с партизанской отрядной вольницей, но все же становятся в ряды — роты, батальоны, полки. Недалек тот час, когда из Сальской группы войск вырастет полнокровная стрелковая дивизия. А кто начальник — генерал? Прапорщик, окопник. Небось генералов-то видел за версту! Командует, получается; бойцы верят ему, идут за ним на смерть.

Отвлекла трубка — погасла. Поднося на спичке огонь, Сталин ощутил что-то похожее на неловкость: не вспомнит имя и отчество командующего Шевкопляса. О начальствующем составе нужно знать по возможности всё. Ворошилов находит его рыхлым, мягковатым; может быть, ничего страшного, жизнь обломает — покрутеет. Главное в нем налицо: классовое самосознание, понимание идеи революции и физиологическая ненависть к контрреволюции. Не чета снесаревым, носовичам и К. Этот может ошибиться по неумению, малограмотности, но не предать.

И совсем привело Сталина в доброе расположение духа воспоминание о сальской коннице. Вот уж к месту суворовское: «Воюют не числом, а умением». Немногим более тысячи сабель! Ужас наводят на кадетов. Наблюдал с бронепоезда в бинокль атаку, сабельную рубку. Впечатляющая картина. Вожак — вахмистр царской службы; года не воюет, а казачьих генералов чешет в хвост и в гриву. Несется впереди эскадронов, распластанных в лаве, в сатиновой черной рубахе, аловерхой серой шапочке. Дух захватывает… Кто-то подсказал, кажется, Шевкопляс, носит-де Думенко траур по погибшей в застенках белой контрразведки жене. Полк свой официально называет «карательный». Что ж, прихоть имеет смысл глубокий и действенный: ненависть к классовому врагу на личной почве — кровной мести — утраивает силы.

Не в пример Шевкоплясу, Думенко не назовешь мягковатым — упрям, настойчив, самолюбив и властен. Качества такие в человеке, особенно последнее, он, Сталин, ценит и уважает; имели бы они под собой основу. Думенко имеет — храбр в бою, не жалеет своей бедовой головы, не щадит и вражьих. Тем и снискал себе крылатую популярность в войсках. Ворошилову и этот партизанский вожак не лег на душу; слава конника показалась ему слишком громкой. Не прав он. Плох тот военачальник, у которого за спиной худая слава, а еще хуже — никакой. Слава у Думенко боевая; добывает он ее в честной битве, на глазах у тысячных масс, своих, красных, и чужих, белых. На месте Ворошилова, наоборот, надо бы приветствовать даже малейшую популярность командира, всячески укреплять ее в войсках; слишком восприимчив луганец ко всякого рода мелочам. Надо бы учиться выделять общественно значимое, главное, подавляя личное.

К подъезду подкатил автомобиль. По светлой челке угадал Иванова, чекиста, сидевшего рядом с шофером. Выстукивая из трубки на ладонь теплый пепел, Сталин перебрал в памяти основные моменты того, что так тщательно им вынашивалось и взвешивалось. Обязанности чрезвычайного уполномоченного по заготовке и отправке продовольствия за время пребывания в Царицыне исподволь претерпевали изменения. Свободные разъезды заготовителей по Ставропольщине и Кубани, по сути, закончились — хлебные благодатные края у врага. Следовательно, сведена до минимума и его, уполномоченного, мирная деятельность. Остается одно из двух: выехать по новому назначению Совнаркома или… брать военную власть СКВО в свои руки. Последнее напрашивается настойчиво. Мотивы и раньше вскрывал Ильичу; нынче отправит конкретные предложения. Если Ильич поддержит, тотчас проведет их в жизнь. Удалит Снесарева, а с ним и его подручных, создаст Военный совет с оперативными функциями. Военный совет возглавит все вооруженные силы юга Республики; человек пять, не больше, ввести в состав, во главе с председателем. Людей подобрать преданных, единомышленников; «спеца» ни одного, чтобы и духу не было. Даже на должность начальника оперативного управления подыскать знающего военного из большевиков — без специалиста не обойтись, «чертежи чертить», составлять планы переформирования и тому подобное.

Сталин вернулся к столу. Мельком скользнув взглядом по листу с текстом телеграммы Ленину, он поймал себя на том, что с усилием обходит в мыслях один момент, существенный, который на сегодняшний день занял самое видное место в рабочих повестках заседаний ЦК, Совнаркома и Высшего военного совета. С первых часов обнародования декрета о формировании регулярной рабоче-крестьянской армии возникли споры: как использовать царских офицеров? Коллегиальность или единоначалие? По сути, его предложения и намеревае-мые действия идут вразрез главной линии партии и правительства: всемерное использование военспецов в строительстве вооруженных сил страны и единоначалие в руководстве. Слов нет, логика железная: кому, как не военным, строить армию! Но военные-то — кто?! Царские генералы, монархисты до мозга костей, волки в овечьей шкуре. Они построят армию. Но поведут куда?.. Военные комиссары при военруках-генералах пока еще не восполняют пробелов.

До недавнего времени у него, Сталина, не было твердого мнения по волнующему вопросу, поддерживал большинство — курс на использование старых офицеров; тут, в Царицыне, столкнувшись лицом к лицу с военспецами, он точно определил отношение к ним, и не в пользу последних. Не верит он ни военруку СКВО Снесареву, ни его начальнику штаба Носовичу, генералам. Пока недоверие строится на интуиции, на каких-то малоприметных глазу внешних признаках. Интуиция подсказывает, что скоро, очень скоро, может быть через минуту, у него в руках будут веские доказательства не только их нерадивого отношения к служебным обязанностям, но и прямого вредительства. Насмотрелся на равнодушие к оперативным делам военспецов, на их психологическую неподготовленность к решительным действиям; об этой стороне дела уже не раз докладывал Ильичу. Понимал, что мотивы для Кремля нужны весомее; недаром Ильич в ответных телеграммах не заостряет на них внимания; кстати, обошел молчанием недавнюю прозрачную просьбу разрешить ему действовать по своему усмотрению, то есть, попросту говоря, развязать руки. Само собой, он, Сталин, берет на себя ответственность перед всеми высшими органами. На эту депешу Ильич никак не может не ответить. Время не терпит. Каждый час неопределенности его положения в Царицыне — на пользу врагу.

Факты, факты, нужны факты, твердил себе Сталин, усаживаясь в кресло. Он уже с нетерпением поглядывал на дверь, в которую войдет человек и положит на стол те самые факты. Казалось, прошла вечность, покуда не открылась дверь: успел переворочать кипу бумаг. Потянулся за коробком со спичками; так и застыл с вытянутой рукой на столе, в неудобной позе: боялся пропустить миг, когда человек находится еще сам с собой наедине, в состоянии самооткровения.

С чем идет чекист? И тут же понял — тех фактов, нужных ему, Иванов не несет. Хотел вернуть его в приемную — понадобится в разговоре с транспортниками. Но в последний момент, вблизи, заметил в загорелом лице чекиста нечто такое, что остановило его. Выслушает, но прежде выскажется сам; заговорил поучительно, с сильным акцентом:

— Ви, товарищ Иванов, ничего серьезного мнэ нэ принесли. Арестовали десяток-другой мешочников, спекулянтов… За это спасибо нэ скажу.

— Товарищ Джугашвили…

— Називайте меня «товарищ Сталин». Ми с вами партийные люди, и делаем одно общее, полезное для партии дело. Единомишленники. А «Джугашвили»… Так величают меня военспецы. Пускай это будет их монополией, так сказать, пределом. На большее им рассчитывать нэ приходится.

Умные серые глаза чекиста, густо опушенные темными ресницами, понимающе сощурились.

— Спасибо за доверие…

Сталин с наслаждением втягивал в себя дым.

— За доверие нэ благодарят. Доверие оправдывают, товарищ Иванов. А что у вас наиболее существенное?

— Не знаю, что и выделить, товарищ Сталин. Мешочников не десяток и не два… Тюрьмы города ими забиты, полны даже все подсобки. Порядочных контрреволюционеров, арестованных нами, сажать некуда.

— Попадаются и «порядочные»?

Усмешку Сталина чекист принял за чистую монету. Расслабляясь, удобнее обосновался на жестком стуле; движение это выдала новенькая кожаная тужурка. Вовремя заметил, что нарком, занятый трубкой, уловил едва слышный хруст хрома — напряглись недовольно густые округлые брови. Нет, нет, обмякать один на один с этим человеком нельзя. Подобравшись внутренне, Иванов заговорил официальным тоном, стараясь ненавязчиво следить за его насупленным лицом:

— В ваше отсутствие из Москвы прибыл поезд. Возглавляет его некий инженер Алексеев.

— В качестве кого?

— Спеца-организатора по транспортировке нефте-топлива с Кавказа. Путевой лист Комиссариата путей сообщения. Команда человек тридцать, вооружены пулеметами. Инженер сам в годах, лет пятидесяти. С ним два сына. Старший возраста служебного, по виду из офицеров, младший — гимназист.

— Поезд, надо полагать, нэ прибыл в Царицын, а застрял здесь. По роду занятий инженеру, спецу по нефти, надлежит бить по крайней мере в Грозном. А нынче, как ви знаете, туда железной дорогой нэ попасть. Удивлюсь, если сам Алексеев сию минуту нэобивает порога царицынских властей, нэ просит помощи перетащиться с рельсов на воду. И Чека придется еще заниматься этим делом.

Увидав, чекист хочет возразить ему в чем-то, Сталин умолк в ожидании, расчесывая изгрызенным гнутым мундштуком трубки усы.

— Инженер Алексеев действительно обивает пороги местных властей, побывал даже у Минина. — Иванов напористо подался крепким телом на стол. — Успел уже очаровать царицынцев столичными аристократическими манерами, импозантной внешностью. Но нам доподлинно известно, что поезд свой он оставлять и не помышляет. Голубой экспресс бывшего великого князя Дмитрия Павловича с салоном и спальней певицы Вяльцевой, вагоном-рестораном. Зачем ему лишаться этаких удобств?

Сталин посмеялся про себя над наивной хитростью чекиста; знает, шельмец, его отношение к «бывшим», нарочно подчеркивает. Ошибается, все эти подробности не сработают на пустом месте.

— Наш сотрудник вчера вечером, — продолжал чекист, желая все-таки задеть стального наркома, — видал старшего сына Алексеева в городском парке. И не одного… С адъютантом начальника штаба округа Носо-вича. Встреча навряд ли случайная. Хотя подавалась как встреча старых друзей, однокашников. Адъютант Носовича бывший штабс-ротмистр.

Что такое? Кажется, узелок… Не такой уж и наивный чекист, как подумал о нем. И раньше видал: расчетлив, в делах не суетлив, не порет горячку. Теперь обнаружил зрелый ум — копает глубоко. Сразу, с порога, не выпалил главное, с чем пришел, даже сумел скрыть за малозначащими деталями. Что ж, качество отменное для его профессии. Однако Сталин не выказал свою заинтересованность и остался доволен собой; неторопливость, умение держать в руках свои порывы, не говоря уже о мыслях, удел умудренных.

— Нэ вижу логической связи, — сказал он после долгого молчания. — Встреча может бить и случайной.

— Может, товарищ Сталин. Но я все же подержу ту ниточку…

— Подержите.

Иванов, сбитый с толку деланным равнодушием Сталина, ощутил на щеках колючий озноб.

3

Не хватило Сталину терпения. Ответ из Москвы пришел утром. Да, с ним согласны, предложения его приняты: военное руководство отныне переходит от военного комиссариата округа в руки Военного совета. И именно он, Сталин, назначается председателем Военного совета СКВО.

Вчитываясь в приказ Высшего военного совета, Сталин на какое-то короткое время ощутил угрызение совести. Не надеялся, что Ильич согласится? Меньше полусуток не дотерпел! Глубокой ночью провел экстренное совещание; не широкое, круг узкий, присутствовали только те, на кого мог положиться, в чьих руках фактически сосредоточена в Царицыне военная и гражданская власть, — комиссар Анисимов, ближайшие помощники отсутствующего командующего Ворошилова и царицынец Сергей Минин. Последнему доверял не вполне; не мыслям его, не убеждениям — они не вызывают сомнений, — действиям. Минин слишком благодушен, с притупленным классовым чутьем, этакий русский интеллигент-всепрощенец: там, где надо показать жесткую руку, его не всегда хватает. Но авторитет у Минина в Царицыне на зависть велик; он-то и заставляет всех с ним считаться, в том числе и его, Сталина. Кстати, Минин едва не расстроил дело: не совсем, мол, удобно решать такие вопросы через голову, без санкции сверху, назвав действия их «самостийными». Анисимов поддался трезвому голосу царицынца, высказал соображение обождать утра и связаться с самим Лениным.

Сталин настоял — нет, ждать утра не будут! Заверив, что Ильич поддержит, сломил дрогнувших фактом — надвигающейся угрозой окружения белоказаками города. Военспецы, засевшие в штабе СКВО, защищать Царицын не будут, наоборот, сделают все, чтобы сдать его врагу. Решение вынесли грозное: удалить военрука Снесарева, создать Военный совет с оперативными функциями, подчинить ему Военный комиссариат и штаб скво.

Схлынула волна приятного возбуждения, вызванная первым прочтением приказа. Сталин почувствовал уже себя задетым. Здесь определенно рука наркомвоенмора: сует Троцкий «бывших» на высокие военные должности без разбору, порой не зная их даже в лицо. Предлагали состав Военсовета из пяти лиц — санкционировали троих; причем одного из них непременно военного специалиста — начальника штаба. Нет, не бывать тому. На версту не подпустит военспеца. Густо дымя, накалил себя до того, что готов был взяться за перо, опротестовать приказ.

Находившись вдоль окон, он унял гордыню. Никому ничего писать не станет, сделает согласно приказу. Назначит спеца; больше того, оставит в должности Носо-вича. Несогласных припрет к стенке фактами. А они, факты, у него будут. И очень скоро. «Бешеные» — эсеры и всякая контрреволюционная сволочь — не нынче завтра покажут зубы и в Царицыне, как то случилось на днях в Москве и Ярославле… Только нет, он не допустит открытого вооруженного выступления, снимет головку загодя. А заговор тут есть, всей кожей ощущает его. Возможно, сам генерал Снесарев и не состоит в нем, не втянут до поры до времени из-за соображений безопасности, но по сути он контрреволюционер чистейшей воды. Зато генерал Носович… Ничего, пусть послужит приманкой. Ярые заговорщики вьются именно возле него, в штабе СКВО, в военных управлениях — артиллерии, авиации, снабжения, связи. Везде же офицерье кишмя кишит. Спеться им просто: вечера проводят по ресторанам и прочим злачным местам. Нужна им диктатура пролетариата, как собаке палка. А к Носовичу пристальней присмотрится теперь и сам — будет под рукой. Кстати, у чекистов ниточка наматывается в клубок…

Оглянулся на стук адъютанта — прибыл Минин. Явился царицынец, как всегда, шумно, вольно; не заметил, наверно, что и о нем тут докладывают. Сам-то и в мыслях не держит, что в Царицыне может быть дверь, в которую он не вошел бы без стука. А ведь эта дверь — та самая, заветная и для него, «хозяина». Не велик труд, стучаться бы в нее прежде, чем браться за ручку. Сталин, пряча под усами усмешку, вяло пожал ему руку, протянутую таким энергичным жестом.

— Ты, товарищ Джугашвили, в рубашке родился, ей-богу. Неужели выгорело у нас? Прослышал о приказе из Центра… и бегом. Убедиться. Как тот хохол, ушам своим не верю. Подержаться дай.

Сталин кивком указал на бумагу. Наблюдая за Мининым, бесцеремонно умащивающимся в его кресло, не испросив даже разрешения, одолел соблазн заметить по поводу «хохла», коий не верит ушам, а верит глазам своим. Стерпел кресло и «Джугашвили». Не перестает он удивляться людскому невежеству; второй человек здесь, в Царицыне, «тычет» его вот так прямо в глаза. У Ворошилова получается как-то мягко, безобидно, во всяком случае, не слишком задевает; луганец ладно, выражает свою сущность — доброту, душевную щедрость простого рабочего человека безо всякого образования и воспитания. Обращение Минина коробит, оставляет неприятный осадок. Ему-то, человеку высокообразованному, юристу, не к лицу панибратство; без сомнения, рядится в чужие одежки, «под народ», нарочно себя огрубляет, упрощает насильно. Хочет скрыть свою классовую принадлежность. Знает, что царицынец из духовного сословия; порвал с ним еще в юношеские годы — вступил на путь революционной борьбы. Это же подвиг — восстать против своего класса! Многие видные революционеры, выходцы из имущих слоев, люди высокообразованные. Сам он, Сталин, не может похвастаться голубой кровью предков своих, Джугашвили, однако ж образование получил духовное. В голову не приходит от кого-то скрывать это; зато «под народ» рядиться ему нет нужды. И все же к Минину Сталин неравнодушен, питает даже уважение. Успел присмотреться, выделил существенное в нем. Сумел создать авторитет, не дутый, — подлинный, полнокровный. Подчинил себе, взял в руки души не только рабочего люда, фабрично-заводских окраин, но и городского мещанства (хотя на этих можно махнуть). Выступал с ним не однажды на митингах. Силу авторитета он, Сталин, давно оценил и сделал выводы — не щадить себя. Крупному руководящему работнику авторитет необходим, как хлеб голодному; то же самое военачальнику — боевая слава. У Минина этому можно поучиться.

— Верю теперь… Черным по белому, — Минин небрежно хлопнул тылом ладони в приказ. — И знаешь, Иосиф Виссарионович, согласный я с Центром. Мы предлагаем боевое ядро совета из пяти… Они назначают троих. Определенно прогрессивное, революционное видится мне. А как ты думал? Пять человек — пять глоток. Говорильня!. Пока все не переговорят. А поговорить ведь мы не дураки. Опять же, голосование… Нет, нет! Троих. И без военспеца нам не обойтись. Как же иначе? Ну, прикинь сам. Военсовет с оперативными функциями. Не нам же с тобой, человекам сугубо штатским, гнуть горб у десятиверсток и разрабатывать планы обороны, наступления. Представляю, наразработали бы!.. Я так понимаю, у меня, члена Военсовета, власть гражданская. Ты — председатель, осуществляешь общее руководство. Партийное, так сказать. А военная… Вернее, оперативными делами в штабе заворачивает военный. Пускай и генерал. Шут с ним. А куда денешься? Ну не Носович…

— А почему нэ Носович?

Поздно спохватился Сталин. Дал разгадать свои мысли, и так грубо, откровенно. В других осуждает необдуманное слово, жест, считает слабостью; себе — не прощает. Постоянно поддерживая напряженное состояние в отношениях с людьми, он пользуется их малейшими слабостями. На миг возникло в нем сомнение: признать ли вслух истинный смысл своей реплики или обратить в шутку? Минин не тот собеседник — умен, всевидящ.

Сам же Минин, не подозревая, вывел его из сложного положения. Кинув небрежно бумагу, отвалился на спинку кресла, потягиваясь.

— Носовича я бы все-таки заменил… Ковалевским. Нет, ни признавать истинный смысл реплики своей, ни обращать в шутку ее он не будет. Не нуждается в том царицынец: самоуверенность кричала на его бледном утомленном лице.

Отвернувшись, Сталин отрешенно смотрел в окно, поверх ржавых жестяных крыш, в испепеленное зноем небо. Понимал, что взвалил на свои плечи; попросту — вырвал власть силой. Теперь — оправдать доверие. Как ни странно, его тревожила забота сохранить доверие не других, а свое — не пасть в собственных глазах.

Царицын воспринял всей неуемной душой. Давно заметил в себе особенность: чем больше усложнялась обстановка, чем грознее сгущались тучи, чем тревожнее взгляды окружающих, тем легче у него на душе. Именно в тяжкий час люди тянулись к нему, прижимались плотнее, ища защиты; тогда-то он испытывал в себе огромный приток сил, душевных и физических. Сутками не смыкал глаз. Тот самый тяжкий час настал…

4

Дни смешались с ночами у председателя Военсовета СКВО. Заботы поглотили с головой. Фронт, фронт… Тыл. Со стороны смотреть, оказывается, совсем не то. Часами не разгибал спину у карт; к вечеру локти горели огнем. Раньше выпадали рассветные часы, уходил к себе, нормально раздевался, до белья, ложился в сиротливую постель. Теперь безвылазно в Военсовете СКВО, недавно вселившемся со всеми своими отделами и службами в трехэтажное здание на Московской улице, где ранее размещались представительства торговых фирм. Когда-никогда прокатится на автомобиле — орудийный завод, арсенал, пристань. На час отлучится — обширный стол завален ворохом бумаг. Телеграммы, донесения, сводки, рапорты… Ответы требуются незамедлительно. Впряг основательно в этот воз и Минина; везет без кнута. Сперва побаивался барства в нем, излишней болтовни; нет, меньше стал таскаться по маловажным собраниям, не чурается и черной работы — наводит порядок в городе, занимается мобилизацией, формированием, помогает снабженцам, заготовителям. С выделением в самостоятельную губернию (Царицын был уезд Саратовской губернии) ему хлопот поприбавилось и как председателю губкома. От губчека отлучил его начисто; держал в своих руках, не доверял никому.

С военспецами повел Сталин по-умному, сразу не ломал старых сложившихся в штабе СКВО порядков. Усыплял, конечно, выжидал: в чем-то, да проявят себя. Снесарева выпроводил из Царицына не тотчас, дал без спешки упаковать чемоданы, погрузиться на попутный пароходишко; с большим удовольствием приказал бы препроводить его за колючую проволоку, на баржу, приткнувшуюся к берегу тут же неподалеку от пассажирской пристани. Жаль, за ним явного не тащилось. С генералом Носовичем, начальником штаба, встречался ежедневно — требовала служба. Подолгу засиживались вдвоем; присматривался, пытаясь проникнуть сквозь толщу внешнего лоска, благородных манер к душе его голубой. Дело свое знает, ничего не скажешь: умен, тонок. А златоуст — заслушаешься! Отрываясь от десятиверсток, устраивали своеобразные перекуры — отвлекались на общие военные темы. Не скрывал своего интереса к военному искусству; слушал, мотая на ус. Иногда не выдерживал, напористо вносил революционные поправки в буржуазную военную науку. В такие минуты в нем просыпался тот давний кружковский полемист-подпольщик, заядлый агитатор. Военное искус-ство-де необходимо и в нынешней войне, гражданской, но нельзя сбрасывать со счетов и значение агитации; если у самого талантливого полководца в мире не будет сознательного и подготовленного правильной агитацией солдата, то он ничего не сможет поделать даже с малой воинской частью революционеров. Самая действенная агитация, разумеется, у большевиков. Носо-вич, сбивая белым пальцем пепел с папиросы над пепельницей, делал вид, что соглашается. Нет, таким способом не проникнешь в его душу…

Первые двое-трое суток Сталин вникал в дела штаба СКВО и всех управлений; выделил главное — организацию обороны города и подготовку наступления. В приказе войскам округа определил основные боевые участки, план расположения сил, поставил боевые задачи каждому участку. А таковых четыре: Усть-Медведиц-кий, Царицынский, Сальская группа и Кубано-Черно-морский. В лицо знает командующих Царицынским участком и Сальской группой, Харченко и Шевкопляса; сомнений оба не вызывают: окопные офицеры в недавнем прошлом, зарекомендовали уже себя как преданные революционеры. Об усть-медвединце Миронове наслышан всякого — местный казак, из высших войсковых чинов; со слов Носовича, чин-то у него войскового старшины, по-царскому едва ли не полковник. Это и настораживало, вносило раздумья: казачьему высшему офицеру, по логике, следовало бы находиться на том берегу Дона, у белых. Что заставило его восстать против Войскового круга и атамана? По слухам, воюет всерьез со своими красными казаками против своих же станичников. Комиссары докладывают, неразбериха в его войсках — казаки свободно переходят с берега на берег Дона, от белых к красным и обратно; шатаются сотнями, а то и полками. Загорелся желанием вызвать Миронова в Царицын, пощупать; да самое время горячее у того на участке, на поворинской ветке. Проскочит сам туда, на месте увидит больше. О Кубано-Черноморском участке, командующем Калинине совсем смутные сведения. Связь оборвалась месяц назад, что там делается, где линия обороны, в каком состоянии войска — богу одному ведомо. И Серго затерялся где-то на Северном Кавказе, молчит; через Астрахань весточку бы кинул. В Астрахань отбыл комиссар Анисимов, а на днях проплыл туда и Киров; они уж вызнают о состоянии северо-кавказских войск, сообщат.

Нынче выбрался из города. За утро околесил на дрезине круговую ветку Гумрак — Воропоново; осматривал оборонительные позиции на ближних подступах, полевые батареи. Бронепоездом проскочил с командующим участка Харченко на передовую — в Калач-на-Дону. Возвратился поздним вечером, прокопченный, запыленный, злой. На бумагах у штабистов все гладко, ровно; на местах — черт рога обломает. Безобразие, головотяпство! Снарядов не хватает, по десятку — на дуло. Голодный паек! А на иные батареи засылают калибр не тот. И где? Рукой подать, у города. Нажмут казаки… Чем отстреливаться? Не-ет, не головотяпство. Другим пахнет…

Сперва, отмечая нехватки, он находил какие-то смягчающие мотивы — недогляд, описка, случайность; на третьей-четвертой батарее ткнул блокнотик в нагрудный карман и не задавал лишних вопросов. К концу дня накалился орудийным жерлом от многочасовой пальбы; наружу, как и всегда, не пробивалось негодование, но кто знает его близко, тот старается держаться на безопасной дистанции. Из сопровождающих один Щаденко постиг эту премудрость — успел испытать на себе тихий нрав грузина. На вытянутую руку боялся приблизиться; не досаждал и словом, предоставив оперативный простор начальнику участка. По своей наивности, неведению, Харченко силился кое-что смягчить, взять вину на себя, предполагая, что вина эта полностью лежит на самих батарейцах. Щаденко, кося круглым глазом, ждал, вот-вот предвоенсовета взорвется, тряхнет за ворот надоедливого. Странно, не случилось: Сталин на диво проявил терпимость, только и заметил ядовито:

— Командир ви, думаю, лучший, товарищ Харченко, нежели… адвокат.

Кому-кому, а Сталину подлинные виновники известны. Пока поставит перед очами своими одного из них — начальника артуправления Чебышева; завтра, возможно, выстроит в один ряд с ним остальных, птиц поважнее. В автомобиле, по пути от вокзала до Военсовета СКВО, шепнул адъютанту, чтобы тот из-под земли достал главного артиллериста.

Не окатив холодной водой пропыленного лица, не переодевшись с дороги, Сталин поднял бумаги артуправления. Да, в них картина куда приятнее, прямо-таки радужная. Интересно, что запоет Чебышев? Помнит ли он цифры в подписанных им самим сводках? Подлинную картину должен бы знать — третьего дня самолично появлялся в тех краях с инспекцией, со своими подручными.

Сталин вдруг ощутил холодок на щеках. Сейчас только для него обрели особый смысл две бумаги, случайно оказавшиеся на столе. Вроде бы не имеют меж собой никакой связи. В Кривой, Музге морозовцы, отбившие на днях Калач, ему вручили пачку свежих разведданных; там, за обеденным столом, бегло просмотрел казачьи материалы, а вот теперь перечитал повнимательнее. Пространное донесение некоего подъесаула Беложирова на имя Мамантова «о расположении и доподлинном количестве красных сил под Царицыном». Среди сведений о живой силе — пехоте и кавалерии, — далеких от «доподлинных», причем в сторону явного занижения, несколько строчек уделено артиллерии, авиации и бронепоездам. Любопытно! Не поверил даже глазам. Точное число пушек и снарядов к ним; точное место их расположения на всей глубине обороны, от дальних к ближним подступам города. Совпала цифра летательных аппаратов, включая и недавно полученные из Москвы. Названы все поименно бронепоезда…

Поднявшись, он возбужденно заходил по просторному кабинету, стараясь не ступать на голубую ковровую дорожку, протянутую от двери к столу. Что это, так сработала белая разведка? Навряд ли. Сведения не «окопные»… Располагает ими только штаб. Да, вот они, обе бумаги, составленные разными людьми и совсем в противоположные адреса… Для него, предвоенсовета, нарисована радужная картина, заведомо ложная. Успокоить, конечно, отвести глаза. Генералу Мамантову сведения предназначались точные…

Не давался огонь — ломались спички. Сталин пресек себя, обругав расходившиеся нервы. Подпалил трубку. Затянулся, мысли пошли ровнее. После инспекции Чебышева никаких сдвигов не заметно — снаряды не подвозятся, не укрепляются даже оголенные участки, отмеченные в приказе. Кстати, вспомнил: Носович докладывал обратное. Да, да, работают грубо, нагло… Ведь проверить легко. Вот, выскочил же на несколько часов. На что рассчитывают? Жизнью рискуют, знают. Значит… наступление. О том, что белые готовятся к наступлению, известно. Но когда? Вот он, ответ. Не сегодня — завтра…

Сталин бросил взгляд на настенные часы. Долго матрос возится. Вкралась мысль: а не сбежал Чебышев за Дон? Прослышал, выехал, мол, на фронт; нет, штабные полагают, что отправился на Северный участок, к Миронову. С умыслом ввел в заблуждение. Успокаивало и другое — чекисты не подают тревоги. Иванов крепко вцепился уже не в одну ниточку — моток целый. Хотел позвонить ему, на Воронежскую. Не станет, дождется урочного часа: в половине первого явится сам.

Резко распахнулась дверь. Чебышев собственной персоной. Лицо в тени от настольной лампы; руки на свету — отряхивают, одергивают нервно полы френча, поправляют офицерский ремень. Видать, не выветрилась еще у царского полковника брезгливость к «серой скотине»; конечно, не хватило у Вани убедительных слов. А может быть, они и есть, слова-то убедительные, но залежались без применения — рукам больше веры. Сталин пожалел, раньше не догадался зажечь верхний свет. Подойти бы, взглянуть ему в глаза в упор. А что особенного, включит и сейчас. Потянулся к выключателю.

— Товарищ Джугашвили!.. Я протестую… — Чебышев невольно прикрыл глаза от яркого света. — Протестую против ваших жандармских методов… Врываться по ночам!.. Чекистов бы еще прислали…

Сталин подошел почти вплотную.

— Ви, Чебышев, нэ знаете жандармских методов… Зачем говорить? Я знаю, испитал на себе. Многажды испитал. А насчет чекистов, ви правы… Недооценил вас. Но, обещаю, из этого здания вас будут сопровождать уже чекисты. А прежде… один вопрос, всего один… На какой день и час намечено наступление белых на Царицын? Именно тут, на Центральном участке. И именно наступление группы войск генерала Мамантова.

— Об этом… надо спросить… у самого генерала Мамантова, — бледнея, выговорил начальник артуправ-ления.

— Ви шутник, Чебышев. Шутку я ценю. Умную шутку. Ваша шутка умная. Арестованы ви. Оружие сдайте в приемной. Идите.

Сталин повернулся и неторопливо пошел к столу, старательно огибая ковровую дорожку, чтобы не наступить.

5

Утром Сталин вызвал членов Военсовета — Минина и Ковалевского. Поджидая их, просмотрел свежие донесения, доставленные из аппаратной. Телеграфный бланк от Ворошилова: «Мартыновка освобождена. Сейчас на автомобиле еду туда. По донесению Думенко, в Мартыновке 5000 бойцов. По донесению мартынов-цев; начали боевые действия на Батлаевскую. Требование Шевкопляса удовлетворите наполовину. Ночью возвращусь и буду подробно докладывать». Кинул в общий ворох; покончив со всеми донесениями, взялся было за трубку, но рука невольно отыскала желтоватый бланк.

Заново перечитал сообщение об освобождении мар-тыновцев. Царицынская горячка оттеснила на задний план тревогу за дальний Южный участок фронта, успел уже забыть какие-то моменты. Представив себя в «душегубке» — в тех раскаленных зноем степях, недовольно  подумал, что Ворошилов все еще продолжает тешиться розовыми иллюзиями об успешном наступлении на Тихорецкую. Дела прямо-таки дохлые. Неужели он там, на месте, не видит этого? Поедет в Мартыновку. А зачем? Командующему группой войск всего фронта не пристало мельчить себя, подменять командиров частей. Место его тут, в Царицыне, особенно сейчас — казачьи генералы, Фицхелауров и Мамантов, туго обложили город с запада и севера, с часу на час перейдут в наступление. Появится ночью на прямом проводе — потребует немедленного возвращения; кстати, сообщит и о назначении его членом Военсовета.

Будто и не было позади суматошной ночи. Глаз не сомкнул, если не считать одного-двух минутных «отключений». Рапорт царицынских чекистов. Работка по нем! Требуются его воля и рука — он надолго теряет физическое ощущение текущего времени, не испытывает и усталости. Вслед за начальником артиллерийского управления Чебышевым на баржу, опутанную колючей проволокой, были доставлены к утру все его подручные — из бывших офицеров. Кое-кого допросили. Ни слова о Носове и Ковалевском; это не значит, что нити не ведут в штаб. Есть они, не могут не быть! Время нужно для разматывания клубка. А его-то как раз и нет, времени. Выдворит из штаба обоих; чекисты поглядят за ними на воле.

Первым явился Ковалевский. Квартира его в соседнем доме, напротив. На приветствие Сталин отозвался кивком, не пригласил сесть. Нарочно не отрывался от бумаг, наблюдал исподволь. Как всегда, Ковалевский подтянут, свежевыбрит, надушен. Ни тени беспокойства в умных глазах; разве вот… руки. Бледные длинные пальцы с отшлифованными ногтями нетерпеливо мнут ремень портупеи. Интересно, знает он об аресте Чебышева? Вряд ли, вечер провел у себя на квартире, никто к нему среди ночи не приходил, улегся рано, с курами. Могли позвонить ему… Вот что не подвластно — телефон. Надо бы Иванову продумать…

— Рано вы просыпаетесь, товарищ Джугашвили. У меня не получается. Звонок из вашей приемной застал меня еще в постели.

— Привычка…

Сталин, посапывая трубкой, бросил короткий взгляд. В самом деле или притворяется? При желании мог бы видеть, что окна председательского кабинета не гасли всю ночь. Наверное, все-таки спал: припухлые от здорового сна веки, посвежевший цвет лица…

— Повестка сегодняшнего заседания… экстренного, как я понимаю, неизвестна мне. Вчера вас весь день не было. Может, я еще успею до прихода Сергея Константиновича что-то приготовить из документации?

— Нэ потребуется.

Вошел Минин. Вид царицынца рассмешил Сталина: никогда не видел его в защитном. Летняя новенькая гимнастерка топорщится, как на гимназисте; брюки гражданские, черного сукна, вобранные в хромовые сапоги. Поясок кавказский, узенький, с серебряным богатым набором. Когда-то и сам носил такой; помнит, гордился им. Сейчас бы, наверно, не надел. Серго не расстается и поныне; как-то даже предлагал ему, запасной. Не взял — привык уже к солдатскому, простому, из яловой кожи.

Опередив говорливого царицынца, Сталин без лишних слов объявил о снятии с работы члена Военсовета Ковалевского. Тут же жестом попросил его выйти. Минин, не предупрежденный, не успел и рта раскрыть, только руками развел: вдвоем, мол, остаемся? Обождав, покуда за побелевшим военспецом закрылась массивная дверь, Сталин спросил:

— А ви, товарищ Минин, никого не можете предложить… вместо него?

— Не знаю уж, — опешил царицынец. — Коль неугоден оказался Ковалевский… Кроме Носовича; теперь в Царицыне у нас, поди, никого и не осталось из военспецов.

— Носовича я тоже снял.

— Бог мой! Они, надеюсь, не на барже?..

— Вижу, вас беспокоит их судьба…

— Ну как же?! Обезглавили штаб в такой момент! Ей-ей, хлынут казаки в город.

Сталин хмуро переставил, как шахматную фигуру, бронзовый бюст Пржевальского.

— Именно поэтому дальнейшее пребывание их в штабе опасно для города. Ковалевский и Носович большие специалисты по развалу, панике… Не исключено, повинны и в передаче секретных сведений врагу.

Потирая голое темя, Минин косился на дверь, за которой скрылся третий член Военсовета, теперь уже «бывший». Ухо уловило голоса. Когда проходил приемную, там уже сидели парни ухватистого чекиста, Иванова. Удивился еще: никогда этот народ не топтался среди бела дня в светлых апартаментах штаба. Совсем некстати ворохнулась мысль: видал Ковалевский чекистов или они прибыли потом?

— Так что штаба СКВО как такового нэ существует, — объявил Сталин, заправив трубку. — Предлагаю образовать оперативный отдел при Военсовете. Сотрудников набрать из штабов боевых участников. Есть уже свои специалисты, проверенные в огне. Будем выдвигать.

— А члена совета… вместо Ковалевского, рекомендовал Центр?

— Зачем? А ми с вами тут пешки, что ли? Назначим товарища Ворошилова.

— Какой же Ворошилов военспец?!

Недооценивал Минин этого человека. Малоразговорчивый, нелюдимый, не идет ни на какие контакты с окружающими; живет ночной жизнью, как сыч. Ничего не требует для себя. Царицынцам трясет душу только за порожняк, паровозы и сменные бригады машинистов. Доходили слухи: не попадайся, мол, под руку. Да, видит сам — хватка. Глядя на буйную жесткую копну волос, без сединки в сорок лет, худое, прокопченное до черноты, носастое лицо, побитое редкими оспинами, на ядовито мерцающие в щелках горские глаза, Минин с оторопью ощутил какую-то тревожащую силу, исходившую от него. Сила пугала, однако, как ни странно, вселяла и чувство надежности, прочности. Никто из «чужаков», заезжих, сколько их уже перебывало в Царицыне за прошлый и этот год, включая комиссаров Анисимова, Орджоникидзе, военрука Снесарева, не вызывал подобного чувства. Сталин ближе всех принял к сердцу судьбу города; действует надежно, без оглядки. Это и притягивает его, Минина, к нему, заставляет полностью вверяться.

Без сомнения, лучше быть его единомышленником, нежели противником. Лихорадочно прикинув в памяти стычки, словесные перепалки и несогласия меж ними за трехнедельную совместную работу в Военсовете, Минин с облегчением подумал, что они не несли за собой серьезных конфликтов, не оставляли взаимонеприязни, напротив, все его предложения поддерживал, приказы подписывал. Не сблизился как с человеком, но это уже иной разговор, к делу не относится.

— Я не против Ворошилова, — откашлялся в кулак, заговорил Минин, видя: Сталин ждет от него определенного ответа. — Напористый. Горяч не в меру… Но войска ему верят. Авторитетом пользуется и у командного состава.

— Вот-вот, это главное. Вера и авторитет в войсках. А что горяч… Так у него и дело горячее. С холодной душой и браться нэ следует. Излишки есть… На то ми с вами, остудим.

У Минина камень свалился с души.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

По кривой, глубокой, как ров, улочке мчалась взмыленная тройка. Белая пристяжная едва не задевала раздутым храпом плетни, завалинки. За рессорным задком тачанки стеной вставала желтая пыль.

— Панька, едрена мать, жа-арь!..

Одной рукой Гришка Беркут ухватился за рукоять «максима», другой трепал вздутую горбом рубаху возницы. Костлявое, сохлое, как коровий лепух, лицо лоснилось от пота и возбуждения.

— Топчи контррру, Панька-а!

За садами, в Лопатине, кипела еще рубка, а он, Гришка, выкосив проулок в казачьем краснооколом тыну, сквозь сады вырвался в хутор. Кружной дорогой спешил проскочить к гребельке на ерике — только туда кинутся недорубленные кадеты, в казачий хуторок Садков. Там он их встретит, попридержит чуток, а уж за Думенко не залежится…

Парубком, до германской, Гришка Беркутов не раз забегал в Барабанщиков. Давно, еще на свет он не являлся, годов сорок с лишком назад, из их плодючего рода Беркутовых, что в Веселом Гаю, синеглазой белокосой девчонкой была отдана тетка Палата в этот хутор. Беднее двора по всему Салу, куда сбыть дочку, старый Беркут, Захарка, наверно не нашел. Ни скотиняки в катушке, ни куренка на нашесте. Одна хата на гольном дворе — камышовая, обляпанная желтой глиной с навозом, взятым на чужом базу. Кривые оконца без ставней — ладонью можно прикрыть, земли под хатой и порогом — с цыганское рядно. Через десяток шагов от улочки двор обрывался глинистым яром. Внизу, в камышах, — Сал.

Старый Беркут в душе льстился, на погляд, зятем Николаем: высок, черен, как грач, чубат. Из-за доброго лица взяли его на цареву службу, да не куда-нибудь, а в гусарский полк самой царицы. Шесть лет и семь месяцев отбыла тетка Палата в солдатках. Куковать бы ей и больше, да отчислили до времени ее залетушку: недолго пребывают наездники при своем скаженном месте. Дикие степные лошади, поступающие каждую осень, как и рекруты, на службу, нелегко привыкают к гусарскому седлу, к военному строю. Обезумев, бьют копытом, со всего маху падают на спину вместе с ношей своей — наездником. Ломают кости, сворачивают шею, а бывает, полковой поп в поминальник зачисляет на веки веков. Кости сживаются, обрастают мясом, а стронутые «паморотки» редко встают на место.

Вернулся на Сал в свою хату гусар-наездник. Казалось, еще выше стал ростом — будто аршин проглотил, до того прям и строен. Жгучие усы, малиновая грудь и сапоги с лаковыми голенищами с ума сводили хуторян. Лицом ясен, но в карих глазах его близкие стали вскоре замечать вроде бы туманец, потом начали прорываться слова, сказанные невпопад.

Рожала тетка каждый год. Помирали дети, как бурьян по осени. Из восемнадцати душ задержалась одна из старших да трое последышей — два парня и дочка, ушлая, бедовая девка Анюта…

Гришка Беркут издали угадал беленую стенку мазанки. Может, и проскочил бы, но доглядел тесовый дом с крылечком — сельскую школу напротив, через улочку, теткиного подворья. Дернул ездового за рубаху — тот плюхнулся на сиденье.

— Дер-ржи-и!

Спрыгнул Гришка прямо наземь, не касаясь каблуком ажурной подножки.

— Тетка Палата! Не угадаешь? Да Гришка я, Беркута Дениски старшой…

Тетка привстала с ободранной завалинки, недоверчиво ощупывала светлыми, на диво молодыми глазами племянника. Ссохшаяся, сутулая, с вылинявшей косичкой на впалом затылке. У Гришки сердце упало — так состарилась она за последний десяток лет.

— Господи-суси, и взаправду Гришка… По рябой морде угадала. А в кого же ты, грец, пуляешь из своей трещотки? Либо в красных?

— Тетка Палата… У Думенки я!

— А как же ты очутился тут? — удивилась она. — Зараз кадеты со школьного двора выкатили… В сады кинулись. Тоже на тачанке и верхи. Как не натолкнулся?

Гришке стукнуло в голову, что его заставило остановить тачанку. Подсмыкивая широченные шаровары, выпалил:

— Тетка Палата, бежи за сады! Там я такого кадета срезал… Офицер! На нем рубаха-а… Жуть! Из царского сукна. Жаль было рубаху. Стебанул по ногам… Тут прямо у ровчака лежит, вытянулся…

— Господь с тобой… — перекрестилась тетка, опускаясь на завалинку. — Забожалось тебе, окаянному…

Осмелел Гришка, подступил ближе.

— Небось Василь уже парубкует… Невестку в хату брать. А рубаха-а… К венцу бы надеть… Генерал, ей-бо, генерал.

Из чулана вынырнула Анютка. Тощая, худая, одни мослы. Лицом в мать — белявая, голубоглазая. В колючих косичках — цветастые тряпочки, на острых мальчишеских плечах чудом держится выношенная, латаная-перелатаная кофтенка.

— А где он лежит?

— Тю, дура набитая, — замахнулась на дочку мать.

Анютка, смешливо поблескивая глазами из-под локтя, спросила уже о другом:

— Братка Гришка, а на Думенку можно взглянуть, хоть одним глазком, а?

— У, бесстыжая… Сопли еще под носом… Ступай в хату.

Неловко топчась в пылюке, Гришка не чаял, как ему вскочить в тачанку.

— А гусар как тут?

— Негожий дядька, чисто негожий. — Тетка Палата сокрушенно покачала головой. — Навроде дите малое… Тут само стрельба из-за Салу… оконцы подушками за-туляем, а он ходит по двору, в полу пули собирает. Кричу ему: в хату, убьют… А он отмахнется… «Кого? Старого гусара? Да я царице семнадцать коней выездил!» Грех, ей-богу. Молодые гибнут. А его господь не прибирает…

Гришка наспех раскланявшись, влетел в тачанку и был таков. Нахлестывая под пузо пристяжную, а другой рукой подталкивая в спину возницу, он рыкал на всю улицу:

— Ррре-жь, Панька, ррре-ежь!..

Птицей перелетели гать, отгородившую балку от Сала. Распугав в плесе зеленых лягушек, околесили церковь и вырвались на выгон. Одним духом подскочили к ерику, пробив колесами в густом чернобыле колею, выставились у самого въезда на греблю — закупорили, будто квачом бутылку.

Подоспели ко времени: из-за крайних садов вывалилась казачья конница. Гришка, блаженно жмурясь, нежно распрямлял клешнятыми пальцами полотняную пулеметную ленту…

2

Вечером из Барабанщикова Борис забежал на тачанке в Ремонтную. Обговорив с Шевкоплясом и начальником штаба связи и уточнив время встречи на станции Куберле, он тотчас засобирался в Гашун — наперерез выступившему в рейд полку. От адъютанта командующего, худощавого, остроносого парня в очках, узнал, что Ворошилов изъявил желание дождаться конца Мартыновской операции. Проводит утром поезд с особым уполномоченным Сталиным в Царицын и сам двинется вслед за пехотными частями на автомобиле.

— Я охотно бы с вашим полком, в седле… — высказал свое пожелание адъютант.

Борис с явным недоверием оглядывал его белую длиннопалую кисть руки, прикрывавшую коленную чашечку.

— Дальняя ездка, тряская…

Только Федор Крутей услыхал в голосе казачинца усмешку. Зная норов его, поспешил отвлечь:

— Да, товарищ Думенко, опять поступили жалобы от ильинских крестьян. Конники твои обчистили амбар… Вывезли овес.

— Кто? Маслак?

Шевкопляс, обдувая рыжие усы, косился на очкастого парня, выговаривал:

— Такое, Думенко, уже не реквизицией, а грабежом пахнет. Гляди, на этот раз приказом не отделаешься… Революционную власть чернишь. Комиссию назначу.

— Сам разберусь, — нахмурился досадливо Борис, чуя в угрозе потаенную фальшь: говорит он больше для адъютанта, нежели для него. Ведь знает же сам, без «грабежа» кони ног переставлять не будут. А тут — в рейд, по вражьим тылам. Удастся ли спешиться где-нибудь в балке?

— Погоди, — некстати вспомнил Григорий. — Давеча опять донимал тот дедок… За коня. Хоть бы бумажку ему выдал взамен, мобилизован, мол. Кадетов боится.

— Ты, Шевкопляс, не принимай все так близко к сердцу. Жалобщики будут до той поры, покуда твои снабженцы не обеспечат полк не только фуражом, но и провиантом, одежой. А что касаемо дедка… У него четверо сынов у белых. А самому не на чем ускакать. Вот и донимает. До меня он не суется.

Забылся, выдернул свою левую из перевязи. В самое сердце стрельнула боль. Превозмогая ее, водворил руку на место, поднялся с скрипучей лавки.

До тачанки проводил Федор. Вглядываясь в закру-тевших сумерках ему в лицо, шепотом спросил:

— Дорогу знаешь?

— Язык до Киева доведет.

— В Кутейниковской, гляди, калмыки… По сведениям разведки, полк формируется. Вы к свету туда должны прибыть.

Устроившись удобнее рядом с пулеметом, Борис успокоил:

— Есть хлопцы… Доведут. А в самой Мартыновке и окрест все яры и балки знакомы. Рос я там мальцом, у бабки.

Полк нагнал Борис за Салом. Из тачанки пересел на Кочубея. И незачем, а подъехал к бричке со своим походным скарбом. На передке, рядом с возницей, сидела Пелагея. В коробе среди узлов калачиком свернулась медсестра. В самом деле спала то ли прикинулась? Не подняла головы, стянутой белой косынкой, не отругала за то, что двое суток не слазил с коня, пропустил перевязку…

Захотелось вдруг услыхать ее голос. Нынче в полдень после боя, вытирая окровавленный клинок, обегал взглядом обросший красноталом берег ерика: не попадется ли белая крестастая косынка?

Пелагея повернула лицо, едва слышно спросила:

— Наголодняка небось?

Борис круто сбил Кочубея на обочину. Рысью обогнул эскадроны, занял свое место в походной колонне.

3

Слобода Большая Мартыновка крайними дворами подступала к красноглинным правобережным кручам реки Сал.

Самая сердцевина слободы, сразу от церковной площади, добротные тесовые, реже каменные, дома под железом. Фронтоны, карнизы, наличники и огорожа богато отделаны резьбой. В задних дворах, за сараями, гремят цепями рябошерстные волкодавы.

За прочными засовами в сытом достатке живут прасолы, лавочники, перекупщики скота и хлеба, приказчики. До войны с немцами этот люд переарендовал у калмыков и казаков все ближние земли. Жирели — ставили новые дома, магазины, воздвигали ветряки и вальцовки, обзаводились бойнями, ссыпками.

Беднота ютилась в мазанках, по околицам. Обе революции она восприняла с радостью. Особенно осеннюю, последнюю. Солдаты-большевики создали ревком. На клич Советов густо повалили из мазанок и хат слобожане в партизанский отряд.

Локоть к локтю с большеорловцами и платовцами отбивались мартыновцы зиму до весенней распутицы от казаков. Донимал свой окружной атаман, генерал Попов. Не мог он смириться, что в его округе обольше-вичились две самые крупные слободы. Генерал беспрестанно слал в мятежные волости указы: грозился, увещевал, взывал к богу, обещал мужикам казачество, наделы земли, сенокосные угодья…

В конце апреля мартыновцы и орловцы на общих собраниях граждан постановили не подчиняться атаману. Делегация их принимала участие в работе окружного съезда большевиков в Великокняжеской; просила великокняжевцев ввести их в свой округ. Там же она во всеуслышанье заявила о своем согласии объединить партизанские отряды.

Но объединения не произошло. Выборные командиры не смогли преодолеть местничества. Разбавленные мобилизованными из зажиточных мужиков партизанские отряды потеряли прежнюю однородность, сбились с пролетарского шляха. Остался невыполненным приказ по революционным войскам Южной колонны от 4 июня 1918 года, утвержденный первым командующим 3-го Крестьянского Социалистического полка Васильевым. В нем предписывалось ему, Васильеву, приступить к формированию означенного полка. Командиром 1-го батальона назначался Шевкопляс, 2-го — Думенко и командиром 3-го батальона — Ковалев, большеорловец.

Шевкопляс, Никифоров и Думенко свели свои отряды, создав 1-й и 2-й батальоны; этим положили основу полку. Ковалев не осилил разноголосицы сальских отрядов — не организовал 3-й батальон.

В канун боев Григорий Шевкопляс, сменивший Васильева, отозванного командованием 3-й колонны Революционных войск Северного Кавказа, отправил на Сал директиву; в ней предписывались каждому отряду дата отхода и путь следования до места встречи. Большеор-ловцы — на Куберле, мартыновцы — через хутор Жиров, в Зимовники.

Ослушались сальцы и в этот раз.

Конные дружины донских станиц Семикаракорской и Константиновской скопом навалились на Большую Орловку. В три-четыре дня красные партизаны израсходовали и без того скудные боевые припасы. Обливаясь кровью, волоча за собой хвост беженцев, гольным штыком прорвались к соседям — в Большую Мартыновку.

Нужда объединила отряды. Ситников, начальник мартыновского гарнизона, выполняя задним числом приказ, вошел в подчинение к Ковалеву. Рябомордый, кудлатый, пасмурного вида человечина, орловец тут же поставил условие: пробиваться к полку, на Куберле или Зимовники. Ситников пожимая плечами, сослался на мнение партизан. Митинговали денно и нощно на церковной площади; свистели, кидали вверх шапки, рвали до хрипа глотки…

Нет, не перекричать горлохватов. Время упущено: белоказачье кольцо уплотнялось с каждым часом. Забыл Ковалев о еде, о сне: метался из края в край слободы. Бросал лопатку, хватался за винтовку. В помощь бойцам и беженцам вся слобода, стар и млад, высыпала на выгон, к сальским кручам, рыть окопы, траншеи.

Ночами, в часы затишья, Ковалев метался на жестком топчане в штабе, грыз в бессильной злобе ореховыймундштук с погасшим окурком, колотил себя кулаками в шишкастый, с мясистыми складками лоб. Смалодушничал, пошел на поводке. Последними словами обзывал эту клятую партизанщину.

Обиду, горечь прибавил Ковалеву раскрытый в слободе источник, какой питал отрядников-горлохватов. Богатеи-куркули давно съякшались с атаманскими лазутчиками; последняя, майская, мобилизация в Большой Мартыновке и в ближних хуторах дала приток равнодушных к Советам крестьян, а отчасти и откровенно чуждому делу революции элемента. Партизанские порядки помогли им освоиться в отряде и впустить глубоко корни. Поддались не только бойцы-партизаны, испытанные в восьмимесячных боях за трудовую власть, но и иные из командиров. Сам Ковалев не считал себя безгрешным; туго думал до последнего часа о слиянии всех сальских сил воедино. Не хотелось растворяться в общей массе, лишаться тех командирских привилегий в партизанском быту. За то и наказан…

Более месяца обороняется Мартыновка. Патроны и снаряды, по сути, кончились. Промышляли ночными набегами на казачьи тылы. Выходили запасы хлеба, соли, истощается фураж — падут обозные и верховые лошади. Лазарет задыхается без лекарств. С каждым днем разбухает он, тяжелеет: раненых поступает меньше, нежели больных. Косит тиф.

Белые не торопятся идти на штурм. Измор — надежное средство, не такие крепости склоняли голову. И торопиться некуда. Донская армия обложила Царицын. Свои красноштанные в сотне верст засели по чугунке за Салом. Больше оглядываются на Котельников, чем помышляют вызволить из мышеловки «братушек».

Когда стало невмоготу, ревком в глубокой тайне снарядил ходоков в Ремонтную. Вызвались прорваться из кольца матрос Хахулин и пушкарь Гончаров. Среди ночи повели наступление на верхоломовские зимники; в прорыв и ушли смельчаки. Как в воду канули. С неделю терзали сомнения. А позавчера Ковалев, отчаявшись, уступил своему надоедливому ординарцу.

В самом деле, удалась затея. Прокравшись затемно по Салу вплавь, ускакал бедовый парнишка из хутора Рубашкина на добрячем офицерском коне, отвязанном от яслей чьего-то база.

Утром — встреча. До света не сплющил глаз Ковалев. В башку лезла всякая чертовщина. В соседнем поповском катухе уже третий раз голосит кочет. Нет сил ждать. Натянул сапоги, взяв под мышку ременный клубок с оружием, на цыпочках вышел из душной горницы, не желая будить военкома Зыгина.

Тесным проулком выбрался к обрыву. Заря уже набрякла на Куберлеевском шляху. Укутав камыши, серым войлоком выстелился по глубокой долине туман. В промежутки бугаиного переклика чутко вызванивала в теснине сальская текучая вода. Птичьи голоса, звон воды выделяли голубую тишину. Тишина ломила в ушах, гнетом давила душу. Не вспарывали ее и беляки: каждый день, с ранней зари, они начинали артиллерийский обстрел окопов, с восходом солнца переносили огонь на слободу. К разрывам снарядов все привыкли, приноровились, даже дети научились определять по клекоту, где ткнется он в землю. А нынче что-то молчат…

К мосту спускаться не хотелось. Там — застава; она встретит гонца. Мимо не пройдет, будет подниматься этой тропкой. Ковалев сел у обрыва, свесил ноги. Прикурив от трута, обламывал край яра, кидал в туман комки глины. С приближением восхода тревога возрастала. С неимоверной быстротой разливался жар по небу, сжигая звезды, сгоняя синь куда-то за слободу, к Дону. Крестик на церкви первым перенял за бугром солнце — вспыхнул, будто свеча в чулане.

Морщась, Ковалев с ненавистью окидывал желтеющие прямо на виду степные дали за Салом. Одна надежда на туман да камыш: по воде можно еще прибрести. А если он еще далеко от речки?..

Вытряс махру до последней крошки из кисета. Солнце встало над степью, накалилось добела. Из осевшего тумана проглянули жердевые перила моста, оголился по пояс камыш, а кое-где в прорехах замерцала вода. Оборвалась тонюсенькая ниточка…

Весь день бродил Ковалев как чумной по окопам. Не кричал, не грозился, как бывало, просто ходил, незряче втыкаясь взглядом в кирпичные лица бойцов. Даже самые отъявленные пересмешники, неунывающие говоруны прикусили языки — чуяли, дела как сажа бела. Сморенный жарой, тяжкими думами, не дотронувшись до еды, упал к вечеру на топчан вниз лицом, заснул как убитый.

4

А помощь уже пришла к мартыновцам. Еще солнце не коснулось верхушек тополей, загремели орудия сразу с двух боков — левее хутора Рубашкина и с теплого края — от Арбузова.

Ковалев оторвал от ватника смятое рябое лицо. Шало моргал покрасневшими глазами, не понимая, чему так обрадованно скалит редкие зубы военком.

— Ну и спать здоров, — качает Зыгин стриженой головой, продолжая трясти его за плечо. — Из пушки пали над ухом… Чуешь, командир!

— Откуда? С небес, что ли?

Ковалев запустил по привычке руки под ватник — забыл, портупею с оружием не стаскивал с себя.

— Ситников поскакал к резервному батальону, — докладывал Зыгин. — Ударит на Рубашкин… Бойцы как ошалелые повыскакивали из окопов… Не удержать, рвутся за Сал. С Арбузова дюже шпарит и Кегичева… Может, кавалерию кинуть?

Умащивая на заросший затылок баранью шапку, Ковалев сбежал по шатким ступенькам крыльца.

— Коня! — оглушил он стойким прокуренным басом часового, окруженного возле сарая слободскими хлоп-чатами.

Застоявшийся конь вынес осатаневшего всадника за ворота, едва не истоптав у навозной кучи кур.

Пушки умолкли. Приглушая ружейную и пулеметную трескотню, накатывался из степной глуби густой вал шума: гудела сама степь.

Горячий ком подступил к горлу. Не мог Ковалев подавать команду голосом — размахивал длинноствольным маузером.

Через траншеи и окопы пронеслась отрядная кавалерия. Ковалев махнул военкому, красовавшемуся на гнедом дончаке: с богом, мол, комиссар, не подгадь. Сам, спешившись, перепрыгнул ближний окоп, выстрелами привлекая к себе бойцов. Вмиг оброс горячей, бурно дышащей щетиной штыков. Сбиваясь на бег, не оглядываясь, как-то боком, плечом решительно сунулся в удушливую пылищу, оставленную конниками…

Грязный, распатланный, с прилипшей к крепким лопаткам гимнастеркой, пробивался Ковалев сквозь орущую толпу бойцов, баб, детей, стариков, запрудивших площадь. Вырвался на крохотный пустой клочок. Тяжело повел насупленным взглядом. Ворот разорван, ни одной пуговицы. К черной клешнятой лапище намертво прикипел маузер.

— Загляденье, командир…

Голос насмешливый, но не злобивый. В пяти шагах — стайка веселых людей, отгороженная от толпы лошадьми. Скалят зубы все, кроме одного. Бронзовое на закатном солнце лицо, крупное, ровнощекое. Маленькая, серого курпея шапочка сбита к уху. Левая рука на перевязи, перекинутой через шею. Повязка выделялась на черной сатиновой рубахе; бинт не свежий, затасканный — ранен, значит, раньше. По едва обозначенной усмешке в строгих быстрых глазах догадался, что слова произнес он.

По тому, как на него поглядывали, понял, на кого нарвался. Зыгин и Ситников уже тут. Тоже усмехаются — ожили, возрадовались. Признал в остроскулом усаче, обугленном на солнцепеке, как полешка, знакомца-соседа, платовца. Разлепил запекшиеся, потресканные толстые губы в ответ на дружеский кивок.

С удивлением Ковалев смотрел на маузер в стиснутых пальцах. Тыкал им в бедро: кобуры нет. Видать, оторвал тот казачина, с каким схватились у яра. Здоров, чертяка, чуть было не спустил с кручи. Сунул оружие в карман.

Обменялись рукопожатием. Неловко щурясь, орловец не то спросил, не то сказал с недоумением:

— Как же… батальон у тебя, а выходит — конники. У Шевкопляса полк…

— Отстал ты, Ковалев, — покачал Думенко головой. — Пехоты уже на пять полков. А конницы… Полк. Вот он, весь.

Проследил Ковалев за его рукой. Кругом церкви, у ограды, — темным-темно от седел и конских голов. Перехватил жаркий взгляд военкома Зыгина, предложил, неуверенно:

— Может, митинг открыть?

— Не намитинговался… Вот комиссар выскажет приветствие, и баста. Со светом нужно утаскивать твои возилки в Зимовники, пока казаки не очухались.

Резкий тон не обидел Ковалева. Напротив, полегчало на душе — скинул многопудовую обузу, давившую все дни осады. Дельно, по-солдатски.

Стронулись с места через сутки. В глубоких синих сумерках прошел последним по расшатанному мосту эскадрон Гришки Маслака. На много верст вытянулась колонна из бричек, возилок с сеном, скота, пеших и конных воинов. Головной разъезд уже выгребся из просторной низины, уходившей от моста на бугор. Отдохнувшие кони колупали сточенными шипами подков подбитый, обдутый ветрами шлях.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

До Куберле пехота шла без боев. Белые расступались, накапливаясь на флангах. Бойцы-великокняжевцы рвались — хотелось скорее глянуть на свои оставленные пустые хаты. В спины поджимали беженцы. Этим и вовсе не терпелось перешагнуть родной порог — хлебнули в отступе. Другой месяц в бегах, по-цыгански, под звездным небом, под нещадным пеклом. Без воды, без хлеба, с постоянным страхом попасть под казачью шашку…

Со станции Двойная навстречу выдвинулся деникинский бронепоезд. Ошпарил с бугра катившего «Жучка» из морских орудий, разворотил перед самым носом рельсы. Для острастки чесанул по бричкам с беженцами.

Федор Крутей воспользовался заминкой. Положив ладонь на карту, колюче взглянул в осунувшееся, одутловатое лицо Шевкопляса.

— Григорий Кириллович, я не вижу смысла в дальнейшем наступлении.

Тот хмыкнул за вислый ус. Отводя набрякшие, красные от бессонных ночей глаза, неопределенно шевельнул полным плечом:

— Приказ Военсовета…

— Приказ выполнен. Гляди, что получается… Мы сами суем голову в петлю.

Видел, что сделался сговорчивее — Ворошилов отбыл в Зимовники, — нажимал круче:

— Немедля заворачивать войска. Сосредоточиваться в Зимовниках. Туда прибывает Думенко с мартынов-цами. Главное сейчас — заняться формированием. Нужно дать ума освобожденцам. А что будем делать с конницей?

— Что, с конницей? — Шевкопляс оторвался от своих нелегких дум.

Федор присел на край стола. Боясь выказать особенное расположение к давнишнему другу, сдержанно пояснил:

— Раздулся личный состав. С мартыновцами… в полку до двух тысяч лошадей.

Шевкопляс оживился. Вышагивая по тесной дежурке станции Куберле, возбужденно потирал руки.

— Приветствовать Думенко! С каждым боем его полку прибывает. Две тыщи… Силища! Тряхнет казачишек еще хлеще, эге.

Дергая за дверную ручку, отмахнулся: была не была.

— Вертай.

2

Изъян в плане Мартыновской операции, на который указывал Сталин, начал сказываться. Вслед за радостной вестью, доставленной из Мартыновки от Думенко, пришла телеграмма из Царицына: войска Фицхелаурова и Мамантова начали сжимать дугу у самого города. Успех тут, в Сальских степях, оказался мизерным, незаметным, и он вовсе не повлиял на судьбу северного и западного участков.

Из поездки по наступающим пехотным частям Ворошилов вернулся в Зимовники. Пока говорил с бричек обжигающие речи, не замечал. Остыл — вкрались раздражение и тревога. Вдобавок к худой депеше из штаба обороны удручающее впечатление оставил осмотр. Бойцы оборванные, безоружные, полуголодные. Не сознавался самому себе, но его страшила крестьянская степная вольница. Он, рабочий, не понимал ее, дикую, отбивающую землей, потом, степным пресным ветром. Ликующие выкрики, разбойничьи посвисты, киданье вверх шапок не вызывали в нем хмельного восторга. За время пребывания в Сальских степях убедился: красновские посулы ближе к большинству разъяренных мужиков с винтовкой в корявых ухватистых руках, нежели защита Советской власти. Казачьи привилегии — божья благодать для них на земле. А что им несут Советы, знают немногие. Темнота, глухомань. Кто громче крикнет, за тем и кинутся слепо, бездумно. У конников один бог — Думенко. Куда поведет этот недалекий, сумбурный человек, туда и бросятся сломя голову…

С сердцем вырвал из блокнота в дороге еще исписанный листок, кликнул:

— Орловский!

Адъютант молча вытянулся у порога.

— Вот, отстучи в Военсовет…

Расстегнул пуговицы на стоячем вороте гимнастерки, прислонился обросшим затылком к прохладной кафельной стенке. Прикрыв глаза, мысленно пробежал написанное. Вспомнился ночной разговор в вагоне со Сталиным. Сделалось не по себе: мрачное содержание телеграммы полностью оправдывает предсказания председателя Военсовета* СКВО. Вернул адъютанта. Скомкал свою писанину, кинул под стол. Переписал заново.

«Царицын. Военсовет.

Мартыновцы, около трех тысяч бойцов, сопровождая обозы и оставивших Мартыновку жителей, с боем продвинулись к Куберле и соединились с нашими войсками. Мартыновцы вышли бодрыми и свежими после тридцатипятидневной осады. Полковой командир и его помощник Ситников и военный комиссар Сизин — истинные бойцы за Советскую власть — вынесли на своих плечах все тяжести осады, выглядят прекрасно и готовы продолжать борьбу с бандами красновцев и других кадетов. Потери мартыновцев во время осады сравнительно ничтожны. Я отдал распоряжение выполнить приказ Военсовета…»

Подумав, приписал, что белые, получив подкрепление, сводят над сальской группой клещи, угрожают станции Ремонтная, стремятся отрезать ее от котельников-цев. Перечитал вслух, скривился — представил хитрую усмешку под усами грузина. Зачеркнул все это место, дописал: «Я сейчас уезжаю в Ремонтную, где подожду еще день, а потом поеду в Царицын». Протягивая листок, наблюдал немигающими выпуклыми глазами за лицом адъютанта.

Морща крючковатый нос, Орловский поправил в глубокой переносице очки в тонкой железной оправе, бегло прочел ясный почерк командующего. В жесте, приглаживающем набок мягкие волосы, и в умных глазах за толстыми стеклами очков заметно недоумение: мартыновцы еще где-то на подходе к Зимовникам. Удалился тихо, не шаркая подошвами.

Ворошилов задержался ненадолго на станции. Не найдя должного порядка, тут же выдал удостоверение Дороне Носову, жителю станицы Романовской, — назначил военным комендантом.

Поезд его отбыл в Ремонтную.

3

В Зимовниках, заняв круговую оборону, как и в недавнем отступлении, войска приводили себя в порядок. Доукомплектовывались роты, батальоны. Много времени отняли мартыновцы. Самый большой отряд. Шевкопляс попробовал было за счет его уравнять другие подразделения, но мартыновцы и орловцы сбежались на митинг. Ситников воспротивился. На помощника командира напустился Зыгин. Оттягивая портупею, рубал напрямки:

— Товарищ Ситников поет давнюю песню… А по-моему, отряд вовсе расформировать!

— Ото голос, — усмехнулся Шевкопляс.

Зыгин обжег его взглядом.

— Мы в осаде еще хватили лиха… Среди честных трудовых бойцов свили гнезда куркули, подкулачники. Их голос однажды уже осилил. Через то мы едва не угодили на телеграфные столбы. И Ситников первый болтался бы на налыгаче… А до сих пор гнет свое, подпевает всякой сволочи. Расформировать по частям! Тогда еще будут воевать. А так — нет. Как нынче вон… Чуть что — митинговать. Командовать таким полком будет невозможно.

Ковалев поддержал своего военкома:

— Зыгин прав. Командовать таким полком… оё. Но и разгонять не легче. Поглядеть в деле. А по ходу прощупывать: чужаков много. И они, к нашей совести, делали погоду в отрядах.

Решили сохранить.

Кавалерийский карательный полк выковывался в огне, как кусок железа. Считали лошадей да седла. В людском составе недостатка не испытывали. Валом валили в конницу. Мало кто даже из пехотинцев не теплил надежду сковырнуть штыком из седла казака и завладеть его дончаком и шашкой — единственная гарантия попасть к Думенко.

В боях формировались новые эскадроны. К Чуну-совской Думенко вел их шесть. Мартыновский рейд поставил под клинок одиннадцать. После каждой рубки место одного павшего занимали три — пять бойцов. Не боялся Борис брать и из пленных. Сам выкликал тут же после боя из толпы понурых казаков-добровольцев. Попадались и свои, казачинцы. Вчера в балке Амта он с охранным полуэскадроном напоролся на казачью сотню. Кони сошлись храп с храпом. Полуденную, накаленную добела тишину разодрал исступленный голос:

— Ро-обя-я, Борька! Спасайси-и!..

От того крика сыпанули не только казаки, но и кое-кто из охраны. Борис даже не успел вынуть клинок — выпалил из нагана в сотника. Выстрел привел в чувство дрогнувших. Кружа коней, выхватывая шашки, они кинулись за командиром.

Разрядив барабан, Борис придержал Кочубея. Из лощины выскочил на рыжем коньке казак. Шашка в ножнах, винтовка болталась на согнутой колесом спине. Ткнув голову без фуражки в гриву, нахлестывал плетью. Шел ходко. Умеючи держался в седле. Что-то — в локтях ли, спине, согнутых ногах — показалось знакомое в беглеце. Пустил Кочубея.

— Сто-ой… твою мать! Кому говорю, сто-ой?!

Норовил здоровой рукой ухватить казака за ожере-лок. Угадал мелькавший обросший затылок.

— Ну и вояка ты, Чалов… Полные шаровары небось напустил. Не ты ли команду подал станичникам, а? Даже мои деру дали.

Чалов, растирая под рубахой колотившуюся грудь, шмыгая hqcom, виновато хлопал мокрыми веками.

— Отколь взял… Не я вовсе. Крысин вон, Гришка, заорал…

— Крысин?!

Обострялись у Бориса скулы, взгляд. Утирая тылом ладони потные брови, окинул напеченную полуденным солнцем степь. Кое-где еще шла скачка, кто-то возвращался, в одиночку, кучками. Сбивались у балки, неподалеку. Жаль, если Крысин удерет и на этот раз: весной за Манычем он увернулся однажды у него из-под самой шашки. Признаться, сам тогда удержал клинок. И дружок Захаркин, и дрались парнями, но все же… А после разгрома Великокняжеского партизанского отряда пошли упорные слухи: Евдокима Огнева-де убил Гришка Крысин. До крови он кусал себе губы.

Молчком тронул Кочубея. Чалов растерянно огляделся, подтолкнул конька. Стащил со спины винтовку, отцепил шашку; совал ему оружие, просительным голосом выговаривал:

— Возьми люшню да шашку. Деваться уж некуда… Кто поверит, что сам Думенко поймал, да потом и отпустил?

— Не поверят?

— Где уж! — В страхе округлились глаза табунщика.

— А ты сам?.. — добивался Борис с непонятным злорадством.

Чалов передернул плечами.

— Тебя я Борькой еще знал… Зараз, могет, все обернулось навыворот. Весь мир очумел, люди посказились все чисто: сын батька рубает, брат — брата… Кровищи — по колено.

Борис усмехнулся: все тот же Чалов, степной мудрец, агнец. Он вдруг вспомнил:

— Да, так и не выкроил время спасибо тебе сказать… За Панораму.

Глаза табунщика пропали в густой сетке морщин.

— Не погибла?

— Берегу. Не хозяину, случаем, готовил?

— Так, впрок…

Не укрылся от Бориса его сдавленный вздох. Помолчав, спросил:

— Не допытывались про лошадей тогда?

— Как же… Захарка Филатов по скуле двинул. На Думенку я все своротил…

Дурной нрав табунщика еще не выветрился у Бориса из памяти. А ведь прошло с совместного житья-бытья на зимнике ни мало ни много полтора десятка лет, половина всей прожитой уже жизни. Так и норовит старый коневод швырнуть человеку в глаза жменю махры. Вот и сейчас ощутил в его последних словах ту самую махру. Но, увидав опущенную голову, понял, что он выведывает таким рискованным способом свою неудалую судьбину: удержится на плечах его горькая головушка либо покатится под крутой уклон балки?

Не спешил успокаивать. Повесив повод на луку, скручивал цигарку. Пальцы левой руки уже помогали в таком малом, но нужном деле. Рука могла держать эфес, да не торопился загружать ее. Рана затянулась, в багровом рубце остался крошечный свищик. Протянул кисет и Чалову. Тот недоверчиво взял.

Курили молча. Кони шли почти рядом. Борису не терпелось спросить о своих: об отце, Муське… Сдерживался, ждал, пока хуторец заговорит сам. О дочке, может, он и не знает, но о Макее уж что-нибудь да слыхал. Или о мачехе, Акулине Савельевне…

Не доезжая сотню шагов до места сбора конников, Чалов сообщил:

— Мачеху надысь видал… И батька твой в хуторе. А старый Филат помер. Он же сидел в тигулевке в Ба-гаевской. Арестовал сам Захарка отца. За Макея, что вызволял, не дал спалить ветряк… А зараз атаманит Иван Прокопович Мартынов…

Хуторские вести Борису были не в новость. Кольнул сердитым взглядом: нужное говори.

— На троицу сходка хуторская была… Акулина, мельничиха… — Чалов не без опаски покосился на знатного хуторца. — Мачеха твоя… Так она прошение писала на бумаге, старцам нашим. Сам я, вправду, не был на той сходке — баба бегала. Сказывала, вроде она, Акулина, принародно отреклась от пасынков своих. Не ответчица, мол, за их действа. А за то самое обчество ей оказало помочь: выдало двадцать пудов ячменя на прокорм да проса.

Желая смягчить суровые слова, Чалов тут же посеял сомнение:

— А по-моему, то она сделала для отводу глаз… Да и с голоду, чтобы лытки не откинуть. Макей же при ей, блюдет старика.

Запершило у Бориса в горле. Подробно дознаваться не было времени. Оставил до лучшей поры. Натягивая поводья, спросил едва слышно:

— Про дочку, про Муську, чутка не ходит по хутору? Чалов помотал головой.

— А про Мансура Володьку чего скажешь?

— Утресь видал дьявола щербатого.

От спешенных конников отделился Ефремка Попов, начальник охранного полуэскадрона.

— Взгляни вон на хуторцев… Трое. Мартынов, Аксенов…

Казаки тесно обсели пригорок. Желтый дым от цигарок клубился над фуражками.

— А Крысин?..

— Тут и Гришка.

Борис спрыгнул. Разминая, растирал натруженные колени; он попросту тянул, давая время улечься душившей злобе. Вразвалку подходил к пленным. Казаки несмело, вразнобой подымались. Гришку Крысина угадал не сразу. Окидывал дальних, а он — вот. Горбился, как старик, в разорванной гимнастерке. Морщась от боли, поддерживал руку — видать, долбанулся плечом с подстреленного коня. Иначе бы ушел…

Расставив широко ноги, Борис уставился ему в складки страдальчески сморщенного лба. Ждал, пока подымет глаза, чтобы в них высказать давнишний приговор. Какое-то время даже поколебался. Крысин рос веселым парнем, дрался честно в Захаркиной стенке. Мало того, в вьюжные февральско-мартовские дни они с ним вместе гонялись за походным атаманом Поповым по калмыцким степям… Решили всё руки его — ног-тястые, красные, похожие на обрубки вишневых корневищ. После Евдокима Огнева они наверняка немало уже пустили людской крови. А сколько еще могут пустить!

Дотерпел; поднял казак глаза. Неузнаваемо мутные, хмельные от ненависти и страха. Ткнул легонько махорчатым черенком ему в живот:

— Расстрелять.

Дождавшись из балки винтовочного выстрела, обратился к пленным:

— Желающие сложить голову не за генералов, а за трудовой народ… выходи!

Первым шагнул казачинец Стефан Мартынов. За ним, шлепая о землю погасшими окурками, узловатой струйкой потянулись остальные. Тут же вернули казакам оружие и лошадей.

— Да обрежьте хвосты, — напомнил Борис Ефремке.

Подрезание конских хвостов сделалось в полку вроде священного обряда. Резали всем лошадям. Это отличало издали своих от чужих. Срамной участи избежала, пожалуй, Панорама — не мог Борис лишить кобылицу девичьей красы. С особым рвением бойцы отшматовывали по самый скакательный сустав роскошные хвосты казачьим коням. Несло оно с собой и еще одно назначение: не каждый казак рискнет метнуться на куцехвостом обратно к белым.

Отправив колонну, Борис придержал хуторцев; с наигранной веселостью посоветовал:

— Вы, соколы, летите на все четыре. Коней и оружие оставьте. Да глядите, в другой раз попадетесь — молитесь богу… В плен брать не буду.

Перекинул ногу с седла и Чалов. Борис, хмурясь, велел ему следовать за собой.

— А деваться тебе, Осип Егорыч, в самом деле некуда. Будешь при моих конях.

Отвернулся — заметил у старого табунщика слезы.

4

Телеграф как-то умудрялся еще доносить из Царицына вести. Шли они одна другой тревожнее. Имея превосходство в коннице, казаки упорно теснят группу войск Ворошилова. На сегодняшний день, 13 августа, те отошли на Котлубань, Тингута, Басаргино, укоротив вдвое линию обороны вокруг города.

Плачевные дела и тут, на юге. От малой излучины Дона, с хуторов Малая Лучка, Баклановка, белоказачьи сотни полковника Топилина в прошлую ночь, преодолев сорокаверстный глухой шлях, ворвались в Ремонтную. Захвачен железнодорожный мост через Сал.

— Чего боялись, то и стряслось, — бросил угрюмо Шевкопляс, грузно нависая над затасканной картой.

Федор Крутей, сматывая в клубок телеграфную ленту, подытожил:

— Мы сдавлены со всех краев, полностью отрезаны от Котельниково. Встает вопрос: обороняться в Зимовниках либо пробиваться?

— Куда?

Холодом потянуло от голоса. Федор, близоруко щурясь на ламповый свет, ответил:

— На Царицын.

Поднялся шум, бестолковщина. Был момент, когда радетели за «круговую оборону» уже одолевали. Партизанщину усмирил Шевкопляс. Хлопнул пухлой ладонью об стол.

— С рассветом наступаем на Ремонтную.

— А беженцы? — спросил гашунец Скиба.

Григорий как-то сник. Оттопырив нижнюю губу, выдул в усы воздух из легких, сокрушенно развел руками:

— Того хвоста девать некуда. Против прошлого громада удвоилась. По рукам и ногам связали. Но как ни важко, будем защищать. Батьки наши, жинки, дети…

— Да об чем балачка… — поддержал Ковалев, окутываясь табачным дымом.

Переняв неморгающий взгляд конника, Шевкопляс приободрился.

— Самая ответственная боезадача ложится на нашу славную кавалерию. Ты уж, Думенко, не хмурься, опять тебе мотаться по буграм, как и в первое отступление.

Борис поднялся с лавки. Подтыкая шапку под мышку раненой руки, дернул головой.

— Это не боевая задача — охрана тыла и флангов на походе… Такое от нужды. Главное — завтра расколошматить беляков за Салом, в Ремонтной. Вернуть железнодорожный мост. Вот она, задача коннице.

Григорий ткнулся в карту. Двигал карандашом, что-то бурчал под нос.

— Чего там колдовать. — Борис отмахнулся. — С рассветом перейти Сал. Где-нибудь повыше Ильинки… Броды известны. Хотя бы в Андреевке. А по чугунке бросить пехоту. В одночасье чтоб… Иначе взорвут мост. Тогда хана. Долго куковать, покуда восстановишь.

План приняли без споров, без ссор. Ковалев вызвался вести свой полк передовым.

— Вы попали в мышеловку из-за нас. А потому дозвольте нам искупить вину, — попросил он полушутя, вороша пятерней всклокоченные волосы.

В полночь Борис поднял полк по боевой тревоге.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Августовские ночи — самые темные в Сальских степях. Прохладнее, волглее, нежели июльские; те сухие, светлые и короткие, как вспышка серника. Не успеет потухнуть вечерница — на востоке занимается утро. К свету в глубокой извилистой долине Сала крутеет, как молоко в крынке, туман.

Кочубей, как и всегда, спокоен. Всадник выказывает нетерпение: то сдавит шпорами, то дернет повод. Вместе с охранением Борис переправился через Сал. У яра ждал эскадроны. Вот-вот должен вынырнуть из пологой вымоины Маслак. Слышен шум: трещит камыш, позванивает вода…

Как и предполагал, казаки их не ждут в этих краях. Подстерегают в Ильинке, а еще увереннее — за железной дорогой, в хуторе Барабанщиковом. Для отвода глаз кинул туда два эскадрона с пулеметными бричками. В горячий момент захватят хилый мостик в хуторе Барабанщиковом и по Лопатине — версты четыре — спробуют прорваться к железнодорожному мосту. В печенках сидит этот неладный мост. Взорвут казаки, ей-ей, взорвут; круто подожмет Шевкопляс пехотой, а с тыла — он…

С левой руки торчит белая колокольня андреевской церкви. Остервенело брешут собаки, потревоженные охранным разъездом; голосят кочеты.

— Андреевская, последняя из крупных казачьих станиц на Салу, — говорит за спиной кто-то из вестовых. — Далее — самые хутора… Атаманская еще станица. Когда-то гремела: ярманки бывали… А зараз оскуднела. На престольные праздники богомольцы теперь все больше тянут в Андреевскую… А там, в глубь степей, — Джураки-Салы, калмыцкие уже владения…

Из тумана вырвались всадники. На рослом золотистом жеребце с проточиной вдоль горбатого носа — Гришка Маслак. «Опять новый конь», — приметил Борис.

Редко стали они видеться. Буйный рост, расширение полкового хозяйства прибавляли забот. Кидал Борис в ножны клинок, мчался в тыл, в ветпункт, в шорные мастерские, в кузницы; по пути заскакивал в пехоту, матерился во все горло, тряс за грудки снабженцев: давай бинты, давай медикаменты, давай ухнали, давай провиант… Из того народа, снабженцев, вытрясти бутылку йода чего стоит.

— Я у вас не требую ни патронов, ни снарядов… Сами шапку передо мной ломаете. Не обделяю добычей… А вам, чертям, жалко капель… Раненый без них на стену лезет.

А Гришка не выходит с позиций. Не в открытой дружбе они жили с ним: с первой встречи в имении Королева Маслак постоянно ошпаривает кипятком — не язык у рябого дьявола, а крапива. Все равно восхищался его ясной лихостью, бесстрашием в бою, хотя словами того не выказывал. Бросал в самое пекло, где и чертям невмоготу. Выходил, ничего. Ни царапины за столько месяцев! Заговоренный. А может, врет рябой, скрывает? Не утерпел, окликнул:

— Маслак!

Екая селезенкой, золотистый красавец играючи вынес наверх.

— Серого куда подевал?

— Угробил Малыша… На пулемет напоролся. Позавчера у Кутенивки…

Помолчали.

— Ты, Гришка, за последки отдаляешься от меня… Обидел чем?

— Хо, чудно… Ото сам ты, Думенко, с каждым часом взлетаешь. Рукой уж и не дотянуться.

Борис отделался смешком. Глядя ему в спину, обтянутую просоленным офицерским мундиром, вспомнил, что хотел передать ночной разговор с Федором Кру-теем о формировании бригады из двух полков и о предполагаемом назначении их с Кондратом Гончаровым на должности командиров. Ладно, освятится уж дело…

Эскадроны текли темной речкой. Разворочали туман до самых камышей. Подскочил Семен Буденный.

— Один охранный эскадрон на том берегу, Борис Макеич.

Борис подобрал поводья.

— Поджимай тут скоренько хвост… До восхода навалиться на сонных казаков.

2

В Ильинке передовое охранение прихватило казачью заставу. Не приостанавливая развернутые в боевой порядок эскадроны, Борис завернул в поповский двор. Так и есть: не ждут их здесь. Черноусый кареглазый сотник, вынутый в исподнем из пуховиков поповны, заикаясь от природы ли, от страха, сообщил:

— Ду-у… Ду-уменку жду-ут в Ба-Барабанщикове либо в Садках…

— Батюшка с матушкой вчера в Дубовское отправились, — успел все разузнать Иван Куница. — Там беляки по случаю победы торжества учинили. А квартирант, не будь дураком…

— Покудова кот проветривается на базу, мышам в амбаре раздолье, — сказал Борис.

От смеха ли сотник перестал заикаться; торопливо объяснил:

— В самой Дубовской до трех сотен. Два пластунских полка держут оборону по Салу; у моста — прочный артиллерийский заслон. Главные силы, до полутора полка, — казаки и калмыки — размещены в хуторе Кравцове. Возглавляет полковник Топилин. Основные части сальской степной группы брошены в помощь правому флангу Мамантова, в район Котельниково — Жутово. По вчерашним данным, котельниковцы отошли в сторону Царицына и заняли оборону по речке Аксай Есаулов-ский.

Разговорчивый сотник, сам того не замечая, внес немалые поправки в первоначальный план, обговоренный вчера в штабе.

— Бери, Семен, два эскадрона и с Кондратом Гончаром дуйте на станцию. Глядишь, самого полковника с перины какой-нибудь лавочницы сгоните… А я по-над сальскими ярами — к Татарскому кургану. Сбивайте к Барабанщикову за сады. Пулеметы выдвинешь на ерик…

Буденный согласно кивал.

— Отступать им по той гребельке… Как и давече. На Садки. Больше некуда.

В двух верстах от поселка полк раздвоился. С семью эскадронами, не ввязываясь в начавшуюся уже на сонных улицах рубку, Борис на галопе прошел выгоном между Старой и Новой Дубовскими. Скатившись с бугра в просторную впадину, уходившую к Салу, пропали в балке.

С Татарского кургана видать, что делается за насыпью. Сразу за полотном — хутор Ериковский. Оттуда слышны команды, конский топот. По клубящейся пыли заметно: тянут к вокзалу, на шум боя. Невдомек, самое страшное — у них за спиной. Ладно, ступайте под горячую руку Семки с Кондратом.

Сдвинул бинокль влево. Ага, вот! В Кравцах, на полпути к заветному железнодорожному мосту, дела, кажись, посерьезнее… Сотник в Ильинке честно заработал свою голову, а ежели она окажется и неглупой, то из хозяина ее может выйти добрый эскадронный. На околице скапливается конница. Строятся головами сюда, на Ериковский. Этого многовато было бы Семену, на два эскадрона…

Махнул плеткой, Маслак и Иванов, спрыгнув с седел, бегом выгреблись на маковку кургана. У Маслака загорелись глаза.

— Погля, Куница! Крестник твой не сбрехал…

— Полагаю, не ведают об нас еще казаки, — заговорил Борис, обрывая болтовню. — За пятнадцать минут они будут тут. Слушай, Маслак… С тремя эскадронами останешься на месте. Следуй строго своей задаче… Мост! Как я ввяжусь с этой конницей, ты во все лопатки рви прямиком… Седлай мост — и могила. Черт, Шевкопляс что-то не отзывается. Подпер ли он со своей пехтурой?

Сбегая с крутого склона кургана к лошади, отдавал распоряжение зимовниковцу:

— Ты, Иван, вываливай со своим эскадроном балкой под полотно. Она выведет впору к ериковским садам… Принимай удар. Я скоплюсь возле мостика. Не обнаружат — двину во фланг, а то и с тылу… Крой!

Вскочил на Панораму. Чалов, не зная еще, как вести себя при новой должности в такой горячий момент, дергал за чембур Кочубея, тянувшегося к зеленому кусту курая. Голос подавал громко, чтоб на него обратили внимание:

— Издох бы ты, проклятущий! Голодный…

Борис, выравнивая поводья в отвыкшей левой руке, посоветовал:

— Чалов, держись Мишки. Кочубей каждую минуту понадобится. Да винтовку сдерни со спины. Загубишь коня — башку сниму.

Балка за мостиком расходилась рукавами. Правый уводил к ериковским садам, левый — в степь, навстречу белоказачьей коннице. Куница успел увести своих к садам. Его, Борисовы, эскадроны затопили всю развилку. Стоят скученно, неловко; вынув из ножен шашки, ждут команды.

Борис, спешившись, вскарабкался наверх; ощущал нараставшую тревогу. Склон не обрывист, но крут. Не каждая лошадь возьмет с маху. На гребне, в полыни, уже лежал, разбросав ноги, Блинков.

— Похоже, в мышеловке, — кивнул назад в балку. — Не дай бог, свернут на нас…

Этого боялся и он. Вздумается вон тому офицеру на вороном коне взять вправо, и в самый раз напорются. Не успеешь и развернуться в такой тесноте.

Казачьи сотни шли рысью, сомкнутые боевым строем, готовые по знаку переднего всадника раскинуться веером в лаву. На глаз — много, тысячи до полуторы сабель. Держатся настороже, неуверенно. Сведения, по всему, получили только от конного нарочного из Ериковского. А эти сами действовали наугад…

Борис загляделся на диво. Огромный янтарно-фиолетовый шар солнца лежал на самых путях.

— Сбивает до нас, дьявол собачий, — Блинков толкнул в локоть.

Кровь отлила от щек. План его рухнул. Испытанный прием — удар во фланг скачущей коннице — приносил ему неизменную победу. Теперь выход один: встретить свинцом. Расстроить, приостановить… Врубиться в лоб.

— Снять с тачанок пулеметы! Спешиться… — полным голосом отдал команду.

Блинков скатился кубарем.

Офицер, кружа над головой сверкающий палаш, звал огромную массу за собой. Держал явно на ериков-ские сады. Загудела под копытами степь…

У ног очутился Мишка. Выгнув по-кошачьи спину, тыкал плеткой куда-то назад, а языком сказать не догадывался. От ериковских садов накатывалась плотная лава. Вырвавшись далеко вперед, с опущенным к стремени клинком, мчался на серебристом скакуне Куница. Наддал и офицер. Расстояние между ними сокращалось стремительно. Вот-вот сойдутся…

В исходе встречи Борис не сомневался. Опытному, с наторенной рукой эскадронному попался противник зеленый, горячий. Бывалый рубака не стал бы бросать на горстку очумелых такую махину. Для заслона хватило бы и двух сотен… Сверху впрыгнул в седло. Наливаясь злой радостью, со звоном вырвал клинок из ножен. Подсказало сердце: пора…

3

Черный ветер будто прошел по степи. Тела, тела в самых невероятных позах. Лошадей мало: в сабельном бою их задевают случайно. Впервой Борис устыдился своей работы. До этого налетал — радовался. Так было несчетно раз за Манычем, у Чапрака; в Чунусовской сам едва не подставил затылок. Нынче испытывал такое чувство, вроде ударил лежачего. Вдыхая утренний воздух до зеленых мушек в глазах, дрожащими еще пальцами не мог свернуть цигарку.

Разломанные, сбитые казачьи сотни, уходя, попали повторно под фланговый удар. Из-за хутора Ери-ковского гнал недорубанные в Ремонтной остатки гарнизона Семен Буденный. Как и условились, тот отжимал их от бугра, не давал уйти к Дону. Передав ему резервный эскадрон, Борис приказал преследовать, покуда хватит духу. Сбор назначил в Барабанщикове.

Сейчас он спешил к мосту. Кравцовские сады скрывают его. Что там делается — одному богу известно. Орудийная перепалка заглохла. Пулеметная и ружейная трескотня отодвинулась к Барабанщикову.

— Судить по выстрелам… Маслак оседлал мост, — предположил Куница.

Блинков высказал сомнение:

— Небось «Жучок» приветствовал бы нас свистками…

Не возразишь. Головному бронепоезду самый раз быть уже в Ремонтной. Хода, значит, нет. У кравцовских левад — всадники. Без бинокля узнал начальство. Оставив эскадроны, придавил шенкелями кобылицу. При Шевкоплясе — начальник штаба и орловец Ковалев. По их расстроенным лицам учуял неладное.

— Взорвали один пролет, сучьи дети, — Шевкопляс с досадой плюнул. — Вот ездим по хутору, приглядываем, чем бы залатать…

— А что с Маслаком?

— Маслак сделал свое. Вдребезги расколотил пластунов, захватил батарею… Пленных вон… девать некуда. Они загодя приготовились: спичку успели под-несть…

Федор Крутей дернул его, шепнул:

— Ольга на пулемет напоролась…

— Какая Ольга?

— Сестра милосердия твоя.

Немели у Бориса губы, терпла кожа щек. Федор, вызванивая уздечкой, между прочим, добавил:

— Возле моста братскую могилу копают…

Молчком крутнул поводья. Панорама легко шла по песчаной тропке, сбоку шпал.

У моста — людская кутерьма. Оба берега забиты пехотой. На той стороне у самого края взорванного пролета чмыхает «Жучок»…

Наугад пустил кобылицу с насыпи. Бойцы расступились. Возле брички, поставив ногу на ступицу, понурился доктор Петров. Она лежала поверх сена, прикрытая до подбородка шинелью. В мальчишечьем остроносом личике — ни кровинки. Побелели и конопушки. Выгоревший хохолок бедово торчал из-под крестастой косынки.

Панорама, дрожа ноздрями, горячо дыхнула ей в щеку. Борис снял папаху. Не слезая с седла, потянулся, подоткнул полу шинели, свисавшую до колеса.

Нюрка, Нюрка!.. Так и не успел объяснить, почему назвал ее тогда этим именем…

4

Кружа по балкам, кидаясь с правого на левый берег Сала, конный полк неделю отбивал беспрерывные атаки. Дугой обложили беженцев и эшелоны пехотные части. Бойцы изнывали, под палящим солнцем в тесных ямках-окопах. Ночами ротами уходили к мосту — помогали восстановительным бригадам. С ближних хуторов по обе стороны от путей стянули все, что можно вложить в воздвигаемый на месте пролома бык, — плетни, телеги, бревна; разбирали амбары, сараи.

Днем одолевала казачья артиллерия. Беженцам, бабам и детворе, прибавилась работа: раскладывали под ветерком мокрые костры — завешивали мост дымом.

Конники наловчились выкорчевывать с высоток обнаглевших пушкарей. Малыми группами обегали скрытно, балками, в капусту крошили прислугу. Удавалось — приволакивали пушку, не выпадало — портили замки, заклинивали стволы. За время топтания у разбитого моста полковой артдивизион пополнился таким способом батареей новехоньких зеленых трехдюймовок.

По восстановленному мосту первым осмелился пройти «Жучок». Шел, не дыша, прислушиваясь к скрипу, стону быка. Тысячи людских глаз, не моргая, провожали его, как канатоходца. Перекатив на тот бок, «Жучок» с облегчением выпустил лишний пар, радостно, призывно залился медный свисток: даешь, мол, смелее…

Дотемна перегнали эшелоны. Последним переправился бронепоезд «Черноморец». Одним снарядом разворотил за собой недельный труд тысяч человеческих рук.

В Ремонтной эшелоны и обозы с беженцами не задерживались. Под напором конницы полковника Полякова пехота пылила по обочинам полотна. С полустанка Семичный, на полпути между Ремонтной и Котельни-ково, бросили по железке Маслака с тремя эскадронами. Шевкопляс был против этого рейда — не хотел отпускать от себя далеко кавалерию. Думенко стоял на своем:

— Не держи, Шевкопляс, конницу на приколе. Ее сила — на воле, в рейдах, внезапных налетах. Отчего нам казаки сопли бьют? Все оттого же… Мы мост за собой развалили, а им и бай дюже. Вот они у нас, на загривке. Вплавь взяли Сал. Ко-онни-ица-а. А по моим сведениям, в Котельниково Штейгера уже давно нету. Нужно искать его где-то на речке Аксай Есауловский. А до Аксаю того за сотню верст. Ту стенку, значит, проламывать все одно кавалерии.

Шевкопляс сердито дергал выгоревшие добела усы. Не найдя в глазах начальника штаба поддержки, пробурчал:

— Упрямый черт.

В самом деле, в Котельниково белые. К утру Гришка Маслак прислал донесение. На газетном обрывке, размером на закрутку, стояло корявым почерком: «Беляков до бисовой матери. Атакую. Гр. Мас».. Взмыленный вестовой оказался ненамного щедрее.

— Полка два, наверно. Это в самих Котельниках. И далее скрозь до самого Царицыну — тож беляки.

На диво, Шевкопляс не противился.

— Пробивайся. Громи в хвост наступающую на Царицын контрреволюцию.

Не трудно сказать, каков был бы исходдля Маслака, не подойди Думенко вовремя. Главные силы белых недвижимо стояли на высотках, в западной стороне поселка. На их глазах малая конная часть красных лихо вырубала у крайних огородов дружину есаула Бакланова. Не шевельнулись — знали, это затравка. В получасе ходкой рыси, за увалом, подступает черная хмара — сам Думенко. Какой уж там выручать задавастого есаула, тут бы самим устоять…

Борис, оставив бинокль, потянулся к эфесу. Не окажись они здесь, не на чем бы уже носить Маслаку мохнатую белую шапку. «Погоди, сатана рябая… Выбью из башки твоей дурь. Ей-богу, выбью», — побожился, вспомнив его донесение. Первым влетел на Кочубее в казачью лаву…

Будто в свинцовой донской волне захлебнулись казаки. Ничего схожего по силе их пикам и шашкам не попадалось ни в далеких полях Галиции, ни в гористой туретчине. Сбитые, ошеломленные, два десятка верст гнали взмокревших коней. Опамятовались дома, на Дону…

Не убавляя напора, держась железнодорожного полотна, на полустанке Гремячий полк Думенко ископытил хвост наступающих частей генерала Быкадорова. Казаки, не принимая боя, отхлынули. Разгадка вскоре пришла. Передовые разъезды столкнулись у степного хутора с цепями котельниковцев…

Военсовет СКВО телеграфировал Сальской группе войск занять оборону на прежнем рубеже — по реке Сал. Пехота опять втиснулась в насиженные окопчики по-над извилистым высоким берегом. Конники скопились на флангах. Квартиру и канцелярию Борис обосновал в слободе Ильинке. Часть эскадронов разместилась за железной дорогой, в хуторе Барабанщикове.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Степь переоделась в осенний наряд. После августовских дождей по низинам полезла новая поросль луговой зеленки. Повыше, на сухмени, закустилась лебеда, курай, а по буграм ожил из-под корня типчак, выгоревший под июльским пеклом.

Нежились, выгуливались боевые кони. Свободные от разъездов, сутками паслись по лощинам, у ериков, набивая отощавшие бока за лето беспрерывной гонки.

Отводили душу и бойцы. Отлеживались между нарядами, выездкой неуков, жировали, как селезни, на харчах крепких мужиков-хозяев. А вечерами после захода солнца бродили по хуторским улицам до третьих петухов. В одночасье превратились в обычных парубков. Ловили девок, тискали их, запускали им в пазухи жаб, рогатых жуков, сухой коровий лепух. Иному выпадало оставаться один на один с хуторянкой. До бела дня прошатается за садами, в бурьянах. Десяток слов за ночь не скажет — выгребет до швов битком набитый с вечера кисет да обобьет в потемках пальцы об кресало. Хорошо еще, ежели девка попадется смышленая, не даст себя в обиду — разъяснит, что к чему, недогадливому… А другая бредет молчком, опустив покорно голову, обгрызая порыжевший конец косы, вздыхает, как телка, до самого расставанья, перемлев от тщетных ожиданий.

Умелые не давали в обиду честь думенковца. Мишка особенно дорожил этой честью. Подсмеивался над эскад-ронниками-однолетками. Выпади вся ночь в его распоряжение, он бы не спустил с мушки. Жаль, не выпадало такой ночи. Всем отдых, а ему самая горячка. Не знает наперед, где проведет ночь, где день. С утра у колодезя или у ерика, пока поит лошадей, позубоскалит с какой-нибудь хохлушкой с напомаженными жировкой щеками; вроде бы дело погнет к тому, что после дойки коров она не прочь выйти за батин плетень. А не успеет он опорожнить чашку за завтраком, голос из горницы:

— Мишка, Ерамочку.

Ерамочка появилась у них не так давно. Под Ку-тейниковской командир свалил с седла ее хозяина калмыка-офицера. Он, Мишка, успел схватить поводья. У пленного калмычонка дознался про кличку. Ерамочка, Ерамочка — черт знает, что за слово. Допытывался у комэска, платовца Оки Городовикова. Тот пожал плечами. Может, калмычонок и заика какой попался.

Кобылица на кличку вскидывала маленькую глазастую голову, прядала ушами, отзывалась. Командиру все равно, а ему, ординарцу, и подавно. Так и осталась Ерамочкой. Оно даже чем-то напоминало Панораму. Не ускользнуло от синих глаз ординарца и то, кому Ерамочка предназначалась…

Как-то перед андреевским рейдом сам проговорился. Чистил ее, а в это время к палатке подкатила санитарная бричка.

— У милосердии лошади верховой нету, — сказал он, провожая взглядом Ольгу. — Может, подарить ей Ерамочку?

— Кому? Этой недотроге? Была нужда…

Даже голову Мишка втянул в плечи — боялся, походит по ней железный скребок. Больше голоса не подавал, только хитро водил глазами. Но Ерамочка так и осталась под присмотром Чалова — некому ее дарить. Зато сам не слезает теперь. Панорама с Кочубеем изнывают от безделья в лугах, у ерика, а эта отдувается за них.

2

Мишка пошел на притворство.

Конец ночи провели в Ильинке. С утра протолкались в Ремонтной, в штабе. К полудню попали в Барабанщиков, в девяти верстах от станции. Остановились, как обычно, в школе, у Куницы, — его эскадрон был тут на постое.

Пока комполка учинял разнос комэску, Мишка сводил лошадей в ерик, искупал. На обратном пути возобновил старые знакомства: у церковной ограды встретил псаломщикову дочку. В последний приезд тоже так, познакомились у ерика, набился на свиданку и обманул. Нынче дал слово.

Въехал во двор. Думенко и Куница, оседлав перильца крылечка, мирно покуривали, вели разговор со смешками. Отлегло на душе; гляди, начальству самому захочется переночевать тут. Солнце, правда, высоко, мало что может еще взбрести в голову.

В самую точку попал: взбрело.

— «Прохлаждаешься, парубок…

Снизошло на Мишку: скривился вдруг, запустил ладонь под ремень. Сперва подумал отпроситься по-доброму. Но в голосе командира учуял такое, что с от-просом — дохлое дело.

— С животом нелады, Борис Макеевич…

Ссунулся с давно высохшей спины Огонька. Страдальчески-преданно глядел в самые глаза. Думенко недовольно сдвинул брови:

— Брось кривить рожу… Полчаса назад видели тебя у церкви. Ох, Мишка, стащу порты…

Прижмурился, как блудливый кот, — не мог видеть махрастую плеть в руках командира.

— Задай овса. Хотел с собой взять… Не возьму.

— А куда?

— На кудыкину гору.

Промашку дал Мишка. Ему тут же припомнился услышанный разговор в Ремонтной. Начштаба интересовался, есть ли у Иванова офицерская одежда. Не придал значения тем словам, а теперь догадался… Заныл всерьез:

— Так оно, может, обойдется… Крутнуло разок. И то не дюже. Борис Макеевич…

— К заходу приготовишь одну Ерамочку.

Сидя на крылечке, Мишка с тоской глядел на угасающую вечернюю зарю; ему казалось, дотлевал огромный костер на буграх за хутором. В те края ускакал Думенко, пристегнув к плечам офицерские погоны. Вслух шерстил матом некстати подвернувшуюся зазнобу. Через нее все… Птьфу!

— Что плюешься?!

Мишка повернул голову. В дверях — девчонка, костлявая, остроносая. Хмуря сердито выгоревшие реденькие брови, выговаривала:

— Баню, баню полы… А ты плюешь. Боже мой, а окурков натоптал! Ну, погоди, Мишка, самому Думенку заявлю…

— Откуда такая горластая? — миролюбиво спросил он, польщенный тем, что его назвали по имени.

— Оттуда, откуда и ты. А ну, марш, шаровары оболью. Расселся…

Мишка спустился со ступенек. Отряхивая сзади офицерские галифе с потертыми от седла кожаными леями, усмешливо оглядывал худые девичьи ноги, торчащие косы, подвязанные черными лоскутками. Девчонке лет пятнадцать. Язык вот ей бог привесил чуточку раньше — острый, как шашка его. Забавы ради затронул:

— Послушай… А что, ежели до тебя я сватов пришлю, а?

Распрямилась языкастая, склонила слегка голову. Отжимая мешковину над цибаркой, согласилась:

— Засылай. Вот наша хата, через уличку… А то матерь моя, на завалинке. Теткой Палатой зовут.

Развешивая на плетень мокрую тряпку, вывела из затруднительного положения «жениха»:

— Гашутка псаломщикова там уж небось заждалась… А ты тут лясы точишь.

Мишка сглотнул колючий ком, хриплым недобрым голосом спросил:

— Ты-то почем знаешь про Гашку?

— Сорока на хвосте принесла. Весь край знает… А попалась она тебе у церковной ограды неспроста. Ждала. Видала, как ты к ерику проскакал…

— И что с того? Грех?

Стрельнув глазами на соседний плетень, она шепотом поведала:

— Так вот вашего брата замануют. А потом либо из колодезя… либо вовсе не найдут. А все ж они, девчата…

— Мелешь ты, ей-богу, — Мишка присвистнул.

— Вот тебе хрест. Третьего дня в садах вон, в старом колодезе, вашего конника нашли… Молоденький парнишечка. Ножом в бок… А еще раньше, тот и вовсе пропал, как вроде в прорубь. И концов не найдут. И оба тоже на свиданку ходили, как и ты…

Вогнала чертовка в пот. Стащив папаху, поинтересовался:

— А Гашка тоже заманует?..

— Сходи — узнаешь.

От беленой хатки, через уличку — голос:

— Нюрашка-а, до хаты ступай.

— Кличут, слышь? Пойду, а то заварилась тут с тобой…

Беспокойство охватило парубка всерьез. Переиначил тут же свое решение — пойдет на свиданку к церкви. Колебался: сказать, нет ли караульному начальнику? Переборола гордость, умолчал. Выпросил запасной наган; шашку оставил, чтобы не болталась в ногах. Может, бежать придется.

— Куда так снаряжаешься, не к ухажерке? — спросил комвзвода.

— Тут в хуторе порядочки… К девке с трехдюймовкой надо подкатываться.

— Вот голос… Да у нас, ежели хочешь знать, тишь да гладь, божья благодать. А вот возьми в Кравцах…

Шел Мишка по темной улочке поближе к Салу. Поначалу заглянет к эскадронникам. Звали на самогонку. Перед свиданием для смелости не помешает хватить: черт ее знает, эту псаломщицу. Классу-то не трудового, поближе к буржуйскому, к захребетникам. А то и вовсе контра чистая, без примеси.

Дружков на месте не оказалось. Хозяин, не выходя из хворостяной калиточки, посмеялся в потемках:

— Нашел д\ паков в хате душиться… Вон они, коблы… На выгоне. Где девки вижжать, там их и шукай.

Наставил ухо. Ага, вон… От моста какой-то балочкой пересек хутор. Пахнуло из низины волглой свежестью; дух забивала полынь. Темень, выколи глаза. В ушах — гул от звонкой тишины. Где же? Пели и повизгивали в этом месте. А теперь — во-он…

Прикуривая от трута, Мишка вдруг ощутил спиной холодок. Откуда-то из-под земли — голос… человечий. Тужит, как вроде сыч. Оборвался… Сверчки одни. Во, опять… Совсем рядом. Руку протянуть — дотронешься… Черное, лохматое встало в глазах. Задом, задом… Кто-то поддел в голяшки. Подломились ноги — полетел в полынь. За что-то твердое, холодное, как кость, ухватился, вскочил…

Огонька от беляков так не гнал, как бежал сам. Очутился возле школы. Терся мокрыми лопатками о жердевую ограду, едва успевал хватать ртом воздух. Отдышался, обнаружил пропажу… Папаха?! С холодеющим сердцем запустил руку за пазуху. Нет. Чужой наган на месте. А то дело будет: одной гауптвахтой не отбояришься. Во всем полку засмеют, хоть в пехоту сбегай. Свой, в кобуре, тоже на месте.

Очухавшись, понял — занесло его на кладбище. А под ноги попался крест… Ладонями до сих пор ощущал сырое дерево. Кто тужил, человек, сыч? Уж не мертвяк ли из могилки?

Повалил из Мишки смех. Переламываясь в поясе, хрипел, трясся, крутил всклокоченной башкой, как неук, засевший на аркане.

— Очумел? — полюбопытствовал часовой, выглянув из-за горожки.

Мишка умолк. Одергивая френч, оглядел небо. Понял, ночь уже глухая и никто его не ждет; у самой преданной зазнобы и то все жданки давно бы полопались. Матюкнувшись, поволок ноги к лошадям. Развалился в бричке на сене. Засыпая, подумал: «Надо светом сбегать на могилки. Не ходить же гололобому. А то когда еще бой…»

3

Из тыла белых Думенко вернулся на третьи сутки. С удостоверением есаула армейской контрразведки он проехал сальские хутора, занятые казаками, попетлял по левобережью Дона. Силой унял острое желание переправиться на тот бок, навестить в станице Константиновской Быкадорова. Немолодой, по слухам, заслуженный в войне с немцами, генерал усиленно интересуется его, Думенко, персоной. Весной, в середине мая, ему докладывали, что на Маныче, в районе станции Торговая, находится до семи тысяч пехоты, шесть сотен кавалерии и тридцать пять пулеметов красных. Общее командование объединяется в лице матроса Думенко.

Сведения такие извлекли из полевой сумки казачьего офицера, зарубленного в Чунусовской. Посмеялся Борис — беляки со страху произвели в матросы. Погодя сообразил: матрос Евдоким Огнев, командир Великокняжеского партизанского отряда, и он для них одно и то же лицо.

Более точные сведения о нем генерал получил сравнительно недавно. В разведсводке полковник Топилин доносил, что «в районе станицы Чунусовской действует отряд Думенко до 1300 коней, с двумя пушками и пулеметами, ими в Чунусовской заказан обед на 1300 человек. В занятых местностях красными проводится мобилизация 16 лет. Красные готовятся к наступлению на Донскую область». Эта бумажка попала им из разгромленного в Ремонтной полевого штаба Топилина. Федор Крутей, вертя ее, сделал настораживающее замечание:

— Мобилизация шестнадцатилетних — ерунда. А что касается последней фразы, о готовящемся нашем наступлении… Любопытно. Имеется в виду, по времени, мартыновский рейд. И наступление на Зимовники — Куберле… Орудует их разведка.

Здравый голос одержал верх. Была бы Константиновка на этой стороне Дона, рискнуть можно. Но переправа на пароме в заваруху… Бред. Кроме того, у генерала помимо залежалых сведений могут быть более свежие и подлинные: сотник Филатов, так ретиво обхаживавший его всю весну, не мог через своего шефа, полковника Севастьянова, не снабдить ими. Со слов сестры Пелагеи, Захарка разжился в ту пасхальную ночь в хате даже его карточками. От греха подальше.

Прогарцевали с Куницей по песчаным улицам станицы Романовской. Удостоили своим посещением полковника Топилина, чудом не угодившего на днях под клинок. Представляясь, Борис прозрачно намекнул, что их привело последнее поражение в Ремонтной. Полковник был рад отделаться от залетного соглядатая; сославшись на занятость, перепоручил контрразведку одному из своих штабных.

Вместе с ним они и явились в штаб.

Тут же Федор Крутей превратил сведения разведки в цифры. Не утешительны они, даже судить по их участку фронта. У противника идет усиленная, спешная мобилизация всех возрастов. Нажимают на формирование конных частей. Кое-что добавил прихваченный подъесаул. Повторное наступление на Царицын намечается на первую половину сентября. Войсковой атаман Краснов рвется поднять пошатнувшийся в летнем неудачном наступлении престиж. А попутно хочет доказать Деникину, болтавшемуся все еще между Доном и Кубанью, что донцы и сами с усами. Теперь атаман не приглашает российского собрата «объединить усилия» для разгрома красного города, как это было весной в Манычской станице.

— Грызутся между собой, как собаки, — с горечью сказал казак напоследок.

— Картина как будто разъясняется, — подытожил допрос Шевкопляс. — Через день-два получим разведданные и с юга, из Куберле. Сводные цифры покажут полностью картину. Узнаем, чем располагает противник на сегодня. «Язык», правда, не больно разговорчивый попался. Но, думаю, главное он не утаил: начало наступления. Благодарность тебе, Борис Макеевич, за офицера выношу. Отправим его в Царицын, там он больше скажет. Да, погоди!.. Товарищ Крутей, он знает об той бумажке?

Федор, копаясь в папке, подмигнул:

— Где же ему знать… Бумагу вчера доставили. Ага, вот.

Вырвал ее Шевкопляс из рук начштаба — хотелось прочитать самому.

— Слушай, об ком речь… «…особенной храбростью отличается крестьянский полк под командованием Думенко. С тысячью всадников он держит восьмидесятиверстный фронт, наводя панику на кадетские банды». Каково? Информационный бюллетень ВЦИКа. Ого! Не какого-нибудь там округа… Центральная Советская власть!

Как ни привык Борис к лестному о себе и своих конниках, запершило в горле. Не иначе, устал в «гостях» у казаков. Колупая мозоли на ладони, хрипло буркнул:

— Нашли чего указывать… Да и припозднились. Две тыщи.

Засовывая бюллетень в полевую сумку, Шевкопляс не согласился:

— Нет, нет… Сам почитаю конникам твоим. Нехай знают, Советская власть берет на примет все их подвиги. А после войны каждому по заслугам воздаст почести.

Прощаясь с Думенко, посоветовал:

— А тебе по вражьим тылам, пожалуй, хватит раскатываться. На то есть разведка. Головой рискуешь…

— Ав атаки ходить? Тоже риск. Пиши уж приказ заодно.

Шевкопляс обидчиво нахмурился. Скрипя дверью, невнятно проговорил:

— Ив атаки не все ходи…

Пр ислушиваясь к его тяжелым шагам, Федор сказал:

— Души в тебе не чает. Пока пропадал на Дону, плешь мне всю переел. Зачем я дал добро на разведку… А усмешек твоих не выносит. Ишь, загрохотал сапогами. Учинит разнос Ковалеву…

— А что там у мартыновцев?

— Прав Зыгин. Полк тот нужно было сразу переформировать. Этой ночью до полуроты оставили окопы. Ушли за Сал.

— С оружием?

— Да. Затесался какой-то из офицеров… Сбил мозги, увел. Участилось дезертирство и в других частях.

— А у моих?

Федор отвел глаза.

— Сводку на сегодня Буденный еще не прислал…

Борис расстегнул воротник. Сказал негромко, угрожающе:

— Рубай начистоту.

— В среду один из разъездов братался с казаками…

— Как братался?.. — обеими руками стиснул конник черенок плети.

— Братаются по-всякому… — Федор пожал плечами. — Съехались два разъезда… Закурили из одного кисета. И разъехались с миром. А можно и еще… Пригласила девка парня… Споила его — выболтался.

— Назови… Хоть эскадрон!

Улицы Дубовского Борис прожег карьером. Вырвался на выгон, к сальским кручам. Из-за Сала в разгоряченное лицо ударил остужающий ветер. Мысли пошли ровнее, без скачков… Усмирялись, остывали. Перед Ильинкой перевел взмокревшую Ерамочку на рысь. Но к чему устраивать суд, а тем более… ставить к стенке начальника разъезда. Сам виноват в первую голову. Распустил командиров, оторвался от бойцов. По тылам казачьим раскатывает, играет своей головой, как вроде речным голышом. Долю пытает. Прав Шевкопляс. Мальчишество — шататься ему, командиру, по казачьим тылам. Да и кидаться сломя голову в атаки со взводом тоже…

По слободе ехал шагом. Отвечал приветливо горланившим конникам, сдержанно кивал на поклон слобожан. От недавней злости остались на скулах серые пятна, да дрожь не унялась в пальцах раненой руки.

Мишка угадал издалека. Распахнул обе створки ворот — встречал не верхового, а возилку с сеном.

4

Командиры удалились далеко за полночь. Борис раскрыл окно в палисадник, впуская в надымленную горницу предрассветную прохладу. В исподней сорочке шлепал босиком по крашеному полу.

На просторном столе под жестяной висячей лампой разложены полковые бумаги — журнал боевых приказов, оперативные донесения, отчеты хозяйственников…

Вывернул все наизнанку, до швов. Начальство и малой толики не знает того, что творится у конников. Иные из комэсков начали было крутить, оборачивать многое в смех, а то и просто прикидываться незнайками.

Ни на кого не глядя, Борис положил на стол кулак:

— Если кто будет утаивать, укрывать, пеняйте на себя. Я знаю все. Комэск-шесть, доложи… как разъезды твои братаются с казаками, заместо шашек и наганов вынают кисеты…

Прорвалось, пошло! Мать моя… Выезд лошадей, владение холодным и огнестрельным оружием в эскадронах запущены, уход за оружием из рук вон плох. Командиры ослабили повода. Бойцы ночами шатаются по хуторским улицам, озоруют, безобразничают, горланят песни под гармошку, хлещут самогонку. По пьянке распускают языки, тем самым попадают на удочку переодетому офицерью. Иные втихую пошаливают в крестьянских катухах, амбарах; обзавелись уже кое-кто своими бричками, держут их при полковом обозе. Обоз непомерно распух, отяжелел; такой хвост коннице таскать и тяжело, и срамно. Подтвердился и факт «братания». В ином виде, как его передали в штабе. Съехались разъезды на револьверный выстрел, выговорили до хрипа все матерные слова и разминулись с миром, увозя с собой каждый свою правду. Среди казаков не оказалось в ту пору офицера — могло бы кончиться худом…

Чем больше Борис узнавал неполадок, тем легче делалось на душе. Лучше болезнь застать на пороге, нежели она притопает в горницу. Сцепив руки, отвалился к стенке. Свет сверху четко вылепил надбровные дуги, крутую горбинку носа, скулу. Настроение его выдавали ноздри…

— Боюсь, с такой дисциплиной в эскадронах кадеты нас голыми руками заберут. Они формируются усиленно; не слезают с коней, днями рубают лозу в тальниках. На каждом шагу лагеря, лагеря… А мы гульбища устраиваем, ручкаемся со скрытой контрой, шарим по закромам у такого же обездоленного, как и сами…

Задержал помощника. Выговорил ему отдельно, без свидетелей:

— Семен Михайлович, не выполняешь моего приказа… Сведения о состоянии полка ты должен регулярно отправлять в штаб бригады. Я не хочу краснеть…

Оставшись один, Борис сел за приказ. Накопилось всякого; хотелось втиснуть в бумагу все. К восходу солнца выбелил на отдельном листке:

«Приказ № 34.

По 1-му Крестьянскому Социалистическому карательному кавалерийскому полку от 27 августа 1918 г.

§ 1.

Мною замечено, что бойцы вверенного мне полка устраивают ночью с гармонией увеселительные гульбища, что устраивать бойцам в это время последнее непростительно, недопустимо и стыдно…

§ 2.

Мне донесено, что бойцы 6-го эскадрона вверенного мне полка братаются с противником, который хитрит, как лиса, и норовит на какие бы то ни было уловки завлечь к себе, а тем временем нанести неожиданный удар.

Товарищи, вы уже, как нестрадавшие борцы от этих извергов, тиранов, которые стащили свои золотые и серебряные погоны, и теперь же идти и ловиться на ихнюю удочку, если это делается по своему недоразумению, а если это делается с целью, то нет места тому в наших рядах нестрадавших и измученных в борьбе, и которые буду-т бороться за трудовой народ до конца своей жизни. Я сам борюсь с начала революции и думаю, что и другие, которые также борются, не допустят этого братания, а если кто не хочет, то пусть сдает в полковой арсенал данное ему трудовой армией оружие, а сам пусть отправляется, куда ему заблагорассудится.

Командир полка Думенко».

Не перечитывая, лицом вниз упал на хозяйскую кровать. Забыл погасить давно ненужную лампу.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

В сентябре генерал Денисов — командующий Донской армией — повторно двинул войска на Царицын. Основной удар пришелся в слабый стык котельниковцев с частями Ворошилова. К концу месяца донцы глубоко вклинились в оборону. Пали железнодорожные станции Гнилоаксайская и Абганерово. Считанные версты оставались до Сарепты — южного пригорода Царицына. Офицеры с высот уже наблюдали в бинокли за дымящимися заводскими трубами; на изгибах слепила глаза под осенним солнцем Волга.

Котельниковцы и Сальская группа, по-прежнему стоявшие на водных рубежах Сал и Курмоярский Аксай, оказались отрезанными от Царицына.

Кавалерийский полк вел бои с казачьей конницей. Донцы не наваливались крупными массами, действовали ощупкой, малыми подразделениями. Вновь сформированные сотни, из старших возрастов и зеленой куги, офицеры побаивались сразу вводить под клинки думен-ковцев, натаскивали на пехоте.

Ни свет ни заря в Ильинку явился Шевкопляс. У конников он бывал редко. Бойцы привыкли к тому, что каждый его приезд связан с каким-нибудь известием. Не ошиблись и в этот раз. От ворот, увидев Думенко возле коновязи, замахал бумажкой.

Продувая скребок, Борис подумал: приказ Военсовета СКВО о разворачивании полка в бригаду. Со дня на день ждал его. Знал, начальником бригады послан на утверждение он, но все же где-то в глуби шевелился холодок…

— Магарыч, Думенко! — Шевкопляс тяжело слез с седла. — Не вижу улыбки, конник. Труби построение, сам прочитаю твоим орлам. Нехай своими ушами услышат дорогой всему трудовому люду голос…

Нет, не приказ.

На церковной площади перед плотно сбитыми в общий строй эскадронами Шевкопляс зачитал телеграмму Пред-совнаркома Ульянова-Ленина: «Реввоенсовету Царицынского фронта. Передайте наш братский привет героической команде и всем революционным войскам Царицынского фронта, самоотверженно борющимся за утверждение власти рабочих и крестьян. Передайте им, что Советская Россия с восхищением отмечает геройские подвиги коммунистических и революционных полков Худякова, Харченко и Колпакова, кавалерии Думенко и Булаткина, броневых поездов Алябьево, Военно-Волжской флотилии Золотарева. Держите красные знамена высоко, несите их вперед бесстрашно, искореняйте по-мещичье-генеральскую и кулацкую контрреволюцию беспощадно, покажите всему миру, что социалистическая Россия непобедима!»

Возвращаясь в штаб, у ворот они придержали коней.

— Чего затоптался? Въезжай… Сам на магарыч набивался.

— Кой там! — отмахнулся Шевкопляс. — Федора ночью в Царицын отправили. Подштопают малость, да пооботрется там по штабам. Аппендицит схватил — клиника нужна. Как видишь, и штабу догляд требуется.

Протягивая руку, каким-то вялым вдруг голосом сказал:

— К мартыновцам правлюсь. Надо Ковалева в курс дела ввести. Мало чего со мной может приключиться.

Он оказался провидцем. К вечеру этого же дня у сальского железнодорожного моста его ссадил с седла вражеский осколок. Рана пустяковая, в мякоть, но много сошло крови. Тоже увезли в Царицын.

2

В разгар боев под Абганерово бронепоезд «Жучок» едва успел вырваться из Царицына. В подцепленном сзади вагоне-теплушке, набитом снарядами для трехдюймовок и патронами, прибыл в Ремонтную Виктор Ковалев, председатель Донреспублики. Военсовет СКВО реорганизовал Сальскую группу войск в 1-ю Донскую дивизию трехбригадного состава — две пехотные и кавалерийскую. Ковалев назначался начдивом; 3-й Крестьянский полк составил 2-ю бригаду под командованием Шевкопляса; конница Думенко разворачивалась в 1-ю Донскую Советскую кавбригаду.

Этим же поездом приехал спецкурьер от Сталина. Доставил зачехленное знамя. Предназначалось оно для кавполка.

Наутро Ковалев с начальником штаба дивизии Курепиным и спецкурьером выбрались в Ильинку. Командира конного полка вестовые нашли в Яблочной балке, недалеко от полустанка Семичный…

На рассвете казаки, сотен до трех, ворвались в Семичный. Кондрат Гончаров с эскадроном спешился в садах, в версте от поселка. Выставив пулеметы, ждал атаки. Казаки кинулись, но почему-то в другую сторону. Недоумевающий комэск выслал на шум боя разведку. Тут же один из разведчиков прискакал обратно. Белый как полотно, не слезая с запененного коня, заорал благим матом:

— Там Думенку… рубают!

Эскадронцы мигом очутились в седлах. Сорвались без команды. Сам Кондрат влетел на дончака одним из последних — замешкался ординарец.

Подоспели вовремя. Прижатый к сараю в тесном проулке, Думенко со взводом охраны яростно отбивался от казаков, запрудивших весь поселок. Утирая забрызганный кровью лоб, он встретил эскадронного мрачной улыбкой; ни слова не говоря, кинулся на перестраивающихся на выгоне казаков. Учуяв кровь, подогреваемые видимым перевесом, белые встретили густым сабельным заслоном.

Сцепились. Змеиным клубком откатывалась рубка к балке. Ошалевший от давешней промашки, Кондрат дуром ломился во вражью стенку. Валил по обе руки. В то же время цепко держался глазом алого верха шапочки, то и дело исчезающей в клинковой метели.

Кочубей жалобно заржал. Борису показалось, будто конь падает на бок. Шевельнул ногой, норовя выхватить ее из стремени. Нет. Стоит на всех четырех. Взвил в дыбки над лесом клинков. Брызнул звон стали. Едва не столкнулся с Кондратом. Заваливаясь на спину, комэск пырнул снизу нависшего казачину с белым чубом…

От побоища откололась малая стайка казаков, пропала в балке. Оттуда заливисто залаяли «максимы» — смышленые пулеметчики загодя перекрыли тачанками путь. Выкосили, как бурьян. Считанные единицы ушли на самых резвых конях.

Борис сдержал храпящего Кочубея. Рубка еще шла, но плотная казачья стенка уже развалилась; где-то поднимали руки, где-то еще отбивались. Зорко окидывая поле, он искал, кому бы подсобить. Движением клинка послал Ефремку Попова с десятком прорвавшихся с ним вестовых-охранщиков в свалку, сам крутнул вбок…

К каменной бабе на пригорке трое конников прижали казака. Тянутся клинками, а сблизиться боятся. Тот даже не отмахивался; шашку держал наготове, загородив ею лошадь. Не покрыт, гимнастерка распояской, один рукав засучен до локтя. В рыжих волосах, хищно согнутой спине было такое, что заставило Бориса подтолкнуть Кочубея.

Казак повел головой в его сторону. В мгновение ока, привстав на стременах, распружинился — припал на гриву один из теснителей. Еще взмах — другой раскинул руки, роняя наземь шашку. Не обращая внимания на попятившегося третьего, кинул свою гнедую с места в галоп.

Борис успел выставить клинок. Нажимая спусковой крючок, взглянул в перекошенное лицо казака… Ветром сдуло с седла. Топтался на глинистой сурчине. Освобождая руку, ширял накаленным стволом нагана в кобуру, не попадая. Закрученную темляком шашку так и не содрал с левой руки.

Запуталась в поводьях гнедая лысая кобылица. Рыжеволосый, обхватив обеими руками живот, ткнулся плечом в холку. Побледневшее лицо обливалось потом. Открывал и закрывал молчком рот, будто карась, выхваченный на сухое.

Вот она, встреча… За столько месяцев! С родным батьком не хотелось встретиться так страстно, как с этим человеком. «Володька, Володька…»

— Стащи… ради Христа… — явственно прошептал Мансур.

Подступил ближе, обхватил в поясе. Тяжел, черт! Опустил наземь, на полынок. Под голову сорвал от его же седла скатку шинели.

— Ты, Бориска… знай уж… — силясь улыбнуться, заговорил Мансур. — Рубал я твоих… Дюже рубал. Знал наперед, все одно не помилуешь… Каждый час ждал свиданки… Во сне ночами ты являлся… Боялся твоей шашки, ан, вишь, пуля… В середке печет малость, а так слободно… Думал, чижельше помирать. Ты ближе…

Борис опустился на колено.

— Сгадуй, Бориска, про надышнее, вьюность нашу. А про теперешнее выкинь с головы… Какая-то черная сила расщепила наши путя, а свела вот… в этой балке. А про дочку свою, Муську, не сомневайся… Батька мой, Егорий Гаврилович, дотерпит, покудова ты не вернешься на наш Маныч… В здравии она и благополучии. Могилку бате укажешь… А мамане поклонись… Она поминала тебя добрым словом… Забегал обыденкой в Казачий… Поклонись и хутору… Полетел бы зараз туда…

В забитых слезами глазах Бориса горело сразу десять солнц…

В этой балке и застал его нарочный от Ковалева.

3

Горячий день выдался нынче. В боях так не мокрел Борис, как в душной горнице. С утра за окнами хлестал серый дождь. К полудню утих. Солнце силилось пробиться сквозь плотный войлок туч. Нет, не лето уж…

За столом — Ефремка Попов. Скучающе глядит на бумажки. Все помыслы его там, на воле… Казак, офицер, рубака. Взят с эскадрона, с приволья, посажен на новую должность — начальник штаба бригады. По тоскующим карим глазам Борис понимал его состояние. Тая где-то в уголках губ усмешку, как мог, успокаивал:

— За сегодня все приказы и бумажки разные перепишем, а с завтрева — на позицию…

— Тут и краю им ни черта не видать, — Ефремка безнадежно отмахнулся.

Вспомнив, Борис достал из полевой сумки сложенный вдвое листок из церковной книги записей. Разжился им в хуторе Барабанщикове у комэска Иванова; показывал Федору в Ремонтной — оборжался начальник штаба. Наперед знал, развеселит и Ефремку сейчас, подымет дух.

— Что это? — подозрительно покосился тот на протянутую бумагу.

— Читай…

Ефремка ткнулся в листок. Хмыкнул сперва, потом его носатую рожу повело на сторону. Отвалившись на табуретке, он закатился дурным смехом. Не высмеявшись, промокнул рукавом глаза, зачитал вслух торжественным тоном:

— «Прошу заменить вверенного мне Советской Республикой жеребца Герасима, так как означенный Герасим отказывается нести меня в бой против белых генералов и прочей белой сволочи и на мои призывы идти в рубку отвечает лишь выделением жидкого вонючего поноса и остается стоять при сем прискорбном действии».

Пока спадала у Ефремки вторая волна смеха, Борис обежал взглядом написанный им приказ. Вяловат, без огня.

— Этот еще не по бригаде… По полку. Дай-ка карандаш.

Вспоминая вчерашнюю свою ответную речь во время вручения полку Красного Знамени, заново переписал весь текст. Прочитал вслух:

— Приказ номер пятьдесят один по Первому Крестьянскому Социалистическому карательному кавалерийскому полку от… двадцать пятое уже? Вот… сентября тысяча девятьсот восемнадцатого года. Слобода Ильинка. А далее приказ сам. «Товарищи, объявляю вам для сведения, что вожди строя революции за нашу работу славных кавалеристов дали нам знамя, как сочли нас лучшей армией за ваши усердия и перенесшие труды против контрреволюции.

Командирам эскадронов прислать именные списки отличившихся бойцов, которых представлю к награждению.

Да здравствует твердый конный полк и твердые непобедимые бойцы русской революции! Всем командирам эскадронов от имени революции приношу сердечную благодарность за их преданную борьбу за трудовой народ. Приказываю прочесть всем эскадронам».

— На, — кинул лист через стол. — Указывай вторым пунктом… «Мною замечено, что товарищи вверенного мне полка, при занятии хуторов у противника, ведут туда свои собственные подводы и набирают хлеб и другое разное имущество, что крайне нежелательно и недопустимо. Именем твердой русской революции приказываю все взятое имущество, и лошадей, и седла, направлять в штаб полка, дабы не мешать планомерной работе полка и не накладывать на полк грязного пятна». Записал? Ну-ка?..

Перечитав, Ефремка поднял глаза на комбрига.

— Начали во здравие, а конец… за упокой. Приказ же праздничный. Полку вручена награда за доблесть в боях — Красное Знамя. Списки именные требуешь на отличившихся бойцов… К награждению представляешь. И тут же, в хвосте, на тебе… ушат холодной воды.

Распяленная рука Бориса тяжело легла на стол. Побелевшие ноздри неспокойно зашевелились.

— Плетей сукиным сынам еще вдобавок. Мародеры! Ворюги!.. Будут знать, что они таким делом трудовую красную власть гадют. И впредь тебе приказываю, начштабу… Как боевые заслуги вплоть до отдельных бойцов, так и всякие проступки их, позорящие имя красного конника, все освещать. И непременно зачитывать войскам. Не кисни, ради бога… Я и сам буду потеть над ними.

Протягивая кисет, облегченно передохнул:

— Ну, закуривай. Да на свежую голову последний сочиним. И закончится на том славная жизнь полка. По времени немного прожил, но кадеты долго еще будут помнить его…

Пр икурив от цигарки комбрига, Ефремка опять покатился со смеху.

— А жеребец Герасим, случаем, не из пленных? Может, симулирует, не желает скакать на своих, а? У комэска не дознавался, у Куницы? Али такое… сам боец подвержен медвежьей болезни, а на коня взваливает.

— Герасима в ветчасть отчислили. И боец не из трусливых, — скривился Борис, не поддержав веселый разговор. Прошелся по скрипучим половицам, волоча за спиной коричневый хвост махорочного дыма.

— Пиши. Во-первых, давай основания… Объявляю, мол, для сведения и исполнения копию приказов Военного совета СКВО от двадцать четвертого сентября за номером девяносто семь. И дальше слово в слово сам приказ. Подписи укажи. Другим пунктом — копию приказа по дивизии. Тоже дословно… «Командиром бригады назначаю товарища Думенко и помощником его назначаю Буденного, полки: 1-й Крестьянский кавалерийский полк — командиром полка назначен товарищ Маслаков, 2-го полка — товарищ Гончаров». Написал? Следующим пунктом укажи… На основании вышеизложенного я вступаю в свои обязанности с сего числа и формирую бригаду. Командирам полков приказываю вступить в свои обязанности и об исполнении доложить мне…

В дверную щель всунул голову Мишка.

— Маслак! Злой, матюкается…

— Пусть охолонет. Цигарку выкурит…

Отвязавшись от ординарца, Борис достал из нагрудного кармана френча потрепанный блокнот, порылся в записях.

— Вот распределение эскадронов по полкам…

Пробежав глазами приказ, энергичным росчерком поставил подпись «К-p. бр. Думенко». Не рассчитал силу — на последнем изгибе треснуло сердечко карандаша. Пустой деревяшкой двинул по бумаге, выдавливая привычный хвост. Откинулся на спинку стула, негромко крикнул:

— Мишка!

В дверях встал Маслак. Не выпуская из пальцев окурок, часто затягивался. Борис проговорил мирным тоном:

— Не помню, товарищ Маслак, чтобы я тебя вызывал на сегодня в штаб…

— А без вызовов запрещено?

— До тебе, к примеру, вот так явился бы взводный… Самовольно. А там на бойцов навалились казаки… Каким голосом заговорил бы, а?

Гришка сглотнул горькую табачную слюну — не осмелился сплюнуть. Почувствовал, накипевшая злость отступила, ослабила повода.

— С зари уже беляки пытали… Небось икота бьет зараз. Коли навалятся, то к вечеру…

— Ты на вопрос ответь. Я про взводного…

— То самое сделал бы, что и ты…

Не глядя в лицо Маслаку, пригласил:

— Присаживайся. Да одежку стащи. Как хлющ. Тут утром Кондрат заскакивал… Шуму наделал. Ограбил его Думенко, видишь ли… Обоз отполовинил. Ни у кого не забирают, у одного его, Гончара. Я сказал, Маслак, мол, сам очистился от лишку, все до последней ниточки привез в штаб. Угомонился: раз уж Маслак… Вон выгружают в амбар… Самолично добрался Кондрат не только до перворазрядного обоза, но и до второго…

Гришка выкручивал мокрую шапку; остужал ею рябое раскрасневшееся лицо. Косясь на стол, спросил:

— А приказ на бумажке есть на то, чтоб… ворошить обозы?

Борис с несвойственной ему готовностью сгреб все листы, исписанные за день, протягивал:

— Читай… Тут не только про обозы…

С обостренным, жгуче-радостным нетерпением ждал, как воспримет Маслак свое назначение на полк. Хотелось одновременно с приятным и досадить ему: теперь и сам будет возиться с бумажками, какие он с такой брезгливостью берет в руки, и даже писать подобные приказы. Ага, зашлепали толстые губы — дошел до того места, где говорится о нем.

Гришка молчком вернул приказы. Стоял посреди горницы, широко расставив ноги. Вертел шапку, не зная, что ему делать. Направился к двери.

— Ты-то, Маслак, зачем являлся? — У Бориса искрились в глубоких щелках глаза.

Пробуя на прочность дверной косяк, Гришка без прежнего накала, но с неизменной усмешкой поддел:

— Ты, Думенко, напрямки завсегда режешь… А зараз обходом гнешь. Не иначе, штаб порчу навел. Обзавелся им…

— Погоди, и ты обзаведешься.

4

Ночь прошла тревожно. Ежечасно из штаба дивизии шли распоряжения подкинуть в помощь конников. Выставлены все эскадроны. В слободе остался резервный дивизион.

Задолго до восхода солнца гремели пушки по всему Салу. Светом уже на правый фланг комбриг бросил пятиорудийную батарею трехдюймовых с бедовым пушкарем Мирошниченко. Вслед за нею в те края ускакал и сам.

— Ни одного клинка без моего ведома из резерва, — отъезжая, предупредил он Ефрема Попова. — По донесению комэска-семь, жмет на Ново-Андреевскую… До тысячи сабель кинул туда Поляков. По слухам, наши, егорлычане, великокняжевцы. При нужде возьмешь сам эскадрон и пяток тачанок, чесанешь станичников. А я — в Ремонтную. Начдив какую-то депешу получил из Котельникова. Оттуда двину до Маслака, на Барабанщиков.

В штабе дивизии Думенко не застал ни Ковалева, ни Курепина. От Зорьки Абрамова узнал, что полковник Поляков действительно, дождавшись свежего подкрепления из Великокняжеской, нынче в ночь, 26 сентября, приступил к выполнению своей задачи: разгромить на Салу красных. Ему в помощь с севера, от станции Жу-тово, генерал Быкадоров двинул пластунов и конницу. Из Котельникова Штейгер передал в Ремонтную каким-то способом доставленное ему из штаба СКВО распоряжение пробиваться на Царицын.

— А Ковалев? — спросил Борис.

— Что поделаешь… Схлынет, мол, на Салу наступательный порыв белых, незамедлительно поведет дивизию в Котельниково.

— Согнать спесь с полковника нужно. А Штейгеру не ведомо, Царицын как?

— Покуда терпит… Прут на Гнилоаксайскую и Абга-нерово.

Из Ремонтной комбриг в тачанке направился на правый фланг обороны. В хуторах среди обозов и телег беженцев ему попадались кавалеристы с лошадьми и без лошадей. Неподалеку бои, все объято грохотом, а они шатаются праздно. Останавливал, записывал эскадрон и тут же отводил верховым время, за какое они должны прибыть в свою часть. Безлошадным велел добираться своим ходом до штаба бригады.

За Барабанщиковой, у гребли через ерик, где летом Гришка Беркут перекрыл белякам путь, столкнулся со скачущей кучей конников. Без бинокля угадал своих. Пригнувшись к гривам, с клинками в ножнах, утюжили плетьми коней. Непонятная скачка, будто за ними гнались.

Озадаченный, привстал с сиденья; биноклем ощупывал белоталы, ощетинившиеся за ериком. В самом деле, гонятся… По длинным конским хвостам — казаки. Кровь ударила в виски. Спрыгнул наземь, вырвал у Мишки пов, од Панорамы. Тачанку с пулеметом отправил за греблю — встретить белых. Сам встал у обочины.

Беглецы издали натягивали поводья. Виновато, боком поджимали к ярку, заросшему чернобылом; кучковались возле долговязого с грязной повязкой на голове. Тот сдерживал поджарого жеребца караковой отмастки, гонявшего на издерганных губах кровавую пену.

Узнал его Борис. Взводный 4-го эскадрона. Выпала вгорячах фамилия. Дьяков, Дьяченко ли? Больше из командиров никого не видать. Где же комэск с остальными? Неужели изрублен эскадрон?!

— Взводный…

Не услыхал своего голоса. Хотел крикнуть повторно — караковыйжеребец отделился от загнанной толпы вчерашних отчаянных рубак.

— Эскадрон?..

Долговязый ткнул плеткой.

— Там, на Салу, товарищ комполка. У водяной мельницы, на Кандыбином озере…

Как было не по себе, все же заметил:

— Не комполка, а командир бригады, Дьяков.

— Взводный Дьячков, товарищ комбриг, — сдвоил поправку ожившим голосом тот. В его красновеких глазах блеснула надежда.

— Какой ты к… матери взводный, — Борис брезгливо сплюнул. — Не окровавленная повязка… поставил бы я тебя носом к яру. Таких рубак сгубил в одночасье! А я, знаешь, без малого год… В строй! Да забудь, что ты был в командирах у Думенко.

Обернулся, махнул ординарцу.

Мишка заерзал на скрипучей седельной подушке. Вправо, влево повел глазами: к нему это относится? Он один. Все вестовые и охрана во-он, на дороге. «А ты как без меня?» — спрашивали мальчишечьи синие глаза. Даже Огонек потянулся к Панораме, с жалобным всхрапом схватил речную струю воздуха.

Борис выдернул со звоном клинок. Указывая за ерик, откуда те только что вырвались, с натугой подал клич:

— За революцию! За трудовой народ! За мно-ооой!.. Застонала под копытами земляная гребля.

5

На Салу, у мостка, неподалеку от Корнюшиной водяной мельницы, у Бориса отлегло от сердца. На глазах пушкарь Мирошниченко за каких-нибудь четверть часа в пух и прах разметал вражескую конницу. Более тысячи сабель! До конца дело довел Маслак. Остатки казачьих сотен, бросив попытку овладеть переправой через Сал, ушли за бугор.

После боя при всех обнял пушкаря, ткнулся обметанными губами в закопченную щеку:

— От имени Великой Российской Революции приношу тебе лично, товарищ Мирошниченко, и твоим бойцам сердечную благодарность. Приказываю представить нынче же именные списки бойцов, каких представлю к вознаграждению.

Тут же поманил не остывшего после рубки комэска-4. Посрамленные утром на ерике бойцы дважды успели восстановить былое имя. Незадачливый взводный Дьячков кровью смыл под хутором Садковым свой позор: к затасканным бинтам на голове накрест прибавилась свежая повязка. Думенко все же указал на позорный случай:

— Твой взвод постыдно бежал… За что тебе ставлю на вид и приказываю ввести строгую дисциплину.

Побледневший комэск хотел возразить.

— Если в дальнейшем повторится постыдное бегство, эскадрон расформирую.

Подъехал Маслак. Не знал, о чем идет мирная беседа. Сияя усмешкой, ждал от комбрига похвал за свой удачливый первый день в новой должности.

Борис остудил и его. Умащиваясь в тачанке, выговорил строго:

— Мною замечено… во время, как идет бой, много кавалеристов верхи и без лошадей праздно шатаются в обозах. А поэтому приказываю шатающихся на лошадях отправить к своим эскадронам, а на всех пеших составлять списки и — в штаб бригады. За неисполнение настоящего приказа с командира полка буду взыскивать.

Суток трое полковник Поляков нажимал на флангах. С рассветом казачьи сотни бросались на переправы через Сал. Не выдерживая ответного сабельного удара думенковцев, обливаясь кровью, откатывались к речкам Гашунам и Куберле.

Когда казаки ослабили порыв, выдохлись, начдив Ковалев двинул кавбригаду на Котельниково. Следом, взорвав сальский железнодорожный мост, снялась из окопов и пехота. Путь один — на Царицын.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Воспользовавшись сорокаверстным разрывом кав-бригады с пехотой, задержавшейся на Салу, белые скопища с Дона хлынули на Котельниково. Генерал Быкадоров делал все, лишь бы покончить с конницей красных. Застряла она в генеральском горле: все лето из-за нее он не может расправиться с сальской босотвой. Донская область очищена почти вся от Советов, а какая-то крошка держится на Салу. Чирий с просяное семя, но вскочил на таком месте — не усидеть в седле.

Меняя лошадей, Борис не выходил из боев. Устилал склоны балок краснолампасными трупами. Почуял в горячке — казаки стали не те, каких знал на Маныче. Не заворачивают коней при виде Панорамы, напротив, с воем, гиком кидаются, будто гнус в кромешной тьме на свечку.

Секрет вскоре раскрылся сполна; выдал его пленный пожилой казак.

— Есаул курмоярский посулил торбу николаевок… Тому, кто пымаить самого оборотня. Стало быть, Думен-ку. Пояснил, какой у него и конь…

Борис, ощупывая натруженные плечи — намахался за день, — ядовито полюбопытствовал:

— Ты-то сам, папаша, тоже метил сработать торбу, а?

— Неча греха таить…

Казаки не отходили на ночь. После дневного боя остались там, где застала темень, — в балках, степных хуторках. За короткий сон хмельная одурь выветрилась, но полковые каптенармусы досветла подвезли на бивуаки бочонки самогона, крепленного немецким спиртом.

Нынче Думенко не ждал, пока кадеты сядут на хребет. Чуть забелел восход, поднял бригаду молчком, без трубачей. Он искал крупного сражения. Но белое командование, обложив дугой, как видно, намеревалось наступать по-вчерашнему, разрозненно. Этим самым вынуждало распыляться и их — развел полки по обе руки железнодорожного полотна. Поручив оборону поселка помощнику, Семену Буденному, сам с резервным дивизионом и усиленной пулеметной командой кинулся в сторону Дона. Верстах в десяти круто свернул на восток. Громя по балке Семичной казачьи тылы, напоролся на окопавшийся пластунский полк, обращенный лицом к полустанку Се-мичный, — явно поджидали из Ремонтной пехоту. Изрубил пластунов, как полынь…

В пролом вошел «Жучок». Приветствуя конников заливистыми свистками, на всех парах проследовал на станцию Котельниково. Вслед за ним потянулись эшелоны, обозы беженцев. Пехотные полки волокли за собой хвостами напиравшие конные части полковников Полякова, Дукмасова и Топилина.

Этой же ночью в вагон к Ковалеву, где проходило совещание, явился котельниковец Штейгер. Прибыл он с соседней станции Гремячей. Его дивизия с трудом удерживала там противника, напиравшего с Жутово. Хмуря бровастое, узколобое лицо, Штейгер без обиняков запросил помощи.

— Виктор Семенович, кидай Думенко… До утра не выстою.

Ковалев, глядя то на Штейгера, то на Думенко, согласно склонил голову; распорядился выдвинуть конницу с бронепоездом «Черноморец».

2

С неделю беспрестанно бригада принимала на себя удары под станцией Гремячая. Казаки, подогреваемые явным успехом войск Мамантова и Фицхелаурова, ошалело кидались в атаки. По слухам, Царицын держится на волоске; части Ворошилова окопались у пригородов. Зловещие слухи поползли по окопам; переметнулись они и в конницу…

Вчера бригада вышла на отдых. Поздно вечером, вернувшись на квартиру, Борис первым делом завалился спать. Пелагею, ткнувшуюся было с чашкой горячей картошки в кожурах, выставил за дверь. Стягивая сапоги, не расщепляя свинцовых век, наказывал Мишке:

— Ты гляди… Покуда не высплюсь, ни одну душу живую за порог. Сам генерал Попов явится, не моги. Подождет. Я его дольше жду в чистом поле.

На сапоги сил хватило, а ремни так и не стащил. Упал поверх лоскутного одеяла с оружием и плетью — будто в могилу провалился…

Глаза открыл от громких голосов. За окном — красноватый свет. Свесил ноги с кровати. Растирая ноющий бок — спал на кобуре, — ощутил приятную свежесть в голове. На часах — восемь. Вечера, утра?

— Не растолкал, паршивец… — обругал ординарца, прислушиваясь к крикам.

На крылечке разговор крупный. Какой-то визгливый бабий голос напористо, с матюком пробивался «до Думен-ка». Мишка, видать, утвердился в чуланных дверях, держится стойко:

— Куда прешь, голова? Говорю, спит… Значит, спит. Да не орите, галахи чертовы! Прокинется сам… плетюга-нов всыпет!

От негодования Борис не мог натянуть сапог.

— Ну, шельмец, стращает чем…

Вышел в сенцы. У ординарца вид рассерженного шпака. Дело пока до наганов не доходило, но для острастки рука его лежала на изрядно потертой кобуре.

— До вас тут… — отступая от порога, недовольно пробурчал он.

У шатких деревянных ступенек бойцы из охранного взвода, человек до десятка. Сбились возле штатского в картузе и черной тужурке с железными пуговицами. По виду путеец, не то чиновник. «Утро…» — отметил Борис.

— Борис Макеевич… битый час как пробиваемось, — белобрысый вестовой, сердито косясь на Мишку, не выдавал его открыто. — Скажи нам… Царицын у красных, али ему жаба дала титьки, а? Может, и верно, напрасно мы кровя льем? Нас во, жменя. А в Расеи контра уж давно взяла верх над Советами. А то нам остается одно… по хатам своим.

Вот они от кого, слухи. Кольнул взглядом ординарца: не мог, мол, сбудить. Хотел увести в горницу задержанного — раздумал: бойцы ждут ответа на виду. Поправляя ремни, спустился с крылечка. Медный наконечник шашки четко простучал по тесовым порожкам. Недолго оглядывал чужака. Лицом простоват. Взгляд добрый, открытый. Бледность излишняя на прыщеватых щеках.

— Откуда имеешь такие сведения? — В голосе больше усмешливой издевки, нежели строгости.

— Почем купил, потом и продаю, товарищ Думенко. Телеграфист я, на станции вон… Перенял из Царицына телеграмму. Генерал Мамантов подписал. Взят ночью этой город… Вот она, лента…

Он вынул из потайного кармана форменной тужурки розовый комок.

— Читайте сами… Пожалуйста.

Комкая теплый моток бумаги, Борис ощутил легкую тошноту. Похоже на правду. Вчера пленные офицеры под Гремячей в один голос твердили: «Жить вашему Царицыну не дольше утра…»

— Отпустите руки человеку… — трепля темляк, оглядел бойцов. — Царицын — еще не вся Россия. Если его, конечно, взяли… Проверим, и провокация может быть… Когда получил?

— Да вот… Отстучали час назад. Разогнался было в штаб, а братва эта на перроне заставила прочитать. Ну, до вас…

Белобрысый вестовой, разгребая носком немецкого ботинка грязный курай, угрюмо вымолвил — даже по тону в голосе не признавал свою промашку:

— А эт тебе не штаб? Вовсе — кавалерия!

Выпроводив со двора вестовых, Борис отдал распоряжение Ефремке Попову отвести телеграфиста в штаб дивизии.

— Разберитесь с Курепиным… Вызовите Гремячее. Кто-нибудь, Ковалев или Штейгер, окажутся там… Уж, наверное, и у них есть такая телеграмма. Котельниково через Гремячее ведь получили. Да вертайся шибче.

Пока во дворе собирались командиры, прискакал Ефремка.

— Брехня, Борька! Вот белякам Царицына! Псы собачьи!..

Борис вынул изо рта карандаш, с удивлением поглядывал на начальника штаба. Парубком не бывал Ефремка в таком восторге, как нынче.

— А телеграмма как же?.. Лента?

— Лента есть… Так какая она? Липовая. Телеграфист смастерил сам.

Хрустнул карандаш в руке. Вот она, доброта твоя! Лицо простое, ясные глаза. Бойцы учуяли контру, а ты, командир… Хмурясь, слеплял концы карандаша.

— Подевали куда… телеграфиста?

— Не знаю, Курепин уж определит…

Как рукой сняло мнимое равнодушие. Шарахнул по столу.

— В распыл! Зараз же направь наряд… Я его сам допрошу.

Ефремка не одобрил:

— Тебе таким-то делом заниматься. В дивизии на то есть специальные люди: и допросят, и к стенке поставят. Лучше кликну братву. Собрались там, дымят на крылечке…

— Ты… указ мне?!

— Отвечая на приветствия, Борис испытывал неловкость за вспышку гнева. Покосился на Ефремку: тот весело скалит зубы, пожимает всем руки. Остаток неприятного чувства развеял Иванов. Подбил его Гришка Маслак. Подмаргивая усмешливо, громко, перекрывая голоса, попросил:

— Куница, рассказал бы, як хозяева вчера тебя лапшой годували…

Зимовниковец, всегда свежещекий и улыбчивый, нынче какой-то не в себе, квелый, кислый, с запавшими глазами. Переняв его страдальческий взгляд, Борис кивнул: мол, послушаем.

— Да чертова пацанва… Рази не удумают? Их вон отделение, двенадцать либо тринадцать душ. У хозяев. Лапшу сварили на вечерю. Во, полевой казан. Как обсели, жахнули… Пахучая лапша, затолченная старым салом. А двое из детвы жмутся у печи, не садятся за стол… Батька, так, щупленький мужичишка, сапожник, спрашивает: «Шурка, Пашка, вы шо? Лапшу исты». — «Мы не хочим, она дужа погана… Дайте нам хлиба».

Маслак не сдержался, чмыхнул. На него зашикали. Ободренный вниманием, Куница оживился:

— Ну, конешным делом, удивились… От лапши такой отворачиваться! За воротники завсегда не оттянешь от всякого варева. А тут «хлиба» — и баста. Ладно: нам больше будет. Налегли дружнее. До самого дна казан очистили. А утром, развиднелось уж, поднялся я от кошачьего крика. Открываю чулан: кошонок. Пляшет на порожке, надрывается… Я его за шиворот… Чудо. Все четыре лапки голые, без кожи, будто в красных чулочках. Еще в голову не стукнуло, а в середке уже все чисто перевернулось… Еле-еле добежал до сарая. Наизнанку выворотило, до зелени… Ей-бо.

В стекла ударился ядреный смех. Громче всех реготал Маслак. Смеялся и Борис; улеглось, он спросил:

— Сознались?

— Деваться-то куда? Самые малые… Никого в хате. Мать выскочила до коровы не то к соседям. Лапша кипела — крышку сняла, чтоб не сбежала. Ну они, шутиня-та, на радостях — лапша с салом на вечерю! — давай за хвост крутить кошонка. Вырвался — ив казан. Добре, хоть вытащили. Сварился бы. До сей поры не очухаюсь, в середке все оборвал. Глядеть на еду не могу…

— Сам ты отделался или еще кто компанию с тобою разделил? — спросил Ефремка.

Зажал Куница ладонью рот, выскочил в чулан. Пока сам рассказывал — крепился; со стороны напомнили — не удержался…

Борис остановил разошедшихся дурносмехов. Начал без всякого объявления, с ходу:

— Все добытое в боях — оружие, снаряжение и лошадей — доставлять в бригаду. Для планомерного распределения. Пулеметы сдавать начальнику пулеметной команды, винтовки — заведующему оружейным парком. Гончарову и Маслаку приказываю получать патроны и все вооружение из бригады. Третьего дня приказ этот получали письменный. Напоминаю… Лично буду трясти ваши брички.

Вернулся Иванов: озираясь — ожидал подвоха, — пробрался на свое место. Никто не обратил на него внимания.

— Вот приказ… — продолжал комбриг. — О боях под станцией Гремячей. Противник, как вы знаете, вел усиленное наступление на наши части. Но был отбит с большими для него потерями, хотя его и было в три раза больше. Наши доблестные бойцы, грудью отстаивающие добытую нами свободу, двинулись тесными рядами в упор врагу, и враг обратился в бегство, оставив на поле сто пятьдесят человек убитыми, не считая раненых. За что приветствую всех вас, командиров и бойцов вверенной мне бригады, за ваш геройский подвиг в боях… Еще приношу великую благодарность тем бойцам, которые, не жалея своей жизни, идут с открытым сердцем на врага, хотя и придется умирать на поле за свободу своих родных очагов. Надеюсь, не в далеком будущем враг должен быть разбит революционными войсками. Некоторые из наших товарищей…

Заклекотало в горле. Расстегивая крючки на френче, откашлялся, встал на ноги. Держась за спинку стула, заговорил глуше, тревожнее:

— Так вот, иные падают духом и говорят, что наша революция пала. Нет, она не пала, и не предвидится падение ее. Вы предполагаете на то, что враг продвинулся на несколько верст вперед. Нет, это не есть гарантия для падения революционного духа. Вам всем известно, где идет бой, как не в Донской области. А в центре России существует Советская власть. Нам остается сделать один напор, чтобы оказаться с царицынскими войсками, и тогда мы пойдем вперед по Дону уничтожать контрреволюцию.

Начальник снабжения бригады Сиденко, угрюмого вида хохол, хлопнул по привычке в ладоши. Раскрыл рот, хотел заорать здравицу бесстрашному Думенко, но, напоровшись на сердитый взгляд комбрига, умолчал.

— А что получается? — Борис задал вопрос сам себе. — Контра орудует у нас под боком. Пускает всякие слухи, вносит смуту в наши железные ряды. А вы знаете, ржа ест железо. Вот нынче, возьмите… Мои вестовые приволокли контру. Телеграфиста дорожного. Подделал от Ма-мантова телеграмму: взят, мол, Царицын. А попади он на менее стойких борцов с этой лентой? Что было бы в бригаде? Приказываю вам, командирам, разъяснять бойцам нашу цель в этой битве, какую они ведут не на живот, а насмерть. Разоблачать контрреволюционные слухи, излавливать всякую подобную сволочь и на месте расстреливать.

Встал к окну лицом, загораживая собою свет. Постоял, пристукивая носком сапога, резко обернулся.

— В ночь выступаем, — двинул кулаком, будто вбил гвоздь. — Пойдем ломить на Жутово, Абганерово… А ежели и в самом деле случится такое… то и в самый Царицын!

Приказал выстроить бригаду, расчехлить знамя.

3

Осеннее наступление Донской армии на Царицын достигло предела. За месяц боев, к середине октября, были захвачены все подступы к городу. Фланги армии уперлись в Волгу. Капканом охватывали белоказаки от села Пичуга на севере до Сарепты на юге. Генерал Денисов уже достал из походной скрыни парадный мундир с регалиями, пропахший нафталином, — принимать парад своих донцов на Соборной площади. Тучи пароконных бричек с бородачами давили на хвосты сотен. Казаки, опустив лакированные ремешки фуражек, ждали взмаха шашки — с благим матом кинуться в окраинные городские улицы…

Город отбивался. День и ночь висел грохот. До стволов орудий не дотронуться. Над головой — облака пыли и пороховой гари. Бронепоезда Алябьева, заняв все железнодорожные колеи, выходившие из города, неумолчно изрыгали свинец и сталь. Шпарили прямой наводкой. Редели цепи красноармейцев; освободившиеся окопы заселялись тут же царицынскими пролетариями…

На пятые сутки штурмовая волна схлынула. Выдохлись казаки: из надорванных глоток уже не вылетал ни дикий гик, ни разбойничьи посвисты, одеревеневшая рука не держала шашку. От гула ломило уши…

От стрелочной пригородной будки двинулся бронепоезд «Воля». Набирая пары, силком вылезал на гребень увала. Все четыре орудия палили по обе руки от полотна в смешанные, перебуравленные белоказачьи сотни — пешие и конные. С площадок по-собачьи захлебывались пулеметы.

Над окопами встал жердястый, сутуловатый человек в серой курпейчатой папахе. Потрясая наганом, истошным голосом подал клич:

— Брату-ушки-и! Богатыри-и революции-и… Враг-насильник обернулся до нас спиной! На помощь станични-кам-великокняжевцам! Они там! Слышите? Истекают кровью… На Тингуте-е. Даешь Тингуту-у!..

Обегая воронки, нескладно подпрыгивая, кинулся в прореху проволочного заграждения.

Переполовиненная в дни штурма Доно-Ставропольская бригада со штыками наперевес пошла за своим командиром…

4

После короткого отдыха конники опять обрушились на белоказачьи войска. Разгромив под Жутово и Гнилоак-сайской встречные полки, с ходу навалились на тылы наступающих на город частей. Котельниковская и 1-я Донская дивизии, сомкнув у железнодорожного полотна локти, устремились в брешь за кавбригадой. Задерживаясь ненадолго у речек Аксай Курмоярский, Есауловский Аксай, где огнем, где штыком отбивали наседавшего врага. Закрепились на речке Мышкова — левом притоке Дона.

Кавбригада на заре оттеснила со станции Абганерово вражескую конницу. Семен Буденный со 2-м полком кинулся вслед, намереваясь отрезать ее от Дона; Маслак гулял за железной дорогой, в селах Аксай, Шелестов, охраняя оголенный фланг своей дивизии.

Оставив на станции Абганерово штаб, обозы, с особым дивизионом комбриг двигался вдоль полотна. Дозорные доложили, что за разъездом на полпути к Тингуте, у степного ерика, идет бой.

— Что за бой? Какие войска, конные, пешие?

— Видать… и конники маячут. На разъезде поезд дымит. Из орудий смалит. А чей он… Недоглядели.

Начальнику дозора лет восемнадцать. Белобровый, краснолицый, с потрескавшимися вздутыми губами.

Борис невольно сбавил пыл. Бог мой, чего только на него не напялено! Шаровары казачьи, с лампасами; телогрейка вся в дырьлх, с клочками верблюжьей шерсти. Шрапнелью по ней шарахнули, то ли скворцы раздергали шерсть на гнезда. На голове форменный картуз, черный с зелеными кантами. Вдобавок ко всему — валенки. Из-под голых пяток торчат пучки соломы. Надо думать, серебряные шпоры…

Вместо гнева сделалось самому неловко. Боец-то исправный! Гнедой меринок в теле, виден уход, в порядке и оружие. Подозвал Баранникова, командира дивизиона.

— Плохо учишь военному ремеслу своих бойцов. — Разбирая поводья, негромко добавил — Да в штаб заскакивай… Выдам кой-что из одежды. Зима на носу…

С бугра окидывал в бинокль незнакомую местность. Утреннее солнце слепило, мешало разглядеть, что творится в просторной падине, изрытой балками и буераками. После августовских дождей в благодатных росистых зорях полынь выперла в колено; подступала она к самому ерику, к зеленой стенке камышей. С правой руки, у железной дороги, ерик делает петлю. Там, в куте, покрытом пожелтевшей лебедой — людская коловерть.

Бронепоезд на разъезде под тополями, видать, свой: бело-черные клубочки разрывов вспыхивают возле кучковавшейся у камышей казачьей кавалерии. Понятно, казаки метят обойти вон те жидкие цепи, движущиеся от полотна на подмогу. А в куте дело уже пошло врукопашную…

Далеко за ериком, со стороны Тингуты, темнела живая цепочка. Над ней — полоска пыли.

— Вон глянь…

Баранников, щурясь из-под ладони, неуверенно пожал плечами.

— Конница… надо полагать.

— А чья?

— Бог ее ведает…

— Не будем гадать.

Борис зачехлил бинокль.

— Бери эскадрон… Вот отножиной выйдешь в тыл казачкам у камыша. Я двину напрямки в кут. Подмогну пехоте, а заодно пригляжусь к тем конникам. Преследованием не увлекайся, если на то пойдет. Еще не ведомо, что таят собой камыши…

Взмахом плети усадил оставшиеся эскадроны в седло.

5

Братья столкнулись у ерика.

Григорий Колпаков стоял по колено в воде. Наги-боясь, черпал пригоршней взбаламученную жижу. Пил, обмывал распаренное лицо. Родича угадал еще издали. Выпрямляясь, промокал шею запыленной папахой.

Кочубей плясал у берега. Не прыгая с седла, Борис с неловкой усмешкой спросил:

— Чего же… лезть в воду?

Поправил Григорий плечом портупею, а на слова выходило: тебе-то чего дуром квасить сапоги. Выбредая, укрепил папаху; правую руку вытер о галифе.

Не видались они с той душной июньской ночи за Манычем в имении Супруна. Глаза бегло отметили друг в друге перемену. Время будто малое, лето да осень. Но какое время! Обнялись.

Шли к разъезду, держались узенькой тропки, уступая ее один другому; брели по колено в полыни. Разговор велся, вокруг своих, домашних. Григорий поведал, что Марк в Царицыне, при штабе северного участка обороны; одна из сестер, Валя, и жена Дуня при нем. В городе и батька со старшим, Ильей. Высказал тревогу о матери, оставшейся с девчатами в Великокняжеской. Со слов убежавшего оттуда соседа, комендант станции, хорунжий Мишка Зенцев, со своим помощником Степкой Фроловым злобно лютуют, измываются над сестрами. От дома до самой тюрьмы секли плетьми, били сапогами. Живы, нет ли, неизвестно.

— О своих слух имеешь?

Борис щелкнул нагайкой по бордовой шапочке будяка.

— Ариша с детьми там же, в Веселом. А зять Исай в дивизии. Ютится в Казачьем и батька. Про Махору ты слыхал.

— А дочка?

Отвел Борис лицо.

— Где-то у чужих людей…

Бронепоезд отдувался за кирпичной казармой разъезда. У насыпи — толпа бойцов. Возбужденные, размахивают винтовками, кидают вверх шапки, кричат во все горло:

— Ура-а Думенку!

— Герою сла-ава-а!

— Дае-ешшь Маныч!

— Борис Макеи-ич!

— Урра-а-а!

— Чуешь, твои хуторцы… — Григорий подтолкнул локтем. — Казачинцы. Сгадуют частенько… В газете царицынской «Солдат революции» постоянно ищем про конников. А как-то в центральном бюллетене вычитали о твоем полку… Что было!

С насыпи сбежал худой, обросший боец в выгоревшей добела гимнастерке. Насилу признал в нем дружка детства, Костея Пожарова. Встряхивая закопченную костлявую ладонь, вспомнил, как он его когда-то поднимал с кровати… Посмеивался, хотя словами не напоминал про давнишнее.

— Службу где ломаешь?

— А во! — Костей указал на бронепоезд. — Чай, пушкарь. Эт ты бросил пушки, в конники подался.

Прощаясь, он спросил:

— Послушай, Бориска… Случаем, про Володьку Мансура не слыхал? Так в кадетах он и застрял, а?

Борис не сознался: зачем бередить душу и ему?

Под тополем кучковались командиры. Тесно обступили скамейку не то стол. Один, тыча в развернутую карту, что-то доказывал.

Борис подходил, одергивая сзади складки френча. Вцепился в ножны. Все чужие… Ага! Свой один — Крутей. Приложил руку к папахе, здороваясь со всеми; Федору приветливо кивнул: вертаемся, мол, восвояси?

К нему повернулся тот, у карты. Худое, с тяжелыми складками вокруг рта, нависшими бровями, лицо казалось угрюмым, жестким. Пбдавая усталую смуглую кисть, назвался:

— Харченко.

Вот он, Харченко! Командующий Южным участком. Крестным отцом окрестил его заглазно еще в Ильинке — им подписан приказ о развертывании полка в бригаду. Довелось свидеться воочию. Пожимал холодную ладонь его, а где-то глубоко, душой, испытывал неизъяснимое тепло. Исходило оно от сощуренных глаз и запавших уголков жестко сомкнутого рта.

— Как бригада?

Борис пожал плечами: воюет, мол.

Харченко представил окружающих. Чуть дольше задержался на сухопаром белявом человеке в кожаной тужурке, с вислым носом, тронутым оспой, и маленьким женским ртом.

— Жлоба… Начальник Стальной дивизии. Подмогнул нам вчера со своими хохлами. Из самой Кубани притопал до Царицына. Знакомьсь…

Кубанец, шелестя потертыми хромовыми леями, переступил с ноги на ногу. Руку тряс с поклоном, улыбался тихо, не раскрывая губ.

Федор Крутей навалился было с расспросами, но Харченко оттеснил его. Указывая на карту, попросил:

— Выложи нам, Думенко, расположение обеих дивизий, Котельниковской и Донской.

Борис плеткой водил по истрепанной, исчерченной карте.

— Штейгер на Мышковой… А наши ветку дорожную держут. В речку Аксай уперлись, возле поселка Шелесто-ва. Мой штаб на станции Абганерово. А полки рейдируют на флангах всей линии обороны. Тут и тут.

Обхватил Харченко небритый подбородок, вслух соображал:

— Добре, добре… Пожалуй, отступать дале некуда. Поглядеть вот… А конницу и в Абганерово свести можно. Не на станцию, а в поселок. Там и с фуражом легче, и речка. Покатим в Абганерово. На месте и решим, что к чему… Давай и ты, Думенко, с нами.

Бронепоезд опробовал тормоза. Борис, отправив с Мишкой письменное распоряжение для командира дивизиона, на ходу впрыгнул на заднюю площадку. Паровоз голосисто прокричал — подавал прощальные знаки конникам и пехоте, оставшимся у ерика.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Похолодало. К вечеру заворачивал северный ветерок; ночами, к свету, по бурьянам выстилались заморозки. Паровали речки. Земля, ежась, не с охотой отдавала тепло, накопленное за летнюю благодать. Пододгу недвижимо стояли туманы. Высоко над волжскими буграми встанет рыжее негорячее солнце — зашевелится, на глазах начнет втягиваться в балки, буераки.

Проснулся Борис до зари. Припал к оконцу — туман. Выругался. Беляки расквартируются по соседству, через плетень, и не разглядишь.

Спал плохо. Ворочался в душной хозяйской перине — привык к палатке. А тут ночь напролет по всему селу, вроде на стрельбище, выстрелы. Мало — винтовочные, из «максимов» очередями шпарят в черный свет, как в копейку. Забавляются, сукины сыны, озоруют. Так можно и сигнальные знаки пропустить. Ослабил вожжи. Как стоянка, так начинается: то грабеж, то стрельба эта…

Наливаясь гневом, он сдернул со стула галифе. Скривился. Завоженные до сияния, в сплошных сальных пятнах от ружейного масла. Уже не разобрать, какого цвета они были снову, зеленые, синие? В поясе сохранился их первозданный вид.

— Довоевался, комбриг, штанов приличных нету. Срамота, тьфу!

— А я думаю, с кем тут братушка разговор ведет? Один ты…

У дверного косяка — Пелагея. Борис, прикрываясь штанами, сиплым от неловкости голосом, спросил:

— Дрыхнет Мишка?

— А чего ему…

— Растолкай. Пусть скоренько смотается до Сиденка или до Панченка. Гляди, в загашниках своих раскопают какие ни на есть галифе. В этих уж будто и неловко… На десять часов Харченко собирает…

На синем прыщеватом лице Пелагеи затеплилась кривая усмешка. Разглаживая на впалом животе цветастую завеску, повязанную поверх солдатской рубахи, накинулась:

— Силком предлагала тебе чистые шаровары. Отлаял. Что зенки лупишь? Невправду? Синие, шерстяные… От братки остались, Лариона… Выстирала их, отгладила.

Тут же, пока он вытряхивал из карманов свое хозяйство, Пелагея вернулась, кинула от порога темно-синие галифе.

— Таковские еще носить. Как память берегла…

Борис вдогонку крикнул:

— Воды!

Оглядев сзади и спереди братнины обноски, засомневался: надевать, нет ли? В самом деле, память. Одна эта вещь небось и осталась от покойного: сапоги он уже добил за лето в стременах, рубаху и шинель подцепила сестра. Перевел взгляд на свои заношенные, махнул: была не была, надену.

Влез мигом, по-солдатски; оглядывая, застегнул пуговицы, провел ладонями по грубому ворсу. Денек-другой покрасуется, а там раскачает снабженцев. Намыливая щеки, внимательно разглядывал лицо. Гладкая, чистая кожа лба, без морщин, туго обтянутый нос. Ага, от глаз уже наметились тонкие лучинки… Очистил бритвой от мыльной пены щеки, подбородок. Остался доволен собой: сойдет еще за парубка. Засвистал на радостях бодрый марш.

Стоявшая у дверного косяка сестра со скрытой усмешкой заметила:

— Что-то ты, братушка, такой веселый… И наряжаешься в чистое…

Увидав в зеркале свое вспыхнувшее лицо, Борис долго протирал рушником лезвие бритвы. Нарочно не замечала Пелагея смущения брата. Заменяя на френче затасканный подворотничок, делилась бабьими новостями:

— Вчера в лазарете была… Надежда Буденная закликала. Ласковая бабочка и на личико славная. С Козюрина она, оказывается, с хутора, что за Манычем. Батя как-то ездили туда. Семен ее оттуда и взял… Вот, готов и френч.

Встряхнув, повесила его на спинку стула. Пристраивая иголку с ниткой к отвороту нагрудного кармана, продолжала:

— Девки там, в лазарете… Сестры милосердные. Ух, пересмешницы, не приведи господь. Обижаются. Только, мол, службу спрашивает… Эт ты вроде. А зришь на чужих. Какую-то Настенку сгадывали, машинистку из соседнего штабу…

Темнели диковато у Бориса глаза, от гладко выбритых щек отливала кровь. На диво мирным голосом пообещал:

— Сорокам тем я поотрублю языки. Так и перескажи. Думали бы они, как лучше наладить ночные дежурства возле раненых… Да.

Пелагея обидчиво поджала губы: до него шутейно, мол, а он в дыбки. У двери, обернувшись, высказалась с какой-то надсадной горечью:

— Женился бы ты скорее!

Оторопело глядел в ее глаза, полные слез. Прорвалось. Копилось, видать. И разговор затеяла неспроста — ходят в бригаде слухи…

— Ты что нынче, сеструшка… Не с той ноги встала? Ткнулась Пелагея в дверной косяк.

— Вот новость… Слушай побольше всякую болтовню.

— Нет, братушка… — Она хлюпала носом, мотала простоволосой головой. — Коль судьба, не беги… Сказывают, красивая и держится, чисто пава. А что люди болтают про ее… Так не загородишь ты им рот. Гляди, и дуром на женщину возводют, от завидок.

Застегнула ему пуговицу на исподней рубахе, посоветовала:

— Бери ее, братушка. Только честь по чести… В церк-ву тебе грех, под венец, так надо, как у Советов… Муське все одно нужна матерь. А я пойду в лазарет. Надя приглашает. А то ив эскадрон, в сестры… И то возьми в толк: при всех, почитай, твоих дружках-помощниках жёны. И Надя у Семена, и Дашутка вон у Шурки Харитонова, и Ира у Кириляка…

Молчком взял сестрины шершавые ладони.

2

Зашел Борис к лошадям. Не распоясался, не засучил рукава. Потрепал Панораму за челку, прислонился щекой к шелковистому горячему храпу. Вконец одолели сердечные затеи. При сестре не только высказать их вслух, подумать не смел. А тут можно. Кобылица, тронутая его доверием, на какое-то время даже дыхание затаила…

С неделю бригада в селе Абганерово. Отдыхает после многодневного прорыва. Все эти дни он ходит чумной.

Увидал ее в штабе соседней стрелковой части, выдвинутой из-под Царицына на позиции. На погляд невелика ростом, темноволоса. Две пушистые толстые косы перекатываются по узкой округлой спине. На кремовой блузке они как живые. Рука на пуговичках пишущей машинки — белая, мягкая, с блескучими чистыми ногтями. И глаза: синие-синие, как васильки за Манычем, возле Терновой балки…

Тут же на совещании узнал ее имя.

— Желаешь насолить здешнему начштаба, можешь пригласить покататься… — подмигнул Крутей.

Не дождавшись, пока Харченко закончит выступление, затряс его локоть.

— Слышь, Федор… А, думаешь, поедет?

— О чем ты?

— Ну та…

Расщепился висок у штабиста на лучики-морщинки.

— С другими ездит… А ты чем хуже?

Борис гнул свое:

— В тачанке? Верхи?

— Харченко косится… — отодвинулся Федор. Погодя дыхнул в ухо — Верхом, конечно…

Дотемна Борис мотался по полковым и эскадронным обозам, честил снабженцев. Напустился и на лазаретное начальство за плохой уход за ранеными. Заскочил в свой штаб, выпросив у Ефремки Попова листок бумаги, написал записку:

«Настенка!

Простите, что осмеливаюсь Вас называть по имени.

Настенка, первый раз увидел Ваш милый образ и Вашу милую улыбку, которая завсегда преследует меня. Желаю душевно объяснить тебе все подробно, назначаю свидание завтра вечером в 6 часов. Настенка, поедем кататься, но все же прошу прийти завтра днем. Я хочу тебя видеть и думаю, что Вы не оставите без последствия и успокоите душу мою. Прошу дать Ваше заключение и ответ.

Борис».

Сунул в потайной карман френча. Дней пять таскал. Пекло грудь, спасу нет, будто под исподней рубашкой чадящий кизяк. Раз-два наведывался в те края. Не разговаривал — поглядывал на нее, двигая ноздрями, как конь перед препятствием. А вчера поделалось невмоготу. После вечери вверил послание Мишке. Тот обернулся живо. Оглядываясь на Пелагею, убирающую со стола чашки, шепнул:

— В самые руки всучил.

Борис прикурил от жаринки в печи, вывел подымить с собой на крыльцо и ординарца. Мишка с захлебом рассказывал:

— Веселье у них коромыслом, на всю хату. Самогонка, закуска… И граммофон… Во, штука! Труба жестяная, ящик деревянный. Нам бы, Борис Макеевич… У какой-нибудь контры реквизировать. Так пластинки одни и понадобятся. На всякие голоса…

— При всей компании вручил, выкликал?

— Выкликал в прихожку… Прочитала, побелела, как бумага. Куда и веселье подевалось… Записку ткнула за пазуху.

— А ответ?

Мишка пожал плечами.

А нынче Борис ждал ее «заключения». Придет днем, нет ли? Панорама всхрапнула, ткнулась мокрыми губами в шею. Утираясь рукавом, он укорил кобылицу:

— Скаженная…

На голос отозвался Чалов:

— Эт ты, Борис Макеич? Туман дьяволов, хучь в глаза ширяй… Ну ты, зазноба!

— Чего не поделили?

Откуда-то из-под Ерамочки со жгутом соломы вынырнул конюх.

— Ухо норовит откусить, ей-бо…

— Не подставляй. Сам когда-то мне указывал… Забыл?

Уходя попросил:

— Ты, Осип Егорыч, к вечеру узду Ерамочке обряди. Понаряднее выдумай…

— Либо гости какие намечаются?

— Может и не быть… На всякий случай.

За воротами долго слушал кочетиные переклики.

3

Штаб помещался через улицу, наискосок, в просторном кирпичном доме местного лавочника. Железная калитка настежь. Борис постоял в недоумении, окликнул:

— Часовой!

От дома угрюмый чужой голос:

— Нема, побег начальство на ноги ставить.

Ему вторил хриплый бас:

— Дрыхнуть ишо господа большаки…

На крыльце — четверо нахохленных мужиков. В высоких косматых шапках, с костылями. Обсели резные перила, как сычи карниз колокольни. Вглядывался в настороженные волосатые лица, силясь угадать хрипатого.

— С чем добрым, господа старики?

— Провалювай… — огрызнулся дедок в рваном кожушке, особняком сидевший на другой стороне крыльца.

— Куда проваливать… Я на работе.

— Ав каком ты чину при этом доме? Ежелича не секрет, конешно…

Крайний к резному столбику, в ватнике из шинели, нагнулся, выставил соломенный клин бороды, подперев его с исподу гнутой рукоятью грушевого костыля.

— По-старому брать, без малого генерал.

— Звонарь, право, звонарь. — Ершистый дедок с ехидцей спросил — А бывает, ты не Думенко есть?

Борису понравилась игра.

— Али не похож?

Не утерпел дедок, захихикал скрипуче, закашлял, будто кашей подавился. Развеселились и его годки. Качая шапками, заерзали на перилах, застучали клюхами.

— Веселый, холера…

— Ловок, шельмец…

— Послухай, енерал… А не ты ночью этой в амбаре моёму похозяинувал, а? А вот у кума Свирида и вовсе… скрыню обчистили. Последнюю одежку уволокли…

— Ага, ага, — отозвался наконец хриплый. — Краснаи конники трудовую власть вызволяють от кровопивцев, а выходить, совсем навыворот… Как такое понимать, а?

— В лицо обознаешь того… в скрыне какой побывал? Нестройно поотрывали жалобщики штопаные зады от крашеных перил. Взаправду высокий чин у парня, не брешет: голос-то, голос. Круто сменил…

Поднялся Борис выше на ступеньку — получше разглядеть угрюмые глаза мужика.

— Обознаешь?

— Та не бурьянина… Человек, чай. — Хрипатый дернул головой.

— Расстреляю вора у тебя на глазах.

Вошел в дом. Ефремка натягивал сапоги. Увидел гневное лицо комбрига, выпрямился:

— Что там?

Борис тяжело опустился на лавку. Раздергивая очку-рок на кисете, не скоро сказал:

— Мужики за порогом… С жалобой. Зови.

Запрыгал тот на одной ноге. Дообулся в сенцах. Тут же вбежал.

— Ни одной лялечки ни на крыльце, ни во дворе. За ворота выглядал… Часовой говорит, палки под мышки деды — и деру. В тумане пропали…

Окутываясь дымом, Борис ругал себя: прозубоскалил впустую, а до дела не добрался. Хоть бы одного схватить за руку, мародера. На месте пристрелить — другим было бы неповадно. Позор! Из-за каких-то сволочей всей бригаде приходится краснеть, принимать грязное пятно…

Вошел свежевыбритый, подстриженный, в широченных шароварах Кондрат Гончаров. По краснине на скулах — пропустил уже с утра свою мерку из оплетенной хворостом бутыли, какую он возит под строгим секретом на дне полковничьей брички.

— Что за шум, а драки нету? — вместо приветствия весело спросил он.

Борис ухватил его за ворот, пригнул.

— Драки захотелось… Я покажу тебе, с-сукин с-сын, драку. Велю стащить с ж… эти голубые да всыпать хорошенько горячих. — Разжал пальцы, встряхивая руку. — До ручки дошли… По скрыням. Ни чести, ни совести… Ну, Кондрат, доберусь я до твоей плетенки, что в бричке… Заруби себе на носу.

Комполка сразу и не нашелся, с какого бока навалилось лихо. Хлопал белесыми глазами.

— Часовому три наряда вне очереди, товарищ Попов. Караульную службу не знает. Начальнику караула впишешь выговор в приказе по штабу.

Растратил пыл на одного Кондрата. Подошедшим к тому времени командирам говорил уже без дерганья шеей, без хрипа в голосе. Только складка, выжатая бровями на переносице, долго не пропадала.

— Внушайте бойцам, чтобы не производили самочинно реквизиций. Жалобы поступают… Обирают местных жителей, берут одежду, хлеб… Такое недопустимо революционному солдату! Он стоит на страже прав трудящегося народа. Это ложится и на честного бойца.

Кто-то завозился на скрипучем стуле. Исподлобья глянул туда, повысил голос:

— Приказываю тех мародеров ловить и пойманного такового на месте пристреливать. Не позорил бы ряды революционных войск… Я’ не допускаю, чтобы подобные вещи делал кто-либо другой. В каждом дворе стоят солдаты. Значит, есть такие, не смотрят ни на какие внушения и приказы. Маслак, чего рожу отводишь?

Гришка огляделся с кривой усмешкой — искал себе подручных. Не нашел в этот раз. Всегда охотно в таком деле перенимал его ухмылку Кондрат Гончар; теперь, собачий сын, забился в дальний ряд и глаз не кажет. Копается в мозолях и Куница. Ока Городовиков косится в окно. Снабженец, Сиденко, натягивает курпейчатую папаху с малиновым верхом на колено, будто ловчится проткнуть ее. Наумецкий наворачивает на указательный палец длинный драгунский ус. Семка Буденный, на правах помощника, — за столом с начальником, напротив; к этому и вовсе не подступись: чертом глядит своими степными калмыцкими глазами… Крутнул упрямо Гришка башкой — даже одиноким не хотел остаться в долгу перед комбригом:

— А шо, Маслак у бога тыля ззив?

— У бога своих много. А у мужика, у какого ты на постое, одно. Зато в хате, на печи, до дюжины ртов…

Отвлекся с Маслаком… Ага! Пристукнул черенком плети в коленную чашечку.

— Укажите взводным, чтобы следили за бойцами. Заметил что, должен донести. А вы взыскивайте по всей строгости военного времени. И еще… Не производили бы напрасных выстрелов, кроме как починки. Знайте, один напрасный выстрел дает подрыв нашей революции! От напрасного выстрела портятся пулеметы. Много уже испорченных, какие не были еще в деле. Все испорченные пулеметы немедленно доставить в штаб бригады. Тут осмотрят и поставят на боевой взвод.

До начала совещания у Харченко ровно час. Долго ждать. Пройтись пешком по селу, все одно останется время. А его Борису не хотелось иметь — боялся, заглянет в общий отдел штаба. Нынче он должен увидеть ее на этом пороге. На худой конец, пусть сама найдет способ сообщить о своем согласии покататься вечером. А уж коль ответа не поступит…

Подождал, в комнате остался один начштаба, попросил:

— Тут, могло быть, интересоваться мною будут… Отыщешь. Я у Харченко. Не отлучайся.

Не желая видеть Ефремкину ухмылку, сорвал сгвоздя шапку, вышел.

4

Она пришла, когда ее уже не ждали. После совещания у командующего Южным участком, наскоро перекусив, Борис вернулся в штаб. Просвистал до вечера у окон, выходивших на улицу; не замечал в просторной горнице штабистов. Ефрем, догадываясь о причине необычного состояния комбрига, шепнул коменданту:

— Вели часовому… Всем, кто до Думенко, поворачивать оглобли от ворот.

Синяя тень от дома перегородила рыжую улицу. Борис, ткнувшись лбом в стекло, наблюдал за хохлаткой, копавшейся в пыли. Резко повернулся на топот в передней. В дверях, загораживая вечерний свет, встал человек в солдатской шинели и кубанке. По порожнему обшлагу правого рукава догадался, что за гость нагрянул.

— Товарищ Кучеренко?

— Он самый…

Помог стащить со спины солдатскую холщовую сумку. Кивая на рукав, смущенно спросил:

— Не отросла?..

Белозубая усмешка подсветила серые впалые щеки комиссара.

— Пока нет… Но врачи обещают.

Ефремка, как домохозяин, зажег двадцатилинейную лампу-«молнию», висевшую под белым в цветочках абажуром над столом; оставив их, убежал на другую половину хлопотать насчет ужина.

Еще не сняв шинели, Кучеренко начал объяснять, каким ветром его занесло.

— Прямо со станции Абганерово… Панченко, снабженец твой, на тачанке доставил. За дорогу и в курс дела ввел. Ну, ну… рад за станичников. Даже отступая, не осрамились.

— А нам самим не казалось, что мы отступаем… Наоборот, проламываемся.

Присели к столу. Гость тотчас принялся вываливать из карманов табак, спички. Борис с неловким чувством глядел, как он неумело сворачивал цигарку, помогая култышкой.

— Из Царицына я. Григорий Шевкопляс горячий привет передает.

— Скоро его там заштопают?

— На поправку… Дивизию от Ковалева, наверно, примет. Виктор Семенович всерьез болен… Чахотка. Ссылки кровью выходят. На станции и Федор Крутей со штабом. Завтра-послезавтра из вагона сюда, в село, перетаскиваются, поближе к позициям. Федор оставлял… Поспешил до конников. Много уж разговоров о них ходит…

— Новости какие там, в верхах?

— Много. С образованием Южного фронта дела выравниваются. Создали Десятую армию. Ворошилов утвержден командующим. По тому случаю и забегались мы. Общегородская партийная конференция обязала каждого партийца стать в первые ряды бойцов. Я вот и то… В строй негож, стрелять, рубать. Оружие мое теперь — язык. Пока политотдел наберет в армии силу да пришлет в части политических комиссаров, я попробую разворочать в нашей партизанщине партийную жилу. Ты как сам?.. Готов к оформлению в партию?

Борис откинулся на спинку стула.

— Ты, Иван Павлович, смеешься. Куда мне до пар-тейцев… По военному ремеслу бы подучиться. Как Курепина вон, послали в Москву. Это дело. С генералами воюю…

— Хвати-ил, — Кучеренко замотал стриженой головой. — Ты их бьешь, генералов!

— Не дюже. Все живые: Мамантов, Попов, Быкадоров…

— С учебой погоди… Поснимаешь головы со всей контры на Дону и поедешь. На курсы красных генералов. А насчет принадлежности к партии сейчас уже подумывай… Да, еще новость. Клим Ворошилов грозится нагрянуть до вас в Абганерово.

— Чего такое?

— Нужда одна… Формирование. Да и успехи наши ратные не ахти какие. Слов нету, героизм отдельных частей, бойцов — сказочный. А топчемся у стен города. Все лето, осень. Досадно, соотношение сил в нашу пользу…

— Конницей давит, дыхнуть не дает.

— Ото ж… Весь Дон всколыхнулся. Уж если на то пошло, с казачеством мы перегнули палку… Добро бы кулачье, середняк густо повалил за генералами. Вот она откуда у него конница. А у нас? У Жлобы маячут захудалые конишки, в Стальной дивизии. Проезжали, видал. Костей Булаткин где-то со своей горсткой. У морозов-цев есть еще… Твоя бригада. Пожалуй, и все на армию.

В дверь просунулся Ефремка.

— Я вот… Вечерять с нами, Иван Павлович? Покажу покуда постель вам… Со мной устроитесь на ночлег. Тут в штабе. Борис Макеевич зараз ослобонится…

— Ну, ну…

У Бориса застряло слово в горле. В дверях — о н а. Голову кутал черный шарф, на ногах красные гусары. На белом лице — одни глаза. Взялась за дверной косяк. Шарф ссовывался по цыганским волосам на плечи.

— Не пришла я днем… Боюсь.

Рука его, лежавшая на столе, будто застеснялась безделия — сползла на колени.

— Сиди… ради бога…

Крадучись, словно в потемках боясь натолкнуться на что-то, подошла. Кончиками пальцев тронула жесткие волосы.

— Не провожай…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

С ржавым визгом распахнулись дверные створки. В сумрачном проеме пауком распялся Ефремка.

— Белые!

Застегивая галифе, Борис осадил.

— А яснее?!

— Конница… Прорвали оборону. Вот, светом. Влетают в село! Туман, черт… Трубачу отдал команду. Сбор на условленном месте.

В одном сапоге не оказалось портянки. Всунул ногу босиком. Ремни затягивал уже у ворот, возле рвущейся Панорамы.

Пальба на южной окраине села. Учащалась, набирала силу — очухалась пехота. По улицам конский топот; вихрем вылетали из ворот тачанки, артиллерийские уносы, брички…

Ефремкин крик в горнице, в душной тесноте, сжал сердце ледяной рукой — на воле, в свету, отпустило. В стрельбе, в топоте, в перестуке колес не ощутил паники. С облегченным чувством вскочил в седло.

Из тумана вырвался Семен Буденный.

— Борис Макеевич, силы противника не цыяснены… Кабы не вся конница князя Тундутова. Малым числом не рискнул бы. Знает, стерва, мы все тут.

Такое же мнение и у самого. Пока скакали к плацу, отдал распоряжение:

— Полками охватить село. Сходиться на шум боя. Дивизион поведу сам, по улицам… Видимо, прорвались передовые части. А главные силы где-то рядом… Ждут, опадет туман. Не кидайтесь сломя голову.

С лету вытеснили с окраины села на выгон скапливающиеся сотни. Вырвавшись из тесных проулков на простор, Борис увлек дивизион в атаку. Казаки, доглядев подступавшие полки, крутнули коней.

Солнце показалось высоко над согнутой хребтиной приволжского бугра. Туман припал к бурьянам, скатываясь в падину. Из-под ладони Борис различил по склону темную массу. Поднял бинокль. Вот они, главные силы… Так и есть, ждали, пока ободняет, осядет туман. Сейчас офицер на золотистой лошади подаст команду…

Не останавливая полки, комбриг вырвался вперед. Застоявшаяся Панорама вытянулась в струну. Черными крыльями билась за спиной кавказская бурка. Наскучавшая по клинку левая рука нетерпеливо сдавливала колодочку. Ветром выдуло одурь, вызванную васильковыми глазами. Единое желание — дорваться до оскаленного золотистого дончака…

Резкий короткий взмах — знакомый толчок в плечо. Синеверхая папаха приникла к гриве. Свалил еще двоих. Панорама, утратив разгон, сбилась с ноги, боком понесла на вражеский раздерганный строй…

Не успел князь Тундутов развернуть главные силы. Обрывая жеребцу губы, вздыбливая его, силился повернуть назад…

В пылу Борис видел, как всадник в белой мохнатой шапке остановил все-таки половину сотен и вывел их из-под гибельного удара. Уходя, еще сделал маневр — разделил. Двумя рукавами потекли казаки в сторону села Аксая, завешиваясь тучами глинистой пыли…

2

В погоне кавбригада сбила окопавшихся пластунов по хребту Водино, между селом Аксаем и станцией Гнило-аксайская. Бросая орудия, пулеметы, они в панике бежали к камышам. От думенковских сабель отвела ночь.

К полудню на другие сутки собралась бригада в селе Аксае. Пропавшие за ночь эскадроны с Окой Городовиковым, увлекшимся преследованием конницы Тундутова до хутора Жутов-второй, отыскались в Абганерово.

В комбрига вселился бес. Наступать! Гнать до самого Котельниково! Топал по скрипучим половицам казачьего куреня, мял в руках нагайку.

— Сбили! Самое теперь гнать, покудова не очухался. Обсел пехоту. На самом загривке, вот тут… Дыхнуть нечем! А моих конников дергаем всякий раз… Чаще по пустякам. А дадим прикурить — до зимы не сунется.

Пыл его остужал начдив Ковалев. Откашливаясь в кулак, простуженно басил:

— Голова твоя буйная, куда бригаде отрываться от дивизии? Ты — на Котельниково, а казаки из Дону — на пехоту… Конница же! Ты будешь с ихними пластунами там разделываться, а они нас тут в капусту покрошут…

Ковалев, показав ладони, снова упер их в расставленные колени. Взглядом искал поддержки у Ефремки Попова. Тот отворачивал носатую рожу, косился на Думенко — знал, от кого лиха схватит больше.

— Наступать, так всем участком фронта… А это уже, сам знаешь, дело Харченко. Скачи до него. — Начдив, кашлянув, заключил — Так что не кипятись… Заворачивай бригаду в Абганерово, на старые квартиры. Ворошилов должен на днях быть. Уж на твою бригаду он непременно захочет глянуть. Вот и представишься ему.

Пальцы Бориса оставили плеть, вцепились в спинку стула.

— Представлюсь, гм… Ты бы, начдив, сам сперва глянул на нашу обмундировку. Все кожушки, ватники, зипуны пособирали с Манычу, Салу. Лихая конница Ду-менко! Не казаки со своими шароварами, мы давно бы голыми… светили.

Затряслись худые плечи начдива; задрав подбородок, обросший щетиной, зажмурив глаза, смеялся безголосо. Снял большим пальцем со скулы слезину, покрутил головой:

— Ну и шельмец ты, Думенко… Пронюхал, что я кое-что выклянчил из обмундирования.

Борис присел; тихо положил кулаки на стол, будто нарочно выставил их.

— Не слыхал я… Выпустил бы из твоих снабженцев требушку.

— Получишь. Для конников и отпустил Сталин. Расспрашивал о тебе…

Опираясь на край стола, поднялся. Оглядывал белые от пыли головки сапог.

— Так вот… как начдив, приказываю. Возвращай бригаду. О всяком наступлении пока забудь.

Потоптался у двери, разминая поясницу, болезненно сморщил впалощекое лицо:

— Конька бы свежего выделил. До Абганерово. Запалил своего.

— А гнал-то зачем?

Ковалев усмехнулся.

— Скаженный ты! Получил донесение т-вое… Уведешь, думаю, бригаду и без разрешения.

Думенко велел заложить тачанку. Растроганный щедростью комбрига, Ковалев пообещал на прощанье:

— Завтра, устроишься, заскочи. Оденем конников… Не всех, ясно.

На рассвете бригада без выстрела оставила Аксай, вернулась в Абганерово.

3

Закат в полнеба. Казалось, горела степь. Из-под самого жара пробивался обугленный придонской бугор. Пал доставал даже до тучек, раскиданных по крутевшей лазури восходного края неба.

Кобылицы шли бок о бок. Панорама до дрожи во всем теле силилась не сбиться на рысь — воля хозяина. Косилась на Ерамочку злым глазом: обрядилась, вроде цыганки, в узду, нагрудники, унизанные белыми ракушками. Еще и пляшет, дерет голову; поглядела бы, кого несет на себе, добро бойца, рубаку, а то — бабу. Только и всего, что в шароварах.

Вечером, помня приглашение Ковалева, Борис заскочил на квартиру, хотел побриться — у начдива мог быть Федор с Агнесой. Открыл калитку и остолбенел… У крылечка — она. Охлопывает шаловливую морду подседланной Ерамочки, что-то сует ей в рот. В защитных солдатских брюках, сапогах, вместо гимнастерки — короткий пиджак синего сукна; голова непокрытая, косы взяты узлом на затылке.

Обернувшись на скрип, щурилась на закатное солнце.

— Пришла покататься… Вот с Ерамочкой обзнакоми-лись. Кличка чудная…

Борис повел глазами: ни души во дворе. Даже хозяйских детей, всегда копошившихся в золе за погребкой, и тех не видно.

— Мишка!

— Только был тут, — выдала его гостья. — Ерамочку еще седлал… Может, конюху помогает?

Чуть не бегом кинулся к конюшне.

— Чалый?!

Из-за прикладка кизяков с порожним ведром вышел Чалов.

— Чего шумишь?

— Мишку…

— А куда он денется? По нужде, могет, побежал в леваду… Панораму подседлал, всё в готовности.

— А Ерамочку?

— С ней что случилось? Всё в аккурате… И в уздечку новую обрядили, и в нагрудники. Как и велено…

Сдвинул папаху на лоб. «Мишка организовал, он… — Все дрожало в нем от злой радости. — Сховался, хамлет, носа не высовывает…» Подходил к крыльцу, не зная, куда девать руки.

— Проводить… вас, а? — предложил с отчетливым заиканием в голосе. — К ночи дело… Да и лошадь… не из смирных.

В глазах ее удивление. Пристроив носок сапога в стремя, легко очутилась в седле. Руки, видать, умеют держать повод. Обожгла взглядом: догоняй…

Догнал за крайними садами. Околесили зяблевый клин по забурьяненному проселку, вырвались на целину. Перешли на шаг. Повесив на луку повод, Борис полез за кисетом. Возился — побольше норовил занять себя, лишь бы не играть в молчанку. Ее, по всему, не тревожило молчание. Пропуская сквозь белые пальцы блестящие пряди гривы, не отрывала от заката удивленных глаз. В едва приметных ямочках на щеках таилась непонятная усмешка.

Пуще казачьей шашки боялся Борис этой усмешки. Что таит она для него: беду, радость? Он понял сразу, что это та самая, единственная женщина на земле, которая нужна ему как воздух, как кусок хлеба, глоток воды.

Не знал о ней решительно ничего. И не хотел знать. Пересуды, смешки и косые взгляды в ее сторону не задевали. Воспринималась она им такою, какой видел, а вернее, хотел видеть. То близкое, бесконечно родное, что кровавыми бусинками ронял за собой в пыльную горячую дорогу, сейчас собралось для него воедино в этом чужом, неведомом, как тлеющая в закате степь, человеке.

Пока, чуял, клонится к доброму. Не пришла бы. Если и Мишка пригласил, ничего осудительного. Пришла, и ладно сделала. А в чем страх у нее? Ведь о страхе тогда говорила. Какую еще чертовщину могла услыхать? Кадетскую болтовню, какою его с лихвой снабжают пленные, о нагайках, зуботычинах, которыми он якобы преисправно награждает не только бойцов, но и командиров? Или страшится слухов об откровенной грязи, о пьянках, бабье? Подобными «новостями» никто из близкого окружения не смел делиться с ним. Пелагея одна доставляла отголоски. Зная им цену лучше, чем кто-либо, неизменно напоминала:

— Боже упаси, братушка, ежели ты и в самом деле зачнешь такими делами заниматься… Никогда в роду-то у нас такой стыдобы не случалось. Батя с ума сойдут… Да и господь покарает…

У глинистого буерака, обросшего диким терником, остановились. Соскочив наземь, она протянула повод.

— Ноги с непривычки… Разомнусь.

Обежала кругом терновника.

— Так и будешь сидеть?

В голосе игривый вызов. Склонив голову, обламывала ногой край буерака.

Связав поводья, он продрался напролом сквозь цапучий кустарник. Укреплял папаху, будто собирался прыгнуть вниз. Положил руки ей на плечи.

— Настенка…

Произнес негромко. Это не было обращением. Сказал для себя. Ловил собственный голос: привыкал к новому слову. Она не отстранилась, не отвела глаз. Сгладились ямочки на щеках — сошла усмешка.

— Глаза синие, как васильки у нас на Маныче…

Опять сказал не ей — себе. Видал, как наворачивались у нее слезы. Поспешно убрал руки.

— Обидел чем?

Она помотала головой. Просунула пальцы под широкий кожаный ремень, крутнула, выставляя его лицом к красному свету.

— Хоть разглядеть… близко. А то наши девки в штабе ахают…

Со звоном кинулась кровь в виски. Что-то хотел сказать, но она, выпустив ремень, с легким восклицанием присела на корточки; разгребала сухую траву. На ладони — крохотный желтый цветочек.

— Во всей степи ни одной былки не найдешь зеленой. А этот, вишь, живой…

Отогревая его дыханием, между прочим, заметила:

— А у нас, в Борисоглебске, тоже васильки…

Призывно заржала Панорама. Борис успел заметить всадника, спускавшегося невдалеке в балку. По черной кубанке признал Мишку. Самовольно, стервец, взял на себя охрану. «Всыплю чертей. За все…» Переняв его усмешливый взгляд, Настенка тянулась на цыпочки, подпрыгивала: кто там за тернами?

— Мишка вроде…

— За тобой?

В глазах у нее тревога.

— Навряд ли… Коня проминает.

В село возвращались шагом. Всю дорогу молчали. Без траты слов выговорились в этот дивный закатный вечер. Дикий степной буерак, голый терновник с облетевшей листвой, опаленное небо тому свидетели. В садах она не вытерпела, с укором сказала:

— Ты и не спрашиваешь ничего…

Прощались у церковной ограды. Борис тоже слез с седла. Принимая повод, взял ее мягкую холодную кисть; терся об нее колючим подбородком, пытаясь в сумерках добраться Взглядом до васильковых глаз.

— Не съел я?

Отозвалась не сразу. Хотела освободить руку — не пустил.

— Не тебя боюсь… — Потрепала Ерамочку, договорила с явной болью — За твою голову боязно. Страхи какие сказывают… Сердце холонет.

Борис выпустил руку:

— Нашла об чем разговор вести.

Со стоном повисла Настенка на каменной негнущейся шее. Обцеловала лицо, френч, сразу за все дни, какие ждала и мучилась.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

В Царицын нагрянул Троцкий. На вокзале его встречали члены Реввоенсовета Южного фронта и 10-й армии.

Под ногами ветер мел мусор, песок. Ворошилов, постукивая задниками сапог, придерживал изнутри, из карманов, полы солдатской шинели, горбился, вздрагивая полными плечами. Донецкая кровь его все не привыкнет к капризам волжской погоды. Вчера нетерпелось от жары в легкой кожаной тужурке и фуражке, а нынче с утра из шинели выживает собачий холод. Никто из встречающих, ни Межлаук, ни Окулов, ни Мацилецкий, не успели сменить летнюю одежду; царицынца Минина погода не застала врасплох: надел меховую поддевку, крытую защитным сукном.

Бронепоезд наркомвоенмора задерживался. Давно продрог и почетный караул: оттирают набрякшие уши, толкаются локтями для сугреву. Комендант города, важный, вырядившийся в новехонький френч, терпеливо вышагивает по каменной бровке у самых путей., косится на семафор. Музыканты духового оркестра, обняв, как детей, свежевычищенные по такому случаю инструменты, сбились кучей в затишье у товарного склада.

Окулов поймал на себе взгляд Ворошилова. Обожженные ветром щеки завидно алели, источали здоровье.

— Завернуло, а? По пословице… прихватило в летней одежке.

Говорил командарм о погоде, а в глазах тревога: с чем едет? Минин ответил на незаданный вопрос. С прищуром окинул серое зябкое небо, произнес негромко:

— Тащит за собой вагон военспецов. Кадры переворачивает с ног на голову. Методы работы его известны…

Замечание члена Реввоенсовета прибавило тревоги. Отсутствие Сталина в Царицыне Ворошилов ощутил особенно остро только сейчас. Нет бы тому задержать свой отъезд на недельку. С ним было бы надежнее встречать нынешнего высокого гостя. За месяцы пребывания бок о бок в пылающем городе, в непрестанных заботах, заседаниях, инспекциях, они с ним во многом сошлись. Первое время были еще трения. Так две зубчатки в новом механизме на сцепе издают лишние шумы, пока не притрутся, обвыкнут друг к дружке, найдут каждая свое место. С назначением Сталина на пост председателя Военсовета Северо-Кавказского военного округа верх в их взаимоотношениях взяло разумное чувство подчиненности. Но порою официальный тон нарушался, уступая откровенности и взаимопониманию.

А кто эти люди рядом с ним? Мацилецкий и Межлаук, конечно, свои. Но что могут они, безымянные и безвластные? Окулов — работник крупный, но человек-то новый, еще и не пригляделся, не проникся к их, царицынским делам. Скользкий вдобавок. Вроде сочувствует, но против центра не поддерживает. Может, верны слухи, что он заранее получил указания от Троцкого все здесь переработать? Подозрительно его нынешнее оживление… Мимолетное замечание Минина, даже не слова, а тон, каким оно было произнесено, рассеяло всякие сомнения: военная политика Троцкого ему поперек горла. Пожалуй, только на Минина и можно положиться. Но как он будет вести себя при личной встрече?

Не светлее на душе и у Минина. Затянувшееся формирование 10-й армии, шаткое положение ее на фронте дают наркомвоенмору серьезный повод для крупного разговора. В состав Южного фронта помимо сформированных 10, 9 и 8-й армий, занимающих боевые участки от Царицына до Брянска, вошли войска Северного Кавказа и Астраханского края. По Кубани и Ставрополью многочисленные краснопартизанские отряды сводятся в 11-ю армию; в низовье Волги, в районе Астрахани, и в Прикас-пии до Кавказских гор намечалось формирование 12-й армии.

С 19 июля, дня создания Военсовета СКВО, на его, Минина, плечи, как члена совета, легла ответственность за формирование 10, 11 и 12-й. Из них только 10-я может считаться армией. Не велика ее сила, но она мужественно отстаивает каждый шаг волжского берега вокруг города. И без всяких там спецов-белогвардейцев прекрасно обходится. 11-я, отрезанная Деникиным, в этот час гибнет где-то в степях Ставрополья и в предгорьях Кавказа. Военные грузы в ее адрес скопились в царицынских пакгаузах. Как доставишь, когда единственная Владикавказская ветка забита от Гнилоаксайской до самого Екатеринодара кубанскими белоказаками и деникинцами? С 12-й совсем беда…

— Может, его не к морозовцам, а в Абганерово? Как ты, Сергей Константинович? — спросил Ворошилов, отвлекая Минина от тяжелых мыслей. — А на завтра назначим заседание Реввоенсовета уж…

— У товарища Троцкого свои планы, — сухо заметил Окулов.

Мимо пробежал дежурный по станции, отчаянно размахивая красным флажком подходившему товарняку, проталкивая его глубже в тупик. И тут же вслед подкатил бронепоезд. Со ступенек спрыгнул худощавый человек в офицерской шинели с меховым воротником. Кожаная фуражка чудом держалась на копне пышных смоляных волос. Клочковатая бородка и усы подчеркивали зеленую бледность щек. Пухловекие глаза скрыты за толстыми стеклами пенсне.

Замешкавшись, комендант не успел собрать оркестрантов. С рапортом подбежал, когда высокий военный гость уже здоровался с царицынцами.

— Ложка дорога к обеду, — сказал он, не оборачиваясь на запоздалый голос.

Командарм, сердито шевеля ноздрями, взглядом велел убираться тому ко всем чертям со своим рапортом и медными трубами. Жестом указывая, предложил:

— Товарищ нарком, легковой автомобиль Реввоенсовета армии в вашем распоряжении. С чего желали бы начать?..

— С заседания Реввоенсовета.

Хлопая дверцей, Троцкий сказал:

— Потрудитесь своевременно доставить приехавших со мной…

Пришлось хозяевам уступить свои места в автомобиле двум пожилым военным в шинелях на красной атласной подкладке.

2

Заседание Реввоенсовета открыл Окулов. Первое слово предоставил командарму. Нервно перебирая листки загодя составленного отчета, Ворошилов начал с освещения общего положения на царицынском участке фронта, занимаемом 10-й армией. Постепенно голос его выравнивался, креп. Твердели, набирали силу жесты. Листки оставил, свободно вышагивал между столом и картой, висевшей на книжном шкафу. Ободренный вниманием, докладывал с жаром о боевых делах армии.

Троцкий сидел отдельно, на виду. Массивное резное кресло с высокой спинкой и подлокотниками, обитыми зеленым сукном, приставлено к огромному столу. Запрокинув волосатую голову, он недвижимо уставил в лепной потолок пенсне. Кисть руки, худая, длиннопалая, мертвенно свисала с подлокотника; другая покоилась на суконной покрышке стола. Защитный френч с накладными карманами глухо застегнут на все пуговицы. Французские ботинки на толстой подошве и краги коричневой кожи с медными застежками отчуждали его ото всех. Казалось, он слушал с интересом. На самом деле с трудом удерживал себя, чтобы не хлопнуть по столу. Не утерпел, подал голос:

— Бойцы геройские, дерутся, как львы… а армия топчется на месте.

Сбитый на полуслове, взглядом искал поддержки у единомышленников — Минина и Межлаука. Царицынец нетерпеливо ощупывает острый бритый подбородок; глаза из-под насупленных бровей горячечно блестят — готов броситься в перепалку. Межлаук сидит в углу у окна, вобрав голову в плечи. Помощь слабая. То место нравилось Сталину — трубку всегда клал на подоконник. Отчетливо представил его: что-то упрямое, затаенно-грозное виделось во всем его облике. В угрюмой задумчивости, казалось, чувствовалась и скрытая тревога. Понимал Ворошилов: и Сталину, и им всем, оставшимся в Царицыне, было над чем задуматься, — ни ЦК, ни лично Ленин не поддержали в завязавшемся конфликте с командующим фронтом Сытиным. Мало того, осудили за самостийные действия и неповиновение Реввоенсовету Республики. Теперь Троцкий отыграется. Ворошилов поправил русый вихор.

— На то, товарищ нарком, имеются объективные причины. Прежде всего, никудышное снабжение из Центра…

Троцкий щитком выставил ладонь.

— Все дороги от самой Москвы забиты эшелонами на Царицын. Трюмы пароходов на Волге тоже… И все это движется. Правда, приходится проталкивать. Я только тем и занимаюсь, что телеграфирую в Кремль, Ленину и Свердлову, о их прохождении. Будто у меня нет ни других фронтов, ни армий, какие нуждаются… Царицын поел фонды военного ведомства за полгода вперед, обчистил все склады. А что имеем взамен? «Объективные причины»?

— Армию имеем, — подсказал Минин, — истекающую кровью! Голодная, разутая, раздетая…

Наркомвоенмор, протирая полой френча стекла пенсне, согласно кивал:

— Десятая армия и голодная, и раздетая…. Все верно, кроме одного… Нет самой армии на сегодняшний час. Да, Десятой. В том виде, какой она должна быть. Кровь льется… А дела — ни на ломаный грош…

Поднялся, сделал несколько шагов, резко крутнулся на скрипучих ботинках, принял излюбленную позу: сунул руку за борт френча.

— В руководстве армии должны стоять военные люди. Я еще и еще раз подчеркиваю, только спецу под силу такая задача… создать регулярную армию. Живой пример… Две крохотные по числу армии, настоящие, царские, Донская и Добровольческая, свободно разгуливают по Дону и Кубани. В хвост и гриву кроют наши толпы, не ведающие военного строя. — Встряхнул львиной гривой. — В этот тяжкий час иные из членов РВС фронта устроили саботаж. Возглавил саботаж член ЦК! Да, да, я говорю о Сталине… Как истеричка, он швырнул заявление об отставке с постов члена Реввоенсовета Республики и фронта. Жаль, что его нет среди вас. Но остались другие, подпевалы…

Ворошилов быстро глянул в сторону Минина — ожидал взрыва. Нет, царицынец только шевельнул бровями. Окулов сделал мину, будто это его не касается. Возбужденным воображением опять представил у подоконника, на месте Межлаука, Сталина. Что-то еще более тяжеловесное, устойчивое почувствовал командарм в том человеке. «Нет, не он — ты самая настоящая истеричка», — подумал и даже злорадно усмехнулся, расправив плечи. И действительно, и тон и жесты наркомвоенмора как-то по-особенному были нервозны, неуравновешенны в контрасте с затаенно-угрожающей, почти физически ощутимой выдержкой, какой обладает Сталин.

Троцкий, не встречая препятствий, все больше выходил из себя:

— Военсовет Южного фронта в лице Сталина, Минина и Ворошилова игнорировали командующего Сытина. Они и по сей час продолжают травить его, вмешиваются в оперативные вопросы. А свои забыли… решать сугубо организационные задачи, а точнее, заниматься снабжением войск…

В узловатых пальцах Минина треснул карандаш.

— Малую роль, товарищ председатель Реввоенсовета, вы отводите политработникам в армии.

Троцкий не обратил внимания на реплику.

— Нет армии, Десятой армии, как таковой. Сброд. В большинстве крестьянская стихия, какую вихрь революции подхватил своим железным крылом. И чудо, что их занесло на эту сторону. Могли очутиться и там! Казаки тоже за землю льют кровь. Что для мужика, что для казака, кроме земли, иных идей, высших, не существует. Вот она, а р м и я… Короче, командующим должен быть человек, знающий военное дело, старый специалист. У вас же, Ворошилов, военных знаний — нуль.

— Старая песня, — снова подал голос Минин. — Мы ее не первый раз слышим… Не ваши ли ближайшие друзья отговаривали нас в октябре семнадцатого от взятия власти? Тоже ссылались на отсутствие специальных знаний, советовали подождать, пока генералы западной социал-демократии не придут нам на помощь. Мы не послушались тех ученых советов. И, как видите… Теперь вы снова пугаете нас специальными знаниями. Но кроме Академии Генерального штаба есть еще академия большевистского опыта, школа подпольной борьбы. Если мне не изменяет память, большевики всегда высоко ценили эту школу… Вы здесь с гимназическим красноречием охаивали командарма-десять. И командовать не умеет, и партизанщину развел. Одно то, что он, имея, как вы изволили выразиться, военных знаний нуль, сумел из Донбасса вывести в Царицын десять тысяч людей, сплотив их в трагических условиях этого похода в боевую организационную армию, должно было бы заставить вас относиться к товарищу Ворошилову с большим уважением… По вашим словам выходит, Десятая армия — сброд. Но об этот «сброд» обломала зубы не одна белоказачья дивизия. Странно, что вы запамятовали… Большевики никогда не отводили себе роль мальчиков на побегушках при военспецах. Возможно, вас эта роль устраивает, но нас она не прельщает. Нет, не точку зрения ЦК вы выражаете! Ленин требует уважать честных, подчеркиваю, честных военспецов, учиться у них, а вы… Вы не очень стараетесь понять, кто из них честный, тащите всех без разбору, притом отводите нам весьма незавидную роль…

В затянувшемся молчании Окулов взглядом указал докладчику на порожнее кресло: в ногах, мол, правды нет. Ворошилов не послушался, отступил к книжному шкафу. Сцепив на груди руки, неотрывно глядел из-под сдвинутых бровей в заросший затылок наркома. А тот взялся по второму кругу за бывший Военсовет СКВО. Формирование, снабжение! Из трех детищ — 10, 11 и 12-й — первая у него была в чести, считалась родной, а две другие ходили в пасынках. В глаза не видал их, связь держал случайными оказиями. Требовал из Москвы военного снаряжения на три армии — доставалось одной. Все железнодорожные составы, трюмы пароходов очищались в Царицыне, грузы растекались по складам-тайникам. Слов нет, к 11-й прямым путем попасть невозможно — Владикавказская железная дорога в руках Деникина…

Минин слушал внешне спокойно. Ни один мускул не дрогнул на побледневшем, чисто выбритом лице.

— Ладно, Одиннадцатая… Ну, а Двенадцатая?! — Троцкий брал самые высокие ноты. — В Астрахань тоже нет пути?! Деникин?!

Промокнул белой ладонью лоб. Не поворачиваясь в сторону командарма, спросил неожиданно, снизив голос чуть, не до шепота:

— Короче, Ворошилов, как вы относитесь к приказам главного и фронтового командования?

— Царицын считает нужным выполнять только те приказы, которые считает правильными.

— Ну это уже слишком! — Троцкий гневно вскинул белые руки, призывая всех в свидетели. — Если вы не обязуетесь точно и безусловно выполнять приказы командования, я отправлю вас под конвоем в Москву для предания трибуналу.

— Это не по-коммунистически! — сорвался Минин.

— А это по-коммунистически — выключать Царицын из Советской России?!

Установившуюся было гнетущую паузу прервал поспешно поднявшийся Окулов.

— Точка зрения некоторых членов Реввоенсовета Южного фронта по вопросу единоначалия в армии, а также по использованию в ее рядах военных специалистов действительно расходится с линией ЦК. Лично я, как член партии, не поддерживаю эту точку. Не поддерживаю и осуждаю их отношение к командующему фронтом Сытину. Она не красит коммунистов Сталина, Ворошилова и Минина. Своим бойкотом, ультимативным неприятием командующего они тормозят формирование регулярных армий. Коллегиально управлять войсками нельзя. Должен быть один голос — голос командующего. А когда голосов много, причем все разные, кроме многоголосицы, ничего путного быть не может. Вражеское колько сжимается все туже. И мы их шапками не закидаем…

Троцкий взглянул на него поверх пенсне.

— Вот разумные слова.

Будто этого ждал Окулов. Расправляя большими пальцами под ремнем складки на гимнастерке, круто повернул разговор:

— Но и вас, товарищ нарком, я не поддерживаю.

— В чем именно?

— Мы знали о вашем приезде в Царицын… Естественно, готовились. Знают войска. Они ждут встречи с вами, жаждут живого слова своего вождя. А вы с поезда начали поносить Десятую армию. Почему бы не начать с изучения ее, инспектирования…

Усмешка шевельнула у Троцкого бородку.

— Вы думаете, после инспектирования я изменю свое мнение?

Окулов пожал плечами:

— Во всяком случае… лучше один раз увидеть…

— Ав чем вы, как член Реввоенсовета, видите причину топтания армии на месте?

— Причин много… Остановлюсь на двух. Мы имеем перед фронтом вышколенную, хорошо вооруженную Донскую армию. С явным преобладанием конницы. Конница давит нас, не дает высунуть пехоте из-под артиллерии носа. Казаки…

— Ну, ну… Вторая причина? — От нетерпения нар-комвоенмор притопнул носком ботинка.

— Нужен все-таки во главе армии военный человек.

— Вот! Вы сами, Окулов, подтвердили мои преждевременные выводы.

— Не о выводах речь — о методах. Правильную на сегодняшний день, вынужденную линию ЦК по использованию военспецов вы своими методами руководства порочите. Вы ударились в другую крайность: слепо доверяете старым военным специалистам. Используете эти кадры без строгого отбора, проверки… Возьмите пример с нашим царицынским Носовичем… Тут его арестовали как заговорщика-контрреволюционера. Надо судить. А вы освободили из тюрьмы и направили заместителем командующего фронтом. А что из этого вышло? Недавно, перед самым наступлением Восьмой и Девятой армий, Носович сбежал к белым.

— Ну, Окулов… за критику спасибо.

После выступления Окулова разговор выровнялся. Гость, не вставая с кресла, в спокойных тонах уточнил цель своего прибытия. С отходом австро-германских оккупантов возросла опасность высадки интервентов Антанты на юге, в районе Черного моря. ЦК и Советское правительство потребовали от Реввоенсовета Республики укрепления и активизации Южного фронта, поставили боевую задачу: в кратчайший срок разгромить Краснова и Деникина.

Начальник штаба армии Мацилецкий пожаловался на нехватку конных частей. Против 10-й Краснов держит только одной конницы до шестнадцати тысяч сабель.

— На нее есть пулеметы, шрапнель.

— Нет, товарищ наркомвоенмор, нужна кавалерия. А ее у нас… кот наплакал, — мягко возразил начштаба.

— Кавалерией вы город не удержите. Вы больше думайте о стрелковых частях. Там, где пехота ступила своим сапогом, то место на географической карте перекрашивается под цвет ее знамен. А кавалерия… что? Для парадов. Покрасоваться перед восторженными курсистками. А казакам мы не ровня. Нет у нас по военному ведомству такого рода войск — кавалерии.

— На фронте есть.

Клочковатые брови наркомвоенмора высоко поднялись над стеклами пенсне. Перенял взгляд командарма. Ворошилов плотнее стянул на груди руки, не отвел в сторону задымленных глаз.

— Давайте с кавалерии и начнем, — примирительно предложил Окулов.

В полдень от перрона отошел бронепоезд. Выпуская излишки пара, тяжело двинулся по Владикавказской дороге на Абганерово.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

В штабной комнате двое — Ефремка и чужой. В исподних рубахах, босиком. Чужак посредине горницы заседлал венский стул; начштаба подпирал спиной глухую стенку печи. Обернулся, радостно сказал:

— Вот он, легкий на помине…

С порога Борис окинул быстрым взглядом узкоплечего, не военной выправки человека.

— Питашко, — представился тот, оставляя стул.

Трое последних суток Борис пропадал в дальних поездках по дивизиям, занимавшим Южный участок обороны. Извелся весь, не чаял, когда попадет в Абганерово. Встречал уже прибывавших из Реввоенсовета армии на вновь введенную в штат должность — политический комиссар.

— Невдомек, чего это политком доглядать за мной станет? Я что, контра какая? — поделился он своей обидой с Харченко. — А ежели отказаться от такого ока, а?

— Как то есть отказаться? — нахмурился командующий боевым участком.

— Не провести приказом по бригаде, и баста.

— Ты брось анархию разводить…

— Какая ж тут анархия. Я понимаю, которые из офицерья командиры… Поглядывают, как бы сигануть за бугор. За такими глаз нужен. А я сам бригаду по горстке собрал. И взашей никто меня не гнал клинок вынать из ножен. Сам. Добровольно.

В штабе дивизии слышал о своем будущем комиссаре Питашко. Питерский рабочий. С нетерпением рвался в бригаду: к тоске по своей присухе, Настенке, прибавилось острое желание взглянуть в глаза тому «зверю», Питашко…

Глаза как глаза. Не хуже и не лучше, чем у других. А что в середке у него? Борис расстегнул крючки, но шинель снимать не стал. Откинув полу, опустился на лавку, папаху уложил под локоть на край стола.

— Может, перекусишь, Борис Макеевич? — предложил Ефремка. — Осталось тут у нас от вечери с товарищем политкомом…

Борис, замалчивая приглашение, спросил негромко:

— С чем добрым до нас… комиссар?

— Работать.

— Ну, коль так… Языком молоть?

— Язык тоже… оружие.

— Воевал?

— Не доводилось.

Ефремка морщинил в усмешке носатую рожу; с одного на другого переводил настороженный взгляд. Не просто ощупывают друг дружку — со смыслом. Небось оба готовились к этой встрече. Не уловил момента перемены. Пока сморкался, картина развернулась обратной стороной. Политком сидел уже, положив ногу на ногу, будто нарочно выставил себя: гляди, мол, каков есть. На лице комбрига ни следа недавнего смеха.

— Не стану, товарищ Думенко, лезть в твои командирские дела, но и моим… не препятствуй.

— Какие они… твои?

Что-то детское, беспомощное появилось в курносом лице политкома. Шевельнул плечами, сознался:

— Пока сам не знаю… Поможешь — вникну живее. Тропку бы мне покороче до людских сердец…

Борис встал. Поскрипывая дверью, сожалеючи качал головой:

— Боюсь, та короткая тропка до людей может оказаться для тебя самой длинной. В бою петляет она… среди сабельной рубки. Там и шукать ее нужно. А ежели одна надежда на язык… Дохлые твои, парень, дела. Загодя говорю.

Указывая взглядом на Ефремку, присоветовал:

— Вот Попов приноровит до тебе славного рубаку. Сегодня уж с ранней зари и начинай… К речке вон, в красноталы… Да гимнастерку не прижаливай. Маши, покудова спреет на плечах от рассолу. Ладно, свою отдам. Благо, один ты у нас комиссар.

Вышел не прощаясь.

2

Проснулся Борис от какого-то сна. Не раскрывая век, силился вызвать в памяти видение. Нет, исчезло… Оставило после себя зеленовато-голубой след, вроде вольной речки или весенней степи, да явственное ощущение горьковато-сладкой истомы…

Потянулся, открыл глаза. Светает за окном. Резким движением сбил одеяло, свесил ноги на вязаный лоскутный коврик. Разгребая пятерней волосы, не одеваясь, присел к столу. Обшарил карманы. Вытряс полевую сумку, нашел сломанный огрызок карандаша. Очинил остро о саблю. От какого-то донесения оторвал чистую половинку листа, быстро-быстро начал писать:

«Милая Настенка!

Зравствуй, милая моя крошка, счастье души моей. Настенка, твои милые поцелуи стеснили душу мою. Если бы только знала мучение, которое мне приходится переживать. И знай, что любить очень трудно, если сам не знаешь от того человека пылкого счастья и любви. Я люблю тебя душевно и крепко буду любить всегда. Я всегда понимал, если только я люблю, то буду любить. Настенка, заходи и скажи когда.

Целую тебя крепко, крепко,

твой Борис. Сел. Абганерово».

Вышел на крыльцо, кликнул от конюшни ординарца. Мишка, как всегда, на первый утренний оклик явился с полной цибаркой свежей колодезной воды. Косясь на открытую дверь летней кухни, откуда слышался сестрин голос, Борис сунул ему записку. Подставляя мускулистую шею, шепотом сказал:

— Да гляди, без ответа не вертай.

Подошла Пелагея с чистым рушником.

— Какось являлась… Хоть бы с Мишкой весточку заслал. Небось тревожится… Карточку глядела Муськину, расспрашивала… Оставляла вечерять — отказалась. Как бы даже засовестилась…

Приняла рушник, повернулась уже уходить, предложила:

— Может, мальчонку хозяйского отпровадить, а? Али самой наведаться… Приглашала, ворота свои указывала… Возвернулся, мол, а?

Отказался Борис от сестриных услуг. Застегивая тесный ворот френча, краснея от натуги, сдавленно выговорил:

— Чего уж ты, сеструшка… ноги дуром бить. И от других услышит.

Наскоро позавтракав, засобирался. Облачаясь в ремни поверх шинели, попросил сестру:

— Коли взбредет ей зайти среди дня… кликнешь. Ефремка отыщет.

В штабе кроме снабженцев Сиденко и Панченко застал и политкома. Сидел он за столом, при шашке и кобуре. Вид сердитый и в то же время растерянный. В рыжем картузе, пиджаке из грубого сукна верблюжьей отмастки. Снабженцы переминались у порога.

Кажется, комиссар ищет в бригаде «свои дела». Что ж, не станет ему мешать, по ночному уговору. Никуда не денется — обратится сам. Опережая возможные вопросы, от порога высказал удивление:

— Комиссар? А я, грешным делом, подумал… нарубал небось целый ворох лозы по Аксаю.

Питашко поморщился:

— Пробовал. Да вот дела завернули…

— Борис Макеевич… — Сиденко переступил.

Взглядом осадил его. Скрипя половицами, прошел, опустился на табурет.

— Жалуйся, комиссар.

— Какие там жалобы… Меры нужно принимать.

Начальник снабжения опять попытался заговорить.

— Ты, Сиденко, помолчи, — нахмурился Борис. — С тобой разговор опосля…

— Кругом грабеж. — Питашко стянул за козырек картуз. — Форменное мародерство. Берут сено, хлеб, угоняют скот. Конечно — мы… Не сами же мужики друг у дружки тащат? А товарищи снабженцы заместо того, чтобы как-то улаживать с населением дела, сами нарываются на скандалы… Мало того, выхватывают наганы! Позор, товарищ Сиденко, для красного борца за свободу… Вы порочите такими действиямивот это Красное Знамя, какое стоит в углу. Вручили вам его не только за доблесть в боях… А чтобы несли на алом полотнище отблески мировой революции!

Борис окутывался махорочным дымом. Не перебивал. Давил в себе просившийся наружу смешок. Политком-то зубастый. Ишь, Сиденко, волкодавище, и тот поджимает меж ног хвост. Так-то, комиссар, кроме красных и складных слов по митингам доведется тебе и таким делом заниматься… По ноздри хлебнешь, погоди. Уж куда как не комиссарское занятие: души людские, в самой подноготной… Переиначивай их в согласии с новой жизнью, воспитывай. А то — один тут. Кидаешься, как цепной кобель, во все стороны. Давай подпрягайся.

Захлопнулась дверь за снабженцами. Сказал, не тая усмешку:

— Вижу, нащупываешь свою тропку…

Политком ответил не сразу.

— Никто, поди, тут палец о палец не стукнул, чтобы прекратить эти грабежи.

Ефремка норовисто вскинул голову. Борис Опередил его:

— Вот ты, комиссар, и начнешь с того… Попов, дай-ка все свежие жалобы от населения. Вот тебе. Оформляй в приказ. А я займусь своим делом.

Снял ремни с оружием, шинель. Пристраивая на порожних катушках, вбитых в дощатую перегородку вместо крючков, напомнил:

— Кстати, там… по положению Реввоенсовета, без скрепы политкома ни один приказ не действителен. Этот первым и подпишем вместе.

Склонился с Ефремкой над картой: занесли последние данные разведотдела. Косился исподволь на сопевшего тут же под локтем комиссара. Писал он что-то уж больно много. Одолело нетерпение, протянул руку:

— Что там у тебя? Ну-ка…

— Погоди, слова сами подступили…

Борис подмигнул Ефремке: каков, мол, сочинитель. Встал за спиной у него.

— Какой же это приказ? Воззвание! Ты послушай, Ефремка! «…Вступивши, согласно приказа командира бригады на эту службу, я от имени пославших меня рабочих города Петрограда выражаю всем вам, боевые товарищи, от них братский привет». Ишь, шельмец… «Выражаю почесть и славу живым, память павшим…» Ловко! Такие, брат, слова… Прочитать войскам перед боем… Знаешь?! Попов, приказ о зачислении на должность и на довольствие комиссара отдан?

— От семнадцатого ноября еще. Буденный подписал.

Он согласно кивнул; отыскав нужное место в тексте, продолжал читать:

— «…Разъясняю также товарищам по бригаде, что устанавливаемые должности бригадных, полковых или ротных политических комиссаров не изменяют боевых приказов и власти командиров, но, наоборот, укрепляют их и следят как за точностью их выполнения, так и за твердостью военной дисциплины…»

Отложил лист.

— Крепко сказано про назначение вашего брата в войсках. Нынче же выстрою бригаду, сам прочитаешь это воззвание… Заодно и приказ. Ефремка, пиши… «Предостерегаю население, в особенности беженцев, что в случае повторения какой-либо кражи или самовольного присвоения скота, хлеба, хозяйского корма и прочего, а также хранения, покупки и продажи казенных вещей виновные, как военные, так и гражданские, будут караться преданием военно-революционному трибуналу до расстрела на месте преступления включительно». Точка. Подписи: комбриг и политком. Вот и весь приказ.

У ворот оборвался перещелк колес. Ефремка к окну.

— Тачанка… Шевкопляс!

Тяжелые торопливые шаги по гулкому чулану. Рас-пялся Григорий в дверях, ухватившись за косяки. Поприветствовав, выпалил:

— Думенко, собирайся! В тачанку скоренько.

— Ты-то свалился откуда?

— На станцию двинем… Да эскадрон охраны туда кинь. Троцкий! Я с его бронепоездом. Ну, ну, поворачивайся… Ей-богу, без ножа режешь!

Застегивая ремни, Борис моргнул комиссару, шепотом подбодрил:

— Учись рубать…

3

Бригадой Троцкий остался доволен. Не строем, не разношерстным обмундированием, а тем единым могучим голосом, каким она встретила его появление на боевой тачанке. Еще большее ликование вызвало, когда он после короткой речи вручил их командиру подарок Реввоенсовета Республики — золотые часы с брелоком.

Растроганный, наркомвоенмор принял приглашение конников остаться отужинать. Поднял и испортил ему настроение сам хозяин — комбриг. Казалось, ничто не предвещало не только обидного — громкого слова. Сидели рядом, локоть к локтю. Наслышанный за дорогу о славных делах кавбригады и необузданной храбрости их вожака, лохматил ему милостиво волосы, похлопывал по сильным плечам, колену. В глаза высказывал восхищение. Приметив, что цигарки скручивает он из засаленного тряпочного кисета, покачал неодобрительно головой:

— Такой герой, а курит черт-те из чего… Не годится, не годится… — Протянул портсигар. — От меня лично. А ту тряпку выкинь. Не срамись.

Вот тут и случилось.

Ковыряя вилкой, Троцкий спросил:

— Как ты, находясь в таком пекле, до сих пор носишь еще свою голову?

Борис побледнел.

Да, он — в самом пекле, он рубит, проливает чужую кровь; знает, их дело правое. Но мысль о собственной смерти страшит и его, мужественного, бесстрашного для окружающих. Слова Троцкого, произнесенные с такой бездумной легкостью, показались ему кощунственными. Он не лихач и давно потерял веру в бога-человека, но к смерти относится по-крестьянски мудро — чует душой в ней какое-то таинство, неведомое людям.

— Если бы вы не были наркомом, — сказал он, — я назвал бы вас дураком.

Сорвалось у того с переносицы пенсне.

Скомкан был ужин. Троцкий тут же укатил на станцию, в свой бронепоезд.

Утром в штаб дивизии прибыл Ворошилов. Сообщив, что наркомвоенмор неожиданно изменил свой маршрут — отправился на Северный участок, — срочным порядком вызвал котельниковца Штейгера да Думенко. Присев на табурет, заговорил о наступлении. Тыча пальцем в разостланную по столу карту, сказал напористо:

— Наступать по Владикавказской ветке на Гнилоак-сайскую… Кавбригада проломит линию обороны противника. Стрелковые дивизии войдут в брешь.

Застоявшееся молчание нарушил Штейгер. Насупясь, будто камень бросил в пруд:

— Никакой «линии обороны» у казаков тут нету.

— Как это нету?

У командарма высоко подпрыгнула бровь. Шевкопляс навалился на карту локтями.

— Кавалерия его стоит в Аксае… А в Гнилоаксай-ской — Астраханская стрелковая дивизия генерала Виноградова.

— Тем лучше! — загорелся Ворошилов. — Раздолбаем их в пух и прах! А то и до самого Жутова или Котельникова доберемся…

— А обратно?.. — спросил Думенко. Сидел он на подоконнике, загораживая спиной свет.

Ворошилов покосился на него, но смолчал. Поглаживая медную головку шашки, вопросительно уставился на Шевкопляса. Тот, водя коротким пухлым пальцем вдоль жирной черты — железнодорожной ветки, хрипло, в усы, говорил:

— Это навроде давнишнего получается… Когда мар-тыновцев вызволяли. Но тогда была хоть причина: не погибать же людям… Зато после мы чхали кровью. А зараз что выгадаем от наступления?

Котельниковец поддержал Шевкопляса.

— Наступать… всей армией, всем фронтом? Или нашим Южным участком?

Ворошилов переводил взгляд с одного на другого, но все его внимание было направлено к окну — оттуда ждал голоса. Не дождавшись, ответил этим двоим:

— Я же ясно, по-моему, сказал… Наступать. Котель-никовской и Первой Донской. На Гнилоаксайскую. Прорывает кавбригада Думенко…

Штейгер положил на карту тяжелую руку.

— Котельниковская дивизия наступать не будет. Заявляю прямо. Поднять ее из окопов по Мышковке… А сосед правый? Он же остается на месте? Чем же заткнешь, командарм, такую дыру? Да в нее, как в промоину, хлынет весь Дон на провесне… Тут же по левобережным хуторам от Ромашкина, Верхне-Рубежного, Логовско-го до Ляпичева и далее топчется вся конница Быкадорова и Попова. Ждут, куда хлынуть. Все их помыслы — на Ляпичево, Карповку, на Центральный участок… Но они и тут не побрезгуют. Тем более мы сами открываем путь. Не вижу никакого смысла в таком наступлении…

Борис видел сбоку, как выжалась у Ворошилова мучительная складка возле рта. Силком удержал себя, чтобы смолчать. Очевидно, это не был широкий оперативно-стратегический план наступления, разработанный в штабе, с учетом всех сил и средств армии. Даже не  часть его. Тут сыграло роль вчерашнее совещание Реввоенсовета, на котором Троцкий в щепки разнес командование, — слухи прилетели в Абганерово раньше, нежели приполз бронепоезд наркомвоенмора. Командарм решил оживить оборону, показать наступательную возможность армии. Пусть даже на отдельном участке. Их он выбрал не случайно. Для такой цели лучшей пробойной силы, чем кавбригада, не сыщешь. Тому подспорье: дальность от города и сравнительное равновесие войск с той и другой стороны.

Котельниковец поколебал командарма. Покусывая губы, Ворошилов склонился над картой, закивал согласно:

— Ты прав, Штейгер… Отрываться тебе от морозовцев не следует. Я и не имел это в виду. Но, черт возьми, кавбригада может раскроить белякам черепок в Гнилоак-сайской или нет?! Тебя спрашиваю, товарищ Шевкопляс!

Григорий беспомощно развел руками, покосился на Думенко. Учуяв слабину, командарм надавил:

— Кто здесь начальник?! Ты или кто?

— Показуху выставлять нам не к чему…

Вот он — этот голос. Резко крутнулся Ворошилов на полувысоком наборном каблуке.

— Попомни, Думенко… Много берешь на себя…

Борис привстал с подоконника. Выпрямляясь, неотрывно глядел в глаза командарма.

Шевкопляс умоляюще глядел то на одного, то на другого:

— Клим Ефремыч!.. Да погоди… Об чем разговор? Нужно наступать, значит, будем. Обмозговать покрепче…

Заметно отходил командарм. Под аккуратно подстриженными усиками, в уголках губ, затеплилась усмешка. Одни глаза источали прежний зеленовато-дымчатый свет.

— Не потерплю, Думенко, самовольства… И приказы научу исполнять. А то, ишь… степной удельный князь. Власти над ним нет. — Отводил взгляд. — Только один, только его голос… Даже начдивы ему в рот заглядывают… С такими порядками, знаешь, куда можно зайти? Ого! Еще и бригаду за собой увести…

— За мной пойдут… Даже к белым.

Шевкопляс грохнул кулаком по столу:

— Думенко! Брось свои дурики!

Командарм, повернувшись, косо глядел на комбрига. Текуч, обжигающ взгляд. Настойчиво, как кровь, билась мысль: «Отстранить от командования».

Отвлек Шевкопляс:

— Клим Ефремович, нагинайся до карты. Ну что вы, ей-богу…

Подступил и Борис. Заглядывая сверху, уяснил, к чему клонит Шевкопляс. Не стерпел, вмешался:

— Не о наступлении должна идти речь… О разгроме Астраханской дивизии в Гнилоаксайской. Но тут конница Голубинцева в Аксае… Задача усложняется. А коли на то пошло, у меня в штабе уже есть кое-какие наметки по ликвидации дивизии Виноградова… Буденный вчера вернулся из Аксая. В гостях у генерала Голубинцева побывал. Можно его пригласить со своим планшетом.

Пока бегали за заместителем Думенко, Ворошилов выкурил папиросу. Исподволь разглядывая крупное, по-мужски красивое лицо степняка, сознался сам себе: «Нет, некем его заменить в бригаде…»

Эта мысль тотчас вернула его ко вчерашнему заседанию Реввоенсовета.

4

Скверно на душе у Бориса. Впервые, кажись, он явственно ощутил усталость. Не ту, какая валит его каждодневно из седла. После нее, не успев зарыться лицом в охапку духовитого сена, он проваливается в сон. Два-три часа — опять в седло. Бодр, свеж, неуемная сила бьет через край.

Иная усталость. Она не валит с ног — саднит в середке.

Встал в калитке. Ловил ртом редкие снежинки, падавшие из мазутного неба. Спать идти не хотелось. Можно бы набраться смелости и постучать в калитку до Настенки, но уже не рано.

От конюшни послышался кашель. Вгляделся: жарин-ка от цигарки. Кашель Чалова. Потянулся душой: запах дыма, мирные снежинки, этот голос вызвали в нем далекие воспоминания…

— Не спишь?

— Мослы гудут чего-то ноне… На погоду.

Борис присел на вербовый кругляк, подкаченный к стенке конюшни.

— Не забыл, Чалый, как мы с тобой вот так сидели у нас на завалинке? Ты еще меня на горбу дотащил чуть живого от церкви… с кулачек…

— Рази всего на свете упомнишь…

Заткнул кисет в карман полушубка, ожившим вдруг голосом спросил:

— Послушай, Бориска, чи взаправду… Тот, вчерашний, разогнал навроде царицынскую верхушку… Аль брехня? А то народ нудьгует, выказывает даже сумление… — Чалов прибился вплотную к его боку. — Наших, по слухам, поскидывал с должностев, а своих, всяких там генералов, офицерьев и тому прочее, понавтыкал…

— Кого ж это он поскидывал? — неохотно заговорил Борис. — Харченко, Худяков… куда они подевались? А возьми Ковалева нашего с котельниковским начдивом… Ковалев, правда, слег…

Чалов покрутил головой.

— Хватил, эх! А Ворошилова?!

— Чего с ним, Ворошиловым? У нас зараз, в Абга-нерове.

— Ото ж… — согласился Чалов. — А там на его месте уже расселся какой-сь в шинели на малиновой атласной подкладке. Во, парнище, на свете какие дела деются. Навроде бы и неувязка. Скинули сперва с загривка их, генералов, а зараз сами поклон земной им бьем…

Повздыхал, повздыхал, высказал самое наболевшее:

— Знать бы, за что кровя пущаем…

Борис растоптал окурок.

— Комиссару такие вопросы задавай.

Притих Чалов, уловив, что кончился разговор свойский.

Заглядывая в паркую темень конюшни, Борис спросил:

— Кочубея перековал?

— Ужели не?

— Мишка храпит?

— Ага, нашел дурака. Панькается, гляди, со своей зазнобой. Ты-то вот чёй-то прохлаждаешься… Она до потемок еще пришла. Сахаром Ерамочку угощала. А зараз… в курене. С Пелагеей чаевничают.

Не помнит Борис, как очутился на крыльце. Давая угомониться сердцу, обшаривал карманы. Куда девался портсигар? Кисет всегда был под рукой. А этот… кочует по всем карманам, сроду места постоянного не имеет. Не уловил шагов в чулане. Услыхал — отодвигается деревянный брус.

— Братка?! А я уж выпроваживаю… Подумали, укатил куда.

Пелагея, выпустив гостью, прикрыла изнутри дверь. Руки Бориса сами по себе продолжали охлопывать шинель, галифе. Чертыхался, не удерживая радостной дрожи в голосе:

— Черт, цыган дьяволов… Сроду не найдешь. Какое было добро с кисетом.

Она молча подступила. Как тогда в степи, просунула пальцы под ремень, откинулась. Борис ухватился за стояк. Другой рукой пригреб ее к себе. Ртом ткнулся в бровь. Ловил губами колючие ресницы.

— Было свалила…

Уютно умостила Настенка голову у него под подбородком. Неслышно дышала. Казалось, вовсе не хотела тратить слов. Встряхнул легонько, поинтересовался:

— Молчишь чего?

— Соскучилась…

Покой их нарушил чаловский кашель. Высвободилась из объятий, за руку вывела его со двора. Шли по темному проулку. Поправляя волосы, укоряла:

— Записки только шлешь… Обедать кличешь. А самого ни слуху ни духу. Вот и назавтра… Опять на Аксай?

Пригрелась было Настенка возле своих ворот. По локоть запустила руку ему за пазуху, между крючками шинели. Другой влезла в карман. Повозилась, достала портсигар.

— Нашла?! — обрадовался Борис. — Я ж шукал там. Со звоном откинулась крышка.

— Эхма… Остатняя. — Почмокал досадливо языком. — Не догадался наркомвоен до этой штуковины полный боекомплект выдать.

Прикурил от зажигалки.

— Шла бы, Настенка, навовсе до нас… Хоть в штаб. На машинке печатать…

— Я-я! Какая из меня машинистка? Горе. Сижу для виду… Да и с части той за здорово живешь не пустят…

Второпях попрощалась. Хлопнула калиткой так, что побудила соседских собак. Мял Борис в пальцах невыку-ренную остатнюю папиросу: чем обидел?

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

Западный ветер наворачивал тучи. Завалил дальние придонские бугры, призрачно голубевшие в ясную погоду. Редкий снежок, случайно заносимый с полудня, к вечеру загустел. Вскоре сплошной белой стенкой отгородил село от аспидно-черного заката.

Засветло успел Борис выстроить бригаду. Объявил приказ о наступлении. Поставил задачу — размолотить в Гнилоаксайской золотопогонные полки Астраханской дивизии, развеять по степи конницу Голубинцева, пригревшуюся в теплых хатах Аксая.

— Акса-а-ай!..

— Дае-ешь Аксай!

— На золотопогонников!..

Переждав ликование, дал слово политкому Питашко.

Бригада затаила дыхание. Ветер шумел в голых ветках тополей. Ломая строй, вытягивали бойцы шеи, выставляли на волю из-под треухов уши, иные еще и не видели комиссара: какой он?

Политком отъехал шага на три-четыре, обособился. Задрав посинелый бритый подбородок, кинул на ветер первые слова:

— Борцы объединенной социалистической России! Боевые братья и товарищи!

Нашлась ветру работа. Подхватил слова, звонкие, ясные, далеко понес по плацу над самыми головами конников. А вслед им неслись другие:

— На второй год неутомимой борьбы восставшего трудового народа против своих насильников наконец-то пришло давно жданное время, когда наши заграничные братья-рабочие, разбивая, как и мы у себя, неволю, спешат к нам на помощь! С восставшими австрийскими, германскими и болгарскими рабочими мы будем непобедимы.

Умолк оратор на время, откашливая хрипотцу, продолжал:

— К вашему теперешнему геройству пусть прибавится еще больше храбрости, силы и товарищески братского единения, чтобы как можно скорее покончить с посягающими на нашу свободу кровопийцами. Для этого по решению партии и большевиков-коммунистов Петроград, Москва и другие города разослали по всем краям революционного фронта от всех рабочих организаций несколько сот делегатов в качестве политических комиссаров, чтоб объединить в одну строго дисциплинированную боевую силу весь наш революционный фронт. Чтоб не разрозненным, но одновременным мощным напором добить насмерть контрреволюционные банды! Я от имени пославших меня рабочих города Петрограда выражаю всем вам, боевые товарищи, от них братский привет и в лице стойкого и преданного делу, прославившегося геройством и умением товарища Думенко выражаю почесть и славу живым, память павшим!

Последние слова захлестнулись восторженными криками. Черная метель встала над бригадой — полетели вверх бараньи шапки, треухи…

Пожимая руку политкому, Борис кивал растроганно — ответно благодарил петроградцев от имени бригады. Как-то по-новому оглядывал комиссара: будто и ростом повыше, и куда-то подевалась сутуловатость, и выправкой не так уж нескладен…

Взмахом пуховой перчатки отдал команду Семену Буденному перестроить бригаду в походную колонну. За селом, пропуская передовую охрану, подозвал Ефремку Попова. Осиливая свист ветра, галопом - рвущегося по забурьяненному склону балки, сказал:

— Комиссара не теряй из виду. Да в бой не зарывайтесь дюже… Уж больно конишко у него шустрый. Занесет, боюсь, черт-те куда…

— Обойдется. Начинать когда-то нужно и ему.

Отослав Ефремку в голову колонны, потянулся к полевой сумке. Отгораживаясь спиной от ветра, вглядывался до рези в глазах в блокнот. Едва различал слова, выходившие из-под карандаша:

«Милая Настенка!

Я уехал, но все же я думаю о тебе. Твоя милая улыбка, твой образ жмут душу мою.

Но все же прошу тебя, смотри не держи ни с кем тесной связи.

Целую тебя крепко.

Кр. бригады Думенко».

Вырвал листок, протянул Мишке.

2

К полуночи подошли к Аксаю. Стужа загнала боевое охранение и секреты белых с ближних высоток и садов в крайние хаты. Под ружейные выстрелы ворвались в село. Выдавили метавшуюся по улицам конницу за речку.

Борис придержал Кочубея у знакомых ворот — недавней своей квартиры. Теперь здесь разместился штаб полковника Голубинцева. Выставив у речки заслон, тотчас повернул бригаду на юго-запад, клином вбиваясь в тыл пехотной дивизии — главной своей жертвы.

Осатанелые кони вырывались из крутящейся белой мглы, черной смертью висли над неглубокими окопчиками. Не успевал граненый русский штык делать длинный выпад, русская шашка сверху описывала дугу, смыкалась с высокой папахой или золотым погоном, залепленным волглым лопастым снегом.

Проложив черную кровавую дорогу в ощетинившейся штыками стенке, Борис вырвался к кургану. Кочубей, храпя, налетел на артиллерийскую упряжку. У барок суетились ездовые — запрягали. Возле трехдюймовки бегал офицер в дубленом полушубке, без папахи. Крутнулся на топот, вскинул руку с наганом…

Взвился Кочубей на дыбки, заплясал: рассекая воздух передними копытами, опустил их осторожно, чтобы ненароком не задеть офицера, припавшего на колено.

— Думенко?!

Клинок уже со свистом разрезал шелестящее полотнище метели. В сознании какая-то вспышка… От толчка, сдержавшего удар, заломило плечо. Наклонился с седла, впился взглядом в безглазое, скуластое лицо с черной дырой вместо рта…

— Поручик Ляхов я… Забыл?

Как же, поручик Ляхов… В Карпатах, в позапрошлом году, в одной батарее ломали. Знатный пушкарь на всю батарею был. Полный георгиевский кавалер.

— Встань.

Офицер, не убирая с темени нагана — защищал от сабли голову, — поднялся. Топчась начищенными сапогами со шпорами, отбросил в снег наган, показал пустые ладони.

Откуда-то из-за кургана вывернулся Мишка с двумя охранниками. Указал Борис ему клинком на пушку и ездовых, все еще державших руки кверху, повернулся к офицеру.

— Извини, Думенко, за папаху… Свою отдал бы, да потерял где-то в этой кутерьме…

Лапнул: в самом деле, папахи нету. Он не слыхал выстрела. Помнит зрительно, как вскинул тот руку… Заломило уши. Оглянулся туда-сюда: во-он темнеет под кустом.

Переняв его взгляд, офицер сходил за папахой. С виноватым видом протыкал пальцем. Дыра в самом заломе, возле алого верха. Протягивая, с кривой усмешкой выговорил:

— Вот память о себе оставил… О встрече.

Задрал воротник, сутулясь, втягивая припорошенную снегом голову в тепло, торопил:

— Руби уж… Чего раздумываешь?

— Не терпится, поручик? Погоди. Я другим тебя накажу. Из трехдюймовки по своим будешь палить…

Сошла усмешка со скуластого белобрысого лица поручика.

— Я, Думенко, может, помнишь… об солдата сроду рук не пачкал. А здесь — иные дела. Честь офицера, дворянина… Родину я защищал в Карпатах, а отвоевываю ее под Царицыном. Так что, прошу, уволь… Расстреляй.

Борис кивнул на наган, отброшенный им.

— Возьми. Я не помешаю…

Поручик ковырнул его носком сапога.

— Последняя оставалась… В своих трусов успел израсходовать барабан. А в тебя, вишь, промахнулся…

— Об солдат в самом деле ты, ваше благородие, не марался. Зато бил я, вахмистр… с твоего поощрения. Давнее дело, ладно. Давай об нынешнем. Подумай крепко. Я тоже на Аксае родину защищаю.

Подтолкнул Кочубея. Отъехав несколько шагов, обернулся:

— Ей-богу, Ляхов, подумай… Мне вот как нужны знающие артиллеристы.

Мишке сказал:

— Доглядай за этим офицером.

По пригорку вилюжится линия окопов. Кругом на белом темнеют трупы. Снег уже успел нападать сверху. На выпертых локтях, плечах, на задниках сапог — везде, где можно задержаться, повисал клочками ваты, кутал, будто хотел сохранить в стылых, оцепеневших телах капельные остатки тепла…

Бой уже смолк. Отовсюду конники сводили пленных. В затихшем как-то сразу ветре — скрип бричек, гортанные крики, ругань, понукание. Издали еще доносились одиночные выстрелы.

Едва не стоптал Борис жердястого нескладного казака в ватнике из шинели, подпоясанного ремнем с порожним брезентовым патронташем. Босиком… Лапы красные, как у гусака. На пятках — восковые застарелые мозоли…

— Эгей, станичник! Сапоги-то… прижаливаешь? Аль растерял по степи, а?

Из-под вислых бровей зло блеснул белок глаза.

Почуял неладное. Оглянулся. Поодаль, замыкая растянувшуюся цепочку пленных, конвоир. С передней луки свисали связанные в голенищах сапоги. Видать, не одна пара. В тороках, за спиной, болтался шерстью наружу полушубок.

Конвоир угадал комбрига: засмыкал повод, наезжая на задних, рубанул плетью — показывал службу.

Поманил. С потягом чесанул через плечо.

— С-сукин с-сын… Хамлюга! — сбил назад Кочубея. — Вернуть до последней нитки!

Из балки выскочили политком и Ефремка Попов. Пи_; ташко, морщась, запускал руки под себя — горело все от непривычки, но по глазам видно: доволен.

— Ну, Думенко!.. Рассказать кому — не поверят. А ты чем недоволен?

Силком заставил себя Борис усмехнуться — не хотел сбивать пыл человеку. В диковинку ему.

Подскакал вестовой. Взмокревший конь тяжело поводил пахами. Немолодой усатый боец в австрийской шинели и заячьем треухе вынул из-за голенища бумажку.

Борис развернул: от Харченко. Пехота Шевкопляса, опрокинув под Гнилоаксайской правое крыло астраханских полков генерала Виноградова, входит на станцию. Благодарит и поздравляет за разгром левой группы. Велит сосредоточить бригаду в Аксае, чтобы отгородить пехоту от конницы Голубинцева. После росписи добавил: приеду, мол, ночевать.

Протянул записку политкому.

— Сводить бригаду будем в Аксай.

К заходу солнца разъяснилась картина боя. От пленных офицеров и из захваченных документов стало известно, что на их участке, юго-западнее хутора Гончарова, было до двух с половиной тысяч штыков. Убито и ранено восемьсот человек, взято в плен семьсот пятьдесят казаков, десять офицеров, три полевых трехдюймовых орудия, тысяча снарядов к ним, обоз и несколько тысяч патронов. В целости сохранились телефонные аппараты и кабели…

Уходя к себе, комбриг приказал Попову подготовить к утру приказ о сегодняшнем бое.

— Выдели особо о раздевании пленных.

Слово Харченко сдержал. Борис уже был в исподнем, когда он ввалился в курень. Не раздеваясь, потянулся к горячей печке.

— Спасибо, спасибо, конник… Лучшая стрелковая дивизия у Краснова на всем нашем участке. А главное!.. Доказал, на что способна красная конница. Ворошилову я уже передал по телеграфу…

Как ни приглашал его Борис к столу отвечерять, не помогло. Не соблазнился даже стаканом самогонки. Едва стащив сапоги, он завалился спать — намыкался за последние трое суток с высоким начальством…

Борис еще долго сидел один, мял голубенький клочок бумаги. На память знал десяток слов, написанных рукою Настенки. Перед самым налетом на Аксай доставил ординарец ее ответ на его вчерашнее послание с околицы Абганерова. Кается, что не вышла проводить, скучает, сохнет. Не скрыварт и страха за его жизнь… Но самые дорогие слова два последние: «Твоя Ася».

Глянув на скрюченного под одеялом командующего, задававшего храпака на всю горницу, написал:

«Ася!

Здравствуй, милая крошка!

Я здоров, занял Аксай, стою на старой квартире. Сегодня у меня ночует Харчонок.

Особенного нету ничего.

Ну, целую тебя, моя крошка, крепко и крепко.

Твой Борис».

Прошлепал босиком за печку. Постоял возле разбросавшегося на лавке Мишки. Спит, дьявол, сладко. На цыпочках вернулся в горницу, потушил лампу.

3

Завтракали до света. Для доброго аппетита хватили по граненому стакану.

Рдея в скулах, Борис признался:

— Николай Васильевич… Думаю жениться…

— Хо! Самогонку пить будем. Кто она? Девка, баба?

Борис потянулся к хлебнице. Выбрал горбушку. Откусил, с хрустом дробил крепкими зубами подпаленную житную корку. Хлебный дух, сдобренный запахом хмеля, кизячного дымка, забивал дыхание. Прожевал, ответил:

— Борисоглебская… Знаешь ты ее…

— Погоди, погоди… Не Настенка, случаем?

— Она.

— Ну вот! Все свихнулись! Окромя ее будто других и баб нету во всей Десятой. В том штабе все перегрызлись из-за нее, как кобели. Сладу нету.

— Осуждаешь?

— Боже упаси. Завидую! Посаженым отцом еще напрошусь.

— Не отпускают ее…

Отложив вилку, Харченко привалился на спинку стула. Стряхивая тылом ладони крошки с колен, с насмешкой спросил:

— А ты и не знаешь, что делать?

— Знаю.

Одеваясь, уже в прихожке, командующий посмеялся:

— Не всю ли бригаду думаешь двинуть на Абганерово, а?

Ветер на воле скаженный. Харченко ухватился за локоть комбрига. У ворот штаба, в затишке, Борис полюбопытствовал:

— Как же там… царицынским обошлось? У моих конников мозги в башках поразошлись. Добиваются все: что? А я и сам слухами пользуюсь.

— Боле всех досталось Климу. Отзывают и его, как Сталина.

— А тут, на Десятой?

— Худяков покамест…

Борис открыл калитку. Пропуская вперед себя гостя, негромко сказал, косясь на часового:

— А болтают… генерала какого-то посадили.

Обивая на крыльце с валенок снег, Харченко ответил:

— Егорова переставляют до нас… С Девятой. Он тоже как бы не в генеральском чине.

В штабе была уже одна живая бодрствующая душа.

— Хо, комиссар?! — угадал начдив.

Питашко, поспешно отсунув исписанные листы, разогнул спину.

— Вот поистине недремлющее око твое, — подковырнул Харченко комбрига, помня его давешнюю тревогу.

Борис не отозвался. Ткнулся через спинку стула к листам, над которыми только что потел политком. Выдернул нижний — начало, поднял к висячей лампе. Пробежав глазами, обратился к Питашко:

— Погоди… А сам приказ где?

— Приказ вчера еще готов был. А это разъяснение к нему, ко второму параграфу.

Прочитал и Харченко.

— Душевно. Мародеров не только надо к стенке приставлять… Пронимать их и революционным словом. А разобраться, мародеры-то разные бывают. Один… чтобы нахапать в бричку под задницу, про запас, другие — срам прикрыть. Для таких и полезно это «Разъяснение товарищам». И слова-то тут… Мастак ты, комиссар, их закручивать.

Отодвинув лист на вытянутую руку, прочитал на выбор:

— «…Борясь за правду, храбрые товарищи, мы должны быть на деле теми, за что мы боремся. Беспощадно уничтожая злых насильников-богачей, мы не должны сами брать у них примеров, за которые их уничтожаем. Призываю вас, товарищи, именем замученных и павших за наше святое дело борцов быть не только такими же борцами, но и достойными этой борьбы коммунарами…» Молодцом.

Отложил лист, снял папаху. Откровенно оглядывал неказистого на вид политкома.

— С рубкой как? Побывал вчера в бою, а?

Питашко совестливо опустил голову.

— Под мышкой шашку возил. Наган отдувался… Харченко усмехнулся, отвечая на хмурую улыбку Думенко.

— И это еще полбеды, — сознался петроградец. — Как я в седло сяду? Живого места нету, ей-богу… От верху до самых колен кожу всю чисто сбил. В лазарет совестно показаться…

От души смеялись. Харченко утирал глаза, крутил головой:

— То-то, гляжу, комиссар не на стуле… а чуть ли не на карачках.

Высмеявшись, сказал серьезным тоном:

— Коль в седле нельзя сейчас, товарищ политический комиссар, неси свое слово бойцам пешком. Они имеют в нем нужду.

Глянул на Думенко, предложил:

— Мы тоже, думаю, проветримся, а? По эскадронам, по линии…

Умостившись в задке тачанки возле плоскобокого кольта, Харченко не вытерпел, выдал главную цель приезда. Облокотившись на пулемет, спросил:

— Чего ж не спросишь о своем рапорте?

Борис скосил глаза.

— О каком?

— Вот, с Шевкоплясом подписали… В Реввоенсовет.

Комбриг крепко обхватил настуженный ствол пулемета, подался на спинку сиденья. В рапорте на имя Воен-совета армии он излагал необходимость укрепления войсковых кавалерийских частей. Для успешного ведения борьбы с казачьей массовой конницей кавчасти надо сводить в дивизию и использовать шире, активнее: не затыкать дыр, не обслуживать только отдельный клин, занимаемый своей стрелковой дивизией, а вывести на простор на весь участок фронта. Поименно называл и части — свою кавбригаду, Костея Булаткина из дивизии Гришки Колпака, Морозовский полк Михаила Лысенко, кавалерию Стальной дивизии. Из них можно свести боевую, ударную кавчасть армейского подчинения. Шевкопляс крутил носом, не хотел подписывать рапорт — жалко расставаться с кавбригадой. Поддержал Федор Крутей…

Значит, откликнулся Реввоенсовет.

Харченко не торопился с ответом. Поднимая на уши ворот тонкой офицерской шинели, оглянулся. Спросил с явной тревогой:

— Послушай, коновод… Охрана твоя где?

— А вот… — Борис погладил рукой в пуховой перчатке ствол кольта.

— Гляди… — нахмурился Харченко. Тронул кучера за оттопыренную полу кожуха — Кати на абганеровскую дорогу.

С просторного плаца тачанка крутнула в тесный проулок. На зареченском бугре за голыми ветками садов палом разливался восход.

Щурясь, он вернулся к прерванному разговору:

— Реввоенсовет решил сформировать сводную кавалерийскую дивизию. Пока твою бригаду подкрепить конной частью Стальной дивизии, бывшей жлобинской… Там теперь начдивом Гореленко. До него нам и нужно. Хочешь глянуть, что за конники такие?.. Три полка значится в отчетах. А какие они там полки… Горе. По две с половиной сотни сабель будет ли… Ворошилов дал мне указание съездить. Нынче-завтра будет приказ.

Борис стащил зубами за пальцы перчатки — жарко рукам вдруг.

— Начальником сводной дивизии Сталин рекомендовал тебя. Окулов поддерживает, Межлаук… У Ворошилова мнение особое. Согласен, потому как некем тебя заменить…

Не давалось высечь в зажигалке огонь. Гонял большим пальцем рубчатое колесико, вспоминая вполголоса всех богов и боженят.

Харченко поднес спичку.

— Тут еще есть один полк… — сказал он, уводя от неприятного разговора. — Тоже участвовал вчера под Гнилым Аксаем…

— Крымский, что ли?

— Он самый. И его поглядим на обратном пути. Из гореленковских полков. И этого наберется бригада.

4

Ввалился Борис на квартиру поздно ночью. Голодный, усталый, едва дотащил ноги от порога до лавки. Кубанские полки произвели на него тяжелое впечатление. Лошади худущие, в коросте — людской недогляд. Крымцы подбодрили. Конь к коню, в теле. Справное снаряжение. Старая русская кавалерия — Крымский полк. Так он и вошел основным составом в Красную Армию. Отдельной частью при нем значился Сербский кавдивизион интернационалистов, из бывших военнопленных. Комполка Тимошенко и командир дивизиона серб Сердич пришлись по душе.

Пелагея спросонья гремела посудой, собирала на стол.

— Раздягайся уж. Аль еще куда за полночь удумал?

— Какой черт, рук двинуть… сил нету.

Из боковушки выглянул Мишка; чесал под расхристанной гимнастеркой пузо. На взгляд его ответил виновато:

— Штаб куда-то ихний переводят. Она уж и узлы связала.

Рука Бориса, немощно покоившаяся на столе, сгребла угол клеенки — откуда и сила взялась.

— Зараз же в подводу… те узлы. Я следом. Постой, записку…

Сильным росчерком написал на обрывке:

«Настенка! Приготовься, сейчас приеду за тобой. Целую тебя крепко,

Борис».

Мишка, застегивая на бегу пояс, пулей вылетел в сенцы. С чашкой остывшего варева вышла из комнатки Пелагея.

— Чего эт умелся тот, скаженный? Было с ног сбил… Борис откинул ложку.

— Ты, Пелагея, спать лягай… Утром вернусь непременно.

У порога, не глядя на сестру, предупредил:

— Сладь тут со стряпней пораньше. Да сама маленько причипурись. Гляди, не один явлюсь…

Пелагея, сморщив губы, украдкой перекрестила братнину спину — догадалась…

Не поднимая Чалова, прошел в конюшню. Брички уже не было во дворе: Мишка укатил. При свете фонаря выбрал уздечки среди развешанной по стенам на деревянных кольях сбруи. Подседлал Панораму и Ерамочку.

В крайних садах остановила застава. На бугре, у ветряка, опять пришлось называть пароль.

— Ординарца не догнать, — сказал начальник секрета; посмеиваясь в поднятый ворот тулупа, безнадежно махнул длинным рукавом. — Небось уже возле самой Абганеровой.

Забрезжил рассвет. Осадил кобылиц у знакомого куреня с резным крылечком на улицу. Мишка оставил свежий след у ворот. Откинуты крюки и задвижки во всем доме. Прошел без стука. В дверном проеме затравленно кромсал взглядом паркую темень горенки. Потянулся — одетое плечо. Туго перехватил омертвевшую покорную руку выше кисти. Молчком вывел за калитку.

Очухалась Настенка на выгоне. Удивленно окидывая заплаканными глазами заснеженные синие бугры, спросила:

— Куда ты меня везешь?

Долго ехали над речкой. Совсем ожив, она вспомнила ночное:

— Слышу, вроде колёса… Потом грохот кулаков в ставни. Хозяева всполошились, боятся в сенцы… Вышла: Мишка. Господи боже, сердце оборвалось… Беда, думаю, какая. А он: давай узлы — и квит. Уж в бричке сидел, вспомнил про записку… Как я догадалась одеться для седла? Ума не приложу…

Прибила Ерамочку ближе.

— Кинутся там наши, мой след остыл…

Погодя спросила с тревогой:

— Боря, чего будет со мной? Ведь без спросу…

— За дезертирство — трибунал.

— Не пугай, ради бога.

Венчание состоялось походное, боевое. Не в церкви — на плацу. Встали перед утренним строем бригады. Борис во весь голос объявил:

— Товарищи бойцы, моя жена…

Прокатилось по эскадронам «ура», кое-кто содрал с плеч винтовки, пальнул в небо.

5

Утром из Царицына пришла телеграмма за подписью члена Реввоенсовета Южного фронта Межлаука и командарма Ворошилова:

«Передать обоим адресам Абганерово Гнилоаксайская. Начальнику бригады Думенко.

РВС 10-й армии от всей души поздравляет тов. Думенко и Буденного с победой над красновскими бандами под Гнилоаксайской. Передайте доблестным бойцам-кавалеристам, что мы гордимся, имея в нашей армии таких бойцов под вашим прекрасным руководством. Реввоенсовет возбуждает ходатайство перед центральной народной властью о награждении Вас, товарищ Думенко, и Буденного высшей наградой — орденом Красного Знамени.

Да здравствуют храбрые, смелые бойцы, доблестные кавалеристы доблестной кавалерийской бригады, да здравствует отважный командир кавалерии тов. Думенко!»

Днем Питашко зачитал перед строем приказ № 25 по бригаде, в котором огласил копию царицынской телеграммы.

Вечером, после захода солнца, в Аксай нежданно приехали Харченко и Шевкопляс. Теплые санки встали у ворот комбрига.

— Ого! Григорий Кириллович, бачишь, куда мы с тобой попали, а? Молодая уже в хате! — с порога необычно громко заговорил Харченко.

Настенка, отрываясь от дверного косяка, подала из-за спины руку, назвалась:

— Ася.

Гости, поправляя складки под ремнями, галантно кланялись ей, прикладывали усы к руке. Оба вспомнили, что они не лыком шиты, а как-никак бывшие офицеры.

— Проходите в горницу, — пригласила молодая.

Григорий Шевкопляс, переступив порог, разочарованно раскинул руки:

— Ба, а свадьба где?..

— Присаживайтесь.

Борис подвинул стулья, сгреб со стола свои походные бумажки.

— Была уже свадьба. Даже венчались. Утром…

— В церкви?! — У Шевкопляса высоко подпрыгнули рыжие брови.

— На плацу. Вся бригада венчала. С салютом винтовочным.

Молодая накрыла стол, ординарец откуда-то с холода втащил заиндевевшую четверть.

Гости повеселели. Особенно Шевкопляс. Бурое с мороза лицо его залоснилось, заблестели глаза. Будто их протерли ружейным маслом. Глядя на бутыль, крякнул, поглаживая кулаком вислые усы.

— Ждал небось гостей, а?.

— Дверь не заперта. Может, еще кто заглянет на огонек…

— Семка явится с гармошкой… Как пить дать, явится. Да и Маслак…

Взорвался вдруг Шевкопляс, чуть ли не со стоном выпалил:

— Не тяни, Николай Васильевич, ей-богу!..

Харченко достал из кармана хрустящий лист бумаги.

— Сам…

Борис прочитал про себя:

«Приказ № 62. Город Царицын на Волге. 28 ноября 1918 г.

По части строевой:

§ 1.

Кавалерия 1-й Стальной дивизии и кавалерийская бригада тов. Думенко сводятся в ОДНУ дивизию под командой тов. Думенко.

§ 2.

Товарищ Думенко назначается начальником сводной кавалерийской дивизии, коему предлагается довести полки численностью до штатного состава и обслуживать своей дивизией два участка: южный и центральный.

§ 3.

Товарищ Буденный назначается помощником начальника сводной кавалерийской дивизии.

§ 4.

Начальнику 1-й Стальной дивизии тов. Гореленко предлагается немедленно передать всю кавалерию вверенной ему дивизии начальнику сводной кавалерийской дивизии тов. Думенко.

Командующий X армией Ворошилов. Члены РВС: Межлаук, Окулов. Нач. штабарма Мацилецкий».

Потянувшись, затолкал приказ в полевую сумку. Не встречаясь с Шевкоплясом глазами, крикнул:

— Ася!

В проеме встала Настенка. Она уже успела переодеться: вязаную кофту сменила на полотняную вышитую блузку, низко оголившую шею. Цыганские пушистые волосы выпустила на волю из тугих жгутов кос. Укутали они покатые плечи. В синем взгляде немигающих глаз — покорливость, робость и в то же время сознание своей женской силы.

Борис хрипло выговорил:

— Давай… командуй… Чего же время зря проходит…

За столом уже, обхватив посудину, Шевкопляс толкал Харченко в бок:

— Уж договаривай, Николай Васильевич… Нехай все праздники у него, черта, нынче сойдутся в этой хате. Такому не жалко. Заработал кровью…

Харченко, глядя на молодую, без стеснения опорож-нивавшую вместе со всеми стопку, похвалил:

— Молодцом. Видать сразу…

Настенка притушила веками бесовские светлячки в посиневших до черноты глазах. Отвлекая от себя три пары мужских глаз, предложила:

— Может, граммофон?..

— Какая же свадьба без музыки?!

Мишка принес из боковушки граммофон с широкой трубой. Пододвинул поближе табуретку, сел, осторожно дотрагиваясь до деревянной раззявленной пасти льва, торчавшей из угла ящика. Сиял парень, будто начищенный кирпичом медный таз, — сбылось его желание иметь занятную буржуйскуюдиковину.

Харченко через стол сказал:

— Реввоенсовет заказал граверу высечь на шашках ваши имена с Семкой Буденным. Дарят боевым оружием… Из-за того и толкал Шевкопляс.

Хриплые звуки граммофона вдруг заглушила звонкоголосая саратовка. В дом с плясом, свистом ввалилась веселая компания.

Весь декабрь терся в полевой сумке приказ о формировании Сводной дивизии. Вел Борис бригаду в Бекетовку на воссоединение с гореленковскими полками — попал в самое пекло. Донская армия, перегруппировавшись, надавила конными частями на Южном и Центральном участках. В Бекетовке кавбригада оказалась кстати. Фланговым ударом опрокинула наступающего противника; весь день рубилась. Развеяла казачьи сотни по Дубовой балке; не зализав ран, она кинулась на Воропоново.

Наступлением через Воропоново завершилась последняя попытка донцов овладеть Царицыном в уходящем году. Опять, как и в августовские штурмовые дни, отдувались артиллерия и бронепоезда. В декабре 10-я армия отодвинула белоказаков в их родные края — на Дон. Змеей шла линия фронта по низкому левому берегу, повторяя изгибы уже скованной льдом казачьей реки. Более трех с половиной сот верст извивалась дуга.

Закончилась у кавбригады сидячая жизнь дивизионной конницы. Из края в край моталась, залатывала дыры по всему Царицынскому фронту, будто на ношеной шинельке. Пока громила вражьи полки под Воропоновом, гнала их к Дону, казаки тучей надвинулись на юге, от Котельниково. Обозначилась угроза окружения дивизии Шевкопляса в районе Жутова. Стоверстный бросок с Центрального участка на Южный ликвидировал эту угрозу.

Мам антов, предполагая, что Думенко переброшен на север, сколотил срочно в Котельниково ударную группу до трех тысяч штыков и одну тысячу сабель, кинул в глубокий обход левого фланга Донской дивизии из астраханских степей, взяв направление на село Тундутово. Умелым маневром Думенко ударил во фланг; остатки конницы бежали в сторону Жутово; тенью, неотрывно преследовали думенковцы. Из Жутова кавбригада вернулась в Аксай.

В короткие затишья Борис давал о себе знать жене, оставшейся с тылами в Бекетовке. Чуть ли не каждый день прикладывал к оперативным донесениям, отдельно, короткую писульку: «Настенка! Прошу прислать мне папиросы, нахожусь сейчас в селе Аксай, дальнейшего распоряжения ожидаю в передвижении». Через сутки опять: «Милая Настенка! Здравствуй, моя крошка. Шлю тебе мое наилучшее пожелание в жизни. Покудова стою на станции, и как только будет смеркаться, то буду двигаться дальше и буду выступать к той степи. Будь здорова, целую тебя крепко, крепко. Твой Борис».

Из седла Думенко пересаживался в тачанку, из тачанки — в седло. Только к концу декабря, когда мало-мальски устоялся фронт, он свел в Чапурниках разрозненные бригады Сводной дивизии.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Истек восемнадцатый год…

Ноябрьские снежные метели сменились в конце декабря редкой в этих краях оттепелью. Выпавший по колено снег в два-три дня был съеден туманами. Разгасли дороги, вздулись водой ерики, балки. Неумолчно звенела с крыш капель. Ветерок приносил с бугров запах ростепели.

С утра Борис вырвался в город. С неделю околачивались его снабженцы по армейским тылам, пороги обили всем начальникам, малым и великим. А дело стоит. На что Сиденко докучный мужик, въедливый, настырный, и тот плюнул:

— Не, Борис Макеич, ни словом, ни бумажками армейские тылы не Возьмешь. Стена кирпичная. Из орудиев только. А то и в шашки всей дивизией. Не веришь?

— Тачанку…

Усадив с собой рядом начснаба, приказал:

— Вези, указывай свои тылы, каким обил пороги.

— А может, доразу в штарм, а? Новый командующий явился. Хоть и царский полковник, а, гляди, сердце имеет.

— Понадоблюсь, сам вызовет.

Долго плутали по тесным немощеным улочкам. Пробившись к Волге, встали у замшелого кирпичного лабаза.

— Шинеля тут, валенки… — подсказал начснаба. — Галушко самый орудует… Верткий, дьявол, спасу нема.

В глубине двора, возле деревянного флигелька — кучка людей. Твердо ступал Борис начищенными сапогами в разболтанную колесами грязь.

— Мне Галушко…

Плюгавый, желтоусый, в парусиновой бекеше с овчинным воротником, переступив, повел вбок взглядом: искал в ком-то защиты. Борис немигающе уставился на него.

— Станешь гонять еще моих людей и коней туда-сюда… Со мной будешь иметь дело.

— Товарищ Думенко, если не ошибаюсь?

Он обернулся на голос. Высокий прямошеий гвардеец. По осанке, покрою шинели, белявому улыбчивому лицу — из благородных, офицер.

— Во-первых, приветствия положены в армии по уставу…

Что-то удержало Бориса — не высказал просившихся на язык слов.

— Может, все-таки познакомимся? Егоров. Командарм. — Вынул из кармана шинели руку, протянул. — Два дня уже собираюсь навестить вас. Да вот тылы держат. Как там поживают конники?

Ладонь теплая, мягкая, но сила в ней, в самом деле, гвардейская. Борис глушил светлячки в глазах тяжелыми верхними веками.

— Отсыпаются пока…

— Надолго ли?

— Не знаю. Это у вас надо спросить.

Прощаясь, приложил ладонь к папахе. Покачиваясь на рессорах, ругал себя: ничего не может о человеке сказать, а отношения уже натянул, как тетиву на лук…

Вечером покаялся Настенке:

— Напоролся на нового командарма…

В ее синих глазах — тревога. Поцеловал в глаза, успокоил:

— Да вроде страшного не произошло… Со старым, сама знаешь, дружба не склеилась… И с этим не хотелось бы такого. Вовсе теперь прямое начальство. Дивизия — не бригада.

2

С вечера обрушился северный ветер. Сперва сыпанул ядреной крупой, с полуночи повалил снег. Мороз успел обжечь вывороченные колесами ухабы. Снег к утру укутал их козьим пуховым покрывалом.

Белые не проявляют активности, справляют рождество Христово. Но праздники-то не век будут тянуться… Своя газета, армейская, «Солдат революции» и центральные приносят облегчение: австро-германцы покатом проваливают с Украины. Но тут же рядом проскальзывает тревога: надвигается с юга Антанта… Хрен редьки не слаще. Краснов, потеряв опору с левой руки, спешно переставляет группы войск. Стягивает к Царицыну, на третий штурм…

На рассвете, еще черти на кулачки не бились, Думенко поднял с постели начальник караула. Телефонограмма. Из штарма. Срочная. К командарму на совещание…

Выехал затемно. Тачанку швыряло на ухабах. Больно стукнулся локтем о пулемет. Чертыхаясь, втягивал подбородок в пуховый шарф, намотанный Асей под шинель. Ткнул Мишку кулаком, облаял:

— Дорогу бы выбирал поровней, сатана.

Колеса залихорадило на булыжниках городских окраин. Засосало нехорошо под ложечкой: как-то встретит? Забыл или положил камень за пазуху? Вовсе невмоготу поделалось, когда вспомнил женины слова:

— Беды наживешь ты себе со своим норовом… Ой, наживешь…

Тревожилась она по поводу недавнего совещания в Бекетовке, проводимого Реввоенсоветом на Южном участке фронта. Сцепились они с членом РВС армии Ефремовым. На его выступление он, Борис, заявил:

— Место политкома — на позиции, рядом с командиром. А не при штабе, в политотделе, штаны протирать…

Подкатили на Московскую к штабу армии ко времени. В просторном вестибюле толкался народ. Угадал и своих. У окна, дымя папиросами, стояли Шевкопляс и Колпаков. С Шевкоплясом видались вчера. С братом с самого октябрьского прорыва не доводилось встречаться. По белозубой широкой усмешке его Борис понял, что разговор шел о нем.

— Ну, братан, поздравляю за все сразу. — Обнял Григорий за плечи, встряхнул крепко. — И с дивизией, и с женой, и с именной шашкой… А там, гляди, боевым орденом отличат.

— Ага, он его отличит… — Шевкопляс недовольно сморщился. — Рази не знаешь ты его, черта? Дураком обозвал…

— Помолчал бы ты, Шевкопляс, — буркнул Борис, доставая часы. — Минуты две осталось. Кстати, его подарок.

Григорий Колпаков потянулся.

— Эхма, золотые, с брелоком… Звонют?

— Барахлят. По царским время сверяю, — усмехнулся, водворяя подарок в карман. — По тем, серебряным… Сколько уже годов…

Подошел Сергеев, армейский штабист. С формированием кавдивизии у него четче определилась должность — инспектор кавалерии армии.

— Мой начальник, — представил его Борис.

Сергеев, закручивая помокревшие кончики лихих драгунских усов, прогудел простуженным басом:

— Вставал бы ты, Борис Макеевич, на это клятое место. А мне бы — в строй. Возись вот теперь с вашим братом, конником, составляй всякие бумажки, акты… Тоска зеленая, ей-право.

— Э, не-е, — Борис погрозил пальцем. — Сниму Краснову кочан в Новочеркасске, поставлю ему в соборе свечку… Вот тогда подумаю.

Смех привлек внимание. Подбился Штейгер к землякам; подошли Харченко с Мухоперцем, морозовцы.

— Еще и Деникин есть, — вставил Харченко, остужая их пыл. — Намахаетесь. Так что не дюже забавляйтесь…

Распахнулась дубовая резная дверь. В проеме — молодцеватый адъютант командующего.

— Прошу, товарищи…

Командарм, поднявшись из-за стола, вышел навстречу. Пожимал руки с легким поклоном, простоватой улыбкой. Русый хохолок на затылке смешно топорщился, как гребень у молодого кочета.

— Горячая рука у тебя, товарищ Думенко. Наверно, сердце холодное…

Взгляды их встретились. Егоров, подмигнув, встряхнул его за плечо.

— Забыл уж я о той встрече…

Долго еще, сидя на мягком барском стуле, Борис кусал губу. Обегал глазами паркетный пол, лепной потолок, но ухом не упускал смысла слов…

Голос у командующего мягкий, без железа. Слов лишних не было, не было и жестов. Гольная суть их ясно раскрывала картину. Борис видел не лист бумаги, исчерченный цветными линиями и кружочками, а живые дивизии, свои и белоказачьи, вставшие противными стенками от Волги к Дону и обратно к Волге. Численный перевес в пехоте — все на нашей стороне. Зато с конницей — беда. С уходом немцев из Донбасса обнажился левый фланг Донской армии. Правое крыло нашего Южного фронта, 8-я и 9-я армии, вынуждено растянуться, занять пустоту. Наметился разрыв между 9-й и 10-й. Приходится разжижать Камышинский участок обороны. В тот разрыв и ударил вчера в ночь генерал Денисов.

Для него все это не составляло секрета — знал из газет, из приказов армии. А вот и новость. Антанта сумела все-таки объединить Донскую и Добровольческую армии под общим командованием. Но Краснов, казачья верхушка на Дону и не думали подчиняться залетной вороне. Они усиленно гнули свое: автономия и полная самостоятельность Войска Донского. Нелады у Деникина и с кубанско-терским белоказачеством…

— Паны дерутся, а у хохлов чубы трясутся, — сказал Харченко.

Боевую задачу Егоров ставил каждой дивизии в отдельности. Освободившиеся начдивы тут же покидали штаб. Колпаков, уходя, шепнул Борису:

— На загладку тебя, чуешь?

Огляделся Егоров. Хлопая указкой по ладони, сказал:

— Один остался. Что ж, придвигайся ближе, товарищ Думенко, разговор у нас будет особый…

Командарм вынул из кармана галифе пачку папирос. Угостил конника, закурил сам. Подождав, пока задымили и члены Военсовета — Сомов, Легран, Ефремов, — продолжал:

— Положение у нас на севере, как ты сам видишь, угрожающее. Денисов свел тут конницу Кравцова и Го-лубинцева. В Дубовке бригада полковника Яковлева. Наши стрелковые части Доно-Ставропольской дивизии отброшены за Волгу. Скатилась туда и конная бригада Булаткина. Одна надежда теперь на твою дивизию…

Борис мял в пальцах неподожженную папиросу, спросил сипло:

— А задача?

— Разгромить противника в Дубовке…

Пододвинул Егоров к столу тяжелый стул, сел. Развернул малую карту.

— Бросить конницу со станции Сарепта по железной дороге на Гумрак. Выгрузиться в Гумраке; через пригороды Орловку, Ерзовку и Пичугу ударить в Дубовку. Разгромить противника и восстановить положение на всем северо-востоке; соединить Камышинский боевой участок с фронтом. Вся задача. Но у нас вопрос… Посоветоваться с тобой нужно. Сводную дивизию всю целиком перебросить мы не можем. Рискованно оголятьлевый фланг. Белое командование воспользуется этим незамедлительно. Что, по-твоему, предпринять?

Борис расстегнул планшет.

— В самом деле, оголять левый фланг рискованно. Позавчера еще подошла свежая сводная группа в несколько полков генерала Толкушкина. Моя разведка захватила офицера. Я отправил его вам.

Начальник штаба армии кивнул согласно.

— Разделить Сводную дивизию… Побригадно. Больше ничего не остается. На север кинуть первую бригаду. Можно ее подкрепить эскадронами особого резервного дивизиона. В Чапурниках оставить вторую бригаду… Свести ее с отдельным кавполком Попова. Тут мое место… На севере ли, на юге остаться?

— Где нужнее, — подсказал Сомов.

— Да. — Егоров склонил голову, выставив петушиный гребешок. — Штаб дивизии разместишь на кратчайшем пути между Южным и Северным участками. Такой путь — Волга. А еще короче — левый ее берег. Вот в заволжских селах и расположиться со штабом и резервом. Протянуть по льду связь.

— Какие предложения по руководству обеих групп? — спросил Ефремов.

Не взглянул Борис в его сторону — ответил Егорову:

— Буденного оставлю в Чапурниках. Сам двинусь на Дубовку.

Командарм пристукнул карандашом.

— А есть ли смысл начальнику дивизии подчинять себе непосредственно бригаду? Ему дай бог управиться с дивизией. Да еще учитывая такой разрыв… Не-ет, товарищ Думенко. Ты облегчаешь себе работу. Такой вариант отпадает.

Он встал, прошел к окну. Не поворачиваясь, проговорил:

— Вверяешь помощнику своему одну бригаду… А кто еще из командиров кроме Буденного более подготовлен к самостоятельным действиям?

Борис, помолчав, внес иное предложение.

— Буденного кину на Дубовку с первой бригадой. С другой вполне справится Тимошенко… Предупреждаю, вторая бригада слабая. В боевом отношении. Особенно полки Стальной дивизии. Я их недавно подчинил. И лишь однажды видал в деле…

После короткого обсуждения выбор пал на Городовикова. Тут же отработали детали переброски бригады.

Пожимая руку, Егоров сказал:

— Город надо защитить. Не теряй ни минуты, Борис Макеевич.

— Я полагаю… будем защищаться. А потому, что приказано… сделаю.

3

С наступлением темноты Сводная кавдивизия приступила к выполнению боевого задания. Проводив Буденного и Маслака с бригадой, артиллерией на Гумрак, начдив с малым резервом и штабом отбыл на новую стоянку.

От Сарепты спустились к Волге, на лед. Ветер вольно гулял на белом ровном просторе, злобно бился в глинистый яр правого берега. Из кромешной черноты больно секла крупа, дыхание захватывали ледяные порывы верх-няка — северного ветра.

Натягивая башлык, Борис матерился вслух. Мишка подкидывал жару.

— А тут темень эта… Ненароком и в прорубь загудишь. Подождав головной эскадрон, начдив передал по цепочке:

— Удлинить интервалы между бричками. Следовать за мной.

Ветер доносил временами каржиный грай, треск веток — припозднившиеся карги возвращались из города на ночлег в свое заволжское вербное царство.

Снежная гладь реки, уходя, обрывалась где-то у крутого глинистого яра, еще различимого глазом. Кромка городских крыш уже пропала в пепле погасшего, заход-ного неба. На сон грядущий угомонились пушкари, палившие с обеих сторон до самого захода солнца. Из-за обстрела кольцевой дороги был изменен приказ командарма о переброске кавалерии из Сарепты на Гумрак железнодорожным путем. Бригада пошла конным строем. В теплушки и на площадки на станции Сарепта погрузили обозы и военное снаряжение.

Не сбавляя крупного походного шага Кочубея, Борис повернулся в седле. Черной лентой опоясалась Волга с одного берега на другой. Пыхал часто папиросой, унимая подступивший к самому горлу озноб. Тревожился за 2-ю бригаду. Не выдержит крепкого натиска. Городовиков малословный, мудрый рубака, но он пока исполнял волю вышестоящего начальника. Хорош в бою, не отстанет, не бросит, незаменим в преследовании. А какой будет его самостоятельный шаг?

Некстати память подсунула давнее: бой под Аксаем с конницей князя Тундутова… Городовиков лихо преследовал с несколькими эскадронами удиравшего противника. Встретили дружно казачьи пластуны у околицы — Ока отступил в Абганерово. После объяснял: не знал, мол, что делать без комбрига…

Болела душа… Оставит штаб в намеченном селе, до света соберет раздерганную бригаду Булаткина и двинется с нею на помощь Буденному. Стронуть бы с места Кравцова и Голубинцева; далее Семка с Гришкой Мас-лаком расчешут сами генеральским скакунам хвосты по самую репицу. А он завтра же к вечеру с резервом нагрянет обратно в Чапурники…

Камень отвалил. Распружинив ноги, Борис уютно умостился на хрустящей хромовой подушке. Успокоившись, уже думал о том, что командарм дозволит ему временно подчинить кавбригаду Булаткина. В случае, не свяжется по проводам, решит своею властью старшего начальника, а в Царицын отправил коннонарочного…

Обогнули песчаную косу, покрытую красноталом. Кочубей, расшатавшись, оставил далеко позади головных всадников. Огонек держался его хвоста, изредка срываясь на рысь.

След от полозьев круто свернул влево, на середину реки. Кочубей вдруг захрапел, попятился. Занятый своими думами, Борис сдавил его шенкелями. Под ногами, осиливая вой ветра, раздался дробный треск, как будто пальнули вразнобой из охотничьих ружей. Пахнуло парким в лицо. В глазах встала зияющая пропасть… «Коня!» — выкрикнул про себя, под водой уже, выдергивая сапог из стремени. Показалось, попал он в забитую на ночь своим братом конником душную хату, где к свету нечем дышать. Выныривая, больно стукнулся головой об лед; отплевываясь, цеплялся за крыги. Щагах в пяти бился Кочубей. Вытянув в струну шею, с человечьим стоном, хватал раздутыми ноздрями ледяной ветер. Наваливаясь, грудью обламывал окраек льда…

У парующей полыньи сбилась уже куча. Кто тянул ложу винтовки, кто шашку в ножнах…

— Коня!.. — удалось наконец Борису выкрикнуть это слово.

Разгребая крошево льда, поплыл к Кочубею.

— Куда?! Ушибет!.. — кричал кто-то, обегая пролом. Ветер далеко унес по льду полные волчьей тоски слова:

— Думе-е-енко-о то-о-оне-ет!

— О-о-о-о! — отозвалось из ночи.

— Веревку!.. Доски…

Вместо крика из перехваченного горла у Бориса вылетел клекот. Изо всей мочи двигал одеревеневшими ногами. В стынущем мозгу огнем горело: «Спасти… Утонет конь…»

Догребся до Кочубея с трудом. Вода кругом него ходила бурунами — отчаянно работал всеми четырьмя. Обломки глубоко вгонял копытами под себя. Они вырывались с силой, скрежетали, как жесть. Одна долбанула Бориса в колено. Оттолкнул локтем, выпростал руку из воды. Ужаснулся: черная ладонь! «В перчатке…» — догадался. Придерживаясь за большой обломок, потянулся, похлопал по мокрой шее — успокаивал.

Кочубей обдал лицо горячим дыханием — благодарил за ласку. Еще упорнее надавил грудью, вламываясь в колкий лед.

Силы покидали Бориса. Набухшая одежда тащила ко дну. На ногах не сапоги, а пудовые гири.

— Веревку!., мать твою… — прохрипел затравленно, косясь на суетившиеся неподалеку черные фигуры.

Схватился за что-то, толкавшее его в бок: «Палка… Багор!» Повис локтями. Передохнув, набрал полные легкие воздуха:

— Кочубея… спасайте… Конец веревки!.. Доски тащите. Ефремка, лишних отгони… Все потопнете…

Кочубей упорно кромсал передом лед. Не нервничал, дуром не тратил силы, не звал голосом на помощь. Сказался характер. Видел, хозяин тоже в беде, рядом, и ему трудно. А наверху, в двух шагах, люди. Они тянутся, торопятся подсобить…

Шлепнулась в воду волосяная петля аркана. Схватил Борис ее. Накинул на крюк багра.

— Заноси…

Обплыл коня, пропуская скользкий волосяной аркан под хвост. Силы оставляли. Выкинул руки на крепь, в снег, зацепился подбородком в самый край, царапая горло до крови…

Очнулся он от страшного сна. Будто его, голого, кинули в костер, в самое пламя. Открыл глаза: заплаканная жена. Ламповый свет ярко бил сбоку ей в белую шею. Тут же Мишка, Ефремка Попов. Он — на топчане, спеленат, как малый, в тулупе. Вспомнил всё… Разворачивая овчину, выпростал руки. Вопросительно глянул на Ефремку.

— Спасли Кочубея, — кивнул он. — Чалов выгонял его до пару. В сарае зараз с ним.

— Отваром напоить… Как ее, траву эту… От простуды… Ты гля, из головы выпало…

— Самому еще неведомо как обойдется, — упрекнула Настенка, подтыкая полы тулупа. — Старуха-хозяйка растирала чем-то… А в лазарете ни капли спирту…

Борис опять скосил глаза на Ефремку.

— Пошли в город… До Сергеева.

Прикрыл свинцовые веки. Тело горело, будто не во сне, а наяву побывало в костре.

4

Не ко времени скрутила болезнь. Не помогла даже бутылка спирта, присланная Сергеевым с вестовым. Будто обруч насадили на грудь. Метался в жару суток трое; ночами бредил, обливаясь потом. Настенка дважды до света меняла мокрое исподнее. Улегся жар, навалился кашель. Удавкой стягивал горло, застил белый свет. Мучила жажда, а еще больше — хотелось курить. Наведывавшийся из-за Волги дивизионный врач Петров наотрез запретил брать в рот цигарку. Не терпела жена его умоляющих глаз, уходила из горенки; Пелагея держалась стойко:

— Как маленький, братушка. Раз фершал не дозволяет, хоть помри, а кисета не дам. Вот те хрест, не дам.

— И помру. Дым же, он продерет глотку… Дышать чем будет…

Мишка, шельмец, тоже держит руку баб. Совестливо ворочая синими глазами, оглаживает карманы: пустые, мол, без курева и сам. Брешет, как кобель хозяйский, коий ночами воет под ставнями. В полушубке кисет небось либо ховает в комнатке.

Нашел Борис способ утолять нужду в куреве. Ординарца удалось бабам окрутить, а Ефремку Попова — ума у них на то недостало. Через плетень расположился Ефремка со штабной канцелярией. Круглосуточно там шла кутерьма: телефонные звонки из штарма, гонцы от комбригов, Буденного и Городовикова. Не было покоя и своим вестовым — мотались день и ночь, как запаленные.

По каждому звонку из штарма, по каждому оперативному донесению из бригад, по любой хозяйственной неурядице Ефремка бежал к лежачему начдиву. В его присутствии никто из домашних не смел и носа ткнуть в дверь. Этим Борис и пользовался. Ефремка еще на пороге, а он теребит уши: опухли, мол. Затягивается до зеленых чертиков в глазах. Прокашлявшись, кивает на бумажки у него в руках:

— Давай…

Боевые задачи из штарма и донесения от комбригов начали сыпаться с ранней зари тут же после купания. В промежутки приступов болезни составлял ответы тем и другим прямо на топчане. Отпустило малость, выполз из-под тулупа. Одевался в жарко натопленной горнице в овчинную душегрейку поверх френча, подолгу совался локтями по карте, раскинутой на столе.

В те часы, когда он метался в жару, белые повели наступление по всей дуге царицынской обороны. К исходу следующего дня Городовиков одного за другим прислал конных с тревожными вестями. Ефремка хотел скрыть их, но пронюхал Мишка от самих гонцов, шепнул открывшему глаза начдиву:

— Беда… Вторая бригада не пошла в атаку, откатилась за Дубовый овраг…

Борис оторвал от мокрой подушки растрепанную голову, спросил угрожающе:

— Сорока на хвосте доставила?

— Вон нарочные у Ефремки! Курил зараз с ними.

— Ну-ка, кликни…

— Нема, ускакали…

— Ефремку!

Ввалил начштабу матюков. Приказал тут же перетянуть к нему в горницу телефонный аппарат да и самому перебраться со своими бумажками. Но легче от того не стало. Вести, одна другой тревожнее, поступали с двух краев — названивал оперативный отдел штарма, а вслед за звонками подтверждение подсылал сам Ока. Наседают, теснят, не дают дыхнуть. Потерял уже треть личного состава. Лишился обозов, оставлена батарея. Некуда девать раненых, обмороженных, нет фуража, боепитания.

А вчера — бах: сводная конная группа Городовикова, мол, заказала долго жить… Жалкие остатки ее вперемежку со стрелковыми частями 1-й Донской дивизии оставили Сарепту, втиснулись в городские окраины.

Звонил сам Егоров. Не горланил в трубку, не грозился. Ровным голосом сообщал, что положение на всех участках фронта с каждым часом ухудшается. Белоказаки продолжают стягивать узел вокруг города. На юге, овладев Сарептой, они вышли к Волге; на западе, на Центральном участке, в их руках оказалась кольцевая железная дорога — белые на станциях Воропоново и Гум-рак. Готовятся к решающему штурму. Не лучше и на севере. Первые два-три дня группа Буденного под Дубов-кой, Песковаткой и Давыдовкой радовала своими лихими делами против конных и пластунских частей Кравцова и Голубинцева. А нынче и она оставила эти три десятка верст; с тяжелыми боями отдавала каждую версту от Да-выдовки до Песковатки — Дубовки.

— Здоровье как оно твое, начдив? — После короткого хрипа в трубке вновь послышался голос Егорова.

— Спрашиваешь, Александр Ильич… Какой я, в чертях, начдив! С таким трудом сводил ее, дивизию… В один присест половину корова языком слизала. Да еще не знаю, чем утешит нынче Буденный… До вечера — ого сколько! Не бригаду — армию размолотить можно.

— Хвороба в тебе говорит, Борис Макеевич. Лежать еще нужно…

Борис дунул в трубку, перенес к другому уху.

— Погоди, погоди, командарм… Ты не* договорил. А мой вчерашний рапорт? О бригаде Булаткина…

— К Колпакову я пошлю своих штабных.

— На инспектирование нету времени! — загорячился Борис. — Бригада та у нас под боком. А вчера наведывался сам комбриг… Есть у нее потери, особенно в конском составе. Обещаю, до послезавтрашнего утра укомплектую ее полностью. У меня резерв и богатые трофеи в Пичуге, у первой бригады. Мало, посажу в седло пленных… Из казаков. Опыт есть. Но теперь уж не о временном подчинении речь, товарищ Егоров… Сводить опять в дивизию.

Слышно, командарм усмехнулся.

— Недаром идут разговоры… Думенко, мол, знает момент, когда брать за глотку. Шучу, шучу. Засопел уже… У Реввоенсовета армии тоже такое мнение: нужна дивизия. Потому и тревожу тебя. Хотя знаю, больной…

— К черту там!

Борис с силой накинул трубку на крючок.

Суток двое начдив не слезал с тачанки. Исколесил все заволжские села, а собрал до кучи полуспешенную кав-бригаду. Гришка Колпак дулся, но препятствий не чинил. Долг платежом красен: когда-то, за Манычем еще, Борис вверил ему свою батальонную пехоту; от нее, собственно, и пошла теперешняя Доно-Ставропольская стрелковая дивизия. Зато Костей Булаткин был рад, что подпадает в подчинение Думенко. Рождественские бои под Дубов-кой, после коих он едва не пешком, без обозов скатился с волжского яра, сделали его таким сговорчивым.

Не мудрено, Думенко в этот черный час свалился с небес белым ангелом. Льстило, может быть, меньше имя самого начдива, нежели желание испытать в бою чувство локтя его бригады. В одиночку казаков с седла не собьешь — кулак нужен увесистый. Слова эти высказал Думенко еще при первой встрече. Он, Костей, своими боками дознался до их смысла…

В назначенное время Думенко выстроил на площади в Дубовке заново перекроенную, перешитую бригаду Бу-латкина. Рядом она ничем не отличалась от его кровной: сокол к соколу, кони справные, четко проглядываются интервалы меж эскадронами. Не унижало ее и новое имя — 2-я бригада Отдельной кавдивизии. Это приметно по виду самого комбрига, красовавшегося перед строем на светло-рыжем дончаке — подарке начдива.

Не вставал Борис с тачанки. Кутаясь в тулуп, тяжело навалился на кольт, неестественно жарко блестели глаза, обегавшие тесные ряды конников. Сделал все, чтобы возродить дивизию, кроме последнего… Казалось бы, малое дело прочитать по бумажке приказ Реввоенсовета армии: «Сводную кавалерийскую дивизию тов. Думенко переформировать в Отдельную кавалерийскую дивизию 10-й Красной Армии в составе 4-х полков… Начальником Отдельной кавалерийской дивизии назначается тов. Думенко, помощником его тов. Буденный (он же командир 1-й бригады)…» А сил не хватило. Застряло слово в горле — шомполом протыкай. При дневном свете встала ночь в глазах. Не врач Петров, сидевший по другую сторону пулемета, — свалился бы с тачанки.

Отлежавшись, Борис поставил дивизии боевую задачу: соединить Камышинский участок с фронтом армии. Расширил ее против первоначального замысла: при условии прочного соединения с камышницами дивизия должна ударить по тылам подступившего к городской черте противника в направлении на Центральный участок.

Тут же под начало помощника, комбрига Буденного, выделил полевой штаб; во главе его назначил казачьего офицера из бригады Булаткина, Гришу Хоперского. Еще на Маныче и на Салу он приметил хваткого на руку и на ум казака. Вел в Ремонтной и разговор: предлагал ему должность начальника штаба. Гриша отказался. Не хотел оставлять Костея Булаткина — скрепляла их давняя служба в Донском войске. Вместе они прибыли из Ростова в Великокняжескую с агитпоездом военкома Донской республики Дорошева. Зато теперь Хоперский назначение принял с охотой — не надо оставлять дружка…

В тот же день был утвержден и вновь образованный отдел — политический. Член РВС Легран привез начальника политотдела Мусина из царицынских пролетариев.

Проводив дивизию на ратные дела, начдив слег. Егоров назначил врачебную комиссию по освидетельствованию здоровья. Подозрения на возвратный тиф.

Долго Борис храбрился, не поддавался болезни. Получая от Буденного и Булаткина донесения, радовался, как мальчишка, потирал руки. Не тая усмешки на осунувшемся лице, подкалывал Петрова:

— Ты, доктор, не нагоняй силком хворь… Знаю твою повадку. Уже укладывал. В Гашуне, летом вон… Даже остриг наголо, как овечку. Ан, выкусил. Никакого тифу.

— Вихры твои еще снимем, — успокаивал врач, внимательно разглядывая его оголенный живот.

Борис косился на жену, сидевшую у изголовья. Взглядом подбадривал: горазд, мол, доктор на выдумки.

Вымученная у Настенки ответная улыбка. Припухлые губы шевелились, а в васильковых глазах — прижившаяся бабья жалость. Боль и жалость в движении руки: глубоко, всеми пальцами запускала в неподатливые волосы.

Прорывалась в его голосе бойцовская зависть:

— Эх, зараз сверкают шашки хлопцев где-нибудь в Малой, а то в Большой Ивановках. А моя… на стенке красуется. Небось и клинок потемнел…

Наутро, в страшную пургу, в Песковатку втащился обоз с военным имуществом и толпы спешенных казаков — трофеи и пленные, захваченные за вчерашний день боев в Прямой Балке, Давыдовке и Малой Ивановке. В донесении Буденный сообщает, что полковая разведка Гончара натолкнулась в селе Семеновке на Иловлинский красный казачий полк, входящий к камышинцам…

Борис обрадовал командарма: Отдельная кавдивизия скрепила фронт с Камышинским участком.

Радостная весточка эта оказалась последней. Оборвалась вдруг связь с бригадами. Сутки, двое начдив ждал. Вестовые возвращались, в один голос твердили: Прямая Балка, Давыдовка, откуда получили такие богатые трофеи, у белых. Сквозь землю провалились, сгинули.

— Не иголка же в самом деле!.. В скирде… — В гневе колотил Борис кулаком романовский тулуп, свисавший с топчана. — Три тыщи клинков! Степь гудом идет на десятки верст при атаке…

Безбожно кружил гонцов, не велел с пустыми руками появляться ему на глаза. А вскоре уверился — не в нерадивости вестовых дело. На всем Северном участке Коммунистическая и Доно-Ставропольская дивизии, едва сдерживая зыбкую линию фронта, с большими потерями пятились к пригородам Пичуге, Ерзовке, Орловке, Городищу.

С утра больного навестил брат, Гришка Колпаков. Полчаса не побыл, а тяжелых мыслей оставил много. Делясь армейскими бедами, не умолчали и о своих дивизионных. Вчера в районе Котлубани одна из его бригад, 3-я, целиком сдалась в плен. Не утерпел, проговорился:

— А был бы при мне Костей с конницей, не случилось такого… — Копаясь по карманам в поисках кисета, спросил — А ты о своей пропавшей слух имеешь?

Борис приподнялся на локте.

— Скрутил бы ты, брательник, и мне…

Так и выставила Настенка руки. Под его тяжелым взглядом сомкнула обидчиво рот, мягкие белые кисти уложила опять на колени.

Не замечал Григорий бессловесной перепалки молодых. Скручивая цигарку, высказал новость:

— Болтают, увели Семка с Костеем свои бригады за Дон… В Девятую армию.

Стиснул конник зубами край самокрутки. Долго глядел на огонек в зажигалке. Напомнил он ему желто-горячий тюльпан, качающийся на ветру. Глазам предстала заманычская степь. Даже уловил запах парующей по весне голубой земли… Табачный дым, колючим клубком застрявший в горле, отогнал наваждение. Ткнул цигарку в руки жене.

— А еще что болтают?

Гришка отогнал папахой от него дым.

— Всякое… Будто и к белым даже подались…

Не скоро отозвался Борис:

— Не дюже засиживайся, братан, возле… Доктора тиф признают…

Вечером звонил Егоров. Справился о здоровье, самочувствии. Ни слова о дивизии. Не по себе Борису поделалось от этого звонка. Отругал, пригрозил трибуналом — гляди, облегчение бы нашло. Он — голова, с него и спрос. Мало, как с больным разговарил — посылку с продуктами направил, для скорейшей поправки…

— Тут эта жратва в глотке встряет, не лезет, — злился он, оттесняя от топчана жену с чашкой в руках.

Настенка умоляюще косилась на золовку — просила подмоги. При невестке Пелагея не выказывала свой норов. Сошлись и живите себе с миром — не мешалась, не встревала в их семейные нелады. Иногда подавала голос:

— Не кобенься, братушка, шибко, — держала сторону снохи. — Колотится, колотится баба возле цельными днями… Да еще ночами напролет сидит у изголовья, дежурит… А ты что вытворяешь? Погляди на нее, глаза одни да скулья… Краше в гроб кладут.

Выругался Борис смачно, но к ложке потянулся.

Только Настенка засветила настольную лампу, в курень ввалились с холоду двое — член Реввоенсовета Ефремов и начальник армейского политотдела Ла-шевич.

— Принимай гостей, хозяин, — бодро отозвался от порога политотделец. — На огонек завернули…

Борис содрал с головы рушник, чалмой наверченный жениными руками, присел на топчане. Натягивая поверх исподней рубахи френч, приглашал:

— Руки не подам. Доктора ведь… За воспалением легких, мол, непременно жди тифу… Вот и жду. Гляди, и брешут.

Разматывая заиндевелый на морозе башлык, Лаше-вич согласно кивал:

— Условие принимаем. Но, думаем, хозяйка побалует нас самоварчиком. Сошли с пару. А то еще ого сколько трястись в санках…

Настенка хотела накрыть стол в горнице, но Борис выпроводил ее в комнатку. Разговор велся через открытую дверь. Собственно, говорил один Лашевич; Ефремов занимал хозяйку — она тихонько посмеивалась, вызванивая чайной ложкой в стакане…

Оказывается, комиссары провели день в 1-й Коммунистической, ткнувшейся правым локтем у села Пичуги в обрывистый берег Волги. Дивизия сжалась, похоже как боевая пружина в затворе. Беляки наседают с остервенением, давят конницей.

— Теперь куда же? — спросил Борис.

— К доно-ставропольцам.

— Там и вовсе беда… Колпаков забегал нынче.

Отогревшиеся залетные гости собрались в дорогу.

Всю ночь Борис обливался потом. Зябли ноги. Настенка свалила на него все полушубки, какие имелись в курене.

К свету унялся озноб. Задремал, но как-то весело вдруг залился телефонный звонок. Сдернул трубку — угадал голос командарма:

— Разбудил, Борис Макеевич? Не мог утра дотерпеть. Объявились твои, пропащие… От Котлубани прут на Гум-рак — Городище. Шум великий идет…

Обессиленный, ткнулся затылком в мокрую подушку. Мутилось в глазах, мутилось в голове…

— Конечно, возвратный…

Петров развел руками, глядя в белое, как стена, лицо Настенки.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

Весна 1919 года на Нижний Дон привалила ранняя. К середине февраля дружно и звонко сошли снега. Без устали налетал из теплого края шалый ветер. Солнце редко пробивалось сквозь заслон белых парких туч; туманы залеживались в низинах до вечерних сумерек. Распутица крепко обняла степные шляхи, развезла дороги, проселки. Под мутной талой водой скрылись ровчаки, вымоины, неглубокие отножины. Насупились, посинели речки; полые воды взбугрили их, оторвали ноздреватый лед от берегов. Человек уже не ступит на него. Одним галкам раздолье — гуляют, выколупывая что-то…

Январское — третье с прошлого лета — окружение Царицына в марте закончилось разгромом Донской армии. Поколебался, нахмурился тихий Дон: за что льют кровь у своих куреней его чубатые сыны? За волю? На нее никто не зарится. За землю? Ее во-он еще за Доном. Год скачи на самых резвых лошадях и не достанешь края… Задумывался самый цвет, молодые, здоровые, — только пахать да растить детей. Втыкали штыки в землю, поднимали тяжелые руки. Старики лютовали: как цепные кобели, кидались на сыновей, внуков: «Предали тихий Дон! Кинули казачью славу! Опоганили честь отцов, дедов…» Сами вскакивали в седла. Одурело размахивая шашками, как в прорву, бросались в кровавое месиво. Никли ковыльные космы их к шелковистым гривам донских скакунов, обугливались злой кровью под красными клинками…

Боями в Карповке закончился четырехсотверстный лихой рейд Отдельной кавдивизии по вражьим тылам. После малой передышки она повела за собой в наступление 10-ю армию. Шла левобережными станицами и хуторами Дона. С левой руки у нее держались стрелковые дивизии: Доно-Ставропольская, Морозовская, Коммунистическая и Донская. Зыбучий фронт, извиваясь, накатывался на Сальские степи, придерживаясь направляющих — Дона и Владикавказской железной дороги.

25 февраля Думенко донес рапортом, — что выздоровел и приступил к исполнению своих обязанностей — принял командование от Семена Буденного. Дивизию догнал на походе в хуторе Верхне-Рубежном. Она только что оставила позади себя укрепленный район в Ляпичеве, разгромив 7-й Донской сводный корпус генерала Толкуш-кина. Командиров многих видал — успели побывать у него, когда еще валялся в Песковатке на топчане. Не терпелось взглянуть на эскадроны. Угодил в свою Донскую, 1-ю бригаду. Встретили горячо. После осмотра допоздна ходил по базам, жал руки побратимам — ветеранам, с кем скликал крохотный отрядик. Выискивал хуторцев. Егор Гвоздецкий указал на соседний плетень.

— А вот, Борис Макеич, в этом курене еще хуто-рец — Яшка Красносельский, младший брательник Петра… Правда, его зараз нету. Снабженец он полковой… Укатил на раздобытки.

— А что слыхать про Петра? — Борис задумчиво глядел на кровавую закатную полоску, обжигавшую синий нахохленный бугор правого берега Дона.

— С Петром беда… — с неохотой поведал Егор. — По слухам, из Целины он попал в Ростов. Какое-то время при немцах исполнял подпольную службу. Яшка рассказывал… А потом очутился в Царицыне. И тут погиб…

Закатная полоска напомнила Борису давний вечер в Казачьем. Заволоченное тучами небо гуще теперешнего брякло кровавым пламенем. Они с Петром у хаты…

По старой памяти спрыснули встречу. После болезни не шибко разгонишься, но стопочку все-таки пропустил за разговором.

До света задержался в штабе. После совещания с командирами — проводил только что назначенный в дивизию политический комиссар Новицкий — слушал отчет о формировании 3-й бригады. Докладывал Семен Тимошенко, комбриг. В основу вошли остатки 2-й бригады Сводной дивизии, оставленной им в Чапурниках в рождественские дни. О ней он тогда пекся больше всего; тревожась, дуром нагнал Кочубея на тонкокорую промоину, засыпанную снегом…

Выспрашивал подробности печального конца бригады. Сознавался сам себе: окажись и он на месте Городовикова, ничего не изменилось бы в те дни на Южном участке. Но, судя по действиям, командирские просчеты были. Их все порывался высказать Маслак. Сидел, дергался — похоже как в скамейке гвозди. Перенимая виноватый взгляд Городовикова, Борис осадил задиристого кочета:

— Охолонь, Маслак.

Чуя поддержку начдива, Ока огрызнулся:

— Тебе, Гришка, легко зараз рубать языком. Не чи-жельше было махать и шашкой… когда за спиной такая бригада!

Маслак куражился:

— Воя-яки… Ладно — седла, батоги хоть узяли бы с собою…

— Не скалься… — осерчал платовец. — Где был ты, а где — я?! Ты за сто верст от фронта… Обозы разгонял, кухни… да на хвосты кадетам наступал. А я Сарепту держал. Голову не жалел. Вот так, как в твои… беляку засматривал.

Обидчиво засопел Маслак — задел калмык. Собрал самые увесистые слова, но, натолкнувшись на немигающий взгляд начдива, не рискнул высказать их вслух.

2

К воротам подскочил всадник. Начдив стоял на крыльце, ждал лошадь. Собрался с утра пораньше во 2-ю бригаду. Вчера ее не застал в хуторе — выдвинулась к станице Потемкинской.

Ведя в поводу заляпанного с ног до головы мокрого коня, гонец копался в подкладке белой бараньей шапки. Протянул клочок бумажки, радостно осклабился:

— С выздоровлением, Борис Макеевич…

Донесение от Булаткина. Читал, а из головы не выходил знакомый голос. «Будто из казачинцев…» — Комкая записку, вглядывался.

— Не угадуешь хуторцев?

— Ванька? Киричков? Чертила!.. Вывозился б еще больше в грязюке…

Пожимая жесткую лапищу бывшему своему помощнику по Веселовской сотне, допытывался:

— Чего там у Костея? Неразборчиво в донесении…

— На кубанцев натолкнулись в Потемовской… По речке… Аксаю Есауловскому.

— Каких еще кубанцев?

— В черкесках, во всей форме. Сам я своим эскадроном в разведку ходил. Потом Литунов Федор полком пробовал… Куда-а там! Черная хмара. И не сдвинешь.

Вытирал комэск распаренное, в грязных подтеках лицо, высказал не с охотой главное:

— До Семки вот наш Костей послал… Подмогнул бы хоть своей бригадой… Так — мы, а так — кубанцы. На-спротив… Ни мы, ни они… Не кидаемся в шашки… Стоим — и квит.

Опалил бешеным взглядом начдив. Напяливая на всклокоченную голову шапку, посланец оправдывался:

— Его же,дьявола, тьма-тьмущая… Оторопки берут.

Приказав комбригу Буденному выдвинуться к речке Аксай Есауловский, Думенко подхватил с собой Маслака с полком. Гнал шибкой рысью, по высохшим местам срывался на галоп. С непривычки оборвал руку — сдерживал наскучавшую по встречному степному ветру Панораму. Из-за речных высоток с ходу атаковал казачьих пластунов. Какая-то свежая стрелковая бригада брошена из аксайских хуторов на подмогу пришлой кубанской коннице. Будоражила мысль: «Кубанцев подкинул Деникин…» До этих пор под Царицыном не попадались — донцы обходились сами. Дохлые, выходит, дела у них…

На скаку Борис велел выпустить на волю из чехла знамя. Сгустком людской крови забилось оно на хмуром сером небе. Выдергивая клинок, дал повод кобылице. Стремительно прыгали и росли в глазах серые комочки, напомнившие так живо перекати-поле. Два, три взмаха… Сквозь плетняной тын вздетых кверху рук прожгла Панорама, не задев никого грудью. На отлете, за спиной, держал клинок, не утоливший страшную жажду…

Сбив от речки гудящую лаву, на выгоне, у хуторка, вломился во фланг не успевшей развернуться кубанской коннице. Неподалеку у рыжей щетины талов по Аксаю выставилась бригада Булаткина. На них и нацелились деникинцы, защищенные донскими пластунами с тыла.

Не хотелось оставлять чубатые головы в чужой постылой сторонушке. Черной вороньей стаей, раздерганной ветром, низко пригибаясь к гривам, уходили кубанцы берегом Дона. Нахлестывая коней, цепко держались прищуренным глазом синей полоски садов станицы На-гавской. А за плечами тенью от трепавшейся бурки висели думенковцы. Чуть ослабил повод, оступался конь — катилась по супесной земле кубанка, опалив малиновым верхом мокрые бурьяны.

Из Потемкинской успели вырваться и донцы — остатки разгромленных ранее конных полков. Уходили вперемежку с кубанцами.

Проскочили Нагавскую. К колокольне станицы Кур-моярской, белевшей в синем разливе предвечерних сумерек, дотягивала за начдивом горстка отъявленных скакунов. Среди них стойко держался комэск Ки-ричков.

На взмыленных лошадях ворвались на церковную площадь, забитую телегами, артиллерией, скотом. Жители указали на двухэтажный дом под жестью — штаб генерала Попова. Изрубили охрану из калмыков; штабисты отстреливались из окон и чердака до тех пор, пока пуля не отметила серый волчий висок генерала.

Так и произошла у Думенко встреча с бывшим походным атаманом Войска Донского. Долго ждал, год, после первого знакомства в степях за Великокняжеской, в восточных имениях конезаводчиков.

3

Отдельная кавдивизия, оторвавшись на два-три перехода от пехоты, уступами шла по левому берегу Дона вниз. У станицы Романовской путь преградила группа Мамантова, сведенная из не добитых под Царицыном конных полков Голубинцева, Секретова, Попова. Не сдержав натиска, белые круто свернули от Дона к реке Сал.

Ночь застала штаб дивизии в хуторе Подгорном. Маневр противника делал бессмысленным наступление вдоль Дона. Выслав в преследование свежую часть, главным силам дал суточный отдых.

Заспался Борис нынче. Потолкавшись возле коновязи, зашел в штабную. Шинель кинул на стол. Насвистывая, проглядывал накопившуюся стопку бумаг. Доброе настроение не покидало его с той поры, как в Песковат-ке бросил осточертевший тифозный топчан. Недели две в седле, более трехсот верст за плечами. Победы радовали, облегчали; рвался, будто конь, чуя близкий дом. Сон не освежил — ломало в суставах, давило виски. Сваливал на весенний воздух, недавнюю болезнь и длинные переходы. Устали и войска. За сутки отстоятся, пододвинется пехота, из Ремонтной успеет боепитание и фураж.

Тощий пакетик из штаба армии. Лежит на самом исподе. Пугнул маленьким языком штабистов: эка, головотяпы, может, что и дельное. Вскрыл. Егоров, подтверждая приказ, просит не отрываться от стрелковых дивизий, предупреждает о ранних разливах рек.

Можно бы командарму и не предупреждать. У самого сердце сжимается. Распутица вот-вот грянет, вскроются Сал, Маныч, Дон… В разлив самая паршивая речонка — по-сухому переплюнуть ничего не составляет — в Приманычье оборачивается гиблым местом для колес. А тут — стрелковые дивизии… Без них не пойдешь. Уже оторвался опасно. Просто рискнул: Донская армия бежит, разваливается на глазах. Приказы главнокомандующего, генерала Денисова, пустыми бумажками валяются в захваченных штабах. Пленные, пленные, бесконечные обозы; казаки сдаются частями, с офицерами, при полном снаряжении. А еще больше оседают ночами в хуторах и станицах, самовольно, не желая покидать своих мест, семей. Густо идут к нему, Думенко, напрашиваются — искупить вину перед Советами. Берет охотно. Строй уже полный — четыре тысячи клинков. Забиты и тылы, формирования…

Вон опять толпа возле коновязи. При оружии, с лошадьми. Сил нет беседовать, дышать нечем… Толкнул форточку. Испарина покрыла лоб. Устало опустился на деревянный диван. Эта царицынская бумажка… Отвечать придется. Есть ли в Цимле телеграф? А может, переговорить из Ремонтной? Кстати, кликнуть Семена: сведения пусть подготовит да и займется пленными.

— Пошли за Буденным, — сказал вставшему у порога дежурному по штабу.

Пожалел. Аси нет, где-то с обозом. В Нагавской, не то в Курмоярской. Мишку с тачанкой выслать ей навстречу — в бричке печенки все отобьет…

— Входи.

Подумал, Буденный; где-то неподалеку попался вестовому. Наверно, в кузнице: с вечера грозился погонять нерадивых комэсков.

В дверях — чужой. Солдатская шинель, трепаная, мятая, в сене. Ехал на возу. На плече — вещевой мешок.

Интеллигентное, чисто выбритое лицо, наган на ремне; выправка солдата; выдавала в нем политработника торчавшая из мешка скатка газет.

— Принимайте пополнение, товарищ Думенко… Военный комиссар кавалерийского соединения Кузнецов.

Повертев мандат, Борис пригласил военкома сесть. Убирая на вешалку свою шинель, расспрашивал:

— Какими путями-дорогами? Долго добирались? Бумаги Ревсоветом подписаны давно…

— Задержали при политотделе. А с дорогой подвезло… Сборным поездом до Ремонтной, станция на Салу. А там ваш обоз подвернулся… С Зотовым ехали, Степаном Андреевичем. Приятный человек и собеседник… указал, где вас найти.

— Царицын как там? Отдышался после осады?

— Настроение весеннее. Живет наступлением, вашими победами. Ждет известий из Новочеркасска, Ростова…

— Ну, так скоро?

— Краснова вы размолотили в пух и прах. — Кузнецов пожал плечами, сбитый насмешливым тоном конника. — Во всяком случае, бежит по всему фронту. По железной дороге Шевкопляс давит со своей дивизией…

Борис, щурясь, присел на подоконник. Тут же заходил возбужденно. Скрип половиц заглушал звон шпор.

— Донская армия бежит… Разлагается. Но «в пух и прах»… Не-ет. Самые стойкие из казаков не покидают строй. Они вон, за Салом. Но не в этом еще вся соль…

На столе карта Донской области, исчерченная чернильным карандашом. Начдив, опустившись на стул, положил на нее кулаки. В худом бледно-зеленом лице, в строгих глазах ни намека на недавнюю усмешку.

— Дела у нас куда не праздничные, как думают иные там, в Царицыне. Новочеркасск, вот он! Четверть моя — по карте. А когда будем звонить на кафедральном соборе в честь победы?

— Полагаете, наше наступление захлебнется на Салу?

— Побойтесь бога, комиссар. Задержка будет временная. Распутица, сами видите… Четыре-пять дней еще плестись пехоте, а обозам и того более. Так что с неделю потопчемся. Но это и усложнит наше продвижение. Разольется Сал… Река вздорная. А еще — Маныч. Под стать Салу. Даже хлеще. Родился тут, знаю. Разливы на целые версты. Но за Манычем — Деникин! Антанта откормила его, отпоила. Кубань и Ставропольщину он пригреб все-таки. Тревожные у нас сведения… Несколько конных корпусов! Кубанцы и кавказцы.

— А не белая пропаганда? — спросил озадаченно Кузнецов. — Слыхал еще в Ремонтной…

— У станицы Потемкинской под наш удар попали кубанцы. Пленных и донесения отправил в Царицын. Не сказки. Сила грозная. Бои ждут нас жестокие. По моему мнению, Южный фронт сейчас стал главным фронтом Республики. Всё сюда надо бросить. Не знаю Девятую и Восьмую. Наша, Десятая, полнокровная армия. Но для наступления, боюсь, не хватит резервов. И совсем мало, кавалерии. Одни мы. Войсковая конница при дивизиях не в счет. Малые части — полки, эскадроны. Они не выполняют самостоятельных тактических задач, охраняют пехоту. А кавалерия ой как нужна! По неполным сведениям, какими мы располагаем, соотношение в коннице… один к десяти примерно. Не в нашу пользу.

— Борис Макеевич, побойтесь и вы бога…

— Загинайте пальцы. Корпус Покровского, трехдивизионного состава. Раз. Корпуса Топоркова, Улагая, Шку-ро, Шатилова… Не думаю, чтобы сотни опрошенных кубанцев «пропагандировали» в один голос. Не берем донцов. Эти вот, за Салом. Вижу, омрачил ваш приезд…

У крыльца — конское ржание, топот. Кто там с таким шумом? Борис, откинувшись, поглядел в окно. Не видать.

— Конники мои славные, комиссар, — подбадривающе кивал он. — Дивизия стоит любого деникинского корпуса. Не числом — хваткой. Будем управляться с врагом порознь. Пехота подсобит, подопрет. Кстати, зародилась у нас тут мысль… Добить Краснова. В двуречье, меж Салом и Манычем. Захватим переправу на Салу, в Большой Мартыновке. До разлива… Ждем разведчиков.

— Без поддержки пехоты? — спросил военком, понявший план начдива.

— А что? Сделаем рейд на Великокняжескую. Там штаб Мамантова. Он возглавил все донские части.

Вошел Буденный. Прикладывая руку к папахе, косился на чужака — в нем чуял причину спешного вызова. Думенко познакомил их.

— Семен Михайлович, вызвал тебя по какому делу… Пакет из штарма. Сводка нужна. В ночь я отбываю в Ремонтную. Свяжусь с Егоровым. Будешь за меня. Вдвоем вот, с военкомом. К утру, к выступлению, я поспею. Покажешь комиссару наше хозяйство. А теперь — в столовую, пора обедать.

Прошли в соседний флигель. В просторной светлой горнице было уже человек десять — двенадцать. Удивил Кузнецова стол, накрытый белой скатертью с узорами, сервировкой со вкусом и разнообразием блюд.

Представив военкома, Думенко пригласил к столу штабных и командиров, вставших при их появлении. К концу обеда Кузнецов уже знал, как из групп иногородних и бедных казаков создавалась конная дивизия. Чувствовалось, начдив влюблен в свою конницу; сам давал характеристику боевого состава, по памяти перечислял комэсков и взводных. Полками командовали Ока Городовиков, калмык, Кондрат Гончаров, Федор Литунов; четвертый временно возглавлял серб Дундич, Ваня, как назвал его с улыбкой начдив. Кроме того, был отдельный дивизион; командовал им казак Николай Алаухов. Тут же за столом сидели комбриги Григорий Маслак, Константин Булаткин и Семен Тимошенко.

— С лихим народом предстоит быть. Легкой жизни не сулю, — сказал Думенко.

— Работать нам вместе, Борис Макеевич…

— Как оно у военкома с конем, а?

Спросил пожилой. Седой, с рябым мясистым лицом. Догадался: комбриг Маслак. Наслушался о его делах еще в дороге: рубака, сквернослов и отчаянной храбрости человек. Любого молодого в бою за пояс заткнет.

— А что, комиссар, — подхватил Думенко, — хорошо держишься в седле?

— Нет, — признался Кузнецов. — В старой армии служил в тяжелой артиллерии канониром. Доводилось, конечно, ездить верхом…

— Ну, посмотрим… Есть у нас Ангара…

Веселой гурьбой конники вывалились вслед за начдивом на плац. Два ординарца вывели под уздцы кобылицу золотистой масти, с пятном на лбу, в чулках. Она рвалась, приплясывала, зло косясь на собравшихся.

Кузнецов принял поводья. Только бы не подкачать, не ударить лицом в грязь. Кобылица захрапела, взметнулась, похваляясь своим норовом. Выбрав момент, забросил поводья на шею; с трудом поймав стремя, вскочил в английское седло.

Ангара опять взвилась, силясь сбросить седока. Удержался военком; круто взял в шенкеля — присмирела. Наметом прошил расквашенный выгон за хутором. На взмыленной, успокоенной подъехал шагом к экзаменаторам.

— На четверку вытянул, — скупо улыбнулся Думенко. — Но Ангару не дам. На ней красоваться только… Надо воевать. Есть конь… Васька, опытный боец. Не подведет. Семен Михайлович выделит ординарца. Ординарец — особа важная при командире.

4

На Большую Мартыновку Особая кавдивизия ушла без начдива.

Не выехал Думенко, как собирался, и в Ремонтную на переговоры с командармом. Сдав вновь назначенного военкома на попечение Буденному, он едва добрался без помощи с плаца до квартиры. Думал, переваляется. К вечеру поднялся жар.

— Тиф, — определил доктор.

— Не дури, Петров.

— На этот раз… сыпняк.

— Светом выступаю! — отчаянно сорвал Думенко с себя тулуп.

— Трястись за дивизией рискованно, Борис Макеевич. Организм истощен.

О болезни начдива доложили в Царицын.

Комбриги пошумели. Высказывались против местной больницы — оставлять в казачьих станицах рискованно. Григорий Маслак, отмахиваясь от телеграмм из штар-ма, требовал держать больного при дивизии. Напирал на врача Петрова и военкома, настаивавших на эвакуации в тыл.

— Куда это, в чертях, в тыл?! Не дам! Сам на руках вынянчу…

Борис, слыша через закрытую дверь, сам распорядился собой:

— В тыл. Асю верните с дороги…

На четвертые сутки обеспамятевшего Думенко доставили в Царицын.

Раздобытый Мишкой доктор и минуты не стоял у постели.

— Госпитализировать.

Подоспевшая к этому времени из тылов дивизии Настенка заслоном встала в дверях.

— Как хотите… — пожал плечами высохший, как стручок фасоли, доктор в обезлом лисьем малахае. — Помочь на дому не сумеем.

Из-за спины Настенки выступил Мишка. Обхватив потасканную кобуру, не очень вежливо, но с достоинством спросил:

— Ты, контра, знаешь, кто это?..

— Ну как не знать, мой розовый юноша, — умилился старик, тыча костлявым пальцем в перекрест ремней на его груди. — Тифознобольной. С отчетливо выраженным малокровием. Таких у меня треть города… А четверть из них желала бы иметь персональный уход. То бишь лечиться на дому. Так что… сиделки даже выделить не могу. На вес золота они.

Мишка отступился. Выдержал марку думенковца: гад с тобой, недорезанный буржуй, доставлю на тачанке обратно, туда, где брал.

На другом конце города, встав у серого длиннющего лабаза, доктор дал совет:

— Примечай, юноша, эти места… Каждые сутки заскакивай и арестовывай меня… Да, да. Как там у вас делается? «Руки вверх, контра! К стенке…» Ну, а сам — в тачанку. А?

Мишка усмехнулся: учи, мол, ученого…

Неделю безотлучно просидела Настенка у изголовья мужа.

5

Нынче впервые Борис встал с постели. Сам оскоблил бритвой щеки, Настенка — голову. Разглядывая худущее остроскулое лицо, пугался:

— Истовый черкес. Голомозый, носина — во! И как ты, Ася, держишь такого в хате…

Навалилась она на плечи; обхватив шею, терлась подбородком о гладко выбритое темя, ловила счастливыми глазами в зеркале его взгляд.

— А вот и не держу… Укатит сейчас, только и видали. — Туже сплела руки. Увядшим вдруг голосом добавила — Порог весь чисто оттоптали вестовые из штабу. Егоров особо не дождется…

Перегнув ее голову, Борис зарылся лицом в пушистых пахучих волосах. Успокаивал ладонью, будто Панораму, по мягкй теплой шее.

— Расхлопаем к лету Деникина… Увезу тебя на край света. В Казачий. Такого хутора на всей земле нету. Кругом бугры, балки, Маныч рядом… Карасей будем ловить. Муську отыщем… — Догребся губами сквозь завитушки волос до уха — Братушку бы ей… Она у меня помощница, вынянчила бы…

Сроду не заговаривал о детях. Видать, и впрямь война к концу. Поправляя волосы, Настенка нарочно отводила вспыхнувшее лицо…

Сквозь тучи силком пробилось полуденное солнце. Горячая полоса света, резанув макушки голых акаций, зажгла ржавую кровлю вокзала, высветила облупленную кирпичную стенку. Свет залил Скорбященскую площадь, забитую войсками гарнизона, городским людом. Борис чихнул. Кто-то дотронулся до локтя.

— Бывай здоров…

Оглянулся: Кучеренко. Обнялись станичники.

— Вот глотка… луженая, — шепнул Кучеренко, показывая глазами на оратора. — Заметил? Третий час без отдышки… И откудова слова берутся, а? Как, скажи, из чувала…

— А ты сам меньше болтаешь? Догребешься до трибуны… Всю вселенную околесишь. И про мировую революцию, и про звезды, и про луну, и про какие-то вечные идеи… В один горшок все сваливаешь.

— Ну-у, сравнял…

Не обиделся Кучеренко; даже воспринял за похвалу.

— Слыхал? Магарыч с тебя…

По пути на площадь уже проведал Борис о причине спешки, с какой затребовал его командарм: орден ему вручат. Орден этот первый на юге Республики.

Подташнивало Бориса, кружилась голова.

— Иди, Егоров зовет, — надавил Кучеренко культя-пым плечом.

Протолкался к подножию трибуны, сколоченной из досок и увитой красными полотнищами.

— Скоро потребуешься, — шепнул командарм.

По тому, как переминались штабисты, в самом деле, держат их давно на площади. Подал руку Клюеву, новому начальнику штаба армии. На вопросительный взгляд его повел плечом: у кавалерии, мол, порядок.

Косясь поверх очков на свежеподбритый затылок командарма, Клюев шевельнул посинелыми губами:

— А у самого вид… далеко не праздничный.

Егоров потянул за хлястик. Подталкивая на ступеньки, давал какие-то наставления.

Под звуки духового оркестра привинчен к френчу орден.

Борис, оттопырив губу, с детским любопытством оглядывал красно-белую блескучую эмаль с бронзовой оторочкой снизу — листья. Тут же, не сходя с трибуны, прежде чем положить в карман, повертел четвертушку сложенной вдвое плотной бумаги — удостоверение. Текста мало — два десятка слов, выбитых на машинке. «Начальник дивизии тов. Думенко за непрерывную самоотверженную работу на фронте, в огне, награждается почетным революционным отличием — орденом Красного Знамени, в удостоверение чего ему выдается настоящее свидетельство».

День закончился ужином у командарма. Хозяин отметил событие. Борис с Клюевым, обособившись, проговорили весь ужин.

— Удачно выздоровел… — сознался Клюев. — Нам ты, Борис Макеевич, вот как нужен.

— Понадобился зачем?

— Не торопи. Ешь. — Подсовывая тарелки, сообщил новость — Заменяем названия частей. Переходим на нумерную систему.

— Моей что припало?

— 4-я кавдивизия.

Предложили выпить за разгром Деникина.

Клюев пододвинулся со стулом. Глядел пытливо поверх очков в золотой оправе.

— Реввоенсовет собирается перекинуть тебя в должности.

Сыпался из папироски табак на галифе. Борис стряхнул. Не перебивал, ждал, пока прояснится непонятный для него зачин.

— С наступлением в дивизиях скапливаются богатые трофеи… Кони. Казаки переходят целыми сотнями. Особенно кадровики. От этого бурно растет войсковая конница. Свести ее в один строй — еще одна дивизия. Эта конница тоже нуждается в твердой командирской руке.

Откинулся Клюев на спинку. Протирая носовым платком очки, высказал главную мысль:

— Есть мнение… поставить тебя в руководство всей кавалерией армии.

Замедленно выпускал Борис через нос струи дыма.

— Конный корпус?

Хитрая усмешка раздвинула не тронутые сединой усики Клюева.

— Корпус для армии не по зубам. Он уже достояние всего фронта. Да, да. Чего проще бы… Свести с твоей дивизией — и готово. Корпус. Но тогда — прощай… Его маневренность, ударная сила потребовались больше бы ком-фронта, нежели командарму. Нам нужно укреплять именно войсковую конницу. Каждая стрелковая дивизия должна иметь бригаду. По типу и силе равную твоей бывшей, при Донской дивизии. Без тесного взаимодействия с такими ударными конными частями нашей пехоте с казаками воевать трудно. Невозможно, прямо скажу. Есть у нас кони, есть личный состав… А бригад таких нет. Их надо формировать. Есть в армии и военачальник, коему по плечу это дело. Думенко. Отсюда и мысль…

Ткнул Борис окурок в тарелку, но голоса не подал.

— Должность называется длинно… Помощник начальника штаба армии по кавалерийской части. Он же председатель Ремонтной комиссии.

— Еще и инспектор кавалерии, — с непонятной усмешкой подсказал Борис.

— Разумеется.

— Я боец, товарищ Клюев. Не штабист. Мое место в поле. А бумажки писать, да еще с чужого голоса… Давай, Леонид Лаврович, лучше забудем этот разговор. Нам еще, наверно, долго воевать вместе…

Озадаченно изогнулись у Клюева темные, как и усы, брови, резко отличимые от серых с желтизной волос. Наклонился, с хрипотцой зашептал…

— Я тоже не оптимист… Просто так карандашом вычеркнуть в своем блокноте Деникина не смогу.

Борис усмехнулся — понял намек.

— И только потому, что воевать нам еще долго вместе, — продолжал он, выравнивая голос, — разговор этот не забуду и не оставлю. Не беспокойся, место твое в поле никто не займет. Превратно ты понял работу помощника наштарма. А на бумажки у меня целый штат писарей. Формировать войсковую конницу — это полдела. Главное — вселять в нее боевой дух, вести к победе. Четвертая дивизия — образец мужества, бесстрашия. В этом и заслуга твоя. Реввоенсовет Республики отметил ее знаком. Вон он, на тебе…

— Кровью связан с дивизией…

6

В штабе Борис задерживался недолго. Тут же при нем подписали приказ: «Ввиду наличия в армии крупных кавалерийских частей начальник 4-й кавдивизии т. Думенко назначается помощником начальника штарма (по кав. части). Вр. командующий 4-й кав. дивизией т. Буденный назначается начальником той же дивизии…» Одновременно в подчинение ему входила Ремонтная комиссия армии.

Член Реввоенсовета Сомов пошутил:

— Ты, Думенко, теперь богатый человек. Любого буржуя за пояс заткнешь. Самый главный конезаводчик на всей Салыцине.

— Единственный, — уточнил Легран.

— Их надо еще отбить у Деникина, — с усмешкой поддержал разговор Борис, — конезаводства те…

— Что тебе и поручается, — сказал Егоров. Глянул на Клюева — Товарищ начштаба, введите его в курс дела.

Клюев провел в дальнюю комнату, выходившую двумя широкими окнами во двор. Стол огромный, красного дерева, резной, обтянутый зеленым сукном. Мягкие кресла, диван на весь простенок, шкаф, ковер на полу…

— Кабинет твой.

С тоской в вольных степных глазах огляделся Борис. Вздохнул, как неук, выхваченный арканом из косяка и доставленный на ремонтные конюшни. Молчком вышел.

В оперативном отделе, следя за указкой наштарма, вдруг вспомнил слова Чалова о креслах… Прикрыл рукой усмешку, с усилием заставил себя слушать.

— Какая оборона у них на Салу? — перебил Борис. Клюев поправил очки; ткнувшись в карту, ответил:

— На реке Сал сплошной обороны у Мамантова нет. Закупорена плотно железная дорога. По хуторам стоят конные части, оперируют разъезды. Оборона на Маныче. Штаб-квартиру генерал перенес из Великокняжеской в Торговую, за реку. Это после рейда твоих лихачей…

Слушая, Борис прочерчивал на своем, планшете участки движения всех дивизий, особо выделив 4-ю кавалерийскую; жирными крестиками отметил пункты, где находятся части войсковой конницы.

Указка перебросилась из района двуречья к Батайску — Ростову.

— Задача состоит в том, — говорил Клюев, — чтобы разгромить группу генерала Мамантова на Маныче с наименьшими потерями. А армию, окрыленную победой, вывести в район Батайска. Этим самым будет достигнуто главное во всей наступательной операции — закроем путь отступления из правобережья Дона на Кубань деникинцам, теснимым в данный момент Девятой армией.

Он плеснул из графина воды. Запрокинув голову, звонко глотнул. Очищенным, посвежевшим голосом задал сам себе вопрос:

— Где место начальника кавалерии во всей этой операции?

Вскинул высоко резкие брови, ответил с потаенной усмешкой:

— Не в кабинете… В поле. С кавалерией.

Отражение оконного переплета в стеклах очков мешало Борису пробиться к его взгляду. Не дает, наверно, покоя вчерашний разговор, подкалывает. Клюев присел к столу, усталым движением провел по желтоватому ежику волос.

— Короче, Борис Макеевич, тебе надлежит прибыть к войскам. Поручается левый фланг армии — железнодорожная ветка. От Ремонтной до Великокняжеской, то есть от Сала до Маныча, сплошные заслоны. Путь этот, как мне сообщили, тебе известен без карты. Силами войсковой конницы ты должен пробиться сквозь те заслоны и вывести на Маныч Тридцать седьмую и Тридцать восьмую дивизии. Четвертой отводится особая роль… Из слободы Большая Мартыновка по левобережным хуторам Сала ускоренным темпом выйти к Дону, на Багаевскую, форсировать Маныч и аллюром — на Батайск. Правый фланг берет на себя командарм. Фланги будет связывать Тридцать девятая дивизия Колпакова.

— Когда отбывать?

— Бронепоезд под парами. Командарм выедет на фронт несколько позже. Что ж… до встречи в Ростове.

Глядел Борис в дверь теплушки на мелькавшие хатки городских окраин, тулившиеся задами к глубоким оврагам, а видал зеленые разливы камышей Маныча…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

1

Егоров попал в мазанку чудом. Полевой штаб армии в Ремонтной; туда же со станции Двойная, через Куберле и Зимовники, отошел и его поезд, командарма.

Светом разъезд 6-й кавдивизии наткнулся на легко-вичку, осевшую по ступицы у хлюпкого моста через Сал. В потемках приняли за важных кадетов. Добро, никто не ухватился за кобуру: искрошили бы. На объяснение бородач, начальник разъезда, недобро отозвался:

— Развидняется, побачим, какой ты командарма. А зараз топай…

Топали мало. За коленом речки, у глинистого яра, показалась пастушья мазанка. Из нее вышел Думенко.

Пожимая руку, Егоров кивал на конвоиров.

— Славные твои хлопцы, доставили в целости и сохранности. Надеюсь, в таком же виде и наше личное оружие…

Без конфуза, с явной неохотой отстегивал бородач ремень с лакированной кобурой. Расчувствовавшись, Егоров сдернул с ремня кобуру.

— Бери. В память о встрече у мостика…

Конвоир, обеляя усмешкой скуластое лицо, вытер ладони о лоснившиеся полы овчинной душегрейки, с достоинством принял подарок.

Командарм, приняв предложение конника, остался на завтрак. Прихлебывая из оловянной кружки крутой кипяток, заваренный подгорелыми корками, он чертыхался:

— Чертова степь… Мотаешься туда-сюда неделями, а края ей нет. И как ты в ней вырос…

Борис, не слушая, вертел заношенный в карманах телеграфный бланк. На желтоватом листке неровно приклеены серые бумажные полоски с четко пробитыми буквами. Слова на них значили:

«Царицын, командарму-10. Копия в Великокняжескую, начдиву Думенко.

Передайте мой привет герою Десятой армии товарищу Думенко и его отважной кавалерии, покрывшей себя славой при освобождении Великокняжеской от цепей контрреволюции. Уверен, что подавление красновских и деникинских контрреволюционеров будет доведено до конца.

Предсовнаркома Ленин».

— Четвертым апрелем означена…

Обросшее, с темными кругами под глазами лицо командарма еще больше помрачнело. Встал из-за стола; кивая на телеграмму, сказал:

— Полмесяца гонялись за мной по дивизиям. Да я таскаю… Потер уже. А ты копию разве не получил в Великокняжеской?

— На словах пересказывали. Коннонарочный не довез: в Маныче утоп или к белым попался.

Усталость слепляет веки. Борис привалился к стенке. Скособочившись, незряче глядел в мутное оконце.

— Не оправдал, Александр Ильич…

— Не ты. Армия не оправдала. Фронт!

Обострились воспаленные глаза у Бориса. Навалился тоже на стол, двигал пальцами по карте.

— Замотали четвертую. В хвост и в гриву… Нужно немедленно выводить ее в резерв. Дать передышку и шестой, ставропольцам…

— Где, по-твоему, они будут форсировать Сал? В Мартыновне? Андреевской? Бить-то они будут вот сюда, Се-мичная — Котельниково.

— Я был ломал на Андреевскую. Переправы удобнее, и цель ближе — железная дорога. Они сразу выходят нам в глубокий тыл. Весь прошлый год я топтался тут… И оборонялся, и наступал на Ремонтную. Так что конницу сосредоточим в этих сальских хуторах, за высотками. Если выпадет сутки-двое вздохнуть свободно на зеленой траве, сражение получится.

Егоров мял массивный подбородок: заманчиво.

— Надо полагать, Врангель сначала кинет шатилов-ских пластунов. Не так ли? Связать по рукам наши огневые средства, пехоту…

Борис не упускал его длиннопалую кисть, скользившую по измызганной, исчерченной десятиверстке.

— А потому той жидкой цепочки, какая сейчас держит Сальский водный рубеж в этом месте, явно недостаточно. Передвинуть из Ремонтной Тридцать седьмую дивизию? Оголим свою становую жилу — железнодорожную ветку. А Тридцать восьмую? Пожалуй, ее…

Загораясь, Егоров сводил руки над столом.

— Конницу свою Врангель выведет из глуби степей. Попрет клином. Излюбленный прием его. Наша задача: взять клин тот в клещи. Что ж, рискнем… Мною тоже можешь располагать. Доверь шестую кавдивизию.

Шутливый тон командарма не согнал с осунувшегося лица Бориса мрачных складок. Неделю назад он, командующий левой группой армии, получил приказание «организовать оборону станций Куберле и Зимовники при посредстве местных властей». С того часа не смыкал глаз. До вчерашнего не выходил из боев. Оборона трещала с обоих боков железной дороги, как истлевшая рубаха на лопатках. Не успевал ставить заплаты. Отдувались, как всегда, его конники. За Манычем, под Батайском, у станицы Хомутовской 4-я встретила кубанские корпуса генералов Покровского, Улагая и полки донских казаков Мамантова. В те же дни на Маныч из Ставрополья пробился кавалерийский отряд Романа Апанасенко. Усилив за счет армейских резервов, Реввоенсовет реорганизовал его в 6-ю кавдивизию.

Пришел, видать, черед и ставропольцам показать свою лихость. Сам командарм вызвался повести. Оглаживая стриженую голову, Борис предложил:

— Четвертую уж и бери, Александр Ильич.

Светло-карие глаза командарма прищурились.

— Не пытай, Думенко… Какой же я конник? Мне со штыком сподручнее, нежели с шашкой. Дай бог с малой частью управиться.

Усаживая на лавку, опять потянулся к кружке.

— Да, Борис Макеевич, побывал в твоих краях, в Веселом, Казачьем… Стариков нет в хуторе. Угнали их в Новочеркасск. Рассказывают, мать выставили из хаты прямо от печки, хлебы месила. Так с руками в тесте… А про дочку ничего не дознался.

Мрачнел взгляд конника. Припек окурок пальцы — не ощутил. Побывал в Казачьем в те дни и он. Заходил к Мансурам. Выполнил последнюю просьбу дружка, Володьки: назвал место могилы. Старики черную весть приняли терпимо.

Разливая самогонку, старый Мансур потряс скорбно белой головой:

— Бог тебе судья, Макеич… Не мы с матерей. А что касается дочки твоей, я сполнил слово покойного сына… За Доном она, у надежи. Воюй себе до остатку. Смилуется господь — свидетесь. А с бабочкой вот, Махорой… не гневайся, не сховал. Виноватый я…

В дверь просунулся Мишка. Кивнул: тачанка, мол, подана.

Борис вышел проводить. Умащиваясь в задке рядом с пулеметом, Егоров дал согласие:

— Выводи в резерв четвертую. Готовься. Да коня не забудь мне…

Тачанка сорвалась в карьер.

2

Командарм, как и обещал, прибыл чуть свет. Успел произнести речь. Белоногий жеребец с храпом выплясывал под ним на кургане.

Бойцы, командиры, политработники! Настал наш час. Контрреволюция Дона и Кубани сошлась воедино в этой глухой Сальской степи… Она приготовилась стереть с лица земли нашу Десятую Красную армию! Ставлю боевую задачу… Дать генеральный бой несметным полчищам врага! Он обступил нас… Вот, глядите!..

Оправдалось предсказание командарма. После полудня наметился излюбленный врангелевский клин. Сошлись кубанцы с донцами. Утюгом посунули на 4-ю…

Задержался Борис у ветряка. Соскочив с мокрого Кочубея, припал разгоряченным лицом к колодезной воде. Оторвал его от цибарки крик наблюдателя, высунувшегося по пояс из верхнего оконца мельницы.

— Четвертая-я отступа-ае-е-ет!..

Утираясь рукавом, шало повел глазами.

— Панораму!

Замешкался Чалов. Трясущиеся руки старого табунщика дергали волосяной чембур — узел затягивался туже. Пропел клинок у самого горла кобылицы. С облегчением заржала она, вскинув вольно маленькую быстроглазую голову; с благодарностью опалила взглядом хозяина.

Не вдевая шашку в ножны, Борис чертом влетел в седло. Подхватил личный полуэскадрон, с ночи нудившийся без дела у мельницы, во весь мах погнал к бугру. Обогнув отступающий фланг дивизии, вырвался в прореху ничейной степи. Прожег вдоль изломанного края пятившихся конников, желая подбодрить их. Вздыбил кобылицу, коршуном полетел на всадника в белом, с малиновой грудью, выдвинувшегося вперед наступающего клина. Красногрудый всадник, окруженный охраной в высоких лохматых шапках и полосатых черкесках, исчез в густой стенке казаков.

Сдерживая коленями Панораму, Борис повернулся лицом к своим потрясенным бригадам. Вскинув руки с клинком и наганом, крикнул не своим голосом:

— Бра-атцы-и, куда-а? Не смей отступать!..

На виду у всех он медленно заваливался на правый бок. Дивизия остановила попятный шаг.

После жаркой рубки тут же, в степи, пришла минута расставания. Борис лежал в тачанке. Тесно обступили давние побратимы, скорбно опущены головы. Помутневший взгляд его остановился на начдиве Семене Буденном, с белых губ сошли едва слышные слова:

— Береги дивизию…

Тачанка тихо тронулась.

Вскоре в Ремонтную к вокзалу подкатила другая тачанка. В ней лежал Егоров.

К утру поезд командарма был в Царицыне. После недолгой стоянки — раненым оказали помощь — он двинулся в Саратов.

Примечания

1

Антонов огонь прикинулся — заношенная обувь (местн.).

(обратно)

2

По старым правилам сигнализации на железных дорогах белый свет фонаря или семафора ночью означал движение полным ходом, зеленый — замедление хода, красный — остановку.

(обратно)

3

X у р ул ь — калмыцкая церковь.

(обратно)

4

Аллюр три креста — скакать в полный мах лошади.

(обратно)

5

Махан — перен. — труп (калм.).

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ КАЗАЧИЙ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКАЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ЦАРИЦЫН

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

*** Примечания ***