Избранные произведения. II том [Джеймс Фенимор Купер] (fb2) читать онлайн

Джеймс Ф. КУПЕР Избранные произведения II том

Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами

Из истории англо-американской войны 1812 г.

Читатель найдет здесь многое из того, что давно уже стало «фамильной» приметой произведений писателя: описание жизни и быта коренных жителей страны — индейцев и белых поселенцев; многочисленные сцены охоты; сметающую самые немыслимые преграды любовь; верность данному однажды слову и готовность доказать эту верность ценой собственной жизни.

Написанный на едином дыхании, практически неизвестный сегодня роман не оставит равнодушным ни тех, кто ценит острый, постоянно держащий в напряжении сюжет, ни тех, кто интересуется, в каких условиях велось освоение Американского континента в начале прошлого века.

Глава 1

Ни часа зря трудяга-пчелка

Не тратит в поисках взятка

И собирает день-деньской

Мед с каждого цветка.

Псалмы Уоттса для детей

Для многих, как мы слыхали, прославленный Ниагарский водопад — поразительный пример могущества Творца. Дело в том, что на некоторые умы предметы близлежащие и наглядные оказывают громадное впечатление. Это доказывает, что неразвитое сознание легче всего поддается новым впечатлениям, тогда как события менее очевидные, но неизмеримо более великие оставляют его равнодушным. Не странно ли, в самом деле, что человек может восхищаться любым явлением земной природы больше, чем самой Землей, или поражаться выше всякой меры могуществом Того, кто сотворил мир, когда каждый вечер у него над головой загорается небесный свод, усеянный мирами, тоже сотворенными рукою Творца!

Все же и самый малый плод мудрости и всемогущества Бога достоин восхищения. Даже листок — явление загадочное, а происхождение его так же непостижимо, как и происхождение дерева, на котором он вырос; единственное дерево недоступно нашему пониманию и исследованию, как и целый лес; и хотя наш мир полон неисчерпаемого разнообразия, желудь наводит нас на мысль о той же чудесной гармонии цели и средств, о той же благодатной предусмотрительности, той же благосклонной мудрости, что и прихотливо изогнутый сук, на котором он вырос.

Американские леса описывали столь часто, что поневоле задумаешься: стоит ли заново живописать сцены, которые могли и наскучить, и ретушировать картины, написанные в таком множестве, что они давно знакомы каждому? Но леса творение Бога, и их щедрое многообразие может дать темы для бесконечных описаний. Ведь даже и океан в своих безграничных просторах таит неисчерпаемое богатство дивных красот и чудес; и тот, кто вместе с нами еще раз окунется в дебри девственного леса, широко раскинувшиеся по бескрайним землям нашей страны, возможно, найдет новые поводы для восхищения, новые причины для восхваления Всевышнего, который дал жизнь всему на свете — от звездных миров до мельчайших частиц материи.

Наше повествование относится к 1812 году, а еще точнее — к исходу благодатного месяца июля. Солнце уже близилось к западному окоему лесистого пейзажа, когда действующие лица впервые должны были появиться на сцене, которая заслуживает более подробного описания.

Местность была в некотором смысле девственная, хотя и не лишенная самых характерных и привлекательных черт цивилизации; земля — «волнистая», как иногда говорят, по аналогии с поверхностью океана, когда по нему неторопливо катятся длинные пологие волны. Лес покрывал все видимое пространство, но, в отличие от обычных американских лесов, деревья не стояли стеной, стараясь обогнать друг друга в росте и стремясь к свету; коренастые дубы, в изобилии разбросанные там и тут, перемежались прогалинами с такой свободной небрежностью, какой достигает лишь высокое искусство, подражающее нетронутой природе. За немногими исключениями здесь преобладали невысокие дубы, родственные нашему обыкновенному дубу^[1], а между ними раскинулись поляны неправильной формы и подчас необычайной красоты, которые в этих краях называют прогалинами; сочетание двух слов и дало название этому особому виду местного лесного ландшафта — «прогалины в дубровах».

Эти леса, столь характерные для определенных районов нашей страны, при всем их кажущемся сходстве достаточно разнообразны. Дубки почти одинакового роста, едва ли выше грушевых деревьев, которые они напоминают и формой кроны; стволы их редко превышают два фута^[2] в диаметре. Разнообразие пейзажу придает расположение дубов. Они то строятся почти ровными рядами, как в садовом хозяйстве, то разбросаны более привольно; попадаются и такие участки, где дубовые рощицы стоят среди открытых пространств, очень напоминающих подстриженные газоны, покрытые зеленой травкой. Эта зелень обязана своим существованием поджогам, которые устраивают индейцы, чтобы очистить свои охотничьи угодья.

На одну из таких травянистых полян, расположенную на едва приметном пологом подъеме и занимающую пятьдесят или шестьдесят акров^[3], мы и попросим читателя обратить свой взор. В этой необитаемой глуши находились четверо мужчин, двое из которых по некоторым признакам были даже причастны к цивилизованному миру. Леса вокруг них — безлюдные в те времена лесные дебри штата Мичиган, а неширокий извилистый поток, спокойные воды которого виднелись вдали, — излучина Каламазу, небольшой красивой речки, несущей свои воды на запад, где они и вливались в широкие просторы озера Мичиган. Ныне эта река известна своими деревнями и фермами, железными дорогами и мельницами; но в те времена на этих берегах еще не было ни одного жилища более презентабельного, чем индейский вигвам^[4] или случайная хижина какого-нибудь белого любителя приключений. И весь этот очаровательный полуостров, кроме узкой полоски земли по берегам реки Детройт, колонизированной французскими поселенцами еще в конце семнадцатого века, представлял собой в буквальном смысле дикую глушь. Если белому человеку и случалось найти туда дорогу, то это был или торговец с индейцами, или охотник, или авантюрист, чье занятие так или иначе связано с жизнью пограничья и обычаями местных дикарей.

К этим людям и принадлежали двое из находившихся на прогалине мужчин, в то время как их спутники относились к коренному населению. И еще более заслуживает удивления то, что все они ни разу не видели друг друга в глаза, пока не повстречались на прогалине примерно за час до начала нашего рассказа. Говоря, что все они повстречались впервые, мы не имели в виду, что белые были знакомы, а индейцы их не знали — нет, ни один из присутствующих никогда не видел остальных, хотя все они кое-что слышали друг о друге.

В ту минуту, когда мы желали бы представить эту четверку нашим читателям, трое из них внимательно наблюдали за действиями четвертого, сохраняя при этом глубокую серьезность и полное безмолвие. Этим четвертым был молодой человек среднего роста, на редкость хорошо сложенный, энергичный, с открытым, честным, отмеченным несколькими оспинками лицом, которое, однако, вполне можно было назвать по меньшей мере привлекательным. Его настоящее имя было Бенджамин Боден, хотя всему Северо-Западу он был широко известен как Бен Жало — «широко» здесь относится к широким пространствам, а не к количеству знавших его людей. Проезжие и другие французы из этих краев наградили его прозвищем «Бурдон», что значит «Трутень»^[5], однако отнюдь не за праздность или безделье, а лишь потому, что он прославился промыслом, который отдавал в его руки продукты чужого труда. Одним словом, Бен Боден был бортником, или охотником на пчел, и не только одним из первых представителей этого ремесла в тех местах, но и несравненно более искусным и добычливым, чем все прочие. Мед от Бурдона считался самым чистым и более ароматным, чем мед любого другого бортника, да и добывал он его куда больше других. Десяток-другой семей по обоим берегам реки Детройт покупали мед только у него и терпеливо ждали появления осенью вместительного каноэ^[6] из коры, чтобы запастись этим вкусным и питательным продуктом на долгую зиму. Целая армия славных лепешек, гречневых, просяных и пшеничных, в той или иной мере была обязана своим существованием и широкой популярностью своевременному прибытию Бурдона. Здесь всё ели с медом, и дикий мед приобрел, заслуженно или незаслуженно, репутацию продукта, далеко превосходящего тот, который получают благодаря трудам и искусству домашней пчелы.

Одежда Бурдона как нельзя лучше соответствовала его занятиям и образу жизни. Он носил охотничью блузу и брюки, сшитые из тонкой, выкрашенной в зеленый цвет материи и обрамленные желтой бахромой. Это была самая обычная одежда американского лесного стрелка; считалось, что она хорошо скрывает человека в лесной глуши, сливаясь с зеленью леса. На голове Бена красовалась не лишенная щегольства кожаная шапка, но без меховой оторочки — погода стояла теплая. Мокасины^[7] его, довольно поношенные, очевидно, выдержали много дальних переходов. Его оружие было превосходного качества, но все предметы своего военного арсенала, вплоть до длинного охотничьего ножа, он нанизал на шомпол своей винтовки и с доверчивой беспечностью прислонил ее к стоявшему неподалеку дубу, словно не предполагая, что оружие может ему понадобиться.

Зато никак нельзя было сказать того же об остальных троих. Каждый из них был не только хорошо вооружен, но и держал свою верную винтовку крепко прижатой к телу, в знак недоверчивости и настороженности; при этом второй белый то и дело исподтишка и с большим вниманием проверял кремень и запал своего оружия. Этот второй бледнолицый весьма сильно отличался от человека, только что нами описанного. Он был еще молод, высок, тощ и жилист, силен и подвижен, хотя слегка сутулился, но лицо его являло собой тот самый топовый сигнал^[8], которым прославился пресловутый «Бардольф»^[9] — флагманский корабль, несущий на мачте красный огонь. Короче говоря, цвет физиономии Гершома Уоринга свидетельствовал о его склонности к виски не менее красноречиво, чем говор — о месте его рождения — в одном из штатов Новой Англии^[10]. Но Гершом так долго пробыл на Северо-Западе, что успел растерять многие привычки и суждения жителя Новой Англии и заменить их новыми.

Один из индейцев, пожилой, опытный и бдительный воин, принадлежал к племени потаватоми^[11] и носил имя Большой Лось; он был хорошо известен во всех торговых факториях и «гарнизонах» Северо-Западных территорий, включая штат Мичиган^[12] до самого устья Детройта. Второй краснокожий был чиппева, или оджибвей^[13], как нынче предлагают нам произносить это слово цивилизованные представители этого народа. Соплеменники называли его Быстрокрылый Голубь, что говорило о быстроте и дальности его перелетов. Этот молодой человек, которому едва сравнялось двадцать пять лет, уже снискал себе широкую известность среди многочисленных племен своего народа как Вестник, или Гонец.

Случай свел этих четверых ни разу до того не встречавшихся людей на одной из уже описанных нами прогалин в дуброве примерно за полчаса до событий, о которых мы собираемся поведать читателю. Встреча произошла с соблюдением всех предосторожностей, обычных для таких встреч в глухомани, однако пока что она выглядела достаточно мирно: до некоторой степени это объяснялось тем живым интересом, с которым трое следили за действиями бортника. Эти трое появились здесь буквально с разных сторон света и застали Бурдона за самым интересным и поразительным занятием, свойственным его ремеслу, и это зрелище оказалось столь увлекательным, что собравшиеся предпочли наблюдать за происходящим, отставив в сторону все прочие интересы. После краткого приветствия, осмотрев место встречи и всех присутствующих, они пристально следили за тем, что делал Бен, и в один голос просили его не обращать на них внимания. Беседа велась на смеси английского языка и нескольких туземных диалектов, одинаково понятных всем участникам. Для удобства читателя мы передадим все сказанное в вольном переводе на привычном нам языке.

— Поглядим-ка, поглядим, незнакомец, — воскликнул Гершом, — что ты сумеешь наворожить со своими игрушками! Слыхал я про то, как выслеживают пчел, да вот видеть своими глазами ни разу не приходилось, а я уж так охоч до всякого учения, будь то хоть арифметика, хоть проповедь.

— Это все твоя пуританская кровь, — отвечал Бурдон с дружелюбной улыбкой на поразительно чистом для человека его положения английском. — Люди говорят, что вы, пуритане, проповедуете с колыбели.

— Ну, насчет этого не знаю, — ответил Гершом, — а только я к чему хочешь могу руку приложить. А про такие дела я наслышался в Боб-Рули (Bois В rule)^[14] и отдал бы недельный запас из «Склада Виски», чтобы понять, как оно получается. «Складом Виски» местные пресноводные моряки и немногочисленные белые любители приключений, добравшиеся до здешних мест по бездорожью, прозвали вначале самого Гершома, а затем и его хозяйство. Это прозвание говорило о том, с каким почтением они относятся к поименованному напитку. В шутку лесные путники называли его l'eau de mor — мертвой водой, в отличие от eau de-vie^[15] — живой воды со столь далеких и таких памятных им виноградников на берегах Гаронны^[16]. Однако Бен Боден слушал тягучие фразы Гершома Уоринга только вполуха. О Складе Виски он знал, хотя самого носителя прозвища раньше не видел. Все его внимание было отдано его собственному занятию; если же он и отвлекался, то взгляд его падал на индейцев, и чаще — на Гонца. О Большом Лосе он хоть и немного, но был наслышан и потому с предпочтительным вниманием относился к Быстрокрылому Голубю. Об этом молодом краснокожем он не знал ничего; и, хотя Бен Боден умел скрывать свои чувства, его снедало любопытство и желание узнать, что привело сюда чиппева. Что же касается Гершома, то одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что перед ним непоседливый, беспринципный любитель выпивки и приключений с множеством пороков и дурных привычек и несколькими достоинствами — они если не искупали, то хотя бы уменьшали то отвращение, которое иначе он мог бы вызывать у всех порядочных людей.

Тем временем охота на пчел, так заинтересовавшая зрителей, шла своим чередом. Большинство наших читателей вряд ли знакомы с этим процессом, поэтому мы постараемся пояснить, что происходило и какие орудия при этом применялись.

«Игрушки» Бена Трутня, как их назвал Гершом, представляли собой немногочисленные и не слишком сложные предметы. Все они хранились в небольшом деревянном бочоночке, в каких ремесленники и рабочие, переходя с места на место, носят обычно свой запас продовольствия. Открыв крышку, Бурдон достал свои орудия еще до того, как читатель впервые увидел его. Это были: небольшая оловянная чашка с крышкой; деревянная коробочка; нечто вроде тарелки или блюда, также сделанного из дерева, и обыкновенный бокал из низкосортного, с прозеленью, стекла. В 1812 году в Америке было не сыскать ни одного оконного стекла или стакана, сделанного из чистого, прозрачного стекла! Нынче у нас производится множество прекрасных вещей такого рода, известных в мире, а. также тысячи других предметов домашнего обихода. Бокал Бена Трутня был его соотечественником в буквальном смысле. Он был не только американским, но и происходил из того же графства штата Пенсильвания, что и его хозяин. Мутное, зеленоватое стекло было тогда наилучшим произведением стеклодувов Питтсбурга, и Бен приобрел бокал всего год назад, прямо на месте, где его сделали.

Дуб, более высокий, чем остальные, стоял поодаль от своих собратьев, на открытом склоне, а не в самой дуброве. Еще летом молния ударила в это дерево, расщепив его ствол на высоте примерно четырех футов над землей и разбросав вокруг обломки ствола и толстые сучья. На них-то теперь и сидели зрители, наблюдая за работой бортника. Пень от этого дуба Бен использовал вместо стола; сбив топором торчащие щепки, он разложил на пне орудия ремесла, которые понадобятся ему — каждое в свое время.

Первым на этот грубый стол было помещено деревянное блюдо. Затем Бурдон открыл деревянную коробочку и извлек оттуда вырезанный круглый кусок пчелиных сот, примерно полтора дюйма^[17] в диаметре. За ним последовал оловянный сосуд с крышкой, и из него в отдельные ячейки сот был налит, примерно до половины, чистый как слеза мед. Затем он взял в руки бокал, тщательно протер его, поднес к глазам и осмотрел. По правде сказать, особого восхищения бокал не заслуживал, но он был достаточно прозрачен — то, что Бену и требовалось: ему нужно было всего лишь видеть сквозь стекло, что происходит внутри бокала.

Покончив с этими приготовлениями, Бен Жужжало, или Жало, — таково было его второе прозвище — обратился в сторону бархатистой травки, покрывавшей прогалину. Поздней весной огонь пронесся по всей местности, и трава здесь выросла на диво свежая, сладкая и коротенькая, как на лучших пастбищах. Тут рос в изобилии белый клевер, только что распустившийся пышным цветом. Цвело множество и других цветов, а вокруг них кружили тысячи пчел. Трудолюбивые маленькие насекомые изо всех сил старались набрать побольше сладкого груза; если бы они только догадывались о грабеже, задуманном человеком! Когда Бурдон крадучись двинулся вперед по разнотравью среди жужжащих гостей, оба краснокожих пристально следили за каждым его движением, словно кошки за мышью; Гершом же — хотя дело было любопытное — обращал на бортника куда меньше внимания: меду он всегда предпочитал виски.

Наконец Бурдон выбрал пчелу по своему вкусу, подстерег момент, когда она сосала нектар из цветка белого клевера, и аккуратно накрыл ее зеленовато-мутным бокалом; пленница мгновенно взвилась вверх и попыталась улететь. Прикрыв бокал снизу свободной рукой, Бен понес его с забившейся в верх бокала пчелой обратно на пень. Там он поставил опрокинутый бокал на деревянное блюдо, прикрыв им кружок сот с медом.

Пока все шло как по маслу; Бен Жужжало с минуту наблюдал за своей пленницей и, удостоверившись, что все в порядке, снял свою шапку и накрыл ею и бокал, и блюдо с сотами, и пчелу. Переждав с полминуты, он с превеликой осторожностью приподнял шапку и убедился, что в тот же момент, как наступила тьма, пчела села на соты и принялась пить мед. Затем Бен совсем убрал шапку: пчела, забравшись до половины туловища в одну из ячеек, уже не обращала внимания ни на что, кроме неожиданно свалившегося на нее сладкого сокровища. Именно этого и добивался охотник — первая часть работы была выполнена. Теперь стало понятно, почему для поимки пчелы он воспользовался стеклянным бокалом, а не любым сосудом из дерева или из коры. Прозрачное стекло позволяло наблюдать за движениями пленницы, а темнота должна была заставить ее опуститься на соты.

Пчела была так поглощена своей трапезой, что Бен Жужжало, или Бурдон, незамедлительно поднял стеклянный бокал. Затем он осмотрелся и поймал вторую пчелу, которую и поместил на соты рядом с первой. Через минуту, повторив все действия, он опять убрал стакан: вторая пчела уже нырнула с головой в свою ячейку. Теперь Бурдон сделал знак своим спутникам подойти поближе.

— Вот они, глядите, как набросились на мед, — сказал он по-английски, указывая на пчел. — Расправляются с этими сотами и знать не знают, что навлекают беду на свой собственный улей! Все как у нас! Когда мы воображаем, что добрались до большого богатства, мы ближе всего к разорению, а в бедности и смирении нас может ожидать внезапный дар судьбы. Я часто задумываюсь об этом; здесь, в глуши и одиночестве, всякое приходит в голову.

Бен говорил на очень чистом английском языке, принимая во внимание его жизненные условия, но некоторые выражения все же свидетельствовали о том, что он не из образованных. Подчас не так сказанное слово может повлиять на судьбу человека, но Бена Жужжало это не касалось: за весь сезон летнего промысла он едва ли встретит более полудюжины людей. Однако мы помним англичанина, который никогда бы не снизошел до Бера^[18], несмотря на все его таланты, потому что последний сказал «европийский» вместо «европейский».

— Почему навлекают беду на улей? — сурово спросил Большой Лось, человек весьма дотошный. — Никто не видит, не слышит — только взял мало-мало меду.

— Меду-то у меня можешь взять сколько душе угодно, собрано уже много, хотя рановато еще починать летние запасы. Мы, бортники, обычно ждем августа, потому что считаем, что лучше начинать работу, когда насекомые (он произнес это ученое слово совершенно правильно, как будто посещал СентДжеймс^[19]) успеют заменить свои зимние запасы. Но я люблю старый мед, да и лето нас ждет не совсем обычное, вот я и решил начать работу пораньше.

Говоря эти слова, Бен искоса взглянул на Быстрокрылого Голубя, в ответном взгляде которого можно было прочесть тайное взаимопонимание, возникшее между ними, хотя еще час назад они не подозревали о существовании друг друга.

— Ну и ну-у! — воскликнул Гершом. — Забавное дело, забавное, спору нет! Да только у меня в «Складе Виски» найдется кое-что, чего ни одной пчелке не доводилось испить в своем улье!

— И ты успел хорошенько напиться этого «кое-чего», друг, могу поспорить. Достаточно взглянуть на знак отличия, который ты носишь между двумя окнами на своем лице, — со смехом отпарировал Бен. — Но тише, тише! Первая пчела напилась досыта и подумывает о возвращении домой. Скоро она приведет нас к складу лида, если только я не потеряю ее из виду. А ну-ка, расступитесь немного, друзья, дайте мне место. Дело не ждет.

Зрители повиновались, и Бурдон весь отдался своему делу. Первая из пойманных пчел и вправду насосалась так, что поначалу казалось — ей не взлететь. Однако, немного помедлив, она все-таки поднялась в воздух и стала кружить над пнем, словно не зная куда податься. Бен не сводил с нее глаз, и, когда пчела вскоре полетела по прямой, он проследил ее полет еще ярдов на пятьдесят, остальные же скоро потеряли ее из виду. Бен засек направление и молчал с минуту, занятый своим делом.

— Возможно, пчела опустилась на краю того болотца, — сказал он, указывая на небольшую долину, где росли более высокие деревья, чем на прогалине, — или она пролетела опушкой леса, затем над прерией за ним и направилась к лесочку милях в трех оттуда. Если это так, то все мои старания пошли прахом.

— А что делает другая? — с нескрываемым любопытством спросил Большой Лось.

— А, верно! Вторая пленница уже готова к старту, посмотрим, куда она полетит. Бортнику легче следить за второй пчелой, если он как можно дальше проследит за первой.

Однако разговаривать было некогда — вторая пчела явно готовилась к полету. Как и ее товарка, пчела взлетела и сделала несколько кругов над пнем, а потом взяла точное направление на улей, как это свойственно пчелам. Насекомое было такое маленькое, а полет его так стремителен, что никто, кроме бортника, не видел пчелы, когда она набрала скорость. К его разочарованию, насекомое, вместо того чтобы лететь следом за первой пчелой, унеслось практически под прямым утлом к ее курсу! Таким образом, выяснилось, что ульев было два и находились они далеко друг от друга.

Не теряя времени на бесполезные объяснения, Бурдон поймал еще одну пчелу и подверг ее тем же операциям, что и двух первых. Когда насекомое насытилось, оно взлетело, описало несколько кругов над пнем, словно запоминая место на случай повторного визита, и стремительно понеслось следом за первой пчелой. Бен заметил направление ее полета и следил за ней ярдов на сто от пня. Острое зрение и долгая практика его не подвели.

— Переносим наш лагерь, друзья, — сказал Бен Жужжало добродушно, покончив с наблюдениями и собирая свои орудия. — Надо добраться до этого улья, а я боюсь, как бы он не оказался на другом конце прогалины, куда сегодня нам не добраться.

Прогалина, о которой он упоминал, представляла собой одну из небольших естественных долин, или пастбищ, какие встречаются в Мичигане, и могут занимать четыре или пять тысяч акров открытой прерии. Густая поросль высоких деревьев на краю болота вдавалась в нее клином, и следовало выяснить, пролетели ли пчелы дальше этого леска, к которому они направились по прямой, или улей прячется в одном из этих стволов. Для того чтобы найти ответ на сей вопрос, требовалось произвести еще одну процедуру.

— Настало время «взять угол» полета этих добытчиц, — сказал Бурдон, — и если хотите пойти за мной, незнакомцы, можете посмотреть на самый хитрый прием в нашем деле. Много найдется бортников, которые могут проследить курс пчелы, а вот угол взять не сумеют.

Для слушателей это было все равно что китайская грамота, и они промолчали, но все с готовностью последовали за Беном, как только он собрался переменить место. Бортник направился через прогалину к месту, находившемуся в доброй сотне родов^[20] от прежнего, где отыскал еще один пень упавшего дерева и снова преобразил его в стол. Повторив прежние операции, Бурдон вскоре уже следил за пчелами, погрузившими головы в ячейки с медом. Все это время индейцы ни на секунду не отводили от него глаз. Они отлично понимали, как он «берет курс» пчелы по направлению к ее улью, а вот что значит «взять угол», они понять не могли. Преследовать дичь прямо по следу было для них делом привычным, так что первая процедура не таила для них ничего нового, зато вторая в их практике никогда не встречалась. Они ничего не поняли и после того, как Трутень «взял угол» — для этого требовалось осознать смысл его последовательных действий и сделать общий вывод, а к умственным усилиям подобного рода они были непривычны. А Гершом, со своей стороны, делал вид, что все происходящее ему отлично знакомо, хотя понимал так же мало, как индейцы. Это небольшое притворство было данью его уважения к достоинству белого человека: с его точки зрения, не подобало бледнолицему равняться невежеством с краснокожими.

Пчелы довольно быстро наполнили желудки медом. Наконец одна из них вылезла на поверхность сот и, судя по всему, была готова взлететь. Бен успел жестом показать зрителям, чтобы они отошли и не мешали его действиям, и пчела тут же взлетела. Покружившись с жужжаньем вокруг пня, пчела уверенно направилась по курсу, находящемуся под прямым углом к тому, который предполагал увидеть Бурдон. Но не прошло и полминуты, как он вспомнил, что это насекомое полетело практически в ту же сторону, куда и вторая из пчел, которых он наблюдал в первой точке. Их полет пролегал над широким участком прерии, и преследовать этих пчел было бесполезно.

Но вот вторая пчела, вскоре за первой взлетевшая с сот, к нескрываемой радости Бурдона, полетела как раз к болотцу. Это разрешило все его сомнения. Если бы улей находился за лесом, обрамлявшим болотце, угол траекторий, или «курса», полета пчел сошелся бы не в этой точке, а где-то за прерией.

Читатель, наверное, уже понял, что инстинкт или некое другое чувство, присущее пчелам, заставляет их лететь прямо, и насекомое никогда не полетит по кривой без самых серьезных на то оснований. Таким образом, две пчелы, пойманные на расстоянии полумили друг от друга, никоим образом не встретятся друг с другом на обратном пути домой, и их «курсы» пересекутся лишь в точке, где находится улей. А так как именно за этой сладкой сокровищницей и охотился Трутень, легко понять, с каким удовольствием он следил за последней из пчел, которая своим полетом указывала ему точное местонахождение улья в чаще леса.

Глава 2

Как ловко пчелка ячею

Из воска строить принялась,

Чтоб сладкую еду свою

Там заготовить про запас.

Псалмы Уоттса для детей

Далее следовало выяснить, на каком именно дереве пчелы нашли себе пристанище. Бурдон быстро собрал свои охотничьи принадлежности и вскоре уже шагал легкой, упругой походкой к намеченному месту в лесу, а все остальные шли за ним следом. Расстояние было не больше полумили, и путники, привычные к пешим переходам, преодолели его без труда. Через несколько минут они были в лесу, и бортник приступил к поискам заветного дерева. Это было завершение сложного процесса, и Бен не только был отлично снаряжен необходимыми орудиями, но и умел мастерски подмечать мельчайшие приметы, указывающие на близость улья.

Человек неопытный мог бы тысячу раз пройти мимо этого места в лесу, так и не приметив никаких признаков присутствия хотя бы одной-единственной пчелки. Пчелы вообще летают слишком высоко, чтобы их было легко заметить с земли, хотя опытный глаз видит их на расстояниях поистине поразительных. Но у Бена было и еще нечто полезное, кроме собственных глаз. Он знал, что дерево, скрывающее улей, должно быть дуплистым, а подобным деревьям обычно присущи и внешние признаки внутреннего повреждения. Затем, пчелы обычно предпочитают деревья определенных пород, причем инстинкт подсказывает маленьким труженицам, как выбрать себе дом, который не угрожает погубить все плоды их трудов, свалившись прежде времени наземь. Обо всех этих особенностях знали и пчелы, и их преследователь, так что Бен знал, что и где надо искать.

Среди инструментов, необходимых в его ремесле, Бен запасся небольшой подзорной трубой, размерами не больше тех, которые используются в театре, но более сильной, что как нельзя лучше отвечало его требованиям. Бену недолго пришлось искать дерево, в котором мог помещаться улей; это был полусгнивший вяз, а вскоре с помощью подзорной трубы он разглядел и пчел, кружившихся среди сухих сучьев на высоте не менее семидесяти футов. Приглядевшись, он быстро нашел и отверстие от упавшего сука, в которое, как было видно в трубу, влетали друг за другом одни пчелы, в то время как навстречу им вылетали сотни других. Больше доказательств не требовалось; и Бен, отложив все свои орудия, кроме топора, приготовился валить дерево.

— Незнакомец, — сказал Гершом, как только Бурдон нанес первый удар, — а не уступишь ли ты мне эту работку? Я не прочь войти в долю при дележе меда и готов честно заработать, что мне причитается. Меня вскормили с топора да с ножа, эта пища мне по зубам, мне только подавай, что рубить да тесать, хоть острым топором, хоть точеным ножом, хоть в Новой Англии, хоть на краю света.

— Можешь попытать удачи, если хочешь, — ответил Бен, отдавая ему топор. — Я и сам могу повалить дерево не хуже тебя, но не так уж люблю эту работу, чтобы держаться за нее мертвой хваткой.

— Ну-у-у, а я скажу, что эта работенка мне по сердцу, — отвечал Гершом, пробуя большим пальцем острие топора — хорошо ли заточен, а затем несколько раз взмахнув, чтобы прикинуть «размах» топорища. — Топорик у тебя не очень-то хорош, незнакомец, топорище не больно размашисто, на мой вкус; да ладно, как-никак быть этому вязу на земле, хоть бы и десять миллионов пчел налетели на меня за мои труды.

Как оказалось, Уоринг не зря бахвалился. Он был во многих отношениях человеком никчемным, но топором владел отменно, что и доказал, молниеносно врубившись в ствол толстенного вяза. Он спросил у Бена, куда «положить» дерево, и когда оно с грохотом свалилось, то легло точно на указанное место. Внезапное падение давно обжитого жилища произвело среди пчел превеликое смятение. Их супостат и не догадывался, что они обитали здесь очень долго и ожидавшая его добыча была самой богатой за все время, что он занимался своим ремеслом. Что касается насекомых, то они клубились тучами в гудящем воздухе, так что незваные гости сочли за благо отойти в сторонку, чтобы раздраженные и оскорбленные пчелы не выместили на них свою неутолимую злобу. Знай они свою силу, это удалось бы насекомым без особого труда, потому что никакие ухищрения не помогут человеку отбиться от нападения этих безобидных на вид мелких тварей, когда ему нечем укрыться, а свирепые маленькие герои шутить не собираются. На этот раз, однако, грабители избежали подобной участи. Улей обрушился так неожиданно, что недавние его жители были глубоко поражены и смирились со своей судьбой, как люди смиряются с ураганами и землетрясениями. Через полчаса большая часть пчел уже собралась на другом дереве, по соседству, где, видимо, они и держали своего рода пчелиный совет о планах на будущее.

Индейцев больше заворожило мастерство Бурдона, которое помогло найти улей, сам же Бен, как и Гершом, радовался скорее обилию добычи. Когда дерево разрубили на куски и расщепили, оказалось, что в его вместительных дуплах собран сладкий урожай многих лет, и Бен прикинул, что на его долю приходится более трехсот фунтов^[21] отличного меда — с сотами, конечно, — после того что он выделит часть индейцам и требуемую долю Гершому. Трое его спутников, однако, не могли унести помногу, так как в их распоряжении не было никаких транспортных средств, кроме собственных спин.

В этот вечер мед решили не собирать. Они и без того припозднились, и Трутень — поистине, это прозвище совершенно не подходило молодому деятельному охотнику, — но Трутень, если звать его привычным прозвищем, предложил незнакомцам воспользоваться его гостеприимством, пообещав наутро проводить их в путь из своей хижины с добрым грузом меда в котомках.

— Поговаривают, что надвигаются тревожные времена; — продолжал он с простодушной серьезностью, предложив сперва гостям разделить свою скромную трапезу, — мне бы хотелось узнать, что творится в мире. Признаюсь, от Склада Виски я не надеюсь узнать что-то важное; а вот если у Быстрокрылого Голубя нет с собой вести, которая заставит всех нас насторожить уши, значит, я сильно ошибаюсь.

Индейцы высказали свое согласие короткими восклицаниями; но Гершом, разумеется, не мог пропустить возможности высказаться. Пока они шли следом за бортником к его хижине, или шэнти, он болтал с присущей ему непринужденностью. Но, прежде чем сообщить содержание его реплик, мы на минуту отвлечемся и сами скажем несколько слов по поводу термина «шэнти». Теперь им широко пользуются на всей территории Соединенных Штатов, и обозначает он хижину, сооруженную наспех и для временного пользования. По капризу разговорной речи, это слово чаще относится к более постоянным жилищам, ибо человеку свойственно применять привычные названия к привычным предметам. Происхождение слова требует некоторых расследований. Термин, несомненно, родился на Западе — возможно, на Северо-Западе, — и самое подходящее объяснение его происхождения, какое нам приходилось слышать, это предположение, что шэнти, как мы произносим это слово — просто искаженное «chiente», что, по-видимому, у канадских французов означало «собачья конура». Настоящее французское слово, как нам кажется, звучит как «chenie», но, как бы то ни было, кажется вполне возможным вариантом, хотя основано это на неточных слухах. Подчас такие грубые аналогии приводят к любопытным открытиям, хотя в общественном мнении они никак не связаны с ученостью. Мы, со своей стороны, не имеем ни малейшего сомнения в том, что прозвище «янки», которое нынче у всех на устах, но происхождение которого ставит в тупик всех ученых филологов, — не что иное, как слегка искаженное слово «янгиз»^[22], которым прозвали англичан племена, впервые столкнувшиеся с ними. Это наши собственные догадки, не подтвержденные никакими авторитетами; но они настолько правдоподобны, что не нуждаются в доказательствах^[23].

«Chiente», или шэнти, Бурдона стояла на самом берегу Каламазу, в необычайно красивой рощице из небольших дубов. Место Бен выбрал с отменным вкусом, хотя больше всего на его решение, по-видимому, повлияла близость родника с отличной водой. Более того, он должен был оставаться вблизи реки, так как все его большие переходы совершались водным путем, наиудобнейшим как для перевозки его орудий, мебели и прочих пожиток, так и запасов меда. Знаменитое каноэ из коры укрывалось в небольшом заливе, в стороне от быстрого течения, и было надежно причалено и носом и кормой, чтобы борта не побились о что-нибудь более твердое, чем кора, из которой они были сделаны.

Жилье строилось с расчетом на определенную прочность. Этого требовало, как Бен узнал на собственном опыте, стремление обезопасить себя от двух видов непрошеных гостей — людей и медведей. По правде сказать, первых нашему бортнику было почти нечего опасаться. В те места люди забредали редко. Северные области славного полуострова Мичиган довольно низменны и заболочены или чересчур труднопроходимы и глухи, чтобы привлечь диких охотников, в чьем распоряжении были многочисленные прогалины и прерии, которые в те времена простирались далеко на юг и на запад. Кроме берегов, или побережий, на северной половине полуострова редко куда ступала нога человека. Однако с южной половиной дело обстояло иначе: прогалины, поляны и множество рек и ручейков привлекали диких охотников почти так же, как и цивилизованных людей.

Тем не менее громадные стада бизонов (или буйволов, как их ошибочно называли), о которых мы читаем в книгах, не часто встречались за пределами необозримых прерий к западу от Миссисипи. Именно там были любимые охотничьи угодья краснокожих; там собирались они во множестве, хотя их количество по отношению к занимаемой ими площади было всегда крайне мало. В те дни, однако, не столь уж далекие по времени, но удаленные по множеству перемен и событий, чиппева, оттава и потаватоми, родственные племена, все еще обитали на самом полуострове Мичиган и встречались значительными группами по берегам реки Сент-Джозеф^[24] и в прилегающих областях, носивших то же название; эти места почти заслуживают выспреннее название райского сада Америки. Бурдон знал многих туземных воинов и заслужил среди них большое уважение; хотя с теми, кого случай свел с ним на этот раз, ему не доводилось встречаться. В общем, он практически не страдал от урона, который ему причиняли краснокожие охотники, дивившиеся его ремеслу и одобрявшие его характер; но некоторые потери и даже дурное обращение он претерпел от ряда изгоев из индейских племен, а также от белых бродяг, которые изредка набредали на его жилище. На этот раз Бурдона куда больше беспокоило то, что его жилье стало известно Гершому Уорингу, соотечественнику и даже в некотором смысле собрату-христианину, чем то, что о нем узнали чиппева и потаватоми.

Медведи постоянно донимали бортника и были очень опасны. Обычно вооруженному человеку — а Трутень редко выходил без своей верной винтовки — редко приходится опасаться простого бурого американского медведя. Это животное, крупное и особенно могучее в матером возрасте, чаще всего не решается напасть на человека, и ничто, кроме голода или необходимости защитить свое потомство, не может вынудить медведя нарушить устоявшиеся обычаи. Но мед он обожает до страсти. Он не только готов пуститься на все медвежьи уловки, чтобы добраться до лакомства, но и чует мед издалека. Как-то раз семейство косолапых забралось в шэнти Бена, построенную без должной прочности, и разграбило все, вплоть до последнего кусочка сот. Это бедствие едва не разорило бортника, тогда еще новичка в своей профессии; с тех самых пор он и стал строить свою маленькую крепость так, чтобы она устояла и против клыков, и против когтей. Для владеющего топором человека, в распоряжении которого было множество молодых сосен, дело это было не особенно трудным, что и подтверждало нынешнее обиталище нашего героя.

Здесь, в Медовом замке, как называл свою шэнти сам Бурдон, он жил уже второй сезон. Название это было переводом французского «Chateau au Miel», названия, которым в шутку наградил его спутник Бена, француз, который помог ему прошлым летом пройти вверх по Каламазу и пробыл здесь достаточно долго, чтобы принять участие в постройке жилья. Домик занимал всего лишь двенадцать квадратных футов^[25] по внутреннему периметру стен и чуть меньше четырнадцати — по наружному. Он был, по традиции, сложен из сосновых бревен, а для пущей надежности покрыт крышей из отесанных стволов, которые были так ловко пригнаны один к другому, что не пропускали дождя. Это необычное укрытие было необходимо ради сохранности меда, потому что медведи разобрали бы обычную крышу из коры с ловкостью двуногих грабителей, лишь бы добраться до богатых запасов, которые наш бортник вскоре скопил под своей крышей. Единственное окно было загорожено стеклом, которое Бурдон привез с собой в каноэ; и, хотя это была одна створка, состоящая из шести небольших окошечек и открывавшаяся на петлях, она была еще и укреплена снаружи солидными брусьями из дуба, надежно прибитыми к бревнам. Дверь была сделана из трех слоев дубовых досок, крепко сбитых между собой, и держалась на прочных железных петлях, которые было невозможно выбить из рамы. Наружный запор состоял из пары прочных скоб, куска цепи, на которой держат быков, и на редкость тяжелого висячего замка. С этим запором справиться без лома, да и то в опытных руках, также было невозможно. Изнутри безопасность хозяина, когда он был дома, обеспечивали три дубовых засова.

— Вижу, ты не пожалел сил, чтобы уберечь свой драгоценный мед, незнакомец, — заметил Гершом, когда Бурдон отомкнул замок и снял цепь, — сразу видать, что он тебе всего дороже! Мы-то, у нас в низовьях, вовсе не так осторожны: Долли и Цветик и дверь-то на засов не запирают, когда я сплю на свежем воздухе, а это значит — почти через ночь, теперь, когда лето установилось.

— А где это «у нас в низовьях», осмелюсь спросить? — поинтересовался Бурдон, держа дверь полуоткрытой и повернув лицо к собеседнику в ожидании ответа.

— Да там, у нас, на «Складе Виски», как прозвали наш дом разные бродяги да лодочники.

— Где же находится этот «Склад Виски»? — спросил Бен не без настойчивости.

— Ну уж про это-то каждый должен знать, сдается мне — виски тянет не хуже перцового пластыря. «Склад Виски» — это дом, где я живу; можно сказать, что это имя я всюду ношу с собой. Теперь я живу в устье Каламазу, значит, и «Склад Виски» там, в низовьях.

— Теперь я понял, в чем дело, — сказал Бурдон, и его красивые губы сложились в презрительную улыбку. — Ты и виски — закадычные друзья и всегда неразлучны друг с другом. Когда я шел вверх по реке — а было это в последнюю неделю апреля, — я что-то не заметил ничего похожего на виски и никакого склада в низовьях.

— Случись тебе пройти мимо недельки на две позже, ты бы нашел и то и другое. Передвижной склад — не то что постоянный торговый склад, по моему разумению: один найдешь без труда, а второй еще поискать надо.

— Прошу тебя, скажи, кто такие Долли и Цветик; надеюсь, этот цветик не благоухает виски?

— Да что ты — только не она! Да она чайной ложки в жизни не выпила, как я ее ни уговаривал, что виски еще ни одному смертному не повредило! Она старается изо всех сил убедить меня, что мне оно вредно, — но тут она ошибается, всякому видно, стоит взглянуть на меня.

Бен взглянул на него и, по правде говоря, сделал неутешительные выводы.

— А почему ты зовешь ее Цветиком — за красоту или за молодость? — спросил бортник.

— У девчонки хватает и того и другого. Долли — моя жена, а Цветик — сестренка. Настоящее ей имя — Марджери Уоринг, да только все ее кличут Цветиком, и я привык, следом за остальными.

Весьма возможно, что Бурдон потерял значительную долю интереса к этому цветку прерий, как только узнал, в сколь близком родстве она находится со Складом Виски. Уж очень непривлекательным существом казался Гершом, и слишком многое выдавало, что прозвище свое он получил недаром — как впоследствии выяснилось, это прозвище было дано авантюристами Дальнего Запада и ему самому, и его жилищу, где бы оно ни находилось, хотя человеку приличному и непьющему и вообразить было трудно, что у этого человека есть какая бы то ни было собственность. Как бы то ни было, бортник вошел в хижину, куда за ним без особых церемоний последовали и трое гостей.

Интерьер шэнти, если применить это изысканное, хотя и не совсем подходящее слово, поражал необычайной чистотой, которой трудно было ожидать от жилища одинокого холостяка, да еще в такой глуши. Мед в аккуратных, ладно сбитых бочоночках располагался возле одной из стен, с таким расчетом, чтобы, занимая как можно меньше места, способствовать украшению комнаты, а не уродовать ее. Бочонки Трутень изготовил своими руками, достаточно изучив ремесло, чтобы справиться с этим делом. Материала в лесу предостаточно, а куча бочарных клепок под соседним деревом показывала, что он собирается продолжать свою работу.

В одном из углов хижины были свалены три хорошо выделанные медвежьи шкуры, и все они были сняты с поверженных врагов всего лишь за последние два месяца. Еще три шкуры были распялены на шестах неподалеку от хижины, высыхая после обработки. Добыча этих животных входила в ремесло охотника на пчел, и трофеи его были достаточно многочисленны. На куче шкур в углу он и спал.

В хижине стоял очень грубо сколоченный стол — доска на четырех ножках; обстановку дополняли лавка-две и довольно вместительный сундук. Правда, на стенах были развешаны разные предметы домашнего обихода; а в углу стояли три винтовки, не меньше, не считая щегольской двустволки, или охотничьего ружья. Этот арсенал наш герой собрал во время своих странствий и сохранил не только из любви к оружию, но и по необходимости и ради безопасности. Припасов к оружию на виду было совсем немного: на колышках висели три или четыре рога с порохом да пара патронных сумок; но у Бена имелось потайное хранилище и для боеприпасов, и для запасной винтовки, расположенное в естественном укрытии на достаточном расстоянии от шэнти, с целью уберечь их от участи самой крепости и прочего имущества, если они подвергнутся разграблению.

Пища вся готовилась на свежем воздухе. Бурдон не пожалел усилий, чтобы процесс этот выглядел как можно более комфортным. У него была небольшая печь, достаточно удобный очаг и нечто вроде склада продуктов под рукой; это хозяйство было расположено вблизи родника, под сенью великолепного вяза. В складе он держал бочонок с мукой, бочоночек с солью, запас вяленого или копченого мяса, а также полбочонка солонины — продукта, высоко ценимого жителями леса, привычными к жизни тогдашних поселков. Каноэ из коры, на котором были доставлены все эти припасы, оказалось достаточно вместительным, а груз лишь придавал остойчивости верткому суденышку; на обратном пути, надеялся бортник, ту же службу, вместо поименованных выше продуктов, которые будут съедены или пойдут на обмен, сослужит ему груз меда.

Быть может, слово «обмен» вызовет у читателя улыбку и он спросит: где же в лесу сыщутся партнеры для подобных операций? Обширные озера и бесчисленные речки, которыми изобилуют те места, достаточно удаленные от обычных обитаний цивилизованного человека, тем не менее представляли удобные пути сообщения, которые предприимчивый дух торговли не мог оставить без внимания. Во-первых, индейцы были всегда готовы обменять шкуры и выделанные кожи на порох, свинец, винтовки, одеяла, а также, к несчастью, и на «огненную воду». Кроме того, белые люди, добравшиеся до этих глухих мест, были готовы «обменять», «махнуться» и «сбыть» винтовки, часы и любую оставшуюся при них собственность, едва ли не включая в этот список и собственную жену с детишками в придачу.

Однако мы совершили бы большую несправедливость по отношению к Бурдону, если бы каким бы то ни было образом причислили его к породе «торгашей». Бортником он сделался не ради прибыли, а из любви к первозданной природе и к приключениям. Конечно, его ремесло оказалось прибыльным, иначе он не стал бы им заниматься; да только многие люди — нет, большинство людей даже его скромного общественного положения — посчитали бы, что доходы достаются ему слишком дорогой ценой отказа от общения с себе подобными. Но Бен Жужжало любил свою лесную жизнь с ее одиночеством, лишениями, спокойствием, которое частенько сменялось весьма острыми ощущениями; и, самое главное, он ценил ту самостоятельность и независимость, которые были необходимым условием его успеха и довольства. Пока еще ни одна женщина не попробовала на нем силу своего обаяния, так что его страсть к уединению и к необычным, но, несомненно, неотразимо манящим радостям лесной жизни с каждым днем возрастала и все больше овладевала его душой. Теперь он редко общался даже с индейскими племенами, обитавшими поблизости от мест, где он промышлял; он часто ускользал и от встреч, в том числе и дружеских, с белыми, которые, как и он сам, пытались найти лучшую долю на берегах внутренних морей, в туманной дали которых в те времена почти не встречались белые крылья парусов. В этом смысле Боден был прямой противоположностью Уорингу, который, несмотря на бродячий образ жизни в глухом пограничье, был заядлым болтуном.

Среди обитателей пограничья законами гостеприимства пренебрегают редко. Городской житель может потерять, под давлением общества, естественную склонность сажать за свой стол всякого, кто войдет в дом; но известны лишь редчайшие случаи, когда обитатели пограничных областей оказывались негостеприимными. Они могут предложить не слишком много, но это немногое никогда не утаивают, ни из осторожности, ни из скупости. Под влиянием этого чувства, которое мы можем назвать и привычкой, Бен принялся выкладывать на стол все припасы, какие были у него заготовлены. Трапеза, которую он вскоре пригласил разделить своих гостей, состояла из порядочного куска холодной вареной свинины, которую Бен, по счастью, приготовил еще вчера, кусков жареной медвежатины и постной холодной оленины и остатков подстреленной накануне на Каламазу утки, с хлебом, солью и двумя или тремя луковицами, что было довольно неожиданно в такой глуши. Последнее блюдо Гершом принял с удовольствием, да и Бен отдал ему честь; индейцы же пренебрегли им с холодным безразличием. Десерт состоял из хлеба и меда, которого все наелись вволю.

За ужином хозяин и гости почти не нарушали молчания, а затем все вышли из хижины выкурить трубки на свежем воздухе, в холодке, под дубами рощицы, где стояла шэнти. Беседа завязалась, давая каждому возможность узнать кое-что о характере и намерениях собеседников.

— Ты — потаватоми, а ты — оджибвей, — сказал Бурдон, любезно подавая обоим гостям их трубки, только что набитые его собственным табаком, — насколько я понимаю, вы близкие родственники, хотя племена ваши называются по-разному.

— Народ — оджибвей, — ответил старший индеец, поднимая вверх палец, чтобы обратить общее внимание на свои слова.

— Племя — потаватоми, — подхватил Гонец тем же поучительным тоном.

— Табак хорош, — добавил старший, показывая, что он доволен оказанным ему вниманием.

— А выпить у тебя найдется? — спросил Склад Виски, который превыше всего ставил «огненную воду».

— Вон там родник, — невозмутимо отвечал Бурдон, — а на дереве висит ковшик.

Гершом скорчил недовольную гримасу и не тронулся с места.

— Не ходят ли какие-нибудь слухи среди ваших племен? — спросил бортник, выдержав приличную паузу, чтобы его не заподозрили в проявлении женского любопытства.

Большой Лось некоторое время пускал клубы дыма в полном молчании, пользуясь случаем подчеркнуть собственное достоинство. Затем он вынул изо рта трубку, стряхнул пепел, слегка придавил пальцем тлеющий табак, сделал одну-две затяжки, чтобы вновь раскурить трубку, и спокойно ответил:

— Спроси мой юный брат — он Гонец — он знай.

Но Быстрокрылый Голубь проявил не больше желания сообщать новости, чем потаватоми. Он курил с невозмутимым достоинством, а бортник терпеливо дожидался минуты, когда младший из его гостей соблаговолит заговорить. Этой минуты пришлось подождать, хотя наконец и она настала. Почти пять минут спустя после произнесенных Большим Лосем слов оджибвей, или чиппева, также вынул изо рта трубку и, вежливо обратившись к хозяину дома, произнес, подчеркивая значение каждого слова:

— Плохое лето скоро пришел. Бледнолицые зовут молодых воинов, выкапывают боевой топор.

— Об этом и я кое-что слышал, — отвечал Бурдон с невеселым видом, — и опасался, что до этого дойдет.

— Мой брат тоже выкапывал топор, а? — спросил Быстрокрылый.

— Зачем? Я живу здесь один и не настолько глуп, чтобы ввязываться в драку.

— Нет племени — ни оджибвей, ни потаватоми, а?

— Племя у меня есть, как и у всякого, чиппева, но я не думаю, что могу понадобиться своим, пока я здесь. Если англичане начнут войну с американцами, то уж не здесь, в глуши, а далеко, на Великом Соленом озере или на его берегах.

— Не знай — никогда не знай, пока не увидел. Английские воины в Канаде — много.

— Это возможно; но американских воинов тут маловато. Здесь места глухие, и тут не найдется солдат, готовых перерезать друг другу глотки.

— А про него что думаешь? — спросил Быстрокрылый, бросая взгляд на Гершома, который потерял терпение и отошел к роднику, собираясь выпить с водой часть небольшого запаса виски, который он прихватил с собой из дому. — Скальп^[26] очень хорош?

— Не хуже других, я полагаю, — но мы с ним соплеменники и не можем поднимать томагавк^[27] друг на друга.

— Не думаю так. Он много янки, много.

Бурдон улыбнулся догадливости Быстрокрылого, хотя его сильно беспокоил скрытый смысл разговора.

— В этом ты прав, — ответил он, — но ведь и я тоже янки, не меньше, чем он.

— Нет — так не говори, — возразил чиппева, — никогда не говори это. Англичанин, не янки. Он совсем не как ты.

— Конечно, мы с ним не похожи в некоторых отношениях, ты прав, но все же мы с ним соотечественники, как бы то ни было. Мой Великий Отец живет в Вашингтоне, и его — тоже.

Чиппева казался разочарованным; казалось, он огорчился не на шутку, потому что бесхитростное и мужественное гостеприимство Бурдона расположило его к дружбе, а не к враждебности, то же, что Бурдон сказал, ставило его в ряды противника индейца. Возможно, тот из самых добрых побуждений завел разговор на эту тему, чтобы дать гостеприимному хозяину некоторое понятие о том, как обстоят дела в этой части света.

— Много англичан в лесу, — сказал он значительно. — Янки еще не пришли.

— Говори начистоту, чиппева! — воскликнул Бурдон. — Я всего лишь мирный охотник на пчел, сам видишь, и мне не нужен ничей скальп и ничей мед, кроме моего собственного. Будет война между Америкой и Канадой или нет?

— Кто говорит «да», кто говорит «нет», — уклончиво ответил Быстрокрылый. — Я сам — не знаю. Сам иди, скорей смотри. Много пояс из Монреаль у краснокожих; много винтовки; пороху много тоже.

— Я слышал об этом, когда шел вверх по озерам, — ответил Бен. — Повстречался со старым знакомым, торговцем из Канады, добрым другом, хотя, по правилам, ему положено быть моим врагом, и он дал мне понять, что лето не обойдется без стычек. И все же в Макино^[28] (Мичиллимакинак) все словно спали мертвым сном, когда я проходил мимо!

— Очень скоро проснутся. Воины Канады бери форт.

— Если бы я так думал, чиппева, я бы, ни минуты не медля, бросился их предупредить.

— Нет — подумай лучше.

— Бросился бы, говорю тебе, даже если бы пришлось умереть в тот же час!

— Думай хорошо — не будь такой глупый, говорю тебе.

— А я тебе говорю, Быстрокрылый, что помчался бы туда, даже если бы весь народ оджибвеев преградил мне дорогу. Я американец и готов стоять за свой народ, что бы нас ни ждало.

— Думал, ты мирный охотник на пчел, сейчас так говорил.

К этому времени Бурдон слегка поостыл и понял, что допустил оплошность. Он достаточно знал историю прошлых лет и был прекрасно осведомлен о том, что в любой период истории Америки ни англичане, ни французы, пока они владели этим континентом, никогда не стеснялись прибегать к помощи индейцев в своих конфликтах. Это чистая правда — обе высокоцивилизованные и, можно справедливо добавить, гуманные нации (бесспорно, каждая из них имеет на это определение полное право, в сравнении с остальным человечеством, и каждая, если принять ее собственное мнение на этот счет, стоит в авангарде цивилизации) тем не менее, невзирая на столь высокие притязания, в американских войнах прибегали к томагавку, ножу для снятия скальпов и факелу. Никакие самовосхваления не в силах стереть пятен крови. Даже и до сих пор, стоит собраться тучам на политическом горизонте отношений Англии и Америки, как это тут же отражается на поведении индейцев в прериях. Пульс, бьющийся там, дает точное представление о состоянии, в котором находятся обе стороны. Каждому известно, что дикари, встав на тропу войны, истребляют всех поголовно, невзирая на пол и возраст; что притолока двери пограничной хижины обагрена кровью младенца, головку которого об нее размозжили; и что чаще всего под курящимися развалинами сожженных хижин тлеют и останки их хозяев. Но что в том? Брут по-прежнему «достойный человек»^[29], а американец, среди бесчисленных грехов которого нет подобного греха, заклеймен своими современниками как полуварвар! Настанет время, когда беспристрастный художник напишет свою картину для всеобщего обозрения; и счастливы будут некоторые из собравшихся вокруг мольберта, если их репутация не пострадает и они не увидят собственных черт на полотне.

Именно чувство, пробужденное особенностями подобной войны, питает тайную неприязнь, горящую в груди западного американца к стране его предков. Он никогда не читал «Таймс»^[30], и ему наплевать на мистификации «Куортерли ревью»;^[31] но он помнит, где его мать упала с разбитой головой и где пытали его отца или брата; о да, он знает, чьи происки привели к этим чудовищным деяниям. Человек светский спо-собен понять, что подобные злодейства могут быть совершены при полном неведении белых зачинщиков войны, но страдалец, знающий лишь свою провинциальную глушь, в таких тонкостях не разбирается и в своем гневе поносит всех одинаково и осыпает проклятиями всех, кто носит ненавистное имя. Страшное дело — пробудить гнев целой нации, зажечь в сердцах жажду мести; но опасность трижды возрастает, когда этот разгневанный народ обладает энергией, возможностями, отвагой и предприимчивостью американцев. Еще недавно над нами открыто насмехались только за то, что при всей полноте сознания своей силы и своих прав некоторые законники допускали выражения, далеко превышающие прямые свидетельства мощи нации, и это — вполне справедливо, быть может, — позволило обвинить их в бахвальстве. Однако эти насмешки вскоре останутся в прошлом. Происходящее в Мексике^[32], хотя это и слабое отражение того, что могло бы произойти, если бы конфликт развился в другом направлении, навсегда закрыло рты насмешников. Они увидят перед собой не мальчика, но мужа, и следующее поколение даже не посмеется, как нынешнее, над угрозами поработить эту республику; в полном сознании своей силы они отнесутся ко всем подобным похвальбам, если найдутся незадачливые политиканы, которые их воскресят, с молчаливым безразличием.

Итак, Бурдон отлично знал, что один из вернейших признаков надвигающейся войны между Англией и Америкой — настроение Дальнего Запада. Если индейцы заволновались, значит, некая сила за сценой заставила их выйти на тропу войны. Быстрокрылого Голубя он хорошо знал по слухам; в поведении этого человека было нечто, пробудившее в нем самые неприятные опасения, и ему очень хотелось выведать у него все, что удастся, не выдавая при этом, насколько возможно, собственных чувств.

— Не думаю, что англичане решатся напасть на Макино, — заметил Бен после долгого молчания и продолжительного пыхтенья трубкой, что позволило ему принять вид непроницаемый и безразличный.

— Его взяли, я сказал, — многозначительно повторил Быстрокрылый.

— Что взяли, чиппева?

— Его — Макино — взяли форт — взяли солдат — взяли остров. Я знаю, я там был.

Да, это была потрясающая новость, ничего не скажешь! Сам командующий гарнизоном не был бы поражен более, когда ему неожиданно приказали сдаваться словно выросшие из под земли враги, чем поразился Бурдон, услышав эту весть. По западным масштабам, Мичиллимакинак был вторым Гибралтаром, хотя на самом деле это был довольно слабый опорный пункт, охраняемый только ротой солдат. Тем не менее, по привычке, авантюристы в этих местах почитали гарнизон непобедимым, и его падение, даже в масштабах всей страны, равнялось потере целой провинции. Теперь известно, что, предваряя выступление американцев, белые, числом до трех сотен, в сопровождении вдвое превосходящих сил индейцев, в том числе воинов почти всех местных племен, напали на гарнизон врасплох 17 июля и заставили сдаться младшего офицера с полусотней солдат. Это молниеносное, чисто военное нападение англичан окончательно отрезало гарнизон, находившийся в Чикаго, в верховьях озера Мичиган, и оставило его в полной изоляции в тогдашней далекой и глухой провинции. На Верхних озерах было три больших поселения американцев, и вот две из этих твердынь пали буквально в одночасье!

Глава 3

— Эй! Кто здесь?

Коль человек ты, отзовись, а если зверь,

То жизнь мою возьми иль мне даруй.

В. Шекспир. Цимбелин

Ни Бурдон, ни чиппева на этот раз не произнесли больше ни слова по поводу важных сведений, поведанных только что индейцем. Оба старательно скрывали интерес к этой теме, но продолжали курить еще несколько времени спустя после заката солнца. Когда вечерние тени сгустились, потаватоми встал, выбил пепел из трубки, что-то невнятно проворчал, затем в двух словах объявил о своем намерении отправиться спать. Бен, поняв намек, вошел в хижину, расстелил свои шкуры и сказал гостям, что постели готовы. В таких случаях люди пограничья скупы на похвалы, и вскоре они один за другим растянулись на шкурах, кроме хозяина дома. Он не ложился еще часа два, обдумывая положение дел; затем, заметив, что наступила ночь, тоже устроился на шкурах и попытался уснуть.

До рассвета ничто не потревожило покой обитателей Медового замка, как Бурдон в шутку звал свою хижину. Если медведи и бродили вокруг, обоняние и инстинкт сообщили им, что хозяин получил солидное подкрепление, и заставили отложить набег на более благоприятное время. Первым наутро встал сам хозяин, покинувший хижину при первых проблесках рассвета на востоке. Хотя эти места совершенно не тронуты человеком, прогалины в дубровах отличаются от обычных девственных лесов. Под дубами ветерок веет свободно, и солнце пробивается сквозь кроны в тысячах мест, а трава, хотя и неухоженная, буйно зеленеет. Здесь почти не было влажности, свойственной девственной чаще; а утренний ветерок, всегда прохладный под сенью деревьев, даже в разгаре лета, был напоен ароматами; и на этот раз он донес до обоняния Бурдона сладкий запах широких прогалин, поросших его любимым белым клевером. Разумеется, он построил свою хижину поближе к местам, облюбованным его «дичью», и в благоприятные погожие деньки это место и вправду благоухало. Бен ценил природные красоты выбранного им места; он стоял, наслаждаясь мирной прелестью природы, когда кто-то коснулся его локтя. Обернувшись быстрее мысли, он увидел рядом с собой чиппева. Молодой индеец подошел к нему бесшумной походкой, свойственной индейцам, и, видимо, хотел поговорить с ним с глазу на глаз.

— Потаватоми имеет длинное ухо — иди дальше, — сказал Быстрокрылый. — Иди кухню — подумают, мы хотим завтрак.

Бен повиновался, и вскоре оба сидели у родника, умывшись там, где он бил из земли, — на краснокожем не было и следа обычной раскраски. Покончив с этим приятным делом, они почувствовали себя готовыми к переговорам.

— Большой Лось получил пояс от Канадского Отца, — начал чиппева, намекая на то, что англичане платят индейцам жалованье. — Знаю, он его получил — знаю, он его хранит.

— А ты, Быстрокрылый? По твоему разговору я решил, что ты тоже Королевский Индей, а?

— Говорю так — думаю не так — мое сердце с янки.

— А разве ты не получил пояс-вампум^[33], тебе его не посылали, как всем другим?

— Правда — получил его — не хранил его.

— Что? Неужели ты осмелился отослать его обратно?

— Не дурак, хотя молод. Взял его; не хранил его. Взял для Канадского Отца; не хранил для воина-чиппева.

— А что же ты сделал со своим поясом?

— Закопал, где никто его не найдет в эту войну. Нет — Уо-ке-неу не имеет дырки в сердце, куда влезет король.

Быстрокрылый Голубь, как обычно звали этого молодого индейца в родном племени за быстроту, с какой он доставлял вести, будучи гонцом, мог гордиться и более почетным именем, заслуженным честно в набегах, совершенных его соплеменниками, но это имя он вспоминал неохотно, точь-в-точь как французы, не желающие называть маршала Султа^[34] герцогом Далматинским. Второе имя было более почетным, и хотя он был известен соотечественникам под другим именем, именем Уо-ке-неу чиппева мог по праву гордиться и нередко подтверждал свое право на этот титул, как и старый герой Тулузы — право на герцогский титул, когда австрийцы собирались величать его маршал герцог Султ.

— Значит, ты друг янки и враг красных мундиров?^[35] Уо-ке-неу схватил руку Бурдона и крепко ее сжал. Потом сказал, предостерегая:

— Берегись — Большой Лось друг Черного Дрозда; любит смотреть на канадский пояс. Получил медаль от короля тоже. Снимает скальп янки, когда может. Берегись — говори тихо, когда Лось рядом.

— Начинаю тебя понимать, чиппева: ты хочешь меня уверить, что ты — друг Америки, а потаватоми — не друг. А если это так, то почему прошлым вечером ты держал речь так, что выходило, будто ты вышел на тропу войны против моих соотечественников?

— Разве плохо вышло, а? Большой Лось стал думать, что я его друг — это очень хорошо, когда война.

— А это правда или ложь, что Макино взяли англичане?

— Это правда тоже — пропал, солдаты в плену. Много виннебаго^[36], много потаватоми, много оттава, много краснокожих.

— А чиппева?

— Оджибвеи тоже есть, немного, — ответил Быстрокрылый после неловкой паузы. — Все не могут идти одной тропой в эту войну. Бывает, у топора две рукоятки — одна ударит янки, одна — короля Георга^[37].

— А по какому делу ты пришел сюда и куда идешь, если ты друг американцев? Я своих чувств не скрываю: я стою за свой народ и хочу, чтобы ты доказал, что ты друг, а не враг.

— Слишком много вопросов за один раз, — возразил чиппева с некоторым неудовольствием, — нехорошо иметь такой длинный язык. Спроси один раз — отвечу, потом спроси другой — я и его отвечу.

— Ладно, тогда говори, по какому делу ты пришел?

— Иду в Чикаго, велел генерал.

— Ты хочешь сказать, что несешь послание от какого-то американского генерала коменданту Чикаго?

— Точно — вот мое дело. Догадайся, кто послал, ха-ха-ха! Индейцы смеются так редко, что бортник был потрясен.

— Где генерал, который послал тебя с вестью? — спросил он.

— Он в Детройт — там целая армия — воинов много, как дубов в дуброве.

Все это было новостью для бортника, и он немного подумал, прежде чем задать второй вопрос.

— Как зовут американского генерала, который послал тебя по этой тропе? — спросил он, помолчав.

— Хелл, — отвечал оджибвеи как ни в чем не бывало.

— Хелл — Ад! Ты дал ему ваше индейское прозвище, сдается мне, чтобы показать, что он — сущее наказание для грешников. А как его зовут на нашем языке?

— Хелл — такое имя — хорошее имя солдата, а?

— Кажется, я понял тебя, чиппева, — Халл, вот как зовут губернатора в тех местах, ты просто неверно произнес — так?

— Халл — Хелл — не знаю — нет разницы — хорошо одно, хорошо другое.

— Ты прав, сгодится и то и другое, лишь бы человек тебя понял. Значит, тебя послал сюда губернатор Халл?

— Не губернатор — генерал, я сказал тебе. Большая армия — много воинов — британцам смерть!

— А теперь, чиппева, ответь мне на один вопрос, чтобы я поверил, или я буду считать тебя человеком с раздвоенным языком, хотя ты и называешься другом янки. Ежели тебя послали из Детройта в Чикаго, то как же ты забрался так далеко к северу? Почему ты здесь, на берегах Каламазу, когда твоя тропа лежит ближе к Сент-Джозефу?

— Был в Макино. Генерал сказал, сначала иди Макино и смотри своими глазами, как там гарнизон, потом иди Чикаго, говори воинам, что делается и как надо лучше делать. Понял, Бурдон?

— Ну да, звучит убедительно, должен признать. Ты побывал в Макино, осмотрелся, видел все своими глазами, отправился в Чикаго рассказать, что узнал, коменданту города. А скажи, краснокожий, можешь ли ты доказать свои слова?

По причинам, пока еще неясным для бортника, чиппева изо всех сил старался то ли заслужить его доверие, то ли провести его. Что именно он задумал, пока было непонятно, но Бен не сомневался, что это или то, или другое. Как только прозвучал последний вопрос, чиппева осторожно огляделся вокруг, чтобы увериться, что никто не подсматривает за ними. Затем он так же осторожно развязал свой кисет для табака и извлек из-под мелко нарезанного зелья письмо, скатанное так туго, чтобы оно уместилось в предназначенное хранилище. Нитка, которой было связано письмо, была развязана, письмо развернуто, и стало видно, кому оно адресовано. Адрес был такой: «Капитану Хелду, Армия Соединенных Штатов, коменданту Чикаго». В одном углу была надпись «общественная служба, через Быстрокрылого Голубя». Все это было представлено бортнику, чтобы он прочел собственными глазами.

— Это хорошо? — серьезно спросил чиппева. — Это скажет правду — теперь веришь?

Бурдон схватил руку индейца и крепко ее пожал. Затем он сказал сердечно и откровенно, как человек, который победил все сомнения:

— Теперь буду верить всему, что ты скажешь, чиппева. Письмо написал офицер, и я вижу, что ты на нашей стороне.

Однако же ты поначалу вел такую хитрую игру, что я никак не мог понять, кто ты таков. Поговорим про потаватоми — как ты считаешь, он друг или враг?

— Враг — возьмет твой скальп — возьмет мой скальп, в любую минуту — только не достанет его. Он взял пояс из Монреаля, и пояс очень ему хорош, нравится.

— А как полагаешь, куда он идет? Насколько я понял из твоих слов, ваши тропы сошлись примерно в миле отсюда. Вы встретились как друзья?

— Да, друзья — но спрашиваешь очень много — много похож на скво^[38] — спроси один раз, потом слушай ответ.

— Ты прав — я буду помнить, что индеец любит делать одно дело, потом — другое. Ну, так куда он идет, по-твоему?

— Не знаю — могу угадать — думаю, идет к Черному Дрозду.

— А где Черный Дрозд и что он задумал?

— Опять два вопроса, да? — возразил чиппева с улыбкой, показывая, в знак упрека, два пальца. — Черный Дрозд на тропе войны; воин идет по тропе, он берет скальп, когда может.

— Да где же он найдет врагов? В наших местах белых почти нет, разве что захожий торговец, или траппер^[39], или охотник на пчел, или «вояжер».

— Его скальп берет; в войну всякий скальп хорош. Там в Монреале не разбирают. Что скажешь про гарнизон в Чикаго?

— Значит, ты думаешь, что Черный Дрозд двинется на Чикаго. В таком случае, чиппева, тебе надо обогнать потаватоми, добраться до поста и вовремя предупредить об опасности.

— Иду: только съем завтрак. Прямо идти не могу, потаватоми увидит след мокасина; надо сбить его со следа.

— Чистая правда; но я полагаю, что тебе ничего не стоит сбить его со следа не раз и не два, если понадобится.

В этот момент на пороге хижины появился Гершом Уоринг, зевая во весь рот, как гончий пес, и потягиваясь, словно сон его разморил. Увидев его, индеец сделал предостерегающий жест и произнес вполголоса:

— Его сердце как — янки или англичанин? — любит Монреаль, да? Скальп сильно хорош! Любит король Георг, а?

— Надеюсь, что нет, хотя не уверен. Но этот бледнолицый мало стоит, все равно, на чьей он стороне. С него и скальп — снимать не стоит, он не нужен ни англичанам, ни американцам.

— Можно продать в Монреале — ты лучше берегись потаватоми. Мне этот индей не нравится сильно.

— Ладно, побережемся; да вот и он сам; кажется, готов приняться за завтрак — и поскорее в путь.

Во время описанного разговора Бурдон колдовал над своими кухонными горшками и успел разогреть всю еду, которая могла бы удовлетворить потребности его гостей. Через несколько минут они спокойно завтракали, причем Гершом успел хлебнуть из своей фляжки в сторонке, как он думал, незаметно для других. Сделал он это не столько по скупости, сколько из опасения, что ему не хватит запасов напитка, в некоторой мере ставшего необходимым, пока он не вернется к бочкам, хранившимся в его хижине на берегу озера.

Завтрак проходил в почти полном молчании; ведь привычка украшать свои трапезы беседой — это плод цивилизации. Когда все встали из-за стола и стало ясно, что индейцы готовы отправиться в путь, потаватоми подошел к Бурдону и протянул ему руку.

— Бладарю, — сказал он, по-своему сокращая длинное слово, — ужин хорош, сон хорош, завтрак хорош. Теперь иду. Бладарю — когда друг придет деревню потаватоми, вигвам хорош, двери нет.

— Я тебя тоже благодарю, Большой Лось, — если будешь скоро проходить этой дорогой, я надеюсь, зайдешь в мою шэнти и возьмешь все, что тебе нужно, если я отлучусь на охоту. Желаю тебе удачи и счастливого возвращения домой.

Затем потаватоми обернулся и сунул руку остальным, распрощавшись с каждым с видимым дружелюбием. Бортник заметил, что индейцы не сказали друг другу ни слова о том, какой тропой пойдут, но каждый, судя по всему, собирался идти своей дорогой, не нуждаясь в спутнике.

Первым ушел Большой Лось. Распрощавшись, потаватоми взял винтовку на сгиб локтя, ощупал свой пояс, словно поправляя его, немного одернул легкий летний наряд и отправился на юг, через прогалины и почти столь же открытые взгляду рощицы, двигаясь с уверенностью, словно его вел инстинкт.

— Идет, как пчела к улью, — заметил Бурдон, когда статная фигура старого дикаря скрылась наконец за стволами деревьев. — По прямой к реке Сент-Джозеф, где он скоро и окажется среди друзей и родных, не сомневаюсь. Что, чиппева, пора и тебе в дорогу, а?

— Теперь пора, — дружески согласился Быстрокрылый Голубь, — скоро приду, поем еще меду — принесу сладкие новости, думаю — здесь Канады нету, — указывая пальцем на свое сердце, — здесь все янки.

— Доброго пути, чиппева, храни тебя Бог. Лето нам предстоит неспокойное, и я еще надеюсь услышать твое имя в военное время — как имя вождя, не знающего страха.

Быстрокрылый взмахнул рукой, бросил взгляд, в котором дружелюбие смешалось с пренебрежением, в сторону Склада Виски и стремительно двинулся в путь. Двое белых, оставшиеся у курящегося очага, заметили, что он выбрал направление к озеру, почти под прямым углом к выбранному потаватоми. Они заодно обратили внимание, что молодой индеец движется едва ли не вдвое быстрее, чем пожилой его соплеменник. Не прошло и трех минут, как он уже скрылся в одной из «дубров», хотя ему пришлось пересечь широкую прогалину, прежде чем он добрался до рощицы.

Бортник остался теперь наедине с последним из сотрапезников, человеком своей расы и цвета кожи. Это был наименее желанный из трех его гостей; однако гость в лесной глуши — священная особа, даже у дикарей; нечего было и думать отделаться от него. Гершом не выказывал намерения покидать эти места, поэтому Бурдон занялся повседневными делами с такой аккуратностью и спокойствием, словно рядом никого не было. Прежде всего ему предстояло принести домой мед, найденный прошлым вечером; дело это было нелегкое, если принять во внимание расстояние и большое количество добытого меда. Но у бортника были и сноровка и опыт, и он стал готовиться к походу. Гершом предложил свою помощь, так что они работали, по всей видимости, в полном дружеском согласии.

Каламазу — извилистая речка, но от того места, где Бурдон построил свою хижину, до места ярдах в ста от поваленного дерева, где гнездились пчелы, она хоть и с поворотами, но доходила. Бен, естественно, воспользовался этим обстоятельством и переправил свое каноэ к дереву, намереваясь использовать его для перевозки меда. Проверив для начала, все ли в порядке в шэнти и вокруг, они с Гершомом сели в лодку, запасшись четырьмя стволами огнестрельного оружия; впрочем, одним из них была двустволка, или, как говорят на Западе, «дробовик». Но перед тем, как оставить свое жилье, бортник подошел к большой конуре из круглых бревен и выпустил оттуда громадного могучего мастиффа^[40]. Между собакой и ее хозяином существовало полнейшее взаимопонимание: со времени своего возвращения хозяин не раз навещал друга в его заточении, кормил и ласкал его. Великолепное животное, вне себя от счастья, оказавшись на свободе, носилось вокруг и прыгало возле хозяина, стараясь выказать свою радость и благодарность. И в конуре о нем заботились, и заботились отменно; но свободу ничем не заменишь, касается это человека или животного, личности или общества.

Покончив с приготовлениями, Бурдон и Гершом уселись в каноэ, и хозяин кликнул собаку, имя которой, Хайф, явно имело отношение к хозяйскому ремеслу^[41]. Как только мастиф прыгнул в лодку, Бен оттолкнулся от берега, и легкое суденышко понеслось вверх по течению без особых трудностей, подгоняемое веслами в руках бортника и Гершома. Русло было почти свободно от плавника; и минут через пятнадцать, особо себя не утруждая, двое мужчин подогнали лодку к низкому, поросшему лесом берегу, на котором лежало дерево с ульем диких пчел. Когда они подошли поближе, собака стала проявлять признаки беспокойства, и ее хозяин, заметив это, обратил на нее внимание Гершома.

— Дичью запахло, — ответил Склад Виски, который был хорошо знаком с большинством занятий дальнего пограничья и, несмотря на неутолимую жажду спиртного, был человеком от природы и сметливым и решительным. — Побьюсь об заклад, — обычное для людей его круга выражение, — что мы найдем здесь парочку медведей, которые крутятся вокруг меда!

— Мне случалось сталкиваться с ними время от времени, — сказал бортник, — и дважды, признаюсь, пришлось отступить и оставить свою законную добычу этим ворюгам.

— Да ведь тогда с тобой не было товарища, незнакомец, — возразил Гершом, поднимая винтовку и осматривая кремень и запал. — Разве что большая семейка косолапых сумеет прогнать нас от этого дерева; я-то твердо решил побаловать Долли и Цветика сладким медком.

Несмотря на всю бесцеремонность поведения Гершома, свидетельствовавшую о его претензиях на добычу, слова эти были сказаны от всего сердца, если говорить о смелости и решительности говорящего. Они доказывали, что в характере Склада Виски имелись черты если и не искупавшие всецело, то хотя бы отчасти сглаживавшие ту неприязнь, которую он мог бы вызвать. Бортник знал, что обитатели пограничья обладают вследствие своего образа жизни особого рода бесшабашной смелостью, и, судя по всему, достаточно доверял Гершому, чтобы быть уверенным в его поддержке в случае столкновения со своими исконными врагами.

Причалив к берегу и привязав лодку, бортник прежде всего постарался успокоить пса. Так как Хайф был отлично вышколен, он вскоре повиновался: мастиф шел позади, как было приказано, хотя ему явно не терпелось ринуться вперед. Если бы Бурдон не знал точного расположения дерева и своих противников, он пустил бы мастифа вперед, в качестве разведчика и первопроходца; но в сложившихся обстоятельствах он счел необходимым оставить его в резерве и бросить в бой лишь в случае надобности. В таком порядке Бурдон и Склад Виски двинулись вперед бок о бок, вооруженные двойным комплектом оружия, от берега реки на открытую прогалину, откуда уже было видно сваленное дерево. Достигнув этого места, маленькое войско сделало остановку для рекогносцировки.

Читатель вспомнит, что вяз с пчелиным ульем стоял на опушке густой чащи, или болота, на котором деревья достигли размеров в несколько раз больших, чем дубы на прогалинах; и бортник позаботился о том, чтобы вяз упал на открытое место, чтобы было сподручнее добывать мед. Поэтому упавшее дерево было отлично видно оттуда, где остановился наш герой. К немалому удивлению Гершома, Бен извлек подзорную трубу, которую старательно навел на дерево. Бортник хорошо знал свое дело и хотел посмотреть, как ведут себя насекомые, покой которых он так жестоко нарушил прошлым вечером. Те тысячами носились в воздухе, мелькая возле дерева и над ним, а прямо над отверстием улья маленькие насекомые клубились, как темная туча, словно охраняя свое сокровище.

— Та-ак, — протянул Гершом по своей привычке, пока Бурдон смотрел в свою подзорную трубу, — не возьму в толк, зачем тут понадобилась эта труба. На озере, может, она бы и пригодилась, если кто сумел бы ее изготовить, а уж здесь, на прогалинах, и свои глаза сойдут не хуже покупных.

— Взгляни-ка на пчел, посмотри, как они всполошились, — ответил Бен, протягивая подзорную трубу своему спутнику. — За все время, что я занимаюсь этим делом, ни разу не видел, чтобы рой был в таком неистовстве. Обычно уже через несколько часов после того, как поймут, что их дерево срубили и все их планы пошли прахом, они начинают роиться, ищут новое дупло и принимаются собирать запасы на зиму; а эти все, как одна, вьются над летком, словно готовясь выдержать осаду.

— Да тут их пропасть несчетная, — Гершом никогда особенно не следил за оборотами речи, к которым прибегал; обычно все, что встречалось в большом количестве, он называл «пропасть», а в настоящем случае невозможность подсчитать это множество обозначил как «несчетная», — тут их пропасть несчетная, говорю тебе, и если ты собираешься брать приступом эту крепость, ищи себе другого товарища, помимо Склада Виски. С чего эти твари так взбесились? Уж не норовят ли они поставить дерево обратно на ноги?

— Видишь облачко пчел на опушке — вон там, южнее? — спросил Бурдон.

— А то как же! Там их тоже прорва, и снуют они взад-вперед возле дерева, как людишки, когда таскают воду на пожар. Сдается мне, что бочка у них опустела, вот они и толкутся!

— Там медведи, — спокойно возразил бортник. — Я видел и раньше такой переполох и знаю, кто тому причиной. Медведи затаились в чаще, боятся выйти на открытое место, где так много пчел. Я слышал, что разъяренные пчелы гнались за медведями целые мили!

— Смерть мухам! Разве этой кусачей мелочи под силу прокусить медвежью шкуру? А мы-то что будем делать, Бурдон? Долли и Цветик должны отведать этого меду! Половина моя, сам знаешь, и я с ней прощаться не намерен.

Бортник только усмехнулся, услышав, как Гершом преспокойно выделил себе такую солидную долю его собственности; он не счел, что в данный момент стоит заниматься «тяжбой о правах», как могли бы это поименовать законники. На пограничье существует неписаный закон, по которому все присутствующие имеют равную долю в добыче; точно так же как все суда в пределах видимости подходят к военному крейсеру за своей долей добычи. Как бы то ни было, мед, добытый из одного дерева, был не такой уж завидной добычей, чтобы стоило затевать из-за него серьезную ссору. А если для того, чтобы завладеть добычей, понадобится дополнительный труд и когда грозит опасность, — будет только справедливо, если каждое судно подойдет за своей долей.

— Будет твоя Долли с медом, лишь бы нам его доставить домой, — отвечал бортник, — да и Цветика не позабудем. Мне что-то пришелся по сердцу этот лесной цветок, и я постараюсь сделать все, что смогу, чтобы ей понравиться. Для девушки не сыщешь подарка слаще меда.

— Есть девчонки, которым сладкие слова больше по вкусу; только скажу тебе, незнакомец…

— Ты ел хлеб и соль со мной, Виски, а в нашей глуши это добро в большой цене; ты спал под моей крышей; не пора ли тебе перестать называть меня незнакомцем?

— Ладно, Бурдон, если тебе так больше нравится; хотя мне нравится «незнакомец» — что-то в этом слове есть непоседливое. Когда человек всех встречных-поперечных кличет незнакомцами, это знак, что он на месте не засиживается, а человек подвижный, сдается мне, куда лучше тех, кто сиднем сидит на одном месте. Я родился на побережье, на берегу Залива;^[42] а вот куда я добрался — в глушь — и среди пресноводных озер чувствую себя как рыба в воде, вроде форели, которую ловят в озереГурон или возле Макино. Если глаза меня не обманывают, вон там виднеется медвежья морда, вон там, под кустом болиголова, — вон, где пчел видимо-невидимо!

— Можешь не сомневаться, — ответил невозмутимый Бурдон, но не преминул осмотреть свое оружие, словно оно могло понадобиться очень скоро. — Однако ты что-то начал говорить про Цветика? Было бы невежливо по отношению к молодой женщине позабыть о ней из-за пары медведей.

— Полегче, незнакомец, — я хотел сказать, Бурдон, — не торопись! Я хотел сказать вот что: я прошел вдоль и поперек всю страну озер, а она очень велика; но как бы она ни была велика, во всей озерной стране не сыщешь равной Цветику. Я ей брат, и мне, может, следовало быть поскромнее в таком деле; но я всегда говорю, что думаю, без лишней скромности. Цветик — чистый бриллиант, если есть на земле бриллианты.

— А вот и медведь, если есть на земле медведи! — воскликнул Бурдон, которого немало позабавил рассказ Гершома о своем семействе, но теперь он понял, что пора переходить от слов к делу. — Вон они, всем скопом, идут в атаку, да без шуток.

Он был совершенно прав. Восемь медведей, из которых, впрочем, четверо были еще молодыми, выскочили, преодолевая павшие стволы, и бросились к сваленному дереву, словно заранее приготовились к атаке. Их появление подействовало на пчел как звук трубы, трубящей общий сбор, и к тому времени, когда передовой косолапый добрался до дерева, воздух над ним уже превратился в черную тучу пчел, слетевшихся оборонять свои сокровища. Мишка, слишком понадеявшись на толщину своей шкуры — защиту, данную ему природой, и подгоняемый страстью к меду, не обращая внимания на маленьких воинов, сунул морду в дупло, надеясь, очевидно, что у него мед потечет по усам. Но тут же взревел, замахал лапами и защелкал зубами, — как видно, он наткнулся на сопротивление, которого вовсе не ожидал. В одну минуту все медведи, как один, встали на дыбы, молотя в воздухе передними лапами и щелкая зубами в тщетной попытке ухватить своих почти невидимых врагов. Инстинкт послужил пчелам не хуже, чем знание, и они, несмотря на толстые шкуры и длинную шерсть медведей, ухитрялись вонзать жала в незащищенные места, пока четвероногие не бросились кататься по траве, пытаясь раздавить несметное войско нападающих.

Последняя мера возымела некоторое действие, и великое множество пчел было раздавлено благодаря отчаянным кувыркам катавшихся по земле животных, но и здесь, как в разгар битвы, места павших немедленно занимали живые, пока превосходящие массы противника не победили силу и едва не обратили медведей в бегство. В этот критический момент, когда медведи, казалось, изнемогли от непрерывного кувырканья и свирепых ударов по пустому месту, вступить в сражение решил Бурдон. Гершом, посвященный в план заранее, выстрелил одновременно с бортником. Обе пули попали в цель; одна уложила на месте самого рослого медведя, вторая нанесла тяжелую рану другому. Успех был закреплен двумя другими дружно прозвучавшими выстрелами, ранившими еще двоих противников; второй заряд в своей двустволке Бен приберег на всякий случай. Пока раненые животные ковыляли прочь, мужчины перезарядили винтовки; но когда они приготовились переходить в наступление, оказалось, что поле боя уже очищено и от медведей и от пчел; только убитый и умирающий медведи остались на месте. Пчелы же в полном составе пустились преследовать отступающего врага, совершив ту же ошибку, которую порой допускают и более разумные существа, приписывая себе и собственной доблести победу, одержанную другими.

Бортник и его приятель в ожидании возвращения насекомых занялись подготовкой к их встрече. Первый быстро разжег костер, для чего у него все было под рукой, а Гершом стал таскать сухой хворост. Не прошло и пяти минут, как буйное пламя взвилось вверх; и когда пчелы вернулись, они обнаружили, что их новый враг надежно огражден, так сказать, стеной огня. Тысячи маленьких воинов погибли в пламени, столкнувшись с этим новым изобретением человека; остальные же вскоре последовали за своими предводителями и отправились на поиски нового хранилища плодов своего трудолюбия.

Глава 4

Вот бабочка,

Меланхолично крыльями взмахнув,

Стремится прочь в свободный свой полет

И нас манит вослед туда, где ждет

Приятней вид нас и ночлег, чем здесь.

Симаис

Уже настал полдень, когда Бен и Гершом решились приступить к разделке ствола и добыче меда. До этого времени пчелы медлили покидать свой поверженный улей, и было бы опасно выходить из-под защиты дыма и жара огня, спеша покончить с делом. Конечно, у Бурдона было в запасе несколько уловок, более или менее удачных, которые помогли бы ему отогнать нападающих пчел, но самая надежная уловка — добрый костер с плотным столбом дыма. Считают, что некоторые растения издают запах, невыносимый для насекомых; одно или два бортник употреблял с успехом, но поблизости не нашлось ни одного из них, и ему пришлось положиться на сильный жар, а затем на густой дым, какой дают свежие ветви.

В каноэ были и топоры, и клинья, и кувалда — инструменты, с которыми Гершом умел обращаться, как учитель фехтования со своей рапирой, а о мастерстве Бурдона и говорить нечего, так что дерево вскоре было разделано и запасы меда оказались на виду. С полудня до вечера мед переложили в бочонки, бочонки перенесли в каноэ, и весь груз благополучно прибыл в шэнти. Денек выдался трудный, и когда наши лесные жители уселись наконец возле родника и принялись за ужин, оба были довольны, что работа сделана.

— Думаю, это последний улей, который я выследил этим летом, — сказал бортник, когда они ужинали. — До сих пор мне везло, но в смутные времена лучше не оставлять дом без присмотра. Меня удивляет, Уоринг, что ты решился уйти так далеко от семьи, когда в воздухе пахнет войной.

— А это потому, что ты плохо знаешь меня и совсем не знаешь Долли. А насчет того, что дом остался без присмотра, хотел бы я знать, кто лучше присмотрит за домом, чем Долли Уоринг? Не представляю себе, чтобы даже пчелы рискнули налететь на нее! А если бы и рискнули, им бы не поздоровилось. Язычок у нее бьет на убой, а рука и того хлеще; да если бы солдаты орудовали своими мушкетами, как она своей шваброй, то, чтобы выиграть войну, и в новобранцах надобности бы не было!

По правде говоря, эта характеристика была далека от истины, но пьяница сам не знает, что он несет.

— Я рад, что у тебя дома такой сильный гарнизон, — задумчиво сказал бортник. — А вот мой слабоват, чтобы выстоять здесь, на прогалинах. Знаешь, Склад Виски, я собираюсь покончить с делами и перебраться в населенные места, прежде чем краснокожие всерьез развоюются. Если ты задержишься, поможешь мне погрузить мед и припасы и спустишься вместе со мной в каноэ вниз по реке, то получишь хорошую плату за труды.

— Ла-а-адно, мне все равно, что бы ни делать. Хорошей работы здесь, в глуши, маловато, и раз уж набрел на работу, надо извлечь из этого выгоду. Я и пришел сюда, подумывая встретить тебя — один вояжер говорил, что ты тут занялся пчелами, где-то на прогалинах, а Долли без памяти любит славный дикий мед. «Ты попробуй виски, — говорил я ей тыщу раз, — и вскоре оно станет тебе дороже всего белого света», — но ни капли не желают выпить что она, что Цветик. Верно, так мне больше остается, но я-то человек компанейский и никогда не пью в полную силу, если нет компании. По этой причине я и к тебе прибился, Бурдон: хоть ты и не любитель выпить, но от стаканчика не шарахаешься.

Бортник, заранее предвидя, что с этими чужими людьми ему придется поневоле свести близкое знакомство, по крайней мере на несколько недель, с радостью услышал, что остальные члены семьи не подвержены пороку этого человека. Бурдон, хотя и вправду «не шарахался от стаканчика», был человеком строго умеренным, пил редко и всегда в меру. Он слишком хорошо понимал, какие опасности его подстерегают, чтобы предаваться подобным излишествам, даже если бы спиртное было ему по вкусу; но оно его вовсе не прельщало, и небольшой фляжки бренди хватало ему на весь сезон. В наши дни, когда все перехлестывает через край — крайности в политике, и в воздержании, и в добродетелях, и даже в образовании, — когда «вливают вино молодое в мехи ветхие»^[43] — эта небольшая фляжка принесла бы ему дурную славу; но тридцать пять лет назад люди были более независимы, чем теперь, и не пугались общественного мнения, как в наши дни. Разумеется, Бурдону было совсем не по вкусу иметь товарищем такого типа, как Склад Виски, но выбора не было. Этот человек был ему совершенно незнаком; и единственным способом увериться, что он не стащит имущество, которое оказалось практически в его распоряжении, было не спускать с него глаз. Со многими случайными людьми бортник остался бы наедине в лесных дебрях не без тяжести на сердце: случаи, когда один путник убивал другого, чтобы завладеть его имуществом, в этих отдаленных пограничных местах были не редкостью; но в повадках и характере Гершома было нечто такое, что Бен уверился: его пороки, даже в худшем случае, не грозили кровопролитием. Он мог стянуть то, что плохо лежит, но такое преступление, как убийство, было не в его духе.

Поужинав вместе, наши любители приключений проверили, все ли в порядке, и, вернувшись в шэнти, отошли ко сну. Ничто их не тревожило, и ночь прошла спокойно; бортник спал немного более чутко, чем всегда, но лишь по одной причине — он слишком привык к одиночеству. Человек, долго живущий сам по себе, невольно чувствует присутствие постороннего, — ведь наши привычки часто владеют нами, порой заменяя собой даже данное нам от рождения.

Наутро бортник занялся приготовлениями к смене жительства. Если бы о его жилье не узнали, возможно, новости, принесенные чиппева, не заставили бы его покинуть эти места, да еще в разгар сезона; но, учитывая все обстоятельства, он решил, что оставаться здесь слишком рискованно. Особенное недоверие вызывал у него потаватоми, и он подозревал, что не успеет солнце взойти несколько раз, как кто-нибудь из соплеменников старого вождя уже будет охотиться за его скальпом. Гершом разделял это мнение, и, как только его мозг немного освободился от действия алкоголя, ставшего для него привычным, он искренне обрадовался тому, что может заключить своего рода союз с человеком того же цвета кожи и того же происхождения, что и он сам. Отныне между ними царило полнейшее согласие, так как Гершом, по мере того как его ум и чувства освобождались от рабской приверженности к бутылке, час от часу выказывал все больше чисто природных свойств своего характера. Его собственный запас виски подошел к концу, а Бурдон место, где хранил свой личный скромный запас, держал в глубокой тайне. Эти проблески возрождающегося интеллекта и воскресающие принципы морали частенько встречаются и у горьких пьяниц как прямое доказательство верности пословицы: «Пока жизнь не окончена, есть надежда», надежда как для души, так и для тела. Довольно замечательно то, что Гершом становился менее вульгарным, даже речь его, когда он окончательно протрезвел, сделалась более правильной, свидетельствуя, что он стал во всех отношениях исправившимся человеком.

Загрузка каноэ заняла несколько часов, туда уместили не только припасы и оружие, но и весь собранный мед. Свою флягу с бренди, которого осталось не больше кварты^[44], бортник ухитрился пронести незамеченной, спрятав ее в пустом бочонке из-под пороха и запихнув туда сверху еще одну-две шкуры — случайные трофеи его охотничьих странствий. Наконец все было вынесено и сложено на своем месте, на борту вместительного каноэ, и Гершом ждал, когда Бен даст сигнал садиться. Но оставалось сделать еще кое-что. За день до начала нашего повествования бортник подстрелил оленя и, взвалив на плечо заднюю ногу, оставил тушу подвешенной на дереве возле того места, где животное было убито и разделано. Между тем оленина могла очень пригодиться им в путешествии к устью реки, и Бен решил, что они с Гершомом должны сходить за тушей. С этой целью они и отправились в путь часа в два пополудни, покинув на время груженое каноэ.

Расстояние от шэнти до места, где был убит олень, составляло около трех миль; именно по этой причине бортник и не принес домой оленя в тот день, когда убил его; он поступил так, несмотря на то что обычно американские охотники предпочитают нести свою добычу на любое расстояние, а не оставлять даже на короткий промежуток времени в лесу. В последнем случае всегда существует опасность, что запах крови издалека привлечет внимание хищников. Бурдон полагал, что им могут повстречаться волки; и хотя он подвесил оленью тушу вне пределов досягаемости для большинства диких зверей, однако каждый из охотников прихватил с собой винтовку и Хайф, в виде особой милости хозяина, получил разрешение сопровождать их.

Первые полчаса не принесли никаких неожиданностей. Бортник непринужденно беседовал со своим спутником, который, как он с удовольствием отметил, проявлял гораздо больше здравого смысла, чтобы не сказать — острого ума, чем раньше; Бен получал от него нужные сведения о количестве лодок и их передвижениях по озерам, сведения, которые, как Бурдон полагал, весьма пригодятся ему, когда он отправится в Детройт. Занятый беседой, Бурдон лишь метрах в пятистах от места, где оставил оленя, обратил внимание на поведение пса. Вместо того чтобы, по привычке всех собак, бегать взад-вперед и вынюхивать нечто справа и слева, пес шел вперед напрягшись, с низко опущенной головой, явно руководствуясь своим обонянием, словно ветер приносил какой-то сильный запах.

— Точно, как то, что меня зовут Гершом, — воскликнул Уоринг, как только они с Беном остановились, — там вон сидит индей! Вон там, поправее от собаки; Хайф унюхал его запах. Малый спит, а винтовку держит на коленях и вовсе не боится ни медведей, ни волков!

— Вижу, — сказал Бурдон, — и в равной степени удивлен и удручен, наблюдая его здесь. Довольно поразительно, что ко мне именно в это время сошлось столько гостей, хотя до вчерашнего дня в моих охотничьих угодьях не было ни души. Поневоле чувствуешь себя не в своей тарелке, Уоринг, когда приходится жить среди такого многолюдия! Ну да ладно, — я собрался уезжать, и все это через двадцать четыре часа останется в прошлом, верно?

— Судя по раскраске, парень из племени виннебаго, — вставил Гершом, — давай-ка пойдем навестим его.

Бортник согласился, заметив по дороге, что вряд ли незнакомец принадлежит к названному выше племени; хотя нынче, по его мнению, индейцы слишком часто и небрежно пользуются раскраской, так что разобраться мудрено.

— Крепко спит, мошенник! — воскликнул Гершом, останавливаясь ярдах в десяти от индейца и всматриваясь.

— Он никогда не проснется, — торжественно сказал бортник, — этот человек мертв. Смотри: у него на виске кровь, а вот и дырка от пули.

С этими словами бортник подошел поближе и, приподняв нечто вроде шали, которая некогда служила украшением, а сейчас была небрежно накинута на голову своего покойного владельца, открыл хорошо знакомое лицо Большого Лося, потаватоми, который расстался с ними всего за сутки до этой встречи!

Воин был застрелен пулей, прошедшей прямо через висок, и оскальпирован. Из его рога был высыпан порох, а из охотничьей сумки — пули, но его не обобрали. Тело было аккуратно прислонено к дереву в сидячей позе, винтовка покоилась у него на коленях, и оно было оставлено на произвол диких зверей и природных стихий, которые выбелят его обглоданные кости дождями и снегами!

Бортника пробрала дрожь, когда он взглянул на этот страшный памятник жестокости, от которой нет спасения даже в безлюдной глуши. Бурдон ничуть не сомневался, что своего недавнего спутника и сотрапезника убил Быстрокрылый Голубь, и от этой мысли у него стало тяжело на сердце. И хотя сам он весьма опасался потаватоми, он многое готов был бы отдать, чтобы этого кровавого дела не совершилось. Было видно сразу, что оба индейца относятся друг к другу с крайним недоверием и подозрительностью, но бортник не мог и вообразить, что это приведет к такому чудовищному концу!

Осмотрев труп и приметив все вокруг, путники пошли дальше, лишний раз убедившись, что необходимо не только побыстрее уходить отсюда, но и поддерживать друг друга в этой глуши, когда разгул насилия явно захватил здешние племена. Бортнику очень понравился чиппева, и ему было горько думать, что это кровавое дело — творение его рук. Конечно, при определенном толковании вещей индейского воина, действовавшего по своим законам, можно было оправдать за то, что он убил воина враждебного племени; но Бурдон этого не одобрял. Сам он был человеком мирным и добродушным, хотя по-своему горячим и увлекающимся, и всегда избегал сцен кровопролития, так часто разыгрывавшихся в лесах и прериях; по правде говоря, на этот раз он впервые увидел труп человека, павшего от руки другого человека. Гершом, благодаря своей связи с «огненной водой», был невольным свидетелем большего числа случаев, присущих своеобразной жизни пограничья, но даже он не мог прийти в себя, пораженный внезапностью страшной смерти потаватоми.

Хоронить останки Большого Лося они не стали, — не только потому, что у наших путешественников не было нужных инструментов, но и потому, что, закопай они могилу кое-как, это послужило бы прямым приглашением волкам выкопать тело.

— Пусть себе сидит, привалясь к дереву, — сказал Уоринг, когда они шли к месту, где была оставлена туша оленя, — и я поручусь, что его ни одна тварь не тронет. В человеческом лице, Бурдон, есть что-то, чего зверье на дух не переносит; сумей только взглянуть им прямо в глаза, и целая стая волков разбежится, как зайцы.

— Об этом и я слыхал, — возразил бортник, — да только не хотелось бы мне быть участником этого эксперимента. Согласен, что в человеческом лице может быть нечто ужасающее для зверей; да ведь и голод не пустяк, он может оказаться куда сильнее. А вон и наша оленина, Уоринг, в целости и сохранности.

Тушу оленя разделили на две части и, взвалив на плечи каждый свою, вернулись к реке, сделав крюк, чтобы обойти тело убитого индейца. Оба работали не покладая рук, так что вскоре все было готово, и каноэ отчалило от берега. Каламазу не отличается быстрым и бурным течением, и все же оно достаточно сильно. Разумеется, течение не везде одинаково, и встречаются плесы, где вода едва колышется, а в иных местах встречаются перекаты и даже водопады. Но в целом, особенно в той части реки, где находилось наше каноэ, ничто не мешало ему резво скользить вниз по течению, слушаясь легких ударов весла.

Бортник покидал свой приют не без сожаления. Он выбрал для шэнти самое приятное местечко, сообразуясь со здоровым воздухом, тенью, водой и зеленью и не забывая о близости ульев и удобстве добычи меда. В своем ремесле он был необычайно удачлив, и небольшая горка бочонков посередине каноэ стала для него отрадным зрелищем. Собранный в этом сезоне мед к тому же оказался на редкость ароматным, а это обещало и высокие цены, и быструю распродажу. И все же бортник покидал обжитой дом с глубоким сожалением. Он любил свое дело, любил одиночество, хотя, быть может, и немного чересчур; и ему были по душе тихие радости, естественно связанные с «выслеживанием» пчел, открытиями и медом в награду за труды. Из всех родов занятий, связанных более или менее с неожиданностями, присущими охоте и травле, занятие бортника — самое мирное и тихое развлечение.

У него были причины для неуверенности и треволнений, но без изнурительных походов и погонь; и его ремесло, связанное со здоровым подвижным образом жизни на свежем воздухе, приносило скорее удовольствие, чем усталость и беспокойство. Да и наблюдения за маленькими существами, привычки которых надо изучить и, как видел читатель, использовать в своих интересах, таят свое очарование для тех, кто любит разгадывать тайны природы. Порой Трутень с таким захватывающим интересом наблюдал за маленькими своими друзьями, что трижды за это самое лето оставил нетронутыми честно найденные ульи, так как убедился, что они недавно созданы молодыми матками и еще не окрепли достаточно, чтобы новое роение не нанесло им ущерба. Проявляя такое родственное внимание к жертвам своего ремесла, Боден не видал заумных причуд людей, не знающих меры в своей сентиментальности; нет, его чувства были простыми и бесхитростными, и при этом по большей части добрыми и гуманными. Он понимал, что пчела, как и другие наши меньшие братья, предназначена служить человеку, без зазрения совести пользовался дарованными ему правами, да вот только пользовался ими осторожно, различая, как должно, где польза, а где уже злоупотребление.

Каноэ скользило вниз по течению, и путникам не приходилось тратить силы, работая веслами. Легкого гребка было достаточно, чтобы плавучее суденышко прибавило ходу, а течение несло его дальше. Это обстоятельство позволило им беседовать, пока каноэ двигалось почти что само собой.

— Как подумать, — неожиданно воскликнул Уоринг, созерцавший груду бочонков довольно долго и в полном молчании, — как подумать, Бурдон, ремесло у тебя на отличку! Совсем особое дело! На редкость!

— Более редкое дело, думаешь, чем попивать виски утром, в полдень и на ночь, так, Гершом? — отвечал бортник с добродушной улыбкой.

— Ну, это же не ремесло, а дело полюбовное! Мужчина может пристраститься к чему угодно, а работа у каждого своя. По мне, никакое дело, которым человек не зарабатывает на жизнь, и делом-то считать не годится.

— Может, ты и прав, Уоринг. От виски больше людей зарабатывает себе не жизнь, а смерть.

Казалось, эта фраза, сказанная так спокойно, но удивительно кстати, поразила Склада Виски. Он внимательно смотрел на товарища целую минуту, прежде чем попытался подвести итог разговору.

— Вот и Цветик мне то же самое говорила, — медленно произнес он. — Долли и та твердит про это.

Бортник заметил, что его слова произвели впечатление, и решил, что упрек сам по себе достаточно горек и разумнее будет не пытаться сейчас продолжать разговор на эту тему. Уоринг сидел повесив голову, в глубокой задумчивости, а его спутник впервые за время их знакомства пристально разглядывал черты и выражение лица этого человека. На первый взгляд в облике Склада Виски было мало привлекательного; но если приглядеться, то можно было отыскать следы незаурядной красоты, данной ему природой. Речь его была примитивной, а лицо стало грубым и отталкивающим из-за пьянства, которое сделалось проклятием его жизни, но былая мужественная красота еще проступала сквозь эту грубую кору. Некогда лицо у него было белым и нежным, почти как у женщины, щеки полыхали здоровым румянцем, а голубые глаза были ясными и светились надеждой. Волосы были светлые, и эти черты явно выдавали его саксонскую кровь^[45]. Не столько англосаксонскую, впрочем, сколько американо-саксонскую, но она проявлялась и в сложении, и в цвете волос этого существа, столь близкого к окончательному самоуничтожению. Черты, словно вырубленные топором, и тяжеловесная медлительность движений исчезли из его рода вместе с мощью рук и ног, возможно, под влиянием иного климата, и его профиль поражал изяществом, а рот и подбородок были словно изваяны резцом великого скульптора. Признаться, больно было смотреть на лицо этого человека, погрязшего в пьянстве и быстро терявшего облик, дарованный природой. Тело его пока еще сохранило почти всю былую силу — враг прокрался в крепость втихомолку, но еще не сумел овладеть ею полностью. Бортник вздохнул, глядя на своего помрачневшего спутника, и задумался о том, обладает ли Цветик этой редкостной природной прелестью, конечно, без приобретенных ее братом отталкивающих черт.

Каноэ плыло вниз по течению весь день и следующую за ним ночь. Иногда на пути встречались мелкие помехи, и тем не менее каноэ продвигалось вперед безостановочно и уверенно. Река естественно следовала всем неровностям рельефа, и русло ее прихотливо извивалось, сохраняя направление на северо-запад, а точнее — на запад-северо-запад. Низменности вдоль реки были более «лесисты», как говорят лесорубы, а на возвышенностях по самому берегу редко виднелись прогалины, зато вдали мелькали чудесные, похожие на парк, поляны с очаровательными рощицами.

Пока каноэ неуклонно стремилось к месту своего назначения, беседа между бортником и его спутником тоже не прерывалась. Каждый рассказал другому нечто вроде истории своей жизни; теперь, когда спиртное кончилось, Гершом мог говорить не только разумно, но основательно и со значением. Он продолжал оставаться вульгарным, и это производило неприятное, а подчас и отталкивающее впечатление; но тем не менее своим ранним воспитанием он был обязан одной особенности, свойственной Новой Англии: если она и не давала своим сынам той идеальной выучки, которую они сами склонны себе приписывать, то и не оставляла во тьме беспросветного невежества. Поэтому и Гершом, представитель этой расы, тоже узнал довольно много для человека своего положения в обществе; и эта информация, в сочетании с природной сметливостью, позволяла ему не ударить лицом в грязь в любой беседе. Он был безоговорочно уверен в том, что родиться в стране пуритан — громадное преимущество, и почитал все, что исходило от великого Камня Бларни^[46], далеко превосходящим все подобные чудеса на белом свете; при этом, невзирая на собственную склонность бранить и осыпать насмешками все другие штаты своей страны, он так же решительно отказывался соглашаться с чужим мнением. Бен Боден быстро подметил этот недостаток в характере своего собеседника, слабость, столь широко распространенную, что наблюдательному человеку о ней и напоминать не надо — она неразлучна с провинциальной спесью и наглостью недоучек; и Бен был не прочь ею воспользоваться, как только Гершом в разговоре терял бдительность и подставлял себя под удар. Однако, в общем и целом, их отношения были дружескими; опасности, угрожавшие им в этой глуши, поневоле делали их союзниками, и они продолжали путь, все больше доверяясь друг другу. Гершом, окончательно протрезвев, смог сообщить Бену множество нужных сведений; а Бен, в свою очередь, обладал многими познаниями, которые даже такому представителю избранного народа, как его спутник, было не зазорно позаимствовать. Как мы уже говорили, каждый из них поведал другому краткую историю своей жизни.

История Гершома Уоринга была вполне заурядной. Он родился в семье скромного достатка, в штате Массачусетс; однако в нашем обществе даже самое скромное положение не мешает государству отечески заботиться о своих гражданах. Он учился в бесплатной школе, а сестренка, по его словам, попала в лапы одной дальней родственницы, которая дала ей более глубокое образование, чем то, что ее ожидало в обычной школе. Некоторое время спустя родственница умерла, а Гершом женился, и это снова соединило брата с сестрой, тогда еще очень юной девушкой. Как раз в это время и началось кочевое житье семьи Уорингов.

До того как на территории Новой Англии возникли мануфактуры, она исправно снабжала избытком своего населения штаты, граничившие с ней с юга и запада. Отчасти и сейчас население мигрирует, и этому пока конца не видать, но отлив, уносивший с собой толпы молодых девушек и некогда заметно обеднявший эти территории, теперь, кажется, повернул вспять и обернулся приливом «фабричных девчонок». Но Уоринги жили в те дни, когда еще не замечалось подобных веяний прогресса, и отправились на запад по проторенной тропинке. Начало их бродячей жизни совпало с тем, что Гершом начал «сбиваться с пути», как тогда было принято говорить вместо «пить горькую». К счастью, у миссис Уоринг не было детей, и это облегчило груз, который обычно ложится на плечи злосчастных женщин. Когда Гершом покидал родные места, у него было с собой больше тысячи долларов, представлявших общий капитал его и сестры; а к тому времени, когда он добрался до Детройта, от этой суммы едва ли осталась сотня.

Этот путь, однако, занял несколько лет; дурная привычка все больше овладевала Уорингом, а денежки таяли, и семья все более отдалялась от приличного общества, в прямом и переносном смысле. Под конец Гершом свел знакомство с маркитантом, отправлявшимся в Мичиллимакинак вместе с воинскими частями; и в конце концов он отважился на самостоятельное путешествие, в собственном каноэ, к верховьям озера Мичиган, где на месте нынешнего Чикаго был построен сторожевой пост, известный под названием Форт-Дирборн^[47].

Покидая Макино и намереваясь попасть в Чикаго, Уоринг не имел определенных планов. Его пьянство создало ему дурную репутацию в Макино, да и неведомый инстинкт словно гнал его подальше в глушь. Во всех его скитаньях и странствиях обе преданные женщины следовали за ним: одна — потому, что была его женой, другая — потому, что была его сестрой. Когда каноэ подошло к устью Каламазу, сильный ветер загнал его в реку, где Гершом обнаружил чью-то заброшенную хижину, словно специально для него построенную, и остановился в этом месте. Две недели, проведенные на берегу, он занимался охотой. Прослышав же от проезжих «вояжеров», направлявшихся к озеру, что выше по течению обосновался бортник, Гершом пошел вверх по реке, следуя всем изгибам русла, пока не набрел на Бурдона.

Таким, в общих чертах, было то, что Склад Виски поведал о себе. Правда, он почти не упомянул о своей слабости к спиртному, но об этом его товарищ догадался сам, как исходя из содержания самого рассказа, так и по тому, что видел собственными глазами. Бортнику было совершенно ясно, что планы, намеченные на лето, будут серьезно нарушены военными действиями, которые вот-вот разгорятся, и что им придется действовать быстро и решительно, может статься, ради спасения жизни. Он поделился своими мыслями с Гершомом, который выслушал его с интересом и проявил беспокойство о жене и сестре, что по крайней мере свидетельствовало о доброте его сердца. Впервые за многие месяцы Гершом был трезв как стеклышко, чем был всецело обязан полному отсутствию в его желудке спиртного в течение сорока восьми часов кряду. Когда способность ясно мыслить вернулась к нему, он более трезво оценил трудности и опасности, грозящие двум преданным ему женщинам, которые последовали за ним в такую даль и поистине были готовы идти на край света.

— Ну и тяжелые времена! — воскликнул Склад Виски, когда его товарищ умолк, еще раз в ярких красках и сильных словах описав, какие напасти могут свалиться на их головы, прежде чем они успеют добраться до населенных мест. — Тяжелые времена, спору нет! Знаю, что ты хочешь сказать, Бурдон, и не пойму, как это я умудрился вляпаться в такую историю, ничего заранее не обдумав! Впрочем, и лучшие из нас могут ошибаться; видать, сегодня настал мой черед; чей-то настанет завтра…

— Мое ремесло — мое оправдание, — возразил бортник. — Любому ясно, что тот, кто охотится на пчел, должен найти места, где они водятся; но как ты надумал забраться сюда, Гершом, — этого мне не понять. Ты говорил, что у тебя есть два бочонка виски…

— Было, Бурдон, было, боюсь, один из них уже уполовинили.

— Ладно, было, пока ты сам его не уполовинил, вместо покупателей. Вот и сидишь ты в устье Каламазу, на бочке с половиной виски, а пить его некому, кроме тебя самого! Какая с этого прибыль, пенсильванцу понять не под силу, это разве что янки сообразит.

— А про индеев ты забыл? В Макино повстречался мне человек, который взял с собой в каноэ всего одну бочку, так он привез кучу шкур — хватило открыть бакалейную лавку в Детройте. Я-то шел следом за солдатами, собирался открыть дело в Форт-Дирборне. Среди солдат и краснокожих виски можно продавать галлонами^[48], и по хорошей цене. Бизнес что надо.

— Дурной бизнес в лучшее время, Виски; теперь ты достаточно протрезвел, и если хочешь послушать моего совета, то таким и останешься. Почему бы тебе не решиться, как подобает мужчине, и не дать обет — больше ни капли в рот не брать?

— Может, и решусь, когда обе бочки опустеют — я частенько об этом подумывал; Долли с Цветиком тоже мне не раз это советовали; да только от старой привычки разом отказаться не так-то легко. Если бы я сумел продержаться на пинте^[49] в день около года, думаю, я со временем оклемался бы. Я знаю, Бурдон, не хуже тебя, что трезвость — доброе дело, а пьянство — зло, но уж очень трудно взять да и покончить с этим в одночасье, раз уж сбился с пути.

Если просвещенный читатель удивился выражению «сбился с пути», то уместно будет объяснить, что простые люди в Америке это выражение употребляют вместо «спился», «пьет горькую». Добрая половина населения страны, услышав, что мужчина или женщина «сбились с пути» и при этом никогда не пили ничего крепче воды, наотрез откажется верить, что подобное выражение относится к трезвенникам. Это искажение значения привычных, обиходных слов связано, быть может, с тем, что в нашей стране не многие сбиваются с пути, при этом не спиваясь. Женщина, сбившаяся с пути, — явление, почти неведомое в Америке; а если эти слова к ней относятся, то имеются в виду куда более безобидные нарушения правил хорошего тона, чем грехи, заклейменные этими словами в обществе, более старосветском и утонченном. В нашей стране правит большинство, и среди масс все излишества принимают именно форму пьянства; а утонченность вообще не имеет никакого отношения к падению народных нравов где бы то ни было.

Своими оправданиями, однако, Склад Виски заставил бортника задуматься над положением и состоянием своего товарища еще серьезнее. Следовало принять во внимание не только обстоятельства, связанные с безопасностью самого Уоринга и счастьем его семьи; многое было неотделимо и от их общей безопасности в стране, раздираемой войной. Воден был человеком решительным и твердого характера, и голова у него была ясная, так что он прекрасно видел все причины и следствия. Жизнь в одиночестве приучила его к размышлениям; уверенность в себе — плод уединенной жизни, которую он любил почти до страсти, — позволяла ему думать медленно, но действовать быстро. Поэтому пока они вдвоем спускались по течению, он беспристрастно и всесторонне обдумал все, что касалось Гершома Уоринга и его дальнейших планов, и решил, что необходимо предпринять и каким образом действовать. Однако свои мысли он держал при себе, вслух обсуждая любые вопросы, интересующие людей в их положении, в то время как лодка плыла вниз по реке, и избегал лишь одной темы, которая, может статься, в то время была для них обоих куда важнее любой другой.

Глава 5

Он был из тех, которых слава любит,

Тебе ж далеко до нее:

Ведь это спесь, что страны губит,

Так что набрось свое тряпье.

Шекспир

Каноэ спустилось к устью реки только на третий день плавания, уже к вечеру. Путники припозднились не столько из-за дальности расстояния, сколько из-за многочисленных препятствий, подстерегавших их в пути. По мере того как они приближались к месту, где Гершом покинул свою жену и сестру, Бурдон подметил в поведении своего спутника признаки беспокойства о благополучии двух женщин, более того, даже нечто вроде лихорадочного волнения при мысли, что с ними могло что-то стрястись, и это свидетельствовало о доброте сердца этого человека, невзирая на сомнения в его рассудительности и преданности, которые поневоле приходили на ум — ведь он оставил их одних в такое неспокойное время.

— Вот незадача! Похоже, у человека голова варить перестает, когда он напьется, — сказал Склад Виски, когда каноэ обогнуло последнюю луку и взору открылась хижина, — а то разве взбрело бы мне в голову бросать их на произвол судьбы в таком захолустье! Хвала Господу! — по крайней мере, шэнти на месте, да и дымок над ней курится, если глаза меня не обманывают! Посмотри, Бурдон, а то мне глаза что-то застит.

— Дом на месте, и дымок над ним есть, ты прав.

— Утешил ты меня! — воскликнул проштрафившийся муж и брат с глубоким вздохом, словно камень свалился у него с души. — Да, утешительное зрелище! Раз огонь горит, значит, кто-то его разжег; а в это время года огонек говорит, что найдется и кое-что к обеду. Боюсь, Бурдон, что я оставил своих женщин вовсе без припасов, хотя, к стыду своему, никак не припомню, была у них еда или нет.

— У того, кто пьет, Гершом, обычно отбивает память.

— Твоя правда — да, ты прав. Хотел бы я, чтобы это было не так, да только чем крепче спиртное, тем слабее разум, им вместе не по дороге…

Гершом внезапно смолк; весло выпало у него из рук, словно его сразила внезапная слабость. Бортник понял, что его поразила в самое сердце какая-то неожиданность, и стал искать причину, вызвавшую столь бурные чувства. С живостью оглядевшись вокруг, Бурдон увидел женскую фигуру, стоявшую на возвышенном месте, откуда река и ее берега были видны на далекое расстояние; женщина явно следила за приближающимся каноэ.

— А вот и она, — сказал Гершом вполголоса, — моя Долли; там она и стояла, побьюсь об заклад, большую часть времени, пока я был в отлучке: ждала, не увидит ли издалека жалкую образину своего беспутного муженька. Такова женщина, Бурдон; и прости мне Господь, что я позабыл про женскую натуру, когда был обязан помнить. Ну да кто из нас без греха, и я думаю, что грешил не больше, чем иные-прочие.

— Какое отрадное зрелище, Гершом, и я готов почти что считать тебя своим другом! Человек, о котором женщина так тоскует, за которым женщина — нет, женщины, ты же говорил, что у тебя еще есть и сестра, — пошли чуть ли не на край света, — такой человек хоть чего-то стоит. А ведь она плачет — должно быть, от радости, что ты вернулся.

— А чего еще ждать от Долли — она каждый раз встречает меня слезами, так было, так и будет, — отвечал Гершом, едва не задохнувшись от усилия справиться со своими чувствами. — Подгони-ка лодку к берегу, дай мне сойти. Надо подняться, сказать пару добрых слов бедняжке Долли; а ты греби дальше, скажи Цветику, что я скоро буду.

Бортник молча выполнил просьбу, бросив заодно несколько любопытных взглядов в сторону его жены, чтобы узнать, какова женщина, ставшая спутницей жизни Склада Виски. К его удивлению, Дороти Уоринг была одета не просто прилично, а мило и опрятно, словно уделяла большое внимание своей внешности, с надеждой ожидая возвращения непутевого и незадачливого муженька в их лесную обитель. Это все, что Бурдон успел заметить мельком, пока его спутник высаживался на берег, потому что разглядывать ее дольше ему мешала учтивость. Пока Гершом поднимался на высокий берег навстречу жене, Бурдон отогнал лодку дальше и причалил прямо напротив рощицы, где стояла шэнти. Возможно, причиной было то, что он долгое время не видел ни одной представительницы женского пола, в особенности же тех, кто еще не расстался с ореолом юности, — но только существо, представшее перед ним, показалось бортнику гостьей из другого мира, спустившейся в привычную ему земную жизнь. А так как это и была Марджери Уоринг, которую большинство ее знакомых неизменно звали Цветиком и которой предназначена одна из главных ролей в этой легенде о «прогалинах в дубровах», нам кажется уместным дать краткие сведения о ее возрасте, одежде и наружности — о такой, какой она была, когда Бурдон впервые ее увидел.

Чертами лица Марджери Уоринг напоминала своего брата, фамильное сходство проглядывало и в цвете ее лица, и в оттенке волос. Несмотря на жизнь под открытым небом, когда лучи солнца отражались и от глади озера, ее кожа сохраняла чистую, прозрачную белизну, которую легче сыскать в гостиных и уж никак не ожидаешь увидеть в лесной глуши; а нежный оттенок ее губ, щек и, чуть в меньшей степени, подбородка и ушей даже умелый художник затруднился бы с точностью передать на полотне. Черты ее лица поражали теми же скульптурными очертаниями, как и черты брата, — но только в ее лице, вдобавок к более мягкому выражению, свойственному полу и возрасту, совершенно отсутствовали даже намеки на какие бы то ни было физические или моральные недостатки, которые наносили бы ущерб совершенству и очарованию этого личика. Глаза у нее были голубые, а волосы можно было смело назвать золотыми, если только это слово применимо к девичьим волосам. Постоянное движение, перемена мест и жизнь на свежем воздухе сделали эту прелестную девушку не только здоровой, но и пышущей здоровьем. Однако в ней не было и следа грубости, вообще никаких признаков, выдававших ее трудовую жизнь, разве что руки — это были руки девушки, которая не жалела себя, когда могла помочь по хозяйству. Как раз в этом отношении, быть может, бродячая жизнь братца даже пошла ей на пользу, избавив от многих обязанностей, которые выпадают на долю девушек ее круга. В Марджери Уоринг мы находим удачное сочетание нежного сложения и физической энергии, чаще встречающееся среди простых американских девушек, чем среди представительниц почти всех остальных наций; да и среди юных американок, которых жизнь не заставляет трудиться, таких, как Марджери, немного.

Когда она увидела незнакомца, на ее прелестном личике выразились разом удивление и радость; она была удивлена, что Гершом кого-то повстречал в здешнем безлюдье, и обрадовалась, приметив, что это белый человек и, судя по всему, непьющий.

— А вы — Цветик, — сказал бортник, беря в свои руки ручку слегка смущенной девушки, но так почтительно и дружески, что та и не подумала отнимать руку, хотя и засомневалась, прилично ли так вести себя с совершенно чужим человеком, —

Цветик, о котором Гершом Уоринг говорит так часто и с такой нежностью?

— Значит, вы — друг моего брата, — сказала Марджери, улыбаясь такой чудесной улыбкой, что Бурдон в полном восхищении не сводил с нее глаз. — Мы так рады, что он вернулся домой! Мы с сестрой^[50] провели здесь пять жутких ночей, совсем одни, и нам под каждым кустом чудился краснокожий!

— Все опасности позади, Цветик: но здесь затаился еще один враг, с которым надо расправиться.

— Враг! Здесь никого нет, только Долли да я. К нам никто не заходил с тех пор, как Гершом отправился искать бортника, услыхав, что тот живет на прогалинах. Это вы — тот самый бортник?

— Я самый, прелестный Цветик; и я повторяю, что здесь, в вашей собственной хижине, затаился враг, которого надо сыскать.

— Нам никакие враги не страшны, кроме краснокожих, а их мы ни разу не встречали здесь, на реке. Как зовут врага, которого вы так боитесь, и где он прячется?

— Имя ему — виски, и прячется он где-то в хижине, в бочках. Покажите мне его убежище, потому что я должен уничтожить врага, пока его приятель не пришел на подмогу.

Девушка внезапно поняла, о чем идет речь, — этому очаровательному существу ума было не занимать. Она вспыхнула, залившись почти пунцовым румянцем; потом румянец сменила смертельная бледность. Крепко сжав губы, она стояла, не зная, что делать: то бросала взгляд на пригожего и как будто доброжелательного незнакомца, то смотрела в сторону брата и сестры, которые были еще далеко и не торопились вернуться в хижину.

— А вы решитесь? — спросила наконец Марджери, указывая на своего брата.

— Решусь: сейчас он совершенно трезв, и с ним можно договориться. Ради всех нас, давайте-ка воспользуемся удобным случаем.

— Он держит виски в двух бочонках под навесом, позади хижины.

Произнеся эти слова, девушка закрыла лицо руками и опустилась на табуретку, словно боясь смотреть на то, что сейчас произойдет. А Бурдон, не теряя времени, тут же вышел из хижины через дверь, выходившую на задний двор. Там он и увидел обе бочки, а рядом с ними — топор. Сперва ему захотелось выбить затычки из бочек прямо на месте; но он тут же сообразил, что запах спиртного у самой хижины будет неприятен всем, а владельца бочек будет донимать еще пуще. Поэтому он стал искать способ переместить бочки подальше, прежде чем разбить их.

К счастью, хижина Склада Виски стояла на краю крутого оврага, по дну которого струился журчащий ручей. Бурдон подумал было спрятать бочки, но времени оставалось в обрез, и медлить было нельзя. Вцепившись в ближайшую бочку, он без труда подкатил ее к краю оврага и сильным пинком отправил вниз. Эта бочка была полупустая, и она покатилась, хлюпая, пока не налетела на камень примерно на середине склона. Обручи не выдержали, клепки разлетелись, и вскоре волны ручья уже уносили все, что осталось от бочки и ее содержимого. Услышав негромкое радостное восклицание, бортник оглянулся и увидел Марджери, наблюдавшую за его действиями с живым интересом. Ее радостная улыбка все еще выдавала и страх, и она скорее прошептала, чем сказала вслух:

— Другую, другую — она полная — скорее, пока не поздно! Бортник ухватился за вторую бочку и подкатил ее к краю обрыва. С этой управиться было труднее, чем с первой, но у него все же хватило сил, и вскоре та уже катилась следом за своей товаркой. Вторая бочка налетела на тот же самый камень, что и первая, и, подскочив, устремилась в бездну, пролетела по инерции дальше первой и вдребезги разбилась у подножия скалы.

Эта бочка не только разлетелась на мелкие кусочки — обручи и клепки унеслись вниз по течению ручья, догоняя останки первой бочки, пока все они не были смыты в озеро, поодаль от хижины.

— Ну, дело ладно сделано! — воскликнул Бурдон, когда последний обломок скрылся из глаз. — Это зелье уже ни одного человека не превратит в бессмысленную скотину.

— Слава Богу! — прошептала Марджери. — Когда он пьет, он сам на себя не похож, незнакомец. Вас послало Провидение, вы всех нас спасли.

— Охотно верю — все мы в руках Провидения. Только не зовите меня незнакомцем, милая Марджери: теперь, когда у нас есть общая тайна, я вам уже не чужой.

Девушка улыбнулась и покраснела: ей, как видно, не терпелось о чем-то его спросить. Они тем временем ушли из-под навеса и присели в хижине, дожидаясь Гершома с женой. Немного спустя те вошли в хижину: лицо жены так и сияло радостью, которой она не пыталась скрыть. Долли была не так хороша собой, как ее невестка; однако это была миловидная женщина, уже знакомая с горестями и заботами. Она была еще молода и могла бы оставаться в расцвете своей красоты, если бы не горе, которое причинил ей Гершом своим падением. Но сейчас радость, согревавшая ее сердце, озаряла и ее лицо, и она тепло и сердечно поздоровалась с Бурдоном, будто догадывалась, что он несет освобождение ее мужу. Она уже много месяцев, до этого вечера, не видела Гершома трезвым.

— Я пересказал Долли наши приключения, Бурдон, — сказал Гершом, после краткого обмена приветствиями, — а она мне сказала, что здесь все в полном порядке. Три каноэ, битком набитых индеями, прошли мимо к верховьям озера, как она говорит, сегодня днем. Но они не видели дыма — очаг был погашен — и, наверное, решили, что в хижине пусто; а может, они про нее и знать не знали.

— Думаю, что это вероятнее всего, — заметила Марджери. — Я за ними следила из березняка на берегу: ни один не оглянулся и не показывал в нашу сторону. В этих местах хижины — редкость, и путники обязательно бы оглянулись, если бы заметили нас. Индеец так же любопытен, как и белый, только умеет лучше это скрывать.

— А разве ты не говорила, Цветик, что одна лодка немного отстала и в той лодке один воин посмотрел вверх, будто искал хижину?

— Может, это так и было, а может, мне со страху почудилось. В первых двух лодках было полно индейцев, по восемь в каждой; а в последней было всего четверо. Они отстали на целую милю и, кажется, старались догнать передовых. Мне подумалось, что если бы они не спешили вдогонку, то непременно причалили бы; но я могла со страху вообразить невесть что.

Щеки прелестной девушки разрумянились, лицо оживилось, и Марджери стала поразительно хороша; как подумал бортник, она прекраснее всех женщин, которых ему случалось видеть. Но слова ее произвели на него не менее глубокое впечатление, чем ее красота: Бурдон мгновенно оценил серьезность подобных событий для людей в их положении. На озере поднимался ветер, встречный для индейцев: если дикарям понадобится укрыться в гавани, они могут вернуться к устью Каламазу; а этот шаг поставит под угрозу жизнь всех присутствующих, если индейцы, что вполне вероятно, служат англичанам. В мирное время отношения белых и краснокожих были вполне дружелюбными и ссоры были редки — разве что под влиянием спиртного; но теперь, когда за скальпы была назначена цена, ввиду начавшихся военных действий, можно было опасаться иного развития событий. Положение дел следовало хорошенько обдумать, не теряя времени, так как вечер уже приближался.

Берега Мичигана по большей части низменны, а тихие гавани немногочисленны и труднодоступны. Собственно говоря, трудно сыскать в других частях света такую громадную протяженность берега, где почти не найдется пристанища для судна или суденышка, как на этом озере. Правда, в него впадает множество речек, но они обычно загорожены порогами, и войти в них непросто. Именно по этой причине на удобной перчатке, называемой Конституцией, которая любому придется по руке, обнаруживается лишний пальчик, который выдает способ, изобретенный федеральным правительством для создания портов в тех местах, где природа позабыла оказать нам эту добрую услугу. Довольно поразительно, но у многих великих «толкователей» каждый палец оказывается «большим»; и это выдает скорее нерасторопность, чем необыкновенную виртуозность, свойственную ловкачам, привыкшим шарить по чужим карманам ради собственной выгоды. Должно быть, нелегко было убедить любого бескорыстного и разумного человека, что политиканы готовы пойти на устройство гаваней в интересах «упорядочения торговли»: политика в значительной степени принадлежит к миру идей, тогда как торговля и строительство — предприятия чисто физические; и тем не менее они берут на себя труд строить склады, подъемные краны, погрузчики и прочие материальные средства для процветания торговли. Но все эти «комбинации из больших пальцев» в Конституции выглядят еще более абсурдными, если учесть тот факт, что на основе весьма выгодного договора являются средства, за счет которых можно компенсировать бедность Великих озер портами, не украшая прорехами великую национальную перчатку. Конгресс обладает неоспоримыми возможностями создать и содержать флот, в том числе и возможностями возвести любые нужные постройки, а также обустроить места для стоянок вышеназванного флота, если в том возникнет необходимость. А так как военное судно нуждается в гавани и гавань эта должна быть получше, чем для торговых судов, нам кажется, что неплохо бы «толкователям» об этом задуматься. А за этим последует самая неоспоримая аргументация в пользу маяков.

Но вернемся к нашему повествованию: каноэ могли войти в Каламазу, хотя парусным судам она не могла предоставить удобное убежище. На несколько миль к югу дикари не могли бы сыскать другое пристанище; и если ветер станет крепчать, на что указывали многие признаки, то каноэ вернутся почти наверняка. По словам женщин, они прошли вверх всего два часа назад, а ветер с тех пор заметно набирал силу. Вполне вероятно, что индеец в последнем каноэ обратил внимание на это место именно в связи с состоянием погоды: их желание как можно быстрее нагнать своих соплеменников объяснялось, вернее всего, намерением убедить их переждать здесь непогоду. Все это в одну минуту представилось воображению бортника, и все присутствующие стали обсуждать положение обстоятельно и не без серьезных опасений.

Рядом было одно высокое место — хотя бы относительно высокое, если не в полном смысле слова, — откуда взгляду открывалось значительное пространство берега. Туда и поспешила Марджери — следить, не появятся ли каноэ. Воден ее сопровождал; они шли рядом, бок о бок, и чувствовали, как их совсем недавно возникшее доверие друг к другу крепнет и с каждой минутой становится все сильнее, тем более что их теперь связывала общая тайна.

— Брату, должно быть, стало гораздо лучше, — заметила девушка, пока они быстро шли вперед, — он ни разу не заглянул под навес, полюбоваться на свои бочки! До того как побывал на прогалинах, он начинал пить, как только войдет в дом; случалось, он подливал себе три раза в первые же полчаса. А теперь он об этом и думать забыл!

— И все же это будет кстати, если он не найдет ничего, чтобы подлить себе в стакан, на тот случай, если его опять потянет на выпивку. Человеку с такими привычками верить нельзя, пока от него не уберешь подальше все спиртное.

— Гершом совсем другой, когда он не пьет! — трогательно заступилась девушка за своего брата. — Мы так его любим, так стараемся отвлечь его от выпивки, но это очень трудно.

— Не могу понять, как это вы решились отправиться в такую глушь со спутником, на которого нельзя положиться.

— Что тут такого? Он мой брат, родителей у меня нет, он — все, что у меня осталось; а что станет с Дороти, если и я ее покину? Она всех подруг растеряла, когда Гершом стал сбиваться с пути, и если я от нее откажусь, это разобьет ей сердце.

— Все это делает вам честь, прелестная Марджери, но все же я не перестану удивляться… а вот и мое каноэ, видно как на ладони любому, кто войдет в устье реки: надо бы его спрятать на всякий случай, даже если индейцы и не придут.

— Всего в нескольких шагах то место, откуда все хорошо видно. Вот там, под дубом. Я целыми часами сидела здесь, шила, пока Гершом пропадал на прогалинах.

— А Долли где была, пока вы сторожили здесь?

— Бедняжка Долли! Я уверена, что она почти все время простояла под тем буком, где вы впервые ее увидели, высматривая, не возвращается ли мой брат. Какое тяжкое бремя для жены — непутевый муженек!

— Надеюсь, вас такая беда никогда не постигнет, милая Марджери, да это и невозможно.

Марджери не отвечала; но она не пропустила мимо ушей слова молодого человека, хотя он и сказал это едва слышно: иначе отчего бы прелестная девушка потупилась и покраснела? На счастье, они уже подошли к дереву, и разговор вновь зашел, естественно, о тех делах, которые привели их сюда. Они увидели все три каноэ недалеко от берега, но все же на таком расстоянии, что некоторое время трудно было сказать, в какую сторону они направляются.

Поначалу бортник сказал, что они медленно идут к югу; но так как при нем была заветная подзорная труба, то вскоре он увидел, что дикари плывут по ветру и правят к устью реки. Это была очень грозная новость, и пока быстроногая девушка побежала сообщить ее брату и сестре, Бурдон подошел к своему каноэ и стал осматриваться в поисках места, где его можно было бы спрятать. Нужно было принять во внимание целый ряд обстоятельств, чтобы надежно укрыть оба каноэ — и свое и Гершома. В устьях почти всех рек и на заливных низинах почти всех рек в этой части штата Мичиган растет самосевом растение, которое зовут диким рисом^[51] и которое, видимо, родственно обычному рису, только не избаловано возделыванием почвы. Поблизости были густые заросли этого «риса», и бортник, сев в свое каноэ и взяв второе на буксир, погнал их в самую гущу стеблей, пользуясь естественным каналом, возникшим по прихоти природы, который так петлял в зарослях, что вскоре скрыл обе лодки и гребца. Таких каналов здесь великое множество, и все они крайне извилисты; и бортник, достигнув твердого берега и привязав лодки, тут же взобрался на дерево и некоторое время всматривался в узор проток, пока не запомнил их направление и особые приметы. Позаботившись об этом, он поспешил вернуться в хижину.

— Ну, Гершом, вы решили, куда двигаться? — спросил бортник прямо с порога хижины, где собралась вся семья Склада Виски.

— Нет еще, — отвечал глава семьи. — Сестра умоляет бросить хижину, индейцы, говорит, вот-вот нагрянут; а жена считает, что теперь с ней ничего не стрясется, раз уж я дома.

— Тогда жена твоя неправа, а сестра — права. Если хочешь послушать моего совета, прячь свои пожитки в лесу и уходи отсюда как можно скорее. Индеи ни за что не пропустят это жилье и обязательно уничтожат подчистую все, что не смогут уволочь с собой. Вдобавок, если найдут хоть иголку, принадлежащую белому человеку, они бросятся за нами в погоню; ведь скальпы в Монреале скоро станут хорошим товаром. За полчаса мы успеем перетащить все в заросли — по счастью, до них рукой подать: а если поискусней затушить огонь и хорошенько замести следы, мы сумеем придать хижине заброшенный вид, и дикари нипочем не догадаются, что мы тут были.

— Стоит им войти в реку, Бурдон, и они не станут разбивать лагерь, раз им подвернется вигвам; а когда они сюда доберутся, что им помешает напасть на наш след?

— Ночь, и только ночь. А к рассвету они сами так наследят, что ничего не заметят. К счастью, мы все обуты в мокасины — сейчас это великое преимущество. Но дорога каждая минута, пора браться за дело. Пусть женщины возьмут кровати и постели, а мы с тобой понесем вон тот сундук. Ну, взяли — пошли!

Гершом уже подпал под влияние своего товарища и беспрекословно повиновался, хотя были у него некоторые возражения, каковые он и высказал, пока они выносили вещи. Имущество Склада Виски постепенно уменьшалось в количестве и теряло ценность в течение последних трех лет и теперь практически ничего не стоило. Однако у него оставалось еще два сундука — большой и поменьше. В последнем хранилось все, что осталось от расточаемого имущества семьи на долю Марджери, первый же содержал общий гардероб мужа и жены да несколько предметов, считавшихся ценными. Среди прочего там было полдюжины очень легких серебряных чайных ложечек, доставшихся Гершому при разделе фамильного серебра. Вторая половина дюжины была тщательно завернута в бумагу и спрятана в тайнике сундучка Марджери, как принадлежащая ей часть указанного имущества. Американцы, как правило, не обременены фамильным серебром, хотя время от времени встречаются и очевидные исключения; люди скромного достатка редко вкладывают свои сбережения в драгоценности, хотя обычно одеваются в костюмы, которые им явно не по карману. Для сравнения, европейские женщины того же класса и положения часто владеют маленьким состоянием в виде массивных золотых украшений, а одеваются неприглядно, как диктует им убогий вкус, в бесформенные нижние юбки и платья из грубых тканей.

С другой стороны, замужняя американка, у которой нет набора — а именно полдюжины — серебряных чайных ложечек, являет собой пример крайней бедности и, по сути дела, не может претендовать даже на звание хозяйки дома. Заботами бережливой матушки и Гершом, и его сестра были обеспечены упомянутой полудюжиной; и их хранили скорее как священные реликвии минувших лучших дней, чем как нужные в хозяйстве предметы. Вообще хозяйственные принадлежности Уорингов были немногочисленны скорее из-за постоянных переездов, чем из-за бедности.

Две простые кленовые кровати были разобраны и вынесены, а с ними и постели и постельное белье. Бьющейся посуды почти не было, ее заменяла оловянная да жестяная; стул же был только один, да и тот оказался креслом-качалкой — изобретением Новой Англии, мало-помалу наводнившим всю страну, наперекор насмешкам, муштре школ-пансионатов, едким замечаниям пожилых дам старой школы, фырканью сиделок — короче говоря, всему, что диктует освященный веками свод правил благопристойности; в конце концов этот предмет домашнего комфорта не только прочно завоевал буквально каждый дом в Америке, но и многие дома в Европе!

Всего около двадцати минут понадобилось на то, чтобы вынести из хижины все до мелочей, которые могли бы выдать индейцам присутствие белого человека. Мебель отнесли на достаточное расстояние, где ее обнаружить можно было только после тщательных поисков; при этом старались не проторить тропинку, которая привела бы дикарей к этой временной кладовой. Она представляла собой просто густой кустарник, куда был проделан тесный, но удобный лаз, с той стороны, куда индейцы вряд ли стали бы заглядывать. Покончив с делами, все четверо пошли на свою наблюдательную вышку — поглядеть, насколько приблизились индейские каноэ. Оказалось, что они примерно в миле от хижины и, подгоняемые ветром и попутными волнами, а также ударами весел, которых было ровно столько, сколько живых душ в каждой лодке, несутся к берегу. Через десять минут они наверняка окажутся возле песчаной отмели в устье, а еще через пять — уже в самой реке. Следовало немедленно решить, где скрыться, пока дикари обоснуются здесь на стоянку. Долли, как и следовало ожидать от хозяйки дома, хотела бы остаться поближе к своему имуществу, да и прелестная Марджери тоже склонялась к тому же, руководимая извечным женским инстинктом. Но мужчины единогласно высказались против. Было бы слишком рискованно подвергать все и всех опасности быть обнаруженными в одном месте; поэтому было принято предложение бортника, которое он не замедлил изложить.

Как вы помните, Бурдон перевел каноэ в заросли дикого риса и достаточно надежно спрятал их у берега. Оба каноэ, в сложившихся обстоятельствах, могли послужить прекрасным временным убежищем, во многих отношениях более безопасным, чем любое другое убежище на суше. Они не протекали; раскинув меха, в которых у Бодена недостатка не было, можно устроить удобные постели для женщин, а от холодного ночного воздуха и росы их защитит ковер, перекинутый через планшир^[52]. К тому же в каждом каноэ были вещи, которые могли понадобиться, а в каноэ бортника хранился солидный запас еды и разные предметы первой необходимости для людей в подобном положении. Но самое бесспорное преимущество каноэ, по мнению Бурдона, было в том, что они могли послужить не только жильем, но и средством для поспешного бегства. Он не льстил себя надеждой, что бдительность индейцев будет обманута надолго и что они не расшифруют множество следов, оставленных в спешке беглецами; он предвидел, что с рассветом может возникнуть необходимость спасаться, украдкой покинув ночное укрытие. Он надеялся и даже был уверен, что при соблюдении достаточных мер предосторожности можно будет уйти под прикрытием зарослей риса. Обе лодки он заранее разместил с таким расчетом, чтобы их не было видно со стороны хижины, да и вообще с любого места, куда могли забраться индейцы. Бурдон быстро изложил все эти соображения своим спутникам, и они все вместе поспешили туда, где стояли каноэ.

Бортник проявил превеликую мудрость, избрав местом для прибежища заросли дикого риса. К этому времени те поднялись достаточно высоко, чтобы скрыть от глаз любой предмет не выше роста человека, конечно, если не смотреть с какого-либо возвышения. Вдоль устья тянулись главным образом низменные земли, а немногие места повыше бортник принял во внимание, когда уводил сюда каноэ. Но в ту самую минуту, когда Гершом занес ногу над бортом своего каноэ, готовясь помочь жене перебраться в него, он отступил и вскричал, словно пораженный наиважнейшим открытием:

— Вот тебе и раз! Да я ведь позабыл про свои бочки! Дикари наложат на них лапы, и начнется такая попойка, что все полетит в тартарары! Дай пройти, Долли; я должен сию же минуту бежать за бочками.

Пока жена нежно удерживала мужа, бортник спокойно спросил, о каких бочках тот говорит.

— О бочках с виски, — был ответ. — У меня пара бочек под навесом за хижиной, а виски там хватит, чтобы все племя нечистых перебесилось. Вот уж не думал, что виски у меня из головы вылетит!

— Это знак великих перемен, друг Уоринг, и перемены эти к добру, а не к худу, — невозмутимо отвечал Бурдон. — В предвидении опасности я сбросил бочки с обрыва, они разлетелись в щепки у ручья, и твое виски уже давным-давно вылилось в озеро в виде грога.

Уоринг стоял как громом пораженный: он был так озадачен, что не заподозрил правды. Хватило и того, что драгоценный напиток был безвозвратно потерян; но это все же лучше, чем если бы краснокожие вылакали обе бочки, не заплатив ни цента. Несколько минут Гершом оглашал воздух стонами и причитаниями, а затем стал помогать остальным принимать те меры предосторожности, которые Бурдон считал благоразумными, если не обязательными.

Бортник решил разделить свой груз на два каноэ, чем вся компания и занялась. Таким образом он, во-первых, облегчил свое каноэ на случай бегства, а во-вторых, разделив припасы пополам, дал возможность пассажирам каждой лодки иметь все необходимое, чтобы чувствовать себя удобно и спокойно. Как только это новое предприятие было завершено, Бурдон побежал к подходящему дереву и мигом взобрался наверх по сучьям, так что оттуда ему было видно устье реки и песчаная отмель. При убывающем свете он заметил в вечерних сумерках четыре лодки, идущих вверх по течению: а это было на одну больше, чем видела Марджери: она говорила, что мимо прошли только три лодки.

Глава 6

Когда воображенья робкий взор

Вновь видит прошлого обманчивые тени —

Вождя с копьем, его цветной узор —

Сам разум преклонить готов колени.

Френо

Полная луна еще около часа заливала землю ярким отраженным светом дневного светила после того, как солнце скрылось за горизонтом. При этом свете бортник, засевший на дереве, наблюдал за движением индейских каноэ, хотя отдельных людей вскоре уже нельзя было различить, разве что удалось посчитать. По окончательным подсчетам там было по пять человек в каждом из трех каноэ, а в последнем шестеро — всего двадцать один человек. Это было слишком большое численное преимущество, чтобы помышлять о сопротивлении, если пришельцы проявят враждебность; сознание превосходящих сил противника убедило всех беглецов в необходимости соблюдать осторожность и осмотрительность.

Чужаки причалили прямо внизу, под хижиной, точно в том месте, где Склад Виски обычно держал свое каноэ и откуда Воден увел его всего час или два назад. Вероятно, дикари выбрали это место потому, что оно было свободно от дикого риса, а высокое место на берегу обещало хороший обзор местности и удобную стоянку. Несколько индейцев поднялись на берег, видимо ища место для своего костра, и вскоре они обнаружили хижину. Один из воинов сообщил о находке громким воплем, и тотчас с дюжину индейцев собрались в хижине и вокруг нее. Это подтвердило правильность принятого беглецами решения.

Цветик стояла под деревом, и бортник, наблюдая за чужаками, сообщал ей о каждом новом событии, а она пересказывала все брату и его жене, которые сидели в каноэ поблизости. Не опасаясь быть услышанными, все беседовали, не понижая голоса, и по крайней мере двое из присутствующих были рады этой возможности поговорить.

— А они не догадываются, что хозяева хижины где-то поблизости? — спросила Марджери, когда бортник рассказал ей о том, как дикари захватили ее недавнее жилище.

— Трудно сказать. Дикари, когда выходят на тропу войны, проявляют большую осторожность и бдительность; а эти, похоже, вынюхивают все вокруг, что твои гончие, когда их наведут на след. Пока что они собирают хворост для костра — значит, не собираются спалить шэнти, а это уже хорошо.

— Вряд ли они это сделают без особой необходимости. Скажите, Бурдон, не подходят ли они к ольшанику, где мы спрятали свое имущество?

— Пока нет; однако они вдруг начали суетиться и вопить во все горло!

— Дай Бог, чтобы они не приметили что-то из наших вещей, позабытых ненароком. Стоит им увидеть оставленный ковшик или чашку, и они припустятся по нашему следу, словно ищейки, и это так же точно, как то, что мы — белые, а они — дикари!

— Честное слово, они почуяли виски! Они всем скопом бросились к навесу, — ишь как снуют туда-сюда! — да, нет сомненья, они чуют виски! Видно, часть пролилась, пока бочки катились вниз, а нюх у них достаточно тонкий, чтобы не почуять аромат, который для них не хуже благоухания роз. Что ж, пускай нюхают всласть — от запаха даже индей не опьянеет!

— Вы совершенно правы, Бурдон; но не принесет ли нам беду этот запах — ведь, почуяв виски, они скоро сообразят, что оно не растет в лесу само собой, как дубы или вязы?

— Я понимаю вас, Марджери, вы совершенно правы. Нипочем они не поверят, что виски растет в лесу, как ежевика или каштаны, тем более что это место называется «Склад Виски»!

— Больно сознавать, что семья заслужила такое прозвище и что об этом упоминают люди, называющие себя нашими друзьями, — медленно произнесла девушка, помолчав почти целую минуту, но в голосе ее звучала скорее печаль, чем упрек.

В одно мгновенье бортник оказался рядом с прелестной Марджери, стараясь добиться прощения горячими извинениями и самыми подкупающими выражениями почтительности и уважения. Обиженная девушка вскоре смягчилась; и после недолгого совещания оба пошли к лодкам, сообщить мужу и жене, что они видели.

— Все же виски и вправду оказалось нашим злейшим врагом, — сказал бортник, подойдя поближе. — Кажется, когда я выбрасывал бочки, часть содержимого вылилась, а у индеев нюх достаточно острый, чтобы они не унюхали любимый запах.

— Много им с того толку, — мрачно проворчал Гершом. — Из-за них я потерял это виски, так пусть они в наказание чуют и мучаются: запахом пьян не будешь. А я мог бы состояние сколотить, если бы довез эти две бочки до Форт-Дирборна, пока войска оттуда не ушли!

— Да уж, бочки-то ты бы туда довез, это точно, — сказал Бурдон, которого сожаления Гершома о супостате, едва не навлекшем нужду и разорение и на него самого, и на его семью, так раздосадовали, что он на минуту забыл о сцене под деревом с милой Марджери, — а вот что бы в них осталось — это другой вопрос. Одна из бочек, когда я катил ее к обрыву, была полупустая, кстати говоря.

— Гершома лихорадка треплет, вот он и принимает немного горячительного в новых местах, — вставила его жена, словно в оправдание, стараясь изо всех сил скрыть недостатки любимого человека, как это свойственно женщинам. — Виски мне нисколько не жалко; да и негоже добывать богатство, продавая виски солдатам, которым понадобится весь разум, что у них останется после выпивки. Но все же Гершому нужно иногда подкрепиться, и не стоило бы попрекать его каждой каплей, что он выпил.

К этому времени Бурдон опять понял, что проштрафился, и отступил, как говорится, на заранее подготовленные позиции, поклявшись в глубине души больше никогда не оказываться между двух огней в результате очередного грубого промаха при разговоре на эту щекотливую тему. Он наглядно убедился, что одно дело — вышучивать самого Склада Виски, говоря напрямик о его роковой слабости, и совсем другое — хотя бы малейшим намеком коснуться ее в присутствии женщин, которые переживали слабость своего мужа и брата с такой болезненной остротой — чего не ведал предмет их забот, уже давно махнувший рукой на все и окончательно оскотинившийся. Сменив тему, бортник заговорил о том, что им грозит в случае, если индейцы придут к выводу, который напрашивается сам собой, — а именно, что в хижине недавно были люди, раз после них остался свежий запах упомянутого напитка. Всем было ясно, что он говорит чистую правду, но никто не сознавал полноты грозящей им опасности, кроме бортника. Он был лучше знаком с повадками индейцев, чем его спутники, и испытывал, исходя из собственного опыта, страх перед хитроумными индейцами. Поэтому он не преминул еще раз убедить своих новых друзей в необходимости быть бдительными.

— Я вернусь к дереву и посмотрю оттуда на дикарей, — сказал он в заключение. — Думаю, они уже разложили костер; с помощью подзорной трубы я попробую получше разобраться в их планах и настроениях.

Бортник направился к своему дереву, а Марджери, словно нехотя, пошла следом: девушку подгоняло горячее желание быть с ним и в то же время удерживала девическая застенчивость; но волнение и желание узнать поскорее все, даже самое худшее, в конце концов возобладало.

— Они разожгли громадный костер, и вся хижина изнутри словно высвечена иллюминацией, — сообщил Бурдон, успевший удобно пристроиться в кроне невысокого дерева. — Красные дьяволы так и вьются вокруг хижины и внутри; похоже, у них там готовится и рыба и оленина. Ага, вот еще охапка сухого хвороста полетела в костер: снаружи уже почти стемнело. Клянусь честью, да у них там пленник!

— Пленник? — воскликнула Марджери, и ее голос был полон сочувствия. — Надеюсь, это не белый человек?

— Нет, краснокожий, как и они сами, однако погодите, наведу трубу получше. Да, так и есть. Я был прав.

— Что так и есть? В чем вы правы?

— Вы помните, Цветик, как мы с вашим братом упоминали двух индейцев, навестивших меня на прогалинах? Один из них был потаватоми, а другой — чиппева. Первого мы нашли вскоре после того, как он нас покинул, мертвым и оскальпированным; а второй вон там, связанный по рукам и ногам. Он вышел к озеру, пробираясь в Форт-Дирборн, и, несмотря на всю свою ловкость и отвагу, угодил в плен к врагам. Ему сильно повезет, если они не узнают, что случилось с воином, который был убит неподалеку от моей хижины и остался сидеть под деревом!

— Вы думаете, что они отомстят несчастному за смерть своего собрата?

— Я знаю, что он служит нашему генералу в Детройте, а потаватоми состоят на службе у англичан. Уже одно это делает их врагами, да и в плен они его взяли по этой причине, я уверен; только не могу сообразить, как эти индейцы с озера могли узнать о том, что произошло миль за пятьдесят отсюда.

— А что, если эти дикари принадлежат к тому же племени, как и воин, которого вы называете Большой Лось? Разве они не могли узнать о его гибели и о том, от чьей руки он пал?

Бортника поразила живость ума девушки — ее предположение было очень разумно, хотя высказано с подобающей скромностью. Тайные пути, по которым вести разлетались в необитаемой глуши, частенько удивляли его; вполне вероятно, что отряд, обосновавшийся в хижине, как-то сумел прознать о гибели вождя, труп которого бортник видел своими глазами, хотя прошло совсем мало времени, чтобы весть успела распространиться. Однако против подобного предположения было одно обстоятельство: лодки прибыли с северной стороны, и бортник, немного подумав, сообщил об этом своей спутнице.

— Можем ли мы быть уверены, что это те же самые лодки, которые я видела сегодня после полудня? — спросила Марджери, быстро поняв, о чем идет речь. — Я видела, как две проплыли мимо, а за ними — третья; здесь же причалили четыре, а не три.

— Пожалуй, я готов с вами согласиться. Едва ли те лодки, что вы видели, — единственные каноэ на озере. Но кто бы ни были эти дикари, осторожность велит нам держаться от них подальше; тем более из-за того, что с Быстрокрылым Голубем, союзником американцев, они обращаются как с врагом.

— А что они сейчас делают, Бурдон? Собираются ужинать или пытают своего пленника?

— Пытки нынче вечером можно не опасаться. Они возбуждены, словно все еще чуют спиртное; но кое-кто готовит еду на костре. Я отдал бы все, что имею, милая Марджери, чтобы выручить Быстрокрылого! Для дикаря он славный малый и всей душой на нашей стороне в этой войне, о которой сам мне и рассказал.

— Неужели вы станете рисковать собственной жизнью, чтобы спасти дикаря, который убивает и скальпирует всех без разбору, как этот краснокожий?

— Он просто следует обычаям своего племени. Если подумать, то некоторые наши поступки кажутся с точки зрения индейца столь же неприглядными. Я уверен, Марджери, что если бы этот малый увидел меня пленником потаватоми, как я сейчас вижу его, он бы непременно попытался мне помочь.

— Но что же вы сможете сделать в одиночку против двадцати воинов? — спросила Марджери с мягким упреком, однако ее речь выдала против ее воли волнение за молодого человека.

— Никто не может сказать, что он сделает, — надо действовать, а там будет видно. Не нравится мне, как они обошлись с чиппева; похоже, что они его не пощадят. Они и не подумали накормить его или пригласить к костру; бедняга связан по рукам и ногам, да еще и прикручен веревками к дереву у входа в хижину. Они даже не позволили ему присесть на землю передохнуть.

Нежное сердце Марджери переполнилось сочувствием к пленнику, с которым так жестоко обращались, и она стала выспрашивать подробности о его положении с интересом, которого прежде не испытывала. Бортник отвечал на ее вопросы с готовностью, и в конце концов девушка узнала все досконально о положении пленника.

Возможно, что враги, в чьей власти был чиппева, и не торопились подвергнуть его пыткам, но, судя по тому, как он был связан, пытки ему не миновать. Мало того, что локти у него были связаны за спиной, — запястья рук были крепко спутаны спереди. Ноги были связаны в двух местах — ниже колен и по лодыжкам. Еще одна веревка охватывала тело пленника, накрепко приковав его к вязу, росшему футах в тридцати от двери хижины, так что свет падал на него, и Бурдон с помощью своей подзорной трубы мог все отлично видеть. Положившись на надежные путы пленника, дикари не обращали на него никакого внимания; каждый, казалось, заботился лишь о собственном благополучии — сытном ужине и теплом ложе, где предстояло провести ночь. Все это Бурдон увидел и взял на заметку, прежде чем бесшумно спрыгнул на землю у подножия дерева, рядом с Марджери.

Не теряя времени, — каждая минута была на счету! — бортник спустился к лодкам и сообщил о своих намерениях Уорингу. Луна уже зашла за горизонт, и темнота благоприятствовала предприятию Бурдона. На первый взгляд разумнее было дождаться, пока сон не сморит дикарей, и только тогда подкрадываться к хижине; но Боден рассудил иначе. Как только дикари уснут, воцарится тишина, и его шаги будут звучать гораздо явственнее, чем теперь, когда все бродят, болтают и жуют. Бурдону было по собственному опыту известно, что человек, которому пришлось долго идти пешком или грести в лодке, обычно, дорвавшись до еды, ни на что уже не обращает внимания: и потому самый подходящий момент подобраться незаметно к изголодавшимся и обессиленным путникам, пока они насыщаются, чем потом, когда они уснут, оставив, возможно, часовых для безопасности. Бурдон не надеялся, что потаватоми пренебрегут этой предосторожностью; и он твердо решился не только попытаться спасти чиппева, но и не медлить ни минуты.

Объяснив в нескольких словах свой план и заручившись поддержкой Уоринга, бортник торжественно распрощался со спутниками и пошел к хижине. Для того чтобы читатель мог следить за действиями бортника, уместно будет коротко рассказать о расположении шэнти и о местности вокруг нее, где наш герой должен был действовать. Хижина стояла на небольшом довольно крутом пригорке, окруженная со всех сторон низменными, заболоченными участками земли. На взлобье холма было множество деревьев, а пониже рос ольшаник и прочий кустарник, но, в общем, на болотине практически не было растительности, достойной названия «леса». Два склона холма были обрывисты: тот, с которого Боден столкнул бочки, и второй, обращенный к дереву, с которого он так долго наблюдал за дикарями. От этого дерева до хижины было чуть меньше мили. Идти ему предстояло по низменности, почти целиком заболоченной, но через болото можно было пробраться по едва заметной тропинке. К счастью, эта тропинка, хорошо видная днем — по ней-то и ушли из хижины наши беглецы, — и в ночной тьме была заметна человеку, который знал местность и приметил деревья и кусты, служившие путнику вехами. Но тем, кто не знал этой тропки, пришлось бы сделать крюк в три-четыре мили, чтобы попасть из хижины в то место, где укрылось наше семейство. Бурдону пришлось пройти по этой тропе днем, и он хорошо присмотрелся к ней, сидя на дереве, так что считал, что сумеет пройти по твердой земле и в темноте, ориентируясь на упомянутые вехи, как заправский следопыт. Бортник подошел уже к краю болота, когда, остановившись проверить свою винтовку, услышал за спиной легкие шаги. Мгновенно обернувшись, он увидел, что прелестная Марджери провожает его. И хотя времени было в обрез, он не мог расстаться с девушкой, не показав, как тронут ее вниманием. Взяв Марджери за руку, он заговорил с такой простотой и искренностью, что многие придворные кавалеры позавидовали бы естественному благородству его поведения. Более того, с деликатностью, которую не многие кавалеры сочли бы в этой обстановке необходимой, он ни малейшим намеком не дал Марджери понять, что принял на свой счет ее внимание, объясняя ее поступок беспокойством за брата и сестру; но в глубине его сердца жила трепетная надежда на то, что и его участь ее тревожит.

— Не беспокойтесь о Гершоме и его жене, прелестная Марджери, — сказал бортник, — я думаю, это беспокойство и привело вас сюда; что же до меня, то не сомневайтесь — я помню, кого оставляю здесь, и знаю, что ее безопасность зависит от моей осторожности.

Марджери выслушала его с удовольствием, хотя не без смущения. Ей не приходилось раньше слышать комплименты и намеки, но сама природа позаботилась о чувствах, которые помогли девушке оценить их.

— Не слишком ли вы рискуете, Бурдон? — спросила она. — Вы уверены, что найдете дорогу через болото в такой непроглядной тьме? Не знаю, может быть, я слишком долго смотрела на яркий огонь в хижине и он меня ослепил, но мне кажется, я еще никогда не видывала ночи темнее!

— Будет еще темнее — звезды гаснут: но я вижу, куда ступаю, и, пока тропа под ногами, я не боюсь ее потерять. Мне не хотелось бы подвергать вас опасности, но…

— Не думайте обо мне, Бурдон, — если я могу быть вам полезной, я готова, говорите! — воскликнула девушка с горячностью.

— Ну что ж, Марджери, тогда сделаем вот что: пойдемте со мной к тому высокому дереву в середине болота, и я поручу вам дело, которое, может быть, спасет мне жизнь. Я скажу вам об этом на месте.

Марджери пошла за ним следом легкой, стремительной походкой; ни разу никто из них не обернулся и не заговорил, так что вскоре они уже были под тем самым деревом. Это был развесистый вяз, под сенью которого укрывалось значительное пространство надежной земли. Отсюда хижина, все еще ярко освещенная, была видна как на ладони. С минуту оба молча созерцали диковинную сцену; потом Бурдон объяснил спутнице, каким образом она может ему помочь.

Добравшись до вяза, найти путь к хижине было не трудно, а вот обратно от хижины дорога была труднее. В середине болота росло несколько вязов, и бортник боялся, что пойдет не к тому дереву: в этом случае ему придется возвращаться назад, прямо в руки преследователей. Он нес с собой маленький потайной фонарь и собирался подвесить его на нижнем суку этого вяза, но его одолевали сомнения: ведь фонарь мог послужить путеводной звездой не только ему, но и его врагам. Если же Марджери возьмется подавать сигнал этим фонарем, то бортник может надеяться на удачу, не опасаясь, что огонь будет гореть на дереве постоянно. Марджери поняла, что должна делать, и обещала соблюдать все указания, которые ей были даны.

— Да хранит вас Господь, Марджери, — добавил бортник. — Провидение свело меня с вашей семьей в тяжелые времена; и если я вернусь живым из этого приключения, то сочту своим долгом сделать все, что в моих силах, чтобы помочь Гершому доставить жену и сестру в безопасное место.

— Храни вас Бог, Бурдон! — едва слышно шепнула взволнованная девушка. — Знаю, стоит рискнуть ради спасения человеческой жизни, хотя бы и жизни индейца, и не стану отговаривать вас от этого предприятия; но не рискуйте больше, чем необходимо, и можете положиться на меня — я дам сигнал фонарем точно так, как вы меня научили.

Еще и дня не прошло, как молодые люди впервые увидели друг друга, но оба чувствовали такое взаимное доверие, которое обычно в суете и сутолоке мира дают лишь годы знакомства. Причины зарождения симпатии, которая привлекает сердце к сердцу, которая порождает дружбу, и любовь, и страстную привязанность, не вполне ясны многим из тех, кто считает себя вправе рассуждать об этом. Есть какая-то нераскрытая тайна в глубине нашего существа, до которой по сию пору не докопалась разношерстная армия философов; может статься, самим Творцом назначено, чтобы она осталась неразгаданной, пока мы не приблизимся к великой цели, к которой рано или поздно человечеству суждено прийти, когда «знание воцарится» и мы сможем постичь смысл и цель своего существования лучше, чем теперь, когда пребываем в неведении. Но если причины многих явлений непостижимы для нас, то с их действиями и последствиями мы хорошо знакомы. Среди прочих загадок человеческой природы — те внезапные и безоглядные симпатии, которые привлекают и мужчину к мужчине, и женщину к женщине, рождая доверие и дружбу; когда же речь идет о людях разного пола, вспыхивает страстная любовь, которая в той или иной степени отражается на всей их будущей жизни. Великий знаток нашей души^[53] среди бесчисленных великолепных портретов, написанных с натуры, показал самое глубокое понимание человеческого естества, когда описал вспыхнувшую в одночасье и почти непреодолимую тягу друг к другу Ромео и Джульетты, привязанность, для которой доводы разума, обычаи, предрассудки и семейные распри — ничто. Мы не утверждаем, что подобная страсть благотворна; нам не верится, что многим суждено испытать ее; мы отнюдь не уверены, что связи,рожденные подобными чувствами, всегда желательны; но в существование этих чувств мы верим точно так же, как и в существование всех иных непостижимых законов жизни нашей прихотливой, но славной человеческой натуры. Однако мы рассказываем не веронскую трагедию, а простую и непритязательную историю, в которой могут встретиться человеческие чувства, хотя бы отчасти напоминающие, при всей своей скромности, известную всему миру драму, разыгравшуюся на улицах прекрасной столицы Венецианской Ломбардии^[54].

Когда Бурдон распрощался со своей спутницей, которая всей душой желала ему удачи, и стал пробираться по болоту к хижине, Марджери спряталась за деревом и прежде всего проверила свой фонарь, чтобы убедиться в его полной готовности на тот случай, если нужно будет быстро подать сигнал, — ведь от этого огонька зависело столь многое. Убедившись, что все в порядке, она с волнением стала всматриваться в то, что творилось возле хижины. К тому времени бортник уже скрылся из виду, и даже силуэт его не был виден на фоне темного склона холма. Но в хижине все еще пылал костер, и дикари продолжали готовить пищу, хотя некоторые из них уже утолили свой голод и устроились на ночевку. Марджери с радостью отметила, что все они растянулись поближе к огню, несмотря на то что ночь была теплая. Вернее всего, причиной были комары, которые донимают людей в таких низменных местах и по берегам рек в Новом Свете.

Марджери отлично видела чиппева, прикрученного к дереву. Она не сводила глаз с его статной фигуры, зная, что рядом с ним скоро появится бортник. Иначе она и не могла увидеть человека, находившегося ниже уровня, на котором горел костер: склон холма служил отличным прикрытием, погружая все, что было под ним, в густую тень. Это обстоятельство было весьма благоприятно для отважного бортника, позволяя ему подобраться поближе к плененному другу под прикрытием темноты, которая становилась все непрогляднее. Однако покинем Марджери и присоединимся к Бурдону, который уже почти достиг своей цели.

Бортник не без труда нащупывал путь через болото; но, преодолевая препятствия и не сбиваясь со взятого вначале направления, он выбрался на твердую почву довольно быстро, как и ожидал. Ему приходилось вести себя крайне осмотрительно. С индейцами, как обычно, были их собаки, и пара животных лежала на виду, примерно на полпути от пленника до дверей хижины. Бортник видел, как индеец кормил этих псов, и ему показалось, что дикарь приказал им стеречь чиппева. Он хорошо знал, что краснокожие держат этих животных скорее как сторожей, чем как помощников на охоте. Собаки индейцев достаточно чутки, чтобы поднять тревогу, они могут довольно долго преследовать дичь по горячему следу, но крайне редко сами берут зверя — разве что это какая-нибудь робкая и безобидная зверушка.

Тем не менее присутствие собак требовало от бортника особой осторожности. Он поднялся на склон несколько в стороне от света, все еще струившегося из открытой двери хижины, и вскоре уже смог рассмотреть как на ладони все, что творилось на ровной площадке возле шэнти. Добрая половина индейцев до сих пор не угомонилась, хотя почти все покончили с приготовлением пищи и наелись. Слух и зрение краснокожих едва ли были хуже, чем у собак, так что и этого приходилось опасаться. Двигаясь с превеликой осторожностью, Бурдон подкрался к границе освещенной земли, всего в десяти ярдах от пленника. Здесь он прислонил винтовку к небольшому деревцу и вынул нож, готовясь перерезать путы узника. Пока производились эти приготовления, оба пса трижды поднимали головы и принюхивались: один раз старший из них глухо и угрожающе зарычал. Но, как ни странно, этот сигнал тревоги сослужил отличную службу Бурдону и чиппева.

Последний, услышав рычанье и заметив, как собаки дважды поднимали головы, сообразил, что позади него затаилось какое-то существо и ему грозит опасность. Естественно, это заставило его напряженно прислушиваться, потому что, не в силах повернуться или пошевельнуть рукой или ногой, он мог положиться только на свой слух. Чутким слухом он, как ему показалось, уловил собственное имя, произнесенное совсем близко, но тишайшим шепотом. Вскоре за словами «Быстрокрылый» и «чиппева» прозвучали и «бортник», «Бурдон». Этого было достаточно: сметливый воин негромко вскрикнул, и краснокожие могли принять этот крик за невольное выражение жалобы и боли, в то время как чуткий союзник, старавшийся обратить на себя внимание пленника, понял, что был услышан. Шепот оборвался, и пленник ждал дальнейших действий друга со стоическим терпением американского индейца. Минуту спустя чиппева почувствовал, как путы, стягивавшие его локти за спиной, ослабли. Затем сзади протянулась рука с ножом, и веревки, связывавшие его запястья, были перерезаны. В эту минуту кто-то шепнул ему на ухо:

— Воспрянь духом, чиппева, — твой друг Бурдон пришел. Стоять можешь?

— Стоять нет, — еле слышно прошептал индеец. — Веревки тугие.

Еще через мгновенье и колени и лодыжки чиппева были освобождены. Остались только веревки, которыми пленник был прикручен к дереву. Медля перерезать последние путы, бортник проявил выдержку и рассудительность: стоило ему перерезать прочную веревку из волокон коры, как индеец свалился бы как бревно, потому что ноги его не держали. Веревки нарушили кровообращение, и в результате он был как бы временно парализован. Быстрокрылый Голубь правильно понял причину осторожности своего друга и старался растирать руку об руку, пока бортник растирал его ноги, обхватив руками дерево сзади. Пусть читатель вообразит волнение, снедавшее Марджери: она видела, как Бурдон подошел к дереву, но не могла понять, почему он так долго медлит.

Тем временем собаки всерьез забеспокоились. Однако их хозяева, привыкшие к тому, что по ночам вокруг лагеря бродят волки и лисы, не обращали внимания на беспокойное поведение животных, которые частенько рычали и во сне. Бортник, продолжая растирать ноги своего друга, перестал было опасаться собак, но тут возникло новое основание для тревоги, а чиппева к тому времени еще едва стоял на ногах и двигаться с прежней легкостью, конечно, не мог. Дикари собрались к хижине, и по жестам их вождя было ясно, что они собираются выставить стражу на ночь. По всей вероятности, часового поставят поближе к пленнику, и бортник был вынужден быстро решать: предпринимать попытку к бегству как можно скорее или ждать, пока все улягутся спать? Почти касаясь губами уха Быстрокрылого, но стараясь не оказаться на свету, он заговорил с ним:

— Видишь, чиппева, — вождь приказывает одному из воинов встать на стражу рядом с тобой?

— Вижу, хорошо вижу. Машет руками — как не видать.

— Как думаешь — будем ждать, пока воины уснут, или бежим, пока страж не пришел?

— Лучше ждать, думаю. У тебя есть винтовка — есть томагавк — есть нож — а?

— Все есть, хотя винтовка осталась у дерева, пониже по склону.

— Плохо. Никогда не оставляй винтовку на военной тропе. Ладно — ты его томагавком, я беру скальп — дело сделано.

— Я не убью никого, чиппева, без крайней необходимости. Если это единственный способ тебя спасти, я лучше перережу веревку, и выпутывайся сам, как знаешь.

— Дай тогда томагавк — дай нож тоже.

— Только не для убийства. Не люблю проливать кровь, когда можно без этого обойтись.

— Война — нельзя проливать кровь? Когда же убивать, если не на войне? Потаватоми выкопали боевой топор против Великого Отца в Вашингтоне — а нам нельзя брать его скальп, так?

Последние слова чиппева произнес с такой горячностью, что собаки подняли головы и зарычали. Но почти в это мгновенье вождь и немногие воины, бодрствовавшие вместе с ним, улеглись на покой, а молодой воин, назначенный охранять хижину, вышел из дверей и неторопливо пошел к пленнику. Медлить было нельзя, и бортник приставил острие ножа к веревке, которой индеец был привязан к дереву, предупредив его, чтобы тот был готов стоять на ногах без поддержки. Перерезав веревку, бортник прилег на землю и ползком двинулся подальше от света; вскоре склон холма укрыл его от всех, кто был возле хижины. Мгновение спустя он уже держал в руках свою винтовку и быстро спускался с холма к тропе, ведущей через болото.

Глава 7

Мы дикарями их зовем,

Но даже прах могил

К нам вопиет: не дикарем —

Он человеком был!

Спрэг

Добравшись до начала тропинки через болото, Бурдон остановился и оглянулся назад. Он достаточно далеко отошел от невысокого пригорка, чтобы видеть, что творится на его верхушке, и при свете угасающего костра различал все как на ладони. Чиппева стоял, выпрямившись, у дерева, словно его все еще сдерживали веревки, а часовой медленно приближался к нему. Собаки вскочили и начали лаять, разбудив пятерых или шестерых дикарей; те подняли головы. Один даже встал и подбросил несколько сухих веток в костер, который разгорелся жарче, высветив все вокруг хижины ярким светом.

Бортника поразило невозмутимое спокойствие, с каким Быстрокрылый Голубь продолжал стоять возле дерева, поджидая, пока часовой подойдет ближе. Несколько секунд — и тот подошел вплотную к нему. Потаватоми не сразу понял, что пленник больше не связан. Он сам загородил его от света, и с первого взгляда не было видно, что тот освободился от пут. Боден был чересчур далеко, чтобы разглядеть подробности, но вскоре завязалась схватка — тут уж сомнений быть не могло. Потаватоми стал проверять путы пленника, и когда он понял, что чиппева свободен, у него вырвалось восклицание. Не успел крик слететь с его губ, как Быстрокрылый попытался выхватить нож, висевший на поясе часового, но это ему не удалось, и оба, сцепившись, покатились вниз по склону в темноту. Потаватоми, схватив чиппева, испустил громкий вопль, который поднял на ноги его соплеменников. Дикари завопили во все горло, собаки отчаянно залаяли, так что шум поднялся несусветный.

В первое мгновение Бурдон не знал, что делать. Он больше всего опасался собак и даже думать боялся, что может случиться с Марджери, если эти разумные животные бросятся по его следам через болото. Но и мысль о том, чтобы бросить Быстрокрылого, когда того можно вызволить одним ударом или пинком, ему претила. Пока он мучился сомнениями, шум борьбы затих, и Бурдон увидел, как часовой ковыляет, выбравшись на свет, как после сильного падения. Внезапно рядом послышались шаги, бортник позвал вполголоса, и Быстрокрылый тут же оказался рядом. Не успел бортник сообразить, что тот задумал, как чиппева выхватил у него винтовку, прицелился в часового, все еще стоявшего на краю и рисовавшегося четкой тенью на фоне яркого огня, и спустил курок. Вопль, прыжок и тяжелое падение тела свидетельствовали о точности его прицела. Свалившись на землю, раненый устремился с крутизны вниз, и было слышно, как он катится к подножию холма.

Бурдон понимал, что надо воспользоваться удобным моментом, и уже собирался поторопить спутника, когда тот, нашарив в темноте нож, висевший на поясе бортника, вырвал его из ножен, сунул винтовку в руки своего друга и метнулся в темноту, к поверженному врагу. Сомнения не было: чиппева, повинуясь своим особым понятиям о воинской чести, с риском для жизни решил добыть традиционный трофей, свидетельство своей победы. К тому времени с дюжину индейцев уже стояли на вершине холма, как видно не понимая, что стряслось с их товарищем. Бортник, заметив это, воспользовался отсрочкой и перезарядил винтовку. А так как все происходило со скоростью электрического разряда, то тело потаватоми не успело завершить свое движение, как победитель уже покончил со своим кровавым делом. Бурдон едва успел взять винтовку на изготовку, как краснокожий друг уже вернулся с окровавленным скальпом часового на поясе; к счастью, бортник скальпа в ночной темноте не видел, иначе он, возможно, отказался бы от столь кровожадного союзника.

Оставаться на месте было нельзя; все индейцы собрались на верху холма, и вождь отрывисто выкрикивал какие-то приказы. Через минуту толпа рассыпалась, и все, как один, исчезли в темноте, понимая, насколько опасно оставаться в ярком свете костра. Потом собаки залились таким лаем, что бортник понял: они нашли останки часового. Яростный вопль на том же месте подтвердил, что дикари наткнулись на труп; Бурдон приказал спутнику идти за ним следом и пустился по тропе со всей скоростью, какую можно было развить на неверной почве.

Как мы уже говорили, было нелегко — практически невозможно — перейти этот участок заболоченной низины по прямой. Там были островки относительно надежной земли, но располагались они в беспорядке, и указывали на их расположение лишь растущие там деревья. Бурдон очень тщательно изучил вехи, предвидя возможность поспешного бегства, и поначалу без труда шел в нужном направлении. Однако собаки скоро оставили мертвое тело и устремились следом за беглеца-ми прямо по болоту, не разбирая дороги: вскоре плеск и визг показали, что и псы не выйдут сухими из воды. Дикари скатились по склону всей толпой, положившись на собак как на передовой отряд; но если собаки вполне надежны, когда дело касается чутья, то со всеми подвохами этой тропы они знакомы не были.

Наконец Бурдон остановился, и его спутник тоже. В спешке бегства бортник потерял свои вехи, и беглецы оказались в рощице из мелких деревьев или высокого кустарника, только не в той, которую он искал. В какую бы сторону они ни двинулись, нигде не было выхода, так что оставалось одно: вернуться назад по своему следу, в то время как собаки с лаем подстерегали их неподалеку. Правда, собаки больше не приближались, застряв в грязи и лужах; но непрерывным лаем они подстрекали преследователей; негромкая перекличка индейцев говорила о том, что они идут следом, если не по пятам за беглецами.

Положение было критическое; оно требовало и осторожности и решительности; к счастью, бортник, привычный к жизни в лесах, ни тем, ни другим обделен не был. Он отыскал тропу, которая завела их в ловушку, и пошел по ней обратно. Идти почти прямо на собак и их хозяев — дело, требующее немалого мужества, но мужества им было не занимать, и они крались вперед, как два ветерана, знающие, что впереди спрятана батарея, готовая открыть огонь. Немного спустя Бурдон остановился и убедился, что под ногами — твердая земля.

— Здесь нам поворачивать, чиппева, — сказал он вполголоса, — на этом месте я сбился с дороги.

— Поворачивать — хорошо, — отозвался индеец, — собаки близко.

— Придется стрелять в собак, если они станут наседать, — заметил бортник, быстро двигаясь по тропинке — теперь он был уверен в том, что идет куда надо. — Сейчас они, похоже, застряли в грязи, да этим псам болота нипочем.

— Лучше стрелять потаватоми, — невозмутимо возразил Быстрокрылый. — Потаватоми — дорогой скальп, собачьи уши никто не берет.

— А вон и то дерево, которое я ищу! — воскликнул Бурдон. — Если доберемся до него, думаю, мы спасены.

До дерева они добрались, и бортник приступил к действиям, заранее обдуманным, чтобы обеспечить возвращение обратно. Он вынул из сумки кусочек подмоченного пороха, приготовленный еще до того, как отправился выручать чиппева, и укрепил его на ветке у себя над головой, с той стороны, которая была видна укрывшейся под другим деревом Марджери. Затем он отстранил своего спутника, высек огонь с помощью кремня и кресала и подпалил порох. Конечно, порох вспыхнул, как фейерверк в руках у мальчишки: достаточно жарко, чтобы дать яркий свет, заметный в темноте ночи почти за милю; не успел мокрый порох заняться, плюясь искрами и шипя, как бортник вперил свой взгляд в почти осязаемую, непроглядную темень болота. Там сверкнул и мгновенно исчез яркий огонек. Этого было довольно; бортник сбил на землю свой фейерверк и затоптал его; фонарь Марджери сверкнул и погас, как и было условлено. Уверенный в своих расчетах, Бурдон сделал знак товарищу и быстро пошел по тропе, зная, что она ведет в нужном направлении. Вскоре уже можно было разглядеть дерево, и путники поспешили к нему со всех ног. Через несколько секунд они увидели Марджери, и бортник, не в силах совладать с обуревавшей его радостью, расцеловал ее.

— Как жутко завывают собаки, — сказала Марджери, не рассердившись за вольность, оправданную обстоятельствами. — Мне кажется, за ними бежит все племя! Ради Бога, Бурдон, поспешим к лодкам — брат и сестра, наверное, думают, что мы погибли!

Враги приближались, и бортник, взяв руку Марджери, продел ее себе под локоть так решительно и с такой заботой, что сердце девушки забилось, полное чувств, не имеющих ничего общего со страхом, и она вспыхнула от радости, несмотря на грозящую опасность. Идти было недалеко, и вскоре все трое вышли на берег к лодкам. Их встретила Дороти — она была одна и металась по берегу в явном отчаянии. Конечно, она слышала адский шум и понимала, что дикари преследуют ее спутников. Увидев сестру, Марджери поняла, что стряслось что-то не совсем обычное, и, опасаясь худшего, спросила без обиняков:

— Что с братом? Где Гершом? — Вопрос чуткой девушки прозвучал требовательно.

Сестра ответила еле слышно, стараясь, как верная жена, оправдать проступки любимого мужа.

— Гершом сейчас немного не в себе, — прошептала Дороти, — он опять взялся за старое.

— Взялся за старое, — медленно повторила ее сестра, таким же полушепотом, каким ей были сообщены нерадостные вести. — Как же это случилось — ведь виски у нас больше нет?

— Кажется, в запасах Бурдона было немного виски, и Гершом его отыскал. Я никого не виню; конечно, Бурдон имеет право хранить у себя виски, он ведь никогда не выпьет лишнего; а только жаль, что в лодке нашлось спиртное!

Бортник был крайне озабочен неприятными известиями; он знал им цену куда лучше, чем кто-либо из присутствующих. Женщины были опечалены, как и подобает женщинам; но он предвидел опасность, потому что привык оказываться в критических ситуациях и знал, что для того, чтобы с честью выйти из них, требуется предельное напряжение сил. Если Склад Виски и вправду взялся за старое, то он превратится в обузу, никакой помощи от него не дождешься, о чем оставалось только сожалеть, предоставив времени исправить положение. К счастью, с ними был индеец, который мог грести на втором каноэ, когда первым будет управлять Бурдон. Нельзя было терять ни минуты — лай собак и вопли дикарей слишком быстро приближались, а это означало, что они так или иначе выберутся из болота. Бортник приказал всем бежать к лодкам и сам прыгнул в каноэ Склада Виски.

Гершом спал тяжелым сном мертвецки пьяного забулдыги. Кувшин Долли забрала и спрятала, как только муж упился настолько, чтобы не угрожать ей побоями. Иначе несчастный, не зная удержу, погубил бы себя окончательно, тем более что после столь долгого воздержания виски показалось ему еще желаннее прежнего. Однако кувшин был выдан хозяину, и бортник вылил его содержимое в воды Каламазу, к нескрываемой радости женщин и явному недовольству чиппева. Но бортник был неумолим, и вскоре последняя капля виски смешалась с речной водицей. Покончив с этим, бортник сделал знак женщинам садиться в лодки и окликнул чиппева. Отплывая на каноэ, они на долгое время избавлялись от преследователей; тем, чтобы добраться до своих лодок, без которых они не могли угнаться за беглецами, нужно было вернуться прежним путем через болото.

То ли путем тайного сговора, то ли по чистой случайности, но так уж получилось, что чиппева уселся на корме лодки Гершома, а Марджери нашлось место в лодке Бурдона. Что же до Склада Виски, то он валялся как бревно на дне своей легкой лодчонки, и о нем позабыли все, кроме преданной жены, которая положила его голову на колени, за неимением подушки; к счастью, он, не принося никакой пользы в эти минуты, не чинил и особых помех. К тому времени, как Бурдон и чиппева заняли свои места и каноэ отошли от берега, можно было на слух понять, что не только собаки, а и пестрая толпа их хозяев уже пробралась через болото и выскочила на твердую землю восточнее топи. Собаки шли по следу, так что ждать, пока они приведут дикарей к месту стоянки, оставалось недолго. Бортник, зная об этом, приказал чиппева следовать за собой и погнал каноэ от берега, по одному из естественных каналов, сходившихся как раз в этом месте.

Шум и гам слышались все ближе, потому что преследователи бежали куда резвее по твердой почве после топкого болота. Однако ярдах^[55] в пятидесяти от берега канал, или открытая протока в зарослях риса, по которой пробирались лодки, круто изгибался к северу, в то время как события, о которых мы рассказывали, разворачивались на северном берегу реки, то есть по левому борту лодок. Стоило завернуть за эту излучину, и лодки оказались бы совершенно скрытыми от глаз тех, кто остался на берегу, даже средь бела дня, не говоря о ночной темноте. Поэтому Бурдон сам перестал грести и приказал чиппева следовать своему примеру, чтобы плеск весел не выдал их; лодки бесшумно скользили по течению. Благодаря этой предосторожности беглецы все еще находились совсем близко от берега, когда стая собак, а за ними и их хозяева, оказались на том самом месте, откуда каких-нибудь две минуты назад отчалили лодки. А так как преследователи нисколько не таились, беглецы — по крайней мере тот, кто хорошо понимал общий язык великого племени оджибвеев, — получили возможность подслушать все, что они говорили. Бурдон сблизил каноэ бортами, и чиппева, по его приказу, переводил те слова из разговора врагов, которые считал доступными для женщин.

— Говорят — никого нет! — спокойно начал индеец. — Думают — он ушел недалеко — хотят искать — говорят, собаки чуют — посмотреть, кто там.

— А ведь собаки могут нас почуять, мы слишком близко, — прошептал бортник.

— Пускай чуют, поймать не могут, — невозмутимо возразил чиппева. — Пристрелим, если сунутся: когда собака гонится за воином, плохо собаке.

— Сейчас говорит кто-то из старших, да?

— Да — он вождь — знаю голос — много слышал его — он хотел пытать Быстрокрылого Голубя. Ладно, надо прежде поймать Быстрокрылого Голубя — нужны быстрые крылья, а?

— Что же он говорит? Нам очень важно знать, что вождь говорит сейчас.

— Какое дело, что говорит — делать не может — повезет, возьму и его скальп.

— Да, уж в этом я не сомневаюсь, но он говорит серьезно и вполголоса; прислушайся и скажи нам, что он говорит. Я издали плохо понимаю.

Чиппева послушался и хранил полное молчание, пока вождь не кончил говорить. Потом он сообщил содержание его слов на том английском, каким владел, сопровождая перевод комментариями, которые приходили в голову ему самому.

— Вождь говорит молодым людям, — сказал чиппева, — все вожди говорят молодым людям — Быстрокрылый Голубь ушел на каноэ — однако не видят каноэ — но каноэ должно быть, или он плавал. Думают, здесь не один индеец — однако не знают — будут смотреть утром следы…

— Хорошо, хватит: что он приказывает своим молодым людям делать? — нетерпеливо перебил бортник.

— Не будь скво, Бурдон, — скажу, понемногу. Говорит воинам — а если у него есть каноэ, он может взять наши каноэ и уведет — а если он плавает, этот дьявол чиппева поплывет вниз по реке и возьмет наши каноэ — лучше кто-нибудь беги назад, стереги наши каноэ — вот что они говорят молодым воинам.

— А ведь это мысль! — воскликнул Бурдон. — Давай-ка живей, доберемся туда первыми и перехватим их каноэ. Водой туда раза в два ближе благодаря этой излучине, а по болоту им брести вдвое дольше.

— Хороший совет! — заметил Быстрокрылый. — Ты греби — я следом.

Сказано — сделано, и каноэ снова двинулись вперед. Ночная темнота служила им надежной защитой, но будь хоть и самый полдень, густые заросли риса надежно скрыли бы их путь. Костер в хижине послужил им маяком и помог Бурдону обнаружить каноэ. Подходя к стоянке, он слышал вдалеке лай собак и голоса сопровождавших их индейцев, которые громко окликали двоих дикарей, оставшихся в хижине за часовых.

— Что они там кричат? — спросил бортник чиппева. — Орут во все горло, видно, хотят, чтобы те двое, у дверей хижины, их услыхали. Ты разбираешь, что они там орут?

— Говорят двум воинам — иди, смотри каноэ — вот и все — пусть идут — тут нас двое — возьмем два хороших скальпа, двое негодяев — два скальпа!

— Да нет же — нет, Быстрокрылый, — на сегодня хватит с нас этой работы — надо увести их каноэ от берега как можно скорее. Можешь зацепить те два?

— Крепко зацепить — крепко, можно тянуть, — отвечал индеец, все еще не желая расставаться с мыслью нанести удар своим врагам, но при этом исправно помогая брать на буксир вражеские каноэ. — Теперь хорошее время два негодяя терять свои скальпы!

— Два негодяя, как ты их зовешь, поняли, что им кричат с болота, и проверяют курки своих винтовок. Поспешим, а то как бы они нас не увидели да не принялись палить. Отчаливай, чиппева, да греби на середину залива.

Бортник говорил очень серьезно, и Быстрокрылый неохотно повиновался. Будь у него при себе винтовка или хотя бы нож, он бы, пожалуй, выскочив на берег, сумел исподтишка подкрасться к кому-нибудь из врагов и добыть еще один трофей. Но бортник был непреклонен, и чиппева был вынужден волей-неволей послушаться его, потому что Бурдон не только держал под рукой винтовку, но и предусмотрительно припрятал свой нож и томагавк — орудие, которое он обычно носил с собой, как и краснокожий.

Перед ними стояла довольно трудная задача. Ветер все еще не улегся, и каждому из легких суденышек, и без того перегруженных, предстояло силами одного гребца вести на буксире еще две такие же лодки, притом прямо против ветра. Однако вес груженых лодок и легкость пустых несколько облегчали это дело. Минуты через две все лодки были уже настолько далеко от берега, что индейцы, сбежавшие вниз «посмотреть» на свои лодки, ничего не увидели. Дикари разразились оглушительными воплями, не только выдавая свое разочарование, но и сообщая о размерах обрушившегося на них несчастья своим товарищам, все еще пробиравшимся по болоту.

Было понятно, как много выиграли беглецы, завладев всеми лодками. Теперь их враги, хотя бы на некоторое время, были прикованы к северному берегу реки, а ширина устья в этом месте служила надежной преградой между ними и теми, кто достиг южного берега. Лодки к тому же давали слабейшей партии возможность двигаться куда угодно, увозя с собой весь груз, который был на борту, а именно все имущество бортника; а враги, потеряв каноэ, теряли главное средство передвижения и, вероятно, будут вынуждены продолжать путь в пешем строю. О цели их похода бортник только догадывался, пока не расспросил чиппева, и сделал он это тотчас же, как только все лодки оказались в безопасности, у южного берега реки. Здесь наши беглецы и высадились, пройдя протокой в зарослях риса и причалив к твердой земле. Марджери принялась разводить костер, чтобы отгонять комаров, в укромном местечке за небольшим холмом, скрывавшим огонь от противоположного берега. Утром придется гасить костер, чтобы не выдать дымом свое укрытие. Позаботившись о том, чтобы для костра прелестной Марджери топлива было в избытке, бортник приступил к расспросам и прежде всего спросил чиппева, как тот угодил в плен.

— Ладно, расскажу все, — ответил, не увиливая, чиппева. — Скрывать тропу от друга — не хорошо. Помнишь, как прощались на прогалине с Бур доном?

— А как же — помню как сейчас. Потаватоми пошел своей тропой, а ты — своей. Я был рад, потому что видел — ты его другом не считал.

— Да; хорошо идти своей тропой, а не одной с твоим врагом — можно подраться, — спокойно ответил индеец. — Этот раз тропа опять стала одна — потаватоми потерял скальп.

— Все это я знаю, Быстрокрылый, и очень хотел бы, чтобы этого не случилось. Я наткнулся на тело Большого Лося, прислоненное к дереву, вскоре после того, как вы от нас ушли, и понял, от чьей руки он пал.

— Скальп не нашел, а?

— Нет, скальп с него сняли; но для меня это уже ничего не значило — ведь он был убит. Какой смысл вести войну так, что ни в лесу, ни на прогалинах, ни в прериях не уйти от смерти? Погляди-ка, какую беду навлекла на эту семью ваша индейская манера воевать!

— Как вы воевать, говори — хочу знать. Идешь целовать, кормить олениной врага — или брать его скальп? А? Как лучше всего делать, чтобы он боялся и признал — ты хозяин?

— Всего этого можно добиться, не убивая одиноких путников и не трогая женщин и детей. Оттого что ты снял скальп с Большого Лося, мир между Англией и Америкой не приблизился.

— Скальп нет, жалко — потаватоми отняли, говорят, похоронили его. Ладно, пускай прячут в яму, глубокую, как колодец белого человека, — не могут спрятать славу Быстрокрылого Голубя! Она вот тут — зарубка хранит ее!

Зарубки на палочках — нечто вроде дикарского способа производить воина в следующий чин: определенное количество зарубок — все равно что официальное представление к повышению в чине, не уступающее процедуре производства в Вашингтоне. Ни в том, ни в другом случае, по-видимому, это не приносит ни денег, ни командирского поста, разве что в редких случаях, да и то когда это выгодно правительству. У почестей есть свои особенности. Как и у всех прочих человеческих интересов, в военных действиях имеются известные моральные градации. Например, гражданин, который одобряет оккупацию Алжира^[56] и Таити^[57] или нападение на Кантон^[58], а также и многочисленные войны с индейцами, обагрившие полуострова Восточного побережья кровью коренных жителей, видит чудовищное преступление в нападении на Веракрус^[59], брешь в стенах которого открыла прямой путь на Сан-Хуан-де-Улуа^[60]. В глазах того же глубокомысленного моралиста гаритас^[61] в Мехико следует одобрить, как будто это двери, открывающиеся в будуары прекрасных сеньор этой великолепной столицы; а ведь нет ничего более чудовищного, чем стрелять на улицах города в кого попало. Поэтому мы не без удовольствия пользуемся возможностью добавить некоторые элементы философии Быстрокрылого Голубя к воззрениям мудрых голов Старого Света, дабы дополнить кодекс интернациональной морали касательно этого интересного вопроса, при изучении которого не знаешь, отдать ли предпочтение тому, который составлен в университетах, или тому, который пришел прямо из диких и глухих лесов.

— Все к лучшему, — отвечал бортник. — Хотелось бы мне убедить тебя выбросить и этот отвратительный трофей, что привязан к твоему поясу. Помни, чиппева, ты теперь среди христиан и тебе подобает делать так, как хотят христиане.

— А что христиане делают, а? — презрительно бросил индеец. — Пьют, как Склад Виски, да? Обманут бедного краснокожего, а потом станут на колени и смотрят наверх, на Маниту?^[62] Так христиане делают, да?

— Те, кто так делает, — христиане только на словах; ты должен быть лучшего мнения о настоящих христианах — в душе.

— Каждый зовет себя христианин — говорю тебе — все бледнолицые христиане, так говорят. Ты послушай чиппева. Один раз долго говорил с миссионером — он рассказал все про христиан — что христиане делают — что христиане говорят — что он ест, как он спит, как он пьет! — все хорошо — хочет Быстрокрылого Голубя сделать христианин — потом помни солдат в гарнизоне — не ест, не пьет, не спит как христианин — все делай, как солдат: ругается, дерется, обманывает, пьяный ходит, — это такой христианин будет индей, а?

— Нет, христианин не должен так себя вести; боюсь, только немногие из нас, называющих себя христианами, ведут себя как подобает христианам, настоящим христианам, — сказал Бурдон, понимая, что обвинения чиппева справедливы.

— Вот именно — я понял — спросил миссионера один раз, куда все христиане подевались, — индей их даже не может найти — в лесу нету — в прерии нету — в гарнизоне нету — нету в Макино, нету в Детройте — куда все ушли, что индей не может их найти нигде, только в словах миссионера?

— Интересно знать, какой ответ тебе дал миссионер?

— Пожалуй, скажу — говорил, среди бледнолицых один на тысячу истинный христианин, хотя все зовут себя христианами! Это индей называет обман, а?

— Не так-то просто объяснить индейцу все обычаи белых людей, Быстрокрылый; но мы непременно поговорим об этом в другой раз, на досуге. А сейчас я хочу знать, как ты попал в плен к потаватоми.

— Очень просто — хорошо бы разговор христиан был такой простой. Ты видел, Бурдон, Большой Лось вышел в разведку, когда мы встретились на прогалине у реки. Я это знал и взял его скальп. Эти потаватоми — его друг, они пришли встретить старого вождя — не могли найти; но нашли Быстрокрылого, схватили меня, когда я устал и спал; скальп Большого Лося был у меня — жалко — узнали скальп: седые волосы, еще приметы. Положили меня в каноэ — хотели везти чиппева в Чикаго и там пытать — но ветер очень сильный. Тогда встретили друг в другом каноэ, пришли сюда подождать немного.

Такова была простая история пленения чиппева. Очевидно, Большой Лось пришел на каноэ от устья Сент-Джозеф к месту, находившемуся примерно на полпути между этой рекой и устьем Каламазу, где он и высадился на берег. Какова была цель экспедиции, трудно сказать, но нельзя с уверенностью утверждать, что целью предприятия не было нападение на бортника и присвоение его добра. Хотя лично Большой Лось не был знаком с бортником, в глуши вести разлетаются с невиданной быстротой; и не исключено, что весть о белом американце, промышляющем на прогалинах, дошла до него одновременно с известием, что боевой топор выкопан из земли, так что отряд отправился в поход за скальпом и имуществом бортника. Судя по всему, чиппева со свойственной дикарям проницательностью догадался о замыслах потаватоми и убедился, что намерения старого вождя далеко не дружественные; и он предпринял действия, о которых коротко поведал выше, чтобы добыть скальп врага, а заодно помешать ему нанести ущерб союзнику, который стал, после откровенного разговора, не просто союзником, а другом. Все это индеец объяснил своему собеседнику обычными короткими фразами, но достаточно ясно и понятно для слушателя. Бортник слушал с самым глубоким вниманием, понимая, как важно знать все грозящие ему в создавшемся положении опасности. Пока велся этот разговор, Марджери успела разжечь костер и старательно готовила какую-то горячую микстуру, зная, что ее несчастному брату она понадобится после попойки. Дороти сновала от костра к каноэ и обратно, по-женски беспокоясь о своем муже. Что же до чиппева, пьянство в его глазах вряд ли было большим грехом, но человек, позволивший себе напиться на военной тропе, вызывал его презрение. У американских индейцев есть одно достоинство: они ведут себя сообразно обстоятельствам. В военное время они обычно готовятся к сражениям с невозмутимым спокойствием и мудростью, позволяя себе излишества только в минуты передышек и в сравнительной безопасности. Впрочем, надо признать, что с распространением так называемой цивилизации характер краснокожих быстро меняется и в наши дни они чаще всего следуют примеру, который им подают окружающие «христиане».

Закончив разговор с чиппева и объяснив свои намерения Марджери в немногих словах, Бурдон сел в свое каноэ и погнал его сквозь заросли риса к середине реки: он отправился на разведку. Устье здесь было широкое, поэтому он пустил лодку по ветру и дрейфовал, пока не оказался прямо напротив хижины. О том, что он увидел и что он предпринял, мы расскажем в следующей главе.

Глава 8

Спустившись вниз на жабе-скакуне,

Эльф оглядел окрестности вокруг,

И, крылышки свои прижав к спине,

Он к берегу реки пустился вдруг.

Взобравшись ловко на скалу крутую,

Эльф руки вытянул, прочтя молитву наперед,

И, описавши в воздухе кривую,

Он с головой нырнул в пучину вод.

Дрейк

С того времени, когда Бурдон увел все каноэ у потаватоми и вновь возвратился к северному берегу реки, прошел час. За этот час вождь индейцев успел ознакомиться со всеми уже известными нам событиями и собрал своих воинов в хижине и возле нее на военный совет. На церемонии времени не было, пора было действовать. Никто не курил трубки, не соблюдались и другие обычаи, подобающие великим советам племени; надо было обсудить случившееся, выслушать все мнения. В этой части Северной Америки в политической жизни преобладает нечто весьма сходное с демократией. Однако это не та ублюдочная демократия, которая так быстро входит в моду у нас и которая видит «народ» исключительно в канавах под забором, забывая, что землевладелец имеет такое же право на защиту, как и арендатор, господин — как слуга, и джентльмен — как подонок общества. Индейцы мудрее нас. Они знают, что вождь достоин большего уважения, чем бездельники, слоняющиеся по деревне, и к первому прислушиваются, а вторых слушать не станут. Судя по всему, у них хватает здравого смысла, чтобы одинаково избегать ошибок как тех, кто свято верит в благородную кровь, так и тех, кто делает ставку на подонков.

Индейцам теория «новых людей» показалась бы нелепицей, потому что они никогда не жаждут перемен ради одной лишь новизны. Напротив, если у них и не существует наследования высокого положения в обществе, то сохранилась природная сообразительность; мы сомневаемся, что во всей Америке можно найти краснокожего, который оказался бы настолько простаком, чтобы считать достоинством любого претендента на ответственный, важный пост то, что его никогда не учили делать свое дело. Ему никогда не придет в голову примитивная мысль, что человек заслуживает высокого положения именно потому, что он самоучка, в то время как на школы тратятся миллионы. Спору нет, и среди индейцев есть своего рода демагоги и свои Цезари, но обычно им не дают развернуться; и лишь в редчайших случаях подобные личности нарушают права и обычаи племени. Человеческая натура, конечно, повсюду одинакова, и не следует предполагать, что среди дикарей царит справедливость; но одно совершенно ясно: на всем белом свете самые простые и дикие люди гораздо лучше соблюдают собственные установления, чем те, кто живет, как считается, в высокоцивилизованном обществе.

Оказавшись в точке, откуда было хорошо видно, что творится возле хижины, все еще освещенной огнем костра изнутри, Бурдон перестал грести, лишь изредка опуская весло в воду, чтобы удержать лодку на месте. Находясь на расстоянии винтовочного выстрела, он тем не менее надеялся, что темнота почти укроет его. Он знал, что дозорные наблюдают за всеми подступами к хижине: и в том, что кое-кто из врагов бродит по берегу Каламазу, разыскивая украденные лодки или тех, кто их увел, бортник также не сомневался. Поэтому он соблюдал осторожность, стараясь не подвергать свое каноэ опасности.

Было как нельзя более ясно, что дикари не могут определить численность противника. Если бы не выстрел из винтовки, убивший их воина, с которого был снят скальп, они могли бы подумать, что пленник как-то умудрился сам освободиться от пут и сбежать; но они знали, что у чиппева не было ни ружья, ни ножа, так как все оружие, в том числе и оружие убитого, было налицо; значит, пленнику кто-то помог освободиться, это ясно. А так как потаватоми были осведомлены о существовании бортника и Склада Виски, они, естественно, приписали хотя бы часть неожиданных событий тому или другому из них. Правда, было известно, что хижину выстроил три или четыре года назад торговец-индеец, и тогда никто из присутствующих не видел там ни Гершома, ни его семейства. Но дальнейшее дикари представили себе так, словно ежедневно бывали в этом месте. Однако в одном они ошиблись. Из шэнти все было вынесено подчистую, а следы недавнего пребывания были скрыты так тщательно, что никто даже не заподозрил, что семья покинула жилье всего за час до их прибытия. Кроме того, и бортник был в этом уверен, индейцы до сих пор не обнаружили тайник с имуществом и мебелью. Наткнись они на склад вещей, они непременно вытащили бы всю добычу на свет, поближе к костру: дикари обычно не церемонятся с трофеями подобного рода.

И все же было нечто, недоступное уму даже этих чутких сынов девственного леса, и бортник, несмотря на разделявшее их расстояние, прекрасно понимал, как они озадачены. Сильный запах виски в хижине и вокруг нее потаватоми не могли объяснить. То, что следы этого особого запаха — аромата, столь соблазнительного для любителей выпить, — оставались в хижине, еще можно было понять; но дикари никак не могли взять в толк, почему так сильно пахнет спиртным и обрыв, с которого были сброшены бочки. Об этом они и судачили, когда Бурдон подобрался достаточно близко, чтобы наблюдать за их действиями. После недолгих препирательств индейцы зажгли факелы и под предводительством сурового старого воина, как видно обладавшего особо тонким чутьем на запах виски, бросились к тому месту, где разбилась первая, полупустая бочка и где сохранилась значительная часть ее содержимого. Земля здесь была местами еще мокрой, и запах виски был так силен, что не оставалось никаких сомнений: тут, по несчастной оплошности, было пролито большое количество драгоценного, по мнению потаватоми, напитка. Разумеется, они считали, что произошел несчастный случай, — ведь ни одному нормальному человеку не придет в голову выливать спиртное нарочно.

Бортник отчетливо видел, как дикари мечутся, размахивают руками, бросаются на колени. Они и вправду бросались на колени и едва не тыкались носами в землю, принюхиваясь к любимому запаху виски; кое-кто просто полюбопытствовал, но для большинства даже мучительного наслаждения запахом вместо выпивки было достаточно. Однако, пока большинство индейцев впитывали запах виски из любви к спиртному, нашлись среди них немногие, растолковавшие события с проницательностью, достойной величайшего из ныне живущих натурфилософов. Они отлично понимали, что прошло не более нескольких часов с того момента, как виски пролилось; значит, на это место бочку доставили человеческие руки и они же ее перевернули. Для подобного деяния должны были быть веские причины, и в умах индейцев эти причины явились во всей достоверности. Должно быть, заметив их приближение, виски вылили на землю, только бы оно не попало к ним в руки. Некоторые вожди, люди проницательные и бывалые, даже почти точно догадались, каким именно образом это было сделано; привыкнув к разгадыванию загадок подобного рода,они приобрели и некие навыки в изучении фактов и достижении верных результатов, навыки, присущие ученым мужам и вполне подобающие их методам и учености. Но свои выводы вожди оставили при себе; их все же одолевали сомнения, так что они предпочли выслушать мнения тех, кто без обиняков высказывался на эту тему.

Бортник же не только видел, но и слышал достаточно, чтобы понять умозаключения дикарей и даже ход их рассуждений. Чтобы осветить заколдованное место, дикари развели поблизости костер, так что все они были видны бортнику как на ладони. Не в силах бороться с любопытством, Бурдон отважился подойти совсем близко к берегу, чтобы видеть все как можно лучше. Можно сказать, что он разгадывал ребус, и удовольствие, которое ему доставлял этот запутанный процесс, знакомо всем нам, любителям пошевелить мозгами. Захваченный неодолимым интересом, бортник не заметил, как свежий ветер подогнал каноэ к самому краю зарослей риса, которые в этом месте окаймляли берег лишь узким пояском. Это растение и ввело молодого человека в заблуждение, так как он ориентировался на заросли как на примету, указывавшую, когда пора поворачивать назад. Но из всех мест, где рос дикий рис, это было самое неудачное: ширина пояса была так мала, что огонь, разведенный напротив, просвечивал его почти насквозь. Бурдон был поражен и немало обеспокоен: в ту минуту, когда его суденышко ткнулось в заросли, между ним и огнем костра прошли двое статных воинов, едва не ступая в воду. Эти воины оказались так близко, что он слышал не только их разговор вполголоса, но и шорох мокасин по земле. При сложившихся обстоятельствах было бы неразумно отступать под дулами винтовок; оставался только один выход. Крепко вцепившись в стебли риса, бортник остановил дрейф своего каноэ.

Немного подумав, Бурдон счел свое положение не таким уж плохим. По доброй воле он никогда бы не решился подкрасться так близко к врагам, считая это чистым безумием; но раз уж он оказался здесь, спрятанный надежно в зарослях риса, ему оставалось только воспользоваться случаем, предоставившимся в его распоряжение. Он нашел сыромятный ремешок и привязал каноэ к стеблям растения, таким образом поставив свое судно как бы на якорь или к причалу, что давало ему возможность переходить в лодке с места на место. Рис был достаточно высок, так что можно было даже встать во весь рост, оставалось только потрудиться, чтобы отыскать место, где можно было смотреть сквозь стебли. Но, пробравшись на нос каноэ, совершенно бесшумно ступая ногами, обутыми в мокасины, бортник был поражен тем, насколько ненадежно его прикрытие. По сути дела, он находился всего в трех футах от внутренней кромки зарослей, которые росли в десяти футах от берега, где еще стояли двое увлеченных беседой воинов. Лица их были обращены к костру, яркие отблески которого временами пробегали по каноэ, освещая все, что было на борту. Осознав, как близко он подошел к берегу, Бурдон схватился было за весло, готовый к бегству, но затем решил, что безопаснее оставаться на месте. Поэтому он присел на доску, перекинутую с борта на борт — если у такой лодчонки вообще есть что-то, заслуживающее названия бортов, — и стал терпеливо ждать дальнейших событий.

К тому времени все или почти все потаватоми собрались на этом месте, на склоне холма. Хижина опустела, костер догорел, и темнота воцарилась вокруг. Зато индейцы по-прежнему подбрасывали хворост в новый костер, так что вскоре весь склон холма, ручей внизу и овраг, по которому он протекал, озарились ярким светом. Разумеется, все, что освещал огонь, было видно до мельчайших подробностей, и вскоре бортник был целиком поглощен наблюдением за индейцами, невзирая на не совсем обычные обстоятельства.

Дикари, казалось, были ошеломлены необычайным и для большинства из них необъяснимым явлением: земля источала аромат свежего виски, да еще здесь, в глухом и заброшенном месте! И хотя двое или трое из них, как мы уже говорили, отчасти догадывались об истине, большинство по-прежнему не могло разгадать эту великую тайну: она казалась им каким-то необъяснимым образом связанной с недавним началом войны. Невежество всегда идет рука об руку с суеверием, и нет ничего удивительного в том, что многие, если не все, из этих неученых дикарей именно так отнеслись к неожиданному запаху в столь неподходящем месте. К несчастью, виски заворожило краснокожих обитателей континента с силой, какую можно приписать разве что колдовским чарам, и понадобится не один отец Мэтью^[63], чтобы побороть эти чары. Индеец уязвим для бедствий, навлекаемых «огненной водой», нисколько не меньше, чем белый человек; и так же, как белый, он убеждается, что от этой губительной страсти трудно освободиться, если ты дал ей взять над собой власть. Та часть отряда, которая не понимала, откуда взялся запах их излюбленного напитка в таком месте, — а это были все, кроме троих, — горячо обсуждала происшествие, и самые невероятные и несусветные предположения срывались с их губ. Двое воинов на берегу были глубоко убеждены, в отличие от большинства товарищей, что тут не обошлось без «колдовских чар».

Вряд ли читатель удивится, узнав, что Бурдон созерцал развернувшуюся перед ним сцену с глубочайшим вниманием. Казалось, он настолько был близок к дикарям — а так оно и было, — что ему мнилось, будто он понимает, о чем они говорят, по выражению их хмурых чумазых физиономий. Отчасти его предположения были правильны, порой же он абсолютно точно угадывал, о чем идет речь. Частые коленопреклонения то одного, то другого из тех, кому запах виски так сладок, без слов говорили о содержании беседы; но еще понятнее о нем говорили красноречивые, выразительные жесты, запальчивые выкрики и огненные взгляды, которые перебегали с лиц собеседников на заколдованное место, освященное пролитым виски. Поглощенный наблюдениями и усилиями угадать, какое впечатление произвело необычайное событие на умы диких жителей леса, Бурдон внезапно заметил, что нос его каноэ высунулся из зарослей риса у самого берега и лодка скользит уже по чистой воде, футах в десяти от тех двух индейцев, которые до сих пор спорили поодаль от остальных. Ремешок, заменявший якорь, развязался, и южный ветер или, скорее, маленькая буря гнал легкое суденышко к берегу.

Если бы предоставилась возможность, бортник спасся бы бегством. Но он оказался на виду слишком неожиданно и быстро и сообразил, что его могли подстрелить из винтовки прежде, чем бы заметил, что приближается к двум воинам. Весло осталось на корме, и, как бы живо ни действовал бортник, он не успел бы взяться за весло, прежде чем лодка ткнется носом в берег. В таком положении, если бы даже и было время, чтобы остановить каноэ, ему оставалось только грести руками.

Бурдон понял свое положение без долгих размышлений; и хотя сердце у него захватило, когда он увидел, что остался без прикрытия, он мгновенно решил, как будет действовать. Вы дать свою тревогу было так же губительно, как и пытаться бежать; коль скоро случай вынудил его нанести, так сказать, визит, он решил придать ему видимость дружеского посещения, а заодно и добавить малую толику «колдовства» и магии, чтобы поразить воображение суеверных существ, в чьи руки он так незадачливо угодил.

Как только каноэ коснулось берега — а это случилось через секунду после того, как оно вышло из укрытия, — Бурдон встал и, протягивая руку индейцу, стоявшему ближе, приветствовал его неким составным словом: «Саго!» Воин негромко вскрикнул, сообщая о прибытии гостя, для которого этот визит был столь же неожиданным, как и для индейцев, своему собеседнику и остальным индейцам у костра. Это вызвало некоторое смятение, и бортник в мгновение ока был окружен дикарями.

При встрече индейцы проявили сдержанность и невозмутимое достоинство, отличающее воинов, вышедших на тропу войны и старающихся вести себя как подобает мужчинам. Бортник обменялся рукопожатиями с некоторыми из них, и его приветствие было принято с полнейшим спокойствием, если и не с абсолютным доверием и дружелюбием. Эта небольшая церемония позволила нашему герою окинуть взглядом смуглые лица, которым боевая раскраска придавала зверское выражение, а заодно и обдумать собственное поведение. Ему пришла в голову счастливая мысль притвориться «колдуном-знахарем» и использовать удачный случай с виски для своих пророчеств и фокусов. Он начал с того, что осведомился, говорит ли кто-нибудь по-английски, не полагаясь на свое слабое знание языка оджибвеев, на котором говорят многочисленные племена этого широко расселившегося по стране народа. Несколько индейцев могли сносно объясняться по-английски, а один владел языком достаточно, чтобы облегчить объяснения, хотя вряд ли мог сделать их приятными. Но так как дикари почти сразу же пожелали осмотреть каноэ и его груз, а уж потом выслушать объяснения гостя, Бурдону пришлось согласиться и позволить молодым людям удовлетворить свое любопытство.

Бортник отправился в свой опасный рейд на собственном каноэ. Однако, перед тем как покинуть южный берег, он облегчил утлое суденышко, выгрузив на берег все, что не могло ему понадобиться. А так как почти половина его имущества уже была в каноэ Склада Виски, работа не заняла много времени, и, на счастье нашего героя, он проявил благоразумие и чувство меры. Он старался только лишь облегчить каноэ и прибавить ему ходу на случай бегства: но, как оказалось, он, сам того не зная, спас немалую часть своего имущества. Индейцы нашли в каноэ только одну винтовку с припасом пороха и пуль, несколько мелочей из домашнего хозяйства бортника, которые он не счел нужным выгружать, да весла. Весь запас меда, шкуры и пищевые припасы, а также лишний порох и свинец — короче говоря, все остальное имущество Бурдона — находились в полной безопасности на другом берегу реки. Наиболее ценной Добычей потаватоми была сама лодка, которая давала им возможность переправиться через Каламазу или добраться до любого другого места водным путем.

Но пока что ни одна из сторон не обнаруживала никаких признаков враждебности. Бортник делал вид, что его не интересует судьба винтовки и даже каноэ, а дикари, проверив лодку и ее содержимое, вернулись к гостю, чтобы еще раз осмотреть и его с любопытством столь же жгучим, сколь полным недоверия. Теперь настало время для более или менее вразумительной беседы гостя с вождем, который говорил по-английски и был известен в большинстве северо-восточных гарнизонов под именем Удар Грома, или, сокращенно, Гром, что вполне отвечало его грозному виду, хотя репутация у этого человека была вполне приличная в глазах тех, кто всякое злословие привык считать клеветой. Еще ни один человек не обижался на то, что на него не возводят напраслину.

— Кто убил и снял скальп с моего юного воина? — спросил Гром без обиняков.

— Разве мой брат потерял воина? — услышал он хладнокровный ответ. — Да, я вижу, это так. Колдун может видеть все, даже в темноте.

— Кто убил, если можешь видеть? Кто снял скальп?

— И то и другое сделал враг, — отвечал Бурдон тоном прорицателя. — Да, враг снял с него скальп.

— Кто это сделал, а? Зачем пришел сюда взять скальп потаватоми, когда военная тропа закрыта?

— Потаватоми, колдуну надо всегда говорить правду. Нельзя скрыть правду от него. Тропа войны открыта; и тропа эта длинна и трудна. Мой Великий Отец в Вашингтоне выкопал боевой топор против моего Великого Отца в Квебеке. Враги всегда снимают скальп, когда могут.

— Правда — ты прав, никто не может сердиться за это — но кто враг — бледнолицый или краснокожий?

— На этот раз враг краснокожий — чиппева, один из ваших, хотя и не вашего племени. Воин по имени Быстрокрылый Голубь, которого вы захватили в плен и собирались подвергнуть пытке поутру. Он перерезал веревки и застрелил вашего юного воина — а потом снял скальп.

— Откуда знаешь? — придирчиво и не без враждебности спросил Гром. — Был там, помог убить потаватоми, а?

— Я знаю, — отвечал невозмутимо Бурдон, — потому что колдун все знает. Не надо злиться, вождь, ты стоишь на заколдованном месте: здесь источник виски.

Все краснокожие разом вскрикнули, потому что поняли слова бортника, произнесенные отчетливо, раздельно и с важностью оракула. Он рассчитывал произвести впечатление на слушателей, и это ему отлично удалось: быть может, он был обязан успехом не столько самим словам, сколько тону, каким они были произнесены. Как мы уже сказали, все, кто понял его слова — а таких оказалось четверо или пятеро, — выразили глухим ворчаньем свое удивление, что гость знает тайну этого места, а остальные присоединились к ним, как только им перевели слова бледнолицего. Даже многоопытные и недоверчивые вожди, которые почти догадывались, откуда взялся загадочный запах виски, заколебались и уже не знали, что думать о чуде. Ими овладело сомнение, неуверенность в собственных догадках. Бортник, чье хитроумие опасность, грозившая его жизни, только подстегивала, не преминул закрепить полученное преимущество и принялся ковать железо, пока оно было горячо. Обратившись уже не к Грому, а к главному вождю отряда, воину, которого он без труда признал после долгого наблюдения за переговорами индейцев, он продолжил разговор.

— Да, это место белые называют «Склад Виски», — добавил он. — А это значит, что здесь собраны запасы виски со всей округи.

— Правда, — поспешно откликнулся Гром, — я слышал — солдат в Форт-Дирборне называл — «Склад Виски»!

Это замечание оказалось как нельзя более кстати и значительно прибавило весу тайне, поведанной Бурдоном.

— Солдаты там и солдаты тут — солдаты пьяные и трезвые — солдаты со скальпами и солдаты без скальпов — все знают название этого места. Но нет нужды, вождь, верить мне, закрыв глаза и заткнув нос; вы можете сами убедиться в том, что я говорю правду. Пойдемте за мной, я вам покажу, где надо рыть утром, чтобы найти источник виски.

Это предложение вызвало бурный восторг у дикарей, как только все узнали, о чем шла речь. Не говоря о сверхъестественной и чудесной природе подобного источника, которая сама по себе разжигала любопытство и рождала радужные надежды, иметь доступ к неистощимому запасу спиртного, бьющему из недр земли, было так заманчиво, что не приходится удивляться радости и восторгу слушателей. Даже те два или три вождя, которые оказались достаточно проницательны, чтобы догадаться, как была пролита «огненная вода», заколебались; причиной этому была не только серьезность и уверенность бортника, но в немалой степени и энтузиазм окружающих. Это единодушие, возникающее в толпе, настолько обычно, что едва ли требует объяснений, по большей части оно и является причиной бедствий, которые навлекают на себя людские сборища. Дело вовсе не в том, что недостает людей, которые видят истину; но почти никто из них не способен постоять за нее, оказавшись в общей массе, охваченной единым порывом.

Само собой разумеется, колдун, который владеет тайной родника, бьющего чистым виски, должен быть готовым к настоятельным требованиям немедленно продемонстрировать свое могущество. Так и вышло: со всех сторон на Бурдона нетерпеливо наседали дикари, жаждущие поскорее узнать, в каком месте молодые воины должны рыть, чтобы открыть сокровище. Наш герой сознавал, что его жизнь зависит от того, насколько он сумеет поддержать свою ложную репутацию, то есть он должен немедленно, для поддержания таковой, сотворить нечто хотя бы на время удовлетворяющее любопытство нетерпеливых слушателей. Поэтому в ответ на требования доказать свою силу он начал действовать не только с полным самообладанием, но и с замечательной изобретательностью.

Как вы помните, Бурдон собственными руками отправил обе бочки вниз с обрыва. Понимая, что они должны исчезнуть бесследно, он проследил весь их путь, от верха до подножия крутого склона, где в конце концов клепки и прочие остатки были унесены водой бурного потока. Вышло так, что полупустая бочка разбилась гораздо дальше от русла, чем непочатая, которая катилась по каменистому склону невредимой и раскололась лишь в двух ярдах от берега ручья, увлекшего все обломки и большую часть пролитой жидкости; но виски вылилось еще на берегу. Так вот, место, привлекшее своим благоуханием чутких дикарей, было то, где пролилась меньшая часть виски; там они и развели свой костер. Бортник рассудил, что если остатки виски, пролившегося из полупустой бочки, так сильно пахнут, то уж полная-то бочка виски оставила след куда более ароматный: покажу-ка я им свое колдовское искусство, только не на этом месте, а там, у подножья холма. Сказано — сделано: к тому заколдованному месту он и направился со всеми подобающими церемониями в ответ на неотступные требования потаватоми указать Источник Виски.

Бортник слишком хорошо знал характер индейцев, чтобы позабыть приукрасить свое дело разного рода фокусами и лицедейством. По счастью, у него в каноэ осталось нечто вроде маскировочного одеяния, которое он сам смастерил для охоты осенью, когда пестрота этого одеяния сливалась с осенней листвой и давала возможность незаметно подкрасться к добыче. В этот наряд он и облачился, к немалому восторгу молодых воинов, хотя они старались не показывать виду, что его забавный вид их рассмешил. Затем он с таинственными жестами и ужимками извлек свою подзорную трубу и раздвинул ее до упора. Этот прибор сыграл ему на руку: быть может, именно он и помог внушить зрителям благоговейный ужас. Бурдон сразу приметил, что никто, даже старейший вождь, не видывал такого чуда, и понял, что оно будет его главным подспорьем. Сделав Грому знак приблизиться, он навел трубку на фокус, а затем, направив узкий конец ее на костер, приставил широкий к глазу индейца. Один из дикарей, слишком любивший виски, чтобы найти в себе силы оторваться от благоуханного места, все еще медлил, озаренный огнем костра, и, разумеется, предстал взору вождя в виде крохотного карлика, маячащего вдали.

Удивленное восклицание, сорвавшееся с губ вождя, красноречиво подтвердило могущество колдуна; после этого каждому вождю и почти всем воинам было дозволено посмотреть в волшебное стекло!

— Это что такой? — спросил серьезно Гром. — Вижу Волчий Глаз совсем хорошо — почему такой маленький? — почему так далеко, а?

— А это чтобы ты знал, что может делать колдун бледнолицых, когда захочет. Этого индейца зовут Волчий Глаз, и он очень сильно любит виски. Это я знаю, знаю и его имя.

Новые подтверждения колдовского искусства вызвали удивленные восклицания индейцев. Правда, кое-кто из старших вождей понял, что имя колдун подхватил у Грома; но вот как же он догадался, что Волчий Глаз — пьяница? Это слово не было произнесено, но сказано было достаточно, чтобы те, кто знал его слабость, поняли намек. Однако бортник, не давая никому времени поразмыслить и обдумать очередное доказательство своей магической силы, перевернул трубку и, приставив малый глазок к глазу Грома, направил ее в ту же сторону. У индейца вырвался громкий вопль ужаса, смешанного с восторгом, когда он увидел Волчьего Глаза в натуральную величину, так близко, что, казалось, его можно было достать рукой.

— Это что такой? — воскликнул Гром, как только опомнился от удивления и смог говорить членораздельно. — Был маленький, теперь большой — был далеко — теперь близко — что значит, а?

— Это значит, что я — колдун, а это — заколдованное стекло, и я вижу через него все глубоко под землей и высоко в облаках!

Эти слова были переведены и растолкованы всем присутствующим. В ответ послышались удивленные восклицания и прочие выражения радости и одобрения. Гром быстро переговорил с двумя главными вождями, а затем живо обернулся к бортнику с такими словами:

— Все хорошо, но хочу услышать больше — хочу знать больше — хочу видеть больше.

— Говори все, чего хочешь, потаватоми, — с важностью отвечал Бурдон. — Твои желания будут исполнены.

— Хочу видеть — хочу пробовать Источник Виски — видеть мало — хочу пить!

— Хорошо — сначала услышишь запах — потом увидишь; а потом и отведаешь. Расступитесь и соблюдайте тишину: великое колдовство начинается.

Произнеся эти слова, Бурдон приступил к следующей магической операции.

Глава 9

Он, повернувшись, пустился бежать

Стремглав к побережью морскому опять,

Туда, где на берег катится прибой:

Его он коснулся своею щекой,

Руками поспешно и сильно гребет

И с помощью ног он стремится вперед.

А духи, которым обитель — вода,

Ему не чинят ни помех, ни вреда.

«Преступный эльф»

Для начала бортник решил произвести неизгладимое впечатление на своих невежественных зрителей, прибегнув к надлежащему количеству мистических действий и заклинаний. Это удалось ему как нельзя лучше, так как еще мальчишкой он на досуге частенько разыгрывал подобные сцены. Попавшие в Америку немцы и их потомки, в целом, люди не очень высокообразованные и хранят большую часть древних суеверий, доставшихся им от тевтонских предков^[64]. Бортник, по крови чистый англичанин, родился в штате, где обитало множество немцев и их потомков; общаясь с ними, он получил некоторые понятия о черной магии, которые сейчас ему очень пригодились. Свою роль во всем, что касалось мрачного выражения лица, диковинных гримас и невразумительного бормотанья, Бурдон исполнил великолепно, и не прошли они еще и половины пути до намеченного места, как наш великий маг, или «колдун», полностью завладел воображением всех дикарей, за исключением, быть может, уже упомянутых двух или трех вождей. Тут произошел случай, который покажет вам, с какой готовностью неразвитый ум помогает сам себя обмануть. Этот случай помог бортнику упрочить свою колдовскую репутацию.

Как мы помним, местечко, где индейцы почуяли запах виски, находилось на склоне холма, там, где пролилось содержимое первой бочки. Костер все еще полыхал на этом месте, а возле него по-прежнему слонялся Волчий Глаз, упиваясь, хотя бы в переносном смысле, ароматом, столь приятным его сердцу. Но бортник знал, что еще больше поразит дикарей, если приведет их на новое место, которое нельзя было обнаружить ни по каким признакам и где запах виски был, вероятно, куда забористей, чем на склоне холма. Поэтому он не пошел к костру, а двинулся в обход подножия холма, на достаточном расстоянии, чтобы было видно, куда ступать, при отблеске огня, однако достаточно слабом, чтобы таинственная тень скрывала черты его лица. Но когда он поравнялся с источником запаха, открытым дикарями, они наперебой стали убеждать его, жестами и криками, что надо идти туда; дело дошло даже до прямых утверждений, что он не знает, куда идет. На весь этот шум наш «колдун» не обращал внимания; он твердой стопой и величественной походкой двигался к тому месту у подножия холма, где, как ему было известно, пролилось содержимое второй бочки и где он с полным основанием надеялся найти достаточно виски для осуществления своего замысла. Вначале это упорство разозлило дикарей, уверенных, что он сбился с дороги; но Воронье Перо, главный из вождей, немногими словами положил конец препирательствам. Через несколько минут Бурдон остановился поблизости от места, к которому направлялся. Запах виски здесь был так силен, что восхищенный шепот, в предвкушении грядущих удовольствий, пронесся в толпе дикарей.

— Пусть теперь молодые воины разожгут костер для меня, — торжественно провозгласил бортник. — Но не такой костер, как на склоне, а колдовской костер. Я чую Источник Виски, и мне нужен колдовской огонь, чтобы его увидеть.

С десяток молодых людей бросились собирать хворост; в одну минуту порядочная куча была нагромождена на плоском камне футах в двадцати от того места, где, как знал Бурдон, разбилась полная бочка. Когда он счел кучу хвороста достаточно внушительной, то сказал Вороньему Перу, что пора поджечь его головней от первого костра.

— Конечно, это будет не колдовской огонь, для колдовского огня нужны колдовские спички, — заметил он, — но мне нужен огонь, чтобы рассмотреть землю на этом месте. Бросайте сюда головню, братья; пусть огонь горит ярко.

Приказание бортника было выполнено, и весь склон у подножья холма, где разбилась полная бочка, озарился ярким огнем.

— Пусть все потаватоми отступят подальше, — добавил Бурдон серьезно, — воин может потерять жизнь, если выйдет вперед слишком быстро, — а если останется жив, то получит ревматизм, который никто не вылечит, а это хуже смерти. Когда настанет час, я дам моим краснокожим братьям знак приблизиться.

Сопровождая свои слова соответствующей жестикуляцией, бортник сумел расположить всех своих умолкших, но возбужденных слушателей по другую сторону костра, оставшись в одиночестве у места, где предполагалось искать таинственный источник. Покончив с приготовлениями, Бурдон тихим шагом, без сопровождающих пошел к тому месту, где пролилось виски. Здесь его встретил такой сильный запах, что он убедился — часть содержимого бочки уцелела. При ближайшем рассмотрении он заметил, что в нескольких мелких впадинах на плоской скале, о которую разбилась бочка, осталось порядочно драгоценной жидкости; вполне достаточно для поддержания его колдовской славы.

Все это время бортник не переставал ломать голову над планами бегства. Он не сомневался, что какое-то время, при благоприятном стечении обстоятельств, ему удастся обманывать врагов; но утро, как известно, вечера мудренее, и он опасался, что ночной отдых и возможность поразмыслить откроют индейцам глаза. Особенные опасения ему внушал Воронье Перо; и Бурдон предвидел свою ужасную участь, если индейцы догадаются о том, что он их провел. Стоя поодаль, он наклонился к лужице виски и бросил взгляд в темноту, окутывающую северный склон холма, прикидывая, есть ли у него реальная возможность скрыться. Все потаватоми стояли по другую сторону костра, и совсем близко были густые заросли, так что вряд ли винтовка успела бы сделать свое черное дело, пока беглец не скрылся из виду. На секунду мысль воспользоваться случаем показалась Бурдону такой соблазнительной, что он даже сделал несколько шагов в направлении кустов, позабыв про свои заклинания и утратив осторожность; но тут, бросив опасливый взгляд через плечо, он заметил, что Воронье Перо и двое его ближайших советников исподтишка готовятся стрелять в случае, если он бросится наутек. Это мгновенно переменило планы бортника, и он заново осознал и свое критическое положение, и насущную необходимость для человека в таком положении соблюдать осторожность.

Бурдон сделал вид, что его внимание целиком поглощено осмотром скалы, на которой он стоял и откуда должна была забить ключом желанная влага; но мысли его были по-прежнему заняты поисками возможностей спасения. Наклоняясь то над одной, то над другой лужицей и соображая, как дальше изображать свое «колдовство», бортник понял, что едва не совершил роковую ошибку. Недостаточно было удрать самому; было почти столь же важно увести каноэ: если каноэ останется у потаватоми, то не одно лишь его имущество, но и прелестная Марджери, и Гершом с женой попадут в руки дикарей; если же бортник завладеет каноэ, широкая гладь Каламазу станет почти непреодолимой преградой, и это позволит белым ускользнуть. Эти соображения коренным образом изменили замыслы Бурдона, и он больше не помышлял о зарослях и о бегстве в глубь полуострова. В то же время, не пренебрегая возможностью утвердить свое влияние на умы суеверных лесных жителей, которых ему предстояло обмануть своим искусством, он обдумывал действия, столь важные для его ближайшего будущего. Мысли его возвратились к каноэ, и он составил план, который поможет ему вновь завладеть своим суденышком. Оказавшись на борту, он предполагал одним мощным толчком загнать каноэ в заросли риса, где он окажется в относительной безопасности от пуль дикарей. А если бы удалось провести каноэ на другую сторону узкого пояса зарослей, он был бы спасен!

Составив в уме план действий, Бурдон сделал знак Вороньему Перу подойти поближе, разрешив и остальным приблизиться к тому месту, где он стоял. Бортник прихватил с собой из каноэ более толстую часть сделанного из тростника удилища, которую использовал вместо волшебного посоха. Удилище было внушительной толщины, а длиной около восьми футов. Этим посохом он указывал на различные предметы, и посох вскоре пригодился ему, чтобы незаметно для любопытствующих зрителей сделать кое-какие мелкие, сослужившие ему в дальнейшем неоценимую службу, изменения в рельефе почвы.

— Открой-ка пошире уши, Воронье Перо, и ты тоже, Гром; да и все вы, молодые воины, — торжественно заговорил бортник, проявляя завидное самообладание. — Откройте уши пошире. Великий Дух даровал краснокожему чутье, острый нюх — не чует ли Гром что-нибудь необыкновенное?

— Точно — чует виски — говорят, тут «Склад Виски» — ясно, тут запах виски.

— А остальные вожди потаватоми и воины тоже чуют запах виски?

— Должно быть, так — почему нет, а? Нос есть — может чуять виски очень хорошо, говорю тебе.

— И правильно, что все они чуют виски, потому что вскоре из этого камня забьет источник виски. Поначалу будет тонкая струйка, а уж потом хватит на всех. Великий Маниту знает, что его дети жаждут; он послал своим краснокожим детям белого колдуна, чтобы тот нашел для них источник. Взгляните на этот камень — он совсем сухой, даже роса его не увлажнила. Видите, он сделан как деревянная миска, чтобы в него лилась струя виски. Пусть Воронье Перо понюхает — и ты понюхай,

Гром, — пусть все молодые воины понюхают камень и убедятся, что там ничего нет.

После этих слов, произнесенных торжественным, низким голосом и с подобающими случаю размахиваниями посохом, индейцы все разом сгрудились возле небольшой впадины, похожей на корытце, на которую указал им бортник, чтобы не только посмотреть, но и принюхаться. Большинство опустилось на колени, и все дружно ткнулись носами в землю как можно ближе к «корытцу». Даже величавый и подозрительный Воронье Перо не удержался и склонился к земле вместе со всеми. Этой минуты Бурдон и ждал, чтобы привести в действие свой план.

Правда, исполнить задуманное ему едва не помешал мгновенный импульс, который чуть не толкнул его вновь на попытку к бегству. В ту минуту, когда все дикари стояли на четвереньках, стараясь дотянуться носами до вожделенного углубления, и ни о чем больше не помышляли, бортнику, который мог бы потягаться в резвости с пумой американских лесов, подумалось, что, рванись он со всех ног в сторону каноэ — и он мог бы удрать без дальнейших фокусов. Если бы дело было только в резвости, доступной человеку, быть может, это был бы самый разумный выход; но в ту же минуту бортник сообразил, что никакой бегун не обгонит пулю, посланную вдогонку. Расстояние превышало сто футов, и бежать пришлось бы у всех на виду, в ярком свете двух костров, так как Волчий Глаз все еще подбрасывал хворост в свой костер, все еще стоя на страже, словно опасаясь, что драгоценная влага, которая вот-вот может пробиться из ароматного места, пропадет, если он покинет свой пост. К счастью, этот опасный план Бурдон отверг почти в ту же минуту, как он возник, и сосредоточил все свое внимание на осуществлении первоначального замысла.

Как мы уже говорили, бортник то и дело размахивал своим посохом. Когда дикари, позабыв обо всем, жадно принюхивались к пустому углублению в камне, он легким движением коснулся земляной перемычки, сдерживавшей жидкость в самой большой луже, открывая ей извилистый, но надежный путь, по которому она могла просочиться по склону и заструиться прямо в каменное корытце!

Чудо свершилось! Жидкость можно было не только учуять, но и увидеть воочию! Но Гром, не доверяя своим двум чувствам, решил проверить вновь открытый источник и на вкус — он принялся лакать жидкость, как это делают собаки.

— Маниту не прячет свое лицо от потаватоми! — воскликнул потрясенный дикарь, вскакивая на ноги. — Это «огненная вода», та самая, какую нам бледнолицые дают за меха!

Остальные последовали его примеру, и все разразились удивленными и радостными криками, наперебой обмениваясь впечатлениями и восторгами. Такого великого колдовства не видывали не только их соплеменники, но, безусловно, и все жители этих мест; может быть, лишь одно колдовство из ста сравнялось бы с ним по силе. Ведь нет ничего приятнее, чем виски, а оно тут было — конечно, не в изобилии, но зато отменного качества, в чем кое-кто успел убедиться, и текло прямо из земли, прибывая с каждой секундой! Это последнее чудо Бурдон сотворил, расширив сток из верхней лужицы, так что по канавке заструился более заметный ручеек.

Настала минута для решительных действий. Бортник знал, что драгоценный поток скоро иссякнет и что, если он не предпримет решительных шагов, пока не рассеялось влияние его чар, может статься, ему и вовсе не дадут возможности действовать. В ту минуту даже Воронье Перо был ошеломлен увиденным; но мудрый вождь мог разгадать трюк, и его обида только усугубила бы месть, ожидавшую бортника.

Вовсю размахивая своим посохом и касаясь им разных мест на склоне, бортник старался отвлечь внимание дикарей от лужи виски, а тем временем нашел в кармане на ощупь кусочек канифоли, оставшийся от запаса, который был ему нужен для смычка скрипки: да, среди прочих предметов наш герой владел и скрипкой, звуками которой утешался в своем одиноком житье-бытье среди дубров. Он посыпал смолы на уголь костра, и она вспыхнула, плюясь искрами: однако для настоящего «волшебного огня» ее было маловато.

— У меня в каноэ есть запас, — сказал он, обращаясь к толмачу. — Пока я схожу за ним, пусть краснокожие братья остаются на месте, а то все колдовство белого человека пропадет. И пусть не вздумают подходить к источнику. Пожалуй, лучше будет, если вожди уведут своих молодых воинов подальше, хотя бы вон под то дерево; там они не нарушат колдовские чары.

Бортник указал на дерево, стоящее как раз на пути к лодке, чтобы не возбуждать подозрений, хотя выбрал он именно его потому, что оттуда каноэ не было видно — его скрывала неровность рельефа. Воронье Перо отвел своих воинов на указанную позицию, где они и стояли в суровом и настороженном молчании.

Бурдон тем временем не прерывал колдовских заклинаний; медленно подвигаясь в сторону каноэ, он размахивал посохом и продолжал завывать и молоть несусветную чепуху. Миновав дерево, наш герой почувствовал, не поворачивая головы, что несколько вождей пошли за ним следом — против этого он не посмел возразить, хотя и порядком огорчился. Не останавливаясь, но и не прибавляя под влиянием этого удручающего обстоятельства шагу, молодой человек шел вперед как ни в чем не бывало; раз или два он взмахнул посохом позади себя, проверяя, удастся ли зацепить кого-нибудь из свиты. Однако Воронье Перо с товарищами остановились как раз перед холмиком, скрывавшим каноэ, и позволили «колдуну» идти дальше без эскорта. Бурдон убедился в этом, три раза повернувшись на месте и одновременно поднимая посох к небу.

Самый напряженный момент настал, когда бортник подошел к лодке. Оглядываться еще раз он не хотел, чтобы вожди не разгадали его намерений и, как только он оттолкнется от берега, не обстреляли бы из винтовок. Однако времени терять было нельзя: стоит ему задержаться, как дикари непременно подойдут — если не из подозрительности, то хотя бы из любопытства. Поэтому бортник без промедления вошел в каноэ, продолжая размахивать посохом и бормотать заклинания. Нужно было сразу же пройти на корму лодчонки, чтобы своим весом освободить поднявшийся нос, а также получить возможность обернуться и еще раз посмотреть на индейцев. Риск был настолько велик и наш герой так разволновался, что до последней минуты не проверил, как обстоят дела в каноэ. Однако, обернувшись, он увидел, что двое вождей подошли совсем близко — ярдов на двадцать. Но они не держали винтовки «на изготовку», а опирались на них небрежно, словно не собираясь в ближайшее время пускать оружие в ход. Долго такое положение не могло сохраняться, и Бурдон собрался с духом, решаясь на последний шаг. Но что это — осмотревшись, он не нашел ни одного из трех весел, оставленных в каноэ! Можно не сомневаться, коварные индейцы воспользовались возможностью утащить и спрятать эти насущные средства передвижения.

В ту минуту, когда бортник заметил потерю, сердце у него ушло в пятки, и сам он упал на сиденье на корме, словно вдруг все его тело налилось свинцом. Затем в нем вспыхнула дерзкая отвага, и он с мужеством отчаяния уперся посохом в дно и мощным толчком вывел каноэ кормой вперед навстречу ветру. Несмотря на внезапность и молниеносность движения вожди, не спускавшие настороженных глаз с лодки, вскинули винтовки едва ли не в ту же секунду. Не успело каноэ отойти от берега, как прогремели два выстрела. Выстрелы послужили сигналом к началу военных действий, и слитный вопль толпы, ринувшейся к берегу, подтвердил, что все индейцы поняли теперь: с ними сыграли злую шутку.

Хотя вожди, оказавшиеся поблизости, не растерялись, действовали они недостаточно быстро — лодка двигалась быстрее. Расстояние между кормой лодки и зарослями риса было столь незначительно, что единственный отчаянный толчок позволил бортнику скрыться в густых зарослях прежде, чем свинцовые посланцы настигли его. Заранее предвидя, что в него будут стрелять, и зная, что дикари будут целиться, видя нос каноэ, Бурдон перегнулся через борт и, захватив руками несколько стеблей, принялся продвигать свое легкое суденышко сквозь заросли, перехватывая «рука за рукой», как говорят моряки. Вероятнее всего, это уловка и спасла ему жизнь. Низко нагнувшись, он услышал два выстрела, и обе пули просвистели у него за спиной. Но к этому времени каноэ целиком скрылось в гуще стеблей.

Когда описываешь подобные минуты, понимаешь, что слову не угнаться за ходом событий. Не прошло и двадцати секунд с того момента, когда Бурдон оттолкнул лодку от берега, как он уже снова оказался на чистой воде, с подветренной стороны. Здесь врагам было уже невозможно разглядеть его — не только за преградой из зарослей риса, но и под покровом ночной темноты: свет от костров не достигал так далеко. Когда каноэ вышло из зарослей риса, ветер, все еще довольно свежий, набросился на легкое суденышко, норовя не только отогнать его обратно к берегу, но и развернуть бортом, чтобы сделать своей игрушкой. «Посох» бортника уже не доставал до дна. Тогда он попытался грести им, как веслом, но убедился, что для этой цели тот непригоден. Единственное, чего ему удалось добиться, — это направлять каноэ вдоль кромки зарослей риса, пока оно не подошло к месту, где заросли подступали значительно ближе к середине реки. Войдя в этот лесок из стеблей дикого риса, он смог отвести каноэ подальше от северного берега, цепляясь за стебли, хотя это давалось ему с трудом, из-за густоты зарослей.

Индейцы тоже времени не теряли. Пока лодка не нырнула под прикрытие новых зарослей, она была в каких-нибудь пятидесяти ярдах от берега, и все вопли, приказы и завыванья звучали, казалось, прямо над ухом бортника. Вскоре послышались и всплески, говорившие о том, что беглеца преследуют вплавь. Дикари знали, что у бортника нет весел и что ветер дует ему навстречу, так что их попытку догнать бывшего пленника нельзя было назвать безнадежной. Полдюжины сильных молодых воинов легко одолеют одного человека, да еще запутавшегося в чаще рисовых стеблей. Бортник хорошо понимал это и, заслышав плеск воды, принялся с удвоенной энергией проталкивать каноэ подальше от опасного места. Но суденышко двигалось очень медленно, и вскоре беглец понял, что обязан своим спасением не скорости, с которой продвигался, а лишь тому, что преследователи не знали, где его искать.

Несмотря на все усилия беглеца и на преимущество, выигранное на старте, Бурдон чувствовал, что пловцы уже в сотне футов от него, слыша их голоса с наружной стороны зарослей, где он затаился. Он перестал продвигать каноэ вперед, боясь, что его услышат, хотя мог надеяться, что шум ветра и шорох стеблей заглушат тот легкий шум, который производил он сам. Плеск и голоса пловцов подвигались все ближе, и бортник наконец взял в руки винтовку, решившись убить первого же дикаря, который к нему приблизится; этим он надеялся также устрашить остальных. Тут ему впервые пришло в голову, что приклад винтовки может заменить весло, и он решил пустить его в ход, как только избавится от врагов, которые почти окружили лодку, и выберется из зарослей.

Как раз в ту минуту, когда Бурдон решил, что настал решающий момент и ему придется оборвать чью-то человеческую жизнь, с берега послышался громкий крик, вскоре подхваченный пловцами. Наш герой прислушивался с таким напряжением, что слух его, кажется, обострился до боли. Плеск и голоса пловцов удалились, и послышался звук, напоминающий стук весла, случайно задевшего о борт каноэ. Неужели это чиппева пустился на поиски? А может быть, он сам оставил потаватоми одну из лодок, по недосмотру? Последнее было маловероятно, ведь он несколько раз пересчитал маленький флот индейцев и был уверен, что отогнал его на тот берег реки в полном составе. Однако стук весла повторился; тогда бортник подумал, что Быстрокрылый Голубь вновь отправился на охоту за скальпами.

Хотя эта догадка была крайне неприятной для Бурдона, погоня за чужим каноэ дала ему возможность еще немного продвинуть свое суденышко, пробираясь все глубже и глубже в чаще дикого риса, который заходил далеко в русло реки, но двигаться дальше в сплошной стене стеблей становилось невозможно. Наконец, утомленный напряженной работой и не зная, где он находится, наш герой остановился и стал прислушиваться, пытаясь по звукам понять, что ему делать.

Возможно, чувствуя, что своей перекличкой они помогают беглецу, дикари замолкли. Бортник прекрасно понимал, что его преследователи знают, что он не сможет плыть против ветра, и будут просто двигаться вдоль берега, как и он сам, ожидая, пока ветер, рано или поздно, подгонит лодку к берегу. Поэтому он изо всех сил старался держать свое суденышко поближе к наружному краю зарослей, и, судя по долетавшим до него порывам ветра, это у него более или менее получалось. Но он все еще остерегался индейцев: многие из них вполне могли отважиться проплыть к середине реки не только ради того, чтобы поймать его, но чтобы не запутаться в зарослях. Пловцу удавалось продвигаться лишь по естественным протокам, недостатка в которых не было, и только там он был в полной безопасности. Более того, бортник решил выждать, пока преследователям надоест ждать и они отнего отстанут.

Бурдон решил было, что ему удалось и вправду отвязаться от преследователей, когда услышал прямо с наветренной стороны голоса, сопровождаемые плеском воды, как будто несколько человек пробирались к нему, раздвигая стебли риса. Он схватил винтовку, предоставив каноэ плыть потихоньку по ветру, который проникал сквозь завесу стеблей. Пловцы упорно пробивались сквозь заросли; но было ясно, что они заняты своим делом, а не поисками беглеца. Внезапно из-за стеблей с шорохом высунулось каноэ, подгоняемое ветром с кормы и двумя пловцами, уцепившимися за борта с обеих сторон.

Никто из них не заметил бортника — тот, что был ближе, смотрел в другую сторону; но сам бортник их прекрасно видел. Он крайне удивился тому, что каноэ удалось захватить без всякого шума и борьбы, и наклонился вперед, чтобы лучше видеть; когда же нос неизвестного каноэ почти поравнялся с ним, он увидел, что на дне его неподвижно лежит Марджери. Кровь застыла у него в жилах; на первый взгляд ему показалось, что прекрасная молодая девушка убита и оскальпирована; но нельзя было терять ни секунды, и он легким прыжком перескочил в другое каноэ, держа в руках винтовку. Когда ноги его коснулись дна каноэ Гершома, он услышал нежный девичий голос, окликнувший его по имени, и понял, что Марджери жива и здорова. Однако ему было недосуг расспрашивать ее; он бросился на нос каноэ и сильными ударами по пальцам заставил дикарей отпустить борта. Затем, перехватывая стебли растений, он быстро отвел легкую лодочку снова к наветренной стороне. Все это произошло буквально в одно мгновение — дикарей и каноэ разделяло уже футов двадцать, — быстрее, чем мы успели об этом рассказать.

— Бурдон, вы не ранены? — спросила Марджери дрожащим от волнения голосом.

— Невредим, дорогая Марджери, — а вы, мое сокровище?

— Они поймали мое каноэ, и я едва не умерла со страху; но они только потащили его к берегу.

— Слава Богу! У вас в каноэ есть весла?

— Несколько штук — одно у вас под ногами, Бурдон, — а вот у меня и второе.

— Тогда давайте отыщем мое каноэ и выберемся из зарослей. Если найдется мое каноэ, мы будем в безопасности — дикарям не на чем будет переправиться через реку. Смотрите в оба, Марджери, ищите в зарослях вторую лодку.

Поиски оказались недолгими, но стоили многих волнений. Наконец Марджери заметила потерянное каноэ, когда оно проплывало мимо, и бортник его тут же поймал. За несколько минут Бурдону удалось вывести оба суденышка на чистую воду; теперь, когда у него были весла, не представляло большого труда грести против ветра. Конечно, читателю нетрудно себе представить, как наш герой через несколько минут принялся расспрашивать свою спутницу о ее приключениях. Марджери и сама охотно поведала о них. Долгое отсутствие Бурдона ее встревожило, и она, воспользовавшись тем, что Быстрокрылый прилег отдохнуть, выгрузила все из каноэ брата и отправилась на поиски пропавшего. Разумеется, Марджери — несмотря на то что была совершенно чужда какой бы то ни было грубости, как и подобает истинно американской девушке, — прекрасно умела управляться с берестяным каноэ. За последние годы новые привычки и образ жизни позволили ей овладеть этим нехитрым искусством; а так как здесь важна не сила, а сноровка, она без труда могла отплыть куда ей заблагорассудится. При свете двух костров, заменивших ей бакены, Марджери стала свидетельницей и магических фокусов бортника, и его бегства. Увидев, что ему удалось бежать, она тут же решила присоединиться к нему; и как раз в тот момент, когда, забыв об осторожности, она подогнала каноэ к наружной кромке зарослей риса, за борта суденышка ухватились двое пловцов. Как только они увидели, что захватили «скво», они не потрудились даже влезть в каноэ — операция весьма сложная, когда речь идет о каноэ из коры, притом без груза, — а просто поволокли плененное судно к берегу, гребя свободной рукой.

— Я никогда не забуду о вашей доброте, Марджери, — сказал Бурдон с горячей благодарностью, выслушав ее короткий рассказ, простодушный и безыскусный. — Нет такого мужчины, который забыл бы о великодушии молодой женщины, рисковавшей ради него.

— Надеюсь, вы не считаете, что я поступила дурно, Бурдон? Я буду огорчена, если вы обо мне плохо подумаете!

— Дурно, милая Марджери? Но сейчас нам не до того. Давайте-ка выбираться из ловушки, а когда мы будем в безопасности, я вам честно скажу, что я думаю об этом, да и о вас самой. А брат ваш не спал, милая Марджери, когда вы уходили?

— Мне кажется, он спал — когда выпьет, он спит долго и крепко. Но теперь ему будет нечего выпить, пока мы не доберемся до поселений.

— Разве что он откроет Источник Виски, — ответил бортник, весело смеясь.

Молодой человек поведал своей удивленной спутнице историю с черной магией и заклинаниями, которые она наблюдала издали. Сердце Бурдона после всех испытаний и побега пело от радости и становилось все невесомее по мере того, как разворачивался его рассказ. Прелестная Марджери тоже была в прекрасном настроении и не мешала ему радоваться. Когда бортник пересказывал все свои уловки и попытки ускользнуть от дикарей, в особенности же когда он подробно поведал, как заставил виски течь из дикого камня, девушка, разделяя его веселье, залилась мелодичным, звонким смехом, наполнившим лодку драгоценным грузом.

Глава 10

Бег времени совсем не изменил

Тот мир, что ей когда-то был так мил,

Но чувство в ней иное пробудил

Ее души порыв.

Он породил не радость, не восторг,

Но будто яркий свет любви исторг,

Любую малость к жизни возродив.

Вашингтон Элстон

Бортник рассказывал свою историю не торопясь, так что они успели доплыть до южного берега. Дороти очень обрадовалась, увидев их живыми и невредимыми: остальные еще не проснулись. Была полночь, и всем пора было отдохнуть и набраться сил на следующий день. Бортник улегся в своем каноэ, а Марджери поделилась шкурой бизона со своей сестрой.

Будучи, по крайней мере на этот час, в полной безопасности, все спали спокойным крепким сном и проснулись только утром. Бортник встал первым и, отойдя на приличное расстояние, сбросил одежду и нырнул в воду, что вошло у него в привычку в это теплое время года. Искупавшись, молодой человек поднялся на холм, откуда он видел противоположный берег и мог наблюдать за потаватоми. Однако, что бы он ни делал, бортник не забывал оставаться под прикрытием — ни в коем случае потаватоми не должны были узнать, где он находится. Ради осторожности и костер был погашен — ведь ни один индеец не пропустит незамеченным такой знак, как струйка дыма. Что же касается лодок и лагеря беглецов, то их прекрасно скрывали дикий рис и холм, за которым они устроились; достаточно было просто не высовываться.

Возвышение, на которое взобрался бортник, позволило ему, с помощью подзорной трубы, отлично видеть «Склад Виски» и местность вокруг него. Дикари уже проснулись и занялись обычными делами краснокожих, вышедших на военную тропу. Несколько человек хоронили тело своего погибшего товарища. Кое-кто кашеварил или ощипывал пернатую дичь, подстреленную в речной заводи; группа краснокожих собралась у места, где должен был забить желанный источник, все еще надеясь на осуществление своей мечты, и в эту минуту они сговаривались, как добыть скальп «колдуна». Драгоценная «огненная вода», которая ввела в губительный соблазн многих из тех, кому выпала привилегия изучать нормы морали, и которая оказалась для краснокожих настоящим проклятьем, все еще притягивала их как магнит, и неутоленная жажда привела нескольких пьяниц на это место, едва они открыли поутру глаза. Бортнику было видно, как некоторые из них, стоя на коленях, лакали, как собаки, из разбросанных по скале маленьких луж, а другие принюхивались, надеясь отыскать поблизости курицу, несущую золотые яйца. У Бурдона не было никаких надежд на то, что, случись им еще раз встретиться, дикари будут по-прежнему верить колдуну-самозванцу. Он заметил, что вожди не доверяли ему с самого начала, но дали возможность показать свое искусство, чтобы удовлетворить любопытство невежественных молодых воинов. Поэтому бортник принял мудрое решение — больше не попадаться в руки врагов.

Бурдон мог поддерживать разговор на языке оджибвеев, да только это ему не нравилось. Он без труда понимал все, что они говорят, и прошлым вечером не раз слышал, как индейцы упоминают некоего вождя, которого они называли Оноа, но, как он сам знал, у белых жителей этих мест тот заслужил кличку Питер Скальп. Репутация этого дикаря наводила ужас на все гарнизоны, хотя сам он там ни разу не показывался; и вот теперь потаватоми говорили о нем так, словно он вот-вот будет среди них и возьмет на себя командование. Бортник с большим вниманием прислушивался, когда называли это устрашающее имя, потому что прекрасно знал: лучше держаться подальше от врага, имеющего столь дурную репутацию, и что для белого небезопасно встречаться с ним даже в мирное время. Свое английское прозвище этот вождь, как будто не принадлежавший ни к одному из племен, но равно почитаемый всеми, заслужил тем, что убивал всех бледнолицых, когда-либо попадавшихся на его пути, и неизменно скальпировал их. Поговаривали, что на его посохе уже красуются сорок зарубок и каждая отмечает скальп ненавистного белого человека. Короче говоря, этот индеец, рожденный вождем — хотя какого именно племени, никто не знал, — жил, очевидно, лишь жаждой отомстить за все беды своего племени захватчикам, которые пришли со стороны восходящего солнца и теснили его народ все дальше к Великому Соленому озеру, что за Скалистыми горами. Разумеется, в таких разговорах не всему можно верить: дурная или хорошая слава на «прогалинах» или в прериях очень похожа на сплетни, которые распускают в городах, в гостиных и на балах, и положиться на их точность нельзя. Но Бурдон был молод и еще не узнал, как мало правды в том, что нам доводится слышать, и как много на свете лжи. Однако же индейские изустные предания зачастую куда точнее, чем писаная и печатная история белых людей, и их лесные вести обычно заслуживают большего доверия, чем бесконечные сплетни людей, которые смертельно обидятся, если вы не назовете их «цивилизованными».

Бортник все еще вел наблюдения со своей возвышенной позиции, когда к нему присоединилась Марджери. После ночного сна, выйдя из заменивших ей будуар зарослей, где текла свежая, прозрачная вода, девушка была свежа и прелестна, но печальна и задумчива. Не успел Бурдон пожать ее руку и еще раз поблагодарить за спасение прошлой ночью, как из сердца Марджери хлынули переполнявшие ее чувства, словно бурный поток, вышедший из берегов, и она разрыдалась.

— Брат проснулся, — сказала она, сдержав слезы героическим усилием, — но, как всегда после выпивки, ничего не соображает, и Долли не может объяснить ему, в какой мы опасности. Он твердит, что видел столько индеев, что вовсе их не боится, и что они не станут обижать семейство, которое доставило им столько отличной выпивки.

— Похоже, разум ему изменил, если он рассчитывает на дружбу индейцев только потому, что продавал «огненную воду» их юношам! — отвечал Бурдон, хорошо понимавший не только индейцев, но и вообще человеческую натуру. — Мы можем любить грех, Марджери, но ненавидеть искусителя. Я еще не встречал ни одного человека, бледнолицего или краснокожего, не проклинавшего бы, протрезвившись, ту руку, которая утоляла его жажду, пока он был под хмельком.

— Конечно, вы совершенно правы, — негромко возразила девушка. — Да ведь надо быть в здравом уме, чтобы это понять. Что же с нами теперь будет, кто знает!

— Почему же теперь, Марджери, — что изменилось со вчерашнего или с позавчерашнего дня?

— Вчера здесь не было дикарей, и Гершом все уверял нас, что мы отправимся в гарнизон, в верховьях озера, как только он вернется с прогалин. И вот он вернулся; но он же не в состоянии защитить свою жену и сестру от краснокожих, а те бросятся в погоню за нами, как только построят каноэ или другое средство переплыть через реку.

— Если бы у них и было каноэ, — спокойно возразил Бурдон, — они бы не догадались, где нас искать. Слава Богу! — дело это займет у них немало времени; да и каноэ из коры в одночасье не смастеришь. Притом, Марджери, если ваш братец немного туповат и тяжеловат на подъем с похмелья, я-то трезв как стеклышко и бодр, как никогда в жизни.

— О! вам незнакома слабость, сгубившая моего бедного брата, которая лишила бы вас сил и бодрости; но ведь вы, Бурдон, естественно, должны заботиться о себе и своем имуществе и покинете нас при первой же возможности. Я знаю, мы не имеем никакого права ждать, что вы останетесь с нами хоть минутой дольше, чем вам самому удобно, и даже не хочу, чтобы вы оставались.

— Не хотите, Марджери! — воскликнул бортник, не скрывая огорчения. — Я надеялся, что вы захотите, чтобы я был рядом с вами. Но теперь, когда я знаю, что не нужен вам, мне все равно, куда и когда мне отправляться и в чьи руки я попаду.

Поразительно, насколько те, кто должен понимать друг друга с полуслова, неверно толкуют мысли собеседника. Марджери увидела бортника впервые всего двадцать четыре часа назад, хотя слышала о нем не раз, как и о его мастерстве: на границе добрая слава о человеке, который деятельно и умело занимается своим ремеслом, распространяется повсеместно. Тот самый человек, о котором никто не слыхивал бы в перенаселенных городах, здесь будет всем известен досконально даже в сотне лиг^[65] от своего дома, хотя поселки здесь немногочисленны и разбросаны далеко друг от друга. Так и Марджери слышала о Бодене, или «Бурдоне», как она его называла, повторяя ошибку сотен людей, принимавших это прозвище за настоящую фамилию, и считая, что именно так его и зовут. Французского Марджери не знала, разве что успела подхватить несколько слов, путешествуя в пограничье, где этот язык в особом употреблении, но зато условия для изучения иностранного языка, да еще на слух, никак нельзя назвать благоприятными. Если бы она только заподозрила, что «Бурдон» значит по-французски «Трутень», она бы скорее откусила себе язык, чем назвала бы его хоть раз этим прозвищем; сам-то бортник так привык к своему канадскому прозванию, что совершенно не обращал на это внимания. Но Марджери не хотела обижать никого; и уж меньше всего ей вздумалось бы оскорблять бортника, хотя знала она его всего один день. Но все же у Марджери не хватило смелости объяснить своему новому другу, как сильно он ошибается, и что из всех молодых людей, которые ей встречались, она предпочла бы его как спутника в бедах и опасностях, постигших ее семью; а молодой человек, охваченный чистой, едва зародившейся страстью, был склонен считать себя недостойным претендентом на внимание девушки, которая уже овладела почти всеми его помыслами.

Так и не объяснившись, молодые люди медленно спускались с холма, не понимая ни мыслей, ни чаяний друг друга, и чувствовали себя несчастными по совершенно выдуманной причине, в то время как обстоятельства давали им множество гораздо более серьезных причин для беспокойства. Гершома они застали бодрствующим, хотя, как и предупреждала его сестра, он ничего не соображал и все еще был как бы в полусне. Бортник сразу же понял, что в таком состоянии от Склада Виски помощи ждать не приходится: скорее он послужит помехой в случае, если понадобятся все силы без остатка. Марджери дала понять, что обычно требуется не меньше двадцати четырех часов, чтобы тот совершенно оправился после серьезного запоя; а судьба всей семьи должна была решиться, более чем вероятно, как раз в этом самом интервале времени.

Бурдон ломал голову во время завтрака, обдумывая, как их маленький отряд в своем нынешнем состоянии будет выпутываться из беды, а тем временем сидевшее рядом с ним юное существо, без кровинки в лице, искренне считало, что он только о том и думает, как бы спасти себя и свой запас меду от дикарей, что на том берегу. Если бы молодые люди были знакомы немного дольше, Марджери и в голову бы не пришло предположение, столь оскорбительное для бортника; однако не было ничего невероятного или бесчестящего в предположении, что совершенно чужой человек в первую очередь станет заботиться о себе и соблюдать свои собственные интересы, а бортник находился именно в таком положении.

Во время еды никто не проронил ни слова. Дороти молчала по привычке: к этому приучило ее горе да заботы. Ее муженек был еще слишком ошеломлен, чтобы разговаривать, хотя в другое время любил поболтать; индеец же редко совершал два действия одновременно. Пришло время действовать; когда настанет время для разговоров, он в грязь лицом не ударит. Быстрокрылый Голубь мог и обходиться без еды, и наедаться до отвала, в зависимости от ситуации. Ему не раз случалось целыми днями довольствоваться разве что горсткой ягод; а порой он целую неделю кряду валялся у лагерного костра, набивая живот олениной, что твоя анаконда^[66]. Очевидно, на счастье американских индейцев, именно эта пища переваривается с особой легкостью, потому что неумеренность в еде, ставшая их второй натурой, известна повсюду. А то не миновать бы им смерти от обжорства.

Когда завтрак подошел к концу, настало время обсудить дальнейшие действия. Пока потаватоми ничего нового не узнали; но когда дело идет о том, чтобы разыскать врага в лесу, хитроумия краснокожих приходится опасаться.

— Одно преимущество перед врагом мы уже получили, — сказал Бурдон. — Мы ушли на другой берег. На воде не найдешь следов; и даже если бы у Вороньего Пера было каноэ, он не знал бы, куда на нем плыть, где нас искать.

— Это не так, — несколько поучительно заявил чиппева, — знает, что у нас каноэ — знает, что перешли реку.

— Откуда же ему знать, Быстрокрылый? Мы могли выйти в озеро или вернуться на прогалины в дубровах, и потаватоми могут только гадать, куда мы девались.

— Сказал — не так. Знает, не пойдем озеро — ветер дует. Знает, не пойдем вверх по реке, очень тяжело; знает, пришли сюда, это легко. Индей любит делать легко, и бледнолицый делает так же, как индей. Воронье Перо делает плот очень скоро; тогда придет за скальпами.

— Да, — тихо сказала Марджери. — Лучше вам сейчас же погрузить все в свое каноэ и выйти в озеро, пока дикари не могут вас настичь. Ветер попутный, если плыть к северу; а вы сказали, что собираетесь в Макино.

— Я нагружу свое каноэ, Марджери, и нагружу ваше; я не собираюсь покидать вашу семью, пока хоть кто-то из вас нуждается в моей помощи.

— Брат будет в состоянии позаботиться о нас к полудню. Он хорошо управляется с каноэ, когда трезв; уходите, Бурдон, пока есть время. Я думаю, вас ждет дома мать; может быть, сестра… или жена…

— Никто меня не ждет, — выразительно отчеканил бортник. — Никто меня не ждет; и ни у кого нет права меня ждать.

Кровь бросилась в лицо прелестной Марджери, когда она услышала эти слова, и в ее мыслях сверкнул утешительный луч, хотя последний час она сама собирала в своем воображении самые черные тучи. И все же ее великодушное сердце не допускало мысли, чтобы бортник пожертвовал собой ради тех, кто не имел права на его заботу, и она принялась снова уговаривать его не терять времени и спасаться.

— Вы сами поймете, что я права, Бурдон, — закончила она. — Мы идем к югу и не можем выйти в озеро, пока дует ветер: а для вас самое благоприятное время плыть к северу, если только ветер не разгулялся больше, чем казалось.

— Когда по озеру ветер гуляет, на каноэ там делать нечего, — вмешался Гершом и тут же зевнул, словно устал от нескольких слов. — И что это мы делаем на этом берегу, а? Мне хорошо жить и на «Складе Виски»; я возвращаюсь — приглядеть за моими бочками. Завтрак окончен. Давай-ка, Долли, грузись, и в путь.

— Ты еще не пришел в себя, Гершом, — сказала с горечью его жена. — А то не стал бы говорить такие слова. Послушал бы ты лучше совета Бурдона, который уже не раз нам приходил на выручку, и он тебе скажет, как вырваться из когтей индейцев. Мы обязаны Бурдону жизнью, Гершом, и тебе надо бы его поблагодарить.

Склад Виски пробормотал что-то невнятное вместо благодарности и снова впал в дремотное безразличие. Однако бортник заметил, что он понемногу трезвеет, и ему удалось отозвать Гершома в сторонку и уговорить его окунуться. Купание оказало на бедолагу чудесное действие, и вскоре тот опамятовался настолько, что смог оказаться полезным спутником, а не помехой. Когда Гершом был трезв, особенно если он был трезв несколько дней кряду, это был человек достаточно энергичный, к нему возвращались и былая незаурядная сила, и предприимчивость, существенно подорванная, однако, его пристрастием к алкоголю. Мы уже успели показать, что он становился совершенно другим человеком, с точки зрения морали, когда ему удавалось какое-то время оставаться трезвым.

Вернувшись после купания, Бурдон снова подошел к женщинам. Марджери плакала; но она ласково улыбнулась, встретившись с ним взглядом; казалось, она уже не так старается заставить его уехать. По мере того, как проходил день, а дикари все еще не давали о себе знать, женщины почувствовали себя в большей безопасности, и Марджери уже не казалось, что их новый друг должен как можно скорее их покинуть. Правда, он терял преимущество попутного ветра, но на озере гуляла большая волна, и, пожалуй, разумнее было погодить. Короче говоря, когда им как будто не грозила сиюминутная опасность, Марджери начала рассуждать так, как подсказывали ее желания: это свойственно всем юным и неопытным существам. Бортник заметил благоприятную перемену в настроении своего прекрасного друга и начал лелеять надежду на благоприятное развитие событий.

Тем временем чиппева не выказывал никакого интереса к положению отряда, к которому он присоединился. Прошлый вечер принес много волнений и удач, и он отлично выспался и досыта наелся. Он был готов ко всему, что могло случиться, и уже начал подумывать о том, как бы раздобыть побольше скальпов потаватоми. Пусть благовоспитанный читатель не посетует на это проявление пристрастий американского индейца. В жизни цивилизованных народов было и до сих пор сохранилось множество обычаев, едва ли более простительных, чем скальпирование. Не приводя в пример тысячу и один грех — из тех, что позорят и уродуют общество, — достаточно просто взглянуть на главную цель цивилизованных военных действий, и мы докажем свою правоту. Во-первых, наиблагороднейшая стратегия военного искусства заключается в том, чтобы самые большие силы нацелить на самое слабое место противника и истребить врага превосходящими силами, как это именуется. Затем в конфликт вступают все технические изобретения, какие может создать армия ученых; пускают в ход ракеты, револьверы, артиллерийские снаряды и прочую адскую технику, чтобы подавить противника, не оснащенного столь прогрессивными средствами уничтожения.

А когда битва закончена, каждая из сторон обычно претендует на победу: то ли где-то на краю противника удалось потеснить; то ли шестерка лошадей понесла и затащила в расположение противника нашу пушку; бывает, что цветная тряпка выпала из рук убитого и была перехвачена кем-то из противников. Как часто опытный вояка, побывавший во многих стычках, выносил свое знамя с поля боя, а потом хвастался тем, что сохранил его? Индейцы таких бесстыдных уловок не знают. Для него трофей чести — не кусок тряпки, а кусок его собственной кожи. Он бреет голову, потому что волосы ему мешают; но он рыцарски оставляет прядь волос на макушке, прядь для скальпа, за которую его победителю будет удобнее унести свой желанный трофей. Неискушенному уму дикаря не свойственны обманные приемы; а уж о том, чтобы оставить свое «знамя» в тылу, выходя на поле боя, и речи быть не может; он счел бы это для себя позором, даже если бы смог физически осуществить невозможное: ведь ему пришлось бы оставить и свою голову.

Таков был Быстрокрылый Голубь. Он вышел на военную тропу, и его боевая раскраска придавала ему свирепый вид, но во всех прочих делах он вел себя честно и достойно. Если ему удастся нагнать страху на врага, представ перед ним в облике скелета или демона, — добро; ведь и враг, если сумеет, устрашит его теми же средствами. Но никто из них никогда не помышлял и не помышляет о том, чтобы обкорнать, пусть на единый волосок, то, что можно назвать флагштоком его скальпа. Если враг сумеет схватить его — что ж, пусть берет на здоровье; но уж если он схватит за волосы своего врага, в его действия не вмешаются никакие соображения утонченности или деликатности. В таком настроении Быстрокрылый подошел к каноэ, где Бурдон тихо обсуждал что-то наедине с Марджери, и высказал свои мысли напрямик.

— Хорошее время, теперь, добыть много скальпов, Бурдон, — сказал чиппева на своем чеканном, отрывистом английском.

— Хорошее время, чиппева, сохранить наши собственные скальпы, — услышал он в ответ. — У тебя слишком длинная прядь на скальпе, я бы не рисковал показывать ее потаватоми; приглядывай за ней получше.

— Какое дело — уйдет — уйдет; останется — останется. Хорошо воину принести домой скальп.

— Да, я знаю ваши обычаи, Быстрокрылый; но у нас обычаи другие. Мы стараемся уберечься сами, особенно когда с нами наши скво и ребятишки.

— Ребятишки здесь нет, — возразил индеец, озираясь. — А это твоя скво, да?

Читатель легко вообразит себе, что столь прямой вопрос заставил щеки прелестной Марджери залиться румянцем, и она стала в десять раз краше, чем прежде; но и Бурдон не вполне сохранил самообладание, когда услышал этот вопрос. Однако последний ответил с мужеством, подобающим его полу.

— Я не заслужил еще счастья иметь скво, и менее всего — эту, — ответствовал он.

— А почему не эту — она хорошая скво, — возразил практически настроенный индеец. — Красивая даже для вождя. Ты спроси — она скажет — хорошо знаю скво — всегда ждут, чтобы воин спросил первый — потом скажут: да.

— Погоди — это, может, и сойдет с вашими краснокожими скво, — поспешно ответил Бурдон, заметив, что Марджери не только смущена, но и слегка раздосадована, — но не годится для наших бледнолицых девушек. Я не видел Марджери до вчерашнего вечера, а белой девушке нужно время, чтобы узнать юношу.

— То же и краснокожие. Бывает, не узнаешь, пока станет слишком поздно! Много видишь такого в вигваме.

— Значит, в вигвамах все почти так же, как в домах. Я об этом уже слыхал.

— А почему не так? Кожа без разницы — бледнолицый балует свою скво — слишком с ней носится.

— Ну, это ты зря сказал! — воскликнул бортник с глубокой серьезностью. — Если прелестная, скромная, нежная девушка соглашается стать твоей женой, ты ее и должен на руках носить! Услышав слова, столь приятные для женского слуха, Марджери потупилась, но вид у нее был довольный. Быстрокрылый Голубь имел другие воззрения на сей счет, и так как он был в некотором роде борцом за права у домашнего очага, то нипочем не хотел закончить столь важный спор на столь неподобающей ноте. Естественно, нет ничего удивительного в том, что высказанные им мнения были в основных пунктах прямо противоположны воззрениям бортника.

— Испортить скво совсем легко, — возразил чиппева. — На что годится — если не работать? На тропу войны идти не годится — скальп снять не может — оленя стрелять не может, — охотиться не может, — не может убить воина — значит, надо работать. Это хорошо, скво годится работать.

— Может, для краснокожих это и хорошо, но мы, бледнолицые, смотрим иначе. Мы любим наших скво — заботимся о них — укрываем от стужи зимой, от жары — летом; стараемся, чтобы они были счастливы и благополучны, насколько это в наших силах.

— Хорошие слова для ушей молодой скво, да, — возразил чиппева презрительно, хотя искреннее уважение к бортнику, в чьей доблести он совсем недавно убедился лично, несколько сдерживало его, — но лучше никого не обманывай. Что индей говорит своей скво — он делает, что бледнолицый говорит — он не делает.

— Неужели это правда, Бурдон? — спросила Марджери, смеясь над серьезностью индейца.

— Скажу вам честно: надо признать, в его словах есть доля правды, потому что индеец ничего не обещает или почти ничего; при таких условиях нетрудно соблюсти свои обещания. А то, что белые люди всегда намерены сделать куда больше, чем могут, — пожалуй, вполне можно назвать правдой. Индеец выигрывает только за счет того, что ему и в голову не приходит обращаться со своей женой, как подобает обращаться с женщиной.

— Как подобает обращаться с женщиной? — с горячностью перебил Быстрокрылый Голубь. — Когда воин ест оленину, отдает ей остатки, да? Это не хорошо — что ты тогда считаешь хорошо, а? Если муж хороший охотник — у нее много еды, плохой охотник — еды мало. Так и все индеи — когда голодный, когда очень сытый. Такая жизнь!

— Да уж, может, у вас, краснокожих, жизнь такая, но мыто со своими женами обращаемся по-другому. Спроси хоть сейчас прелестную Марджери, согласна ли она дожидаться, пока ее муж отобедает, а потом доедать остатки. Нет-нет, Быстрокрылый: мы сначала кормим своих женщин и детей, а уж потом едим сами.

— Маленький — хорошо — он малыш; ему надо оленину — а скво сильный, привыкла ждать. Ей полезно.

Марджери откровенно расхохоталась, услышав эти правила индейской галантности, которые так точно отражали обычаи и законы краснокожих. Нет сомненья, сердце диктует свои законы даже самым диким народам, ибо природа вложила в нашу грудь чувства и страсти, которые нельзя утолить лишь удовлетворением собственных нужд и потребностей. Но ни один ярый сторонник американских индейцев не станет утверждать, что женщина занимает подобающее ей место в его системе ценностей. Что же касается Марджери, то несмотря на то, что ей пришлось долго сносить прихоти, пристрастия и непостоянный нрав пьяницы, она на себе испытала все преимущества женщины, которой посчастливилось родиться в истинном раю для женщин — в Новой Англии. Мы не слишком высоко ценим наследство, оставленное пуританами своим потомкам, если говорить о наследовании в области нравственности, манер и обычаев в целом; но есть некоторые особенности — нечто вроде приписок к завещанию, — которые безусловно достойны подражания во всех христианских странах. В частности, мы имеем в виду то уважение и почтение, каким они окружают своих женщин.

Мы говорим не об утонченных манерах или галантности светского обхождения; от этого после Плимутской скалы^[67] и камня Бларни мало что осталось в наличности, и, быть может, чем меньше об этой части фамильного наследства будет сказано, тем лучше; но если мы спустимся на несколько ступеней по социальной лестнице и окажемся на уровне, где мы привыкли смотреть на людей попросту как на мужчин и женщин, то едва ли сыщется место на земле, где найдешь столь покровительственное, внимательное, разумное и по-мужски мудрое отношение, какое дарит в Новой Англии муж своей жене, отец — дочери, а брат — сестре. Живым и, при всех своих недостатках, замечательным образчиком этих достойных уважения правил был и Гершом. В трезвом состоянии он был неизменно ласков с Дороти, а за Марджери готов был в любую минуту положить свою жизнь. Последняя, откровенно говоря, имела на него большее влияние, чем его собственная жена; это она своей волей и своими упреками чаще всего отвлекала его от края пропасти, в которую он был уже готов сорваться. Какими-то тайными узами она привязывала его гораздо крепче к родному дому и больше всего напоминала ему дни юности и былой чистоты, когда они жили вместе под кровом отчего дома и на них равно изливалась любовь и забота их доброй матери. Привязанность Гершома к Дороти была непритворной и для человека, которого спиртное так часто делало похожим скорее на скотину, не лишенной постоянства. Но Дороти была не в силах вернуть его в воспоминаниях в такую даль, как это могла сделать единственная сестренка, которая делила с ним утро жизни под скромным, но уютным кровом.

В наши намерения не входит превозносить тот тип людей, которых принято называть «американскими йоменами»^[68], хотя мы никак не возьмем в толк, почему можно называть «вольными землевладельцами» кого бы то ни было в стране, незнакомой с неравенством людей перед законом. В нашей стране не больше йоменов и сквайров^[69], чем рыцарей и дворян, хотя положение вещей менялось так мирно и постепенно, что общественное мнение и не приметило никаких перемен. Но, возвращаясь к представителям этого класса, а он существует в действительности и заслуживает какого-нибудь наименования, скажем: мы не из тех, кто рассыпается в похвалах, не оговаривая серьезных недостатков класса как в принципах, так и в манерах. И менее всего мы расположены ставить этих йоменов в положение привилегированного класса, как это делают некоторые титулованные государственные мужи в нашей стране, и снисходить до поклонения тельцу — отнюдь не золотому, кстати говоря, — которого сами же сотворили. В этих йоменах мы согласны видеть граждан, но никак не князей, для которых специально создаются благоприятствующие законы с целью отдать им отнятое у других. Но, снисходя к человеческим слабостям, надо сказать, что американские вольные землевладельцы представляют собой класс, который может по праву считать себя одним из первых среди прочих земледельцев. Он с каждым днем совершенствуется, не без помощи благоприятствующих законов, и если его не избалуют — а эта опасность ему грозит, потому что фракции наперебой стараются заслужить его расположение, а вместе с расположением и голоса, — если он избежит вышеназванной опасности, то вскоре и вправду станет близок к тому идеалу, который ему приписывает уже сейчас язык льстеца.

Для девушки, привыкшей к доброму отношению, как Марджери, чиппевайская теория обращения с женщинами была не только смешна, но и вызывала досаду, как мы увидим из ее дальнейших слов.

— Нет, ты недостоин даже иметь жену, Быстрокрылый, — воскликнула она, все еще смеясь, но готовая встать на защиту своего пола, — раз ты не ценишь нежность и заботу жены. Не знаю, найдется ли среди девушек-чиппева хоть одна, что захочет выйти за тебя!

— Его не надо, — хладнокровно возразил индеец, набивая свою трубку. — Уже есть скво виннебаго; мне хорошо и так. Стрелял ее другого мужа — снял скальп — она пришла в мой вигвам.

— Негодяй! — воскликнула Марджери.

Этого слова дикарь не знал и попыхивал только что закуренной трубкой с усердием истинного курильщика. Когда трубка раскурилась, он счел возможным продолжить беседу.

— Да — хорошая тропа войны — взял ружье; взял жену; взял два скальпа! Каждый день так не везет.

— И эта женщина обрабатывает твою кукурузу и готовит твою оленину? — поинтересовался бортник.

— Само собой — очень хорошо управляется с мотыгой — совсем не умеет готовить — оленье мясо сильно сухое делает. Надо учить делать хорошо. Бывает, проучу. Не все учит сразу, как белые ребятишки в школе.

— Быстрокрылый, а ты когда-нибудь видел, как белый мужчина обращается со своей скво?

— Само собой — видел, как он с ней возится — сажает в теплый угол — заворачивает в одеяло — дает ей оленины больше, чем ест сам, — видел много раз — ну и что? Все равно это не так, как надо.

— Ну, чиппева, что с тобой спорить — я согласен с Марджери и тоже думаю, что тебе вовсе не пристало иметь жену.

— Думаешь так же — почему не женишься? — спросил индеец без околичностей.

Личико Марджери вспыхнуло огнем; потом на ее щеках румянец сменился оттенком свежей розы, и она опустила глаза в сильном смущении. Восхищение бортника было отлично видно индейцу, но девушка, не поднимая глаз от земли, так ничего и не заметила. Однако эта непринужденная беседа была прервана самым неожиданным образом; каким именно, мы и сочтем своим долгом поведать в следующей главе.

Глава 11

Так суждено, коль сердца нет

В его груди и лед в крови,

То не от кого ждать в ответ

Слов утешенья и любви.

Пибоди

Беседу прервала Дороти: поднявшись на небольшой холмик, она вдруг увидела, что в устье реки входит лодка, и побежала со всех ног сообщить об этом бортнику. Последний, выслушав новость, немедленно поспешил своими глазами увидеть причину тревоги.

Каноэ шло с озера, где его подгонял слегка успокаивающийся ветер, и явно держало путь на север. В реку путники свернули, должно быть, чтобы приготовить себе обед, так как с каждой минутой озеро становилось спокойнее и плыть по нему на легком суденышке было вполне безопасно. Бурдон очень встревожился, увидев, что дикари с северного берега сигналят дымом незнакомцам в каноэ, так как он предвидел, что его враги получат возможность переправиться через реку, если вновь прибывшие направятся к ним. Этот план надо было разрушить, поэтому он сбежал к самому берегу в том месте, где не было рисовых зарослей, и, оказавшись на виду у незнакомцев, пригласил их причалить к южному берегу, который был ничем не хуже северного, да к тому же и ближе к лодке. Вскоре один из находившихся в лодке поднял руку в знак согласия, и лодка развернулась прямо к тому месту, где стоял бортник.

Пока каноэ подходило к берегу, все, в том числе и Быстрокрылый Голубь, собрались у воды встретить незнакомцев. Их было всего трое: двое гребли — один на носу, другой на корме, третий же сидел посередине в полной праздности. Бортник с помощью своей подзорной трубы мог рассмотреть посетителей, и вскоре спутники засыпали его вопросами.

— Кто они, Бурдон? — нетерпеливо спросила Марджери. — И зачем они сюда приплыли?

— На последний вопрос они ответят сами, однако гребец на носу каноэ — белый, солдат — или наполовину солдат, если судить по одежде. Посередке сидит тоже белый. Похоже, что это лицо духовное — да, это точно проповедник, хотя и привычный к лесным дебрям, судя по платью. Третий — краснокожий, это ясно.

— Проповедник! — повторила Марджери удивленно. — А что ему тут нужно?

— К дикарям отправляются многие миссионеры, как вы знаете, и этот, видно, один из них. Этих проповедников сразу узнаешь, с первого взгляда. Вероятнее всего, бедняга прослышал про войну и пытается добраться до населенных мест, пока скальп еще у него на голове.

— Его не тронут, — вмешался чиппева. — Знают, хочет добро — говорит про Великого Духа — индеи таких колдунов не обижают — можно не слушать, что говорит, — скальп брать нельзя.

— Рад это слышать, Быстрокрылый, — я уж было решил, что ничей скальп не уцелеет, если ты до него доберешься. А вот солдату что здесь понадобилось, а? Сдается мне, солдату есть чем заняться в гарнизоне, что в верховьях озера. Кстати, Быстрокрылый, а что ты сделал с письмом к командиру Форт-Дирборна, в котором сообщалось о войне?

— Жевал, как кусок табак, — отвечал чиппева, — да, все сжевал, чтобы потаватоми не взяли и не дали читать человеку короля Георга. Плохо в такое время хранить письмо.

— Вряд ли генерал, который дал тебе письмо, поблагодарит тебя за услугу.

— Благодарит — все равно; платит — все равно; теперь письмо не нужно.

— Откуда ты знаешь? Письмо могло бы предупредить гарнизон о нападении врага.

— Они уже там. Гарнизон все убиты, взяли скальпы, а другие взяли в плен. Слышал, как говорили потаватоми.

— Не может быть! И Макино и Чикаго — в руках врагов! Видно, Джон Буль^[70] долго обрабатывал дикарей, что они так быстро собрались воевать!

— Точно — долгая работа, сколько помню. Про Великого Отца из Монреаля говорили всегда.

— Наверно, ты прав, чиппева; но вот и наши гости — посмотрим, что они нам скажут.

Каноэ подошло достаточно близко, так что можно было различить черты лиц и одежды без помощи подзорной трубы, — собственно говоря, столь подвижное суденышко должно было вот-вот пристать к берегу. По мере приближения незнакомцев наблюдения бортника подтвердились. На носу и вправду восседал солдат в рабочей форме, и у него в ногах лежал мушкет, из тех, что линейные войска получают от правительства. Что же до того, кто сидел посередине, то и его бортник определил так же безошибочно, как и гребца на корме. Каждый из них, можно сказать, был в своей форменной одежде: поношенное, вернее, почти вконец сношенное черное одеяние «священника» выдавало его мирные намерения, как военная куртка и кепи его сурового и закаленного спутника выдавали профессию солдата. Что же до краснокожего, то Быстрокрылый сообщил, что пока не может определить его племя, хотя по его осанке, одежде и поведению можно узнать вождя, и притом одного из высших, как показалось чиппева. Еще через минуту нос лодки зашуршал по прибрежной гальке.

— Саго, саго, — заговорил солдат, вставая, чтобы шагнуть на берег, — саго вам всем, друзья, и надеюсь, что мы прибыли в дружеский лагерь.

— Добро пожаловать, — ответил бортник. — Мы рады всем гостям здесь в глуши, но я еще больше рад и тому, что ты, судя по одежде, ветеран одного из полков дядюшки Сэма^[71].

— Так точно, мистер Бортник — ведь это твое ремесло, судя по горшочку для меда и подзорной трубе, что у тебя в руках, да и по прочим приметам. Мы направляемся в Макино и надеемся быть приняты в вашу компанию как друзья.

— А что вы собираетесь найти в Макино — американский гарнизон или английский?

— Да уж ясно, что наш собственный, — ответил солдат, отрываясь от работы, словно вопрос его поразил.

— Макино взят, и теперь там английский пост, как и в Чикаго.

— Вот как! Значит, придется нам менять свои планы, мистер Аминь! — воскликнул солдат, обращаясь к священнику. — Коли враги взяли Макино, нам там делать нечего — на острове небезопасно.

Миссионера, конечно, звали не «Аминь», но такое прозвище ему дали солдаты: во-первых, потому, что это слово всегда произносилось с особым ударением, а во-вторых, вполне вероятно, что оно звучало особенно приятно для солдатского слуха в конце проповеди или молитвы. За долгое время это прозвище так примелькалось, что солдаты без стеснения называли так доброго пастыря прямо в лицо. Миссионер был методистом^[72] — в этой секте в те дни было мало людей ученых; большинство проповедников выходило из того класса людей, которые вовсе не видят обиды в легких покушениях на их чувство собственного достоинства; они преисполнены такого религиозного рвения и так привыкли отказывать себе во всем, что им приходилось переносить и куда более суровые испытания, чем вольностисолдатского языка. Житейский опыт говорит нам, что среди методистов, как и среди представителей прочих религиозных течений в нашей стране, встречаются «волки в овечьей шкуре», но только тот, кто проявляет прискорбную склонность думать о своих дурно, не разглядит в смиренных и беззаветных трудах этой секты христиан нечто большее, чем простой фанатизм или лицемерие.

— Вы правы, капрал, — отвечал миссионер, — а раз дела обстоят так, то нам не остается ничего иного, как всецело предать себя в руки Оноа. Он до сих пор давал нам добрые советы, и лучшего проводника нам в этой глуши не сыскать.

Бурдон едва верил своим ушам. Именем Оноа индейцы называли самого грозного и кровожадного дикаря, известного как Питер Скальп или Пит Скальп, — под этим именем его знали все обитатели пограничья и все дальние и ближние американские гарнизоны. Да и его индейское имя, как говорили, тоже означает «Скальп» на нескольких ирокезских диалектах. Возможно, здесь уместно заодно объяснить и слово «гарнизон», которое на языке местных обитателей относилось не только к войсковым частям, занимающим пост, но чаще к самому посту, т. е. поселению. Поэтому даже старые, давно покинутые и опустевшие форты, оставленные на произвол судьбы, называются здесь гарнизонами, хотя бы в них и четверть века не ступала нога солдата. Это еще одно доказательство переменчивости нашего языка, среди множества других: например, мелкие речки получают название «ручейки», озера становятся «прудами», площади — «парками», а места общественного гуляния возле воды — «набережными»; и все же эти новшества, как бы дурны, бессмысленны и никчемны они ни были, возмущают нас гораздо меньше, чем новомодные неуклюжие обороты, коверкающие современный язык.

Хотя Бурдон был потрясен до глубины души ужасным именем Оноа, которое было ему достаточно известно, никто из его белых спутников не выказал никаких чувств. Если бы его назвали Питер Скальп, вероятно, Дороти и Марджери закричали бы от ужаса, а то и обратились бы в бегство; но имя, которое краснокожие дали этому таинственному вождю, ничего им не говорило. Именно поэтому при звуке его имени и не последовало всеобщей паники. Однако бортник заметил, что, как только это зловещее имя слетело с губ миссионера, чиппева сильно изменился в лице, хотя и не проявил тревоги. Напротив, Бодену показалось, что его приятель Быстрокрылый был скорее рад, чем напуган прибытием этого человека, хотя он больше не высказывался так самоуверенно, как раньше, и вообще вел себя более скромно, чем обычно. Эта неожиданная перемена в поведении его друга несколько смутила Бурдона, хотя отчасти и успокоила его: видимо, в ближайшее время можно было не опасаться столкновений. Тем временем миссионер и капрал продолжали спокойно и безмятежно беседовать, словно у них не было иных причин для беспокойства, кроме падения форта Макино.

— Да, сэр, — продолжал солдат, — Оноа — хороший проводник, да и у костра совета в грязь лицом не ударит; но нынче у нас война, так что мы должны каждый держаться за свое оружие — вы, сэр, за свои проповеди и молитвы, а я — за верное ружье да патронташ.

— А, капрал! проповеди и молитвы были бы для вас так же дороги, как оружие и боеприпас, если бы вы, солдаты, знали им цену. Вспомните Форт-Дирборн! Его защищали, насколько это было в человеческих силах, и воинские части, и ружья и шпаги, и капитаны и капралы — однако вы видели, как их гордыня была унижена, укрепления разрушены и большая часть ваших товарищей истреблена. И все это произошло с вооруженными людьми, в то время как Господь избавил меня, безоружного и смиренного проповедника слова Божьего, от рук филистимлян^[73] и доставил в укромную гавань здесь, на берегах Каламазу.

— Если уж на то пошло, мистер Аминь, то Господь сделал то же самое и для меня, хоть я был и при мушкете с патронташем, — возразил капрал, привычный к точности. — На некоторых переходах и проповедь не повредит; а оружие и боеприпас на марше всегда сгодятся. Спросите-ка индея, который знает все обычаи пограничья, и убедитесь, что он со мной согласится.

— Индей — один из Божьих изгоев, но и сын избранного народа! — возразил миссионер. — Однако я согласен с вами — лучшего советчика нам не сыскать; поэтому я спрошу у него совета. Дитя семени Аврамова^[74], — продолжал он, обращаясь к Оноа, — ты слышал вести о Макино; продолжать путь в этом направлении и думать нечего; куда же мы должны, по твоему разумению, направить свои стопы? Я спрашиваю совета в первую очередь тебя — опытного и мудрого обитателя сих диких областей; в более благоприятное время я намерен обратиться к Богу и испросить Божьего благословения и помощи в наших странствиях.

— Что ж, — сказал капрал, который питал почтительное уважение к усердному, хотя и немного фанатичному миссионеру и при этом верил, что индеец всегда даст хороший совет в подобных обстоятельствах, — попробуйте спросить обоих — коли одна палка сломается, неплохо иметь про запас вторую. Хороший солдат всегда держит часть своих войск в резерве. Помню, когда Бешеный Энтони^[75] дал приказ идти в атаку на врага при Форт-Майами, мы все готовы были броситься вперед как разъяренные черти, но старик говорит: «Нет — держите часть людей в резерве, говорит, а то, как знать, вдруг нас сомнут на фланге или ударят с тыла». Ну, что же Оноа вам скажет, мистер Аминь?

К тому времени незнакомый индеец уже вышел на берег, что дало Бурдону возможность лучше разглядеть его одежду и его самого. Этот знаменитый дикарь — знаменитый, если учесть, что его слава разнеслась по всем поселениям белых, которые в пограничье разделены сотнями миль, — был в летнем наряде лесных жителей, и любой человек, знакомый с обычаями североамериканских индейцев, сразу заметил бы знаки высокого положения и власти, украшавшие его особу. Ордена Золотого Руна^[76] или Святого Духа^[77], свидетельствующие о высоком положении среди дворянства в Европе, были бы не более красноречивым признаком высокого общественного ранга, чем символы, которые носил этот дикарь, — свидетельства его значения среди народа одного с ним цвета кожи и происхождения, обитающего на берегах безлюдных внутренних морей с пресной водой, которые редко бороздили кили судов; однако с тех пор эти воды привыкли и к пароходам, и к гребным винтам, к бригам, гоночным лодкам и шхунам; быть может, к концу нашего столетия эти воды покроются, как Средиземное море, белыми парусами тысяч судов, снующих от берега к берегу^[78].

Вокруг шеи Оноа носил нечто вроде ожерелья из трубочек, выточенных из красного трубочного камня, встречающегося на Западе, и каждая была украшена резьбой, если не искусной, то сделанной с большим старанием. Кроме того, на груди его красовалось примитивное изображение гремучей змеи, сделанное желтой краской. Очевидно, это был «тотем»^[79], или «герб» его племени; хотя о том, что это за племя, где оно обитает, откуда пришло — по глубокому убеждению всех здешних краснокожих и бледнолицых, было ведомо только ему одному. На небольшой серебряной медали, висевшей выше ожерелья, был изображен крест — тот самый, на котором Сын Божий, в человеческом образе, принял смерть ради искупления человечества. Можно было подумать, что этот проницательный, наблюдательный и мудрый дикарь, хотя и не веривший в доктрины, содержащиеся в Библии, не испытывал никакого священного ужаса перед реликвией, которая часто повергает в трепет тех, кто утверждает, что единственная их надежда на спасение — в жертве, принесенной на великом оригинале этого изображения. Старинную медаль иезуитов^[80], передававшуюся из поколения в поколение в его семье, он носил скорее как политический, чем религиозный символ, хотя прекрасно знал, с каким напутствием она была дарована. Возможно, он заметил, что крест, столь почитаемый одними миссионерами, вызывал у других плохо скрываемое раздражение, но это обстоятельство могло бы смутить лишь новообращенного, не обладавшего столь острым умом^[81].

Пониже гремучей змеи, или «тотема» своего племени, Оноа нарисовал грубое подобие вытянутой руки, жест которой означал предостережение, или «берегись». Это был, так сказать, девиз на его гербе; «не тронь меня» в его собственном исполнении: «gare a qui la touche»; «noli me tangere»^[82].

Голова его была выбрита, как подобает воину, за исключением благородной «скальповой пряди», но воинской раскраски вождь не носил. В резких, смелых чертах лица прославленного дикаря было нечто орлиное; сравнение это как нельзя больше подтверждал и его твердый, холодный и пронзительный взор. Подбородок был выдающийся и широкий, губы — твердо сжатые, зубы — короткие, но ровные, а улыбка — вежливая, а порой и подкупающая.

Одет Оноа был просто, в соответствии с сезоном, и удобно для путешествия. В его прическе торчало одно-единственное орлиное перо, а пояс-вампум, который он носил, был ценнее обычных поясов, и за него были заткнуты нож и томагавк; легкая, пестрая хлопчатобумажная охотничья блуза с бахромой покрывала его торс, а легкие гетры из оленьей кожи, доходившие до колен, и мокасины из того же материала довершали его наряд. Колени, как и верхняя часть крепких жилистых ног, были обнажены. При нем был рог для пороха, и сумка для пуль, и винтовка скорее американского, чем военного, образца — длинная, меткая, точная в прицеле до волоска.

Вышедши из лодки, Питер (белые звали его обычно именно так, из вежливости опуская упоминание о скальпах) вежливо приветствовал всех, собравшихся возле каноэ. При этом он сохранял суровое, но преисполненное простоты и искренности выражение лица, как истый американец, — конечно, насколько человеческому взору было возможно проникнуть в его тайные чувства. Мужчинам он по очереди пожал руки, а на двух женщин едва взглянул, хотя едва ли ему случалось раньше видеть столь совершенную картину женской прелести, которую являла собой в эту минуту Марджери: личико ее разгорелось от волнения, сияющие голубые глаза были полны любопытства, а прелестные губки слегка приоткрылись от восторга.

— Саго, саго! — сказал Питер глубоким, гортанным голосом и продолжал на довольно хорошем английском языке: — Саго, саго, старики и юные, к вам пришел друг, повидать вас и поесть в вашем вигваме — кто главный вождь, а?

— Здесь нет ни вигвама, ни вождя, — отвечал Бурдон, хотя он едва не отшатнулся от протянутой руки того, о ком слышал столько легенд. — Мы люди простые, и среди нас нет никого, кто служит государству. Я промышляю сбором меда, и ты можешь есть его, сколько захочешь, а этот человек помогает маркитантам в гарнизонах. Он держал путь на юг, в расположение войск в верховьях озера, а я направлялся на север, в Макино, и дальше — к поселениям.

— А почему мой брат так спешит? — мягко спросил Питер. — Пчелы устали носить мед?

— Времена неспокойные, и краснокожие выкопали топор войны; бледнолицый не знает, когда его вигвам в безопасности, когда нет.

— А где вигвам моего брата? — спросил Питер, настороженно озираясь. — Вижу — не здесь; где он?

— Там, далеко в прогалинах, вверх по Каламазу. Мы оставили его на прошлой неделе и остановились в хижине на том берегу, но отряд потаватоми заставил нас искать убежища здесь.

Услышав это, Питер медленно обернулся к миссионеру, подняв вверх палец, чтобы придать особый вес своим словам.

— Говорил вам, — произнес индеец. — Знал — здесь потаватоми. Могу знать про них очень далеко.

— Мы их опасаемся, так как с нами женщины, — добавил бортник, — и думаем, они могут охотиться за нашими скальпами.

— Возможно; во время войны все индеи любят скальпы. Вы — янки, они — английские; сейчас нельзя идти по одной тропе и не ссориться. Нельзя позволить потаватоми поймать вас.

— А как нам этого избежать, теперь, когда вы здесь? У нас были все каноэ, и мы чувствовали себя в полной безопасности, но если вы переправитесь на ту сторону и отдадите им свое каноэ, им уже ничто не помешает делать с нами, что им заблагорассудится. Если пообещаешь не переправляться через реку, пока мы не выйдем подальше в озеро, то мы сможем уйти в другое место и не оставить следа.

— Надо переправиться — да, надо переправиться, а то потаватоми будут удивляться — да, надо переправиться, но не тронут каноэ, нет.

— А как ты им помешаешь, если они так захотят? Ты — один, а их — два десятка.

Услышав эти слова, капрал Флинт насторожил уши и встал по стойке «смирно», если возможно было стоять прямее, еще раньше, — ведь он считал себя человеком ответственным, тем более что прошел все войны на Западе, начиная с великих баталий Сент-Клера^[83] до сражений Бешеного Энтони. Однако он был избавлен от необходимости отвечать; Питер показал ему выразительным жестом, что берет эту обязанность на себя.

— Не нужно бояться, — спокойно сказал Питер. — Знаю потаватоми — знаю всех вождей. Никто не тронет каноэ Оноа, если он сказал не трогать.

— Но ведь они — английские индеи, а ты, как я вижу, товарищ солдата дяди Сэма.

— Ничего; Оноа всегда идет, куда хочет. Иногда идет к потаватоми; иногда — к ирокезам^[84]. Все оджибвеи знают Оноа. Даже чироки^[85] теперь его знают и открывают уши, когда он говорит. Надо переправиться через реку, пожать руку Вороньему Перу.

В словах Питера, когда он говорил о своей неприкосновенности или могуществе, не было ни следа бахвальства или хвастовства, он упоминал об этом спокойно, естественно, как человек, привычный к почтительному отношению. Род человеческий, в целом, обращает мало внимания на силу привычки; чувства тщеславных людей страдают от самых естественных и прямых свидетельств преимущества кого-то над ними так же часто, как и от тех, которые норовят разжечь соперничество. В описываемом нами случае, однако, подобным чувствам было неоткуда взяться, ведь индеец не претендовал на большее, чем ему приписывала его повсеместная слава.

После того как Питер таким образом объяснил свои намерения, миссионер счел подобающим добавить несколько слов от себя. Однако это он сделал конфиденциально, для чего отошел в сторону вместе с бортником. Что же до Гершома, то его, как видно, не ставили ни во что и не считали нужным тратить на него ни время, ни внимание.

— Можете довериться Питеру, друг бортник, — начал миссионер. — Если он что пообещал, то непременно исполнит. Я хорошо его знаю и всецело предался его заботам. Коли он говорит, что потаватоми не получат его каноэ, значит, они его не получат. На этого человека вполне можно положиться.

— А разве это не тот самый Питер Скальп, чья ужасная слава разнеслась по всему пограничью?

— Тот самый; но не стоит тревожиться из-за имен: они никому не причинят вреда и вскоре будут забыты. Потомок Авраама, Исаака^[86] и Иакова^[87] не мог быть послан в эту глухомань иначе, как Промыслом Божиим; а он здесь, поверьте мне, лишь с благой целью.

— Потомок Авраама, Исаака и Иакова! Да ведь Питер — краснокожий, настоящий индей, разве нет?

— Разумеется; но никто, кроме меня, не знает, какого он племени. Я знаю это и вскоре провозглашу истину, друг бортник, по всей стране. Да, мне дарована честь сделать это великое открытие, хотя порой мне кажется, что сам Питер, как и все окружающие, не ведает, какого он рода и племени.

— Вы хотите утаить это и от меня? Признаюсь, что, на мой взгляд, мнение о краснокожем сильно зависит от того, к какому племени он принадлежит. Он из племени виннебаго?

— Нет, мой друг, он не имеет ничего общего с виннебаго.

— Может, он потаватоми, оттава или из оджибвеев?

— Отнюдь. Питер происходит от племени несравненно более благородного, чем все, тобой поименованные.

— Значит, он индей из Шести Наций?^[88] Мне говорили, что после Революции^[89] они добрались до этих мест.

— Быть может, это правда, но Питер не родственник ни потаватоми, ни оттава, ни оджибвеям.

— Едва ли он из сауков^[90] или фоксов;^[91] по виду он не похож на индейцев из областей Дальнего Запада.

— Ни то, ни другое, ни то, ни другое, — ответил пастор Аминь, чья тайна, видимо, сама просилась наружу и вот-вот готова была вырваться. — Питер — сын Израиля; один из потерянных сынов страны Иудейской, как и многие его краснокожие братья, — заметь, я не сказал все, но многие его краснокожие братья, — хотя сам он, быть может, и не знает, какого он племени. Обратись к Книге Бытия, глава сорок девятая, стихи тринадцать и четырнадцать, и найдешь там все обетования и предсказания. «Завулон при береге морском будет жить, и у пристани корабельной». Это, совершенно ясно, относится к другим краснокожим братьям, обитающим ближе к побережью. «Иссахар осел крепкий, лежащий между протоками вод» «и преклонил плеча свои для ношения бремени и стал работать в уплату дани»^[92]. Это, без сомнения, относится к чернокожим из южных штатов, и здесь речь идет не о Питере. «Дан будет змеем на дороге, аспидом на пути»^[93]. Вот тебе и краснокожий, изображенный кистью истины! «Гад, — толпа будет теснить его»^[94]. Капрал, подойдите к нам и поведайте нашему новому другу, как Бешеный Энтони со своими толпами потеснил краснокожих. Вы же там были и все об этом знаете. Все сказано яснее ясного: до той поры, пока в леса не пришли «длинные ножи» и «кожаные чулки», индейцы жили на приволье. Но против них они устоять не смогли.

— Да, — подхватил капрал Флинт, для которого не было ничего приятней, чем разговоры о войне, — все так и было, как говорит пастор Аминь. Поначалу дикари, пронырливые и ловкие, устраивали нам засады и удирали прежде, чем мы успевали их атаковать; да только генерал надумал вызвать в эти места кавалерию. До такого никто бы не додумался, это придумал Бешеный Энтони. Как только дикари стали нас обстреливать, мы напали на них и спугнули, а стоило им подняться, как кавалерия рванулась в бой, сверкая «длинными ножами» и тесня врага на своих скакунах в «кожаных чулках». Мистер Аминь сыскал в Писании слова, которые точно предсказали нашу победу, да и описали ее почти так же точно, как донесения в штаб армии.

— Гад, — толпа будет теснить его, — вставил миссионер, торжествуя.

— Так точно — так точно; кавалеристы их и потеснили! Бешеный Энтони так и сказал, что хватит одного эскадрона, после того как мы выбьем краснокожих из засады, да и из любого укрытия; так оно и вышло. Признаюсь, я стал еще больше уважать Священное Писание после того, как пастор Аминь прочел мне те слова.

— Склони свой слух к этим словам, друг бортник, — добавил миссионер, который наконец-то оседлал любимую лошадку: он воображал, что видит сынов Израиля в краснокожих сынах американского Запада, — и скажи мне сам, знаешь ли ты более пророческие слова: «Вениамин^[95] хищный волк, утром будет есть ловитву и вечером будет делить добычу»^[96]. Никакое человеческое искусство не в силах дать более верный портрет этих индейцев.

Боден был не слишком силен в Священном Писании и едва ли понимал, что все сие значит. Идея о том, что американские индейцы — потомки потерянных колен дома Израилева^[97], была ему в новинку; не мог он также представить себе, чем стоит гордиться в истории этих племен, даже в самые благодатные дни, когда они владели землей обетованной;^[98] хотя некоторые смутные воспоминания о том, что он читал в детстве, — а какой американец не читал Писания? — позволили ему задать несколько вопросов относительно только что полученных сведений.

— Значит, вы принимаете американских дикарей за иудеев? — спросил он, поняв основную идею миссионера.

— Это так же неоспоримо, как и то, что вы здесь, передо мной, друг бортник, хотя вы не должны полагать, что я считаю Питера Оноа потомком колена Вениаминова. Нет, для определения племени Питера я прибегаю к стиху двадцать первому. «Неффалим… «— Неффалим предок этого рода. — «Неффалим — серна стройная; он говорит прекрасные изречения». Ну, может ли быть сказано лучше? Серна стройная — это лесной олень на воле, и, в смысле метафорическом, к оленю относится и человек, который на него охотится. А Питер был — да нет, и остается — великим охотником и имеет безусловное отношение к «сернам», то есть оленям; а «он говорит прекрасные изречения» — это окончательно подтверждает мое мнение, тут никаких сомнений быть не может, потому что Оноа — самый красноречивый из всех ораторов, каких мне приходилось слышать! Никто из тех, кому довелось его слышать, не станет сомневаться, что он — именно тот, кто «говорит прекрасные изречения». Какие еще доводы привел бы достопочтенный миссионер в пользу своей теории, которую он издавна лелеял, мы не можем поведать, так как сам индеец подошел к беседующим и прервал их разговор. Питер решил без промедления отправиться на тот берег и пришел сказать об этом своим спутникам, которых брать с собой не собирался. Помешать осуществлению этого намерения Бурдон мог разве что применив силу; прибегать же к силе, как он считал, было неразумно и рискованно.

Глава 12

Тебе подобной нет земли,

Нет берега родней.

Мы здесь свободу обрели.

Ты вольности очаг и твердь

И таковой пребудешь впредь

Вплоть до скончанья дней.

Забыв тебя, страна моя,

Пусть заслужу проклятье я

От матери своей.

«Персифаль»

Питер вел себя настолько независимо, чтобы не сказать — властно, что возражать ему было, очевидно, бесполезно. Бортник вскоре имел случай убедиться, что и миссионер и капрал подчинялись воле индейца, так что спорить с ним не приходилось. Во всем он поступал как ему заблагорассудится: спутники повиновались ему так беззаветно, словно один из них видел в нем Иисуса, сына Навина^[99], а второй — даже самого Аарона^[100], великого первосвященника.

Питер вскоре покончил со своими приготовлениями. Все пожитки миссионера и капрала были выгружены из каноэ, и в нем осталось лишь личное имущество и запасное платье самого индейца. Не мешкая, индеец спокойно и бестрепетно направил каноэ к другому берегу, и оно легко и стремительно понеслось, подгоняемое попутным ветром. Как только он вышел из-под прикрытия зарослей риса, бортник и Марджери поспешили на высокое место, откуда могли наблюдать и его действия, и прием, который ему окажут потаватоми. Здесь мы их и оставим, а сами отправимся вместе с каноэ, несущим вождя к северному берегу.

Поначалу Питер спокойно работал веслом, словно у него не было иной цели, кроме переправы через реку. Однако, выйдя из зарослей на чистое место, он перестал грести и начал развязывать солдатский мешок, где было аккуратно сложено его одеяние. Из этого хранилища вождь бережно извлек небольшой узелок, в котором оказалось не меньше семи свежих человеческих скальпов, которые он привязал, в определенном порядке, к палке, напоминающей посох. Затем, удовлетворенный результатом, он снова взялся за весло. Потаватоми, конечно, заметили каноэ, как только оно показалось на глади реки, и тут же собрались на месте обычного причала, ниже шэнти, поджидая чужака. Питер же перестал грести, как только до берега осталось ярдов сто, взял свой посох со скальпами и выпрямился во весь рост, предоставляя ветру нести каноэ, в полной уверенности, что оно пойдет в нужном направлении, так как он позаботился увести его в наветренную от причала сторону. Раз или два он медленно взмахнул посохом, словно желая привлечь внимание к скальпам, подвешенным к его верхушке так, что каждый был отлично виден.

Ни Наполеон, возвратившийся после сражения под Аустерлицем^[101], ни Веллингтон^[102], входящий в палату общин^[103], чтобы выслушать благодарственную речь спикера^[104], по возвращении из Испании^[105], ни победитель во всех битвах при Рио-Браво-дель-Норте^[106], ни даже герой долины Мехико^[107], чьи лавры спорили со славой самого Кортеса^[108], едва ли могли привлекать такой горячий интерес зрителей, как этот знаменитый индеец, размахивающий своими скальпами — славным трофеем — перед кучкой потаватоми. Слава, то есть преклонение перед воином-победителем, была их общей целью. Надо признать, что мудрым и справедливым людям, которые судят по стандартам разума и права, побуждения, заставлявшие прославлять победы всех вышепоименованных, могли бы показаться в ином свете, а не в ореоле славы; но для простых людей это была одна и та же воинская слава, без различия. Имя Оноа, перелетая из уст в уста, звучало почтительно: как видно, великого вождя многие узнали еще прежде, чем он ступил ногой на берег.

Воронье Перо и другие вожди вышли вперед, навстречу гостю; молодые воины остались стоять поодаль, выражая почтительное восхищение. Питер ступил на берег и приветствовал всех главарей с присущей дикарям торжественностью. Он пожал руки всем по очереди, а некоторых назвал по именам, что было свидетельством предшествовавшего этой встрече их знакомства; затем начался нижеследующий разговор. Все говорили на языке потаватоми, но, как мы уже имели случай заметить, вряд ли читатель уразумел бы смысл сказанного, если бы мы решились передать его, слово за словом, на том языке, на котором шел разговор. Ради преодоления этих затруднений, а также по некоторым иным причинам, которые вряд ли стоит поминать, мы решились перевести сказанное как можно более точно, насколько это нам позволит строй английского языка.

— Мы рады тебе, отец! — воскликнул Воронье Перо, намного превосходивший своих соотечественников и положением и авторитетом. — Вижу, что мой отец, как это у него в обычае, добыл много скальпов и что бледнолицых день ото дня становится все меньше. Скоро ли взойдет солнце того дня, когда их вигвамы станут похожи на дубы зимой? Может ли наш отец дать нам надежду увидеть этот час?

— Долгий путь лежит от Соленого озера, откуда солнце встает, до другого, куда оно прячется на ночь. Каждую ночь солнце спит под водой, но оно такое горячее, что высыхает, едва поднявшись со своего ложа. Это дела Великого Духа, а не наши. Солнце — его солнце; индейцы могут греться в его лучах, но не в силах сократить его путь даже на длину рукоятки томагавка. То же скажу и о времени: оно принадлежит Маниту, который может сокращать или продлевать его по своей воле. Мы лишь его дети, и нам надлежит повиноваться. Он не забывает нас. Он сотворил нас собственными руками и не станет выгонять нас из нашей страны, как отец не станет выгонять из вигвама родного сына.

— Мы надеемся на это; только наши жалкие слабые глаза не могут видеть это, Оноа. Мы считаем бледнолицых, и каждое лето они множатся, как трава в прериях. Их становится больше в пору листопада, чем в пору весенних почек, но следующей весной их еще больше, чем в пору листопада. За несколько месяцев на месте сосны оказывается город, и вигвамы выживают волков из их логовищ. Через несколько лет нам придется есть вместо дичи собак, если псы бледнолицых не сожрут нас прежде.

— Нетерпение свойственно скво, но мужчины умеют ждать. Эта страна дана краснокожим Великим Духом, как я часто говорил вам, дети мои; и если он допустил сюда бледнолицых на несколько зим, то лишь в наказание за наши дурные дела. Теперь мы уже раскаялись в том, что натворили, и он поможет нам изгнать отсюда чужаков и снова отдаст нам леса для охоты. Были ли у потаватоми посланники нашего Великого Отца в Монреале, чтобы влить мужество в их сердца?

— Они без конца нашептывают в уши наших соплеменников, я и не упомню времени, когда среди нас не шныряли бы эти шептуны из Монреаля. Они дают нам теплые одеяла, и «огненная вода» у них крепкая, а винтовки стреляют метко; но все это не мешает детям дядюшки Сэма к вечеру становиться более многочисленными, чем поутру. Краснокожие устали считать их. Они стали изобильнее, чем голубиные стаи весной. Мой отец снял множество скальпов, но можно подумать, что его нож не жнет, а сеет: их скальпов по-прежнему не перечесть.

— Глядите! — воскликнул Питер, опуская свой посох, чтобы все получше рассмотрели его отвратительные трофеи. — Эти взяты у солдат в верховьях озера. Там был и Черный Дрозд со своими юными воинами, но ни один из них не снял столько скальпов! Это — единственный способ помешать белым голубям налетать на нас стаями, застилающими солнце.

В толпе индейцев снова послышался восхищенный шепот, и каждый юный воин наклонился, чтобы пересчитать скальпы и рассмотреть, по им одним известным признакам, кому они принадлежат — какого пола, возраста и положения были несчастные жертвы. Перед ними было еще одно — сверх сотен, которые им были известны, — доказательство доблести таинственного Оноа, как и его неугасимой ненависти к пришельцам, которые мало-помалу, но неукоснительно, вытесняла древнюю расу, так что места, некогда знавшие свои племена «не узнавали их» более^[109]. Когда взрыв чувств улегся, разговор вступил в прежнюю колею.

— Среди нас появился колдун бледнолицых, Оноа, — продолжал Воронье Перо, — и он так ослепил наши глаза, что мы и не знаем, что думать.

Затем вождь пересказал основные подробности пребывания у них бортника, ничего не прибавляя и не убавляя, насколько это было ему доступно, и честно признаваясь, что ни он, ни остальные вожди не понимают, что к чему. Вдобавок к этому рассказу он поведал таинственному Оноа и о пленнике, и о смерти Большого Лося, и о том, что с утра они собирались подвергнуть пленного чиппева пытке, и о его бегстве, когда погиб молодой воин, и о последовавшем затем бегстве их неизвестных врагов, которые украли все их лодки. Воронье Перо чистосердечно признался, что не может догадаться, какое участие во всем этом принял бледнолицый колдун. Он до сих пор не мог решить, кто перед ним — самозванец или подлинный прорицатель. Однако Питер был не так легковерен, как вожди. Он был во власти суеверий, как и все невежественны люди, но — благодаря ясной голове и живости ума — был мне го выше своих недалеких соплеменников. Услышав описание загадочного «колдуна», он тут же признал в нем бортника Когда один индеец описывает, а другой разбирает или сопоставляет приметы, избежать разоблачения практически невозможно.

И хотя Оноа, или «Лишенный племени», как его часто звали краснокожие — благодаря тому обстоятельству, что никто не знал, к какому роду-племени из многочисленной семьи индейских племен он принадлежал, — прекрасно понял, что бортник, которого он видел на том берегу, и заклинатель, явившийся в лагерь потаватоми, — одно и то же лицо, он постарался скрыть этот факт от Вороньего Пера. У него были на это свои виды, и он прекрасно понимал преимущества, которые дают скрытность и потаенное знание. У индейцев эти свойства раз виты гораздо сильнее, чем у белого человека; и мы, представители белой расы, тоже порой позволяем одурачить себя. В сложившихся обстоятельствах Питер предпочел утаить свои догадки, оставив своих краснокожих собратьев в растерянности и сомнениях; но он позаботился о том, чтобы получить подтверждение этим догадкам, задавая достаточное количество вопросов. Убедившись в своей правоте, он тут же перешел к другим темам, гораздо более интересующим и его самого, и его собеседников.

Теперь держали совет два вождя — «Лишенный племени» и Воронье Перо, и никто не смел в такую минуту нарушить совещание столь выдающихся особ. Оба вождя представляли собой живописную группу, весьма характерную для подобных совещаний. Они уселись на берегу лицом друг к другу, со скрещенными ногами, так что их головы оказались всего в двух футах друг от друга, и временами сопровождали беседу величественными жестами, предписанными строгими правилами местного этикета. Воронье Перо, в яркой военной раскраске, выглядел устрашающе и воинственно, а в облике Оноа не было ничего бросающегося в глаза, сверх украшений и одежды, описанных выше, если не считать его выразительного лица. Лицо этого индейца было отмечено задумчивостью, что не редкость среди диких племен; но по временам оно словно вспыхивало, озаренное внутренним огнем, подобно кратеру, дышащему пламенем под покровом густого дыма. Человек, привыкший изучать лица людей и разбираться в их выражении, мог бы увидеть на этом лице признаки глубоко затаенной хитрости в сочетании с признаками неподдельной и горячей природной страсти. В этот самый момент вождь лелеял замыслы, достойные самого высокого духом деятеля, а именно — он стремился воссоединить союз всех племен своей расы, с целью вернуть владения, которые они уступили бледнолицым; но эти замыслы были смешаны с жестокостью и мстительностью истинного дикаря — свирепого, хотя не лишенного благородства.

Нет, не напрасно белые, разбросанные по приграничным поселкам, дали ему прозвище Питер Скальп. Его посох наглядно подтверждал, что это имя он снискал сотнями кровавых подвигов, столь жестоких и победоносных, что теперь этот воин, пророк и советник — во всех трех ипостасях своей единой личности — уже начал надеяться на то, что его чаяния близки к исполнению. Естественно, его надежды питались невежеством, мешавшим ему оценить все могущество англосаксонской расы на новом континенте; но это невежество вряд ли превосходит таковое среди лиц, претендующих на неизмеримо более высокие познания и обитающих в другом полушарии, которые частенько воображают себя непогрешимыми судьями во всем, что касается человека и его свойств. Питер, «Лишенный племени», ошибался не более тех, кто вообразил себе, что видят всю силу великой Республики в небольшой кучке храбрецов, собравшихся в Корпус-Кристи^[110], под водительством своего неукротимого вождя, и кто предсказывал, буквально шаг за шагом, препоны, поражения, несчастья и окончательное падение, которые Божественное Провидение еще не соблаговолило обрушить на первые движения младенца Геркулеса, лежащего в своей колыбели. Увы! враг, более всего угрожающий погубить все новые и неприступные со всех сторон крепости, таится внутри; и с него нельзя спускать глаз, чтобы он не осуществил свои зловредные замыслы и не погубил самые светлые надежды, которые когда-либо озаряли грядущую судьбу рода человеческого!

Совет вождей продолжался целый час. Воронье Перо заслуживал доверия Питера, а что касается самого Оноа, то в глазах Вороньего Пера он был более велик, чем сам Текумсе и даже брат его, Пророк^[111]. Кое-кто нашептывал даже, что всем заправлял «Лишенный племени», а те, кого мы назвали, всего лишь действовали по его указке или слушались его советов. Читатель сможет предвидеть развитие событий, если мы познакомим его с несколькими фразами, которыми обменялись собеседники перед тем, как присоединиться к своим соплеменникам.

— Значит, мой отец намерен вести тех бледнолицых по кривой дорожке и снять с них скальпы, когда ему будет угодно, — сказал Воронье Перо, с полной серьезностью выслушав то, что Питер поведал ему о своих планах на будущее, — а кто же возьмет скальп чиппева?

— Кто-нибудь из юных воинов потаватоми; но не раньше, чем я использую его в своих интересах. Со мной путешествуют колдун-богомол и воин бледнолицых, но я не стану снимать с них скальпы, пока они не доставят меня, куда нужно. Совет соберется на Лесных прогалинах (так мы переводим выражение Питера, буквально означавшее «открытые леса среди прерий»), и я хочу показать своих пленников вождям, чтобы они поняли, как легко истребить всех янки поголовно. В моей власти теперь четверо мужчин из этого народа и две скво; если бы каждый краснокожий истребил столько врагов, земля наша вскоре очистилась бы от них!

Эти слова были произнесены с ненасытной яростью, которая вспыхнула в глазах говорившего и сделала его лицо ужасным. Даже Вороньему Перу стало не по себе при виде этой неукротимой свирепости; но жестокость промелькнула как молния, почти мгновенно сменившись дружелюбной и обманчивой улыбкой, больше подобающей коварному азиату, чем коренному обитателю Америки.

— Им счету нет, — возразил вождь потаватоми, как только опомнился, успокоенный менее свирепым выражением лица собеседника, — если люди говорят правду. Черный Дрозд сказал мне, что даже бледнолицых скво больше, чем оставшихся воинов краснокожих.

— Их станет на две меньше, когда я привяжу к своему посоху скальпы тех, что сейчас на том берегу, — сказал Питер, и на лице его снова промелькнуло как вспышка молнии выражение мстительного злорадства. — Но хватит об этом; мой брат знает, что я прошу его сделать. Ни один волосок с головы этих бледнолицых не должен упасть от руки другого воина — они мои. Когда настанет час, нож Оноа не дрогнет. Потаватоми получат свои каноэ и могут последовать за нами вверх по реке. Они нагонят нас у Лесных прогалин, вблизи Круга Прерий. Место им известно — краснокожие любят охотиться на оленей в тех местах. А теперь иди и передай все это своим воинам; да скажи им, что кукуруза не станет расти и олень не станет ждать стрелы охотника, если они ослушаются меня. Для мести настанет свой час.

Воронье Перо сообщил все это воинам, и они повиновались своим оракулам. Каждый старался получить подробные инструкции, чтобы неукоснительно выполнить то, что от него требовалось. Впечатление, произведенное на всех краснокожих Северо-Запада былыми подвигами «Лишенного племени», старавшегося пробудить дух народа, и страх наказания за ослушание были так велики, что каждый из воинов был уверен: любое неповиновение или нерасторопность будут стоить ему жизни.

Однако едва Воронье Перо успел передать воинам приказания, как все единогласно потребовали познакомить Оноа с великой загадкой Источника Виски, чтобы он помог ее решить. Молодые люди, несмотря на все происшедшее, все еще надеялись, что этот родник существует. Аромат, сильный и манящий, еще не выветрился, и они никак не могли отказаться от мысли, что «огненная вода» пробивается прямо из-под земли. Правда, их уверенности был нанесен некоторый ущерб: слишком неожиданно покинул их белый колдун, обманув их надежды и нарушив обещание исторгнуть изобильный источник на том месте, где добыл всего малую толику; однако, несмотря ни на что, на камне было несколько мелких лужиц виски, и многие, отведав, убедились в подлинности напитка. Как водится, попробовав, они возжаждали еще больше, а жажда этого рода у индейцев только возрастает при малейшей возможности ее удовлетворить.

Питер выслушал просьбу с полной серьезностью и согласился рассмотреть это дело, к чему его обязывали и популярность, и влияние, которыми он пользовался. Он не был чужд суеверий, но среди них не оказалось ни одного, которое допускало бы возможность добыть поток виски из сплошного камня. И он охотно согласился осмотреть заколдованное место и проверить наличие чарующего запаха, чтобы составить собственное представление о тех уловках, к которым прибег бортник, дабы одурачить невежественных дикарей, в чьи руки попал по воле случая.

Пока молодые воины наперебой старались указать места, где аромат был всего сильнее, Питер сохранял непоколебимую серьезность. Он не опускался на колени, чтобы понюхать камни, как другие вожди, так как врожденное чувство собственного достоинства подсказывало ему, что делать это ему не подобает; но он осмотрел все вокруг пристально, с присущим индейцам вниманием к малейшим подробностям, которые могли помочь ему выведать правду. Среди зрителей все это время царило величайшее почтение и глубокое благоговение. Оноа удалось добиться такого морального авторитета среди индейцев Северо-Запада, что никому из краснокожих в этих местах было с ним не сравняться. Белые же о нем почти ничего не знали, не слыхали его истории и не ведали его истинного характера — все это было окутано тайной. В неосведомленности тогдашних бледнолицых нет ничего удивительного. Они и своих-то вождей не понимали, а вождей племен, обитающих на прогалинах, в прериях и в лесах, они понимали и того меньше. Да и сейчас — разве массы американского народа знают, каковы на самом деле характеры наших политиканов?

Ни одна из наций, считающих себя цивилизованной и гордящейся открытой гласностью, не находится в подобном неведении, и по нескольким весьма очевидным причинам. У нас нет столицы, где бы периодически собирался цвет нации и откуда бы распространялось общественное мнение о всех важнейших делах, скорректированное лучшими умами, так как истина рождается в столкновении умов — вот первая причина. Громадная территория страны, разделяющая людей расстояниями, которые ни один факт не может преодолеть, не подвергаясь опасности дорогой превратиться в свою противоположность, — вот вторая причина. Но самое роковое из всех влияний, стремящихся ввести американцев в заблуждение, — это злоупотребление техникой, которая должна была служить прямо противоположной цели. Если язык дан людям, чтобы общаться со своими ближними, то философы давно уже заметили, что он нам дан, «чтобы скрывать свои мысли». И если пресса была предназначена для широкого распространения правды, то позже она превратилась в средство распространения лжи. Вторую легче — нет, неизмеримо легче — распустить на все стороны света, чем первую. Правда требует искренности, беспристрастия, честности, трудолюбия и изобретательности; а фальшивки, сфабрикованные или случайные, ни в чем подобном не нуждаются. Страна получает по большей части то, что рождается без труда; и тщетно стали бы мы надеяться, что народ, позволивший слепо и покорно склонить свою шею под ярмо лжи об его собственных предводителях, может хоть в малой степени разбираться в характерах чужих вождей.

Так обстояло дело и с Оноа. Имя его среди белых было неизвестно, разве что ходили слухи о его ужасной и устрашающей мести за несчастья своего народа. Но иное дело — краснокожие. У них не было «раздвоенных языков», которые подменяли бы истину ложью; а если таковые и находились, им никто не верил. Потаватоми, собравшиеся здесь, знали все о Текумсе, о ком и белые были много наслышаны. Этот вождьшауни^[112] долго действовал в их среде, и его влияние чувствовалось и вблизи и вдали. Это был отважный, энергичный и предприимчивый воин: быть может, он лучше других своих современников знал искусство войны, каким оно было тогда у краснокожих. Они знали имя и личные достоинства его брата, Тенскватавы («Открытая Дверь»), называемого Пророком, чье имя вошло в историю тех времен. Оба вождя были весьма могущественны, хотя редко обитали подолгу в каком-нибудь одном племени, но их происхождение, их биографии, их характеры были известны всем, как и сведения об их общем отце, Пакишено («Я Спускаюсь С Небес»), и их матери, Меотетаске («Черепаха, Откладывающая Яйца В Песок»). Но об Оноа этого никак не скажешь. Его прошлое было такой же тайной, как и будущее. Ни один индеец не мог даже сказать, в каком племени он рожден. Тотем, который он носил, не принадлежал ни одному из живших тогда на континенте племен, и все, что было с ним связано — его биография, происхождение, семья, — оставляло простор догадкам и измышлениям.

Говорят, что у индейцев есть предания, которые известны только немногим избранным и которые передаются ими из поколения в поколение. Совсем недавно просвещенный и образованный краснокожий сообщил мне лично, что именно он был хранителем некоторых древних преданий и таким образом достаточно знал историю своего народа, чтобы быть вполне уверенным, что он вовсе не произошел от потерянных колен дома Израилева, хотя в дальнейшие подробности входить отказался. Вооружаться таинственностью, чтобы упрочить и расширить свое влияние, настолько естественно, что нам нетрудно поверить в бытование такого приема; возможно, единственной причиной, заставляющей Вольных каменщиков^[113] или Од Фелеушип^[114] прибегать к подобной практике, было желание властвовать не на основе свободного выбора и разума, а опираясь на игру воображения. Так что Питер пользовался всеми преимуществами таинственности. Говорили, что настоящее его имя никому не известно, так как имя Оноа он получил благодаря множеству снятых им скальпов, имя Ва-Ва-нош дал ему благоволивший к нему влиятельный оджибвей, а Питером, само собой разумеется, называли его белые. Кое-кто из самых преданных его почитателей намекал, что со временем настоящее имя «Лишенного племени» станет известно, его происхождение, начало его жизненного пути и все, что с ним связано, в один прекрасный день станут достоянием каждого краснокожего. А пока индейцам оставалось довольствоваться тем, что они видели своими глазами и понимали. Мудрость Ва-Ва-ноша блистала на советах племен; оратора, равного ему, не было спокон веку; что же касается его мстительной ненависти к врагам своей расы — об этом можно было судить по снятым им скальпам. Ни одному индейцу не дано было узнать больше до срока, когда этот великий вождь и провидец завершит свою миссию.

Если бы кто-нибудь, просвещенный и образованный, как подобает цивилизованному человеку, оказался тогда среди индейцев и смог наблюдать за выражением лица и жестами Питера, когда он ловил запах виски, а затем тщетно искал источник аромата и разгадку тайны, так озадачившей потаватоми, — у него, возможно, нашлась бы причина отнестись с недоверием к сомнениям этого необыкновенного индейца. Если Питер и прибегал когда-либо к актерским уловкам, то именно в этом случае. Он ни в малейшей степени не разделял заблуждений своих соплеменников, хотя запах поначалу и его озадачил. Но в конце концов он пришел к естественному выводу: этот необычайный запах каким-то образом связан с семейством, которое он оставил на другом берегу. С этой минуты у него камень с души свалился.

Однако Питер, по своей привычке, вовсе не собирался растолковывать потаватоми то, что самому ему стало совершенно ясно. Напротив, он постарался пустить пыль в глаза вождям, чтобы подчинить и их власти суеверий. Закончив свои наблюдения все с той же непоколебимой серьезностью, он обещал дать решение всех загадок во время встречи на прогалинах и объявил о своем намерении переправиться на тот берег. Перед тем как расстаться, Питер и Воронье Перо сговорились о всех дальнейших действиях; и как только первый стал выгребать против ветра на середину реки, второй созвал своих молодых воинов, обратился к ним с короткой речью и повел их в лес, словно отправляясь в далекий переход. Однако отряд отошел всего на полторы мили, и воины, устроив привал, развели костер и стали жарить припасенную оленину.

Подойдя к южному берегу, Питер нашел всех в полном сборе; его ждали. Рассказ вождя был краток. Он поговорил с потаватоми, и те ушли далеко. Однако следует отвести их лодки на тот берег и оставить там, чтобы хозяева смогли по возвращении найти то, что им принадлежало. Питер пообещал им это, и бледнолицые друзья должны помочь ему сдержать слово. Затем он сказал, что убежище им обеспечат прогалины, где они будут в полной безопасности и куда он готов их сопровождать, чтобы защитить своим присутствием и авторитетом. Идти же к югу по озеру невозможно, пока дует ветер, да и вообще не имеет смысла. Войска покинули Чикаго, и форт стерт с лица земли.

Пастор Аминь и капрал Флинт, которые всецело доверяли Питеру, считая его тайным другом белых, введенные в заблуждение его собственными заверениями и услугами, которые он успел им оказать, хотя бы и для отвода глаз, немедленно согласились с предложениями коварного дикаря. Это было самое мудрое, более того, единственно возможное решение. Макино, как и Чикаго, более не существовал, и путь в Детройт лежал через полуостров, а не в обход, по озерам, хотя это было бы проще. Гершома быстро уговорили, и он счел, что будет удобнее под влиянием необходимости изменить свой первоначальный маршрут, и согласился присоединиться к небольшому отряду.

Но Бурдон отнесся к этому иначе. Он прекрасно понимал и себя самого, и природу здешних мест. Ему ветер казался благоприятным, и он не видел никакой необходимости заходить в Макино. Правда, у него было в обычае проводить несколько дней на этом приятном острове со здоровым климатом, и он частенько распродавал там свой мед; но сейчас он мог пренебречь и визитом, и распродажей меда. Разумеется, оттава представляли собой реальную опасность, так как, весьма возможно, еще курсировали по озеру после своего налета на форт; но все же можно было ускользнуть от их бдительного взгляда. Одним словом, бортник считал небезопасным возвращение на прогалины и считал, что лучше всего проделать большую часть пути к поселениям водой. Все это он с горячей убежденностью высказал своим белым спутникам, отведя их в сторонку и оставив в одиночестве Питера и Быстрокрылого Голубя.

Но пастор Аминь готов был скорее поверить, что собственная его паства в Коннектикуте^[115] целиком состоит из филистимлян, чем усомниться в том, что потерянные племена, и в особенности Питер, не описаны достоверно и подробно на страницах Ветхого Завета. Эта причуда столь безраздельно овладела им, что он был готов превратить все, что видел, читал или слышал, в доказательство своей правоты. В этом отношении слабость доброго миссионера ничем не отличалась от недостатка, общего всем первооткрывателям и поборникам своих теорий, способным находить доказательства их истинности в тысячах вещей, которые, на взгляд людей незаинтересованных, не имеют ни малейшей связи с указанными теориями. При таком умонастроении пастор скорее согласился бы расстаться со своей Библией, чем решиться на разлуку с индейцем, который в любой момент мог оказаться прямым потомком Авраама, Исаака и Иакова. Не сочтите это выражение неуважительным, но, пользуясь всем понятным языком, добрый миссионер, как говорят охотники, хотел присутствовать при последнем издыхании затравленного зверя.

Капрал Флинт тоже всецело доверял Питеру. В коварные планы дикаря входило использование этого прямодушного солдата как орудия для добычи множества скальпов, и хотя Питер с самого начала решил и капрала подвергнуть этой кровавой операции, он не собирался делать это, не использовав его вполне в качестве подсадной утки. Уже теперь в его власти были четверо бледнолицых, и все благодаря доверию, которое он утвердил в умах миссионера и солдата; это доверие могло послужить и дальше, принести ему еще больше скальпов. Питер был мудрым, даже дальновидным дикарем, но над ним тяготело проклятие невежества. Если бы он обладал более полными сведениями, он увидел бы полную несостоятельность своих планов поголовного истребления бледнолицых и, весьма возможно, отказался бы от них навсегда.

Поразительно, что в то время, как люди вроде Текумсе, его брата Пророка и Питера надеялись на скорую гибель республики, наступавшей на великие леса, множество людей, гораздо лучше осведомленных, с нетерпением ожидали — нет, предрекали — эту гибель с другой стороны Атлантики. Невзирая на мнение этих мрачных предсказателей, нация шла своим путем, с помощью благого Провидения, все вперед и вперед, пока не стало ясно, что Англия рассталась с надеждой считать эту страну одним из своих вассалов. Будущее Америки, с Божьей помощью, зависит только от нее самой. Америка может разрушить Америку, такая опасность налицо; но можно быть вполне уверенным, что всей Европе не под силу заставить ее свернуть с пути. Пользуясь выгодами своего расположения, населенная одним из самых военизированных народов, что ежечасно подтверждается текущими событиями, Америка становится сильнее всех противников своего строя, так что они не в силах оказать на нее какое бы то ни было влияние. Нет такого врага, с которым бы она не совладала; но враг затаился в ее собственной груди; и один лишь Бог может держать в подчинении и подавлять его разрушительные стремления.

Но это факты, которые Ва-Ва-нош, или Оноа, знал не лучше, чем если бы он был английским или французским первым министром и получал бы все сведения о нашей стране от английских или французских путешественников, которые желали того, о чем пророчили. Он слышал о городах и населении республики; но рассказы дают весьма приблизительное представление о вещах такого рода, если ум не подготовлен собственным жизненным опытом, чтобы сделать нужные сопоставления, и не приспособлен к восприятию передаваемых образов. Что ж, стоит ли удивляться, что Питер впал в заблуждение, общее с теми, у кого было неизмеримо больше благоприятных возможностей, чтобы составить справедливые мнения и постигнуть истины, вполне очевидные для всех, кто не закрывает глаза на их существование.

Глава 13

Ты слышишь, голоса звучат?

Но вот пропали и молчат;

Их заглушает водопад.

Среди печали, боли, лжи

Ты сердце юным удержи,

Язык для правды развяжи.

Лонгфелло

После всего сказанного читатель, вероятно, уже догадался, что старания Бодена убедить Гершома и других христиан отправиться вместе с ним вдоль берегов озера Гурон оказались напрасными. Капрал Флинт был упрям, а пастор Аминь — доверчив. Что касается Гершома, то ему было не по душе возвращаться так скоро назад, а женщинам долг повелевал оставаться с супругом и братом.

— Вам лучше покинуть устье реки, пока все лодки на этом берегу, — сказала Марджери Бурдону, когда они вместе шли к лодкам по окончании совета и наступила пора от разговоров перейти к действию. — Помните, вы останетесь совсем один и дорога ваша так далека!

— Я все это прекрасно помню, Марджери, и вижу, что всем нам необходимо как можно скорее добраться до населенных мест. Этот Питер мне что-то не нравится; по гарнизонам о нем идет дурная слава, и мне страшно подумать, что вы можете оказаться в его власти.

— Миссионер и капрал, как и мой брат, готовы вполне довериться ему — что же остается делать в таком случае двум женщинам, когда глава семьи, их единственный защитник, принял решение?

— Тот, кто был бы счастлив стать вашим защитником, прелестная Марджери, вовсе не собирается доверять свою жизнь Питеру. Доверьтесь мне, и я или пожертвую жизнью, или доставлю вас в целости и сохранности к вашим друзьям в Детройте.

Предложение было высказано достаточно ясно, но этого оказалось мало, чтобы преодолеть женскую щепетильность и представление о правах женщины. Марджери покраснела и опустила глаза, хотя нельзя сказать, что она была возмущена до глубины души. Но ответ ее прозвучал твердо, незамедлительно, и было ясно, что она его глубоко обдумала:

— Я не могу покинуть Дороти в ее нынешнем положении, и долг велит мне умереть вместе с братом, — сказала она.

— А вы хорошо подумали, Марджери? Может быть, по размышлении вы измените свое решение?

— Это долг, о котором девушке даже не подобает размышлять; она должна просто повиноваться голосу совести.

Бортник глубоко вздохнул и на глазах превратился из человека весьма решительного в человека, которого гложет червь сомнения. И, как это вполне естественно для человека в таком положении, он выдал свои тайные подозрения в последующих словах.

— Не нравится мне, как Питер и Быстрокрылый сговариваются вон там, — сказал он. — Когда индеец так серьезен, он обычно замышляет недоброе. Видите, как держится Питер?

— Кажется, он говорит молодому воину что-то такое, что заставило их обоих забыть обо всем на свете. Я никогда не видела, чтобы двое мужчин были так поглощены своим разговором, как эти два дикаря! Что может означать эта самозабвенная ярость, Бур дон?

— Я отдал бы весь мир, чтобы узнать — быть может, чиппева мне расскажет. Мы с ним неплохо поладили, и, как раз пока вы говорили, он подал мне знак, который, пожалуй, свидетельствует о доверии и дружбе. Этот дикарь — или преданный друг, или отъявленный негодяй.

— Можно ли доверять любому из них? Нет-нет — вам лучше всего уйти вниз к озерам и достигнуть Детройта как можно быстрее. Вы рискуете не только своим имуществом, но и самой жизнью.

— Уйти и оставить вас здесь, Марджери, с братом, слабости которого вы знаете не хуже меня и который может в любую минуту снова взяться за старое? Чтобы так поступить, я должен забыть, что я мужчина!

— Но ведь брат теперь не может достать спиртное, у нас не осталось ни капли. Когда Гершом остается самим собой хоть несколько дней, он прекрасный защитник и способен обеспечить семью. Не надо слишком строго судить моего брата, Бурдон, несмотря на то, чему вы были свидетелем.

— Я вовсе не хочу его судить, Марджери. У всякого из нас свои слабости. У него слабость — виски. Думаю, мои слабости не лучше, только они другие. Мне достаточно знать, Марджери, что Гершом ваш брат, чтобы относиться к нему хорошо. И нельзя надеяться на то, что у нас больше нет виски: если у нашего бравого солдата нет при себе обычного припаса, то это первый такой солдат, которого я вижу в своей жизни!

— Но ведь капрал — друг священника, а священники не должны пить!

— Священники — такие же люди, как и прочие, и тот, кому довелось жить с ними рядом, очень скоро это понимает. Ну, как бы то ни было, если вы хотите остаться, Марджери, говорить больше не о чем. Пойду припрячу свой мед и приготовлю каноэ к отплытию вверх по течению. Куда, Марджери, идете вы, туда иду и я, если вы мне не скажете прямо, что мое общество вам неприятно.

Эти слова были сказаны спокойно, но решительно. Марджери не знала, что и подумать. Нельзя отрицать, что в глубине души она была рада; но в том, что великодушная девушка испытывала живейшую тревогу за жизнь Бурдона, сомневаться не приходится. А так как в эту минуту Гершом как раз позвал ее помочь грузить каноэ, времени на размышления у нее не оставалось, да и мы не уверены, насколько серьезно она хотела отговорить бортника от принятого решения.

Все вскоре поняли, что, прежде чем направиться вверх по Каламазу, придется переправиться через реку, чтобы Гершом мог забрать свои домашние пожитки. Тут для всех нашлась работа, кроме чиппева, который показался Бурдону настороженным и полным недоверия. А так как у бортника было дело, на которое ушло бы часа два, то остальные соберутся в дорогу гораздо раньше, чем он выкопает свое хранилище меда. Поэтому было решено, что все, кроме него, переправятся тем временем через реку и погрузят скудное имущество Гершома. Но когда каноэ были готовы отчалить, Быстрокрылого Голубя нигде не было, и Питер отправился без него. Бурдон не видел своего друга до тех пор, пока лодки не удалились к противоположному берегу; лишь тогда тот подошел к бортнику, уселся на поваленном дереве и с любопытством следил, как Бурдон пытается спрятать свой товар, не предлагая, однако, своей помощи. Бортник прекрасно понимал отвращение индейского воина к любой работе, не связанной с его воинскими подвигами, так что его не слишком удивила эта позиция равнодушного наблюдателя. Пока работа шла своим чередом, между ними завязалась дружеская беседа.

— А я было подумал, Быстрокрылый, что ты отправился на прогалины раньше нас, — заметил Бурдон. — Этот безродный старый индей здорово всполошился, когда ты исчез; я думаю, он хотел, чтобы ты помог грузить мебель на каноэ.

— На то есть скво — ему годится лучше.

— Выходит, ты готов спихнуть эту веселую работку на Марджери и Долли?

— А почему нет? Обе скво — обе знают свое дело. Их дело — работа на воина.

— Значит, ты скрылся, чтобы старый Питер не заставил тебя делать дело, недостойное мужчины?

— Скрылся от потаватоми — держусь подальше — не потерять скальп, лучше возьму их скальпы.

— Но Питер сказал, что все потаватоми ушли и мы можем больше их не опасаться; а наш колдун-богомол уверяет, что словам Питера можно верить.

— А он хороший колдун, а? Ты думаешь, он много-много знает, а?

— Ну, этого я тебе не могу сказать, Быстрокрылый; хотя и сам я только что побывал колдуном, но все же у нас с пастором Аминь разные приходы.

Произнося эти слова, бортник укладывал в тайник последние горшки с медом; потом, поднявшись, он рассмеялся от всего сердца, вспоминая события прошлой ночи, которые, как видно, развеселили его, хотя остальные участники, возможно, ничего веселого в этом не видели.

— Если ты колдун, можешь сказать, кто Питер? Виннебаго, сиу^[116], фокс, оджибвей, один из Шести Наций — все говорят, что его не знают. Колдун должен знать, кто он, а?

— Не такой уж я колдун, чтобы ответить на твой вопрос, Быстрокрылый. Ты мне дай какое-нибудь маленькое дельце, вроде поиска Источника Виски, тут я в грязь лицом не ударю, не хуже любого другого искателя Источников Виски на все пограничье; а вот насчет Питера скажу — ничего я в нем не понимаю. За что это его зовут Питером Скальпом во всех гарнизонах, если он такой распрекрасный индей? А, чиппева?

— Ты спрашивал — ты отвечай. Я не знаю, может, за то, что он снял очень много скальпов. Говорят, он берет все, сколько может, — еще говорят, что не берет.

— Да ведь и ты берешь все скальпы, какие можешь, Быстрокрылый; а раз для тебя это хорошо, то и для Питера не так уж дурно.

— Не беру скальп друга. Когда ты слышал, чтобы Быстрокрылый снял скальп с друга, а?

— Ничего подобного я не слышал; и надеюсь, никогда не услышу. Но разве ты слышал, что Питер способен на такое коварство?

— Может, и не способен, потому что у него нет друзей-бледнолицых. Лучше берегись этого человека!

— Да я и сам так думаю, чиппева, хотя капрал и пастор души в нем не чают. Когда я спросил пастора Аминь, как это он решился связаться с человеком, заслужившим такое прозвище, он мне ответил, что это всего лишь имя и Питер не тронул волоска на голове человека, не то что скальпы снимать, и что от самой юности у него совершенно иудейские привычки. Священник верит в Питера не меньше, чем в свою религию; не поручусь, что не больше.

— Не важно — всегда лучше бледнолицему верить бледнолицым, а индею — индеям. Это, пожалуй, самое лучшее.

— Как бы то ни было, тебе я доверяю, Быстрокрылый; и до сих пор ты мне не изменил!

Чиппева бросил на бортника такой многозначительный взгляд, что тот не на шутку встревожился. Этот взгляд Бурдон запомнил на много дней, и опасения, пробудившиеся в ту минуту, мучили его долго. До этого утра между ними были самые доверительные отношения; но в этом взгляде мелькнул проблеск дикой ненависти. Неужели чиппева изменил свое к нему отношение? И не связана ли эта перемена в его взглядах и чувствах с появлением Питера? Все эти подозрения пронеслись в голове Бурдона, пока он заканчивал свой тайник; и ему было горько их испытывать. Однако обстоятельства не позволяли изменить принятые планы, и через несколько минут оба уже были в каноэ и направлялись в сторону противоположного берега.

Питер обошелся достаточно честно со своими спутниками. Потаватоми действительно бесследно скрылись, и Гершом повел капрала к тому месту, где было припрятано его добро, и оба были настолько уверены в своей безопасности, что даже оставили оружие в лодке. Так обстояли дела, когда Бурдон достиг северного берега. Молодой человек вздрогнул, когда его взгляд упал на винтовки; но, осмотревшись, решил, что нет никаких особых причин, которые помешали бы оставить их на минуту-другую.

После того как бортник припрятал весь свой мед, каноэ его осталось почти пустым, и он принял на борт часть имущества Гершома, которое было благополучно перенесено на берег. Хозяин же понемногу возвращался в нормальное состояние как телом, так и умом, хотя был еще в легком отупении после своей недавней попойки. Однако женщины во многом сумели его заменить, и через два часа маленький отряд уже был готов отправиться в дорогу вверх по реке. Последние вещи были уложены в лодки, и Гершом объявил, что готов отчалить. В эту минуту Питер отозвал бортника в сторону, сказав его друзьям, что тот скоро вернется. Наш герой последовал за дикарем вокруг подножия холма, обойдя хижину сзади, пока индеец не остановился прямо на том месте, где прошлой ночью горел костер. Остановившись, Питер сделал широкий жест, словно предлагая спутнику осмотреть все вокруг. Опустив руку, индеец заговорил.

— Мой брат — колдун, — сказал он. — Он знает, где рождается виски, — пусть он скажет Питеру, где искать Источник Виски.

Бортнику так живо припомнилась сцена, которая здесь произошла, что он, вместо ответа на вопрос вождя, разразился веселым смехом. Но когда, боясь обидеть индейца, он уже готов был извиниться за столь неуместное веселье, индеец улыбнулся, и на его смуглом лице словно было написано: «Я все понимаю». Потом вождь сказал:

— Хорошо, вождь с тремя глазами (он имел в виду подзорную трубу, которую бортник всегда носил на шнурке вокруг шеи) и весьма великий колдун; он знает, когда смеяться, а когда быть печальным. Потаватоми хотели выпить, а он хотел найти им немного виски, но не смог — наш брат, что в каноэ, все выпил сам.

Бортник опять рассмеялся; и хотя Питер не стал ему вторить, он, несомненно, понимал причину такого веселья. Оба вернулись к лодкам в добром согласии; бортник понял, что индеец добился своего, получив косвенное подтверждение того, что происшествие прошедшей ночи было всего лишь искусным надувательством. Но Питер был опытным «дипломатом» и настолько хорошо владел собой, что больше ни разу не упомянул о случившемся.

Отряд отправился вверх по реке. Бурдону удалось без особого труда уговорить Марджери пересесть в его каноэ, так как иначе каноэ ее брата окажется слишком перегруженным. Место девушки занял Быстрокрылый Голубь, который оказал значительную помощь, помогая грести против течения, хозяину легкого суденышка. Остальные трое остались в том же каноэ, в каком прибыли в устье реки. В таком порядке наши герои и устремились навстречу новым приключениям.

Каждому читателю понятно, что подниматься вверх по течению такой реки, как Каламазу, вовсе не так просто, как спускаться вниз. Они двигались медленно, а местами и с большим трудом. На некоторых перекатах каноэ приходилось тянуть бечевой; встречались и места, где ради безопасности приходилось полностью разгружать лодки и перетаскивать и груз и суденышки «волоком» по специальным переходам. В таких трудных местах капрал оказался незаменимым помощником; однако ни один из индейцев не предложил помочь в работе, которая была по плечу лишь мужчинам. Зато Гершом к этому времени совсем опамятовался и снова стал энергичным, ловким работником. Если у капрала и было при себе спиртное, он разумно держал это в тайне; поэтому никому на протяжении этого нелегкого путешествия не досталось ни капли.

Несмотря на то что на реке встречалось много трудных мест, было много и плесов, где течение в сторону озера было заметное, но не особенно бурное. В этих местах можно было грести спокойно, поддерживая хорошую скорость; эти тихие воды давали гребцам возможность передохнуть. Именно в таких тихих заводях и начинались беседы; каждый при этом высказывал мысли, которые больше всего его занимали. Миссионер говорил больше всего об иудеях; а когда каноэ сходились поближе, он вступал в подробное обсуждение вопроса со всеми пассажирами, объясняя, почему он считает краснокожих Америки потомками потерянных племен Израиля.

— Само употребление слова «племена», — говорил этот простодушный, не весьма глубокий толкователь слова Божия, — является одним из доказательств моей правоты. Ведь никому не приходит в голову разделять белых американцев на «племена». Слыхивал ли кто-нибудь о племени «Новая Англия», или о племени «Виргиния», или о племени «Средний Запад»?^[117] Даже среди чернокожих не слыхивали о племенах, или коленах. В шестьдесят шестом псалме есть совершенно замечательный стих, который сильно поразил меня, ибо мой ум был занят этими мыслями: «Но Бог сокрушит голову врагов Своих, — говорит Псалмопевец, — волосатое темя закоснелого в своих беззакониях»^[118]. Здесь мы видим неоспоримое свидетельство широко известного, хотя и варварского, на наш взгляд, обычая краснокожих: ведь «темя» по-нашему именно значит «скальп». Но, верьте мне, друзья мои: ничто из того, что допускается на земле, не допускается вотще.

Внимательный читатель Божественной Книги может, находя намеки то там, то тут, получить бесспорное подтверждение этого нового открытия относительно потерянных племен; и я не сомневаюсь, что настанет день, когда люди будут дивиться тому, что правда была так долго скрыта от них. Я же, стоит мне открыть любую главу Ветхого Завета, тут же нахожу фразу, подтверждающую тождество краснокожих и иудеев самым поразительным образом; и если бы собрать все их и напечатать в одной книге, человечество было бы потрясено их ясностью и убедительностью. Что же касается скальпов, то для нас это ужасное злодейство, для краснокожих же — геройский подвиг; и я процитировал вам слова Псалмопевца, чтобы показать, как Божественная мудрость посылает наказания за грехи. Это прямое разрешение подобных дел, разумеется, только в тех случаях, когда наказуемый закоснел в беззакониях и навлек на себя гнев Небес. Так пусть же никто из людей, возгордившихся своими знаниями или, может статься, своим богатством, не дерзает оспаривать то, что столь очевидно преподано и предсказано; преклонимся же смиренно перед волей Того, Кто совершенно непостижим для нашего ограниченного разума.

Мы надеемся, что никто из наших читателей не станет высмеивать рассуждения пастора Аминь на эту интересную тему, хотя не исключено, что вам впервые в жизни пришлось услышать, что обычай снимать скальпы оправдывается Священным Писанием. Если посмотреть на сказанное с достодолжной точки зрения, то оно даст нам всего лишь урок смирения, наглядно показав, как мудро — нет, необходимо — людям сознавать границы той сферы знаний, которая является их законным достоянием и даст, будучи правильно понята, одинаково убедительный урок и пьюзииту^[119], с его абстракциями, одинаково невнятными и для него самого, и для других; и фанатичному догматику-кальвинисту^[120], который в пылу религиозного рвения забывает, что любовь — первооснова отношений человека с Богом; и квакеру^[121], который мнит, что покрой сюртука — необходимое условие спасения; и потомку пуритан^[122], к какому бы толку он ни принадлежал — социнитам^[123], кальвинистам, универсалистам и прочим «истам» — который уверен, что тот «камень», на котором Христос обосновал Свою церковь, это «Плимутская скала»;^[124] и атеисту, который, издеваясь над всеми верованиями, не ведает, куда обратиться, чтобы найти им замену. В делах подобного рода смирение — великий урок, которому все мы должны учить и учиться, потому что оно открывает нам путь к милосердию, а затем к вере и через то и другое — к надежде; в конце концов через все это — к Небу.

Путь вверх по Каламазу растянулся на много дней, бороться с течением порой было мучительно, да и торопиться было некуда. Питер ждал времени, когда был назначен совет вождей, и был вполне доволен, правя своим каноэ и ночуя на прогалинах, под открытым небом. Гершом спешить не привык, а бортник готов был провести все лето столь приятным образом, ведь Марджери почти все время была с ним в его каноэ. Обычно в странствиях товарищем бортника был его мастиф; но теперь, когда ему нашлась такая восхитительная замена, Хайфу позволили бродить на свободе по берегам и лишь иногда, на волоках и стоянках, присоединяться к своему хозяину.

Что же до миссионера и капрала, то они были настроены благодушно и никуда не торопились. Первому лукавый Питер внушил, что его теория будет пользоваться большим успехом на совете вождей, который соберется на «прогалинах»; доверчивый пастырь в некотором смысле так же слепо шел пагубной дорогой, как те, кого он привык остерегать от гибели, шли тропой греха. Капрал точно так же пал жертвой коварства Питера. Солдат побывал в разных гарнизонах и наслышался о коварстве индейцев, так что поначалу он упорно не желал путешествовать в его обществе. Только необходимость заставила его согласиться, так как на этот раз дело шло о спасении его собственной жизни после кровавого избиения в Форт-Дирборне, да и миссионер заставил его расстаться со старыми предубеждениями и позабыть о прежних мнениях, которые он теперь стал считать ошибочными.

Но, однажды предавшись в руки коварного индейца, доверчивый солдат полностью подпал под его влияние. К тому времени, когда их каноэ вошло в устье Каламазу, как мы уже рассказывали, оба белых путника нимало не сомневались в надежности и дружеских чувствах того самого человека, который считал целью своей жизни, спал он или бодрствовал, не только уничтожение каждого из них, но и истребление всех бледнолицых американцев до единого. Манеры этого ужасного дикаря были настолько подкупающи, когда ему было нужно скрывать свои чудовищные замыслы, что даже люди более наблюдательные и опытные, чем оба его спутника, могли стать жертвами его лукавства — точнее, его жертвами в буквальном смысле слова. Если миссионер был совершенно зачарован собственным неудержимым желанием утвердить свою теорию и объявить всему миру, где скрываются потерянные колена дома Израилева, то капрал тоже охотно поддался на ухищрения индейца, только несколько иным образом. С ним Питер вел приватные беседы о воинских делах и намекал, что он втайне служит своему Великому Отцу в Вашингтоне, а другому Великому Отцу в Монреале он заклятый враг. Из двух спутников Питер, по видимости, склонялся к интересам первого; но если бы он открыл то, что таилось в самой глубине его души, это была бы неутолимая ненависть к обоим. Добрый капрал Флинт воображал, что находится в секретном рейде с союзником, тогда как на самом деле шел бок о бок со злейшим врагом своей расы.

Но не следует судить Питера слишком сурово. Защита своего очага и своей родной страны всегда достойна уважения, даже если при этом ведется не совсем справедливая война. Индеец ничего не знал о законах колонизации и не ведал, чтобы кто-нибудь, кроме прежних владельцев — которые всегда были здесь, насколько он знал из преданий своего народа, — мог посягнуть на его охотничьи угодья. О медленном, но уверенном продвижении вперед всемогущего Провидения, несущего весть об истинном Боге и о великом спасении, дарованном нам через смерть его возлюбленного Сына, Питер не имел никакого понятия; да и вряд ли его ограниченный ум смог бы правильно принять сложившуюся тенденцию, даже если бы он видел положение вещей и понимал, к чему клонится дело. Для него бледнолицые были только ненасытными захватчиками, а не теми, кто исполнял великий закон своего предназначения — нести знание во все края, пока оно не «покроет всю землю, как великие воды». Ненависть, неугасимая и живая ненависть стала, казалось, единственным законом жизни этого человека; и он посвятил все свои силы и недюжинный ум, которым не был обижен, осуществлению своих недальновидных и убогих планов мести и восстановления попранных прав. Он был союзником Текумсе и его брата, но искусное притворство скрывало его планы, как дымовая завеса, в то время как те двое были известны всем как открытые и деятельные враги белых. Ни одно печатное издание не упомянуло о Питере, ни один оратор не распространялся о его доблестях, в то время как два других вождя стали притчей во языцех для всех видов искусства, от поэзии до живописи.

Но дни шли за днями, и мало-помалу недоверие бортника ослабевало, так что Питер ухитрился и к нему втереться в доверие. Более того, это не стоило ему никаких усилий. Индеец не распинался в дружеских чувствах, не требовал к себе особого внимания, даже не выказывал интереса к тому, как спутники воспринимают его поведение. Конечно, свои замыслы он таил в самой глубине сердца, и внешне его двуличие не было бы замечено даже тем человеком, который знал бы его цели и замыслы. Его искусство было настолько велико, что поведение его выглядело вполне естественным. Лишь один Быстрокрылый Голубь сознавал, как опасно общество этого человека; и то ему удалось об этом узнать только из некоторых полуоткровений, которыми тот поделился с ним как с другим краснокожим. Питер в своих действиях не собирался принимать сторону того или иного из великих воюющих народов. Напротив, он горячо желал, чтобы они истребили друг друга, и внезапно вспыхнувшая война оживила его надежды, влила в него новые силы — само время должно было помочь осуществлению его замыслов. Он прекрасно знал, кому сочувствует чиппева, но ежу-то это было безразлично. Если Быстрокрылый Голубь снимет скальп с белого, Питеру все равно, росли ли эти волосы на голове американца или англичанина; в любом случае одним из его врагов станет меньше. При таком взгляде на вещи не приходится удивляться, что Питер одинаково хорошо ладил и с Быстрокрылым Голубем, и с Вороньим Пером. Но в общении с первым он соблюдал предосторожность. Вороньему Перу, вышедшему на тропу войны, чтобы снимать скальпы с янки, он откровенно поведал, что собирается сделать со своими белыми спутниками, а вот чиппева открыть свои замыслы не решился: всякому было видно, что индеец стал другом бортника. Поэтому Питер был осмотрителен, беседуя с индейцем; по той же причине чиппева мучился сомнениями относительно намерений Питера. Он узнал достаточно, чтобы не доверять вождю, но слишком мало, чтобы предпринять решительные действия.

Всего один-единственный раз за время неспешного плавания по Каламазу бортник заметил в поведении Питера нечто, пробудившее его прежние опасения. На четвертый день путешествия, когда все отдыхали после утомительного «переката», наш герой заметил, как дикарь обводит взглядом лица белых с таким дьявольским выражением, что сердце бортника даже забилось быстрее. Это было выражение, какого бортник еще не видел в глазах человеческих. По сути дела, он увидел лицо Питера в одну из тех минут, когда подавленное пламя вулкана, вечно бушевавшее в его груди, вырвалось наружу; в эти мгновенья память рисовала ему живые сцены насилия и обид, которые белые люди так легко забывают по причине своего комфортабельного существования и уверенные в своих силах. Но взгляд, как и впечатление, которое он произвел на Бурдона, угас слишком быстро, и тот, кому он мог послужить самым грозным предостережением, тут же о нем позабыл.

Ничего удивительного не было и в том, что Марджери просто-напросто привязалась к Питеру и часто выказывала вождю чувства и внимание, какие подобает дочери проявлять к родному отцу. Причиной тому было благородное и галантное поведение этого странного дикаря. Индейский воин всегда сохраняет величественные и полные достоинства манеры, что является одним из свойств этой расы, но он крайне редко утруждает себя проявлением вежливости со скво. Без сомненья, эти люди знают чувство гуманности и любят своих жен и детей, как и все другие; но их воспитание направлено на то, чтобы скрывать подобные чувства, так что посторонний наблюдатель редко их замечает. Но у Питера не было ни жены, ни детей, или, если они где-нибудь и были, никто не ведал, где их искать. Эту часть его жизни окутывал такой же густой покров, как и прочие.

Когда он охотился, перед ним открывались возможности проявить по отношению к женщинам мужское внимание, предлагая им самые вкусные кусочки добытой дичи, показывая наиболее замечательные индейские способы приготовления мяса, сохраняющие его вкус и питательность. К этому он прибегал поначалу редко, да и то чтобы лучше скрыть свои цели; но день ото дня, час от часу, особенно с Марджери, он становился все менее замкнутым, все более искренним. Непритворная мягкость, доброта и другие милые черты ее характера, сочетание силы с женственностью и смелости с детской жизнерадостностью, несмотря на все его усилия устоять перед очарованием Марджери, судя по всему, завоевали сердце этого дикаря, почти не знавшего жалости. Может статься, что и красота Марджери сыграла свою роль, пробудив столь непривычные чувства в сердце непреклонного воина. Мы не утверждаем, что Питер питал чувства, которые сродни любви: на это он был практически неспособен; но мужчина может испытывать к женщине нежное и уважительное чувство, абсолютно свободное от страсти. Такое чувство Питер, несомненно, испытывал с некоторых пор к Марджери, и так как подобное порождает подобное, как деньги идут к деньгам, нет ничего удивительного в том, что и сама девушка испытывала все больше доверия и проявляла все большую симпатию к ужасному индейцу.

Но все эти перемены чувств, как и изложенные нами небольшие происшествия, совершались далеко не сразу. День проходил за днем, и каноэ по-прежнему прокладывали путь по извилистому руслу Каламазу, с каждым новым закатом оставляя позади все более длинный отрезок ее прихотливого течения, отделявший путников от глади озера Мичиган. Бурдону приходилось не раз подниматься и спускаться по реке, и он служил лоцманом маленького флота, хотя работали все, даже миссионер и чиппева. В подобных походах физический труд не считался неприличным для воина, и Быстрокрылый Голубь орудовал веслом и шестом так же охотно и с такой же ловкостью, как и любой участник экспедиции.

Только на одиннадцатый день после того, как они покинули устье, путники подошли к небольшой заводи, где бортник обычно оставлял свою лодку, когда работал на прогалинах. Медовый замок был виден как на ладони, мирно красуясь в безмятежном одиночестве, и Хайф, который, попав в знакомые места, опередил всех и прибежал сюда еще накануне вечером, стоял на берегу и приветствовал своего хозяина и его спутников. До заката солнца оставалось несколько минут, когда путешественники причалили к берегу, и прощальные лучи великого светила скользили по земле, озаряя мягким светом кусты и разнотравье. Насколько бортник мог судить, в его отсутствие сюда не захаживал даже медведь. Поднявшись к своему жилищу, проверив запоры и заглянув в хижину, в кладовую и прочие помещения, Бурдон убедился, что все оставленные им вещи целы и что нога человека — он едва не сказал «лапа зверя» — последние две недели не ступала в его владения.

Глава 14

На горы, на реки надежду питайте,

Молитесь на них, не вставая с колен;

На силу свою и мечты уповайте,

Но вихрь налетит и развеет их в тлен.

Бренар

После прибытия нашего отряда в Медовый замок, или Castel Miel, как Бурдон называл свой дом, целая неделя прошла в трудах и заботах. Странникам надо было разместиться, а маленькое строение было решительно непригодно для этой цели. Оно было отдано в распоряжение женщин, и они устроились там с относительными удобствами, а приготовление пищи, трапезы и даже ночевки, поскольку это касалось мужчин, проходили под сенью деревьев. Но вскоре была сооружена новая «шэнти», которая несколько уступала Медовому замку в законченности и прочности, но вполне удовлетворяла нуждам привычных к лесной жизни странников. Удивительно, насколько люди, заброшенные в западную глухомань, способны обходиться малой толикой тех удобств, которые цивилизация приучила нас считать необходимыми. Женщина, чья нога с самого детства ступала лишь по добротным коврам, чья жизнь проходила среди всех тех предметов обихода, какие нам могут доставить богатство и искусство, вдруг в одночасье меняет саму свою природу, не говоря о привычках, и часто оказывается героиней, когда мы имели все основания ожидать от нее только капризов. Жизнь в наше время предоставляет нам множество подобных ситуаций, равно как и большой набор разнообразных опытов другого рода, и мы можем припомнить сотни примеров, когда женщины, рожденные и взлелеянные в богатстве и изобилии, с легкой душой покидали родные места, свои шелка и атласы, китайский фарфор и столовое серебро, красное дерево и брюссельские кружева и бодро следовали за своими отцами и мужьями в дикую глушь, где приходилось соперничать с дикарями, частенько ради хлеба насущного, а в конечном итоге — за владение землей.

Но что касается Дороти и Цветика, то говорить о таких разительных переменах не было необходимости. У них было достаточно времени привыкнуть к условиям куда более суровым, чем нынешние. Обе были привычны к работе — той, что (благодарение Богу!) выпадает на долю всякой американской женщины — а это значит — под крышей дома, который она должна сделать безукоризненно чистым, удобным и приветливым. Они были умелыми и добросовестными хозяйками, насколько позволяли их скромные средства; и бортник заметил наполовину польщенной, наполовину смущенной Марджери, что этому дому не хватало только присутствия такойдевушки, как она, чтобы он сделался достойным короля! Кстати, и вкус пищи невообразимо улучшился! Не говоря уж о чистоте, вкус оленины стал куда приятнее, пироги — пышнее, а свинина не плавала в жиру. Раз уж мы коснулись вопроса о жире, хотелось бы, чтобы чувство справедливости позволило нам провозгласить его исчезновение из американской кухни; пусть не бесследное исчезновение, но хотя бы некоторую умеренность в употреблении сего способствующего тучности продукта, соответствующую разумному и здоровому вкусу. По правде говоря, в этом отношении рука у Дороти была щедрая, но прелестная Марджери выгодно от нее отличалась. Откуда взялась такая разница в кулинарных приемах, мы не в состоянии yгадать; однако дело обстояло именно так. В цивилизованное мире есть две весьма респектабельные державы, с которых мне кажется, ни один разумный человек не стал бы брать пример в области кулинарии: это Германия и страна отцов пилигримов.

Приходилось и слышать и читать в модных образчиках политесной литературы, в письмах из Вашингтона, да и от разных путешественников, поднимавшихся вверх и спускавшихся по реке на пароходах или по железной дороге — gratis^[125] — множество похвал местам, которые эти писатели проезжали в «Стране скал», но горе тому, кто оказался настолько глуп, чтобы поверить всем этим поэтическим измышлениям, и отправился в путь по нашим местам в надежде на приличный стол! Поразительно, что такая громадная разница существует между столь близкими соседями, но это факт, и ни один бывалый и разумный человек не станет этого отрицать. Поскольку мы считаем, что немалая часть свойств национального характера формируется на кухне, это обстоятельство может показаться нам более важным, чем некоторым нашим читателям. Бездна, отделяющая кулинарию на пути от Бостона в Балтимор, к примеру, вполне сравнима с той, которая разделяет открытую Леверье^[126] новую планету и Солнце.

Но Марджери умела приготовить свинину, не допуская, чтобы она утопала в жиру, а уж оленину и профессиональному повару так не приготовить! Ей были ведомы также маленькие секреты, позволявшие превратить дикие фрукты и ягоды в превкусные блюда; и вскоре капрал Флинт заявил, что, к его превеликой жалости, она не живет в гарнизоне, а это, в его понимании, было такой же честью, как если поместить ее в парадном зале Кафе-де-Пари или выдать замуж за некоего второго Вателя^[127].

Еды и питья было вдоволь, и строительство продвигалось успешно. Быстрокрылый Голубь приносил оленину, уток, голубей и прочую добытую дичь каждый день, и кладовая была всегда полна, насколько это позволяла теплая погода; а все остальные строили шэнти. Чтобы раздобыть строительный материал для этого дома, гораздо более просторного, чем его старое жилище, Бен поднялся вверх по Каламазу примерно на полмили и свалил достаточное количество молодых сосен со стволами около фута в диаметре, а потом распилил их на бревна длиной по двадцать и тридцать футов. Эти бревна, или кругляки, он столкнул в реку, и они неспешно поплыли вниз по течению, пока не поравнялись с Медовым замком, а уж Питер, сидя в каноэ, подтаскивал их к берегу одно за другим, по мере прибытия. Таким путем за два дня было собрано достаточно строительного материала, и можно было приступать непосредственно к строительству.

Бревенчатые хижины настолько хорошо всем знакомы, что специального описания, мы думаем, не понадобится. В длину она была чуть меньше тридцати футов, а шириной в две трети длины. Бревна укладывались паз в паз, а промежутки закрывались сосновыми планками. Крыша была самой простой конструкции, крытая корой; а окон и двери пока еще не было, хотя для первых было оставлено два, а для второй — одно отверстие в срубе. Однако капрал Флинт считал, что следует сделать не только дверь и ставни для окон, но и обнести дом частоколом. Когда Бурдон возразил ему, считая лишние труды ненужной прихотью, разгорелся спор, в который счел своим долгом вступить даже миссионер.

— К чему это — к чему, я спрашиваю? — воскликнул Бурдон не без досады, когда понял, что капрал не собирается отступаться от своей идеи. — Я же жил тут, в Медовом замке, два лета безо всяких там частоколов или заборов; а вы хотите превратить этот новый дом в форменную крепость!

— Эх, Бурдон, да ведь то было в мирные времена; а сейчас у нас время военное. Я видел своими глазами падение Форт-Дирборна и не хочу видеть захват другого гарнизона. Потаватоми настроены враждебно, это даже Питер вам скажет; а раз потаватоми здесь уже разок побывали, как вы сами рассказывали, почему бы им не побывать и еще раз?

— Единственный потаватоми, который бывал здесь, насколько я знаю, убит, и кости его сушат солнце да ветер вон там, на прогалинах. Значит, нам он не страшен.

— Его труп исчез, — возразил капрал, — и, что важнее, винтовка пропала. Я слышал, что винтовку забыли, и сходил взять оружие с поля боя, только ничего не нашел. Не сомневаюсь, что его приятели сожгли или схоронили вождя, а раз они уже побывали здесь, то второй раз тоже дорогу найдут.

Боден был поражен и новостью, и доводами капрала и, немного помолчав, отвечал, явно начиная колебаться:

— На то, чтобы обнести дом частоколом или забором, понадобится неделя, — сказал он. — А я собирался еще разок заняться своим делом.

— Ступайте к своим пчелам, Бурдон, а мне предоставьте строить укрепления и гарнизон — это мое прямое дело. Да вот и пастор Аминь вам скажет, что дети Израиля частенько жаждут крови и не след про то забывать.

— Капрал прав, — вмешался миссионер, — капрал совершенно прав. Вся история древнего иудейства подтверждает эти их склонности, и даже Савл из Тарса терзал церковь и дышал угрозами и убийством, пока прямое проявление силы Божьей не остановило его руку^[128]. Я вижу проблески подобного духа и в Питере, и это как раз в то время, когда он уже почти готов признать себя потомком Израиля.

— Неужели Питер готов это признать? — спросил бортник с интересом, стараясь не выдать, насколько его волнует ответ.

— Можно сказать — да, можно смело сказать, что это так. Я вижу очень ясно, что на душе у Питера лежит какая-то тайна; но рано или поздно мы ее узнаем. Но когда тайна откроется, пусть мир будет готов узнать подлинную историю десяти потерянных колен Израиля!

— По моему разумению, — заметил капрал, — этот вождь может порассказать и о двадцати, если захочет.

— Но их же было всего десять, брат Флинт, — всего десять вот о них-то он и может дать нам полный и замечательно интересный отчет. В один прекрасный день мы услышим все; а тем временем стоит, пожалуй, превратить одну из этих хижин в подобие гарнизона.

— Тогда лучше укрепить Медовый замок, — сказал Бурдон, — уж если кого-нибудь и надо защищать подобным образом, то прежде всего женщин. Ту хижину вы с легкостью обнесете частоколом — она и покрепче, и поменьше новой.

Придя к соглашению, все принялись за работу. Капрал вырыл вокруг замка траншею в четыре фута глубиной, радуясь работе, как подарку: ему она была не в новинку, и он считал, что эта работа — достойное дело для человека служилого. Ни один юный выпускник Вест-Пойнта^[129], этой альма-матер военного искусства, которой республика обязана своими выдающимися успехами в Мексике^[130] более, чем воинственности своего народа, — ни один молодой искатель славы, только что покинувший это славное заведение, не испытывал бы более живого удовольствия, возводя свой первый бастион, или контрэскарп^[131], или передний скат бруствера, чем капрал Флинт, укреплявший Медовый замок. Напомним, что он впервые в жизни оказался во главе, так сказать, саперного батальона. До сей поры его уделом было повиноваться, но теперь долг велел ему командовать. А так как никто из присутствующих прежде никогда не занимался саперными работами, капрал не пытался утаивать свои знания, да они и сами просились наружу. В лице Гершома он нашел энергичного и проворного помощника, так как к этому времени виски окончательно выветривалось у него из головы, и он работал с тем большим рвением, что понимал, насколько эти укрепления необходимы для защиты его жены и сестры. Да и пастор Аминь нисколько не гну шалея ни мотыги, ни лопаты, ибо, свято веруя в то, что краснокожие жители этих мест — прямые потомки детей Израиля, он все же считал их частью избранного народа, осужденной Богом на изгнание, отчего они должны были быть более подвержены влиянию тех «духов злобы», которых апостол Павел назвал «поднебесными».

Проще говоря, добрый миссионер, хотя и был уверен, что дети лесов непременно обратятся и вернутся в лоно своего народа, не мог не заметить состояния варварства, в котором они ныне пребывали, а также их величайшего пристрастия к чужим скальпам. В новом для себя деле он не мог равняться проворством с Гершомом, но некое присущее ему врожденное усердие позволяло ему трудиться ревностно и с пользой. Что же до индейцев, то ни один из них не соблаговолил прикоснуться к орудиям труда. У Быстрокрылого Голубя, собственно говоря, не было такой возможности, так как он от зари до зари пропадал в лесу, на охоте, снабжая едой весь отряд; а Питер большую часть своего времени посвящал одиноким прогулкам и размышлениям. Этот последний почти не обращал внимания на работы по укреплению замка: то ли он знал, что в любой момент может совершить предательство и сделать все эти предосторожности тщетными, то ли надеялся на преобладающие силы дикарей, которые, как он знал, соберутся на прогалинах. Когда ему случалось бросить взгляд на растущие укрепления, в этом взгляде сквозило глубочайшее равнодушие; однажды он дошел в своем лицемерии до того, что подал капралу идею, благодаря которой, как он выразился на своем ломаном английском, «индей не пройдет внутрь, не ударит ножом и томагавком». Это напускное безразличие Питера не ускользнуло от бортника, и его недоверие к таинственному дикарю еще сильнее уменьшилось, когда он увидел, с каким равнодушием тот относится к возводимым заграждениям.

Бурдон не позволял тронуть ни одного дерева возле своего дома. Пока капрал с подручными отрывал траншею, он отправился подальше от Медового замка, так что совсем потерял его из виду, срубил несколько дубков рядом со своей торной дорогой — рекой — и ошкурил их, как требовалось для изгороди. Эту работу он делал с видимым удовольствием по двум причинам. Во-первых, ограда могла пригодиться впоследствии ему самому как против индейцев, так и против медведей; во-вторых, каждый день Марджери, прихватив свое шитье или вязанье, садилась на поваленный ствол и смеялась и щебетала, пока» топор делал свое дело. Три раза Питер присоединялся к ним, сопровождая Цветика и выказывая такую доброту в обращении и такое внимание к ее очаровательным маленьким прихотям в выборе цветов для букета, что это сделало бы честь и человеку, принадлежащему к более высоким и цивилизованным кругам общества.

Тем не менее читатель не должен делать вывод, что индеец, внешне почти не проявляющий внимания к скво, лишен естественных чувств или черт характера, свойственных мужчине. В некоторых отношениях его рыцарская преданность прекрасному полу, пожалуй, не уступает чувствам тех, кто любит демонстрировать подобное, причем чаще по привычке и напоказ, чем по каким-либо иным причинам. Разумеется, краснокожий остается дикарем, вне всяких сомнений; но это дикарь, обладающий столь многими чертами благородства и мужественности, пока он не набрался дурных привычек от худших представителей белых и не задавлен тяжестью беспросветной нищеты, что мы должны отдать ему дань уважения, одобряя его чувство собственного достоинства и простоту, с какой он держится. Индейский вождь, как правило, истый джентльмен; и это несмотря на то, что он слыхом не слыхал про Апокалипсис и не имеет ни малейшего представления об искуплении и тех обязательствах, которые оно накладывает на род человеческий.

Мы допускаем, что человек может быть истовым христианином, но отнюдь не джентльменом; или джентльменом до мозга костей, но вовсе не христианином. Короче говоря, эти два качества имеют между собой мало общего, хотя вполне возможно, что они соединяются в одном человеке. Конечно, изысканная вежливость светской жизни может отчасти напоминать то доброжелательство, которое заставляет христианина «любить своего ближнего как самого себя», это верно, хотя мотивы действий настолько разнятся, что всякое реальное сходство между ними исчезает. В то время, как поведение джентльмена диктуется уважением к самому себе, христианином движет смирение. Первый всегда готов пожертвовать жизнью, чтобы стереть воображаемое бесчестье, и не щадит жизни обидчика; второй готов подставить другую щеку, когда его ударили. Итак, первый превыше всего считает светское общество, его мнения и оценки; второй же преклоняется только перед Богом и живет ради того, чтобы исполнять Его волю, повинуясь данным Им заповедям. Разумеется, есть достойные и полезные черты в утонченном поведении тех, чьи умы и манеры были отполированы в светских школах; но представлять себе, что можно провести какие бы то ни было параллели в области морали между тем и другим — оскорбительно для глубокого душевного смирения истинного христианина.

Безусловно, Питеру не хватало тех качеств, которые позволяют человеку видеть и чувствовать собственные недостатки и надеяться лишь на милость искупления, которая причислит его к чадам света; зато качества, которые опираются в своих оценках лишь на собственные доблести и достоинства, имелись у него в избытке. Он обладал многими присущими джентльмену качествами; несколько надменная вежливость преобладала в его поведении с окружающими, пока страсть или коварство не заставляли его внезапно действовать иначе. Даже миссионер был настолько поражен галантностью обращения таинственного дикаря с Марджери, что поначалу приписал это намерению индейца взять в жены сей лесной цветочек. Но более пристальное наблюдение позволило ему правильнее оценить поведение индейца. В его манерах не было ни следа смущения, нетерпения или ревности, свойственных страсти; а когда пастор Аминь приметил, что нескрываемая привязанность бортника к прелестному Цветику скорее подогревала благосклонный и доброжелательный интерес к ней Питера — во всяком случае, настолько, насколько можно судить о чужом сердце по внешним проявлениям, не возбуждал ничего похожего на яростные, мучительные порывы ревности, — он убедился, что первое впечатление было ошибочным.

Пока Бурдон работал топором, а Марджери — спицами, готовясь заблаговременно к зимним холодам, загадочный индеец по полчаса кряду простаивал неподвижно как статуя, не сводя глаз то с одной, то с другого. Что в это время происходило в его суровом сердце, никто не мог бы угадать, но то, что чувства, запертые за стеной, которую никому не удавалось ни преодолеть, ни разрушить, были далеко не всегда полны ярости и мести, могло бы не ускользнуть от глаз внимательного наблюдателя, если бы таковой оказался рядом и прочел самые сокровенные мысли вождя. И все же по временам молниеносные, внезапные проблески неудержимой ненависти вырывались наружу; и в такие моменты лицо этого необычайного создания было поистине ужасно. К счастью, подобные взрывы необузданных чувств были мимолетными, являлись весьма редко и исчезали без следа.

К тому времени, как у капрала были готовы траншеи, Бурдон приготовил и свои бревна, которых было ровным счетом сто, чтобы хватило обнести забором пространство в сорок квадратных футов. Все мужчины занялись доставкой леса, для чего дубовые стволы пришлось сплавить вниз по реке на плоту из белой сосны — иначе они бы потонули в пресной воде от собственной тяжести. Однако двух дней хватило на доставку их водным путем, и еще два дня ушло на переноску от берега к Медовому замку. Покончив с этим, вся компания решила отдохнуть от трудов, тем более что наступал день субботний.

Лишь те, кто обычно живет в населенных местах, могут постичь глубокое уважение, которого достоин этот великий день отдыха. Люди, затерянные в океане или в бескрайних лесах, чаще всего пренебрегают регулярным соблюдением этого дня и таким образом медленно, но верно отчуждают себя от грозного Существа, установившего этот праздник не только в Свою честь, но и ради блага человечества. Когда нам говорят, что Всевышний сурово следит за исполнением обрядов и желает, чтобы Его почитали, мы не должны судить это по обычным человеческим меркам: нам следует всегда помнить, что то, насколько близко или далеко мы находимся от состояния благодати, прямо пропорционально тому, как мы преклоняемся перед великим Создателем и Господом земли и небес. То, что славословия людей приятны в глазах Бога, быть может, гораздо важнее для них самих.

Миссионер, который в отношении детей Израиля проявлял себя как ясновидец и энтузиаст, тем не менее аккуратно исполнял свои обязанности. По воскресеньям он неизменно водружал на достойное место свою дарохранительницу и отправлял службу, как это полагалось в его секте. В таких случаях его влияние оказывалось достаточным, чтобы все воздержались от каких бы то ни было работ, хотя капрал и пытался протестовать. Последний настаивал на том, что у военных нет никаких праздников, разве что в мирные времена, и он никогда не слыхал, чтобы при возведении укреплений кто-то «отдыхал от своих трудов», будь то осажденные или нападающие. Подобные работы, по его убеждению, следовало вести днем и ночью, посменно, и, вместо того чтобы прерывать работу ради богослужения, он планировал работу не только на весь день, но и на всю следующую ночь.

Питер, со своей стороны, никогда не возражал против молитв или проповедей пастора Аминь. И то и другое он выслушивал с невозмутимой серьезностью, хотя было незаметно, чтобы они вызывали у него какие бы то ни было чувства. Чиппева охотился в «день субботний» точно так же, как и в другие дни; и именно по этому поводу завязалась беседа Марджери и миссионера, когда все сидели под сенью дубов в тихих летних сумерках.

— Как же так случилось, мистер Аминь, — сказала Марджери, по простоте душевной называл его этим прозвищем, — что никто из краснокожих не соблюдает дня субботнего, если они — потомки иудеев? Ведь это одна из самых строгих заповедей, и мне кажется, это как-то неестественно, — Марджери выбирала слова сообразно своему воспитанию и понятиям, — что кто-то из них мог совершенно позабыть про день праздности.

— Вам, быть может, неизвестно, Марджери, что евреи даже в цивилизованных странах соблюдают субботу не так, как христиане. Они посвящают Богу день субботний, а мы отправляем богослужение по воскресеньям, — возразил миссионер. — Знаете, мне показалось, что я заметил, как Питер втайне молился вчера, пока мы были заняты строительством укреплений. Вы сами могли заметить, как молчалив и задумчив был вождь вчера ввечеру.

— И верно, я тоже заметил, — сказал бортник, — но должен признаться, что не приписал это тайным молениям в глубине души. В такие минуты мне особенно не нравятся ни повадки, ни поведение этого индейца.

— Нам не узнать — не узнать — быть может, его дух боролся с искушениями дьявола. Мне показалось, что он молится, и я счел этот факт подтверждением того, что краснокожие блюдут день субботний, как иудеи.

— Я не знал, что у евреев суббота — не в тот день, как у нас, а то, пожалуй, мог бы подумать то же, что и вы. Но я, если не ошибаюсь, до сих пор ни одного еврея в глаза не видал. А вы, Марджери?

— Может, и видела, только не знала, — ответила девушка; и каждый из них говорил чистую правду. Тридцать пять лет тому назад Америка была не просто христианской, а исключительно протестантской страной. Конечно, в городах встречались и евреи, но их было так мало и они настолько смешивались с более многочисленной массой населения, что вряд ли могли привлечь к себе особое внимание. Что касается римско-католической Церкви, она имела и свои храмы, и приходы, но случалось ли кому-нибудь из оседлых американцев видеть монахиню? От монахов, хвала Создателю, мы пока избавлены; и мы говорим это без малейшего пренебрежения к конфессии, к которой они принадлежат. Тот, кому довелось пожить в странах, где эта конфессия преобладает, если у него есть хоть малейшее понятие о либеральности, вскоре начинает понимать, что благочестие и преклонение перед Господом, как и глубокое понимание всех обязанностей христианина, не хуже — нет, лучше — проявляется в обществе, где мы находим полное подчинение традиционным, укоренившимся догматам, чем в таком обществе, где политическая свобода так велика, что дозволяет форменным лжеученым воображать, что каждый человек совмещает в одном лице и церковь, и весь клир, и всю иерархию! Но все это быстро меняется. Католики становятся все многочисленнее, и в тех местах, где полвека назад и помыслить не могли о принятии обрядов римской Церкви, теперь слышны псалмы и молитвы католической мессы. Все это проявление смешения вер, которое, несомненно, предваряет окончательное слияние конфессий и предрекает обещанный конец.

В понедельник, последовавший за упомянутым нами днем субботним, т. е. воскресеньем, капрал поднял всю свою команду спозаранку, и они принялись сколачивать бревна, устанавливая их под нужным углом и закрепляя в траншее. Материал был под руками и готов в работу, так что дело спорилось; и к тому времени, когда солнце вновь склонилось к западному горизонту, Медовый замок уже был обнесен частоколом из заостренных бревен. Все они были поставлены и сбиты, оставалось только засыпать траншею землей да хорошенько ее утрамбовать. Конечно, частокол делал шэнти гораздо более неприступной, и обе женщины выразили благодарность друзьям, которые позаботились об их безопасности на случай вражеского приступа. Перед тем как улечься спать, все договорились, чтобы каждый знал, как действовать в пределах укреплений и где собираться. Среди пожиток Гершома нашлись морская раковина и рожок; последний представлял собой обычную жестяную трубу, которые американские фермеры держат, чтобы сзывать работников с полей. Раковину оставили мужчинам, которые должны были трубить тревогу, в случае чего, снаружи, а рожок, то есть жестяную трубу, повесили у дверей шэнти, так что женщины, если понадобится, могли им воспользоваться.

Около полуночи, когда все уже спали крепким сном и над прогалинами опустилась глубочайшая тишина, бортник был внезапно разбужен звуком, который не чаял услышать. Поначалу он едва поверил собственным ушам — настолько жалобно и дико прозвучал этот зов. Но ошибки быть не могло: это из хижины донесся звук рожка, и бортник мгновенно вскочил на ноги. Капрал тоже был готов, и вскоре все мужчины бросились на помощь. В этом случае Гершом проявил быстроту и присутствие духа, которые делали честь как его сердцу, так и его мужеству. Он первым устремился на помощь жене и сестре, хотя Бурдон не отставал от него ни на шаг.

Добежав до ворот в заборе, они обнаружили, что ворота закрыты изнутри на засов, и никого не было видно, пока Дороти не прибежала, услышав, как ее зовет знакомый голос мужа. Когда обе женщины вышли из хижины, велико же было удивление и тревога всех присутствующих! Никто не прикасался к рожку, и он висел себе спокойно на своем колышке, словно никто в него не трубил! Бортник, услышав это поразительное известие, тревожно огляделся, выясняя, кого же нет среди них. Все мужчины были налицо, и каждый стоял во всеоружии, но ни один не мог себе представить, откуда прилетел этот необъяснимый трубный звук.

— Это ваших рук дело, капрал, чтобы собрать нас всех вместе, с оружием, вроде «учебной тревоги», да? — воскликнул бортник.

— Ложные тревоги полезны, особенно для новобранцев, — хладнокровно отвечал капрал, — но сегодня я не трубил тревогу. Признаюсь, была у меня мысль поднять вас по тревоге через денек-другой, ради тренировки, но все хорошо в свое время. Когда укрепление закончено, найдется и время обучить солдат занимать свои посты по тревоге.

— А вы что думаете, Питер? — продолжал Бурдон. — Вы знакомы с обычаями пограничья. Что значит этот необычайный сигнал? Почему нас вызвали сюда в такой час?

— Кто-то трубил в рожок, похоже, — сказал Питер, сохраняя свое невозмутимое философское спокойствие. — Не знаю, пожалуй; не могу сказать. Воин часто слышит тревогу на военной тропе.

— Непостижимо! Если я когда-нибудь слышал звук рожка, то уж точно — сегодня ночью; но ведь это наш единственный рожок, и его никто не трогал! И это не раковина — звук раковины вовсе не похож на звук рожка; да вот и сама раковина, висит на шее у Гершома, где она и была всю ночь!

— До раковины никто не касался — за это я поручусь, — возразил Гершом, трогая раковину, чтобы убедиться, что она на месте.

— Уму непостижимо! Я слышал рожок, если когда-нибудь мои уши вообще слышали этот звук!

Примерно так же высказались и остальные белые, потому что все они слышали звук рожка. Но ни один из них не мог предложить разгадки этой тайны. Индейцы же ничего не сказали; но молчание настолько привычно для краснокожих, когда что-либо из ряду вон выходящее волнует всех остальных, что это никому не показалось странным. Что же до Питера, то каменная статуя не могла бы быть более холодной, чем вождь: казалось, он поднялся на недосягаемую для чувств человеческую высоту. Даже капрал разинул рот, несмотря на большое волнение, потому что его разбудили от очень крепкого сна, но Питер оказался куда более неуязвимым как для физических, так и для душевных потрясений. Он не высказал никаких предположений, не проявил ни малейшего интереса, не выразил ничего похожего на любопытство; и когда мужчины наконец возвратились на место ночлега, он вернулся с ними, так же безмолвно и невозмутимо, как и сопутствовал им. Только Гершом вошел внутрь ограды и провел остаток ночи со своей семьей.

Бортник и чиппева на обратном пути в свою хижину случайно оказались рядом, и между ними произошел такой краткий диалог.

— Это ты, Быстрокрылый? — воскликнул Бурдон, когда его товарищ, как бы случайно, коснулся его локтя.

— Да, я — ищешь друга лучше, а?

— Нет, я очень рад, что ты рядом в час тревоги, чиппева. Нам уже случалось постоять друг за друга в беде; думаю, мы снова не подведем друг друга, если придется.

— Да; постоять за друга — это честь. Никогда не поворачивайся спиной к другу — так я делаю.

— Чиппева, кто протрубил в рожок? Это ты мне можешь сказать?

— Почему не спросишь Питера? Он мудрый вождь — все знает. Молодой индей спрашивает старый индей, когда не знает, — почему молодой бледнолицый не спросит старого человека, а?

— Быстрокрылый, говоря начистоту, я думаю, ты подозреваешь, что Питер приложил руку к этому делу?

Эта фраза оказалась для индейца чересчур идиоматически сложной, и он ответил, согласно своему разумению:

— В рожок рукой не дуют, — сказал он. — Индей дует ртом, как и бледнолицый.

Бортник не отвечал; но замечание спутника почему-то пробудило в его груди некие чувства, а именно недоверия и подозрения, которые поведение загадочного дикаря и события последних двух недель почти совсем было усыпили.

Глава 15

Неведомы ни имя, ни года его, ни род

Он видом как снега Кавказа, а глаза

Лучатся мудростью всех бывших до него

Юнцом зеленым, так гласит молва,

Он видит, как проходят поколенья,

Подобные по осени плодам,

Что собраны и съедены, но к жизни

Весною возрождаются они,

Чтоб сгинуть вновь.

Хиллхауз

Остаток ночи прошел спокойно, и наутро мужчины как ни в чем не бывало вернулись к земляным работам — в этот день им предстояло заполнить траншеи землей. Они обменялись несколькими словами по поводу удивительного ночного происшествия, но произнесли вслух значительно меньше, чем было у каждого на уме. От внимания Бурдона, однако, не ускользнуло, что Быстрокрылый Голубь отправился на охоту значительно раньше обычного, да и к отходу готовился так, словно собирался отсутствовать не ставшие привычными несколько часов, а намного дольше.

Сегодня предстояло всего-навсего засыпать землей траншеи протяженностью около тридцати футов, и эта задача была выполнена, причем с большим тщанием, задолго до окончания дня. Не успокоившись на этом, белые тут же принялись утрамбовывать засыпанную землю, что требовало больше времени и усилий, но и с этой частью работы они управились достаточно быстро. Когда с ней было покончено, даже капрал, видавший на своем веку немало разных «гарнизонов», окинув их творение критическим оком, был вынужден признать, что «ограда получилась хоть куда», ничуть не хуже тех, что ему доводилось встречать раньше. Чтобы «гарнизон» превратился в могущественный опорный пункт, ему теперь недоставало лишь одного, а именно воды. Поскольку в пределах его границ ни ручья, ни иного водоема не было, капрал притащил то ли две, то ли три бочки из имущества Бурдона, установил их близ нового дома за оградой и наполнил свежей водой. Он считал, что если возобновлять содержимое бочек два-три раза в неделю, то вода, столь необходимая для жизни человека, всегда будет иметься в нужном количестве.

Теперь и в самом деле можно было считать, что шэнти укреплена довольно надежно, если учитывать то обстоятельство, что артиллерия еще не проникла в эту глухомань. В то время, о котором идет речь, более половины дикарей Запада сражались при помощи лука и стрел, да и сейчас большинство обитателей Великих прерий ведут себя точно так же. Поэтому стрелок, которому удастся занять позицию за стволом развесистого дуба, скрывающего значительную часть его туловища, окажется почти вне досягаемости для стрел индейцев и, будучи сам в относительной безопасности, сможет нанести своим смертоносным оружием огромный урон врагам. При этом малые размеры укрепления ни в коей мере не уменьшают его надежности. Ведь при ограде длиной в двадцать пять футов ее вполне может успешно защищать один хорошо вооруженный воин, а будь она в два раза длиннее, эта задача была бы ему не под силу. Далее Бурдон прорубил бойницы в трех стенах шэнти — на четвертой их роль надлежало исполнить окну, — чтобы из них стрелять в медведей, а иногда и в оленей, часто приближавшихся к шэнти в прошлом, когда вокруг царили тиши на и спокойствие. Одним словом, по завершении этих работ вся компания почувствовала себя в большей безопасности, хотя для полного спокойствия кое-чего все же не хватало: ночью защитники «гарнизона» оказывались вдали от его обитателей, которые, следовательно, подвергались опасности внезапного нападения. Однако капрал, покончив с возведением оборонительных сооружений, вскоре сообразил, как устранить и этот недостаток. Идея, очень по сути дела простая, была подсказана ему многолетним опытом жизни в бараках.

Капрал Флинт построил вдоль одной из наружных стен шэнти низкий настил из обструганных с одной стороны сосновых бревен. На них наложили травы из прерий, а траву покрыли звериными шкурами, так что получилось весьма удобное ложе типа нар, тем более что над ним на высоте человеческого роста возвели крышу из коры, покоившуюся на вбитых в землю столбах. По замыслу капрала Флинта, спящие ложились головой к стене, ногами наружу, а следовательно, на настиле было достаточно места для всех мужчин, он мог бы вместить и в два раза больше людей. И когда все самое необходимое для ночлега было перенесено на импровизированную постель, когда бортник сердечно пожелал Марджери спокойной ночи, а она, ответив ему тем же, заперла за собой дверь шэнти, все общество отошло ко сну, не опасаясь, что ночью опять раздастся таинственный звук рожка.

И действительно, эта ночь, первая после обустройства нового места ночлега, прошла без каких-либо происшествий. Правда, вопреки своему обычаю Быстрокрылый Голубь не возвратился к закату солнца, и это вызвало некоторое беспокойство, но рано утром он появился, и беспокойство прошло. Чиппева пришел не с пустыми руками: он убил не только оленя, но и медведя, на которого нечаянно набрел, а в журчащем неподалеку от шэнти ручье наловил целую гору форели, славящейся своим отменным вкусом. Рыбу съели на завтрак, а сразу после него целая поисковая партия под началом чиппева отправилась за олениной и медвежатиной. Кроме Быстрокрылого Голубя в этом походе участвовали капрал Флинт, Гершом и бортник. Когда они покидали пределы «гарнизона», женщины, сидя в тени дубов, вязали, а миссионер беседовал с Питером об обычаях его народа, надеясь обогатиться знанием фактов, которые подтвердили бы его теорию о десяти потерянных коленах дома Израилева.

Оленину вскоре обнаружили — она, согласно обычаю, была подвешена на дерево всего в миле от «гарнизона», как теперь неизменно называл Медовый замок капрал Флинт. Тут партия разделилась: Флинт и Гершом взвалили тушу на плечи и потащили домой, а Быстрокрылый Голубь повел бортника дальше, на поиски убитого косолапого. В то время как они пересекали травянистые прогалины и пробирались между деревьями, напоминавшими парковые посадки, между ними происходил разговор, содержание которого может пролить свет на некоторые моменты нашего рассказа.

— Вчера ты долго охотился, Быстрокрылый Голубь, — заметил Бур дон, как только остался наедине со своим другом. — Почему ты не вернулся, как обычно, вечером?

— Много видеть, много делать. Хорошая причина, а? — гласил ответ.

— Убил одного оленя и одного медведя — не так уж много и сделал в конце концов. А то, что ты видел, ничего тоже не меняет, ведь человек вроде тебя не испугался бы даже при виде целого полка.

— Зачем говорить «испугался», — резко возразил чиппева. — Скво пугаться, воин не пугаться.

— Ты уж извини меня, Быстрокрылый Голубь, что я заговорил о такой возможности; спешу тебе напомнить, однако, что я, напротив, сказал, что ты-то навряд ли испугаешься. Но хочу, чиппева, дать тебе один совет — не хватай за горло каждого, кто может подумать, что ты способен чуть испугаться перед лицом многочисленных врагов. Кто не станет обижаться на случайные предположения такого рода, тот знает, насколько он сильнее прочих в этом деле. А горячие головы из твоего народа порой лишь от одного полунамека на боязнь приходят в сильнейшее возмущение, и все лишь потому, что внутренний голос им подсказывает шепотом, что они на такое чувство способны. Я сказал все, что хотел, чиппева.

— Не знаю, не понимаю, что ты говоришь. Говорю тебе, я нет бояться, вот и все.

— Ты не понимаешь, а я понимаю: нет нужды всегда быть твердым как стальной капкан, индей. Что до меня, то я боюсь, когда на то есть причина, но скажу в свое оправдание, что обращаюсь в бегство, лишь узрев опасность своими глазами. — Здесь бортник сделал паузу, и какое-то время путники шли молча. Возобновив разговор, он добавил со значением: — Хотя должен признать, что опасность можно не только зритъ своими глазами, но и слышать ушами. Звук рожка, к примеру, — ты знаешь, о чем я говорю, — встревожил меня куда больше, чем я хотел бы показать Дороти и милому Цветику.

— Всегда лучше, если скво знать, скво порой помогать не хуже, чем воин. Ты, Бурдон, прав — того рожка надо бояться.

— Ага! Раз ты так говоришь, Быстрокрылый, значит, тебе кое-что известно по этому поводу?

— Слышал его, как слышали все. Уши есть, почему не слушать, а?

— Ну, судя по твоим словам и по тому, как ты их произнес, тебе известно больше. А не ты ли сам трубил в рожок, чиппева?

— Я его не трогал, — холодно возразил индеец. — Хотел спать, трубить не хотел.

— А на кого ты тогда думаешь? На Питера?

— И Питер не трогай тоже. Лежал рядом со мной, когда рожок трубил.

— Рад это слышать, Быстрокрылый, искренне рад, ибо, если говорить начистоту, этот непонятный индей без роду и племени не внушает мне особого доверия, вот я и подумал, не он ли это поднялся с постели и воспользовался рожком.

— Не трогай его, совсем не трогай. Он крепко спать, когда звучать рожок. А зачем Питер здесь, на прогалинах, знаешь, а? Ты знаешь?

— Я знаю лишь то, что он сказал мне сам. По его словам, в нескольких милях отсюда соберется большой Совет всех краснокожих, что живут в прериях. Он ждет назначенного дня, чтобы свести счеты с одним из вождей. Это так, чиппева?

— Да, это правда. А зачем Совет собираться курить трубку вокруг костра, знаешь, а? Ты знаешь?

— Нет, не знаю, но очень хотел бы узнать от тебя, Быстрокрылый. Может, племена желают этой встречи, чтобы определиться, на чью сторону они встанут в этой войне?

— А вот нисколько. Племена и так хорошо знать, какую сторону они встать. Получили послание и пояс-вампум от Великого Отца в Канаде, и почти все индеи только и думать, как получать скальп янки. Так, только так.

— Тогда я не представляю себе, что может решать совет. А Питер, по-моему, ждет от него важных решений. Это заметно по тому, с каким видом и каким тоном он говорит о Совете костра, когда о нем заходит речь.

— Питер очень сильно хотеть там сидеть. Он уже курил свой трубка на много-много Совет костра.

— А ты собираешься присутствовать на этом Совете индейцев из прерий? — поинтересовался бортник как можно более равнодушно.

Но индеец, моментально оглянувшись, бросил на него пристальный взгляд, словно желая убедиться, действительно ли его спутник стал жертвой хитрости загадочного Оноа. Тут же спохватившись, что до определенного времени ему не следует делиться с бортником всеми имеющимися у него сведениями, он поспешно отвел глаза в сторону, продолжая шагать вперед, и уклонился от прямого ответа.

— Не знаю, — сказал он. — Охотник никогда не знать. Вождь хочет иметь оленину, — значит, охотник должен охотиться. Как скво в вигваме у белолицего — работает, все время работает — метет-метет — стряпает-стряпает — еще работает, и не знать, когда конец. Так и охотник охотиться-охотиться-охотиться.

— А значит, чиппева как скво в поселке краснокожего тоже. И она мотыжит-мотыжит — копает-копает — носит-носит — и сама не знает, когда сможет сесть передохнуть.

— Да, — холодно кивнув, ответил Быстрокрылый, не замедляя шаг. — Со скво это все верно, она для того и создана — работать на воина, варить ему обед. Бледнолицый слишком носится со своей скво.

— Если судить по твоим словам об их участи, то это не так. Если наши скво никогда не могут сделать всю свою работу, то вряд ли мы так уж с ними носимся. А где держит свою скво Питер?

— Не знаю, — ответил чиппева. — И никто не знать. Даже не знаю, где его племя.

— И это при том, что он пользуется таким влиянием! Очень странно. Как случилось, что о нем слышали все краснокожие, и те, что близко, и те, что далеко?

На этот вопрос Быстрокрылый не ответил. Он сам настолько подпал под влияние Питера, что опасался выболтать больше, чем позволяла осторожность. А между тем ему было очень хорошо известно, каков главный замысел, вынашиваемый этим таинственным вождем, — извести всю белую расу до последнего человека и вернуть краснокожим их исконные права, — но некоторые причины мешали Быстрокрылому всей душой, а следовательно, и действиями, поддержать сей план. Прежде всего, он находился на дружеской ноге с «янки», от которых видел много хорошего и ничего дурного; далее, люди племени или полуплемени, к которому принадлежал Быстрокрылый, начиная еще со времени заключения мира, то есть с восемьдесят третьего года^[132], использовались агентами американской администрации в качестве гонцов, а равно и для других поручений; и, наконец, выступая в этой роли, Быстрокрылый подолгу живал в различных гарнизонах, где не только научился говорить по-английски, но и привык считать американцев своими друзьями. К этому следует добавить, что Быстрокрылый, хотя и менее одаренный от рождения, чем загадочный Питер, сумел составить довольно верное представление о могуществе «янки» и не верил, что их так легко стереть с лица земли. Как случилось, что этот индеец пришел к правильному умозаключению, превзойдя таким образом Питера, хотя последний был в два раза умнее, остается и для нас неразрешимой загадкой; возможно, все дело в том, что в силу случайного стечения обстоятельств у Быстрокрылого сложились более близкие отношения с белыми.

От природы бортник был человеком наблюдательным, а его профессия и образ жизни развили и обострили эту способность. Если бы он не находился всецело во власти чар Марджери, то не преминул бы давно заметить изменения в поведении чиппева и заподозрить неладное. Марджери, естественно, не прилагала ни малейших усилий к тому, чтобы ослепить бортника и не дать ему видеть происходящее перед его глазами; беда заключалась в том, что он способен был видеть одну ее, и чем стремительнее бежало время, тем больше это было заметно. К тому времени, о котором мы сейчас ведем речь, она витала перед его мысленным взором не только наяву, но и во сне. При общении с Марджери он испытывал восхищение ее красотой, живой безыскусной веселостью, безобидным юмором, а расставшись с ней, продолжал в душе восторгаться названными нами свойствами ее натуры, иногда, может статься, даже несколько преувеличивая их. Когда человек по уши влюблен, он вряд ли по-настоящему способен на что-либо иное, кроме как на то, чтобы следовать своему влечению. Так, во всяком случае, произошло с Бурдоном, когда он оставил без внимания происходившие под самым его носом события, которые бы до знакомства с Марджери не только насторожили его, но скорее всего даже подвигли к определенным действиям. К числу подобных явлений, не замеченных нашим героем, относится и поведение Быстрокрылого. По сути дела, Питер медленно, но упорно воздействовал на умонастроение чиппева, стараясь в корне изменить его убеждения и доказать, что каждый бледнолицый ему враг. В данном конкретном случае задача Питера оказалась нелегкой, ибо Быстрокрылый не только ко всем «янки» вообще питал дружеские чувства, возникшие, как говорилось выше, в силу случайных обстоятельств, но и испытывал подлинную личную приязнь к Бурдону, а потому очень неохотно воспринимал идеи, которые могли нанести вред последнему. В сознании молодого воина происходила жестокая борьба; уже раз двадцать он был готов предупредить друга об опасности, нависшей над всей компанией, но всякий раз его удерживала преданность Питеру, который исповедовал противоположные взгляды. Противостояние этих двух чувств постоянно раздирало теперь сердце молодого дикаря.

Быстрокрылого беспокоило еще одно обстоятельство, о котором ни сном ни духом неведали его товарищи. Во время охоты его острые глаза обнаружили на прогалинах следы присутствия воинов. Правда, ни одного из них он в глаза не видел, но не сомневался, что подмеченные им признаки не обманули его. Поблизости, бесспорно, находились воины, и притом в большом числе. Он набрел на место ночевки, покинутое его обитателями не более чем за несколько часов до его появления. Благодаря обостренному вниманию и смекалке, которые составляют немаловажную часть обучения североамериканских индейцев, Быстрокрылый смог установить, что здесь провели ночь семнадцать человек, причем все — мужчины и воины. Определить их численность было не так уж и трудно — на траве осталось ровно семнадцать отпечатков лежащих тел. А вот понять, что они все были вооружены, можно было лишь по малозаметным приметам, мимо которых равнодушно прошло бы большинство людей. По длине отпечатков на траве Быстрокрылый решил, что ночевали здесь мужчины в расцвете лет. Внимательно присматриваясь к этим следам, он далее сделал вывод, что воины, за исключением четверых, имели при себе стрелковое оружие. Он умудрился отыскать даже свидетельства того, что последние были вооружены луками со стрелами и копьями, хотя это может показаться маловероятным тем, кто не знает, до какой степени обостряются все заложенные в человеке инстинкты под воздействием опасностей и суровых нужд, какие присущи жизни дикарей.

Вскоре после окончания приведенного нами разговора бортник и чиппева отыскали тушу медведя, при виде которой первый удивленно воскликнул:

— Как, чиппева! Ты сразил этого зверя стрелой! Разве ты вчера пошел на охоту без ружья?

— Стрелять ружье сейчас плохо, — многозначительно ответил чиппева. — Делать шум, шум не хорошо.

— Шум! — повторил ничего не подозревавший бортник. — От него ни вреда, ни пользы на этих прогалинах, где его не подхватывает горное эхо и не слышит ухо испуганного странника. Сотни раз звук выстрела моего ружья оглашал окрестные дубровы, и ничего.

— Забываешь, сейчас время войны. Лучше никогда не стрелять, а то потаватоми услышат.

— Ах, вот в чем дело! Ты опасаешься, как бы наши закадычные друзья потаватоми не услышали выстрела и не пришли поблагодарить нас за все, что произошло в устье реки. А впрочем, — рассмеялся Бурдон, — пусть приходят: у меня припрятан кувшинчик виски на случай ненастья; если потаватоми захотят иметь еще один Источник Виски, я его им устрою, для этого и понадобится-то каких-нибудь несколько капель. Вы, краснокожие, Быстрокрылый, знаете далеко не все, хотя умеете, как никто, находить след и храбро идти по нему.

— Не надо больше говорить потаватоми про источник, — мрачно отозвался чиппева: к этому моменту он уже считал положение на прогалинах настолько серьезным, что отнюдь не был расположен шутить. — Почему это ты не идешь домой, а? А знахарь? Он почему не идет? Когда краснокожий выходит на тропу войны, бледнолицему лучше быть с бледнолицым. Кожа к коже по цвету.

— Сдается мне, что ты, Быстрокрылый, хочешь от нас избавиться. Но пастор и не помышляет расстаться с этой частью земли, пока не убедит всех краснокожих в том, что они евреи.

— Что он имеет в виду, а? — спросил чиппева, против обыкновения индейцев не скрывая своего любопытства. — Что это за человек — еврей? Зачем краснокожего называть евреем?

— Я знаю об этом ненамного больше, чем ты, чиппева, но, как ни скудны мои познания, охотно поделюсь ими с тобой. Ты, я полагаю, слышал о Библии?

— Конечно, знахарь читал ее нам в воскресенье. Хорошая книга, так думают многие.

— Да, книга хорошая, а мне она была единственным товарищем, когда я в одиночестве жил на прогалинах и видел вокруг себя одних только пчел. Библия, чиппева, повествует о нашем Боге и учит, как Ему угождать и как вести себя, чтобы Его не огорчать. Большая потеря для вас, краснокожих, что такой книги у вас нет.

— Знахарь приносить ее, но добра от нее мало, может, когда-нибудь будет больше. Как понимать, что краснокожий — еврей?

— Пастор Аминь просто одержим этой идеей, но для меня она явилась полной неожиданностью. Ты, полагаю, знаешь, кто такой еврей?

— Ничего о нем не знаю. Он вроде негра, а?

— Нет, нет, Быстрокрылый, на этот раз ты промахнулся. Но чтобы мы могли понять друг друга, я поведу свой рассказ с начала начал, и таким образом ты постигнешь всю историю религии бледнолицых. Мы с тобой уже находились, медвежатину нашли в целости и сохранности, как ты ее оставил, давай сейчас присядем ненадолго вот хоть на это упавшее дерево, и я расскажу тебе доподлинно наши предания. Поначалу, чиппева, когда земля была создана, ничего живого на ней не водилось, даже такой мелочи, как белка или лесной сурок.

— Плохой, значит, край для охоты, — хладнокровно заметил чиппева, воспользовавшись тем, что Бурдон, сняв кепи, сделал паузу и вытер пот со лба. — Оджибвей там жить очень, очень мало.

— По нашему преданию это происходило до того, как появился первый оджибвей. Со временем Бог сотворил человека, сотворил из земли и в том самом виде, в каком мы все ныне существуем.

— Да, — кивнул оджибвей в знак согласия, — а Маниту дал ему кровь, много крови, вот и получился краснокожий воин. Библия — хорошая книга, в ней есть это предание.

— В Библии ни слова не говорится о цвете кожи, но мы предполагаем, что первый человек был бледнолицым. Во всяком случае, бледнолицые завладели лучшими участками на земле, как оно и должно быть, и, на мой взгляд, не захотят их отдать. Первому всегда лучший кусок, ты же знаешь. Бледнолицых много, и они сильны.

— Стоп! — воскликнул Быстрокрылый, хотя индейцам было совершенно не свойственно прерывать говорящего. — Сколько, по-твоему, есть белых? Ты считал когда-нибудь?

— Считал?! С таким же успехом, чиппева, можно пытаться счесть пчел, жужжащих вокруг упавшего дерева. Ты видел недавно, чиппева, как я свалил дерево, видел, как эти маленькие твари носились рядом в воздухе, так посуди сам, можно ли их сосчитать, хоть вслух, хоть про себя, одними глазами; так можно ли предположить, что кто-нибудь в состоянии пересчитать всех бледнолицых на нашей земле?

— Не хочу считать всех, — ответил Быстрокрылый. — Хочу только знать, сколько их по эту сторону Великого Соленого озера?

— Это другое дело, с ним легче справиться. Теперь я тебя понял, чиппева: ты хочешь узнать, сколько нас, бледнолицых, в стране, которую мы называем Америкой.

— Так, верно, — кивнул чиппева в знак согласия. — Это верно, именно это хочет узнать индей.

— Ну, мы время от времени считаем наш народ и, по-моему, приближаемся к истине, если в таком трудном деле человек в состоянии приблизиться к истине. Нас всех приблизительно около восьми миллионов человек, считая старых и юных, больших и маленьких, мужчин и женщин.

— А сколько же у вас воинов? О скво и младенцах не хочу слышать.

— Ага, я вижу, ты настроен сегодня на воинственный лад и хочешь уразуметь, как мы выйдем из этой войны с Великим Отцом из Канады. Если считать всех подряд — и тех, кто любит воевать, и тех, кто не любит, и тех, кто безразличен, — то получится примерно около миллиона, то есть около миллиона мужчин в том возрасте, когда они способны воевать.

Быстрокрылый почти целую минуту безмолвствовал. Он и бортник сидели рядом с медвежьей тушей, и теперь последний начал готовить свою часть мяса для переноски, индеец же неподвижно стоял рядом, погруженный в свои думы. Внезапно он, собравшись, видимо, с мыслями, возобновил разговор.

— А что такое миллион, Бурдон? Сколько миллионов бледнолицых в гарнизоне Детройта и в гарнизоне на озерах?

— Миллион — это больше, чем листьев на всех деревьях, растущих на прогалинах. — Бурдон, возможно, впал в грех преувеличения, но так он сказал. — Да, да, больше, чем листьев на всех этих дубах, рядом с нами и далеко от нас. Миллион — число огромное, если выстроить миллион людей в одну шеренгу, она, думаю, дотянется до Великого Соленого озера, а то и дальше.

Весьма вероятно, что у бортника не было достаточно четкого представления о названном им расстоянии или о числе людей, потребных для его преодоления; но его ответ поразил воображение индейца, который молча помог Бурдону взвалить груз на спину и подставил бортнику свою с этой же целью. Надежно закрепив ношу, каждый из друзей взял свое ружье, и они направились обратно к шэнти; по дороге разговор снова зашел об интересующей их материи. Бортник вернулся к изложению предания, но теперь он обратился к общей праматери.

— Ты помнишь, чиппева, что до сих пор я ни разу не упомянул в своем рассказе женщину, — сказал он. — Все, что я тебе говорил, касалось только первого мужчины, сотворенного из земли, в которого Бог вдохнул дыхание жизни.

— Вот это хорошо, это воину нравится. Очень верно. Если он дышать, то ведь может брать скальп, а?

— Ну, что до скальпа, то трудно сказать, с кого он мог его снять, ведь первочеловек был единственным на всем свете, пока Творец не соблаговолил дать ему в подруги женщину.

— Расскажи про это, — откликнулся с интересом Быстрокрылый. — Скажи, как он получил скво.

— В Библии говорится, что Бог, погрузив первого мужчину в глубокий сон, вынул из его тела ребро и из него сделал скво для первочеловека. Затем Бог поселил их вместе в прекраснейшем саду, где росло все самое вкусное и красивое, что только есть на земле, ну, в хорошем таком месте, думаю я, вроде этих прогалин, например.

— И пчелы там были? — простодушно спросил индеец. — Много меду, а?

— Это уж наверняка, готов поручиться! Раз Бог хотел, чтобы первый мужчина и первая женщина были совершенно счастливы, то как же без меда? Осмелюсь предположить, чиппева, что если бы нам было дано познать всю истину, то выяснилось бы, что в этом замечательном саду пчела сидела на каждом цветке.

— Зачем белый человек покидать этот сад, а? Зачем приходить сюда и прогонять бедного индея от охоты? Скажи мне, Бурдон, если сможешь. Зачем бледнолицый ушел из этот сад, такой красивый сад, а?

— Его прогнал из сада сам Бог, чиппева. Да-да, он был с позором изгнан оттуда за то, что не хотел выполнять заповеди самого Творца. После того как он ушел из сада, его дети рассеялись по всей земле.

— И вот тогда они пришли сюда прогонять индеев! Вот как вести себя бледнолицый! Ты слышал когда-нибудь о краснокожем, который пришел бы прогонять бледнолицего?

— Зато я слышал о ваших краснокожих воинах, которые часто приходят за нашими скальпами. С тех пор как мой народ высадился в Америке, на него каждый год, то чаще, то реже, но каждый год нападают краснокожие. А на большее они не способны — нас слишком много для того, чтобы несколько разъединенных племен индеев могли нас изгнать.

— Значит, думаешь, бледнолицых больше, чем индеев, а? — спросил чиппева, настолько увлекшийся их беседой, что даже остановился и задал вопрос, глядя бортнику в глаза. — Бледнолицых больше, чем краснокожих?

— Больше! В тысячу раз больше, чиппева. Там, где ты можешь показать на одного воина, мы можем указать тысячу.

Возможно, это утверждение не вполне соответствовало действительности, но помимо желания бортника оно сыграло важную роль для последующего развития событий, ибо произвело неизгладимое впечатление на чиппева и в сочетании с уже сложившимися у него симпатиями способствовало тому, что в приближавшемся кризисе он встал на сторону правых. Между тем до самой шэнти, куда уже подоспели их товарищи с олениной, разговор наших путников, тащивших на себе медвежатину, продолжал течь примерно в том же русле.

Достойно удивления, что ни вопросы Быстрокрылого, ни его необычайная для индейца откровенная заинтересованность не вызвали у бортника никаких подозрений. Будучи очень далек от них, он счел их беседу совершенно естественной, судя и по высказанным собеседниками чисто умозрительным предположениям, и по ее содержанию в целом. Быстрокрылый же решил впредь проявлять крайнюю осторожность в своих поступках и высказываниях, поелику он покамест не принял решения, как ему себя вести, если великий план вступит в решающую стадию. Он безусловно испытывал естественное для краснокожего желание отомстить за то зло, что было нанесено его расе, но опыт общения с «янки» и уважение, которые он испытывал к отдельным бледнолицым, сильно ослабляли это стремление. Тем не менее своим диким разумом молодой воин нашел выход из положения: он, Быстрокрылый, будет снимать скальпы с канадцев, а Питер со своими сообщниками пусть вершит суд над американцами. Вот в каком смятенном состоянии духа пребывал чиппева, когда вслед за бортником сбросил с плеч драгоценную поклажу около того места, где обычно хранились запасы мяса. Во избежание неудобств, могущих возникнуть из-за близости спального и жилого помещений, эта своеобразная кладовая располагалась рядом с ручьем и кухней.

На случай осады, которая лишила бы обитателей «гарнизона» возможности покидать его пределы, в шэнти имелись необходимые для пропитания ее защитников запасы вяленой свинины и сухого мяса. Последнее в изрядном количестве доставил на своем каноэ миссионер. Среди домашних припасов было и несколько десятков бычьих и бизоньих языков, которые служили бы украшением любого стола в цивилизованном мире, но и здесь, на Западе, являясь довольно обычной пищей охотников, в селениях считались деликатесом и никак не могли потеснить в рационе их жителей обычную солонину и мясо.

Вечер в этот день выдался на редкость мягкий и приятный, солнце садилось при безоблачном небе, легкий юго-западный ветерок обвевал теплые щеки Марджери, которая, отдыхая от дневных трудов, сидела рядом с Бурдоном. Беседуя о том, как хорошо жить в таком красивом месте, Бурдон, говоривший от всего сердца, вкладывал в свои слова присущую молодости горячность, и это доставляло Марджери особое удовольствие. Молодой человек мог часами разглагольствовать о пчелах, да так, что любой заслушался бы; и Марджери нравилось слушать его рассказы о приключениях при работе с этими крошечными созданиями, об его успехах, неудачах и путешествиях.

— Но неужели, живя здесь, на прогалинах, вы не страдаете подчас от одиночества, если случается, что вам в течение целого лета не с кем обмолвиться и словом? — спросила Марджери и тут же до корней волос залилась краской смущения, спохватившись, что ее вопрос может быть истолкован как несовместимое с женской скромностью желание направить разговор в другую сторону — на тему о том, каким образом Бурдон может в будущем избежать одиночества.

— До сих спор я его не ощущал, — ответил Бурдон с прямодушием, сразу развеявшим все сомнения его собеседницы, — а вот за будущее не поручусь. После того как сейчас вокруг меня столько людей, некоторые из них могут стать и впредь необходимыми. Заметьте — я говорю «некоторые» из моих нынешних гостей, а не все. Будь у меня право выбора, прелестная Марджери, я бы в нашей компании сумел найти все, что только может пожелать себе человек, и даже более того. И я бы не стал забивать себе голову мыслью о том, чтобы отправиться в Детройт за товарищем, а отыскал его много ближе.

Марджери покраснела и потупилась, но вскоре подняла глаза на бортника и наградила его благодарной и счастливой улыбкой. К этому времени она уже привыкла к подобным высказываниям Бурдона и научилась с полуслова понимать намеки любимого, хотя он неизменно облекал их, как и на этот раз, в туманную форму. Они, как это обычно бывает в подобной ситуации, повергали Марджери в серьезные раздумья, и последние, отражаясь на мягком личике девушки, увеличивали обаяние ее женских чар, под власть которых все более и более подпадал наш молодой человек. В этой любовной игре, однако, одной стороной руководила мужская прямота, а второй — девичья непосредственность. Только одно мешало Бурдону просить Марджери стать его женой — неуверенность в себе, эта неизменная спутница настоящей любви. Марджери в свою очередь иногда испытывала серьезные сомнения, не веря, что достойный человек может захотеть связать себя, а следовательно, и всю свою судьбу с семейством, опустившимся в этой стране так низко, что дальше уж и некуда, разве что вообще потерять человеческий облик. Не переставая мучиться сомнениями и колебаниями, неизбежными при подобных обстоятельствах, молодые люди, разумеется, все больше влюблялись друг в друга. Бортник, как и подобает его полу, проявлял подчеркнутое внимание к Марджери, ее же с головой выдавали робкие взгляды, которые она бросала в сторону Бурдона, приступы задумчивости, краска смущения, то и дело заливавшая ее щеки, а главное — необычайная нежность, отличавшая поведение девушки и преобразившая буквально всю ее.

В таком духе текла неторопливая, мирная беседа сидящей бок о бок влюбленной пары, изредка прерывавшаяся по той причине, что он или она то погружались в собственные раздумья, то на крыльях мечты уносились куда-то вдаль; в один из таких моментов Бурдон, случайно оглянувшись, обнаружил, что Питер наблюдает за ними с непонятным, но крайне напряженным выражением лица, которое он уже имел случай неоднократно видеть у Оноа и которое всякий раз вызывало у бортника странное переплетение различных чувств — сомнений, любопытства и настороженности.

В этом обществе, где господствовали простые нравы, спать ложились рано, и в урочный час все отошли ко сну. Женщины отправились в шэнти, а мужчины раскинули звериные шкуры на вольном воздухе. После того как шэнти окружили стенами, Бурдон каждый вечер зазывал Хайфа в образовавшийся двор, где пес мог бегать в свое удовольствие, тогда как раньше его запирали в конуру, опасаясь, как бы он не пошел по следу оленя или не схватился с медведем в отсутствие своего хозяина. Теперь же мастиф, который был не в состоянии преодолеть прыжком слишком высокие для него стены, вволю резвился на пользу своему здоровью, а кроме того, выполнял роль сверхбдительного часового, предупреждающего о любых опасностях. Сегодня вечером, однако, собаки близ дома не оказалось, ни на свист, ни на зов Бурдона она не явилась, и в конце концов бортник был вынужден запереть входную дверь, оставив Хайфа снаружи, а сам отыскал шкуру, на которой спал, и вскоре заснул.

В полночь он почувствовал чью-то руку на своем плече. Это капрал старался его растолкать. Бурдон моментально вскочил на ноги и схватился за ружье.

— Слышал, Бурдон? — спросил капрал чуть ли не шепотом.

— Слышал? Что именно? Я спал как убитый, словно пчела зимой.

— Рожок! Рожок трубил дважды, вскоре, думаю, протрубит еще!

— Рожок висел у двери шэнти, раковина — тоже, нетрудно проверить, там ли они еще.

Для этого требовалось всего лишь обогнуть стены дома, чтобы оказаться на противоположной его стороне. Там Бурдон и капрал удостоверились в наличии вещей, нащупав их, и в этот миг в ворота ударилось нечто тяжелое, как если бы ктото проверял их на прочность. Толчки повторились еще несколько раз, причем с такой силой, что казалось, еще немного — и бревна не выдержат. Оба мужчины поспешно пробежали те несколько шагов, что отделяли дверь шэнти от ворот, и убедились, что нарушителем спокойствия являлся мастиф, пытавшийся войти внутрь. Бортник впустил собаку, которую отучили лаять, хотя это крупное сильное животное и без того предпочитало полагаться на свои силы, а не сотрясать звуками воздух. Могучие псы этой породы редко страдают шумливостью, этим пороком грубиянов как среди людей, так и среди собак, к месту и не к месту производящих страшный шум вокруг себя и источающих яд злобы. Хайфа, однако, в дополнение к этой природной склонности с детства приучили без особой нужды не выдавать свое присутствие лаем; поэтому здесь, на прогалинах, под сенью вековых дубов он редко разевал свою огромную пасть. Если же это случалось, то его лай напоминал рык льва в пустыне.

Едва желание пса было исполнено и его впустили внутрь, как им овладело не менее сильное желание тут же выйти обратно. Это означало, как хорошо знал Бурдон, что Хайф учуял поблизости предмет или человека, которых раньше он в окрестностях не встречал. Посоветовавшись с капралом, Бурдон разбудил Быстрокрылого и поставил часовым у ворот, а сам с Флинтом вышел наружу Капралу, храброму как лев, эта вылазка была по душе, хотя он и предполагал встречу с дикарями, в отличие от бортника, грешившего на медведей.

Бортник и капрал руководствовались в своих действиях недвусмысленным приглашением собаки, поэтому в полном соответствии с логикой решили пустить ее впереди себя. Перед выходом они тщательно проверили свое вооружение — заряжены ли ружья, наполнены ли порохом рог и подсумок — и вытащили ножи из ножен. Кроме того, капрал приставил «шатык» — так он называл грозное сверкающее навершие, обычно венчающее конец мушкета, которому отдал предпочтение, тогда как бортник выбрал себе более современную западную винтовку.

Глава 16

Порывы ярости страшны

Завоевателя, как рок:

Простор зеленой тишины

Их укротить не мог,

Хоть мирный вечер наступил

Там, где берет начало Нил.

Миссис Хеманс

Выходя в полночь из шэнти, которую капрал Флинт назвал «гарнизон Медовый замок», ни он, ни бортник не испытывали особых опасений, уповая на встречу всего лишь с четвероногим противником, несмотря на то что, по утверждению досточтимого капрала, тот слышал звук рожка. Их предположения подтверждались и тем, куда устремлялась собака, которая служила им своего рода проводником. Правда, Бурдон не позволял послушному мастифу удаляться слишком далеко, заставляя Хайфа идти рядом с собой.

Сначала мужчины приблизились к куще деревьев, под которыми располагалась кухня. Собака несколько раз останавливалась, принимаясь выть и ворчать и вообще выражать всеми имеющимися в ее распоряжении способами беспредельное нежелание следовать в этом направлении. Ее протест принял в конце концов столь решительные формы, что бортник сказал спутнику:

— Насколько я себе представляю, капрал, нам лучше положиться на мастифа. Никогда я еще не видел, чтобы он с такой определенностью желал идти не в эту сторону, а в другую. Нос у Хайфа на славу, мы смело можем ему довериться.

— Вперед! — вскричал капрал, быстро поворачивая вслед за собакой. — Давай договоримся, Бурдон, вот о чем: ты нонче в нашей вылазке будешь за авангард, а я — за главный отряд. При встрече с врагом ты отбиваешься, как можешь, затем отходишь, и в бой вступают основные силы. Я же более всего рассчитываю на мой шатык, нет ничего лучше, чтобы проткнуть индея. Враг под моим напором отступает, и тут мы открываем сильный перекрестный огонь. Кавалерии у нас нет, так пес сослужит верную службу, поддерживая связь фронта с флангами.

— О Боже, капрал, ты помешан на твоей профессии ничуть не меньше, чем пастор Аминь на своих идеях о потерянных племенах. Боюсь, что еще до конца лета этих потерянных племен отыщется на наших прогалинах больше, чем мы желали бы видеть. Пойдем, однако, за собакой, посмотрим, куда она нас приведет.

И они быстро зашагали следом за мастифом, помчавшимся к деревьям с особенно густой кроной в самом конце прогалины, где небольшой приток Каламазу, спустившись с холма, бежал по лощинке к этой главной водной артерии края, куда несли свои воды все окрестные реки и ручьи. Бортник хорошо знал это место: часто, взмокнув от работы под палящим солнцем, он приходил сюда испить воды из речушки и отдохнуть в тени развесистых дубов, простерших свои ветки над лощиной. Короче говоря, на расстоянии нескольких миль от Медового замка не нашлось бы второго такого места, где можно было встретить не только прохладу и чистую воду, но и надежное убежище. Того, кто захотел бы спуститься в лощину, вернее на ее дно, укрыли бы от любопытных взоров вершины и листья деревьев, разросшихся на ее склонах и образовавших большую рощу. Мастиф решительно направился в сторону большого родника, бившего в самом начале лощины и служившего истоком речушки. Бортник понял смысл его действий, догадавшись по некоторым признакам, что там могут находиться индейцы: он заметил на земле следы, красноречивее любых слов говорившие о том, что здесь кто-то провел ночь, или, выражаясь на жаргоне Запада, «разбил лагерь». Оценив своим быстрым умом это обстоятельство в сочетании со звуком рожка и поведением мастифа, бортник заключил, что у них есть все основания для подозрений. Поэтому они с величайшей осторожностью вступили в лес, окружавший родник и небольшой овальный участок ровной почвы наподобие маленькой лужайки. Хотя Хайфу явно не терпелось рвануться вперед, он держался неотступно у ноги хозяина.

— Видишь, капрал, — прошелестел бортник, — сдается мне, что мы выследили нескольких дикарей в их норах. Давай обогнем родник и спустимся на дно лощины — туда, где деревья образуют непроходимую чащу. Ты видишь это?

— Вроде да, — бесстрашно ответил капрал, твердый как кремень. — Ты спрашиваешь, вижу ли я огонь?

— Вот именно. Краснокожие разожгли костер Совета и собрались вокруг него, чтобы поговорить. Ну и что ж, пусть себе слушают друг друга, коли им так нравится. Нам от этого ни холодно ни жарко.

— Вот уж не знаю. Когда главнокомандующий призывает к себе старших военачальников, обычно в результате что-нибудь да происходит. Как знать, а вдруг этот самый Совет созван для того, чтобы решить, не взять ли наш новый гарнизон в осаду или не пойти ли на него в атаку? Осторожный солдат всегда готов к худшему.

— Раз Питер с нами, бояться нечего. К его словам прислушиваются все краснокожие. До тех пор пока он живет у нас, нет никаких оснований для опасений. Но лужайка уже близко, нам осталось лишь продраться сквозь эти кусты, производя при этом как можно меньше шума. Собаку я придержу.

Мудрое животное вело себя воистину поразительно. Хайф, казалось, не хуже мужчин понимал, сколь необходимо продвигаться тихо, и ни разу не сделал попытки опередить хозяина хотя бы на длину своего туловища. Мало того, иногда он даже отыскивал более удобные лазейки сквозь кусты подлеска и, проявляя сообразительность, достойную человеческого существа, показывал эти проходы своим спутникам. Он не только не лаял и не ворчал, но даже сдерживал свое тяжелое дыхание, словно зная, что рядом находятся самые чуткие в мире уши.

Ни на миг не забывая о мерах предосторожности, бортник и капрал достигли наконец удобной наблюдательной позиции. Она находилась всего лишь в нескольких футах от края зарослей, но была прекрасно замаскирована густой растительностью, в которой, однако, были небольшие просветы, позволявшие беспрепятственно видеть все происходящее впереди. Они даже смогли усесться на упавшее дерево — последнее довольно большая редкость на прогалинах Мичигана, — отчего обнаружить их стало еще труднее. Хайф поместился рядом с хозяином, откуда видеть ничего не мог, по-видимому полагаясь на информацию, получаемую им не зрительно, а от прочих органов чувств.

Как только мужчины заняли места на своем наблюдательном пункте и вгляделись в происходящее впереди, их охватил трепет, затмивший снедавшее их любопытство. И неудивительно: перед ними открылось такое замечательное и внушительное зрелище, что оно потрясло бы воображение даже более интеллектуальных и лучше подготовленных людей. Костер, не особенно большой и не слишком яркий, отбрасывал все же достаточно света, чтобы разглядеть все, что происходило в пределах его досягаемости. Он был разложен точно в центре возвышенной ровной площадки размером примерно в полакра, которая своими очертаниями и ограждением несколько напоминала арену большого амфитеатра. В последнем, правда, виднелся проем (как раз напротив бревна, где сидел Бурдон со своим товарищем), откуда из родника на более открытое место пробивался небольшой ручей. Большую часть этого холмика затеняли ветки растущих на нем кустов и деревьев, но на самой «арене» никакой растительности не было, если не считать дерна, который покрывал ее красивым сплошным ковром. Таково вкратце описание созданных самой природой декораций, украшавших эту поразительную сцену.

Но причиной трепета, который равно овладел и бортником и капралом, был не реквизит, а сами действующие лица — их вид, осанка, движения, одежда — словом, вся внешность в целом. Их собралось около пятидесяти человек, что само по себе уже не могло не внушать уважения. Каждый из них был в боевой раскраске, а следовательно, являлся воином. У двух белых, хорошо знавших обычаи индейцев, это не вызывало никаких сомнений. Но еще сильнее поражало то, что, судя по первому впечатлению, все присутствующие были вождями. Это обстоятельство свидетельствовало, что, по всей вероятности, где-то на прогалинах находится внушительное воинство краснокожих, притом тоже невдалеке. В то время как Бурдон внимательно наблюдал за сценой действия, сопоставляя различные факты, у него впервые мелькнуло подозрение, что Великий совет неспроста созван в этот полуночный час поблизости от шэнти, что сделано это в угоду Питеру, а значит, он неизбежно должен появиться в толпе краснокожих. И с этой минуты Бурдон напряженно стал ждать его появления.

Ни один из присутствовавших на поляне не сидел. Индейцы стояли группами, изредка перебрасываясь словом-другим, а некоторые столбом возвышались на «арене», напоминая своими мрачными неподвижными фигурами привидения. Царила мертвая тишина, что усугубляло необычайность, даже сверхъестественность всей картины. Если кто что и произносил, то приглушенно, почти беззвучно, так что его речь могла быть уловлена лишь ухом близстоящего, прислушивающегося к ней; двое не говорили одновременно в одной группе, а мокасины скрадывали шум шагов. Трудно себе представить что-нибудь более мистическое, чем это сборище на красивом холмике среди леса, покрытом бархатистой травой. Прямые неподвижные фигуры, полуголые или вовсе обнаженные; темный цвет кожи; лица, которым путем раскраски придано свирепое выражение, дабы внушать ужас врагам, а на них — ярко сверкающие в ночи глаза — все это придавало удивительное своеобразие открывшейся двум бледнолицым картине, равной которой, по справедливому суждению Бурдона, ему никогда не доводилось видеть.

Бурдон и капрал уже с полчаса сидели на поваленном дереве, не спуская глаз с разворачивающегося на полянке действа, не оживляемого буквально ни единым звуком, присущим человеку. За все это время никто не произнес вслух ни слова, не кашлянул, не засмеялся, не издал восклицания. Внезапно все вожди замерли на месте и повернулись лицом в одну сторону — к проему над руслом ручейка, находившемуся в дальнем от наших наблюдателей конце полянки и поэтому скрытом от них глубоким сумраком. Индейские вожди были в ином положении: они явно с нетерпением ожидали кого-то, кто приближался к проему. И в самом деле, не прошло и полуминуты, как из темноты выступили две фигуры и неспешным царственным шагом направились к середине «арены». Когда они попали в освещенный огнем костра круг, Бурдон увидел, что это Питер и пастор Аминь. Первый с величественной осанкой шел впереди, а пастор, немало удивленный тем, что он увидел, следовал за ним. Здесь уместно пояснить, что Питер направлялся на Совет один, но по пути встретил миссионера — тот бродил среди дубов в поисках Бурдона и капрала — и, даже не пытаясь отделаться от неожиданного спутника, предложил тому сопровождать его.

Бурдон сразу же понял, что Питера здесь ожидали, чего нельзя с такой же уверенностью сказать о пасторе. Тем не менее уважение к великому вождю не позволило индейцам выказать свое недовольство или удивление, и знахаря бледнолицых приветствовали с такой же серьезной торжественностью, как если бы он был желанным гостем. Когда эта пара вступила в образовавшийся вокруг них темный круг краснокожих, молодой вождь подбросил в огонь несколько сухих веток, и костер, ярко вспыхнув, осветил физиономии с чудовищной раскраской, какой в наше время не знает остальное человечество. Внезапная иллюминация, высветившая то, что доселе пребывало под покровом мрака, произвела сильнейшее впечатление на присутствовавших белых, тогда как Питер взирал на все с ледяным спокойствием дерева, потерявшего к осени свою листву, но еще не испытавшего на себе порывов безжалостного зимнего ветра. Казалось, его ничто не может взволновать: ни то, чего он ожидал, ни то, что явилось полной неожиданностью; впрочем, надо полагать, что его глаз в итоге многолетнего опыта привык ко всему многообразию диких форм, сотворяемых фантазией дикаря. Он даже улыбался, делая одобрительные жесты, означавшие, по-видимому, общее приветствие. Только в тот момент, когда разгоревшийся ярким пламенем костер выхватил из мрака лица вождей, участвующих в столь странном и пышном мероприятии на земле, которой долгое время почти безраздельно пользовался Бурдон, он узнал среди них своего старого знакомого — вождя потаватоми.

Несколько вождей из числа старейших приблизились к Питеру, и между ними завязалась беседа, но такая тихая, что не только до Бурдона — это было естественно, — но и до дикарей, стоявших вкруг костра, не долетало ни слова. Тайный диалог, однако, имел своим последствием то, что все вожди уселись на траву, опять же кругом с костром в центре. К счастью, словно прочитав мысли Бурдона, Питер со своими собеседниками расположился точно напротив места, где тот сидел, как бы специально для того, чтобы дать бортнику возможность наблюдать за сменой выражений на удивительном челе этого удивительного человека. Лицо Питера, в отличие от абсолютно всех окружавших его индейцев, не было накрашено, тона на него наложила сама природа, в данном случае это был цвет слегка закоптившейся или потускневшей под действием воздуха меди. Бортник ясно различал каждую черту лица Питера, даже темные блуждающие глаза индейца не ускользнули от его внимания. Он заметил также, что за костром все время следят и что один из самых молодых вождей время от времени подбрасывает в него сухой хворост не столько для тепла, сколько для света, отбрасываемого возгорающимся пламенем. Он выполнял, однако, и еще одну функцию чрезвычайной важности — об его огонь молодые вожди зажигали курительные трубки, и сейчас они этим занялись; собрание вождей вокруг костра Совета почти никогда не обходится без курения трубки^[133].

Курят не ради удовольствия, а исключительно во исполнение традиции, поэтому каждому вождю достаточно затянуться раз-другой. Выпустив несколько клубов дыма, курильщик передает трубку соседу. У индейцев ритуалы соблюдаются с предельной дотошностью; и до тех пор, пока каждый сидящий в мрачном грозном кругу не приложится в свою очередь к трубке, никакие дальнейшие шаги не предпринимаются. Трубок же в данном случае было всего лишь две, а ртов — множество, поэтому для свершения церемонии потребовалось некоторое время. Но никто не выказывал ни малейших признаков нетерпения, и самый последний по своему положению вождь исполнил ее с тем же чувством собственного достоинства, что и первый. Наконец трубки обошли всех присутствующих, даже пастор Аминь, когда настал его черед, не преминул затянуться, и воцарилась могильная тишина, напомнившая Бурдону обстановку на собраниях квакеров. Но вот один из главных вождей поднялся, очевидно намереваясь говорить. Он произнес свою речь на языке великого народа оджибвеев, к которому принадлежало большинство племен, представленных здесь своими вождями, хотя многие из последних умели говорить и на других языках, в том числе на английском и французском. Из троих белых лишь один пастор Аминь понял все от слова до слова, что неудивительно: он старался постигнуть этот язык, чтобы читать проповеди людям этих племен; впрочем, Бурдон понимал почти все, а капрал — очень многое из того, что было сказано. Итак, первым на этом тайном собрании, которое впоследствии оджибвеи называли «Советом на поляне близ Шумящего родника», выступил вождь, носивший прозвище Медвежий Окорок, рекомендовавшее его скорее как отважного охотника, чем как прославленного оратора.

— Братья из многих племен оджибвеев, — начал он, — Великий Дух дал свое соизволение на то, чтобы мы собрались на Совет. Маниту наших отцов присутствует среди этих дубов, слушает наши слова, глядит в наши сердца. Мудрые индейцы в его присутствии будут говорить и думать осторожно. Только о хорошем. Народ наш рассеян по всей нашей земле, но ныне настало время, когда нам следует прекратить странствия или не отдаляться друг от друга настолько, что крик не достигает слуха соседа. Если мы по-прежнему будем уходить так далеко от нашего народа, что не сможем его слышать, наши дети научатся языкам, которые не доступны пониманию оджибвея. Мать говорит со своим дитятей, и дитя таким образом запоминает слова. Но ни одно дитя не может слышать через Великое озеро. Некогда мы обитали в Стране восходящего солнца. А где мы обитаем сейчас? Некоторые из наших молодых охотников рассказывают, что видели, как солнце садится в озера пресной воды. Дальше этого места уже охотиться негде; и если мы хотим выжить, нам следует твердо стоять на том, что мы свои охотничьи тропы не покинем. Как это сделать — решит Совет. Для того мы и собрались.

Братья, вокруг костра Совета сидят сейчас многие мудрые вожди и отважные воины. Мои глаза радуются при виде их. Это оттава, чиппева, потаватоми, меномини, гуроны и другие. Наш Великий Отец в Квебеке вырыл топор войны и направил его против янки. Тропа войны открыта от Детройта до всех поселений краснокожих. Пророки обращаются к нашему народу, а мы внимаем. Один пророк среди нас. Сейчас он скажет. И Совет превратится в слух, остальные чувства на время замрут.

Закончив этими словами выступление, Медвежий Окорок сел на свое место, все с той же величественной и значительной осанкой, с какой раньше поднялся. Все безмолвствовали. Гробовая тишина в сочетании с темными силуэтами, отражениями огня в сверкающих глазах, жуткой раскраской лиц и оружием, которое каждый воин сжимал в своей руке, производило настолько сильное впечатление, что вряд ли с ним могло бы поспорить в этом отношении какое-нибудь собрание людей цивилизованных. И в этой напряженной могильной тишине встал во весь свой рост со спокойным видом Питер. Слушатели начали дышать глубже, словно стараясь быть услышанными и проявить столь странным способом свое нетерпение. Питер владел ораторским искусством, знал все его тонкости и умел использовать их к своей выгоде. Каждое его движение было обдуманно, держался он с огромным достоинством, даже глаза его — и те, казалось, излучали красноречие.

Красноречие! Какая это могучая сила, употребляемая — и как часто! — не только во благо, но и во зло! Те самые доводы, которые, будучи изложены на бумаге и опубликованы, могут порой показаться глупыми или незначительными, обретают иногда чудодейственным образом великую мудрость в устах оратора, умеющего расположить к себе аудиторию и взвинтить ее. То же относится к идеям, взывающим не к разуму, а к чувствам человека, то есть, например, к призывам к мести, к обличениям зла и к прочим проявлениям страстей человеческих во всем их многообразии. Попробуйте придать этим идеям форму письменных утверждений, то есть отдайте их на суд холодного глаза и трезвого рассудка, и тогда разум читающего, прежде чем сделать выводы, сумеет не спеша взвесить ваши доводы, придирчиво оценить справедливость призывов и подлинность фактов. Иное дело, если вы, прибегнув к магии ораторского искусства и завоевав доверие людей, доведете ваши идеи до их сведения посредством их органов слуха. Поток часто менее разрушителен в своем течении, чем ураган, который вы способны вызвать.

— Приветствую вас, вожди великого народа оджибвеев, — начал Питер, простирая руки к присутствующим, словно намереваясь их всех обнять. — Маниту проявил ко мне доброту. Это он расчистил для меня путь к этому роднику и костру Совета. Я вижу вокруг себя лица многих друзей. Почему бы нам всем не стать друзьями? Почему краснокожий человек поднимает руку на другого краснокожего человека? Великий Дух сотворил нас с кожей одного цвета и дал нам общие земли для охоты. Он полагал, что мы будем охотиться на них вместе и не станем снимать скальпы с краснокожих. Сколько воинов пало в наших семейных войнах? Кто может их счесть? Кто может сказать? Не будь они убиты, их, быть может, достало бы, чтобы сбросить бледнолицых в море!

Здесь Питер, говоривший тихим, еле слышным голосом, внезапно сделал паузу, чтобы его мысль успела овладеть сознанием слушателей. Она их уже поразила — недаром суровые лица поворачивались друг к другу, а глаза искали во взоре соседа ответ на сказанное Питером, ответ, который уже созрел в мозгу, но еще не облекся в слова. Но как только оратор почувствовал, что прошло достаточно времени и его мысль прочно впечаталась в память вождей, он возобновил свою речь, постепенно повышая голос, по мере того как возбуждался сам.

— Да, — продолжал Питер, — Маниту очень добр. Кто такой Маниту? Видел ли его хоть один краснокожий? Да, его видит каждый краснокожий. Глядя на охотничьи земли, на озера, на прерии, на деревья, на охотничьи трофеи, нельзя не заметить его руку. Его лицо можно видеть в полуденном солнце; глаза — ночью в звездах. Слышал ли хоть один краснокожий его голос? Когда гремит гром — это звучит голос Маниту, он говорит с нами. А когда раздается особенно сильный удар грома — это Маниту сердится и ругает нас. Значит, кто-то из индейцев поступил плохо. Может, один краснокожий снял скальп с другого краснокожего.

Питер снова сделал паузу, не такую долгую и внушительную, как первая, но все же давшую индейцам время, чтобы задуматься, как плохо краснокожему поднимать руку на краснокожего.

— Да, нет среди нас настолько глухих людей, чтобы они не слышали голоса Маниту, — заключил Питер. — Десять тысяч буйволов, ревущих одновременно, не заглушат его шепота. Перед ним расстилаются прерии, леса, озера, и повсюду его голос слышен каждому в одно и то же время.

Среди нас сейчас находится знахарь-проповедник бледнолицых; он говорил мне, что голос Маниту достигает самых больших поселений его народа, что находятся там, где встает солнце, в тот самый миг, когда его слышат краснокожие, живущие за Великими озерами и близ гор у захода солнца. Это громкий голос, и горе тому, кто про это забудет. Голос Маниту обращен к людям с кожей различного цвета, ко всем людям, племенам и народам.

Братья, есть поверье, будто существует один Маниту для сауков и другой для оджибвеев, один Маниту для краснокожих и другой для бледнолицых, но оно лжет. В этом мы равны: один Великий Дух всех нас сотворил, всех нас направляет, милует и наказывает. Он может отвести индейцу Вечные охотничьи угодья^{href="#n_134" title="">[134]} в одном месте, а бледнолицему рай — в другом, так как знает, что обычаи у них различные и то, что нравится охотнику, никогда не понравится торговцу; а что нравится торговцу, никогда не понравится охотнику. Маниту подумал об этом и отвел разные места для душ хороших людей, каким бы цветом кожи они ни обладали. Поступил ли он так же с душами плохих людей? Думаю, что нет. По мне, так лучше, чтоб они жили скопом и мучили друг друга. Плохой бледнолицый и плохой краснокожий никогда не уживутся рядом. Думаю, Маниту поселил их души вместе.

Братья, если Маниту в ином мире держит хороших бледнолицых и хороших краснокожих отдельно, то что заставляет их сходиться вместе в этой жизни? Если он в ином мире держит вместе духов плохих людей любого цвета кожи, то зачем они до времени соединяются здесь? Плохим душам не должно быть места на земле. Это неверно. Об этом следует подумать.

Братья, я сказал; теперь желает говорить этот бледнолицый, я обещал ему, что вы выслушаете его слова. Когда он скажет, я скажу еще кое-что. А сейчас слушайте чужеземца. Он знахарь у бледнолицых и утверждает, что должен сообщить нашему народу большой секрет, а когда он сообщит, сообщу свой секрет я. Но выслушать его следует лишь детям Красной глины, когда никого другого не будет поблизости.

Предварив таким образом выступление миссионера, Питер вежливо уселся на место, вызвав некоторое разочарование у своих последователей, смешанное с любопытством: всем хотелось узнать, что может сказать знахарь-проповедник в такой ответственный час. Краснокожие, живущие в районе Великих озер, издавна свыклись с миссионерами, и не исключено, что религиозные традиции этой части индейцев если не сложились целиком под влиянием последних, то, во всяком случае, содержат немало заимствований, ибо первыми из белых в эту часть континента проникли, насколько известно, иезуиты, несшие перед собой вместо флага крест как символ мира. Ох уж этот символ! Подумать только, что кто-то способен настолько отождествлять собственные измышления с открывшейся миру истиной, что считает подобный символ уместным абсолютно всегда и везде, хотя человеку вообще не пристало заимствовать из арсенала символов, обрядов и церемоний ничего такого, что взывает к его чувствам. За иезуитами последовали менее педантичные в исполнении обрядов и менее навязчивые проповедники из Соединенных Штатов Америки, которые всего несколькими годами раньше пережили революцию. Есть основания полагать, что Дух Божий больше или меньше, но сопутствовал и тем и другим, ибо все они проявляли жертвенность и рвение, хотя и сейчас их почти двухвековой напряженный труд увенчался всего лишь надеждой, что когда-нибудь, в отдаленном будущем, он принесет свои плоды. Однако в то время, к которому относится наш рассказ, уже было достаточно много известно о миссионерах вообще и их взглядах в частности, так что Совет в какой-то мере был подготовлен к предстоявшему выступлению.

Пастор Аминь, общаясь в годы проповедничества с индейцами, усвоил некоторые их привычки, научился, в частности, сохранять подчеркнутое спокойствие и чувство собственного достоинства; он обрел также манеру выражаться, как и они, напыщенным языком.

— Дети мои, — так начал он свое выступление, уверенный в том, что в столь великий момент ему следует держаться отеческого тона, — как вам сказал только что Питер, Дух Божий среди вас. Христианам известно, что Бог обещал всегда быть со своим народом, и я готов поклясться, что вижу в этом кругу лица, хорошо знакомые мне по совместным молебнам в давно минувшие дни. Если ваши души и не прониклись еще любовью к Богу, это все равно не убивает питаемой мною надежды на то, что вы поднимете крест и возгласите имя Спасителя. Но не для того я этой ночью явился сюда с Питером. Я здесь для того, чтобы представить вам важнейший факт, коий соблаговолило открыть мне Провидение в награду за многотрудные мои изыскания в области библейской мифологии. Это предание — а краснокожим любы предания, — это предание касается вашей истории, и рассказ о нем усладит ваши сердца, поелику вы услышите, какую особую заботу о вашем народе и племенах и любовь к ним проявлял Великий Дух. Когда мои дети повелят мне говорить, я скажу.

И, умудренный опытом общения с индейцами, миссионер сел на свое место, ожидая, чтобы Совет подал ему знак, означающий просьбу продолжить рассказ. Пастор впервые решился предать широкой гласности свою излюбленную теорию «потерянных племен». Стоит человеку по-настоящему увлечься какой-нибудь необычной идеей из области религии, политической экономии, морали, политики, да из любой, и он уже не видит перед собой ничего, кроме этой доктрины, зато ее готов в любое время дня и ночи излагать, толковать, пропагандировать и развивать дальше. А ведь в основе христианства лежат две великие догмы, настолько простые, что каждому доступно их понять и проникнуться их истиной. Они учат нас любить Бога, а следовательно, повиноваться Ему и возлюбить ближнего как самого себя. Понимая их, каждый видит, что они справедливы и равнозначны призыву к моральному смирению. Эти божественные заповеди позволяют нам постигнуть самую суть веры, коей являются любовь, милосердие и истина. Но сколь немногие удовлетворяются тем, что принимают учение Спасителя в этом виде, не обременяя это учение теориями, которые в значительной мере являются плодами богатой фантазии людей! Мы, однако, отнюдь не намерены упрекнуть пастора Аминь в том, что он так уж заблуждался, частично одаривая своим вниманием удивительный народ, которому Создатель еще в начале начал предначертал послужить Его, Создателя, великим целям; этот народ уже сыграл свою важную роль и, если нам дано проникнуть в замысел Божий, еще внесет свою лепту в развитие важнейших событий на арене истории человечества.

Но вернемся к Совету. Его участников разбирало крайнее любопытство узнать, что еще намерен сказать миссионер, но все они умело скрывали под маской равнодушия свою заинтересованность как признак слабости, не подобающей мужчине. Поэтому, только выдержав приличествующую обстоятельствам паузу, Медвежий Окорок дал понять пастору, что вожди готовы слушать его дальше.

— Дети мои, долг повелевает мне поведать вам великое предание, — возобновил рассказ миссионер, поднявшись на ноги. — Не только великое, но и божественное — мне его рассказал не человек, я его узнал из уст самого Маниту. Питер здесь сказал правду — есть только один Великий Дух, и это Великий Дух людей всех цветов кожи, всех племен и народов. Он сотворил всех людей из одного и того же праха земного. — Среди слушателей возникло легкое волнение — большинство из них были явно совершенно иного мнения об этой части естественной истории. Но, воодушевившись темой своего рассказа, миссионер мало что замечал вокруг себя и продолжал как ни в чем не бывало: — Позднее он разделил их на народы и племена. Тогда же он сделал так, что у некоторых изменился цвет кожи. На одних он опустил темное облако, так что они стали почти черными; наши мудрецы полагают, что это была кара за их прегрешения. Других окрасил в красный цвет, например народы этого континента. — Тут Питер поднял один палец в знак того, что хочет задать вопрос. Дело в том, что ни один индеец никогда не прерывает оратора, не получив на то его разрешения. Да и поднять палец позволил бы себе далеко не всякий, Питер же, достаточно авторитетная личность, поступил так лишь потому, что, по его наблюдениям, индейцы сгорали от любопытства, которое выдавали горящие глаза многих сидящих в кругу.

— Говори, Питер, — произнес миссионер, завидев поднятый палец. — Я отвечу.

— Пусть мой брат скажет, почему Великий Дух сделал индейцев краснокожими? Он разгневался на них или поступил так из любви к ним?

— Это больше того, что я в состоянии сказать вам, друзья. Обитатели разных стран света имеют разную кожу, и среди людей с одинаковым цветом кожи встречаются множество оттенков. Есть бледнолицые, белизной тела не уступающие лилии, а есть бледнолицые настолько темные, что их трудно отличить от чернокожих. Правда, этому сильно способствует солнце; но, с солнцем или без оного, бледнолицый никогда не станет краснокожим, а краснокожий — бледнолицым.

— Правильно, это не устаем повторять и мы, индейцы. Маниту сотворил нас разными; значит, он не предполагал, что мы будем охотиться в одном лесу, — откликнулся Питер, никогда не упускавший случая лишний раз внушить своим сторонникам, что змею необходимо раздавить в самом зародыше.

— Это не дано знать ни одному из смертных, — ответил пастор Аминь. — Не приди мой народ на этот континент, я бы не мог проповедовать слово Божье на берегах этих озер. Но сейчас я буду говорить о великом предании. Великий Дух поделил людей на народы и племена. Затем он один из народов выбрал для выполнения своих целей. Бледнолицые называют евреями людей этого народа — любимца, долгое время бывшего богоизбранным. Маниту провел их через пустыню и помог достичь страны обетованной, где разрешил им жить много зим. Этому народу надлежало одержать большие победы — добиться торжества истины и закона над грехом и смертью. Со временем…

В этот миг один из молодых вождей поднялся, сделал рукой предостерегающий знак и, быстро пересекши круг, скрылся в проходе, где пролегало русло родника. Через минуту он возвратился и вывел в центр круга индейца, в котором по одежде и вооружению все немедленно узнали гонца. Он, конечно, явился с важными новостями, но ни один из сидящих не вскочил на ноги и не заговорил, желая как можно скорее узнать, что случилось.

Глава 17

Поверит кто, что с пасторской улыбкой,

Способной в смертный час с судьбою примирить,

И с речью тихой, ласковой и гибкой,

Чтоб девушку в ночь лунную пленить,

На вид Иов-страдалец, зла бегущий,

Подобно птице, взмывшей в небеса,

Что ты, на самом деле, — дьявол сущий,

Свой коготь жертве запустивший в волоса?

Уэллек «Красная куртка»

Хотя прибытие гонца явилось полной неожиданностью, оно почти не нарушило спокойствия, господствовавшего на этом суровом сборище. Сначала были слышны его приближающиеся шаги, затем молодой вождь ввел гонца в центр круга, где на него падал отсвет костра, а сам сел на свое место. Гонец был оттава, и шел он, очевидно, издалека и спешил. Наконец он заговорил; никто не задал ему ни одного вопроса, ни на одном лице не выразилось любопытство или нетерпение.

— Я пришел сообщить вождям, что произошло, — промолвил гонец. — Наш Великий Отец из Квебека послал своих молодых воинов против янки. Краснокожие воины тоже были там — сотни краснокожих воинов. — Тут среди вождей возник еле слышный шепоток. — Тропа войны привела их в Детройт. Он пал.

Шепот перешел в ублаготворенное бормотание, пробежавшее по всему кругу: в то время Детройт был самым важным форпостом американцев на Великих озерах. Индейцы многозначительно переглядывались, глаза их выражали удивление и радость. Вождь из числа более пожилых не выдержал и задал вопрос, который у всех вертелся на языке:

— Сколько скальпов бледнолицых взяли наши молодые воины?

— Мало, так мало, что их и не стоило считать. Я не видел ни одной палки с таким количеством зарубок, чтобы индейцу было приятно взглянуть на нее.

— Неужто наши воины отступили и предоставили поле боя воинам из Квебека?

— Боя не было. Янки сдались в плен без единого выстрела. Пленных вели в селениях невиданное множество, и они ничем не вызывали одобрения у своих врагов.

Темное лицо Питера на миг осветилось жестокой радостью. Возможно, он стал жертвой того же заблуждения, которое получило широкое распространение среди жителей Старого Света на какое-то время, особенно же в самом начале двух последних войн Республики: тогда янки понесли сокрушительные поражения, которые заставили очень многих европейцев впасть в роковую ошибку — считать Джонатана^[135] всего-навсего «лавочником». Да, в каком-то смысле он заслужил это прозвище; но среди товаров «лавочника» находилось и оружие, которым он благодаря ясной голове, смелому сердцу и умелым рукам научился владеть, как, пожалуй, мало кто до него. Даже сейчас, когда пишутся эти строки, блистательные успехи вооруженных граждан нашей страны, восхитившие всю Европу, стали для населения последним наглядным примером, чего могут добиться массы; именно урок, преподанный «лавочником» Джонатаном, побудил их с редкостной для истории этих стран решимостью и упорством выступить против регулярных воинских частей своих правителей. Было бы счастьем, трижды счастьем, если бы те, кто выйдет из этой схватки победителем, не злоупотребили обретенной властью, а действовали сообразно практическому разуму, т. е. не гонялись за несбыточными политическими прожектами, которые неизбежно затягивают их последователей в трясину нереальных фантастических планов. Европейские народы, видимо, задались сейчас великой целью — искоренить злоупотребления, направить государственную машину на путь справедливости и экономии, а главное — научиться различать, что есть истинное благо для людей и их прав, а что — всего лишь выводы из безумных, беспочвенных тезисов политической экономии.

Вернемся, однако, к Питеру. Можно предположить, что по своему глубокому невежеству он решил, будто слабая оборона Детройта американцами облегчит его великую задачу — уничтожение всех белых. Многие вожди обратились к гонцу, желая выяснить все подробности, и он достаточно разумно и четко сообщил нужные сведения. Повторять их на страницах нашей книги нет надобности — описываемые события происходили не так давно, да и получили широкое освещение в исторической литературе. Когда гонец закончил свой рассказ, вожди поднялись, порушив круг, чтобы с большим удобством обсудить происшедшее. Некоторые из них не скрывали своего презрения к «янки»: вот уже три их форпоста пали один за другим, почти не оказывая сопротивления. Детройт, самый сильный из них, находившийся к тому же под защитой регулярных частей, и вовсе покрыл позором американский народ: падение этого важнейшего опорного пункта, по-видимому, открыло всю северо-западную границу страны для набегов и грабежей со стороны краснокожих.

— Что думает по этому поводу мой отец? — спросил Медвежий Окорок Питера, стоявшего в окружении троих или четверых индейцев — самых важных лиц на этом костре Совета. — Укрепила ли эта новость его сердце?

— Мое сердце всегда крепко, когда видит перед собой эту задачу. Маниту долго взирал мрачно на краснокожих, но сейчас его лик просветлел. Облако сбежало с его лица, и мы вскоре снова узрим его улыбку. Ее видели наши отцы, ее увидят наши сыновья. Охотничьи земли опять станут нашими, оленина и мясо бизона заполнят вигвамы. «Огненная вода» утечет вслед за теми, кто принес ее к нам, и краснокожий вновь станет счастлив, как в стародавние времена.

Подобная призрачная мечта о счастье именно в наши дни увлекает все умы, ей посвящаются тома сочинений и бессчетные теории. Появляются и будут появляться впредь тысячи прожектов, обреченные на то, чтобы со временем потерпеть неудачу; в них вскрыты ошибки людей, но не указано, как устранить порождаемое ими зло. И не пытайтесь искать причину этого в том, будто милосердное Провидение не просветило наш разум и не указало нам путь к счастью сейчас и в будущем; истинная подоплека заключается в том, что самомнение человека по своей силе не уступает его невзгодам и гордыня не позволяет ему извлекать из происходящего те уроки, которые преподает нам высшая безошибочная мудрость и бесконечная любовь. Если бы современные знатоки политической экономии, реформаторы и революционеры всевозможных мастей отказались от своих спекуляций и обратились к этим общеизвестным рецептам, которые, зная, мало кто применяет на практике, они нашли бы выход из любой критической ситуации, а главное — открыли бы для себя великую тайну, недоступную им в их философии из-за безмятежности их сознания. Только таким путем свершится великая реформа, столь необходимая миру. Можно объявить свободу печати, но те, кто усмотрит в этом завоевании залог победы, быстро убедятся на своем опыте, что они променяли шило на мыло: хорошо воспитанного монарха благородных кровей — на безжалостного вульгарного тирана. На место правителей, веками утверждавших, что искусство правления передается по мужской линии старшему в роду, они могут привести к власти патриотов не по рождению, а по профессии, и потом без конца поражаться тому, что любовь последних к родине равнозначна их любви к себе. Они могут написать хартии, заменяющие дарованное свыше право королей на власть, но со временем убеждаются, что речи, договоры, подписи, печати мало влияют на политику власть предержащих и на нужды народов.

Следует ли из всего вышесказанного сделать вывод, что, по нашему убеждению, реформа невозможна и общество обречено и впредь барахтаться все в том же болоте угнетения и обмана? Отнюдь нет. Мы надеемся и даже уверены, что любое усилие мудрой личности вознаграждается пусть небольшим, но улучшением, хотя потери при этом превосходят все ожидания. По нашему мнению, события будут продолжать развиваться таким образом, пока люди не осознают, что вот уже восемнадцать с половиной веков они держат в своих собственных руках безупречный кодекс законов управления обществом, законов на все случаи жизни, которые они, будучи не в состоянии постигнуть величайшую из истин, попирают ежечасно и ежедневно. Но должным чередом грядет день, когда кодекс возвысится над остальными, и вот тогда-то мир впервые обретет счастье и подлинную свободу.

Надежды и ожидания Питера на уничтожение бледнолицых врагов на Американском континенте обладают поразительным сходством с чаяниями революционеров Старого Света, выступающих против своих хорошо окопавшихся врагов на территории Европы. И старый индеец, и европейские бунтари надеются, что победа достанется более легкой ценой, чем им приходится платить в конечном итоге; и он и они недооценивают страшную силу своего противника; и он и они, вместо того чтобы преподать уроки мудрости, призывают свои народы надеяться на победу, что, может, кого-нибудь и вдохновляет, но уж никак не просвещает.

Потребовалось известное время, чтобы Совет, обретя свое прежнее спокойствие и вспомнив о миссионере, попросил его продолжить выступление. Пастор Аминь, конечно, не мог не слышать принесенной гонцом новости и был расстроен ею настолько, что не испытывал большого желания возобновить свои откровения. Но после того как Питер сказал, что «уши его друзей открыты», миссионер счел за благо все же изложить предание.

— Итак, дети мои, — сидящие кругом внимали словам миссионера с таким спокойным вниманием, как если бы ничего не произошло, — Великий Дух из всех народов земли выбрал один, который и сделал своим избранником. Здесь не место перечислять все благодеяния, которыми он осыпал этот народ в виде богатств и власти. Под конец он поселил людей этого народа в прекрасной стране, изобиловавшей молоком и медом, сделал их ее господами. Вот из их среды и вышел Христос в своей земной ипостаси, великий руководитель нашей Церкви, о котором мы, миссионеры, не устаем вам рассказывать. Но евреи, или израильтяне, как мы их называем, столь обласканные и облагодетельствованные Маниту, тем не менее были всего лишь люди, и слабости человеческие были им не чужды. Не раз и не два они вызывали недовольство Великого Духа, и настолько сильное, что навлекли на себя, своих жен и детей заслуженное наказание. Великий Дух карал их за отступления и грехи, но всякий раз они каялись и вымаливали у него прощение. Настал, однако, день, когда Великий Дух, устав от забывчивости и непрекращающихся проступков евреев, допустил, чтобы войско вошло в их страну и увело в плен ни больше ни меньше как десять племен из двенадцати; и стали они охотиться на чужой земле. С тех пор миновало много тысяч месяцев, а потому никто не может с уверенностью сказать, что сталось с этими пленниками, которых христиане называют «потерянными племенами дома Израилева».

Здесь миссионер сделал паузу, желая собраться с мыслями, и вожди воспользовались ею, чтобы полушепотом обменяться впечатлениями об услышанном. Но пастор безмолвствовал недолго и вскоре возобновил рассказ, в полной уверенности, что приученные к сдержанности слушатели не станут его прерывать.

— Дети мои, я не собираюсь сегодня касаться рождения Христа, спасения им мира и истории двух племен, оставшихся на дарованной Великим Духом земле: я достаточно говорю на эту тему в моих обычных проповедях. Сейчас я намерен говорить только о вас: о краснокожих Америки, об их предполагаемом происхождении и исходе, о великом открытии, сделанном нами, по мнению многих, об этом самом интересном повествовании из Великой Книги. Слышал ли кто из сидящих предо мной про десять потерянных племен, о коих я здесь вел речь?

Примитивные, невежественные дикари оживились, многие обменивались вопрошающими взглядами. Миссионер же стоял все время не шевелясь, словно ожидая ответа, и действительно, Воронье Перо поднялся со своего места.

— Мой брат поведал нам предание, — сказал потаватоми. — Хорошее предание. Странное предание. Краснокожие любят слушать такие предания. Странно слышать, что потерялось разом десять племен и никто не может сказать, что с ними сталось! Мой брат спрашивает нас, не знаем ли мы, что стало с этими десятью племенами. Бедные краснокожие, живущие там, где они охотятся, озабоченные тем, чтобы в сезон произрастания трав заготовить достаточно пищи для своих скво и детишек на то время, когда и бизон не найдет в этой части света ни крошки еды! Откуда бедным краснокожим знать что-либо о народе, которого они никогда не видели? Мой брат задал вопрос, но ответить на него может только он сам. Так пусть же мой брат скажет, где найти эти десять племен, если он знает их местонахождение. Краснокожие хотели бы пойти и взглянуть на них.

— Вот они! — воскликнул миссионер, едва Воронье Перо закрыл рот, даже не дав ему сесть на место. — Они здесь — на этом Совете, в этих прериях, на этих прогалинах, на берегах Великих озер с пресной водой, словом, эти десять племен можно найти в Америке где угодно. Краснокожий — это еврей, а еврей — краснокожий. Рассеянный по всему свету народ Израиля Маниту собрал в эту часть мира, и в этом я усматриваю проявление его силы. Только чудо могло это сотворить!

Слова миссионера повергли индейцев в изумление и восторг. Еще бы! Правда, ни одно из их собственных преданий не давало подобного толкования их происхождения, но в то же время можно считать, что ни одно ему и не противоречило. А тут знахарь-проповедник бледнолицых громогласно сообщает им этот факт, как же не прийти в восхищение от его слов?!

Миссионер заметил, какое впечатление произвели его слова, и, чтобы усилить их воздействие, снова сделал паузу. На сей раз почтительно поднялся Медвежий Окорок и, продолжая стоять на протяжении всего разговора, стал задавать миссионеру вопросы.

— Мой брат поведал нам великое предание, — начал он. — Он услышал его впервые от своих предков?

— Только отчасти. История потерянных племен дошла до нас от наших отцов; но она записана в Великую Книгу бледнолицых; в ту самую Книгу, которая содержит Слово Великого Духа.

— Сказано ли в Великой Книге бледнолицых, что краснокожие — дети того народа, о котором говорил мой брат?

— Прямо там это не сказано. Но Великая Книга о многом нам говорит, а о многом умалчивает. Нам самим следует проникнуть в смысл некоторых ее слов. Именно таким способом многие христиане постигли великую истину, заключающуюся в том, что американские индейцы и евреи, обитающие за Великим Соленым озером, дети одного и того же народа.

— Если это так, пусть мой брат скажет, на каком расстоянии от наших охотничьих троп лежит за Великим Соленым озером эта далекая страна?

— Я не сумею точно измерить это расстояние милями, но, думается мне, оно раз в одиннадцать или двенадцать превышает протяженность Мичигана.

— Не скажет ли нам мой брат, сколько из этого великого пути — вода, а сколько — суша?

— Суша составляет примерно его четвертую часть — это зависит от того, какую дорогу изберет путник; остальные — вода, если двигаться со стороны восхода солнца к заходу, а это и есть кратчайший путь; но если совершать путешествие в обратном направлении — от захода к восходу солнца, — то воды по пути будет много меньше: реки и озера, незначительной, как и у нас, ширины, и лишь небольшой участок Соленого озера.

— Означают ли слова моего брата, что в отдаленную страну, где некогда жили краснокожие, ведут две дороги?

— Именно так. Путник из нашей страны может попасть туда, двигаясь вслед за встающим солнцем или вслед за садящимся.

Среди участников Совета пронесся шепот удивления. Индейцы, доселе мало общавшиеся с белыми, пребывали в заблуждении, что земля плоская, а потому никак не могли понять, как в один и тот же пункт можно попасть двумя противоположными путями. Столь явное противоречие их представлениям неизбежно вызвало дальнейшие вопросы.

— Мой брат — знахарь у бледнолицых, — заметил Воронье Перо. — Он уже поседел. У бледнолицых одни знахари хорошие, другие — плохие. У краснокожих тоже так. Хорошие и плохие бывают у всех народов. Один знахарь вашего народа обманул моих молодых людей: обещал показать им, откуда течет «огненная вода», и не показал. Он дал им ее понюхать, а пить не дал. Это был плохой знахарь. Если мои молодые воины встретят его еще раз, скальп на его голове не уцелеет. — При этих словах бортник инстинктивно схватился за свое ружье, чтобы убедиться, что оно по-прежнему стоит у него меж коленями; капрал, заметив это движение, немало ему поразился. — Волосы у этого знахаря врастают в голову не крепче, чем корни деревьев в землю, а ведь даже дерево можно срубить. Но не все знахари такие. Мой брат — хороший знахарь. Не все, что он говорит, на самом деле так, как ему кажется, но он говорит от чистого сердца. Человек может смотреть в разные стороны, и это уже чудо. Но как он может прийти в одно и то же место двумя путями, ведущими в разные стороны, чудо куда большее. Этого мы не понимаем; пусть наш брат объяснит, как это получается.

— Мне кажется, я понимаю, что хотят знать мои дети. Они полагают, что земля плоская, а бледнолицые знают, что она круглая. Тот, кто станет двигаться в направлении солнечного заката, двигаясь достаточно долго, придет в это же самое место. Расстояние он преодолеет огромное, но в этом мире конец каждого прямого пути есть и начало другого.

— Так говорит мой брат. Он говорит много странных вещей. Я своими ушами слышал, как один знахарь этого народа уверял, будто бледнолицые видели своего Великого Духа, беседовали с ним, ходили рядом. У индейцев все иначе. Голос нашего Маниту мы слышим только в громе. Мы ничего не знаем, а хотели бы знать. Путешествовал ли мой брат по этой дороге, которая кончается там, где начинается? Однажды я заблудился в прериях. Но шел снег, и я, к счастью, нашел чьи-то следы. Я пошел по следам, это были отпечатки ног одного человека. Через час, однако, их стало уже двое. Еще через час — трое. Тогда я понял, что следы — мои собственные и что я, подобно скво в споре, хожу по кругу, но не продвигаюсь вперед.

— Я понял моего друга, но он заблуждается. Какой дорогой пришли сюда потерянные племена, не так уж и важно. Главное — а пришли ли они вообще сюда? В обычаях краснокожих, в их внешности, даже в их преданиях я вижу доказательства того, что краснокожие — это те самые евреи, которые некогда были избранным народом Великого Духа.

— Если Маниту так любит краснокожих, почему он разрешил бледнолицым забрать их охотничьи земли? Почему он сделал краснокожего бедняком, а бледнолицего — богачом? Боюсь, брат, что ваше предание лжет, иначе все было бы иначе.

— Человеку не дано проникнуть в мудрость Провидения. То, что нам кажется странным, может быть вполне справедливым. Потерянные племена прогневали Великого Духа; доказательств его гнева множество — он отдал их в плен, рассеял, покарал. Но, единожды потерянные, они когда-нибудь должны быть найдены, разве не так? Да, дети мои, грядет день, и Великий Дух, к радости своей, вернет вас в страну ваших отцов и снова сделает вас великим славным народом, каким вы были когда-то.

Миссионер говорил так благожелательно, с такой горячей убежденностью, что слова о грядущем великом событии, произнесенные устами человека, которого индейцы почитали, хотя и не понимали, неизбежно произвели на них глубокое впечатление. Если их судьба воистину в руках Великого Духа и он, движимый любовью и прозорливостью, поступит с ними по справедливости, то замыслы Питера и тех, кто думает и действует как он, могут привести не ко благу, а ко злу. Умный дикарь немедленно это понял; ему, решил он, надо сказать сейчас свое слово, чтобы уменьшить воздействие выступления пастора Аминь на тех, кого он, Питер, намеревался использовать в своих целях. Загадочный вождь был обуреваем одним желанием — отомстить бледнолицым, а без этого даже перспектива избавления его народа от темноты и бедности не только не прельщала его, но и огорчала. Стремление к возмездию, к уничтожению угнетателей его народа настолько овладело Питером, что все происходящее вокруг он рассматривал лишь сквозь призму задуманной им расправы с бледнолицыми; точно так же миссионер все факты и обстоятельства истолковывал в пользу своей теории еврейского происхождения индейцев.

Поэтому, когда Питер поднялся, в его груди бушевала страстная злоба, какую милостивый добрый Бог никогда бы не пожелал видеть ни у дикаря, ни у цивилизованного человека. Но благодаря огромному самообладанию Лишенный Племени сумел унять неистовый вулкан в своей душе и начать свою речь с обычным достоинством и спокойствием.

— Мои братья слышали, что сказал знахарь. Он поведал им много такого, что им и не снилось. Он сказал, что индеец вовсе не индеец. Что краснокожий на самом деле бледнолицый, что мы совсем не те, кем себя считали. Хорошо, что мы об этом узнали. Мы видим, в чем различие между умным и глупым. Бледнолицые учатся больше, чем краснокожие. Поэтому они научились захватывать земли, на которых мы охотились. И возводить поселки там, где наши отцы охотились на оленей, они тоже научились. И научились прийти к нам и сообщить, что мы никакие не индейцы, а вовсе евреи. Я хочу учиться. Хоть я и стар, но мой разум желает знать больше. А раз я хочу знать больше, я сейчас задам несколько вопросов этому знахарю, а мои братья пусть откроют пошире свои уши и поучатся немного из его ответов. Быть может, мы и поверим, что мы не краснокожие, а бледнолицые. Может, мы поверим, что охотиться нам следует не возле больших озер с пресной водой, а там, где заходит солнце. Может, мы захотим отправиться домой, а все эти прекрасные прогалины оставим бледнолицым — пусть прогалины покроются их домами, как наши тела следами от принесенной ими оспы. Слушай, брат, — повернулся он к миссионеру, — ты сказал, что отныне мы не индейцы, а евреи; это относится ко всем краснокожим или только к тем племенам, чьи вожди здесь?

— Я искренне убежден, что ко всем индейцам. В настоящее время у вас кожа красная, но когда-то она была бледной, бледнее, чем у самого бледного из бледнолицых. Она изменила цвет под влиянием климата, трудностей и перенесенных страданий.

— Если кожа способна изменять цвет под влиянием страданий, то я удивляюсь, почему наша не стала черной, — многозначительно произнес Питер. — Вот когда все наши охотничьи земли покроются фермами вашего народа, тогда уж, наверное, мы станем чернокожими.

На лицах слушателей выразилось отвращение — индейцы в значительной мере разделяют то исключительное, как ни к кому иному, презрение, которое тяготеет над этим обездоленным классом. На Юге, как известно, краснокожие используют в качестве рабов потомков детей Черного континента, но еще никому не удалось превратить в раба сына американских лесов! Эта задача оказалась человеку не по силам. Подобные попытки предпринимались — первые поселенцы на американской земле с этой целью переселили нескольких индейцев на острова, но предприятие оказалось настолько безуспешным, что впредь от него отказались. Американские индейцы, живущие на наших территориях, находятся на грани вырождения, их одолевают нищета и невежество, порождающие дикую жестокость нравов, но они, по-видимому, полны решимости жить и умереть свободными людьми, в отличие от аборигенов, живущих дальше к югу.

— Дети мои, — ответствовал миссионер, — я не смею сказать о нашем будущем ничего, что не было бы уже сказано Богом. Вы же знаете, что у нас, у бледнолицых, есть книга, в которой Великий Дух изложил нам свои законы и предсказал, что ожидает нас в будущем. Что-то из предсказанного уже произошло, а кое-чему еще предстоит случиться. Потеря десяти племен была предсказана и произошла; а вот найти их еще не нашли, если я не избран Великим Духом как один из счастливцев, повстречавшихся с ними на этих прогалинах. Вот эта Книга — она всегда со мной, она — мой верный спутник и друг, я не расстаюсь с ней ни днем, ни ночью; ни в беде, ни в праздник; ни в сезон охоты, ни в межсезонье. Я держусь за нее, как за надежный якорь, который поможет мне выжить в любую бурю. Каждое ее слово правдиво, каждая строчка драгоценна.

Вероятно, половина присутствующих вождей видела книги и раньше, остальные же, не видевшие, были наслышаны об этих кладезях мудрости, следуя советам которых бледнолицые строят свою ни на что не похожую жизнь. Тем более что даже у индейцев есть свои письменные источники, выполненные, правда, не буквами и словами, как у народов с развитой письменностью, а подражательными знаками и своеобразными иероглифами. О Библии также многие, кто больше, кто меньше, но слышали, хотя ни один из участников Совета не подпал под ее влияние. И в самом деле, индеец, принявший христианство, а такие, даже в то время, были, вряд ли согласился бы присутствовать на этом собрании, созванном с совершенно определенной целью. Тем не менее сильное любопытство, хотя и проявляемое с обычной для индейцев сдержанностью, толкало вождей к тому, чтобы рассматривать великую знахарскую книгу бледнолицых и даже касаться ее. Впрочем, последнее разрешали себе далеко не все: индейцы полны предрассудков, и некоторые, сгорая от восхищения и желания прикоснуться к Священной книге и таким образом причаститься ее тайнам, не решались на это.

Питер взял маленький томик, который миссионер держал в вытянутых вперед руках, словно предлагая любому желающему. Осторожный вождь впервые дотронулся до таинственной книги. Раздумывая над тем, почему белым людям удается с каждым годом все более проникать на земли исконных жителей Америки, Питер в числе прочего предположил, что, быть может, многие элементы могущества бледнолицых содержатся на страницах этого необыкновенного тома, который почитают, по-видимому, все без исключения бледнолицые, включая даже завзятых гарнизонных пьяниц. Весьма возможно, что Питер был недалек от истины, хотя те, кто пользуется Библией изо дня в день, часто не отдают себе в этом отчета.

Сознавая, как важно ему не выдать в таком ответственном собрании своих опасений, Питер смело, не колеблясь, перелистал страницы Библии, хотя сделал это достаточно неловко, как каждый человек, впервые берущий книгу в руки. Ободренный тем, что его подвиг не вызвал немедленной кары небесной, он раскрыл Библию и поднял высоко вверх, демонстрируя своему народу, что он не боится ни чар ее, ни силы. В этом обыкновенном жесте было, однако, больше бравады, чем искренности, ибо, чтобы сделать его, Питеру, человеку бесспорно выдающемуся, пришлось призвать на помощь все свое мужество и самообладание. Он не знал и, конечно, не мог знать, в чем состоит ценность этой книги, а богатая фантазия подсказывала ему самые худшие предположения. Раз Библия служит настольной книгой бледнолицых знахарей, рассуждал Питер, то почему бы ей не содержать нечто, идущее во вред краснокожим; в таком случае, весьма правдоподобном с точки зрения Питера, одно прикосновение к ней может нанести ему серьезный вред. Этого, однако, не произошло, и улыбка мрачного удовлетворения осветила его суровое лицо. Он повернулся к миссионеру и многозначительно произнес:

— Пусть мой брат раскроет свои глаза пошире. Я заглянул в его знахарскую книгу, но не нашел там никаких свидетельств того, что краснокожий фактически не краснокожий, а нечто совсем иное. Краснокожего сотворил Великий Дух; а сотворенное Великим Духом вечно. Книгу эту сделали бледнолицые, и она лжет.

— О нет, нет, Питер, ты говоришь ужасные вещи! Но Всевышний простит тебя, ибо ты не ведаешь, что произносят твои уста. Дай мне эту священную книгу, я прижму ее к сердцу, в котором, смиренно надеюсь я, запечатлены многие ее божественные предписания.

Миссионер в пылу чувств обратился к английскому языку, но Питер понял его и спокойно вернул ему Библию, собираясь немедленно воспользоваться выигранным преимуществом.

— Мой брат получил свою знахарскую книгу обратно, а краснокожие все остались живы, — заговорил Питер. — И рука моя не повисла беспомощно, как высохшая ветка болиголова^[136]. А ведь она сжимала слово Великого Духа! Быть может, краснокожий и книга бледнолицых не могут причинить друг другу зла. Я заглянул в великую книгу моего брата, но не увидел и не услышал предания о том, будто мы евреи. На этих прогалинах живет бортник. Я беседовал с ним. Он рассказал мне, кто такие эти евреи. Они не ладят с остальными бледнолицыми и живут отдельно от них, словно заболевшие оспой. Мой брат поступает неправильно, когда является к краснокожим и внушает им, будто их отцы были недостойны того, чтобы жить и есть там же, где его отцы, и ходить одними с ними тропами.

— Это, Питер, заблуждение, чудовищное и опасное заблуждение! Бортник знает о евреях со слов тех, кто мало читал хорошую книгу. Евреи были и продолжают быть избранным народом Великого Духа, и настанет день, когда он снова явит им свою милость. Я отдал бы все, лишь бы быть одним из них, но умудренным словами Нового Завета. Ни один истинный христианин не может презирать сына Израиля, что бы ни происходило в прошлом. Принадлежать к этому народу большая честь, а не позор.

— Коли это так, почему бледнолицые не оставят нам земли, на которых мы испокон веков охотились? Мы довольны своей жизнью. Мы не желаем быть евреями. Каноэ наши слишком малы, на них не пересечешь Великое Соленое озеро. Они недостаточно велики даже для больших озер с пресной водой. У нас не хватит сил грести столько времени. Мой брат утверждает, что там, где восходит солнце, лежит богатая земля, которую Маниту даровал краснокожим. Так ли это?

— Вне всяких сомнений. Она была дарована навечно детям Израиля; на время вас ее лишили, но земля-то есть, она раскрыла навстречу вам объятия, ожидая возвращения прежних хозяев. Пробьет урочный час — и вы вернетесь; ибо Бог так сказал, и слово его есть в нашей христианской Библии.

— Да раскроет мой брат свои уши пошире и выслушает как следует, что я скажу. Мы благодарим его: ведь он сообщил нам, что мы евреи. И верим, что он и вправду так думает. Мы же все же считаем себя индеями, а не евреями. Землю, где встает солнце, мы не видели никогда. И не хотим ее видеть. Леса, где мы охотимся, ближе к закату солнца. Если, по мнению бледнолицых, у нас есть права на эту далекую землю, столь богатую всем, что нужно человеку, то мы подарим ее им, а себе оставим эти прогалины, прерии и леса. Мы знаем, какая дичь здесь водится, и научились ее убивать. А какая дичь есть под восходящим солнцем, нам неведомо: вдруг она сможет убивать нас, а не мы ее? Пойди к твоим друзьям и скажи: «Индейцы дарят вам землю у восходящего солнца, лишь бы вы оставили их в покое, пусть они продолжают охотиться там, где живут уже столько лет. Индейцы говорят, что каноэ белых больше их, что одно такое каноэ может вместить целое племя. Индейцы видели ваши огромные каноэ на Великих озерах и представляют себе их размеры. Посадите на все каноэ, что у вас есть, ваших скво и детишек, погрузите туда же все свое имущество и отправляйтесь длинной дорогой туда, откуда вы явились. И тогда краснокожий поблагодарит бледнолицего и станет его другом. И пусть он едет в эту далекую страну. Пусть возьмет ее себе, вырубит там деревья, а вместо них возведет селения. Это все, чего просят индеи. А если бледнолицые захватят с собой оспу и «огненную воду», будет еще лучше. Они нам их привезли, так пусть и увозят обратно, это лишь справедливо». Передаст ли мой брат эти слова своему народу?

— Это не принесет пользы. Бледнолицые знают, что страна иудейская отведена Богом для его избранного народа — для евреев. Только детям Израиля дано восстановить ее былое плодородие. Остальным нечего и пытаться. По ее земле прошли многочисленные войска, на этом месте основали христианское государство; но еще не пробил урочный час, да и народ был не тот. Только евреям дано восстановить Иудею и сделать тем, чем она была в прошлом и будет в будущем. Если мой народ и станет хозяином этой земли, использовать он ее не сможет. Да и нас слишком много для того, чтобы мы могли уплыть на каноэ.

— Но разве отцы бледнолицых не явились сюда на каноэ? — с некоторой суровостью спросил Питер.

— Да, конечно, они приплыли на каноэ. Но с тех пор их стало так много, что никакие каноэ не смогут вместить их всех. Нет, Великий Дух привел мой народ сюда, преследуя свои великие цели; и здесь ему суждено пребывать до скончания веков. Попробуйте заставить голубей весной лететь на юг.

Это заявление, сделанное спокойным, но громким голосом, каким обычно говорил миссионер, возымело свое действие. Питеру и всем вокруг него стало яснее ясного — нет никаких оснований надеяться на то, что бледнолицые когда-нибудь по доброй воле покинут их край, а следовательно — заключили индейцы своим неразвитым умом, — решить вопрос можно лишь с помощью оружия. Вполне возможно, что эта мысль была бы высказана вслух, не случись в этот момент помехи, подавившей на время все эмоции, кроме тех, что обусловлены самим образом жизни краснокожих.

Глава 18

Возле горы встал Моисей, в его руке

Тот посох красный, что бедствиями царство Мисраим

Сгубил, а временем прорытые каналы

Арабское перевернули море.

Прекрасен был его высокий лоб,

Из глаз его, что в душу проникали,

Смотрел Закон, который высек он

На ослепительных доспехах,не ослепнув.

Хиллхауз

В чаще леса, где нет людей, звери часто охотятся на других животных. Волки, в частности, в угоду своим кровожадным инстинктам, стаями преследуют ланей, оленей и других представителей этого семейства, которых спасти может только быстрота бега, а отнюдь не сила рогов. В тот день, о котором идет речь, через узкую расщелину, где протекал родник, на вал амфитеатра вокруг лужайки выскочил красавец олень, по пятам которого гналась стая в пятьдесят волков. В глаза оленю сразу бросилось пламя костра, и он на какую-то долю секунды замешкался, но тут вожди, все — бывалые охотники, с оружием в руках, как один, вскочили на ноги. В мгновение ока, то есть быстрее, чем пишутся эти строки, низинка оказалась запруженной волками и людьми с оленем в центре. Волки в пылу погони, а тем более уносивший от них ноги олень не прислушались к сигналам своего чутья и на короткий миг все в страшной неразберихе смешались вместе на маленькой лужайке. Свалка эта, повторяю, длилась очень недолго, буквально считанные секунды, но и этого времени достало на то, чтобы молодой охотник всадил стрелу в сердце оленя, а его товарищи уложили на месте несколько волков, кто также стрелой, а кто ножом и т. д. Но ни один не прибегнул к помощи ружья, возможно не желая поднимать выстрелами тревогу.

Внезапная встреча явилась для волков не меньшей неожиданностью, чем для индейцев. Это не была стая изголодавшихся свирепых зверей, готовых ради куска мяса на самый отчаянный поступок; они скорее охотились, как истинные джентльмены, ради собственного удовольствия. Их стремительный бег остановил скорее не вид людей, а горящий костер. Объятые охотничьим азартом, они, быть может, проскочили бы сквозь толпу не то что в пятьдесят, но и в пятьсот человек, а вот кос; тер — это то препятствие, которого всячески избегает любой дикий зверь. Зная это, трое или четверо вождей схватили по горящей головне и очертя голову кинулись в самую гущу стаи, заставив зверей с воем рассыпаться в разные стороны. Один из них, на свое несчастье, вырвался за пределы круга вождей, влетел в густой подлесок за ним и наскочил прямо на упавшее дерево, где расположились бортник и капрал. Воспитание, а может, не воспитание, а философия Хайфа не выдержали такого испытания. Увидев, что на него во весь дух мчится его заклятый враг, благородный мастиф с раскрытой пастью ринулся ему навстречу и встретил врага на небольшом пятачке, свободном от древесной растительности, где завязалась ожесточенная схватка. Волки и собаки не умеют драться втихую, и местность огласилась страшным лаем и воем. Напрасно Бурдон пытался оттащить мастифа в сторону: перевес был на стороне собаки, а в таких случаях невозможно стать на ее пути к победе. Само собой разумеется, что несколько вождей прибежали на шум схватки и обнаружили, таким образом, двух тайных свидетелей. Через минуту волк, поверженный, трупом упал к ногам Хайфа, а индейцы и белые в полной растерянности взирали друг на друга, не зная, что предпринять.

Счастье, наверное, для бортника, что при этой первой встрече белых с краснокожими у костра Воронье Перо и вообще никто из потаватоми не присутствовал, а то ему бы не сносить головы за то, что он обвел их вокруг пальца, наобещав целый источник виски и не дав ничего. Вожди, привлеченные звуками борьбы пса с волком, были Бурдону не знакомы, они, судя по тому, как пожирали глазами бортника, тоже увидели его впервые. Но теперь бортнику и капралу не оставалось ничего иного, как возвратиться вместе с индейцами к костру, вокруг которого вскоре собрался весь Совет, так как волки умчались на поиски другой жертвы, которую загонят до смерти.

В продолжение всей этой бурной сцены, которую на современном мексикано-американо-английском диалекте правильнее было бы назвать stampede^[137], Питер не шелохнулся. Не впервые попав в подобную ситуацию, он понимал, как важно для его авторитета сохранять неколебимое спокойствие, производя на окружающих неизгладимое впечатление чувством собственного достоинства и самообладанием. Вокруг него все пришло в движение, он же — один из всех — продолжал стоять как вкопанный, уподобясь статуе. А ведь молниеносная буря, налетевшая на поляну костра Совета, поколебала твердость духа даже самого досточтимого миссионера; испугавшись волков и опасаясь, как бы к нему самой худшей своей стороной не повернулось настоящее, этот добрый человек забыл о евреях с их славным прошлым. Впрочем, буря очень скоро пронеслась мимо, тишина и порядок опять вступили в свои права, и в кругу вождей восстановилось прежнее торжественное спокойствие. В костер подбросили хвороста, и его вспыхнувшее пламя высветило лица обоих стоявших рядом белых — то ли пленников, то ли зрителей. Вот тут-то Воронье Перо и его соплеменники и узнали колдуна, наобещавшего им Источник Виски.

Это не ускользнуло от внимания Питера, и им овладело некоторое беспокойство: время нанести задуманный им решающий удар еще не настало, а поведение потаватоми при встрече с ним в устье реки, бесспорно, подсказало ему, что индейцы не намерены шутить с человеком, так зло насмеявшимся над их надеждами. Поэтому первой его заботой было защитить Бурдона от исполненных желания мести молодых потаватоми всей силой своего престижа и влияния. Сделал он это в присущей ему хитроумной манере.

— Мой брат любит мед? — поинтересовался этот вождь у сидящего рядом вождя потаватоми, который впился глазами в Бурдона, как кот в мышку, прежде чем запустить в нее когти. — Некоторые индеи неравнодушны к сладкому; если мой брат принадлежит к их числу, я могу научить его, как без особых трудов наполнить вигвам медом.

На это предложение, исходящее от столь уважаемого лица, Воронье Перо мог ответить только благодарностью и согласием выслушать дальнейшие рекомендации. Питер тогда поведал об искусстве Бурдона, лучшего бортника на всем Западе. И так, мол, велико его мастерство в этом деле, что индейцам ничего подобного не доводилось видеть. Вот Бурдон вскоре продемонстрирует свое умение перед присутствующими вождями и воинами, и каждый тогда унесет запасы меда, на радость своим скво и детишкам. Уловка Питера удалась как нельзя лучше, ибо индейцы не научились добывать этот продукт питания, изобилующий в их лесах: им мешает неумение рубить деревья и трудность определения угла полета пчелы — не так уж они сильны в математике. Между тем последнее по силам почти каждому американцу со средним уровнем развития, его способности к подобным вычислениям определяются чуть ли не врожденным инстинктом.

Взяв таким образом бортника под свою защиту, Питер счел нужным вернуться к историческим изысканиям, в которые с таким интересом погрузился Совет до появления волков. Он поднялся и произнес краткую речь, возвращавшую присутствующих к захватившей их теме. В первую очередь им руководило желание помешать преждевременному нападению на Бурдона.

— Братья, — сказал этот загадочный вождь, — индеям полезно учиться. Узнав что-нибудь, они это запоминают; затем они могут научиться еще чему-нибудь. Так поступают бледнолицые, и это делает их мудрыми и придает им силы для захвата наших охотничьих земель. Человек, который ничего не знает, всего-навсего маленький ребенок, который слишком быстро вырос. Он и велик ростом, и делает большие шаги, и ношу может нести тяжелую, и есть любит оленину и мясо бизона, а что толку от того, что он большой? Он не знает, куда направить свои шаги, какую ношу выбрать; он вынужден просить еду у скво, вместо того чтобы самому приносить ее в вигвам, потому что его не научили охотиться. Нам всем надо учиться. Это правильно. Научившись сперва, как добывать дичь, как разить врага и заполнять вигвам едой, мы можем учить наши предания. В них рассказано о наших отцах. Преданий у нас много. Некоторые передают даже наши скво. Некоторые рассказывают у костра племени. А некоторые известны только старым вождям. И это тоже правильно. Индеи должны говорить не много, но и не мало. Они должны говорить мудро — вот что главное. Но мой брат, знахарь бледнолицых, сообщил нам здесь, что наши предания говорят нам не все, что нужно. Кое о чем они умалчивают. Если это так, нам лучше узнать и это. Если мы евреи, а не индеи, нам следует знать об этом. А если мы все-таки индеи, то пусть об этом узнает наш брат и прекратит называть нас не нашим именем. Пусть он скажет. Мы слушаем.

И Питер не спеша опустился на землю. Миссионер, понявший все, что он говорил, тут же поднялся и доступным для индейцев языком, которому его научил опыт многолетнего общения с ними, принялся излагать теорию потерянных племен.

— Я хочу, чтобы мои дети поняли, — сказал он в заключение, — быть евреем почетно. Я пришел сюда не унизить краснокожих в их собственных глазах, а, напротив, оказать им честь. Я вижу, что Медвежий Окорок желает что-то сказать; уши мои открыты, язык мой молчит.

— Я приношу моему брату благодарность — ведь он дает мне возможность высказать то, что у меня на уме, — откликнулся упомянутый вождь. — Это истинно так, я хочу кое-что сказать. И вот что именно: я хочу спросить знахаря, чтут ли бледнолицые евреев и выказывают ли им знаки уважения?

Этот вопрос поставил миссионера в затруднительное положение, но присущая ему честность не позволяла уклониться от прямого ответа. Из благоговения перед Отцом, покровителем истины во всех ее проявлениях, миссионер и сам ей поклонялся, а потому ответил чистосердечно, хотя и не скрывая, как ему неприятно отвечать на подобный вопрос. И он и вождь продолжали стоять в течение всего диалога, выражаясь парламентским стилем — оба одновременно занимали трибуну.

— Мой брат желает знать, почитают ли бледнолицые евреев. Мне хотелось бы сказать «да», но истина принуждает меня ответить «нет». У бледнолицых есть предания, направленные против евреев, а кроме того, на них тяготеет кара Всевышнего, наложенная на детей Израиля. Но сейчас все истинные христиане с большим сочувствием взирают на рассеянный по миру и подвергающийся преследованиям народ и желают ему благополучия. Белые очень обрадуются, узнав о моей находке — что американские краснокожие это и есть потерянные племена Израиля.

— Не может ли мой брат сказать, почему это доставит людям его народа радость? Не потому ли, что они будут довольны найти старых врагов живущими в бедности, на все сужающихся охотничьих землях, с которых селения и фермы бледнолицых вытесняют их все ближе и ближе к заходу солнца; там, куда нашла дорогу оспа, но откуда она никак не найдет обратного пути?

— Нет, нет, Медвежий Окорок, не думай так дурно о людях белой расы! Наши отцы пересекли Великое Соленое озеро и явились в эту часть мира, следуя велению указующего перста нашего Господа Бога. Мы лишь повинуемся воле Великого Духа, проникая в эту глушь, и несем Его имя тем, кто до сих пор о Нем не слыхал, а если и слыхал, то не задумывался. В такой ситуации даже мудрейшие из мудрых подобны малым детям, ибо не знают, что делать и куда идти.

— Это странно, — ответил индеец невозмутимо. — У краснокожих все иначе. Даже наши скво и дети могут отличить охотничий участок своего племени от охотничьего участка другого племени. И если нога краснокожего ступает на чужую землю, значит, он так хотел, и хотел для того, чтобы добыть чужую дичь. Иногда это даже справедливо. Если справедливо снимать скальп с врага, то почему несправедливо охотиться на его оленя или бизона? Но мы поступаем таким образом, пони-мая, что мы делаем. А если 6 не понимали, то были бы не достойны сидеть в Совете. Первый раз я слышу, что бледнолицые так слабы, так плохо соображают, что даже не знают, куда им идти.

— Мой брат не так меня понял. Никому не дано заглянуть в будущее, никто не может сказать, что случится завтра. Один лишь Великий Дух это знает. Поэтому Он ведет своих детей в их странствиях. Когда наши отцы впервые пересекли Великое Соленое озеро и высадились на другом его берегу, никто из них ничего не знал об этой стране, лежащей между Великими озерами с пресной водой. Они не знали также, что здесь живут краснокожие. А Великий Дух знал, и Ему было угодно, чтобы сегодня ночью я поднялся на этом Совете, говорил о Нем и Его власти и моем благоговении перед Ним. Это Великий Дух подсказал мне мысль приехать к индейцам; и Великий Дух вел меня, шаг за шагом, как приближаются воины к могилам своих отцов, к открытию того, что в действительности индейцы являются детьми Израиля, частью этого богоизбранного и некогда отмеченного милостью Великого Духа народа. Разрешите мне задать моим друзьям один или два вопроса. В ваших преданиях не сказано, что ваши отцы прибыли сюда когда-то издалека?

Медвежий Окорок сел на место, считая неуместным отвечать на подобный вопрос в присутствии столь важного вождя, как Питер. Он предпочитал, чтобы диалог продолжил последний. Питер сразу же понял, почему Медвежий Окорок уклонился от ответа, и спокойно продолжил разговор. Вообще все шло так, как если бы обстановка на Совете ничуть не изменилась.

— Да, в преданиях краснокожих сказано, что наши отцы явились сюда из далекой страны, — сказал Питер, не вставая с земли.

— Вот видите! Вот видите! — возрадовался в своем простодушии миссионер. — Неисповедимы пути Твои, о Господи! Да, братья мои, Иудея находится далеко отсюда, а ваши предания как раз и говорят, что отцы ваши прибыли издалека! Значит, это что-то доказывает. А сказано ли в ваших преданиях, что когда-то Великий Дух относился к вашим племенам более милостиво, чем сейчас?

— В наших преданиях сказано так: некогда наши племена видели склоненный над ними лик Маниту не таким мрачным, как сейчас. Это было до того, как бледнолицые переплыли на своих огромных каноэ Великое Соленое озеро и стали изгонять индейцев с их охотничьих земель. Это было до того, как оспа нашла путь в наши селения. Когда «огненная вода» была неведома индейцам и никто из них еще не сжег себе ею горло.

— О, но я говорю о куда более отдаленных временах. О тех временах, когда ваши пророки стояли лицом к лицу с Богом и беседовали с Создателем. С тех пор ваш народ сильно изменился. Тогда кожа ваша была светлой, светлее и красивее, чем у людей кавказоидной расы. А теперь она красного цвета. Но ведь раз изменяется цвет, то изменяется и все остальное. Воистину, все расы людей имели когда-то одинаковый цвет кожи и одинаковое происхождение.

— Наши предания говорят не так. Мы слышали от наших отцов, что Великий Дух создал людей с кожей разного цвета: одних он сотворил светлыми, как бледнолицых; других — краснокожими, как индейцев; третьих — черными, как рабов бледнолицых. Одним он дал длинный нос, другим — курносый, третьим — плоский. Бледнолицым он дал глаза разных цветов; вот почему они так много замечают и каждый видит это по-своему. Краснокожим он дал глаза одного цвета, так они и видят всегда одинаково. Наши отцы всегда были краснокожими. Это нам доподлинно известно. И если евреи, о которых говорит мой брат, всегда были белыми, они никак не могут быть нашими отцами. Мы говорим об этом знахарю, пусть он тоже знает. Мы не хотим направить его на ложный путь или же говорить с ним двусмысленным языком. Как мы сказали, так оно и есть. А сейчас дорога к вигваму бледнолицых открыта, и мы желаем им благополучно его достигнуть. Мы же, индеи, будем держать Совет вокруг этого костра и пробудем здесь дольше.

Поскольку белым дали недвусмысленно понять, что их дальнейшее присутствие нежелательно, им пришлось уйти. Миссионеру, исполненному религиозного рвения, это было вовсе не по душе: по его глубокому убеждению, сегодняшнее общение с дикарями обещало ему не только обращение язычников в христиан, но и восстановление потерянных еврейских племен в их правах! Тем не менее ему пришлось подчиниться; но, следуя за Бурдоном и капралом, он, прежде чем выйти за пределы полянки, оглянулся и торжественным тоном произнес христианское благословение Совету. Смысл его слов был понятен большинству вождей, которые в знак благодарности дружно, как один человек, встали.

Покинув круг, трое белых направили свои стопы к Медовому замку. Хайф, почти не пострадавший в схватке с волком, бодро бежал за своим хозяином. Достигнув возвышенной точки, откуда можно было бросить последний взгляд на поляну Совета, все трое по наитию оглянулись, любопытствуя, что происходит внизу. Костер отбрасывал достаточно света на крут темных лиц, и было хорошо видно, что никто из присутствующих не говорит и не движется. Так они продолжали сидеть, не шевелясь, терпеливо ожидая того момента, когда «иноземцы» достаточно отдалятся и можно будет, не опасаясь помех, приступить к обсуждению своих внутренних дел.

— Это был самый трудный момент в моей жизни, — промолвил миссионер, шагая вместе с бортником и капралом к «гарнизону». — Как трудно люди поддаются убеждению, если они того сами не желают! В настоящее время я совершенно твердо убежден — насколько вообще может быть убежден смертный, — что каждый из этих индеев, по сути дела, еврей; и все же вы сами имели случай убедиться, сколь бесплодными оказались мои попытки направить краснокожих на путь истинный и открыть им глаза на их происхождение.

— Я неоднократно замечал, что людям нравятся качества, коими их наделила природа, даже если их никак не назовешь достоинствами, — ответил бортник. — Негр с пеной у рта станет настаивать на том, что черный — лучший цвет кожи, так чем же краснокожий отличается от него в этом смысле? Но вы начали не с того конца, пастор. Если бы вы ограничились тем, что сообщили вождям об их еврейском корне, они, быть может, и смирились с этим, так как бедняжки по своему невежеству вряд ли знают, как человечество относится к евреям; но вы обнажили всю подноготную этого народа, и получалось так, что вашими стараниями все, все без исключения краснокожие становились бледнолицыми, причем из разряда жалких и несчастных. Вам и мне белое лицо может нравиться, мы считаем его верхом совершенства; но, окрашивая кожу, природа не забывает и про глаза, и в Америке последний черномазый не устанет твердить, что черный — цвет красоты.

— Может, вы и правы, Бурдон, и я слишком скоро заговорил об изменении цвета кожи. Но что остается делать христианскому проповеднику, как не говорить правду? Адам мог иметь кожу лишь одного цвета. Все расы на земле, за исключением одной, впоследствии изменили его на другой.

— О, да я готов жизнью поклясться, что все существующие на земле расы уверены, будто первочеловек имел кожу одного с ними цвета. Убейте меня, если я соглашусь отречься от моего цвета кожи охотнее, чем индейцы. Для американцев цвет кожи имеет огромное значение; почему же для индейцев он должен значить меньше? Нет, нет, пастор! Вам следовало для начала приучить этих дикарей к мысли о том, что они евреи; если бы вам удалось убедить их в этом, остальное было бы много легче.

— Вы говорите о евреях так, словно считаете их не избранным Богом народом, а презренной, ненавистной расой. Это неправильно, Бурдон. Я знаю за христианами склонность относиться к евреям подобным образом; но это не свидетельствует об их милосердии или глубине познаний.

— Мне мало что известно о евреях, пастор Аминь. Я даже не уверен, видел ли хоть одного из них в глаза. И все же вынужден признаться, что питаю к ним некую антипатию, а почему — и сам не смогу объяснить. Одно знаю твердо — нет на свете такой живой души, которой удалось бы уговорить меня, что я еврей, хоть потерянный, хоть найденный; один из десяти племен или из двадцати. А ты, капрал, что об этом думаешь?

— Да то же, что и ты, Бурдон. Евреи, турки, язычники — все едино. Все не по мне. Так меня воспитали, таким я желаю остаться.

— Попытайтесь, любой из вас двоих, объяснить, почему вы столь неблагосклонно относитесь к многочисленным своим собратьям? Это противно духу христианства, не тому оно нас учит, да и не соответствует законам, установленным Богом для христианского народа. А вот мое сердце открыто навстречу индеям, даром что они язычники; и чувства, выраженные только что капралом, мне чужды.

— Я бы желал, чтобы язычников было поменьше, а главное — чтоб они находились как можно дальше от Медового замка, — многозначительно произнес Бурдон. — Я давно уже слышал, что Питер собирается созвать большой Совет; но, признаюсь, я ожидал совсем иного, чем то, что мне довелось наблюдать.

— Индеев тьма-тьмущая, — заявил капрал, — но глаза б мои на них не смотрели. Новичку еще куда ни шло: вся эта ихняя раскраска, голая башка, кольца в носу и ушах, может, и покажется чудной, но раз-другой встретишься с ними в бою, так потом они и сами все на одно лицо представляются, и обмундирование вроде бы у них одинаковое, если, конечно, можно считать обмундированием голый зад. Я их всех, Бурдон, насквозь вижу, в разведку против них не раз хаживал, и так тебе скажу: мы в гарнизоне супротив них сдюжим, была бы вода. Вода и провиант — вот что главное для осажденных!

— Я надеюсь, нет, я даже уверен, что нам не придется прибегать к силе, — возразил пастор Аминь. — Питер наш друг, а его влияние на этих дикарей беспредельно. Никогда и нигде мне не доводилось замечать, чтобы краснокожие так подчинялись своему вождю. Сознайся, капрал, что ваши люди в Форте-Дирборне выполняли приказания офицеров менее охотно, чем эти краснокожие повеления своего вождя?

— Дык как же это можно — сравнивать настоящее войско с этими индеями, мистер Парсон? — чуть обиженно возразил капрал. — Они совсем другие, ставить их на одну доску не след. Дикари, оно конечно, делают, что им скажут, но на свой особый лад; видели бы вы, как они ведут себя под обстрелом. Я в свое время четырнадцать раз наблюдал их в бою, так хоть бы раз они образовали хорошую цепь или, поднявшись во весь рост, пусть не все, а лишь самые отчаянные головы, открыто, как подобает мужчине, пошли в атаку хошь в ближнем, хошь в дальнем бою. Им подавай деревья или еще там какие прикрытия, и это при ихнем-то сложении! Вот так олень бросается в воду, чтобы сбить охотника со следа. Подцепить их на шатык, дык они и минуты не протянут.

— Как же может быть иначе, капрал, — рассмеялся Бурдон, — если они не знают штыка? Ты напомнил мне моего отца, который любил рассказывать, как во время революции он семь лет сражался на стороне Вашингтона. Англичане, говаривал он, часто похвалялись, что если, мол, они пустят в дело штык, проклятым янки несдобровать. «Но это было до того, как мы получили на вооружение наши зубочистки, — добавлял обычно старик. — А как только нам их дали, у них пылу поубавилось». Ты, капрал, видно, забываешь, что у индеев штыков нет.

— Так ведь у каждой армии свой вид оружия. Ежели индей предпочитает шатыку нож и томагавк, меня это не касается. Я толкую об атаке, какой она мне видится; солдату не нравится шатык, а нравится томагавк, ну что ж, это его дело, но и с томагавком он должен твердо стоять на своих позициях и пустить его в ход. Нет, нет, Бурдон, лучше один раз увидеть, чем многажды услышать. А я видел краснокожих в бою и знаю, ничего-то им с нашим братом не сделать, если наши солдаты соединены в полки, как положено, действуют под началом офицеров и хорошо обучены. Краснокожие страшны лишь зеленым новобранцам, это так, это я признаю, но в остальном они вояки никудышные.

— Хорошо они сражаются или плохо, мне бы все равно хотелось, чтобы их было поменьше и стояли они от нас подальше. Этот человек — Питер — для меня полная загадка: он то ведет себя очень дружелюбно, то, кажется, вот-вот кинется снимать с тебя скальп. Что вам известно о его прошлом, мистер Аминь?

— Значительно меньше, чем я хотел бы, — ответил миссионер. — Никто не мог сообщить мне о нем ничего вразумительного; говорят, что он слывет у краснокожих прорицателем, своего рода пророком, и как вождь пользуется огромным влиянием. Даже его происхождение неизвестно, и это обстоятельство заставляет нас в поисках корней Питера обратиться к древней истории евреев. Я полагаю, что Питер принадлежит к древу Аарона^[138] и что Божественным Провидением ему суждено сыграть важную роль в великих событиях, свидетелями которых мы являемся. Но для этого прежде всего следует уговорить его самого, что это так. Ведь стоит убедить человека в его предназначении — и считай, что полдела сделано. Но в мире столько случайных и необоснованных теорий, что истине нелегко сквозь равнодушие и нетерпение слушателей пробиться к их сердцу.

Такова натура человека. Стоит некой идее овладеть его мыслями, пусть она будет маловероятной, плохо обоснованной фактами, даже смехотворной, — и он уже не видит и не слышит ничего, кроме того, что идет на пользу его теории; истиной считает лишь то, что, по его мнению, полностью совпадает с его истиной, — одним словом, не воспринимает своим сознанием никаких явлений, которые бы противоречили его личному ходу рассуждений. И предположения пастора Аминь, этого простодушного энтузиаста, относительно предков американских индейцев отнюдь не являются исключением из этого правила. Так появляются на свет и подпитываются все теории. Миссионер где-то вычитал, что потерянными племенами Израиля могут быть и североамериканские индейцы, и, одержимый этой мыслью, подгонял в поддержку своей теории все, что попадало в поле его зрения. С таким же успехом можно предположить, что потомками древних евреев являются все языческие племена, рассеянные по земле, но это не приходило в голову нашему милому пастору просто потому, что не соответствовало направлению его размышлений.

Так обстояло дело и с капралом. Если отвага и прочие воинские доблести проявлялись непривычным для него образом, он ни отвагой, ни воинскими доблестями их не признавал. Каждая добродетель обладает особым соответствующим обрамлением, зависящим от господствующей в данном обществе морали, а не от абстрактных понятий добра и зла, ниспосылаемых свыше. Последними руководствуются лишь узколобые тщеславные догматики.

Трое знакомых нам белых на обратном пути к «гарнизону» продолжали беседовать примерно в том же духе, в каком велся воспроизведенный нами диалог. Ни у пастора Аминь, ни у капрала не появилось никаких злых предчувствий, хотя оба они присутствовали, один — как участник, второй — как зритель, при весьма замечательном событии. Оно, несомненно, не вызвало у них ни удивления, ни опасений в значительной мере потому, что оба слышали о намерении Питера встретиться со многими вождями, поэтому столь представительное собрание не явилось для них полной неожиданностью. Да и сама непринужденность, с которой загадочный вождь ввел миссионера в круг, служила лишним доказательством того, что он не собирается ничего скрывать; даже Бурдон признал, когда речь зашла о сегодняшней встрече, что это обстоятельство решительно подтверждает отсутствие у Питера злого умысла. И все же бортника продолжали точить сомнения; более всего на свете ему хотелось, чтобы все обитатели Медового замка, и в первую очередь, Цветик находились в каком-нибудь цивилизованном селении, где бы им ничто не угрожало.

Они благополучно достигли «гарнизона». У ворот стоял на страже Склад Виски, совершенно трезвый, скорее поневоле, чем по собственному желанию; в этом отношении жизнь на прогалинах мало чем отличается от плавания на корабле с иссякшим запасом спиртного. Склад Виски знал, что несколько человек покинули ночью дом, но удивился, узнав, что в их числе был и Питер. Через ворота он не проходил, в этом часовой не сомневался, но тогда естественно возникал вопрос, как он оказался снаружи. Можно было, правда, перелезть через стену, но это требовало таких больших усилий, сопряженных с шумом, который выдал бы Питера с головой, что навряд ли загадочный вождь с его величественными и спокойными манерами воспользовался бы таким способом ухода из крепости.

А вот чиппева, сообщил Гершом, возвратился за несколько минут до них; услышав это, бортник немедленно поспешил в помещение взглянуть на своего верного друга. Тот, прежде чем лечь отдохнуть, снимал с себя все снаряжение.

— Значит, чиппева, ты пришел обратно, так-то! — воскликнул Бурдон. — Здесь собралось такое множество твоих собратьев, что я никак не рассчитывал тебя увидеть раньше, чем через два-три дня.

— Тогда ты не хотеть кушать, а? Как вы все кушать, если охотник не делает свою работу, а? Скво, скажем, не варит еду, вы не довольны, а? Так и охотник, не убивать дичь, все недовольны.

— Это верно. И все же, тут так много людей твоего народа, что я подумал, ты можешь захотеть побыть с ними денек-другой.

— Как тебе знать, сколько здесь краснокожих, а? Видеть их, считать их?

— Я видел человек пятьдесят, можно сказать, что столько насчитал. Но они все вожди, значит, каждый привел с собой довольно много воинов, и все они поблизости. Я верно говорю, Быстрокрылый Голубь?

— Допустим, не знаю, а значит, не могу сказать. Быстрокрылый Голубь говорить лишь то, что знает.

— Бывает, что индей предполагает и подходит к истине так же близко, как белый, который видел все своими глазами.

Быстрокрылый не ответил, но по его поведению Бурдону показалось, что у него есть что-то на уме, притом важное, что он хотел бы сообщить.

— Сдается мне, чиппева, что ты не прочь рассказать мне кое-что очень для меня интересное.

— Ты чего здесь сидеть, а? — резко спросил индеец. — Меду набрал много, теперь пора домой. Охоту кончил — всегда лучше идти домой. Дома хорошо, когда охотник устал.

— Мой дом здесь, на прогалинах, Быстрокрылый Голубь. А в селениях у меня нет ни вигвама, ни скво, голову приклонить негде, вот я и брожу бесцельно между фермами на реке Детройт. Мне это место по душе, если только твои краснокожие собратья оставят меня в покое.

— Это место плохое для бледнолицего, как раз сейчас плохое. Лучше идти домой, чем оставаться на прогалинах. Если короткого пути на Детройт не знаешь, я покажу. Лучше уходи, и поскорее; и уходи один, так лучше. Когда спешишь, скво мешает.

При последних словах индейца у Бурдона резко изменилось выражение лица, но в темноте чиппева мог этого и не заметить. После непродолжительной паузы бортник решительно сказал:

— Мне кажется, что я понял тебя, чиппева. Но последовать твоему совету я не могу. Если скво не могут уйти со мной, я их не покину. Вот ты бы оставил своих скво, зная, что им угрожает опасность?

— Но они еще не твои скво. Когда на прогалинах так много индеев, лучше вовсе без скво. Где, по-твоему, два оленя я стрелять сегодня утром, а? Снять с них шкуру я, разрезать, вешать на дерево, где волк не достать. Хорошо, пошел еще. Опять убить оленя. Вот он, в доме, а те два где? На дереве их нет. Пропали два хороших оленя, как и не было их. Тебе это нравится, а?

— Это мало меня беспокоит — еды у нас достаточно, голод нам не угрожает. Значит, ты, Быстрокрылый Голубь, трудился, трудился, а волки — раз! — и украли оленину с дерева?

— Волк не трогать оленину, волк ее трогать не может. Под деревом мокасин был. Сам идти смотреть след. Лучше делай, как я сказал: уходи, и поскорее. До Детройта есть близкая дорога: меньше двухсот миль бледнолицых.

— Я понял тебя, Быстрокрылый Голубь. Я понял тебя и благодарю за совет. И верность твою собственному народу тоже уважаю. Но я не могу пойти в Детройт, и прежде всего потому, что этот город пал и находится в руках англичан. Может, ночью каноэ и проскочило бы мимо, направляясь в озеро Эри, но я не могу бросить моих друзей. Если ты готов помочь нам всел1 уйти отсюда, тогда я согласен. Почему бы нам всем не сесть вечером в каноэ и не спуститься вниз по течению? Еще до наступления утра мы будем в двадцати милях отсюда.

— Нет, не хорошо, — холодно возразил Быстрокрылый Голубь. — Если не можешь уходить один, — значит, не можешь уходить. Скво не годятся, когда столько идут по следу. И каноэ плохо. Поймают за два дня, а то и за день. Ну что ж, я идти спать, не могу всю ночь держать глаза открытыми.

И Быстрокрылый Голубь хладнокровно улегся на свои шкуры и вскоре заснул крепким сном. Бортник был бы рад последовать его примеру в этот поздний час, но сон бежал его очей, и он долго лежал с открытыми глазами, обдумывая слова индейца и размышляя над тем, какая опасность может угрожать семейству. Но в конце концов сон сморил и его, и весь «гарнизон» погрузился в глубокую ночную тишину.

Глава 19

Когда повсюду ловит взор

Земли нетронутый простор,

Чья пышность ослепляет глаз,

Взгляни на синий небосклон

Покой глазам дарует он.

Уитьер

Остаток ночи прошел без происшествий. Но едва занялся день, как снедающая Бурдона тревога подняла его на ноги; выйдя за ворота дома, чтобы свершить свой утренний туалет у ручья, он столкнулся нос к носу с Питером, возвращавшимся в Медовый замок. Они встретились как ни в чем не бывало. Вождь вежливо ответил на приветствие бортника и присоединился к нему, пренебрегши отдыхом, как если бы он только что поднялся со своего ложа. И только на обратном пути загадочный индеец впервые завел речь о деле.

— Мой брат собирался сегодня показать индейцам, как добывать мед, — сказал он на подходе к Медовому замку, внутри которого уже кипела жизнь. — Я и сам, невзирая на мои лета, никогда этого не видел.

— Я охотно научу вождей этому искусству, — ответил бортник, — тем более что сам не собираюсь впредь им заниматься; во всяком случае, в этой части страны.

— Как это так? Мой брат намерен вскоре покинуть нас? — И Питер пронзил Бурдона своими острыми глазами, словно проникающими в самую душу собеседника, но поспешил тут же отвести взгляд в сторону, как бы сознавая, какое сильное впечатление он производит. — В Детройте англичане, куда податься моему брату? Лучше оставаться здесь, так я думаю.

— Спешить я не стану, Питер; но мой сезон вскоре закончится, а вы же знаете, мне следует опередить непогоду, иначе моему каноэ из древесной коры не поздоровится на озере Гурон. Когда мне встретиться с вождями, чтобы преподать им науку добычи меда?

— Я спрошу их. Но это терпит. Хочу немного поспать. Вот посплю, открою глаза и тогда хорошо вижу. Итак, мой брат собирается в долгий путь. Если в Детройт нельзя, то куда же можно?

— Мой дом, собственно, находится в Пенсильвании, на другом берегу озера Эри. Это очень далеко, и я не уверен, что в такое беспокойное время мне удастся пересечь озеро. Может, мне лучше направиться сперва в Огайо, а уже оттуда обогнуть озеро Эри, тогда я все расстояние преодолею по суше.

Бортник наплел все это лишь для того, чтобы пустить индейцу пыль в глаза, так как у него и в мыслях не было идти в этом направлении. Он не солгал — такой путь и впрямь был бы самым коротким и безопасным во всех отношениях, будь Бурдон один. Но Бурдон уже был не один, во всяком случае в своих мечтах. Во всех его думах о будущем неизбежно присутствовала Марджери; он и помыслить не мог о том, чтобы при сложившихся обстоятельствах оставить ее здесь, — это было бы так же безрассудно, как самому сдаться дикарям и быть принесенным в жертву их богам. Но и подобное путешествие невозможно предпринять в компании женщин, особенно сейчас, когда они окружены враждебными индейцами, известными своей прозорливостью и упорством. Они вмиг обнаружат след беглецов, а идти по нему отряд молодых воинов будет в два раза быстрее, чем способна передвигаться Марджери.

Вопреки возражениям Быстрокрылого Голубя, Бурдон связывал все свои планы с рекой Каламазу. Он припомнил ходячее выражение «Вода не хранит следов» и вознадеялся, что им удастся, плывя по реке, войти в озеро, где, казалось ему, они будут в сравнительной безопасности. Оба каноэ — его и Гершома — достаточно вместительны, хорошо оснащены и в летний сезон вполне подходят для плавания в этих водах. Если он окончательно остановится на этом маршруте, то немаловажно будет опередить индейцев в самом его начале на несколько часов, а пока необходимо утаивать свои намерения и держать Питера в заблуждении.

— Хорошо, допустим, мой брат пойдет этим путем, — ответил вождь с ледяным спокойствием, будто бы не подозревая никакой хитрости. — Скажу ему «прощай». Сегодня мой брат научит индеев, как искать мед. Индей станет ему хорошим другом. И может помогать моим бледнолицым братьям вернуться в их страну. Лучше для всех, если сюда вообще никто не приходить.

На этом разговор до поры до времени закончился. Питер вообще не отличался словоохотливостью и, если его не понуждала к разговору определенная цель, предпочитал молча предаваться наблюдениям. В течение следующего часа обитатели Медового замка были заняты обычными утренними делами, в том числе едой, во время которой и было решено, не откладывая в долгий ящик, всем отправиться на встречу с вождями, где Бурдон преподаст уроки своего ремесла.

Когда маленькая компания вышла из ворот крепости, природа излучала мир и покой, пленительные для человека, не сведущего в политической жизни Американского континента и не подозревающего о присутствии поблизости множества дикарей. Небесное светило с редкостной щедростью залило землю своим сиянием. Прогалины, поляны, рощицы и даже глухие лесные чащобы купались в его тепле, какое обычно и на сорок третьей широте бывает в более мягкое время года. Даже птицы радовались прекрасному утру; оглашая воздух щебетом и пением, они с необычайной живостью носились между дубами. Природа, как правило, во всех своих проявлениях обнаруживает чрезвычайную гибкость в умении приспособиться к окружающим условиям ради основной своей цели. Птицы, к примеру, встречаются в лесах, в прериях, на еще не освоенных прогалинах Запада (причем в бесчисленном множестве, особенно те виды, которые держатся стаями и высоко ценят безопасность еще не обжитых — человеком, разумеется, — районов), и всюду, подчиняясь велению инстинкта, они строят себе гнезда и выполняют свое предназначение — выводят потомство. Мириады голубей, уток, гусей и т. д. водятся в девственных лесах, но и в более людных местах селятся пернатые — общительная дружелюбная малиновка, маленький сладкоголосый королек, дрозд, жаворонок, ласточка и остальные крылатые малютки, порхающие вокруг наших домов и полей и посланные Провидением как будто специально для того, чтобы утром и вечером их песни звучали в наших ушах похвалой Всевышнему. Тут следует заметить, что, по мнению жителей Старого Света, американские птицы в сравнении с европейскими просто немы.

Это суждение, возможно, справедливо, да и то лишь отчасти, применительно к птицам, которых по праву называют лесными, — они чаще всего как бы перенимают сумрачный характер своей родной обители, погруженной обычно в торжественную тишину. Но этого никак не скажешь о пернатых, населяющих наши поля, открытые местности и сады; каждая из этих птиц поет ничуть не хуже своих собратьев в Европе и, вознося хвалу Богу, неустанно повторяет сложнейшие рулады и отдельные звуки, услаждающие наш слух. Существует даже большой отряд певчих пташек, которые обладают подражательной способностью и воспроизводят любые звуки, вплоть до издаваемых четвероногими, причем воспроизводят не дисгармонично, как это делают попугаи, а богатым контральто, трелями со всеми прелестными интонациями, присущими самым одаренным представителям пернатых. Не будет преувеличением утверждать, что один американский пересмешник может перепеть всех птиц Европы, вместе взятых.

Сегодня утром казалось, будто все птахи, разыскивавшие пропитание вблизи Медового замка, взлетели в воздух специально для того, чтобы проводить компанию, отправившуюся на охоту за пчелами. Впереди, естественно, шагал Бурдон, за ним следовали миссионер и капрал, а также Марджери: до сих пор ей не удавалось увидеть Бурдона за его поразительным занятием. Гершом с женой остались дома — готовить обед. Ну а чиппева, верный своему долгу, обвешался всем необходимым снаряжением и опять собрался идти на охоту. Она занимала все его время, такое у всех складывалось впечатление; на самом деле и оленины и медвежатины было в доме полным-полно, и его рвение, не вызванное крайней необходимостью, было скорее показным. Потому что более половины времени, что он проводил в лесу, чиппева занимался наблюдениями, плодом которых и явились его советы другу бортнику, призывавшие того к бегству. Если бы Быстрокрылый Голубь лучше понимал Питера и имел бы более четкое представление о масштабах его планов искупительной мести, вряд ли он испытывал бы такое беспокойство и считал, что Бурдону следует немедленно принять решение о бегстве.

Бортник направился к прерии, находившейся на приличном расстоянии от их жилища, которая сейчас известна в этой части страны под названием Круглой прерии. Ходу до нее было часа три, а то и больше, если учесть присутствие Марджери. Она, однако, не явилась помехой для идущих. Молодая, энергичная, легкая на ногу и привыкшая к ходьбе, она если и задержала своих спутников, то не более чем на несколько минут.

Бортник никому ни словом не обмолвился о цели их похода, а Питер не удосужился спросить его об этом, и тем не менее, как ни поразительно, несмотря на сдержанность одной стороны и безразличие другой, Круглая прерия в момент прибытия туда Бурдона с товарищами уже кишела людьми. Тал был представлен в полном составе весь ночной Совет. Индейцы расхаживали взад и вперед, но далеко не уходили, и стоило Бурдону появиться, как через пару минут все собрались около него. Бортник был неприятно поражен этим доказательством того, что дикари располагают многочисленными тайными средствами связи между собой. Он, конечно, и прежде не мог не подозревать, что жители Медового замка пребывают под тщательным наблюдением и бдительное око зрит каждое их движение, но до этой минуты не сознавал, что он и все, кто с ним, находятся во власти грозных врагов. Как можно надеяться на бегство, если сотни глаз следят за каждым их шагом, а под каждым кустом бдит зоркий часовой! И тем не менее бежать необходимо, иначе Марджери с сестрой неизбежно погибнут, а уж о нем самом и остальных трех мужчинах и говорить нечего.

Но в данный момент Бурдона отвлек от этих мыслей вид замечательной маленькой прерии с собравшимися на нем вождями. Даже в наше время, когда прерия застроена фермами и хозяйственными строениями, ее рекомендуют для осмотра путешественникам как местопребывание древней цивилизации, получившее новое обрамление. Правда, в этой части территории Мичигана если и есть, то очень мало следов наступления на эту цивилизацию в виде пней, коряг и огороженных деревьев, о которых нам так часто приходится писать. Здесь остались большие непроходимые леса, и если кое-где топор и прошелся по ним, то лишь в интересах прогресса, типические приметы которого нельзя не заметить. К прелестным прогалинам это,однако, не относится, они мало где пострадали от топора, что является, конечно, исключением из общего правила, но настолько распространенным в данной местности, что стало для нее как бы уже и правилом.

Круглая прерия наиболее ярко представляла эту якобы цивилизацию; «якобы» потому, что в основном сама природа, а не человек, явилась творцом этой красоты. Сейчас главной ее особенностью было то, что прерия горела, и так недавно, что ее покрывала, как в хорошо ухоженном парке, свежая трава с цветами. В это время года, то есть летом, пожар мог возникнуть по воле случая, как это часто бывает в прериях в результате капризов стихии. Но нас интересует не столько причина, сколько ее последствия. Последствия же были приятны не только глазу, но и ногам путников, поскольку низкий травяной покров не затруднял их передвижения и, что было еще важнее для Бурдона, не загораживал цветов. Зная это, он не побоялся длинного пути и привел своих товарищей в это необычайно красивое место, где мог с блеском продемонстрировать свое редкостное искусство перед собравшимися со всей округи вождями.

Бортник гордился своей профессией не меньше, чем любой квалифицированный рабочий, прослывший хорошим мастером, и сейчас он шагал по прерии решительным шагом, с гордо поднятой головой и горящими глазами, не то что при работе в обычной обстановке. Ведь здесь собрались люди, поразить которых было лестно бортнику, и присутствовала хорошенькая Марджери, которая уже давно хотела посмотреть, как он священнодействует.

Но прежде чем приступить к рассказу о последующих событиях, вернемся еще раз к прерии! Площадь ее не особенно велика — наверное, не больше какого-нибудь знаменитого европейского парка. Своим названием она по праву обязана форме, не совсем, конечно, правильной, но все же достаточно близкой к кругу, чтобы послужить причиной такого наименования. Поверхность очаровательная поляна имела не всхолмленную — ее называют также волнистой, — но и не совершенно плоскую, какой бывают русла высохших рек. Пересеченный в достаточной мере ландшафт избавлял ее от чрезмерной влажности и, лишая монотонности, придавал ей особое очарование. Нельзя сказать, что она вся заросла лесом; но и в лесе не было недостатка, хотя он наводил на мысль о том, что тысячу лет назад здесь хорошо поработали топором. Помимо лесного кольца, опоясывавшего прерию, на ней там и сям были разбросаны кущи деревьев, рощицы, заросли кустов, лишавшие пейзаж однообразия и очень его украшавшие.

Человек, внезапно перенесенный в это место, мог бы подумать, что перед ним покинутое жителями старое селение, откуда вдруг удалили все приметы человеческой деятельности. Он, разумеется, не увидел бы ни остатков жилых или дворовых построек и заборов, ни стогов и других следов земледелия, если не считать таковыми ровный зеленый газон, усыпанный цветами. Но его навели бы на эту мысль многочисленные ровные полянки, ряды деревьев, словно высаженные вдоль аллей, живописные беспорядочные рощи, как бы сотворенные в подражание небрежной кисти великого художника — природы в ее самых замечательных проявлениях.

Присутствие индейцев очень украшало этот прелестный уголок. В последние годы лошади получили столь широкое распространение среди племен Запада, где обширные естественные луга обеспечивают им прокорм, что нам трудно представить себе индейца, не сидящим верхом на коне, с копьем в руках. Но в то время, о котором мы ведем речь, это еще не было общей практикой, а у индейцев, живших непосредственно на берегах Великих озер, верховой езды вообще не водилось. Не случайно Бурдон и его компания не заметили ни одного следа лошадиных копыт, хотя видели множество оленьих — стадо этих животных паслось на своем обычном месте в одной лиге от Круглой прерии. Все вожди были пешие и почти все имели только ножи и томагавки, это дополнительное вооружение вождей; ружья, скорее всего, были припрятаны из уважения к торжественной церемонии и в знак мирных намерений.

Таким образом вожди хотели подчеркнуть, что хотя Бурдон и капрал не выпускают ружей из рук, они, индейцы, насилия не замышляют, по крайней мере в данный момент. «Не замышляют», однако, чересчур сильное выражение в применении к возможности взрыва человеческих страстей, какие часто случаются среди невежественных людей. И не имеет значения, где происходит дело — в столице какой-нибудь древней европейской монархии или в дебрях Америки, — импульсы срабатывают одинаково. Вот свергнут монарх, а виновники этого деяния подчас еще и не знают, кого хотели бы посадить на его место; одни пускают в ход смертоносное ружье, другие — не менее грозное оружие — томагавк, но и те и эти равно руководствуются не столько общепризнанными в нашем обществе законами поведения, сколько велениями дьявола. Сознавая все это, Бурдон не доверялся видимому настолько, чтобы хоть на миг утратить необходимую с его точки зрения бдительность.

Бортник не долго искал подходящее для установки его снаряжения место. Оно должно было отвечать основному требованию — изобиловать сильно пахнущими цветами, между которыми бы вились с жужжанием тысячи пчел, высасывающих из венчиков драгоценный нектар. Кроме того, ему не следовало слишком удаляться от окружающего прерию леса, в одном из дерев которого, по его расчетам, находился улей. Выбрав участок, Бурдон расставил легкий деревянный треножник собственной работы, принесенный капралом, а на нем разложил необходимые ему предметы.

Мы не станем повторять полное описание всего процесса добычи меда, приведенное нами в начальных главах, а коснемся лишь тех его моментов, которые имеют непосредственное отношение к нашему повествованию. Как только Бурдон начал готовиться к работе, вожди окружили его тесным кольцом и, затаив дыхание, пожирали глазами каждое его движение. Они все слышали о бледнолицых, умеющих охотиться за пчелами, многие даже знали понаслышке о Бурдоне, но ни одному не доводилось видеть бортника в деле. Это может показаться читателю странным — ведь индейцы коренные обитатели лесов. Но мы уже имели случай сообщить на страницах нашей повести, что добыча меда вышеописанным способом предполагает элементарное умение делать расчеты, коего лишены краснокожие. Если они и находят мед, то в результате благоприятного стечения каких-либо случайных обстоятельств, а не посредством хорошо продуманной наперед упорной работы, благодаря которой бортник за несколько недель запасает достаточно меда для себя и всех своих соседей.

Ни у одного фокусника во всем мире не было, наверное такой благодарной аудитории, как у Бурдона, расставлявшего принесенную подставку и раскладывавшего на ней свои орудия труда. Все мрачные темные физиономии были повернуты в его сторону, внимательные сверкающие глаза провожали каждое его движение. Когда Бурдон выставил деревянное блюдо с пчелиными сотами, в передних рядах зрителей раздался шепот одобрения: вожди решили, что Бурдон собирается делать мед с помощью меда. Появление бокала было встречено с большим удивлением — ведь половина присутствующих никогда не видела такого предмета домашнего обихода. Многие из них, разумеется, будучи вождями, посещали и английские, и американские «гарнизоны» на северо-западе страны, многие, но далеко не все, а из тех, кто посещал, даже не у каждого десятого сложилось ясное представление о назначении самых простых вещей, составляющих неотъемлемую принадлежность цивилизованной жизни. Поэтому все предметы, извлекаемые из бочоночка Бурдоном, такие обыденные, такие для нас привычные, вызывали у вождей тайное изумление, которое они, однако, никак не выказывали.

Бурдон вскоре покончил с приготовлениями и начал осматриваться в поисках подходящей пчелы. Пчел было великое множество, особенно на белом клевере, который является уроженцем Америки^[139] и растет повсюду, где его не забивает трава. Но изобилие насекомых, как это обычно бывает, затрудняло выбор, а наш герой был привередлив. Наконец он накрыл бокалом и пленил маленькую пчелку, уже насосавшуюся нектара. Проделал он эту операцию так близко от индейцев, что они все до одного хорошо ее видели. И, надо сказать, к их любопытству добавилось недоумение: неужели бледнолицые могут заставить пчел выдать тайну их ульев, с тем чтобы вытеснить из лесов всех пчел и завладеть их медом, как ранее изгнали индейцев с их земель, а земли присвоили? Таково было направление мыслей многих вождей в это утро, хотя все они наблюдали за церемонией в полном безмолвии, не обмениваясь мнениями.

Бурдон посадил плененную пчелу на соты, сверху накрыл ее бокалом, а бокал — своей шапкой, с которой индейцы не спускали глаз — простодушные дети лесов и прерий были уверены, что пчела появится, как только шапка будет снята. Спустя несколько минут пчела «обосновалась» на новом месте, и Бурдон убрал не только шапку, но и бокал. И тут впервые после начала церемонии он заговорил, обратившись к Питеру.

— Если «Лишенный племени» будет глядеть внимательно, — сказал Бурдон, — он заметит, что пчела вскоре взлетит. Она наполняется медом, а как наполнится… Вот! Вот! Она хочет подняться! Поднялась! Полетела! Смотри, она кружит над подставкой, словно хочет запомнить это место, а потом вернуться к нему, — и вот! Улетела!

Пчела действительно полетела, по обычаю пчел, совершенно прямо, как летит стрела, выпущенная из лука. Изо всех собравшихся только сам бортник и Марджери смогли проследить глазами за траекторией полета насекомого. Большинство зрителей потеряли ее из виду еще когда она кружилась над подставкой, но и остальные решили, что пчела растворилась в воздухе. Иначе обстояло дело с Бурдоном и Марджери. Он видел пчелу по привычке, она же — благодаря зоркому глазу, напряженной внимательности и горячему желанию не пропустить ничего из того, что ей показывал для ее развлечения или образования Бурдон. Насекомое взяло направление на лес, находившийся примерно в полумиле от места действия, на границе прерии.

Среди индейцев раздались негромкие возгласы. Пчела улетела, но куда и зачем? То ли ее отослал с сообщением бледнолицый, то ли она по собственной инициативе помчалась в родной улей, чтобы поднять там тревогу и принять меры, не предвещающие ничего хорошего для бортника? Бурдон между тем хладнокровно принялся искать другую подходящую пчелу, нашел целых три, и в положенный срок индейцы смогли наблюдать, как вся троица дружно высасывает мед из сот. Индейцы опять были в недоумении — имеет ли число насекомых — три — некое магическое значение, или же они будут посланы вслед за улетевшей пчелкой? Подобные мысли и предположения одолевали некоторых из суровых детей природы, сгрудившихся вокруг подставки с пчелами.

Тем временем Бурдон продолжал свою немудреную процедуру. Он предложил Питеру, Медвежьему Окороку и Вороньему Перу подойти поближе, с тем чтобы они, стоя рядом с Марджери, могли лучше видеть все происходящее. Как толь-ко три вождя приблизились, Бен Жало указал на одну из пчел и произнес на индейском диалекте:

— Мои братья видят — пчела в центре готова улететь. Если она проследует в сторону предыдущей, я вскоре узнаю, где искать мед.

— А как мой брат узнаёт, какая пчела полетит первой? — поинтересовался Медвежий Окорок.

Бортнику было бы нетрудно предсказать это, зная, какая из пчел дольше сидит на сотах; кроме того, его наметанный глаз довольно безошибочно определял по движениям насекомых, какое из них уже насосалось меду до отвала, а какое еще нет. Но в его намерения вовсе не входило посвящать индейцев во все тонкости своего ремесла, поэтому он решил дать довольно уклончивый ответ. И тут его осенило: однажды он уже спас себе жизнь, совершив колдовство, вернее сделав вид, что он его совершает, так почему бы ему не попытаться обвести вокруг пальца простодушных детей леса с помощью своего ремесла и таким образом уберечь женщин, а равно и себя, от ужасной участи? С этого момента сия неожиданная мысль определила все его поведение, разум его напряженно работал в одном направлении — каким образом достигнуть важнейшей цели — бежать от краснокожих? И, вместо того чтобы в ответ на вопрос Медвежьего Окорока сказать правду, что было бы проще всего, Бурдон прибегнул к иносказаниям, производившим мистическое впечатление.

— А откуда индеям ведомы пути оленей? — спросил он, вместо того чтобы ответить. — Стоит им взглянуть на оленя — и они уже знают, куда он направится. Так и с пчелами. Средняя вскоре поднимется в воздух.

— А куда она полетит? — спросил Питер. — Мой брат может предсказать и это?

— В свой улей, — не задумываясь, отрезал Бурдон, будто не поняв вопроса. — Все они летят в свои ульи, если я не велю им взять другое направление. Смотрите — она поднялась!

Вожди смотрели во все глаза. Они заметили, как пчела делает круги над подставкой, но затем потеряли ее из виду, словно насекомое растворилось в воздухе. Бортник же проследил ее полет ярдов на сто, установил, что его траектория перпендикулярна линии полета первой его пленницы, а направляется она к рощице на территории прерии и рощица эта, протяженностью в три-четыре акра, отстоит от него менее чем на милю.

Бурдон еще провожал глазами улетавшую пчелу, а ее примеру уже последовала следующая. Она помчалась туда же, куда направилась первая пчела. Едва это крошечное создание, третье по счету, исчезло вдали, как над подставкой зажужжало и четвертое. Бен привлек к нему внимание вождей, и на сей раз им удалось проследить за пчелой на протяжении примерно ста футов. Она, в отличие от своих сородичей, взяла курс, ведший за пределы прерии, к дому бортника.

То обстоятельство, что все пчелы разлетелись в разных направлениях, чрезвычайно благоприятствовало столь внезапно возникшем)' у Бурдона замыслу — попытаться мистифицировать дикарей, завладеть таким путем их умами и воспользоваться этим к своей выгоде. Ведь если бы пчелы понеслись дружно в одну сторону, естественно было бы предположить, что они все влекутся к своему дому, и тогда открытие Бурдоном местонахождения улья уж никак не могло бы представиться действием сверхъестественным. А так индейцы понимали ни на йоту больше, чем до начала наблюдений. Напротив, сейчас они менее чем когда-либо могли себе представить, как можно определить, где находится улей, если пчелы умчались в разные концы. Бурдон же, видя, что вся прерия покрыта пчелами, пришел на этом основании к выводу, что ульев поблизости не меньше ста! Но подобные соображения были чужды неразвитому разуму дикарей, и ни один из зрителей, столпившихся вокруг бортника, не мог взять в толк, какая польза бортнику от пчел, летящих невесть куда.

Теперь Бурдон выразил желание перейти на другое место. Он взял на заметку двух пчел, но оставалось выяснить, куда они направлялись — в пределах досягаемости или намного дальше, где искусство бортника было бы бессильно. Наш читатель легко представит себе, что для получения информации такого рода достаточно определить угол, то есть найти точку пересечения траекторий полета, в которой и должен неизбежно находиться родной улей обоих насекомых. Боден, однако, не стал объяснять окружающим свои намерения, а решил сохранить их в глубокой тайне. Она была ведома одной Марджери — ей он неоднократно подробно рассказывал о своей работе, находя удовольствие в том, чтобы описывать весь процесс охоты за пчелами такой понятливой девушке, глядя при этом в ее ласковые голубые глаза, отражавшие, казалось, малейшее движение его души и чувств. Да, Марджери он мог бы обучать вечно, так ему по крайней мере казалось; впрочем, это было недалеко от истины — чего не сделает влюбленный мужчина! Что же до индейцев, то их он не только не собирался посвящать в секреты своего мастерства, но испытывал сильнейшее желание всеми возможными способами пустить им пыль в глаза, чтобы воспользоваться их суеверностью в собственных целях.

Бодена никак нельзя было назвать образованным человеком даже по меркам того слоя общества, к которому он принадлежал. У нас по сию пору существует пренебрежение к публичному образованию, создающее благодатную почву для упреков в невежественности весьма почтенного и достойного населения американских штатов; правда, оно тем хорошо, что люди, которые в силу жизненных обстоятельств не в состоянии изучать ученые книги глубоко, а ограничиваются самым поверхностным ознакомлением с ними, в значительной мере избегают увлечения мелочной философией и низким интриганством, семена которых — скорее всего стараниями нечистых сил — рассыпаны между страницами этих книг. Но вот о пчелах Бурдон прочитал все, что только попадало к нему в руки. Мало того, он и сам занимался изучением их нравов и много размышлял над описаниями общественного устройства жизни улья, представляющего собой ограниченную монархию, в которой правителя время от времени свергают, то ли по воле случая, то ли из-за плохого состояния дел. Иные из этих работ принадлежали перу людей очень наблюдательных и умных, другие были с примесью фантазии. В одной из книг, с которыми посчастливилось ознакомиться Бурдону, подробно рассказывалось об использовании пчел древними ясновидцами для предсказания будущего. Наш герой не помышлял о том, чтобы воскресить старинные обычаи, связанные с пчелами, или попытаться применить отдельные приемы магии, о которых он читал и слышал. Но сейчас он вспомнил о них, и весьма своевременно, ибо они укрепили и стимулировали его намерение воспользоваться демонстрацией своего искусства на прогалинах для того, чтобы выполнить главную свою задачу в этот час, коей является бегство в озеро Мичиган.

— Пчела знает очень много, — заметил Бурдон на пути к новому месту своим ближайшим спутникам, обогнавшим остальных вождей. — Пчела часто знает больше, чем человек.

— Даже больше, чем бледнолицый? — поинтересовался Медвежий Окорок, который своим авторитетом был обязан не столько высокому интеллекту, сколько грубой физической силе.

— Бывает, что и больше. Бледнолицые обращаются к пчелам, чтобы узнать, что ждет их в будущем. Вот давайте спросим об этом нашего знахаря. Пастор Аминь, случалось ли вам слышать, что в старину прорицатели узнавали от пчел, что должно произойти?

Миссионер был образован не лучше, чем бортник, но ведь и многие неученые люди слышали краем уха о гаданиях при помощи пчел, и пастор принадлежал к их числу. О Вергилии^[140], например, он знал очень мало, но все же знал. Читал пастор много, но беспорядочно, и ему попадались упоминания о том, что прорицатели верили в магические способности пчел. Памятуя об этом, он чистосердечно подтвердил слова бортника, ни на миг не подозревая о том, что стояло за его вопросом.

— Конечно, конечно, в этом нет никаких сомнений, — ответил простодушный миссионер. — В былые времена вещуны, желая заглянуть в будущее, часто искали ответа у своих пчел. Об этом много говорилось среди христиан, когда те пытались найти объяснение прорицательству, колдовству и прочим сверхъестественным способностям, которыми обладали люди, жившие в эпоху пророков. Возобладало суждение, что нечистой силе дозволялось, да и ныне дозволяется осуществлять свою волю через человека во плоти. Но пчелы были в большой чести у тогдашних предсказателей.

Пастор говорил по-английски, поэтому Питер и остальные вожди мало что поняли из его ответа, но смысл его слов о роли пчел в колдовстве до них дошел. К счастью, именно это и нужно было Бурдону, и он с удовлетворением наблюдал за тем, как индейцы передают друг другу эту новость; те, кто хоть немного знал язык, сообщали тем, кто не имел о нем представления, что бледнолицые считают пчел «знахарями».

Столь удачное подтверждение пастором счастливой идеи Бурдона очень воодушевило последнего. Ведь если Питер действительно замыслил зло, то и сам бортник, и его друзья находятся едва ли не в отчаянном положении; поэтому он готов был испробовать любое средство, которое имело хоть какие-нибудь шансы на успех.

— Да, да, — продолжал развивать свою мысль бортник. — Пчелы наделены большой мудростью. Порой мне кажется, что они знают больше, чем медведи. Но об этом лучше скажет мой брат.

— Да, меня прозвали Медвежьим Окороком, — самодовольно отозвался вождь. — Индеи всегда дают имена со значением. Одной зимой убивать так много медведей, что получать это имя.

— Хорошее имя! Убить медведя — самое почетное дело для охотника, это всем известно. Если мой брат пожелает, я спрошу моих пчел, когда он забьет следующего зверя.

Дикарь, явно очень польщенный, открыл было рот, чтобы с радостью принять предложение Бурдона, но тут спокойно вмешался Питер и, по своему обыкновению, тоном, не допускающим возражений, переключил разговор на себя. Таинственный индеец не мог допустить — и Бурдон это понимал, — чтобы пальма первенства в разговоре долгое время принадлежала такому прямодушному и порывистому человеку, как Медвежий Окорок, не обладавшему к тому же способностью поддержать интеллектуальную беседу. Поэтому Питер, выступив чуть вперед, взял на себя главную роль, а своему другу предоставил быть наблюдателем и зрителем. Что произошло при новой расстановке сил, читатель узнает из последующего рассказа.

Глава 20

«… Следуй же за мной!

К тебе приставлю эльфов светлый рой,

Чтоб жемчуг доставать тебе со дна…

Скорей ко мне! Горчичное Зерно,

Горошек, Паутинка, Мотылек».

В Шекспир. Сон в летнюю ночь^[141]

В продолжение всего разговора, запечатленного нами в предыдущей главе, Бурдон со своей свитой продолжал шагать по прерии, присматривая подходящее место для продолжения работы. Найдя его, он возобновил свои операции. Питер стоял впереди всех, пристально наблюдая за каждым движением бортника. Бурдон изловил двух пчел, посадил на соты и накрыл бокалом, а сверху шапкой. Последнее действие произвело на дикарей особенно сильное впечатление — они вообразили, что в ней и заключена главная колдовская сила, но читатель, конечно, помнит из приведенного в начале книги описания, что назначением головного убора было — создать внутри бокала темноту, побуждающую пчелу спокойно усесться на соты и вволю насосаться меду. Тому, кто это понимал, вся операция представлялась достаточно простой; иное дело люди, не привыкшие вникать в обычаи таких крошечных созданий, как пчелы. Будь на их месте в этот момент олень, бизон, медведь — словом, любой четвероногий обитатель этого края, во внимательной изумленной толпе зрителей, скорее всего, нашлись бы бывалые люди, которые со знанием дела посвятили в особенности подопытного животного даже самого знающего специалиста; но ничтожная пчела никак не входила в компетенцию дикарей.

— Как ты полагать, куда пчела лететь? — спросил по-английски Питер, когда минуту спустя бортник поднял бокал.

— Одна — сюда, другая — туда. — И бортник ткнул пальцем сначала в сторону края леса, а затем — в островок деревьев посреди прерии. Это были те самые точки, к которым устремились две из предыдущей компании пчел.

Его предсказание равно могло увенчаться успехом или кончиться неудачей. Если оно сбудется, это будет огромной удачей; ну а если нет, тоже не беда — промах вскоре забудется, заслоненный более интересными событиями. Поэтому наш герой рисковал мало, а выиграть мог чрезвычайно много. К счастью, результат полностью подтвердил его предсказание: пчела взвилась, описала несколько кругов над подставкой и полетела к рощице наподобие островка среди прерии, а ее подруга последовала ее примеру, но полетела в другом направлении — том самом, которое указал Бурдон. На сей раз Питер с таким напряженным вниманием следил за пчелами, что долго провожал их глазами и заметил, куда умчалась каждая из них.

— Это ты велел пчеле так делать? — спросил Питер, от сильного удивления и неожиданности даже утративший толику своего обычного самообладания.

— Ну конечно же я, — небрежно бросил Бурдон. — Хочешь еще одну посмотреть? Гляди в оба!

Молодой человек хладнокровно поднял очередное насекомое с цветка и посадил на соты. Сохраняя полное внешнее спокойствие, он тем не менее при выборе пчелы проявил величайшую осмотрительность, руководствуясь своими познаниями в этой области. Он снял ее с того самого пучка цветов, на котором пила нектар ее предшественница, так что можно было надеяться, что они принадлежат к одному улью. Предсказать, какой курс она возьмет и принадлежит ли к одному из выявленных уже Бурдоном ульев, было, естественно, выше его сил, поэтому он из осторожности воздержался брать на себя какие-либо обязательства. Достаточно было и того, что Питер не отрывал глаз от пчелы до тех пор, пока она не скрылась в направлении рощицы. И не он один — на сей раз многие дикари, зная уже, куда и как следует смотреть, долго глядели ей вослед.

— Ты опять велеть пчеле лететь туда? — спросил Питер, чья заинтересованность была столь велика, что он уже и не пытался скрыть ее под маской равнодушия.

— Ну да, разумеется, я. Пчелы повинуются мне, как твои молодые воины — тебе. Я их вождь, и они меня знают. Ты еще сможешь в этом убедиться. Сейчас мы пойдем к тому лесочку, и ты своими глазами увидишь, что там есть. Я послал туда трех из моих пчел; и вот одна уже возвратилась сообщить, что там происходит.

Над головой Бурдона действительно жужжала пчела, привлеченная, по всей вероятности, ароматом меда в сотах, но хитроумный бортник отрекомендовал ее как вестника из леса! Все это изумляло толпу и вызывало беспокойство, и даже немалое, у самого Питера. Он был менее восприимчив к суевериям, чем большинство его сородичей, но сказать, что он совсем не был подвержен их влиянию, было бы известным преувеличением. Так же обстоит дело и с людьми цивилизованными, за очень незначительным исключением. А может, и вообще ни один человек не может подняться выше суеверий, какую бы философию он ни исповедовал и сколько бы ни знал; но в первую очередь это относится к людям невежественным. В нашей земной жизни так много неопределенного, случайного, что чрезвычайно трудно избавиться от сомнений, недоверия и удивления. Этим простым дикарям полеты пчел, якобы по приказанию Бурдона, то в одну, то в другую рощицу представлялись таким же поразительным чудом, каким иные из наших изощреннейших измышлений кажутся нашим простакам и невеждам. Невежество! А где провести водораздел между невежеством и знанием? Каждый из нас чего-нибудь да не знает в какой-нибудь одной важной для него отрасли знания, а то и в нескольких, это стало у нас непреложным правилом. С одной стороны, мы часто встречаем книжников, настолько не умеющих применять свои излюбленные теории на практике, что они в своей беспомощности уподобляются детям. С другой стороны, есть не меньше специалистов-практиков, совершенно не знакомых ни с одним из многочисленных принципов, лежащих в основе их профессии. Так вправе ли мы порицать бедных детей леса за то, что, столкнувшись с новым для них явлением, они, не находя ему объяснения, причисляют его к разряду сверхъестественных?

Питера же все происходящее не столько убедило, сколько озадачило. Он был намного умнее остальных вождей, и ввести его в заблуждение было несравненно труднее, хотя и он не был избавлен от главного порока невежества — суеверности и его верных спутников — жестокости и склонности к необыкновенному. Разум его пребывал в смятении, это ясно видел Бурдон. наблюдавший за Питером с таким же вниманием, с каким несколько десятков глаз провожали каждый его жест. Желая усилить произведенное на дикарей впечатление, наш артист вознамерился продемонстрировать перед ними высшие достижения своего искусства. Если он отыщет значительное количество меда, это само по себе послужит своего рода предложением о мире, а что мед есть в рощице островке, Бурдон не сомневался, недаром же туда устремились целых три пчелы и траектории полета двух из них сошлись точно над этим леском.

— Не желает ли мой брат меду? — небрежно поинтересовался Бурдон. — А не то я пошлю пчелу через озеро Мичиган сообщить индеям дальше на западе, что Детройт пал.

— Бурдон может найти мед прямо сейчас? — спросил Питер.

— С легкостью. Приблизительно в миле от нас находится несколько ульев. Пчелы любят эту прерию за то, что на ней так много цветов, здесь меня всегда ждет удача. Это мое любимое место работы; и пчел здешних я приручил, они меня знают и готовы выполнить любой мой приказ. Я вижу, что вожди любят мед, хотят его испробовать, так пойдемте же к одному из моих ульев.

И Бурдон собрал все свои вещи. Он нес основное оборудование, а Марджери, не отстававшая от него ни на шаг, — соты и мед. Шла она быстро, впереди индейцев, и пятнадцать — двадцать пчел, привлеченных запахом меда, непрестанно кружились над ее головой, а следовательно, и над Бурдоном; это, разумеется, не могло ускользнуть от внимания Питера. И ему представилось, будто эти насекомые — верноподданные Бурда на, сопровождающие его, чтобы выполнить любую прихоть своего господина. Одним словом, Питер быстро склонялся к такому образу мыслей, при котором все виденное мы истолковываем в пользу принятой нами доктрины. Он все более убеждался в том, что бортник имеет какие-то таинственные связи с пчелами и власть над ними, что является одним из многочисленных проявлений его сверхъестественной силы. Все это было Бурдону совершенно безразлично. Ему нужно было одно — одурачить индейцев. И по пути к рощице он измышлял все новые и новые способы, как проделать это наилучшим образом.

— Почему это пчела летает над молодой скво? — спросил Питер. — И вокруг тебя тоже?

— Они знают нас и провожают к своему улью. Индеи тоже выходят из своих селений навстречу гостям и приветствуют их.

Бурдон заранее подготовил такой ответ, но сейчас заметил, что коварный вождь не вполне удовлетворился его словами. И как раз в этот миг Воронье Перо отозвал Питера чуть в сторону и на ходу стал серьезно говорить ему что-то. Бурдон не сомневался, что речь идет о его недавнем выступлении в роли колдуна, которое злопамятный вождь при его характере никогда ему не простит. Но путей к отступлению не было, и Бурдон продолжал идти вперед.

— Лучше бы вы не шли с нами, — сказал он Марджери при первом удобном случае. — Мне не особенно нравится, как оборачиваются события, а колдовство с пчелами может потерпеть неудачу.

— Я тут не лишняя, Бурдон, — ответила храбрая девушка. — Мое присутствие может смягчить их враждебность. Все наши говорят, что при мне Питер больше походит на человека, а без меня — дикарь дикарем.

— Я, как никто другой, готов подтвердить, что сила вашего влияния велика. Но, Марджери, индеи так низко ставят скво, что вряд ли вам удастся существенно воздействовать на этого старого вождя.

— Кто знает, а вдруг у него дочь моего возраста, похожая на меня фигурой или лицом; или же мой смех, голос, еще что-то напоминают ему ее, когда он видит меня. Одно я знаю твердо — мне Питер не враг.

— Как я желал бы, чтобы это было так! И в конце концов, почему бы индею не испытывать те чувства, о которых вы говорите. Он же мужчина, а значит, должен относиться к своей жене и детям так же, как и другие представители этого пола.

— Бурдон, что с псом-то происходит? — услышал Бурдон голос капрала. — Взгляни-ка, что он выделывает!

Поведение Хайфа безусловно заслуживало того, чтобы хозяин обратил на него внимание. К этому времени вся толпа находилась приблизительно в двадцати родах от рощицы, а мастиф почти в два раза ближе. Но вместо того чтобы двигаться вперед, мастиф вдруг остановился, с угрожающим видом поднял голову и начал осторожно поводить ею из стороны в сторону, как делают все собаки, почуяв врага. Ошибиться в природе этого движения было невозможно, и вскоре все вожди повернули головы в его сторону.

— Зачем он так делать? — спросил Питер. — Бояться пчел, а?

— Он ждет меня, — ответил Бурдон. — Пусть мой брат и еще два вождя пойдут со мной, а остальные останутся здесь. Пчелы не любят толпу. Марджери, капрал, я поручаю тебе, а пастор Аминь будет находиться поблизости. Я же хочу показать этим вождям, что пчела может сообщить человеку.

С этими словами Бурдон двинулся вперед, а за ним последовали Питер, Медвежий Окорок и Воронье Перо. Наш герой уже успел составить себе мнение, что в рощице скрываются вовсе не только пчелы. Почва здесь была болотистая, деревья перемежались зарослями кустов, в которых часто скрываются медведи, больше всех живых существ, исключая человека, охочие до меда. Бурдон был вооружен до зубов, сопровождали его бывалые люди, для которых встреча с медведем была бы не в новинку, и он безо всяких опасений вел их к роще, ни на миг не изменяя своему спокойствию, ибо понимал, что только так может заслужить уважение зрителей. Едва бортник поравнялся с собакой, как она зарычала, обнажив грозные клыки, и пошла рядом с ним. Уверенность Бурдона, быстрота, с которой он врезался в кустарник, заставили его спутников поспешать за ним, но тем не менее он преодолел орешник, окружавший поляну, на несколько секунд раньше индейцев. Поляну огласили разнесшиеся далеко по прерии визг, вой и крики, которые могли бы смутить самое стойкое сердце.

Глазам Бурдона предстала картина не менее устрашающая, чем звуки, поразившие его слух. Сотни вооруженных дикарей в военной раскраске, сгрудившихся на тесном пространстве, словно по мановению чьей-то руки вскочили на ноги — впечатление было такое, будто они восстали из-под земли, — и принялись выделывать прыжки и причудливые пируэты между деревьями. Неожиданно открывшееся зрелище почти голых людей, размалеванных в жуткие цвета, размахивающих руками во все стороны и издающих при этом демонический вой, потрясло бы даже людей с крепкой нервной системой. Но Бурдон был внутренне подготовлен к конфликту, и, узрев дикарей, он не только не встревожился, но даже испытал некоторое облегчение. Он сразу понял, в чем дело. Сборище это подчинялось вождям, присутствовавшим на костре Совета, и представляло собой войско или основную часть войска, которое, по убеждению Бурдона, должно было располагаться где-нибудь поблизости, в прериях или на прогалинах. Он достаточно хорошо понял намеки Быстрокрылого Голубя, был готов к подобной встрече и, приближаясь к орешнику вкруг поляны, ни на минуту не забывал о возможности засады.

Поэтому, когда перед глазами Бурдона заплясал рой раскрашенных тел, напоминавших привидения, он ничуть не встревожился и не утратил своей осанки, а лишь повернулся к вождям, желая узнать, испытывают ли они такое же удивление, как и он. Для них, убедился Бурдон, появление здесь индейцев также явилось неожиданностью: молодые воины, поняв, что колдовство будет происходить в прерии, покинули позиции невдалеке от Медового замка без ведома вождей и, опередив их, расположились на этой поляне, откуда открывался хороший обзор окружающей местности.

— Мой брат видит своих молодых воинов, — спокойно произнес Бурдон, как только дикие крики приветствий сменились мертвой тишиной. — Я полагал, что мой брат хочет говорить с ними, и мои пчелы указали путь к ним. Желает ли мой брат узнать еще что-нибудь?

Удивление трех вождей этим проявлением колдовской силы было беспредельным! Далекие от того, чтобы заподозрить правду или объяснить появление Бурдона на поляне случайным совпадением обстоятельств, они усматривали в том, что произошло, чистое колдовство. А такой дар может быть очень полезен: как хорошо шагать по тропе войны рядом с человеком, который умеет командовать пчелами!

— Ты способен отыскать и друга и врага? — спросил Питер, умалчивая о главном, что его интересовало.

— Конечно. Для пчелы все едино. Врага она отыщет так же легко, как друга.

— Не Источник Виски на сей раз? — вставил Воронье Перо не очень дружелюбным тоном, всем своим видом выражая недоверие, что весьма не понравилось Бурдону.

— Ты, потаватоми, не понимаешь знахаря. Я что, должен был показать твоим молодым людям место, где можно брать сколько угодно виски? Спроси себя самого. Ты желаешь, чтобы твои молодые люди валялись как свиньи в таком источнике? Что бы мне сказал на это главный знахарь бледнолицых, что стоит вон там?

Это был мастерский ход, лучше не придумаешь! До сих пор авантюра с Источником Виски сильно перевешивала чашу весов к его невыгоде, а тут две-три фразы вдруг изменили соотношение сил в его пользу. Даже дикарь понимает прописную истин)', призывающую людей не терять рассудка и не опускаться до уровня животных, глотающих «огненную воду»; и Воронье Перо сразу сменил гнев на милость и смотрел на нашего героя уже благосклонно, забыв про свое прежнее недоверие к нему.

— Бледнолицый говорит верно, — заметил Питер своему товарищу. — Открой он Источник, и твои воины стали бы слабее, чем скво. Он удивительный знахарь, и нам нельзя его сердить. Как он узнал от своих пчел, что наши молодые воины здесь?

Ответить на этот вопрос не мог никто, и когда вожди в сопровождении трех или четырех сотен воинов вышли через орешник на открытое место, весь эпизод вкратце был правдиво описан остававшимся там индейцам. Бурдон улучил этот момент и посвятил Марджери в свой план, а пастору и капралу рассказал ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы они невольно не испортили его игру. С капралом было много легче договориться, чем с пастором Аминь. Если бы последний досконально понял замысел Бурдона, он при его чрезмерно чувствительной совести мог бы восстать против идеи колдовства, как составляющей промысел нечистой силы; но он настолько стал жертвой мистификации, что искренне считал все происходящее непременной частью добычи меда. В этом отношении он мало чем отличался от индейцев — и он и они вели себя так же, как наблюдаемые нами изо дня в день массы людей, которые, сами того не ведая, способствуют тому, что их обманывают и подчиняют, хотя при этом они вопреки рассудку слепо верят в то, что являются не орудиями чужой воли, а господами положения.

Тут следует заметить, что искусство господства доступно очень немногим; и никакие меры предосторожности, никакие усилия людей осмотрительных, никакие оговорки, содержащиеся в различных хартиях и конституциях, никакие ограничения никогда не помешают этим немногим усесться поудобнее на шее остальных. Можно сколько угодно и как угодно ссылаться на басню — она так и останется басней. Мы вовсе не относимся к числу почитателей аристократов от политики, о чем свидетельствуют тысячи сочинений, сошедших с нашего пера; и монархи, по нашему суждению, лучше исполняют свою роль, если доскональнейшим образом отчитываются в своих действиях перед общественным мнением; но мы не можем закрывать глаза на то, что те, кто жаждет занять место и тех и других, повседневно совершают жестокости, одурачивая при этом массы своих собратьев и превращая наиболее доверчивых из них в своих приспешников.

Бен Боден теперь стал своего рода «временным правительством» среди дикарей, пораженных его мастерством. Он заставил их поверить в свои колдовские способности, а это очень важный шаг к установлению деспотической власти. Правда, он и сам не знал, что делать дальше, но очень хорошо понимал, что находится в затруднительном положении, из которого должен найти какой-нибудь выход. Если бы он в этом преуспел так же, как в сеансах черной магии, все могло бы уладиться и тогда бы Марджери вернулась благополучно в селение. Марджери была для него олицетворением свободы, ее богиней, и ничего он так не желал, как жить до конца своих дней, купаясь в исходящем от нее сиянии улыбки. Свобода! Это слово сейчас у всех на устах, но сколь немногие понимают его истинный смысл и хранят в чистоте в своем сердце! Более того, как печально заблуждается тот, кто полагает, будто безграничная свобода, с которой некоторые люди с богатым воображением любят болтать о своих взглядах, явилась бы великим благом для нас. Один час смиренного поклонения Творцу, который вместе с землей и переменчивым неопределенным бытием на ней даровал нам и свободу, важнее целых веков служения ей; и тот, кто полагает, что, преклоняясь перед свободой, он выполняет свое жизненное предназначение, впадает в такое же серьезное заблуждение, как и Питер с сородичами относительно интеллектуальных способностей пчел, но куда более опасное. Хорошо, конечно, обладать определенной ограниченной независимостью, которую мы именуем «свободой», но большая ошибка превращать ее в идола, которого следует боготворить.

— Что теперь делать мой брат? — спросил Медвежий Окорок, который по простоте душевной жаждал удивительных проявлений колдовства, свершавшего чудеса. — Или мой брат теперь найти немного меда?

— Если ты того желаешь, вождь. А что скажет Питер? Следует ли мне спросить пчел, где находится улей?

Питер очень охотно дал согласие, и Бурдон приступил к очередной демонстрации своих магических способностей. Читатель помнит, что бортник уже знал местонахождение двух ульев, установить которое ему помогли простые действия, с помощью которых он повседневно зарабатывал хлеб насущный. Один улей находился в неоднократно упоминавшейся нами рощице, расположенной на самом краю прерии, а второй — на той самой поляне, где скрывались дикари. Последний, уже сильно встревоженный присутствием дикарей, мало интересовал Бурдона — отыскав его, он затмил бы свое первое чудо, встречу с «молодыми людьми», поэтому он решил обратить свое внимание на первую выявленную полетами пчел колонию насекомых.

При создавшихся условиях Бурдон считал излишним выполнять операции, которыми обычно завершал каждый свой сеанс. Особой необходимости в них не было — ведь он уже знал почти с полной уверенностью, где находится улей, — зато вместо них он мог разыграть сценку, которая подтвердила бы его репутацию кудесника. И Бен поймал пчелу, посадил ее в бокал, а бокал поднес к уху, как бы желая услышать, что ему сообщит бьющееся в сосуде насекомое. Сделав вид, что он удовлетворился ответом, Бен выпустил пчелу — дав ей при этом церемониальными жестами понять, чтобы она вела его, куда надобно, — и предложил вождям снова следовать за ним. Компания, увеличившаяся на целый отряд дикарей, «обнаруженных» в засаде, пришла в движение.

К этому времени Марджери утратила прежнее спокойствие, ее снедала безумная тревога за последствия этой затеи. По дороге она несколько раз перекинулась словами с Бурдоном, поняла до конца, что он замыслил, и пришла к выводу, что он ведет опасную игру. Она может удасться на какое-то время, но в конце концов Бурдона ждет неудача; и вот тогда на него, а заодно и на всех них, обрушится месть дикарей.Марджери, вероятно, недооценивала силу суеверий и косность разума тех, кто подпадает под их влияние. Так или иначе, но ее женское сердце трепетало от ужаса при мысли о том, что с ними будет в случае разоблачения Бурдона. Но что можно сделать, дабы избежать страшных последствий? Ничего. Отступать поздно, кровавую расправу не предотвратить ничем, все должно идти своим чередом, как бы велик ни был риск. Желая хоть чем-то быть полезной любимому человеку, который так рискует ради нее, — а Марджери понимала, что он озабочен прежде всего ее спасением, — девушка решила обратиться к Питеру: она ощущала, что он с каждым днем относится к ней все лучше, а от его отношения зависело очень многое. Чуть замешкавшись, она оказалась рядом с ним.

— Скво нравится знахарь? — спросил Питер с таким многозначительным выражением лица, что Марджери залилась краской смущения.

— Вы хотите спросить, нравится ли мне смотреть на то, что делает знахарь, — не растерялась Марджери, находчивая, как все женщины. — Про белых женщин говорят, что они все любопытные. А жены краснокожих как?

— То же самое. Любопытства много. Скво есть скво, при любом цвете кожи.

— Жаль, Питер, что вы так плохо думаете о скво. Или у вас никогда не было скво, жены или дочери?

По мрачному лицу индейца промелькнул отблеск сильного чувства — словно электрический разряд полыхнул в полночь на грозовой туче; но он исчез с такой же быстротой, с какой появился, и мрачный лик, словно вырезанный из камня, принял свое обычное суровое и сосредоточенное выражение.

— Все вожди иметь скво, все вожди иметь детей, — гласил его ответ после некоторого промедления. — Это хорошо, а?

— Иметь детей, Питер, всегда хорошо, особенно если дети хорошие.

— Может, хорошо для бледнолицых, нехорошо для индея. Ребенок родится — бледнолицый рад, а индей огорчается.

— Я хочу надеяться, что это не так. Почему индей огорчается, видя, как его сын смеется?

— Смеется, да, смеется, пока он маленький, может быть; он маленький, не знает, что происходит. А индей вырастет и перестает смеяться. Дичи нет; земли нет; полей нет. Нет места индею — все забирать бледнолицый. Бледнолицый парень смеется, а краснокожий парень плачет. Вот как это есть.

— Нет, Питер, нет, я не хочу, чтобы это было так. У краснокожего столько же, нет, не столько же, а больше прав на эту страну, чем у нас, у белых. И Бог распорядился, чтобы он сполна получал свою долю от богатства этой страны.

Весьма возможно, что Марджери обязана своей жизнью этому искреннему взрыву чувств, которые она высказала с добротой и искренностью, не оставлявших сомнений в том, что они исходят от чистого сердца. Как странно устроен человек! Минутой раньше Питер, вынашивая планы расправы со всеми белыми, не делал никакого исключения для этой девушки; напротив, думая о предстоящем жертвоприношении, он часто сожалел, что молодые бледнолицые, в том числе бортник и его будущая скво, не были задушены еще в колыбели. Но все изменилось в мгновение ока благодаря правдивым пылким словам Марджери, которая в жизненно важном деле, неотступно занимавшем все мысли Питера, встала на сторону правых. Подобные проявления любви к ближним, завещанной Творцом своим ученикам во второй заповеди, лишний раз доказывают, что человек создан Им по Своему образу и подобию. Проявления эти, порой совершенно неожиданные, неизменно отмечены печатью божественной сущности. Без этих спорадических проблесков достоинств, до поры до времени дремлющих внутри нас, судьба нашей расы внушала бы отчаяние. Мы, однако, находимся в надежных и милосердных руках; и все замечательные события, происходящие в этот момент вокруг нас, представляют собой не что иное, как постоянно предпринимаемые Провидением шаги по направлению к славной цели. Среди средств к ее достижению найдутся и ошибочные, и заведомо ложные, и ни одно, наверное, не будет достаточно мудрым, чтобы наставить нас точно на путь истинный, по которому нам следует идти; но даже преступления, ошибки и заблуждения станут средством, помогающим достигнуть предназначения, предначертанного еще до основания этого мира.

— Моя дочь так желает? — отозвался Питер на горячий порыв Марджери. — Разве бледнолицая скво может желать, чтобы индеям оставлять земли для охоты?

— Тысячи белых этого хотят, Питер, и я в том числе. Часто, очень часто мы беседуем об этом, сидя вокруг семейного огня, и даже Гершом, когда его голова не затуманена «огненной водой», думает так же, как и мы все. И Бурдон тоже так думает, я знаю. Я слышала, как он говорил, что надо бы конгрессу принять закон, запрещающий белым в будущем забирать земли у индейцев.

В течение нескольких минут, пока целеустремленная жестокость Питера не желала уступать место обуревавшим его благородным чувствам, лицо индейца являло собой весьма занимательный вид: сначала оно выразило удивление; затем — раскаяние; и наконец — симпатию, долго дремавшую в глубине души Питера, но теперь навсегда утвердившуюся в ней. Марджери, конечно, заметила смену выражений на лице своего собеседника, но ей не хватало проницательности, чтобы проследить все нюансы мысли этого сурового дикаря; впрочем, и то немногое, что она смогла увидеть и понять, вселило в нее надежду.

Итак, всемогущее Божественное Провидение свойственными ему способами исполняло свой милостивый замысел, а бортник тем временем шел к той же цели, но своими путями. У него, естественно, не было ни малейшего представления о том, что было сделано ради него в последние несколько минут и какой опасности он подвергает задуманное им дело тем, что прибегает к уловкам, по его мнению, очень умным, но на самом деле лишенным простоты и правдивости, то есть тех качеств, которые делают безупречными все, ниспосылаемое свыше. И тем не менее хитрости Бурдона могли сыграть свою роль для приближения грядущих событий, а может, и были предназначены запустить тот нравственный механизм, который во благо окружающим действовал ныне в груди у Питера.

Мы напомним читателю, что бортник не расставался с маленькой подзорной трубой, составлявшей неотъемлемую часть его профессионального оснащения. Труба давала ему возможность наблюдать за пчелами, влетающими и вылетающими из ульев, даже находящихся на самых высоких деревьях, и таким образом избавляла его иногда от многочасовых поисков. Сейчас он вооружился трубой, ибо на высохшем дереве, стоявшем чуть поодаль от остальных, близ дальней границы рощицы, привлекавшей к себе всех пчел, заприметил какой-то предмет. Разглядеть его на таком расстоянии простым глазом было бы невозможно, но даже мимолетный взгляд в трубу сообщил бортнику, что это медведь. Медведи были заклятыми врагами бортника, он часто встречался нос к носу с этими любителями меда и не раз был вынужден вступать с ними в единоборство за обладание заветным лакомством. Но этот косолапый удержался в поле зрения бортника не долее секунды — он, видно, переутомился, карабкаясь на дерево, и был вынужден сползти вниз. Все это благоприятствовало планам Бурдона, и он немедленно подал знак к остановке.

Прежде всего Бурдон под цепким взглядом горящих любопытством глаз изловил пчелу и бокал с ней приложил к уху, прислушиваясь к доносящемуся изнутри жужжанию.

— Думаешь, эта пчела говорить? — спросил Питер у Марджери доверительным тоном, как если бы они уже были связаны только что возникшей приязнью.

— Бурдон, наверное, так считает, Питер, — уклончиво ответила девушка, — а иначе зачем бы он стал слушать пчелу?

— Пчела говорить — очень странно. Почти так же странно, как бледнолицый, что хотеть оставлять землю краснокожему. Точно пчела говорить, а?

— Я никогда не слышала, чтобы она говорила, Питер, но, может, ее разговор в жужжании? Жужжание, вероятно, язык пчел, иного я не знаю.

К этому времени Бурдон, состроив довольную мину, отпустил свою пленницу на волю; среди изумленных дикарей пронесся шепот восхищения.

— Хотят ли мои братья поохотиться? — спросил бортник так громко, чтобы индейцы в начале толпы могли его услышать.

Вопрос немедленно получил отклик. Охотничья сноровка и победы на тропе войны составляют главную доблесть индейца. И щегольнуть ею — большая для него радость. Едва Бурдон бросил свой клич, как все выразили восклицаниями готовность принять участие в охоте, особенно, конечно, молодые люди.

— Пусть мои братья подойдут поближе, — тоном приказания предложил Бен. — У меня есть что сказать вам. Видите вон тот конец леса, где на прерию обрушилась старая липа? Около нее есть мед, а около меда — медведи. Так мне сообщили мои пчелы. Пусть мои братья разделятся — одни отправятся в лес, другие останутся в прерии. Потом все получат сколько угодно сладкой еды.

Индейцы сразу поняли смысл простой операции и, не теряя ни секунды, выполнили ее. Вожди на удивление быстро и умело расставили своих людей; одна линия краснокожих воинов окружила рощицу с западной стороны засохшей липы, другая — с восточной, остальные же — их было довольно много — рассыпались по прерии перед входом в лесок. Не прошло и четверти часа, как из леса был подан сигнал о том, что все готово для облавы, и Питер ответным знаком приказал начинать.

До этой минуты краснокожие не очень-то верили предсказанию Бурдона. И в самом деле, как это пчела могла сообщить ему, где находятся медведи? Общеизвестно, конечно, что медведи пчелам враги — это знает с младых ногтей каждый индеец, — но чтобы пчелы умели натравливать своих врагов друг на друга! Сомнения, однако, рассеялись при появлении в прерии восьми или двенадцати косолапых, вытесненных из леса полукольцом орущих загонщиков.

Все пришли в движение, дикие вопли перемежались криками восторга. Цепь воинов, стоявшая в прерии перед лесом, начала понемногу отступать и отступала до тех пор, пока все загонщики не вышли наружу. Медведи оказались окруженными. Медвежий Окорок, оправдывая свое прозвище, первым послал стрелу в ближайшего зверя. Ошеломленные многочисленностью противников, оглушенные их криками, несчастные четвероногие не знали, в какую сторону бежать. Некоторые пытались прорвать окружение, но стрелы, нацеленные точно в переднюю часть головы, заставляли их повернуть обратно. Огнестрельное оружие применено не было, исход охоты решили стрелы и копья. Произошло несколько кровопролитных инцидентов, но без трагического исхода. Два-три охотника из числа самых отчаянных, желая поразить своей удалью сородичей из стольких племен, рискнули больше, чем требовалось, но отделались лишь легкими царапинами. Правда, один молодой индеец чуть было не угодил в объятия смерти. Это были объятия в буквальном смысле слова: охотник осмелился настолько приблизиться к медведю, что тот сумел обхватить его лапами и чуть ли не задушил, пока товарищи успели его прикончить. Единственное, что мог сделать смельчак, это всадить в пасть медведю острие копья и, напрягая все силы, удерживать там, пока тот сжимал его тело. К концу этого единоборства прерия была покрыта останками животных: опытные охотники, краснокожие ни одного не выпустили живым.

Глава 21

Она была единственное чадо —

Джиневра — радость гордого отца,

В свои пятнадцать лет женою став

Франческо Дориа, единственного сына,

Что был ей с детства друг и первая любовь.

Роджерс

Пока продолжалась охота, ее участникам было не до того, чтобы строить догадки, каким это чудодейственным образом бортнику удалось установить присутствие медведей в рощице. Ни один из индейцев не видел, как Бурдон прикладывал к глазу подзорную трубу — бортник шел впереди и смог сделать это незаметно для других; но даже если бы кто-нибудь и видел эту процедуру, она бы все равно осталась для него загадкой, как и все остальные действия Бурдона. Правда, Воронье Перо и еще кое-кто из его товарищей заглянули однажды в знахарское приспособление, но это лишь способствовало увеличению его славы как кудесника, не объясняя природу свершаемых им чудес.

Питер был беспредельно удивлен всем, что произошло на его глазах. Ему часто доводилось слышать о высоком мастерстве людей, занимающихся охотой на пчел, несколько раз он сам встречался с бортниками, но лично на столь необыкновенной церемонии присутствовал впервые! Если бы Бурдон просто поймал пчелу, дал ей насосаться меду, выпустил на волю и последовал за ней к ее улью, все было бы настолько понятно, что не требовало бы объяснений. Но Питер, слишком умный и наблюдательный, не мог не заметить, что Бурдону требовалось сделать значительно больше. Если предположить, что последняя пчела, как и две на утреннем сеансе, полетела к рощице, то в какой ее части следует бортнику искать дерево с ульем? Питера, как и всех краснокожих, смущало нахождение утла, под которым пересекаются траектории полета пчел. Ибо для этой операции требовался некий запас знаний и навыков, намного превышавший уровень представлений индейцев. Это обычное для нас явление. Милостивый Творец наделил человека силами, способностями и принципами для понимания всего, что он видит и что его окружает. Тем не менее человек крайне медленно, шаг за шагом использует их для познания своей среды, и то по мере возникновения у него надобности — когда ему необходимо научиться извлекать из нее пользу. Такова, очевидно, воля Провидения, которое открывает нам тайны природы лишь постепенно, с тем чтобы овладение ими соответствовало Его мудрым предначертаниям. Счастлив тот, кто проникся этой истиной. И трижды счастливы государства, осознающие, что подлинный прогресс осуществим только на основе бесспорных принципов, при соблюдении величайшей осмотрительности! Намерение создать новые нравственные устои ошибочно теоретически, а на практике может привести к опасным последствиям.

Мы уже упоминали о том, что кровожадные намерения Питера претерпели внезапные изменения. За то время, что он жил бок о бок с Марджери, ее покладистый характер, безыскусность, доброта и женственность, не говоря уже о красоте, постепенно смягчили непреклонного дикаря и расположили к девушке. Это никоим образом не было проявлением слабости, а явилось лишь следствием действия божественного начала, заложенного в каждого из нас. Спокойный серьезный тон, которым Марджери выразила свой протест против ущемления прав индейцев, довершил ее победу; это означало, что со стороны великого вождя ей ничто не угрожало. Однако, как ни странно, но и Питер, при всем его огромном влиянии, не мог бы поручиться за жизнь человека, даже пользующегося его расположением. Своим красноречием, непримиримостью, страстным желанием мести он так раскалил своих последователей, что остудить их пыл было бы нелегко. Ему и раньше лишь с большим трудом удавалось несколько раз отговорить самых молодых и горячих вождей от того, чтобы немедленно снять скальпы с находящихся в их власти людей; и его главным доводом тогда было обещание увеличить число предполагаемых жертв. Так как же он может теперь предложить уменьшить его? Тем более что, судя по обстановке, в ближайшем будущем вряд ли поблизости появятся новые белые вопреки его ожиданиям. А ведь костер Совета вскоре закончится, и никакие уговоры не заставят вождей разойтись, не добавив к своим трофеям скальпы бледнолицых, присутствующих среди тех, кто принял решение покончить с их расой.

Колдовство бортника, судьба Марджери — Питеру было о чем задуматься. Пока молодые люди свежевали убитых медведей и готовились к пиршеству, он в одиночестве расхаживал поодаль с видом человека, целиком занятого исключительно своими мыслями, не имеющими ничего общего с происходящим вокруг. Его не отвлекли от них даже последующие операции Бурдона, который нашел дерево с ульем, повалил его и раздал мед индейцам. Великий Совет с участием всех присутствующих должен был состояться в тот самый день, притом тут же, в Круглой прерии, и Питеру надлежало, до того как разожгут костер и вожди сойдутся для решения главного вопроса, определить свою линию поведения.

Между тем Бурдон, повалив дерево и распределив мед между индейцами, очень возвысился в глазах тех, кто получил часть его добычи. Можно подумать, что идею собственности человек всасывает с молоком матери, недаром же каждый из нас, при любых условиях существования, убежден в своем естественном праве на собственность. Естественного, в полном смысле этого слова, в нем, вероятно, нет ничего, но оно настолько переплетается с правами, дарованными нам от природы, что становится неотъемлемой частью человеческой натуры. Нет сомнений в том, что от степени защищенности этого права зависят все блага цивилизации, которыми мы пользуемся. Ну кто бы стал производить больше, чем нужно для удовлетворения его личных нужд, не будучи уверен в том, что получит соответствующее вознаграждение? Американские дикари недвусмысленно признают право собственности на одежду и прочее личное имущество; охотничьи угодья принадлежат всему племени, поля иногда тоже, но вигвам, оружие, звериные шкуры — и для домашнего употребления, и для продажи, — часто лошади и прочая движимость являются частным достоянием индивидуума. И это право собственности почитается американскими индейцами столь священным, что ни один из тех, кто стоял рядом с Бурдоном, пока тот рубил дерево и извлекал из его дупла мед, не смел и помышлять, чтобы полакомиться сладким веществом, пока не получил соответствующего предложения от законного владельца. При такой сдержанности и уважении, питаемом ими к непререкаемому принципу частной собственности, индейцы не могли не восхититься щедростью Бурдона, который направо и налево раздавал столь ценный продукт. Себе он не оставил ни капли, понимая, что все равно не сумеет его вывезти. Да что мед, он был бы счастлив, счастлив как никогда, если бы ему удалось вызволить Марджери, не опасаясь дурных последствий, угрожающих реально или существующих лишь в его воображении.

Итак, популярность бортника среди воинов быстро росла, особенно среди любителей покушать: верный путь к сердцу человека ведет через его желудок, который первенствует среди остальных органов нашего тела, включая и мозг. Питер зорким глазом подметил все эти изменения, и, надо сказать, с удовольствием; не говоря уже о его благосклонном отношении к Марджери, лукавый вождь из соображений осторожности опасался обойтись круто со знахарем такого масштаба, как Боден. История с Источником Виски с самого начала вызвала у Питера сомнения; его скептицизм не был побежден даже рассказом Вороньего Пера о том, как тот смотрел в волшебное стекло знахаря и люди в нем то уменьшались до размеров детей, то вырастали в великанов; но сегодня, после всего, что Питер наблюдал собственными глазами, он не устоял. Увиденные чудеса заставили Питера переменить свое мнение и о предыдущих действиях бортника; помимо всего вышесказанного, бортник теперь вознесся на такую высоту, что, казалось, посягать на его жизнь, может, и небезопасно.

Пока Питера терзали сомнения, главным образом по поводу дела, в котором он до сей поры был тверд как скала, еще один человек из толпы так же пристально, но с большой неприязнью, наблюдал за тем, как на глазах увеличивается популярность Бурдона. Этого человека вряд ли можно было назвать вождем, хотя он пользовался репутацией человека, оказывающего злое влияние на индейцев, и это часто раздражало вождей подлинных. Знаменательно, что за ним закрепилась кличка «Хорек», которой его наградили якобы за сходство с маленьким четырехногим грабителем, передвигающимся крадущимся шагом. Слабый физически и неказистый, этот тип производил отталкивающее впечатление, усугублявшееся его отвратительными наклонностями, в частности пристрастием к спиртному; когда его племя получало большую партию «огненной воды», а в ту пору, о которой мы ведем речь, аборигенов снабжали ею охотнее, чем сейчас, он, уподобляясь свинье, где только не валялся. Воинских подвигов за ним не числилось, охотник он был никудышный — достаточно сказать, что его жене и детям частенько приходилось стоять с протянутой рукой у чужих вигвамов, — пьяница к тому же, и тем не менее, как ни удивительно, Хорек пользовался определенным авторитетом среди вождей, прославившихся храбростью, мудростью, доблестью на поле брани, охотничьими трофеями и участием в костре Совета. И причиной тому был его язык.

Унгкве, или Хорек, обладал необыкновенным даром красноречия в той его разновидности, которая обращена не к интеллекту человека, а к его эмоциям; как ни странно, люди чаще и с большей готовностью идут за теми, кто отделывается одними посулами, чем за теми, кто их выполняет. Лживая складная речь сама по себе становится силой, воздействующей на массы.

Владеющие ею говоруны, не гнушаясь ничем, извращают факты, ниспровергают законы, унижают истину, выдают ложь за правду. Хорек достиг наивысшего совершенства в этом искусстве и не упускал случая применить его для того, чтобы перебежать дорогу ненавистным ему лицам. А среди них был и Питер, авторитет которого в родном племени Хорька вызывал у последнего зависть и недовольство. Он пытался подорвать его и, движимый исключительно желанием противостоять таинственному чужаку, даже выступал в защиту бледнолицых, против плана поголовного их истребления. Он, однако, был бессилен: ветер дул в другую сторону, и над суровым красноречием Питера не мог одержать верх даже он. И вдруг из случайно оброненных в его присутствии слов этот человек, к его удивлению, заключает, что великий вождь стал склоняться к милосердию и уже не призывает к уничтожению всех тех белых, что находятся в его руках. Скольких человек и кого именно он намерен пощадить, Унгкве точно не знал и мог лишь строить предположения на этот счет, руководствуясь своим острым чутьем, но из-за непреодолимой потребности во что бы то ни стало перечить Питеру ломал себе голову над тем, как бы помешать его внезапному порыву великодушия, к каким уловкам прибегнуть. Дело в том, что главным орудием Хорька была демагогия; он твердо знал: чтобы люди пошли за тобой, надо им польстить; а открытое, мужественное, благородное поведение вызывало у него внутреннее сопротивление.

Теперь настал час, когда индейцы желали остаться без свидетелей. В их намерения входило принять на этом Совете важное решение; даже молодым воинам, не являющимся вождями, было разрешено наблюдать за костром лишь издалека. Питер поэтому послал за Бурдоном и сообщил ему, что всем белым рекомендуется возвратиться в Медовый замок, а он, Питер, присоединится к ним после захода солнца или на заре следующего дня.

— Я ваш, вы знаете, а то — мой вигвам, — сказал суровый вождь, дружелюбно улыбаясь Марджери, и пожал руку бортнику, который подумал, что Питер стал держаться более непринужденно, чем прежде в подобных случаях. — Молодая скво готовить хороший ужин для старого индея, скво для того и нужны.

Марджери, рассмеявшись, обещала исполнить просьбу Питера и удалилась рука об руку со своим возлюбленным. За ними на почтительном расстоянии, чтобы не мешать влюбленным разговаривать, не опасаясь быть услышанными, шагал вооруженный до зубов капрал. Но шли они медленно, чтобы их без труда смог нагнать миссионер, которого задержал Питер. У таинственного вождя были на то, конечно, свои основания.

— Я узнал от моего брата много интересного, — сказал Питер на языке оджибвеев, когда они остались одни. — Много-много интересного. Я люблю его слушать. Однажды он рассказал мне, как бледнолицые молодые люди берут себе скво.

— Помню, помню, как я об этом говорил. Мы просим Великого Духа благословить бракосочетание, а церемонию обычно совершает священник. Так у нас принято, Питер, хотя не обязательно это хорошо.

— Да, это хорошо, бледнолицый жить по обычаям бледнолицых, индей — по обычаям индеев. Не хочу, знахарь, получать краснокожую скво. Открываю дверь вигвама, она входит. И все. А не хочет входить — никто не заставит. Скво идет к воину, который ей нравится; воин просит прийти к нему скво, которая ему нравится. Но бледнолицему лучше брать себе жену по своему обычаю. Не видит ли мой брат молодого человека из своего народа и молодую девушку, которых ему лучше было бы соединить и благословить?

— Ты, очевидно, имеешь в виду Бурдона и Марджери, — ответил миссионер по-английски после минутного раздумья. — Для меня это новость. В последнее время моя голова была занята более важными вещами. Но сейчас я хорошо понимаю, что ты имеешь в виду.

— Этот цветок прогалин быстро увянет, если молодой бортник оставит ее одну в прериях. Такова воля Великого Духа. Это по его желанию молодые скво видят в избранных или охотниках одно хорошее. Может, мой брат знает, почему Великий Дух сделал так, что молодые люди добры друг к другу. Ведь мой брат мудр и читает книги. А у бедных индеев книг нет. Они могут только смотреть своими глазами. Но одно они знают верно: что повелел Великий Дух, то хорошо. Индеям не сделать это лучше. Сделать хуже они могут, а лучше — нет. Пусть мой брат благословит пару, которую свел Маниту.

— Мне кажется, я понимаю тебя, Питер, и подумаю над твоими словами. А пока я на время покидаю тебя, но прошу поразмыслить, и хорошенько, над происхождением ваших племен. Очень нужно, чтобы твой народ понял, где в этом важном вопросе истина. Каждый народ, как и каждый человек, должен исполнять свой долг. Обещай мне, Питер, подумать об этом.

— Слова моего брата вошли в мои уши, это хорошие слова, — вежливо ответил Питер. — Мы подумаем над ними всем Советом, если только мой брат благословит молодого мужчину и молодую девушку по законам своего народа.

— Обещаю тебе, Питер, сделать это, вернее, обсудить это с Марджери и Бурдоном. Но и ты должен дать мне обещание, что поговоришь сегодня в Совете об истории твоих предков, а главное, о том, что вы все — евреи, это ведь очень важно.

— Я сделаю, как того желает мой брат, а мой брат пусть сделает, как желаю я. Пусть он скажет мне, что молодой бледнолицый бортник взял молодую бледнолицую скво в свой вигвам, и тогда я, еще до того как солнце сядет до длины моей руки, смогу передать эту новость вождям.

— Чем вызвана твоя просьба, Питер, мне непонятно; но она мудра и соответствует Божьему закону, поэтому я ее исполню. Желаю тебе удачи в этом сезоне. Когда мы встретимся снова, Бурдон и Марджери будут единой семьей, если только послушают меня, а ты убедишь свой народ, что он происходит от потерянных племен. Прощай же, Питер! Прощай!

И они разошлись в разные стороны. Индеец улыбнулся напоследок с холодной вежливостью, хотя его кровожадные планы по отношению к миссионеру ничуть не изменились. При теперешнем образе мыслей он делал исключение только для Бодена и Марджери. К девушке он испытывал непонятно почему теплое чувство, а ее возлюбленного решил пощадить из-за суеверия и страха перед таинственной колдовской силой бортника. А может быть, рядом с бушевавшим в груди дикаря огнем мести теплился слабый луч человечности, но настолько слабый, что Питер и сам его не замечал. Объятый страстным желанием возмездия, Питер был тверд в своем намерении сохранить жизнь только тем, кого он советовал пастору Аминь обвенчать, чтобы использовать их союз как мистический довод в пользу Марджери. Краснокожие американцы настолько привыкли к безжалостным расправам, что сурового вождя не беспокоила мысль о том, в какой ужас повергнет спасенных им людей гибель товарищей. Оставим, однако, Круглую прерию индейцам, а сами вернемся к остальному обществу.

Миссионер бросился со всех ног вслед за своими друзьями. Боден и Марджери вели на ходу беседу, которая помогла им обратиться мыслями к себе и своей жизни. Выше уже говорилось, что по этой местности недавно прошелся пожар, поэтому ее покрывала совсем свежая трава, нисколько не затруднявшая движение идущих. Солнце клонилось к зениту, и Бурдон вел свою веселую ласковую спутницу через рощицы, дарившие им благодатную в эту жаркую пору дня тень. Дважды они останавливались, чтобы испить из чистых холодных источников воды, соперничавшей прозрачностью с воздухом. Это редкость для родников данной местности, хотя есть, разумеется, и исключения, и Марджери уверенно заявила, что тот, из которого они пили, течет не с запада, а с востока.

— Почему то, что мы имели в детстве, всегда кажется нам лучше всего последующего? — спросила Марджери, проведя несколько сравнений не в пользу той части страны, где они в это время находились. — Я не могу без слез думать о доме, который считаю своим родным и который был мне родным на протяжении многих лет. Ничто мне так не любо, как побережье и скалы в районе Куинса^[142]. А вы так же с тоской вспоминаете родную Пенсильванию?

— Иногда. После того как я два-три месяца проведу в полном одиночестве, мне начинает казаться, что яблоко, картошка, даже стакан сидра из того места, где я родился, слаще всего меда, собранного пчелами в Мичигане.

— Я никак не могу взять в толк, Бурдон, как это человек с вашим складом характера может желать пребывать в полном одиночестве; а ведь говорят, с ваших же слов, что заняться вашим ремеслом вас побудила сперва склонность к уединению.

— Это убедительный пример того, что образ жизни способен сильно воздействовать на человека и может даже изменить его натуру. Одним нравится идти по следу оленя; других влечет к себе рыбная ловля. Мне же хотелось охотиться на пчел, а при случае и на других животных. А когда ты по горло занят охотой, добычей меда и доставкой его на рынок, у тебя почти не остается времени скучать без товарищей. Но мои вкусы меняются, Марджери; вернее, уже изменились.

Девушка зарделась, но тоже улыбнулась, и личико ее при этом выразило удовольствие.

— Боюсь, вы изменились не так сильно, как вам это представляется, — смеясь ответила она. — Сейчас вы думаете так, но, когда возвратитесь в селение, толпы людей будут вас раздражать.

— Тогда я вернусь на эти прогалины с вами, Марджери, и мы заживем здесь вместе, и уж конечно не в пример лучше, чем когда я был здесь один. Вы и жена Гершома перевернули все мои представления о том, как вести домашнее хозяйство. До вашего появления в наших краях я понятия не имел о том, как много может сделать женщина в простой хижине.

— Что вы, что вы, Бурдон, после стольких лет жизни в селениях вы не можете не знать этого.

— Так-то оно так, но я считал, что одно дело — жизнь в селениях, и совсем иное — на прогалинах. Что хорошо там, не годится здесь; а что хорошо здесь, не подходит там. Но за последние несколько дней Медовый замок так изменился, что я сам едва его узнаю.

— А вдруг он изменился к худшему и вы захотите все переделать, Бурдон? — не без лукавства заметила девушка, желая услышать заверения в противном, и тут же почувствовала, что она их услышит.

— Нет, нет, Марджери. Женщина взяла в свои руки бразды правления в моей хижине, и она отныне всегда будет там хозяйкой, если вы не измените своего мнения и не захотите избавиться от меня. Я поговорю с миссионером о нашем бракосочетании, как только мы останемся с ним наедине. Он так занят евреями, что для нас, христиан, у него не остается времени.

Щеки Марджери не стали бледнее при этих словах бортника, и, по правде говоря, у нее был весьма довольный вид. Будучи девушкой доброй и благородной, она иногда сомневалась, хорошо ли ей разлучаться с Гершомом и Дороти, но бортник ее убедил, что это не есть обязательное условие их брака. Они и раньше не раз обсуждали этот вопрос, да и сегодня уже немало было сказано, но Марджери не была расположена углубляться в эту тему и подхватила замечание Бурдона, чтобы перевести разговор в иное русло.

— В жизни не слышала ничего комичнее! — смеясь воскликнула она. — Подумать только, индейцы — и вдруг евреи.

— Пастор утверждает, что не ему первому эта мысль пришла в голову. Об этом много писали и до него, его заслуга лишь в том, что он вторит этим авторам и видел индейцев, то бишь евреев, собственными глазами. Но вот и он, может сам держать ответ.

В этот миг пастор Аминь присоединился к компании, а вслед за ним подтянулся вплотную к ним и капрал Флинт, справедливо полагая, что ему уже нет необходимости из деликатности изображать из себя арьергард. Чтобы дать остыть добряку пастору, разгоряченному быстрой ходьбой, все замедлили шаг, продолжая начатый разговор.

— Мы тут говорили о потерянных племенах, — со слабой улыбкой сказала Марджери, — и о вашем предположении, будто американские индейцы являются евреями. Если вы правы и это так, то непонятно, почему так сильно изменилась их внешность и почему они утратили так много из своих древних обычаев и верований.

— Утратили! Удивляться следует иному — как они по прошествии двух тысячелетий и даже более того умудрились столь многое сохранить! Куда бы я ни взглянул, мне всюду бросаются в глаза зримые приметы происхождения этого народа. Вы, наверное, читали Библию, Марджери, — чего, к сожалению, никак не скажешь о всех жителях приграничья, — но вы-то, наверное, читали, поэтому в разговоре с вами я смело могу на нее ссылаться. Так вот, с вашего разрешения, я спрошу вас, помните ли вы место в Библии, где говорится о козле отпущения у древних евреев? Оно находится в Книге Левит^[143], повествующей о многих таинственных обычаях, в том числе о том, что связано с козлом отпущения^[144].

— Я только один раз прочла Книгу Левит — в школах Новой Англии ее не читают. Помню лишь, что она рекомендует согрешившему еврею привести козла священнику и тот отпустит ему грех. Отсюда, верно, и пошло выражение «козел отпущения».

— Вот что значит учение! — воскликнул Бурдон в простоте душевной. — Для меня это совершенная новость, хотя я тысячи раз слышал да и сам употреблял выражение «козел отпущения». Значит, все имеет некий скрытый смысл; теперь, когда я это понял, самая идея о потерянных племенах представляется мне наполовину менее чудовищной.

Марджери полюбила бортника отнюдь не за знание Библии, иначе для нее, более осведомленной в этой области, наивное замечание Бурдона явилось бы ударом в самое сердце. Оставив без внимания слова Бурдона, говорившие о его необразованности, Марджери, подчиняясь зову своего живого ума, продолжила разговор о козлах отпущения.

— Что вы имели в виду, говоря о козлах, мистер Аминь? — спросила она. — И какое отношение они имеют к нашей стране?

— Почему в древности козлами были заселены здешние леса и пустыни, Марджери? Для того, несомненно, чтобы десять племен, гонимые победителями и жестокими надсмотрщиками, могли найти здесь пропитание. Под влиянием времени, климата, новой для них пищи козлы изменились, как и сами евреи, но до сих пор сохранили раздвоенное копыто, рога, привычки и все главные особенности, отличающие козлов Аравийского полуострова. Да. да, в конце концов естествоиспытатели придут к выводу, что многочисленные виды оленей^[145], обитающие на этом континенте, не что иное, как мутации козлов отпущения древности, претерпевших изменения под воздействием внешних обстоятельств, иногда даже в лучшую сторону.

Миссионер еще ни разу не заходил так далеко в своих рассуждениях, которые бесконечно удивили его молодых друзей. Когда речь заходила о евреях, Бурдон, не зная хорошо предмета, предпочитал отмалчиваться, но об оленине, медвежатине, бизоньих окороках ему было известно больше, чем кому-либо, не считая, конечно, профессиональных охотников и трапперов. И он никак не мог поверить, что американские олени или даже антилопы были некогда козлами^[146] и незамедлительно высказал несогласие с подобной теорией.

— Извините, пастырь Аминь, — воскликнул он, — вы вот заговорили об олене. Если бы вы ограничивались в своих рассуждениях одними евреями, я бы еще мог вам поверить, но олень все испортил. Что касается козлов отпущения, то раз Марджери с вами соглашается, тут ваше толкование скорее всего правильно, хотя, по мне, от таких животных следует держаться подальше, а не идти за ними, как, по вашим словам, сделали евреи. Но если вы в вашей теории относительно индеев так же далеки от истины, как в утверждениях о лесной дичи, то я бы посоветовал вам сменить веру.

— Не думайте, Бурдон, что моя вера покоится на столь зыбкой основе. Человек может неправильно толковать пророчества, но оставаться при этом истым христианином. Что ни говорите, есть весьма веские основания считать правдоподобным предположение о постепенном превращении козла в оленя, особенно в антилопу. Ведь никто из нас не думает, что Ной взял в ковчег всех существовавших в то время животных: он выбрал из них только родоначальников, то есть очень немногих. Если все люди произошли от Адама, то почему все олени не могут произойти от козла?

— Не знаю, что и сказать насчет людей, вы, пастор, меня прямо озадачили; и все же люди есть люди, где бы они ни жили. Люди бывают темными и светлыми, высокими и низкими, с волосами прямыми и курчавыми, и все же сразу видно — это люди. А разные они из-за своеобразной пищи, климата, образа жизни; но, Господи помилуй, у козла-то ведь есть борода, пастор!

— Что же тогда, по-вашему, случилось с тысячами козлов отпущения, которых древние евреи были вынуждены выпустить на волю, а, Бурдон? Ну-ка отвечайте.

— С таким же успехом, сэр, вы можете спросить меня, что сталось с тысячами евреев, которые этих козлов выпустили. Да умерли, наверное, тысячу лет назад. Козлы даже индеям не нравятся.

— Все это, Бурдон, великая загадка, куда более трудно разрешимая, чем наш друг Питер, которого вы так часто называете таинственной личностью. Да, кстати, он дал мне поручение — свершить обряд между вами и Марджери, — о котором я чуть не забыл. Из разговора с ним я вынес впечатление, что это каким-то образом связано с нашей безопасностью. Я не сомневаюсь, что у нас есть враги среди этих дикарей, хотя, вероятно, есть и добрые друзья.

— Так что у вас за поручение, касающееся меня с Бурдоном? — удивленно спросила Марджери: суть его она уловила, едва пастор раскрыл рот, но чем оно было вызвано — не понимала.

Миссионер предложил сделать остановку, нашел подходящее место и лишь тогда передал своим товарищам содержание беседы с Питером. Читатель, полагаю, уже понял, что Бурдон и Марджери с недавнего времени говорили о предстоящем бракосочетании безо всяких обиняков. Молодой человек настаивал на том, что медлить незачем, что разумнее и безопаснее всего пожениться сейчас же. Хотя американские дикари не склонны, как правило, насильничать над своими пленницами и редко берут в свой вигвам скво против ее воли, бортник опасался за свою любимую. Марджери была достаточно хороша собой, чтобы привлечь внимание к себе даже в городе; а в тот день, о котором мы рассказываем, не один воин свирепого вида выразил восхищение ее красотой, хотя сделал это на индейский манер. Романсы, комплименты, стихи не входят в ритуал ухаживания американского дикаря; но язык восхищения женской красотой при помощи глаз настолько универсален, что понять его нетрудно. Одному из могущественных вождей, располагающему сильным войском, могло прийти в голову, что неплохо бы иметь бледнолицую скво в своем вигваме; и хотя принуждать женщину не принято, но и идти против желания столь важного лица тоже не годится. А вот брачные узы, если в данном случае это выражение применимо, считались священными; и Марджери, состоящая в браке, подвергалась бы меньшей опасности, чем Марджери незамужняя. Среди индейцев, как и в цивилизованном обществе, бывают, конечно, случаи злоупотребления властью в любви, но они редки и вызывают всеобщее осуждение.

Бортник поэтому с готовностью встретил предложение Питера. А Марджери под воздействием своего возлюбленного отказалась от доброй половины своих возражений против его доводов и была отчасти побеждена еще до того, как бортник получил подкрепление в виде предложения Питера. Побудительные мотивы Питера были так завуалированы, что ни один из троих не мог их разгадать. Боден, правда, строил кое-какие догадки, которые были не так уж далеки от истины. Он предположил, что таинственный вождь, хорошо относясь к Марджери, хочет как можно надежнее обезопасить ее от попадания в индейский вигвам, а что, как не женитьба, защитит ее наилучшим образом? Это не совсем точно совпадало с мыслью Питера, но соответствовало его намерениям. Он стремился спасти жизнь девушке, которая вниманием к нему и мягкой женственностью расположила его к себе, а лучшим средством для этого явилось бы бракосочетание с великим знахарем — бортником. Судя по себе самому, Питер сомневался, чтобы индейцы, осуществляя свой великий план мести бледнолицым, осмелились тронуть колдуна такой силы, как Бурдон; со своей стороны великий вождь не возражал бы, чтобы Бурдон избежал возмездия, лишь бы с ним целой и невредимой ушла Марджери. Последнее играло главную роль в его рассуждениях, ибо насчет магических способностей бортника у Питера не было полной ясности — составляют они опасность для краснокожих или нет. Человек невежественный, он мог лишь мучиться сомнениями и теряться в догадках. Он видел проявление чар Бурдона своими глазами, но словно сквозь стекло, смутно.

Марджери хотела оттянуть церемонию, по крайней мере так, чтобы на ней могли присутствовать ее брат с женой. Но Бурдону это не понравилось: а вдруг, подумал он, Гершом станет возражать против скоропалительной церемонии бракосочетания, опасаясь, что, как только брак отдалит от него сестру, Бурдон, лишенный такого важного стимула, как освобождение любимой, не будет печься о спасении остальных с прежним рвением. Возможно, эта мысль и была несправедливой, но она пришла Бурдону в голову, и он обрадовался, когда миссионер испросил разрешения произвести брачный обряд, не откладывая в долгий ящик, тут же на месте.

В Америке бракосочетание совершается без особых церемоний, в очень многих случаях вообще без участия священнослужителя. А если все же венчание происходит по церковному ритуалу, то у большинства сект кольца отсутствуют, отец не отдает невесту жениху и не исполняются многие другие обряды, которые Церковь свято блюла в старину. Поэтому ничто не мешало пастору соединить влюбленных узами брака, и после довольно длительных уговоров Марджери наконец согласилась дать обет верности своему избраннику не сходя с места. Марджери очень хотела бы, чтобы рядом стояла Дороти — женщины любят в такие важные минуты жизни иметь опору в лице представительницы своего пола, но подчинилась необходимости немедленно совершить «процедуру», как выражались миссионер и бортник.

Лучше алтаря было не сыскать во всем этом огромном краю, ибо он был сотворен самой природой.Бурдон и его хорошенькая невеста встали перед ним, исполнившись торжественностью момента. Милый миссионер стоял в тени голубого дуба^[147], в самом центре этих прогалин, так напоминавших парк, где все дышало свежестью, красотой и радостью. Травяной покров, короткий и ярко-зеленый, не уступал самому ухоженному газону. Вокруг благоухали цветы — скромные и нежные, как сама невеста. Между рядами деревьев открывались великолепные виды, словно принадлежащие кисти художника, которого пригласила себе в помощь госпожа природа, создавая пейзаж. Под балдахином, которым служили ветви деревьев и бездонный свод небес поверх них, врачующиеся, а вслед за ними и миссионер с достопочтенным капралом преклонили в молитве колена на зеленый ковер. Вот в такой обстановке на изумительных прогалинах в дубровах получили благословение на брак Марджери Уоринг и бортник. Ни один готический храм с его вычурными приделами и покрытыми орнаментом колоннами не был бы и наполовину так хорош для бракосочетания такой пары.

Глава 22

У дикаря угрюмый вид,

Он исповеднику грозит:

Ковезас — ковезас — тавич — вессассин,

Пусть мой отец следит, где Борназин;

Ведь сердце женщины в его груди дрожит,

Мое же сердце тверже, чем гранит.

Уитьер

Давайте покинем сейчас молодоженов на пути к дому и возвратимся в Круглую прерию. Бывалый наблюдатель подобных зрелищ без труда обнаружил бы в поведении вождей признаки того, что они лишены единодушия и полны сомнений, хотя обсуждение еще не начиналось. Питер, по своему обыкновению, держался как признанный авторитет, не брезгуя ничем, что подтверждало его влияние. Весьма возможно, что его старания подстегивались деликатностью ситуации — ему предстояло отречься от многого из того, за что он прежде так горячо ратовал.

А вот Унгкве выглядел так, словно ничто его особенно не тревожило. Все его существо выражало полную безмятежность: он был уверен, что победу ему принесет мощный взрыв красноречия, внезапно снисходящего на него в тех случаях, когда он вынашивает в душе какой-нибудь злой замысел.

Мы не станем вдаваться в подробности и рассказывать, как вожди сходились. Совет происходил на самом краю прерии, где она переходит уже в прелестную прогалину, так что глаз мог наслаждаться видом этой бесплодной естественной лужайки, а тело — тенью от деревьев. В круге сидели только вожди, а «храбрецы» и молодые воины расположились все вместе неподалеку, так чтобы до них долетало каждое слово. После того как трубка была раскурена и все прочие обычаи соблюдены, поднялся первый оратор — Медвежий Окорок.

— Братья, — сказал он, — нас призвали в Круглую прерию для участия в Великом Совете. Мы и раньше встречались, но не здесь. Здесь мы собрались впервые. Чтобы попасть сюда, мы проделали длинный путь. Но некоторые из наших собратьев проделали еще более длинный путь. Они сейчас в Детройте. И там они для того, чтобы встретиться с нашим Великим Отцом в Канаде и взять скальпы янки. Сколько они взяли скальпов — мне неведомо, иначе я бы вам сказал. Мне нравится считать скальпы янки. По мне, лучше считать скальпы янки, чем скальпы краснокожих. Осталось еще очень много скальпов янки. Янки много, и у каждого янки есть скальп. А лучше бы их было поменьше. Когда бизоны приходили слишком большими стадами, наши отцы собирались вместе и охотились на них. Их сыны должны поступать так же. Ведь мы сыны своих отцов. Они говорят, что мы похожи на них, говорим как они, живем как они, так давайте же и поступать будем как они. Я кончил, пусть скажет другой.

После этой краткой речи, несколько напоминавшей вступительное слово председателя на собрании в цивилизованном обществе, некоторое время все молча курили, ожидая, что следующим возьмет слово Питер. Но этого не произошло, и Воронье Перо, желая дать великому вождю собраться с мыслями, решил заполнить паузу. Он был больше воин, чем оратор, слушали его с большим уважением, вызванным, однако, не столько его словами, сколько деяниями. В его речи, разумеется, было много самовосхваления, присущего индейцам.

— Мой брат говорил вам о янки, — начал он. — Их много, сказал мой брат. Лучше бы их было поменьше, сказал он. Он не вспомнил о тех, кто сидит рядом с ним. А может, он не знает, что с последней луны янки стало на три человека меньше. Воронье Перо взял в Чикаго три скальпа. Там взяли много скальпов. Янки, должно быть, больше, чем бизонов в Великих прериях, если они теряют столько скальпов, а посылают все новых воинов. Я — потаватоми. Мои братья знают это племя. Это племя не евреев, это племя индеев. Это великое племя. Оно никогда не было потерянным. Оно не может потеряться. Нет другого племени, которое так же хорошо знало бы все тропы, все ходы и выходы, все дороги к любой точке, куда надо пройти. Глупо говорить, что можно потерять потаватоми. Я не говорю об оттава, я говорю о потаватоми. Мы не евреи. Мы не хотим быть евреями. А раз не хотим, то и не будем. Ошибается наш отец, который шел так далеко, чтобы сказать нам, что мы евреи, а не индеи. Я никогда раньше не слышал об этих евреях. И я не хочу больше слышать о них. Если человеку надоедает слушать, он не будет держать уши открытыми. Тогда говорящему оратору лучше сесть на свое место. Потаватоми закрыли свои уши для речей великого пастора и знахаря бледнолицых. Может, его слова и правда для других племен, но для потаватоми это не правда. Мы не потерялись; мы не евреи. Я сказал.

Речь Вороньего Пера встретила всеобщее одобрение. Мысль о том, что индейцы вовсе не индейцы, а евреи, никак не могла понравиться тем, кто слушал рассуждения по этому поводу. Поэтому выступление Вороньего Пера обладало тем огромным преимуществом, что отражало общее отношение к этому интересному вопросу. А в подобных случаях можно многого достигнуть, не прибегая к ухищрениям красноречия или к сложным логическим построениям. И речь Вороньего Пера вообще имела больший успех, чем речь первого оратора.

Теперь уже все были твердо уверены, что встанет Питер. Он не встал. То ли таинственный вождь еще не был готов к тому, чтобы выступить, то ли намеренно накалял нетерпение аудитории, оттягивая свое выступление. Минут десять, не меньше, все молча курили. Наконец, явно для того, просто, чтобы скоротать время, поднялся вождь, чье имя в переводе означало Дубовый Сук. Памятуя успех, выпавший на долю Вороньего Пера, он в продолжение его линии также напал на теорию миссионера, но с другой стороны.

— Я индей, — сказал Дубовый Сук. — Мой отец был индеем, и мать моя была дочерью индея. Все мои предки были краснокожими и их сыновья тоже. Почему я должен хотеть быть кем-нибудь иным? Я спросил у моего брата, знахаря-пастора, и он признался, что евреи — бледнолицые. Зря он в этом признался, если желает, чтобы индеи стали евреями. Кожа у меня красная^[148]. В такой цвет ее выкрасил Маниту моих праотцев, и их сын не будет пытаться смыть его. Смойте красный цвет с моего лица, и я стану бледнолицым. Никакой боевой раскраски не хватит тогда, чтобы скрыть мой позор. Нет, я родился краснокожим, краснокожим и умру. Иметь два лица плохо. Индей не змея, чтобы менять свою кожу. Он хочет сохранить кожу, в которой родился. В этой коже он играл ребенком; в ней пошел впервые на охоту; по ней его узнают медведи и олени; в ней он встал на тропу войны, и враги, завидев ее, затрепетали; скво узнает его по коже, когда он возвращается к себе в вигвам; и когда он умирает, его хоронят в той же коже, в какой он родился. Кожа у человека одна, и она имеет один цвет. Вначале она невелика — маленькому ребенку зачем большая кожа? Но ребенок растет, а вместе с ним растет и его кожа, и ее хватает даже самому большому воину. И все потому, что Великий Дух прилаживает кожу к человеку. А все, что делает Маниту, хорошо.

У моих братьев есть скво, а у скво есть детишки. Разве скво раскрашивают младенцев цветными камнями? Нет, в этом нет надобности. Маниту окрашивает их в красный цвет еще до того, как они появляются на свет. Как это происходит, я не знаю. Я всего-навсего бедный индей и знаю лишь то, что вижу своими глазами. Я видел, что младенцы рождаются красными, а воины красными умирают. И при жизни они тоже красные. И этого достаточно для меня. Их предки никогда не могли быть бледнолицыми, иначе на детях были бы белые пятна. А их нет.

Воронье Перо говорил о потерянных евреях. Меня это не удивило. По-моему, так все бледнолицые — потерянные. Бросают свои места охоты и идут на чужие. Инд ей так не поступают. Потаватоми не убивают оленей айова, а оттава — оленей меномини. Каждое племя знает, где его дичь. А все потому, что они не потерянные. Мой бледнолицый отец желает мне добра. Он проделал долгий трудный путь, чтобы рассказать нам о своем Маниту. За это я ему благодарен. Я благодарен всем, кто желает мне добра. А тем, кто желает мне зла, я наношу удар сзади. Таков обычай у нас, у индеев. Я не хочу обижать знахаря-пастора, потому что он, думаю я, желает мне добра, а не зла. Но закон у него странный. Закон велит быть добрым к тем, кто причиняет тебе вред. Краснокожие не признают такого закона. Это плохой закон. Я не удивляюсь, что племена, жившие по такому закону, потерялись. Они не умеют отличать своих врагов от друзей. Они не знают, с кого надо снимать скальп. А что это за воин, который не может найти, с кого бы ему снять скальп? Нет, такой закон превратит в женщин храбрейших из храбрых на всех прогалинах или в прериях. Он, может, и хорош для евреев, которые потерялись, но для индеев, которые знают, по каким тропам ходить, он плох. Пусть скажет другой. Эта краткая декларация по вопросу, столь недавно поднятому в Совете, вызвала у слушателей огромное удовлетворение. Все присутствующие явно предпочитали быть краснокожими, знающими, где они находятся, чем бледнолицыми, сбившимися с пути и заблудившимися. Незнание дороги — бесчестие для американского дикаря, и он никогда не согласится признать, что этим пороком страдает та часть большой человеческой семьи, к коей он принадлежит. Слова о том, что янки «потерялись» и с тех пор блуждают невесть где, усладили слух большинства сидевших в круге вождей и невероятно повысили ораторскую репутацию Дубового Сука, попавшего, можно сказать, точно в яблочко.

Воцарилась долгая томительная пауза, в продолжение которой трубка мира сделала не один круг. Прошло не менее получаса после выступления Дубового Сука, прежде чем Питер поднялся со своего места. К этому моменту слушатели уже сгорали от нетерпения и любопытства. Они понимали, что раз Питер так долго колеблется и размышляет, никак не решаясь заговорить, то для этого должна быть причина чрезвычайной важности. И когда таинственный вождь, великий сниматель скальпов, встал, чтобы раскрыть рот и сказать свое слово, слушатели замерли, пожирая Питера глазами. Он, однако, встав, еще какое-то время осматривался вокруг себя молча, словно желая окончательно собраться с мыслями, прежде чем доверить их языку.

— Что есть земля? — вопросил Питер, и в мертвой тишине его низкий гортанный голос донесся даже до самого отдаленного из слушателей, внимавших ему с восхищением и любопытством. — Земля — это одна равнина, сливающаяся с другой; реки, следующие друг за другом; озера, следующие друг за другом; и замечательные леса, вроде бы без конца и края, отданные людям для жизни в них. Великий Дух разделил эти бескрайние земли между всеми людьми, предоставив каждому народу свой участок для охоты. А людей он покрасил в разные цвета. Любимцев своих — в красный, ибо таков цвет и его кожи. На краску для менее любимых детей своих он поскупился — они красные только местами. Нелюбимых же Великий Дух макнул в черную краску, и они стали чернокожими. Таких цветов бывают люди. Может, встречаются и иные, но я их не видел. А говорят, что встречаются. Увижу, тоже буду знать.

Братья, весь этот разговор о потерянных племенах — глупый разговор. Мы не потерялись. Мы знаем, где мы находимся, и знаем, откуда пришли янки на горе нам. Мой брат говорил хорошо. Если кто и потерялся, то это янки. Янки и есть евреи, которые потерялись. Близится время, когда они будут найдены, и тогда они снова обратятся взорами к восходящему солнцу. А пока что они так давно смотрят на заходящее солнце, что лишились способности ясно различать предметы. Слишком долго смотреть в одну точку нехорошо. Янки так долго смотрели на наши охотничьи угодья, что у них потемнело в глазах. Охотничьи угодья они видят, а воинов, что на них, замечают не всех. Но со временем они научатся их считать.

Братья, сотворив человека, Великий Дух поставил его на землю и велел жить на ней. Наши легенды по-разному говорят о том, из чего он его сделал. Некоторые утверждают, что из глины и что, направляясь в Вечные охотничьи угодья, где его ждет непреходящее блаженство, человек снова становится глиной. Я не берусь сказать, так ли это, потому что не знаю. Нехорошо говорить то, о чем мы не знаем, правда это или нет.

Я хочу говорить только правду. Но вот что мы знаем: если воин умирает и мы кладем его в землю, а много лет спустя приходим на это место, то не находим ничего, кроме костей. Все остальное исчезает. А от стариков я слышал, что со временем и костей не найти. Так бывает с деревьями; и с людьми, видно, происходит то же. С людьми, но не с охотничьими угодьями. Они даны нам навечно.

Братья, вы все знаете, зачем мы собрались в этой прерии: чтобы сосчитать бледнолицых и подумать, как сделать так, чтобы их стало поменьше. Сейчас для этого самое подходящее время. Они вырыли топор войны и пошли друг на друга; а когда краснокожий слышит о скальпах, снятых с бледнолицых, сердце его радуется. Я не думаю, что наш Отец из Канады больше нам друг, чем Великий янки дядя Сэм. Правда, Отец из Канады дает нам больше пороха, одеял и томагавков, чем янки, но ведь все это делается для того, чтобы мы сражались на его стороне. И мы будем сражаться на его стороне. Потому что янки — наши враги. Мы будем сражаться против его врагов, которые нам тоже враги.

Братья, нам пора подумать о наших детях. Один мудрый вождь однажды рассказал мне, сколько зим тому назад среди краснокожих появился первый бледнолицый. Это случилось не так уж давно. Еще живы индеи, чьи отцы видели первых бледнолицых. Их было мало. И в ту пору они походили на маленьких детей; но сейчас они все возмужали и стали зрелыми мужами. Среди них множество знахарей, которые учат, как растить детей. Индеи этого не умеют. Из-за оспы, «огненной воды», невезения в охоте и морозов мы пребываем в нищете и дети наши вырастают не так быстро, как дети бледнолицых.

Братья, все это произошло на протяжении жизни трех старых вождей. Один рассказал об этом другому, а другой — третьему. Три вождя сохранили для нас сие предание. И оно от них дошло до меня. На этой палке (Питер поднял над головой оструганную ясеневую палку, в качестве доказательства) я сделал зарубки по числу упомянутых ими зим и с тех пор каждую зиму добавляю новую. Вот, взгляните, зарубок не так ула и много. Некоторые краснокожие уверяют, что бледнолицых уже стало у нас больше, чем листьев на деревьях. Я этому на верю. Эти зарубки говорят об ином. Верно, что число бледнолицых быстро растет, что у них много детей и оспа редко уносит их жизни, верно и то, что они мало воюют. Но посмотрите повнимательнее на эту палку. На ней отмечено так мало зим, разве могло за это время прийти столько каноэ, полных людьми? Нет, не могло. Истории, которые нам рассказывают, лгут. Их придумали бесчестные люди. У нас хватит сил вытеснить чужеземцев в Великое Соленое озеро и получить обратно все наши охотничьи земли. Вот чего я желаю.

Братья, я взял много скальпов. Эта палка поведает вам, сколько именно. — И тут на сумрачном лике оратора на миг мелькнуло уже упоминавшееся нами выше жуткое выражение жестокости, которое усилило сочувствие аудитории ко всем его словам. — Их, повторяю, много. И каждый снят с головы бледнолицего. А с краснокожего я снял скальп двадцать зим тому назад. И больше никогда не сниму. Наши воины все нужны нам, чтобы оттеснить чужеземцев.

Братья, есть индеи, которые толкуют о разных индейских племенах. Отдаленные кажутся им чужаками. Говорю вам, мы все дети одного отца. Кожа у нас у всех красная. Я не вижу разницы между оджибвеем и сауком или сиу. Мне нравятся даже чироки. — В этом месте выступления Питера некоторые слушатели всем своим видом выразили решительное недовольство. Дело в том, что как раз в это время воины племен из района Великих озер дошли до самого Мексиканского залива, чтобы обрушить топор войны на живущих там индейцев, которых ненавидели лютой ненавистью. — В каждом из сынов этих племен течет кровь наших общих праотцев. Мы все — братья, и жить нам должно как братьям. Если мы хотим брать скальпы, то для этого есть сколько угодно бледнолицых. Я знаю это. Я и моя рука, которая часто делала это в прошлом и будет делать в будущем. Если бы каждый индей взял столько скальпов, сколько взял я, чужеземцев сейчас осталось бы очень мало.

Братья, вот что еще я хочу сказать. Я хочу послушать, что скажут другие, а сам пока не скажу все, что знаю. Но об одном скажу, потому что должен сказать. Я тут говорил, что надобно снять скальпы со всех бледнолицых, которые сейчас находятся около нас. Я полагал, что их будет больше, но остальные не пришли. Может, испугались. Бледнолицых всего лишь шестеро. Шесть скальпов — это немного. Мне жаль, что их так мало. Но мы вольны пойти туда, где их будет больше. Один из этой шестерки — колдун. Я и не знаю, что подумать. Может, и хорошо взять его скальп. А может — плохо. Колдуны обладают великой силой. Вы сами видели, на что способен этот бортник. Он умеет разговаривать с пчелами. А эти маленькие насекомые забираются в самые потаенные места и видят там то, чего не видят индеи. Такими их сотворил Великий Дух. Вот мы получим обратно всю нашу землю, а вместе с нею и пчел, соберем Совет и решим тогда, что с ними делать. А пока мы больше ничего о них не знаем, я не хочу трогать скальп этого бортника. А то как бы не случилось большого зла. Я знал одного колдуна бледнолицых, с которого сняли скальп, и оспа убила половину войска, которое взяло его в плен и оскальпировало. Не стоит затеваться с колдунами. Тому всего несколько дней, как я очень желал скальп этого молодого человека. А сейчас не желаю. Потому что опасаюсь, как бы это не было опасно. Мое желание — отпустить его, пусть уходит, вместе со своей скво. А с остальных мы снимем скальпы.

Хитрый Питер намеренно упомянул о Марджери только в самом конце своего выступления, хотя беспокойство за девушку не покидало его ни на минуту. Его заступничество за бортника мало кого удивило — такое сильное впечатление произвел Бурдон сегодня утром на вождей. Суеверные дикари Америки, как правило, живут в великом страхе перед колдовством. Им казалось крайне опасным замышлять смерть человека, повелевающего даже жужжащими вокруг них пчелами. А вдруг они сейчас доносят ему обо всем, что происходит на Совете! И несколько сидевших в кругу бывалых воинов самой свирепой внешности, лишенные, судя по их виду, малейших признаков человечности, с неудовольствием подумали, что уж колдун-то наверное знает, кто ему друг, а кто — враг.

Когда Питер закончил свою речь и сел на место, только один из присутствующих вождей был полон решимости выступить против его плана избавить Бодена и Марджери от страшной участи. Другие колебались, не зная, что и подумать о столь неожиданном и странном предложении, хотя нельзя сказать, что они были горячими сторонниками первоначального замысла поголовного уничтожения всех белых. Этим исключением был Унгкве. Как уже говорилось выше, этот человек, ставший вождем не столько благодаря своим заслугам, сколько из-за снисходительности окружающих, не мог простить Питеру его авторитета и был склонен выступать против него, хотя и соблюдая при этом, в соответствии с законами дипломатии, величайшую осторожность. Сейчас, однако, ему предоставилась редкостная возможность нанести Питеру удар, и он решил не пренебрегать ею. Но коварный индеец, привыкший сдерживать свои желания и порывы, не поддался первоначальному импульсу, побуждавшему его немедленно вскочить и дать ответ Питеру, а продолжал спокойно сидеть, выжидая, когда придет его час.

Хотя индеец благодаря традиционной выдержке прекрасно владеет собой, он тем не менее всего лишь человек со всеми присущими ему слабостями. Убедительным доказательством этой истины служит Дубовый Сук. Только что преуспев неожиданно для себя в искусстве красноречия, он не мог упустить случай еще раз блеснуть своими способностями. Поэтому следом за Питером поднялся он.

— Братья мои, — начал Дубовый Сук, — меня назвали по имени дерева. Вы все знаете, какого именно. Это дерево не годится для лука и стрел; оно не пригодно и для каноэ; костер из него получается не лучший, хотя оно горит и дает при этом тепло. У него мало применений. Есть его нельзя. Сока, как у клена, годного для питья индеям, в нем нет. Метлы из него плохие. Но у него, как у всех деревьев, есть ветки, и ветки эти твердые. Твердые ветки — хорошие ветки. Сучья дуба не гнутся, как сучья ивы, ясеня или пекана.

Братья, я Дубовый Сук. И я не хочу гнуться. Если я что решил, то пусть так оно и остается. А решение мое в том, что нужно снять скальпы со всех бледнолицых, которые сейчас на прогалинах. И менять его я не собираюсь. Дуб ломается, но не сгибается. Дуб тверд.

И Дубовый Сук уселся, вполне довольный тем, что он дважды за один день отличился красноречием. Правда, на сей раз его краткое, но очень поучительное сообщение о позиции, занимаемой им в обсуждаемом вопросе, было встречено с меньшим воодушевлением, хотя и с уважением. Некоторые вожди сочли аналогию между именем человека и принятым им решением если не совсем логичной, то, во всяком случае, вполне допустимой. А что человек должен поступать в соответствии со своим именем, казалось им более чем справедливым. Если имя его напоминает о твердости, значит, и ему подобает быть твердым. В этом они ненамного отличаются от людей цивилизованных, которые слишком часто склонны действовать вопреки своим убеждениям, лишь бы не выходить, как говорится, «из образа», присущего, по их мнению, им.

Неожиданная поддержка со стороны Дубового Сука не только удивила, но и обрадовала Унгкве. Он достаточно хорошо знал человеческую натуру, чтобы понять — подоплекой непредвиденной оппозиции Дубового Сука служило нахлынувшее на того честолюбивое желание противоречить великому таинственному вождю Питеру; и Унгкве это как раз пришлось по душе.

Оппозиции, исходящей из разума, всегда можно противопоставить разумные же доводы, если таковые существуют; иное дело противостояние, порождаемое каким-либо чувством — оно, как правило, отличается большим постоянством. Все это отлично понимал и умел использовать вождь невзрачного вида по имени Хорек. Он счел момент подходящим и решил «ковать железо, пока оно горячо». После приличествующей обычаям паузы хитрый индеец поднялся и с благоговением оглядел присутствующих, словно сомневаясь, смеет ли он высказывать свои мысли в присутствии столь многих мудрых вождей. Показав таким образом, сколь ничтожным он считает себя перед лицом почтенного собрания, он начал говорить.

— Меня зовут Хорек, — сообщил он скромно. — Мое имя не повторяет названия самого могущественного из лесных великанов, как имя моего брата; хорек — разновидность крысы^[149], животного, живущего своим умом. Меня назвали правильно. Мое племя не ошиблось, дав мне это имя. Но не у всех индеев есть свои имена. У моего великого брата, который однажды сказал нам, что надобно снимать скальпы со всех белых, а теперь говорит, что скальпы снимать надо, но не со всех белых, у него имени нет. Бледнолицые зовут его Питером. Это хорошее имя. Но это имя бледнолицых. Мне бы хотелось узнать настоящее имя моего брата. Нам неведомо, к какому народу он принадлежит, к какому племени. Одни говорят, что он оттава, другие — что айова, а иные даже полагают, что он сиу. Я слышал, что он из Делавэра^[150], из Страны восходящего солнца. Есть и такие среди индеев, которые думают и говорят, что он чироки! Но у этих людей вместо языка змеиное жало. Я этому не верю. Это ложь. Так говорят лишь для того, чтобы навредить моему брату. Так говорят плохие индеи. Но нам безразлично, что говорят они. Пусть говорят.

Братья мои, я хочу, чтобы мы знали, из какого племени этот великий вождь, который то велит снимать скальпы, то велит не снимать. Может, тогда мы поймем, почему он говорит по-разному. Я верю всему, что он говорит, но желал бы знать, почему он так говорит. Всегда хорошо знать, почему мы верим тому или иному. Я слышал, как мой брат посоветовал отпустить этого бортника к его народу, но не понимаю, почему это было бы правильнее всего. Наверное, это потому, что я бедный индей: недаром меня зовут Хорьком. Я то самое животное, которое пролезает в маленькие отверстия. Такова моя природа. Бизон скачет по открытым прериям, и догнать его по силам только всаднику. А с хорьком все иначе: он пролезает в маленькие отверстия. Но он всегда смотрит, куда идет.

Великий вождь без имени и племени говорил о скво бортника. Этот вождь боится такого великого колдуна и желает, чтобы он ушел, взяв с собой все, что есть в его вигваме. У него нет скво. В его доме живет молодая скво, но она не его скво. А значит, нет нужды отпускать ее вместе с колдуном. Если мы возьмем ее скальп, это не может обернуться для нас вредом. Здесь мой брат ошибается. Пчелы жужжали слишком близко — от его уха. А у хорьков, как у всех прочих животных, острый слух; и я слышал, что эта молодая скво вовсе не приходится скво бортнику.

Ежели индеям надлежит брать скальпы со всех бледнолицых, то почему бы нам не начать с тех, что уже находятся в наших руках? Нож готов, голова рядом, нужна лишь рука, которая возьмется за нож. Но и рук таких в избытке. Бедному маленькому хорьку, который в поисках добычи пролезает в самые маленькие отверстия, кажется неправильным отпускать уже пойманную добычу. Я буду доволен, если мой великий брат, который не велит нам снимать скальп с бортника и той, которую он называет его женой, скажет нам, из какого он племени. Я — невежественный индей, а потому хочу узнать, что только можно; и это я тоже хочу узнать. Может, тогда мы поймем, почему вчера он дал нам один совет, а сегодня совсем другой. Для этого есть своя причина. И я хочу ее узнать.

И Унгкве медленно опустился наземь. Он говорил чрезвычайно скромно, всем своим видом выказывая собственное ничтожество. Точно так же ведет себя порой какой-нибудь наш демагог, который рассыпается в комплиментах своей аудитории, не переставая при этом умалять собственные заслуги и выдавая себя чуть ли не за последнего человека. Питер с первых же слов Унгкве понял, что имеет дело с умным противником, и постарался ничем не выдать охватившего его возмущения, вызванного тем, что столь незадачливый вождь осмелился ему противоречить. Питер, человек бывалый, владел всеми хитроумными приемами властвования над людьми и собирался с их помощью достигнуть великой цели. Таковой было фактическое уничтожение белой расы, и во имя этой идеи он был готов на все. Но сейчас, когда впервые за много лет во мраке его души мелькнул проблеск человечности, против него неожиданно выступил один из тех людей, которых ему стоило огромного труда склонить на сторону своих заветных планов! Будь это хотя бы прославленный вождь, с этим еще можно было бы примириться; но против него, против Питера, поднял голос человек, который, судя по его прошлой жизни, хорошо известной Питеру, не имел ни малейшего права открывать рот на таком синклите. Неудивительно, что дикарь, на протяжении многих лет пользовавшийся непререкаемым авторитетом и не привыкший к возражениям, кипел от возмущения. Скрывая его под маской невозмутимого спокойствия, таинственный вождь встал, чтобы ответить Унгкве.

— Мой брат сказал, что он Хорек, — начал Питер, оглядывая круг суровых лиц, устремленных в его сторону. — Хорек — животное маленькое. Он проползает сквозь самые мелкие отверстия, но в этом нет ничего хорошего. Он ни на что не годен. И когда он проходит сквозь мелкие отверстия, то вовсе не для того, чтобы сделать добро индеям, а лишь ради своих интересов. Мне хорьки не нравятся.

Мой брат не опасается бортника. А сам он может сказать, о чем жужжит пчела? Если может, пусть расскажет нам. Пусть покажет нашим молодым людям, где они найдут еще меда, где забьют медведя для следующего праздника, где прячутся в лесах воины.

Мой брат говорит, что у бортника нет скво. Откуда ему это известно? Он жил с бортником в одном вигваме, греб с ним в одном каноэ, ел вместе с ним и скво оленину? Хорек — тварь очень маленькая. Она может пробраться в жилище бортника и подсмотреть, кто там живет, что там делают, что едят, кто его скво, а кто не его. Поступил ли так наш хорек? Я его там ни разу не видел.

Братья, Великий Дух поступает по-своему. Он не останавливается на своем пути, чтобы выслушивать хорьков, хотя знает, что такие животные существуют наряду со змеями, жабами и вонючками. Великий Дух всех их знает, но не обращает на них внимания. Он мудр и прислушивается только к голосу своего разума. Совету великих вождей надо следовать его примеру. Поступать лишь по своему разумению. Это будет мудро. А прислушиваться к мнению хорька неразумно.

Братья, вам только что сказали, что этот хорек не знает, в каком племени я родился. А к чему вам это знать? Было время, индеи вели себя безрассудно. Бледнолицые забирали одно за другим их охотничьи угодья, а они откопали топор войны и пошли с ним против своих друзей. Индеи снимали скальпы с индеев. Индей ненавидел индея, одно племя ненавидело другое. Я не принадлежу ни к одному племени, никто не может ненавидеть меня из-за моего народа. Вы видите мою кожу. Она красная. Этого достаточно. Я снимаю скальпы, курю трубку костра, говорю и хожу, хожу без устали по разным дорогам, но не ради одного племени, а ради всех индеев. У меня нет племени. Кое-кто называет меня «Лишенным племени». Лучше носить это имя, чем зваться Хорьком. Я кончил.

Приведенные Питером аргументы звучали столь убедительно, что большинство присутствующих вообразили, что Хорек заползет сейчас в какую-нибудь щель и скроется из виду. Но не тут-то было! Унгкве был демагогом, пусть на индейский манер. А демагоги принадлежат к той категории людей, которые, выражаясь привычным для нас, американцев, жаргоном финансистов, умеют «извлекать прибыль» даже из обвинений в их адрес. Ничуть не испугавшись и не смутившись, он, как всякий заядлый спорщик, немедленно вскочил, чтобы дать отпор Питеру, но с таким приниженным видом, что ни у кого не повернулся бы язык обвинить его в самонадеянности.

— Безымянный вождь ответил, — сказал он. — Я рад. Я люблю его слушать. Мои уши всегда широко открыты для его слов, от них мой разум становится сильнее. И я понял, что ему лучше не иметь племени. А то ведь он может оказаться чироки, а это вряд ли придется по душе нашим воинам.

Это был хорошо рассчитанный удар, замаскированный самым тщательным образом. Чироки было племя, наиболее ненавистное всем присутствовавшим на Совете вождям — им на долю выпала роль карфагенян в Древнем Риме^[151]. Лучше уж не иметь племени вообще, чем быть чироки. Чироки хуже хорька.

— Братья, нас призывали убить всех бледнолицых. Мне нравится этот совет. Земля не может иметь двух хозяев. Если она принадлежит бледнолицему, — значит, индей ее лишен. А если она принадлежит индею, — значит, у бледнолицего ее нет. Но вождь без племени уговаривает нас не убивать всех бледнолицых подряд. Он хочет убить всех здешних белых, кроме бортника и его скво. Он считает бортника колдуном, который может нанести большой вред нам, индеям. Он хочет, чтобы его отпустили.

Братья, я думаю иначе. Лучше убить бортника с его скво, пока это в наших силах, и пусть не будет такого бортника-колдуна, который держит в страхе индеев. Если такой вред индеям способен нанести один бортник, то на что способно целое племя бортников? Я не хочу присутствовать при его колдовстве. Уметь разговаривать с пчелами очень опасно. Никому не следует обладать такой силой. Лучше я больше никогда не попробую меду, чем стану жить среди бледнолицых, умеющих беседовать с пчелами.

Братья, мало того, что бледнолицые знают куда больше, чем краснокожие, они еще умеют заставить пчел оповещать их, где есть мед, где находятся медведи, а где прячутся в засаде воины. Нет! Давайте оскальпируем этого бортника, умеющего разговаривать с пчелами, вместе с его скво, чтобы такое колдовство больше никогда не повторилось. Я сказал.

Питер больше не поднялся. Он понимал, что чувство собственного достоинства повелевает ему промолчать. Многие вожди высказали теперь свое мнение короткими поучительными фразами. Впервые с того времени, как таинственный вождь призвал к крестовому походу против бледнолицых, настроение окружающих обернулось против него. Хорек больше не произнес ни слова, но оброненные им намеки были подхвачены другими. У дикарей, как и у людей цивилизованных, зародившийся поток неизменно находит выход. У Питера хватило дальновидности понять, что, продолжая выгораживать Бурдона и Марджери, он лишь ставит под удар свой авторитет, а цели все равно не достигнет. И тут он проявил себя еще более искусным стратегом, чем Унгкве, умело обратив свое поражение в победу. После того как вожди еще целый час обсуждали эту тему и таинственный вождь понял, что упорствовать в своем новом решении бессмысленно, он отказался от него, но с таким тактом, что ему позавидовал бы сам герцог Веллингтон, задумай он пойти на уступку католикам или согласиться на проведение парламентской реформы. Причем сделал он это весьма своевременно, как бы плывя по течению высказываний и с прямотой, обезоружившей его противников.

— Братья, — сказал Питер в заключение полемики. — Мои глаза обманули меня. Туман, случается, застилает очи, и тогда они плохо видят. Я был в тумане. Дыхание моего брата разогнало туман. Теперь я вижу хорошо. Я вижу, что бортникам не следует жить. Пусть этот бортник умрет, и его скво тоже.

На этом дискуссия, естественно, закончилась. Было принято торжественное решение уничтожить всех белых, находящихся на прогалинах. Принимая его, Питер нисколько не кривил душой. Он был вполне искренен. Совет продолжался еще два часа, занимаясь более важными вопросами, а когда все поднялись, Питер окончательно примирился с заключением Совета. Теперь в его власти было одно — определить детали предстоящей операции по уничтожению белых.

Глава 23

Зачем красавица вдвоем

Здесь с краснокожим дикарем?

Лицом и обликом она

Из жизни городской

Но вот с охотником идет,

Как будто ей он свой.

Пинкни

До следующего дня обитатели Медового замка не видели ни одного индейца. Сообщение о бракосочетании сестры Гершом и Дороти встретили довольно спокойно — оно не явилось для них полной неожиданностью. От приготовления свадебного торта они были вынуждены отказаться; что же касается подобающих в подобных случаях церемоний, то пришлось ограничиться теми, о которых мы поведали выше.

Родственники Марджери не расстраивались из-за того, что не были приглашены присутствовать при торжественном акте, и приняли молодых так, как если бы он выдавал ее замуж, а она «стягивала с нее перчатку», как выражаются нынче молодые леди, обозначая жест, подчеркивающий дружеские отношения между юными женщинами. На прогалинах не теряют ни времени, ни сил на излишние любезности, но ситуацию обсудили и пришли к выводу, что все хорошо, ибо сделано по закону. Правда, мог возникнуть вопрос — по какому именно закону, по американскому или по английскому, так как, сдав Детройт, генерал Халл автоматически отдал под юрисдикцию противника не только всю территорию Мичигана, но и войска, расположенные на ней, временно отсутствовавшие и двигавшиеся ему на помощь. Впрочем, есть основания предполагать, что бракосочетание так или иначе было бы признано действительным, поскольку завоеванные области обычно сохраняют свои законы и обычаи, во всяком случае на какое-то время. В Медовом замке не обошлось, конечно, без шуточек и поддразнивания, как это всегда бывает на всех свадьбах, за исключением разве что круга наиболее культурных людей. Но ни Гершома, ни капрала никак нельзя было причислить к элите человеческого общества.

Около того часа, когда в замке обычно завтракали, появился Быстрокрылый Голубь, судя по его виду, возвратившийся с обычной охоты. Он принес оленину, несколько диких уток, подбитых в Каламазу, и трех или четырех луговых тетеревов.

Чиппева никогда не выказывал особых эмоций по поводу принесенной добычи, но на сей раз у него был явно расстроенный вид. Дороти, приняв из рук Быстрокрылого охотничьи трофеи, заговорила с ним.

— Спасибо тебе, Быстрокрылый Голубь, — произнесла молодая дама. — Ни один бледнолицый не мог бы быть таким добытчиком, как ты, а многие бы и наполовину не потянули.

— Что такое добытчик, а? — поинтересовался дикарь, понимавший все буквально. — Это хорошо? Или это плохо, а?

— О, конечно хорошо! У меня бы язык не повернулся отозваться плохо об охотнике, который так хорошо о нас заботится.

— Тогда что это значит?

— Это слово означает охотника, который приносит много еды своей жене и детям.

— Тебе достаточно, а?

— Мне достаточно, Быстрокрылый Голубь, спасибо тебе за твое усердие. Еда индеев, однако, не всегда годится христианскому народу, хотя тело сыто. Здесь, на прогалинах, мне не хватает многих вещей, к которым я привыкла в прежней своей жизни.

— А чего скво не хватает, а? Может, индей его когда-нибудь отыщет.

— Спасибо тебе, Быстрокрылый Голубь, благодарю тебя от всего сердца за твои слова, не меньше чем если бы ты уже сделал все, что собираешься сделать. Ведь желание помочь другому уже благодеяние, даже если за ним не следует поступок. Но в этих местах, на прогалинах Мичигана, тебе никогда не найти пищи, какую стряпают себе бледнолицые. Когда чрево предается воспоминаниям о всех вкусных вещах, существующих в Америке, им нет ни начала, ни конца. Больше всего мне недостает чая. За ним следует молоко. На третьем месте, пожалуй, гречневая каша и кофе. Кофе, наверное, можно еще приготовить из лесных растений, а вот чай заменителей не имеет. Потом, я люблю белый хлеб, особенно с маслом, картошку и многое другое, что с удовольствием ела до той поры, пока не приехала сюда, в Край заходящего солнца. А уж о пирогах и пирожных я стараюсь и не думать!

Быстрокрылый Голубь, не спуская внимательного взора с лица молодой женщины, напряженно вслушивался в перечень ее излюбленных блюд родной кухни. Когда она замолчала, он поднял палец, взглянул на нее многозначительно и произнес:

— А почему ты не идешь обратно, ко всем этим вкусным вещам? Бледнолицым лучше есть пищу бледнолицых, а пищу индеев оставить индеям.

— По мне, Быстрокрылый Голубь, так и должно быть. Оленина, птицы из прерий, дикие утки, форель, медвежатина, дикие голуби, вся рыба, что водится в этих западных реках, очень хороши для тех, кто вырос на этой пище, но раздражают нёбо человека с востока. Я готова хоть каждый день есть жареный бифштекс вместо бизоньей вырезки и домашнюю курочку вместо лесной птицы.

— Да. Так чувствует бледнолицая скво. Лучше идти обратно к себе и кушать, что хочешь. Лучше идти побыстрее, совсем быстро, лучше сегодня.

— Ну я не так уж тороплюсь, Быстрокрылый Голубь, прогалины мне нравятся, я готова пожить здесь еще немного, посмотреть, что собираются сделать все эти индеи, о которых мне рассказали. Устроились мы тут неплохо, отношения у нас с твоим народом хорошие, сейчас разумнее не двигаться с места. Кругом идет война, в такое время путешествовать опасно, так говорят мне мужчины. Когда Гершом и Бурдон захотят двинуться в путь, я тоже буду готова.

— Лучше идти сейчас, — ответил Быстрокрылый Голубь и направился к ручью, где встал на колени и жадно припал ртом к воде. Серьезный тон, которым он дал свой совет, и многозначительное выражение его лица привлекли внимание миссионера, который, всецело находясь во власти своей идеи, решил, что стремление избавиться от белых так или иначе связано с нежеланием индейцев согласиться с тем, что они евреи. Он был немало удивлен и разочарован упорством, проявленным вождями, и, пребывая в таком настроении, все происходящее вокруг неизбежно связывал с этим обстоятельством.

— Я надеюсь, Быстрокрылый Голубь, — сказал он чиппева, следуя за ним к ручью, — я надеюсь, вожди не обиделись на мои слова о еврейском происхождении вашего народа. Я так думаю, что принадлежать к богоизбранному народу великая честь, а не позор. Надеюсь, я не оскорбил вождей, причислив их к евреям.

— Не думают ничего об оскорблениях, — возразил индеец-буквалист, поднимаясь с колен и вытирая рот тыльной поверхностью руки. — Думают, какая разница — еврей или индей.

— Я бы, например, был счастлив сказать, что являюсь потомком детей Израиля.

— Если счастлив, почему не сказать? Счастлив — это хорошо. Индей все любят быть счастливы.

— Потому что я не могу этого сказать, не изменяя истине. Мои предки не дети Израиля, а неевреи. Иначе я бы с гордостью говорил, что я еврей, но не по вере, а по происхождению. Я полагаю, у вождей нет оснований обижаться на меня за то, что я говорю, что думаю.

— Говорю тебе, не обижаются, — возразил Быстрокрылый чуть сухо. — Не думают, еврей или индей. Знают, это без разницы. Охотятся там же, дичь — одна, скальпы — одинаковые. Разницы нет, и не беспокоятся.

— Я рад, я очень рад, но если это так, если вожди не в обиде, почему ты советовал Дороти столь поспешно покинуть прогалины? Нехорошо пускаться в путь без молитвы, не подготовившись заранее. Почему же в таком случае ты ее торопил с отъездом?

— Когда индей выкапывает топор войны, скво лучше отправиться домой. На прогалинах полно воинов, в прериях полно воинов, в лесах полно воинов. Когда это так, скво лучше идти домой.

— Так-то оно так, но ведь индейцы нам не враги. Они, слава Богу, наши друзья и не причинят нам вреда. Питер великий вождь, молодые люди его слушаются. А Питер наш друг. Питер на нашей стороне, милостивое Провидение указывает, когда, куда и как нам идти, бояться нам нечего. Я верю в милость Провидения.

— Кто он такой? — наивно поинтересовался Быстрокрылый Голубь, чье знание английского языка не простиралось до понимания столь привычных для нас, но сложных для него понятий. — Он знает все тропы, а?

— Да, инаправляет нас на правильный путь, особенно на тот, что нам во благо.

— Лучше будет, если он укажет вам путь в Детройт. Это сейчас хороший путь для всех бледнолицых.

С этими словами, произнесенными с большим значением, чиппева направился от ручья к собачьей будке, около которой бортник кормил своего верного друга Хайфа.

— Рад тебя видеть, Быстрокрылый Голубь, — радушно приветствовал его Бурдон, не прерывая, однако, своего занятия. — Я видел, что ты, как всегда, пришел нагруженный. Не оставил ли ты часть добычи на прогалинах, не нужно ли сходить за ней вместе с тобой?

— Открой ухо, Бурдон, слушай, что скажет индей, — серьезно ответил чиппева. — Вот собака наестся, пойдем со мной Есть что сказать. Лучше услышать, пока мы можем слышать

— Я буду готов через минуту. Это, Хайф, мой хороший друг, он понравится любой разумной собаке, а ты, Хайф, всегда был разумным псом. Ну вот, я и готов, уши мои широко открыты, впрочем, нет, прежде я сообщу новость для твоих ушей. Мой добрый друг, Быстрокрылый Голубь, знаешь ли ты, что я женился?

— Женился, а? Получил скво, а? Где ты ее взял?

— Здесь на прогалинах, конечно, где еще мне было ее взять? На прогалинах есть лишь одна девушка, которую я мог просить стать моей женой, я попросил, и она ответила согласием. Вчера на пути из Круглой прерии пастор Аминь нас обвенчал. Значит, мы с тобой теперь на равных. Когда ты хвастаешь твоей женой, которую оставил дома в вигваме, я могу хвастать своей, которая здесь со мной. А Марджери такая девушка, что есть чем хвастать.

— Да, эта скво хорошая. Эта скво мне очень нравиться. Никогда не видеть лучше. Свою скво лучше всегда держать в собственном вигваме.

— Ну, моя скво живет в моем собственном вигваме. Медовый замок принадлежит мне, и Марджери делает ему честь.

— Индей не то имеет в виду. А вот что. Лучше держать скво там, где живут бледнолицые, лучше иметь свой дом там. Моя скво где, а? Дома в моем вигваме, смотрит за детишками, мелет зерно, на земле работает. И для белой скво так лучше — дома, за работой.

— Мне кажется, я понял, что ты хочешь сказать, Быстрокрылый Голубь. Но мы и сами собираемся поехать домой до наступления зимы, когда англичане и янки чуть утихомирятся. А как раз сейчас ездить по Мичигану небезопасно, да ты и сам это знаешь, друг мой.

Индеец растерялся, не зная, как объясниться так, чтобы Бурдон его понял. С одной стороны, им владело чувство верности краснокожим, смешанное со страхом перед Питером и остальными великими вождями. С другой — он испытывал непреодолимую симпатию к бортнику. После минутного размышления он решил изменить тактику и внушить свою мысль бортнику иным путем. Настойчивость Быстрокрылого определялась отнюдь не женитьбой бортника, — острый глаз индейца давно заметил склонность Бурдона. Он и без того не помышлял, чтобы разлучить своего друга с семейством Уоринга, хотя допускал, что тот может выбрать иную дорогу, чем миссионер и капрал. Главной его целью было оказать услугу самому Бурдону, а что при этом кто-то из окружения последнего выиграет, а кто-то останется внакладе, было ему глубоко безразлично. Из любви к истине мы не можем не признать, что даже обаяние Марджери, ее естественность и живой интерес ко всему окружающему не тронули каменное сердце дикаря. А вот с ее мужем индейца связывали тесные узы дружбы, порожденные его восхищением образом жизни и профессиональным мастерством бортника, их близким общением в устье реки, а главное — тем, что Бурдон спас его из рук врага.

Нельзя не удивляться тому, что чиппева не разделял страха Питера перед волшебством бортника, хотя был осведомлен обо всем, что произошло накануне в Круглой прерии. То ли он лучше знал привычки Бурдона, то ли помнил о секрете Источника Виски, а может, все дело в том, что, ближе общаясь с белыми, привык к их странностям, но колдовские способности бортника внушали ему меньше опасений, чем кому-либо с кожей того же цвета и с той же биографией на много миль вокруг. Одним словом, бортника Быстрокрылый Голубь считал своим другом, а на остальных бледнолицых в его компании смотрел как на случайных спутников. Теперь, когда Марджери стала женой Бурдона, его интерес к ней несколько повысился, но это было далеко не то чувство, какое она, без малейших усилий со своей стороны, вызывала в груди Питера своим вниманием к нему, мягкостью и неподдельной веселостью.

Итак, подумав с минуту, чиппева сказал:

— Нет, небезопасно здесь для янки и их друга — индея. Не думаю, что мой скальп уцелеет, если вождь прознает про то, что я служил у янки гонцом. А скальп лучше сохранить. Этому потаватоми я стараюсь не попадаться на глаза. Про них мне все известно. Известно, что они говорят, известно, что делают, даже что думают — и то известно.

— А вчера я не видел тебя, Быстрокрылый Голубь, среди молодых воинов в Круглой прерии.

— Знаю слишком много, потому туда не ходить. Там Воронье Перо и потаватоми. Лучше не ходить рядом, когда их глаза открыты. Возьму их сонными. С такими индеями так лучше. Поймаю как-нибудь. Твое ухо сейчас открыто, Бурдон?

— Широко открыто, мой друг, что ты хочешь нашептать в него?

— Питер явится, смотри на него во все глаза. Если он в мыслях и говорит мало, то когда заговорит, не обращай на его слова внимания. А если он улыбается и тебе большой друг, сними с него скальп.

— О чем ты, чиппева? Питер мой друг, живет в моем доме, ест мой хлеб, как я могу? Одна и та же рука касается его и меня.

— Что лучше — его скальп или твой? Если он, когда придет, очень тебе большой друг, значит, чей-то скальп снимут — или его, или твой. Да, да, именно так. Я знаю индея лучше, чем ты, Бурдон. Ты хороший бортник, но индей ты плохой. Каждый идет своим путем, у индея тоже своя дорога. Питер, когда приходить домой, много-много смеяться и очень большой тебе друг, значит, хочет иметь твой скальп. А если не улыбаться, не очень большой тебе друг, а смотреть в землю и все думать, думать, думать, значит, не желать тебе вреда, а стараться вызволить из рук вождей. Вот и все.

И Быстрокрылый Голубь спокойно удалился, оставив своего друга в мучительных размышлениях по поводу альтернативы — брать или не брать скальп! Бортник прекрасно понял все, что ему сообщил Быстрокрылый. Бурдон не сомневался, что чиппева с помощью одному ему ведомых способов узнает все, что происходит вокруг него на прогалинах, и был абсолютно уверен в искренности и доброжелательности индейца. Краснокожий долго помнит обиду, но и благодеяние не забывает никогда. Этим он выгодно отличается от подавляющего большинства бледнолицых, вытесняющих его расу, которые всегда помнят причиненное им зло, а вот оказанные им добрые деяния, как правило, забывают.

Бурдону было совершенно ясно, что Быстрокрылый Голубь предвидит наступление кризиса в ближайшие дни. Речь друга и все его поведение не произвели бы на бортника столь сильного впечатления, будь он человеком одиноким, ни с кем не связанным, а потому довольно равнодушным к опасностям жизни в приграничье, каким был при первой встрече с чиппева. Но ныне все изменилось. Сейчас он был способен думать только о Марджери и ее благополучии, а раз о Марджери, то опосредованно и о Долли с ее мужем. Ошибиться в намерениях Быстрокрылого Голубя было невозможно. Он предупреждал о нависшей над ними опасности, которая была связана с поведением Питера. Слова индейца об улыбчивом или скучливом выражении лица у таинственного вождя также были недвусмысленны; значит, следовало внимательно наблюдать за индейцем и в зависимости от увиденного решить, как быть дальше — бить тревогу или успокоиться.

Бурдону не пришлось долго терзаться сомнениями. Не прошло и получаса после ухода Быстрокрылого Голубя, как на тропе к Медовому замку показался Питер. Еще издалека наш герой увидел, что тот мрачен и погружен в свои мысли. Чем ближе он подходил к дому, тем очевиднее это становилось, так что бросилось в глаза не только бортнику, но и прочим его обитателям. Одной из первых эту перемену в настроении Питера заметила Марджери, хотя бортник ей ничего не говорил, а заметив, отреагировала на нее по-своему, преодолев обычную для молодых жен застенчивость, которая при иных обстоятельствах могла бы заставить ее вести себя более сдержанно. Когда Питер остановился у ручья, чтобы испить воды, Марджери приблизилась к нему, причем первой из всех, и обратилась со словами привета.

— У вас усталый вид, — сказала Марджери.

Голос ее звучал робко, держалась она несмело, но на лице ее было написано неподдельное сочувствие. Да и подошла она не с пустыми руками. Перед собой Марджери держала блюдо с ароматным излюбленным кушанием обитателей лесов — мясом, тушенным в собственном соку, с несколькими гарнирами, приготовленными по рецептам цивилизованной кухни.

— И не только усталый, но — позволю себе сказать — расстроенный, — добавила Марджери, ставя блюдо на примитивный столик, установленный в этом месте для удобства тех, кто не привык к трапезам в определенные часы. — Ешьте, пожалуйста, — промолвила Марджери. — Я сама приготовила эту еду так, как вам нравится.

Индеец внимательно посмотрел на смущенную прелестную девушку, которая так старалась угодить его вкусу, и помрачнел еще больше. Усталый и голодный, он некоторое время жевал молча, если не считать немногословных изъявлений благодарности. Утолив голод, он отодвинул блюдо с остатками еды, и Марджери, старавшаяся предугадать каждое его желание, уже было собралась унести блюдо, но Питер пальцем поманил ее к себе, давая понять, что хочет что-то сообщить. Марджери безропотно повиновалась, хотя личико ее вспыхнуло всеми красками закатного неба. Но между этими двумя людьми установились настолько доброжелательные и доверительные отношения, что Марджери приблизилась к Питеру так же спокойно, как если бы он был ее отцом.

— Скажи, молодая скво, колдун сделать, как я велел, а? — спросил Питер, слегка улыбнувшись, впервые после своего возвращения.

— Кого вы имеете в виду под колдуном? — спросила новобрачная, зардевшись от непонятного ей самой смущения.

— Обоих. Один колдун говорить свою молитву. Другой брать молодую скво за руку и вести в свой вигвам. Вот я о чем.

— Нас с Бурдоном обвенчали, — ответила Марджери, опуская глаза долу, — если вас интересует это. Надеюсь, Питер, вы думаете, что у меня будет хороший муж?

— Тоже надеюсь, хотя никогда никто ничего не знать до поры до времени. Сначала все хорошо, индей хороший, и скво хорошая. Но это как погода. То идет дождь, то дует ветер, то светит солнце. Так с индеем, так и с бледнолицым. Без разницы. Видишь вон ту тучку? Сейчас она есть маленькая. Но как задует ветер, она расти, расти, и вот уже ничего нет — только сплошная туча. Но засияет солнце, и ее нет как нет. Над головой чистое небо. Вот так и с мужем надо себя вести.

— Мы с Бурдоном именно так и будем всегда жить. Когда мы вернемся к нашему народу, Питер, и устроимся как следует в вигваме для бледнолицых, будем есть их пищу, пить их напитки и пользоваться всеми удобствами быта, вы приедете к нам в гости, посмотреть на наше счастье, и поживете у нас. Мне бы хотелось, чтобы вы посещали нас каждый год, привозили оленину, а Бурдон взамен давал вам пороху, пуль, одеял, все, что захотите, кроме «огненной воды». Ее он поклялся ни одному индею никогда не давать.

— Больше не искать Источник Виски, а? — поинтересовался Питер, до глубины души тронутый искренним радушным приглашением молодой женщины. — Так лучше, так лучше. Пусть меда много-много, а «огненной воды» совсем нет. От нее вся погибель индеям. Приезжать — это ладно. Я приеду, если…

Здесь Питер прикусил себе язык, и никакие вопросы Марджери не могли заставить его закончить фразу. И смотрел вождь на посерьезневшее личико новобрачной так, что ею овладело чувство беспредельного беспокойства, чтобы не сказать — тревоги. Он так и не высказал свою мысль до конца. Марджери, однако, не отходила от него, стараясь, чем только могла, ублажить старика, словно она была его дочерью. Спустя некоторое время к ним присоединился Бурдон. Мужчины обменялись дружескими приветствиями, причем таинственный вождь косился на не менее таинственного бортника с явным уважением, граничившим с благоговением. Это не ускользнуло от внимания бортника, с ходу сообразившего, что повышением своего авторитета он обязан сцене, разыгравшейся в тот день в Круглой прерии.

— Большой Совет закончился, Питер? — осведомился Бурдон после непродолжительного молчания.

— Да, закончился. В Круглой прерии больше нет Совета.

— А вожди? Ушли восвояси своими тропами? Где мой старый знакомый Воронье Перо? Где все остальные, Медвежий Окорок, например?

— Все ушли. Сейчас больше нет Совета. Пришли к согласию, что делать, и разошлись.

— А краснокожие всегда выполняют свои решения? Всегда ли делают то, что обещают!

— Конечно. Каждый верен своему слову. У индея такой закон. А у бледнолицего не такой, а?

— У бледнолицых тоже такой закон, Питер, и закон этот очень хороший, но белые люди не всегда соблюдают свои собственные законы.

— Это плохо, Великому Духу это не нравиться, — с мрачным видом заверил Питер и медленно покачал головой. — Это очень плохо. Если индей говорить «я это сделаю», он сделает, если только сумеет. А сейчас, Бурдон, отошли скво, лучше скво не слышать, что говорят мужчины, хотя скво всегда хочет слышать.

Бурдон, рассмеявшись, повернулся к Марджери и повторил ей последние слова Питера. Молодая женщина покраснела и с такой готовностью поспешила к их огороженному пристанищу, как если бы обрадовалась возможности покинуть собеседников. Питер, выждав несколько секунд, огляделся вокруг, желая убедиться, что их никто не подслушивает. Лишь удостоверившись, что они здесь одни, Питер разомкнул уста.

— Ты был в Круглой прерии, Бурдон, видел там индеев, разных индеев — вождей, воинов, молодых людей, охотников, всех-всех.

— Да, был, Питер, всех их видел, и мне это красочное зрелище понравилось — боевая раскраска, значки, луки со стрелами, томагавки, всё знаки вашей храбрости.

— Понравилось, а? Да, глядеть приятно. А знаешь ли ты, Бурдон, что Совет собираться по моей просьбе? Знаешь, а?

— Я слышал, вождь, как ты говорил, что хочешь созвать Совет, значит, думаю, ты и созвал. Говорят, власть твоя над твоим народом велика, индеи тебя слушают и поступают, как ты велишь.

При этих словах бортника Питер помрачнел еще больше, и по его темному лицу мелькнуло изредка появлявшееся на нем выражение безграничной свирепости. Но он, как обычно, быстро овладел собой.

— Иногда так, иногда иначе, — ответил он. — Вчера было иначе. Есть там один вождь, он хотеть подмять Питера под себя. Он хотеть, но у него не получаться. Я уверен, потому что хорошо знать Питера и того вождя тоже хорошо знать.

— Это для меня новость, Питер, удивительная новость. Я-то думал, что даже у великого вождя Текумсе не было такой власти, как у тебя.

— Да, Питер довольно большой вождь, это правда. Но у индеев как? Говорить может каждый, и никто не знает, кого Совет слушать. Он слушать то одного, то другого. Ты, Бурдон, слышал, как говорил Дубовый Сук, а? Скажи мне, слышал?

— Вспомни-ка, Питер, ни одного из тех, кто выступал в Круглой прерии, я не слышал. И говорившего по имени Дубовый Сук не знаю.

— Большой негодяй! — выругался Питер по примеру обитателей гарнизонов, от которых он заимствовал свой английский. — Послушай, Бурдон. Лучше не становиться Питеру поперек дороги.

Бортник рассмеялся от всей души. Окрыленный собственным успехом вчерашнего сеанса черной магии и произведенным на зрителей бесспорным впечатлением, он вел себя с таинственным вождем куда более раскованно, чем прежде.

— Я тоже так считаю, Питер! — весело возопил молодой человек. — Я тоже так считаю! Что до меня, то я бы уж выбрал другую дорогу. Каждый идет своим путем, и умный не станет мешать другому идти так, как тот хочет.

— Да, так правильно, — с восхитительным прямодушием отозвался великий вождь. — Я не люблю, когда Питер говорит «да», а другой вождь говорит «нет». Так бизнес не делают. — Эта расхожая фраза белых торговцев была в большом ходу у индейцев, общавшихся с ними и перенявших их жаргон. — Скажу тебе одно, Бурдон: этот Дубовый Сук очень глупый индей, если ступать на мою тропу.

— Конечно, конечно, Питер, — поддакнул Бурдон, не отрываясь от своего занятия. Все это время он невозмутимо вертел в руках одно из своих профессиональных приспособлений, приводя его в порядок. — Кстати, как мне стало известно, я перед тобой в неоплатном долгу: говорят, что благодаря твоему совету моя скво попала в мой вигвам гораздо раньше, чем это случилось бы иначе. Ты, полагаю, знаешь — Марджери отныне моя жена. И я очень тебе благодарен за то, что смог жениться намного раньше, чем предполагал.

Тут Питер схватил Бурдона за руку и излил ему всю свою душу со всеми ее тайными надеждами, опасениями и помыслами. Он даже перешел на индейский диалект, один из тех, что, как он знал, были доступны пониманию бортника. Мы приводим его речь в свободном переводе, стараясь по мере возможности сохранить идиоматические особенности оригинала.

— Обрати ко мне свой слух, охотник на пчел и великий кудесник бледнолицых, и прислушайся к тому, что поведает тебе вождь, хорошо знающий краснокожих. И да войдут мои слова в твои уши, чтобы задержаться в твоем сознании. Эти слова несут вам добро. Выпустить такие слова на волю через то отверстие, в которое они вошли, будет немудро.

Мой молодой друг знает наши легенды. Из них не следует, что индеи были когда-то евреями; легенды гласят, что Маниту сотворил индейцев краснокожими. Они охотились в этих самых лесах с того момента, как земля была водружена на спину поддерживающей ее огромной черепахи. Бледнолицые утверждают, что земля движется. Если это действительно так, она движется не быстрее, чем шагает черепаха. А она не могла уйти далеко с тех пор, как Великий Дух снял с нее свои руки. Если земля движется, то вместе с ней движутся и леса, где охотятся наши племена. Может, при этом кто и потерялся, но только из числа бледнолицых, а индеи не терялись — здесь знахарь-проповедник заблуждается. Он так часто глядит в свою книгу, что ничего, кроме нее, не видит. Он не замечает ничего, что происходит пред его глазами, сбоку от него, сзади, вокруг. Я знавал подобных индеев; они способны видеть лишь одно. Бывает, олень перебежит дорогу такому индею, а ему и невдомек.

Таковы наши легенды. Они рассказывают, что земли эти были дарованы краснокожим, а не бледнолицым. И никто, кроме краснокожих, не имеет права охотиться здесь. Великий Дух установил свои законы и передал их нам. Они учат любить друзей и ненавидеть врагов. Ты этому не веришь, Бурдон? — спросил Питер, заметив, что бортник слегка поморщился, как бы не одобряя законов Маниту.

— Нам пастыри говорят иное, — ответил Бурдон. — Они уверяют нас, что Бог белого человека завещал любить всех людей, даже тех, что замышляют против тебя зло, и что к каждому следует относиться так, как ты желаешь, чтоб относились к тебе.

Питеру понадобилась почти целая минута, чтобы снова обрести дар речи, так поразила его эта доктрина. Правда, он в последнее время уже несколько раз слышал о ней, но она никак не укладывалась в его сознании.

— Таковы наши легенды, и таковы наши законы. Взгляни на меня. Пятьдесят зим старались сделать мои волосы белыми. Время может это. Но волосы — единственная часть индея, которая становится белой. В остальном он краснокожий. Это его цвет. По нему индея узнает дичь. По нему племена признают в нем своего. Все распознают индея по цвету его кожи. И он помнит, чем одарил его Великий Дух. Он привык к этим вещам, они его добрые друзья. А чужого он не любит. И чужеземцев — тоже. Белые люди — чужеземцы, индей не хочет видеть их на своей охотничьей тропе. Если они приходят поодиночке — убить несколько бизонов, отыскать немного меда, поймать бобра, — индей не против, индей охотно делится своим богатством. Но бледнолицые приходят иначе. Они не в гости приезжают, они являются как хозяева. Явятся и норовят остаться навеки. В каждый год из моих пятидесяти я слышал о новых племенах, изгнанных белыми с охотничьих угодий в сторону заходящего солнца.

Вот уже много сезонов, как я не перестаю об этом думать. Я пытался найти способ остановить бледнолицых. И понял — есть только одно средство. Или индеи воспользуются им, или все земли, на которых они испокон веков охотятся, отойдут к чужеземцам. Ни один народ не захочет по доброй воле отдавать свои земли. Они дарованы самим Маниту, настанет день, когда он может захотеть получить их обратно. Что же сумеет сказать ему в ответ краснокожий, который уступил свои владения бледнолицым? Нет, мы не допустим этого. Придется применить то единственное средство.

— Я, кажется, понимаю тебя, Питер, — сказал Бурдон, воспользовавшись наступившей паузой. — Единственное средство, о котором ты ведешь речь, — война. Война — индейский метод восстановления справедливости. Война против мужчин, женщин и детей.

Питер кивнул головой, не спуская с лица Бурдона горящего пристального взора, словно проникающего в самую душу бортника.

— Означает ли это, — продолжал последний, — что ты с твоими друзьями, вождями и их людьми, которых я видел в Круглой прерии, намерены начать с нас, шестерых белых, считая и двух женщин, по воле случая попавших вам в руки? Означает ли это, что первыми будут взяты наши скальпы?

— Первыми?! О нет, Бурдон, за многие годы рука Питера сняла множество скальпов. Слава о нем разошлась далеко, так что он теперь в селения белых ни ногой. И ищет он не янки, а любых бледнолицых. Повстречавшись в лесу или в прериях с бледнолицым, он старается заполучить его скальп. И так на протяжении ряда лет. Питер уже снял много скальпов.

— То, что я услышал от тебя, Питер, ужасно, лучше бы ты этого не рассказывал. Мне и раньше говорили о тебе нечто подобное. Но, после того как я оказался с тобой под одной крышей и мы вместе ели, пили, спали и ходили, я не то что вознадеялся, но даже уверовал, что это неправда.

— Это правда. У меня одно желание — извести всех бледнолицых. Сделать это необходимо, иначе они изведут всех индеев. Выбора нет. Или наш народ погибнет, или ваш. Я краснокожий. Мое сердце подсказывает мне, что умереть должны бледнолицые. Это они, а не краснокожие, живут на чужих землях. Они виноваты, мы правы. Но, Бурдон, у меня среди бледнолицых есть друзья, а с друзей не принято снимать скальп. Я не понимаю той веры, что велит возлюбить врагов своих и делать добро тем, кто чинит тебе зло, это странная вера. Я бедный индей и не знаю, что и думать о такой вере! И не буду знать, пока собственными глазами не увижу кого-нибудь, кто так поступает. А вот друзей надо любить, это справедливо. Твоя скво мне как родная дочь. Я зову ее дочкой, и ей это известно, а язык мой не раздвоен, как у змеи. Он говорит только то, что я думаю. Было время, я и твою молодую скво собирался оскальпировать, потому что она бледнолицая скво и может произвести на свет бледнолицых детей. А сейчас я не хочу ее скальпа, моя рука никогда не нанесет ей вреда. Моя мудрость поможет ей уйти из рук краснокожих, которые желают получить ее скальп. И тебе тоже поможет. Ты ее муж, ты великий колдун, повелевающий пчелами, и рука моя не поднимется причинить тебе зло. Открой уши пошире, пусть они вместят большую правду, что я поведаю тебе.

И Питер рассказал, как пытался выгородить Бурдона и Марджери и тем споспешествовать их уходу в селения белых и как его усилия потерпели полный крах. Не скрыл он и того, что именно его, Питера, деятельность на протяжении всей, жизни так распалила индейцев, что теперь он и сам не в состоянии остудить их воинственный пыл. Короче говоря, он как на духу выложил Бурдону все, что происходило на Совете — читателю это уже известно, — и в заключение изложил свой план спасения Бурдона и Марджери от гибели, которую он совсем недавно с такой радостью предвкушал. Питер не стал также замалчивать одно обстоятельство, наполнившее Бурдона таким ужасом и отвращением к собеседнику, с величайшим хладнокровием рассуждающему на эту тему, что разговор грозил прерваться, поставив этим исход всей затеи в зависимость только от силового решения, которое, разумеется, означало бы гибель для всех белых. Дело в том, что Питер по простоте душевной дал понять, что печется о спасении лишь Бурдона и Марджери, спутникам же их по-прежнему желает смерти, ничуть не отличаясь этим от прочих индейцев.

Глава 24

Был женщиной рожден ты и пришел,

О Святый, в этот мир греха и тьмы

Не в грозном всемогущем одеянье;

Блеск молний не сверкал

Над страдною тропой,

И гневом не пылал перед тобой твой путь.

Но, ясли грубые найдя,

Безгрешное дитя

Твоя святая дева-мать

Там уложила спать.

Итак, Питер деловито, ничего не утаивая, изложил свои соображения по поводу предстоящей операции Бурдону, который почувствовал, что у него кровь стынет в жилах от ужаса, хотя лично ему она ничем не угрожала. Оценив по достоинству после всех речей фанатичного дикаря его непритворное желание спасти самого Бурдона и Марджери, а искренность Питера не могла вызывать сомнений после его кровожадных заявлений, изложенных с ледяным спокойствием, Бурдон все же не мог себе представить, каким образом он со своей очаровательной женой смогут вырваться из окружения краснокожих врагов. Мысль о том, что он попытается спасти жизнь себе и Марджери, бросив на произвол судьбы товарищей, была ему невыносима. За все годы бортничества, полные приключений и риска, Бурдон ни разу не ощущал угрозу смерти столь близко от себя и не был этим так подавлен.

И тем не менее наш герой не утратил мужества. Он с первых же слов Питера понял, сколь велика нависшая над ними опасность, отчетливо представил себе, какая страшная участь уготована им, если они действительно попадут в руки воинов, старающихся превзойти друг друга в изобретении изощреннейших пыток для бледнолицых, и все же, не переставая ужасаться в душе, со стоическим спокойствием, делающим ему честь, выслушал великого вождя до конца.

А Питер говорил так, что и без того страшная перспектива становилась еще страшнее. Правдивая, предельно откровенная, деловитая, если можно так выразиться в данном случае, манера изложения придавала его рассказу чуть ли не графическую выразительность. Сочтя свою задачу выполненной, таинственный вождь с достоинством поднялся и направился к рощице, где миссионер и капрал, лежа на траве, строили предположения, что в ближайшем будущем предпримут собравшиеся поблизости отряды краснокожих. Но при виде приближающегося Питера одержимый своей идеей священник стал сетовать на то, что так и не сумел уговорить индейцев признать себя потомками евреев.

— Устали — лежите днем, как больная скво, а? — насмешливо произнес индеец. — А погода такая хорошая, лучше вставать и идти со мной говорить с другими вождями.

— С большим удовольствием, Питер. — Миссионер проворно вскочил на ноги. — Там я смогу еще раз попытаться доказать твоим друзьям истинность своих слов.

— Да, индей любить слышать правду, ненавидеть слышать ложь. Можешь сказать им все, что хочешь. Он тоже идти, а? — Питер ткнул пальцем в сторону капрала, который продолжал лежать, всем своим видом показывая, что он не в восторге от предложения таинственного вождя.

— Я отвечу за моего друга: да, он тоже идет! — весело откликнулся доверчивый миссионер. — Веди нас, Питер, мы идем за тобой.

Капралу не оставалось ничего иного, как по примеру пастора Аминь последовать за вождем, решительным шагом двинувшимся к роднику на низинной полянке, где происходило ранее описанное нами совещание Совета вождей. Место это, находившееся милях в двух от укрепленного дома бортника, в силу своего расположения было сокрыто от глаза и уха постороннего. Продолжая шагать рядом с миссионером за великим вождем, капрал, однако, недовольно ворчал по поводу этой затеи.

— В такие времена, как это, — говорил осмотрительный солдат, — лучше, мистер Аминь, оставаться в нашей крепости. Крепость есть крепость: коли она правильно построена, коли защищают ее смельчаки, индеям с ней нипочем не справиться. Им нужна бы артиллерия, без нее они как без рук, атака их захлебнется.

— К чему, капрал, толковать о войне, когда мы среди друзей! Разве Питер не наш старый испытанный товарищ, с которым мы с тобой уже проделали длинный путь? Разве среди вождей, к которым мы идем, у нас нет друзей? Господь Бог привел меня в этот отдаленный дикий край, чтобы я нес здесь Его слово и славил имя Его. И я был бы плохим, недостойным служителем Господа Бога, если бы боялся приблизиться к тем, кого призван наставлять. Нет, нет, нам нечего опасаться. Помни, ты с человеком, которого ведет Бог и который идет вперед, будучи уверен, что он во власти Провидения.

Пламенный энтузиазм миссионера возымел свое действие, капрал воздержался от дальнейших возражений и покорно поплелся рядом с миссионером за Питером, который, не сворачивая ни влево, ни вправо, вел их прямиком к роднику. Медовый замок скрылся из виду, половина пути уже осталась позади, и тут в густом подлеске, вернее на краю его, миссионер, к своему удивлению, заметил притаившегося в укрытии Быстрокрылого Голубя, явно вышедшего снова на охоту. Он совсем недавно вернулся с вылазки подобного рода, и миссионер не мог взять в толк, почему он так скоро опять отправился в лес. Да и час был для него необычайно ранним. В это время он обычно отсыпался. И тем не менее сомнений не оставалось — это был Быстрокрылый Голубь и никто другой, взиравший на проходившую мимо компанию. Но вид у Быстрокрылого Голубя был при этом глубоко равнодушный, взгляд, которым он скользнул по проходившим, такой же безучастный, так что никто не взял бы на себя смелость поручиться, что виденное дошло до его сознания. Убедившись, что его друга, бортника, нет рядом с Питером, чиппева безучастно отвел глаза в сторону и принялся внимательно изучать ложе своего ружья. Поведение Быстрокрылого еще более подбодрило капрала: где ему было знать, что человек способен проявлять подобную безмятежность, когда рядом замышляется злодейство!

А Питер все так же решительно продолжил путь к полянке в долине ручья, о которой мы уже писали выше. Она кишела дикарями. Одни стояли, другие сидели группами и с серьезным выражением лица переговаривались. Большинство, однако, возлежало на зеленой траве в излюбленной позе индейского воина на отдыхе — вытянувшись во весь свой рост. Появление Питера вмиг изменило картину, которую являла собой поляна. Лежавшие и сидевшие разом вскочили на ноги, к ним присоединились индейцы, сбежавшиеся из окружающего леса, и бледнолицые очутились в кольце, насчитывавшем человек двести, а то и триста.

— Вот, — мрачно проговорил Питер, враждебно поглядывая на индейцев, особенно на Дубового Сука и на Унгкве. — Вот ваши пленники. Делайте с ними что хотите. А тем, кто обвинял меня в измене, следует признать, что они лжецы.

Приветствие не отличалось дружелюбием, но дикари привыкли к прямодушным заявлениям такого рода. Дубовый Сук вроде бы почувствовал себя не совсем в своей тарелке, а на лице Унгкве выразилось недовольство, только-то и всего. Последний, однако, будучи искусным актером, поспешил скрыть свои чувства под маской равнодушия. Что же касается всей толпы, то широкие красные лица осветились дикой радостью. Пронесся шепот одобрения, а Воронье Перо, не сходя со своего места, обратился к индейцам, плотной стеной окружившим двух несчастных, ставших жертвами чудовищного замысла, но еще не до конца это понявших.

— Теперь мои братья и молодые люди видят, что у вождя «Лишенного племени» сердце индея, — сказал потаватоми. — В его груди бьется сердце не бледнолицего, в его груди бьется сердце индея. Кое-кто из наших вождей подумал было, что после продолжительного пребывания в компании чужеземцев он забыл предания наших отцов и поверил тому, что ему напел проповедник-знахарь. Были и такие, кто полагал, что он числит себя евреем, потерянным евреем, а не индеем. Это не так. Питер знает, на какую тропу он стал. Он знает, что он краснокожий, а все янки ему враги. Он снял с них столько скальпов, что их и не сосчитать. И готов снять еще. Вот двое, он отдает их вам. А когда мы покончим с этими пленниками, приведет следующих. И будет приводить до тех пор, пока бледнолицых не останется так же мало, как оленей на их прогалинах. Такова воля Маниту.

Миссионер, понявший все от слова до слова, обомлел. Впервые до него дошло, что он в опасности. Этот благонамеренный, преданнейший слуга Церкви настолько свыкся с мыслью, что его оберегает всевидящее око Провидения, что боязнь своих собственных страданий, которая могла бы помешать его действиям, если и влияла на них, то весьма редко. Он числил себя среди тех, чьей судьбой особенно озабочен Всевышний, хотя признавал, что не доступная человеческому разумению мудрость может распорядиться так, что последуют события, как бы идущие вразрез с естественным ходом вещей. В этом, как, впрочем, и в остальном пастор являл собой образец покорности, твердо веруя, что все происходящее есть воплощение великого плана возрождения рода человеческого и его конечного спасения.

Иное дело капрал. Привыкший воевать с краснокожими, а следовательно, узнавший их с наихудшей стороны, он с самого начала заподозрил предательство и последовал за Питером с известной долей неохоты, хотя умолчал о своих опасениях. Сейчас, однако, он встревожился не на шутку и насторожился. Из сказанного Питером он понял не больше половины, но и этого было достаточно, тем более что он видел вокруг себя врагов, а может, и палачей.

— Мы с вами, пастор Аминь, угодили в своего рода засаду! — вскричал капрал, гремя оружием, которое он поспешно приводил в боевую готовность. — Сейчас нам самое время принять меры. Будь нас четверо, мы бы образовали каре. Но как нас только двое, лучше всего нам встать спиной к спине, так, чтобы один наблюдал за левым флангом и передним краем противника, а второй — за правым флангом и тылом. Прижмитесь-ка покрепче к моей спине и не спускайте глаз с левого фланга. Плотнее, дорогой сэр. Мы должны стоять прочно, как деревья в земле, иначе нам грош цена.

Удивленный миссионер занял указанную ему позицию, хотя понимал бесполезность их действий. Индейцев же повелительная манера капрала и бряцание его оружия заставили отступить на несколько шагов, хотя никаких признаков тревоги они не проявляли. В результате, однако, пленники выиграли небольшое пространство для маневра и передышку, правда очень кратковременную. Но и эти скромные успехи показались капралу важным достижением и сильно воодушевили его. У него даже мелькнула мысль о возможности отступления, не уступающего своей почетностью победе.

— Спокойно, пастор Аминь, держитесь плечом к плечу, внимательно следите за вашим флангом. Движение начинаем с вашего левого фланга, все зависит от него. Даю вам мой шатык, а то вы совершенно безоружны и мой тыл не защищен.

— И не помышляй об оружии для меня, брат Флинт! В моих руках оно бесполезно. Да и будь мы увешаны мушкетами с ног до головы, против этой орды они бессильны. Мои средства обороны дарованы мне свыше: броней мне служит вера; единственное мое оружие — молитва. И я без колебаний применю его сейчас, как применял всегда и везде.

И сгрудившихся вкруг него любопытствующих дикарей, безусловно охваченных одним лишь стремлением — как можно быстрее расправиться с миссионером и его белыми товарищами, — пастор призвал присоединиться к его молитве, обращенной к престолу Всемилостивейшего Бога. Пастор на диалекте краснокожих — он неизменно пользовался им в проповедях и совместных с индейцами молитвах — просил Божественное Провидение оказать ему и его брату пленнику милость и не гневаться на его врагов, и слова эти сильно смягчили их ненависть. Он молил Всевышнего простить его преследователей, смилостивиться над ними, наглядно демонстрируя перед собравшимися великие догматы христианства, призывающие благословлять возводящих на нас хулу и молиться за тех, кто в злобе своей использует нас ради своей корысти. Питер впервые в своей жизни был потрясен нравственным совершенством этого учения, которое при верном изложении, как правило, оказывает свое действие даже на самые неразвитые умы. Пробудившийся у Питера интерес к молитве пригвоздил его к месту, он ни на миг не спускал глаз с пастора, хотя до этого намеревался, выдав белых, холодно повернуться спиной к своим краснокожим братьям и гордо удалиться, предоставив пленников их участи. Он и прежде неоднократно слышал от миссионера упоминания об этой заповеди Всевышнего, призывающей к всепрощению, но одно дело слышать, а другое — видеть воочию ее воплощение в жизнь.

Те индейцы, кто не был полностью заворожен словами пастора, желали, чтобы он поскорее кончил молиться. Одни не переставали изумляться необычайным зрелищем происходившего перед ними, другие находились во власти колебаний, но никто не мог бы с уверенностью сказать, как следует вести себя при столь странных обстоятельствах. Посередине толпы, тесно прижавшись спиной к спине товарища, стоял капрал с мушкетом на взводе, всем своим видом выказывая полную боевую готовность. На другой стороне этой картины миссионер воздевал руки к небу, громко вознося молитву к престолу Всевышнего. С каждой секундой капрал накалялся все больше. Время от времени с его уст слетали громогласные команды и похвалы пастору, которые сливались со словами молитвы.

— Огонь не прекращать, мистер Аминь! — орал солдат во всю силу своих легких. — Стреляйте по канальям, вы делаете чудеса, их фронт дрогнул! Еще один залп вроде последнего, и мы сможем продвинуться вперед! Внима-а-а-ние! К броску готовьсь! Как только враг дрогнет, идти на прорыв! Левым флангом вперед!

Но враг так и не дрогнул. Индейцы, бесспорно, были удивлены, но страха не испытывали ни малейшего и вовсе не помышляли о том, чтобы дать пленникам уйти. Напротив, на Медвежьего Окорока, который выступал в данном случае в роли главнокомандующего и сохранял подобающее его положению хладнокровие, молитва миссионера не произвела большого впечатления, и он прислушивался к ней лишь в надежде услышать мольбу о пощаде или другие проявления слабости. Вскоре, однако, волнение капрала, достигшее, казалось, вершины, вывело присутствующих из бездействия. Попытка капрала совершить прорыв «левым флангом вперед» завершилась тем, что его «оборонительная линия» была прорвана, и, не получая никакой помощи со стороны пастора Аминь, продолжавшего изливать свою душу в молитве, Флинт, пытаясь вернуться в исходное положение, оказался вдруг окруженным и обезоруженным. С этого момента капрал изменил свою тактику. Пока он пользовался относительной свободой действий и держал в руках оружие, он думал только о сопротивлении. Теперь же, лишившись и того и другого, Флинт собрал всю свою волю в кулак, твердо решив вынести все ужасы плена так, чтобы не бросить тень на свой полк. Капрал Флинт в третий раз оказался в плену у индейцев и, хорошо зная их нравы, никак не рассчитывал на снисхождение. Предчувствия были у него самые мрачные, но изменить он ничего не мог, значит, оставалось одно — вынести все мужественно и твердо. В эту страшную минуту его жизни голова капрала Флинта была занята одной мыслью — как бы ему не обесчестить свою воинскую часть.

А пастор Аминь тем временем продолжал молиться. Он был настолько поглощен своим занятием, что не замечал ничего вокруг себя. Ни одно из приказаний капрала — «Внима-аа-ние!», «К броску готовьсь!», «Левым флангом вперед!» и так далее — не достигло его слуха. Одним словом, он целиком ушел в молитву. Разорвись рядом шестифунтовый снаряд, пастор и тогда навряд ли остановился бы. Поэтому, не прерываемый индейцами, он дочитал свою молитву до конца и замолчал, лишь когда счел это нужным. Укрепив таким образом свою душу и обратившись с просьбой о помощи к тому, у кого он издавна привык ее искать и находить, достойный миссионер спокойно уселся на бревно, куда его противники уже заставили сесть капрала.

Настало время для вождей исполнить свое намерение. Питер, до глубины души потрясенный мольбой миссионера о снисхождении к его врагам, стоял немного поодаль, размышляя о том, что он только что услышал. Ни одна из заповедей не отмечена столь явно печатью божественности, как эта. Чем больше мы о ней размышляем, тем лучше это осознаем. Все учение Христа о спасении и будущей жизни основано на любви, но оно было бы неполным, если бы любовь распространялась не на всех. Любить тех, кто отвечает нам взаимностью, настолько естественно, что чаще всего симпатии, порождающие это чувство, вырастают из уверенности, что ты любим; любовь создает любовь, как сила умножает силу. А вот любить тех, кто нас ненавидит, стремиться сделать добро тем, кто замышляет против нас зло, — задача непосильная для морали человека, не имеющего поддержки свыше. Эта идея настолько поразила

Питера, что он, нарушив естественный ход событий, пожелал удовлетворить свое любопытство, обратившись за разъяснением его идей к миссионеру. Но прежде чем сделать этот шаг, он испросил на то разрешения у главных вождей, заронив в них своими словами искру интереса к волнующему его предмету.

Таинственный вождь в сопровождении Медвежьего Окорока, Вороньего Пера и еще двух-трех человек приблизился к бревну, на котором сидел миссионер.

— Брат знахарь, — сказал он. — Ты обратился с речью к Великому Духу бледнолицых. Мы слышали твои слова, они нам понравились. Это хорошие слова для человека, который вскоре вступит на тропу, ведущую в неведомые земли. Нам всем суждено отправиться туда когда-нибудь, раньше или позже — это безразлично. Но вряд ли мы пойдем одной тропой. Думаю, Маниту не захочет, чтобы толпы людей из племен с разным цветом кожи шагали по одной тропе.

Брат, ты вскоре узнаешь, как там обстоят дела на самом деле. Если краснокожие, черные и бледнолицые обречены после смерти жить в одной стране, тебе это в ближайшее время станет известно. Моему брату недолго ждать. Он и его друг, воин из его народа, пойдут по этой тропе вместе. Я надеюсь, они проделают весь путь в согласии, не ссорясь. Моему брату хорошо иметь рядом с собой охотника. Дорога длинная, пока покажется конец, он проголодается. А воин этот умеет пользоваться мушкетом, и мы положим его оружие в могилу рядом с ним.

Брат, прежде чем ты начнешь это путешествие, из которого еще не вернулся ни один путник, какого бы цвета ни была его кожа, нам бы хотелось, чтобы ты еще рассказал о том, как любить наших врагов. У индейцев такого закона нет.Краснокожие любят своих друзей и ненавидят своих врагов. Когда они обращаются к Маниту с просьбой, то врагов своих просят наказать. Так нас учили наши отцы, а мы так учим наших детей. Почему нам следует любить тех, кто нас ненавидит? Почему мы должны делать добро тем, кто причиняет нам зло? Объясни нам это, а то мы так и останемся в неведении.

— Расскажу, Питер, и охотно, да благословит Господь Бог мои слова, дабы смягчили они сердца ваши и привели вас к истине и к повиновению воле его Священного Сына! Мы должны делать добро тем, кто делает нам зло, ибо так повелел Великий Дух. Пусть каждый спросит свое сердце, разве это не хорошие слова? Разве не произносят их только те, кого поучает сам Великий Маниту? Дьявол призывает нас к мести, а Бог велит прощать. Отвечать добром на добро легко; а вот отвечать добром на зло куда как трудно. Я рассказывал вам о Сыне Великого Духа. Это Он сошел на землю и собственными устами поведал нам великие истины. За любовью к Маниту, сказал Он, должна следовать любовь к ближним своим. Друзья они нам или враги, наш долг все равно любить их и всеми силами стараться делать им добро. У них нет оленины в вигваме — нам должно снять свою со столбов и перевесить на ихние. Почему я явился сюда, чтобы рассказать вам об этом? Дома я жил под прочной крышей, ел досыта, спал в мягкой теплой постели. А каково живется здесь, вы знаете не хуже меня. Сегодня никто не скажет, что будет есть завтра. Постели наши жесткие, а крыша над головой из коры. Я пришел сюда, ибо так распорядился Сын Маниту, тот, что жил среди людей. Он повелел своим проповедникам-шаманам пойти во все концы земли и всем народам, всем племенам, людям с кожей всех цветов нести истину, сказать им, что надобно любить тех, кто делает вам зло, и платить добром за зло.

Пастор на миг замолчал, чтобы перевести дух, и Унгкве, заметив колебания Питера и более всего желая подложить свинью таинственному вождю «Лишенному племени», воспользовался паузой, чтобы высказаться. Не будь ее, он, как истый индеец, не позволил бы себе прервать говорящего.

— Я осмелюсь открыть рот и сказать слово, — произнес Хорек с самым уничижительным видом. — Речи мои не достойны того, чтобы их слушали мудрые вожди. И все же я, глупый, намерен говорить. Следует ли проповедника бледнолицых понимать так, что Сын Великого Духа сошел на землю и жил среди людей?

— Да, так мы верим. И веру, что мы исповедуем, и свое учение Он сам своими устами поведал людям.

— Пусть шаман-проповедник скажет вождям, сколько времени Сын Великого Духа оставался на земле и каким путем Он ее покинул?

Это был в высшей степени коварный вопрос. Унгкве краем уха слышал о гибели Христа на кресте, и о великом жертвоприношении у него сложилось представление, соответствующее уровню развития дикаря. Он предвидел, что ответ миссионера на его вопрос низведет миссионера с высоты, на которую он поднялся благодаря молитвам и только что изложенной доктрине. Пастор Аминь почуял в вопросе Унгкве подвох и усомнился, не будет ли ответ истолкован не в его пользу. Будучи, однако, человеком на редкость прямодушным, он ни на секунду не заколебался, надо ли ему отвечать, и не попытался увильнуть от ответа или приукрасить истину.

— Братья мои, это печальная история, и постыдная, настолько постыдная, что всем на земле следовало бы, устыдясь, склонить свою голову, — ответил он. — Сын Великого Духа появился среди людей; Он творил только добро, одно добро; тех, кто слышал его, Он учил, как жить и как умереть. В благодарность за это несмышленые и медлительные сердцем убили Его. После смерти тело Его вознеслось на небо, туда, где пребывают души умерших и где находится Его Отец. Сын Великого Духа и посейчас там, в ожидании часа, когда возвратится на землю, чтобы вознаградить творивших добро и покарать содеявших зло. Час этот грядет, ждать, думаю, осталось недолго.

Вожди угрюмо внимали миссионеру. Кое-кто из них слышал главные эпизоды этой истории и прежде, скорее всего из уст миссионеров, предшествовавших пастору Аминь. При этом основные моменты истории христианства, смешавшись в сознании этих дикарей с некоторыми из их собственных легенд, изменились почти до неузнаваемости. Но большинство присутствовавших впервые узнали о воплощении Сына Божьего в человека и были потрясены тем, что простой смертный смог поднять руку на такое существо! Ни один из них не усомнился в истинности предания, что само по себе достойно удивления; уверенные, что оно передавалось из поколения в поколение с обычным тщанием, вожди восприняли его как факт, не подлежащий обсуждению. Но какие выводы они из него сделали! Это нагляднее всего показывают высказывания вождей на месте действия.

— Если бледнолицые убили Сына Великого Духа, — веско произнес Дубовый Сук, — то чего же удивляться, что они хотят согнать краснокожих с их земель. В таких людях живет злой дух, и они способны лишь на дурное. Как хорошо, что наш великий вождь призвал нас наступить на этого червя и раздавить его, пока ступня индейца достаточно велика для такого дела. Еще несколько зим — и они убили бы нас, как убили Сына Духа, который делал им только добро!

— В этой великой легенде есть тайна, которая, боюсь, не доступна пониманию индейца, — серьезно ответствовал миссионер. — За тысячу миров или за спасение десяти тысяч жизней, таких же незначительных, как моя, я бы не согласился поколебать чью-нибудь веру ни на йоту; но мой долг рассказать вам, как все это случилось. Евреи, современники Сына Великого Духа, убили Его, насколько Его можно было убить. Он имел две сущности, как, впрочем, и все люди — тело и душу. В теле Его пребывал человек, подобный нам всем, а вот душа была частью самого Великого Духа. Такова великая тайна нашей религии. Как это произошло, мы сказать не можем, но верим, что это так. Вокруг нас тысяча вещей, которых мы не понимаем, и эта тайна — одна из них.

Медвежий Окорок в свою очередь воспользовался наступившей паузой, чтобы сделать свое замечание. Оно отличалось убежденностью, показывавшей, что Медвежий Окорок с большим вниманием следит за тем, что происходит и что говорят вокруг него, и прямолинейностью — он явно не был склонен к вульгарному скептицизму.

— Мы не думаем, что нам, индейцам, может быть понятно все, что делает Великий Дух, — сказал он. — Мы знаем очень мало. Он знает все. Зачем нам хотеть знать все, что знает Он? Мы и не хотим. Эта часть легенды нас не тревожит. Индейцы умеют верить даже тому, чего не видят глазами. Они не скво, которые желают непременно заглянуть за каждый куст. Но мой брат рассказал нам очень много такого, что ему не на пользу. Если бледнолицые убили своего Великого Духа, значит, у них нет Маниту, а они находятся в руках Злого Духа. Вот почему они зарятся на наши земли. Я не хочу, чтобы они являлись к нам и селились близ заходящего солнца. Пора начать убивать их, как они убили Сына своего Великого Духа. Так поступили евреи. Мой брат желает, чтобы мы сочли себя евреями! Нет, краснокожие никогда не причиняли вреда Сыну Великого Духа. Они бы приняли Его как друга и почитали как вождя. Будь проклят тот, чья рука поднялась на Него. Это предание мудрое. Из него мы узнаем многое. Мы узнаем, что индеи не евреи. Они никогда не причиняли вреда Сыну Великого Духа. Мы узнаем, что краснокожие извечно жили на этих землях, а не явились сюда когда-то из Страны восходящего солнца. Мы узнаем из этого предания, что бледнолицые не достойны жить на земле. Они насквозь порочны. Они заслужили смерть.

— Я желаю задать вопрос, — заявил Питер. — Предание это для меня не ново. Я и раньше слышал о нем. Но оно недостаточно хорошо вошло в мои уши. Я не думал о нем. Сейчас оно проникло глубже в мой разум, и мне хочется услышать больше. Почему Сын Великого Духа не убил евреев? Почему Он допустил, что евреи убили Его? Может ли дать этому объяснение мой брат?

— Он явился на землю умереть за человека, настолько погрязшего в грехах, что Великий Дух уже не удовлетворился бы меньшим. Почему это так, не знает никто. Достаточно того, что мы знаем — это так. Не помышляя о том, чтобы отомстить своим мучителям и убийцам, Он умер за них и, умирая, молил Бога простить на веки вечные их самих, их жен и детей. И Он, именно Он, завещал нам отвечать добром на зло.

Питер с величайшим вниманием выслушал миссионера, после чего, погрузившись в глубокие раздумья, отошел в сторону. Заслуживает внимания то обстоятельство, что, в отличие от столь многих цивилизованных людей, ни одному из дикарей не пришло в голову усомниться в возможности воплощения Сына Великого Духа в человека. Это была для них такая же загадка, как большая часть из того, что они наблюдали вокруг себя. Люди становятся скептиками, когда, урвав ничтожную толику из всего богатства знаний, начинают философствовать, воображая себя чуть ли не всезнайками. Сейчас не найти человека, который бы ежедневно, ежечасно не сталкивался с явлениями, составляющими для него такую же неразрешимую загадку, как предание о воплощении Божества и все учение о Святой Троице; но явления эти намозолили ему глаза, а потому стали привычными и как бы естественными, хотя за каждым из них стоят те же таинственные необъяснимые силы. В этой всеобщей тайне вскоре теряется даже самая глубокая философия, и слабому разуму все окружающее нас представляется своего рода чудом, содеянным всемогущим Богом.

Отнесясь с должным уважением к преданиям бледнолицых, краснокожие тем не менее не забывали ни на миг о своих намерениях. Теперь главные из вождей отошли в сторону и начали совещаться. Питер, отказавшись присоединиться к ним, предоставил решение вопроса Дубовому Суку, Унгкве и Медвежьему Окороку. Предстояло выяснить, как поступить с миссионером — включить ли его, как предполагалось первоначально, в число лиц, подлежащих уничтожению, или не включать. Один, а может, двое вождей испытывали сомнения по этому поводу, но большинство держалось противоположной точки зрения.

— Если бледнолицые убили Сына своего Великого Духа, что мешает нам убить их? — спросил Хорек, движимый коварством: он прекрасно видел, что Питера снедает беспокойство, как бы его, Питера, собственный замысел не был полностью осуществлен. — Разницы никакой. Тут перед нами знахарь-проповедник, в вигваме — знахарь-бортник, а этот воин может оказаться знахарем-воином. Нам это не известно. Мы — бедные индеи и мало что знаем. Иное дело бледнолицые: они разговаривают с заклинателем пчел и знают много. Нам же вскоре негде будет добыть даже мускусную крысу, ежели мы не изведем всех чужеземцев. Маниту отдал их в наши руки; так давайте же покончим с ними.

Никто особенно не противился этому предложению, вскорости вопрос был решен, и Унгкве послали сообщить об этом пленникам. Для миссионера было сделано исключение. Поскольку он пришел к краснокожим с мирной целью, было постановлено завести его в чащу леса и там убить, не подвергая пыткам и не усугубляя вообще ничем его страданий. В знак особого уважения к пастору договорились даже не снимать с него скальп.

Ведя со своими товарищами миссионера к месту казни, Унгкве, верный своей коварной натуре, поманил за собой Питера. Объясняется это как нельзя более просто: Хорек понимал, что присутствовать при расправе сейчас человеку, которого он всеми фибрами своей души ненавидел за его авторитет, пока что не досягаемый для Унгкве, будет неприятно.

— Отец мой сможет лицезреть отрадное его сердцу зрелище, — промолвил Хорек мимоходом. — На его глазах умрет бледнолицый, значит, его нога раздавила еще одного червя.

Питер ничего не ответил и молча прошествовал к месту, где в окружении стражи стоял миссионер. Унгкве выступил вперед.

— Пора проповеднику-знахарю бледнолицых отправиться вослед духам его народа, отошедшим прежде него, — сказал Хорек. — Дорога их длинная, ему надо встать на нее сейчас же и идти побыстрее, иначе он их не догонит. Надеюсь, он увидит на ней и тех, кто убил Сына Великого Духа, голодающих, с ранами на ногах.

— Я понимаю тебя, — выдавил из себя несколько секунд спустя миссионер, выйдя из оцепенения, в которое его повергли слова Унгкве. — Мой час настал. С первой минуты, как я ступил на эту языческую землю, жизнь моя висела на волоске, а если сейчас Богу угодно взять ее, я весь в Его власти. Дайте мне немного времени, чтобы я смог помолиться моему Богу.

Унгкве знаком выразил согласие. Миссионер обнажил голову, преклонил колена и снова возвысил голос в молитве, поначалу дрожавший, но становившийся все увереннее. Вскоре голос его обрел свое обычное звучание. Сначала пастор просил Бога явить милость и проявить снисхождение к нему, хотя признавал, что ему далеко до той праведности, которая одна могла бы позволить ему лицезреть Господа Бога. Затем он обратился к Богу с мольбой за своих врагов. Пастор изъяснялся со Всевышним на своем родном языке, но Питер почти все понимал. Он слышал, что пастор Аминь молится за краснокожих; слышал, как пастор упоминает его имя, как обреченный на гибель человек умоляет Маниту простить его. Это явилось для последнего потрясением, какого удивительный дикарь не испытал за всю свою жизнь. Прошлое представилось ему каким-то сном, а будущее — в свете, еще омраченном тучами. Перед Питером был живой пример проявления божественного духа любви и доброты, поразивший его как наивысшее чудо. Ошибиться он не мог. Он видел перед собой коленопреклоненного пленника и слышал его четкие громкие слова, возносившиеся сквозь кусты к Божьему престолу.

Как только миссионер замолчал, таинственный вождь, склонив голову, удалился. Он был бессилен. Даже он, при всей своей власти, не мог спасти пленника, а присутствовать в качестве зрителя при зрелище, которое раньше порадовало бы его душу, теперь ему было бы мучительно. Его слуха достиг удар томагавка, разнесший несчастному череп, и Питер содрогнулся с головы до пят. Впервые за всю свою жизнь он поддался такой слабости. Между тем палачи из уважения к добродетели миссионера на том самом месте, где он упал, вырыли яму и захоронили его труп неизуродованным.

Глава 25

В поступках и в речах жесток,

Подобен дьяволу злодей,

Чье сердце — каменная твердь,

Чья длань повсюду сеет смерть,

А жатва — жизнь других людей.

Уитьер

Тело миссионера рухнуло наземь, и на него опустилась плотная завеса забвения. Благочестивые люди, пославшие пастора нести слово Божие язычникам, остались в неведении о его страшной судьбе. Подобные ему представители категории избранников исчезали так часто, что это вызывало уже не удивление, а только сожаление. Даже в какой-то мере у самих палачей — ведь к пастору Аминь они отнеслись с почтением. Как ни удивительно, смерть последнего явилась прямым следствием необычайного по своей убедительности красноречия человека, который сейчас не задумываясь пожертвовал бы собственной жизнью ради его спасения. Питер разжег огонь, а теперь был не в состоянии его потушить, выпустил из бутылки джинна, которого не смог загнать обратно. В этом отношении он чрезвычайно напоминает большинство тех деятелей, которые, прикрываясь интересами реформы или революции, запускают в тяжкие минуты сомнений механизм, и он набирает обороты настолько быстро, что приостановить его, когда этого требует логика событий, становится уже невозможным. Даже лидеры, действующие с самыми лучшими намерениями, то и дело убеждаются, что развести костер намного легче, чем погасить его бушующее пламя.

Пока индейцы чинили кровавую расправу над миссионером, капрал Флинт продолжал сидеть на бревне. Он прекрасно осознавал весь ужас своего положения и понимал, почему увели прочь его товарища. При том уважении, что дикари, как правило, выказывали миссионеру, капрал не был удивлен, что пастора Аминь казнили отдельно от него, и когда его палачи возвратились, с ужасом старался разглядеть в их руках обычное жуткое свидетельство того, что казнь свершилась. Но, как мы уже сообщили выше, труп миссионера не подвергли надругательству, прежде чем засыпать могильной землей.

Несмотря на проявленную снисходительность, индейцы были опьянены видом крови. Лица главных вождей посуровели, а молодые воины открыто выражали свое нетерпение — так еще не обученный щенок рвется с поводка, почуяв запах дичи. Все эти симптомы проявились настолько явно, что не могли остаться не замеченными капралом.

Наверное, очень трудно, даже, скорее, невозможно, отыскать двух других людей, которые при подобных обстоятельствах вели бы себя в последнем эпизоде своей земной жизни столь по-разному. Как встретил свою кончину пастор Аминь, мы уже рассказали. Он умер, смиренно подражая своему Божественному Господину, умоляя того о милосердии своим губителям, с христианской добротой в сердце и с сознанием собственного ничтожества перед лицом Бога. Капрал, в отличие от него, помышлял только о мести. Понимая, что страшной доли ему не избежать, он решил, что должен умереть, как — в его представлении — подобает солдату, то есть окруженный трупами поверженных им врагов.

Капрал Флинт от природы был наделен спасительным жизнелюбием и, будь возможность, не преминул бы попытаться бежать. Но поскольку такой возможности не было, он напрягал все силы своего ума в изыскании способа отмщения. Даже в этот страшный миг жизни он испытывал слабые уколы честолюбия, если это слово применимо к шевельнувшемуся в глубине его души порыву. Наслышавшись в гарнизонах и беседах вокруг лагерного костра многочисленных рассказов о героизме и стойкости солдат, попадавших в руки индейцев, капрал был бы не прочь, чтобы его имя пополнило славный список тех, кто вел себя при этом героически. Однако верность истине заставляет нас признать, что главным его желанием все же было — сокрушить как можно больше врагов. Вот о чем он так сосредоточенно размышлял все то время, которое его товарищ, теперь уже покойный, употребил на молитву за тех, кто готовился нанести ему смертоносный удар. Таково различие между людьми, определяемое тем, тронуто ли сердце человека Святым Духом или нет.

Но одно дело строить воинственные планы, и совсем иное — их осуществить: у капрала, лишенного оружия, охраняемого бдительными врагами, не имеющего никакой поддержки со стороны, шансов на это было очень мало. Он было помыслил о побеге, но не более чем на минуту. Найти бы хоть какую-нибудь лазейку, а уж до Медового замка он бы добрался! И капрал решил в уме, что если индейцы предложат ему пройти сквозь строй, как это часто случалось, он согласится, пытаясь таким образом спасти свою жизнь. По неписаному кодексу войны в приграничье, удачный побег такого рода приравнивался чуть ли не к победе на поле брани.

Миновало целых полчаса после казни миссионера, прежде чем вожди занялись капралом. Промедление было вызвано тем, что вожди совещались: стоит ли, как то предлагал Хорек, послать отряд в Медовый замок за оставшейся там семьей и разом покончить со всеми бледнолицыми, находившимися тогда в этой части прогалин. Питер на сей раз не решился высказаться против плана Унгкве, но сумел подбить на это Воронье Перо, а сам остался в тени. Мнение влиятельного потаватоми возобладало, и было решено сперва подвергнуть пытке уже захваченного пленника и, лишь сняв с него скальп, отправиться за остальными. Сообщить волю вождей капралу поручили опять же Унгкве, авторитет которого после его последней победы над Питером рос прямо на глазах.

— Брат, — начал Хорек, остановившись точно перед Флинтом. — Я намерен говорить с тобой. Мудрый воин, услышав голос врага, раскрывает уши пошире. Он может узнать нечто важное для себя. Тебе будет полезно узнать то, что я сейчас скажу.

Брат, ты — бледнолицый, а мы — индеи. Вы хотите захватить земли, на которых мы охотимся, а мы хотим их сохранить. Чтобы их сохранить, необходимо снять твой скальп. Я надеюсь, ты готов позволить нам сделать это.

Капрал имел лишь смутное представление о языке индейцев, но тут понял все, что сказал Хорек. Напряженное внимание, с каким он внимал вождю, обострило его способности и помогло не упустить ни слова. Этому помогло и то, что Хорек говорил не спеша, тихим вкрадчивым голосом. К счастью, его слова о страшной участи, уготованной капралу, не явились для него неожиданностью, и, не будучи застигнут ими врасплох, он не выказал слабодушия, которое чрезвычайно обрадовало бы его врагов. Ведь индейцы неизменно относились с большим уважением к тем своим жертвам, которые проявляли мужество, и наоборот. Капралу надлежало ответить Унгкве, что он и сделал, причем по-английски, — он знал, что несколько человек из окружающей толпы поймут его и смогут перевести сказанное им. Желая облегчить им эту задачу, он говорил очень медленно, короткими отрывистыми фразами.

— Индеи! — произнес капрал. — Вы окружили меня. Вы взяли меня в плен. Будь вас тут взвод, вам бы это не удалось. Триста воинов одолели одного — тоже мне победа! Пастор Аминь не в счет — ему что фланг, что арьергард — все едино! Мне бы хоть половину моей бывшей роты сюда! Я бы за полчаса сбил с вас спесь. Но роты нет, вы можете делать со мной, что вам угодно. Пощады я не прошу.

Ответ капрала, хотя и переведенный весьма приблизительно, вызвал среди индейцев восхищение. Человек, способный с таким хладнокровием смотреть в лицо близкой смерти, становился в глазах индейцев своего рода героем. Североамериканский дикарь ставит твердость духа не ниже, чем храбрость на поле боя. Раздались возгласы одобрения, близстоящие просили Унгкве продолжить разговор с пленником — так выяснится, сохранит ли он стойкость до конца.

— Брат, я сказал, что мы индеи, — вымолвил Хорек с таким смиренным видом и таким тишайшим голосом, что сторонний наблюдатель мог бы подумать, будто Унгкве собирается успокоить пленника, а не запутать. — И это так. Мы всего лишь бедные, невежественные индеи. И пытать наших пленников мы можем только по своим обычаям. Будь мы бледнолицые, мы сумели бы сделать это лучше. Знахаря-проповедника мы не мучили совсем — боялись, как бы он не посмеялся над нашими ошибками. Ведь он знает много. Мы же знаем мало. Но делаем то, что хорошо умеем.

Брат, когда индеи делают то, что хорошо умеют, воину не след замечать их ошибки. Мы хотим применить к тебе такую пытку, которая докажет, что ты мужчина с головы до пят. И чтобы ты так вытерпел боль, что наши молодые люди подумали — его мать не была скво, так как в нем нет ни капли от женщины. Это принесет честь и тебе и нам. Для нас большая честь иметь такого пленника. Мы сделаем то, что хорошо умеем.

Брат, сейчас пора начинать. Пытка продлится очень долго. За это время знахарь-проповедник успеет уйти так далеко по дороге к Вечным охотничьим угодьям бледнолицых, что тебе будет трудно его…

Тут поток красноречия Унгкве был прерван самым неожиданным образом. Желая произвести на капрала как можно более сильное впечатление, дикарь для вящей убедительности придвинулся к нему на расстояние руки, но, всецело поглощенный стремлением устрашить его и сломить, не обратил на это внимания. Капрал не отрывал пристального взора от глаз говорящего, и тот, словно завороженный, не сводил взгляда с его зрачков. Улучив момент, Флинт молниеносным движением руки выхватил томагавк из-за пояса Хорька и одним ударом уложил его на месте. Не довольствуясь этим, старый служака рванулся вперед, раздавая удары направо и налево, и, прежде чем его сумели схватить и, разоружив, скрутить, он успел ранить то ли шесть, то ли восемь индейцев. Воспользовавшись этой суматохой, Питер незаметно удалился.

Акт отчаянной смелости, проявленной капралом, вызвал среди индейцев многочисленные «хо!» и другие восклицания восхищения. Тело Хорька унесли и предали земле, раненые отошли в сторону и занялись полученными травмами, толпившиеся вокруг краснокожие продолжали взволнованно переговариваться. А капрал лежал недвижимый. Его героический поступок потребовал от него такого напряжения всех душевных и физических сил, что, выложившись до предела, он полностью выдохся и сейчас не мог бы пошевельнуться, даже не будучи связан по рукам и ногам.

Главные вожди начали совещаться. У Унгкве было мало друзей. В этом он разделял участь большинства демагогов, которых обычно презирают даже внимающие им с открытым ртом последователи. Никто о нем особенно не печалился, а некоторых его смерть даже обрадовала. Тем не менее она требовала отмщения. Никак нельзя было допустить, чтобы бледнолицый получил такое преимущество над победителями и не был за это наказан! После продолжительного обсуждения было решено подвергнуть пленного пытке на молодых деревцах, чтобы проверить, хватит ли у него мужества стоически вынести страдания. Поскольку не все наши читатели понимают, что это за зверство, мы считаем своим долгом дать некоторые разъяснения.

Вряд ли найдется такой способ мучительства, осуществимый для североамериканских индейцев, который они не испробовали бы на своих врагах. Рассказывают, что, когда дьявольская изобретательность индейцев в этой области не приносит желаемых результатов, пленные сами подсказывают своим палачам иные способы пытки, успешно практикуемые их соплеменниками. Между мучителями и жертвами часто возникает странное состязание: первые изощряются в умении причинить как можно более невыносимую боль, вторые всячески стараются продемонстрировать свою неуязвимость. Как уже говорилось выше, воин, которому удастся, стиснув зубы, вынести все дьявольские затеи своих мучителей, часто считается у них таким же героем, как если бы он свершил ратный подвиг. Справедливость требует добавить, что это относится к прошлому, а не к настоящему индейцев. Цивилизация, во многом способствовавшая падению нравов у этого народа, в то же время незаметно оказала смягчающее влияние на многие его жесто-кие обычаи, в том числе, вероятно, и на тот, о котором мы ведем речь. Мы допускаем, что краснокожие жители более отдаленных районов по-прежнему блюдут верность древним традициям, но надеемся и верим, что от них отказались те, кто обитает ближе к белым.

«Пытка молодыми деревцами» — один из способов мучительства, подсказанный дикарям самой природой. Стволы двух таких деревьев, растущих рядом, очищают от веток и сучьев и пригибают навстречу друг другу. К каждому из них привязывают жертву — за руки, за ноги или за иные части тела, выбранные истязателями, после чего стволы отпускают. Деревья, естественно, возвращаются в первоначальное положение, оторвав при этом от земли несчастного, который, повиснув в растянутом состоянии, вскоре начинает испытывать невыразимые страдания. Таков же принцип действия знаменитой «дыбы».

К капралу приблизился Дубовый Сук, чтобы сообщить, какая ему уготована высокая честь.

— Брат мой, ты храбрый воин, — изрек вождь, любивший произносить длинные речи. — Ты хорошо проявил себя. Ты не только убил одного из наших вождей, но и ранил нескольких молодых воинов. Так может поступать только храбрец. Ты вынудил нас связать тебя, чтобы ты не убил еще кого-нибудь. Пленники не часто ведут себя подобным образом. Твоя храбрость заставила нас долго совещаться, какую пытку применить к тебе, чтобы ты смог наилучшим образом доказать свое мужество. После продолжительного обсуждения вожди решили, что человек с таким твердым характером, как у тебя, вполне заслужил быть распятым между двумя молодыми деревцами. Мы нашли два подходящих дерева и срезали с них все ветки. Видишь, вон они. Если бы они были чуть повыше, они были бы покрепче и могли бы причинить тебе более сильную боль: ты вполне этого достоин; но мы таких деревьев не нашли. А если бы нашли, то отдали бы их тебе. Ибо мы хотим выказать почтение тебе, храброму воину, заслужившему хорошую пытку.

Взгляни на эти деревца, брат! Они высокие и прямые. Руки многих людей заставят их сблизиться. Но руки уберут — и они снова выпрямятся. Твои руки заставят их быть рядом. Хорошо бы, чтобы здесь были детишки, они бы могли стрелять из лука в твою плоть. Это сделало бы пытку еще лучше. Но ты этой чести лишишься — детишек здесь нет. А позволить стрелять в тебя молодым воинам опасно — они могут тебя убить. Мы же хотим, чтобы ты умер между деревьями, это твое право, право храбреца.

Брат, после того как ты убил Хорька и ранил наших молодых воинов, мы стали думать о тебе лучше. Если бы все ваши воины в Чикаго были такими же смельчаками, Черная Птица не смог бы взять форт. Ты бы там лишил нас множества скальпов. Но тебя и тебе подобных там не было. Это нас радует — значит, Великий Дух желает нам помочь, и мы убьем всех бледнолицых. Мы пойдем дальше в ваши селения, не встречая серьезного отпора, — там мало таких героев, как ты. Говорят, там мы встретим мужчин, которые бегут от врага и визжат, как женщины. Пытать таких мужчин никакой радости. Нам больше по душе пытать отважного воина, который восхищает нас своим мужеством. Мы любим своих скво, но не на тропе войны. Они хороши в вигваме, а здесь мы хотим встречаться с мужчинами, и только с мужчинами. Ты мужчина, и храбрый притом, мы тебя уважаем. И все же мы надеемся, что сумеем заставить тебя проявить слабость. Это будет нелегко, но мы не теряем надежды. Мы попытаемся. Если нам это удастся, мы уже не станем думать о тебе так хорошо, но всегда будем считать тебя храбрецом. Человек не камень. Мы все способны чувствовать, и когда терпению приходит конец, наступает предел. Таковы индеи. Мы полагаем, что таковы и бледнолицые. Мы хотим попробовать и посмотрим, что у нас выйдет.

Капрал мало что понял из этой тирады, но смысл подготовки молодых деревьев и указывающих жестов Дубового Сука в их сторону был ему совершенно ясен. При всем его мужестве мысль о том, какие невыносимые страдания ему уготованы, заставила Флинта покрыться холодным потом. Отчаяние подсказало ему единственный возможный способ избавиться от них в этой ситуации, о котором он часто слышал. Способ состоял в том, чтобы обрушить на дикарей шквал ругательств и раскалить их своими насмешками: тогда какая-нибудь горячая голова, не выдержав оскорблений, всадит в лоб обидчику стрелу или пулю. Подстегиваемый видом деревьев, подготовленных для пытки, капрал проявил недюжинную находчивость в выборе выражений, и хотя бы некоторые из его опусов заслуживают того, чтобы быть воспроизведенными.

— Тоже мне вояки, тоже мне вожди! — завопил он что было мочи. — Скво вы, вот вы кто! Да средь вас ни одного мужика не найти. Псы шелудивые! Жалкие индеи! Давным-давно бледнолицые приплыли сюда на двух или трех маленьких каноэ. Их было мало, всего-то кучка, а вас — больше, чем волков в прериях. И лай ваш разносился надо всей страной. Ну и что же эта кучка белых? Погнала перед собой ваших отцов и захватила самые лучшие охотничьи угодья. Нонче ни один индей не сунет своего поганого носа на берег Великого Соленого озера, разве что для продажи щеток и корзин, да и то ведет себя при этом тише воды ниже травы, словно волк, крадущийся за овцой. Вы уж и не знаете вкуса креветок и устриц! Отцы ваши ими обжирались, вы же их и не пробовали. Зато белые едят их до отвала. А попробуй индей попроси устричку, так ему, псу вонючему, швырнут в башку пустую раковину.

Неужто вы воображаете, что мои вожди стали бы вешать кого-нибудь из вас между подобными деревцами-недомерками? Да ни в жисть! Плевать они хотели на столь ничтожную пытку! Они уж выбрали бы две сосны-великанши, высотой эдак футов под полтораста и подвесили индея на самые высокие сучья, пусть бы вороны выклевали ему глаза. Но вы жалкие индеи! Ничегошеньки-то вы не знаете! Знали бы, разве стали бы пробовать такую слабую пытку супротив великого храбреца? Мне глядеть на вас тошно, бабы вы и есть бабы! Бледнолицые превратили вас в женщин, сердца ваши вынули, а заместо них вложили вам в грудь кусок собачатины.

В этом месте капрал, говоривший, вернее оравший, соответственно содержанию своей речи с большим жаром, был вынужден остановиться — у него буквально перехватило дыхание. Читателю это может показаться весьма странным, но поначалу дикари встретили его тираду с неподдельным восхищением. Правда, очень немногим она была понятна, а вся — скорее всего никому, но поведение капрала покорило аудиторию. Когда же отдельные фразы были переведены, слушателей охватило раздражение, которое они, однако, постарались скрыть; особенно им не понравились язвительные замечания по поводу завоевания белыми индейских территорий. Правда всегда глаза колет, и отдельный индивидуум или народ в целом способен пропустить мимо ушей тысячи лживых измышлений в свой адрес, но встает на дыбы от одного-единственного справедливого упрека. Но, повторяю, индейцы ничем не выказали обиды на слова капрала, и он с огорчением отметил про себя, что его жизнь по-прежнему приберегают для пытки.

— Брат, — сказал Дубовый Сук, снова приблизившись к пленнику, — сердце у тебя твердое. Оно не из мяса, оно из камня. Если наши сердца из собачатины, то твое — из камня. И говоришь ты верно. Бледнолицые вначале приплыли на двух или трех маленьких каноэ, и было их мало. Нам стыдно, но это так. Малочисленные бледнолицые вытеснили многочисленных индеев в край заходящего солнца. Но дальше нас гнать неку-да. Мы намерены здесь остановиться и брать скальпы, все скальпы, какие только сможем. Нас призвал к этому посланный Маниту великий вождь, тот, что не имеет своего племени, но принадлежит всем племенам и говорит на всех их языках. Он выполнил наказ Маниту. Ты его знаешь. Он приплыл с тобой в одном каноэ из верхней части озера и всю дорогу не спускал глаз с твоего скальпа. Он с самого начала хотел его снять, но выжидал удобной минуты. Минута эта настала, и мы собираемся поступить так, как он повелел.

Он велел правильно. Скво всегда спешит, а воин умеет ждать. Мы могли бы убить тебя сразу и вывесить твой скальп на колышке, но это было бы неправильно. Пусть мы бедные индеи и мало что знаем, но что правильно, а что нет — нам хорошо известно. Такого великого храбреца, как ты, правильно помучить, и мы тебя помучаем. Это только делает тебе честь. Бывалого воина, видевшего перед собой столько врагов, имеющего такое большое сердце, негоже убить одним ударом по голове, словно он маленький ребенок или скво. Его право принять пытку. Мы уже готовы и вскоре начнем. Если наш брат хочет подсказать новый способ пытки, мы готовы и ее испробовать. Если у нас получится хуже, чем у бледнолицых, пусть мой брат вспомнит, кто мы. Мы будем очень стараться, мы надеемся смягчить его сердце. Если это удастся — хвала нам. Если нет — что ж, ничего не поделаешь. Мы попытаемся.

Наступил черед капрала возразить, что он и сделал без малейшего промедления и чрезвычайно пылко. К этому моменту он вошел в такой раж, что почти забыл о молодых деревцах и страданиях, которые они ему причинят.

— Собаки только и умеют, что лаять, особливо собаки индеев, — возвестил он. — Сами индеи ненамного лучше своих псов. Лаять-то они лают, а укусить не могут. Здесь много ваших вождей. Среди них есть пумы, медведи, бизоны… А вот где, скажите мне, ваши хорьки? Двадцать лет я к вам присматриваюсь и ни разу не видел, чтобы вы устояли супротив шатыка. Он индеям не по ндраву.

Здесь капрал, сам того не ведая, бросил аборигенному воинству Северной Америки тот же упрек, который не раз слышали наши солдаты от англичан, — упрек в неумении отразить оружие, каковым ни индейцы, ни американцы в тот период не обладали. Для англичан, к примеру, явилась большим торжеством знаменитая битва у Бридс-Хилл^[152], выигранная благодаря штыковой атаке, хотя, как известно, далеко не у каждого пятого колониста тогда имелся штык. Совсем иначе обернулось дело в сражениях у Гилфорда, Саутни-Пойнта, Беннингтона^[153] и в полусотне других столкновений, происходивших после того, как наши войска получили на вооружение штык. Тогда выяснилось, что американцы умеют обращаться с ним ничуть не хуже других. То же, наверное, было бы и с краснокожими, имей они штык, хотя их недисциплинированность и способ ведения боя не способствуют применению систематических атак. Но капралу это было невдомек, он упорно стоял на своем, словно был профессиональным историком, отстаивавшим давно выношенные тезисы.

— Слушай сюда, браток, раз уж тебе хочется называть меня братом, хотя, Господь Бог мне свидетель, в моих жилах нет ни капли индейской или негритянской крови, — заявил в заключение капрал. — Слушай сюда, краснокожий друг. Скажи-ка мне начистоту, ты слышал когда-нибудь о Бешеном Энтони? Вот кто задал перцу вашим окаянным племенам. Не вы связывали для него верхушки деревьев, а он донимал вас длинными ножами и кожаным чулком. Вы улепетывали от него с такой скоростью, что самым резвым рысакам было вас не догнать. Я находился в его отряде и в ту пору видел перед собой не мерзкие рожи индеев, а их нагие спины. А вашему Большому Медведю он как дал по носу, так тот, повизгивая, словно шавка, мигом убрался к себе в поселок.

И снова капрал был вынужден замолчать и перевести дух. Напоминание об Уэйне, разгромившем индейцев, так разгневало слушателей, что иные схватились за ножи и томагавки, а кто-то даже выпустил стрелу, просвистевшую над ухом капрала. Но Медвежий Окорок состроил суровую гримасу, давая понять молодым людям, что насилие неуместно. Он понял, однако, что пора положить конец этой говорильне, иначе откровения капрала о былых поражениях индейцев, на которые он не жалел ни красноречия, ни сил и которые сыпали соль на рану индейцев, кончатся тем, что, окончательно придя в ярость, те потеряют самообладание и вмиг прикончат Флинта. Поэтому было решено приступить к пытке немедленно.

Капрала подняли и поставили между двумя склоненными деревьями, верхушки которых были соединены и связаны прутьями. К каждой верхушке привязали по руке пленника — они будут соединять деревья, когда прутья перережут. Индейцы действовали в полном молчании, да и капрал в предвидении приближающейся страшной минуты лишился дара речи. Он снова покрылся холодным потом, исподтишка подглядывая за отвратительными приготовлениями. Тем не менее ему удавалось сохранять совершенно спокойный вид, так что никто не мог догадаться, какой ужас охватил несчастного. Он боялся не смерти, его страшили предстоящие страдания. Он понимал, что через несколько минут его пронзит невыносимая боль и что он никак не сможет положить ей конец, не имея способов расстаться с жизнью. В таком растянутом состоянии человек способен прожить еще много часов. Но тут в памяти храброго ветерана всплыло то, чему его учили в детстве, пред его внутренним взором возник образ Спасителя, который ради него, капрала, и всего рода человеческого принял мученическую смерть, будучи так же распятым, но на кресте. Бросающееся в глаза сходство способов их казни поразило воображение капрала и воскресило в нем — пусть запоздалые и смутные — воспоминания об уроках, преподанных ему в нежном возрасте, но утративших свою силу в греховной и безнравственной обстановке гарнизонов. Его душа стремилась найти в них облегчение, но происходившее вокруг капрала не позволяло ему сосредоточиться и подняться над своей человеческой сущностью.

— Воин бледнолицых! — возвестил Дубовый Сук. — Сейчас мы перережем прутья. Ты окажешься в таком положении, когда человеку необходимо все его мужество. Если ты проявишь твердость, твое имя покроется славой. Если ты проявишь слабость и закричишь, наши молодые люди подымут тебя на смех. Так поступают индеи. Они чтут храбрецов, а на трусов показывают пальцами.

Медвежий Окорок подал знак, и один из воинов занес томагавк, чтобы разрубить прутья. Его рука уже начала опускаться, как вдруг раздался звук ружейного выстрела и поднялся легкий дымок из той самой рощицы близ поляны Совета, где во время первого его заседания долго прятались бортник с капралом. Томагавк, однако, достиг своей цели, прутья распались, и верхушки деревьев взвились вверх с такой силой, что казалось, вырвут руки жертвы из суставов.

Индейцы навострили уши в ожидании криков и стонов и не спускали глаз с тела капрала — по их представлениям, оно должно было извиваться в отчаянных судорогах. Но их ожидало разочарование. Пред ними висело с распростертыми между верхушками деревьев руками совершенно безжизненное тело. По лбу стекала тонкая струйка крови, над ней внимательный глаз мог бы рассмотреть еле заметное отверстие, оставленное пулей. Голова беспомощно упала вперед и чуть в сторону, на плечо. Выстрел, сделанный дружеской рукой, спас капрала от мучений.

Для индейца столь естественно дать выход своим оскорбленным чувствам, отомстив за нанесенные ранения тому, кто причинил ему такую боль, что смерть капрала не вызвала у вождей ни удивления, ни негодования. Они, конечно, испытали известное разочарование, но ни малейших признаков гнева не выказали. Выстрел был приписан кому-нибудь из раненных капралом, решившему таким образом расквитаться с ним. Вожди жестоко заблуждались: капрала убил с самыми лучшими намерениями — чтобы спасти от продолжительных мук агонии — его друг Быстрокрылый Голубь, который, не медля ни секунды, незаметно скрылся и был таков. Таким образом, Быстрокрылый возместил для себя утрату скальпа Унгкве, который твердо вознамерился было взять.

Индейцы же, окончательно убедившись, что все их старания заставить пленника проявить слабодушие ни к чему не привели, завели разговор о том, как быть дальше. Им хотелось услышать мнение Питера на этот счет, но его не удалось найти. Дубовый Сук высказал предположение, что таинственный вождь отправился к Медовому замку за скальпами остальных белых — его страсть к этому символу торжества над бледнолицыми была широко известна. Решили поэтому всем скопом двинуться за ним следом, имея в виду двойную цель: помочь Питеру и разделить с ним славу победы над обитателями доморощенной крепости.

Опьяненные на сей раз запахом крови, дикари оставили тело несчастного капрала висеть на деревьях и решительно двинулись к дому бортника. Несмотря на овладевшую ими поспешность, соблюдалось некое подобие порядка: каждый вождь вел воинство родного племени своим путем, указанным ему вождем, выступавшим в роли главнокомандующего. Это был Медвежий Окорок, к словам которого более-менее прислушивались его товарищи. Отряды разошлись в разные стороны, и вскоре зеленая низинка близ родника опустела.

Не прошло и получаса, как все они собрались вокруг Медового замка, не приближаясь к нему, однако, на расстояние ружейного выстрела. Каждая подходящая группа индейцев сообщала о себе заранее обусловленными восклицаниями, которые должны были не только оповещать о ее прибытии, но и вселять ужас в сердца осажденных: во время военных действий североамериканские индейцы широко пользуются этимвспомогательным средством.

Но ни в самом доме-крепости, ни вокруг него не было видно ни души. Ворота были на запоре, двери и окна — также, все говорило о готовности к обороне, но защитники Медового замка не показывались. Питер то ли попал в плен, то ли еще не явился. А может — приходило на ум индейцам, — он в этот самый момент крадется к зданию, стараясь подобраться к нему поближе и разведать обстановку.

Индейцы всегда воюют скрытно. Американские аборигены чрезвычайно редко отваживаются в открытую атаковать укрепленный пункт, как бы мал и ничтожен он ни был. Артиллерии они не знают и, лишенные этого важнейшего средства наступления, крайне медленно и осторожно подбираются, согласовывая свои действия, к любому укрытию, где их может встретить пуля. Об окопах они не имеют представления, да и делать их индейцам нечем. Но у них есть свои способы ведения войны, вполне их удовлетворяющие, особенно в лесистой местности. При возникновении случаев, подобных описываемому нами, индейцы, напрягая ум, изыскивают новые пути достижения цели.

Медвежий Окорок призвал главных вождей, и после продолжительного обсуждения было решено на сей раз прибегнуть к помощи огня. Единственным признаком жизни, обнаруженным в Медовом замке и рядом с ним, был доносившийся изнутри время от времени лай Хайфа — его, вероятно, взяли в дом, чтобы оградить от пуль и стрел противника. Собаки, скучающие по ушедшим хозяевам, обычно воют, Хайф же не выл, а именно лаял, словно чуя близость чужаков. Даже при самом внимательном осмотре индейцам не удалось обнаружить никакой лазейки, через которую могли бы уйти обитатели замка. И сам дом, и ворота — все было, по-видимому, намертво заперто изнутри, и любое неосторожное движение могло повлечь за собой неожиданную пулю, неизвестно откуда выпущенную.

Вскоре был составлен и так же быстро осуществлен план действий. Дубовый Сук собственной персоной взялся с помощью троих добровольцев поджечь дом. Перебегая от дерева к дереву — стремительно и через различные интервалы времени, дабы не дать врагу возможности рассчитать момент появления очередного индейца из засады и взять его на мушку, — четверо смельчаков направились к кухне. Благополучно достигнув ее, они заняли позицию под прикрытием бревенчатой стены. В очаге горел огонь, на нем стоял варившийся обед. Воспользовавшись лежавшим в кухне наготове сухим хворостом, индейцы употребили его в качестве подожженных стрел. Они дождем посыпались на крышу дома, которая в считанные секунды занялась огнем.

При виде возникшего пожара индейцы дружно возликовали, и по прогалинам прокатился дикий рев. Легко воспламеняющееся по своей природе дерево, да еще к тому же сухое, горело как спичка. Раздуваемое ветром пламя через полчаса охватило весь Медовый замок. Хайф перешел на вой — верный знак того, что понимал нависшую над ним опасность, но ни одного человека по-прежнему не было видно. Объятая огнем крыша провалилась, и индейцы, замолчав, прислушались, горя желанием уловить вопли жертв. Хайф завыл громче и вскоре, с горящей на спине шерстью, вскочил на стену дома, оставшуюся без кровли, а оттуда спрыгнул вниз на землю, в пределах изгороди. Милосердная пуля избавила его от страданий.

Теперь Медвежий Окорок подал сигнал к общему штурму. Человек сто индейцев, не встречая сопротивления, подступили к изгороди. К их великому удивлению, ворота оказались незапертыми. Ворвавшись во двор, они взломали дверь хижины, внутри которой бушевал пожар. Они явились вовремя, чтобы иметь возможность лицезреть догорающие остатки примитивной мебели и запасов Бурдона, но человеческих трупов не обнаружили. Вооружившись палками, индейцы переворошили уголья в надежде увидеть под ними обгоревшие останки людей, но — увы! — безуспешно. Теперь уже сомнений не осталось — ни один бледнолицый не погиб в огне пожара. Наконец-то истина дошла до сознания всех дикарей — Бурдон и его товарищи своевременно спохватились и успели бежать!

Глава 26

Взгляни, Господь! Твой вертоград

На палестинских тех холмах,

Где плодоносит виноград,

Язычники втоптали в прах

И пожирает дикий зверь

Последнюю лозу теперь,

Что одарил Сион красой,

Вспоив прозрачною росой.

Милмэн

Преобразившие Питера изменения произошли в нем далеко не внезапно — они постепенно созревали в его душе с того самого момента, как он подсоединился к компании бортника. Когда он в обществе двух мужчин, ставших теперь жертвами замыслов Питера, вошел на каноэ в устье реки Каламазу, сердце его было исполнено жесточайшего намерения истребить на корню всю белую расу. Марджери первой из белых заставила его задуматься: а не сделать ли для нее исключение? Спустя немного времени он почти окончательно решил, что пощадит Марджери и возьмет в свой дом в качестве приемной дочери. Не укрывшиеся от его глаз отношения, возникшие между его любимицей и бортником, повергли Питера в полное смятение: его раздирали сомнения — не следует ли сохранить жизнь и Бурдону? Видя, как сильно увлечена им девушка, он испытал нечто вроде гуманных чувств, шедших вразрез с его кровожадными планами. Но мистическая способность Бурдона общаться с пчелами, свидетелем чего стал Питер, устранила колебания последнего: бортнику надо было даровать жизнь не как возлюбленному Марджери, а как великому кудеснику. Тогда бы он не нуждался в спасении в качестве жениха Марджери, напротив, их бракосочетание оградило от смерти ее, законную супругу знахаря бледнолицых. Индейцы все без исключения испытывали благоговейный страх перед Бурдоном и опасались наложить руки на человека, обладающего столь необычайным даром. Поэтому у загадочного вождя были все основания полагать, что жене разрешат уйти вместе с мужем. А чем кончились происки Хорька, пытавшегося против этого возражать, мы уже поведали выше.

Таково было направление мыслей Питера, когда он повстречался с индейским воинством и присутствовал при разыгравшихся его стараниями драматических событиях. Его внимание было всецело поглощено поведением миссионера. Сотни раз ему доводилось слышать, как воины громогласно проклинают своих врагов, желая им всяческого зла. Здесь же он впервые в жизни увидел пред собой человека, с уст которого вместе с последним дыханием слетели слова мольбы о Всевышней милости к тем, кто его преследовал. Сначала Питером овладело всего лишь изумление, но оно уступило место высоким чувствам, и под их воздействием сердце его смягчилось. Приписывать этот поворот в сознании Питера вмешательству Святого Духа было бы, наверное, чрезмерной дерзостью с нашей стороны. Дерзостью, однако, будет и попытка отрицать возможность — нет, не возможность даже, а вероятность того, что великая перемена, вдруг свершившаяся в душе Питера, произошла совсем без участия высших сил, под влиянием лишь одних человеческих факторов. Известно ведь, что милостью Божьей Святой Дух способен в некоторых случаях проявлять безграничную доброту, так почему же не предположить, что дикарь был избран для ее приложения, как только в его душе пробудились прекрасные порывы человечности? Возможно, выбор Неба остановился именно на нем изо всех индейцев потому, что те самые черты характера Питера, которые заставляли его в течение многих лет денно и нощно вынашивать в душе дикие фантастические планы отмщения и возмездия, могли сделать его при руководстве свыше особенно восприимчивым к Божьей милости. Ведь Питер, представляющийся нам варваром, исходил в своих действиях из сознания своей правоты, а дикая жестокость этого человека с его точки зрения была лишь суровой справедливостью.

Спору нет, поведение людей, их принципы, молитвы, а более всего — пример миссионера способствовали свершению великого переворота в душе Питера. Но для полного ее обновления воля Божья была необходима. Мы не хотим этим сказать, что неожиданное обращение загадочного индейца к добру было явленным свыше чудом, ибо было бы заблуждением именовать так поступки, на которые всех ежедневно и ежечасно подвигает постоянно опекающее нас Божественное Провидение; наша цель дать понять читателю, что одни только действия людей никак не могли бы повлиять на нравственные устои, изменить все взгляды и смягчить сердце человека вроде Питера с такой молниеносной быстротой. Необходимая для этого почва подготавливалась, наверное, вышеозначенными путями постепенно; но само великое превращение произошло столь внезапно и с такой силой, что Питер стал другим человеком, можно сказать, в мгновение ока! Подобные метаморфозы свершаются часто; люди от мира сего позволяют себе подсмеиваться над ними, теша свою гордыню, хотя мудрость велит смиренно покориться силам, недоступным нашему пониманию.

В этом настроении Питер поспешил покинуть сборище индейцев, как только судьба миссионера была решена. Его подгоняло стремление спасти остальных белых, поскольку теперь его милосердие распространялось не только на Бурдона и Марджери, но и на Гершома с Дороти. Хотя он двигался очень быстро и шел почти точно по прямой, мысли его обгоняли ноги. И все это время перед его глазами стоял образ человека, который, умирая, благословлял своих врагов.

Природа этого мирного, не тронутого цивилизацией края находилась в резком несоответствии с проявлениями отвратительной жестокости, с невероятной силой охватившей дикарей. Весь пейзаж был пронизан светом ясного теплого летнего дня. В местах, отдаленных от людей и не подверженных поэтому их пагубному воздействию, выпадают такие дни, когда земля представляется подлинным раем. Пчелы жужжат вокруг цветов, птицы чирикают, сидя на ветках, или — невидимые — заливаются трелью в густой кроне деревьев, и даже журчащая вода источников с бликами солнца на ней кажется исполненной жизни, возносящей хвалу Господу Богу.

Семейство, собравшееся в полном составе близ огороженной забором хижины, уже много месяцев не было так счастливо, как в этот час. Дороти всем своим существом разделяла переживания молодой прелестной новобрачной, а Гершом осыпал любимую сестру горячими пожеланиями счастья. По случаю торжества он облачился в лучший свой костюм, как, впрочем, и женщины, одетые скромно, но очень аккуратно, и всем своим видом излучал покой и радость — такое выражение можно наблюдать на лицах людей того круга, к которому принадлежал Гершом, в день отдыха. Тревожившие их последнее время опасения были на миг забыты. Этому в значительной мере способствовала и окружающая обстановка: прозрачный воздух был совершенно недвижим; на небе — ни облачка; солнце заливало землю мягким и одновременно ярким светом; прогалины так напоминали деревенскую местность или парковую зону, что их очарование заслоняло нависшую над семьей опасность. Вот в такой момент перед молодой четой, сидевшей в тени дуба у ручья, вдруг словно из-под земли вырос Питер. Не замеченный поначалу милующимися молодоженами, индеец с полуулыбкой на мрачном челе взглянул на парочку, но в ту же секунду обнаружил свое присутствие, заговорив.

— Нечего сидеть здесь и смотреть на молодую скво, — бесстрастно заявил он. — Вставай, клади вещи в каноэ. Пришло время вступить на тропу, ведущую в поселок бледнолицых.

— Что случилось, Питер? — спросил бортник, вскакивая, однако, на ноги. — Ты явился как гонец, приносящий дурную весть. Что произошло, почему ты в такой тревоге?

— Вставай и иди, говорю тебе. Сейчас не до разговоров. Клади все, что сможешь, в каноэ и отгребай как можно скорее.

Поведение Питера не оставило у Бурдона никаких сомнений. Он понял, что расспрашивать такого человека, как Питер, в этот момент бесполезно, и позвал Гершома.

— Пришел вождь, он предупреждает нас об опасности и велит немедленно уходить, — сказал бортник как можно более спокойно, чтобы не испугать без надобности женщин. — Лучше нам послушаться его совета. Не только Питер, но и Быстрокрылый Голубь тоже давал намеками понять, что мы в угрожаемом положении. Давай не теряя времени загружать каноэ и делать все, как он скажет.

Гершом согласился и не прошло и двух минут, как работа закипела. Лодки еще загодя были загружены продуктами на случай поспешного бегства, теперь в них сносили ценные и нужные вещи, без которых трудно было обойтись. В течение получаса Бурдон и Гершом трудились не покладая рук. Боясь потерять хоть секунду драгоценного времени, никто не пытался удовлетворить свое любопытство, задавая вопросы.

Поняв по настроению Питера, что положение чрезвычайно серьезное, Бурдон, как говорится, лез из кожи вон. Нечасто, наверное, двум мужчинам удается в столь короткий срок своротить такую гору работы. К счастью, сделанное в предыдущие дни облегчило их задачу, и в считанные минуты все мало-мальски ценное было перенесено в каноэ. Оставалось лишь решить, в каком состоянии оставить Медовый замок. Питер посоветовал закрыть все двери и окна, запереть ворота, а собаку оставить внутри дома. Можно не сомневаться, что, не будь этих предосторожностей, наши герои сразу угодили бы в руки врагов. Время, потраченное индейцами на осаду дома, явилось для беглецов бесценным даром.

Едва закончилась погрузка, появился Быстрокрылый Голубь. Все отряды, сообщил он, движутся сюда и минут через десять прибудут. Бурдон обнял тонкую талию Марджери и чуть ли не отнес ее в свое каноэ. Гершом с Дороти уселись в их маленькую лодку, а Питер — в ту, что он, можно сказать, по праву унаследовал после гибели капрала и миссионера. Быстрокрылый Голубь объяснил Питеру, каким курсом им надо следовать, а сам остался пока на берегу — осуществлять разведку. Прежде чем углубиться в облюбованное им укрытие, он знаком оповестил отъезжающих, что индейское воинство уже появилось в поле зрения.

Это сообщение повергло Бурдона в отчаяние, сердце его упало, ему казалось, что спасение невозможно, и он горько пожалел, что они покинули свою укрепленную резиденцию. Близ нее река замедляла свой бег, но через милю с небольшим стремительно преодолевала порог, для прохождения которого требовалось хотя бы частично облегчить лодки. На эту процедуру должно было уйти больше часа, следовательно, спускаясь вниз по течению, все семейство неизбежно становилось добычей неприятеля. Ему на руку играла и извилистость русла: двигаясь по суше напрямик, индейцы могли легко опередить белых и, устроив засаду или открыто напав на них, захватить в плен.

Питер знал все это не хуже Бурдона и не собирался сплавляться со своими новыми друзьями по течению. Во время последней ходки с вещами из дому к каноэ Быстрокрылый Голубь с присущей индейцам лаконичностью сообщил Питеру важные сведения, которыми тот и решил сейчас воспользоваться. И Питер, выйдя вперед, принялся энергично выгребать против течения, вопреки, казалось бы, здравому смыслу, с позиций которого было бы куда естественнее спускаться по реке вниз. При этом он старался держаться как можно ближе к берегу, скрывавшему беглецов от глаз нежелательных наблюдателей с этого берега.

Напомним читателю, что деревья для ограждения Медового замка были срублены на болоте, близ дома бортника. Для этой цели были выбраны росшие у самой воды — это имело то огромное преимущество, что к месту назначения бревна можно было сплавлять водным путем. Участок порубки, включая мелководье, был покрыт отброшенными за ненадобностью верхушками деревьев, покрытыми смолой и еще не увядшей пышной листвой, сохранившейся благодаря необычайной жизнестойкости этих древесных пород. Предусмотрительный чиппева, предвидя необходимость иметь надежное укрытие, искусно расположил некоторые из них так, что, оставаясь на месте падения и сохраняя первоначальный вид, они образовали у берега заслон, под сенью которого можно было безопасно провести лодку. Конечно, любой индеец насторожился бы, заметь он незнакомую дотоле вырубку и разложенные на берегу в определенном порядке ветки. Но в том-то и дело, что заметить это было невозможно — так ловко действовал Быстрокрылый. Он не только не нанес урона природе, но, можно сказать, даже помог ей.

Все три каноэ, тесно прижимаясь к берегу, уже шли по заливу, у которого стоял Медовый замок, когда в дубовой рощице появились передовые части индейцев и приступили, выражаясь языком военных сводок, к рекогносцировке местности. Если бы дикари не сосредоточили все свои усилия на доме бортника, чей-нибудь случайный взгляд мог бы ненароком обнаружить ту или иную из лодок, когда они, минуя излучины русла, на мгновение появлялись поочередно на виду. Этого, к счастью, не произошло, и беглецы, обогнув мыс, оказались вне досягаемости для глаз того, кто не стоял на самом берегу Каламазу точно по пути их следования вдоль мыса. Но подходы к нему были чрезвычайно затруднены из-за сырой почвы и начинавшегося здесь болота. Его пересекал рукав реки, обрамленный с обеих сторон хоть и небольшой, но непроходимой чащей. Короткий рукав образовал здесь как бы залив, представлявший собой великолепное естественное укрытие.

Войдя в него и оказавшись под защитой густой стены леса, Питер успокаивающим жестом поднял руку вверх и вздохнул с огромным облегчением — здесь они в течение какого-то времени будут в безопасности, если только кому-нибудь из индейцев не взбредет в голову прогуляться по болоту, что вообще-то маловероятно. Дождавшись удобного момента, он вошел в рукав, за ним последовали остальные каноэ.

— Это хорошее место, — заметил великий вождь, когда все лодки были накрепко привязаны. — И все же лучше быть осторожными. Не надо оставлять следы на земле. У индея острый глаз, он все замечает. А я сейчас пойду, поговорю с вождями. Скоро вернусь. Вы оставаться здесь. До свидания.

— Стойте, Питер, одну минуту. Если встретите пастора Аминь или капрала, им можете сообщить, где нас найти. Они, верно, будут рады это узнать.

Питер помрачнел. Даже опечалился. Целую минуту он молчал. А когда собрался ответить, голос его звучал тихо, подавленно — так обычно говорит человек, у которого на сердце камень.

— Они больше никогда ничего не узнать, — сказал вождь. — Оба бледнолицых мертвы.

— Мертвы! — с ужасом повторили те, кто услышал его слова.

— Да, мертвы. Их убил индей. И вас хотеть убивать, вот почему я убежал. Видел, как знахарь-проповедник умирать. И что же ты думаешь, Цветик? Что же ты думаешь, Бурдон? Человек этот просил Великого Духа делать индеям добро.

— Могу себе представить, Питер, ибо он был хороший человек, а вести себя так учат наши христианские законы, хотя мало кто им подчиняется. Но пастор Аминь, верю, был исключением.

— Да, Питер, таковы наши христианские законы, — серьезно вставила Марджери. — Когда Христос, Сын Божий, явился на землю, чтобы понести кару за грешное человечество, Он повелел своим последователям делать добро тем, кто делает им зло, и молиться за тех, кто замышляет нанести им вред. Эти слова записаны в нашей Библии.

— Она есть у вас, — сказал Питер заинтересованно. — Я часто видел, ты ее читаешь. И здесь тоже есть?

— Разумеется, есть, что-что, а Библию я никогда не забуду. У Долли своя Библия, у меня — своя. Мы читаем ее каждый день, вскоре, надеемся, брат и Бурдон тоже начнут ее читать.

— Ну, я уж не такой книжник, Марджери, — возразил ее муж, смущенно почесывая свою пышную вьющуюся шевелюру, — но ради твоего удовольствия готов и не на такие подвиги. Так было с пчелами спервоначала; мне казалось, я ни за что не смогу проследить, в каком направлении летит пчела, где ее улей. А потом обвык, тысячу, верно, раз провожал медоносиц до их дома.

— Читать Библию, мой дорогой, совсем нетрудно, надо только начать! — горячо воскликнула молодая жена. — Когда мы попадем в безопасное место, если на то будет Божья воля, ты, надеюсь, вместе со мной будешь каждый день заглядывать в великую книгу. Вот она, Питер, в этой маленькой сумочке, с которой я не расстаюсь, чтобы Библия не потерялась и была всегда под рукой.

— Ты, Цветик, читать мне оттуда слово; хочу слышать его, прямо из книги.

Марджери удовлетворила его просьбу. Она хорошо знала Новый Завет и спокойным, необычайно серьезным голосом зачитала несколько наиболее известных божественных мест оттуда. Наверное, нависшая над беглецами опасность и только что услышанное сообщение о гибели их товарищей придали особую торжественность евангельским канонам в устах Марджери, ибо на Питера они произвели едва ли не такое же сильное впечатление, как практическое их применение у него на глазах обреченным на смерть миссионером. Суровый дикарь прослезился и с содроганием вспомнил о вынашиваемых им на протяжении многих лет планах уничтожения всей белой расы. Взяв руку Марджери в свою, он вежливо поблагодарил ее и собрался было уходить, но задержался, чтобы вкратце рассказать о кончине миссионера и участи капрала. Быстрокрылый Голубь дополнил его рассказ, сообщив, как избавил несчастного от страданий и с каким энтузиазмом индейцы бросились на поиски новых скальпов бледнолицых.

— Надеюсь, Питер, сейчас мы можем положиться на вас как на друга, — промолвил бортник вместо прощания, проводив вождя до берега реки. — Сдается мне, что прежде вы были нам врагом.

— Бурдон, слушай меня внимательно, — с достоинством ответил Питер, переходя на свой родной язык. — Есть Духи Добрые, и есть Духи Злые. Так гласят наши предания. Да и собственный разум так подсказывает. Двадцать зим подряд в ухо мне нашептывал Злой Дух. Что он мне велел, то я и делал. Я верил каждому его слову. А слова эти были такие: «Убей твоих врагов — оскальпируй всех бледнолицых — не щади ни скво, ни детишек. Пусть сердца их перестанут биться. Так следует поступать всем индеям». Вот что он шептал мне в течение двадцати зим. А я его слушался. И поступал по его приказанию. Мне было приятно брать скальпы бледнолицых. И приятно было думать, что скоро и брать будет нечего. Меня называли Питер Скальп.

Но настало время, Бурдон, и до меня дошел голос Доброго Духа. Он шептал так тихо, что поначалу мои уши его не слышали. А сейчас услыхали. Громче всего он говорил языком знахаря-проповедника вашего народа. Он знал, что вот-вот умрет. А когда смерть так близка от нас, голос наш звучит громко и ясно. И глаза становятся сильными и видят все. Все, что ждет нас впереди, и все, что осталось позади. Мы радуемся нашему будущему и огорчаемся по поводу прошлого. Ваш знахарь-проповедник говорил хорошо. Его слова звучат в моих ушах, как если бы принадлежали самому Великому Духу. Говорят, он был его Сыном. Я верю этому. Цветик почитала мне из хорошей книги вашего народа, и я в этом убедился. Я чувствую себя как ребенок, который сидит в своем вигваме и плачет.

Бурдон, ты бледнолицый, а я — индей. Ты сильный, я слабый. А все потому, что Сын Великого Духа с твоим народом говорил, а с моим — нет. Теперь-то я понимаю, почему бледнолицым удалось проникнуть повсюду и захватить земли, на которых мы охотились. Они знают больше всех, и им было велено прийти сюда и поделиться своим знанием с бедными невежественными индеями. Я надеюсь, что мой народ прислушается к бледнолицым. То, что изрек Сын Великого Духа, есть истина. Ошибиться Он не может.

Бурдон, когда-то для меня не было ничего слаще, чем брать скальпы врагов. Если индей обижал меня, я снимал с него скальп. Так я жил. Я не мог жить иначе. Так приказывал мне Злой Дух. А теперь Сын Маниту приказывает мне иное. Я жил под грозовой тучей. Но дыхание умирающего знахаря-проповедника вашего народа разогнало ее. Я вижу все яснее. Я слышу его слова, обращенные к Маниту, с просьбой сделать мне добро, хотя я хотел взять его скальп. Сердце мое откликнулось на эти слова. Уши мои раскрылись шире, и до слуха моего донесся шепот Великого Духа. Ухо, в которое на протяжении двадцати зим шептал Злой Дух, закрылось и не внемлет ему. Я его больше не слышу. И я не желаю его слышать. А шепот Сына Маниту мне приятен. Он звучит как самая лучшая песня крапивника^[154]. И я надеюсь, что он всегда будет так шептать. Ухо мое больше никогда не закроется для его слов.

Бурдон, мне приятно смотреть вперед. А оглядываться назад мне неприятно. Я вижу, что часто поступал не так, как следовало бы. Меня это печалит — я хотел бы все изменить. Потом я услышал, что Сын Маниту просил своего отца, живущего над облаками, сделать добро евреям, тем самым евреям, которые его убили. Я не думаю, что индеи — евреи. Так думал знахарь-проповедник бледнолицых, но он был человек, а человек может ошибаться. Иное дело Сын Маниту. Он всегда думает так, как думает Его Отец, а значит, думает правильно.

Бурдон, я теперь уже не тот Питер; я совсем другой индей. И мысли мои другие. Одна мысль о скальпе наводит на меня ужас. Я больше никогда не возьму скальп, никогда не взгляну на скальп, скальп — это плохо. Я теперь люблю янки. Я хочу делать им добро и не причинять им зла. А больше всего я люблю Великого Духа, который повелел Своему Сыну умереть за всех людей. Знахарь-проповедник бледнолицых сказал, что Божий Сын умер не только за бледнолицых, но и за индеев. Мы этого не знали, иначе рассказали бы о нем в наших преданиях. Мы любим говорить о хороших делах. Но ведь мы всего-навсего невежественные индеи! Сын Манит)' сжалится над нами и станет чаще подсказывать, как нам поступать. Со временем мы и сами будем это знать. Сейчас я чувствую себя не-сведущим дитятей; но, дескать, наступит день, и я стану мужчиной.

Закончив свою «исповедь», столь лестную для христианской Церкви, Питер дружески пожал Бурдону руку и удалился. Он не пошел по болоту, хотя при известной осторожности через него можно было пройти, а спустился в реку и начал пробираться вдоль берега, памятуя, что на воде не остается следов. Кроме того, он направился не в сторону объятой огнем хижины, над которой стоял высокий столб дыма, а прочь от нее, вверх по течению. Достигнув глубокого места, он скинул с себя скудную одежду, прикрывавшую его наготу, связал ее в сверток и, одной рукой удерживая его над головой, а другой гребя, преодолел глубокий участок Каламазу вплавь. Выйдя снова на берег, он опять же пошел в противоположную от Медового замка сторону и лишь на самом далеком от него краю болота оделся. Тут наконец он решился выйти на прогалины. Шел он безоружный: ружье, лук со стрелами, томагавк, даже нож — одним словом, все свое вооружение он оставил в каноэ, опасаясь, как бы оно не искусило его проявить к своим врагам не доброту, а злобу. Ни Медвежий Окорок, ни Дубовый Сук не вызывали сейчас у Питера теплых чувств. Он старался не испытывать к ним ненависти, но это было так трудно! Чувствуя это, Питер предпочел встретиться с ними без оружия в руках. Эта великая перемена начала происходить в Питере в процессе близкого общения с Марджери, но окончательно завершилась в последних актах разыгравшейся на прогалинах трагедии, особенно под влиянием предсмертной молитвы миссионера.

Итак, Питер вышел на прогалины и без особого труда сумел так смешаться с толпой своих бывших товарищей, что никто не заметил, откуда он появился. Стараясь не привлекать к себе ничьего внимания, он добрался до кухни как раз в тот момент, когда банда дикарей ворвалась внутрь изгороди и распахнула настежь дверь пылающей хижины, уже лишившейся крыши. Питер замер на месте: проявить свое полное безучастие к происходящему вокруг ему не хотелось, а действовать вопреки своей совести он не мог. Он знал, что людей, нуждающихся в спасении, там быть не может, а гибнущие в огне остатки имущества мало его беспокоили. Поэтому Питер выждал, пока не стало совершенно ясно, что бортник с компанией бесследно исчезли, и лишь после этого присоединился к индейцам.

— Бледнолицые бежали, — сообщил Медвежий Окорок великому вождю, когда тот к нему приблизился. — Мы искали их кости в пепле, но не нашли. Этот знахарь-бортник сказал им, что мы охотимся за их скальпами, и они все ушли.

— А молодые воины смотрели, на месте ли их каноэ? — спокойно поинтересовался Питер. — Если их тоже не стало, значит, белые поплыли к большому озеру.

Разумная мысль Питера встретила единодушную поддержку, и без малейшего промедления к берегу реки были посланы люди. Принесенное ими известие вызвало среди индейцев бурю — все, как один, порывались броситься в погоню за беглецами. Перехватить их представлялось делом нетрудным — ведь капризная Каламазу образует на своем пути великое множество извилин. Проявив, как всегда, сообразительность и хитрость, индейцы объединились в несколько отрядов преследования. Каноэ Вороньего Пера и его людей, пригнанные в свое время вверх по течению к Медовому замку, до поры до времени были надежно запрятаны в зарослях камыша. Теперь их подвели к причалу, и группа воинов переправилась на противоположный берег Каламазу, чтобы согласно плану его пройти (тщательно изучая местность и не отдаляясь от берега), если понадобится — вплоть до самого устья. Зато двум другим отрядам, напротив, надлежало двигаться не по береговой линии, а напрямик, с тем чтобы на обоих берегах устроить засады у отдаленных точек, которых никак не могли миновать белые. В том же направлении — вниз по Каламазу — были посланы и каноэ, замкнуть кольцо на тот случай, если бежавшие вздумают возвратиться, а Медвежий Окорок, Дубовый Сук, Воронье Перо и еще несколько вождей остались близ догоравшего дома, чтобы возглавить большой отряд, получивший задание осмотреть ближайшие прогалины — нет ли на них отпечатков ног и иных следов пребывания людей. Не исключалось, что каноэ были пущены вплавь пустыми с целью ввести индейцев в заблуждение, а бледнолицые бежали по суше.

Выше уже упоминалось, что прогалины в районе Медового замка были покрыты густой травой, наподобие прекрасного газона. Именно замечательный травостой побудил Бурдона выбрать эту местность для сооружения своего основного жилья: обилие цветов привлекало пчел, что, естественно, имело для бортника первостепенное значение. Мы, однако, поспешим избавить читателя от заблуждений: вообще-то для прогалин, о коих идет речь в нашем рассказе, типично скорее отсутствие хорошего травяного покрова, что в известной мере служит в настоящее время основанием для жалоб: сейчас, когда этот край заселен, его жители сетуют на рыхлость почв, препятствующую возникновению такого дерна, какой необходим для лугов и пастбищ. Признавая справедливость такого заявления, мы все же оговоримся, что чрезмерно рыхлая земля является для прогалин скорее исключением, чем правилом; здесь, как и всюду, встречаются почвы самого разного рода.

Тем не менее дикарям было хорошо известно, что ближайшие окрестности сожженного дома существенно отличаются, в том числе и особенностями грунта, от окружающих прогалин, и чем дальше на восток, тем эти отличия больше. На той земле было значительно легче различить следы, поэтому на восток отрядили команду под началом особенно опытного вождя и поручили ей на протяжении нескольких миль искать на местности доказательства того, что здесь прошли по пути в Детройт люди. Последнее чрезвычайно взволновало Питера — исполняя данный приказ, враги неизбежно должны были пройти в тылу беглецов, что создавало для них серьезную угрозу. Сознавая свое бессилие, Питер молча взирал на приготовления отряда к уходу и даже не пытался его задержать возражениями, советом или иным способом. Меж тем Медвежий Окорок созвал в круг оставшихся не при деле вождей и испросил их мнения относительно дальнейших действий.

— Что скажет мой брат, вождь «Лишенный племени»? — обратился он к Питеру, всем своим видом показывая, сколь высоко он ценит его совет в столь ответственный момент. — Мы получили два скальпа с шести голов, да и то один вместе со знахарем-проповедником зарыт в землю.

— Снять скальпы с тех, кого нет, невозможно, — уклончиво ответил Питер. — Сначала надо поймать этих бледнолицых. А когда поймаем, снять скальп будет нетрудно. Раз каноэ нет, значит, знахарь-бортник и его скво, наверное, уплыли в них. Может, задержим их ниже по течению.

Большинство присутствовавших согласились с Питером, но это не помешало им одобрить экспедицию на восток от Медового замка. Бледнолицых было так мало, индейцев же такое множество, что распыление сил их не страшило, зато все понимали, что предосторожности ради следует разослать молодых воинов во все концы. Впрочем, про себя каждый полагал, что беглецов удастся обнаружить на реке или поблизости от нее, а Медвежий Окорок намекнул, что им всем, вероятно, придется спуститься вниз по Каламазу в самое ближайшее время.

— Когда мой брат видел бледнолицых в последний раз? — спросил Воронье Перо. — Этот бортник хорошо знает реку, он мог и вчера отплыть. Или даже не вчера, а сразу по возвращении с Большого Совета.

Эта новая мысль показалась вождям весьма правдоподобной. Все взоры обратились к Питеру, он же, немедленно поняв выгоду такого предположения для беглецов, загорелся желанием всемерно поддержать его. Но сделать это во всеуслышание опасно — он может выдать себя с головой, а промолчать тоже никак нельзя. И Питер повел речь издалека, избегая прямого ответа на заданный ему в лоб вопрос.

— Мой брат прав, — заметил он. — У бледнолицых было время спуститься далеко вниз по реке. Мои братья знают, я спал среди них в Круглой прерии. А сегодня, как известно, я вместе с моими братьями сидел на Совете у ручья с шумящей водой.

Это было чистой правдой, хотя кое о чем, довольно важном, Питер предпочел не рассказывать. Но никто не усомнился в искренности великого вождя, чья преданность собственным принципам, по общему убеждению, носила уже фанатический характер. К тому же вряд ли кто из индейцев имел представление о силе невидимого Духа Божьего, способного производить в сердце человека изменение, именуемое теологами новым рождением. Из этого, однако, не следует, что Питер уже испытал это превращение. Оно не часто происходит в один миг, хотя и такие современные примеры бесспорно существуют, убеждая нас, что по своей натуре люди способны прозревать и видеть истину так же внезапно, как это произошло в результате чуда со святым Павлом^[155]. Но наш необычайный дикарь только-только вступил на узкую тернистую стезю преображения и успел сделать по ней всего лишь самые первые шаги.

Когда мы слышим разглагольствования о том, что человечество по своей воле быстро движется по пути прогресса к совершенству, подкрепляемые ссылками на случаи проявления им мудрости, на умение самостоятельно вершить свои дела и на стремление к добру, нами овладевает скептицизм. Повседневный опыт нашей жизни, быстро приближающейся к шестидесятилетнему рубежу, противоречит и самому тезису, и фактам, приводимым для его подтверждения. Мы не верим, что без помощи свыше человек может хотя бы стать разумным существом в полном смысле этого слова. Все, что мы видим и читаем, убеждает нас в том, что философское мироощущение и совершенно трезвая оценка своего состояния по силам лишь тому, кто хорошо осознает необходимость руководствоваться и в теории, и на практике известными откровениями, содержащимися в Божественных заповедях. По нашему глубокому убеждению, эта великая истина служит неопровержимым доказательством постоянного участия Провидения в делах человечества, и, согласившись с ней, люди поймут, что с помощью лишь своих собственных сил они ничего достичь не могут.

Мир в целом бесспорно стремится к самосовершенствованию, но идет к нему путями, не человеком предначертанными; как первое, так и второе не вызывает у нас ни малейших сомнений. И если человек в какой-то мере содействует этому процессу, то чаще всего без соответствующего намерения или расчета. Кто, к примеру, возьмет на себя смелость утверждать, что институты нашей страны, составляющие предмет нашей величайшей гордости, выдержали бы испытание временем, не будь основополагающих принципов, на которых зиждится наше государство; у кого достанет тщеславия объяснять исключительное влияние этих великих принципов мудростью человека, в чем бы она ни проявлялась? Нам всем известно, что к возникновению федерального правительства привели совершенно случайные — или представляющиеся нам случайными — обстоятельства и что к наиболее сильным и наименее порицаемым относятся те его особенности, которые не могли бы возникнуть и надолго удержаться, будь они частью чьей-то политической доктрины.

Ныне христианство содрогается от спазм, вызываемых в его недрах усилиями политического движения. Они безусловно увенчаются положительным результатом, но вряд ли в такой форме и под воздействием таких факторов, которые нам, людям, было бы дано предвидеть. Следует признать, что обстановка, породившая эти усилия, никак не является следствием хорошо рассчитанных действий нашего общества, напротив, она находится в явном противоречии с ними; в процессе ее кристаллизации рушились преграды, возведенные человеческой мудростью на пути тех суждений, что без лишнего шума, не привлекая к себе внимания, прокладывают путь совершенно неожиданным и внезапно наступающим результатам. И если мы движемся вперед, то скорее по воле Господа Бога, чем вследствие продуманной деятельности человека; а в тех случаях, когда последний проявляет чрезмерную активность, есть все основания опасаться ее последствий.

Одним из наглядных примеров осуществления воли всемогущего Господа Бога в применении к человеку, по нашему разумению, может служить как раз Питер. Из тысячи средств, употребляемых с целью тронуть сердце человека, наибольшее воздействие на загадочного вождя оказало зрелище обреченного на смерть, который молит Бога простить его врагов! Оно встревожило Питера, напомнив по контрасту его былые прегрешения, поколебало твердыню, коей являлся его характер, и заставило открыться глубочайшие сердечные тайники, где скрывались наклонности и привязанности вождя. В его руки как бы вложили отмычку, чтобы он с ее помощью распахнул давно не проветриваемые затхлые помещения своей души и очистил их от скверны.

Глава 27

Ты тот, кому сатир иль фавн готов

Услугу оказать без лишних слов:

То ль зайца в полусне перепугав,

То ль по крутому склону мчась стремглав,

Спасти ягненка от когтей орла,

Пастушку ли, что в чащу забрела,

Вновь вывести на верную тропу.

Ките

Легко себе представить, что после ухода Питера Бурдон и его товарищи пребывали в состоянии величайшей тревоги. От Медового замка их отделяло ничтожное расстояние — чуть больше полумили — и вопли дикарей, несмотря на лесной заслон, то и дело достигали слуха беглецов. Столь близкое соседство дикарей уже само по себе внушало страх, и его лишь усугубляло то обстоятельство, что Бурдон не был абсолютно уверен в благих намерениях Питера. Оно и понятно — бортник почти ничего не знал о внезапной перемене, происшедшей в настроениях загадочного вождя. Да и знай он, так тоже вряд ли сумел бы оценить этот факт по достоинству. Наш герой был очень поверхностно знаком с догмами христианства и, даже получив исчерпывающую информацию о случившемся с Питером, скорее всего усомнился бы в том, что подобный революционный переворот в сознании человека может свершиться с такой чудодейственной быстротой. Он, конечно, безоговорочно согласился бы, что для Бога нет ничего невозможного, но, по-видимому, стал бы отрицать вероятность влияния Святого Духа в такой форме и сделал бы это лишь потому, что самому ему никогда не доводилось испытывать подобное на себе. Поэтому все, что говорил Питер, вызывало у бортника скорее недоумение, чем понимание. Цветик же была человеком иного рода. По сравнению с остальными членами компании она получила неплохое образование, и ее не раз задевало полное равнодушие любимого к вопросам религии, что, впрочем, не мешало ей любоваться мужественной внешностью Бурдона и наслаждаться непринужденностью и веселостью его характера. Но поскольку Бурдон никогда не выказывал активно отсутствия у него должного благочестия, то есть ни словом, ни делом не оскорблял возвышенных чувств Марджери, его образ мыслей вызывал у нее не обиду, а скорее озабоченность по поводу его будущего благоденствия.

А вот в оценке Питера молодая чета расходилась намного больше, чем в отношении к религии. Бурдона то с большей, то с меньшей силой, но тем не менее постоянно грыз червь сомнения относительно намерений Питера, тогда как его жена с первой минуты их знакомства прониклась к нему беспредельным доверием. Строить догадки, почему это произошло, наверное, бесполезно; бесспорно лишь, что внутри каждого из нас есть потаенные пружины, заставляющие с одними людьми — нам симпатичными — сближаться, а от других — антипатичных — отдаляться. Встретившись впервые, люди испытывают взаимное притяжение, словно две находящиеся рядом капли воды, или, напротив, неприязнь и отскакивают друг от друга, как два одноименных электрических заряда.

С Питером и Марджери произошло первое. С первого взгляда они понравились друг другу, а обоюдные проявления доброты усилили это чувство. К этому времени девушка настолько привыкла к индейцам, что относилась к ним как ко всем прочим людям, включая своих соотечественников, то есть одним симпатизируя, а другим — нет, независимо от цвета их кожи. Правда, Марджери вряд ли могла бы влюбиться в индейца, даже если бы ей встретился молодой человек подходящего возраста и характера: этому — и только этому — помешали бы впитанные с молоком матери предрассудки расового свойства, но, исключая любовные отношения, она была способна видеть в каждом аборигене и плохие и хорошие стороны, точно так же, как в белом человеке. Взаимное расположение, возникшее у Питера и Марджери, имело своим следствием то, что девушка была твердо уверена: загадочный вождь ей друг и в случае надобности придет на помощь. Так она была настроена даже в тот период, когда Питер еще томился сомнениями — то ли распространить свой кровожадный замысел и на Марджери, то ли сделать для нее одной исключение. Воистину неизъяснимы чувства, питаемые нами к окружающим! Вот ведь Марджери никогда не испытывала доверия к Быстрокрылому Голубю, хотя он был всей душой предан Бурдону и оставался с ним лишь из одного желания быть ему полезным. Его грубоватая манера общения, менее обходительная и вежливая, чем у Питера, с самого начала оттолкнула девушку, а впоследствии ей было трудно преодолеть это отчуждение и сблизиться с Быстрокрылым настолько, чтобы иметь возможность разглядеть, что он за человек — хороший или плохой.

Марджери, однако, ненамного лучше мужа представляла себе, какая знаменательная перемена свершилась в миросозерцании Питера, хотя при большем вниманиис ее стороны могла бы, в отличие от Бурдона, оценить по достоинству это важное событие. Но она и без того была совершенно спокойна: намерения Питера не внушали ей ни малейших опасений. Насколько велика была ее уверенность в чистосердечной преданности Питера, явствует из разговора молодоженов, состоявшегося вскоре после его ухода.

— Как бы мне хотелось вырваться из рук этого краснокожего, Марджери! — сказал Бурдон, изменивший на сей раз своей обычной скрытности.

— Из рук Питера! Ты удивляешь меня, Бенджамин! Если уж мы рискуем, связываясь с индейцами, то лучших рук, чем у Питера, нам не найти. Понимаю еще, если бы ты боялся подвоха со стороны Быстрокрылого Голубя.

— За Быстрокрылого я готов головой поручиться.

— Рада это слышать, потому что сама я не расположена к нему даже наполовину по сравнению с тобой. Возможно, во мне говорит предубеждение против него: я как увидела близ устья реки снятый им скальп, так и невзлюбила его с первого взгляда.

— А разве ты не слышала, Марджери, что твоего задушевного друга называют Питер Скальп?

— Слышала, разумеется, но я не верю, что он за всю свою жизнь снял хоть один скальп.

— Он тебе это говорил?

— Нет, пожалуй, но и не размахивал перед моими глазами снятым скальпом, как это сделал Быстрокрылый Голубь. Нет, нет, этот чиппева мне положительно не по душе, милый Бурдон.

— Не бойся его, Марджери; а вот Питер — действительно загадочный вождь: сколько я ни думаю, никак в толк не возьму, зачем ему было приводить нас сюда, если у него дурные намерения. Проследить направление его полета к улью выше моих сил.

— Смею тебя заверить, Бурдон, что, проследив, убедишься — он направляется к дружественному улью. Я доверяю Питеру почти так же, как ты Гершому. Ты же слышал его рассказ о пасторе Аминь и капрале.

— Да, и заметил, с каким хладнокровием он все это воспринял, — возразил Бурдон, качая головой. — Сдается мне, что смерть, так внезапно настигшая людей, даже сердце индея могла бы тронуть больше.

Марджери побледнела, тело ее охватила легкая дрожь. Прошла целая минута, прежде чем она нашла в себе силы возобновить разговор.

— Это ужасно, но я не разделяю твои опасения, не могу разделить, — выдавила она наконец из себя. — Я уверена, Бурдон, мы должны только благодарить Питера за то, что он привел нас сюда. Вспомни, с каким серьезным выражением лица он слушал слова Спасителя.

— Если это так, если у него нет дурных намерений, то я, что и говорить, очень ему благодарен. Но я не знаю, что и подумать. Быстрокрылый Голубь не раз давал мне намеками понять, что этому неизвестному нам индею не стоит очень уж доверять.

— Он и мне делал подобные намеки, но я все равно скорее доверюсь Питеру, чем ему.

— Наша жизнь в руках Провидения, вот что я скажу. Если этим двум индеям можно доверять, то все обойдется — ведь Питер привел наши лодки в замечательное убежище, а нашел его, по словам того же Питера, Быстрокрылый Голубь.

Тут молодожены высадились на берег и внимательнейшим образом осмотрели участок болота вокруг предполагаемого пристанища. В этом месте берег реки возвышался над окружающей низиной; на покрывавшей его сухой почве сродни песчаной росло несколько молодых сосенок. Поскольку большие деревья были повалены, ничто не преграждало доступ свету и воздуху в этот оазис площадью в четыре-пять акров, что придавало ему известную жизнерадостность, особенно по сравнению с мрачной топью. Его со всех сторон закрывали от любопытных взоров ветки поваленных деревьев, да и болото само по себе являлось не только надежным заслоном, но и почти непреодолимой естественной преградой на пути с прогалин. «Почти», ибо бортник установил, что пройти через него все же можно, хотя и ценой титанических усилий. Бурдон, не щадя себя, выяснил этот факт, понимая, какое важное значение он может иметь для их будущих перемещений.

Короче говоря, Бурдон произвел доскональную разведку местности. Затем он расчистил небольшой клочок земли и поставил на нем нечто вроде шалаша — для защиты от дождя и для ночлега, а также выгородку для удобства женщин. Он не сомневался, что здесь им придется провести несколько дней — если, конечно, Питер руководствуется добрыми намерениями, — ибо попытка выйти раньше лишь обнаружит их присутствие. Надо дать индейцам время уйти далеко вперед, иначе их многочисленность почти исключает надежду на спасение. После обследования окрестностей и возведения шалаша беглецы почувствовали себя в большей безопасности: угроза им могла исходить только со стороны реки. Каноэ, поднимающееся вверх по течению, еще могло обнаружить их присутствие, но вряд ли кто решится с любой другой стороны пуститься на их поиски вброд по грязному топкому болоту.

Ознакомившись со всеми особенностями своего местопребывания, Бурдон немного успокоился. Если бы он испытывал больше доверия к Питеру, это сняло бы камень с его души, он бы куда охотнее занялся благоустройством. Марджери, почти не отходившая от бортника, не прекращала спорить с ним по поводу загадочного вождя, и в конце концов глубокая убежденность молодой женщины в порядочности Питера восторжествовала: ей удалось — пусть частично — заразить ею мужа. С этого момента он стал с удвоенной энергией совершенствовать женский уголок и другие приспособления, необходимые в их быту, уделяя особое внимание второстепенным, казалось бы, деталям. Это обычная история: пока цель наших усилий недостаточно ясна, мы невольно работаем вполсилы; но вот впереди забрезжила надежда на благоприятный результат, и нас словно кто подменил — мы вкладываем в работу всю душу, откуда только силы берутся! И это даже в том случае, если приходится делать работу, тяжелее коей не придумаешь: выкачивать воду из тонущего судна.

Целых трое суток провел Бурдон с друзьями на этом сухом пятачке посреди болота, не видя и не слыша ни Питера, ни Быстрокрылого Голубя. Время тянулось томительно медленно, всех волновала неопределенность их положения, хотя неким утешением служило то, что им удалось ускользнуть от нависшей над ними первоначально опасности. Тем не менее неизвестность становилась с каждым днем мучительнее, терзало желание узнать, что в точности происходит на прогалинах, и неудивительно, что бортник обрадовался донельзя на утро четвертого дня при виде своей жены, стремглав кинувшейся к нему с доброй вестью на устах: вдоль кромки берега, стараясь, во избежание следов, ступать только по воде, к ним приближается индеец. Бурдон поспешил к смотровой точке, откуда гость был виден как на ладони, и понял, что это не кто иной, как Быстрокрылый Голубь. Спустя несколько минут вся четверка уже приветствовала радостно индейца, сгорая от нетерпения узнать последние новости.

— Рад тебя видеть, чиппева! — воскликнул Бурдон, сердечно пожимая ему руку. — Мы уже начали побаиваться, что больше тебя не увидим. Какие новости принес — хорошие или плохие?

— Не будь скво, Бурдон, не надо спрашивать столько вопросов, — ответил краснокожий, внимательно изучая затвор своего ружья — не намок ли он. — Оленины хватает, а?

— Оленины осталось немного, но мы наловили порядочно рыбы, так что еды хватает. А с помощью твоего лука и стрел — они оставались в твоем каноэ, — я убил дюжину крупных белок. Но…

— Да, да, он хороший, этот лук, из него даже колибри^[156] убивать можно. Рыба тут вкусная, а?

— Есть можно, когда ничего другого нет. Но сейчас, Быстрокрылый, ты, думаю, можешь сообщить нам новости.

— Не будь скво, Бурдон, воину нехорошо быть скво. Всегда лучше быть мужчиной и терпение иметь как у мужчины. Что ты думать, Бурдон? Я таки взял его!

— Что именно ты взял, друг мой? При тебе нет ничего, кроме оружия и патронташа.

— Да скальп этого Хорька! Чем плохо? Никогда молодой воин не нес домой столько скальпов, сколько нести этот раз я! Целых три! И все спрятаны, Медвежий Окорок нипочем не найдет. Выну перед самым уходом.

— Ладно, ладно, чиппева, нелегко будет, верно, тебя убедить, что это не так уж хорошо. Но что поделывают краснокожие после того, как сожгли мой дом и убили миссионера с капралом?

— Все там, хотя большинство пошло вниз по реке. Послушай, Бурдон, кое-кто из вождей совсем глупые — думают, пчела унесла тебя на своих крыльях!

И чиппева всем своим видом выразил презрение к невежественным и легковерным людям, хотя и воздержался от более сильных выражений в их адрес, каковые не преминул бы употребить в аналогичном случае белый человек, стоящий на той же ступени общественной лестницы. После того как бортник растолковал Быстрокрылому весь процесс изъятия меда из ульев, лишив того каких бы то ни было иллюзий на этот счет, Бурдон стал для индейца всего лишь хорошим парнем, но никак не заклинателем пчел. В свое время бортник, развлечения ради, дал Быстрокрылому посмотреть в свою подзорную трубу, и увиденное настолько прояснило разум этого дикаря, что сделало его недоступным для тех проявлений слабости, которым были подвержены многие члены Большого Совета. Поэтому предположения некоторых уважаемых лиц, будто Бурдона унесли пчелы, Быстрокрылый находил весьма комичными, хотя, как подобает истинному индейцу, и виду не показывал, что в душе подсмеивается над ними.

— Тем лучше, — отозвался Бурдон. — Надеюсь, они проследовали за мной до конца, до родного улья у меня в селении.

— Да, верно, большинство из них отправилось туда. Но не все. В этой части прогалин еще осталось много индеев.

— Как же нам быть? Есть скоро будет нечего. Рыба больше не клюет, белок — какие были — я всех перестрелял, а пользоваться ружьем не решаюсь.

— Не будь скво, Бурдон. Индей как женится, так от волнения становится словно скво; но это скоро-скоро проходит. У бледнолицых, верно, тоже так. Ты, Бурдон, не должен быть скво. Это плохо для воина. Что вы будете есть? Ну-ка, взгляни сюда. — И он ткнул пальцем в нечто, неспешно плывшее по течению, особенно медленному в этой излучине реки. — Жирный олень, ты такого когда видел, а?

Выяснилось, что индеец забил оленя, — их на прогалинах было полным-полно, — протащил его тушу вверх по реке, там соорудил из древесины нечто вроде плота, загрузил его своим трофеем и пустил по течению, а сам поспешил вперед, чтобы успеть прежде него достигнуть места назначения и подогнать плотик к берегу. После завершения этой операции все присутствующие смогли убедиться, что чиппева не зря похвалялся своей добычей: мясо было превосходное. Но этим не исчерпывалась заслуга Быстрокрылого: он точно рассчитал, на сколько дней достанет запасов продовольствия у беглецов, и доставил пополнение в тот момент, когда в нем ощущалась наибольшая нужда. Так мог действовать только верный друг и опытный охотник. Последнее вполне естественно — ведь охота по почетности занимает в жизни индейца второе после войны место. Дикари вообще ставят физическую деятельность настолько выше проявлений интеллекта в чистом виде, что она отодвигает в тень ораторское искусство, хотя и весьма почитаемое ими, и состязания в мудрости вокруг костра Совета. У нас наблюдается такая же тенденция. Общественное мнение, неизменно находящееся во власти подобных настроений, чаще связывает свои надежды с деяниями, ориентированными на эмоции и воображение, чем на разум. В результате в обществе правит бал невежество.

Наконец Быстрокрылый Голубь снизошел до слушателей, жаждавших получить жизненно важные для них сведения. Рассказ индейца, с начала до конца свидетельствовавший об уме и хитрости этого бывалого охотника и следопыта, дал ясное представление о том, как развивались события. Не ставя пред собой задачу воспроизвести его дословно, — он потребовал бы слишком много места, — мы изложим вкратце его суть.

Как вы помните, главные вожди по предложению Медвежьего Окорока последовали за молодыми воинами вниз по Каламазу, а там присоединились к своим отрядам, которые в удобных для этого местах последовательно пересекали реку. При таком распорядке индейцы имели возможность прочесать все русло, тщательно осматривая каждое место, где могла бы скрываться лодка. Гонцы, находившиеся в непрестанном движении, поддерживали связь между отдельными поисковыми группами, которые, таким образом, все время были в курсе дела. Быстрокрылый, притворившись таким гонцом, поддерживал связь между несколькими облюбованными им отрядами и передавал тем вымышленные приказания, главной целью которых было направлять индейцев и далее по ложному следу. В итоге они за полтора дня спустились на шестьдесят миль вниз, следуя всем извилинам течения. Тут Быстрокрылый повернулся к ним спиной и пошел в обратном направлении — к своим друзьям. О Питере ему ничего не было известно. Сам он загадочного вождя не встречал и от других никаких сведений о нем не имел.

Поднимаясь вверх по течению Каламазу, Быстрокрылый встретил нескольких индейцев. Одни из них являлись гонцами, каким был, вернее за какого выдавал себя, Быстрокрылый, другие — следопытами, рыскавшими в поисках беглецов. Обвести их вокруг пальца не составило для Быстрокрылого никакого труда. Никто из них не принадлежал к людям из племени Вороньего Пера, он всем им был незнаком. Не догадываясь о его истинной сущности, они без тени недоверия выслушивали сообщаемую им информацию и с готовностью подчинялись передаваемым им «приказаниям». И Быстрокрылый Голубь исхитрился отвлечь внимание всех следопытов от реки — есть, мол, основания полагать, что беглецы покинули ее берега, — и направить их в глубь суши, якобы во исполнение приказания Медвежьего Окорока. Успех превзошел все его ожидания — столько врагов и наблюдателей отошли его стараниями на порядочное расстояние от Каламазу. И все же это были далеко не все: многих из тех, кто шел впереди отряда, позади него или на некотором расстоянии, Быстрокрылый, запомнивший их и рассчитывавший встретиться с ними, так и не увидел, а значит, не мог ввести в заблуждение. О чем говорить — индейцев было так много, а белых так мало, что по всему пути следования бледнолицых можно было бы расставить молодых воинов, любой отряд которых справился бы с двумя мужчинами и с таким же числом женщин.

Поведав о своих подвигах, Быстрокрылый Голубь изложил предлагаемый им план дальнейших действий. Он считал целесообразным погрузиться сегодня же ночью в каноэ и начать сплавляться вниз по реке, то есть прямо в руки врагов! Это звучало дико, но иного выхода вроде бы не было. Переход через полуостров, образуемый рекой и ручьем, не осилили бы женщины, да и оставшиеся после него следы были бы наверняка обнаружены индейцами. Тому, кто не знаком с этим народом и его обычаями, трудно себе представить, что прохождение такой маленькой компании по бескрайней территории не пройдет мимо внимания этих людей. Тем не менее это так. Кто не имел дела с американским индейцем и не понимает, насколько этот дикарь прозорлив и бдителен, может нам возразить, что рассмотреть и правильно истолковать стершиеся за несколько дней отпечатки ног на земле так же трудно, как проследить путь корабля на океанских просторах по кильватерной струе его. И все же факт остается фактом, и уж кому-кому, а чиппева он был прекрасно известен. Известно ему было и то, что сейчас, когда англичане взяли Детройт, вся область по пути в Огайо — а именно туда, естественно, направят свои стопы беглецы — в самое ближайшее время станет ареной боевых действий, а следовательно, и центром притяжения для обитающих в этом районе воинов. Ввиду этих обстоятельств Быстрокрылый советовал бежать водным путем. Выслушав доводы индейца, Бурдон погрузился в раздумья, но вскоре согласился с их разумностью и энергично принялся за выполнение предложенного чиппева плана, тем более что в душе бортника еще тлело недоверие к Питеру и желание обойтись без него.

Первым делом следовало загрузить лодки. За день наши герои уложили все свое имущество и покончили со всеми необходимыми приготовлениями, чтобы с наступлением темноты пуститься в путь. Все были рады тронуться с места, хотя отлично понимали, какому они подвергаются риску. Когда каноэ выплывали из их убежища на открытую гладь реки, у женщин, сидевших каждая со своим мужем, сердце, казалось, от волнения выпрыгнет из груди. Быстрокрылый пошел первым, гребя медленными, но сильными движениями и стараясь держаться как можно ближе к берегу. Благодаря этой предосторожности каноэ нельзя было заметить ни с ближнего берега — разве что стоя вплотную к воде, — ни с противоположного, такой густой завесой окутала их тень. Двигаясь подобным манером, они благополучно миновали место, где недавно стоял дом бортника, и окружавшие его дубравы, типичные для прогалин. Чем дальше вниз, тем ниже становились берега, но их на протяжении почти всего пути покрывал густой лес, служивший путникам надежной защитой, тем более что эти непроходимые чащи сплошь да рядом произрастали на болотах, куда очень не любят заходить следопыты

Около полуночи каноэ достигли первых порогов. Не меньше часа потребовалось на то, чтобы сначала разгрузить, а затем снова нагрузить лодки и пройти пороги. После завершения этой операции мужчины опять взялись за весла: надо было успеть выгрести к удобному для дневки месту до наступления рассвета. Им это удалось, и спустя некоторое время они пристали к земле.

Тут выяснилось, что Быстрокрылый Голубь на сей раз в качестве дневного пристанища выбрал очередное болото, по которому причудливо извивалась Каламазу. Темное, мрачное, почти недоступное со стороны суши, оно на первый взгляд производило отталкивающее впечатление. Женщинам, скорее всего, и вовсе не захотелось бы прятаться в таком месте. Но чиппева нашел способ обойти природные недостатки равнинной местности. В нескольких местах река, глубоко врезаясь в берег, образовала множество маленьких заливчиков. Чиппева выбрал самый большой из них и завел в него свое каноэ, его примеру последовали остальные. Все единодушно сошлись на том, что это убежище по своей надежности, возможно, даже превосходит предыдущее.

Быстрокрылый посадил свою легкую лодку на мель, вытащил ее на берег и объявил, что здесь они проведут день. После непрерывной восьмичасовой гребли и мучительных волнений все с удовольствием ступили на твердую землю, которая обещала им покой и безопасность. Несмотря на пороги и обносы, встречавшиеся на пути их следования, беглецы, по подсчетам Бурдона, проделали за одну ночь не меньше тридцати миль. Это был существенный рывок вперед, оставшийся, по всей видимости, незамеченным для врагов. Удовлетворенный этим результатом, чиппева, закрепив свое каноэ, зажег трубку и с довольным, спокойным видом уселся покурить.

— Так ты полагаешь, Быстрокрылый Голубь, что днем нам здесь ничто не угрожает? — поинтересовался Бурдон, приближаясь к поваленному дереву, на котором восседал индеец.

— Да уж, потаватоми сюда не приходить. Сыро, слишком сыро. Потаватоми не любят, когда сыро. Здесь нет ни гуся, ни утки, потаватоми любят сухой край, как скво. Хороший твой табачок, Бурдон, надеюсь, для друга еще найдется.

— Хватит для всех, Быстрокрылый Голубь, а для тебя и подавно. Теперь скажи мне — что ты намерен делать дальше и где мы проведем завтрашний день?

— Все как сегодня. На Кекаламазу^[157], Бурдон, полно болот. Загонять каноэ в болото, это безопасно. Индеи сюда не придут, индеи не любят болото, им болото ни к чему. В устье реки — вот где опасно.

— Я того же мнения, чиппева. Там индеев, верно, тьма-тьмущая, пройти мимо них будет нелегко. Что ты думаешь на этот счет?

— Пройдем ночью. Иначе нельзя. Когда не видно, тогда не видно. Там много перекатов. Перекаты — это хорошо, они нам могут помочь. Вода шумит, каноэ не слышно. Думаю там взять скальп. Потаватоми там будет много, если я скальпа не сниму, плохо это. А вы остановитесь и спрячьтесь получше, а, Бурдон?

Уверенный хладнокровный тон, каким Быстрокрылый Голубь выкладывал бортнику свои ужасные планы, попутно интересуясь и его намерениями, имел то положительное значение, что внес успокоение в смятенную душу бортника: если столь опытный человек, как чиппева, преспокойно рассуждает о том, что он собирается предпринять в ближайшем будущем, значит, опасность не так уж велика. Побеседовав еще немного с индейцем, Бурдон поспешил к Марджери — поделиться с ней своим оптимизмом.

Сестры в это время готовили завтрак. Они обходились без огня, опасаясь, как бы поднимающийся над вершинами деревьев дым не выдал их с головой. Ведь сколько бедолаг были обнаружены в их тайных убежищах из-за предательского дыма! Его можно не только увидеть с большого расстояния, но и определить, что является его источником — костер, когда дым поднимается клубами, или домашний очаг, источающий аккуратные столбики дыма. Их никак не спутаешь с облаками дыма, плывущими над горящей прерией. Наши беглецы настолько боялись разводить огонь, что стряпали только по ночам, тщательно загораживая костер, и тушили его задолго до наступления дня. У них всегда имелось в запасе холодное мясо, а не будь его, они бы прожили на ягодах, а то бы и поголодали: все лучше, чем попасть в плен.

После того как наши путники удовлетворили голод, следующим естественным шагом было подкрепить свои силы сном после трудовой ночи. Быстрокрылый Голубь, покончив с едой, — а ел он, как все индейцы, непомерно много, и хотя поглощал невероятное количество оленины, ничто, казалось, не могло его насытить, — улегся на дно своего каноэ и заснул. Так же поступили и его товарищи, и спустя полчаса после окончания трапезы весь лагерь погрузился в глубокий сон. Часового не выставили, считая это излишним.

Кто тяжело работает, спит крепко. Много часов подряд лагерь пребывал в объятиях Морфея, но стоило Быстрокрылому Голубю пошевелиться — и все немедленно вскочили на ноги. День клонился к вечеру, пора было подумать о еде перед утомительным переходом. Трапеза и все необходимые приготовления к старту были закончены еще до захода солнца, а после него лодки прошли расстояние, представлявшееся безопасным при свете дня, и у выхода из бухточки стали в ожидании темноты. Гребцы воспользовались вынужденной паузой и обсудили предстоящий этой ночью маршрут.

Едва вечер отбросил свои тени на реку и ее окрестности, как беглецы пустились в путь. Ночь выдалась облачная и темная, плыли все время посреди лесов, так что опасаться было почти нечего.

Как и накануне, досадно много времени отнимали стремнины, которые приходилось проходить волоком. К счастью, Бурдону доводилось так часто плавать в верховьях и низовьях реки, что он изучил все ее извилины и неплохо справлялся с ролью лоцмана. Он взял командование на себя, и к полуночи основные препятствия этого маршрута были преодолены.

Едва забрезжил рассвет, как Быстрокрылый Голубь нашел опять же подходящий залив, разумеется опять же среди болота, и компания обосновалась там на дневной отдых. Так миновали благополучно четверо суток — ночи на реке, дни — на болотах. Чиппева с поразительной точностью рассчитал протяженность переходов и требуемое для них время, ни разу не допустив ни малейшей оплошности. Каждое утро они точно в нужное время подходили к месту, пригодному для того, чтобы служить им убежищем; и каждый вечер они к заходу солнца были уже готовы к отплытию. Наконец было пройдено почти все необходимое расстояние, и до устья оставалось часа два гребли. В ночь до этого беглецы заметили на берегу в нескольких местах следы пребывания индейцев, и это понуждало их к повышенной осмотрительности. Особенно после одного случая, когда они были так близки от смертельной опасности, что о нем стоит рассказать.

На участке реки, обрамленной с обеих сторон густыми, как нигде выше, лесами, Быстрокрылый Голубь услышал впереди себя голоса: один индеец просил другого перевезти его на противоположный берег. Отступать было поздно, определить с точностью, близко говорят или далеко — невозможно, и чиппева счел наиболее разумным всем трем лодкам сплотиться и проплыть мимо места, где, вероятно, даже правильнее сказать — наверное, находились враги. Маневр выполнялся с величайшей осторожностью и увенчался успехом, но ведь какому риску они подвергались! Лодкам чудом удалось проскочить незамеченными, хотя в какой-то момент Бурдону показалось, что голоса переговаривающихся индейцев раздаются в ста футах от него. Происшествие заставило беглецов вести себя еще осторожнее: ведь их преследователи должны были пребывать в заблуждении, будто ниже по течению белых нет.

В это утро на берег высадились раньше обычного: до устья Каламазу было рукой подать, но, продолжая путь, каноэ рисковали достигнуть его уже засветло. Этого никак нельзя было допустить, прежде всего потому, что индейцам ни в коем случае не следовало знать, каким курсом они идут. Выяснив, что ускользнувшие от них жертвы находятся на озере Мичиган, вожди могут направить через перешеек сухопутные отряды, а они, достигнув прежде Бурдона районов Сагино, например, или мыса Пойнт-о-Барк^[158] на озере Гурон и устроив засады у берегов, вблизи которых почти неизбежно должны будут проплыть белые, добьются-таки своего. Поэтому Бурдон считал чрезвычайно важным скрывать от индейцев, в каком направлении они двинутся по озеру, хотя не сомневался, что лодкам дикарей за ними не угнаться. Последние не очень умело управлялись с парусом, бортник же в обращении со своим каноэ из коры достиг такого совершенства, что никакой ветер его не страшил. Бурдона нельзя было назвать моряком в общепринятом значении этого слова, но свое суденышко, его причуды и возможности, он знал досконально и в искусстве управления им не имел себе равного.

На сей раз пришлось высадиться не на болоте — из-за отсутствия такового на нужном расстоянии от устья Каламазу. Для стоянки выбрали участок прогалин, довольно хорошо защищенный деревьями, по которому протекал ручей, впадавший в реку. Он привлек внимание чиппева тем, что каноэ свободно размещались в его русле и имели надежное прикрытие в виде густых зарослей тростника. Таким же удобным убежищем, но уже на берегу, служил молодой подлесок, окруженный могучими ольхами. Эти достоинства решили выбор места для отдыха перед последним рывком к устью реки.

Быстрокрылый Голубь, однако, против своего обыкновения, отказался от отдыха и, покинув общество, отправился на разведку. Некоторое время он шел вверх по ручью, шагая по воде, чтобы не оставлять за собой следов, а затем повернул на запад, в сторону устья реки, и пересек прогалины. Бурдон же с друзьями, как всегда, поели и легли спать и проснулись за несколько часов до наступления темноты.

Пока что их трудноосуществимый замысел удавался как нельзя лучше. Выполняя редкостную по сложности задачу — сплавиться по реке, окруженной врагами, — они достигли не менее редкостного успеха, и все благодаря прозорливости Быстрокрылого Голубя, равносильной инстинкту. Он держал в голове карту Каламазу и ни разу не попал впросак при поисках облюбованной им заранее точки ландшафта. Правда, он еще ребенком исходил прогалины вдоль и поперек, а индеец редко оставляет без внимания те особенности местности, которые когда-нибудь могут оказаться ему полезны.

Марджери теперь преисполнилась надеждами, хотя бортника по-прежнему точил червь сомнений. Она была молода, счастлива, невинна, и ей все представлялось в розовом свете. Он же отдавал себе отчет в том, что именно сейчас наступает самый критический момент их эпопеи. Бурдон слишком хорошо знал, как бдителен американский дикарь, чтобы обманываться относительно угрожающей им опасности. За устьем ведется, разумеется, денно и нощно самое пристальное наблюдение, и, чтобы благополучно миновать вход в озеро, беглецам потребуются не только величайшая смелость и ловкость, но и благоволение Провидения. С его помощью, думал бортник, им, может, и удастся достичь недостижимого, хотя шансов на это очень мало.

Глава 28

Да, мы нуждаемся в какой-нибудь поруке,

Чтобы надежды наши сберегла;

Нет в жизни средства от душевной муки,

Душе бессмертной вся Земля мала.

Душа горит и страждет день за днем,

Как эмигрант, мечтающий войти

Когда-нибудь опять в родной свой дом,

Пускай соблазнов много на пути.

Смерть вокруг нас кружит, ее зефир

Приносит, словно шторм, — и вечный мир!

Миссис Хеманс

Случилось так, что спустя некое время после пробуждения Марджери вышла за установленные Быстрокрылым Голубем границы их лагеря, желая взглянуть, что там происходит. Ею, вероятно, руководило врожденное влечение изведать неизвестное, то самое чувство, что считается отличительной чертой женского пола и побудило Еву поддаться искушению змия и нарушить наложенный Создателем запрет. Вела себя Марджери, однако, весьма осторожно и старалась, по мере возможности, оставаться под защитой растительности.

Она уже дошла до ее края и собралась было повернуть обратно, как вдруг совершенно неожиданное и неприятное зрелище заставило ее замереть на месте: футах в двадцати от нее на камне сидел индеец. Это не мог быть Быстрокрылый Голубь — тот направился в противоположную сторону, — да и со спины, обращенной к Марджери, этот дикарь казался гораздо выше и шире чиппева. За поясом у него виднелись томагавк и нож, рядом стояло прислоненное к камню ружье. Тем не менее Марджери показалось, что, в отличие от воинов, виденных ею в Круглой прерии, он не в боевой раскраске. Но не только это удивило Марджери — и поза, и поведение незнакомца произвели на нее странное впечатление. За те несколько минут, что она наблюдала за индейцем, не дыша от страха, но в то же время не в силах оторвать от него взора и уйти, он ни разу не пошевелил хотя бы ногой или рукой. Неподвижный, как камень, на котором он сидел, он олицетворял собой одиночество и раздумье.

Весь его вид красноречиво свидетельствовал о том, что он, подобно нашим беглецам, избегает своих соплеменников. Хотя он не пытался спрятаться в кустах, выбранная им ложбинка укрывала его от любопытных глаз сзади и по бокам на чуть большее расстояние, чем отделяло его от Марджери, а спереди защитой ему служили кусты, росшие вдоль ручья. Вряд ли Марий^[159], размышляющий на развалинах Карфагена о превратностях судьбы, являл собой более внушительное зрелище, чем неподвижная фигура незнакомца. Наконец индеец слегка повернул голову, и Марджери, к ее великому удивлению, узнала в гордом, резко очерченном профиле краснокожего привычные черты лица Питера.

В тот же миг страха Марджери как не бывало; она приблизилась к своему другу и положила руку ему на плечо. Неожиданный жест не застиг Питера врасплох: он медленно повернул голову и при виде очаровательной новобрачной расплылся в радостной улыбке. Он не вскочил с места, не вскрикнул, ничем не выразил своего удивления. Напротив, судя по его виду, можно было подумать, что он не только очень доволен встречей со своей молодой приятельницей, но и считает ее вполне естественной.

— Это вы! Какое счастье, Питер! — на одном дыхании выпалила Марджери. — Наконец-то Бурдон успокоится, а то он все боится, что вы ушли к нашим врагам — Медвежьему Окороку и его людям.

— Да. Ушел к ним. Так лучше. Пусть думают, Питер на их стороне. Но ты, Юный Цветик, все время у меня в голове.

— Я верю вам, Питер. Потому что всем своим нутром чувствую — вы наш верный друг. Как удачно, что мы тут повстречались!

— Удачи нет. Пришел специально. Быстрокрылый Голубь мне сказать, где вы, вот я и пришел. Так вот.

— Значит, вам было известно, что мы спрячемся здесь! А что вы скажете о наших врагах?

— Их много, очень много. Все у устья реки. И здесь, на прогалинах, и в лесах тоже. Больше, чем можно сосчитать. И думают лишь о том, как бы взять твой скальп.

— О Питер! Почему краснокожие так желают нашей погибели? И зачем вы убили миссионера, этого истого христианина, который радел исключительно о вашем добре?

Питер потупился и с минуту не произносил ни слова. Но по лицу, отражавшему малейшие движения его души, было видно, что он сильно взволнован.

— Послушай, Цветик, что я тебе скажу, — промолвил он наконец. — Я буду говорить как отец с дочерью. Ты — моя дочь. Уже раз это тебе говорить, а что индей сказать один раз, он потом повторять всегда. Индей бедный, знает мало, но как он сказать, так он и делать. Да, ты моя дочь! Медвежий Окорок если обидеть тебя, обидеть и меня. Бурдон твой муж, ты его скво. Муж и скво идти рядом, по одной тропе. Это правильно. Но, Цветик, слушай. Есть Великий Дух. Индей верит в это, как и бледнолицый. Это так. Но есть также и Великий Злой Дух. Знаю это, ничего не могу поделать. Двадцать зим подряд Злой Дух был со мной рядом. На одно мое ухо он класть свою руку, а к другому прикладывать свой рот. И шептать, шептать, шептать, день и ночь шептать, без остановки. Велеть убивать мне бледнолицего, где только встречу его. Обязательно убивать. А если не убью бледнолицего, бледнолицый убивать индея. И ничего с ним не поделать. Велеть убивать стариков и юношей, скво, детей, всех-всех. Разбей, говорит, яйца и разори гнездо. Вот что он шептать, день и ночь, двадцать зим подряд. И так много шептать, что начинать ему верить. Плохо, когда тебе в ухо шептать одно и то же, одно и то же. И вот я захотел снимать скальп. И все мне было мало. Брать много скальпов. Как встречать бледнолицых, так брать скальп. Сердце ожесточилось. Убить бледнолицего было большой радостью. Так я, Цветик, чувствовал, пока не увидел тебя. Почувствовать сразу — ты моя дочь, я — отец, — твой скальп не хотеть. Сам удивляюсь, почему, но так чувствовать. Такова моя натура. А других бледнолицых скальп хотеть по-прежнему. И скальп Бурдона тоже.

Тихий вздох ужаса, который и восклицанием-то не назовешь, вырвался у его собеседницы и заставил индейца замолчать. Они внимательно взглянули друг на друга, и глаза их встретились. Марджери, однако, не заметила в глазах Питера тех проблесков жестокости, что так часто беспокоили ее в первые недели их знакомства; в них скорее читалось скрытое волнение, серьезная обеспокоенность, говорившая о непреодолимом стремлении постигнуть до конца великую тайну, к которой в последнее время были обращены все его мысли. Одного этого проникновенного взгляда стало достаточно, чтобы наша героиня вновь обрела столь необходимую ей уверенность в Питере, а он ощутил прилив отеческих чувств к сидящей рядом молодой красивой женщине и ответственность за ее судьбу.

— Но сейчас вы думаете иначе, Питер, и больше не хотите снять с Бурдона скальп, — поспешно заметила Марджери. — Раз он мой муж, значит, он ваш сын.

— Так-то оно так, — возразил индеец, — но не в этом дело, Цветик. Ты права. Я больше не хочу иметь скальп Бурдона.

Это правда. Но я не хочу вообще никакого скальпа. Сердце стало мягкое, сейчас в нем нет жестокости.

— Ах, Питер, если бы вы только знали, как я рада это слышать! Я никогда не верила, что вы способны причинить зло лично мне, но, признаюсь, порой мне казалось, что жуткие рассказы о вашей жестокости к бледнолицым не совсем лишены оснований. И вот вы говорите мне, что белый человек вам друг, что вы больше не желаете ему гибели. Да будут благословенны ваши слова, Питер. Я смиренно благодарю Господа Бога через Его благословенного Сына за то, что мне довелось услышать эти слова.

— Это Сын Его сделал меня таким, — серьезно ответил Питер. — Да, да, именно так. Сердце мое было жестоким, пока я не услышать от знахаря-проповедника легенду о Сыне Великого Духа, о том, как Он умирать за все племена и народы, пока не услышать, как он, пастырь Аминь, просить Отца своего сделать добро тем, кто его убивать. Это замечательная легенда, Цветик! Она звучать в моих ушах песней крапивника, лучше даже, чем поет пересмешник, когда очень стараться. Да, легенда замечательная. И правдивая тоже. Вот ведь знахарь-проповедник просить своего Маниту благословлять индея, как раз когда индей поднимать томагавк убивать знахаря. Я это видел своими глазами, слышал своими ушами. Да, да, это было замечательно!

— В этом, Питер, бедному мистеру Аминь помог Дух Божий. И Дух Божий учит нас видеть и чувствовать красоту такого поступка. Без помощи Святого Духа мы были бы бессильны, как дети, а благодаря ей могущественны, как гиганты. Меня не удивляет, что добрый миссионер, находясь на краю гибели, испуская последний свой вздох, был способен молиться за своих врагов. Силы на это ему ниспослал Бог.

Марджери говорила ото всей души, очень серьезно, подчеркивая каждое свое слово. Лицо молодой женщины пылало от охватившего ее религиозного чувства, и Питер взирал на нее с уважением и восторгом. Она была скорее миловидной, чем красивой, и главный секрет ее очарования заключался в необычайной выразительности лица, возраставшей в минуты душевных волнений. Вот и сейчас, когда щеки ее разгорелись, а глаза под стать им сверкали, она стала так хороша собой, что, право же, ищи не ищи, а равную ей было бы не легко сыскать среди белого населения Америки. Но Питера, искренне восхищавшегося молодой женщиной, в первую очередь трогала не ее красота. Он был потрясен могуществом невидимого, но вездесущего Святого Духа, а речь Марджери, горячность, с которой она говорила, подстегнули и без того большой его интерес к этому предмету.

— Никогда не слышал, чтобы индей так поступать, — медленно, раздумчиво произнес Питер. — Нет, нет, никогда не слышал. Индей всегда ругать, ненавидеть свой враг, особенно если терять его скальп. Тогда больше всего хотеть рубить врагов томагавком. Тогда больше всего их ненавидеть. А знахарь-проповедник совсем другой. Молиться за индеев. Просить Великий Дух сделать им как можно лучше. И это когда индей уже замахнуться на него! Нет, это чудо, настоящее чудо, самое большое чудо, по-моему. Ты, Цветик, знаешь Питера. Он твой отец. Он тебя брать в дочери. Его сердце к тебе доброе, Цветик. Но он всего лишь бедный индей, хотя и великий вождь. Что он знать? Бледнолицые детишки знать больше, чем этот индейский вождь. Это тоже идет от Великого Духа. Ему так угодно, так оно и есть. Наши вождь говорят, что Великий Дух любит индея. Может, оно и так. Думаю, он любить всех. Но он не может любить индея так же, как бледнолицего, иначе не допустил бы, чтобы индей знал так мало. Не счесть вигвамов, городов, каноэ, свинца и пороха, что есть у белых, и это все доказывать любовь к ним Великого Духа. У бледнолицего всего этого больше, чем у индея. Так я вижу и знаю, так я чувствую. Но это не важно. Индей привык быть бедным, бедность ему нипочем. Это когда богатый становится бедным, ему трудно. А так — все привычка. Индея бедность не беспокоить. Его беспокоить то, что он мало знать. Я — воин, я — охотник, я — великий вождь. Ты — скво, ты — молодая, а знаешь, будто ты скво вождя. И даже еще больше. Я стыжусь, что знаю так мало. Хочу знать больше. А главное, хочу знать, как Сын Великого Духа умер за все племена и молил Своего Отца благословить тех, кто его убивать. Вот что Питер желать теперь узнать более всего!

— Ах, Питер, как бы я хотела помочь вам в этом! Но вы сильно преувеличиваете мои возможности. Тем же малым, что я знаю, я с вами, конечно, поделюсь. Ни за какие сокровища я бы не согласилась от вас отвернуться, ибо верю — Святой Дух тронул ваше сердце и вы станете новым человеком. Христиане верят, что всем надлежит переродиться и стать новыми людьми, тогда в ином мире они будут жить поблизости от Бога.

— Как это так? Питер вскоре быть стариком, как же старик может опять становиться молодым, а?

— Мы должны начать чувствовать иначе, настолько иначе, что становимся как бы другими людьми, вот что это означает.

То, что любили, — возненавидим, что ненавидели или, во всяком случае, не замечали, — возлюбим. Ощутив эту перемену в своем сердце, мы можем надеяться, что любим и почитаем Святого Духа и что Он простирает на нас Свою священную опеку.

Питер слушал Марджери со вниманием послушного и вежливого ребенка. Если смирение, скромность, желание постичь истину, благоговение перед Творцом можно считать достаточными признаками «перерождения», то справедливо утверждать, что наш дикарь и в самом деле «родился вновь». Он, бесспорно, уже не был прежним в нравственном отношении и сам ясно осознавал эту перемену в себе. И не переставал удивляться чуду, благодаря которому внезапно произошла эта великая метаморфоза! Это особенно хорошо видно из его ответа Марджери.

— Индей — как дитя, — тихим голосом произнес он. — Ничего не знать. Даже бледнолицая скво знать больше, чем великий вождь. Никогда не чувствовать, как сейчас. Сердце мягкое, как у молодой скво. Больше не испытывать ненависти. Ни к кому. Хочу всем добра — всем племенам, людям разных народов и разного цвета. Нет ненависти к англичанам; нет ненависти к янки; к чироки — и то нет ненависти. Всем желаю добра. Вот только не знаю, так ли сильно мое сердце, чтобы просить Великого Духа о добре для тех, кто возжелает мой скальп, — может, это слишком много для бедного индея? Но мне самому ничей скальп больше не нужен. Вот какой я, по-моему, стал.

— Воистину так, Питер. А если вы еще преклоните колени и вознесете к Богу ваши мысли и молитвы и попросите Его укрепить вас в благих намерениях, Он, уверена, вам не откажет и сделает так, что вы станете уж совсем новым человеком.

Питер задумчиво посмотрел на Марджери, а затем потупился. После непродолжительных размышлений он снова поднял взор на собеседницу и с детской непосредственностью промолвил:

— Не умею, Цветик. Слышал, слышал, как молился знахарь-проповедник бледнолицых, но бедный индей не знает, как разговаривать с Великим Духом. Ты, Цветик, обратись к Великому Духу заместо меня. Он, Цветик, твой голос знает и склонит ухо к твоим словам. А Питера, который так долго ненавидеть своих врагов, он слушать не станет. Может, даже рассердится, услышав голос Питера.

— Здесь вы заблуждаетесь, Питер! Уши Господа Бога неизменно открыты для наших молитв, если только они искренни, а в вашей искренности я не сомневаюсь. Вы уже знаете с моих слов, что я собираюсь сказать Богу, и сейчас я помолюсь вместе с вами и за вас. Чем раньше вы начнете обращаться к Всевышнему, тем лучше.

Марджери медленно повторила слова молитвы. Она разъяснила Питеру ее историю, а также значение некоторых выражений, которые иначе остались бы им не поняты, хотя Питер довольно бегло говорил по-английски, особенно усовершенствовавшись в этом языке за последние несколько недель общения с его белыми носителями. Труднее всего Питеру далось понятие прегрешения, но Марджери, проявив незаурядное упорство, не успокоилась до тех пор, пока ее ученик не составил себе относительно верногопредставления о значении каждого термина. Затем она предложила индейцу опуститься на колени, и впервые за всю свою жизнь этот сын прогалин и прерий пал ниц и возвысил голос, обращаясь к Богу.

Истины ради следует заметить, что Питер и прежде в душе часто обращался к своему Маниту с просьбами, но все они носили чисто земной характер, да и Великого Духа, к которому он тогда адресовался, он наделял совсем иными чертами, чем обладал, по его нынешним представлениям, Господин неба и земли. Бога он молил совсем о другом. Мы этим вовсе не хотим сказать, что наш индеец уже целиком и полностью обратился в христианство: это учение содержит много догматов, о которых Питер имел весьма смутное понятие; но всем своим существом он сделал первый шаг в направлении к этому великому духовному преобразованию, и его гордыня уступила место смирению, а сознание своей силы — сознанию собственной слабости. И он видел верный знак изначальной любви Создателя в том, что сам испытывал такое же чувство ко всем творениям рук Его.

С доверчивостью ребенка, внимающего наставлениям любящей матери, Питер повторял следом за Марджери неспешно произносимые ею слова молитвы. Но вот она замолчала, и он поднялся с колен. Физически он остался таким же, каким был всегда: крепким мужчиной, испытывающим после утомления новый прилив сил, способным вынести, как в самые трудные дни войны, и голод и усталость; но в нем произошло огромное изменение нравственного свойства. Отличавшая этого вождя несокрушимая уверенность в себе и в справедливости соблюдаемых им традиций уступила место смиренным сомнениям в собственных суждениях. В результате он уже не решался в вопросах морали руководствоваться своими личными взглядами, а уж во всем, что касалось религии, вел себя как настоящий ребенок. Окажись Питер в хороших руках при более благоприятных обстоятельствах, он мог бы достичь поразительного нравственного преображения; а пока что, не погрешив против истины, мы можем лишь утверждать, что при тех условиях, в коих он находился, он пребывал лишь в начале этого преображения, пусть и весьма многообещающем.

Питер и Марджери настолько отдались своему религиозному чувству и воплощению его в молитву, что напрочь забыли о необходимых мерах предосторожности. Когда они поднялись на ноги, солнце уже клонилось к заходу. И тут Питер сделал открытие чрезвычайной важности: за ними наблюдали два молодых воина из числа потаватоми; он сразу понял — это следопыты, разосланные Медвежьим Окороком во все стороны на поиски беглецов.

В иное время Питер без малейших колебаний направил бы дуло своего ружья на непрошеных свидетелей; но, находясь в новом для него состоянии духа, он поступил совершенно иначе. Марджери завел в кусты и спрятал там, а молодых воинов жестом руки подозвал к себе и велел им отправляться восвояси. Прежде он бы, не испытывая угрызений совести, обратился к обману и, направив молодых людей на ложный путь, избавился от них; но сейчас его душа восстала против подобной лжи. Как только молодые люди, исполняя приказ Питера, поспешили в свою сторону, он следом за Марджери направился в лагерь. Она еще не успела досказать Бурдону о только что происшедшем, как Питер появился рядом с ней.

— Индейцы узнали о нашем лагере! — вскричал бортник, едва завидев Питера.

— Именно так. Потаватоми видеть скво, идти и говорить своему вождю. Это точно, — подтвердил Питер.

— Что же делать? Сражаться за спасение наших жизней или бежать?

— Садитесь как можно скорее в каноэ. Молодые люди дойдут до вождя не раньше чем через полчаса. За это время мы должны уплыть как можно дальше. Здесь оставаться не хорошо. Индей приходить примерно через час.

Бурдон достаточно хорошо знал местность, чтобы понимать правоту Питера. Но немедленному бегству мешало несколько серьезных препятствий. Прежде всего, отсутствовал Быстрокрылый Голубь, а бортнику в силу многих причин не хотелось уплывать без него. Кроме того, еще не стемнело, а сплавляться по реке при дневном свете казалось Бурдону таким же безумным шагом, как по доброй воле идти в лапы ко льву. К тому же бортника по-прежнему смущал Питер. Его внезапное появление, которое не прояснил сбивчивый и далеко не исчерпывающий рассказ Марджери, а главное — его странное предложение плыть днем пробудили в бортнике прежние подозрения, мешавшие ему принять план вождя. Но одно не вызывало сомнений: их местонахождение недолго останется тайной, ведь Марджери собственными глазами видела двух наблюдавших за ней с Питером индейцев, и вот-вот все воинство бросится их искать. Нашему герою пришлось волей-неволей согласиться с Марджери — она не уставала твердить, что необходимо прислушаться к словам Питера, — и все погрузились в лодки.

— Мне эта затея не по душе, Питер, — признался Бурдон, вытягивая свое легкое суденышко из ручья в русло реки. — Остается лишь надеяться, что вопреки мрачным перспективам все чудом уладится и вам удастся уберечь нас от рук врагов. Что ни говори, но сейчас ясный день, а в двух-трех милях ниже нас полно краснокожих.

— Да, я знаю. Но идти надо. Здесь тоже скоро будет полно индеев. Да, да, надо идти. Почему бы, Бурдон, тебе не спросить пчелу, что сейчас лучше делать, а? Самое время узнать у нее, как правильно поступать, пусть скажет, что знать, а?

Бортник ничего не ответил, но его хорошенькая жена невольно подняла руку, как бы умоляя индейца замолчать. Питера этот жест немного удивил: он еще не понимал, что вера в колдовство не вполне совместима с представлениями о Божьем Провидении. Но был ли он в своем невежестве хуже лучших представителей нашей расы? Какой человек, находясь в своем уме, после досконального ознакомления с действиями сомнамбулы станет отрицать, что в них сокрыта некая тайна, не доступная нашему пониманию? Все, кто интересуется этим предметом, не могут не признать, что воздействие сомнамбул различается по своей силе, что наряду с сомнамбулами истинными существуют и выдающие себя за таковых, то есть ложные. Мы в свое время также принадлежали к числу скептиков, высмеивавших сомнамбул, но впоследствии нам довелось увидеть такое, что не поддается объяснению никакими известными научными законами, но и обманом не является, по нашему глубокому убеждению, — иначе, став его жертвами, мы бы немедленно обнаружили мошенничество. Отвергать показания наших чувств — куда больший недостаток, чем верить в наличие тайн, связанных с нашей духовной и с нашей физической сущностью, о которых мы, при всей нашей мудрости, пока что ничего не знаем. Мы порицаем отсутствие мужества у тех, кто отказался от своих заблуждений и обрел новые, иные убеждения, но воздерживается в этом признаться из опасения быть осмеянным. Так неужели они духом не слабее тех, кто держится прежней веры?

Мы твердо знаем — сомнамбула прочитала и истолковала наши мысли при обстоятельствах, которые исключают возможность утечки какой-либо информации понятными нам путями. И что бы ни думали по этому поводу другие, мы, повторяем, ничуть не сомневаемся в том, что мошенничества не было, да и не могло быть. Почему же в таком случае заслуживает презрения бедный индеец, провинившийся лишь тем, что он воображает, будто Бурдон способен общаться с пчелами? При этом мы находимся в выигрышном положении, так как информированы значительно лучше, чем он. Кроме того, не исключено, что некоторые существа владеют законами зоологического магнетизма — сокрытыми пока что для нас, но известными им, — и ясно осознают наши ошибки и ложные толкования в этой области, что опять же недоступно в настоящее время нашему пониманию из-за отсутствия соответствующих средств. Так следует ли удивляться тому, что Питер, находясь в крайне затруднительном положении, вспомнил о пчелах и вознадеялся на их помощь, а Марджери вышеозначенным образом упрекнула его молча в проявленной слабости?

Каноэ вошли в реку, когда было еще светло, но солнце клонилось к закату. К счастью для беглецов, берега по-прежнему были покрыты густым лесом, а река здесь достигала такой ширины, что скорее напоминала небольшое озеро, так что и обнаружить их, пока они не достигли устья, было бы нелегко, даже если лес где-то уступил бы место зарослям дикого риса и камышей. Подходящих укрытий, однако, на их пути не предвиделось. Поэтому, отгребя достаточно далеко от ставшего известным места последней стоянки, откуда их могли бы обнаружить, явись они, следопыты, гребцы сблизили лодки бортами, подняли весла и доверились полностью попутному ветерку, надеясь, что он не подгонит их к устью реки, прежде чем на него ляжет ночная тьма. Вокруг царил полный покой, ничто, казалось, не нарушало их одиночества, каноэ медленно, но верно скользили вниз по реке, и в груди беглецов снова загорелась искра надежды. Даже бортник уверовал в возможность спасения.

В ходе завязавшегося разговора Питера спросили, чем он был занят во время своего отсутствия, которое вызывало столько подозрений у Бурдона. Будь вождь абсолютно откровенен, он бы признался, что добрую половину его мыслей наяву занимает смерть Сына Божьего, молитва миссионера о снисхождении к врагам и связанная с христианской религией высокая нравственность. Но Питер не мог, вернее сказать, не умел пока что вдаваться в обсуждение подобных вопросов, мысли его путались, он не всегда делал правильные выводы, но в чем ему никак нельзя отказать — так это в искренности и благоговении перед Великим Учением. Питер не стал распространяться о своих переживаниях, а ограничился лишь сухим изложением фактической стороны своей жизни в последние несколько дней. Он все время находился рядом с Медвежьим Окороком, Вороньим Пером и остальными вождями, чтобы быть в курсе происходящих событий и суметь употребить свое влияние, если, к несчастью, бледнолицые попадут в руки тех, кто с таким рвением их разыскивает. Ничего такого, что требовало бы его вмешательства, не произошло. Воины пребывали в полном недоумении: они не могли понять, каким образом потенциальным жертвам удалось ускользнуть из их рук. Теперь все их надежды были связаны с устьем Каламазу, которого, по убеждению индейцев, белые не могли миновать до прибытия первых двух или трех отрядов молодых воинов, отправленных туда с заданием устроить засаду.

Питер также сообщил Бурдону, что его тайник найден и вскрыт, а все запасы разграблены. Серьезный удар для нашего героя, в иное время он бы принял его близко к сердцу. Но сейчас, когда на карту были поставлены куда более важные вещи, он почти ничего не сказал по поводу понесенной потери и тут же выкинул ее из головы. Более всего он был обеспокоен тем, что, по словам Питера, Медвежий Окорок отрядил человек десять — двенадцать юношей на каноэ в район устья, с тем чтобы они, рассыпавшись, подобно змеям в траве, по зарослям дикого риса, денно и нощно не спускали глаз с подходов к озеру.

Поглощенная этим разговором, компания незаметно для себя поравнялась с началом зарослей тростника и дикого риса и оказалась в опасной близости от критической точки их плавания. Поскольку было еще светло, Питер предложил завести каноэ в самую гущу растений и там выждать наступления темноты. Все последовали его совету, и через пару минут легкие суденышки оказались в надежном укрытии.

Возник естественный вопрос: а не заметили ли их уже враги, но ничем не выдали себя, желая дать беглецам подойти, ибо каждый фут пройденного расстояния приближал их к засаде? Питер не скрыл своих опасений на этот счет: ему казалось маловероятным, чтобы в столь ответственный момент на участке близ устья отсутствовали выставленные посты. Как впоследствии выяснилось, он был прав: следопыты здесь стояли, но заметившие Питера и Марджери воины подняли тревогу, известие о том, что белые нашлись, было передано по цепочке, и часовые покинули свое место, чтобы присутствовать при задержании белых. Так Провидение с помощью непредсказуемых удачных действий часто приходит на помощь тем, кто находится под его особым покровительством, разрушая злонамеренные замыслы против них своим спокойным вмешательством в ход событий.

Бортнику не терпелось плыть дальше. Едва прошло полчаса, как он счел за благо вывести каноэ в один из многочисленных открытых проходов между обособленными островками растительности и, двигаясь по таким водным коридорам, продолжить путь. Питеру, у которого как у истинного индейца запас терпения был неизмеримо больше, этот шаг показался преждевременным. Но Бурдон, по-прежнему питавший к своему спутнику известное недоверие, настоял на своем, велел Гершому плыть за ним и, энергично работая веслами, вышел на чистую воду. Решительные действия бортника поставили остальных беглецов перед выбором — последовать за Бурдоном или лишиться его общества. Они предпочли первое.

И напрасно! Будь у Бурдона больше самообладания, выжди он еще немного, им бы, возможно, посчастливилось избежать серьезной опасности, нависшей над ними сейчас. Дело в том, что хотя протокам, соединявшим тростниковые кущи, не было числа, кое-где они отсутствовали как раз на нужном направлении, и, чтобы не терять его и продолжать идти вниз по течению, приходилось пробиваться напролом сквозь зеленые чащи. Верхушки растений, раздвигаемых лодками, приходили в движение, что не укрылось от внимания одного из наблюдателей, которыми кишели оба берега. При помощи условного сигнала он сообщил о своем открытии следопыту, сидевшему в каноэ, тот в свою очередь поднял тревогу, и весть о случившемся достигла всех выставленных постовых, а также вождей, находившихся ниже по течению, начиная от хижины бортника и кончая местом впадения Каламазу в озеро. После того как белых так долго не удавалось найти, новость была встречена с рвущейся из груди буйной радостью, и окрестности огласились воплями и визгом, доносившимися не только с берегов Каламазу, но и с самой реки.

Услышав этот гвалт, все белые тут же поняли, что вот теперь-то их погибель неминуема. Один Питер не потерял присутствия духа и не впал в панику. В отличие от Бурдона, который был близок к отчаянию, Питер напряг все свои способности и прежде всего слух, стараясь по доносящимся звукам определить, из какой точки речной поверхности исходит шум. Берега его не беспокоили. Угроза могла исходить только от каноэ. Своим чутким ухом Питер сумел установить, что на плаву находятся четыре каноэ и что единственный путь к спасению пролегает между ними. Он также уяснил себе, что все четыре укрылись в зарослях риса — по два на каждой стороне реки, — возможно, в ожидании того, что беглецы пожелают спрятаться там же.

Питер мгновенно принял решение. Стояла уже полная темнота, а с каноэ, стоящего в зарослях риса, разглядеть середину русла было нелегко даже при дневном свете. Поэтому Питер порекомендовал держаться середины протоки, точно и ясно указав, как при этом следует себя вести. Женщинам он велел лечь каждой на дно своего каноэ, с тем чтобы над водой возвышались лишь головы мужчин. Он надеялся, что, следуя всем его указаниям и соблюдая предельную осторожность, они смогут издалека сойти за индейцев, находящихся в его распоряжении.

Как только Питер изложил свой план действий и покончил с объяснениями, Бурдон сделал чрезвычайно важное в тот момент открытие: он установил, что в озере ветер дует с юга, а следовательно, благоприятствует плывущим в противоположном направлении. Он даже втихую поделился своими умозаключениями с Марджери, всячески стараясь ее хоть как-то подбодрить. Она не осталась в долгу и тоже прошептала несколько успокоительных слов. Мужчины договорились, как поступать в той или иной ситуации. Если их опознают, лодки врассыпную бросаются в рис и далее каждая команда действует на свой страх и риск. Пока они неспешно плыли, несомые течением, были обсуждены все детали предстоящей операции, назначено место встречи на озере — мыс, хорошо знакомый Бурдону и Гершому, — и условлено, какими сигналами первый прибывший туда даст знать второму, что опасности нет.

После этого Питер выдвинулся вперед и далее продолжал идти первым. Ночь выдалась ясная и звездная, но безлунная, и разглядеть с берега нечто движущееся по воде было нелегко. Питер задавал средний темп движения и поддерживал его. При таком темпе до озера оставалось около часа ходу, но какого! Ведь почти все это время они были обречены плыть мимо врагов!

Тем не менее с полчаса они плыли спокойно, не замечая вокруг никаких тревожных признаков. За эти тридцать минут они почти достигли того места, где Бурдон и Гершом в предыдущую вылазку к устью Каламазу прятали свои каноэ. Но берегов было не узнать! Тогда в хижине горел яркий огонь, выхватывавший из темноты фигуры дикарей. Сейчас все было погружено во мрак, царила мертвая тишина. Ничто не нарушало ее — не слышно было криков, разговоров, сигналов тревоги, шума шагов. Самый воздух, казалось, был пропитан неизвестностью, заставившей путников насторожиться до предела.

По мере приближения к участку, который мог сыграть роковую роль в их судьбе, каноэ все более и более сближались. В конце концов интервал между ними уменьшился настолько, что Бурдон и Гершом смогли переговариваться, хотя, разумеется, еле слышными голосами: в тех условиях главным было избегать какого бы то ни было шума, например всплеска от небрежного удара веслом, который выдал бы их с головой. Марджери и Дороти, не в силах долее выносить нервное напряжение, совсем потеряли самообладание и приподнялись настолько, что их головы высовывались над планширом, если про каноэ из коры можно сказать, что у него есть планшир. Они даже перешептывались, стараясь добрым словом разрядить гнетущую атмосферу. И тут-то произошло событие, чуть было их всех не погубившее.

Глава 29

Ладья к индейцам держит путь

И, чтоб с дороги не свернуть,

И светлым днем, и в тьме ночной

Пред ней маячит дом родной;

Невозмутимо, неустанно

Плывет безбрежьем океана.

Уилсон

Как мы уже упоминали, Питер шел впереди. Его каноэ почти поравнялось с обычным местом высадки около хижины, как вдруг он увидел два каноэ, выскользнувших из зарослей риса не более чем в ста ярдах от него. Впрочем, будь это расстояние больше, он бы не заметил лодок, трудно различимых на ночной реке. Вождь не только не попытался избежать встречи с ними, но, напротив, немедленно окликнул плывущих, причем достаточно громко для того, чтобы быть услышанным не только ими, но и шедшими позади.

— Мои молодые воины опоздали, — произнес он. — Бледнолицых захватили на прогалинах и вскоре доставят сюда. Давайте пристанем к берегу и дождемся их появления в вигваме.

Сидящие в лодке с первой секунды узнали голос Питера; спокойный и уверенный, он звучал настолько естественно, что не вызвал у индейцев ни тени подозрения. И когда Питер, присоединившись к ним, первым вошел в проход среди зарослей, ведший к причалу, оба воина последовали за ним с покорностью жеребенка, бегущего за своей маткой. Бурдон каноэ не видел, но слова Питера слышал и понял смысл его поступка. Питер же, преодолевая проход, продолжал беседовать со своими новыми спутниками, задавая им вопросы нарочито громко, чтобы его речь могла служить надежным компасом, безошибочно указывавшим местонахождение индейцев. Беглецы по достоинству оценили его хитроумную уловку и, не теряя времени, воспользовались ею к своей выгоде.

Первым побуждением Бурдона было повернуть лодку на сто восемьдесят градусов и попытаться уйти вверх по течению. Но, убедившись, что его опасные враги, всецело поглощенные разговором с Питером, не видят, что происходит за их спиной, он ограничился тем, что вырулил чуть ближе к противоположному берегу и сбавил скорость, опасаясь догнать индейцев. Но едва их каноэ, к радости Бурдона, вошли в рис и целеустремленно направились к причалу, как Бурдон и Гершом налегли на весла и стрелой понеслись вниз по руслу. Не менее полуминуты беглецы пересекали вход в заросли, но Питер умудрился свести до минимума риск, которому они при этом подвергались, — ни на миг не замолкая, он своим красноречием отвлек внимание собеседников. Тем не менее, как легко себе представить, у Бурдона сердце неоднократно чуть ли не выскакивало из груди. Но беглецам в очередной раз улыбнулась фортуна, или помогло Божественное Провидение, — так, во всяком случае, объяснила их везение набожная Марджери.

Перед самым устьем оба наших мужчины приготовили на всякий случай ружья — где-где, а здесь, казалось, было легче всего напороться на очередной наблюдательный пост. Но, не встретив никаких помех, они вскоре очутились в озере. Мичиган — огромный водоем, и такому утлому суденышку, как каноэ из коры, вроде бы не пристало совершать по нему путешествия в ветреную погоду или при большой волне. В тот день, о котором мы ведем речь, и ветер был изрядный, и волнение достаточно сильное для того, чтобы до смерти перепутать женщин. Но именно такая скорлупка, вопреки производимому ею впечатлению, при умелом управлении куда надежнее прочих средств передвижения по воде в штормовую погоду. Вашему покорному слуге самому доводилось успешно преодолевать в подобной посудине прибой, в котором наверняка затонул бы самый лучший военный катер, причем каноэ набирало при этом на борт не больше воды, чем требуется для мытья рук. Легкое судно сидит неглубоко, образующиеся при его передвижении волны вряд ли могут захлестнуть его или перекатиться через борт, если только у рулевого достанет сноровки удерживать судно в вертикальном положении. При этом условии, по нашему глубокому убеждению, в такой лодчонке можно вынести сильный шквал, лишь бы находящемуся в ней хватило бдительности и выносливости непрестанно работать веслом, чтобы не дать ей завалиться набок,

Бурдон, напомним, достиг едва ли не совершенства в управлении своим каноэ, да и Гершом, поневоле ставший трезвенником и примерным тружеником, почти не уступал ему в этом отношении. Опытный бортник, предвидя трудности плавания, предусмотрел все необходимое для их преодоления. И как только наши герои оказались в бурном озере, он заставил обе лодки сблизиться и соединил их, накрепко связав бортом к борту. Новоявленный катамаран — ибо теперь это уже был катамаран — имел то преимущество, что стал намного остойчивее, но зато при маневре требовал от гребцов больших усилий. Оставалось поставить паруса, чтобы как можно быстрее проскочить озеро. В считанные минуты на каждом из каноэ была водружена рейка с парусом из легкой хлопчатобумажной ткани, и они «крылом к крылу», как принято говорить у моряков, помчались вперед.

Хотя в результате предпринятых усилий управлять лодками стало много легче, ослаблять бдительность по-прежнему нельзя было ни на секунду. Со стороны может казаться, что плавучее средство чуть ли не летит по воздуху, не касаясь поверхности воды, но в действительности его нос поднимает волну, со скоростью летящей птицы накатывающуюся на него. Ничто идущее в воде или по воде — последнее выражение больше подходит к стилю плавания каноэ — никогда не может быть застраховано от появления в ветреную погоду на его пути подобных валов с клочьями пены, которую просраны, а равно и начинающие мореходы именуют «барашками», «гребешками», «прибоем», «белыми шапками», «бурунами» и т. д. и т. д. Они, в зависимости от погоды, лижут борт судна или перекатываются через его палубу. Нам не раз случалось, двигаясь по воде со скоростью десяти или одиннадцати узлов, наблюдать впереди себя взлетающие водяные каскады, которые неизменно служили нам поучительным напоминанием о том, как всесилен Господь Бог и как слаб по сравнению с Ним человек. Он строит корабль, снаряжает его по последнему слову науки и техники, отдает на попечение опытных мореходов и заставляет преодолевать водную стихию со скоростью чуть ли не железнодорожного состава; она же в ответ извергает из своей глуби и обрушивает на него, подобно резвящимся под килем дельфинам и морским свиньям^[160], валы воды, увенчанные перистыми пенными навершиями. Вот почему плавание по воде в бурную погоду настолько опасно, что даже самые большие суда предпочитают часто пережидать шквал, стоя на якоре и подставляя почти непреодолимой силе стихии свой нос.

Нашим путникам, однако, посчастливилось — им не пришлось бороться ни с ветром, наподобие описанного нами, ни с волнением на озере. Между тем на Мичигане дул свежий южный ветер, который поднимает-таки на его поверхности довольно ощутимую волну. Тем более что это озеро, как и все его соседи, объединяемые под общим названием Великих озер, было слишком коротким. Ведь чем обширнее водное пространство, по которому гуляет ветер, чем больше его протяженность, тем легче судну плыть по нему. Однако для маленькой лодки из бересты размеры Мичигана оказались достаточно большими, и когда оба каноэ связали, превратив в катамаран, их, к вящему удовольствию Марджери и Дороти, стало несравненно меньше качать и бросать из стороны в сторону, а как только Бурдон первым поставил свой парус, волны уже не с такой силой захлестывали борта. При хорошем ветре каноэ и вообще-то способно двигаться с приличной скоростью, ибо ему не приходится преодолевать существенного сопротивления воды, а уж наши храбрецы, распустив парус, прямо-таки летели как на крыльях. Ветер дул точно с юга, и, правя на север или не правя вообще, беглецы умудрились на ходу поставить и на второе каноэ рейку с парусом, и, когда его в свою очередь распустили, все трудности управления свелись к тому, чтобы рулить только «помалу», как выражаются мореплаватели, лишь для того, чтобы не дать ни одному из парусов занять неправильное положение. Впрочем, случись это, серьезных последствий все равно не возникло бы, благодаря тому, что предусмотрительный Бурдон, соединив лодки, почти лишил их возможности перевернуться.

Каламазу с ее устьем вскорости осталась далеко позади, и Бурдон перестал терзаться опасениями — дикари были ему более не страшны. Индейцев никак нельзя назвать храбрыми навигаторами, и Бурдон не сомневался в том, что они не отважатся пуститься в плавание по неспокойному озеру, лодки же постепенно уходили все дальше и дальше от суши и сухопутных дорог, пролегающих близ берега. Прошло совсем немного времени, и Бурдон обрел свое обычное спокойствие. Тем более что ветер не только не крепчал, но, судя по некоторым признакам, должен был вот-вот ослабеть, и мужчины решили, что одному из них вполне можно соснуть, пока другой будет наблюдать за каноэ.

Наши герои вышли из устья Каламазу около девяти часов вечера и к рассвету, то есть семь часов спустя, сделали больше сорока миль. К восходу солнца стихший было ветер начал свежеть, и с правого борта появился восточный берег, однако глубоко в сушу большой дугой врезался залив. Это несколько разочаровало Бурдона — он рассчитывал быть ближе к земле, — но чтобы изменить курс столь решительно, требовалось избавиться от одного из парусов. Маневр был совершен при соблюдении величайшей осторожности, и к девяти часам утра, иными словами — спустя двенадцать часов после входа в озеро, каноэ снова приблизились к берегу, оказавшемуся на этот раз прямо по их курсу. По убеждению бортника, теперь они находились милях в семидесяти от устья Каламазу и, следуя своим маршрутом, миновали истоки двух, а может, и трех самых крупных рек этого района.

Беглецы высмотрели удобное для высадки место и пристали к земле за мысом, служившим надежным укрытием для каноэ. Здесь берег немного отклонялся на восток, благодаря чему чуть меньше ощущалось дуновение ветра. На состояние водной поверхности это обстоятельство почти не влияло, но позволило каноэ держаться ближе к берегу, который выполнял для них роль своеобразного заслона. Благополучно высадившись, беглецы разложили костер, наловили рыбы в ближайшем ручейке, забили и разделали оленя, наготовили себе пищи на два-три дня и около полудня подготовили лодки к продолжению пути. Сейчас их снова разъединили: надобность в двух парусах пока миновала, а управлять одиночными каноэ было значительно удобнее. Чем дальше на север, тем меньше они ощущали ветер, хотя зыбь сопровождала их на протяжении всего пути.

Миновало еще несколько часов, в течение которых они делали по шесть миль в час. На следующей остановке незадолго до захода солнца Бурдон вычислил, что от устья Каламазу их теперь отделяет более ста миль. На этот раз он пристал к берегу прежде всего потому, что увидел там возвышенность, с которой было бы чрезвычайно удобно обозреть все побережье впереди и позади себя — а нет ли где-нибудь вражеских каноэ? Взобравшись на вершину, Бурдон долго внимательно смотрел в свою трубу, никогда его не обманывавшую, а присоединившись к ожидавшим его с нетерпением товарищам, обрадовал их сообщением, что вокруг все спокойно. Подкрепившись едой, они снова соединили каноэ, чтобы мужчины имели возможность нести вахту поочередно, и пустились в ночное плавание. Так наши герои плыли, держа курс на север, двое суток, делая частые остановки, на которых ловили рыбу, охотились, варили пищу, отдыхали и, главное, то и дело осматривали берег.

На третий день вдали показался знаменитый пролив Мичиллимакинак, более известный под названием Макино. Каноэ все больше отклонялись постепенно к востоку, а одновременно с ними, к счастью для беглецов, изменялось и направление ветра, дувшего теперь почти точно в их спины. Тем не менее они не решались пользоваться парусами, пока не минуют благополучно пролив и остров, а положились исключительно на весла. Это сильно замедлило ход лодок и добавило работы мужчинам, но они предпочли пойти на эту меру предосторожности, чем выставлять напоказ хлопчатобумажный белый парус, видный издалека. И они оказались правы. Мимо них благополучно прошествовала целая флотилия каноэ, направлявшихся из поста в Макино на побережье Мичигана. Лодок было не менее пятидесяти, но, своевременно заметив их, Бурдон с Гершомом заплыли в прибрежную пещеру и там переждали опасность.

Курс их отклонился еще больше к востоку, ветер же дул теперь почти точно с запада, а следовательно, благоприятствовал нашим путникам. Озеро Гурон, в котором они теперь находились, расположено почти параллельно Мичигану, значит, им надлежало следовать на юго-восток. Бурдон столько раз ходил по этим водам и в ту, и в другую сторону, что у него были здесь излюбленные бухточки и он умел по местным приметам безошибочно предсказывать погоду. Пока что все шло хорошо, если не считать того, что в переходе от Макино к заливу Сагино было потеряно два дня: один — из-за сильного ветра, второй — из-за дождя. От него пришлось спасаться в хижине, которую в одно из своих многочисленных путешествий собственными руками выстроил Бурдон и предусмотрительно оставил стоять на всякий случай. Такие незаселенные домики часто встречаются во вновь осваиваемых странах, где эти шэнти исполняют ту же роль, что и приюты в Альпах, — в них останавливается любой путник, испытывающий в этом нужду.

За все десять дней, прошедших с того момента, как они вышли из устья Каламазу, беглецы лишь однажды испытали серьезное беспокойство — когда увидели вдали флотилию каноэ, плывущую по проливу Мичиллимакинак. На одиннадцатый день, пересекая залив Сагино и быстро направляясь к мысу Пойнт-о-Барк, являвшемуся безошибочным ориентиром для всех плывущих по озеру Гурон, они вдруг увидели лодку, которая вышла из-под защиты мыса и несомненно направилась им наперерез. Это в одно и то же время и обеспокоило и обрадовало Бурдона: с одной стороны, он, естественно, опасался встречи с враждебно настроенными индейцами, а с другой — надеялся получить информацию, которая помогла бы ему избрать правильный курс. Вот когда его подзорная труба оказалась незаменимой! С ее помощью бортник вскоре убедился, что лодка эта — каноэ, а сидят в ней всего двое, следовательно, хотя они и индейцы, особых причин для тревоги нет, так как их силы равны. Поэтому Бурдон продолжал идти на сближение, но часто подносил трубу к глазам.

— Да ведь там Питер и Быстрокрылый Голубь, клянусь Богом! — в один прекрасный миг воскликнул наш герой. — Они пешком пересекли полуостров, а теперь специально движутся нам навстречу.

— И везут с собой важные новости, уж будь уверен, Бенджамин, — откликнулась его жена. — Сообщи об этом немедля брату, чтобы они с Долли не волновались больше, чем нужно.

Бортник окликнул друзей во втором каноэ — они старались все время держаться в пределах слышимости друг друга — и поведал им о своем открытии.

— Индеи эти здесь неспроста, — решила Долли. — Вот увидите, они расскажут нам нечто серьезное.

— Ждать осталось недолго! — прокричал Бурдон. — Еще десять минут — и мы сойдемся.

И действительно — в названный срок лодки сошлись, а еще через несколько минут соединились бортами, причем так, что Питер оказался посередине. Бортник с первого же взгляда понял, что индейцы отчаливали в спешке: их каноэ, и само по себе никудышное, не имело ни того снаряжения, ни тех удобств, которые необходимы при столь продолжительном плавании. Он, однако, не позволил себе задать ни одного вопроса, а зажег вместо этого трубку, сделал из нее несколько затяжек и вежливо передал ее великому вождю. Тот, покурив немного, в свою очередь протянул ее Быстрокрылому Голубю, который также с наслаждением втянул в себя табачный дым.

— Мой отец так и не поверил, что он еврей? — с улыбкой спросил Бурдон: ему не терпелось начать разговор, но он не желал выдавать разбирающего его любопытства, считающегося женской чертой.

— Мы, Бурдон, бедные индеи; такими нас сотворил Великий Маниту. Это лучше. Не могу менять, что сделал Маниту. Он не сделал нас евреями, значит, я не могу быть евреем. Раз он сделал меня индеем, я должен быть индеем. Да я и сам думаю, что я индей, и не хочу быть бледнолицым. Но сейчас могу любить бледнолицего, как люблю индея.

— О, Питер, я надеюсь, что это и в самом деле так! — воскликнула Марджери, хорошенькое личико которой радостно вспыхнуло от слов старого индейца. — Пока ваше сердце подсказывает вам любовь, будьте спокойны, Дух Божий с вами!

Питер промолчал, но весь его вид красноречивее всяких слов говорил о том, что новое чувство целиком и полностью завладело его душой. Молчал и бортник, как молчал всегда при подобных высказываниях Марджери на религиозные темы, уподобляясь в этом многочисленным мужьям, которые, будучи сами совершенно равнодушны к религии, нисколько не возражают против непреодолимого влечения к ней своих жен. После короткой паузы — это была невольная дань уважения самому предмету беседы — Бурдон решил, что прошло достаточно времени и вполне уместно, не навлекая на себя обвинений в чрезмерной слабости и нетерпеливом любопытстве, поинтересоваться обстоятельствами, заставившими индейцев пуститься в путь. В ответ на его вопрос Питер подробно рассказал, как развертывались события. Итак, он смешался с толпой вождей, ни у кого не вызвав и тени подозрения, и вместе со всеми стал ожидать появления молодых людей с пленниками. Как только стало известно, что предполагаемые жертвы скрылись и что бежали они водными путями, во все концы были разосланы группы перехвата. Некоторые из них также поплыли на каноэ, но, будучи менее искушены в искусстве навигации, вошли в пролив значительно позже, чем бортник с компанией. Питер же присоединился к Медвежьему Окороку, и под их началом двадцать воинов пересекли полуостров, у залива Сагино раздобыли каноэ и поплыли к мысу Пойнт-о-Барк, к которому теперь приближались беглецы. Индейцы прибыли туда тремя днями раньше.

Томясь ожиданием и не будучи уверен, что белые не опередили его, Медвежий Окорок спустился вниз по течению впадающей в озеро Гурон реки, чтобы там подстеречь врагов, а на мысу оставил бдеть Питера с тремя молодыми людьми, имевшими в своем распоряжении одно-единственное каноэ. Последнее обстоятельство дало великому вождю веский повод избавиться от них — он послал молодых людей на поиски второй лодки, а сам остался, таким образом, на мысу в единственном числе. Но едва они скрылись из виду, как рядом с Питером словно из-под земли вырос его верный союзник — Быстрокрылый Голубь. Преданный друг Бурдона, очевидно, все время крался следом за противником и прошел не одну сотню миль, терпя голод и усталость, а главное — ежеминутно рискуя своей жизнью, лишь бы помочь чужеземцам, с которыми его связывал долг благодарности.

Питер и Быстрокрылый Голубь, ясное дело, поняли друг друга без слов. Час спустя вдали показались каноэ беглецов, безошибочно узнаваемые по парусам. Индейцы помчались им навстречу, а изложенный нами только что рассказ Питера был поведан уже на ходу по пути к мысу.

Бурдону было, конечно, чрезвычайно важно знать, где именно его ожидает засада, хотя это не устраняло, а лишь несколько уменьшало угрожавшую им опасность. Она неизменно подстерегала его на всем протяжении пройденного пути — а сделал он не меньше пятисот миль, — хотя такое маленькое плавучее средство, как лодка, имеет известное преимущество перед более крупными судами: оно в любое время может найти поблизости от себя подходящее укрытие. От мыса Пойнт-о-Барк до выхода из озера оставалось менее ста миль. Выходом служила речка протяженностью около тридцати миль, связывавшая Гурон с мелководным маленьким озерком Сент-Клэр и потому именовавшаяся проливом. Далее следовало преодолеть Сент-Клэр — его длина составляла также около тридцати миль — и выйти в реку Детройт, опять же являвшуюся, по сути дела, проливом, о чем и сообщало ее название^[161]. В шести — восьми милях от начала пролива на его западном берегу стоит город Детройт, представлявший собой в то время небольшое селение с укреплениями, предназначенными скорее отражать атаку дикарей, чем противостоять осаде белых. Сейчас Детройт находился в руках англичан, а, по твердому убеждению Бурдона, попасть к ним в плен было вряд ли менее опасно, чем стать добычей Медвежьего Окорока и его воинов.

Промедление, однако, было смерти подобно. На скорую руку приготовили еду, поели и уселись снова в каноэ. Питер и Быстрокрылый Голубь поплыли с беглецами, но свою лодку бросили. Питер составил компанию бортнику с Марджери, а чиппева занял место гребца в каноэ Гершома. Благодаря такому предусмотрительному размещению людей мощность каждой лодки увеличилась в два раза, что имело важное значение — ведь не исключалось, что их спасет только большая скорость движения.

Ветер по-прежнему дул с запада, так что лодки быстро шли вперед. К концу дня они приблизились к выходу из озера, и Питер приказал опустить паруса, которые выдавали их с головой. Кроме того, они из предосторожности старались жаться как можно ближе к берегу, на фоне которою маленькие и низкие лодки были трудноразличимы.

В реку Сент-Клэр наши путники вошли уже в полной темноте. Сильное течение и благоприятный ветер быстро понесли их вниз, а едва забрезжил день, Питер изменил обычному маршруту и привел их в следующее озеро окольным путем; из многочисленных проток, ведущих в него, он выбрал ту, которую необычайное изобилие водных растений превратило в прекрасное убежище. Если бы не этот обходный маневр, беглецы могли бы с легкостью угодить в руки своих врагов, как впоследствии подтвердили индейцы. Медвежий Окорок поставил лишь у двух главных проливов, ведущих в озеро Сент-Клэр, по каноэ с пятью воинами в каждом, руководствуясь тем рассуждением, что, оставив однажды обведенную вокруг пальца погоню далеко позади себя, бортник с друзьями не мог не ослабить свою бдительность. Только появление Питера, его мудрость и знание обычаев индейцев спасли беглецов от страшной участи. Каноэ проскользнули в озеро никем не замеченные, пересекать его стали почти по диагонали, рассчитывая достигнуть канадского берега в середине следующего дня, а паруса поставили только отойдя на порядочное расстояние от земли, где они уже не попадали в поле зрения человека, находящегося на суше.

И действительно, назавтра они высадились у хижины канадского француза, стоявшей на берегу озера, но на безопасном расстоянии от следующего пролива, ведшего дальше на юг. Женщины были приняты здесь с распростертыми объятиями, с тем добросердечием, которое вообще характерно для канадских французов. Для этих простых людей не имело значения, что их гости принадлежали к враждебному народу. Они, правда, не очень-то жаловали «янки», как называли всех американцев, но и к своим английским господам не испытывали особой приязни. К своей вящей радости, канадские французы снова вошли во владение обоими берегами реки Детройт, заселенными в то время преимущественно их соотечественниками, потомками французов эпохи Людовика XTV, сохранявшими еще язык и многие традиции Франции той поры. Тогда, как, впрочем, и сейчас, они разговаривали исключительно на языке своих предков.

Едва ночь вступила в свои права, вернее, едва молодой месяц зашел за тучку, как бортник распрощался с бесхитростными добрыми хозяевами; теперь командование взял на себя Питер, севший к рулю лодки бортника. Гершом плыл рядом с таким расчетом, чтобы нос его лодки все время находился в пределах досягаемости руки великого вождя. Менее чем за час беглецы достигли начала реки, разделенного на два рукава большим островом. На нем в это самое время сидел в засаде Медвежий Окорок, поджидая своих врагов; в его распоряжении были три каноэ с шестью воинами в каждом. Этому вождю ничего не стоило дойти до Детройта и поднять по тревоге стекшихся туда в огромном количестве воинов-индейцев, которые бы расположили свои каноэ в таком порядке, что пройти мимо них по воде незамеченными оказалось бы невозможным. Но тогда вождь и его друзья лишатся славы победителей, оскальпировавших белых, а значит, и так называемых «воинских почестей», к которым питают слабость не одни лишь дикари. Поэтому Медвежий Окорок решил полагаться только на собственные силы. Пребывая в убеждении, что уж здесь-то беглецы не станут особенно остерегаться, он не сомневался в том, что, ежели им удалось благополучно миновать расставленные выше кордоны, тут он сумеет их перехватить.

Остров, однако, вызвал у бортника подозрения, и, проходя мимо него, он принял особые меры предосторожности. Прежде всего он снова связал каноэ так, что в темноте они казались одной лодкой, в которой к тому же сидели не двое, как обычно, а шестеро. Впоследствии выяснилось, что их заприметили с одного из каноэ Медвежьего Окорока, шедшего в этот момент посередине реки, но приняли за своих, которые вполне могли именно тогда находиться поблизости и именно в числе шести человек. Последние сошли на берег, чтобы разжиться у французских поселенцев фруктами, стольлюбимыми индейцами, но редко попадающими в их селения. Благодаря этому ничтожному случайному совпадению, которое хорошенькая Марджери неизменно объясняла особым благоволением расположенного к ней Божественного Провидения, наши герои в целости и сохранности миновали остров, а вместе с ним — сами того не подозревая — и последние пикеты Медвежьего Окорока.

Сплавляться далее по реке, в любое время дня и ночи кишевшей различными лодками, было делом нетрудным. Бортник, хорошо знавший эти места, обходил далеко стороной опасные пункты, более всего заботясь о том, чтобы не попасться на глаза английским часовым. Река, или пролив, Детройт имеет в ширину около мили, и, придерживаясь ее середины, Бурдон с компанией, несомый ветром и течением, быстро проскочил незамеченным мимо Детройта, представлявшего собой в ту пору небольшое селение. Отойдя от него достаточно далеко, наши путники разъединили каноэ и на каждом поставили парус. Споро двигаясь по спокойной поверхности реки, они незадолго до рассвета поравнялись с Молденом, находясь при этом в американском рукаве пролива. Впрочем, будь это иначе, опасность и тогда была бы невелика: англичане не ожидали никаких враждебных вылазок со стороны американцев, вконец подавленных сокрушительным поражением Халла, а у них самих было столько союзников-индейцев, что появление еще одного каноэ из коры навряд ли бросилось бы кому-нибудь в глаза.

В то время Мичиган был провинцией скорее по названию, чем по существу. Он занимал, несомненно, большую территорию, но на ней проживало не больше людей, чем в английском торговом центре средних размеров, а Детройт считался пунктом отдаленным и изолированным. Правда, Макино и Чикаго находились еще дальше, а изолированы были еще больше, но к английским войскам, захватившим Детройт, американцы могли подступиться только со стороны суши, преодолев для этого широкий пояс непроходимых лесов. Нам могут возразить, что на следующий год они это сделали, но все дело в том, что для высвобождения дремлющей в каждом Джонатане военной энергии требуется время. Когда она вырывается наружу, с американцами шутки плохи, это ощутили на своей шкуре все их враги. Но прежде чем воистину деятельные люди сумеют добиться возможности по своему усмотрению служить родной стране, необходимо побороть многочисленные просчеты, самонадеянное невежество и бесполезную болтовню.

В военной области положение дел понемногу улучшается благодаря Вест-Пойнту, хорошо организованному штабу и образованным офицерам. Конгрессу не удалось разрушить в нынешней войне армию, хотя он прилагал к этому немалые усилия, и только потому, что могущественное здоровое ядро нации не могло быть полностью уничтожено ядовитыми выделениями из обычного законодательного хвоста Великой Национальной Кометы, неизвестно из чего состоящей и неизвестно по какой орбите движущейся. В один прекрасный день Конгресс с криками «ура!» объявляет войну, но уже назавтра отвергает законы, необходимые для ее проведения, как если бы не одобрял собственных решений и успел пожалеть о проявленном им патриотизме. И этому-то органу, весьма сомнительного свойства изначально, представляющему собой не что иное, как форменную школу интриганства, надлежит, по мнению некоторых знатоков конституции, выполнять все функции правительства; по их суждению, он должен не только принимать законы, но и толковать их; должен также командовать армией, да что там армией, чуть ли не каждым взводом в отдельности; и это притом, что его члены проборматывают статьи конституции, как священнослужитель свои «аминь» и «Отче наш», сверяясь с чем угодно, кроме самой конституции; притом, что на вносимые ими законопроекты вето не накладывается никогда, разве что в отдельных, наиболее вопиющих, случаях эту неприятную процедуру берет на себя Верховный суд! Между тем этот национальный синклит с его законопроектами никогда не представлялся нам безупречным. С нашей точки зрения, вряд ли он когда-либо был на месте в системе Соединенных Штатов, а теперь и вовсе выродился в машину для выборов, которая даже то немногое, что делает, делает рывками, под влиянием внезапных импульсов, не чувствуя за собой ответственности и не утруждая себя размышлениями. Одним словом, нам представляется, что Конгресс, как никакой другой орган власти в государстве, нуждается в самом дотошном контроле. Если бы мы принадлежали к тем, кого в нашей стране принято называть политиками, мы бы поддержали того деятеля исполнительной власти, который бы вознамерился твердой рукой обуздать это сборище болтунов и интриганов. Вето! Ах, если бы милостивое небо соблаговолило возвратить нас к дням правления добрейшей королевы Елизаветы^[162] пусть даже на одну сессию Конгресса, и мы стали свидетелями того, что из предложенных его вниманию законопроектов лишь ничтожное количество одобрено, а большая часть возвращена их создателям на доработку! Это освежило бы в нашей памяти тот важнейший факт, что, согласно конституции, законодательное собрание не является верховным главнокомандующим, не ведет переговоров о заключении договоров и не подписывает их и уж конечно не имеет права делать то, что в последнее время позволяет себе делать очень часто — не назначает решением Конгресса на государственные должности.

Англичане, недавно взявшие верх над американцами, почили на лаврах и никак не ожидали новых посягательств с их стороны. В результате Бурдон и его друзья, никем не замеченные, преспокойно спустились по реке Детройт в озеро Эри. Им предстоял еще долгий путь. В то время американское побережье всех Великих озер представляло собой почти сплошную глушь. Были, конечно, кое-какие населенные пункты, но их было чрезвычайно мало и они отстояли далеко друг от друга.

Вся приозерная часть Огайо — Огайо, равно как и Богемия^[163], имеет свое побережье, — а также преобладающая часть территории штатов Пенсильвания и Нью-Йорк, примыкающая к пресноводным водоемам, находились в девственном состоянии. Целью бортника был Преск-Айл, известный ныне под названием Эри. Впоследствии этот порт в Пенсильвании получил известность — год спустя после описываемых событий из него вышли американские суда, разбившие наголову англичан^[164] и тем самым завоевавшие господство на озере. До него оставалось около двухсот миль, то есть это плавание само по себе уже было небольшим каботажным путешествием — бортник старался не отдаляться от берегов и островов, — но за неделю наши путники благополучно его завершили. Оказавшись в озере Эри, да к тому же на американской стороне, они почувствовали себя более или менее в безопасности, отныне им угрожала только стихия. Правда, известный историк, труды которого поддерживаются авторитетом мудрого Государственного Исторического общества, уверяет нас, что неприятель удерживал оба берега озера Эри вплоть до 1814 года. Но по сравнению с другими заблуждениями этого Нестора^[165] от истории указанная нами ошибка столь ничтожна, что не стоит терять время на ее опровержение. Бурдон со своей компанией имел возможность убедиться, что весь южный берег озера Эри находится во владении американцев (если в данном случае можно вообще говорить о владении), а следовательно, ляпсус, допущенный почтенным историком и его высокообразованными собратьями, не мог нанести бортнику никакого вреда!

Питер и Быстрокрылый Голубь расстались со своими друзьями еще до того, как конечная цель плавания была достигнута. Бортник отдал им свое каноэ, и прощание было не просто дружеским, а даже трогательным. На протяжении всего плавания и на многочисленных остановках Марджери часто молилась вместе с великим вождем. Сейчас он неизменно выражал горячее желание выучиться читать, чтобы собственными глазами видеть слово Великого Духа и строить свою будущую жизнь, согласуясь с его заветами. Марджери обещала, что, буде им еще доведется встретиться и это произойдет при более благоприятных обстоятельствах, она непременно поможет великому вождю осуществить его заветное желание.

Ну а Быстрокрылый Голубь прощался со своим другом с той же легкой жизнерадостностью, какую он проявлял на протяжении всего их общения. Бурдон подарил ему свое ружье, массу патронов к нему и множество мелочей, чрезвычайно ценных для индейца, а на память себе получил оружие чиппева. Обмен, конечно, был к выгоде дикаря. Питер же отклонил все попытки сделать ему какой-нибудь подарок. Правда, в силу своих новых убеждений, он отныне собирался носить оружие исключительно для охоты, но, даже будь это иначе, чувство собственного достоинства и положение великого вождя не позволили бы Питеру снизойти до того, чтобы взять какую-либо компенсацию.

Глава 30

В страну, где мир, приди!

Приди туда, где бури сникла власть

И к свету где душа из мрака прорвалась,

Где слезы позади.

Там страх давно исчез!

Приди и обретешь любовь ты и покой,

Которые вдохнет дух горлицы святой,

Что снизошла с небес.

Миссис Хеманс

Уже более тридцати трех лет миновало с момента окончания последней войны с англичанами и более тридцати шести — после лета, когда произошли описанные в нашей книге события. Эта треть столетия явилась эрой великих преобразований в Америке. В других районах мира за целые века не происходит столько изменений, сколько произошло в нашей стране за этот короткий период времени. Все изложенное выше написано на основании присланных нам документов, но недавно мы имели счастливую возможность своими глазами убедиться в правдивости некоторых из приведенных в книге эпизодов.

В том году (на дворе стоял год 1848-й) мы покинули нашу мирную уединенную обитель в горах, пользуясь прекрасной июньской погодой, спустились в долину реки Мохок, сели в поезд и помчались в сторону заходящего солнца. В нашей памяти еще были свежи воспоминания о тех временах, когда из маленького местечка близ Мохока, где мы сели на поезд сейчас, до небольшого населенного пункта Ютики приходилось добираться целый день, теперь же мы преодолели это расстояние менее чем за три часа. Обедали мы уже в этом городке, насчитывающем пятнадцать тысяч жителей.

Спустя двадцать часов после того, как мы сели в поезд, мы уже были в Буффало, находящемся в низовьях озера Эри. В былые времена, о которых идет речь на страницах нашей книги, на такое путешествие потребовалось бы не менее недели. Теперь же оно происходило с такой быстротой, что все эти красоты с мелькавшими перед нашими глазами многочисленными городами и поселками, с деревьями, сгибающимися под тяжестью необычайно обильных в том году плодов, слились в нашем воображении как бы в единый пейзаж. В Буффало мы отклонились в сторону от нашего маршрута, чтобы посетить водопад. Но и туда мы поехали на поезде. Последний раз мы любовались этим замечательным зрелищем падающей воды тридцать восемь лет назад. В этот промежуток времени мы часто путешествовали и видели многие знаменитые водопады Старого Света, не говоря уже о бесчисленных отечественных, разбросанных по всей территории нашей страны. Возникает естественный вопрос — не разочаровал ли нас теперешний визит к Ниагаре? Не притупили ли время и наш зрелый возраст остроту восприятия, не представилось ли ныне это зрелище менее поразительным, менее величественным, одним словом, менее захватывающим, чем когда-то? Напротив, оно оправдало все наши надежды. И даже неожиданно поразило наше воображение одной особенностью, никем до сих пор, по описаниям судя, не подмеченной, если только нам не изменяет память: мы были поражены более всего красотой Ниагары. Она вся излучала нежное очарование, если это выражение уместно в применении к водопаду. Нас потрясла не столько грандиозность, сколько ласковость свежих струй. Издавна привыкнув к виду бурно низвергающихся струй воды, мы, возможно, уже просто были неспособны проникнуться благоговением, какое неизбежно охватывает человека, впервые ставшего свидетелем этого величественного зрелища. А вот главная черта Ниагары — ее мягкая прелесть — немедленно нас покорила. Естественный бассейн, в который она ниспадала, грандиозностью размеров превзошел наши ожидания, но цветом окружающей растительности и мягкостью линий напомнил Италию. Ни одна капля из падавших вниз струй не внушала страха, ибо нам казалось, что все вокруг дышит очарованием и любовью. И хотя ландшафт водопада Ниагара изобилует весьма впечатляющими гигантскими деталями, он, как и Италия, вызывает восхищение не своей величественностью, а воистину волшебным воздействием ее непередаваемого очарования. Нам представляется, что, вопреки распространенному представлению об этом водопаде, мы далеко не единственные подпали под воздействие его чар — недаром в непосредственной близости от него, рядом с главной струей, находились люди, беспечно предававшиеся развлечениям, явно не ожидая от него ничего плохого. Мы видели, например, как внизу, под водопадом, около самого зеленого пятачка, отделяющего американскую струю водопада от канадской Лошадиной подковы, шел катерок «Дева Туманов», как он попал в водоворот бурлящей воды, образуемый этими струями при падении, как его обдало со всех сторон каскадами брызг, после чего он развернулся и возвратился на более спокойный участок русла Ниагары. Видели мы и натянутые над водопадом стальные тросы, по которым в корзинах перемещались люди. Нам рассказали, что подобная канатная дорога устроена и над главным водопадом^[166], так что любители острых ощущений могут любоваться его видом, зависнув над ним в воздухе. Таким образом мужчины и даже женщины выражают свой восторг перед этим чудом природы, вызываемый прежде всего, по нашему мнению, его необычайной красотой и привлекательностью.

В Буффало мы взошли на борт корабля «Канада», плывшего под английским флагом. Это избавляло нас от необходимости заходить в попутные порты, то есть сокращало путь в Детройт, что и определило наш выбор судна. И он не заставил нас раскаиваться: сам корабль, его капитан и обслуживание были на самом высоком уровне, он сделал бы честь любому цивилизованному государству. Пассажиров была масса, среди них были представлены самые различные слои населения нашей необъятной страны.

Наше внимание с самого начала путешествия привлекла компания женщин, выделявшихся необычайно красивой внешностью. Самую старшую из них, хорошо сохранившуюся даму, находившуюся в начале преклонного возраста, мы приняли за бабушку, а ее спутницу лет этак под сорок — за ее дочь. Две на редкость хорошенькие девочки — одной можно было дать лет восемнадцать, другой — шестнадцать, — по нашему впечатлению, приходились дочерьми средней из дам. К таким умозаключениям нас привело большое семейное сходство между всеми четырьмя, и оно, как выяснилось впоследствии, нас не обмануло.

По случайным замечаниям, достигшим нашего слуха, мы поняли, что девицы возвращаются из школы-пансионата в одном из восточных штатов; на северо-запад США это достижение современной цивилизации еще не пришло. Нам даже показалось, что по речевым особенностям членов этой семьи можно угадать их происхождение и образ жизни. Бабушка, к примеру, говорила несколько менее на западный манер, чем ее почтенная дочь, а девицы явно употребляли выражения, принятые в пансионатах или заимствованные из уроков преподавателей. И дочки всякий раз чуть удивлялись и даже смущались, когда с уст их матери срывались выражения типа «первоклассный», «да, сэр», «это факт», хотя и бабушка их употребляла, но куда реже. Все их поведение, даже язык, говорило о том, что они занимают не очень высокое положение на социальной лестнице. Неоднократно упоминая в разговорах Нью-Йорк, они неизменно называли его «сити». Ни разу ни одна не сказала «я была в городе», как принято говорить у нас. Только и слышно было «он поехал в сити», «она живет в сити», что резало слух как вульгаризм; даже хорошенькие юные воспитанницы восточных школ вторили старшим, твердя «сити», «сити», «сити». Нас же это слово путает, поэтому, быть может, мы чрезмерно чувствительны к его употреблению.

Эти незначительные особенности были, однако, не более чем пятна на солнце. Все семейство, воспринимаемое как единое целое, было воистину прелестно, и задолго до того, как пассажиры отошли ко сну, оно нас всех живо заинтересовало. Выяснилось, что едут они впятером, но в первый вечер их спутник так и не появился. Тем не менее из разговора женщин нетрудно было восстановить касающиеся его основные факты. Во-первых, стало ясно, что это мужчина; что он плохо себя чувствует, а потому предпочел не покидать каюту; и что он очень стар. То одна из сестер, то другая брала со стола кают-компании тарелочку с каким-нибудь деликатесом и несла ему в каюту, а все присутствующие из сочувствия к больному наперебой предлагали что-нибудь от себя. Эта атмосфера доброжелательства возбудила наше любопытство, и нам захотелось своими глазами взглянуть на старика, благо до сна еще оставалось достаточно времени. Вызвавшие наш интерес женщины ни разу не произнесли его имени, да и никакого другого полностью, если не считать дважды упомянутой миссис Осборн. Друг друга они называли «ба», «ма», «Долли», «сие». Нам больше пришлось бы по душе, если бы они обращались одна к другой со словами «мама», «бабушка», а к сестрам по имени — Бетси или Молли, например. Но в наши намерения и не входит представлять читателю этих симпатичных и привлекательных дам как образец утонченного обхождения. В общем-то, в словах «ма» и «сие» ничего плохого нет, хотя «мама» звучало бы лучше, если уж воспитание не позволяет произнести «матушка».

Мы прекрасно провели ночь, да и все пассажиры вышли наутро с улыбкой на лицах. На этом озере довольно часто штормит, но нам повезло — дул только легкий ветерок с суши, нам навстречу. Мы поднялись в числе первых и вышли на верхнюю палубу, где в носовой части любят собираться пассажиры и вглядываться в даль, открывающуюся перед ними. Пока что там был всего лишь один человек, но он немедленно привлек к себе наше внимание. Это был мужчина преклонного возраста, с волосами белыми как снег. Но в его походке, осанке, во всех движениях было нечто, говорившее о большой физической силе, а также о гибкости его тела и эластичности мышц, во всяком случае в прошлом. Будучи стариком — а он, вероятно, давно перешагнул восьмидесятилетний рубеж, — незнакомец держался по-юношески прямо. Роста он был выше среднего, двигался неторопливо, с достоинством. Одет был очень просто, во все черное, вполне современно. Но цвет его лица и рук, резко очерченный профиль и все еще острый проницательный взгляд черных глаз выдавали в нем индейца.

Итак, перед нами стоял цивилизованный индеец, что сразу навело нас на мысль — не тот ли это старый сын лесов, который с помощью окружающих ощутил истину Евангелий? Завязать разговор с индейцем обычно не составляет особого труда, и мы без особых церемоний и обходных маневров заговорили с почтенным попутчиком.

— Доброе утро, сэр, — заметили мы. — Какое прекрасное утро!

— Да, прекрасное, — согласился индеец. Как все его сородичи, он говорил отрывисто и резко, но тем не менее произносил английские слова так, как если бы это было привычным для него делом.

— Пароход — великое изобретение для западных озер, как железная дорога — для огромных сухопутных районов. Уж выто, осмелюсь предположить, должны помнить те времена, когда на озере Эри редко можно было увидеть хоть какой-нибудь парус; а сейчас, думается мне, мы бы при желании насчитали за день не меньше пятидесяти встречных судов.

— Да, великие изменения, друг, очень великие! Все с тех пор перемениться.

— Не сомневаюсь, так говорить и чувствовать вам позволяют предания вашего народа, не так ли?

Внешность этого индейца выражала прежде всего любовь. На что бы или на кого бы он ни обращал свои все еще выразительные глаза, они неизменно выражали только интерес и дружелюбие. Мы не могли сразу же не заметить эту особенность старого вождя, которая, чем дольше мы находились в его обществе, тем больше нас привлекала. Но когда мы упомянули о преданиях его народа, выражение лица индейца слегка изменилось, по нему словно облачко проскользнуло. Но оно, как внезапно появилось, так же внезапно и исчезло, и лицо его приняло прежнюю благожелательную мину. Он же, словно желая извиниться за невольное проявление тоски по прошлому, ответил мне самым непринужденным тоном.

— Предания моего племени говорить разное, — гласил ответ. — Одно они ругать, другое — хвалить.

— Разрешите поинтересоваться, к какому племени вы принадлежите?

Как бы извиняясь за нежелание прямо ответить на поставленный вопрос, краснокожий взглянул на нас с такой беспредельной добротой, что мы не смогли припомнить выражения подобной благожелательности еще на чьем-нибудь лице. Мы можем с уверенностью утверждать, что никогда ни один человек не источал такой любви к окружающим. Индеец, казалось, жил в мире с самим собой и со всеми прочими детьми Адама.

— Племя без разницы, — вымолвил он. — Все — дети одного Великого Духа.

— Индейцы и бледнолицые? — спросил я, немало удивленный его словами.

— Да, индеец и бледнолицый. Христос умирать за всех, а сотворить всех Его Отец. Разницы никакой, только кожа другого цвета. Только цвет разный.

— Значит, вы считаете, что мы, бледнолицые, имеем право жить здесь? Вы не смотрите на нас как на завоевателей, как на врагов, которые пришли забрать ваши земли?

— У индеев нет своей земли. Земля принадлежать Господу Богу, а Он селить на ней, кого захотеть. Когда-то поселить здесь индея; а теперь селить бледнолицего. Земля Его, что он хотеть, то с ней и делать. Никто не должен жаловаться. Плохо винить Великого Духа. Все, что Он делать, правильно; Он никогда не ошибаться. Его благословенный Сын умереть за людей с кожей разного цвета, и люди с кожей разного цвета пред Его святым именем преклоняться. Вот что говорить эта хорошая книга. — Он показал маленькую карманную Библию. — А что говорить эта хорошая книга, идет от самого Великого Духа.

— Раз вы читали Священное Писание, значит, вы образованный индеец?

— Нет, читать не умею совсем. Не знаю, как читать. Пробовать, очень пробовать, но слишком старый, поздно учиться. Но есть молодые глаза, они мне помогать, — добавил он с нежнейшей улыбкой, оборачиваясь на приветствие хорошенькой Долли «Доброе утро, Питер» и пожимая руку ее старшей сестре. — Она читать хорошую книгу для старого индея, когда он просить; а если она в школе, в «сити», книгу читать ее мать или ее бабушка. Сначала ее читать ему бабушка; а теперь читать внучка. Но хорошая книга все равно хорошая, кто бы ее ни читать.

И тут я понял, что передо мной Питер Скальп, тот самый человек, ради знакомства с которым я и затеял эту поездку в Мичиган. Но до чего же он изменился! Дух Всевышнего Господа Бога снизошел на него, и из мстительного, жестокого дикаря он превратился в благонравного, доброго христианина! В каждом человеке он видел брата и больше не помышлял о том, чтобы извести всю белую расу и таким образом сохранить охотничьи земли во владении своего народа. Его душа была проникнута любовью, и он, несомненно, находил в себе силы благословлять хулителей своих и в свой смертный час стал бы молиться за палачей своих по примеру добрейшего миссионера, чья гибель явилась первым шагом на пути обращения этого индейца к почитанию единственного истинного Бога.

Пути Божественного Провидения неисповедимы. Как часто, листая страницы истории, мы убеждаемся в том, что по кровавым следам колесницы завоевателя грядут цивилизация, расцвет искусств, нравственные преобразования, более того, даже само христианство, то есть благо, является народу теми самыми путями, которыми поначалу пользовалось только злодейство! На этом основании мы вправе надеяться, что настанет час, когда Америка возместит свой долг Африке. А вытеснение краснокожих с их охотничьих угодий, «прогалин» и из родных лесов белыми само собой искупается тем, что последние принесли индейцам Евангелие, а следовательно, помогли им проникнуться сознанием роли Создателя в их жизни. Может статься, и Мексика извлечет для себя какое-нибудь важное преимущество из преподанного ей недавно жестокого урока^[167]. Итак, передо мной был Питер, превратившийся в цивилизованного человека и христианина! Впоследствии я имел случаи наблюдать проблески дикарства в его характере; но это бывало чрезвычайно редко и при совершенно особых обстоятельствах. Мы с большим интересом присматривались к этим проявлениям прошлого у Питера, благо такая возможность была — остальную часть путешествия мы совершили в обществе новых знакомых. Старшая дама, или «бабушка», была та самая Марджери, о которой шла речь в нашем рассказе, еще красивая, веселая и добрая. Та, что моложе, была ее дочерью и единственным ребенком, а обе «сие» — вторая Марджери и Дороти — внучками. Был в семье и сын, вернее внук, Бен, который в настоящее время находился на Совете прерий вместе с генералом. И «генерал» этот не кто иной, как наш старый знакомый Бурдон, которого генералом Бурдоном называли так же часто, как генералом Боденом. С «генералами» на западе нашей страны немного перебарщивают, как это всегда бывает со всеми титулами и рангами во вновь образовавшихся государствах. В восточных штатах над этим часто подсмеиваются. И не стоит удивляться, если некоторое время спустя восточная традиция утвердится и в Краю заходящего солнца и «генералы» не будут там множиться, как грибы после дождя.

Как только миссис Боден, то есть Марджери в девичестве, узнала, что «мы» — тот самый человек, которому «генерал» послал записки о своих похождениях на Каламазу в молодые годы, подготовленные преподобным мистером Варсом, она выказала нам величайшее расположение и проявила общительность, о какой можно было только мечтать.

Ее жизнь сложилась вполне удачно, в браке она была счастлива. А вот брат ее вернулся к своим старым привычкам и не дожил до окончания войны 1812 года. Дороти возвратилась в Массачусетс, где у нее были друзья, и жила безбедно благодаря полученному от дяди наследству. Бортник участвовал в войне и даже сражался в решающих битвах на реке Ниагаре. Но едва было заключено перемирие, как он возвратился на свои любимые прогалины, где и пребывал все это время и, как принято говорить, «рос вместе со страной». В настоящее время он один из богатых людей Мичигана. У него много земли, и притом хорошей, большой дом, с долгами он расплатился. К наемным рабочим с востока он относится не хуже, чем к местным, и считает себя гражданином не Мичигана, а Соединенных Штатов. Все это характеризовало Бурдона с лучшей стороны, и мы были рады узнать, что человек, и без того уважаемый нами, обладает столькими достоинствами. Детройт оказался быстро развивающимся, красивым, процветающим городком с населением, приближающимся к двадцати тысячам^[168]. Берега живописной реки, на которой он стоит, — в результате здешнего необычайного смешения языков и названий она широко известна как «Река Детройт», — кишат людьми и творениями их рук, из-за которых мы, как ни старались, так и не смогли отыскать более приятный для глаза вид, чем тот, что открылся нам после острова Боболо близ Молдена. В целом Детройт напоминал Константинополь в миниатюре, но, естественно, без его восточных особенностей.

Детройт поразил нас быстрым прогрессом западной цивилизации. Тут следует напомнить, что в ту пору, к которой относится наш рассказ, весь полуостров, где находится штат Мичиган, пребывал в девственном состоянии, если не считать окрестностей Детройта. К тому же активный процесс заселения его территории начался всего лишь двадцать лет тому назад. Но благодаря прекрасным природным данным она выглядит так, словно была давным-давно освоена в лучшем смысле этого слова. Конечно, местность изобилует пнями — ведь непрестанно возделываются новые земли. Тем не менее впечатление такое, как если бы этот край был заселен еще в средние века, а не в наше время.

Мы выехали из Детройта на поезде, с грохотом уносившем нас в сторону заходящего солнца на приличной даже для этого транспортного средства скорости. Путь наш украшали многочисленные большие селения, нам показалось, что за несколько часов езды мы миновали не менее двенадцати. И в каждом проживало не менее одной — трех тысяч человек. Растительность, исключая древесную, поразила нас своим изобилием, она превзошла в этом отношении даже запад штата Нью-Йорк. Вокруг нас расстилались сплошные пшеничные поля, и, глядя на них, мы поняли, что Америка в состоянии прокормить весь мир. Мы долго ехали среди прогалин и имели возможность убедиться, что они подверглись всем изменениям, которые несет с собой цивилизованный человек. Случавшиеся ранее периодические пожары вот уже много лет как прекратились, естественную траву сменил густой подлесок, и это лишило дубовые рощи их прежнего очарования; но причина весьма уважительная, а прежний вид этих прелестных лесов нетрудно восстановить в памяти.

Мы сошли с поезда в Каламазу, удивительно приятном селении на берегах одноименной реки. У тех, кто заложил Каламазу лет пятнадцать тому назад, хватило вкуса, чтобы сохранить в основном деревья и дома с садами, находящиеся чуть в стороне от оживленных улиц — а в селении с двумя тысячами жителей^[169] их порядочно, — и они чрезвычайно радуют глаз окружающей их тенью и сельским видом. Здесь миссис Боден сообщила нам, что мы находимся в одной-двух милях от того места, где некогда стоял Медовый замок, хотя «генерал» предпочел обосноваться в Круглой прерии, в селении Скулкрафт^[170].

Первую прерию мы увидели между Детройтом и Каламазу, всего в восьми или девяти милях от последнего. Лужайку, скрытую прежде лесами, топор открыл для обозрения, но она резко отличалась от окружающей местности своим ухоженным видом. На ней не было ни одного пня, поля были обработаны не хуже, чем в Ломбардии, но земля казалась более плодородной, а всходы более обильными. Одним словом, непревзойденное совершенство этого маленького естественного поля сразу бросалось в глаза, хотя и окружающая его природа отнюдь не была лишена привлекательности.

Мы переночевали в Каламазу, а мои спутницы во главе со старым Питером проследовали дальше, в Круглую прерию, — так в подражание искаженному французскому названию lа prairie ronde^[171] называют эту местность жители штата Мичиган. Название «Круглый луг» звучало бы хуже, чем «Круглая прерия», а поскольку последнее, хотя и являясь плодом смешения двух языков, ясно выражает сущность понятия, мы предпочли пользоваться им. Да и сейчас слово «прерия», можно сказать, уже вошло в англоязычный лексикон, означая естественный луг, в отличие от искусственного, не лишенный, однако, своеобразия. Мы написали записку генералу Бодену — именно так его все тут называли, — которой извещали, что намерены на следующий день посетить Скулкрафт. Нам не хотелось своим присутствием помешать встрече этой прелестной семьи после столь длительной разлуки.

И действительно, назавтра мы сели в кабриолет и отправились в путь. Дорога была слегка песчанистая на протяжении почти всех своих двенадцати миль, но улучшалась по мере приближения к знаменитой прерии. Да, да, знаменитой и вполне заслуживающей того, чтобы быть воспетой более умелым пером, чем наше! Мы предвкушали радость свидания с ней и не обманулись: она являла собой такое изобилие, что мы проехали по ней с чувством восторга, граничившим с благоговением.

Чтобы составить себе представление о Круглой прерии, читателю достаточно вообразить овальную равнину величиной двадцать пять — тридцать тысяч акров, необычайно плодородную, лишенную возвышенностей и вообще каких-либо неровностей почвы, если не считать нескольких незначительных выемок, по которым журчат ручьи, при слиянии образующие большие водоемы, где утоляет жажду скот. Сейчас эта равнина, насколько хватало глаз, была перегорожена и возделана. Поля большие, преобладали участки по восемьдесят акров, хотя некоторые достигали и ста шестидесяти; большинство из них было засеяно пшеницей. Нам на глаза попалось несколько пшеничных полей на самых обширных участках. Вся прерия была усеяна фермами с амбарами и прочими сельскохозяйственными строениями. В центре ее виднелся «островок» леса в пятьсот — шестьсот акров, в котором сохранились самые благородные из местных разновидностей деревьев. Прогуляться в жаркий летний день по этому девственному лесу, сохранившемуся со стародавних времен, было очень приятно — не то что по молодняку, поднявшемуся на прогалинах. Наше внимание привлекла одна характерная для данной местности деталь: навоз ближние фермеры вывозили в этот лес и складывали в кучи во избежание вреда, который он может нанести, способствуя появлению слишком пышного травостоя.

На краю лесного островка расположилось маленькое селение или деревня Скулкрафт. Здесь нас необычайно приветливо встретили генерал Боден и все его семейство. Он приближался к семидесяти, но выглядел здоровым и веселым. Голова его белизной спорила со снегом, а лицо цветом напоминало вишню. Редко встретишь такого красивого мужчину его возраста. Терпимость, энергичность, свежий воздух и чистая совесть наложили свой отпечаток на благородный лик этого старика, если у кого-нибудь повернется язык назвать его стариком. По его собственному признанию, последним даром свыше явилось то, что ему удалось устоять против вихря спекуляций, десять, а то и все пятнадцать лет тому назад пронесшегося в этих краях. Человек он состоятельный, земли у него много, и, так как жатва была на носу, он пригласил осмотреть его владения.

В стране, где сельское хозяйство, особенно же хлеборобство, ведется в гигантских масштабах, только необычайная инженерная мысль американца смогла возместить нехватку рабочих рук изобретением машины весьма своеобразной и сложной конструкции. Шестнадцать или восемнадцать лошадей, впряженных сбоку, медленно, но безостановочно двигаясь, влекут это сооружение, срезающее колосья со стоящих на корню стеблей. Лошади идут краем поля, а ведомая ими машина вступает в посевы и благодаря стремительному вращению большого числа обоюдоострых ножей с величайшей аккуратностью срезает колосья, причем на любой высоте, но обычно фермеры отдают предпочтение только самим колосьям. Стерню впоследствии сжигают или скармливают скоту. Лошадиная сила, заставляющая двигаться машину, приводит в действие и механизм внутри нее. Срезанные со стеблей колосья поступают в приемник, где в результате довольно простой обработки зерно быстро отделяется от плевел. Далее оно следует в веялку, после очистки падает в маленький бункер и элеватором подается на высоту выходного отверстия, к которому подставлен мешок. За медленно ползущей машиной идут телеги с нужным числом батраков на них. Как только телега загружается мешками, она немедленно отбывает на мельницу, где зерно вскоре превращается в муку. Обычно фермер продает ее мельнику, но иногда расплачивается с ним за работу и посылает муку поездом в Детройт, откуда она находит путь в Старый Свет и порой спасает от голода миллионы людей.

Такова, во всяком случае, была судьба пшеницы в предыдущий сезон. Что же до этой умной машины, остается лишь заметить, что за один летний день она пожинает, очищает и упаковывает урожай твердой пшеницы с площади от двадцати до тридцати акров! Одним словом, это великое изобретение, прекрасно удовлетворяющее потребности великой страны.

В тот день с нами пошел на поля и Питер. Пока мы расхаживали взад и вперед, он стоял на одном месте, неподвижный, как замечательный памятник еще совсем недавнего удивительного прошлого. В этой самой прерии, изобилующей сейчас приметами современной цивилизации, он охотился и участвовал в Советах дикарей. На этой прерии он замыслил гибель молодой четы или дал на нее согласие, а ныне ее потомки счастливо живут здесь среди полного изобилия. И только предсмертные молитвы миссионера за его убийц помешали осуществлению ужасного умысла.

Мы еще рассматривали поля, когда внимание генерала Бодена привлекло появление нового гостя, тоже индейца, но его возраста. В отличие от Питера, однако, одет он был не как белый. В костюме мускулистого старика смешались элементы одежды обоих народов: охотничья рубаха, традиционный пояс и мокасины причудливо сочетались с брюками, да и держался он как человек цивилизованный. Это был чиппева Быстрокрылый Голубь, пришедший с ежегодным визитом к своему другу-бортнику. Встреча отличалась сердечностью, а впоследствии мы своими глазами убедились в том, что уходил он, нагруженный подарками, которые должны были облегчить его жизнь в последующие двенадцать месяцев.

Но более всего нас, конечно, интересовал Питер, хотя мы искренне восхищались и многочисленными ульями генерала, один другого затейливее; и еще не увядшей красотой прелестной Марджери; и всем ее цветущим потомством; и всей душой радовались за нашего старого друга Бодена — друга не по личному знакомству, а, можно сказать, понаслышке, — который стал мыслить более зрело, превратился в истового христианина, был избран в своем родном штате сенатором и пользовался всеобщим уважением и почетом. Такая карьера, однако, не редкость в Америке, она скорее явление обыденное, доказывающее могущество человека, свободного в своих деяниях. А вот то, что произошло с Питером Скальпом, служит доказательством всемогущества Господа Бога.

Теперь он, любящий и любимый, жил среди когда-то ненавистного ему народа, желая лишь одного — чтобы благословение Божье снизошло на людей разного цвета — и оглядываясь на свои прошлые заблуждения и привычки с грустью, с какой мы восстанавливаем в памяти события, высказывания и чувства беспутной юности.

После обеда мы гуляли по саду, любуясь ульями. Нас было четверо — генерал, Марджери, Питер и ваш покорный слуга. Первый громко хвалил своих жужжащих приятелей, к которым явно сохранил былую приязнь. Старый индеец вначале был задумчив. Но затем он улыбнулся и, повернувшись к нам, заговорил серьезным тоном, но с прежним пылом и красноречием.

— Мне говорить, вы писать книгу, — сказал он. — Скажите в этой книге правду. Вот вы видеть меня — старого бедного индея. Мой отец был вождем, и я был вождь, но были детьми несмышлеными. Не знали ничего. Как малый ребенок, хотя и великий вождь. Верили преданиям. Думали, Земля плоская, думали, индей может брать скальп со всех бледнолицых, думали, лучше томагавка, тропы войны и ружья нет ничего на свете. В то время сердце мое было камень. Боялся Великого Духа, но не любил его. Тогда я думать, генерал может беседовать с дикими пчелами. Да, да, очень глупый был тогда. Сейчас тучи разошлись, и я вижу моего Отца, который обитает на небесах. День и ночь Его лицо сияет надо мной, и я никогда не устаю глядеть на Него. Я вижу, Он улыбается, я вижу, Он смотрит на бедного старого индея, словно желая, чтобы тот приблизился! А иногда Он хмурится, и тогда я пугаюсь. Но я начинать молиться, и Он переставать хмуриться.

Незнакомец, люби Бога! Верь в Его благословенного Сына, который молится за тех, кто Его убил. Индеи так не поступают. Индеи не так сильны, чтобы делать такую хорошую вещь. Надо, чтобы Святой Дух укрепил сердце человека, только тогда он может делать великую вещь. А когда Святой Дух его укрепит, сердце его из каменного становится сердцем женщины, и тогда мы все готовы благословить нашего врага перед смертью. И пусть те, кто читать вашу книгу, это понять.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ МАЙЛЗА УОЛЛИНГФОРДА ^(цикл)

КНИГА I На суше и на море

Роман повествует о приключениях двух юных американцев, бежавших из дому.

Глава 1

А я! Радость моей жизни ушла вместе с силой моего ума и огнем моего сердца. Немного снега заменило черные локоны, вившиеся на моем челе, и эти милые деревья, под которыми протекало мое шаловливое детство, бросают сегодня тень на мою могилу.

Миссис Гименс.

Я родился в долине, прилегающей к морю. Мой отец в молодости был моряком, и мои первые воспоминания связаны с историей его приключений, возбуждавшей во мне живой интерес.

Он служил во время революционной войны^[172], о событиях которой он очень любил рассказывать.

Вследствие раны, полученной им на войне, на его лице остался шрам; не будь этого знака, отец был бы очень красив. Мать после его смерти находила, что этот шрам придавал ее мужу особенную прелесть. Но, насколько я помню, это было не совсем верно: шрам этот скорее искажал лицо отца, делая его неприятным, в особенности, когда он был в дурном расположении духа.

Отец умер на той самой ферме, на которой родился; она досталась ему в наследство после деда, английского эмигранта, купившего ее у голландского колониста, который, при расчистке лесов, успел только заложить ее фундамент.

Место это называлось Клаубонни.

Относительно происхождения подобного названия мнения расходились: одни находили, что «Клаубонни» голландское слово; другие с этим не соглашались, предполагая, что оно скорее индейского происхождения. Во всяком случае, недаром в этом наименовании было слово «бонни» (красивый), так как трудно было найти более красивую и в то же время более доходную ферму. В ней было триста семьдесят два акра^[173] возделанной земли и лугов и более ста акров лесистых холмов.

В 1707 году дед построил на этом месте одноэтажный каменный дом. Затем родственники, жившие в Клаубонни, делали там всевозможные пристройки, по своему усмотрению, так что в общем образовалась масса хижин, разбросанных как попало, без всякого плана и симметрии. Но в главном доме сохранился вестибюль и подъезд, перед которым был луг с несколькими вязами.

При виде Клаубонни невольно приходила в голову мысль, что собственником ее должен быть зажиточный землевладелец.

Внешний вид благоустройства вполне соответствовал комфорту в доме. Правда, потолки были низкие, и комнаты маловаты, но зато в этих уютных комнатках бывало так тепло в зимнее время; летом же здесь ощущалась приятная свежесть; при этом поддерживаласьпостоянная чистота и порядок. Гостиная, коридоры и спальня были покрыты коврами. В главной гостиной (о слове «зало», насколько я помню, в нашем краю не имели понятия до 1796 года) стояла софа, покрытая ситцем, с хорошо набитыми подушками; занавеси были также из ситца.

К ферме примыкали виноградники и долины пахотной земли. Амбары, риги, все надворные строения были выстроены из прочного камня, как и главное здание.

Кроме доходов с фермы, у моего отца было еще четырнадцать-пятнадцать тысяч долларов, которые он привез с собою из морского плавания и поместил под залог недвижимого имущества. Затем мать принесла с собой в приданое семьсот фунтов стерлингов, также помещенных выгодно; таким образом, не считая двух-трех крупных землевладельцев да нескольких купцов, приехавших сюда из Йорка, капитан Веллингфорд слыл за самого зажиточного из всех жителей Ульстера. Не знаю, насколько правильно было подобное мнение; знаю только то, что лишь под отеческой кровлей я видел такое полное изобилие всего.

Правда, наше вино приготовлялось из смородины, но его вкус ничего не терял от этого; и в наших погребах его было припасено так много, что мы всегда могли пользоваться хорошим старым вином, простоявшим уже три-четыре года. Кроме того, у отца имелась про запас его собственная коллекция вин, к которой он прибегал в торжественных случаях.

Я помню, когда, бывало, к нам заезжал губернатор из Ульстера, Джорж Клинтон, сделавшийся впоследствии вице-президентом, то отец угощал его прекрасной мадерой.

Отец познакомился с матерью в Клаубонни, когда он там лечился от ран; это время осталось для нее дорогим воспоминанием, в силу которого она находила, что шрам, избороздивший левую щеку отца, так шел к нему. Сражение, в котором был ранен отец, произошло в июле 1780 года, а осенью того же года состоялась и свадьба родителей.

Отец более не служил на море до моего рождения. Потом он опять поступил на службу и совершил на капере^[174] несколько удачных крейсировок; потом обзавелся бригом^[175], которым самостоятельно управлял до 1790 года.

Внезапная смерть моего деда заставила его вернуться на родину. Капитан (моего отца все называли так), как единственный сын, получил после деда все недвижимое имущество; что же касается шести тысяч фунтов стерлингов, то они достались моим двум, вышедшим замуж, теткам, проживавшим по соседству с нами.

С тех пор отец навсегда распрощался с морем и жил постоянно на ферме. Нас было пять человек детей, из которых остались в живых моя сестра Грация и я. Когда умер отец, мне было тринадцать лет, а Грации — одиннадцать. Отец умер в 1794 году; причиною его смерти был несчастный случай.

В нашей долине находилась мельница, на том месте, где протекает небольшая речка, впадающая в реку Гудзон. Для отца было большим удовольствием проводить время у этой мельницы. Устройство ее на нашей земле было для него очень выгодно. Отсюда развозилась мука по окрестностям за несколько миль, а хлебными отбросами отец пользовался для откармливания свиней и быков. Это местечко служило, так сказать, центром торговли, так как сюда свозились все произведения фермы, которые отправлялись в город на маленькой шлюпке каждую неделю.

Целыми днями отец оставался у мельницы или на берегу реки, наблюдая за работами и делая распоряжения относительно оснастки судна и ремонта мельницы. Иной раз ему приходили в голову, действительно, хорошие мысли; но, при всей своей изобретательности, он не был хорошим механиком, хотя и не сознавался в этом. Однажды он придумал новый способ останавливать колесо мельницы и приводить его в действие по собственному желанию. В чем именно и состояло это изобретение, так я и не узнал: в Клаубонни никогда никем не упоминалось о нем после несчастного случая. Отец начал развивать перед работником свою новую мысль и способы применения ее на практике. Чтобы доказать, до какой степени он был в себе уверен, он остановил колесо и лег на него, посмеиваясь над своим слушателем, который неодобрительно покачивал головой, видя такую неосторожность своего господина. В это самое время вдруг сорвалась одна из пружин, сдерживающих колесо; вода хлынула, и колесо начало вертеться, унося за собою отца. Я был свидетелем этой ужасной сцены.

Это было первое серьезное несчастье в моей жизни; я никогда не мог себе даже представить, что подобная вещь может случиться. Несколько месяцев это зрелище не переставало стоять передо мною. До сих пор я не могу хладнокровно вспомнить об отчаянии, овладевшем матерью.

Несмотря на то, что время сглаживает всякое страдание, мать никогда не могла вполне оправиться от удара. Здоровье ее все ухудшалось, и, спустя три года после катастрофы на мельнице, она была похоронена рядом с отцом.

За месяц до ее смерти мы с Грацией уже знали, что нам грозит новое несчастье.

Незадолго до ее смерти пастор Гардинг подвел нас по очереди к изголовью умирающей.

— Добрый Гардинг, — сказала она ослабевшим голосом, — обращаюсь к вам с просьбой, не покидайте их в трудные минуты их жизни, и особенно теперь, когда все так сильно запечатлевается в их молодой душе.

После смерти отца мне еще не приходилось осведомляться, в каком состоянии находилось его имущество. Мне говорили о завещании и о формальностях, которые надо было исполнить.

Наконец, мистер Гардинг сообщил нам о положении дел и о своих намерениях относительно нас обоих.

Отец оставлял мне ферму, мельницу, шлюпку и все недвижимое имущество с тем, чтобы пользование ими было предоставлено матери до моего совершеннолетия. По достижении его, я должен был отдать ей флигель и выдавать часть всех доходов; затем выплачивать ей ежегодно до трехсот фунтов стерлингов.

Грации было завещано четыре тысячи фунтов стерлингов, помещенных под проценты. Все остальное, ценностью в пятьсот долларов, было мое. Так как общий доход составлял более тысячи долларов, то я мог считать себя прекрасно обеспеченным в материальном отношении, особенно, если принять во внимание мое скромное воспитание.

Отец назначил нашими опекунами и душеприказчиками Гардинга и мою мать; за смертью последней, исполнителем воли покойного являлся один мистер Гардинг. Его дети были нам почти ровесники.

Руперт Гардинг был старше меня на один год, а его сестра, Люси, на шесть месяцев моложе Грации. С самого детства нас соединяла тесная дружба.

Но надо сознаться, что, несмотря на все данные, Руперт Гардинг далеко не удовлетворял своего родителя. Я был гораздо сильнее его; и еще за год до смерти матери я уже был готов поступить в школу, но она хотела немного подождать, чтобы послать меня в Иэль, где находилось заведение, намеченное для меня отцом; и Руперт мог бы сопровождать меня туда. Мать намеревалась доставить ему возможность получить полное образование, что было мечтою нашего пастора, предназначавшего своего сына к духовной карьере.

Это промедление послужило к тому, что моя дальнейшая жизнь приняла совершенно иной оборот.

Отец, кажется, хотел сделать из меня адвоката. Но всякая умственная работа отталкивала меня, а потому я был в восторге, что мое поступление в училище было отложено на год.

Правда, учение давалось мне легко; я увлекался чтением книг, но преимущественно легкого содержания. Что же касается Руперта, то неспособным его нельзя было назвать; но он чувствовал положительно отвращение к науке, и к тому же был ленив и упрям.

Мистер Гардинг пользовался маленьким домиком и двадцатью пятью акрами земли, которая возделывалась двумя невольниками и двумя невольницами, перешедшими к Гардингу после его матери.

У меня тоже было двенадцать невольников-негров. Назывались они все: Гектор Клаубонни, Венера Клаубонни, Цезарь Клаубонни, Роза Клаубонни (эта была черна, как галка), Ромео Клаубонни и Жульетта, попросту Жюли Клаубонни; затем Фараон, Потифар, Самсон и Навуходоносор или Неб — и все Клаубонни.

Неб был почти одних лет со мною и долгое время — моим товарищем в играх. Даже тогда, когда его стали заставлять серьезно работать, я все-таки брал его с собой на рыбную ловлю, на охоту, на прогулки в лодке по реке Гудзону.

Неб был большой охотник до бродячей жизни. Они вместе с Рупертом то и дело сманивали меня бросить книги, побегать с ними, поискать орехов, которые, по мнению Неба, стоили больше, чем все книги, взятые вместе.

Под руководством Неба я прекрасно изучил ботанику. Я забыл сказать, что со смертью матери в нашем хозяйстве произошла полная перемена. Мы с сестрой были слишком молоды и неопытны, а потому мистер Гардинг решился расстаться со своим пасторским домиком и поселиться у нас, в Клаубонни, вместе с детьми.

Мы с Грацией были в восторге. Каждый из нас имел свою комнату: мы весело расставались по вечерам, зная, что на следующий день будем опять все вместе.

Об учении не было речи целых два месяца; мы бегали по полям, рвали фрукты, орехи, смотрели на жатву; все время находились в движении, что, конечно, отозвалось очень благоприятно на нашем здоровьи.

Руперт походил на свою мать: он обладал красотой и грацией. В манере держать себя в нем не было никакой натянутости; речь его лилась свободно, увлекая слушателей. Что касается меня, хотя я и не был красив, но за то силен, энергичен, деятелен; в этом отношении я имел перевес не только над моим юным другом, но и над всеми моими товарищами. Но кто был очарователен — это Грация: глаза — темно-синие, щеки, покрытые нежным румянцем, и при всем этом — чарующая улыбка. Жаль только, что она была хрупким созданием.

Люси была прекрасно сложена. Ее красота ничем не выделялась, но в выражении ее лица была неизъяснимая прелесть. Ее волосы, черные, как смоль, синие глаза и густой румянец делали ее миловидной. Особенно хороши были ее зубы; смеясь, она так мило показывала их. В веселые минуты от всего ее существа веяло счастьем.

Глава 2

Перестань удерживать меня, мой дорогой Протеус; молодые люди, которые вечно сидят дома, имеют ограниченный ум. — Лучше иди со мной любоваться чудесами вселенной.

Шекспир

Мистер Гардинг серьезно принялся за мое учение. Сначала он засадил меня за элементарные науки, которые под его руководством я изучил основательно. В короткое время я уже знал наизусть всю грамматику и безошибочно решал всевозможные арифметические задачи; мы уже начали проходить геометрию, тригонометрию и даже стихосложение.

Но в мои соображения отнюдь не входило сделаться ученым. Решение мое было принято. Только одно беспокоило меня: не высказывала ли мать определенного желания относительно моей карьеры.

По этому поводу я поговорил с Рупертом. Его ответ несколько удивил меня.

— Какое теперь дело твоим родителям — будешь ли ты адвокатом, доктором, или купцом, или же фермером, подобно твоему отцу?

— Мой отец был моряком! — воскликнул я.

— Да, вот прекрасная профессия. Я отдал бы все на свете, чтобы сделаться моряком.

— Ты, Руперт?! Но ведь твой отец хочет, чтобы ты был пастором.

— Хорош я буду на пасторской кафедре! Нет, нет, Мильс. Ты знаешь, мой прадед был морским капитаном, а из своего сына он сделал священника. Обернем же теперь медаль на обратную сторону: пусть сын священника сделается в свою очередь капитаном. Я люблю море; оно манит меня к себе. Ты же сам себе хозяин, — продолжал он, — и в праве располагать собой, как тебе угодно. Кто тебе мешает испробовать жизнь на море? Если она не понравится, ты всегда успеешь возвратиться на родину и здесь преспокойно косить сено и откармливать свиней.

— Однако, так же, как и ты, без разрешения твоего отца я ничего не могу предпринять.

Руперт рассмеялся и стал убеждать меня, что раз я твердо решил не ехать в Иэль и не быть адвокатом, то я могу уехать тайком; таким поступком я снял бы с его отца всякую ответственность. И нечего было терять времени, ибо самое лучшее — поступить на морскую службу от шестнадцати до двадцати лет.

Признаюсь, что эти ловкие доводы Руперта вскружили мне голову. Вскоре мне представился случай позондировать почву. Я спросил у мистера Гардинга, упоминалось ли в завещании отца о том, что я должен ехать в Иэль и готовиться к адвокатуре. Ничего подобного не было сказано. Мать же говорила неоднократно, что ей желательно было бы, чтобы я сделался адвокатом, но что выбор деятельности она все-таки вполне предоставляет мне.

Я вздохнул с облегчением и объявил мистеру Гардингу, что я решил быть моряком. Это сообщение смутило его. Наше объяснение кончилось тем, что он мне сказал, что с моей стороны непростительно глупо бросать науку ради фантазии — объездить свет в качестве простого матроса.

Обо всем этом я рассказал Руперту.

После долгих рассуждений он предложил бежать совсем в Нью-Йорк и поступить юнгами на какое-нибудь судно, отправляющееся в Индию.

Целый месяц мы с Рупертом обсуждали наш проект до мельчайших подробностей. Чего мы с ним только не придумывали! Наконец, я решил посвятить в тайну наших юных товарок, взяв с них предварительно обет молчания. Мой друг был против этого; но я слишком любил Грацию и ценил мнение Люси, а потому настоял на своем.

Сорок лет прошло со времени этого торжественного совещания, но мое воображение рисует мне его так живо, как будто бы все произошло только вчера.

Мы вчетвером сидели на скамейке, под тенью дуба. Перед нами открывался живописный вид на Гудзон. Стояла знойная тишина. Вдали белели паруса. Грация начала восторгаться.

Я воспользовался благоприятной минутой и заговорил.

— Я очень рад, что ты так любуешься кораблями; значит тебе доставит удовольствие мое решение сделаться моряком.

Водворилось молчание, длившееся две минуты. Я устремил мои глаза вдаль, как бы рассматривая лодки. Грация смотрела на меня в упор, я чувствовал на себе ее взгляд, и мне делалось неловко. Тогда я обернулся и встретился взорами с Люси; она пристально глядела на меня и, казалось, не верила своим ушам.

— Моряком, Мильс? — медленно проговорила сестра. — А я думала, что уже вопрос решен, что ты должен изучать право.

— Какой вздор! Я столько же думаю о праве, как о судьбах Англии; я хочу видеть свет, и вот Руперт…

— Как, Руперт? — спросила Грация, вся изменившись в лице. — Но ведь он должен быть помощником отца, впоследствии же его преемником.

Руперт посвистывал с равнодушным видом, хотя на самом деле серьезный и взволнованный тон Грации произвел на нас свое действие.

— Ну, господа, — сказал я, вооружившись мужеством, — нам больше нечего скрываться от вас; но то, что вы узнаете, должно быть тайною для всех.

— Кроме одного мистера Гардинга. Он должен знать о твоем решении: не забывай, что он заменяет тебе отца в настоящее время.

— Но согласись с тем, что Руперту он родной отец.

— Опять Руперт! Что у него может быть общего с твоей затеей?

— Я до тех пор ничего не скажу вам, пока вы обе не дадите нам слово молчать…

— Я обещаю молчать, — произнесла Грация таким торжественным тоном, что я невольно вздрогнул.

— И я тоже, Мильс, — добавила Люси так тихо, что я еле расслышал ее слова.

— Ну, вот это прекрасно. Я вижу, что вы благоразумные девицы, и даже можете помочь нам. Руперт и я, мы оба, решили быть моряками.

Они разом вскрикнули; затем наступило молчание.

— А что касается права, к черту эту науку! — сказал я. — Разве был кто-нибудь из Веллингфордов законоведом?

— Но зато были Гардинги — пасторы! — произнесла Грация, стараясь улыбнуться.

— И моряки тоже! — воскликнул Руперт. — Мой прадед был морским офицером.

— Положим, всякая честная профессия достойна уважения, я это знаю, Мильс, — сказала сестра, — но вопрос в том, объявили ли вы мистеру Гардингу о вашем намерении?

— Собственно говоря, положительного мы ему ничего не говорили; да нам и не для чего спрашивать его согласия; мы уезжаем на будущей неделе, не сказав ему ни слова.

— Но ведь это жестоко, Мильс! — проговорила Грация. Люси закрыла лицо передником.

— Напротив, если мистер Гардинг будет заранее знать обо всем, то каждый в праве будет сказать, что он мог удержать нас; если же все совершится без его ведома, то он не ответствен за наши поступки. Итак, мы отправляемся на той неделе, как только будут готовы наши матросские костюмы. Мы поедем в лодке с парусами; возьмем с собой Неба, чтобы он потом мог привезти лодку обратно. Теперь, раз вам все известно, нам нечего оставлять письмо мистеру Гардингу; вы обо всем расскажете ему дня через три после нашего отъезда. Наше отсутствие продолжится не более года, по прошествии которого мы возвратимся домой, и как нам будет весело встретиться после разлуки! Мы с Рупертом будем тогда уже взрослыми молодыми людьми, а теперь вы считаете нас мальчишками.

Мои слова несколько утешили наших товарок. Когда же Руперт, все время упорно молчавший, пустил в ход свое красноречие, то они и совсем успокоились…

Через два дня разговор возобновился. Наши сестры употребили все старания, чтобы склонить нас посоветоваться с Гардингом. Но видя, что все их увещания были напрасны, они принялись деятельно снаряжать нас в путь. Сшили нам полотняные мешки для хранения платья, приготовили нам по праздничному и по будничному костюму. К концу недели все было уложено.

Небу было дано распоряжение приготовить лодку к отплытию к следующему вторнику. Нам необходимо было выехать вечером, чтобы не наткнуться на кого-либо.

Да, этот вторник был невеселым днем для всех нас, исключая мистера Гардинга, который, ничего не подозревая, оставался совершенно спокоен.

Руперт ходил опустя голову, точно его пришибли, а наши дорогие девочки еле сдерживались, чтобы не разрыдаться.

В девять часов, по обыкновению, вся семья собралась вместе. Затем мы все отправились спать, кроме мистера Гардинга; он остался работать до двенадцати часов ночи, вследствие чего нам надо было принять все меры предосторожности.

В одиннадцать часов мы уже скрылись из дома, поцеловавшись наскоро с сестрами, как будто расставались с ними только на ночь.

Мы боялись, что они на прощанье устроят нам сцену; но мы ошиблись: обе прекрасно владели собою до последней минуты.

В каких-нибудь полчаса мы прошли почти две мили и были уже на месте. Я только было обратился к Небу, как заметил в нескольких шагах от себя две женские фигуры. Это были Грация и Люси, обе в слезах: они пришли сюда проводить нас.

Меня сильно встревожило, что они так далеко от дома в такое позднее время. Я непременно хотел проводить их, прежде чем сесть в лодку; но они воспротивились; все мои мольбы были напрасны; пришлось покориться.

Не знаю, как это произошло, но в эти последние минуты свидания мы разделились попарно, и каждый из нас очутился подле сестры своего друга…

О чем говорили Грация и Руперт — мне неизвестно. Между Люси и мною все было честно и открыто; она настояла, чтобы я взял от нее шесть золотых монет, все ее состояние, доставшееся ей от матери. Она знала, что у меня было с собой всего пять долларов, а у Руперта — совсем ничего. Отказать ей не было возможности…

— Я буду спокойнее, — сказала она, улыбаясь сквозь слезы, — если эти деньги будут у вас. К тому же вы богаты и можете впоследствии возвратить мне их; тогда как Руперту пришлось бы их подарить.

Я согласился, будучи заранее уверен, что возвращу ей мой долг с избытком. Затем обнял ее и крепко расцеловал.

Это было в первый раз за все время нашего знакомства.

— Пишите нам, Мильс, пишите, Руперт! — говорили они рыдая, когда мы стали отчаливать.

Несмотря на темноту ночи, мы еще долго различали их фигуры, пока не сделали крутого поворота и громадная скала не скрыла от нас дорогих существ.

Итак, мы расстались с Клаубонни, волнуемые самыми разнообразными чувствами.

Глава 3

Есть в городе один молодой человек; какое горе было бы для наших дочерей, если бы он уехал! Он так прекрасен со своими красивыми вьющимися волосами.

Бёрнс

Мы очень удачно выбрали время для отплытия. Начинался отлив, и наша лодка без всякого труда вышла из бухты. Неб греб изо всех сил, я не отставал от него, тем более, что находился в возбужденном состоянии, боясь погони.

Через каких-нибудь двадцать минут «Грация и Люси» уже вступала в русло Гудзона.

Неб вскрикнул от радости в тот момент, когда мы почувствовали ветер. В несколько минут кливер^[176] и большой парус были водворены на место, руль был наставлен, шкот^[177] ослаблен, и мы быстро понеслись, делая по пяти миль в час.

По мере того как мы удалялись от дома, меня все больше охватывало волнение.

Спокойствие Руперта меня поражало: я еще не знал его таким. Казалось, он чувствовал себя совершенно счастливым.

Ни Руперту, ни мне не хотелось говорить. Он, по правде сказать, плотно поужинал, и голова его начинала тяжелеть; мне же доставляло удовольствие молчать, уходя в свои мысли. Была полночь. Я вызвался дежурить первую четверть ночи, а моим спутникам предложил лечь спать, на что они с удовольствием согласились. Руперт расположился под палубой, а Неб растянулся на открытом воздухе.

Начало свежеть; я принужден был взять рифы^[178], хотя ветер был попутный. В четыре часа я разбудил Руперта, он взялся за руль, а я лег на его место и заснул совсем спокойно, так как погода благоприятствовала нам. Неб позвал меня только в десять часов. Оказалось, что Руперт правил рулем всего один час, посадив вместо себя негра, который и продежурил от пяти до десяти часов. Неб разбудил меня главным образом для того, чтобы предложить закусить. Руперт еще спал.

Перед нами открывались новые места. День выдался прекрасный. Мы невольно предались радостному чувству; все восхищало нас. Я захватил с собою маленькую географическую карту, которой я весьма гордился, хотя на ней были некоторые неточности. Развернув ее, я принялся объяснять своим спутникам, указывая на скалистый восточный берег, что это не что иное, как целый штат Нью-Джерсей. Даже Руперт был поражен таким великим открытием. А Неб пришел в настоящий восторг. В то время путешествия еще не были так распространены, как в настоящее время; и для трех молодых американцев, из которых старшему не было еще девятнадцати лет, было очень приятно, что они могли похвастаться, что видели еще другой штат, кроме своего собственного.

Мы шли быстро, но нам предстоял еще немалый путь. К полдню подул с юга легкий ветер; мы почувствовали прилив; пришлось бросить якорь; это нам было не по вкусу: для людей, пустившихся в бегство, не особенно-то приятно быть вынужденными засесть на одном месте! Но вот начался отлив, и мы опять поплыли. Солнце уже клонилось к закату, когда мы увидели две-три колокольни, служащие для иностранцев указанием дороги к Нью-Йорку.

В городе — первой нам бросилась в глаза огромная тюрьма, которая показалась мне мрачным зданием; я не мог смотреть на нее без содрогания. Неб, с видом глубокомысленного моралиста, сказал, что ему очень не нравится это сооружение. На Руперта тюрьма не произвела никакого впечатления; он вообще не отличался особенною чувствительностью.

В то время Нью-Йорк был небольшим городом; дома в нем отличались незатейливой постройкой. Окрестности состояли большей частью из болот.

Проезжая вдоль набережных, мы увидели большой рынок, носивший название «Медведь», так как там начали торговать мясом этого животного.

Мы въехали в бассейн Альбани, находившийся в центре города; здесь мы издали узнали мачту нашей шлюпки «Веллингфорда», на что я обратил внимание Неба, так как он должен был обратно отправить лодку вместе со шлюпкой.

У меня имелся с собой адрес трактира для матросов в Уайт-Галле. Мы туда и отправились, взвалив мешки себе на плечи. Так как было уже поздно, то я заказал ужин. А Небу было приказано отправить лодку, а затем явиться к нам; мы ему строго запретили говорить о месте нашего нахождения.

На следующий день я забыл и думать о сестрах, о Клаубонни и мистере Гардинге. Нужно было действовать. Позавтракав наскоро, мы пошли отыскивать подходящее для нас судно.

Я так торопился, что мне было не до достопримечательностей города; Руперт был бы не прочь все осмотреть, но спорить со мною не стал, и мы избрали кратчайший путь к рынку Флай-Маркету, около которого стояло несколько судов.

Я пожирал глазами корабли, перед которыми мы очутились; мне в первый раз приходилось видеть судно с квадратными парусами. Еще отец научил меня названиям главных частей корабля и парусов по модели, оставшейся в Клаубонни. Теперь мне эти познания очень пригодились, хотя сначала у меня разбежались глаза среди этого лабиринта снастей и парусов.

Насилу я оторвался от дивного для меня зрелища. Наконец мы нашли то судно, которое искали. Оно называлось «Джон» и было вместимостью в четыреста тонн; планшир^[179] на нем был совсем незначительный.

Когда мы взошли на борт, все офицеры находились в сборе на палубе. Главного лейтенанта звали Мрамор — его лицо действительно было точно из мрамора с бесконечными жилками. Заметив нас, он переглянулся с капитаном, не говоря ни слова.

— Пожалуйте, господа, пожалуйте сюда, — сказал Мрамор одобряющим тоном. — Когда вы покинули вашу родину?

Этот вопрос заставил всех рассмеяться. Я чувствовал, что настал решительный момент: теперь или никогда. В то же время я был слишком правдив, чтобы выдавать себя за того, кем я не был на самом деле.

— Мы выехали вчера ночью, в надежде поступить на службу какого-нибудь из судов, отплывающих в Индию на этой неделе.

— Не на этой неделе, мой мальчик, а на будущей, — сказал Мрамор шутя, — а именно в воскресенье. Мы всегда выбираем этот день. Пословица гласит: «Хороший выбор влечет за собою удачу». Итак, когда же это мы решились расстаться с папашей и мамашей?

— У меня больше нет ни того, ни другой, — ответил я. — Моя мать умерла несколько месяцев тому назад, и отец мой, капитан Веллингфорд, тоже скончался уже давно.

Капитан «Джона», имевший на вид около пятидесяти лет и отличавшийся суровой наружностью, весь так и просиял, услышав имя моего отца.

— Как, вы сын капитана Мильса Веллингфорда, того самого, который жил при истоке реки?

— Да, капитан, его единственный сын. Нас осталось только двое: моя сестра и я. И мое пламенное желание — сделаться таким же хорошим моряком или же, по крайней мере, таким же честным человеком, каким всегда был мой отец.

Эти слова, произнесенные с уверенностью, произвели на всех прекрасное впечатление. Капитан пожал мне руку и пригласил нас с Рупертом отобедать. Оказалось, что капитан «Джона», Роббинс, совершил свое морское плавание вместе с отцом, у которого он был помощником, и глубоко его уважал. Он не стал меня много расспрашивать, находя вполне естественным, что сын капитана Веллингфорда пожелал сделаться моряком…

За обедом было решено, что мы с Рупертом примемся за исполнение обязанностей с завтрашнего же утра. Мне назначили жалованье в восемнадцать долларов в месяц, а Руперту — тринадцать. Капитан Роббинс заметил, смеясь, что сын пастора не может быть в претензии, что ему назначена меньшая плата, чем сыну известного моряка.

На самом же деле, Роббинс, будучи хорошим наблюдателем, заключил, что из Руперта не выйдет настоящего моряка. Мы возвратились в трактир, и, переночевав там, распрощались с Небом, который вместе со шлюпкою отправлялся домой и мог сообщить там, как обстоит наше дело.

Рано утром мы нагрузили маленькую тележку нашими вещами, и через полчаса были уже на борту «Джона» и водворены в одной из его боковых кают.

Руперт, покуривая, расхаживал по палубе, а я полез на мачты, рассмотрел реи^[180], потрогал клотики^[181], и только тогда слез вниз.

Капитан, офицеры и матросы посмеивались, глядя на меня. Как я был счастлив, когда вдруг раздалось приказание Мрамора:

— Слушайте, Мильс, выдерните снасти из брам-стеньги^[182] и сбросьте нам конец, чтобы мы могли заменить их новыми.

Голова моя пылала, я боялся осрамиться; однако тотчас же вскарабкался наверх и исполнил все, как следует. Тогда Мрамор начал командовать мною снизу, и вскоре новая снасть была водворена на место с блестящим успехом. Это было начало моей карьеры, которое очень льстило моему самолюбию. Настала очередь Руперта. Капитан велел ему спуститься в каюту и засадил за писанье. Почерк у него был прекрасный и скорый. В тот же вечер я узнал, что Руперт будет исполнять должность секретаря у капитана.

— Да, меня нисколько не удивит, — сказал Мрамор, — если старик оставит его в этой должности на все время плавания, так как сам он пишет такими каракулями, что не в состоянии бывает ничего разобрать; не знает, с какого конца начать читать.

Накануне нашего отплытия Руперт отпросился пойти погулять по городу; по этому случаю он принарядился.

Я тоже побежал на почту, но, не зная дороги, очутился на Бродвее^[183]. Я уже собрался вернуться, как вдруг увидел Руперта с письмом в руках. Я прямо пошел к нему.

— Из Клаубонни? — спросил я с замиранием сердца. — От Люси?

— Из Клаубонни, но от Грации, — ответил он, покраснев. — Я просил бедную девочку сообщить мне, что там без нас делается. Что же касается Люси, я даже не знаю, как она пишет, и мне до нее нет решительно никакого дела.

Я надеялся получить письмо от Люси. Узнавши адрес почтового отделения, я отправился туда. Через несколько минут я уже выходил с торжествующим видом, держа в руках ее послание. Руперт предложил мне прочесть письмо моей сестры. Вот приблизительно его содержание:

«Дорогой Руперт!

Сегодня утром в девять часов Клаубонни было в большом волнении. Когда беспокойство вашего отца достигло высших пределов, я ему сказала всю правду и передала ваши письма. Мне тяжело говорить: он заплакал. Слезы двух дур, как я и Люси, ничто — в сравнении со слезами старика! Он не стал упрекать нас и ни о чем не расспрашивал.

Ведь еще не поздно? Вы можете возвратиться. Доставьте нам всем эту радость! Но, что бы там ни было, друзья мои, я пишу вам обоим, хотя и адресовала письмо Руперту, не забывайте, что наше счастье зависит от вашего честного поведения и вашей удачи.

Преданная вам Грация Веллингфорд».

Люси писала более сдержанно, но в то же время более откровенно:

«Дорогой Мильс!

Я проплакала целый час после вашего отъезда, а теперь зла на себя, что пролила слезы из-за таких сорванцов. Грация сказала вам, как был огорчен отец. Никогда в жизни я не испытывала такого страдания.

Вы должны возвратиться. Я чувствую, что готовится что-то ужасное. Отец все молчит; значит, он что-то придумал. Мы обе думаем о вас не переставая. В случае, если вы все-таки уедете в плавание, не забывайте писать нам. Прощайте!

Люси Гардинг.

P. S. Мать Неба объявила, что если он не возвратится в субботу, то она отправится разыскивать его. Но я надеюсь, что Неб-то вернется и привезет с собою ваши письма».

Мы, прощаясь с Небом, ничего не послали с ним. Меня это очень мучило, но уже было поздно. Я отстал от Руперта, чтобы не скомпрометировать его своим простым матросским костюмом, и направился к «Джону»; при повороте с одной из улиц на набережную, я вдруг столкнулся лицом к лицу с моим опекуном. Он шел медленными шагами, понурив голову, с глазами, устремленными на корабли. Но вследствие рассеянности и благодаря моему костюму, он не узнал меня, и я благополучно добрался до своего судна.

В тот же вечер наш корабль был вполне оснащен. Воспользовавшись попутным ветром и отливом, «Джон» отплыл под кливером и стакселем^[184] и, выйдя в другой канал, бросил якорь. Теперь я находился на полмили от всякой суши и не мог дождаться, когда увижу океан.

Мрамор, окинув пытливым взором свой экипаж, сказал капитану, что он очень доволен его составом. Это меня крайне удивило, так как я находил, что мы окружены были всяким сбродом.

Вскоре половина служащих отправилась спать. Нам с Рупертом дали прекрасный гамак, и мы были очень рады остаться вместе. На мою долю выпало стоять на вахте в то время, как мы были на рейде^[185] вместе со шведом, хмурым стариком. Так как мы стояли на якоре при незначительном ветре, то мой товарищ, выбрал себе дощечку, примостился на ней и захрапел, предупредив меня, чтобы я его разбудил в случае чего-либо. Я же стал расхаживать по палубе с такой важностью, как будто на моих плечах лежала охрана отечества.

На следующий день, в воскресенье, около десяти часов мы все принимали участие в поднятии якоря. Затем паруса надулись, и мы двинулись в путь. Сердце мое забилось от восторга при мысли, что я еду в Кантон, который называли тогда Индией. Вдруг Руперт окликнул меня, указывая на какого-то человека, видневшегося из лодки, как раз против нашего корабля. Я вгляделся в него и ахнул: это был мистер Гардинг, который в эту минуту узнал нас. Но «Джон» стал быстро прибавлять ходу; через несколько секунд мы потеряли мистера Гардинга из виду.

Глава 4

Есть течение в человеческих делах, которое надо уметь найти. Когда его встречают и умеют ему следовать, оно прямо приводит к счастью. Иначе весь жизненный путь протекает среди невзгод.

Шекспир.

Четыре часа спустя после того момента, как я видел мистера Гардинга в последний раз, наше судно было уже в открытом море и летело на всех парусах под северо-западным ветром. Понемногу земля совершенно исчезла из виду. Мои взоры долгое время были устремлены на вершины Навезинка, но и они стали принимать туманное очертание и тоже скрылись из глаз. Только теперь я понял, что такое океан. Но матросу некогда предаваться своим чувствам. Надо было расставлять якоря по местам, отвязывать и скручивать канаты. Затем до самого вечера мы занялись распределением вахт. Я был назначен к Мрамору четвертым. Руперт же зачислен в четвертую вахту последним.

— Это потому, Мильс, — сказал мне Мрамор, — что мы друг к другу подходим. А вашему другу придется больше расходовать чернил, чем дегтя.

На борту все было приведено в порядок. Мы уже находились в двухстах милях от берега. Вдруг из трюма раздался громовой голос повара.

— Кричат два негра! — закричал Мрамор, разобрав в чем дело. — Посмотрите, Мильс, что там такое.

Я только что собрался исполнить приказание, как появился Катон, повар, таща за собою негра. Каково было мое изумление, когда я в этом последнем узнал своего Неба.

Неб успел незаметно проскользнуть на борт еще до поднятия якоря и спрятаться среди бочонков; не накрой его Катон, он просидел бы так очень долго. Когда он очутился на палубе, он первым долгом огляделся по сторонам, и, удостоверившись, что земли не видно, стал кривляться от радости. Мрамор нашел это дерзостью и сильно ударил его кулаком, но Неб остался нечувствителен.

— А, так ты негр? — вскричал лейтенант, пнув его ногой. — Так на ж тебе.

От этого толчка у бедного Неба посыпались искры из глаз. Упав на колени, он начал молить о прощении, объясняя, что Мрамор ошибается, думая, что он убежал от своего господина.

Я вмешался в дело и объяснил Мрамору, кто такой Неб. Когда капитану стала известна история Неба, и он сообразил, что такой сильный и здоровый негр может ему быть полезен, ничего не стоя, он нашел ему подходящее дело — работу у снастей и вахту на правом берегу борта. Я был очень рад такому распоряжению.

Неб рассказал мне, что он свез лодку, куда было приказано, видел, как ее прицепили к «Веллингфорду», затем скрылся, и благодаря двум долларам, которые были ему даны на прощанье, он поместился в трактире, а когда наш корабль был готов к отплытию, он незаметно пробрался на него и запрятался среди бочонков.

Вскоре все примирились с появлением Неба в нашей компании; он даже сделался общим любимцем всего экипажа, благодаря своей ловкости, живости и привычке работать.

Я совсем освоился со своим положением. Мы не дошли до острова святой Елены, как я получил разрешение управлять рулем; и с этих пор я уже исполнял все обязанности матроса за малыми исключениями.

Обыкновенно путешествие из Америки в Китай проходит благополучно. Из всего нашего экипажа эконом и повар были единственные, которым пришлось огибать мыс Доброй Надежды^[186] во второй раз. Однако, когда мы пришли в Кантон, ни на кого из нас не произвели особенного впечатления бритые головы и странная одежда туземцев. Я все ждал необыкновенных чудес, но должен сознаться, что это путешествие было одним из самых монотонных, исключая последней его части.

Мы простояли в реке четыре месяца; сделали большой запас чая, шелков и прочих товаров.

Мрамор, при всей своей неприветливости, был очень добр со мною и не переставал просвещать меня; да и всем офицерам доставляло удовольствие посодействовать тому, чтобы из сына капитана Веллингфорда вышел дельный моряк.

Мы отправились в дальнейшее плавание весною 1798 года. Пройдя Китайское море, мы шли под всеми парусами по Индийскому океану; в это время произошло первое происшествие, которое заслуживает некоторого внимания.

Мы вышли на рассвете из пролива Зондских островов^[187] при густом тумане. К вечеру, когда день прояснился, мы заметили два судна, направляющиеся к Суматре.

Судя по их внешнему виду, это были пироги. Но так как они шли от нас на очень далеком расстоянии, к тому же надвигались ночные сумерки, мы не обратили на них особенного внимания.

Мрамору приходилась вторая ночная вахта, а следовательно и я был на палубе от двенадцати до четырех утра. Целый час моросил дождь. Так как ночь ожидалась спокойная, все стоящие на вахте легли спать. Только я бодрствовал, сам не знаю отчего. Вспомнилось мне Клаубонни, Грация и Люси… последнюю я не забывал ни на минуту. Мрамор храпел изо всех сил, поместившись на курятнике. Вдруг мне послышался легкий шум весла, затем показался небольшой парус и я ясно различил, что это были пироги.

Я тотчас же закричал:

— Лодка совсем близко от борта!

Мрамор вскочил в одну секунду. Как опытный моряк, он сразу сообразил, в чем дело.

— Все сюда! — скомандовал он рулевому. — Все — наверх. Капитан Роббинс, господин Кайт, идите скорее, эти проклятые пироги сейчас столкнутся с нами.

Все были уже на ногах. Мрамор уверял, что должны быть две лодки, что это те самые негодяи, которых мы вчера видели.

Немедленно был отдан приказ направить все шкоты, и мы стали поворачивать, благодаря чему удалились от берега и вздохнули спокойно.

В это время капитан с несколькими старыми моряками стали раскреплять четыре пушки правого борта.

В проливе Банка мы их зарядили картечью и направили в сторону неприятеля; оставалось только выстрелить, что мы и сделали. Последовало торжественное молчание. Пироги продолжали наступать. Тогда капитан направил на них свою подзорную трубу и сказал Кайту вполголоса, что пироги полны народу. Тотчас же был отдан приказ приготовить все пушки без исключения и вынуть из сундуков ружья и пистолеты.

Все эти приготовления не предвещали ничего доброго; я уже начал думать, что будет отчаянный бой и нам всем перережут горло.

Я ждал, что вот-вот начнется пальба; но мы держались наготове, не стреляя.

Кант взял четыре ружья и столько же пик и роздал их. С обеих сторон царило мертвое молчание. Пироги находились от нас довольно далеко, и видно было, что они старались повернуть бушприт к попутному ветру, чтобы не идти рядом с нами.

Капитан решил поворотить на другой галс; «Джон» перевернулся вокруг себя, подобно волчку.

Пироги, видя, что нельзя терять времени, пустились догонять нас. Но капитан тоже не дремал: живо распустили все паруса, и мы двинулись вперед.

Вдруг со стороны пирог раздался страшный крик, и затем над нашими ушами засвистели пули. К счастью, они пролетели над нами, никого не ранив.

Мы в долгу не остались и выстрелили из четырех пушек. Весь заряд попал во вторую пирогу. Послышались отчаянные крики. Первая пирога стала быстро наступать на нас. Пираты кинули на борт абордажный крюк, но, к счастью, он зацепился только за выбленки^[188]. Неб с быстротою молнии бросился к ним и перерезал выбленки ножом. В эту минуту пираты, бросив свои паруса и весла, полезли на борт нашего судна. Толчок был так силен, что человек двадцать из них попадали в воду. «Джон», распустив свои паруса, стал подвигаться.

— По местам, к повороту! — раздалась команда.

На прощанье мы пустили в до гонку пиратам весь остаток заряда. Обе пироги соединились и затем быстро поплыли к островам. Мы сделали вид, что преследуем их; на самом же деле были очень рады, что отделались от них. Не думайте, чтобы мы после этого приключения спешили на покой. Только один Неб тотчас же залег спать.

Капитан поздравил нас всех со счастливым окончанием дела, пошел осматривать судно, не потерпело ли оно аварии; пришлось кое-что исправить.

Нечего и говорить о том, что все мы, конечно, воображали, что совершили великий подвиг.

На следующий день погода благоприятствовала нам; мы уже дошли до пятьдесят второго градуса восточной долготы. Погода переменилась; подул юго-западный ветер. Мы направились к Мадагаскару. Целую неделю мы держались этого направления, пока не увидели землю; это были высокие горы, которые, казалось, находились далеко от берега. Всю ночь мы следовали к северо-западу. Я был на утренней вахте и встретил на палубе Мрамора, который вступил со мною в разговор. Иногда он забывал разницу нашего положения на море и говорил со мной как с равным; но, спохватившись, резко прерывал свою фразу и тотчас давал мне приказание тоном начальника:

— Не правда ли, какая спокойная ночь, господин Мильс, — начал он, — и какое прекрасное течение на западе; Роббинс пришел бы от него в восторг, я же — враг течений.

— Да, кажется, капитан расходится с вами во мнении по этому поводу.

— А мне думается, что он и сам-то, наверное, не знает, каково его мнение. Если он увидит течение, он непременно будет следовать за ним на край света, будучи уверен, что оно приведет его к желанной цели. Что же касается меня, то главным руководителем мне служит мой нос.

— Как, ваш нос, господин Мрамор?

— Да, именно мой нос, мистер Мильс. Разве вы не обратили внимания, на какомрасстоянии я разнюхал землю, когда мы проезжали мимо островов?

— Да, действительно, у Молуккских островов вы первый почувствовали приятный запах.

— Это что такое? — вдруг закричал Мрамор, вздрогнув всем телом.

— Как будто это вода, ударяющаяся о скалы.

— По местам, к повороту! — скомандовал он изо всех сил. — Бегите вниз, позовите капитана, Мильс! Держи круче, все на ноги!

Последовало общее замешательство. Капитан, помощник лейтенанта и большая часть экипажа была уже на палубе.

Капитан приказал переменить галс, и когда судно медленно повернуло, он спросил у Мрамора, что это все значило? Мрамор на этот раз, оставив свой нос в покое, предложил капитану и нам всем прислушаться.

Если мы не ошибались, мы попали в самую середину бурунов.

— Мы можем повернуть обратно, господин Мрамор? — спросил с беспокойством капитан.

— Да, командир, если только нет проклятого течения; теперь такая темнота, что ничего не видно.

— Бросьте якорь и следите! — скомандовал капитан.

Кайт объявил, что глубина была в шесть саженей. Мы принялись за развертывание каната; через несколько минут мы стали на якоре. Мрамор успокоился; только слышалась его воркотня:

— Чортов мыс, проклятое течение!

Глава 5

Они бросили нас на палубу судна и отвезли нас на несколько миль в море; там они приготовили гнилой остов лодки, без снастей, без парусов, без мачт, весь в дырах, проеденных крысами.

Шекспир

Нет ничего тягостнее выжидания. Наше судно продолжало стоять на якоре. Нам нечего было делать. Мертвая тишина царила между нами. Все наши чувства как бы превратились в один слух. Вне всякого сомнения, мы попали в такое место, где волны разбивались о скалы; со всех сторон нас окружали буруны^[189]. Хорошо еще, что ветер был слабый, и лот продолжал показывать шесть саженей глубины. Капитан, потеряв терпение, непременно хотел сесть в лодку и объехать вокруг судна; но замечание Мрамора, что при такой темноте лодка могла наскочить на подводный риф, убедило его выждать рассвета.

Показалась, наконец, заря. Мы с возрастающим ужасом стали вглядываться вокруг себя. Мы стояли рядом с землею; но это были лишь голые отвесные скалы, вышиною по нескольку сот футов. Перед нами, сзади, кругом торчали подводные камни, рифы, и шумели буруны. Остается загадкой, как мы не погибли в такую темную ночь?!

Таково было мое первое вступление на Мадагаскар.

Когда солнце засияло во всем своем блеске, и море казалось спокойным, капитан вздохнул с облегчением. Наскоро позавтракавши, капитан вскочил в лодку с четырьмя хорошими гребцами, в надежде найти выход из этого лабиринта рифов.

Мрамор позвал меня на бак^[190]. По его таинственному виду и сжатым губам видно было, что он собирался говорить со мной по секрету.

— Слушайте, Мильс, — сказал он, — положение нашего судна критическое: мы окружены лишь водою да подводными скалами. Не мешает приготовиться в ожидании худшего. Возьмите с собою Неба и «джентльмена» (это прозвище дали у нас Руперту) и вытащите из баркаса все нужные вещи; затем положите туда бочонки и ждите новых распоряжений. А главное — ни гу-гу. Если вас будут спрашивать, можете ответить, что вы исполняете приказание.

Через несколько минут все было готово. Во время наших приготовлений явился Кайт.

— Это зачем? — спросил он.

Мрамор объяснил за меня.

— Видите ли, баркас может всегда пригодиться, так как я не думаю, чтобы на маленькой лодке можно было уйти слишком далеко.

Это объяснение показалось всем таким естественным, что никому и в голову не пришло подозревать опасность; а потому никто не удивился, когда Мрамор стал давать уже громко дальнейшие распоряжения.

— Мильс, положите на борт мешок с сухарями и запас говядины!

Повару велено было приготовить несколько котлов со свининой, которой я взял еще и сырьем, так как это любимое кушанье матросов: они находят, что вкус сырой свинины напоминает орехи.

Капитан, возвратившийся через два часа, вообразил, что он сделал важное открытие.

— Вся беда, — сказал он, — произошла от водоворота, который следует за течением и оттого, что мы слишком далеко от земли.

Во всяком случае, капитан надеялся вывести судно из беды. Заметив нагруженный баркас, спущенный в воду, он прикусил губу. Свинина продолжала вариться в котлах.

Принялись поднимать якорь. Вскоре все было готово. Наступил критический момент. Как нам миновать целый ряд подводных скал, о которые с яростью разбивались волны даже в тихую погоду? При виде поверхности океана, то вздымающейся, то опускающейся, можно было подумать, что это грудь морского чудовища, тяжело дышащего во сне. Сам капитан не мог решиться тронуться с места. Меня с несколькими матросами послали в лодке к берегу, чтобы удостовериться, где именно находился водоворот. Оказалось, что он был как раз в том течении, в направлении которого стояло наше судно. Благодаря маленькой бухточке между скалами и другому обратному течению, наш корабль мог маневрировать. Это известие всех нас обрадовало. Мы двинулись, затаив дыхание. «Джон» прекрасно слушался руля; нос его благополучно миновал водоворот; но здесь мы почувствовали неимоверную силу течения, которое влекло нас прямо на рифы.

Пришлось поворачивать на другой галс^[191]. Противоположное течение оказало нам большую услугу. Капитан осторожно направил в него судно. Мы обошли первый риф, только слегка задев за него; толчок был незначительный. Капитан в восторге схватил руку Мрамора, пожимая ее изо всей силы от полноты чувств.

Вдруг наше судно со всего размаху ударилось о подводный камень. Это произошло так неожиданно, что половина экипажа свалилась навзничь; в это же время слетели три стеньги под напором ветра.

Трудно себе вообразить смятение, овладевшее нами. Судно разом остановилось; при столь сильном толчке можно было подумать, что оно сейчас распадется вдребезги.

Первый вал, встретив на пути своем такое препятствие, вырос перед нами в целую гору и обрушился на судно, обдавая нас водою с головы до ног. Корабль накренился набок и подался вперед, врезавшись еще больше в рифы.

Капитан был поражен. Отчаяние изобразилось на его лице, но только на одну секунду. Послышалась его команда. Мрамор заявил, что судно пробито. В трюме набралось воды на семь футов, и это в каких-нибудь десять минут! Но капитан не мог бросить своего «Джона» на произвол судьбы. Он велел побросать в воду весь чай, все лишние вещи. Тогда один из моряков, успевший в это время нырнуть, доложил, что наружная обшивка пробита громадным куском скалы.

Капитан созвал весь экипаж для совещания.

По закону, торговое судно лишается права пользоваться услугами своего экипажа с того момента, как оно потерпело крушение. Значит, мы теперь все были свободны, не исключая даже и Неба. На военном судне — дело другое. Там республика продолжает выдавать плату, и моряк обязан окончить срок своей службы.

Капитан сказал, что в четырехстах милях от нас находится остров Бурбон; он надеялся найти там небольшое судно, на котором мы могли бы возвратиться к месту крушения, чтобы спасти часть груза, паруса и якоря.

Пристать к Мадагаскару было невозможно: туземцы его слыли в то время за дикарей.

Надо было снаряжаться в путь. Наши заблаговременные приготовления пришлись как нельзя более кстати.

Капитан принял управление баркасом, а Мрамор, Руперт, Неб, повар и я были посланы в лодку с приказанием держаться поближе к баркасу.

Был полдень, когда мы покинули наш корабль. Благодаря попутному ветру мы плыли довольно быстро.

Мы находились среди безбрежного океана, так сказать, в простой ореховой скорлупе.

Надо отдать справедливость Мрамору: он вел себя, как настоящий философ; для него путешествие в четыреста миль в простой лодочке казалось самой обыкновенной вещью. Каждый из нас ненадолго заснул.

К утру подул холодный ветер; море начало слегка волноваться. Мы решили поднять парус, чтобы не отставать от баркаса. Ежеминутно приходилось освобождать лодку от наполнявшей ее воды.

К ночи ветер усилился.

Мы убрали парус и взялись за весла, всячески стараясь противостоять волнам, которые могли затопить нас.

Мы и не заметили, что постепенно удалялись от баркаса, и к утру при восходе солнца мы убедились, что наших спутников и след простыл. День прошел благополучно; по расчетам, мы проехали более половины всего пути. На следующий день подул попутный ветер, продолжавшийся тридцать часов; за это время мы сделали более полутораста миль.

У всех глаза были устремлены на восток; каждому хотелось первому увидеть землю. Вдруг мне показалась вдали черная точка. Мрамор согласился следовать по направлению ее в течение часа.

— Но только одного часа, слышите, — сказал он, посмотрев на часы, — это, чтобы вы замолчали и не кружили бы мне голову понапрасну.

Мы принялись грести изо всех сил. Каждая минута была дорога для меня. Наконец, Мрамор велел приостановиться: час прошел.

Мое сердце сильно билось, когда я влезал на скамейку; моя черная точка была все там же.

— Земля! Земля! — закричал я.

Тогда сам Мрамор вскочил на скамейку и на этот раз сдался.

Без сомнения, перед нами был остров Бурбон. Мы с новой энергией приналегли на весла. К десяти часам нам оставалась всего миля до берега; но мы не могли выбрать места, к которому можно было бы пристать.

Как назло, поднялся сильный ветер; и только к утру мы нашли удобную бухточку.

Никогда в жизни я не испытывал такой радости, как в эту минуту, когда после всех треволнений ступил, наконец, на твердую землю.

На острове мы пробыли неделю, в надежде дождаться баркаса с нашими товарищами. Но они не появлялись.

Тогда мы направились к Иль-де-Франсу. В то время там еще не было американского консула; и Мрамор, не имея кредита, не мог достать судна, чтобы возвратиться к «Джону», потерпевшему крушение. У нас тоже ни у кого не было денег. Одно из судов, отправлявшееся в Филадельфию, согласилось принять нас к себе на борт.

Так как нам нечем было заплатить за проезд, Мрамор взялся исполнять обязанности офицера, а мы должны были работать на баке. Этот корабль назывался «Тигрис» и считался одним из лучших американских судов. Капитан его слыл за человека дельного и знающего. Он был небольшого роста, лет тридцати, не более, звали его Диггс. Он сказал нам, что, хотя его экипаж и в полном составе, он берет нас только потому, что мы его соотечественники. На самом же деле ему нужны были многие люди; он взял к себе сверх комплекта пять человек из Калькутты для борьбы с пиратами, которые начинали тогда грабить американские суда.

Все это меня мало интересовало, Я думал об одном — возвратиться во-свояси, и совсем не беспокоился о новых опасностях, предстоящих нам.

Мы двинулись в путь.

Прошли приблизительно сто миль. Мы с Рупертом стояли на вахте. Я уже собирался идти на покой, как вдруг увидел в океане белый парус; приглядевшись, я распознал, что это был баркас «Джона». Меня это так поразило, что, ухватившись за фардун, я в один миг очутился на палубе и начал неистово махать. Мрамор, командовавший в это время вахтой, несколько раз дернул меня, чтобы заставить сказать, в чем дело.

Когда я, наконец, сказал ему, что это были наши, он немедленно доложил о том капитану. Диггс был человек добрый; он отнесся с большим участием к нашей истории. Из баркаса нас тоже увидели, и через каких-нибудь два часа он совсем приблизился к нам.

Вид баркаса произвел на нас всех удручающее впечатление. На дне его лежал почти мертвый негр. Капитан Роббинс и Кайт, эти два колосса, походили теперь на призраки; глаза их, казалось, выступали из орбит; когда мы заговорили с ними, они не в состоянии были вымолвить ни слова: более семидесяти часов у них во рту не было ни капли воды, а что может быть мучительнее неутоленной жажды?

Во время урагана они вынуждены были для облегчения баркаса вылить почти всю воду из бочонков.

Капитан Роббинс, думая, что он находился около острова Бурбона, надеялся сделать там новый запас воды. Но они напрасно проблуждали десять дней и вконец выбились из сил.

Когда я помогал Роббинсу взобраться на борт, в его глазах промелькнуло сознание. Почувствовав себя в безопасности, он пошел, шатаясь, тяжело опершись на мою руку. Он направился к резервуару с пресной водой и молча указал мне на стоявший тут же стакан. Я дал ему напиться; тогда он сделал еще несколько шагов.

Капитан Диггс счел нужным дать подобающие предписания относительно больных; им дозволялось пить воду в маленьком количестве и не иначе глотать, как подержав ее сначала во рту, что значительно облегчило их страдания; затем, когда был готов завтрак, им дали немного кофе и по морскому сухарю, смоченному вином. Благодаря этим предосторожностям все были спасены. Роббинс и Кайт настолько оправились к концу недели, что могли приступить к исполнению служебных обязанностей. Хотя с них ничего не спрашивалось, они всячески старались быть полезными своими услугами.

Глава 6

Как пенящиеся волны мешают и затрудняют плавание!

«Макбет»

Бедный капитан Роббинс! Окрепнув от физических страданий, он стал испытывать нравственные: мысль о покинутом судне на давала ему покоя. Мрамор говорил мне, что Роббинс пробовал уговорить капитана Диггса отправиться на место крушения; но капитан и слышать об этом не хотел. «Джон» остался брошенным на произвол судьбы.

«Тигрис» было прекрасное судно; хотя оно незначительно превышало «Джона» своею величиною, но зато имело двенадцать новых пушек. Экипаж его состоял из пятидесяти человек. Диггс, будучи воинственным и опытным в борьбе с пиратами, заставлял нас для практики ежедневно упражняться в стрельбе. К тому же он получил сведения о враждебных отношениях между Францией и Соединенными Штатами, и когда мы прибыли на остров святой Елены, его судно было вполне готово для военных действий.

На острове капитан сделал запас съестных припасов, но новостей никаких не узнал.

Жители острова святой Елены были невежественны. Все, что они знали — это названия судов, побывавших в Индии, да цены на мясо и овощи.

Отчалив от острова святой Елены, мы ехали долгое время совершенно спокойно. Проходя мимо французского острова Гваделупы, капитан Диггс приблизился к нему более, чем это было необходимо.

Заметив бриг подозрительного вида, капитан направил на него подзорную трубу и объявил, что это французский капер, даже, может быть, крейсер.

По-видимому, бриг старался догнать нас. После долгих совещаний решено было убавить ходу и выжидать неприятеля.

— Эти негодяи идут иногда прямо на абордаж, не дав нам даже времени сообразить, в чем дело. Но меня-то они не застигнут врасплох. Мильс, пойдите-ка к повару и скажите ему, чтобы он наполнил водою все котлы и скорее кипятил бы ее, а ко мне пошлите Мрамора.

Вслед за тем я увидел, что Неб вытаскивает из шлюпки пожарную трубу и ставит около кухни. Мрамор приказал матросам наполнить трубу водою. Неб хлопотал изо всех сил.

— Ну-ка, черномазый, — сказал Диггс, — прицелься-ка вот сюда, в самую середину; пойдемте, господа, к трубе, пусть нам Неб покажет свою ловкость.

Капитан пришел в восторг: Неб попал фонтаном воды прямо в намеченную точку. Ему велено было не отходить от трубы ни на шаг. Вскоре последовал сигнал — опустить койки вниз.

Так как мы убавили ходу, то бриг пока удерживался от стрельбы. Казалось, он платил нам вежливостью.

— На места! — раздалась команда.

Я встал на грот-марсель, а Руперт на фок-марсель^[192]. Мы должны были делать вид, будто работаем над починкой судна. Затем капитан роздал нам ружья.

Как только все было готово, велено было молчать.

Уже совсем маленькое расстояние отделяло нас от брига. На нем было десять пушек меньшего калибра, чем наши.

Но следующее обстоятельство показалось мне подозрительным: люди, наполнявшие бак, старались скрыть свое присутствие за абордажными сетками. К счастью, у меня в кармане была газета и карандаш. Я умудрился наскоро написать несколько слов: «Бриг полон вооруженных людей, спрятанных за абордажною сетью». Обернув этим клочком бумаги медную монету, я пустил ее на бак. Услышав шум, капитан посмотрел наверх. Я молча указал ему пальцем на бумажку и был награжден одобрительным жестом с его стороны. Прочитав мое послание, капитан велел Небу и повару наполнить трубу горячею водою. С брига нас окликнули в рупор:

— Какое это судно?

— «Тигрис», возвращающееся в Филадельфию из Калькутты. А ваш бриг?

— «Безумие», французский капер

— Откуда вы?

— Из Калькутты. А вы?

— Из Гваделупы. Куда вы идете?

— В Филадельфию. Смотрите, не подъезжайте к нам так близко: с вами может приключиться несчастье.

— Что вы сказали? Несчастье? Мы что-то плохо слышим, а потому подъедем поближе.

— Говорят вам, отваливайте.

— Отваливайте! Это еще что значит? Ну, ребята, начинайте!

Эти слова были произнесены по-французски.

— Неб, за дело, — скомандовал капитан, — спрысни-ка их хорошенько, мой мальчик. В ту же минуту пожарная труба была приведена в действие.

Французы бросились на свой бушприт^[193], и тут весь заряд кипятка ошпарил большую часть из них с головы до ног. Некоторые бросились в воду, предпочитая холодную ванну горячему душу.

С «Тигриса» раздавались громкие раскаты смеха, и наше судно, взявшись за руль, легко, как волчок, повернулось на месте.

Мы напрасно ожидали пальбы со стороны брига: французы удержались от нее, зная, что мы вооружены лучше их. Они поворотили на другой галс, так что оба судна оказались кормой к корме.

Капитан Диггс приказал приготовить пушки, предполагая, что наши друзья с брига начнут изъявлять нам свое неудовольствие. Действительно, едва мы были на расстоянии трех кабельтов^[194] друг от друга, как раздался выстрел. Пушечное ядро ударилось обо что-то твердое. Я испугался за Руперта, который стоял там.

— Ого! Фок-марс, — закричал капитан. — Во что оно ударилось?

— Аварии нет, капитан, — ответил Руперт уверенным тоном.

— За вами теперь черед, капитан Роббинс, пусть они это попомнят

Мы разом выпалили из двух пушек. С нашего бота послышались радостные восклицания — мачта французов была сбита.

Таким образом, битва окончилась. Главным же ее героем был Неб. Его лицо так и сияло от радости, рот раскрылся до ушей от удовольствия, несмотря на то, что он более всех рисковал своею жизнью.

Недалеко от мыса Виргинии, когда мы направлялись к земле, мы заметили корабль, идущий на нас. Лейтенант капитана Диггса сказал ему, что это, должно быть, судно из Филадельфии, торгующее с Индией, что его имя «Ганг»; капитан же сомневался, говоря, что если это действительно «Ганг», то он изменился до неузнаваемости. Приблизившись к нам, незнакомец выстрелил из пушки и поднял американский флаг. По всем признакам это было американское военное судно.

— Не правда ли, это «Тигрис»? — спросили оттуда в рупор.

— Да. А ваше судно?

— «Ганг», корабль Соединенных Штатов, капитан Даль с мыса Делавара. Приветствую вас, капитан Диггс! Ваши услуги могут нам быть полезны.

Диггс засвистел в ответ. Теперь все стало ясно. Это действительно был «Ганг», первое военное судно, посланное от правительства. Французские капера вынудили нашу республику держать наготове несколько вооруженных судов, в роде «Ганга».

Капитан Диггс отправился на «Ганг» в шлюпке; а я управлял ею, что мне дало возможность хорошо рассмотреть судно и его экипаж. Даль, плотно сложенный, в своем морском мундире имел вид настоящего моряка. Он дружески потряс руку нашего командира и от души хохотал, узнав историю абордажа и кипятка.

Доброе, открытое и в то же время самоуверенное лицо капитана так понравилось мне, что я еле удержался, чтобы не попроситься к нему на службу.

После того, как Диггс выпил со своим старым знакомым стакан-два вина, мы возвратились на борт «Тигриса».

Оба судна отправились в путь: «Ганг» поплыл на северо-восток, к Делавару, а мы в тот же вечер были около мыса Мея на расстоянии пяти миль. Ночью с мыса подъехал лоцман в лодке. Капитану Роббинсу хотелось во что бы то ни стало высадиться на берег. Для него было важно известить о крушении его судна. Решили, что мы с Рупертом будем ему сопутствовать, не взирая на позднее время. Мы собрались в одну минуту, увозя с собой лишь по паре белья, да необходимые документы.

Не успели мы отчалить, как подул такой сильный юго-западный ветер, что лоцман предложил нам вернуться. Но это легко было сказать: «Тигрис» делал шесть-семь узлов; как же добраться до него, не имея возможности дать сигнала? Мы все работали, не покладая рук, но маяк был от нас еще на целую милю. Руперт в изнеможении свалился на скамейку. Роббинс занял его место, а Руперт сел к рулю.

Мы находились в положении человека, который, цепляясь руками и ногами, чтобы добраться до вершины отвесной скалы, чувствует, что в последний момент его окончательно покинут силы.

Позади нас простирался рассвирепевший Атлантический океан, и ни единого клочка земли между нами и обоими материками. Ничего съестного мы с собой не взяли, в надежде закусить на берегу; воды было всего один маленький бочонок. Матросы, бывшие с нами в лодке, не теряли надежды добраться до земли. К полуночи, после трех часов нечеловеческих усилий, я так ослабел, что весло выпало из моих рук. Капитан тоже изнемогал от усталости. Только матросы старались поддержать равновесие лодки, но и им силы начали изменять.

Оставался единственный путь спасения. Наше судно могло поворотить через фордевинд^[195]; в таком случае у нас являлась возможность встретить его у бухты. Мы напрягли последние усилия. Каждую минуту мне казалось, что я вижу «Тигрис», но тотчас же его образ терялся в пространстве. К счастью, ветер дул по направлению бухты. Вдруг Руперт вскрикнул, — он увидел «Тигрис».

В самом деле, это был он, обращенный носом к северу-востоку. Видно было, как он боролся с разыгравшейся стихией. Но он шел перед нами с большою скоростью. Мы с яростью взялись вновь за весла. Капитан Роббинс принялся кричать в рупор. Но что значит человеческий голос в ужасном концерте свистящего ветра и рева бушующих волн! Отчаяние овладело нами при мысли, что нас так и не услышат с судна! Мы все разом начали кричать. Какая-то неестественная сила еще поддерживала нас. Но тут на нас набежала волна, залив нас водою. Мы уже более не сомневались в неминуемой гибели, но все же стали опрастывать лодку от воды. Вдруг нам всем послышался крик, точно из трубы: «Лодка!» и вслед за тем со стороны маяка показалась шкуна, направлявшаяся к нам на помощь. Мы не успели опомниться, как она своим водорезом ударилась в нашу лодку, которая сразу пошла на дно.

В такие минуты некогда рассуждать — надо действовать. Падая в воду, я уцепился рукой за какой-то предмет, и в тот же момент один из людей экипажа удержал меня за волосы. Оказалось, что я ухватился за ногу нашего бедного матроса. Освободившись от тяжести, он же и помог спасти меня. Когда мы были на борту и стали считать друг друга, мы все были налицо, исключая капитана Роббинса. Шкуна повернула на другой галс и прошла еще раз по тому месту, где затонула лодка. Но нашего старого командира не было.

Глава 7

О, не забывай того часа, когда мы, переходя леса и долины, возвращались с нашим вождем в жилище его предков. Ни малейший ветерок не колыхал листвы в горных лесах; луна сияла на утесах бледнили лучами, и природа тихо и молчаливо отдыхала вокруг дома, который возвышался перед нами.

Миссис Гименс.

Судно, на котором мы очутились, называлось «Марта Валлис»; оно отправлялось в Бостон из Джемс-Ривера. Нам был оказан самый радушный прием. Капитан обещал нам отправить нас в Нью-Йорк с первым каботажным^[196] судном.

Но прошло более недели, прежде чем он мог сдержать свое слово. Наконец в проливе Вайнъярд мы встретили судно, на котором нас приняли так же хорошо, как и на «Марте Валлис». Здесь мы отдохнули и поели в свое удовольствие трески, мяса, свинины и хлеба с патокой. Узнали последние новости о войне против Франции и о событиях в Соединенных Штатах.

Через четыре дня мы уже подъезжали к Нью-Йорку. У нас с Рупертом не было с собой положительно ничего, кроме платья, в которое мы были одеты.

Но я не тужил об этом. Дома меня ожидала полная чаша. Да и Руперту нечего было беспокоиться, пока его отец и я оставались в живых. Я не расставался с золотыми монетами, данными мне на прощанье Люси. Узнав, где пребывают владельцы «Джона», я отправился туда. Я начал рассказывать историю своего путешествия, но оказалось, что Кайт уже предупредил меня.

Спустя три дня после урагана, «Тигрис», благодаря попутному ветру, благополучно прибыл в самую Филадельфию, откуда большая часть экипажа «Джона» отправилась в Нью-Йорк. Так как наша лодка не возвращалась, то нас считали погибшими.

Хотя газеты и не были еще так распространены, как в настоящее время, все же у меня защемило сердце при мысли, что это печальное известие дойдет до Клаубонни ранее нашего появления там.

Владельцы «Джона» засыпали меня вопросами, каким образом наше судно погибло. Казалось, мои ответы вполне удовлетворили их. Тогда, вынув монеты, я попросил взять их в залог, а мне вместо них выдать маленькую сумму. Но мой залог отвергли; меня снабдили чеком в сто долларов, сказав, что я могу возвратить их, когда мне заблагорассудится.

Итак, мы с Рупертом могли приобрести все необходимое.

Мы отправились в бассейн Альбани в надежде застать там «Веллингфорд»; но нам сообщили, что он только что отплыл, взяв с собою на борт негра с вещами его молодого хозяина; несчастный ездил в Кантон с молодым Веллингфордом, а теперь возвращался один на родину с печальным известием о гибели мистера Мильса.

Нельзя было терять времени: надо было во что бы то ни стало опередить «Веллингфорд» на пакетботе.

Мое волнение было так велико, что я не мог решиться сойти с палубы до тех пор, пока не был брошен якорь, вследствие прилива. С наступлением ночи Руперт преспокойно улегся спать. Я последовал его примеру. На другой день около полудня я увидел «Веллингфорд», входящий в бухточку; но тут деревья скрыли его от наших глаз.

Едва мы очутились на берегу, как бросились бежать со всех ног; даже Руперт не переводил дыхания.

Никогда еще Клаубонни не казалось для меня настолько привлекательным, как в эту минуту. Дом, утопающий в густой зелени аллеи, виноградники, прекрасные зеленые пастбища, бархатистая травка, слегка колеблющаяся под дуновением южного ветра, стада, расположенные группами под тенью деревьев — все это навевало на душу приятное спокойствие и довольство. И ради чего я расстался со всей этой прелестью? Для борьбы с пиратами, для крушения у берегов Мадагаскара!.. Я рисковал своею жизнью в маленькой лодочке среди бушующих волн и непроглядной тьмы!

Мы уже были недалеко от леса, как увидели, что наши сестры вошли туда, направляясь к нашей любимой беседке. В тот же момент показался Неб, шедший по другой дороге. Бедняга подвигался черепашьими шагами — ему нечего было торопиться с грустными вестями; мы, думая опередить негра, избрали кратчайший путь, но, застрявши в кустарниках, опоздали. Неб уже стоял перед своими госпожами бледный, как мертвец, не будучи в состоянии произнести ни слова, несмотря на то, что Люси трясла его изо всех сил, чтобы добиться от него объяснений. Вдруг он повалился на землю и начал рыдать.

— В чем дело? — вскричала Люси. — Стыдно тебе, что ты убежал, или же с братьями приключилось несчастье?

— Это из-за меня, дорогая моя! — сказал я из-за кустов. — Но, вот, мы оба здесь, здравы и невредимы!

Обе вскрикнули от радостной неожиданности, и в одно мгновение мы очутились в объятиях — я у Люси, а Руперт — у Грации. Как это произошло, трудно объяснить, потом каждый из нас поцеловал свою сестру. Они плакали от радости, что это первая минута счастья после целого года нравственных страданий.

Неб же не двигался с места, устремив на нас удивленный взор: он не верил своим глазам, сомневаясь, мы ли это. Удостоверившись в действительности, он опять повалился на землю, начал кататься во все стороны и мычать от радости. Затем, как стрела, пустился к дому, крича изо всей силы:

— Мистер Мильс возвратился! Мистер Мильс возвратился! Понемногу мы пришли в себя. Пошли бесконечные вопросы и ответы. Никто еще не знал о нашей мнимой гибели. Гардинг был здоров. Он сообщил Грации и Люси имя нашего судна, но умолчал о том, что видел нас перед отплытием.

Грация торжественно потребовала подробного рассказа о наших приключениях. Руперт, как старший из нас, начал ораторствовать, пустив в ход все свое красноречие. Особенно он распространялся насчет ядра, просвистевшего над его головой, чем произвел сильное впечатление на Грацию. Люси же, зная страсть своего брата все преувеличивать, чтобы выставить себя героем, осталась равнодушною к его рассказам, даже прервала его:

— Ну, довольно об ядре; будем говорить о другом.

Скажу правду, я в Руперте сильно разочаровался. Во время путешествия он выказал весь свой эгоизм, незаметно сваливая на бедного Неба всю тяжелую работу, которую должен был нести сам. В душе он не чувствовал в себе призвания быть моряком, хотя язык его говорил совсем другое. Да и вообще он так изолгался, что верить ему стало невозможно.

Если я его еще любил, то по привычке, а, может быть, потому, что он был сын моего опекуна и брат Люси.

В своем рассказе о наших приключениях он сильно исказил все факты, подтасовав их с таким уменьем, что я даже не сумел уличить его.

Наговорившись вдоволь, мы стали вглядываться друг в друга: год разлуки должен был изменить нас. Руперт остался таким же, как был, только несколько возмужал. Он отпустил маленькие усики, которые очень шли к нему. Что касается меня, то я прибавился в длину и ширину. Грация сказала, что я потерял всю свою миловидность, а Люси, краснея, уверяла, что я стал походить на огромного медведя. Но я не обижался.

Люси заметила мне вполголоса:

— Вот что значит уехать, Мильс; сидели бы дома, так никто бы и не заметил происшедшей в вас перемены, а теперь вас называют медведем.

Я быстро вглянул на нее; она вся вспыхнула, тихо прибавив:

— Но ведь я шучу.

В Люси не было той идеальной красоты, которая восхищает поэтов; это была просто очаровательная женщина во всех отношениях. Честная, открытая душа ее не знала уклонений; взгляды ее были положительные, и в привязанностях своих она отличалась постоянством. Даже Грация подпадала под ее влияние.

Счастливые часов не наблюдают! Мы и не заметили, что проболтали целый час. Люси напомнила Руперту, что он еще не поздоровался с отцом.

Гардинг нисколько не удивился нашему приезду, так как по его расчету мы именно теперь и должны были вернуться. Об упреках не было и речи.

Когда мы все успокоились и подкрепились едой, Гардинг обратился ко мне, чтобы я ему рассказал обо всем случившемся.

Мистер Гардинг не скрывал своей радости по поводу того, что мы опять с ним; мимоходом он спросил нас, не надоела ли нам жизнь на море. Я ответил откровенно, что, напротив, не только не надоела, но что я мечтаю поступить на судно, имеющее каперское свидетельство Соединенных Штатов, и побывать в Европе. Руперт же поразил меня своим ответом. Он сказал, что ошибся, избрав себе неверную дорогу, и что теперь он готов сделаться юристом.

По-видимому, мистер Гардинг был удовлетворен ответом сына, но распространяться по этому поводу не стал, предоставив нам наслаждаться возвращением в Клаубонни. И мы прекрасно провели вечер. Руперт, изображая нашу жизнь на корабле в комическом виде, смешил всех до слез; это уж было по его части.

Сам Гардинг развеселился, когда Неб после ужина стал описывать китайские костюмы, косы и башмаки.

Навряд ли с самого основания Клаубонни в нем так веселились, как в этот памятный вечер.

На следующий день мой опекун дал мне отчет за истекший год. Дела мои были в блестящем положении. Я тотчас же про себя подумал, что по достижении совершеннолетия у меня будет на что приобрести себе судно, которым я буду командовать.

Настали радостные дни в Клаубонни. Мистер Гардинг предложил нам совершить далекую экскурсию; но никто на нее не согласился — нам было слишком хорошо у себя дома.

Руперт под руководством отца читал девушкам книги, а я большую часть времени упражнялся в спорте.

Я сделал две-три крейсировки по реке на «Грации и Люси»; наконец, мне в голову пришла мысль — свезти всю компанию на «Веллингфорде» в Нью-Йорк. До сих пор, кроме шкун да шлюпок, они ничего не видели, а с той поры, как я стал моряком, им непременно хотелось посмотреть на трехмачтовое судно с полною оснасткою.

Мистер Гардинг думал, что я шучу; но Грация сгорала от нетерпения побывать в большом городе; Люси же принимала сосредоточенный вид каждый раз, как я заговаривал о поездке, предполагая, что она обойдется дорого ее отцу. Но все устроилось как нельзя лучше. Несмотря на свою щепетильность, мистер Гардинг согласился, что за проезд нечего платить, раз «Веллингфорд» всех с нашей фермы всегда возил даром. Потом в Нью-Йорке жила его кузина, миссис Брадфорт, зажиточная вдова, у которой он всегда останавливался, когда ему приходилось бывать в городе.

У нее был большой и поместительный дом на Валль-стрите, и она не раз звала к себе погостить Грацию и Люси.

— Вот как мы сделаем, — сказала Гардинг. — Я остановлюсь вместе с девочками у кузины, а молодые люди устроятся в гостинице. Сегодня же вечером я напишу ей, чтобы не застигнуть ее врасплох.

Миссис Брадфорт ответила немедля. На другой же день после получения письма весь дом, не исключая и Неба, двинулся в путь на «Веллингфорде». Какая разница между этим путешествием и предыдущим! Наши девицы всем восхищались; восторгам их не было конца.

Мы благополучно прибыли в Нью-Йорк, где я показал моим спутницам тюрьму, Бэр-Маркет (рынок Медведя) и колокольни святого Павла и Троицы. Валль-стрит, на котором жила миссис Брадфорт, в 1799 году был совсем не такой, как в настоящее время. На том месте, где потом воздвиглось столько дворцов богачей, тогда стояли скромные провинциальные домики.

Миссис Брадфорт встретила нас с распростертыми объятиями. Для нас с Рупертом у нее также была приготовлена комната; не было никакой возможности не воспользоваться ее гостеприимством. В какой-нибудь час она нас всех разместила, мы почувствовали себя как дома.

Я не буду распространяться о том, как мы все были счастливы. Мы отправились осматривать достопримечательности. Меня теперь разбирает смех, когда вспомнишь, в чем они тогда состояли. Был там музей, от обладания которого отказался бы любой нынешний город; цирк, управляемый каким-то Риккетсом; театр Джон-стрита — очень скромное здание; и лев — настоящий живой лев, посаженный в клетку за городом, чтобы его рычание не смущало народ. Когда мы осмотрели все эти чудеса, Гардинг разрешил нам пойти в театр вместе с миссис Брадфорт. Это нам всем доставило большое удовольствие. Хотя мы с Рупертом побывали даже в Китае, но на спектакле нам еще не приходилось присутствовать ни разу в жизни.

Глава 8

Ты всегда все то же, вечное море. 3емля имеет свои различные формы долин и холмов, деревьев и цветов, полей, которые согревают жгучие лучи солнца, которые сковывает ледяное дыхание зимы, которые осень покрывает золотым руном, ты же, ясно ли твое чело или отягчено бурей, неизменно выбрасываешь свою рдеющую пену на берега.

Лент

Несколько дней спустя после нашего приезда в Нью-Йорк, я имел серьезный разговор с опекуном относительно моих новых планов.

Испробовав жизнь на море, я в душе считал себя уже опытным моряком и решил продолжать начатое дело. Я объявил мистеру Гардингу, что не возвращусь в Клаубонни, но воспользуюсь пребыванием в Нью-Йорке, чтобы подыскать себе подходящее судно.

В этом я мог вполне положиться на Неба, а потому и приказал ему походить по набережным и присмотреться к приставшим судам; из него выработался уже очень порядочный матрос, и морская профессия была ему по душе.

Однажды, когда я сам разгуливал по набережной, я услышал позади себя громкий голос:

«Ей-богу, капитан Вилльямс, чего вам раздумывать; возьмите его третьим офицером; лучшего вам не найти во всей Америке». У меня было точно предчувствие, что речь шла обо мне, хотя я не сразу узнал голос. Повернувшись, я увидел Мрамора с человеком средних лет; они оба смотрели на меня сквозь абордажные сети торгового судна. Я раскланялся с Мрамором, который дал мне знак подняться на борт, и представил меня капитану по всем правилам приличия.

Судно это называлось «Кризис». Оно было невелико, но прекрасно устроено, имело четыреста тонн водоизмещения и десять новых пушек.

Будучи уже нагружено, оно было готово к отплытию; но задержка состояла в том, что не могли найти третьего лейтенанта. Офицеры встречались редко: все молодые люди поступали в военный флот. Вот Мрамор и отрекомендовал меня. Я не надеялся на такое быстрое повышение хотя сознавал, что эта должность мне по силам.

Капитан Вилльямс проэкзаменовал меня в течение пятнадцати-двадцати минут, поговорил наедине с Мрамором и затем, не колеблясь, предложил мне занять это место. Нам предстояло совершить кругосветное плавание; уже одна эта мысль восхищала меня. В Англии наше судно должно было выгрузить муку и нагрузиться сандалом; затем направиться к западным берегам Америки, а потом в Кантон; здесь — променять товары на чай и другие товары и возвратиться в Соединенные Штаты.

Жалованье мне назначили тридцать долларов в месяц.

Подумав несколько минут, я решился принять предлагаемое мне место, тем более, что согласились взять Неба в качестве простого матроса. Я отправился к нотариусу подписать условие. На этот раз все совершалось по правилам. Самого мистера Гардинга вызвали для дачи согласия. Он был в очень хорошем расположении духа, так как он, в свою очередь, только что заключил условие, в силу которого один из его друзей-адвокатов обязывался руководить обучением Руперта.

Миссис Брадфорт предложила полный пансион своему молодому родственнику; отцу оставалось только одевать его и снабжать карманными деньгами.

Но, зная характер Руперта, я сомневался, чтобы он довольствовался несколькими долларами, которые мистер Гардинг мог ежемесячно уделять ему. Я в деньгах не нуждался, а потому устроил Руперту кредит в двадцать долларов ежемесячно.

Я делал это от всего сердца, но все же меня удивило, что Руперт без всякого стеснения согласился принимать от меня этот маленький подарок.

В три дня «Кризис» совсем приготовился к отплытию. Капитан Вилльямс рассчитывал отправиться в четверг, но что-то задержало его. У меня оказался лишний свободный день, и я отправился погулять.

Руперт, Грация, Люси и я задумали сделать маленькую экскурсию в окрестности Нью-Йорка. Нам с Люси было очень тяжело расставаться надолго. Мое путешествие могло продолжиться три года; я уже тогда буду совершеннолетним, а Люси — совсем взрослой девушкой, девятнадцати лет. Сколько перемен произойдет за это время!

— Руперт будет адвокатом, когда я возвращусь, — сказал я.

— Да, — отвечала Люси, — и знаете, Мильс, я теперь начинаю жалеть, что Руперт больше не будет с вами. Вы так давно знаете и любите друг друга! И потом вы вместе подвергались ужасным испытаниям!

— Ничего, я спокоен: Неб остается со мной, а Руперту приятнее будет на суше. Его призвание — адвокатура.

— Но вы будете иногда думать о нас, Мильс? — проговорила Люси с глазами, полными слез.

— О, еще бы! Смею надеяться, что и вы не забудете меня? Да, кстати, я еще не возвратил вам своего долга. Вот вам обратно ваши золотые монеты; посмотрите: это те самые, которые вы мне дали на прощанье; я скорее согласился бы лишиться своего пальца, чем израсходовать хотя одну из них.

— А я думала, что они пригодятся вам. Но вы отняли у меня эту иллюзию.

— Разве вам неприятно знать, что у меня не было крайности прибегнуть к ним? Зато тепперь, когда я уезжаю с разрешения мистера Гардинга и ни в чем нуждаться не буду, я возвращаю вам ваше золото с процентами.

— Нет, нет, Мильс, я ведь не Руперт…

С этими словами я хотел вложить ей в руку маленькую вещицу, но Люси так стиснула свои пальцы, что я не мог ничего поделать.

— Нет, нет, Мильс, я ведь не Руперт. Можете сделать иное употребление из ваших денег.

— Как денег! Но ведь это маленький медальон на память о вашей дружбе.

Пальчики Люси раскрылись так же свободно, как у ребенка, и я беспрепятственно вложил в ее руку мой подарок, который ее очень обрадовал.

Я не буду распространяться о нашем прощании. Руперт проводил меня до судна. Выходя из дому, я обернулся, окно раскрылось; из него выглянула головка Люси.

— Пишите нам, Мильс, пишите почаще, — были ее последние слова.

Мы тронулись с восходом солнца при попутном ветре и благоприятном течении.

«Кризис» было судно очень легкое на ходу, легче даже «Тигриса». Здесь я мог пользоваться полным комфортом; нам подавались скатерти, тарелки, кувшины и прочее; одним словом, на «Кризисе» имелись во удобства жизни, какие только можно себе представить на борту торгового судна.

С нами вместе вышло около дюжины разных судов; между ними — два военных корабля от республики, перед нами — несколько торговых судов, которые, казалось, намеревались соперничать с нами в скорости хода. Мы все прошли мель, на расстоянии одного кабельтова друг от друга; но скоро мы обогнали их на целую милю, что нас всех привело в настоящий восторг. Мрамор стал доказывать, что наше судно превосходит их не в одной скорости, но также и в других отношениях. Что ж, не мешает быть о себе хорошего мнения, а тем более о корабле, к которому принадлежишь!

Я должен сказать правду, что в первые минуты я не совсем хорошо чувствовал себя в своей новой должности, будучи еще очень молод, чтобы командовать людьми, годящимися мне в отцы и опытными в морском искусстве. Но достаточно было нескольких дней, чтобы я приобрелуверенность в себе и заставлял исполнять свои приказания так же спешно, как это сделал бы главный лейтенант. Приблизительно недели через две, когда я находился на вахте, наше судно было застигнуто сильным ветром. Капитан Вилльямс остался очень доволен моими распоряжениями, и, главное, тем хладнокровием, которое не покидало меня. Впоследствии я узнал, что во все время ветра он стоял у люка, запретив другим лейтенантам показываться. Я был предоставлен самому себе и прекрасно со всем справился. Раньше капитан Вилльямс имел обыкновение заходить на палубу во время моей вахты, чтобы посмотреть на небо и проверить все ли в порядке. Но теперь он прекратил эти визиты, доверяя мне, как самому Мрамору. Похвалы капитана, а еще более доверие его ко мне доставили мне большое удовольствие.

Наш переезд затянулся. Наконец, подул попутный ветер, и мы пошли, как следует.

На другой день, когда я был на утренней вахте, на самом рассвете показался парус. Это было судно несколько больше нашего и со скорым ходом. Когда взошло солнце, капитан и главный лейтенант взошли на палубу. Сначала они оба думали, что это английское судно, возвращающееся из Западной Индии. Но, присмотревшись внимательно, Мрамор стал уверять, что судно — французское. Капитан Вилльямс решил идти прямо на него, чтобы рассмотреть его вблизи. На нем было двенадцать пушек. Этого было достаточно, чтобы мы держались настороже. Как только мы приблизились к нему, капитан объявил, что, вне всякого сомнения, это французское судно, имеющее так же, как и мы, каперские свидетельства. Не успел он произнести последних слов, как неприятель стал готовиться к битве.

Мы подняли свой флаг с раннего утра. Французы же сохраняли свое инкогнито до тех пор, пока все легкие паруса не были улажены. Тогда с их стороны послышался выстрел из пушки, и взвилось на воздух трехцветное знамя.

Наш капитан сразу почувствовал, что ему придется иметь дело с опытным и неустрашимым противником. Но отступать уже было поздно, и мы также начали готовиться к бою. Мрамор чувствовал себя, как рыба в воде. С каким хладнокровием и поспешностью он командовал! В десять минут все было готово.

Действительно, трудно встретить два торговых судна, обнаруживавших в своих приготовлениях столько искусства и знания дела, как это было у «Кризиса» и «Дамы Нанта», так назывался наш неприятель. В тот момент, как мы выстроились в ряд с «Лэди» (прозвище, данное французскому судну нашими матросами), оба судна сделали одновременные залпы.

Меня поставили на бак с приказанием следить за снастями и стрелять из ружья лишь в критические минуты.

Началось с того, что упали два блока от шкотов^[197] и кливера. Пока мы перестреливались с «Дамой Нанта» в течение двух часов, у меня дела было по горло, я даже не мог оглядеться вокруг себя, чтобы сообразить, кто одерживает победу. Многие из нашего экипажа были убиты и ранены, снасти сильно повреждены.

Очевидно, французы были вдвое многочисленнее нас. Вдруг над моей головой раздался страшный треск, и, подняв глаза, я с ужасом увидел, что повалилась главная фок-стеньга с реями и парусами. Тотчас же капитан приказал всему экипажу оставить пушки и приступить к исправлению аварии. В тот же момент и неприятель прекратил стрельбу. С обеих сторон сообразили, что безумие для торговых судов продолжать борьбу, вместо того, чтобы позаботиться о необходимом — о починке повреждения.

Рулевые действовали с большой осторожностью. «Кризис» поворотил к северу, а «Дама Нанта» удалилась от нас на целую милю. За работой мы и не заметили, как наступила ночь. В этом сражении из нашего экипажа два человека было убито на месте, а семеро — ранены; из них двое умерло, а остальные выздоровели, за исключением одного лейтенанта, который не мог поправиться во всю жизнь, так как человек, исполняющий на нашем корабле обязанности хирурга, не сумел извлечь пули из его раны. В ту эпоху хорошие врачи были редки и практиковали лишь на суше.

Глава 9

Если мы не знаем, как защитить наши Опери от нападения собаки, позволим ей войти в комнату; и не будем больше считать себя нацией храброй и просвещенной.

«Генрих V»

Однажды я был разбужен сильным толчком. Мрамор, стоящий на вахте, потребовал меня к себе.

— Вставайте скорее, Веллингфорд, вы мне нужны на палубе.

В одну минуту я очутился в присутствии главного лейтенанта, протирая себе глаза, как будто бы они от этого могли лучше открыться. Стоял туман.

— Посмотрите-ка, Мильс, по направлению этой точки. Ведь это наш друг, француз, всего в полмиле от нас.

— Почему вы так думаете? — в изумлении спросил я.

— Потому что я его сейчас видел своими собственными глазами. Этот туман рассеивается, и мне достаточно было одного момента, чтобы узнать врага.

— Что же вы теперь думаете делать, Мрамор? Мы уже теперь убедились, что француз не из трусливых; в ясную погоду мы не могли одолеть его, а теперь туман.

— Положитесь на старого командира; он не может забыть недавних повреждений своего судна, а потому я полагаю, что, для очистки совести, он настоит на вторичном сражении. Да, Мильс, на борту этого судна будет чем поживиться тому, кто завладеет им.

Затем он приказал мне спуститься вниз и тихонько позвать всех наверх.

Мрамор предложил выстрелить в французское судно и, воспользовавшись туманом, взять его на абордаж. Если мы незаметно приблизимся к нему и застигнем его врасплох, наш успех несомненен.

— Во всяком случае, не мешает приготовиться. Мрамор, — сказал капитан, — тогда будет видно, что делать.

Не успел он произнести этих слов, как у нас закипела работа. В каких-нибудь десять минут все пушки были выставлены в батарею и заряжены картечью. Мы в лихорадочном нетерпении ждали первого сигнала. Нам казалось, что перед нами множество кораблей, но все они один за другим исчезали из глаз, заволакиваемые густым туманом. Было строго запрещено разговаривать; но тот, кто увидит неприятеля, должен немедленно пойти на корму и донести о том. Более двенадцати человек совершили эту прогулку, но напрасно: они все ошибались. Между тем, мы продолжали наступать медленным ходом. Прошло двадцать минут томительного ожидания, — судно не показывалось. Мрамор не терял хладнокровия и уверенности в себе, но капитан и его помощник посмеивались; а матросы покачивали головами, пожевывая табак. Наконец, думая, что Мрамор ошибся, решили бросить преследование и плыть в прежнем направлении. Капитан уже собирался дать приказ убрать пушку, как вдруг я заметил судно, не более как в трехстах шагах от нас. Я молча вытянул руку по направлению кормы, и мои глаза тотчас же встретились со взглядом капитана; в один миг он уже очутился на баке.

Теперь легко было разглядеть неприятельское судно: сквозь туман оно казалось каким-то видением; оно двигалось медленно вперед и раскачивалось из стороны в сторону. Сомнений больше не оставалось — мы решили действовать. Стаксели поставили по ветру. Тем временем второй лейтенант, знающий французский язык, стал на бак, чтобы быть наготове и отвечать, когда с нами заговорят в рупор.

Французы заметили нас в первый раз лишь тогда, когда мы были от них всего в ста шагах. Нас увидел, кажется, вахтенный офицер. Вместо того, чтобы тотчас же созвать всех наверх, он взялся сначала за рупор. Мистер Форбанк, наш лейтенант, говорил неясно, глотая половину слов.

Однако он совсем понятно выговорил: «Случай Бордо». Этого было достаточно, чтобы ошеломить француза на несколько секунд. Мы, не теряя времени, подвигались с такой быстротой, что не дали неприятелю времени на размышление. Однако голос офицера услышали внизу; французы поспешно и в беспорядке поднялись наверх, рассеявшись по корме и носу. Мы выстрелили из пяти пушек разом. Минуту спустя раздался треск судов, которые столкнулись.

Мрамор закричал: «Вперед, ребята!» — и вслед за тем он, Неб, я и весь экипаж влетели на французское судно, подобно урагану. Я ждал, что начнется бой не на жизнь, а на смерть; но мы нашли палубу пустой и завладели судном без всякого сопротивления со стороны французов. Капитан их был разорван надвое нашей картечью, и два офицера серьезно ранены. Вследствие этого они разом сдались нам. Из наших людей никто не получил даже царапины.

Я уже говорил, что взятое нами судно имело каперские свидетельства и направлялось из Гваделупы в Нант.

Убедившись в одержанной победе, мы отделились от «Дамы Нанта». Абордаж причинил ей мало вреда: она легко могла добраться до пристани.

После долгих совещаний решено было отправить «Даму Нанта» в Нью-Йорк под командой нашего раненого лейтенанта, который на родине мог приняться за серьезное лечение.

Наступила ночь, когда все приготовления были окончены. «Дама Нанта», повернув на другой галс, направилась к Соединенным Штатам. Наш капитан воспользовался этим случаем, чтобы послать официальный рапорт, а я написал Грации коротенькое письмо, в котором в то же время обращался ко всем нашим. Я знал, как ее обрадуют несколько строк от меня, а также мне доставляло большое удовольствие возвестить о том, что я был назначен вторым лейтенантом.

Проводы «Дамы Нанта» среди открытого моря ночью имели торжественный и в то же время грустный характер. Благополучно ли доберется это судно до места своего назначения? Все шансы были на его стороне: французские крейсеры редко попадались у берегов Америки.

За мое участие во взятии судна я получил в награду тысячу сто семьдесят три доллара.

На следующий день с западной стороны показался парус. Чтобы хорошенько рассмотреть его, мы замедлили ход. По всем признакам это было американское судно. Несмотря на то, что мы подняли свой флаг, бриг не обнаруживал ни малейшего желания вступать с нами в разговор.

Капитан Вилльямс решил отправиться за ним вдогонку, тем более, что нам не нужно было сворачивать с пути. К четырем часам пополудни мы значительно приблизились к нему и дали залп. Тогда бриг приостановился и допустил взять себя на абордаж. Это было судно, захваченное «Дамой Нанта». Мы тотчас же завладели им, так как оно было нагружено мукой и направлялось в Лондон; его поручили мне, дав в помощники молодого человека, Роджера Талькотта, и шесть человек из нашего экипажа.

Само собою разумеется, все французы, за исключением повара, перешли на «Кризис».

Неб упросил капитана отпустить его со мной, хотя Мрамору трудно было обойтись без его услуг.

Это была моя первая команда, которой я очень гордился, хотя в душе боялся сделать какую-нибудь глупость. Я должен был направляться к берегам Англии. Так как «Кризис» шел скорее «Аманды» — так назывался мой бриг, — то еще до заката солнца мы потеряли из виду наше старое судно.

Я взял на себя утреннюю вахту. Ответственность на мне лежала большая. Я находился в обширном океане, в местах, где нас ежеминутно мог настигнуть неприятель; и экипаж мой состоял из людей неопытных, совершающих путешествие в первый раз в жизни.

Что же касается Неба, то он блаженствовал. Как ни сильно свистел ветер, океан, бриг и он сам, все должно было беспрекословно подчиняться мистеру Мильсу. Талькотт, несмотря на свою молодость, был толковый малый, почему его мне и дали в помощники. Капитан Вилльямс рассчитал, что две головы всегда лучше одной. Я предложил Талькотту поместиться в моей каюте не только в виду того, чтобы иметь компанию, но и для того, чтобы его поставить с собой на равную доску в глазах экипажа.

Первую ночь нам не пришлось спать. День прошел довольно спокойно. К вечеру я взобрался наверх, чтобы посмотреть, не видно ли земли, но безуспешно. Вдруг послышался голос Неба:

— Огонь перед нами!

Было около десяти часов. Я знал, что этот огонь должен был быть с маяка мыса Лезарда; по направлению его я и стал держать путь.

На следующее утро мы уже вошли в Ла-Манш, стараясь придерживаться берегов, насколько это было возможно. Мы прошли на расстоянии целой мили от Эддистона, до такой степени я боялся французских крейсеров. Через день мы уже были у острова Уайта, но тут переменился ветер, и мы должны были пойти на булинях^[198]. До Англии оставалось недалеко.

Все время кто-нибудь из экипажа смотрел вперед, стоя на часовой мачте, из страха натолкнуться на неприятеля. Всевозможные паруса попадались нам навстречу, в особенности около Лувра. Но море стало постепенно суживаться. Я употреблял все усилия, чтобы проходить незамеченным, избегнуть абордажа. Понемногу я приобретал в себе уверенность. Мне казалось, что я командую «Амандой» не хуже самого Мрамора; и если бы пришла необходимость перевернуть на другой галс и направиться в Нью-Йорк, то и тут я бы не потерялся.

Огни, видневшиеся с берегов Англии, продолжали руководить нами. Мы приближались к Дунгенессу. Около трех часов утра Талькотт, стоявший на вахте, прибежал ко мне, весь запыхавшись, сказать, что какое-то судно, по-видимому, люгер^[199], идет прямо на нас. Я думаю, было от чего перетрусить.

Я решился лететь к земле на всех парусах, надеясь, что люгер не успеет напасть на нас. Мы живо обогнули стрелку ближайшего мыса. Люгер, бывший от нас в расстоянии одного кабельтова, на минуту скрылся из глаз. Заметив какое-то судно, стоявшее здесь на якоре, мы стали около него. Я надеялся, что люгер переменит галс, но не тут-то было: минуту спустя он уже подходил к нам, точно его тянуло магнитом.

Во все это время ничто не нарушало тишины ночи. На судне, стоявшем около нас, господствовало полное спокойствие. Мы находились между этим судном и люгером на расстоянии одного кабельтова друг от друга. Я закричал в рупор:

— Эй, корабль!

— Какой это бриг?

— Американец с французским люгером, трогайтесь-ка!

На мои слова раздалось восклицание:

— Этакий черт! — А потом: — Проклятые янки!^[200]

Наконец, все были позваны наверх.

— Это английское судно, снаряженное в Вест-Индию, господин Веллингфорд, — сказал один из наших стариков-матросов. — Только оно сейчас без конвоя.

— Что это за люгер? — спросил оттуда офицер резким тоном.

— Мне ничего не известно. Он преследует меня двадцать минут.

В это время люгер незаметно проскользнул между нами. Английское судно показалось ему более привлекательным, а потому он и пошел прямо к нему на абордаж. Выстрелов не было ни с той, ни с другой стороны. До нас доносились крики раненых, брань, проклятия, команда.

Хотя застигнутые врасплох англичане храбро защищались, но нам видно было, что они начинали проигрывать сражение. Туман, поднявшийся с берега, заслонил от нас оба судна.

«Аманда» осталась цела. Я был счастлив. Талькотт поздравил меня от всего сердца.

Все мы были убеждены, что счастливый исход дела являлся следствием нашего искусства и уменья держать себя: никто и не думал, что это была простая случайность.

Поровнявшись с Дувром, мы взяли лоцмана, который сообщил мне, что плененное судно называлось «Доротеей», что оно только что возвратилось из Вест-Индии. Оно бросило якорь около Дунгенесса, думая провести спокойную ночь в этом уединенном местечке. И люгер никогда не напал бы на «Доротею», если бы мы случайно не натолкнули его на добычу.

Но, к счастью, мне уже больше нечего было бояться люгера. В тот же день мы вошли в гавань и бросили якорь. В первый раз мне пришлось видеть целый флот на стоянке. Наша история наделала много шума на борту военных судов. К нам подъехало, по крайней мере, двадцать лодок, расспросить из первых рук, как было дело. Между прочим, мне стал задавать вопросы один пожилой господин в городском костюме; я полагаю, что это был адмирал; но все лодочники на все расспросы никому ничего не отвечали, хотя высказывали необыкновенное почтение этому господину. Он пожелал узнать от меня все подробности дела; я откровенно рассказал ему всю правду. Он слушал меня с большим вниманием. Уходя, он дружески пожал мне руку, сказав:

— Молодой человек, вы хорошо сделали, поступив так осторожно: пусть ворчат наши старые моряки; они думают о себе. Ваша прямая обязанность была — спасать свое судно; и раз вы это могли сделать, не запятнав своей чести, ваше поведение заслуживает похвалы. Но для нас срам, что эти французы нагревают себе руки на наших же глазах.

Глава 10

Как сладок и печален в одно и то же время ход человеческой жизни, когда детство и юность бок о бок начина ют спускаться в долину лет! Невинность сопровождает их некоторое время, шаг их легок, хотя в чертах уже имеется некоторая серьезность: они слишком молоды для страдания, но не для слез.

Альстон

Капитан Вилльямс поручил мне возвратить бриг его первоначальному собственнику, сохранив за собою право на вознаграждение. Это был американский купец, поселившийся в Лондоне. Он приказал своим людям принять судно и сложил с меня дальнейшую ответственность.

Через несколько дней я увидел наш «Кризис», который, подобно «Аманде», прочищал себе дорогу среди лабиринта парусов. Не успел он еще пристать, как Талькотт, Неб и я были на борту. Капитан встретил нас очень радушно. Мы все были в восторге видеть друг друга.

Я был единственный из офицеров, который успел осмотреть Лондон; это мне придавало некоторое значение в глазах экипажа.

Мрамор, который, в свою очередь, жаждал ознакомиться со столицей Англии, уговорил меня быть его проводником и показать ему все, что я видел сам. Две недели мы употребили на то, чтобы выгрузить наше судно и взять баласту. Затем нужно было пополнить наш экипаж. Конечно, мы предпочли взять американцев. Наш выбор оказался очень удачным: несколько прекрасных матросов с английского крейсера, попавших туда с американского судна, с радостью согласились поступить на «Кризис».

Я с большим удовольствием принялся показывать Мрамору достопримечательности Лондона.

Мы благополучно прошли через Флит-стрит, Темпль-бар и Странд; наконец, мы очутились в Гайд-парке, место, куда стекались представители моды и высшей аристократии. Здесь мы выбрали себе скромный уголок для наблюдений.

Этот парк представлял дивное зрелище в хорошую погоду, когда масса блестящих экипажей сновала во все стороны. Обыкновенно экипажи в английские парки не допускаются, за исключением наемных карет. Одна из таких карет и очутилась в затруднительном положении как раз в то время, когда мы проходили мимо нее. Лошади испугались тачки, стоящей на дороге, и начали пятиться. Кучер не сумел справиться с ними, и задние колеса попали в воду канала; не случись тут Мрамора и меня, карета и сидящие в ней были бы потоплены. Схватив тачку, я бросил ее под передние колеса; Мрамор же удержал заднее колесо своею железною рукою; таким образом катастрофа была предупреждена. Лакея не было. Я бросился к дверце и помог выйти пожилому господину с дамой и молодой особой. Все трое сошли благополучно, даже не замочив себе ног.

Мрамор не так-то легко отделался: бедняга стоял по плечо в воде и делал нечеловеческие усилия, чтобы поддержать равновесие экипажа, но в ту минуту, когда все вышли, он выпустил из рук колесо, тачка поддалась напору, и карета и лошади в беспорядке попадали в воду. Одну из лошадей удалось спасти, другая же потонула. Вокруг нас собралась толпа. Но участь экипажа мало беспокоила меня. Я был рад, что мы спасли его пассажиров.

Пожилой господин от всего сердца благодарил нас, прося не оставлять его, что ему еще понадобятся мои услуги, на что я охотно согласился. Пока мы направлялись к выходу из парка, я мог внимательно рассмотреть моих спутников. Все они, по-видимому, принадлежали к так называемому в Англии «среднему классу».

Господин, должно быть, был военным; барышня, одних лет со мною, казалась очень красивой… Да ведь это настоящее приключение! Я, точно герой романа, являюсь спасителем восемнадцатилетней девицы. Теперь мне остается только влюбиться в нее!

У ворот парка пожилой господин нанял карету; усадив в нее своих дам, он пригласил меня сопутствовать им. Но мы с Мрамором промокли до костей. Тогда незнакомец дал нам свой адрес в Норфольк-стрите, и мы обещали зайти к нему, что мы и сделали, предварительно пообедав и высушив свои костюмы.

— Милостивые государи, — сказал нам майор, оказав нам самый радушный прием, — ваше поведение достойно английских моряков всегда готовых оказать услугу. — Затем, вынув из портфеля несколько банковых билетов, он сказал: — Я бы с радостью предложил вам больше этого, что я, быть может, и сделаю со временем, чтобы доказать вам всю мою благодарность.

При этих словах майор протянул Мрамору два билета по десяти фунтов стерлингов.

Мрамор выслушал майора с подобающим почтением, теребя свою табакерку, которую он раскрыл в ту минуту, когда майор кончил говорить. Затем, с полнейшим равнодушием взяв щепотку табаку, Мрамор захлопнул табакерку и только тогда ответил.

— Это очень великодушно с вашей стороны, майор, — сказал он, — но спрячьте ваши деньги обратно. Затем позвольте вам доложить, во избежание недоразумений, что мы оба уроженцы Соединенных Штатов.

— Соединенных Штатов! — повторил майор, выпрямляясь во весь рост. — В таком случае, я убежден, что вы, молодой человек, не откажетесь принять от меня это доказательство моей признательности.

— Ни в каком случае, милостивый государь, — вежливо ответил я. — Мы совсем не то, что вы предполагаете. Наружность бывает обманчива. Мы оба — морские офицеры с судна, имеющего каперское свидетельство.

При этих словах майор извинился перед нами, теперь только поняв, что мы никогда не согласимся принять вознаграждение за услугу. Он пригласил нас присесть, и разговор продолжался.

— Мистер Мильс, — начал Мрамор, — обладатель имения, называемого «Клаубонни»; он мог бы жить у себя в полном довольстве. Но когда петух поет, и цыпленок тянется за ним. Его отец был моряком, так вот и сын пошел по его следам.

Это известие о моем положении нисколько не повредило мне, напротив: в обращении со мной всего семейства Мертон тотчас же произошла приятная перемена. Меня просили навещать их до моего отъезда из Англии, чем я воспользовался более двенадцати раз.

Одевшись заново с головы до ног, я неоднократно сопровождал их в театр. Эмилия впервые улыбнулась мне, увидав меня в новом костюме. Эта девушка была прелестным созданием: скромная и застенчивая с виду, она была полна жизни, судя по выражению ее больших голубых глаз; кроме того, она получила хорошее воспитание и, при моем незнании жизни, казалась мне самой образованной из всех барышень ее лет. Я считал Эмилию Мертон чудом из чудес; сидя около нее и слушая ее, я краснел за свое невежество.

Капитан Вилльямс, желая выразить мне чем-либо одобрение за мои заботы о бриге, позволил мне проводить время на суше сколько угодно. Мне могло больше не представиться возможности побывать в Лондоне и быть в такой милой компании.

Из предосторожности капитан послал одного из своих чиновников в консульство справиться, что за люди были Мертоны.

Оказалось, что они занимали прекрасное положение и пользовались всеобщим уважением. У них имелись родственники в Соединенных Штатах, так как отец Мертона женился в Бостоне.

Я же был в восторге от этого знакомства и благословлял судьбу, натолкнувшую ценя на них. Благодаря Мертонам, я узнал свет. Меня у них всегда ожидал самый радушный прием. Сам Мертон ни на минуту не забывал, что он обязан мне спасением жизни. Эмилия с удовольствием разговаривала со мною, и как я бывал счастлив, слушая ее милые мысли.

Я заметил, что она смотрела на меня, как на провинциала. Но я недаром совершил путешествие в Кантон, чтобы стесняться перед ребенком.

В общем, я думаю, что произвел прекрасное впечатление на все семейство. Быть может, тут играло «Клаубонни» немалую роль. Но во всяком случае, во все время моего последнего визита Эмилия казалась грустной, а мать ее уверяла меня, что все они искренно жалеют меня. Майор взял с меня обещание навестить их в Ямайке или Бомбее, куда он собирался с женой и дочерью через несколько месяцев в надежде упрочить там окончательно свое положение.

Глава 11

— Внимание, боцман, или мы сядем на мель, внимание, говорю тебе!

«Буря»

Неделю спустя «Кризис» вышел в открытое море, сопутствуемый благоприятным ветром.

Мы остановились у Мадейры^[201], где высадили одно английское семейство, отправлявшееся туда для поправления здоровья. Затем мы запаслись фруктами, овощами и свежим мясом.

Следующая наша остановка была в Рио; я ошибся в расчете, думая что меня здесь ждет письмо от наших.

Затем мы направили наш путь к острову Штатор, намереваясь пройти пролив Ле-Мер и обойти мыс Горн^[202].

Мы подъезжали к Фалькландским островам^[203] рано утром. Ветер дул с востока; время было туманное; при таких условиях проход через узкий пролив являлся рискованным.

Мы с Мрамором держались того мнения, что лучше всего было бы обогнуть остров с восточной стороны; но никто из нас не решился предложить свой проект: я — по молодости, а Мрамор — вследствие упрямства «старика», как он называл капитана.

— Он любит, — сказал Мрамор, — идти, очертя голову, и никогда не бывает так счастлив, как в океане, среди незнакомых островов.

К полудню ветер, перейдя к югу, подул сильнее и к полночи превратился в вихрь. Это предвещало начало бури, которую мне приходилось видеть на море в первый раз.

По обыкновению, уменьшили количество парусов.

Наше положение было не из веселых. В этих местах течение действует с такой силой, что мы стали теряться в догадках, делая всевозможные предположения, конечно, далекие от истины. Но капитан был убежден, что мы совсем близко от Огненной Земли. Мы же все потеряли надежду пройти через пролив.

Вдруг раздалась команда Мрамора:

— Руль и брасы^[204] по ветру! Кливер взять на гитовы!

В одну минуту весь экипаж был на палубе. Судно уклонилось от прежнего направления и, под попутным ветром, полетело с неимоверною быстротою, получая сильные толчки, вследствие которых дрожали болты и блоки. Однако все удалось: «Кризис» наверняка стал удаляться от Огненной Земли. Но куда он несся теперь? На этот вопрос никто не мог ответить. Я был уверен, что мы обошли Фалькландские острова, но и от них нас отделяло большое пространство.

Как только судно пошло своим обыкновенным ходом, капитан Вилльямс обратился к Мрамору за разъяснением подобной команды.

Мрамор уверял, что ему показалась земля перед самым судном, а так как время терять нельзя, то он и велел поворотить на другой глас, чтобы не наткнуться на берег!

Мне показалось странным такое объяснение. Капитан же поверил ему, или, по крайней мере, сделал вид, что верит.

Потом Мрамор сказал мне правду:

— Будет с меня Мадагаскара; с какой стати я стал бы лезть на верную гибель, поддавшись чортовым течениям, которые натолкнули бы нас на этот скалистый берег!

После заката солнца поднявшийся ветер с страшным шумом сорвал стаксель, который исчез в тумане, подобно туче, затерявшейся среди массы облаков.

Разразилась настоящая буря. На этот раз ураган так свирепствовал, что обыкновенные порывы ветра казались сравнительно с ним легким ветерком. Волны вырастали перед нами в целые горы, которые вдребезги разбивались о наше судно.

Целую ночь мы боролись с разыгравшейся стихией.

День наступил серый, мрачный; казалось, все слилось в одну массу.

Воздух был наполнен водяными парами.

Мрамор опасался, чтобы нас не отнесло обратно к скалистым берегам.

Я ничего не ответил ему; мы все, капитан и его трое офицеров, с напряженным вниманием смотрели на туман, как будто за ним скрывалось наше отечество. Вдруг, точно по волшебству, туман рассеялся, и вдали показался отлогий морской берег. Наше судно быстро подвигалось к нему. Земля виднелась параллельно тому направлению, которого мы держались, и перед нами и сзади нас.

«Что за странная иллюзия!» — подумал я про себя, вопросительно посмотрев на своих товарищей.

— Странно, — проговорил спокойно капитан Вилльямс, — ведь это земля, господа!

— Совершенно верно, — с уверенностью сказал Мрамор. — Что же вы теперь прикажете делать, командир?

— Что же можно сделать, господин Мрамор! Пространство не позволяет нам переменить направление.

Действительно, видневшаяся земля казалась низкой, мрачной, пристать было невозможно. Вся наша надежда была — найти удобное место, чтобы бросить якорь. Но что нас особенно тревожило — это сильное течение.

В таком беспокойстве мы провели всю ночь. К полудню все еще нельзя было остановиться — нас влекло вперед неестественными толчками. К счастью, погода прояснилась, и даже ветер приутих к двум часам. Мы продолжали путь, сняв почти все паруса. Но ночь представляла для нас большую опасность.

Мы предполагали, что нас занесло в один из проливов между островами Огненной Земли. До четырех часов мы проехали, по крайней мере, семнадцать островов. Наконец, один из них показался нам удобным для пристанища; этот остров имел около мили в окружности, и мы медленным ходом направились к нему; течение нам помогало. Мы забросили один якорь, держа другой наготове. Затем всему экипажу разрешили пойти поужинать, исключая офицеров. Мы с капитаном сели в лодку; надо было объехать вокруг судна, чтобы удостовериться, все ли обстоит благополучно. Глубина оказалась неудовлетворительной. Капитан приказал не доверяться ни ветру, ни течению. Распределив вахту, все отправились на покой.

Рано утром, приблизительно минут за десять до начала моей вахты, капитан позвал нас на палубу: судно тронулось, гонимое ветром. Мы тотчас же взялись за якорный канат. Несчастье произошло вследствие подводных камней: канат оказался протертым на две трети своей толщины. Как только нас опять толкнуло вперед течением, канат порвался. Якорь так и остался на месте; возвращаться за ним назад было немыслимо, Капитан благословлял судьбу, что нам удалось миновать опасность. Мы ради безопасности продолжали придерживаться юга, стараясь идти по ветру.

Ночью светила луна, и утро обещало нам ясный день. В самом деле, солнечные лучи стали понемногу пробиваться сквозь тучи; теперь мы хорошо видели землю, окружавшую нас со всех сторон. Пролив, из которого выходил «Кризис», был шириною в несколько миль и граничил с севера высокими крутыми горами, покрытыми снегом. Перед нами не видно было никаких препятствий; мы с легким сердцем продолжали путь. Вскоре капитан объявил нам, что мы входим в океан с запада залива Ле-Мера и совсем близко от мыса. Мы распустили почти все паруса, так как капитан придерживался правила «ковать железо, пока оно горячо». В течение нескольких часов мы делали до пятнадцати узлов и все вдоль берега.

Еще не успело стемнеть, как мы опять увидели перед собой землю. Мрамор предполагал, что это конец глубокой бухты, по которой мы шли. Капитан же думал, что это мыс Горн. К несчастью, день был пасмурный, неудобный для наблюдений. Попав в узкий канал, мы несколько часов держались юго-запада.

Но вдруг нас понесло к северу, по узкому рукаву канала, делающего загиб. В результате получилось то, что мы опять удалились от океана и теперь, наверное, шли не по направлению мыса Горна. Вновь стали попадаться островки со скалистыми берегами и бесконечные бухты.

Пробовали мы бросить якорь, но неудачно. Да и рискованно было жертвовать вторым канатом. В надежде найти проход с южной стороны, который вывел бы нас в открытое море, мы не хотели возвращаться назад. Наконец, после ночи, проведенной в непрестанном страхе натолкнуться на подводный камень, среди массы островков, отделяющихся друг от друга узкими каналами, мы увидели с западной стороны проход, ведущий в океан, и наше судно торжественно вступило в открытое море.

Необходимо было определить, где именно мы находились. Мрамор, выслушав все наши предположения, покачал головой и пошел сам посмотреть на карту.

— Это, господа, Тихий океан! Мы прошли через Магелланов пролив^[205], сами того не подозревая.

Глава 12

Звучите, трубы! Подымайте якорь; распускайте паруса! Нетерпеливые знамена развеваются уже над морем. Кажется, само небо послало нам этот благоприятный ветер, наш легкий челн точно почерпнул жизнь в его божественном дыхании — так быстро он бежит.

Пинкней

Как сейчас помню то приятное ощущение, которое овладело мною, когда «Кризис» вышел в открыта океан. Громадные волны ударялись о берег, освещенный заходящим солнцем. Ни одна команда не звучала еще так весело в моих ушах, как приказание капитана поднять все паруса, что было тотчас же исполнено, и мы торжественно поплыли, счастливые тем, что благополучно миновали Огненную Землю и ее бурные воды.

Я не стану входить в подробности торговых операций, производимых «Кризисом» в течение пяти месяцев после его выхода из Магелланова пролива. Ограничусь тем, что скажу, что мы останавливались в различных местах, выгружали товары и нагружались новыми.

Несколько раз таможенные крейсеры пускались за нами в погоню, но мы отделывались от них благополучно.

Отчалив от испанских территорий, мы направились к северу, в расчете произвести обмен стеклянных изделий, ножей, печей и прочей домашней утвари на меха. Мы употребили еще несколько месяцев на торговлю, всегда извлекая для себя известные выгоды.

Приблизительно на пятьдесят третьем градусе северной широты мы забросили якорь в одной из бухт материка. К нам подъехал местный лоцман, предложивший подвезти нас к такому месту, где мы могли бы найти громадное количество мехов выдры. И он не обманул нас, хотя имел самую подозрительную наружность. Первым долгом он указал нам очень удобную бухточку, достаточной глубины, где мы и остановились.

В эту эпоху мореплаватели, пристающие к северо-западному берегу, должны были всегда остерегаться нападений со стороны туземцев. А потому, невзирая на то, что место для стоянки было удобное, нам все же следовало быть готовыми к борьбе с ними. Но так как мы предполагали пробыть здесь недолго, то мы не особенно беспокоились.

Я никогда не мог запомнить имен туземцев. Конечно, и у нашего лоцмана было свое имя, но такое замысловатое, что мы дали ему свое прозвище — «Водолаза», — по той причине, что он сразу нырнул в море, как только Мрамор попробовал выстрелить на воздух, просто, чтобы разрядить оружие.

Убедившись, что мы остановились в бухте, Водолаз исчез; через час он уже подъезжал к нам в лодке, доверху нагруженной прекрасными мехами; его сопровождали три туземца. Тотчас же мы им дали прозвища, ради шутки: «Спичка», «Оловянный Горшок» и «Широкий Нос». Трудно определить, к какой расе принадлежали эти люди. Капитан сам не мог сообщить мне ничего определенного по этому поводу; все, что ему было известно относительно их, это — что они очень ценили одеяла, бусы, порох, печки и старые кольца и охотно променивали меха на эти вещи.

Водолаз и его спутники продали нам в тот же день сто тридцать шкур. Обе стороны остались довольны сделкой. Туземцы дали нам понять, что, продолжив здесь наше пребывание, мы могли рассчитывать получить еще шесть раз такое же количество шкур. Капитан был в восторге и решился пробыть в этих краях еще день-другой. Лишь только это решение объявлено было туземцам, они выразили большую радость. Оловянный Горшок и Широкий Нос отправились на берег для сообщения своим собратьям приятного известия, а Водолаз и Спичка остались с нами.

Мы с Мрамором заметили, что лодка вошла в заливчик, образуемый бухтой. Так как нечего было делать на судне, мы попросили у капитана разрешения пойти осмотреть эту местность и в то же время ознакомиться с берегом. Сойдя в лодку с четырьмя людьми, хорошо вооруженными, мы отправились. Спичка, стоявший на палубе, внимательно следил за нашими движениями, и как только мы разместились в лодке, он одним прыжком очутился около нас и уселся на корме с таким спокойствием и достоинством, как будто он был капитаном.

— Как вы думаете, Мильс, — спросил меня Мрамор, — брать нам его с собой?

— Оставьте его, прошу вас, господин Мрамор! Я уверен, что он хочет быть нам полезен, только не умеет высказать этого.

— Полезен?! Да он весь-то выеденного яйца не стоит!

Мрамору показалось очень забавным его собственное сравнение. Он повеселел и позволил туземцу остаться с нами.

Бассейн, в котором остановился «Кризис», был окружен лесом со всех сторон. Но нигде не виднелось признаков человеческого жилья. Мрамор сказал, что очень возможно, что туземцы нарочно заманили нас сюда, под предлогом торговли, чтобы напасть на нас.

— Нет, не может быть, — сказал один из офицеров, — тут даже нет ни одного вигвама. Это просто фактория^[206] и, к счастью для нас, без таможенных чиновников. Но зато здесь, наверное, промышляют контрабандисты, если назвать контрабандой похищение чужой собственности.

Мы подвигались медленно. Берега бухты, поросшие густыми кустарниками и массою деревьев, не позволяли рассмотреть землю. Мрамор предложил пристать в разных местах, чтобы лучше ознакомиться с местностью. Он сам с одним из матросов высадился на одном берегу, а я и Неб — на другом. Мы все были вооружены. Остальным приказали следить за нами в лодке.

— Оставьте там Спичку, Мильс! — крикнул мне Мрамор.

Я сделал знак туземцу не трогаться, но не успел я взобраться на берег, как он уже очутился подле меня. Неб предложил схватить его и стащить в лодку. Но я счел благоразумнее избегать всякого рода насилия.

Мы вошли в густой лес. С той стороны бухты, по которой я шел, мне не встретилось ни одного человеческого следа. Мрамор тоже ни на что не набрел. Наконец, нас позвали из лодки, которая не могла более двигаться, вследствие мелководья. Спичка опять прыгнул на свое старое место.

— Я вам говорил не брать этого орангутанга.

— Это легче сказать, чем сделать: Спичка пристал ко мне, как пиявка.

— Глупец, кажется, очень доволен своей прогулкой. У него еще ни разу не было такого радостного выражения лица.

— Я думаю, — сказал я, — что он сначала вообразил, что ему не удастся поесть. Теперь же он видит, что мы возвращаемся на судно, и очень доволен, рассчитывая, что не ляжет спать с голодным желудком.

Мрамор нашел мое предположение правильным, и разговор наш принял иной оборот.

Как только мы пристали, Неб, шедший впереди, вскрикнул. Мы схватились за оружие, но тревога была напрасна. Негр просто напал на человеческие следы: он нашел массу обгорелых деревьев. Тогда мы все принялись осматривать место. Мрамору первому посчастливилось, он натолкнулся на верхушку руля, который, по всем признакам принадлежал судну в двести пятьдесят — триста тонн. Затем мы нашли много досок и различных частей от корабля, более или менее обгорелых и ободранных от металла. Отовсюду гвозди были повытасканы. Деревянные обломки состояли из дуба, кедра и акации: это доказывало, что погибшее судно имело известную ценность.

Продолжая осматривать окрестности покинутого лагеря, мы увидели тропинку, ведущую к морю, но с противоположной стороны от того места, через которое нас провез Водолаз. С «Кризиса» невозможно было видеть этот лагерь. Мы нашли еще болты и прочее. Очевидно, катастрофа произошла именно здесь; но по нашим находкам мы еще не могли ничего уяснить себе. Наконец, я присел на камень, торчащий из-за кустов. Так как мне было неловко сидеть, я и начал устанавливать камень; он упирался обо что-то твердое; оказалось, что это была доска корабельного стола, на которой было что-то написано. В одну минуту мои спутники очутились подле меня, сгорая от нетерпения узнать, в чем дело. Грустная надпись гласила следующее:

«Американский бриг «Морской Бобр», капитан Джон Сквайр, завлеченный обманом в эту бухту 9 июня 1797 года и застигнутый туземцами утром одиннадцатого. Капитан, первый лейтенант и семь человек матросов убиты наповал. Бриг был сначала ограблен, потом приволочен сюда и сожжен дотла, дабы можно было извлечь из него железо. Шестеро из нас остались в живых, но никому не известно, какая нам предстоит участь. Пишу эти слова в надежде, что моим друзьям попадется на глаза этот камень, и они узнают, что с нами случилось».

Мы с изумлением смотрели друг на друга. Капитан и Мрамор вспомнили, что они, действительно, слышали о гибели без вести в этих краях брига «Морской Бобр».

— Завлеченные обманом! — повторил капитан. — Да, теперь я начинаю понимать, как было дело. Будь у нас, господа, попутный ветер, я бы выехал отсюда в эту же ночь.

— Нам теперь нечего бояться, капитан, — ответил лейтенант, — раз мы можем принять меры предосторожности. И потом я убежден, что в настоящее время здесь нет туземцев. А Водолаз и его друзья добросовестно ведут с нами дела. Наконец, Спичка слишком спокоен относительно открытия следов «Морского Бобра»; значит тогда разбойничала другая шайка.

Все эти доводы подействовали на нас успокоительно.

Мы возвратились на судно, захватив с собою исписанную доску. Решено было усилить вахту и держаться настороже.

Признаюсь, я провел неприятную ночь. Неизвестный враг всегда страшен. Я предпочел бы открытый бой тому положению, в котором мы находились: среди небольшой бухты, окруженной со всех сторон густыми непроходимыми лесами.

Но пока все было мирно и тихо; Водолаз и Спичка, поужинавши с аппетитом, заснули мертвым сном. К рассвету мы почти все поддались усталости; однако ничего не случилось. Выглянуло солнце, позолотивши верхушку деревьев; бухточка наша заблестела, озаренная его сиянием, и мало-по-малу радость при виде такого зрелища рассеяла все наши тревоги. Мы пробудились в бодром настроении духа, почти равнодушные к судьбе, постигшей «Морского Бобра».

Глава 13

Этот деспотический ум, эту железную волю, эту почти божественную мощь, это искусство Наполеона привлекать, очаровывать сердца миллионов людей так, чтобы они поступали кик один, — ты его имеешь более, чем кто либо.

Галлек

Спичка и Водолаз вели себя как нельзя лучше. Казалось, все их мысли сосредоточились на мясе, свинине и хлебе, свободное же от еды время они проводили в непрестанном сне.Капитан Вилльямс, окончательно успокоившись, решил еще подождать двое суток, пока привезут новую партию мехов. С девяти часов все принялись за работу, и к полудню судно совсем разоблачилось — все снасти были сложены.

На ночь «Кризис» предоставили охране капитана и трех лейтенантов. Моя вахта начиналась с двенадцати часов ночи, далее следовала очередь Мрамора с двух до четырех часов, а затем все должны были быть на ногах для поднятия мачт.

Когда я взошел на палубу, я нашел лейтенанта разговаривающим с Водолазом, который, выспавшись, намеревался, по-видимому, провести всю ночь в курении.

— Давно эти индейцы на палубе? — спросил я у лейтенанта.

— Все время, как я на вахте.

Будучи вооруженным, я бы покраснел со стыда, если бы выказал трусость перед безоружными туземцами. К тому же Водолаз покуривал трубочку с важным видом философа. А у Спички, казалось, не хватало ума даже для курения. Он слонялся по палубе с самым бессмысленным видом.

Я начал вахту в волнении. Спокойствие, царившее на борту, казалось мне неестественным; однако ничто не давало повода к тревоге. Правда, два туземца могли наброситься на меня, задушить и выбросить в море; но какая для них могла быть выгода в одной моей гибели, раз они безнаказанно не могли бы отделаться от всего экипажа?

Звезды на небе светили ярко; это обстоятельство значительно умаляло опасность: ни одна лодка не могла пристать к судну, не будучи мною замечена. Эти рассуждения успокоили меня, и мои мысли приняли иной оборот.

Вдруг я почувствовал что-то твердое, оказавшееся у меня между губами и стиснувшее меня так сильно, что я не в состоянии был произнести ни звука. В ту же минуту мои руки были схвачены сзади и сжаты как в тисках. Повернувшись, насколько я смог, я почувствовал дыхание Спички, который затягивал на мне кляп, а сзади орудовал Водолаз. С необыкновенной ловкостью они сделали меня своим пленником.

Защищаться и позвать на помощь не было никакой возможности. Связав мне руки и ноги, меня бережно посадили в сторонку. По всей вероятности, я был обязан жизнью Спичке, желавшему сохранить меня как невольника. С этого момента Спичка преобразился: не осталось и следа его обычного тупоумия. Он сделался главным распорядителем и душой всех действий своих сообщников. Будучи безмолвным свидетелем всего, что происходило передо мной, я почувствовал, в каком ужасном положении мы оказались. Меня мучил стыд, что все произошло во время моей вахты, по моей собственной вине.

Первым долгом меня обезоружили. Затем Водолаз, взяв фонарь, зажег его и приподнял. Получив немедленно ответ на данный сигнал, он потушил фонарь и стал в ожидании расхаживать по палубе.

Через несколько минут начали вскарабкиваться на судно зловещие лица, которых я насчитал до тридцати человек. Приступ велся с такой осторожностью, что я их заметил лишь тогда, когда они очутились около меня. Все они были вооружены; только у немногих имелись ружья; большая же часть из них запаслась топорами и луками со стрелами. У каждого был нож, а у некоторых томагавки. К моему отчаянию, я увидел, как четверо дикарей бросились к лестнице, ведущей вниз, и захлопнули выходы, единственные, через которые наш экипаж мог подняться на палубу.

Я невыразимо страдал от кляпа и веревок, стягивавших все мои члены.

Как только все туземцы взобрались на борт, Спичка принялся командовать ими. Он выказал в своих распоряжениях удивительную ловкость и сообразительность.

Сначала он попрятал своих сообщников по углам, так чтобы вошедший случайно на палубу не мог бы догадаться ни о чем. Затем воцарилась мертвая тишина. Я даже закрыл глаза от страха.

— Эй, кто там, на баке? — раздался голос капитана.

Я отдал бы все на свете, чтобы предупредить его об опасности, но был не в силах сделать этого. Я только простонал, и, кажется, капитан услышал меня, так как, выйдя из своей каюты, он обратился ко мне:

— Господин Веллингфорд, да где же вы? — Без шляпы и полуодетый, он просто вышел посмотреть все ли благополучно. И сейчас я не могу вспомнить без содрогания о том ударе, который обрушился на его обнаженную голову.

Бык и тот свалился бы от такого удара; конечно, капитан не выдержал. Туземцы придержали его, чтобы падающее тело не наделало шуму; затем бросили в воду, которая окончательно доконала его.

Покончив с капитаном, туземцы принялись за закупорку выходов; таким образом, весь экипаж был у них в плену.

Тогда они подошли ко мне, развязали все веревки, стягивающие меня, и сняли кляп: затем повели меня к задней лестнице и знаками дали понять, что я мог разговаривать с товарищами, сидящими внизу. Спичка продолжал всем руководить. Я сообразил, что получил пощаду благодаря ему; но из-за каких мотивов? — это для меня оставалось загадкой.

— Господин Мрамор! — закричал я громким голосом.

— Да, да; а это вы, Мильс?

— Да, я. Будьте осторожны, господин Мрамор. Туземцы хозяйничают у нас на палубе; я их пленник. Они все здесь стерегут выходы.

— Капитана Вилльямса нет с нами, — начал Мрамор. — Не знаете ли, где он?

— Увы! Он уже более не в силах оказать услуги никому из нас.

— Да что с ним? — вне себя от волнения вскричал Мрамор. — Говорите скорее?

— Ему размозжили голову дубиной и выбросили за борт.

За моими словами последовало тяжелое молчание, длившееся с минуту.

— Значит, теперь я должен решать, что предпринять. Мильс, вы свободны? Можете ли вы сказать, что вы думаете?

— Меня теперь держат два туземца, но они дают мне разговаривать; хотя я боюсь, что некоторые из них понимают нас.

Опять настало молчание; должно быть, внизу советовались, как быть.

— Слушайте, Мильс, мы друг друга знаем хорошо; будем говорить обиняками, авось, они не поймут нас. Сколько вам лет там наверху, на палубе?

— Около тридцати, господин Мрамор. И лета все здоровые.

— Снабжены ли они серой и пилюлями, или же у них только детские игрушки, которыми забавляются наши дети?

— Первого сорта, пожалуй, наберется с полдюжины, порядочно второго сорта, но зато много острого железа.

Водолаз выказывал нетерпение, знаками заставляя меня выражаться яснее. За мною следили. Надо было удвоить осторожность.

— Я понимаю вас, — медленно проговорил Мрамор, — нам следует принять свои меры. Как вы думаете, не хотят ли они спуститься к нам?

— Ничто не предвещает этого в настоящую минуту. Мой девиз таков: «миллионы для защиты и ни одного доллара в виде дани».

Так как эта последняя фраза вошла в поговорку у американцев, будучи употреблена по случаю войны с Францией, я был уверен, что Мрамор меня понял. Мне позволили отойти от лестницы и сесть на курятнике. Несмотря на ночь, звезды так сияли, что я ясно различал загорелые лица туземцев, которые шныряли по палубе, время от времени останавливаясь перед самым моим носом, чтобы посмотреть на меня в упор.

До самого восхода солнца я оставался все в том же положении. Спичка не хотел ничего начинать до рассвета. Он ожидал подкрепления; и действительно, едва успели показаться первые лучи солнца, как с нашего судна туземцы начали кричать, на что, как эхо, ответили из лесу, казавшегося наполненным туземцами. Затем из заливчика выехали лодки. Я насчитал теперь до ста семидесяти человек этих бездельников; вероятно, они тут были все, так как более их уже не показывалось. Сообщаться с нашими я пока не мог и терялся в догадках относительно их образа действий.

Меня поражало обращение со мной. Мне позволили как бы для моциона погулять по баку, затем допустили вылить ведро воды на то место, где оставались лужа крови и клок волос несчастного капитана Вилльямса. Что касается моих чувств, то, после нравственных мучений, мной овладело странное равнодушие к участи, предстоящей мне.

По мере того как день надвигался, туземцы, предводимые Спичкой и Водолазом, принялись за грабеж. Водолаз, приблизившись ко мне, громовым голосом сказал:

— Считай!

Я сосчитал. Всего было сто шесть человек, не считая их вождей.

— Скажи им, туда вниз, — сказал Водолаз, указывая на нижние этажи. Я позвал Мрамора, и когда он взошел на лестницу, то между нами произошел следующий разговор:

— Что нового, мой милый Мильс? — спросил он.

— Мне приказано сообщить вам, господин Мрамор, что индейцев всего сто восемь человек; меня сейчас нарочно заставили сосчитать их.

— Пусть бы лучше их была бы целая тысяча; мы сейчас взорвем палубу, и они все взлетят на воздух. Как вы думаете, в состоянии ли они понять мои слова?

— Водолаз понимает, когда вы говорите медленно и отчетливо; но судя по его выражению, сейчас он понимает вас наполовину.

— Что, этот негодяй теперь слышит меня? Где он?

— На левом борту.

— Мильс, — нерешительно позвал он меня.

— Ну, я вас слушаю, господин Мрамор.

— Если я выстрелю в верхушку лестницы, что тогда будет с вами?

— Обо мне нечего беспокоиться; все равно, они убьют меня, но вообще от вашего выстрела нельзя ожидать хороших последствий; не пришлось бы нам раскаяться. Все-таки, если хотите, я возвещу им ваше намерение взорвать их; быть может, это заставит их призадуматься.

Мрамор согласился, и я исполнил его поручение как мог. Мне пришлось прибегнуть ко всевозможным знакам. В конце концов. Водолаз понял меня и сообщил о наших планах Спичке; тот выслушал его с большим вниманием и полнейшим равнодушием. Страх для этих людей — неведомое чувство; влача столь жалкое существование, они привыкли пренебрегать жизнью. А между тем самоубийство у них — неслыханная вещь.

Меня просто поразило выражение лица Спички, когда он слушал своего друга. Его взгляд выражал недоверие, ни один мускул не дрогнул от беспокойства.

Очевидно, угроза не произвела на них никакого впечатления. Спичка с Водолазом, не теряя более времени, начали действовать.

Первым долгом стали бросать в шлюпку большое количество веревок и горденей от лиселей. Затем, посредством двух-трех канатов шлюпку потянули к берегу. Индейцы устроили так называемый моряками буксир, привязав один конец веревки к дереву, а другой прикрепив к судну. Расчет их оказался верным — шлюпка могла таким образом двигаться взад и вперед.

Затем они отправились в кухню искать топор, которым хотели разрубить якорные канаты. Я решился известить об этом Мрамора, даже рискуя жизнью.

— Индейцы привязали к острову веревки, они хотят отрезать нас от якорей и притянуть к берегу на то место, где погиб «Морской Бобр».

— А ну их! Пусть делают, что хотят, мы будем тоже готовы, — это было все, что мне ответили.

Между тем туземцы, найдя топор на дне шлюпки, принялись рубить канаты.

— Мильс, — закричал Мрамор, — эти удары отдаются мне в самом сердце. Неужели негодяи так-таки отрывают нас от якорей?

— Да, уж левый якорь оторван, они теперь рубят канат правого… Ну, вот теперь все кончено!.. Судно держится только на буксире.

— Есть ли ветер, мой мальчик?

— В бухте — ни капли, хотя поверхность воды немного колышется.

— А течение прибывает или убывает?

— Отлив кончается; они не смогут дотащить судна до той скалы, куда завлекли «Морской Бобр» до тех пор, пока вода не поднимется, по крайней мере, на десять, одиннадцать футов.

— Это хорошо!

— Точно нам это не все равно, господин Мрамор! Разве у нас может быть теперь какая-нибудь надежда одолеть их, раз их так много и мы лишены свободы действий?

— Что же делать, Мильс, надо попытаться спасти экипаж, во что бы то ни стало! Если бы я не боялся за вас, я бы полчаса тому назад сыграл бы с ними злую шутку.

— Прошу вас, забудьте обо мне. Все произошло вследствие моей оплошности, за которую я должен пострадать. Делайте все, что вам велит долг и осторожность.

Несколько минут спустя послышался шум, заставивший меня предположить, что пробовали взорвать палубу. Затем раздались крики и стоны. Выстрелы были пущены из окон каюты и попали в две лодки, подъезжавшие к нам. Троих убили на месте, остальные были смертельно ранены. Тотчас же на меня набросились, но вмешательство Спички спасло мне жизнь. Вне всякого сомнения, он имел на меня особенные виды.

Большая часть индейцев вскочили в лодки и в наш ялик, чтобы подобрать тела умерших и раненых. На борту осталась только половина неприятелей, и при этом ни одной лодки. Чтобы как-нибудь вылить свою злобу, они принялись тащить «Кризис» к земле; но вследствие сильного напряжения при большом расстоянии судна от берега кончилось тем, что веревка, привязанная к дереву, разорвалась.

Я в это время стоял у руля, а Спичка — рядом со мною. Отлив все еще продолжался. Естественно, судно следовало своему прежнему направлению по веревке к дереву. Я тотчас же повернул руль из опасения, что «Кризис» мог разбиться о скалы. Индейцы были заняты своими ранеными; никто не обращал на меня внимания, и на пять минут движение судна зависело исключительно от моего произвола. Пройдя вход в бухту, оно вступало в открытое море.

Дело приняло неожиданный оборот. Во мне мелькнул слабый луч надежды. Туземцы не могли сообразить, от чего зависел ход корабля, хотя они понимали действие отлива. Ими овладела паника. Около половины из них бросились в море и пустились вплавь к острову. Я уже обрадовался, думая, что и все последуют примеру товарищей. Но человек двадцать пять не двинулись с места, по той простой причине, что не умели плавать. В числе их остался и Спичка. Воспользовавшись всеобщим смятением, я подошел к лестнице и уже собирался снять баррикаду. Но тут Спичка грозно сверкнул на меня глазами и схватился за нож, блестевший в его руках. Волей-неволей пришлось сдаться. Наше дело еще не было выиграно, а Спичка оказался не так-то прост, как я раньше предполагал. При всей его невзрачной внешности в нем скрывался недюжинный ум, который при иных обстоятельствах сделал бы из него героя. Этот Спичка дал мне урок никогда не судить о людях по их наружности.

Глава 14

Брат Джонс Бэтс, не правда ли начинает светать? — Мне кажется, день наступает, но мы не можем желать его увидеть. — Мы видим начало дня: но, наверное, не увидим его конца.

«Генрих V»

Судно вело себя молодцом. Как только мы обошли остров, подул легкий ветер с юга. Я направил руль к открытому морю. Расстояние между нами и бухтой увеличивалось, главным образом, тут помогал еще отлив; мы делали по два узла в час; лодка находилась от нас на расстоянии получаса пути.

Спичка видел, что дело плохо, но не знал причины, так как не имел представления о значении руля. Наш руль действовал снизу; можно было не трогать колеса.

Когда же движение судна значительно усилилось, индеец подошел ко мне с ножом и, приставив его к моей груди, сделал знак, чтобы я пристал к берегу. Я подумал, что настал мой последний час; указав ему на пустые мачты, я постарался объяснить, что судно поневоле лишено возможности правильного хода. Кажется, он меня понял, так как указал мне тотчас же на лежавшие паруса, прикрепленные к реям, заставляя меня водворить их куда следует. Потом, схватив один из них, попавшийся ему на глаза, он велел распустить его.

Само собою разумеется, я исполнил эти приказания со скрытой радостью. Направив все снасти, я вложил в руки дюжины индейцев по шкоту, которые мы все вместе принялись натягивать.

В одну минуту мы подняли парус; затем я их повел к носу, где мы проделали ту же операцию с кливером и стакселем.

Этих парусов было достаточно, чтобы ускорить наш ход на целый узел; скоро мы отъехали от земли на милю. Ветер помогал нам.

Спичка не спускал с меня своего взора. Он не мог придраться ко мне, так как я исполнил его приказание, но результат получился противный его расчетам. Догнать нас теперь было трудно. Однако Водолаз был малый не трусливый и знающий толк в судах, а потому я поспешил предупредить Мрамора, чтобы он постарался не промахнуться, когда заметит его из окна.

Показались лодки, которые уже обогнули остров, минут через двадцать они могли догнать нас. Надо было принять меры. Я поднял главный стаксель и, как ни в чем не бывало, спустился на палубу. Спичка выказывал нетерпение, что мы не пристаем. Со мной уже давно покончили бы, если бы туземцы умели сами управлять кораблем. Но я был необходим для них, что я сознавал не хуже их, а потому еще больше набрался храбрости.

Я посмотрел на лодки в подзорную трубу. Индейцы были от нас на расстоянии полмили; они бросили свои гребки и сплотились в кучу, как будто совещались о чем-то. Я подумал, что поднятые на судне паруса смущали их. Предполагая, что мы вновь завладели «Кризисом», они боялись приблизиться к нам. Под предлогом натянуть еще паруса и заставить этим судно повернуть, я поставил туземцев к брам-горденю гротмарса^[207], заставив их натягивать веревки изо всех сил. Глаза их были обращены к носу, а я делал вид, что занят на корме. Чтобы развеселить Спичку, я дал ему в зубы сигару и сам тоже закурил.

Наши пушки были заряжены; оставалось только отнять сзади дощечку, чтоб они готовы были к выстрелу.

Повернув руль так, чтобы заряд попал прямо в лодки, я приставил сигару к затравочному пороху, а сам бросился к рулю. Раздался выстрел, за которым последовали страшные крики индейцев. Они были готовы броситься в море. Спичка схватил меня.

Насилу я отбоярился от него, указав ему знаками, что ветер стал подгонять нас к берегу. Он, кажется, вообразил, что это — следствие выстрела из пушки. Что же касается лодок, то просвистевшая над их ушами картечь заставила их удалиться; они теперь более не сомневались, что судно в наших руках. Удача превзошла все мои ожидания. Я возмечтал спасти жизнь не только себе и экипажу, но и судно. Теперь, если земля исчезнет совсем из виду, наша победа одержана. К счастью, ветер благоприятствовал; мы уже делали четыре узла в час. Еще бы пройти миль двадцать, и дело в шляпе. Но пора было сообщить Мрамору о ходе вещей. Для предосторожности я подозвал Спичку к лестнице, чтобы он мог слышать, о чем мы говорим, хотя я прекрасно знал, что, за отсутствием Водолаза, ни одна душа из них не понимает по-английски. При звуке моего голоса Мрамор тотчас же подошел к двери.

— Что такое, Мильс? Откуда этот выстрел и почему?

— Все обстоит превосходно, господин Мрамор. Выстрелил я с целью прогнать лодки, результат получился блестящий.

— Прекрасно. А я уже пришел в отчаяние, думая, что мы идем обратно, к пристани. Но, черт побери, ведь мы теперь далеко от земли! Долго ли протерпит Спичка?

Неизвестно, кто слушал меня с большим вниманием, Мрамор или Спичка. Последний то-и-дело показывал мне знаками, что я должен повернуть корабль к земле. Необходимо было успокоить его хоть временно, тем более, что началась мертвая зыбь, а снасти были закреплены неважно.

Хотя серьезной опасности еще не представлялось, но все же следовало принять надлежащие меры. В это время, к моему великому удовольствию, я заметил, что пять-шесть дикарей, в том числе и Спичка, почувствовали приступы морской болезни.

Я тогда принялся убеждать Спичку, что нам нужна помощь снизу, чтобы как следует закрепить мачты. Старый хрыч, приняв на себя важный вид потряс головой. Значит, он был еще не настолько болен, чтобы остаться равнодушным к жизни. Однако, подумав, он позвал Неба и Ио; последний был поваром. Ему нечего было опасаться двух безоружных людей против двадцати пяти человек. К тому же он, конечно, воображал, что, в крайности, негры перейдут на их сторону. Но как он ошибался в своих расчетах!

Я объяснил Спичке, каким способом они могли подняться к нам только вдвоем. Он меня понял и одобрил, а я сообщил поручение Мрамору.

С кормы спустили вниз веревку вплоть до окна каюты; Неб обвязался ею, а затем туземцы вытянули его на борт.

С Ио проделали ту же историю. Прежде чем пустить негров вскарабкаться на снасти, Спичка произнес им короткую речь, сопровождаемую многочисленными знаками, долженствовавшими внушить им, что их ожидало, если бы они вздумали дурно вести себя, после чего я их послал к гротмарселю, на который они с поспешностью полезли.

С их помощью главная мачта была основательно укреплена в несколько минут. Неб получил приказание водворить снасти; и через час, начиная от стеньги до самой палубы, все было на месте.

Мы удалились на две мили от острова, который уже стал принимать туманные очертания.

Волнение Спички возрастало, тем более, что четверо индейцев лежало врастяжку от морской болезни. Он сам еле стоял на ногах, но мужество и предстоящая опасность поддерживали его. Чтобы усыпить его подозрительность, я нарочно придумывал ненужные работы.

Вскоре земля совсем исчезла из виду. Когда подул сильный ветер, индейцы не могли более противиться качке. Они один за другим попадали, как мухи.

Чувствуя, как силы оставляют его, Спичка пристал ко мне с угрозами. На этот раз необходимо было удовлетворить его. Я повернул слегка к земле, к великому восторгу индейца. Спичка чуть не расцеловал меня. Однако я был себе на уме. Сделав им эту уступку, мне нечего было бояться последствий: мы находились слишком далеко от земли, лодки, при всем старании, уже не могли догнать нас. Да, наконец, при таком ветре, я каждую минуту мог свернуть на прежний путь.

Успокоившись, Спичка и его товарищи перестали противиться физическим страданиям.

Поставив Неба к рулю, я перегнулся через борт, незаметно вызвал Мрамора к окошку и сказал, чтобы он собрал всех наших к выходу. К счастью, у самой лестницы валялся индеец в сильных мучениях, платя свою дань морю. Воспользовавшись тем, что никто не обращал на меня внимания, я отдернул крючок, с помощью которого и железной полосы был заперт трап, и наши во главе с Мрамором бросились на палубу.

Я сразу заметил, что мои товарищи ожесточились до последних пределов.

Я же, проведя с индейцами несколько часов и будучи пощажен ими, вследствие их доверия ко мне, склонен был к снисхождению. Но Мрамор и остальной экипаж, помучившись в своей засаде, были вне себя от бешенства, а главное, им хотелось отомстить за смерть бедного капитана Вилльямса. Индеец, поставленный сторожить выход, невзирая на свою слабость, взялся за пистолеты, но я не дал ему времени выстрелить, схвативши его в охапку.

Во время этой борьбы я слышал возгласы Мрамора и матросов, кричавших изо всех сил:

— Отомстить за нашего капитана!

Вскоре и я одолел индейца и связал его по рукам и ногам.

Пока я дошел до кормы, все было кончено: наши завладели судном. Более половины туземцев было убито, остальные сами побросались в море; трупы кидались туда же.

Только один Спичка оставался еще в живых. Неб сжал его в своих крепких руках, в ожидании приказания.

— В море негодяя! — кричал Мрамор. — В море его, Неб!

— Остановитесь! — вскричал я. — Пощадите его, господин Мрамор: он сам все время щадил меня.

Одно мое слово заставило Неба остановиться, несмотря на приказания самого капитана. Мрамор при всем своем возбуждении сжалился над беззащитным врагом. Радуясь, что мне удалось спасти хотя одну жертву, я повел нашего пленника в трюм.

Когда все были перебиты, победители с облегчением посмотрели друг на друга. Я же бросился к борту взглянуть на поверхность моря. Какое ужасное зрелище! В ста саженях от нас всплывали головы и руки, делавшие последние усилия, чтобы спастись. Мрамор, Спичка, Неб — все устремили взоры по тому же направлению. Я осмелился замолвить словечко, прося подвинуться задним ходом, чтобы подобрать этих страдальцев.

— Пусть они тонут и убираются к черту! — резко и коротко ответил Мрамор.

— Нет, нет, мистер Мильс, — заявил Неб, покачивая голой, — помилование здесь — напрасно; от них нельзя ждать ничего хорошего; если вы их не потопите, то они сами сделают это с вами.

Я видел, что мое заступничество не приведет ни к чему. Спичка, не переставая, наблюдал за своими несчастными собратьями; он видел их отчаянную борьбу со смертью. Быть может, между ними находился кто-либо из его родных, очень возможно, даже его собственный сын; в таком случае, он удивительно владел собою и вздрогнул только тогда, когда в морских волнах исчезла последняя голова.

В это время Мрамор, заменивший покойного капитана, водворял на корабле порядок по своему усмотрению и направил «Кризис» обратно в бухту. Для спокойствия мы выстрелили в деревья и кусты.

В ответ раздалось несколько криков, что доказывало, что наша картечь попала куда следует.

Войдя в бухту, мы соорудили камнеметную мортиру, из которой выстрелили несколько раз, а также и из ружей. У берега мы нашли лодки, наш ялик и около шестисот мехов. Я без всякого угрызения совести конфисковал эти шкуры, которые тотчас же перенесли на судно.

Отправившись на остров, я нашел мертвого индейца; очевидно мы разогнали целый бивуак. Заслышав наши выстрелы, оставшиеся спасались бегством. Преследовать их не стоило. На обратном пути я увидел, что «Кризис» поворачивал к выходу из бухты: Мрамор боялся провести еще ночь в этом месте. Захват мехов значительно умиротворил нового капитана, но он объявил, что только тогда совсем успокоится, когда повесит Спичку напротив острова.

На следующее утро Мрамор приказал сделать подъемный горден на верхушке реи фока.

Я находился в это время на палубе, но не осмелился и заикнуться, так как Мрамор в решительную минуту шутить не любил. Матросы молча ожидали новых приказаний.

— Схватите этого мерзавца, свяжите ему руки и посадите его на третью пушку, а потом ждите! — сказал он тоном, не допускавшим возражений.

Никто не проронил ни слова, хотя видно было, что подобное распоряжение многим не нравилось.

— Нет, в самом деле, — проворил я вполголоса, — вы шутите, господин Мрамор.

— Прошу вас называть меня капитаном, господин Веллингфорд, теперь я начальник этого корабля, а вы — его главный лейтенант. Я намерен повесить вашего друга, Спичку, в назидание всем туземцам; эти мерзавцы попрятались в лесу, и все их глаза устремлены теперь в нашу сторону; поверьте, что зрелище, которое им сейчас представится, произведет на них сильнейшее впечатление!.. Матросы, поставьте негодяя стоймя на пушку.

Минуту спустя бедняга принял означенное положение. Он с беспокойством оглядывался вокруг себя, не понимая еще, какого рода казнь ждет его. Подойдя к нему, я пожал ему руку и указал вверх. Индеец понял меня; с этого момента он казался спокойным, покорившимся своей участи.

— Пусть два негра набросят ему конец веревки на шею, — сказал Мрамор, не желавший заставлять матросов проделать эту операцию, так как видел, что его жестокость вызывает их возмущение.

Спичка, чувствуя, что ему готовится, устремил на Мрамора пристальный взор. Мрамор видел этот взгляд, и я подумал, что совесть заговорит в нем и он освободит индейца. Но я ошибся. Мрамор вообразил, что он совершает великий подвиг морского правосудия; а сам того не замечал, что главным образом им руководило чувство мести.

— Поднимайте! — вскричал он, и минуту спустя Спичка повис на конце реи.

Через четверть часа негр вскарабкался на мачту и разрезал веревку; труп полетел и исчез в море. Впоследствии подробности этого происшествия появились в журналах Соединенных Штатов, и многие порицали такое самоуправство, находя его варварским, бесчеловечным.

Глава 15

— О, выкуп, выкуп! Не завязывайте мне глаз!

— Боскос Тромульдо Боскос

— Неужели приходится лишиться жизни только из-за того, что не можешь говорить на их языке!

Шекспир

«Кризис» тронулся в путь. Пока мы медленно выходили из бухты, весь экипаж упорно молчал.

Был полдень, когда наше судно вновь пустилось в воды Тихого океана. Когда мой помощник пошел на вахту, меня вызвали в каюту для секретного совещания. Мрамор сидел перед выдвинутым ящиком письменного стола капитана Вилльямса; перед ним лежали бумаги.

— Садитесь, господин Веллингфорд, — сказал новый командир. — Я сейчас просмотрел инструкции, данные «старому» судохозяевами; мы прекрасно поступили, бросив этих разбойников и направившись к месту назначения. Здесь всего шестьдесят семь тысяч триста семьдесят долларов, и это после обмена товара, оцененного в двадцать шесть тысяч двести сорок долларов; если принять в расчет, что нам удастся избежать уплаты пошлинных сборов и других расходов, можно сказать, что мы в барыше, превзошедшем ожидания и дающем нам возможность располагать целым месяцем для наших собственных дел. Теперь прочтите инструкции судовладельцев; вы увидите, что их желания до сих пор вполне согласовались с нашим образом действий.

В инструкции говорилось, что мы хорошо сделали бы, если бы, остановившись у Сандвичевых островов^[208], взяли бы там водолазов, а затем отправились бы к другим островам, у которых предполагалось обилие жемчужных раковин.

Я сказал Мрамору, что, по моему мнению, при объеме нашего корабля это предприятие рискованно, что лучше избежать его, тем более, что в инструкциях этот план предоставляется нашему усмотрению. Но ловля жемчужных устриц была заветной мечтой Мрамора, он приписывал ей большое значение, надеясь разом разбогатеть, при счастливых обстоятельствах.

Мрамор был прекрасный человек во всех отношениях. Как командир судна, — он был незаменим; но он не умел соблюдать интересов своих судохозяев, не имея ни малейшего понятия о торговле.

Наш долгий путь к Сандвичевым островам прошел благополучно. Там мы нашли одних дикарей; правда, между ними оказался капитан брига из Бостона: его судно разбилось о подводные скалы. Думая остаться еще около погибшего брига, он хотел сбыть большую часть сандала, находившегося на борту, так как первые сильные порывы ветра могли все снести. Он рассчитывал дождаться судна тех же владельцев, которое приняло бы его к себе; а пока он мог запастись новым товаром. Мрамор, устроивши эту торговую сделку, потирал себе руки от удовольствия.

— Мы теперь в полосе счастья, мистер Мильс, — сказал он. — На следующей неделе мы отправимся на ловлю жемчужных устриц. Сегодня же вечером мы приступим к нагрузке «Кризиса», только приблизимся саженей на сто его к берегу.

Все было исполнено по желанию Мрамора. Наняв четырех водолазов, мы поплыли по направлению к Китаю.

Прошло более месяца, как мы вышли из Гавайи — название острова, на котором убили Кука^[209]. Мрамор при свете луны подошел ко мне во время моей ночной вахты. Он был в отличнейшем расположении духа.

— Знаете что, Мильс! — воскликнул он. — Положительно нам везет. Вспомните все наши происшествия: сначала крушение у Мадагаскара; потом встреча с пирогами у острова Бурбона; далее приключение с французским крейсером около Гваделупы. Затем проклятый проход в Магеллановом проливе, несчастная кончина капитана Вилльямса и, наконец, выгодная сделка с продавцом сандала; последнее обстоятельство меня особенно радует.

— Но, надеюсь, что смерть капитана вы не причисляете к счастливым обстоятельствам?

— Нисколько; но, видите ли, одна мысль рождает другую; я верю в то, что за нами следует счастье, и убежден, что мы непременно сделаем открытие нового острова.

— А какая нам от этого была бы выгода? Судно — не наше; его хозяева присвоили бы себе открытие.

— Пусть себе присваивают. Но зато мы дали бы свои названия: земля «Мрамора», залив «Веллингфорда», мыс «Кризис». Какая прелесть, если эти имена будут значиться на карте! Не правда ли, Мильс?

— Конечно, командир.

— Земля! — закричал сторожевой матрос.

— Вот она! — в свою очередь воскликнул Мрамор.

А я час тому назад смотрел на карту, на которой ничего не значится, по крайней мере, на протяжении шести сот миль вокруг нас.

Ночь была лунная, и воздух был пропитан благоуханием; мы ясно видели землю, совсем близко от нас, слышали отчетливо, как волны ударяли в скалистый берег. Позондировав глубину, мы не достали до дна.

— Да, это коралловый риф, — проговорил Мрамор, — надо держаться подальше от берега, а то мы, чего доброго, натолкнемся на подводный камень. Если же предположить, что мы найдем дно и бросим здесь якорь, то наш канат окажется в положении человека, покоящегося в гамаке и окруженного со всех сторон лезвиями бритв.

Это была сущая правда. Но в несколько секунд мы убедились, что при столь слабом ветре, дующем к берегу, нам невозможно удалиться. Нас влекло к скалам, среди бурунов, которые виднелись при свете луны. Мы приготовились к катастрофе.

Но в такие критические минуты Мрамор бывал незаменим. С полным самообладанием он давал удивительно точные и правильные распоряжения.

Я предложил сесть в ялики и поискать места, где бы мы могли пристать.

— Ладно, господин Веллингфорд, — вскричал Мрамор, — это хорошая мысль, она вам делает честь!

Через пять минут я отправился. Стоя на корме с зондом, я, не переставая, измерял глубину. Морская пена поднимала наши весла. Я слышал, как вокруг меня громадные волны, встречая на своем пути препятствия, разбивались о них. Наконец я заметил одно местечко, где море оставалось сравнительно спокойным. Я тотчас же отправился туда, прося гребцов посильнее приналечь на весла. В одну минуту мы очутились в спокойной полосе воды; я успел позондировать всего один раз: дно было в шести саженях! Я закричал в рупор изо всей мочи.

— Ну, что, господин Веллингфорд? — откликнулся Мрамор.

— Видно ли вам наш ялик?

— Прекрасно. Вы ведь недалеко от нас.

— Слушается ли «Кризис» руля?

— Довольно сносно.

— В таком случае направляйтесь сюда: это единственное порядочное место.

Мне ничего не ответили, но я увидел, что «Кризис» подвигается ко мне. Приступив вновь к измерению глубины, я напал на место в десять саженей.

— Якорь! Командир, сюда, скорее!

Тотчас же были взяты на гитовы нижние паруса и брам-марсели, и затем я с удовольствием услышал, как один из якорей тяжело погрузился в воду. Судно остановилось, и минуту спустя я был на борту его.

— Можно сказать, что вы вытащили из моей ноги громадную занозу, господин Веллингфорд, — сказал Мрамор, — вы оказались прекрасным проводником. Посмотрите-ка, Мильс, на запад, ведь это тоже земля?

— Да, командир, без сомнения, а на берегу как будто бы деревья.

— Друг мой, да ведь мы сделали открытие, мы здесь увековечим свое имя. Проход этот я называю «Мильс», а скалу — «Яликом!»

Но мне было не до шуток. Следовало сначала позаботиться о безопасности судна. Канат мог ежеминутно перетереться о подводный камень. Я предложил приблизиться к земле для необходимых наблюдений.

Капитан согласился отпустить меня, посоветовав взять с собою воды и съестных припасов на всякий случай, если мне нельзя будет вернуться до завтрашнего дня.

Бухта между скалою и островом имела около мили; глубина в ней почти везде равнялась десяти саженям.

Наружные скалы, о которые разбивалось море, казались выдвинутым вперед валом, сооруженным бесчисленным количеством коралловых полипов, поднимающихся целыми веками из морской глубины.

Пристав без всяких затруднений, я пошел обозревать остров, на котором не замечалось никакого признака жилья. Ночь была дивная; я решился углубиться внутрь. Пройдя около мили сквозь кокосовые и банановые деревья, я добрался до бассейна, встречающегося обыкновенно в середине коралловых островов. Проход был близко, и я велел одному из матросов провести туда ялик. Наступила ночь; я намеревался провести всю ночь на острове, но вдруг увидел, что «Кризис» подвигается по направлению к земле.

Я не ошибся в предположении: канат перетерся, и Мрамор ждал от меня утешительных сведений. Узнав про внутренний бассейн, он поручил мне провести туда «Кризис».

Для предосторожности я послал впереди себя Талькотта в шлюпке, и несколько минут спустя наше судно благополучно въехало в новую гавань. Лучшего пристанища нам никогда бы не найти. Довольно было одного якоря, чтобы противостоять порывам ветра и даже бурям.

Уверившись в безопасности, мы спокойно разошлись к своим гамакам, поставив на вахту только одного человека.

Никогда я еще не ложился спать в более приятном расположении духа. Я, признаться, был очень доволен собой.

Не найди я благодаря своей решительности и отважности этого бассейна, быть может «Кризис» уже разбился бы давно о скалы. Я начал засыпать, когда Мрамор приотворил дверь моей каюты, завязав со мной разговор:

— Итак, — начал он, — я люблю обобщать факты и делать выводы. Посмотрите-ка, пот уж мы открыли землю «Мрамора», бухту «Веллингфорд», скалу «Ялик», якорное место «Мильс», в скобках, очень плохое, мой мальчик; но, что вы хотите, на сем свете надо мириться со всем.

— Вы правы, командир, — ответил я почти сквозь сон. — Что же касается места для остановки, я в другой раз не возьму на себя ответственности, говорю верно.

— Ну, ведь я шучу; хорошо, оставим в стороне этот вопрос. Эге, Талькотт, Мильс, никак они уже спят?

— Да, командир, и очень крепко, и я кажется сейчас последую их примеру.

— Этакий соня! Знаете, Мильс, что подобное открытие может обогатить человека! Мильс… Да вы меня не слушаете?

— Все сюда!

— Ну, вот, он уже бредит! Еще одно словечко, пока вы еще не окончательно забылись. Как вы думаете, не лучше ли в наши названия пустить немного патриотизма?! Как приятно звучало бы в ушах: скала «Конгресса», банка «Вашингтона»; надо и ему уделить кусочек.

— Благодарю, командир, я не голоден.

— Ну, он спит совсем. Мне, собственно говоря, тоже не мешает пойти на покой, хотя трудно будет заснуть после такого открытия. Спокойной ночи, Мильс!

Никогда мы еще не спали таким сладким сном, как в эту ночь. Я спал как убитый; даже во сне ничего не видел. Вдруг я почувствовал, что кто-то тянет меня за плечо изо всех сил. Думая, что настала очередь моей вахты, я вскочил в одну секунду. Ослепленный лучами солнца, падающими мне в глаза через окно, я в первый момент не разглядел, что передо мной стоял сам капитан.

— Мильс, — сказал он, — на нашем борту бунт. Слышите ли, самый возмутительный бунт!

— Не может быть, командир! Я ничего не понимаю; наши матросы казались мне довольными.

— Видите ли, когда бросаешь в воздух монету, неизвестно, какой стороной она упадет на землю. Еще вчера я пошел спать совершенно спокойно, а сегодня нахожу мятеж.

— Но, командир, я не слышу никакого шума; судно стоит на том же месте; не ошибаетесь ли вы?

— Нет. Я проснулся несколько минут тому назад и хотел подняться на палубу, посмотреть при свете на наш бассейн и подышать свежим воздухом, и что же? Нахожу верхушку лестницы заделанной на манер Спички. Согласитесь, что экипаж не посмел бы запереть своих офицеров, не будь у него намерений завладеть судном.

— Удивительно! Быть может, что-нибудь случилось с дверями? Подали вы голос, командир?

— Я стучал, стучал, но никакого ответа. Пробовал продавить дверь; но тут послышались с палубы раскаты смеха, и тогда я все понял. Когда матросы смеются в лицо своим командирам, предварительно заперев их, это пахнет бунтом.

— Конечно, командир. Не вооружиться ли нам теперь?

— Я уже все приготовил. Вы найдете в главной каюте заряженные пистолеты.

Через две минуты явились другие два офицера, вооружившись, подобно нам; Мрамор хотел попытаться выйти, но я заметил, что не может же быть, чтобы Неб с метрдотелем были в заговоре, что прежде не мешало бы посмотреть, где они.

Талькотт немедленно отправился и тотчас же вернулся, сообщив, что они спят мертвым сном.

Тогда мы тихонько двинулись к той части корабля, в которой должны были находиться матросы, все время прислушиваясь. К нашему великому изумлению со всех сторон раздавался храп на все лады и тоны.

Мрамор раскрыл дверь, и мы с пистолетами вошли в помещение матросов. Все гамаки были заняты спящими. Одна дверь лестницы, вопреки жаре, оставалась закрытой и загроможденной с наружной стороны.

— Мильс, — вскричал Мрамор, — мы опять в засаде у туземцев!

— Похоже на то, командир. Странно, однако; остров показался мне совершенно пустынным. Как вы думаете, не созвать ли нам весь экипаж, чтобы посмотреть, все ли налицо.

— Прекрасно. Пусть все идут в главную каюту, там виднее будет.

Все было тотчас исполнено; все были тут, не хватало только одного вахтенного.

— Не мог же Гаррис позволить себе подобную штуку! — сказал Талькотт.

— Вы уверены, что Земля Мрамора необитаема? — спросил капитан.

— Я полагаю так, командир, судя по тому, что я на ней не встретил ни одной живой души.

— Какая досада! Все оружие на палубе, в сундуке, или развешано со всех сторон. Однако с одним человеком нечего церемониться. Я сейчас дам знать ему о себе.

При этом Мрамор так сильно хватил в дверь, что я подумал, что он ее сразу вышиб.

— Потише, потише, — послышался голос с палубы, — зачем так шуметь?

— Кто там, черт вас побери? — спросил Мрамор, удваивая удары. — Сейчас же откройте, или я вас вышвырну за борт.

— Милостивый государь, вы в плену, слышите, в плену!

— Это французы, командир, — вскричал я, — и мы в их власти!

Мы просто не верили своим ушам. После нескольких минут переговоров мне разрешили сверху подняться на палубу, чтобы узнать настоящее положение дела, а Мрамору велено оставаться внизу. Дверь передо мною раскрылась, дав мне проход.

Когда я осмотрелся вокруг себя, ужас сковал все мои члены; я сразу не мог выговорить ни слова. Меня окружили пятьдесят человек вооруженных французов. Среди них находился Гаррис, который подошел ко мне с грустным и виноватым лицом.

— Я знаю, что заслуживаю смерть, господин Веллингфорд. После усталости и при царившем спокойствии, я не мог противиться сну; а когда я проснулся, эти люди уже хозяйничали у нас.

— Но откуда они взялись? Разве у острова есть какое-нибудь французское судно?

— По всем признакам это экипаж с погибшего судна с каперским свидетельством. Конечно, они обрадовались возможности завладеть «Кризисом». Он теперь под французским флагом!

Подняв глаза, я действительно увидел развевавшийся трехцветный французский флаг.

Глава 16

Свежий утренний воздух шевелит его волосы: волны весело танцуют перед его взором: морские птицы перекликаются, кружатся и рассекают воду: встает лучезарная заря, но он не слышит этого веселого пения, он не видит волн, не чувствует ветерка.

Данкс

В жизни случаются иной раз такие неожиданности, которые не грезятся и во сне. Ну, кто из насмог предвидеть, что мы, при данных обстоятельствах, попадем в руки неприятелей?

«Полина» — французское судно, не подозревая опасности, натолкнулось на подводный камень, который чуть не погубил нас, и потерпело крушение. Ее капитан, ле-Конт, перевез на остров в лодках весь груз, имевший ценность, и, взяв с «Полины» необходимый материал, принялся за постройку нового небольшого судна, которое могло бы доставить его с экипажем в какую-нибудь культурную страну. Так как инструментов было немного, а людей человек шестьдесят, то работа новой шкуны подвигалась так скоро, что уже можно было назначить день, в который ее спустят в море. Таково было положение их дел, когда в одну прекрасную ночь подъехали мы. Французы, державшиеся все время настороже, заметили нас еще тогда, когда мы показались на горизонте, в виде маленькой точки. С помощью подзорной трубы они следили за нашими движениями, и был момент, когда капитан ле-Конт хотел послать нам навстречу лодку, чтобы предупредить нас об опасности разбиться о подводные камни; но подумав, он рассудил, что мы могли быть неприятелями, а потому он предпочел спрятаться и выжидать результата. Как только мы бросили якорь в бассейн и у нас воцарилась полнейшая тишина, он сел с вооруженными людьми в лодку и, стараясь грести без шума, приблизился к нам. Видя, что спокойствие у нас не нарушилось, он расхрабрился и влез в сопровождении трех матросов на палубу. Здесь он нашел Гарриса, спящего сном праведника, облокотившись на пушку. Оставалось лишь захлопнуть выходы из лестницы и все двери кают — таким образом мы сделались его пленниками. Затем он послал лодку за подкреплением, и, пока мы спали, наше судно переменило своих хозяев.

Все эти подробности я узнал из разговоров с французами. Остров этот служил для них прекрасным убежищем. Тут было много источников, с пресной водой, роскошная растительность. Французы уже успели посадить тут овощи. Они раскинули несколько палаток в тени деревьев.

Рассудительный и вечно веселый ле-Конт был философом. Принимая жизнь такою, какая она есть в действительности, он старался и другим облегчить участь, насколько это позволяли обстоятельства. По его настоянию, я пригласил Мрамора наверх, и мы оба стали выслушивать условия, предложенные нашим победителем. Ле-Конт, все его офицеры и многие из экипажа были прежде пленниками англичан, а потому мы могли объясняться друг с другом без затруднений на английском языке.

— Само собою разумеется, ваше судно со всем грузом переходит к нам, — начал ле-Конт, употребляя то французские, то английские слова, — итак, этот вопрос решен. Но если вы в состоянии отнять его у нас — пожалуйста; всяк за себя и за свой народ. Смотрите: вот французское знамя, и оно будет развеваться здесь до тех пор, пока у нас хватит сил защищать его, и даю вам честное слово, что хотя «Кризис» достался нам слишком легко, но продадим мы его дорого. Слышите? Теперь, милостивый государь, я предоставлю в ваше распоряжение остров, на котором вы можете занять наше место, тогда как мы устроимся на вашем. Оружие останется временно у нас; но, уезжая, мы оставим вам ружья, порох и прочее.

Вот слово в слово программа условий, предложенных капитаном ле-Контом. Мрамору, при его характере, трудно было безропотно покориться; но что же нам было делать? Мне удалось доказать ему, что сопротивление с нашей стороны было совершенно бесполезно.

Наш экипаж высадился на остров. Ящики и все личное имущество было бережно перевезено в лодках «Полины». Мрамор посвистывал, но я заметил, что он фальшивил: по правде сказать, ему было не по себе; я же не особенно мучился, считая это происшествие исправимым.

— Вот, господа! — вскричал ле-Конт, подняв руки кверху в знак высшего великодушия. — Вы тут останетесь полными хозяевами, как только мы уйдем, а мы вам кое-что оставим из своего небольшого скарба.

— Удивительное великодушие, — проворчал Мрамор мне на ухо. — Он нам оставит остров, скалы, кокосовые орехи, а сам отправится на нашем судне со всем его грузом! Я готов держать пари, что даже свою чортову шкуну он утащит с собой.

— К чему пыл, командир? Я уверен, что мы еще можем облегчить свою участь, поддерживая пока с французами хорошие отношения.

Оказалось, что я был прав. Ле-Конт пригласил нас позавтракать в палатку французских офицеров.

— Это, господа, просто несчастное военное приключение, — заметил ле-Конт, сбивая колотовкой шоколад с видом настоящего гастронома. — Прелесть, Антуан, превосходно.

Появившийся Антуан, юнга, имевший кожу медного цвета, получил от капитана приказание снести чашку шоколада «мадемуазель», передать ей поклон и затем сообщить, что она уедет с острова через несколько дней, а через три-четыре месяца увидит прекрасную Францию. Последние слова были произнесены очень скоро и на французском языке, но я достаточно знал язык, чтобы понять их смысл.

— Он, верно, злорадствует над нашим несчастьем, — проворчал Мрамор. — Но пусть не больно-то хорохорится, он еще не у себя; ему еще предстоит несколько тысяч миль.

Я стал объяснять Мрамору, что говорилось, но он не хотел меня и слушать.

После завтрака ле-Конт отвел меня в сторону, чтобы объяснить свои намерения. Он выбрал меня, а не Мрамора, так как заметил строптивое настроение последнего; к тому же я понимал французский язык. Он объяснил мне, что французы в тот же вечер спустят шкуну в море, что мачты, снасти, паруса, все уже готово, что мы можем через две недели двинуться в путь. Нам перевезут большую часть наших съестных припасов. Одним словом, нам остается только водворить мачты на шкуне, оснастить ее, наполнить трюм и отправиться в ближайший дружественный нам порт.

— По-моему, вам лучше всего направиться в Кантон; он отсюда не дальше, чем Южная Америка; там вы найдете много своих соотечественников. А оттуда вам будет легко добраться во-свояси. Да, такой план великолепен. А вот и палатка «мадемуазель»! — вскричал ле-Конт. — Пойдемте узнать, как она себя чувствует сегодня.

В пятидесяти шагах от нас я увидел две маленькие палатки, утопавшие в зелени; тут же струился и ручеек. Ле-Конт, который был, действительно, красивым мужчиной, не более сорока лет, так и просиял, приближаясь к палатке; около двери ее он кашлянул раза два, чтобы возвестить о своем присутствии. Тотчас же вышла прислуга принять его. Черты лица этой женщины показались мне знакомыми, но я не мог припомнить, где и когда я встречал ее. Пока я решал этот вопрос, входя в палатку, я вдруг очутился перед Эмилией Мертон и ее отцом!

Мы сразу узнали друг друга, и к изумлению ле-Конта мне оказали самый радушный прием, как старому знакомому. Хотя Эмилия утратила здоровый цвет своего лица, все же она была еще свежа и красива. Она и ее отец носили траур. Заметив, что ее мать отсутствовала, я догадался о причине.

Мне показалось, что ле-Конту не понравилось, что меня встретили так любезно; но будучи хорошо воспитан, он не захотел стеснять нашего разговора и вскоре удалился, под предлогом, что ему необходимо пойти сделать некоторые распоряжения. Уходя, он почтительно поцеловал руку Эмилии, от чего меня покоробило. В его манере держать себя с нею сразу проглядывали его намерения. Эмилия покраснела, прощаясь с ним.

Когда я посмотрел на нее, то, несмотря на свою невольную досаду, не мог не улыбнуться ей.

— Никогда, господин Веллингфорд, никогда, — с ударением повторила Эмилия, лишь только капитана не стало в палатке, отвечая, конечно, на ту мысль, которую она прочла в моих глазах. — Мы в его власти, мы вынуждены быть с ним любезны, но никогда я не выйду замуж за иностранца.

— Берегись, Эмилия, ты этим можешь обескуражить Веллингфорда, если бы ему пришла фантазия подумать о тебе.

Эмилия покраснела, но ее смущение продолжалось недолго. Она ответила с очаровательной поспешностью:

— Мистер Веллингфорд знает, что я не так плохо воспитана, чтобы заподозрить меня в желании оскорбить кого бы то ни было; но, во всяком случае, я уверена, что он никогда не позволил бы себе так приставать ко мне, как этот неспокойный француз, который походит скорее на турецкого султана, чем на почтительного поклонника. А потом…

— А потом что, мисс Мертон? — осмелился я спросить, видя, что она колеблется.

— А потом американцы — не иностранцы для нас, — сказала она, смеясь. — Вы сами знаете, папа, что у нас есть родственники в Соединенных Штатах.

— Совершенно верно, моя милая; и если бы мой отец остался жить там, где он женился, то мы сами были бы американцами.

Затем, по настоянию Эмилии, я рассказал обо всем, что произошло со мной за это время, стараясь не распространяться о подробностях последнего события.

— Когда мы покинули Лондон, — сказал мне мистер Мертон, — я намеревался отправиться в Вест-Индию, но так как мне предложили очень выгодное место на востоке, то я поехал в Бомбей. Нам оставалось три-четыре дня до места нашего назначения, как мы повстречались с «Полиной»; и наше судно, не имея достаточно сил для борьбы, было забрано французами. Сначала капитан ле-Конт охотно выпустил бы меня с оказией, но такой не представилось, и «Полина» привезла нас в Манилью. Здесь нас постигло большое горе, о котором вы, конечно, догадались, видя наш траур. Но тогда ле-Конт стал открыто ухаживать за моей дочерью, и с этим пропала надежда на освобождение: он все будет придумывать предлоги, чтобы отложить его.

— Но я надеюсь, что он не злоупотреблял своею властью?

Эмилия взглядом поблагодарила меня за ту горячность, с которой я выражался.

— О, нет, напротив, — возразил майор. — Он выказывает относительно нас изысканную любезность и заботливость. Навряд ли пассажиры пользовались где-либо большим комфортом и вниманием. В наше распоряжение предоставлена была на «Полине» целая каюта. В Манилье моя свобода ничем не стеснялась, с меня только взяли обещание возвратиться. Но вот беда: Эмилия еще слишком молода, чтобы связать свою жизнь с человеком сорока лет, слишком англичанка, чтобы полюбить иностранца, и слишком умна, чтобы взять себе в мужья человека, который сам по себе ничего не представляет…

— Я вполне понимаю, что мисс Мертон может желать лучшей партии.

— Но вы не знаете французов, мистер Веллингфорд, — сказала Эмилия. — Попробуйте-ка уверить хоть одного из них, что он не обворожителен.

— Но я не думаю, что эта слабость распространяется и на моряков, — ответил я, смеясь. — Во всяком случае, вы будете свободны, лишь только приедете во Францию.

— И еще раньше, надеюсь, — возразил майор. — Эти французы могут творить, что им угодно, здесь, в широтах Тихого океана, но в Атлантическом нам будет легко встретить английский крейсер, который возьмет нас к себе прежде, чем мы пристанем к Франции.

Расчеты мистера Мертона были правильны. Поговорив еще на эту тему, я стал раскланиваться. Майор проводил меня до того места острова, с которого я мог видеть погибшее судно. Оставшись один, я пошел вдоль берега, размышляя обо всем случившемся.

Подойдя совсем близко к погибшему судну, я увидел Мрамора. Бедняга сидел на выступе скалы, со скрещенными на груди руками и опустив голову. Он даже не расслышал, что я подошел к нему. Наконец, одно из моих движений вывело его из оцепенения, и он повернул голову в мою сторону, он был рад увидеть меня одного.

— Я раздумывал о нашем положении, Мильс; я его нахожу таким безвыходным, что даже руки опускаешь. Я любил это судно более, чем можно любить своих родителей. У меня не было ни жены, ни детей, и сознание, что «Кризис» в руках французов, для меня невыносимо.

— Припомните все обстоятельства, командир, и вы тогда утешитесь. Судно было взято врасплох, подобно тому, как мы захватили «Даму Нанта».

— Именно так. Но это-то меня и сокрушает. Те, которые настигают, сами должны уметь избегнуть ловушки. Будь у нас усиленная вахта, ничего бы подобного не случилось.

Мрамор более не мог владеть собой. Он закрыл лицо руками, и я видел, как сквозь пальцы текли слезы.

— Счастье на море изменчиво, капитан, — ответил я, тронутый до глубины души его удрученным видом. — Но, в сущности, разве все потеряно?

— Почти все, как мне кажется.

— А если похитителей застигнуть в свою очередь и отнять от них присвоенную добычу?

— Что вы этим хотите сказать, Мильс? — сказал Мрамор, подняв голову. — Говорите ли вы вообще, или же у вас есть какой-нибудь план?

— И то и другое, если хотите, командир.

— Посмотрим, что вам пришло в голову, милый мой мальчик; ведь вы рождены незаурядным человеком; говорите же.

— Скажите мне сначала, командир, не было у вас особого разговора с ле-Контом? Не сообщил ли он вам о своих планах?

— Я только сейчас ушел от этого лакомки. Его милые улыбки, Мильс, вонзаются в меня, подобно иглам; видно, что он в упоении от своей победы. Если только мне когда-либо удастся возвратиться в Соединенные Штаты, не я буду, если не вооружу крейсера и не пущусь в преследование за ним. Я согласен сделаться пиратом, чтобы только изловить этого негодяя.

— Но нет никакой крайности ехать в Соединенные Штаты ради крейсера, раз французы настолько вежливы, что уступают нам здесь, на месте, свою шкуну.

— Теперь я начинаю понимать вас, Мильс; эта идея заманчива. Но у французов в руках мое полномочие; без этой бумаги наше нападение на них является разбойничеством.

— Позвольте вам заметить, командир, что мы лишились полномочия вследствие несчастного случая. Мы всегда можем доказать это.

— Да, на «Кризисе», но не на этой маленькой «Полине». Полномочие имеет силу только на том судне, которое там значится.

— Я с вами не согласен, капитан. Предположите, что наше судно погибло во время захвата неприятеля, разве мы не имели бы права продолжать путешествие на взятом судне и затем бороться со всем, что оказалось бы поперек нашей дороги?

— Клянусь, вы правы! Я только что собирался сделаться пиратом, а теперь выходит проще, я могу надеяться отнять свою собственность.

— Разве можно назвать пиратами экипаж, восстающий против своих победителей и отнимающий от них свое судно?

— Мильс, вы хороший моряк, хотя рождены, чтобы быть выдающимся адвокатом. Дайте мне руку, мой мальчик, благодаря вам, у меня является луч надежды; этого достаточно, чтобы я мог продолжать жить.

Мрамор передал мне свой разговор с ле-Контом со всеми подробностями. Француз вдруг стал очень спешить с отъездом. Я сразу догадался о причине: ему хотелось как можно скорее увезти Эмилию. Я рассказал Мрамору о моей неожиданной встрече и повел его к палатке. Пока Мрамор прогуливался под руку с майором, я остался с глазу на глаз с Эмилией.

Ле-Конт не замедлил появиться, но, несмотря на свою очевидную ревность, он держал себя с большим тактом и любезностью, пригласив нас всех отобедать с ним. Обед был великолепен: суп, шампанское, кушанья самые изысканные.

В пять часов мы все были приглашены присутствовать при спуске шкуны. Шампанское и бордо развеселили и Мрамора и меня.

Французские матросы отличились при постройке «маленькой Полины»; из нее вышло не только большое и комфортабельное судно, но, главное, по всем признакам, оно должно было иметь скорый ход…

Ле-Конт сам руководил постройкой «Полины», желая блеснуть своим искусством перед марсельскими друзьями.

Как только все были в сборе, ле-Конт, войдя на шкуну, дал знак тронуться. Тотчас сняли все подпорки, и судно легко понеслось по воде. Ле-Конт, подняв вверх бутылку, воскликнул громким голосом:

— За успех прекрасной Эмилии!

Повернувшись в сторону мисс Мертон, я заметил, что она закусила свою хорошенькую губку: комплимент пришелся ей не по вкусу.

Затем ле-Конт причалил к берегу, ввел нас во владение шкуною, произнося заранее подготовленную речь. По его словам, мы не должны были считать себя пленниками, и он вовсе не гордился одержанной над нами победой.

— Мы расстанемся добрыми друзьями, — прибавил он, — но если нам придется встретиться и наши обе республики будут еще враждовать, то каждый будет воевать за свое знамя.

Этой фразой он закончил торжественную церемонию. Вскоре затем Мертоны сели в лодку со своими слугами.

Я простился с ними на берегу, и мне показалось, — быть может, это иллюзия, — что Эмилии было тяжело расставаться.

— Господа, — сказал майор, — наша встреча здесь слишком необычайна; я уверен, что мы вновь увидимся в один прекрасный день. А пока прощайте!

Когда французы окончили свои последние приготовления, капитан ле-Конт простился с нами. На следующий день, рано утром, явился Неб и возвестил, что «Кризис» снимается с якоря. Я вскочил и оделся в одну секунду. Когда я подошел к берегу, «Кризис» выходил в открытое море на всех парусах.

Глава 17

Я снес бы более легко потерю жизни, чем потерю чести, которую ты у меня отнял: вот раны, которые отравляют мою душу более, чем те, которые нанесла твоя шпага.

Шекспир

На полдороге между проливом и верфью я нашел Мрамора, стоявшего со скрещенными руками и смотревшего по направлению удалявшегося судна. Он показал кулак всем французам.

— Да, да, ломайся, фанфарон, фат с голубиными крылышками; но посмотрим, что от тебя останется через два месяца?

— Наши люди принялись уже за работу, капитан, — сказал я, чтобы обратить его внимание на что-либо другое.

— Да, Талькотт получил уже от меня инструкции; я надеюсь, что и вы не будете сидеть сложа руки. Этот француз воображает, что нам потребуется целых две недели, чтобы приготовиться к отплытию. Так я же докажу ему, что для чистокровных янки достаточно трех дней на полную экипировку шкуны.

Говоря это, Мрамор не ограничился одними словами. Он всем дал дело, правильно распределив работу между умелыми и опытными людьми. После обеда приступили к переноске груза, воды, провизии, одним словом, всего, что мы хотели увезти с собой.

Вечер мы с Мрамором провели в разговорах. Ле-Конт оставил нам незначительное количество оружия, боясь дать нам возможность делать нападения на его соотечественников.

На другой день, проснувшись чуть свет, я пошел выкупаться. В том месте, которое я себе выбрал, вода была совершенно прозрачная. Ныряя, я увидел целую группу больших устриц, прилипших к скале; мне удалось достать их с дюжину. Продолжая нырять в течение четверти часа, я понемногу вытащил все, что там было-от шестидесяти до восьмидесяти штук. Устрицы оказались жемчужными, я велел Небу спрятать их хорошенько в корзинку. Это обстоятельство было сообщено Мрамору; так как спешные работы кончились, то он послал в лодке водолазов. Они оказались менее счастливы, чем я, однако нашли устриц порядочно. Но что нас обрадовало, это — что они напали на дне бассейна, на месте стоянки «Кризиса», на наш сундук с оружием, которым пренебрегли французы, предпочитая свое собственное. Они лучше сделали бы, если бы увезли его с собой, подальше и бросили бы в открытое море на неизмеримую глубину.

Не прошло и тридцати шести часов с тех пор, как отплыл «Кризис», как мы уже полетели в погоню за ним. Ветер благоприятствовал нам. Шкуна поражала легкостью своего хода; руля она слушалась прекрасно.

Ле-Конт хотел направиться к западным берегам Южной Америки, но мы видели, что «Кризис» исчез на востоке, держа путь на северо-восток. А потому мы старались следовать за ним. Ночью в продолжение двенадцати часов мы прошли сто шесть миль, несмотря на волнение моря; действительно, ле-Конт оказался искусным судостроителем. «Кризис» при данных условиях прошел бы много меньше.

Мрамор пришел в восторг от такого результата. По этому поводу он приказал откупорить бутылку рому и созвать весь экипаж. Встав во главе его, он произнес следующую речь:

— Товарищи, — вскричал он, — в это путешествие мы испытали все превратности судьбы. Но в общем хорошего было больше, чем дурного. Индейцы, со своим прохвостом Спичкою во главе, убили бедного капитана Вилльямса, бросили его в море и захватили наше судно; это плохо, но зато потом мы имели счастье отнять его. Затем новая напасть: французы подвели нас; но вот они любезно оставляют нам шкуну, мне нечего говорить вам, что из этого выйдет. — На этом месте речи экипаж закричал «ура!» — Теперь, господа, я вовсе не намерен плыть и сражаться на судне с французским названием. Ле-Конт окрестил шкуну именем… как его, мистер Веллингфорд?

— «Прекрасная Эмилия».

— Не хочу я никаких «прекрасных»! Итак, три новых ура! За «Полли», так как раньше оно должно было так называться и впредь будет носить это имя до тех пор, пока им командует Моисей Мрамор.

Дней через пять после нашего отъезда Неб пришел и сказал мне:

— Мистер Мильс, наши устрицы сделались какие-то странные и сильно пахнут; матросы клянутся, что выкинут их в море, если я не съем их. Но я для этого не настолько голоден.

Это были жемчужные устрицы, которые, не имея доступа воздуха, стали разлагаться. Капитан велел притащить на палубу мешки и бочонки, наполненные ими. Да и пора было приняться за них, а то у нас могла распространиться болезнь.

Мрамор с двумя лейтенантами взялись за бочонок, принадлежавший капитану. Мы же с Небом начали работать над своим добром. Это была сущая пытка, мы просто задыхались от невыносимой вони. Но чего только человек не вытерпит ради жажды наживы? В первых семи раковинах я нашел совсем мелкие жемчужинки. Потом Неб открывал, а я смотрел. Я уже хотел все бросить, так мне было тошно. Но вдруг в одной из устриц я нашел семь жемчужин, величиною с горошину, замечательно чистой воды. Меня тотчас же обступили.

— Вот так находка, Мильс! — воскликнул Мрамор, принимаясь с новым рвением за работу. — Как вы полагаете, что могут стоить эти безделушки?

— Пожалуй, пятьдесят долларов. Жемчуг такой величины — редкость.

— Мои девять устриц дали одиннадцать жемчужин такого же качества, как первые. В несколько минут у меня всего набралось семьдесят три штуки. Потом последовала дюжина пустых раковин, после которых три — с тридцатью тремя жемчужинами; и, наконец, четыре штуки с целую вишню. Всего я насчитал у себя сто восемьдесят семь штук на сумму около тысячи восьмисот долларов.

Мрамору не так везло. Ему удалось собрать только тридцать шесть жемчужин; он разочаровался и вспоминать больше не хотел об устрицах.

Между тем «Полли» все летела да летела по Тихому океану.

Утром одиннадцатого дня матрос, стоявший на рефор-марселе, закричал: «Парус!» Так как с палубы ничего не было видно, мы взобрались на реи. В пятнадцати-двадцати милях от нас белели брамсели какого-то судна. Мрамор уверял, что это «Кризис». Но он ошибся. Через час мы увидели, что это была лодка, отнесенная ветром от китоловного судна, американской конструкции, с веслами и всеми необходимыми принадлежностями.

У Мрамора тотчас же созрел план. Он велел перейти в лодку четырем водолазам, взятым с Сандвичевых островов, приказал взять рому и съестных припасов; дал мне свои инструкции и затем поместился в лодке сам, решив делать по пяти узлов в час, тогда как шкуна должна была следовать за ним, делая по два узла. Солнце в это время клонилось к закату и вскоре совсем исчезло на горизонте.

Поручения, данные мне, были нетрудны. Я должен был следовать за Мрамором до тех пор, пока с его стороны не покажется свет, затем переменить галс и идти параллельно с лодкой. Около девяти часов показался условный знак; шкуна ответила тем же, после чего я переменил направление судна.

В десять часов разразилась буря. Первый порыв ветра так рванул шкуну, что она совсем накренилась набок: разыгравшиеся стихии шутить не любят.

Я провел ночь в невыразимых нравственных мучениях. Я был сердечно привязан к Мрамору, которого справедливо считал своим искренним другом, а жизнь его подвергалась опасности.

Буря свирепствовала всю ночь. Наконец к утру стало стихать, и шкуна могла распустить паруса. Но лодки нигде не было видно.

Через две недели после потери лодки я увидел вершины Андон, в нескольких градусах на юг от экватора.

На двадцать девятый день после отплытия с острова, мы вошли в открытый рейд, где восемь месяцев тому назад совершили выгодные торговые операции. Едва мы бросили якорь, как к нам подъехал дон-Педро осведомиться, кто мы и что нам нужно. Я сразу узнал этого субъекта, так как раньше продавал ему товар. Обменявшись с ним несколькими словами, наполовину английскими, наполовину испанскими, мы признали друг друга. Я объяснил ему, что ищу судно, с которым будто бы временно разлучен, вследствие служебных обязанностей. Тогда он сообщил мне, что видел судно, укрывавшееся теперь за небольшим островом, в десяти милях от нас, что он сначала подумал, что это «Кризис», но заметив на нем французский флаг, решил, что он ошибся.

Этих сведений для меня было достаточно, чтобы попытаться достать лоцмана. Один из лодочников предложил мне свои услуги. Я боялся, чтобы на «Кризисе» не разузнали о моем присутствии таким же способом, как я узнал о них, а потому, не теряя времени, в десять часов вечера мы тронулись. В полночь я въезжал в пролив, отделяющий остров от материка. Сев в лодку, я отправился обозревать место. «Кризис» стоял на якоре за мысом. На нем все казалось спокойным. Но я хорошо знал, что судно, вся безопасность которого зависит от быстроты его движений, должно было иметь хороших сторожей. Я тщательно осмотрел положение «Кризиса», взобравшись на возвышенную часть мыса, и к двум часам утра возвратился на шкуну.

Нетерпение моего экипажа напасть на французов было так велико, что я насилу сдерживал его пыл. Приближаясь к мысу, мы все стояли на палубе, вооруженные с головы до ног, и хранили глубокое молчание. Только один мыс отделял нас от «Кризиса». Я решил напасть на судно с правого борта, стараясь не шуметь.

Когда все было готово, я стал на корму возле рулевого и велел повернуть руль к ветру.

Неб поместился сзади меня. Так как вода была достаточно глубока, мы, держась берега, обогнули мыс. «Кризис» виднелся как на ладони, саженях в ста от нас. Приказав взять на гитовы фок, я устремился к носу шкуны. Мы уже были так близко от неприятеля, что французы услышали шум от ударяющего по мачтам полотна; нас окликнули в рупор. Дав ничего не значащий ответ, мы столкнулись с «Кризисом».

— Ура! За наше старое судно! — закричали матросы, бросаясь на абордаж. Готовился бой не на живот, а на смерть.

Последовало всеобщее смятение. Раздались выстрелы из пистолетов.

Неожиданность нападения обеспечивала нашу победу. Через три минуты Талькотт провозгласил, что мы хозяева судна и что французы просят пощады. Они сначала подумали, что застигнуты таможенным крейсером, так как были уверены, что мы направились к Кантону. Каково же было их удивление, когда они поняли истину! Какие только проклятия не посыпались на нашу голову!

Гаррис, тот самый матрос, из-за которого мы попали в руки французов, был убит наповал; он дрался отчаянно, думая своею смертью искупить вину; девять человек из нас, в том числе и я, были ранены.

Французам же пришлось плохо. Шестнадцать человек из них умерло, исходя кровью. Наши дрались с таким остервенением, которое трудно себе представить. Ле-Конта нашли мертвым у двери его каюты.

Глава 18

Первая ведьма: — Привет!

Вторая ведьма: — Привет.

Третья ведьма: — Привет!

Первая ведьма. — Меньше, чем Макбет, и более великий.

Вторая ведьма: — Не такой счастливый и однако гораздо более счастливый.

«Макбет»

Будь Мрамор вместе с нами во время взятия «Кризиса», счастье мое не имело бы границ, но неизвестность его судьбы отравляло торжество победы. В тот же вечер я улучил минутку поговорить с майором Мертоном и успокоить его; Эмилия, заслышав стрельбу, сильно встревожилась, но, узнав обо всем, обрадовалась обретенной свободе.

Я не медля снялся с якоря и пустился в дорогу. Необходимо было избегнуть затруднительных вопросов, которые могли быть предложены испанскими властями относительно нашего нападения на нейтральной почве. На рассвете шкуна и «Кризис» отъехали на четыре мили от земли и держались «большой международной дороги», на которой, кстати сказать, встречалось столько же грабителей, как и на всякой другой дороге.

На восходе солнца мы похоронили умерших. Эта процессия совершалась с подобающей торжественностью. Радость победы не могла заглушить грустных размышлений, перед которыми стихает самый пламенный энтузиазм.

Поразмыслив, что нам теперь предпринять, я решил, что благоразумнее всего, в виду интересов владельцев «Кризиса», было бы вернуться на остров, где французы оставили в палатках много ценных вещей, как, например, свинец, в большом количестве, затем тюки с товарами, взятыми ими из Бомбея, и прочее; во всяком случае, это было бы выгоднее незаконной торговли на берегах Америки.

Пока мы рассуждали на эту тему с Талькоттом, вдруг раздался крик: «Парус!» Сквозь утренний туман перед нами вырисовалось большое судно, на расстоянии одной мили. Это были испанцы, весьма встревоженные встречею с нами, ибо в то время шла война испанцев с англичанами. Увидев американский флаг, они пожелали поговорить с нами. Я предложил сделать визит их командиру. Он принял меня по всем правилам приличия и, после нескольких фраз, не имеющих значения, передал мне американские газеты, в которых говорилось о мирном договоре, только что заключенном между Соединенными Штатами и Францией. Пробегая их, я порадовался, что успел во-время отобрать «Кризис», в противном случае с двенадцати часов сегодняшнего дня мой поступок считался бы противозаконным.

Я узнал от испанского капитана, что многие из его экипажа погибли от оспы, что он рассчитывал пополнить его, остановившись в Вальпараисо.

Я ухватился за эту мысль и предложил ему взять на судно наших французов, а так как Франция и Испания были заодно против общего неприятеля, капитан с удовольствием согласился; в ту же минуту условие было заключено.

Возвратившись к себе, я собрал пленников и объяснил им намерения капитана, указав, что для них представлялся удобный случай возвратиться на родину, чему они несказанно обрадовались, предпочитая плену все, что угодно.

Я поручил командование «Полли» второму лейтенанту, сделавшемуся старшим, вследствие моего собственного повышения. Таким образом Талькотт получил место старшего лейтенанта на «Кризисе», что мне было очень приятно, так как он вполне заслуживал этого.

При закате солнца, я, наконец, увидел Эмилию в первый раз после того, как мы расстались с ней на Земле Мрамора.

— В сущности, — сказала Эмилия, — мы точно могила Магомета, висящая, по преданию, между небом и землей, как мы между Индией и Америкой; неизвестно, где мы сойдем на землю. Воздух Тихого океана сделался для нас родным; до сих пор мы только и дышим им.

— Ты права, дитя мое, — проговорил отец, — но, Веллингфорд, скажите, что сделалось с капитаном Мрамором, где он теперь?

Я рассказал ему, при каких условиях Мрамор покинул нас, затем спросил, не слышал ли он чего-нибудь о шкуне и китоловном судне?

— Нет, ничего, — ответил майор, — я никогда не предполагал встретиться так скоро с «Прекрасной Эмилией», думая, что вы идете в Кантон; сам ле-Конт так говорил мне.

В тот же вечер я предоставил в распоряжение Мертонов две каюты и, не желая отставать от внимания ле-Конта, приказал подавать им кушанье отдельно, хотя большею частью они приглашали меня к себе завтракать и обедать. Майор, знающий толк в хирургии, принялся лечить мою рану в плече, а Эмилия ухаживала за мной, так что в две недели рана окончательно зажила.

Дальнейшее наше путешествие по Тихому океану при пассатных (постоянных) ветрах шло благополучно. Мы делали регулярно от ста двадцати узлов в сутки. Так как вахта была возложена на лейтенантов, я мог на свободе предаваться разговорам с майором и его дочерью, слушать ее игру на рояле или же читать вместе с Мертонами что-либо из их собственной библиотеки.

В таком милом обществе время летело незаметно. Я не могу сказать, что влюбился в Эмилию, хотя ее образ преследовал меня иногда даже во сне.

Я часто ловил себя на сравнениях, которые невольно делались мною между ею и Люси.

По красоте я отдавал предпочтение Эмилии, но когда я вспоминал Клаубонни, и особенно мое последнее пребывание там, Люси казалась мне дороже.

Через две недели нашего плавания, когда мы заговорили о ловле жемчужных устриц, я вспомнил о своем сокровище.

У нас в экипаже находился золотых дел мастер, который взялся просверлить мои жемчужины и нанизать их на нитку, поместив самую крупную в середину, а остальные — по величине. Получилось прелестное ожерелье.

Когда я показал эту драгоценность, Эмилия ахнула от восхищения, а майор взял ожерелье в руки и, внимательно осмотрев его, сказал:

— В Лондоне за него дали бы тысячу фунтов стерлингов.

— Но я его никогда не продам, разве уж если буду к тому вынужден.

— Никогда! — повторил майор, а Эмилия устремила на меня вопросительный взгляд, который я не знал, как объяснить. — Но к чему вам такое украшение?

— Я сохраню его, так как вытащил его собственными руками из морской глубины, и если я расстанусь с ожерельем, то только для того, чтобы подарить его или сестре или, если женюсь, моей жене.

Я заметил по углам губ майора едва уловимую улыбку, но я был еще очень молод и слишком американец, чтобы понять ее. Эмилия любовалась ожерельем. Я осмелился попросить ее надеть ожерелье на шею, на что она с удовольствием согласилась, слегка покраснев.

— Как тебе идет это ожерелье, Эмилия! — вскричал восхищенный отец.

На следующее утро, когда я одевался, ко мне запыхавшись, влетел Неб.

— О, мистер Мильс! Лодка! Лодка!

— Какая лодка? Уже не упал ли кто-нибудь в море?

— Лодка от китоловного судна! Бедный капитан Мрамор! Лодка!

— Не может быть!

Неб, беги скорее к вахтенному офицеру; пусть он убавит ходу: я сейчас буду сам наверху. Это было китоловное судно с лодкой; недалеко от него виднелся убитый кит.

— Кажется, они хотят говорить с нами! — сказал я Талькотту. — Это должно быть американское судно. Капитан — в лодке, он, вероятно, хочет передать нам письмо или какое-нибудь поручение.

Эмилия любовалась ожерельем…

Вдруг Талькотт закричал во весь голос:

— Урра, трижды ура, господа! Я вижу капитана Мрамора в лодке!

Тут посыпались радостные восклицания, которые должны были отозваться в сердце бедного Мрамора. Через три минуты он уже стоял на палубе. Я не мог выговорить ни слова; Мрамор тоже был очень взволнован.

— Я узнал вас, — выговорил он, наконец, со слезами на глазах, — узнал также эту проклятую «Полли», как только рассеялся туман. Прекрасно, мой мальчик! Я счастлив, как будто я сам — победитель.

Вытерев глаза, он постарался придать твердости своему голосу:

— Вам известно, друзья мои, при каких обстоятельствах я расстался с вами, и затем мы потеряли из виду друг друга; я убежден, что вы беспокоились за мою судьбу во время бури.

— Мы целый день придерживались того места, где вы покинули нас! — вскричал я.

— Да, да, командир! — заговорили в один голос все матросы. — Мы сделали все, что от нас зависело, чтобы разыскать вас.

— Знаю, знаю! Вам нечего и говорить об этом. Ну, а мне пришлось выбирать одно из двух: оставаться на китоловном судне или бросаться в море; и я доволен своим выбором: вот мы опять все вместе, хотя и на сто миль от того места, где расстались.

— И вот наше старое судно, командир. Примите его в том же виде, каким вы его покинули, — проговорил я. — Как я счастлив, имея возможность собственноручно возвратить его в ваши руки.

— Чтобы я отнял командование судном у человека, который завоевал его! Да за кого вы меня считаете! Будь я проклят, если я соглашусь на это.

— Вы удивляете меня, командир. Вы теперь взволнованы, а потому рассуждаете неправильно. Да, наконец, ваш долг, в виду интересов ваших судовладельцев, продолжать начатое вами дело.

— Вы заблуждаетесь, Мильс Веллингфорд, — твердо сказал он. — Лишь только я узнал «Кризис», мое решение было принято. При вашем начальстве их интересы выиграют гораздо более, чем при моем.

— Мне не хватает слов выразить вам, как вы меня огорчаете, командир; мы провели вместе столько времени…

— Но, мой милый мальчик, меня не было с вами при отобрании судна.

— Я исполнил только то, что вы сделали бы сами, не случись несчастья.

— Не знаю. Я много думал об этом вопросе; и мне кажется, что французы непременно разбили бы нас, если бы мы на них напали в открытом море. Ваш же образ действий оказался куда правильнее. Нет, слушайте, Мильс: вот все, что я могу сказать вам. Отправляйтесь теперь на остров, забирайте все, что вы там оставили. Оттуда вы ведь едете в Кантон?

— Да, это было мое намерение, и я рад, что, по-видимому, вы одобряете его.

— Приехав туда, нагрузите шкуну всем, что вам не понадобится в Кантоне, например: медью и другими английскими товарами, которые я повезу в Нью-Йорк, пока вы будете продолжать плавание на «Кризисе», так как это право принадлежит исключительно одному вам.

Напрасно я приводил всевозможные доводы, чтобы уговорить Мрамора: его решение было непоколебимо. В тот же вечер он перешел на «Полли», приняв его под свою команду.

Глава 19

Ищи песчаный берег, составляющий границу очарованной земли, и наблюдай пенящуюся волну до того мгновения, когда осетр выплывет на поверхность танцевать при свете луны.

Дрэк

Обменявшись с китоловным судном несколькими фразами, мы возвратили ему лодку, а сами направились к острову.

Через десять дней после встречи с Мрамором мы прибыли благополучно к месту нашего назначения.

И «Кризис» и шкуна вошли беспрепятственно в гавань.

Как только мы остановились, всему экипажу разрешили на день пользоваться свободой, и мы рассыпались по берегу в разные стороны. Нам нечего было опасаться неприятеля, и каждый наслаждался свободой по-своему.

Одни занялись рыбной ловлей, другие стали собирать кокосовые орехи, искать раковины на берегу, которых тут было очень много.

Эмилия с прислугой поместились в своей старой палатке, куда я приказал перенести все нужные для них вещи и приставил к ним Неба для наблюдений, чтобы они ни в чем не терпели лишений. В восемь часов Неб явился к нам от имени майора пригласить на завтрак капитана Веллингфорда и капитана Мрамора.

— Вот видите, Мильс, как я хорошо все устроил: теперь мы оба — капитаны.

— Но когда соединятся два капитана, то командует старший из них. Мы будем звать вас: командор Мрамор!

— Отложите шутки в сторону, Мильс, я говорю с вами серьезно. Ведь только благодаря вам я имею возможность управлять этой шкуной — наполовину французской, наполовину американской. Это моя вторая и последняя команда. Вот уже десять дней, как я раздумываю о своей жизни, и теперь я пришел к заключению, что могу быть только вашим помощником, но не начальником.

— Я не понимаю вас. Мрамор. Если бы я знал вашу жизнь, может быть, для меня все стало бы яснее.

— Мильс, хотите доставить мне удовольствие? Вам это нетрудно будет.

— Говорите, я с радостью все исполню.

— Так вот: между нами не должно быть официальности: называйте меня попросту Моисей, так же, как я буду звать вас Мильс.

— Хорошо, дорогой Моисей, но теперь расскажите мне свою историю; вот уже два года, как она мне обещана.

— Моя история недолга, но назидательна. Вы, конечно, знаете, кто дал мне имя?

— Полагаю, что ваши крестные родители.

— Вы близки к правде более, чем вы думаете. Мне рассказали, что меня нашли в мастерской мраморщика, когда мне было не более недели от роду; положили меня на камень, который обтачивался для могилы, рассчитывая, что так я наверное попадусь на глаза работникам. Это было на берегу речки, в городе Йорке.

— И каменотес нашел вас на следующее утро?

— Вы отгадали.

— Что же потом?

— Меня отослали в Дом Милосердия. Меня сначала занесли в реестр под № 19, а через неделю дали имя Моисея Мрамора.

— Вы долго оставались в этом доме? А когда же вы начали морскую карьеру?

— Мне было восемь лет, когда я распрощался со своим приютом. Теперь мне ровно сорок лет, а потому вы поймете, что я начал плавать задолго до революции.

— И все это время, вы, мой друг, оставались один, без родных?

— Совсем одинешенек.

Эти слова он произнес с горечью. Затем, хлопнув меня слегка по плечу, он сказал мне, переменив тон.

— Однако, Мильс, майор с дочерью ждут нас завтракать, пойдемте-ка. Как и следовало ожидать, нам оказали самый радушный прием.

— Мы с Эмилией считаем себя давнишними обитателями этого острова, — сказал майор, с удовольствием оглядываясь вокруг себя (стол был накрыт на свежем воздухе, под тенью деревьев), — и я с наслаждением провел бы здесь остаток дней, если бы меня не останавливала дочь моя, для которой жизнь со стариком-отцом, при ее молодости, может показаться слишком однообразной.

— За чем же остановка, майор? — заговорил Мрамор. — Любой из наших офицеров с радостью согласится составить компанию вашей дочери; во-первых, Талькотт, это прелестный малый и прекрасно воспитанный; во-вторых, капитан Веллингфорд; за последнего уж я вам отвечаю; он бросит свое Клаубонни со всеми принадлежащими ему землями, чтобы сделаться владетелем этого острова при таком очаровательном обществе.

— Конечно, конечно, молодые люди любят все романическое. Но, знаете, господа, я говорю серьезно, мне очень улыбается перспектива поселиться здесь.

— Я очень рада, дорогой папа, что ваше желание еще не настолько сильно, чтобы вы решились исполнить его на деле.

— Да вот только ты и задерживаешь меня: что я буду здесь делать с молодой томящейся девицей, вздыхающей по балам и театрам?

— Да вы сами, майор, помрете с тоски без товарищей, без книг, без занятий.

— Я найду себе дело, Мильс; во-первых, буду размышлять о прошедшем, затем библиотека Эмилии заменит всякое общество. А занятий у меня найдется масса. Подумайте, сколько тут надо всего устраивать. А как приятно наслаждаться потом результатом своих собственных трудов! О! Да, я буду чувствовать себя принцем, и притом еще владетельным принцем.

— Да, майор, но я уверен, что вам надоест подобное владение, и вы сами от него отречетесь.

— Все может быть, Мильс, но эта идея для меня очень заманчива. У меня никогда не было своего клочка земли.

— У меня тоже! — с жаром перебил Мрамор.

— Здесь же, как видите, земли сколько угодно. Как вы думаете, господа, сколько тут акров, не считая скал и песчаников, негодных для возделывания!

— Сто тысяч! — вскричал Мрамор с таким азартом, что мы все так и покатились со смеху.

— Ну, нет, — ответил я. — По-моему, не более шести или восьми сот.

— И этого достаточно. Но я вижу, что Эмилия испугалась и уже дрожит при мысли сделаться наследницей такого обширного имения. А потому оставим этот разговор.

После завтрака майор отправился с Мрамором к месту крушения французского судна, мы же с Эмилией пошли в другую сторону.

— Странная мысль преследует моего отца, — сказала она после минутного молчания, — и вы знаете, что он не в первый раз говорит о ней!

— Это хорошо было бы для влюбленных, — ответил я, смеясь, — но для отца с дочерью не особенно-то занимательно. Я понимаю, что двое молодых людей, любящие друг друга, могут найти прелесть в уединении; но пройдет год, другой, и их потянет отсюда к людям.

— Как я вижу, вы не поэт, Мильс, — заметила Эмилия тоном упрека, — а я могла бы чувствовать себя счастливой везде, и здесь так же, как в Лондоне, при условии, чтобы со мной были близкие люди.

— А, это разница. Устроим здесь маленькую колонию из вашего отца, вас, Мрамора, доброго нашего мистера Гардинга, моих дорогих Грации и Люси, и я к вашим услугам!

— Кто же эти дорогие вам особы, мистер Веллингфорд, присутствие которых усладило бы ваше пребывание на пустынном острове?

— Во-первых, майор Мертон, человек достойный во всех отношениях; затем его дочь, которая…

— Оставим ее, ее недостатки мне известны лучше, чем вам. Но кто эта дорогая Грация?

— Грация — моя единственная сестра. Гардинг — мой опекун; а Руперт и Люси его дети.

Расставшись с Эмилией, я отыскал Мрамора. Он разгуливал один по аллее, расчищенной покойным ле-Контом.

— Этот майор человек неглупый, — сказал он мне, когда мы с ним поровнялись, — я люблю таких философов.

— Что же он вам сказал такое особенное?

— Да все та же его чертова мысль и мне засела в голову; и я уже почти решил остаться здесь, когда провожу вас.

Я посмотрел на Мрамора с удивлением. Но он не шутил, намереваясь выполнить на деле воздушные замки Мертона.

— Но ведь это еще не решено, мой друг, — ответил я, зная, что с ним шутить бесполезно в такие минуты, — подождите до завтрашнего дня; может быть, вы еще и передумаете.

— Навряд ли, Мильс. Здесь можно найти все необходимое для существования.

— Я беспокоюсь не о пище: в этом отношении вы обеспечены, но ведь вы можете захворать, умереть. Человек создан не для того, чтобы прозябать в одиночестве; ему нужно общество и…

— Я обо всем подумал, и мне нравится жизнь отшельника. Я не говорю, что не был бы рад, если бы со мной остались такие люди, как Талькотт, майор или даже Неб; но раз этого нельзя, я останусь один. Когда вы возвратитесь к себе, вы, конечно, расскажете об этом острове, и, кто знает, быть может, время от времени сюда пристанет корабль из любопытства взглянуть на отшельника.

— Но ведь это безумие! Имейте в виду, что вам здесь придется, пожалуй, терпеть недостатки. Я даже не знаю, всегда ли полезны для здоровья кокосовые орехи, да и на других деревьях навряд ли имеются фрукты во всякое время года.

— Не беспокойтесь. У меня есть ружье, да и вы мне оставите еще оружия: кроме того, будут приставать сюда суда, так что у меня всегда будет возможность сделать новый запас провизии. А рыбная ловля? Потом я могу насадить овощей! На этой почве урожай должен быть обильный. Да, наконец, у меня целый ящик инструментов; я знаю и плотничные и слесарные работы. Тысячи бедняков, снующих по улицам больших городов, с радостью променяли бы свое жалкое существование на мое одиночество и благосостояние.

Я не стал более уговаривать Мрамора, подумав, что он теперь ненормален. На следующий день закипела работа. Медь, английские товары и многое из французского груза перевезли на остров. Мрамор оставался непоколебим в своем решении, начав с того, что отказался от командования «Полли», которое я передал одному из наших офицеров, весьма способному молодому человеку.

Через неделю, потеряв всякую надежду добиться чего-либо от Мрамора, я отдал приказ отправляться в путь, предупредив капитана «Полли», чтобы он обошел мыс Горн и всячески постарался миновать Магелланов пролив.

Я написал судохозяевам обо всем случившемся, сообщил им свои проекты относительно дальнейших оборотов; что же касается Мрамора, то ограничился тем, что объяснил его самовольную отставку чувством деликатности, заставившим его сложить свои обязанности с момента отнятия у французов судна, при этом я прибавил, что на будущее время я принимаю на себя ответственность за их интересы.

«Кризис» уже давно был готов к отплытию, но я все медлил из-за Мрамора. Я попросил майора Мертона повлиять на него, но майор сам слишком сочувствовал проекту Мрамора, чтобы отговаривать его. Увещания Эмилии тоже ни к чему не привели.

Глава 20

Иди своей дорогой, неумолимый сеет: я не жалею ни одного из тех благ, которые ты у меня отнял! Проходи, во имя Неба, — оставь мне только то, чего ты никогда мне не давал.

Лент

Истощив весь запас красноречия, нам оставалось употребить все меры для улучшения положения Мрамора.

Собрав по возможности строительный материал, мы ему живо соорудили хижину, в которой он мог укрываться в непогоду; затем сделали в ней окна и дверь. Хотя климат здесь был жаркий и камина не требовалось, все же мы перенесли к хижине печку, сделанную французами. Мы даже вспахали часть земли и обнесли ее изгородью, чтобы предохранить от домашней птицы. Так как нас работало около сорока человек, на острове скоро водворился порядок; я принимал во всех работах самое деятельное участие.

Мрамора почти не было с нами во все это время; он жаловался, что ему ничего не останется делать после нас, а на самом деле он был счастлив, видя с какой заботливостью мы относились к его благоустройству.

Предполагая, что Мрамору в конце концов одиночество наскучит и ему захочется направиться в другие места, я принялся за устройство ему шлюпки, в которой приказал сделать всевозможные приспособления для борьбы с бурей.

Мрамор следил с любопытством за нашей работой. Однажды вечером, когда уже все было кончено, и я объявил, что мы выезжаем на следующий день, он отвел меня в сторону с таинственным видом, как будто собирался сообщить нечто важное. Он был сильно взволнован, рука его дрожала.

— Благодарю, Мильс! Единственно, что у меня есть дорогого на сем свете, это вы, мой друг. Вы еще молоды, неопытны, а потому не отговаривайте меня от моего решения. Все, что я вас прошу в настоящую минуту, — это прекратить, наконец, приготовления для меня, а то, право, мне ничего не останется делать. А потом имейте в виду, что я и сам сумею оснастить эту шлюпку, без посторонней помощи.

— Да я в этом не сомневаюсь, друг мой; но я боюсь, что вы сами не захотите этого сделать. Я все еще не теряю надежды, что вы нас догоните и займете на «Кризисе» свое прежнее место.

Мрамор отрицательно покачал головой. Мы молча сделали несколько шагов. Вдруг он обратился ко мне дрогнувшим голосом:

— Мильс, ведь вы будете сообщать мне о себе?

— Каким же образом? Вы сами знаете, что между этим островом и Нью-Йорком не существует еще почтовых сношений.

— Да, я говорю глупости. Совсем потерял память. Конечно, когда вы уедете, для меня настанет конец всяким сношениям с миром.

— Но что же делать?

— Может быть, мне уже немного осталось жить.

— Ну, полно, Мрамор; еще не поздно, поезжайте с нами, хотя из дружбы ко мне.

Целый час я уговаривал его — и все напрасно. Наконец, я решительно объявил, что «Кризис» более ждать не может.

— Я это знаю, Мильс, а потому кончим все эти разговоры. Да вот, кстати, и Неб идет за вами. Спокойной ночи, дорогое мое дитя.

Я оставил Мрамора, все еще надеясь, что тишина ночи подействует на него благотворно и он образумится. У себя на «Кризисе» я сделал распоряжение, чтобы на следующий день, с восходом солнца, весь экипаж был бы в сборе для снятия якоря.

В назначенный час Талькотт явился возвестить мне, что все готово. Я назначил его старшим лейтенантом, а в помощники дал ему одного филадельфийца. Этот молодой человек обладал всеми качествами для морской службы, с одним недостатком: любил выпить. Но пьяницы не вредят на судне, где господствует порядок и дисциплина.

Итак, Талькотту велено было отчаливать. Я же отправился в лодке на остров — сделать последнюю попытку увезти с собой Мрамора. Но ни его, ни шлюпки нигде не было видно; по всей вероятности, он спрятался за погибшим французским судном.

Нечего было делать, пришлось поднять паруса и выйти из бассейна. Положительно, Мрамор пустился в море совсем один. Несколько часов мы еще прождали у скалы. Я все колебался. Но, наконец, «Кризис» стал быстро удаляться от земли.

За обедом мы сошлись с майором и его дочерью. Понятно, разговор зашел об исчезновении нашего старого товарища.

— Как жаль, — сказал Мертон, — что из ложного самолюбия Мрамор отказался отправиться с нами в Кантон, там он всегда мог бы перейти на другое судно, если бы захотел.

— Но зато мы это сделаем, милый папа, не правда ли? — сказала Эмилия, подчеркивая свои слова. — Пора освободить мистера Веллингфорда от наших особ.

— Так, по-вашему, выходит, мисс Мертон, что такое милое общество для меня в тягость? — возразил я. — Но я уверен, что вы думаете не то, что говорите. Для меня же тем приятнее, чем дольше я буду пользоваться вашим обществом.

По-видимому, Эмилия осталась довольна моим ответом; отец же ее, после минутного молчания, сказал:

— Но для меня крайне стеснительно, что мы столько времени сидим на шее мистера Веллингфорда, который отказывается, забывая даже всюду своих судовладельцев, принять от нас плату за проезд, чтобы покрыть хотя свои расходы. И как только мы приедем в Кантон, то перейдем на первое английское судно, которое согласится принять нас.

Я стал горячо протестовать против подобного решения, однако не нашел сказать ничего убедительного.

Несколько недель плыли мы по Тихому океану. Благодаря обществу Мертонов, для нас с Талькоттом время шло незаметно.

Наконец, мы вошли в Китайское море; я собрался в Кантон, предварительно высадив своих пассажиров в Вампоа, где мы расстались, обещая повидать друг друга перед отъездом. Дела у меня оказалось по горло. Надо было сбыть сандал, меха, приобрести партию чая, нанки^[210], фарфор, одним словом, все то, что значилось в инструкциях, данных капитану Вилльямсу. Я воспользовался случаем для покупки себе лично некоторых вещиц, которые бы доставили удовольствие будущей хозяйке Клаубонни. Это лучшее употребление, которое я мог сделать из своих сбережений.

Одним словом, те шесть-восемь недель, которые мы провели в Кантоне, дали возможность совершить очень выгодные обороты для владельцев «Кризиса».

Довольный собой, я вздохнул с облегчением, когда мы приготовились к отплытию.

Долг вежливости требовал сделать прощальный визит Мертонам, которых я видел всего два раза со времени нашей остановки. Я застал одну Эмилию. Известие о моем отъезде очень расстроило ее; я тоже был взволнован, но не так сдержан, как она.

— Мисс Мертон, когда мы теперь увидимся?

Эмилия вздрогнула и побледнела; игла задрожала в ее руке, но она, по обыкновению, овладела собой. Теперь я понимаю, отчего я тогда не бросился к ее ногам умолять ее, чтобы она сопровождала меня в Соединенные Штаты. Неожиданный приход майора помешал объяснению, которое непременно бы произошло между нами. Больной и расстроенный вид Мертона поразил меня.

— Я боюсь, Мильс, что мы никогда больше не увидимся. Мой доктор сейчас откровенно сказал мне, что если я не возвращусь в холодный климат, то не проживу более шести месяцев.

— Так едемте со мной! — вскричал я. — Вам еще есть время собраться до завтрашнего дня.

— Мне запрещен Бомбей, — сказал майор, боязливо взглянув на дочь, — и я вынужден отказаться от места на долгое время.

— Тем лучше, майор. Через четыре месяца я могу доставить вас в Нью-Йорк, где климат для вас благоприятен. Вы поедете со мной как близкие друзья, а не как пассажиры. Я буду пользоваться вашим столом, так как моя каюта так загромождена всевозможными покупками, что в ней негде повернуться.

— Ваша деликатность, Мильс, равняется вашему великодушию, но что скажут судовладельцы?

— Они не имеют никакого права жаловаться. Мы условились, что я могу принимать пассажиров по своему усмотрению. Но уж если вы так настаиваете на плате, то для этого сотни долларов достаточно за глаза.

— На этих условиях я с благодарностью воспользуюсь вашим предложением. Позвольте мне теперь попросить вас ответить на один вопрос, можете вы остановиться у острова святой Елены?

— Ну, да, конечно, если вы желаете. Я даже нахожу эту остановку полезной для экипажа.

— Прекрасно, там я с вами и расстанусь, если мы найдем корабль, идущий в Англию. Итак, мой дорогой Мильс, значит, решено: завтра я буду готов.

На следующий день я с восторгом принял к себе на судно своих друзей. Талькотт радовался не меньше моего: общество Эмилии доставляло ему большое удовольствие.

Талькотт был хороший музыкант, я тоже недурно играл на скрипке. Аккомпанируя Эмилии, мы составляли очень недурное трио.

У Зондских островов я рассказал своим собеседникам о борьбе «Джона» с пирогами и об его крушении у берегов Мадагаскара. Естественно, мы опять вспомнили Мрамора.

— Я убеждена, — сказала Эмилия, что Мрамор нарочно скрылся с острова, чтобы избегнуть наших приставаний, и как только судно скрылось из вида, он, наверное, возвратился обратно и теперь наслаждается жизнью отшельника.

Быть может, она была права; во всяком случае, такое предположение было самое утешительное. Так как мое намерение было провести на море еще не один год, то я в душе дал себе обещание при первой же возможности навестить Мрамора.

Между тем «Кризис» находился в таком месте океана, где командиру судна нельзя было предаваться мечтаниям. Надо было усилить стражу: каждую минуту нас мог застигнуть неприятель.

На другой день рано утром Талькотт прибежал разбудить меня. — Вставайте скорей, командир! Пираты налетели на нас, точно вороны на труп. К несчастью, почти нет ветра.

В несколько минут я уже был на палубе, куда собрались все матросы; многие из них не успели даже накинуть на себя куртку. Море казалось усеянным неприятелями. Майор насчитал около тридцати пирог; в некоторых виднелась артиллерия; они действовали дружно и образовали вокруг нас род блокады.

Пираты начали с того, что выстрелили в нас залпом из двенадцати пушек. Ядра со свистом пробили наши мачты и снасти почти во всех направлениях. Мы ответили выстрелом с правого борта, но расстояние, отделявшее нас от неприятеля, было так велико, что вся картечь разлетелась в стороны, не достигнув цели.

Тогда мы начали стрелять направо и палево и, таким образом, расчистили себе проход, и скоро все пироги остались за нами, на западе. Но шесть из них, наиболее отважных, старались пересечь нам дорогу. Но мы круто повернули и устремились в самую середину флотилии, безостановочно стреляя. Пользуясь дымом, три-четыре пироги попробовали было взять нас на абордаж, но, вероятно, нашли, что сделалось чересчур жарко, так как прекратили преследование. Минут через пять мы были уже вне опасности, оставив их далеко за собою.

Переменив галс, мы спокойно продолжали путь. Наши повреждения оказались незначительными; ранены были только один матрос да Неб. Матрос умер до нашего прибытия к мысу, а Неб вскоре оправился настолько, что вновь принялся за свои обязанности.

Я пристал у острова святой Елены, исполняя данное обещание; но так как мои пассажиры не нашли желаемого судна, то решились сопровождать меня в Нью-Йорк.

Плавание наше от острова святой Елены до Нью-Йорка прошло благополучно. Хотя оно продолжалось долго, но никто из нас не скучал. Наконец, по нашим соображениям, земля была уже совсем близко. Майор с Эмилией поднялись наверх. Вскоре послышался ожидаемый радостный возглас. Потом показалась туманная точка, которая постепенно вырастала, обозначая контуры и выступы горы. Мы скоро прошли мимо маяка и вошли в верхнюю бухту ровно за час до заката солнца. Это было в конце июня 1802 года.

Глава 21

— Пат! Пит! За кого будем мы пить? За друга или за хозяйку?

— Посмотрим, подумаем немного

— об отсутствующих или о тех, кто здесь?

— О мертвецах, которых мы любим, или о живых, которые еще дороги нам?

— Увы! Я долго искал и не нашел этих последних. В настоящем только одиночество; будем пить за прошлое.

Паульдинг

Наше судно было уже около Бедлоу, как вдруг какая-то шкуна пересекла нам дорогу. В ту же минуту надо мной послышались крики. Это кричал Неб, убиравший один из бом-брамселей.

— Это еще что там за шум? — закричал я, так как терпеть не мог беспорядка. — Замолчите ли вы, а не то я вас проучу.

— Посмотрите, мистер Мильс, — сказал негр, — разве вы не узнаете «Полли»?

Действительно, это была она, и я ее тотчас же окликнул в рупор:

— Эй, «Полли», куда вы едете и когда вернулись из Тихого океана?

— Мы отправляемся на Мартинику. Вот уже шесть месяцев, как «Полли» возвратилась из южных морей. С тех пор мы совершаем третье плавание в Вест-Индию.

Теперь я убедился, что груз и мои письма дошли до своего назначения. Меня должны были ожидать, и лишь только «Кризис» вошел в Гудзон, как нам навстречу выехала лодка, везя главных компаньонов нашего торгового дома.

Вскоре мы пристали к набережной и все привели в порядок на судне. Матросам было разрешено провести ночь на суше.

Я спешил окончить свой туалет и Небу велел сделать то же. Один из судовладельцев любезно предложил Мертону с Эмилией приличное помещение.

Когда Неб явился ко мне, я приказал ему следовать за собою, намереваясь зайти сначала в контору судохозяев, взять там ожидающие меня письма, ответить на них и послать затем негра в Клаубонни известить о моем возвращении.

Нам с Небом некуда было спешить, и мы преспокойно себе расхаживали, поглядывая направо и налево. Передо мной шли двое молодых людей; барышня была одета просто, но со вкусом. Я ускорил шаг и вдруг услышал возглас, от которого весь задрожал:

— Мильс!

Передо мною стояла Люси Гардинг, бледная от волнения, готовая броситься ко мне в объятия…

— Люси Гардинг? Вы ли это? Вы сделались столь прекрасной, что я насилу узнал вас!

Тут было не до приличий. Несмотря на толпу публики и любопытные взгляды, устремленные на нас, я крепко расцеловал ее; бьюсь об заклад, что такого поцелуя ей не приходилось получать еще никогда в жизни. Моряки не любят ничего делать наполовину. Но такое нападение здорового детины с парою солидных усов при всем честном народе вызвало на лице молодой девицы густую краску.

— Будет, довольно, Мильс, — сказала она, освобождаясь из моих объятий, — разве вы не видите отца и Руперта?

Действительно, все семейство было в сборе. Все они вышли на прогулку с Андреем Дреуэттом, товарищем Руперта, и в то же время открытым ухаживателем за его сестрой.

Грация лишь только узнала меня, как бросилась целовать от всего сердца, затем припала ко мне на плечо и зарыдала от радости. Прохожие из скромности не останавливались, не желая смущать семейных излияний; между тем подошел сам Гардинг. Он забыл, что перед ним верзила-моряк, который мог бы поднять его, как перышко, и начал целовать меня, как малого ребенка. Затем мы довольно сдержанно обменялись рукопожатием с Рупертом.

Что же касается мистера Дреуэтта, то ему пришлось долго ждать ответа от Люси, кто я такой.

— Это, верно, ваш хороший друг или близкий родственник, мисс Гардинг?

— И то и другое, — смеясь и вместе с тем плача, ответила Люси.

— Можно мне узнать его имя?

— Его имя, мистер Дреуэтт? Да ведь это наш Мильс, наш дорогой Мильс. Разве вы ничего не слышали о Мильсе? Ах, да! Я совсем забыла, что вы никогда не были у нас в Клаубонни. Но какой приятный сюрприз, Грация?

Мистер Дреуэтт терпеливо выжидал, когда окончатся пожимания руки Грации и когда Люси снова заговорит.

— Вы еще что-то хотели сказать, мисс Гардинг?

— Я? Да, правда, я теперь ничего не помню. Неожиданность, радость, простите, мистер Дреуэтт. Да, я хотела сказать, что мистер Мильс Веллингфорд — воспитанник моего отца, который так же и его опекун, он брат Грации.

— Но позвольте спросить, в каком родстве он находится с мистером Гардингом?

— О! В очень близком. Нет, постойте, я говорю глупости! Ни в каком.

Мистер Дреуэтт был настолько воспитан, что счел нужным удалиться.

— Мы все время ожидали, так что вы нас врасплох не застигли! — вскричал мистер Гардинг, хлопая меня по плечу. — Я оттого и согласился приехать в Нью-Йорк, что последнее судно из Кантона известило, что «Кризис» отправляется вслед за ним через десять дней.

Мы отправились к миссис Брадфорт. Дома на меня посыпались бесконечные вопросы. Я должен был начать с Адама и долго говорил без умолка.

Между тем о Небе все забыли. Оказывается, что он не отставал от нас и преспокойно сидел себе в кухне у миссис Брадфорт. Когда его позвали к нам, его радости не было границ. Переминаясь с ноги на ногу, он теребил в замешательстве свою шляпу.

Весь следующий день я употребил на окончание своих служебных дел. Всюду, где бы я ни появлялся, меня встречали, как героя. Сознаюсь в слабости: лесть удовлетворяла мое самолюбие.

Глава 22

Корабли не более. как доски; моряки не более, как люди; есть земляные крысы и крысы водяные, морские воры также, как воры на суше, — я хочу сказать пираты; затем есть опасность от воды, ветров и рифов. Этот человек по крайней мере предлагает достаточную гарантию. Три тысячи дукатов, — да, мне кажется, я могу принять его предложение.

Шекспир

С Грацией, мистером Гардингом и его детьми мы виделись ежедневно. К Мертонам же я собрался лишь в конце недели. Они, по-видимому, обрадовались мне, но, кажется, мое отсутствие нисколько не помешало устроить свои дела.

Полковник Берклей — таково было имя английского консула — взял их под свое покровительство.

Когда я сказал Эмилии, что Грация и Люси в Нью-Йорке и собираются сделать ей визит, она, казалось, не особенно этому обрадовалась.

— Мисс Гардинг — родственница Руперту Гардингу, которого я вчера видела на одном обеде?

Не зная второго Руперта Гардинга, я ответил ей утвердительно.

— Ведь это сын пастора, который пользуется в свете большим почетом?

Этого для меня было достаточно, чтобы понять, что мисс Мертон считает теперь капитана «Кризиса» последней спицей в колеснице.

Раздался звонок. Сверх моего ожидания, Эмилия приняла Грацию и Люси очень радушно. Она в самых искренних выражениях говорила им об ее признательности ко мне; похвалы, расточаемые мне, доставляли большое удовольствие обеим подругам. Затем заговорили о Нью-Йорке и его увеселениях.

Визит продолжался довольно долго, и новые подруги, расставаясь, обещали скоро увидеться вновь. Пожав по-английски руку Эмилии, я простился с ней.

— Действительно, Мильс, — сказала Грация, лишь только мы вышли на улицу, — молодая особа, которая тебе столь обязана, просто обворожительна. Она мне очень нравится. А ты, Люси, тоже моего мнения?

— Да, — сказала Люси несколько более сдержанным тоном; — я редко встречала более красивое лицо и не удивлялась…

— Чему? — спросила Грация, видя, что ее подруга замялась.

— О, я чуть было не сказала глупость, лучше не продолжать. Но какие прелестные манеры у мисс Мертон. Не правда ли, Грация?

— Если сказать правду, то мне именно не нравится, что ее манеры слишком уж хороши. Все, что неестественно, меня отталкивает.

— Может быть, это нам так кажется; для тех же, кто привык к таким манерам, было бы неприятно встретить отсутствие их.

Я знал, в чей огород бросался камешек, и мне трудно было сдержаться, а потому, под благовидным предлогом, я поспешил уйти от них. На набережной я натолкнулся на мистера Гардинга, который искал меня.

— Идите скорее, Мильс, — сказал он мне, — я давно вас тут поджидаю, мне необходимо серьезно переговорить с вами. Со всех сторон я слышу о вас только одно хорошее, и я теперь убежден, что вы прекрасный моряк. Много значит, что вы, в ваши годы, управляли целый год судном, ходящим в Индию. Я только что разговаривал с моим хорошим другом, Джоном Мурреем, одним из первых негоциантов Соединенных Штатов, и вот что он мне сказал про вас: «Раз это такой способный малый, надо дать ему ходу: купите ему судно; когда ему придется заботиться о своих собственных интересах, тогда из него выработается дельный человек». Я уже давно подумывал об этом, и еще месяц тому назад наметил для вас подходящее судно: если вам улыбается эта идея, то я его куплю для вас.

— Но хватит ли у меня денег на покупку судна, дорогой мой Гардинг?

— Об этом не беспокойтесь. Пойдите посмотреть его; если оно вам понравится, значит, дело решено.

То судно, которое я смотрел для себя, было все обито и скреплено медью и вмещало пятьсот тонн. Оно имело скорый ход, и ко всему этому было построено в Филадельфии, что в 1802 году придавало ему особенную цену. Оно уже совершило плавание в Китай, называлось «Авророю»; на носу его красовалось изображение богини^[211].

Результатом моего осмотра «Авроры» и тех сведений, которые я собрал о ней, было то, что мы в конце недели купили судно.

И в тот же день, как я вступил во владение «Авророю», ко мне явились уже с различными предложениями в разные места. Мне пришлось выбирать между Голландией, Францией, Англией и Китаем. Посоветовавшись с опекуном, я остановился на Франции. В качестве лейтенантов я пригласил к себе Талькотта и еще одного филадельфийца, Вальтона, и мы приступили к нагрузке.

А пока я намеревался посетить Клаубонни и повеселиться там по этому случаю.

Я предложил Мертонам погостить у нас на ферме. Эмилия, которая чувствовала себя в блестящем обществе, как рыба в воде, с удовольствием согласилась приехать к нам, что меня очень удивило.

Когда все приготовления были окончены, я попросил Руперта не расстраивать нашей компании, зная, что его будет недоставать для Грации и Люси.

— Милый друг, Мильс, — ответил мне, зевая, молодой юрист. — Бесспорно, Клаубонни прелестное местечко, но после Нью-Йорка оно невыносимо. Мы здесь ни в чем не нуждаемся. Миссис Брадфорт так любит нас и заботится о нас. Вот уже два года, как она дает мне по шестисот долларов; Люси она делает поистине царские подарки.

Это открытие крайне поразило меня, так как Руперт, оказывается, не стесняясь, пользовался в то же время тем кредитом, который я ему устроил перед отъездом у моих судохозяев.

— Очень жаль, что вы не едете с нами, — сказал я, — так как я рассчитывал, что и Мертонам будет веселее в нашем обществе.

— Мертонам! Но неужели они поедут на лето в Клаубонни?

— Они едут с нами завтра.

— Кстати, Мильс, я должен сказать, что единственное, что вы извлекли хорошего из всех ваших путешествий, это знакомство с мисс Мертон. Ее взгляды удивительно правильны.

— Разве она говорила с вами о моей профессии?

— Как же, не один раз, и всегда с сожалением. Вы сами отлично знаете, что моряк, не состоящий в военном флоте, неважная шишка.

Я так и покатился со смеху. Моя профессия, которой я так гордился, казалась Руперту недостойной!

— Мисс Мертон — англичанка, — продолжал Руперт, — и она ценит вас главным образом за ваши земли, о которых составила себе преувеличенное понятие; но я объяснил ей все.

— А, вот что! Но мне бы хотелось знать, как вы ей объяснили?

Руперт вынул изо рта сигару, выпустил несколько клубов дыма, задрал нос кверху, как бы наблюдая за ходом небесных светил, и, наконец, соблаговолил ответить:

— Очень просто, милейший. Я ей сказал, что Клаубонни не поместье, а ферма. Затем я выяснил, как у нас смотрят на фермеров. Эмилия умная девушка и поняла меня с полуслова.

— Ваше последнее слово, Руперт, — резко спросил я, — едете вы в Клаубонни или нет?

— Если там будет мисс Мертон, то я должен ехать.

Предупредив Руперта, что мы отправляемся завтра рано утром, я оставил его с чувством отвращения и досады.

В назначенный час все собрались, и мы поплыли по Гудзону на «Веллингфорде». К двенадцати часам мы уже подъезжали к мельнице.

Вскоре перед нами показалось Клаубонни.

— Ах, какая прелесть это Клаубонни! — воскликнула Эмилия. — Гораздо красивее, чем вы его мне описывали, мистер Руперт.

Мой опекун, не стесняясь присутствия мисс Мертон, начал говорить мне о делах, о результатах его хлопот.

— Я надеюсь, Мильс, — сказал он, — что вы не разрушите этого дорогого старого дома с целью выстроить новый?

— Никогда! А что думает Люси по этому поводу. Нравится ли ей дом в настоящем виде?

— Этот вопрос решит когда-нибудь миссис Веллингфорд! — ответила она, уклоняясь от вопроса.

Мне так хотелось поймать взгляд Люси; я нагнулся вперед, но она отвернула голову. Мистер Гардинг подхватил ее слово на лету.

— Нет, серьезно, Мильс, пора подумать о вашей женитьбе. Но не советую вам выбирать себе в жены женщину, которая заставит вас бросить Клаубонни.

Глава 23

Если тебя ценят за то почтение, которым ты пользуешься, то этого достаточно; но это достаточно может и не простираться на даму.

«Венецианский купец»

На следующий день рано утром я вместе с Грацией отправился в сад, где мы нашли Люси.

— Я никогда не ожидала найти тебя здесь, милая Люси, за истреблением недоспелой смородины, — сказала Грация.

— Зеленые фрукты Клаубонни для меня вкуснее зрелых, купленных на рынках противного Нью-Йорка! — ответила Люси с жаром.

— Как жаль, что Мильс не разделяет наших вкусов, предпочитая море мирному пребыванию в этом месте. Ведь правда, Люси?

— Когда мы любим что-нибудь, то мы любим от всего сердца. Мужчинам же приятнее искать приключения, терпеть крушения, быть брошенными на пустынном острове, чем жить спокойно у себя дома.

— Я нисколько не удивляюсь, что брата прельщают необитаемые острова, на которых он находит попутчиц в роде мисс Мертон.

— Имейте в виду, милая сестрица, я с нею познакомился в Лондоне, в Гайд-Парке, почти что в самом канале.

— Странно, Люси, что Мильс нам ничего не сообщал об этом.

Люси не сказала ни слова. Я сделался задумчив и мрачен; разговор не клеился, и мы не замедлили воротиться домой.

За обедом я с удовольствием заметил, что Грация сделала большие успехи в хозяйстве.

Эмилия казалась вполне удовлетворенной вниманием, с которым к ней относились; Люси повеселела.

После обеда мистер Гардинг и майор остались за столом поболтать и распить бутылку мадеры. Молодежь же отправилась в сад. Лишь только наша группа расположилась, я исчез на минутку и тотчас же вернулся.

— Грация, — сказал я, — я еще не успел вам ничего сказать о жемчужном ожерелье, которое…

— О, да, мы с Люси знаем все, — ответила Грация с необычайным спокойствием. — Если мы не просили показать нам его, то это для того, чтобы ты не обвинил нас в любопытстве.

— Как, вы знаете, но от кого?

— А, это другой вопрос. Пожалуй, мы и ответим на него, когда увидим ожерелье.

— Нам об нем сказала мисс Мертон, Мильс, — ответила Люси, видя, что меня мучила неизвестность.

— Если мисс Мертон согласится померить ожерелье, то вы тогда можете судить, до какой степени оно красиво.

Эмилия согласилась померить.

— О, как оно теперь хорошо! — воскликнула Люси в полном восторге. — О, мисс Мертон, вы бы всегда носили жемчуг!

— Ты хочешь сказать, этот жемчуг, — заметил Руперт, всегда очень щедрый на чужой карман. — Ожерелье как раз на своем месте; его никогда не следовало бы снимать отсюда.

— Мисс Мертон знает его предназначение, — сказал я, — а также и условия собственника.

Эмилия расстегнула ожерелье; не торопясь положила его перед собой и долго смотрела на него молча.

— Какое же это назначение и каковы условия, Мильс? — спросила Грация.

— Что ты спрашиваешь? — сказала Люси. — Конечно, оно приготовлено для тебя? Разве можно для него найти лучшее назначение?

— Вы ошибаетесь, мисс Гардинг, Грация простит мне на этот раз эгоизм. Это ожерелье будет принадлежать не мисс Веллингфорд, а миссис Веллингфорд, если таковая будет существовать. Но у меня есть про запас еще целая коробка жемчуга. Позвольте разделить его между вами.

— Что ж, мы не так горды, — смеясь, сказала Грация, — чтобы пренебречь щедростью вашей милости.

— Тебе, а, может быть, и Люси обладание ими может доставить удовольствие, так как я их сам доставал. А для мисс Мертон они будут иметь другое значение.

— Какое же?

— Как воспоминание о пребывании на Земле Мрамора.

— В таком случае, я возьму себе одну жемчужину, если мисс Веллингфорд выберет за меня.

— Ну, нет, — сказала Грация своим милым голоском, — возьмите одну на память о Мильсе, а пять на память обо мне, а то у вас и кольца не выйдет.

— С удовольствием; но поверьте, что незачем иметь сувенир, чтобы помнить, чем мы с отцом обязаны капитану Веллингфорду.

— Руперт, — обратилась к нему Грация, — у тебя хороший вкус, помоги-ка нам выбрать.

Руперт не заставил себя упрашивать. Он любил вмешиваться в подобные вещи.

— Посмотрите, мисс Мертон. Разве мой выбор плох? Завидую тем, кого вы будете вспоминать, глядя на это кольцо.

— Вы будете в числе их, господин Гардинг, так как вы немало постарались для меня, и при этом выказали столько вкуса; я этого не забуду.

Я хорошо не понял, что она этим хотела сказать, но Руперт покатился со смеху.

— Видите, Мильс, что значит не принадлежать к сословию адвокатов. Дамы не любят грубых профессий.

— Я это заметил, — сухо ответил я, — но, может быть, мисс Мертон уж чересчур насмотрелась на нашу профессию.

Эмилия промолчала. Все ее внимание было устремлено на жемчуг.

— Но что мы теперь сделаем? Будем тащить жребий или вы положитесь на меня?

— Решай за нас, — сказала Грация, — обе части равные.

— Ну, хорошо, вот ваша часть, Люси, а вот твоя, Грация.

Грация вскочила с своего места, обвила мою шею руками и крепко начала целовать, как она всегда благодарила меня, будучи ребенком, за малейший пустяк; Люси же, пробормотав несколько слов, не тронулась с места. Эмилию утомила эта сцена. Сказав, что вечер дивно хорош, она предложила пройтись, на что Руперт и Грация с радостью согласились. Люси ждала, пока ей принесут шляпу; я же отказался от прогулки под предлогом, что мне необходимо написать несколько писем.

— Мильс, — позвала меня Люси, протягивая мне коробку с жемчугом.

— Вы хотите, чтобы я спрятал их, Люси?

— Нет, Мильс, не для меня, но для вас самих, для Грации, для миссис Мильс Веллингфорд, если хотите.

В голосе ее в эту минуту не слышалось никакой иронии; она просто обращалась ко мне с этой просьбой.

— Я, быть может, невольно огорчил вас чем-нибудь, Люси? — сказал я, смутившись.

— Рассудите, Мильс; мы более не дети, а в наши годы надо быть осмотрительнее. Этот жемчуг — слишком ценный подарок, и, наверное, отец не одобрил бы меня, если бы я приняла его от вас.

— И это вы так говорите со мной, Люси?

— Да, дорогой Мильс, — ответила девушка, стараясь улыбнуться сквозь слезы. — Берите же ваш жемчуг, и мы останемся такими же добрыми друзьями, как прежде.

— Если я вам предложу один вопрос, Люси, ответите ли вы мне на него откровенно?

Люси побледнела и задумалась.

— Чтобы я ответила, надо же сперва предложить его.

— Так как вы пренебрегаете моими подарками, то, наверное, у вас больше нет того медальона, который я вам дал на память перед отъездом?

— Извините, Мильс, я сохранила его и не расстанусь с ним во всю жизнь: это воспоминание о счастливых днях нашего детства, а потому он для меня навсегда будет дорог.

Лишь только жемчуг оказался в моих руках, Люси тотчас же исчезла.

Я решил в тот же вечер поговорить с Грацией откровенно и выяснить себе то, что меня интересовало более всего на свете — а именно намерения Андрея Дреуэтта.

Глава 24

Ваше имя, упомянутое внезапно, несколько похвал, высказанных вашим дядей о вашем поведении, известие о вашем возвращении — вызвали краску на ее похудевшие щеки и возвратили на мгновение весь блеск ее глазам.

Гильгауз

Мне нетрудно было исполнить свое желание. В Клаубонни имелось зало, которым пользовались хозяева дома в исключительных случаях. Чтобы предупредить Грацию, я сунул ей в руку записочку со словами: «Ровно в шесть часов, в семейном зале».

Войдя в залу, я увидел, что Грация уже ждала меня.

— Ты с «тех» пор никогда не был в этой зале? — спросила она.

— Нет, не был.

— Мильс, но ведь ты не бросишь Клаубонни?

— Не беспокойся, Грация. Для меня Клаубонни теперь дороже еще, чем когда-либо.

Грация пристально и испуганно посмотрела на меня, затем сказала, пожав мою руку:

— Милый брат, ты еще слишком молод, чтобы так рассуждать, — при этом я первый раз заметил в ней такое грустное выражение лица, — слишком молод для мужчины; женщины — дело другое. Мне кажется, что нам всем суждено одно страдание.

У меня не хватило духу ответить, так как я подумал, что Грация сейчас станет говорить о Руперте. Несмотря на нашу дружбу, мы никогда ни одним намеком не затрагивали наших отношений к Руперту и Люси.

— Скажи же, Мильс, зачем, собственно, ты позвал меня сюда?

— Зачем? Ты ведь знаешь, что я уезжаю на будущей неделе; и мне надо кое-что сообщить тебе, чего я не могу сделать, когда ты вечно окружена посторонними людьми: Мертонами и Гардингами.

— Посторонними, Мильс! С каких это пор Гардинги стали для тебя чужими? Да я не помню того времени, когда бы я не любила Люси, как родную сестру.

— Я вполне разделяю твои чувства: Люси — прекрасная девушка. Но теперь положение Гардингов изменилось с того момента, как миссис Брадфорт вдруг воспылала к ним страстью!

— Вдруг, Мильс? Но ты забыл, что она их близкая родственница, что мистер Гардинг законный наследник миссис Брадфорт и что вполне естественно, что эта женщина оказывает внимание тем людям, которые имеют равные с нею права на ее средства.

— И Руперт тоже в числе ее наследников?

— Мне кажется, и я боюсь, что сам Руперт слишком рассчитывает на это. Конечно, и Люси не будет забыта. Она — любимица миссис Брадфорт. Только мистер Гардинг не согласился отпустить от себя дочь, и миссис Брадфорт уступила с тем, чтобы Люси проводила у нее в Нью-Йорке каждую зиму. Руперт кончил изучение права, и теперь он там устраивается, в ожидании вступления в адвокатуру.

— И, конечно, как только стало известно, что Люси — наследница богатой тетки, ее шансы на приискание женихов возвысились?

— Хотя Люси не откровенничала со мной, но я догадываюсь, что она уже отказалась от одной партии два года тому назад, и от трех — нынешнюю зиму.

— В том числе и Андрею Дреуэтту? — спросил я с такой поспешностью, что Грация удивилась и грустно улыбнулась.

— Думаю, что нет. Иначе он не считался бы ее женихом. Люси слишком правдива, чтобы поселять в душе человека сомнения. А ухаживания мистера Дреуэтта начались совсем недавно, так что она еще не имела времени ему отказать. Кстати, тебе, конечно, известно, что мистер Гардинг пригласил его сюда?

— Сюда? Андрея Дреуэтта? Зачем это?

— Я слышала, как он сам просил у мистера Гардинга позволения приехать.

Я негодовал в душе, но вскоре рассудок взял верх. В самом деле, мистер Гардинг имел полное право приглашать к нам кого угодно до моего совершеннолетия.

— Грация, я хочу предложить тебе один вопрос: каковы состояние и положение этого мистера Дреуэтта?

— И то — и другое — порядочные, судя по тому, как рассказывают.

— Значит, по крайней мере, хоть этот-то добивается руки Люси не из корыстных целей.

— Мистер Дреуэтт — выше подобных расчетов.

— Но ты мне ничего не сказала, Грация, благосклонно ли относится Люси к ухаживаниям этого господина?

— Но что я могу тебе ответить, Мильс? — сказала она. — Который раз я тебе повторяю, что я положительно ничего не знаю об ее сердечных делах.

Наступило молчание, тягостное для нас обоих.

— Грация, — сказал я наконец. Я вовсе не завидую Гардингам, что им предстоит богатство. Но мне кажется, что не будь этого, наши отношения с ними были бы гораздо сердечнее, и мы все чувствовали бы себя счастливее.

Моя сестра задрожала и побледнела.

— Отчасти ты прав, Мильс, — сказала она после маленькой паузы.

Обменявшись еще несколькими фразами, мы с Грацией расстались.

Настала вторая половина недели. Я целыми днями пропадал в полях, чувствуя себя неловко в обществе Люси. Мистер Гардинг взялся занимать майора: оба старика понравились друг другу.

Наконец, настал день отъезда. Уже третий раз я покидал дом. Майор с Эмилией предполагали пробыть здесь до июня, а затем отправиться на воды. С мистером Гардингом я провел целый час. Я не решился подойти к Люси и поцеловать ее, как прежде; в первый раз мы расстались так холодно. Все же она протянула мне руку, которую я крепко пожал. Грация же разрыдалась у меня на груди; с майором и его дочерью мы обменялись дружеским рукопожатием, обещаясь встретиться в Нью-Йорке после моего возвращения. Руперт проводил меня до шлюпки.

Плывя вдоль берегов нашей бухты, я посматривал на кусты, не увижу ли среди них хотя бы Грацию. Надежда не обманула меня. Она пришла вместе с Люси на стрелку, которую мы должны были объехать. Как только они увидели шлюпку, то замахали платками; я же посылал им воздушные поцелуи.

В это время мимо нас прошла лодка на парусах; в ней стоял господин, который тоже махал платком. Я сразу узнал в нем Андрея Дреуэтта; он направил лодку прямо на стрелку, и минуту спустя я видел, как он вышел на землю и затем раскланивался с Грацией и Люси.

Глава 25

По мере того, как усиливается буря, твое сердце вооружается тройной броней, и ты бежишь на берег, чтобы посмотреть на благородный военный корабль, бросающийся с волны на волну на океане, как дикая коза скачет с холма на холм, пока не исчезнет в долине.

Альстон

«Аврора» вступала в открытое море.

Я был в восторге от своего судна, которое оказалось на ходу лучше, чем я предполагал. Десять дней мы плыли по океану благополучно.

Но вот начал дуть сильный юго-западный ветер несколько часов сряду, подгоняя нас на одиннадцать узлов в час. Погода стояла ясная и теплая, так что ветер и минутные порывы бури только приятно освежили нам головы. Вечером, приказав убавить паруса, я спустился к себе в каюту, приказав в случае малейшей опасности позвать себя. Ночь прошла благополучно, но утром Талькотт пришел за мной и сказал:

— Не мешало бы вам подняться наверх, командир; у нас шквал, я один не знаю, как быть.

Когда я взошел на палубу, на «Авроре» оставались только фок и фор-марсель со своими рифами. Я тотчас же велел убрать его. Вдруг судно потрясло до самого киля. Каким-то чудом устояла главная мачта; мы еле-еле смогли свернуть полотно.

Ветер свистел с такой яростью, что на палубе нельзя было разобрать, что кричали матросы с мачты. Талькотт сам вскарабкался на рею; он жестикулировал, указывая вперед, но волны вздымались так высоко, что заслоняли собою горизонт. Взобравшись на заднюю мачту, я рассмотрел какое-то судно с восточной стороны, делающее отчаянные скачки прямо на нас. Издали казалось, что оно взлетает на воздух. Мы быстро подвигались друг на друга.

Громадные волны, набегавшие на «Аврору», совершенно накреняли ее то на один, то на другой бок, или же вдруг переворачивали ее задом наперед. Мачты и лик-тросы дрожали. Вдруг «Аврора» очутилась между внезапно выросшими горами воды. Весь экипаж дружно принялся за работу, и когда, наконец, судно вышло из этой пропасти, буря обрушилась на него со всею яростью, рванула последний парус и унесла его, оставив одни лохмотья. Это несчастье совсем сразило меня: с другого судна все могли видеть.

Но теперь было не до самолюбия; безопасность судна — прежде всего. Как только на «Авроре» не осталось больше ни одного паруса, мне стало легче рассмотреть, что за судно виднелось перед нами; оно, по-видимому, принадлежало англичанам и порядком-таки было нагружено.

Оба судна одновременно погружались в воду; наш сосед ежеминутно исчезал из вида; мы и не заметили, как он вдруг стал нам поперек дороги. Две кареты, влекомые взбесившимися лошадьми друг на друга, не произвели бы того ужасающего впечатления, как представившееся нам зрелище.

Еще одна минута, и мы со всего размаха разбили бы носом английское судно, К счастью, новый порыв ветра разъединил нас; в противном случае, общая гибель была бы неминуема. И в тот самый момент, как оба судна понеслись в противные стороны, раздался неистовый крик Талькотта. И вдруг я увидел, что с кормы англичанина мне машет шляпой наш друг — Моисей Мрамор!

Глава 26

Когда наступит день общего созыва, когда глас суда раздастся, острова, материки и море возвратят своих мертвецов: когда север придет вместе с югом: когда грешник ужаснется и праведник задрожит, — пусть Бог будет тебе помощью, бедный Том.

Брэнард

Оба экипажа спешили удалиться друг от друга. И мне, и капитану встречного судна представилась одна и та же мысль: вместо того, чтобы представить наши суда на произвол стихии, «Аврора» стала править направо, а англичанин — налево, хотя ветер гнал нас по одному и тому же направлению. Понемногу мы начали водворять паруса.

К вечеру буря улеглась; море и ветер становились тише. Ночь прошла благополучно, а к утру море и совсем успокоилось. Оба судна распустили все паруса. Когда экипажи разошлись завтракать, мне удалось придвинуться к англичанину, и я окликнул его в рупор:

— Какое это судно?

— «Дэнди», капитан Роберт Фергюсон. А вы кто?

— «Аврора», капитан Мильс Веллингфорд. Откуда вы?

— Из Рио-де-Жанейро, направляемся в Лондон. А вы?

— Из Нью-Йорка, едем в Бордо. Скажите, не находится ли у вас на борту американец, по имени Мрамор? Нам вчера показалось, что его видели у вас на корме; это наш старый товарищ, мы оттого и последовали за вами, чтобы узнать о нем.

— Как же, как же, — ответил капитан, — он сейчас выйдет; теперь он внизу укладывает свои вещи, кажется, он хочет просить вас взять его к вам, чтобы вы его доставили в Соединенные Штаты.

Не успел он окончить этих слов, как Мрамор показался на палубе, помахивая шляпой. Тотчас же мы спустили лодку, в которой отправился Талькотт за нашим дорогим другом; и через каких-нибудь двадцать минут я с радостью пожимал руку Мрамора.

В первую минуту свидания он ничего не мог говорить от волнения и решительно со всеми обменялся рукопожатиями.

Приказав снести его сундук в каюту, я сел рядом с ним.

— Спасибо вам, милые мальчики, спасибо от всего сердца, — проговорил Мрамор, вытирая слезы обшлагами рукавов. — Нечего делать, надо удовлетворить ваше любопытство, хотя мне тяжело вспоминать свое упрямство и безумие. Итак, вы меня, наверное, искали в тот день, когда судно отчалило от острова?

— Еще бы! Но, не найдя вас, мы были уверены, что вы устрашились одиночества и уехали раньше нас.

— Отчасти вы были правы, а отчасти — нет. Когда вы отъехали, я подумал и сказал сам себе: «Моисей, они ни за что не уедут без тебя, они не решатся оставить тебя здесь на острове одного; если ты хочешь настоять на своем, то необходимо скрыться от них, пока «Кризис» не распустит все паруса». Ах, да, кстати, что сделалось со старым судном? Вы мне ничего не говорили о нем.

— Оно нагружалось в Лондоне, когда мы уезжали.

— И судовладельцы не решились поручить вам команду, вследствие вашей молодости, несмотря на все ваши старания для них?

— Напротив того, они предлагали мне и даже просили, но я предпочел приобрести «Аврору» — это моя собственность.

— Это хорошо! Теперь будет хоть один честный человек среди судовладельцев.

— Мрамор, но вы знаете, вас ждет в Нью-Йорке кругленькая сумма: тысяча четыреста долларов, часть вашей награды и жалованье.

Мрамор повеселел при этом известии. Затем он пристально посмотрел на меня и почти грустно сказал:

— Мильс, если бы у меня была мать, как бы я ее осчастливил на старости лет! И зачем это деньги достаются людям, у которых нет матери!

Я дал ему успокоиться, а потом напомнил, что мы ждем продолжения его истории.

— Итак, я вам сказал, что принялся рассуждать, и решил, что вы меня потащите насильно, если я здесь останусь до следующего дня. Я сел в шлюпку, выехал из бассейна и пустился в открытое море. Когда же вы отъехали на значительное расстояние, я возвратился в свои владения, где уже больше некому было противиться моим желаниям и бороться с моими фантазиями.

— А! Как я рад, что вы заговорили теперь иначе. Конечно, вами тогда руководил каприз, а не рассудок. И вы не замедлили сознаться в своей ошибке, мой друг, и стали скучать по родине?

— Ваша правда, Мильс; хотя у меня не было матери, ни брата, ни сестры, но у меня была родина, друзья, что бы я там ни говорил. А, главное, я думал и тосковал о вас.

— Бедный друг! Каким одиноким вы почувствовали себя!

— Первое время я работал над сооружением курятника; но к концу недели увидел, что куры да свиньи — плохая компания для человека.

— Я начинаю понимать ваше состояние; но что же вы сделали?

— Уехал. Снарядил свою шлюпку, нагрузил ее провизией и марш в дорогу.

— Значит, владение Землей Мрамора предоставлено теперь скотному двору?

— Да, Мильс, и я надеюсь, что бедные животные не умрут с голоду: я позаботился о них. Уехал я два месяца спустя после вас.

— А в одиноком плавании тоже ни весть какая сладость! Вы были все так же одиноки, как и на суше!

— Что вы говорите! Да разве моряк может чувствовать себя одиноким на море? К тому же на море всегда есть дело. А большое пространство меня не пугало. Надо было только опасаться нападений туземцев. Днем я летел на всех парусах, к ночи складывал их и засыпал, как милорд. Я все время находился в прекрасном настроении духа; и один из самых счастливых моментов моей жизни был тот, когда из моих глаз исчезли верхушки деревьев моего острова.

— И долго продолжалось ваше плавание?

— Семь недель.

— Где же вы останавливались?

— Да нигде, пока не встретил судно, идущее из Манильи в Вальпарайзо. Капитан взял меня к себе и свез туда. Из Вальпарайзо я на местном судне обогнул Анды, чтобы перебраться на эту сторону. Вы помните эти чудовищные горы, покрытые сплошь снегом?

— Еще бы! Они слишком поражают зрителя, чтобы забыть о них.

— Затем мы приехали в Буэнос-Айрес, откуда прибрежное судно доставило меня в Рио.

— А из Рио вы думали на «Дэнди» отправиться в Лондон, а потом при случае в Соединенные Штаты?

— Вы угадали. Но до этого я провел в Рио несколько месяцев, в надежде дождаться какого-нибудь янки. Но под конец потерял терпение.

Так кончилась история Мрамора. Он вспомнил Неба, и мы сейчас же позвали негра. Мрамор пожал ему руку. Он не помнил себя от радости, что опять находился среди всех нас.

— Знаете что, Мильс и Роджер, — вскричал он, — я теперь точно у себя дома! Не хочу больше я вспоминать своего проклятого отшельничества. Да мне теперь страшно пройти одному через лес. Мне необходимо видеть перед собою человеческое лицо. Не оставляйте меня больше. Возьмите меня, Мильс, к себе метрдотелем или суньте меня, куда хотите.

— Теперь уж мы больше не расстанемся, разве это будет по вашей вине. Я постоянно думал о вас! Да вот в последнюю бурю мы с Талькоттом вспоминали, как бы вы поступили в данном случае.

— Старые уроки принесли пользу, друзья мои; я это сразу сообразил. У «Авроры» ой, ой, какой капитан, и ветру приходится посчитаться с ним.

Решено было, что Мрамор примет на себя команду одной вахты и будет делать все, что найдет нужным. А когда Талькотта назначат капитаном, чего, наверное, не придется долго ждать, тогда он на всю жизнь сделается моим главным помощником. Я обернул все в шутку, прозвал Мрамора «командором» и прибавил, что только в качестве такового он останется у меня на борту. Никто так не радовался всему этому, как Неб. Он был положительно влюблен в Мрамора с того момента, как тот вытянул его за ухо из трюма «Джона».

По приезде в Бордо, выгрузив мой товар, я запасся новым. Сначала я намеревался вернуться в Нью-Йорк, но отложил это намерение. Мне предложили доставить в Россию, в Кронштадт, партию вина и водок, и я согласился.

Я отправился по Балтийскому морю в конце августа. Хотя путешествие продолжалось долго, но бури не было, и я прибыл благополучно на место. Пока я стоял в Кронштадте, ко мне обратились консул Соединенных Штатов и хозяин торгового американского судна с просьбою уступить им Мрамора для доставки судна в Нью-Йорк, так как их капитан с помощником умерли от оспы. Напрасно я уговаривал Мрамора, он упорно отказывался. Тогда я предложил Талькотту команду над «Гиперионом». Хотя мне жаль было отпускать его, но для моего юного друга это был случай выдвинуться. «Гиперион» тотчас же уехал, и к моему великому горю, я никогда не мог узнать об его участи; по всей вероятности, он погиб.

Мрамор занял место Талькотта и, таким образом, сделался моим старшим лейтенантом. Русское правительство поручило мне доставить груз в Одессу.

Мы предполагали, что Блистательная Порта^[212] беспрепятственно пропустит американское судно, но в Дарданеллах мне велено было поворотить назад; пришлось оставить груз на Мальте.

В Гибралтарском проливе к нам подошел английский фрегат, возвестивший нам об объявлении войны между Францией и Англией.

В Атлантическом океане я всячески старался избегать всех встреч и благополучно добрался до Нью-Йорка.

Глава 27

Со взглядом, в котором рисуются кротость и терпение Иова; с движениями грациозными, как у птиц в воздухе, ты в душе самый ужасный демон, который запускал когда-либо свои когти в волосы пленника.

Галлек

По выходе из конторы, с которой у меня были дела, я направился в отель и, при повороте на Валль-стрит, совсем неожиданно встретил Руперта. Он шел скорыми шагами; увидев меня, он как бы удивился и сконфузился, но все же поспешил сделать вид, что обрадовался мне. Он был в трауре, но тем не менее одет по последней моде.

— Веллингфорд! — воскликнул он. Это в первый раз, что он не называл меня Мильс. — Откуда это вы свалились, как снег на голову? О вас ходило столько разных слухов, что теперь ваше появление произведет такой же эффект, как явление здесь самого Бонапарта. А ваше судно?

— Вы знаете, что мы один другого не покидаем, разве только крушение или смерть могут разлучить нас.

— Вот именно так я и говорил всегда этим дамам: «Вы увидите, Веллингфорд если женится, то только на своей «Авроре». Но у вас цветущий вид; знаете, вы на море хорошеете!

— Мне нечего жаловаться на свое здоровье. Но что же вы мне ничего не говорите о наших? Что поделывают наши друзья? Ваш отец?

— Он сейчас в Клаубонни.

— Прекрасно; но рассказывайте же мне о себе. — Я заранее дрожал при мысли услышать, что Люси уже замужем. — Как поживает Грация?

— О, Грация, как же это я забыл ее?! Надо было начать с нее. Увы! Мой милый капитан, я не стану скрывать от вас правды; ваша сестра теперь совсем не та, какой вы ее оставили, по крайней мере, я опасаюсь за ее здоровье, потому что не видал ее целую вечность. Осень она провела с нами; на Рождество же захотела уехать к себе, объясняя это тем, что ее семья всегда проводила праздники в Клаубонни. С тех пор она не возвращалась; но я боюсь, что она плоха. Вы знаете, что Грация всегда была хрупким созданием; она настоящая американка! Ах, Веллингфорд, наши женщины не отличаются здоровьем: то ли дело англичанки!

Вся кровь бросилась мне в лицо. Я насилу удержался, чтобы не столкнуть этого мерзавца в яму, но, несмотря ни на что, он был брат Люси; затем я не имел доказательств, что он давал Грации повод думать, что любит ее; и я обязан был устранить все, что могло бы так или иначе компрометировать ее. А потому я постарался заглушить свой гнев, который просто душил меня.

— Это очень печальная новость, — ответил я, — Грация такой человек, который нуждается в нежной заботливости и ласке, а я-то все разъезжал из моря в море, в погоне за деньгами, вместо того, чтобы сидеть в Клаубонни около больной сестры.

— Деньги вещь хорошая, капитан, — ответил Руперт с выразительной улыбкой, — но зачем преувеличивать нездоровье Грации, она поправится. Надеюсь, что ваши путешествия были выгодны?

— А Люси? — прервал я его, не считая нужным отвечать. — Где она теперь?

— Мисс Гардинг в городе, в нашем доме на Валль-стрите, но она каждое утро ездит на дачу, так как невыносимо все время оставаться здесь, среди накаленных кирпичей. Ах, да! Я забыл, вы не знаете о постигшем нас несчастьи?

— Мне сообщили в Италии о смерти миссис Брадфорт, и, видя вас в трауре, я заключил, что это правда.

— О, боже мой, да! Мы лишились незаменимой женщины. Она была для нас второй матерью.

— Миссис Брадфорт назначила вас своим наследником? Надо поздравить вас с таким счастьем. А Люси? Неужели она совсем забыла о ней?

Руперт что-то пробормотал; я видел, что он точно жарился на углях.

Он долго не мог решиться довериться мне, наконец, дойдя до самого безлюдного квартала, начал:

— Вы знаете, Мильс, что миссис Брадфорт была довольно оригинальной особой, хотя с добрым сердцем. У женщин вообще странные идеи, а у американских — в особенности. Итак, миссис Брадфорт сделала завещание…

— Которым, полагаю, она разделяет свое состояние поровну между вами и Люси, к великому неудовольствию мисс Мертон?

— Не совсем так! Удивительная чудачка и капризная женщина эта миссис Брадфорт. В своем завещании она оставляет все движимое и недвижимое имущество моей сестре.

Я был сражен. Все мои надежды рушились.

— А кого она назначила душеприказчиком? — спросил я после небольшого молчания, предвидя заранее, что произойдет, если это будет предоставлено Руперту.

— Отца. У него теперь по горло дела. К счастью, ее дома в хорошем состоянии: деньги помещены под верное обеспечение или в акциях. Все вместе взятое приносит семь тысяч долларов чистого дохода.

— И все это принадлежит Люси! — вскричал я с невыразимой скорбью, чувствуя, что я безвозвратно теряю ее.

— Пока, конечно; хотя, видите ли, я считаю ее собственницей только одной половины. Ведь женщины считают всех молодых людей мотами. Конечно, они рассуждали между собою так: «Руперт добрый мальчик, но он еще молод и живо растранжирит все деньги. А потому, Люси, я оставлю все вам в завещании; но, конечно, вы потрудитесь отдать вашему брату половину или даже две трети, как старшему, лишь только будете совершеннолетней и будете в праве распоряжаться самостоятельно». Но вы знаете, что Люси только девятнадцать лет, следовательно, надо ждать еще два года.

— Люси известны намерения ее благодетельницы? И есть ли у вас доказательства на них?

— Доказательства?! Да я готов принести присягу, что оно так. Разве это не благоразумно! Разве я не имею права ждать этого? А потом, слушайте. Между нами: у меня сейчас две тысячи долгу, а она не оставляет мне ни одного доллара, чтобы расквитаться с законными кредиторами. Женщина набожная не могла поступить таким образом, не будь у нее дальнейших видов. И раз она назначила Люси хранительницей капитала — дело объясняется просто.

— Но Люси, что она говорит?

— Вы знаете ее; фраз она не любит и пока молчит, хотя по всему видны ее намерения. Начала она с того, что поручила отцу заплатить за меня долги; затем она назначила для меня ежегодную пенсию в тысячу пятьсот долларов. Вы видите, Мильс, я ничего не скрыл от вас; но, поймите, что у меня нет ни малейшего желания кричать об этом во всеуслышание. Хорош бы я был, если бы все узнали, что один из блестящих: молодых людей Нью-Йорка зависит от своей сестры, которая моложе его на три года! Да на меня стали бы указывать пальцем! А в виду этого я сказал правду только самым близким. Все думают, что наследник — я, а у Люси — ничего нет. Прекрасное средство отодвинуть на задний план всех искателей приданого.

— А что говорит об этом некий Андрей Дреуэтт? Когда я уезжал, он был сама преданность, и я никак не думал, что найду здесь мисс Гардинг.

— По правде сказать, Мильс, мне самому казалось, что они поженятся. Но вот умирает миссис Брадфорт; затем наступает траур. Но я доволен поведением Андрея. Он знает, что я друг ему. У него хороший тон, он прекрасно поставил себя в свете, имеет порядочное состояние, я повторяю Люси время от времени, что лучшей партии ей нечего и желать.

— Как же ваша сестра относится к этим внушениям?

— О, презабавно, как все девицы. Она краснеет, иногда сердится; потом начинает смеяться, дуться и говорит: «Замолчишь ли ты, Руперт, ты с ума сошел». Однако, прощайте, мне пора в театр, сегодня играет Купер: он теперь в моде.

— Руперт, еще одно слово. Вы ничего не сказали, здесь ли Мертоны?

— Мертоны? Конечно, здесь. Полковник нашел себе место, и климат здешний по нем. Кроме того, у него отыскались родственники в Бостоне, и, кажется, он ждет оттуда какого-то наследства. Мертоны! Да что стал бы делать без них Нью-Йорк?

— Значит, мой старый приятель тоже подвинулся по службе, потому что вы зовете его полковник?

— Вы думаете? Но его еще чаще называют генералом. Вы, должно быть, ошиблись, думая, что он майор; здесь его иначе не зовут, как полковник или генерал.

— Тем лучше для него. Прощайте, Руперт; я не выдам вас и…

— И что?

— Кланяйтесь от меня Люси. Скажите, что я желаю ей всевозможного счастья в ее новом положении и что я постараюсь повидать ее перед отъездом.

— Разве вы не придете в театр?

— Навряд ли приду. Не забудьте же передать поклон сестре, прощайте.

Когда мы расстались, я долго не мог прийти в себя от всего слышанного. Я решил завтра же отправиться в Клаубоини: здоровье сестры не на шутку тревожило меня.

Я машинально пошел по набережной, навестил «Аврору» и обменялся несколькими словами с Мрамором, потом возвратился на землю. Повинуясь какому-то тайному внушению, я прошел парком и очутился у двери театра. В надежде увидеть Люси, я взял билет в амфитеатр.

Зала была переполнена. Оглядев публику, я узнал Руперта по его курчавым волосам; он сидел с Эмилией; потом майор и около него молодая дама, должно быть, Люси. Меня охватила нервная дрожь, лишь только я узнал ее. Сначала мне видна была только верхняя часть ее лица, но как только она обернулась в сторону майора с своей очаровательной улыбкой, сомнения мои исчезли — это была она.

В ложе оставалось два незанятых места. Вскоре дверь открылась; все встали, и в ложу вошел Андрей Дреуэтт под руку с пожилой дамой, наверное, с матерью. Он устроился так, что поместился около Люси, а майор занялся старушкой! Все это было в порядке вещей, но я невыносимо страдал.

Из пьесы я ровно ничего не слышал: все мои мысли сосредоточились на Люси. Но чем больше я думал, тем больше чувствовал, что мои шансы совсем упали.

Но вот трагедия кончена, занавес спущен; партер редеет, а я сижу, как пригвожденный, не будучи в силах двинуться с места, оторвать от нее своего восхищенного взора; я забыл всех и все, и вдруг услышал голос, заставивший меня вздрогнуть: то был голос Люси. Она протягивала мне руку.

Меня узнали и обрадовались, как старому другу.

— Мильс Веллингфорд! Вы приехали, а мы ничего не знали!

Очевидно, Руперт не сказал ни слова о моем возвращении и нашей встрече на улице. Ему стало неловко, и он постарался вывернуться.

— Как это я забыл сказать тебе, Люси, что встретил сегодня капитана Веллингфорда, когда шел за полковником и мисс Мертон!

— Я очень счастлив, — сказал я, — что нашел мисс Гардинг совершенно здоровой и что могу засвидетельствовать мое почтение своим бывшим пассажирам.

Поздоровавшись с ними, я раскланялся с Дреуэттом, который очень вежливо уступил мне свое место.

— Мерси, мистер Дреуэтт, — сказала Люси, — ведь мы с мистером Веллингфордом старые друзья; и мне многое надо рассказать ему. Идите же сюда, Мильс, и начинайте вашу историю.

Как только стали собираться уходить из театра, Руперт в беспокойстве отвел меня в сторону и шепнул на ухо:

— Мильс, все, что я вам говорил, должно остаться между нами; это семейная тайна.

— Не беспокойтесь.

Майор проводил миссис Дреуэтт до ее экипажа, куда она села вместе с сыном. Это обстоятельство давало мне возможность провести с Люси несколько счастливых минут. Она заговорила со мной о Грации, сказав, что с ней видится очень редко, чего прежде никогда не бывало, что напрасно она умоляла Грацию поселиться вместе с нею, а самой ей некогда ездить в Клаубонни.

— Вы зайдете ко мне завтра утром?

— Нет, не могу. Я уезжаю завтра в Клаубонни при начале отлива, в четыре часа утра. Спать буду в шлюпке.

Глава 28

Послушайте-ка, что я скажу. Я ведь хранил так долго молчание, чтобы лучше наблюдать даму. Я видел, как ее чело внезапно покрывалось тысячей красок, одна живее другой; затем тысяча последовательных оттенков бледности пришли их стереть под влиянием самого очаровательного удивления.

Шекспир

Я пришел к «Веллингфорду» около одиннадцати часов и нашел там Неба, ожидающего меня с багажом. Я не мог дождаться завтрашнего дня и велел немедленно распустить паруса. В Клаубонни мы прибыли в восемь часов утра.

Лишь только я вышел на берег, мне встретился мистер Гардинг. Как всегда, старик несказанно обрадовался мне.

— С благополучным приездом, дорогое мое дитя! — воскликнул он, увидев меня издалека. — А, Мильс, когда же наступит конец вашему честолюбию? Довольно вам гоняться за деньгами; разве в них счастье?

— Что бы там ни было, дорогой мой, — ответил я, — но я скорблю о потере вашей уважаемой родственницы; позвольте поздравить вас, что состояние ваших предков перешло в ваши руки.

— Все принадлежит не мне, а Люси. Я могу сказать вам правду, хотя Руперт скрывает ее от всех. Я назначен душеприказчиком, и мне приходится теперь делать столько расчетов, вычислений, выдавать расписок, что я не знаю, выдержу ли долго.

— Ничего, дорогой мой, за вас я спокоен. Но что Грация, вы ничего мне не говорите о ней?

Мистер Гардинг вдруг переменился в лице.

— А, Грация! — ответил он нерешительно. — Она здесь, милое дитя, но ни ее прежней веселости, ни ее здоровья как не бывало. Я за нее вдвойне радуюсь вашему возвращению. Я серьезно опасаюсь за нее; надо непременно позвать доктора.

— Я боюсь, не опасна ли болезнь Грации?

— Будем надеяться, что нет, дитя мое. Она изменилась, это верно. Она избегает общества, и, несмотря на всю свою любовь к Люси, отказывается от ее приглашений погостить в Нью-Йорке, хотя отлично знает, что Люси не может ездить в Клаубонни.

Мне теперь стало все ясно.

— Грация ждет меня? — осмелился я, наконец, спросить, хотя голос мой сильно дрожал.

— Да, конечно, и очень обрадуется, увидев вас.

— Люси думает побывать летом в Клаубонни? — спросил я.

— Надеюсь, хотя она не может располагать своим временем. Вы видели ее брата, Мильс, не правда ли?

— Я встретил его на улице, затем видел в театре с Мертонами и Люси. Молодой Дреуэтт был тоже там, со своею матерью.

Добрый пастор посмотрел мне прямо в глаза:

— Что вы думаете об этом молодом человеке? — спросил он, сам того не подозревая, что вонзает мне нож в самое сердце. — Нравится он вам?

— Я понимаю, вы намекаете на то, что мистер Дреуэтт просил руки мисс Гардинг.

— Я бы вам не доверился, если бы сам Дреуэтт не говорил об этом всем и каждому.

— Конечно, в виду устранения других претендентов, — сказал я с горечью, будучи не в силах побороть себя.

Мистер Гардинг показался удивленным и даже рассерженным моим замечанием.

— Я от вас не ожидал этого, дитя мое, — сказал он. — Зачем видеть в людях дурное? Что же тут неестественного, что Дреуэтт старается обеспечить за собой право на Люси? И какое в том зло, что он говорит вслух о своих чувствах?

Я был неправ и вполне заслужил этот упрек, а потому и постарался смягчить свою вину:

— Мое замечание неуместно, я сознаюсь в этом, тем более, что его ухаживанья начались еще до смерти миссис Брадфорт, следовательно, у него нет корыстных целей.

— Совершенно верно. Вы привыкли к Люси с самого детства, любите ее, как сестру, и вам, понятно, странно, что она может возбудить серьезную страсть; но вы сами знаете, что она действительно обаятельна, хороша собой, и вообще прекрасная девушка.

— Кому вы это говорите, и кто в этом убежден более меня?!

Грация ждала меня. У двери стояла Хлоя, негритянка, дальняя родственница Неба, исполнявшая у Грации роль горничной. Она мне улыбнулась и сделала реверанс.

— Мисс Грация послала меня сюда, хозяин, сказать, что она ждет вас в семейной зале.

— Спасибо, Хлоя. Позаботьтесь, чтобы никто не помешал нам. Я больше года не видел свою сестру.

— Конечно, да, хозяин. А Неб, где теперь он?

— Он придет поцеловать вас через десять минут, Хлоя.

Я скорыми шагами направился к нашей заветной комнате. Открыв дверь, я приостановился, думая, что сестра, по обыкновению, бросится в мои объятия. Но в доме царила мертвая тишина, точно тут находился покойник. Грация сидела на кушетке, будучи не в силах подняться и двинуться от слабости и волнения. У меня не хватает слов, чтобы описать, что я чувствовал при виде ее. Я был подготовлен к тому, что она изменилась, но не ожидал найти ее стоящей одной ногой в могиле.

Грация слабо протянула мне руки; я бросился к ней, сел около нее и осторожно привлек ее к себе. Несколько минут мы оставались так молча.

— Я боялась, — сказала она наконец, — что ты приедешь слишком поздно.

— Грация, что ты хочешь этим сказать? Что с тобой?

— Разве надо объяснять тебе, Мильс, разве ты сам не понимаешь?

Я ничего не ответил, а только пожал ей руку. Я слишком хорошо понимал эту ужасную историю. Но для меня оставалось загадкой, как это Грация могла так глубоко любить такого ничтожного и пустого человека. В невыразимой душевной скорби я проговорил довольно громко:

— Подлец!

Грация, остававшаяся до этой минуты склоненной на моем плече, вдруг подняла голову. Во взгляде ее был упрек.

— Мильс, дорогой мой, выслушай меня, — сказала Грация, судорожно сжимая мои руки. — Ты должен заглушить в себе всякий гнев, чувство мести, даже оскорбленное самолюбие. Принеси мне эту жертву. Если бы я была виновата, я готова принять всякую кару; но все мое преступление в том что я не могу справиться со своим чувством; неужели же за это мое имя будет связано с двусмысленными сплетнями, вызванными вашей ссорой?! Потом вспомни, что вы жили как родные братья; вспомни, Гардинга твоего опекуна, подумай о моей дорогой, верной Люси…

— Да, верная Люси, которая остается в Нью-Йорке, когда ее место около тебя!

— Ей неизвестно, в каком я состоянии, ни причины этого. Но прежде чем выйти из этой комнаты, ты мне должен дать одно обещание.

— Разве я в чем-нибудь отказываю тебе? Но, Грация, я соглашусь только под одним условием

— Каким? Я заранее соглашаюсь на все.

— В таком случае я обещаю тебе не спрашивать у Руперта отчета в его поведении, да и вообще не делать ему никаких вопросов, ни даже упреков, — добавил я.

— Теперь говори мне свое условие, каково бы оно ни было, я все принимаю.

— Ты должна предоставить мне полное попечение о твоем здоровьи и позволить мне позвать сюда доктора, и всех, кого я найду нужным.

— Только не его, Мильс!

— Не беспокойся: его присутствие выгнало бы меня самого из дома. Ну, а на все прочее согласна?

Грация утвердительно кивнула головой.

После некоторых колебаний я решился написать Люси. Хотя она и предпочитала меня Андрею Дреуэтту, все же она была по-прежнему привязана к Грации и не замедлит приехать в Клаубонни, как только узнает истину.

По ту сторону реки проживал очень знающий доктор Бард, к сожалению, переставший практиковать. Я и ему написал наудачу, умоляя приехать в Клаубонни. Затем отослал Неба с моими посланиями.

Глава 29

Везде, где есть скорбь, должно быть утешение; если ваша скорбь происходит от печалей моей любви, любите меня: ваша скорбь и мои печали окончатся одновременно.

Шекспир

Прошло два дня. Я встал с восходом солнца и тотчас поехал верхом навстречу «Веллингфорду».

Когда шлюпка приблизилась, я увидел в ней господина средних лет, высокого, худощавого, но с внушительной наружностью.

Это был доктор Пост, один из лучших докторов Нью-Йорка. Я поспешил поздороваться с ним, но не успел я еще подъехать к нему и соскочить с лошади, как ко мне подбежал Мрамор.

— Вот и я, Мильс! — вскричал мой лейтенант. — На этот раз далеко от соленой воды. Так вот оно, знаменитое Клаубонни! Но что это там виднеется, против холма, с какой-то машиною, вертящейся в воде?

— Это мельница, друг мой, а колесо это то самое, которое погубило моего отца. Помните, я рассказывал вам?

Мрамор грустно посмотрел на меня, как бы смутившись, что напомнил мне о столь тягостном событии, потом пробормотал.

— А мне так не приходилось терять отца! Не было такого чертова колеса, которое бы могло похитить у меня того, кого я не имел никогда. Ах, да, кстати, Мильс, в кормовой каюте с нами приехало сюда чудо красоты.

— Это, должно быть, Люси. — И, бросив доктора и Мрамора, я одним прыжком очутился у двери каюты.

Это действительно была Люси. Мы молча обменялись рукопожатиями, и я догадался по ее беспокойному взгляду, что она боялась расспрашивать меня.

— Я думаю, что ей лучше, — сказал я, — по крайней мере, она как будто повеселела.

Когда все вышли из шлюпки, Люси взяла меня под руку, и мы поднялись на холм, у которого нас ждала карета. Я уговорил Мрамора и доктора сесть в нее, так как Люси предпочла идти пешком.

Как бы я был счастлив при других обстоятельствах побыть с нею наедине! Но теперь я испытывал смущение и неловкость.

Люси же нечего было скрывать от меня, и она заговорила со мною по-старому.

— Наконец-то я опять в моем милом Клаубонни. Да, Мильс, один день, проведенный здесь, стоит целого года жизни в Нью-Йорке!

— Зачем же вы так долго остаетесь там? Ведь вы отлично знаете, как здесь все бывают счастливы, когда вы с нами?

— Если бы я в этом была убеждена, то никогда не решилась бы расстаться с Грацией на целые шесть месяцев.

— И вы сомневались, сомневались во мне, Люси?

— Не в вас, нет, я не о вас говорю, а о Грации.

— Странно, Люси Гардинг дошла до того, что изверилась в своей подруге детства, которая была с ней почти сестрой!

— Почти сестрой, Мильс? Что бы я дала, чтобы поговорить с вами откровенно, как в былые годы!

— Кто же вам мешает? Говорите, я слушаю и отвечу вам чистосердечно.

— Но теперь есть между нами препятствие, Мильс, и большое препятствие; мне незачем называть его.

— Какое же это препятствие, Люси? Умоляю вас, говорите правду; между нами и без того уже образовалась целая пропасть за эти последние два года.

— Для меня эта разлука была столь же тяжка, как и для вас, Мильс, и, если хотите, я буду с вами откровенна, рассчитывая на ваше великодушие. Чтобы вам дать понять, что я хочу сказать, довольно вам назвать Руперта?

— Как, Люси, — выскажитесь яснее, между нами какое-то недоразумение?

Она слегка прижала мою руку и добавила:

— Мильс, ведь вы любите моего отца и уважаете меня, чтобы забыть, что вы с Рупертом жили как братья.

— Грация говорила мне уже по этому поводу; я не поступлю с ним так, как он того заслуживает.

— Это все, о чем я хотела попросить вас, Мильс; благодарю вас, что успокоили меня относительно этого вопроса. Теперь я буду с вами вполне искренна, но раньше мне надо увидеть Грацию…

— Не бойтесь выдать ее тайну: я все знаю. Да, эта несчастная любовь к Руперту привела ее в такое состояние.

— Какое ужасное испытание для бедной Грации! Но, может быть, усиленным уходом за ней и нашей привязанностью мы поможем горю. Хорошо, что удалось привезти опытного доктора, и, по-моему, не надо от него ничего скрывать.

— Я сам хотел посоветоваться с вами об этом. Уж слишком тяжело выставлять напоказ заветные мысли Грации!

— До этого-то мы, пожалуй, не дойдем; но доктору необходимо знать, что главный корень болезни — в сердце, и что о нем надобно подумать прежде всего. Но довольно об этом, Мильс. Мне бы не мешало немножко успокоиться перед свиданием с Грацией. Как хорошо, мы опять в Клаубонни, и по-прежнему друзья.

Эти слова были сказаны с такой кротостью, что я готов был броситься к ее ногам.

Но всякие излияния чувств были бы теперь неуместны. У двери Хлоя сказала нам, что мисс Грация хотела бы видеть Люси одну. Я испугался этого свидания и хотел присутствовать при нем, но Люси успокоила меня, сказав, что я могу вполне положиться на нее.

Я же тем временем отыскал доктора и вкратце сообщил ему о ходе болезни.

Через час Люси вернулась, и доктор вместе с нею прошел в комнату больной, где он пробыл довольно долго. Он прописал возбуждающие средства, посоветовал нам всячески отвлекать сестру от тяжелых мыслей; затем, по его мнению, необходимо было переменить для больной обстановку, если бы возможно было сделать это, не утомляя ее.

Я сейчас же предложил «Веллингфорд». Доктор вполне одобрил мой план.

— У меня на водах есть один пациент, который просит меня навестить его, — сказал доктор Пост, — да и мне самому хотелось бы полечиться недельку. А потому, если можно, довезите меня до Альбани, а потом продолжайте свою экскурсию, насколько это позволят силы мисс Веллингфорд.

Этот проект всем показался прекрасным. Даже Грация улыбнулась, слыша наши совещания, и целиком отдалась в наше распоряжение. Теперь только оставалось приступить к выполнению его.

Глава 30

Она садится и рассматривает меня, бросая на меня кроткий и глубокий, взор, как тихая звезда с высоты небосклона, как бы разглядывающая землю.

Лонгфелло

На другой день, рано утром, я деятельно занялся приготовлением. Мрамора тоже пригласили в нашу компанию.

Когда все были в сборе, подняли якорь.

Обогнув стрелку, «Веллингфорд» ослабил шкоты, поставил лисели и марсель и поплыл вверх по Гудзону, направляясь к ключам. По пути нам встречалась масса парусов. На палубах многих судов находились дамы, очевидно, едущие на источники. Я сказал Мрамору, чтобы он постарался обратить внимание сестры на пассажиров, а потому он поспешил догнать один из шлюпов. На судне даже были лошади и экипаж.

Давно я не был так счастлив. Грация выглядела лучше, она стала спокойнее, и нервы ее утихли, а это — главное. Люси, оживленная от разнообразных впечатлений, при виде открывавшихся перед нею картин, просто сияла. Когда она оборачивалась ко мне, в ее взгляде выражалась, если не любовь, то уж, наверное, самая искренняя дружба.

Но каждый ее жест, каждое слово, обращенное к Грации, показывали, как тесно были связаны обе подруги. Мистер Гардинг тоже повеселел. Он согласился поехать с нами, при условии, что мы возвратимся в Клаубонии в воскресенье к обедне.

Мрамор восхищался ходом «Веллингфорда». Когда мы проходили около одного шлюпа, называвшегося «Геланд», шкипер ее, не могший разобрать нашего имени, закричал нам в рупор:

— Какой это шлюп?

— «Веллингфорд» из Клаубонни, только что вышел на экскурсию.

— По всей вероятности, я имею честь разговаривать с самим капитаном Веллингфордом? Тем самым, о котором мне столько говорили мои друзья, Мертоны? Они с вами возвращались из Китая. Они вспоминают о вас с большой благодарностью, говорят, что вы замечательно заботились о них, и если они еще когда-либо будут путешествовать морем, то только вместе с вами.

Я насилу отделался от этого разговора. Каково мне было слышать многократное повторение имен Мертонов при Грации, до которой могли долететь эти имена? Ведь для нее это была новая пытка. Люси побледнела, как полотно, и изъявила желание уйти к себе в каюту, куда я и увел ее, что оказалось как раз во-время. Грация постоянно засыпала от слабости. Полчаса спусти Люси опять пришла к нам на палубу. В это время перед нами виднелось какое-то судно. Люси вдруг заволновалась.

— Не думаете ли вы подойти к этому шлюпу? — спросила она.

— Мне казалось, что с нас довольно сплетен, но если подобные переговоры занимают вас, то с удовольствием.

Люси затруднялась ответом. Она покраснела и подумала с минуту; потом с неестественной улыбкой, столь несвойственной ее натуре, сказала:

— Да, мне бы хотелось приблизиться к этому шлюпу, хотя вовсе не из тех мотивов, которые вы предполагаете.

Я видел, что ей не по себе, но не мог понять причины. Но желание Люси было для меня равносильно приказу, и я велел Небу ускорить ход. На корме шлюпа значилось: «Орфей». Палуба его была переполнена пассажирами обоего пола. В это время Люси прижалась ко мне, как бы ища у меня защиты.

— Теперь, Мильс, вы будете говорить за меня в рупор; я не могу сама начать разговора при таком большом обществе.

— С удовольствием, Люси, но вы диктуйте мне то, что я должен сказать.

— Конечно, только сначала предложите общепринятые вопросы.

— Эй! «Орфей»? — сказал я довольно громко.

— Ну, что там? — тветил шкипер, вынимая изо рта трубку. Я посмотрел на Люси, спрашивая ее взглядом: «А дальше?»

— Спросите его, там ли миссис Дреуэтт, — не господин, а миссис-мать, — сказала Люси смущенно. Я был так поражен, что едва владел собою. Шкипер ждал с любопытством второго вопроса.

— Миссис Дреуэтт у вас? — спросил я отчетливо.

Прежде чем ответить, шкипер нагнулся к некоторым из пассажиров, не видных нам из-за паруса «Веллингфорда», гик которого выдвигался к стороне «Орфея».

— Миссис Дреуэтт здесь и желает узнать имя особы, осведомляющейся о ней.

— Скажите, что у мисс Гардинг есть поручение к миссис Дреуэтт от миссис Оджильви, которая едет в другом шлюпе, — сказала Люси тихим и неуверенным голосом.

Я задыхался, однако сделал последнее усилие, чтоб передать фразу. Тотчас же я услышал, что кто-то поднимается на борт судна и вслед за тем увидел Андрея Дреуэтта, со шляпою в руке и сияющей физиономией; выражение его лица, развязность манер, все указывало на короткость, существовавшую между ним и Люси. Последняя инстинктивно взяла меня под руку, и я чувствовал, что она дрожала.

Оба шлюпа были настолько близко один от другого, что они могли разговаривать, не особенно возвышая голос.

— Здравствуйте, — сказала Люси, — передайте, пожалуйста, вашей матери, что миссис Оджильви просит подождать ее в Альбани… Да вот и сама миссис Дреуэтт, — поспешила Люси прервать самое себя.

— У нас есть с собой кое-что для вас, моя милая, — ответила миссис Дреуэтт, вежливо раскланявшись со мной. — Вы так заторопились с отъездом, получив это противное письмо (это то, в котором я умолял Люси приехать к больной подруге), что забыли свой рабочий ящичек, а так как я знаю, что в нем много билетов — я говорю не о банковых билетах, — то мне непременно хотелось возвратить вам его в собственные руки. Вот он, но как мне его вам передать?

Я счел нужным вмешаться.

— Господин Дреуэтт, — сказал я после взаимного поклона, — если вы попросите остановить ваш шлюп, я сделаю то же, и затем пошлю за ящиком лодку.

Это предложение заставило вопросительно взглянуть на шкипера. Он в это время сидел, облокотившись на руль, и курил. Нехотя вынув изо рта трубку, он проговорил:

— Очень нужно останавливаться! Точно ветер станет потом слушаться нас. Вот что еще выдумали!

Затем он снова взялся за трубку. Видя, что с ним не сладишь, я стал придумывать другое средство, как вдруг заметил не без удивления и некоторого беспокойства, что Андрей Дреуэтт взял ящичек из рук матери, затем бросился к нашему гику^[213], конец которого доходил до его шлюпа. Видно было, что он намеревался дойти такимобразом до нашей палубы, чтобы собственноручно передать Люси ее ящичек. Предприятие это было слишком рискованно. Конечно, все дамы заохали от ужаса. Бедная миссис Дреуэтт закрыла лицо руками, считая своего сына уже погибшим. Я боялся даже взглянуть на Люси.

Так как Дреуэтт, видимо, терял свое хладнокровие, то я решил принять меры не только в его интересах, но и в интересах коробки Люси. Неб, не дождавшись моего приказания, сам подскочил ко мне.

— Коробка упадет в море, хозяин, — сказал он мне вполголоса, — его ноги уже дрожат, и скоро он все выпустит.

— Что же сделать, Неб? Какое средство придумать?

— Если хозяин разрешит. Неб побежит по гику, возьмет ящик и принесет его мисс Люси.

— Что ж, иди, будь только осторожнее.

Крик Хлои был сигналом того, что Неб начал опасное шествие. Он подвигался по гику твердою поступью, невзирая на протесты Дреуэтта, не желающего посторонней помощи. Неб подошел к нему в тот момент, когда молодой человек ухватился за канат, и ноги его тряслись так, что его положение внушало серьезную опасность. Лицо Неба изобразило любезную гримасу, и он протянул руку за ящичком.

— Хозяин Мильс полагает, что лучше отдать мне ящичек мисс Люси, — сказал он со всею вежливостью, на которую был способен.

Несмотря на оскорбленную гордость, Дреуэтт не прочь был получить эту маленькую поддержку и, ни слова не говоря, отдал негру ящик, на что Неб наклонил голову, спокойно повернулся на месте и твердым шагом пошел к самой мачте.

Неб с торжествующим видом преподнес Люси свой трофей, она молча передала ящик Хлое, не отрывая своего взора от Дреуэтта.

— Мерси, господин Дреуэтт, — сказала она, — теперь ящик в безопасности, вам нечего приходить сюда; мистер Веллингфорд поможет вам добраться до вашего шлюпа.

Я, действительно, принялся объяснять, как это сделать, но совсем неожиданно натолкнулся на два препятствия: во-первых, на самолюбие Дреуэтта, который ни за что не согласился отступить, а во-вторых, шкипер «Орфея», взбесившись, что мы обогнали его, решился отомстить, отъехав от нас на сто аршин. Таким образом, теперь оставалось только одно средство спасти Дреуэтта.

— Держитесь за канат, господин Дреуэтт! — закричал я. — Я втащу гик на борт, и тогда вам будет легко подняться к нам.

Но Дреуэтт умолял меня ничего не делать, говоря, что он приноровился уже и сейчас последует примеру Неба.

— Нет, нет, прошу вас не беспокойтесь, господин Веллингфорд, неужели вы думаете, что я не смогу добраться до вас, как этот негр?!

— Но ведь негр — матрос, привычный к упражнениям такого рода; и он — босой, а вы в тонких и скользких башмаках.

— Да, это мне ужасно мешает. Но все же я надеюсь без всякой помощи дойти до мисс Гардинг, чтобы поздороваться с ней.

Сам Гардинг вмешался в дело, но напрасно. Дреуэтт упорствовал.

— Оставьте его, — сказала Люси умоляющим голосом, — он говорил, что умеет плавать.

Но было уже слишком поздно. Гордость, упрямство, тщеславие и любовь заставили его поступить по-своему: он двинулся, оставив канат, последнюю точку опоры. Он прекрасно знал, что ему не дойти до мачты.

Не прошло нескольких секунд, как он бултыхнулся в воду. По его отчаянным барахтаньям, сразу было видно, что несчастный не умеет плавать. На мне была куртка, матросские штаны и башмаки.

Я тотчас же бросился вслед за ним. Дождавшись, когда он вынырнул, я схватил его за волосы, стараясь перевернуть на спину, лицом к воздуху, но вследствие усилия, которое мне пришлось употребить, я сам пошел ко дну. Пришлось на минуту выпустить его, чтобы набраться воздуху. Потом я сказал, чтобы он держался за мои плечи, опустив туловище в воду; если человек, находящийся в опасности, исполняет эти приказания, то хороший пловец без труда может протащить его целую милю. Но Дреуэтт потерял сознание и отчаянно отбивался от меня. На земле я бы живо справился с ним, но в воде приходилось бояться даже ребенка.

Преимущество, которое я предоставил ему, сказав, чтоб он держался за мои плечи, обошлось мне дорого. Он вместо этого стиснул мне шею обеими руками и, упираясь на меня, силился подняться наружу, а я вследствие такой тяжести шел на низ.

Каждая минута была дорога. Я сделал над собой нечеловеческие усилия, стараясь выплыть, но не мог. Его руки, как тиски, сжимали мне горло, мои движения были стеснены. Надо было решиться: или отделаться от него или потонуть самому…

Сознаюсь, я отказался от мысли спасти жизнь Дреуэтта и думал только о себе. В воде мы с ним сцепились, как два врага. Три раза мне удалось вынырнуть, чтобы перевести дыхание, таща за собою и Дреуэтта, который находился в более благоприятных условиях, чем я. Такая отчаянная борьба не могла продолжаться долго.

В четвертый раз мы пошли ко дну, и я чувствовал, что мне больше не подняться: силы стали мне изменять; но меня спасло неожиданное обстоятельство. В молодости отец приучил меня оставаться в воде с открытыми глазами. Вследствие этого у меня оказался маленький перевес над Дреуэттом, я, по крайней мере, мог видеть, куда направлять свои движения. И когда я настолько ослабел, что у меня исчез последний луч надежды на спасение, мне показалось, что на меня надвигается в воде какая-то масса, точно акула, хотя она редко попадает в Гудзон. Этот предмет вдруг вынырнул около нас, как бы намереваясь схватить свою добычу. Я почувствовал, что кто-то осторожно поднимает меня на поверхность, и как только показался свет и я мог вздохнуть. Мрамор оторвал от меня Дреуэтта. В это же время моя акула, отдуваясь, выплыла из воды и заговорила человеческим голосом.

— Мужайтесь, хозяин! Неб с вами!

Не знаю уж, как меня втащили на борт, где я лежал в полном изнеможении. Дреуэтт не подавал признаков жизни. В это время Неб, промокший до костей, уселся на дно лодки и стал выжимать воду из моих волос и вытирать мне лицо платком…

Когда Люси увидела меня, пришедшего в чувство, то не могла удержаться от радостного восклицания и со слезами кинулась ко мне. Безмерная радость наполнила мое сердце. Губы наши слились в одном долгом поцелуе.

Возвратившись домой, мы без лишних слов обручились, а там и повенчались. Наша радость омрачалась только видом Грации. Но отправившись вместе с нами в путешествие, она скоро поправилась.

КНИГА II Майлз Уоллингфорд

В центре этого, одного из наиболее ярких «морских» романов Купера — полная захватывающих приключений жизнь капитана корабля «Рассвет».

Морское братство, сражения с пиратами, дружба и предательство, наконец, любовь, преодолевающая все преграды, — таковы лишь некоторые сюжетные линии этого повествования, продолжающего с одной стороны традиции «Робинзона Крузо» Д. Дефо, а с другой — предвосхищающего художественные искания Г. Мелвилла.

Глава 1

Я не браню тебя.

Пускай в тебе

Когда-нибудь сама проснется совесть.

Я стрел не кличу на твое чело,

Юпитеру не воссылаю жалоб.

Исправься в меру сил.

Шекспир. Король Лир^[214]

Столь же трудно описать в подробностях все, что происходило по прибытии лодки на «Уоллингфорд», сколь поведать обо всех ужасных обстоятельствах той борьбы, которая завязалась между мной и Дрюиттом в воде. Однако, когда мистер Хардиндж и Наб помогли мне подняться на борт, я был не так плох, чтобы не заметить, что Люси на палубе нет. «Вероятно, — подумал я, — в ожидании худшего она присоединилась к Грейс, чтобы встретить страшное известие вместе с ней». Впоследствии я узнал, что Люси давно уже была в кормовой каюте и, став на колени, возносила к Небу ту судорожную мольбу, которая, случается, сопутствует внезапному и огромному несчастью у тех, кто взывает к Господу в своем страдании.

В те краткие мгновения — то были лишь крупицы времени, если можно употребить такой оборот, — когда моего слуха достигали иные звуки, нежели те, что сопровождали ужасающую сцену, непосредственным участником которой я оказался, я слышал пронзительные крики Хлои, но голоса Люси нельзя было различить в общем крике. Даже теперь, когда нас подняли, вернее, помогли нам подняться на палубу, Хлоя все еще не могла оправиться от пережитого, ее блестящее от слез лицо то содрогалось от страха, то вдруг расплывалось в улыбке; не зная, плакать или смеяться, она переводила взгляд со своего хозяина на вздыхателя, пока чувства ее не нашли выхода в привычном восклицании: «Ну, парень!»

Все закончилось благополучно для Эндрю Дрюитта, ведь среди нас был Пост, человек опытный и надежный. Едва подняли на борт безжизненное с виду тело, мистер Хардиндж распорядился вытащить бочку с водой, и они с Марблом принялись катать на ней беднягу изо всех сил, поднимать его вверх ногами, полагая, что он задышит, если вода, которой он наглотался, будет изгнана из него; к счастью, авторитет Поста, человека весьма сведущего в медицинской профессии, вскоре положил конец их занятиям. Мокрая одежда Дрюитта была немедленно снята с него, на камбузе нагрели одеяла, и все самые разумные меры были приняты, чтобы восстановить кровообращение. Доктор скоро обнаружил в нем признаки жизни и приказал всем, за исключением одного или двух помощников, оставить их; через десять минут Дрюитт уже лежал в теплой постели, и можно было считать, что опасность миновала.

Ужасное зрелище, свидетелем которого он стал, произвело впечатление на шкипера «Олбомни», он даже выбрал гроташкот, спустил лисель и топсель, пошел в крутой бейдевинд, встал у «Уоллингфорда», лег в дрейф и спустил шлюпку. Это случилось как раз, когда Дрюитта отнесли вниз, и спустя минуту старая миссис Дрюитт с двумя дочерьми, Элен и Кэролайн, была рядом с нами. Мой рассказ, поскольку к тому времени я уже мог говорить и передвигаться, рассеял страхи этих любящих родственников; Пост разрешил им посидеть у постели Эндрю. Я воспользовался удобным случаем и ретировался в трюм шлюпа, куда Наб принес мне сухую одежду; скоро восхитительное тепло разлилось по всем моим членам, что немало способствовало моему успокоению. Однако схватка в воде была столь отчаянной, что мне понадобилось хорошо выспаться, чтобы полностью восстановить душевное равновесие и силы. Проснувшись, я едва успел привести себя в порядок, как меня позвали в каюты.

Грейс встретила меня с распростертыми объятиями. Она долго плакала на моей груди. Она была ужасно взволнована, хотя, по счастью, узнала, отчего так пронзительно кричала Хлоя и о замешательстве на палубе лишь тогда, когда стало известно, что я вне опасности. Потом Люси рассказала ей обо всем чрезвычайно осторожно, как подсказывало ей ее доброе любящее сердце. За мной послали, как я уже говорил, и встретили меня ласково и бурно, как любимую вещь, которую ее владелец уже считал навсегда утраченной. Мы все были еще сильно взволнованы, когда мистер Хардиндж появился в дверях каюты с молитвенником в руках. Он попросил нашего внимания, и, когда все находящиеся в обеих каютах преклонили колени, этот добрый простодушный старик прочитал несколько молитв, «Отче наш», завершив молебен благодарственной молитвой о счастливом возвращении с моря. Дай ему волю, он прочитал бы даже молитвы, положенные при бракосочетании, да и вовсе не оторвался бы от молитвенника.

Трудно было сдержать улыбку, наблюдая такое истое благочестие в сочетании с детскою наивностью, кои обнаружила последняя молитва, однако столь же трудно было не растрогаться от подобного проявления подлинного религиозного чувства. Моление возымело благотворное действие на наши чувства, в особенности умиротворив взволнованных дам. По окончании его я вышел в кают-компанию, где сей высокочтимый пастырь заключил меня в свои объятия, поцеловал, точно как бывало в детстве, и громогласно благословил. Признаюсь, я был вынужден выбежать на палубу, чтобы скрыть душевное волнение.

Спустя несколько минут я вполне овладел собой и распорядился поставить паруса, дабы следовать далее нашим курсом вверх по реке; мы оказались позади «Орфея», некоторое время держались следом, но вскоре обошли, стараясь соблюдать значительную дистанцию, — я весьма сожалел, что не поступил подобным же образом при первой встрече с ним. Поскольку миссис Дрюитт и две ее дочери отказались покинуть Эндрю, нам пришлось принять в нашу компанию всю семью, пожалуй, без особого нашего желания. Признаюсь, я был настолько эгоистичен, что немного сетовал, впрочем лишь про себя, на то, что люди эти всегда попадались мне на пути в те короткие промежутки времени, когда мне доводилось бывать рядом с Люси. Что было делать? После того как поставили паруса, я уселся в одно из кресел на верхней палубе и в первый раз смог предаться размышлениям обо всем, что недавно произошло. За этим занятием меня застал Марбл, он сел рядом, крепко пожал мне руку и завел разговор. В это время на баке^[215] стоял Наб, переодетый в сухую опрятную одежду, по-моряцки скрестив руки на груди; он стоял так недвижно, словно не ощущал и дуновения ветерка, изредка, впрочем, не выдерживая направленных на него взглядов и улыбок Хлои, ее неподдельного восторга. В эти минуты слабости негр наклонял голову и разражался смехом, затем, внезапно выпрямившись, вновь напускал на себя важный вид. Пока разыгрывалась эта пантомима, на корме шел неспешный разговор.

— Судьба уготовила для тебя нечто необыкновенное, Майлз, — продолжал мой помощник, выразив свою радость по поводу того, что я нахожусь в добром здравии, — нечто в высшей степени необыкновенное, поверь мне. Сам посуди — сколько удивительных событий произошло с тобою: сначала ты выбрался на корабле с острова Бурбон — раз, затем на другом корабле из залива Делавэр — два, далее ты так ловко избавился от французского судна в Английском канале^[216] — три, затем эта схватка с проклятым Меченым и его дружками — четыре; возвращение «Кризиса» — пять; потом ты, с позволения сказать, подобрал меня в море, меня, беглеца-отшельника, — шесть; и вот теперь, в этот самый день, в седьмой и последний раз ты сидишь, живой и невредимый, после того, как погружался на дно Гудзона не менее трех раз, да еще с таким увальнем на шее! Сдается мне, ты единственный из живущих, который тонул три раза и вот теперь предстал перед нами, чтобы поведать об этом.

— Не уверен, что собираюсь о чем-либо поведать, Мозес, — несколько сухо возразил я.

— Господи! Да каждое движение, каждый твой взгляд говорят о происшедшем. Нет, нет, нет! Судьба уготовила тебе нечто совершенно необыкновенное, уверяю тебя. Кто знает, быть может, когда-нибудь ты станешь членом Конгресса.

— Если так, то и тебя ждет великое будущее, ведь ты нередко разделял мою участь, не говоря уже о том, что ты сам по себе натура незаурядная. Ведь ты даже был отшельником.

— Тесс! Ни звука об этом, а то дети мне житья не дадут. Должно быть, ты окинул взглядом всю предыдущую жизнь, когда пошел ко дну в последний раз, не слишком надеясь всплыть снова?

— О да, мой друг, ты совершенно прав в своем предположении. Вероятно, столь ощутимое прикосновение смерти извлекает из нашей памяти быстро проносящиеся и обширные картины прошлого. Кажется, в голове моей даже промелькнула мысль о том, что тебе будет недоставать меня.

— О-о-о! — с чувством воскликнул Марбл. — Вот в такие моменты и узнаешь истину! Не рождалось в твоей голове мысли более верной, мастер Майлз, могу тебя заверить. Недоставать тебя! Да я бы купил лодку и отправился в Марбл-Лэнд на следующий день после похорон, чтобы уже никогда не возвращаться. Однако вон стоит твоя кухарка, беспокоится, будто тоже хочет сказать нечто по этому случаю. Пожалуй, подвиг Наба послужит возвышению негров в мире, и я не удивлюсь, если это будет стоить тебе шикарных одежд, соответствующих их новому положению.

— Такую цену я бы с радостью заплатил за свою жизнь. Ты прав, Дидо хочет поговорить со мной, и я должен подозвать ее.

Дидо Клобонни была кухаркой и матерью Хлои. Если какому-нибудь недоброжелателю мог не понравиться цвет ее кожи — он был черным, но весь глянец его довольно сильно потускнел от кухонного жара, — то никто не стал бы отрицать, что она достигла расцвета своих сил. Весила она ровно двести фунтов, а выражение ее лица являло странную смесь веселости свойственной ее расе, и неизбежной суровости кухарки.

Она часто сетовала, что живет под бременем «ответственности»; ей приходилось переживать позор, сопровождающий появление пережаренной говядины или недожаренной рыбы вместе с теми неприятностями, которые приносят сырой хлеб, клеклые гречишные оладьи и сотни других подобных казусов, относящихся исключительно к ее ведомству. Дидо дважды была замужем, во второй раз она вышла замуж лишь год назад. Подчиняясь знаку, который я подал ей, сия важная особа приблизилась ко мне.

— Добро пожаловать, масса Майл, — начала Дидо, сделав реверанс; должно быть, это означало: «Добро пожаловать из царства утопленников». — Все так рады, что вы жив.

— Спасибо, Дидо, спасибо, от всего сердца. Если я ничего и не приобрел вследствие своего погружения в воду, по крайней мере, я узнал, как любят меня мои слуги.

— Батюшки-святы! А как же иначе-то, масса Майл? Лубопь она лубопь и есть. Она точно благодать, масса Майл, кому дается, а кому — нет. А уж лубопь к молодой масса и молодая мисс, сэр, — ну, это как есть лубопь к старый масса и старая миссис. Чего тут судить да рядить?

По счастью, я был слишком хорошо знаком с наречием Клобонни, мне не понадобился словарь, чтобы понять смысл слов Дидо. Она хотела сказать лишь то, что для слуг естественно любить своих хозяев и что она вовсе не считала само это обстоятельство достойным хоть сколько-нибудь серьезного внимания.

— Итак, Дидо, — сказал я, — как ты находишь узы брака в твоем престарелом возрасте? Я слышал, ты снова вышла замуж, пока я был последний раз в плавании.

Дидо опустила глаза, выказав должное смущение, как делают все невесты, независимо от цвета их кожи, присела в реверансе, слегка отвернула луноподобное лицо так, что оно стало походить на полумесяц, и ответила, тяжело вздохнув:

— Да, масса Майл, верно говорить. Я хотеть подождать и попросить разрешения у молодой масса, но Купидон сказать, — не бог любви, а старый негр, носящий его имя, второй муж Дидо, — но Купидон сказать: что он масса Майлу? Он далекодалеко, да ему до нас и дела нету. Ну так вот, сэр, чтобы Купидон мне всю душу не вымотать, лучше, я думать, сразу замуж идти. Вот и все, сэр.

— И этого вполне достаточно, любезная; а, чтобы все было по правилам, я теперь с радостью даю свое согласие.

— Спасибо, сэр. — Она сделала реверанс и расплылась в улыбке.

— Обряд, конечно, совершал наш замечательный пастор, добрый мистер Хардиндж?

— Само собой, сэр, — ни один негр из Клобонни не подумать жениться, коли масса Хардиндж не благословить его и не сказать «Аминь». Все говорить, что свадьба у нас быть точно как у старый масса и миссис. Это уже второй раз Дидо выходить замуж, и оба раза — положенный по закону обряд, все как положено. Да, сэр.

— Я надеюсь, изменение твоего положения пошло тебе на пользу, Дидо. Старый Купидон, конечно, не самый красивый из людей, но он честный разумный человек.

— Вот, вот, сэр, и я про то же. Ох, масса Майл, да ведь это все равно так — неродной муж, никогда он не стать родной, ей-ей. Купидон оч-чень честный и оч-чень разумный, но неродной он муж, да и только. Ну я ему так и говорить, уж битых двадцать раз говорить.

— Наверное, не стоит больше говорить о том — двадцати раз вполне достаточно, чтобы втолковать мужчине такую вещь.

— Да, сэр. — Она опять сделала реверанс. — Если масса Майл изволить.

— Да, изволю и думаю, ты говорила это ему достаточно часто. Если человек не способен усвоить что-либо за двадцать уроков, не стоит и учить его. Стало быть, не говори ему более о том, что он неродной муж, попробуй поступать по-другому. Надеюсь, он стал хорошим отцом Хлое?

— Господи помилуй! Никакой он не отец — ее отец отдать Богу душу, и нет его больше. Я-то хотеть сказать молодому массе о Хлоя и этот самый парень, как бишь его — Наб, вот, сэр.

— Да, Дидо, о чем ты? Я вижу, они нравятся друг другу, и, думаю, они тоже хотят пожениться. Не в этом ли состоит цель твоего прихода? Если так, я даю свое согласие, не дожидаясь, пока меня об этом попросят. Наб не будет неродным мужем, поверь мне.

— Не спешить так, масса Майл, — сказала Дидо с горячностью, свидетельствовавшей о том, что совсем не то она желала услышать. — Есть тут помеха, чтобы Наб свататься к такая девушка, как Хлоя. Масса Майл понимать, что Хлоя нынче горничная мисс Грейс. Никто больше не помогать ей одеваться или что делать в комнате у молодая мисс, только одна Хлоя — моя дочь, Хлоя Клобонни!

Вот как! Дело принимало новый оборот. Каков хозяин, таков и слуга. Похоже, любовь Наба (или лубопь, ведь так именовалось сие чувство, и слово это вполне выражало облеченное в него понятие), как и мою, ждали тяжкие испытания; одинаковое обвинение выдвигалось против нас — никто из нас не мог похвастаться знатностью. Хотя в обычай нашей семьи не входило вмешиваться в дела сердечные, разве только помогать добрым советом, я все же решил замолвить слово за беднягу.

— Если Хлоя любимая служанка моей сестры, — сказал я, — не забывай, что Наб, в свою очередь, мой любимый слуга.

— Это верно, сэр, и Хлоя про то же толковать, да одно дело — Клобонни, другое — корабль, масса Майл. Наб, он сам собой, он даже не жить в каюте, где жить молодой масса.

— Все это правда, Дидо; тем не менее существует известное различие между домом и кораблем. Домашнюю прислугу, может быть, больше любят и больше доверяют ей, нежели, допустим, садовникам, конюхам и прочим, прислуживающим вне дома; но, будучи далеко от берега, мы считаем, что более почетно нести труд матроса, нежели находиться в каютах (разумеется, это не относится к капитану или его помощнику). Я и сам был когда-то матросом; Наб занимает как раз ту должность, какую некогда занимал его хозяин.

— Это хорошо, куда как хорошо, сэр, Хлоя-то так не говорить, да я больше и не желать. Однако, сэр, все говорить, что раз Наб спасти жизнь молодой масса, молодой масса дать ему вольная; никогда моя дочь не быть жена вольный негр. Нет, сэр, избавить меня от такой срам, это слишком для верный старый служанка!

— К сожалению, Дидо, Наб разделяет твое мнение. Недавно я предложил ему вольную, но он отказался принять ее. В этой стране происходят перемены; может статься, вскоре люди будут считать более достойной участь свободных негров, нежели долю чьих бы то ни было рабов. Скоро закон окончательно освободит вас.

— Никогда не говорить мне такое, масса Майл — этот день никогда не прийти для меня и моя семья; даже старый Купидон не такой глупый, чтобы хотеть такое. Вот, сэр, Бром мистера Ван Блакрума, ужасно он хотеть жениться на Хлоя; но я никогда не согласиться на такой сууз, — видимо, подразумевался «союз», — ни-ког-да. Наша семья, сэр, больно хорошая, чтобы родниться с Ван Блакрумы. Никогда не бывать такой сууз.

— Я и не предполагал, Дидо, что рабы из Клобонни так разборчивы в своих связях.

— Очень даже разборчивы, сэр, всегда были и впредь так быть. Не думать, масса Майл, что я сама идти замуж за старый Купидон, если другой кто подходящий представиться у нас в семья, но лучше я за него идти, чем за кого из другой какой семьи.

— Наб — клобоннец, и он мой большой друг. Посему, я надеюсь, ты будешь благосклонней смотреть на его ухаживания. Вероятно, когда-нибудь Хлоя пожелает стать свободной, а Наб всегда сможет сам стать свободным и сделать свободной свою жену.

— Сэр, я думать, масса Майл, сэр, я надеяться, что молодой масса и молодая мисс послушать, что говорить старая кухарка прежде, чем они давать согласие.

— Разумеется, Хлоя — твоя дочь, и она окажет тебе должное почтение; в этом отношении я ручаюсь за себя и за свою сестру. Мы никогда не станем поощрять небрежение к родителям.

Дидо снова принялась благодарить меня, на этот раз еще более бурно, снова сделала глубокий реверанс и удалилась, имея весьма гордый вид, что, надо полагать, не предвещало ничего хорошего для Наба и Хлои. Беседа с Дидо навела меня на размышления о природе вещей в мире сем. Вот люди, принадлежащие самому что ни на есть низкому классу — классу, самой Природой обреченному на более низкое положение в обществе, — и эти люди привержены тем самым различиям, которые делают меня столь несчастным и о которых известные «мудрецы», вовсе не понимая их, резко и горячо высказываются в том смысле, что они весьма незначительны, и даже заходят в пылу споров так далеко, что отрицают само их существование. Кухарка моя, в свойственной ей манере, думала приблизительно так же, как, я знал, думает Руперт, как думают Дрюитты и весь мир, я боялся, что даже Люси думает так в отношении меня. Возвращение Марбла, который покинул меня, как только Дидо завела свой разговор, прервало мои размышления об этом странном — я чуть не сказал поразительном — совпадении и возвратило меня к настоящему.

— Поскольку старая уже посвятила тебя в свои тайны, Майлз, — снова обратился ко мне мой помощник, — посмотрим теперь, как обстоят наши дела. Я тут беседовал с матерью юнца, упавшего за борт, дал ей парочку советов, которыми, надеюсь, сын ее сможет воспользоваться в будущем. Как ты думаешь, чем она объясняет столь нелепое его поведение?

— Ума не приложу, наверное, тем, что он не очень умен, может быть, от рождения.

— Нет, это любовь. Кажется, бедняга влюблен в твою милую подругу» сестру Руперта, и не что иное, как любовь, побудила его изображать канатоходца на нашем гике.

— Неужели миссис Дрюитт сама сказала тебе об этом, Марбл?

— Да, капитан Уоллингфорд, пока вы рассуждали про Наба и Хлою со старой Дидо, мы, то есть доктор, мать юноши и я, рассуждали про Эндрю и Люси между собою. Почтенная дама дала мне понять, что это дело решенное и что она уже смотрит на мисс Хардиндж как на свою третью дочь.

Мне показалось весьма странным, что миссис Дрюитт обсуждала сей предмет с таким человеком, как Марбл, или даже с доктором Постом, но, во-первых, здесь надо было учитывать манеру Марбла неверно оценивать свою роль в разговоре, а также тревожное состояние, в котором находилась мать Эндрю. Она еще не вполне оправилась от происшедшего и могла допустить такую неосмотрительность, особенно в разговоре с почтенным человеком, подобным Посту, не заметив или не придав значения присутствию помощника. Все услышанное подтвердило мои худшие опасения: я опоздал. Люси, должно быть, уже обручена и ждала только совершеннолетия, чтобы выполнить необходимые формальности по распоряжению имуществом в пользу своего брата, прежде чем выйти замуж. Ее манера держать себя со мной была следствием привычки и искреннего расположения, быть может слегка усиленного сознанием ужасного зла, которое причинил нам Руперт. Да разве имел я право роптать, даже если допустить, что все это правда? Долгие годы я сам едва ли отдавал себе отчет в моих собственных чувствах к этой славной девушке и, разумеется, никогда не делал попыток открыться ей. Она не давала мне никаких обетов, не клялась в верности, не получала от меня заверений в моей преданности, не была связана обязательством считаться с моими желаниями. Мое чувство к Люси было настолько искренним, что я ликовал даже в своем несчастии, Думая о том, что никак невозможно обвинить ее в лицемерии или лукавстве. Вообще, казалось вполне естественным, что она полюбила именно Эндрю Дрюитта, того, которого она впервые встретила по достижении возраста, чувствительного к подобным впечатлениям, а не меня, которого была приучена принимать дружелюбно и просто, как брата. Видимо, я должен был смириться с этим.

Утреннее происшествие, а также присутствие миссис Дрюитт с дочерьми произвели совершенную перемену в настроениях и распорядке жизни нашего небольшого общества. Дамы по большей части пребывали в каютах; что до Дрюитта, Пост посоветовал ему не покидать каюты, пока он не восстановит своих сил. Мистер Хардиндж проводил много времени у постели Дрюитта, ухаживая за ним, словно отец за сыном. По крайней мере, мне так показалось. Таким образом, мы с Марблом оставались на шканцах одни, хотя изредка кто-нибудь наведывался к нам снизу; впрочем, ни Грейс, ни Люси, ни старая миссис Дрюитт ни разу не посетили нас.

Между тем «Уоллингфорд» продолжал идти вверх по реке, до самого вечера подгоняемый легким южным ветерком. Он оставил позади все суда, следовавшие тем же курсом, и, когда солнце готово было скрыться за горизонтом там, где изящно обрывалась горная цепь Катскилл, мы были уже в нескольких милях от устья реки, давшей горам свое имя. Едва ли возможно представить вид более живописный, нежели тот, что открывался с палубы шлюпа. Я впервые поднялся к верховью реки, да и никто из Клобонни еще не бывал так высоко по течению, кроме мистера Хардинджа; все высыпали на палубу, чтобы полюбоваться красотами природы. Шлюп находился на расстоянии мили от городка Хадсона, и когда мы обратили свои взоры на юг, то увидели дивную картину. Это, быть может, красивейший участок сей привольной реки, хотя многие не согласились бы со мной — обыкновенно принято восторгаться холмистыми берегами Гудзона. Оттого, что я жил среди величия швейцарских и итальянских озер, мне кажется, что в видах Гудзона, в общем, нет ничего особенно величественного, но было бы трудно найти другую реку, исполненную такой изысканной, почти царственной красоты. Люси первая заронила во мне сомнения относительно совершенства прибрежных холмов Гудзона. Подобно тому как кокни разглагольствует о красоте Ричмонд-Хилл^[217], хотя даже вид с Монмартра в ненастный день в сто раз прекрасней, — подобно тому как заурядный лондонский кокни разглагольствует о Ричмонд-Хилл, так провинциальный американец имеет обыкновение превозносить холмистые берега Гудзона. Я готов допустить, что они весьма эффектны, но известны сотни горных ландшафтов, которые превосходят их, тогда как пологие участки реки, кажется, не имеют себе равных. Я повторюсь: Люси научила меня понимать их своеобычную прелесть, Люси, которая тогда еще не видела ни Альп, ни Апеннин. Вкус ее, однако, был таким же безупречным, как ее принципы, ее манера говорить или ее нрав. Все существо этой дорогой мне девушки дышало правдой, правдой неподдельной, настоящей.

— Определенно, моя дорогая миссис Дрюитт, — говорила Люси, стоя подле пожилой дамы, которая опиралась на ее руку, глядя на великолепный закат. — Холмы Гудзона вовсе не идут ни в какое сравнение с этой красотою. Наверное, ни один художник не способен изобразить такой картины. А горным пейзажам недостает чего-то, их надо дополнять воображением.

Миссис Дрюитт, будучи дамой весьма почтенной, имела суждения довольно заурядные. Она принадлежала к обширному разряду людей, которые не дают себе труда помыслить о чем-либо самостоятельно и охотно выдают доверенность на мыслительные операции другим, целиком полагаясь на чужие мнения. Сама мысль о том, что что-либо может быть лучше холмов Гудзона, казалась ей еретической. Бедная миссис Дрюитт! Она в огромной степени была кокни, ничуть не подозревая об этом. То, что она считала превосходным, и для всех должно было являться таковым. Она мягко возразила Люси, что гудзонские холмы просто не могут ни с чем сравниться. Попробуйте опровергнуть такой довод! Люси попыталась было высказать и другие соображения в пользу своего мнения в обычной для нее кроткой, спокойной манере, но скоро оставила эту затею, предпочтя в молчании созерцать открывавшиеся перед нею виды.

Я стал невольным свидетелем этого маленького спора и мог близко наблюдать поведение обеих сторон. В поведении миссис Дрюитт чувствовалось снисхождение к неразумию юной особы; несмотря на то, что она очень сердечно обращалась с Люси, мне казалось, она возражала ей как любящая мать, которая оспаривает ошибочные взгляды ненаглядного дитяти. Люси, со своей стороны, с участием внимала ей и высказывалась так, как обычно высказываются молодые девушки, сообщая свои мысли ушам, которые, как они полагают, будут лишь снисходительно выслушивать их.

Закат не может длиться вечно; и даже зрелище столь чудесное вскоре наскучило мне. Дамы покинули палубу, я же решил стать на якорь, ибо ветер стихал и ожидался отлив. Мы с Марблом приспособили небольшое помещение в трюме под каюту, и туда я с радостью ретировался, поскольку сильно нуждался в отдыхе после крайнего напряжения всех сил, выпавшего мне в этот день. Я не ведал, что происходило вечером в других каютах, хотя спустя долгие часы после того, как моя голова опустилась на подушку, сквозь стену до меня доносились смех и радостные женские голоса. Когда Марбл возвратился в нашу каюту, он рассказал мне, что вечер в главной каюте удался, что молодые люди вели приятные беседы и даже он извлек большое удовольствие из слушания их.

Наб зашел к нам на рассвете. Дул свежий вест-норд-вест, но прилив только начинался. Мне не терпелось избавиться от моих гостей, я немедля созвал всех матросов, и мы снялись с якоря. Лоцман утверждал, что без труда проложит курс по узкому фарватеру вверх по течению, и, поскольку «Уоллингфорд» в прошлом проявлял свои лучшие свойства именно при противном ветре, я надеялся, что этот прилив поможет мне побыстрее освободиться от визитеров. Правда, шлюп вытеснял больше воды, чем обычные суда, ходящие в верховьях реки, но он был легок и сейчас же мог следовать туда, куда шли все груженые корабли из Олбэни^[218]. В то время на реке не было грандиозных сооружений; что до морских судов, то, насколько мне известно, ни одно из них никогда не пересекало Отмели. С тех пор многое изменилось, но осмелюсь напомнить читателю, что я пишу здесь о стародавних временах; события нашего рассказа происходили в году 1803 от Рождества Христова.

Едва якорь оказался на весу, на палубе закипела работа. Благодаря довольно сильному ветру я смог продемонстрировать преимущества «Уоллингфорда» перед неповоротливыми плоскодонными судами, встретившимися нам в этот день. Ветер по большей части благоприятствовал нам, и к тому времени, когда дамы вышли на палубу, мы уже находились среди островов, быстро и ловко пробираясь между ними. Для меня и для Марбла места эти были совершенно новыми, и между занятиями, необходимыми для наших маневров, и постоянной сменой пейзажа мы почти не имели возможности следить за происходящим в каютах. Едва только позвали к завтраку, как судно стало приближаться к наиболее трудному участку реки; нашу снедь мы взяли с собой на палубу, где наспех позавтракали, то и дело прерываясь, чтобы переменить галс. К счастью, однако, около восьми часов ветер стал отклоняться к западу, что позволило нам двигаться дальше, несмотря на уже начавшийся отлив. У нас появилась надежда достигнуть конца нашего путешествия, больше не становясь на якорь.

Наконец мы подошли к Отмели, которая, как и следовало ожидать, была усеяна судами, сидевшими на мели. Лоцман все же провел нас мимо них если не победоносно, что могло быть расценено как оскорбление менее удачливыми коллегами, то, по крайней мере, весьма успешно. Вскоре нашему взору представился Олбэни, прислонившийся к крутому склону холма и растянувшийся вдоль всего его широкого основания. В то время это был вовсе не тот город, что ныне, строений и людей в нем было почти на три четверти меньше; но и тогда, как теперь, это было одно из самых живописных мест во всей Америке. Не найти лучшего доказательства, правда весьма своеобразного, того, насколько более сильное влияние имеет витийствующая и пишущая братия по сравнению с простыми смертными, нежели тот довод, который приходит на ум по сравнительном рассмотрении наружности и местоположения Олбэни и черт сотни других городов, особенно в восточных штатах. Почти не имея себе равных по красоте местности или, по крайней мере, имея такое же местоположение, как Ричмонд и Берлингтон, если взять удаленные от водных путей города, Олбэни всегда считался голландским поселением, которое любой желающий во времена моей молодости мог без стеснения высмеивать. Мы — народ, вовсе не склонный «держать свет под спудом»^[219], но я не припомню ни единого лестного отзыва о красотах Олбэни ни у одного из американских сочинителей. Причина сего, быть может, в том, что в начале века большая часть города находилась у подножия холма и путешественники не имели возможности разглядеть его достоинства, но я все же склонен думать, что главной причиной такой неприязни является неанглосаксонское происхождение города.

Я возрадовался, когда мы наконец подошли к пристани с ее вереницей складов, буквально извергавших пшеницу в шлюпы, которые толпились у причалов, спеша накормить противоборствующие армии Европы. Несмотря на то, что летняя пора уже подходила к концу, пшеница все еще щедро текла за пределы страны по всем ее путям, обогащая фермеров за счет цен, которые нередко поднимались до двух с половиной, а иногда и до трех долларов за бушель. Тем не менее никто в Америке не был слишком бедным, никто не нуждался в хлебе насущном! Чем дороже стоило зерно, тем выше поднимались заработки работников и тем лучше они жили.

Было еще не поздно, когда «Уоллингфорд» стал медленно подходить к причалу, где должен был бросить якорь. Впереди нас шел шлюп, к которому мы постепенно приближались в течение последних двух часов, но ему удавалось держаться впереди благодаря легкому ветру. Ветерок стихал, предвещая тихую ночь, исполненную приятной прохлады, мы медленно шли мимо домов, расположившихся на восточном берегу, и все, бывшие на борту, даже Грейс, вышли на палубу, чтобы взглянуть на город. Я предложил всей клобоннской компании высадиться на берег, вопреки нашему первоначальному замыслу, и воспользоваться случаем осмотреть административную столицу штата. Грейс и Люси весьма благосклонно выслушали меня, а Дрюитты — Эндрю и его сестры — рады были случаю еще немного побыть с нами. Как раз в эту минуту «Уоллингфорд», верный своему реноме, настиг шлюп, все время шедший впереди, и уже стремительно приближался к его корме. Я отдавал кое-какие распоряжения команде, когда увидел Грейс в сопровождении Люси и поддерживавшей ее Хлои, они прошли мимо меня, направляясь в каюты. Моя бедная сестра была бледной как смерть и дрожала так, что едва могла передвигаться. Обращенный ко мне взгляд Люси умолял меня не вмешиваться, и я нашел в себе силы подчиниться. Я повернулся, чтобы взглянуть на шлюп, и тотчас же обнаружил причину смятения моей сестры. На шканцах его были Мертоны и Руперт, причем мы подошли уже так близко, что избежать разговора, по крайней мере с первыми, не представлялось возможным. В этот затруднительный момент Люси вернулась на палубу с тем, чтобы (как я узнал впоследствии) попросить меня на всех парусах лететь подальше отсюда, дабы избежать опасности какого бы то ни было общения. Предосторожность сия была излишней, поскольку все, находившиеся на том судне, уже заметили мою спутницу.

— Какой приятный сюрприз! — воскликнула Эмили, которая не могла упустить случая заговорить с сестрой Руперта. — Из рассказов вашего брата и миссис Дрюитт мы заключили, что вы в Клобонни, у постели мисс Уоллингфорд.

— Мисс Уоллингфорд здесь, как и мой отец, и миссис Дрюитт, и…

Никто так и не узнал, кто же скрывался за этим таинственным «и».

— О! Это поистине удивительно! — вмешался Руперт (меня поразило, с какой безучастной холодностью он произнес эти слова). — В ту самую минуту, когда мы воздавали вам должное за ваше постоянство в дружбе и тому подобное, что мы видим? Вы здесь, мадемуазель Люси, во весь опор несетесь к источникам, подобно всем нам, падким на удовольствия.

— Нет, Руперт, — ответила Люси тоном, который, как я полагал, непременно должен был образумить этого бессердечного фата. — Я не еду ни на какие источники. Доктор Пост посоветовал Грейс переменить обстановку, и Майлз везет нас всех вверх по реке в своем шлюпе, чтобы мы, объединившись в одну семью, могли поддержать и утешить нашу дорогую страдалицу— Мы не будем приставать в Олбэни.

Из ее слов я заключил, что не должен даже подходить к причальной стенке.

— Честное слово, полковник, так и есть! — закричал Руперт. Вон там на баке мой отец с Постом и разные другие мои знакомцы. Э! Да и Дрюитт здесь, скажите пожалуйста! И Уоллингфорд! Как вам путешествуется, доблестный капитан, по этой пресной водице? Вам, должно быть, непривычно в этих широтах.

— Здравствуйте, мистер Хардиндж! — Я холодно ответил на его приветствие, а затем мне пришлось говорить с майором и его дочерью. Однако Наб стоял у руля, и я подал ему знак отворачивать подальше в сторону от нашего попутчика. Благодаря этому обстоятельству наше общение вскоре свелось к нескольким взмахам платочков и воздушным поцелуям; все Дрюитты приняли участие в прощальной церемонии. Люси же отошла в сторону, и я воспользовался случаем поговорить с ней наедине.

— Что мне делать с судном? Вскоре я должен буду принять решение.

— Только не причаливай, прошу тебя. Ох! Какая это была пытка. Окна каюты открыты, и Грейс наверняка слышала все. Ведь он даже словом не обмолвился о ее здоровье! Я страшусь спуститься и увидеть, что сталось с Грейс.

Я не желал говорить о Руперте с его сестрой и не стал поддерживать этот разговор. Я просто повторил свой вопрос. Тогда Люси осведомилась, возможно ли высадить наших пассажиров, не причаливая, и, выслушав мой ответ, снова стала горячо просить меня не приставать к берегу. Я выполнил ее просьбу: шлюп прошел немного выше по течению, затем был приведен к ветру, на воду спустили шлюпку. Туда был положен чемодан Поста, и Дрюиттам сообщили, что все готово к тому, чтобы высадить их на берег.

— Неужели же мы расстанемся так внезапно? — воскликнула пожилая дама. — Люси, вы ведь тоже намеревались сойти на берег, не правда ли? И может быть, даже сопровождать нас до Болстона? Воды могут пойти на пользу мисс Уоллингфорд.

— Доктор Пост придерживается другого мнения. Он, напротив, советует нам спокойно возвращаться обратно вниз по реке.

Мы, может быть, даже дойдем до Сэнди-Хук или до Пролива. Это зависит от самочувствия и настроения дорогой Грейс.

Последовали выражения сожаления и недовольства, ибо все, казалось, были благорасположены к Люси и весьма равнодушны к моей бедной сестре. Были даже попытки убедить Люси изменить ее намерения, но, видя спокойную решимость девушки, ее друзья вскоре уверились в том,что им не отговорить ее. Мистер Хардиндж выразил свое согласие с намерением дочери, и путешественники стали нехотя готовиться к отплытию. Эндрю Дрюитт помог своей матери забраться в шлюпку, затем повернулся ко мне и изъявил благодарность за ту услугу, которую я оказал ему, слогом кратким, ясным и приличествующим джентльмену. После этих слов признательности, впервые произнесенных им, мне оставалось только пожать ему руку, и мы расстались, как подобает людям, один из которых оказал благодеяние, а другой принял его.

Я заметил, что Люси слегка покраснела во время этой короткой сцены и что ей доставляет большое удовольствие наблюдать за нами, хотя я не мог постигнуть, какое именно чувство преобладало в ее чистом благородном сердце. Может быть, она покраснела оттого, что ей пришлось по душе то благородство, с которым Дрюитт выполнил свой долг — самый обременительный из всех наших долгов — необходимость благодарить за оказанную услугу, или это было каким-либо образом связано с ее интересом ко мне? Я не смел спросить и, разумеется, так и не узнал причины. Шлюпка тотчас же отчалила, и на этом наши сношения с Дрюиттами временно прекратились.

Глава 2

Нет места мне на троне, нет и в жизни.

Не знаю, чем бы мог я стать, но ясно,

Что я совсем не то, чемдолжен быть.

Дж. Байрон. Сарданапал^[220]

Я был несказанно рад тому, что на судне моем стало по-прежнему покойно и уютно. Как только позволили приличия, Люси покинула палубу, однако я, согласно ее просьбе, распорядился развернуть судно, и мы пустились в обратный путь вниз по течению, даже не ступив на тогда еще неизведанную землю Олбэни. Для Марбла стало уже привычным беспрекословно приступать к любым маневрам судна, хотя он был вправе протестовать, и «Уоллингфорд», взяв шлюпку на буксир, вскоре шел по течению, подгоняемый легким западным ветром по направлению к родным пенатам. Из-за перемены курса все на палубе были так заняты, что я снова увидел Люси лишь по прошествии некоторого времени. А когда мы все-таки встретились, я нашел ее печальной и полной дурных предчувствий. Грейс конечно же сильно огорчило поведение Руперта. Ее состояние было таковым, что всего лучше было не беспокоить ее. Люси надеялась, что Грейс уснет, ибо, как делают дети, истощив физические силы, она припадала к этому источнику так часто, как позволяло ее душевное состояние.

Ее существование, хотя в то время я не подозревал об этом, было подобно мерцающему пламени свечи, готовому погаснуть при первом порыве ветра.

Мы благополучно миновали Отмель и оказались среди островов ниже Куиманса^[221], где нас настиг новый прилив. Ветер стихал, и мы вынуждены были выбрать место для стоянки и отдать якорь. Как только место было найдено, я захотел поговорить с Люси, но она через Хлою передала мне, что Грейс спит и она не может сейчас встретиться со мной, так как ей нужно быть в каюте, чтобы поддерживать там полную тишину. Получив такую весть, я распорядился подать шлюпку; Марбл, я и Наб забрались в нее, и негр стал подгребать к берегу — Хлоя ухмылялась, наблюдая за его ловкими движениями: работая одной рукой и проворно вращая кистью другой, он лихо вспенивал воду у носа нашей маленькой ладьи.

Мы высадились на песчаный, с галечными россыпями берег в маленькой, но живописной бухте, затененной тремя или четырьмя огромными плакучими ивами; место это казалось воплощением мира и покоя. Это был совершенно уединенный сельский уголок, нигде вокруг не было видно ни настоящей пристани, ни рыболовных снастей, ни других признаков обжитых человеком мест. На маленькой естественной террасе, поднимающейся футов на десять — двенадцать над живописным, заросшим ивами речным ложем, стоял одинокий домик. Дом этот являл собою beau ideal^[222] сельской опрятности и домашнего уюта: каменный, одноэтажный, с высокой остроконечной крышей и фасадом, какой обычно бывает у голландских домов; веранда и наружная дверь выходили на реку. Камень был белым, словно только выпавший снег, видимо, его недавно вымыли. Окна были расположены в очаровательной асимметрии, и весь облик этого жилища говорил о том, что оно было построено в веке минувшем, и вообще обо всем строе жизни, отличном от современного. Действительно, цифры 1698, стоявшие на фронтоне, оповещали о том, что дом был почти таким же старым, как первая пристройка в Клобонни.

Садик у дома был небольшим, но содержался в образцовом порядке. Он весь находился позади дома. За ним, в свою очередь, располагался небольшой фруктовый сад, состоявший примерно из сотни усыпанных плодами деревьев. Сад спускался своеобразным амфитеатром, что почти скрывало сей укромный уголок от любопытных взоров остального мира. Полдюжины вишневых деревьев, с которых еще не сошли ягоды, служили дому в равной мере украшением и тенью. Надворные строения, казалось, были столь же старыми, как и сам дом, и содержались в таком же отменном порядке.

Когда мы приблизились к берегу, я распорядился, чтобы Наб перестал грести, я не мог оторвать глаз от этой картины полного покоя и видимого довольства, пока лодка плавно скользила по поверхности воды.

— От такого пристанища я бы не отказался, Майлз, — сказал Марбл, который как завороженный смотрел на дом, с тех пор как мы покинули судно. — Это, я бы сказал, человеческий приют, не то, что эти ваши ужасные пустыни. Найдется место для свиней и домашней птицы, славная песчаная бухта для лодки; бьюсь об заклад — и рыба здесь ловится, местечко что надо! Деревья — большие, что нижние мачты у двухмачтовых, и общество тут недалеко на случай, если кому взбредет в голову разводить меланхолию. Хотел бы я оказаться в таком уголке, когда настанет время встать в док. А вон та скамейка под вишней — сесть да выкурить сигару: одно удовольствие; а грог, верно, покажется вдвое вкуснее, коли попивать его у того чистого родника.

— Ты можешь стать владельцем этого самого места, Мозес, мы бы стали соседями и могли бы по воде ходить друг к другу в гости. Отсюда, должно быть, не более пятидесяти миль до Клобонни.

— За этакое-то место, думаю, запросят столько, что на те деньги можно и корабль купить, хорошее, добротное судно высшего класса.

— Ничего подобного, полагаю, за тысячу или тысячу двести можно купить и дом, и всю землю вокруг него — здесь акров двенадцать или пятнадцать, не более. У тебя, Мозес, насколько я знаю, больше двух тысяч отложено от призовых денег, заработков и разных предприятий.

— Под пару тысяч я могу себе позволить, это точно. Хорошо бы место было чуть поближе к Клобонни, к примеру, в восьми — десяти милях; тогда, думаю, я бы потолковал с кем следует о сделке.

— Вообще говоря, в этом нет необходимости. У меня в Клобонни тоже есть уютная бухта, там, где обрыв над рекой; там я построю для тебя такой дом, не отличишь от корабельной каюты. Думаю, это тебе понравится больше.

— Я тоже об этом думал, Майлз, и даже одно время воображал, что это недурная идейка, но на самом-то деле в мои расчеты вкралась ошибка: понимаешь, можно соорудить комнату в виде каюты, но ни за что не построить такую, в которой будет дух каюты. Можно натащить туда рундуков, сделать транец, карлингсы, переборки. Но как изобразить ход судна? А что такое каюта без движения? Это словно море в спокойных широтах, такая же гадость. Нет уж, дудки! Не по мне эти паршивые недвижные каюты. Море так море, а суша так суша.

К тому времени мы как раз оказались на суше: киль шлюпки уже скрежетал по прибрежной гальке. Мы высадились и пошли к дому, ибо ничто вокруг не препятствовало нам. Невдалеке на великолепном маленьком пастбище пощипывали сочную траву две коровы, и я сказал Марблу, что мы попросим напиться молока. Эта хитрость, однако, была излишней, так как никто не появился и не стал спрашивать, зачем мы здесь, никто не остановил нас. Когда мы подошли к двери дома, то нашли ее открытой, так что могли даже заглянуть внутрь, не преступив приличий. В доме не было прихожей, а дверь непосредственно вела в комнату довольно большой величины, занимавшую весь фасад здания. Я думаю, одна эта комната была футов двадцать на двадцать, к тому же потолок ее был несколько выше, нежели у обычных для того времени строений подобного рода. Жилище сие было сама опрятность. На полу лежал домотканый, но прелестный ковер, из мебели было: дюжина старомодных, с высокой спинкой, стульев из темного дерева, два-три стола, в крышках которых можно было увидеть свое отражение, пара небольших, но с причудливым позолоченным орнаментом зеркал, горка с настоящим фарфором и всякая другая утварь сельского жилища, убранство которого, очевидно, было лучше, чем обстановка тамошних фермерских домов, и в то же время много хуже самых скромных обиталищ высшего сословия. Я предположил, что это жилище небольшой семьи, повидавшей больше, нежели обычные земледельцы, но не настолько, чтобы намного превзойти их непритязательные вкусы.

Мы заглядывали с крыльца в эту сельскую идиллию — мир, исполненный покоя и совершенной чистоты, когда внутренняя дверь медленно отворилась — такая медлительность бывает свойственна людям пожилым — и перед нами явилась хозяйка дома. Это была женщина лет семидесяти, среднего роста, она ступала бесшумно, но твердо; наружность ее говорила о хорошем здоровье. Ее платье было сшито по моде прошлого столетия, весьма просто, но так аккуратно, как все вокруг нее — белоснежный фартук своей чистотой словно бросал вызов всей существующей в природе грязи. Черты лица этой пожилой женщины не несли отпечатка утонченности натуры, являющегося следствием образованности и длительного пребывания в хорошем обществе, но оно светилось добросердечием и отзывчивостью. Она приветствовала нас, нимало не удивившись, и пригласила войти и сесть.

— Шлюпы не часто заходят сюда, — сказала пожилая женщина (вряд ли можно было называть ее леди), — они предпочитают другие места, выше или ниже по течению.

— Ну и как вы это объясните, матушка? — спросил Марбл, который без стеснения уселся на стул и заговорил с хозяйкой дома с обычной для моряка прямотой. — По мне, это прибежище, каких я давно не видел, о таком можно только мечтать. Здесь можно бывать одному, когда заблагорассудится, не превращаясь в этого чертова типа, который зовется отшельником.

Старушка воззрилась на Марбла, как будто никогда не встречала этакое создание и не знала, как понимать его поведение, но взгляд ее при этом был ласков и снисходителен.

— Такое предпочтение других мест этому, — сказала она, — объясняю тем обстоятельством, что здесь нет таверны, а в двух милях выше и в двух ниже есть по таверне.

— Ваше замечание напомнило мне о необходимости просить извинения за то, что мы так дерзко вторглись в ваши владения, — сказал я, — но мы, моряки, не хотели никого беспокоить, хотя зачастую ведем себя не лучшим образом, когда высаживаемся на берег.

— Добро пожаловать. Я рада видеть тех, кто знает, как следует обращаться со старой женщиной, и умеет быть снисходительным и прощать тех, кому это неведомо. В мои годы научаешься ценить доброе слово и хорошее обращение, ибо у нас осталось не так много времени на то, чтобы проявлять милость и говорить добрые слова ближнему.

— Вероятно, ваше благорасположение к ближнему имеет своим источником то, что вы проводите свои дни в столь прелестном уголке.

— Я склонна думать, что оно исходит от Господа. Он единый — источник всякого блага внутри нас.

— Все же такая местность не может не повлиять на характер человека. Осмелюсь предположить, что вы давно живете в этом доме, который, хоть вы и утверждаете, что вы стары, кажется, намного старше вас. Быть может, вы вошли в этот дом после замужества?

— Задолго до того, сэр. Я родилась в этом доме, так же как и мой отец когда-то. Стало быть, вы правы, я жила в нем с тех пор, как вышла замуж, ибо я задолго до того уже жила здесь.

— Эти сведения не очень утешительны для моего друга, которому так приглянулся ваш дом, когда мы высадились на берег, что он даже захотел стать его владельцем. Однако не думаю, что он решится приобрести его теперь, узнав, как этот дом, верно, дорог вам.

— Неужели у вашего друга нет дома — нет места, где бы жила его семья?

— Ни дома, ни семьи, матушка моя, — сам ответил за себя Марбл, — вот вам причина, по которой мне следует задуматься об обретении того и другого, и чем скорее, тем лучше. Насколько мне известно, у меня никогда не было ни отца, ни матери, ни дома, ни семьи, одно лишь судно. Да, забыл, я когда-то был отшельником и даже «открыл собственное дело»: в моем ведении был целый остров, но скоро я бросил эту затею. Это дело не по мне.

Старушка внимательно посмотрела на Марбла. По выражению ее лица я видел, что простое, непринужденное поведение помощника необычайно импонировало ей.

— Отшельник! — удивленно воскликнула добрая женщина. — Я много слышала о таких людях, но вы вовсе не похожи на тех отшельников, которых я рисовала в своем воображении.

— Лишнее подтверждение того, что я взялся за дело, для которого не годился. Верно, прежде чем браться за такое дело, надо хоть что-нибудь знать о своих предках, недаром ведь проверяют родословную у лошади, чтобы уяснить, получится ли из нее скакун. Поскольку так случилось, что я ничегошеньки не знаю о своих, что ж удивляться, что у меня ничего не вышло. Не пристало, уважаемая, человеку родиться без имени.

Взор хозяйки был ясным и живым, и, признаться, я не видел взгляда более острого, проницательного, чем тот, что она устремила на помощника в то время, как Марбл говорил свои речи, кои он произносил всякий раз, когда находился в мизантропическом настроении.

— А вы родились без имени? — спросила старушка, пристально вглядываясь в его лицо.

— В том-то и дело. Все родятся хотя бы с одним именем, а я ухитрился родиться без имени вообще.

— Да что вы говорите, сэр? — молвила наша престарелая хозяйка. Я и не предполагал, что горькие слова Марбла могут вызвать живой интерес у человека совершенно стороннего. — Позвольте узнать, как такое могло случиться.

— Я готов все рассказать вам, матушка, но услуга за услугу — хочу попросить вас прежде ответить на вопрос о том, кто является владельцем этого дома, бухты и сада. Когда вы расскажете вашу повесть, я готов рассказать свою.

— Теперь мне все ясно, — встревожилась старушка, — вас послал мистер Ван Тассел расспросить о деньгах, подлежащих выплате по закладной, и узнать, будут они выплачены или нет.

— Нас никто не посылал, любезная госпожа. — Я счел нужным вмешаться, ибо бедная женщина была явно обеспокоена и так огорчена, что даже старческое, сморщенное лицо ее не могло вполне скрыть ее душевных мук. — Мы только те, кого вы видите перед собой, — люди с того шлюпа, которые сошли с корабля, чтобы немного прогуляться, и никогда не слышали ни о каком мистере Ван Тасселе, ни о деньгах, ни о закладных.

— Благодарение Богу! — воскликнула старушка, облегченно вздохнув. Видимо, на душе у нее отлегло. — Эсквайр Ван Тассел человек безжалостный. Разве может вдовая женщина, не имея рядом никаких родственников, кроме внучки шестнадцати лет, иметь с ним дело? Мой бедный старый муж всегда уверял меня, что деньги выплачены, но теперь, когда его нет, эсквайр Ван Тассел достает долговое обязательство и закладную и говорит: «Если вы можете доказать, что деньги по ним уплачены, я откажусь от своих притязаний».

— Это весьма странно, — заметил я, — вам только нужно ознакомить нас с фактами, чтобы привлечь на свою сторону еще одного помощника и заступника, помимо вашей внучки. Вы правы, я человек сторонний и оказался здесь по чистой случайности, но Провидение иногда действует именно таким таинственным образом, и у меня сильное предчувствие, что мы можем пригодиться вам. Так что поведайте нам о своих тяготах, и вы получите лучшую в стране юридическую помощь, если это необходимо для вашего дела.

Старушке, по-видимому, было неловко, но в то же время она казалась тронутой. Мы действительно были для нее совершенно посторонними, но существует язык взаимных симпатий, язык более возвышенный — это язык, на котором говорят сердца. Я был вполне искренен, когда предлагал свои услуги, и эта искренность, казалось, принесла свои плоды: мне поверили, и, вытерев одну-две слезинки, выступившие у нее на глазах, наша хозяйка отвечала мне с такой же искренностью, с какой я предлагал ей свою помощь.

— Вы не похожи на людей эсквайра Ван Тассела, ибо те полагают, что все здесь уже принадлежит им. Таких алчных, жадных до чужого субъектов я в жизни не видывала! Надеюсь, вам я могу доверять?

— Можете на нас положиться, — воскликнул Марбл, крепко пожав старушке руку. — У меня в этом деле свой интерес, петому что я сам, едва взглянув на ваш дом, уж наполовину решился приобрести его, но, понятное дело — честно купить его. У вас, без всяких этих штучек, что в ходу у «береговых акул», посему вы можете заключить, что я не намерен позволить этому мистеру Тасселу завладеть им.

— Поверьте, продать этот дом было бы для меня таким же несчастьем, — ответила добрая женщина, и выражение ее лица подтверждало ее слова, — как если бы я позволила негодяям отнять его у меня. Ведь и отец мой, как я вам уже говорила, родился в этом самом доме. Я была его единственным ребенком, и, когда Господь призвал его, через двенадцать лет после того, как я вышла замуж, эта маленькая ферма, разумеется, отошла ко мне. Она была бы моей и сейчас, если бы не проступок, совершенный мной в ранней юности. О! Друзья мои, можно ли делать зло и надеяться избежать последствий?

— Зло, которое совершили вы, матушка моя, — ответил Марбл, пытаясь утешить бедную старушку, по щекам которой потекли слезы, — зло, которое совершили вы, не может быть таким уж страшным. Если бы речь шла о таком неотесанном морском волке, как я, или о Майлзе — эдаком морском святоше, — ну, тогда, немного покопавшись, мы бы с вами нашли кое-что, не сомневаюсь, но в книге вашей жизни, я уверен, заполнен лишь приход, а в расходе наверняка пусто.

— Так не бывает ни у кого из смертных, мой юный друг. — Марбл был юн в сравнении с его собеседницей, хотя ему было за пятьдесят. — Мой грех велик — я нарушила одну из заповедей Божиих.

Я заметил, что мой помощник пришел в сильное смущение от этого простодушного признания, ибо в его глазах нарушением заповедей было убийство, кража или богохульство. Прочие же прегрешения против десяти заповедей он привык считать вовсе пустячными.

— Ну, полно, матушка, я думаю, тут какая-то ошибка, — сказал он увещевательным тоном. — Может быть, вы допускали какие-то оплошности или ошибались, но нарушение заповедей — это дело серьезное.

— И все же я нарушила пятую заповедь, я не чтила отца и мать. Но, несмотря на это, Господь милостив ко мне — я дожила до семидесяти лет единственно по благости Его, вовсе не из-за моей добродетели!

— Разве это не доказательство того, что грех ваш был прощен? — осмелился заметить я. — Если через покаяние можно достичь мира и покоя душевного, то, я уверен, вы заслужили такое утешение.

— Кто знает! Я думаю, источник моих бедствий — этой истории с закладной и того, что я могу умереть без крыши над головой, — в том моем проступке, в ослушании. Я сама была матерью — могу сказать, что я и теперь мать, потому что внучка моя так же дорога мне, как была дорога любимая дочь, — когда мы смотрим на детей своих, не на родителей, тут-то мы начинаем понимать истинный смысл этой заповеди.

— Если бы лишь нескромное любопытство побудило меня просить вас поделиться с нами вашими заботами, любезная госпожа, — сказал я, — то я бы не смог смотреть вам в глаза, как смотрю теперь, снова прося вас поведать мне о том, что тревожит вас. Расскажите как знаете, но не смущайтесь, ибо, как я уже говорил, мы можем помочь вам, дав вам лучший совет по юридической части, какой только можно получить в этой стране.

Старушка вновь пристально посмотрела на меня сквозь очки, затем, как будто решившись довериться нам, принялась рассказывать.

— Было бы неверно изложить лишь часть того, что случилось со мною, не рассказав всего, — начала она, — ибо тогда вы можете решить, что во всем виноват Ван Тассел и его люди, тогда как моя совесть подсказывает мне, что почти все случившееся — справедливое наказание за мой великий грех. Посему имейте терпение выслушать весь рассказ старой женщины, ведь мои года никого не обманут — дни мои сочтены, и, если бы не Китти, удар не был бы таким тяжелым для меня. Должна сказать вам, что мы по рождению голландцы — мы происходим от первых голландских поселенцев — и носили мы фамилию Ван Дюзеры. Вероятно, вы, друзья… — добрая женщина запнулась, — по происхождению янки?

— Не могу этого утверждать, — ответил я, — хотя мои предки родом из Англии. История моей семьи началась в Нью-Йорке, но она не такая древняя, как у голландских поселенцев.

— А ваш друг? Он молчит, быть может, он родом из Новой Англии? Я бы не хотела оскорбить его чувства, ведь он так ценит дом, семью, а то, что я хочу рассказать вам, связано как раз с этим предметом.

— Меня, матушка, не берите в расчет и забудьте о ваших опасениях, как о грузе, который прошел таможню, — с горечью сказал Марбл — он всегда говорил так, когда речь заходила о его происхождении. — При ком еще в целом свете можно более свободно рассуждать о таких вещах, как не при Мозесе Марбле?

— Марбл — какое твердокаменное имя, — заметила женщина, слегка улыбаясь, — но имя — не сердце. Мои родители были голландцами, вы, может быть, слышали, как все было до революции между голландцами и янки. Будучи ближайшими соседями, они не любили друг друга. Янки говорили, что голландцы — дураки, а голландцы говорили, что янки — подлецы. Как вы понимаете, я родилась до революции, когда король Георг Второй был на троне и, хотя англичане к тому времени Уже давно правили в стране, наш народ еще не забыл родной язык и традиции. Хоть мой отец и сам родился после того, как английские губернаторы появились среди нас — я слышала, как он рассказывал об этом, — он горячо любил Голландию до конца своих дней, равно как и обычаи своих предков.

— Хорошо, хорошо, матушка, — сказал Марбл несколько нетерпеливо, — но что с того? Так же естественно для голландца любить Голландию, как для англичанина любить голландский джин. Я был в Голландии и должен сказать, живут они там, как ондатры, — то ли на суше, то ли на воде, не поймешь.

После этого заявления старушка почтительно посмотрела на Марбла: в те времена люди, повидавшие мир, пользовались всеобщим уважением. В ее глазах было большим подвигом побывать в Амстердаме, чем теперь для нас отправиться в Иерусалим. В самом деле, в нынешнее время становится постыдным для человека светского не повидать пирамид, Красного моря и Иордана.

— Мой отец очень любил землю своих предков, хотя никогда не видал ее, — продолжала старушка. — Многие янки, несмотря на их подозрительность по отношению к нам, голландцам, и взаимную неприязнь, приезжали в наши края попытать счастья. Вот уж народ, который не любит сидеть на одном месте, и придется признать, что были случаи, когда они даже отбирали фермы у голландских семей, да так, что лучше бы этого не было вовсе.

— Вы выражаетесь весьма деликатно, — заметил я, — видно, что вы имеете снисхождение к человеческим слабостям.

— Я говорю так, потому что сама грешна, да и потому, что надо отдать должное выходцам из Новой Англии, ведь мой муж принадлежал к этому племени.

— О! Вот сейчас начнется самое интересное, Майлз, — сказал Марбл, одобрительно кивая головой. — Дальше будет про любовь и непременно что-нибудь стрясется, а нет — так считайте меня злобным старым холостяком. Когда человек впускает любовь в свое сердце, это все равно как если бы он поместил весь балласт в трюм корабля.

— Должна сказать вам, — продолжала наша хозяйка, улыбаясь сквозь неподдельную муку, которую она переживала с новой силой, вспоминая времена своей юности. — Когда мне было всего лишь пятнадцать лет, к нам приехал школьный учитель, янки по рождению. Все родители окрестных детей хотели, чтобы мы научились читать по-английски, ибо многие уже уразумели, как плохо не знать язык правителей, язык, на котором написаны законы страны. Меня послали в школу

Джорджа Уэтмора, как и многих молодых людей нашей округи и три года я училась у него. Если бы вы поднялись на холм затем садом, вы и теперь могли бы видеть ту школу, до нее надо только пройти немного, и я ходила туда каждый день целых три года.

— Теперь понятно, какой здесь ландшафт, — воскликнул Марбл, закуривая сигару, ибо он считал, что не нужно извиняться, чтобы закурить в доме голландцев. — Видно, учитель научил свою ученицу не только правописанию и катехизису. Мы поверим вам на слово, что школа эта здесь близко, поскольку отсюда ее не видать.

— Ее и в самом деле было не видно отсюда, и, может быть, поэтому мои родители так переживали, когда Джордж Уэтмор пришел сюда просить моей руки. Он решился на это после того, как целый год каждый божий день провожал меня до дома или до выступа вон того холма — он служил за меня почти так же долго и терпеливо, как Иаков служил за Рахиль^[223].

— Ну и на чем порешили, матушка? Надеюсь, старики поступили как подобает любящим родителям и решили вопрос в пользу Джорджа?

— Нет, скорее как сыны Голландии, которые никогда не жаловали сынов Новой Англии. Они и слышать об этом не хотели, они прочили мне в мужья моего кузена Петруса Сторма, которого не очень-то жаловали даже в его собственной семье.

— Вы тогда, конечно, бросили якорь и сказали, что в жизни не покинете родного причала?

— Если я вас правильно поняла, сэр, я поступила как раз наоборот. Я тайком обвенчалась с Джорджем, и он еще около года держал школу там, за холмом, хотя большую часть девушек оттуда забрали.

— Ну как водится, конюшню заперли, когда коня украли. Итак, вы вышли замуж, матушка.

— Спустя некоторое время мне понадобилось навестить родственницу, которая жила ниже по течению реки. Там родился мой первенец втайне от моих родителей, и Джордж оставил его на попечении одной бедной женщины, потерявшей свое дитя. Ведь мы все еще боялись открыться моим родителям. затем наступила расплата за нарушение пятой заповеди.

— Как так, Майлз? — удивился Мозес. — Разве заповеди запрещают замужней женщине иметь сына?

— Конечно нет, мой друг, нарушает заповеди тот, кто не чтит родителей своих. Эта добрая женщина имеет в виду то, что она вышла замуж против воли отца и матери.

— Да, сэр, именно так, и я дорого заплатила за свое ослушание. Через несколько недель я вернулась домой и вскоре узнала о смерти моего первенца. Я горевала о нем столь сильно, что родителям не стоило труда выведать у меня мою тайну, и, когда они узнали о младенце, голос сердца зазвучал так властно в душах их, что они все простили нам, приняли Джорджа в свой дом и с тех пор всегда обращались с ним как с сыном. Но увы! Было уже слишком поздно. Случись это хоть на несколько недель раньше, мой ненаглядный малыш был бы со мною.

— Этого нам не дано знать. Мы все отходим в горний мир, когда приходит наш час.

— Его час не пробил. Эта несчастная, которой Джордж доверил ребенка, подкинула его чужим людям, чтобы избавиться от хлопот и чтобы, не трудясь, заполучить двадцать долларов.

— Постойте, — вмешался я. — Ради всего святого, моя любезная госпожа, скажите, в каком году это было?

Марбл удивленно посмотрел на меня, хотя он, очевидно, смутно догадывался, зачем я задал этот вопрос.

— Это было в июне тысяча семьсот… года. Тридцать бесконечно долгих лет я считала моего ребенка умершим, но совесть заговорила в этой несчастной. Она не смогла унести тайну с собой в могилу и послала за мной, чтобы рассказать мне горькую правду.

— Которая состояла в том, что она оставила ребенка в корзине на надгробной плите, что на дворе у мраморщика в городе — на дворе человека по имени Дерфи! — выпалил я.

— Да, она поступила именно так, но меня поражает, что сторонний человек может знать об этом. Каких же тогда еще нам ждать чудес?

Марбл застонал. Он закрыл лицо руками, а бедная женщина в полном недоумении переводила взгляд с меня на него, не понимая, что происходит. Я не мог позволить ей и далее пребывать в неведении и, осторожно подготовив ее к тому, что собирался сказать, сообщил ей, что человек, которого она видела перед собой, — ее сын. Так после полувековой разлуки непостижимая сила судьбы вновь бросила мать и сына в объятия друг друга! Читатель, разумеется, с нетерпением ожидает подробностей последовавшей за тем сцены объяснений. Когда мать и сын поведали друг другу все, что знали, мы увидели, сравнив их рассказы, что все сходилось. Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что это мать и сын. Миссис Уэтмор выведала у вероломной кормилицы, что было с ее ребенком до как он вышел из приюта, но, что происходило с ним в течение последующих тридцати лет, она не ведала, и ей так и не удалось узнать, под каким именем сын ее покинул сие богоугодное заведение. Когда она обратилась туда в надежде выяснить это, революция только закончилась, и ей сказали, что несколько книг с записями исчезли: некто, бежавший из страны прихватил их с собой. Но всегда найдется множество людей готовых поделиться своими догадками и сообщить все известные им слухи, нашлись таковые и на этот раз. Миссис Уэтмор и ее супруг так сильно желали проверить сии беспочвенные слухи, чтобы подтвердить или опровергнуть их, что растратили много времени и денег в этих бесплодных попытках. Наконец нашлась одна старая служительница детского приюта, которая утверждала, что знает все про ребенка, которого принесли со двора мраморщика. Она, без сомнения, была честна, но память подвела ее. Она сказала, что ребенка звали не Марбл, а Стоун — ошибка сама по себе вполне объяснимая, кроме того, другой ребенок по имени Стоун в самом деле покинул заведение за несколько месяцев до Мозеса. Уэтморы стали искать этого Аарона Стоуна и узнали, что сначала он был подмастерьем у некоего ремесленника, затем служил в пехотном батальоне британской армии, который вместе с другими войсками был выведен из страны 25 ноября 1783 года.

Уэтморы вообразили, что наконец напали на след своего чада. Сведения о Стоуне прерывались за год до того, как они бросились на поиски, и искать его нужно было в Англии, где он все еще состоял на службе у короля. После долгих обсуждений безутешные родители порешили на том, что Джордж Уэтмор на корабле отправится в Англию, чтобы отыскать там сына. Но к тому времени деньги уже почти иссякли. На своей маленькой ферме достойная чета жила не тужила, но наличных денег у них было немного. Все имевшиеся средства были растрачены на поиски сына и даже немного пришлось влезть в долги, чтобы получить все необходимые сведения. Ничего другого не оставалось, как заложить дом. Они пошли на это весьма неохотно, но чего только не сделает родитель ради своего чада? Сельский юрист по имени Ван Тассел согласился ссудить им пятьсот долларов под дом, стоивший почти три тысячи. Этот человек принадлежал к одиозной породе сельких ростовщиков, стае хищников, которые много хуже своих родских коллег, потому что когда их жертвы попадают в беду, то беда эта не мнимая, а настоящая, и эти несчастные столь же неопытны в делах, сколь и бедны. Поистине удивительно, с каким паучьим терпением подобный негодяй ожидает подходящего момента, чтобы завладеть вожделенным имуществом. Маленькая ферма миссис Уэтмор была лакомым кусочком для сквайра Ван Тассела не только по причине ее действительной стоимости, и посему многие годы он был сама любезность, сама обходительность. Из-за ссудного процента долг постепенно возрастал, пока вся сумма не достигла тысячи долларов. Тем временем Уэтмор отправился в Англию, после многих хлопот нашел солдата и выяснил, что Стоун знал своих родителей, один из которых умер в доме призрения; это путешествие съело последние деньги Уэтмора.

Потянулись годы нужды и тревог, удары судьбы наконец свели в могилу несчастного отца. Единственная их дочь тоже умерла, завещав Китти своей овдовевшей матери: отец девочки умер еще до ее рождения. Так Кэтрин Ван Дюзер, нашей старой хозяйке, пришлось одной, с юной внучкой на руках, на закате жизни бороться за существование, справляясь с каждодневно возраставшей нуждой и старостью. Незадолго до смерти, однако, Джорджу Уэтмору удалось продать часть своей фермы, которой он менее всего дорожил, и на вырученные от продажи деньги он выкупил закладную у Ван Тассела. Так он сам рассказывал и даже показывал расписку в том, что деньги были выплачены в некоем городе того округа, правда, получилось так, что долговое обязательство и закладную Ван Тассел не выдал Уэтмору на руки. Это было незадолго до последней болезни Уэтмора. Спустя год после его смерти вдове посоветовали потребовать у Ван Тассела долговое обязательство и связанные с закладной бумаги. Однако ей не удалось найти дома расписки Ван Тассела. Будучи, как всякая женщина, несведущей в делах подобного рода, вдова не стала скрывать этого обстоятельства; когда же она обратилась к Ван Тасселу за документом, который освободил бы ее от обязательств, он, в свою очередь, потребовал от нее бумагу, подтверждающую уплату долга. С тех пор Ван Тассел стал строить козни против миссис Уэтмор, и дело дошло до того, что она лишилась права выкупа заложенного имущества и поместила в газете объявление о продаже дома. В это-то время добрая женщина и обрела чудесным образом своего сына.

Глава 3

Вы знаете закон; решенье ваше

Прекрасно. Именем того закона,

Которому вы служите опорой,

Прошу — кончайте суд. Клянусь душою,

Ничей язык меня разубедить

Не в силах; я за вексель мой стою.

Шекспир. Венецианский купец^[224]

Нелегко описать, какое действие возымело сие открытие на обе заинтересованные стороны. После того как выяснились все относящиеся к делу факты, ни у кого не осталось ни тени сомнения в подлинности их кровного родства, ибо доказать это было так просто, что оное обстоятельство стало совершенно очевидным. Миссис Уэтмор представляла своего пропавшего сына невинным улыбающимся младенцем, перед ней же сидел краснолицый, огрубелый, видавший виды морской волк, уже стареющий, с ухватками весьма грубыми, если не вульгарными. Она, разумеется, не могла сразу разглядеть его достоинств и вынуждена была принимать этот подарок судьбы таким, каков он есть. Все же не так легко умалить или сокрушить материнскую любовь, и, когда я покидал дом, я увидел, что устремленный на Марбла взгляд пожилой женщины был полон участия и нежности, хотя раньше, до того как ей открылась истина, она не обнаруживала таких чувств.

Что до помощника, теперь, когда самое заветное его желание так нежданно исполнилось, Марбл был совершенно ошеломлен, он как будто думал, что ему даже чего-то недостает. Его мать оказалась уважаемой вдовой достойного человека, занимавшего примерно такое же положение в обществе, как и он сам, жила она с имения, разумеется небольшого, и к тому же заложенного, но издавна принадлежащего ее семье. Происшедшее взывало к сокрытым в глубинах его существа нежным чувствам, и Марблу, человеку суровому, было непонятно, как отвечать на этот зов, а упрямый нрав подсказывал ему, что надо сопротивляться, но никак не поддаваться таким необычным для него эмоциям. Все в его матери нравилось ему, но сам ей он нравился едва ли, и, желая помочь обоим почувствовать себя более естественно, я попросил Мозеса спуститься к реке и взглянуть на шлюпку, а сам остался наедине с Миссис Уэтмор. Разумеется, он покинул дом только после того, как были выяснены все интересовавшие обе стороны подробности, и после того, как мать его благословила и оросила слезами чело своего дитяти. Я попросил Марбла уйти главным образом затем, чтобы помочь ему справиться с гнетом нахлынувших на него чувств.

Оказавшись наедине с миссис Уэтмор, я объяснил ей, что связывало меня с Марблом, и произнес нечто вроде апологетической речи о жизни и характере его, приуменьшив недостатки и расписав достоинства. Я сразу же успокоил ее относительно фермы, сказав, что если случится худшее, то у ее сына вдвое больше денег, чем необходимо для того, чтобы уплатить долг по закладной.

— Вы брали в долг деньги ради него, моя дорогая миссис Уэтмор, и он будет рад воздать вам. Я бы посоветовал вам сразу заплатить эти деньги. Если когда-нибудь найдется расписка, этот Ван Тассел будет вынужден вернуть их; хотя правосудие нередко смотрит сквозь пальцы на многие неправды, оно не допустит такого вопиющего зла, при условии что вы представите доказательства. Я оставлю Мозеса…

— Его имя Олоф, или Оливер, — с жаром перебила меня старушка, — я назвала его в честь моего отца и в должное время, прежде чем мы вверили ребенка кормилице, крестила в надежде, что это тронет сердце его деда, когда он узнает о моем замужестве. Его настоящее имя Олоф Ван Дюзер Уэтмор.

Я улыбнулся при мысли о том, что Марбл отправится в плавание под таким именем, и собрался было предложить нечто среднее, когда возвратился наш герой. Помощник вполне овладел собой за те полчаса, что его не было с нами; по сердечному взгляду, брошенному на мать, которая ответила на него более естественно, чем я ожидал, я увидел, что все улаживается, и, дабы устранить неловкость, порожденную чрезмерной чувствительностью, я возобновил разговор.

— Когда ты вошел, Мозес, мы говорили о твоем настоящем имени, — сказал я. — Не годится тебе называться одним именем, когда твоя мать называет тебя другим. Тебе придется навсегда расстаться с Мозесом Марблом.

— Если уж придется, то тогда я хочу…

— Тсс! Ты забываешь, где ты и в чьем присутствии находишься.

— Надеюсь, мой сын вскоре поймет, что всегда находится в присутствии Всевышнего, — печально заметила мать.

— Да, да, все в порядке, мамаша, и, пожалуйста, делайте со мной все, что захотите, но чтобы мне не быть Мозесом Марбл? — вы бы лучше попросили меня не быть самим собой. Я стану другим человеком, если мне поменять имя. Человек без имени все равно что без одежды, а мое досталось мне тяжело, что я вовсе не хочу с ним расстаться. Нет, нет, случись так, что моими родителями оказались бы король с королевой и что мне нужно было бы стать их преемником на троне я стал бы править как король Мозес Марбл, а не то не стал бы вовсе.

— Ты переменишь свое мнение, тебе запишут в метрику твое новое, законное имя.

— Я скажу вам, матушка, как я поступлю, чтобы все остались довольны. Я привяжу старое имя к новому и стану плавать под двумя именами.

— Не суть важно, как тебя зовут, сын мой, лишь бы никому не пришлось стыдиться имени, которое ты носишь. Этот джентльмен сказал мне, что ты честный и благородный человек, и за этот дар я никогда не перестану благодарить Господа.

— А, Майлз пел мне дифирамбы? Так я скажу вам, матушка, надобно вам быть настороже — язык у Майлза такой… Ему на роду написано быть юристом, а то, что он моряк, — это чистая случайность, хотя моряк он отличный. Но каково же мое законное имя?

— Олоф Ван Дюзер Уэтмор Мозес Марбл, согласно твоему замыслу — ты ведь решил плавать под всеми твоими именами. Однако ты можешь менять их местами и называться Мозес Олоф Марбл Ван Дюзер Уэтмор, если тебе так больше нравится.

Марбл захохотал, а я, увидев, что теперь ему и его вновь обретенной матери было так хорошо вдвоем, что вполне можно было оставить их и что до захода солнца оставалось час или два, — я поднялся, чтобы уйти.

— Ты оставайся сегодня у твоей матушки, Марбл, — предложил я, — я подержу шлюп на якоре до утра, и тогда мы поговорим о будущем неспешно.

— Я бы не хотела потерять своего сына, когда я только обрела его, — встревожилась старушка.

— Обо мне не беспокойтесь, мамаша, я сегодня брошу якорь под вашей крышей, да и впредь много-много дней буду у вас, так что вы еще захотите избавиться от меня.

Я покинул дом, Марбл проводил меня до шлюпки. Когда мы спустились на берег, я услышал сдавленные рыдания, — вернувшись к помощнику, я пришел в изумление, увидев слезы струившиеся по его обожженным солнцем щекам. Клокотавшие под спудом переживания вдруг выплеснулись наружу, и это грубое, но благородное существо просто не выдержало их наплыва, сей дикой смеси радости, изумления, стыда и подлинного чувства. Я взял его за руку, крепко сжал ее, но ничего не сказал; все же я остановился, не желая приближаться к Набу, пока к моему спутнику не вернется самообладание. Через пару минут он пришел в себя и мог уже говорить.

— Это похоже на сон, Майлз, — наконец пробормотал Мозес. Это еще чуднее, чем стать отшельником.

— Ты скоро привыкнешь к перемене, Марбл, тогда все будет казаться привычным и естественным.

— Подумать только — я сын, у меня есть настоящая мать и она жива!

— Что родители у тебя когда-то были, ты, должно быть, предполагал. Хотя тебе повезло, что ты застал одного из них живым в твоем-то возрасте.

— И она порядочная женщина! Самому президенту Соединенных Штатов или первому коммодору флота не было бы стыдно иметь такую мать!

— Все это, конечно, замечательно, особенно первое.

— К тому же она чертовски благообразная старушка. Я скажу, чтобы она принарядилась, и отвезу ее в город при первой же возможности.

— Зачем причинять престарелой женщине такое беспокойство? Надеюсь, ты потом передумаешь и не станешь этого делать.

— Передумаю? Да, я, пожалуй, отвезу ее в Филадельфию и, может быть, в Балтимор. Там сады, и театры, и музеи, и пропасть вещей, которых добрая старушка в жизни не видела.

— Или я заблуждаюсь относительно твоей матери, или она предпочтет церковь всем этим увеселениям, вместе взятым.

— Ну, во всех городах есть церкви. Если уж говорить о религии, то тогда я должен отвезти свою мать в Йорк как можно скорее. Она ведь стара и не может жить вечно, чтобы только угодить мне, а в этих краях она всю жизнь привязана к одной церкви и у нее не было ни выбора, ни случая увидеть другие. Я думаю, разнообразие так же хорошо в религии, как и во всем остальном.

— Здесь ты ближе к истине, чем тебе, может быть, кажется. Но мы поговорим обо всем этом завтра. Хороший сон остудит наши головы.

— Я и глаз не сомкну. Нет, старая леди уложит вещи перед завтраком, и мы отплывем на шлюпе. В городе мы сядем на «Рассвет» и прекрасно устроимся в его каютах. На нем такие же отличные каюты,как на яхте.

В те дни еще не было лайнеров, и судно с двумя каютами считалось верхом комфорта.

— Вряд ли твоя мать и судно придутся друг другу по нраву,

Мозес.

— Как может кто-либо из нас знать об этом, пока мы не попробуем? Если я пошел в их породу, они поладят друг с другом, как ром и вода. Если мне придется еще отправляться в плавание, я вовсе не уверен, что не возьму старушку с собой.

— Ты, быть может, останешься дома теперь, когда у тебя есть дом, и мать, и другие обязанности. Я со своими заботами с этих пор для вас не главное, мистер Уэтмор.

— Уэтмор! Черта с два! Не хочешь ли ты сказать, Майлз, что я должен оставить свои занятия, оставить море, оставить тебя?

— Ты однажды хотел стать отшельником и нашел это занятие слишком унылым, ты говорил, что, если бы у тебя были один-два товарища, ты был бы доволен. Итак, теперь у тебя есть все, что ты только можешь пожелать: мать, племянница, дом, ферма, амбары, службы, огород и сад; сидя вон на том крыльце, ты можешь курить сигары, пить твой грог, смотреть на суда, идущие вниз и вверх по Гудзону…

— Одни только проклятые шлюпы, — прорычал помощник. — Эти косые паруса, эти их гики, их не расчалить, даже если бы ты старался изо всех сил и использовал трос.

— Ну, шлюп для моряка — совсем неплохо, когда нет ничего лучше. Потом еще нужно уладить дела с этим мистером Ван Тасселом: тебе, может быть, предстоит судебный процесс лет на десять, чтобы было не так скучно.

— С этим негодяем я в два счета расправлюсь, когда с ним повстречаюсь. Ты прав, Майлз, это дело надо уладить, прежде чем я снимусь с якоря. Моя мать сказала мне, что он живет недалеко отсюда и его можно видеть в любое время, добираться до него четверть часа. Я зайду к нему сегодня же вечером.

Это заявление заставило меня призадуматься. Я слишком хорошо знал Марбла, чтобы не предвидеть неприятностей, предоставив его самому себе в таком деле, и подумал, что нужно поподробней узнать обо всем. Моряки все делают сгоряча, когда я вернулся в дом, чтобы расспросить миссис Уэтмор, она подтвердила намерение сына и предложила нам воспользоваться старомодным одноконным фаэтоном, в котором один-единственный на ферме наемный работник собирался отправиться за Китти. Я воспользовался этой возможностью, взял газету с объявлением о продаже, чтобы прочесть его по дороге, узнал, куда ехать, и мы с Марблом отправились на поиски ростовщика. Времени на исполнение всех наших намерений у нас было предостаточно. Лошадь, правда, была стара, равно как и дом, и его владелец, и работник, и фаэтон, и все, что мы до сих пор видели в Уиллоу-Ков — а именно так, как мы выяснили, называлось это место, — но тем спокойней и размеренней был ее шаг. Дорога поднималась вверх, изящно извиваясь вдоль лощины, работник шел рядом, чтобы указать нам путь, когда мы достигнем верхней точки подъема.

С возвышения — так это место может быть названо по отношению к реке, хотя находилось оно на одном уровне со всей окрестностью в этой части штата, — открывался вид просторный и живописный. Уиллоу-Гров^[225], как Марбл три или четыре раза называл имение своей матери, пока наша лошадь медленно взбиралась на гору, казалось еще более привлекательным и манящим с его зелеными склонами, пышными фруктовыми садами, аккуратными домиками — затем все укрылось за спасительным пологом речных холмов. Проехав еще немного, мы увидели в миле от нас сотню ферм, множество рощ, разных дорог, селение, стародавний, похожий на гасильник^[226] шпиль церкви и всевозможные деревянные дома, выкрашенные в белый цвет; то там, то здесь виднелись образцы сельской старины из кирпича или камня, побеленного известью или покрашенного какой-нибудь яркой краской: переселившиеся из Нью-Йорка голландцы привезли с собой обычаи своей родины, любящей разноцветье. Подобный освежающий контраст может быть приятен глазу в той части света, где вечная зелень лугов несколько утомляет взор, но никакие краски, в которые человек расцвечивает творения рук своих, не сравнятся с серыми природными тонами. Белый цвет может оживить картину, но он не может придать ей царственности или тех сумрачных оттенков, что часто делают пейзаж не только приятным для глаза, но и величественным. Когда этот слепящий цвет распространяется и на ограды, самый живописный пейзаж начинает походить на белильню или гигантскую прачечную с вывешенным бельем!

Наш проводник указал нам дом Ван Тассела и тот дом, где должны были найти Китти, которую нам предстояло забрать домой на обратном пути. Уразумев курс и расстояние, мы «пустились в плавание» без всяких опасений. Лошадь была отнюдь не резвая, и у нас с Маролом было довольно времени, чтобы договориться о линии поведения, коей нам следует придерживаться, прежде чем мы достигли дома, к которому лежал наш путь. После долгих пререканий мне удалось убедить моего спутника в неразумности его намерения — он порывался для начала поколотить юриста. В конце концов мы порешили на том, что он сразу же представится сыном миссис Уэтмор и потребует объяснений в этом своем качестве, которое, несомненно, давало ему все основания для такого требования.

— Знаю я этих ростовщиков, Майлз, — сказал помощник. — Они вроде тех, что в ломбардах, и да помилует их Бог, потому что я их не жалую. Мне приходилось в свое время отдавать в залог часы или квадрант — какие же гроши получаешь за все свое имущество! Да, да, я сразу сообщу старому джентльмену, что я Ван Дюзер Олоф Марбл Уэтмор Мозес, или как там меня зовут, и буду отстаивать свое право так, что он еще подивится; но что тем временем будешь делать ты?

И тут мне пришла в голову мысль, что если я попрошу Марбла прибегнуть к небольшой хитрости, то, может быть, мне удастся остановить его в его желании применить кулачное право, чего я все еще немного опасался, — как я знал, к тому у него была сильная природная склонность. С этой целью я и придумал следующий план.

— Вы просто представите меня как мистера Майлза Уоллингфорда, — сказал я, — но так официально, чтобы этот мистер Ван Тассел вообразил, что я в некотором роде юрист, тогда нам, быть может, удастся внушить ему страх и будет легче заставить его принять наши условия. Только не говорите ему прямо, что я юрист, поскольку это неправда, и будет неловко отступать, когда выяснится истина.

Марбл воспринял эту идею, и, кажется, она ему даже понравилась, хотя он заявил, что нельзя сыграть юриста и не приврать при этом и что вообще «правда слишком хороша для какого-то там проклятого ростовщика», однако я научил его, что сказать, к тому времени, как мы добрались до цели и были настолько хорошо подготовленными к исполнению нашего намерения, насколько это было возможно. Представшее перед нами жилище Ван Тассела не говорило о том, что здесь живет алчный ростовщик, разве только некоторая небрежность фасада выдавала его хозяина. Друзья его, надо полагать, желали бы приписать эту небрежность равнодушию к наружности, но все остальные более верно объясняли сие скупостью хозяина. Когда вся душа поглощается процессом оборота денег, дабы постоянно приумножать их, она не позволяет и малой крупице отвлекаться от столь выгодного занятия; именно в этом секрет небрежения к внешности, которое мы обычно находим в описании людей подобного рода. Если не считать несколько небрежного вида, жилище Ван Тассела ничем не отличалось от домов большинства зажиточных семейств в этой части страны. Наша просьба о встрече с Ван Тасселом была принята благосклонно, и нас моментально провели в контору юриста.

Сквайр Ван Тассел, как все называли этого человека, испытующе оглядел нас, когда мы вошли, без сомнения, затем, чтобы уяснить себе, не явились ли мы занять у него денег. Я бы мог сойти за будущего должника, поскольку я стремился выглядеть серьезным и задумчивым, но я готов был поручиться, что никто не принял бы Мозеса за человека, пришедшего с такой целью. Он больше походил на посланца дьявола, явившегося требовать уплаты денег по договору, подписанному кровью, когда роковой день расплаты наконец настал. Мне пришлось дернуть его за рукав, чтобы напомнить ему о нашем соглашении, не то, боюсь, юристу крепко досталось бы от Марбла и слов приветствия он бы так и не услышал. Намек мой возымел действие, и Марбл позволил хозяину конторы начать разговор.

У сквайра Ван Тассела была наружность скупца. Он как будто даже недоедал, хотя такой вид был скорее следствием конституции, чем недоедания. На носу у него сидели очки в черной оправе, и он, как это часто бывает, смотрел поверх них на все, что находилось на некотором расстоянии от него; это придавало ему вид еще более недоверчивый, нежели тот, что он имел от природы. Роста он был небольшого, на вид ему было лет шестьдесят: тот возраст, когда накопление денег начинает приносить столько же страдания, сколько довольства, ибо на этом этапе жизни нельзя не предвидеть исхода своих суетных прожектов. Однако всем известно, что из всех страстей алчность последней оставляет душу человека.

— К вашим услугам, господа, — начал юрист весьма вежливо, — к вашим услугам, прошу садиться. — После этого приглашения мы все уселись. — Какой приятный вечер, — сказал Ван Тассел, разглядывая нас еще более пристально поверх очков, — да погода благоприятная для урожая. Если войны в Европе продолжатся еще долго, — он снова бросил на нас взгляд поверх очков — мы вынуждены будем продать все, что есть чтобы послать воюющим странам пшеницу.

— Пожалуй что, — брякнул Марбл, — особенно если брать фермы вдов и сирот.

Такой неожиданный ответ несколько удивил сквайра. Он снова пристально посмотрел на каждого из нас поверх очков, а затем спросил вежливо, но властно:

— Могу я узнать ваши имена и цель вашего визита?

— Конечно, — сказал Марбл. — Это резонно, и это ваше право. Мы не стыдимся ни наших имен, ни того, зачем пришли сюда. Что касается последнего, мистер Ван Тассел, вы узнаете об этом скорее, чем вам бы этого хотелось, но начнем с начала: этот джентльмен рядом со мной — мистер Майлз Уоллингфорд, близкий друг старой миссис Уэтмор, которая живет там у реки на ферме, называемой Уиллоу-Гров, он помогает ей в разных щекотливых делах; сквайр Уоллингфорд, сэр, ее друг и мой друг, и я с большим удовольствием представляю его вам.

— Я рад видеть джентльмена, — ответил Ван Тассел, снова взглянув на меня, в то же время он бросил взгляд на алфавитный список адвокатов и поверенных, чтобы узнать, какое место я занимаю среди них. — Очень рад видеть джентльмена, который весьма недавно начал практику, как я могу предположить по вашему возрасту и по тому, что я не припомню вашего имени.

— Все имеет свое начало, мистер Ван Тассел, — ответил я с невозмутимостью, которая, как я видел, не понравилась старому ростовщику.

— Совершенно верно, сэр, и я надеюсь, что ваш будущий успех сполна возместит столь позднее начало практики. Ваш спутник больше похож на моряка, нежели на юриста. — Это было правдой, нельзя было ошибиться относительно личности Марола, я же надел пиджак, когда собирался сойти на берег.

— Я полагаю, он не практикует?

— Это мы еще посмотрим, сэр, — ответствовал Марбл. — Сопроводив моего друга, мистер Ван Тассел, я представлюсь, — меня зовут Мозес Марбл Уэтмор Ван Дюзер Олоф, сэр, или что-то в этом роде, черт его знает, и можете выбирать из всего списка. Я откликнусь на любую из кличек.

— Это так необычно и странно, господа, я, право, не знаю что и думать. Имеет ли ваш визит какое-либо отношение к миссис Уэтмор, ее ферме или закладной, по которой я недавно лишил ее права выкупа имущества?

— Имеет, сэр, и я сын этой миссис Уэтмор — да, сэр, единственный отпрыск этой доброй старушки.

— Сын миссис Уэтмор! — воскликнул Ван Тассел удивленно и встревожено. — Я знал, что у нее был сын, но мне всегда говорили, что найти его не представляется возможным. Я не вижу в вас, сэр, никакого сходства ни с Джорджем Уэтмором, ни с Китти Ван Дюзер.

Это было не совсем так. Что касается Джорджа Уэтмора, те, кто знал его в зрелости, впоследствии говорили, что Марбл был очень похож на него, а сам я в его гримасах и в выражении его лица в те минуты, когда оно принимало благодушную мину, находил сильное сходство с кроткими чертами его престарелой матери. По всей вероятности, этой похожести нельзя было бы обнаружить, не зная об их родстве, но, зная о нем, было трудно не заметить сходства.

— Никакого сходства! — повторил Марбл тоном человека, готового ссориться по малейшему поводу. — Откуда взяться какому-нибудь сходству после той жизни, которой я жил? Сначала меня забрали у матери, когда мне не было и десяти дней от роду. Потом положили на могильную плиту — так, чтобы немного приободрить, после чего отправили в сиротский дом. Я сбежал оттуда, когда мне было десять лет, я был матросом на военном корабле, матросом на капере, контрабандистом, помощником капитана, капитаном и всей командой сразу, — короче, всем, не был только мятежником и пиратом. Я был треклятым отшельником, мистер Ван Тассел, и если такая жизнь не способна стереть человеческие черты с чьего бы то ни было лица, то лицо это так же неизменно, как чеканка на золотой монете.

— Все это так непонятно мне, мистер Уоллингфорд, что я должен просить у вас объяснений.

— Я могу добавить к этому, сэр, лишь мою уверенность в том, что каждое слово из слышанного вами — правда. Я убежден, что перед вами человек, законно именующий себя Олоф Ван Дюзер Уэтмор, единственный оставшийся в живых наследник Джорджа Уэтмора и Китти Ван Дюзер. Он пришел к вам в связи с претензией, которую, как говорят, вы заявляете на ферму, унаследованную его матерью от ее родителей.

— Я полагаю, сэр, что найдутся люди, которые поступают так во все времена, нет, поступают так ежечасно, ежедневно. Но меня ознакомили с обстоятельствами дела, — я не мог удержаться от искушения ненадолго принять на себя вид адвоката, — и мне сообщили, что долг Джорджа Уэтмора полностью уплачен.

— Как это может быть, сэр, если у меня до сих пор имеется долговая расписка и закладная? Как человек деловой, вы должны понимать, чего стоит вздорная болтовня женщин, и осознавать, как опасно принимать сплетни за достоверные сведения. Джордж Уэтмор разбирался в делах, и маловероятно, что он уплатил долг и не выкупил долговую расписку, или, по крайней мере, не взял квитанцию, тем более он не мог оставить мне закладную.

— Мне сообщили, что он получил вашу расписку, но утерял ее вместе с бумажником, который, как считает его вдова, выпал из его пальто в тот самый день, когда он вернулся из суда, где встречался с вами и где, по его словам, он уплатил вам деньги, стремясь как можно скорее остановить накопление процентов.

— Совершенно неправдоподобная история, не думаете же вы, что председатель суда справедливости поверит такому рассказу, основанному на праздных домыслах стороны, заинтересованной в сохранении собственности. Вам известно, сэр, что продажа может быть остановлена только запретом, исходящим от суда справедливости.

Я, конечно, не юрист, но, как почти все американцы, я кое-что знал о разделе юриспруденции страны, который затрагивал мои собственные интересы. Будучи землевладельцем, я был немного знаком с законом о недвижимости и имел представление о том, как ведутся дела в этом самом скрупулезном из всех судов — суде справедливости. Счастливая мысль вдруг осенила меня, и я тотчас воспользовался ею.

— Вы совершенно правы, сэр, — ответил я, — в том, что любой благоразумный судья не решится вынести решение на основании одних только показаний, данных под присягой миссис Уэтмор, о том, что она слышала, как ее муж говорил, что уплатил деньги, но вы, верно, помните о том, что истец, отвечая на возражение по иску, должен будет под присягой показать, что его ответ правдив. Все мы были бы удовлетворены, если бы вы поклялись, что деньги вовсе не были уплачены.

Замечание сие задело сквайра за живое, и с этого момента я уже не сомневался относительно того, что Уэтмор выплатил деньги и что Ван Тассел прекрасно помнит все обстоятельства дела. Это можно было прочитать по его изменившемуся лицу и по тому, как он отвел глаза, хотя мои впечатления, конечно, не могут служить доказательством. Однако, если они и не являются доказательством для суда, их было довольно, чтобы я задался мыслью сделать все от меня зависящее для благоприятного исхода дела. Между тем я ждал ответа Ван Тассела, все время наблюдая за выражением его лица с зоркостью, которая — было нетрудно заметить — сильно смутила его.

— Китти Уэтмор и я выросли соседскими детьми, — сказал он, — и эта закладная доставила мне больше неприятностей, чем вся остальная собственность, которой я владею. То, что я не торопился лишить миссис Уэтмор права выкупа заложенного имущества, совершенно ясно по тому, как долго я сносил неуплату положенных мне по праву денег. Я более не могу ждать, не ставя под угрозу свои права, поскольку по истечении двадцати лет судьи могут предположить, что долг уплачен, разумеется, предположение сие будет говорить не в мою пользу, а в пользу старой Китти Уэтмор. Тем не менее мы соседские дети, как я уже говорил, и, не желая доводить дело до крайностей, я согласен пойти на компромисс.

— А какой же компромисс соответствует вашим представлениям о справедливости, мистер Ван Тассел?

— Поскольку Китти стара, сэр, было бы недостойно лишать ее крова, под которым она родилась. Я говорил и думал так с самого начала и говорю теперь. Все же я не могу расстаться со своей собственностью, не получив никакой компенсации, хотя я готов ждать. Я говорил миссис Уэтмор до объявления о продаже, что, если она даст мне новую долговую расписку, по которой мне будут выплачены проценты со всей суммы, накопившиеся к настоящему моменту, я готов дать ей время. Однако сейчас я предлагаю, как самый простой способ разрешения дела, принять от нее расписку в передаче мне ее имущества и предоставить ей пожизненную аренду за номинальную плату.

Даже Марбл понимал достаточно, чтобы увидеть вопиющую несправедливость такого предложения. В дополнение к тому, что этим признавался факт неуплаты долга, оно обеспечивало в не столь отдаленном будущем мирный переход фермы в собственность Ван Тассела за сумму, составляющую менее чем одну треть ее стоимости. Я обнаружил в облике помощника симптомы надвигающейся вспышки и был вынужден жестом воспрепятствовать сему проявлению чувств, пока я держал беседу в своих руках.

— По такой договоренности, сэр, — ответил я, — моему другу пришлось бы буквально продать свое первородство за чечевичную похлебку.

— Как вы знаете, мистер Уоллингфорд, продажа заложенного имущества, совершаемая в установленном законом порядке, — дело щекотливое, и суды не любят чинить тут препятствия. Торги состоятся ровно через неделю, и когда право владения перейдет к другому лицу, будет не так просто пересмотреть этот вопрос. Мистер Уэтмор не похож на человека, готового сразу выложить тысячу долларов.

— Мы не станем рисковать, допустив, чтобы право перешло к другому лицу. Я сам приобрету эту собственность, если будет такая необходимость, а если впоследствии выяснится, что деньги все-таки были уплачены, мы думаем, вы сможете обеспечить другую сторону основной суммой, процентами и возместите издержки.

— Вы недавно занимаетесь юриспруденцией, мистер Уоллингфорд, и вам еще предстоит понять, как неблагоразумно ссужать деньги клиентам.

— Я вообще не занимаюсь юриспруденцией, сэр, как вы ошибочно предположили, я капитан судна, а мистер Уэтмор или Марбл, как его звали до сих пор, мой помощник. Все же У нас достаточно средств, чтобы заплатить тысячу долларов — или двадцать тысяч — если возникнет такая необходимость.

— Вы не юрист! — вскричал Ван Тассел, зловеще ухмыляясь. — Пара моряков собирается оспаривать судебное решение! Отменное получается правосудие, господа! Так, так. Теперь я вижу, как обстоит дело, это была всего лишь попытка сыграть на моем сострадании к старой женщине, которая все эти двадцать лет живет за мой счет. Думаю, ваши девятьсот шестьдесят три доллара сорок два цента окажутся такого же свойства, как ваши познания в юриспруденции.

— И все же мне показалось, мистер Ван Тассел, что вам не пришлась по сердцу мысль показать под присягой, что вы говорите правду, когда вам придется отвечать на исковое заявление, которое, если не смогу составить я, сможет составить некто Абрахам Ван Ветхен из Олбэни.

— Абрахам Ван Ветхен — опытный адвокат и честный человек, и вряд ли он возьмет дело, которое строится на россказнях старой женщины, придуманных для того, чтобы спасти ее собственную ферму.

Марбл больше не мог молчать. После он сказал мне, что во время разговора он все прикидывал, достойно ли ударить такого хлипкого субъекта, но сидеть и слушать, как глумятся над его вновь обретенной матерью и как осмеиваются ее законные права, было выше его сил. Внезапно поднявшись, он разразился одной из самых откровенных морских филиппик, какие я только слышал. Я не стану повторять всей его речи, ибо, если передать ее верно, она может показаться оскорбительной, скажу только, что он произнес в адрес Ван Тассела множество бранных слов, весьма странных и причудливых, вдобавок он употребил несколько слов, которые, видимо, знакомы большинству моих читателей и к тому же были весьма заслуженными. Я позволил ему отвести душу и, сообщив юристу, что в дальнейшем мы еще дадим о себе знать, я сумел препроводить моего спутника к фаэтону, не прибегнув к силе. Я видел, что Ван Тасселу было не по себе и что, если бы он мог, он с радостью поддерживал бы в нас надежду на достижение какого-либо компромисса, но я счел наиболее разумным, после нашего решительного выпада, на какое-то время оставить все как есть.

Было нелегко усадить Марбла в экипаж, но едва только это было проделано, как я поспешил увезти его подальше от Ван Тассела и повернуть туда, где мы должны были найти Китти Хюгейнин, внучку старой миссис Уэтмор, которая дожидалась, когда ее заберут домой.

— Тебе нужно принять более дружелюбный вид, — сказал я помощнику по дороге, — а то ты напугаешь свою племянницу, если ты не забыл, что тебе предстоит познакомиться с племянницей.

— Мошенник, негодяй! Воспользовался беспомощностью бедной, одинокой старой женщины, единственный муж которой в могиле, а единственный сын в море! — продолжал бормотать помощник. — Вы говорите о заповедях! Хотел бы я знать, какую заповедь он нарушил. Небось все шесть, разом.

— Думаю, десятую, мой друг; это заповедь, которую нарушают по нескольку раз в день^[227] и изо дня в день.

Помощник все продолжал негодовать, но вскоре утих, подобно тому как стихают раскаты грома в небесах, когда проходит буря.

Глава 4

Быть может, девушке иной

Уступит Лайла красотой,

Но юношу, что сердцу мил,

Никто сильнее не любил.

Р. Саути^[228]

— Майлз, — вдруг сказал Мозес после того, как мы некоторое время ехали молча, — мне придется покинуть старушку сегодня же вечером и поехать с тобой в город. Нам нужно отвезти эти деньги к месту торгов, ведь когда имеешь дело с таким негодяем, надо быть готовым к худшему, а что до того, чтобы дать ему хоть малейшую возможность прибрать к рукам Уиллоу-Гров, об этом не может быть и речи.

— Как хочешь, Марбл, но теперь приведи себя в надлежащий вид, ведь тебе предстоит познакомиться с еще одной родственницей: это будет вторая родственница, которую ты увидишь в своей жизни.

— Ты подумай, Майлз! Только подумай — у меня две родственницы! Мать и племянница! Да уж, верно говорят: начался дождь — жди ливня.

— Вероятно, у тебя гораздо больше родственников — дяди, тети и тьма кузин и кузенов. Голландцы любят подсчитывать кузенов и кузин, так что тебе непременно придется принимать у себя пол-округа.

Я видел, что Марбл смутился и, хотя сам он еще не понимал отчего, но, кажется, ему стало немного не по себе от предстоящего наплыва родственников. Однако Марбл никогда не мог долго скрывать от меня своих чувств и, переполняемый ими, вскоре поведал мне о мучивших его сомнениях.

— Послушай, Майлз, — ответил он, — оказывается, счастье — хлопотное дело! Вот сейчас, здесь, быть может, через десять минут я должен буду встретиться с дочерью моей сестры, моей родной кровной племянницей, взрослой и, полагаю, миловидной молодой женщиной; убей меня, если я знаю точно, что нужно говорить при подобных обстоятельствах. Как быть, если имеешь дело с близкими родственниками? Тут никакие рассуждения не помогут. Хотя, я думаю, дочь сестры все равно что родная дочь, если, конечно, ты вообще отец.

— Совершенно верно, даже если бы ты раздумывал целый месяц, ты бы не нашел лучшего решения этой задачи. Обращайся с сей Китти Хюгейнин так же, как ты стал бы обращаться с Китти Марбл.

— Легко сказать! А попробуй-ка не ударь в грязь лицом, когда дойдет до дела. И потом для таких ученых людей, как ты, завести беседу — пара пустяков, а простому человеку вроде меня тянуть из себя мысли — будто якорь брашпилем поднимать. Со старушкой-то я справился очень хорошо и поладил бы с дюжиной матушек лучше, чем с одной сестриной дочкой. А что, если она окажется девушкой черноглазой, розовощекой и тому подобное, — полагаю, она будет рассчитывать, что я поцелую ее?

— Непременно, она будет рассчитывать на это, даже если окажется белоглазой и чернощекой. Даже среди наименее просвещенных представителей рода человеческого принято хоть таким образом выражать нежные чувства.

— Я намерен делать все как следует, — простодушно ответил Марбл; он был встревожен положением, в котором столь неожиданно оказался, более, чем он, может быть, желал допустить, — хотя в то же время я бы не хотел делать того, чего не должен делать сын и дядя. Хоть бы эти родственники объявлялись по одному!

— Фу, Мозес, не пеняй на свою судьбу, ведь счастье улыбается тебе. А вот и дом. Ручаюсь: одна из этих четырех девушек твоя племянница, скорее всего — вон та, в капоре; она собралась домой, а остальные вышли ее проводить, потому что завидели нашу повозку. То-то они удивятся, когда увидят в ней нас вместо всегдашнего возницы.

Марбл хмыкнул, попытался прокашляться, одернул рукава кителя, поправил черный носовой платок сообразно своему вкусу, украдкой выплюнул жевательный табак и всяческим образом «привел себя в боевую готовность», как он, весьма вероятно, описал бы свои приготовления. Когда же решающий момент наступил, сердце его дрогнуло; я уже останавливал лошадь, как вдруг Марбл сказал мне голосом столь тихим и слабым, что тому, кто слышал его громовые раскаты, доносившиеся до рей и топов среди шторма, было странно внимать ему:

— Майлз, дружище, что-то мне не нравится это дело, а что, если ты выйдешь, ну, и расскажешь обо всем этим дамам. Понимаешь, их там четыре, значит, три лишние. Ну иди, Майлз, будь другом, а в другой раз я тебе помогу. Не могут же все четыре быть моими племянницами, сам понимаешь.

— А пока я буду рассказывать о тебе твоей племяннице, дочери твоей родной сестры, скажи на милость, что станешь делать ты?

— Что стану делать? Да что угодно, мой дорогой Майлз, найду чем заняться. Послушай, дружище, как ты думаешь, похожа она хоть сколько-нибудь на меня? Если ты увидишь, что похожа, просто дай мне знать: махни рукой хотя бы, чтобы я был готов. Да, да, ты ступай первым, а я за тобой, а что до того, чтоб чем-нибудь заняться, ну, так я могу подержать эту чертову лошадь.

Я рассмеялся, бросил вожжи Марблу, схватившему их обеими руками, как будто лошадь в самом деле нужно было держать, вышел из повозки и направился к группе девушек, которые молча и удивленно наблюдали за моим приближением. С тех пор прошло много лет, и я, конечно, успел повидать больше, чем в те дни, когда моя карьера только начиналась; за эти годы я нередко имел случай отметить весьма распространенную приверженность к крайностям во многом, например в манерах, а также во всем остальном, связанном со сферой человеческих чувств. С годами, по мере того как мы приобретаем жизненный опыт, притворство приходит на смену естественности, и мужчины и женщины то и дело представляются совершенно безразличными к тому предмету, к которому испытывают живейший интерес. Именно отсюда проистекает чрезвычайное sang froid^[229], являющееся одним из признаков так называемого хорошего воспитания, которое непременно заставило бы четырех молодых женщин, стоявших тогда в палисаднике у респектабельного дома, при неожиданном появлении повозки миссис Уэтмор с двумя незнакомцами принять вид столь безучастный и непроницаемый, как будто они давно ожидали нашего приезда и были даже слегка недовольны, что это не произошло часом раньше. Не таков, однако, был оказанный мне прием. Несмотря на то, что все четыре девушки были юными, цветущими, миловидными, какими положено быть американкам, и довольно хорошо одетые, в них совсем не было той невозмутимости, которую постоянно напускают на себя люди светские. Одна что-то быстро сказала другой, они все переглянулись, послышалось несколько явственных смешков, а затем каждая приняла навстречу незнакомцу такой важный вид, на какой только была способна при данных обстоятельствах.

— Я полагаю, юные леди, что одна из вас — мисс Китти Хюгейнин, — начал я, поклонившись так вежливо, как того требовали приличия, — ибо это, кажется, и есть тот дом, который нам указали.

Девушка лет шестнадцати, определенно привлекательной наружности и довольно похожая на старую миссис Уэтмор, так что ее легко можно было узнать, выступила на шаг вперед, пожалуй, несколько нетерпеливо, а затем столь же внезапно отступила со свойственной ее возрасту и полу стыдливостью, как будто боялась зайти слишком далеко.

— Я — Китти, — сказала она, единожды или дважды меняясь в лице: то краснея, то бледнея. — Что-нибудь случилось, сэр? Это бабушка прислала за мной?

— Ничего не случилось, если не считать того, что вам предстоит услышать добрые вести. Мы ездили к сквайру Ван Тасселу по делам вашей бабушки, и она одолжила нам свою повозку при условии, что мы остановимся на обратном пути и привезем вас домой. Повозка служит доказательством того, что мы действуем по ее распоряжению.

Во многих странах подобное предложение вызвало бы недоверие; в Америке же в то время, особенно среди девушек, принадлежащих к тому классу, к которому принадлежала Китти Хюгейнин, оно, как и следовало ожидать, было принято благосклонно. К тому же льщу себя надеждой, что я представлял собой не очень страшное существо для девушки ее возраста и что облик мой был не такого пугающего свойства, чтобы совершенно встревожить ее. Таким образом, Китти поспешно попрощалась с другими девушками, и через минуту она уже сидела между Марблом и мной: старая повозка была достаточно просторной, чтобы вместить троих. Я откланялся и пустил лошадь рысью или, вернее сказать, иноходью. Некоторое время ехали молча, хотя я мог заметить, что Марбл украдкой искоса взглядывал на свою хорошенькую юную племянницу. Глаза его были мокрыми от слез, однажды он громко хмыкнул и даже высморкался и, воспользовавшись случаем, одновременно незаметно провел платком по лбу не менее трех раз в течение трех минут. Он проделал все это таким вороватым манером, что у меня вырвалось:

— Кажется, вы нынче сильно простужены, мистер Уэтмор. — Я еще подумал, что было бы хорошо, если бы Марблу удалось, подхватив мои слова, рассказать Китти нашу тайну.

— Уф, Майлз, сам понимаешь, я того… В общем, раскис нынче как баба.

Я ощутил, как крошка Китти прижалась ко мне, будто несколько опасалась своего соседа с другой стороны.

— Полагаю, вы удивились, мисс Китти, — продолжал я, — обнаружив двух незнакомцев в повозке своей бабушки?

— Я не ожидала этого… но… вы сказали, что были у мистера Ван Тассела и что у вас есть для меня добрые вести — неужели сквайр Ван Тассел признал, что дедушка выплатил ему деньги?

— Не совсем так, но у вас есть друзья, которые не допустят, чтобы вам причинили зло. Должно быть, вы опасались, как бы вашу бабушку и вас не выгнали из старого дома?

— Дочки сквайра Ван Тассела хвастались, что он так и сделает, — глухо ответила Китти, и голос ее задрожал, — только мне все равно, что они говорят, пусть себе думают, что их отец скоро завладеет хоть всей страной. — Она произнесла эти слова с чувством. — Но наш старый дом был построен бабушкиным дедушкой, и бабушка и матушка родились в нем, да и я. Тяжело покидать такой дом, сэр, да еще из-за долга, который, как говорит бабушка, был, без сомнения, выплачен.

— Эх, чтоб его черти взяли! — прорычал Марбл.

Китти снова прижалась ко мне или, вернее, отпрянула от помощника, чей вид в тот момент был особенно грозным.

— Все, что вы говорите, совершенно верно, Китти, — ответил я, — но Провидение послало вам друзей, которые позаботятся о том, чтобы никто не обидел вашу бабушку или вас.

— Тут ты прав, Майлз, — вставил помощник. — Да благословит Бог старую леди; никогда ей не ночевать вне дома без моего ведома, разве что, пожалуй, когда поплывет вниз по реке, чтобы отправиться в театр, в музей, в десять — пятнадцать голландских церквей, которые есть в городе, и во всякие другие места, как они там еще называются.

Китти посмотрела на своего соседа слева с изумлением, но я почувствовал, что девическая стыдливость больше не позволяет ей так сильно прижаться ко мне, как за минуту до того.

— Я не понимаю вас, — ответила Китти после недолгой паузы, во время которой она явно пыталась уразуметь то, что услышала. — Бабушка вовсе не желает ехать в город: все, чего она хочет, это провести остаток своих дней в покое, в старом доме, да и кому надобно много церквей, довольно и одной.

Если бы юная дева прожила на свете еще несколько лет, у нее был бы случай удостовериться, что некоторым надо не меньше полдюжины.

— А вы, Китти, неужели вы полагаете, что ваша бабушка совсем не думает о том, что будет с вами, когда ее призовет Господь?

— О да! Я знаю, она часто думает о том, но я стараюсь успокоить ее; бедная, милая, старая бабушка, ей-богу не стоит терзаться из-за меня! Я сама вполне могу позаботиться о себе, и у меня много друзей, которые никогда не допустят, чтобы я бедствовала. Сестры отца приютят меня.

— У вас есть один друг, Китти, о котором вы сейчас вовсе не думаете, и он позаботится о вас.

— Я не знаю, кого вы имеете в виду, сэр… если только… но все же, вы, надеюсь, не допускаете, что я никогда не думаю о Боге, сэр?

— Я имею в виду друга здесь, на земле, неужели на всей земле у вас нет друга, которого вы еще не упомянули?

— Я, право, не знаю… может быть… вы говорите о Горасе Брайте?

Она сказала это и зарделась, во взгляде ее девичья стыдливость, которую она только начинала сознавать, так удивительно соединилась с почти детской наивностью, что я был очарован, но все же не мог сдержать улыбки.

— А кто такой Горас Брайт? — спросил я, напустив на себя подобающую серьезность.

— О! Горас — это всего лишь сын одного из наших соседей. Вон там, видите, на берегу реки, старый каменный дом — среди яблонь и вишен, вот он, видите, на одной линии с этим амбаром?

— Вполне ясно вижу, замечательный дом. Мы как раз восхищались им, когда ехали сюда.

— Это дом отца Гораса Брайта и одна из лучших ферм в округе. Но бабушка говорит: «Ты не должна особенно верить его словам, ведь юноши любят важничать». Просто здесь все сочувствуют нам, хотя почти все тоже боятся сквайра Ван Тассела.

— Уж я-то вовсе не полагаюсь на слова Гораса. Ваша бабушка права: юноши любят хвастаться и часто говорят о том, чего нет.

— Ну, по-моему, Горас совсем не таков; только вы не подумайте, что я когда-либо связывала с Горасом свои надежды, хоть он и говорит, что не допустит, чтобы я нуждалась. На то у меня есть мои родные тети.

— Что там тети, моя дорогая, — воскликнул Майлз с чувством, — твой родной дядя сделает это за них, не дожидаясь, пока ему напомнят.

Вероятно, Китти снова удивилась и даже слегка встревожилась: она опять прижалась ко мне.

— У меня нет дяди, — ответила она робко. — У отца не было брата, а бабушкин сын умер.

— Нет, Китти, — сказал я, взглядом призвав Марбла к спокойствию, — относительно последнего вы заблуждаетесь. Это и есть та добрая весть, о которой мы говорили. Сын вашей бабушки не умер, он жив и в добром здравии. Он нашелся, ваша бабушка признала его, он провел с ней полдня, и денег у него более чем достаточно, чтобы удовлетворить даже несправедливые притязания скупца Ван Тассела, и он будет вам отцом.

— Неужели? Не может быть! — воскликнула Китти, прижимаясь ко мне еще сильнее, чем прежде. — Вы и правда мой дядя, и все выйдет так, как вы сказали? Бедная, бедная бабушка, и меня не оказалось дома, когда она узнала эту новость, и я не поддержала ее в таком испытании!

— Сначала ваша бабушка, конечно, разволновалась, но она перенесла все удивительно хорошо, и сейчас счастлива невообразимо. Однако вы ошиблись относительно того, что я ваш дядя. Разве я по возрасту гожусь в братья вашей матери?

— Боже мой, конечно нет — я могла бы заметить это, не будь я такой глупой, — неужели вы говорите о другом джентльмене?

Марбл наконец уразумел, что полагается делать в таких случаях, и, заключив прелестное юное существо в свои объятия, он поцеловал ее с поистине отеческой любовью и теплотой. Бедняжка Китти была сначала напугана и, полагаю, подобно ее бабушке, несколько разочарована, но обращение Марбла было столь теплым и задушевным, что она немного успокоилась.

— Я знаю, Китти, для такой молодой особы, как ты, дядя из меня никудышный, — вымолвил Марбл, едва сдерживая слезы, — но бывают и хуже, это ты потом увидишь. Ты должна принять меня таким, каков я есть, и впредь не думать о старом Ван Тасселе или о других корыстных негодяях вроде него, если такие еще найдутся в штате Нью-Йорк.

— Дядя — моряк! — воскликнула Китти, высвободившись из тяжелых объятий помощника. — Бабушке однажды сказали, что он был солдатом.

— Да чего только люди не наговорят! Солдатом! Черта с два они сделали бы из меня солдата, даже если бы пара злобных нянек сбежала вместе со мной и если бы под меня для начала подстелили хоть пятьдесят могильных плит! Носить мушкет — мне не по нутру, а море всегда было для меня как дом родной.

Китти ничего не ответила на это: вероятно, она немного растерялась и не вполне понимала, как ей отнестись к появлению в семье нового родственника.

— Ваши бабушка и дедушка вначале действительно предполагали, что ваш дядя солдат, — заметил я, — но, когда того солдата разыскали, это оказалось ошибкой, а теперь правда вышла наружу — и так, что ваше родство не вызывает никаких сомнений.

— А как зовут дядю? — спросила племянница тихо и нерешительно. — Я слышала, как бабушка говорила, что матушкиного брата нарекли Олофом.

— Совершенно верно, дорогая, мы все это выяснили, старая леди и я. А мне сказали, что меня нарекли Мозесом^[230]: думаю, дитя, тебе известно, кто такой был Мозес?

— Конечно, дядя, — сказала Китти, удивленно рассмеявшись. — Он был великим законодателем иудеев.

— Ха! Майлз, это правда? Я кивнул в знак согласия.

— А ты знаешь, что его нашли посреди тростников, и историю о дочери короля Эфиопии?

— Вы хотели сказать — Египта, ведь так, дядя Олоф? — воскликнула Китти и снова рассмеялась.

— Ну, Эфиопия или Египет, один черт! Эта девушка прекрасно образованна, Майлз, и она будет для меня отличной собеседницей долгими зимними вечерами лет этак через двадцать или когда я осяду на широте милой доброй старушки там, у подножия холма.

Китти негромко вскрикнула, затем залилась румянцем, лицо ее приняло такое выражение, что стало ясно — в эту минуту она думала о чем угодно, только не о дяде Олофе. Я спросил, что случилось.

— Ничего, просто Горас Брайт, вон там в саду, он смотрит на нас. И наверное, гадает, кто едет со мной в нашей повозке. Горас думает, что он правит лошадью лучше всех в округе, так что следите за тем, как вы держите вожжи или плетку… Горас!

Похоже, мечтам Марбла о долгих вечерах в обществе Китти не суждено было сбыться, но, поскольку мы в тот момент были на вершине холма и уже показался дом, Горас Брайт скоро исчез из виду. Надо отдать должное девушке: она, казалось, думала теперь только о своей бабушке и о том, какое действие возымеет на нее появление сына, ведь она была стара и немощна. Что до меня, я с удивлением обнаружил мистера Хардинджа, увлеченного беседой со старой миссис Уэтмор, — оба сидели на крыльце дома, наслаждаясь теплым летним вечером, а Люси ходила взад и вперед по низкой траве заросшего ивняком берега с нетерпением и беспокойством, совершенно ей несвойственными. Китти, едва выйдя из повозки, побежала к своей бабушке, Марбл последовал за ней, а я поспешил к той, к которой неудержимо стремилась душа моя. Лицо Люси было задумчиво и тревожно, она протянула ко мне руку, что само по себе было очень приятно, и при других обстоятельствах я был бы тронут этим милостивым жестом, но теперь я боялся, что он не предвещал ничего хорошего.

— Майлз, тебя не было целую вечность, — начала Люси, — я было собралась корить тебя, но удивительный рассказ этой доброй старушки объяснил нам все. Мне нужно подышать воздухом и пройтись, дай мне руку, и мы немного прогуляемся по дороге. Мой дорогой отец не захочет оставлять эту счастливую семью, пока совсем не стемнеет.

Я дал Люси руку, и мы пошли по дороге вместе, взбираясь на холм, с которого я только что спустился, и я не мог не заметить того, что движения Люси были порывисты и беспокойны. Все это представлялось мне совершенно непонятным, и я решил, что лучше подождать, пока она сама не пожелает объяснить мне, что происходит.

— Твой друг Марбл, — продолжала она, — вероятно, я могу сказать наш друг Марбл, — должно быть, очень счастливый человек, ведь он наконец узнал, кто его родители, и узнал, что они люди респектабельные и достойны его любви.

— Пока что он более растерян, нежели счастлив, как, впрочем, и вся семья. Все произошло столь внезапно, что случившееся не успело уложиться в их душах.

— Родственные чувства благословенны, Майлз, — задумчиво продолжала Люси после небольшой паузы. — В этом мире нет почти ничего, что могло бы заменить их. Как, должно быть, горевал он, несчастный, оттого, что прожил так долго без отца, матери, сестры, брата и других родственников.

— Наверняка горевал, но, по-моему, позор,который, как он полагал, сопровождал его появление на свет, он переживал более, нежели свое сиротство. В глубине души его кроются пылкие чувства, хоть он и выражает их самым неуклюжим образом.

— Удивительно, что человек в его положении никогда не думал о браке, тогда Марбл мог бы, по крайней мере, жить в кругу своей собственной семьи, пусть даже он никогда и не знал отцовской семьи.

— Такие мысли подсказывает женщине ее доброе отзывчивое сердце, дорогая Люси; но зачем моряку жена? Говорят, будто сэр Джон Джервис — нынешний лорд Сен-Винсен — твердит о том, что женатый моряк — пропащий моряк, а Марбл, похоже, столь преданно любит судно, что едва ли способен полюбить женщину.

Люси ничего не ответила на мои неосторожные и глупые речи. Я и сам не знаю, зачем произнес эти слова, но иногда на душе бывает так горько и скверно, что в ней рождаются слова и настроенность мыслей, которые весьма далеки от ее истинных побуждений. Мне стало так нестерпимо стыдно за то, что я только что сказал, и, по правде говоря, так жутко, что вместо того, чтобы попытаться высмеять такие взгляды как глупые и бессмысленные или постараться объяснить, что я вовсе не разделяю их, я молча шел по дороге, увлекая Люси за собою. Впоследствии у меня появились основания полагать, что Люси не понравились мои речи, но — благословенное созданье! — она хотела поведать мне о том, что камнем лежало у нее на сердце, не позволяя ей, натуре великодушной и бескорыстной, думать о чем-либо ином.

— Майлз, — наконец нарушила молчание Люси, — лучше бы мы не встретили тот шлюп нынче утром.

Я резко остановился, выпустил руку моей прекрасной спутницы и стоял, пристально вглядываясь в ее лицо, как будто хотел прочитать самые сокровенные мысли в ее ясных, кротких, нежных голубых глазах. Я заметил, что она бледна, и прекрасные губы, произнесшие слова, которые встревожили меня более тем, как они были высказаны, нежели их непосредственным смыслом, дрожали так, что их прелестной обладательнице было трудно совладать с этим. Слезы, крупные как первые капли дождя, дрожали на длинных шелковистых ресницах, и сама поза Люси выражала безысходность и отчаяние!

— Должно быть, что-то случилось с Грейс! — воскликнул я, хотя в горле так пересохло, что я едва смог выговорить эти слова.

— Кто или что еще может теперь занимать наши мысли, Майлз? Я ни о чем другом не могу и думать и постоянно помню о том, что мой родной брат погубил ее!

Что я мог ответить на эти слова? Я так тревожился о моей сестре, что не сделал даже попытки возразить Люси, чтобы умерить боль, которую причинял ей скверный поступок Руперта.

— Грейс стало хуже вследствие этой злосчастной встречи? — спросил я и понял, что знаю ответ.

— О! Майлз, какой разговор был у нас с ней нынче днем! Она говорит подобно небесному созданью, как будто уже не принадлежит этому миру. Между нами нет больше тайн. Она с радостью избежала бы разговора о том, что произошло между ней и Рупертом, но мы зашли уже так далеко, что я могла спросить ее и об этом. Я полагала, что это успокоит ее, а я сумею придумать, как облегчить ее страдания. Думаю, первое мне удалось, потому что она теперь спит.

— А Грейс не говорила о том, что ты можешь поведать и мне ее печальную повесть?

— Это поистине печальная повесть! Майлз, ведь они были обручены с тех самых пор, как Грейс минуло пятнадцать лет! Обручены недвусмысленно, то есть их договор был облечен в ясные слова, это были отнюдь не намеки и обещания, которые могут быть приняты за действительный договор при такой близости, как у них.

— Боже мой! А как же столь ранняя и длительная помолвка расстроилась?

— Ее расторг Руперт, и лучше бы ему умереть, чем предать себя, предать моего бедного отца, меня, всех нас, Майлз… и потерять право называться мужчиной. Все произошло так, как мы и предполагали: ему вскружила голову йclat^[231], которая сопровождает Мертонов в нашем провинциальном обществе, а Эмили довольно эффектная девушка, по крайней мере для тех, кто привык к нашим скромным обычаям.

Увы! Люси не подозревала тогда — с тех пор она смогла убедиться в этом, — что «эффектных» девушек гораздо чаще можно встретить среди людей нашего «скромного» звания, нежели в кругу тех, кого считают высшим обществом. Но Эмили Мертон держала себя несколько менее естественно, чем было принято среди манхэттенских дам того времени, а именно это и подразумевала Люси, которая всегда весьма скромно оценивала свои достоинства и слишком охотно признавала за другими все добродетели, какие только можно было им приписать.

— Я вполне понимаю, какое значение наше светское общество придает знакомству с англичанами и английским чинам, — ответил я, — но мне все же не кажется, что Эмили Мертон занимает такое высокое положение в обществе, что Руперту Хардинджу непременно нужно нарушить данное им слово, чтобы добиться привилегии принадлежать ей или ее семье.

— Вероятно, дело не только в этом, Майлз, — возразила Люси мягким, трогательно-доверительным тоном, — мы знаем друг друга с детских лет, и, каковы бы ни были несовершенства того, кто так дорог мне, того, кто, я надеюсь, не утратил и твоих симпатий, мы с тобой по-прежнему можем положиться друг на друга. Я буду говорить с тобой откровенно, ибо твердо верю в твое дружеское расположение и полагаюсь на твое благородство так же, как на благородство моего дорогого отца; здесь не должно быть тайн между нами. Не может быть, чтобы такой мужественный, такой справедливый и, вне всякого сомнения, правдивый человек, как ты, мог так долго близко знать Руперта и не замечать, что в его характере есть явные изъяны.

— Я давно знал, что он непостоянен, — ответил я, не желая при Люси слишком сурово критиковать ее брата, — вероятно, к этому можно добавить и то, что, как я полагал, он придает слишком большое значение моде и прислушивается к мнениям света.

— Нет, Майлз, поскольку мы не можем обманывать себя, так давай не будем и пытаться выполнить эту неблагодарную задачу — обмануть друг друга, — ответила Люси, но ей стоило таких усилий выговорить эти слова, что я невольно напряг слух, дабы уловить все, что она говорила. — У Руперта есть гораздо более ужасные пороки. Он корыстен и не всегда бывает правдив. Одному Богу известно, сколько слез я пролила из-за этих его черт и какую боль они причиняют мне с самого детства! Но мой милый, дорогой отец не придает им значения, или, вернее, видя их, он не теряет надежды; тяжело родителю поверить, что его чадо неисправимо.

Я не хотел, чтобы Люси продолжала говорить об этом, ибо ее голос, ее лицо, да и весь ее облик свидетельствовали о том, каких неимоверных усилий ей стоило сказать о Руперте пусть то немногое, что она сказала. Я давно знал, что Люси не питала к брату должного уважения, но она никогда раньше не обнаруживала этого ни словом, ни другим образом, который был бы заметен человеку, знавшему брата и сестру не так хорошо, как я. Я понимал: Люси чувствовала, что ужасные последствия поведения ее брата, которые она предвидела, давали мне право рассчитывать на ее искренность, и она жестоко страдала, стремясь сделать все возможное, чтобы смягчить удар, нанесенный нам ее недостойным родственником. Было бы невеликодушно с моей стороны допустить, чтобы эти муки длились еще хоть мгновение.

— Избавь себя и меня, дорогая Люси, — поспешно сказал я, — от всех объяснений, кроме тех, без которых я не смогу постигнуть истинного положения моей сестры. Признаюсь, я все же хотел бы понять, как Руперт умудрился подыскать объяснения и оправдания для расторжения помолвки, которая длилась четыре года и которая, должно быть, была источником глубокого, безграничного доверия между ним и Грейс.

— Я как раз собиралась рассказать об этом, Майлз; когда ты услышишь мой рассказ, ты все поймешь. Грейс давно чувствовала, что Руперт благоволит к Эмили Мертон, но они не объяснялись друг с другом до тех пор, пока Грейс не собралась покинуть город. Тогда она поняла, что пришло время узнать правду; однажды, после какого-то незначительного разговора, твоя сестра предложила Руперту освободить его от обязательств перед нею, если у него имеется на то хоть малейшее желание.

— И что же он ответил на предложение, которое было столь великодушным, сколь и чистосердечным?

— Я должна отдать должное Грейс, Майлз, все ее слова были проникнуты величайшей нежностью и любовью к моему брату. Все же я не могла не увидеть истинного смысла того, что произошло. Сначала Руперт сделал вид, будто Грейс сама пожелала расторгнуть помолвку, но здесь, как ты понимаешь, ее чистосердечная и искренняя натура не позволила ему преуспеть. Она не пыталась скрыть, что станет глубоко переживать перемену своего положения и что от этого зависит счастье всей ее жизни.

— О, как это похоже на них обоих — на Руперта и на Грейс, — хрипло пробормотал я.

Люси умолкла на мгновение, по-видимому ожидая, пока ко мне вернется самообладание, а затем продолжала:

— Когда Руперт убедился в том, что ответственность за разрыв неизбежно ложится на него, он заговорил более откровенно. Он признался Грейс, что его взгляды изменились, сказал, что в то время они оба были еще слишком молоды, чтобы связывать себя договором, и что он заключил помолвку, когда был неспособен принимать на себя такие серьезные обязательства, упомянул и то, что они оба были тогда несовершеннолетними, и закончил тем, что он беден и совершенно неспособен доставить жене средства к существованию теперь, когда миссис Брэдфорт завещала мне все свое состояние.

— И это говорит человек, который желает убедить весь мир, что он истинный наследник ее состояния! Нет, человек, который сам говорил мне, что он считает тебя всего лишь доверительным собственником половины или двух третей его состояния, до тех пор, пока он не соблаговолит остепениться!

— Я знаю, что он поддерживал подобные слухи, Майлз, — тихо ответила Люси, — с какой радостью я оправдала бы его упования, если бы можно было вернуть прошлое, каким оно представлялось нам! Все до последнего доллара из наследства миссис Брэдфорт я с радостью отдала бы, чтобы сделать Грейс счастливой, а Руперта честным.

— Боюсь, Люси, первого нам не суждено увидеть, по крайней мере на этом свете.

— Я всегда была против этой помолвки с тех пор, как стала достаточно взрослой, чтобы судить о характере моего брата. Он всегда был слишком легкомысленным, непостоянным и совершенно не подходил Грейс с ее душевным благородством и разумностью. Есть, наверное, какая-то доля истины в его утверждении, что помолвка явилась слишком преждевременным и необдуманным шагом. В столь юном возрасте люди едва ли могут знать о том, что будет потребно им через несколько лет. Теперь и Грейс не захотела бы выйти замуж за Руперта. Она призналась мне, что самым ужасным в этой истории для нее было то, что ей открылась его истинная сущность. Быть может, я позволила себе высказаться более откровенно, чем полагается сестре, но я хотела пробудить ее гордость и таким образом спасти ее. Увы! Грейс — сама любовь, а как только любовь угаснет, боюсь, Майлз, угаснет и ее жизнь.

Я не ответил на эти пророческие слова: сошествие Люси на берег, ее поведение, весь ее рассказ убедили меня в том, что она почти оставила надежду. Мы поговорили с ней еще немного, возвращаясь к дому, но ничего существенного более не было сказано. Никто из нас не думал о себе, и я не решился бы в такую минуту как-либо воздействовать на Люси в своих интересах, как не решился бы осквернить святыню. Все мои чувства, мысли снова обратились к моей бедной сестре, и я сгорал от нетерпения, так мне хотелось вернуться на шлюп, куда и в самом деле пора было отправиться, ибо солнце уже успело скрыться и сгущались сумерки.

Глава 5

У змей смертоносных весь яд заглушать

Способно волхва заклинанье;

Но муки души охлажденной смирять

Не в силах ничье волхвованье.

Дж. Байрон. «— Все суета, — сказал Учитель…»^[232]

Мистер Хардиндж отнюдь не спешил разделить мое нетерпение. Он сердечно полюбил Марбла и был так рад нечаянному счастью помощника, будто и сам приходился ему родственником. Посему мне было нелегко уговорить его вернуться на шлюп. Я попросил Марбла проводить меня: подразумевалось, что затем он снова сойдет на берег, дабы провести первую ночь после встречи с матерью в родном доме. Он, однако, воспротивился такому плану, когда узнал, что сам я намереваюсь идти вниз по реке до Нью-Йорка, чтобы показать Грейс врачу; Марбл настаивал на том, что должен поехать со мной, поскольку ему надобно добыть в городе тысячу долларов, с которыми он сможет предстать перед сквайром Ван Тасселом или, по крайней мере, появиться на торгах. Таким образом, все стали прощаться, и около восьми мы были на борту шлюпа.

В тот вечер я не повидался с моей сестрой, не пошел к ней в каюту. Пожалуй, я не видел Грейс с тех пор, как мы обнаружили Руперта в обществе Мертонов, и, по правде говоря, я боялся увидеть ее, зная, как сильно зависело самочувствие Грейс от состояния ее духа. Что я мог сделать для нее? Теперь на мне лежал единственный долг — как можно быстрее дойти до Нью-Йорка, чтобы получить там необходимую медицинскую помощь. Пост, правда, оставил нам письменные указания, еще мы помнили о том, что, по мнению доктора, нам прежде всего нужно было отвлекать Грейс от раздумий, не позволяя ей сосредоточивать свои мысли на том, кто был виновником ее недуга; но теперь, поскольку Поста не было с нами, я почитал своей святой обязанностью, не откладывая, отыскать другого знающего доктора.

Прилив начался в девять, и мы тут же отошли легким юго-западным ветром. Марбл, как и мистер Хардиндж, не подозревавший об истинном состоянии моей сестры, решил устроить ужин в честь радостных событий своей жизни. Я хотел было возразить против его намерения, но Люси попросила меня позволить ему осуществить задуманное, ибо такие convives^[233], как мой бывший опекун и мой помощник, вряд ли стали бы вести себя слишком шумно, к тому же она думала, что разговор или обрывки его, которые можно будет услышать сквозь переборки, отвлекут больную от воспоминаний о случайной утренней встрече.

Итак, Марбл радостно принялся за дело, и спустя час каюты «Уоллингфорда» являли собой замечательную картину. Грейс лежала в своей койке и, терпеливо и любезно, уступая просьбам своей подруги, словно бы внимала ее рассказу о причине устроенного помощником празднества, милостиво улыбаясь его остротам; Люси заботливо и нежно ухаживала за своей подопечной, как я мог видеть сквозь открытую дверь кормовой каюты, в то же время стараясь казаться веселой, она переходила к нам, поддерживала беседу, которая велась за столом, обменивалась тостами с помощником и поднимала бокал за счастье и благоденствие его недавно обретенных родственников; мистер Хардиндж, как всегда, преисполненный любви к ближним, весь светился радостью за своего товарища, не замечая ничего вокруг; Марбл все более вникал в свое новое положение, ибо чувства его час от часу крепли и входили в их естественное русло; я же был вынужден делать вид, что разделяю его радость, между тем как все мое существо пронизывала тревога за Грейс.

— Более вкусного и жирного молока никто никогда не пивал на борту судна! — воскликнул Марбл, заканчивая свою трапезу чашечкой кофе. — А масло! Ничего подобного в жизни не пробовал. Крошка Китти сама, в своих ручках принесла и то и другое, оттого они сделались еще вкуснее — что еще может придать снеди столь необыкновенный вкус? Такой бесподобной бывает только пища, которую принимаешь из рук родных. Полагаю, мистер Хардиндж, вы не раз убеждались в этом на собственном опыте?

— Я догадывался об этом, друг мой, — в жизни у меня почти не было случая испытать то, о чем вы говорите. Моей семьей всегда была моя паства; разве только Майлза и его милую сестру тоже можно считать моими детьми, ибо я люблю их как своих детей. Однако я могу понять, что масло кажется еще более вкусным, когда оно приготовлено руками матери или такой прелестной племянницы, как ваша Китти.

— Как это все-таки промыслительно, — кажется, так вы говорите, — что я нашел эдакую мать! Ведь, в конце концов, я мог обнаружить какую-нибудь неряху, или сварливую бабу, или женщину с плохой репутацией, или такую, которая никогда не ходит в церковь, или даже пьяницу и сквернословку, ибо, прошу простить меня, мисс Люси, встречаются и такие; мне же вместо всех этих дам весьма сомнительных достоинств посчастливилось найти отличную мать; да, сам король Англии не устыдился бы такой пожилой леди, будь она его матерью^[234]. У меня было сильное желание, мистер Хардиндж, стать на колени и просить милую добрую старушку просто сказать: «Благослови тебя Бог, мой дорогой сын, Мозес, Ван Дюзер или Олоф, как бы тебя ни звали».

— Если бы вы так и поступили, мистер Марбл, ничего плохого бы не случилось. Такие чувства делают вам честь, и никогда не нужно стыдиться желания получить родительское благословение.

— Видать, это-то, мой дорогой сэр, — простодушно добавил Марбл, — и называется обращением в веру? Я часто думал о том, что религия меня в конце концов настигнет, и теперь, когда в сердце больше нет обиды и горечи оттого, что мне не о ком заботиться и никто не заботится обо мне, я по-другому смотрю на вещи, и мне хочется обнять весь род человеческий — о нет, не весь, исключая этого старого мошенника Ван Тассела.

— Вы не должны никого исключать, ибо сказано: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас»^[235].

Марбл удивленно воззрился на мистера Хардинджа; по правде говоря, едва ли в христианской стране можно было найти человека его возраста, который получил бы меньше наставления в вере, чем Марбл. Весьма вероятно, что он никогда раньше не слыхал этих известных заповедей; но я заметил, что его поразил тот глубокий нравственный смысл, который наполняет их, смысл, перед которым преклоняется даже самая окаменелая человеческая душа, втайне признавая его величие. Все же он колебался. Некоторое время он пристально глядел на пастора, а затем спросил:

— Откуда же вы взяли, что мы должны поступать так, мой дорогой сэр?

— Откуда? Да оттуда, откуда мы узнаем все заповеди Бояуш и Его святую волю, — из Библии. Вы должны стремиться к тому, чтобы желать этому мистеру Ван Тасселу добра, а не зла, постарайтесь любить, а не ненавидеть его.

— Это и есть вера? — вопросил помощник свойственным ему властным и требовательным тоном.

— Это христианская вера, ее дух, самая ее суть. Без нее душа человека не может быть праведной, какие бы обманчивые речи ни произносил его язык.

Марбл питал искреннее уважение к моему бывшему опекуну благодаря моим рассказам о его добродетелях, а также вследствие того, что сам был свидетелем его великодушия, добросердечия и исключительного здравомыслия. Однако непросто было внушить человеку, подобному Марблу, что он должен делать добро «обижающим и гонящим» его; кроме того, он пребывал в таком расположении духа, что готов был на все, что угодно, но только не на то, чтобы простить Ван Тассела. Зная Марбла, я понимал его чувства и, дабы предупредить напрасный спор, который, верно, встревожил бы мою сестру, попытался переменить тему разговора, пока сие было еще возможно. Я говорю «пока», ибо непросто унять двух нравоучительных мужей, которые готовы отстаивать свои теории с рьяностью мистера Хардинджа и моего помощника.

— Я рад, что вы упомянули имя этого Ван Тассела, — заметил я, — поскольку нам может пригодиться ваш совет, сэр, касательно того, как нам лучше поступить с ним.

Затем я поведал мистеру Хардинджу всю историю с закладной и сказал о необходимости действовать безотлагательно ввиду того, что торги назначены на следующую неделю. Мой бывший опекун знал местность, расположенную вверх по течению, лучше, чем я; и хорошо, что я завел этот разговор, так как вскоре он убедил меня, что в нашем положении единственно возможный шаг — высадить Марбла в городке Хадсоне, где, если он и опоздает на регулярно отходящий дилижанс, можно будет найти какой-нибудь другой экипаж и добраться до Нью-Йорка по суше. Таким образом, ему едва хватит времени на то, чтобы сделать все необходимые дела и вернуться вовремя, не допустив перехода имения в лапы ростовщика. Мистер Хардиндж, по обыкновению с жаром, как он брался за любое благое дело, принялся помогать нам; он тут же начал составлять для Марбла указания, которыми тот сможет воспользоваться, когда сойдет на берег. Празднество, следовательно, завершилось, стол, к вящей моей радости, был убран, смолкли разговоры, каюты стали медленно погружаться в ночь.

За полночь шлюп подошел к Хадсону, и по скорости хода судна я понял, что в самом деле нам, вероятно, не дойти до Нью-Йорка в срок и Марбл, таким образом, не успеет сделать всех необходимых дел. Итак, мы высадили его на берег, мистер Хардиндж и я проводили его до станции, где удостоверились в том, что на другой день после завтрака он сможет сесть в дилижанс, который будет в городе вечером следующего дня. Но нетерпение Марбла было столь велико, что он не хотел ждать ни минуты. Он настоял на том, чтобы ему предоставили отдельный экипаж, и вскоре, около часу ночи, мы могли наблюдать, как он с головокружительной скоростью выезжал с длинной улицы, из которой, собственно, и состоял тогда город Хадсон. Когда сия наша важная обязанность была исполнена, мы с мистером Хардинджем возвратились на шлюп, который Наб, дожидаясь нас, гонял взад и вперед вдоль берега. Когда я укладывался спать, «Уоллингфорд» уже двигался со скоростью около пяти миль в час, с запада дул все усиливающийся ветер, что как раз позволяло судну держаться намеченного курса.

Благосклонный читатель, наверное, догадался, что почивал я недолго. Я был так встревожен, что ночью мне приснилось ужасное событие, повлекшее смерть моего отца, затем передо мной возникла еще более страшная картина, я увидел похоронную процессию: хоронили моего отца, мать и Грейс, их погребали в одной могиле. Когда я выбрался на палубу, ветер, по счастью, все еще дул с запада, и шлюп был уже в двадцати милях от устья ручья, протекавшего недалеко от Клобонни. В кормовой каюте было тихо, мистер Хардиндж еще спал в своей койке, и я, никого не тревожа, вышел подышать свежим утренним воздухом. На шканцах не было никого, кроме лоцмана, стоявшего у руля; правда, под гиком, у самой мачты, виднелась пара ног (это были ноги Наба) и скромная темная юбка, наверняка принадлежавшая Хлое. Я подошел к ним, намереваясь спросить Наба о том, какая была погода в его вахту, но только я собрался окликнуть его, как услышал голос юной леди, говорившей тоном более оживленным, чем тот, в котором следовало вести подобный разговор:

— Нет, ни за что, никогда, без благословение моей матери и всей семьи. Брак совсем не то, что ты думать, Наб. Нынче много молодой темнокожий джентльмен воображать, что он только уговорить своя девушка сказать «да», и потом они пойти к священник и получить благословение и думать, что впредь все быть в порядке и теперь тоже, а все это, однако, обман и лукавство. Нет, Наб, брак — это совсем другое, это всякая пожилая леди тебе сказать. Сперва на брак надобно получить согласие.

— Постой, Хлоя, разве же у меня не было это самое твое согласие почти два года?

— Нет, это не то согласие, про которое я думать. Не собираться же ты, неблагодарный, жениться и не спросить прежде согласие масса Майл, вот что я думать! Ты, который так долго быть его собственный слуга, и так часто ходить с ним в плавание, и спасти ему жизнь, и помочь ему убить столько мерзкий дикарь, и быть с ним на необитаемый континент!

— Я никогда не говорить тебе это, Хлоя, я говорить «остров».

— Ну и какая разница? Ты не сметь что говорить мне про образувание, Наб, потому что я так часто слышать, как мисс Грейс и мисс Люси отвечать их урок, я даже иногда думать, что я уметь ответить все уроки один за другим почти так же хорошо, как сами барышни. Нет, Наб, про это лучше тебе помолчать. Ты всегда быть слишком занятой, чтобы получить образувание, так что, если я и выйти за тебя замуж, ты запомнить, что я теперь сказать тебе: я вступить в брак с тобой совсем не потому, что у тебя есть образувание.

— В Клобонни все говорить, что из нас получиться отличная пара.

— В Клобонни они все не шибко понимать про брак, Наб. Люди говорить всякое и часто не знать, что они такое говорить. Прежде всего, моя мать, моя родная кровная мать возражать против наш сууз, и это очень серьезная помеха. Когда кровная мать возражать, дочь надо крепко подумать.

— Дай мне поговорить с масса Майл, он сразу сказать, чтоб она переменить курс.

— Как так, Наб?

— Это значить, что масса приказать, чтоб она дать согласие.

— Это никогда не годиться для меня, Наб. Мы есть негр, оно конечно, но только ни один масса в Клобонни никогда не говорить раб жениться или не жениться, как он пожелать. Тогда это уж вообще быть нестерпимо и несносно! Нет, брак касаться наша вера, а вера свободная. Ни одна молодая, темнокожая леди не выходить за всякий ничтожество, который ей указать ее масса. Но, Наб, есть еще помеха наш сууз, я просто не знать, иногда я чувствовать ужас!

Оттого, что Хлоя вдруг заговорила просто и естественно, Наб явно пришел в изумление, и мне разговор их показался довольно занятным: мне было весьма любопытно узнать, что же это за новое препятствие; я не двинулся с места. Голос негритянки был сама музыка, почти такой же мелодичный, как голос Люси, но, к моему удивлению, в нем послышалась легкая дрожь, когда Хлоя столь неожиданно оставила свои претензии и отбросила всякое жеманство.

— Никогда не говорить мне про брак, Наб, — продолжала Хлоя, почти всхлипывая, — пока мисс Грейс быть так плохо! И так тяжело видеть, какая она бледная и печальная, куда тут еще думать про супружство.

— Мисс Грейс скоро стать лучше, раз масса Майл повезти ее по реке. Эх! Если бы только он отвезти ее к морю, она бы стать такая пухлая и здоровая, что никто ее не узнать!

Хлоя не соглашалась с таким суждением; она утверждала, что мисс Грейс слишком хрупкая и утонченная особа, чтобы жить на судне. Однако более всего в этом характерном диалоге меня поразило то обстоятельство, что Хлоя знала причину мучившего мою сестру недуга, но внутреннее чутье, свойственное ее полу, и верность долгу не позволили ей выдать тайну своему возлюбленному. Сердце сдавило мучительной безысходной болью: предчувствие беды сквозило не столько в словах ее, сколько в самом ее поведении; мне стало ясно, что она не верила в выздоровление своей юной госпожи. В заключение разговора она сказала:

— Нет, нет и еще раз нет, Наб, не говорить мне про брак, пока мисс Грейс такая больная, а если, не дай Бог, что случиться, то ты вообще никогда не говорить мне про это. Я никогда больше не думать ни про какой сууз, коли что случиться с мисс Грейс. Лубопь умереть навсегда у нас в семья, когда мисс Грейс умереть!

От этих слов у меня на глазах выступили слезы, я повернулся, чтобы уйти, и увидел Люси, стоящую у сходного трапа. Она, видимо, желала говорить со мной; поймав мой взгляд, Люси поманила меня к себе рукой и сразу же сообщила о том, что сестра моя желает видеть меня. Поспешно стерев с лица следы душевного волнения, я спустился вместе с Люси в каюты и вскоре был у постели моей сестры.

Грейс встретила меня с ангельской улыбкой на лице, но у меня ком подкатился к горлу, когда я заметил, какая разительная перемена случилась с ней за столь короткое время. Теперь она более чем когда-либо походила на существо из иного мира, несмотря на то, что только что пробудилась после долгого ночного сна. Я поцеловал ее в лоб, который, как мне показалось, был как-то неестественно холоден, она нежно обняла меня за шею, и я почувствовал, как немощна ее рука. Затем я уселся на транец, не выпуская руку моей сестры. Грейс с полминуты тревожно глядела на меня перед тем, как заговорить, будто желала понять, сознаю ли я истинное ее положение.

— Брат, Люси сказала мне, — наконец заговорила она, — что ты думаешь везти меня вниз по реке до самого города, чтобы показать меня врачу. Однако, я надеюсь, наша дорогая Люси ошиблась?

— Нет, Грейс, это правда. Если ветер по-прежнему будет дуть с запада, я надеюсь, что к вечеру завтрашнего дня смогу доставить тебя в дом Люси, на Уолл-стрит. Я знаю, она радушно примет тебя, и решился поступить так, не посоветовавшись с тобой.

— Лучше бы мне оказаться в Клобонни, — если что-то еще может быть мне полезным, брат, то это наш родной, чистый деревенский воздух. Исполни мою просьбу и остановись у нашего притока.

— Твоя просьба, Грейс, для меня закон, если ты серьезно подумала, прежде чем высказала ее мне. Однако меня тревожит, что ты слабеешь, и я не смогу найти себе оправдания, если не пошлю за доктором.

— Майлз, не прошло и суток с тех пор, как один из самых знающих врачей в стране осматривал меня. У нас есть его письменные указания, и все, что в человеческих силах, будет для меня сделано. Нет, брат, внемли моим мольбам и поверни к нашему притоку. Я тоскую по милому Клобонни, только там может снизойти на меня мир, покой телесный и душевный, если это еще возможно. Это судно не годится для меня, я не могу думать о будущем или молиться здесь. Брат, мой дорогой брат, отвези меня домой, если ты любишь меня!

Невозможно было не внять такой мольбе. С тяжелым сердцем вышел я на палубу, отдал необходимые распоряжения лоцману; спустя сорок восемь часов после того, как мы вошли в воды Гудзона, мы снова покидали сию величавую реку, чтобы вернуться к тенистым, лесистым берегам нашей небольшой бухты. Грейс была столь слаба, что ее пришлось на руках отнести к повозке, в которой она, поддерживаемая Люси, добралась до дома, — по счастью, дорога была недолгой. Подойдя следом за ними к своему жилищу, я увидел мистера Хардинджа, который в ожидании моего прихода расхаживал по небольшому портику, или веранде, с таким явным беспокойством, что мне тотчас стало ясно: ему не терпелось поговорить со мной. Он управлял лошадью, запряженной в повозку, и только что впервые перед его глазами предстала угрожавшая Грейс опасность.

— Майлз, дорогой мой мальчик, мой второй сын, — начал простосердечный, великодушный старик, — Майлз, дорогой мой мальчик, десница Божья опустилась на наши плечи — твоя возлюбленная сестра больна более, чем я мог себе представить прежде, нежели увидел ее нынче утром.

— Ее жизнь в руках милосердного Создателя, — сказал я, всячески стараясь совладать со своими чувствами, — и он, сдается мне, скоро заберет душу ее из мира, который недостаточно хорош для того, кто так чист и непорочен, и призовет ее к Себе. Я предчувствовал это с той самой минуты, как впервые увидел ее после моего возвращения, хотя в душе моей забрезжил луч надежды, когда Пост посоветовал нам переменить обстановку. Но поездка отнюдь не пошла ей на пользу, напротив, она принесла вред; теперь ей намного хуже, чем было тогда, когда мы покинули дом.

— Как мы, смертные, недальновидны! Но что мы можем сделать, мой мальчик? Признаюсь, вид Грейс совершенно ошеломил меня, от неожиданности мне изменила всегдашняя моя способность рассуждать здраво, да и все другие способности. Я полагал, что болезнь ее — лишь легкое недомогание, с которым мы, без сомнения, справимся благодаря ее юному возрасту и нашему заботливому уходу, и вот мы стоим, может быть, у смертного одра, почти у самой ее могилы!

— В этот критический момент, мой дорогой сэр, я полагаюсь на вашу мудрость и опытность; если бы вы дали мне какой-нибудь совет, я был бы рад последовать ему.

— Мы должны положиться на Господа, Майлз, — ответил мой достойный опекун, не переставая расхаживать по портику, — слезы ручьями текли по его щекам, а голос так дрожал, что едва можно было разобрать слова, — да, в следующее воскресенье мы будем молиться за нее всем приходом, и молитвы наши будут самыми глубокими и сердечными, ибо ее любят не меньше, чем любили ее мать-праведницу! Отойти от мира такой юной — умереть в самом расцвете юности и красоты — но, оставив нас, она устремится к Господу! Мы должны стараться думать о том, что она приобретет, — радоваться за нее, а не оплакивать ее утрату.

— Меня весьма огорчает, сэр, что вы считаете положение моей сестры совершенно безнадежным.

— Безнадежным! Оно вселяет в нас самые радужные надежды; когда я пытаюсь размышлять обо всем спокойно, мой рассудок подсказывает мне, что я не должен горевать. Все же, Майлз, утрата Люси едва ли была бы для меня более тяжелым ударом. Я люблю Грейс с детства, всегда заботился о ней как о родном чаде, и моя любовь к ней так сильна, как если бы она была моей второй дочерью. Твои родители были дороги мне, и их детей я всегда считал родными. Когда б я не был твоим опекуном, мой мальчик, и мы не были бы так бедны, а вы с Грейс относительно богаты, самым заветным моим желанием было бы соединение ваших сердец; если бы Руперт и Грейс, ты и Люси были вместе, тогда вы все в равной степени стали бы моими возлюбленными детьми. Я часто думал об этом, но понял, что должен расстаться с надеждой, ибо как я мог сочетать ее со своей верой? Теперь наследство миссис Брэдфорт могло бы устранить все препятствия, но оно явилось слишком поздно! Увы! Сему не суждено было осуществиться, судьба распорядилась иначе.

— По крайней мере, один из ваших детей, сэр, был самым ревностным сторонником вашего замысла.

— Да, Майлз, ты дал мне понять, каковы твои чувства, и я сожалею, что так поздно узнал о том, иначе я придумал бы какой-нибудь предлог, дабы держать в отдалении других юношей, пока ты был в плавании, или до тех пор, пока не явилась бы у тебя возможность добиться расположения моей дочери. Если бы это удалось нам, никто бы не смог занять твое место в ее сердце, ибо нет человека более надежного, верного, чем Люси.

— Моя уверенность в ее благородстве и безупречной честности, сэр, заставляет меня еще сильнее сожалеть о том, что я явился слишком поздно.

— Этому не суждено было сбыться; одно время я думал, что Руперт и Грейс нравятся друг другу, но, должно быть, я ошибался. Господом назначено нам другое, и назначено мудро — в этом нет сомнения, ибо в Своем всеведении Он провидел раннее увядание этого прелестного цветка. Полагаю, именно то, что их воспитывали, обучали вместе, словно брата и сестру, явилось причиной столь равнодушного отношения к достоинствам друг друга. С тобой этого не случилось, Майлз, по причине твоих долгих отлучек, и тебе следует искать в них утешения и помощи, которые тебе несомненно понадобятся. Увы!

Вместо того чтобы прижать Грейс к своему сердцу как дочь и невесту, я стою над ее могилой! Не что иное как неуверенность в себе, в своем праве добиваться расположения Грейс в те дни, когда мы были столь бедны, не позволила ему преклонить колени перед ней — воплощением красоты и добродетели. Я не обвиняю его в бесчувственности, ибо единственно сознание своей бедности, гордость бедного джентльмена, да, пожалуй, то поистине братское уважение, которое он всегда питал к Грейс, — все это не позволяло ему просить ее руки. Грейс, наверное, ответила бы ему взаимностью, что было бы вполне справедливо.

Вот образчик иллюзий, которыми мы живем постоянно. Моя сестра умирает под крышей моего дома оттого, что сердце ее разбито, а честный, справедливый отец негодяя, погубившего ее, и не подозревает о сотворенном его сыном зле, продолжая смотреть на отпрыска с любовью и снисхождением нежного родителя. В то время мне казалось невероятным, что люди доверчивые, чистые могут быть столь наивными; но с тех пор я пожил на свете достаточно долго, чтобы заметить, что подобные заблуждения весьма распространены, — следствия то и дело объясняют причинами, с которыми они вовсе не связаны, а из причин, в свою очередь, выводят следствия столь же фальшивые, сколь обманчива человеческая проницательность. Что касается меня, я могу с уверенностью сказать, что едва ли найдется в моей жизни событие, хоть ненадолго привлекшее ко мне внимание публики, о коем она составила бы справедливое мнение. В разное время меня восхваляли за поступки, в которых не было либо вовсе никакой доблести, либо приписываемых им достоинств/между тем как за деяния, заслуживающие всякой похвалы, меня даже преследовали. Примеры того, как несправедливы бывают принятые в обществе мнения, читатель найдет в дальнейшем нашем повествовании.

Тем временем мистер Хардиндж продолжал распространяться об ангельском нраве Грейс и о том, каким тяжелым ударом было для него вдруг узнать об истинном ее состоянии. Казалось, его неоправданное спокойствие внезапно сменилось совершенным отчаянием, и оттого горькая беда навалилась на него всей своей немыслимой тяжестью. Наконец он послал за Люси, с которой уединился в комнате почти на целый час. Потом я узнал, что он подробно расспрашивал бедную девушку о болезни моей сестры, даже выпытывал, нет ли какой-либо связи между столь необъяснимым упадком жизненных сил и ее чувствами, но он вовсе не был склонен подозревать Руперта в причастности к происшедшему. Люси, будучи девушкой честной и искренней, тем не менее сознавала, как бессмысленно и даже опасно раскрывать отцу истинное положение дел; ей удалось избегнуть всех вопросов деликатного свойства, не сказав при этом неправды. Она хорошо понимала, что, если осведомить отца о причине болезни Грейс, он тотчас пошлет за Рупертом и будет настаивать на том, чтобы сын его сделал все возможное, дабы исправить положение и восстановить справедливость. Чем бы закончилась эта безнадежная, мучительная попытка? Возможно ли восстановить доверие, составляющее основу безграничной любви и уважения, которое было утрачено, ушло невозвратно?

Может статься, самой нестерпимой мукой было для Грейс сознание совершенной бесчестности человека, образ которого она столь бережно хранила в своей душе, что извергнуть его оттуда можно было лишь разбив, полностью разрушив обитель, так долго вмещавшую его. Будь Грейс натурой заурядной, думаю, нам удалось бы с помощью верных действенных средств устранить последствия ее мучительного прозрения, но бедная моя сестра была устроена иначе. Она всегда отличалась от большинства особ своего пола силой и глубиной чувств; еще ребенком она чуть не умерла, когда страшная беда унесла жизнь моего отца; даже кончина нашей матери, хотя мы давно предвидели ее, едва не загасила в дочери пламя жизни. Как я уже не раз говорил, создание столь нежное и чистое всегда казалось мне более пригодным для обителей небесных, нежели для невзгод и печалей мира сего. Теперь, когда мы снова оказались в Клобонни, я не находил себе места. К Грейс меня не пускали: Люси, которая взяла на себя все заботы о больной, настаивала на том, что ей необходимы тишина и покой. Поступая так, она руководствовалась исключительно здравым смыслом и указаниями, которые оставил нам Пост, — я принужден был уступить, зная, что более разумной и более нежной нянюшки для моей сестры не найти.

Разные люди с фермы и с мельницы приходили ко мне за указаниями, которые я должен был давать в то время, как все мои мысли были обращены к моей сестре. Не раз пытался я встряхнуться, сбросить с себя мрачные думы и на мгновения принимал вид заинтересованный, пусть на самом деле меня и не трогало то, о чем мне рассказывали; но тщетно я пытался обмануть самого себя и в конце концов передал все на усмотрение людей, которые и без меня надлежащим образом делали свою работу, велев им поступать так, как они обыкновенно поступали в мое отсутствие.

— Да, масса Майл, — говорил старый негр, который был распорядителем в поле, — это очень хорошо, если масса Хардиндж мочь так сделать. Я всегда просить, чтобы он говорить со мной про урожай и всякое такое, и это очень помогать бедный негр, когда он не знать, как быть.

— Полно, Хайрам, ты ведь лучше понимаешь в земледелии, чем мистер Хардиндж и я, вместе взятые, зачем же тебе наши советы насчет того, как выращивать зерно или заготовлять сено?

— Очень верно сказать, сэр, — так верно, я нечего сказать против. Но вы знать, масса Майл, негр так любить поговорить, и это шибко помогать работать, коли хорошенько все обговорить, а потом уж за дело приниматься.

В отношении негров он был совершенно прав. Хотя они вели себя весьма почтительно — следствие рабства и привычки, — они были столь самоуверенны и упрямы, когда дело касалось вверенной им работы, что невозможно было, не пользуясь своей властью, заставить их делать что-либо против их воли. Они любят порассуждать о том о сем, но не любят, когда их пытаются переубедить. Мистер Хардиндж беседовал с ними из чувства долга и неизменно уступал им во всем, если, конечно, дело не касалось моральных норм. Во всех подобных случаях, а они не так уж редко имели место в семье, насчитывающей столько негров, он был так же неумолим, как закон мидян и персов; зато когда речь заходила о пшенице, картофеле, фруктовых садах, мельнице или шлюпе, мистер Хардиндж, сначала обсудив предстоящие труды с делателями оных, обыкновенно доверял опыту тех, кто был более сведущим в таких делах. Оттого все клобоннцы его очень любили, ведь те, кого нам удается убедить в своей правоте, легко располагают нас к себе, внушая не меньшую симпатию, чем хорошие слушатели. Что до самого пастора, он после многочисленных долгих бесед стал думать, что ему и в самом деле удается влиять на ход дел, — так рождаются иллюзии, о которых я уже ранее поведал читателю.

Старый Хайрам, хоть и пришел ко мне затем, чтобы получить кое-какие распоряжения по хозяйству, или, как он выразился, «все обговорить», на прощанье спросил меня о Грейс. Я видел, что наша тревога передалась и рабам, меня тронуло охватившее их беспокойство. Они могли бы любить ее за то только, что она была их молодой госпожой, но она всегда была так мила в обращении и так добра, что они почти боготворили ее.

— Так жаль, что мисс Грейс нездоровится, сэр, — сказал старый Хайрам, с грустью посмотрев на меня. — Мы все тяжко переживать, если тут что случиться! Я всегда думать, масса Майл, что мисс Грейс и масса Руперт сойтись когда-нибудь, как мы все надеяться, что вы и мисс Люси тоже. Эх, какие счастливые дни настать тогда в Клобонни, ведь тогда мы все с колыбели знать наш новый масса и новая миссис. Нет, нет, как мы жить без мисс Грейс, сэр, даже мне в поле недоставать ее!

И негры поняли, отчего таяла на глазах бедная моя сестра, — раб постиг тайну своего хозяина. Я резко отвернулся от негра, чтобы скрыть от неговыступившие на глазах слезы, которые исторгли у меня его слова, слезы бессилия и отчаяния.

Глава 6

Как лилия, в былом полей царица,

Поникну и погибну^[236].

Шекспир. Генрих VIII

В этот вечер я почти не видел Люси. Мы встретились с ней лишь на вечерней молитве; когда она поднялась с колен, в глазах у нее стояли слезы. Перед тем как уйти, она подошла к отцу, чтобы попрощаться с ним перед сном, молча поцеловала его, кажется даже более нежно, чем обыкновенно, а затем повернулась ко мне. Люси протянула мне руку (в течение восемнадцати лет мы редко встречались или расставались без этой маленькой любезности), но ничего не сказала — говорить она не могла. Я горячо сжал тонкую руку в своей ладони и молча выпустил ее. В тот день мы больше не виделись.

Завтрак в Клобонни всегда проходил весело. Отец мой, хоть был он капитаном всего лишь торгового судна, занимал более высокое положение в обществе, чем прочие его коллеги; во время разных своих путешествий он воспринял многие понятия, благодаря которым ввел у себя обычаи, идущие вразрез с принятыми у его соотечественников. Надобно еще заметить, что капитан торгового судна в Америке не то, что такой же в другой стране. Это проистекает из некоторых особенностей наших институтов, а также из того обстоятельства, что флот наш столь невелик. Итак, помимо других нововведений, мой отец нарушил древний, священный американский обычай — приниматься за еду, едва встав с постели. С самого раннего детства или, по крайней мере, сколько я себя помню, завтрак в Клобонни всегда подавали в девять часов — золотая середина между рассеянной леностью и торопливостью, свойственной людям, усвоившим дурные привычки. Все в этот час обыкновенно собирались к столу, бодрые после ночного сна и еще более оживленные и веселые после часовой прогулки на свежем воздухе, вместо того чтобы приходить к общей трапезе полусонными, вялыми, в дурном расположении духа, будто вкушать пищу — тягостная обязанность, а не удовольствие. Мы ели так неспешно, как только могли при нашем недурном аппетите, смеялись, непринужденно беседовали о том о сем, рассказывали друг другу о событиях утра, говорили о наших планах на нынешний день, предавались обычным нашим забавам и причудам как люди живые и деятельные, а не как сонные ленивцы, проглатывающие пищу, потому что так заведено. Правда американский завтрак был воспет некоторыми из современных писателей, и вполне заслуженно, но он не идет ни в какое сравнение с завтраком французским. Все же дело обстояло бы гораздо лучше, если бы народ наш понимал, в каком расположении духа следует приступать к нему.

Коль скоро речь зашла о таком предмете, надеюсь, благосклонный читатель простит автору старческое его многословие, если он распространится о кулинарном искусстве вообще, как оно практикуется в нашей великой республике. Один из здешних писателей, некто мистер Купер, высказался в том смысле, что американцы — самые отъявленные обжоры во всем цивилизованном мире, и призвал своих соотечественников помнить, что и кухня оказывает влияние на национальный характер. Капитан Мэрриет^[237] не оставил без внимания сие замечание, назвав его как несправедливым, так и злобным. Относительно злобы, что тут возразишь? Замечу лишь: не вполне понимаю, как утверждение совершенно очевидное может казаться злобным? С ним согласится всякий американец, повидавший другие страны. Заявление же Капитана Мэрриета о том, что в больших городах к столу подают достаточно хорошую еду, вовсе не имеет отношения к существу рассматриваемого нами вопроса. Еда и питье в крупных городах Америки ничуть не менее изысканны, чем в других частях света. Но разве можем мы утверждать, что это верно и в отношении всей остальной страны? Разве можем мы сравнивать стол людей знатных, людей, усвоивших изысканные привычки, с пищей, которой довольствуется большинство, даже в этих самых городах? Обо всем должно судить, основываясь на правилах, а не на исключениях из них.

Если небольшая часть населения Америки кое-что смыслит в хорошей кухне, то отсюда вовсе не следует, что в этом разбираются все. Кому придет в голову сказать, что английский народ питается исключительно снетками и олениной, потому что высшее и мелкопоместное дворянство (включая олдерменов) может вкушать и то и другое, в соответствующее время года, ad libitum?^[238] Сдается мне, что этот мистер Купер так же хорошо знает, что говорит, когда пишет об Америке, как и любой европеец. Если свинина, зажаренная в топленом сале, и жир, в котором плавает добрая половина других блюд, овощи, приготовленные без всякого понятия, и мясо, после долгой обработки напоминающее тряпку, — если все это может служить примером хорошей кухни, тогда придется признать, что сей мистер Купер не прав, а Капитан Мэрриет прав и vice versa^[239]. Однако заметим, что, хотя мы, американцы, столь многим обязаны нашей природе, по части искусства обработки мы не очень преуспели. Разумеется, говоря «многим», я учитываю то обстоятельство, что у нас было мало времени, но разве можем мы гордиться нашими достижениями, зная, каких высот в кулинарном искусстве достигли за то же время жители других стран? Как бы то ни было, если уж сравнивать, я хотел бы сделать оговорку в защиту Америки, правда, здесь я имею в виду не столько грубость пищи, сколько скудость стола. На мой взгляд, из всего христианского мира в самом первобытном состоянии кулинарное искусство находится в горных областях Германии; за ними я расположил бы ту часть нашей великой республики, которую мистер Элисон назвал бы штатом Новая Англия. Америка особенно отличается изобилием и роскошью пищи в ее естественном виде, причем все самое совершенное в великом деле пережевывания пищи сосредоточено в Балтиморе. Тем не менее замена кухарок из внутренних областей Новой Англии теперешними сверкающими оккупантками ее кухонь способна превратить даже сей эпикурейский рай в утонувшую в жире пустыню. Однако довольно о кулинарии.

Наутро Люси не появилась на молитве. Ее отсутствие отдавалось в моем сердце предчувствием неизбежной беды. Позвали к завтраку; Люси все не шла. Яства на столе дымились и шипели, Ромео Клобонни, слуга, всегда прислуживавший в доме, иначе говоря, лакей, уже не раз намекал на то, что пора бы приступить к трапезе, а то какая радость может быть от холодного завтрака?

— Майлз, дорогой мой, — заметил мистер Хардиндж после того, как он в шестой раз выглянул за дверь, не идет ли дочь, — ждать долее мы не будем. Моя дочь, без сомнения, намеревается позавтракать с Грейс, дабы составить компанию бедной нашей страдалице, ведь завтракать в одиночестве — занятие весьма унылое. Нам с тобой сейчас так недостает Люси, все же мы можем утешиться обществом друг друга.

Едва мы расселись по своим местам, как дверь медленно отворилась и в комнату вошла Люси.

— Доброе утро, папенька, — сказала милая девушка, обвив рукой шею мистера Хардинджа еще более нежно, чем обыкновенно, и запечатлев долгий поцелуй на его плешивой голове. — Доброе утро, Майлз. — Она протянула ко мне руку, отворотив лицо, как будто боялась, что, если оно предстанет моему беспокойному и вопрошающему взору, многое откроется мне. — Грейс спала спокойно в эту ночь и нынче утром, кажется, не так сильно встревожена, как накануне.

Никто из нас не ответил милой нянюшке и ни о чем не спросил у нее. Боже мой, что это был за завтрак, как непохож он был на многие сотни утренних трапез, которые я разделял со своими домочадцами за этим самым столом, в этой самой комнате! Я видел перед собой три знакомых лица, знакомые приборы: некоторые из них принадлежали еще первому Майлзу; Ромео, ныне седовласый и сморщенный негр, был на своем обычном месте, но Хлоя, которая за завтраком всегда сновала между своей юной госпожой и неким чуланом, — всегда оказывалось, что чего-то необходимого на стол не поставили, — Хлоя отсутствовала, как и сама любимая ею «юная госпожа». «Господи! — мысленно возопил я. — Неужели твоя воля в том, чтобы так было всегда! Неужели я никогда не увижу этих кротких глаз, которые сотни и сотни раз обращались на меня с сестринской любовью и нежностью, когда мы сидели за этим столом?» Люси иногда радостно смеялась, ее мелодичный голос, бывало, сливался с низкими звуками наших с Рупертом мужских голосов, и веселились мы порой довольно шумно; не то чтобы Люси была когда-нибудь шумливой или крикливой, но в раннем девичестве она была такой жизнерадостной, такой живой, что часто хохотала почти так же громко, как мы, мальчишки. С Грейс такого никогда не случалось. Она мало говорила, разве когда все остальные молчали; если она смеялась, то смех ее, часто искренний и радостный, был едва слышен. Тем, кто никогда не испытывал мучительного ощущения, что привычный круг дорогих сердцу людей разорван навсегда, мои переживания могут показаться странными, но как мне недоставало ее красноречивого задумчивого молчания в то утро, когда я впервые остро почувствовал, что моей сестре уже не быть со мною!

— Майлз, — сказала Люси, вставая из-за стола. Слезы дрожали на ее веках, когда она говорила со мной. — Через полчаса приходи в кабинет. Нынче утром Грейс желает встретиться с тобой там, и я не могла отказать ей в ее просьбе. Она слаба, но полагает, что беседа пойдет ей на пользу. Прошу тебя, не опаздывай, ибо ожидание может причинить ей страдание. До свидания, дорогой папенька, когда будет нужда в тебе, я пошлю за тобой.

С этими зловещими словами Люси оставила нас, и я почувствовал, что мне необходимо выйти на лужайку, вдохнуть воздуха. Я провел там оставшиеся до встречи полчаса и вернулся в дом ко времени, назначенному Грейс. На пороге меня встретила Хлоя и, не говоря ни слова, повела за собой в кабинет. Едва только она взялась за ручку двери, как появилась Люси, знаком призывая меня войти. Я увидел Грейс, полулежавшую на небольшом диване, или causeuse^[240], на котором состоялся наш первый серьезный разговор; она была мертвенно бледна и встревожена, но по-прежнему красива своей неземной, воздушной красотой. Она ласково протянула ко мне руку, а потом взглянула на Люси, как будто просила ее оставить нас наедине. Что до меня, я не мог говорить. Опустившись на свое прежнее место рядом с сестрой, я привлек ее голову к себе на грудь и безмолвно просидел так много мучительных минут. В такой позе можно было скрыть брызнувшие из глаз слезы, ибо сдержать их я был не в силах. Как только я сел, Люси исчезла и дверь закрылась.

Я не помню, сколько времени мы с Грейс провели, нежно прислонившись друг к другу. Мое душевное состояние отнюдь не способствовало тому, чтобы запоминать подобные вещи, к тому же с тех пор я отчаянно старался позабыть многое из того, что произошло во время той волнующей беседы. Однако по прошествии стольких лет я обнаруживаю, что память с жестоким тщанием сохранила главные подробности разговора, хотя невозможно выудить из нее то, на что тогда я не обратил никакого внимания. Я могу поведать лишь о том, что запечатлелось в моем сознании. Когда Грейс осторожно и, видимо, с усилием отняла голову от моей груди, она устремила на меня взгляд, исполненный сердечной тревоги — не за себя, за меня.

— Брат, — убежденно сказала она, — мы должны покориться воле Божией; я очень, очень больна — я сломлена совершенно, — с каждым часом слабость моя все усиливается. Мы не должны скрывать правду от себя самих и друг от друга.

Я не ответил, хотя она замолчала — должно быть, для того, чтобы дать мне возможность говорить. Но я не смог бы произнести и звука, даже если бы от этого зависела вся моя жизнь. Пауза была не столь долгой, сколь выразительной.

— Я послала за тобой, дорогой Майлз, — продолжала сестра, — не потому, что я предполагаю отойти в мир иной скоро или внезапно. Я смиренно надеюсь, что Господь ненадолго продлит мою жизнь, чтобы удар этот не был таким сокрушительным для вас, для тех, кого я люблю; но Он скоро призовет меня, и мы все должны быть к тому готовы: ты, и милая, милая Люси, и мой возлюбленный опекун, да и я сама. Но я не для того послала за тобой, чтобы сообщить тебе это, ибо Люси дала мне понять, что ты готов к разлуке, но я хотела бы поговорить с тобой о том, что так волнует меня, пока у меня есть силы и решимость говорить об этом. Обещай мне, дорогой, сохранять спокойствие и выслушать меня с терпением.

— Малейшее твое желание будет для меня законом, возлюбленная, драгоценная моя сестра; я буду слушать тебя, как слушал тогда, в те далекие счастливые дни, когда мы доверяли друг другу наши детские тайны, — хотя, боюсь, эти дни нам уже не вернуть.

— Ты не должен думать так, Майлз, мой благородный, мужественный брат. Небо не отвернется от тебя, если ты не отвернешься от Господа, Он никогда не оставляет меня, но ангелы зовут меня к вечному блаженству! Если бы не ты, Люси и мой дорогой, милый опекун, час моего ухода был бы для меня мгновением чистого, абсолютного счастья. Но мы не будем теперь говорить об этом. Майлз, ты должен приготовиться к тому, чтобы терпеливо выслушать меня и со снисхождением отнестись к моей последней воле, даже если поначалу она покажется тебе безрассудной.

— Я уже говорил тебе, Грейс, что твоя просьба будет для меня законом; посему, не смущаясь, расскажи мне о любых или обо всех твоих желаниях.

— Давай тогда поговорим о делах житейских, полагаю, в последний раз, брат мой. Да, я искренне надеюсь, что сегодня последний раз мне придется коснуться этих вопросов. Когда обязанность сия будет исполнена, здесь, на земле, со мной останется только любовь, которую я питаю к моим друзьям. Само Небо простит мне это, ибо я не допущу, чтобы из-за нее умалилась та любовь, которую я питаю к моему Господу.

Грейс умолкла, а я сидел, недоумевая, что же последует за этими словами, хотя меня до глубины души тронула ее покорность судьбе, которая большинству ее сверстниц показалась бы невыносимой.

— Майлз, брат мой, — продолжала она, с тревогой взглянув на меня, — хотя мы с тобой мало говорили об удаче, которая сопутствовала тебе в последнем плавании, ты, как я понимаю, приумножил свое состояние.

— В самом деле, последнее плавание оправдало мои ожидания, теперь у меня есть судно и наличные деньги, не говоря уже о Клобонни, так что я вполне доволен тем, как обстоят дела. Таким образом, сестра, ты можешь свободно распоряжаться своей долей наследства; я бы не хотел вдруг обогатиться, потеряв тебя. Выскажи мне свои пожелания, и каждое из них будет для меня памятью о твоем любящем сердце и многочисленных добродетелях.

Грейс зарделась, и я заметил, что она чрезвычайно рада услышанному, хотя что-то по-прежнему сильно волновало ее.

— Ты, конечно, помнишь, Майлз, что по завещанию нашего отца мое имущество становится твоим, если я умру бездетной, прежде чем мне исполнится двадцать один год, а твое при подобных обстоятельствах отходит ко мне. Поскольку мне едва исполнилось двадцать, я не могу пока составить законного завещания.

— Ты можешь составить такое, которое будет иметь равную силу, Грейс. Я сей же час отправлюсь за пером, чернилами и бумагой — и под твою диктовку запишу завещание, которое будет иметь еще большую силу, чем если бы его составили точно по букве закона.

— Нет, брат, в этом нет необходимости; все, чего я хочу, я уже высказала в письме, адресованном тебе; и, если ты теперь одобрительно отнесешься к тому, что я скажу, пусть оно послужит тебе памятным листком, когда ты найдешь его среди моих бумаг. Но между нами не должно быть никаких недомолвок, дорогой Майлз. Я даже не хотела бы, чтобы ты немедля согласился с моими желаниями, поразмысли обо всем как следует пусть и твой рассудок будет тебе советчиком, а не только твоя прекрасная душа.

— Я готов принять решение сейчас; думай я хоть целый год, это ничего для меня не изменит. Мне довольно уже одного твоего желания, чтобы сделать все, как ты хочешь, сестра.

— Благодарю тебя, брат, — сказала Грейс, нежно прижимая мою руку к своему сердцу, — не столько за то, что ты согласился исполнить мою волю, сколько за то, с какой готовностью ты идешь навстречу моему желанию. Все же, поскольку я прошу о пустяке, я должна освободить тебя от всех обязательств, которые ты взял на себя теперь, и дать тебе время на раздумья. Затем, тебе следует знать масштабы того, что ты обещаешь сделать.

— Мне достаточно и того, что в моей власти исполнить твое желание, больше никаких условий я не ставлю.

Я видел, что Грейс была глубоко тронута этим доказательством моей преданности, но присущее ей острое чувство справедливости не позволяло ей оставить все как есть.

— Мне надобно сказать тебе еще кое-что, — продолжала она. — Мистер Хардиндж всегда был таким добросовестным управителем, и благодаря всевозможной экономии на протяжении того долгого времени, пока я не достигла совершеннолетия, благодаря скромности затрат, связанных с моим образом жизни, и благодаря нескольким удачным вложениям в ценные бумаги, которые он произвел с процентного дохода, я обнаружила, что я гораздо состоятельнее, чем полагала ранее. Отказываясь от права на мою собственность, Майлз, ты отказываешься от двадцати двух тысяч долларов, или почти тысячи двухсот долларов в год. Здесь не должно быть никакого недопонимания между нами, тем более в такую минуту.

— Я хотел бы, чтобы этих денег было еще больше, сестра моя, поскольку тебе доставляет удовольствие дарить их. Если для исполнения твоих замыслов тебе надобно еще денег, возьми десять тысяч из моих денег и добавь к сумме, которая у тебя уже есть. Я хотел бы увеличить, а не уменьшить средства, которые ты используешь на благо людей.

— Майлз, Майлз, — сказала Грейс, ужасно волнуясь, — не говори так — это перечеркивает все мои намерения! Но нет, выслушай мои желания, ибо, я чувствую, последний раз я отваживаюсь говорить об этом. Прежде всего, я хотела бы, чтобы ты купил какое-нибудь подходящее украшение долларов за пятьсот и подарил Люси в память об ее друге. Отдай также одну тысячу долларов наличными мистеру Хардинджу на дела милосердия. Письмо к нему на эту тему, а также письмо, обращенное к Люси, ты найдешь среди моих бумаг. Хватит денег и на хорошие подарки рабам, и, таким образом, сумма в двадцать тысяч долларов останется нетронутой.

— И что я должен сделать с этими двадцатью тысячами долларов, сестра? — спросил я, ибо Грейс колебалась.

— Я хочу, чтобы эти деньги, дорогой Майлз, отошли к Руперту. Ты знаешь, что у него нет никаких средств к существованию, при том, что он привык к совершенно другой жизни. Та малость, которую я могу оставить ему, не сделает его богатым, но может послужить к тому, чтобы сделать его счастливым и респектабельным. Я надеюсь, Люси увеличит его состояние, когда достигнет совершеннолетия, и грядущее будет для всех них более радостным, чем прошлое.

Сестра моя говорила быстро и принуждена была остановиться, чтобы перевести дух. Что касается меня, читатель уже, наверное, догадался, какие чувства овладели мною. Я был так потрясен, что не мог даже возразить Грейс, терзавшая меня сердечная мука сделалась почти нестерпимой, отчаяние, сожаление, негодование, изумление, жалость и нежность наполнили душу. Разве могу я описать, что творилось тогда со мной? Вот она, любовь женщины, которую она сохранила в сердце до самого конца, любовь к бессердечному мерзавцу, безжалостно загубившему сам источник, из которого она черпала физические силы, растоптавшему все ее надежды, словно подвернувшегося под ноги червяка, — ему, этому человеку, на пороге смерти она завещает все земные блага, дабы он мог услаждать свой эгоизм и свое тщеславие!

— Я понимаю, брат, тебе это, должно быть, кажется странным, — вновь заговорила Грейс — она, конечно, увидела, что я не в состоянии был отвечать ей, — но иначе я не могу спокойно умереть. Если у Руперта не будет явного подтверждения того, что я простила его, моя смерть сделает его несчастным; а имея такое подтверждение, он уверится в моем прощении и в том, что я буду молиться за него. Кроме того, я боюсь, что и он и Эмили бедны: представь, какой безотрадной может стать их жизнь оттого, что у них нет небольших денег, которые я могу оставить им. В должное время Люси, я уверена, прибавит к ним часть своего состояния, и вы, те, кто переживете меня, приходя на мою могилу, станете благословлять ту смиренную страдалицу, что покоится там!

— Она — ангел! — прошептал я. — Нет, это уж слишком! Неужели ты думаешь, что Руперт возьмет эти деньги? — Хоть я и имел самое нелестное мнение о Руперте Хардиндже, я не мог заставить себя поверить, что этот человек столь низок, что способен принять деньги из ее рук, деньги, дарованные ему из таких побуждений. Грейс, однако, думала по-другому, она не считала согласие Руперта постыдным поступком; напротив, свойственная женскому сердцу чувствительность, долгая преданная любовь к Руперту внушили ей, что он примет деньги, подчиняясь ее последней воле, а не из отвратительной низости, как, без сомнения, истолкуют его поступок все прочие.

— Как может он отвергнуть мой дар, когда он получит его по моей последней воле, из могилы? — возразила прекрасная благодетельница. — Он должен будет принять его ради меня, ради нашей прошлой любви — ибо он когда-то любил меня, Майлз, да, он любил меня даже больше, чем ты умел любить меня, дорогой мой, хотя я знаю, как сильно ты любишь меня.

— Ей-богу, Грейс, — воскликнул я, не сдержавшись, — это чудовищное заблуждение. Руперт Хардиндж не способен любить кого-либо, кроме себя; в твоей верной и правдивой душе не может быть места для такого ничтожества!

Эти слова вырвались у меня под влиянием внезапного порыва, который я был совершенно не способен сдержать. Едва я произнес их, как уже пожалел о своей неосторожности. Грейс умоляюще взглянула на меня, страшно побледнела, вся задрожала, как перед концом. Я обнял ее, я умолял ее о прощении, я обещал впредь держать себя в руках, я повторял самые серьезные заверения в том, что ее воля будет в точности исполнена. Сомневаюсь, что я не решился бы нарушить свое обещание, но сестра покорила меня своей слабостью. Было что-то глубоко отвратительное для меня во всей этой истории, даже тихая немощность Грейс не могла придать ее поступку величия, по крайней мере, не могла изменить моего отношения к Руперту. Должен заметить, что я внутренне воспротивился Грейс вовсе не из корысти: я и не думал об этом; мне просто претила мысль о том, что брат Люси, человек, на которого в отрочестве я смотрел с восхищением, навлечет на себя всеобщее презрение. Поскольку я серьезно сомневался в том, что даже Руперт может так низко пасть, я почел нужным поговорить с моей сестрой о возможном его отказе.

— Все же он, может быть, не решится принять твои деньги, дорогая сестра, — сказал я, — так что ты должна дать мне указания, что мне делать в том случае, если Руперт отвергнет твой дар.

— Я думаю, это маловероятно, Майлз, — отвечала Грейс, которая всю жизнь, до самой смерти, обольщала себя иллюзией насчет истинного характера своего возлюбленного. — Руперт, быть может, не умеет справиться со своими чувствами, но он не может перестать питать ко мне искреннее расположение и помнить о нашем прошлом доверии и близости. Он примет наследство так же, как ты принял бы его от милой Люси, — добавила Грейс, и мучительной улыбкой озарилось то ангельское выражение лица, о котором я так часто упоминал, — или как наследство, оставленное ему сестрой. Ты не отверг бы последней воли Люси, почему же Руперт непременно откажет мне?

Бедная Грейс! Она не видела огромной разницы между моим чувством к Люси и отношением Руперта к ней. Однако я не мог объяснить ей этой разницы и уступил ее желанию, в четвертый или пятый раз повторив свое обещание — в точности исполнить все, о чем она просила меня. Затем Грейс вложила мне в руку незапечатанное письмо, адресованное Руперту: она хотела, чтобы я прочел его, когда останусь один, а впоследствии я должен был вручить его Руперту вместе с наследством, или денежным даром.

— Дай мне снова прильнуть к твоей груди, Майлз, — сказала Грейс, уронив голову мне на руки, в полном изнеможении после пережитых ею волнений: она с таким жаром отстаивала свою просьбу. — Уже давно я не чувствовала себя такой счастливой, однако всевозрастающая слабость напоминает мне о том, что долго я не протяну. Майлз, дорогой, ты должен помнить, чему тебя учила в детстве наша праведная мать, ведь ты не станешь оплакивать мою смерть. Если бы только, покидая тебя, я знала, что рядом с тобой есть та, которая понимает и по-настоящему ценит тебя, я могла бы спокойно умереть. Но ты останешься один, бедный Майлз, и, по крайней мере, некоторое время ты будешь оплакивать меня.

— Всегда — пока я жив, возлюбленная Грейс, — прошептал я, приблизив губы к ее ушку.

Усталость одолела мою сестру, и на четверть часа она погрузилась в дрему, хотя иногда я чувствовал, как она обеими руками сжимала мою руку, и мог слышать ее горячий шепот: она молила Господа, чтобы Он помиловал и утешил меня. После недолгого отдыха силы вернулись к Грейс, и она захотела продолжить разговор. Я умолял ее более не утомлять себя, говорил, что ей необходим покой, но она ответила, ласково улыбаясь:

— Покой! Я обрету вечный покой, когда меня положат рядом с моими родителями. Майлз, обращаешься ли ты мысленно к той картине будущего, которая так дорога каждому верующему, которая вселяет в нас надежду, если не абсолютную уверенность, что мы можем вновь обрести друг друга на следующей ступени бытия и тогда связь между нами станет еще более глубокой, чем это возможно в земной жизни, ибо это будет общение, свободное от всякого греха, пронизанное божественной благодатью.

— Мы, моряки, не думаем о таких вещах, Грейс, но я чувствую, что придет время и тот образ, который ты сейчас нарисовала, станет для меня немалым утешением.

— Помни, мой возлюбленный брат, только праведные возрадуются встрече, но тяжким бременем ляжет она на плечи грешников, и без того отягощенных скорбями своими.

Мысль о том, что даже эта возможность встречи и общения с моей сестрой, какой я всегда знал и любил ее, может быть утрачена, добавилась к прочим думам о судьбах моих близких, которые давно уже мучили меня. Я полагал, однако, что не следует позволять Грейс говорить на подобные темы: после всего, что произошло, ей снова было необходимо отдохнуть. Посему я предложил Грейс позвать Люси, чтобы отнести сестру в ее комнату. Я сказал «отнести», ибо, по словам, оброненным Хлоей, я понял, что именно таким образом она попала к месту встречи. Грейс согласилась, позвонила, и, пока мы ждали прихода Хлои, она продолжала разговор.

— Я не взяла с тебя, Майлз, — продолжала сестра, — обещания хранить мою волю в тайне от всех; да это и не нужно при твоем чувстве такта, но я ставлю условием, что ты не скажешь об этом ни мистеру Хардинджу, ни Люси. Они, наверное, станут придумывать всякие неубедительные доводы, особенно Люси, — она всегда была слишком щепетильна во всем, что касается денег. Даже когда она была бедна — ты помнишь, как бедна она была, — невзирая на искреннюю любовь, которую мы питали друг к другу и нашу близость, я никогда не могла склонить ее к тому, чтобы она взяла у меня хоть цент. Нет, она была столь щепетильна, что не брала даже те маленькие безделицы, которыми постоянно обмениваются друзья, потому что ей не на что было купить мне ответный подарок.

Я вспомнил о золоте, которое милая девушка заставила меня принять, когда я впервые отправился в плавание, и мне захотелось стать перед ней на колени и назвать ее «благословенной».

— Но ведь от этого ты не стала меньше любить и уважать Люси, не так ли, сестра? Нет, не отвечай, долгие разговоры, должно быть, утомляют тебя.

— Вовсе нет, Майлз. Говорить мне не трудно, да и говорю я очень мало, разве могу я ослабеть от короткой беседы? Если я выгляжу уставшей, то только потому, что наш разговор взволновал меня. Мы много, очень много говорим с милой Люси, которая выслушивает меня с еще большим терпением, чем ты, брат!

Я понимал, что она отнюдь не желала упрекнуть меня, эти слова она произнесла потому, что хотела и не могла говорить со мной о неведомом будущем, занимавшем ее воображение. Однако поскольку она казалась спокойной, я был не прочь побеседовать с ней, если только она не станет толковать о вещах, которые могли растревожить ее. Разговор о посмертном уповании, напротив, подействовал на нее возбуждающе, и я больше не противился ее желанию говорить на другие темы.

— Ты ведь не стала меньше уважать Люси оттого, что она не хочет чувствовать себя никому обязанной? — снова спросил я.

— Ты же знаешь, что этого не может случиться, Майлз. Люси — милая, прекрасная девушка; чем ближе узнаешь ее, тем больше начинаешь уважать. Я с чистым сердцем благословляю Люси и молюсь за нее; все же я хотела бы, чтобы ты не говорил о моей просьбе ни ей, ни ее отцу.

— Едва ли Руперт утаит такое от столь близких и дорогих ему людей.

— Пусть Руперт сам решит, как ему следует поступить. Поцелуй меня, брат; сегодня больше не ищи встречи со мной, ибо мне о многом нужно поговорить с Люси; завтра мне предстоит весьма трудная встреча. Храни тебя Господь, мой дорогой, мой единственный брат!

Я оставил ее, когда появилась Хлоя, и, пройдя по длинному коридору, ведущему в комнату, которую я приспособил под свой личный кабинет, встретил Люси у двери последнего. Я заметил, что она плакала; когда я вошел в комнату, Люси последовала за мной.

— Что ты думаешь о ней, Майлз? — спросила милая девушка голосом глухим и печальным: видимо, она и сама знала, что услышит в ответ.

— Мы потеряем ее, Люси; да, Господу угодно призвать ее к Себе.

Даже если бы вся жизнь мира зависела от одного моего усилия, я и тогда не смог бы больше выговорить ни слова. Чувства, которые я так долго сдерживал в присутствии Грейс, вырвались наружу, и мне не стыдно признаться, что я плакал и всхлипывал, как ребенок.

Какую доброту, женственность, ласку явила Люси в ту горькую минуту. Она ничего не говорила, хотя мне кажется, я слышал, как она прошептала: «Бедный Майлз! Бедный милый Майлз!.. О, какой удар для брата!.. Господь не оставит его!» — и другие подобающие случаю слова. Она взяла мою руку в свои и сердечно сжала ее, две или три минуты держала так, затем склонилась надо мной, как мать над постелью больного ребенка, когда тот погружается в сон; словом, походила скорее на фею, сострадающую горю, чем на равнодушную свидетельницу. Спустя месяцы, размышляя о том, что произошло тогда, я подумал, что Люси совершенно забыла себя, забыла свои печали, свою скорбь о Грейс в искреннем стремлении утешить меня. Но такова была ее натура, самая ее суть — жить самозабвенно, жить ради тех, кого она ценила и любила. В эту минуту Люси отбросила сдержанность, которую возраст и жизненный опыт сообщили ее манерам, и вела себя просто и непринужденно, как в прежние времена, до того дня, когда я отправился в плавание на «Кризисе». Правда, поначалу я был слишком взволнован, так что не уловил всех подробностей той встречи, но я хорошо помню, что, прежде чем уйти к Грейс — сестра просила ее к себе, — Люси ласково преклонила свою голову на мою и поцеловала кудри, которыми природа так щедро наградила меня. Я тогда подумал, что три года назад, то есть до ее знакомства с Дрюиттом, Люси, пожалуй, поцеловала бы меня в лоб или в щеку.

Прошло немало времени, прежде чем я полностью овладел собой; тогда, согласно просьбе сестры, я развернул ее письмо к Руперту и внимательно прочитал его два раза подряд, даже не прервав чтения, чтобы поразмыслить над его содержанием. Вот это письмо:

«Мой дорогой Руперт,

Господь по своей безграничной и непостижимой премудрости пожелал призвать меня к Себе, и, когда ты будешь читать это письмо, меня уже не будет с вами. Пусть мой уход, сия видимая утрата, не печалит тебя, мой друг, ибо я со смирением уповаю на великое милосердие Спасителя, искупившего Своей жертвой грехи наши. Я не могла быть счастлива в этой жизни, Руперт, и по милосердию Своему Господь призывает меня в лучший мир. Мне больно расставаться с твоим прекрасным отцом, с нашей драгоценной и заслуженно любимой Люси и с милым, дорогим Майлзом. Это последняя дань, которую я плачу миру сему, и я надеюсь, мне простится эта моя привязанность, ведь я люблю их чистой любовью. Во мне живет пылкая надежда, что моя смерть послужит благу моих близких. Поэтому, и только поэтому, возлюбленный Руперт, я хочу, чтобы ты помнил о ней. Что до прочих, то пусть о ней забудут. Ты не >мел справиться со своими чувствами, а я ни за что на свете не стала бы твоей женой, не будучи уверенной, что твое сердце всецело принадлежит мне. Я молюсь ежедневно, почти ежечасно, — следы слез явно проступали в этой части письма, — за тебя и Эмили. Обвенчайтесь и будьте счастливы. Она милая девушка, судьба предоставила ей блага, которые Клобонни не может дать и которые сделают тебя счастливым. Дабы ты мог иногда вспоминать обо мне, — бедная Грейс не видела противоречия в своих словах, — Майлз передаст тебе скромное наследство, которое я оставляю тебе. Примите его с Эмили. Мне искренне хотелось бы, чтобы оно было гораздо больше, но ты видишь, что я имею чистые намерения, и поэтому простишь недостаточность суммы. Хоть она и мала, я надеюсь, благодаря ей ты вскоре сможешь вступить в брак, а в остальном ты можешь положиться на Люси с ее прекрасной душою.

Прощай, Руперт — я не говорю «прощай, Эмили», ибо я полагаю, что было бы лучше, если бы это письмо осталось тайной между тобой, мной и моим братом, — но я желаю твоей будущей жене всяческого возможного на земле счастья и кончины, исполненной великого упования, подобно той, которую с радостным нетерпением призывает любящая тебя

Грейс Уоллингфорд».

О, женщины, женщины, каких вершин достигаете вы, когда бережно предохраняют вас от влияний окружающего мира и вы вполне отдаетесь дивным порывам ваших благородных натур! Как низко можете вы пасть, когда от слишком близкого соприкосновения с этим миром корысть и зависть вселяются в сердца ваши и, всецело завладев ими, разрушают всю вашу душевную красоту!

Глава 7

Те, чья краса в стихах бессмертных

Свой навсегда запечатлела след,

Влюбленному уж недоступны взору:

Красавиц тех давно на свете нет.

Миссис Хеманс^[241]

Не стану подробно описывать события последующей недели: Грейс угасала с каждым днем, с каждым часом; советы докторов, к которым мы обращались больше из чувства долга, чем в надежде на исцеление больной, не приносили ей пользы. Мистер Хардиндж часто навещал Грейс, и меня каждый день допускали в ее комнату, где сестра часами полулежала, прислонившись к моей груди: я видел, какой радостью наполняла ее эта невинная уступка живым порывам ее любящего сердца накануне последней разлуки. Поскольку было совершенно ясно, что сестра больше не придет в кабинет, causeuse принесли в ее комнату, где сему предмету была отведена та же роль, которую ему уже доводилось исполнять на своем прежнем месте с тех пор, как я вернулся из плавания. Этот достойный почитания предмет мебели существует и по сей день, и на склоне лет я часто провожу на нем долгие часы, погрузившись в раздумья о прошлом и вспоминая разные обстоятельства и беседы, о которых он мог бы поведать, когда бы обладал сознанием и даром речи.

В воскресенье мистер Хардиндж как обычно совершал богослужение в своей церкви, Люси осталась со своей подругой, но я не сомневаюсь, что они все время душой были с нами, с теми, кто молился в церкви Святого Михаила, — я нашел в себе силы отправиться туда. Я видел искреннее сочувствие на лицах всех прихожан этой небольшой церкви, и почти у каждого слезы полились из глаз, когда читались молитвы о болящих. Мистер Хардиндж остался в доме при церкви: ему предстояло сделать еще некоторые дела, я же сел на лошадь и отправился домой сразу после утренней службы — тревога не позволяла мне в такую минуту надолго отлучаться из дома.

Неспешно труся по дороге домой, я нагнал Наба, который шел по направлению к Клобонни с видом совершенно для него необычным, так что не заметить этого было невозможно. Наб был мускулистым, живым негром, ходил всегда пружинистым шагом, теперь же он едва волочил ноги, я подумал, что какая-то тяжесть лежала у него на душе и оттого он весь преобразился. Эту перемену я, разумеется, приписал неладам между ним и Хлоей, и мне захотелось как-нибудь ободрить моего верного раба, о котором я уже дней десять как не вспоминал, угнетенный своим горем. Поравнявшись с Набом, я заговорил с беднягой, стараясь придать своему голосу веселость, и завел речь о том, что, как я полагал, может развлечь его, не задев его чувств.

— Как, однако, повезло мистеру Марблу, Наб, — сказал я, придерживая лошадь, чтобы недолгий оставшийся путь пройти вровень с моим собратом моряком. — Обрести такую милую старушку мать, такую хорошенькую племянницу, такую тихую гавань — как раз чтобы пришвартоваться в конце странствий старому, измученному жизнью морскому волку.

— Да, сэр, масса Майл, — отвечал Наб, как мог бы ответить человек, мысли которого заняты чем-то другим, — да, сэр, мистер Марбл — настоящий морской волк.

— Что ж такого? И морскому волку не меньше, чем прочим, нужна добрая старушка мать, хорошенькая племянница и уютный дом.

— Конечно, сэр. Морскому волку тоже все это нужно, ясное дело. Все-таки, масса Майл, я иногда думать, лучше бы мы никогда не видать соленая вода.

— С таким же успехом, дружище, можно желать, чтобы мы никогда не обращали взор с холмов и берегов Клобонни в ту сторону, куда течет Гудзон. Ведь неподалеку от нас ниже по течению река — сама соль. Ты, верно, думал о Хлое и вообразил, что, если бы ты остался дома, ты бы скорее добился ее благосклонности.

— Нет, масса Майл, нет, сэр. Все в Клобонни думать сейчас только про одно.

Я вздрогнул от изумления. Мистер Хардиндж всегда следил за тем, чтобы даже клобоннские негры, склонные к подобным проявлениям чувств, не впадали в экзальтацию и не поддавались болезненным порывам, каковые в некоторых церквах охотно принимают за религиозные озарения. Сначала я воспринял речь Наба как выражение новых настроений среди слуг — ничего подобного я от них раньше не слышал; какое-то время я пристально смотрел на Наба, прежде чем ответить.

— Боюсь, я понимаю тебя, Наб, — ответил я после многозначительной паузы. — Я рад, что мои слуги столь же преданно любят детей своих господ, как любили когда-то их самих.

— Мы тогда быть бессердечный, сэр, если б мы не любить. О, масса Майл, я и вы видеть много ужасные вещи вместе, но такое мы не видеть никогда!

На темных щеках Наба заблестели слезы, и я пришпорил коня, опасаясь, как бы самообладание не покинуло меня на глазах у возвращавшихся из церкви людей, которые быстро приближались к нам. Почему Наб с таким сожалением говорил о нашем плавании, я мог объяснить единственно тем, что, по его мнению, болезнь Грейс каким-то образом была связана с моим отсутствием.

Когда я подъехал к дому, кругом не было видно ни души. Мужчины все ушли в церковь, и можно было наблюдать, как они, опечаленные, поодиночке приближались к дому; никто из них не выказывал никаких признаков бездумного веселья, так свойственного неграм; некоторые темнокожие красавицы в это время года обыкновенно подставляли себя солнцу, щеголяя друг перед другом и перед поклонниками своими лучшими летними нарядами. Теперь никого из них не было видно. Ни перед домом, ни на лужайке, ни в кухнях — а их было целых три, — ни в огородах, одним словом, все обычно оживленные места опустели. Это был плохой знак; привязав коня, я поспешил к тому крылу усадьбы, где жила Грейс.

Когда я дошел до конца коридора, который вел в комнату сестры, мне стало ясно, почему так необычно пусто было у дома. Шесть или семь негритянок на коленях стояли у двери, а над ними витал торжественный голос Люси: она читала молитвы, которые полагалось произносить у постели больного и на исход души. Голос Люси был сама музыка, но никогда раньше он не звучал так печально и так мелодично. Это был глубокий, грудной голос, как будто милое благочестивое созданье ведало, что именно так должно обращаться к Тому, к Которому она взывала; голос дрожал, обнаруживая искренность чувства, с каковым каждое слово исходило из самого сердца ее. А еще говорят о том, что литургия ослабляет молитвенное чувство. Может быть, сие происходит с теми, кто поглощен собой во время беседы с Господэм и не способен даже в молитве отступиться от собственны?: мыслей и речей, какими бы беспорядочными и незрелыми они ни были. Разве такие люди не знают о том, что, например, при общем молении их личные молитвы, в сущности, становятся образцом для слушающих их и при этом воспринимаются они без соответствующей подготовки и открытости сердца; таким образом, вместо смиренного и вдумчивого молитвословия мы слишком часто находим придирчивое и жгучее любопытство к ближнему? В последнее время христианство вновь превращается в совокупность церквей, спорящих между собой; я, как человек пожилой, который прожил свою жизнь и надеется умереть в лоне англо-американской церкви, не хочу оправдывать ту ветвь католичества, к коей я принадлежу, но теперь, когда христианство возвращается к своей прежней воинственности, забывая о важнейшей из добродетелей — любви к ближнему, я часто вспоминаю ту полуденную молитву и спрашиваю себя: разве можно было слушать Люси, как довелось мне в тот день (в заключение она прочла ту молитву, которую сам Христос завещал своим ученикам если и не как жесткое правило, то как емкий образец),^[242] и при этом думать, что сердце не может всецело устремляться за словами, которые некогда были даны нам?

Едва утих торжественный голос Люси, как я, пробравшись сквозь толпу плачущих и все еще коленопреклоненных негритянок, вошел в комнату сестры. Грейс полулежала в кресле, глаза ее были закрыты, руки стиснуты на коленях, и сама поза ее и выражение лица говорили о том, что на мгновение всем своим помышлением и чувствами она унеслась в иной мир. Думаю, она не слышала, как я вошел, и я с минуту постоял около нее, не зная, выдать ли мне свое присутствие. Тут я поймал взгляд Люси, которая, видимо, очень хотела поговорить со мной. Взгляд, красноречивый и печальный, принудил меня последовать за ней. В том крыле дома, где жила Грейс, было три или четыре маленьких комнаты, которые сообщались междусобой; Люси повела меня в одну из них, служившую чем-то вроде boudoir^[243] (хотя в Америке этого слова еще не знали).

— Нет ли где-нибудь поблизости моего отца? — спросила Люси, и вопрос ее показался мне странным, ведь она должна была знать, что после литургии он намеревался остаться в своем доме при церкви, дабы подготовиться к вечерней службе.

— Нет, его здесь нет. Ты забыла, он должен служить сегодня вечером.

— Я послала за ним, Майлз, — сказала Люси, беря мою руку в свои с нежностью, с какой мать обращается с самым любимым своим ребенком, — милый Майлз, ты должен собрать все свое мужество.

— Сестре стало хуже? — хрипло спросил я, ибо, хоть я и был готов к такому ходу событий, я никак не ожидал, что это произойдет так скоро.

— Я не могу сказать «хуже», Майлз, если человек в преддверии встречи с Господом пребывает в таком душевном состоянии. Но я не должна ничего скрывать от тебя. Пожалуй, меньше часа тому назад Грейс сказала мне, что ее час близок. Она знает, когда он пробьет, но не позволила мне послать за тобой. Грейс сказала, что у тебя будет достаточно времени, чтобы побыть с нею. Однако за отцом я послала, и скоро он должен быть здесь.

— Всемогущий Боже! Люси, ты правда думаешь, что Грейс так скоро покинет нас?

— Если Господу угодно забрать ее от нас, Майлз, разве я могу сетовать, что ее кончина будет такой тихой, такой безмятежной?

Пока я живу, моя память будет хранить образ Люси, какой она была в ту минуту. Она считала Грейс самой дорогой своей сестрой, любила ее так как может любить только сердечная, благородная, преданная женщина; все же Люси напряженно думала о том, как ей должно говорить со мной, и только заботу обо мне я читал в ее печальных и тревожных глазах. Она приучила себя стойко нести бремя своего страдания, с надеждой и верой принимая все, что выпадало на ее долю; вероятно, участь моей сестры казалась ей скорее завидной, нежели прискорбной, хотя она искренне сострадала мне. Это самоотречение несказанно тронуло меня, я взял себя в руки; если бы не Люси, я не смог бы вынести того, что происходило в течение последующих нескольких часов. Мне было стыдно обнаруживать свои чувства в присутствии той, которая обнаружила такую тихую, но подлинную стойкость и силу духа, той, в чьем сердце жили самые возвышенные человеческие чувства. Печальная улыбка, которая на мгновение озарила лицо Люси, когда она с беспокойством всматривалась мне в лицо во время нашей беседы, была исполнена смиренного упования и христианской веры.

— Господи, да будет воля Твоя, — только и смог прошептать я. — Небеса больше подходят для такой души, чем наш бренный мир.

Люси сжала мне руку, видимо, моя кажущаяся стойкость успокоила ее. Она велела мне подождать там, где я был, пока она сама не скажет Грейс о моем возвращении из церкви. Сквозь открытую дверь я видел, как Люси просила негритянок удалиться, и вскоре я услышал шаги мистера Хардинджа; он направлялся в соседнюю комнату, служившую чем-то вроде прихожей для тех, кто проникал в комнату больной через общий вход. Я вышел навстречу своему достойному опекуну, и через минуту Люси оказалась рядом со мной. Одного слова девушки было достаточно, чтобы ненадолго задержать нас, сама же Люси возвратилась в комнату Грейс.

— Господь да помилует нас, дорогой мой мальчик, — воскликнул пастырь, то ли взывая к Богу, то ли скорбя, — именно «нас», не только тебя, ибо Грейс всегда была дорога мне как мое родное чадо. Я знал, что нам не избежать беды, и молился, чтобы Господь приготовил нас всех к ней и чтобы смерть Грейс принесла плод в душах наших, старых и молодых, но сказано: «… о дне же том и часе никто не знает»^[244], и смерть всегда застает нас врасплох. Мне нужен письменный прибор, Майлз, а ты выбери из своих слуг посыльного, пусть этот человек будет готов отправиться в путь через полчаса, ибо я управлюсь с моим письмом даже скорее.

— Боюсь, советы врача нам больше не понадобятся, дорогой сэр, — отвечал я. — У нас есть указания Поста, и Грейс находится под присмотром нашего семейного врача, почтенного доктора Вурца, который несколько дней тому назад дал мне понять, что он не видит иных средств предотвратить несчастье, которого мы все страшимся, нежели те, что мы уже применяем. Все же, сэр, мне было бы спокойней, если мы смогли бы уговорить доктора Барда переправиться через реку; я думал еще раз послать Наба с таким поручением.

— Да, да, так и следует поступить, — ответил мистер Хардиндж, придвигая к себе столик, на котором лежало несколько рекомендаций, написанных доктором Вурцем, — они выполнялись нами скорее для проформы, чем в надежде на улучшение самочувствия сестры, — и, продолжая беседовать со мной, принялся писать. — Так и следует поступить, — повторил он, — тогда Наб отнесет это письмо на почту на восточном берегу реки, таким образом оно скорее дойдет до Руперта.

— До Руперта! — воскликнул я таким тоном, что тут же пожалел об этом.

— Разумеется, мы должны послать за Рупертом, Майлз. Он всегда относился к Грейс как брат; бедняга будет весьма огорчен нашим небрежением, если мы забудем о нем в подобных обстоятельствах. Ты, кажется, удивлен, что я собираюсь позвать его в Клобонни?

— Руперт пребывает сейчас у Источников, сэр, наслаждается обществом мисс Мертон, не лучше ли оставить его в покое?

— Что бы ты стал думать, Майлз, когда бы Люси была при смерти, а мы забыли бы известить тебя о том?

Вероятно, я бросил на доброго старика такой негодующий взор, что даже при его «святой простоте» он не мог не увидеть огромной разницы между действительным положением вещей и придуманным им примером.

— Ты прав, бедный Майлз, совершенно прав, — извиняющимся тоном добавил мистер Хардиндж, — я вижу, что мое сравнение неуместно, хотя я уже стал надеяться, что ты опять смотришь на Люси как на сестру. Но все же мы не должны забывать о Руперте… а вот и мое письмо.

— Слишком поздно, сэр, — проговорил я хрипло, — сестра не доживет до вечера.

Я понял, что мистер Хардиндж был не готов к тому, он побледнел, и, когда стал запечатывать конверт, руки его задрожали. Все же, как я узнал после, письмо было отправлено.

— Господи, да будет воля Твоя! — прошептал достойный пастырь. — Если в том Его святая воля, мы не должны скорбеть, что еще одна кроткая христианская душа призвана предстать перед лицом Божиим! Руперт может, по крайней мере, приехать, чтобы вместе с нами поклониться праведнице, которая уходит от нас.

Я не мог противиться такой искренности и добросердечию, даже если бы это было в моей власти; к тому же нас позвали в комнату Грейс, и все мои мысли обратились к ней. Глаза сестры были теперь открыты. Увидев их неземное или, вернее, потустороннее выражение, я содрогнулся, почувствовал, что сердце у меня упало, как бывает в минуты отчаяния. Не могу сказать, что я заметил на ее лице ужасающую печать смерти, просто я увидел проблески того внутреннего света, который появляется, когда душа подходит к порогу иного бытия и должна порвать связь со всем, что оставляет здесь. Вряд ли я не почувствовал укола разочарования при мысли о том, что моя сестра могла быть совершенно счастлива без моего участия. Мы все столь себялюбивы, что даже самые невинные наши желания бывают отравлены примесью этого болезненного свойства нашей натуры.

Однако и сама Грейс не могла вполне освободиться от уз родства и человеческой любви, пока ее душа пребывала в своей земной обители. Напротив, каждый взгляд, который она бросала на одного из нас или на всех вместе, был исполнен безграничной нежности и неугасающей любви. Она была слаба, ужасно слаба, ибо смерть, казалось, заторопилась, дабы как можно быстрее и незаметней избавить ее от земной юдоли; все же ее любовь ко мне и к Люси придавала ей сил, и она смогла высказать многое из того, что намеревалась. Подчиняясь знаку, который она подала мне, я опустился на колени рядом с ней и положил ее голову себе на грудь, как уже не раз бывало с тех пор, как она занемогла. Мистер Хардиндж кружил около нас подобно сострадающему духу, приглушенным, но отчетливым голосом читая некоторые из самых величественных отрывков Священного Писания, полных утешения для отходящей в иной мир души. Люси же как будто всегда находилась там, где в ней более всего нуждались, и часто глаза Грейс обращались на нее с благодарностью и любовью.

— Мой час близок, — прошептала Грейс, все еще лежа на моей груди. — Помни, я умираю, прося Господа простить не только меня, но и тех, кто, может быть, причинил мне зло. Не забывай того, что ты обещал мне; не делай ничего, что могло бы опечалить Люси и ее отца.

— Я понимаю тебя, сестра, — тихо ответил я. — Ты можешь быть уверена — все будет так, как ты захочешь.

Она слабо пожала мне руку в знак того, что мои заверения успокоили ее.

Как мне показалось, с той минуты связь Грейс с миром стала ослабевать. Тем не менее добрые чувства к тем, кого она любила и кто любил ее, жили в ней до самой ее кончины.

— Пусть войдут все рабы, которые хотят видеть меня, — сказала Грейс, с трудом приподнимаясь, чтобы исполнить эту утомительную, но неизбежную обязанность. — Я никогда не смогу отплатить им за все, что они сделали для меня, но я со спокойным сердцем вверяю их тебе, Майлз.

Люси выскользнула из комнаты, и через несколько минут мы увидели, как длинной вереницей темнокожие потянулись к двери. В горе ли, в радости ли эти простодушные создания обычно бывают крикливы и шумливы; но Люси, милая, заботливая, деятельная Люси — деятельная даже в скорби, сокрушавшей ее, — предусмотрела это и разрешила неграм войти только при условии, что во время прощанья они будут держать себя в руках.

Грейс говорила со всеми женщинами, спокойно прощаясь с каждой и дав каждой полезное и глубокое наставление; она уделила внимание всем пожилым мужчинам в отдельности.

— Идите и возрадуйтесь, что я так скоро избавлюсь от треволнений мира сего, — сказала она, когда печальная церемония закончилась. — Молитесь обо мне и о себе. Мой брат знает мою волю о вас и проследит за тем, чтобы она была исполнена. Да хранит вас Господь под кровом своим, друзья мои.

Люси оказала такое действие на этих бедных простодушных созданий за то короткое время, что они находились под ее милостивым, но строгим владычеством, что все до единого покидали комнату тихо, как дети, исполненные сознания значительности происходящего. Все же самые старые и морщинистые лица были мокрыми от слез — один Бог знает, каких усилий стоило им сдержать естественные для них слезы и стенания. Я отошел к окну, чтобы скрыть чувства, которые вызвало во мне это прощание, когда вдруг услышал какой-то шелест в кустах прямо под окном. Выглянув, я увидел Наба, он лежал ничком, растянувшись во всю длину своего исполинского тела; видимо, его терзала невыносимая боль, он судорожно хватался за землю руками, но, верный своему обещанию, не издавал ни стона, опасаясь, как бы он не достиг ушей его юной госпожи и не нарушил покой последних мгновений ее жизни. Позже я выяснил, что он обосновался там, чтобы время от времени через Хлою, подававшую ему знаки, узнавать, что происходит в комнате. Вскоре Люси позвала меня на мое прежнее место, так как этого хотела Грейс.

— Не пройдет и часа, как мы все опять будем вместе, — сказала Грейс, поразив всех нас ясностью и отчетливостью, с какой она проговорила эти слова. — Приближение смерти возносит нас на высоту, с которой мы можем единым взором окинуть весь мир, всю суету мирскую.

Я еще сильнее прижал умирающую к своему сердцу — таким образом я невольно признал, как трудно было мне воспринимать ее утрату с философским спокойствием, которое внушила Грейс ее вера.

— Не стоит оплакивать мою смерть, Майлз, — продолжала она, — хотя я знаю, ты будешь скорбеть. Но Господь утешит тебя, по Своему милосердию он может претворить мою смерть во благо.

Я не отвечал — не мог. Я заметил, что Грейс пытается взглянуть мне в лицо, словно желая увидеть, какое действие произвела на меня сцена прощания. Я помог ей сесть удобнее. Думаю, мой вид возбудил в ней чувства, которые уже стали угасать под влиянием последней великой перемены, ибо, когда сестра снова заговорила, ее слова были полны нежности, и я понял тогда, что тем, кто любит по-настоящему, трудно расставаться со своими привязанностями.

— Бедный Майлз! Я даже начинаю желать, чтобы мы могли уйти вместе! Ты был хорошим, любимым братом. — (Какое великое утешение находил я потом в этих словах.) — Мне горько оттого, что после моей смерти ты останешься один-одинешенек. Правда, у тебя есть мистер Хардиндж и наша Люси…

Последовавшая затем пауза и взгляд сестры заставили меня слегка содрогнуться. Грейс перевела глаза с меня на коленопреклоненную и плачущую Люси. Мне показалось, что она хотела высказать какое-то пожелание или сожаление относительно нас двоих; даже в такую минуту я не мог бы выслушать ее, не выдав своего волнения. Однако она ничего не сказала, хотя ее взгляд был слишком выразителен, ошибиться было невозможно. Она промолчала оттого, решил я, что, по ее мнению, уже слишком поздно говорить об этом, так как сердце Люси принадлежит Эндрю Дрюитту. Я тотчас с горечью вспомнил слова Наба: «Я иногда думать, масса Майл, лучше бы мы никогда не видать соленая вода». Но нельзя было допустить, чтобы в такую минуту подобные чувства овладели мною; да и сама Грейс, наверное, слишком ясно ощущала, что мгновения ее жизни сочтены и не стоит поэтому заводить разговор на эту тему.

— Всемогущий Господь устроит наилучшим образом и это, и другие наши дела, — прошептала она. Все же, как мне кажется, прошло какое-то время, прежде чем ее мысли вновь обратились к ее положению. Благополучие мое и Люси, людей столь любимых ею, не могло не волновать натуру такую великодушную, как Грейс, пусть даже в смертный час.

Мистер Хардиндж стал на колени и следующую четверть часа посвятил молитве. Когда он поднялся с колен, Грейс, лицо которой светилось нездешним миром и покоем, протянула к нему руки и ясным отчетливым голосом попросила благословения, присоединив к своей просьбе благодарность за его заботу о нас, сиротах. Я никогда раньше не видел старика таким растроганным. Это нежданное благословение, исходящее от юного созданья — получилось так, что Грейс благословила старика, — совершенно потрясло его. Старик упал в кресло, слезы неудержимо полились из его глаз. Это обеспокоило Люси, которая со страхом смотрела на своего седовласого отца, пришедшего в сильное волнение. Но чувства такого рода не могут долго властвовать над человеком, подобным мистеру Хардинджу, и вскоре он пришел в себя, приняв спокойный вид, насколько это вообще возможно, когда человек стоит у смертного одра.

— Многие, наверное, думают, что я умираю слишком рано, — заметила Грейс, — но я устала от мира. Я готова принять волю Божию. Да будет имя Господне благословенно —

Ему угодно нынче призвать меня к Себе. Люси, любимая, пойди в комнату и отдерни занавеску, я смогу тогда еще раз взглянуть на поля милого Клобонни, в последний раз окину взором внешний мир.

Перед смертью многие прощаются с вещами привычными и любимыми. Нам не свойственно навсегда покидать этот чудесный мир, «назад не бросая долгого, томного, грустного взгляда»^[245]. В тот день родимые мои поля своей тихой красотой как-то особенно вдохновенно воспевали дивный гений Творца, и, казалось, божественный покой царил над нивами, садами, лугами и лесистыми холмами. Кушетку Грейс поставили так, чтобы она могла обозреть окрестности фермы сквозь раскрытую дверь и окна соседней комнаты. Она часто сиживала здесь в то время, когда уже не могла покинуть своих комнат, созерцая картины привычные и нежно любимые. Я заметил, что ее губы дрожали, когда она в последний раз вглядывалась в них, и я был уверен, что в эту минуту ее охватило какое-то необычное чувство, вызванное воспоминанием о прошлом. Я видел перед собой тот же пейзаж и понял, что ее взгляд устремлен на лесочек, где девушки встретили нас с Рупертом по возвращении из плавания; это было любимое место наших встреч, и, наверное, оно часто было свидетелем бесед, в которых Грейс и ее малодушный возлюбленный поверяли друг другу свои тайны. В ту минуту смерть уже витала над этим ангелоподобным созданием, но ее женское сердце не могло, не умело остаться бесчувственным к подобным впечатлениям. Напрасно теплый свет с небес зализал землю снопами золотых лучей, напрасно раскрыли свои бутоны луговые цветы, а в лесах зазеленела пестрая, яркая американская листва, птицы напрасно затеяли веселые игры, одевшись в пышное оперение: в воображении Грейс проплывали картины, связанные с всепоглощающим чувством, когда-то столь значимым для нее. Я ощутил, как она задрожала в моих руках, и, с сочувствием склонившись к ней, едва различил тихий шепот: она молилась, и нетрудно было догадаться — она молилась за Руперта. После она попросила, чтобы занавеску снова задернули, дабы навсегда отогнать навязчивые видения.

Впоследствии, возвращаясь мыслью к событиям того печального дня, я часто думал, что это воспоминание о Руперте и его прошедшей любви приблизило смерть Грейс. Я употребил слово «любовь», хотя ж сомневаюсь, что человек столь эгоистичный когда-нибудь любил кого-либо, кроме себя; быть может, и себя он по-настоящему не любил, и здесь сие высокое слово просто неуместно. Грейс, несомненно, стала угасать быстрее с той горестной минуты. Мы все знали, что она умрет, мы даже думали, что это может произойти в тот же день, и, когда смерть пришла, она все равно застала нас врасплох; но мы не ожидали, что через час все будет кончено.

Что это был за час! Мистер Хардиндж и Люси почти полчаса, стоя на коленях, молились про себя: мы думали, что молитвы вслух могут потревожить больную. Были минуты, когда на нас уже веяло холодным покоем могилы. Я не слишком разбираюсь в медицине, чтобы сказать, была ли перемена, происшедшая в сознании сестры, следствием потрясения, которое она испытала, когда долго и напряженно вглядывалась в лес, или она произошла от закономерного ослабления организма и объяснялась той таинственной связью, которая столь тесно соединяет нетленную часть нашего существа с материальной до тех пор, пока это единство не разорвется навсегда. Несомненно, однако, что мысли Грейс блуждали, и, хотя они до последней минуты сохраняли свою устремленность к вере и были исполнены светлого упования на милость Божию, в них стала проглядывать детская наивность, если не полная умственная слабость. Все же в Грейс была такая душевная красота, что умирание тела не могло ее уничтожить.

По меньшей мере полчаса длилось живое безмолвие молитвы. Все это время сестра почти не двигалась, руки ее были сложены, время от времени она поднимала глаза к небесам. Наконец Грейс, кажется, немного ожила и обратила внимание на то, что происходит вокруг нее. Вдруг она заговорила.

— Люси, дорогая моя, — сказала она, — куда делся Руперт? Он знает, что я умираю? Если да, то почему же он не навестит меня в последний раз?

Едва ли нужно говорить, как нас с Люси поразил этот вопрос. Люси закрыла лицо руками и ничего не ответила; но любезный мистер Хардиндж, ни о чем не подозревая, кинулся защищать своего сына.

— За Рупертом послали, мое дорогое чадо, — сказал он, — и, хотя он безоглядно увлечен мисс Мертон, он непременно примчится, как только получит мое письмо.

— Мисс Мертон! — повторила Грейс. — Кто она? Я не помню никого с таким именем.

Тогда мы поняли, что сознание дорогой нашей страдалицы угасает; мы, конечно, не пытались что-либо объяснять ей. Нам оставалось только молча слушать и плакать. Грейс обвила рукой шею Люси и привлекла ее к себе с детской горячностью.

— Люси, дорогая моя, — продолжала она, — мы уговорим этих глупых мальчишек не ходить в плавание. Ну и что с того, что отец Майлза и прадедушка Руперта были моряками? Это не значит, что и они должны стать моряками!

Она умолкла, о чем-то задумавшись, и повернулась ко мне. Ее голова все еще лежала на моей груди, и она, приподняв голову, снизу смотрела на мое лицо с такой любовью, как смотрела тогда, во время той волнующей встречи в кабинете, после моего возвращения. У нее еще было достаточно сил, чтобы поднять мертвенно-бледную, но не сухую руку к моему лицу, разобрать кудри у висков и с детской нежностью поиграть с моими волосами.

— Майлз, — прошептало ангельское существо, уже начиная терять дар речи, — ты помнишь, что наша мать всегда учила нас говорить правду? Ты мужественный человек, брат, и у тебя развито чувство собственного достоинства, ты не можешь говорить неправду; хорошо бы Руперт был таким же честным.

В первый, последний и единственный раз я услышал от Грейс слова, свидетельствующие о том, что она вообще знала о каких-то изъянах в характере Руперта. Один Бог знает, как бы я хотел, чтобы она увидела этот весьма существенный порок раньше! Впрочем, разве можно ждать от девочки, ребенка проницательности и сообразительности взрослой женщины? Ее рука все еще лежала на моей щеке, и я не хотел бы, чтобы она убрала ее в эту горькую минуту, дабы я мог прочитать во взгляде Люси ее чувства.

— Видишь, — продолжала сестра, хотя теперь она могла говорить только шепотом, — какие смуглые у него щеки, правда, лоб белый. Вряд ли мама узнала бы его, Люси. Скажи, дорогая, а у Руперта тоже такое загорелое лицо?

— Руперт в последнее время не так много бывал на солнце, как Майлз, — сдавленно ответила Люси; Грейс все еще обнимала ее шею.

Такой родной голос, кажется, пробудил в сестре новые мысли.

— Люси, — спросила она, — ты так же любишь Майлза, как мы обе любили его, когда были детьми?

— Я всегда искренне любила и буду любить Майлза Уоллингфорда, — твердо ответила Люси.

Грейс повернулась ко мне, отпустив шею Люси, ибо у нее уже не было сил обнимать ее; она устремила свои ясные голубые глаза на мое лицо и не отводила взгляда до самого последнего вздоха. Я не мог сдержать слез, но они скорее привели в недоумение, нежели встревожили ее. Вдруг мы услышали ее голос, она говорила тихо, но с чувством, оттого он звучал довольно явственно. Слова сестры, полные неиссякаемой любви, исходили из самого сердца, которое никогда ни на одно мгновение не переставало любить меня, даже обычные детские обиды не умаляли эту любовь.

— Всемогущий Боже, — сказала она, — призри с небес сего любимого брата, сохрани его под кровом Своим и, когда придет время, призови его ради любви Спасителя в Твои обители, которые Ты уготовил для праведных.

Это были последние слова Грейс Уоллингфорд. Она жила на свете еще десять минут и умерла на моей груди, как ребенок, испускающий последний вздох на руках у матери. Губы Грейс шевелились; однажды мне показалось, будто она произнесла имя Люси, впрочем, у меня есть все основания полагать, что она молилась и за всех нас, и за Руперта, до того мгновения, пока ее не стало.

Глава 8

Не слышно больше сладкозвучных песен,

Что на прогулках услаждали слух.

В земных жилищах ваших опустели кресла,

Исчез навеки прежней жизни дух.

Миссис Хеманс

Я больше не видел тела сестры после того, как передал ее, словно спящего ребенка, в руки Люси. Есть люди, которых снедает болезненное любопытство, побуждающее их вглядываться в черты умерших, — род помешательства; я ему не подвержен. Когда умер мой отец, а потом — моя мать, меня приводили в гостиную, дабы я мог посмотреть на их лица и оплакать их, и я был тогда так мал, что должен был покориться. Теперь же я находился в том возрасте, когда мог сам решать, как мне поступить; и лишь только я пришел в себя — минуло уже несколько часов после смерти сестры, — я решил: пусть в моей памяти останется последний, исполненный любви взор, милое лицо, уже отмеченное смертью, но все еще живое и осиянное светом ее чистой души. С тех пор я храню в памяти тот образ и часто радуюсь, что не позволил застывшей маске вытеснить его. Что касается родителей моих, картины, на долгие годы осевшие в моем воображении, были скорее мучительными, нежели приятными.

Как только я выпустил из рук тело Грейс, запечатлев последний долгий поцелуй на ее матовом, но еще теплом лбу, я покинул дом. Нигде в Клобонни не было назойливых глаз, от которых повергнутому в скорбь надо было искать укрытие, но я чувствовал, что задохнусь, если не вырвусь на вольный воздух. Когда я пересекал небольшую лужайку перед домом, из кухни до меня донеслись рыдания. Теперь, когда никто не призывал их думать о покое больной, простодушные негры дали волю своим чувствам. Я еще долго слышал их вопли после того, как все прочие звуки дома уже перестали долетать до моих ушей.

Я шел и шел по дороге, желая поскорее удалиться от печального места, и оказался: в лесочке, который был, наверное, последним объектом внешнего мира, привлекшим внимание сестры. Здесь все напоминало мне о прошлом, о днях детства и юности, о том, как четверо клобоннских детей жили вместе в любви и согласии и бродили среди этих зарослей. Я просидел в лесочке целый час; то был странный, таинственный час!

Я видел ангельское лицо Грейс запечатленным на листве, слышал тихий, но радостный смех, каким она обыкновенно смеялась в счастливые минуты, и ее нежный голос звучал у меня в ушах почти так же явственно, как будто она была где-то рядом. Руперт и Люси тоже были там. Я видел их, слышал их голоса и старался разделить их простодушное веселье, как бывало в прежние времена, но в сознание вторгались страшные образы горькой действительности и разрушали очарование грез.

Я вышел из лесочка в поисках более надежного убежища и полей, более удаленных от дома. Уже стемнело, когда я подумал о возвращении; все это время я провел в окружении таинственных видений, и разум блуждал среди картин, совершенно отличных от тех, среди которых я находился. Милый образ Грейс сопровождал меня повсюду; куда бы я ни шел, я слышал ее голос. Вот ее, совсем крошку, мне разрешили покатать в маленькой коляске — то было мое самое первое впечатление о возлюбленной сестре, вот я гоню свой обруч, а она бежит за мной, вот Грейс поучает меня, предостерегает от неправедных поступков или с важным видом, но ласково порицает за ошибки, уже совершенные; затем я вижу ее в расцвете юности и красоты, прекрасную и достойную любви, мою подругу и наперсницу, ту, которая умела разделять со мной планы на будущее. Как часто в те дни журчание ручейка или жужжание пчелы сливались с зовом или молитвами возлюбленной сестры, дух которой вознесся на небеса и которой больше не суждено было участвовать в моих делах и в круговороте жизни!

Я было собрался провести ночь вне дома, беседуя со звездами, каждая из которых по мере того, как они одна за другой медленно появлялись на небосклоне, представлялась мне обиталищем покинувшей мир души. Я много и напряженно думал о Грейс, но мысли мои обращались и к Люси. Да и о мистере Хардиндже я не забыл. Я чувствовал, что они беспокоятся обо мне, и понимал, что должен вернуться домой. Наб и еще два или три негра искали меня повсюду, но не заглянули туда, где могли бы обнаружить меня, и я испытывал какую-то грустную радость, время от времени видя, как эти простодушные создания, побродив, сходились вместе и о чем-то толковали между собою. Их жесты, их горячность, их слезы — я видел, как много они плакали, — все это указывало на то, что они говорили о своей «юной госпоже», мне не нужно было других знаков, чтобы понять, как они говорили о ней.

В нашей семье всегда была любовь. Мой отец, мужественный, ласковый и всей душой преданный матери, как нельзя лучше подходил для того, чтобы охранять особый мир, управляемый любовью и благорасположением к ближнему, который создала моя мать с первых дней своей жизни в Клобонни. Эти чувства незаметным образом передались и рабам, которые не упускали случая показать, как важны для них интересы и благоденствие господ. Среди негров был один, которого все считали опустившимся и негодным человеком. Этот старик по имени Вулкан работал в кузнице в окрестностях фермы; такое имя дал ему мой дед, вознамерившись послать ребенка в подмастерья к кузнецу, как только он подрастет. Из-за своего ремесла Вулкан принужден был провести почти всю свою молодость в близлежащем селении, где он, к несчастью, приобрел привычки, вовсе не подходившие для той жизни, которую испокон веку вели прочие обитатели Клобонни. Он в какой-то степени отдалился от нас, стал пить и бедокурить, бесчестя своих темнокожих родственников, живших поблизости от усадьбы. Как бы то ни было, когда в семье случалось что-то важное: кто-то из домочадцев возвращался домой после долгого отсутствия или уходил в мир иной, — Вулкан непременно объявлялся, и на месяц делался другим человеком. Теперь он оказался одним из тех, кто отправился искать меня по полям и лесам; именно ему и случилось найти меня.

Когда бы я не имел никаких других подтверждений того, какое страшное горе пришло в Клобонни, я понял бы это по выражению благоговейного страха, с которым Вулкан приблизился ко мне. Глаза у него всегда были красные, но нетрудно было заметить, что и он пролил немало слез. Вулкан знал, что его тут не очень-то жалуют, он редко подступался ко мне, разве только для того, чтобы извиниться за какие-то свои провинности и прегрешения, и вообще был отвержен всеми за свои вечные проделки. Однако теперь общее горе придало ему уверенности — даже Наб едва бы заговорил бы со мной так — хоть и почтительно, но весьма непринужденно.

— Эх, масса Майл! Масса Майл! — воскликнул Вулкан, уверенный в том, что, если между нами и нет ничего общего, здесь наши чувства сходны. — Бедная молодая мисс! Когда еще мы иметь такая?

— Моя сестра теперь на небесах, Вулкан, где, надеюсь, все обитатели Клобонни, как белые, так и темнокожие, воссоединятся с ней, если будут вести жизнь, угодную Богу.

— Вы думать, это возможно, масса Майл? — спросил старик, устремив на меня свой тусклый взгляд с искренним напряженным вниманием, которое свидетельствовало о том, что он не до конца утратил сознание своего нравственного состояния.

— Все возможно Богу, Вулкан. Всегда помня о Нем и Его заповедях, ты можешь надеяться увидеть свою юную госпожу и стать соучастником ее блаженства.

— Чудеса! — воскликнул старик. — Это есть такое большое утешение. Эх, масса Майл, как часто она, когда быть маленькая, приходить к дверь моя кузница и хотеть посмотреть, как лететь искра! Мисс Грейс очень нравиться кузнечное ремесло, и она знать его. Я думать, больше всего она любить, когда железо раскаленное, и смотреть, как лошадь подковывать.

— Ты пошел искать меня, Вулкан, и я благодарю тебя за заботу. Я сейчас вернусь в дом; тебе больше нет нужды беспокоиться. Помни, дружище: мы оба можем надеяться снова увидеть мисс Грейс только в том случае, если станем жить так, как учит нас мистер Хардиндж.

— Чудеса! — повторил старый Вулкан, разум и сердце которого были расположены к восприятию такого урока. — Да, сэр, масса Майл, она приходить к моя кузница смотреть, как лететь искра; мне недоставать ее, словно она моя дочка.

Подобные чувства преобладали среди негров, хотя почти все они переживали смерть сестры более глубоко, нежели кузнец. Отпустив его, я вышел на дорогу, ведущую к дому. Было совсем темно, когда я пересек лужайку. В тени веранды едва виднелся чей-то силуэт, и я собрался было свернуть к боковой двери, дабы проскользнуть незамеченным, как вдруг на крыльцо, навстречу мне, вышла Люси.

— О! Майлз, дорогой Майлз, как я рада вновь видеть тебя, — сказала милая девушка и взяла меня за руку тепло и непринужденно, как сестра. — Мы с отцом очень беспокоились о тебе, отец даже ходил к своему домику при церкви, думал, что найдет тебя там.

— Вы все время были со мной, ты, и Грейс, и твой отец, моя дорогая Люси, с тех пор как мы расстались. Теперь, однако, я пришел в себя, и тебе больше не нужно тревожиться обо мне. Я от всего сердца благодарю тебя за твою заботу и постараюсь больше не причинять тебе беспокойства.

Люси вдруг залилась слезами, обнаружив тем самым, какие сильные чувства ей приходилось сдерживать и какое облегчение принесли ей мои уверения. Рыдая, она даже оперлась на мое плечо. Как только к ней вернулось самообладание, она утерла слезы, опять доверчиво и нежно взяла мою руку, с волнением взглянула на меня и сказала ласково:

— Мы пережили большое горе, Майлз; этой раны и время не залечит. Никто из нас не найдет замены Грейс. Мы не можем начать жизнь сначала; не можем вернуться в детство, смотреть на мир детскими глазами, любить как дети, жить как дети и расти вместе, как бы с единой душой, с одинаковыми взглядами, желаниями, убеждениями; надеюсь, ты не сочтешь, что я уподобляю себя ушедшему от нас ангелу, если я добавлю: с одинаковыми нравственными принципами.

— Нет, Люси, прошлое для нас миновало безвозвратно. Клобонни больше никогда не будет тем Клобонни, которое мы знали.

Наступила пауза, во время которой Люси, как мне показалось, изо всех сил пыталась совладать с вновь нахлынувшими на нее чувствами.

— Все же, Майлз, — вскоре заговорила она, — разве можем мы желать ее возвращения из той блаженной страны, в которой, как мы с полным основанием полагаем, она пребывает? Скоро Грейс станет для нас с тобой прекрасным и благодатным образцом великодушия, добродетели и любви, и мы будем пусть с грустной, но глубокой радостью вспоминать, как сильно она любила нас и какими тесными узами она была соединена с нами обоими при жизни.

— Это будет соединять и нас, Люси, и я верю, эта связь выдержит все испытания и устоит перед губительным эгоизмом, который правит миром!

— Надеюсь, что это сбудется, Майлз, — тихо и, как мне показалось, смущенно ответила Люси — я, конечно, не задумываясь, приписал ее нерешительность сознанию того, что Эндрю Дрюитту не понравится такое дружеское общение. — Мы с тобой знаем друг друга с детских лет, едва ли нам нужен повод для того, чтобы сохранять уважение и расположение друг к другу.

Затем Люси, вероятно, решила, что пора предоставить меня самому себе, и пошла в дом. Я не видел ее до тех пор, пока мистер Хардиндж не созвал всех домочадцев на вечернюю молитву. Семейное собрание в тот вечер было торжественным и печальным. Мне чудилось, что дух Грейс парит над нами; то мне казалось, что я слышу ее мелодичный голос среди других голосов, то чудилось, что она читает молитвы вместо мистера Хардинджа, как это случалось тогда, когда наш добрый опекун не мог быть с нами. Я заметил, что все негры смотрят на меня с тревогой, как будто они понимали, что я должен сильнее других переживать потерю. Перед тем как выйти из комнаты, каждый негр почтительно кланялся мне и каждая негритянка приседала в реверансе; это было трогательное свидетельство их уважительного участия и сочувствия мне. Хлою душили рыдания, бедная девушка не желала оставить тела своей госпожи, она покинула ее лишь ненадолго, чтобы прийти на молитву. Я думаю, что Люси еще несколько минут побыла бы с отцом и со мной, если бы ей не пришлось увести это бедное создание: Хлоя убивалась так, будто со смертью ее юной госпожи умерло что-то в ней самой.

Я уже писал об обстоятельствах, сопутствовавших смерти Грейс, более подробно, чем предполагал, и не стану далее распространяться о том, терзая себя и утомляя читателя. Следующие три или четыре дня принесли нам успокоение, которое обыкновенно наступает после смерти близкого человека, и, хотя прошли годы, прежде чем мы с Люси перестали оплакивать Грейс, к нам обоим вернулось самообладание, необходимое для того, чтобы исполнять наши повседневные обязанности. Грейс, насколько помню, умерла в воскресенье, ближе к обеду. Согласно обычаю страны, жители которой слишком часто с неподобающей поспешностью стремятся удалить покойника с глаз долой (впрочем, этим мы отчасти обязаны нашему климату), похороны должны были состояться в среду, и, хотя это было и так на сутки позже положенного, мистер Хардиндж, который отдавал все распоряжения, назначил церемонию на четверг, на полдень. Мы ожидали приезда нескольких родственников; обстоятельства не позволили присутствовать многим из тех, кто, вероятно, хотел приехать, — они жили в отдаленных местах, добраться оттуда в срок было трудно, а то и невозможно.

Я провел большую часть времени, оставшегося до похорон, в моем кабинете, занимаясь чтением и предаваясь размышлениям, которые естественным образом приходят на ум человеку, когда смерть похищает у него самое дорогое. Люси, добрая душа, два или три раза присылала мне коротенькие записки, спрашивая о моих пожеланиях по разным поводам, и, среди прочего, она интересовалась, когда я хотел бы попрощаться с сестрой. Мой ответ на этот вопрос привел ее ко мне в кабинет; она вошла с видом несколько недоуменным: Люси так много времени проводила рядом с Грейс, живой и мертвой, оттого ей, должно быть, казалось странным, что тот, кто так сильно любил ее при жизни, не хочет в последний раз взглянуть на ее прекрасные останки. Я объяснил Люси, что я чувствую, и она, казалось, была потрясена.

— Я не могу сказать, что твое решение неразумно, Майлз, — сказала она, — в самом деле, не стоит разрушать такой драгоценный образ. Однако то. что я скажу, должно тебя обрадовать: Грейс теперь так же похожа на ангела, как при жизни, и все, кто видел ее, с удивлением замечали, какое безмятежное, спокойное у нее лицо.

— Благодарю тебя, Люси, этого вполне достаточно. Именно такие слова я хотел услышать, больше мне ничего не нужно.

— Несколько ваших родственников уже приехали на похороны, они здесь, в доме. Только что прибыл какой-то человек, вроде бы с той же целью, хотя его лицо незнакомо никому из домашних; он добивается встречи с тобой так настойчиво, что мой отец просто не знает, как отказать ему.

— Тогда пусть придет сюда, Люси. Я могу только предположить, что это один из многих людей, которым Грейс помогла, она ведь очень многим успела помочь за свою короткую жизнь.

По лицу Люси нельзя было сказать, согласна она с моим предположением или нет, но она пошла сообщить тому человеку о моем намерении принять его. Через несколько минут в комнату вошел крупный мужчина лет под пятьдесят с грубыми, но не лишенными приятности чертами лица. Он подошел ко мне со слезами на глазах, сердечно пожал мне руку, а затем без церемоний уселся. Он был одет как преуспевающий крестьянин, хотя его речь, выговор, манеры указывали на то, что он занимает более высокое положение в обществе, чем те люди, к числу которых его можно было отнести благодаря его наружности. Мне пришлось еще раз вглядеться в него, прежде чем я узнал Джона Уоллингфорда, холостого кузена моего отца, землевладельца с Запада.

— Я вижу по твоему лицу, кузен Майлз, что ты не очень хорошо помнишь меня, — заметил мой гость, — я весьма сожалею, что поводом для возобновления нашего знакомства послужили такие печальные обстоятельства.

— Нас осталось так мало, мистер Уоллингфорд, что ваша любезность тем более ценна, — ответил я. — Я не отдал распоряжения уведомить вас о понесенной нами утрате только потому, что вы живете слишком далеко от Клобонни, и я счел, что, получив эту весть, вы едва ли успели бы приехать на печальную церемонию, которую нам предстоит совершить. Я намеревался написать вам немного погодя, когда буду в силах исполнять подобные обязанности.

— Благодарю тебя, кузен. Кровь и имя Уоллингфордов очень близки и дороги мне, а Клобонни всегда было для меня как дом родной.

— Милое созданье, чье тело лежит теперь под этой крышей, кузен Джон, было уверено в том; и вам, может быть, будет приятно узнать следующее: когда я в последний раз уходил в плавание, она хотела, чтобы это имение я завещал вам, поскольку по прямой линии истинным владельцем Клобонни должен являться человек, носящий фамилию Уоллингфорд. Здесь она ставила ваши права выше своих.

— О, это так похоже на все, что я слышал об этом ангеле, — ответил Джон Уоллингфорд, смахнув слезы с глаз, — обстоятельство, говорившее о том, что у него доброе сердце. — Вы, конечно, отказались и завещали это имущество ей, той, которая имеет больше оснований претендовать на него.

— Да, сэр, я так и поступил, хотя она грозилась, что передаст его вам, как только оно станет принадлежать ей.

— Грейс было бы трудно исполнить эту угрозу, поскольку я, разумеется, отказался бы принять его. Мы там, к западу от моста^[246], конечно, наполовину варвары, но наши земли начинают подниматься в цене, и среди нас уже есть богатые люди.

Кузен произнес эти слова с самодовольством, которое он обнаруживал всякий раз, когда речь заходила о собственности. Не единожды в тот день я имел случай отметить, какое большое значение он придавал деньгам; вместе с тем меня поразила разумность и благородство его суждений. Однако он окончательно завоевал мое расположение своим уважительным отношением к Клобонни и всему, что с ним связано. Он говорил о нашем имении с таким благоговением, что я начал подумывать о необходимости составить новое завещание, чтобы Клобонни перешло к нему, если я умру, не оставив наследников, как, по моим понятиям, рано или поздно должно было случиться. Поскольку Люси едва ли станет моей женой, рассуждал я, никакая другая женщина ею не станет. У меня были более близкие родственники, чем Джон Уоллингфорд, — кузены со стороны отца и со стороны матери, некоторые из них уже находились тогда в доме, но они не были родственниками по прямой линии, к тому же я знал, что Майлз Первый именно так распорядился бы имением, когда бы мог предвидеть грядущие события, и это допускалось бы законом. Кроме того, так хотела Грейс — я находил грустную радость в том, что могу выполнить все желания сестры, о которых мне было известно.

Погребальный обряд был совершен только на следующий день после приезда Джона Уоллингфорда, который случайно узнал о смерти родственницы и приехал на похороны без приглашения, как уже известно моему читателю. Почти весь вечер я провел в обществе кузена, с которым сошелся настолько, что просил его назавтра сопровождать меня как ближайшего после меня родственника умершей. Это мое решение, как я впоследствии заключил, весьма обидело некоторых сородичей, приехавших на похороны, поскольку они были ближе к умершей по крови и, следовательно, имели больше оснований рассчитывать на такую честь, хоть и носили другую фамилию. Так уж мы устроены! Мы готовы ссориться из-за серьезного, как нам кажется, недоразумения в ту исполненную глубокого смысла минуту, когда вечность должна открыться перед нашим взором, готовы отстаивать мнения ижелания, которые, может быть, уже завтра перестанут занимать нас. К счастью, тогда я ничего не знал об обиде родственников и не видел в тот вечер никого из них, кроме Джона Уоллингфорда; впрочем, его присутствием в моей комнате я был обязан только его уверенности в себе, доходящей до апломба, благодаря чему он вел себя так, как ему было угодно.

На следующее утро я проснулся поздно, с тяжелым сердцем, что было естественно в моем положении. Стоял прекрасный летний день, все в Клобонни и окрест выглядело так, как будто настало воскресенье. Участники процессии должны были собраться в десять часов, и, когда я выглянул из окна, я увидел негров, одетых в праздничное платье, расхаживавших по лужайкам и дорожкам; правда, лица их отнюдь не были праздничными. Это напоминало какую-то странную иудейскую субботу, полную торжественности, священного покоя, живой тишины, но в ней не было того духа радости, утешения, который обычно пронизывает день отдохновения в нашей стране, особенно в это время года. Стали появляться соседи, жившие неподалеку от Клобонни я понял, что надобно одеваться и приготовить себя к тому, что должно было последовать.

Я ел в одиночестве в моем маленьком кабинете, или библиотеке, со дня смерти сестры и ни с кем не виделся с тех пор, как вернулся в тот вечер домой, кроме слуг, а также опекуна, Люси и Джона Уоллингфорда. Последний вечером разделил со мной легкий ужин, но теперь завтракал с прочими гостями в столовой, где обязанности хозяина исполнял мистер Хардиндж.

В то утро я нашел на моем столике кофе и легкую закуску, которые я просил подать накануне, перед тем как лечь спать. Однако чашек было две, да и кроме моей тарелки на стол поставили еще одну. Указав на них, я спросил старого седовласого негра, который прислуживал за столом, что это значит.

— Мисс Люси, сэр; она сказать, что хотеть позавтракать с масса Майл в это утро, сэр.

Даже столь будничное объяснение негра звучало торжественно и печально, словно он понимал: настал такой час, произошло такое событие, которое все вокруг переменило, придало всему какой-то иной смысл.

Я велел ему передать мисс Люси, что я в кабинете.

— Ох, масса Майл, — добавил старик со слезами на глазах, выходя из комнаты, — теперь только одна молодая госпожа — мисс Люси, сэр!

Через несколько минут Люси присоединилась ко мне. Она, разумеется, была в трауре, и это, быть может, подчеркивало ее бледность, но никто не усомнился бы в том, что, с тех пор как мы расстались, милая девушка горько оплакивала смерть подруги. Выражение подавленности придавало ее лицу особую прелесть, и, когда Люси подошла ко мне с распростертыми объятиями и беспокойной улыбкой на губах, я подумал, что, несмотря на ее бледность, она никогда не была столь красивой. Не колеблясь, я с горячностью прижал ее руки к груди и поцеловал бледную, но теплую щеку. Мы держались как любящие брат и сестра, и я убежден, что мы оба думали тогда только о доверии и дружбе, которые связывали нас в детстве.

— Это так великодушно с твоей стороны, дорогая Люси, — сказал я, когда мы сели за столик, — мой кузен, Джон Уоллингфорд, хоть он, в общем, человек неплохой, все же не настолько близок и дорог мне, чтобы принимать его в такой день.

— Я видела его, — дрожащим голосом ответила Люси, — было заметно, как трудно ей сдерживать слезы, — и он мне, пожалуй, понравился. Мне кажется, он был любимцем мамы Уоллингфорд — Люси всегда так называла мою мать, — и это лучшая рекомендация в наших глазах, Майлз.

— Он мне симпатичен, и я постараюсь теперь чаще видеться с ним, чем до сих пор. Когда мы начинаем понимать, что остались одни в целом мире, Люси, лишь тогда мы впервые осознаем, как необходимо нам помнить о кровных узах и искать в них поддержку и опору.

— Ты не один, Майлз, и никогда не будешь один, пока я и мой дорогой отец живы. Ты нам ближе, чем кто-либо из оставшихся у нас кровных родственников! Страдаешь ли ты, радуешься ли — мы всегда рядом, страдаем и радуемся вместе с тобой.

Я видел, каких усилий стоило ей произнести эти слова; но она говорила твердо, так что не оставалось никаких сомнений в их абсолютной искренности. Как ни странно, мне хотелось бы, чтобы в ее манере было меньше естественности и больше нерешительности, когда она пыталась убедить меня в том, что сорадуется и сострадает мне. Но у любви свои капризы — кто из нас, отдавшись этому мучительному и прекрасному чувству, может остаться справедливым и благоразумным?

Мы с Люси заговорили о предстоящей погребальной церемонии. Мы оба были мрачны и печальны, но никто из нас не позволил себе показать другому, как сильно он страдает. Мы понимали, что погребальный обряд должно совершить, и собрались с духом, чтобы исполнить сей печальный долг. В благочестивых нью-йоркских семьях, принадлежащих к тому же классу, что и Хардинджи, было не принято, чтобы женщины присутствовали на похоронах, но Люси сказала мне, что собирается пойти в маленькую церковь и участвовать в тех обрядах, которые будут совершаться внутри церкви. Население страны нашей стало таким разношерстным, что трудно сказать, каких обычаев придерживается большинство сограждан, но я знал, что желание Люси было странным для девушки ее склада и убеждений, и я дал ей понять, что удивлен ее решимостью.

— Если бы хоронили другого человека, я не пошла бы на похороны, — промолвила она, и голос ее задрожал, — но я не могу отделаться от мысли, что дух Грейс будет где-то рядом; и присутствие столь близкого ей человека угодно твоей сестре. Я не знаю, что уготовил Господь дорогой нашей усопшей, но я знаю: участие в молитвах церкви окажет благодатное действие и на меня; кроме того, мне не чуждо свойственное женщинам желание взглянуть на милые черты, пока тело друга еще не упокоилось в земле. А теперь, Майлз, брат, друг, брат Грейс каким еще ласковым словом я могу назвать тебя, — добавила

Люси, поднявшись, обогнув стол и взяв меня за руку, — я должна сказать тебе одну вещь, которую только я могу сказать, ибо мой дорогой отец не догадается сделать это.

Я пристально взглянул в милое лицо Люси и прочитал на нем беспокойство, пожалуй даже тревогу.

— Кажется, я понимаю тебя, Люси, — ответил я, хотя горло мне сдавило и стало трудно дышать. — Руперт здесь?

— Да, Майлз, он здесь. Я призываю тебя помнить о желаниях сестры, которая теперь пребывает у престола Божия, помнить о том, о чем она со слезами стала бы молить тебя, если бы Господь не разлучил нас.

— Я понимаю тебя, Люси, — сдавленно ответил я, — я помню о твоей просьбе, хоть мне и нет нужды помнить о том. Лучше бы мне вовсе не видеть его, но я никогда не забуду, что он твой брат.

— Тебе недолго придется терпеть его, Майлз. Бог вознаградит тебя за твою снисходительность!

Я почувствовал у себя на лбу торопливый, но теплый поцелуй, и тотчас же Люси выскользнула из комнаты. Я воспринял его как печать, скрепляющую договор между нами, который для меня был священным; я не мог и помыслить о том, что когда-либо посмею нарушить его.

Опускаю подробности похорон. Все прошло по заведенному у нас порядку: друзья следовали за телом; одни в экипажах, другие верхом, смотря по обстоятельствам. Джон Уоллингфорд, согласно моей просьбе, ехал рядом со мной, прочие же распределились в соответствии со степенью родства и возрастом. Руперта в кортеже не было видно, впрочем, я почти ничего не видел, кроме катафалка с телом моей единственной сестры. Когда мы достигли церковной ограды, негры устремились вперед, чтобы внести гроб в церковь. Мистер Хардиндж встретил нас там и вскоре приступил к совершению тех прекрасных и торжественных обрядов, которые трогают даже самое черствое сердце. Пастор церкви Святого Михаила всегда очень хорошо, вдохновенно читал все положенные молитвы, и теперь, казалось, он вложил в возносившиеся к Небу прошения самые сокровенные чувства души. Я изумлялся его выдержке, но мистер Хардиндж, предстоя пред своим Господом, сознавал себя Его служителем, готовым принять Его волю. Здесь ничто не могло выбить почву у него из-под ног. Душевная настроенность пастора передалась и мне. Я не проронил ни слезинки за все время отпевания; я чувствовал, как рождаются и крепнут во мне те светлые мысли и надежды, которые призван пробудить обряд сей. Мне казалось, что и Люси, которая сидела в дальнем углу церкви, так же, как и я, черпала силы и находила утешение в молитве, ибо я различал в хоре молящихся ее глубокий мелодичный голос.

О, как лицемерят те, кто стремится упразднить величественный строй нашей литургии, заменив ее произвольными движениями непросветленной души, и, таким образом, вместо чина, составленного с тщанием и благоговением, ввести в употребление грубые, неосмысленные формы! Пусть они сравнят свои неуклюжие, полуразговорные призывы к Всевышнему над гробом с освященным веками ритуалом и поучатся смирению. Подобные люди не постигают величия и высокого смысла, каковой должен содержать в себе обряд погребения, только разве когда заимствуют отрывки из того самого чина, который они якобы признают негодным. В своем стремлении отбросить принятые церковные каноны они впадают в грех, отвергая при исполнении обрядов самые возвышенные, всеобъемлющие, утешительные и содержательные отрывки богодухновенной книги!

То мгновение, когда первый ком земли упал на фоб сестры, было поистине ужасным. Но Господь дал мне силы вынести этот удар! Я не застонал, не заплакал. Когда мистер Хардиндж по традиции поблагодарил собравшихся на погребение, у меня даже хватило мужества поклониться этой небольшой толпе и твердым шагом удалиться Джон Уолллингфорд, правда, взял меня под руку, дабы поддержать, что было очень великодушно с его стороны, но я считал, что сам справлюсь со своим горем. Я слышал рыдания негров, столпившихся у могилы, которая по настоянию некоторых из них была засыпана руками, как будто бы только с их помощью «мисс Грейс» могла обрести вечный покой; и, как мне рассказали после, никто из них не ушел оттуда, пока места то вновь не стало живым и цветущим, каким оно было до того, как лопата коснулась земли. Те же розовые кусты, бережно вынутые из нее, были возвращены в свои прежние гряды, и случайный посетитель не сразу заметил бы рядом с могилами капитана Майлза Уоллингфорда и его достойной жены еще одну, совсем свежую могилу. Однако всем окрестным жителям было известно о том, и многие приходили сюда в течение последующих двух недель; говорили, что особенно часто молодые девушки с соседних ферм навещали могилу Грейс Уоллингфорд, «клобоннской лилии», как ее некогда называли.

Глава 9

Я знал, что суждено расстаться нам: нет силы

От преждевременной спасти тебя могилы.

Глаза твои грустны, но только взглянешь ты —

В них столько сестринской любви и доброты.

Ты губы бледные прижмешь к щекам моим,

А голос твой — увы! — почти неразличим.

Стрела попала в цель — час пробил роковой:

Я знал, что суждено расстаться нам с тобой.

Ч. Спрэг^[247]

Как описать то чувство утраты, которое овладело мной после похорон сестры? Только после погребения мы всем своим существом начинаем ощущать, чего мы лишились. Тела близкого человека мы больше не видим; в местах, где он бывал, его уж не найти, обрывается всякое общение с ним, даже посредством зрения — той связи с миром, которая последней покидает умирающего, — и пустота заполняет некогда занимаемое любимым пространство. Подобные терзания мучили меня больше месяца, но особенно остро я переживал отсутствие Грейс в то недолгое время, что я провел в Клобонни. Однако своих терзаний я описывать не стану, это вовсе не входит в мой замысел, да и много ли пользы читателю от такого рассказа?

Я не видел Руперта на похоронах. Я знал, что он был там, но либо он сам старался не попадаться мне на глаза, либо Люси так все устроила, что его персона ни разу не возникла перед моим взором. Джон Уоллингфорд, который имел весьма отдаленное представление о моих отношениях со всеми Хардинджами, думая сделать мне приятное, упомянул, когда немногочисленная процессия вернулась в дом, что молодой мистер Хардиндж, приложив немалые усилия, добрался-таки до Клобонни вовремя и поспел к похоронам. Наверное, Люси, под предлогом того что не может остаться одна, тотчас же после церемонии отправилась в домик при церкви и умудрилась продержать брата там все время, пока я не вернулся домой.

Я подъехал к дому последним, там уже собрались все родственники, и я поблагодарил каждого в отдельности за то, что они приехали на погребение и выказали тем самым уважение к покойной. Когда эта несложная обязанность была исполнена, все, кроме Джона Уоллингфорд а, удалились, и я остался один с моим кузеном. Каким стал наш дом! Каким он был все время, пока я оставался в Клобонни! Слуги крадучись передвигались по дому; в кухнях больше не слышно было их веселого смеха; даже самые неповоротливые из них как будто ступали по воздуху, и все вокруг меня, казалось, боялись потревожить покой усопшей. Ни до смерти сестры, ни после того у меня не было такого чувства, что ничто может обрести плоть, стать таким же реальным, как живое присутствие любимого человека. Я видел, мне казалось, и физически ощущал, что сестра больше не участвует в той драме, которая без нее утратила всякий смысл.

Никто из Хардинджей не вернулся к обеду — добрый пастор прислал мне записку, где сообщал, что он прибудет к вечеру, после того, как уедут родственники; Джон Уоллингфорд и я обедали tete-a-tete. Мой кузен, руководствуясь вполне понятными соображениями — отвлечь меня от раздумий о недавних событиях, завел разговор о предметах, которые, как он справедливо полагал, могли заинтересовать меня. Не пытаясь завести беседу на отвлеченную тему, которая не затрагивала бы моих чувств и оттого не увлекала бы меня, а лишь постоянно возвращала к источнику моих страданий, он благоразумно связал разговор с моей утратой.

— Полагаю, ты снова отправишься в плавание, как только твое судно будет готово к походу, кузен Майлз, — начал он, когда нам принесли вино и фрукты. — Торговля нынче кипит, и ленивый рискует упустить блестящие возможности.

— Золото больше не имеет для меня притягательной силы, кузен Джон, — хмуро заметил я. — Теперь у меня больше денег, чем мне необходимо при моих потребностях, и, поскольку я, вероятно, никогда не женюсь, не вижу смысла в том, чтобы пытаться добыть еще больше. Все же я выйду в море на своем судне, как только это станет возможным. Я не хотел бы провести все лето здесь, да и море я люблю. Да, да, я должен поехать куда-нибудь в Европу, и немедленно. Это самое разумное из того, что я могу предпринять.

— Вот это здорово, это по-мужски! Уоллингфорды не привыкли хандрить, и ты, я вижу, пошел в нашу породу. Но почему ты считаешь, что никогда не женишься, Майлз? Твой отец был моряком, но ведь он женился и, как я понимаю, вовсе не жалел о том.

— Мой отец был счастлив в семейной жизни, и, если бы я следовал его примеру, я бы, конечно, тоже должен был жениться. Тем не менее я чувствую, что мне суждено прожить жизнь холостяком.

— Что же в таком случае будет с Клобонни? — прямо спросил Джон Уоллингфорд.

Я не мог сдержать улыбки — ведь я считал его своим наследником (хотя по закону предпочтение следовало отдать более близким родственникам, пусть бы и носящим другую фамилию), но Джон, будучи намного старше меня, вероятно, и помыслить не мог, что меня переживет.

— Я составлю новое завещание, как только окажусь в городе, и оставлю Клобонни тебе, — искренне и твердо отвечал я, ибо эта мысль пришла мне в голову в ту самую минуту, когда я увидел его. — Кто, как не ты, имеет все основания претендовать на наследование Клобонни, и, если ты переживешь меня, оно будет твоим.

— Майлз, это мне нравится! — воскликнул кузен с редкой непосредственностью, протягивая мне руку и сердечно сжимая мою. — Ты совершенно прав; я должен наследовать это имение, если ты умрешь бездетным, пусть даже после тебя останется вдова.

Это было произнесено самым непринужденным образом и согласовывалось с моими намерениями, поэтому его слова не столько задели, сколько удивили меня. Я знал, что Джон Уоллингфорд любил деньги, а, поскольку все люди весьма привязаны к ценностям материальным, это свойство неизменно ведет к тому, что они позволяют сей привязанности брать власть над ними. Мне просто не хотелось бы, чтобы мой родственник вот так, в лоб, говорил о своих побуждениях, хоть это никоим образом не поколебало меня — я остался при своем намерении.

— Ты охотно советуешь своим друзьям жениться, а сам не спешишь подать им пример, — сказал я, желая переменить тему разговора. — Тебе, должно быть, за пятьдесят, а ты все еще холостяк.

— И останусь им до конца дней своих. Было время, когда я, наверное, женился бы, будь я побогаче, а теперь, когда я достаточно богат, меня занимают другие вещи. Однако это не причина отказывать мне в наследстве, пусть я и не доживу до таких лет, чтобы воспользоваться им. Все равно — это собственность семьи, и она не должна уйти из нее. Я опасался, что, если твой корабль погибнет где-нибудь в океане или ты умрешь от какой-нибудь заморской лихорадки, которую часто подхватывают путешественники, имение достанется женщинам и в Клобонни больше не будет ни одного Уоллингфорда. Майлз, я очень рад, что этой собственностью владеешь ты, но я буду весьма огорчен, если узнаю, что она перешла к кому-то из этих Хейзенов, Морганов или Вандер-Шампов. — Джон упомянул имена детей многочисленных миссис Уоллингфорд, моих теть или двоюродных бабушек и его кузин. — Кто-то из них, может быть, ближе тебе, но никто из них не привязан к Клобонни так, как я. Это земля Уоллингфордов, и она должна остаться ею. Я невольно рассмеялся, и мне даже захотелось продолжить разговор, чтобы лучше понять характер моего родственника.

— А если никто из нас не женится, — сказал я, — и мы оба умрем холостыми, что станет тогда с Клобонни?

— Я все это обдумал, Майлз, и вот что я скажу тебе. Если так случится и на свете больше не останется ни одного Уоллингфорда, то, по крайней мере, никто из Уоллингфордов не будет чувствовать себя уязвленным оттого, что какой-то Вандер-дюндер-Шамп, или как там еще называют этих голландцев, живет в доме его отца, и никому от этого хуже не станет. Но, кроме нас с тобой, есть еще Уоллингфорды.

— Вот это новость; я-то думал, что мы двое — последние.

— Это не так. После Майлза Первого осталось двое сыновей — старший, наш предок, и младший, который переехал в Нью-Джерси, его отпрыски живы по сей день. В конце концов, тот из нас, кто останется в живых, может отправиться туда на поиски нашего наследника. Но не забывай, у меня больше прав, чем у этих пуритан из Нью-Джерси, кем бы они ни были.

Я заверил моего родственника, что у него, вне всякого сомнения, больше прав, и переменил тему беседы, ибо, по правде говоря, его речи стали раздражать меня. Извинившись перед ним, я ушел в свою комнату, а Джон Уоллингфорд, как он заявил, отправился на прогулку по владениям своих предков, чтобы произвести их осмотр более критически, чем он мог позволить себе до сих пор.

Было уже совсем темно, когда я услышал подъезжающий экипаж, — приехали Хардинджи. Через несколько минут мистер Хардиндж вошел в кабинет. Сначала он спросил о моем здоровье, выказав сердечное участие, с которым он всегда относился ко мне; затем продолжал.

— Руперт здесь, — сказал он, — и я привез его, чтобы он мог повидаться с тобой. Они с Люси, кажется, думают, что сегодня тебя не стоит беспокоить, но я лучше знаю тебя. Кто же должен быть с тобой в эту горькую минуту, мой дорогой Майлз, как не Руперт, твой старый друг и товарищ детских игр, твой наперсник, почти брат?

«Почти брат»! Я внутренне содрогнулся, но сдержал себя. Я дал слово Грейс и Люси, так что Руперту нечего было опасаться. Я даже просил позвать его, желая в то же время, чтобы нас оставили наедине. Я ждал появления Руперта несколько минут, но он все не появлялся. Наконец дверь моей комнаты отворилась, и Хлоя внесла записку. Она была от Люси и содержала только следующие слова: «Майлз, ради нее, ради меня, держи себя в руках». Милое созданье! У нее не было причин для беспокойства. Дух сестры как будто сопровождал меня, я помнил все выражения, которые принимало ее ангельское лицо во время наших последних бесед.

Наконец Руперт вошел. Люси задерживала его, пока не убедилась в том, что я получил записку, и только после этого отпустила ко мне. Он держался так, словно сознавал свое недостойное поведение, и смиренность его укрепила мою решимость. Если бы он протянул мне руку для приветствия, если бы попытался утешать меня, — словом, если бы он повел себя по-другому, я не знаю, каковы были бы последствия. Но он поначалу держался спокойно, почтительно, скорее сдержанно, нежели фамильярно, и — надо отдать ему должное — у него хватило такта, здравого смысла или осторожности, чтобы никоим образом не коснуться печального события, которое привело его в Клобонни. Когда я предложил ему стул, он отказался — в знак того, что не собирается тут задерживаться. Я не огорчился и решил тотчас же, что наша беседа будет сколь можно более деловой. На мне лежал священный долг, и более подходящий случай исполнить его мог и не представиться.

— Я рад, что у меня столь своевременно появилась возможность, мистер Хардиндж, — сказал я, как только закончился обмен любезностями, — ознакомить вас с делом, которое поручила мне Грейс и которое я хочу скорейшим образом завершить.

— Грейс… мисс Уоллингфорд! — воскликнул Руперт, отпрянув на шаг назад от неожиданности, а то и от полнейшего смятения. — Я почту за честь, то есть я буду рад, хоть я весьма опечален, если я смогу исполнить какое-либо ее желание. Я ни к кому не питал такого уважения, как к Грейс, мистер Уоллингфорд, она всегда останется для меня одной из самых привлекательных и восхитительных женщин, которых мне посчастливилось знать.

Теперь мне уже не составляло труда сдерживать себя, ибо было очевидно, что Руперт не ведал, что говорит. Я не видел особой нужды в том, чтобы обходиться с таким человеком чересчур деликатно или осторожно. Посему без многословных вступлений я продолжал:

— Вам, без сомнения, известно о двух обстоятельствах, касающихся истории нашей семьи; одно состоит в том, что моя сестра по достижении ею двадцати одного года должна была унаследовать небольшое состояние, и другое, что она умерла в двадцать лет.

Удивление Руперта было теперь более откровенным, и я видел, что мои слова возбудили в нем любопытство, — как это ни прискорбно, это свойство присуще всем нам! — любопытство тоже весьма откровенное.

— Мне известны оба эти обстоятельства, и я глубоко сожалею о последнем, — ответил он.

— Будучи несовершеннолетней, она не могла составить завещания, но ее просьба для меня равносильна законному завещанию, и я поручился ей, что она будет исполнена. После нее осталось немногим меньше двадцати двух тысяч долларов, на пятьсот долларов я должен купить Люси подобающий подарок в память о ее покойном друге, также нужно будет отдать небольшую сумму на благотворительные нужды, а остаток, то есть круглая сумма в двадцать тысяч долларов, предназначен вам.

— Мне, мистер Уоллингфорд! Майлз! Ты правда сказал — мне?

— Вам, мистер Хардиндж, — такова настоятельная просьба моей сестры — и вот письмо, которое подтвердит это, как подтвердила бы она сама. Я должен был отдать вам это письмо при ознакомлении вас с завещанием.

Кончив свою речь, я вложил письмо Грейс в руку Руперта и, пока он читал его, сел за стол и принялся писать. Но через минуту-две я не удержался и взглянул на Руперта: так мне хотелось понять, какое действие произвели на него последние слова той, которой он некогда клялся в любви. Я не хотел бы быть несправедливым даже по отношению к Руперту Хардинджу. Он был ужасно взволнован и некоторое время молча ходил по комнате. Раз мне показалось, что я услышал сдавленный стон. Из сострадания я притворился погруженным в свои дела; нужно было дать ему возможность обрести самообладание. Скоро он пришел в себя: добрые чувства не могли долго владеть душой Руперта; неплохо зная его, я вскоре уловил в его лице проблески радости оттого, что ему предстояло завладеть столь значительной суммой. Улучив момент, когда он готов был слушать далее, я поднялся и продолжил разговор.

— Воля сестры была бы для меня священна, — сказал я, — даже если бы я и не дал ей слова, что она будет исполнена. Когда же речь идет о вещах такого рода, чем скорее улаживается дело, тем лучше. Я выписал вексель к оплате на ваше имя на сумму в двадцать тысяч долларов, пойдете в Нью-Йоркский банк; в вашем распоряжении десять дней, меня не затруднит оплатить его в срок, и засим — покончим с этим.

— Я не уверен, Уоллингфорд, что мне следует принять такую крупную сумму — вряд ли отец и Люси вполне одобрят это, да и что станут говорить в свете?

— Ни ваш отец, ни Люси, ни свет ничего не узнают, сэр, если только вы не сочтете нужным сообщить им о том. Я не стану рассказывать о завещании и, признаюсь, предпочел бы, чтобы и вы ради сестры хранили молчание.

— Что ж, мистер Уоллингфорд, — ответил Руперт, спокойно кладя вексель в свой бумажник, — я подумаю о воле бедной Грейс и, если сочту возможным исполнить ее желание, то, разумеется, так и сделаю. Я едва ли отказал бы ей, чего бы она ни попросила, и сделаю все, чтобы отдать дань уважения ее памяти. Но вы, я вижу, погружены в ваше горе, посему я удаляюсь; я извещу вас о моем решении через несколько дней.

Руперт ушел, прихватив мой вексель на двадцать тысяч долларов. Я не пытался удержать его и не огорчился, узнав, что он вместе с сестрой вернулся на ночлег в домик отца. На следующий день Руперт проследовал в Нью-Йорк, не послав мне никакой записки, но оставив вексель у себя; спустя день или два я узнал, что он находится на пути к Источникам и собирается воссоединиться с Мертонами.

Джон Уоллингфорд покинул меня наутро после похорон, пообещав вновь встретиться со мной в городе.

— Не забудь о завещании, Майлз, — говорил этот странный человек, пожимая мне руку, — и смотри не забудь показать мне тот пункт, который касается Клобонни, до того как я опять уеду на запад, за мост. Между родственниками, носящими одно имя, не должно быть никакой скрытности в подобных делах.

Я не знал, улыбнуться или с серьезным видом принять эту необычную просьбу, но я не изменил своего решения относительно самого завещания, чувствуя, что по справедливости я должен именно так распорядиться имуществом. Признаться, были минуты, когда я сомневался в характере человека, который счел возможным отстаивать свое право без всякой щепетильности, к тому же в то время, когда предполагаемая печальная ситуация казалась весьма вероятной оттого, что смерть так недавно гостила среди нас. Однако в манере моего родственника было столько искренности, он так непритворно соболезновал мне, а его суждения были так схожи с моими, что эти неприятные мысли недолго мучили меня. Вообще же мое мнение о Джоне Уоллингфорде было благоприятным, и, как впоследствии сможет убедиться читатель, он вскоре совершенно завоевал мое доверие.

После отъезда всей моей родни я почувствовал, как я одинок на этом свете. Люси ночевала у отца, чтобы составить компанию своему брату, а добрый мистер Хардиндж, хоть и думал утешить меня, оставшись в моем доме, обнаружил, что у него дел по горло, и я его почти не видел. Может быть, неплохо зная меня, он понимал, что человек моего склада больше нуждается в уединении и возможности поразмыслить о том о сем, чем в каких-либо общепринятых формах соболезнования (правда, я старался не подавать виду, что предпочитаю уединение). Как бы то ни было, он был рядом, хоть и почти не говорил со мной о моей утрате.

Закончился день, длинный и безотрадный. Наступил вечер, теплый, бодрящий, и принес с собой мягкий свет молодой луны. Я брел по лужайке, когда красота ночи с особенной живостью воскресила в памяти Грейс, ее любовь к природе, и вскоре, поддавшись внезапному порыву, я быстро зашагал к ее погруженной в безмолвие могиле. На дорогах, пролегающих в окрестностях Клобонни, никогда не было многолюдно, но в этот час, после торжественной процессии, которая столь недавно проходила по ней, на пути к кладбищу я не встретил вообще ни души. Прошли месяцы после похорон, прежде чем хоть кто-нибудь из рабов отважился пройти по ней в ночи, даже при свете дня они вступали на нее с благоговейным страхом, который могла внушить им только смерть кого-либо из Уоллингфордов. Мне даже казалось, что эти простодушные создания переживали смерть своей юной госпожи более глубоко, чем кончину моей матери, впрочем, это, быть может, объясняется тем, что с возрастом я стал более наблюдательным.

Кладбище при церкви Святого Михаила украшают пышно разросшиеся кедры. Эти деревья были заботливо выращены и образовали подходящее для такого места обрамление. Их живописная купа затеняла могилы моих близких, по распоряжению моей матери под ветвями поставили простую деревянную скамью — она часами сиживала у могилы мужа, погрузившись в раздумья. Грейс, Люси и я часто ходили туда вечером после смерти моей матери, и там мы сидели по многу часов в глубоком молчании, а если кто-то из нас позволял себе обронить слово-другое, то непременно почтительным шепотом. Подходя к скамье, я с горькой радостью подумал о том, что Руперт никогда не сопровождал нас в этих маленьких благочестивых паломничествах. Даже в те дни, когда Грейс имела наибольшее влияние на своего поклонника, она не могла уговорить его участвовать в деле, столь противном его природе. Семья Люси покоилась по другую сторону от купы деревьев, и я часто видел, как милое юное созданье плакало, устремив взор на могилы родственников, которых она совсем не знала. Но моя мать была ее матерью, и она любила ее почти так же сильно, как мы. Наверное, мне следует сказать: совершенно так же, как мы.

Я боялся в этот колдовской час встретить у могилы сестры каких-нибудь посетителей и осторожно приблизился к кедрам, собираясь уйти незамеченным, если мои опасения подтвердятся. Однако я никого не увидел и, направившись к ряду могил, встал у подножия самой свежей из них. Едва я подошел к могиле, как услышал свое имя, произнесенное тихим сдавленным голосом. Нельзя было ошибиться — то был голос Люси; она сидела так близко к стволу кедра, что ее темное платье сливалось с тенью дерева. Я подошел к ней и сел рядом.

— Я не удивлен, что ты пришла сюда, — сказал я, беря за руку милую девушку: то было непроизвольное движение, выражавшее расположение, которое мы питали друг к другу с самого детства, — ты, которая столь преданно ходила за Грейс в последние часы ее жизни.

— О! Майлз, — отвечала Люси голосом, полным печали, — я совсем не ожидала такого исхода, когда ты встретил меня в театре и сказал про Грейс!

Я вполне понимал свою собеседницу. Люси воспитали так, что она чуждалась всякого ханжества и фальши. Ее отец четко и смело разграничивал подлинное понятие греха и узость пуританских установлений, которую многие высокомерно уподобляют Закону Божьему, и, будучи совершенно простодушной, Люси не считала грехом те невинные удовольствия, которые она себе позволяла. Однако мысль о том, что Грейс страдала и тосковала в то время, как сама она внимала прекрасным стихам Шекспира, причиняла ей боль, — полагая, что недостаточно сделала для моей сестры, она укоряла себя в воображаемом бездействии.

— На то была воля Божия, Люси, — ответил я. — Мы должны постараться принять ее.

— Если ты можешь так думать, Майлз, мне и подавно следует смириться с происшедшим, и все же…

— Все же что, Люси? Я думаю, ты любила сестру так же сильно, как я, только здесь я не могу погрешить против истины, и, несмотря на то, что я знаю, какое у тебя нежное, доброе, искреннее сердце, мне трудно признать, что ты любила ее больше, чем я.

— Я не о том, Майлз, совсем не о том. Разве кроме моей скорби о ней у меня нет повода для раскаяния, нет чувства стыда, чувства совершенного бессилия?

— Я понимаю тебя, Люси, и без колебаний отвечаю «нет». Ты не Руперт, и Руперт не ты. Пусть со всеми прочими происходит что угодно, ты навсегда останешься Люси Хардиндж.

— Благодарю тебя, Майлз, — ответила моя собеседница, слегка пожав руку, в которой все еще лежала ее рука, — благодарю тебя от всего сердца. Ты так великодушен, но другие люди могут рассудить иначе. Мы не были связаны с вами узами крови, но вы приютили нас, и мы должны были бы почитать нашим священным долгом никогда не причинять вам зла. Мне страшно подумать, что мой дорогой, справедливый отец когда-нибудь узнает правду.

— Он никогда не узнает ее, Люси, и мне бы искренне хотелось, чтобы мы все забыли о том. Отныне Руперт мне чужой, но узы, которые связывают меня с другими членами вашей семьи, вследствие этого печального события станут еще крепче.

— Руперт мой брат, — ответила Люси так тихо, что слова ее были едва слышны.

— Ты же не оставишь меня совсем одного на белом свете! — воскликнул я укоризненно.

— Нет, Майлз, нет — эти узы, как ты сказал, должны связывать нас до смерти. Что до Руперта, у меня и в мыслях не было, чтобы ты относился к Руперту как прежде. Это невозможно, даже нелепо, но ты мог бы оказать нам хотя бы некоторое снисхождение.

— Разумеется, Руперт — твой брат, как ты сказала, и я не хотел бы, чтобы ты относилась к нему иначе. Он женится на Эмили Мертон и, надеюсь, будет счастлив. Здесь, над могилой сестры, Люси, я снова повторяю обет, который уже давал тебе, — не мстить ему.

Люси ничего не ответила на эти слова, но если бы я позволил ей, она поцеловала бы мне руку в порыве благодарности. Однако этого я не мог допустить, я поднес ее руку к своим губам и долго держал ее, пока милая девушка сама осторожно не отняла ее.

Люси долго и задумчиво молчала, а потом примолвила:

— Майлз, не следует тебе оставаться теперь в Клобонни. Твой родственник, Джон Уоллингфорд, был здесь, и, полагаю, он тебе понравился. Почему бы тебе не навестить его? Он живет у Ниагары, «к западу от моста», как он говорит, ты мог бы воспользоваться случаем и посмотреть на водопад.

— Я понимаю тебя, Люси, и я искренне благодарен тебе за участие. Я не намерен надолго оставаться в Клобонни, завтра я покину его.

— Завтра! — воскликнула Люси, как будто встревожившись.

— Тебе кажется, я уезжаю слишком рано? Я чувствую, что мне нужно чем-то занять себя, да и переменить обстановку. Ты ведь помнишь, у меня есть судно и меня ждут важные дела. Я должен обратиться на восток, а не на запад.

— Майлз, значит, ты собираешься снова заняться своим делом? — спросила Люси, как мне показалось, с легким сожалением в голосе.

— Конечно, что же мне еще делать? Богатства мне не нужно, я признаю это, у меня достаточно средств, чтобы обеспечить себя, однако мне необходимо заняться делом. Море мне по душе, я молод и могу плавать еще несколько лет. Я никогда не женюсь (Люси вздрогнула) и поскольку у меня нет наследника ближе Джона Уоллингфорда…

— Джона Уоллингфорда! У тебя есть кузины гораздо ближе его!

— Есть, но это же не по мужской линии. Именно Грейс хотела, чтобы я завещал нашему кузену Джону хотя бы Клобонни, независимо от того, как я распоряжусь остальным имуществом. Ты теперь так богата, что оно тебе не нужно, Люси, иначе я завещал бы тебе все до последнего шиллинга.

— Я верю, что ты поступил бы так, дорогой Майлз, — горячо ответила Люси. — Ты всегда был великодушен и добр ко мне, я никогда не забуду этого.

— Тебе ли говорить о моей доброте, Люси, ведь, когда я впервые отправился в плавание, ты отдала мне все деньги, которые у тебя были, до последнего цента. Я уже почти жалею, что ты теперь настолько богаче меня, иначе я бы завещал все мое состояние тебе.

— Не будем больше говорить о деньгах в этом святом месте, — робко проговорила Люси. — Забудь о том, что я, глупая девчонка, сделала тогда, мы ведь были еще детьми, Майлз.

Значило ли это, что Люси не хотела, чтобы я вспоминал о каких-то эпизодах из нашего отрочества? Несомненно, ее нынешние отношения с Эндрю Дрюиттом делали эти воспоминания весьма неуместными, а то и неприятными для нее. Я не знал, что и думать, — это было не похоже на ту Люси, какой она всегда была, Люси, обыкновенно такую простодушную, такую ласковую, такую честную. Но любовь овладевает всем существом человека — это я знал по себе, — ревностно оберегая свою жертву от вторжения иных чувств и поднимая тревогу даже из-за слов столь безобидных и искренних. Вследствие этих размышлений и замечания Люси беседа устремилась в другое русло, и мы долго с грустью говорили о той, которая ушла от нас, из мира сего, навсегда.

— Мы с тобой, быть может, доживем до старости, Майлз, — сказала Люси, — но всегда будем помнить Грейс такой, какой она была, и любить воспоминания о ней, как мы любили ее прекрасную душу при жизни. С тех пор как она умерла, я ежечасно вижу перед собой одну и ту же картину: Грейс сидит рядом со мной и доверчиво, по-сестрински, беседует со мной, как бывало с раннего детства до того дня, как ее не стало!

Сказав это, Люси поднялась, закуталась в шаль и протянула руку на прощание — прежде я говорил о том, что собираюсь покинуть Клобонни рано утром. Она плакала: быть может, ее расстроил наш разговор, а может быть, и я послужил причиной ее слез. Люси, как и Грейс, всегда плакала, расставаясь со мной, а она была не из тех, кто с легкостью оставляет свои привычки, как только задует противный ветер. Однако я не мог расстаться вот так; у меня было чувство, что на сей раз мы расстанемся навсегда, ибо супруга Эндрю Дрюитта не может быть тем, чем была для меня Люси Хардиндж уже почти двадцать лет.

— Я пока еще не прощаюсь, Люси, — заметил я. — Если ты не приедешь в город до того, как я выйду в плавание, я вернусь в Клобонни попрощаться с тобой. Один Бог знает, что станется со мной и куда забросит меня судьба, посему я хотел бы оттянуть прощание до последней минуты. Ты и твой замечательный отец будете последними, к кому я приду прощаться.

Люси пожала мне руку в ответ, поспешно пожелала спокойной ночи и проскользнула в калитку отцовского домика, у которого мы к тому времени оказались. Она, должно быть, подумала, что я тотчас вернулся к себе домой. Отнюдь нет; я провел долгие часы в одиночестве на кладбище, то вспоминая о всех, кто оставил мир, то обратив все свои помышления на живых. Я видел свет в окошке Люси и ушел не раньше, чем она погасила его. Было далеко за полночь.

Я долго сидел под кедрами, и странные чувства владели мною. Дважды я опускался на колени у могилы Грейс и горячо молился. Мне казалось, что молитвы, возносимые в таком месте, обязательно должны доходить до Бога. Я думал о моей матери, о моем отважном, пылком отце, о Грейс и обо всем, что было в моей жизни. Потом я долго стоял под окном Люси, и, хотя перед тем я размышлял об умерших, самым ярким, светлым из всех образов, которые я уносил в своем сердце, был образ живущей.

Глава 10

Шейлок: Три тысячи дукатов? Хорошо.

Бассанио: Да, синьор, на три месяца.

Шейлок: На три месяца? Хорошо.

Бассанио: За меня, как я уже сказал, поручится Антонио.

Шейлок: Антонио поручится по векселю? Хорошо.

Шекспир. Венецианский купец^[248]

Я нашел Джона Уоллингфорда в городе; кузен ждал моего приезда. Он остановился в отеле «Сити» и, дабы мы оказались под одной крышей, снял для меня номер по соседству. Я отобедал с ним, а потом он вместе со мной отправился посмотреть на «Рассвет». Второй помощник сказал мне, что Марбл заглядывал на судно, обещал вернуться через несколько дней и исчез. Сопоставив даты, я удостоверился в том, что он успеет к торгам, и перестал тревожиться по этому поводу.

— Майлз, — проговорил Джон Уоллингфорд невозмутимо, когда мы, возвращаясь в гостиницу, шли по Пайн-стрит, — ты, кажется, говорил, что твой адвокат Ричард Харрисон?

— Да. Меня познакомил с ним мистер Хардиндж, и, насколько я знаю, он один из старейших юристов в стране. Вон его контора, на другой стороне улицы, — вон там, прямо напротив.

— Я заметил ее, потому и заговорил. Хорошо бы зайти и оставить кое-какие указания относительно твоего завещания. Я хотел бы видеть Клобонни в надежных руках. Если бы ты составил дарственную на мое имя, я бы не принял ее от тебя, единственного сына старшего брата, но я просто не переживу, если узнаю, что оно ушло из нашей семьи. Мистер Харрисон также мой старый друг и советчик.

Меня потрясла такая бесцеремонность, но я не рассердился: что-то в манере этого человека импонировало мне.

— Мистер Харрисон в этот час, вероятно, не принимает, но я, пожалуй, зайду в контору и оставлю ему подробную записку, — ответил я и тотчас же приступил к исполнению задуманного, предоставив Джону Уоллингфорду продолжать путь в одиночестве. На следующий день завещание было составлено, соответствующим образом оформлено и отдано в руки моего кузена, единственного душеприказчика. Если бы читатель спросил у меня, почему я поступил так, особенно зачем передал ему завещание, я бы не нашелся, что ответить. Я испытывал необычайное доверие к этому сородичу, чья удивительная откровенность даже более умудренному человеку показалась бы верхом прямодушия либо доведенным до совершенства искусством лицемерия. Как бы то ни было, я не только передал ему свое завещание, но и в течение следующей недели посвятил его во все свои финансовые дела, кроме завещания Грейс в пользу Руперта. Джон Уоллингфорд поддерживал во мне это доверие, утверждая, что с головой окунуться в дела — самое верное средство позабыть обо всех скорбях. Всей душой отдаться чему бы то ни было я тогда не мог, хоть и пытался таким образом заглушить горе.

Прежде всего мне нужно было узнать о судьбе выданной Руперту бумаги. Вексель был выписан на мой банк, и я направился туда, дабы выяснить, предъявлен ли он к оплате. По этому поводу между мной и кассиром произошел следующий разговор.

— Доброе утро, мистер… — приветствовал я этого джентльмена, — я пришел узнать, предъявлен ли к оплате вексель на сумму в двадцать тысяч долларов, выданный мной Руперту Хардинджу, эсквайру, со сроком платежа до десяти дней. Если да, я готов выполнить свои обязательства.

Прежде чем ответить на мой вопрос, кассир улыбнулся особой улыбкой — в ней содержалась благоприятная оценка моего финансового положения.

— Не совсем предъявлен к оплате, капитан Уоллингфорд,ибо если вы соблаговолите в соответствии с надлежащей процедурой найти в городе индоссатора^[249], мы с превеликим удовольствием отсрочим вексель.

— Значит, мистер Хардиндж предъявил его к оплате, — заметил я огорченно: несмотря на все, что произошло, мне было тяжело принять это неоспоримое свидетельство его совершенной низости.

— Не совсем предъявлен к оплате, сэр, — отвечал кассир, — видите ли, мистер Хардиндж желал получить деньги на несколько дней раньше срока, и, поскольку ему необходимо было уехать из города, мы произвели учет векселя^[250].

— Получить раньше срока! Вы учли этот вексель, сэр?

— С превеликим удовольствием, зная, что он подлинный. Мистер Хардиндж заметил, что, не имея возможности сразу вернуть ему такую большую сумму, которую вы были должны ему, вы выдали ему этот краткосрочный вексель; такое решение его вполне удовлетворило, и теперь он желал получить деньги наличными немедленно. Мы конечно же без колебаний исполнили его просьбу.

— Вполне удовлетворило! — вырвалось у меня, несмотря на мою твердую решимость сохранять хладнокровие; к счастью, появился следующий клиент, и никто не обратил внимания на мои слова и на то, как они были произнесены. — Хорошо, господин кассир, я выпишу чек и тотчас же акцептую вексель^[251].

Кассир еще больше заулыбался. Я выдал ему чек, вексель был аннулирован и возвращен мне; таким образом, я покинул банк, имея на своем счете около десяти тысяч долларов вместо тридцати с лишним тысяч, которые имелись там до моего визита. Правда, я был законным наследником всего движимого имущества Грейс, права на которое с соблюдением всех необходимых формальностей передал мне мистер Хардиндж утром того дня, когда я уезжал из Клобонни. Оно состояло из облигаций, бонов и закладных^[252], размещенных на хороших фермах в нашем округе и приносящих процентный доход.

— Итак, Майлз, что ты собираешься делать со своим судном? — спросил Джон Уоллингфорд вечером того дня. — Как я понимаю, твои недавние неприятности привели к тому, что фрахт, на который ты рассчитывал, был передан другому судовладельцу, к тому же говорят, что нынче фрахты не так уж дороги.

— Право, кузен Джон, я не готов ответить на этот вопрос. Я слышал, будто на севере Германии за колониальные товары дают высокую цену, и, будь я при деньгах, я бы купил груз за свой счет. Мне сегодня предлагали отличный сахар, кофе и тому подобные товары за наличные по умеренной цене.

— И сколько же надобно денег, чтобы осуществить сей замысел, мой друг?

— Примерно пятьдесят тысяч долларов, а в моем распоряжении лишь около десяти тысяч, правда, я могу получить еще двадцать, продав кое-какие ценные бумаги, так что я должен оставить эту идею.

— С чего ты взял? Дай мне подумать одну ночь, а утром поговорим. Вообще-то я скор на решения, но предпочитаю заключать сделки на свежую голову. Меня все время в жар бросает от этого безумного города и старой мадеры, и я хотел бы как следует выспаться, прежде чем заключать договор.

На следующий день мы завтракали одни, чтобы свободно беседовать, не опасаясь посторонних ушей, и Джон Уоллингфорд вернулся к прежнему разговору.

— Майлз, я обдумал этот «сладкий» вопрос — я имею в виду сахар, — начал кузен, — и мне твой план понравился. Можешь ли ты дать мне какое-либо дополнительное обеспечение, если я ссужу тебя деньгами?

— У меня при себе имеются кое-какие боны и закладные на сумму двадцать две тысячи долларов, которые я могу переуступить тебе на сей предмет.

— Но двадцать две тысячи — недостаточное обеспечение для тех тридцати или тридцати пяти тысяч, которые могут понадобиться тебе для осуществления твоего предприятия.

— Ты совершенно прав, но у меня больше нет ничего, достойного упоминания, разве только судно или Клобонни.

— Фу-ты! Что нужды мне в твоем судне? Если пропадешь ты со своим грузом, то и оно как пить дать пропадет; никакие акции мне тоже не нужны — я землевладелец и предпочитаю земельное обеспечение. Выдай мне долговую расписку на три или, если хочешь, на шесть месяцев, а также боны и закладные, о которых ты говорил, и закладную на Клобонни и сегодня же, если тебе будет до них нужда, получишь сорок тысяч.

Я изумился такому предложению, ибо не думал, что мой сородич настолько богат, что способен одолжить мне столь крупную сумму. Впрочем, вскоре выяснилось, что наличность его почти вдвое превышает упомянутую сумму и что в городе он главным образом занимается вложением капитала в надежные ценные бумаги. Он, однако, заявил, что даст мне взаймы половину денег, только чтобы помочь родственнику, который ему симпатичен. Меня вовсе не прельщала мысль продать Клобонни, но Джону вскоре удалось насмешками и уговорами заставить меня забыть о моих опасениях. Что касается ценных бумаг, принадлежащих Грейс, я даже с некоторой радостью расставался с ними; то обстоятельство, что я распоряжаюсь ее имуществом, тяготило меня.

— Будь на моем месте человек не из нашей семьи или, допустим, человек, носящий другую фамилию, я бы тоже засомневался, Майлз, — говорил он, — но закладная, которую ты выдашь мне, все равно что закладная, выданная мной тебе. Ты сделал меня твоим наследником, и, скажу тебе откровенно, дружище, я сделал тебя своим. Пропадут мои деньги, считай, что пропали твои.

Трудно было устоять против такой логики. Побежденный несомненной искренностью и сердечностью своего родственника, я отбросил все свои колебания и согласился на его условия. Джон Уоллингфорд хорошо знал, как составляются документы по передаче собственности; он сам заполнил все необходимые бумаги, которые я и подписал. Кузен ссудил меня деньгами под пять процентов, так как он решительно отказался получать с Уоллингфорда дозволенную законом норму процента. Я обязался вернуть долг через шесть месяцев, что и было надлежащим образом указано в бумагах.

— Я не стану регистрировать эту закладную, Майлз, — заметил Джон Уоллингфорд, подписываясь под документом и складывая бумагу. — Я верю в твою порядочность и посему не считаю такую процедуру необходимой. Ты слишком неохотно выдал одну закладную на Клобонни, вряд ли ты поспешишь оформить другую. Что до меня, признаюсь, в глубине души я очень рад, что пусть так, не полностью, но все-таки я владею Клобонни, и оттого я в большей степени чувствую себя Уоллингфордом, чем когда-либо.

Я поражался тому, с какой гордостью кузен говорил о нашей семье, я даже стал думать, что сам я слишком скромно оценивал наше положение в обществе. Правда, совершенно сбить меня с толку относительно сего обстоятельства было нелегко, я понимал, что мой взгляд более соответствует истине, но оттого, что передо мной стоял человек, который был так горд тем, что происходит из рода Майлза Первого, что готов был тотчас же одолжить мне сорок тысяч долларов, я на мгновение вообразил, что Майлз Первый более значительная персона, чем я полагал ранее. Касательно денег, мне льстило оказанное мне доверие, я действительно хотел пуститься в предприятие, средствами для осуществления которого обеспечил меня кузен, а его нежелание регистрировать закладную я приписал его деликатности и чувствам, которые говорили о великодушии заимодавца.

Ссудив меня деньгами, кузен не бросил меня на произвол судьбы. Напротив, он сопровождал меня и был свидетелем всех сделок, которые я совершил в тот день. Колониальные товары были закуплены в его присутствии, и я услышал много дельных советов от этого хладнокровного и опытного человека, который, не будучи купцом в общепринятом смысле этого слова, был достаточно практичен — из него вышел бы превосходный торговый агент. Поскольку я расплачивался наличными, я приобрел товар на выгодных условиях, и «Рассвет» вскоре загрузился. Как только погрузка закончилась, я распорядился нанять на судно команду и задраить люки.

Как и следовало ожидать, хлопотливое и важное дело, которым я был теперь занят, несколько притупило мое горе, хотя даже в разгар трудов я не забывал о Грейс совершенно. Не забывал я и о Люси. В картинах, которые рисовало мое воображение, она сидела подле сестры; неизменно, вспоминая Грейс, я представлял себе прекрасные черты ее подруги, с сестринской заботливостью глядящей на ее немощное тело. Джон Уоллингфорд покинул меня только в конце недели, убедившись, что у меня, как у торговца, судовладельца и капитана, все готово к отплытию.

— Прощай, Майлз, — сказал он, пожимая мне руку с теплым дружеским чувством, которое, кажется, все возрастало по мере того, как он узнавал меня. — Прощай, друг мой, и пусть Господь поможет тебе во всех твоих законных и праведных начинаниях. Никогда не забывай о том, что ты принадлежишь к роду Уоллингфордов и владеешь Клобонни. Если нам суждено еще свидеться, ты найдешь в моем лице верного друга, а если не свидимся никогда, полагаю, ты будешь помнить меня, и ты знаешь почему.

Мы простились в гостинице. Спустя несколько часов, приводя в порядок кое-какие бумаги в каюте «Рассвета», я услышал на палубе знакомый голос, который властно кричал стивидорам^[253] и докерам: «Давай! Навались, взяли, ставь на корму, у бака, к той стреле, — где это видано, чтобы на первоклассном судне стрела стояла впереди после того, как люки задраены? Навались, навались, среди вас, ребята, старый морской волк».

Нельзя было не узнать этот голос. Выйдя на палубу, я увидел Марбла без куртки, но при всей остальной «выходной форме»; он ходил меж докеров, оживленно жестикулируя и подгоняя их. Он слышал мои шаги за спиной, но даже не повернулся поприветствовать меня, пока работа не закончилась. Затем такая честь была мне оказана, и я сразу же заметил, как омрачилось его багровое лицо, когда он увидел, что я в глубоком трауре.

— Доброе утро, капитан Уоллингфорд, — сказал он, приветствуя меня поклоном, как подобает помощнику встречать своего капитана, — доброе утро, сэр. На все воля Божья! Все мы грешники, и те стивидоры тоже, вон оставили тут эту стрелу, словно она страсть как нужна судну, и мы сейчас сделаем из нее аварийную мачту. Да, сэр, нужно покориться воле Божией; уж как я огорчился, когда прочел в газетах некролог — Грейс и т. п., дочь и т. п., единственная сестра и т. п. Однако, сэр, вам будет приятно узнать, что Уиллоу-Ков теперь, с позволения сказать, стала на мертвый якорь в нашей семье, а проклятую закладную я послал ко всем чертям.

— Я рад это слышать, мистер Марбл, — отвечал я, а сердце мое болезненно сжалось при мысли о том, что недавно я заложил отеческую землю, — надеюсь, отныне имение будет всегда принадлежать вашему роду. Как вы расстались со своей матерью и племянницей?

— Я еще не совсем расстался с ними, сэр. Я привез старушку и Китти в город, в соответствии с принципом взаимного осмотра достопримечательностей. Обе они остановились в том же пансионе, что и я.

— Я не уверен, Мозес, что я понимаю, о чем ты говоришь. Что это за взаимный принцип?

— Мой дорогой Майлз, — ответил помощник, который теперь, когда мы отошли на корму и никто уже не мог слышать нас, позволил себе вернуться к своей непринужденной манере, — зови меня Мозесом при всяком удобном случае, ведь нынче я редко слышу чудесные звуки этого имени. Мать вечно кличет меня Олофом, малютка Китти зовет меня только дядей, а я ведь, ей-ей, чувствую в себе что-то тростниковое, так что самое подходящее имя для меня всегда будет Мозес. Взаимный принцип — штука немудреная. Я должен показать матери «Рассвет», парочку рынков, — поверишь ли, бедная старушка ни разу в жизни не была на рынке, ей до смерти хочется побывать на каком-нибудь, стало быть, я сначала повезу ее на Медвежий, потом в Осуиго, а потом на Блошиный, хотя она ни за что не хочет идти на рынок, который кишит блохами. Потом я должен повести ее в какую-нибудь голландскую церковь; правда, дальше мне придется туго: я должен сводить милую старушку в театр; а еще, говорят, где-то на окраине города есть лев, и ревет он словно бык. Вот уж это ей непременно надо увидеть.

— А когда твоя мать осмотрит все эти достопримечательности, она что-то должна будет показать тебе?

— Да, могильный камень, на который меня положили, как какое-нибудь мертвое тело, когда мне было пять недель от роду. Она сказала, что они нашли этот камень, вроде как интуиция подсказала, где он лежит, и они пошли туда и разыскали его, он теперь служит надгробием старой одинокой леди, и на нем выбита весьма благочестивая и поучительная надпись. Мать говорит, там целый стих из Библии! Почем знать, может быть, я еще услышу об этом камне, Майлз.

Я поздравил своего помощника с сей важной находкой и подробно расспросил его об истории со старым ростовщиком, как тот принял деньги и каким образом имение столь надежно «стало на мертвый якорь» в семье Марбла.

— Когда возьмешь правильный курс, все идет как по маслу, — отвечал Марбл. — Майлз, ты знаешь, это как сгрузить товар с судна, у них на суше это называется «выкупить закладную». Пойди выкупи, коли у тебя за душой ни гроша. Самый верный способ расплатиться с долгами — заработать денег; это я усвоил с тех пор, как нашел свою мать; а когда у тебя денежки, тебе нужно всего лишь передать их кому следует. Когда старый Ван Тассел увидел мешок с долларами, он стал таким обходительным и прямо-таки рассыпался в любезностях. Он вовсе не хотел огорчать «достойную миссис Уэтмор, не такой он человек, она вольна держать деньги при себе столько, сколько ей вздумается, при условии, что проценты будут выплачиваться вовремя». Но на черта мне его любезности? Я выложил денежки и велел ему пересчитать их. Я «выкупил у него закладную», как они говорят, с такой легкостью, словно поднял подушку из новых перьев, и ушел с этой бумажкой в руках; я получил встречное удовлетворение, как сказал мой адвокат. Эта юриспруденция — странная штука, Майлз; если заплатишь деньги, они дают тебе встречное удовлетворение, так же, как, например, бывает между двумя джентльменами, когда они повздорят, а потом один даст другому удовлетворение, и они помирятся. Но что бы ни случилось, никогда не ставь свою подпись и печать на закладной; тут такое творится, что дело может обернуться самым неожиданным образом. Клобонни еще старее, чем Уиллоу-Ков; да и вообще оба места слишком почтенные, закладывать их ни в коем случае нельзя.

Поздно. Клобонни было уже заложено, и, признаюсь, мысль о том жгучей болью вновь и вновь пронзала мне сердце, пока Марбл рассказывал свою повесть. Все же я не мог уподобить моего родственника, прямого, откровенного, сердечного, преданного семье Джона Уоллингфорда, алчному ростовщику, каким был гонитель миссис Уэтмор.

Я был рад встрече с помощником по многим причинам. Он взял на себя множество утомительных дел и принял в свое ведение судно, в тот же день привез мать и Китти, разместив их в каюте «Рассвета». Я заметил, что старушка изумилась той опрятности, которую она обнаруживала во всем. Ей представлялось, что на корабле везде разлиты деготь и смола, и ей было весьма приятно видеть, что каюты почти (совесть не позволяет мне употребить здесь слово «совершенно») так же чисты, как комнаты в ее собственном доме. Весь следующий день она не хотела покидать судно, хотя нетрудно было догадаться, что добрая женщина жаждала попасть в голландскую церковь и посмотреть на льва. Ее сын в надлежащее время выполнил все свои обещания, не забыв и про театр. Последний произвел чрезвычайно сильное впечатление на любезную миссис Уэтмор и совершенно очаровал Китти. Милая крошка призналась, что она хотела бы каждый вечер ходить в театр, ей было любопытно, что сказал бы на это Горас Брайт, и хватило бы у него духу одному отправиться в театр, случись ему побывать в Нью-Йорке. В 1803 году страна наша все еще пребывала в блаженном состоянии первобытной наивности, не ведая о высших достижениях человеческого гения. Странствующих актеров было совсем немного, вернее, их почти не было, и тем, кто наезжал в города (в строгом смысле этого слова), выпадал случай увидеть такие чудеса, как расписные декорации и свечное освещение, не говоря уже о других чудесах сцены. Бедняжка Китти! На день или два музы комедии и трагедии пленили ее, как обыкновенно пленяют они женскую натуру, и почти затмили в ее ясных глазах достоинства Гораса Брайта.

Я не мог отказать Марблу в его просьбе и отправился с его родственницами в музей. В те дни он представлял собой малоинтересное собрание древностей, расположенное на Гринвичстрит, но бабушке и внучке он показался настоящим чудом. Даже «сливки местного общества» — манхэттэнцы не всегда оставались равнодушны к сему собранию чудес, хотя более громкая слава Филадельфийского музея несколько затмевала достоинства Нью-Йоркского. Я нередко имел случай отметить, что в нашей стране деревенские жители не столь провинциальны, а городские не так уж похожи на горожан, как обыкновенно бывает у великих народов. Последнее легко объяснимо: города разрослись необыкновенно быстро и пополнились людьми, принадлежащими к тем слоям общества, которые не привыкли с детства жить в городе. Если слить воедино тысячу селений, их обитатели еще долго будут сохранять понятия, вкусы и обычаи крестьян, несмотря на то, что они станут частью одного целого — большого города. Такую картину до сих пор можно наблюдать в американских городах; ни в одном из них вы не найдете того духа, атмосферы, да и наружности, которая отличает столичные города, в то же время многие из них показались бы образцом совершенства людям, подобным миссис Уэтмор и ее внучке. Итак, посещение музея на Гринвич-стрит доставило несказанное наслаждение сим неискушенным особам. Китти более всего поразили зловещие восковые фигуры — произведения, почти не уступающие известным предметам в этом роде, которые в последнее время были выставлены на всеобщее обозрение (а может быть, их и теперь еще можно видеть), в пользу декана и капитула Вестминстерского аббатства, над склепом Плантагенетов^[254], рядом с шедевром готического искусства — капеллой Генриха VII! Говорят, «в нужде с кем не поведешься». Видимо, не только нужда, но и шиллинги с шестипенсовиками приводят к странному соседству. Вернемся, однако, к Китти: полюбовавшись на разных красавиц, таких, как красавицы Нью-Йорка, Южной Каролины и Филадельфии, она устремила свои хорошенькие глазки на монахиню, недоумевая, что это может быть за женщина и почему она в таком одеянии. В 1803 году монахиня и монастырь для американцев были таким же дивом, как носорог, правда, с тех пор в этом отношении кое-что изменилось.

— Бабушка, — воскликнула Китти, — что это за дама, ведь это, наверное, не леди Вашингтон, не так ли?

— Она больше похожа на жену священника, Китти, — отвечала почтенная миссис Уэтмор, которая сама немало смутилась, как она призналась после. — Мне кажется, мадам Вашингтон носила более яркие платья и, верно, выглядела более веселой. Я уверена, что если на свете когда-то жила счастливая женщина, то это была она!

— О, — заметил ее сын, — в вашем замечании есть доля правды. Это монашка, так их называют в католических странах.

— Монашка! — повторила Китти. — Это такая женщина, которая запирается в доме и дает обет никогда не выходить замуж, да, дядя?

— Ты совершенно права, моя дорогая, я просто диву даюсь, откуда у ребенка из такой глухомани, как Уиллоу-Ков, такие здравые мысли.

— Не такая уж это глухомань, дядя, — несколько укоризненно сказала Китти, — иначе вы бы никогда не нашли нас.

— В этом отношении Уиллоу-Ков место что надо. Да, монашка — это вроде отшельника, только в юбке; порода, которую я терпеть не могу.

— Вы, видимо, считаете, Китти, — спросил я, — что не должно мужчине или женщине давать обет безбрачия?

Бедная девушка покраснела и, не промолвив ни слова в ответ, отворотилась от монахини. Неизвестно, как повернулся бы разговор, если бы взгляд миссис Уэтмор не упал на весьма посредственную копию с известной картины Леонардо да Винчи «Тайная вечеря», которую сопровождало печатное пояснение, сочиненное, видимо, каким-нибудь местным знатоком древностей, осмелившимся назвать каждого из персонажей картины по своему усмотрению. Я указал на главного персонажа сего произведения, который, между прочим, и так выделялся среди других, а затем отослал миссис Уэтмор к пояснению, содержащему перечень имен остальных персонажей.

— Господи, помилуй! — воскликнула почтенная старушка. — Разве я могла думать, что доживу до этого дня, что увижу изображения таких людей! Китти, дорогая моя, этот безволосый старец — святой Петр. Кто бы мог подумать, что святой Петр был лысым? А вот святой Иоанн, с черными глазами. Чудесно, чудесно, что я удостоилась милости — лицезреть портреты таких благословенных людей!

Китти была поражена не меньше своей бабушки, и даже Марбл был слегка озадачен. Последний заметил, что «мир сильно преуспел в таких вещах и что до него, то он вообще не понимает, откуда художники и писатели берут то, что они рисуют и записывают».

Читатель, наверное, уже догадался, что я не без пользы провел полдня в таком обществе. Все же этой половины мне хватило, и в час я направлялся в Старую Кофейню съесть сандвич и выпить стакан портера^[255]; это было известное и любимое многими заведение, куда особенно часто заглядывали купцы. Я сидел в своем отгороженном занавеской кабинете, когда в соседнюю комнату вошла компания из трех человек, — они заказали себе по стакану пунша, который в те дни обычно пили по утрам, и даже для джентльменов позволительно было вкушать его перед обедом. Тогда пунш употребляли вместо шерри-коблера^[256], впрочем, теперь уже, кажется, говорят, что перед обедом не принято пить вовсе.

Поскольку кабинеты отделялись друг от друга только занавеской, нельзя было не услышать разговора, происходящего в соседнем кабинете, тем более что собеседники не давали себе труда говорить тихо. В результате я тотчас узнал голоса Эндрю Дрюитта и Руперта Хардинджа; голос третьего собеседника был мне незнаком.

— Итак, Нортон, — с деланной важностью сказал Руперт, — ты привел Дрюитта и меня в заведение к торговцам, и я надеюсь, тебе удастся подтвердить доброе имя этого заведения. Ведь торговцу нужно доброе имя, не так ли?

— Можешь не опасаться за свою репутацию, Хардиндж, — отвечал человек, к которому обратился Руперт. — Многие важные люди города заходят сюда в этот час, к тому же оно славится своим пуншем. Кстати, Руперт, на днях я прочел в газете, что умерла одна из твоих родственниц — мисс Грейс Уоллингфорд, давняя подруга твоей сестры.

Последовала короткая пауза, во время которой я едва дышал.

— Нет, она мне не родственница, — наконец ответил Руперт. — Всего лишь подопечная моего отца. Ты же знаешь, у нас в стране считается, что священник должен заботиться обо всех страждущих и сиротах.

— Но эти Уоллингфорды вовсе не нуждаются в милостях, — живо заметил Дрюитт. — Я был у них в доме — весьма респектабельное поместье! Что касается мисс Уоллингфорд, это была восхитительная девушка, и ее смерть, конечно, тяжелый удар для твоей сестры, Хардиндж.

В его словах было столько подлинного чувства, что я готов был простить его за то, что он любит Люси (правда, едва ли я когда-нибудь смог бы простить его за то, что он любим ею).

— Да, конечно, — отвечал Руперт с притворным равнодушием, хотя его неискренность была для меня очевидна. — Грейс была добрая душа, однако же мы вместе росли, а когда видишь человека каждый день, трудно сохранять на него свежий взгляд. Тем не менее, должен признаться, я питал к Грейс некоторую симпатию.

— Полагаю, все, кто знал ее, должны уважать и почитать ее, — заметил Дрюитт, словно решив завоевать мое расположение, — по-моему, она была красива, добра и обаятельна.

— Если это говорит человек, который, как известно, является откровенным вздыхателем твоей сестры, Хардиндж, даже, по общему мнению, помолвлен с нею, то это немалая похвала, — молвил незнакомец. — Но Дрюитт, кажется, смотрит на дорогую усопшую глазами ее подруги, — я полагаю, они с мисс Хардиндж были очень близки.

— Близки как сестры и любили друг друга как сестры, — отвечал Дрюитт с чувством. — Задушевным другом мисс Хардиндж может быть только самый достойный человек.

— В достоинствах Грейс Уоллингфорд никто не сомневается, — добавил Руперт, — так же как в достоинствах ее брата, весьма порядочного, честного малого. Когда я был мальчишкой, мы даже дружили.

— Что со всей очевидностью свидетельствует о его достоинствах и добродетелях, — смеясь, вставил незнакомец. — Однако, если ты говоришь об опеке, после нее должно было остаться наследство. Я, кажется, слышал, будто эти Уоллингфорды богатенькие.

— Да, да, именно богатенькие, — сказал Дрюитт. — У них было около сорока — пятидесяти тысяч долларов, которые теперь целиком должны отойти к брату; и я рад, что они достанутся такому прекрасному человеку.

— Это очень великодушно с твоей стороны, Дрюитт, — отзываться о нем с похвалой, ведь, я слышал, этот брат может оказаться твоим соперником.

— Признаюсь, у меня у самого были подобные опасения, — отвечал тот, — но все они улетучились. Я больше не боюсь его и могу теперь видеть и признавать его достоинства. Кроме того, я обязан ему жизнью.

«Больше не боюсь его». Эта фраза была совершенно ясна и свидетельствовала о согласии между влюбленными. В самом деле, с какой стати меня нужно было опасаться? Меня, который не смел и слова молвить предмету своей любви, слова, которое побудило бы ее хотя бы разобраться в своих переживаниях и провести грань между любовью и дружескими чувствами.

— Да, думаю, Дрюитту нечего опасаться, — рассмеявшись, заметил Руперт, — однако негоже мне разбалтывать чужие секреты.

— Вот именно, это запретная тема, — подхватил Дрюитт, — лучше поговорим об Уоллингфорде. Он должен наследовать состояние сестры.

— Бедняжка Грейс! После нее, наверное, не так уж много осталось, — невозмутимо проговорил Руперт.

— Для тебя, может, и немного, Хардиндж, — добавил третий собеседник, — но для ее брата, капитана торгового судна, это, надо думать, порядочная сумма. С тех пор как ты унаследовал состояние миссис Брэдфорт, несколько тысяч для тебя ничего не значат.

— Да будь у Грейс миллионы, они не заменили бы брату такую тяжелую потерю! — воскликнул Дрюитт.

— Вижу-вижу, Эндрю и Майлз — не соперники, — заметил, смеясь, Руперт. — Что ж, деньги, конечно, не имеют для меня теперь такого значения, как в прежние времена, когда нам приходилось довольствоваться только жалованьем священника. Что же касается состояния миссис Брэдфорт, оно принадлежало нашему общему предку, а в таком случае кто имеет больше прав на него, чем те, кто владеет им теперь?

— Разве только твой отец, — сказал незнакомец, — которому следовало отдать предпочтение согласно праву первородства. Осмелюсь предположить, что Руперт приударил за своей почтенной кузиной, если уж говорить откровенно, и, наслушавшись его льстивых речей, она позабыла о целом поколении своих потомков.

— Руперт не делал ничего подобного, он горд тем, что любит Эмили Мертон, и только Эмили Мертон. Поскольку моя достойная кузина не могла унести свое состояние с собой в могилу, она завещала его законным наследникам. И почем вы знаете, что оно досталось мне? Даю вам слово, на моем счету в банке меньше двадцати тысяч долларов.

— Весьма приличная сумма, ей-богу! — воскликнул незнакомец. — Должно быть, у тебя солидный доход, если при твоих запросах ты можешь держать такой остаток на счете?

— А вот некоторые считают, что все наследство досталось моей сестре. Полагаю, Дрюитт удовлетворит твое любопытство на сей счет. Дело касается его в большей степени, чем всех прочих моих знакомых.

— Уверяю тебя, я ничего не знаю о том, — простодушно отвечал Дрюитт. — Да и знать не желаю. Я бы завтра же пошел под венец с мисс Хардиндж, даже если бы у нее и гроша за душой не было.

— Вот за что я люблю тебя, Эндрю, за бескорыстие, — изрек Руперт. — Будь уверен, в конце концов тебе воздастся за эту достойную восхищения черту твоего характера. Люси знает о ней и ценит ее как должно.

Я не желал больше слышать ни слова и вышел из трактира, стараясь остаться незамеченным. С той минуты мне уже не терпелось выйти в море. Я позабыл даже о своем намерении посетить могилу сестры, и мне казалось, что я не выдержу еще одного разговора с Люси. В тот же день я сказал Марблу, что на следующее утро судно должно быть готово к отплытию.

Глава 11

Нежный цвет юности, возьми этот ключ, ступай освободи мужлана и незамедлительно доставь его сюда. Я хочу через его посредство направить письмо к моей возлюбленной.

Шекспир. Бесплодные усилия любви^[257]

Не буду пытаться анализировать те чувства, которые вынуждали меня теперь покинуть Америку. Я обнаружил, во всяком случае, мне казалось, что я обнаружил в Эндрю Дрюитте те качества, которые делали его, пусть до известной степени, достойным Люси, и я на опыте убедился, как это мучительно — признавать такое преимущество за соперником. Нужно все же заметить, что в минуты холодных раздумий, когда я решительно приходил к выводу, что Люси никогда не будет моей, я радовался тому, что обнаружил в ее будущем супруге признаки душевного благородства. С другой стороны, я никак не мог отделаться от мысли, что только совершенная уверенность Эндрю в чувстве Люси могла позволить ему так великодушно отзываться обо мне. Читатель поймет всю нелепость этого предположения, если вспомнит, что сам я никогда не давал ни Люси, ни окружающим ни малейшего повода считать меня претендентом на руку милой девушки.

Мне еще не доводилось видеть Марбла таким деятельным, как в тот день, когда он получил мой приказ о спешном отплытии. Ближе к вечеру он отвез мать и племянницу в Уиллоу-Ков на шлюпе, идущем в Олбэни, до захода солнца собрал команду на борту судна, вывел «Рассвет» из гавани и полночи гонял посыльных по разным лавочкам. Само судно было готово к отплытию уже давно, в тот день, когда задраили люки. По всем законам коммерции, когда я отдал приказ о выходе в море, я уже двадцать четыре часа должен был находиться в плавании, но томительное нежелание удаляться от могилы Грейс, надежда еще раз увидеть Люси и стремление пойти навстречу помощнику в его похвальном рвении развлечь своих вновь обретенных родственников задержали меня в порту дольше положенного срока.

Теперь, однако, все было позади, и мне не терпелось пуститься в путь. Наб явился в отель «Сити», когда я завтракал, и доложил, что судно стоит на одном якоре и фор-марсель отдан.

Я послал его на почту за письмами и попросил принести счет. Все сундуки с моими вещами были заблаговременно погружены на борт, и — тогда расстояния в Нью-Йорке были небольшими — Наб вскоре вернулся, готовый вскинуть на плечо мой саквояж. Я оплатил счет, забрал у Наба три-четыре письма и направился в порт, сопровождаемый моим верным рабом, который ради меня опять покинул дом, Хлою и Клобонни.

Я медлил вскрывать письма, пока мы не достигли порта. Отослав Наба к шлюпке и приказав ему ждать меня, я вошел в прибрежную рощицу, все еще не желая покидать родную землю, и взломал печати на письмах. По штемпелям на двух конвертах я узнал, что они были отправлены с почты, ближайшей к Клобонни, третье было из Олбэни, а четвертое представляло собой небольшой пакет из Вашингтона, франкированный^[258] государственным секретарем, и имело печать соответствующего ведомства. Удивленный подобным обстоятельством, я в первую очередь вскрыл пакет.

Он, как оказалось, содержал в себе обращенную ко мне вежливую просьбу доставить вложения — депеши, адресованные консулу в Гамбурге (о том, что мое судно направляется в этот порт, сообщалось в газетах). Разумеется, мне оставалось только подчиниться и перейти к другим посланиям. Вскрыв одно из клобоннских писем, я узнал почерк мистера Хардинджа; в нем я нашел добрые, полные родительского участия советы. Он писал о моей сестре, но в его словах чувствовались умиротворение и кроткая надежда, подобающие священнику. Я не огорчился, узнав, что он советует мне не заезжать в Клобонни перед отплытием судна. Люси, по его словам, чувствует себя неплохо, и тихая печаль мало-помалу заступает место глубокого горя, которое снедало ее после смерти подруги. «Ты не ведал, Майлз, как глубоко она страдала, — продолжал мой добрый старый опекун, — ибо в твоем присутствии она прилагала все силы, чтобы казаться спокойной; но от меня мое дорогое дитя не скрывало своих чувств, хотя она не всегда посвящает меня в свои секреты. Целыми часами она плакала на моей груди, и, по-моему, с тех пор как мы положили в гроб тело твоей сестры, не было такой минуты, когда бы она не думала о Грейс. О тебе она упоминает не часто, но неизменно с великой добротой и участием, называет тебя «Майлзом», «бедным Майлзом», или «милым Майлзом» с той сестринской искренностью и нежностью, которые, как ты знаешь, она питает к тебе с детства». Слово «сестринской» было подчеркнуто самим старым джентльменом.

К моему изумлению и восторгу, среди писем было длинное-предлинное письмо от Люси! Не понимаю, как я мог не узнать ее стройного, изящного женского почерка, но оттого, что писем было несколько, я вообще не обратил внимания на форму, в какой они адресовались мне. Последняя немало порадовала меня. На конверте значилось: «Майлзу Уоллингфорду, эсквайру», тогда как три остальных письма были адресованы «Капитану Майлзу Уоллингфорду, корабль «Рассвет», Нью-Йорк». В наше время капитана торгового судна не принято называть ни капитаном, ни тем более эсквайром. Единственный настоящий капитан теперь — командир военного корабля; а капитан торгового судна, по общему понятию, всего лишь купец. Далее, ни один американец не может называться эсквайром, ведь это все равно что рыцарь — титул, совершенно справедливо запрещенный Конституцией, хотя многие люди полагают, что мировой судья — эсквайр exofficio^[259]. Он — «эсквайр», так же как член Конгресса — «достопочтенный»^[260] по должности, а не по праву; мне хотелось бы, чтобы у страны нашей было немного больше чувства собственного достоинства, дабы не противоречить своим же установлениям. Как бы мы отнеслись, например, к Марку Антонию, эсквайру, или эсквайру Луцию Юнию Бруту, или Его Превосходительству Юлию Цезарю, эсквайру?^[261] Тем не менее джентльмена у нас называют именно эсквайром, и он, в сущности, — единственный человек в нашей стране, имеющий на это хоть какое-то право, пусть только по обычаю. Люси чувствовала эту тонкость, и я был благодарен ей за то, что она с присущими ей деликатностью и тактом вместо слова «капитан» написала «эсквайр». Тем самым она как бы признавала, что считает меня человеком одного с ней круга, что бы ни думали на сей счет Руперт и его друзья. Люси ни на йоту не отступала от правил во всех подобных вопросах — отчасти благодаря воспитанию, но многое, казалось, было в ней от природы.

Вернемся все же к самому письму. Оно слишком длинно, чтобы приводить его здесь, однако, как рассказать о нем вкратце, не знаю. Оно было написано сердцем, ибо милая девушка была сама сердечность; и оно дышало ее искренностью и великодушием. Единственное, чем я остался не вполне доволен, так это тем, что она просила меня не приезжать в Клобонни до моего отбытия в Европу. «Время, — добавляла она, — умерит боль, которую доставило бы тебе такое посещение, и тогда ты станешь смотреть на нашу возлюбленную Грейс, как я смотрю на нее теперь — безгрешную душу, ожидающую нашего соединения с ней в блаженной стороне. Нелегко понять, Майлз, как должно отнестись к той утрате, которую мы пережили. Господь может претворить ее в вечное благо для нас, и в таком случае следовало бы помнить о ней всегда; если же мы будем горевать слишком сильно, мы сделаемся несчастнейшими из людей. Тем не менее, думаю, никто из тех, кто знал Грейс, как знали ее мы, не сможет, вспоминая о ней, не чувствовать при этом присутствия Грозного Творца, Который создал ее и Который так рано призвал ее к Себе. Только мы с тобой понимали возлюбленную Грейс. Мой милый замечательный отец любил ее, как он любит меня, но он не знал, не мог знать ее необычайных душевных качеств. О них было известно только тем, кто знал ее великую тайну, и — слава Богу! — даже Руперт так ничего и не понял.

Отец рассказал мне о воле Грейс, о том, что в память ее любви мы должны принять какие-то дары. Право, в этом нет нужды, но воля ее для нас священна. Мне бы искренне хотелось, чтобы они стоили не так дорого, ибо те две пряди волос, которые хранятся у меня (одну я приберегла для тебя), мне дороже всех бриллиантов и прочих драгоценностей. Но, поскольку речь все-таки идет о вещах, я хочу попросить тебя в память о Грейс подарить мне жемчужины, которые ты преподнес ей, когда вернулся с Тихого океана. Я, конечно, не имею в виду роскошное ожерелье, предназначенное для той, которая однажды станет милее твоему сердцу, чем кто-либо из нас, а дюжину-две жемчужин поскромнее, которые ты при мне поднес твоей сестре в Клобонни. Они достаточно ценны сами по себе и поэтому отвечают воле Грейс, к тому же я знаю, что они были ей очень дороги, как твой подарок, дорогой Майлз. Ты, конечно, не станешь думать, будто от этого я буду меньше ценить их. Я знаю, где они лежат, поэтому я отправлюсь в Клобонни и возьму их, так что тебе больше нет нужды беспокоиться о памятном подарке для меня. Если ты не возражаешь против моего предложения, я подтверждаю его получение».

Я не знал, что и думать. Даря жемчуг Грейс, я хотел преподнести равноценный и Люси, но тогда она отказалась принять его, а теперь просила те самые жемчужины, но ведь они не стоили, в сущности, и половины суммы, которую, как я сообщил мистеру Хардинджу, Грейс просила меня потратить на покупку подарка. Как объяснить это горячее желание обладать теми жемчужинами (мне казалось, оно слышалось в ее словах)? У Грейс было много разных других украшений, которые стоили дороже и которые она надевала гораздо чаще. Признаться, мне захотелось уговорить Люси принять мое ожерелье в память о Грейс, но, немного поразмыслив, я пришел к заключению, что такая попытка безнадежна. Возражать против желания милой девушки взять жемчуг Грейс я, разумеется, не стал, но в то же время вознамерился купить еще что-нибудь, дабы в точности исполнить желание сестры.

Вообще говоря, письмо Люси наполнило меня необычайной, тихой радостью. Я решил ответить на него и отослать свой ответ обратно с портовым лоцманом. Надо мной не было судовладельца, который бы озабоченно следил за передвижениями корабля, у меня больше не было сестры, которая беспокоилась обо мне, и к кому, как не к Люси, верному и преданному другу, мог я, покидая родные пределы, обратить слова прощания? Я позволил себе хотя бы так называть про себя Люси, и даже за ее дружбу я цеплялся подобно тому, как матрос с потерпевшего крушение корабля отчаянно хватается за последнюю доску, которая еще плавает на поверхности воды.

Четвертое письмо, к моему изумлению, было подписано Джоном Уоллингфордом и послано из Олбэни. Направляясь домой, он добрался до города и черкнул мне пару строк, чтобы известить меня о том. Я привожу его послание полностью:

«Дорогой Майлз!

Я уже здесь и с сожалением узнал из газет, что ты все еще не сдвинулся с места. Помни, дорогой мой мальчик, что сахар может растаять. Пора тебе отправляться в путь, я говорю это для твоего блага, а не для себя, ведь тебе хорошо известно, что у меня есть достаточное обеспечение. Смотри, цены могут упасть, и тот, кто поторопится, может сорвать куш, а кто будет копаться, тому придется брать, что дают.

Главное, Майлз, не вздумай изменять свое завещание. Теперь все устроилось между нами именно так, как должно, и я не люблю перемен. Я твой наследник, а ты — мой. Твой поверенный Ричард Харрисон, эсквайр, — человек весьма почтенный и подходит как нельзя лучше для того, чтобы быть хранителем нашей тайны. Я оставляю ему многие мои бумаги — когда мне понадобился советник, я тоже обратился к нему и с тех пор он мой верный помощник, и он так крепко взялся за Гамильтона, что последнему приходится несладко. Однако он занимается этим в качестве советника, а не адвоката.

Прощай, мой дорогой, мы оба Уоллингфорды, и мы с тобой ближе по крови, чем другие родственники, носящие это имя. О Клобонни можно не беспокоиться, пока оно в твоих или моих руках, да и о нас с тобой можно не беспокоиться, пока у нас есть Клобонни.

Любящий тебя кузен Джон Уоллингфорд».

Признаюсь, вся эта беспокойная суета вокруг Клобонни начинала тревожить меня, и я уже сожалел о своих честолюбивых замыслах или, вернее, опрометчивости. Отчего я не довольствовался привычной для меня стезей капитана судна и судовладельца, предоставив исполнять роль купца тем, кто лучше разбирается в этом ремесле?

Я прошел к шлюпке, и мы добрались до «Рассвета». У Марбла все было готово, ждали только меня, и через десять минут якорь встал^[262], а еще через десять минут он был взят на кат и на фиш; прилив только начался, и «Рассвет» пустился к выходу в залив, подгоняемый легким юго-западным ветром. Так как судно вел портовый лоцман, мне оставалось только спуститься в каюту и написать всем ответные письма. Я написал даже государственному секретарю, которым в то время был сам Джеймс Мэдисон^[263]. Однако сказать ему мне было почти нечего — я только подтвердил получение депеш и обещал ему доставить их куда следует. Мистеру Хардинджу я написал такое письмо, какое, надеюсь, мог бы направить сын почтенному родителю. В нем я просил позволения пополнить его библиотеку ценными сочинениями по теологии, которые в те дни можно было достать только в Европе. Я просил принять их в память о моей сестре. Еще я просил его иногда, не в службу, а в дружбу, заглядывать в Клобонни, хотя я не решился поведать ему о залоге, который, как я теперь понимал, он не одобрил бы.

Письмо к Джону Уоллингфорду было столь же кратким, как его послание ко мне. Я сообщил ему, что, составляя завещание, я был убежден в его совершенной уместности, и заверил его, что не собираюсь второпях ничего в нем изменять; про сахар я сказал, что он в полной сохранности и находится уже на пути в Гамбург, откуда я надеюсь вскоре прислать ему благоприятный отчет опродаже.

Мое письмо к Люси было вовсе не таким лаконическим. По поводу жемчуга Грейс я просил ее поступить так, как она сочтет нужным, однако же присовокупив к сему просьбу выбрать из украшений сестры те, которые ей более всего понравятся. Я искренне желал этого, ибо жемчуг стоил гораздо меньше той суммы, о которой говорила мне Грейс; я был убежден, что Люси не хотелось бы, чтобы я оставался ее должником. У Грейс, в частности, была пара браслетов, которыми она очень дорожила и которые были сами по себе очень милы. Во время одного из своих плаваний мой отец купил камни — редкой красоты рубины — для моей матери, которая считала их слишком шикарными и потому не носила. По моему заказу их оправили для Грейс, и Люси они бы очень подошли, а то обстоятельство, что Грейс когда-то носила их, делало их особенно ценными. Правда, в них была прядь, хоть и весьма малая, моих волос — сестра в свое время настояла, чтобы ее вставили в браслеты, — но извлечь их оттуда не стоило труда, и они от этого только выиграли бы. Все эти соображения я изложил в своем письме.

Я не мог пространно писать о смерти сестры. Но я был уверен: то немногое, что я написал, было вполне созвучно переживаниям Люси, мне казалось, что она с сочувствием отнесется ко всему, что я смог высказать, и ко многому из того, о чем я поведать не сумел.

Я нашел слова для того, чтобы немного написать об ожерелье, правда, я коснулся сей темы в той части письма, в которой, как принято считать, женщина обнаруживает свои сокровенные мысли, — в постскриптуме. В ответ на слова Люси о моем ожерелье я написал следующее: «Ты говоришь, что я приберег самый ценный жемчуг для той, которая когда-нибудь станет моей женой. Признаться, поначалу я сам намеревался так поступить и тешил себя мыслью, что столь дорогая моему сердцу женщина будет носить жемчуг, который я достал со дна моря собственными руками. Но, милая Люси, все эти приятные и обманчивые мечты исчезли как дым. Уверяю тебя, я никогда не женюсь. Я понимаю, заявления подобного рода из уст молодого человека двадцати трех лет, как и из уст девятнадцатилетних дев, скорее вызывают улыбку, нежели доверие, но я пришел к такому решению по зрелом размышлении. Та, которая, как я некогда надеялся, составит мое счастье, будучи моим другом, не привыкла смотреть на меня по-иному и, значит, не может полюбить меня. Мы сблизились при таких обстоятельствах, что она принуждена была относиться ко мне как к брату, а не как к поклоннику, и, когда золотые дни миновали, ее сердцем завладел другой. Я похож, пусть только в этом, на нашу дорогую Грейс и вряд ли переменюсь. У меня больше жизненных сил, я по своей природе крепче моей бедной сестры, но я чувствую, что мне не дано судьбой полюбить снова, по крайней мере так, как я любил и люблю теперь. Однако к чему утомлять тебя всем этим? Я знаю, ты не примешь моего ожерелья — хотя сама ты, не раздумывая, отдала мне последние свои деньги, когда я впервые уходил в плавание, ты всегда была столь щепетильна, что отвергала все наши дары, чтобы только не быть нам обязанной. Да что говорить о том? Я не имею права докучать тебе своими печалями, особенно теперь, когда твое любящее сердце глубоко переживает нашу недавнюю потерю».

Признаюсь, когда я писал эти строки, мне казалось, что я почти объяснился Люси в любви и что из моих слов она догадается о моих истинных чувствах, и мне было грустно и радостно думать, что таким образом милая девушка, может быть, узнает, как она всегда была дорога мне. Только спустя неделю, размышляя о написанном, я вдруг подумал, что каждое мое слово вполне можно отнести как к Люси Хардиндж, так и к Эмили Мертон. Судьба свела меня с нашим юным английским другом при странных обстоятельствах, и эти обстоятельства могли привести к таким же последствиям, как те, о которых я упоминал. Все мы думали, что сердце Эмили принадлежит Руперту, который добился ее расположения, пока я был в плавании. Столь скромная и неуверенная в себе натура, как Люси, размышляя о том, кого я изобразил в своем рассказе, наверняка не примет мои слова на свой счет.

Этим письмам я посвятил много времени. Особенно длинным получилось послание к Люси, оно было написано не без тщания. Покончив с письмами, запечатав и надписав на конвертах адрес почтмейстера, я вышел на палубу. Лоцман и Марбл не теряли времени даром, пока я был в каюте, ибо судно на ветре проходило юго-западную стрелку; при благоприятном ветре я мог бы вскоре, миновав Сэнди-Хук, выйти в открытое море.

Я, конечно, не спешил распроститься с родными местами. Я оставлял родную землю, Клобонни, могилу сестры и Люси, драгоценную Люси, а в такие минуты человек особенно явственно ощущает те узы, которыми он связан со всем, что вот-вот скроется из виду. Однако каждый моряк тоскует по большой воде, и я рад был обнаружить, что нос «Рассвета» смотрит в нужную сторону, реи отоплены, а фор-бом-лисели подняты. Лоцман был сама деловитость, а Марбл, спокойный, собранный, знающий судно вдоль и поперек, свободно и радостно отдавался вверенному ему делу.

Судно шло, вздымаясь и опускаясь на волнах океана, которые теперь, стоило нам пройти несколько минут фордевиндом, уже явственно ощущались за маяком и оконечностью мыса; и теперь, когда мы оказались в бескрайней пустыне вод и к югу от нас перед нашим взором предстал ничем не стесняемый волнуемый океан, я не мог сдержать улыбку, глядя на Наба. Он стоял на грот-марса-рее, только что выстрелив и обнайтовив конец бом-лисель-спирта, чтобы поставить парус. Прежде чем прильнуть к мачте, он откинулся назад всем своим исполинским телом и устремил взор туда, откуда дул ветер. Его глаза были широко открыты, ноздри раздуты, он втягивал в себя морской воздух, который обвевал его сияющее лицо, — воздух, насыщенный солью и непередаваемыми запахами океана, — и мне казалось, что он похож на гончего пса, почуявшего дичь. Едва ли Наб в последующие часы хоть раз вспомнил о Хлое!

Как только мы миновали бар, я передал лоцману пакет с письмами, и он сел в свою шлюпку. Для этого нам не пришлось убавлять парусов, ибо скорость судна не превышала пяти узлов.

— Видите вон там корабль? — спросил лоцман, забравшись в шлюпку и указывая на юго-восток, где белело пятнышко на поверхности океана. — Остерегайтесь этого типа; держитесь от него подальше, не то он вас отправит в Галифакс или на Бермуды^[264].

— В Галифакс или на Бермуды! Мне там делать нечего, и я туда не собираюсь. С какой стати я должен бояться этого корабля?

— Из-за вашего груза и ваших людей. Это корабль его величества «Линдер», вот уж неделя, как он бродит в окрестностях. Говорят, он действует по каким-то новым предписаниям, и коекто видел, как несколько судов поворачивали на северо-восток после того, как он взял их на абордаж. Эта новая война принесет нам много бед, теперь нужно смотреть в оба, когда выходишь из порта.

«Корабль его величества». Престранное выражение в устах американца спустя двадцать лет после признания независимости страны, не правда ли? Но в те дни многие говаривали так, да и теперь еще можно встретить подобные обороты в современных газетах; гораздо легче совершить революцию, нежели внести изменения в язык. Несмотря на дурной слог лоцмана, я не пренебрег его предупреждением. Больше месяца в городе ходили слухи, что две воюющие державы вот-вот возьмутся за старое и станут подталкивать друг друга к насилию; в те дни на океане господствовали Англия и Франция, и они не очень-то старались следовать устарелым понятиям о правах нейтральных судов. Что до Америки, она была одержима недугом экономии — злом, могущим привести к не менее ужасным последствиям, чем противоположный порок — расточительность. На деньги, которые выплачивались в виде процентов с сумм, вложенных в войну 1812 года, можно было содержать флот, который заставил бы обе воюющие державы уважать права Америки и тем самым сохранил бы весь капитал^[265], не говоря уже о том, что удалось бы избежать других колоссальных потерь, связанных с прекращением торговли, но «народные трибуны» нещадно надрывали глотку, да и нелепо надеяться, что народ вынесет справедливое решение относительно далеких интересов, когда перед ним стоит вопрос о насущных затратах. Правда, я вспоминаю современного французского философа, который утверждал, что, поскольку у демократических государств есть тенденция к крайностям, то, если дать власть народу, он сам себя задушит налогами; однако, как бы ни была справедлива эта теория вообще, она не верна quoad^[266] добропорядочным гражданам великой образцовой республики. Нет слов, как вредит нам дурно понимаемая экономия; но в то время это была не самая страшная угроза для национальных интересов. В стране царил дух фракционности, обособленности; столь же трудно было найти гражданина, который исповедовал бы исключительно патриотические и разумные убеждения, сколь найти честного человека на галерах. Американцы принимали сторону либо англичан, либо французов. Одни боготворили первого консула, другие — Билли Пита^[267]. Что касается высших классов в торговых городах, они вторили на разные лады англичанам, их суждения ничем не отличались от английских, пожалуй, были даже более утрированными и нелепыми из-за отдаленности от Англии. Те, кто не принимал за чистую монету все, что тори пожелали навязать им, проглотили pillules Napoleons^[268] и не подавились. Если и попадались исключения из этого правила, их было весьма мало и главным образом среди людей, много путешествовавших, — скитальцев, которые, приблизившись к упомянутым кумирам, обнаружили, что они суть творения рук человеческих!

Как и следовало ожидать, с войной возвратился обычай вербовать матросов даже на нейтральных кораблях, и все капитаны американских судов понимали, что следует избегать крейсеров, которые могут лишить их команды. Как ни странно, довольно значительная и влиятельная часть американской нации оправдывала подобные посягательства англичан несмотря на то, что они имели место на борту принадлежащих их родине судов! Чего только не станут защищать люди, если они ослеплены и движимы духом раздора? Поскольку при такой практике американский моряк принужден был оправдываться, исходили из того, что каждый, кто не мог доказать посреди океана, за тысячи миль от суши, что он американец, является англичанином, — получалось, что английские морские офицеры учиняют суд над иностранцами, да еще под иностранным флагом. Между тем подобный допрос непозволительно было бы чинить даже самому лорду-председателю канцлерского суда, например, на одной из улиц Лондона — ведь при этом бремя доказательства невиновности возлагается на обвиняемую сторону! Было еще множество других законов, столь же естественных и неоспоримых, которые нарушались благодаря повседневной практике насильственной вербовки, но все это не производило никакого впечатления на членов Конгресса и газетчиков, поддерживавших притязания англичан, которые так же яростно отстаивали свою правоту в обсуждаемом конфликте, как их противники — свою. Впрочем, люди, одержимые духом фракционности, не относятся к разряду compos mentis^[269]. Полагаю, я могу заметить, не похваляясь своим здравомыслием, что я с отрочества и доныне всегда держался в стороне от пучины политических партий и группировок. Мой отец был федералистом^[270], но, повидав чужие края, он умерил свой пыл и никогда не пытался представить черное белым оттого, что это выгодно той или иной клике. Я всегда считал, что вербовку моряков на судах иностранных государств, по крайней мере в водах Великобритании, можно защищать, только если мы допускаем, что право остается за сильным, а в отношении колониальных товаров и всех тонкостей, связанных с их перевозкой, я полагал, что судно нейтрального государства имеет полное право покупать товар у одной воюющей страны и продавать другой, лишь бы только его владелец находил это выгодным и не нарушал никакой блокады или не перевозил тех товаров, которые называются военной контрабандой^[271]. Нет ничего удивительного в том, что, имея такие воззрения, я с легкостью согласился с лоцманом и решил, как говорят моряки, держаться мористей.

«Линдер» представлял собой двухдечное, весьма неповоротливое, пятидесятипушечное судно, хотя оно мужественно действовало под Абукиром^[272] и во время одной-двух довольно известных битв, да и вообще было неплохим кораблем подобного класса. Все же я был уверен в том, что при сколько-нибудь благоприятных обстоятельствах «Рассвет» может уйти от него. Впоследствии «Линдер» печально прославился у берегов Америки тем, что одним из его ядер убило матроса каботажного судна в двадцати милях от того места, где я теперь мог видеть его, — событие, послужившее в числе прочих поводом к войне 1812 года, последствия которой только начинают сказываться в политике республики (каковому обстоятельству, кстати, не уделяют должного внимания ни у нас, ни за границей). Среди кораблей своего типа «Линдер» считался быстроходным, но «Рассвет» был по замыслу быстроходным судном, и я очень верил в него. Правда, пятидесятипушечный корабль имел преимущество попутного ветра, но зато он стоял гораздо южнее нас и мог видеть то, что нельзя было видеть даже с наших брам-реев, куда мы отправили Наба обозреть горизонт.

Вскоре у нас созрел такой план. Южный берег Лонг-Айленда отклоняется к северо-востоку, и я распорядился держать курс на юго-восток, что при зюйд-зюйд-весте дало мне возможность поставить все наши лисели. Мелководье было столь же равномерным, как скат эллинга или ступенчатый газон, а видимая земля находилась на расстоянии менее двух лиг. Таким образом, отойдя от берегов Нью-Джерси, мы шли вдоль берега, делая примерно шесть узлов.

Менее чем через час, когда мы были уже на расстоянии четырех миль от маяка Сэнди-Хук, «англичанин» сделал поворот через фордевинд и пошел нам наперерез. К тому времени он находился у нас на траверзе — в этом положении он не мог нести лисели с обоих бортов, ибо, продолжая идти при таком оснащении, он попал бы в кильватер «Рассвету», а для того, чтобы войти в соприкосновение с нами, ему пришлось бы повернуть на ветер, тогда кормовые паруса отняли бы ветер у передних, между тем как все паруса «Рассвета» несли, как упряжка хорошо выезженных ломовых лошадей. Невзирая на это, мы без устали работали весь день и всю ночь. Старые пятидесятипушечные корабли идут быстро по ветру, и не однажды мне казалось, что «Линдер» вот-вот преградит нам путь, как «французу» под Абукиром. Но «Рассвет» даром времени не терял, а поскольку ветер не менялся весь день, всю ночь и даже посвежел, хотя к утру несколько отклонился к югу, на заре я с радостью обнаружил у нас под ветром на скуле Монток^[273], тогда как мой преследователь, все еще не подобравшись к нам на пушечный выстрел, оказался на траверзе справа.

Мы с Марблом стали совещаться, как теперь лучше поступить. Я почти готов был позволить «Линдеру» подойти и послать к нам шлюпку. Чего нам было опасаться? Мы направлялись в Гамбург с грузом, одна половина которого была взята с английских островов, а другая — с французских. Что ж в том такого? Однако Марбл и слышать ничего не хотел. Он заявил, что может провести судно через любой пролив и что лучше все поставить на карту, чем позволить этому пятидесятипушечнику сблизиться с «Рассветом».

— Держите курс на Монток, сэр, — заключил помощник, — идите на Монток, и пусть этот малый последует за нами, если посмеет! Там есть парочка рифов, и, если он захочет рискнуть, клянусь, я наведу его на них, я его отучу от манеры преследовать янки!

— Ты обещаешь, Мозес, провести судно по мелководью, если я сделаю, как ты хочешь, и выйду в прибрежные воды?

— Я приведу его в любой порт к востоку от острова Блок, капитан Уоллингфорд. Хоть я и родился, как теперь выяснилось, в штате Нью-Йорк, вырос-то я на востоке, и у меня в голове есть мой собственный прибрежный лоцман.

Жребий был брошен — я решил держаться предложенного курса.

Глава 12

Крепчает ветер все сильней,

Напором бриза парус полн;

Быстрее тысячи коней

Корабль мчит на гребнях волн.

Н. Уиллис^[274]

Через полчаса наступил критический момент. Нам пришлось взять немного ближе к ветру, чтобы не налететь на риф, который, по словам Марбла, находился недалеко от Монтока; «Линдер» тем временем, сохраняя прежнюю дистанцию, намеревался сблизиться с нами. Вследствие наших маневров фрегат оказался совсем близко к нашему наветренному борту, прямо на нашем гике, что даже побудило его командира пустить в ход артиллерию. Он произвел выстрел из носовой пушки: ядро, всего лишь двенадцатифунтовое, рикошетировало по воде и чуть не задело форштевня, пролетев в ста ярдах от него и последний раз выскочив из воды прямо перед носом «Рассвета». Это было недвусмысленное свидетельство того, что подобная рискованная игра не может продолжаться долго, если расстояние между двумя судами заметным образом не увеличится. К счастью, впереди уже открылся форт Монток, и мы оказались перед выбором — обогнуть мыс и войти в пролив или держаться курса на остров Блок, положившись на быстроходность «Рассвета». После недолгого совещания с Марблом я остановился на первом.

Одно из существенных преимуществ, которыми обладает военный корабль в погоне за торговым судном, — большая проворность команды при постановке и уборке парусов. Я знал, что, как только мы прикоснемся к нашим брасам, шкотам или парусам, «Линдер» последует нашему примеру и добьется желаемого результата вдвое быстрее нашего. Тем не менее медлить было невозможно, и мы приступили к приготовлениям с тщанием и усердием. Нетрудно, выбрав брасы, обрасопить реи, но выстрелить лисель-спирты и поставить паруса — на эту работу у команды ушло бы несколько минут. Марбл предложил, постепенно отходя, стать кормой к «Линдеру», с тем чтобы кормовые паруса скрыли наши приготовления спереди: он считал, что таким образом нам удастся обмануть бдительность преследователей. Мне понравилось его предложение, и я отдал необходимые распоряжения.

Можно было не сомневаться в том, что бинокли «англичанина» все время были направлены на нас. Пришлось прибегнуть к кое-каким уловкам, чтобы обрасопить наши реи и чтобы при этом не было видно людей у брасов. Сначала мы держались в отдалении от снастей, а затем отвели их вперед, сколь можно дальше и приказали матросам выбрать их, сидя на палубе. Таким образом наши реи были стянуты настолько, насколько требовалось при нашем новом курсе; затем матросам было приказано стать по реям на фок-мачте и выстрелить лисель-спирты. Но наши расчеты не оправдались. Не так-то просто обмануть такого стреляного воробья, как «англичанин». Едва матросы оказались на фок-мачте с подветренной стороны, как «англичанин» пустился за нами — его реи были уже выправлены и, как и у нас, по левому борту поставлены лисели. Перемена курса, однако, сослужила нам хорошую службу; наш преследователь оказался на таком расстоянии от кормы «Рассвета», что, стоя на кабестане, я видел его сквозь такелаж бизани. Вследствие этого «Рассвет» ушел из-под удара бортовой артиллерии «Линдера», оставшись под прицелом всего лишь четырех-пяти носовых пушек. Я не знал, то ли англичане не хотели употреблять столь решительные боевые средства в такой близости к территориальным водам Америки, к коим мы неуклонно приближались, то ли они полагались на быстроходность своего судна и не видели надобности в стрельбе, однако они больше не прибегали к помощи артиллерии.

Как я и предполагал, на пятидесятипушечном поставили дополнительные паруса раньше нашего, и оттого скорость его, как мне показалось, заметно увеличилась. Он, несомненно, приближался, и, хотя мы теперь гораздо быстрее подходили к земле, нам еще угрожала опасность, — если бы мы не предприняли решительных мер, «Линдер» вполне мог настичь нас прежде, чем мы обойдем мыс.

— Нет, все-таки, мистер Марбл, — сказал я после того, как я и мои помощники долго и тщательно изучали обстановку, — видно, придется убрать верхние паруса, сменить курс и дать этому вояке подойти к нам. Мы честные люди, и мы ничем не рискуем, если покажем ему все, что у нас есть.

— Ни в коем случае! — вскричал помощник. — После этой долгой гонки малый будет взбешен как раненый медведь. Ни одного матроса, который может отстоять смену у штурвала, он здесь не оставит, и даю голову на отсечение, что он под тем или иным предлогом отправит судно в Галифакс — сахар недостаточно сладок, а кофе выращен на французском острове и пахнет по-французски. Нет, нет, капитан Уоллингфорд, ветер у нас сейчас зюйд-зюйд-вест, а мы идем на северо-восток и даже на северо-северо-восток, а этот тип у нас на корме; как только мы чуть повернем к северу, он тут же пойдет в кильватер.

— О! С точки зрения теории это очень даже неплохо, но что получится на практике? Мы приближаемся к Монтоку на скорости восемь узлов, и вы сами говорили мне, что недалеко от этого мыса есть риф, на который мы, должно быть, теперь держим курс. При такой скорости через четверть часа судно разлетится в щепки.

По тому, как Марбл перекатывал во рту табак, и по взгляду, прикованному к расстилавшейся перед нами водной стихии, я понял, как он взволнован. Я безгранично верил в его моряцкую интуицию; кроме того, я знал, что, когда опасность бросает ему вызов, в его голове рождаются самые неожиданные идеи. В тот момент он позабыл о наших нынешних отношениях и вернулся, как он часто делал в волнении, к дням нашего равенства и тяжких испытаний.

— Слушай, Майлз, — сказал он, — риф прямо перед нами, но между ним и мысом есть пролив. Я проходил по нему во время войны, мы тогда преследовали одного «англичанина», вестиндского купца, и я сам стоял все время у штурвала. Лево руля, Наб, лево руля, еще на один румб левее, так, так держать, отлично, это то, что надо, — так держать, и пусть Джон Буль^[275] идет за нами, если у него хватит духу.

— Вы, должно быть, совершенно уверены, что знаете, где пролив, мистер Марбл, — мрачно заметил я, — раз вы берете на себя такую ответственность. Помните, что на борту этого судна все, что у меня есть, и страховое вознаграждение будет ничтожно, если корабль разобьется, проходя через такие места средь бела дня. Я прошу вас, если вы сомневаетесь, подумайте, прежде чем предпринимать что-либо.

— А какая будет страховка, если мы отправимся в Галифакс или на Бермуды? Клянусь жизнью, мы пройдем этот канал, а о твоем судне, Майлз, я болею больше, чем болел бы о своем. Если ты любишь меня, не меняй курса, и посмотрим, как этот Двухпалубный увалень посмеет пойти за нами.

Я был вынужден согласиться, хотя риск был слишком велик; сейчас я уже не могу объяснить себе, ради чего подвергся такой опасности. Я отвечал не только за мое собственное имущество, но и за собственность моего кузена Джона Уоллингфорда, и, что еще ужасней, я поставил под угрозу Клобонни. Однако мои чувства были возбуждены, и к волнению, сопряженному с погоней, прибавились серьезные, но смутные опасения, которые в те дни внушали всем американским морякам две воюющие державы. Самые следствия этих опасений становились поводом для упреков в их адрес — поистине замечательное подтверждение того, как справедливы бывают людские суждения.

Я не собираюсь рассуждать о политике Англии и Франции в пору их яростной борьбы за превосходство более, чем это необходимо для повествования о событиях, связанных с моими приключениями, но надеюсь, что, если я скажу несколько слов в защиту американских моряков, мой читатель не сочтет их вовсе неуместными. Слишком часто люди становятся жертвой клеветы, будучи совершенно невиновными в приписываемых им проступках; группа людей, к которой я тогда принадлежал, не избежала такого рода воздаяния за все невзгоды, которые они перенесли: все кругом пытались доказать им, что потерпевшая сторона заслужила свои мучения. Нас обвиняли в том, что мы вводили в заблуждение английские корабли, давая им неверные сведения, лгали, не зная меры, а также обнаружили безумную алчность, превышающую обычно свойственное человеку сребролюбие. Теперь я хочу спросить наших обвинителей: разве это так уж странно, что те, кто повседневно чувствуют себя оскорбленными, прибегают к подвластным им средствам, чтобы отомстить за себя? Если говорить о правдивости, никто, доживший до моих лет, не может не понимать, что правда — самая редкая вещь на свете, да и те, кто был жертвой наветов, будучи самыми беспристрастными судьями истинного положения вещей, не считают нужным платить клеветникам за обиды, воображаемые и реальные. Что касается обвинения в чрезмерной любви к деньгам, оно кажется мне незаслуженным. Деньги в Америке значат меньше, чем в любой другой известной мне стране, и бесконечно меньше, чем во Франции и Англии.

Обвинение сие можно признать справедливым, направлено ли оно против определенного класса или всей американской нации, только разве в одном отношении. Нельзя отрицать, что культуре американцев, как новой нации, недостает многих высших черт, присущих мировой культуре, зато она преуспела в том, на чем зиждется величие нации; таким образом, золотой телец не является вожделенной целью для наших сограждан. К тому же, пренебрегши в своих установлениях принципом наследования, мы покончили с главным и важнейшим источником различий между людьми, известным другим общественным устройствам, которые придают богатству исключительное значение, в действительности скорее мнимое, чем подлинное. Я допускаю, что все еще малым, а то и вовсе никаким уважением не пользуются среди нас всяческие интеллектуальные занятия; большая часть населения страны считает литераторов, художников, людей свободной профессии слугами общества, которых нужно использовать, как и других слуг, уважая их самих и их труды ровно настолько, насколько они пополняют огромную кладовую национального богатства и славы. Это происходит в некоторой степени вследствие молодости страны, материальный фундамент которой был совсем недавно заложен, а также вследствие того обстоятельства, что, поскольку люди не стеснены рамками условностей, существующих в других общественных устроениях, вульгарные витии громко и навязчиво излагают свои мнения, чего ни в какой иной стране не потерпели бы.

Несмотря на все эти несовершенства, существование которых не станет отрицать ни один разумный, тем более повидавший свет американец, осмелюсь утверждать, что богатство значит для гражданина Америки не больше, чем для уроженца других деятельных и энергичных сообществ. Правда, нынче в Америке мало что кроме золота привлекает людей, но множество юношей, которые посвящают себя литературе и искусству при столь неблагоприятных обстоятельствах, — причем их намного больше, чем избравших подобное поприще в других странах, — свидетельствует о том, что именно обстоятельства, а не низменные наклонности самих людей сообщают золоту такую безграничную власть над душами. Среди нас растет число людей, которые посвящают свою жизнь политике, занятию отнюдь не прибыльному, и это опять же говорит о том, что преимущественно, за неимением других возможностей выделиться из общей массы, деньги, кажется, становятся для американца единственной целью существования. Однако, предавшись философствованию, мы позабыли о наших судах; вернемся же к ним.

«Рассвет» шел так, что у нас вскоре не осталось выбора относительно того, какого курса придерживаться. По карте мы увидели, что риф недалеко, поворачивать к берегу было уже поздно, оставался только один выход — пройти по пути, предложенному Марблом. Наше предприятие увенчалось успехом, и, таким образом, нам удалось значительно оторваться от «Линдера»; когда «англичанин» почуял опасность, он счел неблагоразумным дальше преследовать нас, выбрался на ветер и отстал. В течение часа я продолжал держаться к северу, а затем, обнаружив, что наш преследователь лег в дрейф на юго-западе, я распорядился убрать лисели по левому борту и привести судно к ветру, снова выходя в море к востоку от острова Блок.

Вся команда «Рассвета» ликовала по поводу нашего избавления, ведь мы действительно были на волосок от гибели. На заре следующего дня далеко на западе мы увидели какое-то судно, которое приняли за «Линдер», но оно не стало преследовать нас. Марбл и команда были счастливы, что ускользнули от Джона Булля, для меня же происшедшее послужило хорошим уроком, впредь я решил быть более осмотрительным и в другой раз, если это будет в моих силах, не подпускать близко военное судно.

С этого времени на протяжении двадцати дней ничего необычного с «Рассветом» не происходило. Мы пересекли банки у сорок шестой параллели и взяли прямой курс на западную оконечность Англии, насколько нам позволяли ветры. Пару дней я раздумывал, не следует ли мне держаться севернее — я полагал, что встречу меньше судов, огибая Шотландию, нежели входя в Ла-Манш. Последний путь был гораздо короче, но, поскольку многое зависит от ветров, я решил: пусть они правят нами. Две трети нашего пути через океан мы прошли главным образом при зюйд-весте, и, хотя мы не слишком себя утруждали, мы шли на хорошей скорости; однако в двадцати градусах к западу от Гринвича задул норд-ост, и, поскольку пришлось идти левым галсом, в течение десяти дней я держался к юго-востоку. Так мы оказались на пути к Средиземному морю, и если бы мы и дальше следовали этим курсом, мы очутились бы где-нибудь в Бискайском заливе. Однако я предвидел, что, как только мы войдем в европейские воды, перед нами предстанет океан, испещренный английскими кораблями, и примерно в ста лигах от земли мы сменили галс.

На тридцать третий день нашего плавания произошли события, повлекшие весьма серьезные для меня последствия. Ветер сменился на юго-западный, посвежел, началась непогода: дождь смешивался с легким туманом, и зачастую на четверть мили от судна ничего нельзя было разглядеть. Ненастье налетело в полночь, и вполне могло случиться, что ветер не переменится до тех пор, пока не забросит нас в Ла-Манш, до которого, по моим подсчетам, оставалось около четырехсот миль. Марбл заступил на вахту в четыре часа и прислал за мной, чтобы я распорядился относительно курса и оснащения судна.

Был выбран норд-норд-ост, а что до парусов, я решил оставить марсели, фок, бизань и стаксель, пока свет не позволит мне разглядеть окрестности. Когда солнце уже довольно высоко поднялось над горизонтом, а ветер так и не унялся, я распорядился поставить несколько больших лиселей и грот-бом-брамсель, сомневаясь, что при столь сильном ветре рангоут выдержит еще какие-либо паруса.

— Тут недалеко до того места, где мы наткнулись на «Нантскую даму», капитан Уоллингфорд, — заметил Марбл, пока я наблюдал за тем, как он собственной персоной натягивает фор бом-лисель, — и погода стояла не хуже, чем теперь, хотя тогда был туман, а теперь изморось.

— Вы ошиблись в долготе на несколько сот миль, мистер Мозес, но в остальном сравнение неплохое. Кроме того, ветер и волнение теперь вдвое сильнее, чем тогда, и тогда не было дождя, а нынче, мягко говоря, немного сыро.

— Да, да, сэр; в том только и разница. Хорошее было времечко, капитан Уоллингфорд. Не хочу сказать ничего плохого про нынешнее время, но тогда уж какие славные были деньки, это всякий матрос с «Кризиса» скажет.

— Может статься, лет через пять-шесть мы будем вспоминать и эти дни с удовольствием.

— Так оно всегда и бывает. Просто диву даешься, как застревает в памяти последний поход и как мало думаешь о нынешнем! Видно, Господь Бог всех нас сотворил такими. Да помоги же, Наб, здесь, на фока-pee, посмотрим, какой длины этот лисель-спирт.

Однако Наб, против обыкновения, не спешил исполнять приказ, он выпрямился на рее, держась за топенант и глядя поверх фор-марселя: он явно что-то там увидел.

— Что там? — вскричал Марбл, удивленный позой и поведением нефа. — Что ты там видишь?

— Я сейчас не видеть его, сэр; нет, сейчас ничего не видеть, но там был корабль.

— Где там? В какой стороне? — спросил я.

— Там, масса Майл, — где нос, на левом борту, далеко впереди; если смотреть в оба, то скоро вы сами его увидеть, сэр.

Мы напряженно всматривались туда — вся команда собралась на палубе, — и минуты не прошло, как с бака мы довольно ясно различили какое-то судно. Несколько секунд оно помаячило сквозь один из тех мгновенных просветов в тумане, которые, постоянно возникая, позволяют глазу обозреть окрестности на полмили вокруг, однако, едва открывшись, исчезают снова. Несмотря на то, что много лет отделяет меня от того дня, я прекрасно помню, как выглядело то судно, открывшееся взору всего лишь на миг, да еще столь неожиданно. Это был фрегат, обычный для того времени, величины средней между корветом и двухдечным судном — размеры, видимо, наиболее благоприятные в отношении маневренности и боевых действий корабля. Мы ясно видели его кремовую или, как чаще говорят, желтую полоску с рядом из четырнадцати портов, ярко светившуюся на фоне темного и влажно искрящегося корпуса, которому туман и водяная пыль придавали какой-то пасмурный блеск. Корабль шел под всеми тремя марселями, спенкером и кливером, причем на каждом из марселей было взято по два рифа. Нижние прямые паруса были взяты на гитовы.

Так как сила ветра была недостаточной, чтобы брать больше одного рифа, независимо от величины судна, даже если бы оно шло круто к ветру, эти зарифленные паруса говорили о том, что фрегат крейсировал на своей обычной территории, высматривая, чем бы поживиться. Судно имело столь зловещий вид именно благодаря парусам: они указывали на то, что в таком положении их оставили, дабы в любую минуту можно было, не прилагая особых усилий, броситься за добычей. Как и на всех крейсерских судах во время стоянки, на фрегате бездельничали, рифы брали ночью (час был еще ранний), и, вероятно, мы увидели фрегат до того, как его командир или первый помощник появились на палубе. Как бы то ни было, он стоял там, темный, искрящийся, прекрасный соразмерностью своих частей; сквозь туман проступали контуры реев, расположившихся симметрично мачтам, паруса были влажные, но крепкие и новые, медный камбузный котел блестел как чайник, походя на новенький цент, а коечные чехлы на баке имели домашний вид, какой обычно отличает эту часть военного судна ночью, между тем пушки на шканцах и на баке грозно смотрели сквозь талрепы нижнего такелажа, словно свора бульдогов в намордниках, сидящих в своих конурах.

Фрегат стоял круто к ветру или, вернее, прямо перед нашим форштевнем, реи его были почти перпендикулярны мачтам. Если бы наше судно держалось своего прежнего курса еще несколько минут, оно оказалось бы на расстоянии пистолетного выстрела от фрегата. Я не знаю, почему мне вдруг захотелось крикнуть стоявшему у штурвала матросу положить право руля. Вероятно, инстинкт подсказал мне, что нейтральном)' судну лучше держаться подальше от корабля воюющей стороны, к тому же я предчувствовал, что у меня могут отнять часть моих людей. Разумеется, я приказал рулевому отворачивать, и нос «Рассвета» перешел через ветер и обратился на запад — в направлении, противоположном тому, в котором шел фрегат, что было видно по положению его реев. Вытянув наветренные лики прямых парусов, мы положили руля вправо и устремились прочь, под ветром с траверза, достаточно свежим, чтобы наполнить все установленные нами паруса.

«Рассвет» находился в полумиле от наветренного борта фрегата, когда был проделан сей маневр. Мы не имели понятия, заметили ли наше судно на фрегате; но по виду последнего мы заключили, что это «англичанин». В продолжение всех длительных войн, которые последовали за Французской революцией, часть океана, прилегающая к входу в Ла-Манш, неусыпно охранялась британцами, и редкое судно могло пересечь ее, не встретив британских кораблей.

Я еще надеялся, что два судна разойдутся и мы останемся незамеченными. Туман сгустился как раз тогда, когда «Рассвет» был приведен к ветру, и, если бы перемена курса произошла после того, как мы укрылись за пеленой тумана, скорее всего, так и случилось бы. Когда мы отошли на милю от фрегата, вероятность, что нас могут увидеть, стала совсем малой, так как туман на горизонте сгустился еще плотнее.

Надо сказать, что постановку лиселей я пока отменил. Набу было приказано забраться на мачту до самого салинга и не спускать глаз с горизонта, а все стоявшие на палубе так же напряженно всматривались в туман, как вглядывались некогда в смутные очертания «Нантской дамы». Богатый опыт Марбла подсказал ему, куда направить взгляд, и он первым увидел выплывший из тумана фрегат. Тот шел прямо у нас под ветром, легко скользя по воде под теми же зарифленными марселями, с подобранными на гитовы нижними парусами и убранным, как и накануне, спенкером.

— Ей-богу, — вскричал помощник, — Джоны Булли еще спят, и они нас не видели! Если нам удастся удрать от этого типа, как мы улизнули от старины «Линдера», капитан Уоллингфорд, «Рассвет» станет таким же знаменитым, как «Летучий голландец»! Глядите, вон он плетется, будто на мельницу или в церковь, и на борту ни шума, ни шороха, ну прямо как на собрании у квакеров!^[276] Представляю, как порадовалась бы моя старушка мать такой потехе!

В самом деле, фрегат шел себе и шел, на борту не было заметно ни малейших признаков тревоги. Суда миновали друг друга, и туман опять стал сгущаться. Вскоре пелена его опустилась и совершенно скрыла очертания этого красивого судна. Марбл потирал руки от удовольствия, и все члены нашей команды стали прохаживаться на счет «англичанина». «Если на «купце» заметили «вояку», — вполне справедливо замечали они, — на «вояке»-то уж должны были заметить «купца»». Его впередсмотрящие, вероятно, спали, иначе нам не удалось бы при нашем парусном оснащении пройти совсем близко и остаться незамеченными. Команда «Рассвета» состояла по большей части из коренных американцев, было среди них и четыре-пять европейцев. Из числа последних один, без сомнения, был англичанин, и, как я подозревал, дезертир с корабля английского флота, а другой, несомненно, являлся уроженцем «Изумрудного острова»^[277]. Оба этих матроса радовались больше всех, хотя при них были самые что ни на есть подлинные документы, называемые свидетельствами об американском гражданстве, которые, как и документ, найденный у какого-нибудь нищего, никогда не содержат ничего, кроме правды, хотя, подобно последнему, нередко годятся для кого угодно. Именно известная расплывчатость подобных свидетельств давала английским офицерам что-то вроде благовидного предлога для того, чтобы не видеть своей очевидной ошибки. Их заблуждение состояло в том, что они считали себя вправе принудить человека что-то доказывать на борту иностранного судна; заблуждение же американцев состояло в том, что Америка не препятствовала привлечению своих граждан к иностранному суду, каковы бы ни были сопутствующие делу обстоятельства. А ведь если Англия хотела заполучить своих граждан, пусть бы она следила за тем, чтобы они не покидали ее юрисдикции, к чему было пытаться преследовать их под юрисдикцией нейтральных Штатов?

Итак, «Рассвет» миновал «англичанина», и я было вообразил, что мы избавились от опасного соседа, когда Наб, подчиняясь приказу помощника, спустился с мачты.

— Смени вахтенного у штурвала, мастер Клобонни, — сказал Марбл, который часто называл негра по фамилии, — нам может понадобиться твоя сноровка, прежде чем решить, что к чему. В каком направлении шел Джон Булль, когда ты в последний раз видел его?

— Он идти на восток, сэр. — В море Наб не был тем «ниггером», которым он был на суше, — в его мужественном ремесле было что-то такое, что ставило его почти вровень с белым человеком. — Но, сэр, люди там готовиться ставить паруса.

— С чего ты взял? Ничего подобного не было, сэр; все матросы спали, седьмой сон видели.

— Ну вы, масса Марбл, тогда вы лучше знать, сэр.

Сказав эти слова, Наб ухмыльнулся, и я понял, что он видел что-то такое, смысл чего он уразумел, но, вероятно, не мог объяснить, однако было совершенно ясно, что Джон Булль не дремал. Нам не пришлось долго томиться в неизвестности. Пелена тумана опять приподнялась, и на расстоянии трех четвертей мили мы снова увидели фрегат, двигавшийся к нашему подветренному борту; одного взгляда было достаточно, чтобы рассеять всякие сомнения относительно его планов. На «англичанине» подняли стаксели и теперь брасопили реи на фок-мачте, — стало быть, на нем служили ловкие работящие люди — ведь они проделали этот маневр при неспокойном море, под взятыми на два рифа марселями. Фрегат, вероятно, засек нас в тот момент, когда мы потеряли его из виду, и теперь собирался развязывать рифы.

На этот раз фрегат было видно с нашей палубы не более трех минут. Я следил за всеми его движениями, как кот следит за мышью. Сначала рифы были развязаны, а когда нос корабля стал уваливаться и вода уже хлестнула с правого борта, мне показалось, что марсели поднялись на стеньги, повинуясь инстинкту, подобно тому как птица расправляет крылья. Фор— и грот-брамсели затрепетали на ветру — ветер был слишком свеж для бизани, — а затем наполнились ветром, а булини натянулись. Как были вытянуты и закреплены фока— и грота-галсы, я так и не заметил, правда, в тот момент мой взгляд был устремлен на верхние паруса. Однако я мельком увидел фокашкот, когда шкотовый угол паруса яростно забился о мачту, а затем крепкий мощный блок обуздал его. Спенкер уже был поставлен для большей маневренности.

Ошибки быть не могло. Нас увидели, и «англичанин» бросился в погоню; все паруса на борту фрегата были мгновенно и точно установлены круто к ветру. Он собирался идти в кильватер за нами, и я понимал, что при такой скорой и слаженной работе команды он непременно догонит столь тяжело груженное судно, каким был «Рассвет». Тогда я знаком показал Марблу, чтобы он следовал за мной на корму, где мы с ним стали совещаться относительно наших дальнейших действий. Признаться, я склонялся к тому, чтобы убавить парусов и позволить фрегату пристать к борту «Рассвета», но Марбл, как всегда, не хотел сдаваться.

— Мы идем в Гамбург, — сказал помощник, — он тут где-то рядом, у нас под ветром, и никто не имеет права пенять нам за то, что мы держимся нужного нам курса. Вон туман опять заволок фрегат, иесли он так и будет держать круто к ветру, ясно, что он догонит нас; я советую тебе, Майлз, отопить реи, повернуть еще на два румба и поставить лисели. Если туман продержится еще немного, мы сможем отойти на три-четыре мили под ветер, пока он успеет разглядеть, где мы, а тогда — сам понимаешь, преследование в кильватер — это долгая песня.

Что ж, совет Марбла показался мне весьма дельным, и я решил ему последовать. Ветер в тот момент был довольно свеж, и «Рассвет», едва почуяв тягу лиселей, стал, зарываясь носом в волну, набирать ход. Мы теперь шли курсом, составлявшим тупой угол к курсу фрегата, и таким образом могли бы оторваться от него настолько, чтобы выйти из той области, которая просматривалась сквозь туман, прежде чем наш план откроется. Туман стоял довольно долго, и во мне стала крепнуть надежда на избавление от преследователя, когда один из матросов вдруг закричал: «Фрегат!» На этот раз он показался прямо у нас на корме, примерно в двух милях! Мы были в некотором выигрыше, еще десять минут — и мы вовсе были бы вне опасности. Так как мы теперь уже видели фрегат, я был уверен, что вскоре и на фрегате заметят нас, ведь все взоры на борту его, без сомнения, выискивали нас в тумане. Тем не менее фрегат все еще шел круто к ветру, держась того курса, на котором нас видели в последний раз.

Однако так продолжалось недолго. Вскоре нос «англичанина» стал отклоняться в сторону, и к тому времени, когда он стал прямо по ветру, мы увидели, как его лисели заполоскались в воздухе, как будто их растягивали фалами, шкотами и галсами одновременно. Не успели англичане поставить паруса, корабль опять заволокло туманом. Что нам было делать дальше? Марбл сказал, что, поскольку мы и так отклонились от нашего курса, хорошо бы повернуться к ветру правым бортом, поставить все лисели, которые мы могли нести с этого борта, и гнать судно на северо-восток; я согласился и распорядился произвести необходимые изменения. Ветер свежел, туман сгустился, и мы пустились прочь, в сторону от курса «англичанина», делая почти десять узлов. Так продолжалось целых сорок минут, и все члены экипажа уже вообразили, что мы наконец улизнули от крейсера. Матросы, по обыкновению, стали отпускать шутки и радостно фыркать, все на борту облегченно вздохнули, почуяв счастливый исход погони, когда темная пелена тумана разорвалась на юго-западе; мы увидели, как солнце пробивалось сквозь тучи, дымка рассеялась и завеса, все утро скрывавшая океан, поднялась, мало-помалу открывая обзор вокруг судна; вскоре ничто, кроме видимого горизонта, уже не ограничивало его.

Едва ли нужно описывать, с каким беспокойством мы следили за тем, как медленно приподнимается эта завеса. Все взоры были устремлены туда, где ожидалось появление фрегата, и, к нашей великой радости, пространство вокруг нас миля за милей расчищалось, а его изящных очертаний все не было видно. Но так не могло продолжаться бесконечно — за столь короткое время такое большое судно не могло выйти за пределы видимости. Как всегда, Марбл первым заметил его. Теперь он находился у нас под ветром на расстоянии почти двух лиг, летя вперед со скоростью скаковой лошади. Горизонт был совершенно чист, до земли далеко, ветер свеж, а день только начинался — нечего было и пытаться уйти от столь быстроходного судна; что ж, я решил лечь на прежний курс и всецело положиться на правоту моего дела. Читатель, который соблаговолит прочесть последующую главу, узнает о последствиях сего решения.

Глава 13

— Кто здесь? Мне Бекингем пришел мешать?

— От короля он прислан. Притворимся…

Шекспир. Король Генрих VI^[278]

Сначала на фрегате взяли по одному рифу на марселях, поставили над ними брамсели и привели судно к ветру, туго натянув булини. Но, обнаружив, что мы не собираемся спускать лисели, на фрегате отдали рифы, выправили реи, поставили бом-лисели и взяли курс, при котором наверняка можно было пересечь нам путь. Фрегат оказался впереди по курсу прежде нас и стал лавировать, поднимая нижние прямые паруса, убирая брамсели, спуская все верхние паруса, кроме стакселей. «Рассвет» же продолжал путь, неся все паруса, какие только мог выдержать рангоут. Ундер и бом-лисели наполнялись ветром, до фрегата оставалось пройти не больше четверти мили, но никто еще не притрагивался к шкотам и галсам. «Англичанин» выкинул свой флаг, а мы выкинули «звезды и полосы»^[279]. Однако мы по-прежнему не убавляли парусов. Как будто удивившись нашему упрямству, Джон Булль выстрелил из пушки, стараясь, впрочем, не задеть нас. Я подумал, что пришло время убавить парусов и показать вид, что мы заметили его. Мы начали спускать лисели в свойственной «купцам» неспешной манере и, не закончив еще этих приготовлений к дрейфу, оказались неподалеку от фрегата. Когда «Рассвет» приблизился, фрегат спустился под ветер и пошел рядом, держась на расстоянии ста фатомов и пристально наблюдая за нами. Тогда я распорядился взять брамсели на гитовы в знак того, что мы готовы принять его людей на борту нашего судна.

Наконец, убрав все паруса, кроме трех зарифленных марселей, я остановил «Рассвет» и стал дожидаться шлюпки с «англичанина». Как только фрегат увидел, что «Рассвет» лег в дрейф, он повернулся к нашему наветренному борту в полукабельтове от нас, развернул свои длинные, изящные реи и тоже лег в дрейф. Тотчас же с подветренного борта спустили шлюпку с матросами, в нее вскочил юноша — корабельный гардемарин, за ним последовал лейтенант; маленьким барашком на гребне волны шлюпка взлетела и вскоре подошла к корме «Рассвета». Я как раз стоял на корме под ветром, рассматривая незнакомцев, пока они боролись с волнами, пытаясь багром зацепиться за путенс-ванты. Матросы с фрегата ничем не отличались от обычных матросов военных кораблей — подтянутые, крепкие, добродушные на вид. Гардемарин был элегантный юноша, очевидно, из дворянской семьи; лейтенант же принадлежал к той породе старых, видавших виды морских волков, которых редко нанимают на корабль для обычных походов. Это был человек лет сорока, с красным, грубым, рябым лицом и злобным взглядом. Потом я узнал, что он был сыном какой-то мелкой сошки на портсмутской верфи и пробился в лейтенанты главным образом благодаря той прыти, с которой он насильственно вербовал моряков на чужестранных судах. Его звали Сеннит.

Мы, как полагается, бросили мистеру Сенниту канат, и Марбл встретил его у трапа с обычными в таких случаях любезностями. Я улыбнулся про себя, наблюдая за встречей этих людей, которые были чем-то похожи друг на друга; про таких говорят: «Один другого стоит». Оба они были излишне самоуверенны, категоричны, имели чрезвычайно высокое мнение о своих познаниях в морском деле, и каждый ненавидел родину другого с такой силой, с какой сердце человеческое способно ненавидеть, между тем как оба ни во что не ставили французов. Однако Сеннит с первого взгляда понял, где капитан, а где помощник, и, пренебрегши моряцким поклоном Марбла — неуважение, которое тот не скоро простил ему, — направился к корме, как мне показалось, раздосадованный тем, что капитан «купца» не счел нужным подойти к трапу, чтобы встретить лейтенанта с фрегата его величества.

— К вашим услугам, сэр, — начал мистер Сеннит, соизволив ответить на мой поклон, — к вашим услугам, сэр. — Я полагаю, удовольствием нынче видеть вас мы обязаны прояснению погоды?

Он повел себя враждебно с самого начала, и я решил отвегить ему тем же.

— Вполне вероятно, сэр, — отвечал я со всей холодностью, на какую я был способен, — нельзя сказать, что вы добились большого преимущества во время тумана.

— Да уж, вы мастак играть в прятки, и я не сомневаюсь, что темной ночью нам пришлось бы довольно долго гоняться за вами. Но куда уж янки провести «Быстрый», корабль его величества?

— Наверное, так и есть, сэр, судя по тому, что вы здесь.

— Вряд ли кто станет удирать, не имея на то причины. Мне поручено выяснить эту причину, так что, сэр, вы обяжете меня, если прежде всего сообщите мне, как называется ваше судно.

— «Рассвет» из Нью-Йорка.

— О, чистокровный «янки» — я так и понял по вашим фокусам, что вы из Новой Англии.

— Нью-Йорк не относится к Новой Англии^[280], и у нас судно из Нью-Йорка не называют «янки», — вставил Марбл.

— Да, да, да, послушать вас, тамошних помощников, так получится, что король Георг держится на троне помощью президента Вашингтона.

— Президент Вашингтон умер, Царство ему Небесное! — резко ответил Марбл. — А если принять на веру хоть половину того, что говорят англичане, так получится, что президент Джефферсон просто придворный короля Георга.

Я сделал знак Марблу, чтобы он умолк, и объявил лейтенанту, что готов ответить на любые его вопросы. Однако, прежде чем продолжать, Сеннит бросил на Марбла многозначительный взгляд, в котором читалось: «Я в свое время вербовал таких помощников».

— Итак, сэр, «Рассвет» из Нью-Йорка, — продолжал он, занося название в свою записную книжку. — А вас самого как зовут?

— Майлз Уоллингфорд, капитан.

— Майлз Уоллингфорд, капитан. Откуда, куда направляетесь, с каким грузом?

— Из Нью-Йорка в Гамбург; груз — сахар, кофе и кошениль^[281].

— Весьма ценный груз, сэр, — заметил мистер Сеннит несколько сухо. — Для вас было бы лучше, если бы он направлялся в какую-нибудь другую часть земного шара, поскольку побережье Германии наводнили французы и Гамбург вроде бы находится под сильным влиянием Бонни^[282].

— А хоть бы мы направлялись в Бордо, сэр, кто наделил вас властью останавливать судно нейтрального государства в открытом море, на таком расстоянии от порта?

— Если вам непременно хочется упирать на власть, то вы выбрали шаткий аргумент. У нас достаточно власти, чтобы проглотить вас, если будет нужда. Я полагаю, вы имели в виду «право»?

— Я не стану спорить с вами о словах, сэр.

— Хорошо же, чтобы доказать вам, что я настроен столь же дружелюбно, как и вы, я умолкаю. С вашего позволения, я теперь ознакомлюсь с вашими бумагами; а чтобы показать вам, что я числю себя в ваших друзьях, я прежде отправлю свою шлюпку обратно на «Быстрый».

Манеры этого человека внушали мне глубокое отвращение. Даже в самой его наружности было что-то вульгарное, не говоря уже о его показном остроумии, — все его существо было отмечено каким-то злобным лукавством, оттого он казался мне отвратительным и опасным. Однако я не мог не позволить представителю воюющей стороны ознакомиться с моими бумагами и пошел за ними в каюту; тем временем Сеннит конфиденциально отдал распоряжения гардемарину и отослал его на фрегат.

Раз уж я взялся описывать подобное происшествие, надеюсь, любезный читатель извинит свойственную старикам склонность к досужим разговорам, если я скажу несколько слов о праве обыска судов вообще. Как ни странно, некоторые сторонники насильственной вербовки людей с нейтральных судов заявляли, что представитель воюющей стороны, находясь на борту корабля при осуществлении несомненного права справляться о принадлежности судна и его грузе, имеет также право захватывать всех подданных своего суверена, какие попадутся ему на глаза; однако эти претензии не заслуживают сколько-нибудь серьезного рассмотрения. Если человек облечен правом предпринимать тот или иной шаг, предшествующий осуществлению своего властного полномочия как привилегии, вытекающей из этого полномочия, отсюда не следует, что он может обратить эту привилегию в оправдание действий, противозаконных по своей природе. На эту тему, стало быть, я не стану рассуждать, полагая, что сие очевидно для тех, кто сведущ в подобных вопросах. Но злоупотребление полномочием при высадке на судно выяснять его принадлежность задело американцев за живое, из-за чего мы даже отказались от некоторых разумных принципов, без которых не может благополучно существовать ни одна цивилизованная нация. На мой взгляд, именно по этой причине мы совсем недавно сделали ошибочное заявление о том, что в мирное время члены экипажей иностранных военных кораблей не должны ступать на палубы американских судов у побережья Африки, чтобы установить принадлежность судна.

Здесь я хотел бы высказаться откровенно. Во-первых, я не претендую на тот ложный патриотизм, носители которого утверждают: «Что бы ни случилось, наша страна всегда права». Это, может быть, допустимо для всякого сброда, но допустимо ли исповедовать такие взгляды перед Богом, которому мы прежде всего должны дать отчет в своих деяниях? Ни страна, ни человек не может оправдывать действий неправедных, и я считаю, что это несправедливо если не в нравственном, то в политическом отношении — отказывать военному судну в праве, которого требует Англия. Мне приходит на ум только один убедительный довод против предоставления такого права, и он основывается на злоупотреблениях, к которым может привести осуществление его на практике. Но едва ли стоит опасаться злоупотреблений в этом случае больше, нежели в других. Злоупотребления могут иметь место при использовании всякого права, внутригосударственного или международного, и довод этот, если он вообще заслуживает внимания, можно отнести как к данному, так и к любому другому пункту международного права. Злоупотребление, после того, как оно совершено, может быть законной причиной для приостановления действия права до тех пор, пока не будут употреблены определенные меры судебной защиты, дабы предотвратить подобные рецидивы, но оно не может служить убедительным доводом против права, как такового. Если злоупотребления имеют место, их можно устранить, заявив надлежащим образом протест, и, если последний не возымеет действия, мы можем обратиться к международной общественности. Разве мы должны отказаться от международного права оттого, что опасаемся, как бы из-за конкуренции между некоторыми странами в сфере торговли и другие страны не вздумали нарушать это право? С таким же успехом можно утверждать, что нельзя обеспечить правопорядок в стране, потому что помощники шерифа повинны в злоупотреблениях. Когда несправедливость свершится, тогда и надлежит искать средство защиты попранного права.

Если военный крейсер имеет право осведомляться о национальной принадлежности судна в открытом море, это связано с его правом арестовывать, например, пиратский корабль. Каким образом он может арестовать пирата, если тот может уйти от ответа, просто подняв флаг некой страны, которую крейсер должен уважать? Все, о чем просит последний, это право удостовериться в том, что флаг подлинный, и это должно быть позволено каждому государственному судну, облеченному полномочиями, в соответствии с требованиями закона, в интересах цивилизации и для поддержания правопорядка на морях.

Мне возразят, что государственный крейсер находится в положении помощника шерифа на суше, который волен задерживать нарушителя закона на свою ответственность. Прежде всего, я сомневаюсь в том, что догма общего права, которая провозглашает право гражданина скрывать свое настоящее имя, достойна просвещенной политической свободы. Нельзя забывать о том, что свобода началась как право участия в выборах, в коем люди искали защиты от допускаемых властью злоупотреблений доступным им способом и часто не задавались вопросом о справедливости общих принципов, порождающих злоупотребления; вследствие чего в этих принципах произошла путаница. Однако даже если допустить, что данная догма общего права в своей основе столь же разумна, сколь, по общему признанию, распространена, арест на суше совсем не то, что арест в море. В первом случае помощник шерифа может обратиться к свидетелям, он видит перед собой человека и сравнивает его наружность с описанием преступника, а если он произведет необоснованный арест, будучи введен в заблуждение обстоятельствами, наказание задержанного будет чисто условным, во многих случаях его не будет вовсе. Но общее право, обеспечивая человеку такую защиту, не отказывает должностному лицу в праве арестовывать людей. Оно лишь предусматривает наказание за злоупотребления этим правом; и именно на него должны равняться страны в случае злоупотреблений правом досмотра торговых судов.

Военное судно не может обратиться к свидетелям и не может судить о принадлежности судна той или иной стране по наружности корабля, поскольку на судне, построенном американцами, могут плавать португальцы. Современная ситуация говорит в пользу претензии англичан, а также великого основополагающего принципа, который гласит, что ни одно значительное или основное право из области международного не может существовать без соответствующих привилегий, неотъемлемых от разумного его использования.

Я высказал здесь свои соображения вовсе не потому, что я полагаю, будто Джон Булль очень часто бывает прав в спорах между нашими странами, просто я считаю, что он прав в данном случае; кроме того, мне кажется, что, в конце концов, более верный путь и для нации, и для отдельного гражданина — отстаивать истину, нежели всегда печься о своем благе.

Вскоре я вышел на палубу, неся под мышкой ящик-секретер: мистер Сеннит предпочел проводить свою поверку на вольном воздухе. Он с глубоким вниманием прочитал таможенное свидетельство и грузовую декларацию. Затем он попросил договор о найме на корабль. Я видел, что он с жадностью изучал список членов команды; похоже, вербовка матросов была его страстью.

— Дайте-ка, мистер Уоллингфорд, взглянуть на этого Навуходоносора Клобонни, — проговорил он, посмеиваясь. — Имя такое нелепое, наверняка вымышленное, не сомневаюсь, что увижу соотечественника, а то и земляка.

— Если вы повернете голову, сэр, вы сразу его увидите. Он стоит у штурвала.

— Чернокожий! Хм! Ну и ну! Эти парни иногда плавают под какими-то чудными именами. Вряд ли этот малый родился в Госпорте^[283].

— Он родился в доме моего отца, сэр, это мой раб.

— Раб! Нечего сказать, отличное выражение в устах вольного и независимого сына свободной страны, мистер Уоллингфорд. Ваше счастье, что вы направляетесь не в страну деспотизма, старую Англию, а то вы смогли бы наблюдать, как оковы спадут с его членов.

Я был уязвлен, ибо я чувствовал, что его ядовитое замечание отчасти справедливо, в то же время я не считал, что оно в полной мере относится ко мне; уж тем более не ему, англичанину, упрекать меня. Впрочем, Сеннит знал историю моей страны не лучше, чем историю Англии; все его познания в этой области были почерпнуты из газет. Однако я ничем не обнаружил своих чувств.

— Натан Хичкок; у этого малого какое-то уж чересчур американское имя, позвольте-ка мне взглянуть на него, сэр, — заметил лейтенант.

— Стало быть, его родители верно выбрали имя, ибо мне кажется, он как раз из тех, кого мы называем янки.

Натан пришел на корму по зову второго помощника, и, едва взглянув на него, Сеннит велел ему вернуться на бак. Видно было, что этот человек вполне мог по наружности отличить англичанина от американца, хотя порой зрение подводит даже самых опытных экспертов. Поскольку «Быстрый» не очень нуждался в матросах, у него не было желания захватывать иностранцев.

— Я должен попросить вас, сэр, собрать всю вашу команду у трапа^[284], — сказал Сеннит, поднимаясь и передавая мне судовые документы. — На «Быстром» я сверхштатный офицер, и, полагаю, мы вскоре будем иметь удовольствие видеть на борту первого помощника, достопочтенного мистера Паулитта. Наше судно из благородных, наш капитан — лорд Харри Дермонд, а в кубрике много младших отпрысков нашей знати.

Мне не было никакого дела до того, кто командовал «Быстрым», но я чувствовал, как это унизительно — подчиниться иностранному офицеру, приказавшему собрать на перекличку мою команду, да еще с очевидной целью забрать тех ее членов, которых ему угодно будет посчитать британскими подданными. На мой взгляд, было бы достойней и разумней, если бы юный Геркулес — американская нация — пустил в ход свою дубину, сопротивляясь такому отвратительному и неоправданному злоупотреблению властью; вместо этого мы выдвигаем сомнительные требования по установлению принципов государственного права, которые сведут на нет самые насущные международные права. Я хотел было воспротивиться Сенниту, и, если бы такой шаг был чреват последствиями только для меня, думаю, я бы так и поступил, но, понимая, что пострадает моя команда, я счел более разумным подчиниться. Таким образом, команде «Рассвета» было приказано собраться на шканцах.

Отстаивая справедливость определенных прав, я хотел бы отдать должное и Сенниту. Надо сказать, что этот человек распознал англичанина и ирландца, едва только те ответили на первый его вопрос. Им было приказано собрать вещи и подготовиться к переправке на борт «Быстрого», мне же Сеннит велел выплатить матросам все причитающиеся им деньги. Марбл стоял рядом со мной, когда поступило это распоряжение, и, вероятно, прочитав негодование на моем лице, он взял на себя труд отвечать ему.

— Значит, вы считаете, что счета должны быть погашены прежде, чем эти люди покинут судно? — важно вопросил он.

— Да, сэр; и мой долг — проследить за тем, чтобы подобные формальности были соблюдены. Извольте тотчас уладить этот вопрос, — ответил лейтенант.

— Ну что ж, сэр; в таком случае нам следует не выплатить, а получить деньги. Взглянув на договор о найме, вы увидите, что каждый из этих матросов получил пятьдесят долларов, или аванс за два месяца (заработки моряков в те дни часто равнялись двадцати или тридцати долларам); таким образом, половину платы еще нужно отработать. Стало быть, мы были бы признательны его величеству, если бы он выплатил нам оставшиеся двадцать пять долларов за каждого матроса.

— А вы, собственно, сами откуда будете? — спросил лейтенант, бросив грозный взгляд на Марбла. — Судя по вашему наглому поведению, вы из Корнуолла; берегитесь, сэр: когда-то, в свое время, мне приходилось захватывать помощников.

— Я из страны могильных плит, и тут, я считаю, мне повезло; я знаю путь, по которому мы все отправимся рано или поздно. Меня зовут Марбл, к вашим услугам; под этим именем кроется суровый нрав, предупреждаю вас.

Как раз в эту минуту из-за кормы фрегата появилась шлюпка, в которой сидел достопочтенный мистер Паулитт, то есть джентльмен, который, по заявлению Сеннита, являлся помощником командира корабля. Казалось, Сеннит несколько умерил свой гнев, увидев старшего офицера, — дистанция между ними была немалая, и не столько из-за даты присвоения офицерского звания, которое первый носил гораздо дольше, сколько из-за положения в обществе и наличия титула у последнего. Итак, Сеннит сдержал свой гнев; хотя я не сомневаюсь, что злоба, которую вызвала у него дерзкая манера моего помощника, немало повлияла на последующие события. Пока же он, ничего не предпринимая, ожидал, пока шлюпка с «Быстрого» пристанет к борту «Рассвета».

Мистер Паулитт оказался совершенно непохожим на своего коллегу-лейтенанта. Вы с первого взгляда приняли бы его за джентльмена, но на моряка он был не похож вовсе. Своей должностью на корабле он, вне всякого сомнения, был обязан большим связям своего отца и являл собой одного из тех отпрысков аристократии (что, однако, отнюдь не является правилом среди особ знатного происхождения Англии), которые годятся только на роль салонных шаркунов, хоть его и готовили к службе на флоте. Как я узнал после, его отец занимал высокий пост в правительстве — обстоятельство, благодаря которому в двадцать лет он стал помощником командира тридцатишестипушечного корабля, и в подчинении его оказался сверхштатный лейтенант, зачисленный во флот за несколько лет до его рождения. Правда, самому капитану «Быстрого», лорду Харри Дермоиду, было только двадцать четыре года, но он командовал своим судном в течение двух лет и успел отличиться в сражении.

Я отвесил вежливый поклон мистеру Паулитту, на который тот ответил весьма учтивым приветствием, после чего Сеннит отвел коллегу-офицера в сторону и они некоторое время совещались между собой.

Я нечаянно услышал, как Паулитт, отходя от своего собеседника, сказал недовольным тоном: «Я не стану связываться с их командой, Сеннит. Право, я не могу стать капитаном завербованного сброда, несмотря на то, что офицерам приходилось стоять у штурвала. Вы давно занимаетесь этим делом, и я предоставляю это вам».

Как я понял, он дал Сенниту carte blanche^[285], и теперь тот мог свободно захватить столько моих матросов, сколько сочтет нужным; в сущности, ничего нового, а тем более удивительного здесь не было — люди часто дозволяют другим делать то, что сами сочли бы ниже своего достоинства. Оставив подчиненного, юный помощник командира подошел ко мне. Я назвал его юным (хотя я сам уже командовал судном в его возрасте), ибо он выглядел еще моложе своих лет. По всему было видно, что этот молодой человек считал возложенное на него дело очень важным.

— Итак, сэр, нам, на борту «Быстрого», доложили, — начал достопочтенный мистер Паулитт, — что вы направляетесь в

Гамбург.

— Да, сэр, в Гамбург, как вы узнаете из моих документов.

— Правительство наше весьма подозрительно относится ко всякой торговле с той частью континента, особенно после недавних передвижений французов. Как жаль, сэр, что вы направляетесь в Гамбург!

— Мне кажется, сэр, Гамбург пока еще нейтральный порт, а если бы это было и не так, я не понимаю, почему американскому судну не следует заходить в него, пока он не закрыт.

— Ах да! Ведь у вас в Америке какие-то странные понятия относительно подобных вещей. Однако я не могу согласиться с вами, мой долг — выполнить приказ. Лорд Харри поручил нам очень тщательно все проверить, и я полагаю, вы поймете, что мы должны повиноваться, как это ни тягостно для нас, сэр. Итак, сахар и кофе, на мой взгляд, чрезвычайно подозрительный груз!

— Это совершенно безобидные вещи, если их употреблять разумно, как, надеюсь, произойдет с содержимым моих трюмов.

— Имеете ли вы какое-нибудь участие в этом грузе, капитан Уоллингфорд?

— Я его владелец. И судно тоже принадлежит мне.

— А вы, кажется, англичанин или американец — я, признаться, не способен отличить одного от другого, хотя, полагаю, разница между ними велика.

— Я американец по рождению, как и мои предки в нескольких поколениях.

— Вот оно как! Я, во всяком случае, никакой разницы не вижу. Но если вы сами американец, не понимаю, почему сахар и кофе не могут быть американскими. Однако же лорд Харри по каким-то соображениям просил нас тщательно выяснить все связанные с делом обстоятельства. Итак, известно ли вам, где был выращен этот сахар?

— Сахарный тростник, из которого он сделан, был выращен, кажется, в Санто-Доминго^[286].

— Санто-Доминго? Разве это не французский остров?

— Разумеется, сэр, отчасти; хотя испанцы и негры пытаются отвоевать его у французов.

— Однако! Я должен довести это до сведения лорда Харри! Мне очень жаль, капитан Уоллингфорд, задерживать ваше судно, но по долгу службы мне придется послать юного джентльмена на борт «Быстрого» за дальнейшими указаниями.

Поскольку я не нашелся, что возразить, гардемарина опять послали на фрегат. Сеннит между тем даром времени не терял. Среди моих матросов были швед и пруссак; основываясь на том, что оба они выучились английскому в Лондоне и в Ливерпуле, он сделал вид, будто считает их уроженцами Британских островов, и приказал им приготовить вещи и встать под английский флаг. Однако ни тот, ни другой не желали подчиняться ему, и, когда я подошел к ним, оставив на шканцах достопочтенного мистера Паулитта, ожидающего возвращения своей шлюпки, я увидел, что все трое горячо спорят о чем-то.

— Я сейчас расскажу вам, в чем дело, мистер Уоллингфорд, — закричал Сеннит, когда я подошел, — нам с вами нужно уладить это дело. Вот два парня, на самом-то деле они из Ланкашира, а выдают себя за норвежцев, или финнов, или не знаю кого; а я хочу вернуть их под флаг его величества, где им и положено служить. Так как они не желают принять оказанную им честь, я согласен забрать этого красавца из Кента, который стоит их обоих, вместе взятых.

Сеннит указал на Тома Борхеса, мускулистого красивого юношу голландского происхождения с Норт-Ривер, человека, в жилах которого не было ни капли английской крови, лучшего матроса на «Рассвете», — обстоятельство, которое лейтенант своим моряцким чутьем тут же обнаружил.

— Вы просите меня позволить вам забрать человека, который родился не дальше, чем в десяти милях от моего дома, — отвечал я, — и семья которого, насколько мне известно, жила в Америке в течение почти двух веков.

— Ах да, — вы там, в Америке, все из древних родов, это всем известно. Держу пари на сто гиней, что этот парень из Англии; могу назвать вам местечко в Кенте в десяти милях от того места, где он родился. Впрочем, я вовсе не оспариваю то, что вы его сосед — вы сами похожи на дуврца.

— Вы были бы менее склонны шутить, сэр, когда бы это был тридцатишестипушечный корабль или когда бы мы с вами встретились на суше.

Сеннит бросил на меня презрительный взгляд и положил конец делу, приказав Ворхесу собрать его сундук и присоединиться к двум другим матросам, которых он завербовал. Однако, последовав примеру шведа и пруссака, Ворхес пренебрег его приказом и удалился. Я же, почувствовав сильное отвращение к этому человеку, вульгарному негодяю, направился на корму, к другому лейтенанту, который, впрочем, отличался от первого лишь тем, что умел скрыть свою недалекость под светским лоском.

Мистер Паулитт завел разговор о Лондоне; он рассказал мне, как часто бывал в опере, когда в последний раз жил дома, заметив, какой восхитительный fete champetre^[287] устроила леди имярек. Так мы беседовали, пока не вернулась шлюпка, которая доставила мне весьма вежливую просьбу от капитана «Быстрого» оказать ему любезность и пожаловать к нему на судно, прихватив с собой судовые документы. Поскольку ни одно воюющее государство не имело права требовать подобных вещей — хотя для каперов это было делом обычным, — я мог и не соглашаться. Но я подумал, что таким образом смогу ускорить развязку инцидента; вежливость просьбы я счел хорошим предзнаменованием, кроме того, мне все-таки хотелось объясниться с главным действующим лицом в истории, которая по неизвестной мне причине принимала серьезный оборот; итак, я согласился отправиться на фрегат. Позвав Марбла, я по всей форме приказал ему принять команду. Я заметил, как губы Сеннита, наблюдавшего эту небольшую церемонию, скривились в презрительной ухмылке, но он не высказал никаких возражений. Я ожидал, что помощник командира отправится со мной на фрегат, но, после непродолжительного совещания со своим подчиненным, он поручил Сенниту оказать мне такую честь.

Теперь Сеннит, казалось, решил выказывать неуважение и презрение ко мне всеми доступными ему способами. Как все недалекие люди, он не мог достойно вести себя по отношению к тем, кому он замыслил навредить. Он вынудил меня спуститься в шлюпку впереди него, а причалив к кораблю, первым взошел на борт «Быстрого». Зато его капитан вел себя совсем иначе. Лорд Харри не обладал явственно благородной внешностью, какая должна отличать титулованное дворянство по представлениям тех, кто преклоняется перед знатью, но он определенно умел держать себя в обществе; с первого взгляда становилось ясно, что именно он — командир на своем судне и как нельзя лучше подходит для этой должности. Я имел случай убедиться в том, что в аристократических кругах и среди простого люда весьма распространены затверженные понятия относительно наружности, талантов, свойств характера и манер европейской знати.

Прежде всего, природа создала их совершенно такими же, как других людей; единственное и естественное их отличие от прочих смертных проистекает из наклонностей и образованности. Что касается безвольности натуры и благородной изнеженности, я в десять раз чаще встречал эти свойства среди приказчиков в магазинах и торговцев тюлем, нежели среди потомков герцогов и князей; на склоне лет обстоятельства свели меня со многими представителями последних. Боюсь, что мужественность гораздо чаще является следствием аристократического происхождения, чем простого, ибо те, кто принадлежит к первым, считают себя выше общественного мнения, а те, кто относится к последним, гнутся перед ним, как рабы в Азии кланяются своему господину. Мне хотелось бы думать иначе; но я на опыте убедился в том, что это правда, и стал понимать, как верна аксиома, которую мы теперь слышим довольно часто: «Чтобы стать истинным демократом, нужно быть аристократом». Я уверен, что всех подлинных, мужественных, независимых американских демократов, которых я когда-либо знал, обвиняли в аристократическом происхождении — и только потому, что они были твердо намерены следовать своим принципам, не позволяя этому властному диктатору — общественному мнению — помыкать ими. Что касается личных достоинств, такую же немалую долю одаренных людей мы находим среди особ родовитых, как и среди вышедших из низов; а тот, кто держится иных взглядов, относится к тем философам, которые мыслят ad captandum vulgus^[288]. Талейран происходил из одного из старейших и известнейших родов Европы, как и Тюренн, Мэнсфилд, Эрскин, Грей, Веллингтон^[289] и множество других выдающихся англичан нашего времени — благородного происхождения. Нет, нет и нет — свободному обществу должно гордиться более возвышенными и более справедливыми различиями, чем воображаемое превосходство людей низкого происхождения над теми, кто происходит из старинных родов. Лорд Харри Дермонд принял меня именно так, как человек его положения должен принимать человека моего круга — вежливо, но никоим образом не принижая себя. На лице его покоилась благожелательная улыбка, которая меня поначалу даже озадачила. Во время конфиденциального разговора с Сеннитом все та же улыбка не сходила с его лица. В конце концов я решил, что это была заученная гримаса, которая вовсе ничего не значила. Однако несмотря на свою улыбчивость, лорд Харри Дермонд охотно внимал любым предложениям Сеннита, которые могли принести выгоду. Призовые деньги^[290] — великий позор для благородных рыцарей всех флотов, но это позор, которым жаждет покрыть себя как простолюдин, так и вельможа. Когда дело касается денег, человеческие натуры обнаруживают удивительную однородность. При майорате^[291] и майоратном наследовании в душе младшего сына кипят столь же сильные страсти и они столь же очевидны, как алчность последнего плебея, который когда-либо залезал в чужой карман.

— Весьма сожалею, капитан Уоллингфорд, — заметил лорд Харри Дермонд по окончании конфиденциального разговора с Сеннитом, нимало не смущаясь, в отличие от Паулитта, который единолично не принял бы такого решения, — что мне приходится отправить ваше судно в Плимут. Французы настолько завладели континентом, что мы вынуждены принимать меры, дабы противодействовать их влиянию. Кроме того, ваш груз был выращен на вражеской территории.

— Что касается господства французов, милорд, вы знаете, что мы, американцы, здесь ни при чем; мой груз является прошлогодним урожаем, значит, он выращен и переработан в период всеобщего мира. Однако, если бы дело обстояло и по-другому, я не считаю, что это узаконило бы захват моего судна.

— Мы должны предоставить сэру Уильяму Скотту решать подобные вопросы, мой дорогой сэр, — ответил капитан с застывшей улыбкой на лице, — стоит ли обсуждать этот предмет? Неприятную обязанность, — можно было подумать, что возможность положить две или три тысячи фунтов к себе в карман казалась ему неприятной! — неприятную обязанность, однако, надобно отправлять приятным образом. Если вы укажете, какую часть ваших людей вы, быть может, хотите оставить на судне, ваши пожелания будут исполнены. Разумеется, вы сами останетесь на корабле: не знаю, что будет с вашим грузом, но, полагаю, судно будет «освобождено». Поскольку день клонится к вечеру, а на обмен людьми потребуется время, я был бы весьма рад, если бы вы оказали мне любезность и отобедали бы со мной в моей каюте.

Вот истинно джентльменское поведение, и это при нарушении закона! Признаюсь, я не слишком опасался конфискации судна, но предвидел множество неблагоприятных для себя последствий, которые повлечет за собой его задержка. У Джона Уоллингфорда была моя долговая расписка, и после двухмесячной заминки я бы не успел прибыть домой вовремя, а значит, об уплате денег в срок не пришлось бы уже говорить. К тому же мне рисовались тревожные картины из-за закладной на Клобонни; таким образом, мне вовсе не хотелось пользоваться гостеприимством лорда Харри Дермонда. Однако я понимал, что протестовать бессмысленно, а роптать было бы вовсе недостойно; я стойко принял этот удар судьбы. Я только просил оставить на «Рассвете» моего старшего помощника, кока и Наба, предоставив моим захватчикам право забрать столько людей из остальной команды, сколько они сочтут нужным. Лорд Харри заметил, что не принято оставлять помощника, но из любезности он уступит. Мне дали понять, что через две недели фрегат тоже прибудет в Плимут, чтобы пополнить запасы воды, и тогда мне возвратят всю мою команду, за исключением подданных его величества.

Глава 14

Первый дворянин: Каков мой выкуп, шкипер? Говори.

Шкипер: Крон тысяча, иль голову снесу.

Штурман: (второму дворянину) Ты дашь мне столько же, не то умрешь.

Шекспир. Король Генрих VI^[292]

Пожалуй, я никогда не видел, чтобы человек был так потрясен или рассержен, как мистер Мозес Олоф Ван Дюзер Марбл, когда до его сведения дошло, что «Рассвет» должен быть отправлен в Англию и ожидать там судебного решения. Он призывал громы небесные на англичан и, по всей вероятности, пустил бы в ход кулаки, если бы не мои уверения, что его отошлют на «Быстрый», коли он не образумится. Когда наших людей стали уводить с судна, мне не раз казалось, что Марбл приступит к открытым военным действиям, он даже предлагал мне повалить Сеннита и выкинуть его за борт. Бросив на Марбла многозначительный взгляд, я сказал ему, что сейчас не время. Тогда помощник приставил палец к носу, подмигнул мне, и с той минуты он не только казался весел, но и помогал поднимать на борт и спускать в шлюпку разные вещи, которые нужно было переправить с одного корабля на другой, пока мы менялись командами.

Когда все было готово, оказалось, что Сеннит будет нашим призовым капитаном. Хотя этот лейтенант имел особые полномочия, адмирал приставил его к лорду Харри Дермонду лишь затем, чтобы пополнить команду этого привилегированного офицера; «Быстрый» и без того был укомплектован лейтенантами. Так как крейсирование подходило к концу и судно добилось больших успехов в насильственной вербовке с тех пор, как оно вышло в море, можно было обойтись и без Сеннита; и, по правде говоря, я не сомневаюсь в том, что его товарищи по кают-компании на фрегате были рады избавиться от него теперь, когда у них больше не было нужды в его своеобразных способностях и услугах. В качестве призовой команды^[293] мистер Сеннит привел с собой десяток матросов и помощника по имени Диггинс. При обычных обстоятельствах опыта и умения последнего было бы достаточно для того, чтобы принять команду; но это был первый приз, который захватил лорд Харри; он обещал изрядно пополнить казну, если его конфискуют; и наконец, думаю, капитан и его утонченно-воспитанные лейтенанты жаждали избавиться от своего вульгарного сослуживца. Как бы то ни было, господа Сеннит и Диггинс высадились на борт нашего судна со всеми своими пожитками.

Всякие перемены, обед и утренняя погоня заполнили почти весь день, так что суда тронулись с места только в четыре часа пополудни; оба корабля одновременно окрылились парусами; «Быстрый» пошел против ветра под зарифленными марселями (как тогда, когда мы впервые увидели его), на поиски новых призов, а «Рассвет», поставив лисели, повернулся к ветру прямо кормой. Когда все было готово, оба судна набрали ход и устремились в разные стороны, прочь от того места посреди океана, где они стояли много часов; вскоре «Быстрый» превратился в маленькую точку на бескрайней глади вод.

Я переживал то обстоятельство, что нахожусь теперь под началом такого человека, как Сеннит, почти столь же остро, как утрату моего судна. Он со своим помощником, высадившись на «Рассвет», самым бесстыдным образом расположились в моих каютах, и я бы, наверное, впал в ярость, если бы не считал такое поведение опрометчивым. Сеннит даже завладел моей личной каютой, из которой он хладнокровно распорядился убрать мой матрац и повесить на его место свою койку. Так как рундуки были под надежным запором, я не стал противиться его вторжению. Диггинс разложил свои постельные принадлежности в каюте Марбла, предоставив мне и моему помощнику устраиваться где придется. По совету Марбла я сделал вид, что ужасно разгневан подобным oбxождeниeм, и распорядился, чтобы Наб очистил для нас место в трюме и повесил там койки для Марбла и для меня. Этот маневр возымел некоторое действие на Сеннита: ему не терпелось добраться до небольших складов, а они все были под надежными запорами, ломать которые он не смел, так как это было запрещено приказом адмиралтейства. Итак, для него было важно иметь общий со мной стол, и он сразу понял, что необходимо как-то ублаготворить меня. Он стал извиняться за свое бесцеремонное поведение, ссылаясь при этом на свою должность и существующие на флоте обычаи; я счел благоразумным принять его извинения, чтобы избежать открытой войны. В распоряжении Сеннита осталась моя личная каюта, но трюма я не покинул, согласившись, однако, обедать за общим столом в кают-компании. Такие условия, которые были обдуманы мной заранее, давали мне возможность тайно совещаться с Марблом и всячески готовиться к тому, чтобы при первом же удобном случае вернуть себе судно. В те дни обратные захваты приза случались нередко, и, едва только я сообразил, что «Рассвет» должен быть отправлен в Англию, я стал размышлять о том, как мне снова отвоевать свой корабль. Именно для этого япросил оставить при мне Марбла.

Полагаю, теперь мой читатель имеет общее представление о местонахождении судна, а также о том, в каком положении оно оказалось. Определившись, я увидел, что мы находимся в трехстах пятидесяти двух милях к юго-западу от островов Силли^[294], и, поскольку свежий ветер дул с юго-юго-запада, нельзя было терять времени, если я действительно замышлял что-то против призовой команды. Первый случай поговорить с моим помощником представился, когда мы раскладывали наши пожитки в трюме, стараясь поудобнее там устроиться.

— Что ты думаешь, Мозес, об этом Сенните и его команде? — спросил я тихо, перегнувшись через бочку с водой, чтобы приблизить свою голову к голове помощника. — Они не похожи на первоклассных военных моряков; если нападем внезапно, неужели не справимся с ними?

Марбл приложил указательный палец к носу, подмигнул, принял хитрый вид, затем подошел к двери, которая вела к сходному трапу, послушать, все ли там тихо. Удостоверившись, что поблизости никого нет, он изложил мне свои соображения.

— Здесь тоже зреет такая мысль, — сказал он, постукивая указательным пальцем себе по лбу, — из этого может выйти толк. Этот мистер Сеннит плутоватый тип, за ним глаз да глаз нужен, но его помощник не дурак выпить; у него все на физиономии написано. Светится, что фонарь на марсе. С ним можно договориться посредством бренди. Да все остальные тоже хороши. В жизни не видел, чтобы таким портовым грузчикам поручали управлять судном с прямым вооружением. Небось прислали к нам самые отбросы.

— Ты же знаешь этих молодых лихих капитанов с военных кораблей — они берегут лучших людей для сражений. Говорят, у французов довольно много фрегатов, и этот лорд Харри Дермонд, при всей его любви к сахару и кофе, охотнее повстречался бы с «Неутомимой» или «Дианой», равными ему по мощи. Поэтому он и отдал Сенниту кого похуже. Кроме того, он полагает, что «Рассвет» прибудет в Плимут через сорок восемь часов; так оно и будет, если ветер не переменится.

— Эти парни просто шайка лондонских бродяг. Среди них только три моряка, да и те больше годятся для плавучего госпиталя, чем для работы на реях.

Помощник был во многом прав, хоть и несколько сгустил краски. Надо признать, что капитан «Быстрого» прислал на «Рассвет» не лучших из своих матросов, но они вовсе не были такими никчемными, какими Марбл стремился их представить. Лишь трое походили на настоящих матросов, и помощник не мог не уловить этого своим тонким моряцким чутьем, но все они довольно прослужили на флоте, чтобы вполне сносно исполнять свои обязанности.

— Что бы мы ни задумали, нужно действовать немедленно, — продолжал я. — Нас, сильных мужчин, четверо, их двенадцать. Шансов на успех у нас мало, но у нас преимущество перед ними — мы ловчей их и нападем внезапно.

— Надо было тебе попросить, чтобы Ворхес остался на судне, Майлз; этот малый стоит троих.

— Я думал о том, но кто позволил бы мне оставить его? Можно попросить кока, помощника, слугу вроде Наба, но просить пару хороших матросов значило бы раскрыть наши карты.

— Видно, ты прав — мы должны быть благодарны и за тех, с кем остались. А оправдает ли нас суд, если мы прикончим кое-кого при такой вылазке? Америка не воюющая страна, и мы не должны разбойничать.

— Я размышлял над этим, Мозес, и не вижу особых причин для беспокойства. Человек, без сомнения, имеет право силой вернуть себе то, что было отнято у него силой. Если при этом прольется кровь, чего я надеюсь избежать, английский суд может сурово покарать нас, а американский нас оправдает. Закон везде один, а отправляют его по-разному. Я готов все поставить на карту, и не хотел бы я, чтобы за мной пошли те, кто не готов пожертвовать всем. Нет оснований полагать, что нам придется кого-то убить, мне это столь же отвратительно, как и тебе.

— Вот моя рука! — воскликнул Марбл. — А что у меня на сердце, ты знаешь, Майлз. Ну, довольно пока разговоров. Днем осмотримся, а после ужина поговорим.

— Хорошо. Ты потолкуешь с Биллингсом, коком, а я расскажу о наших планах Набу. В последнем мы можем быть уверены, а твоему коку, наверное, придется что-нибудь пообещать.

— Предоставь это мне, Майлз. Я знаю его, с ним толковать, считай, как с судовладельцем.

Мы с Марблом разошлись, и я отправился на палубу проверить, как там обстоят дела. К тому времени марсели «Быстрого» стали исчезать из виду, а «Рассвет» летел вперед на всех парусах, какие только мог нести. Все англичане включая Сеннита были на палубе. Последний поприветствовал меня довольно любезно, едва я ступил на шканцы, но я уклонился от разговоров с ним. Мне нужно было только рассмотреть матросов и выяснить по возможности, кто где разместится с наступлением ночи.

Марбл был прав относительно Диггинса; этот субъект с красным лицом, возможно, не добился многого из-за своего пристрастия к спиртному, хотя, как часто бывает с подобными людьми, он был прирожденным мореходом и добрым служакой. Я подумал, что с ним легко можно будет справиться при помощи бренди. Сеннит показался мне гораздо более крепким орешком. По его лицу тоже можно было догадаться о его пристрастии к коньяку, но он был старше по званию, ему было что терять, и перед ним открывались более радужные перспективы, чем перед его помощником. К тому же он явно лучше разбирался в людях, чем его товарищ, и все время зорко осматривался кругом, что немало встревожило меня.

Я хотел, если возможно, нанести удар в ту же ночь, ибо с каждой минутой мы стремительно приближались к входу в Ла-Манш, а там было столько английских крейсеров, что мы непременно встретили бы какой-нибудь из них, даже если бы судьба была к нам благосклонна и нам удалось бы отвоевать у англичан свое судно. Кроме того, я опасался, как бы Сеннит не приказал команде бодрствовать всю ночь под предлогом того, что судно приближается к земле. Если он и в самом деле предпримет такой шаг, тогда нам не на что надеяться.

— Ваш помощник, кажется, любит покушать, мистер Уоллингфорд, — заметил Сеннит добродушно, очевидно желая установить со мной более дружественные отношения, чем прежде, — он вот уже десять минут крутится у камбуза со своим котелком, ну прямо юнга, который скучает по мамашиному чаю!

Сеннит засмеялся своей шутке, а мне едва удалось изобразить улыбку; я-то знал, что мой помощник вел себя подобным образом, дабы найти возможность поговорить с коком.

— Мистер Марбл — известный лакомка, — уклончиво ответил я.

— Что-то не похоже. Пожалуй, я не видел такого настоящего морского волка, как ваш помощник, капитан Уоллингфорд. — Впервые Сеннит удостоил меня такого звания. — Поэтому-то он мне и понравился, как только я увидел его. Надеюсь, вы не откажетесь поужинать с нами в каюте: судя по возне у камбуза, ужин скоро будет готов.

— Вероятно, я присоединюсь к вашей трапезе, сэр, ведь мы с вами объяснились. Полагаю, я могу прийти со своим помощником, как и вы со своим?

— Разумеется. Я только должен попросить вас об одолжении: не позволите ли вы мистеру Марблу отпустить Диггинса приблизительно на полчасика, чтобы бедняга мог перекусить? А в другой раз мы вас выручим.

Он произнес это с деланным смехом, очевидно, мистер Сеннит вполне понимал, что просит о чем-то таком, о чем просить не принято, — чтобы человек помог привести захваченное у него же судно в порт; но я понял смысл его грубой шутки, ведь и из такой мелочи можно было извлечь выгоду.

Довольно скоро явился Наб и объявил, что ужин готов. Сеннит устроил вроде бы обычный ужин, но, казалось, он всячески старался, воспользовавшись ситуацией, отомстить за нанесенную ему обиду. Пригласив меня следовать за собой, он бодро зашагал в кают-компанию, сделав вид, будто очень доволен тем, что мы будем ужинать вместе. Строго говоря, призовая команда при тех обстоятельствах, в которых оказался «Рассвет», не имела права притрагиваться к запасам нашего судна даже по законам Англии, ведь скорее всего весь груз подлежал конфискации. Но я приказал Набу не жалеть моих запасов, и, когда мы вошли в кают-компанию, перед нашим взором представилось весьма приличное угощение. Сеннит не заставил себя упрашивать и с жадностью принялся за еду, я же под предлогом того, что мне надобно поискать более доброкачественный сахар, чем тот, что поставили на стол, вышел и незаметно вручил Набу три бутылки бренди, шепнув ему, чтобы он отнес одну помощнику капитана, на палубу, а другие две — команде. Многое могло служить предлогом для такого подношения: с нами неплохо обошлись, англичане бережно относились к нашему имуществу и тому подобное, так что я не особенно опасался, что истинная причина сей щедрости откроется тем, кому предназначались ее плоды.

Битый час Сеннит, Марбл и я сидели за столом. Первый пил много вина, но наотрез отказался от бренди. Поскольку он при мне осушил два-три стакана отвергаемого им напитка, еще до того, как разошлись наши корабли, я был уверен, что его теперешнее воздержание проистекает из сознания щекотливости обстоятельств, в которых он оказался, и я стал вести себя еще более осмотрительно. Наконец лейтенант пробормотал что-то о «бедняге на палубе», и я отправил Марбла на вахту, а Диггинс спустился поужинать. Едва помощник появился на пороге каюты, я увидел, что бренди сделал свое дело, и испугался, что это заметит его командир. Тот, однако, ничего не заметил; он так наслаждался мадерой, которой я угостил его, что не стал беспокоиться из-за нескольких глотков спиртного, которые могли достаться его подчиненному.

Все на свете имеет свой конец, закончился и этот достопамятный ужин; мы вышли на палубу, оставив Наба и кока убирать со стола остатки трапезы. Уже стемнело, но мягкий свет звезд разливался по волнистой поверхности вод. Ветер несколько стих, и ночь для команды обещала быть спокойной: перед тем как спуститься в кают-компанию, Диггинс приказал убрать часть лиселей.

Когда моряки в открытом море выходят на палубу, они обыкновенно умолкают, и каждый из них примечает погоду, местоположение судна и прочие особенности момента. Сеннит и я проделали все это почти машинально, разойдясь в разные стороны, чтобы каждому удобнее было проводить свои наблюдения. Что до Марбла, он передал вахту Диггинсу и один прошел к носу судна. Наб и кок, по обыкновению, шумно возились с тарелками, ножами и вилками.

— Матросы уже ужинали, мистер Диггинс? — спросил лейтенант.

— Еще нет, сэр. Видите ли, сэр, у нас ведь нет своего кока, и поэтому приходится ждать, сэр.

— Ждать? Подданным его величества?! Прикажите этому негру тотчас же подать им ужин, а мы тем временем назначим вахты на ночь.

Выпитое все больше забирало Диггинса — бутылку он припрятал где-то поблизости, благодаря чему часто тайком прикладывался к ней. Несмотря на это, он отдал необходимые распоряжения, и вскоре всех матросов собрали на корме, дабы, как положено на таком судне, разделить их на две вахты. Процедура не заняла много времени; Сеннит отобрал себе пять матросов, и еще пять взял Диггинс.

— Уже начало девятого, — сказал Сеннит, когда все закончилось. — Вахта, вниз, все, кроме рулевого, могут спускаться к огню и поужинать, да побыстрее, ребята, это слишком большое судно, нельзя оставлять его без впередсмотрящих, впрочем, надеюсь, янки нам помогут, пока вы заморите червячка?

— Охотно, сэр, — воскликнул Марбл, который подошел к трапу посмотреть, что здесь происходит. — Эй, Наб, выходи из камбуза и вставай на бак, пусть Джон Булль поужинает. Он всегда сердит, пока голоден, мы ему зададим корм, и будет у нас тогда хорошая компания.

На это кое-кто засмеялся, а кое-кто заворчал и выбранился. Как бы то ни было, всех устроил такой план, англичане стали спускаться вниз и вскоре оживленно принялись за еду. Мне пришло в голову, что Марбл вознамерился неожиданно захлопнуть носовой люк и наброситься на офицеров призовой команды и на матроса, стоявшего у штурвала. Если оставить одного человека охранять люк, нас будет столько же, сколько англичан на палубе, и я не сомневался, что если бы мы теперь предприняли попытку вернуть себе судно, подобный маневр удался бы. Я находился в расцвете сил и лет, не говоря уже о том, что я по природе был сильнее Сеннита; Диггинс же в лапах Марбла был бы все равно что дитя. Рулевого Наб мог бы при надобности забросить на самый крюйс-марс. Но мой помощник, судя по всему, придумал более хитроумный план, да и тот замысел, который возник у меня, оказался не таким надежным, каким представлялся вначале — один англичанин вскоре вышел из кубрика на палубу вместе со своим котелком, вероятно понимая, что опасно оставлять всех матросов внизу.

Было уже довольно темно, это могло помешать исполнению наших намерений, и я уже стал задумываться о том, что нам теперь предпринять, как вдруг услышал громкий всплеск и последовавший за ним крик Марбла: «Человек за бортом!»

Сеннит и я подбежали к подветренному борту, к грот-вантам, и оттуда мельком увидели фуражку несчастного, который, казалось, мужественно сражался с волной в то время, как судно, вспенивая воду, шло мимо него.

— Право руля! — завопил Марбл. — Право руля! Наб — к фор-брасам; эй, кок, сюда, а ну навались. Капитан Уоллингфорд, прошу вас, помогите нам вытянуть реи. Вы позаботьтесь о шлюпке, мистер Сеннит, а мы тут попробуем управиться с передними реями.

Оказывается, все это было заблаговременно и тщательно обдумано помощником. Таким образом ему не только удалось собрать вместе всех членов нашей команды, но и сделать так, чтобы они очутились подальше от шлюпки. Все происходило столь естественно, что ни у кого не возникло ни тени подозрения. Надо отдать должное Сенниту: когда от него неожиданно потребовались энергия и решимость, он повел себя достойно. Потеря человека была для него делом чрезвычайно серьезным; он приучился за свою жизнь заботиться о комплектности экипажа. Для него человек спасенный был все равно, что человек завербованный; он забрался в шлюпку первым, К тому времени, когда судно сбавило ход, шлюпка была готова, и я услышал, как Сеннит приказывал спустить ее на воду. Что до нас, американцев, мы были заняты по горло — нужно было успеть обрасопить фоковые реи и привести в порядок крюйс-брамфалы, чтобы спасти рангоут. Через две минуты, однако, «Рассвет» напоминал боевого коня, который, внезапно сбросив седока, поскакал через поле, прочь от прежней тропы, нюхая и шумно втягивая носом воздух. Впереди стояли все паруса, крюйс-реи были обрасоплены, паруса их обстенены, и судно медленно продвигалось вперед; волны глухо бились о нос, словно настойчиво прося его остановиться.

Я подошел к гакаборту, чтобы уяснить, что происходит. На корме я услышал, как Сеннит приказывал матросу «отдать» веслом. Я увидел рядом с ним шестерых матросов, без сомнения лучших его людей, — в минуты опасности самые отважные и энергичные первыми бросаются вперед. Нельзя было терять ни минуты — я повернулся, ища глазами Марбла. Он сам отыскал меня и уже стоял рядом. Чтобы нас никто не услышал, мы отошли от стоявшего у руля матроса.

— Майлз, дело за тобой, — прошептал помощник, незаметно вкладывая мне в руку один из моих личных револьверов. — Этот помощник одурел от бренди как трактирщик к полуночи, я с ним в два счета разделаюсь. Наб и кок знают, что делать. Только отдай команду — и начнем.

— Кажется, нет нужды проливать кровь, — отвечал я. — Если второй револьвер у тебя, не стреляй без надобности; нам он может пригодиться, когда шлюпка…

— Шлюпка! — перебил Марбл. — Какая еще шлюпка? Нет, нет, Майлз, — пусть этот мистер Сеннит плывет в свою Англию. Так, смотри теперь, как я разделаюсь с Диггинсом, — добавил он. — Эй! Мне нужно с бака галс-тали, не прикажете ли двум-трем матросам на носу спуститься и принести их мне.

— Эй, там, на носу, — закричал Диггинс очень хриплым голосом, — живо спуститесь под фор-кастель, трое-четверо из вас, и принесите тали мистеру Марблу.

В тот момент на судне было только три англичанина, не считая помощника капитана и рулевого. Получив приказ, все трое тотчас же отправились под фор-кастель. Марбл хладнокровно захлопнул люк, задраил его, приказал коку вперед смотреть и, подойдя к корме, как ни в чем не бывало проговорил своим обычным невозмутимым тоном:

— Корабль опять ваш, капитан Уоллингфорд.

— Мистер Диггинс, — сказал я, подходя к помощнику капитана, — поскольку мне никак не обойтись без этого судна, которое принадлежит мне по праву, с вашего позволения, сэр, я теперь принимаю команду. Советую вам спуститься вниз и устроиться поудобнее; там сколько угодно хорошего бренди, вы приятно проведете вечер и ляжете спать, когда вам заблагорассудится.

Диггинс хоть и был горький пьяница и совершенный дурак, но трусом его никак нельзя было назвать. Он собрался дать бой и стал звать на подмогу своих людей, но я покончил с этим, схватив его за шиворот и спустив его, несколько бесцеремонно, со сходного трапа. Через полчаса он был уже мертвецки пьян и храпел на полу кают-компании.

Оставалось одолеть рулевого. Это был простой моряк из породы тех спокойных, законопослушных людей, которые обыкновенно подчиняются всякой власти. Подойдя к нему, я сказал:

— Видишь ли, дружище, судно снова сменило владельца. Что будет с тобой, зависит от того, как ты будешь вести себя. Стой у штурвала, и с тобой обойдутся мягко, ты получишь грога, сколько захочешь, но если вздумаешь буянить, не успеешь опомниться, как окажешься закованным в кандалы.

— Есть, сэр, — ответил тот, коснувшись своей фуражки, и больше не произнес ни слова.

— Итак, мистер Марбл, — продолжал я, — пора взглянуть на шлюпку, которая скоро найдет матроса или перестанет искать его. Признаюсь, я хотел бы возвратить себе судно, не бросая беднягу за борт.

— Беднягу за борт! — захохотал Марбл. — Да я бы всех англичан выбросил в море, будь в том нужда и будь на то моя воля, но тут ни души не нужно было за борт выбрасывать. Этот малый, которого они ищут, всего лишь один из кранцев, к узкому концу я принайтовил диплот, а на широком закрепил матросскую шапку! Мистер Сеннит зря спешил; клянусь, его «человек за бортом» проплавает не меньше его яла!

Таким образом, уловка Марбла открылась, и, признаюсь, я был весьма рад услышать правду. Я испытал огромное облегчение от сознания того, что я не повинен в убийстве человека; кроме того, если нас опять захватят англичане — чего мы отнюдь не исключали, — в нашем теперешнем положении это обстоятельство могло спасти нас. Между тем, однако, нужно было позаботиться о шлюпке и о судне.

Прежде всего мы подобрали брамсели. Так нам стало гораздо легче управлять судном при нехватке людей, и можно было, не боясь за рангоут, идти против ветра. Когда с этим было покончено, я приказал всем стать у брасов и привести прямые паруса круто к ветру. Мы успели вовремя — послышался всплеск весел, и я увидел шлюпку, подходящую к нашему наветренному борту. Я тотчас распорядился распустить задние паруса и держать круто к ветру. Все, кто был под моей командой — Марбл, Наб и кок, — встали у брасов, а я стал следить за шлюпкой, иногда поглядывая за рулевым.

— На шлюпке! — окликнул я лейтенанта, как только тот подошел на достаточно близкое расстояние, чтобы слышать меня.

— Есть на шлюпке! — прорычал Сеннит. — Сейчас кое-кому достанется за такую выходку! «Человек за бортом» — чертово чучело из кранца, да еще матросскую шапку нахлобучили. Я подозреваю вашего помощника, мистер Уоллингфорд.

— Мой помощник признался в содеянном преступлении, сэр; он совершил его, чтобы удалить вас с судна, пока мы захватывали его. «Рассвет» вернулся под мою команду, мистер Сеннит, и, прежде чем на сей раз позволить вам взойти на борт, мы должны прийти к некоторому соглашению.

Услышав долгий выразительный свист и пару невнятных сдавленных ругательств, я убедился в том, что лейтенант и не подозревал об истинном положении вещей, пока его так внезапно о том не известили. Шлюпка уже подошла к корме, чтобы пришвартоваться к борту — матросы приготовились взобраться по снастям. Это меня, однако, мало заботило: мне не стоило труда, стоя у гакаборта, дать по голове всякому, кто попытается таким образом взять нас на абордаж. Все же для пущей безопасности я поставил у штурвала Наба, а английского матроса Марбл отвел на нос, чтобы тот помогал подтягивать булини и устанавливать к ветру паруса. Так как судно действительно начинало набирать ход, я бросил Сенниту конец ундерлисель-фала, который был для этого принесен на корму, велел баковому гребцу выпустить из рук тали, и мы отошли от шлюпки так, чтобы она находилась на безопасном для буксировки расстоянии от кормы. Набу я приказал держать круто к ветру, и мы набрали ход ровно настолько, чтобы осуществить наш план, не подвергая опасности людей.

— Не собираетесь же вы бросить нас здесь, посреди Атлантики, мистер Уоллингфорд, за пятьсот миль от Лендс-Энда^[295], — крикнул Сеннит, постигнув наконец весь ужас своего положения.

— Смотря как вы будете себя вести, сэр. Я не желаю зла вам лично, но весьма желаю вернуть себе свое судно. Ночь обещает быть спокойной, ветер стихает, так что шлюпке совершенно ничего не грозит. Я приведу ее к ветру, мы бросим вам запасной парус, чтобы вы смогли под ним укрыться; а то обстоятельство, что нам придется нести вахту, пока вы спите, послужит для вас утешением.

— Да, сэр, ясное дело; вы горе-утешитель. Поменяться со мной местами вы, конечно, не захотите; что ж, ничего не поделаешь — остается только согласиться. Еще дайте нам еды и воды, и — ради Бога! — не бросайте нас на произвол судьбы в этой шлюпке, так далеко от суши.

Я заверил Сеннита, что мы позаботимся о нем, и распорядился, чтобы его пожелания были выполнены. Мы спустили в шлюпку парус, мешок галет, чан, полный говядины и свинины, и бочонок пресной воды. Я охотно принял все эти меры, ибо могло случиться так, что нам пришлось бы оставить шлюпку дрейфовать — мне не хотелось прибегать к такому шагу, не сделав все возможное, дабы сохранить жизнь людей. Надо отдать должное Марблу, он принял живое участие в этих приготовлениях, хотя, окажись он перед выбором — вернуть судно ценою жизни всей призовой команды или потерять «Рассвет», он, не задумываясь, утопил бы всю Великобританию. Я не был столь воинственно настроен и испытал огромное облегчение, когда с перерывом в каких-то десять часов вновь оказался капитаном «Рассвета» и при этом не пролилось ни капли крови.

Как только все необходимое было спущено в шлюпку, мы оставили ее далеко за кормой, насколько хватало лисель-фалов. Так мы могли вести ее на буксире, не боясь ни за тех, кто был в шлюпке — вероятность того, что судно затянет ее под себя, была теперь невелика, — ни за себя, ибо таким образом англичанам было бы невозможно вернуть свое преимущество, застав нас врасплох. При такой дистанции у нас было время собраться и предотвратить всякую их попытку проникнуть на борт судна.

Глава 15

А что до тех, кому назначен выкуп,

Хочу я, чтоб один отпущен был. —

Идите вы за мной, а он уйдет.

Шекспир. Король Генрих IV^[296]

Таким нехитрым способом, почти не встретив сопротивления, я вернул себе свой корабль, «Рассвет». Но теперь, когда доброе судно стало вновь моим, мне было непонятно, что делать дальше. Мы находились у пределов территории, кишащей крейсерами, которые ходили между Великобританией и континентом, и нелепо было надеяться пройти сквозь строй многочисленных судов и ускользнуть от преследования. Разумеется, при обычных обстоятельствах не каждый военный корабль стал бы, подобно «Быстрому», захватывать нас и отправлять в Плимут, но люди с любого встретившегося нам крейсера, высадившись на борт «Рассвета», не преминули бы поинтересоваться, почему таким большим судном управляет столь малочисленная команда. Обо всем этом мы толковали теперь с Марблом; на юте не было никого, кроме нас с помощником, стоявшим у штурвала. Кока я послал на бак впередсмотрящим. Англичанин по моему приказу прилег у основания грот-мачты, так, чтобы мы могли видеть его, а Наб, который всегда был не прочь вздремнуть, когда не нес вахту, спал у гика.

— Итак, судно в наших руках, Мозес, — начал я, — и теперь нам нужно понять, что же нам делать с ним?

— Конечно, вести в порт назначения, капитан Уоллингфорд. Что еще мы можем с ним делать, сэр?

— Хорошо бы довести его до места, но как? Мало того, что четырем морякам трудно совладать с судном водоизмещением в пятьсот тонн, перед нами еще и воды, которые кишат английскими крейсерами.

— Что касается четырех моряков, ты можешь спокойно считать, что нас восемь. Готов поручиться, что мы одним махом делаем столько, сколько восемь парней, которых теперь можно найти на берегу. Мужчины в наше время просто дети по сравнению с теми, что были в моей юности, Майлз.

— Ни Наб, ни кок, ни я не принадлежим другим эпохам, так что будем все-таки считать, что нас трое. Конечно, сил у нас много, но налетит шторм — и вся наша беспомощность обнаружится тут же. Мы едва сможем убрать грот-брамсель во время шквала; одного человека нужно ставить у руля, а другого травить снасти. Нет, нет, Мозес, мы должны признать, что у нас не хватает рук, и это еще мягко сказано.

— Ну, если обобщать, Майлз, дорогой мой мальчик, то ты, конечно, прав. Но мы можем пойти в глубь Ла-Манша и, бьюсь об заклад, наткнемся на какого-нибудь янки, который одолжит нам парочку матросов.

— А вероятнее всего — на корабли короля Георга, которые тщательно осмотрят весь груз и спросят, что стало с остальными членами команды.

— Тогда мы скажем, что остальных членов команды насильственно завербовали, они слишком хорошо знают свои уловки и должны будут поверить нам.

— Ни один командир не оставит на таком большом судне только одного капитана, помощника, кока и одного матроса, даже если бы он нашел на нем целую команду дезертиров со своего судна. В таком случае, если вообще признать справедливым право насильственно вербовать иностранных моряков, он должен послать на судно команду, которая переправит его в порт. Нет, нет, Мозес, теперь нужно держаться подальше от любых англичан, а то они еще погонят нас в Плимут.

— Черт бы побрал эту дыру! Я там сидел в тюрьме во время революции, и меня туда больше не заманишь. Там есть Мельничная тюрьма, придумают тоже! И помол этой мельницы мне совсем не по вкусу; это тебе не мельница в Клобонни. А почему не взять севернее, Майлз? В той стороне должно быть поменьше крейсеров.

— Этот путь слишком долог, погода обещает быть хмурой, а побережье представляет немалую опасность, Мозес. Остается два пути: повернуть на запад и попытаться добраться до дома, надеясь на счастливый случай, который сведет нас с каким-нибудь американским судном и нам окажут помощь. Или пойти прямо на восток в один из французских портов, — скажем, Бордо, где мы можем либо сбыть наш товар, либо нанять новую команду и отправиться в порт назначения.

— Тогда, конечно, попробуй последнее. При таком ветре мы, пожалуй, дойдем до порта за два-три дня и разделаемся с грузом! Мне по душе этот план, и вроде бы его можно осуществить. В Бордо всегда полно американцев; стоит только поискать — и найдешь сколько хочешь матросов, знай себе слоняются у причалов.

После некоторого обсуждения мы остановились на этом плане и тотчас принялись исполнять его. Судно было приведено к ветру и пошло левым галсом, взяв курс на северо-запад вместо востока, — мы решили теперь держаться этого направления. Значит, нужно было сделать поворот через фордевинд и направить «Рассвет» в надлежащую сторону. Это отнюдь не сложный маневр, и, поскольку англичанин помогал нам с видимой охотой, мы вскоре успешно проделали его. Когда с этим было покончено, я послал англичанина в каюту к Диггинсу, а мы четверо разделились на две вахты; я должен был сменить Марбла через четыре часа, как в прежние времена.

Признаюсь, в ту ночь я спал недолго. Два-три раза мы заметили, как Сеннит пытался забраться под корму корабля, без сомнения намереваясь застать нас врасплох, но всякий раз, когда он добирался до конца буксирного троса, из-за гакаборта показывалась моя голова или голова Марбла. Когда стало светать, меня разбудили, и, стоя на наблюдательном посту, я видел, как горизонт вокруг судна расширялся и прояснялся. Важно было определить как можно раньше, какие суда есть поблизости.

Я заметил только один корабль. Это было крупное судно, идущее в крутой бейдевинд, оно направлялось на юго-восток; придерживаясь избранного нами курса или немного отклонившись на север, мы бы могли без труда окликнуть его. Я ясно видел, что это не военный корабль, и у меня молниеносно созрел некий план. Я изложил его Марблу и встретил полное его одобрение. Итак, мы немедля приняли меры к его осуществлению.

Прежде всего я приказал Сенниту, который в это время бодрствовал и, полагаю, за всю ночь так и не сомкнул глаз, поставить шлюпку носом на ветер и ухватиться за снасти. Он охотно подчинился, без сомнения надеясь, что на каких-то условиях его допустят на судно. Я стоял настороже, чтобы предупредить нападение — один человек без труда мог справиться с дюжиной, которая карабкается на борт по канату, а Марбл спустился вниз посмотреть на двух важных птиц, которые всю ночь прохрапели в каюте. Спустя минуту помощник вернулся на палубу, волоча за собой англичанина, который все еще спал на ходу. Ему было велено схватиться за снасть и по канату соскользнуть в шлюпку. Делать было нечего, да и спускаться гораздо легче, чем подниматься; таким образом, пришлось ему совершить этот подвиг, а мы благополучно избавились от одного из наших недругов. Сеннит начал было протестовать и указывать нам на возросшую опасность затопления — судно все время делало пять-шесть узлов. Однако я знал: англичане очень опытные моряки, они не станут рисковать и бросят конец, не позволив шлюпке затонуть. Я допускаю, что это было непросто, но до сих пор им прекрасно удавалось справляться со всеми трудностями.

С Диггинсом нам пришлось повозиться. Этот тип напился так, что, пробудившись, сразу даже не уразумел, где находится. Марбл не помогал ему идти, а прямо-таки тащил его на палубу, к гакаборту. Наконец он оказался у борта, а вскоре уже висел на снастях. Однако злополучный помощник капитана все еще не пришел в себя от выпитого и был настолько обессилен, что выпустил из рук конец и упал в воду. Я не сомневаюсь, что погружение пошло ему на пользу, а друзья спасли его — один из моряков схватил его за воротник и втащил в шлюпку.

Сеннит воспользовался этим случаем, чтобы выразить свое возмущение прибавлением людей в шлюпке. Было видно, что он столь же сильно хотел выжить всех из этой скорлупы, как я стремился высадить в нее всех англичан.

— Ради Бога, капитан Уоллингфорд, прошу вас, бросьте это! — закричал лейтенант чрезвычайно вежливым, даже просительным тоном. — Вы видите, что творится, нас здесь столько, что мы едва держимся на поверхности; сколько раз мне чудилось ночью, что судно вот-вот раздавит нас. Вам ничего не стоит связать нас всех, если вы позволите нам взойти на борт по одному.

— Я не хочу видеть вас в оковах, мистер Сеннит; нет нужды прибегать к столь неприятному средству. Так что держитесь за конец, а если вы не будете подчиняться приказам, я буду вынужден бросить вас здесь.

Эта угроза возымела надлежащее действие. Одного за другим мы выпускали матросов с бака, и они соскальзывали в шлюпку. Мы снабдили англичан вареным мясом, галетами, ромом и водой и на всякий случай передали им компас и квадрант Сеннита. Последнее было сделано по настойчивой просьбе Сеннита: он, казалось, подозревал, что мы вознамерились пустить его на волю волн, и он не ошибался: именно это я и задумал сделать, когда придет время.

Хотя в шлюпке теперь было двенадцать человек, ей ничто не угрожало, ибо это был прочный плавучий шестивесельный ял, который в случае крайней необходимости мог бы выдержать до двадцати человек. Да и погода обещала быть благоприятной: дул брамсельный ветер — как раз для судна, идущего круто к ветру. Меня тревожило единственно то обстоятельство, что юго-западные ветры часто приносили с собой туман и, таким образом, шлюпка могла бы заблудиться. Все же некоторый риск при тех обстоятельствах был оправдан, и я твердо решил придерживаться намеченного плана.

Как только все англичане оказались в шлюпке, обеспеченные всем самым необходимым, мы более свободно почувствовали себя на своем судне и могли позаботиться о нем. Матрос у штурвала следил за неприятелем — «Рассвет» слушался руля словно лоцманский бот. Наба послали на реи, и, так как брамсели были уже распущены, оставалось только растянуть шкоты и поставить их. Я сделал это больше для того, чтобы английское судно не заподозрило неладное, увидев корабль, идущий по ветру под убавленными парусами, нежели из желания прибавить ходу, — мы и так шли довольно быстро и вполне могли пройти мимо того судна, если бы не изменили курса.

Диоген Биллингс, кок, теперь немного освободился и приготовил нам горячий завтрак. Если бы мистер Сеннит был жив и поныне, думаю, он подтвердил бы: о нем не забыли. Мы передали в шлюпку хорошего горячего кофе с сахаром, да еще им досталась немалая доля доброй снеди, которую ели мы сами. Кроме того, мы передали им мачты и обычные паруса для шлюпки, приспособленной для двух шпринтов.

К тому времени от неизвестного судна нас отделяло всего две лиги — пора было действовать. Я послал Марбла на реи осмотреться, и, спустившись, он сообщил, что больше ничего не видно. Это был хороший знак. Я тотчас подошел к гакаборту, откуда окликнул шлюпку, попросив Сеннита подойти к судну на такое расстояние, чтобы мы могли спокойно беседовать. Он немедля исполнил мою просьбу.

— Мистер Сеннит, — начал я, — нам придется здесь расстаться. Судно, которое вы видите, — английское, оно вас и подберет. Я намереваюсь окликнуть его и позабочусь о том, чтобы на нем узнали о вашем местонахождении. Идя прямо на восток, вы без труда перережете ему путь, и оно конечно же подберет вас.

— Ради всего святого, подумайте хоть минуту, капитан Уоллингфорд, — воскликнул Сеннит, — прежде чем бросить нас здесь, за тысячу миль от земли.

— Вы в трехстах двадцати шести милях от островов Силли и ненамного дальше от Лендс-Энда, мистер Сеннит, ветер благоприятный, куда бы вы ни направились, ваши соотечественники наверняка подберут вас и доставят вас в порт целым и невредимым.

— Да уж; небось на какой-нибудь остров в Вест-Индии; если это вообще «англичанин», то обычное вест-индское судно, оно нас аж до Ямайки довезет.

— Что ж, в таком случае у вас будет возможность вернуться на родину, когда вам заблагорассудится. Вы ведь таким же манером намеревались сбить меня с курса или, по крайней мере, отнять у меня массу драгоценного времени. Мне так же хотелось в Плимут, как вам на Ямайку.

— Но неизвестный может оказаться «французом»; вот я теперь пригляделся к нему и вижу, что он похож на «француза».

— Если он окажется «французом», вам там будет неплохо. Вместо говядины неделю-две будете кушать soupe-maigre^[297]. У этих французов кухня ничуть не хуже вашей, английской.

— Но их тюрьмы, капитан Уоллингфорд! Этот тип, Бонапарт, в нынешней войне никого не обменивает, и если я попаду во Францию, то мне конец.

— Боюсь, и мне был бы тоже конец, если бы я попал в Плимут.

— Вспомните, у нас общие корни, в конце концов, одна кровь, мы почти что земляки как уроженцы Кента и Саффолка. Древний саксонский род — и вы и я.

— Благодарю вас, сэр. Не стану отрицать нашего родства, раз вы сами соизволили на него указать. Однако я поражаюсь тому, что вы задержали судно своего кузена; как же это вы его не пропустили?

— Что я мог поделать, дорогой мой Уоллингфорд? Лорд Харри — пэр и к тому же капитан; и в столь неблагоприятных условиях что я против него — какой-то лейтенант, без году неделя получивший полномочия. Нет, нет, мы должны относиться друг к другу тепло, по-товарищески, такие ребята, как вы и я, которым приходится самим пробивать себе дорогу,

— Вы кстати напомнили мне, что нам пора в дорогу. Adieu'l^[298] мистер Сеннит. Мозес, руби канат!

Марбл ударил топором по лисель-фалам, и «Рассвет» заскользил прочь от шлюпки, которая взметнулась вверх на пер вой же встречной волне в двадцати фатомах за кормой. Что говорил мистер Сеннит, я теперь уже не слышал, но я отчетливо видел, как он грозил мне кулаком и тряс головой, и я нисколько не сомневаюсь, что если он и произнес какие-то слова в мой адрес, то среди них не было слова «джентльмен». Спустя десять минут нас отделяла от шлюпки целая миля. Поначалу Сеннит, казалось, не собирался ничего предпринимать, шлюпка обреченно застыла на поверхности воды, но вскоре его, вероятно, посетили более здравые мысли, он установил обе мачты, менее чем через двадцать минут я увидел, как он распустил паруса, и на полном ходу ял бросился догонять неизвестный корабль.

Первоначальным моим намерением было окликнуть неизвестное судно, как я сообщил Сенниту; но, увидев, что оно едва ли сменит курс так, чтобы разминуться со шлюпкой, я передумал и в полумиле от него решил выйти на траверз. Я поднял американский флаг, а он в ответ — английский. Однако, даже будь судно французским, мне было бы безразлично, если бы тех, кто захватил мой корабль, взяли бы в плен. Они пытались извлечь выгоду из моего несчастья, почему же я должен был церемониться с ними? Теперь мы приготовились поставить лисели, несмотря на то, что, как мне показалось, «англичанин» хотел окликнуть нас. Я знал, что он скорее всего вооружен, и вовсе не стремился удовлетворять его желаниям, поскольку ему могло взбрести в голову осведомиться о шлюпке, которую его матросы еще, быть может, не увидели со своих палуб, но скоро непременно заметили бы. Я был убежден, что «Рассвет», несмотря на свою глубокую осадку, сделает четыре фута против трех вест-индских, и, оставив «англичанина» позади, можно было не опасаться, что он вздумает преследовать нас.

На «англичанине» заметили шлюпку, когда мы были уже в миле от его подветренного борта; поставив ундер- и бом-лисели, «Рассвет» шел прямо на восток, делая почти восемь узлов. Мы поняли это, увидев взлетевший на фор-стеньгу британский флаг. С той минуты я больше не беспокоился о Сенните и его призовой команде. Через двадцать минут мы наблюдали, как на судне убрали фор-марсель, и в бинокль отчетливо увидели у его борта шлюпку. Спустя некоторое время ял подняли на палубу судна, и фор-марсель снова наполнился ветром. Мне было любопытно посмотреть, как будут развиваться события. Похоже, Сеннит даже уговорил капитана вест-индского судна погнаться за нами, ибо едва «англичанин» набрал ходу, как он спустился под ветер и на всех парусах бросился в погоню. Мы весьма обрадовались этой возможности развлечься и сами с удовольствием прибавили ходу, но, поскольку один ундер-лисель и два бом-лиселя были распущены, когда началась погоня, я не слишком опасался, что «англичанин» настигнет меня. Однако, чтобы быть до конца уверенными в успехе, мы поставили бом-брамсели.

Когда вест-индское судно пустилось в погоню, нас разделяло две лиги. Несмотря на то, что оно несло бом-брам-лисели, мы постепенно увеличили это расстояние до трех лиг; убедившись в том, что нас ему уже не догнать, капитан неизвестного судна убрал верхние паруса и снова пошел в бейдевинд, увозя бывшую призовую команду прочь от Англии. После я узнал, что Сеннит и его товарищи после приятного путешествия длиной в двадцать шесть дней высадились на острове Барбадос. Нет сомнения в том, что до родины они добирались еще дольше, ибо никто из них определенно не появился в Англии раньше, чем через полгода.

Теперь судно было в нашем распоряжении, хотя команда его значительно поредела. Днем все спали, кроме рулевого. В шесть часов вечера, однако, все собрались на палубе и занялись необходимыми приготовлениями к ночи.

В этот час дул ровный, благоприятный ветер, на горизонте не было ни одного судна, и казалось, нас ждет вполне приятный вечер. За день мы сделали до ста миль, а расстояние до Бреста^[299], по моим вычислениям, составляло менее четырехсот. Подойдя поближе к берегу, я бы смог выбрать любой французский порт между Шербуром и Байонной.

— Ну что ж, Мозес, — заметил я своему старому другу и помощнику, когда мы изучили обстановку, — кажется, все складывается удачно! Пока ветер не переменится, мы будем идти, не замедляя хода, и, если мы благополучно прибудем в порт, я не стану сожалеть о задержке; мы вышли из переделки с честью, и это для меня дороже всяких выгод и прибылей. Что до мистера Сеннита, полагаю, он где-то в шестидесяти милях к юго-западу отсюда, и в это плавание мы его больше не увидим.

— А что, если он встретит «Быстрый» и доложит ему о том, что случилось, Майлз? — спросил помощник. — Я тут прикинул: то судно взяло курс прямо на фрегат. Не будем кричать «гоп», пока не перепрыгнем.

— Это маловероятно, и я не стану беспокоиться из-за такой ерунды. Я думаю на всех парусах идти к материку, а потом воспользоваться благоприятным ветром и войти в ближайший порт. Если ты можешь предложить более удачный план, Мозес, то, пожалуйста, скажи мне.

Марбл согласился со мной, хотя, как мне показалось, опасения его исчезли только на следующее утро, когда ничто вокруг не изменилось, а море было по-прежнему чистым. За тот день и последовавшую за ним ночь мы преодолели значительное расстояние и к полудню третьего дня после обратного захвата «Рассвета» я вычислил, что мы находимся в ста четырех милях к юго-востоку от Уэсана^[300]. Однако ветер переменился, и легкий бриз дул теперь с северо-востока. Мы все принялись за дело и убрали лисели, обрасопили реи и выбрали шкоты. На это у нас ушло около двух часов. Мы так увлеклись своими трудами, что не замечали ничего вокруг, и каково же было мое удивление, когда кок закричал: «Корабль прямо по курсу!» Я устанавливал к ветру грот, когда услышал эти слова, и, взглянув наверх, я увидел люггер, который, идя прямо на нас, подошел уже на расстояние дальнего пушечного выстрела. Впоследствии я узнал, что, увидев, как мы приближаемся, этот корабль притаился, как змея в траве, убрав паруса, пока не счел, что мы подошли уже достаточно близко, и тогда вступил под паруса. Я мельком отметил несколько важных обстоятельств: во-первых, люггер, без всякого сомнения, был французским, во-вторых, это был крейсер — государственный либо частный; в-третьих, уйти от него, как бы нисложились обстоятельства, было едва ли возможно. Да и стоило ли пытаться? Наши страны не воевали между собой; мы только что купили Луизиану у Франции^[301], заплатив за нее пятнадцать миллионов долларов и тем самым не только приобрели себе в собственность эту колонию, но и не позволили Джону Буллю завладеть ею, и теперь мы с французами опять считались добрыми друзьями. Кроме того, «Рассвету» уже приходилось выпутываться из всевозможных переделок; я не сомневался, что люггер окажет нам всяческую необходимую помощь.

— Это «француз», ставлю тысячу долларов, Мозес! — закричал я, опуская подзорную трубу после первого внимательного осмотра незнакомца. — Если повернуть на два румба, мы через пятнадцать минут окликнем его.

— Ну вот, «француз», — отвечал помощник, — черт бы их всех побрал, я бы на твоем месте не связывался со всякими прохвостами. Я тебе вот что скажу, Майлз: настали такие времена, что пора извлечь из всего этого уроки — море просто кишит Ван Тасселами, я боюсь, что ты и я будем как милая добрая старушка, моя мать, и маленькая Китти, которых запугивают, а то и силой лишают их законных прав.

— На этот раз можно не опасаться такого исхода, Мозес, — судно французское, и, поскольку мы направляемся во французский порт, оно, не раздумывая, одолжит нам полдюжины матросов, чтобы помочь нам добраться до места.

— Ага, и в качестве спасательного вознаграждения возьмет половину судна и груза. Знаю я этих мошенников, и тебе тоже следовало бы знать их, Майлз, ведь прошло только года два-три с тех пор, как ты был там, у них, военнопленным. Можно подумать, что это было сплошное удовольствие.

— Времена изменились, Мозес, и я вижу явные перемены. Отходи, Наб, — так, одерживай, держи на фок-мачту люггера… хорошо.

Вследствие этих распоряжений «Рассвет» оказался у борта «француза». Когда люггер приблизился, мы увидели, что это тяжелое, но подвижное шестнадцатипушечное судно, очевидно с полностью укомплектованной командой. Уверенный в добыче, если мы окажемся призом, он еще в полумиле от нас показал трехцветный флаг. Мы, конечно, показали ему «звезды и полосы», воображая, что он отнесется к нам как друг.

Вскоре оба судна привели к ветру, и все приготовились к переговорам.

— Что за судно? — вопросил один из бывших на «французе» на ломаном английском языке.

— «Рассвет» из Нью-Йорка. Могу я узнать имя вашего люггера?

— «Le Polisson» — corsair Francais^[302]. — Что за груз, а?

— Сахар и кофе, кошениль и некоторые другие товары.

— Peste! Куда вы направляетесь, месье, s' if vous plait?^[303]

— Гамбург.

— Diable! Это не та chemin^[304]. Как вы оказались здесь, сэр, при юго-западном ветре?

— Мы собираемся зайти в Брест, нам нужна кое-какая помощь.

— Вас нужно спасать, да? Parbleu^[305], мы сейчас вам поможем, это мы умеем.

Мне было велено, как это принято у каперов, спустить шлюпку и отправиться на борт люггера со своими бумагами. Когда французы узнали, что у меня нет никакой шлюпки, они выказали удивление; однако послали за мной свой ял. Прием, оказанный мне на борту «Шалуна», был несколько неучтивым для французов. Меня встретил сам капитан, и, едва взглянув на него, я понял, что мне придется иметь дело с людьми, которые бродят по морям в поисках наживы и при этом как огня боятся английских плавучих тюрем. Меня не пригласили в каюту, тесную, темную и грязную нору, — в те дни французы славились своими скверными судами, — а предложили показать бумаги, сидя на клетке для кур.

Месье Галуа, казалось, был не особенно рад тому обстоятельству, что судовой регистр, манифест и таможенное свидетельство соответствовали установленной форме. С ним был человек, помогавший ему проверять бумаги, похоже, англичанин-дезертир, впрочем, поскольку тот человек при мне ни разу не заговорил, я не мог определенно сказать, кто он такой. Когда, после тщательного изучения бумаг, в них не нашлось никаких несоответствий, они принялись совещаться между собой и совещались долго. Затем месье Галуа подошел ко мне и возобновил прерванный разговор.

— Почему у вас нет шлюпки, сэр? — спросил он.

— Я потерял ее три дня тому назад примерно в ста милях к юго-западу.

— Не было тогда плохой погоды. Почему у вас так мало marins^[306] на судне? А?

Я понял, что лучше сразу рассказать всю правду, ибо, если мне суждено было получить от люггера какую-либо помощь, все обстоятельства рано или поздно открылись бы. Таким образом, я поведал французу и его похожему на англичанина товарищу обо всем, что произошло между нами и «Быстрым». После моего рассказа месье Галуа и его друг опять долго совещались. Затем в шлюпку вновь посадили гребцов, и капитан люггера вместе со своим тайным советником и со мной ступил на борт «Рассвета». Там, после весьма поверхностного осмотра, визитеры убедились в правдивости моего рассказа.

Признаться, я ожидал от француза слов одобрения, когда рассказал ему, с какой легкостью мы вырвались со своим судном из рук филистимлян. Ничего подобного; впрочем, выразительное «йоге»^[307] пару раз слетело у него с языка; но было очевидно, что он более усердно подыскивал предлог, чтобы самому захватить судно в качестве приза, нежели поводы для одобрения наших действий. Каждая подробность тщательно обсуждалась, месье Галуа и его советчик снова и снова отходили в сторону и совещались между собой.

— Сэр, — сказал месье Галуа, — мне очень жаль, но ваше судно хороший приз. Вы были prisonnier^[308] у англичан, врагов Франции. L'Amerique не воюет — она нейтральная, как вы говорите, и американцев нельзя захватить как приз. Но я считаю, что ваше судно, месье, как будто в руках англичан, и я должен захватить его. Mes regrets sont oifs, mats, que voulez vous?^[309] Капер должен исполнить свой долг, как и государственное судно. Я отправлю вас в Брест, где, если вас не продадут parunddcret^[310], я буду очень рад возвратить вам votrebatiment.Allons!^[311]

Вот и развязка всей истории, да еще какая! Меня нужно было захватить в плен, потому что меня уже захватывали. Ставший пленником однажды будет пленником всегда. Так и здесь: если судно было призом сегодня, то оно непременно будет призом завтра. Я всегда считал, что случай с «Рассветом» был первым в длинном ряду правонарушений, которые впоследствии совершались в отношении американской торговли на основании вышеизложенного принципа (быть может, несколько видоизмененного и более успешно применявшегося) и в конце концов привели к блокаде всей Европы и официальному запрещению американским судам плавать в международных водах.

Я понимал, что тщетно увещевать ненасытного капера. «Хорошо же, пусть отправят меня в порт, — думал я, — я как раз хотел попасть туда; как только я окажусь там, посланник должен будет освободить меня. Этот тип станет жертвой своей алчности, я же, напротив, сумею воспользоваться ею!»

Полагаю, месье Галуа смотрел на вещи по-другому, ибо он с великим удовольствием прислал на борт «Рассвета» команду из семнадцати душ. Я наблюдал за ее высадкой молча, как и Наб с Диогеном. Что до Марбла, он закурил сигару, уселся на брашпиль и сидел, исполненный благородного гнева; помощник готов был взорваться по малейшему поводу, но опасался, что его вышлют с судна, если он хоть наполовину обнаружит свои чувства. Никого из нас, однако, не тронули; быть может, французы не хотели испытывать неудобства из-за лишних пассажиров в своих и без того тесных каютах.

Глава 16

Вам нет

Опасности — скорее вы у цели;

Послушайте; поймете, что я прав.

Дж. Байрон. Марино Фалъеро, дож Венецианский^[312]

Было ровно четыре часа пополудни, когда «Рассвет» и «Шалун» разошлись; первый снова взял курс на Брест, а последний продолжал крейсирование. Люггер, как злой колдун, полетел ко входу в Ла-Манш, круто к ветру, предоставив нам следовать к берегам Франции тоже бейдевиндом, но с другой целью.

Едва ли нужно распространяться о чувствах, с какими мы четверо, бывшие свидетелями всех событий, наблюдали за происходящим. Негодовал даже Диоген. Что до Марбла, я уже упоминал о том, в каком расположении духа он пребывал, а если бы я и не упоминал, то нижеследующий разговор, имевший место на закате (с тех пор как нас захватили во второй раз, мы впервые остались наедине, когда французы были заняты ужином), послужил бы к объяснению оного.

— Ну что ж, Майлз, — сухо заметил помощник, — то, что мы должны делать, нужно делать немедля. Когда начнем? В ночную или в утреннюю вахту?

— Начнем что, Мозес? — спросил я, несколько удивленный той спокойной деловитостью, с которой он задал свой вопрос.

— Швырять этих французов за борт. Не собираешься же ты позволить им отправить твое судно в Брест?

— Почему бы нет? Мы как раз шли в Брест, когда встретились с ними, и если они нас туда доставят, то это только избавит нас от труда делать это самим.

— Не надо тешить себя всякими несбыточными надеждами, Майлз. Я побывал в лапах французов, когда мы еще не были знакомы, и, скажу тебе, мало шансов вырваться из них, коли судно да груз чего-то стоят. Нет, нет, дорогой мой мальчик, ты знаешь, я люблю тебя больше всего на свете, не считая моей дорогой старушки матери и малютки Китти, — ведь это, пожалуй, было бы нехорошо, если бы я любил тебя больше, чем свою родню, — но после них двоих я люблю тебя больше всех на свете, и я не могу спокойно смотреть, как ты попускаешь, чтобы твое имущество сгинуло невесть куда. Нельзя позволить им вести судно во Францию после всего, что случилось.

— Но что мы можем поделать? Или ты предлагаешь, чтобы четыре человека отняли судно у семнадцати?

— Ну, перевес не так уж велик, Майлз, — отвечал Марбл, хладнокровно обводя взглядом шумную компанию малорослых французов, которые все вместе тараторили за своим супом; пусть живые и бойкие, они определенно не были бы серьезными противниками в рукопашной схватке. — Нас четверо, а их, вот таких, всего семнадцать. Я даже думаю, мы могли бы справиться с ними в обычном кулачном бою. Наб силен как вол, Диоген тоже Геркулес, да и мы с тобой не котята какие-нибудь. Я считаю, что ты в серьезной драке потягался бы с четырьмя самыми сильными из тех парней.

Кажется, он сам верил в то, что говорил, хотя, конечно, сравнительная оценка наличных сил, произведенная моим помощником, совершенно не соответствовала действительности. Мы четверо и вправду были исключительно сильные и крепкие мужчины, но и человек шесть из французов можно было без натяжки отнести к той же категории. Надеюсь, я не подвержен вульгарному предрассудку, что моя нация во всем превосходит другие: это одна из величайших слабостей нашей и так слабой натуры. Я никогда еще не бывал в стране, граждане которой не воображали бы себя солью земли; впрочем, существуют разные формы и виды подобного бахвальства. Однако в данном случае у Марбла и в мыслях не было бахвалиться; он в самом деле полагал, что мы четверо в открытом бою, разумеется без огнестрельного оружия, одолели бы семнадцать французов. Я лично думаю, что, не прибегая к оружию, а положившись только на свою природную силу, мы справились бы с командой, по числу вдвое превосходящей нас; но даже такую команду я бы не сразу решился атаковать.

Притом я уже не считал наши шансы на избавление — если каперы доставят нас во французский порт — столь же верными, как мне показалось в самом начале. Марбл столько наговорил мне о французских анархистах, с которыми ему приходилось иметь дело в тяжелейшие годы революции, рассказал мне столько историй о захваченных судах и разорившихся купцах, что моя вера в справедливость была поколеблена. Бонапарт находился тогда на вершине своей консульской власти: он вот-вот должен был стать императором — и он начал очередную войну с вероломного нарушения общепризнанных прав — ареста всех англичан, проживавших во Франции, что вызвало к нему еще большее недоверие. Что бы ни говорили о всесторонности и величии гения Наполеона как военачальника и государственного деятеля, полагаю, немного ныне сыщется честных и просвещенных людей, которые стали бы превозносить его уважение к закону. Во всяком случае, у меня появились серьезные сомнения; совещание с помощником кончилось тем, что мы решили обойтись с французской призовой командой примерно таким же образом, как с англичанами, по возможности придумав план действий, соответствующий новым условиям. Последнее никак нельзя было упускать из виду, ибо, будучи совершенно уверенным в благоприятном исходе нашей встречи, я во всех подробностях поведал месье Галуа о том, как мы выбросили за борт кранец и завладели судном. Стало быть, нельзя было ожидать, что этот номер пройдет и сейчас.

Должно быть, распространенные предрассудки все-таки оказали на меня некоторое влияние, да и то, что я постоянно читал статьи, перепечатанные из английских журналов, сыграло свою роль, но, признаюсь, я считал, что отвоевать судно у семнадцати французов гораздо легче, нежели справиться с дюжиной англичан. Конечно, я понимал, что в обоих случаях не обойтись без внезапности или хитрости, но, если бы исход дела зависел только от грубой силы, в первом случае я был бы более уверен в исходе драки, чем в последнем. Хотя все это было совершенно неуместно в нашем положении, но вообще среди моряков такие суждения были весьма распространены. Как часто, как мучительно мне приходилось сожалеть о том влиянии, которому мы незаметно поддаемся, соглашаясь стать передатчиками чужих заблуждений. Одна из причин, по которой мы так долго кормились чужими мнениями, состоит в несовершенном устроении ведущих печатных изданий страны. Мы множим эти учреждения вместо того, чтобы совершенствовать их. Оттого, что они бедны талантами, те, кто стоит во главе их, вместо пера вынуждены орудовать ножницами. Получается, что американскому редактору почти столь же необходимо уметь обращаться с этим инструментом, как портному. Вследствие этого вместо блюд с пылу с жару публику кормят мешаниной несвежих сплетен; ведь известно, что в том, что приходит к нам издалека, есть определенное очарование, вот нам и преподносят стряпню прямиком из Лондона, а не из наших родных мест.

Независимо от того, является ли уверенность в своих силах следствием предрассудка, в преддверии стычки это вещь неплохая. Может быть, и следует уважать врага вплоть до начала атаки; но, раз уж схватка началась, чем больше вы будете презирать его, тем лучше. Когда Диоген и Наб узнали, что снова придется заняться тем, что недавно было с успехом проделано, ни один из негров даже бровью не повел. Диоген, как и Наб, плавал на «Кризисе» и там приобрел английские понятия о французской «доблести» на море, а что до моего собственного слуги, он без всяких уговоров пошел бы туда, «куда масса Майл изволить повести».

— Это всего лишь французы, — философским тоном изрек Диоген, — а французы — все равно что дети.

Я не стал разубеждать его, хотя и понимал всю нелепость такого утверждения. Велев обоим нашим сторонникам быть наготове на случай атаки, мы с Марблом оставили их, чтобы придумать план и приступить к его исполнению. Что бы мы ни задумали, нужно было действовать в эту ночь; у нас были основания предполагать, что на следующий день судно прибудет в какой-либо порт.

Капитана призовой команды звали Легро. Он не очень подходил для своей должности; это был маленький, сухой, желтолицый тип отнюдь не богатырского сложения. Тем не менее, в отличие от Сеннита, он был сама бдительность и деловитость. Он ни разу не покинул палубу, и, поскольку до берега было уже недалеко, я предчувствовал, что нам придется провести в его обществе всю ночь. Следовательно, нужно было как-то сообразовать это обстоятельство с нашими расчетами. И это еще не все — необходимо было соблюдать особую осторожность, ведь мы подошли так близко к берегу, что теперь нас мог захватить другой французский крейсер, даже если бы мы ушли от этого. Итак, главное для нас было действовать крайне осторожно, и, прекрасно сознавая все это, мы с Марблом разошлись якобы для того, чтобы отправиться спать.

Месье Легро не взял под свой надзор ни каюты, ни все прочие помещения в трюме. Он следил только за ходом судна. Он так боялся встретиться с каким-нибудь английским крейсером, что постоянно был настороже, его взгляд неустанно скользил по горизонту, насколько позволяла сгущавшаяся тьма. Я и сам не сомкнул глаз, прокрадываясь из каюты к сходному трапу по меньшей мере раз десять за ночь, надеясь застать его спящим, но всякий раз я видел, как он, вооруженный до зубов, быстрыми шагами ходит взад и вперед по шканцам, будто не знает усталости и не подвержен никаким человеческим слабостям. Нечего было и пытаться застать его врасплох; обессилев, мы с Марблом крепко уснули около трех часов утра. Что касается наших негров, они проспали всю ночь, так и не дождавшись сигнала к наступлению. Особенно Наб не чувствовал никакой ответственности, что свойственно рабам; он относился к передвижениям судна так же безразлично, как люди относятся к вращению Земли, будучи ее пассажирами.

Было уже десять часов, когда я пробудился, бодрый, но в невеселом расположении духа. Марбл все еще похрапывал в своей койке, и я принужден был разбудить его. Я отметил, что дует легкий ветер и что судно набрало хороший ход, а по его крену я понял, что оно идет в бейдевинд. Моряк обыкновенно за одну-две минуты набрасывает свою просторную робу; не замешкались мы и на этот раз. Между делом помощник нечаянно бросил взгляд из окон каюты, которые были растворены по случаю теплой погоды — и давали хороший обзор нашим тылам.

— Ей-богу, Майлз! — воскликнул Марбл. — За нами погоня! Вот почему месье Ребро так суетится в это прекрасное утро. За нами фрегат, или мое имя не Олоф Марбл.

В самом деле, за кормой «Рассвета» шел фрегат. Он был примерно в двух лигах от нас и походил на пирамидальное облако, летящее по воде, — столько он нес парусов. Скорее всего, это был «англичанин»: они крейсировали по этой территории, а наша призовая команда явно удирала от него. В те дни ни одно французское военное судно нигде не задерживалось надолго, ибо у него было столько врагов, что его почти сразу же начинали преследовать. Уяснив для себя эти обстоятельства, мы с Марблом вышли на палубу.

Первым делом я взглянул вперед. К моему глубокому разочарованию, в трех лигах от нас простиралась земля. С северо-востока дул свежий ветер, и месье Легро, похоже, держал курс на группу островов, видневшихся на подветренной скуле. О Бресте не могло быть и речи; нам ничего более не оставалось, как попытаться подойти к этим островам, прежде чем преследователь настигнет нас. Французы были явно встревожены; воображение живо рисовало им английскую плавучую тюрьму со всеми ее ужасами. Месье Легро пронзительным криком отдавал по двадцать приказов в минуту, а остальные шестнадцать человек подняли такой переполох, словно их была целая тысяча. Боже мой! Какой стоял гам — и из-за чего? На судне имелись все паруса, какие только могли забирать ветер. Я чувствовал себя как араб, владеющий самой диковинной кобылицей в пустыне; вот на негодной лошади он догоняет вора, укравшего ее, потому что негодяй не знает секрета, как заставить ее скакать быстрее. «Ущипни ее за правое ухо, не то я догоню тебя», — кричит араб; и я раз двадцать порывался установить более выгодным образом паруса и поставить Наба у штурвала, чтобы избежать позора и не быть настигнутым фрегатом. Однако для меня этот повторный захват «Рассвета» мог обернуться удачей, и я предпочел не вмешиваться. Наших новых захватчиков нам наверняка удалось бы запутать, тогда как, если месье Легро после пережитого волнения прибудет в какой-нибудь порт, нам придется оставить всякую надежду.

Спустя немногим более часа «Рассвет» начал убавлять парусов, устанавливая к ветру марсели и брамсели — в полумиле от судна показались скалы. Нас встретила большая лодка; она подошла к борту, как только ее пассажиры определили, кто мы. В ней сидели рыбаки, они были так хорошо знакомы со всеми передвижениями в прибрежных водах, что поняли, в чем дело, как только установили принадлежность судна. На них, конечно, обрушился град вопросов относительно того, можно ли провести «Рассвет» сквозь какой-нибудь из проливов между скалами. Месье Легро был весьма озадачен, когда услышал, что его спасение зависит только от того, достаточна ли глубина в ближайшем проливе — а этого, как признались рыбаки, они не ведали. Когда лодка подошла к нам, невыносимый шум и неразбериха на борту только усилились. Все это время фрегат быстро приближался, и через полчаса он несомненно оказался бы на расстоянии пушечного выстрела. Все-таки в погоне есть что-то пьянящее. Зная, что в руках французов я вовсе не могу рассчитывать на справедливость, я все же ощущал непреодолимое желание ускользнуть от «англичанина». Понимая, что нельзя терять времени, я живо обратился к месье Легро, предложив ему отправиться вместе со мной в рыбацкой лодке и исследовать пролив самим. При надлежащей ловкости можно было управиться с этим за пятнадцать минут, тогда мы бы поняли, вести ли сквозь него судно или прибиться к скале и попытаться затем спасти все, что можно из груза с помощью лихтеров.

На борту судна не может быть никакого порядка без хладнокровия, тишины и подчинения старшему по званию. Суетливый моряк, как правило, плохой моряк; после приобретения общих знаний и навыков невозмутимость и спокойствие совершенно необходимы в этом ремесле. Ни один настоящий офицер никогда не поднимет шума, разве повысит голос, когда рев стихий мешает слышать его. В те дни даже на французских военных судах не знали такого важного секрета, что уж говорить о каперах. Гам, стоявший у трапа с подветренного борта «Рассвета», я могу уподобить только тому, который поднимают фламандские торговки рыбой, когда к берегу причаливают лодки с их товаром. Сравнивать гвалт на Биллингсгейт^[313] с криками этих женщин — значит допустить вопиющую несправедливость в отношении фламандских женщин, ведь английское хладнокровие не сравнить с фламандским. Как только я изложил свой план, раздались бурные возгласы одобрения, и матросы с капера кубарем посыпались в лодку, не соблюдая порядка и даже не дожидаясь приказа. Этот поток унес и месье Легро, а когда рыбаки отчалили, на судне осталось только три француза — всех прочих, влекомых горячим желанием принести пользу напополам со страхом английской плавучей тюрьмы, как ветром сдуло.

Даже Диоген веселился, наблюдая за тем, как судно столь нежданно переходит в наши руки. То, что французы не собирались возвращаться, было так же очевидно, как и то, что они хотели покинуть судно. Одним словом, наши захватчики были в полном смятении — они поддались порыву, ни о чем не задумываясь.

— Будьте так любезны, месье Уоллингфорд, — кричал Легро, когда лодка стала отходить от борта судна, — когда мы замашем шапками, распустите марсель и ведите судно к проливу.

— Да, конечно, — отвечал я, — предоставьте это мне — уж я распущу марсели и ускользну от Джона Булля.

Эти слова были произнесены на французском, и, услышав их, все, сидевшие в лодке, закричали: «Bon!»^[314] и «Vive la France!»^[315]. Я не берусь сказать, о чем они помышляли, но, если они думали, что им суждено вновь оказаться на борту «Рассвета», они плохо знали людей, которых оставили на нем. Что до трех французов, мы с Марблом на пару легко бы управились с ними, но я был рад, что они здесь, ведь их можно было заставить тянуть шкоты и брасопить реи.

Когда месье Легро столь необычным образом передал судно под мою команду, оно несло три марселя, бизань и стаксель, грота-рей стоял прямо. Прежде всего мне нужно было забрать ветер в марсель и набрать ход. Все это вскоре было проделано; и я взял курс на скалы, которые стали быстро приближаться к нашей наветренной скуле; я решился подойти к ним сколь можно ближе, думая тем отпугнуть англичан, так чтобы они держались на значительном расстоянии. Правда, я мог потерпеть кораблекрушение, но даже это казалось мне более предпочтительным, чем вновь оказаться в руках англичан, когда мы только из них вырвались. Когда-нибудь, через год-два, происшествие с «Быстрым», наверное, забылось бы, но, пока то или иное событие свежо в памяти, не хочется, чтобы оно повторилось. По крайней мере, тогда я рассуждал так и поступил соответственно со своими мыслями.

«Рассвет» снова был под моей командой, и теперь мне нужно было только не подпускать фрегат на пушечный выстрел, а о месье Легро я больше не думал. Сначала матросы с капера, похоже, решили, что, набрав ход, я просто выполнял их указания, но, как только они заметили, что судно идет к подветренному берегу пролива, страшная догадка блеснула в их затуманенных страхом головах. Это произошло не раньше, чем они удостоверились в том, что вода достаточно глубока для прохода судна; давно мне не приходилось видеть такой ажитации, которая последовала за этим открытием: они изо всех сил замахали куртками и засаленными шапками. Однако, оставив без внимания все эти сигналы и возгласы, «Рассвет» уходил прочь, реи его были слегка отведены, ветер на траверзе, и шел он вдоль побережья в такой близости от островов, что подходить ближе было уже опасно. Что до фрегата, он все еще шел в бейдевинд, рассчитывая подальше зайти против ветра, чтобы добыча наверняка не ускользнула от него. В тот момент нас разделяла всего одна лига.

Едва месье Легро постиг, какую шутку я сыграл с ним, он бросился в погоню на своей рыбацкой лодке, поставив парус и пытаясь разогнать свою неповоротливую посудину с помощью полдюжины весел. Тогда я распустил фок, выбрал и растянул грот-брамсель; не то чтобы я боялся лодки, просто я хотел, если возможно, избежать кровопролития. Помимо прочих оплошностей, которые допустили французы, спеша удрать от фрегата, они бросили на борту шесть или восемь мушкетов и несколько патронных ящиков. С этим оружием нам ничего не стоило напустить страху на капера, он и близко не посмел бы подойти к нам. Кроме того, у меня были револьверы, двуствольные и заряженные хорошими патронами. Единственную угрозу, таким образом, представляли англичане.

Месье Легро, наверное, рассудил иначе, ибо он с воодушевлением и видимым упорством преследовал нас. Но, несмотря на все его рвение, «Рассвет» ушел от него, делая почти шесть узлов. Зато фрегат приближался со скоростью восемь узлов, и через час — самое большее через два — он неизбежно подошел бы к нам на пушечный выстрел; нам надо было добиться преимущества посредством искусной навигации на мелководье.

Будучи за год до описываемых событий в Бордо, я приобрел там морскую карту французского побережья вместе с книгой, содержавшей указания, подобные тем, какие можно найти в отечественном «Прибрежном лоцмане». Я, разумеется, взял их с собой, и они теперь сослужили мне хорошую службу. В книге рассказывалось о том, что острова, у которых мы находились, разделены узкими глубоководными проливами, где главную опасность представляют подводные рифы. Именно из-за них рыбаки объявили проливы почти непроходимыми, а мое руководство содержало предупреждения, что там всем мореплавателям следует быть настороже. «Рассвет», однако, находился в таком положении, что эти рифы становились для него последним прибежищем; рассудив, что лучше потерпеть кораблекрушение, чем снова оказаться в руках французов или англичан, я решил довериться самой опасности как своему хранителю.

Я мог бы и не налететь на рифы, но было очевидно: если я не войду в пролив, мне не удастся уйти от фрегата. Нам помог случай, и я не замедлил воспользоваться преимуществом, которое он предоставил мне. Увидев, что, идя в кильватере, ему не догнать судно, месье Легро пошел нам наперерез между островками, которые мы принуждены были обогнуть, и, как ни удивительно, появился впереди по курсу. Однако вместо того, чтобы попытаться сблизиться с судном, он направил лодку в чрезвычайно узкий пролив, неистово жестикулируя и призывая нас следовать за ним. В этот момент фрегат в первый раз дал выстрел из пушки, и ядро упало в воду совсем недалеко от нас. Если бы мы проскочили пролив, в который месье Легро повел лодку, мы оказались бы у подветренного берега целой группы островов — вернее островков, — и тогда все зависело бы от нашей скорости. Времени на раздумья у нас не было, в следующее мгновение корабль миновал бы вход в пролив и, чтобы вернуться, пришлось бы менять галс; да и вернуться бы уже не удалось. Я приказал привести судно к ветру.

Три наших француза, вообразив, что теперь-то они точно направляются к la belle France^[316], резво принялись за работу. Наб и Диоген тоже изо всех сил радостно навалились на брасы, так что вскоре реи были обрасоплены, и «Рассвет», став против ветра, направился к проливу. Месье Легро ликовал. Он конечно же подумал, что все опять в порядке, и показывал дорогу, размахивал руками, в то время как все, бывшие в лодке, включая рыбаков, орали, ревели и жестикулировали так, что наверняка сбили бы нас с толку, если бы мне было до них дело. Я считал, что идти за лодкой нужно, но их вопли мы оставили без внимания. Если бы месье Легро счел необходимым подождать судно в самом узком месте пролива, он бы поставил нас в трудное положение; но азарт заставил его позабыть все на свете, он рвался вперед, как мальчишка, который изо всех сил старается первым добежать до заветной цели.

Наступил напряженный момент — нос «Рассвета» входил в узкий пролив. Ширина его от одной скалы до другой, судя по тому, что мы видели, составляла, быть может, тридцать фатомов, и он не расширялся, а сужался на сотню с лишним футов, до трети своей начальной ширины. Течение несло нас словно поток у мельничной плотины, и, наверное на наше счастье, у нас не было времени на раздумья или колебания; положение было столь серьезным, что на моем месте самого отчаянного головореза охватили бы сомнения. Течение затянуло судно подобно водовороту, и мы понеслись со скоростью, которая расколола бы корабль от киля до тимберсов, налети мы на подводный риф. Шансы выбраться из пролива невредимыми были ничтожны: в лоцманском деле, на мой взгляд, многое зависит от случайностей. Затаив дыхание, мы смотрели вперед, со страхом ожидая, что судно вот-вот разлетится в щепки.

В таком напряжении прошло около пяти минут. К концу этого короткого промежутка судно, пройдя сквозь строй скал, преодолело целую милю, гонимое более течением, нежели ветром. Наша скорость в самом узком месте пролива была так велика, что, когда мы летели мимо скал, я поймал себя на том, что крепко держусь за леер, как будто боясь упасть. Французы испустили громкий и дружный крик, когда лодка вышла из узкого пролива в широкую просторную бухту, замкнутую цепью островов, которая как бы образовывала своего рода рейд. На последнем из островов расположились батарея, маяк, группа рыбацких хижин; все указывало на то, что побережье это отнюдь не пустынное.

Месье Легро ждал нас примерно в двух кабельтовых от той горловины, где мы вышли из пролива в бухту, предусмотрительно выбрав нам место для якорной стоянки на участке, контролируемом батареей из четырех крупнокалиберных пушек. Поскольку от лодки нас отделяло некоторое расстояние, у меня было время оглядеться. Внутри очерченного островами пространства было что-то вроде залива шириной в целую лигу, материковый его берег являл собой несколько бухт, в которых стояли на якоре каботажные суда. Почти на каждой возвышенности имелись небольшие батареи; они не представляли опасности для флотилии или даже для отдельного крупного судна, но их было достаточно для устрашения корвета или фрегата. Ввиду того, что все орудия были тяжелыми, судно, проходящее посередине этого залива, подвергало себя риску, особенно если артиллеристы не зазеваются. Стать на якорь там, где нас ждала лодка, означало отдать «Рассвет» в руки капера, так как вышеупомянутая батарея полностью контролировала этот кусок берега. Однако удача снова улыбнулась нам: ветер подул в сторону, противоположную течению, и я не замедлил воспользоваться этим обстоятельством.

При всем старании «Рассвет» не смог бы подойти к тому месту, где бросила верп лодка. Мы прошли мимо, и, когда оказались в пределах слышимости, до нас донеслись громкие призывы убавить парусов и стать на якорь. Сделав вид, что я хочу подойти именно к тому месту, где стояла лодка, я своими ответами запутал месье Легро, сказав ему, что собираюсь пройти прежним курсом некоторое расстояние, а когда смогу сменить галс, тогда и подойду к лодке. Поскольку это было понятно моим захватчикам, они удовлетворились таким ответом, хотя нам вслед не менее сотни раз прокричали «n'importe»^[317]; это и в самом деле было «n'importe» — в отношении удобства для стоянки на полмили вокруг нас один участок берега ничуть не отличался от другого.

Команде «Рассвета» пришлось немало потрудиться в тот день, и не напрасно — фрегат не отставал. Ему пришлось пойти кружным путем, при этом он предусмотрительно старался держаться подальше от первой батареи, вследствие чего нам удалось добиться значительного преимущества перед ним. Когда мы проходили мимо лодки, верхние паруса «англичанина» виднелись с внешней стороны острова; они стремительно летели вдоль скал — судно было весьма быстроходное. Оно огибало мыс, когда мы находились посреди залива, но тут батарея сослужила нам добрую службу, ибо, вместо того чтобы идти в бейдевинд, англичане принуждены были, не лавируя, идти по ветру, дабы избежать опасности. Да и само их присутствие, надо полагать, сыграло нам на руку — за месье Легро прислали с батареи небольшую лодку и, весьма вероятно, что к нам отрядили бы связного в виде ядра, увидев, что мы как ни в чем не бывало держим курс в открытое море вместо того, чтобы повернуть к назначенному для нас месту стоянки, но на примете у батарейных офицеров был фрегат — куда более важная птица. Как только Джон Булль появился в пределах досягаемости, артиллеристы принялись обстреливать его, но дистанция была столь велика, что стреляли они, по правде говоря, впустую.

Всякий, кто хоть немного знаком с судоходством, поймет, каким преимуществом мы теперь обладали. «Рассвет» шел в бейдевинд по удобному широкому проливу, начавшийся прилив гнал его к ветру, который позволил нам развить скорость до шести узлов. Пролив между островками и материком насчитывал около четырех лиг в длину, а тот пролив, куда нас сначала привели рыбаки, находился примерно посередине цепи островов. Нас уже отделяла от лодки целая миля, и благодаря течению мы шли гораздо ближе к ветру, чем месье Легро, когда тот счел нужным поднять верп и вновь пуститься в погоню. Будучи опытным моряком, он знал, что вскоре мы будем вынуждены сменить галс, учитывая направление материкового берега, и снова повернуть к острову; поэтому, вместо того чтобы следовать в кильватер за нами, он воспользовался направлением течения и устремился прямо против ветра, намереваясь перерезать нам путь. Все это мы ясно видели, но нас нисколько не занимали ни месье Легро, ни его лодка. При таком ветре судно с легкостью могло уйти от него, и, потом, мы всегда могли развернуться посреди пролива, не пересекая путь лодке и вообще не подходя к ней. Фрегат доставлял мне больше беспокойства.

«Англичанин», как я узнал после, был сооружен во Франции и назывался «Fortunee»^[318], английские матросы окрестили его «Счастливчиком», а между собой называли «Фортелем». Это было старое судно, но чрезвычайно быстроходное, и его командир прославился своими набегами на французский берег. Невзирая на батареи, он уже третий раз входил в этот залив, и, изучив особенности навигации на этом участке, он имел больше шансов уйти невредимым, чем в двух предыдущих случаях. Посчитав, что находится на безопасном расстоянии от батарейных орудий, он пошел в бейдевинд, короткими галсами^[319] у материкового берега, где он наилучшим образом использовал течение и всю силу ветра и где ничто не могло помешать ему, так как рейд находился у самого острова.

И без долгих раздумий было ясно, что от фрегата нам не уйти; правда, продолжая идти вдоль залива к ветру, мы могли бы достигнуть его западного края немного раньше «англичанина», но, когда мы снова выйдем в открытое море и он окажется между нами и берегом, никаких шансов на избавление у нас не останется. В этом, казалось бы, безвыходном положении в голове Марбла, как это часто бывало и раньше, родилась счастливая мысль; я же мог гордиться только тем, что выбрал верный момент и с готовностью воплотил его идею. Пролив, который мы прошли вначале, лежал прямо по курсу, и у нас были все основания полагать, что судно сможет снова преодолеть его. Когда рыбаки зазывали нас в него, вода в нем была на шесть футов ниже теперешнего уровня, и мой помощник предложил воспользоваться им, теперь для выхода.

— «Англичанин» ни за что не посмеет пойти за нами из-за той батареи, что на берегу, — добавил он, — а французы не станут стрелять в нас, они подумают, что мы спасаемся от нашего общего врага.

Вдруг меня осенило: я понял весь смысл его плана. Я поднял триколор поверх британского флага, чтобы люди со второй батареи приняли нас за английский приз, и направился прямо к проливу, у выхода из которого стоял на якоре небольшой бриг. Чтобы совершенно сбить всех с толку, мы привели к ветру нижние прямые паруса и отдали брам-фалы, как будто собираясь остановиться. Увидев это, месье Легро, верно, вообразил, что мы намереваемся бросить якорь у батареи и что мы подняли флаги, дабы поддразнить англичан, — все, бывшие в лодке (в четверти мили от нас), возликовали, замахали шапками и беретами. Мы промчались мимо брига, приветствовавшего нас шумными возгласами одобрения и криками: «Vive la France!» Я все время не спускал глаз с батареи. Когда-то ее соорудили, чтобы контролировать рейд, при этом не подумали о проливе, в который ни один неприятель не посмел бы войти. Правда, на вход в пролив были наведены две тяжелые пушки, но они стояли в отдалении от других орудий и людей к ним не ставили, разве только в чрезвычайных случаях.

Когда судно вышло из пределов досягаемости последней пушки в маленьком полукруге островов, я глубоко вздохнул и почувствовал, что у меня гора свалилась с плеч. Солдаты жестами показывали нам, что мы зашли слишком далеко на запад и лучше причалить поближе, но мы не обращали на них внимания. Вместо того чтобы убавлять парусов, мы натянули фока— и грота-галсы и поставили брамсели. Таким образом мы раскрыли наши карты; на берегу поднялся невообразимый гвалт, который было слышно даже на корабле. На нас стали наводить легкую артиллерию, и около двадцати солдат бросились к отдаленной батарее. Теперь все зависело толь. ко от быстроходности «Рассвета». Мы миновали последнюю батарею за десять минут до того, как туда добрались французы, — им пришлось обежать большую бухту; шестью минутами позже мы вышли в море под американским флагом и множеством флажков, гюйсов и вымпелов на всех стеньгах и везде, где только можно было разместить знамена победы!

Глава 17

Нет сил! В погоне я изнемогаю.

Чем больше просьб, тем меньше достигаю.

Шекспир. Сон в летнюю ночь^[320]

Мы с Марблом взглянули друг на друга и расхохотались, французы между тем выпустили в нас ядро из своей двухпушечной батареи; оно сделало перелет, да и едва ли могло попасть в нас: скалы, которые возвышались между «Рассветом» и островами, мешали прицелу. Я изменил курс судна, чтобы выйти за пределы досягаемости снарядов; теперь нам нечего было опасаться со стороны французов. Лодка больше не пыталась преследовать нас, и на этом наши сношения с «Шалуном» и его командой прервались. Что до «Счастливчика», ему понадобилось бы по меньшей мере четыре часа, чтобы дойти до последнего из островков и обогнуть его; поняв, что ему не угнаться за таким быстроходным судном, как «Рассвет», командир «Счастливчика» устремился к несчастному бригу, который ему даже удалось отрезать от рейда, несмотря на все оборонительные сооружения островов. Последнее, что я услышал от этих джентльменов, были звуки пушечных залпов, которыми обменивались батарея и фрегат, а последнее, что я увидел, был дым, который еще долго стоял в воздухе после того, как острова исчезли за горизонтом. «Рассвет» держал курс прямо в открытое море, ветер по-прежнему дул с севера, хотя здесь он был не столь крепок, как в проливе.

— Ну, Майлз, каково? — воскликнул Марбл, когда мы с ним обедали на палубе, где приказали Набу приготовить трапезу. — Ты помнишь, что я всегда говорил о твоей звезде? Вот и еще одно доказательство, что Провидение к тебе благоволит! Когда-нибудь ты, конечно, отдашь Богу душу, не без того, но прежде тебе предначертано совершить нечто замечательное. Плавать с тобой, дружище, красота! Твое общество — что бессрочный страховой полис; пока я под твоим началом, я за себя спокоен. Попади я к какому угодно другому капитану, я был бы только паршивым отшельником, а теперь я верный сын и любящий дядя. Однако что ты собираешься делать дальше?

— Я думаю, Мозес, нам лучше взять курс на Гамбург, как сначала. Северный ветер об эту пору года не продержится долго, опять задует зюйд-вест, а это как раз то, что нам нужно. Через десять дней, от силы недели через две мы, даст Бог, войдем в порт.

— А эти французские ребята, гляди, как накинулись на поросенка, словно на дикого кабана! Ей-богу, парни никогда не видели настоящей еды!

— Что ж, станем кормить их как следует, хорошо обращаться с ними, и пусть работают. Они никогда не посмеют напасть на нас, да, думаю, они и в навигации ничего не смыслят. Я вижу, они курят и жуют табак; мы дадим им табака, сколько их душе угодно или сколько они смогут пережевать, это их подбодрит.

— А Джон Булль?

— О, Джон — это особая статья. Не думаю, что нам станут досаждать три английских крейсера подряд. Случай с Сеннитом и компанией мы сохраним в тайне, а третий крейсер нам, быть может, и вообще не встретится. Мой замысел таков: подойти близко к английским берегам и смело показать наш флаг; девять из десяти английских военных кораблей пропустят нас без всяких допросов, посчитав, что мы направляемся вЛондон (если только на их борту не окажется кого-нибудь из этих господ-вербовщиков, вроде Сеннита). Мне часто приходилось слышать, что суда, проходящие вблизи английских берегов, как правило, не допрашивают; во всяком случае, больших кораблей не стоит остерегаться. Вот бригов и куттеров — да. От мелкоты, Мозес, всегда жди неприятностей.

— Нам нынче и от больших досталось, Майлз. Но раз ты у нас и капитан и хозяин, тебе и решать. Нужно же нам плыть куда-нибудь; а твой план не хуже любого другого, который я мог бы предложить, хоть я на тридцать лет старше и опытнее тебя.

Мы подробно все обсудили, взвесили все «за» и «против» и решили следовать вышеописанному плану.

Судно стремительно удалялось от берегов Франции, пока они совсем не исчезли из виду; тогда мы пошли в бейдевинд, пытаясь лечь на наш курс, насколько позволял ветер. Остаток дня выдался спокойным, если не считать объяснения, которое произошло между мной и тремя моими французами и поначалу грозило несколько осложнить нашу жизнь. Они отказывались работать; и я принужден был сказать им, что высажу их на первое же английское военное судно, какое попадется нам на пути. Это возымело должное действие; мы переговорили и пришли к полюбовному соглашению: я обещал хорошо заплатить им за работу, когда мы придем в дружественный порт, а они обещали с усердием служить мне. Семь человек — это даже меньше, чем полкоманды для судна, подобного «Рассвету», но можно было обойтись и таким числом. Самым тяжелым оказалось стоять вахту у штурвала: никто из французов не мог с ним совладать. Тем не менее мы справлялись с необходимой работой и были все так рады нашему избавлению и от англичан, и от французов, что я осмелюсь сказать: мы перенесли бы еще столько же тягот, знай мы наверняка, что их крейсера больше не попадутся нам на пути. Провидение распорядилось иначе.

Той ночью ветер опять поменялся на юго-западный. Мы обрасопили реи и взяли прежний курс, но я предпочел не ставить паруса в наступившей кромешной тьме. Итак, я велел Марблу разбудить меня на рассвете — он должен был нести вахту в этот час. Когда я, проснувшись, вышел на палубу, я увидел, что мой помощник напряженно изучает горизонт, как будто выискивая «незнакомцев».

— Мы оказались нынче утром в превеселой компании, капитан Уоллингфорд, — вскричал Марбл, увидев меня. — С тех пор как занялся день, я насчитал в округе не меньше шести парусов.

— Надеюсь, среди них нет люггера. «Шалун» для меня теперь страшнее любого другого слова на свете. Этот мерзавец должен крейсировать у входа в Ла-Манш, а ведь мы как раз туда и пробираемся.

— Я тоже надеюсь на это, сэр, но у того молодчика на северо-западе подозрительный вид, уж больно он похож на люггер. Я, правда, вижу только верхушки марселей, но они точь-в-точь как люггерные!

Я сам принялся изучать океан. Тот корабль, который показался Марблу подозрительным, без сомнения, был люггер: либо «Шалун», либо какой-нибудь другой. В поле зрения попадало еще четыре корабля, все они вместе с люггером расположились вокруг «Рассвета». Люггер на несколько миль ближе прочих, от которых — не знаю, могли ли они видеть друг друга из-за большого диаметра круга, — нас отделяла немалая дистанция. Я подумал, что при таких обстоятельствах нам, как честным людям, следует спокойно держаться избранного нами курса. Марбл разделял мое мнение, да, по правде говоря, у нас и не было выбора — судно окружили со всех сторон. Хуже всего было то, что мы находились в центре круга, куда непременно должны были устремиться все крейсеры. А следовательно — к нам.

Спустя два часа положение существенно изменилось. Пятерка кораблей еще плотнее обступила нас, и теперь уже мы могли составить более или менее верное представление о них.

Два за кормой, один по левому, другой по правому борту были явно крупными конвойными судами, хотя какой стране они принадлежали, было все же не так легко определить. Я причислил их к конвойным кораблям, наблюдая за тем, как они подавали друг другу сигналы и каким манером они приближались; поскольку они несли ундер- и брам-лисели, то подходили стремительно и, по всей вероятности, через два-три часа поравнялись бы с нами.

Два судна впереди, которые были обращены к нам бортами, походили на фрегаты. Мы могли различить только один ряд портов, но они вполне могли оказаться двухдечными; то, что это были военные корабли, не вызывало никаких сомнений; а судя по верхним прямоугольным парусам — «англичане». Они тоже были конвоирами, сигналили друг другу и быстро приближались переменными галсами. На счет люггера у нас больше не оставалось сомнений — это был «Шалун», и он направлялся прямо к нам, хоть и подвергался опасности, — другой корабль, вероятно корвет, уже летел вслед за ним на всех парусах как злой дух, отставая не более чем на две лиги.

Месье Галуа был так уверен в быстроходности своего корабля, что не сменил курса, невзирая на погоню. Я решил смело встретить его, потому что я понимал: пока он будет подходить к нам, подоспеет корвет, а он уж не даст каперам снова высадиться на «Рассвет». Больше всего я опасался, что в отместку за наш поступок каперы захватят всех нас и подожгут судно. Однако я решил, что, если они захотят предпринять что-либо подобное, я буду сопротивляться до последнего.

Ровно в десять часов «Шалун» подошел с траверза, и мы легли в дрейф. Французы, конечно, узнали нас и подняли гвалт, какой, верно, стоял в Вавилоне, когда после смешения языков люди перестали понимать друг друга. Зная, что у нас нет шлюпки, месье Галуа тотчас спустил на воду свой ял и вскоре собственной персоной высадился на борт «Рассвета». Поскольку я приказал французам оставаться внизу, он нашел на палубе только Марбла, Диогена, Наба и меня.

— Parbleu, Monsieur Vallingfort!^[321] — воскликнул капер, несмотря ни на что весьма любезно кланяясь мне, — c'estbienextraordinaire!^[322] Что вы сделали с моими людьми? Отправили за борт, соттеavecleAnglais?^[323]

Мне не пришлось утруждать себя объяснениями, так как на палубе неожиданно появились три моих пленника, которые ослушались моего приказа и с шумом и криками кинулись к своему настоящему командиру, исполненные горячего желания рассказать обо всем, что произошло с ними. Все трое заговорили вдруг, и мы стали свидетелями довольно нелепой сцены. Это был непрерывный поток слов, восклицаний, проклятий и похвал в адрес американского характера, перемешанных настолько, что месье Галуа ровным счетом ничего не мог разобрать. Последний был вынужден обратиться ко мне, и я откровенно рассказал ему обо всем по-английски — на языке, который он понимал гораздо лучше, чем можно было заключить по тому, как он на нем изъяснялся.

Алчность разбойника с большой дороги странным образом сочеталась в месье Галуа с французской учтивостью. Он не всегда был капером — ремесло, предполагающее чрезмерное сребролюбие, — и был вполне способен различать добро и зло, когда дело не касалось его кармана. Уразумев, что произошло с его командой, он захохотал и воскликнул: «Bon!» Заметив, что он пришел в хорошее расположение духа и не склонен негодовать, я закончил свой рассказ в весьма саркастическом тоне, даже, может быть, несколько сухо, описав, как месье Легро любезно согласился покинуть судно и проложить курс корабля у берега. Все время, пока я рассказывал, раздавались всякие «sacr-r-res» и «betes»^[324], но звучало это искренно и беззлобно, словно месье Галуа ценил хорошую шутку не меньше хорошего приза.

— Tenez, топ атй^[325] — вскричал он, пожимая мне руку и оглядываясь на корвет, который уже был в миле от нас. — Вы то, что по-английски называется добрый малый. J'admire votre esprit!^[326] Вы убежали admirablement^[327], и vifsregrets^[328], что я не могу cultivervotreconnaissance.Mais,millepardons, это уморительно^[329] — у вас нет много людей, maisc'estimpossibled'abandonnermescompatriots.Aliens,mesenfaits; аиcdnot^[330].

Это была команда французам покинуть нас; три человека, которых я нанял на судно» без церемоний оставили его. Месье Галуа, разумеется, последним вошел в шлюпку и, улучив минутку, снова пожал мне руку и повторил свои «vifsregrets», что он не имеет возможности продолжить знакомство. Корвет, мол, нагоняет, и «Шалуну» необходимо двигаться, но, может статься, в другой раз обстоятельства сложатся более удачно.

Так я расстался с человеком, который, воспользовавшись моим бедственным положением, без стеснения захватил мое судно, словно бесхозную вещь, выброшенную морем на берег. Высадившись на борт «Рассвета», французы попали бы в руки неприятеля; поставив себе в заслугу то, что делал по необходимости, месье Галуа решил любезно обойтись с теми, кого он не мог ограбить. Как ни странно, его манера произвела на меня впечатление: я почти готов был простить ему прежний его поступок, совершенно возмутительный и противозаконный. Увы! Для большинства смертных видимость гораздо важнее сути; лишь избранные умеют отделять зерна от плевел.

«Шалун» быстро набрал ход после того, как подняли шлюпку. На гребне волны он прошел так близко от нас, что без труда можно было разглядеть выражение лиц людей — причем лишь на немногих из них читалась та же невозмутимость, что на лице командира, — и услышать несмолкаемый гомон, который денно и нощно стоял на его борту. Месье Галуа учтиво поклонился и улыбнулся так приветливо, будто отроду не залезал в чужой карман; но в следующую секунду он уже направил свою трубу на корвет, который наконец-то несколько обеспокоил его. Корвет несся за ним вдогонку на огромной скорости; и, конечно, французу некогда было заниматься «Рассветом».

Мы опять оказались на судне вчетвером, и я не видел необходимости лезть вон из кожи, чтобы устанавливать грот-марсель по ветру, — корвет наверняка заставит нас вновь повернуть к ветру. Итак, «Рассвет» остался недвижим, ожидая исхода дела с поистине философским спокойствием.

— Ни к чему, Мозес, пытаться уйти от корвета, — заметил я, — при нашем недостатке рук не успеем мы набрать ход, как этот тип настигнет нас.

— Ага, вон его флаги и пушки, — отвечал помощник. — Белый английский флаг — значит, этот молодец под командой какого-нибудь адмирала, а два фрегата, если не ошибаюсь, показывают синие флаги, — если так, то, значит, это не корабли сопровождения.

Когда мы разглядели их в подзорную трубу, наши предположения подтвердились; все три «англичанина» по видимости принадлежали к разным эскадрам. На тот момент расположение сил было следующее: «Рассвет» лежал в дрейфе, его фок был поднят, грот подобран, грот-марсель обстенен, а брам-реи на эзельгофте, были поставлены кливер и бизань. «Шалун» мчался прочь по волнам, круто к ветру, собираясь укрыться за двумя фрегатами, которые мы приняли за «французов», а он, быть может, знал это наверняка. Корабли с подветренной стороны шли в пределах слышимости друг за другом; тот, что восточнее, — в кильватере за своим кораблем сопровождения; оба судна летели на всех парусах. От кораблей, идущих с юга, предположительно «французов», нас отделяло две лиги, а от тех, которые были у нас под ветром, — три. Что до корвета, он, казалось, прокладывал курс точно между нашими мачтами. Он надвигался, стройный, красивый, вода струями выливалась из клюзов, когда он поднимался из волн, и пенилась под носом, словно сотканная из облака. До него оставалось меньше мили.

Теперь корвет подавал сигналы судам с наветренного борта. На них отвечали, но, вероятно, «англичанин» не достиг взаимопонимания. Тогда он принялся сигналить судам, следовавшим у него под ветром, и, несмотря на дистанцию, добился большего успеха. Я видел, как два фрегата, или, вернее, тот, что шел впереди, передавал вопросы и ответы корвету, хотя в мою самую лучшую трубу я едва мог различить их флаги. Я предположил, что корвет справился о названиях английских кораблей, сообщил свое и известил их о том, что по наветренному борту — корабли неприятеля.

Через несколько минут настал отчаянный для нас момент. Корвет подошел близко к подветренному борту «Рассвета», немного убавив ходу, вероятно, для того, чтобы у него достало времени задать свои вопросы и получить желаемые ответы. Я заметил также, что он стравил все булини, что как будто существенно замедлило ход судна, тем не менее оно все еще шло достаточно быстро, чтобы в случае необходимости унестись прочь от нас. Последовал диалог (вопросы, конечно, задавал «англичанин» — привилегия, принадлежащая в подобных случаях исключительно государственному судну):

— Что это за судно и куда оно направляется?

— «Рассвет» из Нью-Йорка, Майлз Уоллингфорд, идем в Гамбург.

— Люггер брал вас на абордаж?

— Да, да — во второй раз за три дня.

— Как он называется и какими силами он располагает?

— «Шалун» из Бреста — шестнадцать легких орудий и около ста человек команды.

— Вы что-либо знаете о судах по наветренному борту?

— Ничего не знаем, но, полагаю, это французские корабли.

— Бога ради, сэр, почему вы полагаете… Из-за дальности я более ничего не мог разобрать. Корвет стал удаляться, натянув булини, до нас донеслись искаженные ветром звуки боцманской дудки, и команда принялась устанавливать паруса сообразно воле вахтенного офицера. Спустя несколько минут уже не было слышно даже пронзительных звуков этого инструмента. Корвет продолжал преследовать люггер, не обращая внимания на четыре других судна, хотя два по наветренному борту теперь показали трехцветные флаги и даже дали залп из орудий, вызывая его на бой.

Месье Галуа вскоре развернул свой корабль и явно взял курс на французские фрегаты; корвет тоже тотчас развернулся и направился к тем же самым кораблям, намереваясь перерезать путь люггеру, даже если для этого пришлось бы, подвергаясь опасности, подойти на пушечный выстрел к его защитникам. Это был дерзкий маневр, и он должен был увенчаться успехом, хотя бы только благодаря решительности и отваге «англичанина».

Однако фрегаты под трехцветным флагом как будто не собирались защищать люггер. Немного изменив курс, они могли бы совершенно оградить его от посягательств корвета; фрегаты же, напротив, устремились к двум кораблям под ветром, так чтобы те нельзя было отрезать от земли. Поскольку никто, казалось, не обращал на нас ни малейшего внимания, мы поймали ветер в грот-марсель и стали выходить из окружения под малыми парусами, сочтя неразумным показывать вид, что спешим покинуть те места. Впрочем, спешить мы были не в силах; пока мы вчетвером управились со всеми снастями, прошло немало времени.

Около одиннадцати или половины двенадцатого расстояние между четырьмя фрегатами составляло немногим более лиги, «Рассвет» был в полулиге от двух «французов» и несколько дальше от «англичан». Если бы началось сражение, мы оказались бы, наверное, в миле от линии огня. Мне было любопытно узнать, чем кончится дело; я отошел немного дальше и обстенил марсель в ожидании его исхода. Я поступил так, уповая на то, что та или другая сторона после столкновения с себе подобными едва ли нападет на нейтральное судно, кроме того, я надеялся получить помощь от победителя — в те дни редко можно было встретить крейсера, на борту которых не нашлось бы иностранцев, коих они охотно передали бы судну, оказавшемуся в бедственном положении. А объяснения я придумал бы смотря по обстоятельствам. Если бой выиграют французы, я расскажу им историю о призовой команде «Быстрого», а если говорить придется с англичанами, я поведаю им о «Шалуне». В любом случае я не скажу неправды, хотя о некоторых обстоятельствах, имеющих косвенное отношение к делу, я, наверное, буду вынужден умолчать.

Французы принялись спускать верхние паруса, как раз когда мы легли в дрейф. Они действовали как-то бестолково, словно на борту меж ними не было ни согласия, ни порядка. Марбл отпускал шуточки на их счет, предвидя, что эта переделка кончится позором для трехцветного флага. В 1803 году французы не могли похвастать своим морским флотом. Правда, англичане всегда говорили, что они редко захватывали французские корабли без боя, и, вероятно, в их словах нет лукавства, поскольку французы — нация воинственная и не склонная сразу отступать. Все же в то время едва ли можно было назвать Францию морской державой; революции и перемены, которые она пережила, не способствовали созданию солидного офицерского корпуса. Отважных людей было гораздо больше, чем искусных моряков; нельзя забывать и о свойственной французам болтливости, одном из худших человеческих пороков, губительном для судовой дисциплины.

Перед нами разворачивалось замечательное зрелище — четыре корабля готовились к бою; пусть французы убрали паруса не вполне безукоризненно, зато англичане не спешили вовсе; на обоих французских судах стояли только три марселя, спенкеры и кливеры, брамсели уже были взяты на гитовы, а англичане еще только убирали бом-брамсели. Последние, напомню, были у нас под ветром и шли на сближение с неприятелем. По пути они сделали один галс бейдевиндом в нашу сторону в надежде зайти в кильватер противника, и мне показалось, что они вот-вот окликнут нас. Признаюсь, этого я вовсе не ожидал, но бежать было уже поздно, да и опасно — бегство вызвало бы подозрения и нас могли захватить. Я решил, таким образом, с достоинством ожидать дальнейших событий.

Как только английские корабли подошли на мушкетный выстрел к «Рассвету», «французы» — до одного из них было около полутора миль к востоку, а до другого полмили к югу — сделали поворот через фордевинд и повернулись носом к западу, то есть в нашу сторону. Поскольку они приближались к «англичанам», а не удалялись от них, те стали потравливать шкоты и галсы, готовясь к бою. Все шесть бом-брамселей и бом-кливер взвились как по мановению волшебного жезла, в следующее мгновение паруса подтянулись к реям и исчезли из виду. Затем реи упали вниз, и все летучие паруса на обоих кораблях исчезли подобно тому, как птица складывает крылья. Потом нижние прямые паруса надежно закрепили, но не убрали. К тому времени фрегат, идущий впереди, был уже в кабельтове от нас, лавируя так, чтобы держать должную дистанцию от нашего наветренного борта.

— Ей-богу, Майлз, — сказал Марбл, который, стоя рядом со мной, наблюдал за передвижением незнакомца, — тот второй фрегат не иначе как «Быстрый»! Я узнал его. Где еще увидишь такие клюзы! Потом, смотри, у него тридцать шесть пушек и белые койки. Второго такого в море не сыщешь.

Марбл не ошибся! Вне всякого сомнения, это был «Быстрый»; еще несколько минут — и лорд Харри Дермонд со своими офицерами обратят на нас свои взоры: расстояние между двумя фрегатами было меньше двух кабельтовых. Тем временем меня окликнул командир головного судна.

— Вы можете что-нибудь сказать о двух кораблях к югу от нас? — без всякого предисловия спросил он в свой рупор.

— Только то, что вы видите сами, сэр. Полагаю, это «французы», и вижу, что они преследуют вас.

— Ну да, преследуют! — воскликнул английский капитан, довольно громким голосом и довольно близко от нас, так что мы и без рупора могли слышать его. — Преследуют, так и есть! По местам… право руля… грот-марсель к ветру! Тянуть все…

Команды сыпались одна за другой почти без перерыва, громовым голосом, и тотчас исполнялись. Вследствие этого судно повернуло на другой галс прямо у нашего наветренного борта, да так близко, что можно было перебросить на его борт морской сухарь. Но он развернулся грациозно, почти не убавив хода, и опять пустился прочь, навстречу неприятелю.

— Теперь наша очередь поймать ветер в паруса и удирать отсюда, Майлз. На «Быстром» подумают, что с нами уже поговорили и все в порядке. Он ведь тоже будет разворачиваться вслед за конвойным кораблем и подойдет так близко, что даже слепой прочтет наше имя. Ну-ка, к брасам, поставить руль прямо, Наб.

Мы натянули паруса и положили руля под ветер, так что, когда «Быстрый» подошел, чтобы развернуться, оказавшись в том месте, которое мы только что покинули, между нами было уже с кабельтов! Нас наверняка узнали! Да и как иначе, ведь в самую обычную подзорную трубу самые слабые глаза могли бы прочесть наше имя, даже при отсутствии других опознавательных знаков. К тому же моряка не проведешь, он без труда узнает судно по своим, одному ему известным приметам.

Когда мы увидели подтверждение того, что нас узнали, на «Быстром» поставили стаксели. Реи на фок-мачте еще не развернули, и он замер, как будто раздумывая, уйти или остаться. На мостике стоял офицер, рассматривая нас в подзорную трубу, и, когда судно повернулось так, что мы исчезли из его поля зрения, он пересек палубу и снова появился на гакаборте. Это был младший лейтенант; я отчетливо видел его в свою подзорную трубу. Вскоре к нему подошли и другие, среди них был сам лорд Харри Дермонд. Мне даже показалось, что они узнали меня и что все трубы наведены на мое лицо. Настала минута напряженного ожидания. Корабли разделяло меньше четверти мили, и хотя «Рассвет» быстро увеличивал дистанцию, но, увалившись под ветер, оказался бы под прицелом бортовой артиллерии «Быстрого». Какие мысли мелькали в головах английских офицеров? «Где наша призовая команда? Не на «Рассвете», иначе Сеннит наверняка связался бы со своим командиром, а если не на «Рассвете», значит, в океане! Или их взяли в плен, держат внизу и нарочно не показывают?»

Я подумал, что мы опять пропали, но Провидение и на этот раз уберегло нас. Все это время головной английский фрегат и два «француза» стремительно приближались друг к другу. Через несколько минут должен был завязаться бой, а «Быстрый» не спешил догонять своего соотечественника. В этот критический момент один из французских кораблей дал залп, вызывая неприятеля на бой. Звук выстрела словно вывел «Быстрого» из оцепенения. Передние реи яростно развернулись, всех офицеров как ветром сдуло с гакаборта, устремились вниз фока— и гротаталсы, и все три брамселя взлетели к топам мачт. Ветер стал сильнее подгонять судно, оно легко заскользило по волнам и вскоре заняло свое надлежащее место в полукабельтове за кормой «Черного принца» (как я узнал позже, головной корабль назывался так). Могу прибавить, что французский флагманский корабль назывался «Желанная», а его конвойное судно — «Олень». Старшим офицером на французском корабле был месье Менневаль, а на английском — сэр Хотэм Уорд. Как звали другого французского капитана, я так и не узнал, а может быть, и узнал, но позабыл.

Я хотел было, спустившись под ветер, уйти как можно дальше от «Быстрого», дабы (если этого еще не случилось) на нем не узнали нас, тем паче не прочли наше имя на корме. Но спускаться так круто под ветер было вовсе не безопасно, когда прямо с наветренной стороны на расстоянии в половину мушкетного выстрела завязался морской бой. Едва милорд Харри Дермонд устремился за «Черным принцем», мы привели «Рассвет» к ветру, носом к западу, с тем чтобы как можно скорее выйти за предполагаемые пределы досягаемости огня.

Мы не ударили в грязь лицом и ушли с места боя на достаточной скорости. Пока наше судно удалялось, я мог наблюдать за корветом и люггером. Последний все еще шел впереди; короткими галсами ему удалось подойти с наветренной стороны к двум французским фрегатам. Там он в последний раз сменил галс, повернув на восток и взяв курс к берегу. Неотступно преследуя люггер, корвет стремительно настигал его.

Глава 18

— Мы как будто встречались?

— Кажется, в море.

— Как видно, так.

— Ты прославился морскими подвигами

— А ты сухопутными.

Шекспир. Антоний и Клеопатра^[331]

Надеюсь, мне удастся представить читателю не застывшую, а живую панораму боя. Едва «Рассвет» отошел приблизительно на полторы мили от английских фрегатов — причем расстояние несколько увеличивалось по мере продвижения последних в сторону неприятеля, — мы опять обстенили марсели, ибо у меня возникло непреодолимое желание увидеть зрелище, которое должно было вскоре начаться. Возбуждение овладело всей нашей четверкой, Наб и Диоген так вперились вдаль, что было почти невозможно заставить их тянуть канаты. Я уже не говорю об управлении рулем — никто из нас не мог надолго отвести взгляд от сходящихся противников и заняться нашим судном.

Многие, верно, сочтут нас безумцами: почему мы не воспользовались случаем удрать подальше от «Быстрого»? Пожалуй, мы поступили опрометчиво, но в двух милях от поля боя опасность была не так велика, как может показаться на первый взгляд. Едва ли англичане оставили бы французские корабли, пока они были в состоянии преследовать их или пока не захватили бы врага в плен; и я не был столь несведущ в моем ремесле, чтобы вообразить, что корабли la Grand Nation^[332], которые мы видели перед собой, сдадутся, не нанеся значительного урона своим противникам. Кроме того, призы будут потом нуждаться в надзоре; имелись и другие основания надеяться на благоприятный для нас исход событий. Однако, даже если отбросить все эти соображения, жгучее любопытство и интерес настолько овладели нами, что мы просто не могли уйти с поля боя, пока не решится исход сражения. Я сомневаюсь, что даже сам «Рассвет» подчинился бы нашим понуканиям, если бы мы пожелали взнуздать его. Надеюсь, читатель составил себе некоторое понятие о нашем положении; обратимся теперь к фрегатам.

К тому времени, когда «Рассвет» расположился там, где мы решили, противники были уже недалеко друг от друга. «Быстрый» все не убирал паруса, идя в кильватер за кораблем сопровождения, пока не зашел с наветренного борта, правда в полукабельтове от него. Французы шли еще ближе друг к другу, и вскоре они должны были подступить на такое расстояние, что головные суда с обеих сторон оказались бы под огнем неприятеля. Казалось, вражеские корабли пройдут в полукабельтове друг от друга. Все четыре корабля несли марсели, кливеры, бизани; нижние прямые паруса были подобраны. Брамсели у «Черного принца» и «Быстрого» были взяты на гитовы, между тем на «Желанной» и «Олене» реи были спущены на эзельгофты, хотя брамсели не убрали. Все четыре корабля спустили бом-брам-реи. Итак, рангоут приготовили к бою, и все указывало на то, что месье Менневаль возмечтал о лаврах победителя.

Первым открыла огонь «Желанная», головное судно французов. Выстрел был предназначен «Черному принцу» и, кажется, попал в цель, ибо сэр Хотэм Уорд тотчас отошел в сторону, очевидно, чтобы уйти от продольного огня. «Француз» не отставал, и четыре судна теперь шли параллельными курсами, хотя и в разные стороны, всего в кабельтове друг от друга. «Желанная» беспрерывно давала бортовые залпы, пока не разрядила всю артиллерию одного борта. «Черный принц» выдержал атаку, не ответив, хотя я видел, что он получил значительные повреждения, особенно верхнего рангоута. Наконец сэр Хотэм Уорд заявил о себе. Он почти одновременно дал залп из всех бортовых пушек; раздался зловещий яростный грохот. Дым стал заволакивать его корабль, в то время как «Желанная», двигаясь в нашу сторону, вышла из адского шатра, сотканного ее снарядами.

Вскоре «Быстрый» открыл огонь по французскому коммодору, и по канонаде за кормой я, несмотря на дым, понял, что в бой вступил «Олень». На всех четырех кораблях заполоскали марсели, убавляя ход, и в какой-то миг все четверо, как мне показалось, даже замерли под огненным облаком, которое они подняли, стремясь нанести друг другу как можно больше повреждений. Французы, однако, быстро вышли из-под дымовой завесы, и наступившая тишина возвестила о том, что корабли разошлись. «Англичан» я сначала почти не видел из-за дыма, но их противники вышли из стычки с рваными парусами, искалеченными реями, а с подветренного борта «Оленя» даже свисала подрубленная крюйс-стеньга. Лишь только это жалкое зрелище открылось моему взору, я мельком увидел и «Черного принца», идущего в крутой бейдевинд, поперек кильватера противника и явно грозя выйти на ветер. «Быстрый» не отставал, напротив, он еще ближе подошел к головному судну. «Черный принц» лег на другой галс, но тут рухнула его грот-брамстеньга, разумеется вместе с реем и парусом. Стало быть, пушки месье Менневаля давеча гремели не праздничным салютом.

После первой схватки с врагом «французы» несколько минут держались прежнего курса, и мы видели, как матросы живо, но не очень слаженно принялись убирать обломки, закладывать стопоры, чинить оснастку и прочее. Особенно суетились на «Олене» из-за крюйс-стеньги, которая болталась с подветренного борта; матросы делали отчаянные и вполне целенаправленные попытки избавиться от нее. Им это удалось, и через десять минут после прекращения огня французские суда положили руля точно по ветру и повернули к северу, словно вызывая своих врагов на бой, если у тех есть еще порох в пороховницах.

Пора и нам было трогаться, ибо во время передышки все четыре судна отошли так далеко на запад, что оказались в миле от «Рассвета», и я понял, что нужно снова уйти с дороги. Мы забрали ветер в паруса и побыстрее пустились прочь. Нас подгоняли и другие соображения. Когда месье Менневаль пошел в фордевинд, его противники устремились к его наветренному борту, и, если он не собирался сражаться в положении против ветра, он должен был, в свою очередь, уйти с дороги.

Сэр Хотэм Уорд, однако, был слишком опытный моряк, чтобы не воспользоваться преимуществом, которое предоставил ему месье Менневаль. Как только «французы» повернули к северу, он последовал их примеру, но не стал заметно идти под ветер, а опять ловко пошел в бейдевинд, не дотронувшись при этом до брасов, и пересек кильватеры своих противников, дав мощный бортовой залп по окнам кают «Оленя». К моему удивлению, «Желанная» не меняла курса, пока «Быстрый» не выдал ей порцию огня. Тогда «англичане» сделали поворот через фордевинд и, казалось, собирались было повторить удачный маневр, но тут месье Менневаль, поняв свою ошибку, привел корабль к ветру и открыл огонь из бортовых пушек, «Олень» последовал его примеру, хотя нос его смотрел в другую сторону; таким образом, всякая согласованность в их действиях нарушилась. «Англичане» надвигались, и спустя минуту все четыре судна опять заволоклись белым облаком дыма. Теперь мы видели только мачты от клотиков — иногда до марсов, но большей частью — до марса-реев, не ниже. Выстрелы зачастили, но через четверть часа приутихли, хотя сотня орудий все не унималась за дымовой завесой.

Несколько ядер полетели в нашу сторону; два даже прошли между мачтами. Однако зрелище так увлекло нас, что мы опять обстенили марсель и застыли на месте, пренебрегая опасностью, словно зеваки, столпившиеся на берегу. Минута бежала за минутой… прошла вечность, а мы все еще не видели толком ни одного корабля. Иногда часть корпуса выплывала из облака или ветер чуть разгонял пелену, но ни разу она не поднималась настолько, чтобы мы могли понять, какое судно открывается взору — французское или английское. Мачты исчезли — ни одной не было видно поверх облака дыма, так оно разрослось.

Прошел час — один из самых захватывающих в моей жизни; для меня он тянулся дольше, чем день, — так сильно я жаждал узнать, что же там произошло. Читателю известно, что пишущему эти строки приходилось бывать в бою; но тогда минуты летели, а это сражение длилось целую вечность. Как я уже говорил, прошел час, прежде чем огонь совершенно прекратился и мы смогли хотя бы предположить, чем закончился бой. Залпы звучали все реже в течение последнего получаса, а теперь и вовсе стихли. Дым, который густой массой лежал на поверхности океана, начал подниматься и рассеиваться, мало-помалу занавес раздвинулся, приоткрыв сцену битвы.

Первым мы увидели нашего старого знакомца — «Быстрого». Все три его стеньги исчезли, фор-стеньгу срезало чуть ниже салинга, а две другие — до самых мачтовых эзельгофтов. У грота-рея остался только кончик, а нижний такелаж и борта были покрыты обломками. Из парусов стояли только фок, фор-стеньги-стаксель и бизань — вот все, что сохранилось.

Едва только мы успели рассмотреть «Быстрый», как из облака дыма выплыл темный корпус «Оленя». Этому кораблю пришлось хуже всех: ни одно рангоутное дерево не возвышалось над палубой более, чем на двадцать футов, кроме фокмачты, и та осталась без верхушки. Море вокруг было сплошь покрыто обломками, и три шлюпки подбирали людей, которые держались на воде, уцепившись за куски мачт. «Олень» стоял в кабельтове от «Быстрого», и ему наверняка не терпелось убраться от него подальше, ибо, как только подняли на борт шлюпки, он поставил фок и повернулся кормой к ветру.

Наблюдая за движениями «Оленя», мы впервые увидели «Желанную». Она шла почти параллельно кораблю сопровождения и, как и он, держалась по ветру. Они как будто хотели сблизиться, чтобы прикрыть друг друга и вместе оторваться от неприятеля. На обломках мачт развевался трехцветный флаг. Однако «Желанная» выглядела несколько лучше, чем корабль сопровождения, — ее фок— и грот— мачты остались целы, впрочем, бизань-мачту срезало почти до самой палубы. Хуже обстояло дело с фока-реем — его разнесло пополам, внутренние концы лежали на баке, а ноки болтались на топенантах. Это судно еще несло грот и фор-стеньги-стаксель.

Последним из-за дымовой завесы вышел «Черный принц». У него все было на месте, от салингов до самого низа. На его борту не осталось ни одной брам-стеньги и уже убрали обломки, но все марса-реи были на эзельгофтах, а по такелажу, рангоутным деревьям и марсам сновали люди, равно как и на «Быстром». Оттого и наступило затишье — на обоих английских фрегатах свистали всех наверх, чтобы укрепить рангоут, а «французы», идя прямо по ветру, повернулись так, что не могли навести на «англичан» бортовые пушки; из-за скоса кормы на фрегатах в те дни к кормовым орудиям прибегали редко. Мне всегда казалось, что в этом отношении суда, построенные испанцами, превосходят все прочие; англичане же и американцы словно бы не принимали в расчет, что когда-нибудь им придется спасаться бегством. Я вовсе не хочу сказать, будто испанцам недостает храбрости — это неправда, — я хотел только отметить их превосходство в некоторых вопросах кораблестроения; однако, построив отличное судно, они не знают, как следует с ним обращаться.

Первые десять минут после того, как облако дыма рассеялось, мы видели, как на всех четырех кораблях команды поспешно устраняли повреждения: французы — бестолково и наверняка с шумом; англичане — старательно и с совершенным знанием дела. Я нарисовал общую картину, но были и исключения из правила. На борту «Оленя», например, я видел группу матросов, расчищающих судно от обломков грот-мачты; они трудились спокойно, уверенно и методично — свидетельство того, какие бесценные человеческие сокровища пропадали втуне из-за неправильного устроения этого рода войск, и главным образом — это мое твердое убеждение — из-за того, что офицеры не понимали, как важно хранить молчание на борту переполненного судна. Благодаря исконной английской неразговорчивости, помноженной на упорядоченность общественного устройства этой чинной — пожалуй, сверх меры — нации, англичане выиграли столько морских сражений, сколько их враги из-за присущей им словоохотливости — возросшей, может быть, в царствование les citoyens^[333] за счет искривлений в политической жизни — проиграли. К счастью для нас, в минуты тяжелых испытаний американский характер склонен к молчанию и вдумчивости; мы шумливы, говорливы и пылки только в политических дискуссиях.

Уразумев, что бой, вероятно, переместится под ветер, мы некоторое время стояли на месте, желая посмотреть, чем он закончится. Я удивился тому, что «Черный принц» держался в отдалении от «Быстрого», когда тот спустился под ветер, устремился вслед за неприятелем и, заходя сначала с одного борта «Оленя», а потом с другого, обрушивал на него плотный и разрушительный огонь. Наконец сэр Хотэм Уорд тоже спустился под ветер и пошел в фордевинд, делая три фута против двух «Быстрого» благодаря тому, что мог нести все три марселя. Месье Менневалю как будто не понравилось, как обошлись с его кораблем сопровождения; не дожидаясь, пока его постигнет та же участь, он положил руль влево, пошел в бейдевинд и, приводя судно к ветру, дал бортовой залп, что объяснило нам причину промедления «Черного принца». На этом судне уже поставили предохранительный трос, чтобы спасти мачты, и, должно быть, выстрелом с «Желанной» срезало какую-то важную снасть, ибо грот-мачта рухнула сразу после того, как «француз» нанес удар, увлекая за собой крюйс-стеньгу. Однако в таком отчаянном положении «англичанин» не устрашился. Все паруса на фок-мачте по-прежнему забирали ветер, и он шел и шел прямо на неприятеля и только в двухстах ярдах от него привел судно к ветру, медленно и тяжело, — маневр существенно облегчило то, что вслед за кормовым рангоутом рухнула фор-стеньга, когда руль положили влево. «Олень», снова настроившись на позиционный бой, тоже пошел в бейдевинд, и снова все четыре корабля с таким воодушевлением набросились друг на друга, будто стычка только началась.

Нелегко будет рассказать обо всех эпизодах этого второго столкновения. Два часа кряду четыре судна стояли в кабельтове друг от друга, ведя крайне оживленную борьбу. Меня особенно поразила доблесть «Черного принца», который принужден был стрелять из-под обломков мачт и тем не менее, обрушившись на своего главного противника, «Желанную», выжал все, что мог, из своих пушек. Нельзя сказать, что какой-либо из четырех кораблей не выполнил своего долга, но, думаю, наиболее мужественно держался сэр Хотэм Уорд, может быть оттого, что мужество было нужно ему более, чем всем прочим. В конце концов «Желанная» отстала от «Черного принца», заваленного грудой обломков, которые невозможно было убрать под таким сильным огнем, и вскоре оба судна разошлись настолько, что не могли уже навести орудий друг на друга. «Англичанин» вновь принялся расчищать судно от обломков, а «француз» поставил новые фок и бизань, ибо прежние превратились в лохмотья.

«Быстрый» и «Олень» тем временем не бездействовали. «Француз» выдержал свою роль, да, собственно, у него и не было другого выхода; он сделал поворот через фордевинд и последовал за своим конвойным судном, а проходя мимо «Черного принца», обменялся с ним залпами.

Неизвестно, чем кончилось бы это сражение, хотя оно ничем не отличалось от обычных сражений, какие случались в конце прошлого — начале нашего века, если бы не сыграло свою роль несомненное превосходство английского флота над французским или французы не расценили бы свое бегство как победу. Однако обеим сторонам пришлось устранять повреждения, а именно в такой работе обнаруживается настоящая моряцкая сноровка. Всякий может зарядить пушку и дать залп, но только опытный моряк способен справиться с чрезвычайными обстоятельствами, возникающими во время боевых действий, в которых требуется его профессиональная выучка, — а они нередко возникают на войне. Какой-нибудь мужлан может подрубить мачту, но поставить новую должен моряк. С самого начала этой стычки все мы на «Рассвете» поражались тому порядку, аккуратности и быстроте, с которыми на «Черном принце» и «Быстром» ставили и убирали паруса, проворству и изобретательности, с которой они делали все, что предусмотрено морской практикой при укреплении поврежденного рангоута и замене разодранных парусов, между тем как Марбл не уставая глумился над неуклюжей, суетливой работой французов. Теперь, когда рассеялся дым, стихла канонада и ничто не отвлекало нашего внимания от английской и французской команды, разница между ними стала особенно заметной.

Через полчаса «Черный принц» расчистили от обломков, привязали несколько новых парусов, в то время как на борту его противника положение, казалось, только усугубилось. То же самое можно было сказать о двух других судах, хотя в общем «Олень» справился со своим бедственным положением более ловко и умело, чем «Желанная». Что касается «Быстрого», надо отдать должное моему старому знакомцу, лорду Харри Дермоиду, — в сражении он держался так, как подобает настоящему моряку, а после умело устранял повреждения. Готов поручиться, что достопочтенный лейтенант Паулитт не принимал деятельного участия ни в том, ни в другом. Лучше бы он провел тот день в салоне своей маменьки, предоставив исполнять роль помощника более достойному человеку. Сеннит же находился на пути в Барбадос, впрочем, я не думаю, что гений насильственной вербовки умеет воевать.

Больше двух часов сражающиеся устраняли повреждения. «Желанная» и «Олень» отошли больше чем на милю к востоку от англичан, и последние, едва избавившись от обломков, пустились за ними, но под малыми парусами. Во время передышки «Черный принц» даже успел поставить три запасных стеньги и теперь готовился водрузить на них паруса. На «Быстром» работали не столь энергично или не столь искусно, однако тоже не сидели сложа руки. Англичане стремительно пошли на неприятеля. На этот раз месье Менневаль весьма своевременно спустился под ветер, ретируясь, и с обоих кораблей открыл огонь по своим противникам, которых отделяло от него около полумили. Последствия столь ловкого маневра обнаружились незамедлительно. В самом деле — можно ли не обстрелять неприятеля, который идет на вас носом вперед? Макдоноу выиграл битву на озере Шамплейн^[334] потому, что сумел воспользоваться таким благоприятным случаем; а французы под Абукиром не сумели и потому потерпели поражение; хотя Нельсон, возможно, поборол бы их в любом случае; воля к победе, которая двигала им, перевесила бы любое мелкое тактическое преимущество.

Снаряды французов попали в цель. Как трактовалось впоследствии в официальном докладе, мачты на «Черном принце» получили серьезные повреждения, и уж затем слетели вновь установленные стеньги; получив следующий залп, посыпался весь рангоут, пока от него уже не осталось ничего, кроме трех обломков мачт, самый крупный из которых возвышался над палубой менее чем на двадцать футов. Сэр Хотэм Уорд оказался теперь в отчаяннейшем положении — его корабль не мог сдвинуться ни на фут, разве только дрейфовать, пока не обрубят всю оснастку. Сухопутному жителю может показаться, что обрубить топором канаты и освободить судно от бремени и опасности падения рангоута весьма несложно, но моряку известно, что эта часть морской практики порой требуетнаибольшего тщания и усердия. Океан беспрестанно волнуется; и судно, которое не приведено в равновесие действием парусов, нередко качает так, что трудно бывает даже удержаться на ногах, причем фрегаты и линейные корабли при подобных обстоятельствах часто доставляют морякам больше хлопот, нежели мелкие суда.

Счастливый случай все же помог англичанам. Французы так сосредоточенно сносили мачты у «Черного принца», что не обратили внимания на «Быстрого»; тот прошел поблизости от наветренного борта конвойного корабля, никем не замеченный, целый и невредимый. Так как «французы» все время находились под ветром у «Черного принца», это позволило «Быстрому» выйти за пределы досягаемости их орудий, а затем спуститься под ветер. Едва завершив сей маневр, он устремился вслед за неприятелем, поставив вдвое больше парусов, чем у того. Менее чем через полчаса он конечно же вошел в соприкосновение с «Оленем», стал к ветру у его борта и открыл мощный огонь. Все это время «Черный принц» как бревно лежал на поверхности воды, пытаясь избавиться от обломков, между тем бой медленно отходил от него под ветер. Люди трудились на нем подобно муравьям, и мы даже слышали их радостные возгласы, когда корпус судна освободился из пут мачт, реев, парусов и такелажа, под которыми он оказался. Тотчас со шпринта спустили только что привязанный шпринтовый парус и поставили брамсель на тонком рангоутном дереве, которое было кое-как прилажено к обломку грот-мачты, выше остальных поднимавшемуся над палубой.

Так как бой, словно шквал, проходил у нас под ветром, мы с Марблом решили забрать ветер в паруса и последовать за сражающимися, тем более что это совпадало с нашим курсом. Однако сначала нужно было выйти за пределы досягаемости выстрелов; мы привели «Рассвет» к ветру, повернув к востоку, и стали держаться за «Черным принцем». Мы, разумеется, не торопились, ведь теперь мы могли делать шесть футов против его одного.

Взяв нужный курс, мы прошли мимо обломков мачт английского фрегата. Они покачивались на волнах и вместе с ними труп запутавшегося в снастях человека, которого море временами равнодушно выбрасывало на поверхность. Бедняга, наверное, упал в воду вместе с мачтой и захлебнулся, не дождавшись помощи. Когда враг бежит, военные моряки не слишком заботятся о том, чтобы подбирать тела своих погибших.

Я не решился идти в кильватер за «англичанином», и мы то подходили к нему, то поворачивали вспять, стараясь держать дистанцию хотя бы в милю. Все это время «Быстрый» бил по борту «Оленя», и тот, совершенно искалеченный, уже не мог идти в бейдевинд; месье Менневаль между тем беспрепятственно отошел в подветренную сторону — он добился некоторого преимущества в отношении скорости и не хотел потерять его, снова попав под обстрел. Храбрости этому офицеру было не занимать, но французы настолько привыкли к поражению в морских стычках с англичанами, что, подобно некоторым другим нациям на континенте, они стали считать победу немыслимой. «Олень» доблестно сражался. Несмотря на понесенные им потери, этот корабль держался до тех пор, пока «Черный принц» с близкого расстояния не дал бортовой залп по левому его борту, в то время как «Быстрый» очень умело пристроился с правого борта, почти безвозбранно обрушивая на него град выстрелов. Обнаружив, что ему одному придется вести бой с двумя кораблями, изувеченный «Олень» принужден был сдаться.

На этом бой закончился. «Желанная» по-прежнему шла в подветренную сторону, правда, как я узнал после, на следующее утро ее захватило английское двухдечное судно, направлявшееся в порт приписки, и она сдалась без сопротивления.

Читателю, вероятно, будет небезынтересно узнать, каково было нам, на «Рассвете», в те пять часов, что минули с первого до последнего выстрела, о чем мы толковали между собой и как поступили после того, как был решен исход боя. Последнее он в свое время узнает, а что до первого, я не замедлю с рассказом. Нелегко было бы найти других четырех человек, столь беспристрастных в отношении к обеим воюющим сторонам, как мы, бывшие тогда на «Рассвете». Когда-то я питал симпатии к Англии, как и все образованные американцы моего времени — по крайней мере до войны 1812 года. Но когда я покинул арену внутригосударственных политических дискуссий и стал сам наблюдать жизнь, вместо того чтобы принимать на веру панегирики и софизмы всевозможных газет, мои воззрения совершенно переменились. Англия тогда значила для меня не больше, чем любая другая нация; однако я не был сторонником и французской политики и вообще не увлекался никакими чужестранными политическими теориями. Можно ' сказать, что я родился федералистом, но благодаря этой перемене во взглядах я, достигнув совершеннолетия, никогда не отдавал голоса за федералистов.

Марбл испытывал сильную неприязнь к Англии еще со времен Войны за независимость. Вместе с тем он перенял широко распространенное среди людей его класса презрение к французам, и я должен признать, что он бурно радовался, наблюдая за тем, как противники бьют друг друга. Если бы мы подошли ближе, вид ужасных ранений, которые получают люди в морских сражениях, несомненно, внушил бы ему иные чувства, а так он видел только, как английские и французские корабли разносят друг друга в щепки. В разгар боя он заметил:

— Вот бы сюда, в эту потасовку, мосье Галуа и его чертов люггер, Майлз, тогда моя душа была бы довольна. Я бы потешался, глядя, как корвет и «Шалун» выцарапывают друг другу глаза, точно две торговки рыбой, у которых вся брань вышла.

Наб и Диоген наблюдали за происходящим примерно так же, как римские императоры некогда взирали на кровавые бои гладиаторов. Они хохотали, кричали «ату!» или в восторге трясли головами, когда полдюжины пушек палили одновременно; чем громче палили пушки, тем больше ликовали негры. Однако чувства их наилучшим образом покажет разговор между этими двумя детьми Африки, который я невольно услышал.

— Кто ты думать победить, Наб? — спрашивал Диоген, оскалив все свои белоснежные зубы.

— Я думать, они оба ловко драться, — отвечал мой товарищ. — Смотри, «Быстрый» как бойко идти!

— Я хотеть, Наб, чтоб они подойти ну чуть-чуть поближе. А то, глянь, ядра лететь мимо.

— Это, кок, всегда так бывать, когда бой. Бамс! Во как всыпать Джону Буллю горячих!

— Небось он больше не хотеть вербовать еще матросы. А, Наб?

— А теперь, смотри, они французу дать жизни! Ух! Вон окна каюты вдребезги!

— А нам-то что, Наб? Пусть они даже съесть друг друга с потрохами, нам ни холодно, ни жарко.

Тут оба зрителя громко расхохотались, хлопая в ладоши и раскачиваясь всем телом, как будто все происходящее было отменной забавой. Диоген пришел в такой восторг, когда рухнули мачты «Черного принца», что даже пустился в пляс, а Наб наблюдал за его ужимками с какой-то добродушной симпатией. Ей-богу, в человеке есть что-то от дикого зверя, и всякое зрелище, каким бы жестоким и кровавым оно ни было, тешит и забавляет его. Когда казнят преступника, всегда находятся тысячи людей обоего пола и любого возраста, готовых наблюдать за агонией ближнего; и хотя посреди омерзительного действа этих любопытных порой охватывает тягостное чувство, они никогда не отведут глаз, пока не насладятся вполне ужасным и отвратительным спектаклем.

Надобно сказать немного о нашем знакомце, месье Галуа.

В тот момент, когда «Черный принц» лишился своих мачт, я увидел его далеко на ветре, идущего к берегу и под всеми парусами, которые мог нести его люггер. «Англичанин» все еще шел за ним по пятам, и Марбл спустя недолгое время обратил на него мое внимание, указав на дым, который поднимался над корветом. Дистанция была велика, а пушки легки, так что мы не слышали звуков выстрелов, но дым все поднимался, пока оба судна не скрылись из виду, сделав галс к юго-западу. Впоследствии я узнал, что люггер все-таки ускользнул. Корвет сильно теснил его и наверняка захватил бы, если бы английское судно не спустило грот-брам-стеньгу, стремясь поскорее пришвартоваться к борту «француза». Единственно сему случаю обязан капитан люггера своим избавлением. Надеюсь, месье Галуа и месье Легро радостно бросились в объятия друг друга.

Глава 19

И этот свет, так горячо желанный,

Волненье усмирил; мы увидали,

Что вдалеке плывут два корабля:

Один был из Коринфа, а другой —

Из Эпидавра. Не успели к нам

Они подплыть… Позволь не продолжать!

Конец рассказа можно угадать.

Шекспир. Комедия ошибок^[335]

Нам пришло время уходить. Из всех кораблей под ветром — «Быстрый» — судно, которого нам следовало более всего опасаться, было искалечено менее прочих и могло причинить нам неприятности. Сначала мы бы, конечно, оторвались от него, но разве «Рассвет» мог состязаться с военным кораблем? Вскоре тот догнал бы и одолел нас. Я подозвал помощника, и мы отошли на корму посоветоваться.

— Не стоит нам оставаться здесь, Мозес, — начал я, — англичане — хозяева положения; офицеры с «Быстрого», вне всякого сомнения, узнали нас, и он припустит за нами, как только оправится от ран.

— А я думаю, Майлз, у нас в запасе есть несколько часов. К тому же на борту у него наша команда, хорошо бы хоть кого-нибудь из наших вызволить. Эх, будь у нас шлюпка, я бы подошел к ним с белым флагом, глядишь и договорились бы.

Я посмеялся над самомнением Марбла и сказал, что лучше ему ничего не предпринимать. По моим подсчетам, «англичанину» понадобилось бы четыре часа, чтобы более или менее сносно подготовить судно к плаванию, если он все же решится преследовать нас. Если же «Быстрый» не станет спешить, то работа растянется на целые сутки.

— Может, ему захочется погнаться за тем «французом», что явно направляется в Брест, — добавил я, — а в таком случае нам нечего опасаться… Боже мой, они дали залп! Ядро летит в нашу сторону, смотри, Мозес, рикошетом по воде, почти по прямой от фрегата к нам. Вот, вот оно!

В самом деле, «Быстрый» стал к нам носом и неожиданно выпустил в нас снаряд, на который я указал Марблу и который теперь отскакивал от волн, а потом канул в воду примерно в ста ярдах от «Рассвета».

— Ого-го-го! — вскричал Марбл, наведя свою подзорную трубу на фрегаты. — Что творится, Майлз, тут сам черт ногу сломит. Одна шлюпка на всех парах идет сюда, ей-богу, а за ней другая. Они метили в ту шлюпку, которая впереди, а не в наг.

Я опустил свою трубу пониже. Так и есть — маленькая шлюпка шла прямиком на нас, удаляясь от фрегата на ветер; люди в ней изо всех сил налегали на весла. В этой шлюпке было семь моряков — шесть на веслах и один у руля. Меня вдруг осенила догадка. Это были люди с «Рассвета» во главе со вторым помощником, которые воспользовались тем, что одна из шлюпок с «Быстрого» плавала пустая, и в наступившей после боя неразберихе удрали в ней. Как я уже говорил, «Черный принц» захватил приз, и теперь шлюпка и катер, следовавший за ней по пятам, казалось, шел от «француза». Я тотчас поделился с Марблом своими предположениями, и он с радостью ухватился за эту мысль: такой поворот дела показался ему возможным и естественным.

— Это наши ребята, Майлз! — воскликнул он. — Нужно поймать ветер в паруса и пойти им навстречу!

Мы, конечно, могли сократить дистанцию, которую нужно было пройти беглецам, став по ветру и идя навстречу шлюпке. Однако, поступив так, мы оказались бы в пределах досягаемости английских ядер — а только что случившееся неопровержимо доказывало, что мы находимся у самого края этих пределов. Я никогда не видел, чтобы людей охватывало такое воодушевление, какое испытывали мы четверо на «Рассвете». Мы конечно же немедля наполнили ветром паруса, ведь само по себе это не могло причинить нам вреда; а пользу могло принести немалую. Я ни на мгновение не допускал, что это англичане послали шлюпки за нами, поскольку при благоприятном для нас ветре «Рассвету» не стоило труда за какой-нибудь час оставить их далеко позади.

С каждой минутой моя догадка подтверждалась. Было отчетливо видно, как экипажи обеих шлюпок лезли из кожи вон: ни преследователи, ни преследуемые не щадили своих сил. Однако фрегат больше не мог стрелять, поскольку шлюпки уже поравнялись друг с другом и снаряд мог поразить как ту, так и другую.

Я должен заметить, что, вступая в бой, большие суда обыкновенно спускают на воду одну или две шлюпки, когда океан им благоприятствует, и что в морских сражениях шлюпки, находящиеся на борту, большей частью получают те или иные повреждения. Часто случается, что после боя на фрегате остаются только одна-две пригодные для плавания шлюпки, нередко лишь та, которую он предусмотрительно спустил на воду перед боем. Вероятно, именно по этой причине беглецов теперь преследовала одна-единственная шлюпка. К тому же погоня не могла длиться долго, и после того, как первые две-три решающие минуты были упущены, англичане не сочли нужным посылать в погоню вторую шлюпку, даже если бы таковая нашлась.

«Рассвет» показал свой флаг в знак того, что мы заметили наших бедных товарищей, выбивающихся из сил, а затем пошел в фордевинд, забрал ветер в грот-марсель и взял курс на беглецов. Боже мой! Как повернулся грота-рей, а ведь у брасов было только три человека! Каждый из нас тянул снасти и работал как исполин. Мы так хотели вернуть товарищей — не только ради них самих, — нам нужны были руки! При нашем теперешнем составе нельзя было считать, что судно застраховано от неприятностей; а будь у нас еще семь человек, наших матросов с «Рассвета», которые употребляли все усилия, чтобы догнать нас, мы бы тотчас смогли повести судно прямо в Гамбург.

Наш старый корабль прекрасно слушался руля. У штурвала стоял Наб, кок был на баке, а мы с Марблом распутывали канаты, готовясь бросить их беглецам, как только они подойдут достаточно близко, чтобы поймать их. Мы приблизились к шлюпке, и вовремя, ибо посланный ей вслед катер, который шел на десяти веслах и был полностью укомплектован людьми, быстро настигал беглецов. Как мы узнали после, когда наши матросы торопились отчалить, шлюпка получила сильный удар волны, и теперь они с великим трудом продвигались вперед из-за доброго бочонка воды, которая плескалась на дне их суденышка, делая его тяжелым и неостойчивым.

Мы с напряженным интересом ждали исхода этой борьбы; наши переживания во время сражения не шли ни в какое сравнение с тем, что мы испытывали теперь. Я видел, как все тело Марбла ходило, как у гребца в шлюпке при каждом рывке весел, будто этим он мог помочь товарищам. Диоген что-то выкрикивал, призывая наших матросов грести изо всех сил, хотя нас разделяло пока больше мили. Шлюпки беспрестанно вздымались и опускались на волне, и оттого я не мог как следует вести наблюдение; все же в мою подзорную трубу я разглядел лицо второго помощника, сидевшего на корме: он правил одной рукой, а другой вычерпывал воду из шлюпки. Мы замахали шапками в надежде, что нас заметят, но ответного сигнала не получили — дистанция была еще слишком велика.

В ту минуту меня нисколько не тревожили английские пушки, хотя мы шли прямо на них. Шлюпка — нашей целью была шлюпка! Именно к ней мы вели наше судно, насколько позволяло волнение. Дул свежий благоприятный ветер, и, что было для нас особенно важно, дул ровно. Мне казалось, что судно не движется, хотя мы подходили к шлюпке на порядочной скорости. Но тревога заступила место здравомыслия, и все мы более охотно прислушивались к своим ощущениям, нежели к тому, что видели вокруг себя.

Причин для беспокойства было предостаточно; катер, который гнался за нашей шлюпкой, определенно бороздил волны быстрее ее. На катере сидела постоянная его команда — люди, привыкшие грести вместе, он был крупнее и имел десять весел против наших шести; у меня нет сомнений, что даже в обычном состязании катер «Черного принца» обошел бы соперника со значительным преимуществом, что уж говорить о беспокойном море, на котором происходила эта гонка. К тому же шлюпка с нашими на десятую часть была заполнена водой: спасение казалось почти невероятным.

В ту минуту мы, конечно, знали только то, что видели, а видели мы, как быстро преследователи настигали беглецов. Я стал серьезно опасаться за исход погони, и мое беспокойство возросло еще больше, когда катер спустя некоторое время подошел так близко, что я смог при помощи подзорной трубы разглядеть дула нескольких мушкетов, выглядывавших из-за кормовых шкотов. Если бы ему удалось еще больше сократить дистанцию и офицер на нем приказал открыть огонь, все было бы кончено, ибо мы даже не надеялись, что наши товарищи вооружены.

Близилась развязка. Марбл и Диоген выбрали грот-брамшкоты, поставили парус, и «Рассвет» еще быстрее понесся к шлюпке. Он уже подходил к беглецам, так что необходимо было приводить судно к ветру. Мы развернули корабль носом к западу, при этом не дотронувшись до брасов, и обезветрили все прямые паруса. Тем самым мы убавили ход судна, дабы беглецы могли к нему пришвартоваться.

Напряжение нарастало. Наши люди были уже так близко, что мы могли узнать их невооруженным глазом; посмотрев же в подзорную трубу, я прочел сильную тревогу на лице моего второго помощника. С каждым мгновением англичане настигали их и вскоре оказались гораздо ближе к преследуемым, чем те — к «Рассвету». Я только теперь догадался об истинном положении вещей, увидев, как тяжело движется небольшая шлюпка и как второй помощник своей шапкой беспрерывно вычерпывает из нее воду. Марбл принес мушкеты, оставленные каперами, и принялся менять запалы. Он хотел сразу же открыть огонь по шлюпке преследователей — она уже подошла на ружейный выстрел, но я считал это незаконным. Я обещал прибегнуть к стрельбе, если англичане попытаются взять шлюпку на абордаж, но стрелять раньше времени не решался.

Шлюпки подходили все ближе и ближе, охотник неуклонно настигал жертву, и вот «Черный принц» и «Быстрый» дали по залпу. Мы были в миле от трех фрегатов, однако это расстояние скорее увеличивалось, нежели сокращалось, поскольку их сносило под ветер; мы же держали чуть-чуть на ветер, немного обрасопив реи и отпустив ликтросы. Наб вел судно словно лоцманский бот. Он следил за шлюпками и за парусами — знал, что от нас требуется и что нужно для этого сделать. Я никогда не видел, чтобы он так бережно прикасался к штурвалу и так искусно управлял рулем. «Рассвет» значительно убавил ход и шел параллельно курсу шлюпки, чтобы беглецам было удобно подойти к нему.

Вдруг офицер с катера «Черного принца» выстрелил в шлюпку «Быстрого», и один из наших товарищей внезапно выронил весло. Его ранило. Я видел, как бедняга схватился здоровой рукой за раненую, значит, ее свело от боли. Второй помощник тотчас поменялся с ним местами, схватил его весло и заработал им с удвоенной силой. Прогремели выстрелы из трех мушкетов, но как будто никого больше не задело. Все же шлюпка беглецов потеряла скорость из-за заминки, между тем как их преследователи неотвратимо приближались. От наших товарищей нас отделяло сто пятьдесят ярдов, а от англичан еще двадцать. Почему последние теперь не стреляли, я, честно говоря, не знаю, но полагаю, все их мушкеты были разряжены, гонка была теперь слишком напряженной, и офицеру некогда было перезарядить их. А может быть, он не хотел без нужды убивать, ведь случай, похоже, и так благоприятствовал ему.

Я приказал Марблу стоять наготове со швартовым концом. Судно неуклонно сближалось со шлюпкой, и нельзя было терять ни минуты. Я крикнул своему второму помощнику, чтобы он не сдавался, и он откликнулся утвердительным восклицанием. «Ура» англичан мы, на судне, не оставили без ответа.

— В шлюпке, изготовиться к принятию швартова! — громко приказал я. — Бросай, Мозес, бросай!

Марбл швырнул конец, привязанный к вант-путинсам, его поймали, и движением руки я приказал Набу придержать судно, пока мы не натянем паруса. Он так и сделал, и грохот гитов-талей возвестил о том, что Диоген тянет грота-галс изо всех своих исполинских сил. Парус раскрылся, мы с Мозесом выбрали шкоты, и судно ощутило мощное действие этого широкого полотнища. Тут из шлюпки донеслись радостные возгласы. Вспрыгнув на гакаборт, я увидел, что все люди встали и, размахивая шапками, глядят на катер преследователей, который шел в ста футах от них и тщетно пытался настигнуть шлюпку, нос которой почти тонул в воде под действием нашей тяги. Офицер призвал матросов с новой силой навалиться на весла и стал заряжать мушкет. Вдруг буксирный трос сорвался с банки шлюпки, и мы отскочили футов на сто вместе со следующей волной. Наши даже не успели снова рассесться по своим местам, как англичане взяли их на абордаж. Всякое преимущество, которого мы добились, было утрачено; и, чуть-чуть не обретя лучших наших матросов, мы вчетвером снова остались посреди океана одни управляться с «Рассветом»!

Английский лейтенант хорошо знал свое дело, и, когда перед ним замаячила возможность опять захватить приз, он не преминул воспользоваться ею. Ветер несколько затих, и он решил, что стоит рискнуть. Забрав из шлюпки «Быстрого» все весла, он бросился вслед за нами. Он стал настигать нас, да я и не противился этому — я сам хотел поговорить с ним. Грота и фока-шкоты были притравлены, Наб получил приказ еще подобрать марсели. С нашей помощью англичане вскоре оказались в пятидесяти ярдах от нас, напрягая все силы, чтобы подойти еще ближе. Офицер навел на меня мушкет и приказал остановиться. Тогда я спрыгнул вниз и, укрывшись по плечи за фальшбортом судна, навел на него один из французских мушкетов и предупредил, чтобы он не приближался.

— Что вы сделали с призовой командой, которую недавно прислали к вам на борт с «Быстрого»? — прокричал лейтенант.

— Пустили по течению, — отвечал я. — У нас побывали всякие призовые команды и больше нам не нужно.

— Остановитесь, сэр, а не то с вами поступят как с пиратом.

— Валяйте, — загремел Марбл, который больше не мог молчать, — только сначала словите этого пирата. Стреляйте, если вам жить надоело. Небось проклятые французы раскокали все ваши бутылки с грогом!

Это было неблагородно и неблагоразумно, и я приказал своему помощнику умолкнуть. Доброжелательным тоном я осведомился об именах участников недавнего боя и о потерях сторон; но мой вопрос показался английскому офицеру слишком дерзким и остался без ответа. Открыть огонь он, однако, не решился; увидев, что мы вооружены, и, наверное, уразумев, что ему не удастся с легкостью взять нас на абордаж, даже если он сцепится борт о борт с «Рассветом», он прекратил преследование и возвратился к захваченной шлюпке. Мы снова стали по ветру, поставили паруса и, разрезая волну, помчались на скорости семь узлов.

Фрегаты больше не стреляли по нам после тех залпов. Почему, я, право, не знаю, но тогда мне казалось, что у них хватает дел помимо погони за иллюзиями — захватить мое судно они не могли, даже если бы им удалось повредить одну-две мачты.

Велико было разочарование, которое принесли нам недавние происшествия этого полного событий дня. Марбл сыпал ругательствами; никакими увещеваниями я не мог отучить его от этой привычки, особенно когда он сердился. Диоген злобно скалил зубы и грозил кулаком шлюпке; Наб же то принимался хохотать, то чуть не плакал — верный признак того, что он был сильно взволнован.

И во мне бушевали разные чувства, но, в отличие от моих товарищей, мне удавалось сдерживать их. Я видел, что теперь нужно уйти отсюда и принять решительные меры к сохранению моего судна и имущества. Фрегатов не приходилось опасаться, если, конечно, не наступит штиль. В последнем случае англичане могли бы взять нас на абордаж с помощью шлюпок, которые они, потрудившись над ними часа два, вероятно, смогли бы опять пустить в ход. Но я не собирался оставаться на месте, напротив, я хотел воспользоваться благоприятным ветром.

Паруса были установлены наивыгоднейшим образом, и судно направилось на северо-запад курсом, который пролегал мимо трех военных кораблей, но на достаточном расстоянии от их пушек. Как только «Рассвет», набрав хорошую скорость, лег на намеченный курс, я знаком подозвал Марбла к штурвалу — на час-другой я брал на себя обязанности рулевого, иными словами, занимался тем, что в отрочестве, когда ходил по Гудзону, считал не только обязанностью, но и удовольствием для каждого капитана. Разве мог я знать, пока практика не преподала мне урок, что из всех обязанностей, которые выполняет матрос на борту судна, его смена у штурвала — самая неприятная, если не считать уборки кливера в непогоду.

— Итак, Мозес, — начал я, — стычка закончилась, перед нами вновь Атлантический океан со всеми портами Европы — выбирай любой; у нас есть капитан, один помощник, кок и один матрос, можем вести судно куда нам заблагорассудится.

— Экая незадача! Я верил в наших ребят, пока этот лейтенант не выстрелил из своего мушкета, как верю, что при благоприятном ветре могу стать на якорь в подходящем месте. Нет слов, Майлз, какая досада меня взяла, когда я увидел, что они отстали. Со мной было такое, когда я вдруг понял, что я всего-навсего паршивый отшельник, а я-то воображал себя губернатором и первым лордом адмиралтейства на своем острове.

— Делать нечего, мы должны принимать вещи такими, какие они есть. Нужно решить, куда направить судно. Если мы отважимся войти в Английский канал, тамошние ребята, как прослышат, будто янки, на борт которого они высадили призовую команду, избавился от нее и идет себе своим курсом, не дадут нам проходу; тут же соберется с полсотни крейсеров. Какая-нибудь неделя — и слух разойдется по всему Ла-Маншу, тогда мы едва ли сможем войти в Дуврский пролив; да и эти молодцы скоро починятся и снова возьмутся за нас. «Быстрый» все-таки еще не полная развалина.

— Ну да, ну да. Какая у тебя удивительная способность, Майлз, — скажешь всего пару слов, а так проберет от твоих речей! Я все понимаю, и я с тобой согласен. Но мне пришла в голову одна мысль; ты ее обдумай, а потом поступай как тебе заблагорассудится. Что, если вместо того, чтобы идти на восток от островов Силли, повернуть на запад и взять курс на Ирландский пролив?^[336] Вести про нас туда не доползут — покамест, — а вдруг нам попадется какой-нибудь «американец», который идет в Ливерпуль? На худой конец мы можем пройти между Ирландией и Шотландией, обогнуть мыс Рат^[337] и идти в порт назначения. Я понимаю, этот путь долгий, в иное время года тяжелый, но в разгар лета по нему спокойно можно пройти.

— Мне нравится твой замысел, Марбл, и я готов осуществить его в меру своих сил. Однако, если нам на пути не встретится какое-нибудь рыболовное или каботажное судно, которое захочет за двойную плату одолжить нам одного-двух матросов, нам придется тяжко.

— Тут, Майлз, не все так просто; из-за войны нынче настали горячие деньки. Англичане не решаются ходить у противоположного берега; а у английских берегов хороших матросов, думаю, теперь не сыщешь, разве только под флагом адмиралтейства.

— Один-два матроса, которые могут управлять рулем, нас бы сильно выручили, Мозес, даже если их не пошлешь на реи. Зови-ка Наба к штурвалу, а мы пойдем посмотрим на карту и проложим наш курс.

На том и порешили. Спустя полчаса «Рассвет» уже шел к западному побережью Англии под всеми парусами, какие он мог нести при такой малочисленной команде. Через два часа мы удалились от фрегатов настолько, что они исчезли за горизонтом и мы потеряли их из виду. Погода не ухудшалась, ветер дул ровный и свежий, и «Рассвет» шел прекрасно. Мы начали свыкаться с нашим положением и уже находили его не столь тяжелым, как ожидали. Ветер был благоприятный, и в нас крепли надежды прибыть в порт без дальнейших происшествий, хотя мы втрое удлинили наш путь, положив обойти Британские острова, вместо того чтобы следовать прямиком в Английский канал. Однако, чтобы добраться на север хотя бы до Лендс-Энда, нужно было идти целые сутки, и я решил довериться судьбе. Если бы ветер переменился, мы в любой момент могли выйти на прямой путь, кроме того, я подумывал, не лучше ли смело подойти к побережью Англии и сделать вид, будто мы направляемся в Лондон. Конечно, это таило в себе опасность, так как «Быстрый» мог рассказать там всю историю с нами, а тогда нас стали бы подстерегать; но ведь были и равные шансы на то, что никто не узнает о нас в течение недели. Все-таки я опережал «Быстрого» на двое суток, и это уменьшало вероятность нашего разоблачения.

Нет нужды подробно описывать события последующих нескольких дней. Погода по-прежнему была сносной, ветер благоприятным, соответственно мы продвигались вперед по нашему курсу. Мы никого не встретили, пока не оказались в двух милях от маяка, у островов Силли; там мы подняли на борт команду лоцманского бота с этих островов. Светало, с северо-востока дул легкий бриз, и у нас на ветре виднелось какое-то судно, похожее на военный бриг, правда, корпус его все еще был скрыт за горизонтом и он шел не в нашу сторону.

Малочисленность нашей команды и курс, которым мы шли, повергли английских моряков в изумление, как только они осмотрелись. В те дни это было невиданно, да, думаю, и теперь тяжело груженные американские суда, направляясь с юго-востока на северо-запад, не подходят так близко к Англии. Старший лоцман проговорил что-то в этом роде, когда я сообщил ему, что не хочу идти ни в один из ближайших портов.

— У меня не хватает рук, и я желал бы нанять трех-четырех хороших матросов, — сказал я, — я бы им хорошо заплатил за услуги и дал денег на обратный путь.

— Да я уж вижу, капитан, мала ваша команда для такого большого судна, — отвечал лоцман. — Могу я узнать, как вас занесло в наши широты?

— Вы ведь знаете, как поступают ваши крейсера в военное время, — английский фрегат забрал всех матросов, кроме тех, которых вы видите.

Звучало это вполне правдиво, но было видно, что мне не поверили.

— Не часто офицеры его величества обирают корабли до нитки, — отвечал лоцман с презрительной ухмылкой. — Они обычно присылают на судно своих матросов, коли считают нужным забрать его команду.

— Верно, таковы требования закона в отношении английских судов; на «американцев» они не всегда распространяются; так или иначе, мы все перед вами, и я был бы очень рад, если бы вы разрешили мне взять одного-двух матросов с вашего катера.

— Куда вы направляетесь, капитан? Прежде чем наняться на судно, мы хотели бы знать, в какой порт мы идем?

— В Гамбург.

— В Гамбург! Ну уж нет, капитан, вы идете вовсе не в Гамбург, в него ходят через Английский, а не через Ирландский канал.

— Это мне хорошо известно. Но я побаиваюсь идти в Английский канал с такой маленькой командой. Эти узкие проливы чреваты опасностями, тем более если судно не укомплектовано полностью.

— Людей лучше всего искать в Английском канале, капитан. Однако никто из нас с вами не пойдет, и не пытайтесь нас уговорить. Поскольку лоцман вам не нужен, нас ждут другие дела.

Не сказав более ни слова, лоцман покинул нас, и я видел, что нечего и пытаться удержать его. Бот отошел на несколько миль, а мы не спеша вернулись на наш курс, и тут обнаружили, что он подает сигналы бригу, который шел в фордевинд, поставив лисели с обеих бортов. Поскольку нам не по плечу было поднять столько парусов, шансов уйти у нас, похоже, оставалось мало. Впереди был целый день, а что стоит при свете дня быстроходному крейсеру догнать тяжело груженного купца? Однако всем известно, что преследование в кильватер — дело долгое, и я решил сделать все возможное, чтобы уйти от этого джентльмена. Итак, мы поставили паруса — столько, сколько отважились нести, — и повели судно в открытое море — при теперешнем его оснащении это был самый выгодный путь. Мы видели, как бриг обменивался сигналами с лоцманским ботом, и с этого момента мы уже не сомневались, что теперь его командир и моряки с островов Силли заражены одними и теми же подозрениями насчет нас. Следствие их беседы обнаружилось очень скоро: когда суда разошлись, катер направился к родным скалам, а бриг пустился в погоню за нами.

Это был тревожный день. Военное судно приближалось, хотя и довольно медленно. Его преимущество составляло, наверное, милю в час, и, поскольку от нашей кормы его отделяло десять миль, мы не теряли надежды, что нас укроет мгла, прежде чем бригу удастся сократить дистанцию. Да и ветер был неровный, к ночи он так ослабел, что обоим судам никак не удавалось делать больше двух-трех узлов. Вследствие этого разница в скорости значительно уменьшилась, и теперь во мне крепли надежды, что нашим преследователям не удастся настигнуть нас до наступления темноты.

Я не обманулся в своих ожиданиях. Сила ветра оставалась прежней до исхода дня, а потом с северо-запада подул свежий ветер, благодаря которому мы оказались точно с наветренного борта брига, от которого нас тогда отделяло каких-нибудь шесть миль. Мы как можно быстрее поставили надлежащие паруса, хотя крейсер уже летел следом на всех парусах задолго до того, как мы управились с нашей работой. Тем не менее, управившись, я обнаружил, что большого преимущества он не добился, и во мне ожила надежда в течение ночи отделаться от преследователя. Марбл был твердо уверен в этом, а моряцкое чутье редко его подводило.

Около десяти часов вечера оба судна шли правым галсом на юго-запад, или в открытый океан, причем крейсер шел примерно в лиге от подветренного борта «Рассвета» и немного впереди его. Это было наиболее выгодное для нас положение, ибо на этом галсе крейсер уже миновал ближайшую к нам точку. Горизонт с наветренной стороны и на севере заволокло тучами, что, между прочим, предвещало порывистый ветер. Тучи послужили бы нам хорошей завесой, и, как только ночь скрыла очертания парусов брига, я приказал положить руль к ветру.

Ох и трудно же нам пришлось — вчетвером переводить на Другой галс тяжелый «Рассвет» под такими парусами и при свежем ветре! Руль положили к ветру, закрепили, и мы, как тигры, накинулись на снасти. Крюйсельные реи повернулись без особого труда, но грота-шкот и грота-галс доставили нам немало хлопот. Мы обрасопили крюйсельные реи, предварительно выправив фока-рей. Потом мы забрали ветер в фоковые паруса и вытянули фока-рей и булини на место с поистине непреоборимой энергией.

Нам было неведомо, развернулся ли к тому времени бриг. Согласно правилам погони, он должен был сменить галс еще на траверзе, если он, конечно, не воображал, что может поймать нас, идя прежним курсом по ветру. Галс у нас на траверзе бриг не сменил, но повернул он за нами или нет, мы уже не видели. Так или иначе, он должен был все еще идти в лиге у нас под ветром, и мы держали курс к побережью Англии до самого утра, не смыкая глаз. Как напряженно вглядывались мы в горизонт за кормой и с подветренного борта, пока дневной свет медленно приподнимал перед нами темную завесу! Мы ничего не увидели и тогда, когда солнце залило весь океан потоком волшебных лучей. И в направлении берега не было видно ни единого белого пятнышка; никогда больше мы не видели брига и не слыхали о нем. Он, без сомнения, продолжал идти прежним курсом, собираясь либо настигнуть нас, либо обойти спереди, так чтобы наутро наверняка схватить добычу.

По нашим расчетам, мы направлялись теперь к побережью Уэльса, которого намеревались достичь на следующие сутки, если ветер не переменится. Я решил наилучшим образом использовать свое местоположение и идти прямо в Ирландский канал в надежде встретить там какое-нибудь судно с северного побережья, на борту которого не будет таких светлых умов, какими оказались матросы силлийского лоцмана. Итак, мы держались этого курса весь день, солнце зашло, а земля так и не показалась. В середине дня мы видели вдалеке несколько судов, но теперь мы находились в той части океана, где американскому кораблю ничто не угрожало. Это был главный путь для судов, направлявшихся в Ливерпуль, — путь, где им не особенно досаждали, а нам только это и было нужно теперь, когда мы едва управлялись с нашим судном. Миновав порт Ливерпуль, мы могли бы нанять на «Рассвет» полдюжины ирландцев.

Глава 20

Черт побери! Вот это чудный вид:

Весь берег в скалах средь глубоких вод;

И вся эта краса к себе манит —

Плыви, куда тебя душа зовет.

Ирландская песня^[338]

Мы не знали и не могли знать, что уготовила нам судьба. Ветер все дул с северо-запада и переменился на южный только тогда, когда судно было уже в двадцати милях от побережья Уэльса. Мы так близко подошли к Ливерпулю, что каждый час я ожидал появления какого-нибудь американского корабля, идущего в этот порт. Но тщетно — никаких американских судов не было видно, и мы продолжали идти по проливу, в то же время забирая поближе к побережью Ирландии, полные решимости не менять курс на север. Такая погода держалась два дня и две ночи, за которые нам удалось дойти до Уайтхейвена, и тут подул резкий лобовой ветер. Тогда я понял, что, если мы не бросим якорь, нас отнесет обратно в Атлантику. Я рассчитывал предпринять такую попытку где-нибудь у побережья Ирландии в надежде получить помощь от сынов святого Патрика^[339]. Мы все знали, что ирландские моряки не слишком опытны, но любой, кто мог тянуть снасти, оказал бы нам неоценимую помощь в непогоду. Уже больше недели мы вчетвером управляли судном и вовсе не чувствовали утомления, напротив, мы привыкли к своему новому положению и продвигались вперед без особых хлопот; но временами нам остро не хватало рук, и, судя по хмурому виду небес, нас еще ожидали испытания потяжелее

Пролив в том месте, где мы теперь находились, был столь узким, что вскоре побережье Ирландии оказалось совсем близко. Здесь, к моей великой радости, мы увидели большую рыбацкую лодку; она находилась довольно далеко от берега и, похоже, могла без труда подойти к нашему наветренному борту. Мы подали незнакомцам сигнал, обстенив грота-рей, и вскоре они легли в дрейф на водной глади, которая благодаря нашему маневру теперь окружала их. Едва ли стоит упоминать, что постепенно, по мере необходимости, мы убавляли парусов, и теперь на судне стояли только марсели, взятые на два рифа, фок, кливер и бизань. Мы спустили марсели ниже, чем нужно, потому что знали: скоро наступит время, когда погода заставит нас совсем убрать их.

Первым на борт «Рассвета» взошел человек по имени Теренс, а по фамилии О'… или Мак… Бог его знает. Физиономия его являла странную смесь беспечной веселости, практичности и глупости; такие лица, впрочем, встречаются у ирландских крестьян, и, похоже, не только у них, а у всего населения острова.

— Прекрасное утро, ваша честь, — с совершенным хладнокровием заметил он, хотя солнце было уже в зените, а день не сулил моряку ничего хорошего. — Прекрасное утро, ваша честь, и судно тоже замечательное. Не угодно ли вашей чести купить рыбы?

— Я возьму у вас немного рыбы, мой друг, и хорошо заплачу вам.

— Дай вам Бог здоровья.

— Я заплачу вам гораздо больше, если вы покажете мне какое-нибудь укрытие здесь, поблизости, с хорошим грунтом, где судно может отстояться на якоре в шторм.

— Как не показать, ваша честь! Будьте уверены, на всем побережье вы не найдете парня, который лучше меня знает, что нужно вашей чести, и завсегда готов снабдить вас рыбой.

— Разумеется, вы знаете берег, вероятно, вы родились здесь поблизости?

— А где ж еще мог родиться Теренс О'… (или как там его), если не здесь поблизости? И как мне не знать берег? Мы с ним старые знакомцы.

— И куда ты собираешься вести наше судно, Теренс?

— Ваша честь спрашивали про хорошую якорную стоянку?

— Именно. На которой якорь не поползет.

— А! Вот вы про что! Так здесь все дно такое. Нигде не поползет, если не шибко по нему тащить. Готов поручиться за любой кусок берега.

— Не собираешься же ты поставить нас на якорь здесь, в лиге от земли, ведь уже начинается шторм, а здесь нет защиты ни от ветра, ни от волн.

— Я — на якорь? Черта с два, чтоб я когда-нибудь ставил на якорь хоть корабль, хоть бриг, хоть даже катер! Я не такая большая шишка, ваша честь; вот старый Майкл Суини, так тот тьму якорей повыбрасывал здесь, вот кто большой дока в этом деле, он знает берег как свои пять пальцев. Вам нужен Майкл, будет вам Майкл сей секунд.

Майкла позвали, и он с трудом перебрался к нам с лодки: рыбакам едва удавалось удерживать свою неповоротливую, тяжелую посудину подальше от наших вант-путинсов. Тем временем мы с Марблом, улучив минуту, обменялись впечатлениями. Мы сошлись во мнении насчет мистера Теренса Макскейла или как там его: он был более пригоден к тому, чтобы выбирать сети со скумбрией и солнечником, нежели к тому, чтобы помогать нам управлять «Рассветом». Однако наружность Майкла тоже не сулила ничего хорошего. Он был очень стар, — наверное, лет восьмидесяти от роду — и, похоже, загубил весь рассудок постоянным употреблением виски; его сопровождал паразитический запах этого напитка, подобно тому, как неистребимый запах танина пристает к кожевнику. Впрочем, тогда он не был пьян, а, напротив, казался спокоен и собран. Я изложил ему свою просьбу и с радостью обнаружил, что он кое-что смыслит в морских терминах, а стало быть, не навлечет на нас неприятностей, как полный невежда Теренс, возьми мы его на борт.

— Так вы хотите бросить якорь, ваша честь? — спросил Майкл, когда я кончил. — Ну это проще простого, и самое время, ветер крепчает — страсть. А гинеи^[340], про которые ваша честь сказали, это лишнее между друзьями: я их возьму только чтобы услужить вам, если вашей чести так угодно; мы бы и за так вас на якорь поставили, а золото — пропади оно пропадом. Вы хотите стать подальше от берега, или ваша честь желает пройти между скал и лечь, как дитя в люльке?

— Я предпочел бы найти безопасный рейд, нежели слишком близко подходить к берегу без опытного лоцмана. Судя по виду побережья, я полагаю, будет нетрудно найти укрытие от этого ветра, если, конечно, мы найдем хорошее якорное место. Это самое трудное.

— Тут положитесь на старую Ирландию, ваша честь, и доверьтесь нам. Вам нужно только поймать ветер в марсель и идти к берегу, старый Майкл вместе со старой Ирландией позаботятся о вас.

Признаться, мне совершенно не улыбалась перспектива идти к берегу с таким лоцманом; но оставаться в открытом море было куда опасней. Так как у нас не хватало рук, мы не могли оставить судно в проливе, если шторм нагрянет такой, какой предвещало все вокруг; было ясно,что четверка из ирландской лодки не поможет нам управлять судном; я никогда не видел, чтобы люди, сколько-нибудь связанные с водой, были столь неуклюжи, как те рыбаки, которые высадились на палубу «Рассвета». Майкл, правда, кое-что умел; но он был уже слишком немощен для работы, и, когда я поставил его у штурвала, Набу пришлось остаться помогать ему. Однако выбора у нас не было, и я решил, что если мы не найдем подходящего места для стоянки, то всегда можем повернуть обратно. Мы взяли рыбацкую лодку на буксир, людей забрали на судно и направились к берегу; «Рассвет» благодаря несомым им парусам накренялся при порывах ветра так, что на палубе трудно было стоять прямо.

Строение берега казалось мне весьма удобным, но дно внушало немалые опасения. Бросать якорь среди скал — дело весьма рискованное, а в отдалении от берега, в каком я считал благоразумным оставаться, найти подходящий грунт, я боялся, будет трудно. Но Майкл с Теренсом и Пэт с Мэрфи, или как там звали наших бравых самонадеянных друзей, торжественно заявляли, что «старая Ирландия» не подведет нас. Мы с Марблом стояли на баке, изучая изгибы берега и высказывая друг другу свои замечания, пока судно проходило по беспокойному морю, погружаясь в волны по самое носовое украшение. Наконец мыс, который выступил на подветренной скуле, показался нам заманчивым, мы отозвали Майкла на бак и осведомились о нем. Рыбак отвечал, что он хорошо знает этот мыс и что дно с обеих его сторон просто чудо, и сразу согласился на мое предложение поставить «Рассвет» на якорь с подветренной стороны мыса. Таким образом, мы взяли курс на этот мыс, начав необходимые приготовления к стоянке.

В последующие двадцать минут я был слишком занят уборкой парусов, чтобы следить за продвижением судна. Потребовались усилия всех нас, четверых, чтобы убрать кливер, а Майкла в это время оставили у руля. Это было непросто, невзирая на то, что (я нисколько не преувеличиваю) никогда еще такая могучая четверка не налегала на снасти. Мы все-таки убрали кливер, но моряку не стоило бы объяснять, что убран он был не лучшим образом. Марбл взял на себя самую тяжелую часть работы, и я прежде не видел, чтобы мой помощник усердствовал так, как в тот день. Он обладал удивительной способностью сливаться всем телом с рангоутом и снастями и двигался, словно его поддерживал сам воздух.

Наконец мы убавили парусов, оставив только форстеньстаксель и грот-марсель, взятый на два рифа. Пора уже было полностью зарифить марсель (у парусов «Рассвета» было по четыре рифа), но мы надеялись, что паруса выдержат, пока мы не захотим совсем убрать их. Однако начинало уже штормить, и я предвидел, что вот-вот нам придется за них взяться.

Судно в скором времени подошло к оконечности мыса, где лот показал глубину сорок фатомов. Я прежде спрашивал

Майкла, какой нам ждать глубины, но он честно признался, что этого он сказать не может. Что корабли иногда бросали там якорь, он был уверен, но какая там глубина, понятия не имел. Даром предвидения он не обладал, а строить предположения опасался, так что предпочел промолчать. Это было рискованное предприятие для капитана — вести судно к берегу с таким лоцманом. Я бы, конечно, и теперь сделал поворот через фордевинд, если бы не открытое море под ветром, а туда мы всегда могли выйти с той же легкостью, с какой сейчас, гонимые ветром, шли к берегу.

Мы с Марблом стали допытываться у нашего рыбака, в каком именно месте он намеревается остановиться. Майкл слегка забеспокоился, и стало очевидно, что его познания носят весьма поверхностный характер. К тонкостям своего ремесла он относился с холодным безразличием. Правда, в свои юные годы он много плавал, но в основном на военных судах, где боцман лишь вкладывал ему в руки ту или иную снасть, а все мыслительные операции производились командирами. Он знал места, где корабли бросали, а где не бросали якорь, но не знал, на чем основывался их выбор. Одним словом, его познания в навигации были подобны тем представлениям о мире, какие приобретает человек, живя в провинции, где он узнает жизнь в общих чертах, а во всем, что касается ее тонкостей, доверяет журналам и романам.

Лот оказался лучшим советчиком, чем Майкл, и, увидев недалеко от берега буруны, я отдал приказ взять грот-марсель на гитовы и идти в бейдевинд, не дожидаясь, пока судно убавит ход. Наши ирландцы тянули снасти с усердием, когда им объясняли, что делать; это позволило мне и Марблу по очереди стоять у стопора. Оба становых якоря были уже на весу (канаты мы привязали, когда увидели землю), и оставалось только отпустить их. Наб был у руля, готовый бежать к канатам, как только услышит, что те травятся, и все стояли наготове. Я скомандовал: «Отдать якорь», и оба наших якоря разом пошли вниз в воду глубиной двадцать два фатома. Канат майнался с бешеной скоростью, но, поскольку Марбл с Диогеном стояли у одного якоря, а мы с Набом у другого, нам удалось застопорить их примерно в двадцати фатомах от клюзов. Была минута, когда мне почудилось, что наша старая ладья вот-вот вырвется из рук, однако отчаянным усилием нам удалось обуздать громаду; но и тогда казалось, что она может сбросить с себя брашпиль. Мы, не теряя времени, положили стопора и убрали грот-марсель.

Майкл и его товарищи подошли пожелать нам удачи, взять деньги за работу и попрощаться. На море поднялось такое волнение, что они могли спуститься в свою лодку лишь спрыгнув с конца гика. Я пытался уговорить двух-трех рыбаков остаться на судне, но тщетно. У всех были семьи, и их нынешний образ жизни служил им своего рода охранной грамотой; если бы какое-нибудь военное судно случайно обнаружило ирландцев на нашем корабле, им, вероятно, пришлось бы проститься со свободой, а рассказы Майкла о прошлом своем житье никоим образом их не соблазняли.

Когда ирландские рыбаки, покинув нас, направились к берегу, нам снова пришлось рассчитывать только на свои силы. Однако я успел растолковать Майклу, что у нас не хватает рук, объяснив это обстоятельство несчастными случаями и насильственной вербовкой; он прикинул, что мог бы уговорить четверых или пятерых парней прийти к нам на подмогу, как только утихнет шторм, при условии, что после разгрузки в Гамбурге мы заберем их в Америку. Правда, речь шла всего лишь о простых крестьянах, ибо моряков трудно было найти в этом уголке земли; но это было лучше, чем ничего. Полдюжины крепких молодых ирландцев взяли бы на себя порядочную часть тяжелой работы, тем самым сохраняя нам физические и душевные силы, чтобы противостоять новым испытаниям. Я дал Майклу понять, что он сам получит по гинее за каждого молодца, присланного на судно; засим мы расстались со старым Майклом, который с тех пор, вероятно, не прокладывал курс кораблям. Впрочем, не думаю, что ему и раньше приходилось подвизаться на этом поприще.

Глава 21

Господня сила властвует над всеми,

И все стихии — под ее пятой,

Господня сила подчиняет время

И все пространство сферы мировой.

Пред ней смиряются сердца, и души

Чтут силу Господа на море и на суше.

Дуо^[341]

Я точно не знал, у какого места побережья Ирландии мы бросили якорь. Оно находилось где-то между Странгфордом и заливом Дандрем, хотя, как назывался мыс, за которым мы укрылись, я так и не узнал. В этой части острова берег тянется главным образом с севера на юг; но там, где мы бросили якорь, его изгиб как раз совпал с направлением ветра в начале шторма: с северо-северо-востока на юго-юго-запад. Когда мы бросили якорь, ветер поменялся на северный, устроив для нас более надежное прибежище, но, к моему великому огорчению, лишь только Майкл покинул нас, он снова подул прямо с северо-востока, точно вдоль пролива. После этого мы остались почти без укрытия — мыс давал нам небольшую защиту, да мы и не успели как следует зайти за него. Я справился по своим картам и пришел к заключению, что мы находимся у графства Даун^[342] — в той части королевства, которая, по крайней мере, была цивилизованной и где мы могли рассчитывать на хорошее обхождение, если корабль разобьется о скалы. Наши рыбаки сказали нам, что они родом из какого-то Балли… дальше не припомню, если я вообще понял их речи. Они говорили с таким чудовищным ирландским акцентом, что не всегда можно было разобрать слова.

Итак, «Рассвет» стал на якорь после полудня, и примерно через полчаса ветер подул с северо-востока. Нечего было и думать о том, чтобы снова пускаться в путь при таком сильном ветре и с такой слабой командой. Если бы море было совершенно спокойное, а течения и ветра не было бы вовсе, и то нам понадобилось бы полдня, чтобы поднять оба наши якоря. При нашем же местоположении сама мысль об этом казалась нелепой. Оставалось только отстояться на якоре.

Прошло несколько часов томительного ожидания, ветер все усиливался. Как острая болезнь, он стремительно приближался к кризису. Незадолго до заката, однако, произошел случай, который сам по себе немало встревожил меня, хотя дурные предчувствия не покидали меня с самого начала бури. С наветренного борта появились два паруса, идущие вдоль ирландского побережья; они подошли уже довольно близко, когда мы на борту «Рассвета» заметили их. Впереди по ветру под зарифленным прямым парусом, расположенным так низко, что с некоторого расстояния его легко можно было принять за морскую пену, шло военное судно, куттер. Он обогнул мыс и удалялся от берега, очевидно ища пространство для маневрирования, как вдруг, отклонившись от курса, устремился в нашу сторону. Будто бы недоумевая, что могло заставить такое крупное судно с прямым парусным вооружением, как «Рассвет», избрать столь неподходящее место для стоянки, этот куттер прошел в каких-нибудь пятидесяти ярдах от нас со стороны побережья. Мы подверглись внимательному осмотру, но попыток окликнуть нас не последовало. Меня не тревожила близость этих двух крейсеров; я знал, что никакая шлюпка не могла бы выдержать такого шторма — наше судно при своих якорях то и дело ударялось мартин-гиком об воду.

За куттером следовал фрегат: он прошел мимо «Рассвета» со стороны моря, подойдя даже ближе, чем конвойное судно. Я составил себе верное понятие о силе шторма, только когда увидел, как этот большой корабль, идя точно по ветру, пронесся мимо под зарифленным фоком и полностью зарифленным грот-марселем. Спускаясь под ветер, он отклонился от курса, как бывает, когда судно идет с попутным штормом в открытом море, и в какое-то мгновение я испугался, что он сейчас ринется прямо на нас, но он вовремя взялся за руль и едва успел миновать «Рассвет». Дюжина офицеров на борту фрегата смотрела на нас с мостика, от орудий на шканцах и с вант. Всем им приходилось крепко держаться, чтобы не упасть; и недоумение, казалось, изобразилось на всех лицах. Я видел их черты всего полминуты или даже меньше, но явственно различил это выражение на каждой физиономии. Одни осматривали наш рангоут, как будто проверяя, все ли там цело, другие оглядывались на мыс, который они только что обогнули, словно изучая рейд. Многие, обмениваясь впечатлениями, качали головой. Капитан — скорее всего это был он — окликнул нас. «Что вы здесь делаете?» — спросил он в рупор довольно отчетливо; но ответить мне не пришлось. Прежде чем я успел поднести рупор к губам, фрегат, вспенивая воду, унесся вдаль и оказался вне пределов слышимости. Чьи-то головы еще некоторое время виднелись над гакабортом, и нам показалось, что эти люди с военного корабля смотрели на нас, как мудрецы смотрят на глупцов, которые по неведению попали в беду. Марбл посмеивался над любопытством, которое выказали экипажи этих двух судов, но я чрезвычайно встревожился. По их поведению я заподозрил, что они знали побережье и поэтому изумились незнакомцу, который бросил якорь в таком неподходящем месте.

В ту ночь я почти не спал. Марбл составил мне компанию, а Наб и Диоген были так спокойны, будто почивали на хороших французских матрасах — волосяных, не пуховых — за стенами крепости. Ничто не могло потревожить этих негров, вручивших нам свою судьбу со слепым доверием, которое обычай и воспитание внушили им. Если употребить столь распространенное нынче выражение, происходящее из лексикона лавочников, они буквально «были окрашены в пряже».

К середине ночи шторм несколько стих, но с рассветом на корабль с воем обрушились ветры, сила которых свидетельствовала о том, что нас ждет свирепая буря. Мы все были теперь на палубе и занимались судном со всевозможным усердием. Больше всего я опасался, что ветром сорвет какие-либо паруса, ведь их убирала горстка утомленных людей. Этого, однако, не случилось — наши сезни^[343] и найтовы держали крепко. Мы все, как полагается, позавтракали, а потом мы с Марблом отправились на бак и стояли там, наблюдая за дыханием стихии, подобно верным стражам, которые жаждут оказаться там, где опаснее.

Как судно качало, не передать! То и дело Аврора^[344] совершенно исчезала под водой, и водяные массы всей мощью обрушивались на бак, со следующей волной заливая всю палубу до самой кормы, так что оставаться над водой можно было только стоя на битенге или забравшись на самую середину гроташтага. Все вымокли насквозь; мы пытались уклоняться от волн лишь для того, чтобы удержаться на месте, а зачастую, чтобы просто вдохнуть воздуха. То недоуменное внимание, с которым куттер и фрегат рассматривали наше судно, больше не удивляло меня. Мне было совершенно ясно: рыбаки ровным счетом ничего не смыслили в поиске стоянки для кораблей, и мы с равным успехом могли бросить якорь посреди пролива Святого Георга, если бы наш якорь достал там до дна.

Около девяти часов мы с Марблом сошлись на кофель-планке и стали совещаться относительно наших планов на будущее. Хотя мы оба держались за один и тот же марса-шкот, мы вынуждены были громко кричать, чтобы слышать друг друга, — от завывания ветра тяжелые снасти превратились в гигантскую эолову арфу, а рокот волн был басовым аккомпанементом в этой музыке океана. Марбл вызвал меня туда, он первым и начал разговор.

— Послушай, Майлз, — закричал он, хотя его губы находились в каких-нибудь трех футах от моего уха, — он скачет, как кит с гарпуном в спине! Боюсь, как бы у него не оторвало форштевень.

— Этого можешь не бояться, Мозес, — меня больше беспокоит вон тот якорный канат с правого борта — нагрузка на него гораздо больше, чем на левый борт, видишь, как натянулись стренди.

— Да, да, испытание на прочность, если обобщить. А что, если мы положим лево руля и попробуем отвернуть в сторону?

— Я думал об этом, ведь течение сильное, и, может выть, нам удастся…

Не успел я договорить, как три исполинских вала обрушились на нас один за другим, подобно трем гулякам, бесчинствующим средь угрюмой толпы; первый поднял нос «Рассвета» так высоко в воздух, что сердце у нас замерло. Затем мы погрузились на глубину, равную высоте предшествовавшего взлета; мне даже почудилось, будто что-то надломилось от этого страшного напора. Из-за потока воды, который устремился на бак, ничего нельзя было разглядеть; но вот нос корабля еще раз вздернуло вверх, еще раз погрузило в воду, а потом судно как будто потеряло в весе.

— Нас сорвало с якоря, Майлз, — закричал Марбл, подавшись вперед, чтобы я мог слышать его. — Канаты лопнули как нитки, мы очертя голову несемся к земле!

И правда! Канаты разорвало, и судно стало отворачивать нос от шторма, словно бешеный скакун, который сбрасывает узду, прежде чем пуститься в свой неистовый карьер! Я огляделся в поисках негров, но Наб уже стоял у штурвала. Сей доблестный муж, преданный мне до конца, понял, что произошло, не хуже нас с Марблом и бросился туда, где в нем более всего нуждались. Хоть он и не был семи пядей во лбу, моряк он был превосходный. Движением руки я приказал ему положить руль на ветер, и он ответил мне кивком. Более мы ничего не могли предпринять и только в ужасе ожидали последствий.

Нос «Рассвета» все уваливался до тех пор, пока судно не стало лагом, отчего его начало швырять из стороны в сторону, так что ноки нижних реев с подветренного борта едва не погружались в воду. Затем оно выбралось из бурлящего штормового котла и с трудом повлеклось вперед. Но, прежде чем оно стало хоть немного слушаться руля, три волны пронеслись поперек его палуб, унося все, что не было крепко-накрепко принайтовлено, все неодушевленные предметы, которые своей волей не могли переместиться к подветренному борту. Волны вырвали пять бочек с водой из найтовых, словно те были скручены из обычного шпагата. Камбуз тоже унесло с последним гигантским валом, а саму печь спас только ее огромный вес да мощное крепление. Одним словом, волны унесли все, что попалось им на пути, кроме баркаса, грунтовы которого выдержали натиск.

К тому времени, как это опустошение закончилось, судно почти развернулось по ветру и его ход стал весьма ощутимым. Сначала оно устремилось к берегу, пройдя в этом направлении где-то полмили по косой, прежде чем повернулось кормой к ветру — курс, который позволял ему идти почти параллельно берегу. Мы с Марблом теперь без труда добрались до кормы и положили руль немного вправо с тем, чтобы по мере возможности отходить к середине пролива. Ветер дул с севера, вдоль пролива, так что, если бы он был достаточно широк, нам нечего было бы опасаться, но не прошло и трех-четырех часов после того, как судно стремительно понеслось под штормовым ветром, мы увидели впереди землю — в этой части острова берег тянется с севера на юг. Марбл предложил использовать благоприятный момент и, поставив грот-марсель, заставить судно отойти от земли — на подветренной скуле простиралось побережье, прилегающее к Дублину. Прежде чем убрать марсель, мы предусмотрительно полностью зарифили его, и я сам забрался на марс, чтобы спустить парус. Если уже на палубе буря казалась мне весьма свирепой, то теперь, когда я забрался на грот-марса-рей, порывы ветра обрушились на меня прямо-таки с неистовой яростью. Удержаться на рее было совсем не просто, а чтобы работать, требовалось немалое мужество и сила. Тем не менее я распустил парус, а потом слез и помог Марблу и коку натянуть шкоты. Туго натянуть их мы не смогли, но поставить парус нам удалось, и довольно недурно.

Судно тотчас ощутило присутствие этого небольшого лоскута. Благодаря совместному действию громоздких снастей и этого единственного обрывка паруса «Рассвет» помчался вперед с огромной скоростью, делая, наверное, одиннадцать — двенадцать узлов. Его очень сильно сносило ветром, и мне казалось, что и течение засасывает его и несет к берегу; но в общем судно держалось на том же расстоянии от берега, что и прежде, и шло параллельно ему, вспенивая вокруг себя волну, подобно фрегату, который мы видели накануне. При той скорости, которую развил «Рассвет», через двенадцать — пятнадцать часов мы оказались бы в проливе между Холихедом^[345] и Ирландией, где у нас было бы больше пространства для маневрирования, так как суша там снова изгибается к западу.

Долгие-долгие часы мы с Марблом в тот день и в последующую ночь сменяли друг друга у штурвала и выполняли всякие работы, подобающие матросу, а также помощнику и капитану. Все это время судно бешено неслось к Атлантическому океану и вышло в него до зари, пройдя мимо большого судна, которое лежало в дрейфе под одним штормовым стакселем и в котором я узнал фрегат, разглядывавший нас на якорной стоянке. Куттер тоже находился неподалеку, и, увидев, как страшно качались и кренились эти два полностью укомплектованных судна, я представил себе, что было бы с нами, если бы нам пришлось, как им, идти на ветер. Вероятно, они поступили так из-за нежелания покидать свою крейсерскую территорию у входа в Ирландский пролив.

Когда рассвело, нашему взору представилась ужасная картина. Океан являл собой совершенный хаос; зеленые, словно от злобы, пятна перемежались яростной пеной. Тучи закрывали солнце, и буря, казалось, быстро приближалась к своей высшей точке. В десять часов мы промчались мимо американского судна, на палубе которого не было ничего, кроме фок-мачты. Как и мы, оно шло по ветру, но мы делали три фута против его двух. Спустя полчаса мы стали свидетелями страшного зрелища — на наших глазах исчез в пучине английский бриг. Он лежал в дрейфе, прямо по курсу, и я как раз смотрел на него с брашпиля, стараясь сообразить, не следует ли нам тоже стать к ветру, чтобы продержаться до конца бури. Вдруг бриг качнулся и пошел под воду, как ныряющий дельфин. Не знаю, что послужило причиной этого бедствия; через пять минут мы оказались совсем близко от места катастрофы, но не обнаружили никаких ее следов, даже ганшпута, хоть и смотрели во все глаза в надежде подобрать хоть кого-нибудь, кто успел уцепиться за мачту. О том, чтобы остановиться, не могло быть и речи — с равным успехом тот, кто не понимает по-немецки, может надеяться прочесть на верстовом столбе немецкое слово, пролетая мимо в вагоне поезда.

Ровно в полдень наш фор-марсель сорвало с рея. Одно за другим отлетали крепления, а затем унесло весь парус. Огромное полотнище сотрясало ветром с такой силой, что, того и гляди, с корабля содрало бы фок-мачту. Эти рывки длились около трех минут, как вдруг раздался хлопок — и парус разорвался в клочья. Через десять минут мы остались без грот-марселя. Этот парус целиком отделился от рея; казалось, будто какое-то невидимое судно выстрелом из пушки подает сигнал бедствия. Ликтрос, шкоты, штык-болты и риф-сезни держались на своих местах, а полотно выдрало одновременно с четырех сторон паруса. То, что последовало, не поддается описанию. Сорвавшаяся с мачты часть грот-марселя полетела вперед и, прилипнув к фор-марсу сзади, как бы распростерлась на марсе, гарпинсах, такелаже и других преградах на своем пути. Это довершило дело. Один за другим болты фокового такелажа стали срываться или обламываться — каждый отскакивал с громким треском — и все принадлежности фок-мачты, перелетев через нос судна, попадали с палубы за борт. Не выдержав страшного давления, подломилась грот-стеньга, увлекая за собой крюйс-брам-стеньгу.

От скопления огромного количества громоздких снастей перед носом «Рассвета» при стоявших задних мачтах корму занесло в сторону, и, несмотря на то, что Марбл, стоявший у штурвала, старался как мог удержать судно, оно сбилось с курса. Волны тотчас с бешеной силой обрушились на него, сметая с палубы даже баркас и камбуз и вместе с ними унося со шкафута подветренный фальшборт. Наб в тот момент находился в баркасе, разыскивая какую-то хранившуюся там вещь; я успел увидеть только, как бедняга вместе с баркасом на гребне волны перелетает через борт судна, подобно пузырьку на поверхности бурного потока. Диоген в ту минуту подошел к своей печи, чтобы присмотреть за незамысловатым обедом, который он пытался состряпать, и схватился за нее как за самый массивный из всех окружавших его предметов, но и печь смыло за борт, так что и Диогена мы больше не видели. Марбл находился в относительно безопасном месте, у штурвала, и держался на ногах, несмотря на то, что вода поднялась ему чуть не до самых плеч. Меня спас только такелаж грот-мачты, к которому меня прибило и где я просто-напросто застрял.

Я мог только восхищаться хладнокровием и выдержкой Марбла даже в такую страшную минуту! Прежде всего он резко переложил руль на ветер и закрепил штурвал — это было самое разумное из того, что можно было сделать в нашем положении. Он поступил так, повинуясь инстинкту, который позволяет моряку действовать в самых ужасных обстоятельствах, почти не рассуждая, подобно тому, как все мы зажмуриваем глаза, пытаясь защитить их от опасности. Потом он окинул взглядом палубу и ринулся к борту, захватив конец каната, чтобы бросить его Диогену, если кок всплывет рядом с судном.

К тому времени, когда он убедился, что его усилия напрасны, я тоже спустился на палубу, и мы стояли друг против друга среди следов разорения и гибели. Марбл схватил меня за руку, и его взгляд был красноречивей всяких слов. Я прочел в нем радость, которую он испытал, увидев меня живым, и его решимость разделить мою долю. И все же как мало он надеялся на спасение! Кто не желал бы, чтобы так смотрел на него товарищ в разгар битвы; однако этот взгляд не предвещал победы.

Во многих отношениях судно находилось бы теперь в более выгодном положении, чем прежде, если бы не обломки рангоута. Спереди все мачты перекинулись через подветренную скулу и лежали так, что, будь у нас сильная команда, мы бы без труда избавились от них; но теперь нам пришлось оставить все как есть. Мы, правда, могли обрубить такелаж и принялись за работу почти наугад. Однако нижний конец фок-мачты лежал на баке, где он перемалывал все вокруг себя на куски, когда вздымалась и опадала волна. Все фальшборты в этой части судна грозили отлететь в любую минуту, а еще я боялся, что вырвет крамбол и образуется большая течь. Мы и без того зачерпнули достаточно воды; баркас, камбуз, бочки с водой, запасные мачты, вылетая за борт, выломали верхнюю оконечность шпангоута и другие опоры, так что планширь раскололся и вода быстро проникала внутрь каждый раз, когда «Рассвет» подветренным бортом погружался в воду. Сахар и кофе я похоронил сразу же, как только увидел, что произошло на верхней палубе, и теперь надеялся только спасти само судно.

Мы с Марблом не привыкли отчаиваться. Если бы даже мой помощник очутился на доске посреди Атлантического океана, я уверен, он бы и тогда принялся наскоро сооружать аварийную мачту, отщепив кусок от корпуса своего «судна» и растянув на нем рубашку вместо паруса. Я никогда не встречал такого прирожденного моряка, как Марбл; когда одно средство оказывалось негодным, он неизменно принимался искать новое. Однако мы не могли понять, стоит ли нам употреблять усилия, чтобы избавиться от фок-мачты. Если не считать повреждений, которые она произвела на баке, она все-таки была нужна нам; благодаря ей нос судна держался против ветра, и оно не испытывало такой сильной качки, что было существенно для нас, находившихся на палубе. Оттого, что на корме мачты остались, а передние рухнули, корму стало клонить под ветер, а благодаря тому, что сломанная фок-мачта образовала в воде опору, нос больше не уваливался, и мы шли гораздо ближе к ветру, чем обычно делают суда, лежащие в дрейфе. Правда, наружный конец упавших мачт повело под ветер, и, действуя подобно длинному рычагу, они постепенно толкали сломанный конец фок-мачты поперек бака, круша и ломая все, что было на планшире, и грозя снести нижнюю часть грота-штага. Из-за этого желательно было избавиться от обломка мачты, однако, оказавшись за бортом, его конец мог ударить в днище судна. Между тем, приняв во внимание все обстоятельства, мы решились отсечь сколько возможно такелажа и, если получится, дать обрубленным обломкам уплыть подальше от нас.

Работа предстояла тяжелая. В такую погоду было нелегко удержаться на ногах даже на палубе «Рассвета», а стоять на баке было еще труднее, ибо не за что было ухватиться. Но мы не сдавались, и за полчаса нам удалось очистить судно от большей части уже ненужного такелажа. Сама погода вселяла в нас надежду — шторм ослабел и обещал утихнуть совсем. Судно, казалось, стало немного легче, и мы передвигались по палубе более уверенно, не слишком опасаясь, что нас смоет накатившей волной. Спустя некоторое время мы немного подкрепились, уничтожив остатки предыдущей трапезы, и немного утешились рюмкой-другой хорошего хереса. Есть много пользы в воздержании от спиртного, но в иные моменты ничто не может заменить рюмку хорошего вина. Потом мы снова энергично принялись за работу. Нужно было совсем немного усилий, чтобы сбросить за борт обломки рангоута на корме, и, взобравшись с топориком на марс, я осмотрелся, обрубил пару вант и штагов; тут судно тяжело накренилось под ветер и все обрубленные мной обломки плавно рухнули в море. Это было просто спасение, ибо, если бы мачты и дальше так метались по палубе, то нашей жизни угрожала бы опасность. Потом мы в последний раз принялись за обломки на носу, не сомневаясь, что выбросим их за борт, если нам удастся разрубить переплетение нескольких крупных снастей. Особое беспокойство нам Доставляли подветренные ванты, так как мы не могли добраться до них изнутри; фор-руслени почти все время были под водой, а прилегающие фальшборты унесло. Невозможно было даже находиться там столько, сколько требовалось, чтобы убрать или обрубить все талрепы.

Марбл всегда отличался находчивостью в работе на реях: увидев хорошую опору около топа, он без лишних слов схватил топор и буквально взлетел на мачту, где стал обрубать огоны снастей. Вскоре он справился с этой работой, но тут конец фок-мачты, уносимый волной, соскользнул с бака в море, практически очистив судно от обломков и при этом увлекая за собой Марбла. Я сказал «практически», ибо фор-марса-брас с подветренного борта все еще был прочно закреплен на судне по какой-то оплошности — наше внимание было направлено на более мелкие снасти. Вся масса обломков медленно завертелась вокруг судна, удерживаемая одним этим канатом.

Как неожиданно и страшно все переменилось! Я знал, что мой помощник сделает все, что может предпринять человек в его положении, но какой человек мог бы проплыть в столь бурном море даже то короткое расстояние, которое разделяло обломки мачт и судно? Из массы обломков ближе всего к судну находился конец марса-рея, к которому вел брас (другой конец снасти вел к марсу), и он поднимался из воды благодаря натяжению браса сразу на несколько фатомов, отчего Марблу было чрезвычайно нелегко дотянуться до каната, с помощью которого, как я видел, несмотря на все трудности, он надеялся добраться до судна. Я слышал его голос с подветренной стороны: вой ветра и рокот волн существенно спали за последние несколько часов. Я прокричал Марблу, что собираюсь предпринять.

— Я здесь стравлю брас, — кричал я, — а ты лови, тогда будешь спасен!

Помощник понял меня, махнув рукой в знак согласия. Когда мы оба были готовы, я резко отдал канат, и Марбл то ползком по обломкам, то плывя и подгребая руками, уже добрался до нока рея, и, когда он почти уже достиг цели, движением обломков его приподняло из воды. Я вздрогнул, увидев этого морского волка во весь рост: вода стекала с его одежды, под ним сердито перекатывались хищные валы, подобно львам, стремящимся в прыжке схватить смельчака и вонзить в него свои когти. Марбл уже протягивал руку, чтобы дотянуться до браса, когда брас-блок, не выдержав натяжения, лопнул. Снасть соскочила с рея, и тот рухнул в воду. Потом все скрыла из виду волна, погрузив и меня в пучину мучительного сомнения; вдруг я увидел, что помощник привязывает себя к кончику марсарея, самого плавучего рангоутного дерева. Ему удалось снова влезть на рей, как только он добрался до основной массы обломков, и он хладнокровно принялся за работу, пытаясь понадежнее закрепиться в наиболее безопасном месте. Когда его приподняло вспененной волной, несчастный махнул мне рукой — прощание настоящего моряка!

Так Божественному Провидению было угодно разлучить нас четверых, разделивших друг с другом столько невзгод! С отчаянной тоской наблюдал я, как течение медленно уносит прочь груду обломков. Я больше не раздумывал над тем, как спасти «Рассвет», и, по правде говоря, я не думал и о своем спасении. Целый час я простоял недвижно, прислонясь к основанию бизань-мачты, скрестив руки на груди и впившись взглядом в фигуру Марбла; судно качало и кренило, но все мои мысли были прикованы к Марблу, и каждый раз, когда верхушка рея поднималась на гребне волны, я со страхом ожидал, что она окажется пустой. Помощник, однако, был слишком надежно привязан к рею, хотя почти все время был под водой. Я не видел возможности спасти его. Шлюпки у нас не осталось, да если бы она и была, она не выдержала бы шторма и я бы не управился с ней в одиночку. Досок у Марбла было много, но что станется с ним без пищи и без воды? Я сбросил в море два бочонка воды и ящик галет, теша себя напрасной надеждой, что их, может быть, отнесет к обломкам и они продлят жизнь страдальца. Их разметало в бурлящем котле океана, и они исчезли где-то под ветром. Когда с палубы Марбла было уже не видно, я забрался на грот-марс и стал следить за плавучим островком рангоута и такелажа, пока он совершенно не исчез из виду. Потом по компасу я определил пеленг, чтобы знать его местоположение, и за час до заката, или как только позволил несколько утихший ветер, я выкинул на марсе флаг в знак того, что я помню о своем помощнике.

— Он знает, что я не брошу его, пока есть надежда, пока я жив! — бормотал я, и эта мысль приносила мне облегчение в ту горькую минуту.

Поистине то была горькая минута! С тех пор много воды утекло, но время не притупило моих чувств, и, когда я вспоминаю те дни, все переживания, все события с новой силой оживают во мне. С того момента, когда я отчалил от родных берегов, образ Люси сопровождал меня повсюду, я просыпался и засыпал с мыслью о ней, я думал о ней в горе и в несчастии; даже захватывающее зрелище морского боя, свидетелем которого я стал, не могло помешать моим мыслям вновь и вновь возвращаться к их путеводной звезде, их мощному магниту; но не думаю, чтобы я хоть раз вспомнил о Люси после того, как стихия унесла от меня Марбла. Нужно ли говорить, как сильно я привязался к Набу с его терпеливой покорностью, его добродетелями и недостатками, бесстрашием, безграничной преданностью мне и как опечалила меня его гибель. Однако я помню, что не переставал думать о Люси даже после того, как Наба смыло волной, между тем как первые несколько часов после разлуки с Марблом я не вспоминал о ней.

К закату ветер несколько спал, море стихло, и уже можно было не опасаться бури. Судно плавно легло в дрейф, и мне не пришлось долго возиться с ним. Если бы было светло, я бы положил руль по ветру и пошел бы в подветренную сторону в надежде найти обломки рангоута и, по крайней мере, держаться неподалеку от Марбла, но, боясь в темноте прозевать его, я отложил эту работу до утра. Теперь мне ничего более не оставалось, как следить за погодой, чтобы предпринять сей шаг, прежде чем переменится ветер.

Что это была за ночь! Как только сгустилась тьма, я проверил помпы и обнаружил в трюме на шесть футов воды. Одному человеку нечего было и пытаться откачать воду из такого крупного судна, как «Рассвет», и я отогнал от себя эти тягостные мысли. Надводная часть судна получила такие повреждения, что я был просто убежден: оно непременно затонет, если я не встречу на пути какой-нибудь корабль. Я не боялся за свою жизнь и не думал о разорении, которое неминуемо повлечет за собой потеря судна. Мои мысли постоянно возвращались к моим товарищам; если бы я мог обрести их, я сделался бы счастливейшим из людей, пусть ненадолго.

Под утро, выбившись из сил, я заснул и проспал два-три часа. Проснулся я оттого, что солнечные лучи заглядывали мне в лицо. Вскочив на ноги, я быстро осмотрелся. Ветер по-прежнему дул с северо-востока, но весьма слабо. Море успокоилось — волнение было не больше обычного, и казалось, более погожий день никогда еще не занимался над Атлантикой. Я поспешил на палубу и жадно оглядел океан с подветренного борта, пытаясь высмотреть там хоть какие-то обломки нашего рангоута. Ничего. С грот-марса я мог обозреть горизонт довольно далеко, но передо мной расстилалась слепящая, сверкающая пустыня океана, и лишь гребни волн носились по ней. Я был уверен, что «Рассвет» способен держать круто к ветру, почти не отклоняясь от курса, а значит, плавучий островок рангоута по-прежнему был где-то под ветром; но за последние двенадцать часов судно, должно быть, продвинулось вперед на много миль, и вполне могло получиться так, что оно находилось далеко к югу от дрейфующих обломков, — с тех пор, как оно вышло из ветра, его нос держался именно этого направления. Итак, прежде всего я должен был поймать ветер, а потом, если удастся, повернуть на север и попытаться отыскать рангоут. Когда бы я нашел своего помощника, мы все-таки могли бы умереть вместе: в то время эта печальная мысль служила для меня утешением.

Глава 22

Отец всего, согласно чтимый

Во всяком веке, всех странах —

И диким, и святым, и мудрым —

Егова, Зевс или Господь!

А. Поп. Всеобщая молитва^[346]

Я знал, что мне понадобятся силы, и позавтракал, прежде чем взяться за работу. С тяжелым сердцем я приступил к своей одинокой трапезе; хотя я ел почти без аппетита, но, покончив с завтраком, почувствовал прилив сил. Я преклонил колени на палубе и стал горячо молиться, испрашивая у Бога благодатной помощи. К чему старику, чья жизнь клонится к закату, стесняться признать, что в расцвете юности и сил ему пришлось ощутить, как все мы беспомощны? Да, я молился, и, надеюсь, в надлежащем состоянии духа, ибо я почувствовал, что эта духовная пища придала мне больше сил, чем материальная, которую я отведал прежде. Когда я поднялся с колен, во мне ожила надежда, впрочем, я попытался несколько приглушить ее, как чувство безрассудное и опасное. Может статься, духу моей праведной сестры было дано взглянуть на меня с небес в моем отчаянном положении и вознести к престолу Творца кроткие моления о брате, которого она горячо любила. Я уже не чувствовал себя таким одиноким, а принявшись за работу, я еще сильнее ощутил таинственную, незримую связь с душами тех, кто любил меня в земной юдоли.

Прежде всего мне нужно было отнести бизань-штаг, который лопнул у топа бизань-мачты, к топу грот-мачты. Я проделал это, привязав его к обрывку другой снасти. Потом я подтянул фалы, распустил и поставил стаксель; на эту работу у меня ушло целых два часа. Конечно, у меня получилось не очень хорошо, но сделать лучше в одиночку было невозможно. Закрепив стаксель, я положил руля по ветру и пошел в фордевинд. Потом я распустил и установил бизань. Посредством этих манипуляций, да еще действия ветра на корпус судна и рангоут мне удалось развить скорость до трех узлов, забирая немного к северу, — именно в том направлении, как мне казалось, нужно было искать обломки рангоута. По моим расчетам, при хорошей, умеренной погоде они делали около одного узла, а если учесть дрейф самого судна, то к тому времени обломки должны были находиться в двенадцати милях под ветром. Я преодолел эти двенадцать миль к полудню, а потом развернул судно так, чтобы ветер дул с траверза, и старался держать на север. Поскольку мне не нужно было управлять рулем, я взял кое-какой еды, подзорную трубу и забрался на грот-марс пообедать и обозреть океан.

Долгие тревожные чаем провел я на этом марсе! Ничего не было видно на поверхности огромного океана. Казалось, даже птицы и рыбы оставили меня. Я все вглядывался в окружавшие меня бескрайние воды, пока руки мои не устали держать подзорную трубу, а глаза не заболели от напряжения. К счастью, ветер не менялся, а волнение на море быстро стихало — лучшей погоды для моих поисков нельзя было и желать. Правда, судно то и дело заносило в стороны, но в целом оно держалось намеченного курса. Судя по движению воды за бортом, большую часть времени оно делало около двух узлов, но, по мере того, как разгорался день, ветер стихал и скорость уменьшилась вдвое.

Наконец, проведя долгие часы на марсе, я спустился на палубу посмотреть, как обстоят дела там. Проверив помпы, я обнаружил в трюме на десять футов воды, хотя по надводной части судна это совсем не было заметно и двигалось оно очень легко. То обстоятельство, то «Рассвет» мало-помалу погружался в воду у меня под ногами, не вызывало сомнений; в моем распоряжении оставалось не больше суток. Такой срок судно, вероятно, продержалось бы на поверхности, а при умеренной погоде, возможно, и больше. Ветер все стихал, и, думая, что меня ожидает спокойная ночь, я решил посвятить отведенное мне время приготовлении) к последнему великому переходу. Завещание написать я не мог — да мне и оставить после себя было нечего; после гибели корабля на уплату долга Джону Уоллингфорду пойдет все мое имущество. Когда после принудительной продажи моего имения кузену выплатят причитающиеся ему деньги — сорок тысяч долларов, — что останется?

Допустим, имение удастся продать за его настоящую цену, и тогда дело будет обстоять несколько иначе. Впрочем, мой кредитор был моим наследником: я отказал все, что имел — кроме денег, предназначенных Люси, и кое-каких подарков слугам, — своему кузену. Негров в соответствии с новой политикой штата Нью-Йорк скоро освободят, и мне нечего беспокоиться о них, разве что в силу привычка и взаимного расположения.

Однако стоило ли говорить о собственности в тех обстоятельствах, в которых я оказался? Даже если бы я владел всем графством Ольстер, мои пожелания или новое завещание, которое я бы мог составить, умрут вместе со мной. В скором времени все поглотит пучина океана. Но неужели я не хотел спастись или, по крайней мере, оттянуть конец, скажем построив какой-нибудь плот? Шлюпки на судне не было, ял достался англичанам, а баркас унесла буря. Запасные рангоутные деревья смыло в море, как и бочки с водой, принайтовленные к палубе. Возможно, мне удалось бы соорудить что-то из крышек люков и крюйс-стеньги, если бы я мог спустить на воду последнюю, но это была бы отчаянная, безнадежная попытка, обреченная на неудачу. Даже ганшпуги унесло в баркасе, а оба спасательных буя вместе с якорями остались у побережья Ирландии. При всех этих обстоятельствах мне казалось, что было бы более мужественно и достойно погибнуть сразу, нежели предпринимать какие-то жалкие попытки на несколько часов продлить существование. И я принял решение — пойти ко дну вместе с моим судном.

Ради чего мне стоило жить? Мой дом, мое драгоценное Клобонни, мне все равно уже не принадлежало, и, признаюсь, мучительное сомнение закралось мне в душу при этой мысли; мне стало казаться, что Джон Уоллингфорд, быть может, убедил меня войти в долг, чтобы в конце концов прибрать к рукам имение, столь дорогое сердцу каждого Уоллингфорда. Однако я подавил в себе это чувство и громко попросил у своего кузена прощения, как если бы он мог слышать меня. На то, что Люси ответит мне взаимностью, я уже не надеялся; Грейс переселилась в лучший мир, и на свете почти не осталось людей, которые нуждались во мне. После мистера Хардинджа (не говоря, конечно, о Люси), я более всего любил Марбла и Наба, а они оба, вероятно, были уже мертвы или, как и я, обречены на гибель. Все мы в свой час кончим земное поприще, и хоть мой последний час пришел довольно рано, нужно быловстретить его, как подобает мужчине встречать испытания, даже саму смерть.

Незадолго до заката я забрался на марс, чтобы в последний раз оглядеть океан. Едва ли мной двигало желание оттянуть конец; я все еще надеялся найти помощника. В эту вечернюю пору от океана исходило чудесное свечение, и казалось, что в нем отражался лучезарный лик Небесного Творца, с улыбкой, исполненной милосердной любви, взирающего на Свое творение. Я почувствовал, как мое сердце смягчилось, и мне показалось, что над бездонной гладью я слышу небесные хоры, поющие осанну Всевышнему. Я преклонил колени на марсе и стал молиться.

Поднявшись с колен, я оглядел океан, как я думал, в последний раз. Нигде не было видно ни паруса. Я вовсе не был разочарован — я не надеялся на спасение. Мне только хотелось найти помощника, чтобы мы могли умереть вместе. Я медленно поднял подзорную трубу и тщательно обследовал горизонт. Ничего. Я сложил трубу и собрался было отбросить ее прочь, как вдруг перед глазами мелькнуло что-то, плавающее на поверхности океана в миле от судна — впереди и с подветренной стороны. Я ничего не заметил раньше оттого, что, прочесывая горизонт, смотрел только вдаль. Я не мог ошибиться — это были обломки «Рассвета». Я тотчас навел на них трубу и убедился, что я прав. Топ мачты был отчетливо виден, он находился довольно высоко над поверхностью воды; время от времени показывались обломки реев и мачт, когда волной их подбрасывало на поверхность. Поперек сетки марса недвижно лежал какой-то предмет, очертаниями похожий на человеческое тело. Марбл! То ли он был мертв, то ли спал.

Новое, странное чувство овладело мной при виде его! Минуту назад я сам был совершенно один, оторван от остального мира и обречен на одинокую смерть. Теперь все переменилось. Человек, вместе с которым мы смотрели в лицо опасности, человек, научивший меня моему ремеслу, тот, кого я искренне любил, на моих глазах умирает без помощи, которую я мог бы оказать ему! В мгновение ока я оказался на палубе, потравил шкоты и переложил руль. Подчиняясь моей воле, судно пошло в фордевинд, и вскоре с того места, где я стоял, у штурвала, я мельком увидел обломки недалеко от наветренной кат-балки. К тому времени ветер сильно утих, а судно глубоко погрузилось в воду и оттого двигалось очень медленно. Даже несмотря на то, что я положил руль по ветру, оно едва делало пол-узла. Я стал опасаться, что вообще не достигну цели!

По временам наступал мертвый штиль, затем снова слабыми порывами дул ветер, с трудом толкая вперед отяжелевшую глыбу корабля. Я свистал, я молился, я громко призывал ветер; одним словом, я употреблял все известные средства, от моряцких суеверий до исступленных обращений к Всемилостивому Создателю. Полагаю, мои ухищрения не дали никакого эффекта, лишь время принесло необходимые перемены. За полчаса до того, как солнце погрузилось в океан, до обломков оставалось пройти около ста ярдов. Это я определил, бросая мимолетные взгляды в их сторону: при том направлении, которого я принужден был держаться, носовая часть судна загораживала от меня мою цель, а я не решался отойти от штурвала и пройти вперед, боясь пропустить их. Я приготовил кошку: положил небольшой верп на шкафут с подветренного борта привязал к нему трос; я был уверен, окажись я в нескольких футах от дрейфующего рангоута, я смогу подцепить что-нибудь. Мне казалось теперь, будто судно совершенно не желает двигаться. Оно, конечно, шло вперед, но за пять-шесть минут преодолевало расстояние, равное своей длине. Беглые взгляды в сторону рангоута говорили мне, что еще два таких рывка, и я окажусь у цели. Я едва дышал, чтобы, не дай Бог не свернуть с правильного курса. Мне казалось странным, что Марбл не окликал меня, и, решив, что он спит, я закричал во все горло, чтобы пробудить его. «Как радостно отзовется в его сердце этот крик!» — думал я, хотя мой собственный голос показался мне неестественным и тревожным. Ответа не последовало. Потом я ощутил слабый удар, словно водорез задел за что-то, и тихий скрежещущий звук по меди обшивки возвестил о том, что судно врезалось в обломки.

Оставив штурвал, я вскочил на шкафут, подняв верп. Потом верхние реи с силой развернулись под давлением днища на оконечность нижней мачты. Я не видел ничего, кроме огромной глыбы снастей и обломков рангоута, и едва дышал от страха, боясь промахнуться. Могло случиться так, что вся глыба поплыла бы к корме, и тогда я не смог бы бросить верп; малые мачты больше не отклонялись внутрь судна, и я видел, что «Рассвет» и обломки медленно отдаляются друг от друга. Глухой удар о дно прямо подо мной заставил меня перегнуться через борт, и я увидел, что фока-рей, расположившись косвенно к мачте, одним концом скребется о борт судна. Это был единственный шанс — другого, я знал, у меня не будет, и я метнул верп в гущу обломков. К счастью, трос натянулся, и лапа якоря оказалась прямо под реем, внутри пертов, брас-блоков и других канатов, прилаженных к нокам нижних реев. Судно шло так медленно, что моя кошка выдержала и вся масса обломков подалась. Я бросился к фалам и гитовам, убавил стаксель, потом подтянул к рею бизань — я сделал это, чтобы кошка от сильного натяжения не соскочила с рея.

Надобно заметить, что вплоть до этого момента я и не смотрел в ту сторону, где предполагал найти Марбла. Я так боялся упустить обломки, что ни о чем ином не думал, ничего другого не видел. Убедившись, однако, что мой швартов не сорвется, я побежал вперед посмотреть на марс, который благодаря натяжению троса оказался точно под самым носом — через него он раньше и свалился в воду. Марс был пуст! Предмет, который я принял за Марбла, мертвого или спящего, был частью пуза грот-марселя, который был пропущен через сетку марса и закреплен там — то ли для укрытия от волн, то ли для ночлега. Каково бы ни было назначение этого гнездышка, в нем больше не было его обитателя. Марбла, вероятно, смыло волной, когда он предпринял рискованную попытку более надежно защититься от стихии или устроиться поудобнее.

Чувство разочарования, охватившее меня при виде пустующего марса, было почти столь же мучительным, как боль, которую я испытал, увидев, как моего помощника уносит в океан. Если бы я нашел его тело, на душе у меня стало бы легче: мы могли бы вместе пойти ко дну и найти вечный покой в одной могиле — в глубинах океана, который мы вместе избороздили, преодолев тысячи лиг. Я бросился на палубу, забыв о собственной участи, и горько-горько зарыдал. Там лежал мой матрас, на него я и упал теперь. В конце концов силы мои иссякли, и я заснул крепким сном. Помнится, последней моей мыслью было, что так, на этом ложе, я и пойду ко дну вместе с судном. Природа взяла свое, я даже не видел снов. Я не помню, чтобы когда-либо спал таким глубоким, освежающим сном; он длился до тех пор, пока лучи занимающегося дня не разбудили меня. Быть может, именно этому благословенному сну обязан я тем, что теперь могу поведать вам о своих приключениях.

Едва ли нужно говорить о том, что ночь выдалась спокойная; иначе ухо моряка непременно уловило бы какие-нибудь признаки тревоги. Поднявшись, я увидел, что океан блестит как зеркало и почти не колышется. Можно было заметить лишь то движение, которое часто уподобляют сонному дыханию какого-то огромного животного. Еще лежа на матрасе, я слышал, как обломки ударялись о борт судна, напоминая о своем соседстве. Не было ни единого дуновения ветра. Временами судно, казалось, вздыхало, тяжелые донные волны катились вдоль его бортов, и шум их извещал меня об их мимолетном посещении; в остальном все было так недвижно, как будто океан только возник из небытия. Я снова преклонил колени и вознес молитву Тому Грозному Существу, с которым, как мне теперь казалось, я остался наедине посреди Вселенной.

До того как я поднялся с колен, я и не думал употреблять усилия, чтобы спастись или немного оттянуть свой последний час, использовав обломки рангоута. Но когда я огляделся, когда увидел, как умиротворенно безмятежен океан, жажда жизни вновь зашевелилась во мне, я стал обдумывать мои шансы на спасение, какими бы ничтожными они ни были, и принялся искать необходимые для этого средства.

Прежде всего я еще раз проверил помпы. За ночь воды прибыло не так много, как за предыдущий день. Но все-таки она прибывала; ее было на три фута больше, чем тогда, когда я замерял глубину в последний раз, — это неопровержимо доказывало, что где-то образовалась течь, которую один я был не в силах заделать. А значит, нечего было и думать о спасении судна. Оно уже погрузилось настолько, что нижние болты фори грот-русленей были затоплены водой; мне казалось, что оно продержалось бы на поверхности воды еще сутки, если бы не повреждение, которое я обнаружил под катбалкой с левого борта после столкновения с обломками рангоута. Мне казалось, что течь произошла от этого удара, и, конечно, она на несколько часов приблизила гибель судна.

Прикинув, таким образом, сколько у меня осталось времени, я стал серьезно готовиться к предстоящему переселению на плот. В некотором смысле я не мог значительно усовершенствовать его по сравнению с прежним его состоянием; под мачтами находились реи, придававшие им необходимую плавучесть. Мне пришло в голову, однако, что, если установить брам-стеньгу и бом-брам-стеньгу с их реями вокруг марса, я смогу с помощью крышек люков соорудить помост, который в тихую погоду не только убережет меня от воды, но и, пожалуй, вместит всю провизию для одного человека на целый месяц вперед. Этим я и занялся.

Мне не составило труда открепить стеньги и установить их вокруг марса. Эта работа требовала скорее времени, нежели сил — мой труд облегчало то обстоятельство, что снасти остались на прежнем месте и почти в том же состоянии, в каком они были, когда стеньги стояли вертикально. Прочий такелаж я обрубил и, вынув шлагтовы, по одному, ногой прогнал стеньги сквозь соответствующие эзельгофты. Конечно, чтобы проделать все это, мне пришлось залезть в воду, но я нарочно сбросил с себя почти всю одежду; погода была теплая, и я почувствовал, как купание освежило меня. Через два часа брамстеньга с реем была уже надежно прикреплена к топу и эзельгофтам, которые я для этой цели распилил на кусочки. В качестве креплений я использовал найтовы, костыли — среди плотницких запасов я обнаружил их множество, — а также всевозможные инструменты.

Покончив с этой частью сооружения, я плотно позавтракал, а затем принялся класть настил на моих примитивных балках, скрепляя крышки люков. Это было несложно: крышки были длинные, а рамы на них позволили мне принайтовить их да еще прибить костылями. Задолго до того, как солнце стало в зенит, мой небольшой прочный помост уже возвышался над водой на целых восемнадцать дюймов, окруженный чем-то вроде леера, чтобы вещи не соскользнули с него. Затем я отрубил от реев все паруса и отвязал весь такелаж и металлические части, которые не нужны были для скрепления обломков рангоута. Читатель без труда сообразит, насколько после этого увеличилась плавучесть моего плота. Один фок весил гораздо больше, чем я вместе со всеми припасами, которые я бы мог уложить на свой помост. Что касается фор-марселя, от него и так мало что осталось, большую часть паруса сорвало с рея еще до того, как рухнула мачта.

Когда мой плот был закончен, я почувствовал голод; а плот, надо сказать, вышел замечательный. Величина помоста составляла десять квадратных футов, и теперь он на два фута возвышался над водой. Это не так уж много при сильном волнении, но у меня были некоторые основания надеяться, что после недавней яростной бури некоторое время продержится относительно хорошая погода. Я не был бы настоящим моряком, если бы не позаботился о мачте и парусе. Для этой цели я припас фор-бом-брам-стеньгу и рей вместе с парусом, решив установить их, когда у меня не будет других дел. Затем я съел свой обед, состоявший из остатков холодного мяса и птицы, которые мне удалось найти среди припасов в кают-компании.

После еды нужно было снабдить провизией и мой плот. Это не потребовало много времени и сил. Офицерские погреба еще не были затоплены водой; мешок галет да мешок крекеров, этого продукта исключительно американской изобретательности, немного копченой говядины, ящик бренди, два бочонка воды — вот из чего составился мой провиант. Я добавил сюда горшок масла, несколько превосходных копченых сельдей и несколько анчоусов. Мы неплохо питались в кают-компании «Рассвета», и нетрудно было бы запастись всем необходимым на месяц для шести — восьми человек. Заметив, что плот, после того как я снял с него груз парусов и такелажа, не слишком отяжелел от запасов, я стал осматриваться в поисках каких-нибудь ценных вещей, которые мне хотелось бы спасти. Приготовления, которыми я занялся, внушили мне уверенность (может быть, здесь было бы уместнее слово «надежда») в том, что мне удастся выжить, — чувство, вероятно, столь же естественное, сколь безрассудное. Я изучил все предметы, которые у меня были, критически осмотрев их с точки зрения ценности и будущей пользы; это кажется нелепым, но как цепки человеческие желания даже на пороге смерти! Как грустно покидать в море судно со всеми его хитроумными приспособлениями и зная при этом его настоящую цену! «Рассвет» вместе со своим грузом стоил, должно быть, восемьдесят тысяч долларов, а то и больше, и вот я собирался покинуть его посреди океана, почти не сомневаясь, что страховщики не вернут мне ни цента.

Последние страхуют только от крушения и несчастных случаев, вызванных стихией, в том числе пожаров; причем на застрахованном лице лежит правовое обязательство — заботиться о том, чтобы судно было надлежащим образом оснащено и укомплектовано людьми. Я полагал, что ничего бы не случилось с «Рассветом» во время недавнего шторма, если бы на его борту была вся команда полностью; а в том, что на судне не хватало людей, с юридической точки зрения, был виноват я. Я готов был позволить англичанам доставить его к ним в порт и ожидать судебного решения — закон подразумевает, что так отправляется правосудие. Здесь закон, возможно, глубоко заблуждается, но власти предержащие никогда не признают своих ошибок. Если бы во время задержки судна англичанами было допущено правонарушение, тогда по закону мне полагалось бы соответствующее возмещение убытков. Правда, задержка сама по себе могла бы разорить меня — ведь я был весь в долгах, — но закон с его прямолинейностью это нисколько не заботит. Когда бы я мог доказать, что понес убытки из-за упавших цен, возможно, я получил бы компенсацию, при условии, что суд вынесет приговор в мою пользу и противная сторона не станет обжаловать решение судьи, а если станет, то при условии, что последующие решения подтвердят первое; и если все определения суда будут в мою пользу — милорд Харри Дермонд, может быть, заплатит мне несколько тысяч в качестве компенсации. Но мыслимое ли это дело?

Я всегда брал с собой в плавание большой сундук, который приобрел в одном из первых своих походов; в нем я обычно держал деньги, одежду и другие ценные вещи. С помощью талей мне удалось вытащить этот сундук на палубу и переправить через борт на плот. Это было, пожалуй, самое трудное во всем предприятии. К нему я присовокупил мой ящик-секретер, матрас, два или три одеяла и несколько других легких вещей, которые, как мне казалось, могли пригодиться, но в то же время я в любой момент мог выбросить их в море, возникни такая необходимость. Когда все это было проделано, я счел мои приготовления законченными.

Сгущалась тьма, я изрядно устал и хотел спать. Вода прибывала очень медленно в последние несколько часов, но судно теперь осело так сильно, что мне казалось небезопасным оставаться на нем на ночь. Итак, я решил покинуть его и переместиться на плот. Кроме того, мне пришло в голову, что находиться слишком близко от судна, когда оно пойдет ко дну, тоже рискованно; едва я отошел от него на небольшое расстояние, сгустилась тьма. Все же мне не хотелось далеко уходить от «Рассвета», поскольку мачты на его борту были более заметны для любого проходящего судна, чем небольшой парус, который я установил на плоту. Если бы «Рассвет» продержался на поверхности воды в течение следующего дня, эти мачты увеличили бы мои шансы на спасение; перед парусом, установленным на плоту, у них было преимущество — их было не так легко проглядеть.

Держаться подальше от судна было сложнее. Есть известное притяжение веществ, благодаря которому в штиль суда влечет друг к другу, и мне прежде всего нужно было преодолеть этот закон природы; затем придумать противодействие, не имея подходящих средств. Все же я был очень силен и обладал кое-какими моряцкими приспособлениями. Плот теперь, когда я укоротил его, был гораздо более маневренным, чем прежде; кроме того, я взял на плот комплект весел от баркаса, которые убрали в трюм, благодаря чему они и сохранились. Я взял их на плот, чтобы укрепить мой помост, или палубу, а два из них приберег, чтобы использовать по прямому назначению.

Обрубив верп и сбросив некоторые снасти, которые я приспособил, чтобы держаться рядом с судном, я стал отваливать; солнце тем временем уже уходило за горизонт. Все время, пока я шел рядом с судном, у меня получалось неплохо, потому что я не стал выходить на траверз, а держался за кормой, рассчитывая на то, что получу большую скорость, выйдя из-за подветренного борта. Я сказал «подветренного», но не было ни дуновения ветерка, ни движения воды. Я привязал трос к шлюпбалке и, встав на сундук и привязав к нему ступни, вскоре преодолел vis inertiae^[347] плота; я напряг все силы, как только он подался, и мне удалось сообщить плоту импульс, благодаря которому он оттолкнулся от судна. Признаться, сам я не боялся утонуть, если вдруг судно пойдет под воду, когда плот будет находиться в непосредственной близости от него, но бурное движение воды могло бы повредить плот или смыть большую часть моих запасов. Чтобы этого не случилось, я стал усиленно работать веслами и старался сделать все, что в моих силах, дабы придать ходу моей неповоротливой посудине. Не жалея сил, я трудился битый час; по истечении этого срока ближайший к судну конец плота находился примерно в ста ярдах от гакаборта «Рассвета». Это была черепашья скорость, и я понял, что мне не спастись, если меня не заметит какое-нибудь проходящее мимо судно.

Вконец измучившись, я лег и заснул. Я не принимал никаких мер предосторожности на случай, если ночью поднимется ветер; во-первых, это представлялось мне маловероятным — так безмятежны были небеса и сам океан, и, потом, я был уверен в том, что если погода изменится, шум волн и завывания ветра разбудят меня. Как и в предыдущую ночь, я сладко спал и проснулся бодрый, полный сил, готовый к любым испытаниям. Как и накануне, меня разбудили теплые лучи восходящего солнца, светившие мне в лицо. Пробудившись, я сначала толком не понял, где я нахожусь. Однако мне хватило одной минуты, чтобы воскресить в памяти прошедшее, и я стал осматриваться, пытаясь оценить свое нынешнее положение.

Я поискал судно там, куда смотрел топ мачты, и в той стороне, где я в последний раз видел его, — но тщетно. Я подумал, что за ночь плот развернулся, и медленно обвел глазами всю линию горизонта — нигде ничего. «Рассвет» затонул ночью, да так тихо, что я и не заметил! Я содрогнулся при мысли о том, что сталось бы со мной, если бы я пробудился от сна временного только для того, чтобы испытать предсмертную агонию и погрузиться в сон вечный. Не могу описать, какое чувство охватило меня, когда я огляделся и увидел, что плыву посреди океана на маленьком помосте площадью десять квадратных футов, возвышающемся над поверхностью воды меньше, чем на два фута. Только теперь я ощутил всю хрупкость моего положения и постиг все его опасности. Прежде судно как будто заслоняло их от меня, в его соседстве я как бы находил защиту. Но теперь мне открылась вся правда. Даже умеренный ветер может поднять волну, которая обрушится на помост и непременно сметет все на своем пути. Мачты, правда, обладали особой легкостью, они никогда не пошли бы ко дну, разве только со временем, когда насквозь пропитаются водой и обрастут ракушками; с другой стороны, они вовсе не обладали плавучестью судна и не могли подняться над стихией настолько, чтобы увернуться от бурунов.

Это были отнюдь не утешительные размышления; они тяжелым бременем лежали на моей душе даже на утренней молитве. Отправив, как мог старательно, эту каждодневную обязанность, я немного подкрепился, впрочем без особого аппетита. Затем я получше разместил на плоту свои пожитки, оснастил и поставил мачту, поднял парус как сигнал для судна, которое могло появиться неподалеку. Я надеялся, что вскоре подует ветер, и не обманулся в своих ожиданиях — около девяти подул умеренный норд-вест. Этот ветер принес мне несказанное облегчение. Он освежил мое тело, изнывавшее от летнего зноя — солнце нещадно палило над бескрайней водной пустыней, — и оживил картину, которая иначе была бы удручающе монотонной. Этот ветер подул мне прямо в лицо, так как я установил свою мачту на прежней фок-мачте, принайтовил к основанию топа, который теперь стоял вертикально, и прикрепил ее к топу и юферсам; весь такелаж стеньги остался на месте, как тогда, когда она вертикально стояла на судне, хотя теперь она плавала в воде. Сломанную часть фок-мачты я приспособил под водорез, и, конечно, мне пришлось сделать поворот через фордевинд, чтобы хоть немного набрать ход. На один этот маневр у меня ушло четверть часа — мои брасы, галсы и шкоты не особенно хорошо работали. Однако за это время мне удалось развернуться и обрасопить мой единственный рей.

Глава 23

Они уставились взорами друг на друга, глаза их выражали полное изумление, само молчание их было красноречиво, выражение лиц заменяло слова; они казались людьми, услыхавшими об искуплении или разрушении целого мира. Удивление их все росло, но со стороны, не зная причин его, нельзя было сказать, что волнует их — радость или горе. Во всяком случае, то, что они узнали, было чрезмерной важности.

Шекспир. Зимняя сказка^[348]

Когда плот стал по ветру и ветер посвежел, я смог уяснить себе возможности моего нового плавучего средства. Бом-брамсель был большой и держался хорошо. Я взял с собой лаглинь, квадрант, грифельную доску и стал подумывать о том, чтобы вести счисление пройденного пути. Я полагал, что судно, когда настал штиль, находилось в двухстах милях от земли, как я знал доподлинно, на широте 48°37». Лаглинь все утро показывал, что плот шел со скоростью пол-узла, и если бы мне удалось при этой скорости в течение пятнадцати — шестнадцати дней держаться прямого курса, я мог даже надеяться, что достигну земли. Однако я не позволял себе возлагать надежды на такое чудо; впрочем, если бы я попал в полосу западных ветров, это могло бы случиться. Отрубив два рея или развернув их вдоль плота, параллельно его ходу, я мог бы удвоить скорость движения, и я стал всерьез подумывать о таком решительном шаге. Мне не хотелось обрубать реи, ибо главным образом за счет них я держался на поверхности. Выбрав топенант, я придал им более наклонное положение и в некоторой степени уменьшил их противодействие ветру. Мне показалось, что только благодаря этой мере я прибавил ходу на пол-узла. Все же это было мучительно — за целый час пройти меньше мили, когда оставалось преодолеть двести, да еще океан постоянно грозил бедой!

Что это был за день! Одно время ветер весьма посвежел, и я стал опасаться за свой помост — свою палубу, которую несколько раз заливало водой, хотя марса-рей немного защищал ее от ветра и волн. На склоне дня ветер спал, а на закате море успокоилось, как и предыдущим вечером. Мне казалось, что я находился в восьми-девяти милях от того места, где затонул «Рассвет», впрочем, я не учитывал действия течений, которые могли отнести меня на такое же расстояние назад или вперед. На закате я пристально оглядел горизонт, высматривая, нет ли где какого-нибудь паруса; но ничего не было видно.

Еще одна тихая ночь принесла мне покойный сон. Я посчитал его покойным, потому что ничто не тревожило меня извне, между тем мне снились тяжкие, мучительные сны. Если бы я страдал от голода, мне привиделась бы еда, но провизии у меня было достаточно, и мои мысли потянулись к дому и друзьям. Долго я полуспал-полубодрствовал; потом мои мысли устремились к моей сестре, к Люси, мистеру Хардинджу и к Клобонни, которым, грезилось мне, уже завладел Джон Уоллингфорд, и теперь он торжествует победу и потирает руки, вспоминая, как обвел меня вокруг пальца. Потом мне представилось, что Люси выкупила имение и живет там с Эндрю Дрюиттом, перестроив дом на современный лад. Говоря «современный лад», я, конечно, не имею в виду псевдоклассицизм: даже больное воображение, тяжело переживавшее последствия катастрофы, не могло внушить мне, что Люси Хардиндж настолько глупа, что станет жить в таком здании.

К утру я погрузился в дрему в четвертый или пятый раз за ночь; помню, у меня возникло то странное ощущение, когда во сне ты осознаешь, что спишь. Среди прочих событий, которые прошли перед моим мысленным взором, я как будто стал свидетелем разговора между Марблом и Набом. Их голоса представлялись мне тихими и печальными, а слова звучали столь явственно, что я до сих пор помню весь разговор от начала до конца.

«Нет, Наб, — говорил Марбл, или мне казалось, что говорил, очень горестным тоном — мне раньше не доводилось слышать у него такой тон, даже когда он говорил о своем отшельничестве. — Теперь мало надежды, что Майлз жив. Когда рухнули эти проклятые мачты и я увидел, как его уносит от меня, тогда я и подумал, что бедный парень погиб. Ты потерял первоклассного хозяина, мистер Наб, скажу я тебе, и перебери хоть сто хозяев, а такого, как он, не найдешь».

«Я никогда не служить другой джентльмен, мистер Марбл, — отвечал негр, — вот те крест. Я родиться в семье Уоллингфорд, и я жить и умереть в этой семье, а по-другому я вообще никогда. Моя настоящая фамилия Уоллингфорд, хотя меня называть Клобонни».

«Да, поредела семейка, — заметил помощник. — Во-первых, они потеряли самую славную, самую красивую и самую добродетельную девушку во всем штате Нью-Йорк; я не знал ее, но как часто бедный Майлз рассказывал о ней; и как он любил ее, и как она любила его, и всякое такое; наверное, похоже на то, как я люблю малютку Китти, ну ты знаешь, Наб, мою племянницу, только в тысячу раз больше; а когда слышишь столько о человеке, это все равно, что — или даже лучше — чем когда знаешь его вдоль и поперек, и просто начинаешь всем сердцем почитать этого человека. Во-вторых, Майлз, как говорится, погиб, ведь судно наверняка затонуло, Наб; а то бы мы увидели, как оно плавает тут поблизости; так что внесем его в судовой журнал как человека, упавшего за борт».

«Может, не надо, мистер Марбл, — сказал негр, — масса Майл плавать как рыба, и он не такой джентльмен, который сдаваться, как прийти беда. Может, он плыть все это время». «Майлз может все, что в человеческих силах, Наб, но он не может проплыть двести миль, — думаю, какой-нибудь человек с Сандвичевых островов еще мог бы, но они там все «водоплавающие». Нет, нет, Наб, боюсь, нам придется оставить всякую надежду. Провидение, как говорится, унесло его от нас, и мы его потеряли. Эх! Я любил этого парня даже больше, чем янки любят огурцы».

Может показаться странным, что такое сравнение возникло в моем дремотном воображении, но Марбл часто употреблял его; и если то обстоятельство, что этот овощ можно увидеть на нашем столе утром, днем и вечером, подтверждает справедливость подобного сравнения, то следует снять с помощника обвинения в каком бы то ни было преувеличении.

«Все любить масса Майл, — говорил — или мне казалось, что говорил, — добрый Наб, — я просто не знать, как мы приехать домой к старый добрый масса Хардиндж и сказать ему, как мы потеряли масса Майл!»

«Это будет непросто, Наб, но я очень боюсь, что нам придется это сделать. Однако теперь ляжем и попробуем соснуть, того и гляди, поднимется ветер, и тогда нужно будет смотреть в оба». После этого я ничего более не слышал, но каждое слово разговора, который я изложил здесь, звучало в моих ушах так явственно, словно собеседники находились в пятидесяти футах от меня. Я пролежал так еще какое-то время, пытаясь — мне самому стало любопытно — уловить или придумать еще какие-нибудь слова, которые могли бы произносить те, кого я так горячо любил; но ничто больше не нарушало тишины. Потом я, наверное, погрузился в более глубокий сон, ибо, что происходило в течение долгих часов после этого, я не помню.

На рассвете я пробудился — тревога не позволила мне больше спать. На этот раз я не стал дожидаться, пока солнце брызнет мне в глаза, и решил опередить его. Поднявшись, я обнаружил, что море столь же спокойно, как и в предыдущую ночь; был полный штиль. Еще не рассеялась сумеречная мгла, и мне понадобилось время, чтобы, обозрев окрестности, убедиться в том, что поблизости ничего нет. Горизонт еще не прояснился; сначала я посмотрел на восток — там предметы виделись более четко. Потом я стал медленно поворачиваться, изучая бескрайнюю водную пустыню, пока не оказался спиной к восходящему солнцу, лицом к западу. Мне почудилось, что я вижу лодку в десяти ярдах от себя! Сначала я принял ее за мираж и потер глаза, чтобы убедиться, что я не сплю. Она не исчезла, и, еще раз взглянув на нее, я увидел, что это было не что иное, как мой собственный баркас, тот, в котором бедного Наба унесло за борт. Более того, он шел себе обычным образом, прекрасно держался на поверхности, и на нем были установлены две мачты. Правда, он казался темным, какими обыкновенно выглядят предметы на рассвете, но его было довольно отчетливо видно. Ошибки быть не могло; это был мой баркас, который ниспослало мне милостивое Провидение.

Следовательно, лодка выдержала шторм, а потом ветры и течения пригнали ее к плоту. Что же стало с Набом? Должно быть, это он оснастил ее мачтами, ибо ни одна из них, конечно, не стояла, когда они были в полуклюзах. Правда, мачты, паруса и весла всегда хранились в баркасе, но должен же был кто-то установить мачту. Странное, безумное чувство охватило меня, словно при виде чего-то сверхъестественного, и почти непроизвольно я крикнул:

— Эй, в лодке!

— Эге-гей! — раздался голос Марбла. — Кто кричит?

Фигура помощника показалась над бортом лодки, в следующее мгновение Наб возник рядом с ним. Значит, разговор накануне не приснился мне, а те, которых я оплакивал, стояли в тридцати футах от меня, целые и невредимые. Баркас и плот подошли друг к другу в ночи: как я узнал позже, баркас несколько часов шел по ветру, и штиль остановил его примерно там, где я теперь нашел его и где произошел разговор, часть которого я услышал сквозь сон. Если бы баркас держался того же курса еще десять ярдов, он бы ударился о мою фор-стеньгу. Вероятно, в ночи ветры и течения держали лодку и плот рядом, а может быть, медленно влекли их друг к другу, пока мы спали.

Трудно сказать, кто больше изумился этой встрече. Вот Марбл, которого, как я считал, смыло с плота, в добром здравии стоит в баркасе, а я, который, как они оба полагали, затонул вместе с судном, стоит целый и невредимый на плоту! Мы как будто поменялись местами, независимо друг от друга и не надеясь когда-либо увидеться снова. Тогда мы понятия не имели, каким образом все это случилось, но, когда каждый уверился в том, что это не сон и его товарищ стоит перед ним живой, мы сели и заплакали, как дети. Потом Наб, не дожидаясь, пока Марбл управится с баркасом, бросился в воду и поплыл к плоту. Забравшись на помост, добрый малый принялся целовать мне руки, не переставая реветь, как трехлетнее дитя. Эта сцена прерывалась только упреками и криками помощника.

— Что ты такое учинил, ты, проклятый негр? — закричал Марбл. — Покинул свой пост и оставил меня здесь одного управлять этим тяжелым баркасом. Ты что, хочешь, чтобы мы опять все сгинули, если вдруг налетит ураган и разнесет нас в щепы?

Дело в том, что Марбл устыдился той слабости, которую он обнаружил в нашем присутствии, и он готов был наброситься на кого угодно, чтобы скрыть ее. Наб, однако, положил конец этой вспышке; он снова бросился в воду и поплыл обратно к лодке так же охотно, как только что кинулся к плоту.

— Эх, ты, Наб, негритянская твоя порода, никакого от тебя толку, — ворчал помощник, который все время возился с двумя веслами, вставляя их в уключины. — Как-то я слышал одного великого певца в Ливерпуле; так он такие выводил трели в конце песни, как будто сам не знал, кончить или дальше петь. Нельзя мужчинам забываться, Наб; если даже мы нашли того, кого считали погибшим, это не причина, чтобы покидать свой пост или терять всякое соображение… Майлз, дорогой мой. — Он вспрыгнул на плот, а Наб остался один в лодке, которая получила импульс от прыжка и подалась назад. — Майлз, дорогой мой, слава Богу, ты жив! — Он сжал мои руки в своих, словно клещами. — Я не знаю почему, но с тех пор, как я нашел свою мать и малютку Китти, я стал как баба. Это, наверное, и называется семейное счастье.

Тут Марбл снова не выдержал и заревел так же громко, как

Наб.

Спустя несколько минут мы все трое пришли в себя и стали соображать, что делать дальше. Баркас подогнали к помосту, и мы сидели на них, рассказывая друг другу, как каждый из нас спасся. Вот что случилось с Набом: я уже рассказывал, как баркас унесло за борт, и по неистовству бури и по высоте волн, которые свирепствовали вокруг нас, я заключил, что он затонул. Правда, ни Марбл, ни я не видели баркас после того, как он исчез за первой же водяной горой с подветренного борта: на нас навалилось слишком много дел, и у нас просто не было времени оглядеться. Но негр, оказывается, смог удержать лодку в нужном положении и, вычерпывая воду, держать ее на плаву. Бедняга, конечно, несся под ветер и живо поведал нам о том, что он почувствовал, когда увидел, с какой скоростью удаляется от судна и как он потерял из виду оставшиеся на нем мачты. Как только позволил ветер, он установил мачты на баркасе, поставил два зарифленных рейковых паруса и сделал несколько галсов бейдевиндом длиной три-четыре мили в наветренную сторону. Может быть, благодаря этому своевременному решению нам всем в конце концов удалось спастись. Через несколько часов после того, как он обуздал лодку, он мельком увидел фор-бом-брам-стеньгу, торчавшую из верхушки волны, и, вглядевшись в нее, в следующее мгновение увидел весь плот, поднявшийся на гребне той же волны вместе с Марблом, принайтовленным к топу мачты и наполовину погруженным в воду. Прошел час, прежде чем Наб смог подойти поближе к плоту, или обломкам мачт, и дать знать Марблу о своем присутствии, и еще какое-то время, прежде чем он смог перетащить Марбла в лодку. Видимо, не так-то скоро подоспела помощь, ибо помощник признался мне, что он почти ушел под воду и не знал, сколько еще продержался бы, когда бы не Наб со своей лодкой. Еды и воды у них было достаточно. В каждой лодке, согласно моему постоянному приказу, хранился бочонок с пресной водой, и кок, который любил вкусно поесть, имел обыкновение припрятывать для себя в носовой части баркаса то мешок с галетами, то отборные куски говядины и свинины. Наб обнаружил все это, правда немного подпорченное соленой водой, но вполне пригодное для употребления в пищу. Таким образом, когда мы встретились, в баркасе было достаточно провизии для Марбла и Наба на целую неделю.

Когда Наб снял Марбла с плота, помощник не стал менять курс баркаса. К несчастью, он прошел слишком далеко к северу, намереваясь сделать поворот оверштаг и пройти мимо того места, где, как он полагал, должно находиться судно. Таким образом, в то время как баркас шел на ветер, я набрел на плот и завладел им. В общем, Марбл не ошибся в расчетах, но приблизился к «Рассвету» в ту ночь, когда судно затонуло, а плот и лодка были слишком низкими, и поэтому не могли заметить друг друга, каково бы ни было расстояние между ними. Вероятно, мы находились в десяти — двенадцати милях друг от друга большую часть дня, который я провел на плоту, — около трех часов пополудни Марбл положил руль по ветру, чтобы попасть к предполагаемому месторасположению судна. Это и привело его к плоту около полуночи, когда в нескольких ярдах от меня и произошел изложенный мною разговор, между тем как ни я, ни Марбл с Набом не подозревали об этом соседстве.

Меня тронуло то, как Марбл и Наб говорили о моей предполагаемой гибели. Никто из них как будто не помнил, что его смыло с судна, они воображали, что бросили меня одного на тонущем корабле посреди океана. В то время как я оплакивал их, они скорбели обо мне, а их собственная участь казалась им более счастливой. Они думали только обо мне и даже не упомянули о том, как тяжело пришлось им самим. Я не мог выразить, что я чувствовал, но события того утра и чувства, которые обнаружили два моих товарища, оставили в душе такой след, который время не стерло и не способно стереть. Было бы естественно, если бы люди, которых смыло волной за борт корабля, считали себя пострадавшей стороной, но за все время долгого разговора, последовавшего за нашей встречей, и Марбл и Наб рассуждали так, будто именно я пропадал, а теперь нашелся.

Больше часа мы, забыв обо всем, пытались восстановить прошедшие события, а потом все-таки вспомнили, что пора подумать о будущем, о нашем теперешнем положении, которое, надобно заметить, было довольно рискованным, хотя Марбл и Наб не придавали значения опасностям, подстерегавшим нас впереди. Каким-то чудом я спасся от верной гибели, и ни о чем другом они не хотели и думать. Однако, когда встало солнце, с востока подул ветер, я заметил, как заходил плот, и вскоре убедился в том, что мое прибежище было весьма ненадежным и опасным; если бы Провидение не вызволило меня, долго бы я не продержался. Для Марбла же теперешнее положение по сравнению с тем, в котором он так неожиданно оказался, без еды, воды и каких бы то ни было припасов, было чем-то вроде рая. Тем не менее нельзя было терять времени и считать, что опасность миновала, — нам предстояло пройти долгий путь в лодке.

Мои товарищи привели баркас в надлежащий вид, насколько позволяли обстоятельства. Но в нем не хватало балласта для того, чтобы должным образом установить паруса, и они ощущали этот недостаток, особенно Наб, когда он первый раз поставил лодку носом на ветер. Как я уяснил из его рассказа о трудностях и опасностях, которые ему пришлось преодолеть (впрочем, он упомянул о них как бы между прочим, вовсе не желая превознести свое моряцкое искусство), безмерная, беспредельная любовь ко мне не позволила ему держаться по ветру, чтобы спасти свою жизнь. Теперь представилась возможность исправить положение, и мы принялись переносить на баркас все пожитки, которые были на помосте. Даже такой небольшой груз сразу придал судну остойчивости. Затем мы все перешли на него, поставили паруса и пошли на ветре под зарифленными рейковыми парусами — ветер посвежел и стал порывистым.

Я расставался с плотом не без сожаления. Доски, из которых он был сколочен, было все, что осталось от «Рассвета». Да и мог ли я забыть те несколько часов одиночества, полные риска, которые я провел на нем? Я до сих пор явственно вспоминаю их и погружаюсь при этом в глубокие и благотворные размышления. В течение первого часа после того, как мы пустились в путь, мы держались к югу. Ветер крепчал, волны вздымались все выше, наконец ветер посвежел настолько, что баркас уже не мог двигаться вперед и даже держаться против ветра. Марбл подумал, что если он сменит галс, то дело пойдет лучше, — ему казалось, что нам препятствует одно из течений, направленных на юго-восток, — и мы сделали поворот через фордевинд. Довольно долго мы держались к северу и снова набрели на плот — это говорило о том, что мы нисколько не продвинулись в наветренную сторону. Я тотчас решил пришвартоваться к плоту и использовать его как плавучий якорь, пока не спадет противный ветер. Это было не просто, но в конце концов удалось подойти довольно близко к подветренной стороне марса и пришвартоваться к одному из рым-болтов с помощью небольшого куска троса, который нашелся в баркасе. Потом мы отошли на достаточное расстояние от подветренного борта плота, и баркас пошел против волны, подобно утке. Это была настоящая находка, да еще ветер вдруг посвежел и немного заштормило.

Как только баркас пришвартовался к плоту, мы тотчас по достоинству оценили преимущество такого соседства. Он больше не зачерпывал воду, разве совсем немного, и нам не приходилось остерегаться шквалов, которые с нешуточной яростью обрушивались на нас каждые десять — пятнадцать минут. В эти моменты погода хмурилась, временами мы по полчаса не видели ничего в ста ярдах от лодки из-за измороси, густым туманом окутывавшей все вокруг. А мы сидели себе, как ни в чем не бывало, беседуя то о прошлом, то о будущем — пузырек на поверхности свирепых волн Атлантики, — исполненные свойственной морякам самоуверенности. Мы сидели в прочной лодке, у нас было достаточно пищи и воды, и никто из нас, похоже, особенно не опасался за свою жизнь; в умеренную погоду на баркасе можно было добраться до какого-нибудь английского порта примерно за неделю. При благоприятном, пусть и не очень крепком, ветре мы могли бы достигнуть порта даже за два-три дня.

— Понятное дело, Майлз, — заметил Марбл в ходе нашей беседы, — что страховка покроет все твои убытки. Ты не забыл включить фрахт в страховую сумму?

— Отнюдь нет, Мозес, я считаю, что я почти или совершенно разорен. Гибелью судна мы, без всякого сомнения, обязаны действиям «Быстрого», да и нашим собственным, когда мы пустили по течению этих англичан. Ни один страхователь не возьмется оплачивать полис, который таким образом стал просто недействительным.

— Вот мерзавцы! Значит, дело обстоит хуже, чем я думал; но ведь ты всегда можешь бросить якорь в Клобонни.

Я как раз собирался объяснить Марблу, какое отношение я имею теперь к отцовскому поместью, как вдруг над баркасом нависла какая-то тень, и в тот же миг волны как будто поднялись выше прежнего. Все мы сидели лицом к подветренному борту баркаса и одновременно повернули головы к ветру. Из груди Марбла вырвался крик; от зрелища, которое представилось моему взору, сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди. Буквально в ста футах от нас шел большой корабль, рассекая волны так, что они поднимались до самых клюзов, вздымая и оставляя за собой гору пены; он надвигался на нас, поставив бом- и ундер-лисели, бросив на воду исполинскую тень, подобно огромному облаку. Еще минута — и он обрушился бы на нас. Когда он поднялся на гребне волны, его черные, усеянныесверкающими каплями борта встали из воды, блеснув рядом грозных пушек, словно только что покрытых лаком. Наб был на носу баркаса, а я на корме. Я непроизвольно или, вернее, инстинктивно поднял руку, чтобы защититься от опасности, и мне показалось, что со следующей волной судно раздавит нас яркой медью своего днища. Если бы не сила и мужество Наба, мы бы пропали; плыть к плоту против такой волны было безнадежно; даже если бы мы добрались до него, без еды и воды мы были бы обречены. Но Наб схватил трос, которым мы были привязаны к плоту, нашему «якорю», и оттянул баркас в сторону на расстояние, равное примерно его длине, прежде чем становым якорем левого борта нас чуть не разнесло в щепки. Я даже прикоснулся к жерлу третьей пушки, когда судно, вспенивая воду, шло мимо нас. В следующее мгновение оно миновало баркас; мы остались целы. И тут же дружно закричали во весь голос. До тех пор никто на фрегате и не подозревал о нашем существовании. Но криком мы подняли тревогу, и на гакаборт высыпали офицеры. Среди них был один пожилой человек, в котором я по форме распознал капитана. Он поднял руку вверх, и, поскольку гакаборт в один миг опустел, я заключил, что он тотчас отдал какой-то приказ.

— Ей-богу, — воскликнул Марбл, — у меня было полдюжины секунд на все обобщения, Майлз.

— Да уж какие там обобщения, — отвечал я. — Однако судно собирается лечь в дрейф, наконец-то нас подберут. Возблагодарим же Бога за избавление!

Любому моряку было бы приятно смотреть, как капитан командовал своим судном. Ветер и волны, слишком опасные для баркаса, которому приходилось идти носом на ветер, были нипочем прочному пятидесятипушечному фрегату, идущему кормой к ветру.

Я наблюдал, как матросы приготовились убирать паруса. В тот момент, когда, расправив свои огромные крылья, фрегат навис над нами, на нем стояли брамсели, два брам-лиселя, ундер-лисель и другие обычные паруса. Грот взлетел вверх почти сразу после того, как капитан подал знак рукой; потом все три брамселя взвились вмиг. Вскоре на реях засуетились матросы, распущенные паруса были свернуты, гордени закреплены. В то же время все лисели вдруг спустились, подобно тому как птица складывает крылья. Тотчас после этого исчезли лисель-спирты.

— Ты только посмотри, Майлз! — закричал очарованный Марбл. — Какой-то проклятый англичанин, а как у него все ловко выходит. Все раскладывает по местам, словно какая-нибудь старушка свое вязание и спицы. Парень, скажу я тебе, не промах!

— Да, судно, конечно, в умелых руках, а люди работают как подобает морякам, которые стараются спасти жизнь своих собратьев.

Пока мы обменивались наблюдениями, на фрегате убрали все, кроме трех марселей, бизани, кливера и фока. Потом спустили реи с парусами, и матросы облепили их, словно пчелы улей. Мы едва успели заметить перемену, как они исчезли и реи стали на место с уже зарифленными парусами. Тотчас фрегат, который пошел в бейдевинд, едва убрали лисели, стал круто к ветру и разметал волну до самых шпринта-реев, как будто и не замечая ее. Лишь только старый моряк, командовавший всем этим действом, уразумел силу ветра, которому ему придется противостоять, грот снова распустили и закрепили.

Теперь на незнакомце стояли самые изящные паруса, какие только может нести фрегат, — зарифленные марсели и нижние прямые паруса. Можно было в один миг убрать паруса, однако он форсировал ими; обычное судно, может быть, не осмелилось бы нести столько парусов при таком сильном ветре.

Несмотря на смертельную опасность, которой мы только что избежали, а также риск, которому мы подвергались, находясь посреди бушующего океана, мы все втроем наблюдали за маневрами фрегата с таким удовольствием, с каким знаток рассматривал бы прекрасное живописное полотно. Даже Наб отпустил несколько восторженных фраз.

К тому времени, когда убавили парусов и судно привели к ветру, фрегат отделяло от нас меньше четверти мили. Значит, нам нужно было ждать, пока он подойдет к тому месту, где стоял баркас. Вскоре корабль оказался рядом, сначала он сделал один галс к югу и стал параллельно баркасу, а потом сменил галс и подошел к нам, обрасопив реи, но с ветром на траверзе. В кабельтове от нас оба нижних прямых паруса подняли и оставили висеть на гитовах. Потом величавое судно, покачиваясь, прошло мимо нас так близко, что могло заговорить с нами. Старый капитан с рупором стоял на шкафуте с наветренного борта и, когда фрегат подошел поближе, окликнул нас. Он не стал задавать вопросов, чтобы удовлетворить свое любопытство, а просто сообщил, что собирается предпринять.

— Когда я пройду мимо вас, я лягу в дрейф, — закричал он, — для этого сделаю поворот через фордевинд. Потом спускайтесь под корму, как можно ближе, и мы бросим вам канат.

Я понял его замысел — он предусмотрел и малочисленность нашей команды, и вес лодки. Итак, когда у фрегата появилось достаточно места для маневра, он сделал поворот через фордевинд, став круто к ветру на другом галсе и обрасопив гротарей. Как только судно остановилось, Наб выбросил буксирный трос, и они с Марблом сели за весла. Мы развернули баркас, не подвергаясь особенному риску, и, быстрее, чем я смог бы это описать, припустили к судну. Я управлял баркасом и прошел так близко от руля фрегата, что мне даже на мгновение показалось, будто я подошел слишком близко. Когда мы вышли из под его подветренного борта, нам бросили канат, мы схватились за него, люди на борту втащили нас на палубу, и вскоре мы оказались на шканцах. Почтенного вида пожилой англичанин плотного телосложения, с красивым румяным лицом, одетый в повседневную форму капитана первого ранга, протянул мне руку с искренним радушием и сердечностью.

— Добро пожаловать на борт «Британца», — дружелюбно сказал он, — я благодарю Бога, что он дал нам возможность спасти вас. Ваше судно, должно быть, потерпело крушение совсем недавно, ведь на вид вы не очень измождены. Когда вы придете в себя, я бы хотел узнать, как называлось ваше судно и подробности его гибели. Полагаю, это случилось во время последнего шторма, он был весьма жестоким и натворил много бед у побережья. Я вижу, вы американцы и ваша лодка, похоже, построена в Нью-Йорке, но в беде нет своих и чужих.

Это был благожелательный прием, о лучшем мы и не мечтали. Все время, которое я провел в обществе капитана Раули — так звали этого офицера, — он выказывал неизменное расположение к нам. Он не мог бы более сердечно обойтись со мной, даже если бы я был его сыном; он поместил меня в своей каюте и отвел мне место за своим столом. Я в общих чертах описал ему, что случилось с нами, однако не счел нужным рассказать историю с «Быстрым»; я только поведал ему о том, как мы убежали от французского капера, предоставив ему догадываться, если ему вздумается, что остальную часть нашей команды захватили французы. Надеюсь, читатель поймет, что я умолчал о другом захвате из простой осторожности.

Едва я закончил свой рассказ, который я сделал сколь можно более кратким, предупредив заранее Марбла и Наба, что не следует излагать все подробности наших приключений, капитан взял меня за руку и еще раз заверил, что рад видеть нас на борту своего судна. Помощника проводили в кают-компанию младших офицеров и препоручили гостеприимству лейтенантов; а Наба отправили на попечение к каютной прислуге. Затем мы говорили о том, что делать с лодкой, и решили пустить ее по течению, предварительно изъяв из нее все наши пожитки; «Британцу» такой баркас был не нужен, да и поместить его было некуда. Я стоял на мостике и горестным взглядом провожал то, что осталось от «Рассвета»: с потерей судна и его груза восемьдесят тысяч долларов — все мое имущество — исчезли без возврата.

Глава 24

И тот, кто празднует победу,

И тот, кто, пав в бою, стал прах,

Потомкам вряд ли будет ведом,

Зато победам — жить в веках.

Дуо^[349]

«Британец» вышел из залива Корк всего двумя-тремя днями ранее нашей встречи, получив приказ отправиться на несколько сот миль к западу и в течение трех месяцев крейсировать на широте, где пролегает путь судов, без конвоя направляющихся на родину из американских провинций, — в начале войны таких было много. Для нас это была не слишком радостная весть: мы хотели ступить на землю сколь можно скорее и, увидев судно, которое идет на запад, форсируя парусами, возымели надежду, что оно направляется в Галифакс. Однако нам ничего не оставалось, как смириться с обстоятельствами. Капитан Раули обещал высадить нас на борт первого же судна, которое попадется нам на пути; о большем мы не имели права просить.

Миновало более двух месяцев, а «Британцу» не пришлось ни окликнуть, ни даже увидеть ни единого судна! Такими превратностями полна жизнь моряка: то корабли кишмя кишат вокруг, то кажется, что во всей пустыне океана он один-одинешенек. Капитан Раули объяснял это обстоятельство тем, что из-за войны суда вынуждены собираться в конвойную команду, а кроме того, следуя приказу, он зашел слишком далеко на север, куда не доходили американские суда, курсирующие до Ливерпуля и обратно. Однако, каковы бы ни были причины, следствия это не меняло. После шторма, случившегося в равноденствие, «Британец» взял курс на юг, на Мадейру, что было предусмотрено приказом, и оттуда, открейсировав три недели в окрестностях этого острова, направился в Плимут. В эти три недели фрегат останавливал и окликал около тридцати судов, все они были нейтральные, и ни одно из них не шло туда, куда нам было нужно. Поскольку запасы пресной воды на судне подходили к концу, мы были вынуждены возвращаться в Англию и, как я уже говорил, повернули на север. В тот самый день, когда «Британец» покинул очередной район крейсирования, прямо по курсу перед закатом мы увидели незнакомое судно, в котором признали фрегат.

Всю ночь «Британец» маневрировал, чтобы сблизиться с незнакомцем, и небезуспешно: когда я рано утром вышел на палубу, чужое судно было всего в лиге от нас и немного ближе к ветру. Я увидел, что «Британец» приготовился к бою, и на нем царило такое оживление, которого я прежде не наблюдал. Когда я подошел поприветствовать капитана, матросов свистали к завтраку.

— Доброе утро, Уоллингфорд, — бодро воскликнул старик, — вы явились как раз вовремя; взгляните-ка на того «француза» во всем его великолепии. Надеюсь, через два часа он не будет глядеть таким франтом, как сейчас. Статное судно — не правда ли? — и примерно равное нам по мощи.

— Что касается последнего, сэр, похоже, тут ничего не поделаешь, это пятидесятипушечный фрегат. А вы уверены, что это «француз»?

— Так же, как в том, что командую «англичанином». Он не отвечает на наши сигналы, да и по его оснастке все ясно. Где это видано, чтобы у «англичанина» были такие бом-брам-стеньги и реи? Итак, капитан Уоллингфорд, придется вам позавтракать на час раньше, чем обычно, или вовсе остаться без завтрака. А вот и стюард, пришел доложить, что завтрак подан.

Я последовал за капитаном Раули в каюту, где обнаружил, что он пригласил за наш стол и Марбла. Еще и эта любезность помимо сотни других, которыми осыпал нас добросердечный старый джентльмен! Капитан Раули все время был добр и великодушен к моей персоне, но в то утро он был добр как-то особенно, по-отечески.

— Надеюсь, вы по достоинству оценили стряпню Дэвиса, джентльмены, — сказал он, когда пыл, с которым мы набросились на еду, несколько умерился, — нынче мы, может быть, в последний раз имеем удовольствие отведать ее. Я англичанин, и у меня есть смиренная вера в превосходство английского судна над французским, но я слишком хорошо знаю, что даже французское судно не захватить без боя; и из-за этих господ у нас, возможно, не останется на завтра посуды. Они явно собираются сразиться с нами и, думаю, не ударят в грязь лицом.

— Вы же сказали, что верите в свое превосходство над французами, — заметил я.

— Нашим ребятам мы, конечно, внушаем такие чувства, но я бы не хотел, чтобы вы думали, что сам я рассуждаю подобным образом. Я слишком стар, я видал виды, Уоллингфорд, и знаю, что во всякой битве бывают всякие случайности и превратности. Полагаю, между французами и англичанами есть некоторое различие в выучке, но от людей тут не так уж много зависит, как некоторые воображают. Исход битвы в руках Божиих, а поскольку я верю, что в этой ужасной войне мы боремся за правое дело, то верю и что Он не оставит нас.

Я удивился, что капитан Раули, который был обыкновенно весел и жизнерадостен, вел подобные речи, но мне не пристало задавать вопросы. Через несколько минут мы встали из-за стола, и я услышал, как стюарду приказали убрать остатки трапезы и доложить помощнику командира, что теперь можно снимать переборки в каюте. Потом Марбл и я прошли вниз к его импровизированной каюте из парусины, где мы могли поговорить, не боясь, что нам помешают. Только мы подошли к ней, барабаны забили сбор. Все бросились на палубу, и мы остались совершенно одни.

— Ну, Майлз, — начал Марбл, — этот поход будет почище всех остальных. Дважды нас захватывали, один раз мы потерпели кораблекрушение, один бой видели, а другой скоро отведаем сами. Как ты думаешь, чего требует от нас патриотизм и республиканская солидарность?

Впервые я услышал, чтобы мой помощник говорил о республиканизме; по своему складу он был таким же противником свобод, как сам Наполеон. Хоть читатель, возможно, и не поймет, к чему он вел, задавая этот вопрос, но его скрытый смысл не ускользнул от меня. Итак, отвечая ему, я знал, что он хотел от меня услышать.

— Боюсь, Мозес, — сказал я, — Франция сейчас весьма далека от республиканизма; а потом, я не думаю, что из-за сходства форм правления народы непременно должны становиться друзьями. Разве что это полное сходство. А если есть различия, они будут скорее ссориться, чем искать точки соприкосновения. Что до войны между Англией и Францией, то, поскольку мы не воюем ни с той, ни с другой, нас, американцев, их ссоры не касаются.

— Я знал, что ты так думаешь, Майлз, и все-таки как-то неловко быть в гуще боя и не участвовать в нем. Я бы отдал сто долларов, чтобы сейчас оказаться на борту того «француза».

— Неужели тебе так любо, когда тебя бьют?

— Любо не любо, но принимать сторону Джона Булля мне совсем не по нутру.

— Нет нужды принимать чью-либо сторону, хотя нелишне вспомнить, как эти люди спасли нам жизнь, как они были добры к нам и что мы три месяца жили на их счет. Я рад, что Наб трудится не покладая рук.

— Э, тут не так все просто, как тебе, может быть, кажется. Мистер Клеменс, помощник капитана, хитрый тип, для него хороший моряк значит больше, чем благочестие для иных священников. Если я не ошибаюсь, он рассчитывает, что Наб не покинет это судно до конца войны.

— Каким же это образом? Ведь не могут же они сделать вид, что негр — англичанин?

— Англичане могут быть всякие, когда моряков не хватает. Но не стоит настраиваться на худшее; когда судно придет в порт, тогда все и узнаем. А вот как нам вести себя, Майлз, в этом бою? Мне претит помогать «англичанину», и все же морскому волку не пристало сидеть под палубой в то время, как наверху поджигают порох.

— Ни ты, ни я — мы не должны никак участвовать в бою, ведь мы не имеем никакого отношения к их вражде. Тем не менее мы можем появиться на палубе, если только нам не прикажут спуститься вниз, и, полагаю, нам представится случай сослужить им службу, особенно оказать помощь раненым. Я пойду на шканцы, но тебе я советовал бы не подниматься выше батарейной палубы. Что до Наба, я официально предложу его помощь в перетаскивании раненых вниз.

— Я понял тебя — мы трое будем служить в бригаде спасения утопающих. Что ж, коли больше никуда не сунешься, это все-таки лучше, чем ничего. Сидеть сложа руки, когда идет бой, — хуже не придумаешь!

Мы с Марблом еще порассуждали бы на эту тему, если бы залп с верхней палубы не известил нас о том, что сражение вот-вот начнется. Каждый без лишних слов поспешил к своему заранее намеченному посту. Когда я вышел на шканцы, там уже разворачивалась прелюдия боя. Паруса убрали, люди стояли по местам, пушки были отвязаны и наведены на противника, пыжи вынуты, по палубе равномерно разложены ядра, то тут, то там можно было видеть, как какой-нибудь морской волк нацеливал свою пушку, как будто ему не терпелось поскорее начать стрельбу. На корабле стояла такая тишина, как в пустой церкви. Если бы кто-то в ту самую минуту оказался на борту противника, его бы оглушил шум и обескуражила суета и беспорядок, с которыми на «французе» проходили приготовления к бою, давно закончившиеся на борту «англичанина». Четырьмя годами раньше, благодаря такой вот бестолковщине французов, Нельсон одержал свою великую победу под Абукиром. Французы, чтобы очистить место для действия внешних батарей, загородили береговые, и, когда половина войска противника неожиданно прорвала цепь, они обнаружили, что их корабли не готовы открыть огонь — и потерпели поражение прежде, чем успели произвести хоть один выстрел.

— Уоллингфорд, — сказал мой друг, старый капитан, когда я подошел к нему, — вам здесь делать нечего. Не следует вам участвовать в этом бою, и глупо без нужды подвергать себя опасности.

— Я понимаю, капитан Раули, но вы так добры ко мне, позвольте же мне быть наблюдателем. Я могу, по крайней мере, помогать раненым и надеюсь, что вы считаете меня офицером и не станете препятствовать мне.

— Я не уверен, сэр, что мне следует разрешать вам что-либо подобное, — возразил старик, нахмурившись. — Сражение — дело серьезное, и не следует вмешиваться тому, кому это не положено по долгу службы. Посмотрите сюда, сэр. — Он показал на французский фрегат, стоявший примерно в двух кабельтовых; брамсели и нижние прямые паруса его были взяты на гитовы. — Через десять минут мы зададим ему бой, и я предоставляю вам решать, не требует ли благоразумие, чтобы вы все-таки спустились вниз.

Я ожидал этого и, оставив спор, откланялся и ушел со шканцев, как будто собираясь подчиниться. «С глаз долой — из сердца вон, — подумал я, — посмотрю начало боя, а спуститься вниз всегда успею». На шкафуте я прошел мимо солдат морской пехоты, выстроенных в боевой порядок, и офицера, который с таким пристрастием выравнивал шеренгу, словно победа зависела от ее правильности. На баке я нашел Наба: сунув руки в карманы, он наблюдал за маневрами французов, подобно тому как кот наблюдает за мышью. Его глаза светились живым любопытством, и я понял, что нечего и думать о том, чтобы отправить его вниз. Офицеры восприняли от капитана благорасположение к нам, американцам, и только добродушно улыбнулись мне, когда я прошел мимо них. Помощник капитана, однако, вел себя иначе. Он никогда не выказывал к нам симпатии, и я не сомневаюсь, что, если бы капитан столь гостеприимно не приглашал меня в свою каюту, мы давно почувствовали бы на себе характер его помощника.

— Не пристало матросу, — сухо заметил он словно между прочим, указывая на Наба, — бездельничать в такую минуту.

— Америка соблюдает нейтралитет по отношению к Франции, мистер Клеменс, — отвечал я, — и нам не должно участвовать в ваших конфликтах. Однако не побоюсь сказать, что все на борту «Британца» были так добры ко мне, что я буду скверно себя чувствовать оттого, что мне не позволили разделить с вами опасность. Я надеюсь, мне представится случай быть полезным, и Набу, разумеется, тоже.

Он взглянул на меня пронизывающим взглядом, что-то буркнул себе под нос и пошел на корму, куда и направлялся, когда мы встретились. Я посмотрел в ту сторону и увидел, что он что-то сердито говорит капитану Раули. Старый джентльмен повернулся ко мне, погрозил мне пальцем, улыбнулся своей доброжелательной улыбкой и отвернулся, должно быть ища взглядом одного из корабельных гардемаринов, своих адъютантов. В это время «француз» пошел в бейдевинд и поочередно дал залп из всех бортовых пушек от кормы до носа. Залпом сильно повредило мачты, в корпус же попало только два снаряда. Мысли капитана Раули, разумеется, обратились к насущным делам, и он забыл про меня. А Наб тотчас бросился на помощь. Одним ядром обрубило грота-штаг прямо у него над головой, и, прежде чем я успел открыть рот, он схватил стопор и поймал один конец штага, приспособил стопор и принялся усердно подгонять снасть на место и готовить ее к тому, чтобы штаг мог снова принять нагрузку. Главный боцман приветствовал его действия и послал ему на подмогу двух-трех матросов. С этой минуты Наб работал на рее как пчела, появляясь сквозь просветы в дыму то у одного нока, то у другого, и лицо его расплывалось в улыбке, когда ему предстояло починить какую-нибудь важную снасть. Возможно, в тот день на «Британце» трудились самые опытные моряки, но, получив приказ, никто из них не проявлял более энергии, более усердия или мощи. Я всегда с восхищением вспоминаю ту gaiete de Coeur^[350], с которой этот негр напрягал все силы в гуще раздора, смятения и кровопролития.

Капитан Раули не сменил курса и не выстрелил из пушки в ответ на залп «француза», хотя, когда тот начал бой, дистанция между двумя кораблями была не больше кабельтова. «Британец» невозмутимо держался прежнего курса, и через одну-две минуты, когда мы дали залп из всех орудий левого борта, противники прошли в пистолетном выстреле друг от друга. Это было начало настоящей битвы, жаркая схватка длилась не меньше получаса; отстрелявшись, наше судно развернулось, и два фрегата стали сближаться бортами, оба при этом шли прямо по ветру. Не знаю, как это случилось, но, когда поворачивали реи фок-мачты, я тоже тянул фор-брас, как ломовая лошадь. Помощник капитана, который командовал у брасов, горячо поблагодарил меня за помощь и сказал: «Мы разобьем их наголову за какой-нибудь час, капитан Уоллингфорд». Только услышав его слова, я впервые осознал, что внес свою лепту в общее дело!

Теперь мне представился случай убедиться, какая огромная разница — быть наблюдателем такого события или его участником. Устыдившись своей рассеянности, из-за которой я оказался у брасов, я пошел на шканцы, где кровь лилась рекой. Все, кроме меня, сражались не на жизнь, а на смерть. В 1803 году во всеобщее употребление вошла карронада^[351], это неблагородное орудие, и те, что были тогда на «Британце», извергнув свое содержимое и разгоряченные залпом, завертелись, повернулись жерлом к своим хозяевам. Капитан Раули, Клеменс и штурман — все были на шканцах, первый и последний следили за установкой парусов, а помощник приглядывал то за батареей, то за всем остальным. Неприятель бил метко, хотя главным образом по реям; стенания раненых — самый отвратительный элемент всякого сурового боя — стали сливаться с гулом орудий. Я заметил, что англичане сражались молча, но с великим рвением. Временами то там, то здесь раздавались радостные возгласы, но, кроме них и стонов раненых, больше никаких звуков не было слышно, за исключением, конечно, гула орудий да изредка оклика или похвалы какого-нибудь офицера.

— Жаркая схватка, Уоллингфорд! — воскликнул капитан Раули, когда я столкнулся с ним в дыму. — Вам нечего здесь делать, но все-таки я рад видеть лицо друга. Вы тут ходите — все видите, как, вам кажется, обстоит дело?

— Ваше судно победит — должно победить, капитан Раули. На его борту идеальный порядок и дисциплина.

— О, я рад слышать это от вас, Уоллингфорд, потому что я знаю — вы настоящий моряк. Ступайте-ка на батарейную палубу и оглядитесь кругом; потом подниметесь сюда, расскажете мне, что там происходит.

Вот так меня, можно сказать, зачислили на службу в качестве личного адъютанта. Однако я не возражал; когда я спустился вниз, моему взору представилось удивительное зрелище, которое мне прежде не приходилось видеть. Хотя стояла осень, было так жарко, что половина матросов, разгоряченные, разделись до пояса: в самом деле, разве это не изнурительный труд — в пылу сражения несколько часов подряд управлять тяжелыми пушками; труд, последствия которого во время боя могут и не ощущаться, но потом на человека наваливается такая усталость, какая бывает после болезни. Многие моряки сражались в одних штанах; их длинные, тугие косички лежали на обнаженных спинах, и они походили на атлетов, готовых выйти на арену. Батарейная палуба была вся в дыму, ведь запал поджигали внутри корпуса корабля, хотя пороховой заряд, который взрывался внутри пушек, с пламенем и сернистыми кольцами несся от портов по направлению к вражескому судну. Место представилось мне кромешным адом. Я различал людей, снующих в дыму, с прибойниками и банниками в руках^[352], пушки поворачивались внутрь и даже подскакивали на палубе под действием неистовой силы отката, офицеры размахивали шпагами, чтобы придать веса своим приказам, юнги сновали к погребу боеприпасов и обратно, из рук в руки передавали ядра, и, в довершение всего ужаса происходящего, мертвые и умирающие лежали в лужах крови посередине судна.

Я почти не видел, как маневрировали суда в этом бою. Все мое внимание было приковано к тому, что происходит внутри корабля, и, ничем не занятый, я поневоле наблюдал, какое действие огонь противника производил на «Британце», а также, как англичане справлялись с полученными повреждениями. Стоя возле грот-мачты, у батареи, которая не вела огня, Марбл заметил меня сквозь завесу дыма и подошел перекинуться со мной словечком.

— Эти французы свое дело знают, — сказал он. — Одно ядро только что прошило у кока котлы, а другое — шлюпки. Черт возьми, если парни на этой палубе не напрягутся, нас отделают. Я ни в коем случае не хотел бы, чтобы меня отделал француз, Майлз. Даже малютка Китти станет показывать на меня пальцем.

— Мы всего лишь пассажиры, Мозес, и можем не беспокоиться о победе или поражении, пока дело не затрагивает честь звездно-полосатого флага.

— Я в этом не уверен, Майлз. Я не хочу, чтобы меня побили, пусть я всего лишь пассажир. Эй! Ты только посмотри! Еще два-три таких удара заткнут глотку половине наших пушек!

Два ядра одновременно влетели на палубу; одно из них снесло часть порта, а другое уложило четырех канониров. Их пушка как раз собиралась дать залп, когда французы нанесли удар; но командир погиб, и она не успела выстрелить. Лейтенант подхватил запальный фитиль у павшего моряка, раздул и поднес к запальному отверстию. Он повернул голову, ища, где бы взять людей вместо убитых или раненых. Его взгляд упал на нас. Он ни о чем не просил, просто смотрел в нашу сторону.

— Да, да, сэр, — сказал Марбл, скидывая свою куртку и выплевывая изо рта табак. — Я мигом, погодите, сейчас.

Я не знал, протестовать или нет, но он так энергично взялся за дело, что офицер, обрадованный его рвением, похлопал его по спине и назначил командиром орудия. Опасаясь, как бы не заразиться таким пылом, я повернулся, взбежал по трапу и тотчас снова оказался на шканцах. Здесь я нашел старого капитана Раули, который, размахивая фуражкой, подбадривал свою команду — только что грот-стеньга «француза» рухнула за борт. Время было неподходящее для моего доклада, да в тот момент и не было в нем нужды; итак, чтобы не мешаться под ногами, я отправился на корму, к гакаборту, где дым не слишком застилал вид и можно было оценить обстановку. Впервые за время боя мне представился случай подметить расположение и состояние обоих судов.

Реи «Британца» получили серьезные повреждения, но все основные мачты остались на месте. С другой стороны, его противник потерял грот- и крюйс-стеньгу, и огонь его значительно поредел за последние четверть часа. Кроме того, он все больше подставлялся для продольного огня, так как его команда потеряла управление судном; оба фрегата незадолго до этого пошли в бейдевинд — «англичанин» немного ближе к ветру, чем «француз». Как обыкновенно случается при ожесточенной перестрелке и умеренной погоде, ветер спал или, вернее, его действие свелось на нет из-за сильного огня, и ни одно судно почти не сдвинулось с той позиции, которую занимало в начале боя. Однако «Британец» ловко обрасопил реи, между тем как реи неприятеля были в совершенном беспорядке. При таких обстоятельствах нетрудно было предсказать исход сражения; тем более что боевой дух англичан, кажется, все возрастал по мере того, как разгоралась битва.

Я все еще был занят своими наблюдениями, когда услышал грохот выстрела и треск проломленных досок в передней части шканцев. Несколько человек обступили упавшего, и мне показалось, что я мельком увидел на нем мундир и эполеты капитана Раули. В мгновение ока я оказался там. В самом деле, это был старый капитан, его тяжело ранило. Там был и Клеменс. Поймав мой взгляд, он заметил:

— Поскольку вы ничем не заняты, сэр, не поможете ли отнести вниз капитана Раули?

Мне не понравилось, как он сказал это, не понравилось выражение его глаз. Всем своим видом он точно хотел сказать: «Теперь я принимаю команду; новые хозяева — новые законы». Однако я, разумеется, согласился, и с помощью двух его личных слуг отнес бедного старика в кают-компанию младших офицеров. Едва корабельный врач взглянул на раны, я понял по выражению его лица, что надежды нет. Его слова вскоре подтвердили мою догадку.

— Капитан не протянет и получаса, — сказал этот джентльмен, отводя меня в сторону, — все, что мы можем сделать, это выполнить его последнее желание. Теперь он оглушен ударом, но через несколько минут он может попросить воды или вина с водой. Хорошо бы, сэр, вы дали ему то, чего он попросит, ведь долг не призывает вас на палубу. Повезло Клеменсу, он запишет победу на свой счет, хотя, думаю, с «французом» уже покончено.

Так в конце концов и случилось. Еще минут двадцать после того, как я спустился вниз, стрелял в основном «Британец», а потом мы услышали победные крики. При этих звуках старик, казалось, пришел в сознание.

— Что это такое, Уоллингфорд? — спросил он громко (просто удивительно, откуда в нем нашлись силы). — Что означают эти крики, мой юный друг?

— Они означают, капитан Раули, что вы победили… французский фрегат в вашем распоряжении.

— В моем распоряжении? Разве сама жизнь моя в моем распоряжении? Что пользы мне в этой победе? Я умру, умру скоро, Уоллингфорд, и все кончится. Для моей бедной жены это скорбная победа.

Увы! Что я мог возразить? Это была сущая правда как для него самого, так, полагаю, и для его жены. Он умер у меня на руках, умер тихо, в полном сознании; но было видно, что отблеск славы, который пал на его кончину, не принес ему радости — не так мечтал он завершить свое земное поприще. Предчувствие конца поднимает человека на мысленную вершину, откуда ему открывается весь его век, все события его жизни, позволяя ему оценить свое место в драме, которая подходит к концу. Подобно многим из тех, кто вступает на сцену общественной жизни для увеселения публики и дабы снискать ее одобрение, он покинул подмостки не столь довольный исполнением роли, как беспечные массы, которые судят по наружности вещей и громче всего аплодируют тому, что вовсе недостойно восхваления.

Не стану подробно описывать события последующих десяти дней; упомяну о них кратко. Первым знаком вступления мистера Клеменса в должность командира явился перевод меня из капитанской каюты в кают-компанию младших офицеров. Впрочем, в моем новом жилище было достаточно места — несколько офицеров вошли в призовую команду и освободили каюты на «Британце», которые достались французским пленникам и мне. Тело бедного капитана Раули заспиртовали; и все пошло как и раньше, не считая того, что из-за полученных нами повреждений и поредевшей команды мы больше не горели желанием повстречаться с французами. Замечу, что когда воодушевление, охватившее Марбла во время битвы, прошло, он искренне устыдился той роли, которую сыграл в недавней стычке. Опять он сражался под английским флагом; и, хотя я редко осмеливался упоминать о том, мне казалось, он искренне сожалел о своем поступке до конца своих дней. Набу же все представлялось вполне естественным: он хоть и понимал, что есть разные флаги и страны, тем не менее почитал своим долгом сражаться на стороне того судна, на котором он оказался. Десять дней прожил я при regime «новых хозяев и новых законов», а потом у входа в Английский канал мы встретили фрегат и обменялись с ним сигналами. Читатель без труда поймет, как были раздосадованы мы с Марблом, когда оказалось, что корабль, который стремительно приближается к нам, называется «Быстрый». Но что тут поделаешь? Он был уже на расстоянии пушечного выстрела, и вскоре его привели к ветру в пределах слышимости «Британца», который лег в дрейф в ожидании «Быстрого». Через несколько минут шлюпка пришвартовалась к борту; в ней прибыл сам лорд Харри Дермонд, чтобы представить свой приказ для ознакомления капитану Раули и, как младший командир, доложить о своем прибытии. Хотя голос рассудка говорил мне, что следовало бы скрыться, я не мог покинуть шканцы — так мне хотелось узнать, что сталось с Сеннитом и его товарищами.

Клеменс встретил молодого вельможу у сходни и, извинившись, что он сам не отправился на «Быстрый» из-за плохого состояния своих шлюпок, доложил о недавнем сражении и о его последствиях. Лорд Харри таким образом оказался не младшим, а старшим офицером и тотчас принялся задавать вопросы. Посреди своего дознания он вдруг увидел меня. Они с Клеменсом вместе ходили по шканцам, а я предусмотрительно отошел к трапу, но тут меня обнаружили. Не доходя до трапа, оба офицера как раз собирались повернуться, чтобы идти назад, и очутились так близко от меня, что я невольно услышал их разговор.

— Кто это там стоит, прислонившись к катеру, мистер Клеменс? — спросил капитан «Быстрого». — Знакомое лицо, наверняка это мой старый товарищ по службе.

— Видимо, вы ошибаетесь, милорд, это янки, которого мы подобрали в открытом море, в шлюпке, некто капитан Уоллингфорд с американского судна «Рассвет». Его судно затонуло во время шторма, все матросы погибли, кроме этого джентльмена, его помощника и нефа. Они находятся у нас на борту уже больше трех месяцев.

Лорд Харри Дермонд тихо присвистнул; он тотчас подошел ко мне, приподнял свою шляпу и завел весьма неприятный разговор:

— К вашим услугам, мистер Уоллингфорд. Что-то часто мы стали встречаться, и при весьма странных обстоятельствах. Последний раз мы виделись с вами в интересный для меня момент, я был так занят, что у меня не было возможности засвидетельствовать вам мое почтение. Мистер Клеменс, у меня есть небольшое дело к этому джентльмену, и я должен просить вас об одолжении, — может быть, вы с ним составите мне компанию и на несколько минут предоставите свою каюту?

Мне нечего было возразить на такую просьбу, и я последовал за двумя офицерами в каюту «Британца».

Глава 25

На склонах гор мои поля —

Теперь владенья короля

Пусть крова нет над головой,

Я не согнусь перед бедой.

Шотландская песня^[353]

Выражение холодной решимости на лице лорда Харри Дермонда говорило о том, что мне предстоит тяжелое испытание, и я приготовился к самому худшему. Никто не проронил ни слова, пока мы не оказались в кормовой каюте; тогда Клеменс и его гость уселись на диван, а мне указали на стул. Лорд Харри Дермонд в весьма суровом тоне начал разговор.

— Мистер Уоллингфорд, — сказал он, — нам ни к чему всякие прелиминарии. — Я видел ваше судно три месяца назад, когда «Черный принц» и «Быстрый» сходились с французами, и излишне напоминать, что его появление там требует разъяснения.

— Вы получите его, милорд. Полагая, что вы не имеете права отправлять «Рассвет» в английский порт, и зная, что задержка на любой срок равносильна разорению, я вернул себе свое судно наилучшим из возможных способов.

— Что ж, это, по крайней мере, откровенно, сэр. Вы хотите сказать, что вы с оружием в руках ночью набросились на моих людей, убили их, а впоследствии вы потеряли свое судно оттого, что команда ваша была слишком малочисленна.

— Отчасти это правда. Я, разумеется, не потерял бы своего судна, будь у меня во время шторма такая же крепкая команда, как в день отплытия; и такая команда была бы у меня, если бы мы не встретили «Быстрый».

— То есть вы намекаете, что крушение произошло из-за нас.

— Скажу без обиняков: я считаю, что так оно и было; хотя ваши действия послужили косвенной причиной.

— Здесь мы, пожалуй, едва ли сойдемся во мнениях, сэр. Нельзя ожидать от подданных короля Великобритании, что они разделят ваше американское толкование публичного права; вы, наверное, понимаете, что мы предоставляем решать такие вопросы нашему адмиралтейскому суду. Сейчас для меня важнее узнать, что сталось с офицерами и матросами, которых назначили призовой командой на ваш корабль. Я видел судно спустя некоторое время после того, как я послал на его борт мистера Сеннита и других, под вашей командой (в этом мы убедились с помощью наших биноклей), а теперь вы признали, что отвоевали судно у этих людей. Что сталось с призовой командой?

Я вкратце рассказал ему, как мы завладели «Рассветом». Оба английских офицера внимательно слушали; на лице Клеменса я заметил скептическую улыбку, а капитан «Быстрого» остался недоволен моим ответом, но он был не столь расположен выказывать свое истинное отношение к моему рассказу.

— Ловко придумано, милорд, — сказал первый с презрительной усмешкой, — но я сомневаюсь, что кто-либо из британских моряков поверит вам.

— В британском флоте, сэр, как и во всех остальных, бывают потери и несчастные случаи.

— Не совсем такого свойства, мистер Уоллингфорд; немного поразмыслив, вы со мной согласитесь. Но, простите мне мою несдержанность, милорд, это ваше дело, а не мое.

Лорд Харри Дермонд, казалось, был согласен с таким утверждением. Ему, гордому своим званием и титулом, конечно, не понравилось, что младший по званию, человек низкого сословия, вмешивается в дело, которое касается только и исключительно его. Он холодно поклонился в ответ на слова Клеменса и, прежде чем продолжить разговор, некоторое время задумчиво молчал.

— Вы, должно быть, понимаете, мистер Уоллингфорд, что мой долг — расследовать это дело, — наконец заговорил он. — Я недавно вышел из порта, где пробыл несколько недель: мое судно переоснащали; маловероятно, что кто-либо из моих офицеров, если он добрался до родины, не доложил бы о своем прибытии.

— Надо полагать, милорд, что никто из них не добрался до родины. Я своими глазами видел, как их подобрал корабль, кажется, вест-индское судно, вышедшее из Англии. В таком случае, их скорее всего отвезли на какой-нибудь из островов Вест-Индии.

Тут Клеменс протянул лорду Харри Дермоиду лист бумаги, на котором было что-то написано карандашом; тот стал читать. Пробежав глазами записку, капитан кивнул головой, и лейтенант вышел из каюты. Пока он отсутствовал, мой собеседник в учтивом тоне поведал мне о подробностях битвы, свидетелем которой я был, и даже показал мне бумагу, которую он прихватил с собой показать капитану Раули — реляцию англичан об этом бое. Я заглянул в нее и увидел, что там упоминается о присутствии «Рассвета», причем имя судна сопровождается косвенным замечанием, смысл которого был бы понятен не всякому читателю, мне же разъяснения не потребовались. Однако вскоре Клеменс вернулся и без особых церемоний сообщил мне, что младшие офицеры ждут меня к обеду. Я не заставил себя долго просить, поднялся и вышел, правда, прежде чем нырнуть в люк, я успел заметить, что в каюту входит Марбл, а Наб стоит у бачка с питьевой водой под охраной часового.

Обед продолжался около часа, и лорд Харри Дермонд любезно ждал все это время, а потом снова вызвал меня в каюту. Я удивился, увидев в соседней каюте Марбла и Наба, стоящего у двери; два офицера были там, где я оставил их, но теперь перед ними на столе лежали перо, чернила и бумага.

— Мистер Уоллингфорд, — начал лорд Харри Дермонд, — должен довести до вашего сведения, что рассказ вашего помощника о том, как люди с «Быстрого» покинули «Рассвет», и ваш рассказ никак не согласуются друг с другом. Вот изложение вашего помощника, записанное мной с его слов; если вы не прочь выслушать его, я прочту вам, что он тут пишет.

— Не вполне понимаю, как рассказ мистера Марбла может противоречить моему и при этом являться правдивым, милорд, — но извольте, я выслушаю его рассказ.

— «Я был первым помощником на «Рассвете» из Нью-Йорка, капитан и владелец Майлз Уоллингфорд. Судно, как известно, было захвачено «Быстрым» и отправлено в Англию. Через три дня после того, оставшись под командой мистера Сеннита, капитана призовой команды, мы с капитаном Уоллингфордом стали урезонивать этого джентльмена, что нехорошо отправлять в Англию нейтральное судно и расстраивать выгодное плавание; и это так подействовало на вышеупомянутого лейтенанта Сеннита, так его пробрало, что он согласился взять у судна ял с приличным запасом провизии и воды и оставить корабль нам. Значит, шлюпку спустили на воду, погрузили туда все, что нужно, — так мы позаботились о тех, которые должны были отплыть в ней, — и англичане отчалили со слезами на глазах и сердечными пожеланиями нам благополучно добраться до Гамбурга».

— Вы серьезно хотите сказать, лорд Харри Дермонд, что такой рассказ вы услышали от моего помощника, это не шутка?

— Совершенно серьезно, сэр. Он, кажется, даже хотел в том поклясться, но я попросил его избавить меня от этой церемонии. А вот рассказ чернокожего. Может быть, вы хотите выслушать и его?

— Я готов выслушать все, что вам угодно сообщить мне, милорд.

— Навуходоносор Клобонни говорит, что он «был матросом на «Рассвете», его оставили на нем, когда судно захватил «Быстрый», и он был на нем, когда оно потерпело крушение. Капитан Уоллингфорд приказал мистеру Сенниту покинуть его корабль, а то он его заставит, и мистер Сеннит, конечно, послушался мастера Майлза». Но я не стану читать дальше, рассказу невольника едва ли можно верить. Вероятно, нам не следовало спрашивать его, мистер Клеменс?

— Прошу прощенья, милорд, но ваш долг защищать подданных его величества всеми доступными способами.

— Возможно, вы правы, сэр, но нельзя пренебрегать известными принципами, даже ради исполнения долга. Вы видите, мистер Уоллингфорд, слова ваших товарищей противоречат вашему рассказу о случившемся, что вызывает самые неприятные подозрения. Мне не оправдаться перед командованием, если я не возьму вас под арест, не доставлю в Англию и не учиню судебного разбирательства.

— Еслимои товарищи были столь неразумны, что сделали подобные заявления, мне очень жаль. Я сказал вам правду, и мне больше нечего добавить. Не думаю, что и в дальнейшем какие-либо мои заявления повлияют на ваше решение.

— Вы очень ловко выпутались, сэр; надеюсь, вам удастся сохранить столь же невинный вид до конца. Однако нельзя безнаказанно отнимать жизнь у подданных его величества.

— Полагаю, это относится и к собственности американских граждан, милорд. Даже если бы я прибегнул к силе, чтобы вернуть себе судно, и если бы я выбросил за борт призовую команду, я думаю, что таким образом исполнил бы свой долг.

— Хорошо, сэр, нужно еще, чтобы английский суд присяжных посмотрел на дело таким же образом. А теперь приготовьтесь отправиться на борт «Быстрого». Что касается граждан, о которых вы упомянули, они должны подчиняться решению адмиралтейского суда, а не вершить правосудие самовольно.

— Это мы еще посмотрим, милорд. Когда обо всем станет известно у меня на родине, вы измените свое мнение.

Я произнес эти слова довольно величественным тоном; и, по правде говоря, я тогда ощущал собственную важность. Я был молод, мне не было еще и двадцати трех лет; и я думал о моей стране, ее независимости, ее правосудии, ее стремлении действовать справедливо, ее решимости бороться со злом и о ее равнодушии к выгоде, когда дело касалось принципов, так же как юноши думают о непогрешимости своих родителей. Если бы приговоры выносили такие судьи, как я, на свете не оказалось бы ни одного лгуна, мошенника, плута или корыстного негодяя; земля наполнилась бы мучениками, преследуемыми за свои добродетели. По представлениям большинства американцев моего возраста, самое звание гражданина великой страны должно было служить им охранной грамотой в любой части света и внушать страх перед праведным гневом республики. Насколько оправдались мои ожидания, станет ясно из последующего рассказа; особенно я прошу американского читателя сдержать свое естественное нетерпение, пока ему мало-помалу не откроются все обстоятельства моей истории. Я могу твердо обещать ему, что, если он выслушает их с должным смирением, желая только выяснить истину, а не найти подтверждение надменным и несостоятельным теориям, он станет мудрее и, может быть, скромнее, ибо мой тягостный долг как раз и состоит в том, чтобы извлечь урок из подобных событий и запечатлеть его.

Что касается лорда Харри Дермоида, угроза гнева великой американской нации не вызвала у него особого беспокойства. Его, вероятно, гораздо больше заботил холодный прием адмирала, командовавшего в Плимуте, нежели благородное негодование президента и Конгресса Соединенных Штатов Америки. Позволю себе напомнить читателю: описываемые мной события относятся к концу 1803 года — далекому прошлому великой республики; впрочем, не берусь утверждать, что ныне положение существенно изменилось, разве только на газетных страницах. Приказ приготовиться к отправке с «Британца» прозвучал дважды, и меня вывели в соседнюю каюту, где сидел Марбл; мистер Клеменс тем временем прикрыл дверь, разделявшую нас, но она почему-то прикрылась неплотно. Вследствие его небрежности я невольно услышал следующий разговор.

— Надеюсь, милорд, — сказал Клеменс, — вы не станете забирать помощника и чернокожего. Они оба первоклассные матросы и показали себя полезными на службе его величества. Негр оказал нам неоценимую помощь на реях во время недавнего боя, а помощник сражался как лев на орудийной батарее почти целый час. У нас не хватает людей, и я рассчитывал уговорить их обоих поступить на корабль. Вы знаете, милорд, нас ждут призовые деньги за «француза», и я не сомневаюсь, мне бы это удалось.

— Сожалею, Клеменс, долг призывает меня забрать всех троих, но я буду иметь в виду то, что вы сказали; вероятно, мы сможем уговорить их поступить на «Быстрый». Вы же понимаете…

Тут мистер Клеменс обнаружил, что дверь закрыта неплотно, и хлопнул ею, так что я больше ничего не смог услышать. Я повернулся к Марблу, на лице которого изобразилась мука: он постигнул, какие последствия повлекла за собой его неразумная выдумка. Однако я не стал укорять его, я сжал ему руку в знак прощения. Хотя он не произнес ни слова, было видно, что несчастный не мог простить себе своего поступка.

Совещание между лордом Харри Дермоидом и мистером Клеменсом длилось полчаса. По истечении этого времени оба появились в крайней каюте, и по лицу последнего я увидел, что он не достиг своей цели. Нас же вместе с небольшим скарбом перевезли на «Быстрый», на борту которого наше прибытие произвело сенсацию, какая только может быть на военном судне с его дисциплиной. Как только я пришел на шканцы, на меня надели оковы и поставили часового у двери каюты. Правда, мне создали кое-какой уют и протянули перегородку из парусины; за ней я ел и спал в некотором уединении. Наручники мои были столь велики, что я ухитрялся снимать и надевать их, когда мне вздумается. Мне показалось, что офицеры догадываются об этом и что они прибегли к такой суровой мере только для вида. Если не считать ареста и разорения, у меня не было особых причин для недовольства, несмотря на то, что я просидел под стражей до апреля 1804 года, то есть почти пять месяцев. За это время «Быстрый» дошел до экватора, потом по дороге в Англию покрутился у Канарских и Азорских островов, выискивая еще какого-нибудь «француза», но тщетно. Мне было разрешено дважды в день делать моцион: один раз у трапа и другой раз на батарейной палубе, а еду мне доставляли из кают-компании. Следовательно, у меня не было причин для недовольства, за исключением того обстоятельства, что мое судно было незаконно захвачено и меня держат под стражей за преступление — если это вообще можно назвать преступлением, — которого я не совершал.

Все пять месяцев, пока я был пленником на батарейной палубе «Быстрого», я ни единым словом не перекинулся ни с Марблом, ни с Набом. По временам я видел их обоих за работой вместе с остальной командой, и мы часто обменивались многозначительными взглядами, но поговорить нам не пришлось. Иногда ко мне заходил кто-нибудь из офицеров — эти джентльмены усаживались и заводили разговор на общие темы, очевидно, чтобы развеять скуку моего заточения, но никогда не упоминая о его причине. Надо заметить, что и самочувствие мое не ухудшилось — судно содержали в чистоте, к тому же оно прекрасно проветривалось.

Наконец мы взяли курс на порт приписки, и не с пустыми руками — «Быстрый» захватил французский корабль к северу от Азорских островов после стремительной погони. Марбл и Наб попросились в призовую команду, и их туда переправили. В тот день ко мне зашел начальник интендантской службы, который был самым обходительным из всех моих знакомцев, и я осмелился спросить его, неужели мои товарищи поступили на британскую военную службу.

— Ну, знаете ли, не совсем так, — сказал он, — хотя они, кажется, привязались к нам, и мы думаем, что они не захотят потерять призовые деньги, которые им могут достаться за службу на «Британце». Штурман говорит, будто ваш старый помощник — отличный парень, но лорд Харри опасался, что, если мы встретим какой-нибудь французский крейсер у входа в Английский канал, они заартачатся и в решительный момент откажутся сражаться, и поэтому предпочел послать двух этих ребят на приз. Они сказали, что выполняют работу, чтобы не ослабеть, а мы — буду с вами откровенным — потакаем им; мы думаем, вдруг им понравится у нас и они не захотят с нами расставаться.

Таким образом я получил понятие об истинном положении вещей и почувствовал немалое облегчение. Я ни на минуту не мог себе представить, что Марбл когда-либо хотел служить в британском флоте; но я опасался, как бы сожаление о содеянном и желание поправить дело не толкнуло его на какой-нибудь новый нелепый шаг, который повлек бы за собой не менее серьезные последствия. Что до Наба, я знал: он меня никогда не оставит, и я с самого начала не тревожился за него, я только боялся, что кто-нибудь воспользуется его невежественностью.

День, когда мы бросили якорь в Плимутском заливе, выдался хмурым и дождливым; с юго-запада дул свежий ветер. Корабль стал на якорь на закате, приз поставили на якорь немного ближе к берегу, как я мог видеть сквозь орудийный порт, который служил чем-то вроде окна в моей крошечной парусиновой каюте. Едва только корабль надежно стал на якорь, лорд Харри Дермонд прошел к себе в каюту в сопровождении своего первого помощника со словами:

— Кстати, мистер Паулитт, этого пленного надо бы утром перевести в какое-нибудь другое место. Мы подошли слишком близко к берегу; в порту небезопасно оставлять его в той каюте.

Я все еще раздумывал о том, что бы значили его слова, когда услышал плеск весел подходившей к борту шлюпки. Высунув голову из орудийного порта, я увидел, что на «Быстрый» пожаловал капитан призовой команды с «француза», на веслах сидело четыре матроса, среди которых были Марбл и Наб. Марбл заметил меня и подал сигнал, что узнал, хотя в наступавшей темноте трудно было различить предметы даже на небольшом расстоянии. Я с многозначительным видом подал ему ответный сигнал. Именно этот ответный сигнал заставил помощника остаться в шлюпке и удержать Наба. Два других матроса так привыкли к этим американцам, что без колебаний бросили их и взобрались на борт фрегата за своим командиром, желая поболтать со старыми товарищами по кубрику. Почти тотчас же дежурный по кораблю закричал:

— Эй, на шлюпке, дать задний ход, освободить дорогу для капитанской гички!

Гичку спустили на воду у левого борта: поскольку сильная волна била о правый борт, лорд Харри решил пренебречь церемониалом, чтобы не замочить китель. Не могу восстановить ход мыслей, в конце концов приведших меня к тому шагу, который я совершил; однако главным образом на меня подействовали слова, которые я недавно подслушал и которые открыли мне весь ужас моего положения. Какова бы ни была побудительная причина моих действий, вот что я предпринял.

Я освободился от оков, протиснулся в порт мимо жерла пушки и, уцепившись за край окошка, повис вдоль борта. Меня не заботило, что будет со мной дальше, заметят меня или нет. Но меня не заметил никто, кроме Марбла и Наба; первый из них схватил меня за ноги и, шепнув, чтобы я ложился на дно, помог забраться в шлюпку. Мы даже задели за капитанскую гичку, когда ее поднимали к вырезу для трапа в фальшборте, но никто ничего не заподозрил. В тот час других шлюпок около «Быстрого» не было; а гичку как раз спустили на воду, чтобы доставить капитана на берег. В следующую минуту мы дали задний ход, и Наб зацепился отпорным крюком за одну из рулевых цепей. Там мы дождались, пока гичка с капитаном «Быстрого» не развернулась и не взяла курс на причал, где обычно стоял фрегат.

Спустя две минуты гичка скрылась из виду, и Марбл шепнул Набу, чтобы тот отцепил крюк. Наб не замедлил выполнить приказ, и шлюпка, подхваченная мощной волной и подгоняемая крепким ветром, стала удаляться от судна. Никто не обратил на нас никакого внимания, так как в такую минуту все мысленно были уже на берегу. Судьба к нам благоволила — хотя лорд Харри Дермонд был бдительным и примерным офицером, его первый помощник был из тех, кого на судне называют «ни рыба ни мясо» — фраза довольно показательная; если на корабле никуда не годный первый помощник, бдительному капитану стоит только отвернуться, как с команды словно узду снимают. Каждый чувствует себя вольготно, а там, где существует круговая порука такого рода, мало кто станет утруждать себя работой, которую можно не делать. «Без кота мышам раздолье».

Как бы то ни было, наша шлюпка, никем не замеченная, уходила все дальше от кормы «Быстрого», и вскоре очертания судна уже стали едва видны. Я приподнялся в шлюпке, когда мы отошли на пятьдесят футов от руля, и тотчас осмотрелся. Уверившись, что нас не увидят, мы установили мачту и подняли рейковый парус, который лежал в шлюпке. Положив руль по ветру ровно настолько, чтобы парус наполнился ветром, я взял курс прямо в открытое море. Все это было проделано за пять минут и по наитию свыше, как говорят французы.

Теперь, когда мы наконец обрели какое-то подобие свободы, выяснилось, что наше положение довольно затруднительно. Ни у кого из нас не оказалось ни единого шиллинга, никакой одежды, кроме той, что была на нас. В шлюпке не было ни крошки еды, ни капли воды. Ночь стояла пасмурная и очень темная, ветер крепчал. Все же мы решили не падать духом и смело отдалялись от земли, доверив нашу общую судьбу Провидению. Я надеялся, что мы встретим какое-нибудь американское судно, направляющееся в порт или из порта; а если нет, то при благоприятном стечении обстоятельств мы могли бы достигнуть Франции менее чем за двое суток.

Постепенно беспокойство целиком завладело нами. Мы не видели дальше ста ярдов, у нас не было компаса или какого-либо ориентира, кроме направления ветра, нам нечем было подкрепиться, нечем укрыться от непогоды. Все-таки мы ухитрялись спать по очереди — каждый всецело доверял сноровке и опыту своих товарищей. Так мы пережили ночь, спрятавшись под надежным покровом темноты и поэтому не опасаясь погони.

Когда рассвело, никакой погони мы не обнаружили, впрочем, погода была слишком пасмурная и трудно было что-либо разглядеть. Все утро мы держались к северо-востоку под единственным зарифленным парусом, посредством искусного управления ухитряясь уворачиваться от волн, которые так и норовили залить шлюпку. Еды нам, конечно, негде было добыть, но мы стали запасать воду, подставив измороси наши носовые платки, а когда они пропитывались влагой, мы выжимали их. Однако благодаря прохладе и туману голод и жажда не особенно мучили нас, и не помню, чтобы я очень хотел есть или пить, разве только к середине дня. Тогда мы завели разговор об обеде, но скорее в шутливом тоне, без унылой тоски. За этим занятием Наб вдруг воскликнул: «Парус! Вон там!»

Он не ошибся, навстречу нам примерно с северо-запада шел корабль — в бейдевинд к английскому побережью. Прошло много лет, но я до сих пор вижу перед глазами это судно. Его марсели были взяты на два рифа, он нес бизань, кливер и оба нижних прямых паруса; по виду его было похоже, что команда поленилась установить необходимые в данный момент паруса, оставив те, которые можно пока не трогать. Его курс пролегал примерно в двухстах ярдах от нашего подветренного борта, и я хотел было повернуть шлюпку носом к ветру. Но, получше рассмотрев его, мы увидели, что это английский фрегат, и быстро, как могли, спустили наш парус.

Следующие пять минут мы просидели неподвижно, оцепенев от испуга. Я не сводил глаз с фрегата, пока он проходил мимо нас, то вздымаясь на пенном гребне, то грациозно падая в ложбину между волнами, так что видны были одни только мачты. Не описать, как мы радовались, когда он оставил нас далеко позади своего наветренного борта, но мы не решались снова поставить наш парус, пока его темный сверкающий корпус с рядом грозных портов не окутался облаком тумана и то место в океане, на котором мы только что видели фрегат, стало таким, словно его и не было. Нас спасло чудо.

Следующее наше приключение оказалось более приятным. За кормой мы увидели внушительных размеров корабль, идущий по ветру ко входу в Английский канал и несущий брамлисели. Это было американское судно! В этом никто из нас не сомневался, и мы пустились за ним, понимая, что он, должно быть, делает два фута против нашего одного. Через двадцать минут мы приблизились к нему, его офицеры и матросы высыпали на палубу — им, видимо, не терпелось узнать, кто мы и откуда. Марбл так ловко управлял шлюпкой, что мы ухватились за канат и пошли на буксире борт о борт, не уменьшив скорости судна, хотя оно при этом чуть не затянуло нас под воду. Улучив момент, мы вспрыгнули на палубу, бросив шлюпку на произвол судьбы.

Мы не ошиблись относительно принадлежности судна. Это был корабль с Джеймс-Ривер, груженный табаком и направляющийся в Амстердам. Его капитан сочувственно выслушал наш рассказ и отнесся к нам со вниманием и участием. Однако мы пробыли с ним всего неделю и покинули его судно у берегов Голландии, чтобы направиться в Гамбург, где, как я воображал, меня ждут письма и откуда, я был уверен, мы с тем же успехом доберемся до дома. В Гамбурге меня ждало разочарование. Ни строчки на мое имя там не было, да еще мы оказались без денег в незнакомом месте. Я не счел нужным рассказывать кому-либо о наших приключениях, мы договорились наняться вместе на какое-нибудь американское судно и добраться домой наилучшим из доступных нам способов. Немного оглядевшись вокруг, мы вынуждены были наняться на первое попавшееся судно. Я нанялся на «Скейлкилл», корабль из Филадельфии, вторым помощником, а Марбл и Наб матросами. Никто не любопытствовал узнать о нашем прошлом, и мы решили между собой выполнять нашу работу и помалкивать обо всем остальном. Мы назвали наши настоящие имена, но больше ничего о себе не сообщили.

Мне было нелегко спуститься на несколько ступеней по служебной лестнице, но ранняя и основательная подготовка позволила мне снова успешно справиться с ролью второго помощника; еще до отплытия первого помощника разжаловали за пьянство, и я получил повышение. На мою должность назначили Марбла, и с того времени последующие пять месяцев все шло довольно гладко; да, именно пять месяцев, ибо судно не пошло сразу домой, а зашло в Испанию, за грузом баррильи^[354], который оно доставило в Лондон, а там уже взяло груз для Филадельфии. Мы все были немного обеспокоены, узнав, что наша история с различными искажениями и наслоениями попала в английские газеты, но к тому времени, когда мы прибыли в Англию, о ней уже забыли; ее вытеснили новые любопытные происшествия — в то время каждая неделя изобиловала событиями, впоследствии вошедшими в историю.

Все же я был рад покинуть Англию и снова оказаться посреди океана, на пути домой. Мой заработок позволил мне, а также Марблу и Набу приобрести новую одежду, соответствующую нашему нынешнему положению, и мы отплыли в Филадельфию с приличным запасом всяких необходимых вещей, которые подобают людям в тех должностях, которые каждый из нас занимал. Это было все, что у меня осталось от судна и груза, стоивших вместе от восьмидесяти до девяноста тысяч долларов!

Рейс оказался очень длинным, но наконец мы достигли залива Делавэр. 7 сентября 1804 года, за несколько недель до моего двадцатитрехлетия, я высадился на пристани самого большого тогда американского города — разоренный в прах и разочаровавшийся человек. Однако я не подавал виду, не желая раскрывать моим товарищам, какой удар судьбы ожидает меня. Несколько дней мы разгружали корабль, потом получили причитавшиеся нам деньги. Наб, который на борту «Скейлкилла» считался вольным негром, принес свой заработок мне, и когда мы сложили в один мешок наш общий капитал, оказа лось, что он составляет сто тридцать два доллара. С этими деньгами мы приготовились обратить наши стопы на север — Марбл мечтал увидеть свою мать и малютку Китти, Наб снова увидеть Хлою, а мне не терпелось встретиться со своим главным кредитором, Джоном Уоллингфордом, и получить какие-нибудь известия о мистере Хардиндже и Люси.

Глава 26

Вам кажется, я плачу?

Я не плачу.

Я вправе плакать, но на сто частей

Порвется сердце прежде, чем посмею

Я плакать.

Шекспир. Король Лир^[355]

Не стану описывать, как и сколько времени мы добирались от Филадельфии до Нью-Йорка, — это дела давно минувших дней. Скажу только, что ехали мы по дороге Саут-Эмбой мимо местечка, называемого Фэзебед-Лейн, при воспоминании о котором у меня до сих пор сжимается сердце. ВСаут-Эмбой мы сели на шлюп, или пакетбот, и вошли в Нью-Йоркский залив через проливы между материком и Стейтен-Айлендом, высадившись у Уайтхолла. Мы смотрели за погрузкой наших сундуков на повозку, как вдруг кто-то схватил меня за руку и воскликнул:

— Батюшки-святы! Капитан Уоллингфорд, живой, честное слово!

Это был старый Джеред Джоунс, который работал мельником в Клобонни с моих младенческих лет до того дня, когда я оставил дом. Я было подумал, что он и теперь не покинул своей мельницы, но его взгляд, брызнувшие из глаз слезы, да и все его поведение говорили о том, что что-то неладно. Я ни о чем не спрашивал, но, верно, вопрос был написан у меня на лице. Джеред понял меня, и мы пошли в Бэттери^[356], а Марбл и Наб отправились вместе с багажом в скромный пансион, где мы предполагали найти убежище, пока я буду осматриваться, — в этом пансионе Мозес останавливался много лет подряд.

— Видишь ли, Джеред, положение мое переменилось с тех пор, как я уехал из дома. Мое судно и груз пропали, и я теперь беден как церковная мышь.

— Мы и боялись, что случилось что-то в этом роде, а то такие плохие новости никогда бы не дошли до Клобонни, сэр. Несколько ваших матросов уже давно вернулись домой и привезли известие о том, что «Рассвет» был захвачен англичанами. С тех пор, наверное, мистер Хардиндж и решил, что все пропало. Но для нас самое ужасное — я, конечно, не говорю о вашей смерти — было узнать о залоге Клобонни.

— Залоге Клобонни! Что же с ним сталось?

— Господи помилуй, мой дорогой мистер Майлз, вас лишили права выкупа, кажется, это называется по статуе^[357]; дали объявление о продаже в три месяца. Потом, когда его таки продали, за сколько вы думаете ушло имение, мельница и все прочее? Не угадаете, сэр.

— Ушло! Значит, Клобонни продано, и я больше не хозяин отцовского дома!

— Продано, сэр; и нас бросили на произвол судьбы, негров и всех остальных. Сказали, будто скоро по закону все старые негры будут сами себе хозяева, а что до молодых, увы, ваши кредиторы могут их продать. Но мистер Хардиндж разместил бедолаг по разным домам вокруг церкви, и они работают у соседей, пока все не уладится. Знаете, мистер Майлз, вы можете ими гордиться, никто из них не думает пускаться в бега. На Севере такие настроения насчет негров, хозяина у них нет — все могли бы удрать, ничем не рискуя.

— А Хлоя, служанка моей сестры, что сталось с ней, Джеред?

— Кажется, мисс Люси приютила ее. Все говорят, что мисс Люси жутко богатая, и она поручила своему отцу позаботиться обо всех вещах. Все, что было в имении, до последней мелочи, перевезли на ферму Райт, и оно ждет своего владельца, если он когда-нибудь явится за ним.

— И мисс Хардиндж нарочно сняла для этого ферму?

— Купила, говорят, на свои сбережения. Кажется, она сама распоряжается своими доходами, даром что несовершеннолетняя. Ну она и распорядилась таким образом частью своих денег.

— Я думал, она уже замужем. Когда я уходил в плавание, мистер Дрюитт, кажется, был обручен с нею.

— Да, об этом судачат, но мисс Люси вроде не выйдет замуж, пока не станет совершеннолетней, чтобы она могла распорядиться своими деньгами, прежде чем муж приберет их к рукам. Вы, верно, слыхали, сэр, что мистер Руперт женился и живет, как набоб, со своей молодой женой, у них один из лучших домов в городе. Поговаривают, что ему причитается часть состояния старой миссис Брэдфорт, которое он получит, как только мисс Люси исполнится двадцать один год.

Мне не хотелось продолжать разговор на эту тему, хотя известия о Люси пролили бальзам на мои раны. Однако не со всяким собеседником я мог беседовать о таком священном для меня предмете, и я перевел разговор на Клобонни и на то, что говорят там обо мне. Джоунс рассказал мне все, что знал, и вот вкратце его рассказ.

Оказывается, второму помощнику с «Рассвета» и тем членам команды, которых увезли на «Быстром» и которых не завербовали ни на самом фрегате, ни по прибытии в Англию, удалось вернуться домой; они-то и привезли с собой весть о захвате судна, его таинственном появлении возле четырех военных кораблей во время сражения и о своей попытке к бегству. Последнее происшествие в особенности наделало шуму в газетах, завязалась горячая дискуссия о том, имели ли право американцы бежать в шлюпке английского военного корабля при тех обстоятельствах, в которых оказались эти несчастные. В те дни американские политические партии проявляли такой живой интерес к войнам, которые велись в Европе, словно страна тоже находилась в состоянии войны; политики, или квазиполитики, были не чем иным, как носителями проанглийских или профранцузских взглядов. Федералисты с готовностью оправдывали любые действия, если их совершала Англия, между тем как демократы почти столь же охотно защищали все чудовищные преступления, к которым привела политика Наполеона.

Я говорю «почти», ибо, если быть честным по отношению к потомкам, не думаю, что сторонники Франции в Америке были в той же мере настроены профранцузски, в какой сторонники Англии — проанглийски. Последние вернулись к своей провинциальной свободе мыслей; будучи хорошо знакомыми с английскими версиями всех политических и моральных истин и плохо зная общественные умонастроения, они застыли в скорлупе своей веры, подобно тем, кто поклоняется святыне вдали от нее и вынужден все принимать за чистую монету. Проанглийская партия имела своим основанием глубоко укоренившиеся взгляды и свойственное колониям преклонение перед освященным веками троном, в то время как профранцузская была обязана своим существованием главным образом оппозиции. Правда, союз 1778 года оказал некоторое влияние на людей^[358], которые по возрасту могли участвовать в событиях Войны за независимость, но их было чрезвычайно мало даже в их собственной партии. Любовь к Англии была искренней, сильной, прочной и глубокой; профранцузские настроения, как только что было сказано, по большей части взрастила оппозиция. Публичные дискуссии о судьбе «Рассвета», разумеется, породили среди моих знакомых множество домыслов относительно моей судьбы. Один месяц сменял другой, письма мои до

Америки не дошли, и все было решили, что судно погибло. Наконец корабль, прибывший с Ямайки, привез какую-то смутную историю о том, как я отвоевал судно у Сеннита, и, поскольку стало известно, что нас на корабле осталось только четверо, кое-кто осмелился предположить, что из-за недостатка людей «Рассвет» потерпел крушение; так меня записали в покойники.

Вскоре после того, как среди моих друзей и знакомых распространилось такое мнение, в Клобонни явился Джон Уоллингфорд. Он, однако, не стал ничего менять, был со всеми любезен, сказал рабам, что все останется по-прежнему, и недвусмысленно заверил их, что они и дальше будут жить при законном regime Уоллингфордов. Все решили, что он, должно быть, мой наследник, и никто не понимал, что послужило причиной последовавших за тем насильственных действий.

Спустя два месяца после визита Джона Уоллингфорда мистер Хардиндж и все, связанные с Клобонни, были потрясены известием о существовании закладной. По статуту, или «статуе», как выразился Джеред, началась процедура лишения владельца права выкупить заложенное имущество, через несколько месяцев имение было продано с молотка в Кингстоне, и никто не предложил за него больше пяти тысяч долларов — шестой части его настоящей стоимости. Подобная принудительная продажа недвижимости по убыточной цене была и остается довольно обычным явлением, особенно в Америке; считается, что кредитор готов в случае необходимости поднять цену. В моем случае защищать мои права было некому; мистер Хардиндж явился на торги, приготовившись урезонивать моего кузена и взывать к его совести, вместо того чтобы собрать крупную сумму и аннулировать его претензии. Джон Уоллингфорд, однако, вообще не явился, и торги состоялись при одной заявке от мистера Хардинджа, заявке, которую он не обдумал заранее, а цену рискнул предложить, исходя из своих представлений о средствах и характере Люси.

Официальным покупателем стал человек по имени Дэггит, родственник Джона Уоллингфорда со стороны матери, он предъявил права на владение поместьем моего отца. Дэггит вступил во владение собственностью, отпустил негров и определил новых слуг на ферму и мельницу. Ко всеобщему изумлению, Джон Уоллингфорд за все время ни разу не появился, хотя все считали, что в случае моей действительной смерти он имеет законные права на все оставшееся после меня имущество. Однако завещание не было ни предъявлено, ни утверждено, и о моем кузене не было ни слуху ни духу! Мистер Дэггит был человек суровый и замкнутый, от него что-либо узнать не представлялось возможным. Его права на Клобонни не могли быть оспорены, и, посоветовавшись с юристом, мистер Хардиндж и сам вынужден был с неохотой признать их. Вот, в сущности, все, что я узнал от мельника в ходе непринужденной беседы, которая длилась не больше часа. Конечно, многое осталось для меня непонятным, но я узнал достаточно, чтобы уяснить себе, что я просто нищий.

Прощаясь с Джередом, я дал ему мой адрес, и мы договорились снова встретиться на следующий день. Участие старика ободряло меня, кроме того, я хотел выведать от него все, что можно, особенно о Люси и мистере Хардиндже. Затем я последовал за Марблом и Набом в пансион, в котором обычно останавливались шкиперы и первые помощники; разумеется, до пребывания под одной крышей со своими подчиненными снисходили шкиперы самого низшего класса. Остаток утра ушел на обустройство наших комнат и одевание — мы облачились в наши лучшие куртки; сюртука у меня не было, — может быть, что-нибудь в этом роде и осталось среди вещей, перевезенных из Клобонни на ферму Райт. Но несмотря на сей недостаток в моем гардеробе, я не хотел бы, чтобы читатель подумал, будто я имел жалкий или неопрятный вид. При росте шесть футов один дюйм, одетый в скромную, ладного кроя синюю короткую куртку из флотского сукна да в офицерские брюки, в чистой белой рубашке, с черным шелковым платком на шее и в жилете с красивым, но скромным рисунком, я вовсе не стыдился своей наружности. Я приехал из Англии, страны, в которой одежда хороша и дешева, и более элегантного моряка, пожалуй, трудно было найти в портовой части города.

Мы с Марблом отобедали и собрались было пройтись по Бродвею, когда худой, усталый, мрачный на вид человек вошел в пансион и направился к стойке с очевидным намерением осведомиться о ком-то из обитателей. Буфетчик тотчас указал на меня, после чего незнакомец приблизился и величественно, с сознанием собственного достоинства представился полковником Уорблером, редактором нью-йоркской газеты «Репабликэн Фримэн». Я попросил этого джентльмена в общую гостиную, и между нами завязалась следующая беседа.

— Мы только что узнали о вашем приезде, капитан Уоллингфорд, — начал полковник — все нью-йоркские редакторы определенного калибра, кажется, ex officio принадлежат к этому мелодраматическому званию, — и нам не терпится сделать все от нас зависящее, чтобы вы были, так сказать, rectus in curia^[359] в глазах нации. Ваша история глубоко взволновала нас несколько месяцев назад, и общественное сознание, надо полагать, готово к тому, чтобы узнать всю правду, и с удовольствием ждет новых подробностей. Если вы будете так любезны и вкратце изложите вашу историю, сэр, — он преспокойно вынул чернила, перо, бумагу и приготовился писать, — я обещаю вам, что ваш рассказ появится в завтрашнем номере «Фримэна», изложенный в таком духе, что вы останетесь довольны. Шапка уже готова, и, если позволите, я прежде всего зачитаю ее вам. Затем, не дожидаясь никаких знаков одобрения или недовольства с моей стороны, полковник принялся читать то, что он назвал «шапкой»:

— «Недавно в Филадельфию, пассажиром на «Скейлкилле», прибыл наш уважаемый соотечественник капитан Майлз Уоллингфорд. (В 1804 году еще не всех называли эсквайрами, даже сами издатели еще не присвоили себе сей титул вежливости ех officio.) Мы уже рассказывали читателю о злоключениях этого джентльмена. Из его уст мы услышали следующий рассказ о том, каким отвратительным и противозаконным образом обошлись с ним на английском военном корабле, называемом «Быстрый», под командой дворянского отпрыска, именуемого лорд… — я оставил место для имени, — рассказ, способный возбудить в душе каждого честного американца чувство ужаса и негодования против этого нового проявления британского вероломства и британской наглости в открытом море. Ниже вы прочтете, как, не удовлетворившись насильственной вербовкой всей команды и дурным обращением с нею, этот отпрыск аристократического рода нарушил все пункты договора между двумя странами в отношении самого капитана Уоллингфорда и попрал все законы чести; одним словом, пренебрег всеми заповедями Божиими. Мы думаем, что не найдется такого человека или группы людей, которая станет защищать подобное возмутительное поведение; и что даже приспешники Англии, состоящие на службе в органах федеральной печати нашей страны, не замедлят присоединиться к нам теперь в осуждении британской агрессии и британского узурпаторства». Ну вот, сэр, надеюсь, вам понравилось.

— Это несколько exparte^[360], полковник, ибо у меня столько же оснований жаловаться на английскую, сколько на французскую агрессию; мое судно было захвачено дважды, один раз — английским фрегатом, а другой раз — французским капером. Если уж что-то рассказывать, то я предпочел бы рассказать все без утайки.

— Разумеется, сэр; мы хотим описать все гнусности, которые совершили эти бессовестные англичане.

— Я полагаю, что, захватив мое судно, английский капитан действительно совершил недопустимый поступок по отношению ко мне, что и явилось причиной моего разорения.

— Подождите, сэр, не так быстро, — прервал меня полковник Уорблер и принялся скоро и усердно записывать. — «… и тем самым довел до разорения этого трудолюбивого и честного человека»; замечательная фраза получилась. Итак, сэр, продолжайте.

— Однако я не могу пожаловаться на дурное обращение со мной лично; и действия французов ничем не отличались от действий англичан, а может быть, были еще более отвратительными, — едва я избавился от английской призовой команды, как нас захватил «француз» и не дал нам найти пристанище и нанять новую команду во Франции.

Полковник Уорблер выслушал меня с холодным безразличием. Против французов он не собирался написать ни строчки, принадлежа к весьма многочисленной породе распространителей новостей, которые воображают, будто их высокое призвание в том и состоит, чтобы рассказывать о любом событии ровно столько, сколько сами они считают нужным. Видя нежелание моего гостя обнародовать важные факты, я еще более настойчиво указал ему на ущерб, который причинили мне французы; но старался я напрасно. На следующее утро в «Репабликэн Фримэн» появился такой отчет о событиях, который в точности соответствовал направленности этой независимой и смелой газеты; в нем не было ни слова о французском капере, а рассказ о действиях английского фрегата был приукрашен разнообразными фактами и выражениями, которые полковник Уорблер, должно быть, почерпнул из своего обширного запаса заезженных фраз и приемов — я таких слов не произносил.

Едва только я отделался от общества этого джентльмена — а расстались мы вскоре после того, как он обнаружил, что я настойчиво стремлюсь привлечь его внимание к неправомерным действиям французов, — мы с Марблом покинули пансион, собираясь, как и договорились, прогуляться по Бродвею и посмотреть на произведенные временем перемены. Мы едва прошли один квартал, как вдруг кто-то тронул меня за рукав; обернувшись, я увидел совершенно незнакомого мне человека с напряженно-восторженным выражением лица; он бежал и весьма запыхался.

— Прошу прощения, буфетчик из пансиона, где вы остановились, сказал мне, что вы капитан Уоллингфорд.

Я поклонился: видимо, меня настиг еще один охотник за фактсти.

— Надеюсь, сэр, вы извините мою бесцеремонность ввиду того, что я преследую благородную цель. Я представляю публику, которая всегда жаждет получать самые свежие новости обо всех важных делах, и долг придает мне смелости. Разрешите представиться: полковник Позитив из «Федерал Трус Теллер», эту газету когда-то выписывал ваш уважаемый батюшка. Мы только что узнали о злодеяниях, которые совершила в отношении вас, капитан Уоллингфорд, «шайка французов, пиратов, воров, разбойников», — прочел он из другой так называемой шапки, подготовленной для публики с иными пристрастиями, — «еще один случай галльской агрессии и республиканской якобинской наглости; такие злодеяния не могут не вызвать возмущения каждого благонамеренного американца и способны обрести защитников лишь среди той части общества, которая, не имея собственности, всегда готова сочувствовать успеху этих разбойников, пусть даже за счет прав американских граждан и процветания Америки».

Прочитав эти строки, полковник Позитив остановился, чтобы перевести дух, и взглянул на меня, как будто ожидая довольных и восторженных восклицаний.

— Мои интересы пострадали от того, что я считаю совершенно незаконными действиями французского капера, полковник Позитив, — отвечал я, — но этого никогда бы не случилось, если бы серьезный урон не нанес мне, на мой взгляд, столь же непростительный поступок английского фрегата, «Быстрого», под командой капитана лорда Харри Дермоида, сына ирландского маркиза Тоула.

— Господи помилуй, сэр, возможно ли? Вы сказали — английского фрегата? Где это видано, чтобы суда столь уважающей правосудие нации участвовали в неспровоцированном нападении? Это особенно странно, если принять во внимание, что у нас единый язык, общие корни, саксонские предки и тому подобное, — ну, вы понимаете, так что неблаговидные поступки с их стороны исключаются, тогда как каждое прибывающее судно, к сожалению, привозит нам новые образчики злодеяний, которые совершают клевреты этого выскочки, французского императора, человека, сэр, с делами которого, сэр, могут сравниться разве что преступления Нерона, Калигулы и других тиранов древнего мира. Если вы, капитан Уоллингфорд, любезно предоставите мне некоторые подробности последнего злодеяния Бонапарта, я обещаю: весть о них дойдет до самого отдаленного уголка страны, и это будет вызов злонамеренным и гнусным преступлениям любой личности или группировки. Я немилосердно отказал ему. Однако это ничего не изменило, ибо на следующий день в «Федерал Трус Теллер» появился рассказ о происшедшем, в котором все было изложено как бы очень точно, будто с моих слов, а правды в нем было столько же, сколько в обычных газетных байках, рассчитанных на сногсшибательный эффект. Его с жадностью прочли все американские федералисты, а статья противной направленности в «Репабликэн Фримэн» прошла pari passu^[361] по всем демократическим газетам и была проглочена с равным аппетитом всеми сторонниками противоположной идеи. Это различие, как я потом узнал, было значимо чуть ли не для каждого жителя страны. Если я оказывался в обществе федералиста, он целый день готов был слушать ту часть моего рассказа, которая относилась к захвату моего судна французским капером, с демократом же было vice versa^[362]. Поскольку купцы по большей части были федералистами, а англичане сыграли в моей истории более неприглядную роль, я вскоре обнаружил, что уже простым упоминанием о происшедшем вызываю всеобщую неприязнь; в скором времени кто-то распустил слух, что сам я не кто иной, как дезертир, бежавший из английской армии, — я, пятый Майлз из нашего рода, владелец Клобонни! Что до Марбла, люди готовы были поклясться, что это он обобрал своего капитана, а за четыре года до того сбежал с английского двухпалубника. Все мы живем в обществе и знаем, как сочиняются истории, порочащие человека, который не пользуется всеобщей любовью, и с каким усердием они распространяются; предоставлю читателю вообразить, какова была бы наша участь, если бы у нас не хватило благоразумия прекратить рассказы о наших злоключениях. Уже не помышляя о том, чтобы обратиться к властям с просьбой о возмещении ущерба, я почитал себя счастливым, когда все наконец забылось и я не вовсе лишился своего доброго имени.

Признаться, возвращаясь домой, я иногда воображал, что меня защитит страна, в которой я родился, страна, за которую я сражался и которой я платил налоги; но мне было всего лишь двадцать три года, и тогда я еще не понимал, как действуют законы, особенно если общество мирится с тем, что его наиболее важные интересы находятся под контролем иностранных держав. Когда бы несправедливость по отношению ко мне допустили только французы или только англичане, мои дела обстояли бы получше, по крайней мере внешне, хотя денег мне все равно было уже не вернуть; та или иная политическая партия поддерживала бы ко мне ex parte симпатии, пока это было бы ей выгодно или пока не подвернулась бы более соблазнительная весть о каком-нибудь новом скандале и не вытеснила бы меня с моими бедствиями. Но я стал жертвой обеих воюющих сторон, и вскоре все дружно согласились оставить эту тему. Что касается возмещения ущерба или компенсации, я не был столь глуп, чтобы добиваться ее. Напротив, обнаружив, каким непопулярным я становлюсь среди купцов, пытаясь в такой неподходящий момент доказать, что Великобритания вела себя не лучшим образом, я благоразумно смолк и тем самым спас свое доброе имя, которое в противном случае постигла бы судьба моего имущества; клевета — самый удобный способ заставить опасного витию держать язык за зубами.

Не сомневаюсь, что многие молодые люди не поверят, что подобное могло иметь место в стране, называющей себя независимой; но прежде всего надобно помнить о том, что ослепленные фракционными страстями сторонники той или иной идеи неспособны занять независимую позицию, свободную от внутрипартийной лжи и уловок; далее, все, кто знает, каково было положение в стране в 1804 году, должны признать, что она не была независимой во взглядах ни от Англии, ни от Франции. У нас осмысление никогда не поспевает за фактами; и в то время общественное мнение так же отставало от происходящих в стране перемен, как… как… ну, скажем, как сейчас. Мне не найти сравнения лучше или вернее. Я не сомневаюсь, что то же самое повторилось бы снова, если бы те же могущественные воюющие державы совершали подобные злоупотребления теперь.

Меня забавляло, как искренне Марбл возмущался этими маленькими примерами недостатка национального чувства у его соотечественников. Он не собирался держать язык за зубами; и многие годы он высказывал свое мнение о том, какгражданин Америки лишился судна и груза и не надеется на возмещение ущерба, с прямотой, которая делала честь его чувству справедливости, но отнюдь не благоразумию. Что касается меня, то я, как было сказано выше, даже не пытался добиться справедливости. Я понимал всю безнадежность таких попыток; «Рассвет» и его груз сгинули вместе с сотнями других судов и грузов в политической бездне, которая разверзлась после объявления войны 1812 года.

Мне не очень приятно говорить на эту тему. Я бы с радостью не затрагивал ее вовсе, ибо мой случай доказывает, что объединение политических сил в нашей стране не удалось; но ничего нельзя добиться, утаивая правду. Пусть читатель задумается о прошлом, — может быть, от этого будущее изменится к лучшему и гражданин Америки в действительности получит некоторые из тех прав, которыми он так привык гордиться. Если бы сокрытие правды приносило хоть какую-нибудь пользу, я бы с радостью умолк, но болезни в теле политическом требуют смелого и мужественного лечения даже в большей степени, чем недуги физические. Я помню тон заметок, опубликованных в газетах торговых городов на тему недавнего договора с Францией, — это один из самых чудовищных примеров несправедливости и неуважения к праву, которые знает история, и, признаюсь, у меня нет надежды на сколько-нибудь заметные положительные перемены.

Отделавшись от полковника номер два, мы с Марблом пошли дальше. По дороге нам встретилось несколько моих знакомых, но никто из них не узнал меня в моем теперешнем наряде. Это меня нисколько не огорчало, ибо мне надоело рассказывать историю моих бедствий, и я был бы рад несколько дней походить инкогнито. Но Нью-Йорк в 1804 году был сравнительно небольшим городом, и там знали в лицо всех, кто был сколько-нибудь заметной фигурой. Поэтому я, в сущности, не надеялся долго оставаться неузнанным.

Мы брели по улице Святого Павла — в то время роскошному кварталу города, где было построено несколько домов в новомодном претенциозном стиле. На веранде одного из этих патрицианских домов, как теперь стало принято говорить, я заметил одетого по последней моде человека, который ковырял в зубах с видом, возвещавшим о том, что это хозяин дома. Едва мы поравнялись с этим человеком, как тот вскрикнул от удивления и произнес имя моего помощника. Мы остановились. Это был Руперт.

— Марбл, голубчик, какими судьбами? — воскликнул наш старый товарищ по плаванию, спускаясь со ступенек с этаким вальяжным, полурадушным-полуснисходительным видом и протягивая руку, которую Мозес схватил и пылко пожал. — Ты напомнил мне старые времена и соленую воду!

— Мистер Хардиндж, — отвечал мой помощник, который и не подозревал о неприглядных качествах Руперта, разве что о его безразличии к морю. — Я очень рад видеть вас. А ваш отец и красавица сестра тоже здесь живут?

— Нет, старина Мозес, — отвечал Руперт, по-прежнему не глядя в мою сторону. — Это мой собственный дом, в котором я был бы рад принять тебя и познакомить с моей женой, которая к тому же твоя старая знакомая — мисс Эмили Мертон, — дочь генерала Мертона из британской армии.

— Черт бы ее побрал, эту британскую армию! И британский флот тоже! — с чувством воскликнул Мозес, забыв о приличиях. — Если бы не он, наш старый друг Майлз был бы теперь богатым человеком.

— Майлз! — повторил Руперт с изумлением более естественным, чем обычные его проявления чувств. — Значит, это правда и ты не погиб в море, Уоллингфорд?

— Я жив, как видите, мистер Хардиндж, и рад возможности осведомиться о вашем отце и сестре.

— Оба они в добром здравии, спасибо; особенно старый джентльмен будет рад видеть тебя. Он очень переживал, когда на тебя посыпались несчастья, и старался как мог, чтобы предотвратить этот прискорбный случай с Клобонни. Но ты ведь понимаешь, ему собрать пять — десять тысяч долларов все равно что миллион; а бедняжка Люси все еще несовершеннолетняя и может получить только свои проценты, а к тому времени их не так уж много набежало. Уверяю тебя, Уоллингфорд, мы сделали все, что могли, но я собирался обзавестись домом и мне как раз нужны были деньги, а ты знаешь, что это такое. Бедное Клобонни! Я ужасно огорчился, когда узнал, хотя, говорят, мистер Дэггит, твой преемник, собирается сотворить с ним чудеса — он, что называется, капиталист и умеет доводить до конца все свои замыслы.

— Я рад, что Клобонни попало в хорошие руки, если уж оно уплыло из моих. Всего хорошего, мистер Хардиндж, в самое ближайшее время я навещу вашего отца и разузнаю подробности.

— Да-да, он будет чрезвычайно рад видеть тебя, Уоллингфорд; и, разумеется, я с удовольствием помогу тебе, чем только смогу. Ты, верно, сейчас на мели?

— Если то, что мне нечем заплатить долг в двадцать — тридцать тысяч долларов, вы называете «на мели», тогда верно. Но я не отчаиваюсь, я молод, и у меня благородная профессия, подобающая мужчине.

— О да, Уоллингфорд, у тебя все будет прекрасно, — отвечал Руперт покровительственным тоном. — Ты всегда был предприимчивым малым, и за тебя можно не беспокоиться. Вероятно, было бы неделикатно приглашать тебя к миссис Хардиндж как ты есть — ты, конечно, замечательно выглядишь в твоей короткой куртке, но я знаю, как придирчиво молодые люди относятся к своему виду, когда речь идет об обществе дам, а Эмили как раз очень утонченная особа.

— Однако миссис Хардиндж часто видела меня в куртке и проводила в моем обществе целые часы, несмотря на то, что я был одет точно так же, как теперь.

— Да, в море все по-другому. В море ко всему привыкаешь. Всего хорошего, я буду иметь тебя в виду, Уоллингфорд, и, может быть, мне удастся кое-что для тебя сделать. Я на короткой ноге с главами всех больших торговых домов и, конечно, буду иметь тебя в виду. До свидания, Уоллингфорд. Марбл, я задержу тебя на минутку.

Я не без горечи усмехнулся и гордо зашагал прочь от дома Руперта. Я и не подозревал, что в тридцати футах от меня сидела Люси, внимая рассказам и шуткам Эндрю Дрюитта. О том, в каком состоянии духа она слушала его, читатель скоро узнает. А Марбл, догнав меня, сказал, что Руперт задержал его, чтобы узнать наш адрес; быть может, это невеликодушно с моей стороны, но я нисколько не был признателен ему за эту милость.

Глава 27

Усталое, в сиянье скрылось солнце.

Следы его горящей колесницы

Пророчат нам на завтра ясный день.

Шекспир. Ричард IV^[363]

Руперт был удивлен моим обхождением с ним. Он, без сомнения, отнес это на счет моего банкротства; в начале разговора он был немного смущен, но его уверенность возвращалась к нему по мере того, как, мнилось ему, моя убывала. Однако выдержкой, которую я обнаружил, я целиком обязан Люси, о которой я не забывал никогда. Марблу же казалось, что все идет как нельзя лучше, и ему решительно нравились поведение и вид Руперта.

— Не из всякого может получиться моряк, Майлз, — говорил он, — это талант, который или есть, или его нет, как пение или танец на канате. Я так думаю, Руперт очень даже преуспеет на берегу по джентльменской части, хоть на борту грош ему цена, это подтвердит всякий, кто с ним когда-нибудь плавал. У него, конечно, манеры и все такое, но это только на суше больше ничего не надо. В море это не годится. Я так думаю, что из этого императора-генерала Бонапарта получился бы никуда не годный капитан, если бы он когда-нибудь попробовал.

Я не отвечал ему, и мы бродили до темноты. Затем мы возвратились к себе в номера и улеглись спать. На следующее утро мы завтракали в обществе других постояльцев, и я собрался было отправиться на поиски юриста, чтобы осведомиться у него насчет страховки, хотя почти не надеялся получить какую-либо компенсацию, но тут мне сказали, что меня хотят видеть два джентльмена. Взглянув на них, я подумал, что это, верно, снова какие-нибудь редакторы, охотящиеся за новостями; но едва нас оставили одних, эти господа посвятили меня в тайну своей миссии не только suaviter in modo^[364], но и вполне fortiter in re^[365].

— Весьма сожалею, капитан Уоллингфорд, — начал один господин, — но у меня есть приказ суда о вашем аресте; сумма вашего долга довольно велика и потребует порядочного залога — не меньше шестидесяти тысяч долларов.

— Браво, мой благородный кузен, — пробормотал я, — ты быстро нашелся, что предпринять… Надо признаться, сэр, я задолжал половину этой суммы, если моя ферма, как я слышал, ушла только за пять тысяч долларов, и, полагаю, меня арестовывают за невыполнение обязательств по долговой расписке. Но кто предъявил иск?

Тут второй джентльмен представился адвокатом истца и объяснил свое присутствие тем, что надеялся быть полезным при полюбовном решении вопроса.

— Мой клиент — мистер Томас Дэггит из Клобонни, графство Ольстер, является держателем вашего долгового обязательства как душеприказчик покойного Джона Уоллингфорда, которому вы, кажется, приходились родственником.

— Покойного Джона Уоллингфорда! Стало быть, мой кузен умер?

— Он скончался скоропостижно восемь месяцев назад. Полномочия на управление наследственным имуществом были выданы мистеру Дэггиту, который является сыном сестры его матери и главным наследником, так как он умер без завещания. Очень жаль, что закон не признал правопреемником вас, ведь вы носите ту же фамилию.

— Мой родственник дал мне понять, что назначает меня своим наследником, равно как и я назначаю его своим. Завещание в его пользу я передал ему в собственные руки.

— Мы осведомлены об этом, сэр, и, поскольку вас довольно долго считали погибшим, предполагалось, что ваше имущество частью перейдет к нам по завещанию, что могло бы избавить нас от необходимости предпринимать неприятный шаг, теперь же обстоятельства вынуждают нас к нему прибегнуть. Вопрос состоял в том, кто умер первым — вы или ваш кузен, и это обстоятельство, как вы понимаете, мы никоим образом не могли выяснить. Однако долг душеприказчика заставляет моего клиента действовать по возможности незамедлительно.

— В таком случае у меня нет иного выбора, как отправиться в тюрьму. Я не знаю человека, которого я могу или мог бы попросить стать моим поручителем, даже если вести речь о той сумме, которую я законно задолжал, не говоря уже о договорной неустойке.

— Мне очень жаль, капитан Уоллингфорд, — весьма любезно отвечал мистер Микли, адвокат. — Мы пойдем вперед, а помощник шерифа пусть идет за нами. Возможно, дело удастся уладить полюбовно.

— Я был бы весьма рад, сэр. Но прежде чем покинуть пансион, я оплачу счет и сообщу о своем положении двум моим друзьям, которые ждут в прихожей.

Одним из упомянутых друзей был Наб — я чувствовал, что очень скоро окажусь в таком положении, что дружба даже моих невольников будет много для меня значить. Марбл с Набом по моему знаку подошли к нам, и я не чинясь посвятил их в мои дела.

— Арестован! — воскликнул Мозес, бросив высокомерно-презрительный взгляд на помощника шерифа, хотя тот был человек крепкий и настроенный весьма решительно. — Арестован! Майлз, да ты один можешь одолеть обоих ребят, а вместе с Набом и со мной свить их в шкимушку без бобины!

— Может быть, и так, Мозес, но я не могу одолеть закон, даже с твоей самоотверженной помощью, да если бы и мог, не стал бы этого делать. Я направляюсь в тюрьму, у моих друзей нет залога, так что…

— Залога! Да я буду твоим залогом; а если тебе нужно два, вот Наб.

— Мне кажется, этот джентльмен не вполне понимает, что значит приказ суда об аресте, — заметил адвокат.

— Это я не понимаю?! Это вы пальцем в небо попали, дружище. Когда у нас была заваруха с гамбургерами в Филадельфии, лет этак тридцать тому назад…

— Не стоит сейчас вспоминать об этом, Мозес. Оплати, пожалуйста, мой счет; собери кое-что из моей одежды, пусть Наб принесет мне мешок в тюрьму, а остальные вещи возьми на хранение. Ты, конечно, вскоре придешь проведать меня, но теперь я приказываю тебе остаться здесь.

Затем я так стремительно выскочил из пансиона, что помощник шерифа, кажется, даже забеспокоился, что я сбегу. Однако на улице я убавил шаг; поравнявшись со мной, адвокат завел разговор о том, как нам уладить дело.

— Буду с вами откровенен, капитан Уоллингфорд, — сказал Микли, — мой клиент вовсе не надеется взыскать долг полностью, поскольку известно, что ваше имущество теперь составляют немного драгоценностей, скот с вашей бывшей фермы, несколько негров, шлюп, кое-какая мебель, ну и все такое прочее. Нет, сэр, мы не надеемся взыскать с вас весь наш долг. Ценные бумаги, которые остались у нас, погасят значительную часть долга, а большая сумма, конечно, останется невзысканной.

— Поскольку мистер Дэггит уже владеет недвижимостью, которая стоит более тридцати пяти тысяч долларов и приносит в год две тысячи чистого дохода, не говоря уже о других преимуществах домовладения, да еще бонами и закладными на двадцать с лишним тысяч долларов, я вполне понимаю его уверенность. Сорок тысяч долларов, которые я задолжал моему кузену, с лихвой возвратятся к его наследникам, ну а я проведу свою жизнь за решеткой.

— Вы совершенно превратно истолковали дело. Мистер Дэггит владеет Клобонни не как распорядитель наследства, а как покупатель, приобретший его на принудительном аукционе. Разумеется, он не сам приобрел его, а получил акт о покупке от своего племянника, который был bona fide^[366] покупщик. Окончательная цена имения — пять тысяч двести пятьдесят долларов — надлежащим образом указана в вашем долговом обязательстве и не будет с вас взыскана. Никто не предложил более высокой цены, и имущество должно было уйти.

— Да, сэр, я очень хорошо понимаю, как собственность продается с молотка в отсутствие должника. Но какого рода предложение вы хотели мне сделать?

— Мистер Дэггит слышал, что вы владеете очень ценными жемчугами, которые якобы стоят тысячу долларов, а также множеством столового серебра и тому подобных вещей. Собственно, вот что он предлагает: вы передаете в его собственность все ваше личное имущество с оценкой стоимости, затем он запишет сумму в кредит вашего счета и приостановит разбирательство насчет остатка долга. Одним словом, даст вам время.

— И какую сумму, по мнению мистера Дэггита, я должен таким образом получить?

— Он настроен великодушно и полагает, что вы можете получить кредит примерно на четыре тысячи долларов.

— Мое движимое имущество, включая жемчуг, о котором вы говорите, столовое серебро на тысячу долларов (даже по старым ценам), шлюп, скот, лошади, повозки, фермерские орудия — невольников, которых я намереваюсь освободить, всех до одного, если позволит закон, я не считаю, — все это стоит вдвое больше этой суммы, сэр. Если мистер Дэггит не изменит своих представлений о стоимости моего имущества, я предпочел бы остаться под стражей и подумать, что можно предпринять в отношении продажи по частному соглашению. Поскольку он получит все до единого цента с ценных бумаг на сумму почти двадцать две тысячи долларов, принадлежавших моей сестре, а теперь у него больше пяти тысяч долларов с Клобонни, то я остаюсь должен не больше тринадцати тысяч.

— Если бы вы признали иск, сэр, и передали движимое имущество по исполнительному листу…

— Ничего подобного я не сделаю, мистер Микли, — решено и подписано. Для начала хватит одной принудительной продажи.

— Мы скоро окажемся около тюрьмы, сэр, быть может, вид ее…

— Отнюдь, сэр. Когда мистеру Дэггиту будет угодно приобрести мою собственность по справедливой цене, я, вероятно, буду готов договориться с ним, ибо я не собираюсь отказаться от долга или избежать его уплаты; однако, поскольку он избрал подобный образ действий, я принужден вести себя соответственно. Всего хорошего, мистер Микли, нет нужды сопровождать меня далее.

Я был так категоричен, потому что понял: придется иметь дело с вымогателем. Будучи сам человеком бесчестным, мистер Дэггит боялся, что я продам свое движимое имущество, прежде чем мне, по заведенному порядку, выдадут исполнительный лист; он надеялся страхом или принуждением склонить меня к выгодному для него соглашению. Что ж — я не оправдал его ожиданий; я принял самоуверенный вид, который в скором времени заставил моего спутника ретироваться. Спустя несколько минут за мной закрылась дверь старой каменной долговой тюрьмы. Так как мне не хотелось находиться в обществе людей, которых я там обнаружил, и у меня было немного денег, я добился, чтобы меня поместили в маленькую, убогую одиночную камеру.

Едва я водворился в камере, дверь открылась и вошел Наб с мешком. Несчастный был в слезах; он горевал не только о моей участи, но о позоре и беде, которые выпали на долю всех клобоннцев. Он еще не знал, что само имение продано, и я боялся говорить ему: для него, натуры непосредственной, это было бы все равно что разлучить душу с телом. Все негры считали себя частью Клобонни, и расставание с ним было бы для них равносильно катастрофе. Наб принес мне письмо с сургучной печатью и гербом Хардинджей. На конверте рукой Руперта был написан адрес. Одним словом, все в нем говорило о светской непринужденности, изысканном вкусе, утонченности и внимании ко всяческим формальностям. Не теряя времени, я прочел содержимое, которое и привожу здесь дословно.

«Бродвей, среда, утро.

Дорогой Уоллингфорд, мне только что пришло в голову, что прилагаемое может тебе пригодиться; я укоряю себя за то, что, когда увидел тебя, не вспомнил о том, что ты, вероятно, стеснен в средствах. К сожалению, я не могу пригласить тебя отобедать со мной сегодняenfamille^[367]; у миссис Хардиндж свой круг, и на этой неделе мы выезжаем в свет через день. Все же мы еще повидаемся с тобой как-нибудь, когда я буду, надеюсь, не так занят. Люси только что узнала о том, что ты вернулся цел и невредим, и отправилась писать записку отцу, который рад будет узнать, что ты жив. Генерал, который живет у нас, передает тебе поклон и надеется, что, когда придет время ему возвращаться в Англию, ты возьмешь его пассажиром. Adieu, дорогой Уоллингфорд, я никогда не забуду наши мальчишеские проказы, о которых, наверное, и ты иногда вспоминаешь с улыбкой.

Твой, etc. Руперт Хардиндж».

В конверте лежала двадцатидолларовая банкнота. Да, человек, которому я отдал двадцать тысяч долларов, прислал мне этот щедрый дар, когда сам я оказался в бедственном положении, чтобы облегчить мою участь. Нужно ли говорить, что я тотчас через Наба отослал банкноту обратно с холодным благодарственным письмом. Я не нуждался в милостыне, во всяком случае с его стороны.

После ухода Наба я целый час просидел в тревоге. Затем явился тюремный надзиратель и сообщил мне, что какой-то джентльмен — кажется священник — и леди ждут меня в приемной. Священником, конечно, был мистер Хардиндж — неужели с ним пришла Люси? Мне не терпелось поскорее увидеть их — я бросился в приемную. Они были там — Люси и ее отец. Оказалось, что Наб, придя к Руперту, встретил Хлою, многое узнал от нее и о многом рассказал ей. Мистер Хардиндж уже собирался отправиться на поиски меня, но, узнав, где я, поспешил ко мне — его дочь едва успела надеть шляпку и шаль; он повел ее через парк и привел ко мне в тюрьму. С первого взгляда я заметил, что Люси ужасно взволнована, — несмотря на бледность, она была еще краше, чем прежде, — и что это была та самая Люси, которую я знал.

— Майлз, дорогой мой, дитя мое! — воскликнул старый добрый пастор, сжимая меня в объятиях. — Господи, слава Тебе за эту милость! Все потеряли надежду на твое возвращение, только мы с Люси все ждали тебя, и мы не могли, не хотели поверить, что больше не увидим тебя!

Мой бывший опекун все прижимал меня к своей груди, словно ребенка, Люси заливалась слезами так, что сердце разрывалось. Потом она подняла голову и попыталась улыбнуться, но я видел, что она делала над собой усилие только ради меня. Я схватил протянутую ко мне руку и целовал ее снова и снова. Милая девушка вся дрожала.

— Что мне все мои невзгоды, — воскликнул я, — когда ты — все та же, ты не изменилась, ты по-прежнему Люси Хардиндж!

Я сам не знал, что говорю, но я видел, что лицо Люси покрылось краской смущения, и таинственная, неизъяснимая улыбка, смысл которой я не мог понять, заиграла на ее прекрасных губах. Наверное, минут восемь — десять никто из нас не отдавал себе отчета в том, что он говорит или делает. Люси то плакала, то смеялась; но по ее лицу и некоторым ее репликам было ясно, как страстно она хотела знать, что произошло со мной, как я оказался в тюрьме. Я же был вне себя и вел себя как безумец.

В скором времени мы уже сидели друг против друга, и я рассказывал о том, как я потерял свое судно, почему было продано Клобонни и почему, как я считал, меня теперь арестовали.

— Я рад, что мой кузен Джон Уоллингфорд не имел отношения ко всему происходящему, хотя весьма сожалею о том, что послужило причиной перехода моего долгового обязательства другому. Мне было бы еще тяжелей, чем теперь, если бы я думал, что мой родственник замыслил столь изощренный ход, чтобы разорить меня, делая вид, что оказывает мне услугу. Его смерть, однако, совершенно рассеяла эти опасения.

— Мне не нравится, что он говорил о том, что составит завещание на твое имя, и не сделал этого, — возразил мистер Хардиндж. — Нельзя обещать и не выполнять обещаний. Это выглядит подозрительно.

Люси сидела молча, пока я рассказывал свою историю. Она смотрела на меня ясным взором, в котором светилось участие, но не произнесла ни слова, пока ее отец не закончил.

— Теперь не имеет никакого значения, — сказала она, — какие побуждения были у мистера Джона Уоллингфорда. Как и Майлзу, он показался мне грубоватым, но честным человеком; а честным людям можно простить то, что они не предвидят свою собственную скоропостижную смерть. Теперь, мой дорогой отец, нужно решить, как вызволить Майлза из этого ужасного места, и как можно скорее.

— О Майлз, дорогой мой мальчик, Боже избави тебя ночевать в казенном доме. Что же нам предпринять?

— Боюсь, сэр, что мне придется провести здесь много ночей. Мой долг составляет около тринадцати тысяч долларов; а в постановление суда включена и сумма договорной неустойки. Меня арестовали, вероятно, для того, чтобы вынудить к компромиссу — чтобы я признал постановление суда и уступил свою собственность, продав ее себе в убыток, как Клобонни, поэтому едва ли будет принят залог на меньшую сумму, чем та, которую закон позволяет истцу взыскивать. Я не знаю, кто поручится за меня, — сумма слишком велика.

— Я знаю двоих — это Руперт и я.

Мысль о том, чтобы принять такое одолжение от Руперта, была мне особенно отвратительна; и по выражению лица Люси я увидел, что она разделяет мои чувства.

— Боюсь, сэр, — сказал я, горячо сжав руку мистера Хардинджа в знак признательности, — что вы не столь богаты. Помощник шерифа говорит, будто он получил указание не уступать в отношении залога; и боюсь, что ни вы, ни Руперт не можете под присягой показать, что имеете капитал в пятьдесят тысяч долларов.

— Господи помилуй! Неужели без этого никак не обойтись,

Майлз?

— Полагаю, что по закону они будут настаивать на поручительстве в размере, указанном в постановлении суда. Руперт, как я вижу, живет на широкую ногу, все же я сомневаюсь, что он захочет под присягой подтвердить владение такой суммой.

Лицо мистера Хардинджа приняло весьма печальное выражение; он не сразу ответил мне.

— Я не посвящен в секреты Руперта, и Люси тоже, — наконец сказал он. — Надеюсь, ни в чем предосудительном он не замешан, но мысль о том, что он игрок, иногда возникала в моем беспокойном мозгу. Он женился на мисс Мертон; купил и обставил дом на Бродвее и живет богато. Когда я заговорил с ним об этом, он спросил, неужели я думаю, что «английские леди с положением выходят замуж без приданого»? Я не знаю, как обстоит дело, мой дорогой Майлз, но мне всегда казалось, что Мертоны живут только на жалованье полковника Мертона.

— Майора Мертона, — заметил я, делая ударение на внеочередном звании, которое в действительности носил этот достойный человек, — майор Мертон сам говорил мне о том.

Мистер Хардиндж даже охнул, а Люси стала бледна как полотно. Первый не имел понятия об истинном характере своего сына; но его мучили всякие опасения, которые имел бы при подобных обстоятельствах любой отец. Я понял, что необходимо — было бы жестоко не сделать этого — успокоить их.

— Вы слишком хорошо знаете меня, мой дорогой опекун и высокочтимая Люси, и потому не подумаете, что я стал бы умышленно обманывать кого-либо из вас. То, что я скажу вам, я говорю затем, чтобы вы не судили Руперта слишком строго. Я знаю, откуда Руперт взял большую сумму денег перед моим отплытием. Он получил ее законным образом, и она по праву принадлежит или принадлежала ему. Нельзя сказать, что она настолько велика, чтобы на эти деньги можно было долго жить подобным образом, но на несколько лет ее хватит. Можете не опасаться ни карт, ни явного мошенничества. У Руперта нет склонности ни к тому, ни к другому; первое он не любит, а для последнего слишком благоразумен.

— Слава Богу! — с чувством воскликнул пастор. — Я сам напугал себя своими глупыми фантазиями. Так, так, мистер Руперт, вы составили себе состояние и молчите! Что ж, мне по душе его скромность; Руперт действительно умен, Майлз, и, я думаю, в скором времени займет достойное место среди адвокатского сословия. Он женился, быть может, слишком рано для человека с его средствами; но теперь, когда я вижу, что он может зарабатывать деньги законно, честно и достойно, у меня есть надежда.

Я ничего не возразил насчет честности и достоинства; каким только слабостям своего чада не готова потакать родительская любовь! По лицу Люси я понял, что она догадывается об истинном положении вещей. Никогда прежде я не видел на ее обыкновенно спокойном и неизменно красивом лице выражения такой униженности. На миг оно исказилось мучительной болью. Однако она овладела собой и повернула беседу в нужное русло.

— За всеми этими разговорами мы забыли о Майлзе, — сказала она. — Отец, если он считает, что ни ты, ни Руперт недостаточно богаты, чтобы быть его поручителями — не могу ли я быть полезной?

Люси говорила твердо и как особа, которая уже начала привыкать к тому, что ее слово имеет вес в денежных делах; но яркая краска покрыла ее лицо — таким образом она словно представлялась более важной персоной, чем в действительности была — как бы делала то, что несвойственно ее полу.

— Премного благодарен, дорогая Люси, за предложение, — сердечно отвечал я, — но если бы ты и могла стать моим поручителем, я бы, разумеется, не допустил этого. Довольно уже и того, что ты пришла навестить меня, и я не хочу впутывать тебя в историю с моими долгами. Да и не может быть поручителем лицо несовершеннолетнее. Мистер Дэггит продержит меня здесь несколько недель; когда он обнаружит, что я нанимаю агентов, чтобы распродать мое имущество, мне кажется, он, порядочный негодяй, испугается, что деньги уплывут от него, и захочет со мной договориться. Оказавшись на свободе, я могу отправиться в плавание, если не капитаном, то хотя бы помощником.

— К чему эта гордыня, Майлз, ведь Клобонни так для нас дорого.

— Это не гордыня, а правила приличия, Люси. Я не могу допустить, чтобы ты совершала поступки, в которых нет необходимости и благодаря которым ты можешь стать предметом нескромных замечаний. Нет, я тотчас начну продавать свое имущество; это скоро образумит мистера Дэггита.

— Если несовершеннолетнее лицо не может стать поручителем, говорить больше не о чем, — отвечала Люси, — я по-другому докажу тебе, Майлз, что я могу быть столь же упрямой, как ты. По крайней мере, я могу купить у тебя драгоценности, хоть мне и не хватает нескольких месяцев до совершеннолетия; к счастью, в моем распоряжении сейчас почти весь годовой доход. Видишь, Майлз, — Люси опять густо покраснела, но теперь она улыбалась, — каким я становлюсь счетоводом — я могу начать с приобретения твоего жемчужного колье. Оно хранится у меня, и не однажды я бросала на него жадные взоры. Роскошный жемчуг! Ты, Майлз, кажется, оценил его в три тысячи долларов, — продолжала Люси, — мой отец тотчас от моего имени выплатит тебе эту сумму. Итак, пошли за адвокатом твоего гонителя — иначе его не назовешь — и предложи ему такую сумму, при условии, что он согласен признать моего отца поручителем. Если он таков, каким ты его считаешь — а его поступки подтверждают твое мнение, — он будет рад принять это предложение.

Я восхищался находчивостью Люси, и замысел ее был вполне реалистическим. Если бы я смог собрать четыре-пять тысяч долларов, не сомневаюсь, что Дэггит принял бы поручительство мистера Хардинджа, так как оно служило только залогом моего появления в суде. Тогда именно это и было нужно, и никому не могло прийти в голову, что я скроюсь от суда и оставлю моего старого опекуна в затруднительном положении. И все же я не мог ограбить Люси. Я прекрасно понимал, что она сама никогда бы не решилась вкладывать крупную сумму, которой оценивалось жемчужное ожерелье, в украшения для своей особы, а жемчуг стоил немногим больше половины той суммы, которую она назвала.

— Это не годится, — отвечал я, выражая взглядом мою благодарность, — и мне больше нечего добавить. Я не могу ограбить тебя, дорогая Люси, только потому, что ты хочешь, чтобы тебя ограбили. Подождите, я пробуду тут несколько дней, и мистер Микли сам придет и предложит план моего освобождения.

— Эврика! — воскликнул мистер Хардиндж, вскакивая и хватая свою шляпу. — Люси, я вернусь через пятнадцать минут; потом мы торжественно доставим Майлза в твой дом. Да, да, все непременно получится, только нужен более или менее респектабельный юрист.

— Могу я узнать, что ты задумал, дорогой папа? — спросила Люси, многозначительно взглянув на меня.

— Конечно, можешь. Я пойду и найду епископа, который все сделает, чтобы помочь мне; мы вместе с ним отправимся в контору этого мистера Микли и дадим ему слово священнослужителей, что Майлз явится в суд, — заместитель шерифа сказал мне, что кто-то должен поручиться за Майлза, и все наконец уладится к нашей общей радости. По дороге к епископу я забегу в контору Ричарда Харрисона и посоветуюсь с ним.

— О сэр, пойти к Ричарду Харрисону — хорошая идея. Он, возможно, даст какой-нибудь практический совет, который нам пригодится. Если бы вы еще уговорили его нанести мне короткий визит, я был бы вам бесконечно обязан. Когда меня арестовали, я как раз собирался попросить его совета на предмет страховки и хотел бы решить это дело.

Мистер Хардиндж внимательно выслушал меня и вышел из комнаты, сказав Люси, что мигом обернется. Большинство молодых леди сочли бы такое положение неловким — вот так остаться наедине с заключенным в тюрьме; но Люси настолько привыкла к тесным дружеским отношениям, связывавшим нас, что она, кажется, не чувствовала никакой неловкости. Отец оставил ее в глубокой задумчивости, и она не сразу стряхнула ее с себя, когда он ушел. Люси сидела, а я поднялся, чтобы проводить мистера Хардинджа до двери, и стал медленно шагать взад и вперед по комнате. Милая девушка подошла ко мне, взяла мою руку в свои и какое-то время с тревогой смотрела мне в лицо, прежде чем заговорить.

— Майлз, — сказала она, — я не стану больше говорить об ожерелье и о своих деньгах и сделаю так, что ты больше не услышишь о поручительстве Руперта, если только ты согласишься на поручительство, которое предложу я. Я знаю джентльмена, для которого мое слово — закон, он богат, и его поручительство будет принято, к тому же он перед тобой в долгу — я часто слышала это от него. Ты, быть может, не подозреваешь, с какой радостью он окажет тебе услугу, а я знаю это и прошу тебя дать мне слово, что ты не откажешься от его помощи, хотя бы он оказался тебе совершенно незнаком.

— Люси, откуда ты возьмешь такого человека?

— О! Ты не представляешь, какой практической женщиной я становлюсь. Ведь ты не отказался бы от моего поручительства, будь я совершеннолетним мужчиной, Майлз?

— Конечно нет, мои чувства к тебе таковы, что я скорее принял бы подобную услугу от тебя, чем от кого бы то ни было. Но ты, слава Богу, не мужчина и еще не достигла совершеннолетия.

— Тогда пообещай, что окажешь мне небольшое одолжение и примешь услугу от человека, которого я пришлю к тебе. Нам невыносимо будет сознавать, что ты здесь, в тюрьме, в то время как мы купаемся в роскоши. Я не отпущу твою руку, пока ты не дашь мне обещания.

— Достаточно твоего взгляда, Люси, я обещаю сделать все, о чем бы ты ни попросила.

Чувства переполнили милую девушку, и, как только она взяла с меня обещание, она расплакалась и закрыла лицо руками. Но это был лишь мимолетный взрыв чувства, и вскоре лучезарная улыбка рассеяла последние следы грусти на ее милом чудном лице.

— Теперь, Майлз, я уверена — мы скоро вызволим тебя из этого отвратительного места, — воскликнула она, — и прежде чем этот исполнительный лист, о котором они говорят, выдадут, у нас будет время, и мы что-нибудь придумаем. Я к тому времени достигну совершеннолетия; и по крайней мере, я смогу стать твоим кредитором вместо этого одиозного мистера Дэггита. Тебя не смутит, Майлз, если ты будешь должен деньги мне; наверное, это лучше, чем быть его должником?

— Люси, дорогая, я всем на свете хотел бы быть тебе обязанным, и это, конечно, лучше, чем быть обязанным любому другому существу, включая даже твоего уважаемого и любимого мной отца.

Люси казалась чрезвычайно довольной; на ее прекрасных губах снова забрезжила таинственная улыбка, и я уже хотел было спросить, что значит эта улыбка. Однако не успел я и слова вымолвить, как на лицо ее легла глубокая тень, и она обратила ко мне свои печальные глаза.

— Майлз, я, кажется, все поняла, когда ты говорил о состоянии Руперта, — сказала она. — Я боялась, что бедная, святая душа поступит так; и я знала, что ты отдашь все, до последнего доллара, чтобы исполнить ее волю. Как это я раньше не догадалась… но так тяжело плохо думать о брате! Я не задаю никаких вопросов, потому что я вижу: ты не станешь отвечать на них, — быть может, ты дал сестре обет; но мы не можем жить с таким позором; в тот день, когда мне исполнится двадцать один год, эта вопиющая несправедливость должна быть исправлена. Я знаю, что состояние Грейс составляло больше двадцати тысяч долларов, и этой суммы было бы достаточно, чтобы выплатить все твои долги и начать новую жизнь.

— Даже если бы то, что ты вообразила, было правдой, неужели ты думаешь, что я стал бы обкрадывать тебя, чтобы вернуть долг Руперта?

— Не говори об обкрадывании. Я не могу жить с унизительной мыслью, что кто-то из нас живет на твои деньги, в то время как тебе предстоит расплачиваться с долгами и сидеть в тюрьме. Ты знаешь, Майлз, только одно не позволяет мне вернуть тебе долг — состояние Грейс — то, что мне еще нет двадцати одного года.

Снова эта неизъяснимая улыбка мелькнула на ее лице, и я уже решился наконец спросить, что она означает, но тут за дверью раздались шаги мистера Хардинджа.

— Мистера Харрисона нет в конторе, — воскликнул пастор, входя в комнату, — но я оставил ему записку и написал, что его старому знакомому капитану Уоллингфорду срочно нужна его помощь. Он уехал в Гринвич, в свое родовое поместье, но вернется до конца дня, и я настоятельно просил его явиться на Уолл-стрит, как только он сможет. Я не стал описывать твои невзгоды, Майлз, но, как только он приедет, он тотчас даст нам знать. Это мой старый школьный товарищ, и он не замедлит оказать мне услугу. А теперь, мисс Люси, я собираюсь выпустить вас из тюрьмы. Я видел некоего мистера Дрюитта, направлявшегося к Уолл-стрит, и любезно сказал ему, что вы будете дома через десять минут.

Люси поднялась с живостью, которая больно задела меня. Краска залила ее лицо, и мне показалось, что она даже несколько поспешно увела отца. Однако, прежде чем выйти из комнаты, милая девушка, улучив момент, подошла ко мне и тихо сказала:

— Помни, Майлз, ты дал мне слово; через час ты будешь на свободе.

Глава 28

Она ко мне прижалась нежно,

Откинув голову назад,

И на меня в порыве страстном

Был устремлен влюбленный взгляд.

С. Т. Колридж^[368]

В последующие два часа никто не нарушал моего одиночества. Окно комнаты, где мне позволили остаться, выходило в soi-disant^[369] парк — а вернее сказать, Манхэттен-disant, — и, выглянув в это окно, я вдруг увидел моего помощника и Наба, переменными курсами ходивших у ворот тюрьмы или даже осадивших ее, чтобы меня тайком не увезли в неведомые дали или какое-нибудь иное ужасное несчастье не проникло туда извне. Впрочем, зачем эти двое честных и верных людей несли свою вахту, я не знал; мне оставалось только строить догадки. Наконец Наб исчез и не появлялся целый час. Когда он вернулся, на плече его висел моток каната, затем оба отошли на безопасное расстояние от тюрьмы и стали отмерять фатомы, обрубать, вязать узлы и сплеснивать. Меня забавляло их усердие, которое не умерилось, пока я сам не прервал их занятия. О том, что они затевали, читатель вскоре узнает.

Через два часа после того, как Люси и ее отец покинули меня, вошел надзиратель и объявил о приходе другого посетителя. Я ожидал увидеть моего адвоката или мистера Харрисона; но каково же было мое удивление, когда в комнату вошел Эндрю Дрюитт. За ним следовал тюремщик, который держал в руке бумагу и, к моему изумлению, произнес:

— Капитан Уоллингфорд, я получил указания выпустить вас — за вас внесен залог.

Тюремщик удалился.

— И этим я обязан вам, мистер Дрюитт!

— Мне бы очень хотелось, чтобы это было правдой, дорогой сэр, — отвечал Эндрю, взяв меня за руку и горячо, сердечно пожав ее, — но это не совсем так. Конечно, после того, как вы спасли мне жизнь, мог ли я допустить, чтобы вы оставались в тюрьме, когда мне в радость оказать вам эту ничтожную услугу — поручиться, что вы явитесь в суд; я бы охотно стал и в свое время стану вашим поручителем за уплату присужденной суммы. Однако отдадим должное тому, кому принадлежит эта идея. Мисс Хардиндж попросила меня добиться вашего освобождения, а ее желание сравнимо только с чувством признательности, которое я испытываю к вам.

Он сказал это искренне, по-мужски; и я спросил себя, почему же Эндрю Дрюитт никогда прежде не представлялся мне в таком благоприятном свете? Теперь мне казалось, что он изменился в лучшую сторону, вел себя как джентльмен и был во всех отношениях приятным, элегантным, благовоспитанным и рассудительным молодым человеком. Я готов был признать за ним все совершенства, но не мог простить ему, что Люси предпочла его мне.

— Люси все помнит нашу детскую дружбу, — сказал я, немного смутившись. — Когда она уходила, то сказала, что собирается предпринять что-то подобное, хотя, признаться, этого я не ожидал. Вам можно позавидовать, мистер Дрюитт, вы редкий счастливчик!

Эндрю как будто пришел в замешательство. Он посмотрел на меня, зарделся, перевел взгляд к окну, затем огромным усилием, казалось, обрел самообладание.

— Кажется, я понимаю вас, Уоллингфорд, — сказал он. — Вы намекаете на мою якобы помолвку с мисс Хардиндж?

— А на что же еще? Все, что я слышал, все, что я видел, особенно этот последний поступок, с очевидностью подтверждает мои догадки.

— Нет, это только догадки. Мне не удалось снискать расположения мисс Хардиндж, ее рука достанется лишь тому, кто завоюет ее сердце, кого она полюбит всей душой.

Что я слышу?! Я был как громом поражен. Люси не обручена с Дрюиттом, не любит его — как он сам признался — и едва ли полюбит! Думаю, Эндрю понимал мои чувства, ибо он, похоже, не прочь был продолжить разговор и, к его чести надо признать, в таком тоне, который не оставлял неприятных сомнений относительно истинного отношения к нему милой моему сердцу девушки.

— Только недавно, — говорил он, — я увидел, какую огромную несправедливость я и моя семья допустили по отношению к мисс Хардиндж. Поскольку вы старый, очень старый ее друг, буду с вами откровенен и постараюсь хоть в какой-то степени оправдаться, хотя я чувствую, что мне никогда не удастся до конца снять с себя вину. Вы сказали, что слышали, будто я помолвлен с мисс Хардиндж?

— Совершенно верно. Мне кажется, так считает ее отец, впрочем, он, должно быть, полагает обязательство условным, так как Люси никогда не вышла бы замуж без его согласия.

— В таком случае мистера Хардинджа ввели в заблуждение. Надо признать, мистер Уоллингфорд, что я давний поклонник мисс Хардиндж и очень давно сделал ей предложение. Мне было тут же отказано. Но Люси откровенно призналась, что ее сердце свободно; и я упорно продолжал свои ухаживания, вопреки ее советам, ее желаниям и даже ее настойчивым просьбам. Мне кажется, она уважает меня; я знаю, она очень высокого мнения о моей матери, которая любит ее почти так же, как я. Я надеялся, что это уважение и почитание может перерасти в любовь, и моя самонадеянность была наказана. Около полугода назад — я помню, это было вскоре после того, как мы услышали о вашей смерти, — я имел с ней объяснение на эту тему и уверился в том, что у меня нет ни малейшего шанса. С тех пор я пытался обуздать мое чувство — вы ведь знаете, что любовь без взаимности проходит, — и это мне в какой-то мере удалось; теперь, когда я рассказываю вам это, я уже не чувствую той боли, которую когда-то мог причинить мне подобный разговор. Однако я глубоко уважаю мисс Хардиндж, и единственный ее поощрительный взгляд даже теперь пробудил бы во мне былые чувства. Впрочем, у меня такое впечатление, что она не собирается выходить замуж. Но давайте уйдем отсюда, вы больше не должны здесь оставаться.

Мое состояние трудно было описать. Что значила для меня весть о моем освобождении, когда я столь неожиданно узнал, что Люси не связана никакими обязательствами? Люси, которую многие годы я считал помолвленной и безвозвратно потерянной для меня и которую я не переставал любить, хотя надежды не было. Я подумал, что Эндрю Дрюитт никогда не любил, как я, иначе он не мог бы говорить так; а может быть, дело в том, что любовь к Люси не была неотъемлемой частью его жизни с самого отрочества, как моя. В то время, как все эти мысли проносились в моем сознании, я взял Дрюитта под руку и поспешил покинуть тюрьму.

Признаться, оказавшись на улице, явоспрянул духом. Мой спутник последовал за мной, и я привел его к тому месту, где Марбл и Наб все еще возились со своим канатом. Каково же было их удивление, когда они увидели меня на свободе; мне даже показалось, что помощник был несколько разочарован, хотя он все понял, едва только увидел Дрюитта.

— Если бы ты только дождался ночи, Майлз. — Марбл угрожающе сжал кулаки. — Мы с Набом показали бы этой проклятой тюрьме, что такое моряцкая выучка. Мне даже немного жаль, что так получилось, а то проснулись бы они, когда пробьют две склянки, и нашли бы свою клетку пустой. Может, ты вернешься туда, а, дружище?

— Нет, мне вовсе не хочется исполнять твою просьбу, так что сделай милость — отнеси мой мешок обратно в пансион, где я снова собираюсь вечером повесить свой гамак. Мистер Дрюитт, я должен поспешить — отблагодарить ту, которой я обязан своим освобождением. Вы составите мне компанию?

Эндрю попросил разрешения удалиться; я еще раз поблагодарил его, и мы расстались, сердечно пожав друг другу руки. Потом я поспешил на Уолл-стрит и постучал в дверь Люси (на дверях хороших домов Нью-Йорка в 1804 году были дверные молотки — докучливая вещь, с тех пор, слава Богу, вышедшая из обихода), не заметив, как я оказался там. Время было предобеденное, и лакей не хотел впускать моряка, который бормотал что-то несуразное, как вдруг случайно увидевшая меня Хлоя пронзительно вскрикнула, и благодаря ей меня наконец впустили.

— Масса Майл! Масса Майл! Я так рада, этот парень, Наб, сказать, что вы вернуться. О! Масса Майл, теперь я знать, что вы выгнать из Клобонни этого шельмеца!

Ее слова, такие уверенные, несколько остудили мой пыл, напомнив мне, что я, в сущности, нищий. Однако Хлоя повела меня в гостиную, и я вскоре предстал перед юной хозяйкой дома. Как божественно красива была Люси! Она как обычно переоделась к обеду, но ее платье было скромным и изящным. Лицо ее светилось радостью оттого, что она видела меня, и краска волнения покрыла ее щеки, впрочем, они никогда не были бледны, разве от сильных переживаний. А глаза? Как описать ее глаза? Они лучились чистой, неподдельной радостью.

— Ну вот, Майлз, — сказала она, протягивая ко мне обе руки, — теперь ты выполнил обещание и поступил как должно. Эндрю Дрюитт рад был сделать что-то для человека, который спас ему жизнь, я только боялась, что ты заупрямишься.

— После того, что я услышал от Эндрю Дрюитта, дорогая Люси, тебе больше не нужно бояться моего упрямства. Я обязан ему не только своим освобождением, у меня камень с души свалился, когда он честно признался, что ты не любишь его.

Игра розовеющего света на осеннем закатном небе не бывает так прекрасна, как сменявшие друг друга оттенки прелестного лица Люси. Она заговорила не сразу, но смотрела на меня таким напряженно-внимательным, таким вопрошающим, в то же время таким робким и застенчивым, взглядом, что я понял ее без слов.

— Что ты хочешь этим сказать? — наконец дрожащим голосом спросила она.

— Я хочу попросить, чтобы мне позволили держать эти руки в своих всю жизнь. Не одну, Люси, одна не утолит моей любви, любви, которая срослась с моим существом, стала частью моей жизни с самого детства; да, я прошу обе твои руки.

— Возьми их, милый, милый Майлз, и не выпускай, пока сам не захочешь.

Недоговорив, она вырвала у меня руки и, закрыв ими лицо, залилась слезами. Я сжал ее в своих объятиях, сел рядом с ней на диван, и — мне не стыдно признаться в своей слабости — мы оба заплакали. Я не стану рассказывать о том, что происходило дальше, в последующие несколько минут, да я и не уверен, что смог бы, если бы попытался, но я явственно помню, что к концу этого короткого промежутка моя рука обнимала стройную талию Люси. Мы бормотали какие-то невнятные речи, и едва ли кому-то будет интересно слушать или читать их.

— Почему ты так долго не говорил мне этого, Майлз? — наконец спросила Люси несколько укоризненно. — Было столько случаев сделать это, и ты мог бы предвидеть, как я восприняла бы твои слова! Скольких невзгод и страданий мы оба могли бы избежать!

— Ту боль, которую я причинил тебе, любимая, я никогда не прощу себе; но несчастья, которые выпали на мою долю, я вполне заслужил. Я думал, ты любишь Дрюитта, все говорили, что ты помолвлена с ним, даже твой отец так считал и сказал мне…

— Бедный, милый папа! Он совсем не знал, что у меня на сердце. Однако именно он сделал так, что я никогда бы ни за кого не вышла замуж, пока ты жив, Майлз.

— Да благословит его Господь за это и все другие его добрые дела! Но о чем ты говоришь, Люси?

— Когда пошли слухи о том, что твое судно погибло, он поверил этому, а я — нет. Почему я не верила тому, что все вокруг считали очевидным, я не знаю, разве Провидение милостиво поддерживало во мне надежду. Но когда мой отец считал тебя погибшим, говоря обо всех твоих достоинствах, Майлз, — а он любил тебя почти как его дочь…

— Да благословит его Господь, милый старый джентльмен! Но что же он сказал тебе, Люси?

— Ты никогда не узнаешь, Майлз, если будешь вот так перебивать меня, — отвечала Люси, лукаво улыбаясь мне в лицо, хотя она не отнимала у меня рук, словно я в буквальном смысле завладел ими и собираюсь оставить их себе, и в то же время заливаясь краской, наверное, от счастья и от своей природной скромности. — Потерпи немного, и все узнаешь. Когда отец решил, что ты погиб, он рассказал мне, как ты признался ему в своих чувствах ко мне; и неужели ты думаешь, можешь ли ты подумать, что, когда мне поверили такую тайну, я согласилась бы на предложение Эндрю Дрюитта или кого-то другого?

Люси снова и снова мягко упрекала меня, что я так долго медлил с объяснением.

— Я так хорошо знаю тебя, Майлз, — продолжала она с улыбкой (краска не сходила с ее лица почти весь остаток дня), — я так хорошо знаю тебя, Майлз, что мне следовало, верно, самой объясниться, если бы ты не обрел дар речи. Глупый! Как ты мог думать, что я люблю кого-то кроме тебя? Смотри!

Она вынула из выреза платья медальон, который я подарил ей, и вложила мне в руку — он еще хранил тепло ее сердца! Мне ничего не оставалось, как снова поцеловать Люси или этот медальон, и я целовал и Люси и медальон, словно хотел загладить свою вину. Пока мы говорили, я много раз целовал ее.

Наконец Хлоя просунула голову в дверь, предусмотрительно постучавшись, и спросила, подавать ли обед. Люси обедала в четыре, а теперь шло к пяти.

— Приехал ли отец? — спросила свою служанку молодая хозяйка дома.

— Пока нет, мисс Люси, но он никогда не думать об обеде, мисс Люси, мэм; а масса Майл так долго быть моряк, что он точно голодный, как пить дать. Намучиться он в это плавание, мисс Люси, — слишком намучиться для сына старого массы и. миссис!

— А, так вы видели Наба, вот в чем дело, мисс Хлоя, — воскликнул я, — и он пленил вас, подобно Отелло, своими рассказами об опасностях и невзгодах, чтобы внушить вам любовь к себе.

Не знаю, покраснела ли Хлоя, а если и так, очевидцы ничуть не лучше владели собою. Хоть у этой целомудренной девушки была темная кожа, в душе ее жили самые нежные чувства, и теперь они отражались на ее лице.

— Да полно вам, масса Майл! — воскликнула она. — Что прикажет мисс Люси? Подавать ли повару на стол?

— Мы будем обедать, — с улыбкой отвечала Люси (глаза Хлои сияли от дикого, безудержного восторга). — Пусть Джон подает обед. Мистер Хардиндж должен скоро вернуться. Нас будет только трое за столом.

Упоминание о столе заставило меня оглядеть мое платье, и при виде одежды моего помощника, скромной, изящной и, по правде говоря, ладно сидящей на том, у кого не было причин стыдиться своей фигуры, я поневоле вспомнил о своей бедности; мысль о дистанции, которая, по светским представлениям, существовала между нами, болью отозвалась в моем сердце. Я происходил из весьма респектабельного рода, получил прекрасное образование и в этом отношении не чувствовал себя ущербным; но огромная пропасть разделяла наследницу миссис Брэдфорт и помощника шкипера без гроша за душой. Люси угадала мои мысли; беря меня под руку и мягко увлекая за собой в библиотеку, она игриво произнесла:

— Очень просто, Майлз, пришить к твоей куртке полы.

— Нет сомнения, Люси, но на какие деньги? Я был вне себя от счастья и совершенно забыл, что я нищий, что я не подходящая для тебя партия! Если бы у меня было хотя бы Клобонни, я бы не чувствовал такого унижения. С Клобонни я бы хоть что-то значил.

К тому времени мы уже вошли в библиотеку. Люси бросила на меня короткий пристальный взгляд, и я увидел, что мои слова огорчили ее. Взяв маленький ключик из шкатулки, где он хранился, она отперла ящичек стола и вынула оттуда те самые золотые монеты, которые некогда отдала мне и которые я вернул ей после своего первого плавания. Я понял, что жемчуг, который достался ей по завещанию Грейс, как и мое ожерелье, если я еще мог что-то называть своим, хранились там же. Держа золото в маленькой ручке, мягкой, как бархат, и белой, как слоновая кость, она сказала:

— Однажды ты взял все, что у меня было, Майлз, и только из братской любви, так почему же тебе не сделать то же самое теперь, когда ты говоришь, что хочешь стать моим мужем?

— Драгоценное создание! Ты, кажется, излечишь меня даже от моей глупой гордости. — Взяв ожерелье, я набросил его на шею Люси, где оно повисло длинной нитью, соперничая с белизной кожи, которой оно коснулось. — Вот, я говорил, что подарю этот жемчуг моей жене, и теперь я преподношу его ей, хотя и не знаю, как уберечь его от рук Дэггита.

Люси поцеловала жемчуг — я понимал, она сделала это не оттого, что он нравился ей, — и слезы навернулись ей на глаза: она, наверное, давно мечтала получить этот дар и именно таким образом, каким теперь он был вручен ей.

— Спасибо тебе, милый Майлз, — сказала она. — Ты видишь, как легко я принимаю твои подарки, почему же ты стесняешься получать мои? Что до этого мистера Дэггита, нетрудно будет отделаться от его притязаний. Я стану совершеннолетней, прежде чем он сможет передать дело в суд, и тогда не будет ничего легче для Майлза Уоллингфорда, чем выплатить все свои долги, ведь к тому времени все мое станет твоим. Нет, нет, этому мистеру Дэггиту не отнять у меня твоего драгоценного дара.

— А Руперт… — Я произнес только одно слово, но она поняла меня.

— Руперт не властен надо мной, кроме того, я буду настаивать, чтобы он вернул тебе все до единого доллара, которые он получил от тебя по завещанию нашей праведницы. Но я слышу голос отца, он говорит с кем-то. А я надеялась, что мы пообедаем одни!

Дверь библиотеки открылась, и вошел мистер Хардиндж в сопровождении пожилого человека респектабельной наружности с величавыми манерами, говорившими о том, что он привык заниматься делами большой важности. Я сразу узнал в нем Ричарда Харрисона, одного из самых известных в то время американских адвокатов, джентльмена, к которому меня привел Джон Уоллингфорд, когда убеждал меня составить завещание. Поздоровавшись с Люси, с которой он был близко знаком, мистер Харрисон тепло пожал мне руку. Я тотчас заметил, что в его голове созрел какой-то необычный план. Этот почтенный адвокат был человек методичный и хладнокровный и без всяких околичностей приступил к делу.

— Я был удивлен, узнав, что мой уважаемый клиент и друг мистер Джон Уоллингфорд умер, — начал он. — Не знаю, как могло случиться, что я не заметил в газетах его некролога, разве сам я был тяжело болен примерно в то самое время, когда это произошло. Я только полчаса назад узнал о его смерти от моего доброго друга мистера Хардинджа.

— Это правда, сэр, — отвечал я. — Насколько мне известно, мой родственник умер восемь месяцев тому назад.

— И когда он умер, у него нашли ваше долговое обязательство на сорок тысяч долларов?

— К несчастью, так оно и было; долговое обязательство, обеспеченное закладной на мое родовое поместье, Клобонни, которое с тех пор было продано, согласно статуту, и продано за бесценок, меньше чем за четверть его стоимости.

— И вас арестовали по иску администратора наследства, за невыплату денег по долговому обязательству?

— Верно, сэр, и через час-другой освободили по поручительству.

— Итак, сэр, вся эта процедура может быть и должна быть отменена. Я уже дал указания составить прошение на имя председателя суда справедливости о судебном запрете, и, если только душеприказчик вашего родственника не законченный тупица, вы снова спокойно вступите во владение Клобонни в течение месяца, а если он более или менее здравомыслящий человек, то в течение суток.

— Вы, конечно, не станете внушать нам напрасных надежд, мистер Харрисон; все же не понимаю, как это может быть!

— Ваш родственник, мистер Джон Уоллингфорд, который был моим клиентом и пользовался большим моим уважением, оставил завещание, которое я сам и составил и которое хранилось у меня именно для передачи его вам как единственному душеприказчику, что я и делаю. Как вы узнаете из этого завещания, он, в частности, прощает вам долг в сорок тысяч долларов и отказывается от прав по закладной. Но это еще не все. Отписав кое-какое движимое имущество нескольким своим родственницам, он оставляет вас наследником очищенного от долгов и завещательных отказов имущества; имея неплохое представление о его делах, я могу с уверенностью утверждать, что вы получите в дополнение к вашей собственности более двухсот тысяч долларов. Джон Уоллингфорд был человек со странностями, но он умел вести дела с выгодой для себя; проживи он еще двадцать лет, он стал бы одним из самых состоятельных людей в Америке. Он заложил прекрасный фундамент, но умер слишком рано, не успев достроить здание из золота.

Какой неожиданный поворот! Меня не только освободили от уплаты долга, но и вернули мне Клобонни, то есть теперь я был хозяином всего, чем владел прежде, разумеется, кроме денег, которые я заработал в плаваниях, и средств, вложенных в «Рассвет». Да, эти последние были безвозвратно утрачены, но вместо них, в качестве компенсации, я получил огромное наследство Джона Уоллингфорда. Это наследство состояло из большой суммы, вложенной в трехпроцентные бумаги, которые тогда можно было продать примерно за шестьдесят тысяч долларов, из хороших банковских облигаций, акций, выпущенных страховыми обществами, бон и закладных, а также из ценной и доходной недвижимости на западе страны, в том числе и нескольких городских зданий. Одним словом, я был даже богаче Люси, и мне больше не нужно было считать, будто я живу за счет ее щедрости. Нетрудно представить себе, как счастлив я был, получив эти известия, и я посмотрел на Люси, ожидая, что она разделит мои чувства.

Сама милая девушка, думаю, не испытывала никакой радости от свалившегося на меня богатства; ей приятней было сознавать, что она может доказать мне, как доверяет мне, отдав все, чем она владеет. Однако Люси любила Клобонни не меньше меня, и реставрация Майлза Уоллингфорда на троне его предков стала предметом всеобщего восторга.

Мистер Харрисон далее сообщил нам, что Дэггит, по его сведениям, приехал в город, чтобы заключить со мной предполагаемое соглашение о моем имуществе, и он, мистер Харрисон, уже отправил посыльного к его поверенному, дабы сообщить тому о существовании завещания. Он, следовательно, весьма надеялся уладить дела в течение ближайших суток. Мы еще не кончили обедать, когда посыльный вернулся с сообщением, что встреча назначена в конторе этого известного адвоката, и все мы, кроме Люси, направились туда, как только убрали скатерть — в то время скатерти всегда убирали. В конторе мы нашли мистера Дэггита, которого я видел в первый раз, и его адвоката, ожидающих нашего прихода. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы постигнуть причину того ужаса, который испытывали они оба, — юрист не меньше своего клиента вовлекся в дело, которое он вел.

— Это престранное для нас известие, — начал адвокат, — хотя, признаться, ваша личность и репутация придают делу серьезный оборот. Нет ли здесь какой-нибудь ошибки?

— Абсолютно никакой, мистер Микли. Если вы будете так любезны прочесть это завещание, сэр, вы поймете, что факты были точно изложены вашему клиенту; относительно подлинности документа могу сказать, что я не только сам составил его, согласно четким указаниям мистера Уоллингфорда, которые у меня до сих пор имеются, написанные его собственной рукой, но после завещание было переписано моим клиентом, а также подписано и скреплено печатью в моем присутствии, как и в присутствии свидетелей. Что касается личного имущества, это завещание имело бы силу, даже если бы оно и не было подписано завещателем, поскольку никакого другого завещания не существует. Но я льщу себя надеждой, что вы найдете все в должном порядке в отношении формальностей.

Мистер Микли вслух прочел завещание с начала до конца и, возвратив его мне, бросил самый отчаянный взгляд на Дэггита. Последний с некоторым беспокойством спросил:

— Прилагается ли к завещанию опись имущества?

— Прилагается, сэр, — отвечал мистер Харрисон, — и указания, где найти сертификаты ценных бумаг и прочие документы, такие, как долговые обязательства и закладные. Из числа последних некоторые хранятся у меня. Я полагаю, долговая расписка мистера Уоллингфорда хранилась у самого завещателя, как вещь внутрисемейная.

— Да, сэр, вы найдете все ценные бумаги нетронутыми; признаться, эта долговая расписка да несколько простых векселей, выданных в Дженеси, — вот и все, что мне удалось найти. Мы были удивлены, обнаружив, что движимое имущество столь незначительно.

— Тем лучше для вас, мистер Дэгтит. Исполняя волю завещателя, я выдам все документы, которые у меня имеются, единственному его душеприказчику и наследнику. Выданные вам судом полномочия на управление наследственным имуществом, само собой разумеется, будут аннулированы, даже если вы осмелитесь противодействовать нам, что я считаю нецелесообразным.

— Мы даже не станем пытаться, мистер Харрисон, — поспешно произнес Микли, — и мы ожидаем такого же великодушия от вашего клиента.

Что говорить — на моей стороне был превосходный юрист и человек железной воли. Дэггит тотчас сдался — прежде чем уйти, он возвратил мне Клобонни, хотя результаты торгов и так были бы аннулированы, что и произошло потом посредством иска, предъявленного по соглашению сторон. Однако еще многое предстояло уладить, и я принужден был расстаться с Люси, чтобы заняться делами. Утверждение завещания должно было произойти в графстве Дженеси — а в 1804 году это была весьма отдаленная от Нью-Йорка местность! Путь, который теперь можно проделать примерно за тридцать часов, отнял у меня десять дней; около месяца мне понадобилось на улаживание необходимых формальностей и всяческих дел на западе, как тогда называли эту часть страны. Однако и на востоке даром времени не теряли. Мистер Хардиндж принял управление Клобонни, и Люси в своих милых, драгоценных письмах — до меня доходило три письма в неделю — извещала меня, что все восстановлено в прежнем виде в доме, на ферме и на мельнице.

«Уоллингфорд» снова спустили на воду, и все быки, коровы, лошади, свиньи и тому подобное поселились в своих старых жилищах. Негры вернулись домой, и Клобонни снова приобрело свое былое обличье! Все перемены были только к лучшему; представился случай окрасить и подновить дом, который бережливость мистера Дэггита не позволила ему обезобразить новомодными перестройками. Короче говоря, оставалось только, чтобы «масса Майл» осчастливил всех обитателей фермы. Хлоя объявила о своей помолвке «мисс Люси», и было условлено, что Наб с Хлоей и его хозяин с «мисс Люси» обвенчаются примерно в одно и то же время. Мозес же отправился в Уиллоу-Ков на вакации. Письмо, полученное от него, теперь лежит передо мной и лучше меня расскажет о его делах и чувствах. Вот оно:

«Уиллоу-Ков, 18 сентября 1804 года. Капитану Уоллингфорду.

Дорогой сэр и мой дорогой Майлз!

Вот я стал на мертвый якорь на эти десять дней, так удобно расположился, лучше и не пожелаешь, в кругу моей семьи. Старушка была страшно рада видеть меня и плакала как крокодил, когда я рассказывал обо всем. А Китти тоже плакала и тут же смеялась; а этот молодой Брайт, ты, может, помнишь, мы его встретили, когда ехали от старика Ван Тассела, просто взял курс на мою племянницу, и она только и делает, что хохочет с утра до вечера. Чертовски тяжело вот так взять и потерять племянницу, когда я только нашел ее, но мать говорит, что зато у меня будет еще и племянник.

Теперь про старика Ван Тассела. Господь все-таки не может допустить, чтобы мошенники благоденствовали. Мать нашла расписку старого шельмы, которую тот выдал отцу в обмен на деньги много лет тому назад, и послала в Хадсон за адвокатом, и они выволокли на палубу скаредного мошенника, отделали его и набили трюм, так что можно было брасопить реи. Теперь мать считает, что дело наконец улажено; но я буду считать, что не расквитался с ним, пока не отколочу этого джентльмена как следует. Старушка получила деньги наличными, векселя она не признает, и десяти минут не прошло, как я приехал, а добрая душа уже вытянула чулок из комода и стала отсчитывать монеты, чтобы расплатиться со мной. Так что, как видишь, Майлз, я снова вступил во владение своим имуществом, как и ты. А что до твоего предложения выплатить мне заработок за весь последний поход — это очень благородно и все такое в наше проклятое мошенническое время, но я не возьму у тебя и медяка. Если судно пропало, то и заработки пропали вместе с ним, и это будет по закону и по уму. Это было бы очень жестоко, если бы купцу приходилось платить деньги за работу на борту судна, которое лежит на дне океана; так что не будем больше об этом. По рукам!

Я рад, что ты собираешься жениться, как только вернешься в Клобонни. Если бы я был на твоем месте и увидел, что такая красивая девушка ждет меня в порту, я бы долго не стоял на рейде. Сердечно тебя благодарю за приглашение быть одним из подружек невесты, это обязанность, которую я хотел бы исполнить и горжусь тем, что мне поручили это дело. Прошу тебя, черкни мне пару строк об оснастке, подходящей для такого случая; я бы хотел выглядеть не хуже других подружек невесты, в таких делах нужна согласованность. Свадьба есть свадьба, и нужно все устроить как следует; ну вот, в ожидании дальнейших указаний остаюсь твоим другом и старым товарищем по плаванию под твоей командой

Мозес Ван Дюзер Марбл».

Я не стану утверждать, что в его письме были соблюдены все правила правописания, как в той копии, которую я привел здесь, но эпистола эта была удобочитаема и явно доставила Марблу немало хлопот. Что до писем милой Люси, думаю, не стоит цитировать их. Они, однако, были так похожи на нее — искренние, правдивые, женственные. Среди прочего, она сообщала мне, что наше венчание состоится в церкви Святого Михаила, что я должен буду встретиться с ней в домике отца и что прямо из церкви мы отправимся в Клобонни. Она пригласила Руперта и Эмили, но здоровье последней не позволило им принять приглашение. Майор, или генерал Мертон, как все называли его в Нью-Йорке, не мог приехать, поскольку его разбил приступ подагры, и Люси спрашивала меня, не лучше ли в таком случае устроить домашний, семейный праздник. В ответном письме я с радостью согласился, и через неделю после того, как оно было отправлено, я покинул графство Дженеси, успешно закончив все свои дела. Никто не чинил мне там препятствий и не считал меня незваным гостем, напротив, все приняли меня как настоящего наследника моего кузена.

Глава 29

Я страх ее развеял, и она

Тогда мне о любви своей сказала

Со всею гордостью невинной девы,

И так она моей невестой стала.

С. Т. Колридж^[370]

Как было условлено, я заехал за Марблом в Уиллоу-Ков. Я нашел доброго малого в чрезвычайно веселом расположении духа; он рассказывал всей округе невероятные и длиннющие истории о своих приключениях. Мой старый помощник был, в сущности, человеком правдивым, но ему нравилось изумлять «невежд». Кажется, ему это удалось — голландцы в той округе до сих пор в подробностях пересказывают истории о подвигах и злоключениях капитана Марвела^[371], как они обыкновенно называют его, хотя они давно уже перестали твердить о том, что эта местность относится к Соединенным провинциям^[372].

Мозес обрадовался мне; переночевав у его матери, мы отправились в Клобонни в экипаже, высланном оттуда мне навстречу. Это был мой собственный экипаж, которым правил один из моих негров. Я узнал старую упряжку, и, признаюсь, слезы навернулись мне на глаза, когда я подумал, что она по-прежнему принадлежит мне. То же чувство нахлынуло на меня, когда мы выехали на вершину холма, с которого открывался вид на долину и строения Клобонни. Это был поистине судьбоносный момент! Хотя я никогда не купался в роскоши, но ко времени моего появления на свет наша семья была довольно состоятельна, и я родился в достатке. Пока я не потерял свое судно, мне не доводилось ощущать унизительного вкуса нищеты; до конца дней буду вспоминать то чувство, которое я испытал, когда впервые узнал, что Клобонни продано. Проходя по улицам, я смотрел на дома и вспоминал, что у меня нет крыши над головой. Проходя мимо витрин одежной лавки, я думал о том, что, когда выплачу все долги, мне и куртки не на что будет купить. Теперь моя собственность вернулась ко мне, и вот передо мной дом, в котором жили несколько поколений моих предков, уютный и респектабельный, на манящем лоне сельского покоя и очарования. Самые поля, казалось, радовались моему возвращению в родные Палестины.

Не стану скрывать, что произошло далее; расскажу обо всем откровенно.

Дорога делала большую петлю, спускаясь с холма, а тропинка отлого сбегала вниз напрямик — так всегда ходили пешеходы. Пробормотав какие-то бессвязные извинения и попросив Мозеса ждать меня у подножия холма, я выскочил из экипажа, перемахнул через забор и просто-напросто исчез из виду, чтобы никто не догадался об обуревавших меня чувствах. Едва укрывшись от посторонних глаз, я уселся на большом камне и заплакал как дитя. Не знаю, сколько я просидел там, но мне не забыть, как меня вернули к действительности. Маленькая ручка прикоснулась к моему лбу, и тихий голос совсем рядом со мной произнес: «Майлз!» — в следующее мгновение я уже держал Люси в своих объятиях. Милая девушка, как она потом призналась, вышла мне навстречу и, поняв мои чувства и состояние, в радостном порыве устремилась ко мне, чтобы разделить мои чувства.

— Блаженная минута — к тебе вернулось то, что принадлежит тебе по праву, милый Майлз, — наконец сказала Люси, улыбаясь сквозь слезы. — Ты писал мне, что теперь богат, но, по мне, пусть лучше у тебя будет Клобонни и ни цента денег, чем все сокровища мира без Клобонни. Так или иначе, оно должно было вернуться к тебе, если бы на это хватило моего состояния.

— Даже если бы я не стал твоим мужем, а, Люси? Люси покраснела до корней волос, хотя, признаваясь в любви ко мне, искренняя, простодушная девушка никогда не выглядела смущенной. Помолчав с минуту, она улыбнулась и ответила.

— Я была уверена в тебе, поскольку отец рассказал мне о твоих чувствах ко мне, — сказала она, — а это, как ты помнишь, случилось еще до того, как мистер Дэгтит устроил торги. Женщины устойчивее в своих чувствах, чем мужчины; по крайней мере, для нас они значат больше, чем для вас, мы живем ими, а ваши головы постоянно заняты житейскими заботами. Я и мысли не допускала, что Майлз Уоллингфорд может жениться на ком-нибудь, кроме Люси Хардиндж (впрочем, однажды, и то очень ненадолго, я такую мысль допустила), и с тех пор, как я вообще стала думать о подобных предметах, я знаю, что Люси Хардиндж никогда не станет — не сможет стать женой кого-либо, кроме Майлза Уоллингфорда.

— А это «однажды», любимая? Раз уж ты столько открыла мне, то я хочу знать все.

Люси задумалась, поводила зонтиком по траве у ног и только потом отвечала:

— Я имела в виду Эмили Мертон; но это недолгое время закончилось, когда я увидела вас вместе, в твоем доме. Когда я познакомилась с Эмили Мертон, я было подумала, что она более достойна твоей любви, чем я; и мне не верилось, что вы провели столько времени на судне и не оценили достоинств друг друга. Но когда я оказалась рядом с вами, под одной крышей, я вскоре убедилась, что, хотя ты немного увлечен, в душе ты всегда оставался верен мне.

— Как же так, Люси? Неужели женщины в самом деле настолько проницательней, настолько умнее мужчин? Когда я готов был повеситься от ревности к Эндрю Дрюитту, неужели же ты знала, что мое сердце принадлежит тебе?

— Конечно, меня порой одолевали сомнения, Майлз, и иногда ужасно мучительные, но в целом я чувствовала — не то что свою власть над тобой — я чувствовала, что мы дороги друг другу.

— И тебе никогда не казалось, как твоему замечательному отцу, что мы точно брат и сестра, что мы привыкли к нашим детским отношениям и не можем испытывать друг к другу иные чувства? То, что я испытываю к тебе, Люси, я не решаюсь величать почтением, и уважением, и любовью — это страсть, которая составит бедствие или счастье моей жизни.

Люси игриво улыбнулась и снова стала водить зонтиком по траве, росшей вокруг камня, на котором мы сидели.

— Как я могла считать нас только братом и сестрой, — сказала она, — когда я сама чувствовала по-другому, Майлз? Я видела, что для тебя имеет значение некоторая разница в нашем общественном положении (глупый!), и была уверена, что тебе нужно преодолеть только твою робость, чтобы признаться в любви.

— И зная и видя все это, безжалостная Люси, ты допустила, чтобы жестокое сомнение столько лет мучило меня?

— Разве женщине должно делать признание, Майлз? Я пыталась вести себя естественно — мне кажется, я вела себя естественно, — а остальное я предоставила Богу. Хвала Его милосердию, я вознаграждена!

Я прижал Люси к груди, и мы замерли в счастливом объятии, однако спустя минуту мы уже говорили о другом, словно понимая, что наши чувства слишком возвышенны для того места, в котором мы находились. Я спросил, как идут дела в Клобонни, и был рад услышанному. Меня все ждали. У меня не было арендаторов, которые могли бы выйти мне навстречу, а даже если бы таковые имелись, американские арендаторы не практиковали подобные ритуалы; впрочем, тогда нам еще не навязывали жалкой софистики на тему отношений между лендлордами и арендаторами — полезнейших и гуманнейших отношений цивилизованного общества, — а теперь, к сожалению, такая софистика входит в моду. В те дни не считалось проявлением «свободы» нарушать справедливые условия договора об аренде; и попытки обманом лишить прав землевладельца именовались мошенничеством, как они и должны называться, и никак иначе.

В те дни бессрочная аренда считалась более выгодной сделкой для арендатора, чем аренда на год или на несколько лет; и людям не приходило в голову, что одна отсрочка платежа порождает право требовать других. В те дни выплата аренды курами, дровами и поденной работой не считалась пережитком феодальных отношений, но рассматривалась как милость, оказываемая тому, кто имел эту привилегию; даже теперь девять соотечественников из десяти стараются выплачивать долг всеми возможными средствами, прежде чем раскрыть кошелек. В те дни еще не родился дерзкий софизм — именование земли монополией — в стране, в которой на каждого жителя приходится, наверное, более ста акров земли; и в те дни отдельные группы людей не выдвигали себя в качестве особых представителей всего общества и не толковали законы в свою пользу. Но я увлекся, я должен вернуться к Люси. Назревает кризис, и скоро мы станем свидетелями либо торжества законов, либо ущемления прав, какого еще не видала Америка, и виной всему будет недоверие к финансовым сделкам.

Если я когда-либо стану продолжать повествование о своих приключениях, быть может, мне представится случай изобразить известные веяния времени, веяния, которые принимают характер, угрожающий подлинной свободе, и подменяют ее самой ужасной из всех тираний — тиранией подлога. Одному Богу известно, что нас ожидает; но ясно одно — мы должны вернуться к прошлому опыту, или мы обречены.

У меня не было арендаторов, которые бы вышли мне навстречу, но у меня были негры. Правда, готовился закон об освобождении этих невольников: лишь часть из них, помоложе, должна была остаться в услужении у хозяев на несколько лет, чтобы вознаградить тех за заботу и воспитание; но этот закон не мог произвести немедленную перемену в положении клобоннцев. Старики не хотели покидать меня и не покинули до конца своих дней; прошло много лет, прежде чем ослабли узы, которые связывали молодых негров со мной и моей семьей. По сей день около двадцати из них живут рядом со мной, в моих постройках, и на кухне всем заправляют они. Люси подготовила меня к встрече с этими детьми Африки; по ее словам, даже изгои присоединились к остальным, чтобы свидетельствовать свое почтение молодому хозяину. Почтение — не то слово; оно слишком сухое, а в их приеме было столько чувства! У негра, каковы бы ни были его недостатки, всегда любящее сердце.

Наконец я вспомнил о Марбле, и, попрощавшись с Люси, которая не позволила мне проводить ее до дома, бросился вниз по тропинке, и нашел помощника в экипаже у подножия холма, в глубокой задумчивости.

— Э, Майлз, ты, кажется, дорожишь этой своей землей, как моряк своим судном! — воскликнул Мозес, прежде чем я успел извиниться за то, что заставил себя так долго ждать. — Но я могу понять это чувство, и какое это счастье — спасти от бодмереи^[373] землю, которая принадлежала твоему деду. Я считаю, это все равно что быть проклятым отшельником, когда ты один, как черт в болоте, в этом кишащем людьми мире; даже один поцелуй малютки Китти или одну морщинку матери я не променяю ни на какие необитаемые острова в океане. Давай садись, парень, — эге, да ты красный как розан, будто только и делал, что носился вверх и вниз по холму все время, пока тебя не было.

— Немудрено запыхаться, сбежав с такого холма. Ну вот, я рядом с тобой, что ты хотел узнать?

— Видишь ли, старина, когда ты ушел, я все думал, что надо делать подружке невесты. — До конца своих дней он настойчиво утверждал, что на моей свадьбе выступал именно в этом качестве. — Времени осталось мало, а я не хотел бы опозорить тебя в такой торжественный день. Во-первых, как мне одеться? У меня есть букет, про который ты написал в письме, он надежно спрятан в моем дорожном сундуке. Китти сделала его для меня на прошлой неделе, и это был хорошенький букетик, когда я его последний раз видел.

— А ты позаботился о бриджах?

— Да, да, они у меня тоже есть, да еще перевязанные ленточкой, как положено. Но все равно, Майлз, бегать без парусов как-то не соответствует моему телосложению. Если будет время, я бы хотел, чтобы к ним приделали пару капоров.

— Ты, верно, имеешь в виду гамаши, Мозес? Я что-то не слышал, чтобы подружка невесты была в бриджах и гамашах. Нет уж, придется тебе одеться как все.

— Ну ладно, одежда меня не так уж заботит, а вот как вести себя? Должен ли я поцеловать мисс Люси?

— Не мисс Люси, строго говоря, а миссис Новобрачную — без твоего поцелуя, думаю, не выйдет законного бракосочетания.

— Боже упаси, чтобы я хоть как-то помешал твоему счастью, дорогой мой мальчик; ты подашь мне сигнал, когда пора будет готовиться к бою, — ты же знаешь, у меня всегда за щекой табак.

Я пообещал не оставить его в беде, и Мозес вздохнул с облегчением. Я не хотел бы, чтобы у читателя создалось такое впечатление, что помощник воображал, будто он должен выступить на моей свадьбе в роли женщины — просто он хотел быть именно подружкой невесты. Трудности, которые он испытывал, лучше всего объяснят его слова, на которых и закончилась наша беседа.

— Если бы я вырос в приличной семье, — говорил он, — вместо того чтобы пуститься в плавание на могильном камне, брак не был бы для меня terra incognita. Но ты ведь понимаешь, Майлз, как это бывает, когда у человека нет родственников. Он может смеяться, и петь, и шуметь сколько душе угодно, и пытаться убедить всех, что у него полно друзей; но на самом-то деле он только проклятый отшельник, и живет он свой век, как если бы его оставили на необитаемом острове с парой свиней. В этом мире принято пускать пыль в глаза, но до конца играть свою роль ни у кого не получается. Из всех смертных, которых я встречал, тебе попалась та девушка, в которой притворства, можно сказать, почти что нет. Ты, Майлз, немного умеешь притворяться, вот, делал вид, будто тебе наплевать, а теперь оказывается, что ты все время прямо помирал от любви к девушке, на которой собираешься жениться; и мать тоже, добрая моя старушка, немного лукавит — говорит, что она совершенно довольна сыном, которого ей послал Бог; я, конечно, не такой ужасный праведник, но я мог бы быть лучше, и малютка Китти такая хитрюга — прикидывается, будто один мой поцелуй все равно что два поцелуя юного Брайта; но Люси Хардиндж — скажу тебе, я заметил в ней не больше притворства, чем приличествует юной девушке.

Эти слова свидетельствовали о том, что Мозес был человек наблюдательный. Другие, быть может, обладали более привлекательными чертами характера, но Люси отличала редкая искренность чувств, прямодушие и цельность. Я был несказанно рад, что Марбл по достоинству оценил ту, которая была бесконечно дорога мне, и я не преминул сообщить ему об этом, как только он закончил свою речь.

Негры встретили нас в полутора милях от дома. Наб выступал в роли церемониймейстера или, вернее, коммодора: он даже нес вымпелы, позаимствованные им на шлюпе, другие негры держали в руках столько морских символов, что нельзя было ошибиться: здесь чествуют моряка. Старый Купидон нес флаг «Уоллингфорда»; из сваек, молотков для игры в крокет, рукавиц, которые надевают парусники^[374], и шлагтовов было сооружено нечто балаганное. Все это венчал штранг табака, хотя табак я никогда не употреблял, разве только в сигарах. Наб повидал всякие процессии в городе, да и за границей, и приложил все усилия, чтобы теперь не ударить в грязь лицом. Правда, потом он отзывался об этом шествии не иначе как о «шествии ниггеров» и делал вид, что ни в грош не ставит все их усилия, но я видел, что он доволен причудливым спектаклем, который устроил по случаю моего возвращения, не в меньшей степени, чем раздосадован его провалом. А произошло вот что: не успел я подойти достаточно близко к самым старым неграм, как женщины зарыдали, а мужчины вскинули руки и закричали: «Масса Майл», «Масса Майл», выронив на землю все символы, и надо всем возобладали чувства в ущерб «законности и порядку».

Оставив высокопарный стиль, к которому пришлось прибегнуть, чтобы отдать должное фантазии Наба, замечу, что эти простодушные существа встретили меня бесконечно трогательно. Старики пожимали мне руку, а молодые негры, девушки и юноши, держались немного в стороне, пока я не подошел к ним и сам не протянул им руку, каждому по очереди. Мальчики кувыркались в траве, а маленькие девочки без конца делали реверансы и повторяли: «Добро пожаловать домой, масса Майл». Я был тронут до глубины души — едва ли какой-нибудь европейский лендлорд встречал такой сердечный прием у своих арендаторов, какой оказали мне мои невольники.

Как рад я был вернуться в Клобонни, и как Клобонни было радо мне! В 1804 году в штате Нью-Йорк еще сохранялась какая-то особая нью-йоркская атмосфера. Чужестранцы еще не заполонили его совершенно, как случилось потом; имена ньюйоркцев были в почете, мнения ньюйоркцев имели вес; жизнь, дома, домашний очаг и могилы наших предков еще не были предметом низкого расчета. Люди в то время дорожили отчим домом; а фруктовые сады, огороды, газоны не считались просто ландшафтом, подходящим для прокладки железных дорог и каналов, деревенских улиц или городских променадов, которые стали называть «бэттери» или парками, вероятно, чтобы удовлетворить амбициям олдерменов или прихотям редакторов газет. Мистер Хардиндж встретил меня у ворот, ведущих на маленькую лужайку, во двор дома, и во всеуслышание благословил. Мы молча вошли в дом, добрый старик тотчас принялся показывать мне на наглядных примерах, что все восстановлено в прежнем виде столь же успешно, как и я сам восстановлен в своем положении. Нас сопровождала Венера, рассказывая, какой грязной, какой заброшенной она нашла ту или иную комнату, и всячески понося Дэггитов. Однако их власть длилась недолго, и хозяином пяти клобоннских строений снова стал один из Уоллингфордов. Я задумал соорудить еще одно, уже тогда, но при этом, в своем воображении, я не тронул ни единого камня из старых построек.

Люси назначила день свадьбы — на следующий день нас должны были связать вечные узы. Она не делала из этого тайны, было своевременно объявлено, что все клобоннцы могут пожаловать на— церемонию. Я выехал из дома в десять утра в очень большом, изготовленном для этого случая экипаже, в сопровождении Мозеса, наряженного «подружкой невесты». Действительно, коренастый, широкоплечий, он комично выглядел в коротких брюках и шелковых чулках, и, сидя рядом с ним, я видел, как он переводил взор со своих ног на мои. Люди его склада всегда бывают смущены, когда им приходится выезжать в полном параде. Пусть даже костюм им к лицу, но, облегая их тело, словно кожа, он обыкновенно стесняет владельца в движениях и ощущениях, точно тот вышел на люди в костюме Адама. То, что Мозес чувствовал себя неловко в новом одеянии, было довольно ясно по его виду и жестам, да он и не скрывал этого.

— Майлз, я так думаю, — заметил он по дороге в церковь, — те, кому не повезло расти и воспитываться дома, вырастают какие-то не такие. Вот взять мои ноги; они такие огромные, ну так их надо было всунуть в распорки, когда я был мальцом, а не пускать их носиться где попало. Так и быть, в этот раз выйду без парусов, как подобает подружке невесты, услужу тебе, но это в первый и последний раз. Не забудь подать сигнал, когда нужно будет поцеловать мисс Люси.

Мне не хотелось забавляться замешательством Мозеса, и я успокоил его, пообещав сделать все, о чем он просил. Выйдя из экипажа, я тотчас направился к домику священника, где обнаружил, что добрый пастор и моя прекрасная невеста только закончили свои приготовления. Люси была поистине восхитительна в своем строгом, но красивом свадебном наряде! Вокруг нее не суетились служанки, на ней не было никаких ярких украшений, вполне уместных при ее положении вобществе и которые, по ее средствам, она легко могла бы себе позволить. Все же нельзя было рядом с ней не почувствовать ее девического очарования и строгой изысканности. Платье из тончайшей кисеи, искусно сшитое, сидело безупречно; темные блестящие волосы были украшены только одним гребнем, отделанным жемчугом, и обрамлены скромной вуалью. Ее ножкам и ручкам могла бы позавидовать фея, а лицо ее светилось искренней добротой и нежностью. На матовой шее покоилось мое жемчужное ожерелье, причем жемчужины остались в том же порядке, в каком они были нанизаны на борту «Кризиса»; они богато украшали грудь и рассказывали длинную повесть о приключениях в далеких морях и счастливой любви.

У нас не было ни подружек невесты (кроме Марбла), ни дружек жениха, из свиты присутствовала только наша домашняя прислуга. Мы никого специально не приглашали: мы чувствовали, что наши лучшие друзья с нами. Я хотел было оказать Дрюитту честь, пригласив его быть моим дружкой, но благодаря Люси мой план расстроился: она мудро поинтересовалась у меня, хотел бы я сопровождать его, если бы она была его невестой. Что до Руперта, я не стал спрашивать, как он оправдался перед отцом, хотя старый джентльмен рассыпался в извинениях за отсутствие сына. Я был даже очень рад, что он не приехал, да и Люси, кажется, тоже.

Едва я появился на пороге небольшой гостиной, которую средства и вкус Люси превратили в очень милую, но скромную комнату, моя невеста поднялась и протянула мне свою драгоценную руку. В этом движении, таком обыкновенном и естественном, выразилась вся искренность и нежность ее сердца. Она немного побледнела, потом покраснела, но не вымолвила ни слова. Она не вернулась на свое место, а спокойно вложила свою руку в мою и повернулась к отцу, словно говоря: мы готовы. Мистер Хардиндж повел нас в церковь, которая была в двух шагах от его домика, и через минуту мы стояли перед алтарем, гости за нами, а пастор на клиросе. Служба без промедления началась, и спустя несколько минут я обнял Люси как свою законную супругу. Мы вышли в ризницу, и там нас поздравили те смиренные чернокожие создания, которые в тогдашние времена составляли столь существенную часть почти каждой американской семьи, независимо от ее достатка.

— Я желать вам большой радости и всякого счастья, масса

Майл, — говорила старая Венера, целуя мне руку, несмотря на то, что я настойчиво просил ее целовать меня в щеку, как бывало двадцать лет назад. — Ох, если бы только его увидеть старый масса и миссис, это быть такой счастливый день, ох… А другая праведница, которая на Небесах, тоже бы радоваться. И вы тоже, моя дорогая молодая миссис, мы все так рады, что это вы; мы ведь думать одно время, что этому никогда не бывать.

Люси ласково положила свою маленькую нежную ручку с обручальным кольцом на безымянном пальце на середину твердой мозолистой ладони Венеры, словно напоминая всем вокруг, что она старый друг и знает все достоинства каждого, кто проталкивался вперед, чтобы поздравить ее и пожелать счастья.

Как только эта часть церемонии закончилась, мы отправились в домик при церкви, где Люси сменила свое подвенечное платье на один из красивейших туалетов, какие мне когда-либо приходилось видеть. Конечно, эти строки пишет старик, чьи мысли вновь обращаются к счастливым дням юности со старческим умилением, но не часто человеку приходится изображать такую новобрачную и супругу, как Люси Хардиндж. Она вынула из волос гребень и сняла вуаль — они не подходили к платью, которое теперь было на ней, но ожерелье она не снимала до конца того благословенного дня. Как только новобрачная была готова, мистер Хардиндж, Люси, Мозес и я сели в экипаж и поехали в Клобонни. Часом раньше туда отправили весь гардероб Люси под надзором Хлои, которая едва успела вернуться в церковь к началу венчания.

Обняв Люси, я ввел ее в старый дом как его хозяйку — это было одно из самых прекрасных мгновений моей жизни.

— Мы чуть не потеряли его, любимая, — прошептал я, — но теперь он наш, твой и мой, и мы не скоро расстанемся с ним.

Это я сказал ей tete-a-tete, в семейной комнате, куда я привел Люси, чувствуя, что моя жена должна пройти этот маленький ритуал. Все вокруг нас напоминало о былом, и слезы стояли в глазах моей жены, когда она мягко высвободилась из моих объятий.

— Давай сядем на минутку, Майлз, и поговорим о делах семейных, раз уж мы здесь, — сказала она, улыбаясь. — Быть может, преждевременно заводить этот разговор теперь, но мы так давно знаем друг друга, и нам не нужно много времени, чтобы узнать желания, и недостатки, и достоинства друг друга. Я согласна с тобой совершенно — мы никогда не покинем Клобонни — милое, милое Клобонни, где мы с тобой росли,

Майлз, где мы так хорошо узнали и полюбили нашу покойную Грейс, — и я надеюсь и верю, что оно всегда будет нашим главным домом. Загородный дом, который я получила в наследство от миссис Брэдфорт, может быть, больше удовлетворяет современным вкусам и обычаям, но он никогда не сможет стать столь дорогим для нас обоих. Я не заговаривала об этом раньше, Майлз, потому что я хотела прежде вместе с рукой и сердцем отдать тебе законную власть супруга надо мной и всем, что я имею; но теперь я могу и хочу высказать свои соображения. Риверсэдж (так назывался загородный дом миссис Брэдфорт) — хороший дом и неплохо обставленный для любой респектабельной семьи. Руперту и Эмили нужно где-то жить, и, конечно, они не смогут все время жить на Бродвее. Ну вот, я и думаю оставить Риверсэдж для их будущих нужд. Пусть они хоть сейчас получат его как летнюю резиденцию; для меня же один час, проведенный здесь, дороже суток, проведенных там.

— Это бунт! А если я захочу жить там, в Вестчестере?

— Ты останешься здесь, Майлз; благодаря тебе Клобонни так дорого мне. Этот дом принадлежит тебе — я принадлежу тебе, — а все твое имение должно быть в одном месте.

— Спасибо, любимая. А сможет ли Руперт содержать два дома — городской и загородный?

— Первый, конечно, недолго — сколько, ты знаешь лучше меня. Лет через пять ты, может быть, сочтешь свою жену достойной, чтобы доверить ей тайну происхождения его состояния.

Она сказала это очень мягко, но в ее голосе слышалось легкое беспокойство. Я задумался над обстоятельствами, в которых дал клятву молчания. Грейс не хотела, чтобы Люси знала правду, опасаясь, что благородная сестра пристыдит брата и не позволит ему принять от нее деньги. Но она не думала, что Люси когда-нибудь станет моей женой, обстоятельства изменились, и не было причины скрывать правду, по крайней мере от той, которая хотела знать ее теперь.

Я рассказал обо всем моей очень внимательной слушательнице. Люси огорчил мой рассказ, хотя она давно догадывалась обо всем.

— Я бы провалилась сквозь землю, если бы мне пришлось выслушать это от кого-нибудь другого, Майлз, — отвечала она, выйдя из минутной задумчивости, — но я слишком хорошо знаю тебя, и я уверена, что ты, не задумываясь, пожертвовал этими деньгами и что ты сожалел о недостойном поведении Руперта больше, чем о потере денег. Признаюсь, твой рассказ изменил мои планы на будущее в отношении моего брата.

— Каким образом, любимая? Пусть то, что случилось со мной, не повлияет на твои решения!

— Повлияет, Майлз, поскольку мое мнение о Руперте не может остаться прежним. Я собиралась поровну разделить с моим братом наследство миссис Брэдфорт. Если бы я вышла замуж за другого человека, я бы объявила это условием нашего брака, но тебя я так хорошо знаю и так верю тебе, что я с радостью вверяю себя твоей власти. Я знаю, что все мое движимое имущество уже принадлежит тебе, без остатка, и что я не могу распорядиться недвижимостью, даже после совершеннолетия, без твоего согласия. Но я была так уверена в тебе, что полагала, ты позволишь мне поступать по моему усмотрению.

— Ты права, любимая. У меня нет ни нужды, ни желания нарушать твои замыслы.

— Нет, Майлз, было бы безумием передавать собственность такому человеку. Если ты не возражаешь, я назначу Руперту и Эмили скромное содержание, которое они будут получать раз в три месяца и на которое, пользуясь к тому же моим загородным имением, они смогут жить вполне респектабельно. Идти дальше было бы неразумно.

Едва ли нужно говорить, как я был рад такому решению и восхищен мудростью дарительницы. Сумму определили в две тысячи долларов в год, о нашем решении Люси на следующий же день сообщила в письме Руперту.

Наш свадебный обед был скромной, но очень веселой трапезой; а вечером негры устроили бал в большой прачечной, которая стояла в некотором отдалении от дома и которая вполне подходила для такого случая. Наши скромные торжества продолжались несколько дней; «сууз» Наба и Хлои состоялся вскоре после нашей свадьбы и подоспел вовремя, чтобы послужить поводом для того, чтобы танцевать всю неделю напролет.

Марбл сменил свои бриджи на привычные брюки на следующий день после свадьбы и всей душой отдался веселью. Хотя он рад был снять с себя весьма приятные обязанности «подружки невесты», но, так хорошо управившись с Люси, он вызвался выступить в том же качестве на свадьбе Хлои. Предложение, однако, было отвергнуто в следующих классических выражениях:

— Не, миссер Марбл, цвет кожи есть цвет кожи, — отвечала Хлоя, — у вас белый, у нас черный. Брак очень серьезное дело; и нельзя допустить всяких неподобающих шуток на моей свадьбе с Набом Клобонни.

Глава 30

Ее недуг не по моей части.

Но я знал лунатиков, ни в чем не повинных, которые спокойно умирали в своих постелях.

Шекспир. Макбет^[375]

Медовый месяц мы провели в Клобонни, и еще много-много медовых месяцев, которые последовали за ним. Мистер Хардиндж был бесконечно счастлив, что я стал его зятем. Мне казалось даже, что он любит меня больше, чем Руперта, хотя он жил и умер в неведении относительно истинного лица своего сына. Было бы жестоко открыть ему глаза на недостатки последнего; да и ничего особенного, что могло бы послужить причиной eclaircissement^[376], не случилось. Беспринципность Руперта относилась скорее к скрытым, чем к явным чертам его характера и выступала наружу исключительно благодаря его тщеславию и эгоизму. Он стремился только к удовольствиям и был слишком ленив и хитер, чтобы сделаться настоящим мошенником. Дай ему волю, он пустил бы по ветру все наше состояние, и мое и Люси, но, поскольку мы не предоставили ему такой возможности, он был вынужден сократить свои расходы до таких сумм, которые мы считали нужным давать ему, иногда, впрочем, выплачивая его долги. Наши сношения сводились главным образом к визитам вежливости, по крайней мере с моей стороны; Люси видела его чаще, и мы больше никогда не вспоминали о прошлом. Я называл его «мистер Хардиндж», а он меня «мистер Уоллингфорд». С «Рупертом» и «Майлзом» было покончено навсегда. Мне бы хотелось теперь же расстаться с этим героем и его супругой; признаться, мне больно говорить о них, даже по прошествии стольких лет. Руперт прожил на свете только четыре года после моей женитьбы на его сестре. Когда он счел необходимым оставить дом на Бродвее, он с благодарностью принял предложение Люси жить в Риверсэдж и содержание в две тысячи долларов в год и смог, по-видимому, обойтись этой суммой до самой своей кончины. Впрочем, я дважды оплачивал его долги за это короткое время без ведома Люси; и мне даже кажется, он в некоторой степени осознал свои прегрешения перед тем, как уснуть навеки. После него остался один ребенок, дочь, которая пережила его лишь на несколько месяцев. Майора Мертона болезни свели в могилу еще раньше. Меня всегда связывало с этим старым офицером теплое дружеское чувство, и я думаю, он иногда с благодарностью вспоминал, чем он обязан мне и Марблу. Как большинство чиновников независимых правительств, он почти или совсем ничего не оставил после себя, так что миссис Хардиндж после смерти мужа перешла на полное иждивение его друзей. Эмили была одной из тех светских особ, которые не вовсе лишены положительных свойств, но во всех их поступках в той или иной мере присутствует известный низменный расчет. Сначала ее привлекли достоинства и приятные манеры Руперта, и, считая его наследником миссис Брэдфорт, она охотно вышла за него замуж. Мне кажется, после смерти отца она была несчастна и одинока, и я не стал сожалеть, когда она сообщила нам, что собирается «изменить свое положение», как говорят вдовы, — выйти замуж за человека в летах, который обладал достаточными средствами, чтобы дать ей все, что можно купить за деньги.

С этим вторым, или, согласно классификации Венеры, неродным мужем Эмили отправилась в Европу и жила там; умерла она только три года назад богатой вдовой. Мы поддерживали с ней корректные отношения до самой ее кончины и лет пятнадцать назад даже провели несколько недель в ее доме, полуамбаре-полузамке, который она называла дворцом, на одном из чудеснейших итальянских озер. Как la Signora Montiera (Montier), она была вполне уважаема и закончила свой жизненный путь вдовой с хорошей репутацией, которая любила блеск и суету этого грешного мира. Во время нашей последней встречи я пытался воскресить в ее памяти различные происшествия ее жизни, но, как ни странно, мои усилия не увенчались успехом. Вместе с ее прегрешениями они канули в реку времени и, казалось, совершенно изгладились из памяти. Все же la Signora была не прочь принять меня и, когда обнаружила, что я кредитоспособен, имею деньги, лошадей, экипажи, отнеслась ко мне с почтением и, кажется, забыла, что раньше я был каким-то шкипером. Она внимала терпеливо и с улыбкой моим длинным рассказам, хотя ее собственные воспоминания были невероятно скудными. Она помнила что-то об экипаже и канале в Гайд-парке; а подробности ее путешествия по Тихому океану совсем позабыла. Впрочем, надо отдать ей должное — когда она устроила небольшую festa^[377] для своих соседей и Люси надела жемчужное ожерелье, я убедился в том, что это ожерелье она помнит. Она даже намекнула одному из гостей в моем присутствии, что сначала оно предназначалось ей; но «вы же понимаете, сага mia^[378], сердцу не прикажешь», — добавила она и вздохнула весьма удовлетворенно.

Увы! Ci-devant^[379] Эмили была всего лишь концентрированным выражением чувств, интересов и страстей миллионов, подобно им жившей и умершей в узком кругу, воздвигнутом ее тщеславием и украшенном ее собственными понятиями о цели и смысле человеческого существования, внутри той среды, которую она считала респектабельной и благородной.

Что касается племени клобоннцев, все старые члены этой огромной семьи жили и умерли у меня в услужении или, лучше сказать, я жил в их семье. Венере довелось увидеть несколько своих копий в очаровательном потомстве Наба и Хлои, хотя она настойчиво утверждала до самой своей кончины, что Купидон, как неродной муж, не имеет по закону родства ни с кем из гладких, полнощеких, толстогубых детишек. Однако даже более тесные семейные узы, нежели те, которые связывали моих рабов со мной, разрушаются под давлением человеческих установлений. Законодатели штата Нью-Йорк давно решили, что рабство не должно больше существовать в границах их штата; и один за другим молодые невольники уходили попытать счастья в городе или других уголках штата, пока не осталось почти никого, кроме Наба, его супруги и их прямых потомков. Некоторые из последних до сих пор держатся за меня — своим примером и каждодневными беседами родители внушили детям чувства, которые не подвержены нововведениям постоянно меняющегося общества. С ними Клобонни — по-прежнему Клобонни; а я и моя семья остаемся для них существами высшего порядка. Я выдал Набу и Хлое вольные в тот день, когда влюбленная парочка обвенчалась, и тем самым освободил их потомство от двадцативосьмилетнего и, соответственно полу, двадцатипятилетнего рабства, которое иначе было бы уготовано их старшим детям, пока закон одним махом не освободил бы всех. Эти бумаги Наб из уважения ко мне положил на дно своей табакерки; там я их случайно увидел спустя семнадцать лет, изрядно потрепанные, за все время не тронутые и не читанные никем, в чем я твердо уверен. Впрочем, последующие законодательные акты штата упразднили такие формальности, но то, как Наб поступил с теми бумагами, свидетельствовало о характере и намерениях этого человека, обнаруживало его решимость оставаться рядом со мной до конца. Он-то не собирался отпускать на волю меня, каковы бы ни были мои замыслы относительно него и его семьи.

Только однажды я имел разговор с Набом и его женой насчет платы за их труд и понял, какой щекотливый это для него вопрос; своим предложением я как бы приравнял его к другим наемным людям на ферме и в доме.

— Что я такого сделать, масса Майл, что вы хотеть заплатить мне деньги, как наемному работнику? — сказал Наб, то ли с досадой, то ли с обидой. — Я родиться в семье, и мне казаться, что это достаточно, но если это недостаточно, я ходить с вами в плавание, масса Майл, в самый первый день, как вы пойти, и ходить с тех пор всегда.

Укоризна, прозвучавшая в этих словах, решила дело. С тех пор и до сего дня мы больше не говорили на эту тему. Когда Набу нужна одежда, он идет и покупает ее, и покупку записывают на счет «массы Майла»; когда ему нужны деньги, он идет и получает их, не обнаруживая при этом ни малейших признаков стыда или недовольства, и прямо просит все, что ему нужно. У Хлои установился такой же обычай с Люси, которую она считает, вдобавок к тому, что та имеет честь быть моей супругой, чем-то вроде замены «мисс Грейс». Для этой достойной четы мистер и миссис Майлз Уоллингфорд, владельцы Клобонни, Риверсэдж и Юнион-Плейс, до сих пор остаются «массой Майлом» и «мисс Люси»; однажды я видел, как английская путешественница вытащила свой блокнот и сделала в нем какую-то, надо полагать, забавную запись, услышав, как Хлоя обратилась к матери троих прелестных детей, которые прильнули к ее коленям, и назвала ее этим привычным, самым ласковым из всех имен. Однако на Хлою не произвело никакого впечатления удивленное внимание путешественницы, и она до сих пор зовет свою госпожу «мисс Люси», хотя последняя теперь уже бабушка.

Что касается детей из семейства Навуходоносора, дух времени, по правде говоря, оказал на них свое влияние. И на связи, которые больше века соединяли Уоллингфордов и Клобонни, они смотрят иначе, нежели их родители. Они стали покидать Клобонни, и я не сожалею об их уходе. Но все-таки связь между нами не прервется, пока жив хоть кто-нибудь из стариков, — традиция еще глубоко укоренена среди них. Никто из них никогда не покидал поместья без моего согласия; а когда честолюбие или любопытство влекло их в «большой» мир, я обеспечивал им всем хорошие места.

Да, новые веяния ощутимы, но я не столь глуп, чтобы возмущаться по поводу всех и всяческих перемен, ибо знаю, что многие из этих перемен приводят к самым благоприятным следствиям. Я далек от мысли, что рабство в том виде, как оно некогда существовало в Клобонни, — это типический пример рабства, распространенного по всей Америке; но я считаю, что этот институт, который в прежние времена был распространен в штате Нью-Йорк, наносит вред как белым, так и неграм — пусть даже в одном из наших поместий до принятия нового закона всегда было что-то патриархальное; и отношения между хозяином и невольником в старых, традиционных семьях, живущих в достатке, от века были вполне уважительными и добрыми.

Меня тревожит не столько дух аболиционизма (если его проявления ограничатся только деятельностью тех сообществ, над которыми ему удалось обрести какую-то власть), сколько известные убеждения, состоящие в том, что все должно без конца меняться, и это относят ко всякому явлению, каково бы ни было его состояние при прежних regimes; по понятиям «певцов» прогресса, у нас нет социальных институтов, достигших полного своего развития. Мое мнение таково, что две самые опасные из всех партий в стране — это та, что поднимает на щит консерватизм, и та, что превозносит прогресс: первая отстаивает обычаи, от которых нужно было бы избавиться, вторая в безудержном порыве разрушения сметает все необходимое и полезное. Я говорю об этих противостоящих принципах, как они явлены в партиях, — оппозиция придает каждому из них неуступчивости и ожесточенности. Ни один разумный человек не станет спорить с тем, что в ходе истории на свет рождается много достойного и полезного, но и создается много ненужного, что было бы разумнее отвергнуть. Только тот мудрый и осмотрительный законодатель, кто умеет своевременно и безошибочно отличить одно от другого. Касательно консерватизма, Лафайет^[380] однажды замечательно охарактеризовал его в одном из своих наиболее удачных выступлений. «Джентльмены рассуждают о золотой середине (juste milieu), — говорил он, — будто она являет собой четкое политическое кредо. Все мы знаем, что такое золотая середина в отношении любого конкретного вопроса; это не что иное как истина применительно к данному случаю. Но когда джентльмены говорят, что они принадлежат justemilieu как партии и что они намерены придерживаться золотой середины при всех значительных событиях эпохи, это напоминает мне следующий анекдот: вот один человек, склонный к преувеличениям, выдвигает предположение, что четыре плюс четыре — десять, другой, более рассудительный и смыслящий в арифметике, опровергает эту идею, утверждая, что четыре плюс четыре только восемь; а нашему джентльмену, ратующему за juste milieu, остается только заявить: «Месье, вы оба заблуждаетесь, истину нельзя найти в крайностях — четыре и четыре будет девять».

То, что можно сказать о консерватизме как принципе, в еще большей степени верно применительно к нему как движению — в этике, как и в медицине, лекарство нередко оказывается хуже, чем сама болезнь. Великое зло для Европы, причиняемое ей подобными качаниями, проистекает из обстоятельств, которые здесь, у нас, имеют незначительное влияние или не имеют влияния вовсе. Там были произведены радикальные перемены, само основание общественного здания было изменено, в то время как в надстройке сохранилась большая часть наследия древней архитектуры. Когда дело обстоит подобным образом, кое-какие огрехи можно простить ремесленникам, которые выступают за сведение целого к простоте единого порядка. Но в наших условиях человек, который ни в одном современном ему явлении окружающего мира не способен видеть никакой пользы, который вечно утверждает, что лучшее всегда где-то впереди, такой человек, если он доживет до осуществления своей мечты, рискует обнаружить, что истина всегда на заоблачной вершине и что те, кто бешено несется к своей цели, могут ненароком проскочить эту вершину, а дальше по инерции нестись вниз, под уклон. Социальное явление нельзя убедительно «решить» как геометрическую задачу, ибо его следствия простираются так далеко, что в итоге получается сумма множества воздействий.

Далее я должен рассказать о Марбле. Он провел в Клобонни целый месяц, в течение которого они с Набом семь раз переоснащали «Грейс и Люси», в конце концов вернувшись к первоначальной оснастке, поскольку решили, что иначе она не поплывет, — кстати, неплохая иллюстрация того, чем заканчиваются эксперименты неумеренных политических направлений. Мозес пробовал охотиться — он слыхал, что это неотъемлемая часть деревенской жизни; он подумывал заделаться помещиком четвертого или пятого класса, но ноги его оказались слишком коротки, чтобы без труда одолевать высокие плетни, и он в отчаянии забросил это занятие. Однако за те десять дней, что он пытался приобщиться к нему, он принес трех малиновок, небольшую белку и ворону, а еще настойчиво утверждал, что ранил голубя и вспугнул целую стаю куропаток. Сам я частенько убивал в окрестностях Клобонни по десятку пар вальдшнепов за утро и столько же перепелок в период их отстрела.

Через полтора месяца после нашей свадьбы мы с Люси посетили Уиллоу-Ков, где провели очень приятную неделю. К моему удивлению, мне нанес визит сквайр Ван Тассел, который, кажется, не питал ко мне злобы. Марбл помирился с ним, как только тот выплатил ему всю сумму залога вместе с процентами, хотя в разговоре со мной неизменно отзывался о нем презрительно. Должен признаться, я был поражен видимым великодушием старого ростовщика; но тогда я был слишком молод, чтобы понимать, что поведение людей по отношению к ближним определяется двумя принципами: один имеет своим источником смиренность и христианское всепрощение, а другой — безразличие к справедливости. Боюсь, что так называемое великодушие чаще всего объясняется именно безразличием к истине, нежели христианскими добродетелями, между тем как иных людей нередко называют мстительными, когда они просто честны и справедливы.

Марбл потерял свою мать через год после того, как мы вернулись из нашего неудачного плавания на «Рассвете». За месяц или два до того он «потерял» свою племянницу, малютку Китти, которая вышла замуж за сына «соседа Брайта» и переселилась к мужу. После этого он стал подолгу жить в Клобонни, а зимой иногда наезжал к нам на Чемберс-стрит. Да, именно на Чемберс-стрит — благодаря выгодной сделке мы скоро оставили городской дом Люси на Уолл-стрит. Участок, на котором некогда стоял последний, до сих пор принадлежит ей и теперь представляет собой небольшое состояние. Я купил участок и построил дом на Чемберс-стрит в 1805 году, сделав выгодное вложение капитала. В 1825 году мы переехали на Бликер-стрит, на милю ближе к центру города, чтобы остаться в beau quartier^[381]; я воспользовался дефицитом денег и низкими ценами 1839 года и приобрел новый участок земли на ЮнионПлейс, чуть не в лиге от того места, где стоял дом, который Люси получила в наследство от миссис Брэдфорт, в красивом и стремительно растущем Манхэттене.

После того как Марбл снова оказался сиротой, он принялся сетовать, что в Уиллоу-Ков он все равно что «проклятый отшельник», и стал поговаривать о том, чтобы посмотреть мир. В один прекрасный день он явился в Клобонни со всеми пожитками и объявил о своем намерении искать место помощника на каком-нибудь ист-индском судне. Я выслушал его, задержал у себя на день-другой, пока я следил за работой каменщиков, сооружавших пристройку к дому, к тому времени уже почти законченную, а потом мы вместе отправились в город. Я привел Мозеса на верфи, на борт судна, которое как раз оснащалось (это было первоклассное судно, обшитое медью, со шпангоутом из виргинского дуба и палубами из южной сосны) и спросил, как оно ему нравится. Он поинтересовался, хорошо ли его назвали.

— Оно называется «Меченый», — отвечал я, — надеюсь, это имя тебе нравится.

Мозес оттопырил большой палец, словно говоря, что понял меня, и спросил, куда я собираюсь послать судно.

— В Кантон, под твоей командой.

Я видел, что мой старый помощник тронут этим свидетельством моего доверия; его самоуважение с тех пор, как он нашел свои корни, повысилось настолько, что он не стал противиться. Я не собирался посвятить себя торговле, но «Меченый» под неизменной командой Марбла прослужил мне много лет и принес немалый доход. Однажды мы с Люси отправились на нем в Европу — пассажирами. Мы пустились в путь после смерти моего милого старого опекуна, конец которого достойно увенчал его добродетельную христианскую жизнь. Мы, то есть Люси и я, прожили несколько лет за границей и вернулись домой на «Меченом», который совершал последний рейс в качестве моей собственности. Наб часто выходил в море на этом судне, просто для того, чтобы переменить обстановку, и он конечно же пришел на нем в Гавр, когда «масса Майл» и «мисс Люси», два их «молодых массы» и две «молодые мисс» собрались домой. Я был глубоко потрясен, увидев в тот раз моего старого друга Мозеса, он быстро сдавал — ему было далеко за семьдесят; в таком возрасте большинство моряков уже не годны к своему ремеслу. Мозес, однако, держался бодро и твердо намеревался доставить всех нас в Клобонни. Однако через три дня после отплытия «твердокаменный» человек уступил и слег на койку. Я видел, что дни его сочтены, и, повинуясь чувству долга, рассказал ему о его истинном положении. Это была неприятная обязанность, но больной принял известие спокойно и мужественно. Только выслушав меня до конца, он попытался ответить.

— Я знал, что плавание мое почти закончилось, Майлз, — отвечал он, — теперь уже навсегда. Когда шпангоуты жалобно стонут, а новые нагели вонзаются только в гнилое дерево, то пора подумать о том, чтобы разобрать корпус на медь и старое железо. Я сильно потрепал «Меченого», а «Меченый» сильно потрепал меня. Я больше не увижу Америку, я передаю команду тебе. Это твое судно, и никто не позаботится о нем лучше тебя. Знаешь, я хотел бы, чтобы меня положили в то, что когда-то было его частью. Там есть переборка, которую сняли, чтобы приспособить каюты для твоей семьи, — из нее получится самый удобный гроб на свете.

Я пообещал старику, что сделаю все, как он просит. После недолгой паузы мне подумалось, что настал благоприятный момент, чтобы поговорить о будущей жизни. Марбл никогда не был ни распутником, ни порочным человеком в общепринятом смысле этого слова. Он был безукоризненно честным, если не считать некоторых его моряцких причуд, и прегрешения его главным образом сводились к так называемым грехам опущения. Однако в юные годы он не получил буквально никакого религиозного воспитания. То, что он узнал в течение последующей жизни, носило весьма неканонический характер. Я часто думал, что Марбл был восприимчив к подобным предметам, но он никогда не имел случая воспользоваться этой благорасположенностью. Поэтому теперь я заговорил с ним прямо, и его все еще живой взор не однажды задумчиво обращался на меня, пока он, затаив дыхание, слушал.

— Да, да, Майлз, — отвечал он, когда я закончил, — все это, может быть, и так, но поздновато уже мне идти в школу. Я все это в общем слышал раньше, в том или ином виде, но всегда какими-то урывками, пока привяжу одну мысль к другой, чтобы сделать из всего этого какую-нибудь пригодную снасть, оказывается, что какие-то куски выскользнули сквозь пальцы. Однако я трудился над Библией все это плавание, а ты знаешь, оно было длинное; и должен сказать, я узнал много такого, что мне кажется верным. Вот я всегда думал: что может быть глупее, чем прощать своих врагов; ведь у меня всегда было правило: «бортовой залп за бортовой залп» — ты ведь знаешь, — а теперь я понимаю, что великодушней прощать, чем мстить.

— Мой дорогой Мозес, это очень благоприятное состояние духа; пребывай в нем всегда, уповай на Спасителя, и твой смертный час станет самым радостным в твоей жизни.

— А как же все-таки проклятый Меченый, неужели я должен относиться к нему иначе, чем к береговому пирату, которых надо истреблять без жалости? Вот старый Ван Тассел отправился брасопить реи в те края, где извлекут на свет все его уловки; а я считаю неразумным держать зло на человека, который сошел в могилу. Мне кажется, его я совсем простил, хотя, по правде говоря, он заслужил хорошую порку.

Я понимал Марбла много лучше, чем он сам. Он чувствовал величественную красоту христианской морали, но в то же время ощущал, что какие-то понятия настолько укоренились в его душе, что вырвать их оттуда ему не под силу. Он сомневался, правильно ли он поступил с Меченым, и рассудок его, яростно защищаясь от нападок совести, исключил этого несчастного из числа тех, к кому относятся Заповеди Божий. Вот Ван Тассела, он, вероятно, мог в некотором смысле простить, так как несправедливость в известной мере была исправлена; хотя это прощение было странным образом окрашено его глубоким презрением к низости мошенника.

Мы говорили долго. Наконец к нам присоединилась Люси, и я подумал, что лучше предоставить старого моряка заботе той, которую сама природа и воспитание по Промыслу Божию предуготовили к тому, чтобы привести его к более трезвому взгляду на состояние своей души. Я командовал судном — это был хороший предлог, чтобы подолгу оставлять умирающего с Люси, — она казалась мне настоящим ангелом-хранителем. Я был невольным свидетелем многих их бесед и не раз присутствовал на их совместных молитвах, вместе с моими дочерьми и сыновьями, и таким образом мог судить о происходящих с Марблом переменах.

Это было поистине замечательное зрелище — эта прекрасная женщина, используя все свое мягкое красноречие, всю пылкость чувств и ясность ума, посвятила себя на многие дни нелегкому труду — внушить такому человеку, как Марбл, верный и смиренный взгляд на свою связь с Создателем и Его Сыном, Спасителем человеческого рода. Нельзя сказать, что добродетельные усилия этой прямодушной женщины, которую я имею счастье называть своей женой, увенчались полным успехом; такого, вероятно, нельзя было ожидать. Нужна была иная, более мощная сила, чтобы человек в семьдесят лет, всю жизнь бороздивший моря, принес полное покаяние в своих грехах; но, по милосердию Божьему, в его сердце произошли глубокие перемены, и все мы смогли надеяться, что семя пустило корни и что растение может подняться к солнцу, навстречу Тому, по образу и подобию Которого созданы даже самые скромные из смертных.

Плавание было долгим, но очень спокойным, и времени было достаточно для всего, о чем я поведал ранее. Судно все еще не достигло Большой Ньюфаундлендской банки, а Марбл уже почти перестал говорить; но было очевидно, что он сосредоточенно размышлял. Он быстро терял в весе, и я предчувствовал, что в любую минуту он может покинуть мир. Казалось, он не мучился, но жизненные силы постепенно оставляли его, и дух уже готов был покинуть тело, хотя бы оттого, что разрушилось земное обиталище, в котором он так долго пребывал, — так аист покидает обветшавший кров.

Спустя примерно неделю после произошедшей с Марблом перемены мой сын Майлз подошел ко мне на палубе и сказал, что его милая маменька ждет меня в каюте. Когда я спустился, Люси вышла мне навстречу, и на лице ее была написана печальная весть, которую она собиралась сообщить мне.

— Близко то время, дорогой Майлз, — сказала она, — когда наш старый друг отойдет в вечность.

Внезапная острая боль пронзила мое сердце, хотя я давно уже ожидал этого. Многие предшествующие и более насыщенные приключениями годы моей жизни быстро пронеслись передо мной, и почти везде присутствовал образ умирающего теперь друга. Несмотря на его причуды, он всегда был предан мне. С того дня, когда я впервые нанялся на корабль, сбежав из дома, и ступил на борт «Джона», и до сего часа Мозес Марбл был верным и бескорыстным другом Майлза Уоллингфорда.

— Он в сознании? — спросил я в тревоге. — Когда я последний раз видел его, он немного бредил.

— Может быть, но теперь он в полном сознании. Мне кажется, он наконец понял смысл Искупления. В последнюю неделю это становится все более очевидным.

Мы с Люси больше не стали говорить тогда о состоянии Марбла; я вошел в каюту, где была подвешена его койка. Это была просторная комната, в которой было много воздуха — редкость на судне; она была специально приспособлена по моему приказу для Люси и двух наших дочерей, но эти милые создания сразу и не раздумывая передали ее своему старому другу.

Ах да, я еще толком не рассказал вам об этих двух девочках, старшую из которых звали Грейс, а младшую Люси. Во время описываемых событий первой только исполнилось пятнадцать, а сестра была на два года моложе ее. По какому-то удивительному совпадению Грейс до невероятия походила на женщин из моего рода; а младшая, милое, простодушное, искреннее, прелестное дитя, имела столько сходства со своей матерью, когда та была столь же юна, что я часто ловил ее в свои объятия и целовал, и она простодушно делилась со мной какой-нибудь мыслью или смеялась веселым и певучим смехом, совсем как та, которая произвела ее на свет, смеялась двадцать лет назад. Люси при виде нас улыбалась, и ее лицо покрывалось легким румянцем; она понимала мои порывы, внезапно уносившие меня в дни моего отрочества и юношеской любви.

В эту печальную минуту обе девочки были в каюте; они изо всех сил старались сохранять спокойствие и делали все, что могли, чтобы скрасить последние часы умирающего. Грейс, старшая, была, конечно, самой деятельной и энергичной, ее сестру по причине ее нежного возраста сковала робость; все же эта маленькая копия своей матери не могла оставаться бездеятельной, когда ее любящее сердце и желание помочь побуждали ее забыть о себе и разделить с сестрой заботу об умирающем.

Я нашел Марбла в сознании; то беспокойное внимание, с которым он медленно изучал лица собравшихся у его постели, свидетельствовало о том, что он точно знал, кто есть и кого нет рядом с ним. Он дважды обвел взглядом всех нас, а потом заговорил хриплым голосом, обыкновенно предвещающим конец.

— Позовите Наба, — сказал он, — я вчера простился с моими помощниками и всей остальной командой, но Наба я считаю членом семьи, Майлз, и пусть он тоже придет сейчас.

Я знал, что он вчера прощался с командой, но намеренно не пришел в каюту, ибо я понимал: мне надо отдельно прощаться с Марблом. Итак, Наба вызвали, и никто не проронил ни слова, пока негр не встал за спинами моей жены и детей. Мозес бдительно следил за нашими движениями и, казалось, был недоволен тем, что его старый товарищ по плаванию держится в таком отдалении от него в этот торжественный и важный момент.

— Я понимаю, ты всего лишь негр, Наб, — с трудом проговорил старый моряк, — но твое сердце сделало бы честь королю. Оно у тебя почти как у Майлза, а лучшего человека, чем он, и быть не может. Подойди поближе, парень, здесь никто не заругает тебя за такую вольность.

Малышка Люси тотчас отступила назад и прямо-таки передвинула Наба на то место, где сама только что стояла.

— Благослови тебя Бог, юная леди, — сказал Марбл. — Я не знал твою мать, когда ей было столько, сколько тебе сейчас, но я так понимаю, что один кат-блок не так похож на другой, как ты на нее в эти годы; не теряй этого сходства, и тогда твой отец будет не только счастливым и удачливым мужем, но и отцом. Никто так не заслужил своей удачи, как Майлз, — я имею в виду удачи, ниспосланной Провидением, моя дорогая госпожа Уоллингфорд. — Марбл верно истолковал печальный взор Люси. — Ведь благодаря вашим урокам я теперь понимаю, что над всеми нашими судьбами, на суше ли, на море, над белыми и чернокожими, стоит Божественный Отец.

— Ни одна птица малая не забыта у Бога^[382], капитан Марбл, — раздался мягкий, искренний голос моей жены.

— Да, теперь я понимаю, хотя прежде и не задумывался о таких вещах. Значит, когда мы потерпели крушение на «Рассвете», Наб, на то была воля Божья и вроде как с тем расчетом, чтобы привести нас троих к нашей нынешней судьбе и нынешнему состоянию духа; если вы еще услышите от меня слово «удача» — вдруг я его скажу по привычке, — то вы все должны понимать, что я имею в виду то, что я называю удачей, ниспосланной Провидением. Да, госпожа Уоллингфорд, я прекрасно это понимаю и никогда не забуду вашей доброты, которая была для меня самым лучшим витком этой удачи, ниспосланной Провидением. Я позвал тебя, Наб, чтобы проститься с тобой и дать тебе стариковский совет, прежде чем я навсегда покину этот мир.

Наб стал ломать пальцы, в глазах его заблестели слезы; его связывала с Марблом давняя и испытанная дружба. Когда люди вместе проходят через столько испытаний, как мы трое, мелкие огорчения повседневной жизни становятся в сравнении с ними ничтожными, а дружба кажется прочнее иных человеческих связей.

— Да, сэр, капитан Марбл, сэр, что вы изволить желать, сэр? — пробормотал негр, изо всех сил стараясь не выдать охватившего его горя.

— Дать тебе парочку советов, Наб; хочу попрощаться с друзьями, а потом можно и вычеркнуть мое имя из договора о найме на это судно, которое называется жизнь. Старость и тяжкий труд, Наб, сделали свое дело, и якорная цепь вся вышла. Стопор буксует — еще несколько больших волн, и корпус старого корабля пустится по течению. Ты — другое дело, ты в расцвете сил, и ты отличный парень, лучше тебя нет ни на рее, ни у штурвала. Мой тебе совет на прощание, Наб: продолжай в том же духе. У тебя, конечно, есть недостатки (у какого негра их нет?), но ты хороший парень и всегда там, где тебе и положено быть, точно помпы. Во-первых, ты человек семейный, и, хотя твоя жена всего лишь негритянка, она твоя жена, и ты должен быть ей верным в горе и в радости. Возьми пример со своего господина, посмотри, как он любит и лелеет твою госпожу. — Люси незаметно придвинулась поближе ко мне. — А твои дети — воспитывай их, как советует госпожа Уоллингфорд. Лучшего командира тебе не найти, это я знаю по опыту. И смотри, чтобы твой Гектор бросил ругаться, он уж начал, а тот, кто ступил на путь греха, может плохо кончить. Ты сначала поговори с ним, а если это не поможет, задай ему порку, чтобы выбить из него эту дрянь. Линек очень хорошо действует на мальчишек. А ты сам, Наб, продолжай в том же духе, и Господь помилует тебя, пока твое плавание еще не закончилось.

Марбл умолк в изнеможении; но он сделал знак Набу не двигаться: он еще не все сказал ему. Немного передохнув, он пошарил у себя под подушкой и достал оттуда очень старую табакерку, неверной рукой открыл ее, отделил щепоть табака и закрыл крышку. Все это он делал очень медленно, слабыми движениями человека, которого оставляют силы. Затем он протянул табакерку Набу и снова заговорил.

— Возьми это на память обо мне, Наб, — сказал он. — Она полна отличного табака и сама пропиталась его запахом за тридцать лет — столько она плавала со мной. Эта табакерка побывала в девяти сражениях, семи кораблекрушениях, на шлюпках прослужила больше, чем любой лондонский лодочник, и будет познатнее их всех. Помимо других подвигов, она четыре раза обошла вокруг света, я уж не говорю о том, что она проходила, так сказать, в кромешной тьме Магелланов пролив — это твой хозяин и ты знаете не хуже меня. Стало быть, возьми эту табакерку, старина, и смотри, клади туда лучший табак, иного она не видала. А теперь, Наб, ты должен кое-что сделать для меня, когда вернешься. Сначала попроси у хозяина разрешения отлучиться, а потом езжай в Уиллоу-Ков и передай мое благословение Китти и ее детям. Это нетрудно, если приняться за дело с должным настроем. Тебе нужно только поехать туда и сказать, что перед смертью я молился Богу, чтобы он благословил их. Ну что, запомнил?

— Я стараться, капитан Марбл, сэр, — да, сэр, я стараться изо всехсил, хоть я и не большой грамотей.

— Может быть, вы бы лучше поручили мне исполнить эту просьбу? — произнес мелодичный голос моей жены.

Марбл был рад и, казалось, охотно согласился принять предложение.

— Я не хотел обременять вас, — отвечал он, — но я благодарен за предложение. Ну тогда, Наб, ты можешь не запоминать про мое благословение, твоя хозяйка так добра… Погоди-ка: ты можешь дать его Хлое и ее семейству, всем, кроме Гектора, ну я хочу сказать, до тех пор пока он не бросит ругаться! Когда бросит, ну тогда пусть тоже получит кусочек. Теперь, Наб, дай мне руку. Прощай, дружище; ты был мне верным другом, и пусть Господь благословит тебя за это. Ты всего лишь негр, я понимаю, но для Него твоя душа так же драгоценна, как души королей и принцев.

Наб пожал руку своего старого командира, выскочил из каюты, бросился в кают-компанию и там разревелся, как дитя. Марбл тем временем умолк, пытаясь обрести душевное равновесие, которое несколько нарушили обнаруженные негром чувства. Отчасти успокоившись, он пошарил в изголовье своей койки и извлек две бумажные коробочки, в каждой из которых лежало по очень красивому кольцу: он, похоже, купил их ради этого случая, когда последний раз был в порту. Эти кольца он вручил моим дочерям, которые, рыдая и глядя на него с искренним и сердечным чувством, приняли подарки.

— Мы с вашим отцом вместе прошли через много трудностей и испытаний, — говорил Марбл, — и я люблю всех вас даже больше, чем моих родных. Я надеюсь, что это не грех, госпожа Уоллингфорд, ибо тут уж ничего не поделаешь. Я роздал подарки на память мальчикам и вашим родителям, юные леди, и я надеюсь, что все вы будете иногда вспоминать бедного старого морского волка, которого Господь по своей премудрости бросил как приблудное животное на вашем пути, дабы он мог получить вашу благодатную помощь. Вот ваша путеводная звезда, юные леди. — Он указал на мою жену. — Всегда помните о Господе и во всем слушайтесь эту добродетельную женщину. Нет, я ничего не хочу сказать и никогда не думал плохого о вашем отце, он тоже прекрасный человек, но все-таки девушки должны брать пример со своих матерей; а когда у них такая мать, как у вас, кроткая, добродетельная, она и самого лучшего из отцов оставит далеко за кормой.

Девочки рыдали, не скрываясь, Марбл, выждав несколько минут, торжественно простился с моими детьми и изъявил желание, чтобы все, кроме Люси и меня, покинули каюту. Он говорил с нами целый час и не однажды призывал меня прислушиваться к благочестивым советам моей жены, ибо его весьма беспокоила посмертная участь моей души.

— Я тут все плавание много обобщал насчет этого случая с Меченым, — продолжал он, — и охватили меня тяжкие сомнения и предчувствия. Госпожа Уоллингфорд, однако, успокоила меня, она научила меня возложить это бремя и все другие мои грехи на Христа. Я примирился с мыслью о смерти, Майлз, потому что пора умирать и я становлюсь ни на что не годным. Разве совладаешь с судном после того, как его сорвало с якоря, да и ничто, кроме вас, теперь не связывает меня с жизнью. Скажу честно: умирать тяжело, и было нелегко принять эту мысль. Но, Майлз, дорогой мой мальчик — для меня ты все еще мальчик, — я смотрю вперед спокойно. Следуй советам своей жены, и, когда твое плавание закончится, мы все окажемся в одной гавани.

— Мне очень отрадно, Мозес, видеть тебя в таком состоянии духа, — отвечал я. — Раз уж ты должен оставить нас, все без исключения Уоллингфорды будут рады обрисованной тобой будущности. Что до твоих грехов, Господь имеет власть и волю снять с тебя это бремя, когда Он увидит, что ты стремишься к покаянию и прибегаешь к благодатной помощи Его безгрешного Сына. Засим, если у тебя есть какие-то желания, это самое подходящее время, чтобы сообщить мне о них.

— Я написал завещание, Майлз, ты найдешь его в моем столе. Я там оставил небольшие суммы тебе и твоим, но тебе ведь деньги не нужны, так что все остальное достанется Китти и ее детям. Но есть один вопрос, который я никак не могу решить, и я тебе сейчас расскажу, в чем дело. Моряка все-таки нужно хоронить в открытом море, а не втискивать между могилами на погосте, как ты думаешь? Не люблю я могильные камни, навидался их в детстве. Мне хочется морского простора. Как тебе кажется, Майлз?

— Тебе решать. Твое желание будет для нас законом.

— Тогда заверните меня в мою койку и бросьте за борт, по старинке. Я подумывал, что надо бы лежать рядом с матерью, но она простит старого моряка за то, что он предпочел море этому вашему сельскому погосту.

После этого я еще несколько раз беседовал со стариком, но он больше не говорил ни о своем погребении, ни о своем имуществе, ни о смерти. Люси читала ему Библию два-три раза в день и часто молилась вместе с ним. Однажды я услышал тихий мелодичный голос возле его койки и, заглянув в каюту, увидел, что это моя малышка, моя любимица, моя дочь Люси, которой тогда было всего тринадцать, читает во второй раз главу, которую ее мать уже прочла за час до того, сопровождая чтение своими замечаниями. — Комментарии ее были, конечно, весьма наивными, но голос! — в ее голосе была та же кроткая искренность, те же мелодичные модуляции и та же торжественная ясность, как у ее матери!

Марбла не стало, когда мы подошли к Гольфстриму, он умер легко, не издав и стона, в окружении всей моей семьи, Наба и первого помощника, собравшихся у его койки. Единственное, что отметило его конец, был взгляд, исполненный необыкновенной значительности, который он бросил на мою жену за мгновение до своего последнего вздоха. Он лежал в своей койке, и ничего не осталось в нем от того сильного, закаленного моряка, которого я когда-то знал, — слабый как ребенок, на пороге последнего великого перехода. Несмотря на то, что Марбл существенно изменился по сравнению с тем, каким он был в расцвете лет, мне казалось, что духовная и умственная часть его существа преобразилась еще больше, чем телесная. Его прощальный взгляд был исполнен смирения и надежды, и мы подумали, что этому грубому, но искреннему существу перед концом было отведено достаточно времени, чтобы исполнить главное предназначение его жизни.

В соответствии с его горячей просьбой, но вопреки чувствам моей жены и дочерей, я похоронил тело моего старого друга в океане, за шесть дней до того, как на горизонте показалась земля.

Теперь мне осталось только рассказать о Люси. Я откладывал этот приятный долг до конца, умолчав о долгих, богатых событиями годах, чтобы этой радостной темой завершить свой рассказ о приключениях Майлза Уоллингфорда.

Первые десять лет моего супружества были для меня временем сплошного блаженства. Я жил с постоянным ощущением счастья, которое мужчина может испытать только в союзе с женщиной, которая удовлетворяет его разуму в той же степени, в какой его влечет к ней чувство. Я вовсе не хотел сказать, что последовавшие за этим десятилетием годы были менее счастливыми — в каком-то смысле они были еще счастливее, — и до сего дня я несказанно счастлив, но, поскольку время и привычка в конце концов приучили меня к союзу с чистотой, добродетелью, бескорыстием, свойственной женщинам утонченностью, я бы страдал от разлуки с ними, если бы вдруг лишился своей жены, равно как в первые годы супружества восторгался этими чертами, доселе мне неведомыми.

Проезжая по полям Клобонни, и теперь я вспоминаю с тихой радостью и смиренной благодарностью эти благословенные первые годы нашего супружества. То было время, когда Люси искренне разделяла каждую мою мысль. Она сопровождала меня в моих ежедневных прогулках верхом или в экипаже и внимала каждой фразе, слетавшей с моих губ, с ласковым участием и терпеливым вниманием, отвечала на каждую мою мысль, на каждое чувство, смеялась, а иногда и плакала вместе со мной. Всякое движение моей души отражалось в ее душе, если же что-то забавляло меня, то благодаря ее живому, но целомудренному юмору предмет нашего внимания приобретал еще большую комичность. В те годы мы задумывали и осуществляли большие преобразования в домах, садах и на полях Клобонни. Мы строили службы и конюшни, более соответствующие нашему теперешнему состоянию и жизни на широкую ногу, чем те, которые существовали при отце, однако, как я уже говорил, мы сохранили милую несуразность и разностильность архитектуры отцовского поместья. Первое лето нашего супружества прошло в этих преобразованиях, а потом я сказал Люси, что пора заканчивать постройку и перестройку моей усадьбы и посвятить наши усилия тому имению, которое она унаследовала от миссис Брэдфорт и которое тоже было старой фамильной собственностью.

— Не думай об этом, Майлз, — сказала она. — Содержи Риверсэдж в порядке, а о большем не беспокойся. Руперт — тогда он был еще жив и имел средства — позаботится о том, чтобы оно не пришло в упадок; но настоящий дом Уоллингфордов — Клобонни, милое Клобонни; а я теперь, как ты помнишь, ношу фамилию Уоллингфорд. Даст Бог, наш дорогой сын вырастет, женится, он и будет жить в старом Вестчестере, пока мы не передадим ему Клобонни.

Этот план до сих пор не осуществился в полной мере; Майлз, мой старший сын, летом живет с нами в Клобонни, а его шумливые сыновья нынче играют в мяч на лужайке, которая была разбита исключительно для их забав.

Годы, последовавшие за первым десятилетием нашего супружества, были не менее счастливыми, чем первые, хотя они были другими, в чем-то не похожими на них. Наши дети подросли и перестали быть игрушками, малютками, нуждающимися в нежной любви и заботе, в них стали все яснее проглядывать существа, созданные по образу и подобию Божьему, чей нрав в известной мере будет зависеть от нашего наставления. То, как Люси направляла детей и вела их, мягко и нежно, к добродетели и истине, всегда вызывало у меня глубокое восхищение и признательность. Ее мерой во всем была любовь. Я никогда не слышал, чтобы она в гневе повышала голос на кого-либо, тем более на собственных чад; но когда ей приходилось делать им замечания, в них звучали участие и нежность, к которым примешивалась, если того требовали обстоятельства, и некоторая строгость. О таких детях, которые выросли под ее благотворным воздействием, мы могли только мечтать.

Когда мы путешествовали, мы брали с собой всех наших отпрысков, и для нас наступила новая пора счастья, усиленного глубокой привязанностью к семье. Те, кто повидал мир, испытали на своем опыте, как расширяется их умственный горизонт; а те, кто не испытал этого, не могут поведать о том, какую глубокую, искреннюю радость приносит нам раскрытие внутренней, душевной жизни в тесном общении с теми, кого мы любим более всего на свете, — Люси наслаждалась всем, что она видела и узнавала во время первого путешествия на другое полушарие; младший ребенок — все четверо наших детей родились в первые восемь лет нашего супружества, — младший ребенок тогда уже вышел из младенческого возраста, и у нее было время, чтобы посвятить себя благодатному общению со своими отпрысками. Она совершенствовала свой интеллект чтением; и она всегда была готова поделиться со всеми своими познаниями в истории. Нет, она не выставляла их напоказ, но повествовала обо всем так, словно все имели право на пользование этими знаниями. Именно тогда я понял, как важно иметь мыслящего собеседника в лице супруги. Люси всегда была умна, но я никогда не понимал вполне ее превосходства в этом отношении, пока мы вместе не пустились странствовать среди изобилующего историческими картинами Старого Света. Я не стану отрицать, что Америка величайшая страна всех времен. Об этом говорят все, а значит, это правда. Тем не менее осмелюсь предположить, что ceteris paribus^[383] и для тех, кто вообще склонны размышлять, каждый американец, приезжающий в Европу, получает вдвое больше пищи для интеллекта, чем дома. Наша страна — это страна действия, поступка, а не мысли или умозрения. Наши соотечественники производят, сообразуясь со своими обстоятельствами, некий результат, а не приходят к нему логическим путем, по размышлении. Кроме того, в странах Старого Света существует множество объектов и событий, обостряющих мыслительную способность, у нас же нет ничего подобного. Вследствие скудости прошлого и настоящего американец, погружаясь в размышления, попадает в будущее. Это будущее многое сулит и до некоторой степени может оправдать ограниченность в настоящем. Давайте, однако, позаботимся о том, чтобы оно не обернулось химерой.

Теперь, когда нам обоим уже за пятьдесят, Люси стала бесконечно дорога мне, стала самым желанным моим собеседником. Ее ясный ум прозрачней эфира, и я всегда обращаюсь к ней за советом, сочувствием и поддержкой с надеждой и доверием, которые может внушить только опыт. На закате нашей жизни я стал замечать, что моя жена постепенно освобождается от уз, связующих ее с этим миром, сохраняя только любовь к мужу и детям, и ее мысленный взор сосредоточен на жизни будущей. Таким образом она с безупречной правдивостью и искренностью стремится к исполнению своего предназначения; при этом в ней не появилось никакого презрения к мирскому, никакого ханжества, ее набожность не мешает ей любить нас и исполнять свои обязанности. Моя мать всегда была очень религиозной, но я говорю о религии радостной, религии, в которой нет и тени пуританства, в которой никогда не путают грех с невинной веселостью. Наше семейство — самое жизнерадостное из всех, мне известных, и, видимо, это происходит оттого, что в дополнение ко всем благам, ниспосланным Богом, моя жена понимает различие между тем, что Слово Божие запрещает, и тем, что порождено возбужденными и преувеличенными понятиями некоторых теологов, которые, постоянно проповедуя о вере, сосредоточили свое внимание на регламентировании нравственной дисциплины, словно в своих сердцах они. возложили все упование на действенность института благочестивых дел, который существует в их больном воображении. Я глубоко благодарен Люси за то, что она привила детям глубокое сознание долга, между тем как они совершенно свободны от ханжества и той вычурной позы, которую многие ошибочно принимают за подлинное благочестие.

Кому-то из читателей, быть может, любопытно, как время обошлось с нами, стариками, — мы ведь дожили до преклонных лет. Я все еще бодр, несмотря на годы, и, кажется, выгляжу гораздо моложе своих лет. Я объясняю это обстоятельство воздержанностью и моционом. Люси была положительно привлекательна лет до пятидесяти, даже до этого возраста в значительной мере сохранив живую, цветущую красоту. Я до сих пор считаю ее красивой, а старик Наб, находясь в благоприятном расположении духа, называет моих дочерей «прекрасными молодыми мисс», а мою жену «прекрасной пожилой мисс» И почему бы Люси Хардиндж не сохранить следы того очарования, которое делало ее такой прелестной в юные годы? Чистая сердцем, искренняя, правдивая, спокойная и добродетельная — разве такая душа может не сообщить своих благословенных черт этому лицу, на котором и теперь так живо отражаются ее лучшие порывы? Да, Люси все еще красива, и даже ее очаровательные дочери кажутся мне не столь прекрасными. То, что она все эти годы — рядом со мной, составляет не только радость, но и гордость моей жизни. Мне не стыдно признаться, что за этот счастливый дар я каждый день коленопреклоненно благодарю Господа.

Хижина на холме

«Хижину на холме», давшую название роману, построил для своей семьи капитан Вилугби, когда оставил службу короне и купил, по совету индейца Ника, участок земли вокруг «бобрового пруда». Много лет жизнь в Хижине текла спокойно и счастливо, но началась война, и благополучию пришел конец. Правда, причиной постигшего семью Вилугби краха стала не столько война, сколько зависть и месть.

Глава 1

Желудь падает со старого дуба и остается лежать на мшистой земле. О, какова-то будет судьба желудя? — залепетали вокруг нежные голоса, которые, казалось, вырывались из венчиков цветов, а кругом прыгали легионы кузнечиков и отдавались шаги тяжелых жуков.

Себа Смит

Давно уже утвердилось и прочно держится странное заблуждение относительно пейзажей Америки: им всегда приписывают черты особенной грандиозности, чего на самом деле вовсе нет. Ни озера, ни реки, ни степи ее не поражают путешественника тем диким величием, которого обыкновенно ждут от них европейцы Одни разве только нескончаемые леса Америки с их глухими, непроходимыми дебрями оправдывают столь незаслуженную славу. В сравнении же со знаменитыми своей живописностью Альпами Европы, с мягкой, нежной округленностью ландшафтов Средиземноморского побережья, Америка может показаться страной однообразной и неприветливой, исключая, разумеется, тех немногих уютных и поистине очаровательных уголков, на которых природа Нового Света точно по какому-то капризу изощрила свое искусство и расточила свои щедрые дары.

Один из таких счастливых уголков расположен между Мохоком и Гудзоном, а на юг он простирается далеко за границы Пенсильвании. Общая площадь его примерно десять тысяч квадратных миль, и ныне там насчитывается по меньшей мере десять графств с полумиллионным сельским населением и несколько довольно многолюдных прибрежных городов.

Во всех двадцати шести штатах Северной Америки таких исключительно красивых местностей можно указать весьма много, и всякий, видевший их собственными глазами, конечно, не откажет им в своеобразной прелести, совершенно непохожей на красоты европейских ландшафтов, и согласится с тем, что эти места обладают всеми условиями, необходимыми для успешного развития здесь культуры. Человек успел уже во многом изменить картины американской природы, но тому, что внес он в них, недостает законченности и выразительности европейских его творений; воздвигнутые им строения слишком резко подчеркивают бедность фантазии своих творцов и звучат неприятным диссонансом, особенно если сравнить эти незамысловатые сооружения с разнообразием окружающей природы.

Читатель, удостоивший своим вниманием прежние наши сочинения, угадает, конечно, что мы снова приглашаем его в места, уже не раз нами описанные; но теперь мы имеем в виду показать их в свете историческом.

До американской революции вся эта область была совершенно необитаема, за исключением кое-каких поселений по берегам больших рек; надо, однако, предупредить читателя, чтобы он не принял этого указания слишком буквально и не упрекнул нас в противоречиях, и потому мы находим необходимым дать в этом отношении кое-какие, быть может, несколько пространные объяснения.

Гористая страна, где ныне расположены графства Шогари, Отсего, Ченанго, Брум, Делавар и прочие, в 1775 году была действительно пустынна, но губернаторы колоний еще за двадцать лет до того начали раздавать в этой местности земли в качестве пожалований от правительства, и официальный акт на право владения, в котором заключается завязка настоящего рассказа, находится теперь перед нами. Он помечен 1796 годом, а соглашение индейцев на уступку земли имеет дату еще на два года более давнюю. Акт этот может служить образчиком всех вообще актов этого рода. Первоначально раздача земли производилась с обязательством уплаты некоторой ренты короне, и конечно, прежде всего офицеры колоний, располагавшие весьма большими льготами, воспользовались правом на приобретение крупных, никем не занятых участков в плодородной и богатой стране.

Индейцев, уступивших пришельцам эти земли, вознаграждали за уступку ими своих прав точно так же, как это делается и в наши дни.

В акте, о котором мы говорим, индейцы променяли свои права на несколько ружей, одеял, котлов и ожерелий, между тем как территория, ими отданная, заключала в себе сто тысяч акров по номинальной оценке; на самом деле в ней было от ста десяти до ста двадцати тысяч акров.

По мере того как ценность земли повышалась, правительство стремилось предупредить злоупотребления в раздаче участков путем пожалований или концессий, как это называлось иначе. Размер участка наконец был определен не более как по тысяче акров на каждого концессионера, но как при настоящем республиканском, так и при монархическом колониальном режиме всегда были под рукой средства сделать закон лишь мертвой буквой. Патент на владение, находящийся перед нами, указывает на сто тысяч акров, распределенных поровну между сотней отдельных концессионеров, но к нему присоединены три пергаментных акта, подписанных каждый тридцатью тремя лицами, где последние отказываются от своих прав на владение в пользу сотого, поставленного в заголовке патента; дата же этих отречений указывает, что они были составлены всего через два дня после выдачи патента.

Такова в большинстве случаев история всех владений в области, где начинается наш рассказ, до американской революции.

Впрочем, из общего закона делались прямые исключения, причем немало было всякого рода темных комбинаций, производившихся по распоряжению самого правительства, когда дело шло о вознаграждении старых офицеров или о пожалованиях за какие-нибудь заслуги; но и тут бенефиции этого рода обыкновенно не бывали особенно обширны; исключение представляли разве те из них, что давались высшим чинам колониальной армии; три или четыре тысячи акров в таком случае должны были, конечно, удовлетворить заслуженных шотландских и английских дворян, привыкших на родине к поместьям, несравненно более скромным по размеру. Получая такую земельную награду, они обязывались уплачивать определенную ренту казне и должны были предварительно выкупить у индейцев пожалованные им участки. Колониальные офицеры того времени, несшие сторожевую службу по окраинам населенных областей, были народ вполне освоившийся с неудобствами жизни по лесным трущобам, привычный ко всякого рода лишениям и опасностям. Поэтому, как только материальное положение их семейств становилось затруднительным, они продавали свой чин и смело уходили в глубь девственных пустынь, чтобы прочно устроиться, обзавестись хозяйством и среди мирной обстановки пионера-земледельца отдохнуть от тревог своего боевого прошлого.

В западной части колоний Нью-Йорка, вопреки тому, что практиковалось постоянно на Гудзоне и па островах, патенты на землю не обременялись никакими феодальными повинностями по отношению к метрополии, и корона оставляла за собой только право на недра земли, если бы на пожалованном участке оказалось месторождение благородных металлов. Единственное обязательство концессионера заключалось во взносе ежегодной определенной ренты в пользу казны.

На чем основана была эта разница колониальных постановлений, мы не знаем, но что она существовала, это видно из множества сохранившихся патентов, которые доставлены были нам из разных мест.

Между тем новые собственники земли перенесли обычаи своего первоначального отечества и на девственную почву Америки, не знавшую ни сословных привилегий, ни сословных предрассудков. Странно поэтому звучат названия вилл и замков среди пустынной страны, где не было никакого жилья, и то, что носило эти имена, разве только для смеха могло быть названо замком или виллой: то был обыкновенно лишь грубый, кое-как сколоченный сруб из бревен, нередко даже не очищенных от коры; но таков уж человек: вдали от родины, в грустном воспоминании о ней, он пробует обмануть себя словами, воскрешая в них знакомую природу и знакомый быт своей покинутой отчизны.

В результате всего описанного нами выше, страна. до тех пор совершенно необитаемая, стала понемногу заселяться, хотя одинокие фермы пионеров разбросаны были еще на очень значительном расстоянии друг от друга.

Многие из этих поселений успели уже превратиться в довольно обширные и правильные хозяйства к 1776 году, когда война за независимость вынудила многих покинуть свои усадьбы из-за дерзких нападений индейцев, воспользовавшихся смутами военного времени для грабежа бледнолицых. Между тем ко времени открытого разрыва между колониями и метрополией здесь появилось не только много прекрасно устроенных хозяйств, но возникли даже целые села, как, например, Черри-Валей и Вайоминг, сыгравшие впоследствии некоторую роль в истории Соединенных Штатов.

Рассказ наш начинается на одной из таких переселенческих ферм, в самом глухом уголке описанной области, где основался старый служака королевской колониальной армии капитан Вилугби. Женившись на американской уроженке, он и детей своих, сына и дочь, воспитал также на американской земле; затем семья его увеличилась еще одной приемной дочерью; дела его пошли хуже, и старый капитан решил выхлопотать у правительства участок незанятой земли, чтобы отдохнуть после тягостей военной жизни в кругу близких, занявшись благородным трудом земледельца.

Человек просвещенный и дальновидный, капитан Вилугби преследовал свою цель с умом, с осторожностью и решительностью. Во время пограничной своей службы на сторожевых постах, или попросту на линиях, как тогда говорили, он познакомился с индейцем из племени тускароров. известным под прозвищем Соси-Ник^[384]. Этот человек, пария среди своих, сумел втереться в доверие к белым, выучился их языку и, благодаря смешению хороших качеств с дурными, обильно приправленному природной хитростью, завоевал себе расположение нескольких гарнизонных командиров, между которыми был и наш капитан. За ним-то и послал Вилугби, прежде чем приступить к выполнению своих планов. Ник в это

— Ник, — сказал капитан, проводя рукой по лбу, что бывало с ним всегда в минуты раздумья, — я имею в виду одно важное предприятие, в котором ты можешь мне быть полезен.

Тускарор, подняв на капитана свои черные глаза ящерицы, несколько секунд молча и пристально глядел на него, точно желая прочесть в его душе, потом, указав пальцем на свою голову, ответил с самодовольной улыбкой:

— Ник понимает. Надо достать волосы французов, оттуда, из Канады. Ник это сделает; сколько вы даете?

— Нет, негодный краснокожий! Ничего подобного мне не надо; мы теперь в мире с французами (этот разговор происходил в 1764 году), и ты знаешь, что я никогда не покупал скальпов даже во время войны. Никогда не говори мне об этом!

— Что же вам угодно? — спросил Ник, поставленный в тупик.

— Я хочу земли, хорошей земли, немного, но хорошей. Я получу скоро пожалование, патент…

— Да, — прервал Ник, — я знаю, — бумагу, чтобы отнять у индейцев их охотничьи земли.

— Я не хочу их отнимать, я намерен уплатить краснокожим приличную цену.

— В таком случае купите землю Ника; она лучше всякой другой.

— Твою землю, бездельник!.. Да ведь у тебя ее нет… Ты не принадлежишь никакому племени и не имеешь права продавать никакой земли.

— Зачем же вы тогда обращались за помощью к Нику?

— Зачем? Затем, что тебе хорошо все это известно, хотя сам ты и не владеешь ничем. Вот почему!

— В таком случае купите то, что знает Ник.

— Этого именно я и хочу. Я заплачу тебе хорошо. Ник, если ты завтра отправишься со своим ружьем и карманной буссолью к истоку Сусквеганны и Делавара, где течение быстрое и где не бывает лихорадок. Постарайся там мне отыскать три или четыре тысячи акров хорошей земли, и я подам просьбу о патенте. Что ты скажешь об этом, Ник? Согласен ли ты гуда отправиться?

— В этом нет никакой нужды. Ник просто продаст капитану свою собственную землю здесь, в крепости.

— Бездельник! Я думаю, ты меня знаешь достаточно, чтобы не балагурить, когда я говорю серьезно.

— Ник говорит также серьезно. Моравский священник не может быть серьезнее, чем Ник в эту минуту.

Во время своей службы капитану Вилугби приходилось не раз наказывать тускарора; они прекрасно понимали друг друга, и теперь, наблюдая выражение лица индейца, он должен был убедиться, что тот не шутит.

— Где же земля, которой ты владеешь? Где она расположена? На что похожа, велика ли и каким образом ты стал ее владельцем?

— Повторите ваши вопросы, — сказал Ник, беря четыре прутика.

Капитан снова начал и для каждого вопроса Тускарор откладывал по прутику.

— Где она? — отвечал он, поднимая первый прутик. — Там, где он сказал, в одном переходе от Сусквеганны.

— Хорошо, продолжай.

— На что она похожа? — На землю, конечно. Не на воду же! Есть там и вода также, деревья, сахарный тростник.

— Продолжай.

— Величина ее, — продолжал Ник, поднимая следующий прутик, — столько, сколько вы пожелаете купить: захотите вы ее немного — будете иметь немного; захотите много — будете иметь много; не захотите ничего — не будет ничего; вы будете иметь столько, сколько захотите.

— Дальше.

— Каким образом я стал владельцем? Каким образом пришли белолицые в Америку? Они ее открыли, да? Прекрасно, Ник тоже открыл свою землю.

— Что за чепуху ты несешь, Ник?

— Совсем не чепуху. Я говорю о земле, о хорошей земле. Я ее открыл; я знаю, где она: я там доставал бобров, вот уже три… два года. На все то, что говорит Ник, можете положиться, как на честное слово, даже еще больше.

— Может быть, это было старое жилище бобров, теперь уже разрушенное? — спросил заинтересованный капитан. Он слишком долго жил среди лесов, чтобы не знать цену этого открытия.

— Нет, не разрушенное — оно еще держится хорошо. Ник был там в прошлом году.

— Тогда о чем же и говорить? Ведь бобры стоят дороже тех денег, которые ты мог бы получить за землю?

— Я их уже почти всех переловил, вот уже четыре, два года тому назад; остальные убежали. Бобр недолго живет там, где его обнаружит индеец и расставит ему западни. Бобр хитрее бледнолицего, он хитер, как медведь.

— Я начинаю понимать, Ник. Как же велик этот пруд с бобрами?

— Он не так велик, как озеро Онтарио. Он много меньше. Но это не беда — он достаточно велик для фермы.

— Будет ли в нем сто или двести акров? Столько ли земли, сколько в нашей просеке, или нет?

— В два, шесть, четыре раза больше. Я там добыл в один год сорок шкурок!

— А земля вокруг, что она — гориста или плоска? Будет ли она пригодна для посевов хлеба?

— Все сахарный тростник. Чего вам лучше. Если хотите хлеба — засевайте его; захотите сахарного тростника — вы и его получите.

Капитан Вилугби был поражен этим описанием и, наконец, добившись от Ника всех необходимых сведений, заключил с ним торговую сделку. Приглашенный инспектор отправился на участок в сопровождении тускарора. Осмотр доказал, что Ник не преувеличил. Глубокий пруд занимал до четырехсот акров; вокруг него простиралась долина приблизительно в три тысячи акров, покрытая буковым и кленовым лесом. Прилегающие холмы были удобны для пахоты и обещали стать со временем плодородными. Ловко и быстро инспектор набросал план указанного пространства земли с его прудом, холмами, долинами, которые в общей сложности составляли площадь в шесть тысяч акров прекрасной почвы. Потом он собрал начальников соседнего племени, предложил им рому, табаку, одежды, украшений и пороха, на что в обмен от двенадцати индейцев получил кусочек оленьей кожи с приложенным к нему клеймом; тотчас же инспектор поспешил назад к капитану с картой, планом и документом, в силу которого права индейцев были выкуплены. Получив свое вознаграждение, неутомимый землемер-инспектор немедленно двинулся дальше в глубь дикой пустыни подобным же образом устраивать на место новых, всегда нуждающихся в нем, поселенцев. Ник также не остался без награды и казался очень довольным сделкой, про которую выразился так: «Я продал бобров, которые все уже ушли».

После всех этих предварительных действий капитан Вилугби подал прошение о пожаловании, которое и было скоро удовлетворено. Акт был составлен губернатором, массивная печать была приложена к огромному листу бумаги, все было подписано, и новое поместье Вилугби стало фигурировать уже на всех картах колонии. Во вновь отведенном участке было, по обыкновению, не шесть тысяч двести сорок шесть, как утверждали документы, а семь тысяч девяносто акров богатейшей земли.

Весной Вилугби оставил жену и детей у своих друзей в Альбани, а сам отправился в повое имение, взяв с собой восемь дровосеков, плотника, каменщика и мельника.

Ник сопровождал их в качестве охотника, лица необходимого и с обязанностью очень важной, так как партии предстояло долгое путешествие по девственным дебрям и безлюдной пустыне.

С капитаном пошел также и сержант Джойс, служивший прежде вместе с ним в крепости.

Наши путешественники большую часть дороги прошли по воде. Достигнув истоков Канедераги, которую они приняли за Отсего, капитан и его спутники нарубили деревьев, выдолбили челны, и быки, следовавшие вдоль берега, на веревках буксировали их до реки Сусквеганны, по которой пионеры спустились до Унадила, затем спустились снова по этой реке и наконец добрались до небольшого притока, пересекавшего землю капитана.

Был уже конец апреля. В лесу лежал еще снег, но почки начали уже набухать.

Первой заботой переселенцев было построить хижины. Посредине пруда, который, как уже сказано, разливался на четыреста акров, возвышался скалистый остров протяженностью в пять или шесть акров; несколько славных елей, пощаженных бобрами, скрашивали неприветливый вид его; по берету же самого пруда остались только подгрызенные зверем и повалившиеся в воду деревья, где они и продолжали медленно гнить. Это обстоятельство указывало на то, что пруд давно уже был окружен бобровыми плотинами и что эти драгоценные животные обитали здесь несколько столетий подряд. Вилугби распорядился все припасы переправить на островок и решил построить хижину на нем, вопреки советам дровосеков, которые предпочитали поселиться на берегу. Но капитан, обсудив дело с сержантом, остался при своем мнении, считая остров более безопасным от индейцев и от диких животных; впрочем, решено было поставить и другую хижину на берегу, для тех, кому не нравилось житье на острове.

После этих первых забот капитан планировал осушить пруд, засеять по дну его хлеб и устроить ферму. Это оказалось нетрудным делом. В одном месте скалы сужались и оставляли между собой узкий проход, до которого еле заметно было течение воды, здесь-то бобры и построили свои крепкие плотины; за ними лежал довольно глубокий ров, куда вода падала каскадами. Мельник советовал сохранить эту плотину для мельницы, но его не послушали. Утром приступили к работе, а к вечеру на месте озера была одна мелкая грязь, покрытая обломками разрушенных бобровых жилищ. Зрелище было печальное, и капитан начал даже раскаиваться в своем решении; у всех был унылый вид, и сержант Джойс утверждал, что остров и в половину не представляет теперь таких военных выгод, как раньше.

Но в следующем месяце произошли большие перемены. Солнце высушило всю грязь, так что беспрепятственно могли здесь ходить, не утопая в ней, как было недавно. Сейчас же были посеяны овес и горох, посажен картофель, засеяны травы и даже разбиты палисадники; все быстро зазеленело и приняло радостный вид.

В августе собрали прекрасный урожай, и мельница заработала. Капитан Вилугби был богат: кроме земли. он имел несколько тысяч фунтов стерлингов, да еще должен был получить порядочную сумму за чин. Часть денег он потратил на покупку двух коров и пары быков. Земледельческие орудия были изготовлены здесь же на месте, только телег никто не умел делать, и их пришлось заменить санями.

В октябре, когда все уже было приведено в готовность, оказалось, что всего вдоволь хватит на зиму, всего было в изобилии и прекрасного качества. Довольный результатами своего предприятия, капитан отправился к своему семейству в Альбани. Он оставил с сержантом Ника, одного плотника, каменщика, мельника и троих дровосеков. Им было поручено заготовить лес, сделать мосты, проложить дороги, напилить дров, выстроить сараи и амбары, вообще, заботиться обо всех нуждах новой колонии. Они должны были также заложить фундамент для нового дома.

Дети капитана были отданы в пансион, и он не хотел их сейчас же брать оттуда, чтобы везти в «хижину на холме». Такое название дал новому поместью сержант Джойс. Время от времени в Альбани приезжал посланный с вестями о делах в поместье и, уезжая обратно, увозил всегда с собой провизию, разные необходимые вещи, а также и всевозможные наставления, на которые никогда не скупился капитан. С наступлением весны он начал собираться обратно в свое поместье; с ним решила ехать и его жена, не хотевшая допустить, чтобы муж и второе лето провел без нее в пустыне.

В начале марта несколько саней нагрузили всякими необходимыми в хозяйстве вещами и отправили по долине Мохока до того пункта, где теперь расположена деревня Фортплен. Отсюда весь багаж надо было перевезти к озеру Отсего.

Приходилось перевозить не только на лошадях, но и на собственных спинах; все это заняло около шести недель; капитан усердно помогал своим рабочим и вернулся в Альбани прежде, чем начал таять снег.

Глава 2

Все обновилось, почки, листья, золотящие колеблющиеся вершины вязов, и даже гнезда под стрехами крыш. Нет ни одной птички в прошлогоднем гнезде.

Лонгфелло

— Я принес хорошие вести, Вильгельмина, — весело вскричал капитан, входя в комнату, где его жена обыкновенно проводила большую часть дня за шитьем и вязанием. — Вот письмо от моего старого сотоварища. Роберта принимают на службу в королевский полк, так что на следующей же неделе он оставляет свой пансион.

Довольная улыбка появилась на липе госпожи Вилугби, но она быстро исчезла, и слезы одна за другой закапали из ее глаз. Хотя ей и приятно было, что сын уже стал самостоятельным, но, с другой стороны, страх за его будущее сжимал ее сердце. Ведь сколько опасностей несет с собой всякая служба!

— Я рада, Вилугби, что заветное желание твое исполняется; знаю, что и Роберт будет в восторге; но если начнется война… А он еще так молод, так неопытен!

— Я был моложе его, когда участвовал в битве, а теперь мир, и войны ждать неоткуда. Он успеет отрастить себе бороду, прежде чем ему удастся понюхать пороху. Но ты забываешь, Вильгельмина, что с нами остаются еще наши милые дочурки; их присутствие разве не делает нас счастливыми?

В эту минуту в комнату вошли Белла и Мод Вилугби. Младшая, приемная дочь носила также фамилию Вилугби. Они пришли навестить своих родителей, что делалось аккуратно каждый день, — так учила их начальница пансиона. Одиннадцатилетняя Белла была старше своей сестры только на полтора года. Своим спокойным ясным взглядом и миловидным, с розовыми щечками, личиком она производила приятное впечатление. Таким же здоровьем дышало и личико Мод, но оно было нежнее, взгляд живее, а кроткая улыбка делала ее лицо похожим на ангельское. Они говорили по-английски чисто, с прекрасным произношением, не употребляя диалектизмов; об этом старалась их начальница пансиона, чистокровная англичанка, получившая прекрасное образование в Лондоне; отец также всегда говорил по-английски, и их матери этот язык был не совсем чужой.

— Вот, Мод, — сказал капитан, целуя свою любимицу, — я сегодня имею сказать тебе и Белле славную новость.

— Вы не поедете с мамой летом на этот противный бобровый пруд? — радуясь заранее, воскликнула Мод.

— Мне приятно, что тебе так не хочется разлучаться с нами. Но это было бы неблагоразумно. Нет, ты не угадала.

— А ты, Белла, — прервала мать, очень любившая Мод, но с большим уважением относившаяся к старшей за ее благоразумный, солидный ум, — что ты скажешь?

— Это что-нибудь относительно брата, я вижу это по вашим глазам, мама, — сказала Белла, все время внимательно наблюдавшая за матерью.

— Ну, да, да, — закричала Мод, прыгая по комнате и бросаясь на шею отцу. — Роберт получил назначение. Конечно. Милый Роберт, как он будет рад! Ах, как я счастлива!

— Это правда, мама? — серьезно, с беспокойством спросила Белла.

— Да, правда. Но тебя это, кажется, печалит, моя милая?

— Я не хотела бы, чтобы Роберт был военным. Теперь ведь он не будет жить с нами, мы редко будем видеть его, а если будет война, ведь все может случиться.

Белла сказала именно то, что так тревожило и ее мать. Тогда как Мод и отец были в восторге от назначения Роберта и рисовали себе только хорошие стороны жизни офицера. Приятно было также капитану и то, что его единственный сын пошел по той же дороге, как и он, и — почем знать? — может быть, сыну удастся добиться тех чинов, о которых не смел мечтать для себя отец. Все это ясно выражалось на его лице, и чтобы не выдавать свою чрезмерную радость перед женой и дочерью, он, приласкав Мод, ушел из дома.

Через неделю снег сошел весь, и капитан с женой уехали из Альбани в «хижину на холме». Трогательно и грустно было прощание с дочерьми. Ведь сто миль отделит их друг от друга; пятьдесят из них шли пустыней, а остальные — густым лесом или реками, полными опасностей. Много советов оставила госпожа Вилугби начальнице пансиона относительно своих дочерей и просила немедленно отослать их к ней, если случится что-нибудь серьезное.

Первая половина дороги, сделанная в санях, не слишком утомила наших путешественников; они остановились в голландской хижине на берегу Мохока, где капитан всегда останавливался во время своих поездок.

Здесь была уже приготовлена лошадь для мистрис Вилугби, на которой она и поехала; капитан вел лошадь под уздцы; так они добрались до озера Отсего. Хотя этот переход занимал всего двенадцать миль, но на него потребовалось целых два дня, и ночь путешественники провели в простой хижине, ни разу не встретив на своем пути не одного обитаемого жилища.

К 1765 году по берегам озера Отсего не было ни одного заселенного уголка; несмотря на то что это место было известно и часто посещаемо охотниками, здесь не было заметно следов их пребывания. Все было пусто и глухо. Мистрис Вилугби очень понравились эти места, и, прогуливаясь по берегу под руку с мужем, она говорила, что нигде не видала такой красивой и пустынной местности, как эта.

— Есть что-то кроткое и ободряющее, — начала она, — в этом южном ветре, и мне кажется, что там, куда мы едем, должен быть здоровый климат.

— Это верно, моя милая, и если ветер не прекратится, то озеро очистится ото льда сегодня же. В апреле здесь все озера вскрываются.

Капитан не знал еще, что на две мили южнее озеро уже вскрылось и ветер стал еще теплее.

Ирландец О’Тирн, которого капитан взял к себе на службу, подошел к нему с вопросом:

— Господин едет на юг, в ту сторону озера, то есть льда. Здесь всем хватит места, да вдобавок здесьчертовски много птиц; особенно по вечерам их налетает несчетное количество.

Все это было проговорено так быстро и таким ломаным английским языком, что мистрис Вилугби ничего не поняла, но муж ее, которому часто приходилось разговаривать с ирландским простонародьем, догадался, о чем идет речь.

— Ты говоришь про голубей, Мик? Это правда, и наши охотники, я думаю, принесут их вдоволь на обед. Это верный признак, что зима кончается. Откуда ты пришел, Мик?

— Из графства Лейтрим, — ответил ирландец, беря под козырек.

— О, это вне всякого сомнения, — засмеялся капитан, — но сейчас-то ты откуда?

— Оттуда, где очень много голубей. О, это чудный уголок, и нам хватит там места на всех. Их там так много, что я думаю, если мы не станем есть их, то они сами нас поедят.

— Ирландец поражен таким изобилием голубей, — объяснил капитан жене.

— Такая масса голубей! Да ею можно заменить и картофель, и мясо. Неужели и возле хижины их столько же?

— Да, столько же, и особенно много прилетает их осенью и весной; но у нас там и кроме голубей найдется много дичи.

— Неужели столько же? Пожалуй, насытишься, только глядя на нее. Я готов дать свой палец на отсечение, чтобы дети моей бедной сестры могли тоже иметь долю в этом изобилии!

Капитан с улыбкой слушал наивного ирландца, но разговор должен был кончиться, так как нужно было сделать кое-какие приготовления для дальнейшего путешествия. Охотник, поднимавшийся на гору, принес известие, что река мили на три или четыре уже свободна ото льда. Ветер свежел, и к закату солнца свободная ото льда поверхность озера уже блестела, как зеркало.

На следующий день рано утром наши путешественники отчалили. Ветра совсем не было, и рабочие гребли веслами. Перед отъездом тщательно позаботились об оставляемой хижине, забили двери и окна. Подобные стоянки в таких путешествиях играют ту же роль, что в Альпах горные монастыри.

Переезд по Отсего был самой приятной и спокойной частью пути. Погода стояла прекрасная, гребцы работали отлично. Впрочем, дело не обошлось без маленького приключения. В партии рабочих был некто Джоэль Стрид, американец из Коннектикута. Желая снискать расположение хозяина, он встретил сильного соперника в лице ирландца, к которому капитан относился очень добродушно, улыбался его ответам, разговаривал с ним и тому подобное. Ничего похожего не выпадало на долю Джоэля Стрида, и этот последний употреблял в ход все средства, чтобы унизить своего конкурента в глазах Вилугби.

Джоэль Стрид отобрал себе лучшие весла, сел грести в лодку, в которой ехали капитан с женой, а Мику поручил везти вещи, дав в его распоряжение небольшую шлюпку и два разных весла. Последний не умел грести, но, желая доказать свое усердие и не подозревая проделки товарища, обещал отправиться в путь сразу же вслед за ними.

Он должен был плыть последним, так как все остальные лодки вышли за полчаса до отъезда Вилугби, а его Джоэль оставил как бы для того, чтобы помочь заколотить хижину. Наконец все было готово, и, садясь на свое место, он крикнул ирландцу:

— Поезжай за нами, да смотри не отставай, — и быстро пустил свою шлюпку.

Несколько минут простоял Мик, пораженный искусством товарища, так скоро и ловко гнавшего лодку. Он был один, остальные лодки ушли уже мили на две или на три вперед, да и расстояние между ним и Джоэлем быстро увеличивалось, что мешало ему видеть насмешливую улыбку на лице товарища.

С добрым намерением не отставать от хозяина Мик взял весла и начал грести, но в правой руке у него оказалось весло более длинное, чем в левой. Это обстоятельство, да в придачу непривычка работать веслами, сделало то, что лодка его от ударов весел только вертелась вокруг, и десять минут спустя он все еще был на том же месте.

— Черт побери того, кто тебя придумал, чего ты не плывешь вслед за другими, проклятая? — разразился бранью выведенный из себя ирландец.

Тут ему пришло в голову, что, может быть, забыли что-нибудь в хижине, и лодка вернулась опять к берегу. Он обшарил все углы, но поиски его были тщетны, в хижине ничего не было забыто.

— Черт возьми, ничего не оставлено! — Он осмотрел внимательно всю лодку, но не нашел в ней никакого изъяна. Она была, как и все другие, ничуть не хуже.

Семь раз еще он пробовал плыть, но лодка, сделав оборот, причаливала опять к берегу. Таким образом его все дальше относило на запад, пока выдававшийся мыс не остановил лодку. Бедняга Мик совсем выбился из сил, он весь был покрыт потом. Ему не оставалось ничего, как только идти вдоль берега и тащить лодку за собой, что он и сделал. Сидя лицом к Мику, Джоэль прекрасно видел все его неудачи, но ни одним жестом не дал Вилугби знать о мучениях ирландца.

Между тем передние лодки беспрепятственно проехали все озеро и причалили в том месте, где Сусквеганна быстрым течением выливается из озера, осененная наклонившимися ветками деревьев, стоявших в то время еще без листвы.

Тут капитан стал беспокоиться, не видя до сих пор лодки Мика. Посоветовавшись, послали за ним в лодке двух негров, отца и сына — Плиния старшего и Плиния младшего, как звали их; остальные тем временем занялись устройством стоянки для мистрис Вилугби. Теперь на этом месте возвышается хорошенький городок Куперстаун, построенный двадцать лет спустя после того времени, к которому относится наш рассказ.

Ночь наступила прежде, чем два Плиния притащили на буксире лодку Мика. Ирландец целое лье протащил свою лодку вдоль берега, прежде чем встретил негров. И хотя тогда и не было еще той сильной антипатии, которая существует между неграми и ирландцами теперь, пятьдесят лет спустя, Мику все же вдоволь пришлось наслушаться от них злых насмешек.

— Отчего тащишь свою лодку, как бык, а не едешь в ней, как все другие? — закричал Плиний-младший.

— Ну, вы тоже не лучше других. Попробуйте-ка, черные дьяволы, заставить ее двигаться туда, куда следует.

На следующее утро капитан отправил Мика с неграми вперед по Сусквеганне, чтобы расчистить проезд, так как, по словам охотника, одно место загромождено было плавающими деревьями. Два часа спустя за ними поехали и остальные; скоро путники подъехали к месту работ и увидели, что дела еще много, так как вместо того, чтобы начать разбирать образовавшуюся плотину снизу и сплавлять бревна по течению, они таскали деревья на берег и нагромождали их одно на другое.

Причалив к берегу, путешественники вышли из лодок.

— А ведь не так они взялись за дело! — сказал капитан.

— Даже очень не так, — подхватил Джоэль, довольный тем, что и здесь ирландец сплоховал. — Всякому понятно, я думаю, что работу надо начать снизу.

— Джоэль, распоряжайся ты работами! — ответил капитан.

Этого только и ждал Джоэль Стрид. Он любил заниматься тем делом, где был первым. Презрительно побранив негров, что относилось также и к Мику, он ловко и умно повел все дело. Вытаскивая снизу плотины, а потом спуская по течению по одному или по два дерева, он довольно быстро освободил путь. Два дня спустя путешественники подъезжали уже к своей «хижине на холме».

Глава 3

Он покоится, забыв свое блестящее имя,

Он не чувствует более былой славы,

Его не греет более огонь честолюбия,

Некогда воодушевлявший его сердце;

Он спит в грезах забвения

И не ждет более, чтобы ему принесли лавры.

Персиваль

С большим интересом осматривала мистрис Вилугби новую местность. Еще бы, ведь здесь она проведет весь остаток своей жизни! Окружающая местность произвела на нее хорошее впечатление. Узкая река и густой лес, окаймлявший ее, мало давал места для перспективы, но добрая мать семейства могла видеть, как холмы, сближаясь, суживали долину, как отражались в реке скалы, а сильные побеги деревьев указывали на плодородную и тучную землю. Озимые хлеба уже зеленели, засеянные кормовые травы также. Все кругом пруда было расчищено, просеки прорублены, поля огорожены.

Уезжая отсюда, капитан много и подробно говорил о постройке дома и теперь, вернувшись, понял, что его наставления соблюдены и что все было сделано так, как он распорядился.

Так как в нашем рассказе дом будет служит главным местом действия, то мы и остановимся на его описании.

Холм, находившийся посредине пруда, имел вид скалистого острова. С северной стороны он заканчивался отвесной стеной, с востока и запада — тоже довольно крутым спуском; только с юга спуск был пологий. Новый дом, построенный на этом холме, производил скорее впечатление казармы, так мало напоминал он обыкновенные дома: без окон наружу, обнесенный со всех сторон, кроме северной, высокой каменной стеной, он вполне отвечал стратегическим планам капитана на случай нападения индейцев. Ворота были сделаны в южной стене, и двери к ним хотя были уже совсем готовы, но еще стояли прислоненные к стене, — все забывали надеть их на петли.

Молча, в раздумье рассматривала мистрис Вилугби свое новое жилище, когда услышала возле себя голос Ника.

— Как нравится вам дом? — спрашивал он, сидя на камне на берегу ручья, где мыл ноги, вернувшись с охоты. — Здесь очень хорошо. Капитан ведь заплатит Нику за это еще?

— Как, Ник! Ты уже получил все, что тебе следовало!

— Открытие стоит многого, бледнолицего оно сделало великим человеком.

— Да, но только не твое открытие.

— Как, вам не нравится? Так отдайте назад мне бобров, теперь они дороги.

— Ах ты, морской ворон! Вот тебе доллар и больше ты не получишь ничего целый год.

— Ник скоро уйдет, капитан. Правда, Ник настоящий морской ворон. Ни у кого из племени онеидов нет такого зоркого глаза, как у него.

Тускарор приблизился к мистрис Вилугби и взял ее руку. Она очень расположена была к нему, несмотря на дурные его качества, присущие всем индейцам.

— Как хорошо это жилище бобров, — сказал он, грациозно показывая рукой вокруг себя. — Здесь есть все, что нужно женщине: рожь, картофель, сидр. Капитан имеет здесь хорошую крепость. Старый солдат любит крепость, любит жить в ней.

— Может быть, настанет день, когда эта крепость очень поможет нам, — грустно сказала мистрис Вилугби. Она вспомнила о своих молоденьких и неопытных девочках.

Индеец тоже посмотрел на дом, и его обыкновенно тусклые глаза заблестели недобрым огнем. Что-то дикое и грозное вспыхнуло в них. Двадцать лет назад Ник был одним из лучших воинов и играл видную роль в военном совете всего племени. Он был из знатного рода, и изгнали его из племени не за какую-нибудь низость, а за неукротимый характер.

— Капитан, — спросил он, приближаясь к нему, — зачем поставили вы этот дом посреди старых бобровых костей?

— Зачем? Затем, что здесь безопаснее будет моему семейству. Ведь индейцы не так уж далеко от нас… Как тебе нравится хижина на холме?

— В ней много можно поместить бобров, если их наловить. Зачем вы сделали дом сначала из камня, потом из дерева? Много скал, много деревьев.

— Камень не разрубишь, не сожжешь, Ник. За ним лучше можно защищаться.

— Хорошо, Ник с вами согласен. Но где же вы будете брать воду, если придут индейцы?

— Ты сам видел, Ник, возле холма течет река, вблизи стены есть ключ.

— С какой стороны? — с большим любопытством спросил индеец.

— Налево от стены и вправо от того большого камня.

— Нет, нет, — перебил Ник. — Я не о том спрашиваю, влево или вправо. Я хочу знать за стеной или внутри?

— А! Ключ, конечно, за стеной, но к нему есть потайная дорожка. Да потом, ведь река течет прямо у скалы, за домом, так что веревками можно всегда достать воды. А ружья наши, Ник, разве они ничего не стоят?

— О, у ружья — длинные руки! Когда они говорят, индеец внимательно слушает. Теперь, когда крепость уже выстроена, как вы думаете, когда придут краснокожие?

— Я надеюсь, не скоро, Ник. С французами мы в мире, и никакой ссоры не предвидится. А пока французы и англичане не воюют между собой, и краснокожие не трогают ни тех, ни других.

— Вы говорите истину, как миссионер. Но если мир продолжится долго, что будет делать солдат? Солдат любит свой томагавк.

— Мой томагавк, Ник, надеюсь, зарыт навсегда.

— Ник надеется, что капитан найдет свой томагавк, если придет нужда. Томагавк не следует никогда класть далеко; иногда ссора начинается тогда, когда ее и не ждешь.

— Это правда. Мне и самому думается, что метрополия и колония могут поссориться.

— Это страшно. Почему белолицая мать и белолицая дочь не любят друг друга?

— Ты очень любопытен сегодня, Ник. Жена, вероятно, уже хочет осмотреть дом внутри, а если тебе хочется поговорить, ступай к тому славному малому. Его зовут Михаилом, я уверен, что вы с ним подружитесь.

Говоря так, капитан под руку с женой отправился к дому, а Ник, по его совету, подошел к ирландцу и протянул ему руку.

— Как поживаешь, Михаил, саго, саго, очень рад тебя видеть; ты будешь пить вино с Ником?

— Как поживаешь, Михаил, — повторил ирландец, с удивлением глядя на тускарора. Это был первый индеец, которого он видел. — Как поживаешь, Михаил? Да ты не старый ли Ник?^[385] Да? Ну, я тебя таким себе и представлял. Но, скажи на милость, откуда ты знаешь мое имя?

— Ник все знает. Очень рад, что вижу тебя, Михаил, надеюсь, будем друзьями. Здесь, там, везде.

— Как же, как же, очень ты мне нужен! Так тебя зовут старый Ник?

— Старый Ник, молодой Ник, это все равно. Позовешь меня, и я сейчас же приду.

— Я думаю, тебя и звать не придется — сам придешь. Ты недалеко живешь отсюда?

— Я живу здесь, там, в хижине, в лесу, повсюду. Нику безразлично, где жить.

Мик отступил назад, пристально смотря на индейца, который показался ему просто дьяволом. Собравшись с духом, он проговорил:

— Если тебе безразлично, где быть, то уходи и не мешай носить вещи госпожи.

— Ник поможет тебе. Ему часто приходилось это делать для госпожи.

— Как? Для госпожи Вилугби?..

— Да, я часто носил корзины и разные вещи жене капитана.

— Вот так лгун! Да госпожа Вилугби не позволит тебе близко подойти к ее вещам. Ты не смеешь даже идти по той тропинке, по которой прошла она, не то что позволить тебе нести ее вещи. Ах ты лгун, старый Ник!

— Ник — большой лгун, — ответил, улыбаясь, индеец. Он не пытался отрицать это, так как у всех сложилось на этот счет очень твердое мнение. — Что же, лгать иногда очень хорошо.

— Час от часу не легче! Ах ты грубая скотина, я научу тебя уважать нашу госпожу! Сейчас же убирайся прочь отсюда; здесь место только добрым и честным людям. Смотри, ты познакомишься с моим кулаком.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы капитан знаком не подозвал к себе Ника, а к Мику не подошел Джоэль, слышавший весь разговор между индейцем и ирландцем.

— Ты видел это существо? — спросил Мик.

— Конечно, он почти половину своего времени проводит в хижине.

— Прекрасное общество! Зачем пускают сюда этого бродягу?

— О! Он хороший товарищ. Когда узнаешь его лучше, то даже полюбишь. Однако пора нести вещи: капитан ждет.

— Полюбить его… Он сам сказал, что он старый Ник. Я всегда представлял себе черта именно таким.

Неудивительно, что Ник показался Михаилу самим сатаной: лицо его было раскрашено, глаза обведены белыми кругами, а после двухдневного кутежа все эти краски перемешались и придавали ему действительно страшный вид. Костюм был в том же духе: желтое с красным одеяло, разного цвета мокасины и такие же гамаши.

Идя за своим товарищем, Мик беспокойно следил глазами за индейцем, сначала разговаривавшим с капитаном, а потом посланным им к амбарам. Между тем капитан с женой осматривали свое хозяйство, и каждый из рабочих показывал, что он успел сделать за зиму. Джеми Аллен, каменщик, шотландец, стоял с другими рабочими перед домом в ожидании, что скажет капитан о стене. Стена понравилась: она была не только прочна, но и красива.

Часть дома, где должна была жить госпожа Вилугби со своим семейством, была совсем уже закончена. Она занимала весь фасад на восток от входных ворот и большую часть прилегающего крыла. В конце его помещалась прачечная с помпой для выкачивания воды из реки. Рядом располагались кухня и помещение для прислуги, а дальше — спальня, большой зал и библиотека для капитана.

Западное крыло дома занимали помещение для рабочих и кладовые для всевозможной провизии. Все окна и двери открывались во двор, наружу не было ни одного отверстия. Капитан предполагал в свободное время заняться устройством бойниц на чердаке, откуда можно было бы стрелять по всем направлениям.

Мистрис Вилугби, следуя за мужем по всему дому, приходила от всего в восторг.

— Значит, дорогая Вильгельмина, ты довольна своим уголком и не будешь жалеть, что решила остаться здесь навсегда?

— О да, очень довольна. Здесь так хорошо, и со мной те, кого я люблю. Чего же больше надо для жены и матери? Я боюсь только индейцев…

— Но ведь теперь же мир… К тому же с такой крепостью, как наша, бояться нечего.

— Это так, но когда приедут сюда мои девочки, нужно позаботиться, чтобы ворота были всегда хорошо заперты, а то я не в состоянии буду спать спокойно.

— Не бойся ничего, моя дорогая. С нами они будут под самой верной защитой.

— Все же прошу тебя, поставь ворота к приезду дочерей.

— Хорошо, милая, все будет точно так, как ты хочешь.

Осмотр комнат они кончили помещением для прислуги. Здесь они нашли двух Плиниев, Марию — сестру Плиния старшего, Бесси — жену Плиния-младшего и Мони, или Дездемону, дальнюю их родственницу. Все женщины были уже за делом. Бесси громко пела, Мария водворяла везде порядок и бранила двух негров за лень.

— Я вижу, Мария, что ты себя чувствуешь здесь как дома, — сказал, входя, капитан.

— Да как же их не бранить, особенно сегодня… Не трогай эти тарелки, ты, большая разбивальщица!

Так капитан прозвал Бесси за ее удивительное искусство разбивать посуду. Мони же называл маленькой разбивальщицей, но не потому, что она била меньше посуды, а только за ее небольшой рост, тогда как Бесси была высока и толста.

— Я им говорю, что это не Альбани, где можно сейчас же купить то, что сломалось или разбилось. Уж если затерял серебряную ложку, то другую здесь не купишь… Ах, мистер, кто это на дворе? — вскрикнула Мария.

— О, это наш охотник-индеец; он всегда будет приносить нам дичь. Ты не бойся его: он ничего не сделает дурного. Его зовут Ник.

— Старый Ник, мистер?

— Нет, Соси Ник. Вот он несет уже нам куропаток и зайца.

Увидев индейца, все негры подняли такой хохот и шум, что, несмотря на всю свою строгость, капитан не мог остановить их и поспешил уйти с женой. Ник очень обиделся, так как хохот продолжался все время, пока он не ушел. Так началась жизнь в хижине на холме.

В том же году, то есть в 1765, госпожа Вилугби получила после смерти своего дяди большое наследство, которое сделало их людьми богатыми.

Засевов они не увеличивали, так как сбывать излишек в этом пустынном месте было некому, но зато каждый год отправляли в Альбани откормленный скот, а на вырученные деньги покупали разные необходимые в хозяйстве веши. Проценты же с капитала шли на чины Роберта.

Понемногу в этом краю стали появляться новые фермы, новые поместья, но все они лежали вдали от хижины на холме.

Несмотря на большие расстояния, капитан изредка навещал своих соседей и даже принимал участие в правлении нового графства Триона, названного в честь тогдашнего губернатора его именем.

Глава 4

Приветствую тебя, прекрасный вечер! Тебя, который облегчает утомленный мозг и страдающие сердца, который дает отдых в труде и отсрочку в печали. При твоем наступлении мудрец, выходя из своего убежища, изучает законы вселенной и бард начинает нежные разговоры с духами, не видимыми простым глазом, и находит счастье в небесных тайнах.

Сандс

После описанных событий прошло десять лет. Такой период — целый век в истории только что начатого хозяйства. Перемены, происшедшие за это время, были поразительны, и колония представляла теперь благословенный уголок, где все говорило о богатстве природы и предприимчивости ее обитателей. На месте прежнего бобрового пруда теперь лежали обработанные поля, кое-где пересеченные дорогами. Сама же хижина мало изменилась. Верхняя часть ее, сделанная из дерева, потемнела от дождей; на чердаке проделали слуховые окна. Новое крыло к дому было пристроено вдоль отвесной стены, и так как это место считалось безопасным от выстрелов, то окна были сделаны здесь наружу, и из них открывался чудный вид на окрестности. В доме теперь жило уже одно только семейство Вилугби с домашней прислугой, все же остальные рабочие жили в небольших домиках, построенных у опушки леса. Здесь же находились конюшни, скотный двор и все вообще хозяйственные постройки. Большая часть рабочих поженились, и население колонии увеличилось до ста человек, считая в том числе и детей; двадцать три человека из этого населения могли быть хорошими защитниками крепости. Ворота, к слову сказать, по-прежнему стояли прислоненными к стене; петли успели уже заржаветь, сами створки покрылись плесенью и мхом, а колонисты все еще не успели выбрать свободной минуты и поставить их на место. У дома весь склон холма был разбит на клумбы, между которыми прихотливо вились во все стороны тропинки.

В один теплый весенний вечер вся семья Вилугби собралась в этом цветнике. Капитан, теперь уже шестидесятилетний, но еще бодрый и крепкий старик, сидел на скамеечке и любовался закатом солнца; возле стояла его жена, несмотря на свои сорок восемь лет выглядевшая еще далеко не старухой, и разговаривала с капелланом Вудсом, одетым в длинное платье англиканского священника. Он служил капелланом в одном гарнизоне с Вилугби, но вот уже восемь лет как вышел в отставку и поселился в колонии своего друга, где был и духовником, и доктором, и даже учителем.

Белла в широкополой соломенной шляпе наблюдала за работой Джеми Аллена; каменные постройки все были кончены, и он остался в колонии в качестве садовника. Мод играла в волан с маленькой разбивальщицей, заставляя ту поминутно бегать. Вдруг негритянка дико вскрикнула.

— Что с тобой, Дездемона? — спросил капитан, недовольный, что прервали его думы. — Сколько раз я говорил тебе, что Господь Бог не любит этих диких вскрикиваний.

— Но, мистер, это так неожиданно… посмотрите, вон старый Ник!

Действительно, вдали показался Ник. Целых два года он уже не заглядывал в хижину на холме.

— Вероятно, есть что-нибудь важное, он так быстро бежит, — сказал капитан. — Два года мы не видели его. Он рассердился на меня за то, что я не купил у него другого бобрового пруда, за который он просил бочонок пороха.

— Может быть, Гуг, он серьезно рассердился на нас за это? Не лучше ли будет дать ему этот порох? — спросила встревоженная госпожа Вилугби.

— Нисколько, моя дорогая. Я его знаю уже больше двадцати лет. Три раза я вынужден был побить его за это время; но это было раньше, в последние же десять лет я пальцем не тронул его.

— Но ведь дикие никогда не прощают побоев! — сказал с некоторым страхом капеллан.

— Их бьют так же, как солдат.

— Сколько лет ему, капитан?

— Ему за пятьдесят; это был храбрый и искусный воин.

В это время Ник уже подходил к ним, и разговор прекратился. Несмотря на то что индеец только что быстро поднялся на холм, он стоял бодрый и спокойный, точно он не бежал перед тем, а тихо прогуливался.

— Саго, саго, — начал капитан, — очень рад видеть тебя, Ник, таким бодрым!

— Саго, — ответил индеец, склоняя голову.

— Не хочешь ли освежиться с дороги сидром?

— Ром лучше, — ответил тускарор.

— Ром крепче, оттого он и нравится тебе больше. Хорошо, ты получишь стакан рома. Какие вести ты принес мне?

— Стакана мало за те вести, что я принес. Госпожа даст за них мне два графина.

— Я? Но что же ты можешь сказать мне? Мои две дочери со мной, слава Богу, они здоровы.

— Разве у вас только дочери? А сын, офицер, великий начальник? Он там — он здесь.

— Роберт! Что же ты знаешь о нем?

— Я все скажу за графин. Ром в доме, новость у Ника. Одно стоит другого.

— Хорошо, ты все получишь. Скажи же скорее, что знаешь о моем сыне.

— Вы его сейчас увидите, через десять, пять минут. Он послал Ника вперед, чтобы предупредить мать.

Мод вскрикнула и побежала навстречу Роберту, уже показавшемуся из леса. Шляпа съехала у нее на затылок, золотистые волосы развевались по ветру; вдруг она остановилась и закрыла лицо руками, а через минуту была уже в объятиях брата. Десять минут спустя Роберт был уже среди своих, переходя из одних объятий в другие. Подошли слуги, всем хотелось поздороваться с ним. Только полчаса спустя все понемногу стихло и успокоилось; все разошлись по своим делам, и семья Вилугби одна собралась в столовой. Вудс хотел было уйти, но капитан остановил его, желая, чтобы все шло своим порядком.

После приветствий и расспросов о родных и знакомых капитан спросил:

— Где ты встретил Ника?

— Я встретил его возле Каньюгари. Ник мне сказал, что он идет по тропе войны. Кажется, эти индейцы дерутся между собой время от времени, а он пристает то к тем, то к другим, смотря по тому, что выгоднее. Я взял его проводником, но он говорил, что и без того собрался идти к нам.

— Я уверен, что он сказал об этом, получив прежде с тебя деньги.

— Совершенно верно.

— Ник не рассказывал, сколько скальпов он взял у неприятелей?

— Кажется, три, хотя я не видел у него ни одного.

— О, несчастный! А раньше я знал Ника отличным воином. Он дрался против нас в первые годы моей службы, и наше знакомство началось тем, что я спас его от штыка одного моего гренадера. В продолжение нескольких лет он питал ко мне чувство благодарности, но, кажется, после побоев, полученных от меня, он забыл о ней, и теперь все его помыслы направлены на ром.

— Вон он там, — сказала Мод, наклоняясь в окно, — сидит с Миком на берегу ручья и о чем-то рассказывает. Кружка стоит между ними.

— Я помню, Мик сначала всерьез принял Ника за дьявола, но потом они сошлись и теперь хорошие друзья. Я думаю, это оттого, что они оба очень любят ром.

Все общество подошло к окну и могло видеть, как Мик и Ник потягивали из кружки, и по мере того, как в ней пустело, разговор становился оживленнее.

— Все здесь идет по-старому? — спросил Ник.

— О! Да. Здесь все постарело — и капитан, и госпожа, а жене Джоэля можно дать сто лет, хотя ей всего тридцать, да и сам Джоэль, этот плут, кажется старше своих лет.

Ник пристально посмотрел на ирландца.

— Почему, — спросил он, — один белолицый ненавидит другого, почему ирландец не любит американца?

— Черт возьми! Любить подобную тварь!

— Кого же любит ирландец?

— Я люблю капитана, он такой справедливый, люблю госпожу, она такая добрая, люблю мисс Беллу, мисс Мод; не правда ли, она восхитительна?

Индеец ничего не ответил, но казался недовольным. Помолчав несколько минут, Мик спросил:

— Ты был на войне, Ник?

— Да. Ник опять был начальником и взял скальпы.

— Но ведь это ужасно! Если рассказать об этом в Ирландии, то не поверили бы.

— Там не любят войны? Да?

— Нет, не то, у нас тоже бывают войны, но мы бьем по голове, а не сдираем кожу.

— Я скальпирую, вы бьете, что же лучше?

— Ах, но скальпировать — ведь это ужасно! Сколько скальпов взял ты в последнюю войну?

— Три с мужчин и женщин. Один такой большой, что может сойти за два, так что я считаю четыре.

— Фу! Ник, ты просто дьявол. Тебе мало трех скальпов, ты готов обманывать самого себя и один скальп считаешь за два. Ты никогда, верно, не думаешь о смерти? Исповедуешься ли ты когда-нибудь?

— Я всегда думаю о смерти, но до тех пор я надеюсь еще много найти скальпов. Мик, здесь их много есть!

Эти неосторожные слова сорвались у Ника, но Мик настолько уже опьянел, что не понял их смысла. Кружка уже опустела, друзья сердечно расстались и отправились спать каждый в свой угол.

Глава 5

Душа, монсеньор, устроена, как лира: ударьте внезапно по одной струне — и все другие задрожат.

Гилльгауз

Быстро спустилась на землю ночь. Кругом хижины царила тишина, и среди этой тишины она казалась еще более уединенной, отдаленной от всего света.

Эти мысли пришли в голову Роберту, когда поздним вечером в день своего приезда он стоял у раскрытого окна со своими сестрами.

— Здесь очень уединенно, милые сестры. Отчего вас не вывозят в свет?

— Мы каждую зиму ездим в Нью-Йорк, с тех пор как папу выбрали депутатом. Отчего мы не встретились там с тобой прошлую зиму? Мы так надеялись на это.

— Мой полк стоял тогда в западных провинциях, а отпуск неудобно было брать, так как я только что был произведен в майоры. Бывает ли у вас кто-нибудь здесь?

— Конечно, — живо вскрикнула Мод, потом, как бы раскаявшись, что вмешалась в разговор, тихо проговорила: — Я хочу сказать, что изредка. Здесь мы так далеко от всех.

— Кто же это? Охотники, трапперы, дикие или путешественники?

— Охотники чаще других заходят к нам, — отвечала Белла, — а индейцы с тех пор, как ушел Ник, редко заглядывают; зато при нем их бывало много, они приходили всегда большими толпами. Что касается путешественников, то это — самые редкие гости. Не так давно к нам заходили два землевладельца; они отыскивали свои земли.

— Странно. Впрочем, в этой бесконечной степи действительно трудно отыскать свою землю. Кто же эти землевладельцы?

— Один старик, кажется, товарищ покойного сэра Вильяма; его зовут Фонда; другой — молодой, он получил наследство, которое и отыскивал. Говорят, у

— него сто тысяч акров земли. Это — Бекман.

— Что же, нашел он свою землю? В этой местности и тысячи акров могут затеряться.

— Да, нашел. Он заходил к нам и на обратном пути, зимой, и пробыл из-за урагана несколько дней. В ту же зиму мы часто встречались с ним в городе.

— Отчего же, Мод, ты ничего не писала мне об этом?

— Неужели не писала? Ну, Белла не простит мне, что я не нашла местечка в письме для Эверта Бекмана.

— Да, я его нахожу очень милым и умным, — проговорила спокойно Белла, а яркий румянец, вспыхнувший на ее щеках, многое сказал бы еще Роберту, но было темно, и никто не заметил этого. — Я не знаю, нужно ли было писать о нем?

— Понимаю, понимаю, — засмеялся Роберт. — Теперь скажи мне что-нибудь в этом же роде о Мод, и я буду знать все семейные тайны.

— Все? — возразила Мод. — А о майоре Вилугби разве нечего рассказать?

— Совсем нечего. Я люблю только тех, кто живет здесь. Да и время теперь такое неспокойное, что некогда солдату думать о чем-нибудь постороннем. Между метрополией и колонией завязывается серьезная ссора.

— Но не такая серьезная, чтобы дело дошло до войны? Эверт Бекман думает, что могут быть только волнения.

— Эверт Бекман! Вся семья его — очень порядочные люди; а каких убеждений держится он?

— Я думаю, что ты будешь считать его мятежником, — ответила, смеясь, Мод, тогда как Белла хранила молчание, предоставляя объяснения своей сестре. — Он не очень ярый противник Англии, но все-таки называет себя американцем. А ты, Роберт, как называешь себя?

— Я американец по рождению, но англичанин по службе… Да, это место очень пустынно и уединенно, особенно для таких девушек, как вы. Я хочу уговорить отца проводить больше времени в Нью-Йорке.

— Короче говоря, ты думаешь, что нам нужны поклонники. Не так ли, майор Вилугби? — смеясь, спросила Мод, насмешливо смотря на брата. — Однако до свидания! Отец велел отослать тебя к нему в библиотеку, когда ты нам достаточно надоешь, а мама присылала сказать, что уже седьмой час: в эту пору все порядочные люди уже ложатся спать.

Роберт обнял сестер и направился в библиотеку. Там сидел капитан с Вудсом; они курили трубки и время от времени прихлебывали коньяк, разбавленный водой. Разговор шел о Роберте, и оба старика возлагали на него большие надежды. Когда молодой человек вошел, отец придвинул ему стул к столу.

— Я думаю, что ты не привык еще курить. В твои годы я ненавидел трубку, мы нюхали только пороховой дым. А что англичане и их соседи — американцы?

— Я за тем и здесь, чтобы рассказать вам об этом, — ответил Роберт, осмотрев предварительно, хорошо ли заперта дверь. — Я теперь среди врагов.

Капитан и капеллан оставили свои трубки, пораженные словами Роберта.

— Что за дьявол! Ты среди врагов, когда ты в доме своего отца! Этого еще не хватало!

— Я говорю не о вас, батюшка, и не о господине Вудсе. Но в этой местности есть и еще люди; если бы они знали, что я у вас, вы не могли бы быть уверены в своей безопасности.

Удивление слушателей возрастало.

— Но что же случилось, сын мой?

— Началось восстание.

— Если так, то это дело серьезное.

— Да, и была уже схватка.

— Схватка?! Неужели ты хочешь сказать, что с обеих сторон дрались вооруженные армии?

— Армия американцев состояла из волонтеров Массачусетса. Все это мне хорошо известно, так как мой полк участвовал в схватке. Излишне добавлять, что я был там.

— Конечно, волонтеры не устояли перед вами? Майор покраснел и послал в душе Вудса ко всем чертям: так не хотелось ему отвечать на этот вопрос при нем.

— Напрасно вы так дурно думаете о них, — почти шепотом ответил он, — дело было жаркое, потому что они стояли за стеной, а это, вы сами знаете, какое преимущество. Они нас принудили отступить.

— Отступить?

— Да, отступить. Но мы отступили только после того, как исполнили все то, что было приказано. Однако я должен сознаться, что нас сильно теснили, пока мы не получили подкрепление.

— Подкрепление, мой дорогой Роберт?! Твой полк… наш полк не нуждается в подкреплении против всех янки Новой Америки!

Майор не мог не улыбнуться этой преувеличенной гордости капитана; но врожденная правдивость не позволила ему скрыть правду.

— И все-таки мы в нем нуждались. Офицеры, участвовавшие в последней войне, говорили, что не видали такой жаркой схватки. В ней мы потеряли около трехсот человек.

Капитан побледнел и после продолжительного молчания попросил сына подробно рассказать ему, как было дело. Тот повиновался; похвалив волонтеров, он старался смягчить рассказ об отступлении своего полка, видя, как мучительно было старику слушать об этом.

— Результатом этой битвы при Лексингтоне было то, — прибавил майор, оканчивая свой рассказ, — что всю страну охватило страшное волнение, и один Бог знает, чем все это кончится. Когда мы узнали настроение провинций, генерал Гэдж только послал со мной депеши генералу Триону. Трион послал меня к вам. Он думает, что вы не откажетесь действовать в пользу правительства.

— Генерал Трион оказывает мне большую честь, — ответил холодно капитан, — но мое влияние не идет дальше бобрового пруда, и в моем распоряжении всего пятнадцать или двадцать человек рабочих. Ты же честно выполнил свою задачу, и я прошу Бога, чтобы Он помог тебе вернуться благополучно в свой полк.

— Значит, батюшка, вы ничего не имеете против того, что я буду участвовать в этой ссоре и держать сторону правительства, хотя я и родился в колониях? Вы очень обрадовали меня этим.

— Ты будешь исполнять свой долг, но я не пойду против колонистов, несмотря на то что родился в Англии, а не в Америке.

— Неужели это ваше мнение, капитан? — сказал заинтересованный капеллан. — Вы знаете, что по рождению я американец, и мой взгляд на это… но, я не знаю, позволит ли майор мне высказать его…

— Говорите, говорите, господин Вудс, вам нечего бояться, мы ведь старые друзья с вами.

— Я в этом не сомневаюсь. Я должен признаться, меня очень обрадовало известие, что королевские войска отступили перед моими соотечественниками.

— Весьма понятно, что вы рады, что победа осталась за янки; точно так же понятно и разочарование отца, что полк, в котором он сам служил, принужден был отступить.

— Конечно, мой дорогой майор, конечно, мой милый Роберт, все это верно и очень естественно. Я предоставляю капитану Вилугби молиться за успехи королевского войска, а сам я буду просить бога за своих соотечественников.

— Но вы, — возразил капитан, — забываете о короле и правительстве, которые так много сделали для американских колоний. Это все равно что в семейных спорах не позволять отцу разобрать самому, в чем дело.

— Этот вопрос не касается короля. Но если бы он захотел действовать в наших интересах, мы бы повиновались ему.

— Вот странное понятие о своих обязанностях! Если король делает то, что нам хочется, — он наш король; но если нет — мы не признаем его. Я старый солдат, Вудс, и воля короля для меня священна!

Видя, что спор между отцом и Вудсом начинает принимать нежелательное для него направление, Роберт ушел спать, ссылаясь на усталость. Долго еще после его ухода старики спорили, попыхивая своими трубками.

В то время как в библиотеке шел горячий спор, госпожа Вилугби удалилась в свою комнату и жарко молилась там: все, кого так горячо любило ее материнское сердце, были здесь, с нею, и хижина не казалась ей теперь уединенной. Увы! Она не знала еще, какая черная туча собирается над ее родиной, сколько горя придется ей перенести…

В своих комнатах, просто, но с комфортом меблированных, Роберт нашел все в том же виде, как было и в последний его приезд в прошлом году; прибавилось только несколько новых вещиц.

Здесь были даже его игрушки; но серсо, в которое он так любил когда-то играть, теперь красиво было перевязано лентами. «Это, верно, матушка, — подумал Роберт, — позаботилась об этом: она все еще не может отвыкнуть считать меня ребенком. Посмеюсь с ней над этим завтра». Повернувшись к туалетному столику, он увидел корзинку со свертками. Эту корзину с подарками он находил у себя в каждый свой приезд. Он развернул один сверток: в нем были теплые шерстяные чулки.

— Это все мама заботится, чтобы я не простудился. Дюжина рубашек, и на одной из них пришит билетик с именем Беллы. Куда мне столько белья? Если бы я забрал все белье, которое они шьют мне, то мой чемодан не уступил бы генеральскому! А это что? Хорошенький шелковый кошелек и опять с именем Беллы; ничего от Мод. Неужели Мод обо мне позабыла! А это? Ах, какой прекрасный шелковый шарф! Вероятно, это от отца, даже, может быть, один из его прежних, но он совсем новый. Завтра же спрошу об этом. Но странно, что от Мод ничего нет.

Потом молодой человек отложил в сторону свои подарки, поцеловал шарф и — стыдно признаться — не помолившись Богу, лег спать.

Посмотрим теперь, что делается в комнате сестер. Мод, как более живая и проворная, уже разделась, помолилась и, завернувшись в большой платок, с нетерпением ожидала, когда Белла кончит молитву. Едва та поднялась с колен, Мод проговорила:

— Майор, вероятно, уже рассмотрел подарки; я слышу, как ходит он взад и вперед по комнате.

— Да, как вырос Боб! Он очень стал похож на папу, не правда ли?

— Ну, что ты выдумала! Нисколько! Волос он своих не пудрит, как папа, да они у него и гораздо светлее.

— Странно. А мы с мамой сегодня вечером просто поражены были этим сходством и очень рады были этому; ведь папа наш красивый и Боб тоже.

— Они оба могут быть красивыми и быть непохожими. Бесспорно, папа самый красивый старик, какого я только видела, а Боб ничего, так себе. Но разве можно сравнивать двадцатисемилетнего со стариком… Знаешь, Боб меня уверил, что он хорошо теперь играет на флейте.

— Он делает хорошо все, за что ни возьмется. Несколько дней тому назад господин Вудс говорил мне, что он ни разу не встречал мальчика, который так хорошо понимал бы математику, как Боб!

— Я уверена, что и другие также легко могли понимать ее. Это господин Вудс преувеличивает. Я не верю в исключения, дорогая Белла.

— Ты меня удивляешь, Мод; я всегда думала, что ты его любишь. А ему нравится все, что ты ни делаешь. Еще сегодня он так хвалил твой эскиз нашего дома.

Мод покраснела и опустила голову, и насмешливая улыбка появилась на ее губах.

— Ну, вот пустяки! Да он, впрочем, и не понимает ничего в живописи. Я думаю, он с трудом отличит дерево от лошади.

— О, как ты говоришь о брате?! — удивилась Белла, которая не видела никаких недостатков в Роберте. — А помнишь, когда он учил тебя рисовать, ты считала его великим художником.

— Это правда, я очень капризна. Но как бы там ни было, я не могу относиться к Бобу по-прежнему. Мы редко видимся теперь, и ты знаешь… военная жизнь так влияет на людей; одним словом, я нахожу, что он очень изменился.

— Я очень рада, что тебя не слышит маменька, Мод. Она смотрит на него как на ребенка, невзирая на его майорский чин. Да и на всех нас она тоже смотрит еще как на детей.

— Милая мама!.. Я это знаю, — сказала Мод с навернувшимися слезами на глазах, — все ее слова, поступки, желания, надежды, мысли полны любви и добра.

— Да, я знаю, как ты любишь маму, но я так же люблю и брата, и отца.

— Разве я могу любить майора инфантерии так же, как люблю маму? Что касается папы, я его люблю, конечно, не меньше мамы, я его просто обожаю.

— Еще бы, мы все видим, что вы обожаете друг друга. Но если мама узнает, что ты не любишь Боба так, как мы, это ее очень огорчит.

— Я не могу, Белла.

— Почему?

— Но ты знаешь… я уверена, что ты помнишь…

— О чем? — спросила Белла, встревоженная волнением Мод.

— Ведь я не родная его сестра.

В первый раз Мод напомнила о своем рождении. Белла побледнела, задрожала, и глухие рыдания вырвались из ее груди.

— Белла, моя сестра, ты моя родная сестра! — воскликнула Мод, бросаясь в ее объятия.

— О, Мод! Ты моя сестра и всегда будешь ею!

Глава 6

Как величественно умереть за свою страну!

Венец славы блестящ!

Нас ожидает слава! Слава, которая никогда не меркнет! Слава, которая распространяет свет без конца! Слава, которая никогда не потускнеет!

Персиваль

Ночь прошла спокойно. На рассвете домашняя прислуга была уже на ногах; Мик, Соси Ник, Джоэль и другие вскоре тоже принялись за свои ежедневные работы. Негритянки пели за работой так громко, что заглушали утреннее щебетание птиц. Скоро встали и хозяева. Мистрис Вилугби много дел предстояло сегодня на кухне. И в обыкновенные дни завтрак был всегда обильный и разнообразный, а сегодня она хотела прибавить к нему еще любимые блюда сына. Обе сестры вышли в столовую без всякого признака вчерашних слез. Расставляя на столе разные лакомства, они болтали без умолку, но ни однимсловом не коснулись вчерашнего разговора. Мод очень жалела, что напомнила о своем сиротстве; Белла старалась объяснить себе, что могло побудить сестру к этому. Уж не обидел ли ее кто-нибудь? Но этого не могло быть. Фамилия Мередит была такая же уважаемая, как и Вилугби; на имя ее было положено в английском банке пять тысяч фунтов, оставшихся после смерти отца; капитан их не трогал, и за двадцать лет на них наросли большие проценты. Содержание и образование Мод капитан вел за свой счет, чего Мод не знала, да и не задумывалась об этом никогда. Капитана и его жену она любила всем сердцем, но иногда с грустью думала, что не знала своих родителей.

Болтая о всяких пустяках, девушки и не заметили, как к ним подошел Роберт. С его приходом разговор оживился еще более.

— Видел ли из вас кто-нибудь сегодня отца и капеллана Вудса? Вчера я их оставил в самом пылу спора.

— Да вот они оба! — воскликнула Мод. — А вот и мама с Плинием. Сейчас Белла примется разливать кофе, я — шоколад, а мама будет готовить чай. Только она умеет это сделать по папиному вкусу.

Действительно, все вошли в столовую, поздоровались и начали садиться за стол. Капитан был задумчив, капеллан беспокойно посматривал на всех, выжидая удобной минуты, чтобы начать вчерашний спор. Наконец он не вытерпел и заговорил:

— Капитан Вилугби, прошло всего семь часов, как мы расстались с вами; это немного, чтобы совершить что-нибудь, но придумать за это время можно много. Я много думал о нашем разговоре.

— Какое совпадение! И я долго не мог заснуть; все время мысли вертелись у меня вокруг нашего спора.

— Я должен вам признаться, мой дорогой друг, что ваши аргументы убедили меня и теперь я совершенно согласен с вашими взглядами.

— Удивительно. Вудс! Я только что хотел сказать, что вы убедили меня и что ваши взгляды я считаю справедливыми.

Все были удивлены подобным разговором. Мод много смеялась. Для мистрис Вилугби ничто не могло показаться смешным в словах или поступках мужа, а к служителям церкви она относилась всегда с таким уважением, что никогда не позволила бы себе смеяться над их словами. Белла тоже всегда с уважением относилась к словам отца.

— Значит, вы признаете права и власть за королем? — спросил капеллан.

— А вы, Вудс, не забыли, что права, приобретенные рассудком, выше прав, приобретенных случайностью рождения. Человек должен сообразоваться с обстоятельствами, беспрерывно изменяющимися, а не жить как животное, руководясь только инстинктом.

— О чем они говорят, мама? — спросила Мод, с трудом сдерживая новый приступ смеха.

— Кажется, они спорили о праве парламента налагать пошлины на колонии, моя дорогая, и каждый убедил другого в своей правоте. Меня удивляет, Роберт, что Вудс мог переубедить папу.

— Нет, милая мама, это очень серьезное дело… Плиний, скажи моему денщику, чтобы вычистил мой охотничий костюм, и дай ему позавтракать. Этот нахал поминутно ворчит, и если не накормить его хорошо, то он разнесет об этом повсюду, где только можно. Когда ты будешь нужен, я позвоню. Да, мама и сестренки, это гораздо серьезнее, чем вы предполагаете, и говорить об этом не следует. Дурные вести и без того распространяются слишком быстро.

— Боже милостивый! Что ты хочешь сказать? — вскрикнула встревоженная мистрис Вилугби.

— Я хочу сказать, что американцы восстали против короля и правительства.

— Да верно ли это, Роберт? Кто же осмелился идти против короля?

— Все это верно, я видел собственными глазами. — И Роберт рассказал, как все происходило. Все слушали, затаив дыхание.

— Ты говоришь, что участвовал в битве? — спросила со страхом Мод. — Ты не был ранен?

— Я слегка повредил плечо, но это такие пустяки, что не стоит и говорить. Теперь я не чувствую боли.

Капитан и Вудс прекратили спор и с удивлением слушала Роберта, — он ничего не сказал им об этом вчера.

— Надеюсь, твоя рана не заставила тебя быть в арьергарде, Боб? — спросил с беспокойством отец.

— Я именно там и был ранен: при отступлении это ведь самое почетное место.

— Это очень печально для королевских войск. Что за солдаты бились против вас?

— Очень упрямые. Они хотели как можно скорее заставить нас вернуться в Бостон. Нам было очень трудно выдерживать их нападения. Если бы милорд Перси не подоспел к нам с сильным отрядом и двумя пушками, мы не долго бы продержались: наши солдаты были страшно утомлены, а день был чрезвычайно жаркий.

— Вы стреляли из пушек по неприятелю?

— Это было совершенно лишнее. Как только мы приостанавливались, неприятель рассыпался во все стороны; а когда снова двигались вперед, с обеих сторон дороги смотрели направленные на нас мушкеты. Вы, папа, не должны осуждать нас: королевские войска умеют исполнять свой долг.

— Это правда, но надо отдать справедливость и американским войскам. Они все прекрасные наездники и храбрые солдаты. Я имел случай лично в этом убедиться. Скажи, какое впечатление произвело все это на страну?

— Провинции восстали. В Новой Англии вооружаются тысячами, а это одна из более спокойных колоний.

— Великий Боже, — возмутился кроткий Вудс, — как позволяешь Ты людям так истреблять один другого?

— Деятелен ли Трион? Что делает правительство?

— Все, что только возможно. Оно надеется на содействие английского дворянства, пока придет помощь из Европы. Но если надежда их обманет, то дело сильно ухудшится.

Капитан понял намек сына. Он взглянул на жену, но та была спокойна, не понимая, в чем суть дела.

— Американские фамилии не все солидарны между собой; некоторые на стороне короля, как все Лансей, другие против нас, например Ливингстоны, Морисы и их друзья. По счастью, есть фамилии, где глава семьи еще ребенок.

— Почему, Боб?

— Очень просто, потому что принадлежащие ему большие поместья не могут быть конфискованы, благодаря его малолетству, — отвечал Роберт. — Я уверен, что колониям не под силу окажется бороться с Англией.

— Ты это говоришь, как майор королевской армии, но не забывай, что, если народ чувствует право на своей стороне и решился силой добиться его признания, он силен и неутомим.

Грустно было Роберту выслушать эти слова, но он не возразил ничего, привыкнув с детства не вступать никогда в спор с отцом; но мать, в душе благоговевшая перед королем, не выдержала и сказала:

— Как, Вилугби, ты оправдываешь это восстание? Я родилась в колониях, и тем не менее, по-моему, они не правы.

— Вильгельмина, ты смотришь на метрополию с таким же энтузиазмом, как и все женщины колонии. Но я покинул Англию уже опытным и пожившим человеком и мог ясно разглядеть все ее недостатки. А теперь мне надо сообщить эту грустную весть моим колонистам, — я не считаю себя вправе скрывать от них, что началась междоусобная война.

— Я думаю, ты напрасно это сделаешь теперь. Подожди, что будет дальше, может быть, ты переменишь свои взгляды и пожалеешь о том, что скажешь сегодня.

— Нет, Боб, все это я тщательно обдумал сегодня ночью. Необходимо обо всем сказать моим людям. К тому же я придерживаюсь того правила, что откровенность не может повредить делу. Я уже распорядился, чтобы колонисты собрались на площадку по условному звону колокола.

Переубеждать капитана в раз принятом решении было напрасной тратой слов. Все это прекрасно знали; но всем было ясно, что колонисты, большая часть которых состояла из американцев, неприязненно отнесутся к майору и, в худшем случае, помогут его схватить и отправить к вождям восстания. На некоторое время это опасение поколебало было решимость капитана, и он промедлил несколько минут, не выходя к собравшимся уже у дома колонистам.

— Мы преувеличиваем опасность, — наконец проговорил он. — Большая часть моих людей живет здесь уже по несколько лет, и я не думаю, чтобы кто-нибудь из них захотел причинить мне или тебе вред. Лучше пусть обо всем они узнают от меня. Если Ник не выдал тебя, то других бояться тем более нечего.

— Ник? — повторили все в один голос — Неужели ты можешь подозревать такого старого и испытанного слугу, как Ник?

— Да, этому старому испытанному слуге я не доверяю, как и всякому индейцу.

— Но, Гуг, ведь это он отыскал нам этот бобровый пруд, где мы так счастливы! — заметила мать.

— Да, но если бы у нас не было золотых гиней, не было бы у нас и Ника.

— Отец, если его можно купить, то я заплачу столько, сколько он захочет.

— Увидим. При настоящем положении дел я нахожу, что откровенность — самое лучшее средство для безопасности.

Капитан надел шляпу и вышел к колонистам. Там все уже собрались, даже маленькие дети. К капитану все питали глубокое уважение, и хотя среди них было несколько человек, которые не любили его, но причиной этому был не он, а их тяжелый и грубый характер. Но все признавали его человеком прямым и справедливым.

Колонистов не удивило, что их собрали всех вместе. Это часто случалось и раньше, например, когда праздновался чей-нибудь день рождения или была годовщина победы, в которой участвовал капитан, и сегодня они ожидали услышать что-нибудь подобное.

Колонисты разделялись на три национальности: самой многочисленной была группа англо-саксонцев, к которым принадлежали семьи мельников, механиков и инспектора их работ Джоэля Стрида; затем шла группа голландцев, которые все занимались хлебопашеством, и, наконец, самая меньшая группа — негры, составлявшие исключительно домашнюю прислугу, кроме одного Плиния, который занимался тоже хлебопашеством, но жил в доме вместе с родными.

Мод в одну из веселых минут шутя разделила их на три племени, а капитан, чтобы счет был полный, причислил сержанта, Мика и Джеми Аллена к сверхкомплектным.

И теперь они стояли кучками по национальностям: впереди американцы и голландцы, разделенные небольшим пространством, где поместились сверхкомплектные, а позади негры. Все с любопытством ожидали, что им скажут.

Подойдя к ним, капитан снял шляпу, что делал всегда в подобных случаях, и обратился к толпе:

— Когда люди живут вместе, — начал он, — и в таком уединении, как здесь, у них не должно быть никаких тайн друг от друга, особенно касающихся общих интересов. Я хочу сказать вам, мои друзья, о том, что узнал сегодня об отношениях между колониями и метрополией. (Здесь Джоэль подмигнул своему соседу, главному мельнику.) Вы знаете, конечно, что уже более десяти лет между ними тянутся недоразумения.

Капитан на минуту приостановился, и Джоэль, известный оратор у колонистов, воспользовался этим, чтобы вставить свое слово.

— Капитан хочет, верно, сказать о тех налогах, которыми облагает нас парламент, не осведомляясь о наших желаниях? — сказал он полудобродушным, полуиезуитским тоном.

— Именно об этом я и хочу говорить. Налог на чай, закрытие Бостонского порта и некоторые другие меры привели к тому, что правительство увеличило войско против обыкновенного. Вероятно, вы знаете, что в Бостоне уже несколько месяцев стоит сильный гарнизон. Около шести недель тому назад главнокомандующий этим гарнизоном отправил отряд в Нью-Гэмпшир, чтобы уничтожить некоторые склады. Этот отряд встретился с американцами, и произошла жестокая схватка. Несколько сот сражающихся остались убитыми или ранеными. Я достаточно знаю силы обеих партий, чтобы видеть, что это начало гражданской войны. Я считал нужным сообщить вам это.

Не все одинаково отнеслись к рассказу капитана. Джоэль Стрид, наклонясь вперед, казалось, боялся упустить хоть одно слово; американцы тоже отнеслись с большим вниманием и, выслушав, многозначительно переглянулись. Мик схватил дубину, которую всегда носил с собой, когда не работал, и вызывающе поглядывал вокруг, точно ждал только приказаний капитана, чтобы начать битву. Джеми был задумчив и раз или два почесал свой затылок как бы в нерешительности. Голландцы отнеслись с любопытством, но, казалось, плохо понимали, в чем дело. Негры слушали с широко открытыми глазами и гримасничали так, как будто у них во рту лежал кусок чего-нибудь вкусного, а когда узнали, что так много убитых, на их лицах выразился неподдельный ужас. Ник один оставался равнодушным, из чего капитан заключил, что битва при Лексингтоне известна уже тускарору.

Вилугби любил, чтобы колонисты обращались с ним дружески, и потому заявил, что он готов отвечать на их вопросы, касающиеся этого дела.

— Вероятно, эти новости вам привез майор? — спросил Джоэль.

— Понятно, ведь больше никого не было у нас.

— Не угодно ли вашей чести приказать нам взять ружья и идти сражаться за ту или другую сторону? — спросил ирландец.

— Совсем нет. Еще успеем, когда ближе узнаем обо всем этом.

— Значит, капитан не думает, что дела зашли так далеко, что пора идти на помощь? — спросил, хитро улыбаясь, Джоэль.

— Я считаю более благоразумным не принимать никакого участия. Гражданская война, Стрид, вещь слишком серьезная, чтобы слепо бросаться в ее опасности и трудности.

Не говоря ни слова, Джоэль переглянулся с мельником. Джеми Аллен служил прежде в королевском полку и привык там к осторожности.

— Парламент не пошлет солдат против безоружных людей.

— Ну, Джеми, — перебил его Мик, не считавший нужным говорить об этом так осторожно, — где же твоя храбрость, если ты так говоришь? Если у человека здоровы обе руки, так какой же он безоружный? Ну что сделал бы полк против такого укрепления, как, например, наше? Проживая здесь десять лет, я не мог бы найти отсюда дороги. Заставьте-ка солдата переехать из конца в конец озеро Отсего, легко ему будет с этим справиться?!

Ирландец ненавидел американцев, англичан же считал притеснителями и еретиками и, несмотря на все это, всей душой любил семейство своего хозяина. Такие противоречия сплошь и рядом встречались в этом храбром и смелом человеке.

Американцы удалились, обещав поразмыслить обо всем. Джеми так и ушел, задумавшись и почесывая затылок. В этот день, работая в саду, он часто отрывался от дела, занятый своими мыслями.

Негры ушли толпой и толковали об ужасах войны. Маленькая разбивальщица говорила, что убитых было несколько тысяч, а большая разбивальщица уверяла, что капитан говорил о сотнях тысяч, и добавляла, что во всякой большой битве бывает столько убитых. Когда капитан вошел в дом, к нему явился без зова сержант Джоэль, чтобы узнать, не будет ли каких-нибудь особенных приказаний.

Глава 7

Мы все здесь! Отец, мать, сестра, брат; мы нежно любим друг друга. Каждое место занято. Равнодушные не могут смешаться с нами. Это бывает нечасто, когда наша семья сходится так вся целиком вокруг очага наших предков. Будьте благословенны эти места и это собрание'. Сегодня все заботы должны быть забыты; отдадимся владычеству приятного покоя; пусть добрые чувства правят нашими часами: мы все здесь.

Спраг

Служащие разошлись по своим работам; на площадке остались только Джоэль, каменщик и кузнец. К ним вышел капитан, чтобы сделать некоторые распоряжения.

— Прежде всего, Джоэль, надо поставить ворота и устроить палисады, чтобы мы могли быть в безопасности в случае нападения индейцев. В американских войнах они всегда принимают участие, выгодно пользуясь всеобщим беспорядком.

Джоэль находил это лишним, особенно теперь, в мае, когда так много работ в поле; неблагоразумно, говорил он, тратить время попусту.

— Ведь на одни ворота уйдет целая неделя, и то если все рабочие примутся за дело.

— Постановка ворот не займет больше двух дней, а что касается рвов и других укреплений, то все это возможно сделать за неделю. Что ты об этом думаешь, Боб?

— Недели вполне хватит. И если ты мне позволишь распоряжаться работами, я отвечаю за безопасность семьи.

Капитан с удовольствием согласился на предложение сына, и решено было сейчас же взяться всем за работу.

Все другие работы были приостановлены, исключая посадку деревьев.

Одна часть рабочих начала копать ров вокруг холма, а другая отправилась в лес за деревьями для палисадов. Ворота же продолжали стоять на своем месте.

Капитан был в восхищении: эта оживленная деятельность напоминала ему его военную жизнь, и он чувствовал себя помолодевшим. Мик, копавший как крот, рыл уже глубоко, когда американцы только еще лениво начинали браться за дело.

Что касается Джеми Аллена, то он не торопясь принялся за дело, но скоро его белокурые волосы виднелись уже в уровень с землей. Четыре дня шла оживленная работа; окончив посадку деревьев, Джоэль со своими помощниками также присоединился к строителям укреплений. Рвы были уже окончены и начали ставить палисады.

— Ставьте прямее стволы, молодцы! — распоряжался сержант.

— Вот удивительная плантация, — сказал Джоэль, — и удивительные же плоды, должно быть, она принесет. Может быть, вы надеетесь, что эти каштаны будут расти?

— Не для того мы и садим их, чтобы они росли, а думаем, что они помогут нам укрыться от дикарей; только баррикады и могут остановить их.

— Я не спорю с этим, Джеми, хотя, на мой взгляд, полезнее теперь работать в поле; по крайней мере, мы были бы обеспечены на зиму кормом для скота. Впрочем, я. может быть, и ошибаюсь.

— Вот как, Стрид! — закричал Мик из глубины траншеи. — Вы считаете бесполезным строить укрепление в военное время? Уж очень вы храбры! Такому смельчаку всего лучше надеть ранец и идти воевать; а мы будем хлопотать о безопасности нашей хижины. Я уверен, пока здесь будут Мик, Джеми и сержант, ни один волос не упадет с головы нашего господина и всей его семьи. Хотел бы я видеть, как это дьявольское племя будет падать в траншею, где их засыплет землей!

— Ты называешь так индейцев, а сам дружишь с Ником?

— Ну, Ник образованный дикарь.

Джоэль отошел, ворча что-то себе под нос.

Через неделю работы были окончены, исключая ворота.

Во все время работ майор был так занят и утомлен, что совсем не имел времени поболтать с сестрами и матерью. Но сегодня, когда работы уже кончились, когда около палисадов все подчистили и вымели, капитан предложил пить вечерний чай перед домом под раскидистым вязом.

— Если бы американцы знали, сколько чаю мы выпиваем, то назвали бы нас изменниками. Но после работы, да еще в лесу, это так приятно. Я думаю, майор Вилугби, что и королевские войска не пренебрегают им?

— Еще бы, мы его очень любим! Говорят, в Бостоне он заменил портвейн и херес. Я не знаток в нем, но очень люблю его пить. Фаррель, — обратился Роберт к своему денщику, — принеси корзину, что стоит на моем туалетном столике.

— Правда, Боб, — сказала, улыбаясь, мать, — ты ничего не сказал еще нам о ней.

— Я оправдываю себя тем, что все время заботился о вашей безопасности. А теперь от всей души благодарю за подарки всех вас; только Мод поленилась и не захотела ничего сделать мне на память.

— Это невозможно! — вскричал капитан. — Поверь мне, Боб, никто так не интересуется всегда тобою, как она.

Мод ничего не сказала. В эту минуту вернулся Фаррель и поставил корзину возле Роберта. Он вынул все вещи, но ни на одной из них не было имени Мод.

— Действительно, это очень странно, — совершенно серьезно заметил капитан. — Боб, не обидел ли ты чем-нибудь мою маленькую девочку?

— Уверяю тебя, что с умыслом я никогда не обижал ее; если же это произошло как-нибудь незаметно для меня самого, то прошу теперь прощения у Мод.

— Тебе не за что извиняться! — живо вскрикнула Мод.

— Так почему же ты забыла о нем, моя крошка, тогда как мать и Белла сделали ему столько подарков?

— Обязательные подарки, дорогой папа, совсем не подарки, и я не люблю их делать.

Считая за лучшее прекратить этот разговор, Роберт уложил обратно все вещи. Мод готова была расплакаться. По счастью, завязался разговор, и никто не заметил возбужденного состояния девушки.

— Ты мне говорил, что у вас в полку новый командир, но не назвал его фамилию. Вероятно, это мой старый товарищ Том Велингфорд; в прошлом году он писал мне, что надеется получить этот полк.

— Генерал Велингфорд получил один кавалерийский полк, а к нам назначили генерала Мередита.

Когда было произнесено имя генерала Мередита, никто, за исключением Мод и Роберта, не обратил на это внимания.

Мод же оно напоминало о ее родителях, и ей захотелось расспросить брата об этом генерале, приходившемся ей дедушкой; но деликатность не позволила ей сделать это при Вилугби, заменившем ей родителей, и она отложила свои расспросы до более удобного случая. Роберту же это имя напоминало всегда о его милой названой сестре.

В это время Ник подошел к столу и с удивлением поглядывал на укрепления.

— Видишь, Ник, на старости лет я опять делаюсь солдатом. Как ты находишь наши работы?

— К чему они, капитан?

— Защищать нас, если краснокожим вздумается прийти за нашими скальпами.

— Зачем скальпировать? Томагавк зарыт глубоко, его выроют не раньше десяти, двух, шести лет.

— Да, да, но когда представляется к тому случай, то красные джентльмены быстро вырывают его. Я думаю, ты знаешь, что в колониях волнение…

— Говорили вокруг Ника, — отвечал уклончиво индеец. — Ник не читает, не слушает, мало разговаривает, разговаривает только с ирландцем, но и то не понимает.

— Мик не очень красноречив, я это знаю, — сказал капитан, смеясь, — но он честный человек и всегда готов услужить.

— Плохой стрелок целится в одно, попадает в другое. Капитан, дайте Нику четверть доллара.

— Ты мне отдашь его потом?

— Конечно. Ник — честный человек, он держит свое слово.

— Я не думал, что ты такой исправный.

— Вождь тускароров всегда честный человек — что говорит, то и делает.

— Хорошо, старый дружище, я не откажусь получить долг назад, по крайней мере, я буду знать, что и в будущем могу служить тебе.

— Одолжите Нику доллар, завтра он отдаст. Капитан не согласился дать ему больше четверти доллара, чем Ник остался очень недоволен и сейчас же отошел к укреплениям.

— Вот старый товарищ, — сказал Роберт. — Я удивляюсь, что вы позволяете ему жить в «Хижине». Теперь, когда началась война, его лучше удалить.

— Это легче сказать, чем сделать. Но ведь ты привел его сюда.

— Я привел его потому, что он узнал меня, и было более благоразумным вступить с ним в дружеские отношения. К тому же мне нужен был проводник, а никто лучше его не знает лесных тропинок. Но его все-таки надо остерегаться, так как за последнее время он стал изрядным негодяем.

— Нет, Боб, он все такой же, как был и раньше. Если быть с ним осторожным, то он неопасен; к тому же он боится меня. Главная вина его в том, что он пьет ром здесь с Джеми и Миком, но я устранил и это, запретив мельнику продавать им его.

— Мне кажется, что вы оба несправедливы к Нику, — заметила мистрис Вилугби, — у него есть и очень хорошие качества. Помните, Гуг, когда Роберт был болен и доктора прописали ему некоторые травы, то Ник, вспомнив, что видел их за пятьдесят миль, пошел за ними, хотя мы даже и не просили его об этом.

— Это верно, но ведь у каждого есть и хорошие, и дурные качества. Но вот он идет; не нужно, чтобы он знал, что речь шла о нем.

— Да, не следует, чтобы подобные люди думали, что они имеют какое-нибудь значение.

Ник осмотрел новые укрепления, подошел к столу и, приняв важный вид, обратился к капитану:

— Ник старый начальник; он часто присутствовал на военных советах, как и капитан, — много знает; хочет знать новую войну.

— Это, Ник, семейная война; французы в ней не принимают участия.

— Как, англичане против англичан?

— А разве тускарор не поднимает никогда томагавка против тускарора?

— Тускарор убивает тускарора, но настоящий воин никогда не скальпирует женщин и детей своего племени.

— Надо признаться, Ник, ты очень логично рассуждаешь. Ворон ворону глаз не выклюет, говорит пословица; и все-таки великий отец Англии поднял оружие против своих детей американцев.

— Кто идет торной тропинкой, кто каменистой? Как вы думаете об этом?

— Я не принадлежу ни к той, ни к другой стороне. Я желал бы только от всего сердца, чтобы этой войны не было.

— Вы опять наденете мундир и пойдете за барабаном, как прежде?

— Нет, старый товарищ, в шестьдесят лет любят больше мир, чем войну, и я предпочитаю остаться дома.

— Зачем капитан строил укрепления?

— Потому что я намерен остаться здесь. Палисад остановит нападающих на нас.

— Но у вас нет ворот, — проворчал Ник. — Англичане, американцы, краснокожие, французы — все могут войти. Где есть женщины, там ворота должны быть заперты.

— Я уверена, Ник, что ты наш друг, — вскричала мистрис Вилугби, — я помню, как ты принес траву для сына.

— Это верно, — ответил с достоинством Ник. — Ребенок почти умирал сегодня, а завтра играл и бегал. Ник его полечил своими травами.

— Да, ты был доктором. А помнишь, когда у тебя была оспа?

Индеец так быстро обернулся к мистрис Вилугби, что та вздрогнула.

— Кто заразил Ника? Кто вылечил его? Вы помните.

— Я привила тебе оспу, Ник; и если бы я этого не сделала, то ты умер бы, как умирали у нас солдаты, у которых она не была привита.

Взволнованный, с глубокой благодарностью в глазах, индеец быстро схватил нежную и белую руку мистрис Вилугби и, откинув одеяло с плеча, прикоснулся ею до оспин.

— Старые метки, — сказал он, широко улыбаясь, — мы друзья; это никогда не сгладится.

Эта сиена растрогала капитана, он бросил индейцу доллар, но тот, не обращая на это никакого внимания, повернулся к стене и сказал:

— Большие опасности проходят через маленькие щели. Зачем же оставлять большие щели открытыми?

— Надо будет повесить ворота на будущей неделе, хотя это лишнее — бояться опасности в таком отдаленном месте, как наша хижина, и в самом начале войны.

После захода солнца семья ушла в дом: капитан с женой отправились в свои комнаты, а Роберт остался с сестрами.

— Знаешь, Роберт, — сказала Белла, нежно беря за руку брата, — мне кажется, что папа уж очень спокойно относится к опасности?

— Он очень хороший солдат, Белла, и он знает, что надо делать. Я боюсь только, чтобы он не стал на сторону колонистов.

— Дай Бог, — вскрикнула Белла, — если бы и ты поступил так же!

— Нет, Белла, — возразила с упорством Мод, — ты говоришь, не подумав; мама очень огорчается из-за того, что папа придерживается таких взглядов. Она находит, что прав парламент, а не колонии.

— Что за ужасная вещь — гражданская война! — сказал майор. — Муж идет против жены, сын — против отца, брат — против сестры. Лучше умереть, чем видеть все это.

— Нет, Роберт, это не так, — прибавила Мод. — Мама никогда не противоречит отцу. Она будет молиться только о том, чтобы папа не поступил так, как это больно было бы видеть его детям. Что касается меня, то я не принадлежу ни к одной партии.

— А Белла как же, Мод? Неужели она будет молиться, чтобы в этой войне брат потерпел поражение? Должно быть, из-за этих взглядов ты и забыла обо мне.

— Ты не совсем справедлив к Мод, — сказала, улыбаясь, Белла. — Никто тебя так не любит, как она.

— Отчего же я не нашел в корзине от нее ни одной безделушки, которая показала, что она помнит обо мне?

— Но где же доказательства, что ты сам помнил о нас? — с живостью спросила Мод.

— Вот они, — ответил Роберт, кладя перед сестрами небольшие свертки. На каждом стояли их имена. — Маме я уже отдал подарок, не забыл также и отца.

Расцеловав брата, Белла весело убежала к матери показать свои подарки, состоящие из различных вещиц для туалета. Мод тоже была в восхищении от своего свертка, но более сдержанна в проявлении радости; только яркая краска на щеках и навернувшиеся слезы выдавали ее чувства. Полюбовавшись каждой вещицей, она быстро подошла к корзинке, повыбрасывала оттуда все, пока не добралась до шарфа и, схватив его, с улыбкой подошла к Роберту.

— А это, неблагодарный?

— Это? — воскликнул удивленный майор, разворачивая чудную работу. — Я думал, что это один из старых шарфов отца, отданный мне по наследству.

— Разве он старый, разве он поношенный? — спрашивала она, растягивая шарф. — Отец его ни разу не видел, и никто еще не носил его.

— Возможно ли? Но ведь это работа нескольких месяцев. Здесь ведь нельзя купить его.

Мод растянула шарф против света, и Роберт прочел вывязанные и едва заметные слова: «Мод Мередит». Он хотел поблагодарить девушку, но она быстро убежала, и только в библиотеке ему удалось догнать ее.

— Твое недоверие меня обидело, — сказала Мод, стараясь засмеяться. — Разве могут братья так третировать своих сестер?

— Мод Мередит не может быть мне сестрой, Мод Вилугби могла бы быть ею? Зачем ты вышила, Мередит?

— Последний раз, когда мы были в Альбани, ты назвал меня мисс Мередит, помнишь?

— Но ведь это была шутка, тогда как на шарфе ты вышила умышленно.

— Но шутки могут быть так же преднамеренны, как и преступления.

— Скажи, мама и Белла знают, что ты связала этот шарф?

— Как же может быть иначе, Боб? Ведь не в лес же я уходила его вязать, как какая-нибудь романтическая девушка.

— Мама видела это имя?

Мод покраснела до корней волос и ответила отрицательным жестом.

— А Белла? Вероятно, тоже нет? Я уверен, она не позволила бы тебе сделать это.

— Белла также не видела, майор Вилугби, — произнесла торжественным голосом Мод. — Честь Вилугби не запятнана, и все обвинение должно пасть на голову бедной Мод Мередит.

— Ты не хочешь больше носить фамилию Вилугби? Я заметил, в последних письмах ты подписываешься только именем Мод, а раньше этого не было.

— Но не могу же я носить ее всегда. Не забывайте, что мне уже двадцать лет, я скоро должна буду получить наследство и не буду же я подписываться чужой фамилией. Я и хочу привыкнуть понемногу к своей фамилии Мередит.

— Вы хотите навсегда отказаться от нашей фамилии? Неужели вы ненавидите ее?

— Как, вашу фамилию? Фамилию моего дорогого отца, маменьки, Беллы и твою, Боб!..

Мод не окончила, залилась слезами и убежала.

Глава 8

Деревенская колокольня, какая радость для меня! Я восклицаю: здесь Бог! Деревенские колокола! Они наполняют мне душу искренним восторгом и заставляют меня прославлять свет, засиявший среди мрака Их голос, кажется, говорит обо всем.

Кокс

На следующий день — это было воскресенье — стояла прекрасная, тихая и теплая погода. Все колонисты, несмотря на различие вероисповеданий, собрались к церкви, построенной на насыпанном холме посредине лужайки; здесь каждый праздник Вудс, единственный в «Хижине на холме» английский священник, говорил проповеди. Вокруг церкви росли молодые вязы; здесь теперь играли дети, а взрослые тем временем вели свои разговоры в ожидании службы: мужчины — о политических делах, а женщины — о хозяйстве.

Джоэль, собрав, по обыкновению, около себя слушателей, ораторствовал о том, что необходимо обстоятельно разузнать, что делается в провинциях, а для этого самое лучшее — послать туда надежного человека. Он и сам не прочь пойти и разузнать обо всем, если товарищи этого пожелают

— Нам надо непременно самим знать это, а не через майора; хотя он и прекрасный человек, но он в королевском полку и, понятно, может быть пристрастным. Капитан, но ведь он тоже был солдатом, и, конечно, его тянет в ту сторону, где он служил сам. Мы здесь как в потемках. Я был бы негодяем, если бы осмелился сказать что-нибудь дурное о капитане или его сыне, но один из них англичанин по рождению, а другой — по воспитанию, и каждый поймет, какие результаты получаются от этого.

Мельник усиленно поддерживал его и в двадцатый раз уверял всех, что никто не сумеет так хорошо навести справки о положении дел, как Джоэль.

Хотя между Джоэлем и мельником не было открытого заговора, но они часто говорили между собой о текущих событиях и надеялись, что им можно будет воспользоваться неурядицами гражданской войны и завладеть поместьем капитана. Надежды их строились на том, что капитан, вероятно, опять поступит в королевское войско, а, оставшись здесь без него хозяевами, они сумели бы ловко прибрать все к своим рукам. Они мечтали уже о том, как выгодно будет сбывать откормленных быков и свиней армии восставших колоний.

В то время как возле церкви заговор медленно волновал головы колонистов, совсем иная сцена происходила в Хижине.

Завтрак окончился, и мистрис Вилугби ушла в свою комнату, откуда вскоре послала за сыном. Думая, что речь будет идти о каких-нибудь заботливых материнских наставлениях ввиду предстоящей дороги, он весело вошел к ней, но остановился удивленный: он увидел, что мать взволнована и что возле нее стоит Мод со слезами на глазах.

— Поди сюда, Роберт, — сказала мать, указывая на стул возле себя, — я хочу сделать тебе выговор, как бывало прежде, когда ты был ребенком.

— К вашему выговору, милая мама, я отнесусь теперь с большим уважением, чем в былые года. Но скажите прежде, чем я заслужил его?

— Ты не мог забыть, Роберт, как всегда мы с отцом старались, чтобы воспитать детей, которые любили бы друг друга; я всегда считала это своей священнейшей обязанностью.

— Дорогая мама, что вы хотите этим сказать?

— Разве совесть не подсказывает тебе, в чем дело? Я замечаю, что ты с Мод не так дружен и откровенен, как раньше. Отчего это произошло? Я хочу помирить вас.

Роберт покраснел до корней волос и не смел взглянуть на Мод, а та не могла поднять глаза, бледная, как снег.

— Может быть, ты думаешь, что Мод забыла о тебе, и ты обиделся, не найдя от нее подарка, так это неправда; прекрасный шарф связан ею, даже шелк она непременно хотела купить на свои собственные деньги; никто из нас не любит тебя так горячо и не желает тебе столько счастья, как эта капризная и упрямая девушка, хотя она и не хочет показывать это, когда вы бываете вместе.

— Мама, мама, — прошептала Мод, закрывая лицо руками.

— Подумайте хорошенько сами, в вашей ссоре, я знаю, нет ничего серьезного, а мне так тяжело видеть холодность между моими детьми. Подумай, Мод, Роберт должен идти на войну, и если случится с ним что-нибудь, ты не в состоянии будешь вполне спокойно вспомнить о последнем свидании с братом.

Голос матери задрожал. С мертвенно-бледным лицом Мод протянула Роберту руку.

— Милый Боб, это слишком… Вот моя рука, нет, возьми две. Мама не должна думать, что мы поссорились с тобой.

Роберт поднялся и поцеловал холодную щеку девушки. Мистрис Вилугби улыбнулась и продолжала более спокойным тоном:

— Молодые солдаты, Мод, рано оставляют дом и им легко забыть тех, кого они там оставили, но мы, женщины, должны поддерживать эти чувства, насколько возможно.

— Откуда вы могли подумать, что мы не любим друг друга?! Я его люблю очень сильно; он всегда был ко мне так добр, когда я была еще ребенком, и теперь всегда услужлив и предупредителен.

Майор наклонился к Мод, чтобы лучше расслышать ее слова, которые прямо проникали ему в сердце; если бы Мод могла это видеть, то не произнесла бы ни слова; но глаза ее были опущены в землю, и, вся бледная, она говорила таким слабым голосом, что надо было затаить дыхание, чтобы расслышать что-нибудь.

— Вы забываете, мама, что Мод может уйти в другую семью и свить свое собственное гнездышко.

— Никогда, никогда! — вскрикнула Мод. — Никого я не могу так любить, как всех вас…

Рыдая, она бросилась в объятия мистрис Вилугби, которая утешала и ласкала ее, как ребенка. По знаку матери Роберт оставил комнату.

Через полчаса мистрис Вилугби и успокоенная Мод присоединились к остальной семье, и все отправились в церковь. Мик, хотя и не был почитателем Вудса, исполнял при церкви должность могильщика по той простой причине, что ловко справлялся с заступом, а раз он взялся за одну, то не было причины отказываться и от некоторых других обязанностей. Любопытно было видеть, как, исполняя их во время службы Вудса, он затыкал себе уши, чтобы не слышать еретического учения. Одной из привычек Мика было не звонить в колокол до тех пор, пока не увидит мистрис Вилугби с дочерьми, идущих в церковь; против этого всегда восставал Джоэль, говоря, что перед Богом все равны, и если все колонисты уже собрались к церкви, то надо ее открыть и начать службу. Но на Мика эти доводы не действовали, и он упрямо стоял на своем. Так и на этот раз. Когда семейство Вилугби показалось у главных ворот крепости, он отворил капеллу, подошел к вязу, на котором был подвешен колокол, и начал ударять в него с такой серьезностью, точно это было священнодействие.

Когда Вилугби вошли в капеллу, все колонисты стояли уже у своих мест, исключая двух Плиниев, двух разбивальщиц и пяти-шести детей негров; последние вошли вслед за своими господами и направились в маленькую галерею, построенную специально для негров, чтобы в церкви они не смешивались с белыми так же, как и во время обеда. Тогда было принято не садиться вместе с черными, хотя весь остальной день люди проводили вместе, работая, разговаривая и торгуясь друг с другом. Обычай этот настолько укоренился, что Плинии и разбивальщицы затруднились бы дать отчет в том, как относятся они к этому факту.

В предыдущую неделю у Вудса было так много дела и политические споры отняли так много времени, что он не успел приготовить новой проповеди и прочел одну из своих прежних, которую несколько лет тому назад читал в гарнизоне. Она была на текст «Воздадите кесарево кесарю». Проповедь эта, бывшая очень уместной в королевском полку, произвела неприятное впечатление в умах, уже возбужденных, благодаря Джоэлю и мельнику; расходясь по домам, колонисты громко выражали свое неудовольствие и в продолжение всего дня только и говорили, что о проповеди.

Капитан также был недоволен выбором темы для проповеди.

— Мне бы хотелось, Вудс, чтобы мы осторожнее выбирали предмет проповеди в такое смутное время, — заметил капитан своему другу, когда они шли через цветник домой.

— Но ведь вы ее слышали уже три или четыре раза и находили ее хорошей.

— Да, но это было в гарнизоне, где приучают к дисциплине. Я припоминаю, эта проповедь была даже очень кстати сказана двадцать лет тому назад, но теперь…

— Я думаю, капитан, что слова Спасителя стоят выше всевозможных изменений в человечестве.

— Я хочу сказать, что эта проповедь была уместна для королевского войска, но не для рабочих Хижины, особенно после битвы при Лексингтоне.

Пора было обедать, и разговор прекратился. После обеда капитан долго наедине говорил с сыном. Он советовал ему, не теряя времени, присоединиться к своему полку или же остаться здесь, отказавшись от службы.

Много было сказано и «за» и «против» колонистов, и в конце концов остановились на том, что Роберт завтра отправится обратно в свой полк. Но выполнить это было нелегко: жители городов и деревень, занятых американскими войсками, могли заподозрить майора в шпионаже и посадить в тюрьму, так что, главным образом, надо было стараться обойти все селения, чтобы незаметно ни для кого добраться до Бостона. Он очень жалел, что взял с собой денщика-европейца; в такой компании его легче было узнать.

Это опасение показалось настолько основательным отцу, что тот предложил оставить денщика у себя и при первом же удобном случае отослать его к Роберту в Бостон.

Теперь встал вопрос о проводнике. После некоторого колебания капитан остановился на тускароре; его позвали и сказали, в чем дело. Ник обещал проводить майора к реке Гудзон, к тому месту, где он свободно, не возбуждая подозрения, мог бы перейти ее. Плату за услугу Ник должен будет получить здесь от капитана Вилугби, после того как вернется обратно с письмом майора. Таким образом, по крайней мере во время путешествия, можно было надеяться, что Ник не изменит ему

Фарреля решили отправить спустя два месяца с письмами от семьи.

Капитан написал несколько писем своим друзьям, занимавшим высокие посты в армии, и советовал в них соблюдать большую осторожность и умеренность по отношению к американцам. Написал также и генералу Гэджу, но не подписался, из осторожности, хотя это было лишнее: если бы письмо и попало в руки американцев, они отправили бы его по назначению, — так много хорошего там говорилось о них.

Только в двенадцать часов ночи отец и сын разошлись по своим комнатам, переговорив подробно обо всех делах.

Глава 9

Он опытен, как будто прожил целый век; с виду он простодушен, как дитя, так же, как дитя, он играет, предается тысячам шалостей и беспрестанно переходит от одного к другому Он не может усидеть на месте и недолго кажется довольным Очарованный какой-либо предстоящей новой забавой, он говорит, что не хочет думать о других вещах;но принять какое-нибудь решение невозможно для этого легкомысленного ума Вы не ускользнете от власти его ребячества и, может быть, пожалеете о часе, в который увидели себя присоединившимся к его играм.

Гриффин

На следующий день за завтраком майор объявил о своем отъезде. Мать и Белла очень опечалились предстоящей разлукой и не скрывали своего чувства, что было весьма естественно, тогда как Мод старалась казаться спокойной, хотя сердце ее было переполнено горем. Из предосторожности не говорили никому об отъезде, а Ник еще ночью, взвалив на плечи чемодан, отправился к назначенному месту возле ручья, где в известный час к нему должен был присоединиться Роберт. Последний решил идти лесом, а не держаться протоптанных тропинок, по которым всегда проходили колонисты и где он рисковал встретиться с кем-нибудь из них и быть схваченным. На всякий случай отец дал ему план и старые бумаги на землю, чтобы в опасную минуту выдать себя за путешественника, разыскивающего свое имение.

— Не забудь дать нам знать из Бостона о счастливом конце твоего путешествия: я надеюсь, что, с Божьей помощью, все кончится благополучно! — сказал капитан.

— Отправляйся, Роберт, лучше в Нью-Йорк, чем в Бостон, — просила мать, — туда легче добраться.

— Это верно, мама, но это было бы бесчестно. Мой полк в Бостоне, неприятель перед Бостоном; старый солдат, как капитан Вилугби, скажет вам, насколько необходим майор своему полку в такое время.

— Будь осторожен, Боб, не попадись американцам, не то они примут тебя за шпиона.

Все просили его быть осторожным и не рисковать собой без необходимости. «Твое охотничье ружье и все принадлежности готовы, — сказал наконец капитан, вставая из-за стола. — Я распущу слух, что ты пошел в лес на охоту за голубями, а теперь пора, прощай! Пусть Бог благословит тебя, мой любимый, мой единственный сын!» Потом Роберт простился с матерью исестрами. Мистрис Вилугби сдерживалась, не хотела расстраивать сына и ждала той минуты, когда останется одна в своей комнате, чтобы дать волю слезам. Расстроенная Белла горячо обнимала брата. Бледная и дрожащая от волнения Мод могла только произнести: «Береги себя, не рискуй понапрасну. Бог благословит тебя, мой дорогой, мой милый Боб!»

Только маленькое окошко из комнаты для рисования, где работала Мод, было обращено в ту сторону, куда направился Роберт; сюда и вбежала девушка, чтобы следить до последней возможности за тем, кого так горячо любила. Отец и капеллан провожали его. Но вот молодой человек обернулся. Мод махнула ему платком, он заметил сигнал, и ответил тем же. Отец оглянулся тогда, в свою очередь, и увидел протянутую из окна руку.

— Это наша дорогая Мод смотрит на нас, — здесь ее комната для рисования; комната Беллы с другой стороны ворот.

Роберт вздрогнул, послал несколько горячих поцелуев по направлению к окну и продолжал путь. Чтобы переменить разговор, он заговорил о «Хижине на холме».

— Надо непременно поставить ворота, я вас прошу об этом. Я до тех пор не буду спокоен, пока не узнаю, что они на месте.

— Я и сегодня занялся бы этим, но пережду дня два, пока немного успокоятся сестры и мать.

— Лучше обеспокоить их немного этим шумом, чем подвергать опасности при нападении индейцев или мятежников.

Между тем, обливаясь слезами, Мод следила из своего окошечка за Робертом; несколько раз он оборачивался в ее сторону, но не отвечал больше на ее сигналы.

— Он не знает, кто тут, Белла или я, может быть, он думает, что здесь Белла, — говорила себе Мод.

Но вот все трое остановились на одной из скал, над мельницами, и прежде чем расстаться, проговорили еще с четверть часа. Мод не могла уже различать их лица, но по фигуре узнала Роберта, облокотившегося на ружье; лицо его было обращено к ее окну. Наконец, быстро пожав руку отцу и капеллану, он поспешно пошел по тропинке, ведущей к реке, и скоро скрылся из виду. Еще с полчаса простоял здесь капитан со своим старым другом, смотря в ту сторону, где скрылся сын, и, только услышав два выстрела, означавшие, что майор приблизился к тому месту, где его ожидал Ник, они медленно пошли домой.

Вскоре после ухода Роберта, около полудня, кучка в восемь или десять вооруженных людей быстро вскарабкалась на скалы и оттуда отправилась прямо к Хижине. Видевший их Джоэль решил, что это, должно быть, уполномоченные от провинциальных властей, которые посланы арестовать капитана. Он надел свое праздничное платье и направился к дому, чтобы посмотреть на предстоящую сцену; но каково же было его удивление и вместе с тем разочарование, когда он увидел, что капитан и Вудс приветливо подошли к вновь прибывшим и в очень дружелюбном тоне повели разговор. Джоэлю ничего больше не оставалось, как повернуть назад.

То был Эверт Бекман со своим приятелем и несколькими землемерами и охотниками. Они рассчитывали провести некоторое время у гостеприимных хозяев, и, главное, Эверт хотел получить ответ на свое предложение, которое он сделал Белле перед ее отъездом из Нью-Йорка.

Привязанность, существовавшая между Беллой и Бекманом, носила такой простой, чистосердечный и непринужденный характер, что их возможное воссоединение никак не производило впечатления крупного события.

Родные были согласны на их брак. Белла, проверив свое чувство к Эверту, должна была сознаться, что любит его, и ничто не препятствовало объявить их женихом и невестой в самый день прибытия Бекмана. Таким образом, недавние слезы при прощании с Робертом сменились улыбками при виде счастливых и спокойных лиц помолвленных.

В то время как Плиний-младший и одна из разбивальщиц приготовляли в цветнике чай, Вудс обратился к Бекману с вопросом, какие вести принес он из Бостона.

— Должен признаться, господин Вудс, дело становится очень серьезным. Бостон окружен несколькими тысячами наших солдат, и мы рассчитываем не только удержать королевское войско в крепости, но и выгнать его совсем из колонии.

— Я нахожу эту меру слишком дерзкой по отношению к королю, господин Бекман.

— Вудс не далее как вчера прочел нам проповедь о правах короля, — заметил с улыбкой капитан, — в скором времени он, вероятно, начнет публично молиться за успехи английских войск.

— Я молился за королевское семейство, — с жаром ответил капеллан, — и надеюсь всегда поступать так же.

— Мой друг, я ничего не имею против этого. Молитесь за всех людей, кто бы они ни были, враги или друзья, а также и о короле; но помолитесь и о том, чтобы совесть его советников говорила громче.

Бекман казался смущенным.

— Я сомневаюсь, чтобы следовало молиться за короля. Мы можем, конечно, желать ему счастья, но говорить о его правах в настоящее время надо очень осторожно, — заметил Бекман.

— Но, — возразил капитан, — нельзя же из-за налогов на чай изменять королю.

— Мне очень неприятно, что вы так смотрите на вещи. Когда последний раз в Альбани разбирали ваши мнения, я уверял, что вы скорее станете на нашу сторону, чем против нас.

— Совершенно верно, Бекман. Я действительно думаю, что колонии правы, но я ничего не имею против короля. Как смотрит на это дело ваш брат, капитан инфантерии?

— Он оставил уже службу, отказавшись даже продать свой чин. Конгресс хочет назначить его в один из полков колоний.

Капитан был серьезен, мистрис Вилугби очень волновалась, Белла слушала с большим вниманием, а Мод о чем-то глубоко задумалась.

— Все это очень важно, — сказал капитан, — я не думал, что дело зашло уже так далеко.

— Мы думали, что майор Вилугби станет на нашу сторону; многие из королевского войска собираются это сделать, но никто не был бы так радушно встречен, как он. На нашей стороне уже Гэтс, Монтгомери и много других.

— А станет ли полковник Ли во главе американских войск?

— Я не думаю. Он прекрасный и опытный офицер, но он очень странный и, главное, родом не американец.

— Понятно, с этим следует считаться… Если бы вы пришли часом или двумя раньше, то встретили бы здесь лицо, хорошо вам знакомое, — здесь был Роберт.

— Как! Майор Вилугби? Но я думал, что он в Бостоне, в королевской армии! Вы говорите, он ушел уже из Хижины? Но, надеюсь, не в Альбани?

— Нет, прежде я подумывал, чтобы он отправился в Альбани повидаться с вами, но мы передумали. Это было бы опасно, и он отправился тайно, обходя все места, где живут люди.

— Он поступил вполне благоразумно, хотя мне было бы очень приятно повидаться с ним; но если нет никакой надежды убедить его стать на нашу сторону, то нам лучше пока держаться подальше друг от друга.

Это было сказано так спокойно и серьезно, что всем стало очевидно, что при встрече они могли бы поссориться не на шутку. Все чувствовали это и потому постарались поскорее дать разговору другое направление.

Капитан, его жена, Белла и Эверт целый вечер проговорили о предстоящей свадьбе. Мод была предоставлена самой себе, капеллан беседовал с приятелем Бекмана.

Когда девушки удалились в свои комнаты, Белла сообщила сестре, что ее свадьба назначена на завтрашний день. На этом настоял Эверт ввиду волнения в колониях. Он думает, что после их свадьбы Хижина будет в безопасности.

На следующий день сейчас же после завтрака Белла Вилугби и Эверт Бекман были обвенчаны в маленькой капелле. Кроме родных, на церемонии присутствовал только Мик О’Тирн, в качестве пономаря. Ему еще рано утром сказали о предстоящем событии, а потому, убрав церковь, он в честь предстоящего радостного события поспешил одеться в воскресный костюм.

Когда кончился обряд, отец и мать обняли Беллу, улыбавшуюся им сквозь слезы, а Мод горячо прижала ее к своему сердцу. Мик от всей души поздравил молодых и пожелал счастья не только им, но и их будущим детям, капитану, его жене и даже господину Вудсу, хотя и считал его еретиком.

Глава 10

О, князья Иакова, сила и поддержка дочери Сиона, посмотрите на нее теперь: охотники поразит ее и оставили одинокой и окровавленной.

Она стонет, как леопард в пустыне. Садитесь на ваших боевых коней, поднимайте знамена и идите защищать ее копьем и мечом.

Лент

На другой день после свадьбы товарищи Эверта ушли из Хижины, оставив там только своего начальника, и лишь теперь, когда все снова пошло своим чередом, Джоэль заметил, что Роберта уже нет. Сейчас же он и мельник под предлогом личного дела отправились на некоторое время к Мохоку. Подобные отлучки были слишком обыкновенны, чтобы возбудить какое-нибудь подозрение. Получив разрешение, заговорщики отправились в путь на другой день утром, то есть сорок восемь часов спустя после ухода Роберта с Ником. Джоэль знал, что майор пришел по дороге через Станвикс, и, предполагая, что и теперь он избрал тот же путь, направился туда, рассчитывая в Шенектади выдать сына своего хозяина и выслужиться тем перед Конгрессом. Он собирался сообщить, кстати, также и о симпатиях капитана к королю.

Нечего и говорить, что план не удался, так как в то время, пока Джоэль и мельник поджидали путешественников недалеко от Шенектади, Роберт со своим проводником переправлялся через реку Гудзон. Убедившись, что добыча ускользнула, они вернулись назад в колонию. Тем не менее, Джоэль успел воспользоваться этим временем, чтобы познакомиться с патриотами того же сорта, как и он сам, но имевшими влияние среди народа; вместе с ними он возбуждал народ против землевладельцев и особенно против капитана.

Три недели прошло без особенных событий, и Эверт начал подумывать о своих политических обязанностях. Он должен был получить один из вновь составленных полков, и Белла молча покорилась этой необходимости. Интересно было слышать, как сестры разбирали политические права. Мод усиленно защищала права короля, тогда как Белла настойчиво отстаивала ту сторону, к которой принадлежал ее муж.

Капитан Вилугби мало занимался политикой, но с замужеством Беллы его симпатии стали заметно клониться в сторону колоний. Эверт Бекман был очень умный человек, и его доводы были так ясны, просты и убедительны, что нужно было иметь все упрямство неисправимого Вудса, чтобы остаться при своем мнении.

Началась уже вторая половина июня, когда Бекман решил оставить молодую жену и ехать туда, куда призывали его обязанности. По обыкновению под вечер семья собралась в цветнике. Мистрис Вилугби разливала чай, дочери сидели рядом, разговаривая между собой, а мужчины спорили о преимуществах различных сортов хлеба.

— Кто это? — вдруг воскликнул капеллан, внимательно смотря на скалу у мельницы. — Кто-то быстро бежит сюда.

— Слава Богу, — сказал, вставая, капеллан, — это Ник, наконец. Он мог бы быть здесь целой неделей раньше; это было бы гораздо лучше, но что уж делать!

Все в молчании ожидали, пока подойдет тускарор. Через несколько минут индеец приблизился и остановился, облокотившись на яблоню.

— Здравствуй, Ник! Где оставил ты моего сына?

— Об этом он говорит здесь, — ответил индеец, протягивая письмо.

Капитан тотчас же взял письмо и быстро пробежал его.

— Хорошо, Ник, я вижу, что ты не изменил ему. Сегодня вечером ты получишь свою плату. Но это письмо было написано еще на реке Гудзон, три недели тому назад; почему ты не пришел раньше?

— Смотрел, был на берегу большого соленого озера.

— Ага! Значит, любопытство тому причиной?

— Ник воин, а не женщина; он не любопытен.

— Понятно, не обижайся, Ник, я не думаю так о тебе; я знаю, что ты мужчина. Но откуда же ты пришел?

— Из Бостона.

— Из Бостона? Изрядное путешествие, но ты, конечно, проходил через Массачусетс без моего сына?

— Ник шел один. Две дороги: одна для майора, другая для тускарора. Ник пришел первым.

— Когда мой сын пришел в Бостон, ты был еще там?

— Об этом он говорит здесь, — ответил индеец, вынимая из складок платья второе письмо.

Капитан взял письмо.

— Это почерк Боба, письмо написано в Бостоне, 12 июня 1775 года, но подписи нет.

— Читай скорее, дорогой Гуг! — воскликнула с беспокойством мать. — Нам всем так хочется узнать, что с ним.

«Мой дорогой отец, я, слава Богу, жив и здоров. Мы опять были в деле. Вы сами знаете, какие обязанности налагает на меня служба. Мой горячий привет маме, Белле, а также моей дорогой и капризной Мод. Ник видел все и расскажет вам обо всем».

— Но что это значит, Ник, что нет ни подписи, ни адреса?

— Там был майор, там был Ник. Дело было жаркое. Тысяча убитых.

— Как, еще была битва? — воскликнул капитан. — Рассказывай скорее, Ник, кто ее выиграл, англичане или американцы?

— Трудно сказать. Сражались и те и другие.

— Ничего не понимаю. Разве можно предположить, чтобы американцы осмелились напасть на Бостон?

— Это, конечно, невозможно! — воскликнул капеллан. — Вероятно, произошла просто какая-нибудь стычка.

— Стычка, вы говорите? — с живостью спросил Ник. — Хороша стычка, где тысяча человек убитых! А!

— Расскажи нам все, что знаешь, тускарор.

— Скоро сказать, не скоро сделать. Янки на горе, солдаты в лодках. Сто, тысяча, пятьдесят лодок с красными мундирами. Великий начальник там. Десять, шесть, два — все пошли вместе. Бледнолицые вышли на землю, построились, потом пошли. Бум. бум! Стреляют из пушек, стреляют из ружей. Ах, как они побежали!

— Побежали! Кто, Ник? Эти бедные американцы, надеюсь?

— Красные мундиры побежали! — спокойно ответил индеец.

Этот ответ поразил всех.

— Где происходила эта битва? Говори скорей!

— По ту сторону Бостона, на реке. Пришли сражаться на лодках, как канадские индейцы.

— Это, вероятно, в Чарльстоуне, Вудс. Ведь Бостон и Чарльстоун стоят на полуостровах. Однако я не думаю, чтобы американцы заняли этот город. Вы ничего не говорили мне об этом, Бекман.

— Когда я оставил Альбани, их еще не было там! — ответил Бекман. — Надо расспросить обо всем индейца.

— Сколько янки было в этой битве. Ник? Сосчитай так, как мы это делали в войну с французами.

— Как отсюда до мельницы, два, три ряда, капитан. Все фермеры, а не солдаты. Все ружья, не было ни штыков, ни ранцев, ни красных мундиров. Не солдаты, а бьются, как дьяволы.

— Длиною, как отсюда до мельницы, и три ряда? Это составит, пожалуй, две тысячи, Бекман. Так ведь, Ник?

— Около этого.

— Хорошо. А сколько было королевских солдат в лодках?

— Два раза больше сначала, потом пришли еще. Ник был близко, он считал.

— Они все пошли разом на янки, Ник?

— Нет. Первые пошли, их разбили, и они побежали; тогда пошли вторые, эти тоже бежали. Третьи, самые смелые, зажгли вигвамы, взобрались на гору. После того уже янки побежали.

— Теперь я понимаю. Зажгли вигвамы. Чарльстоун сгорел, Ник?

— Да. Был похож на большой костер совета. Стреляли из больших пушек. Бум, бум! В первый раз Ник видел такую битву. Было столько убитых, сколько листьев на дереве. Кровь текла ручьем.

— Да разве ты был там, Ник? Каким образом ты знаешь обо всем этом? Ведь ты оставался в Бостоне?

— Переехал в лодке. Красные мундиры хотели схватить Ника. «Это мой друг», — сказал майор, и Ника отпустили.

— Мой сын был в этой кровопролитной битве! воскликнула мистрис Вилугби. — Не ранен ли он, Гуг?

— Ты видел майора на поле сражения, Ник?

— Видел всех, шесть, две, семь тысяч. Он держался как сосна, убивал вокруг себя; не был ранен сам. Ему говорили — нельзя оставаться больше, но он не хотел уходить до конца битвы.

— Сколько же осталось убитых? Ты успел посмотреть?

— Ник оставался, чтобы взять ружья и много еще других хороших вещей. — Тут Ник, не торопясь, развернул небольшой сверток с эполетами, кольцами, часами, пряжками и прочими вещами, которые он снял с убитых. — Это все прекрасные вещи.

— Я это вижу, Ник, но скажи мне, кого это ты ограбил — англичан или американцев?

— Красные мундиры были повсюду. И у них больше было таких вещей.

— Кого больше было убито — красных мундиров или янки?

— Красных мундиров столько, — сказал Ник, поднимая четыре пальца, — а янки столько, — и он показал один палец. — Много, много красных мундиров! Для них вырыли большую могилу, а для янки маленькую. Англичане плакали, как женщины, когда потеряют своих мужей.

Так описывал Соси Ник битву при Бенкер-хилле, очевидцем которой он был. Он рассказывал ничего не преувеличивая и не убавляя; хитрый индеец умолчал только о том, как добил раненого, чтобы сорвать его эполеты, и каким образом добыл все остальные вещи. Все слушали затаив дыхание, а Мод, услышав, что Роберт тоже был там, закрыла свое бледное лицо руками и горько плакала. Белла смотрела на своего мужа и думала о тех опасностях, какие грозили и ему.

Этот рассказ заставил Бекмана поторопиться со своим отъездом. На следующий же день он расстался с Беллой и отправился в Альбани. Война велась уже по всем правилам; Вашингтон назначил офицеров, Бекман был произведен в подполковники. До Хижины доходили только отдаленные слухи о том, что происходит между англичанами и американцами: лето прошло здесь совершенно спокойно, без всяких особых событий, так что Джоэлю пришлось отложить свой проект до более благоприятного случая и по-прежнему собирать хлеб для своего хозяина, а не для себя, как он рассчитывал было весной. Белла сильно беспокоилась о муже, но месяцы шли за месяцами, не принося с собой ничего ужасного, и она начала понемногу успокаиваться. Мать и Мод служили ей незаменимой поддержкой, хотя сами страшно беспокоились о Роберте. Другой битвы в 1775 году не было, так что Бекман, не подвергаясь опасности, стоял под Бостоном, тогда как в Бостоне находился с королевским войском Роберт. Они не могли, конечно, встретиться друг с другом, и в Хижине были очень рады этому.

С наступлением ноября семейство Вилугби, как обычно, покинуло «Хижину на холме» и отправилось в Альбани, куда на несколько дней приехал Эверт. В то время в старом городе не веселились, но там было много молодых офицеров-американцев, и все они наперебой ухаживали за Мод. Капитан был не прочь отдать замуж свою любимицу за какого-нибудь американца; все его симпатии были теперь на стороне колоний. Но все поклонники Мод остались ни с чем; со всеми она была мила и ласкова, но преимущества не отдавала никому.

— Не понимаю, — говорила мистрис Вилугби своему мужу, — что за удивительная девушка эта Мод. За ней ухаживают такие прекрасные молодые люди, а ей это не только не доставляет никакого удовольствия, но, похоже, она относится ко всем поклонникам совершенно равнодушно, а между тем у нее такое нежное и любящее сердце.

Супруги перебирали, кто был бы лучшим мужем для Мод, кто мог бы сделать ее более счастливой, но это не вело ни к чему; прошла зима, и никто не успел вытеснить из ее сердца того, кто завладел им уже давно.

В марте англичане покинули Бостон. Роберт Вилугби со своим полком отправился в Галифакс, чтобы оттуда под начальством Генри Клинтона идти в экспедицию против Чарльстоуна. А в апреле семейство Вилугби вернулось назад в «Хижину на холме», где было безопаснее оставаться в такое смутное время. Война продолжалась, и, к великому огорчению капитана, о мире не было и помину. Между тем начинали серьезно поговаривать о том, что колонии совсем хотят отделиться от Англии. Эти слухи неприятно действовали на капитана, англичанина по рождению, и его симпатии к колониям значительно охладели. Чтобы забыться от всех этих неприятных размышлений, он начал усиленно заниматься своим хозяйством — посевами, мельницами, удобрением полей и прочим. Отдаленность его поместья от театра военных действий еще более помогала ему не только не принимать в этих событиях никакого участия, но и не думать о них. Несмотря на весь свой патриотизм, Джоэль Стрид и мельник были очень довольны той тишиной и спокойствием, которые царили в Хижине: беспокойная и рискованная солдатская жизнь не манила их. Да и планы их встретили большое препятствие в самих же колонистах. Все они видели, с каким доброжелательством, справедливостью и прямотой относится к ним капитан и, несмотря на все подстрекательства, питали к нему полное уважение, граничащее с любовью. Особенно сильно сказалось это отношение колонистов к капитану, когда надо было выбирать депутата: все колонисты единогласно выбрали депутатом капитана, так что и нашим заговорщикам, Джоэлю и мельнику, волей-неволей пришлось присоединить сюда же свои голоса.

Спокойно жилось в Хижине летом 1776 года, точно кругом не было никакой войны, никакой революции. Все здесь дышало миром и тишиной: в лесу тихо шелестели листья, солнце ярко светило, вокруг все зеленело и в изобилии приносило плоды; кон чился август, и наступил сентябрь с уборкой урожая. Год обещал кончиться без особых событий для обитателей Хижины. Белла была уже матерью. Ник после возвращения из Бостона ни разу не заглядывал сюда. Прошел уже год с того времени, как Роберт оставил родительский дом.

Глава 11

Ни единый шорох не нарушает в этот момент внушительного безмолвия леса; ветер не колышет листвы в чаще, в которой, быть может, скрывается опасность. Вдруг я вижу блеск глаз краснокожего. Еще все безмолвно в глубокой тьме, птицы летают без страха, и насмешливая природа улыбается, глядя на них.

Лент

За свое отсутствие Роберт прислал только одно письмо. Он писал отцу о прибытии английского войска под командой сэра Вильяма Гоу, о состоянии своего здоровья, а в постскриптуме стояло следующее:

«Скажите моей милой Мод, что прекрасные дамы перестали меня занимать; все мои мечты заняты победой, а люблю я только тех, кто остался в Хижине. Если бы я встретил женщину, хотя бы наполовину такую прелестную, как Мод, я давно бы был уже женат».

Это было ответом на намеки Мод, которые она сделала в последнем письме к нему. Все видели в этой приписке не более как простую шутку, вполне позволительную со стороны брата. Но не так отнеслась к этому Мод. Когда письмо всеми было прочитано, она унесла его в свою комнату и там перечитывала его несколько раз, а потом, видя, что о нем забыли, она переменила свое намерение возвратить его и оставила у себя; это письмо всегда было с ней, и часто, оставшись одна в своей комнате или удалившись в лес, она перечитывала его снова и снова.

В Хижине перестали уже бояться нападений, так как на границах не слышно было о стычках, подобных прошлогодним.

— К чему нам беспокоиться обо всем этом? — сказал капитан, когда однажды Вудс напомнил ему, что ворота до сих пор еще не поставлены на место. — Это потребует много времени, а теперь оно нужно для уборки полей. Ведь здесь мы в полной безопасности, даже больше, чем если бы были в Гайд-парке, где все-таки надо бояться воров, которых там так много.

Капеллан, разделявший мнение капитана, не настаивал. В прошлом году, когда строили укрепления, Джоэль решился помешать постановке ворот и преуспел в этом. Несколько раз поговаривали о том, чтобы поставить их, но для этого все как-то не находилось свободной минуты.

Никто в Хижине не знал еще о большом событии, произошедшем в июле. Правда, еще в мае до них доходили слухи о намерении нескольких провинций объявить себя независимыми; но в письме майора об этом не говорилось, а других источников, откуда можно было бы узнать положение дел, не было.

Если бы капитан знал, что эти провинции открыто пошли против правительства, он позаботился бы о большей безопасности дома. Ворота были бы уже давно на должном месте, тем более что первые, легкие, замыкавшие гряду палисада требовали всего какой-нибудь двухчасовой работы восьми или десяти человек.

Капитан Вилугби привел в образцовый порядок свои поля; с каждым годом они обрабатывались все лучше и лучше; корни выкорчевывались, разные неровности сглаживались; домики для рабочих были окружены огородами и садами. Скот пасся в лесу за несколько миль от Хижины и протоптал много тропинок. Они очень украшали вид, и Белла с Мод часто в жаркие летние дни ходили по ним, взбираясь на скалы, откуда открывался чудный вид на дом и долину.

Уже несколько месяцев Белла была матерью, и маленький Эверт, родившийся в «Хижине на холме», завладел всеми ее мыслями. Ее свадьба несколько отдалила двух девушек, а после рождения ребенка обе стали бывать вместе еще реже. Белла вся отдалась заботам о сыне, а мистрис Вилугби, подобно всем бабушкам, только и думала, как бы поскорее вернуться к колыбельке своего внука. Мод была предоставлена самой себе, и никто не мешал ей все глубже погружаться в свои мысли и чувства, прогуливаясь в лесу, куда она любила уходить каждый день. Гуляя по лесным тропинкам, она не думала ни о каких опасностях, да и бояться было нечего. Прохожих здесь не могло быть, так как большая дорога к Хижине, по которой ходили все, лежала на другой стороне, а диких зверей всех перестреляли или повыгнали уже давно. Вот уже десять лет как ни Ник, ни лесники, обходившие постоянно прилегающие горы, не встречали здесь и пантер, которые раньше часто заходили сюда летом.

Однажды, в конце сентября, часа за три до захода солнца Мод шла по своей любимой дорожке к скале, где Мик по приказанию капитана устроил ей скамейку. Это было довольно далеко от жилищ рабочих. Отсюда открывался чудный вид на прежний бобровый пруд.

На Мод была широкополая шляпа, от ходьбы ее щеки разгорелись, и обыкновенно задумчивое лицо теперь было оживлено. Простой, но элегантный костюм очень шел ей.

Поднявшись на скалу, она села на свое обычное место на скамейке, сняла шляпу и с наслаждением любовалась открывшимся видом, находя в нем все новые и новые прелести. Солнце склонялось к западу, тени удлинялись, все было залито нежным розовым светом; рабочие работали в поле, дети играли возле женщин, которые сидели в тени за прялками; иные из них занимались шитьем. Это был один из тех мирных и чарующих видов, которые так любят описывать поэты и рисовать художники.

«Как хорошо! — подумала Мод. — Почему люди не довольствуются этой простой жизнью, любя друг друга? Зачем не живут они в мире? Мы могли бы счастливо все вместе жить здесь, не дрожа при каждом письме от ожидания — узнать что-нибудь ужасное. Белла не была бы разлучена с Эвертом, оба остались бы со своим ребенком. И Боб мог бы жениться и привезти сюда свою жену. Я любила бы ее, как Беллу. Нет, я не могла бы любить ее, как

Беллу, но все-таки она была бы очень мне дорога, потому что была бы женой Боба».

Лицо Мод стало печально при мысли, что Боб может жениться, и она должна будет любить его жену. Она часто возвращалась к этой мысли, но свыкнуться с ней не могла до сих пор.

В эту минуту в долине раздался отчаянный крик, наполнивший Мод ужасом. Рабочие с мельницы, с полей, женщины, дети — все бросились к Хижине. Первым движением Мод было бежать, но, подумав минуту, она увидела, что бежать уже поздно и будет благоразумнее остаться здесь, тем более что ее костюм был темный, и на таком расстоянии различить ее было невозможно; к тому же позади нее возвышалась целая громада скал.

По всем тропинкам, ведущим к Хижине, бежали колонисты, некоторые забегали в свои жилища, хватали детей и неслись к палисадам. При первом же крике капитан Вилугби был уже на лошади, среди рабочих. Привыкнув к опасностям, он подъехал к мельнику, поговорил с ним минуты две и быстро отправился к холму. Мод задрожала, боясь за отца; по его хладнокровию она заключила, что неприятель еще далеко. Проезжая мимо собравшихся в долине, он поговорил с ними, желая ободрить. Потом он вернулся к Хижине. На площадке перед домом собрались колонисты. Некоторые из них, вооружившись, выходили из ворот. Отдавая приказания, капитан проехал посредине толпы и скрылся во дворе. Минуту спустя он опять появился в сопровождении жены и Беллы с ребенком на руках.

Мало-помалу водворился порядок. Способных носить оружие, включая в это число и негров, было тридцать три человека; к ним можно было присоединить еще десять или двенадцать женщин, умевших стрелять; они стояли теперь с карабинами и мушкетами в руках. Большого труда стоило капитану организовать из колонистов нечто подобное воинскому подразделению, так как им не были известны самые элементарные правила военной дисциплины. Он назначил нескольких капралов, Джоэль был сделан сержантом, а Джойс, старый вояка, исполнял при капитане должность адъютанта. Двадцать человек построились под наблюдением Джойса перед большими открытыми воротами; женщины и дети вошли за палисады, а остальные взялись за установку ворот.

Только Мод хотела бежать домой, как в ту же минуту куча индейцев показалась на скалах. Их было до пятидесяти человек в полном вооружении. Между скалой, где стояла девушка, и Хижиной протекал ручей; нужно было по крайней мере полчаса, чтобы обежать по тропинке и перейти его через мост. Мод видела, что она не успеет добежать до него раньше индейцев, и решилась ждать здесь.

Индейцы не торопились; они, видимо, осматривали местность и хотели подробно ознакомиться с положением Хижины. Между тем толпа их увеличилась уже до восьмидесяти человек. Через несколько минут раздался выстрел направленный в сторону Хижины.

Вслед за выстрелом выстроившиеся в ряд перед воротами колонисты вошли за палисады, поставили ружья в козлы и принялись помогать товарищам ставить ворота. Видя, что отец отправил во двор женщин и детей, Мод заключила, что пуля упала возле них.

Ворота к палисаду были легче, чем стенные, и собравшиеся у Хижины рабочие легко могли бы поставить их, если бы они спокойно взялись за дело; но именно хладнокровия-то у них и не было: от одного вида боевой раскраски индейцев кровь застывала у них в жилах. Бедная Мод видела, как два или три раза ворота поднимали, и всякий раз они падали обратно, не попадая на петельные крюки. Она в отчаянии бросилась на колени и начала молиться. Потом она встала, чтобы следить за всем, что происходило за палисадом. Наконец одна створка ворот была повешена, и Мод видела, как отец несколько раз открыл и закрыл ее. Через некоторое время рабочие приготовили и вторую; оставалось только навесить ее. В эту минуту в долину сбежал один индеец, махая веткой дерева, что означало, что он идет для переговоров с бледнолицыми. Капитан Вилугби один пошел к нему навстречу и начал переговоры. Мод видела, как величественно держался отец и как спокоен был краснокожий. Поговорив несколько минут, они готовились расстаться, как в ту же минуту раздался такой громкий крик со стороны ворот, что достиг ушей Мод; капитан повернулся в ту сторону и увидел, что вторая половина ворот также повешена на петли. Дикарь медленно пошел назад, оглядываясь время от времени на Хижину, как бы изучая ее устройство и возможные подступы к ней. Капитан вернулся к колонистам и внимательно осмотрел ворота. Забыв о собственной безопасности, Мод плакала от радости, что наконец-то ворота поставлены и обитатели Хижины теперь находятся в большей безопасности. Правда, через палисад можно было перелезть, но это требовало большой ловкости и отваги, и было почти невозможно сделать это днем, а ночью, имея хороших сторожей, можно было легко столкнуть незваных гостей или встретить залпами из ружей. Так думала Мод и разделяла вполне уверенность отца, что с запертыми воротами Хижина в полной безопасности.

Мод решила остаться на всю ночь в своем уголке, чтобы следить за тем, что происходит возле Хижины. Она была удивлена, что ее не ищут, но, подумав, решила, что о ней легко можно было забыть в такие страшные и тревожные минуты. «Что же, — думала она не без некоторой гордости, — я останусь здесь и докажу, что я хотя и не дочь Вилугби, но вполне заслуживаю быть ею. Я не боюсь даже провести ночь в лесу!»

В ту минуту как эти мысли пробегали в ее голове, небольшой камешек сорвался сверху и упал к тому месту, где она сидела; она услышала чьи-то шаги, и сердце у нее сильно забилось. Однако она понимала, что ничем не должна выдавать своего присутствия, и сидела затаив дыхание. «А что, если это кто-нибудь из рабочих?» Мик после обеда постоянно работал в лесу; если это он, то ей бояться нечего: он поможет ей пробраться в Хижину. Эта мысль победила все другие, и она поднялась было, чтобы идти по тропинке, как вдруг перед ней вырос человек в охотничьей блузе, с карабином за плечами.

Мод в ужасе остановилась. Сначала она не была замечена, но вот охотник увидел ее, в удивлении отпрянул назад и потом, прислонив свой карабин к дереву, бросился к ней навстречу.

Девушка закрыла глаза, опустилась на скамейку и с опущенной головой ждала удара томагавком.

— Мод, моя милая Мод, неужели ты не узнаешь меня? — воскликнул охотник, обнимая ее. — Посмотри на меня и скажи, что ты не боишься меня!

— Боб! — прошептала Мод, едва приходя в себя, — Откуда ты? Зачем ты здесь в такую ужасную минуту?

— Бедная Мод! Что ты говоришь? Я думал, ты ласковее встретишь меня! Но что значат твои слова?

Понемногу Мод пришла в себя, посмотрела на Роберта, и чувства страха и безграничной любви смешались в ее взгляде. Однако она не бросилась в его объятия, как делают это сестры, и когда он прижал ее к себе, она слегка оттолкнула его. Показав рукой на долину, она сказала ему:

— Что значат мои слова? Посмотри сам. Дикие наконец напали на нас, и ты можешь видеть, что происходит теперь.

Опытным взглядом майор быстро окинул окрестности. Индейцы были еще на скале, а в крепости рабочие изо всех сил напрягались, чтобы поставить вторые ворота, которые были несравненно тяжелее, чем первые, и чтобы навесить их требовалось гораздо больше усилий. Роберт видел, как около ворот распоряжается отец, и, выслушав обстоятельный рассказ Мод обо всем, что произошло перед его приходом, понял всю суть дела.

— Ты одна здесь, Мод?

— Я не видала никого; но я думала, что Мик еще в лесу, и сначала приняла твои шаги за его.

— Ты ошибаешься, — ответил Вилугби, смотря в подзорную трубу на Хижину. — Мик поддерживает створку ворот. Я узнаю еще кое-кого; а вот и мой дорогой отец: как он распорядителен и спокоен!

— Значит, я одна. Это лучше: теперь люди более нужны там для защиты.

— Ты не одна, моя милая Мод, я с тобой.

— Да. А то бог знает что могло бы случиться со мной здесь ночью.

— В безопасности ли мы здесь, не заметили ли нас индейцы?

— Я не думаю. Когда Эверт и Белла сидели здесь, я никогда не могла их различить из цветника. Это зависит, я думаю, от темной массы скал позади нас. К тому же я в темном платье и у тебя зеленая блуза; наверное, нас не заметят здесь. С этого места мы прекрасно можем наблюдать за тем, что происходит в долине.

— Ты истинная дочь солдата, Мод, и должна стать женой солдата.

— Ничьей больше я и не буду, — прошептала Мод в ответ. — Но зачем ты здесь? Это может быть опасно для тебя.

— Никто не узнает майора в этой охотничьей блузе. Не бойся этого, Мод; теперь опасны нам только эти дикари, да и те, как видно, собираются ужинать, а не нападать на Хижину. Посмотри сама, вон несколько индейцев тащат лань на скалу.

Дрожащей рукой Мод взяла трубу и затряслась от страха, увидав так ясно дикарей.

— Сегодня утром эту лань убил мельник; они нашли ее, конечно, возле его домика. Я рада, что они дали минуту отдыха нашим. Ах, эти ворота, верно, им никогда не повесить! Смотри сам, Боб, и говори мне, что там происходит.

— Все торжествуют, удалось повесить одну половину. Если бы ты видела, как спокоен отец, Мод! Гуг Вилугби должен был бы стоять во главе королевской бригады!

— Может быть, ты за этим и пришел сюда, Боб? — спросила девушка, пристально смотря на майора.

— Да, Мод, и я думаю, что ты согласна в этом со мной…

— Теперь уже поздно. Со свадьбы Беллы и Эверта он еще более укрепился в своих симпатиях к колониям.

Глава 12

С вершины горы Годдена шотландцы созерцают английскую армию. Они разбивают на вечер свой лагерь в лесах Бармора и наблюдают внимательно своих врагов, в то время как те переходят через Тиль.

В эту минуту из Хижины выбежали женщины, засновали по всем уголкам цветника, мистрис Вилугби и Белла были впереди всех. Капитан также бросил ворота. Было очевидно, что произошло что-то особенное, напугавшее всех, хотя индейцы были спокойны, да и колонисты не разбирали ружей из козел. Майор внимательно следил за всем в трубу.

— Что там случилось, Боб? — спросила встревоженная Мод.

— Знала ли мама, что ты пошла гулять?

— Едва ли. В это время она и Белла были с маленьким Эвертом, а папа на работах. Уходя, я никому ничего не сказала и не встретила никого по дороге.

— Значит, это они заметили твое отсутствие. Не удивительно, что поднялась такая суматоха. Боже мой! Что они теперь испытывают!

— Выстрели из карабина, Боб, чтобы они посмотрели в нашу сторону, а я махну им тогда платком. Может быть, они и заметят нас.

— Нет, нас в таком случае могут заметить и индейцы.

— Ты прав, и тогда мы погибнем. Но что это собираются делать в Хижине?

Отсутствие Мод было уже всем известно; никто не думал больше о второй створке ворот, все бегали взад и вперед, заглядывая в каждый уголок дома, но нигде ее не было. Вот показалось несколько человек у одного из окон гостиной. Окна этой комнаты выходили в сторону, противоположную мельнице, стало быть, для индейцев неприметную. Тут внизу, под скалой, протекал ручей, и так как скала была совсем отвесная, то спуститься по веревке вдоль нее из окна было нетрудно; по ручью можно было добраться до моста, а там недалеко и лес. Майор пристально следил в трубу за окном.

— Они готовятся искать тебя, Мод, — сказал он. — Да, да, посмотри, кто-то спускается по веревке.

— О, Боб! Я надеюсь, это не папа; он слишком уже стар, чтобы рисковать теперь и выходить из дома

— Нет, это ирландец Мик; он встал уже на землю.

— Славный Мик! Он всегда первый, если надо помочь кому-нибудь в беде. Больше никого нет, он один?

— Нет, еще кто-то спустился. Если бы они знали, что ты не одна, что с тобой человек, готовый умереть за тебя, они так не беспокоились бы.

— Они не могут предположить, что ты со мною, Боб, — тихо ответила Мод. — Все уверены, что ты теперь в своем полку.

— С Миком спустился Джоэль Стрид; за плечами у них карабины.

— Жаль, что они послали Джоэля. Я не доверяю ему, и мне очень не хотелось бы, чтобы он видел тебя.

Это было сказано так быстро и с таким волнением, что майор был поражен. Он попросил Мод объяснить ему причины такого отношения к Джоэлю, но она призналась, что никаких веских доводов против Джоэля у нее нет, он просто не внушает ей доверия, и к тому же Мик рассказывал ей о нем кое-что такое, что заставляет ее быть с ним настороже.

— Не знаю, как ты могла понять, что он хочет сказать, это очень мудрено, — сказал, невольно улыбаясь, Роберт. — Он служит у нас давно и, как мне кажется, заслужил доверие отца.

— Он умеет быть полезным и очень осторожен в высказываниях, когда бывает в Хижине. Несмотря на все, я очень хотела бы, чтобы он не знал о твоем присутствии.

— Это очень трудно сделать, Мод. Если бы я не встретил тебя здесь, я прямо вошел бы в дом, в полной уверенности, что не найду там никого, кто задумал бы предать меня.

— Не доверяйся Джоэлю. Я отвечаю чем хочешь за Мика, но не хочу, чтобы Джоэль знал, что ты с нами. Было бы лучше, если бы и все остальные колонисты не знали об этом. Смотри, они уже отошли от скалы.

Действительно, посланные, как и надо было ожидать, стали пробираться по ручью, держась берега и благополучно пробираясь по камням. На некоторое время Роберт, пристально следивший за ними, потерял их из виду, потом они показались уже на тропинке, ведущей в лес. Самое лучшее было бы пойти им навстречу, но кто же мог быть уверен, какое направление они изберут? Вероятно, они обойдут все места, где обычно гуляла девушка. И главное, Мод умоляла Роберта ничем не выдавать своего присутствия перед Джоэлем, прежде чем не выяснятся вполне намерения индейцев. До ночи он может притаиться в лесу, а потом подойти к Хижине и войти в нее так, чтобы об этом могли знать только самые преданные слуги. Но так как майор не хотел оставлять девушку до той самой минуты, когда она сможет присоединиться к посланным, то вопрос осложнялся. Если его и не узнают в этом костюме, то все равно придется объяснять, кто он и как попал сюда; поэтому решили поступить так: раньше чем через час трудно было ожидать их прихода, а к тому времени совсем уже стемнеет; заслышав их шаги, Роберт спрячется здесь же, а потом будет осторожно идти вслед за Мод.

Индейцы, очевидно, ожидали наступления ночи, чтобы напасть на Хижину; вероятно, они подожгут мельницы, амбары и другие постройки, но теперь они были совершенно спокойны и по-прежнему оставались на скале.

Ожидая прихода Мика с Джоэлем, молодые люди тихо разговаривали. Роберт расспрашивал об отце, матери, Белле и о маленьком Эверте, которого еще не видел.

Солнце уже зашло, окружающие предметы тонули во мраке; тем не менее заметно было, что в Хижине беспокойство о пропавшей Мод еще не улеглось, и вторая створка ворот все еще оставалась неповешенной.

— Тише, — прошептала Мод, — я слышу голос Мика; они приближаются.

— Да, моя дорогая. Так как ты настаиваешь на том, чтобы они меня не видели, я ухожу, но знай, <что я буду все время недалеко от тебя, и потому ничего не бойся.

— Смотри же, Боб, ночью подойди к тому окну, из которого они спустились, — обратилась к Роберту Мод. Последние слова она прошептала совсем тихо, так как шаги раздавались уже близко.

Поцеловав девушку в щеку, Роберт спрятался за выступ скалы.

— Черт побери меня и всех индейцев, — ворчал Мик, взбираясь по крутой тропинке на скалу. — Я думаю, мы найдем здесь молодую мисс; больше я уже и не знаю, где ее искать. Проклятая страна, где может затеряться такая прекрасная девушка, как мисс Мод.

— Ты очень громко говоришь, Мик, — заметил осторожно Джоэль.

— Ладно, молчи. Теперь у меня одна забота — найти мисс Мод, и я ее найду или… Пусть благословит Небо ее прекрасное личико, ее характер и все, что принадлежит ей… Ну и денек! Дикие на мельнице, хозяйки плачут, хозяин беспокоится, и все мы потеряли голову… Посмотри, да вот она сидит, точно лесная царица, на скамье, которую я сделал для нее собственными руками!

Мод привыкла уже к его разглагольствованиям и, не обращая на них никакого внимания, поднялась навстречу.

— Неужели вы меня разыскиваете? — сказала она. — Что же случилось? Я ведь обыкновенно возвращаюсь домой не раньше этого времени.

— Этого времени! Когда через четверть часа уже может быть слишком поздно, чтобы вернуться, — наставительно заметил Мик. — Ваша маменька очень недовольна, что вы до ночи остаетесь в лесу, папенька тожеочень беспокоится. Не пугайтесь того, что я вам скажу, мисс Мод: на скале у мельницы столько индейцев, что, дай им время, они скальпируют целую провинцию. Черт их возьми!

— Я понимаю тебя, Мик, но не бойтесь их нисколько, — ответила Мод с таким спокойствием, что привела бы капитана в восторг, если бы он мог ее слышать. — Я видела отсюда, что происходит у вас, и думаю, что с осторожностью и спокойствием можно избежать опасности. Скажи мне, все ли благополучно у нас в доме? Что мама, сестра?

— Госпожа? О, она величественна, как павлин, только сильно беспокоится о вас. Мисс Белла смела так же, как и вы. Капитан распоряжается так, точно командует шестью или восемью полками, одних посылает сюда, других туда. Индейцы, я надеюсь, нападут не раньше, чем вы будете за стеной. Пусть они только попробуют перелезть через палисад, — я размозжу им головы своей дубинкой!

— Спасибо, Мик, за твою готовность защищать нас. Не будет ли рано, Джоэль, если мы сейчас отправимся в путь?

— Пойдемте. Ты, Мик, перестань болтать или говори, по крайней мере, тише.

— Тише! — загорячился Мик. — Что ты мне повторяешь это двадцать раз? Я не оглох. Такие люди, как ты, любят говорить без всякой надобности.

— Перестань, Мик, — сказала Мод, — я надеюсь, ты не будешь шуметь. Вспомни, что я не могу защищаться, и нам надо стараться как можно скорее попасть в дом. Джоэль, ты пойдешь впереди, за тобой Мик, а я пойду за ним. Самое лучшее идти без всяких разговоров.

Отправились. Мод немного отстала, чтобы видеть, идет ли Роберт. Время от времени Джоэль приостанавливался, чтобы слышать, что происходит у индейцев. Мод часто оборачивалась назад, боясь, как бы Роберт не потерял их из виду и не заблудился. Подошли к ручью; здесь надо было пройти по бревну, переброшенному через него. Наша героиня здесь часто проходила — и теперь, не задумываясь, перешла без всякой помощи. Она почувствовала себя гораздо бодрее и в большей безопасности, когда очутилась уже на том берегу, где стояла Хижина. Джоэль ничего не подозревал. Наконец они дошли до опушки леса. Хижина была уже так близка, что. повысив немного голос, можно было бы переговариваться с теми, кто находился за палисадом.

— Я ничего подозрительного не вижу, мисс Мод, — заметил Джоэль, оглядевшись внимательно вокруг.

Он с Миком прошел немного вперед, чтобы отыскать тропинку, ведущую к воротам. Роберт воспользовался этим моментом и подошел к Мод; перекинувшись с ним несколькими словами, она сразу же догнала своих проводников. Теперь они были у скалы и отсюда пошли по тропинке, ведущей прямо к воротам. При слабом свете луны едва можно было приметить несколько фигур, смотревших из-за палисада. На скале царила полная тишина, но как только Джоэль подошел к воротам, им сейчас же отворили, и он вошел, а Мик посторонился, чтобы дать дорогу сначала Мод; он боялся оставить ее одну за собой.

Едва Мод переступила за ворота, как очутилась в объятиях матери, которая давно уже следила за приближавшейся девушкой. Сейчас же прибежала Белла, а за нею и капитан; весь в слезах, он обнимал и журил свою любимицу.

— Надо благодарить Бога, что я благополучно вернулась и опять вместе с вами, — говорила Мод. — Мама, отец, пойдемте скорее в дом, мне надо много, много сказать вам, пойдемте в библиотеку.

Никого не удивило, что Мол повела всех в библиотеку: там обыкновенно собиралась семья, когда хотела помолиться вместе; и теперь подумали, что она хочет благодарить Господа за свое спасение. Войдя туда, Мод тщательно заперла двери и испытующе оглядела присутствующих. Убедившись, что здесь только свои, она рассказала обо всем, что произошло, и сказала, что Роберт ждет сигнала, чтобы подойти. Известие о прибытии Роберта всех обрадовало и вместе с тем обеспокоило.

Капитан был вполне уверен в преданности своих колонистов, но усиленные просьбы Мод заставили его согласиться держать в тайне прибытие сына. Мистрис Вилугби также разделяла опасения Мод.

Принесли лампу, и Мод поставила ее на окно в угловой комнате. Это был сигнал для Роберта. Несмотря на то что кругом было страшно темно и ничего не видно, все высунулись из окна, чтобы увидеть Роберта. Он не заставил себя долго ждать и подошел к скале. Капитан бросил ему конец длинной веревки, тот обмотал ее вокруг своей талии и, чтобы дать знать, что его могут начать поднимать, дернул за веревку.

— Что нам делать? — спросил капитан. — Я и Вудс не сможем поднять его на такую высоту.

— Я позову Мика и негров, — предложила Мод, подумав минуту.

— Мик, — спросила она его, — я думаю, что ты нам друг?

— Вы спрашиваете? Я готов сделать для вас все что пожелаете, даже положу за вас свою голову.

— А ты, Плиний, и твой сын, вы знаете нас с детства; не говорите ничего о том, что сейчас увидите. Теперь тяните эту веревку, но осторожнее, чтобы не оборвать ее.

Мужчины взялись за дело.

— Это капитан тащит сюда поросенка, чтобы запастись провизией на случай осады, — сказал тихо Мик неграм.

В это время в окне показалась голова, а затем и

Роберта. Мик моментально оставил веревку, схватил стул и занес его над головой майора, но капитан удержал его вовремя.

— Это каналья индеец отвязал поросенка и прилез сюда сам! — завопил Мик.

— Это мой сын, — тихо сказал капитан, — докажите теперь, что вы умеете молчать.

Глава 13

Слава долгое время заставляла улыбаться мудреца; это не более как слово, представление, относящееся скорее к стилю историка, чем к имени того, о котором пишут историю. Троя многим обязана Гомеру Наш век не верит более ни в громкие подвиги Мальбруга, ни даже в его жизнь, описанную недавно архидьяконом Коксом.

Байрон

Едва Роберт вскочил в комнату, как очутился уже в объятиях матери, потом отца и Беллы. Мод стояла в стороне и, растроганная этой сценой, потихоньку вытирала слезы радости.

Со слезами на глазах протянул Роберт руку Плиниям и О’Тирну; негры знали его еще с детства, и он всегда был их гордостью, их славой. Во всем королевском войске они не находили равного ему по красоте и храбрости. Они уважали его и за то, что он остался верен своему королю, что в их глазах являлось священной обязанностью, и теперь, когда Мод сказала, что для безопасности майора надо, чтобы никто не знал о его приходе, они ни словом не проговорились о том, чему были свидетелями.

Когда прислуга ушла, Роберт еще раз обнял своих родных, а Вудс снова пожал ему руку и благословил его. Только Мод оставалась в стороне.

— Теперь поговорим серьезно, — сказал капитан, когда все несколько успокоились. — Зачем ты пришел к нам?

— А разве я пришел не в самую важную минуту, когда нужно защищать Хижину от нападения индейцев?

— Это мы увидим через несколько часов. Пока все спокойно, и, пожалуй, так продлится до утра, если индейцы не изменят своего намерения. Один из них приходил для переговоров со мной; он говорил, что все они идут к Гудзону узнать о причинах войны между англичанами и американцами. Он просил у меня муки и говядины для своих. Но, несмотря на эти мирные переговоры, я им не доверяю, и очень может быть, нам придется защищаться. Слава Богу! Мы теперь все вместе за палисадом; оружия у нас достаточно, пороха также. Если нам придется выдержать осаду, то и это не страшно, так как провизии у нас вдоволь.

— Зато мельницы, риги, амбары и даже жилища рабочих останутся в руках индейцев.

— Этому я уже не в силах помешать, ведь их гораздо больше, чем нас. Я сказал парламентеру, что муку они найдут на мельнице, а свинину в каждом домике. Они уже унесли к себе лань, с которой я рассчитывал сам содрать шкуру. Скот теперь пасется в лесу, и можно надеяться на его целость, но зато они могут сжечь риги и другие постройки. Можно ожидать, что они попросят у нас рома или сидра, и отказать им будет нельзя.

— Не воспользоваться ли этим, Вилугби? — предложил капеллан. — Пьяные спят очень крепко, и наши люди могли бы подкрасться к ним и взять их оружие?

— Это совсем не по-военному, Вудс, — улыбнулся капитан. — К тому же намерения их еще совсем не выяснились. Но об этом мы поговорим еще. Однако что же заставило тебя прийти сюда, сын мой?

— Сэр Вильям Гоу отправил меня к вам с поручением уговорить вас стать на защиту короля и правительства, что теперь делают все… Из слов Мод я заключил, что вы не знаете двух важных событий в этой несчастной войне.

— До нас мало доходит вестей, — ответил отец.

— Американский Конгресс объявил о полной независимости колоний от Англии, и война между двумя нациями продолжается с новой силой.

— Ты удивляешь меня, Боб. Неужели дела зашли так далеко?

— Это заставило многих перейти на нашу сторону. Последний раз, когда я видел нашего командира, он говорил мне, что, хотя вы и не наш, он все-таки рассчитывает на перемену взглядов и ждет с вашей стороны отклика на призыв друзей.

— Сообщи нам что-нибудь новое о войне. После того как прибыл английский флот, мы ничего не слышали! — проговорил капитан.

— Наши солдаты в Нью-Йорке, а мятежники отступили к Коннектикуту.

— Вашингтон обнаружил замечательный военный талант в последнюю войну.

— Его талант, конечно, неоспорим, но у него дурные солдаты. Янки дерутся как женщины, и мне просто стыдно, что я родился в этой стране.

— Как так? Ты же сам хвалил нам их, рассказывая про схватку при Лексингтоне. Или они изменились?

— Нужно сознаться, они делали тогда просто чудеса, да и в другой битве также. Но теперь они не те. Может быть, их пыл охладило объявление независимости.

— Нет, мой сын, эта перемена, если она произошла, зависит от другой причины. У них нет военной дисциплины, а только ею и могут держаться солдаты во время долгой войны. Я очень хорошо знаю, каковы янки. Может быть, ими плохо командуют, а иначе королевским солдатам не устоять против них. Поверь мне, старому солдату, который гораздо опытнее тебя, Боб. Вся их беда в том, что у них мало офицеров, получивших военное образование.

Майор не мог ничего возразить на это и, вспомнив, что муж Беллы принадлежит к американской армии, дал другое направление разговору. Роберту отвели маленькую темную комнату рядом с библиотекой; было решено, что здесь он будет спать, а обедать в библиотеке, так как все ее окна выходили на двор, откуда его могла заметить только домашняя прислуга, посвященная в секрет.

Так как вечер был темный, то капитан решил после ужина пойти посмотреть укрепления вместе с Робертом, которого едва ли кто мог бы узнать в такой темноте, да к тому же переодетого в чужой костюм. Ужин был подан в столовой, где предварительно закрыли ставни.

— Мы теперь в полной безопасности — заметил капитан, в то время как проголодавшийся Роберт с жадностью утолял свой голод, — даже Вудс мог бы выдержать здесь осаду! Ворота на месте, за исключением одной половинки, да и та крепко подперта, а завтра повесим и ее как следует. На ночь мы оставим стражу из двенадцати человек и трех часовых, а все остальные лягут спать одетыми и с оружием наготове. Если сожгут наш палисад, мы будем стрелять с чердака из бойниц и укрепимся во дворе. Но едва ли дойдет до этого, даже если и будет жаркое дело.

— Надо стараться, чтобы этого не случилось, — ответил майор, — как только ваши люди разойдутся, я пойду осмотрю местность: самое лучшее было бы дать им открытое сражение.

— Нет, с индейцами так вести дело нельзя. Что касается нашей крепости, то ты останешься ею доволен… А что, Вашингтон раньше укрепился в городе, чем провозглашена была независимость?

— Да, у него был отряд в несколько тысяч человек.

— Но как же он достиг Лонг-Айленда? — спросил капитан, устремив пристальный взор на сына. — Морской залив в том месте достигает полумили ширины; как же он ухитрился переправиться через него на виду у победоносной армии? Или он, может быть, спасся только один, а его отряд был захвачен неприятелем?

— О нет, он не потерял ни одного человека. Это отступление было сделано мастерски. Я слышал, как сэр Вильям восторгался им.

— Клянусь Небом, Америка выйдет победительницей в этой войне! — воскликнул капитан, ударив кулаком по столу с такой силой, что в комнате все задрожало. — С таким генералом и не может быть иначе. Теперь я вижу, что владычество Англии здесь кончено. Ваша победа, Боб, ровно ничего не значит после этого.

— Нет, эта победа покрыла нас вполне заслуженной славой: но и отступление было сделано блестяще. Имя Вашингтона пользуется большим почетом в королевской армии.

Тут вошла большая разбивальщица под предлогом убрать со стола; но, в сущности, ей хотелось посмотреть на Боба. Ей было лет шестьдесят, а маленькой разбивальщице, ее дочери, сорок. Обе они родились и выросли в доме отца миссис Вилугби и любили ее детей, казалось, больше своих собственных.

Роберт ласково поздоровался с негритянкой и сказал ей несколько шутливых фраз, на что та принялась так хохотать, что перебила половину посуды, прежде чем убрала ее. Когда она вернулась в кухню, там сейчас же поднялась перебранка между нею и маленькой разбивальщицей из-за перебитой посуды, но в конце концов все негры пришли к тому заключению, что в такой день, как сегодня, ничего не значит перебить хоть все тарелки, которые есть в доме и на мельнице. При этом маленькая разбивальщица заметила: «Жаль, что у тебя в руках вместо тарелок были не индейцы!» После долгих споров о событиях дня, все согласились, что само Провидение послало к ним майора: при нем нечего бояться диких, ведь он храбрый воин и так недавно еще сражался за короля.

Глава 14

Он не мог ни спать, ни оставаться в палатке, ожидая там наступления дня, но прогуливался по песку, на котором отдыхала тысяча солдат.

«Осада Коринфа»

Было уже поздно, все колонисты, женщины и дети отправились спать. Капитан, майор и Вудс с карабинами, первые двое также с пистолетами, быстро миновав двор, прошли к палисадам. Ночь стояла холодная и звездная. Часовые находились так близко к палисаду, что малейшее приближение неприятеля не могло бы ускользнуть от них. Чтобы они не могли узнать Роберта, решили к ним не подходить, а остановиться в тени и издали рассматривать укрепления.

Первое, что им бросилось в глаза, это костер на скале, где расположились индейцы. Неподалеку от огней было устроено из досок, сложенных возле мельницы, какое-то укрытие.

— Все это очень странно, — тихо сказал капитан. — Никогда я не видал, чтобы индейцы устраивали себе какие-то укрытия и зажигали возле своей стоянки костры. Наоборот, они всегда стараются скрыть место своего нахождения.

— Не хотят ли они обмануть нас? — ответил майор. — Я сильно подозреваю, что за этим укрытием, если эту загородку можно так назвать, никого нет. Следует пойти и разузнать обо всем.

— Пожалуй, ты прав, Боб, — подумав, сказал отец. — Кстати, мы осмотрим строения, а также и скот. Несчастные животные сегодня не пили целый день. Но прежде всего разузнаем, там ли индейцы и что они дальше намерены делать? Вудс, проводите нас до ворот. Полагаюсь на вас, чтобы никто не заметил нашего отсутствия, кроме двух часовых, которых вы об этом предупредите, чтобы они могли впустить нас обратно по условленному сигналу, а то они, пожалуй, начнут стрелять в нас, когда мы подойдем.

Переговорив обо всем этом, капитан с сыном вышли из тени и осторожно добрались до ворот. Капеллан выпустил их, и они отправились на разведку-.

Капитан не пошел по большой дороге, идущей от Хижины к мельнице, а предпочел маленькие извилистые тропинки, идущие в обход индейского лагеря; по ним они направились к хижинам и сараям. У капитана мелькнуло опасение, не забрали ли дикие имущество колонистов и не увели ли лошадей. Тихо пробирались капитан с сыном, останавливаясь время от времени, чтобы посмотреть на еле тлевшие костры на скале. Кругом царила мертвая тишина; не раздавалось даже собачьего лая: собаки последовали за своими хозяевами в Хижину, и теперь возле каждого часового, дежурившего у палисада, лежал верный помощник.

Вдруг майор дотронулся рукой до плеча отца.

— Слева от нас кто-то есть! — чуть слышно прошептал он.

— Это наша старая белая корова, самая ласковая из всего стада. Ах, Творец! Да она выдоена, хотя никто из наших людей не выходил из Хижины. Это дело рук новых соседей.

Роберт ничего не ответил, а только ощупал свое оружие, точно желая удостовериться, может ли оно быть немедленно пущено в ход. Постояв несколько минут, они с еще большей осторожностью двинулись дальше. Они дошли до одного домика, но там не оказалось никого. В печке была еще теплая зола. Позади домика находились конюшни. Майор отворил дверь и остался снаружи, чтобы отвести лошадей к ручью, а капитан отвязывал их. Первая была рабочая лошадь, и Роберту легко было направить ее к воде; но справиться со второй было не так-то просто; она была еще совсем молодая, выдрессированная для капитана. Почувствовав себя на свободе, она тотчас же принялась бегать по двору, потом выбежала в поле и несколько раз обежала его, пока не нашла воду. Остальные с таким же шумом последовали за ней. Стук копыт раздавался довольно далеко в ночной тишине.

— Плохо справились мы с этим делом, Боб. Индейцы, наверное, слышат этот топот.

— Да, надо узнать, не проснулись ли они. Пойдемте ближе к кострам.

Все было тихо. Капитан и Роберт молча стояли под яблоней и прислушивались; вдруг возле них раздались чьи-то шаги, и вслед за тем показалась мужская фигура, осторожно продвигавшаяся по тропинке к тому месту, где притаились капитан и его сын. Дав незнакомцу поравняться с собой, капитан быстро вышел из-за дерева и. положив ему руку на плечо, строго спросил:

— Кто идет?

Незнакомец так был поражен неожиданной встречей, что сразу не мог выговорить ни слова, дрожа как в лихорадке. К большому удивлению, это оказался Джоэль.

— О, Господи! — воскликнул он. — Это вы, капитан; а я думал, что это какой-нибудь дух. Но что вас заставило выйти теперь за палисад?

— Я нахожу, что этот вопрос скорее должен предложить тебе я, Стрид. Я велел держать ворота закрытыми и не выпускать никого наружу.

— Совершенно верно, это так же верно, как само Евангелие. Но, пожалуйста, говорите тише. Один Бог знает, кто теперь возле нас! Кто это с вами? Неужели господин Вудс?

— Черт возьми! Кто бы ни был со мной, он здесь по моему приказанию, тогда как ты, как раз наоборот, поступил против моего распоряжения. Ты меня знаешь достаточно, чтобы помнить, что я не терплю обмана. Говори, зачем ты здесь?

— Вы знаете, что сегодня после полудня так неожиданно пришли индейцы, что мы не успели ничего взять из своих хижин. Вы за каждую работу платили нам, а так как я жил очень экономно, то и собрал несколько сотен долларов! Индейцы могли отыскать их и унести. Я и пришел за ними.

— Если ты не врешь, то деньги должны быть теперь с тобой?

Джоэль протянул руку, в которой капитан нащупал платок с изрядным количеством монет. Это доказательство отвело от него всякое подозрение в глазах капитана. На вопрос, как он пробрался через палисад, Джоэль ответил, что он просто перелез через него и что это очень нетрудно сделать, если находишься с внутренней стороны. Так как капитану было хорошо известно пристрастие Джоэля к деньгам, то он легко извинил его за нарушение приказания, Джоэль был единственным человеком в колонии, не отдавшим свои сбережения на хранение капитану, — так трудно было ему расстаться со своим сокровищем. Даже мельник вполне доверял своему хозяину.

Во все время этого разговора майор держался вдали, чтобы не быть узнанным, хотя Джоэль раза два или три оборачивался в его сторону, желая узнать, кто с капитаном.

Джоэль признался, что это он выдоил корову, а не индейцы, чтобы отнести молоко жене и детям. Индейцы же, по его мнению, уже ушли и бог знает когда возвратятся. Но не это заставило его выйти из Хижины, ему просто хотелось чем-нибудь услужить колонистам.

— Ступай теперь домой, Стрид, и не говори там никому, что встретил меня с…

— С кем? — с любопытством спросил Джоэль, видя, что капитан остановился.

— Не говори никому, что встретил нас. Это очень важно держать в секрете.

Отец с сыном пошли дальше. Роберт держался позади, на расстоянии двух-трех шагов от отца. Они продвигались очень медленно и осторожно, держа наготове свои карабины. Они отошли еще на незначительное расстояние, как кто-то тихо дотронулся до локтя Роберта; тот обернулся и увидел Джоэля, заглядывающего ему под широкополую шляпу. Это произошло так неожиданно, что молодому человеку пришлось собрать все свое хладнокровие, чтобы не выдать себя. Джоэль спросил майора, называя его мельником Даниэлем, зачем капитан вышел из Хижины в такое опасное время.

— Капитан любит осмотреть все сам, — тихо ответил тот, слегка отодвигаясь, — и ты сам знаешь, он не терпит противоречий. Оставь нас и тащи свое молоко.

Джоэль не узнал переодетого Роберта, но видел ясно, что это и не мельник. Ему было страшно досадно, что он не знает, кто с капитаном, но делать было нечего. Тихо побрел он в Хижину, стараясь угадать, кто бы это мог быть. Стрид не мог ни на минуту отделаться от мысли, что с капитаном теперь человек, совершенно неизвестный ему.

«Кто бы это мог быть? — думал Джоэль, продвигаясь шаг за шагом по тропинке так медленно, точно к его ногам были подвешены свинцовые гири. — Это не Даниэль, да и никто из наших. Авторитет капитана сильно поднялся после свадьбы мисс Беллы с Бекманом. Это правда, полковник употребил все силы, чтобы имение тестя осталось нетронутым. Но если бы он был убит!.. А это так возможно на войне, Даниэль думает, что это так и будет. Ладно, — решил наконец Джоэль, — завтра же я узнаю, кто был с капитаном, а тогда и смекну, что мне делать».

Он так углубился в свои мысли, что и не заметил, как подошел к палисаду. Собаки залаяли, и сейчас же раздался выстрел. Тут Джоэль пришел в себя и начал просить, чтобы его впустили в ворота. На выстрел сбежались люди с оружием в руках, думая, что на Хижину напали индейцы.

Нечего и говорить, что на Джоэля со всех сторон посыпались вопросы. Подошел и капеллан. Стрид очень непринужденно объяснил, что уходил доить корову по распоряжению капитана, но, подходя к воротам, совершенно забыл об условном сигнале. Когда мельник хотел взять у Джоэля молоко, то оказалось, что ведро уже пустое; пуля пробила его насквозь, и молоко вытекло. Отослав всех на свои места, капеллан спросил, видел ли он кого-нибудь.

— Как же! Я встретил капитана и…

Джоэль остановился, думая, не подскажет ли Вудс имя незнакомца.

— А диких не было видно? Я знаю, капитан вышел, но не следует никому рассказывать об этом, а то это дойдет до ушей мистрис Вилугби, и она страшно будет беспокоиться о муже. Так ты ничего не знаешь об индейцах?

— Ровно ничего — они или спят, или ушли. Так кто, вы мне говорили, пошел с капитаном?

— Я об этом ничего не говорил. А теперь ступай к своей жене, она, верно, беспокоится уже о тебе.

Спроваженный таким образом капелланом, Джоэль не смел остаться и пошел во двор, где все еще было в движении.

Тем временем капитан с сыном молча продолжали свой путь. Они слышали выстрел и догадались, в чем дело, тем более что вслед за ним наступила полная тишина. Это еще более подтверждало их догадку. Теперь они подходили к кострам. Но ни одно движение не выдавало присутствия там какого-нибудь живого существа. Они подошли ближе к кострам, которые уже еле теплились. Все было пусто, в лагере не было ни души.

Спустившись к мельнице, они и здесь не нашли никого. Осмотрев все уголки, они решили, что индейцы ушли куда-нибудь на ночь, а может быть, и совсем ушли. Решив идти домой, они все-таки завернули осмотреть часовню и домик для рабочих, но и там никого не нашли.

Подойдя к палисаду, капитан громко окликнул часовых и ударил в ладоши; сейчас же капеллан открыл им ворота, и, перебросившись несколькими фразами, все вернулись в дом и разошлись по своим комнатам. Изнемогая от усталости, майор бросился в постель и живо заснул, тогда как капитан долго еще ворочался в постели, прежде чем погрузился в сон, забыв обо всех треволнениях этого беспокойного дня.

Глава 15

Я научу вас средству сделать верный выбор, но тогда я буду клятвопреступницей Разве я хотела ею быть? Можете ли вы мне это предложить? Но, если вы заблуждаетесь, я боюсь, что мне придется пожалеть о том, что я не была клятвопреступницей.

Порция

Капитан Вилугби знал, что индейцы нападают обыкновенно перед восходом солнца, а потому дал распоряжение, чтобы к четырем часам утра все были на ногах, с ружьями наготове. Майор взял на себя защиту северной части дома и двора. Хотя скала здесь была довольно крута, но все-таки ловкие индейцы могли вскарабкаться по ней, тем более что с этой стороны палисад не был поставлен. В команду Роберта были назначены два Плиния и Мик. Он позвал их в столовую и при свете лампы осмотрел их оружие. Капитан вместе с сержантом Джойсом осмотрел во дворе вооружение остальных. Женщины с детьми поднялись так же рано, как и мужчины; некоторые из них отправились смотреть, во все ли бойницы положены ружья, другие хлопотали около детей.

Мистрис Вилугби и ее дочери тоже не спали; они встали вместе со всеми. Бабушка и Белла оставались около маленького Эверта, который был им дороже всего на свете, а Мод послали к Роберту, скучавшему в одиночестве.

Мод нашла молодого человека одного в библиотеке. Плинии и Мик были уже на своих местах.

— Как ты добра, Мод, что пришла ко мне. Скажи, мама спокойна?

— Да, она и Белла не тревожатся; теперь они занимаются с Эвертом. Мама думала, что тебе скучно одному, и прислала меня.

— Значит, ты пришла только потому, что мама прислала?

— Право, я об этом не думала, Боб, — ответила, краснея, девушка. — Мама и я очень недовольны, что ты вчера выходил из Хижины.

— Но я выходил с отцом.

— А это ты предложил или папа?

— Признаться, я. Только за что же ты бранишь меня, ведь я заботился о твоей же безопасности, о маме и Белле? Мне кажется, было бы странно, если бы солдаты оставались спокойно в крепости, а не пошли бы на разведку, чтобы узнать, где расположился неприятель.

— Что же вы там видели?

Роберт рассказал о своей ночной прогулке с отцом и упомянул, что встретил Джоэля Стрида.

— Что ты говоришь, Боб! Джоэль видел тебя и, пожалуй, узнал?

— Думаю, что нет, хотя он несколько раз заглядывал мне под шляпу, желая удовлетворить свое любопытство, но благодаря темноте и переодеванию все-таки не узнал меня и теперь, верно, очень беспокоится об этом.

— Слава Богу! — облегченно вздохнула Мод. — Я не доверяю этому человеку.

— А я не разделяю твоих опасений. Мне кажется странным, почему я должен доверять Мику и скрываться от Джоэля? И если я это делаю, то только потому, что дал тебе слово сохранять инкогнито.

— Мик! За его верность я готова поручиться головой. Он никогда не выдаст тебя, Боб.

— Но почему же ты подозреваешь Джоэля и боишься именно за меня?

Мод покраснела.

— Мне трудно объяснить тебе это, Боб, — ответила она, помолчав несколько минут. — Его взгляды, расспросы, отлучки — все это мне кажется подозрительным. А если я боюсь именно за тебя, то это потому, что выдать тебя ему будет очень выгодно.

— Но кому же он может выдать меня, моя дорогая? Выдавать меня совсем некому. Но раз я дал тебе слово, я не покажусь никому, пока не нападут индейцы. В этот момент мое неожиданное появление среди наших людей ободрит их, и мы одержим победу! Не так ли, Мод, ведь тогда я могу показаться? А что ты думаешь о моем поручении? Перейдет ли отец на сторону короля?

— Не думаю. Он очень привязан к своему новому отечеству и находит, что требования колоний справедливы, и он готов их поддерживать, особенно после свадьбы Беллы.

— Я думаю, что объявление независимости колоний заставит его переменить свой взгляд.

— Это известие, конечно, очень взволновало его, но он остался при своем образе мыслей.

— И всему виною это проклятое поместье! Если бы он остался среди английского общества, то был бы теперь командиром одного из наших полков. Мод, я знаю, что могу довериться тебе.

Мод не ответила ничего, только в ее голубых глазах, поднятых на майора, можно было прочесть, как обрадовали ее эти слова.

— Ты, вероятно, сама догадываешься, что я здесь не без причины. Не одно только желание видеть вас всех привело меня сюда. Наш главнокомандующий получил приказание набрать несколько полков в этой местности, и он думает поставить во главе их людей, имеющих влияние на колонии. Старик Поль де Лансей, например, получил бригаду; он прислал меня с письмом к отцу, в котором просил его командовать одним из его полков. Один из Алленов из Пенсильвании, настроенный раньше против нас, после объявления Конгрессом независимости перешел на нашу сторону и теперь командует королевским батальоном. Неужели все это не повлияет на отца?

— Может быть, это и заставит его призадуматься, но он не изменит своего решения. Он говорил нам, что не любит войны и что чувствует себя здесь гораздо счастливее, чем в то время, когда получил первый офицерский чин. Я здесь с женой и дочерьми, говорит он, и с меня хватит хлопот об их безопасности. Мой сын там, и достаточно одного солдата в семействе; мы и так находимся в вечном страхе за него.

Эти слова девушки, сказанные взволнованным голосом, заставили майора задуматься. Помолчав несколько минут, он ответил:

— Действительно, я не знаю, что делаю. И без того столько беспокойств я приношу своей дорогой матери: зачем же еще увеличивать их?

— Да, Боб, дрожать и за одного человека — слишком достаточно для женщины.

Прошло несколько минут, оба молчали.

— Как досадно сидеть здесь взаперти, — сказал Роберт, — и не знать, что там происходит, когда каждую минуту можно ждать нападения.

— Если ты находишь, что тебе здесь нечего делать, так пойдем в мою мастерскую, в ней есть слуховое окно, выходящее прямо к воротам.

Роберт с радостью согласился на это предложение и, отдав несколько приказаний на случай тревоги, с серебряной лампой в руках пошел за Мод. Читатель уже знает, что все окна Хижины выходили во двор, а на чердаках были проделаны слуховые окна, смотрящие на две стороны — и на двор, и на поля. Перед этими окнами вдоль крыши капитан велел устроить площадку на случай пожара или для защиты от нападений. Весь чердак с устроенными в нем маленькими комнатками разделялся на две части. Западную часть дома внизу и вверху занимало семейство Вилугби, а восточная предназначалась для гостей. Теперь ее заняли колонисты. На чердак, занимаемый хозяевами, вели две лестницы, одна широкая, из передней, а другая, более узкая, из буфетной.

Так как Мик был поставлен у широкой лестницы, то Мод повела Роберта по другой. Они миновали ряд каморок, занимаемых семейством Плиниев и «разбивальщиц», и дошли до комнат, расположенных по фасаду дома. Здесь Мод остановилась около одной из дверей, вынула ключ из кармана и отворила ее. Это была мастерская. Никто сюда не входил без ведома Мод, и ключ от этой комнаты она всегда носила с собой.

Майор осматривал комнатку, которая уже семь лет была в полном распоряжении Мод. «Это отсюда махала она мне платком, когда я в последний раз уходил из дома! «— подумал он. К окнам были приделаны крепкие, массивные ставни, которые, по распоряжению капитана, закрывались с наступлением вечера.

Мод оставила лампу за дверью и открыла одну ставню; начинало уже светать.

— Скоро взойдет солнце, — сказала она. — Посмотри вон стоит отец у ворот.

— Да, я его вижу. Мне очень стыдно, что он должен стоять там, а я в это время скрываюсь в защищенном месте.

— Я не думаю, что индейцы нападут на нас сегодня утром.

— Конечно нет; теперь уже слишком поздно.

— Так закрой ставни; я принесу лампу и покажу тебе некоторые из моих эскизов.

— Это очень любезно с твоей стороны, дорогая Мод; ты так редко доставляешь мне это удовольствие. Говорят, что ты замечательно верно схватываешь сходство лиц.

Глава 16

Робкая, она склоняется к занавеси, дрожа читает историю, которую ты начертил там; затем она, то смеясь, то плача, объясняет текст.

Фаусет

Мод достала портфель со своими эскизами.

— Вот, посмотри, это твой портрет.

— Очень похож. Ты делала его по памяти, Мод?

— Конечно.

— Но почему же ни один из них не кончен? Здесь шесть или восемь начатых портретов, и все они нарисованы только наполовину.

— Потому что ни один из них не похож на тебя. Она вынула другие эскизы. Но вдруг с площадки раздался крик, майор погасил лампу и в одну минуту был уже на своем посту. Но отсюда он не мог видеть, что происходит за палисадом, и если бы не прибежавшая вслед за ним Мод, он поспешил бы к отцу сам — узнать, в чем дело. Девушка упросила его не выходить, пока она не узнает, что его присутствие там действительно необходимо; сама же ушла к матери и Белле. После некоторого колебания Роберт решил послать к отцу Мика; он не особенно надеялся на его сообразительность, но от Плиниев было бы еще труднее добиться толку. Через несколько минут прогремели выстрелы, и в ответ раздался глухой отдаленный залп. Минуту спустя послышался выстрел со стороны Хижины, и вслед за тем в библиотеку вбежал Мик с ружьем в руках.

— Ну, что произошло? Говори скорее!

С большим трудом удалось майору понять, что случилось. Оказалось, что индейцы вернулись на прежнее место, на скалу возле мельницы, и снова стали разводить там костры, чтобы приготовить себе завтрак. Джоэль, мельник и несколько рабочих, увидав пришедших, сильно испугались и стали стрелять в них. Индейцы ответили им тем же, а последний выстрел из ружья принадлежал Мику. Так как солнце уже взошло и ждать нападения в ближайшее время не приходилось, то Роберт послал одного из Плиниев за отцом, чтобы разузнать от него все обстоятельно. Через несколько минут явился капитан в сопровождении Вудса.

— Вчерашние индейцы вернулись и остановились на прежнем месте, — ответил капитан на вопрос сына. — Мне показалось, что среди них есть белые. Я спросил об этом Стрида, и он подтвердил мое наблюдение.

— Если среди них есть белые, то зачем же им скрываться? — спросил Роберт. — Им хорошо известен ваш характер, и следует узнать, зачем они пришли сюда.

— Я пошлю за Стридом. чтобы узнать его мнение, — ответил, подумав, капитан. — Уйди в свою комнату, но оставь дверь приоткрытой, чтобы слышать, что он скажет.

Джоэль был очень доволен, что его позвали. Всю ночь он продумал, что за человек был ночью с капитаном, и надеялся, что теперь ему удастся разузнать об этом. Войдя в комнату, он подозрительно осмотрелся.

— Садись, Стрид, я хочу с тобой посоветоваться насчет индейцев. Мне кажется, там много белых, даже больше, чем самих индейцев.

— Очень может быть, капитан, народ начал татуироваться с тех пор, как началась война против Англии.

— Но я не понимаю, зачем понадобилось белым прийти к нам в таком виде? У меня нет ни одного врага среди американцев.

— Я знаю, что вас любят колонисты, — ответил Джоэль. — Почему вы думаете, что там не индейцы, а белые?

— Они действуют слишком открыто и в то же время очень неуверенно для индейцев.

— Мне кажется, что посланный от них вчера был из племени мохоков.

— Это, без сомнения, был индеец, но он совсем не умеет говорить по-английски, даже не понимает английской речи. Мы говорили с ним на народном голландском наречии, но наш разговор был очень краток: я боялся измены и торопился кончить его.

— Да, измена — очень жестокая вещь, — наставительно произнес Джоэль, — ее надо остерегаться. Капитан в самом деле хочет отстаивать Хижину в случае серьезного нападения?

— Ты сильно удивляешь меня, Стрид. Зачем же было мне строить эти укрепления, если бы я не был намерен защищаться? Зачем тогда понадобились бы мне палисады? Зачем я созвал сюда колонистов?

— Я предполагал, что все это вы делаете только ввиду какой-нибудь неожиданности, а не с целью выдерживать осаду. Я не хотел бы, чтобы моя жена и дети подвергались подобной опасности в Хижине.

— Я тебя позвал не за этим. Я хочу услышать твое мнение об индейцах. Что ты мне скажешь о них?

Джоэль задумался.

— Если бы можно было найти такого человека, который отправился бы туда с парламентерским флагом, то через несколько минут вы знали бы все.

— Но кого же послать?

— Если вы считаете меня пригодным для этой цели, — быстро предложил Мик, — то распоряжайтесь мною как своей собственностью.

— Ну, Мик для этого не годится, — засмеялся Джоэль, — я думаю, он не отличит белого от индейца.

— Ты жестоко ошибаешься, Стрид, думая, что я не отличу белого от индейца. Пусть только прикажет капитан, я сейчас же отправлюсь на мельницу.

— Я никогда не сомневался в тебе, Мик, но я выбрал уже другого.

— Капитан имеет кого-то в виду, — сказал Джоэль, пристально смотря на хозяина, — вероятно, того, кто был с ним ночью.

— Совершенно верно. Его зовут Джоэлем Стридом.

— Капитану угодно шутить. Я пойду, если со мной пойдет тот, кто вчера был с вами.

— Хорошо, — сказал, входя в библиотеку, Роберт. — Я согласен.

Капитан был удивлен появлением сына. На лице Мика выразилось страшное сожаление, что Джоэлю удалось-таки узнать, кто ходил с капитаном. Джоэль с любопытством взглянул на вошедшего, сейчас же его узнал, но потом отвернулся и притворился, что видит этого человека в первый раз.

— Я не знаю этого господина; но если капитан ему доверяет, я согласен идти с ним когда угодно.

— Очень хорошо, капитан Вилугби, — поспешно сказал майор, — чем скорее мы отправимся, тем лучше. Я готов и надеюсь, этот человек, которого вы называете Джоэлем Стридом, пойдет так же охотно, как и я.

Джоэль ответил утвердительным кивком. Капитан увел Роберта в соседнюю комнату, переговорил с ним обо всем, и через минуту отец и сын вышли к Джоэлю.

— Твоему спутнику я сказал все что надо; ты повинуйся ему. Поднимите белый флаг, как только выйдете за ворота.

Роберт так торопился и с такой поспешностью перешел через двор, что его присутствие было замечено колонистами только тогда, когда он был уже у вторых ворот.

Глава 17

Я не поклоняюсь солнцу, луне и звездам, я не поклоняюсь ни ветру, ни волнам, ни огню; я не преклоняю колен перед мудростью, добродетелью, свободой Истинный Бог, которого я почитаю, называется Иегова.

Монгомери

Никто не узнал Роберта, когда тот переходил двор. Видели только, что с Джоэлем отправился еще какой-то человек с белым флагом в руках. Все поняли, что это парламентеры.

Капитан был уверен, что теперь нельзя ожидать нападения со стороны индейцев, и распустил своих людей, исключая многочисленную стражу под командой Джойса. Увидев, что парламентеры отправились на переговоры, стража сильно заволновалась, не зная, что имеет в виду капитан. Джойс старался их успокоить, говоря, что если бы было что-нибудь серьезное, то капитан уже сообщил бы им об этом, как он поступал всегда, когда дело касалось какого-нибудь важного вопроса. Потом он перешел к воспоминаниям о своей военной жизни, стал рассказывать о ней. В это время к ним подошел капитан.

— Осмотрел ли ты ружья сегодня, Джойс?

— Еще на рассвете я осмотрел все.

— И бойницы тоже, надеюсь?

— Ничего не упущено. А помните, капитан, битву при крепости Дюкэн, какое участие мы там принимали?

— Ты хочешь сказать о поражении Бреддока? Так?

— Я не могу это назвать поражением, капитан Вилугби. Нас, правда, изрядно потеснили в этот день, но это вовсе не было поражением.

— Но ты должен признаться, что если бы к нам не подоспела помощь, дело кончилось бы еще хуже.

— Это так, но все-таки нельзя сказать, что мы проиграли сражение. Я помню, подоспевшим к нам отрядом командовал полковник Вашингтон.

— Совершенно верно, Джойс. А знаешь ли ты, кто теперь этот полковник Вашингтон? Он главнокомандующий американской армии в войне против Англии.

— В таком случае победа останется за ними. Он сумеет заставить повиноваться себе.

— Как ты думаешь, он хорошо поступил, перейдя на сторону американцев?

— Я ничего не думаю об этом. Кто поступил в его войско, должен повиноваться ему так же, как и тот, кто служит в королевском войске, должен исполнять приказания короля.

— Скажи мне, ты сам кому думаешь подчиняться?

— Я под командой вашей чести.

— Если все настроены так, как ты, мы смело можем защищаться в своей Хижине, если бы даже индейцев было в два раза больше, чем их теперь на скале, — сказал, улыбаясь, капитан.

— Как же иначе? — быстро спросил Джеми Аллен. — Нам некогда теперь разбирать, кто прав, кто виноват; вы здесь хозяин; и если мы будем защищать ваш дом и семью, Бог поможет нам одержать победу.

— Ты никогда так хорошо не говорил, Джеми, — сказал Мик. — Будем стараться для капитана, и Господь поможет нам одолеть врага.

Одни американцы, настроенные уже Джоэлем и мельником, не выказывали ничем своего желания защищать Хижину. Капитана это поразило; но, вспомнив об их всегдашней флегматичности, он перестал об этом думать и стал смотреть в трубу в ту сторону, куда пошли парламентеры.

— Индейцы выслали двух человек к нашим посланным, сержант, — сказал он.

Все с любопытством ожидали, что будет дальше.

Перекинувшись несколькими словами, Роберт Вилугби и Джоэль спокойно пошли к скалам, держа белый флаг на виду.

Но их приближение не произвело никакого впечатления на дикарей, равнодушно продолжавших готовить свой завтрак. Капитан весь ушел в свои наблюдения. Майор был совершенно спокоен, и чувство гордости зашевелилось в груди отца. Краснокожие продолжали свое дело, точно не замечали прибывших. Это показалось капитану странным.

Минуты две спустя из среды индейцев отделились три или четыре человека, которые, поговорив между собой, подошли к парламентерам. Разговор между ними начался, по-видимому, в дружелюбном тоне.

Спустя несколько минут Роберт Вилугби, Стрид, двое индейцев, встретивших посланных, и четверо потом подошедших оставили скалу и направились по тропинке, ведущей к мельнице. Здесь они скрылись из виду, и капитан не мог больше следить за сыном.

Говоря о посланных, капитан назвал Роберта. Присутствующие были поражены, что майор здесь и теперь отправился для переговоров. Было уже поздно разуверять, да к тому же капитан подозревал, чтоДжоэль узнал майора, а потому нечего было надеяться, что секрет сохранится долго.

— Извините, что я осмеливаюсь спросить. Но разве майор Вилугби оставил королевскую армию? Иначе он не мог бы быть здесь в такое время?

— В другой раз я скажу тебе, Джойс, зачем он пришел сюда. Теперь я не способен думать ни о чем другом, кроме опасностей, которым он подвергается. На индейцев никогда не следует полагаться.

Сержант взглянул на лагерь и лес, на прилегающие к долине горы.

— Если будет угодно вашей чести, можно сейчас же послать отряд для освобождения майора! — предложил он.

Капитан ничего не ответил и, опустив голову, направился к дому. Капеллан последовал за ним, а остальные остались наблюдать за неприятелем.

Вдруг индейцы повскакивали со своих мест, с громким криком сбежали со скалы и скрылись по направлению к мельнице. Прождав напрасно с полчаса возвращения дикарей, сержант отправился с докладом о случившемся к капитану.

Капитан рассказал обо всем жене, а та, в свою очередь, передала дочерям. Мод страшно была огорчена, и ее подозрения насчет Джоэля еще более укрепились. Когда вошел Джойс, семья сидела за завтраком, но почти никто ничего не ел, и все молчали. Сержант рассказал о случившемся.

— Мне кажется, они хотят заставить нас погнаться за ними и из засады перестрелять всех! — сказал капитан после продолжительного раздумья.

— Очень возможно. А может быть, они отступили; У них теперь два пленника, и они считают победу за собой.

— Не огорчайся так, Вильгельмина. Если они взяли его в плен, то, во всяком случае, не убьют; им гораздо выгоднее получить за него хороший выкуп. Но еще ничего не известно наверное, сержант; очень может быть, что они собрались к мельнице на военный совет; они, равно как и их начальники, ничего не предпринимают без совета: возможно, что они просто хотят запугать нас.

— Все может быть, но, судя по их движениям, я думаю, что они собираются отступить.

— Я сейчас узнаю обо всем наверное! — воскликнул капеллан. — Меня, священника, они не тронут, и я удостоверюсь, кто там и что они думают предпринять.

— Вы, мой дорогой друг, воображаете, что дикари уважат ваш сан?

— Извините, капитан, — сказал сержант, — господин Вудс прав. Едва ли найдется хоть одно племя в колонии, которое осмелилось бы дурно обращаться со священниками.

А между тем, пока сержант еще говорил, капеллан поднялся и незаметно вышел из комнаты.

— Наш Роберт в руках индейцев, — заметила мужу мистрис Вилугби, — и если Вудс может совершить этот подвиг милосердия, неужели ты будешь удерживать его?

— Мать всегда останется матерью, — прошептал капитан, поднимаясь из-за стола и делая знак сержанту следовать за собой.

Едва успел капитан выйти из комнаты, как туда вошел Вудс в белом парике и белой священнической одежде. Он был очень взволнован и уверял мистрис Вилугби, Беллу и Мод, что с Божьей помощью ему удастся повлиять на дикарей. Сестры опустились на колени, чтобы принять от него благословение, после чего Вудс вышел из комнаты, перешел двор и направился к воротам. Джеми Аллен, почтительно поклонившись, открыл ему их, и Вудс пошел к скале.

Окончив переговоры с сержантом, капитан подошел к палисаду, чтобы посмотреть, что делается у индейцев. Ему бросилось в глаза что-то белое, приближающееся к скале.

— Кто это там в белом? — спросил он.

— Капеллан Вудс. Я только не знаю, зачем он надел белое платье.

— Как так, Вудс? Зачем ты открыл ему ворота?

— Я не смел ослушаться священника, я думал, он идет молиться в часовню.

Жалеть было уже поздно; к тому же у капитана блеснула даже надежда, что Вудсу, может быть, и удастся что-нибудь сделать для Роберта; он поспешно достал подзорную трубу и стал с интересом следить за ним.

Добравшись до лагеря, капеллан обошел все палатки, заглядывая в каждую из них, потом спустился со скалы и скрылся из глаз.

Проходили часы, не принося с собой ничего нового; на скалах все было тихо; ни одна человеческая фигура не показывалась там. День оканчивался, а парламентеры все еще не возвращались.

Глава 18

Чтобы украсить мой список, природа предназначила бы мне много тех прекрасных деяний, которые делают честь роду человеческому, но я не нахожу этого здесь— изначально обращенные к добру, эти души, заблудшие в своих страстях, позволили увлечь себя злу.

Кук

— Что нам делать, Вилугби? — в отчаянии спрашивала мать, узнав, что и Вудс не возвращается. — Я сама пойду за сыном; они отдадут его матери.

— Ты мало знаешь индейцев, Вильгельмина, если думаешь так. Не следует торопиться. Я надеюсь, что Вудс вернется и расскажет нам, что видел, а тогда уже мы решим, что лучше предпринять. Если же он скоро не вернется, то надо будет думать, что индейцы захватили и его.

— Я не думаю, чтобы дела были так плохи, как вы думаете, — заметила спокойно Белла. — Если это американцы, ему нечего бояться. Если это индейцы, примкнувшие к англичанам, его опять-таки не тронут, лишь только узнают, что он священник.

— Я уже думал об этом, дитя мое, и ты отчасти права. Но Бобу придется очень трудно — он не взял с собой никаких бумаг.

— Но он мне дал слово воспользоваться именем Эверта, если попадет в руки американцев, а Эверт несколько раз говорил мне, что мой брат не может быть его врагом.

— Да поможет нам Бог, дорогое дитя! — ответил капитан, обнимая Беллу. — Будем мужаться; еще ничего не известно, и, может быть, к вечеру мы опять все будем вместе.

Капитан произнес эти слова улыбаясь, чтобы приободрить женщин, но никто ничего не сказал ему в ответ; ему не ответили даже улыбкой.

Мать вся ушла в свои думы о сыне, Белла также приняла близко к сердцу заботы о Роберте. Что касается Мод, то она, по-видимому, страдала больше всех. Поцеловав их всех, капитан вышел из дома к своим людям.

Те из колонистов, которые были по рождению американцами, волновались из-за отсутствия Джоэля. Правда, они и сами поддавались его наущениям, но мысль, что он может воспользоваться обстоятельствами и выдать сына капитана, им сильно была не по душе.

Они видели, с какой добротой всегда относилась мистрис Вилугби к их женам и детям, как ласкова была Белла и как великодушна Мод. Словом, когда капитан подошел к своему гарнизону, выстроенному у палисада, ни у одного из американцев не было в мыслях изменить ему.

— Смирно! — скомандовал Джойс, когда капитан подошел к ряду солдат, различавшихся между собой и цветом кожи, и ростом, и одеждой, и привычками, и происхождением.

— Смирно! На караул!

Капитан снял шляпу и не мог удержаться от улыбки при виде этого зрелища. Голландцы держали ружья правильно, но Мик перевернул свое ружье, положив его к себе на плечо не ложем, а дулом. Ружье Джеми было обращено вверх прикладом. Что касается американцев, то они довольно сносно справлялись со своим делом, но держали ружья как попало. Негры, которым очень хотелось видеть, как выглядит весь строй, стояли с вытянутыми вперед головами.

— Потом дело пойдет лучше, ваша честь, — сказал Джойс — Капрал Джоэль знает хорошо военные команды и умеет учить. Когда он вернется, дело пойдет на лад.

— Но когда он вернется, сержант 7Не скажет ли мне кто-нибудь, когда это случится?

— Я могу вам это сказать! — воскликнул Мик.

— Ты, мой добрый Мик? Но откуда же тебе знать, если мы все этого не знаем?

— Нет, я знаю — он возвращается, я узнаю его шаги.

Действительно, в этот момент у ворот появился Джоэль. Он точно с неба свалился: все смотрели по направлению к мельницам, но никто не заметил, как он подошел. Весть о его возвращении моментально разнеслась по всему дому. Женщины бросились к нему навстречу; всем хотелось слышать, что он будет рассказывать.

— Может быть. Стрид, ты хочешь передать мне одному что-нибудь? — спросил капитан, стараясь не выдать своего волнения. — Или можно рассказать при всех?

— Это как прикажет капитан, хотя я нахожу неудобным скрывать то, что касается всех.

— Смирно! — скомандовал сержант. — Налево кругом марш!

— Не надо, Джойс, — перебил капитан. — Пусть остаются. Ты видел, конечно, индейцев. Стрид?

— Да, и они отвратительны, эти мохоки.

— Зачем они пришли?

— Они мне сказали, что Конгресс послал их схватить капитана и его семейство.

Произнося эти слова, Джоэль обвел глазами присутствующих, чтобы видеть, какое впечатление произведут его слова на слушателей. Капитан казался спокойным, и недоверчивая улыбка скользнула по его губам.

— Значит, ты пришел сюда, чтобы сообщить мне об этом?

— Да, хотя это очень неприятное поручение.

— Есть ли между ними лица, имеющие право на это?

— Между ними один или два белых, которые утверждают, что действуют от имени народа. — Здесь Джоэль опять взглянул на американцев и даже подмигнул мельнику.

— Если они уполномочены, то отчего же не подойдут сюда? Я никогда не сопротивляюсь тем, кто действует именем закона.

— Да ведь теперь два закона: один — короля, другой — народа. Индейцы пришли от имени народа и могут думать, что капитан признает только законы короля.

— Это ты тоже говоришь по их поручению?

— Нисколько; я высказываю свой собственный взгляд. С ними я говорил очень мало.

— А теперь скажи мне о твоем товарище, ты его, конечно, узнал?

— Я не сразу узнал его, капитан. Я никогда бы его и не узнал в этом костюме. Я шел за ним и недоумевал, кто бы это мог быть? Потом я заметил, что у него ваша походка, вспомнил также, что видел его же с вами прошлой ночью, и что он занимает комнату рядом с библиотекой, и, приглядевшись внимательнее к чертам его лица, узнал, что это майор.

— Что же с ним стало?

— Индейцы его схватили. Они пришли за вами, но не преминули схватить и вашего сына, раз тот попал сам в их руки.

— Но как же индейцы узнали, что он мой сын? Или тоже по походке?

Этот вопрос застиг врасплох Джоэля. Он покраснел. Хорошо зная характер капитана, он был уверен, что, если не выпутается из беды, ему не миновать сильного наказания, раз капитан удостоверится в его измене.

— А! Я был немного рассеян в начале рассказа; я лучше расскажу вам все по порядку.

— Хорошо, чтобы нас никто не перебивал, пойдем ко мне: ты, Джойс, отпусти людей и сейчас же приходи к нам.

Через две минуты капитан и Джоэль сидели в библиотеке. Джойс почтительно стоял; он не позволял себе никакой фамильярности с начальством. Вот что рассказал Джоэль.

Как только они приблизились, навстречу вышли два начальника и очень хорошо приняли их; потом пошли в дом мельника. Здесь майор спросил одного белого, который служил переводчиком, зачем они пришли сюда. Те откровенно ответили, что по поручению Конгресса пришли конфисковать Хижину. Майор уверял, что капитан не принимает никакого участия в войне ни на той, ни на другой стороне. Тогда, к великому удивлению Джоэля, начальник сказал, что он очень хорошо узнал Роберта Вилугби и что человек, который имеет сына в королевской армии и скрывает его в своем доме, не может быть противником короля.

— Каким образом этот начальник мог знать, что майор был в Хижине? — прибавил Джоэль. — Это очень странно, об этом никто не знал даже здесь.

— И майор сознался, кто он?

— Да, он уверял их, что пришел в Хижину только повидаться с семьей и имел намерение сейчас же отправиться в Нью-Йорк.

— Что же они на это ему сказали?

— Надо признаться, они только рассмеялись ему в ответ. Переговорив между собой, они заперли его в доме и выставили часового. Потом приступили с допросом ко мне. Спрашивали об укреплениях Хижины, о величине гарнизона, о том, сколько и какого рода оружие у нас имеется. И вы можете быть покойны на этот счет, — продолжал Стрид. — Прежде всего я им сказал, что у нас есть офицер, который участвовал в войне с французами; что вы имеете под своей командой пятьдесят человек. Насчет оружия я им ответил, что ружья большей частью двуствольные и что у вас есть карабин, которым вы в одном сражении убили девять индейцев.

— Вы ошиблись, Джоэль. Действительно, у меня есть карабин, которым я убил их известного вождя, но я не вижу особенной причины, чтобы хвалиться этим.

— Ничего, зато это очень подействовало на них; особенно они были поражены, когда я им сказал, что у вас есть пушка.

— Пушка, Стрид? Зачем ты это выдумал? Ведь стоит им подойти к нам ближе, как они убедятся, что ее нет.

— Это мы увидим, капитан. Дикие больше всего боятся пушек. А я им рассказал про нее целую историю.

— Какую же?

— Я им сказал, что вы отбили ее у французов.

Действительно, капитан часто с гордостью рассказывал про свой подвиг, на который намекал Стрид. И теперь Джоэль очень удачно воспользовался этим, чтобы отвлечь от себя подозрения, которые уже начали закрадываться в душу капитана.

— Об этом совсем не нужно было говорить, — скромно заметил капитан. — Это уже было так давно, да к тому же у нас нет пушки, чтобы доказать твои слова.

— Извините, ваша честь, — сказал Джойс, — но я думаю, что Джоэль поступил вполне по-военному. В подобных случаях нельзя держаться святой правды, а надо стараться показать себя неприятелю сильнее, чем есть на самом деле.

— К тому же, — прибавил Джоэль, — у нас есть и пушка, которую можно выставить.

— Я понимаю, что хочет сказать Стрид. ваша честь. Я сделал из дерева пушку к большим воротам, как это всегда бывает в гарнизонах. Она уже готова, и я уже собирался на этой неделе поставить ее на место.

— Она совершенно похожа на настоящую, и я уверен, — говорил Джоэль, — что индейцы примут ее за чугунную.

Капитан велел Джоэлю рассказывать дальше. Но об остальном много распространяться не приходилось. Он обманул индейцев, притворившись, что вполне откровенен с ними и сочувствует им, так что был оставлен на свободе; правда, за ним все-таки присматривали, но делали это так небрежно, что, улучив удобную минутку, он убежал от них, спрятался в лесу и потом по руслу реки добрался до Хижины. На вопрос капитана, не видел ли Джоэль там Вудса, тот очень удивился, услышав, что капеллан пошел туда же; по-видимому, это известие было для него очень неприятно. Если бы два старых солдата были более наблюдательны, они заметили бы недобрый огонек, блеснувший в глазах Стрида. При этом вопросе Джоэль постарался, однако, скрыть неприятное впечатление и равнодушно ответил:

— Если господин Вудс отправился к ним в священническом костюме, то его, наверное, схватили, так как народ был очень недоволен, что капитан держит у себя священника, который молится за короля.

— Бедный Вудс! — воскликнул капитан. — Если бы он послушался меня и отказался от этих молитв, нам обоим было бы лучше.

Так как Джоэль ничего больше не имел прибавить к своему рассказу, то капитан отпустил его и Джойса, а сам пошел к жене, чтобы рассказать обо всем слышанном.

Это была очень печальная необходимость, но, К' удивлению капитана, жена и дочери отнеслись к его словам спокойнее, чем он ожидал. Они так исстрадались от неизвестности, что даже и эта неутешительная новость все-таки приободрила их. Мать думала, что колониальные начальники не позволят себе дурно обращаться с ее сыном. Белла рассчитывала, что имя ее мужа послужит брату надежной гарантией, а Мод, узнав, что Боб еще находится близко от нее, чувствовала себя просто счастливой, сравнительно с тем угнетенным состоянием, которое испытывала со времени его ухода.

Переговорив с семьей, капитан задумался о том, что ему предпринять. Через несколько минут он сказал Джойсу, что тот может поставить пушку на колеса, и плотники под его руководством сейчас же взялись за дело.

Весь день прошел спокойно; ни белые, ни индейцы больше не показывались, и капитан начал уже подозревать, что они ушли совсем. Эта мысль так укрепилась в нем, что он принялся за письма к своим друзьям, имевшим влияние в Альбани и Мохоке, прося их похлопотать за сына, как вдруг в девять часов вечера к нему пришел Джойс с делом, не терпящим отлагательства,

— Что такое, Джойс, уж не заболел ли у нас кто-нибудь?

— Ах, это было бы еще ничего, ваша честь. Дело обстоит гораздо хуже: несколько человек ушли из Хижины.

— Да, это дело серьезное. Поди собери всех на перекличку.

Через пять минут посланный был уже у капитана с известием, что все собрались. Капитан отправился к собравшимся и при первом же взгляде убедился, что гарнизон значительно уменьшился. Сержант с фонарем и листом в руке стоял перед оставшимися.

— Ну, что же, Джойс? — спросил капитан с плохо скрытым беспокойством.

— Ушла почти половина. Нет мельника, большей части американцев и двух голландцев.

— Неужели они оставили своих жен и детей?

— Жен и детей они забрали с собой.

Глава 19

Все галлы рассеяны, они перешли на сторону Болингброка.

«Ричард II»

Известие об этом бегстве, да еще в такую пору — перед наступлением ночи, — произвело на капитана очень неприятное действие. Отойдя немного в сторонку, он спросил сержанта:

— Кто же остался?

— Мик О’Тирн, два плотника, три негра, Джоэль и три голландца, что недавно поселились у нас, да еще два подростка, которых Стрид нанял в начале года. Если прибавить вас и меня, то будет всего четырнадцать человек. Я думаю, достаточно еще, чтобы защитить дом в случае нападения.

— Остались все лучшие и более достойные доверия. На Мика и негров я полагаюсь так же, как и на тебя. Джоэль тоже надежный человек; только я не знаю, как он выдержит первый огонь.

— Капрал Стрид не бывал еще ни разу в сражении, но ведь рекруты делают иногда чудеса. Я хочу теперь разделить наш гарнизон на две смены, чтобы люди могли отдохнуть.

— Мы с тобой будем стоять по очереди на часах, Джойс. Ты оставайся до часу ночи, потом я приду тебе на смену. Но мне нужно сначала поговорить с ними; в таких случаях это небесполезно.

Они пошли во двор. Сержант держал свой фонарь так, что капитан мог видеть лица всех присутствующих.

— Друзья мои, — начал капитан, — некоторые из ваших товарищей испугались и ушли из Хижины. Они не только ушли сами, но повели за собой жен и детей. Подумав, вы сами поймете, какому риску подвергли они себя. Поблизости здесь нет никаких селений, и им придется пройти до пятидесяти миль, страдать от голода и холода, боясь на каждом шагу натолкнуться на дикарей. Пусть Бог простит им и поможет пройти благополучно мимо всех опасностей. Если между вами есть еще кто-нибудь, кто не хочет оставаться здесь защищать Хижину, пусть признается в этом откровенно. Я выпущу того из ворот и дам с собой какое-нибудь оружие и провизии. Он может также взять с собой все, что ему принадлежит. Пусть здесь останутся только те, кто действительно этого хочет. Ночь темна, и теперь самый удобный момент уйти; прежде чем настанет день, можно уже быть далеко. Если кто хочет уйти, пусть скажет откровенно, не боясь ничего, ему сейчас же откроют ворота.

Капитан остановился, но все молчали. Негры сверкнули по ряду выстроившихся своими черными глазами, точно хотели отыскать, дерзнет ли кто-нибудь оставить хозяина. Но, видя, что все молчат, они начали гримасничать от удовольствия. Мик был слишком взволнован, чтобы не высказаться.

— О! — воскликнул ирландец. — Я им тоже желаю счастливого пути, но у них нет совести. Никогда ничего подобного не сделаю, даже если индеец пришел бы меня скальпировать.

Капитан терпеливо выслушал этот короткий спич, поблагодарил всех за верность и отпустил. Потом, повернувшись к Джойсу с последними наставлениями, он вдруг заметил, благодаря свету фонаря, что кто-то стоит возле стены дома; капитан сообщил об этом Джойсу, и они оба направились в ту сторону, освещая себе дорогу фонарем. Когда они подошли ближе, на них сверкнули черные глаза индейца.

— Ник! — воскликнул капитан. — Ты ли это? Зачем ты пришел сюда и как ты пробрался через палисад? Ты пришел к нам как враг или как друг?

— Слишком много вопросов, капитан; обо всем спрашиваете разом. Ступайте в комнату с книгами, Ник пойдет за вами, скажет все что надо.

Капитан поговорил тихо с сержантом, отдав приказание быть внимательным на часах, и направился в библиотеку, где с нетерпением ждала его жена с дочерьми.

— О, Гуг, неужели случилось то, чего мы боялись? — воскликнула мать, как только показался капитан, сопровождаемый тускарором. — Неужели колонисты оставили нас в такую минуту?

Капитан обнял жену, стараясь утешить ее, и указал на индейца.

— Ник! — воскликнули все разом, и в каждом возгласе слышалось особое выражение.

В восклицании мистрис Вилугби слышалось удовольствие: она считала его своим другом. Белла была полна страха за своего маленького Эверта, невольно вспоминая все злодейства дикарей. В тоне Мод слышалась энергичная решимость не падать духом при самых ужасных испытаниях.

— Да, Ник, Соси Ник, — повторил индеец. — Старый друг; вы не рады видеть его?

— Это зависит от того, зачем ты пришел сюда, — сказал капитан, — Ты с теми, кто теперь на мельнице? Но скажи мне прежде, как ты перебрался через палисад?

— Деревья не могут остановить индейца. Надо много ружей, много солдат, капитан; здесь бедный гарнизон для Ника. Он всегда говорил: много щелей, чтобы пройти.

— Но ты не отвечаешь на мой вопрос. Как ты пробрался через палисад?

— Как? Конечно, по-индейски. Подошел как кошка, как змея. Ник — великий вождь, хорошо знает, как идет воин, когда томагавк вырыт.

— И Ник так же хорошо должен помнить, как я наказывал его по спине. Припомни, тускарор, я не раз сек тебя.

Это было сказано слишком сердито. Женщины вздрогнули и с беспокойством подняли глаза на капитана, как бы прося его остановиться, — он зашел слишком далеко. Лицо Ника стало страшным и зловещим; казалось, он снова переживал каждый полученный удар, и воспоминание об этом бесчестии было мучительно для гордого тускарора. Капитан Вилугби не ожидал такого действия своих слов, но было уже поздно, и ему оставалось только ждать, что будет дальше. После минуты молчания выражение лица Ника мало-помалу начало изменяться, оно снова обрело свое спокойствие и каменную неподвижность.

— Послушайте, — начал серьезно индеец. — Капитан старый человек, его голова бела как снег. Храбрый воин, но мало ума. Зачем трогать рану? Умный человек не станет так делать. Зима холодна, много льда, много метели, много снега. Все ужасно. Потом, зима кончилась, настало лето. Все хорошо, все приятно. Зачем же вспоминать зиму, когда настало лето?

— Затем, чтобы приготовиться к ее возвращению.

— Нет, капитан неумно поступает, — ответил настойчиво Ник. — Капитан — вождь бледнолицых. Имеет гарнизон, хороших солдат, хорошие ружья, что же? Бьет воина, проливает его кров. Это очень жестоко; еще более жестоко трогать старые раны, вспоминать о страданиях и бесчестии.

— Да, Ник, лучше было бы не вспоминать об этом; но ты сам видишь, в каком я положении: за палисадами неприятель, мои люди бегут от меня, все это тяготит меня, и, наконец, я встречаю на своем дворе постороннего человека и не знаю, как он пробрался сюда. Возьми себе этот доллар даром.

Ник не обратил внимания на монету, и капитан вынужден был спрятать ее обратно в карман.

— Скажи мне, как ты сюда пробрался и что привело тебя?

— Капитан может спрашивать обо всем этом, но пусть не трогает старых ран. Как я прошел? Где часовой, чтобы мог остановить индейца? Часовой только один у ворот. Десять, двенадцать, три места еще есть. Через палисад можно перелезть. Солдата не было у ворот, когда Ник прошел. Раньше капитан был друг Ника; вместе шли по тропе войны, оба сражались против французов. Скажите, кто подполз к крепости с пушками? Кто открыл ворота бледнолицым? Великий тускарор сделал это.

— Все это верно, Вайандоте. (Это было одно из самых славных имен Ника, и улыбка удовлетворения появилась на губах тускарора, когда он вновь услышал это имя, наводившее в прежнее время такой ужас на его неприятелей.) Все это верно. Тогда ты показал себя храбрым, как лев, и хитрым, как лисица. Этот подвиг прославил тебя.

— Тогда у Ника не было рубцов! — вскрикнул индеец, и голос его зазвучал так, что мистрис Вилугби задрожала.

— Скажи мне, зачем ты пришел к нам и откуда? Несколько минут он не отвечал. Потом лицо его приняло ласковое выражение.

— Добрая женщина, — сказал он с улыбкой, протягивая руку мистрис Вилугби, — имеет сына, любит его, как грудного ребенка. Ник пришел от него.

— От моего сына, Вайандоте! — воскликнула мать. — Что ты принес мне от него?

— Принес письмо.

Женщины радостно вскрикнули, и все трое невольно протянули руки. Ник вынул письмо из складок платья и передал его матери, мистрис Вилугби. Письмо было короткое и написано карандашом на листке, вырванном из какой-то книги. Вот что содержалось в нем.

«Рассчитывайте только на стены и ружья. Среди индейцев несколько переодетых белых. Кажется, они узнали меня; они хотят заставить вас сдаться; но вы не сдавайтесь и запритесь крепче. Если Ник верен, он вам обо всем расскажет, если нет, он покажет это письмо индейцам, раньше чем передаст вам. Внутренние ворота и дом защищайте лучше, чем палисады. За меня не бойтесь, моя жизнь вне опасности».

Все по очереди прочитали письмо. Мод последняя получила его и отвернулась, чтобы скрыть слезы, которые капали у нее из глаз на бумагу; прочитав письмо, она спрятала его к себе на грудь.

— Он пишет, что ты расскажешь нам обо всем, — сказал капитан. — Я надеюсь, что ты будешь говорить только правду. Ложь недостойна воина. Это письмо никто не читал, кроме нас?

— Вы все-таки не доверяете Нику? Нет, никто не читал.

— Где ты оставил моего сына и когда? Где теперь краснокожие?

— Бледнолицые всегда торопятся. Задают десять, один, четыре вопроса сразу. Внизу у мельницы, полчаса тому назад.

— Я понимаю тебя; ты хочешь сказать, что майор Вилугби был на мельнице, когда ты пошел оттуда, и что это было не более получаса тому назад.

Тускарор утвердительно кивнул головой и потом посмотрел на бледные лица женщин таким пронизывающим взором, что у капитана опять появилось подозрение, и следующие вопросы он начал задавать индейцу таким суровым тоном, какого никто не слышал от него с самого переезда на бобровый пруд.

— Ты меня знаешь, Ник, и потому не доводи до гнева.

— Что вы этим хотите сказать, капитан? — спокойно спросил индеец.

— То, что кнут, который мне служил в той крепости, находится теперь в этой.

Тускарор гневно посмотрел на капитана.

— Зачем говорить теперь о кнуте? Даже начальник янки прячет кнут, когда видит неприятеля. Капитан никогда не бил Вайандоте.

— Значит, ты забыл.

— Никто не бил Вайандоте, — с настойчивостью вскрикнул индеец. — Никто — ни бледнолицый, ни краснокожий! Били Ника, Соси Ника, пьяницу Ника, но Вайандоте никогда!

— Теперь я тебя понимаю, тускарор, и очень доволен, что вижу у себя воина, а не несчастного Ника. Выпей стакан рому в память наших прежних битв.

— Вайандоте он не нужен. Ник просил милостыню из-за рома, говорил, смеялся, кричал из-за рома. Вайандоте не знает рома.

— Это хорошо. Я очень рад, великий воин, что вижу тебя таким. Вайандоте горд, и я уверен, что услышу от него только правду. Скажи же мне, что ты знаешь об индейцах, что у мельницы? Зачем пришли они сюда? Как ты встретился с сыном и куда хотят пойти отсюда индейцы?

— Вайандоте не газета, чтобы говорить все сразу. Пусть капитан говорит, как вождь вождю.

— Много ли белых среди индейцев?

— Положите их всех в реку, вода скажет правду.

— Ты полагаешь, что их много, раскрашенных под индейцев?

— Разве краснокожие ходят толпой, как стадо животных? Это видно по их следам.

— Ты шел за ними, Вайандоте, чтобы в этом удостовериться?

Тускарор сделал утвердительный жест.

— За мохоками, присоединился к ним на мельнице. Тускарор не любит много ходить с мохоками.

— Значит, краснокожих там немного?

Ник шесть раз поднял руку и показал еще два пальца.

— Выходит тридцать два. Ник.

— Это мохоков, также онеидов четыре и онондаго один.

— Всего тридцать семь. А белых сколько? Индеец поднял две руки четыре раза, потом показал еще семь пальцев.

— Сорок семь. Значит, всех бледнолицых и краснокожих восемьдесят. Я думал их больше, Вайандоте.

— Ни больше ни меньше. Есть еще несколько старух среди бледнолицых.

— Старух? Ты ошибаешься. Ник, я видел только мужчин.

— У них есть бороды, но они точно старухи. Говорят, говорят, а ничего не делают. Индейцы таких зовут старухами. Жалкие воины! Капитан их побьет, если сражается так же, как в старое время.

— Гуг, мне хочется знать о Роберте, — сказала мистрис Вилугби, заботившаяся только о своем сыне. — Скажи мне, Вайандоте, как отыскал ты Роберта?

— Читал книгу земли, — ответил важно Ник. — Две книги всегда открыты перед вождем — книга неба и книга земли. Первая говорит о погоде: снег, дождь, ветер, гром, буря; вторая показывает след того, кто прошел.

— Что же ты узнал по ней?

— Все! След майора прежде у мельницы. След сапога, а не мокасина. Прежде подумал, что это нога капитана, но эта меньше, и я узнал ногу майора. Ник хорошо знает ее; шел от Хижины до Гудзона и смотрел на след майора. Тускарор читает свою книгу так же хорошо, как бледнолицый Библию.

Здесь Ник оглянулся вокруг себя и прибавил торопливо:

— Видел след его на Бенкер-хилле и узнал между шестью, десятью, двумя тысячами воинов.

— Мне это кажется невероятным, Ник!

— Вы не верите? Почему старый солдат всегда подозревает, а жена его верит Нику? Спросите у матери! Вы думаете, что Ник не знает след ее сына, красивый след молодого начальника?

— Я думаю, что, действительно, Ник мог узнать ногу Боба, Гуг, — сказала мистрис Вилугби. — Она так замечательно красива, что ее легко отличить из тысячи.

— Да, Ник, если ты и дальше будешь говорить так же, то моя жена будет всегда верить тебе. Ты точно придворный вельможа. Хорошо, ты узнал след моего сына. Потом, просил ли ты свидания с ним или виделся тайно?

— Вайандоте слишком опытен, чтобы поступать как женщина или ребенок. Видел и не смотрел, говорил без слов, слышал, не прислушиваясь. Майор написал письмо. Ник взял. Говорили глазами и знаками, а не языком. Мохок слеп, как сова.

— Могу ли я верить тебе, тускарор, или ты обманываешь меня?

— Капитан может верить Нику.

— Папа! — воскликнула порывисто Мод. — Я отвечаю за его искренность. Он часто был проводником Роберта, он никогда не выдаст ни его, ни нас. Доверьтесь ему, он нам помогает.

Капитан заметил выражение глубокой благодарности в глазах индейца, поднятых на девушку, и сам поверил ему.

— Ник расположил всех вас в свою пользу, Мод, — сказал он, улыбаясь.

— Я знаю Вайандоте с самого детства, и он всегда был моим другом. Он мне обещал быть верным Бобу и до сих пор держал свое слово.

Мод не сказала всего. Она часто делала подарки индейцу, особенно в год перед возвращением Роберта в Бостон, так как заранее знала, что Ник будет его проводником.

— Ник — друг, — подтвердил спокойно индеец, — что Ник говорит, то и думает. Пойдемте, капитан; пора оставить женщин и поговорить о войне.

Капитан отправил Ника на двор, сказав, что сейчас присоединится к нему; сам же послал за Джойсом, чтобы сообщить о том, как Ник пробрался через палисад. Сержант настаивал, чтобы индейца посадили под замок до утра; он не доверял ни одному краснокожему.

— Посмотрим, сержант, — ответил капитан. — Это, мне кажется, будет не очень благородно с нашей стороны. Пойдемте сначала осмотрим палисад, возьмем с собой и Ника, а потом подумаем, как с ним быть.

Глава 20

Он чувствовал себя спокойно, не зная почему. Это потому, что он дышал чистым воздухом, любовался голубым небом и богатствами земли, которые расточительная природа рассыпала перед ним; и солнце, и капли росы так блестели под сияющими лучами, что все его волнения уменьшили чувство опасности, которая, однако, возрастала вокруг него.

Себа Смит

Выйдя во двор, они встретили Джоэля Стрида, который, подойдя к капитану, отдал честь по-военному. Он сейчас же начал выражать свое негодование по поводу бегства некоторых колонистов и заметил, между прочим, что здесь дело вряд ли обошлось без участия Ника.

— Признаюсь, Джоэль, это приходило в голову и мне, но я не имею никаких оснований к такому предположению; мне кажется, Ник даже расположен к нам.

Тем не менее внушение Джоэля подействовало, и капитан решился немедленно арестовать Ника. Надо было теперь придумать, куда его надежно запереть. Джоэль предложил сейчас разбудить свою семью и поместить его к себе, где жена и дети могли следить за ним.

— Я тебе верю, Стрид, — сказал, улыбаясь, капитан, — твоя жена и дети, наверное, не проглядели бы его. Но я имею в виду нечто лучшее. Я очень доволен, что твоя семья уже спит; это доказательство твоей верности, а между тем есть люди, которые подозревают тебя.

— Меня?! Но если капитан не может положиться на своего приказчика, то я хотел бы спросить у этих людей, на кого же ему рассчитывать? Я думаю, что сама мистрис Вилугби и ваши дочери не привязаны к вам более моего. Ничто на свете, ни доводы, ни угрозы не в состоянии изменить моих чувств к вам.

Капитан ответил, что вполне надеется на него, и пошел отыскивать Ника. Он нашел индейца стоящим у ворот. Свет от фонаря падал прямо сюда и ярко освещал одну створку ворот, все еще не подвешенную на крюки, а державшуюся только на подпорках.

— Ты видишь, Ник, — спокойно начал капитан, желая скрыть свое намерение, — ворота у нас крепкие, солдаты надежные и нам нечего бояться. Но уже поздно, пойдем, я покажу комнату, где тебе будет очень удобно переночевать.

Тускарор понял умысел капитана, как тот упомянул о его ночлеге, так как всем было очень хорошо известно, что пользование кроватью не входило в круг его привычек, однако он без всяких возражений спокойно последовал за капитаном до комнаты Вудса. Она была как раз над библиотекой и, следовательно, с той стороны дома, которая располагалась над отвесной скалой. Окна были здесь только маленькие, слуховые, и капитан был уверен, что через них Ник при всем желании не пролезет; но для большей уверенности поручил Мику и одному из Плиниев дежурить около него по очереди.

— Вот здесь, Вайандоте, я хотел бы, чтобы ты переночевал, — ласково сказал капитан. — Я знаю, ты не любишь спать на кровати, но здесь есть одеяла, и ты можешь разостлать их на полу. Спокойной ночи, Ник. Сейчас придет к тебе Мик, вдвоем вам будет веселее.

Минуту спустя капитан ушел, строго наказав Мику не пить рома.

Все стихло в Хижине. В два часа сержант Джойс постучал в дверь к капитану. Тот живо вскочил с постели и через несколько минут был уже с ним на дворе, поджидая Джеми Аллена с новой сменой. Скоро они увидели старого каменщика, во весь дух бежавшего к ним навстречу. Он прибежал с очень грустным известием.

Оказалось, что трое работников ушли со своими семьями, взяв с собой оружие и вещи, и захватив не только то, что принадлежало им, но и кое-что из хозяйского имущества.

Капитан выслушал это известие с видимым спокойствием, хотя оно сильно огорчило его.

— Надо расспросить Джоэля; он нам разъяснит, в чем дело, — сказал он.

Все трое перешли двор и вошли в помещение, занимаемое приказчиком. Оно было пусто.

Теперь в хижине белых остались только сержант, Джеми Аллен и молодой работник-американец по имени Блоджет, остальные скрылись, забрав оружие и свое имущество. Защита дома ложилась теперь только на трех упомянутых мужчин, капитана, Мика, Плиниев и четырех негритянок.

Капитан задумался, потом велел хорошенько затворить ворота и отправился вместе с Джойсом в комнату Вудса, чтобы поговорить с Ником.

Отодвинув задвижку снаружи, что было сделано по совету Мика, сержант посторонился, чтобы дать сначала пройти капитану. Тот вошел, держа лампу в руках. Комната была пуста. Невозможно было придумать, как ухитрились индеец и его сторож уйти отсюда; дверь была заперта снаружи, окна слишком малы, да и находились высоко, труба слишком узка. Неверность ирландца страшно опечалила капитана. Стали осматривать комнату. На кровати не оказалось ни простынь, ни одеял; одно из окон было открыто. При помощи трубы, проходящей возле него, нетрудно было влезть на крышу. Джойс так и сделал, капитан отправился за ним. Обойдя крышу, они нашли привязанные одеяла и отвязали их, чтобы неприятель не воспользовался ими и не пробрался этим путем в дом.

— Я не думаю, чтобы и негры ушли от меня, Джойс. На тебя же я полагаюсь, как на своего сына, если бы теперь он был здесь.

— Приказывайте, я исполню все, что могу.

Они сошли вниз, во двор, где нашли всех своих людей. Никто из них и не думал о сне. Капитан Вилугби приказал сержанту выстроить их и обратился к ним со следующими словами:

— Друзья мои, я не хочу скрывать от вас ничего. На защиту Хижины остались только вы. Мик с индейцем ушли. Я решил защищать свой дом до последней капли крови. Вы же свободны поступать как хотите. Если кто-нибудь из вас, белый или негр, хочет уйти вслед за другими, пусть идет, берет ружье, провизию, свои вещи; ему сейчас откроют ворота. Но пусть он уходит сию же минуту; того же, кто изменит мне потом, я прикажу убить, как последнюю собаку.

Наступило глубокое молчание. Никто не произнес ни слова, никто не шелохнулся.

— Блоджет, — продолжал капитан, — ты здесь не так давно, как остальные, и не можешь поэтому быть ко мне сильно привязан. Из белых ты здесь один, кроме Джойса, родом американец, и поэтому я не могу рассчитывать, что ты останешься у меня, природного англичанина; быть может, это именно и послужило причиной бегства твоих товарищей. Возьми ружье и уходи. Если ты пойдешь в Альбани, я попрошу тебя передать там одно письмо; этим ты окажешь мне большую услугу.

Молодой американец не отвечал и несколько минут переминался с ноги на ногу, как бы не зная, на что решиться.

— Я понимаю, капитан Вилугби, — сказал он наконец, — что вы хотите сказать, но вы ошибаетесь, вы очень дурно думаете о нас, американцах, хотя, сознаюсь, поступок Джоэля Стрида вполне подтвердил ваше мнение. Но среди американцев есть разные люди: одни остаются верны своему долгу, другие — нет. Я смело причисляю себя к первым; впрочем, поступки лучше говорят, чем слова, а поэтому впоследствии вы сами убедитесь в искренности моих слов.

— Хороший ответ! — воскликнул восхищенный сержант, — Я ручаюсь, что этот не изменит, что бы ни случилось. Он не будет беспокоиться о политических взглядах капитана, пока находится под его командой.

— Вы ошибаетесь, сержант Джойс, — серьезно заметил Блоджет. — Я стою за свою страну, и ни на минуту не остался бы здесь, если бы думал, что капитан Вилугби на стороне короля. Но я прожил здесь достаточно долго, чтобы понять, что он не хочет поддерживать ни ту, ни другую сторону и даже скорее склонен стать на сторону колоний, чем короля.

— Ты верно понял меня, Блоджет, — сказал капитан. — Я не одобряю вполне это объявление независимости, но и не обвиняю за него Конгресс, а себя считаю теперь скорее американцем, чем англичанином. Слышишь, Джойс?

— Слышу, ваша честь. Осмелюсь спросить, кто займет место капрала после Джоэля?

— Назначь сам кого хочешь, — нетерпеливо прервал капитан. — Пусть Алле ну помогает капрал Блоджет.

— Слышите ли вы приказание капитана? Стража, которая стояла на часах, может идти отдохнуть немного, а на рассвете мы сделаем еще смотр.

Увы, вторая смена, как и первая, состояла только из двух человек — капрала Блоджета и младшего Плиния; старшего Плиния нечего было считать, он все время был занят в доме. Но даже с ним, капитаном и Джойсом на защите Хижины оставалось всего только семь человек.

Глава 21

Ради тебя они сражались, ради тебя они пали, верные своей клятве; ради тебя звенели рога, и ради тебя воины, умирая, возносили свои молитвы к Богу.

Персиваль

Проводив Джойса и каменщика до их комнат, капитан остался один на дворе, так как негр стоял на часах у ворот, а Блоджет забрался на крышу. Вскоре к нему поднялся и капитан. Отсюда удобно было наблюдать за всей крепостью. Ночь была звездная. Вдруг из-за палисада стала медленно подниматься человеческая фигура, потом влезла на него и как будто стала осматриваться вокруг.

— Мы не можем щадить этого человека, — с сожалением произнес капитан. — Стреляйте в него, Блоджет!

Яркий огонек сверкнул в темноте, и среди ночной тишины раздался выстрел. Человек исчез за палисадом, как птица, вспорхнувшая со своего насеста, не издав ни одного стона, ни одного крика! Услышав выстрел, Джойс и все остальные, исключая негра, стоявшего у ворот, быстро поднялись на крышу. Один из них был отправлен к женщинам, чтобы те не беспокоились.

Все ждали нападения. На крыше теперь находились четыре вооруженных человека. Трое были поставлены с различных сторон наблюдать за появлением неприятеля, а капитан переходил от одного к другому, отдавая распоряжения. Одному из них было поручено наблюдать за телом убитого. Индейцы стараются всегда унести своих убитых, чтобы неприятель не мог их скальпировать; но за этим никто не приходил, все было тихо, со стороны мельницы не доносилось ни одного звука. Через полчаса начало светать.

— Я думаю. Джойс, — сказал капитан, — что сегодня утром уже нельзя ждать нападения; кругом все так тихо.

— Я посмотрю сейчас с верхушки крыши, для большей достоверности.

Но едва только взобрался он туда, как из леса раздался выстрел. Было очевидно, что неприятель недалеко и что за домом следят внимательно. Услышав выстрел, Плиний-младший присел. Джеми спрятался за трубу, Блоджет следил за направлением пули. Капитан и Джойс вглядывались в опушку леса.

Хорошо, что Джеми Аллен сообразил стать за трубу: пуля ударилась в нее, отколола кусок кирпича и упала на крышу. Джойс подошел, поднял сплющенный свинец и хладнокровно начал рассматривать его.

— Неприятель нас осаждает, ваша честь, — сказал он, — но не хочет сейчас идти на приступ. Осмелюсь сказать, что следует оставить часового здесь на крыше, чтобы неприятель не подошел к нам незамеченным.

— Я с тобой совершенно согласен; оставим здесь Блоджета. Ему можно доверять. Надо будет только внушить ему, чтобы он не забывал наблюдать и с задней стороны Хижины; ведь опасность часто приходит с той стороны, откуда ее меньше всего ждешь.

Блоджета оставили, а остальные спустились во двор. Капитанвелел открыть ворота и в сопровождении Джойса и Аллена направился к убитому. Джеми захватил с собой лопату, чтобы зарыть труп.

— Бедный индеец, — тихо прошептал, подходя, капитан.

— Клянусь Юпитером, это чучело! — воскликнул Джойс, толкая его ногой. — Пуля угодила ему как раз в голову. Индейцы хотели испытать, хорошо ли смотрят наши часовые, и посадили это чучело на палисад. Вот и шест, которым поднимали его, а вот и следы ног. С вашего позволения я отнесу чучело в дом; там оно будет очень кстати: мы поставим его к моей пушке.

Войдя за палисад, капитан закрыл ворота и пошел в дом, к жене и дочерям. Солнце уже взошло и нападения ждать уже было нельзя. Вилугби отлично знал, что индейцы никогда не нападают днем.

— Бог помог нам спокойно пережить эту ночь, — со слезами проговорила мистрис Вилугби, бросаясь на грудь мужу. — Если бы Роберт был с нами, я была бы совсем счастлива.

— Вы настоящие женщины, — сказал капитан, целуя свою любимицу Мод. — Вчера твоя мать чувствовала себя самой несчастной женщиной в мире при мысли, что на нас могут напасть дикари, а сегодня она счастлива, что ночью нас не перерезали. Я думаю, что днем мы можем быть вполне спокойны, а ночью нас уже не будет в Хижине.

— Гуг! Как могла прийти тебе в голову подобная мысль? Вспомни, что мы среди пустыни.

— Я прекрасно знаю окрестности, моя дорогая, и с Божьей помощью постараюсь воспользоваться этим. Я надеюсь, что старый Вилугби сумеет спасти свою жену, дочерей и внука. Что касается Боба, я не хотел бы, чтобы он был здесь. Молодой солдат отнял бы половину моей славы.

Женщины очень обрадовались, видя веселое настроение капитана, и ободренные все сели за завтрак.

Глава 22

Я еще прекрасно помню, как эти люди выражали свою привязанность. Разве они не устроили мне прекрасной встречи! Не кричали ли они все мне привет! Так поступил Иуда с Христом, но там среди двенадцати человек нашелся только один изменник, а я в двенадцати тысячах не нахожу ни одного верного.

Ричард II

Капитан серьезно решил покинуть Хижину и сейчас же после завтрака позвал к себе в библиотеку сержанта и сказал ему о своем намерении.

Джойс был поражен, и, по-видимому, проект капитана пришелся ему не по душе. Подумав, он ответил, что считает более надежным оставаться в доме и защищаться за стенами.

— Отступление с женщинами, да еще и с багажом — дело очень трудное, ваша честь, — сказал он в заключение, — к тому же перед нами пустыня, и дамам слишком трудно будет пройти до Мохока.

— Но я и не думаю идти туда, Джойс. Ты знаешь, невдалеке отсюда, в новой просеке есть очень удобная хижина с великолепным лугом. Если бы нам удалось добраться до нее, захватив с собой одну или двух коров, то мы могли бы в полной безопасности оставаться там по крайней мере с месяц. Что касается провизии и платья, то мы могли бы также захватить их с собой. За день мы можем собрать и приготовить все, что нам нужно, а как только наступит ночь, покинуть Хижину, выйдя из ворот, и отсюда идти по ручью.

По мере того как Джойс слушал капитана, его лицо все более и более прояснялось; теперь он не считал уже план таким неисполнимым, как сначала. Вдруг к ним второпях вошел Джеми Аллен и сообщил, что все рабочие вернулись в свои дома, готовят себе завтрак и вообще занимаются каждый своим делом, как будто все шло своим порядком. Капитан быстро взбежал на площадку под крышей, чтобы самому убедиться в этом неожиданном возвращении, направил подзорную трубу, бывшую всегда с ним, на дома колонистов и увидел, что Джеми не ошибся: из труб поднимался дым, а в садах и около домов работают люди. Все были налицо, исключая Мика.

— Посмотрите, Джойс, — сказал капитан, — с каким усердием взялись они за работу. Такое прилежание мне кажется подозрительным.

— И заметьте, ваша честь, ни один из этих негодяев не подходит к Хижине.

— Мне бы хотелось рассеять их хорошим залпом, — заметил капитан. — Пули произвели бы хороший эффект.

— А животные! Вы могли бы убить и лошадь, и корову! — заметил практичный Джеми Аллен.

— Это верно, Джеми. Да я и без того не стал бы стрелять в людей, которые еще так недавно были моими друзьями. Я не вижу, Джойс, чтобы у кого-нибудь из них были ружья.

— Ни у кого нет. Неужели дикари ушли?

— Хотел бы я, чтобы было так.

— Вряд ли. В таком случае Стрид и его приятели также ушли бы с ними. Нет, сержант, они подстраивают для нас какую-то ловушку, и нам надо быть настороже.

Джойс молча наблюдал за всем происходившим, потом приблизился к капитану, отдал честь по-военному и сказал:

— Если одобрит ваша честь, мы можем сделать вылазку и привести сюда двух или трех из беглецов. Через них мы узнаем, что затевают остальные.

— Но в это время Хижина останется без защиты; нет, спасибо, сержант, за твое предложение и твою храбрость, но осторожность прежде всего. Конечно, Стрид и его товарищи — негодяи…

— Это правда, — раздался голос Мика из слухового окна, у которого стоял капитан. — О! Если бы я мог, то связал бы по рукам и ногам каждого из этих негодяев и бросил бы в водопад, что у мельницы, пусть бы тогда каялись в своих грехах!

Говоря таким образом, он вылез на площадку и, лукаво улыбаясь, топтался на одном месте. Джойс вопросительно посмотрел на капитана, как бы ожидая приказания схватить вернувшегося беглеца.

— Ты меня очень удивил, О’Тирн, — заметил капитан. — Ты бежал вместе с Ником; объясни, что все это значит?

— О, я охотно объясню. Это все Соси Ник виноват. Но если бы я не ушел с ним, то вы ничего не знали бы о майоре, о господине Вудсе, об индейцах и обо всем остальном.

— О моем сыне, Мик? Ты видел его? Ты знаешь что-нибудь о нем?

Мик принял таинственный вид и, указывая на Джеми Аллена, произнес многозначительно:

— Сержант вам, конечно, почти что родной, но совсем не для чего рассказывать о ваших секретах перед посторонними.

— Пойдем в библиотеку, Джойс, ты также ступай с нами.

— Прежде всего, О’Тирн. — спросил капитан, как только они втроем вошли в библиотеку, — скажи мне, почему ты ушел от нас?

— Ушел! Неужели вы думаете, что я могу оставить мою госпожу, мисс Беллу, прекрасную мисс Мод и ребенка? Неужели вы можете это думать?

Это было сказано с такой неподдельной искренностью, что капитан не мог больше сомневаться, и слезы навернулись на его глазах.

— Зачем же ты ушел, и еще с Ником?

— Не я увел Ника, а он меня… Видите, Ник мне дал четыре палочки, — столько историй я вам должен рассказать.

И Мик начал рассказывать о своем путешествии. Прежде всего Ник спросил у него, любит ли он капитана и все его семейство; получив утвердительный ответ, Ник, со своей стороны, уверил, что тоже очень любит их, и предложил Мику пойти на разведку и попытаться спасти майора, Мик согласился. Вылезя из слухового окошка, они с помощью одеяла и простыни спустились на землю. Здесь Мик поднял было вопрос, как бы им незаметным образом перелезть через палисад, но Ник, сделав ему знак молчать, подошел к тому месту в палисаде, где была сделана лазейка.

Услышав о существовании лазейки, капитан страшно удивился и сейчас же отправился с сержантом и Миком осмотреть ее. Действительно, в палисаде было проделано отверстие — жерди подпилены и вставлены на прежние места. Все это было сделано очень тщательно, и лазейка была совершенно неприметна; но стоило только немного раздвинуть эти жерди, чтобы образовалась довольно большая щель, вполне достаточная для того, чтобы пролезть человеку.

Нельзя было сомневаться, что все колонисты прошли именно здесь.

Осмотрев отверстие, все трое вернулись в библиотеку, и Мик продолжал свой рассказ.

Выйдя за палисад, товарищи направились к мельницам. Подойдя к скалам, Ник спрятал своего спутника в пещере и пошел дальше один. Около часа прождал его Мик; наконец индеец возвратился и велел ему следовать за собой; молча, с большой осторожностью он подвел его к коровнику мельника, в котором находился Роберт Вилугби. В одной стене было крошечное оконце, и майор смог переговорить с Миком.

Вот что поручил майор передать отцу.

С ним обращались хорошо, но подозревали в нем шпиона. Бежать ему казалось невозможным. Он давал совет отцу держаться в Хижине до последней крайности, так как капитулировать считал небезопасным ввиду того, что у индейцев не было начальника. С ним самим почти не говорили, да и мало кто умел говорить по-английски, хотя среди них было порядочно белых. Вудса он не видел и ничего не слышал о нем.

Рассказ Мика совершенно изменил уже составленный план капитана. Так, увидев лаз в палисаде, капитан хотел сейчас же распорядиться заделать его, но, вспомнив, что он может пригодиться ему самому для отступления, решил не трогать его и даже поспешно отошел от этого места, чтобы как-нибудь случайно не привлечь к нему чужое внимание. Теперь же, дослушав до конца рассказ ирландца, капитан воспрянул духом и решил сделать вылазку и попытаться освободить сына.

Глава 23

Другая любовь начинает проникать в его душу, хотя его сердце привязано к моему золотой нитью.

Уиллис

В то время как капитан обсуждал с Джойсом план вылазки, Мик отправился на кухню завтракать. С важностью ответив на несколько вопросов любопытных негров, он послал маленькую разбивальщицу к мистрис Вилугби с дочерьми, прося позволения войти к ним, на что тотчас же получил разрешение. Он передал им, что видел майора, что принес им от него поклон и просьбу не беспокоиться, так как он надеется, что все кончится благополучно. Между прочим, Мик передал Мод, незаметно для других, маленький серебряный ящичек от Роберта. Она давно видела его у брата, но на все просьбы сестер показать, что в нем находится, Роберт отвечал отказом, говоря, что там тайна всей его жизни. И вот теперь этот ящичек он прислал ей, и какое волнение охватило Мод, когда в нем она нашла свою собственную прядь волос!

Переговорив с Джойсом, капитан вошел в комнату жены, где собралась вся семья. Лицо его было грустно и задумчиво, что сейчас же бросилось в глаза мистрис Вилугби.

— Верно, случилось что-нибудь плохое, Гуг, что ты так печален?

Капитан сел возле жены и взял ее руку, потом начал играть с маленьким Эвертом.

— Ты знаешь, Вильгельмина, — проговорил он наконец, — я никогда не скрывал от тебя никакой опасности, даже тогда, когда я был в строю.

— И ты видел, что я никогда не беспокоилась понапрасну.

— Правда, моя милая, и потому я был всегда откровенен с тобой.

— Мы понимаем друг друга, Гуг. Скажи мне теперь, какое еще несчастье угрожает нам?

— Ничего особенного, Вильгельмина; я хочу только вместе со всеми белыми, которые остались у меня, пойти освободить Боба из рук неприятеля. Часов на пять или на шесть вам придется остаться в Хижине только с неграми и женщинами. Нападения в это время быть не может, так что в этом отношении вам бояться нечего.

— Нам нечего бояться, Гуг. Все мои заботы и молитвы будут о тебе.

— Чтобы ты обо мне не тревожилась, я тебе объясню весь мой план! — И капитан Вилугби подробно рассказал все, что слышал от Мика, а также и свой план освобождения сына. Через полчаса все были готовы отправиться в путь.

Глава 24

Шагайте, шагайте, шагайте. Они шумят, шагая; как быстро они идут! Они идут на смерть!

Кокс

Простившись с семьей, капитан присоединился к Джойсу, Блоджету, Джеми и Мику, которые уже ожидали его.

Блоджет первый пролез в щель и пополз к ручью; густой кустарник закрывал оба берега, и в нем свободно можно было спрятаться. Из окна ему по веревке спустили ружья; все это делалось с большими предосторожностями, и никто не показывался у окна; как только Блоджет отвязывал ружье, он дергал за веревку, чтобы ее поднимали вверх. Скоро все оружие уже лежало на берегу ручья.

Потом все люди поодиночке пробрались к ручью так же, как и Блоджет, и с теми же предосторожностями. У каждого был пистолет и нож. Через полчаса все четверо были уже в сборе и, спрятавшись в кустарниках, ожидали своего начальника.

Капитан делал свои последние распоряжения. Плинию-старшему было поручено следить за всем, особенно же смотреть, чтобы ворота все время были закрыты, и беспрекословно подчиняться приказаниям мистрис Вилугби и ее дочерей. Потом он поцеловал плакавшую жену и детей.

Со слезами на глазах Белла обняла отца и со страхом прижала к своему сердцу маленького Эверта. Мод капитан обнял последней и вместе с ней вышел во двор, прося ее успокоить и ободрить мать и Беллу. На прощание он снова приласкал ее и поцеловал несколько раз.

— Твои бумаги я отдал тебе, Мод; просмотри их хорошенько и увидишь, что ты богатая наследница.

— Милый папа, зачем ты говоришь мне обо всем этом? Мне становится страшно.

— Не бойся, моя дорогая. Все предусмотрено и бояться заранее нечего. Но надо быть готовым ко всему.

Мод зарыдала и бросилась на грудь к отцу, но, сделав над собой усилие, она притихла и, получив благословение, проводила его сравнительно спокойная.

Капитан Вилугби молча шел за своими спутниками. На нем была американская охотничья блуза, в которой его трудно было узнать издали. Дойдя до низа скалы, он крикнул Плинию-старшему, стоявшему на крыше, чтобы тот посмотрел, что делают колонисты.

— Все работают по-прежнему, Джоэль пашет, и никто не смотрит сюда! — ответил негр.

Ободренный этим донесением, маленький отряд двинулся вдоль ручья в лес. Стоял уже сентябрь, и вода в ручье упала так низко, что по камешкам свободно можно было пройти у берега, не замочив ног. По узенькой тропинке они дошли до того места в лесу, откуда открывался чудный вид на Хижину. Капитан условленным знаком спросил у Плиния о колонистах, на что получил самый благоприятный ответ, после чего старый негр отправился к госпоже донести, что отряд благополучно достиг леса.

Капитан Вилугби молча продвигался со своими спутниками вперед. Даже болтливый Мик, после приказания капитана, не проронил ни одного слова. Из предосторожности не наступали даже на сухие ветки, чтобы неосторожным треском не выдать неприятелю своего присутствия.

За домиками рабочих в лесу слышен был стук топоров, — это по распоряжению хозяина прорубалась новая просека. Между жилищами работников и просекой проходить было слишком рискованно; надо было обойти это место, углубившись в лес. Заблудиться они не могли, так как у капитана и Джойса были взяты с собой карманные буссоли. Через полчаса они достигли вершины холма, который находился у мельниц. С него они спустились прямо в овраг, продолжая подвигаться вперед. Стук топоров раздавался все громче и громче. Капитан решил пойти с Джойсом разузнать, что делается впереди, а остальные спрятались за упавшим деревом, чтобы на них не наткнулся какой-нибудь индеец.

— Возьмем еще левее, — почтительно предложил Джойс — В этом направлении есть скала, откуда нам хорошо будет видна просека, а также и Хижина. Я часто отдыхал там во время охоты.

— Я вспоминаю это место, Джойс, и очень охотно пойду туда, — с особенным умилением произнес капитан. — Я с легким сердцем пойду дальше, когда еще раз взгляну на свой дом и удостоверюсь, что там все тихо.

Через несколько минут они были уже на этой скале, окруженной кустарником. Сквозь него хорошо можно было разглядеть, что делается вокруг. Посреди просеки был устроен бивуак, а вокруг него были навалены деревья. Было очевидно, что всем этим распоряжались люди сведущие, знакомые с приемами пограничной войны. В эту минуту никто ничего не делал в лагере, все были очень спокойны. Часовых также не было видно, и сержанту казалось, что их всех очень легко можно распугать несколькими выстрелами. Некоторые из них сидели около засек; другие ходили взад и вперед, разговаривая между собою; несколько человек лежали, время от времени полнимая голову. Передвинувшись шага на два в сторону, они увидали Хижину; там все было спокойно, и внутри и снаружи. Бог знает, долго ли продлится там тишина! При виде дома, где остались все те, кого он так горячо любил, слезы показались на глазах капитана. Джойс тоже с любовью смотрел на усадьбу, с которой так сроднился и где думал провести весь остаток своей жизни. Оба ушли в свои чувства, и только стук топоров нарушал тишину. Вдруг раздался легкий шорох, точно проползла змея. Капитан обернулся, ожидая увидеть что-нибудь подобное, но на него сверкнули два блестящих глаза и показалось смуглое лицо индейца. Пораженный этим явлением, капитан моментально схватил свой нож и занес его над головой дикаря, но Джойс успел удержать его руку вовремя.

— Это Ник, ваша честь. Он друг нам или враг?

— Пусть он нам скажет это сам, — ответил капитан, в нерешительности опуская руку.

Ник спокойно подошел к ним. Во взгляде его было что-то зверское. Оба солдата сознавали, что Ник легко их может выдать, и тревожно ожидали, что будет дальше. Случайно Ник стал как раз против просвета в кустах, сквозь который виднелась Хижина; при виде ее взгляд его начал смягчаться и лицо мало-помалу приняло обычное ласковое выражение.

— Женщины в вигваме, — сказал тускарор, указывая рукой на дом. — Старая и молодые женщины добрые: Вайандоте заболел, они заботились о нем. Кровь течет в жилах индейца. Никогда не забывает добра, никогда не забывает зла.

Глава 25

Каждый шаг тяжел, каждый след виден; это шагающий скелет, у него на мечах саван; он трясет головой, его кости покрыты землёй, он возвращается к мертвым.

Кокс

Ник несколько минут молча смотрел на Хижину, потом повернулся к своим собеседникам и резко спросил:

— Зачем пришли сюда? Чтобы враги были между вами и вигвамом?

Ник старался говорить совсем тихо, как бы боясь, чтобы индейцы не обнаружили их присутствия. Это показалось капитану добрым знаком.

— Могу я довериться тебе как другу? — спросил он, пристально глядя на индейца.

— Почему нет? Ник не воин, его нет; Ник никогда не вернется. Вайандоте воин.

— Хорошо, Вайандоте. Но объясни мне сначала, почему ты ушел из Хижины прошлой ночью?

— Почему оставил вигвам? Потому что надо было! Вайандоте приходит и уходит, когда захочет. Мик также ушел, чтобы видеть вашего сына.

— Не можешь ли ты мне что-нибудь сказать о Джоэле и остальных колонистах?

— Капитан сам видит. Они работают. Томагавк зарыт в землю, им надоело идти по тропе войны.

— Я это вижу. Но не знаешь ли ты, заодно ли колонисты с этими индейцами?

— Не знаю, но вижу; посмотрите на индейца, что рубит. Это бледнолицый.

— Я уже заметил, что здесь не одни краснокожие.

— Капитан прав. Вон тот мохок, негодяй, враг Ника.

На мгновение лицо Ника исказилось яростью, и он с угрожающим жестом протянул руку по направлению к дикарю, о котором говорил. Тот стоял, прислонившись к дереву, так близко от скалы, что свободно можно было разглядеть черты его лица.

— Ты сказал, что Ника здесь нет.

— Капитан прав. Ника не было здесь, на счастье этой собаки. Слишком недостойно для Вайандоте прикасаться к нему. Но зачем вы пришли сюда?

— Так как я вижу, что мне нечего скрываться от тебя, Вайандоте, то и скажу тебе откровенно. Но прежде скажи мне, зачем ты здесь и как отыскал нас?

— По следам. Узнал следы капитана, сержанта и Мика и пошел по ним.

— Я надеюсь, что ты мне друг, и открою тебе, что мы пришли сюда освободить сына… и ты мог бы нам помочь, если бы захотел.

Тускарор согласился, и все трое присоединились к остальным участникам вылазки, прятавшимся за деревом. Те были очень довольны, увидав Ника, который был прекрасным стрелком и отлично знал все тропинки в лесу.

— Кто пойдет впереди? Капитан или Ник? — спросил тускарор.

— Я, — ответил капитан, — а Ник пойдет рядом со мной. Ступайте как можно осторожнее и не говорите ни слова.

Во время войны по лесным тропинкам все обычно ходят друг за другом, стараясь попадать в след идущего впереди, но теперь капитан поставил Ника рядом с собой, не будучи вполне уверен в нем.

Молча, принимая все меры предосторожности, они благополучно прошли по скалам и остановились невдалеке от мельниц. Здесь капитан остановил отряд и повторил Джойсу свои наставления, стараясь говорить как можно тише. Он велел Джойсу остаться здесь с людьми и ждать его возвращения. Сам же он хотел прежде один сходить на разведку к коровнику, в котором сидел Роберт. Он был окружен кустарниками и молодыми деревцами и стоял несколько поодаль от других зданий.

— Да благословит тебя Бог, Джойс, — сказал капитан, сжимая руку сержанта. — Трудное дело предстоит нам. Если со мной случится что-нибудь, помни, что моя жена и дочери остаются под твоей зашитой.

— Все приказания вашей чести будут в точности исполнены, капитан Вилугби. Излишне напоминать мне об этом.

Капитан улыбнулся своему старому товарищу, и Джойс, держа руку капитана, подумал, что никогда еще не видел у него такого спокойного и доброго лица, как теперь.

Капитан и Ник медленно отправились вперед. Все смолкло. Прошло полчаса. Вдруг со стороны мельниц раздался крик и вслед за ним смех. Все встрепенулись, схватились за оружие, прислушиваясь, что будет дальше. Но все стихло, и так прошло еще с полчаса. Джойс начал беспокоиться и готовиться уже сдать команду Джеми, чтобы самому спуститься вслед за капитаном, как по тропинке раздались шаги, — к ним медленно подходил Ник. Тускарор был спокоен, только глаза его, казалось, искали кого-то.

— Где капитан? Где майор? — спросил он.

— Ты сам нам скажи об этом, Ник, — ответил Джойс — Мы не видели его с тех пор, как вы с ним ушли.

Этот ответ, по-видимому, очень озадачил Ника, и он не старался скрыть своего изумления, что всегда делал прежде.

— Здесь оставаться опасно, — пробормотал он. — Уже поздно.

— Но где ты оставил капитана? — спросил Джойс.

— Позади коровника, в кустах.

— Нужно пойти туда. Может быть, с ним сделалось дурно.

Все были согласны, и Джойс отправился к коровнику в сопровождении Ника, хотя и не без некоторого колебания: ему очень не хотелось нарушать приказание капитана ждать его возвращения.

Через минуту они были уже там, и Джойс увидел капитана, который сидел на обломке скалы, прислонившись к стене. Казалось, он был без сознания. Джойс поспешно взял его за руку и приподнял было, но тут только с ужасом заметил, что капитан уже мертв. Лужа крови на земле показывала, что дело не обошлось без насилия. Удар был сделан простым ножом прямо в сердце.

Джойс был человек очень крепкого сложения, но в эту минуту он чувствовал себя еще сильнее. Взвалив себе на спину тело убитого, он понес его к тому месту, где остались товарищи. Ник молча следил за всеми его движениями и помогал нести капитана. Скоро они подошли к своим. Все были в отчаянии и, внимательно осмотрев труп, пришли к заключению, что убийство было совершено уже около часа тому назад. Но надо было торопиться; устроив носилки из ружей, положили на них капитана и двинулись в путь в тяжелом молчании. Ник шел впереди и тщательно выбирал дорогу поровнее, чего прежде никогда не делал. Спустя два часа они дошли до того места, где надо было следовать по ручью.

— Положите тело на землю, — дрожащим голосом скомандовал Джойс — Нужно хорошенько обдумать, как поступить нам теперь.

Тело опустили на траву. Все были взволнованы.

Мик взял руку своего хозяина и горячо поцеловал ее. Он не мог удержаться, чтобы громко не причитать над покойным.

Идти дальше было нельзя; из Хижины могли увидеть их, и бог знает что могло бы случиться с мистрис Вилугби, Беллой и Мод. Кому-нибудь из них нужно было пойти вперед, чтобы приготовить женщин к печальному известию. Никто не соглашался взять на себя это грустное поручение. Никому не хотелось разбивать сердце своей дорогой госпожи.

— Ник пойдет, — сказал спокойно индеец. — Он привык приходить с известиями. Он часто их приносил капитану, он послужит ему еще раз.

— Хорошо, Ник, ступай, но помни, что с дамами надо говорить мягко и не сразу говорить о случившемся.

— О да! У женщин нежное сердце. Ник это знает. У него была мать, была жена, была дочь.

— Действительно, друзья, у Ника то преимущество, что он один лишь из нас был женат, а женатые лучше понимают женщин, чем мы, холостяки.

Глава 26

Все сердца, казалось, бились одним биением и были воодушевлены одним жаром. О, добрый старец! Его кровь вопиет к нам о мщении.

Спраг

По мере того как Ник удалялся от тех, кого оставил с мертвым телом, шаги его все более и более замедлялись. У скалы он совсем остановился и присел на камень, задумавшись над тем, что должен сейчас передать. Потом он вынул свой нож. на котором виднелись следы крови, и заботливо обмыл его в ручье.

Сначала на лице тускарора появилось зверское, дикое выражение; потом понемногу черты лица смягчились и приняли кроткий, даже ласковый отпечаток.

— Спина Вайандоте не болит больше, — прошептал он. — Старые раны зажили. Зачем капитан трогал их? Он думал, что индеец ничего не чувствует. Иногда это хорошо, иногда дурно. Зачем грозил Вайандоте, что побьет его еще, когда шел в неприятельский лагерь? Нет, спина теперь здорова.

После этих слов Ник поднялся, посмотрел на солнце, чтобы определить время, взглянул на Хижину, на рабочих, как бы соображая план зашиты дома, хозяина которого убил часа три тому назад, и направился к воротам. Они были заперты. Он постучал.

— Кто там? — спросил Плиний-старший.

— Друг, отворите ворота. Меня прислал капитан. Все негры в доме питали страшную ненависть к индейцам, в том числе и к Нику, а потому неудивительно, что Плиний колебался, не зная, впустить его или нет. В это время через двор проходила большая разбивальщица, и он подозвал жену, спрашивая ее совета.

— Не открывай ворот, старый Плиний, пока мистрис Вилугби не разрешит сама. Оставайся здесь, а я позову мисс Мод; она скажет, как нам быть.

Плиний наклонил голову в знак согласия и налег на массивные ворота всей своей тяжестью. Скоро вернулась Бесси вместе с Мод.

— Это ты, Ник? — спросила Мод своим нежным голоском.

Ник вздрогнул, услышав хорошо знакомый голос; он совсем не ожидал увидеть девушку сейчас же. Взгляд его омрачился, и на лице выразилось сожаление. Он ответил мягче, чем обыкновенно говорил:

— Это я, Ник, Соси Ник, Вайандоте, я пришел с известием, Лесной Цветок. Капитан прислал Ника. Никого нет со мной. Вайандоте один. Ник видел майора и передаст кое-что молодой мисс.

Мод велела впустить индейца и минуту спустя была уже с ним в библиотеке. Ник не торопился говорить; он сел на стул, указанный Мод, и с горечью смотрел на нее.

— Если ты хоть немного жалеешь меня, Вайандоте, говори скорее, что случилось с майором Вилугби.

— Ему хорошо. Он смеется, говорит. Он пленник, его не убьют.

— Но что же случилось? Почему ты так угрюмо смотришь на меня? Я вижу по твоему лицу, что случилось какое-то несчастье.

— Надо признаться, дурные вести. Как ваше имя, молодая мисс?

— Ты же хорошо знаешь, Ник, мое имя Мод Вилугби.

— Нет, я уверен, что вашего отца звали Мередит, а не Вилугби.

— Боже мой! Да как же ты знаешь об этом. Ник?

— Вайандоте все знает! Он видел, как убили майора Мередита. Он был хороший начальник: никогда не бил индейцев. Ник знает вашего отца. Вам нечего горевать. Вилугби не ваш отец, он друг только вашего отца. Ваш отец умер, когда вы были еще ребенком.

Мод едва дышала. Она стала догадываться, в чем дело. Бледная, она сделала над собой страшное усилие и стала спокойно спрашивать дальше.

— Что же, Ник, мой отец, верно, ранен?

— Зачем называете его своим отцом? Он не ваш отец. Ник знал отца и мать. Майор не брат вам.

— Не мучай меня, скажи скорее всю правду. Мой отец, капитан Вилугби, убит?

Ник сделал утвердительный жест. Несмотря на свое решение спокойно выслушать все, Мод не выдержала. Долго просидела она молча, упершись руками в колени; на нее нашел столбняк, потом она вдруг разразилась рыданиями. Слезы несколько облегчили ее; к тому же надо было торопиться узнать все, что случилось, от Ника. Но ответы индейца были так лаконичны и неясны, что Мод не могла решить наверное, что случилось с капитаном, — был ли он ранен или же убит. Теперь следовало сообщить об этом матери и сестре. Мод решила послать за Беллой негритянку.

Несмотря на свое слабое сложение, Мод обладала решительным и стойким характером. Как это часто бывает, в те минуты, когда надо поддержать слабых, эти черты характера проявляются с особенной силой.

— Мод, — воскликнула, входя, Белла, — что случилось? Почему ты так бледна? Ник пришел с известиями с мельницы?

— С очень плохими известиями, Белла. Наш дорогой папа ранен. Его принесли на опушку леса и положили там, чтобы тем временем приготовить нас. Я иду сейчас туда, и мы принесем его в Хижину. Приготовь маму к грустному известию. Да, Белла, к очень, очень грустному известию.

— О! Мод, это ужасно, — вскрикнула сестра, падая на стул. — Что нам делать?

— Мужайся, Белла, ради любви к матери. Ей будет еще тяжелее, чем нам. Обними меня.

Уходя, Мод велела негритянке позаботиться о Белле и дать ей воды.

— Идем, Ник, времени терять нельзя. Ты поведешь меня туда.

Тускарор молча наблюдал эту сцену. Ему приходилось видеть страдания двух молодых существ из-за удара, нанесенного его рукой, — и странное чувство зашевелилось в груди Ника. Он беспрекословно пошел за Мод, едва взглянув на бледное лицо Беллы.

Мод торопилась; она ловко проскользнула в лазейку в палисаде вслед за Ником и быстро пошла вдоль ручья. Через три минуты она была уже на месте и, обливаясь слезами, целовала холодное лицо капитана.

— Неужели нет никакой надежды, Джойс? Разве возможно, чтобы он был мертв?

— Я боюсь, мисс Мод, что мы потеряли благороднейшего и справедливейшего начальника, а вы — своего доброго отца.

— Как он был добр! Как честен! Как ласков! Как справедлив! Как любил всех, — плакала Мод, ломая в отчаянии руки.

Сержант не мог удержать слез, катившихся из его глаз, и отошел в сторону. Предусмотрительный Джеми Аллен напомнил, что здесь оставаться опасно и следует скорее укрыться в Хижине. Мод поднялась и сделала знак людям идти. Труп капитана подняли, и печальный кортеж двинулся вперед. Мод долго смотрела на это печальное шествие, как вдруг почувствовала, что ее кто-то тронул за руку; она обернулась и увидела возле себя тускарора.

— Не надо идти в Хижину, — говорил Ник, — пойдем с Вайандоте.

— Как? Чтобы я не провожала в последний путь своего отца? Ты не думаешь, что говоришь. Оставь меня. Мне надо идти утешить мою дорогую мать.

— Не надо идти домой. Бесполезно, нехорошо. Капитан мертв, начальника нет там. Надо идти с Ником! Найти майора. Это хорошо.

Мод вздрогнула.

— Найти майора, разве это возможно, Ник? Мой отец погиб в поисках его. Что же мы можем сделать?

— Много можно сделать. Ступай с Вайандоте. Он великий воин. Поможет девушке найти брата.

Нику хотелось хоть этим смягчить горе Мод.

Надежда, что она может освободить Боба, заставила девушку решиться. Они пошли и скоро были на дороге к мельницам. Мод, не чувствуя никакой усталости, ловко и бодро шла за Ником. Наконец Ник попросил Мод остановиться, а сам пошел посмотреть, что делается в индейском лагере.

— Идем, — позвал он за собой девушку, — они спят, едят и разговаривают. Майор теперь пленник. Через полчаса он будет на свободе.

Быстро пошла Мод вперед за своим проводником и ловко перешла по переброшенному дереву через ручей.

— Хорошо, — сказал индеец, — девушка создана, чтобы быть женою воина.

Мод не обратила внимания на его комплимент и жестом торопила его идти скорее вперед. Отсюда они пошли по той же тропинке, по которой шел и капитан Вилугби. Поравнявшись с тем местом, где Джойс ждал капитана, Ник остановился и внимательно прислушался.

— Девушка должна теперь быть отважной, — сказал он ободряющим голосом.

— Я пойду за тобой, Ник, куда ты поведешь меня. Почему ты боишься за меня?

— Потому что он здесь, он там. Девушка любит майора, майор любит девушку. Это хорошо, но не надо показываться, могут убить.

— Я не совсем понимаю тебя, тускарор; но я надеюсь на Господа Бога; Он поможет мне быть отважной.

— Хорошо. Останься здесь. Ник вернется через минуту.

Ник спустился к коровнику, убедился, что майор вес еще заключен там, потом тщательно забросал лужу крови камнями и землей, отложил в сторону пилу и ножницы, вывалившиеся из рук капитана в ту минуту, как он убил его, и пошел за Мод. Он знаком позвал ее за собой, и скоро она уже сидела на том самом месте, где ее отец испустил последний вздох. Ник был совершенно спокоен; никакого следа раскаяния нельзя было подметить на его лице; оно было ласково; его раны, выражаясь его собственным языком, больше не болели.

Глава 27

Мне казалось, что ее бледное лицо было сверхъестественной красоты. Она оглянулась вокруг и остановила на мне свои большие, блуждающие и полные слез глаза; ее сердце разрывалось, и она воскликнула: «Он мёртв».

Гилльгауз

Ник принялся за дело; он провертел в стене отверстие и посмотрел в него, потом знаком пригласил Мод сделать то же. Девушка повиновалась и увидела Роберта Вилугби. Майор с самым спокойным видом читал книгу; очевидно было, что он и не подозревал о том, что произошло здесь, за стеной, несколько часов тому назад.

— Пусть девушка скажет что-нибудь майору, — прошептал Ник. — Нежный голос женщины приятен молодому воину, как пение птицы.

Сердце учащенно забилось у Мод, и она прильнула к отверстию.

— Роберт, милый Роберт, мы здесь, мы пришли освободить тебя.

Прошептав эти слова, она поспешила посмотреть на него. Ее голос, очевидно, был услышан, потому что книга выпала из рук пораженного Роберта. Тем временем Ник проделал другое отверстие и потом просунул туда ножницы; Роберт это заметил, в свою очередь посмотрел в отверстие и увидел смуглое лицо

Ника.

Майор боялся довериться индейцу и, не говоря ни слова, жестом указал на дверь, давая понять, что часовые у дверей и тщательно стерегут его, потом чуть слышно спросил, зачем он пришел.

— Ник пришел, чтобы освободить майора.

— Могу ли верить тебе, тускарор? Иногда ты казался мне другом, иногда нет. Я хотел бы, чтобы ты дал мне какое-нибудь доказательство.

— Вот доказательство, — прошептал Ник, хватая руку девушки и просовывая ее в отверстие, прежде чем та успела опомниться.

Вилугби моментально узнал, кому принадлежит эта нежная, изящная и беленькая ручка, и покрыл ее страстными поцелуями.

— Что это значит, Мод, что ты здесь и с Ником?

— Доверься мне, Роберт. Ник пришел как друг. Делай все, что он скажет, и не разговаривай. Когда ты будешь свободен, я все расскажу тебе.

Майор утвердительно кивнул головой. Ник просунул ему ножницы и пилу. Роберт начал пилить бревно; на случай неожиданного прихода часового, он повесил одеяло так, что оно прикрывало отверстие. Ник указывал, где следует пилить. По мере того как работа шла к концу, Роберт, увлекшись, начал пилить быстрее, и, вероятно, шум пилы достиг ушей часовых, так как у дверей раздались шаги. Вилугби моментально прикрыл отверстие одеялом, разметал ногами опилки и схватил в руки книгу. В ту же минуту дверь отворилась, и вошел часовой.

— Мне послышался у вас звук пилы, майор?

— Вероятно, этот звук долетел к вам с лесопильни; должно быть, большая пила там пущена в ход, и вам показалось, что звук шел отсюда.

Часовой с минуту недоверчиво смотрел на заключенного, потом, поверив, по-видимому, его словам, вышел. Как только тот скрылся, Вилугби, не теряя ни минуты, пролез в отверстие, опустил за собой одеяло и, обняв одной рукой Мод, а другой раздвигая кусты, быстро последовал за Ником. Через несколько минут Ник остановился и стал прислушиваться.

Люди переговаривались у мельницы:

— Смотрите, вот пила и куски дерева! — кричал один голос.

— А вот здесь кровь, — отвечал другой. — Видите, целая лужа, присыпанная камнями и землей.

Мод с ужасом вздрогнула, майор сделал знак Нику идти дальше. Несколько мгновений индеец колебался, но опасность была близка, надо было торопиться.

Ник выбрал тенистую тропинку. Немного дальше, однако, была открытая полянка. Ник решил спрятаться в кустах и дать пройти тем, которые гнались за ними. Через несколько минут вблизи от них послышались голоса. Говорили по-английски, и, как слышно было по выговору, разговор вели белые. Они спорили, по какой тропинке скрылись беглецы. Одни указывали на одну, другие — на другую. После некоторого колебания все побежали по верхней тропинке. Теперь нужно было торопиться. Ник направился прямо к Хижине; Роберт, обхватив Мод, почти нес ее на руках. Шли быстро. Наконец беглецы достигли опушки леса. Теперь можно было уже не бояться и сделать маленькую остановку, чтобы дать возможность девушке хотя бы немного передохнуть. Ник оставил молодых людей одних и отправился посмотреть, что делается вокруг. Роберт был очень доволен, что остался наедине с Мод и мог ей сказать о своей любви. На его вопрос, любит ли она его, Мод отвечала со своей обыкновенной откровенностью. К тому же она чувствовала, что своим признанием смягчит то печальное известие, которое сейчас должна будет передать ему.

— Я люблю тебя, Боб. Я люблю тебя уже несколько лет. Да разве может быть иначе? Кого другого я могла бы полюбить? Разве можно знать тебя и не любить?

— Добрая, милая Мод! Но я боюсь, что ты не понимаешь меня. Я говорю не о той любви, какая существует между братом и сестрой. Я люблю тебя не как брат, а как мужчина любит женщину, как моя мать любит отца.

Мод задрожала и упала на грудь Роберта.

— Что с тобой, моя дорогая Мод?

— О, Боб! Мой отец, мой бедный отец!

— Мой отец! Но что случилось с ним, Мод?

— Его убили, дорогой Боб! Теперь ты остался у нас один!

Наступило продолжительное молчание. Удар был слишком тяжел для Роберта Вилугби; он привлек к себе Мод и заплакал. Мод также не могла удержаться от слез. Через некоторое время они немного успокоились, и Мод рассказала ему все, что знала сама. Сын находил, что эта катастрофа несколько необычайна, но теперь не время было разбирать это. Раздались шаги Ника. Роберт выпустил Мод из своих объятий, и оба старались казаться спокойными.

— Нужно торопиться, — сказал Ник. — Мохоки в бешенстве.

— Как ты это узнал?

— Когда индеец приходит в бешенство, он скальпирует. Пленник убежал. Его непременно хотят скальпировать.

— Я думаю, ты ошибаешься, Ник. Они давно бы уже могли это сделать раньше.

— Не скальпировали, потому что хотели повесить. Никогда не следует доверяться мохокам — все скверные люди.

Нужно сказать, что одним из больших недостатков индейцев Америки было то, что они ненавидели все чужие племена, подобно тому как англичане ненавидят французов, немцы — тех и других вместе, и все нации — американцев.

— Как тебе кажется, Ник, не собираются ли они напасть на дом? — спросил майор, следуя за индейцем вдоль опушки леса.

Тускарор обернулся и взглянул на Мод.

— Говори откровенно, Вайандоте.

— Хорошо, — с достоинством ответил индеец. — Вайандоте здесь. Ник ушел и никогда не вернется больше.

— Очень рада это слышать, тускарор, отвечай нам поскорее.

— Надо идти в Хижину, защищать мать. Она вылечила тускарора, когда смерть угрожала ему. Она теперь и мне мать.

Это было сказано с таким чувством, что Мод и Роберт были тронуты. Оставался еще час до захода солнца, когда они подошли к дереву, перекинутому через ручей, недалеко от дома. Здесь Ник остановился и рукой указал на видневшуюся крышу Хижины, давая понять, что теперь они могут дойти туда уже одни.

— Спасибо, Вайандоте, — сказал Вилугби, — если Бог поможет нам остаться живыми и благополучными, я щедро вознагражу тебя за эту услугу.

— Вайандоте — вождь, ему не нужны доллары! Торопитесь. Мохоки могут догнать.

Ник медленно вышел из леса. Вилугби смотрел ему вслед. В эту минуту со стороны мельниц послышались звуки рогов. Эхо повторило их. Потом раздались крики индейцев, и все загудело вокруг, отвечая на этот страшный воинственный призыв!

В ту же минуту показался на верхней площадке Хижины Джойс; громким голосом отдавал он приказания, стараясь хоть этим приободрить свой гарнизон.

Ник и майор, почти несший на руках Мод, прибавили шагу. Через минуту они проскользнули уже в лаз в палисаде и подбежали к воротам. Тут неприятель заметил их, и пять пуль ударились в стены Хижины и палисад; к счастью, пули никого не ранили. На голос Вилугби открыли тотчас ворота, и через несколько минут они были уже во дворе.

Глава 28

Они не погибли! Нежные голоса, которые я так хорошо помню, прекрасные речи, сияющие улыбки и глаза, это зеркало души, — все это еще существует.

Все возвратится; узы чистой любви еще будут соединять нас; погибнет только плохое, и грусть найдет только узника.

Тогда я мог бы посмотреть на них: он вечно добр, как отец; она вечно прекрасна и молода.

Брайнт

Как только Мод и Роберт вошли во двор, негры и все остальные с радостью обступили их. Все уже думали, что не увидят их больше, и вдруг точно каким-то чудом их любимые молодые господа опять очутились среди них. Казалось, восторженным крикам и радостным слезам не будет конца. Наконец Джойсу удалось улучить минуту и переговорить о деле. Роберт тотчас же потребовал себе оружие и принял команду, а Мод пошла в дом к матери и сестре, чтобы хоть немного смягчить их горе известием об освобождении Боба.

Джеми Аллен и Блоджет стояли на крыше и непрерывно стреляли в осаждающих. Те с диким криком бросились к палисаду и, всячески помогая друг другу, старались перелезть через него. Блоджет убил двух индейцев. Это привело в страшную ярость остальных. Они бросились на палисад, но целый залп с крыши моментально разогнал их. Однако трем или четырем удалось перелезть и стать возле стены дома. Вид этих смельчаков приободрил осаждающих, и они пошли на новый приступ.

В ту минуту как индейцы напали на Хижину, колонисты прекратили свои работы в лесу и в поле и бросились с женами и детьми к своим домам. Один Джоэль не показывался. Он отвел за копну сена своих друзей мохоков и советовал им напасть на Хижину. Он говорил, что хорошо знаетхарактер капитана, и потому уверял, что он будет защищаться до последней крайности. (Отсюда видно, что колонисты не знали о смерти своего хозяина.) Джоэль обещал незаметно провести индейцев по ручью, где он хотел указать им скрытую лазейку в палисаде, а оттуда они могут прорваться к Хижине через внутренние ворота, так как одна створка осталась неповешенной на крюки. Достаточно небольших усилий, чтобы сломать ее и потом проникнуть к дому. Начальники приняли предложение Джоэля, призвали самых храбрых воинов и отправили их со Стридом по намеченному пути. Чтобы отвлечь внимание защищающихся от лазейки, через которую готовились пролезть мохоки, распорядились, чтобы остальные воины попытались перебраться через палисад с другой стороны. Семеро успели уже пролезть через лаз, когда Блоджет заметил восьмого и, не дав ему проскользнуть вслед за другими, убил наповал. Сию же минуту индейцы вытащили за ноги тело убитого и попрятались внизу скалы.

Роберт оставил Джойса и других на крыше, а сам с Джеми и Блоджетом спустился в библиотеку и из открытых окон дал залп по спрятавшимся внизу скалы индейцам. Те отступили немного в кусты и со своей стороны начали стрелять по окнам. Несмотря на опасность, которой подвергали себя Вилугби и Джойс, в Хижине не было еще ни одного раненого, между тем как среди осаждающих насчитывалось уже около двенадцати убитых. Приступ продолжался уже с час. Начинало темнеть. Джоэль послал мельника Даниэля сломать ворота, где уже все к этому было подготовлено, но тот струсил и вместе с толпой индейцев спрятался в кустах у ручья.

Наступила ночь, и Роберт с Джойсом начали запирать все входы в дом. Прежде всего закрыли ставнями окна северной части дома; потом позаботились о дверях. На крышу поставили емкости с водой на случай, если неприятель вздумает огненными стрелами поджигать дом. Наконец, все приготовления были окончены, и Вилугби спросил Джойса о матери и о теле отца. Тот сказал, что тело капитана в комнате мистрис Вилугби и что там же находятся и мать с дочерьми.

Роберт пошел к матери. Тишина господствовала на этой половине дома. Все слуги разошлись: кто был на крыше, кто у слуховых окон. У двери в комнату матери он остановился и прислушался: ни шепота, ни стонов, ни рыданий. На его стук в дверь никто не ответил. Прождав еще с минуту, он отворил дверь и тихо вошел в комнату. Она была освещена единственной лампой. Посредине комнаты на большом столе лежало тело капитана, на нем была та же охотничья блуза, в которой он вышел в последний раз из дома. Переход от жизни в вечность совершился так неожиданно, что лицо его сохранило свое обычное выражение спокойствия. Только мертвенный цвет лица показывал, что то было спокойствие смерти. Наклонившись, Роберт с благоговением поцеловал бледный лоб отца, и глухой стон невольно вырвался из его груди. Потом он подошел к Белле. С Эвертом на руках она сидела в уголке комнаты и не спускала глаз с отца. Она боялась взглянуть на брата, но, когда тот обнял ее, пожала ему руку и, прижав к себе ребенка, зарыдала.

Мод стояла на коленях и молилась. В самом темном уголке сидела мистрис Вилугби. На ее лице не было видно ни слез, ни горя; она как бы застыла в своем оцепенений, устремив на покойного неподвижный взгляд. Так просидела она уже несколько часов: ни ласки дочерей, ни крики нападающих, ни ее собственное горе не могли вывести ее из этого состояния.

— Мама, моя дорогая, бедная, несчастная мама! — воскликнул Вилугби, бросаясь к ее ногам.

Но она не замечала его, своего любимого сына, свою гордость. Роберт заслонил собой тело отца, и она нетерпеливо оттолкнула его. Это было в первый раз в жизни. Сын нежно взял ее руки и, обливаясь слезами, покрывал их поцелуями.

— О, милая мама, ты не хочешь узнавать меня, Роберта, Боба! Посмотри на меня.

— Ты говоришь очень громко, — прошептала вдова. — Ты можешь так разбудить его. Он обещал мне привести тебя; он никогда не забывает своих обещаний. Он много ходил и устал. Посмотри, как тихо спит он.

Роберт со стоном уткнул свое лицо в колени матери. Вдруг Белла вскрикнула и со страхом прижала к себе сына. В дверях стоял Ник.

Немудрено, что Белла не сразу узнала его. Он был раскрашен по-военному и теперь явился сюда как друг, чтобы защищать семейство убитого им капитана. Майор по виду индейца догадался о его намерении и надеялся, что, может быть, его присутствие поможет вернуть сознание бедной матери.

Ник спокойно подошел к столу и равнодушно посмотрел на свою жертву. Потом он протянул руку к телу, но тотчас же поспешно отдернул ее назад. Вилугби заметил это, и в первый раз у него промелькнуло подозрение.

Ник повернулся к сестрам.

— Зачем плакать? — спросил он, кладя свою жесткую руку на голову заснувшего ребенка. — Хорошая женщина, хороший ребенок. Вайандоте защитит их в лесу. Он поведет их в город бледнолицых: там они будут спать спокойно.

Это было сказано суровым тоном, но слова индейца проникнуты были таким участием, что Белла с благодарностью взглянула на него. Индеец понял ее взгляд и, кивнув ей головой, подошел к вдове и взял ее руку.

— Добрая женщина! Зачем смотреть так сердито? Капитан теперь в стране охот. Все будем там.

Мистрис Вилугби узнала голос индейца, и прошлое воскресло в ее памяти.

— Ник, ты мой друг, — сказала она серьезно. — Постарайся разбудить его.

Индеец вздрогнул, услышав эти странные слова.

— Нет, капитан оставил теперь жену. Она ему больше не нужна. Пусть она положит его в могилу и будет счастлива!

— Счастлива! Что это значит быть счастливой. Ник? Я прежде знала, что это такое, но теперь совершенно забыла. О! Это жестоко! Жестоко убить мужа и отца! Не так ли, Роберт? Что ты скажешь об этом, Ник? Я дам тебе лекарства. Ты умрешь, индеец, если не выпьешь его. Вот, возьми чашку! Теперь ты останешься жить.

Ник с ужасом отступил и смотрел на несчастную. Вдруг раздались страшные крики. Вилугби выбежал из комнаты, Мод бросилась за ним, чтобы запереть дверь, но в ту же минуту Ник быстро поднял и понес ее.

Глава 29

Время и смерть идут вместе, хотя и не ровным шагом Они торопятся и опрокидывают одинаково хижину, дворец и трон.

Сандс

Не успела Мод опомниться, как Ник внес ее в кладовую, и прежде чем успела спросить у него объяснений, он повернул ключ, и замок щелкнул. Вайандоте хотел отнести в это безопасное место также и мать с дочерью, но крики индейцев раздавались уже совсем близко, и Роберт Вилугби призывал всех защитить дом. Услышав его голос, Ник с диким воинственным криком бросился вон из комнаты.

Чтобы понять, как все это произошло, надо вернуться немного назад. В то время как Вилугби был с матерью и сестрами, Мик сторожил ворота, а остальные стояли у бойниц и на крыше. Когда сумерки сгустились, Джоэль, собрав всю свою смелость, прополз в отверстие и открыл ворота. Надо вспомнить, что только одна половинка ворот была повешена, а другая была приперта бревном, конец которого упирался в обломок скалы. Эту подпорку поддерживали два крепких кола. Все было сколочено наскоро. Джоэль воспользовался этим и, улучив удобную для того минуту, выдернул верхний клин, привязал к нему веревку и вложил его опять на старое место, так что теперь уже в любой момент его без труда можно было вырвать снова за веревку, которую Джоэль незаметно пропустил между ребром створки ворот и выемкой столба, поддерживавшей их.

Этот маневр был проделан еще до бегства колонистов, и теперь Джоэль нашел свою уловку необнаруженной. Он осторожно потянул за веревку; клин тотчас же выскочил, тогда изменник приподнял ворота ломом и дал знак индейцам, что их уже легко опрокинуть; те не замедлили приступить к делу. Мик в это время спокойно с трубкой в зубах стоял у ворот на страже; он и не подозревал о возможности как-нибудь проникнуть через них за ограду, и когда тяжелая створка ворот грохнулась на землю, он едва успел отскочить, чтобы не быть задавленным ею.

Индейцы с криком ворвались в открытый проход. Мик схватил свое ружье и бросился на них.

Вилугби, Джойс и Блоджет с отчаянием обороняли дом. Над Хижиной носился оглушительный грохот и рев: стоны раненых, выстрелы, команды Роберта — все смешалось. Вдруг к этим нестройным звукам примешалась дробь барабана. Заслышав ее, Блоджет выбежал из дома, проскользнул между сражавшимися и отпер наружные ворота.

Во двор вошел вооруженный отряд; во главе его стоял высокий офицер, а с ним был Вудс. На вопрос Вилугби, кто пришел, офицер ответил, что он — полковник Бекман.

— Именем Конгресса! — прибавил он. — Я приказываю всем сложить оружие, те, кто не подчинится, будут расстреляны.

Это остановило битву. Эверт Бекман расставил часовых и вместе с Робертом отдавал необходимые распоряжения.

Появление отряда объяснилось вмешательством Вудса.

Добрый капеллан отправился за помощью в пограничную крепость и по дороге встретил полковника с его солдатами.

В его отряде оказались и доктора, которые тотчас же приступили к перевязке раненых. Между убитыми оказался бедный Джеми, а затем среди трупов нашли и мельника.

Мохоки, столпившись в углу, сами накладывали себе перевязки.

Принесли фонари, и тут обнаружилось, что с появлением солдат большинство осаждающих бежало еще до расстановки часовых. Опасность миновала, но Бекман и Роберт отдали, из предосторожности, еще несколько приказаний относительно охраны дома и направились в комнату матери. По дороге Роберт рассказал Бекману о смерти капитана Вилугби. На дороге, уже входя к мистрис Вилугби, Роберт невольно вскрикнул: дверь оказалась приотворенной, и обильные следы крови виднелись всюду на полу. Он наткнулся на мертвого индейца, распростертого среди лужи крови, а на нем лежал еще другой раненый краснокожий и дико поводил блуждающим взглядом; кровь била ключом из нескольких колотых ран.

Роберт замахнулся на него прикладом, но тотчас опустил ружье, — раненый был Ник.

В углу неподвижно сидела мистрис Вилугби — она была убита пулей, залетевшей в комнату через окно; мертвая Белла прижимала к груди ребенка, но малютка, по счастью, был жив.

Тускарор заметил, как несколько дикарей побежали в комнату мистрис Вилугби, и скользнул за ними. Он знал, чего те ищут, и поспешил спасать скальпы белых женщин. Погасив огонь, он в темноте работал своим ножом направо и налево; индейцы бежали, оставив Ника одного.

— Их не скальпировали! — с торжеством сказал Ник, указывая Роберту на дорогих ему покойниц.

Отчаянию обоих молодых людей не было границ.

Ник долго с сожалением смотрел на Бекмана, рыдавшего над холодным трупом своей жены.

Но его отвлек Роберт.

— Где Мод? — с тревогой спросил он.

Ник, несмотря на свои раны, повел его к кладовой и отворил ее, и Мод, рыдая, бросилась на шею к майору.

Роберт тотчас же сообщил ей о новых несчастьях, обрушившихся на их семейство. Крепкая натура девушки помогла ей перенести без опасных последствий этот ужасный удар судьбы. Весть о смерти мистрис Вилугби и Беллы быстро распространилась среди защитников Хижины. Негритянки горестно плакали о своих добрых госпожах; стоны отчаяния и скорби повисли над осиротевшим домом старого капитан Вилугби; негры проявляли свою печаль громче всех, но и они наконец замолкли. Тишина ночи восстановилась снова. Наутро при осмотре места вчерашней катастрофы оказалось, что большая разбивальщица размозжила голову одному индейцу, но и сама погибла. Скальп ее достался краснокожим. Плиния-младшего нашли мертвым у порога комнаты мистрис Вилугби.

При солнечном свете в долине не оказалось больше ни индейцев, ни изменников. Все они, зная, какое влияние приобрело имя полковника Бекмана и какой властью он облечен, предпочли удалиться, вместо того чтобы рискнуть требовать себе награду за патриотическую услугу, как это часто бывает при революциях.

Глава 30

Я странствую через вечность.

Я еще не более как атом,

но моя величавая душа наполнит бесконечность.

Кокс

Дня через два после ночной битвы Роберт и Мод похоронили отца, мать и сестру.

Как это ни было тяжело, но необходимо было покинуть место, где колонисты провели столько счастливых дней, и Роберт с Мод начали готовиться к отъезду. Бекман узнал, что между молодыми людьми давно уже существует взаимная склонность, и советовал им немедленно обвенчаться.

— Ты мой пленник, но я отпущу тебя честное слово, Роберт, — говорил полковник Бекман. — Если ты теперь обвенчаешься в Альбани, на тебя не посмотрят как на шпиона королевских войск, все поймут, что ты приходил сюда как жених.

Мод поняла всю важность этого соображения и со своей стороны дала согласие на немедленную свадьбу после всех недавних трагических событий. Через несколько дней все уехали в Альбани; капеллан Вудс благословил брак молодых людей.

Бекман вскоре выхлопотал, чтобы Роберта обменяли на пленных американцев, а Джойса принял в свой полк. Из него вышел бравый воин. Он скоро получил чин сержант-майора, затем был сделан поручиком и наконец адъютантом; во время американской войны за независимость это был один из лучших офицеров национального ополчения. По окончании этой великой борьбы за американскую свободу Джойс вышел в отставку, но военного ремесла не оставил окончательно: он продолжал принимать участие в стычках с индейцами и в одной из них был убит.

Мик решил мстить краснокожим за смерть мистрис Бекман и Вилугби; с этой целью он поступил в один из полков, назначенных для обороны границ от этих дикарей. На поле битвы в последний раз увидел он своего товарища по обороне «Хижины на холме» адъютанта Джойса, но увидел его уже мертвым и не дал дикарям снять скальп со своего бывшего товарища.

Счастливой была судьба Блоджета. Он служил в федеральной армии вместе с Джойсом и благодаря своему уму, а также храбрости быстро выдвинулся вперед. После революции он был уже генералом милиции.

Что касается Бекмана, то памятная ночь нападения на Хижину навсегда оставила на нем неизгладимый след: улыбка с тех пор никогда не появлялась на его лице, и смерть на поле битвы, которая настигла его незадолго до заключения мира между воюющими сторонами, была ему, вероятно, не тяжела. Малютка-сын его немногим пережил отца, и все состояние Бекманов перешло к Роберту вместе с «Хижиной на холме», которую молодой Вилугби передал Бекману, опасаясь конфискации этой земли, возделанной его отцом и памятной ему по стольким счастливым и черным дням, пережитым здесь.

Если бы не свежие сердечные раны, не такая горестная потеря почти одновременно отца, матери и сестры, Роберт мог бы считать себя вполне счастливым.

Тотчас после свадьбы он переехал в Нью-Йорк, где стоял его полк. Мод встретила там своего деда, генерала Мередита. Старик полюбил внучку, а она, со своей стороны, также сильно к нему привязалась, особенно за его сходство с капитаном Вилугби и за такой же мягкий нрав, каким отличался и ее отчим. После смерти старик завещал Мод свое состояние, а Роберт наследовал от одного родственника в метрополии титул баронета. Молодой баронет недолго оставался в Америке; его перевели в один из английских полков, он тотчас же покинул Новый Свет и переехал в Англию.

В 1783 году была признана независимость тринадцати американских штатов. Заброшенные во время войны фермы поселенцев опять ожили для мирного труда, индейцы были вытеснены из гор, и страна вернулась на путь спокойного развития.

Через несколько лет, 11 июня 1795 года, на страницах «Нью-йоркской газеты» появилось такое сообщение: «Из Англии пришел пакетбот, среди пассажиров которого находится генерал-лейтенант Вилугби с супругой.

Оба они американские уроженцы, и мы очень рады их возвращению; американское общество встретит их, без сомнения, дружелюбно, несмотря на недавние политические ссоры. Все помнят, как гуманно обращался с нашими пленными Вилугби, и знают, без сомнения, что он перевелся в армию метрополии именно затем, чтобы не сражаться против своей родины и земляков».

Вскоре после приезда сэр Роберт был уже на старом пепелище, на Бобровом пруду своего отца. И его, и Мод одинаково влекло к этим памятным местам, к могилам любимых и близких людей. К тому же надо было снова заняться обработкой давно уже запушенной земли.

Время пролетело над «Хижиной на холме», как будто не затронув ее. Дом, как прежде, имел суровый вид, и все в нем осталось без перемен.

Мистер и мистрис Вилугби-младшие обошли все уголки опустелого жилища, где все осталось в прежнем виде, и со слезами вспоминали каждую мелочь протекшей тут жизни. Тропинки всюду заросли травой, но теперь нарочно для них, пока они были в комнате, прочистили дорожку к развалинам капеллы и к могилам дорогих покойников.

Еще давно вместе с бедным Джеми Алленом Мод посадила тут кусты сирени, и теперь они пышно разрослись.

Вилугби подошли к этим кустам, и вдруг Роберт вздрогнул; за ними послышались чьи-то голоса. Роберт хотел уже сказать, чтобы их оставили одних, но Мод его остановила.

— Подожди, Роберт, — сказала она, — мне, по-видимому, знаком этот голос: я как будто когда-то давно слышала его.

— Право, Ник, ты только и годишься снимать скальпы, — говорил кто-то с сильным ирландским акцентом. — Смотри, вот тут могила его чести, тут покоится моя добрая госпожа, а тут мисс Белла…

— А где же сын? Где вторая дочь? — спросил другой голос.

— Они здесь, — ответил Роберт, раздвигая кусты. — Я — Роберт Вилугби, а вот моя жена, Мод Мередит.

Мик вздрогнул и хотел схватить ружье, а индеец как бы окаменел. То был Ник.

Несколько минут все молча смотрели друг на друга.

Роберт и Мод еще дышали здоровьем и свежестью. Мик сильно постарел, обрюзг от вина. Лицо его было испещрено шрамами, полученными в битвах с индейцами; правительство выдавало ему небольшой пансион, заслуженный тяжелым трудом и ранами — трофеями его боевых подвигов.

Тускарор изменился еще сильнее. Выцветшие глаза смотрели из-под седых бровей уже не так дико, как в былые годы. Он тревожно посмотрел на капеллу.

В эту минуту оттуда вышел Вудс и со слезами бросился к своим бывшим воспитанникам. Он один оставался пустынником в заброшенной «Хижине на холме», и все труды свои полагал на то, чтобы обратить Ника в христианство, помня, как индеец отважно защищал его покойных друзей.

— Подойдите сюда, Вилугби, — сказал капеллан, — мне надо сообщить вам тайну.

Они отошли. Мод молилась на могилах, а Ник стоял, склонив голову; грудь его высоко поднималась от волнения: он знал, какую тайну разумел старый священник.

Скоро Вудс и Роберт вернулись к остальным. Лицо Роберта было пасмурно, брови его грозно сдвинулись. Капеллан сообщил ему, кто был виновником смерти капитана, но умолил Роберта простить Ника. Вилугби обещал ему, хотя и скрепя сердце. На индейца он взглянул с отвращением.

— Николай, я все рассказал ему! — сказал Вудс индейцу.

— Как! Он знает? — воскликнул тот, вздрогнув.

— Да, Вайандоте, — ответил Роберт, — и мне очень горько было слышать это.

Ник казался страшно взволнованным. Он взял томагавк, подал его Роберту и сказал:

— Ник убил капитана, убейте Ника!

Ожидая удара, он скрестил руки и наклонил голову.

— Нет, Вайандоте, — ответил Роберт с дрожью в голосе, — пусть Господь простит тебя, как я тебя прощаю!

Ник улыбнулся кроткой улыбкой, схватил руки Роберта и прошептал в умилении:

— Бог прощает!

Старое тело его не выдержало душевного потрясения, и седой тускарор упал замертво на могилу капитана.

«Хижину на холме» унаследовал Вудс. Она послужила для него убежищем на остаток дней его.

Он с таким усердием старался над обращением Ника, а теперь, когда старый индеец умер, он обратил свою миссионерскую деятельность на Мика, суеверия которого представлялись ему почти в такой же мере губительными, как язычество дикаря. Мик решил провести остаток дней своих на скале.

Сэр Роберт и леди Вилугби провели в долине месяц.

Ника похоронили в лесу. В день своего отъезда Вилугби посетили обе могилы. Мод плакала над ними целый час; потом муж взял ее за талию и, тихонько уводя, говорил ей:

— Они на небе, моя дорогая Мод. Они с любовью смотрят оттуда на тех, кого любили и оставили на земле. Вайандоте жил в привычках и нравах своего народа, но умер, по счастью, явно осененный божественной благодатью Он был безжалостен в своем мщении, но он помнил и ценил доброту моей матери и пролил свою кровь за нее и ее дочерей. Без него моя жизнь была бы лишена твоей любви, моя бесценная Мод. Он не забыл благодеяния, но не мог простить и обиды.

Морские львы

Один из самых знаменитых романов Купера «Морские Львы» после выхода бил рекорды по популярности в Америке. Это захватывающая морская история о двух китобойных судах, пустившихся в холодный и длинный путь к берегам Антарктиды за опасным товаром.

Два «Морских Льва» — два корабля, два капитана, два экипажа! Станут ли они врагами или друзьями в колючих льдах, грозящих раздавить их всех. И только алая кровь китов, величественных животных, перемешивается с белыми волнами океана в тиши снежных утесов…

Глава 1

Раз это будет решено, он будет пить только горькую волну.

Шекспир. «Буря»

В американских нравах заметно какое-то однообразие, которого не встречаешь в Старом Свете. Только внимательный наблюдатель несколько отличит американца восточного от американца западного, жителя северного от южного, янки от обитателя центра Соединенных Штатов, бостонца, манхэттенца и филадельфийца. Но когда подумаешь о многочисленности племен, составляющих один народ, и об обширном материке, который они занимают, то еще удивишься тому племенному сходству, которое существует между ними.

Однако несмотря на этот общий характер американского общества, есть исключения из этого однообразия: в некоторых частях Соединенных Штатов замечаем не только различие, но даже оригинальность нравов, которой нельзя не удивляться. Действующие лица этой повести принадлежат к одному из этих исключительных округов и, следовательно, не принадлежат к тому однообразному типу, который уравнивает остальную Америку.

В то время как соседние графства потеряли почти совершенно свой отличительный характер, Суффолк, одно из трех, которые охватывают территорию Лонг-Айленда и которые составляют самые старинные графства, нисколько не изменился. Суффолк остался Суффолком. Население этого графства происходит от английских пуритан, которые эмигрировали в Америку.

Прибавим, что Суффолк имеет только один приморский порт, хотя его берега гораздо пространнее, нежели остальной части Нью-Йоркского штата. Притом это не порт для общей торговли, потому что он наполнен только китоловными судами, и китовая ловля, этот трудный и еще не доведенный до совершенства промысел, составляет занятие его жителей.

Для китоловного судна необходимо, чтобы на нем был такой же порядок, как в полку или на военном корабле. Этот дух порядка существует во всех гаванях, где преимущественно занимаются ловлей китов. Таким образом, в 1810 году, времени, с которого начинается эта повесть, в Саг-Харборе не было ни одного человека, посвятившего себя этому занятию, которого не знали бы не только его товарищи по опасностям, но и все окрестные женщины и девушки. Китоловный порт, да позволят нам это выражение, ничего не значит без населения, занимающегося ловлей китов, и Нью-Йорк очень редко успевал в подобных предприятиях, хотя обращался к китоловным портам, чтобы подыскать там офицеров, способных к командованию этими экспедициями. В успехе есть нравственная сторона, и когда счастливая ловля отзовется во всех жилах местного интереса (да простят нам эти слова), то на долю смелого и неустрашимого гарпунщика, для противника и победителя морских чудовищ, выпадают народная слава, любовь, восторг и даже приятные улыбки.

Лонг-Айленд на востоке раздваивается и представляет, так сказать, две оконечности, из которых одна носит название Ойстер-Понда, тогда как другая, простираясь к Блок-Айленду, составляет мыс Монтаук. Между двумя концами вил, которые образует Лонг-Айлендский остров, находится Шелтер-Айленд, остров, лежащий между единственным в графстве Суффолк портом Саг-Харборским и совершенно сельским деревенским видом подле морских волн берега Ойстер-Понда. В первых годах текущего столетия было очень трудно найти округ более отдаленный, оазис менее многолюдный, чем Ойстер-Понд. Нужен был взгляд купца, чтобы связать эту уединенную косу земли с другими берегами и открыть сообщение между Ойстер-Пондом и остальной Америкой. Надо было воспользоваться водами, которыми Ойстер-Понд был почти окружен и из препятствия сделать средство сообщения. И теперь Ойстер-Понд находится на пути между двумя большими американскими рынками. Это было пагубным и смертельным ударом, нанесенным уединению, простоте, оригинальности этой стороны, этому уединенному на морском берегу полю, очень близкому к большому порту, от которого, однако, оно было отделено и находилось в стороне.

Был один из прекраснейших дней сентября месяца и воскресенье. Подле одной из набережных Ойстер-Понда можно было заметить шхуну, которую спустили совсем недавно и оснащение которой еще не кончили, что было заметно по парусам. Работа по причине праздника была отложена и особенно потому, что шхуна принадлежала приходскому дьякону Пратту, который жил в доме, стоящем в полумиле от берега, и владел несколькими угодьями, от которых получал довольно хороший доход.

Есть два рода дьяконов, одни духовные, другие мирские. Пратт принадлежал к последнему роду, который процветал у просвитериан. Мелочная расчетливость и скупость Пратта были всем известны. Пратт наружно был благочестив, но с ним боялись иметь дела, не потому, чтобы он мог обмануть, но потому, что он был жесток и если и не обманывал прямо, так зато редко приносил малейшую жертву благородному чувству.

Пратт был так стар, что уже интересовались завещанием, которое он мог бы сделать. С ним жила племянница, единственная дочь и сирота его брата Израиля Пратта. Она была столь же бескорыстна, как ее дядя скуп, и часто он упрекал ее за милостыню и благотворительность или за услужливость, которые он называл расточительностью. Но Мария, казалось, не слушала замечаний своего дяди и продолжала исполнять свою обязанность с приятностью и кротостью. Окрестные кумушки думали, что Пратт не оставит своего богатства бедной Марии, но отдаст его церкви.

Суффолк первоначально был заселен эмигрантами из Новой Англии, и в нем остались те же нравы, как и в Коннектикуте. Там небольшие услуги, за которые в других местах ничего не берут, очень тщательно вносятся в счетную книгу.

Самый язык заражен этим корыстолюбивым чувством. Если провести несколько месяцев у друга, то, следуя обыкновенному английскому выражению, это называется не посещением, а наймом: считают самым естественным платить другу так же, как и в гостинице. Даже было бы очень неблагоразумным остановиться на несколько времени в доме Новой Англии и не дать расписки в виде обеспечения на случай, если уезжая не можешь заплатить за свои расходы. Обычаи дружбы и откровенности, которые существуют везде между друзьями и родственниками, здесь совершенно неизвестны, и каждая услуга оценена.

Однако же рядом с этими обычаями есть качества, смягчающие их строгость, о которых потом мы будем иметь случай говорить.

Мария совсем не подозревала этого, но привычки, скупость, неопределенная надежда, что молодая девушка может вступить в выгодный брак, который некогда позволит возвратить свои расходы, заставили Пратта деньги, затраченные на ее воспитание, содержание или удовольствия, вносить в расходную книгу, которую он вел с особенной точностью. Что касается чувства личного достоинства, которое не позволяет человеку действовать таким образом, так оно было ему совершенно чуждо. В то время, с которого начинается эта повесть, тайный счет дяди для его обожаемой племянницы дошел за издержки на воспитание, содержание, квартиру, стол, расходные деньги до тысячи долларов, которые были действительно израсходованы. Пратт был низко и гнусно скуп, но честен. В счете не было ни одной копейки лишней, большая часть статей, за которые он мог бы требовать уплаты, были подведены под очень скромные итоги.

Глава 2

Черт возьми! Я видел, как ваша племянница оказывала больше внимания слуге графа, чем когда-либо оказывала мне; я видел ее в винограднике.

Шекспир. «День короля»

В воскресенье, о котором идет речь, Пратт отправился, как обыкновенно, в молельню своего прихода, но вместо того чтобы оставаться там и выслушать проповедь, которую говорят после полудня, он сел в тележку и воротился домой.

Довольно красивый двухэтажный дом, выстроенный по обычаям графства Суффолкского из дерева, на краю луга и богатого плодового сада, в котором заметны были четыре длинных ряда прекрасного орешника, был жилищем Пратта.

Мария стояла на крыльце и, казалось, ждала с нетерпением своего дядю. Он передал вожжи негру, который не был уже невольником, но, происходя от давнишних невольников Пратта, согласился поселиться подле фермы, на которой он работал за половинную цену.

— Ну, — сказал Пратт, подходя к своей племяннице, — каково ему теперь?

— О, дядюшка, я считаю невозможным, чтобы он выздоровел, и прошу вас послать в порт за доктором Сэджем.

Мария говорила о Саг-Харборском порте, в котором доктор, названный ею, пользовался заслуженной известностью.

Несколько недель тому назад корабль, который, без сомнения, плыл в Нью-Йорк, высадил на Ойстер-Пондский берег старого и неизлечимо больного матроса.

Он родился на острове, который назывался Мартас-Виньярд, виноградником Марты, и, по обычаю молодых людей этого острова, оставил его, достигнув двенадцатилетнего возраста, и почти пятьдесят лет не был на родине. Этот матрос по имени Томас Дагге, чувствуя неизлечимую болезнь, возвращался умереть на родину и высадился на Ойстер-Пондском берегу в ста милях от его родного острова, до которого он еще надеялся доехать.

Дагге был беден, по его признанию, неизвестен и без друзей. Однако же у него был довольно тяжелый чемодан, похожий на те, которыми пользуются матросы на купеческих кораблях. Казалось, что он сделал столько же путешествий, как и его владелец, который успел спасти его из трех кораблекрушений. Но когда он открыл этот чемодан, то содержание его оказалось небольшой ценности.

По высадке на берег этот человек условился с одной вдовой, близкой соседкой Пратта, и нанял у нее квартиру до тех пор, пока будет в состоянии возвратиться в Виньярд. Дагге много прогуливался и старался поправиться.

Когда Дагге еще мог ходить, он встретился с Праттом, и как это ни казалось невероятным племяннице, но между Праттом и этим чужеземцем завязалась приязнь, чтобы не сказать искренняя дружба. Пратт обыкновенно старался не заводить тесной связи с людьми бедными, а вдова Уайт часто говорила всем, что у ее жильца нет и гроша медного. Но у него были вещи, необходимые для моряков, и по этому случаю он обратился к Росвелю Гарднеру, или Гарднеру, как его называли, молодому моряку, известному в Ойстер-Понде, бывавшему не только на ловле китов, но и на охотах за тюленями, и который в настоящее время находился на шхуне Пратта в качестве капитана. Благодаря посредству Гарднера эти вещи, которые уже не могли быть полезны Дагге, были отосланы и проданы с выгодою для матроса в Саг-Харборе.

Как удивились все, когда узнали, что Пратт купил и спустил новый корабль. Между тем как все соседи терялись в догадках о причине, заставившей Пратта в его годы сделаться путешественником, Мария приписывала это какому-то тайному и могущественному влиянию, которое имел на него больной чужестранец. Пратт проводил теперь половину своего времени в разговорах с Дагге, и несколько раз, когда племянница относила ему кушанья, она находила его рассматривающим вместе с Праттом одну или две старые морские карты. Но лишь только она входила, они меняли разговор и никогда не позволяли вдове Уайт присутствовать при этих тайных совещаниях.

Пратт не только купил шхуну и приказал спустить в море, но и отдал ее в распоряжение молодого Гарднера. Гарднер, которому было двадцать шесть лет, родился в Ойстер-Понде и происходил из одной из лучших фамилий страны, поселение которой на острове относилось к 1639 году. Эта фамилия очень разрослась и разделилась на множество ветвей, но в новой стране имя Гарднера служило честью для всех, кто носил его, хотя Росвель Гарднер был небогат и сирота без отца и матери, как Мария, но своему имени был обязан истинным уважением. Выйдя в пятнадцать лет из провинциальной школы, он поступил на корабль и сделался вторым на китоловном судне. Можно только представить, каково было его счастье, когда Пратт пригласил его в капитаны своей шхуны, которую уже назвали «Морским Львом». Мария Пратт следила за развитием этого дела то с печалью, то с удовольствием, но всегда с любопытством. Она ощущала сильную горечь, видя, что эта любовь к деньгам, которою был одержим ее дядя, обнаружилась в последние годы его жизни, уже подходившей к концу. Удовольствие, которое почувствовала Мария Пратт, наша героиня, было очень естественно. Не возвысился ли Росвель Гарднер? Но в глазах Марии Пратт, у которой вера в Искупителя мира была сильна и горяча, густое облако покрывало всю эту славу и подымалось между нею и Гарднером: он не верил и не сознавал вполне божественности Искупителя мира.

Вот почему уже два года Мария Пратт не принимала руки Гарднера, хотя любила его и, сопротивляясь столь же сильной, как и искренней страсти молодого моряка, боролась с собственным своим сердцем, в котором столь же сильная любовь женщины сражалась с глубоким чувством святой религиозной обязанности.

Но Мария радовалась, видя Гарднера, получившего командование «Морским Львом». Она не знала, к какому берегу должно было отправиться маленькое судно, шхуна в сто сорок тонн, но каково бы ни было назначение, она будет сопутствовать ему своими мыслями и молитвами. Вот что чувствовала Мария и в чем тайно признавалась себе самой.

Сам же Пратт не противился соединению обоих молодых людей, и даже некоторые из Ойстер-Понда думали, что Пратт верил в будущность Гарднера, которому он, после своей смерти, мог оставить все свое имение и племянницу.

Когда его племянница предложила ему послать за доктором Сэджем, то он не сразу согласился на это, не столько по поводу издержек, но по более важной причине. Чтобы сказать все, ему не хотелось сближать Дагге с кем бы то ни было, потому что этот последний открыл ему тайны, которым он приписывал большую важность, хотя тот до сих пор скрывал от него первую и самую главную.

Однако же какое-то чувство стыда заставило Пратта послушаться совета своей племянницы и послать за доктором.

— Надо, Мария, довольно далеко ехать в объезд, чтобы достигнуть порта, — тихо сказал дядя после долгого молчания.

— Корабли уходят и возвращаются в несколько часов.

— Да, да, корабли, но позволено ли, дитя, употреблять корабли в день субботний?

— Я думаю, сударь, что всегда позволено делать добро, даже и в праздники.

— Да, если уверены, что из этого выйдет что-нибудь хорошее. Всем известно, что Сэдж превосходный доктор, но половина денег, которые дают людям этого же звания, составляют потерянные деньги.

— Но я думаю, что наша обязанность помогать несчастным, и я боюсь, что Дагге не проживет и недели, — сказала Мария, — и не желала бы думать, что он умрет, не сказав, что мы сделали все возможное для его спасения.

— Мы так далеко от порта, что было бы бесполезным послать туда кого-нибудь, и деньги, которые бы дали ему, были бы также потерянными.

— Я уверена, что Росвель Гарднер согласился бы туда отправиться, и при этом он не попросил бы денег.

— Да, это правда, я должен то же сказать о Гарднере, что этот молодой человек самый рассудительный из всех мне известных, и я с удовольствием возлагаю на него все свои поручения, потому что я люблю иметь дело с ним.

Мария знала это очень хорошо. Пратт несколько раз пользовался снисходительностью молодого человека и получал от него добровольные услуги, за которые следовало бы платить. Молодая девушка, вспоминая о нем, покраснела. Покраснела ли она за своего дядю? Или мысль о том, что Росвель делал одолжение ее дяде, смешалась со смущением, которое она чувствовала?

— Итак, сударь, — сказала через несколько минут племянница, — мы можем послать за Росвелем.

— Те, которых посылают за доктором, спешат, и я уверен, что Гарднер сочтет необходимым нанять лошадей, чтобы переехать Шелтер-Айленд, и потом бот, чтобы доплыть до порта. Если он не найдет бота, то ему, может быть, нужна будет лошадь, чтобы доскакать до входа в губу. С пятью долларами едва ли это сделаешь.

— Если бы понадобилось пять долларов, так Росвель скорее отдаст их из своего кошелька, нежели попросит другого помочь в деле благотворительности. Но нет нужды в лошади, вельбот стоит подле берега, и он может им воспользоваться.

— Это правда, я и позабыл о вельботе. Так как вельбот есть, то привезти доктора сюда можно довольно скоро, и я думаю, что имущества Дагге будет достаточно для уплаты за посещение доктора.

В эту минуту Мария опечалилась еще более, чем была при приходе своего дяди, и, увидев подходившего Росвеля, она вошла в дом, оставив на крыльце молодого человека и Пратта. После того как последний сделал Росвелю самые мудрые наставления, тот поспешно отправился к берегу, чтобы взять судно.

Глава 3

Не все то золото, что блестит, вы часто это слышите; и не один человек продал свою жизнь, чтобы только посмотреть на мою наружность.

Шекспир. «Венецианский купец»

Лишь только он ушел, Пратт отправился к скромному жилищу вдовы Уайт. Дагге был очень слаб, но не слишком много страдал. Он сидел в старом кресле и еще мог говорить. Он не знал всей опасности и, может быть, в эту минуту надеялся прожить еще много лет. Пратт вошел в то самое время, когда вдова шла навестить знакомую, жившую по соседству, с которой она с давних пор имела обыкновение советоваться. Она увидала Пратта издалека и воспользовалась этим случаем, чтобы уйти, инстинктивно понимая, что ее присутствие будет лишним при разговоре двух людей. Что был за предмет этих тайных разговоров, вдова Уайт не могла знать. Но по ее разговору с соседкою можно было видеть, что она думала.

— Опять Пратт! — вскричала вдова Уайт, спеша в комнату, в которой жила ее приятельница. — Он в третий раз приходит ко мне со вчерашнего утра. Это что-нибудь да значит!

— О, Бетси, он посещает больного, вот чем оправдывает он свои частые посещения.

— Вы забыли, что нынче суббота, — прибавила вдова Уайт.

— Самый лучший день для добрых дел, Бетси.

— Я это знаю, но для одного человека слишком часто посещать больных три раза в сутки.

И обе женщины вошли в другую комнату, где мы оставим их спорить.

Пока эти две женщины разговаривали, Пратт уведомил больного, что он послал для него за доктором.

— Мне ужасно видеть ваши страдания и не быть в состоянии помочь им. Облегчать страдания души и тела, как и мучение совести, не составляет ли самую приятную обязанность христианина? Да, я послал Гарднера в порт, и через два или три часа он будет здесь с доктором Сэджем.

— По крайней мере, я уверен, что буду иметь средства заплатить, — сказал неуверенно Дагге, что очень испугало его друга.

Пратт немного подумал и воротился к предмету, о котором он обыкновенно говорил в своих тайных совещаниях с Дагге.

— Надо, чтобы вы сами показали мне это место на карте, где находятся эти острова. Самое лучшее — видеть своими глазами.

— Вы забыли мою клятву, Пратт. Мы все поклялись на Библии не объявлять места, где находятся эти острова, до двадцатого года. Тогда мы можем делать, что нам угодно. Но карта лежит в моем чемодане, и не только острова, но даже берега на ней ясно обозначены, так что всякий моряк может найти их. Пока жив, я сберегу этот чемодан. Когда выздоровею, я взойду на палубу «Морского Льва» и скажу вашему капитану Гарднеру все, что ему нужно знать. Счастье того, кто пристанет к одному из этих островов, будет упрочнено.

— Да, я об этом-то и думал, Дагге. Но как я могу быть уверен, что другой корабль не предупредит меня?

— Потому что моя тайна принадлежит только мне одному. Нас на бриге было семеро. Из семи четверо умерло от горячки на островах, капитан упал в море и утонул во время шквала. Остались только Джек Томсон, и я. Думаю, что Джек именно тот самый человек, о котором с полгода назад говорили, что его убил кит.

— Джек Томсон — имя столь общее, что в этом нельзя быть уверенным. Притом же, если предположить, что он был убит китом, то прежде этого случая он мог бы рассказать тайну дюжине человек.

— В этом ему препятствовала его клятва. Джек клялся, как и мы все, а он человек неспособный забыть свое слово. Есть еще повод думать, что Джек не мог нарушить свою клятву, — сказал через несколько минут Дагге. — Джек никогда не мог показать широту и долготу, и он не вел журнал. Не имея ясного указания, его друзья могут искать целый год и не найти ни одного острова.

— Вы думаете, что пират не обманул, говоря вам об этой стране и скрытом сокровище? — грустно сказал Пратт.

— Я поклялся бы, — отвечал Дагге, — что он сказал правду, как будто я сам видел ящик Они принуждены были уехать, иначе никогда не оставили бы столько золота в столь пустынной стране, но они его там оставили, по словам умирающего.

— Умирающего? Вы хотите сказать, пирата, не так ли?

— Конечно; мы были посажены в одну темницу, и у нас было довольно времени, чтобы переговорить более двадцати раз, прежде чем он был сброшен с своих последних качелей. Когда узнали, что у меня ничего нет общего с пиратами, я получил свободу и возвращался на Виньярд в надежде найти там какой-нибудь корабль, чтобы отправиться отыскивать эти два сокровища, когда меня высадили здесь. Что за нужда, что корабль отправится из Ойстер-Понда или Виньярда?

— Без сомнения. Ну, столько же, чтобы вас убедить и успокоить, как и по другим причинам, я купил «Морского Льва» и пригласил молодого Росвеля Гарднера капитаном корабля.Через восемь дней шхуна будет готова отправиться, и если все случится, как говорите вы, это будет хорошее путешествие. Теперь вам остается только одно исполнить: снабдить меня морской картой, чтобы я хорошенько ее изучил до отплытия шхуны.

— Не хотите ли вы сами отправиться, Пратт? — сказал с удивлением матрос.

— Нет, совсем нет, — отвечал Пратт. — Я теперь довольно стар для такого продолжительного путешествия. Но я рискую частью моего состояния и очень естественно, что желал бы взглянуть на эту карту.

— Капитан Гарднер, — уклончиво отвечал моряк, — будет иметь довольно времени для изучения этой карты, пока он причалит к какой-нибудь из пристаней. Если же, как я думаю, мне суждено будет плавать вместе с ним, то для меня нет ничего легче, как показывать ему дорогу и расстояния.

За этим ответом последовало долгое молчание. Бедный больной, без друзей, среди чужестранцев, Дагге скоро понял характер Пратта и счел за лучшее средство заинтересовать того, кто мог быть ему полезным.

После долгого молчания Пратт первый нарушил тишину.

— Я очень заинтересовался, — сказал он, — этим богатством. Если бы даже Гарднер и успел его открыть, то эти деньги могут иметь законных владельцев.

— Им трудно было бы доказать свои права, если то, что говорил мне пират, правда. Это золото, по его словам, собрано по всем странам. И все это было так смешано и так спутано, что даже и молодая девушка не могла бы отличить тут от других вещей подарка своего возлюбленного. Это была добыча трехлетнего крейсирования, и большую часть ее променяли в различных портах, чтобы заплатить таможенникам, чтобы они молчали.

— Обдумайте ваши слова, любезный друг, они не совсем приличны, сегодня праздник

Глаза Дагге выразили что-то насмешливое. Однако он терпеливо перенес выговор, сделанный ему Праттом, не дав на него никакого ответа.

Пратт после полудня ходил два раза в домик вдовы Уайт.

Когда он пришел во второй раз, то увидал вельбот, возвращающийся из Шелтер-Айленда, и с помощью подзорной трубы узнал доктора Сэджа. Пратт тотчас же поспешил воротиться в домик, чтобы сказать Дагге нечто не терпящее промедления.

— Судно плывет, — сказал он, садясь подле него, — и доктор скоро будет здесь. Прежде чем придет доктор Сэдж, я вам, Дагге, дам совет. Если вы будете много говорить, то это может вас обеспокоить, и вы можете дать ложное понятие о состоянии вашего здоровья, ваш пульс будет скоро биться от продолжительного разговора и кровь бросится в лицо.

— Я понимаю вас, господин Пратт, моя тайна и останется моей; никакой доктор не выманит у меня слов более, нежели я сочту нужным сказать.

Вскоре после этого вошел доктор Сэдж. Это был человек образованный, умный и наблюдательный. Как искусный практик, он скоро понял состояние матроса. Пратт же ни на минуту не оставлял его, и ему-то он сообщил свое мнение о больном, когда они отправились домой.

— Этот бедный человек близок к своему концу, — сказал холодно доктор, — и медицина нисколько не поможет ему. Он проживет еще месяц, хотя я нисколько не удивлюсь, если услышу, что он умрет через час.

— Итак, вы думаете, что он так близок к смерти! — вскричал Пратт. — Я надеялся, что он доживет до отплытия «Морского Льва» и что путешествие поправит его здоровье.

— Уже ничто не поправит его здоровья, вы можете быть в этом уверены. Он из Ойстер-Понда?

— Он родился где-то на востоке, — отвечал Пратт. — У него нет здесь ни друзей, ни знакомых. Я думаю, что его имущества хватит на покрытие всех его издержек.

— Если у него нет многого, так нечего и говорить об уплате мне тотчас же, — отвечал доктор, который, делая это замечание, понял очень хорошо слова Пратта.

— Вы всегда добры, доктор, но Дагге…

— Этот человек называется Дагге? — спросил доктор.

— Я думаю, потому что он так называет сам себя, хотя никогда нельзя быть уверенным в том, что говорят подобные люди.

— Это правда, праздношатающийся моряк, как я заметил, большой лжец, по крайней мере, я находил их такими. Если имя этого человека действительно Дагге, то он должен быть из Виньярда. Там много Дагге.

— Есть Дагге и в Коннектикуте, я уверен.

— Но всем известно, что там это имя очень уважаемо, а колыбель этого рода есть Виньярд. Во взгляде этого человека есть что-то виньярдское. Я уверен, что он давно там не был.

Пратт готов был задохнуться. Он видел, что ему предстоит спор, которого он более всего опасался; он отшатнулся, как будто к его груди приставили шпагу.

В это время Мария вышла на крыльцо встретить своего дядю и доктора. Ей не нужно было спрашивать, потому что выражение его физиономии выказывало все.

— Ему очень худо, любезная Мария, — сказал доктор, садясь на одну из скамей, — и я не могу дать никакой надежды. Если у него есть друзья, которых он жаждет видеть, если есть дела, которые надо кончить, так ему надо сказать правду и притом немедля.

— Он уже давно не слыхал о своих друзьях, — прервал Пратт, которым страсть до того овладела, что он позабыл осторожность и то, чему он подвергался, сознаваясь в том, что ему было известно, где родился больной. Он присовокупил даже, что тот уже более пятидесяти лет не был в Виньярде, и во все это время там о нем не слыхали.

Доктор заметил противоречие в словах Пратта, и это заставило его задуматься, но он был слишком умен, чтобы это обнаружить.

Напились чаю, и доктор удалился.

— Надо уведомить его друзей, — сказал он, когда они шли к берегу, подле которого стояло судно, совершенно готовое к отплытию, — не должно терять ни одного часа. Теперь, я думаю, корабль «Бриллиант», капитан Смит, должен отвезти в Бостон груз — деревянное масло, и завтра же судно отправится. Мне стоит написать только слово с этим кораблем, и я держу десять против одного, что он остановится около того берега прежде, нежели минует мель, и письмо, адресованное на имя Дагге, не может не дойти к кому-нибудь из его родных.

Предложение доктора бросило Пратта в холодный пот, но он не смел ему противоречить. Он купил «Морского Льва», пригласил Росвеля Гарднера и израсходовал значительную сумму денег в надежде запустить руку в дублоны, уже не говоря о мехах, когда все эти расчеты могли уничтожиться вмешательством грубых и жадных родных. Оставалось только одно средство: терпение, и Пратт постарался им запастись.

Пратт проводил доктора только до границ своего фруктового сада. Для члена молельни было предосудительно выходить в субботу, и Пратт опомнился вовремя, чтобы избежать толков своих соседей. Правда, он мог сделать исключение для доктора, но нравоучители, когда они захотят, не останавливаются на этих подробностях. Лишь только доктор ушел, как Пратт воротился в жилище вдовы Уайт. Тут он сделал больному новый долгий, утомительный допрос. Бедный Дагге очень устал от этого разговора, но мнение, высказанное доктором Сэджем, что близка смерть старого матроса, и угроза, что приедут родные из Виньярда, чтобы осведомиться о том, что мог оставить отсутствующий, сильно подействовали на Пратта. Если бы ему удалось теперь узнать самое главное, «Морской Лев» мог бы выиграть довольно времени у своих противников, даже если бы Дагге открыл тайну, и другой корабль отправился бы в эту экспедицию.

Его собственная шхуна уже готова была отплыть, тогда как для снаряжения другого судна нужно было еще время.

Но Дагге оказался не откровеннее прежнего. Он воротился к своему первому рассказу об открытии островов, на которых находились тюлени, и много говорил о смирном нраве и большом количестве этих животных. Человек мог ходить среди них, не вызывая ни малейшей их боязни. Одним словом, экипаж, составленный из отборных моряков, мог бы их перебить, содрать кожу и собрать жир, и это было бы похоже на простое собирание долларов на дороге.

Этот рассказ в высшей степени возбудил алчность Пратта. Никогда еще любовь к наживе не овладевала сердцем Пратта с таким деспотизмом.

Дагге ничего не скрыл от Пратта, исключая широту и долготу места. Все искусство Пратта, а оно было велико, не могло выманить у моряка этих данных, без которых все прочие были бесполезны, и старик, стараясь овладеть тайной, получил столь же сильную лихорадку, как и Дагге, но все было тщетно.

Этот разговор происходил в тот час, в который у больного усиливалась лихорадка. Он сам очень воодушевился, изображение богатства способствовало ухудшению его болезни. Напоследок усталость и истощение положили конец сцене, которая сделалась слишком драматическою и уже переходила в отвратительную.

Сам же Пратт, воротившись домой вечером, знал очень хорошо, что ум его далеко не в том состоянии, в каком он должен был быть в праздник, и боялся встретить спокойный взгляд своей племянницы, благочестие которой было столь же просто, как и искренно. Вместо того чтобы вместе с нею предаться молитвам, которые обыкновенно читались в этот час у него в доме, он прогуливался до поздней ночи в саду. Мамона занял в его сердце место молитвы, но привычка в нем была еще столь сильна, что он не смел еще открыто поставить идола в присутствии Бога.

Глава 4

О! не оплакивайте их, они не страдают более. О! не оплакивайте их, ибо они не плачут более; ибо их сон глубок, хотя их изголовье холодно и твердо на старом кладбище.

Байли

На другой день в доме Пратта все встали очень рано. В то время как солнце казалось выходящим из вод, Пратт и Мария встретились на крыльце дома.

— Вот вдова Уайт, и она кажется очень озабоченною, — тоскливо сказала племянница, — я боюсь, чтобы больному не сделалось хуже.

— Вчера вечером, — сказал дядя, — ему было лучше, хотя он от разговора немного устал. Этот Дагге большой болтун, уверяю тебя, Мария.

— Он не будет более болтать, — вскричала вдова Уайт, которая подошла довольно близко и могла расслышать последние слова Пратта. — Он более не скажет ни хорошего, ни худого.

Пратт был так поражен этой новостью, что онемел. Что же касается Марии, она только выразила свое сожаление, что больной так скоро умер и ему было так мало времени для приготовления к смерти, что она считала самым важным делом.

Впрочем, вдова торопливо передала все подробности происшествия.

Оказалось, что Дагге умер ночью, а вдова только за несколько минут перед своим приходом нашла его холодным и окоченевшим. Хотя смерть в эту минуту казалась довольно неожиданною, но нельзя было сомневаться в том, что продолжительный разговор ускорил ее, чего, впрочем, никто не знал. Непосредственной причиной смерти было удушье, как это часто случается в последней степени чахотки.

Было бы несправедливо утверждать то, что эта внезапная смерть не произвела никакого впечатления на чувства Пратта. В первую минуту он подумал о своих летах, о будущем, которое было впереди. Эти размышления занимали его целые полчаса, но мало-помалу мамона снова вступил в свои права, и страшные образы заменились другими, которые он нашел очень приятными. Наконец, он серьезно подумал о том, чего требовали от него обстоятельства.

Так как в смерти Дагге не было ничего необыкновенного, то не было нужды в присутствии властей. Затем оставалось отдать необходимые приказания относительно погребения и тщательного сбережения имущества умершего.

Пратт велел перенести к себе чемодан Дагге, вынув перед тем ключ из кармана его жилета, а потом распорядился его погребением.

Пратт при виде трупа провел еще тягостные полчаса. Эта бесчувственная оболочка лежала тут, забытая своим бессмертным гостем и совершенно равнодушная к тому, что так занимало обоих. Выражение вечности отпечаталось на этих отцветших и побледневших чертах. Если бы было принесено все золото Индии, Дагге не мог бы протянуть руки и до него дотронуться.

Тело оставалось в доме вдовы Уайт, и уже на другой день утром его отнесли на кладбище и похоронили среди могил неизвестных.

Тогда только Пратт счел себя единственным хранителем великих тайн Дагге.

В его распоряжении были морские карты, и Дагге уже более никому не мог показать их. Если друзья умершего узнают об его смерти и приедут за его имуществом, то очень вероятно, что они не найдут никакого объяснения касательно островов, изобилующих тюленями, или богатства, скрытого пиратом.

Он сделал более, он увеличил обыкновенную предосторожность и уплатил даже из своего кошелька долг усопшего вдове Уайт, который составил десять долларов. Во избежание же подозрений, которые окружающие могли возыметь по поводу такой большой щедрости, он сказал, что обратится к друзьям матроса и в том случае, если они не могут заплатить его издержек, он велит продать имущество покойника.

Он также заплатил за гроб и могилу, как и за довольно значительные издержки по погребению.

Чемодан был перенесен в большой кабинет, выходивший в спальню Пратта. Когда он закончил все дела, то отправился туда вооруженный ключом, который мог ему открыть, по его мнению, столь великое сокровище.

Для Пратта была весьма торжественною та минута, в которую он открыл чемодан. Конечно, ему ничего не представилось похожего на богатство, когда все, что осталось после Дагге, явилось глазам Пратта. Часть имущества Дагге была продана для удовлетворения его расходов. То, что осталось в чемодане, было приготовлено к теплому климату и носило следы долгого употребления. В нем были две морские карты, испачканные и разорванные, на которые Пратт набросился, как ястреб бросается на свою добычу.

Но в эту минуту он ощутил такую дрожь, что был принужден сесть в кресло и немного отдохнуть.

Развертывая первую карту, Пратт увидал, что это была карта Южного полушария. На ней ясно было обозначено несколькими чернильными точками три или четыре острова с широтою … ° и долготою … °, написанными по краям. Мы не назовем здесь цифр, находящихся на карте, потому что это открытие еще и теперь важно для тех, которые владеют тайною, и расскажем повесть только с этими исключениями.

Пратт едва дышал, уверившись в этом важном обстоятельстве, и его руки так тряслись, что карта дрожала в пальцах. Потом он прибегнул к средству, которое вполне обрисовало его характер: он вписал широту и долготу в записную книжку, которую всегда носил с собой; потом сел и очень тщательно выскоблил перочинным ножиком на морской карте обозначение островов и цифры, которые на ней находились. Окончив это, он почувствовал себя освобожденным от большой тяжести. Но это было еще не все.

Морские карты, назначенные для шхуны, лежали на столе в его комнате. Он начертил на одной из этих карт, как только мог лучше, острова тюленей, которые он соскоблил с карты Дагге. Также он написал там те цифры, которые, как уже было сказано, мы не можем открыть.

Потом он открыл вторую карту: то была карта Вест-Индии с особенными на ней отметками некоторых местностей. Одна из этих местностей так была обозначена, что нельзя было сомневаться в том, что она принадлежала пиратам.

Сама местность была обозначена карандашом, который легко было вытереть резинкой. Сверх того, Пратт соскреб ножичком то место, на котором были обозначены пункты, и затем мог быть уверен в том, что никакой глаз не откроет того, что он сделал. Обозначив эту местность на своей карте Вест-Индии, он положил морские карты Дагге в чемодан и закрыл его. Он уже написал на бумаге все подробности, которые слышал от самого Дагге, и полагал, что теперь обладает всеми сведениями, которые могли сделать его самым богатым человеком графства Суффолк

Когда он встретился со своею племянницею, то Мария была удивлена веселости своего дяди так скоро после похорон.

Это произошло оттого, что у него было легко на сердце. Дагге, ведя его шаг за шагом к своей цели, упорно отказывался рассказать эти частности, которые никак нельзя было открыть и незнание которых делало бесполезным все предварительные расходы, которые сделал Пратт. Но смерть Дагге подняла завесу, и Пратт считал себя единственным обладателем тайны.

Тотчас же после открытия широты и долготы на морских картах Пратт отправился на берег, желая видеть, как Росвель Гарднер завершал оснащение «Морского Льва».

Молодой человек работал изо всех сил вместе с матросами, которых он уже нанял. Шхуна была спущена на воду, и по временам деревенская тележка или двуколка, запряженная быками, провозила на набережную съестные припасы, которые складывали в магазин. Клади не было, потому что корабль, отправляющийся на охоту за тюленями, нуждается только в соли и съестных припасах. Одним словом, работа шла быстро, и капитан Гарднер объявил нетерпеливому хозяину, что через неделю корабль будет готов отправиться.

— Я успел пригласить офицера, в котором нуждался, — продолжал Росвель Гарднер, — и он теперь в Бонингтоне, где отыскивает людей для экипажа. Нам нужно полдюжины моряков, на которых мы могли бы положиться, а затем мы возьмем кого-нибудь из наших соседей, еще новичков.

— Ну, — весело сказал Пратт, — у вас будет много рекрутов; они стоят дешевле и притом приносят больше выгод своим владельцам. Что же, капитан Гарднер, дела в ваших руках идут очень хорошо, я оставлю вас, а после обеда скажу вам несколько слов наедине.

Через час или два Пратт и его племянница сидели за столом вместе с двумя другими особами.

Рыба в здешних местах составляет главную ежедневную пищу тех, которые живут подле морских берегов.

Гости, собравшиеся у Пратта, кроме его самого, были Мария, Росвель Гарднер и пастор Уитль. Рыба была превкусная, и все хвалили Марию за умение ее приготовлять. Но Мария была печальна. Она еще не освободилась от грустного впечатления, которое поселили в ней недавняя смерть Дагге и погребение его. К этому присоединилась мысль о близком путешествии Росвеля Гарднера, о состоянии его ума и образа мыслей касательно религиозных верований в минуту предприятия опасной экспедиции.

Она несколько раз высказывала свое желание пастору, чтобы он поговорил с Росвелем. Пастор обещал, но поступал так же, как и его прихожане, которые забывали платить ему: он никогда не вспоминал об этом.

Росвель же Гарднер оставался в неверии, или, что одно и то же, под влиянием некоторых мнений, которые противоречили всему, что церковь проповедовала со времен апостольских. По крайней мере так думала Мария; так же думаем и мы. Росвель Гарднер пил одну только воду, тогда как другие гости пили и воду и ром.

— Я очень жалел, что моя последняя поездка в Коннектикут не позволила мне увидеть бедняка, которого так скоро вынесли из дома вдовы Уайт, — заметил пастор. — Мне говорили, что больной родился на востоке.

— Так думает доктор Сэдж, — отвечал Пратт, — капитан Гарднер предложил съездить за доктором в моей шлюпке (и Пратт сделал ударение на притяжательном местоимении). Но можно ли помочь моряку, у которого страдают легкие!

— Этот бедняк был моряк, а я и не знал, чем он занимался. Он не из Ойстер-Понда?

— Нет, у нас здесь нет никого по фамилии Дагге, принадлежащей Виньярду. Большая часть Дагге — моряки, и этот человек занимался тем же, хотя я от него ничего не слыхал и заключаю это только из некоторых слов, вырвавшихся у него в разговоре. — Пратт думал, что таким образом, не затрудняясь, может скрыть истину, поскольку никто не присутствовал при его тайных разговорах с Дагге. Но предполагать, что вдова Уайт не принимала никакого участия в разговоре, происходившем под ее кровлей, значило не знать ее характера. Это было совсем иначе: любопытная женщина не только старалась подслушивать, но даже провертела дыру, сквозь которую могла слушать и видеть все, что происходило между Праттом и ее постояльцем.

— Бетинг Джой пришел с берега и желает видеть хозяина, — сказал старый негр, который прежде был невольником, а теперь поддерживал свою жизнь, работая для дома.

— Бетинг Джой! Я надеюсь, что он не пришел за рыбой, которую мы съели, потому что немного поздно, — сказал смеясь Росвель.

— Я отдал за нее полдоллара, вы видели, как я платил, капитан Гарднер?

— Я думаю, сударь, что он пришел не за этим. Джой привел незнакомого, которого высадил на берег. Но вот и он, сударь.

— Незнакомого? Что он за человек?

Было приказано принять его, и Мария, лишь только увидала его, как тихо встала и пошла за прибором, чтобы и он поел рыбы.

Глава 5

Чужеземец! Я бежал из обители скорби, чтобы упасть перед гробницей Коннох Марана: я нашел, что шлем моего начальника и его лук еще висят на нашей стене.

Кемпбелл

— Земноводное! — заметил в сторону Росвель Гарднер, обращаясь к Марии при входе незнакомца с Бетинг Джоем.

Последний пришел только выпить стакан воды с ромом, и лишь только негр поднес его ему, как он вытер рот ладонью, поклонился и ушел. Что касается до незнакомца, то выражение, которое позволил себе Росвель Гарднер, было очень многозначительно. Оно заслуживает краткого объяснения. Слово «земноводное» было прилагаемо к большому числу моряков-китоловов, охотников за тюленями, живущих на восточной стороне Лонг-Айленда, на Виньярде, в окрестностях Бонингтона и, может быть, близ Нью-Бедфорда.

Люди, к которым особенно подходило это прозвище, были матросы, не будучи моряками в точном смысле этого слова.

Незнакомца, по обыкновению, пригласили за стол. Он без церемонии принял приглашение, и Мария по его аппетиту должна была подумать, что он доволен ее поваренным искусством. Незнакомец нанес последний удар рыбе, и после того на блюде осталось очень мало. Потом он выпил стакан воды с ромом и выказал намерение приступить к делу, по которому пришел. До сих пор он ничем не объяснял причины своего посещения, заставляя Пратта теряться в догадках.

— Рыба хороша, — холодно сказал незнакомец, считая себя вправе сказать свое мнение по этому поводу, — но в Виньярде мы не бедны в этом отношении.

— В Виньярде? — прервал Пратт, не слушая того, что незнакомец мог сказать далее.

— Да, сударь, в Виньярде, потому что я принужден был прибыть оттуда. Может быть, я должен объявить вам, кто я такой: я прибыл с Виньярда, и зовут меня Дагге.

Пратт, который в это время намазывал масло на хлеб, уронил нож на тарелку.

Дагге и Виньярд были два слова, которые роковым образом прозвучали в его ушах. Возможно ли, чтобы доктор Сэдж имел время так скоро послать известие в Виньярд! И это «земноводное» соседнего острова не пришло ли похитить у него его сокровище? Притом Пратт был так смущен, что никак не мог сознать своего положения. Он даже думал, что все истраченное им на оснащение «Морского Льва» потеряно и что он может дать отчет перед судом о тех сведениях, которые он отобрал у умирающего.

Однако, немного подумав, он превозмог свою слабость и, слегка наклоня голову, поклонился незнакомцу, как будто хотел сказать ему: добро пожаловать!

Никто, кроме Пратта, не знал мыслей, его занимавших, и через несколько минут незнакомец объяснил причину своего посещения.

— Дагге очень многочисленны в Виньярде, — сказал он, — и если вы назовете кого-нибудь, то весьма не легко узнать, к какому семейству он принадлежит. Несколько недель назад тому один из наших кораблей воротился из Гольм-Голя и сообщил нам, что он встретил бриг, идущий из Нью-Гавена, который его уведомил, что экипаж высадил на ойстер-пондский берег моряка по имени Томас Дагге, виньярдца, который возвращался после пятидесятилетнего отсутствия. Это известие распространилось по всему острову и наделало много шума между всеми Дагге. Много виньярдцев шатается по свету, и некоторые из них возвращаются на остров умирать. Так как большая часть их приносит с собою что-нибудь, то их возвращение всегда считают хорошим признаком. Поговорив со стариками, мы решили, что Томас Дагге был брат моего отца, который отплыл назад тому около пятидесяти лет и о котором не было никакого известия. Только об одном этом лице мы не можем дать себе отчета, и мои родные послали меня для разыскания его.

— Я очень жалею, господин Дагге, что вы прибыли довольно поздно, — тихо сказал Пратт, как будто боялся опечалить незнакомца. — Если бы вы приехали на прошлой неделе, то могли бы еще видеть вашего родственника и поговорить с ним, а если бы вы приехали нынче утром, то присутствовали бы при его погребении. Он прибыл к нам неизвестно откуда, и мы старались подражать самаритянину. Я думаю, что для него было сделано все, что мы могли для него сделать в Ойстер-Понде, а доктор Сэдж из Саг-Харбора лечил его в дни последней болезни. Вы, без сомнения, знаете доктора Сэджа?

— Я знаю его понаслышке и уверен, что он сделал все, что мог. Так как тендер, о котором я уже сказал, плыл подле брига во время штиля, то оба капитана долго разговаривали, и виньярдец уведомил нас о близкой смерти нашего родственника. Мы хорошо знали, что никакое человеческое знание не могло спасти его. Так как мой дядя приглашал столь известного доктора, живущего довольно далеко, то я предполагаю, что наш родственник должен был оставить кое-что.

Этот вопрос был очень естественен, и, к счастью, у Пратта ответ был готов.

— Моряки, корабли которых приходят из далеких стран и пристают к нашим берегам, — сказал он, улыбаясь, — редко бывают обременены временными благами. Если у человека их ремесла есть состояние, то он пристает к берегу какого-нибудь большого порта и там берет карету, которая отвозит его к первой гостинице.

— Я надеюсь, — сказал племянник, — что мой родственник никому не был в тягость.

— Нет, — отвечал Пратт. — Сначала он продавал некоторые принадлежащие ему вещи и таким образом жил. Так как Провидение ввело его в жилище бедной вдовы, то я думал, что сделаю угодное друзьям умершего — и все знают это, — если расплачусь с ней. Нынче утром я сделал это, и она дала мне квитанцию, как вы видите, — прибавил он, показывая иностранцу бумагу. — Чтобы сколько-нибудь ограничить свои издержки, я велел перенести к себе чемодан умершего, и он теперь наверху, готовый к осмотру. Он легок, и я не думаю, чтобы в нем было много золота или серебра.

По правде сказать, виньярдец казался довольно разочарованным. Было так естественно, что человек, отсутствовавший в течение пятидесяти лет, возвратился с плодами своих трудов, а потому он мог ждать лучших результатов своего путешествия в Ойстер-Понд. Но не это было главным предметом его посещения, как мы увидим далее.

Племянник Дагге, имея в виду другую главную цель, продолжал задавать косвенные вопросы и получать не менее уклончивые и благоразумные ответы. Это одна из особенностей осторожного племени, к которому принадлежали и тот и другой: когда у них говорится о делах, то не произносится ни одного слова, не взвесив всех заключений, которые могли бы вывести из него, и через четверть часа разговора, в котором вся история чемодана была рассказана, было решено приступить немедленно к осмотру имущества, оставшегося после Дагге. Все, не исключая и Марии, собрались в комнате Пратта, посредине которой поставили чемодан.

Глаза всех были устремлены на этот чемодан, потому что каждый, исключая Пратта, предполагал, что в нем было что-нибудь. Напротив, вдова Уайт могла бы сказать, что в нем есть, потому что она раз двенадцать в нем перешарила, хотя, надобно правду сказать, не вынула из него и иголки. Ее заставило делать так не жадность, а любопытство. Правда, что добрая женщина беспокоилась собственно о деньгах, которые получала от моряка и которые доходили до одного доллара и пятидесяти центов в неделю. Она не только пересмотрела все эти вещи, находившиеся в чемодане, но даже перечитала все бумаги, которые были в нем, и полдюжину писем, в нем заключавшихся, о которых сделала свои догадки. Из всех этих розысков добрая женщина ничего не узнала. Только одна вещь ускользнула от ее осмотра, это маленький ящичек, крепко запертый. Ей очень хотелось бы посмотреть, что находилось в нем, и даже были минуты, в которые она пожертвовала бы пальцем, чтобы открыть его.

— Вот ключ, — сказал Пратт, вынимая его из столового ящика, как будто он был там до сих пор старательно оберегаем. — Я думаю, что он отопрет замок Мне помнится, что я видел, как Дагге сам отпирал им один или два раза.

Росвель Гарднер, самый младший из собравшихся, взял ключ и отпер чемодан. Все, кроме Пратта, были обмануты видом, который им всем представился. Чемодан не только был наполовину пуст, но и предметы, в нем заключавшиеся, были самые простые: то была одежда моряка, видавшего лучшие дни, но которая могла принадлежать только матросу.

— В нем нет совершенно ничего, что могло бы вознаградить путешествие из Виньярда в Ойстер-Понд, — сухо сказал Росвель Гарднер. — Что делать со всем этим, господин Пратт?

— Самое лучшее вынуть из чемодана все вещи, одну за другой, и порознь пересмотреть их. Так как мы уже начали это, то и будем продолжать.

Молодой человек повиновался и, вынимая каждую вещь из чемодана, называл ее, а потом передавал ее тому, кто себя считал наследником матроса. Новопришедший бросал испытующий взгляд на каждое платье и, прежде чем складывал его на пол, благоразумно опускал руку в каждый карман, чтобы увериться, что он был пуст.

Долго он ничего не находил, но в одном кармане, наконец, нашел небольшой ключ.

Так как в чемодане был маленький ящик, о котором мы уже говорили, и так как в этом ящике был только один замок, то племянник Дагге, не говоря ни слова, спрятал ключ.

— Оказалось, что умерший не очень занимался временными благами, — сказал пастор Уитль, который был немного обманут в своем ожидании. — Это много значит при оставлении здешней жизни.

— Я не сомневаюсь в том, — сказал Гарднер, — что ему не было бы хуже, если бы он побольше наслаждался жизнью.

— Ваши мысли о нравственном и материальном состоянии, которое должно желать человеку, приближающемуся к своему концу, могут быть не слишком мудры, капитан Гарднер, — сказал пастор. — Море не родина философов.

Молодой моряк покраснел, посмотрел на Марию и стал довольно тихо свистать. Он на минуту забыл полученный им выговор и смеясь продолжал свой осмотр.

— Ну, — прибавил он, — вот имущество бедняка Джека. Я не думаю, капитан Дагге, чтобы вы взяли на себя труд перевезти эти вещи в Виньярд.

— Я также не вижу в этом нужды, хотя друзья и родные могут придать этим вещам цену, чужую для посторонних. Но я там вижу две морские карты, не потрудитесь ли вы передать мне их? Они для моряка еще могут иметь какую-нибудь цену, потому что старые матросы делают на них отметки, которые дороже самих карт.

Хотя это было сказано самым простым и самым естественным голосом, но внушило Пратту большое беспокойство, потому что он ничем еще не был разуверен в важности того, кого отныне мы будем называть Дагге и который, разложив карту на постели, начал внимательно ее рассматривать.

Карта была та, на которой находилось Южное полушарие и на которой Пратт с таким старанием выскоблил острова, изобилующие тюленями. Ясно было, что виньярдец чего-то искал и не мог найти и что он сильно обманулся в своих ожиданиях. Вместо того чтобы смотреть на карту, можно сказать, что он изучал все дыры и трещины, которых было много, потому что бумага была стара и разорвана. Так прошло несколько минут, и незнакомец перестал заниматься имуществом своего родственника.

— Это старая карта, относящаяся к восемьсот второму году, — сказал Дагге, — нынче она недорого стоит. Наши охотники за тюленями так далеко заплывают на юг, что у них теперь есть лучшие сведения.

— Ваш дядюшка, — хладнокровно сказал Пратт, — был старый матрос и потому мог предпочитать старые карты.

— Тогда надобно, чтобы он позабыл первоначальное воспитание, которое дают в Виньярде. Там нет ни одной женщины, которая бы не знала, что последняя карта всегда лучше первой. Я признаюсь, что для меня здесь есть какое-то недоразумение, потому что хозяин судна сказывал мне, что он слышал от хозяина брига, что на картах старого моряка можно найти довольно важные подробности.

Пратт затрясся. Он видел в этом доказательство того, что умерший говорил о своей тайне другим. Для человека, каков был Дагге, было очень естественно хвалиться своими картами, так что Пратт предвидел, что с этой стороны будут затруднения. Однако он счел за лучшее молчать. Незнакомец, который, казалось, мало думал о старых рубашках и старом платье, принялся опять рассматривать карту и довольно близко от того места, где были обозначены острова тюленей, вычищенные с таким старанием.

— Я никак не могу понять, чтобы человек, пользовавшийся столько времени картою, не сделал бы на ней никаких отметок, — сказал капитан Дагге.

Капитан Дагге, казалось, жаловался с упреком.

— Вот подводные камни среди моря, — продолжал Дагге, — там, где я уверен, вода кишит рыбою; тут должны бы быть и острова. Что вы думаете об этом, капитан Гарднер? — сказал Дагге, кладя палец на то место; где еще утром Пратт так старательно соскоблил острова. — По крайней мере не заметите ли вы того, что это место было тщательно обозначено и потом часто к нему возвращались, хотя заметок тут не видно.

— Это мели, — отвечал смеясь Гарднер, — посмотрите, они подле широты … ° и долготы … °. Там не может быть известной земли, потому что сам капитан Кук не заходил так далеко на юг.

— Вы часто бывали в море, капитан Гарднер? — спросил с любопытством Дагге.

— Я кормлюсь этим ремеслом, — откровенно отвечал молодой человек — Впрочем, я не занимаюсь морскими картами, они могут служить тогда только, когда корабль в дороге. Что касается китов и тюленей, то желающие найти их теперь должны только искать, как я уже сказал моему хозяину. Говорят, что некогда кораблю стоило только поднять паруса, чтобы бросить гарпун, но эти времена, капитан Дагге, прошли, и надо искать китов в открытом море, как денег на берегу.

— Корабль, который я видел подле берега, не предназначен ли для ловли китов? Он немного мал для китовой ловли, корабли подобного размера годятся для ловли у берегов.

— Попробовав, и мы узнаем, к чему он годен, — уклончиво сказал Гарднер. — Что вы думаете об экспедиции на Новую Землю?

Виньярдец бросил нетерпеливый взгляд, который значил: «Скажите это морякам!» — и развернул вторую карту, которую до того еще не рассматривал.

— Конечно, — прошептал он тихо, но довольно громко, так что Пратт, слух которого был напряжен, услыхал это, — вот карта Вест-Индии и всех местностей, на ней находящихся.

Эти слова, сказанные Дагге, объяснили Пратту, что иностранец кое-что знал, и его беспокойство от того увеличилось. Теперь он убедился, что благодаря хозяевам судна и брига родные Дагге имели сведения, на основании которых надеялись составить свое счастье. До какой степени справедливы догадки? Этого он никак не мог отгадать. По он знал, что подробности были сообщены и что племянник Дагге прибыл в Ойстер-Понд для тщательного изучения морских карт.

Он радовался, что успел вовремя вычистить необходимые заметки, находившиеся на картах.

— Капитан Гарднер, — сказал виньярдец, держа карту к свету, — посмотрите, пожалуйста, здесь. Не кажется ли вам, что на этой стороне были какие-то заметки и что вычистили слова, находившиеся на карте.

В это время Пратт смотрел через плечо Росвеля Гарднера и был очень счастлив, что мог увериться в том, что незнакомец положил палец на точку, бывшую на сотни миль от того места, где, по его мнению, находилось сокровище пирата.

— Странно, чтобы такой старый моряк, пользуясь так долго одною картою, не оставил бы на ней никаких заметок, — повторил незнакомец, удивление и досада которого были заметны. — Все мои карты покрыты заметками, как будто я хотел сделать из них книгу для моего собственного употребления.

— Склонности и привычки различны, — равнодушно отвечал Росвель Гарднер. — Есть мореходы, которые постоянно отыскивают утесы и не перестают записывать их на своих морских картах, но я никогда не видал, чтобы они получили от этого какой-нибудь результат.

— Что вы скажете о замечании охотника за тюленями, обозначившего на своей карте остров, на котором тюлени ходят толпами по берегу, как стадо свиней? Назовете ли вы такие карты сокровищем?

— Это совсем другое дело, — отвечал смеясь Гарднер, — хотя я и не думаю, чтобы в этом чемодане можно было найти подобное сокровище.

— Я не вижу, господин Пратт, необходимости более утруждать вас. Мой дядя был не очень богат, это ясно, и если я желал иметь более, чем оказалось, так потому, что я сам не богат. Если же умерший оставил какие-нибудь долги, так я готов заплатить их.

Вопрос был сделан очень вяло, так что Пратт сначала не знал, что и сказать. Он подумал о своих шести долларах, и его скупость одержала верх над его благоразумием.

— Без сомнения, доктору Сэджу надобно бы было заплатить, но ваш дядя, пока он жил, сам оплачивал свои расходы. Я думал, что вдова, заботившаяся о нем, имеет право на что-нибудь лишнее, и нынче утром я дал ей десять долларов, которые вы можете, по вашему желанию, отдать мне или нет.

Капитан Дагге тотчас же отдал эту сумму Пратту. Потом он положил карты на место и, не открывая маленького ящичка, находящегося в чемодане, запер этот чемодан и положил ключ в карман, говоря, что увезет все это, чтобы избавить Пратта от всякого беспокойства. Сделав это, он спросил адрес вдовы Уайт, с которой он пожелал поговорить прежде чем оставить Ойстер-Понд.

Вдова Уайт приняла капитана Дагге с явным удовольствием, потому что собственное ее удовольствие преимущественно заключалось в передаче и получении новостей.

— Я уверен, что жизнь с моим дядей была для вас приятна, — сказал племянник — Виньярдцы люди простые.

— Это правда, капитан Дагге, и если бы Пратт не приходил его мучить и обращать его ум к житейским помыслам, то он был бы так хорошо приготовлен к смерти, как ни один больной, которого я когда-либо видела. Совсем было другое во время посещения Пратта.

— А Пратт часто приходил сюда читать и молиться вместе с больным?

— Он, молиться? Я не думаю, чтобы во все свои посещения он сказал бы хотя одно слово о молитве. Когда они бывали вместе, так все говорили об островах и тюленях.

— В самом деле? — вскричал племянник — Да что же они могли говорить о подобном предмете? Острова и тюлени совершенно чуждый разговор для умирающего.

— Я знаю это, — отвечала вдова, — и, слушая их, хорошо это понимала, но что могла сделать тут бедная женщина?

— Этот разговор происходил при вас, в вашем присутствии, сударыня?

— Совсем нет. Они говорили, а я слушала, что они говорили, как это случается, если бываешь недалеко от разговаривающих.

Незнакомец не настаивал. Он сам родился в стране «подслушивальщиков». Остров, лишенный всякого сообщения с остальной землей, две трети жителей которого никогда не бывают дома, должен обладать в совершенстве искусством сплетен, которое равно подслушиванию у дверей.

— Да, — сказал он, — есть вещи, которые узнаются сам не знаешь как Итак, они разговаривали об островах и тюленях?

На этот вопрос вдова отвечала со всеми подробностями, которые могла только припомнить. По мере того как она рассказывала о тайных совещаниях Пратта со старым матросом, внимание незнакомца увеличивалось, — а она ничего не пропустила из того, что слышала, прибавив еще слишком много того, чего не слыхала.

Капитан Дагге привык к подобным рассказам и знал степень доверия, которого они заслуживали. Он слушал, веря только половине того, что ему рассказывали и благодаря своему опыту успел отделить в рассказе этой женщины вероятное от невероятного. Но то обстоятельство, что вдова Уайт не была при самых главных разговорах, сообщило ее повествованию туманность. Вообще капитан Дагге не сомневался в том, что Пратт знал о существовании островов. Покупка и снаряжение «Морского Льва» могли достаточно убедить человека с его умом, что дело идет об экспедиции за тюленями.

Свидание капитана Дагге и вдовы продолжалось более часа, и они расстались друг с другом в самых лучших отношениях. Правда, капитан ничего не дал вдове, но он полагал, что совсем расквитался, отдав Пратту деньги, которые тот израсходовал; зато он слушал с удивительным терпением, а это у больших говорунов составляет примерную заслугу. И при прощании они условились писать друг другу.

В этот же день капитан Дагге отослал чемодан своего дяди в Саг-Харбор, а за ним отправился и сам. Он также употребил час или два на расспросы о состоянии оснащения «Морского Льва» и о времени его отплытия.

Об этом снаряжении в Саг-Харборе много говорили.

Ночью суровый мореход, наполовину хлебопашец, сел в свою китоловную шлюпку и один отправился на Виньярд. Это для него ничего не значило, потому что он в этой шлюпке часто презирал опасности моря, когда плыл за лоцмана перед кораблями, идущими в порт.

Глава 6

Спускай свое судно, матрос. Добрый христианин, пусть Бог тебе помогает. Бери в руки руль, и пусть добрые ангелы ведут тебя. Распускай паруса благоразумно; надвигаются бури; следуй настойчиво по своему пути, христианин, по своему пути к отечеству!

Миссис Соути

Посещение капитана Дагге действительно ускорило оснащение «Морского Льва». Пратт знал слишком хорошо характер островитян, а потому не мог не обратить внимания на такой важный случай. Он ничего не знал, что могли сказать виньярдцам об его важных тайнах, но не сомневался в том, что они довольно о них знают и что посещение капитана Дагге ускорит их отправление к южным морям.

Филипп Газар, морской офицер, получил приказание не терять времени, и люди, уже набранные для путешествия, начали переплывать пролив и показываться на палубе шхуны.

Что касается корабля, то на нем было все необходимое, и Пратт начал обнаруживать нетерпение потому, что еще не прибыли самые опытные моряки, два или три человека, которых искал Филипп Газар и которых хотел иметь капитан Гарднер.

Он совсем не подозревал того, что виньярдцы подкупили этих людей и мешали им закончить сношения с Филиппом Газаром, желая тем выиграть время для оснащения другого «Морского Льва», которого они почти уже с месяц оснащивали. Они купили этот корабль в Нью-Бедфорде, желая воспользоваться теми неполными сведениями, которые они получили от капитанов брига и шхуны. Сходство имени было дело случайное или, точнее сказать, оно было внушено общим характером предприятия.

После нескольких дней отсрочки Газар прислал из Бонингтона человека по имени Уотсон, слывшего опытным охотником за тюленями. За отсутствием двух своих товарищей, которые занимались набором людей, Росвель Гарднер,для которого роль командира была еще делом новым, часто советовался с этим опытным моряком. Для Пратта было большое счастье, что он не открыл ни одной из своих двух тайн молодому капитану. Гарднер, без сомнения, знал, что шхуна должна идти на охоту за тюленями, морскими львами и другими подобными животными, но ему еще ничего не было сказано об открытиях Дагге.

Мы сказали, что для Пратта было большое счастье, что он был так благоразумен, потому что Уотсон не имел никакого намерения отправиться из Ойстер-Понда и поступил уже на службу другого «Морского Льва», которого купили в Нью-Бедфорде и оснащение которого тогда заканчивали. Одним словом, Уотсон был шпион, подосланный виньярдцами для удостоверения в намерениях капитана Гарднера и для того, чтобы войти в доверие к Гарднеру и точнее разведать о состоянии дел.

Вот в каком положении были дела в Ойстер-Понде в следующую неделю после посещения капитана Дагге. Теперь шхуна была совершенно готова к отплытию, и капитан Гарднер начинал поговаривать об оставлении берега. Опытные люди, которых он ждал, еще не прибыли, и молодой начальник выказывал большое нетерпение.

— Я не знаю, что делают Газар и Грин! — кричал однажды Росвель Гарднер с кормы, на которой стоял, когда Пратт был на берегу, а Уотсон работал на вахте. — Они так долго живут на земле, что могли бы набрать двенадцать человек, а нам недостает еще только двух, и в том случае, если этот даст обязательство, которого он еще не подписывал. Кстати, Уотсон, скоро мы увидим твой почерк?

— Я неуч, капитан Гарднер, и мне нужно много времени на то, чтобы только подписать свое имя.

— Да, да, ты осторожный молодец и тем ты мне еще более нравишься. Но у тебя было достаточно времени для решения.

— Капитан Гарднер, — сказал Пратт, слышавший весь этот разговор, — надо бы узнать, хочет ли этот человек поступить на шхуну или нет.

— Я наймусь сейчас же, — сказал Уотсон столь же смело, как и откровенно, — но только я должен знать прежде то, на что я пускаюсь. Если бы мне сказали, к каким островам отправится корабль, так это могло бы дать мне решимость.

Этот вопрос шпиона был предложен искусно, хотя и терял свою силу вследствие благоразумия, по которому Пратт не сообщил своей тайны даже капитану своей шхуны. Если бы Гарднер действительно знал, куда шел, то желание, которое имел он нанять столь опытного человека, как Уотсон, могло бы исторгнуть у него какое-нибудь безрассудное замечание, но, ничего не зная сам, он принужден был ответить то, что счел лучшим:

— Ты спрашиваешь, куда мы идем? Мы идем на охоту за тюленями и будем отыскивать их везде, где только их можно найти.

— Да, да, сударь, — сказал, смеясь, Уотсон, — ни там ни тут, вот и все.

— Капитан Гарднер, — важно сказал Пратт, — это похоже на шутку, и надо либо нанять этого человека, или взять на его место кого-нибудь другого. Сойдите на берег, сударь, я дома хочу поговорить с вами о делах.

Важный тон Пратта удивил равным образом и капитана и моряка. Что касается первого, то он, прежде чем отправиться в дом Пратта, где ожидал встретить Марию, сошел с кормы и надел черный галстук. В то время как капитан Гарднер делал эти перемены в своем туалете, Уотсон спустился с вант, и когда молодой капитан спешил дойти до дома Пратта, Уотсон был уже на палубе и звал Бетинга Джоя, который ловил недалеко от берега рыбу. Через несколько минут Уотсон сидел в лодке Джоя вместе со своим мешком — он не привез чемодана — и направлялся к порту. В тот же день он отплыл на китоловном боте, его дожидавшемся, и вез в Гольм-Голь известие, что «Морской Лев» будет готов к отплытию на следующей неделе.

В продолжение этого времени «Морской Лев» из Гольм-Голя кончал свои приготовления с неутомимой деятельностью, и было вероятно, что он мог отправиться так же скоро, как и его противник.

Но возвратимся в Ойстер-Понд.

Пратт взошел на крыльцо своего дома прежде Росвеля Гарднера. Затворив дверь и заперев ее, к великому удивлению Росвеля, ключом, старик важно посмотрел на молодого моряка, давая ему таким образом понять, что будет говорить с ним о предмете большой важности.

Гарднер не знал, что и подумать, но надеялся на то, что Мария будет главным предметом этого разговора.

— Сначала, капитан Гарднер, — прибавил старик, — прошу вас произнести клятву.

— Клятву, господин Пратт? Это что-то новое в охоте за тюленями.

— Да, сударь, клятву, которая, после произнесения ее над Библиею, должна быть сохраняема свято и нерушимо. Эту клятву полагаю условием во всех делах, происходящих между нами, капитан Гарднер.

— Что до этого, то я дам две клятвы, если нужно.

— Хорошо. Я прошу вас, Росвель Гарднер, поклясться над этой священной книгой, что вы никому не сообщите тех тайн, которые я вам открою, иначе как при условиях, которые я сам вам предпишу; что вы не воспользуетесь ими для чьих-либо выгод и останетесь во всем верны принятым обязательствам.

Росвель Гарднер, очень удивленный, поцеловал книгу, любопытствуя узнать, что будет далее. Пратт положил священную книгу на стол, открыл ящик и вынул из него две карты, те самые, на которых написал замечания Дагге.

— Капитан Гарднер, — сказал Пратт, раскладывая на постели карту Южного океана, — вы меня знаете очень давно и наверное удивляетесь тому, что я в мои лета занялся в первый раз вооружением корабля.

— Я надеялся, — сказал Росвель Гарднер, — что в том, что вы хотели сказать мне, будет несколько слов о Марии.

— Предмет, о котором я намерен говорить с вами, — сказал Пратт, — будет любопытнее полусотни Марий. Что же касается моей племянницы, Гарднер, то если она согласна, то Бог да благословит вас. Но посмотрите на эту карту… глядите внимательно и скажите мне, не найдете ли вы на ней чего-нибудь нового или замечательного.

— Она напоминает мне время давно прошедшее; вот острова, которые я посещал и которые я знаю. Но что это такое? Острова, нарисованные карандашом с цифрами широты и долготы? Кто сказал, что там есть земля, господин Пратт, если я только могу предложить вам подобный вопрос?

— Я говорю, что это хорошие острова для охотников за тюленями. Эти острова, Гарднер, могут составить ваше счастье, а также и мое. Что за дело до того, почему я отправляю «Морского Льва» именно туда? Наполните его слоновым жиром, костью, кожами и приведите назад как можно скорее.

— О, если в самом деле там есть острова, то я не сомневаюсь в этом. Но это могут быть ложные острова, которые моряку показались только в тумане. Океан наполнен подобными островами.

— Нет, это совсем не то, это настоящая земля, как я слышал от человека, который ходил по ней.

— Эта широта слишком высока для того, чтобы к ней спускаться. Сам Кук не заходил так далеко.

— Не говорите о Куке, он был королевский моряк, тогда как мой охотник за тюленями американец, а что он один раз видел, то американец должен найти. Вот острова, их три, вы найдете их, и на их берегах будет столько же животных, сколько раковин на берегу.

— Я надеюсь, если там есть земля и если вы рискуете шхуной, то я постараюсь отыскать их. Но все-таки я попрошу вас написать мне приказание плыть так далеко.

— У вас будет все, что только человек может требовать. На этот счет между нами не может быть затруднения; я сам отвечаю за ту опасность, которой подвергаю шхуну, и только частным образом прошу вас поберечь ее. Итак, отправляйтесь к этим островам и наполняйте шхуну. Но, Гарднер, это еще не все. Тотчас же, как шхуна будет полна, вы отправитесь к югу и выйдете изо льдов как можно скорее.

— Именно это я сделал бы и тогда, если бы вы мне этого и не говорили.

Пратт развернул вторую карту, которая заняла на постели место первой.

— Вот, — закричал он голосом, в котором было что-то торжественное, — истинная цель путешествия!

— Этот берег, но, господин Пратт, это северная широта… °, и вы заставляете меня брать самую дальнюю дорогу, если говорите, что я должен идти на юг для того, чтобы дойти туда.

— Хорошо иметь две струны на своем луке, и когда вы узнаете, что вы должны привезти из этой страны, так поймете и то, почему я посылаю вас на юг прежде, чем вы воротитесь сюда с вашей кладью.

— Там можно найти только черепах, — сказал, смеясь, Росвель Гарднер. — На этих берегах не растет ничего, кроме незначительного кустарника, и там водятся черепахи.

— Гарднер, — сказал торжественным голосом Пратт, — этот остров, кажущийся нам таким незначительным, содержит сокровище. Очень давно пираты положили его там, и теперь только я один владею этой тайной.

Молодой человек посмотрел на Пратта с удивлением, как будто он сомневался в том, что Пратт был в своем уме.

Он хорошо знал его слабую сторону и был готов предполагать, что Пратт так много думал о деньгах, что, наконец, помешался. Потом он вспомнил умершего матроса, бесчисленные свидания, которые у него были с Праттом, внимание, которое последний ему всегда оказывал, покупку и неожиданное и внезапное снаряжение шхуны и понял все.

— Дагге сказал вам это, господин Пратт, — заметил Гарднер, — и не он ли говорил вам об островах морских тюленей?

— Допустим, что это так, почему же Дагге не мог этого сказать, как и всякий другой человек?

— Я полагаю, господин Пратт, что вы не надеетесь извлечь больших выгод из этой части путешествия?

— Тут-то, Гарднер, я и надеюсь на самые большие выгоды, и вы сами согласитесь с этим, когда узнаете всю историю.

Пратт после этого рассказал все подробности сообщения, сделанного пиратом Дагге, как тот сам ему рассказывал.

Сначала молодой человек слушал рассказ с нетерпеливостью, потом с любопытством, наконец, с уверенностью, что все это справедливее, чем он прежде предполагал.

— Этот рассказ слишком необыкновенен! — вскричал Гарднер. — Это самая необыкновенная история из всех, мною слышанных! Возможно ли, чтобы так долго и давно не вспоминали о таком множестве серебра и золота?

— Три пирата зарыли его, боясь это доверить экипажу своего корабля. Они сказали, что хотят ловить черепах, как и вы сами скажете, и в то время как матросы занимались этим, пираты отдалились от берега и положили это сокровище в трещину одного прибрежного утеса, как я уже сказал вам. О, это так верно, что не может быть неправдой.

Росвель видел, что надежды старика были слишком велики и что им противиться нельзя, потому что вся его скупость вполне открылась.

— При некоторой опытности можно очень легко придать лжи вид правды. Но этот Дагге сказал ли, как велики те деньги, которые, по его словам, оставлены пиратами на этом берегу?

— Да, — сказал Пратт, и вся его низкая и скупая душа, казалось, заблистала в его глазах при этом ответе. — По рассказу пиратов, в этом сокровище не может быть менее тридцати тысяч долларов в виде дублонов, чеканенных на королевском монетном дворе, дублонов нормального веса, по шестнадцати унций в фунте.

— Груз «Морского Льва», если он будет хорош, будет стоить вдвое, если только найдем животных, за которыми надо охотиться.

— Это возможно, но подумайте, Гарднер, здесь дело идет о золоте, чеканенном и блестящем.

Росвель увидел, что при подобной и столь сильно возбужденной жадности, все доводы будут бесполезны.

В день, следующий за этим разговором, «Морской Лев» удалился от берега, и с шхуной возможно было сообщаться только посредством лодки. Внезапное исчезновение Уотсона могло ускорить это перемещение. Через три дня шхуна подняла якорь и поплыла. Она прошла через узкий, но глубокий пролив, отделяющий Шелтер-Айленд от Ойстер-Понда, оставляя воды Пеконик-Бея. Однако шхуна была еще не совсем готова и бросила якорь в Гарднер-Бее, на большой дороге ко всем портам страны.

Глава 7

Идите к свету. И гнусный грех не осквернит вас более; кровь Спасителя Мира, Господа, сотрет все пятна.

Бернард Бартон

Едва только прошло с час времени, как «Морской Лев» из Ойстер-Понда бросил якорь в Гарднер-Бее, как шлюпка, идущая с запада, подошла к нему. Так как ветер был довольно тих, то следующий разговор завязался между командиром шлюпки и Росвелем Гарднером.

— Это «Морской Лев» из Ойстер-Понда? — смело спросил командир шлюпки.

— Да, — отвечал Гарднер важным тоном моряка.

— Нет ли на этом корабле Уотсона виньярдца?

— Он был на палубе целую неделю, потом вдруг оставил нас. Так как он еще не подписал обязательства, то я не могу сказать, что он бежал.

— Так он переменил свое намерение? — сказал другой, как будто удивленный новостью, которую он не ожидал услышать. — Ваша шхуна отправится завтра, капитан Гарднер?

— Послезавтра, — ответил Росвель Гарднер со своей обычной откровенностью, не подозревая, что говорил с человеком, принадлежавшим к его соперникам. — Если бы только Уотсон остался со мною, то я бы показал ему море, в которое никогда не кидали лота.

— Да, да, он ветрен, но надежный охотник за морскими слонами. Итак, вы думаете отправиться послезавтра?

— Если мои товарищи воротятся с берега. Они писали мне вчера, что набрали людей и ожидают судна для отправки. Я здесь подожду их и возьму на борт, чтобы им не плыть напрасно до самого порта.

— Это много сократит их дорогу. Может быть, это они плывут в лодке?

Росвель Гарднер тотчас же поднялся на верхние ванты и в самом деле увидал, что какое-то судно направляется в прямой линии к кораблю и находится не более как в полумиле. Ему подали подзорную трубу, и он скоро уведомил свой экипаж, что господин Газар и второй офицер находились на судне с двумя моряками и что он полагает, что теперь у него все необходимые ему люди. Командир шлюпки не проронил ни одного слова.

— Вы скоро отправитесь к югу, капитан Гарднер, — сказал еще этот достойный человек, как будто для того, чтобы его поздравить, — вот охотники, которые помогут вам.

— Я очень рад этому, потому что нет ничего неприятнее, как ждать, если сам готов отплыть. Мой хозяин также торопится.

— Желаю вам, капитан Гарднер, счастливого пути. Это дальнее путешествие, особенно если корабль получил столь далекое назначение на юг.

— А почему вы, мой друг, знаете, что таково мое назначение? Вы меня не спрашивали, куда я отправлюсь на охоту за тюленями, а у людей, занимающихся подобным промыслом, нет обыкновения разглашать повсюду свою программу.

— Все это так, но у меня есть свои соображения по этому поводу. Теперь, как вы уже в скором времени отправляетесь, то я вам дам один совет. Если вы встретите товарища в путешествии, так не ссорьтесь с ним, а скорее старайтесь сойтись и считайте за счастье то, чему вы не можете воспрепятствовать.

Люди, бывшие в шлюпке, засмеялись этим словам, тогда как находящиеся на шхуне были ими удивлены. Это была загадка для Росвеля Гарднера и его людей, и он, сходя с вант и отдавая приказание принять людей на судно, прошептал сквозь зубы, что незнакомец дурак

— Этот малый из Гольм-Голя, — сказал командир шхуны, — а виньярдцы воображают, что они лучшие матросы на свете, может быть, потому, что их остров самый далекий в море из всех виденных мною по эту сторону Монтаука.

Скоро шлюпка исчезла. Командир ее был родственник тем, которые были заинтересованы вооружением «Морского Льва» — соперника, и он решился собрать эти сведения, столь важные для виньярдца, потому что в Виньярде не только весьма интересовались островами, изобилующими тюленями, но также и скрытым сокровищем.

Однако у этих хитрых и твердых островитян были данные более определенные, нежели это можно усмотреть из нашего рассказа.

Припомним, что в чемодане был небольшой ящичек, которого Пратт не осмотрел. Этот ящичек заключал в себе старый разорванный журнал не только последнего путешествия, но даже одного или двух предшествующих переездов умершего. С помощью изучения и сближения различных переездов, которые, казалось, не имели никакого между собою соотношения, владелец по наследству маленького ящика понял о великих тайнах своего дяди. В чемодане было также много клочков бумаги, на которых было нарисовано несколько грубых карт островов и стран, о которых шла речь, с обозначением их соотношения к соседним островам, но без долготы и широты.

Вдобавок там было еще неоконченное письмо, писанное умершим и адресованное в виде завещания ко всем лицам, носящим фамилию Дагге, которые могли только найтись на Виньярде. Человек, в руки которого попалось это письмо, и называвшийся Дагге, сначала его прочитал, потом тщательно перечитал и положил его в записную карманную книжку, которую имел обыкновение носить с собою. По каким правам это письмо, содержание которого относилось ко многим, сделалось собственностью единственного лица, этого мы не будем рассказывать. Однако это было так, и никто из принявших участие в оснащении «Морского Льва» из Гольм-Голя, не знал о существовании этого документа, исключая его владельца. Он несколько раз его рассматривал, и сведения, там находившиеся, показались ему важными.

Росвель Гарднер не обманулся относительно людей, находившихся на судне. Это были Филипп Газар, первый его офицер, и Тим Грин, второй, также два охотника за тюленями, которых они наняли с большим трудом.

Экипаж Росвеля Гарднера был полон, и он был почти готов к отплытию. Росвелю только оставалось воротиться в порт, получить разрешение на отплытие, немного поговорить со своим хозяином, подольше — с Мариею и отправиться к полюсу, если льды позволят ему идти на юг.

Экипаж «Морского Льва» состоял теперь из шестнадцати лиц, числа, достаточного для предпринятого путешествия. Все люди были американцы, и большая часть их принадлежала старому графству Суффолк. Они почти что все были молоды, деятельны, и от них можно было ожидать самой исправной службы.

Глава 8

Я люблю тебя, океан, и радостью моей молодости было носиться на твоей груди; ребенком я презирал твои опасности; они были моим наслаждением.

Байрон

Солнце уже зашло, когда Росвель Гарднер воротился на корабль, простившись с Марией. Мария дала своему возлюбленному Библию и просила его иногда советоваться с нею. Эта книга была принята с таким же уважением, с каким была предложена, и положена им в сундучок, в котором находилось с сотню других книг.

С приближением времени поднятия якоря нервное беспокойство Пратта передалось молодому капитану. Каждую минуту он приходил к Росвелю, чтобы дать какой-нибудь совет и спросить о чем-нибудь. Можно было сказать, что в последнюю минуту старик не имел сил расстаться с кораблем, своей собственностью, или потерять его из вида. Это было слишком неприятно Росвелю Гарднеру, искренно расположенному ко всему, носящему имя Пратта.

— Вы не позабудете островов, капитан Гарднер, — говорил старик, — и не подъедете к ним слишком близко. Говорят, что в этих высоких широтах прилив моря бывает ужасен и что моряки садятся на мель прежде, чем узнают, где находятся.

— Да, да, сударь, я припомню это, — отвечал Гарднер. — Я хорошо знаю приливы и отливы и плавал в этих морях. Ну, господин Газар, скоро мы поднимем якорь?

— Мы готовы, сударь, отправиться и ожидаем только приказания.

— Отправимся, сударь, и прощай, Америка, по крайней мере эта часть Америки.

— Подле этих берегов, — прибавил Пратт, не могший решиться оставить корабль, — уверяют, что плавание опасно и что надо смотреть в оба, чтобы избежать опасностей, угрожающих кораблю; поберегите корабль, Гарднер.

— Везде есть опасности для моряка, который спит; но кто смотрит во все глаза, тому нечего бояться.

Едва только шхуна оставила берег, как ее паруса надулись, и она прошла мимо низкой и песчаной полосы земли под небольшим юго-западным ветром и при начале отлива.

Наверное, можно было сказать, что никогда корабль не отправлялся под лучшими предзнаменованиями. Пратт оставался на борту до тех пор, пока Бетинг Джой, который должен был служить ему гребцом, не напомнил ему, что при возвращении придется бороться с ветром и с отливом и что необходимо было все его знание для введения в надлежащее время китоловного бота в Ойстер-Понд. Пратт, так понуждаемый Бетингом Джоем, расстался со своим нежно любимым кораблем, отдавая молодому Гарднеру столько последних приказаний, как будто тот шел на явную смерть. У Росвеля также была к нему просьба, и она относилась к Марии.

— Повторите Марии, господин Пратт, — сказал молодой человек, отводя его в сторону, — что я надеюсь на ее обещание и буду думать о ней под знойным солнцем экватора и посреди льдов Южного полюса.

— Да, да, это так должно быть, — сказал Пратт с какой-то кротостью. — Мне нравится ваше постоянство, Гарднер, и надеюсь, что молодая девушка, наконец, уступит, и вы будете моим драгоценным племянником. Женщин более всего пленяют деньги. Наполните шхуну кожами и жиром и привезите сокровище, и будьте уверены в том, что Мария будет вашей женой, как будто уже сам пастор вас благословил.

Таково было мнение Пратта о своей племяннице и о прочих женщинах. В течение нескольких месяцев он вспоминал об этой речи, как о самой мастерской, а Росвель позабыл ее через полчаса, потому что понимал характер Марии лучше ее дяди.

Теперь «Морской Лев» прервал последнюю связь с землею. На нем не было лоцмана, совершенно ненужного в этих морях; кораблю только надо было как можно ближе держаться к Лонг-Айленду, огибая восточную сторону острова. Скоро пропал из вида Гарднер-Айленд, и затем только одна нравственная связь осталась между смельчаками и их отечеством. Правда, что Коннектикут, потом Род-Айленд были еще видны с одной стороны, и небольшая часть Нью-Йорка с другой, но с увеличением сумерек и эта последняя связь исчезла. Монтаукский маяк в продолжение многих часов был единственным светилом предприимчивых моряков, которые прошли подле него около полуночи и тогда находились уже, действительно, на больших волнах Атлантического океана. Можно было сказать, что в эту минуту корабль в первый раз подымает паруса.

«Морской Лев» хорошо маневрировал. Он был выстроен с намерением сделать его удобным для экипажа и легким на ходу.

Так как ветер был юго-западный, то шхуна, миновав Монтаукский маяк, поплыла на юго-восток. Погода казалась постоянной, и не было никакого признака к перемене ее, а потому Гарднер сошел в каюту, передав начальство вахтенному офицеру с приказанием позвать его при восходе солнца. Скоро усталость сказалась на молодом человеке, и он заснул так крепко, как будто бы не оставлял на целые два года любимую особу.

Капитан «Морского Льва» был разбужен в назначенный им час. Пяти минут было достаточно для выхода на палубу, где он нашел все так, как оставил, за исключением самой шхуны. В течение шести часов, которые он провел в своей каюте, его корабль сделал почти сорок миль.

Земли было уже не видать, потому что берег Америки был очень низок и не представлял ничего выдающегося для глаз.

Первым делом моряка бывает при выходе на палубу посмотреть, откуда дует ветер, а потом он взглядывает на паруса. Иногда он меняет порядок своего наблюдения и смотрит сначала на паруса, а потом на облака. Росвель Гарднер бросил свой первый взгляд на юг и на запад и увидел, что ветер обещал усилиться. Потом, взглянув вверх, остался довольным ходом корабля. Далее он обратился ко второму судовому офицеру, которому поручил начальство со словами, в которых выражалось радушие и даже вежливость.

— Славная погода, сударь, для прощания с Америкой, — сказал Росвель. — Нам предстоит большая дорога, господин Грин, но зато у нас и надежный корабль. Мы теперь совершенно в открытом море. На западе не видно ничего, даже каботажного судна. Время слишком раннее для судна, отправившегося с последним отливом, и слишком поздно для поднявшего якорь в предшествующий отлив. Никогда я еще не видал эти воды столь пустыми и даже без одинокого паруса на горизонте.

— Да, да, сударь, можно сказать, что нет ничего на горизонте. Однако вот судно под ветром, которому, кажется, хочется поспорить с нами в скорости… Там, сударь, немного назад… и мне кажется, что это шхуна, и почти одних размеров с нашею, и если вы, капитан Гарднер, возьмете подзорную трубу, то увидите, что у него не только наша оснастка, но даже и одинаковые паруса.

— Вы правы, господин Грин, — отвечал, посмотрев, Росвель, — это шхуна, и почти в столько же тонн, как и наша и даже с совершенно такими же парусами. Давно ли она идет так?

— Несколько часов тому назад она показалась из-за Блок-Айленда. Весь вопрос для меня состоит в том, чтобы узнать, откуда идет она. Корабль из Бонингтона, естественно, прошел бы под ветром Блок-Айленда, а из Нью-Йорка или с острова Провидения не шел бы так далеко по ветру. Эта шхуна мучила меня с самого рассвета, и я совсем не понимаю того, как она очутилась в этих водах, и все мое знание при этом становится в тупик.

— Можно подумать, что она ошиблась в дороге.

— Нет, нет, капитан Гарднер, этот «гуляка» идет на юг, как и мы, но только непонятно, почему он теперь находится так далеко от ветра и, можно сказать, так близко к ветру. Если бы он направился к юго-востоку из какого-нибудь соседнего порта, то остановился бы подле Но-Манс-Ленда, а он на прямой линии с Блок-Айлендом.

— Может быть, он идет из Нью-Лондона и, отправляясь в Вест-Индию, пожелал обогнуть остров. Но все это ничего не значит.

— Это значит то же, капитан Гарднер, что ходить вокруг дома и не входить в дверь, которая перед нами. Но кораблей подобного рода не было ни в Бонингтоне, ни в Нью-Лондоне, насколько это мне известно, потому что не более двух суток назад я был в обоих этих местах.

— В таком случае и для меня этот корабль становится столь же непонятным, как и для вас, но его очень легко увидать поближе.

И Росвель тотчас же отдал приказание, чтобы маневрировали в другом направлении.

В полдень корабли были один от другого так близко, что можно было разговаривать, и на этом расстоянии экипажи обоих кораблей могли молча наблюдать друг друга. По размеру между двумя кораблями не было никакого видимого различия, а в подробностях было замечательное сходство.

— Этот корабль, — сказал Росвель Гарднер, когда он был: на расстоянии мили от новопришельца, — не пойдет в Вест-Индию; у него на палубе находится один бот, а позади два. Не назначен ли он, как и наш, на охоту за тюленями?

— Я думаю, что вы правы, сэр, — отвечал Газар, первый морской офицер, вышедший в эту минуту на палубу. — Капитан, если я не ошибаюсь, похож на охотника за тюленями. Однако довольно необыкновенно, капитан Гарднер, что два корабля, идущие к другому концу света, встречаются таким образом на море.

— Напротив, не будет ничего необыкновенного, если вспомнить, что теперь настоящее время для отъезда всех кораблей, имеющих намерение еще нынешним летом достичь мыса Горн. Мы будем там в декабре, и я полагаю, что капитан той шхуны знает это так же хорошо, как и я.

— Капитан, — сказал Стимсон, старый моряк, — на носу этого корабля виднеется голова животного, если я могу различить это на таком расстоянии.

— Ты прав, Стефан, — вскричал Росвель Гарднер, — и это животное тюлень, близнец «Морского Льва», который у нас на бушприте. Кстати, что сделалось со шхуной, которую ты видел?

— Я слышал, сударь, что ее купили какие-то виньярдцы и отвели в Гольм-Голь. Мне хотелось посмотреть, что с нею будет, но я встретился с господином Грином и нанялся.

— И надеюсь, что ты ничего не потеряешь, мой друг, — сказал капитан. — Так ты думаешь, что это судно выстроено в Нью-Бедфорде и снаряжено виньярдцами?

— Точно так, капитан, я его теперь совершенно узнал.

— Дайте мне рупор, господин Грин, мы скоро будем близко и сможем его окликнуть.

Росвель Гарднер подождал несколько минут, пока шхуны не подошли ближе одна к другой, и хотел было окликнуть, как вновь прибывший первый приветствовал «Морского Льва». Во время разговора оба корабля сошлись так близко, что с обеих сторон убрали рупоры и стали просто разговаривать.

— Ого, шхуна! — были первые слова новопришельца.

— Голя! — было ответом.

— Что за шхуна?

— «Морской Лев» из Ойстер-Понда, отправляется к югу и снаряжен для охоты за тюленями, как вы можете судить по нашему экипажу.

— Когда вы оставили Ойстер-Понд, и здоров ли господин Пратт?

— Мы подняли паруса вчера после полудня, с первым отливом, и господин Пратт оставил нас в ту минуту, как только мы подняли якорь. Он был здоров и полон надежды на успех экспедиции. Что за шхуна?

— «Морской Лев» из Гольм-Голя, идет на юг и снаряжен для охоты за тюленями, как вы можете это видеть по нашему экипажу. Кто капитан вашей шхуны?

— Капитан Росвель Гарднер, а вашей?

— Капитан Дагге.

В эту минуту он показался.

— Я имел удовольствие, — прибавил он, — видеть вас в Ойстер-Понде в то время, как приезжал туда за наследством после кончины моего дяди; вы, верно, это помните, капитан Гарднер; это было так недавно, и вы, конечно, не позабыли моего посещения?

— Совсем нет, капитан Дагге, хотя тогда я и не думал, что вы также собираетесь совершить путешествие на юг. Когда вы оставили Гольм-Голь, сударь?

— Третьего дня, после полудня. Мы отправились около пяти часов.

— Каков был ветер, сударь?

— Юго-западный и юго-восточный; вот уже три дня как не было в нем перемены.

Росвель Гарднер прошептал что-то сквозь зубы, но не счел нужным объяснить мысли, родившейся тогда в его уме.

— Да, да, — присовокупил он через несколько минут, — ветер целую неделю был один и тот же, но я думаю, что скоро будет перемена. В воздухе есть что-то, предвещающее восточный ветер.

— Что же, пусть будет так. Идя так, как мы теперь идем, мы можем пройти перед Гаттерасом с восточным ветром. А там около берегов дуют южные ветры, которые следуют за вами в продолжение двух или трехсот миль.

— Юго-восточный ветер, если он очень силен, может отбросить нас к песчаным мелям, что мне очень не нравится, сударь. Лишь только я покидаю землю, то я люблю придерживаться восточного течения.

— Это очень справедливо, капитан Гарднер.

— Весьма справедливо, сударь. Было бы лучше держаться вне потока, если это можно.

— Что же, сударь, так как у нас одинаковая цель путешествия, то я считаю себя счастливым, что встретился с вами, и не вижу причины, почему бы нам не сделаться добрыми соседями и почему бы нам не играть, если нечего будет делать. Ваша шхуна мне так понравилась, что я постарался построить свою по образцу ее, и вы видите, что моя совершенно одинаково раскрашена.

— Я это заметил, капитан Дагге, и вы можете сказать, что носы наших кораблей одинаковы.

— Да, да, когда я был в Ойстер-Понде, то мне сказали имя резчика, сделавшего вашего льва, и я приказал ему сделать близнеца. Если бы два корабля находились на одном рейде, то я не думаю, чтобы их можно было различить.

— Это правда, сударь. Нет ли у вас на палубе человека по имени Уотсон?

— Да, да, сударь, это мой второй морской офицер. Я вас понимаю, капитан Гарднер, вы правы, это тот, который был на вашей палубе, но мне нужен был второй морской офицер, и он согласился перейти с высшим званием на мой корабль.

Это объяснение удовлетворило тех, которые его слышали, хотя в нем была только половина правды. Надо объяснить все. Уотсон был нанят как второй морской офицер на шхуну Дагге прежде, чем он увидел Росвеля Гарднера, и получил поручение наблюдать за снаряжением шхуны в Ойстер-Понде, как мы уже сказали. Однако было так естественно, что человек принял предложенное ему повышение, что даже сам Гарднер был менее прежнего расположен порицать Уотсона. Но разговор продолжался.

— Вы нам ничего не говорили о снаряжении этой шхуны, — сказал Росвель Гарднер, — когда вы были в Ойстер-Понде.

— Я был занят делами моего бедного дяди, капитан Гарднер. Смерть — общее наше назначение, но она нам кажется гораздо печальнее, если поражает наших друзей.

Несмотря на естественный тон капитана Дагге, Росвель Гарднер был не без подозрений. Это снаряжение другого корабля заставило его задуматься, и он готов был верить тому, что Дагге кое-что знал о цели экспедиции.

Сначала Гарднер не слишком верил сведениям, сообщенным старым моряком, приписывая большую часть его рассказов матросской привычке к преувеличениям и желанию придать себе важность. Но теперь, видя, что один из членов семейства этого матроса снарядился для подобного же предприятия, он изменил свое мнение о побудительной причине этого предприятия.

В продолжение нескольких часов обе шхуны шли вместе и с равною скоростью. Ничего необыкновенного не было в том, что два корабля, выстроенные для одного рода предприятий, имели большое сходство; но очень редко можно видеть два корабля почти что с одинаковым ходом. Если и было какое различие, то в пользу «Морского Льва» из Виньярда, который после полудня обогнал своего противника.

К вечеру ветер стих, и Росвель Гарднер, обменявшись обыкновенными между моряками приветствиями, велел спустить в море шлюпку и отправился посетить капитана другой шхуны.

Капитан Дагге принял своего гостя с замечательной утонченностью. Подали грог, и оба выпили по стакану. Оба капитана пили за свой взаимный успех и обменялись замечаниями по поводу морских львов и слонов и о способе ловить этих животных. Гарднер даже дружески пожал руку Уотсона, хотя последний и был почти беглецом.

Океан имеет много сходства с вечностью и часто располагает моряков смотреть на товарищей с братскими чувствами, соответствующими их обоюдному положению.

Росвель Гарднер имел сердце по существу доброе и был расположен думать о других благосклонно. Поэтому его прощание с Уотсоном было столь же дружественно и столь же искренно, как и с самим капитаном Дагге.

Глава 9

Теки, океан, к лазури темной и глубокой, теки. Десятки тысяч кораблей бесследно бороздят твои волны; человек отмечает землю следами развалин; его могущество останавливается на твоем берегу.

Байрон

В этот вечер солнце зашло за облака, хотя на востоке горизонт был относительно ясный.

Росвель, вышедший на другой день утром на палубу, нашел погоду совершенно изменившейся. Буря, так долго приготовлявшаяся, наконец, наступала, и ветер был теперь юго-восточный.

Газар маневрировал согласно ветру. «Морской Лев» из Виньярда подражал каждому движению своего противника и плыл под теми же парусами. В это время расстояние между кораблями было еще меньше, и только ойстер-пондский находился немного под ветром. Однако шхуна имела некоторый перевес в ходу, когда ветер был свеж, а море зыбко.

Ветер постепенно увеличивался и заставил уменьшить паруса шхун. Хотя ход кораблей замедлился, моряки думали, что будет гораздо лучше уменьшить несколько узлов, нежели остановиться, а в результате шли, скорее придерживаясь ветра, нежели при другом маневре.

Раз или два корабли были готовы разлучиться; расстояние между ними делалось таким значительным, что для них казалось невозможным идти вместе; потом вследствие искусного маневра обе шхуны переменяли место и ближе подходили одна к другой. В это время никто не мог определенно сказать, как происходили эти перемены, хотя большая часть находившихся на палубе понимали их причины. Но Росвель Гарднер скоро убедился в том, что капитан Дагге соединился с ним по расчету, потому что всякий раз, как этот последний находился довольно далеко от «Морского Льва» из Ойстер-Понда, то всегда старался подойти к нему тотчас же, как только это было возможно.

Росвель Гарднер вечером третьего дня, с которого начался ветер, полагал, что он находится в тридцати двух-трех морских милях от берега.

— Я хотел бы знать мнение самого Дагге, — сказал молодой капитан тогда, как день кончался и начинался бурный вечер. — Мне не нравится погода, а потому я не хотел бы оставаться в открытом море, но я не подойду к берегу и не укроюсь от опасности, если другая шхуна не сделает того же.

Здесь Росвель Гарднер выказал слабость, основание наших ошибок Он не хотел быть побежденным своим противником даже в безрассудности. А погода была столь бурная, что ветер рвал паруса и надо было по возможности убавить их. Когда наступил день и туман исчез, показалась земля. Посоветовавшись с своими морскими картами и взглянув на берег, Росвель Гарднер уверился, что он был под ветром острова Курритук, и таким образом находился около шести градусов на юго-востоке от порта, из которого он вышел, и почти около четырех к западу.

Тогда наш молодой человек понял, какую сделал ошибку, позволяя овладеть собой глупой страсти соперничества, и жалел, что прошедшим вечером не пошел по другой дороге. Теперь он не знал, на что ему решиться.

Около десяти часов ветер, постоянно дуя с востока немного к северу, еще усилился. Утром офицеры, находившиеся на палубе обоих кораблей, воспользовавшись несколькими минутами тишины, довольно хорошо видели землю и могли дать себе ясный отчет в своем взаимном положении. Всякая мысль о соперничестве исчезла. Каждый корабль маневрировал с единственным желанием своего спасения. Большие паруса были ослаблены, и экипажи обоих кораблей, напрягая все силы, боролись с ветром и приливом.

— Большая мачта гнется, как китовый ус, — сказал Газар, когда испытали этот новый маневр в течение десяти минут. — Она прыгает как лягушка, которая спешит броситься в лужу.

— Надо, чтобы шхуна выдержала эту борьбу или стала на мель, — хладнокровно отвечал Гарднер, хотя сам очень беспокоился. — Даже если бы Пратт простил мне гибель своей шхуны, то я никогда не прощу этого самому себе.

— Если шхуна погибнет, капитан Гарднер, то останется очень мало людей из экипажа, чтобы чувствовать угрызения совести или радость. Посмотрите на этот берег, сударь, теперь, когда он представляется нашим взглядам и можно различить его наибольшее протяжение. Я никогда не видал земли, на которой было бы легче погибнуть.

Весь берег был низок, и виднелась непрерывная линия подводных камней, высовывавшихся светлыми остриями, что не оставляло никакого сомнения в опасности, которой они угрожали. Были минуты, когда целые столбы воды поднимались в воздух, а пена с них падала на землю. В это время лица моряков сделались угрюмыми, потому что они хорошо поняли степень угрожавшей им опасности.

Тайная надежда Гарднера была найти проход, ведущий в Курритук, проход, который был тогда открыт и который после был занесен песком.

Гарднер знал, что плыл по опаснейшей части берегов Америки. Большие проливы, распространяющиеся между берегами, образованными песком, делали плавание столь же трудным, как отмели, находящиеся на севере. Однако он счел за лучшее плыть по одному из этих проливов, чем попасть на подводные камни, которые выдавались наружу.

Виньярдский экипаж оказывался в лучшем положении, потому что шел по ветру и отстоял на длину кабельтова от камней, а потому и дальше от опасности. Это преимущество не было слишком важно в том случае, если бы ветер продолжал дуть с одинаковой силой, потому что спасение для обоих кораблей было бы невозможно. В самом деле, положение их было так опасно, что им невозможно было уступить и одной сажени пространства, ими занимаемого. Скоро глаза всех устремились на проход; но решились держаться вдалеке от «Морского Льва» из Ойстер-Понда, если этот проход был под ветром.

Теперь очень хорошо была видна линия подводных камней, и с каждой минутой она приближалась все более и более. Старались найти место для якоря, к помощи которого всегда прибегают моряки, прежде чем сядут на мель, хотя на это и не очень надеялись.

В таком положении были дела, когда шхуна глубоко нырнула в волны и встретила снизу какое-то сопротивление, которое ее оттолкнуло, как будто она ударилась об утес.

Большая мачта была крепка, но не могла быть довольно толстой; один или два дюйма в диаметре могли бы спасти ее, но Пратт купил такую из экономии, несмотря на все сделанные ему представления. Дерево переломилось на два куска и упало в нескольких футах от палубы, под ветром, увлекая верхнюю часть передней мачты и оставляя таким образом «Морского Льва» из Ойстер-Понда в положении гораздо худшем, нежели бы он был совершенно без мачт.

Дело заключалось в том, что надо было бросить якорь. К счастью, Гарднер в этом отношении все предвидел. Если бы не вняли этой предосторожности, то наверное через десять минут шхуна была бы брошена на подводные камни, и для экипажа не было бы никакого спасения. Разом бросили два небольших якоря и вытравили канаты во всю их длину; корабль поднялся и тотчас же обратился к морю.

Росвель смотрел, как плавала на волнах вся масса дерева и снастей с удовольствием, которого не старался скрывать. Он ощутил истинную радость, когда увидал, что шхуна плывет под ветром. Также бросили лот, чтобы узнать, держали ли якоря. Этот несомненный опыт показал, что шхуна каждые две минуты подавалась вперед на длину своего корпуса. Единственная оставшаяся надежда была та, что лапы якоря вонзятся в лучшую почву, нежели в ту, какую до того встречали. По вычислениям Росвеля Гарднера, шхуна самое большее через час должна быть брошена на подводные камни. «Морской Лев» из Гольм-Голя, когда это случилось с его товарищем, был под ветром и около полумили на юг. Даже в эту самую минуту подводные камни, так сказать, шли навстречу шхуне и вынуждали ее поворотить. Этот маневр был возможен при повороте корабля на юг, и он направился не без больших усилий к своему товарищу.

Росвель Гарднер стоял на корме своего корабля, следя с беспокойством за дрейфом другой шхуны, по мере того как она приближалась, борясь с волнами почти столь же белыми, как подводные камни, неизбежно угрожавшие кораблям. Корабль, стоявший на якоре, хотя и подвигался, но так медленно, что его собственный ход еще яснее обнаруживал скорое и постоянное приближение «Морского Льва» из Виньярда к опасности, в которой не было никакого сомнения. Сначала Гарднер думал, что Дагге столкнется с носом его корабля, и трепетал за свои канаты, которые по временам показывались поверх воды, как железные прутья, на протяжении тридцати или сорока сажен, но шхуна виньярдцев бежала с такой скоростью под ветром, что не могла принести этой новой опасности своему товарищу.

Когда менее кабельтова оставалось между двумя кораблями, оба капитана с минуту поговорили, в то время как шхуны были на ближайшем расстоянии.

— Ваши якоря держат? — спросил Дагге, начавший первый говорить, как будто он думал, что его судьба зависела от ответа на его вопрос.

— К сожалению, должен сказать, чтонет. Каждые две минуты мы подвигаемся на всю длину корабля. Это отдалит критическую минуту на час или на два. Взгляните, какая за нами борозда.

В самом деле, берег имел что-то ужасающее. Лишь только нос «Морского Льва» из Виньярда очутился подле кормы «Морского Льва» из Ойстер-Понда, Гарднер приметил, что виньярдская шхуна, идя под ветром со скоростью всегда ровной, описывала косвенную линию.

— Бог да благословит вас… Бог да благословит вас! — вскричал Росвель Гарднер, делая ему рукой знак прощания в полной уверенности, что капитан виньярдцев и он более не встретятся на этом свете. — Пережившие уведомят об участи жертв. Когда наступит кризис, прикажу, если будет можно, спустить шлюпки.

Дагге не отвечал. Всякий ответ был бесполезен, потому что никакой человеческий голос не мог господствовать над столь сильным ветром и быть услышанным на расстоянии, сделавшемся довольно значительным.

— Эта шхуна разобьется о камни через полчаса, — сказал Газар, находившийся подле молодого Гарднера. — Отчего он не бросает якоря? Только одно Божественное Провидение может спасти его.

— И Божественное Провидение его спасет! — вскричал Росвель Гарднер. — Видели ли вы это, господин Газар?

Это замечание нашего молодого капитана в самом деле было очень важно. Ветер уменьшился так внезапно, что лоскуты парусов, бывшие на другой шхуне, повисли во всю длину мачт. Сначала наши моряки думали, что морские волны, все время подымавшие корабль, теперь несколько стихли, но происшедшая перемена была для них слишком очевидна и не оставляла никакого сомнения. Ветер с минуту опять дул еще с прежней яростью, но потом снова стих. Гарднер бросился к лоту, чтобы получить понятие об этом действии относительно собственного корабля. Шхуна более не тащила своего якоря.

— Бог помогает нам, — вскричал молодой капитан, — да будет всегда благословенно Его святое имя!

— И имя Его Сына! — отвечал чей-то голос.

Несмотря на сильное душевное волнение, Росвель Гарднер обернулся, чтобы видеть, откуда были эти слова. Самый старый из матросов, находившихся на палубе, Стимсон, произнес эти слова. Благоговение, с которым они были произнесены, произвело на молодого человека более действия, нежели самые слова. В самом деле, в этом благоговении было что-то более необыкновенное для матроса, нежели слова, им произнесенные. Гораздо позже Гарднер не забыл этого случая, который не остался без последствий.

— Я думаю, сударь, — вскричал Газар, — что ветер переменился! Часто случается даже подле наших берегов, что юго-восточный ветер вдруг переменяется на северо-восточный. Я надеюсь, что это не будет слишком поздно для спасения виньярдской шхуны, хотя она бежит к подводным камням с ужасной скоростью.

— Посмотрите на ее фоковый парус… Опять тишина, — сказал Гарднер. — Говорю вам, Газар, что ветер переменится, а это только и может спасти нас от подводных камней.

— Эта перемена случится только по милосердию Всемогущего Бога и Его Сына, — прибавил Стимсон с жаром, хотя говорил очень тихо.

Росвель ощутил то же удивление, которое уже почувствовал, и на несколько минут забыл бурю. Ветер стих, хотя колебание волн еще угрожало другой шхуне, увлекая ее к подводным камням, хотя и с меньшей скоростью.

— Почему она не бросает якорь? — вскричал Гарднер, беспокоясь за другой корабль, потому что он не боялся за свой. — Если он не бросит якорь, то сядет на мель или разобьется о подводные камни.

— Он, кажется, об этом не думает, — отвечал засмеявшийся Газар. — Посмотрите, у него снимают марсель, и вы можете заметить, что подымают большой парус.

В самом деле, казалось, что Дагге был не более расположен воспользоваться своими парусами, нежели канатами. Через несколько минут он поднял все паруса и старался отплыть от земли. Потом ветер совершенно перестал, и на пространстве полумили Гарднер и его товарищи услышали шум бившихся о мачты парусов. Потом паруса надулись с другой стороны, и ветер подул с земли. Нос шхуны тотчас же оборотился к морю, и лот, висевший на его стороне, показал, что он следовал по настоящему направлению. Эта внезапная перемена погоды, иногда пагубная, иногда спасительная, всегда ведет за собой столкновение двух противоположных течений воздуха.

— Теперь, — сказал Газар, — будет, наверное, северо-западный ветер.

Через десять минут подул довольно сильный ветер по направлению, почти совершенно противоположному тому, по которому он дул до сих пор. «Морской Лев» из Виньярда удалился от земли, рассекая волны океана, тогда как «Морской Лев» из Ойстер-Понда старался попасть под ветер и, казалось, находился между двумя противоположными силами.

Гарднер думал, что другая шхуна уйдет, но вместе того капитан Дагге подошел к лишившемуся мачты кораблю и бросил якорь. Этот знак истинного братства был слишком ясен и не нуждался в объяснениях. В самом деле, виньярдцы имели намерение остаться подле своего товарища до тех пор, пока он будет в опасности. Северо-западный ветер не позволил никакого сношения между экипажами до следующего утра. Сила ветра была невелика, и волны, почти что сгладившиеся, едва виднелись у берегов.

На подводных камнях заметна была только белая пена, но она уже более не пугала. Поправили мачты поврежденного корабля и с помощью шлюпок отыскали все паруса и большее число снастей.

Глава 10

Облако исчезнет с твоего чела, грусти не будет в твоем голосе; но там, где твоя улыбка для него, наши сердца напрасно будут ее искать.

Миссис Гименс

На другой день утром, лишь только можно было спустить шлюпки в море, капитан Дагге подошел к «Морскому Льву» из Ойстер-Понда. Его приняли самым дружеским образом, а его услуги столь же свободно, как в других обстоятельствах, могли быть ему самому предложены.

В этом была характерная смесь христианского чувства и человеческого расчета. Если христианские обязанности, требуемые религией, нередко пренебрегаются пуританскими выходцами, то можно сказать с такой же справедливостью, что они никогда не теряют из вида своей частной выгоды. Дагге имел две побудительные причины предложить свои услуги Гарднеру: он хотел в одно время исполнить нравственные обязанности и остаться подле «Морского Льва» из Ойстер-Понда. Он опасался того, что этот корабль один найдет тот остров, о котором и сам Дагге имел несколько любопытных сведений, недостаточных, однако, для полной уверенности в том, что он его отыщет.

Шлюпки Дагге помогли спасти паруса и снасти. Потом его люди работали, чтобы привести в надлежащее состояние часть мачт, и в полдень оба корабля находились далеко от берега на юго-востоке.

В эту ночь они прошли мыс Гаттерас. В следующую ночь они обогнули мыс Лук-Оут, прекрасную точку поворота для кораблей, идущих на север, и пришли в Порт-Бофор на другой день утром при восходе солнца. В это время стих северо-западный ветер, и обе шхуны, при небольшом южном ветре, вошли в этот порт, в котором было именно столько воды, чтоб им обеим поместиться.

Это было единственное место по всему берегу, где они могли остановиться, и, может быть, также единственный порт, где Росвель Гарднер мог получить материалы, в которых нуждалась его шхуна.

Бофор довольно замечательный порт, которому недостает немного более глубины, что заставило шхуны подождать до начала прилива. Это обстоятельство и дало Росвелю время отправиться на борт другого корабля и отблагодарить Дагге и его добрых офицеров.

— Наверное, капитан Дагге, вы не думаете войти в этот порт, — сказал наш герой. — По моей милости вы и так долго простояли. Если я найду мачты, о которых мне говорил лоцман, то через двое суток буду в море, и мы встретимся через несколько месяцев подле мыса Горн.

— Гарднер, я вам вот что скажу, — отвечал виньярдец, предлагая ром своему сотоварищу, — я человек простой и никогда не стараюсь делать шума, но люблю справедливость. Мы оба избежали большую опасность и спаслись от кораблекрушения. Если вместе проходишь подобные испытания, то не знаю, но мне кажется ужасным оставить вас здесь до случая увидеть вас с столькими же руками и ногами, как и я сам. Вот мое мнение, Гарднер, и я не берусь сказать утвердительно, что оно лучшее. Выбирайте.

— Это доброе мнение, капитан Дагге, сердце мое говорит мне, что вы правы, и благодарю вас за этот знак дружбы. Но вы не должны забывать, что в этом мире есть владельцы судов. Я должен буду отдать отчет в своих действиях моему, конечно, и вам тоже необходимо отдать отчет вашим. Теперь прекрасный попутный ветер, который гонит вас в открытое море, и, пройдя к югу от Бермудских островов, вы можете сократить вашу дорогу.

— Я пришел сюда, Гарднер, чтобы быть в обществе, и мы были не совсем свободны в выборе, в чем вы признаетесь, потому что мы не могли миновать отмели того берега. Я не считал бы наше положение очень дурным, если бы вы не лишились мачты. Это будет стоить двести или триста долларов и заставит вашего хозяина поворчать, но от этого человек не умирает. Я остаюсь с вами, и вы можете объяснить это Пратту в письме, которое вы напишете ему, когда мы выйдем.

— Ну, я очень благодарен вам за вашу доброту и постараюсь припомнить ее и, когда представится случай, отблагодарить.

Росвель Гарднер думал, что никогда еще не встречал столь великодушного экипажа, как экипаж «Морского Льва» из Гольм-Голя.

Китоловные суда и охотники за тюленями ничего не платят своим экипажам деньгами, как другие корабли. Успех экспедиции столь зависит от этих экипажей, что обыкновенно стараются непосредственно заинтересовать их. Вследствие этого все люди, находящиеся на палубе, нанимаются за известную часть, которую они получают в будущем грузе, владелец судна получает плату таким же образом, то есть за корабль и оснащение обыкновенно полагается две трети прибыли, а офицеры и экипаж получают остальное. Эти условия изменяются, смотря по увеличению цены на продукты от китовой ловли или охоты за тюленями, а также от увеличения издержек на оснащение судна. Из этого следует то, что капитан Дагге и его экипаж, теряя время подле поврежденного корабля, теряли свою собственную прибыль.

Как бы то ни было, Гарднер с помощью виньярдского экипажа немедленно сделал необходимый для его судна ремонт, и после полудня второго дня он уже мог поднять паруса, и шхуна его находилась в лучшем состоянии, нежели когда он оставил Ойстер-Понд.

Электрических телеграфов в это время не существовало. Если бы Морзе сделал это великое открытие ранее тридцатью годами, то Росвель Гарднер мог бы снестись с своим хозяином и получить от него ответ прежде, нежели бы поднял паруса, несмотря ни на какое расстояние, их разделявшее. Теперь же он принужден был ограничиться только написанием письма, которое через неделю Мария отдала своему дяде по возвращении его из небольшого путешествия.

— Вот вам письмо, дядюшка, — сказала Мария, стараясь преодолеть свое смущение, хотя краснела от мысли при интересе, который это письмо могло иметь для нее, — оно пришло из порта, Бетинг Джой принес его перед вашим приездом.

— Письмо с почтовым клеймом Бофор. От кого может быть это письмо? Пятьдесят центов за провоз!

— Это служит доказательством, дядюшка, что Бофор очень далеко, а письмо страховое. Я думаю, что оно от Росвеля.

Если бы племянница выстрелила из пушки над ухом своего дяди, то он не смутился бы более. Он побледнел и вместо того, чтобы сорвать печать, к чему уже был готов, колебался, боясь развернуть письмо.

— Что это значит? — закричал Пратт, останавливаясь, чтобы вздохнуть. — Почерк Гарднера. Да, это правда. Если этот неблагоразумный молодой человек разбил мою шхуну, то я никогда не прощу ему на этом свете, хотя и буду принужден это сделать на том.

— Дядюшка, нет надобности понимать все с дурной стороны. На море часто посылают письма со встречными кораблями, и я уверена, что Росвель так и сделал.

— Только не он, не он, беспечный молодой человек! Он разбил мою шхуну, и все мое богатство в руках грабителей, живущих кораблекрушениями, и которые вреднее крыс, живущих в лабазах. Бофор. Н. С. Да, там находится один из Багамских островов, а Н. С. означает остров Нового Провидения. Ах, боже мой! Боже мой!

— Но Н. С. не может означать остров Нового Провидения, в таком случае было бы Н. П., дядюшка.

— Н. С. или Н. П. так похожи по звуку, что я и не знаю, что и подумать об этом. Возьми письмо и читай. Как оно велико. В нем должен быть какой-нибудь протест или какая-нибудь записка.

Мария взяла письмо и дрожащими руками развернула его. Она скоро увидала, что письмо написано к ней.

— Что в нем, Мария? Что в нем, дитя мое? Не опасайся сказать мне, — прибавил Пратт тихим и ослабевшим голосом. — Я надеюсь, что сумею снести несчастье с мужеством христианина. Нет ли в письме одной из тех штемпелеванных бумаг пагубного предзнаменования, которые употребляют нотариусы, если требуют деньги?

Мария покраснела и в это время показалась прекрасной.

— Это письмо ко мне, я уверяю вас, дядюшка, и ничего более; также есть и к вам, и оно в моем.

— Ну, ну, к счастью, что тут нет ничего худшего. Что же, откуда было писано это письмо? Обозначены ли широта и долгота?

Краска Марии исчезла, и она вся побледнела, когда пробежала первые строки письма, потом она вооружилась всей своей решительностью и начала рассказывать своему дяде содержание письма.

— Несчастье случилось с бедным Росвелем, — сказала она дрожащим голосом в сильном смущении, — хотя это несчастье не было и наполовину ужасным, каким могло быть. Письмо писано в Бофоре, в Северной Каролине, где остановилась шхуна, чтобы запастись новыми мачтами, утраченными при мысе Гаттерас.

— Гаттерас! — со стоном прервал Пратт. — Что там делает мой корабль?

— По правде, я этого не знаю, но я лучше прочту вам содержание письма Росвеля, и вы узнаете подробности.

В самом деле, Мария прочла письмо своему дяде. Гарднер ничего не скрыл и откровенно признался в ошибке, им сделанной. Он подробно говорил о «Морском Льве» из Гольм-Голя и выражал свое мнение, что капитан Дагге знал о существовании островов морских тюленей, не зная, впрочем, их широты и долготы. Что же касается берега, где было скрыто сокровище, то об этом Росвель умалчивал, потому что ему казалось, что Дагге ничего не знал об этой части экспедиции. Наконец, Гарднер выражал глубокую благодарность за добровольную услугу, которую оказали ему Дагге и его экипаж.

— Добровольная услуга! — вскричал Пратт с глухим ворчанием. — Как будто подобный человек может работать даром!

— Росвель, дядюшка, пишет нам, что капитан Дагге вел себя таким образом и что он согласился ничего не требовать за то, что он пришел с ним в Бофор, и за то, что сделал в бытность свою там. Я, во имя христианской любви к ближнему, хочу надеяться, что корабли подобным образом оказывают друг другу взаимную помощь.

— Но не без платы за спасение груза — при кораблекрушении, не без платы за спасение груза! Любовь к ближнему дело прекрасное, и наша обязанность — оказывать ее во всех случаях, но плата за спасение груза при кораблекрушении имеет свою часть в любви к ближнему. Я боюсь, что эта шхуна разорит меня, и в моей старости я буду принужден питаться городской милостыней.

— Этого не может быть, дядюшка, потому что вы ничего не должны за свой корабль, и все ваши фермы, все ваши другие собственности никому не должны, и я не понимаю, каким образом шхуна может разорить вас.

— Да, я погиб, — сказал Пратт, ударяя ногой по полу в состоянии нервного раздражения, — погиб столько же, сколько покойный отец Росвеля Гарднера, который мог быть самым богатым человеком между Ойстер-Пондом и Райвер-Хедом, если бы он не был одержим духом спекуляции! Мне помниться, что я видел его более богатым, нежели я, а он умер почти в нищете. Да, да, я это вижу, эта шхуна разорит меня!

— Но Росвель прислал счет всему им издержанному и сделал на вас перевод уплаты. Весь итог равняется ста шестидесяти шести долларам и десяти центам.

— Но это не плата за спасение груза при кораблекрушении. Дальше будет требование платы за спасение груза судовладельцам и экипажу «Морского Льва» из Гольм-Голя. Я это знаю, дитя мое, знаю, что это будет. Гарднер разорил меня, и я сойду в могилу нищим, как умер его отец!

— Если бы это и было так, дядюшка, так я одна страдала бы вместе с вами и употребила бы все мои усилия, чтобы не предаться горести. Но вот еще бумага, которую Росвель, без сомнения, по ошибке вложил в мое письмо. Посмотрите, дядюшка: это свидетельство, подписанное капитаном Дагге и его экипажем и удостоверяющее, что они, по чувству доброго расположения, пришли в Бофор и не требуют никакой платы за спасение груза при кораблекрушении. Вот бумага, дядюшка, вы можете прочесть ее сами.

Пратт не читал бумагу, а пожирал ее. Это свидетельство так его успокоило, что он не только сам с большим вниманием прочел письмо Гарднера, но даже простил ему издержки, которые причинили ему поправки, требуемые аварией корабля.

Слезы, пролитые Марией над письмом Росвеля, были в одно и то же время и горьки и сладки, потому что решение ее нисколько не переменилось, и хотя она любила Росвеля, но решила никогда не быть женой того, чей Бог не будет ее Богом.

Однако это письмо, которого она вовсе не ожидала, доставило ей глубокое утешение. Росвель писал, как и всегда, просто, естественно, он ничего не скрывал и оставался таким, каков был.

Газеты уведомили о прибытии в Бофор двух «Морских Львов» — близнецов, для исправления там своих повреждений. Мария вырезала эту статью из газеты и вложила в письмо, которое она получила от Росвеля. В следующем году не было ни одного дня, в который бы она не читала и не перечитывала письма и статьи…

Между тем оба «Морских Льва» подняли паруса. Гарднер и Дагге не совсем соглашались в направлении, которое должно было принять.

Гарднер советовал идти на юг к Бермудским островам, а Дагге думал, что должно отправиться к востоку и северу от этих островов. Гарднер нетерпеливо желал загладить свою ошибку и сократить дорогу; Дагге рассуждал гораздо хладнокровнее и принимал в расчет ветер и главную цель путешествия.

Глава 11

Лоснящаяся кожа, развевающаяся грива, дрожащие члены и пышущие ноздри и крепкие жилы рысака старались преодолеть подъем на противоположный берег.

С. Байрон. «Мазепа»

Росвель Гарднер почувствовал, что он дышал гораздо свободнее, когда потерял из виду Сюммерскую группу. Теперь он совершенно оставлял Америку и надеялся не видать ее, пока не встретит хорошо известного утеса, показывающего дорогу к самому лучшему порту на свете, порту Рио-де-Жанейро.

С нашими обоими «Морскими Львами» до пересечения ими экватора не случилось никакого события, которое бы заслуживало быть описанным. На шестнадцатый день после отплытия из Монтаука они встретили китолова, оставившего Рио на прошедшей неделе, он там был для продажи сала. Гарднер послал с этим кораблем письма, а так как он теперь уже мог сказать Пратту, что будет в Рио даже прежде назначенного срока, то надеялся этим успокоить старика.

В то время как обе шхуны шли на расстоянии кабельтова, Газар приметил внезапное и необыкновенное волнение на палубе «Морского Льва» из Виньярда.

— Смерч! — закричал Газар Стимсону, когда этот неожиданный случай нарушил спокойствие переезда. — Кто-нибудь упал с другой шхуны, или экипаж заметил смерч.

— Смерч! Смерч! — вскричал в ответ Стимсон. — А сверх того и кит.

Это было так Находившиеся в каютах выбежали на палубу, а бывшие на мачтах спустились с них с быстротою молнии. Капитан Гарднер выскочил из своей каюты одним прыжком и в одну минуту был в китоловной шлюпке.

Хотя ни одна из шхун не была совершенно оснащена, как китоловное судно, однако обе были снабжены пиками и гарпунами.

Четыре шлюпки, по две с каждой шхуны, находились одновременно на воде. Дагге стоял на руле одной, а Росвель на руле другой.

Скоро шлюпки обоих капитанов подошли так близко, что можно было говорить. На всех лицах можно было заметить выражение страшного соперничества. Это была борьба на смерть: ни на одном лице не было видно ни малейшей улыбки. Лица всех были сосредоточенны, решительны; каждая рука делала усилие, на которое только была способна. Матросы гребли превосходно, привыкнув к употреблению в море своих длинных весел, и через десять минут уже находились в миле от обеих шхун.

— Как это устроить, Гарднер? — кричал капитан виньярдцев. — Будем ли работать сообща, или каждая шхуна займется для себя?

Это было сказано дружеским тоном, но с большой хитростью.

К счастью для Гарднера, благоразумная мысль явилась в его уме в то время, как он хотел говорить, и заставила его обдумать свой ответ.

— Я думаю, — отвечал Росвель Гарднер, — что будет лучше, если каждый корабль станет работать для своих хозяев.

Вода вздымалась вокруг них, и только одни шхуны, шедшие против пассатного ветра, представлялись их бдительному и беспокойному взгляду. Двадцать раз им представлялось, что они видят черноватую спину или голову предмета, которого они искали, но то была волна, скоро исчезавшая в океане.

Наконец Гарднер заметил то, что его опытный глаз хорошо знал: это был хвост или скорее оконечность хвоста огромного кита, находившегося от него не более как на четверть мили и по месту, занимаемому этим животным, на равном расстоянии от Дагге.

Казалось, что оба заметили своего неприятеля в одно время, потому что обе шлюпки устремились, как будто они сами были одушевлены: щука или акула не могли бы броситься на свою добычу с большей скоростью, как эти две шлюпки. Скоро увидали все стадо, плывшее против ветра: огромный кит с полдюжиной молодых китов, столпившихся подле их матери или игравших между собой. Скоро мать беспечно подплыла к ним и дала сосать одному, причем и другие последовали этому примеру, а кит, сопровождавший это стадо, перестал плыть против ветра и со снисходительностью старой кормилицы стал кружиться около них. В эту любопытную минуту шлюпки вдруг вплыли в середину этого стада.

Если бы в наших смельчаках было менее желания соперничества, так они были бы осторожнее. На кита, который должен защищать своих маленьких, так же опасно нападать, как и на других животных. Но здесь никто не думал об опасности, которой подвергался, и только виньярдская шхуна спорила со шхуной из Ойстер-Понда, один «Морской Лев» с другим.

Росвель бросился в середину стада и направил свою шлюпку к боку кита, который мог дать, по крайней мере, сто бочонков жира. Лишь только это огромное животное почувствовало гарпун, брошенный в заднюю его оконечность, у хвоста, то бросилось в глубь океана с такой быстротою, что с поверхности волн поднялся как будто дым.

В случае, о котором говорится, кит, на которого напал Гарднер, опустившись на глубину трех или четырех сот сажен, выплыл на поверхность, вздохнул и тихо возвратился к стаду. Как скоро гарпун был брошен, то в расположении экипажа оказалась перемена. Лишь только кормщик или гарпунщик бросил свое железо, как китоловы называют гарпун, то поменялся местом с Росвелем, который оставил руль и схватил пику — оружие, которое употребляют для довершения победы. Экипаж вложил рукоятки своих весел в петли, оставляя весла на воздухе, так что они находились совершенно вне воды.

Видеть, что животное возвращается к тому месту, где его ранили, было делом столь необыкновенным, что Росвель не мог дать себе отчета в действиях кита. Сначала он предполагал, что животное хочет сражаться с ним и напасть на него своими страшными челюстями, но оказалось, что это движение происходило или от каприза, или от страха, потому что, подойдя на сто метров к шлюпке, кит повернул и поплыл по ветру, рассекая волны своим ужасным хвостом.

Кит при погоне не уходил еще с той скоростью, к которой был способен, хотя эта скорость превосходила шесть узлов.

Иногда она уменьшалась и во многих случаях доходила только до половины той, которую мы указали. Во время одного из таких отдыхов шлюпка подходила все ближе и ближе к киту и, наконец, находилась в пятидесяти футах от его ужасного хвоста. Дожидались только благоприятного случая, чтобы бросить копье.

Стимсон, самый лучший и старый моряк на шхуне, тот, который дал своему капитану совет о должном почтении Божеству, исполнял должность кормчего, исполнив перед тем должность гарпунщика; теперь к нему-то Гарднер, преследуя кита в течение двух часов, обращал свои замечания.

— Этот гуляка, — сказал капитан, говоря о морском чудовище, — без сомнения, еще долго протащит нас — И он покачивал копьем в руке, стоя в шлюпке. — Я нанес бы ему удар, если бы не опасался его хвоста.

В эту минуту кит перестал плыть и, поднимая свой огромный хвост, ударил пять или шесть раз по поверхности воды и произвел шум, который был слышен за полумилю, не говоря уже о пене, наполнившей все вокруг.

Лишь только его хвост показался в воздухе, то отпустили канат, державший гарпун, что увеличивало пространство между шлюпкой и китом до ста футов. Ничто не могло лучше выказать неустрашимого характера китоловов, как зрелище, представляемое в эту минуту Росвелем Гарднером и его товарищами. Среди океана, в нескольких милях от своего корабля и не имея в виду никакого другого судна, они терпеливо сидели, ожидая минуты, в которую морской исполин уменьшит свой ход, чтобы подойти к нему и захватить свою добычу.

Кит все еще ударял своим ужасным хвостом, как крик, который поднялся среди людей, составлявших его экипаж, поразил слух Росвеля, который, оборотившись, увидел Дагге, занятого преследованием небольшого кита, плывшего с большой скоростью, таща за собой шлюпку Дагге.

Сначала Росвель думал, что он будет принужден отказаться от своего кита, потому что другое животное плыло прямо к его собственной лодке. Но, вероятно, испуганное большими ударами, которыми самый большой кит продолжал волновать океан, животное, которое было очень невелико, отскочило вовремя, чтобы избежать угрожавшего столкновения, хотя сначала оно сделало обширный круг в том месте, где находился страшный великан его породы. Эта новая эволюция была другой причиной страха. Если бы небольшой кит продолжал делать большие крути, то надо было опасаться того, что шнур Дагге затронет лодку Гарднера и произведет толчок, который мог быть пагубным для всего экипажа. Для отвращения опасности Росвель приказал людям своей шлюпки держать их ножи наготове.

Еще не знали, какой будет результат для обеих лодок от этого кругообразного движения, потому что, прежде чем они могли сблизиться, бечевка Дагге попала в рот кита Гарднера и, нажимая на углы его челюстей, заставила чудовище сделать движение с такой силой, что он вырвал гарпун из тела маленького кита. Бег сделался так быстр, что Росвель был принужден вытравить канат, к которому был прикреплен его гарпун, и его кит опустился в неизмеримую глубину. Однако Дагге решил возможно дольше не резать своего каната.

Через пять минут большой кит выплыл на поверхность океана, чтобы вздохнуть.

Так как обе шлюпки вытравили много каната, пока кит плыл, то находились теперь в четверти мили от животного и плыли в пятидесяти футах одна за другой. Если дух соперничества уже был на палубах обоих экипажей, то теперь он дошел до того, что мог окончиться насилием.

— Вы, без сомнения, знаете, капитан Дагге, что этот кит мой, — сказал Гарднер. — Я его гарпунил и преследовал, дожидаясь только благоприятного случая для нападения на него копьем, но тут ваш кит бросился между мной и этим животным, и вы загарпунили моего кита непонятным образом и, наверное, противно всем правилам китовой ловли.

— Я ничего не знаю. Я гарпунил кита, капитан Гарднер, и держу сам кита. Мне надо доказать прежде, чем я откажусь от этой твари, что я на нее не имею никакого права.

Гарднер очень хорошо знал, с каким человеком имел дело, а потому не стал терять времени в пустых препирательствах. Решившись при случае поддержать свое право, он приказал своим людям тащить к себе канат, потому что движение кита стало так тихо, что позволяло этот маневр. Экипаж Дагге сделал то же самое, и сильный дух соперничества овладел обоими экипажами, готовыми к борьбе из-за того, кто из них имеет право овладеть китом.

Лодка Гарднера находилась подле левой стороны животного, в которую он вонзил свой гарпун, а Дагге с противной стороны, — его канат, выходящий из челюстей кита, влек его к этой стороне. Оба капитана стояли прямо на своих шлюпках, потрясая своим копьем и ожидая только минуты, чтобы стать поближе и поразить кита.

В это время люди экипажа нетерпеливо ударили в весла и поспешили напасть на кита. Может быть, из двух капитанов Дагге показал более хладнокровия, а Росвель был более горяч и смел. Шлюпка последнего толкнулась в бок кита в то время, как молодой капитан вонзил свое копье сквозь жир в жизненные органы животного.

В ту же минуту Дагге вонзил свое копье с удивительным навыком и нанес животному глубокую рану. После того раздался крик «назад!». Обе шлюпки побежали от опасности с наивозможной скоростью; море представляло взгляду только волны пены; животное лишь только было ранено и начало мучиться среди волн, и оба экипажа ощутили большую радость при виде красной крови, перемешивающейся с белыми волнами моря. Минут через десять оно перевернулось и умерло.

Глава 12

Бог да хранит вас, сударь! Идете ли вы еще дальше или вы уже на месте? — Сударь, мне предстоит еще странствовать одну или две недели.

Шекспир

Гарднер и Дагге встретились лицом к лицу на остове кита. Оба вонзили свои копья в живот животного и, опершись на древко этого оружия, смотрели друг на друга, как люди, решившиеся защищать свои права.

— Капитан Дагге, — с живостью сказал Росвель, — вы уже давно занимаетесь ловлей китов, а потому должны знать ее правила. Я первый гарпунил эту рыбу и не оставлял ее с тех пор, пока поразил и пока мое копье не убило ее. В таких обстоятельствах, сударь, я удивляюсь, что человек, знающий условия, освященные обычаем между китоловами, полагает, что он имеет право напасть на животное, как вы это сделали.

— Это в моем характере, Гарднер, — был ответ. — Я стеснил себя для вас, в то время как ваша шхуна была повреждена подле мыса Гаттерас, и никогда не оставлю того, что однажды предпринял; это я называю характером виньярдцев.

— Это пустые слова, — отвечал Росвель, бросая суровый взгляд на людей виньярдской шхуны, которые в это время улыбались, как будто они громко одобряли ответ своего капитана. — Вы знаете очень хорошо, что не законодательство Виньярда, но законодательство Америки — решать вопросы подобного рода. Если бы вы могли пожелать завладеть моим китом, чего я не думаю, то вы ответили бы при вашем возвращении за подобное действие, в котором тогда вас заставят раскаяться.

Дагге подумал и, вероятно, приходя понемногу в свое обычное хладнокровие, признал справедливость замечания Росвеля и неправоту своих требований; однако, казалось, что уступка для него была делом противоамериканским, и он упорствовал в своей ошибке с такой настойчивостью, как будто имел к этому какое-нибудь основание.

— Если вы гарпунили кита, то и я также гарпунил его. Я не слишком верю вашему закону. Если человек вонзает железо в кита, то кит обыкновенно принадлежит ему, когда он может его убить. Но есть закон еще выше всех законов китоловных судов, это закон Божественного Провидения. Провидение указало нам на это творение для того, чтобы дать нам над ним право, и я не верю, чтобы государственное законодательство не покровительствовало бы этому праву. А этот кит заставил меня потерять моего, и по этому случаю я требую вознаграждения.

— Вы потеряли вашего кита, потому что он обернулся вокруг моего и не только вырвал свой собственный гарпун, но даже почти принудил меня отказаться от моей собственной ловли. Если кто-либо за подобный поступок имеет право на вознаграждение, то это я.

— Я думаю, что мое копье убило «гуляку». Я нанес удар этому киту раньше, поэтому я предупредил вас и могу утверждать, что первый пустил кровь из этой твари. Но послушайте, Гарднер, вот моя рука. Мы до сих пор были друзьями, и я хочу, чтобы мы остались ими, а потому предлагаю вам с сей минуты согласиться все считать общим: китов и тюленей, а при возвращении все разделим поровну.

Надо отдать справедливость Росвелю, он тотчас же понял все лукавство этого предложения, но оно немного утишило его гнев, заставляя его думать, что Дагге поступил таким образом для того только, чтобы проникнуть в его тайну, а не с намерением посягать на его права.

— Вы отчасти владелец вашей шхуны, капитан Дагге, — сказал Росвель, — тогда как я пользуюсь своею только как капитан. Вы можете быть уполномочены заключить подобную сделку, а я нет. Моя обязанность заключается в приобретении возможно лучшего груза и скорейшем доставлении его Пратту, а я уверен, что ваши виньярдцы позволили вам плавать сколько угодно, и относительно возможной для них прибыли они положились на Провидение.

— Этот ответ справедлив, и он мне нравится. Сорок или пятьдесят бочонков жира не рассорят нас. Я помог вам в порте Бофор и отказался от платы за спасение груза во время кораблекрушения, а теперь я помогу вам буксировать вашего кита и окончить все это предприятие. Может быть, великодушие доставит мне счастье.

В решении Дагге было столько же благоразумия, как и опытности. Несмотря на остроумные притязания, которые он выразил относительно кита, он хорошо знал, что законы решат дело не в его пользу, хотя бы в эту минуту он и успел в своем намерении. И притом он имел действительную надежду, что его умеренность принесет ему счастье в будущем. Суеверие играет большую роль в понятиях матроса. До какой степени была оправдана его надежда в этом отношении, можно увидеть из письма, которое Пратт получил от капитана своей шхуны.

«Морской Лев» оставил Ойстер-Понд в конце сентября. Третьего марта следующего года Мария стояла подле окна, бросая задумчивый взгляд на ту часть рейда, в которой шесть месяцев тому назад она видела корабль Росвеля исчезающим за деревьями острова, носящего имя его семейства. Погода переменилась, и подул тихий южный ветер, показались все признаки весны. В первый раз за три месяца она открыла окно, и воздух, проникший в комнату, был приятен и возвестил новое время года.

— Дядюшка, — сказала она (господин Пратт писал подле небольшого камина, в котором был только один пепел), — как велико расстояние между Антарктическим морем и Ойстер-Пондом?

— Вы могли бы вычислить это сами, дитя мое, а то к чему же послужила бы плата за ваше воспитание?

— Я не знаю, как взяться за это, дядюшка, — сказала кроткая Мария, — хотя бы очень желала знать это. Ах! Вот Бетинг Джой, он несет письмо.

Может быть, тайная надежда воодушевила Марию, потому что она побежала, как молодая лань, навстречу старому моряку.

— Вот оно, дядюшка! — вскричала молодая девушка, бессознательно прижимая письмо к своему сердцу. — Письмо, письмо от Росвеля…

Поток слез облегчил столь давно страдавшее сердце, чувства которого были так долго обуздываемы. В другое время и при столь очевидном свидетельстве того влияния, которое молодой человек произвел над чувствами его племянницы, Пратт упрекнул бы ее за то безрассудство, по которому она не хотела быть женой Росвеля Гарднера; но вид этого письма изгнал все другие мысли, и он углубился в единственное размышление, размышление о судьбе своей шхуны.

— Посмотри, Мария, это письмо с клеймом антарктических стран? — сказал дрожащим голосом Пратт.

Он спросил это не столько по неведению, как по смущению. Он знал очень хорошо, что острова, которые должен был посетить «Морской Лев», необитаемы и что там не было почтовой конторы, но его мысли были перемешаны, и страх, который он чувствовал, заставлял его говорить нелепости.

— Дядюшка! — вскричала племянница, утиравшая свои слезы и стыдящаяся своей слабости. — Невозможно, чтобы Росвель там, где он теперь, нашел бы почтовую контору.

— Но должен же быть какой-нибудь штемпель на письме, дитя мое, Бетинг Джой не сам привез его сюда.

— Оно штемпелевано только в Нью-Йорке, сударь… но, да оно идет из Кана, Сприггса и Бютона, из Рио-де-Жанейро. Должно быть в этом городе его отдали на почту. Не лучше ли будет, если я распечатаю письмо и прочту его.

— Да, распечатай письмо, дитя мое, — отвечал Пратт. Мария не дожидалась вторичного позволения и тотчас же сорвала печать. В этом обстоятельстве был, может быть, результат полученного ею воспитания или женского инстинкта, но дело в том, что молодая девушка, в то время как развертывала письмо, обратилась к окну и неприметно сунула письмо на ее собственное имя в складки своего платья, так незаметно, что и глаза более опытные, нежели ее дяди, были бы обмануты. Лишь только она спрятала свое письмо, другое тотчас же отдала своему дяде.

— Прочти его, Мария, сама, — сказал этот последний упавшим голосом. — Глаза мои так плохи, что я не могу читать.

— «Рио-де-Жанейро, Бразильская провинция. Южная Америка, четырнадцатое ноября тысяча восемьсот девятнадцатого года», — начала читать племянница.

— Читай, Мария, милая дочь моя, читай письмо так скоро, как только ты можешь, читай скороговоркой.

— «Господину Пратту. Милостивый государь, — продолжала Мария, — обе шхуны отправились из Бофора, что в Северной Каролине, как я уже уведомил вас в письме, которое вы должны были получить. Погода была всегда хорошая, пока мы прибыли к южным широтам, где мы были удерживаемы почти с неделю. Восемнадцатого октября мы услыхали на палубе крик «водомет» и очутились недалеко от китов. Обе шхуны спустили свои шлюпки в море, и я быстро преследовал прекрасного кита, который довольно долго буксировал нас, пока я нанес ему удар пикой и пустил ему кровь. Сначала капитан Дагге выразил несколько требований на это животное, потому что его канат попал в челюсти кита, но скоро он отказался от этих требований и помог нам буксировать кита до самого корабля. Капитан Дагге со своим экипажем успел убить из этих рыб трех, а господин Газар убил нам еще одного, довольно большого.

Я счастлив тем, что маленький кит дал пятьдесят восемь бочонков жира, из которых двадцать лучшего качества. Дагге из своих рыб получил сто тридцать три бочонка, из которых большая часть первого качества, но не столь много, как у нас. Имея этот жир на палубе, мы после довольно долгого плавания пришли сюда, и я отослал, как вы можете видеть это из препровождаемой накладной, сто семьдесят бочонков китового жира к вам через Фиша и Гренниля из Нью-Йорка, на палубе брига «Джэсон», капитан Вильям, который отправится двадцатого числа следующего месяца и которому я передаю это письмо…»

— Остановись, милая Мария, эта новость тяготит меня, она слишком хороша, чтобы быть правдой, — прервал Пратт, почти столько же взволнованный своим счастьем, как был смущен своими опасениями, — перечитай, пожалуйста, Мария, да перечитай по слогам.

Мария исполнила желание своего дяди, желая сама подробно узнать успех Росвеля:

— «Моя часть составляет две трети и дает мне прекрасную круглую цифру, четыре тысячи долларов».

Пратт от радости потер руки, и голос к нему возвратился. Его племянница была удивлена такой веселостью, которая казалась неестественной для ее дяди.

— Четыре тысячи долларов, Мария, покроют первые издержки на покупку шхуны, разумеется, не включая сюда оснащения, для которого капитан израсходовал вдвое более, чем нужно. Гарднер славный молодой человек и будет прекрасным мужем, как я всегда говорил, дитя мое. Может быть, он немного расточителен, но, в сущности, очень честный молодой человек.

— Росвель прекрасный молодой человек, — отвечала молодая девушка с глазами полными слез, в то время как ее дядя читал похвальное слово молодому человеку, которого она любила столь нежно. — Никто не знает его более меня, дядюшка, и никто более меня его не уважает. Но не лучше ли дочитать письмо, его осталось еще довольно много.

— Продолжай, дитя мое, продолжай, но перечти опять ту часть письма, где говорится о количестве жира, которое он отослал к Фишу и Греннилю.

Мария исполнила то, что просил у нее дядя, а потом продолжала читать письмо:

— «Я сильно беспокоюсь насчет того, как мне держать себя относительно капитана Дагге. Он показал мне столько преданности подле мыса Гаттерас, что я не хотел разлучаться с ним ни во время ночи, ни в дурную погоду, что показалось бы неблагодарным с моей стороны; я также боюсь показать ему, что избегаю его. Я опасаюсь, что он знает о существовании наших островов, хотя сомневаюсь в том, чтобы он точно знал их широту и долготу. Мне часто приходит на мысль, что Дагге идет с нами только для того, чтобы узнать то, что ему еще неизвестно…»

— Остановись, Мария, остановись немного и дай мне время подумать. Не ужасно ли это, дитя мое?

Племянница, видя действительно ужасное отчаяние дяди, побледнела, хотя и не знала причин этого отчаяния.

Слабым голосом Пратт попросил свою племянницу передать ему письмо, конец которого он постарается прочесть сам. Хотя каждое слово, писанное Росвелем, было очень дорого для Марии, но милая девушка должна была прочесть еще одно письмо молодого человека, которое он написал ей и которого она не развертывала еще. Итак, она отдала дяде письмо, которое тот просил, и отправилась в свою комнату, чтобы прочесть свое письмо.

«Милая Мария, — писал Росвель, — ваш дядюшка скажет вам, что привело нас в этот порт. Я отослал более чем на четыре тысячи долларов жира и надеюсь, что мой судовладелец позабудет происшествия в Курритуке благодаря такому успеху. По моему мнению, наше путешествие будет счастливо и эта часть моей судьбы обеспечена. Дай бог, чтобы я мог быть также уверен в успехе и в том, что найду вас еще более расположенной ко мне при моем возвращении! Я каждый день читаю вашу Библию, Мария, и часто прошу Бога просветить мой разум, если я до сих пор обманывался. Что касается настоящего времени, то я не могу польститься ни на какую перемену, потому что мои старые мнения, кажется, во мне еще более укоренились, нежели при моем отъезде…»

В это время бедная Мария испустила глубокий вздох и утерла слезы.

«Однако, Мария, — продолжала она читать, — так как я имею наклонность к познанию истины, то, наверное, не отложу Библию в сторону. Я об этой книге думаю то же, что и вы, и мырасходимся только в мнениях и способе ее толкования. Помолитесь за меня, милая девушка, но я знаю, что вы и без того делаете это и будете делать, пока я буду в отсутствии».

— Да, правда, Росвель, — прошептала Мария, — пока я жива.

Письмо продолжалось в следующих выражениях:

«Кроме этого желания, которое выше моей жизни, я нахожусь под влиянием сильного сомнения, которое внушает мне этот Дагге. Во многих случаях я не знаю, что мне делать. Мне невозможно остаться с ним, не нарушая моих обязанностей к Пратту, а между тем и совсем нелегко от него избавиться. Во всех случаях он так великодушно помогал мне и казался столь расположенным вести себя в путешествии, как хороший товарищ, что если бы зависело только от одного меня, то я согласился бы охотиться вместе с ним за тюленями и разделить пополам нашу добычу. Но теперь это невозможно, и мне должно оставить его под каким бы то ни было предлогом…

А теперь, милая Мария…»

Но зачем поднимать нам завесы, покрывающие целомудренную любовь Росвеля. Он кончал свое письмо, выказывая свою любовь в некоторых откровенных и сильных фразах. Мария проплакала над этими несколькими словами почти целый день, пока ее глаза совершенно не устали.

Через несколько дней Пратт, к своей великой радости, получил письмо от господ Фиша и Гренниля, которое уведомило его о прибытии жира.

Жир был продан как только можно скорее, и старый Пратт сунул часть прибыли в карман в ожидании нового и полезнейшего употребления полученному капиталу.

Длинные месяцы, полные тоски, последовали для Марии за этим солнечным лучом, осветившим ее беспокойное в отсутствии Росвеля сердце. Весна следовала за зимою, лето заменило весну, а осень собрала плоды всех предшествующих времен года, не доставляя известия о наших путешественниках. Потом зима воротилась во второй раз, с того времени как «Морской Лев» поднял паруса, и наполнила печальным страхом сердца людей, которых моряки оставили в Ойстер-Понде, в то время как последние слушали свист ветров, царствующих в это холодное и бурное время года.

Пратт почти совершенно отказался от всякой надежды, а его расстроенное здоровье и то, что смерть казалась ему не слишком далекою, навели на него печаль. Что касается Марии, то молодость и здоровье еще ее поддерживали, но она душевно страдала, думая о столь долгом и столь необъяснимом отсутствии.

Глава 13

В самом деле, в порту корабль короля: в том глубоком убежище, куда вы звали меня однажды в полночь.

«Буря»

Последнее письмо Росвеля Гарднера было от 10 декабря 1819 года, то есть спустя пятнадцать дней по отплытии его из Рио-де-Жанейро. Мы встречаем шхуну Пратта 18 числа того же месяца или через три недели и один день после того, как он оставил столицу Бразилии.

Читатель знает, как присоединился к Гарднеру Дагге, с тех пор как оба корабля прошли Блок-Айленд. Оба «Морских Льва» подняли паруса в Рио и направили суда к Штатен-Ленду накануне того дня, в который мы встретили ойстер-пондскую шхуну, и оба корабля были довольно близко один от другого, так что их капитаны могли разговаривать. Дагге возражал против того, чтобы пройти Лемеров пролив. Один из его дядей потерпел там кораблекрушение, и он считал этот проход самым опасным, какой только он когда-нибудь встречал. В самом деле он, по положению ветра и по приливу, представлял некоторые трудности, которые надо было победить, но Росвель верил благоприятным приметам Стимсона, который несколько раз огибал этот мыс. Было безветренно, ожидали бури.

Между тем Дагге настаивал на необходимости держаться вне Штатен-Ленда, что заставляло шхуны сделать большой поворот и идти навстречу ветрам, царствующим в этой стране, которые переменяются от северо-востока к юго-западу. Росвель думал об удаче и случае, которые представлялись ему для избежания общества Дагге. Поспорив несколько времени, он попросил Дагге идти вперед, обещая ему идти за ним.

Погода была туманная, и были минуты, в которые ветер разражался шквалом. Он увеличился, когда шхуны были подле Штатен-Ленда. Дагге, который был почти на полмили впереди, испытал всю силу одного из этих шквалов, выходившего из оврагов, и удалился еще более от земли. В это же время туман разделил оба корабля. Прибавим, что солнце зашло, и наступила темная и угрюмая ночь. Дагге ссылался на это обстоятельство, как на одну из причин, по которым он советовал миновать Штатен-Ланд. Воспользовавшись всем этим, Росвель направился к высотам Огненной Земли.

Штиль возвестил ему прилив, и он надеялся на силу потока, чтобы пройти пролив. Когда Росвель находился почти среди канала, то увидал, что его влечет в проход, и лишь только вошел в него, как очень быстро поплыл к югу. Шквалы не мешали ему и помогли даже достичь цели. На другой день утром он находился в водах мыса Горна.

Преодоление пролива давало большое преимущество, и Росвель был уверен, что не встретит в этот день своего спутника, если бы даже желал этого, чего, впрочем, он и не думал желать. Отделавшись от пиявки, он не имел ни малейшего желания позволить ей еще укусить себя. Именно на случай этих предосторожностей он старался отыскать порт.

Сделав несколько шагов по палубе, Росвель воротился к своему экипажу.

— Ты уверен, Стимсон, — сказал он, — что это мыс Горн?

— Уверен, капитан. Нельзя никак обмануться в подобном месте, которого никогда не позабудешь, если хотя бы однажды его видел.

— Стимсон, я хочу бросить якорь и поручаю тебе найти бухту, где бы мы были в безопасности.

— Постараюсь, капитан Гарднер, если позволит погода, — отвечал моряк с гордостью и скромной уверенностью.

Начали делать необходимые приготовления, чтобы причалить к берегу. Решились вовремя, потому что ветер усиливался, и шхуна быстро приближалась к земле. Через полчаса «Морской Лев» гнулся под небольшим ветром и взял на гитовы свои паруса.

Море быстро поднималось. Но в ветре было что-то туманное, и чувствовалось, что не следует терять времени. Надо много отваги, чтобы в подобное время года подойти к такому берегу, как мыс Горн.

По мере того как шхуна подходила к мысу, вид моря, стремившегося и натыкавшегося на разбитый утес, и глухой, производимый им шум имели что-то действительно ужасное. Каждый был задумчив и беспокоен. Если бы шхуна пристала к подобному месту, то одной минуты было бы достаточно, чтобы разбить ее в щепы, и нельзя было надеяться на то, чтобы спасся хотя бы один человек из всего экипажа. Росвель сильно беспокоился, хотя и сохранял хладнокровие.

— Приливы у этих берегов и под столь высокими широтами разбивают и большие корабли, — сказал он первому своему офицеру.

— Все зависит от хорошего маневра, — было ответом, — и помощи Провидения. Посмотрите на эту находящуюся перед нами точку, капитан; хотя мы не совсем под ветром, но нас страшно влечет к этому месту берега. Скорость, с которой это море стремится к юго-западу, ужасна. Ни один корабль не может идти так по ветру, как оно.

Это замечание Газара было справедливо. Маленькая шхуна стремилась на верх волн, как морская птица, а когда она исчезала посреди их, то для того только, чтобы явиться на вершине новой волны и опять пренебречь ветром. Самой большой опасностью угрожал шхуне поток, потому что это был невидимый поток, и можно было предполагать только последствия; он бросал небольшой корабль под ветер и по направлению к утесам.

Мыс Гаттерас и его опасности, о которых столько говорят, можно было считать пустяками в сравнении с тем критическим положением, в котором находились наши моряки. Мычание десяти тысяч быков не сравнилось бы с глухим ревом моря, в то время когда оно бросалось в пещеры утесов. Потом пена наполняла воздух, как обильный дождь, и были минуты, в которые мыс, хотя он был в ужасном соседстве, скрывался в этом пенном облаке.

Никто не говорил, ибо каждый знал, что этот момент один из тех, при котором молчание является знаком благоговения перед Божеством. Некоторые усердно молились, а глаза всех были устремлены на низкую и каменистую часть, перед которой надо было пройти, чтобы избежать несомненной гибели. Только одно обстоятельство благоприятствовало: знали, что это место моря глубоко, а этот берег очень редко представляет скрытые опасности. Рассказы Стимсона и других моряков сообщили Росвелю это обстоятельство, которое он счел очень важным.

Росвель Гарднер занял свое место на носу корабля и сделал знак Стимсону, чтобы тот подошел к нему.

— Ты припоминаешь это место? — спросил молодой капитан старого матроса.

— Да, сударь, и если мы успеем обогнуть эти утесы, так я введу вас в такую якорную стоянку, что вы будете в совершенной безопасности. Мы плывем с ужасающей скоростью, а поток уносит нас.

— Ничего, — спокойно отвечал Росвель. — Мы приближаемся к этому утесу невероятно быстро.

— Вперед, капитан, вперед — в этом единственное наше спасение. Может случиться, что мы разобьемся об утесы, но можем и пройти их.

— Если это случится с нами, то мы погибнем, в этом нельзя и сомневаться. Если мы и обогнем этот выступ, то немного подальше есть другой, которого мы не можем избежать, я боюсь этого. Посмотри, пролив открывается перед нами по мере нашего приближения.

Стимсон видел эту новую опасность и понимал всю ее величину. Однако он ничего не говорил, потому что, говоря правду, он в эту минуту отказался от всякой надежды и, погрузившись в религиозные чувства, молился. Весь экипаж очень ясно понимал всю опасность и, казалось, забыл ту, которую представлял им выступ утеса, к которому они стремились с такой удивительной скоростью. Можно было обогнуть этот выступ, и тогда еще оставалась какая-нибудь надежда; но что касается другого, находившегося в четверти мили далее, то и самый неопытный моряк видел, как трудно было избежать его.

Удивительная тишина царствовала на палубе шхуны, в то время как она проходила против первых утесов. Росвель устремил глаза на предметы, находившиеся против него, чтобы дать себе отчет в скорости движения.

— Шхуна чувствует противное течение, Стефан, — сказал он столь тихим голосом, что он, казалось, выходил из глубины его груди, — а судно под ветром.

— Что может обозначать этот внезапный поворот, капитан? Пусть Газар подымет полные паруса, иначе нам ничего не поможет.

Гарднер посмотрел на Газара и увидал, что он висел на руле, потому что чувствовал большое сопротивление. Тогда он понял истину и вскричал:

— Ребята, все идет хорошо! Хвала Богу! Мы встретили противоположное течение.

Эти немногие слова объяснили свойство перемены.

Спустя десять минут после встречи противоположного течения шхуна прошла пролив. Стимсон показал себя человеком, на которого можно было надеяться. Он искусно провел корабль позади острова, на котором поднимается мыс, ввел его в небольшую губу и бросил якорь. В этом месте было пятьдесят футов воды с грязным дном.

Итак, «Морской Лев» из Ойстер-Понда, который читатель три месяца назад видел подле набережной Пратта, бросил якорь в утесистом бассейне позади мыса Горн. Ни один из китоловов не мог подумать ввести свой корабль в подобное место, но такова их доля: бросаться во все каналы и проходы, в которых до них еще никто не был.

Таким-то образом Стимсон успел открыть этот рейд. Какое бы ни было движение волн вне, а шхуна наслаждалась совершенным спокойствием. Ветер дул, но так укрощался утесами, что только порхал между мачтами и снастями.

Этот ветер продолжался три дня и три ночи. На четвертый день была перемена, потому что ветер подул с востока. Росвель воспользовался бы удобным временем для выхода из губы, если бы не боялся встретить Дагге. Разлучившись со столь упорным товарищем, было бы с его стороны большой слабостью идти ему навстречу. Было весьма возможно, что Дагге и не подозревал того, что имели намерение его оставить, а потому стал бы искать по соседству своего потерянного товарища.

На всякий случай решились остаться в губе одним днем дольше, тем более что Газар открыл некоторые признаки, доказавшие, что морские слоны часто посещали довольно близкий остров. Итак, спустили шлюпки на море, и первый морской офицер отправился по этому направлению, тогда как капитан вышел на берег острова, справедливо заслуживающего название «Эрмита», или пустынника, потому что был последний из группы.

Он взял с собой Стимсона, который нес подзорную трубу. Вооруженный багром, чтобы помочь себе, Росвель начал влезать на пирамиду утеса.

Она была как будто разрушена и представляла тысячу препятствий. Но чего не может преодолеть мужество и сила? После нескольких минут постоянной борьбы и трудного восхождения, в котором они помогали друг другу, Росвель и Стимсон успели взойти на вершину пирамиды, имевшей вид неправильной остроконечности. Высота пирамиды была довольно значительна и представляла обширный вид на соседние острова и океан, казавшийся на юге печальным и грозным. Может быть, земля ни на одной из своих крайних границ не имеет столь значительного сторожа, как эта пирамида. Можно сказать, что она составляет последнюю возвышенность этого обширного материка.

С вершины пирамиды видно было: направо — Тихий океан, напротив — Южное, или Антарктическое море, налево — Атлантический океан. Несколько минут Росвель и Стефан молча созерцали этот обширный вид. Пирамида, на которой находились Росвель и Стимсон, потеряла свою белую одежду и грозно возвышалась со своим обычным черным цветом.

Лишь только наш молодой капитан охватил главные черты этого величественного вида, его глаза стали искать «Морского Льва» из Виньярда. Он заметил его в двух милях и в прямой линии с мысом. Было ли возможным, чтобы Дагге подозревал его маневр и пришел его отыскивать даже в то место, где он скрылся? Что касалось корабля, то нельзя было обмануться. Росвель с возвышения, на котором находился с подзорной трубой, без труда узнал его. Стимсон посмотрел на него и сказал, что это шхуна. На этом обширном и уединенном море она походила на черную точку.

— Если бы мы вспомнили о них, капитан Гарднер, — сказал Стефан, — так могли бы принести флаг, который водрузили бы на этих утесах, чтобы показать виньярдцам, где мы находимся. Но если ветер продолжится так, мы всегда можем идти им навстречу.

— Этого я не имел желания делать, Стефан, я пришел сюда, чтобы нарочно избавиться от этой шхуны.

— Вы меня удивляете, сударь. Всегда хорошо иметь товарища, если корабль находится под высокими широтами. Льды подвергают иногда стольким испытаниям, что я считаю за счастье, если имею товарища на случай кораблекрушения.

— Все это очень справедливо, но есть причины и для обратных намерений. Я слышал об островах, на которых изобилуют тюлени, а чтобы взять их, едва ли так же необходим товарищ, как на случай кораблекрушения.

— Это другое дело, капитан Гарднер, никто не обязан показывать берега, на которых он хочет охотиться.

— Течение должно быть очень благоприятно для этой шхуны, она идет очень скоро. Через полчаса она будет против мыса Горн. Подождем, чтобы видеть направление, которое она возьмет.

Предсказание Гарднера сбылось. Через полчаса «Морской Лев» из Гольм-Голя прошел подле увесистой пирамиды мыса Горн, отстоя от него только на одну милю.

Но Дагге совершенно не думал об этом. Он искал своего товарища по путешествию, которого надеялся найти подле мыса. В своем ожидании он проплыл столько на запад, что мог убедиться в том, что в этой стороне ничего не видать, а потому он отправился к югу. Росвель был доволен этим, потому что заключил из того, что Дагге ничего не знает о положении островов, которые он искал. Они лежали гораздо далее на запад; притом он скоро убедился в направлении, которого держалась другая шхуна, и поспешил сойти в свою шлюпку, чтобы поворотить свой корабль и воспользоваться попутным ветром.

Через два часа «Морской Лев» из Ойстер-Понда пошел по проливу, ведущему в океан. Другой корабль исчез тогда на юге, и Гарднер, зная дорогу, которой должен был следовать, поплыл на полных парусах в открытое море.

Небольшой корабль скользил по волнам со скоростью морской птицы. Скоро мыс Горн начал скрываться вдали по мере того, как шхуна удалялась. С наступлением ночи его уже не было видно, и корабль вошел в Антарктический океан.

Глава 14

Идем! Это добрые места, — Смотрите кругом себя. — Видите наследство; идите вперед, — остановитесь на горе; затем, если можете, будьте спокойны.

Спраг

Мы дали бы ложное и преувеличенное понятие о характере Росвеля Гарднера, если бы сказали, что он, проникая в это обширное пространство Южного океана, ощущал равнодушие к своему назначению. Состояние его ума, когда он увидал мыс Горн, исчезающий, так сказать, шаг за шагом в океане и потом совсем пропавший, было совершенно противоположно подобному чувству.

Пока у него был в виду «Морской Лев» из Виньярда, этот корабль только и занимал его мысли, но теперь явились перед ним ожидающие его большие и важные препятствия.

Росвель не думал, чтобы было вероятно, что он встретит другого «Морского Льва», и это казалось тем вероятнее, что острова, которые он искал, не были в соседстве ни с какой землей и, следовательно, вне обыкновенной дороги охотников за тюленями. Это последнее обстоятельство, которое наш молодой мореплаватель умел достаточно оценить, дало ему надежду на то, что он будет один при завладении сокровищами этих островов, если он отыщет их там, где их скрыла сама природа.

Лишь только наступила ночь, Росвель приказал рулевому повернуть корабль на юг. Это была существенная перемена в направлении корабля, и если бы ветер, дувший до сих пор, продолжался, то шхуна на рассвете должна была находиться на значительном расстоянии к востоку от той точки, которой она достигла.

Теперь, когда наступила ночь и прошло довольно времени с тех пор, как он не видал другой шхуны, он думал, что может идти по истинному направлению. Хорошая погода в этих местах так непродолжительна, что каждый час дорог и без крайних причин нельзя пренебрегать главной целью путешествия. Все поняли, что корабль направился по прямой линии к местам, где будет охота за тюленями.

Никакой существенной перемены не было ночью, тогда как небольшой «Морской Лев» продолжал плыть к Южному полюсу.

На третий день подул сильный северо-восточный ветер. Приметили сияние льдов и скоро самые льды, которые начали появляться в форме небольших гор. Эти плавучие холмы привлекали взоры всех, но они таяли от волн и уже наполовину уменьшились. Теперь непременно надо было терять все ночное время, потому что плавать в темноте было очень опасно. Тишина воды довольно ясно возвещала близость льдов; об этом говорили не только вычисления Гарднера, но даже и его собственные глаза убеждали его в этом.

На пятый день, когда погода немного прояснилась, увидали лед, образующий высокие стены вроде гор, очень похожих на хребты Альп, хотя они тихо колебались на всегда волнующихся водах океана. По временам густой туман закрывал весь горизонт, и шхуна в этот день была принуждена несколько раз останавливаться, чтобы не натолкнуться на льдины или ледяные поля, которые начали в большом количестве появляться на море.

Морские птицы летали во множестве, альбатросы оживляли этот вид, а киты фыркали в соседних водах. По многим признакам Гарднер узнал, что приближались к земле, и начал надеяться на открытие островов, обозначенных на карте Дагге.

В это время шхуна отделялась ото льдов расстоянием не более одного кабельтова. Гарднер думал, что он находится на западе столь далеко, сколько было необходимо, и особенно старался найти проход в расстилавшемся перед ним вдали плавающем ледяном хаосе.

Так как ветер гнал к северу массы льда, которые плыли с той стороны, то они начали мало-помалу одна от другой отставать и отделяться, и, наконец, Гарднер был так счастлив, что увидел проход, в который мог ввести свою шхуну. Не теряя ни минуты, он ввел небольшого «Морского Льва» в проход, хотя он был во сто раз ужаснее Харибды и Сциллы.

Через четыре часа шхуна открыла себе дорогу к юго-востоку на протяжении двадцати пяти миль. Был полдень, воздух был чище обыкновенного. Гарднер влез на большую мачту, чтобы самому выяснить состояние дела.

На севере и в проходе, в который вошел корабль, лед опять сошелся, и гораздо легче было идти вперед, нежели возвратиться.

Между тем Росвель обращал свои нетерпеливые глаза к востоку и особенно к юго-востоку. В этой части океана и по крайней мере в десяти лье от того места, где он находился теперь, он надеялся открыть острова, предмет своих поисков, если они действительно существовали. Среди льдов в этом направлении было много проходов. Один или два раза Росвель принимал вершину некоторых гор льда за вершины истинных гор. Но лучи солнца каждый раз его разочаровывали, и вершина, казавшаяся ему, по магическому отражению, темной и печальной, вдруг освещалась, блистая цветами изумруда или девственной белизной, — вид, очаровывавший зрителя даже среди опасностей, которыми он был окружен.

Был туман, хотя и не такой сильный, чтобы закрыть самые высокие точки. Туманный пар, не перестававший двигаться и клубиться, как вскипевшая жидкость, пока был плотен, — рассеялся, и Росвель вдруг заметил гладкую вершину настоящей горы, имевшей до тысячи футов вышины. Нельзя было ошибиться в том, что это была земля и, без всякого сомнения, самый западный из островов, обозначенных умершим матросом. Все удостоверяло в этом заключении. Дагге сказал, что один высокий, гористый, полный неровностей, пустой, но довольно большой остров находился из всей группы далее на запад, тогда как другие острова были в нескольких милях от этого. Эти последние были ниже, меньше и представляли только одни голые утесы. Между тем Дагге утверждал, что один из островов был вулкан, который по временам извергал пламя и от которого несло теплом. Но, по его рассказам, экипаж, к которому он принадлежал, никогда не посещал этот вулканический остров и только издали дивился его ужасам.

Сердце Росвеля Гарднера забилось от радости, когда он уверился, что он открыл землю, главную цель своего путешествия. У него было теперь только одно желание — пристать к ней. В это время ветер подул к юго-востоку и усилился, толкая шхуну к горе и принуждая ледяные горы отчалить от земли и образовать непреодолимую преграду перед ее западным берегом. Между тем наш молодой капитан вспомнил, что Дагге указал на рейд подле северо-восточной стороны острова, где, по его рассказу, должен был находиться порт, в котором дюжина небольших кораблей могли расположиться весьма удобно. Гарднер старался направиться к этой стороне.

На севере не было никакого прохода, но довольно хороший канал открывался на юге группы. «Морской Лев» поплыл по этому направлению и к четырем часам после полудня обогнул другие острова, и, к бесконечному удовольствию находившихся на палубе, открылось большое пространство воды, свободной от льда, между большим островом и его маленькими соседями. Ледяные горы, подходя к этой группе, разбивались, и эта большая бухта, по-видимому, почти совершенно была свободна ото льда, за исключением некоторых незначительных его масс, плававших по поверхности. Избежать столкновения с ними было очень легко, и шхуна поплыла по большому бассейну, образованному различными островами этой группы. Как бы для придания еще большего веса указаниям Дагге, увидали на востоке поднимавшийся дым вулкана, который имел три или четыре мили в окружности и находился на востоке большого бассейна примерно в четырех милях от «Земли тюленей», как Дагге назвал однажды главный остров.

Будучи в центре островов и на достаточном расстоянии ото льдов, шхуна легко прошла бассейн или большую бухту и достигла северо-восточной оконечности «Земли тюленей». Так как день должен был еще продолжиться несколько часов, потому что в этих высоких широтах декабрьские ночи очень коротки и соответствуют нашим июньским, то Росвель велел спустить в море шлюпку и тотчас же отправился к тому месту, где надеялся открыть порт, если только он существовал. Все было так, как описывал Дагге, и наш молодой человек был совершенно доволен, когда вошел в бухту, имевшую не больше двухсот метров в диаметре и столь хорошо окруженную землей, что в ней не чувствовалось никакого влияния моря.

Вся бухта была очень удобна для плавания. Этот внутренний бассейн с севера на юг имел по крайней мере шесть миль длины и не менее четырех миль ширины. Но она была подвержена ветрам и волнам более, нежели маленький порт, хотя Росвель был поражен различными выгодами, ею представляемыми. Она была почти совершенно свободна ото льда, тогда как довольно значительная масса плавала вне островов: следствием этого было то, что плавание по ней было свободно даже для нашего маленького судна. Причина была та, что самый большой из островов имел два длинных мыса, далеко простиравшихся, один по направлению к северу-востоку, другой по направлению к юго-западу, и вся его западная сторона имела вид только что народившейся луны. Рейд, который мы описываем, лежал на юге, и наш молодой капитан назвал его в честь своего лейтенанта мысом Газара, который первый указал удобное место для якорной стоянки.

Хотя берег был утесист и неровен, однако было не слишком трудно взойти на северный берег порта, и Гарднер взобрался на него в сопровождении Стимсона, который с некоторого времени очень привязался к своему начальнику. Высота этой преграды, лежащей против волн океана, была немного менее ста футов, а когда они взошли на вершину, то у них вырвался крик удивления, если не сказать радости. До сих пор не видали они ни одной породы тюленей, и Гарднер ощущал какую-то боязнь за прибыль, на которую можно было надеяться за такие труды. Но все эти сомнения рассеялись с тех пор, как он открыл северный берег острова, простирающегося на несколько миль и представляющего взгляду такое множество морских животных, что от них и самый берег казался оживленным. Они тысячами лежали на низких утесах, расположенных на этой стороне острова, и грелись на солнце антарктических морей. Никак нельзя было обмануться в том, что это были они: морские львы и слоны, огромные животные страшного и отвратительного вида, не принадлежащие, так сказать, ни к земле, ни к морю. Эти животные подходили к краю утесов, бросались в океан, чтобы отыскать там себе пищу, тогда как другие ползком выходили из воды и выбирали уступы, чтобы на них улечься и насладиться дневным светом.

— Вот славная для нас жатва, дядя Стефан, — сказал Росвель своему товарищу, ударяя в ладоши. — Один месяц работы наполнит шхуну, и мы отправимся прежде равноденствия. Но не кажется ли тебе, что там, внизу, есть кости морских львов или тюленей различных видов? Как будто уже охотились на этих берегах.

— В этом нет никакого сомнения, капитан Гарднер. Как ни отдаленно место, и хотя я никогда не слыхал об этих островах, даже от самых старых матросов, но, без сомнения, не мы первые их открыли; кто-нибудь да был здесь один или два года тому назад и увез отсюда груз, я вам отвечаю за это.

Так как все это соответствовало рассказу Дагге, то Росвель нисколько не удивился; напротив, он видел подтверждение всему, что говорил Дагге, и тем более надеялся на самый счастливый результат своего путешествия. Шхуна уже подошла к острову, осторожно подвигаясь вперед, и второй морской офицер направил корабль к входу в маленький порт, в который и ввел его, как кормчий. Еще капитан не сошел с вершины утесов, а корабль уже вошел в порт, подгоняемый попутным ветром, бросил два якоря и укрепился канатом к берегу.

Лица всех светились радостью; ввести шхуну в столь надежный порт, где ее экипаж мог целую ночь отдыхать, не ощущая никакой боязни быть раздавленным и поглощенным льдами, являлось большой удачей. Но весь экипаж испытывал не одно только чувство безопасности, он нашел источник богатства, которого искал, что и освобождало его от многих опасностей и лишений. Все сошли на берег и взобрались на вершину утеса, чтобы насладиться видом всех этих животных, растянувшихся на низких утесах северной стороны острова.

Так как еще оставалось несколько часов дневного времени, то Росвель, сопровождаемый Стимсоном, оба вооруженные палками, как защитным оружием, вскарабкались на самый возвышенный центр острова. Однако они обманулись в расстоянии и скоро убедились, что им надобен для исполнения подобного предприятия целый день. Росвель только достиг подошвы центральной горы, откуда ему открылось огромное пространство на север и восток острова. Они могли составить себе довольно точное понятие как об общем виде этого уединенного обломка земли и утесов, так и об островах и островках. Очертания первого острова, о котором мы говорили, были похожи на большой треугольник неправильной формы, три главные точки которого составляли два слегка возвышенных мыса и третий, возвышавшийся на севере.

Почти весь западный или юго-западный берег был похож на стену из перпендикулярных утесов, которые возвышались на двести или триста футов над океаном. Особенно в эту-то сторону ударяли его волны, и сюда-то бушующее море прибивало льды. Два других берега были совершенно отличны. Ветер большей частью дул к юго-западу, и так как главный берег острова был перпендикулярен его направлению, то и представлял преграду плохой погоде, в то время как положение двух других его сторон не представляло защиты. Северная сторона чаще согревалась солнцем. Восточный же и северный берега были защищены группой островов, находившихся перед ними.

Таков был общий вид острова тюленей, сколько поспешные наблюдения его настоящего хозяина позволили рассмотреть его. Приближающаяся ночь принудила их сойти с довольно опасной части горы, на которую они взобрались, и вернуться к своему экипажу на шхуну.

Глава 15

Мы кидаемся на море, и слышится дикий рев; матросы бледнеют и молятся; мы разбрасываем кругом себя воду, как птица стряхивает с трепещущих крыльев пену фонтана.

Брайант

Охотники за тюленями не теряли времени. Хорошее время было коротко, и проникнуть в середину льдов и выйти из них — было делом столь большой опасности, что все принадлежавшие к шхуне понимали значение усиленной деятельности и разумного усердия.

Уже на другой день по прибытии корабля сделаны были не только все необходимые приготовления, но и убили достаточное число тюленей с мехом самого лучшего качества. Убили двух больших морских слонов почти тридцатифутовой длины. Опасности и препятствия, над которыми моряки восторжествовали, хорошо вознаградились полученным жиром. Росвель считал главным предметом своей добычи меха и шкуры тюленей и был счастлив тем, что животных, платящих дань необходимостям и роскоши человеческой, нашел в довольно значительном количестве и мог скоро отправиться к северу. Между тем как били, сдирали шкуры и сушили, наш молодой капитан занялся второстепенным делом, имевшим своим предметом благосостояние груза и экипажа корабля.

Когда снаряжали шхуну в Ойстер-Понде, то на берегу был старый деревянный магазин, принадлежащий Пратту, который разобрали с намерением заменить его более прочной постройкой. Росвель убедил своего хозяина перенести на палубу материалы этого здания. Пратт не отказал, потому что оно могло быть полезным его экипажу. Росвель приказал спустить в море все эти материалы, и когда их пригнали к берегу и перенесли на вершину утесов, то он выбрал место для постройки деревянного дома, для сбережения этим времени, которое моряки теряли в переходе с берега на шхуну.

Найти удобное место для этой постройки было не очень трудно. Гарднером был выбран уступ утеса, обращенный к солнцу, тогда как массы других утесов защищали его от самых холодных ветров. Эти естественные стены были не слишком близки, чтобы снег, который мог скатиться на них, упал на кровлю дома, но было довольно пространства между кровлей и домом, чтобы образовать обширный двор, на котором было место для всех предметов, необходимых для постоянных работ и нужд охотников за тюленями.

Много благоразумия требовалось в предпринятой охоте. Не было ничего легче, как убить большое число тюленей, но добычу надо было тащить по утесам. Стали пользоваться шлюпками, хотя даже среди лета северный берег острова был часто осаждаем льдом. Росвель старался не напугать этих животных слишком большим напором, а потому и посылал только одних опытных охотников. Следуя этому правилу, выиграли более, нежели если бы напали на тюленей с меньшим благоразумием.

Без большого труда втащили материалы дома на вершину утесов. Среди экипажа нашелся старый плотник по имени Роберт Смит. Притом же дюжина американцев всегда сумеют выстроить дом: навык к работе и природный ум делают их способными ко многим полезным ремеслам. Мотт, другой человек из экипажа, работал у слесаря, и он затопил печи. Наконец, остались только мелкие доделки, и эту работу окончили в конце первой недели. Дом разделили на две комнаты, из которых одна была общей залой, а другая спальней. В дом перенесли все матрасы, которые были на палубе. Было решено складывать груз на уступах утеса, находящегося на двадцать футов выше того, на котором выстроили дом. С этой стороны было легко достигнуть другого утеса, возвышавшегося не более, чем на пятнадцать футов над палубой корабля.

Таким образом прошли первые десять дней; все работали с явным усердием. Для окончания этого предварительного устройства понадобились две недели, в которые охота за тюленями продолжалась с большим жаром и успехом. Жертвы были так мало дики и так мало знали об опасности, которой угрожало им присутствие человека, что экипаж ходил между тюленями, а они, казалось, не замечали людей и не оборонялись от нападения. Старались не причинить им никакого бесполезного страха и когда убивали одно животное, то старались произвести как можно менее движения между другими. Однако через пятнадцать дней предприятие приняло такие размеры, что весь экипаж должен был им заняться, и скоро уступ утеса, находившегося под домом, был завален бочонками и кожами. Если бы надо было только убивать, сдирать кожу и сушить, то работа была бы относительно легкая; но надо было переносить продукты всей этой работы на значительное расстояние, а в некотором случае на несколько миль, и притом по утесам. Росвель Гарднер был убежден в том, что наполнил бы свою шхуну в один месяц, если бы было возможно бросить якорь подле утесов, посещаемых тюленями, и тем избежать потери времени, которую причинил ему перенос предметов, долженствующих составить его груз. Но это было невозможно, потому что волны и лед разбили бы корабль, бросивший якорь подле северного берега острова. Иногда пользовались шлюпками, чтобы, огибая мыс, перевозить кожи и жир.

К концу третьей недели трюм был полон, и шхуна порядочно нагружена. Для той далекой широты погода была очень хорошая. На двадцать третий день со времени входа шхуны в эту бухту Росвель был у подошвы горы, недалеко от дома, устремив взгляд на тот длинный утесистый берег, на котором морские слоны и львы ходили с той же уверенностью в безопасности, как в то время, когда он увидал их в первый раз. Солнце всходило; тюлени выползали из моря и вылезали на берег, чтобы насладиться его лучами.

— Вот прекрасный случай для охоты за тюленями, капитан Гарднер, — сказал Стимсон, никогда не оставлявший своего начальника. — Я уже двадцать пять лет занимаюсь этим ремеслом и никогда не встречал ни столь удобного порта для купеческого корабля, ни столь огромного стада тюленей, нисколько не пугающихся человека.

— Нам посчастливилось, Стефан, и я надеюсь, что мы наполним корабль и отправимся прежде времени льдов. Все хорошо рассчитано, мы довольно счастливы.

— Вы называете это «счастьем»? Но, по мне, есть другое слово, которое лучше этого, капитан.

— Да, я знаю, что ты хочешь сказать, Стефан, хотя я не думаю, чтобы Провидение слишком много беспокоилось о том, захватим ли мы нынче сто тюленей или ни одного.

— Но я не думаю, чтобы Провидению было угодно то, чтобы мы нынче ловили тюленей.

— Почему же, Стефан? Нынче самый лучший день с тех пор, как мы на острове.

— Это правда, нынче прекрасный солнечный день для столь высокой широты, но я думаю, что такой день не для работы. Без сомнения, капитан Гарднер, вы забыли, что нынче воскресенье?

— Ты прав, я забыл это, Стефан, но для охотников за тюленями это не причина отдыха.

— А между тем, сударь, воскресное отдохновение делает более способными для работы на следующий день.

Несмотря на свои предубеждения, Гарднер понял, что покой необходим для его людей и что было бы хорошо, если бы они могли вознести свое сердце к мысли о другом мире.

— Ну, Стефан, так как мы много работали, с тех пор как находимся здесь, то я и отдаю приказ: поди, скажи Газару, чтобы нынче не работали… Воскресенье будет и днем отдыха…

Истина заставляет нас сказать, что, отдавая это приказание, Гарднер был под влиянием мысли, что этим делал удовольствие Марии.

Стимсон, услышав подобное приказание, очень обрадовался и поспешил к лейтенанту, чтобы передать ему волю капитана. Экипаж, нуждавшийся в отдыхе, принял его с истинным удовольствием. Скоро были видны только одни матросы, умывающиеся, причесывающиеся и принаряжающиеся. Им приказали не ходить по берегу, где были тюлени, боясь, чтобы какая-нибудь неосторожность не испугала животных.

Стимсон воротился к Гарднеру, и оба полезли на гору, поднимающуюся на триста футов над уровнем моря. Дорога была трудна и неровна. Они остановились на вершине горы, чтобы обозреть предметы, их окружающие. На океане виднелась белой точкой шлюпка, которая, при северо-восточном ветре, плыла к вулкану, тогда как дым этого последнего походил на маяк той страны, где обыкновенно царствует туман. Бухта находилась почти под ними, и в эту минуту капитан шхуны был поражен малостью корабля, проникшего столь далеко среди лабиринта льдов. Так далеко, как только мог обнять взгляд, океан казался белеющим и замерзшим под плавающими массами, которые несли его воды. Воздух был напитан тем холодом, который «убил лето», по выражению моряков, однако вид был удивительный.

— Вот прекрасный вид, Стефан, — сказал Росвель Гарднер, — но мы видели бы еще лучше, если бы могли взобраться на этот конец горы и быть на этой совершенно голой вершине. Я жалею, что не принес сюда старого паруса, который водрузил бы здесь в честь Соединенных Штатов. Но что такое там, на востоке?

— Я вижу, что вы хотите показать, сударь. Я думаю, что это похоже на парус, и парус, окруженный льдом.

Нельзя было обмануться. Приметили белый парус корабля на большой поверхности ледяного поля, немного на северо-востоке острова, находящегося против бухты. Хотя паруса этого судна были подняты, но было видно, что он стеснен льдом, если не совершенно окружен им.

Лишь только Росвель заметил чужой корабль, как тотчас же узнал его. Он убедился, что это был «Морской Лев» из Виньярда, нашедший дорогу к островам. Росвель добился уже такого большого успеха и так был уверен, что наполнит свою шхуну вовремя, что мало заботился о соперничестве другого корабля. Напротив, на случай опасности, он желал бы иметь товарища. Лишь только он увидал шхуну виньярдцев, то уже решился: он хотел возобновить старое знакомство и помочь Дагге собрать его груз. Росвель и Стефан, отказавшись влезть на вершину, сошли с нее скорее, нежели поднялись, и через полчаса шлюпка была уже готова. Росвель сам командовал ею, оставляя своему помощнику начальство над шхуной. Стимсон сопровождал своего капитана. Лишь только они сошли с утесов, как на полных веслах поплыли с возможной скоростью, делая почти по восьми узлов в час.

Для китоловного бота Росвеля надо было более трех часов, чтобы проплыть бухту и достичь края той обширной ледяной равнины, остановленной утесами первого острова группы. Гарднер лишь только подошел к выходу, то приказал своим людям грести с наивозможной силой, хотя все они были убеждены, что подвергаются самой невероятной опасности. Шлюпка скоро достигла льдов и плыла по воде до тех пор, пока не вошла в проход, такой узкий, в котором едва могла двигаться. Наконец, Росвель достиг места, в котором обе ледяные равнины, образовавшие этот узкий проход, почти вплотную между собой сходились. Росвель посмотрел вперед и назад, поставил шлюпку в безопасное место и пополз по льду, дав своему рулевому приказание подождать его. Лишь только он поднялся на лед, наш молодой человек вскрикнул: виньярдская шхуна довольно ясно показалась перед ним на расстоянии полумили. Она была окружена льдом и плыла с большой опасностью быть разбитой в щепы.

Глава 16

Одним прыжком он был на своем месте и плыл по голубому и глубокому морю.

«Виновная фея»

Лишь только Росвель сошел на льдину, как услышал страшный звук. Он тотчас же увидал, что внешнее давление разбило ледяную равнину на две части, и что эта перемена могла быть спасением или погибелью для шхуны. Он хотел было броситься, чтобы присоединиться к Дагге, но остановился, услышав, что какой-то человек из его шлюпки его зовет.

— Эти равнины, капитан Гарднер, скоро соединятся, и наша шлюпка расплющится, если мы не вытащим ее из воды.

Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться молодому капитану в точности этого предсказания. Ледяная равнина, на которой он находился, тихо подвигалась вперед и касалась своим краем льда, находившегося против нее. Проход, по которому плыла шлюпка, заперся, и слышался треск. Давление было столь ужасно, что откалывало куски льда величиною с дом.

Нечего было терять времени, и шлюпку вытащили на лед в месте, представлявшимся более безопасным.

— Стимсон, нам будет очень трудно спустить ее на воду, — сказал Росвель, — нам придется провести здесь бессонную ночь.

— Не знаю, капитан, — было ответом. — Мне кажется, что лед разобьется подле этих утесов, и если это будет так, то шхуна, шлюпка, экипаж, — мы все войдем на дрейф в бухту, потому что я уверен в существовании потока, текущего от этой точки к нашему острову. Я приметил это во время гребли.

— Может быть, потоки идут по всем направлениям. Томсон и Тод, — продолжал Росвель, — останьтесь здесь, а мы все пойдем отыскивать виньярдскую шхуну. Она должна быть там, в проходе, и только разве случайно выйдет из него.

Росвель был прав.«Морской Лев» из Виньярда старался пройти по проходу, находящемуся между двумя ледяными полями.

Дагге был человек смышленый и смелый. Видя, что лед соединяется со всех сторон, спереди и сзади, и что не было никакой возможности выйти, он ухватился за последнее средство, которое оставалось еще для спасения корабля.

Он выбрал место или косяк, образуемый ледяной равниной, находившийся под ветром и представлявший его кораблю минутное убежище. Он ввел туда свою шхуну и бросил якорь. После того он начал рубить лед, сначала топором, потом пилой, в надежде выдолбить отверстие, которое по своей величине и виду могло принять остов корабля и воспрепятствовать таким образом его разрушению.

Прошло уже много часов с того времени, как он и его экипаж работали с этой целью, когда, к их радости и большему удивлению, они вдруг соединились с Росвелем и его людьми. Дело в том, что виньярдский экипаж так был озабочен предстоявшей ему опасностью и каждый человек был так занят исполнением своей обязанности, что не заметил шлюпки до тех пор, пока Росвель не окликнул Дагге и не обнаружил своего присутствия.

— Вот истинное счастье, капитан Гарднер! — сказал Дагге, искренно пожимая руку Росвеля. — Да, счастье! Я надеялся встретить вас подле этой группы островов, на которых можно найти тюленей, потому что они наверное находятся там, где мой покойный дядюшка заставил меня предполагать их по его морским картам, но не думал встретить вас нынешним утром. Вы видите мое положение, капитан Гарднер, страшная опасность угрожает мне.

— Вы уже предприняли некоторые предосторожности.

— Э! Но могло быть и хуже.

— Необходимо разрубить этот лед, и тогда ваша шхуна может подняться. Вы можете продолжать работать пилою и топором, а я постараюсь придать плотности бокам корабля. Покажите мне ваши запасные деревья и доски, без которых вы можете обойтись, и мы увидим, что можно из них сделать.

Хотя американские матросы менее откровенны, чем матросы английские, но знают столь же хорошо, какой благодарности заслуживают некоторые услуги. Виньярдцы почувствовали большую признательность и радость от помощи, которая подоспела к ним, и с обеих сторон начали работать с усердием.

Работа Росвеля происходила на палубе виньярдской шхуны, тогда как экипаж Дагге продолжал работу на льду.

— Какой шум! — вскричал Дагге. — Не извержение ли это вулкана?

Дагге был расположен думать, что этот звук был произведен каким-нибудь подземным движением. Но он не долго думал и сказал поспешно:

— Это лед. Я думаю, что давление разбило его об утесы этого острова. Если это так, то ледяная равнина, находящаяся под ветром, также уничтожится, лишь только подойдет к ней другая.

— Не думаю, — сказал Росвель, устремляя глаза на остров, — потому что равнина, находящаяся более под ветром, пойдет с такой же скоростью, как и ледяные горы. Это может уменьшить силу удара, но никак не полагаю, чтобы могло отвратить его.

Мнение Росвеля скоро подтвердилось. После нескольких минут сильного беспокойства, причиненного треском самого остова корабля, он получил от скопившегося под ним льда такое внезапное сотрясение, как будто бы он совсем освободился из свой тюрьмы; колебание было ужасно, и многие из экипажа не могли удержаться на ногах. В самом деле, шхуна была освобождена; еще одна минута, и она бы разлетелась вдребезги, а теперь она находилась в бассейне, который ее экипаж долгими часами работы ей приготовил.

— Мы ее спасем, Дагге! Мы ее спасем! — вскричал Росвель, позабыв в эту минуту великодушных усилий всякое чувство соперничества. — Я знаю, что вы хотите делать, я это тотчас же понял. Эта высокая земля есть то место, которого вы ищете, а на северном берегу этого острова есть морские слоны, львы и другие животные в довольно большом количестве, чтобы наполнить всякую шхуну, которая когда-нибудь выходила из Виньярда.

— Вот что я люблю, — сказал Дагге, дружески пожимая руку Росвеля, — охота за тюленями всегда должна производиться целым обществом, и один корабль не может проникнуть в столь высокие широты.

Что же касается Росвеля, то он немного посмеялся над мнением, выраженным Дагге об охоте за тюленями, потому что он внутренне был уверен, что виньярдец сохранил бы тайну, если бы владел ею один.

— Ну, — сказал он, — забудем прошедшее! Вы помогли мне у Гаттераса, а я здесь оказал вам кое-какие услуги! Вы, Дагге, знаете правила нашего ремесла: первый пришел, первый воспользовался. Я пришел первый и пожал летние ягодки этого дела, хотя не хочу сказать вам, что вы пришли уж совсем поздно.

— Я надеюсь, что нет, Гарднер, было бы очень мучительно потрудиться так впустую. Сколько вы собрали жира?

— Весь мой трюм полон, но мы более всего берем шкуры.

Эта новость возбудила всю жадность Дагге, что можно было заметить по бросаемым им взглядам.

— Счастье, — сказал он, — а особенно в одно лето! Но эти животные не сделались ли более дикими?

— Не более, как в тот день, с которого мы начали охотиться. Я поручал это занятие только одним опытным людям и дал им приказание как можно менее сердить этих животных. Если вы хотите наполнить вашу шхуну, то я советую принять те же предосторожности, потому что уже приближается конец лета.

— Я проведу здесь зиму, — сказал решительным и резким голосом Дагге. — Мне стоило довольно труда открыть эту группу островов, и мы, виньярдцы, не можем представить себе возможности быть побежденными.

— Если вы проведете здесь зиму, то это дело другое, — отвечал, смеясь, Росвель. — Недостанет и «Морского Льва» из Виньярда, чтобы согревать вас, и вы на будущее лето должны возвратиться в ваших бочках или навсегда остаться здесь.

— Я надеюсь увидать вас здесь опять, — сказал Дагге, смотря на своего товарища так, как будто уже окончательно решился выполнить свое безрассудное намерение. — Очень редко бывает, чтобы охотник за тюленями забывал страну, подобную той, которую вы описываете.

— Я могу опять прийти, — сказал Росвель, — и могу не прийти, — прибавил он, думая о Марии, потому что он спрашивал себя, может ли она не выйти за него в том случае, если он преуспеет в своем путешествии. — Это более зависит от других, нежели от меня… Но, капитан Дагге, займемся вашей шхуной. Надо, чтобы она вошла в бухту до ночи.

В эту минуту обе льдины находились в нескольких саженях одна от другой; самая малая, или та, на которой находился корабль, быстро поплыла к бухте, тогда как самая большая была остановлена островами. Меньшая льдина много потеряла из своей поверхности от утесов, потому что разбилась о них, хотя обломок, который от нее остался, имел более мили в диаметре, а толщину несколько метров.

Что касается «Морского Льва» из Виньярда, то он находился как будто на уступе утеса. Сила большой льдины была настолько велика, что подняла его выше воды, как будто два или три человека вытащили простую лодку на берег. К счастью для шхуны, эта сила пришла снизу. Следствием этого было то, что корабль получил очень мало повреждений.

— Если бы его можно было поднять отсюда, — сказал Дагге, — столь же легко, как мы его туда посадили, то это было бы не трудно. Но он на льду, имеющем по крайней мере двадцать футов толщины и столь же твердом, как камень.

Гарднер посоветовал употребить пилу, чтобы по концам шхуны сделать две глубокие выемки во льду, надеясь, что тяжесть корабля поможет работникам и заставит его войти, как говорят поэты, в природную стихию. В самом деле другого нечего было делать, а потому и послушались совета Гарднера. После больших усилий успели продолбить лед до воды, после чего послышался треск льда, и шхуна тихо, как будто по всем правилам науки, поднялась и спустилась в море!

Этот счастливый результат многочасовой работы совершился тогда, как ледяная равнина находилась в центре бухты. В это время Газар возвращался с вулкана и сообщил, что там в самом деле был вулкан, и вулкан действующий. Бесплодие и сильный холод характеризовали всю эту страну. При закате солнца Гарднер ввел своего товарища в порт, и оба «Морских Льва» стали на якорь один подле другого.

Глава 17

Утренний воздух завидует его свежему дыханию; волны весело танцуют перед его глазами; морские птицы щебечут порхая. О, благословенный утренний свет.

Дана

Дагге на другой день прибытия «Морского Льва» из Виньярда начал охотиться за тюленями. Убили довольно большое число этих животных, но так осторожно, что очень мало их встревожили. Дагге привез на своей шхуне телегу, большую пользу которой скоро узнали при перевозке жира и тюленьих кож. Эта телега подвинула занятие по крайней мере на месяц. Оба экипажа находились в самом дружеском расположении.

Через месяц Дагге сказал Росвелю:

— Вот уже первое февраля, и, без сомнения, вы скоро уедете.

— Нет, капитан Дагге, я не могу и подумать оставить кого-нибудь, особенно соотечественника, в столь ужасном краю, не зная, может ли он когда-нибудь из него выйти.

Дагге, удивленный великодушием Росвеля, хотел было предложить ему часть своей прибыли, но Росвель отказался от нее, говоря, что посоветуется с людьми ойстер-пондского экипажа и что офицеры ничего не потребуют от него за совершенно бескорыстное вспомоществование. Что касается Росвеля, то лучшая его награда, та, на которую он рассчитывал, было одобрение Марии.

Дагге принял это предложение Росвеля, как могут догадаться, очень охотно. Они согласились в этот день взойти на вершину горы, находящейся посреди острова, и после двухчасовой ходьбы по обломкам утесов, которыми остров был как будто усыпан, достигли основания конуса, который образовал последнюю вершину горы. Тут они отдохнули и немного закусили.

Удивительный вид со сверхъестественным освещением наградил наших смельчаков за их усталость, и они могли насладиться несравненною панорамой. По всем сторонам, за исключением больших бухт, виднелись ледяные горы; группа островов была окружена ими так, как будто была в блокаде. В это время господствовал южный ветер, хотя перемены в температуре были очень часты. Гарднер видел, что проход, по которому он вошел, был совершенно заперт и что можно было войти только по одному выходу, находящемуся на севере.

— Каждая минута, — сказал Дагге, — дорога для всех людей, находящихся в нашем положении.

Дагге только и думал о прибыли, которую мог извлечь из путешествия, тогда как Росвель думал об Ойстер-Понде и Марии.

Проведя целый час на этой почти совершенно голой вершине, наши трое смельчаков принуждены были внезапною переменою погоды сойти с горы.

Всегда не так опасно всходить на гору, как спускаться. Росвель знал это очень хорошо и предложил было подождать, пока прояснится, но боялся, чтобы не пришлось долго ждать.

Наконец, он хотя и против воли, но со всевозможной осторожностью, пошел за Дагге. Стимсон заключил шествие.

В продолжение первых десяти минут наши смельчаки подвигались с большим затруднением.

Они приметили дорогу, по которой взошли на гору, и начали сходить по ней. Скоро увидали, сколько им надо было благоразумия, потому что тропинки от снега сделались скользкими. Дагге был смел и пошел впереди своих товарищей, говоря им, чтобы они шли за ним и ничего не боялись. Наконец, трое достигли того места, где им казалось невозможным восторжествовать над встретившимися им препятствиями. Над ними была гладкая поверхность утеса, уже покрытая снегом, а они не могли столь далеко видеть, чтобы распознать, куда идет эта наклонная поверхность. Дагге утверждал, что знает местность и что проведет их всех. По его мнению, это был утесистый уступ, и что надо было сделать большой обход, чтобы достигнуть известного ущелья, которое представляло довольно удобный путь. Они хорошо припомнили утесистый уступ и ущелье, оставалось только узнать, действительно ли тот утес находился под ними и столь близко, как предполагал Дагге, который, увлекаясь излишней смелостью, отказался от каната, предложенного ему Росвелем, сел на снег, покатился вперед и скоро исчез.

— Что с ним сделалось? — вскричал Росвель, стараясь проникнуть взглядом пространство. — Его не видать.

— Держите веревку и дайте мне другой конец. Я пойду его отыскивать, — сказал Стимсон.

Росвель согласился на это предложение и спустил Стимсона к подошве утеса, пока совершенно не потерял его из вида. Стимсон же хотя исчез среди снежной бури, но давал о себе знать.

— Держитесь правее, капитан, — сказал моряк, — и поддерживайте меня канатом.

Росвель, встретив под ногами довольно ровную землю, так и сделал. Через несколько минут Стимсон потянул веревку Гарднеру:

— Капитан Гарднер, — сказал он, — я теперь на утесном уступе, и дорога не слишком плоха. Бросьте канат на снег и катитесь как можно осторожнее. Держитесь более этой стороны, я тут и поддержу вас.

Гарднер все это понял и, держась за веревку, достиг того места, где Стимсон был готов принять его, и последний, озабоченный той скоростью, с которой Росвель катился по склону, бросился навстречу своему офицеру. Благодаря этой предосторожности Росвель остановился вовремя; иначе он скатился бы по утесному уступу и по склону, бывшему почти перпендикулярным.

— Что сделалось с Дагге? — спросил Гарднер, лишь только стал на ноги.

— Я думаю, сударь, что он перебросился за утес.

Это было печальным известием и особенно в подобную минуту. Но Росвель не унывал. Он вымерил пропасть веревкой, пока не убедился, что тронул ее дно на пространстве около шести саженей. Потом, крепко придерживаемый Стимсоном, он смело спустился на дно пропасти, которого он достиг почти на вычисленном им расстоянии.

Шел большой снег; хлопья были густы и крутились на углах утесов иногда так сильно, что засыпали молодому человеку глаза. Росвель пошел по обломкам утесов.

Вой ветра почти совершенно не давал возможности различать другие звуки, хотя один или два раза он слышал или думал, что слышал крики Стимсона, находящегося над ним. Вдруг ветер перестал, а солнечные лучи распространили довольно яркий свет по бокам утесов. Через минуту глаза Росвеля встретили тот предмет, который они искали.

Дагге перекатился через тот самый уступ утеса, где Стимсон стал на ноги, не имея никакого средства, чтобы остановиться в своем падении.

Когда Росвель нашел своего несчастного товарища, то этот последний был уже в памяти и владел всем своим хладнокровием.

— Благодаря Богу вы нашли меня, Гарднер, — сказал он, — я уже было отчаялся.

— Благодаря Богу вы живы, мой друг, — отвечал Росвель. — Кажется, вы только ранены?

— Более, нежели кажется, Гарднер, более, нежели кажется. Но, верно, у меня переломана левая нога, и одно из моих плеч причиняет мне много боли, хотя оно не сломано, но вывихнуто. Это очень неприятный случай в путешествии, предпринятом для охоты за морскими тюленями.

— Не думайте об этом, Дагге, я займусь вашими делами.

— Позаботитесь ли вы о шхуне, Гарднер? Обещайте мне это, и мой ум будет покоен.

— Я обещаю, что оба корабля останутся один подле другого до тех пор, пока мы будем свободны ото льда.

— Да, но это еще не все, надо, чтобы мой «Морской Лев» имел такой же груз, как и ваш. Обещайте мне это.

— Это как будет угодно Богу. Но вот и Стимсон. Прежде всего вас надо вытащить отсюда.

Обещания Росвеля успокоили Дагге, потому что и среди приступов боли его мысли носились над его кораблем и грузом. Теперь, когда он менее беспокоился в этом отношении, он сделался чувствительнее к страданиям тела. Но как перенести Дагге? Нога его была переломана немного выше лодыжки и ушиблена в нескольких местах. Следовательно, помочь ему на утесе, где он лежал, было совершенно невозможно, а сперва надо было перенести его на другое место. К счастью, до подошвы горы было не очень далеко, и с предосторожностью можно было достигнуть и нижней части утеса. Росвель и Стимсон подняли Дагге в сидячем положении, приказывая ему держаться за их шеи. Раненый обязан был этому обстоятельству успехом хирургической операции, совершенно случайной, но которая для него была очень счастлива. Когда он был поднят таким образом, то кость заняла свое место, и Дагге заметил это важное обстоятельство, о котором тотчас же и сообщил Росвелю.

Матросы часто исполняют обязанности доктора, хирурга и пастора. Росвелю уже два раза случалось вправлять члены, и он немного знал, что надо было делать. Дагге сидел теперь на утесе, у подошвы горы с опущенными ногами и спиной, прислоненной к другому утесу. Лишь только его посадили так, Росвель послал Стимсона как можно скорее искать помощи.

Расправляя ногу Дагге, Росвель скоро убедился, что кость заняла свое место, и связал ее бинтами, а потом взял в лубки.

Замечательно то, что Дагге взял свой ножик и начал стругать лубки, чтобы придать им необходимую форму и толщину. Через полчаса Росвель кончил операцию.

Прошли четыре ужасных мучительных часа, прежде чем люди, за которыми пошли, достигли подошвы горы. Они привезли одноколесную тележку, которую употребляли для своза тюленьих шкур по утесам и которой воспользовались для перевозки Дагге.

Глава 18

Он едет туда, где едва брезжит лето: к скалам Берингова пролива, на голые острова Гренландии; холодные полуночные ветры обвевают пустыни, которые спят под вечными снегами и приносят вместе с багровой окраской волн долгий вой волков с берегов Уналашки.

Кемпбелл

На другой день утром Росвель, занимаясь своими обыкновенными делами, был очень задумчив. Теперь для него ничего не значило, что Дагге находился на острове тюленей; но оставалась тайна, тайна скрытого сокровища. Если обе шхуны более не разлучатся, то как он мог исполнить эту часть своих обязанностей, не соглашаясь на товарищество, против которого восстала бы вся нравственная и физическая природа Пратта? А между тем он уже дал слово и не мог уехать: он решился помочь «Морскому Льву» из Виньярда пополнить его кладь, предоставляя себе позднее отделаться от своего товарища по путешествию, когда оба корабля поплывут на север.

Лейтенант шхуны Дагге, хотя и хороший охотник за тюленями, был пылкого характера и уже несколько раз порицал благоразумие Росвеля. Маси, это было его имя, думал, что надо произвести общее нападение на тюленей, а потом окончить предприятие сушкой шкур. Он видал, что подобные дела совершались с успехом, и думал, что нельзя было и выбрать лучшей системы. В одно прекрасное утро, говорил он, капитан Гарднер выйдет и увидит, что его стадо отправилось на другие пастбища. Этого мнения Росвель не разделял. Его благоразумная политика дала прекрасные результаты, и он надеялся, что все это так и будет продолжаться до наполнения груза обеих шхун.

На другой день утром, в то время, когда являлись к нему все люди, он, как начальник обеих шхун, возобновил свои советы и в особенности объяснил новопришельцам необходимость не пугать тюленей более, сколько это необходимо для дела. Ему отвечали: «да, да, капитан», как обыкновенно, и люди, по виду очень склонные повиноваться его приказаниям, отправились на утесы.

Маси считал себя законным начальником шхуны во время отсутствия Дагге и думал, что этот последний не имел никакого права подчинить его и виньярдский экипаж власти другого капитана.

— Выгода требует, чтобы с творениями обходились осторожно, — сказал, смеясь, Маси, нанося первый удар пикой тюленю. — Возьмите, ребята, эту игрушку и положите ее в люльку, а я пока поищу его мать.

Смех был ответом на эту шутку, и рабочие, видя с какой свободой выражались их офицеры, были расположены к шуму и неповиновению.

— Дитя в своей колыбели, господин Маси, — сказал Джемс, бывший столь же насмешливым, как и его капитан. — Я думаю, что лучшее средство усыпить его — ударить о нахмуренные головы красавцев, расположившихся около нас.

В одну минуту утесы, находившиеся на этой стороне острова, стали театром оживленной бойни и необыкновенного шума. Газар, бывший недалеко, успел удержать людей своего экипажа, но про виньярдцев можно было сказать, что они сошли с ума.

Правда, они убили большое число тюленей, но из двадцати, которые в страхе искали убежища в океане, не убили ни одного. Все животные боязливо кричали. Часто видели, что стадо животных обращалось в бегство без всякой видимой причины, а следуя своему инстинкту. То же было и с тюленями, потому что утесы были пусты почти на целую милю от места побоища. Следствием этого было то, что Газару и его людям нечего было более делать.

— Вы, господин Маси, без сомнения знаете, что все это противно данным вам приказаниям, и знаете, что я принужден донести об этом.

— Пожалуй! — было ответом. — У меня только один начальник, капитан Дагге, и если вы, Газар, его увидите, то скажите ему, что у нас нынче было прекрасное утро.

— Да, да, нынче у вас руки полны, но что будет завтра?

— То же, что и нынче. Тюлени придут на берег, и мы надеемся там их встретить. У нас было нынче столько работы, сколько не было в два дня, со времени нашего прибытия сюда.

— Это правда, но что вы будете делать завтра? Однако я скажу капитану Дагге то, что вы поручаете мне сказать ему, а мы увидим, что он подумает об этом предмете.

Газар продолжал идти, покачивая головой, по мере того как приближался. Он не ошибся в гневе Дагге. Этот опытный охотник за тюленями приказал позвать своего лейтенанта. Маси получил большой выговор, и ему пригрозили отставкой от должности, если хотя еще один раз нарушит данные ему приказания.

Но зло было сделано. Охота за тюленями не была уже более размеренным занятием, но сделалась чем-то ненадежным, переменчивым.

Через три недели после несчастного случая с Дагге его выздоровление очень подвинулось. Его кости уже срослись, а нога через месяц обещала быть столь же крепкой, какой была прежде.

Капитан гольм-гольской шхуны начал ходить на костылях. С большими предосторожностями он успел сойти на уступ утеса, раскинувшегося в виде террасы над домом, на пространстве двухсот метров. Здесь-то поутру, в воскресенье, встретились Росвель и Дагге спустя три недели после их восхождения на гору.

Они оба сели у подошвы утеса и стали разговаривать о своих планах и состоянии своих кораблей. Стефан, по обыкновению, был подле своего офицера.

Росвель объявил Дагге, что его шхуна полна, тогда как виньярдская шхуна наполовину, и что теперь уже нельзя было надеяться пополнить ее груз, потому что нападение, сделанное Маси на тюленей, вызвало целый месяц остановки, и что можно увериться, что с каждым днем эти животные будут делаться дичее. Росвель кончил следующими словами:

— Подумайте, как важно для нас не оставаться здесь под столь высокой широтой после захода солнца.

— Я понимаю вас, Гарднер, — спокойно отвечал Дагге, — вы хозяин вашей шхуны, и я уверен, что Пратт был бы очень счастлив, видя вас идущим между Шелтер-Айлендом и Ойстер-Пондом. Я несчастный калека, иначе виньярдская шхуна не медлила бы так долго.

Росвель отгадал, что его великодушие испытывается Дагге, и очень рассердился, но удержался и, несмотря на некоторые горькие слова капитана Дагге, дал ему новое доказательство своей преданности.

— Вот что я сделаю, Дагге, — сказал Гарднер, — я останусь еще на двадцать дней и помогу вам сделать ваш груз, после чего, что бы ни случилось, я отправлюсь.

— Дайте мне руку, Гарднер. Я знал, что у вас есть сердце и что оно обнаружит великодушие при удобном случае.

Росвель сам понимал, что обещал Дагге более того, что должен был обещать; чувство братства имело над ним большую власть, и он не хотел делать ничего похожего на оставление товарища по опасности в затруднительном положении. Он хорошо знал, что помогал сопернику и что Дагге, наверное, желал остаться с ним, чтобы идти с ним до того берега, где было скрыто сокровище. Но Росвель уже решился остаться еще на двадцать дней и сделать все от него зависящее, чтобы помочь виньярдскому экипажу.

Охоту за тюленями продолжали с большим порядком, нежели под управлением Маси, следовали тем же правилам благоразумия, которыми руководствовались вначале, и успех был тот же: каждый вечер, при возвращении домой Гарднера было доброе известие. Дагге никогда не был так счастлив, как в то время, когда Росвель рассказывал ему о том, как убили одного старого морского льва или слона, или пушистого тюленя.

Росвель был счастлив, видя приближающийся конец уступленных им двадцати дней.

Март был близок, и большие ночи уже наступили, однако виньярдская шхуна не была еще полна, и Дагге не мог ходить без костылей, но Росвель вечером последнего дня приказал перестать охотиться за тюленями и готовиться к отъезду.

— Вы решились, Гарднер, — сказал умоляющим голосом Дагге. — Еще бы неделю, и моя шхуна была бы полна.

— Ни одного дня более, — был ответ. — Я уже долго оставался и отправлюсь нынешним утром. Если вы хотите следовать моему совету, капитан Дагге, то сделайте то же. Зима под этими широтами наступает почти так же, как у нас весна. Я вовсе не хочу идти на авось среди льдов, когда ночи будут длиннее дней.

— Все это правда, Гарднер, слишком правда, но с каким же видом я приведу в Гольм-Голь шхуну наполовину полную?

— У вас много запасов. Идя к северу, остановитесь и ловите китов подле Фолклендских островов. Я лучше соглашусь остаться там целый месяц с вами, нежели здесь еще день.

— Вы меня бесите, когда говорите мне об этой группе островов. Я уверен, что еще несколько недель не будет льда на этом берегу.

— Это может быть, но это никак не сделает дни длиннее и не проведет нас среди ледяных полей и гор, которые приплывут к северу. Несколько миль, которые мне надо сделать по океану, беспокоят меня более, нежели все тюлени, оставшиеся на этих островах. Но слова бесполезны, я отправляюсь завтра, и если вы рассудительны, то мы отплывем вместе.

Дагге покорился. Он хорошо знал, что было бесполезно оставаться без помощи Росвеля и его экипажа, потому что уже не мог более довериться Маси.

Все с радостью получили приказание готовиться поспешнее к отъезду, и вид домашнего очага явился в мыслях всякого.

Никогда корабли не готовились к отъезду поспешнее, чем оба «Морских Льва». Правда, что ойстер-пондский был уже готов около пятнадцати дней, но виньярдцы далеко так не подвинулись.

Где была Мария в тот день, когда Росвель дал приказание готовиться к отъезду? Чем она занималась и о чем думала? Она была счастлива в доме своего дяди, в котором она провела большую часть своего детства. Мария беспокоилась о Росвеле только по причине столь долгого путешествия и того моря, по которому он плавал. Она знала, что время его возвращения наступило и что он должен находиться в дороге, а так как надежда есть чувство не менее деятельное, как и обманчивое, то она воображала, что он скоро приедет.

— Не странно ли, Мария, — сказал ей однажды ее дядя, — что Росвель не пишет? Если бы он понимал, что чувствует человек, собственность которого находится от него на столько тысяч миль, то я уверен, что он' написал бы мне и не оставлял бы меня в таком беспокойстве.

— С кем же он мог написать, дядюшка? — отвечала его племянница со своей обычной рассудительностью. — В антарктических морях нет ни почтовых контор, ни путешественников, которые могли бы взять его письма.

— Но он писал же однажды, и тогда были прекрасные известия.

— Он писал нам из Рио, потому что это было возможно. По моим вычислениям, Росвель должен был окончить свою ловлю три или четыре недели тому назад и уже сделать несколько тысяч миль на пути в Ойстер-Понд.

— Ты так думаешь, дочь моя, ты так думаешь! — вскричал Пратт с глазами, блестевшими от удивления. — Это прекрасная мысль, и если он не остановится в своей дороге, то мы можем надеяться увидать его через три месяца.

Мария задумчиво улыбнулась, и ее щеки сильно покраснели.

— Я думаю, дядюшка, что Росвель нигде не остановится на обратном пути в Ойстер-Понд.

— Я старался бы так думать, но самая главная часть его путешествия есть Вест-Индия, и я надеюсь, что он человек, не способный пренебречь своими обязанностями.

— Росвель должен будет остановиться подле берегов Вест-Индии, дядюгака?

— Наверное, если исполнит полученные им приказания, и я надеюсь, что молодой человек не забудет ничего. Но он там не долго останется.

В эту минуту лицо Марии прояснилось:

— Если вы не обманываете, то мы можем ожидать его через три месяца.

Мария несколько времени молчала, но ее прекрасное лицо выражало счастье, которое, однако, было нарушено замечанием дяди, обращенным к ней.

— Если Гарднер, — сказал Пратт, — возвратится сюда, преуспев в охоте за тюленями и в другом деле, то есть в Вест-Индии, наконец, успев во всем, то я желал бы знать, согласитесь ли вы на его предложение, предполагая, что он сам нисколько не переменился?

— Если он не переменился, то я никогда не буду его женой, — отвечала с твердостью Мария, хотя ее сердце в эту минуту сильно билось.

Пратт посмотрел на нее с удивлением, потому что до этого думал, что единственная причина, по которой Мария, сирота и бедная, отказывалась с таким упорством быть женой Росвеля Гарднера, была бедность последнего.

Хотя Пратт любил Марию более, нежели признавался в этом самому себе, но, однако, не решился еще назначить ее наследницей своего богатства. Мысль разлучиться с ним была для него ужасна, а потому он не мог и подумать о завещании. Если бы он не сделал этого акта, то Мария не имела бы никакой части в его имуществе. Пратт это знал, а потому очень сильно беспокоился: в самом деле, с некоторого времени он сам заметил беспокойные признаки в своем здоровье и однажды написал:

«Во Имя Бога Всемогущего, аминь». Но это было для него большим усилием, и он остановился на этом. Однако Пратт любил свою племянницу и желал, чтобы она вышла за молодого Гарднера по его возвращении, особенно если бы он имел успех.

Глава 19

Бедное дитя опасности, питомец бури, ужасны печали, изнуряющие это мощное тело! Скалы и ветры тормозят твой челнок, разбитый волнами; твое сердце болит, твой очаг далеко.

Кемпбелл

Было около полудня, когда оба «Морских Льва» подняли паруса для отплытия с острова тюленей. Все матросы были на палубе, и ничто на этой бесплодной земле не обозначало присутствия человека, исключая пустой дом и несколько деревьев, выросших на Шелтер-Айленде и Виньярде, и которые моряки теперь оставляли на утесах Южного океана. Слышались песни людей, составлявших экипаж, которые были счастливы и веселы. Они только и думали о радости возвращения. Дагге был на палубе и принял начальство над своей шхуной, хотя ходил еще с некоторой осторожностью, тогда как Росвель был везде. Целое утро ему представлялась Мария, и он ни минуты не думал об удовольствии, когда он увидит дядю и скажет ему:

— Господин Пратт, вот ваша шхуна с хорошим грузом слоновьего жира и тюленьих шкур.

Ойстер-пондская шхуна первая отчалила от берега. Ветер в этой бухте был не слишком силен, но его было вполне достаточно для движения шхуны.

Росвель, сделав в бухте около мили, дожидался другой шхуны. Через четверть часа Дагге был на расстоянии голоса.

— Ну, — сказал этот последний, — вы видите, Гарднер, что я прав, у нас довольно ветра с этой стороны и еще более со стороны земли. Нам только остается плыть среди ледяных гор, пока будет светло, и выбрать место, где бы мы могли провести ночь. Я не думаю, чтобы можно было плыть ночью среди всех этих льдов.

— Я хотел бы, — отвечал Росвель, — чтобы мы плыли как можно скорее и могли бы проплыть этот лед днем. Десять часов такого ветра, и мы будем вне льдов.

— Теперь, — сказал Дагге, — я тороплюсь также, как и вы. Оба корабля продолжали плыть к тому месту, которое было под ветром, туда, где виднелся большой проход во льдах и где они надеялись пройти к северу.

Так как Дагге был более опытный моряк, то оба капитана согласились, чтобы его шхуна шла впереди. Через час оба корабля вышли из большой бухты и группы островов, делая около десяти узлов в час. По мере удаления их от земли начали подниматься волны, и все предвещало ветер, хотя не очень крепкий.

Наступила ночь, и на севере заметили беловатую цепь ледяных гор, отражавших лучи заходящего солнца. Вокруг шхун было большое пространство воды, совершенно свободное ото льда и даже не было видно больших льдин. Дагге думал провести ночь под ветром плавающих гор. Первые часы этой ночи прошли в ужасной темноте.

Дагге направился к цепи гор, не принимая других предосторожностей, кроме уменьшения парусов и деятельной бдительности. Каждые пять минут с вершины задней мачты слышались следующие слова: «Смотри вперед!» Ни один человек не сходил с палубы. Беспокойство было очень сильно, и даже последний из матросов знал, что следующие двадцать четыре часа определят судьбу путешествия.

Дагге и Росвель беспокоились все более и более с того времени, когда должна была бы взойти луна, которая все еще не показывалась. По небу шло несколько облаков, но звезды блестели, как обыкновенно, светом хоть не ярким, но величественным. Но не было еще так темно, чтоб нельзя было различить предметов на довольно значительном расстоянии, и экипажи обеих шхун очень ясно видели вдали на очень значительном пространстве цепь плавающих ледяных гор.

Около девятого часа этой замечательной ночи густой туман, распространившийся над океаном, увеличил темноту. Это сделало Дагге еще более осторожным, и он направился к западу, чтобы не попасть в середину льдов. Росвель следовал за его движениями, и когда луна рассыпала свои приятные лучи по этой необыкновенной сцене, обе шхуны были на зыбком море менее чем на милю от цепи гор. Скоро увидали, что водяные равнины находились подле плавучих гор и распространялись довольно далеко на юг, а потому могли составить препятствие, если не опасное соседство. Но эти равнины не были похожи на те, которые шхуна уже встретила, они были прорезаны напором волн, имели не более четверти мили в диаметре и были не крупнее обыкновенного речного льда. Соседство этих льдов приметили по шуму, производимому столкновением льдин, и который, несмотря на рев ветра, был слышен.

Наши оба капитана начали сильно беспокоиться. Скоро увидали, что Дагге был очень дерзок и без достаточной предосторожности и предусмотрительности направился к льдам.

По мере того как всходила луна, легко было оценить опасности, которым они подвергались. Не было ничего величественнее сцены, развернувшейся перед глазами моряков и способной представить глазам самое большое наслаждение, если бы опасность, которой подвергались обе шхуны, бывшие под ветром ледяного берега, если можно было так выразиться, говоря о плавающих массах, не была бы слишком очевидна.

Около десяти часов луна взошла над горизонтом довольно высоко; туман росою оседал на лед, на котором замерзал, и помог остановить оттепель. Океан в эту минуту казался светящимся, и все предметы на нем обозначились ясно. Тогда-то моряки совершенно поняли трудность своего положения. Смелые люди обыкновенно беспечны в темноте, но когда опасность очевидна, их движения показывают более благоразумия и осторожности, нежели движения людей робких. Лишь только Дагге заметил огромные массы ледяной равнины, которые, плывя по зыбким волнам океана, сталкивались между собой и производили тот же шум, как бурун на морском берегу, он дал почти инстинктивно приказание спустить паруса и поставить корабль против ветра, по крайней мере, насколько позволяла это его конституция. Росвель заметил эту перемену маневра и, как оно незначительно ни было, подражал ему. Большие льдины, те, которые можно назвать бродягами этой великой армии, были так близко, что каждый из кораблей, проходя подле них, получил несколько небольших сотрясений от льдин, к нему более близких.

Было ясно, что корабли зашли в середину льдов и что Дагге вовремя приказал уменьшить паруса.

Следующие полчаса были полны ужасного ожидания. Замечали обломок льда за обломком, и шхуна получала толчок за толчком, пока, наконец, глазам мореплавателей не представилась ледяная равнина. Она была похожа на неизмеримую громаду, простиравшуюся на юг столь далеко, сколько мог видеть глаз. Оставалось только повернуть корабль.

Дагге, уверившись в положении дел, приказал поднять передний парус и спустил задний треугольный. В это время обе шхуны были под своими фоками, марселями и гротом с двумя рифами. Эти паруса были не слишком благоприятны для поворота корабля, потому что для этого было довольно заднего паруса; маневрировали очень старательно, и оба корабля одинаково успешно пробирались среди необозримого пространства, покрытого льдинами, и слышно было, как лед ударялся в бока кораблей.

Невозможно было принять другое направление, прежде чем шхуны не были бы окружены льдом, и Дагге, заметив на небольшом расстоянии несколько открытый проход, смело подошел к нему; Росвель следовал за ним вблизи. Через десять минут они находились на одну милю отсюда, среди ледяной равнины, что сделало безуспешными все усилия направиться к ветру. Дагге решился на этот маневр в таких обстоятельствах, которые не позволяли другого, хотя этот, может быть, не был самый лучший, к которому должно было прибегнуть. Теперь, когда шхуны так далеко проникли в ледяную равнину, вода была менее наполнена льдинами, хотя волнение океана было еще очень сильно и удары льда становились ужасными. Шум, исходящий ото льда, был столь силен, что едва можно было слышать вой ветра и то промежутками, — это был звук, похожий на шум постоянных лавин, сопровождаемый шумом, похожим на треск ледников.

Шхуны взяли на гитовы свои паруса с двойной целью: замедлить ход и для лучшей перемены их, чтобы избегнуть тех опасностей, которые могли встретиться. Эти перемены были часты, но с помощью смелости, бдительности и опытности Дагге успел проплыть проход уже описанный. Он был похож на канал, проведенный среди льда, образованный теми потоками, в которых никак нельзя дать себе отчета, и имел с четверть мили в ширину. Этот канал вел к ледяным горам, находившимся менее чем на одну милю. Дагге, не изучив местоположения, пошел по этому каналу, — Росвель следовал за ним. Менее чем через десять минут они находились против того величественного алебастрового города, который плавал в Южном море.

Шхуны не прошли среди гор еще и одного лье, а уже почувствовали, что сила порывов ветра и движение волн сделались гораздо слабее. Но чего, может быть, и не ожидали, ледяная равнина совершенно уничтожила проходы, бывшие между горами, и единственное затруднение, которое встречали при плавании, состояло в том, чтобы выбирать проходы во льду, оставшиеся не запертыми. В это время ход обеих шхун был очень медленным, горы перехватывали ветер, хотя иногда слышали его вой в глубине ледяных пропастей, как будто он хотел вырваться и свободно царствовал над волнами океана.

Так как море было довольно свободно и ветер, исключая отверстия некоторых проходов, был не силен, то ничто не препятствовало шхунам подойти ближе одна к другой. Это было сделано, и оба капитана советовались о настоящем положении.

— Вы, Дагге, очень смелы, — сказал Росвель, — и я не хотел бы плыть за вами в путешествии вокруг света. Теперь мы среди нескольких сотен ледяных гор, представляющих, признаюсь, прекрасный вид. Но как мы из них выйдем?

— Лучше быть здесь, Гарднер, — сказал Дагге, — чем среди ледяных обломков.

— Вы отчасти справедливы, но я хотел бы, чтобы каналы были немного пошире теперешних. Если какие-нибудь две из этих ледяных гор соединятся, то наши маленькие корабли расколятся, как орехи в щипчиках.

— Надо остерегаться. Вот проход, кажущийся довольно длинным и ведущий на север столь далеко, сколько мы можем желать. Если мы сможем доплыть по нему до конца, то наше возвращение в Америку кажется мне несомненным.

Гражданин Соединенных Штатов называет свою страну «Америкой по преимуществу», никогда не прибавляя названия Северной, как большая часть европейских народов. Под словом «Америка» Дагге подразумевал восточный берег Лонг-Айленда, остров Гарднера и Виньярд.

— По моему мнению, — отвечал Гарднер, — мы не выйдем из этого льда, не сделав тысячи миль. Не думаю, что мы постоянно будем плыть в такой ледяной пустыне, как теперь, но после подобного лета, которое мы провели, мы, Дагге, можем рассчитывать, что лед будет простираться до сорок пятого градуса, если не на несколько градусов выше.

— Это очень возможно, я сам видал льды под сорок вторым градусом и под сороковым на севере от экватора… Но, Гарднер, что это такое?

На обоих кораблях не было слышно ни одного слова, на них едва дышали. За звуком, хотя глухим, но очень сильным, последовал шум массы, погрузившейся в воду, как будто развалины какой-нибудь другой планеты упали на нее.

Все соседние горы были потрясены, как приведенные в движение землетрясением. Эта часть картины имела в одно время что-то ужасное и величественное. Некоторые из этих льдов поднимались перпендикулярно на двести футов и представляли поверхности, похожие на стены в полмили длины.

В месте, где находились в эту минуту шхуны, ледяные острова были необширны, но очень высоки и весьма легко уступали силе ветра и волн. Между тем огромная волна вдруг вошла в проход, подняла шхуны на огромную вышину и бросила их, как пробки, на пятьдесят футов ниже на расстояние по крайней мере ста ярдов. Другие волны, хотя менее высокие и менее стремительные, следовали за этой, пока воды не приняли своего естественного движения.

— Это землетрясение, — сказал Дагге, — вулканическое извержение. Подземный толчок потряс морские утесы.

— Нет, сударь, — отвечал Стимсон с носа своей шхуны, — это не так, капитан Дагге. Одна из этих ледяных гор перевернулась и потрясла все другие.

Хотя это было настоящее объяснение происшедшего, но оно не могло представиться уму менее опытных моряков. Это была самая обыкновенная опасность среди льдов, в которой можно было дать себе отчет.

Так как повернуть шхуны назад было поздно, то корабли продолжали с той же смелостью плыть вперед. Проход между горами был тогда совершенно прям, достаточно широк и допускал проток ветра. Вычислили, что шхуны сделали три морских мили в час, следующий за тем временем, в которое поворотилась ледяная гора.

В конце назначенного часа «Морской Лев» из Виньярда переменил свой ход и направился к западу. Проход, находившийся перед ними, закрылся итолько оставался один открытый выход, к которому тихо и поплыла шхуна. Росвель был на ветре, а Дагге под ветром. Проход, в который Дагге успел направить свою шхуну, был чрезвычайно узок и грозил быстро закрыться, но если шхуна успела бы пройти это первое, столь опасное ущелье, то далее он был гораздо шире. Росвель предостерегал Дагге и говорил ему, что эти горы, наверное, сойдутся.

Лишь только Дагге вошел в канал, как огромная масса льда упала с вершины одной горы, закрывая позади себя проход, что заставило Гарднера как можно скорее удалиться от горы, колебавшейся в своем основании. Следующая сцена действительно имела что-то ужасное! Крики, поднявшиеся на палубе судна, находившегося впереди, показали опасность, которой оно подвергалось, но для Росвеля идти столь далеко со своей шхуной было невозможно. Он только мог спустить шлюпку в море и плыть к опасному месту.

Он сделал это мужественно, но с душой, исполненной беспокойства, и с совершенно смущенным сердцем. Он провел свою шлюпку под сводом, образованным куском упавшего льда, и скоро находился подле корабля Дагге, этот корабль получил большое повреждение, но это не было кораблекрушение. Однако только кусок льда, отколовшийся от горы, воспрепятствовал шхуне быть разбитой в прах. Эта огромной величины глыба разделила обе горы, и так как они не могли сблизиться, то, мало-помалу отдаляясь от того места, где готовы были соединиться, начали тихо поворачивать к потоку. Через час дорога освободилась, и шлюпки пробуксировали шхуну в большой широкий проход.

Глава 20

Голос в прерии, женский крик страдания, смешавшийся с глухим и жестоким дыханием осени.

Миссис Сигурней

Случай, происшедший с «Морским Львом» из Виньярда, был в конце марта, соответствующего в Южном полушарии нашему сентябрю.

Пока наши моряки находились среди льдов Антарктиды, происходила большая перемена в мыслях Пратта и его племянницы. При отправлении капитана Гарднера думали, что его отсутствие не продолжится более одного года. Все, имевшие родных и друзей на палубе шхуны, так и рассчитывали, но каково же было их беспокойство, когда первые летние месяцы не возвратили смельчаков. Недели шли за неделями, а корабль не приходил, и беспокойство заменилось страхом. Пратт вздыхал при мысли об угрожавшей ему потере, находя мало утешения в прибыли, полученной от китового жира, что всегда бывает со скупцами, когда их сердцем хоть однажды овладевает мысль о прибыли. Что касается Марии, то тяжесть, лежавшая на ее сердце, день ото дня увеличивалась; улыбка, отражавшая на ее лице невинную и тихую радость, исчезла, и она более уже не улыбалась. Однако она никогда не жаловалась; она много молилась и находила все свое утешение в занятиях, соответствующих ее чувствам, но редко говорила о своей печали, разве только в минуты слабости, когда ей надо было перенести рыдания ее дяди, жалующегося на свои потери.

Здоровье Пратта от беспокойства расстроилось. Он старел не по годам, и его племянница по этому поводу советовалась с доктором Сэджем. Прекрасная девушка печально замечала, что ее дядя делается все более и более суетным и что его любовь к деньгам увеличилась по мере того, как жизнь от него уходила и он приближался к тому часу, в который время уступает вечности. Между тем Пратт совершенно не переставал заботиться о своих интересах, как будто был совершенно здоров. Он получал деньги и продавал лес и все, что мог продать, никогда не упуская того, что могло увеличить его прибыль. Но его сердце всегда находилось на его шхуне.

Однажды в конце ноября Пратт с племянницей находились в зале, он сидел почти скрытый в большом кресле из-за все увеличивавшейся слабости, она, по привычке, вязала. Они сидели так, что их взгляды могли охватить залив, в котором Росвель перед отъездом бросил якорь.

— Какой был бы прекрасный вид, — сказала Мария, поднимая к небу свои наполненные слезами глаза, — если бы мы увидели «Морского Льва» на якоре, подле острова Гарднера! Я иногда думаю, что это будет так, но этого никогда не случится! Я получила с Бетингом Джоем ответ на письмо, которое писала в Виньярд.

Пратт затрясся и полуобратился к племяннице, устремив на нее глаза с каким-то свирепым любопытством. Любовь к богатству возбудила в нем последние остатки скупости. Он думал о своей собственности, тогда как Мария думала о существах, находившихся в опасности. Однако она поняла взгляд своего дяди, чтобы ответить ему приятным женским голосом:

— Я не смела сказать вам, дядюшка, что не получено никаких известий ни о капитане Дагге, ни о ком-нибудь из его экипажа. О шхуне нет никаких известий с тех пор, как она отплыла из Рио. Друзья капитана Дагге столько же беспокоятся, как мы о несчастном Росвеле. Но они думают, что оба корабля остались вместе и подверглись одинаковой же участи.

— Бог да хранит нас! — вскричал Пратт с такой силой, сколько позволяла ему его слабость. — Если Гарднер позволил Дагге сопровождать себя хотя бы даже один лишний час, то он заслужил кораблекрушение, хотя самая тяжелая потеря всегда падает на судовладельца!

— Но, дядюшка, утешительнее думать, что обе шхуны находятся вместе в этих ужасных морях, нежели предполагать, что они разделились и порознь подвержены опасностям.

— Вы говорите с легковерностью, свойственной женщинам, и если бы вы знали все, то не говорили бы так.

— Вы часто так говорите, дядюшка, и я боюсь, что вы теперь заняты чем-то тайным. Почему вы не доверитесь мне и не откроете ваших мыслей? Я ваша дочь по любви, если не по рождению.

— Ты, Мария, очень добрая девушка, — отвечал Пратт, немного успокоенный жалостным тоном одного из самых приятных голосков, какой только когда-нибудь слышало человеческое ухо, — у тебя прекрасная душа, но ты ничего не знаешь об охоте за тюленями и ничего не знаешь о том, что называется бодрствованием над сохранением своей собственности.

— Я желала бы знать все подробности относительно путешествия Росвеля, — прибавила она довольно громко, потому что знала, что Пратт еще многого не открывал ей. — Сообщив их мне, вы облегчите свою душу.

Пратт несколько минут тихо размышлял.

— Надо, Мария, чтобы ты знала все, — наконец, сказал он ей. — Гарднер отправился отыскивать тюленей на островах, указанных мне Дагге, который умер около полутора лет тому назад, островах, о которых знает только один он, если верить его словам. Товарищи, с которыми он пристал к этим берегам, почти все умерли, когда он открыл мне эту тайну.

— Я уже давно подозревала это и также подозревала, что виньярдцы знали что-нибудь об этих островах, если судить по поступкам капитана Дагге.

— Да, Мария. Гарднер, кроме охоты за тюленями, имеет и еще поручение.

— Я вас не понимаю, сударь, ведь Росвель отправился на охоту за тюленями?

— Конечно, в этом нечего и сомневаться, но в дороге может быть очень много остановок

— Вы хотите сказать, сударь, — проговорила Мария с сильным беспокойством и едва дыша, — что Росвель должен где-нибудь остановиться? Вы говорите о Вест-Индии?

— Послушай, Мария, посмотри — не отворена ли дверь? И теперь, дитя мое, подойди ко мне, потому что бесполезно, чтобы я то, что хочу сказать тебе, прокричал так, чтобы весь Ойстер-Понд слышал. Потом сядь тут и не смотри такими глазами, как будто бы ты хочешь съесть меня, потому что в таком случае память может мне изменить, и тогда ты не все узнаешь. Может быть, я сделал бы лучше, если бы сохранил тайну.

— Совсем нет, если она хоть сколько-нибудь касается Росвеля! Вы мне часто советовали выйти за него замуж, и я должна знать все, касающееся его, если вы только хотите, чтоб я была его женой.

— Да, Гарднер будет превосходным мужем, и я советую тебе за него выйти. Ты, Мария, дочь моего брата, и я обращаюсь с тобой так, как будто ты была моей дочерью.

— Да, сударь, я знаю это. Но что вы хотите сказать о Росвеле и его остановках, которые он может сделать в дороге?

— Ну, надо, Мария, чтобы ты все знала, и то, что это путешествие основано на рассказе того моряка, который умер у нас в прошедшем году. Я был ласков с ним, как ты можешь припомнить, и он был благодарен. Изо всех добродетелей благодарность самая лучшая, дочь моя!

Мария вздохнула, потому что знала, как мало жертвовал он из своих доходов на помощь другому человеку. Она также вздохнула с тихой покорностью при мысли, что с таким трудом могла получить подробности, которые испрашивала у Пратта. Но Пратт решился сказать все.

— Да, Гарднеру, кроме охоты за тюленями, надо еще кое-что приобрести, еще более важное, нежели весь груз шхуны. Жир всегда будет жиром, дитя мое, я это знаю, но золото всегда есть золото. Что ты думаешь об этом?

— Итак, Росвель должен остановиться в Рио, чтобы продать жир и вырученные деньги выслать вам золотом.

— Гораздо лучше этого, гораздо лучше этого, если он в самом деле воротится! Если Гарднер воротится, дитя мое, то я ожидаю увидеть его с большим сундуком, почти бочонком, полным золота.

Пратт, сообщая это Марии, бросил вокруг себя испуганный взгляд, как будто бы он боялся того, что слишком много сказал. Но тут была его племянница, дочь его родного брата, и это размышление его успокоило.

— Каким же образом Росвель достанет себе золота, если не продаст своего груза? — спросила видимо озабоченная Мария.

— Это другой вопрос. Я тебе, дочь моя, скажу все, и ты увидишь необходимость хранить тайну. Дагге, не тот, что снарядил другого «Морского Льва», но его дядя, который умер здесь у вдовы Уайт, этот Дагге говорил мне о скрытом сокровище.

— О скрытом сокровище! Но кем же скрытом, дядюшка?

— Скрытом моряками, которые в открытом море не боятся накладывать руку на имущество других и которые оставляют добычу в безопасном месте, пока могут прийти и взять ее. По рассказу Дагге, оно состоит из самых чистых дублонов, хотя в ней есть и несколько тысяч английских гиней.

— Итак, дядюшка, Дагге был пират? Потому что все, похищающие имущество другого, не что иное, как пираты.

— Нет, совсем не он, но тот, кто сообщил ему эту тайну, был пират и был в той же темнице, в которой сидел сам Дагге.

— Я полагаю, однако, что Росвель уверен в том, что богатство, нажитое воровством, принадлежит тому, у кого оно украдено.

— А кто такие его законные владетели? — я вас спрашиваю. Потому что это золото было отнято у того, у другого и, наверное, у множества людей. Нет, Мария, нельзя представить ни одного требования ни на одну из этих золотых монет; они все потеряны для их владельцев и будут принадлежать тому человеку, который успеет овладеть ими и который, в свою очередь, сделается законным их владетелем.

— Мне очень прискорбно, дядюшка, знать, что Росвель обогатится таким образом.

— Ты говоришь, как молодая, легкомысленная женщина, не знающая своих собственных прав. Мы не похищали золота: те, которым оно принадлежало, потеряли его много лет тому назад, и они теперь, может быть, умерли или позабыли о нем, и они не узнают ни одной из своих монет, бывших в их собственности. Мария, дитя мое, никогда не должно повторять то, что я говорю тебе об этом предмете.

— Не бойтесь, сударь. Но я надеюсь, что Росвель никогда не дотронется до подобного богатства. У него сердце слишком благородно и слишком великодушно, чтобы обогатиться таким образом.

— Ну, ну, не говори более, дитя мое, твои мысли слишком романтичны. Дай мне несколько успокоительных капель, потому что я устал от этого разговора. Я уже не тот, что был, Мария, и не проживу долго. Возьми газету и посмотри известия, относящиеся к китовой ловле.

Мария не заставила повторять, и ее глаза скоро упали на следующий параграф:

«С прибытием «Сестер Близнецов» из Стонингтона мы узнали, что они встретили лед в Южном полушарии очень далеко на севере, где уже несколько лет его не встречали. Охотники за тюленями едва проложили в нем себе дорогу, и даже корабли, по направлению к мысу Доброй Надежды, окружены льдом».

— Вот что, Мария! — вскричал Пратт. — Ужасный лед. Очень возможно, что этот лед принудил Гарднера податься назад, чтобы выждать более благоприятного времени и потом направиться к северу.

— Ах! — сказала Мария. — Зачем мы не довольствуемся благами, дарованными нам Провидением, вместо того, чтоб отправляться в такие далекие путешествия для приобретения излишних богатств?

— Может быть, в это время, — сказал Пратт, — Гарднер роет, чтобы открыть истинное сокровище, и эта причина его удерживает. Если это так, то нечего бояться льдов.

— Я слышала от вас, сударь, что это золото скрыто на берегах Вест-Индии?

— Не кричи так, Мария, ведь не надо же, чтобы весь Ойстер-Понд знал, где скрыто сокровище. Оно может быть и в Вест-Индии, а может и не быть, — в мире есть много стран.

— Не думаете ли вы, дядюшка, что Росвель напишет, если долго пробудет в этих странах?

— Ты не хотела, чтобы были почтовые конторы в Антарктическом океане, а теперь хочешь, чтобы они были на песчаных берегах Вест-Индии? У женщин все навыворот!

— Я об этом не подумала, сударь. Ведь корабли проходят же подле берегов Вест-Индии и нет ничего легче, как отдать им письмо, которое Росвель написал бы нам, если бы был уверен, что оно к нам дойдет.

— Нет, Гарднер не таков, чтобы, не кончив дела, открыть кому-нибудь, что хочет делать в Вест-Индии. Нет, нет, Мария, мы не будем иметь о нем известий, пока он будет в этой части света. Очень возможно, что Гарднеру будет трудно отыскивать это место, потому что в рассказе Дагге были очень темные места.

Мария ничего не отвечала, хотя считала маловероятным, чтобы Росвель проводил целые месяцы в Вест-Индии, так погрузившись в занятие, что не нашел бы средства написать ей, где был и что делал.

Наступила другая долгая зима и принесла с собою бури, холода, навевающие печальные мысли при виде океана.

Не проходило ни одной недели без того, чтобы Пратт не получал письма от чьей-нибудь жены, матери или сестры матроса, которые спрашивали у него о судьбе отправившихся на палубе «Морского Льва» из Ойстер-Понда под начальством капитана Гарднера.

Даже виньярдцы прислали спросить известия у Пратта, и их способ выспрашивания уже выказывал их беспокойство и ужас. Беспокойство Пратта с каждым днем увеличивалось так, что для всех его окружавших было очевидно, что эта причина, соединившись с другими, физическими, расстроила его здоровье и угрожала его жизни. Состояние его здоровья теперь походило на здоровье больного матроса, у которого он с таким трудом узнал тайну. Теперь можно было усомниться в том, что Пратт ею воспользуется лучше последнего. Мария видела это очень ясно и плакала о неведении своего дяди и о судьбе, почти уже известной, того, кого она так любила.

Глава 21

Я также видел тебя на вздымавшейся волне, когда ночная буря шла тебе навстречу…

Персиваль

Первое движение моряка, если его корабль приходит в столкновение с твердым телом, проверить посредством помп, сколько в корабле воды. Дагге сам занимался этим в то время, когда шлюпки Росвеля Гарднера буксировали почти лишившуюся мачты шхуну Дагге к месту, свободному ото льдов. Все бывшие на палубе, как понял Росвель, с беспокойством ожидали результата этого испытания. Этот последний держал фонарь, при свете которого можно было вычислить высоту воды; света луны было недостаточно для этого опыта. Наконец, вытащили палку, которой измеряли глубину, и посмотрели, до какой отметки она была мокрой.

— Ну, Гарднер, что вы об этом скажете? — нетерпеливо сказал Дагге. — Вода должна быть, потому что нет ни одного корабля, который испытал бы столь сильный толчок и остался бы цел.

— В вашем трюме должно быть три фута воды, — отвечал, качая головой, Гарднер. — Если это, капитан Дагге, продолжится, то вашей шхуне трудно будет остаться на воде!

— Она останется на воде, пока помпы могут работать.

— Я думаю, — сказал через несколько минут Росвель, — что ветер повернул на северо-восток и дует против нас.

— Не против нас, Гарднер, по крайней мере не против меня, — отвечал Дагге. — Я постараюсь воротиться на остров, где попробую пристать к берегу и исправить повреждения моей шхуны. Вот на что могу я надеяться!

— Это очень задержит вас, капитан Дагге, — сказал Росвель.

— Я и не говорю противного, но я вернусь на остров и не прошу вас, Гарднер, провожать меня. После преданности, которую вы нам оказали, дожидаясь нас, я не могу подумать ни о чем подобном. В две недели заделаем все течи и поспешим за вами. Вы скажете в Ойстер-Понде, что мы плывем, а оттуда известие дойдет до Виньярда.

Это значило некоторым образом обратиться к чести Росвеля, и Дагге знал это очень хорошо. Благородный и решительный молодой человек был более чувствителен к обращенному к нему непрямому приглашению. Мысль покинуть товарища в опасности среди моря заглушила в нем чувство обязанности, исполнение которой он в других случаях считал бы неотложным. Пратт, а еще более Мария звали его на север; но опасности виньярдцев связывали его с их участью.

— Посмотрим, что скажет нам теперь помпа! — вскричал Росвель с нетерпением.

Скоро результат стал известен.

— Ну! Гарднер, какие новости? — спросил Дагге, наклонясь, чтобы посмотреть едва заметные отметки, обозначающие смоченную часть палки. — Обгоним ли мы течь, или течь обгонит нас? Дай бог, чтоб было первое.

— Я думаю, Дагге, что это легко может быть, — прибавил Росвель. — Одна помпа вытягивает воды на два фута, и, по моему мнению, две соединенные помпы совершенно избавят нас от нее.

— Ну, к помпам, — вскричал Дагге, — к помпам, друзья мои! В это время оба корабля подняли больше парусов и под влиянием нового ветра, казалось, шли к только что оставленным островам. Шхуна Дагге шла впереди, а Газар следовал за ней на палубе «Морского Льва» из Ойстер-Понда. Росвель оставался еще на поврежденном корабле. Так прошло несколько часов. Скоро узнали, что, работая часов шесть помпами, освободили шхуну от течи. Когда Росвель уверился в этом, то сожалел гораздо менее о решении, которое ему было некоторым образом внушено. Он согласился воротиться вместе с Дагге, убедившись в том, что не было возможности довести до Рио поврежденный корабль.

Счастье, или, как говорит Стимсон, Провидение, много покровительствовало нашим морякам в их новом пути посреди ледяных гор. Подле них было много лавин, и еще другая соседняя к ним гора перевернулась, но ни один корабль не потерпел при этом никаких повреждений. Лишь только шхуны подошли к ледяной равнине, Росвель вернулся на свою палубу. Теперь он шел вперед.

Среди разбитых ледяных масс встретили гораздо более таких препятствий и опасностей, о которых прежде и не думали. Росвель очень беспокоился, чтобы шхуны не были разбиты давлением, которого не мог вынести их корпус.

Скоро сделалось почти невозможным плыть далее, разве только отчалить, как сделали шхуны, в середину ледяных масс, плывущих на юг со скоростью десяти узлов в час. Таким образом провели день и ночь. Утром второго дня все мгновенно переменилось. Лед начал расходиться: почему? — об этом можно было только догадываться, хотя приписывали это различному направлению ветра и потоков. Следствием этого было освобождение шхун из темницы, и они, несмотря на лед, начали двигаться. Около полудня приметили дым вулкана, и перед заходом солнца показался самый высокий утес, весь усыпанный снегом.

Утром четвертого дня наши мореплаватели были в большой бухте вне льдов, около одной мили от маленькой губы. Скоро шхуны были в старом порте. В то время как в него входили, Росвель смотрел вокруг себя с печалью, ужасом и удивлением. В самом деле, он жалел, что потерял столько времени, особенно тогда. Все летние признаки исчезли, наступала холодная и морозная осень. Дом остался таким же; деревья и другие предметы, оставались такими же, какими были оставлены. К общему удивлению, не заметили тюленей. По неизвестным причинам все эти животные исчезли, нарушив расчеты Дагге. На самом деле он надеялся воспользоваться этим случаем для пополнения своего груза. Некоторые утверждали, что животные ушли зимовать на север, другие говорили, что они были испуганы и что они убежали на какой-нибудь остров, но все пришли к соглашению в том, что они ушли.

— Ну, Маси, — сказал Газар, показывая ему пустые утесы, — что вы думаете об этом? Нет ни одного животного там, где прежде их были тысячи.

Экипаж Дагге перенес свои матрасы на берег, затем свои кровати, развел огонь в печи и приготовился устроить кухню в доме, как было до оставления острова. Росвель и весь его экипаж остались на палубе.

В одну неделю законопатили много течей, но, когда хотели спустить корабль на воду, то еще осталась одна довольно значительная, с которой трудно было предпринять столь далекое путешествие. Росвель очень упорно выразил свое мнение о необходимости законопатить и эту течь.

— В таком случае, — сказал Дагге, — нужно шхуну перенести на берег и приняться за работу. Но я вижу, что эта остановка вам не нравится и что вы думаете о Пратте и Ойстер-Понде? Я отнюдь не порицаю вас, Гарднер, и никогда не скажу ни одного слова против вас и вашего экипажа, если вы даже уйдете ныне после полудня.

Был ли искренен Дагге в своих словах? Он хотел казаться справедливым и великодушным, тогда как втайне старался воздействовать на добрые чувства Росвеля, так же как и на его самолюбие. Дагге был еще занят мыслью о прибыли, он не отказывался и от скрытого сокровища, из которого хотел, привязавшись к Росвелю, получить свою часть.

Росвель хотя был очень мало расположен к продолжению своего пребывания на этих островах, но согласился остаться там, пока не уверится, что поврежденный корабль будет в состоянии возвратиться. Это была недельная отсрочка.

В самом деле успели законопатить течь шхуны Дагге, и ее можно было спустить на воду. Лишь только это было сделано и его шхуна стояла на якоре, Дагге подошел к Росвелю и пожал ему руку.

— Я обязан вам многим, — сказал он, — все виньярдцы узнают это, если мы когда-нибудь возвратимся домой.

— Я очень радуюсь, если это будет так, капитан Дагге, — сказал Росвель, — потому что, говоря правду, за две недели, которые мы потеряли и которые мы потеряем прежде, чем подымем паруса, произошли большие перемены в погоде.

Дагге старался ободрить своего товарища, но Росвель был очень счастлив, когда через двадцать четыре часа виньярдская шхуна была готова. Гарднер думал, что надо было поднимать паруса, но Дагге при этом весьма живо возражал. Сначала он указал на то, что не было никакого ветра, и когда Росвель предложил вывести обе шхуны в бухту, то отвечал, что экипажи много работали в это время и нуждаются в отдыхе. Следствие, которое могли получить, заведя шхуны в бухту, было удаление от той ледяной коры, которая каждую ночь образовывалась подле земли и которую ломали и уносили волны, лишь только начинал дуть ветер. Росвель же хотел отвести свою шхуну на одну милю от губы. Он думал, что гораздо легче провести там несколько часов, а если будет ветер, то и менее. Это объяснение удовлетворило моряков, и Росвель Гарднер, отплыв от берега, почувствовал себя освободившимся от большой тяжести. Шлюпка тихо буксировала ойстер-пондскую шхуну и помогала ей выйти из губы. Когда шхуна проходила около шхуны виньярдской, Дагге был на палубе. Он пожелал доброго вечера товарищу, обещая следовать за ним утром.

Тогда явилась мысль в уме нашего молодого капитана. К чему послужит то, что он выведет свой корабль изо льда, если он на другой день затрет корабль Дагге? Он решился опять войти в губу, чтобы еще раз попробовать уговорить Дагге.

Гарднер нашел всех виньярдцев спящими. Даже сам Дагге не встал, чтобы встретить Росвеля. Было бесполезно спорить с человеком, имеющим подобные намерения. Побыв несколько минут с Дагге, Росвель воротился на свою палубу. Возвращаясь, он заметил, что лед делается все толще и шлюпка шла к шхуне через ледяную кору.

Росвель сам начал опасаться того, чтоб его не затерло льдом до выхода из губы. К счастью, легкий ветерок подул с севера, и Гарднер успел вывести свою шхуну к такому месту, где этой опасности уже не было. Тогда он позволил своим людям отдохнуть, что для них было необходимо, и офицеры поочередно дежурили на палубе.

За час до начала дня лейтенант вследствие полученного приказания разбудил Росвеля. Молодой капитан, выйдя на палубу, увидал, что ветра совсем не было и было очень холодно.

Лед пристал к снастям и бортам шхуны, хотя ночная тишина и полное безветрие были очень благоприятны для наших мореплавателей. Росвель уверился, что ледяная кора, окружавшая его в бухте, равнялась футу по толщине. Это сильно его беспокоило, и он дождался с сильным беспокойством дня, чтобы отдать себе отчет в положении Дагге.

Лишь только рассвело, все увидали, что лед покрыл бухту. Дагге и его экипаж работали пилой. Должно быть, они спохватились еще до рассвета, потому что шхуна не поднимала якоря, хотя находилась от губы на расстоянии кабельтова. Гарднер следил за движением Дагге и его экипажа через подзорную трубу, а потом он вызвал свой экипаж на палубу. Повар получил приказание приготовить теплый завтрак Поев, Росвель и Газар сели в две китоловные шлюпки и отплыли столь далеко, насколько позволил им лед, потом они остановились на фут от борта шхуны, осажденной льдом.

Может быть, к счастью Дагге, подул ветер с севера, следствием чего было то, что волны, гонимые этим ветром, скоро разорвали лед, и виньярдская шхуна могла около полудня соединиться с ойстер-пондской.

Росвель весьма обрадовался, возвратившись на свой корабль, и решил как можно скорее выйти из этого рода залива, потому что ночной опыт показал ему, что он слишком долго оставался на якоре. Дагге охотно за ним последовал.

Глава 22

Вблизи источника Мольдерн, в бледных лучах луны, как в ужасном сне, увидели армию мертвых.

Лонгфелло

— Господин Газар, — сказал Росвель, оставляя палубу, чтобы идти отдохнуть, чего ему не удавалось в течение целых суток, — поднимайте полные паруса и отправляйтесь. Мы запоздали и должны торопиться. Позовите меня, если лед будет мешать движению вперед.

Газар посмотрел с завистью на своего капитана, идущего отдохнуть, так как он сам нуждался в сне. Стимсон также находился на палубе.

— Слушай! — кричал часовой. — Держись моря, спереди идет лед.

— Лед здесь! — вскричал Газар. — Этого мы менее всего ожидали… Где лед, Смит?

— Вот, сударь, ледяная равнина столь большая, что заперла виньярдского «Морского Льва», когда он шел к нам.

Газар с печалью увидел лед, потому что надеялся быть в открытом море, но ледяная равнина так вошла в проход, что закрыла все выходы для обеих шхун. Дагге плыл за Росвелем, и этот опытный мореплаватель не видал никакого средства плыть по ветру. Обе шхуны шли одна за другой и через полчаса заметили северный берег земли, которую так недавно оставили. В это время взошла луна, и предметы сделались более видными.

Газар окликнул виньярдского «Льва» и спросил, что надо ему делать. Было возможно, следуя как можно ближе по ветру, обогнуть мыс и таким образом уйти от ледяных равнин. По крайней мере, при этом маневре оба корабля могли бы поворотить и нашли бы проход, который бы вывел их на несколько миль по ветру.

— Капитан Гарднер на палубе? — спросил Дагге. В это время показался Гарднер.

— У нас, Гарднер, нет времени советоваться, — сказал Дагге. — Наша дорога перед нами. Надо идти по ней или остаться здесь, где мы теперь, пока ледяная равнина не подойдет ближе к нам. Я пойду вперед, а вы следуйте за мною.

Росвелю, для осознания своего положения, было достаточно одного взгляда. Оно ему не совсем понравилось, но он не колебался.

Оба корабля продолжали идти вперед. В одну минуту оба экипажа, сознавая опасность положения, находились на палубе, хотя никого не звали, а только потому, что распространился слух, что суда подвергались большой опасности. Никто не говорил. Глаза всех были устремлены на предмет, видневшийся впереди.

Соседство утесов с одной стороны, тайное предчувствие, что будет другая ледяная равнина, породили всеобщее беспокойство. Особенно оба капитана смотрели во все глаза. Начало холодать. Два молодых моряка, которые получили приказание влезть на мачты, заявили, что приближалась обширная равнина льда, которая раздавит обе шхуны, если они не успеют ее избежать. Это ужасное известие в одно время услышали оба капитана. Вследствие маневра, в котором Росвель показал гораздо более опытности, чем Дагге, через десять минут обе шхуны находились одна от другой почти на одну милю. Мы последуем за шхуной Росвеля Гарднера и взглянем на те усилия, которые она делала, чтобы избежать опасность.

Росвеля всего более беспокоило расстояние, на какое эта равнина распространилась на запад. Он сам залез на мачту и, благодаря довольно ясному свету луны и безоблачному небу, увидел лед, распространившийся в этом направлении на протяжении двух миль. Ночи теперь были столь холодны, что лед образовался везде, где была вода, и наш молодой капитан думал, что обломки, оторванные волнами, соединяются вследствие холода. Росвель сошел с мачты наполовину обледеневший от ветра, который дул с юга. Он позвал своих лейтенантов и стал советоваться с ними.

— Мне кажется, капитан Гарднер, — сказал ему Газар, — что не из чего выбирать. Мы затерты льдом, из которого нам надо выбираться до рассвета, а там может представиться удобный случай к выходу, которым мы воспользуемся, а если нет, так придется здесь зимовать. — Газар говорил тихо и хладнокровно, но очень легко было видеть, что он говорил весьма обдуманно.

— Вы позабыли, господин Газар, что может быть проход по направлению к западу и что по нему мы можем достичь открытого моря. Капитан Дагге довольно далеко на западе, и мы, может быть, успеем последовать за ним. Зимовать здесь невозможно; на это есть тысяча причин и в том числе выгоды нашего судовладельца. Мы идем быстро подле равнины, но мне кажется, что можно идти еще скорее; так ли вы думаете, господин Газар?

— Боже мой, сударь, это зависит ото льда. На нашем носу несколько тонн льда.

Нельзя было сомневаться в том, что скорость бега «Морского Льва» была сдерживаема тяжестью несомого им льда. К счастью, море было не слишком бурным, что могло бы увеличить опасность.

Однако, когда замеченная вдали ледяная равнина подошла близко и все ее рассмотрели и убедились в том, что из нее не было выхода для шхуны, вдруг открылся канал, но когда вошли в него и поплыли на северо-запад, то потеряли всякую надежду, потому что этот канал оканчивался «мешком».

Почти в то же самое время лед быстро соединился за кораблем. Хотели отступить, но было невозможно — огромный кусок льда плавал посреди «мешка», встретив сопротивление в ледяной равнине, которая была сама остановлена утесами. Росвель тотчас же увидал, что ему нечего было делать. Он стянул все свои паруса, сколько это позволяло замерзшее полотно, поднял остроконечные якоря, которыми пользуются во время льдов, и ввел корабль в ту часть губы, где ему было безопаснее оставаться при столкновении ледяных полей.

Дагге показал в это время всю деятельность, к которой он был способен; он старался обогнуть все утесы и проплыть в свободное море, когда обширные ледяные поля, блеск которых даже приметили на палубе другого корабля, вдруг оказались перед ним и воспрепятствовали дальнейшему продвижению. Дагге старался вернуться назад. Это было не так легко, как идти по ветру, и его шхуна была облеплена льдом больше, нежели другая шхуна. Поэтому он должен был освободиться от лишнего груза, но потерял таким образом дорогое время.

Когда Дагге поднял паруса, то был остановлен ледяными полями, которые соприкасались с утесами.

Была полночь, и люди нуждались в отдыхе. Установили дежурство, и большое число людей получили позволение идти спать; но свет луны не был довольно ясен, а при этом нельзя было решиться на что-либо смелое.

Утром Росвель увидал опасность Дагге, а Дагге опасность Росвеля. Корабли находились друг от друга почти на расстоянии мили, но положение виньярдского «Льва» было более критическим. Шхуна Дагге опиралась на ледяную равнину, но эта равнина сама уступала сильному движению, которое не уменьшалось. Лишь только Росвель заметил положение Дагге, то решился помочь ему.

В двадцать минут Росвель провел своих людей по льду; каждый человек нес топор или другой инструмент, которым намеревался работать. Идти вперед было нетрудно, потому что поверхность ледяной равнины простиралась более чем на одну милю и лед, образовавший ее, был очень толст и прочен.

— Вода, находящаяся между льдом и утесами, занимает гораздо менее пространства, нежели я думал, — сказал Росвель своему товарищу Стимсону. — Она здесь не более ста метров ширины.

— Правда, сударь. Уф! Когда идешь в таком холодном климате, как этот, то скоро задохнешься. Но, капитан Гарднер, эта шхуна разобьется раньше, нежели мы можем дойти до нее. Посмотрите, сударь, ледяная равнина уже достигает утесов подле самого корабля, и это движение льда не остановится.

Росвель не отвечал. Положение виньярдского «Льва» показалось ему более критическим, нежели он думал. Вдали от земли он не мог составить себе никакого понятия о той силе, с какой ледяная равнина ударялась об утесы, на которые взлетали куски разбитого льда, как творения, одаренные жизнью.

Иногда лед ломался с треском и ледяная равнина двигалась гораздо быстрее, потом была минута остановки и появлялась слабая надежда, но теперь приходилось от нее отказаться.

— Посмотрите, сударь, — вскричал Стимсон, — виньярдская шхуна от одного толчка перескочила пространство в двадцать сажен! Быть подле утесов очень опасно, сударь!

Все остановились. Чувствовали, что они были бессильны, и тоска, овладевшая ими, сделала их неподвижными. Экипаж Росвеля видел, что виньярдская шхуна, находящаяся на расстоянии менее одного кабельтова, была подле утесов и что первый удар мог ее уничтожить. Но к их удивлению шхуна, вместо того чтоб быть разбитой льдом, поднялась вместе со льдом, поддерживаемая кусками разбитого льда, которые собрались под кораблем, и остановилась почти без повреждений на уступе утеса. Весь экипаж ее спасся. Но она была брошена на берег, в двадцати футах над поверхностью воды, на утесы, неровности которых были выровнены волнами. Если лето будет благоприятно и если повреждение на этом и остановится, то еще можно было спустить шхуну в море и возвратить ее в Америку.

Но ледяная равнина еще не остановилась, льдина шла за льдиной, лезла вдоль берега, — стена, которую Росвель и его товарищи, несмотря на свою деятельность и мужество, едва перелезли. Но когда они добрались до несчастной шхуны, то она была буквально погребена во льдах. Мачты были сломаны, паруса разорваны, снасти рассеяны. «Морской Лев» из Виньярда был не что иное, как разбитый корабль, из которого можно было сделать только небольшое судно, если его не придется сжечь вместо дров.

Все это случилось за десять минут.

— Капитан Гарднер, капитан Гарднер, — закричал Стимсон, — нам лучше воротиться на борт, наш собственный корабль в опасности: он очень быстро дрейфует к мысу и может достичь его прежде, нежели мы возвратимся.

Стимсон не обманулся. Небольшое число экипажа Дагге и сам Дагге остались на палубе разбитого корабля, но все прочие отправились к мысу, к которому теперь направилась ойстер-пондская шхуна. Расстояние было менее одного лье, и на утесах было не очень много света. Идя по уступу верхнего утеса, было легко дойти довольно скоро. Росвель так и сделал.

Менее чем через полчаса Росвель и все сопровождавшие его достигли дома. Ойстер-пондская шхуна была от этого места менее чем на полмили. К счастью, небольшой бассейн увеличился, вместо того чтоб закрыться, но из него уже невозможно было выйти — в этой ледяной равнине не было никакого выхода. Сначала Росвель считал свой корабль погибшим, но, осмотрев местность ближе, он надеялся, что его шхуна может обогнуть утесы.

Положение наших моряков было безнадежно. В полдень в тени мерзла вода. Блистающее солнце распространяло свои лучи по ледяной панораме, но так косо, что едва можно было сносить излишек холода. Столь далеко, как только мог достичь глаз, даже с вершины мыса, виднелся один лед, исключая ту часть большой бухты, куда не проникла еще большая ледяная равнина. К югу виднелось сборище огромных гор, поставленных там, как башни, и которые закрывали все выходы с этой стороны. Вода вокруг замерзла, и новый лед образовался на всем пространстве бухты.

Когда Росвель смотрел на все это, он сильно боялся, что до наступления лета ему нельзя будет освободиться из этого льда. Правда, южный ветер мог произвести некоторые перемены и снять эту ледяную блокаду, но это с каждой минутой делалось более и более невозможным. Зима уже началась, а если лед образовался среди группы этих островов и вне этой группы, то в течение восьми месяцев надо было отказаться от всякой надежды.

Стимсон дал обоим капитанам прекрасный совет для борьбы с холодом, который, естественно, мог увеличиться: он советовал перенести паруса разбитого корабля и сделать из них большие занавеси в деревянном доме, единственном убежище для наших моряков; воспользоваться кожами тюленей, принадлежащих Дагге, чтобы законопатить изнутри стены этого дома, беречь дровяной запас, который привезли с собой; ограничиться, если будет возможно, одним огнем; быть как можно опрятнее, что представляет самое лучшее средство от холода; принимать почти холодные ванны и для этого брать воду у самого входа в дом, а бочку, служащую ванной, поставить под шатер; чаще прибегать к упражнениям, чтобы тем сохранить в теле естественную теплоту, которая так необходима.

Гарднер успел ввести свою шхуну в безопасное место подле берега, а из разбитого корабля Дагге вынули все запасы, которые там находились.

Два месяца прошли быстро. Предприняли все возможные предосторожности, и дом, или скорее клетка, в которой жили оба капитана, доставляла более удобств, нежели можно было думать. Дни уже уменьшились, а ночи увеличились так, что солнце было видимо только несколько часов, в которые оно очень низко проходило над северным горизонтом. Холод все более и более увеличивался, хотя погода под этой широтой была так же переменчива, как и под нашей. Оттепелей не было, и температура была на несколько градусов ниже нуля. Между тем люди обоих экипажей привыкли к климату и признались, что они были в состоянии перенести гораздо больший холод. Ничто не могло захватить родившихся в Нью-Йорке и Новой Англии врасплох, потому что там редко проходила зима, в которую бы не приходилось переносить столь сильного холода, как тот, который испытывали эти моряки на берегах Антарктического материка.

В эту часть года выпало гораздо более снега, нежели после. Этот снег был большим неудобством, потому что скоро образовал вокруг дома вал и засыпал пространство, служившее местом прогулки для экипажей. Они были принуждены прорывать лопатами проходы, и это дало им работу, способствовавшую сохранению их здоровья.

Дагге не совсем отказался от своего корабля, и не проходило ни одного дня, чтобы он его не посетил. Каждый день ему приходил на ум новый способ поднять паруса весной, хотя все слушавшие его были уверены в совершенной невозможности подобного плана.

Между тем Росвель сильно беспокоился об отоплении. Уже истребили большую часть привезенных с собой дров. Как ни был значителен запас, но его уже много израсходовали, и, по сделанным вычислениям, его оставалось только на половину времени, которое должно было провести на острове. Это обстоятельство заслуживало большого размышления. Без тепла смерть была неизбежна, и не было бы средства бороться с зимней стужей по соседству с Южным полюсом.

Стимсон несколько раз давал по этому поводу советы:

— Ну, сударь, вы, без сомнения, знаете, что нам остается делать. Без теплого кушанья люди не могут жить, как и вовсе без пищи. Если у виньярдской шхуны нет дровяного запаса, то нам надо сделать из нее самой запасы для отопления.

Росвель несколько времени смотрел на Стимсона с пристальным вниманием. Он совершенно одобрил эту мысль, которая была ему предложена во второй раз.

— Без сомнения, — сказал он, — но будет весьма нелегко уговорить на это капитана Дагге.

— Если он останется два или три дня без теплого кофе, — отвечал, качая головой, Стимсон, — то почтет за счастье согласиться на это. В подобном климате очень естественно жечь все, что может гореть.

— Я поговорю об этом с капитаном Дагге.

Росвель сделал это, но виньярдский экипаж принял это предложение с обидой. Никогда не было столь сильного спора между обоими капитанами, как в это время, когда Росвель предложил Дагге нарубить дров из остатков его разбитого корабля.

— Человека, который наложит топор или пилу на мой несчастный корабль, я сочту за личного моего неприятеля, — сказал Дагге.

— Я был бы благодарен Богу, капитан Дагге, — сказал Росвель, помолчав немного, — если бы мы были в состоянии провести зиму под такой широтой, не употребив для отопления от обоих кораблей более того, что необходимо для спасения нашей жизни. Наверное, лучше будет начать с того, который может быть менее полезен нам.

— Пока я в силах, я буду противиться сожжению моего корабля.

Росвель удивился этому упрямству, но думал, что сама жестокость зимы восторжествует над ним.

— Холод увеличивается все более и более, — говорил через несколько дней Стимсон Росвелю. — Я встал нынче утром, когда еще все спали, и если бы на мне не было колпака и кожаного одеяла, то не мог бы выдержать холода. Если такая погода продолжится, то одной жаровни будет недостаточно и их надо будет ставить в спальне две.

— Бог знает, откуда мы возьмем дров, если капитан Дагге не отдаст нам своего корабля; мы умрем задолго до начала лета.

— Вам надо, сударь, согреваться чтением Библии, — сказал, улыбаясь, Стимсон. — Вы не должны забывать, капитан Гарднер, что вы обещали одной особе, которая каждый день молится за вас, пробегать главы, ею вам отмеченные, и посвящать им терпеливое и внимательное размышление.

— Итак, ты веришь, что Иисус Христос есть Сын Божий? — вскричал Росвель.

— Столько же, как и тому, что мы здесь, и настолько же, насколько желал бы быть уверенным в том, что мы отсюда выйдем.

— Откуда ты почерпнул это убеждение, Стимсон? Из своегоума или из разговора с матерью или священником?

— Моя мать умерла прежде, нежели я мог понимать ее слова, и я редко встречался с священниками. Моя вера сказала мне, чтобы я верил этому, а вера происходит от Бога.

— И я мог бы верить тому же, если бы моя вера происходила из того же источника. Но мне кажется, что я никогда не допущу того, что мне кажется невозможным.

Спор продолжался довольно долго, но не привел к тому результату, которого Стимсон желал, а Мария лелеяла в своем сердце.

Наступил месяц октябрь, соответствующий нашему апрелю. В умеренном климате эти перемены возвещают весну. Но не совсем то было на земле тюленей. Прошла только половина зимы, и суровость холода осталась та же.

Выпало такое большое количество снега, что покрыло дорогу и прекратило сообщение между разбитым кораблем и домом. Ветер был силен, отчего холод еще увеличился и сделался пронизывающим. Температура часто менялась, подымаясь иногда выше нуля, хотя также падала и ниже. В сентябре и октябре было много метелей, принесших с собой суровую зиму.

Огромные сосульки свисали с кровли дома и образовали ледяную цепь, доходившую до земли.

Росвель принужден был срубить концы мачт своей шхуны, чтобы достать дров, без которых его экипаж умер бы от холода. Место, где находилась ойстер-пондская шхуна, узнавали только по высокой снежной горе, которой она служила преградой в то время, когда, уступая влиянию ветра, шла на дрейф. Но почти все части шхуны, бывшие вне воды, доски, палуба были разобраны по частям и перенесены в дом на топку печки.

Чтобы дать понятие об упрямстве другого экипажа, надобно сказать, что Дагге сделал то же. Большая часть его нежно любимого корабля исчезла в чулане, но этим не ограничились. Это разрушение корабля, к которому он был принужден, только увеличило его упорство. Он прицепился к его несчастным развалинам, как к своей последней надежде. Этот корабль, говорил он, принадлежал ему и его экипажу, тогда как другой корабль принадлежал ойстер-пондским людям. Всякий имеет право только на то, что принадлежит ему. Дрова истощались. Росвель старался заменять их жиром, а оставшиеся перенес в кухню и успел таким образом варить большую часть своих кушаний.

Около месяца до рассказываемого времени Маси, первый морской офицер Дагге, пришел в сопровождении одного матроса в дом с предложением, чтобы оба экипажа заняли поврежденный корабль, а дом разобрали на части на топливо.

Предложение Дагге было вовсе неисполнимо. На его корабле было очень мало места, и притом туда надо было перенести много вещей, необходимых для защиты себя от холода. Это было очень трудно сделать из-за дорог, заваленных снегом и льдом. А потому весьма понятно, что предложение Дагге было отвергнуто.

Маси провел ночь с ойстер-пондцами и оставил дом на другой день утром после завтрака, зная, что Дагге только и дожидался его возвращения с отрицательным ответом, чтобы начать ломку корабля. Через два дня была оттепель, происшедшая от лучей полуденного солнца, отчего лед в следующую ночь сделался, что очень естественно, крепче. Росвель и Стимсон отправились отдать визит, сделанный Маси, с последней надеждой убедить Дагге оставить разбитый корабль и перейти жить в дом. Дойдя до половины дороги, они нашли твердое, замерзшее, безжизненное тело матроса. Через четверть мили Маси найден был в таком же состоянии. Оба упали на дороге и замерзли от холода. Гарднер не без труда дошел до разбитого корабля и доложил, что видел.

Это ужасное известие не изменило мыслей Дагге. Он начал жечь свой корабль, потому что у него не было дров, и объявил Росвелю, что будет жечь корабль так, чтоб из остатков его можно было весной выстроить маленький корабль, но не оставляя и теперь свою шхуну.

В некоторых отношениях поврежденный корабль, как жилище, представлял более выгод. В нем было более места для движения, ледяные пещеры, образованные глыбами льда подле корабля, были просторны и защищали от ветра, который был всего опаснее. Без сомнения, он был причиной смерти Маси и его товарища.

С приближением весны эти ветры делались сильнее.

Прошел целый месяц со времени посещения Росвеля, и в течение этого месяца не было никакого сообщения между домом и поврежденным кораблем. Был месяц сентябрь, соответствующий нашему марту; погода была ужасна.

Смерть Маси и матроса произвела большое впечатление на Росвеля, и опасность, в которой находился он сам и его экипаж, болью отозвалась в его сердце.

Он постоянно разговаривал с Стимсоном о религии, чего прежде не было, и читал и перечитывал места, отмеченные Марией, в которых особенно говорилось о божественности Иисуса Христа.

Этот печальный месяц одинаково подействовал на умы всех. Все, читая Библию, сделались более серьезными. Евангелие отличается простотой, которая всем доступна, и произвела большое влияние на душу Росвеля, хотя он сохранил еще сомнения, основанные на гордости ума.

Вечером в октябре месяце, о котором мы говорим здесь, после одного из самых лучших полдней, какого не видали в течение многих месяцев, Росвель и Стимсон стали работать на террасе, которая была еще свободна от снега и льда. Ночь обещала быть холодной, но не была еще столь сурова, чтобы принудить Росвеля и Стимсона искать убежища.

— Надо бы, — сказал Росвель, — узнать, что сделалось с виньярдцами. Мы целый месяц не имеем о них никаких известий.

— Разлука самая печальная вещь, капитан Росвель, — отвечал Стимсон, — и каждый час делает ее еще печальнее. Подумайте-ка о том, как было бы хорошо, если бы они были с нами и во время наших вечерних и утренних чтений книги из книг.

— Это хорошая книга напоминает мне все твои мысли, Стимсон, и я желал бы иметь твою веру.

Несмотря на увеличившийся холод, Росвель остался на террасе, даже когда Стимсон оставил ее. Величественный вид развернулся перед его глазами, полярная ночь и небо, звезды которого блестели, как солнце. Росвель думал о своем ничтожестве и величии Божием, и он преклонился перед этим величием.

Все, что говорила ему Мария, обновилось в его мыслях, и мудрые слова Стимсона принесли в его сердце плоды христианской веры.

Если бы Мария знала то, что произошло в сердце Росвеля, то ее счастье было бы столь же велико, как и благодарность Богу. Она бы увидала преграду, столь давно возникшую между нею и Росвелем, разрушившейся от единственного влияния Божественного ума, приготовляющего людей к присутствию Бога.

Глава 23

Молитесь! — Лучистое солнце исчезло, и надвигается мрак ночи; он падает как завеса, под рукой Бога, укрывающая своей тенью покои отдыхающих детей. Затем склонитесь на колени, в то время как бодрствующие звезды блестят, и отдайте ваши последние мысли владыке ночи.

Уэр

Между тем как душа Росвеля открывалась новой вере, которая перерождала ее, Стимсон беспокоился при мысли, что его капитан в столь суровое время был снаружи и вышел его отыскивать.

— Вы хорошо переносите холод, капитан Гарднер, — сказал Стимсон, — но вы, может быть, сделали бы лучше, если бы вошли.

— Мне не холодно, Стимсон, — отвечал Росвель, — напротив, я в хорошем расположении. Мой ум был занят, пока тело работало. Но, послушай, не слышится ли тебе голос по направлению разбитого корабля.

Известно, какое пространство проходят звуки в слишком холодное и ясное время. Экипаж слышал разговоры обыкновенным голосом почти на расстоянии одной мили, и во многих случаях старались установить сообщения между разбитым кораблем и домом посредством голоса. Отдельные слова были слышны, но невозможно было вести связного разговора.

— Теперь очень поздно, — сказал Стимсон, — чтобы думать, что кто-нибудь из виньярдцев был на ногах, а к тому же так холодно, что все должны лежать.

— Не понимаю и не нахожу, чтобы было так холодно. Ветер, кажется, повернул к северо-востоку, — будет мороз. Послушай, вот опять кричат.

В этот раз нельзя было обмануться. Человеческий голос раздавался среди ночи, ночи почти полярной, прося помощи. Единственное слово, которое слышали и поняли, было: «Помогите!» Этот крик имел что-то жалкое, как стон умирающего. Росвель почувствовал, что вся его кровь прихлынула к сердцу; никогда он лучше не понимал того, что человек находится во власти Божественного Провидения.

— Ты слышал? — сказал он Стимсону после минуты молчаливого внимания.

— Слышал, сударь. Это голос негра Джона, повара капитана Дагге.

— Ты так думаешь, Стимсон? У него хорошие легкие и может быть ему велели звать на помощь?

— У нас должно быть еще довольно припасов, но они, может быть, потушили огонь и не могут опять зажечь его.

Последнее мнение показалось Росвелю самым вероятным. Лишь только он уверился в том, что звали на помощь, то решился тотчас же отправиться к разбитому кораблю, несмотря на поздний час и чрезвычайно сильный холод.

Росвель взял с собой только одного Стимсона. Двое стоили ста, если только дело шло о разведении огня. Взяли все, что нужно было для этого, а также и заряженный пистолет для подачи сигнала, если это понадобится, и Росвель со своим товарищем предприняли это ужасное путешествие.

Подумав о часе, погоде, цели, им предстоящей, Росвель Гарднер согласился с тем, что он решается на самое опасное предприятие в своей жизни. Движение заставило быстро обращаться кровь, и наши смельчаки почти не чувствовали холода.

— Мне кажется, что мы не доживем до того, чтоб дойти до разбитого корабля, потому что делается холоднее и холоднее, — сказал Стимсон.

Они продолжали идти. Росвель слышал еще раз крик, но этот крик было довольно трудно объяснить, он, казалось, доносился не из того места, где находился корабль.

— Этот последний крик, — сказал Стимсон, — идет от точки, которая ближе от гор, нежели мы теперь от них, и совершенно не со стороны моря. Я так уверен в этом, что советую переменить немного дорогу и посмотреть, не находится ли в опасности шедший к нам виньярдец?

Росвель согласился, потому что думал то же самое, хотя и не предполагал, чтобы выбрали негра для исполнения этого поручения при подобных обстоятельствах.

— Я полагаю, — сказал он, — что капитан Дагге скорее пришел бы сам или поручил кому-нибудь из своих офицеров, вместо того чтобы посылать негра.

— Мы еще не уверены, сударь, что это именно негр. Несчастье извлекает одинаковые звуки из горла белого или негра. Подойдемте к горам, сударь, я вижу там что-то чернеющее на снегу.

Росвель приметил тот же предмет, и наши смельчаки ближе подошли к этой стороне.

— Ты прав, Стимсон, — сказал Гарднер, когда был подле этой точки. — Это повар! Бедняжка дошел до половины дороги между кораблем и домом.

— Он еще жив, сударь, все негры таковы. Последний крик был с десять минут назад. Помогите мне повернуть его, и мы нальем ему в горло водки. Немного теплого кофе оживит его.

Росвель исполнил желание Стимсона, потом выстрелил из пистолета, чтобы уведомить офицеров, оставшихся в доме. Негр еще не умер, но находился в такой большой опасности, что достаточно было нескольких минут для его смерти. Трение, произведенное Росвелем и Стимсоном, имело свое действие. Глоток водки, наверное, спас бедного малого. Пока помогали, Гарднер нашел подле него кусок мерзлой свинины, которая, как он уверился, никогда не была варена. Этого было достаточно, чтобы объяснить, что произошло с экипажем разбитого корабля.

Они были так заняты попечениями о бедном поваре, что люди из экипажа пришли гораздо скорее, чем они могли надеяться. Они были приведены Газаром и принесли лампу, горящую под глиняным сосудом, содержащим теплый кофе. Это теплое питье произвело прекрасное действие на больного и на уставших. После одного или двух глотков негр начал оживать.

Теплый кофе был ему очень полезен, и каждый его глоток возвращал ему жизнь. Когда они возвратились домой, то он уже мог думать и говорить. А так как Гарднер и Стимсон вернулись вместе с ним, то все могли слышать рассказ негра.

Он сказал, что в течение прошедшего ужасного месяца Дагге принуждал свой экипаж делать много работы. Он очень беспокоился об отоплении и дал самое строгое приказание беречь дрова как можно дольше. За огнем не смотрели, как следовало бы. Ночью виньярдцы получили приказание покрываться, сколько можно, платьями. Каюта была маленькая, и из-за большого количества людей воздух в ней был тяжелым.

Таково было положение дел, когда, возвращаясь в чулан, чтоб приготовить завтрак, он нашел огонь потухшим. В золе не было и искорки, а трут вышел весь. Это было самое большое несчастье, которое только могло в это время случиться с виньярдцами. Целый день провели в бесполезных усилиях, чтобы достать огня. Трение не помогло, потому что оно никогда не помогает, когда температура при нуле. Можно бы было получить искры, если бы все не было твердо и холодно; на вторую ночь водка, которую еще не пили, обратилась в кусок льда. Многие из экипажа начали жаловаться на уши, носы, ноги и другие конечности, и скоро все были принуждены скрыться в постели. В течение нескольких часов послали трех людей в дом, чтобы запастись огнем или средствами зажечь его, также и за другими предметами, бывшими необходимыми для спасения виньярдцев. Повар был последним посланным. Он прошел мимо своих товарищей, все они лежали на снегу мертвыми, по крайней мере ему казалось так, потому что ни один из них не подавал признаков жизни. При виде этого ужасного зрелища негр стал звать на помощь. Он продолжал звать, пока сам, оледенев от холода и страха, не упал на снег, приходя в состояние летаргии, которая была бы его последним сном, если бы не пришел Росвель.

Наш молодой капитан вышел в этот вечер во второй раз. Его провожали один из его офицеров, матрос и Стимсон.

Холод был так силен, что Росвель был готов возвратиться, когда был на том месте, где нашли негра. Но мысль о положении, в котором находился Дагге, восторжествовала над ним, и он продолжал дорогу.

На месте, обозначенном негром, нашли одного из лучших людей экипажа Дагге. Он был мертв, а труп его был тверд, как кусок дерева.

Не теряли времени в пустых совещаниях над трупом этого человека, которого любили все ойстер-пондцы. Через двадцать минут нашли другое тело; оба трупа находились на дороге между домом и разбитым кораблем.

Росвель останавливался только на минуту, чтоб внимательно взглянуть на труп и спешил далее туда, где еще можно было развести огонь, то есть к разбитому кораблю. Через десять минут они все находились в ледяных пещерах и вошли в каюту, не смотря ни направо, ни налево, не ища никого из тех, кто должен был быть на судне; пришедшие занялись огнем. В чулане было запасено много дров и было очевидно, что многие старались добыть огонь. Холод тихо, но жестоко проникал под одежду, и сам Росвель, моральные силы которого в этот день были в полном своем развитии, ощущал дрожь. Стимсон первый вошел в чулан, другие следовали за ним, неся факелы, полотно, напитанное жиром, и немного приготовленной бумаги. Нашли, что в каюте с затворенной дверью сделалось гораздо теплее, однако, когда Росвель посмотрел на термометр, то увидал, что вся ртуть была в шарике.

Любопытство, с которым глаза следовали за Стимсоном, старавшемся развести огонь, было очень сильно, что нетрудно было заметить, — жизнь или смерть зависела от результата, а из того, как все смотрели на Стимсона, можно было видеть, какой страх замерзнуть овладел всеми. Только один Росвель осмелился осмотреть каюту. Из виньярдского экипажа заметны были только трое, хотя можно было думать, что многие были закрыты кучей одежд. Из троих вставших один был так близко подле факела, что свет освещал его лицо, которое только что виднелось из-за кож.

Этот человек сидел. Его глаза были открыты и устремлены на бывших в чулане; губы его были немного раскрыты, и Росвель сначала ждал, что он будет говорить, но неподвижные черты, застывшие мускулы моряка и странное выражение его взгляда объяснили все. Он был мертв. Трясясь столько же от холода, сколько и от страха, наш молодой капитан также обратился в сторону Стимсона, чтоб посмотреть, успел ли он развести огонь.

Стимсон положил на дрова побольше полотна, напитанного жиром, и поставил лампу среди этих легко воспламеняющихся предметов. Опыт удался. Мало-помалу дерево, находящееся на очаге, начало отходить; пламя, сначала слабое, стало показываться на дубовых кусках.

К счастью, нашли раздувальный мех, и благодаря этому полезному помощнику дуб зажегся и огонь дал некоторую теплоту.

Потом ощутили дрожь, с которой холод оставляет человеческое тело. А по количеству и силе этой дрожи Росвель узнал, как близко он и его товарищи находились к смерти. Каюта была так мала, так узка и так загромождена, что почти тотчас же заметили перемену атмосферы. А так как из теплоты ничего не было потеряно, то действие было не только видимо, но даже приятно. Посмотрев на термометр,

Росвель увидал, что ртуть значительно расширилась и уже поднялась из шарика вверх по трубочке.

— Слава Всевышнему за все его милосердие! — вскричал Стимсон, бросая мех в сторону. — Я чувствую теплоту огня, и эта теплота спасет еще всех живых.

Тогда он поднял крышки и посмотрел в различные горшки, находившиеся подле огня. Лед скоро таял и можно было ощутить жар огня. В эту-то минуту с одной из постелей послышался слабый голос.

— Гарднер, — говорил этот голос умоляющим тоном, — если вы имеете жалость к человеческому существу, находящемуся в страшном положении, так дайте мне глоток кофе, чтоб согреться. Ах! Как приятен его запах и как он должен быть хорош для желудка! Я три дня ничего не ел.

Это был Дагге, моряк, так давно испытанный, человек с железным здоровьем, человек, страстный к золоту, сосредоточивавший в себе всю силу, необходимую для человека, одержимого любовью к прибыли.

Лишь только Росвель узнал об участи Дагге, то поспешил ему помочь. К счастью, был горячий кофе, такой горячий, какой только может вынести человеческий желудок. Дагге дали два или три глотка этой жидкости, и звук его голоса тотчас же обнаружил то действие, которое произвел на него кофе.

— Мне очень плохо, Гарднер, — сказал капитан Дагге, — и я боюсь, что мы все здесь находимся в одинаковом состоянии. Я боролся с холодом так долго, как только может вынести природа человеческая, но мне пришлось уступить.

— Сколько осталось ваших людей, Дагге? Скажите нам, где мы найдем их?

— Я думаю, Росвель, что им более ничего не нужно в этой жизни. Второй офицер и два матроса сидели в каюте, когда я бросился на постель, и боюсь, чтобы они не умерли. Я уговаривал их также лечь, но сон уже овладел ими.

— В каюте есть трое, которые не нуждаются в помощи, потому что замерзли, но должны же быть еще. Я вижу еще двух на постелях. Что ты скажешь об этом малом?

— Душа еще не оставила тела, сударь, но она готова отправиться.

Это был молодой человек, по имени Лев, один из самых красивых и самых сильных людей экипажа. Осматривая его члены, нашли, что ни один из них еще не замерз совершенно, хотя кровообращение было готово остановиться, и довольно было одного часа подобного холода для его совершенного умерщвления. Осматривая члены Дагге, Росвель ужаснулся сделанному им открытию: ноги, голени, руки несчастного виньярдского капитана были столь же тверды, как льдины. Росвель тотчас же послал за снегом, чтобы оттирать обмороженных. Мертвые тела вынесли из каюты и положили на лед.

Экипаж «Морского Льва» состоял из пятнадцати матросов, одним меньше, чем на другой шхуне. Четверо из них умерли на дороге между разбитым кораблем и домом; три тела нашли в каюте и вытащили еще двух умерших на койках. Капитан Дагге, повар и Лев, прибавленные к прочим, составили двенадцать, только еще о трех людях из экипажа ничего не знали. Когда спросили у Льва, что с ними сделалось, то он сказал, что один из трех замерз в пещерах несколько дней тому назад, а двое прочих отправились в сарай в последнюю метель, не будучи в состоянии сносить холод в разбитом корабле. А так как эти двое не приходили еще в дом, когда Росвель вышел из него, то нельзя было сомневаться в их смерти. Итак, из пятнадцати человек, отплывших из Виньярда и презревших опасности из любви к прибыли, осталось только трое; на двоих можно было смотреть, как на находившихся в сомнительном положении. Лев был один человек из всего экипажа, который был в добром здоровье и еще мог служить.

Глава 24

Моя нога опирается на ледяную гору, тогда как ветер свищет кругом меня; когда ночь спустилась, мой глаз различил свет маяка. Я морская птица, морская птица, морская птица, одинокая в своем отчаянье; морская птица, морская птица, морская птица, единственное здесь существо.

Бранъярд

Когда вытащили тела из каюты и члены Дагге были обложены льдом, то Росвель посмотрел на термометр. Он поднялся на двадцать градусов выше нуля. Это уже был жар в сравнении с той температурой, которая стояла раньше, и это можно было заметить. Вышедшие люди скоро возвратились и объявили, что погода улучшилась. Через час могли видеть, что термометр, находившийся снаружи, показывал два градуса выше нуля. Эта перемена произошла от ветра, подувшего немного с юга. Моряки сняли шкуры и позволили погаснуть огню, который зажгли с таким старанием.

Когда встали утром, то было еще более перемены в погоде. Сильный ветер пригнал большой дождик. Оттепель была так же сильна, как мороз чрезмерен. В этой стране перемена погоды всегда очень скора, от зимы к весне переход столь же быстр, как и от осени к зиме. Мы употребляем слова весна и осень в обыкновенном смысле, но в сущности эти два времени года почти не существуют в южных морях. Обыкновенно зима переходит прямо к лету, такому лету, какое только может там быть.

Несмотря на благоприятную перемену погоды, Росвель, когда вышел на другой день утром, вполне убедился в том, что лето еще не наступило. Надо было, чтобы прошло еще несколько недель, прежде чем лед с бухты исчезнет и даже до тех пор, когда можно будет спустить шлюпки в море. В одном отношении люди, находившиеся еще в живых, выиграли от ужасных потерь Дагге: запасы обоих кораблей могли теперь служить одному, и Росвель, рассудив о случившихся обстоятельствах, уверился в том, что Провидение, может быть, сберегло переживших от больших лишений, если не от всех зол голода.

Между тем была оттепель и такая, какую можно вообразить себе в таком климате, в котором встречались все крайности. Снег, находившийся на горах, скоро начал сходить потоками в долину и, падая с различных высот, образовывал прекрасные каскады. Весь снег, находившийся на утесах, исчез, и ледяные обломки быстро начали терять свою величину. Сначала Росвель боялся за разбитый корабль, думая, что его снесет водой в море. За этим опасением скоро последовало другое, что он будет разбит огромными ледяными кусками, образовавшими пещеры, среди которых он находился и которые теперь начали менять свое положение, смотря по тому, как вода подмывала их основание. Росвель подумал презреть на несколько времени бурю и перенести Дагге в сарай на ручной тележке, но увидав потоки воды, текшие с утесов, отказался от этой мысли, как неисполнимой. Итак, ему должно было провести еще ночь на разбитом корабле.

Северо-восточный ветер, дождь и оттепель овладели всем островом, когда наши смельчаки вышли посмотреть погоду. Когда вынесли термометр на воздух, то он показывал шестьдесят два градуса, и моряки сняли вторые рубашки и самые тяжелые платья. Снег почти совершенно исчез, и лед много потерял из своих обширных размеров. Что касается дома, то он был цел и кругом его не было снега.

Росвель, поручив разбитый корабль своему второму офицеру, отправился на мыс. Лев, молодой моряк, которого Росвель спас от смерти, сопровождал его, получив у него позволение вступить в ойстер-пондский экипаж. Оба пришли в дом прежде ночи, где нашли Газара и его товарищей очень беспокоившихся о судьбе ушедших. Рассказ о происшедшем на другой шхуне произвел большое впечатление на наших моряков, и Росвель в этот вечер прочел молитвы перед собранием.

На другой день утром ветер, дувший с севера, продолжал быть тихим. Охотники за тюленями не видали подобной погоды с тех пор, как прибыли на остров, и действие, которое она на них произвела, их оживило и ободрило. После завтрака Росвель дошел даже до губы, чтобы видеть состояние своего собственного корабля или, скорее, того, что от него осталось. В нем находилась большая куча снега, и он дал приказание некоторым из своих людей очистить его. Около полудня весь этот снег исчез.

Лишь только освободили корабль от снега, то Росвель велел вынуть из него все в нем находящееся: остатки груза, бочки с водой и замерзшие припасы, чтобы он мог как можно легче всплыть. Так как лед наполнял все дно шхуны, и был несколько футов толщиной, то сочли благоразумным прибегнуть к очистке. Опыт удался, и корабль, облегченный от тяжести, поднялся на четыре дюйма.

В этот вечер Росвель составил совет из своих офицеров и старейших матросов. Надо было узнать, оставить ли остров в шлюпках, или, сделав некоторые поправки в остове корабля и восстановив палубу, воспользоваться этим исправленным кораблем для возвращения на север? Поспорив, пришли к следующему решению, а именно: надобно остаться еще с месяц на месте, прежде чем можно будет пуститься в этот бурный океан, в полное море и в открытых шлюпках. А так как благоразумие советует провести еще целый месяц на острове, то очень легко посвятить его перестройке шхуны. Если же холодная погода возвратится, то, как последнее средство, сжечь эти материалы.

Итак, принялись за работу, и погода очень редко препятствовала ей. В продолжение трех недель ветер был благоприятен для возвращения хорошей погоды и шел с востока на запад, но никогда на юг. Почти каждые два дня посылали двух матросов на горы, чтобы посмотреть состояние льда.

В продолжение трех недель сделали много полезного. Дагге перевезли в дом в ручной тележке и ухаживали за ним как можно лучше.

Росвель не имел намерения перестроить корабль в прежнем виде. Он предполагал только немного поправить его надводную часть и восстановить, сколько возможно, его палубу.

К счастью, задняя часть виньярдского «Льва» была вся еще цела; доски его были очень полезны и помогли исправить заднюю часть шхуны. Но оставалась еще палуба и вся передняя часть. Воспользовались материалами различных частей обоих кораблей и успели починить палубу довольно сносно. Почти бесполезно говорить, что снег, лежавший по прибрежным утесам, скоро растаял. Все пещеры исчезли еще в первую неделю оттепели. Наконец, начали показываться тюлени, что считали хорошим признаком.

Отдаленная часть берега была уже покрыта этими животными. Увы! Этот вид уже не возбуждал более жадности в сердце охотников за тюленями. Они не думали о прибыли, но все их желания ограничивались спасением своей жизни и занятием скромного места в том обществе, в котором они были до этого пагубного путешествия.

Это вторичное появление тюленей произвело на Росвеля Гарднера большое впечатление. Его ум более и более занимался религиозными предметами, и его разговоры с Стимсоном были гораздо чаще, чем прежде, и это не потому, что его наставник в разговорах подобного рода мог открыть ему свет знания, но потому, что Росвель нашел в Стимсоне ту сильную веру, которая разрушает все сомнения.

Во время испытаний Стимсон никогда не терял бодрости.

— Мы не замерзнем, — обыкновенно говорил он, — и не умрем от голода, если на это не будет воли Божьей. Если же Бог захочет этого, так поверьте мне, друзья мои, что это послужит нашему же счастью.

Что касается Дагге, то, казалось, что он более не думал о разбитом корабле. Когда ему говорили, что тюлени опять возвратились, то его глаза сверкали и лицо выражало сильное желание, но теперь это был только отблеск некогда столь сильной страсти, отблеск, исчезавший в той ночи, сумрак которой надвигался на него.

— Как жалко, Гарднер, — говорил Дагге, — что у нас нет готового корабля, чтобы принять другой груз, в это время года можно бы наполнить огромный корабль.

— Груз у нас гораздо значительнее, нежели мы можем вынести. Нам надо оставить половину всех наших кож и весь жир. Трюм шхуны очень узок для помещения всего нашего груза. Балласт корабля я сделаю из воды и провизии, а остальное место наполню самыми лучшими из наших кож; все же другое придется бросить.

— Зачем же бросать? Оставьте здесь одного или двух человек из вашего экипажа беречь его, и по своем возвращении пошлите за ним корабль. Оставьте меня здесь, Гарднер, я готов остаться.

Росвель несколько раз разговаривал с Дагге, не скрывая от него его положения. Дагге сознал сам близость угрожающей ему смерти. Стимсон часто молился за Дагге, а Росвель, по его собственной просьбе, читал ему главы из Библии; это заставляло думать, что виньярдец более заботится о близком конце, нежели о выгодах этой жизни. Он таким и был, пока не сказали ему о возвращении тюленей.

В это время всего более занимались поправкой «Морского Льва». Хотя эта продолжительная оттепель была очень благоприятна для наших моряков, но читатель не должен считать ее за ту теплоту, которой в умеренном климате пользуются в мае месяце. Не было ни одного цветка, ни одного признака растительности, и лишь только переставал дуть северный ветер, как все замерзало. Два или три раза холод был так силен, что думали, что зима возвратилась, и в конце третьей недели прекрасной погоды порыв южного ветра снес снег и лед. Буря началась утром до восхода солнца. Дни тогда были очень долги, и все пространство, находившееся вокруг дома, было завалено кучами снега. Вся работа была брошена в эту бурю, которая могла довести несчастных охотников за тюленями до печальной необходимости сжечь еще часть почти уже конченной шхуны, чтобы не умереть от холода. Тогда-то сказали Дагге, что от обоих кораблей, кроме употребленного на поправку шхуны, не осталось дерева, чтобы поддерживать еще огонь в продолжение сорока восьми часов.

Перепробовали все: зажгли большое число ламп, похожих на огромные факелы, из старого полотна и жира морских слонов. Таким образом достали немного тепла.

В эту-то бурю душа Дагге улетела в другой мир, чтоб дожидаться там часа, в которых предстанет на суд перед Богом. Перед смертью он был откровенен с Росвелем; все его ошибки и непредусмотрительность поразили его самого.

— Я боюсь, что слишком любил деньги, — сказал он Росвелю, менее чем за час до последнего вздоха, — но надеюсь, что не столько для себя, сколько для других. Жена и дети, Гарднер, самая сильная связь, привязывающая человека к земле. Подруги охотников за тюленями привыкли к несчастным приключениям, и виньярдские женщины знают, что очень редкие из них видят подле себя мужа в старости. Бедная Бетси! Для нас обоих лучше было бы довольствоваться малым, которое мы имели, потому что теперь должно лишиться всего.

Дагге несколько минут молчал, хотя шевелил губами и, наверное, молился. Вид этого последнего издыхания был печален, но никакая человеческая помощь не могла возвратить больного к жизни. Во избежание неудобств, которые могли произойти от оставления тела в теплом месте, его вынесли на снег, на небольшое расстояние от дома, спустя час, как оно перестало дышать.

Когда Росвель увидал этого человека, так долго, вследствие любви к золоту прилипавшего к нему как пиявка, сделавшимся теперь бесчувственным трупом среди льдов антарктических морей, то усмотрел в судьбе Дагге высокое указание суетности дел человеческих. Как он мало мог предвидеть случившееся и как он обманулся в своих собственных расчетах и надеждах! Что же такое тот человеческий ум, которым он так гордился, и какое право имел он считать себя судьей всех вопросов настоящего и будущего!

Глава 25

Около еврейского законодателя нахохлилась восхищенная толпа, я увидел двенадцать апостолов. О! с какими взглядами восторга и радости, с какими слезами, с каким экстазом они созерцали вновь своего возлюбленного учителя!

Уилл Хауз. «День судный»

Пришлось сознаться в том, что надобно было или погасить огонь, или сжечь постели и другую мебель, находившуюся в доме. Росвель для того, чтобы дать себе отчет в продолжительности холода, вышел и прорыл себе проход среди снега, который возвышался перед домом и почти весь покрывал его.

— Я не вижу никакой перемены, Газар, — сказал Росвель, — холод только усиливается.

Посоветовались и решили, что, поужинав, лягут, закрывшись шкурами и одеялами. Думали, что лучше употребить постели на это, чем разломать, чтобы сжечь на очаге. Таким образом провели тридцать шесть часов, сохраняя тепло и противясь холоду.

Росвель проспал последние десять часов, как и большая часть его окружавших. Общее чувство оцепенения овладело всеми людьми, и ноги и колени большей части их, несмотря на наваленные одеяла, сделались очень чувствительными к холоду. Никто не знал, насколько в эту ночь упал термометр. Холод проник в дом, обращая все в лед.

Постели перестали греть, и довольно было открыть плечо, руку или ухо, чтоб отморозить их. У многих болела голова, а другие едва дышали. Даже чувствовали онемение внутри, тогда-то заснул Росвель, но не спокойным сном. Теперь все уступили снотворному влиянию, хотя многие спорили с чувством, предшествующим смерти.

Росвель и сам не знал, сколько он спал в этот раз. Когда он проснулся, то увидал в доме зажженный факел и услыхал, что кто-то ворочался в чулане. Тогда его мысли перенеслись на него самого и на состояние его членов. Желая потереть ногу ладонью, он нашел ее почти нечувствительной.

Росвель сначала испугался и стал сильно тереть, пока не почувствовал возобновившегося кровообращения. Страх Росвеля был так силен, что он не обращал никакого внимания на человека, находившегося в чулане, пока тот не стал подле его постели, держа в руках чугунный горшок Это был Стимсон, оставивший свои кожи и находившийся в добром здоровье.

— Вот теплый кофе, капитан Гарднер, — сказал всегда предусмотрительный Стимсон. — Ветер, по милости Господа Бога, переменился, и пошел дождь. Теперь я думаю, что настанет настоящее лето, по крайней мере, какое оно может быть здесь.

Росвель проглотил несколько глотков кофе, почти кипевшего, и тотчас же почувствовал его благотворное влияние.

Он послал Стимсона к другим постелям. Скоро теплый кофе и трение совершенно подняли всех. Стимсон развел огонь, и в этот раз истребили все дерево, оставшееся в доме, и скоро в комнате начали ощущать действие тепла. Но перемена ветра и происшедшее улучшение в погоде, наверное, предохранили весь ойстер-пондский экипаж от печальной судьбы виньярдского экипажа.

Стимсон раздал чашки кофе, кровь была возбуждена, и скоро все были на ногах.

Было уже не очень холодно, термометр поднялся на двадцать шесть градусов выше нуля, а огонь, разведенный в кухне Стимсоном, и перемена ветра подняли ртуть до сорока шести градусов.

На следующий день дождь перестал, и лето казалось возвратившимся.

Так как снег исчез так же скоро, как и явился, то все пришли в движение; ни один человек не желал еще раз спорить с холодом. Росвель думал, что суровость холода, который вынесли, более не возвратится, и что это было последнее усилие зимы. Стимсон думал так же. Подняли паруса, закрывавшие внешние части дома, и перенесли на палубу шхуны все вещи, которые хотели увезти. Наш молодой капитан хотел знать, какова была температура на острове, и влез на самую высокую гору, на которой остановился, не дойдя и половины дороги до вершины.

Он увидал, что последний ливень смыл весь лед и всех мертвых в море. Тело Дагге исчезло вместе с кучами снега, на которые он был вынесен; волны унесли все остовы тюленей. Одним словом, утесы были столь же голы и столь же свободны, как будто на них никогда не была нога человеческая. Поэтому Росвель заключил, что последняя буря была необыкновенно сильна.

Но состояние льдов было самое важное. Шхуна могла быть готовой через неделю.

На третий день с начала оттепели ветер повернул к юго-западу и дул весьма сильно. Около шести часов Газар донес Росвелю, что вода начала течь с гор и что он боялся, чтобы канал не был осажден льдом, находившимся вне и внутри губы. Вследствие этого не надо было терять времени, если хотели воспользоваться переменой погоды. Распилили лед на пространстве ста метров. Проход был не шире самой шхуны, и очень легко поняли, что ее надо как можно скорее провести по этому узкому проливу. Все принялись за работу, и через пять часов после донесения Газара «Морской Лев» подошел к мысу на шесть или восемь раз своей длины.

В восемь часов все было на палубе и можно было обнять взглядом канал, следовавший по всем извилинам берега. Росвель понимал всю опасность, может быть, самую большую, которой избегал до сих пор. Если бы переменился ветер, или если бы один из необъяснимых потоков бросился напротив, то шхуна, наверное, была бы разбита или обращена в щепы в течение двух или трех часов. Следовательно, пользоваться временем было самое важное.

Шхуна едва могла идти по каналу. Два раза были принуждены пилить лед. В два часа «Морской Лев» находился среди большой бухты в трех или четырех милях от губы, подле того места, где мыс, менее возвышаясь, поворачивал к юго-востоку. Ветер был свеж, и через полчаса юго-восточный мыс явился взорам наших моряков. Через десять минут «Морской Лев» плыл по направлению к юго-востоку и востоку в воды, свободные ото льдов.

Хотя была только одна ледяная равнина, находившаяся на юг от островов и в близком их соседстве, но кроме нее было множество ледяных гор. Правда, плавучие горы не подходили к каналу, но целый флот их осаждал острова столь далеко, как только мог достичь взгляд. Скоро сделалось ясным, что шхуна не могла пренебрегать подобными опасностями. Если ветер будет благоприятен, то можно восторжествовать над трудностями, но могло быть и иначе. Итак, должно было искать другие способы спасения.

Надо было выбирать между двумя крайностями: первая, обогнуть группу островов, проходя на восток вулкана, где еще не был ни один человек; вторая, идти по восточному краю бухты и искать какого-нибудь прохода, по которому бы шхуна могла пройти на север. Посоветовавшись со своими офицерами, Росвель выбрал второй вариант.

В эту ночь еще встречали осколки льда, которыми океан был полон, но миновали их без всякой опасности. К счастью, ночь клонилась к концу, и солнце осветило поверхность зыблющихся волн. Ветер в продолжение трех дней дул к юго-западу. Когда наступила вторая ночь, то море было свободно ото льдов. В восемь часов утра четвертого дня приметили на волнах черную точку, и с каждой минутой эта точка делалась все явственнее.

Через час или два «Морской Лев» находился в трех милях от мыса Горн. Сколько воспоминаний возникло у Росвеля, когда он припомнил все прошедшее с тех пор, как он оставил эти дикие горы! Как бы ни было бурно море и как бы ни казалось это им страшным, моряки, идущие из более бурной и более ужасной страны, смотрели на него как на место убежища. Они знали, что не очень легко было бы провести ту зиму, но они провели ее в стране, где даже не было и топлива, если бы не привезли его с собой.

Спустя двадцать дней «Морской Лев» еще раз поднял паруса в Рио-де-Жанейро, продав весь оставшийся у него слоновий жир и купив припасов, в которых нуждался корабль. Через несколько недель шхуна находилась между низкими песчаными мелями. Искали места, чтобы бросить якорь, и, наконец, нашли, где мог остановиться корабль, и Росвель вышел на землю.

Глава 26

Пусть зима идет! И пусть полярное дыхание разносит мрак и порывы бури.

Кемпбелл

Время не останавливалось в своем быстром беге, когда все эти события происходили в антарктических морях. Прошло лето, то лето, которое должно было возвратить охотников за тюленями, и осень так же оледенила надежду, как и тело. Зима не сделала никакой перемены. О Росвеле и его товарищах не узнали ничего, и в самом деле надо было чудо, чтобы получить о них какое-нибудь известие.

Мария Пратт не поминала Росвеля в своих молитвах. Она считала его умершим, и ее пуританское верование запрещало ей молиться о тех, кто уже не существует более. Во время ее молитв имени Росвеля никогда не было на ее губах, хотя не проходило и минуты, чтобы образ Росвеля не представлялся ее воображению. Он жил в ее сердце, откуда она не могла изгнать его.

Что касается Пратта, то старость, болезнь, беспокойство ума его подкосили. Страсти, владевшие им, когда он наслаждался здоровьем, обратились против него и напали на его жизненное начало, как птицы на корм. Доктор Сэдж не скрывал от Марии, что ее дядя и покровитель, наверное, не проживет долго.

Нет ничего отвратительнее корыстолюбия родственников перед смертью богатого человека. Знали, что у Пратта было большое состояние, и думали, что оно достигало тридцати или сорока тысяч долларов, что тридцать лет тому назад считали богатством в графстве Суффолкском, и все в графстве, имевшие хотя малейшее родство с Праттом, окружили его постель. В это время общей о нем заботы, предметом которой был Пратт, Мария, ухаживавшая за ним с такой преданностью, могла показаться равнодушной зрительницей. Другие, бывшие в той же степени родства с Праттом, как и она, и двое родных, брат и сестра, бывшие в более близкой степени, имели свои притязания, от которых не собирались отказываться.

Мария была бы счастлива, если бы могла молиться у изголовья своего дяди, но пастор Уитль взял на себя эту обязанность, утверждая, что Пратт не мог оставить этот свет, не исполнив всех формальностей. Некоторые из родных, имевшие очень мало и не знавшие, что были за дела между Праттом и пастором, жаловались на слишком ясные намеки, которые делал этот последний на денежную бедность конгрегации и почти на прямую просьбу о том, чтобы Пратт завещал им что-либо и тем дал бы возможность пастору расписать храм, купить несколько новых балдахинов и переложить снова стены здания. Эта скромная просьба, шептали они, — потому что тогда шептали обо всем, — будет стоить тысячи долларов богатства, нажитого Праттом с таким старанием.

Начался апрель, обыкновенно прекрасный в приморских местах, хотя там перемены температуры случаются довольно часто. Днем, в который произошла описываемая нами сцена, окна спальни Пратта были отворены, и тихий южный ветер порхалпо его бледным и морщинистым щекам.

Смерть стояла у изголовья Пратта, хотя еще жизненный источник спорил с той ужасной властью, которой покорно все человечество.

Доктор приказал, чтобы в комнате умирающего не было более двух или трех особ, и то самых близких. Между этими последними была Мария. Она не думала уже об его скупости, об его страсти к прибыли, об его сильном самолюбии, жертвовавшем всем своему частному интересу, и так мало Божеству. В то время, как Мария была у изголовья своего дяди, ей сказали, что Бетинг Джой желал ее видеть и что он ждет ее в коридоре, ведущем в спальню. Она вышла к старому рыбаку, стоявшему подле окна, выходящего на восток и, следовательно, находившегося против Гарднер-Бея.

— Вот он, сударыня! — сказал Джой, показывая на окно, и все его лицо выражало большую радость. — Вот он! Надо тотчас же сказать Пратту, дабы тем усладить его последние минуты. Вот он! Я его тотчас же узнал.

Мария заметила корабль, плывший к Ойстер-Понду, и что он был из разряда шхун; но он был так далеко, что она не ожидала увидать «Морского Льва», и ей казалось невозможным, чтобы это был корабль, которого она уже и не ждала.

— Что ты мне показываешь, Джой? — спросила удивленная Мария.

— Этот корабль — «Морской Лев», который мы считали давно погибшим, но который возвращается в то время, когда его хозяин оставляет землю.

Джой мог говорить целый час; он болтал две или три минуты, высунув голову и половину тела за окно, — Мария не прерывала его. Она опустилась на стул, чтоб не упасть на пол.

— Джой, — сказала она, — разве ты не видишь, что эта шхуна не похожа на «Морского Льва»?

— Это правда в некотором отношении, тогда как в другом это тот же корабль. Высокие мачты переменены. Но вот парус, который я сам сделал и который должен был служить сигналом для Пратта! Нет более сомнения, это он!

Джой мог говорить еще с полчаса, не будучи прерван. Мария ушла в свою комнату, оставляя его высунувшим голову и тело в окно и делавшим свои заключения, тогда как особа, к которой он обращался, стояла на коленях и благодарила Бога.

Через час не оставалось никакого сомнения. Шхуна прошла между Ойстер-Пондом и Шелтер-Айлендом и направилась к столь хорошо известной Ойстер-Пондской набережной.

— Это необыкновенно, Мария, — вскричал задыхающимся голосом Пратт, — не странно ли, Мария, что Гарднер возвращается? Если он исполнил свою обязанность относительно меня, так это успокоит и осчастливит вечер моей жизни. Я надеюсь, что я всегда был благодарен за благодеяния Божьи, и благодарю Его теперь от чистого сердца. Если собственность дана мне, то я никогда не откажусь от нее. Меня просили сделать завещание, но я сказал им, что имею так мало, что не для чего его делать, а теперь, когда моя шхуна воротилась, то я не сомневаюсь, что они опять будут просить меня. Если со мной что-нибудь случится, Мария, то ты можешь посмотреть бумагу, которую я дал тебе, и это удовлетворит всех их. Ты припомни, что она адресована Гарднеру. Она не слишком важна, и они немного найдут в ней, но, что бы то ни было, это последний мой акт, которого я не переменю. Но когда я подумаю, что Росвель воротился, это оживляет меня, и через неделю я буду на ногах, если только он не позабыл страны и скрытого сокровища.

Мария Пратт вздохнула, когда увидала, что ее дядя, дни которого уже были сочтены, питает такие надежды.

Что касается родных Пратта, то их алчность усилилась. Узнать, что корабль, наполненный мехами, принадлежащий Пратту, возвратился, — было довольно, чтоб смутить наследников. Но предполагать, основываясь на слухах, что этот корабль привез сокровище, — значило воспламенить их жадность.

И в самом деле, он прибыл, этот небольшой корабль, разбитый бурей, осажденный льдом и наполовину сожженный, пробежав пространство, равнявшееся полудюжине обыкновенных плаваний. Шхуна, хорошо известная читателю, плыла к берегу, на котором все человеческие существа, для которых было сколько-нибудь приличным находиться там, собрались толпой.

— Это он! — вскричал Джой. — Капитан Гарднер, здоровый и невредимый! Вон он на палубе.

Маленькая девочка ушла, унося эту новость, и скоро сообщила ее Марии, которая плакала от радости. Через час Росвель сжимал ее в своих объятиях, потому что и для самой скромной женщины в подобную минуту нельзя было выказывать холодность или осторожность. В то время, когда Росвель прижимал Марию к своему сердцу, он прошептал ей на ухо, что почитает теперь Иисуса Христа, как Сына Божия. Кроткая и прекрасная девушка слишком хорошо знала откровенность и чистосердечие характера своего возлюбленного, чтобы сомневаться в том, что он сказал ей. Эта была самая счастливая минута ее жизни.

Между тем новость достигла Пратта, и оба они были приглашены к изголовью умирающего. Прилив жизненных сил Пратта был так силен, что его наследники начали сожалеть, что она так скоро дошла до него. Только одна из многочисленного семейства, Мария Пратт, ощущала родственные и христианские чувства. Все прочие члены семейства видели в умирающем человеке только богатого человека.

— Добро пожаловать, Гарднер, добро пожаловать! — вскричал Пратт с такой силой, что молодой человек сначала не мог дать себе отчета в положении больного. — Я никак не мог отказать себе в желании видеть вас и всегда думал, что получу от вас хорошие известия. Фамилия Гарднеров такова, что на нее можно положиться, и вот почему я поручил вам командование моей шхуной.

Так как Пратт остановился, чтоб вздохнуть, то Мария печально возвратилась к мысли, что страсти этого мира еще господствуют над душой этого человека, которому, может быть, не остается и одного часа жизни. Эти впавшие, но еще воодушевленные глаза, эти щеки, похожие на высохший лист клена, положенный на холодный и белый камень, — все это представляло печальную картину. Одна Мария сознавала неприличие этой сцены и то, как дурно делают те, которые поддерживают эти чувства, так овладевшие ее дядей. Но даже сам пастор Уитль любопытствовал узнать, что за сумма прибавится к наследству Пратта с возвращением столь давно ожидаемого корабля. Итак, когда глаза всех были устремлены на прекрасное лицо молодого человека, стоявшего подле изголовья Пратта, когда брат, сестра, племянники, племянницы, двоюродные братья и другие дожидались, пока станет говорить Росвель, пастор ощущал не менее других беспокойство, и его лицо было очень озабочено. Лишь только Пратт перевел дух и выпил несколько укрепляющих капель, его мысли обратились на предмет, которым он занимался всю свою жизнь.

— Это друзья, Гарднер, — сказал он, — посетившие меня в небольшой болезни, которой я не так давно страдаю, и они будут счастливы узнать о нашем богатстве. Итак, Гарднер, вы привели шхуну! Что скажут саг-харборские судовладельцы, утверждавшие, что мы ее более не увидим? Вы ее привели, Гарднер… привели!..

— Только отчасти, господин Пратт. С тех пор как мы вас не видали, с нами случилось много и хорошего и дурного, но мы привели только самую лучшую ее часть.

— Лучшую часть, — сказал с живостью Пратт, что заставило его остановиться, — самую лучшую часть! Что же сделалось с остальной?

— Остальное мы сожгли, сударь, чтобы не умереть от холода.

Росвель рассказал в кратких, но ясных словах все случившееся и как остатки «Морского Льва» из Виньярда были употреблены для поправки его шхуны. Этот рассказ привел Марию к постели ее дяди, и она устремила свои глаза на лицо рассказчика.

Пратт испытывал теперь самую неблагородную страсть: скупость, — по мере того как говорил Росвель, его ум представлял ему все источники богатства, которые ускользали у него один за другим, пока он, наконец, не осмелился заговорить трепещущим голосом и с лицом, лишенным всякого воодушевления.

— В таком случае, — сказал он, — я могу считать свое предприятие за ничто. Страховщики откажутся заплатить за корабль таким образом перестроенный, виньярдцы провозгласят свои права на вознаграждение, потому что вы два раза воспользовались им и употребили их материалы. Есть ли у нас груз?

— Нет, господин Пратт, все еще не так худо. Мы привезли довольно шкур, чтоб заплатить жалованье всему экипажу, чтобы окупить ваше снаряжение шхуны, не говоря уже о довольно значительной сумме. Наш меховой груз не может стоить менее двадцати тысяч долларов, кроме того, что мы оставили на острове и за которым можем послать другой корабль.

— Это другое дело, — вскричал Пратт. — Хотя шхуну можно считать разбитой и хотя расходы огромны, но я боюсь идти далее, Гарднер, скажите мне?.. Я очень слаб! Где вы остановились?.. Мария, спроси его.

— Я думаю, что дядюшка желает спросить вас, останавливались ли вы подле берега Вест-Индии, как вам приказывали?

Мария выговорила эти слова с отвращением, потому что хорошо видела, что для ее дяди было не время думать о делах этой жизни.

— Я ничего не позабыл из ваших приказаний, сударь, — сказал Росвель, — это моя обязанность, и я думаю, что в точности ее исполнил.

— Подождите, Гарднер, — прервал умирающий, — мне надо спросить вас. Виньярдцы не имеют никакого права на эти кожи?

— Наверное, нет, сударь. Эти кожи принадлежат нам. Есть кожи, принадлежащие виньярдцам, но они свалены в нашем доме, где мы их оставили.

— Но, Гарднер, нам надо поговорить о самом важном. Не хотите ли, чтобы все вышли из комнаты на время нашего разговора?

И Пратт силился засмеяться. В комнате остались больной, Мария, Росвель и сиделка, которую нельзя было выгнать и которая считала себя вправе знать все семейные тайны.

— Дверь затворена? — сказал трепещущим голосом Пратт, потому что его смущение, соединившееся со слабостью, волновало его тело, — Мария, притвори хорошенько дверь, это наша тайна, надо, чтобы сиделка не забыла этого.

Мария уверила его, что они были одни, и отвернулась от него, чтобы скрыть свое горе.

— Теперь, Гарднер, — сказал Пратт, — говорите мне все. Росвель колебался отвечать, потому что тоже видел с прискорбием, что любовь к прибыли господствовала над стариком до последнего вздоха.

— Вы забыли берег? — сказал Пратт с горестью.

— Нет, сударь, нет, я исполнил свою обязанность.

— Вы нашли его? Место хорошо было означено?

— Да, — отвечал Росвель.

— Итак, вы нашли то, о чем говорил Дагге?

— Да, сударь, точно так, как обозначил Дагге.

— Ну, ну! Вы вскопали маленький бугорок?

— Да, сударь, и мы нашли ящик, описанный пиратом.

— Бьюсь об заклад, что большой укладистый ящик Пираты редко делают что-нибудь вполовину. Хи, хи, хи!

— Я ничего не могу сказать о величине ящика, но в нем должен был быть другой, небольшой стеклянный ящик.

— Но что в нем-то было, об этом вы не говорите?

— Вот что, сударь, — сказал Росвель, вынимая из кармана небольшой мешок, который положил на постель подле Пратта. — Все монеты были золотые, их здесь сто сорок три; это очень тяжелые дублоны, и каждый из них стоит десяти долларов.

Пратт раскрыл рот и, в то время как схватил кошелек, хотел вздохнуть. Через минуту он умер, и есть основание думать, что демоны, возбуждавшие в нем эту страсть, возрадовались такому концу. Вид скупости при последних его минутах так опечалил Марию, что она глубоко огорчилась при виде такой его смерти.

Глава 27

Скажите ему, чтобы он пал на колени перед Богом, Который над ним, перед Существом бесконечным, всемогущим, перед Создателем; пусть он станет на колени, и мы станем вместе с ним.

Байрон

Погребение назначено было на воскресенье, в которое занимались делами. На другой день утром «друзья» собрались в гостиной и приступили к делу, говоря, что многие из них должны возвращаться довольно далеко.

— Прежде чем мы расстанемся, нам надо рассмотреть дела Пратта, — сказал Иов Пратт. — Между родными и друзьями должна существовать только одна любовь, и я уверен, что не имею другого чувства. Я предполагаю, — господин Иов Пратт всегда говорил только предположениями, — я предполагаю, что надо именно мне управлять делами, если только на это все согласятся. Если же хоть один будет против этого, так я ни за что не возьмусь.

Все согласились, потому что знали, что закон ему присуждает это право.

— Я никогда не думал, чтоб у Пратта было такое богатство, какое ему приписывали, хотя и предполагал, что оно доходит до десяти тысяч долларов.

— Боже мой! — вскричала двоюродная сестра, вдова, рассчитывавшая на завещание. — Я всегда думала, что у Пратта сорок или пятьдесят тысяч долларов! Десять тысяч долларов составляют не очень много для всех нас, если их разделить между многими.

— Раздел не так велик, как вы думаете, госпожа Мартин, — сказал господин Иов, — потому что ограничились самыми близкими родными и их представителями. Так как нет завещания, то все имущество должно быть разделено на пять частей, и каждая часть, по моим вычислениям, будет равняться двум тысячам долларов.

Без сомнения, это не большое богатство, но все лучше, чем ничего. Пратт был бережлив, — все Пратты таковы. Надобно заботиться о тех средствах, которые нам посылает Провидение.

— Каждый должен заботиться, как говорите вы, сударь, — сказала вдова Мартин. — Вот почему бы я хотела знать, есть ли завещание? Я знаю, что Пратт должен был подумать обо мне, и не полагаю, чтобы он оставил этот свет, не позаботившись о своей двоюродной сестре Катерине и ее вдовстве.

— Опасаюсь этого, сударыня, опасаюсь. Я никогда ничего не слыхал о завещании. Доктор сомневается, чтобы Пратт имел мужество написать акт, где бы шло дело о его смерти. Мария тоже никогда не слыхала о завещании, и я не знаю, к кому еще обратиться. Но я должен сказать, что пастор Уитль думает, что есть завещание.

— Завещание должно непременно быть, — сказал пастор, — благочестивый член церкви дал мне надежду, когда я говорил ему о нуждах этой церкви, чего бы не было, если бы он не хотел сдержать своего обещания. Я думаю, что все согласятся во мной.

— Пратт вам обещал что-нибудь? — робко спросил Иов.

— Может быть, — отвечал пастор Уитль, боясь впасть в грех лжи. — Но человек может обещать и косвенно столь же хорошо, как и прямо.

— Может быть, — спокойнее отвечал Иов Пратт, хотя улыбался тому, что причинил новое беспокойство вдове Мартин, которая боялась все более и более, чтобы, за отсутствием всякого завещания, не последовали закону о разделе.

— Я бы хотел, — сказал пастор, — чтобы поискали опять нет ли завещания.

— Я согласен на все, — сказал Иов Пратт, уверенность которого и мужество с каждой минутой возрастали. — Я соглашаюсь на все и желал бы только знать, к кому мне должно обратиться?

— Кто-нибудь из присутствующих слышал ли о том, что умерший оставил завещание? — спросил громким голосом пастор Уитль.

Глубокая тишина последовала за этим вопросом. Спрашивали друг друга глазами, и все искатели пришли в отчаяние.

— Может быть, не лучше ли предложить вопрос каждому близкому родственнику, — прибавил пастор. — Господин Иов Пратт, вы никогда не слыхали о завещании?

— Никогда. Были минуты, в которые я думал, что Пратт хотел делать свое завещание, но полагаю, что он переменил свое намерение.

— А вы, госпожа Томас, — сказал он, обращаясь к сестре, — я предлагаю вам тот же вопрос.

— Я несколько раз говорила об этом с братом, — отвечала эта родственница, — но он никогда не давал мне удовлетворительного ответа.

Это было довольно ясно, и нельзя было надеяться получить что-либо еще от нежно любимой и единственной сестры Пратта.

— Вы никогда не слыхали, Мария, о завещании, сделанном вашим дядей?

Мария покачала головой, но не улыбнулась, потому что эта сцена была для нее ужасна.

— Итак, — прибавил пастор Уитль, — никто не слыхал о бумаге, составленной Праттом, чтобы открыть ее после смерти?

— Бумагу! — вскричала Мария. — Да, я слышала, что он говорил о бумаге; но я думала, что вы говорите о завещании.

— Завещание обыкновенно пишется на бумаге, госпожа Мария. Бумага у вас?

— Дядюшка отдал мне бумагу, приказав мне беречь ее до возвращения капитана Росвеля Гарднера, и если моего дяди не будет на сем свете, так отдать эту бумагу Росвелю.

Прекрасная девушка покраснела и, казалось, говорила с большой осторожностью.

— Так как я должна была отдать эту бумагу Росвелю, то всегда думала, что она относится только к нему. Дядюшка говорил мне о ней даже в самый день своей смерти.

— Без всякого сомнения это завещание! — вскричал пастор Уитль с радостью. — Не думаете ли вы, Мария, что это должно быть завещание Пратта?

Мария об этом ничего не думала. Она всегда полагала, что ее дядя желал, чтобы она вышла за Росвеля, и думала, что бумага, адресованная этому последнему, содержала выражение этого желания, которое для нее было важнее всего.

Мария очень мало заботилась об имении своего дяди и очень много о Росвеле. Итак, очень естественно, что она обманывалась. Теперь, когда вопрос представился ей в новом свете, то она встала и пошла в свою комнату за пакетом, который тотчас же и принесла. Иов Пратт и пастор Уитль хотели его распечатать, и первый, с удивительным проворством, успел овладеть им. Эти бумаги были сложены, как деловые, плотно запечатаны и адресованы Росвелю Гарднеру, капитану шхуны «Морской Лев», находившемуся теперь в путешествии.

Иов громко прочел надпись, хотя и с удивлением. Однако он хотел хладнокровно распечатать пакет, как будто он адресован ему самому.

Госпожа Мартин, госпожа Томас, Уитль хотели принять участие в этом, и потому они все подошли к нему, и обе женщины бросились на пакет с таким жаром, как будто хотели разорвать его.

— Это письмо адресовано мне, — сказал с достоинством Росвель, — и я один имею право открыть его. Очень странно видеть, что те, которым не адресовано письмо, хотят его распечатывать.

— Но оно от Пратта, — вскричала вдова Мартин, — и может содержать завещание.

— В подобном случае можно думать, что и я имею какое-нибудь право, — сказал довольно хладнокровно, но очевидно тревожным тоном Иов Пратт.

— Конечно! — сказала госпожа Томас — Братья, сестры и даже двоюродные братья должны иметь преимущество перед посторонним. Мы, брат и сестра Пратта, здесь и должны иметь право прочитывать все его письма.

Росвель все это время протягивал руку и устремлял на Иова Пратта взгляд, который заставлял его укротить свое нетерпение. Мария стояла подле него, как будто для того, чтоб поддержать его, но не говорила ни слова.

— Есть закон, налагающий большое наказание на тех, которые распечатывают чужие письма, — сказал смелым голосом Росвель, — и я обращусь к этому закону, если кто-нибудь осмелится распечатать мое письмо. Если это письмо писано ко мне, сударь, то я прошу его мне отдать, и во что бы то ни стало я его получу.

Росвель подошел к Иову Пратту, который отдал ему письмо не так учтиво, а вдова Мартин сделала большое усилие, чтоб завладеть им.

— По крайней мере, — сказала эта женщина, — надо распечатать его в нашем присутствии, чтобы мы знали то, что заключается в этой бумаге.

— А по какому праву, сударыня? Не властен ли я, как и все, читать мои письма, когда и где хочу? Если содержание его относится к наследству Пратта, то я тотчас же объявлю об этом. В надписи не сказано, чтобы я открыл письмо в присутствии свидетелей; но во всяком случае я это сделаю.

Итак, Росвель открыл пакет. Он сломал печать и в этом состоянии показал его всем, потом развернул акт, написанный на большом листе, где находились подписи многих свидетелей.

— Это оно, это оно, — сказал Бетинг Джой, потому что комната была наполнена людьми всякого сословия, — это так!..

— Ты его знаешь, Джой? — сказала вдова. — Братец Иов, этот человек может служить важным свидетелем.

— Знаю ли я его, сударыня? Я видел, как Пратт писал эту бумагу.

— Он видел, как Пратт писал ее! Братец Иов, этого недостаточно, чтобы подтвердить завещание, если оно сделано в пользу Марии и Гарднера?

— Увидим, увидим. Итак, Джой, ты был свидетелем, когда Пратт писал эту бумагу или, скорее, свое завещание?

— Да, я был свидетелем.

Росвель два раза прочел акт, о котором шла речь, потом с нежностью передал его в руки Марии. Молодая девушка прочла его в свою очередь; глаза ее наполнились слезами, но она сильно покраснела, когда возвращала его своему возлюбленному.

— Ах, Росвель! — сказала она тихим голосом. — Не читайте его теперь.

Но тишина и молчание были таковы, что присутствующие не проронили ни одного слова.

— Отчего же не прочесть его теперь? — сказала вдова Мартин. — Мне кажется, что теперь-то и время его читать. Если я лишена наследства, то я хочу знать это.

— Лучше было бы, во всех отношениях, знать то, что в нем заключается, — заметил Иов Пратт, — особенно, если это завещание, капитан Гарднер.

— Это завещание покойного Пратта, написанное в законной форме, подписанное и засвидетельствованное многими свидетелями.

— Читайте завещание, капитан Гарднер, — сказал решительным тоном Иов Пратт. — Желательно было бы знать, кто назначен исполнителем. Друзья, не замолчите ли вы на минуту?

Среди мертвой тишины Росвель начал читать следующее:

— «Во имя Бога Всемогущего, аминь. Я, Пратт, из города Сютгольда, графства Суффолкского, штата Нью-Йорк, объявляю, будучи слаб телом, но в здравом уме, что это есть мое завещание.

Я оставляю моей племяннице Марии Пратт, единственной дочери моего покойного брата Израиля Пратта, все мое имение, какое бы оно ни было и в чем бы оно ни заключалось, в вечное и потомственное ее владение.

Я позволяю моему брату, Иову Пратту, выбрать лошадь из всех лошадей, которые после меня останутся, в награду за несчастье, случившееся с его лошадью, когда я ею пользовался.

Я оставляю моей сестре Дженни Томас большое зеркало висящее в моей спальне на восточной стороне дома которое некогда принадлежало нашей нежно любимой матушке

Я оставляю вдове Катерине Мартин, моей двоюродной сестре, большую подушку, находящуюся в означенной восточной комнате, подушку, которой она так много удивлялась

Я оставляю выше означенной моей племяннице, Марии Пратт, единственной дочери моего покойного брата Израиля Пратта, все мое имение, которым владею, равно и на что имею право, включая сюда деньги, корабли, земледельческие продукты, мебель, платья и все предметы владения.

Я назначаю Росвеля Гарднера, теперь отсутствующего, единственным исполнителем моей последней воли, если он возвратится в течение шести месяцев после моей смерти; а если он не возвратится в этот шестимесячный срок, то назначаю обозначенную мою племянницу, Марию Пратт, единственной исполнительницей моей последней воли.

Я советую означенной моей племяннице, Марии Пратт, выйти за Росвеля Гарднера, но не полагаю никакого условия для этого, позволяя моей усыновленной дочери быть свободной и делать, что она сочтет за лучшее».

Акт был составлен правильно, и нельзя было оспаривать его действительность. Мария была смущена. Она всегда была так бескорыстна, что не могла привыкнуть считать имения своего дяди своими.

Мы не станем описывать досаду других родственников умершего Пратта; нам довольно сказать, что они не оставили и иголки из того, что имели право взять.

На другой день, в который Росвель мог законно действовать, как исполнитель Пратта, он женился на Марии и сделался обладателем всех ее имуществ по сожительству, основываясь на тогдашнем американском законе, который теперь изменен.

Самым первым делом молодых было прилично употребить деньги, найденные у подошвы дерева на берегу, о котором было столько говорено. Их было немногим более двух тысяч долларов. Так как невозможно было найти законных владетелей, то дублоны были разделены между семействами, потерявшими близких на острове тюленей.

Правда, части не были значительны, но сделали добро нескольким вдовам и сестрам, не имевшим покровителей на этом свете.

Росвель хотел, чтобы «Морской Лев», который отремонтировали, сделал другое путешествие под начальством Газара, чтоб привезти жир и кожи, оставленные на острове. Это путешествие было коротко и счастливо, и деньги, вырученные из продажи кож и жира, Росвель употребил на вознаграждение тех, которые более всех потерпели.

Что касается Росвеля и Марии, то они были совершенно счастливы своей судьбой. Богатство Пратта было гораздо больше, нежели предполагали. При подробной описи наследства узнали, что Мария обладала тридцатью тысячами долларов, что тогда считалось в Ойстер-Понде богатством.

Росвель Гарднер не забыл Стимсона и поручил ему начальство над тендером, плававшим между Нью-Йорком и Сютгольдом.

Единственный признак частного влияния, который позволила себе Мария, было убедить Росвеля переселиться на запад и, следовательно, удалиться от моря.

Росвель продал свою собственность и поселился в этой стране. Он сделался там самым богатым рудокопом.

Отец прекрасного семейства, любя всегда Марию, как в первый день брака, он не думал более о далеких путешествиях. Верный Богу, покровительствовавшему ему и спасшему от стольких великих опасностей, Росвель остался навсегда смиренным и твердым в своей вере, всегда христианином, подле ангела, возвысившего его до величия небесных истин и давшего ему истинное счастье на этой земле.

Шпион, или Повесть о нейтральной территории

В центре романа — судьба человека, вынужденного скрывать свои чувства и убеждения, испытывать горечь обвинений в предательстве, не имея возможности сказать хотя бы слово в свою защиту даже под угрозой смертной казни. И все потому, что он — шпион Вашингтона на службе у Его британского величества короля Георга.

События разворачиваются в Американских Штатах во время войны за независимость, которую вели американские колонии против Англии в 1776–1783 гг.

Глава 1

Его лицо, спокойствие храня.

Скрывало жар души и тайный пыл.

И, чтоб не выдать этого огня,

Его холодный ум ни страже был, —

Так пламя Этны меркнет в свете дня

Томас Кэмпбелл, «Гертруда из Вайоминга»

Однажды вечером на исходе 1780 года по одной из многочисленных небольших долин графства Вест-Честер^[386] ехал одинокий всадник. Пронизывающая сырость и нарастающая ярость восточного ветра, несомненно, предвещали бурю, которая, как здесь часто бывает, порой длится несколько дней. Но напрасно всадник зорким глазом всматривался в темноту, желая найти подходящее для себя убежище, где он мог бы укрыться от дождя, уже начавшего сливаться с густым вечерним туманом. Ему попадались только убогие домишки людей низкого звания, и, принимая во внимание непосредственную близость войск, он считал неразумным и даже опасным в каком-нибудь из них остановиться.

После того как англичане завладели островом Нью-Йорк, территория графства Вест-Честер стала ничьей землей, и до самого конца войны американского народа за независимость здесь действовали обе враждующие стороны. Значительное число жителей — то ли в силу родственных привязанностей, то ли из страха, — вопреки своим чувствам и симпатиям, придерживались нейтралитета. Южные города, как правило, подчинялись королевской власти, тогда как жители северных городов, находя опору в близости континентальных^[387] войск, смело отстаивали свои революционные взгляды и право на самоуправление. Многие, однако, носили маску, которую еще не сбросили к этому времени; и не один человек сошел в могилу с позорным клеймом врага законных прав своих соотечественников, хотя втайне был полезным агентом вождей революции; с другой стороны, если бы открыть секретные шкатулки кой-кого из пламенных патриотов, можно было бы вытащить на свет божий королевские охранные грамоты^[388], спрятанные под британскими золотыми монетами.

Заслышав стук копыт благородного коня, каждая фермерша, мимо жилища которой проезжал путник, боязливо приоткрывала дверь, чтобы взглянуть на незнакомца, и, возможно, обернувшись назад, сообщала результаты своих наблюдений мужу, стоявшему в глубине дома наготове к бегству в соседний лес, где он обычно прятался, если ему грозила опасность. Долина была расположена примерно в середине графства, довольно близко от обеих армий, поэтому нередко случалось, что обобранный одной стороной получал обратно свое имущество от другой. Правда, ему не всегда возвращали его же добро; пострадавшему иногда возмещали понесенный им урон даже с избытком за пользование его собственностью. Впрочем, в этой местности законность то и дело нарушалась, и решения принимались в угоду интересам и страстям тех, кто был сильнее. Появление несколько подозрительного на вид незнакомца верхом на коне, хотя и без военной сбруи, но все же гордом и статном, как и его седок, вызывало у глазевших на них обитателей окрестных ферм множество догадок; в иных же случаях, у людей с неспокойной совестью, — и немалую тревогу.

Изнуренному необычайно тяжелым днем всаднику не терпелось поскорее укрыться от бури, бушевавшей все сильнее, и теперь, когда вдруг полил крупными каплями косой дождь, он решил просить приюта в первом же попавшемся жилье. Ему не пришлось долго ждать; проехав через шаткие ворота, он, не слезая с седла, громко постучался во входную дверь весьма неказистого дома. В ответ на стук показалась средних лет женщина, внешность которой столь же мало располагала к себе, как и ее жилище. Увидев у порога всадника, освещенного ярким светом пылающего очага, женщина испуганно отпрянула и наполовину прикрыла дверь; когда она спросила приезжего, что ему угодно, на ее лице вместе с любопытством отразился страх.

Хотя полузакрытая дверь не позволила путнику как следует разглядеть убранство комнаты, но и то, что он заметил, заставило его снова устремить пристальный взор в темноту в надежде отыскать более приветливый кров; однако, с трудом скрывая отвращение, он попросил дать ему приют. Женщина слушала с явным неудовольствием и прервала его, не дав закончить фразу.

— Не скажу, чтоб я охотно пускала в дом незнакомых: времена нынче тревожные, — сказала она развязно, резким голосом. — Я бедная одинокая женщина. Дома только старый хозяин, а какой от него прок! Вот в полумиле отсюда, дальше по дороге, есть усадьба, уж там-то вас примут и даже денег не спросят. Я уверена, что им это будет куда удобнее, а мне приятнее — ведь Гарви нет дома. Хотела б я, чтоб он послушался добрых советов и бросил скитаться; денег у него теперь порядочно, пора бы ему образумиться и зажить так, как другие люди его лет и достатка. Но Гарви Бёрч делает все по-своему и в конце концов помрет бродягой!

Всадник не стал больше слушать. Следуя совету ехать дальше по дороге, он медленно повернул коня к воротам, плотнее запахнул полы широкого плаща, готовясь снова пуститься навстречу буре, но последние слова женщины остановили его.

— Так, значит, здесь живет Гарви Бёрч? — невольно вырвалось у него, однако он сдержал себя и ничего больше не добавил.

— Нельзя сказать, что он здесь живет, — ответила женщина и, быстро переведя дух, продолжала:

— Он тут почти не бывает, а если и бывает, то так редко, что я с трудом узнаю его, когда он удостоит показаться своему бедному старому отцу и мне. Конечно, мне все равно, вернется ли он когда-нибудь домой… Значит, первая калитка слева… Ну, а мне-то мало дела до того, явится Гарви сюда когда-нибудь или, нет… — И она резко захлопнула дверь перед всадником, который рад был проехать еще полмили до более подходящего и более надежного жилища.

Было еще достаточно светло, и путник разглядел, что земли вокруг строения, к которому он подъехал, хорошо обработаны. Это был длинный низкий каменный дом с двумя небольшими флигелями. Протянувшаяся во всю длину фасада веранда с аккуратно выточенными деревянными столбами, хорошее состояние ограды и надворных построек — все это выгодно отличало усадьбу от простых окрестных ферм. Всадник поставил лошадь за угол дома, чтобы хоть немного защитить ее от дождя и ветра, перекинул на руку свою дорожную сумку и постучал в дверь. Вскоре появился старик негр; очевидно, не считая нужным докладывать своим господам о посетителе, слуга впустил его, сперва с любопытством оглядев при свете свечи, которую держал в руке. Негр ввел путника в удивительно уютную гостиную, где горел камин, столь приятный в хмурый октябрьский вечер, когда бушует восточный ветер. Незнакомец отдал сумку заботливому слуге, вежливо попросил старого джентльмена, который поднялся навстречу, дать ему пристанище, поклонился трем дамам, занимавшимся рукоделием, и начал освобождаться от верхней одежды.

Он снял шарф с шеи, затем плащ из синего сукна, и перед внимательными взорами членов семейного кружка предстал высокий, на редкость хорошо сложенный мужчина лет пятидесяти. Его черты выражали чувство собственного достоинства и сдержанность; у него был прямой нос, близкий по типу к греческому; спокойные серые глаза смотрели задумчиво, даже, пожалуй, печально; рот и подбородок говорили о смелости и сильном характере. Его дорожный наряд был прост и скромен, однако так одевались его соотечественники из высших слоев общества; парика на нем не было, и причесывал он волосы, как военные, а в стройной, удивительно складной фигуре сказывалась военная выправка. Внешность незнакомца была столь внушительна и так явно обличала в нем джентльмена, что, когда он снял с себя лишнюю одежду, дамы привстали и вместе с хозяином дома еще раз поклонились ему в ответ на приветствие, с которым он снова к ним обратился.

Хозяин дома был несколькими годами старше путешественника; его манера держаться, платье, окружающая обстановка — все говорило о том, что он повидал свет и принадлежит к высшему кругу. Дамское общество состояло из незамужней особы лет сорока и двух юных девушек по меньшей мере вдвое моложе ее. Краски поблекли на лице старшей леди, но чудесные глаза и волосы делали ее очень привлекательной; очарование придавало ей и милое, приветливое обхождение, каким далеко не всегда могут похвастать многие более молодые женщины. Сестры — сходство между девушками свидетельствовало об их близком родстве — были в полном расцвете молодости; румянец — неотъемлемое свойство вест-честерской красавицы, рдел на их щеках, а глубокие голубые глаза сияли тем блеском, который пленяет наблюдателя и красноречиво говорит о душевной чистоте и покое.

Все три леди отличались женственностью и изяществом, присущими слабому полу этого края, а их манеры показывали, что они, как и хозяин дома, принадлежат к высшему обществу.

Мистер Уортон, ибо так звали владельца уединенной усадьбы, поднес гостю рюмку превосходной мадеры и, налив рюмку себе, снова сел к камину. С минуту он молчал, словно обдумывая, не нарушит ли правила вежливости, задав подобный вопрос незнакомцу, наконец, окинув его испытующим взглядом, спросил:

— За чье здоровье я имею честь выпить? Путник тоже сел; когда мистер Уортон произносил эти слова, он рассеянно смотрел в камин, потом, обратил пытливый взгляд на хозяина дома, ответил с легкой краской в лице:

— Моя фамилия Харпер.

— Мистер Харпер, — продолжал хозяин с церемонностью того времени, — я имею честь выпить за ваше здоровье и надеюсь, что дождь вам не повредил.

Мистер Харпер молча поклонился в ответ на любезность и опять погрузился в раздумье, казалось вполне понятное и извинительное после долгого пути, проделанного по такой непогоде.

Девушки снова сели за пяльцы, а их тетка, мисс Дженнет Пейтон, вышла, чтобы присмотреть за приготовлениями к ужину для неожиданного гостя. Наступило короткое молчание; мистер Харпер, видимо, наслаждался теплом и покоем, но хозяин снова нарушил тишину, спросив гостя, не помешает ли ему дым; получив отрицательный ответ, мистер Уортон тотчас же взялся за трубку, которую отложил при появлении незнакомца.

Хозяину дома явно хотелось завязать разговор, однако, то ли из опасения ступить на скользкую почву, то ли не желая прерывать очевидно умышленное молчание гостя, он долго не решался заговорить. Наконец его подбодрило движение мистера Харпера, бросившего взгляд в сторону, где сидели сестры.

— Теперь стало очень трудно, — заметил мистер Уортон, для начала осторожно обходя темы, которые ему хотелось бы затронуть, — получать табак, каким я привык баловать себя по вечерам.

— А я думал, нью-йоркские лавки поставляют вам самый лучший табак, — спокойно отозвался мистер Харпер.

— Н-да, конечно, — ответил неуверенно мистер Уортон и посмотрел на гостя, но сразу опустил глаза, встретив его твердый взгляд. — В Нью-Йорке, наверное, полно табаку, но в эту войну любая, даже самая невинная, связь с городом слишком опасна, чтобы рисковать из-за такого пустяка.

Табакерка, из которой мистер Уортон только что набил свою трубку, стояла открытая почти у самого локтя мистера Харпера; он машинально взял из нее щепотку и попробовал на язык, однако мистера Уортона это встревожило. Ничего не сказав о качестве табака, гость снова впал в задумчивость, и хозяин успокоился. Теперь, когда он добился некоторого успеха, мистер Уортон не хотел отступать и, сделав над собой усилие, продолжал:

— Я желаю от всего сердца, чтобы кончилась эта нечестивая война и мы опять могли бы встретиться с друзьями и близкими в мире и любви.

— Да, очень хотелось бы, — выразительно сказал мистер Харпер и снова вскинул глаза на хозяина дома.

— Я не слыхал, чтобы со времени появления наших новых союзников произошли какие-либо значительные передвижения войск, — заметил мистер Уортон; выбив пепел из трубки, он повернулся к гостю спиной, будто для того, чтобы взять из рук младшей дочери уголек.

— Видимо, об этом еще не стало широко известно.

— Значит, надо полагать, будут сделаны какие-нибудь серьезные шаги? — спросил мистер Уортон, все еще наклонившись к дочери и в ожидании ответа бессознательно мешкая с раскуриванием трубки.

— Разве поговаривают о чем-нибудь определенном?

— О нет, ни о чем особенном; однако от таких мощных сил, какими командует Рошамбо^[389], естественно чего-то ожидать.

Мистер Харпер кивнул головой в знак согласия, но не чего не сказал, а мистер Уортон, раскурив трубку, продолжал:

— Должно быть, на Юге действуют более решительно, Гейтс и Корнваллис там, видимо, хотят покончить с войной^[390].

Мистер Харпер наморщил лоб, и на его лице мелькнула тень глубокой печали; глаза на миг зажглись огнем, обличавшим сильное скрытое чувство. Восхищенный взор младшей сестры едва успел уловить это выражение, как оно уже исчезло; лицо незнакомца стало опять спокойным и исполненным достоинства, неоспоримо показывая, что разум у него преобладает над чувством.

Старшая сестра приподнялась со стула и с торжеством воскликнула:

— Генералу Гейтсу не повезло с графом Корнваллисом, как повезло с генералом Бергойном^[391].

— Но ведь генерал Гейтс не англичанин, Сара, — поспешила возразить младшая леди; смущенная своей смелостью, она покраснела до корней волос и принялась рыться в рабочей корзинке, втайне надеясь, что на ее слова не обратили внимания.

Пока девушки говорили, гость смотрел то на одну, то на другую; едва уловимое подергивание губ выдавало его душевное волнение, когда он шутливо обратился к младшей из сестер:

— А могу ли я узнать, какой вывод вы делаете из этого?

Когда у Френсис прямо спросили мнения о вопросе, неосторожно затронутом при постороннем, она покраснела еще гуще, но ответа ждали, и девушка, немного запинаясь, нерешительно сказала:

— Просто… просто, сэр… мы с сестрой порой расходимся в оценке доблести англичан.

На се детски невинном лице заиграла лукавая улыбка.

— А что же, собственно, вызывает у вас разногласия? — спросил мистер Харпер, отвечая на ее живой взгляд почти отечески мягкой улыбкой.

— Сара считает, что англичане никогда не терпят поражений, а я не очень-то верю в их непобедимость.

Путник слушал девушку с той ласковой снисходительностью, с какой благородная старость относится к пылкой наивной молодости, но промолчал и, повернувшись к камину, снова устремил взор на тлеющие угли.

Мистер Уортон напрасно старался проникнуть в тайну политических взглядов гостя. Хотя мистер Харпер не казался угрюмым, однако он не проявлял и общительности, напротив — он поражал своей замкнутостью; когда хозяин дома встал, чтобы проводить мистера Харпера к столу в соседнюю комнату, он ровным счетом ничего не знал из того, что в те времена было так важно знать о незнакомом человеке. Мистер Харпер подал руку Саре Уортон, и они вместе вошли в столовую; Френсис следовала за ними, спрашивая себя, не задела ли она чувства гостя своего отца.

Буря разыгралась еще сильнее, и проливной дождь, хлеставший в стены дома, будил безотчетное ощущение радости, какую в ненастную погоду испытываешь в теплой, уютной комнате. Вдруг резкий стук в дверь снова вызвал верного слугу-негра в переднюю. Через минуту он вернулся и доложил мистеру Уортону, что еще один застигнутый бурей путник просит приютить его на ночь.

Как только новый пришелец нетерпеливо постучал в дверь, мистер Уортон с явным беспокойством поднялся с места; он быстро перевел взгляд с мистера Харпера на дверь, словно ожидая, что за появлением второго незнакомца последует что-то связанное с первым. Едва он успел слабым голосом приказать слуге ввести путника, как дверь широко распахнулась, и тот сам вошел в комнату. Заметив мистера Харпера, путник на мгновение замялся, потом несколько церемонно повторил свою просьбу, которую только что передал через слугу. Мистеру Уортону и его семейству новый гость крайне не понравился, однако, опасаясь, что отказ в ночлеге в такую жестокую бурю может привести к неприятностям, старый джентльмен скрепя сердце согласился приютить и этого незнакомца.

Мисс Пейтон приказала подать еще кое-какие кушанья, и пострадавший от непогоды был приглашен к столу, за которым только что отужинало небольшое общество. Сбросив с себя верхнюю одежду, пришелец решительно сел на предложенный ему стул и с завидным аппетитом принялся утолять свой голод. Однако при каждом глотке он обращал тревожный взор на мистера Харпера, который так пристально его разглядывал, что ему невольно становилось не по себе. Наконец,налив в бокал вина, новый гость многозначительно кивнул наблюдавшему за ним мистеру Харперу и довольно язвительно сказал;

— Пью за наше более близкое знакомство, сэр. Кажется, мы встречаемся впервые, хотя ваше внимание ко мне наводит на мысль, что мы старые знакомые.

Должно быть, вино пришлось ему по вкусу, ибо, поставив на стол пустой бокал, он на всю комнату причмокнул губами и, подняв бутылку, несколько мгновений держал ее против света, молча любуясь блеском прозрачного напитка.

— Вряд ли мы когда-либо встречались, — следя за движениями нового гостя, с легкой улыбкой отозвался мистер Харпер; видимо удовлетворенный своими наблюдениями, он повернулся к сидевшей с ним рядом Саре Уортон и заметил:

— После развлечений городской жизни вам, наверное, тоскливо в вашем теперешнем жилище?

— О, ужасно тоскливо! — с жаром ответила Сара. — Как и, отец, я хочу, чтобы эта ужасная война кончилась скорее и мы снова встретились с нашими друзьями.

— А вы, мисс Френсис, так же горячо жаждете мира, как и ваша сестра?

— По многим причинам, конечно, да, — ответила девушка, украдкой бросив на мистера Харпера застенчивый взгляд. Заметив на его лице прежнее доброе выражение, она продолжала, и умная улыбка озарила ее живые черты:

— Но только не ценою потери прав моих соотечественников.

— Прав! — возмущенно повторила ее сестра. — Чьи права могут быть справедливее, чем права монарха! И разве есть долг более настоятельный, чем долг повиноваться тому, кто имеет законное право повелевать?

— Ничьи, конечно, ничьи, — сказала Френсис, смеясь от души; ласково взяв в обе руки руку сестры и улыбнувшись мистеру Харперу, она добавила:

— Я уже говорила вам, что мы с сестрой расходимся в политических взглядах, но зато отец для нас беспристрастный посредник; он любит и своих соотечественников, любит и англичан, а потому не берет ни мою сторону, ни сторону сестры.

— Это так, — с некоторым беспокойством заметил мистер Уортер, взглянув сначала на первого гостя, потом на второго. — У меня близкие друзья в обеих армиях, и, кто бы ни выиграл войну, победа любой из сторон принесет мне лишь огорчения; поэтому я страшусь ее.

— Как я полагаю, нет особых оснований опасаться победы янки^[392], — вмешался новый гость, спокойно наливая себе еще один бокал из облюбованной им бутылки.

— Войска его величества, возможно, лучше обучены, чем континентальные, — несмело вымолвил хозяин дома, — но ведь и американцы одерживали выдающиеся победы.

Мистер Харпер оставил без внимания как первое, так и второе замечание и попросил проводить его в отведенную ему комнату. Слуге-мальчику велели показать дорогу, и, учтиво пожелав всем доброй ночи, путник удалился. Как только за мистером Харпером закрылась дверь, нож и вилка выпали из рук сидевшего за столом непрошеного гостя; он медленно поднялся, осторожно подошел к двери, отворил ее, прислушался к удалявшимся шагам и, не обращая внимания на ужас и изумление семейства Уортон, снова затворил ее. Рыжий парик, скрывавший черные кудри, широкая повязка, прятавшая половину лица, сутулость, благодаря которой гость выглядел пятидесятилетним стариком, — вмиг все исчезло.

— Отец! Дорогой мой отец! — крикнул красивый молодой человек, — милые мои сестрицы и тетушка! Неужели я наконец с вами?

— Благослови тебя господь, Генри, сын мой! — радостно воскликнул пораженный отец.

А девушки, в слезах, приникли к плечам брата. Единственным посторонним свидетелем того, как неожиданно объявился сын мистера Уортона, был верный негр, выросший в доме своего хозяина и, словно в насмешку над своим положением раба, названный Цезарем. Взяв протянутую молодым Уортоном руку, он горячо поцеловал ее и вышел. Мальчик-слуга больше не возвращался, но Цезарь снова вошел в гостиную, как раз в ту минуту, когда молодой английский капитан спросил:

— Но кто такой этот мистер Харпер? Он не выдаст меня?

— Нет, нет, масса Гарри! — убежденно воскликнул негр, качая седой головой. — Я видел… Масса Харпер на коленях молился богу. Человек, что молится богу, не будет доносить на хорошего сына, который пришел к старому отцу… Скиннер^[393] сделает такое, но не христианин!

Не один мистер Цезарь Томсон, как он сам себя величал (немногочисленные знакомые называли его Цезарем Уортоном) так дурно думал о скиннерах. Обстановка, сложившаяся в окрестностях Нью-Йорка, вынуждала командиров американской армии — для выполнения некоторых планов, а также чтобы досаждать неприятелю — принимать на службу людей заведомо преступных нравов. Естественным следствием господства военной силы, которую гражданские власти не сдерживали, были притеснения и несправедливости. Но не такое было время, чтобы заниматься серьезным разбирательством всяческих злоупотреблений. Так выработался определенный порядок, в общем сводившийся к тому, что у своих же соотечественников отнимали считавшиеся личными богатства, прикрываясь при этом патриотизмом и любовью к свободе.

Незаконному распределению земных благ частенько попустительствовали военные власти, и не раз бывало, что какой-нибудь незначительный военный чиновник узаконивал самые беспардонные грабежи, а порой даже убийства.

Не зевали и англичане, особенно там, где под маской верности короне представлялась возможность дать себе волю. Но эти мародеры вступали в ряды английской армии и действовали куда более организованно, чем скиннеры. Долгий опыт показал их вожакам все выгоды организованных действий, и они не обманулись в расчете, если только предание не преувеличило их подвигов. Их отряд получил забавное название «ковбойского»^[394] — видимо благодаря нежной любви его солдат к полезному животному — корове.

Впрочем, Цезарь был слишком предан английскому королю, чтобы объединять в своем представлении людей, получавших чины от Георга III, с воинами нерегулярной армии, чьи бесчинства ему не раз доводилось наблюдать и от чьей алчности его самого не спасали ни бедность, ни положение невольника. Итак, Цезарь не выразил ковбоям вполне заслуженного осуждения, а сказал, что только скиннер способен выдать доброго сына, рисковавшего жизнью, чтобы повидать отца.

Глава 2

Познал он радость тихой жизни с ней,

Но смолкло сердце, бившееся рядом,

Навек ушла подруга юных дней,

И стала дочь единственной отрадой.

Томас Кэмпбелл, «Гертруда из Вайоминга»

Отец мистера Уортона родился в Англии и был младшим сыном в семье, парламентские связи которой обеспечили ему место в колонии Нью-Йорк. Как и сотни других молодых англичан его круга, он навсегда обосновался в Америке. Он женился, а единственный отпрыск от этого союза был послан в Англию, чтобы воспользоваться преимуществами образования в тамошних учебных заведениях. Когда юноша закончил в метрополии университет, родители дали ему возможность познакомиться с прелестями европейской жизни. Но через два года отец умер, оставив в наследство сыну почтенное имя и обширное поместье, и юноша вернулся на родину.

В те дни, чтобы сделать карьеру, молодые люди из именитых английских семей вступали в армию или во флот. Большую часть высоких должностей в колониях занимали военные, и нередко можно было встретить в высших судебных органах воина-ветерана, который мечу предпочел мантию судьи.

Следуя этому обычаю, старший мистер Уортон предназначил и своего сына в армию, однако нерешительный характер молодого человека помешал отцу выполнить свое намерение.

Юноша в течение целого года взвешивал и сравнивал превосходства одного рода войск над другими. Но тут умер отец. Беспечная жизнь, внимание, которым был окружен молодой владелец одного из самых больших поместий в колониях, отвлекли его от честолюбивых замыслов. Дело решила любовь, и, когда мистер Уортон стал супругом, он уже не думал о том, чтобы стать военным. Много лет жил он счастливо в своей семье, пользуясь уважением соотечественников как человек честный и положительный, однако всем его радостям вдруг пришел конец. Его единственный сын, молодой человек, представленный нами в первой главе, вступил в английскую армию и незадолго до начала военных действий вернулся на родину вместе с войсками пополнения, которые военное министерство Англии сочло нужным отправить в восставшие районы Северной Америки. Дочери мистера Уортона были еще совсем молоденькими девушками и жили тогда в Нью-Йорке, ибо только город мог придать необходимый лоск их воспитанию. Его жена прихварывала, и ее здоровье с каждым годом ухудшалось; едва она успела прижать сына к груди, радуясь, что вся семья в сборе, как вспыхнула революция, охватив своим пламенем всю страну от Джорджии до Массачусетса. Болезненная женщина не вынесла потрясения и умерла, когда узнала, что сын уходит в бой и ему предстоит сражаться на Юге с ее же родными.

На всем континенте не было другого места, где бы английские нравы и аристократические понятия о чистоте крови и происхождения не укоренились так прочно, как в районах, примыкавших к Нью-Йорку. Правда, обычаи первых поселенцев — голландцев — несколько смешались с обычаями англичан, но преобладали последние. Преданность Великобритании стала еще крепче благодаря частым бракам английских офицеров с девушками из богатых и могущественных местных семей, влияние которых к началу военных действий чуть было не толкнуло колонию на сторону короля. Впрочем, кое-кто из представителей этих видных семей поддерживал дело народа; упорство правительства было сломлено, и с помощью конфедеративной армии^[395] была создана независимая республиканская форма правления.

Только город Нью-Йорк и граничившие с ним территории не признавали новую республику, но и там престиж королевской власти держался лишь силою оружия. При таком положении вещей сторонники короля действовали по-разному — в зависимости от их места в обществе и личных склонностей. Одни с оружием в руках, не жалея сил, мужественно защищали законные, как они считали, права короля и пытались спасти от конфискации свое имущество. Другие уезжали из Америки, чтобы укрыться от превратностей и бедствий войны в стране, которую они напыщенно называли отчизной, надеясь, однако, через несколько месяцев вернуться назад. Третьи, наиболее осторожные, остались дома, не отваживаясь покинуть свои обширные владения, а может быть, из привязанности к местам, где прошла их юность. К числу таких людей принадлежал и мистер Уортон. Этот джентльмен оградил себя от возможных случайностей, тайно поместив все свои наличные деньги в Английский банк; он принял решение не уезжать из страны и строжайше соблюдать нейтралитет, рассчитывая таким образом сохранить свои владения, чья бы сторона ни взяла верх. Казалось, он был всецело поглощен воспитанием своих дочерей, однако родственник, занимавший важный пост при новом правительстве, намекнул ему, что в глазах соотечественников его пребывание в Нью-Йорке, ставшем лагерем англичан, равносильно пребыванию в столице Англии. Мистер Уортон вскоре и сам понял, что в тех условиях это было непростительной ошибкой, и решил ее исправить, немедля покинув город. В Вест-Честере у него было большое поместье, куда он в течение многих лет уезжал на жаркие месяцы; дом содержался в полном порядке, и в нем всегда можно было найти приют. Старшая дочь мистера Уортона уже выезжала, но младшей, Френсис, нужно было еще года два подготовки, чтобы появиться в обществе в полном блеске; во всяком случае, так полагала мисс Дженнет Пейтон. Эта леди, младшая сестра покойной супруги мистера Уортона, покинула отчий дом в Вирджинии и со свойственными ее полу преданностью и любовью взяла на себя заботу об осиротевших племянницах, а потому их отец считался с ее мнением. Итак, он последовал ее совету и, принеся в жертву родительские чувства для блага своих детей, оставил их в городе.

Мистер Уортон отправился в свою усадьбу «Белые акации» с разбитым сердцем — ведь он оставлял тех, кого доверила ему обожаемая жена, — но он должен был внять голосу благоразумия, настойчиво призывавшему его не забывать о своем имуществе. Дочери остались с теткой в великолепном городском доме. Полк, в котором служил капитан Уортон, входил в состав постоянного гарнизона Нью-Йорка, и мысль, что сын в том же городе, где и дочери, была немалым утешением для отца, постоянно о них беспокоившегося. Однако капитан Уортон был молод и к тому же солдат; он нередко ошибался в людях, а так как очень высоко ставил англичан, то думал, что под красным мундиром^[396] не может биться бесчестное сердце.

Дом мистера Уортона стал местом светских развлечений офицеров королевской армии, как, впрочем, и другие дома, удостоившиеся их внимания. Кое-кому из тех, кого посещали офицеры, эти визиты пошли на пользу, многим принесли вред, потому что зародили несбыточные надежды, а для большинства, к несчастью, были губительны. Всем известное богатство отца, а возможно, и близкое соседство отважного брата избавляли от опасений, что беда приключится и с молоденькими дочерьми мистера Уортона; и все же трудно было ожидать, чтобы любезности поклонников, восхищавшихся прелестным личиком и стройной фигурой Сары Уортон, не оставили следа в ее душе. Рано созревшая в благодатном климате красота Сары и ее изысканные манеры сделали девушку общепризнанной первой красавицей города. Казалось, лишь одна Френсис могла бы оспаривать это главенство среди женщин их круга. Впрочем, Френсис недоставало еще полугода до волшебных шестнадцати лет, к тому же мысль о соперничестве и в голову не приходила нежно привязанным друг к Другу сестрам. Если не считать удовольствия от болтовни с полковником Уэлмиром, Саре приятнее всего было любоваться расцветающей красотой насмешливой маленькой Гебы^[397], которая подрастала рядом с ней, радуясь жизни со всей невинностью молодости и пылом горячей натуры. Может быть, потому, что на долю Френсис не выпадало столько комплиментов, сколько доставалось ее старшей сестре, а может, и по другой причине, но рассуждения офицеров о характере войны производили на Френсис совсем иное впечатление, чем на Сару. Английские офицеры имели обыкновение презрительно отзываться о своих противниках, и Сара принимала пустое бахвальство своих кавалеров за чистую монету. Вместе с первыми политическими суждениями, дошедшими до слуха Френсис, она услышала иронические замечания о поведении своих соотечественников. Сперва она верила словам офицеров, но один генерал, бывавший в доме мистера Уортона, нередко вынужден был отдавать должное врагу, чтобы не умалить собственных заслуг, и Френсис стала с некоторым сомнением относиться к разговорам о неудачах мятежников. Полковник Уэлмир принадлежал к числу тех, кто особенно изощрялся в остроумии по поводу злополучных американцев, и со временем девушка уже слушала его разглагольствования с большим недоверием, а порой и с возмущением.

Однажды в знойный душный день Сара и полковник Уэлмир сидели на диване в гостиной и, переглядываясь, вели обычный легкий разговор; Френсис вышивала в пяльцах в другом конце комнаты.

— Как будет весело, мисс Уортон, когда в город войдет армия генерала Бергойна! — вдруг воскликнул полковник.

— О, как это будет чудесно! — беззаботно подхватила Сара. — Говорят, с офицерами едут их жены — очаровательные дамы. Вот когда повеселимся всласть!

Френсис откинула со лба пышные золотистые волосы, подняла глаза, заблестевшие при мысли о родине, и, лукаво смеясь, спросила:

— А вы уверены, что генералу Бергойну позволят войти в город?

— «Позволят»! — подхватил полковник. — А кто может ему помешать, моя милочка, мисс Фанни?

Френсис была как раз в том возрасте — уже не ребенок, но еще и не взрослая, — когда юные девушки особенно ревниво относятся к своему положению в обществе. Фамильярное обращение «моя милочка» покоробило ее, она впустила глаза, и ее щеки залил румянец.

— Генерал Старк взял немцев в плен^[398], — вымолвила она, сжав губы. — Не сочтет ли и генерал Гейтс англичан слишком опасными, чтобы оставлять их на свободе?

— Но ведь то были немцы, как вы и сказали, — возразил полковник, раздосадованный, что ему приходится вступать в объяснения. — Немцы — всего лишь наемные войска, когда же врагу придется иметь дело с английскими полками, конец будет совсем иной.

— Ну конечно, — вставила Сара, ничуть не разделяя недовольства полковника ее сестрой, но заранее радуясь победе англичан.

— Скажите, пожалуйста, полковник Уэлмир, — спросила Френсис, снова повеселев и подняв на него смеющиеся глаза, — лорд Перси, потерпевший поражение при Лексингтоне^[399], не потомок ли героя старинной баллады «Чеви Чейз»?

— Мисс Фанни, да вы становитесь мятежницей! — сказал полковник, пытаясь за улыбкой скрыть свое раздражение. — То, что вы изволили назвать поражением при Лексингтоне, было лишь тактическим отступлением… вроде…

—..сражения на бегу… — прервала бойкая девушка, подчеркивая последние слова.

— Право же, молодая леди…

Но раздавшийся в соседней комнате смех не дал полковнику Уэлмиру договорить.

Порыв ветра распахнул двери в маленькую комнату, примыкавшую к гостиной, где беседовали сестры и полковник. У самого входа сидел красивый юноша; по его улыбке можно было видеть, что разговор доставил ему истинное удовольствие. Он тотчас поднялся и, держа шляпу в руках, вошел в гостиную. Это был высокий, стройный молодой человек со смуглым лицом; в его блестящих черных глазах еще таился смех, когда он поклонился дамам.

— Мистер Данвуди! — с удивлением воскликнула Сара. — А я и не знала, что вы здесь. Идите к нам, в этой комнате прохладнее.

— Благодарю вас, — ответил молодой человек, — но мне пора, я должен отыскать вашего брата. Генри оставил меня, как он выразился, в засаде и пообещал вернуться через час.

Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, Данвуди вежливо поклонился девушкам, холодно, даже надменно кивнул головой полковнику и покинул гостиную. Френсис вышла за ним в переднюю и, густо покраснев, быстро проговорила:

— Но почему… почему вы уходите, мистер Данвуди? Генри должен скоро вернуться.

Молодой человек взял ее за руку. Суровое выражение его лица сменилось восхищением, когда он произнес:

— Вы славно его отделали, моя дорогая кузиночка! Никогда, никогда не забывайте свою родину! Помните: вы не только внучка англичанина, но и внучка Пейтона.

— О, — со смехом отозвалась Френсис, — это не так-то легко забыть — ведь тетя Дженнет постоянно читает нам лекции по генеалогии!.. Но почему вы уходите?

— Я уезжаю в Виргинию, и у меня много дел. — Он пожал ей руку, оглянулся и уже у самой двери добавил:

— Будьте верны своей стране — будьте американкой.

Пылкая девушка послала ушедшему воздушный поцелуй и, прижав красивые руки к горящим щекам, побежала к себе в комнату, чтобы скрыть свое смущение.

Явная насмешка, прозвучавшая в словах Френсис, и плохо скрываемое презрение молодого человека поставили полковника Уэлмира в неловкое положение; однако, не желая показывать при девушке, в которую был влюблен, что он придает значение таким пустякам, Уэлмир высокомерно проронил после ухода Данвуди:

— Весьма дерзкий юноша для человека его круга — ведь это приказчик, присланный из лавки с покупками?

Мысль о том, что изящного Пейтона Данвуди можно принять за приказчика, и в голову не могла прийти Саре, и она с удивлением взглянула на Уэлмира. Меж тем полковник продолжал:

— Этот мистер Дан… Дан…

— Данвуди! Что вы… он родственник моей тети! — воскликнула Сара. — И близкий друг моего брата; они вместе учились и расстались только в Англии, когда брат записался в армию, а он поступил во французскую военную академию.

— Вот уж, наверное, его родители зря выбросили деньги! — заметил полковник с досадой, которую ему не удалось скрыть.

— Будем надеяться, что зря, — с улыбкой сказала Сара, — говорят, он собирается вступить в армию мятежников. Он прибыл сюда на французском корабле, и его недавно перевели в другой полк; быть может, вы скоро с ним встретитесь с оружием в руках.

— Ну что ж, пусть… Желаю Вашингтону побольше таких героев. — И полковник перевел разговор на более приятную тему — о Саре и о себе самом.

Спустя несколько недель после этой сцены армия Бергойна сдала оружие. Мистер Уортон уже начал сомневаться в победе англичан; желая снискать расположение американцев и доставить радость себе, он вызвал дочерей из Нью-Йорка. Мисс Пейтон согласилась поехать с ними. С той поры и до событий, с которых мы начали наше повествование, они жили все вместе.

Генри Уортон шел с главной армией всюду, куда бы она ни направлялась. Раза два под охраной сильных отрядов, действовавших вблизи усадьбы «Белые акации», он тайно и ненадолго навестил своих родных. Прошел год с тех пор, как он виделся с ними, и вот порывистый молодой человек, преобразившись вышеописанным образом, явился к отцу как раз в тот вечер, когда в коттедже нашел приют незнакомый и даже внушающий недоверие человек, — хотя теперь у них в доме чужие бывали очень редко.

— Так вы думаете, что он ничего не заподозрил? — взволнованно спросил капитан, после того как Цезарь высказал свое мнение о скиннерах.

— Как он мог заподозрить что-нибудь, если даже сестры и отец тебя не узнали! — воскликнула Сара.

— В его поведении есть что-то загадочное; сторонний, наблюдатель не вглядывается в людей с таким вниманием, — задумчиво продолжал молодой Уортон, — и лицо его кажется мне знакомым. Казнь Андре^[400] взбудоражила обе стороны. Сэр Генри^[401] грозит отомстить за его смерть, а Вашингтон непреклонен, словно покорил полмира. Попадись я, на свою беду, в руки мятежников, они не преминут воспользоваться этим в своих интересах.

— Но, сын мой, — в тревоге вскричал отец, — ведь ты же не шпион, ты не находишься в расположении мятежников… американцев, я хотел сказать… здесь нечего выведывать!

— Я в этом не уверен, — пробормотал молодой человек. — Когда я шел переодетый, я заметил, что их пикеты продвинулись к югу до Уайт-Плейнс. Правда, у меня безобидная цель, но как это доказать? Мой приход сюда могут истолковать как маскировку, за которой скрываются тайные намерения. Вспомните, отец, как обошлись с вами в прошлом году, когда вы послали мне провизию на зиму.

— Тут постарались мои милые соседи, — сказал мистер Уортон, — они надеялись, что мое поместье конфискуют и они по дешевке скупят хорошие земли. Впрочем, Пейтон Данвуди быстро добился нашего освобождения — нас не продержали и месяца.

— Нас? — удивленно повторил Генри. — Разве сестры тоже были арестованы? Ты не писала мне об этом, Фанни.

— Кажется, — вспыхнув, сказала Френсис, — я упоминала, как с нами был добр наш старый друг майор Данвуди; ведь благодаря ему освободили папу.

— Это верно. Но скажи, ты тоже была в лагере мятежников?

— Да, была, — с теплотой сказал мистер Уортон. — Фанни не хотела отпускать меня одного. Дженнет и Сара остались присматривать за усадьбой, а эта девочка была моим товарищем по плену.

— И Фанни вернулась оттуда еще большей бунтаркой, чем раньше, — с негодованием воскликнула Сара, — хотя, казалось бы, муки отца должны были излечить ее от этих причуд!

— Ну, что скажешь в свое оправдание, моя красавица сестренка? — весело спросил Генри. — Не научил ли тебя Пейтон ненавидеть нашего короля больше, чем он сам его ненавидит?

— Никого Данвуди не ненавидит! — выпалила Френсис и, смущенная своей горячностью, тут же добавила:

— А тебя он любит, Генри, он не раз говорил мне об этом.

Молодой человек с нежной улыбкой потрепал сестру по щеке и шепотом спросил:

— А говорил он тебе, что любит мою сестренку Фанни?

— Глупости! — воскликнула Френсис и принялась хлопотать около стола, с которого под ее наблюдением быстро убрали остатки ужина.

Глава 3

Осенний ветер, холодом повеяв,

Сорвал последнюю листву с деревьев,

И медленно над Ловманским холмом

Плывет луна в безмолвии ночном.

Покинув шумный город, в путь далекий

Отправился разносчик одинокий.

Уилсон

Буря, которую восточный ветер несет в горы, откуда берет начало Гудзон, редко длится меньше двух дней. Когда на следующее утро обитатели коттеджа «Белые акации» собрались к первому завтраку, они увидели, что дождь бьет по стеклам чуть ли не горизонтальными струями; конечно, никому и в голову не могла прийти мысль выставить за дверь в такое ненастье не только человека, но даже животное. Мистер Харпер появился последним; посмотрев в окно, он извинился перед мистером Уортоном, что вынужден из-за непогоды еще некоторое время злоупотреблять его гостеприимством. Казалось, ответ прозвучал столь же любезно, как и извинение, но чувствовалось, что гость примирился с необходимостью, в то время как хозяин дома был явно смущен. Подчиняясь воле отца, Генри Уортон неохотно, даже с отвращением снова изменил свой облик. Он ответил на приветствие незнакомца, который поклонился ему и всем членам семьи, но в разговор ни тот, ни другой не вступали. Правда, Френсис почудилось, что по лицу гостя пробежала улыбка, когда он, войдя в комнату, увидел Генри; но улыбка мелькнула лишь в глазах, лицо же сохранило выражение добродушия и сосредоточенности, свойственное мистеру Харперу и редко его покидавшее. Любящая сестра с тревогой посмотрела на брата, потом она взглянула на незнакомца и встретилась с ним глазами в ту минуту, когда он с подчеркнутым вниманием оказывал ей одну из обычных мелких услуг, принятых за столом. Затрепетавшее сердце девушки стало биться спокойно, насколько это возможно при молодости, цветущем здоровье и жизнерадостности. Все уже сидели за столом, когда в комнату вошел Цезарь; молча положив перед хозяином небольшой пакет, он скромно остановился за его стулом и оперся рукой о спинку, прислушиваясь к разговору.

— Что это такое, Цезарь? — спросил мистер Уортон, поворачивая пакет и с некоторым подозрением рассматривая его.

— Табак, сэр. Гарви Бёрч вернулся и привез вам немножко хорошего табаку из Нью-Йорка.

— Гарви Бёрч! — опасливо произнес мистер Уортон и украдкой взглянул на незнакомца. — Разве я поручал ему купить мне табаку? Ну, уж если привез, надо уплатить ему за труды.

Когда заговорил негр, мистер Харпер на мгновение прервал свою молчаливую трапезу; он медленно перевел взгляд со слуги на хозяина и снова углубился в себя.

Известие, которое сообщил слуга, очень обрадовало Сару Уортон. Она стремительно встала из-за стола и приказала впустить Бёрча, однако сразу одумалась и, посмотрев на гостя виноватым взглядом, добавила:

— Конечно, если мистер Харпер не возражает против этого.

Ласковое, доброе выражение лица незнакомца, который молча кивнул головой, было красноречивее самых длинных фраз, и молодая леди, проникшись к нему доверием, спокойно повторила свое приказание.

В глубоких оконных нишах стояли стулья с резными спинками, а великолепные шторы из узорчатой шелковой ткани, украшавшие прежде окна гостиной в доме на Куин-стрит^[402], создавали ту невыразимую атмосферу уюта, которая заставляет с удовольствием думать о приближении зимы. В одну из этих ниш метнулся капитан Уортон и, чтобы спрятаться от посторонних глаз, задернул за собою шторы; его младшая сестра с неожиданной для ее живого нрава сдержанностью, молча вошла в другую нишу.

Гарви Бёрч начал торговать вразнос еще с юности — во всяком случае, он часто говорил об этом, — а ловкость, с какой он сбывал свои товары, подтверждала его слова. Он был уроженец одной из восточных колоний; его отец выделялся своим умственным развитием, и это давало соседям основание полагать, что у себя на родине Бёрчи знавали лучшие дни. Однако Гарви ничем не отличался от местных простолюдинов, разве только своей сообразительностью, а также тем, что его действия были всегда окутаны какой-то тайной. Отец с сыном пришли в долину лет десять назад, купили тот убогий домик, в котором мистер Харпер тщетно пытался найти пристанище, и зажили, тихо и мирно, не заводя знакомств и не привлекая к себе внимания. Пока ему позволяли возраст и здоровье, отец обрабатывал небольшой участок земли при доме; сын же усердно занимался мелочной торговлей. Скромность и добропорядочность со временем заслужили им такое уважение во всей округе, что одна девица лет тридцати пяти, отбросив свойственные женщинам предрассудки, согласилась взять на себя заботу об их домашнем хозяйстве. Румянец давным-давно поблек на щеках Кэти Хейнс; она видела, что все ее знакомые — мужчины и женщины — соединились в союзы, столь желанные ее полу, но сама почти потеряла надежду на замужество; однако в семью Бёрчей она вошла не без тайного умысла. Нужда — жестокий властелин, и за неимением лучшей компаньонки отец и сын были вынуждены принять услуги Кэти; впрочем, она обладала качествами, благодаря которым стала вполне сносной домоправительницей. Она была чистоплотна, трудолюбива и честна; зато отличалась болтливостью, себялюбием, была суеверна и невыносимо любопытна. Прослужив у Бёрчей около пяти лет, она с торжеством говорила, что услышала — вернее, подслушала — так много, что знает, какая жестокая участь постигла ее хозяев до переселения в Вест-Честер. Если бы у Кэти был хоть небольшой дар предвидения, она могла бы предсказать и то, что ожидало их в дальнейшем. Из тайных разговоров отца и сына она узнала, что пожар превратил их в бедняков и что из некогда многочисленной семьи остались в живых только они двое. Голос старика дрожал, когда он вспоминал об этом несчастье, тронувшем даже сердце Кэти. Но нет в мире преград для низменного любопытства, и она продолжала интересоваться чужими делами, пока Гарви не пригрозил ей, что возьмет на ее место женщину помоложе; услышав это грозное предостережение, Кэти поняла, что есть границы, которые не следует преступать. С той поры домоправительница благоразумно сдерживала свое любопытство, и, хотя она никогда не упускала возможности подслушать, запасы ее сведений пополнялись очень туго. Тем не менее ей удалось выяснить кое-что, представлявшее для нее немалый интерес, и тогда, руководимая двумя побуждениями — любовью и алчностью, — она поставила перед собой определенную цель, устремив всю свою энергию на то, чтобы ее добиться, Порой глубокой ночью Гарви тихонько подбирался к очагу в комнате, служившей Бёрчам гостиной и кухней. Тут-то Кэти и выследила своего хозяина; воспользовавшись его отсутствием и тем, что старик был чем-то занят, она вытащила из-под очага один кирпич и наткнулась на чугунок с блестящим металлом, способным смягчить самое черствое сердце. Кэти незаметно положила кирпич на место и уже больше никогда не отваживалась на такой неосторожный поступок. Однако с той минуты сердце девы укротилось, и Гарви не понял, в чем его счастье, только потому, что не был наблюдателен.

Война не препятствовала разносчику заниматься своим делом; нормальная торговля в графстве прекратилась, но это было ему на руку, и, казалось, он только и думал, что о барышах. Год или два он без помех продавал свои товары, и его доходы росли; между тем какие-то темные слухи набросили на него тень, и гражданские власти сочли необходимым покороче познакомиться с его образом жизни. Разносчик не раз попадал под стражу, но ненадолго и довольно легко ускользал от блюстителей гражданских законов; военные же власти преследовали его более настойчиво. И все-таки Гарви Бёрч не сдался, хотя и вынужден был соблюдать величайшую осторожность, особенно когда находился неподалеку от северных границ страны, или, иными словами, поблизости от американских войск. Он уже не так часто бывал в «Белых акациях», а в своем жилище появлялся столь редко, что раздосадованная Кэти, как мы уже рассказывали, не вытерпела и излила душу незнакомцу. Казалось, ничто не могло помешать этому неутомимому человеку заниматься своим ремеслом. Вот и сейчас, рассчитывая сбыть кое-какой товар, имевший спрос только в самых богатых домах Вест-Честера, он решился в свирепую бурю пройти полмили, отделявшие его дом от усадьбы мистера Уортона.

Получив приказание своей молодой госпожи. Цезарь вышел и через несколько минут вернулся вместе с тем, о ком только что шла речь. Разносчик был выше среднего роста, худощав, но широк в кости и с крепкими мускулами. При первом взгляде на него всякий удивился бы, что он выдерживает на спине тяжесть своей громоздкой ноши; однако Бёрч сбросил ее с удивительным проворством и с такой легкостью, словно в тюке был пух. Глаза у Бёрча были серые, ввалившиеся и беспокойные; в тот краткий миг, когда они останавливались на лице человека, с которым он разговаривал, казалось, что они пронизывают того насквозь.

Впрочем, в его глазах можно было прочесть два разных выражения, говорящих о его характере. Когда Гарви Бёрч сбывал свои товары, его лицо становилось живым и умным, а взгляд на редкость проницательным, но стоило перевести разговор на обыденные житейские темы, как глаза Гарви делались беспокойными и рассеянными. Если же речь заходила о революции и об Америке, он весь преображался. Он долго слушал молча, потом прерывал молчание какой-нибудь незначительной или шутливой репликой, что казалось наигранным, ибо противоречило тому, как он вел себя прежде. Но о войне, как и о своем отце, Гарви говорил только тогда, когда не мог от этого уклониться. Поверхностный наблюдатель счел бы, что главное место в его душе занимает жажда наживы, и, если вспомнить все, что мы знаем о нем, трудно представить себе более неподходящий объект для замыслов Кэти Хейнс.

Войдя в комнату, разносчик сбросил на пол свою ношу — теперь тюк достигал ему почти до плеч — и с подобающей вежливостью приветствовал семью мистера Уортона. Мистеру Харперу од молча отвесил поклон, не поднимая глаз от ковра, — капитана Уортона скрывала задернутая штора. Сара, поспешно поздоровавшись, устремила все свое внимание на тюк и несколько минут вместе с Бёрчем молча вытаскивала из него всевозможные предметы. Вскоре стол, стулья и пол были завалены кусками шелка, крепа, перчатками, кисеей и разными разностями, которые обычно продает бродячий торговец. Цезарь был занят тем, что придерживай края тюка, когда из него извлекали товары; иногда он помогал своей госпоже, обращая ее внимание на какую-нибудь роскошную ткань, благодаря своей пестрой расцветке казавшуюся ему особенно красивой. Наконец, отобрав несколько вещей и сторговавшись с разносчиком, Сара весело промолвила:

— Что же, Гарви, вы не рассказали нам никаких новостей? Наверное, лорд Корнваллис опять разбил мятежников?

Разносчик, видимо, не расслышал вопроса. Склонившись над тюком, он достал восхитительные тонкие кружева и предложил молодой леди полюбоваться ими. Мисс Пейтон уронила чашку, которую она мыла; хорошенькое личико Френсис высунулось из-за шторы, откуда раньше был виден только один веселый глазок, и щеки ее запылали такими красками, которые могли бы посрамить яркую шелковую ткань, ревниво скрывавшую фигурку девушки.

Тетка перестала мыть посуду, а Бёрч скоро сбыл изрядную часть своего дорогого товара. Сара и Дженнет так восторгались кружевами, что Френсис не выдержала и тихонько выскользнула из ниши. Тут Сара с ликованием в голосе повторила свой вопрос; впрочем, ее радость была вызвана скорее удовольствием от удачной покупки, чем патриотическими чувствами. Младшая сестра снова села к окну и принялась изучать облака; между тем разносчик, видя, что от него ждут ответа, не спеша сказал:

— В долине поговаривают, будто Тарльтон разбил генерала Самтера на Тайгер-Ривер^[403].

Капитан Уортон невольно отодвинул штору и выставил голову, а Френсис, слушавшая разговор затаив дыхание, заметила, как мистер Харпер оторвал свои спокойные глаза от книги, которую он, казалось, читал, и посмотрел на Бёрча; выражение его лица выдавало, что он слушает с пристальным вниманием.

— Вот как! — торжествующе воскликнула Сара. — Самтер… Самтер… Кто он? Я и булавки не куплю, пока вы не расскажете все новости, — смеясь, продолжала она и бросила на стул кисею, которую только что разглядывала.

Несколько мгновений разносчик колебался; он взглянул на мистера Харпера, все еще сосредоточенно смотревшего на него, и его поведение вдруг резко изменилось. Бёрч подошел к камину и без всякого сожаления к начищенной до блеска решетке выплюнул на нее солидную порцию виргинского табака, после чего вернулся к своим товарам.

— Он живет где-то на Юге, среди негров, — отрывисто сказал разносчик.

— Он такой же негр, как и вы, мистер Бёрч, — язвительно прервал ею Цезарь и в раздражении выпустил из рук края тюка.

— Ладно, ладно, Цезарь, нам теперь не до этого, — успокаивающе проговорила Сара, которой не терпелось услышать еще какие-нибудь новости.

— Черный человек не хуже белого, мисс Салли, если он хорошо себя ведет, — обиженно заметил слуга.

— А часто и гораздо лучше, — согласилась с ним госпожа. — Но скажите же, Гарви, кто он такой, этот мистер Самтер?

Легкая тень недовольства мелькнула на лице разносчика, но быстро исчезла, и он спокойно продолжал, будто раздосадованный негр и не прерывал разговора.

— Как я уже говорил, он живет на Юге, среди цветных (Цезарь тем временем снова взялся за тюк), и недавно между ним и полковником Тарльтоном произошло столкновение.

— И, конечно, полковник его разбил! — убежденно воскликнула Сара.

— Так говорят в войсках, стоящих в Моризании.

— А что говорите вы? — тихим голосом отважился спросить мистер Уортон.

— Я только повторяю то, что слышал, — ответил Бёрч и подал Саре штуку материи.

Девушка молча отбросила ее, очевидно решив узнать все подробности, прежде чем купить еще что-нибудь.

— Однако на равнинах толкуют, — продолжал разносчик, снова обводя глазами комнату и на мгновение останавливая взгляд на мистере Харпере, — что ранен был только Самтер и еще один или двое, а весь отряд регулярных войск^[404] расколошматили ополченцы, засевшие в бревенчатом сарае.

— Это маловероятно, — презрительно сказала Сара. — Впрочем, не сомневаюсь, что мятежники прячутся за бревнами.

— По-моему, разумнее заслониться от пуль бревном, чем заслонить собой бревно, — невозмутимо отпарировал Бёрч и снова подал Саре штуку щелка.

Мистер Харпер спокойна опустил глаза на книгу, которую держал в руках, а Френсис поднялась со стула и, улыбаясь, обратилась к разносчику таким приветливым тоном, какого он никогда прежде от нее не слышал:

— Нет ли у вас еще кружев, мистер Бёрч?

Кружева были немедленно извлечены из тюка, в Френсис тоже стала покупательницей. Она велела подать торговцу стакан вина; Бёрч с благодарностью осушил его за здоровье дам и хозяина коттеджа.

— Значит, полагают, что полковник Тарльтон разбил генерала Самтера? — спросил мистер Уортон, делая вид, будто склеивает чашку, разбитую его свояченицей в пылу возбуждения.

— Кажется, так считают в Моризании, — ответил Бёрч.

— А еще какие новости, дружище? — спросил молодой Уортон, снова выглядывая из-за шторы.

— Вы слышали, что майора Андре повесили? Капитан Уортон вздрогнул и, обменявшись весьма многозначительным взглядом с разносчиком, с деланным равнодушием сказал:

— Это произошло, видимо, несколько недель назад.

— А что, казнь наделала много шума? — спросил хозяин дома.

— Люди всякое болтают, сами знаете, сэр.

— А не ожидается ли в долине передвижения войск, опасного для путешественников, друг мой? — задал вопрос мистер Харпер и пристально посмотрел на Бёрча.

Несколько пачек лент выпало из рук разносчика; его лицо вдруг утратило свое напряженное выражение, и, глубоко задумавшись, он медленно ответил:

— Регулярная кавалерия выступила некоторое время назад, а когда я проходил мимо казармы де Ланей^[405], я видел, что солдаты чистили оружие; неудивительно, если они вскорости и двинутся, ведь виргинская кавалерия^[406] уже находится на юге Вест-Честера.

— А много у них солдат? — спросил мистер Уортон в тревоге, бросив возиться с чашкой.

— Я не считал.

Одна лишь Френсис заметила, как изменилось лицо Бёрча, а повернувшись к мистеру Харперу, увидела, что тот опять молча уткнулся в книгу. Френсис подняла ленты, положила их на место и нагнулась над товарами; пышные локоны заслонили ее лицо, вспыхнувшее румянцем, покрывшим даже шею.

— А я думала, что конница южан направилась к Делавару, — сказала она.

— Может, оно и так, — отозвался Бёрч, — я проходил мимо войск на расстоянии.

Между тем Цезарь выбрал себе кусок ситца с ярко-желтыми и красными полосами на белом фоне; полюбовавшись несколько минут материей, он со вздохом положил ее обратно, воскликнув:

— Очень красивый ситец!

— Верно, — сказала Сара. — Хорошее платье вышло бы для твоей жены, Цезарь.

— Да, мисс Салли! — вскрикнул восхищенный слуга. — У старой Дины сердце запрыгало бы от радости — очень хороший ситец.

— В таком платье Дина будет совсем как радуга, — добродушно вставил разносчик.

Цезарь жадными глазами смотрел на свою молодую госпожу, пока она не спросила у Гарви, сколько он хочет за ситец.

— Смотря с кого, — ответил разносчик.

— Сколько? — повторила удивленная Сара.

— Судя по тому, кто покупатель; для моей приятельницы Дины отдам за четыре шиллинга.

— Это слишком дорого, — сказала Сара, выбирая что-то еще для себя.

— Огромная цена за простой ситец, мистер Бёрч! — проворчал Цезарь, снова выронив края тюка.

— Тогда, скажем, три, если вам это больше нравится, — продолжал разносчик.

— Конечно, нравится больше, — с довольной улыбкой проговорил Цезарь и опять раскрыл тюк. — Мисс Салли нравится три шиллинга, если она дает, и четыре — если получает.

Торг был тут же заключен, но, когда ситец измерили, оказалось, что до десяти ярдов, нужных на рост Дины, немного недостает. Впрочем, опытный торговец ловко вытянул материю до желаемой длины, да еще добавил яркую ленту в тон, и Цезарь поспешил уйти, чтобы порадовать обновкой своюпочтенную подругу.

Во время легкой суматохи, вызванной завершением сделки, капитан Уортон отважился снова отодвинуть штору и теперь, стоя у всех на виду, спросил у разносчика, начавшего собирать свои товары, когда тот вышел из города.

— На рассвете, — последовал ответ.

— Так поздно? — изумился капитан, но тотчас спохватился и продолжал уже более спокойно:

— И вам удалось в такой поздний час пройти мимо пикетчиков?

— Удалось, — коротко ответил Бёрч.

— Наверное, Гарви, вас теперь знают многие офицеры британской армии, — многозначительно улыбаясь, сказала Сара.

— Кое-кого из них и я знаю в лицо, — заметил Бёрч и, обводя комнату глазами, посмотрел на капитана Уортона, потом на миг задержал взгляд на лице мистера Харпера.

Мистер Уортон напряженно вслушивался в разговор; он совсем забыл о своем напускном равнодушии и так волновался, что раздавил куски чашки, которую столь усердно старался склеить. Когда разносчик затягивал на своем тюке последний узел, мистер Уортон вдруг спросил:

— Неужели враг снова начнет нас беспокоить?

— Кого вы называете врагом? — спросил разносчик и, выпрямившись, в упор посмотрел на мистера Уортона, который смутился и тут же опустил глаза.

— Всякого, кто нарушает наш покой, — вставила мисс Пейтон, заметив, что мистер Уортон не знает, что ответить. — Ну, а королевские войска уже двинулись с Юга?

— Весьма вероятно, что скоро двинутся, — ответил Бёрч, подняв с пола свой тюк и собираясь уходить.

— А континентальные войска, — тихим голосом продолжала мисс Лейтон, — скажите, континентальные войска находятся здесь, в Вест-Честере?

Гарви хотел сказать что-то в ответ, но открылась дверь, в появился Цезарь вместе со своей восхищенной супругой.

Короткие курчавые волосы Цезаря поседели с годами, и это придавало ему, особенно почтенный вид. Долгое и усердное применение гребенки выпрямило кудряшки надо лбом, и теперь его волосы стояли стоймя, как щетина, прибавляя ему добрых два дюйма роста. Его черная, в молодости лоснистая кожа потеряла блеск и стала темно-коричневой. Глаза, расставленные чересчур широко, были невелики и светились добротой, и лишь изредка, когда он чувствовал себя обиженным, их выражение менялось; впрочем, сейчас они, казалось, плясали от восторга. Нос Цезаря в избытке обладал всеми необходимыми для обоняния свойствами, при этом с редкой скромностью не выпячивался вперед; ноздри были весьма объемисты, однако они не вытеснили щек. Непомерно велик был и рот, но двойной ряд жемчужных зубов примирял с этим недостатком. Цезарь был малого роста, мы сказали бы — он был квадратный, если бы углы и линия его фигуры отличались хоть какой-нибудь геометрической симметрией. Руки у него были длинные и мускулистые, с жилистыми кистями, серовато-черного цвета на тыльной стороне и линяло-розового на ладонях. Но пуще всего разгулялась природа, проявив свой капризный нрав, когда создавала его ноги. Тут уж она и вовсе безрассудно извела материал. Икры находились не сзади и не спереди, а скорее сбоку и слишком высоко, так что казалось непонятным, как у него сгибаются колени. Если считать, что ступни — это фундамент, на котором покоится туловище, то на них Цезарь не имел причин сетовать; впрочем, они были повернуты к центру, и порой могло показаться, что их обладатель ходит задом наперед. Но какие бы недостатки ни обнаружил в его телосложении скульптор, сердце Цезаря Томпсона помещалось на своем месте, и мы не сомневаемся, что размеры его были такими, как это положено.

В сопровождении своей верной спутницы жизни Цезарь подошел к Саре и поблагодарил ее. Сара добродушно выслушала его, похвалила вкус мужа и заметила, что жене, наверное, материя пойдет. Френсис, лицо котором сияло не меньшим удовольствием, чем улыбающиеся физиономии Цезаря и его жены, предложила сама сшить Дине платье из этого чудесного ситца. Предложение было почтительно и с признательностью принято.

Разносчик ушел, а следом за ним — и Цезарь со своей супругой, но, закрывая дверь, негр не отказал себе в удовольствии произнести благодарственный монолог:

— Добрая маленькая леди, мисс Фанни… заботится о своем отце… и хочет шить платье для старой Дины…

Неизвестно, что еще сказал Цезарь в порыве чувств ибо он отошел на порядочное расстояние, и, хотя звук его голоса еще доносился, слов уже нельзя было разобрать Мистер Харпер уронил книгу, с мягкой улыбкой наблюдая эту сцену, и Френсис восхитило его лицо, с которого глубокая задумчивость и озабоченность не могли согнать выражения доброты, этого лучшего свойства человеческой души.

Глава 4

«Лицо таинственного лорда.

Его манеры, облик гордый,

Его осанка и движенья -

Все вызывало восхищенье;

Он был высокий и прямой.

Как грозный замок боевой,

И сколько мужества и силы

Его спокойствие хранило!

Когда случается беда,

Находят у него всегда

Поддержку, помощь и совет,

И хуже наказанья нет,

Чем заслужить его презренье»

Принцесса крикнула в волненье:

«Довольно! Это наш герой,

Шотландец с пламенной душой!»

Вальтер Скотт

После ухода разносчика все долго молчали. Мистер Уортон услышал достаточно, чтобы его беспокойство еще усилилось, а опасения за сына ничуть не уменьшились. Мистер Харпер невозмутимо сидел на своем месте, а молодой капитан про себя желал ему провалиться в тартарары: мисс Пейтон спокойно убирала со стола, — всегда слабодушная, она теперь испытывала особенное удовольствие от сознания, что ей досталась немалая толика кружев; Сара аккуратно складывала свои обновки, а Френсис с полным пренебрежением к собственным покупкам заботливо помогала ей, как вдруг незнакомец прервал тишину;

— Я хотел сказать, что если капитан Уортон сохраняет свой маскарад из-за меня, то он напрасно тревожится. Будь у меня даже какие-нибудь причины выдать его, я все равно не смог бы этого сделать при нынешних обстоятельствах?

Младшая сестра, побледнев, в изумлении упала на стул, мисс Пейтон опустила поднос с чайным сервизом, который она в эту минуту сняла со стола, а потрясенная Сара словно онемела, позабыв о покупках, лежавших у нее на коленях. Мистер Уортон оцепенел; капитан на мгновение растерялся от неожиданности, потом выбежал на середину комнаты и, сорвав с себя принадлежности своего маскарадного костюма, воскликнул:

— Я верю вам всей душой, довольно играть эту утомительную комедию! Но я все-таки не понимаю, как вам удалось узнать, кто я.

— Право, же, вы куда красивее в своем собственном лице, капитан Уортон, — с легкой улыбкой сказал гость. — Я советовал бы вам никогда не пытаться его изменять. Уж одно это, — и он показал на висевший над камином портрет английского офицера в мундире, — выдало бы вас, а у меня были еще и другие основания для догадок.

— Я льстил себя надеждой, — смеясь, отозвался молодой Уортон, — что на полотне я красивее, чем в этом наряде. Однако вы тонкий наблюдатель, сэр.

— Необходимость сделала меня таким, — сказал мистер Харпер, поднимаясь с места.

У двери его догнала Френсис. Взяв его руку в свои и залившись ярким румянцем, она горячо сказала:

— Вы не можете… вы не выдадите моего брата!

На миг мистер Харпер остановился, молча любуясь прелестной девушкой, потом прижал ее руки к своей груди и торжественно ответил:

— Не могу и не выдам. — Он ласково положил ей руку на голову и добавил:

— Если благословение чужого человека может принести вам благо, примите его.

Мистер Харпер повернулся и, низко поклонившись, вышел из комнаты с деликатностью, вполне оцененной теми, кого он успокоил.

Прямодушие и серьезность незнакомца произвели глубокое впечатление на все семейство, а его слова доставили всем, кроме отца, большое облегчение. Вскоре принесли одежду капитана, которую вместе с другими вещами доставили из города; молодой человек, освободившись от стеснявшей его маскировки, смог наконец предаться радостям встречи со своими близкими, ради которых он подвергал себя такой большой опасности.

Мистер Уортон ушел к себе заниматься своими обычными делами; с Генри остались одни дамы, в началась увлекательная беседа на темы, особенно для них приятные. Даже мисс Пейтон заразилась весельем своих юных родственников, и в течение часа все наслаждались непринужденным разговором, ни разу не вспомнив о том, что им, быть может, грозит опасность. Вскоре они стали вспоминать город и знакомых; мисс Пейтон, никогда не забывавшая приятных часов, проведенных в Нью-Йорке, спросила Генри об их старом приятеле, полковнике Уэлмире.

— О! — весело воскликнул молодой капитан. — Он по-прежнему в городе и, как всегда, красив и галантен.

Редкая женщина не покраснела бы, услышав имя человека, в которого если еще и не была влюблена, то готова была влюбиться, и к тому же предназначенного ей досужей молвой. Именно это случилось с Сарой; она потупяла глаза с улыбкой, которая вместе с румянцем, покрывшим ее щеки, сделала ее лицо еще прелестнее.

Капитан Уортон, не замечая смущения сестры, продолжал:

— Порой он грустит, и мы уверяем его, что это признак любви.

Сара подняла глаза на брата, потом посмотрела на тетку, наконец встретилась взглядом с Френсис, и та, добродушно смеясь, сказала:

— Бедненький! Неужели он влюблен безнадежно?

— Ну что ты, нет… как можно! Старший сын богатого человека, такой красивый, притом полковник!

— Вот уж действительно великие достоинства, особенно последнее! — деланно засмеявшись, заметила Сара.

— Позволь тебе сказать, — серьезно отозвался Генри, — чин полковника вещь весьма приятная.

— К тому же полковник Уэлмир весьма приятный молодой человек, — добавила младшая сестра.

— Оставь, Френсис, — сказала Сара, — полковник Уэлмир никогда не был твоим любимцем; он слишком предан королю, чтобы прийтись тебе по вкусу.

— А Генри разве не предан королю? — тотчас отпарировала Френсис.

— Полно, полно, — сказала мисс Пейтон, — никаких разногласий насчет полковника — он мой любимец.

— Фанни предпочитает майоров! — вскричал Генри, усаживая младшую сестру себе на колени.

— Глупости! — возразила, покраснев, Френсис, стараясь вырваться из объятий смеющегося брата.

— Больше всего меня удивляет, — продолжал капитан, — что, добившись освобождения нашего отца, Пейтон не постарался задержать мою сестренку в лагере мятежников.

— Это могло бы угрожать его собственной свободе, — с лукавой улыбкой ответила девушка, садясь на прежнее место. — Ты ведь знаешь, что майор Данвуди борется за свободу.

— Свобода! — воскликнула Сара. — Хороша свобода, если вместо одного властителя выбирают пятьдесят!

— Право выбирать себе властителей уже и есть свобода.

— И порой дамы были бы не прочь пользоваться такой свободой, — сказал капитан.

— Прежде всего мы хотели бы иметь возможность выбрать того, кто нам по душе. Не правда ли, тетя Дженнет? — заметила Френсис.

— Ты обращаешься ко мне, — вздрогнув, проговорила мисс Пейтон. — Что я понимаю в таких вещах, дитя мое? Спроси кого-нибудь, кто в этом больше разбирается.

— Можно подумать, что вы никогда не были молоды! А рассказы о прелестной мисс Дженнет Пейтон?

— Вздор, все это вздор, моя дорогая, — сказала тетушка, силясь улыбнуться. — Глупо верить всему, что говорят.

— Вы называете это вздором! — с живостью откликнулся капитан. — Генерал Монтроз^[407] по сей день провозглашает тосты в честь мисс Пейтон — я сам это слышал всего лишь несколько недель назад за столом у сэра Генри.

— О Генри, ты такой же дерзкий, как твоя сестра! Хватит болтать глупости… Пойдемте, я покажу вам свои новые рукоделия, я осмелюсь сравнить их с товарами Бёрча.

Сестры и брат пошли вслед за тетушкой, довольные друг другом и всем миром. Когда они поднимались по ступенькам в комнатушку, где мисс Пейтон хранила всякие мелочи домашнего обихода, она все же улучила минуту и спросила племянника, не беспокоит ли генерала Монтроза подагра, как в былые дни их знакомства.

Горьким бывает разочарование, когда, став взрослыми, мы обнаруживаем, что даже самые любимые нами существа не лишены слабостей. Но, пока сердце юно и мысли о будущем не омрачены печальным опытом прошлого, наши чувства очень возвышенны; мы с радостью приписываем своим близким и друзьям достоинства, к которым сами стремимся, и добродетели, которые нас учили уважать. Доверчивость, с какой мы проникаемся уважением к людям, кажется присущей нашей натуре, а привязанность наша к родным полна чистоты, так редко сохраняющейся в дальнейшие годы. До самого вечера семья мистера Уортона наслаждалась давно не испытанным счастьем; для юных Уортонов это было счастье нежной любви друг к другу, откровенных дружеских излияний.

Мистер Харпер появился лишь к обеду и, сославшись на какие-то занятия, ушел к себе в комнату, как только встали из-за стола. Несмотря на доверие, которое он завоевал, его уход всех обрадовал: ведь молодой капитан мог оставаться со своими родными не больше нескольких дней — причиной тому были короткий отпуск и опасение быть обнаруженным.

Впрочем, радость встречи вытеснила мысли о грозящей опасности. В течение дня мистер Уортон раза два высказывал сомнения насчет неизвестного гостя, беспокоясь, не выдаст ли тот каким-нибудь образом Генри; однако дети горячо возражали отцу; даже Сара, заодно с братом и сестрой, от всей души вступилась за незнакомца, заявив, что человек с такой наружностью не может оказаться неискренним.

— Наружность, дети мои, часто бывает обманчива, — заметил уныло отец. — Уж если люди, подобные майору Андре, пошли на обман, легкомысленно полагаться на добродетели человека, у которого, возможно, их гораздо меньше.

— Обман! — вскричал Генри. — Но вы забываете, отец, что майор Андре служил своему королю и обычаи войны оправдывают его поведение.

— А разве обычаи войны не оправдывают его казни? — тихим голосом спросила Френсис.

Она не хотела отступаться от того, что считала, делом своей родины, и в то же время не могла заглушить в себе сострадание к этому человеку.

— Ни в коем случае! — возразил капитан и, вскочив с места, принялся быстро ходить взад и вперед. — Френсис, ты меня поражаешь! Допустим, что мне суждено сейчас попасть в руки мятежников. Значит, по-твоему, будет справедливо меня казнить… может быть, ты даже придешь в восторг от жестокости Вашингтона?

— Генри, — горестно сказала молодая девушка, бледнея и дрожа от волнения, — ты плохо знаешь мое сердце!

— Прости меня, сестренка, моя маленькая Фанни! — с раскаянием произнес юноша, прижав Френсис к груди и целуя ее лицо, залитое слезами.

— Я знаю, глупо обращать внимание на слова, сказанные в запальчивости, — подхватила Френсис, освобождаясь из рук брата и с улыбкой подняв на него свои еще влажные от слез глаза, — но очень горько слышать упреки от тех, кого мы любим, особенно… когда думаешь… когда уверена… — ее бледное лицо порозовело и, опустив взгляд на ковер, она тихим голосом произнесла: — …что упреки незаслуженны.

Мисс Пейтон встала, подсела к племяннице и, нежно взяв ее за руку, проговорила:

— Не надо так огорчаться. Твой брат очень вспыльчив, ты же знаешь сама, до чего несдержанны мальчишки.

— Если судить по тому, как я себя вел, можете добавить — и жестоки, — сказал капитан а сел рядом с Френсис с другой стороны. — Но смерть Андре всех нас необычайно волнует. Ты его не знала: он был олицетворением храбрости… всяческих достоинств… всего, что заслуживает уважения.

Френсис, чуть улыбнувшись, покачала головой, но ничего не ответила. Заметив тень недоверия на ее лице, Генри продолжал:

— Ты сомневаешься, ты оправдываешь его казнь?

— Я не сомневаюсь в его добродетелях, — мягко сказала девушка, — и уверена, что он заслуживал лучшей участи, но я не могу сомневаться и в справедливости поступка Вашингтона. Я мало знаю обычаи войны и хотела бы знать еще меньше, однако разве могли бы американцы надеяться на успех в своей борьбе, если бы они подчинялись порядкам, с давних пор установленным лишь в интересах англичан?

— А к чему эта борьба? — с возмущением заметила Сара. — Они мятежники, и все их действия незаконны.

— Женщины словно зеркала — в них отражаются те, кто стоит перед ними, — добродушно вставил молодой капитан. — Во Френсис я вижу образ майора Данвуди, а в Саре…

—..полковника Уэлмира, — со смехом, вся пунцовая, прервала младшая сестра. — Сознаюсь, своими убеждениями я обязана майору Данвуди… не правда ли, тетя Дженнет?

— Кажется, это в самом деле его взгляды, дитя мое.

— Признаю себя виновной. А ты, Сара, еще не забыла глубокомысленных рассуждений полковника Уэлмира?

— Я никогда не забываю того, что справедливо, — отозвалась Сара, соперничая цветом лица с сестрой, и встала, словно ей было жарко у камина.

Днем не произошло больше никаких происшествий, но вечером Цезарь объявил, что в комнате мистера Харпера слышались какие-то приглушенные голоса. Незнакомца поместили во флигеле напротив, гостиной, где обычно собиралась семья мистера Уортона, и, чтобы уберечь своего молодого господина от опасности, Цезарь установил постоянное наблюдение за гостем. Известие взволновало все семейство, но, когда появился сам мистер Харпер, обращение которого, несмотря на его сдержанность, свидетельствовало о доброте и прямодушии, подозрения у всех, кроме мистера Уортона, скоро рассеялись. Его дети и свояченица решили, что Цезарь ошибся, и вечер прошел без новых тревог.

Назавтра в полдень, когда все сидели за чайным столом в гостиной, погода наконец изменилась. Легкое облако, висевшее совсем низко над вершинами холмов, с бешеной скоростью понеслось с запада на восток. Однако дождь продолжал яростно стучать в окна и небо на востоке оставалось темным и угрюмым. Френсис наблюдала за, разбушевавшейся стихией, с нетерпением молодости желая поскорее вырваться из томительного плена, как вдруг, словно по волшебству, все затихло. Свист ветра умолк, буря успокоилась. Подбежав к окну, девушка с радостью увидела яркий солнечный луч, озаривший соседний лес. Деревья пылали всем многообразием красок октябрьского убора, а на влажных листьях отражался ослепительный блеск американской осени. Обитатели дома тотчас вышли на южную террасу. Благоуханный воздух был мягок и живителен; на востоке над горизонтом в беспорядке громоздились страшные темные тучи, напоминая отступление разбитой армии. Низко над коттеджем с удивительной быстротой еще неслись на восток клочья тумана, а на, западе солнце уже прорвалось сквозь тучи и излучало свое прощальное сияние на открывшийся внизу пейзаж и на блестящую, вымытую дождем зелень. Такие явления можно наблюдать лишь под небом Америки. Они радуют тем более, чем неожиданнее контраст, когда, избавившись от непогоды, наслаждаешься мирным вечером и тихим воздухом, таким, какие бывают в самые мягкие июньские утра.

— Какая величественная картина! — произнес про себя мистер Харпер. — Как она великолепна, как прекрасна! Скорей бы настал такой же покой для моей сражающейся родины, и пусть такой же сияющий вечер завершит день ее страданий!

Только Френсис, стоявшая с ним рядом, слышала эти слова. Она с удивлением посмотрела на него. Мистер Харпер стоял с непокрытой головой, выпрямившись, устремив взор к небу. Глаза его утратили выражение спокойствия, которое, казалось, было его характерной чертой; теперь они светились восторгом, и легкий румянец окрасил его щеки.

«Такого человека нечего бояться, — подумала Френсис. — Только благородным натурам дано так сильно чувствовать».

Раздумья маленького общества прервало неожиданное появление Бёрча; с первыми лучами солнца он поспешил к дому мистера Уортона. Гарви Бёрч шел быстрыми, крупными шагами, не разбирая луж, размахивая руками и выставив вперед голову — обычная походка бродячих торговцев.

— Славный вечер, — начал он и поклонился, не поднимая глаз. — На редкость теплый и приятный для этого времени года.

Мистер Уортон согласился с его замечанием и участливо спросил, как здоровье отца. Некоторое время разносчик стоял в угрюмом молчании; но, когда вопрос повторили, он ответил, сдерживая дрожь в голосе:

— Отец быстро угасает. Старость и тяжкая жизнь делают свое дело.

Гарви отвернулся, пряча от всех лицо, но Френсис заметила влажный блеск его глаз и дрожащие губы; во второй раз он поднялся в ее мнении.

Долина, в которой была расположена усадьба мистера Уортона, тянулась с северо-запада на юго-восток; дом стоял на косогоре, на северо-западном крае долины. Благодаря тому, что местность за холмом на противоположной стороне круто спускалась к побережью, за вершинами отдаленного леса можно было увидеть Зунд^[408]. Море, так недавно яростно бившееся о берег, посветлело и катило длинные спокойные валы, а легкий ветерок, дувший с юго-запада, нежно касался их гребней, будто помогая утихомириться волнению. Теперь можно было разглядеть на воде какие-то темные точки, которые то поднимались, то опускались и исчезали за продолговатыми волнами. Никто, кроме разносчика, этого не заметил. Он сидел на террасе недалеко от мистера Харпера и, казалось, забыл о цели своего прихода. Как только его блуждающий взгляд остановился на этих темных точках, он с живостью вскочил и стал внимательно глядеть на море. Потом он перешел на другое место, с видимым беспокойством посмотрел на мистера Харпера и сказал, подчеркивая каждое слово:

— Регулярные части, должно быть, двинулись с юга.

— Почему вы так думаете? — нервно спросил капитан Уортон. — Дай бог, чтобы это было правдой: мне нужна охрана.

— Эти десять вельботов не шли бы так быстро, если бы их вел обычный экипаж.

— А может быть, — испуганно спросил мистер Уортон, — это… это континентальные войска возвращаются с острова?

— Нет, похоже, что регулярные, — многозначительно ответил торговец.

— Похоже? — повторил капитан. — Да ведь видны только точки.

Гарви не отозвался на это замечание; казалось, он обратился к самому себе, тихо проронив:

— Они вышли еще до бури… эти два дня стояли у острова… кавалерия тоже в пути… близ нас скоро начнется сражение.

Произнося свой монолог, Бёрч с явным беспокойством поглядывал на мистера Харпера, но по лицу этого джентльмена нельзя было узнать, представляют ли для него слова Бёрча какой-либо интерес. Он стоял молча, любуясь пейзажем, и, казалось, радовался перемене погоды. Однако, как только разносчик договорил, мистер Харпер обратился к хозяину дома и сказал, что дела не позволяют ему больше откладывать свой отъезд, поэтому он воспользуется прекрасным вечером, чтобы еще до наступления ночи сделать несколько миль пути.

Мистер Уортон выразил сожаление, что им приходится так скоро расстаться, но не посмел задерживать своего приятного гостя и тут же отдал необходимые распоряжения.

Беспокойство разносчика возрастало без всякой видимой причины; он то и дело поглядывал на южную сторону долины, словно ожидал оттуда беды. Наконец появился Цезарь, ведя на поводу великолепного коня, которому предстояло увезти мистера Харпера. Разносчик услужливо помог подтянуть подпругу и привязать к седлу дорожный мешок и синий плащ путешественника.

Но вот приготовления закончились, и мистер Харпер стал прощаться. С Сарой и тетушкой Дженнет он расстался сердечно и просто. Когда же он подошел к Френсис, на лице его появилось выражение какого-то особенно нежного чувства. Глаза повторили благословение, которое недавно вымолвили губы. У девушки вспыхнули щеки и сильно забилось сердце. Хозяин дома и гость напоследок обменялись любезными фразами; капитану Уортону мистер Харпер приветливо протянул руку и внушительно сказал:

— Вы сделали рискованный шаг, который может иметь для вас очень неприятные последствия. Если это случится, я, возможно, смогу доказать свою благодарность вашей семье за доброту ко мне.

— Конечно, сэр, — в страхе за сына, позабыв о вежливости, вскрикнул мистер Уортон, — вы сохраните в тайне то, что узнали, находясь в моем доме!

Мистер Харпер быстро повернулся к старику; суровое выражение, появившееся на его лице, однако, сгладилось, он мягко ответил:

— Я не узнал в вашем доме ничего такого, чего не знал бы и раньше, однако теперь, когда мне известно, что ваш сын приехал, чтобы повидаться с близкими, он в большей безопасности, чем если бы я этого не знал.

Мистер Харпер поклонился семейству Уортон и, не сказав ничего разносчику, лишь коротко поблагодарил его за услуги, сел на коня, спокойно выехал через небольшие ворота и вскоре исчез за холмом, прикрывавшим долину с севера.

Разносчик следил взглядом за удаляющейся фигурой всадника, пока тот не скрылся из виду, потом облегченно вздохнул, словно избавившись от гнетущей тревоги. Все остальные молча размышляли о неизвестном госте и его неожиданном посещении, а мистер Уортон тем временем подошел к Бёрчу и сказал:

— Я ваш должник, Гарви, — я еще не заплатил за табак, который вы любезно привезли мне из города.

— Если он окажется хуже прежнего, — отозвался разносчик, устремив долгий взгляд туда, где исчез мистер Харпер, — то лишь потому, что теперь это редкий товар.

— Он мне очень нравится, — продолжал мистер Уортон, — но вы забыли назвать цену.

Выражение лица разносчика изменилось: глубокая озабоченность уступила место природной хитрости, и он ответил.

— Трудно сказать, какая ему теперь цена. Я полагаюсь на вашу щедрость.

Мистер Уортон достал из кармана пригоршню монет с изображением Карла III^[409], зажал между большим и указательным пальцами три монеты и протянул их Бёрчу. Глаза разносчика засверкали, когда он увидел серебро; перекинув во рту с одной стороны на другую солидную порцию привезенного им товара, он невозмутимо протянул руку, и доллары^[410] с приятным звоном посыпались ему на ладонь. Однако разносчику мало было мимолетной музыки, прозвучавшей при их падении; он покружил каждую монету по каменной ступеньке террасы и только потом доверил их громадному замшевому кошельку, который так проворно исчез с глаз наблюдателей, что никто не мог бы сказать, в какой части одежды Бёрча он скрылся.

Успешно выполнив столь существенную часть своей задачи, разносчик поднялся со ступеньки и подошел к капитану Уортону; держа под руки своих сестер, капитан что-то рассказывал, а они с живейшим интересом слушали его. Пережитые волнения потребовали нового запаса табака, без которого Бёрч не мог обходиться, и, прежде чем приступить к менее важному делу, он отправил в рот еще одну порцию. Наконец он резко спросил:

— Капитан Уортон, вы уезжаете сегодня?

— Нет, — коротко ответил капитан, нежно посмотрев на своих очаровательных сестер. — Неужели вы хотели бы, мистер Бёрч, чтобы я так скоро покинул их, когда, быть может, мне никогда больше не придется радоваться их обществу?

— Брат! — воскликнула Френсис. — Жестоко так шутить!

— Я полагаю, капитан Уортон, — сдержанно продолжал разносчик, — что теперь, когда буря улеглась и скиннеры зашевелились, вам лучше сократить свое пребывание дома.

— О, — воскликнул английский офицер, — несколькими гинеями я в любое время откуплюсь от этих негодяев, если они мне встретятся! Нет, нет, мистер Бёрч, я останусь здесь до утра.

— Деньги не освободили майора Андре, — холодно сказал торговец.

Сестры в тревоге повернулись к брату, и старшая заметила — Лучше последуй совету Гарви. Право же, в этих делах нельзя пренебрегать его мнением.

— Конечно, — подхватила младшая, — если мистер Бёрч, как я думаю, помог тебе пробраться сюда, то ради твоей безопасности и ради нашего счастья послушайся его, дорогой Генри.

— Я пробрался сюда один и один сумею вернуться назад, — настаивал капитан. — Мы договорились только, что он достанет мне все необходимое для маскировки и скажет, когда будет свободен путь; однако в этом случае вы ошиблись, мистер Бёрч.

— Ошибся, — отозвался разносчик, насторожившись, — тем больше у вас оснований вернуться нынче же ночью: пропуск, который я добыл, мог послужить только раз.

— А разве вы не можете сфабриковать другой?

Бледные щеки разносчика покрылись необычным для него румянцем, но он промолчал и опустил глаза.

— Сегодня я ночую здесь, и будь что будет, — упрямо добавил молодой офицер.

— Капитан Уортон, — с глубокой убежденностью и старательно подчеркивая слова, сказал Бёрч, — берегитесь высокого виргинца с громадными усами. Насколько мне известно, он где-то на юге, недалеко отсюда. Сам дьявол его не обманет; мне удалось провести его только раз.

— Пусть он бережется меня! — заносчиво сказал капитан. — А с вас, мистер Бёрч, я снимаю всякую ответственность.

— И вы подтвердите это письменно? — спросил осмотрительный разносчик.

— А почему бы и нет? — смеясь, воскликнул капитан. — Цезарь! Перо, чернила, бумагу — я напишу расписку в том, что освобождаю от обязанностей моего верного помощника Гарви Бёрча, разносчика и так далее и тому подобное.

Принесли письменные принадлежности, и, капитан очень весело, в шутливом тоне, написал желаемый документ; разносчик взял бумагу, бережно положил ее туда, где были спрятаны изображения его католического величества, и, отвесив общий поклон, удалился прежней дорогой. Вскоре Уортоны увидели, как он прошел в дверь своего скромного жилища.

Отец и сестры были так рады задержке капитана, что не только не говорили, но отгоняли даже мысль о беде, которая могла с ним стрястись. Однако за ужином, поразмыслив хладнокровно. Генри изменил свое намерение. Не желая подвергаться опасности, выйдя из-под защиты родительского крова, он послал Цезаря к Бёрчу, чтобы условиться о новой встрече. Негр вскоре вернулся с неутешительным известием — он опоздал. Кэти сказала ему, что за это время Гарви прошел уже, наверное, несколько миль по дороге на север, он покинул дом с тюком за спиною, когда зажгли первую свечу. Капитану ничего больше не оставалось, как запастись терпением, рассчитывая, что утром какие-нибудь новые обстоятельства подскажут ему правильное решение.

— Этот Гарви Бёрч со своими многозначительными взглядами и зловещими предостережениями сильно беспокоит меня, — заметил капитан Уортон, очнувшись от раздумья и отгоняя мысли об опасности своего положения.

— Почему в такие тревожные времена ему позволяют свободно расхаживать взад и вперед? — спросила мисс Пейтон.

— Почему мятежники так просто отпускают его, я и сам не понимаю, — ответил племянник, — но ведь сэр Генри не даст волосу упасть с его головы.

— Неужели? — воскликнула Френсис, заинтересовавшись. — Разве сэр Генри Клинтон знает Бёрча?

— Должен знать, во всяком случае.

— А ты не считаешь, сынок, — спросил мистер Уортон, — что Бёрч может тебя выдать?

— О нет. Я думал об этом, прежде чем доверился ему; в деловых отношениях Бёрч, по-видимому, честен. Да и зная, какая ему грозит опасность, если он вернется в город, он не совершит такой подлости.

— По-моему, — сказала Френсис в тон брату, — он не лишен добрых чувств. Во всяком случае, они порой проглядывают у него.

— О, — с живостью воскликнула старшая сестра, — он предан королю, а это, по-моему, первейшая добродетель!

— Боюсь, — смеясь, возразил ей брат, — что его страсть к деньгам сильнее любви к королю.

— В таком случае, — заметил отец, — пока ты во власти Бёрча, ты не можешь считать себя в безопасности — любовь не выдержит испытания, если предложить денег алчному человеку.

— Однако, отец, — развеселившись, сказал молодой капитан, — ведь есть же любовь, которая способна выдержать любое испытание. Правда, Фанни?

— Вот тебе свеча, не задерживай папу, он привык в это время ложиться.

Глава 5

Сухой песок и грязь болота -

И день и ночь идет охота,

Опасный лес, обрыв крутой, —

Ищейки Перси за спиной.

Пустынный Эск сменяет топи,

Погоня беглеца торопит,

И мерой мерит он одной

Июльский зной и снег густой,

И мерой мерит он одной

Сиянье дня и мрак ночной.

Вальтер Скотт

В тот вечер члены семейства Уортон склонили головы на подушки со смутным предчувствием, что их привычный покой будет нарушен. Тревога не давала сестрам уснуть; всю ночь они почти не сомкнули глаз, а утром встали, совсем не отдохнув. Однако, когда они бросились к окнам своей комнаты, чтобы взглянуть на долину, там царила прежняя безмятежность. Долина сверкала в сиянии чудесного тихого утра, какие часто выдаются в Америке в пору листопада, — вот почему американскую осень приравнивают к самому прекрасному времени года в других странах. У нас нет весны; растительность не обновляется медленно и постепенно, как в тех же широтах Старого Света, — она словно распускается сразу. Но какая прелесть в ее умирании!. Сентябрь, октябрь, порой даже ноябрь и декабрь — месяцы, когда больше всего наслаждаешься пребыванием на воздухе; правда, случаются бури но и они какие-то особенные, непродолжительные, и оставляют после себя ясную атмосферу и безоблачное небо.

Казалось, ничто не могло нарушить гармонию и прелесть этого осеннего дня, и сестры спустились в гостиную с ожившей верой в безопасность брата и в собственное счастье.

Семья рано собралась к столу, и мисс Пейтон с той педантичной точностью, какая вырабатывается в привычках одинокого человека, мягко настояла на том, чтобы опоздание племянника не помешало заведенному в доме порядку. Когда явился Генри, все уже сидели за завтраком; впрочем, нетронутый кофе доказывал, что никому из близких отсутствие молодого капитана не было безразлично.

— Мне кажется, я поступил очень умно, оставшись, — сказал Генри, ответив на приветствия и усаживаюсь между сестрами, — я получил великолепную постель и обильный завтрак, чего не было бы, доверься я гостеприимству знаменитого ковбойского отряда.

— Если ты мог уснуть, — заметила Сара, — ты счастливее меня и Френсис: в каждом ночном шорохе мне чудилось приближение армии мятежников.

— Что ж, сознаюсь, и мне было немного не по себе, — засмеялся капитан. — Ну, а как ты? — спросил он, повернувшись к младшей сестре, явной его любимице, и потрепал ее по щеке. — Ты, наверное, видела в облаках знамена и приняла звуки эоловой арфы мисс Пейтон за музыку мятежников?

— Нет, Генри, — возразила девушка, ласково глядя на брата, — я очень люблю свою родину, но была бы глубоко несчастна, если бы ее войска подошли к нам теперь.

Генри промолчал; ответив на любящий взгляд Френсис, он посмотрел на нее с братской нежностью и сжал ее руку.

Цезарь, который тревожился вместе со всей семьей и поднялся на заре, чтобы внимательно осмотреть окрестности, а теперь стоял, глядя в окно, воскликнул:

— Бежать… бежать, масса Генри, надо бежать, если любите старого Цезаря… сюда идут кони мятежников! — Он так побледнел, что его лицо стало почти белым.

— Бежать! — повторил английский офицер и гордо выпрямился по-военному. — Нет, мистер Цезарь, бегство не мое призвание!. — С этими словами он неторопливо подошел к окну, у которого, оцепенев от ужаса, уже стояли его близкие.

Примерно в миле от «Белых акаций» по одной из проезжих дорог цепочкой спускались в долину человек пятьдесят драгун. Впереди, рядом с офицером, ехал какой-то человек в крестьянской одежде и указывал рукой на коттедж. Вскоре от отряда отделилась небольшая группа всадников и понеслась в атом направлении. Достигнув дороги, лежавшей в глубине долины, всадники повернули коней к северу.

Уортоны по-прежнему неподвижно стояли у окна и затаив дыхание наблюдали за всеми движениями кавалеристов, которые тем временем подъехали к дому Бёрча, визгом окружили его и сразу же выставили с десяток часовых. Два или три драгуна спешились и скрылись в доке. Через несколько минут они снова появились во дворе с ними была Кэти, и по ее отчаянной жестикуляции можно было понять, что дело шло отнюдь не о пустяках. Разговор со словоохотливой экономкой длился недолго; тут же подошли главнее силы, драгуны передового отряда сели на коней, и все вместе понеслись галопом в сторону «Белых акаций».

До сих пор никто из семейства Уортон не нашел в себе достаточно присутствия духа, чтобы подумать, как спасти капитана; только теперь, когда беда неминуемо надвигалась и нельзя было медлить, все начали поспешно предлагать разные способы укрыть его, но молодой человек с презрением отверг их, считая для себя унизительными. Уйти в лес, примыкавший к задней стороне дома, было поздно — капитана не преминули бы заметить, и конные солдаты несомненно догнали бы его.

Наконец сестры дрожащими руками натянули на него парик и все прочие принадлежности маскарадного костюма, бывшие на нем, когда он пришел в дом отца. Цезарь на всякий случай хранил их под рукой.

Не успели наскоро покончить с переодеванием, как по фруктовому саду и по лужайке перед коттеджем рассыпались драгуны, прискакавшие с быстротой ветра; теперь и дом мистера Уортона был окружен.

Членам семейства Уортон оставалось только приложить все усилия, чтобы спокойно встретить предстоящий допрос. Кавалерийский офицер соскочил с коня и в сопровождении двух солдат направился к входной двери. Цезарь медленно, с большой неохотой открыл ее. Следуя за слугой, драгун направился в гостиную; он подходил все ближе и ближе, и звук его тяжелых шагов все громче, отдавался в ушах женщин, кровь отливала от их лиц, а холод так сжимал им сердце, что они едва не потеряли сознание.

В комнату вошел мужчина исполинского роста, который говорил о его недюжинной силе. Он снял шляпу и поклонился с любезностью, никак не вязавшейся с его внешностью. Густые черные волосы в беспорядке падали на лоб, хотя и были посыпаны пудрой по моде того времени, а лицо почти закрывали уродовавшие его усы. Однако его глаза, хотя и пронизывающие, не были злыми, а голос, правда низкий и мощный, казался приятным.

Когда он вошел, Френсис осмелилась украдкой посмотреть на него и сразу догадалась, что это тот самый человек, от чьей прозорливости их так настойчиво предостерегал Гарви Бёрч.

— Вам нечего бояться, сударыни, — после короткого молчания сказал офицер, оглядев окружавшие его бледные лица. — Мне надо задать вам лишь несколько вопросов, и, если вы на них ответите, я немедленно покину ваш дом.

— А что это за вопросы? — пробормотал мистер Уортон, поднявшись с места и с волнением ожидая ответа.

— Останавливался ли у вас во время бури посторонний джентльмен? — продолжал драгун, в какой-то степени и сам разделяя явное беспокойство главы семьи.

— Этот джентльмен… вот этот… находился с нами, во время дождя и еще не уехал.

— Этот джентльмен! — повторил драгун и повернулся, к капитану Уортону. Несколько секунд он разглядывал капитана, и тревога на его лице сменилась усмешкой. С комической важностью драгун подошел к молодому человеку и, низко ему поклонившись, продолжал:

— Сочувствую вам, сэр, вы, наверное, жестоко простудили голову?

— Я? — с изумлением воскликнул капитан. — Я и не думал простужать голову.

— Значит, мне показалось. Я так решил, увидев, что вы покрыли такие красивые черные кудри безобразным старым париком. Извините меня, пожалуйста.

Мистер Уортон громко застонал, а дамы, не зная, что, собственно, известно драгуну, в страхе застыли на месте.

Капитан невольно протянул руку к голове и обнаружил, что сестры в панике убрали под парик не все его волосы. Драгун все еще с улыбкой смотрел на него. Наконец, приняв серьезный вид, он обратился к мистеру Уортону;

— Значит, сэр, надо понимать, что на этой неделе у вас не останавливался некий мистер Харпер?

— Мистер Харпер? — отозвался мистер Уортон, почувствовав, что с души у него свалилась огромная тяжесть. — Да, был… я совсем позабыл о нем. Но он уехал, и, если его личность чем-нибудь подозрительна, мы ничем но можем вам помочь — мы ничего о нем не знаем, он мне совершенно не знаком.

— Пусть его личность вас не беспокоит, — сухо заметил драгун. — Так, значит, он уехал… Как… когда и куда?

— Он уехал так же, как и явился, — ответил мистер Уортона, успокоенный словами драгуна. — Верхом, вчера вечером, и отправился по северной дороге.

Офицер слушал с глубоким вниманием. Его лицо осветилось довольной улыбкой, и, как только мистер Уортон замолчал, он повернулся на каблуках и вышел из комнаты. На этом основании Уортоны решили, что драгун собирается продолжать поиски мистера Харпера. Они увидели, как он появился на лужайке, где между ним и его двумя подчиненными завязался оживленный и, по-видимому, приятный разговор. Вскоре нескольким кавалеристам был отдан какой-то приказ, и они во весь опор разными дорогами умчались из долины.

Уортонам, с напряженным интересом следившим за этой сценой, не пришлось долго томиться в неизвестности — тяжелые шаги драгуна возвестили о том, что он возвращается. Войдя в комнату, он снова вежливо поклонился и, приблизившись к капитану Уортону, как прежде, с комической важностью сказал:

— Теперь, когда моя главная задача выполнена, я хотел бы, с вашего позволения, разглядеть ваш парик.

Английский офицер неторопливо снял с головы парик, протянул драгуну и, подражая его тону, заметил:

— Надеюсь, сэр, он вам понравился?

— Не могу этого сказать, не погрешив против истины, — ответил драгун. — Я отдал бы предпочтение вашим черным как смоль кудрям, с которых вы так тщательно стряхнули пудру. А эта широкая черная повязка, наверное, прикрывает ужасную рану?

— Вы, видимо, тонкий наблюдатель, сэр. Что ж, судите сами, — сказал Генри, сняв шелковую повязку и открыв ничуть не поврежденную щеку.

— Честное слово, вы хорошеете на глазах! — невозмутимо продолжал драгун. — Если бы мне удалось убедить вас сменить этот ветхий сюртук на великолепный синий, который лежит рядом на стуле, я был бы свидетелем самого приятного из всех превращений с той поры, как сам превратился из лейтенанта в капитана.

Генри Уортон очень спокойно сделал то, о чем его просили, и перед драгуном предстал очень красивый, изящно одетый молодой человек.

Драгун с минуту смотрел на него с присущей ему насмешливостью, потом сказал:

— Вот и новое лицо насцене. Обычно в таких случаях незнакомые люди представляются друг другу. Я — капитан Лоутон из виргинской кавалерии.

— А я, сэр, капитан Уортон из шестидесятого пехотного полка его величества, — сухо поклонившись, сказал Генри, к которому вернулась его обычная уверенная манера держаться.

Выражение лица капитана Лоутона мгновенно изменилось, от его напускного чудачества не осталось и следа. Он посмотрел на капитана Уортона, который стоял выпрямившись, с надменностью, говорившей, что он не намерен больше таиться, и самым серьезным тоном промолвил:

— Капитан Уортон, мне жаль вас от всей души!

— Если вам его жаль, — в отчаянии воскликнул старый Уортон, — так зачем его преследовать, дорогой сэр! Он не шпион, только желание повидаться с близкими заставило его изменить свой внешний вид и уйти так далеко от своего полка в регулярной армии. Оставьте его с нами! Я с радостью вознагражу вас, я заплачу любые деньги!

— Сэр, только беспокойство за сына может извинить ваши слова, — высокомерно сказал капитан Лоутон. — Вы забыли, что я виргинец и джентльмен! — Обратившись к молодому человеку, он продолжал:

— А вы, капитан Уортон, разве не знали, что наши пикеты уже несколько дней стоят здесь, на юге долины?

— Я узнал об этом, только когда поравнялся с ними, но уже было поздно возвращаться, — хмуро ответил молодой человек. — Я пришел сюда, как сказал отец, чтобы повидаться с родными; я думал, что ваши части стоят у Пикскилла, невдалеке от нагорья, иначе он не отважился бы на такой поступок.

— Возможно, что все это истинная правда, но дело Андре заставляет нас быть настороже. Когда в предательстве замешано командование, защитники свободы обязаны быть бдительными, капитан Уортон.

В ответ на это замечание Генри молча поклонился, а Сара решилась сказать несколько слов в защиту брата. Драгунский офицер учтиво, даже сочувственно выслушал ее и, чтобы избежать бесполезных и неприятных для него просьб, успокоительно сказал:

— Я не командир отряда, сударыня. Майор Данвуди решит, как поступить с вашим братом; при любых обстоятельствах с ним обойдутся вежливо и мягко.

— Данвуди! — воскликнула Френсис, и бледность сменилась румянцем на ее испуганном лице. — Слава богу, значит, Генри спасен!

Капитан Лоутон смотрел на нее со смешанным выражением восхищения и сострадания, потом, недоверчиво покачав головой, добавил:

— Будем надеяться. С вашего разрешения, предоставим ему разобраться в этом деле.

Еще недавно бледное от беспокойства лицо Френсис засияло надеждой. Мучительный страх за брата уменьшился, но все же ее бросало в дрожь, она дышала часто и прерывисто, ею овладело необычайное волнение. Она подняла взгляд от пола, посмотрела на драгуна и тут же опять уставилась на ковер — она явно хотела что-то сказать, но не находила в себе силы вымолвить слово. Мисс. Пейтон внимательно наблюдала за племянницей. Держась с большим достоинством, она спросила:

— Это значит, сэр, что мы скоро будем иметь удовольствие видеть майора Данвуди?

— Немедленно, сударыня, — ответил драгун, отводя восхищенный взгляд от лица Френсис. — Гонцы, которые сообщат ему о случившемся, уже в дороге, а получив известие, он тотчас явится сюда в долину, если только по каким-нибудь особым причинам его посещение не доставит кому-нибудь неудовольствия.

— Мы всегда рады видеть майора Данвуди.

— Конечно, он всеобщий любимец. Могу я по этому случаю велеть моим солдатам спешиться и подкрепиться? Ведь они из его эскадрона.

Мистеру Уортону не понравилась эта просьба, и он отказал бы драгуну, но старику очень хотелось его задобрить, да и что толку отказывать в том, что, возможно, взяли бы силой. Итак, он подчинился необходимости и распорядился, чтобы желание капитана Лоутона было выполнено.

Офицеров пригласили позавтракать вместе с хозяевами: покончив со своими делами вне дома, они охотно приняли приглашение. Бдительные воины не забыли ни одной из мер предосторожности, которых требовало их положение. На отдаленных холмах кругом ходили дозорные, оберегая своих товарищей, и те, благодаря привычке к дисциплине и равнодушию к удобствам, могли наслаждаться покоем, несмотря на грозившую им опасность.

За столом мистера Уортона было трое чужих. Офицеры огрубели от каждодневной тяжелой службы, но у всех были манеры джентльменов, поэтому, хотя уединение семьи и было нарушено вторжением посторонних, правила приличия соблюдались со всей строгостью. Дамы уступили свои места гостям, и те без излишних церемоний принялись за завтрак, отдавая должное гостеприимству мистера Уортона.

Наконец капитан Лоутон, усиленно налегавший на гречневые лепешки, на миг остановился и спросил хозяина дома, нет ли сейчас в долине разносчика Гарви Бёрча, который иногда там бывает.

— Только иногда, сэр, — с опаской ответил мистер Уортон. — Он бывает здесь редко, а я его вовсе не вижу.

— Вот странно! — произнес драгун, пристально глядя на смущенного хозяина. — Ведь он ваш ближайший сосед и, казалось бы, должен был стать своим человеком в вашем доме, да и дамам было бы удобно, если бы он заходил к вам почаще. Я уверен, что за муслин, который лежит на стуле у окна, заплачено вдвое больше, чем спросил бы у вас Бёрч.

Мистер Уортон в замешательстве обернулся и увидел, что кое-какие покупки еще разбросаны по комнате.

Младшие офицеры с трудом удержались от улыбки, но капитан с таким усердием снова принялся за свой завтрак, что, казалось, он не рассчитывал еще раз когда-нибудь поесть вдоволь. Однако необходимость в подкреплении из кладовой Дины вызвала еще одну передышку, и капитан Лоутон не преминул ею воспользоваться.

— Я собирался побеспокоить мистера Бёрча в его уединении и утром побывал у него дома, — сказал он. — Если бы я его застал, то отправил бы в такое местечко, где ему не пришлось бы изнывать от скуки, во всяком случае на некоторое время.

— Что же это за место? — спросил мистер Уортон, полагая, что следует поддерживать разговор.

— Гауптвахта, — сдержанно ответил драгун.

— А в чем провинился бедный Бёрч? — спросила капитана мисс Пейтон, подавая ему четвертую чашку кофе.

— «Бедный»! — воскликнул драгун. — Ну, если он бедный, значит, король Георг плохо вознаграждает за услуги.

— Его величество, — заметил один из младших офицеров, — задолжал ему, наверное, титул герцога.

— А конгресс — веревку, — присовокупил капитан Лоутон, принимаясь за новую порцию лепешек.

— Я огорчен, что один из моих соседей навлек на себя немилость нашего правительства.

— Если я его поймаю, — крикнул драгун, намазывая маслом еще одну лепешку, — он у меня будет качаться на суку березы!

— Он послужит недурным украшением для собственного дома, если будет висеть у входа, — добавил младший офицер.

— Как бы там ни было, — продолжал драгун, — он попадется мне раньше, чем я стану майором.

Офицеры — это было совершенно очевидно — не шутили, и говорили они языком, каким свойственно выражаться людям их грубой профессии, когда они раздражены, и Уортоны решили, что благоразумнее переменить тему. Ни для кого из них не было секретом, что Гарви Бёрч на подозрении у американской армии и что его не оставляют в покое. О том, как он неоднократно оказывался за решеткой и так же часто ускользал из рук американцев при весьма загадочных обстоятельствах, слишком много толковали в округе, чтобы можно было это забыть. В сущности, раздражение капитана Лоутона в немалой степени было вызвано последним необъяснимым побегом разносчика, когда капитан поручил караулить его двум самым верным своим солдатам.

Примерно за год до описываемых событий Бёрча видели у штаб-квартиры американского главнокомандующего, как раз в то время, когда ежечасно ждали важных передвижений войск. Как только об этом доложили офицеру, которому была доверена охрана дорог, ведущие к американскому лагерю, он тотчас послал вдогонку за разносчиком капитана Лоутона.

Знакомый со всеми горными переходами, неутомимый при исполнении своих обязанностей, капитан ценою огромных усилии и трудов выполнил возложенную на него задачу. С небольшим отрядом он остановился передохнуть на одной ферме, собственноручно запер пленника в отдельной комнате и оставил под охраной двух солдат, как уже было сказано выше. Потом припоминали, что недалеко от караульных какая-то женщина усердно хлопотала по хозяйству; особенно старалась она угодить капитану, когда тот со всей основательностью уселся ужинать.

И женщина и разносчик исчезли; найти их не удалось. Обнаружили только короб, раскрытый и почти пустой, а маленькая дверца, ведущая в комнату, смежную с той, в которой заперли разносчика, была распахнута настежь.

Капитан Лоутон никак не мог примириться с тем, что его одурачили. Он и прежде яростно ненавидел врага, а это оскорбление уязвило его особенно глубоко. Капитан сидел в мрачном молчании, размышляя о побеге своего бывшего пленника и машинально продолжая поглощать завтрак, хотя прошло уже порядочно времени и он мог бы наесться досыта. Вдруг по долине прокатился звук трубы, игравшей воинственную мелодию. Капитан мгновенно встал из-за стола и крикнул:

— Джентльмены, по коням, это Данвуди! — ив сопровождении младших офицеров выбежал из дома.

Все драгуны, кроме часовых, оставленных караулить капитана Уортона, вскочили на лошадей и понеслись навстречу своим товарищам. Лоутон не забыл принять все необходимые меры предосторожности — в этой войне нужна была удвоенная бдительность, так как враги говорили на одном языке и не отличались друг от друга ни видом, ни обычаями. Приблизившись к отряду кавалерии, вдвое большему, чем его отряд, так, что уже можно было различить лица, капитан Лоутон пришпорил коня и через минуту оказался подле своего командира.

Лужайку перед домом мистера Уортона снова заполнили кавалеристы; соблюдая те же предосторожности, вновь прибывшие поспешили разделить со своими товарищами приготовленное для них угощение.

Глава 6

Великими победами своими

Прославлены навеки полководцы,

Но только тот действительно герой,

Кто, восхищаясь женской красотой,

Способен с ее чарами бороться.

Мур

Дамы семейства Уортон собрались у окна и с глубоким вниманием наблюдал за описанной нами сценой.

Сара смотрела на своих соотечественников с улыбкой, полной презрительного равнодушия; ей не хотелось отдавать должное даже внешнему виду людей, вооружавшихся, как она считала, во имя дьявольского дела — мятежа. Мисс Пейтон любовалась великолепным зрелищем, гордая тем, что это были воины отборных полков ее родной колонии; а Френсис волновало лишь одно чувство, захватившее ее всю целиком.

Отряды не успели еще соединиться, как острый глаз девушки выделил из всех прочих одного всадника. Даже лошадь этого молодого воина, казалось ей, сознавала, что она несет на себе человека необыкновенного. Копыта чистокровного боевого коня едва касались земли — такой легкой и плавной была его поступь.

Драгун сидел в седле с непринужденным спокойствием, показывавшим, что он уверен в себе и в своей лошади; в его высокой, стройной, мускулистой фигуре ощущались и сила и ловкость. Именно этому офицеру рапортовал Лоутон, и они въехали бок о бок на лужайку перед домом мистера Уортона.

Командир отряда на мгновение задержался и окинул взглядом дом. Несмотря на разделявшее их расстояние, Френсис разглядела его черные блестящие глаза; сердце ее забилось так сильно, что у нее перехватило дыхание. Когда всадник соскочил с коня, она побледнела и, почувствовав, что у нес подгибаются колени, должна была присесть на стул.

Офицер наскоро отдал распоряжения своему помощнику и быстро пошел по лужайке к дому. Френсис встала и покинула комнату. Он поднялся по ступенькам террасы и только коснулся входной двери, как она уже распахнулась перед ним.

Френсис уехала из города еще совсем юной, и ей не пришлось приносить в жертву тогдашней моде свою природную красоту. Ее роскошные золотистые волосы не были истерзаны щипцами парикмахера: они падали на плечи естественными, как у детей, локонами и обрамляли лицо, сиявшее очарованием молодости, здоровья и простодушия. Глаза ее говорили красноречивее всяких слов, но губы молчали; она протянула вперед свои сложенные руки, и ее склоненная в ожидании фигурка была так прелестна, что Данвуди на миг безмолвно застыл на месте.

Френсис молча проводила его в комнату напротив той, в которой собрались ее родные, живо обернулась к нему и, вложив обе свои руки в его руку, доверчиво промолвила:

— О Данвуди, как я счастлива, что вижу вас, счастлива по многим причинам! Я привела вас сюда, чтобы предупредить, что в соседней комнате друг, которого вы не ожидаете здесь встретить.

— Каковы бы ни были причины, — воскликнул молодой человек, целуя ее руки, — я очень рад, что мы с вами наедине, Френсис! Испытание, которому вы подвергли меня, жестоко; война и жизнь вдалеке друг от друга могут вскоре разлучить нас навеки.

— Мы должны подчиняться необходимости, она сильнее нас. Но теперь не время для разговоров о любви; я хочу сказать вам о другом, более важном деле.

— Но что может быть важнее неразрывных уз, которые сделают вас моей женой! Френсис, вы холодны ко мне… к тому, кто в дни суровой службы и в тревожные ночи ни на миг не забывал ваш образ.

— Дорогой Данвуди, — растроганная до слез Френсис опять протянула ему руку, и ее щеки снова загорелись ярким румянцем, — вы знаете мои чувства… Кончится война, и ничто не помешает вам взять эту руку навеки… Но, пока в этой войне вы противник моего единственного брата, я никогда не соглашусь связать себя с вами узами более тесными, чем узы нашего родства. Вот и сейчас мой брат ждет вашего решения: вернете ли вы ему свободу или пошлете на верную смерть.

— Ваш брат! — вздрогнув и побледнев, вскрикнул Данвуди. — Объяснитесь… что за страшный смысл кроется в ваших словах?

— Разве капитан Лоутон не сказал вам, что сегодня утром он арестовал Генри? — еле слышно продолжала Френсис, устремив на жениха взгляд, полный тревоги.

— Он доложил мне, что задержал переодетого капитана шестидесятого полка, не сказав, где и когда, — так же тихо ответил майор и, опустив голову, закрыл лицо руками, пытаясь скрыть свои чувства.

— Данвуди, Данвуди! — теряя всю свою уверенность, воскликнула Френсис, вдруг охваченная мрачным предчувствием. — Что означает ваше волнение?

Когда майор поднял лицо, выражающее самое глубокое сострадание, она продолжала:

— Конечно, конечно, вы не выдадите своего друга, вы не допустите, — чтобы мой брат… ваш брат… умер позорной смертью.

— Френсис! — с мукой в голосе воскликнул молодой человек. — Что я могу сделать?

— Сделать! — повторила Френсис, глядя на него безумными глазами. — Неужели майор Данвуди отдаст в руки врагов своего друга… брата своей будущей жены?

— О, не говорите со мной так сурово, дорогая мисс Уортон… моя Френсис! Я готов отдать жизнь за вас… за Генри… но я не могу нарушить свой долг, не могу забыть о своей чести. Вы первая презирали бы меня, если бы я так поступил.

— Пейтон Данвуди, — произнесла Френсис, и ее лицо покрылось пепельной бледностью, — вы говорили мне… вы клялись, что любите меня..

— Я люблю вас! — горячо сказал молодой человек. Но Френсис знаком остановила его и продолжала дрожащим от негодования голосом:

— Неужели вы думаете, что я стану женой человека, обагрившего руки кровью моего единственного брата!

— Френсис, вы разрываете мне сердце! — сказал майор и замолчал, чтобы совладать с собою; потом, силясь улыбнуться, добавил:

— В конце концов, может быть, мы напрасно терзаем себя опасениями. Возможно, что, когда я узнаю все обстоятельства, окажется, что Генри военнопленный, и только; тогда я смогу отпустить его на честное слово.

Нет чувства более обманчивого, чем надежда, н, видимо, молодости принадлежит счастливое преимущество наслаждаться всеми радостями, какие она может принести. А чем больше мы сами достойны доверия, тем более склонны доверять другим и всегда готовы думать, что произойдет то, на что мы уповаем.

Смутная надежда молодого воина была выражена скорее взглядом, чем словами, но кровь снова прилила к щекам подавленной горем девушки, и она промолвила:

— О, конечно, нет никаких оснований для сомнения. Я знала… знаю… вы никогда не оставите нас в нашей страшной беде!

Френсис не смогла справиться с охватившим ее волнением и залилась слезами.

Одна из самых приятных привилегий любви — это обязанность утешать тех, кого мы любим; и, хотя проблеск надежды, мелькнувший перед ним, не очень успокоил майора Данвуди, он не стал разочаровывать милую девушку, прильнувшую к его плечу. Он вытирал слезы на ее лице, и к ней вернулась вера в безопасность брата и в покровительство жениха.

Когда Френсис оправилась и овладела собой, она поспешила проводить майора Данвуди в гостиную и сообщить родным приятную новость, которую уже считала достоверной.

Майор неохотно пошел за ней, предчувствуя беду, но через несколько мгновений он был уже в кругу родственников и старался собрать все свое мужество, чтобы с твердостью встретить предстоящее испытание.

Молодые офицеры поздоровались сердечно и искренне. Капитан Уортон держался так, точно не случилось ничего, что могло бы поколебать его самообладание.

Между тем неприятная мысль, что он сам в какой-то мере причастен к аресту капитана Уортона, смертельная опасность, грозившая его другу и надрывавшие сердце слова Френсис породили в душе майора Данвуди тревогу, которую, несмотря на все свои старания, он но мог скрыть. Остальные члены семейства Уортон приняли его тепло и по-дружески — они были к нему привязаны и не забыли об услуге, которую он недавно им оказал; к тому же выразительные глаза и зардевшееся лицо девушки, вошедшей вместе с ним, красноречиво говорили, что они не обманутся в своих ожиданиях. Поздоровавшись с каждым в отдельности, Данвуди кивком головы приказал уйти солдату, которого осторожный капитан Лоутон приставил к арестованному молодому Уортону, потом повернулся к нему и приветливо спросил:

— Скажи мне, Генри, при каких обстоятельствах ты перерядился в тот костюм, в котором тебя застал здесь капитан Лоутон, и помни… помните, капитан Уортон, что ответы вы даете совершенно добровольно.

— Я это сделал, майор Данвуди, — серьезно ответил английский офицер, — чтобы иметь возможность навестить своих близких, не подвергаясь опасности попасть в плен.

— Но вы переоделись только тогда, когда увидели, что приближается отряд Лоутона?

— Да, да, — с жаром вмешалась Френсис, в тревоге за брата забыв обо всех подробностях, — мы с Сарой переодели Генри, когда показались драгуны; его узнали лишь благодаря нашей неловкости.

Данвуди слушал объяснения Френсис, глядя на нее с любовью, и лицо его просветлело.

— Вероятно, вещи, которые вы дали ему, были у вас в доме, — продолжал Данвуди, — вы схватили в последнюю минуту то, что попалось вам под руку?

— Нет, все это было на мне, когда я уходил из Нью-Йорка, — с чувством собственного достоинства сказал капитан Уортон. — Я раздобыл эти вещи именно для этой цели и намеревался сегодня в таком же виде вернуться в город.

Увлеченная горячим чувством, Френсис стояла между братом и женихом, но, когда истина блеснула в ее сознании, она с ужасом отпрянула и опустилась на стул, глядя на молодых людей широко открытыми глазами.

— А пикеты… отряды на равнинах? — побледнев, спросил Данвуди.

— Я прошел мимо них переодетый. Я показал им пропуск, который я купил, а так как на нем стоит подпись Вашингтона, надо полагать, что он поддельный.

Данвуди выхватил из рук капитана бумагу и некоторое время молча смотрел на подпись. Теперь воинский долг заставил его забыть обо всем остальном; повернувшись лицом к пленнику, он спросил, испытующе глядя на него:

— Капитан Уортон, кто вам дал эту бумагу?

— Я полагаю, такой вопрос вы не имеете права задавать, майор Данвуди.

— Извините, сэр, возможно, что мои чувства завели меня слишком далеко.

Мистер Уортон, который с глубоким волнением прислушивался к разговору, нашел в себе силы спросить:

— Ведь эта бумага не может иметь серьезного значения, майор Данвуди: на войне постоянно прибегают к таким уловкам.

— Подпись не подделана, — разглядывая буквы, тихим голосом сказал драгун. — Неужели среди нас скрывается предатель? Кто-то злоупотребил доверием Вашингтона: вымышленное имя написано не той рукой, которой написан пропуск. Капитан Уортон, мой долг не позволяет мне отпустить вас на честное слово — вам придется отправиться со мной в нагорье.

— Другого я и не ожидал, майор Данвуди.

Драгун медленно повернулся к сестрам, и Френсис опять приковала к себе его взгляд. Она поднялась со стула и стояла, с мольбой протягивая к нему руки. Не в силах сдержать свое волнение, молодой человек порывисто сказал, что вынужден на время отлучиться, и покинул комнату. Френсис вышла за ним, и, подчиняясь ее взгляду, Данвуди опять вошел в комнату, где происходил первый разговор.

— Майор Данвуди, — едва слышно произнесла Френсис, жестом предлагая ему сесть.

Ее бледные щеки покрыл румянец, вскоре заливший все лицо. Несколько мгновений она боролась с собой, потом продолжала:

— Я уже призналась, что вы мне очень дороги, и даже сейчас, когда вы причиняете мне такие жестокие страдания, я не хочу этого скрывать. Поверьте, единственная вина Генри в том, что он поступил опрометчиво. Наша родина не может быть несправедливой.

Она опять умолкла и почти задыхалась, то бледнея, то краснея; потом кровь бросилась ей в лицо, и она тихо добавила:

— Майор Данвуди, я обещала стать вашей женой, как только на родине воцарится мир. Отпустите брата под честное слово, и я сегодня же пойду с вами к алтарю, отправлюсь в ваш лагерь и, сделавшись вашей женой, научусь переносить все тяготы солдатской жизни.

Данвуди схватил руку, которую девушка в порыве чувств протянула ему, на мгновение прижал ее к груди, потом встал и, глубоко взволнованный, принялся ходить взад и вперед по комнате.

— Умоляю вас, Френсис, ни слова больше, если вы не хотите разбить мне сердце!

— Значит, вы отказываетесь от моей руки? — поднявшись, сказала она с достоинством, но ее бледность и дрожащие губы говорили о том, какая сильная борьба происходит в ней.

— Отказываюсь! Разве я не молил вашего согласия, не молил со слезами? Разве оно не венец всех моих желаний на земле? Но жениться на вас при таких обстоятельствах было бы бесчестием для нас обоих. Будем надеяться, что наступят лучшие времена. Генри должны оправдать, быть может, его даже не станут судить. Я буду для него самым преданным заступником, не сомневайтесь в этом и верьте мне, Френсис, Вашингтон благоволит ко мне.

— Но этот пропуск, злоупотребление доверием, на которое вы ссылались, ожесточат Вашингтона против моего брата. Если бы мольбы и угрозы могли поколебать его суровое представление о справедливости, разве погиб бы Андре? — С этими словами Френсис в отчаянии выбежала из комнаты.

С минуту Данвуди стоял как оглушенный, потом вышел, намереваясь оправдать себя в глазах девушки и успокоить ее. В передней, разделявшей обе гостиные, он натолкнулся на оборванного ребенка, который, быстро оглядев его, сунул ему в руку клочок бумаги и тут же исчез. Все это произошло мгновенно, и взволнованный майор успел лишь заметить, что посыльный был бедно одетым деревенским мальчуганом; в руке он держал городскую игрушку и смотрел на нее с такой радостью, словно сознавал, что честно заработал награду за выполненное поручение. Данвуди опустил глаза на записку. Она была написана на обрывке грязной бумаги, малоразборчивым почерком, однако ему удалось прочитать следующее: «Регулярные подходят — кавалерия и пехота».

Данвуди вздрогнул. Позабыв обо всем, кроме обязанностей воина, он поспешно покинул дом Уортонов. Быстро направившись к своему эскадрону, он увидел на одном из отдаленных холмов мчавшегося галопом конного часового; прогрохотало несколько выстрелов, и в следующее мгновение раздался призывный трубный звук: «К оружию!» Когда майор достиг своего эскадрона, там все было в движении. Капитан Лоутон верхом на лошади, пристально глядя на противоположный край долины, отдавал приказания музыкантам, и его могучий голос гремел так же сильно, как и медные трубы.

— Громче трубите, ребята, пусть, англичане знают, что тут их ждет конец — виргинская кавалерия не пропустит их дальше!

Отовсюду начали стекаться разведчики и патрульные; один за другим они быстро рапортовали командиру, и он отдавал четкие приказания с уверенностью, исключающей и мысль о неповиновении. Только раз, повернув коня в сторону луга, раскинувшегося против «Белых акаций», Данвуди решился бросить взгляд на дом, и его сердце сильно забилось, когда он увидел фигуру женщины: она стояла заломив руки у окна той комнаты, где он виделся с Френсис. Расстояние было слишком велико, чтобы разглядеть ее черты, но майор не сомневался, что это была его невеста. Бледность скоро сошла с его лица, и взгляд утратил выражение печали. Когда Данвуди подъезжал к месту, где, как он думал, должна была произойти битва, на его загорелых щеках появился румянец. Солдаты, смотревшие в лицо своего командира, как в зеркало, отражающее их собственную участь, с радостью увидели, что он полон воодушевления и в его глазах горит огонь, как это всегда бывало перед боем. После возвращения дозорных и находившихся в отсутствии драгун численность кавалерийского отряда достигла почти двухсот человек. Кроме того, была еще небольшая группа крестьян, обычно служивших проводниками; они были вооружены и в случае надобности вливались в отряд в качестве пехотинцев: теперь они по приказу майора Данвуди разбирали заборы, которые могли помешать движению кавалерии. Пехотинцы быстро и успешно справились с этим делом и вскоре заняли место, отведенное им в предстоящем бою.

От своих разведчиков Данвуди получил все сведения о неприятеле, необходимые ему для дальнейших распоряжений. Долина, на которой майор намеревался развернуть военные действия, понижалась от подножия тянувшихся по обеим се сторонам холмов до середины; здесь она переходила в пологий естественный луг, на котором извивалась небольшая речушка, порой разливавшаяся и удобрявшая его. Эту речку можно было легко перейти вброд: только в одном месте, где она сворачивала на восток, ее берега были обрывисты и мешали движению конницы. Тут через речку был переброшен простой деревянный мост, такой же, как тот, что находился в полумиле от «Белых акаций».

Крутые холмы, окаймлявшие долину с восточной стороны, местами врезались в нее скалистыми выступами, чуть ли не вдвое сужая ее. Тыл кавалерийского эскадрона находился поблизости от группы таких скал, и Данвуди приказал капитану Лоутону отойти с двумя небольшими отрядами под их прикрытие. Капитан повиновался угрюмо и нехотя; впрочем, его утешала мысль о том, какое страшное действие произведет на врага его внезапное появление со своими солдатами. Данвуди хорошо знал Лоутона и послал его именно туда, так как опасался его горячности в бою, но в то же время не сомневался, что он будет тут как тут, как только понадобится его помощь. Капитан Лоутон мог забыть об осторожности только в виду неприятеля; во всех других случаях жизни выдержка и проницательность оставались отличительными чертами его характера (правда, когда ему не терпелось вступить в бой, эти качества ему порой изменяли). По левому краю долины, где Данвуди предполагал встретить неприятеля, примерно на милю тянулся лес. Туда отошли пехотинцы и заняли позицию неподалеку от опушки, откуда было удобно открыть рассеянный, но сильный огонь по приближающейся колонне англичан.

Конечно, не следует думать, что все эти приготовления остались незамеченными обитателями «Белых акаций»; напротив, эта картина вызывала в них самые разнообразные чувства, какие только могут волновать сердца людей. Один мистер Уортон не ждал для себя ничего утешительного, каков бы ни был исход сражения. Если победят англичане, его сын будет освобожден, но какая судьба ждет его самого? До сих пор ему удавалось держаться в стороне при самых затруднительных обстоятельствах. Его имущество чуть было не пошло с молотка из-за того, что сын служил в королевской, или, как ее называли, регулярной, армии. Покровительство влиятельного родственника, занимавшего в штате видный политический пост, и собственная неизменная осторожность уберегли мистера Уортона от такой беды. В душе он был убежденным сторонником короля; однако, когда прошлой весной, после возвращения из американского лагеря, раскрасневшаяся Френсис объявила ему о своем намерении выйти замуж за Данвуди, мистер Уортон дал согласие на брак с мятежником не только потому, что желал своей дочери счастья, но и потому, что больше всего ощущал потребность в поддержке республиканцев. Если бы теперь англичане спасли Генри, общественное мнение сочло бы, что отец с сыном действовали заодно против свободы штатов; если же Генри останется в плену и предстанет перед судом, последствия будут еще ужаснее. Как ни любил мистер Уортон богатство, своих детей он любил еще больше. Итак, он сидел, наблюдая за движением войск, и рассеянное, безучастное выражение лица выдавало слабость его характера.

Совершенно иные чувства волновали сына. Капитана Уортона поручили охране двух драгун; один из них ровным шагом ходил взад и вперед по террасе, другому велели находиться неотлучно при пленнике. Молодой человек наблюдал за распоряжениями Данвуди с восхищением, к которому примешивались серьезные опасения за своих друзей. Особенно ему не нравилось, что в засаде засел отряд под командой капитана Лоутона, — из окон дома было отчетливо видно, как тот, желая умерить свое нетерпение, шагает перед рядами своих солдат. Генри Уортон несколько раз окидывал комнату быстрым испытующим взглядом, в надежде найти возможность бежать, но неизменно встречал глаза часового, устремленные на него с бдительностью Аргуса. Со всем пылом молодости Генри Уортон рвался в бой, однако вынужден был оставаться пассивным зрителем сцены, в которой с радостью стал бы действующим лицом.

Мисс Пейтон и Сара смотрели на приготовления к битве, испытывая самые разнообразные чувства, и наиболее сильным из них была тревога за капитана; но, когда женщинам показалось, что близится начало кровопролития, они с присущей им пугливостью ушли подальше, в Другую комнату. Не такой была Френсис. Она вернулась в гостиную, где недавно рассталась с Данвуди, и с глубоким волнением следила из окна за каждым его шагом. Она не замечала ни грозных сборов к битве, ни перемещения войск — перед глазами у нее был лишь тот, кого она любила, и она глядела на него с восторгом и в то же время цепенея от ужаса. Кровь прилила к ее сердцу, когда молодой воин проехал перед солдатами, воодушевляя и ободряя каждого; черед минуту она вся похолодела при мысли, что отвага, которой она так восхищается, быть может, разверзнет могилу между ней и любимым. Френсис не отрывала от него глаз, пока у нее хватало сил.

На лугу, слева от дома мистера Уортона, в тылу войска, стояло несколько человек, занятых совсем другим делом, чем все остальные. Их было трое: двое взрослых мужчин и мальчик-мулат. Главным среди них был высокий мужчина, такой тощий, что он выглядел великаном. Безоружный, в очках, он стоял возле своей лошади и, казалось, уделял одинаковое внимание сигаре, книге и тому, что происходило на равнине перед его взором. Этим людям Френсис и решила послать записку, адресованную Данвуди. Торопясь, она набросала карандашом: «Зайдите ко мне, Пейтон, хотя бы на минутку». Из подвала, где помещалась кухня, вышел Цезарь и стал осторожно пробираться вдоль задней стены коттеджа, чтобы не попасться на глаза шагавшему по веранде стражу, который весьма решительно запретил кому бы то ни было выходить из дому. Негр протянул записку высокому джентльмену и попросил передать ее майору Данвуди. Тот, к кому обратился Цезарь, был полковым хирургом, и у африканца застучали зубы, когда он увидел на земле инструменты, приготовленные для будущих операций. Однако сам доктор, казалось, посмотрел на них с большим удовольствием, когда, оторвав взгляд и приказал мальчику отнести записку майору; потом он не спеша опустил глаза на раскрытую страницу и снова углубился в чтение. Цезарь медленно направился к дому, но тут третий персонаж, судя по одежде — младший чин в этом хирургическом ведомстве, сурово спросил, «не желает ли он, чтоб ему оттяпали ногу». Вероятно, вопрос напомнил Цезарю, для чего существуют ноги, ибо он пустил их в ход с такой прытью, что очутился у террасы одновременно с майором Данвуди, который приехал верхом. Дюжий часовой, стоявший на посту, вытянулся и, пропуская офицера, взял на караул, но едва закрылась дверь, как он повернулся к Цезарю и сурово сказал:

— Слушай, черномазый, если ты еще раз выйдешь из дома без спросу, я сделаюсь цирюльником и этой бритвой сбрею твои черные уши.

Не дожидаясь еще одного предупреждения, Цезарь быстрехонько скрылся на кухне, бормоча какие-то слова, среди которых чаще всего слышались: «живодеры», «мятежники» и «мошенники».

— Майор Данвуди, — обратилась Френсис к своему жениху, — возможно, я была несправедлива к вам… если мои слова показались вам резкими…

Девушка не смогла совладать со своим волнением и залилась слезами.

— Френсис, — пылко воскликнул Данвуди, — вы бываете резки и несправедливы, только когда сомневаетесь в моей любви!

— О Данвуди, — промолвила она рыдая, — вы скоро отправитесь в бой, и ваша жизнь будет в опасности, но помните, что есть сердце, счастье которого зависит от вашего благополучия. Я знаю, вы отважны, будьте же благоразумны…

— Ради вас? — восхищенно спросил молодой человек.

— Ради меня, — ответила Френсис едва слышно и упала ему на грудь.

Данвуди прижал ее к сердцу и хотел что-то сказать, но в эту минуту с южного края долины донесся трубный звук. Майор нежно поцеловал свою невесту в губы, разжал обнимавшие его руки и поспешил к месту боя.

Френсис бросилась на кушетку, спрятала голову под подушку и, натянув на, лицо шаль, чтобы ничего не слышать, лежала, пока не смолкли крики сражающихся и не заглох треск ружей и топот лошадиных копыт.

Глава 7

Стоите, вижу я, как своры гончих,

На травлю рвущиеся.

Шекспир, «Король Генрих V»

В начале войны с восставшими колониями англичане воздерживались от применения кавалерии. Причиной тому были: отдаленность страны от метрополии, каменистая, невозделанная почва, густые леса, а также возможность быстро перебрасывать войска с одного места на другое благодаря неоспоримому господству Англии на море. В ту пору в Америку был отправлен только один полк регулярной кавалерии.

Однако в тех случаях, когда это диктовалось требованиями военного времени и командиры королевской армии считали это необходимым, конные полки и отдельные отряды формировались на месте. В них нередко вступали люди, выросшие в колониях; иногда же пополнение набиралось из линейных полков, и солдаты, отложив в сторону мушкет и штык, учились владеть саблей и карабином. Таким путем один вспомогательный полк гессенских стрелков^[411] превратился в запасный корпус тяжелой конницы.

Против англичан выступили храбрейшие люди Америки. Кавалерийскими полками континентальной армии большей частью руководили офицеры с Юга. Патриотизм и непоколебимая отвага командиров передавались рядовым — этих людей заботливо отбирали, помня о задачах, которые им предстояло выполнить.

Пока англичане без всякой для себя пользы ограничивались тем, что занимали кое-где большие города или делали переходы через местности, где нельзя было добыть никаких военных припасов, легкая кавалерия их врага действовала на всей территории страны. Американская армия терпела беспримерные лишения, но офицеры кавалерии, чувствуя свою силу и сознавая, что они борются за правое дело, всячески старались обеспечить свои войска всем необходимым. Американская конница имела хороших лошадей, хорошую пищу и поэтому добивалась выдающихся успехов. Возможно, в то время во всем мире нельзя было сыскать армии, которая могла бы сравниться с немногочисленными, но отважными, предприимчивыми и стойкими отрядами легкой кавалерии, служившей континентальному правительству.

Солдаты майора Данвуди уже не раз проявляли свою доблесть в схватке с неприятелем; сейчас им не терпелось опять ударить по врагу, которого они почти всегда побеждали. Это желание скоро исполнилось: едва их командир успел снова сесть на коня, как, огибая подножие холма, закрывавшего долину с юга, показались враги. Через несколько минут Данвуди смог уже разглядеть их. В одном отряде он увидел зеленые мундиры ковбоев, в другом — кожаные каски и деревянные седла гессенцев. По численности они примерно равнялись воинской части, которой командовал Данвуди.

Дойдя до открытого места близ дома Гарви Бёрча, неприятель остановился; солдаты выстроились в боевом порядке, очевидно готовясь к нападению. В эту минуту в долине появилась и колонна английских пехотинцев; она двинулась к берегу речки, о которой уже упоминалось.

В решающие минуты хладнокровие и рассудительность майора Данвуди не уступали его обычной безоглядной отваге. Он тотчас же понял преимущества своего положения и не преминул ими воспользоваться. Колонна, которую он вел, стала медленно отходить с поля, и молодой немец, командовавший вражеской конницей, боясь упустить возможность легкой победы, дал приказ к наступлению. Редко какие солдаты бывали такими отчаянными, как ковбои; они стремительно кинулись вперед, не сомневаясь в успехе — ведь враг отступал и в тылу стояла своя пехота; за ковбоями следовали гессенцы, но медленнее и более ровным строем. Вдруг громко и раскатисто затрубпли виргинские трубы, им ответили трубачи отряда, скрывавшегося в засаде, и эта музыка поразила англичан в самое сердце. Колонна Данвуди в полном порядке, сделав крутой поворот, развернулась, а когда была дана команда к бою, из укрытия вышли солдаты капитана Лоутона; командир ехал впереди, размахивая саблей над головой, и его громкий голос заглушал пронзительные звуки труб.

Такого наступления ковбои выдержать не могли. Они рассыпались по всем направлениям и удирали с такой прытью, на какую только были способны их кони — отборные вест-честерские скакуны. Лишь немногих настигла рука врага, однако тем, кого поразило оружие их соотечественников-мстителей, не суждено было выжить, чтобы рассказать, от чьей руки они пали. Главный удар обрушился на бедных вассалов германского тирана. Злополучные гессенцы, приученные к строжайшему повиновению, храбро приняли бой, но натиск горячих коней и мощные удары противников разбросали их по доли по, подобно тому как ветер раскидывает опавшие листья. Многих растоптали в прямом смысле этого слова, и вскоре Данвуди увидел, что поле очищено от неприятеля. Близость английской пехоты помешала ему преследовать врага, и те немногие гессенцы, которым удалось уцелеть, нашли спасение за ее рядами.

Более изворотливые ковбои небольшими группами рассеялись по различным дорогам и устремились к своей старой стоянке возле Гарлема^[412]. Немало людей, которые встретились им на пути, жестоко пострадали, лишившись скота и домашнего скарба, ибо, даже удирая, ковбои приносили только беду.

Трудно было ожидать, чтобы в «Белых акациях» не заинтересовались исходом событий, разыгравшихся так близко от них. Действительно, беспокойство переполнило сердца всех обитателей дома, начиная от кухни и до гостиной. Страх и отвращение удерживали дам от наблюдения за боем, однако волновались они изрядно. Френсис все еще лежала в той же позе, горячо и бессвязно молясь за своих, соотечественников, но в глубине души она отождествляла свои народ с милым образом Пейтона Данвуди. Ее тетка и сестра были менее стойки в своих симпатиях; теперь, когда Сара своими глазами увидела ужасы войны, предвкушение победы англичан уже не доставляло ей большого удовольствия.

На кухне сидели четверо: Цезарь со своей супругой, их внучка — черная-пречерная девица лет двадцати, и мальчик, о котором уже говорилось раньше. Негры были последними из тех чернокожих, что достались мистеру Уортону вместе с усадьбой в наследство от предков по материнской линии, первых колонистов-голландцев. Остальные за эти годы вымерли. Мальчика — он был белым — мисс Пейтон взяла в дом для исполнения обязанностей ливрейного лакея.

Став под прикрытие дома, чтобы уберечься от шальной пули, Цезарь с любопытством следил за схваткой. Часовой, находившийся в нескольких шагах от него на террасе, тонким чутьем дрессированной ищейки учуял появление негра. Позиция, благоразумно занятая Цезарем, вызвала у часового презрительную усмешку; он выпрямился и с бравым видом повернулся всем телом в сторону, где шел бой. Поглядев с невыразимым презрением на Цезаря, солдат невозмутимым тоном сказал:

— Ну и дорожите же вы своей прекрасной особой, мистер Негритос!

— Пуля одинаково убивает черного, как и белого, — сердито пробормотал негр, бросив довольный взгляд на свое прикрытие.

— Проверить, что ли? — спросил часовой и, спокойно вытащив из-за пояса пистолет, прицелился в Цезаря.

У негра застучали зубы, когда он увидел наведенный на него пистолет, хотя он и не поверил в серьезность намерений драгуна. В эту минуту колонна Данвуди начала отходить, а королевская конница двинулась в атаку.

— Ага, мистер Кавалерист, — порывисто сказал негр, вообразив, будто американцы и в самом деле отступают, — почему ваши мятежники не дерутся?.. Видите… видите.. — как солдаты короля Георга гонят майора Данвуди! Хороший джентльмен, только регулярных ему не разбить.

— Провались они, твои регулярные! — с бешенством крикнул драгун. — Потерпи минутку, черномазый, ты увидишь, как капитан Джек Лоутон выйдет из-за того холма и разгонит ковбоев, словно диких гусей, потерявших вожака.

Цезарь думал, что отряд Лоутона спрятался за холмом из тех же побуждений, какие заставили его самого укрыться за степей, но вскоре слова драгуна подтвердились, и негр с ужасом увидел, что королевская конница в беспорядке бежит.

Часовой стал громко выражать свойвосторг по случаю победы виргинцев; его крики привлекли внимание другого часового, охранявшего Генри Уортона, и тот подбежал к открытому окну гостиной.

— Гляди, Том, гляди, — радостно крикнул с террасы первый часовой, — капитан Лоутон обратил в бегство кожаные колпаки, этих гессенцев! А вот майор убил лошадь под офицером… Черт подери, лучше бы он убил немца и оставил лошадь в живых!

Вдогонку за удиравшими ковбоями гремели пистолетные выстрелы, и пуля разбила оконное стекло в нескольких шагах от Цезаря. Поддавшись великому соблазну, не чуждому и нашей расе — уйти подальше от опасности, негр покинул свое ненадежное убежище и тотчас поднялся в гостиную.

Лужайка, раскинувшаяся перед «Белыми акациями», не была видна с дороги; ее окаймлял густой кустарник, под прикрытием которого в ожидании своих всадников стояли связанные вместе лошади двух часовых.

Победители-американцы теснили отступавших немцев, пока те не оказались под защитой огня своей пехоты. В это время два ковбоя, отставшие от товарищей, ворвались в ворота «Белых акаций», намереваясь скрыться позади дома, в лесу. Мародеры почувствовали себя на лужайке в полной безопасности и, увидев лошадей, поддались искушению, перед которым лишь немногие из них могли бы устоять — ведь был такой удобный случай поживишься скотиной. Дерзко, с решительностью, которая вырабатывается долгой привычкой, они почти одновременно бросились к желанной добыче. Ковбои усердно распутывали связанные поводья, когда часовой, стоявший на террасе, заметил их. Он выстрелил из пистолета и с саблей в руке кинулся к лошадям.

Стоило Цезарю появиться в гостиной, как стороживший Генри часовой удвоил свою бдительность и подошел к пленнику ближе, но крики товарища снова привлекли его к окну. Разразившись проклятиями, солдат перевесился через подоконник, надеясь своим воинственным видом и угрозами вспугнуть мародеров. Генри Уортон не мог устоять перед представившейся ему возможностью бежать. В миле от дома находились три сотни его товарищей, во все стороны мчались лошади без седоков, и Генри, схватив своего ничего не подозревавшего стража за ноги, выбросил его из окна на лужайку. Цезарь выскользнул из комнаты и, спустившись вниз, задвинул засов входной двери.

Солдат упал с небольшой высоты; он быстро оправился и обрушил весь гнев на пленника. Однако влезть через окно обратно в комнату, имея перед собой такого противника, как Генри, было невозможно, а когда он подбежал к входной двери, то обнаружил, что она заперта.

Его товарищ громко звал на помощь, и, забыв обо всем остальном, ошеломленный солдат бросился ему на выручку. Одна лошадь была немедленно отбита, но вторую ковбой уже успел привязать к своему седлу, и все четверо скрылись за домом, свирепо размахивая саблями и проклиная друг друга на чем свет стоит. Цезарь отпер дверь и, указывая на лошадь, которая спокойно щипала траву на лужайке, крикнул:

— Бежать… сейчас же бежать, масса Генри.

— Да, — воскликнул молодой человек, вскакивая в седло, — теперь действительно время бежать, мой друг.

Он торопливо кивнул отцу, который в безмолвной тревоге стоял у окна, протянув руки к сыну, словно благословляя его.

— Храни тебя господь, Цезарь, поцелуй сестер, — добавил Генри и с быстротой молнии вылетел за ворота.

Негр со страхом следил за ним, видел, как он выскочил на проезжую дорогу, свернул вправо и, бешено проскакав вдоль отвесной скалы, вскоре исчез за ее уступом.

Теперь Цезарь снова запер дверь и, задвинув засов за засовом, до отказа повернул ключ; все это время он разговаривал сам с собой, радуясь счастливому спасению молодого господина:

— Как ловко ездит… Цезарь сам учил его немало… Поцелуй молодую леди… мисс Фанни не позволит старому негру поцеловать свою румяную щечку.

Когда исход сражения к концу дня определился и пришло время хоронить мертвых, к их числу присоединили двух ковбоев и одного виргинца, которых нашли на лужайке за коттеджем «Белые акации».

На счастье Генри Уортона, в минуту его побега зоркие глаза того, кто его арестовал, разглядывали в подзорную трубу колонну пехотинцев, все еще занимавших позицию на берегу речки, куда теперь в поисках дружеской защиты устремились остатки гессенской кавалерии. Генри Уортон несся на чистокровном виргинском скакуне, который мчал его через долину с быстротой ветра, и сердце юноши уже радостно билось при мысли о счастливом освобождении, как вдруг в его ушах громко прозвучал знакомый голос:

— Превосходно, капитан! Не жалейте кнута и, не доезжая до моста, поверните влево!

Генри в изумлении оглянулся и увидел своего бывшего проводника Гарви Бёрча: он сидел на крутом уступе скалы, откуда открывался широкий вид на долину. Тюк, сильно уменьшившийся в размерах, лежал у его ног; разносчик весело помахал шляпой проскакавшему мимо английскому офицеру. Генри воспользовался советом этого загадочного человека и, заметив хорошую тропу, которая вела к проезжей дороге, пересекавшей долину, свернул на нее и вскоре был уже напротив места расположения своих друзей. Через минуту он проехал по мосту и остановил лошадь возле своего старого знакомого, полковника Уэлмира.

— Капитан Уортон! — воскликнул удивленно английский офицер. — В синем сюртуке и на коне мятежников! Уж не свалились ли вы с облаков в таком виде и в таком наряде?

— Слава богу, — с трудом переводя дыхание, ответил ему молодой человек. — Я цел, невредим и вырвался из рук врагов: всего лишь пять минут назад я был пленным и мне грозила виселица.

— Виселица, капитан Уортон! О нет, эти изменники королю никогда не осмелились бы совершить второе убийство. Неужели им мало того, что они повесили Андре! А за что они грозили вам подобной участью?

— Меня обвиняют в том же преступлении, что и Андре, — ответил капитан и коротко рассказал собравшимся о том, как он попал в плен, какая опасность ему угрожала и каким образом ему удалось бежать.

К тому времени, когда Генри закончил рассказ, позади колонны пехотинцев столпились бежавшие от неприятеля немцы, и полковник Уэлмир громко крикнул:

— От всей души поздравляю вас, мой храбрый друг; милосердие — добродетель, незнакомая этим изменникам, и вам повезло вдвойне, что вы ускользнули от них целым и невредимым. Надеюсь, вы не откажетесь мне помочь, а скоро я предоставлю вам возможность с честью поквитаться с ними.

— Не думаю, полковник, что люди, которыми командует майор Данвуди, стали бы оскорбительно обращаться с пленным, — слегка покраснев, возразил молодой капитан, — его репутация выше подобных подозрений; кроме того, я считаю неблагоразумным переходить через речку на открытую равнину в виду виргинской кавалерии, еще возбужденной только что одержанной победой.

— По-вашему, разгром случайного отряда ковбоев и этих неповоротливых гессенцев — подвиг, которым можно Гордиться? — с презрительной улыбкой спросил полковник Уэлмир. — Вы так говорите об этом, капитан Уортон, словно ваш хваленый мистер Данвуди — ибо какой он майор? — разбил гвардейский полк вашего короля.

— Позвольте заметить, полковник Уэлмир, будь на этом поле гвардейский полк моего короля, он столкнулся бы с противником, с которым опасно не считаться. А мой хваленый мистер Данвуди, сэр, — кавалерийский офицер, гордость армии Вашингтона, — горячо возразил Генри.

— Данвуди! Данвуди! — с расстановкой повторил полковник. — Право же, я где-то видел этого джентльмена раньше.

— Мне говорили, что вы встретились с ним однажды в городе у моих сестер, — скрывая усмешку, сказал Генри.

— Ах да, припоминаю такого молодого человека. Неужели всемогущий конгресс этих взбунтовавшихся колоний доверяет командование подобному воину!

— Спросите командира гессенской конницы, считает ли он майора Данвуди достойным такого доверия.

Полковник Уэлмир был не лишен той гордости, которая заставляет человека отважно держаться перед лицом врага. Он давно служил в английских войсках в Америке, но сталкивался лишь с молодыми рекрутами и местными, ополченцами. Они нередко дрались, и даже храбро, но так же часто пускались наутек, не спустив курка. Этот полковник имел обыкновение судить обо всем по внешности, он не допускал и мысли, чтоб американцы могли одержать победу над людьми в таких чистых штиблетах, так мерно чеканящих шаг, умеющих с такой точностью заходить флангом. Ко всему этому они — англичане, и, значит, им всегда обеспечен успех. Уэлмиру почти не приходилось бывать в боях, не то он давно уже расстался бы с этими вывезенными из Англии понятиями — они укоренились в нем еще глубже благодаря легкомысленной обстановке гарнизонного города. С надменной улыбкой он выслушал пылкий ответ капитана Уортона и спросил:

— Неужели вы хотите, чтобы мы отступили перед этими спесивыми кавалеристами, ничем не омрачив их славы, которую вы, кажется, считаете заслуженной?

— Я хотел бы только предостеречь вас, полковник Уэлмир, об опасности, которой вы подвергаетесь.

— Опасность — неподобающее солдату слово, — с усмешкой продолжал британский полковник.

— И солдаты шестидесятого полка так же мало боятся опасности, как и те, что носят мундир королевской армии! — с запальчивостью воскликнул Генри Уортон. — Отдайте приказ к наступлению, и пусть наши действия говорят сами за себя.

— Наконец-то я узнаю своего молодого друга! — успокоительно заметил полковник Уэлмир. — Но, быть может, вы сообщите какие-нибудь подробности, которые пригодятся нам в наступлении? Вам известны силы мятежников, есть ли у них части в засаде?

— Да, — ответил молодой человек, все еще раздосадованный насмешками полковника, — на опушке леса справа от нас — небольшой отряд пехотинцев, а кавалерия — вся перед вами.

— Ну, она долго здесь не продержится! — вскричал полковник и, обращаясь к офицерам, которые его окружили, сказал:

— Джентльмены, мы перейдем через реку, выстроившись в колонну, и развернем фронт на противоположном берегу, иначе нам не удастся заставить этих храбрых янки подойти поближе к нашим мушкетам. Капитан Уортон, я рассчитываю на вашу помощь в качестве адъютанта.

Молодой капитан покачал головой — здравый смысл подсказывал ему, что это опрометчивый шаг; однако он приготовился мужественно исполнить свой долг в предстоящем испытании.

Пока происходил этот разговор — неподалеку от англичан и на виду у американцев, — майор Данвуди собрал рассеявшихся по долине солдат, велел заключить под стражу пленных и отошел на позицию, которую занимал до первого появления неприятеля. Довольный достигнутым успехом и рассчитывая, что англичане достаточно осторожны, чтобы не дать ему случай разбить сегодня их еще раз, он решил вызвать из леса пехотинцев, а затем, оставив на поле боя сильный отряд для наблюдения за неприятелем, отойти со своими солдатами на несколько миль в облюбованное им место для стоянки на ночь.

Капитан Лоутон с неодобрением слушал рассуждения своего начальника; он достал свою неизменную подзорную трубу, чтобы посмотреть, нельзя ли все-таки еще раз успешно атаковать врага, и вдруг вскрикнул:

— Что за чертовщина, синий сюртук среди красных мундиров! Клянусь Виржинией, это мой переряженный приятель из шестидесятого полка, красавчик капитан. Уортон, — он ускользнул от двух моих лучших солдат!

Не успел он произнести эти слова, как подъехал драгун — тот, что остался в живых после стычки с ковбоями, — ведя на поводу их лошадей и свою собственную; он доложил о смерти товарища и о бегстве пленника. Так как к капитану Уортону был приставлен тот драгун, которого убили, а второго нельзя было винить за то, что он бросился спасать лошадей, порученных его охране, то капитан Лоутон выслушал его с огорчением, по не рассердился.

Это известие совершенно изменило планы майора Данвуди. Он сразу понял, что побег Уортона может набросить тень на его собственное доброе имя. Приказ отозвать пехотинцев был отменен, и Данвуди стал наблюдать за врагом, ожидая с таким же нетерпением, как и пылкий Лоутон, малейшей возможности атаковать неприятеля.

Всего лишь два часа назад Данвуди казалось, что самый жестокий удар судьба ему нанесла, когда случай сделал Генри его пленником. Теперь он готов был поставить на карту свою жизнь, лишь бы снова задержать своего, друга. Все остальные соображения отступили перед муками уязвленного самолюбия, и, возможно, он превзошел бы капитана Лоутона в безрассудстве, если бы в это мгновение полковник Уэлмир и его солдаты не перешли мост и не вышли на открытую равнину.

— Смотрите! — в восторге крикнул капитан Лоутон, показывая пальцем на движущуюся колонну. — Джон Булл^[413] сам идет в мышеловку!

— Так и есть! — с жаром отозвался Данвуди. — Вряд ли они развернутся на этой равнине: Уортон, наверное, предупредил их о вашей засаде. Но, если они это сделают…

— … из их войска не уцелеет и десятка солдат, — прервал его капитан Лоутон, вскочив на коня.

Вскоре все стало ясно: англичане, пройдя небольшое расстояние по ровному полю, развернули фронт с такой старательностью, которая сделала бы им честь во время парада в Лондонском Гайд-парке.

— Приготовиться! На коней! — крикнул майор Данвуди.

Капитан Лоутон повторил последние слова, да так зычно, что они прозвенели в ушах Цезаря, стоявшего у открытого окна в доме мистера Уортона. Негр в ужасе отскочил; он уже не думал больше, что капитан Лоутон трус, и теперь ему чудилось, что он все еще видит, как капитан вышел из засады, размахивая саблей над головой.

Англичане подходили медленно и в полном порядке, но тут американская пехота открыла сильный огонь, который начал беспокоить части королевской армии, находившиеся ближе к лесу. По совету подполковника, старого вояки, Уэлмир отдал двум ротам приказ выбить из прикрытия американских пехотинцев. Перегруппировка вызвала легкое замешательство, чем Данвуди и воспользовался для наступления. Местность была как будто нарочно выбрана для действий кавалерии, и англичане не могли отразить натиск виргинцев. Чтобы американские солдаты не попали под выстрелы своих же товарищей, спрятавшихся в засаде, удар был направлен на дальний берег роки, против леса, и атака увенчалась полным успехом. Полковник Уэлмир, сражавшийся на левом фланге, был опрокинут стремительным нападением врага. Данвуди подоспел вовремя, спас его от сабли одного из своих солдат, поднял с земли, помог сесть на коня и сдал под охрану ординарцу. Выбить пехотинцев из засады Уэлмир поручил тому самому вояке, который предложил эту операцию, и тогда опасность была бы немалой для нерегулярных американских отрядов. Но свою задачу они уже выполнили и теперь двинулись по опушке леса к лошадям, оставленным под охраной на северном крае долины.

Американцы обошли англичан слева и, ударив с тыла, на этом участке обратили их в бегство. Однако второй английский командир, следивший за ходом битвы, мгновенно повернул свой отряд и открыл сильный огонь по драгунам, которые подходили, чтобы начать атаку. В этом отряде был и Генри Уортон, вызвавшийся выбить пехотинцев из леса; раненный в левую руку, он был вынужден держать поводья правой. Когда мимо него под воинственную музыку трубачей с громкими криками проскакали драгуны, разгоряченная лошадь Генри перестала слушаться, бросилась вперед, встала на дыбы, и раненному в руку седоку не удалось справиться с ней. Через минуту Генри Уортон волей-неволей мчался рядом с капитаном Лоутоном. Драгун одним взглядом оценил смешное положение своего неожиданного спутника, но тут оба врезались в линию англичан, и он успел только крикнуть:

— Конь знает лучше, чем его седок, чье дело правое! Добро пожаловать в ряды борцов за свободу, капитан Уортон!

Как только наступление кончилось, капитан Лоутон, не теряя времени, снова взял под стражу своего пленника, а увидев, что тот ранен, приказал отвести его в тыл.

Виргинцы не больно церемонились и с отрядом королевской пехоты, которая почти целиком оказалась в их власти. Заметив, что остатки гессенцев снова отважились выйти на равнину, Данвуди пустился в погоню, быстро догнал их слабых, плохо кормленных лошадей и вскоре разбил немцев наголову.

Между тем, воспользовавшись дымом и сумятицей боя, значительной части англичан удалось зайти в тыл отряду своих соотечественников, которые, сохраняя порядок, все еще стояли цепочкой перед лесом, но вынуждены были прекратить стрельбу, боясь попасть в своих. Подошедшим было ведено растянуться второй линией под прикрытием деревьев. Тут капитан Лоутон приказал молодому офицеру, который командовал конным отрядом, стоявшим на месте недавнего сражения, ударить по уцелевшей линии англичан. Приказ был выполнен с такой же быстротой, как и отдан, но стремительность капитана помешала сделать необходимые для успеха атаки приготовления, и кавалеристы, встреченные метким огнем неприятеля, в смятении отступили. Лоутон и его молодой товарищ были сброшены с лошадей. По счастью для виргинцев, в эту критическую минуту появился майор Данвуди. Он увидел беспорядок в рядах своего войска; у ног его и луже крови лежал Джордж Синглтон, молодой офицер, которого он любил и очень ценил; упал с лошади и капитан Лоутон. Глаза майора загорелись. Он проскакал между своим эскадроном и неприятелем, громко призывая драгун выполнить свой долг, и голос его проник им в самое сердце. Его вид и слова произвели магическое действие. Смолкли крики, солдаты быстро и точно выстроились, прозвучал сигнал к наступлению, и виргинцы под предводительством своего командира с неудержимой силой понеслись через долину. Вскоре поле боя было очищено от врагов; уцелевшие бросились искать убежища в лесу. Данвуди медленно вывел драгун из-под огня скрывавшихся за деревьями англичан и приступил к печальной обязанности подбирать убитых и раненых.

Сержант, которому было поручено доставить Генри Уортона к хирургу, торопился выполнить это распоряжение, чтобы как можно скорее вернуться на поле битвы. Они не добрались и до середины долины, как капитан заметил человека, внешность и занятие которого невольно привлекли его внимание. Лысая голова этого чудака была непокрыта, хотя из кармана бриджей торчал обильно напудренный парик. Сюртук он снял и до локтя засучил рукава сорочки; испачканные кровью одежда, руки и даже лицо изобличали его профессию; во рту у него была сигара; в правой руке он держал какие-то странные инструменты, а в левой — обгрызенное яблоко, от которого он иногда откусывал, вынимая изо рта упомянутую сигару. Он стоял, погрузившись в созерцание лежавшего перед ним бездыханного гессепца. Неподалеку, опершись на мушкеты и устремив взгляд в сторону боя, стояли трое или четверо пехотинцев; с ними рядом, судя по инструментам в руке и окровавленному платью, был помощник хирурга.

— Вот это доктор, сэр, — сухо сказал Генри Уортону его провожатый, — он мигом забинтует вам руку.

Подозвав к себе солдат, он что-то шепнул им, показывая на пленного, и вихрем понесся к своим товарищам.

Генри подошел к забавной фигуре и, увидев, что на него не обращают внимания, хотел попросить, чтобы ему оказали помощь, но тут доктор прервал молчание и заговорил сам с собой:

— Ну, теперь не сомневаюсь — этого человека убил капитан Лоутон. Я в этом так уверен, будто собственными глазами видел, как он нанес удар. Сколько раз я внушал ему, чтоб он выводил врагов из строя, но не губил их! Бессмысленное уничтожение рода человеческого жестоко; к тому же, нанося подобные удары, Лоутон делает ненужной помощь врача, а это значит, что он не уважает свет науки.

— Не найдется ли у вас свободной минутки, сэр, — обратился к доктору Генри Уортон, — чтобы уделить внимание этой пустяковой ране?

— А! — вскричал хирург, встрепенувшись, и оглядел Генри с ног до головы. — Вы откуда, с поля сражения? И много там дела, сэр?

— Много, — ответил Генри, с помощью хирурга снимая сюртук. — Тревожное время, смею вас заверить.

— Тревожное, — повторил доктор, усердно занимаясь перевязкой. — Вы очень порадовали меня, сэр: пока люди тревожатся, в них есть жизнь, а пока не угасла жизнь, есть и надежда. А вот случай, когда мое искусство бесполезно. Я только что вставил мозги в череп одному пациенту, по мне сдается, он был мертвецом раньше, чем я его видел. Занятный случай, сэр; я вам покажу — он тут недалеко, за изгородью, вместе с другими трупами, их там порядочно… Ага, пуля скользнула по кости, не раздробив ее. Вам повезло, что вами занимается опытный хирург, а не то вы могли бы лишиться руки.

— Неужели? — с некоторым беспокойством воскликнул Генри. — Я не думал, что рана настолько серьезна.

— Нет, рана не серьезна, но у вас такая подходящая для операции рука, что новичок мог бы не устоять перед искушением оттяпать ее.

— Черт возьми! — крикнул капитан. — Разве кому-нибудь может доставить удовольствие уродовать себе подобных?

— Сэр, — с важностью заметил хирург, — ампутировать руку по всем правилам науки — операция, которая доставляет удовольствие. Не думаю, чтоб молодой хирург устоял перед таким соблазном; увлеченный делом, он не стал бы обращать внимания на разные мелочи.

Разговор прервали драгуны, медленно приближавшиеся к месту своей прежней стоянки; среди них были и легко раненные солдаты, которые просили поскорей оказать им помощь.

Генри Уортона взяли под конвой, и молодой человек с тяжелым сердцем снова направился к дому отца.

В этих схватках англичане потеряли около трети своей пехоты. Уцелевшие собрались в лесу. Понимая, что их позиция почти неуязвима и атаковать их бессмысленно, майор Данвуди оставил на поле сильный отряд под командованием капитана Лоутона, приказав следить за всеми передвижениями англичан и не упускать возможности нанести им урон, прежде чем они сядут на свои суда.

Майору сообщили, что другой неприятельский отряд выступил со стороны Гудзона, и он счел своим долгом быть наготове, чтобы разрушить замыслы и этих вражеских сил. Капитану Лоутону он строго-настрого запретил атаковать врага, пока для этого не представится удобный случай.

Лоутон был ранен в голову и упал с лошади, оглушенный скользнувшей по его черепу пулей; на прощанье Данвуди шутя сказал ему, что если он еще раз будет так неосторожен, то люди подумают, будто у него не все дома.

Англичане выступили налегке, без обоза, ибо должны были лишь уничтожить несколько складов с провизией, заготовленной, как полагали, для американской армии. Теперь они отходили через лес в горы и, двигаясь по тропам, недоступным для кавалерии, направились к своим судам.

Глава 8

Пожар пылал и меч сверкал,

Так длилось много дней,

И дети в пламени войны

Теряли матерей.

Потеря близких, мор и беды -

Вот какова цена победы

Саути

Гул сражения не достигал больше ушей встревоженных обитателей дома мистера Уортона. Наступила томительная тишина. Френсис, в одиночестве у себя в комнате, все еще старалась не слушать шума и тщетно призывала к себе свое мужество, чтобы пойти узнать об ужасавшем ее исходе битвы. Луг, на котором виргинцы атаковали вражескую пехоту, был расположен не дальше чем в миле от «Белых акаций», и, когда замолкали мушкетные выстрелы, оттуда доносились крики сражавшихся. Когда Генри удалось бежать, мистер Уортон прошел в комнату, где укрывались его свояченица и старшая дочь, и все трое с трепетом стали ждать вестей. Наконец, не в силах больше выносить мучительную неизвестность, Френсис присоединилась к своим близким; вскоре они послали Цезаря узнать, что творится за пределами дома и чьи победные знамена развеваются над лугом. Отец коротко рассказал изумленным дочерям и мисс Пейтон, при каких обстоятельствах бежал Генри. Не успели они опомниться от удивления, как открылась дверь, и сам Генри вошел в комнату; его сопровождали два солдата, а следом за ними появился и Цезарь.

— Генри… сын мой, сын мой! — вскрикнул, протягивая руки, потрясенный отец, не в состоянии подняться с места от волнения. — Что я вижу! Ты снова в плену… твоя жизнь в опасности?

— Мятежникам посчастливилось больше, чем нам, — ответил молодой человек, силясь улыбнуться. — Я храбро бился за свою свободу, но преступный дух мятежа вселился даже в коней: лошадь, на которой я ехал, против моей воли — могу вас в этом заверить — понесла меня в самую гущу солдат Данвуди.

— И тебя опять задержали? — спросил отец, испуганно взглянув на вооруженных спутников сына.

— Именно так. Мистер Лоутон, который так далеко видит, тотчас же задержал меня.

— А почему не вы его, масса Генри? — с досадой вскрикнул Цезарь.

— Это легче сказать, чем сделать, — улыбаясь, ответил молодой капитан, — тем более, — добавил он, посмотрев на часовых, — что эти джентльмены постарались лишить меня возможности пользоваться правой рукой.

— Ты ранен! — в один голос воскликнули встревоженные сестры.

— Всего лишь царапина, — успокоительно сказал брат и в доказательство своих слов вытянул раненую руку — но в самую критическую минуту она подвела меня.

Цезарь бросил негодующий взгляд на солдат, словно именно они были повинны в этом, и вышел из комнаты. Капитан в нескольких словах рассказал все, что знал о событиях злополучного дня. По его мнению, исход дела еще не был решен, ибо, когда его увели с поля боя, виргинцы отступали.

— Они заманивали белку, — неожиданно вмешался один из стражей, — и не забыли оставить славного пса, чтоб он схватил зверька, когда тот спустится с дерева.

— Да, — резко добавил его товарищ, — капитан Лоутон пересчитает носы уцелевшим, прежде чем они доберутся до своих вельботов.

Во время этого разговора Френсис стояла, держась за спинку стула; замирая от страха, она ловила каждое слово и то бледнела, то краснела; ноги у нее подкашивались. Наконец, сделав отчаянное усилие, она спросила:

— Кто-нибудь из офицеров ранен… с той или другой стороны?

— Да, — грубовато ответил часовой. — Молодые южане так горячатся в бою, что редко кого-нибудь из них не сшибают. Один раненый сказал мне, будто капитан Синглтон убит, а майор Данвуди…

Больше Френсис ничего не слышала: потеряв сознание, она упала на стул, стоявший у нее за спиной. Заботы родных помогли ей прийти в себя, а капитан встревоженно спросил:

— Но ведь майор Данвуди не ранен?

— За него можно не беспокоиться, — ответил часовой, не обращая внимания на волнение семейства Уортон. — «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет», как говорится; если бы пуля могла попасть в майора Данвуди, его давно бы уже не было на свете. Я хотел сказать, что майора ужасно огорчила смерть капитана Синглтона. Знай я, что леди так интересуется майором, я говорил бы осторожнее…

Френсис живо вскочила с места; щеки ее пылали от смущения, и, опираясь на руку тетки, она уже собиралась покинуть комнату, как вдруг появился сам Данвуди. В первую минуту взволнованная девушка ощутила безграничную радость, но тут же отступила назад, испуганная незнакомым ей выражением лица майора. Суровость боя оставила тень на его чертах, глаза смотрели сосредоточенно и строго, нежная улыбка, озарявшая при встрече с невестой его смуглое лицо, сменилась мрачной озабоченностью. Казалось, его душой владело одно всепоглощающее чувство. Он сразу же приступил к делу.

— Мистер Уортон, — начал он очень серьезно, — в такое время не к месту излишние церемонии. Боюсь, что один из моих офицеров смертельно ранен, и, рассчитывая на ваше гостеприимство, мы принесли его в ваш дом.

— Я счастлив, сэр, что вы это сделали, — сказал мистер Уортон, сразу уразумев, как для него важно расположить к себе американцев. — Нуждающиеся в моей помощи всегда желанные гости в моем доме, а друг майора Данвуди — вдвойне.

— Благодарю вас, сэр, — ответил Данвуди поспешно, — и за себя и за того, кто не в силах сам поблагодарить вас. С вашего разрешения, мы тотчас же отнесем раненого в комнату, там врач его осмотрит и скажет свое мнение о его состоянии.

Так и было сделано. У Френсис болезненно сжалось сердце, когда ее жених вышел, ни разу не взглянув на нее.

В женской любви есть преданность, не терпящая соперничества. Вся нежность души и вся сила воображения подчинены этой тиранической страсти; а если отдаешь себя целиком, то ждешь взамен того же. Френсис провела долгие мучительные часы, терзаясь беспокойством за Данвуди, а теперь он встретил ее без улыбки, расстался без слова привета. Пылкость ее чувств не ослабела, но надежда поколебалась. Когда мимо Френсис пронесли почти бездыханное тело друга Данвуди, девушка бросила взгляд на того, кто, казалось, отнял у нее любовь.

Она увидела мертвенно-бледное лицо, услышала затрудненное дыхание, и образ смерти мелькнул перед нею в самом страшном ее обличье. Данвуди шел подле Синглтона. Держа его за руку, он строго наказывал людям, несшим раненого, двигаться с осторожностью; словом, проявлял заботливость, на какую в таких случаям способна только нежная дружба. Отвернув голову в сторону, Френсис неслышно прошла вперед и растворила перед ними дверь. Девушка решилась поднять свои кроткие голубые глаза на лицо майора лишь тогда, когда, пройдя мимо, он коснулся ее платья; но он не ответил на ее взгляд, и Френсис, невольно вздохнув, направилась к себе в спальню, чтобы побыть одной.

Капитан Уортон дал слово своим караульным не делать больше попыток к бегству; потом, чтобы помочь отцу, он взял на себя обязанности хозяина дома. Выйдя в коридор, он встретил хирурга, так ловко перевязавшего ему руку; тот направлялся в комнату раненого офицера.

— А! — воскликнул ученик Эскулапа^[414]. — Я вижу, вы чувствуете себя неплохо… Но погодите, нет ли у вас булавки? Впрочем, не надо, у меня есть своя. Не простудите рану, а не то кому-нибудь из моих юнцов придется возиться с вами.

— Упаси бог! — пробормотал капитан, старательно поправляя свою повязку.

В эту минуту на пороге показался Данвуди и громким голосом нетерпеливо крикнул:

— Скорей, Ситгривс, скорее! Этак Джордж Синглтон истечет кровью.

— Как, Синглтон? Господи помилуй! Так это Джордж… бедный маленький Джордж! — с искренним волнением воскликнул доктор и поспешил к постели больного. — Слава богу, он жив, а если не угасла жизнь, есть и надежда. Это первый пациент с серьезным ранением за нынешний день, которого мне принесли не убитым. Капитан Лоутон учит своих солдат наносить такие бесцеремонные удары. Бедняга Джордж… Черт возьми, это же мушкетная пуля!

Юный страдалец, взглянув на жреца науки со слабой улыбкой, попытался протянуть ему руку. В его взгляде и жесте была мольба, глубоко тронувшая хирурга. Он снял очки, чтобы вытереть навернувшиеся на глаза непривычные слезы, и со всей серьезностью приступил т своим обязанностям врача. Однако, пока делались необходимые приготовления, он дал волю своим чувствам и вес время бормотал:

— Если только ранила пуля, я никогда не теряю надежды; можно рассчитывать, что рана не смертельна, но бог ты мой, солдаты Лоутона рубят почем зря направо и налево… Как часто они рассекают то шейную, то сонную артерию, а то и вовсе бьют по голове и выпускают мозги; а все эти раны так плохо поддаются лечению… Чаще всего пациент умирает прежде, чем успеешь за него взяться. Мне только один раз удалось приладить мозги на место, а сегодня я три раза пытался это сделать, и все без толку. Сразу видно, когда в бою сражались солдаты Лоутона: они рубят почем зря.

Друзья капитана Синглтона, собравшиеся у его по стели, так привыкли к повадкам своего хирурга, что и обращали внимания на его монологи и не отвечали на них; они терпеливо ждали минуты, когда он приступит к осмотру больного. Данвуди смотрел в лицо врача так, словно хотел проникнуть ему в душу. Больной содрогнулся, когда ему ввели зонд, а физиономия хирурга расплылась в улыбке.

— На этом участке прежде не было ранения… — пробормотал он.

Сняв очки и отбросив в сторону парик, Ситгривс весь ушел в работу. Данвуди стоял в напряженном молчании, держа обеими руками руку страдальца и не сводя глаз с доктора. Наконец Синглтон слабо застонал, и хирург, быстро выпрямившись, громко сказал:

— Да, немалое удовольствие проследить за пулей, которая, так сказать, прошла зигзагами через человеческое тело, не повредив ни одного важного для жизни органа; но, когда солдаты капитана Лоутона…

— Скажите, — прервал его Данвуди, — есть ли какая-нибудь надежда? Вы можете найти пулю?

— Проще простого найти то, что держишь в руке, майор Данвуди, — невозмутимо ответил хирург, готовя перевязку. — Она прошла, как выразился бы этот грамотей капитан Лоутон, кружным путем, а вот его солдаты рубят саблей наотмашь, хоть я обучал его сотням способов наносить удары по науке. Сегодня, например, я видел лошадь с почти отрубленной головой.

— Это моя работа, — сказал Данвуди, — я убил эту лошадь. — Его щеки опять порозовели, и темные глаза заблистали надеждой.

— Вы! — воскликнул хирург, в изумлении выронив бинт. — Вы! Но ведь вы же знали, что это лошадь.

— Подозревал, не отрицаю, — с улыбкой отозвался майор, поднося питье к губам своего больного друга.

— Такие удары, нанесенные человеку, смертельны, — продолжал доктор, занимаясь своим делом, — они сводят на нет пользу, которую приносит нам свет науки, и бессмысленны в битве — ведь требуется всего-навсего вывести врага из строя. Сколько раз, майор Данвуди, просиживал я в ожидании, пока капитан Лоутон сражался, но мои надежды никогда не оправдывались — не было ни единого случая, достойного упоминания: или жалкие царапины, или убитые; сабля — мрачное оружие в неопытных руках! Да, майор Данвуди, немало часов я загубил, стараясь втолковать сию истину капитану Джону Лоутону.

Нетерпеливый Данвуди молча показал на раненого, и хирург стал работать быстрее.

— Ах, бедняга Джордж, такой трудный случай, но…

Его прервал вестовой, доложивший, что присутствие командира необходимо на поле битвы. Данвуди пожал руку своему другу и, отойдя от кровати, знаком подозвал к себе доктора.

— Как вы полагаете, — спросил он шепотом, когда они вдвоем направились к выходу, — он будет жить?

— Будет!

— Слава богу! — воскликнул молодой человек и поспешил вниз.

Он зашел на минуту в гостиную, где, как обычно, собралось все семейство Уортон. Теперь лицо майора сияло улыбкой, и он сердечно, хотя и торопливо поздоровался со всеми. Бегство и возвращение капитана Уортона не привлекли его внимания; казалось, он считал, что капитан и не уходил оттуда, где они расстались перед боем. На поле сражения они не встретились. Английский офицер гордо отошел к окну и ни словом не прерывал Данвуди.

После всех переживаний этого бурного дня Френсис и Сара очень устали; обе они молчали, а беседу поддерживала лишь мисс Пейтон.

— Есть ли надежда, кузен, что ваш друг выживет? — спросила она и, приветливо улыбаясь, подошла к своему родственнику.

— Конечно, есть, конечно, дорогая мисс Пейтон! — с радостью ответил майор. — Ситгривс сказал, что рана не смертельна, а он никогда меня не обманывал!

— Это известие радует меня не меньше, чем вас, — человек, который дорог вам, майор Данвуди, не может не вызывать теплых чувств в сердцах ваших друзей.

— Добавьте — так заслуженно дорог, — горячо сказал молодой человек. — Синглтон — добрый гений нашего полка, его любят все; он такой мягкий, справедливый, благородный, кроткий, как ягненок, и нежный, как голубка… однако на поле битвы Синглтон превращается в льва.

— Вы говорите о нем, как о возлюбленной, майор Данвуди, — улыбаясь, заметила мисс Пейтон и бросила взгляд на младшую племянницу, которая, побледнев, сидела в углу, прислушиваясь к разговору.

— Я и вправду люблю его, как невесту! — пылко воскликнул взволнованный майор. — Но он нуждается в заботе и покое, теперь все зависит от ухода за ним.

— Поверьте, сэр, — с достоинством сказала мисс Пейтон, — под этой крышей у него ни в чем не будет недостатка.

— Извините меня, дорогая мисс Пейтон, — вы — сама доброта, но Синглтону сейчас нужна забота, которая многим мужчинам могла бы показаться докучливой. В такие трудные минуты и так тяжко страдая, воин порой нуждается в женской нежности.

При этих словах он взглянул на Френсис с таким выражением, что у нее опять сжалось сердце. Вспыхнув, она поднялась со стула и сказала:

— Все внимание, какое возможно оказать человеку постороннему, будет оказано вашему другу.

— Ах, — покачав головой, воскликнул майор, — холодное «постороннему» убьет его! Ему нужно ежеминутно облегчать страдания, ходить за ним нежно и любовно.

— Это обязанности жены или сестры.

— Сестры! — повторил Данвуди, и кровь бросилась ему в лицо. — Да, сестры! У него есть сестра; она могла бы появиться здесь завтра с восходом солнца… — Он замолчал, задумался, с беспокойством посмотрел на Френсис, потом тихо добавил:

— Это необходимо Синглтону, и это должно быть сделано.

Женщины не без удивления заметили, что выражение лица майора изменилось. Наконец мисс Пейтон сказала:

— Если сестра капитана Синглтона от нас неподалеку, то я и мои племянницы охотно приглашаем ее приехать.

— Так надо, иначе поступить нельзя, — сказал Данвуди с нерешительностью, которая не вязалась с тоном, каким он только что говорил. — Нужно послать за ней сегодня же вечером.

Словно желая переменить тему, он подошел к капитану Уортону и тихо промолвил:

— Генри Уортон, честь для меня дороже жизни, но я знаю, мне нечего беспокоиться, раз она в ваших руках! Оставайтесь здесь без охраны, пока мы не уйдем из Вест-Честера, а это произойдет через несколько дней.

Отчужденность в поведении молодого Уортона исчезла, и, взяв протянутую Данвуди руку, он с теплотою ответил:

— Я не обману ваше великодушное доверие, Пейтон, даже если буду уверен, что ваш Вашингтон повесит меня, как повесил Андре.

— Генри, Генри Уортон, — с укором сказал Данвуди, — вы плохо знаете человека, который командует нашей армией, иначе не бросили бы ему такого упрека! Но меня призывают мои обязанности, и я должен покинуть дом, где мне хотелось бы остаться и где вы не можете чувствовать себя очень несчастным.

Пройдя мимо Френсис, Данвуди, как бывало, взглянул на нее с нежной улыбкой, и ужасное впечатление, произведенное на нее женихом, когда он вернулся с поля битвы, несколько сгладилось.

В числе ветеранов, которые в это тревожное время, позабыв о своем стариковском покое, стали на защиту родины, был и полковник Синглтон. Он родился в Джорджии и с ранних лет нес солдатскую службу. Как только началась война за свободу, он предложил родной стране свои услуги; из уважения к нему они были приняты. Однако преклонный возраст и слабое здоровье мешали старику участвовать в сражениях, и ему поручали важные посты, на которых он мог верно и бдительно служить своим соотечественникам, не подвергаясь тяготам военных походов. В последний год ему была доверена охрана дорог, ведущих в нагорье; сейчас он вместе с дочерью находился в горах, на расстоянии однодневного перехода от места, где Данвуди сражался с неприятелем. Раненый офицер, о котором мы упоминали, был единственным сыном полковника. Вот к нему-то и собирался Данвуди послать вестового с грустным известием о ранении молодого капитана и с приглашением от семейства Уортон, на которое мисс Синглтон, конечно, должна была отозваться и не мешкая приехать ухаживать за братом.

Майор Данвуди выполнил эту обязанность, но с большой неохотой: казалось, его тревога и смущение еще усилились. Он отправился в поле, где стояли его отряды, — за деревьями уже было видно, как остатки английского войска в полном порядке и с большой осторожностью отступают по горному кряжу к своим судам. Отряд драгун под командованием капитана Лоутона держался неподалеку от их фланга, нетерпеливо выжидая удобного случая, чтобы нанести удар. Вскоре и американцы и англичане исчезли из виду.

На небольшом расстоянии от «Белых акаций» лежала деревушка, где скрещивалось несколько дорог и откуда поэтому было удобно разъезжать по окрестностям. Здесь не раз располагалась на постой американская кавалерия, а во время разъездов по долине — и легкие конные отряды.

Майор Данвуди первый оценил преимущества этой стоянки, и сейчас, когда нужно было задержаться в Вест-Честере до получения приказа от командования, он, конечно, не забыл о ней. Сюда было велено отойти солдатам, взяв с собой раненых; уже приступили и к печальной обязанности хоронить убитых. Распоряжался всеми этими делами наш молодой воин, как вдруг новое обстоятельство привело его в смущение. На поле битвы он увидел полковника Уэлмира, который сидел в одиночестве, задумавшись о своих злоключениях; его размышления прерывались лишь учтивыми приветствиями проходивших мимо американских офицеров. Данвуди, обеспокоенный раной своего друга, ни разу не вспомнил о полковнике и теперь, подойдя к нему, извинился за то, что о нем еще не позаботились. Англичанин холодно выслушал вежливые слова Данвуди и пожаловался на ушибы, полученные будто бы тогда, когда его лошадь, случайно споткнувшись, упала. Данвуди, видевший, как один из его драгун довольно бесцеремонно сбросил с лошади полковника, с легкой улыбкой предложил ему врачебную помощь, а так как хирург находился в «Белых акациях», оба туда и направились.

— Полковник Уэлмир! — воскликнул с изумлением молодой Уортон, когда они вошли в дом. — Значит, судьба обошлась жестоко и с вами! Но мы рады вам, хотя было бы куда приятнее, если бы наша встреча произошла при более счастливых обстоятельствах.

Мистер Уортон принял новых гостей со свойственной ему настороженностью, и Данвуди тут же ушел навестить своего друга. Больной, по-видимому, чувствовал себя лучше, и майор сообщил врачу, что в комнате внизу другой раненый дожидается его искусства. Этих слов было достаточно, чтобы доктор оживился; схватив свои инструменты, он поторопился к новому пациенту. В дверях гостиной он столкнулся с выходившими оттуда дамами. Мисс Пейтон на минуту остановила его, чтобы справиться о здоровье капитана Синглтона, а Френсис, взглянув на забавную фигуру лысого эскулапа, улыбнулась своей прежней лукавой улыбкой; не обратила на него внимания лишь Сара, слишком взволнованная неожиданной встречей с британским офицером. Читатель уже знает, что полковник Уэлмир был старым знакомым семейства Уортон, однако Сара давно уехала из Нью-Йорка, и этот джентльмен почти забыл о ней; ее же воспоминания были гораздо живее. Вжизни каждой женщины приходит пора, когда се сердце, как говорится, созрело для любви; в этом блаженном возрасте детство отступает перед расцветом молодости, наивное сердце бьется, предвкушая радости, которым не дано сбыться, а воображение рисует идеальные образы, подсказанные собственными, ничем не омраченными грезами. Сара покинула город именно в этом счастливом возрасте и увезла с собой картину будущего, правда еще туманную, однако в уединении «Белых акаций» эта картина обрела более яркие краски, и на ее переднем плане поместился полковник Уэлмир. Неожиданность встречи поразила девушку; а когда полковник всем поклонился, она, повинуясь знаку своей наблюдательной тетушки, поднялась и вышла из комнаты.

— Значит, сэр, — заметила мисс Пейтон, выслушав отчет хирурга о здоровье его молодого пациента, — мы можем надеяться, что он поправится?

— Несомненно, сударыня, — ответил доктор, стараясь из уважения к дамам водворить на голову свой парик, — при заботливом и хорошем уходе — несомненно.

— Об этом можете не беспокоиться, — с сердечностью сказала мисс Пейтон. — Все, что у нас есть, — в его полном распоряжении, кроме того, майор Данвуди послал за сестрой больного.

— За его сестрой! — повторил доктор, и взгляд его стал многозначительным. — Ну, если майор послал за ней, значит она приедет.

— Ведь ее брат опасно ранен, как же ей не приехать!

— Конечно, сударыня, — коротко ответил доктор и с, низким поклоном посторонился, чтобы пропустить дам.

Слова и тон Ситгривса не остались незамеченными младшей из сестер — она была вся внимание, когда при ней называли имя Данвуди.

— Сэр, — крикнул хирург, войдя в гостиную и обращаясь к единственному находившемуся там человеку в красном мундире, — мне сказали, что вы нуждаетесь в моей помощи. Слава богу, что не капитан Лоутон был вашим противником, а не то вам уже не нужна была бы никакая помощь.

— Очевидно, произошла ошибка, — высокомерно сказал Уэлмир, — майор Данвуди хотел прислать мне хирурга, а не какую-то старую бабу.

— Это доктор Ситгривс, — поспешил вставить Генри Уортон, с трудом сдерживая смех. — Многочисленные обязанности помешали ему сегодня позаботиться о своем костюме.

— Прошу прощения, сэр, — сказал полковник, неуклюже стаскивая с себя мундир и показывая свою, как он выразился, раненую руку.

— Сэр, — сухо заметил Ситгривс, — если диплом Эдинбургского университета, практика в ваших лондонских госпиталях, ампутация нескольких сот рук и ног, всевозможные операции, осененные светом науки, а также чистая совесть и полномочия Континентального конгресса могут сделать человека хирургом, то хирург к вашим услугам.

— Прошу прощения, сэр, — церемонно повторил полковник, — капитан Уортон уже указал мне на мою ошибку.

— За что приношу капитану Уортону благодарность, — сказал доктор и начал раскладывать свои инструменты с невозмутимостью, от которой полковнику стало холодно.

— В какое место вы ранены, сэр?.. Всего только эта пустяковая царапина на плече! Каким образом вас ранили?

— Мятежный драгун ударил меня саблей, — с надменным видом ответил полковник.

— Не может быть! Даже прикосновение сабли кроткого Джорджа Синглтона не оказалось бы таким безобидным. — Ситгривс достал из кармана кусочек пластыря и залепил ранку на плече офицера. — Вот и все. Этого достаточно для вашей цели, сэр; уверен, что больше от меня ничего не потребуется.

— Какова же, по-вашему, моя цель, сэр?

— Отправить депешу, чтоб вас занесли в списки раненых, — спокойно ответил доктор, — и можете добавить, что перевязала вам раны старая баба — любая старуха вполне справилась бы с этим!

— Удивительно странная манера разговаривать! — пробормотал полковник.

Тут вмешался капитан Уортон. Он объяснил доктору, что полковник Уэлмир неудачно выразился, потому что был рассержен и страдал от боли. Капитану отчасти удалось умаслить оскорбленного хирурга, и тот в конце концов согласился продолжить осмотр раненого, у которого оказались лишь ссадины от падения. Ситгривс быстро залепил их пластырем и исчез.

Отдохнув и собравшись с силами, кавалеристы начали готовиться к отходу на намеченную позицию, а капитан Данвуди занялся размещением пленных. Ситгривса он решил оставить в доме мистера Уортона для наблюдения за Синглтоном. Генри попросил также позволения оставить в «Белых акациях» под честное слово и полковника Уэлмира. Данвуди охотно согласился, а так как остальные пленные были простыми солдатами, их, не мешкая, собрали и под сильным конвоем отправили в тыл. Вскоре тронулись в путь и драгуны. Пехотинцы разделились на небольшие группы и в сопровождении конных патрулей рассыпались но, всей окрестности, чтобы образовать цепь от вод Зунда до Гудзона.

Простившись с обитателями «Белых акаций», Данвуди на мгновение задержался возле дома; ему не хотелось уходить, и он думал, что причиной тому было беспокойство о раненом друге. Сердце, еще не огрубевшее в битвах, быстро пресыщается славой, если она куплена ценою человеческих жизней. Теперь, когда улеглось возбуждение этого горячего дня и молодой человек остался один, он почувствовал, что есть на свете иные узы, кроме тех, что связывают воина непреклонными законами чести. Сознание долга не ослабело в нем, однако он ощутил, как силен соблазн. Кровь уже не кипела в нем, как во время боя. Суровое выражение его глаз мало-помалу смягчилось, и мысль о победе не давала удовлетворения, которое вознаградило бы за принесенные ей жертвы. Окидывая последним взглядом дом мистера Уортона, Данвуди помнил лишь о том, что там осталось все самое дорогое его сердцу. Там он покинул друга юности, задержанного при обстоятельствах, грозивших его жизни и доброму имени. Там лежал тяжело раненный кроткий товарищ по оружию, сохранявший нежность и мягкость даже в жестоких утехах войны. Образ девушки, в тот день уже не владевший безраздельно сердцем Данвуди, снова возник перед ним, и обаяние Френсис изгнало из его мыслей ее соперницу — славу.

Последний запоздалый воин скрылся за северным холмом, и майор неохотно повернул свою лошадь в том же направлении. В эту минуту Френсис, терзаемая беспокойством, тихонько вышла на террасу. Стоял ясный, тихий день, на безоблачном небе ослепительно сияло солнце. Шум, еще так недавно нарушавший покой долины, сменился мертвой тишиной; казалось, людские страсти никогда не омрачали светлый пейзаж, открывшийся глазам девушки. Над полем висело одинокое облачко — то был сгустившийся дым битвы, но и оно постепенно растаяло, и над мирными могилами погибших не осталось и следов недавнего сражения. Волновавшие Френсис противоречивые чувства, тревожные переживания этого полного событий дня представлялись ей теперь обманом расстроенного воображения. Она оглянулась и увидела исчезающую вдалеке фигуру того, кто был таким важным действующим лицом в этой картине. Иллюзия рассеялась: девушка узнала любимого человека; действительность воскресила в ней воспоминания, и они заставили ее уйти в комнату с такой же печалью в сердце, какую уносил с собой из долины Данвуди.

Глава 9

Окинув горы быстрым взглядом,

Он притаился. Где-то рядом

Раздался вдруг протяжный крик -

Враги спешили, — в тот же миг

Он быстро пересек поляну

И, продолжая неустанно

Бежать, спасаясь от удара,

Достиг долины Юэм-Вара.

Вальтер Скотт

Отряд капитана Лоутона неотступно следовал за отходившими к своим судам англичанами, но удобного случая для нападения на них не представлялось. Опытный офицер, заменивший полковника Уэлмира, слишком хорошо знал силы американцев, чтобы спуститься со скалистых высот, пока не приблизился морской берег. Прежде чем предпринять этот опасный спуск, он построил своих солдат в плотное каре, внешние стороны которого ощетинились штыками. Горячий капитан Лоутон прекрасно понимал, что при таком построении противника кавалерии не удастся его атаковать, и ему волей-неволей приходилось идти за англичанами, не имея возможности остановить их медленное, но верное движение к побережью. Небольшая шхуна, сопровождавшая их от Нью-Йорка, стояла неподалеку, и ее пушки были наведены на берег. У капитана Лоутона хватило рассудительности понять, что было бы безумием бороться с отрядом, сочетавшим силу с дисциплиной, и англичане беспрепятственно погрузились на свои суда. Драгуны до последней минуты оставались на берегу, потом неохотно повернули назад, к своему главному корпусу.

Отряд Лоутона снова появился на южном крае долины, когда уже начало темнеть и вечерний туман становился все гуще. Удобства ради всадники двигались медленно, растянувшись цепочкой. Капитан ехал впереди бок о бок с лейтенантом Томом Мейсоном, и они беседовали по душам; тыл замыкал молодой корнет, мурлыкая песенку и думая о том, как приятно будет после утомительного дня растянуться на соломе.

— Так она и вас покорила? — спросил капитан. — Она с первого взгляда произвела на меня впечатление; это лицо не скоро забудешь. Клянусь, Том, такой выбор делает честь вкусу майора.

— О, этот выбор сделал бы честь всему нашему полку! — с восторгом воскликнул лейтенант. — Такие голубые глаза могут легко пристрастить человека к более деликатным занятиям, чем наши. Сознаюсь, я вполне допускаю, что такая красотка даже меня могла бы заставить бросить палаш для штопальной иглы и сменить мужское седло на дамское.

— Да это бунт, сэр, это бунт! — крикнул, смеясь, капитан. — Как, Том Мейсон осмеливается соперничать с блестящим, веселым, обожаемым и вдобавок богатым майором Данвуди?! Вы лейтенант кавалерии, у которого только и есть, что лошадь, да и та не из лучших! А вот ваш капитан — тот крепок, как дуб, и живуч, как кошка!

— Однако, — возразил, улыбаясь, лейтенант, — и дуб можно расколоть, а старая кошка подохнет, если будет часто так бешено кидаться в атаку, как вы сегодня утром. А что, если вас несколько раз стукнет такая кувалда, какая опрокинула вас сегодня на спину?

— И не вспоминайте, дорогой Том! При одной мысли об этом у меня трещит башка, — ответил капитан Лоутон, пожимая плечами. — Я называю это — вызывать прежде времени ночь.

— Ночь смерти?

— Нет, сэр, ночь, которая следует за днем. Я увидел мириады звезд, чего никогда не увидишь при свете дня. Наверное, я остался в живых, к вашему удовольствию, только благодаря толстой треуголке, хоть я и живуч, как кошка.

— Весьма обязан вашей треуголке, — сухо сказал Мейсон, — а может, и изрядной толщине вашего черепа.

— Ладно, Том, ладно! Вы признанный шутник, и я не стану притворяться, что сержусь на вас, — добродушно сказал Лоутон. — Лейтенанту капитана Синглтона, очевидно, повезло сегодня больше, чем вам.

— Надеюсь, мы оба будем избавлены от неприятности получить повышение ценою смерти товарища и друга, — мягко заметил Мейсон, — ведь Ситгривс сказал, что Синглтон останется жив.

— От всего сердца надеюсь на это! — воскликнул Лоутон. — Я еще не встречал такого смелого безбородого юнца, как он. Меня удивляет, однако, что солдаты устояли, хотя мы с Синглтоном упали одновременно.

— Мне бы следовало поблагодарить вас за комплимент, — сказал, смеясь, лейтенант, — да скромность не позволяет. Я пытался остановить их, но безуспешно.

— Остановить! — рявкнул капитан. — Разве остановишь солдат во время атаки?

— Я полагал, что они бегут не туда, куда надо.

— Вот как! Значит, наше падение заставило их сделать крутой поворот?

— Может быть, и так, а может, они повернули, боясь, как бы самим не упасть. Однако, пока майор Данвуди нас не собрал, в наших рядах был удивительный беспорядок.

— Данвуди! Да ведь майор гнал немцев что было мочи!

— Значит, тогда он уже прогнал их. Майор примчался с двумя отрядами, проскакал между нами и неприятелем и с тем грозным видом, какой у него всегда бывает в пылу сражения, выстроил нас так быстро, что мы и ахнуть не успели. Вот тогда-то, — с живостью добавил лейтенант, — мы и загнали Джона Булла в кусты. Ну и славная была атака! Мы их били в хвост и в гриву, пока не разгромили.

— Черт побери! Какое зрелище я пропустил!

— Вы проворонили все от начала до конца.

— Да, — со вздохом сказал капитан, — для меня и бедняги Синглтона все это пропало. Однако, Том, что скажет этой белокурой девице сестра Джорджа Синглтона, когда приедет в белый коттедж?

— Ничего не скажет. Она повесится на своих подвязках, — заявил лейтенант.

— Я отношусь с должным уважением к начальству, но чтобы два таких ангела достались одному человеку — это более чем несправедливо, если только он не турок и не индус.

— Да, да, — тотчас откликнулся капитан, — майор вечно проповедует молодежи мораль, но сам он порядочный повеса. Вы заметили его слабость к этому перекрестку в долине? Если бы я дважды останавливался со своим отрядом в одном и том же месте, все поклялись бы, что там поблизости какая-то юбка.

— Ну, вас-то весь корпус знает.

— Ладно, Том, привычка чернить людей неизлечима, однако… — Капитан вдруг рванулся вперед и стал всматриваться в темноту. — Что там за зверь бежит через поле справа от нас?

— Это человек, — сказал Мейсон, пристально глядя перед собой.

— Судя по горбу, это дромадер, — добавил капитан, не спуская глаз со странного силуэта. Внезапно свернув с дороги, он закричал:

— Это Гарви Бёрч! Взять его живым или мертвым!

Только Мейсон и несколько ехавших впереди драгун разобрали слова капитана, но его возглас услышал весь отряд. Человек десять во главе с лейтенантом понеслись вслед за неистовым Лоутоном, да с такой быстротой, что у преследуемого не осталось никакой надежды на спасение.

Пока не стемнело, Гарви Бёрч благоразумно сохранял свою позицию на утесе, где его заметил проезжавший мимо Генри Уортон. С этой высоты разносчик видел все, что происходило в тот день в долине. С бьющимся сердцем наблюдал он за отходом частей, которыми командовал Данвуди, и нетерпеливо ожидал ночи, когда можно будет отправиться домой, не подвергаясь опасности. Когда стемнело, он пустился в дорогу. Однако он не прошел и четверти пути, как его чуткое ухо уловило топот приближающихся коней. Доверившись сгущающейся тьме, Бёрч все же пошел дальше. Он двигался быстро, пригибаясь к земле, в надежде, что его не заметят. Капитан Лоутон был увлечен разговором с лейтенантом, и его глаза не бегали, как обычно, по сторонам; между тем разносчик, угадав по звуку голосов, что самый страшный его враг проехал мимо, забыл об осторожности и выпрямился, чтобы идти быстрее. В тот миг, когда его фигура выросла над затененной землей, его обнаружили, и началась погоня. Бёрч понял, что беда неминуема; кровь застыла у него в жилах, ноги его подкосились, и на мгновение он почувствовал себя совершенно беспомощным. Но только на мгновение. Бросив тюк и машинально подтянув пояс, разносчик пустился бежать. Он знал, что стоит ему очутиться на опушке леса, и преследователи уже не увидят его. Это ему удалось, и он напряг все свои силы, чтобы проскользнуть в чащу, но тут несколько драгун, проскакав на небольшом расстоянии слева, отрезали ему путь. Когда они приблизились, Бёрч бросился на землю, и они пронеслись, не заметив его. Однако долго оставаться в таком положении было чересчур опасно. Он поднялся, все еще держась в тени деревьев; он слышал, как драгуны призывали друг друга искать хорошенько, и что есть духу помчался вдоль опушки, в сторону, противоположную той, куда двигались солдаты.

Шум погони слышали все, но никто, кроме драгун, гнавшихся за Бёрчем, толком не понял приказа Лоутона. Задние так и не знали, что от них требуется, а молодой корнет, замыкавший тыл, нетерпеливо расспрашивал соседнего драгуна, в чем, собственно, дело, как вдруг неподалеку от них какой-то человек одним прыжком перескочил через дорогу. В ту же секунду по долине прогремел зычный голос капитана Лоутона:

— Это Гарви Бёрч! Взять его живым или мертвым!

Огонь пятидесяти пистолетных выстрелов осветил местность, и со всех сторон вокруг головы разносчика просвистели пули. Отчаяние сжало сердце беглеца, и он горестно воскликнул:

— Травят, как дикого зверя!

Жизнь со всеми ее тяготами представилась ему невыносимым бременем, и он уже готов был сдаться. Однако природа взяла верх: Бёрч имел все основания опасаться, что, если его схватят, его не ожидает даже видимость суда — однажды он уже был приговорен к смерти и избежал ее лишь благодаря хитрой уловке, но теперь, всего вероятнее, утреннее солнце озарит своими лучами его позорную казнь. Эта мысль, а также приближающийся топот коней заставили его сделать над собой усилие, и он снова побежал. К счастью для Бёрча, перед ним оказались случайно уцелевшие среди разрушений войны обломки стены и примыкающий к ней деревянный забор. Разносчик едва успел перекинуть через него свои усталые ноги, как к другой стороне забора подскакали двадцать его преследователей. Однако лошади отказывались взять в темноте этот барьер — они становились на дыбы, и всадники посылали им проклятия. Во время этой сумятицы Бёрч разглядел холм, на вершине которого он мог бы оказаться, в полной безопасности. Сердце разносчика радостно забилось, но тут снова прогремел голос Лоутона, приказавшего своим солдатам расступиться. Приказание было выполнено, и бесстрашный воин карьером поскакал к забору, вонзил в коня шпоры и перемахнул через преграду. Восторженное «ура» и громкий топот достаточно ясно говорили Бёрчу, как велика опасность. Казалось, последние силы покинули его, и участь его была уже решена.

— Стой, или смерть тебе! — прозвучало у Гарви над головой.

Он бросил испуганный взгляд через плечо и увидел на расстоянии шага от себя человека, страшнее которого для него никого не было. При свете звезд он разглядел поднятую руку и грозную саблю. Сердце Гарви сжалось от страха, усталости и отчаяния, и он упал Лоутону под ноги. Лошадь споткнулась о распростертое тело разносчика и вместе с всадником рухнула на землю. С быстротой молнии Гарви вскочил и вырвал саблю у ошеломленного драгуна. Жажда мщения — естественная человеческая страсть, и очень немногие отказывают себе в удовольствии поступить с обидчиком так, как тот поступил бы с ним; однако кое-кто знает, что куда сладостнее воздавать добром за зло.

Все пережитые Бёрчем обиды с поразительной ясностью пронеслись перед его мысленным взором. На мгновение злой демон овладел им, и он взмахнул могучим оружием; однако оно тут же опустилось, не причинив никакого вреда офицеру, который уже пришел в себя, но был безоружен. И разносчик исчез за выступом благодетельной скалы.

— Сюда, на помощь капитану Лоутону! — крикнул Мейсон, подскакав вместе с десятком солдат. — Слезайте с лошадей и ищите в этих скалах, негодяй прячется где-то здесь поблизости.

— Стойте! — проревел сконфуженный капитан, с трудом поднимаясь на ноги. — Любому, кто сойдет с лошади, — смерть. Том, дружище, помогите мне снова сесть на Роноки.

Изумленный лейтенант молча выполнил эту просьбу, а драгуны словно приросли к седлам от удивления — казалось, они со своими лошадьми составляют одно целое.

— Боюсь, что вы сильно ушиблись, — за неимением хорошего табака покусывая кончик сигары, участливо заметил Мейсон, когда они опять выехали на дорогу.

— Кажется, да, — ответил капитан, переводя дух и с трудом произнося слова. — Хотел бы я, чтобы тут был наш костоправ и проверил, все ли ребра у меня целы.

— Ситгривса оставили в доме мистера Уортона наблюдать за капитаном Синглтоном.

— Значит, там переночую и я. В такие тяжелые времена нечего соблюдать церемонии. Вы помните, Том, этот старый джентльмен проявлял как будто теплые чувства ко всему нашему корпусу. Разве можно проехать мимо дома такого близкого друга, не завернув к нему?

— А я проведу солдат в деревню Четыре Угла; если мы все остановимся у мистера Уортона, в округе наступит голод.

— Боже упаси! Гречневые лепешки симпатичной мисс Пейтон пойдут мне больше на пользу, чем сутки в госпитале.

— Ну, если вы способны думать о еде, вы не умрете, — смеясь, сказал Мейсон.

— Если бы я не был способен есть, я бы наверняка умер, — мрачно ответил капитан.

— Капитан Лоутон, — подъехав к командиру, спросил ординарец, — мы сейчас проезжаем мимо дома этою шпиона-разносчика, — прикажете подпалить?

— Нет! — крикнул капитан так громко, что разочарованный сержант вздрогнул. — Ты что — поджигатель? Ты способен хладнокровно сжечь дом? Только попробуй! Рука, которая поднесет к нему хоть одну искру, сделает это в последний раз.

— Вот это голос! — клюя носом, пробормотал корнет, ехавший позади. — Есть еще жизнь в капитане, хоть он и свалился с лошади!

Лоутон и Мейсон ехали молча. Они уже добрались до ворот усадьбы мистера Уортона, а Мейсон все еще размышлял об удивительной перемене, произошедшей с капитаном после того, как он упал с лошади. Отряд отправился дальше, а капитан и лейтенант спешились и в сопровождении вестового медленно пошли к дому.

Полковник Уэлмир уже удалился и отведенную ему комнату, мистер Уортон с сыном заперлись вдвоем, а дамы хлопотали за столом, угощая доктора чаем, — к этому времени он успел осмотреть одного пациента, лежавшего в постели, и удостовериться в том, что второй пациент безмятежно спит. Нескольких дружелюбных вопросов мисс Пейтон было достаточно, чтобы сердце хирурга раскрылось, — тут обнаружилось, что он знал всю ее многочисленную родню в Виргинии и полагал даже, что встречался с нею самой. Добродушная мисс Пейтон улыбнулась, подумав, что, если бы она хоть раз увидела такого чудака, она бы уже не могла его забыть. Как бы там ни было, это предположение развеяло чувство неловкости, и между ними завязалась непринужденная беседа; племянницы только слушали, впрочем и сама тетушка говорила немного, — Как я уже вам заметил, мисс Пейтон, именно из-за вредоносных испарений с низин плантация вашего брата оказалась непригодной для людей, что же касается четвероногих…

— Господи, что это такое? — вскрикнула мисс Пейтон и побледнела, услышав выстрелы, направленные в Бёрча.

— Это больше всего похоже на сотрясение атмосферы, вызванное огнестрельным оружием, — ответил хирург и совершенно невозмутимо отхлебнул чаю. — Я предположил бы, что это возвращается отряд Лоутона, если бы не знал, что капитан никогда не пользуется пистолетом и ужасно злоупотребляет саблей.

— Боже милостивый! — взволнованно воскликнула мисс Пейтон. — Неужели он кого-нибудь ранит?

— Ранит? — с живостью повторил доктор. — Да это верная смерть — Лоутон наносит самые безрассудные удары, какие можно себе представить. Чего только я ему ни говорил, ничего не помогает.

— Но ведь капитан Лоутон — это тот офицер, которого мы видели сегодня утром, и он ваш друг, — тут же сказала Френсис, заметив, что тетка перепугалась не на шутку.

— Ничего дурного я не вижу в дружбе с ним; человек он славный, только не желает усвоить, как надо рубить саблей по науке. Все профессии, мисс Пейтон, имеют право на существование, а что станется с хирургом, если его пациенты будут умирать прежде, чем он успеет их осмотреть!

Доктор пустился в рассуждения о том, возвратится или не возвратится отряд, но тут энергичный стук в дверь вы звал новую тревогу у женщин. Машинально положив руку на пилу, с которой он носился весь день в тщетном ожидании ампутации, доктор спокойно заявил дамам, что защитит их в случае опасности, и пошел открывать дверь.

— Капитан Лоутон! — воскликнул он, увидев драгуна, который, опираясь на плечо младшего офицера, с трудом переступил через порог.

— Это вы, мой дорогой костоправ? Какая удача, что вы здесь и можете исследовать мой костяк! Только бросьте, пожалуйста, эту злодейскую пилу.

Мейсон в нескольких словах объяснил хирургу, при каких обстоятельствах капитан получил ушибы, а мисс Пейтон любезно предложила сделать для него все необходимое. Пока приготовляли комнату и доктор важно отдавал распоряжения, капитан по приглашению дам отдыхал в гостиной. На столе стояло блюдо с кушаньем более существенным, чем те, какие обычно подаются к чаю, и оно не замедлило привлечь к себе внимание драгуна. Мисс Пейтон вспомнила, что сегодня офицеры, очевидно, ели только один раз — утром за ее столом, — и сердечно пригласила их снова подкрепиться. Долго настаивать не пришлось; через несколько минут оба драгуна с комфортом сидели за столом и занимались делом, которое прерывалось лишь тогда, когда капитан морщился от боли, вызванной каким-нибудь неловким движением. Впрочем, эти перерывы не очень-то ему мешали, и капитан успел справиться со своей серьезной обязанностью, когда появился хирург и объявил, что в комнате на втором этаже все уже готово.

— Вы ужинаете! — воскликнул изумленный врач. — Вам что, умереть захотелось, капитан Лоутон?

— Нет, не в этом цель моих честолюбивых стремлений, но именно поэтому я запасся материалом, необходимым для поддержания жизни, — сказал капитан и, встав из-за стола, вежливо пожелал спокойной ночи дамам.

Хирург что-то недовольно проворчал и вышел вслед за капитаном и Мейсоном из столовой.

В те времена в каждом американском доме была так называемая «парадная комната»; эту комнату благодаря тайным заботам Сары отвели полковнику Уэлмиру. Кровать английского офицера была покрыта стеганым пуховым одеялом, особенно приятным в морозную ясную ночь для ушибленных рук и ног. В массивном серебряном кубке, украшенном фамильным гербом Уортонов, было налито на ночь питье; впрочем, великолепные фарфоровые кружки выполняли то же назначение и в комнатах обоих американцев. Сара, конечно, бессознательно отдала молчаливое предпочтение английскому офицеру, но капитану Лоутону, если бы не его ушибы, не нужны были ни мягкая постель, ни кубок и все прочее, кроме питья, ибо он привык проводить ночи не раздеваясь, а частенько и не слезая с седла. Когда он расположился в небольшой, однако весьма удобной комнате, доктор Ситгривс приступил к осмотру. Только он дотронулся до тела пациента, как тот нетерпеливо вскрикнул:

— Сделайте одолжение, Ситгривс, положите куда-нибудь свою ужасную пилу, а не то мне придется взять для самозащиты саблю. От одного вида вашей пилы у меня в жилах стынет кровь.

— Непонятный страх перед, столь полезным инструментом у человека, так часто подвергающего свое здоровье и свою жизнь опасности, капитан Лоутон.

— Спаси меня боже от нее! — вздрогнув, ответил драгун.

— Но не станете же вы презирать свет науки и не откажетесь от хирургической помощи, если понадобится прибегнуть к пиле.

— Откажусь!

— Откажетесь?

— Да, пока я жив и способен себя защищать, я не допущу, чтобы меня пилили, как воловью тушу! — крикнул непоколебимый драгун. — Но я хочу спать. Сломаны у меня ребра или нет?

— Нет.

— А какая-нибудь кость?

— Нет.

— Том, не подадите ли вы мне кувшин? — Проглотив залпом питье, капитан неторопливо повернулся спиной к своим друзьям и добродушно крикнул:

— Доброй ночи, Мейсон! Доброй ночи, доктор Гален^[415]!

Капитан Лоутон глубоко уважал хирургические таланты своего приятеля, но относился весьма недоверчиво к действию лекарств на человеческие недуги. Он не раз утверждал, что человек с полным желудком, смелым сердцем и чистой совестью может выдержать любые передряги и устоять перед любыми превратностями судьбы. Смелое сердце ему даровала природа, и, по правде говоря, он неизменно стремился к тому, чтобы первое и третье условия его кредо были также выполнены. Он любил говорить, что смерть поражает последними глаза, а предпоследними — челюсти. И в пояснение добавлял, что тут явственно сказывается умысел самой природы: пусть человек сам решает, какую пищу отправить в свое святилище — рот; а уж если кусок невкусный, пеняй на самого себя. Доктор хорошо знал взгляды капитана, и, когда тот бесцеремонно повернулся к нему и Мейсону спиной, он посмотрел на своего пациента с презрительным сожалением, заботливо, чуть ли не благоговейно сложил в сафьяновый чемоданчик свои пузырьки с лекарствами, победоносно повертел в руках пилу и, не удостоив ответом прощальные слова драгуна, вышел из комнаты. Мейсон прислушался к дыханию капитана и, поняв, что слов «доброй ночи» тот все равно не услышит, поспешил откланяться дамам; потом вскочил в седло и во весь опор понесся к Четырем Углам, где разместился отряд.

Глава 10

Когда душа отходит в мир иной

И закрываются глаза навеки,

Душа взывает к жалости людской

И просят слез закрывшиеся веки.

Грей

Владения мистера Уортона раскинулись по обе стороны дома, который он занимал, и большая часть его земли лежала невозделанной. То тут, то там виднелись отдельные постройки, но в них никто не жил, и они быстро разрушались. Близость к обеим враждующим армиям почти вытеснила из графства занятия земледелием. Хозяину не имело смысла затрачивать время и труд на то, чтобы заполнять свои закрома, которые могли опустошить первые же проходящие мимо фуражиры. Все стремились взять с земли лишь необходимое для скудного пропитания — все, кроме тех, кто жил в непосредственной близости к одной из сражающихся сторон и мог чувствовать себя в безопасности от набегов легких отрядов другой. Для этих фермеров война была золотой нивой; особенно выгодна она была тем, кто имел связи с королевской армией. Мистеру Уортону не было нужды обрабатывать свои поля, чтобы обеспечить семью, он охотно перенял осторожную практику тех дней и ограничился выращиванием продуктов сельского хозяйства, которые долго не залеживались, или же таких, какие нетрудно было скрыть от пронырливых фуражиров. Вот почему на арене военных действий не осталось ни одного жилого дома, кроме того, что принадлежал отцу Гарви Бёрча. Этот дом стоял между тем местом, где произошло столкновение американской кавалерии с неприятелем, и полем, где драгуны атаковали отряды полковника Уэлмира.

День сражения был для Кэти Хейнс богат событиями. Осмотрительная домоправительница сохраняла в своих политических взглядах строгий нейтралитет. Ее друзья поддерживали дело борцов за свободу, сама же девица уповала на то, что для нее, как и для женщин с более блестящими видами на личное счастье, настанет время, когда понадобится принести любовь к родине в жертву семейному очагу. Однако, несмотря на всю свою мудрость, эта милейшая особа в иные минуты мучилась сомнениями, на какую чашу весов ей следует бросить груз своего красноречия, чтобы без ошибки ратовать за дело, которому сочувствует разносчик. Его слова и образ жизни были так непонятны, что часто, когда она оставалась с ним наедине и уже совсем готова была обрушить обличительную речь на Вашингтона и его последователей, благоразумие сковывало ей уста, и в ее мозгу снова рождались сомнения. Что говорить, поведение этого загадочного существа, за которым она так внимательно наблюдала, могло сбить с толку даже человека с более широким кругозором и лучшим знанием жизни и людей, нежели Кэти.

Сражение на Уайт-Плейнс показало осторожному Вашингтону преимущества врага в организованности, вооружении и дисциплине. Главнокомандующему американской армией предстояло преодолеть многие трудности ценою больших усилий и постоянной бдительности. Он отвел войска в горы северной части Вест-Честера, отбил атаки королевской армии, а сэр Уильям Хау^[416] вернулся в опустевший город Нью-Йорк, завоевание которого не дало ему никаких преимуществ. Впоследствии враждующие армии не мерились больше силами в границах Вест-Честера, хотя что ни день, там снова появлялись партизаны и случалось, что на утренней заре жители узнавали о бесчинствах, совершенных под покровом ночи.

Разносчик делал свои переходы главным образом в часы, когда люди спят. Нередко вечером солнце расставалось с ним в одном конце графства, а утром встречало в другом. Тюк был его неизменным спутником, и те, кто внимательно следил за Бёрчем, когда он продавал свои товары, полагали, что его единственной целью была нажива. Порой его видели неподалеку от нагорья склоненным под тяжестью своей ноши, порой — вблизи реки Гарлем шагающим легкой походкой, обратив лицо к заходящему солнцу. И всегда он появлялся неожиданно и лишь на краткий миг. В другое время его не видели — разносчик исчезал на долгие месяцы, и никто не знал, куда он отправился.

Сильные отряды охраняли Гарлемские возвышенности, а северный берег острова Манхаттана щетинился штыками английских часовых; тем не менее Бёрч сновал туда и обратно, но его не замечали, и никто не причинял ему вреда. Он часто появлялся и у линии американских войск, однако с гораздо большими предосторожностями. Часовые, охранявшие горные ущелья, не раз говорили о странной фигуре, пробиравшейся мимо них в вечернем тумане. Рассказы об этом доходили до офицеров, и, как мы уже упоминали, разносчик дважды попадался в руки американцам. В первый раз он ускользнул от капитана Лоутона вскоре после ареста; во второй — его приговорили к смерти. На утро казни клетка оказалась открытой, а птичка улетела. Это непостижимое бегство произошло, когда Бёрч находился под надзором любимого офицера Вашингтона, а на карауле стояли солдаты, которых считали достойными охранять самого главнокомандующего. Таких уважаемых людей нельзя было заподозрить ни в измене, ни в том, что их подкупили, и среди рядовых укоренилось мнение, будто разносчик знается с нечистым. Кэти с негодованием отвергала такие предположения; размышляя об этих событиях, она приходила к заключению, что нечистая сила не платит золотом. Не платит, думала экономка, и Вашингтон; бумажные ассигнации и обещания — вот что мог раздавать своим слугам командующий американскими войсками. После заключения союза с Францией в Америке появилось больше серебра, но, хотя Кэти никогда не упускала случая заглянуть в замшевый кошелек Бёрча, она ни разу не обнаружила ни одной монеты с изображением Людовика^[417] между хорошо знакомыми ей монетами с портретом Георга III. Словом, тайный клад разносчика со всей очевидностью доказывал, что его запасы золота получены от англичан.

Американцы часто наблюдали за домом Бёрча с целью арестовать его, но всегда безуспешно; тот, кого подозревали в шпионаже, тайными путями узнавал об их намерениях и неизменно разрушал их планы. Однажды, когда сильный отряд континентальной армии целое лето стоял на постое в деревне Четыре Угла, сам Вашингтон распорядился денно и нощно не спускать глаз с дверей дома Бёрча. Приказ исполнялся в точности, по за все это время разносчик ни разу не появился; отряд отозвали, и на следующий день Бёрч вернулся домой. Вследствие подозрительной репутации сына постоянно беспокоили и отца. Однако, несмотря на самую тщательную слежку за стариком, к нему невозможно было придраться, а его имущество было столь ничтожно, что так называемые «патриоты» сдерживали свой пыл — не стоило усердствовать ради конфискации или покупки таких жалких владений. Старость и печали грозили в любой час избавить отца Гарви Бёрча от дальнейших преследований; масло иссякло в светильнике его жизни. Горестно расставались в последний раз отец и сын, но они покорились тому, что оба считали своим долгом. Старик скрывал от соседей, что дни его сочтены, и все еще надеялся увидеться с сыном перед смертью. Волнения минувшего дня и все усиливающийся страх, что Гарви опоздает, приблизили событие, которое старику хотелось отдалить. Ночью ему стало так плохо, что Кэти Хейнс испугалась и отправила случайно забежавшего к ним во время боя мальчика к мистеру Уортону с просьбой прислать кого-нибудь побыть с ней. Отпустить можно было только Цезаря. Отзывчивая мисс Пейтон нагрузила слугу съестными припасами и подкрепляющими сердце снадобьями и отправила его на помощь Кэти. Впрочем, умирающему старику не были уже нужны лекарства, и, казалось, его волновало лишь желание повидаться с сыном. Шум, сопровождавший погоню за Бёрчем, был слышен в доме, но никто из находившихся там не догадывался о его причине; Кэти и Цезарь знали, что отряд американской кавалерии отошел к югу, и вообразили теперь, будто он возвращается на свою прежнюю стоянку. Они слышали, как кавалеристы медленно проехали мимо, однако экономка, уступив благоразумным наставлениям негра, сдержала свое любопытство и не вышла из дома. Старик лежал с закрытыми глазами; Кэти и Цезарь думали, что он спит. В доме Бёрча были две большие и две маленькие комнаты. Одна большая комната служила кухней и гостиной, во второй лежал больной старик. Одна маленькая была святилищем Кэти, во второй хранилась провизия. В центре дома высилась огромная кирпичная печь, разделявшая большие комнаты, и в каждой из них был соответствующих размеров очаг. В то время, о котором мы ведем рас сказ, яркий огонь горел в очаге на кухне, а возле его громадной пасти сидели Цезарь и Кэти. Африканец внушав экономке, что нужно быть осторожным, и рассуждая о том, как опасно праздное любопытство.

— Лучше не искушать сатану, — сказал Цезарь и так закатил глаза, что белки заблестели в отсвете пламени. — Я сам раз чуть не потерял ухо из-за маленького любопытства; от него много несчастий. Если бы не любопытство, белые люди не ехали бы в Африку, а черные жили бы у себя дома… Скорей бы Гарви пришел!

— Очень неуважительно с его стороны не быть дома в такое время, — строго сказала Кэти. — А что, если отец захочет в последние минуты составить завещание — кто напишет ему такую важную, серьезную бумагу? Гарви очень неуважительный и пустой человек.

— А может, он уже написал эту бумагу?

— Ничего удивительного, если и написал, — ответила экономка, — ведь он целые дни смотрит в библию.

— Очень хорошая книга, — торжественным тоном заявил негр. — Мисс Фанни читает ее Дине.

— Ты прав, Цезарь, библия — самая лучшая книга. У того, кто читает ее так часто, как отец Гарви, наверное есть на то особые причины. Это понятно всяком здравомыслящему человеку.

Кэти поднялась со стула, тихонько прокралась к комоду в комнате больного старика, вынула из ящика тяжелую библию в толстом переплете с массивными медными застежками и вернулась к Цезарю. Книгу быстро раскрыли и принялись перелистывать. Кэти не была большим грамотеем, а Цезарь и вовсе не знал букв. Экономка некоторое время разыскивала слово «Матфей», а когда нашла, с гордостью показала его внимательно следившему за ней Цезарю.

— Хорошо, теперь читай по порядку, — сказал негр, глядя через плечо домоправительницы и держа длинную тонкую свечу из желтого сала так, чтобы ее слабый свет падал на книгу.

— Ладно, но придется начать с самого начала, — отозвалась Кэти, аккуратно перелистывая страницы в обратную сторону. Наконец, перевернув две сразу, она нашла густо исписанный лист. — Вот, — сказала Кэти, задрожав от нетерпения, — вот эти слова. Я ничего бы не пожалела, лишь бы узнать, кому он завещал большие серебряные пряжки для башмаков…

— Читай, — коротко сказал Цезарь.

— «…и черный ореховый комод…» Гарви не нужна такая мебель, раз он не женится…

— Почему не нужна? Ведь была же она нужна отцу.

—..и шесть серебряных столовых ложек… Гарви всегда ест оловянной ложкой!

— Может, он это здесь все сказал без многих слов, — заметил многозначительно Цезарь, указывая кривым темным пальцем на раскрытую страницу.

Итак, последовав совету Цезаря и побуждаемая собственным любопытством, Кэти принялась за чтение. Стремясь скорее добраться до наиболее интересной для нее части, она начала сразу с середины:

— «Честер Бёрч, родившийся сентября первого, 1755 года», — прочитала Кэти с запинками, не делавшими большой чести ее учености.

— Так что он ему дает?

— «Абигайл Бёрч, родилась июля двенадцатого, 1757 года», — тем же тоном продолжала экономка.

— Ей, верно, отдает ложки.

— «Июня первого, 1760 года. В этот страшный день кара разгневанного бога поразила мой дом…»

Мучительный стон, донесшийся из соседней комнаты, заставил Кэти невольно закрыть книгу, а Цезарь задрожал от испуга. Никто из них не решился пойти взглянуть на больного, но оба слышали, что он по-прежнему тяжело дышит. Все же Кэти не отваживалась снова открыть библию и, осторожно защелкнув застежки, молча положила книгу на стол. Цезарь опять уселся в кресло и, смущенно оглядевшись вокруг, заметил:

— Видно, пришел его час.

— Нет, — торжественно сказала Кэти, — он проживет до прилива или пока не запоет первый петух.

— Бедняга! — продолжал негр, придвигаясь еще ближе к огню. — Я надеюсь, он будет лежать тихо, когда умрет.

— Нисколько не удивлюсь, если наоборот: говорят, человек, беспокойный при жизни, не знает покоя и в гробу.

— Джонни Бёрч по-своему очень хороший человек. Все не могут быть священниками; если все будут священниками, кто же будет паствой?

— Ах, Цезарь, только тот хорош, кто поступает хорошо! Ну скажи, для чего зарывать честно нажитое золото в землю?

— Господи! Верно, для того, чтобы скиннеры его не нашли. Но, если он знает, где золото, почему он его не выкопает?

— Должно быть, на это есть причины, но тебе их не попять, — ответила Кэти и придвинула стул, чтобы ее платье прикрыло магический кирпич, под которым втайне хранил свое богатство Бёрч; не удержавшись, чтобы не сказать о своем секрете, хоть ей и не хотелось выдавать его, Кэти добавила:

— Шероховатое снаружи часто содержит гладкое внутри.

Не сумев проникнуть в скрытый смысл этой загадки, Цезарь огляделся по сторонам, и вдруг его блуждающие глаза остановились и зубы застучали от страха. Кэти тотчас заметила, как изменилось лицо негра, и, повернувшись, увидела, что на пороге стоит разносчик.

— Он жив? — спросил Бёрч дрожащим голосом, видимо страшась услышать ответ.

— Жив, — ответила Кэти и, проворно поднявшись, услужливо предложила свой стул. — Он не умрет до рассвета или пока не кончится прилив.

Разносчик ничего не замечал. Услышав, что отец жив, он на цыпочках прошел в комнату умирающего. Отца и сына связывали далеко не обычные узы. Друг для друга они были самыми дорогими в мире людьми. Если бы экономка прочитала еще несколько слов, написанных на листке, она узнала бы печальную историю их несчастий. Одним ударом они лишились близких и достатка, и с того дня, где бы они ни были, за ними по пятам следовали горе и гонения. Подойдя к постели, Гарви наклонился над больным и,задыхаясь от волнения, прошептал ему на ухо:

— Вы узнаете меня, отец?

Старик медленно открыл глаза, и довольная улыбка мелькнула на его бледном лице; по контрасту с ней печать смерти казалась особенно ужасной. Разносчик поднес к запекшимся губам отца укрепляющее лекарство, которое он принес с собой, и на несколько минут к больному вернулись силы. Он заговорил, медленно и с трудом. Любопытство сковало Кэти уста, на Цезаря такое же действие произвел благоговейный страх, а Гарви едва дышал, прислушиваясь к словам отлетающей души.

— Сын мой… — глухо произнес старик. — Скоро, дитя мое, ты останешься в одиночестве. Я хорошо тебя знаю и предвижу, что ты будешь странником всю свою жизнь. Надломленный тростник может уцелеть, но никогда не выпрямится. В тебе самом те качества, которые поведут тебя по верному пути; продолжай, Гарви, так, как ты начал, ибо нельзя пренебрегать своим долгом и…

Шум в соседней комнате прервал слова умирающего, и встревоженный разносчик поспешил узнать, в чем дело; следом за ним пошли Кэти и Цезарь. Один лишь взгляд, брошенный на фигуру, показавшуюся в дверях, со всей очевидностью сказал Гарви, зачем явился этот человек и какая участь ожидает теперь его самого. Пришелец был не стар годами, но черты его лица изобличали душу, многие годы одержимую дурными страстями. На нем было платье из самой убогой материи и до того изодранное, что, казалось, он намеренно хотел выглядеть бедняком. Волосы его поседели раньше времени, а запавшие угрюмые глаза бегали по сторонам, уклоняясь от встречи со смелым, честным взором. Резкие и беспокойные движения, вся его манера держаться свидетельствовали о низменной натуре, вызывали отвращение у окружающих и были во вред ему самому. Это был хорошо известный вожак одной из мародерских банд, которые рыскали по графству и, прикидываясь патриотами, совершали множество преступлений, начиная с мелких краж и кончая убийствами. За ним стояло еще несколько человек, одетых не лучше его; их лица выражали полное равнодушие и тупую бесчувственность. У всех были мушкеты со штыками — обычное снаряжение солдат-пехотинцев. Гарви знал, что сопротивляться бесполезно, и спокойно подчинился мародерам. В один миг с него и с Цезаря содрали приличное платье, а взамен дали лохмотья, снятые с двух самых гнусных бандитов. Разносчика и негра наставили в разные углы комнаты и, угрожая мушкетами, приказали отвечать правду на все вопросы.

— Где твой тюк? — прежде всего спросили разносчика.

— Послушайте, — дрожа от волнения, проговорил Бёрч, — в комнате рядом лежит мой отец, он умирает. Позвольте мне пойти к нему принять его благословение и закрыть ему глаза, и вы получите все, да — все.

— Отвечай на вопросы, или мушкет отправит тебя туда, куда собирается этот выживший из ума старик! Где твой тюк?

— Я ничего не скажу, пока меня не пустят к отцу, — твердо сказал разносчик.

Мучитель со злобой поднял руку, готовясь привести свою угрозу в исполнение, но один из дружков остановил его:

— Что ты делаешь! Ты забыл о награде? Скажи, где твое добро, Бёрч, и мы отпустим тебя к отцу.

Бёрч тотчас же повиновался, и одного мародера по слали за добычей. Тот вскоре вернулся и, бросив на поток, заявил, что он легок, как перышко.

— Ага, — крикнул вожак, — а где золото, вырученное за товары, которые в нем находились? Отдай нам золото, мистер Бёрч; мы знаем, что оно у тебя есть, не станешь же ты брать никчемные бумажные деньги.

— Вы нарушаете свое обещание, — сказал Бёрч.

— Давай золото! — свирепо рявкнул главарь и прижал к груди разносчика штык с такой силой, что из нее брызнула кровь.

В эту минуту из соседней комнаты донесся легкий шум, и Гарви умоляюще воскликнул:

— Пустите меня… пустите меня к отцу, я вам все отдам!

— Клянусь, я отпущу тебя, если ты отдашь золото, — сказал скиннер.

— Вот, берите этот мусор, — крикнул Бёрч, бросая кошелек, который он умудрился спрятать, несмотря на то что сменил одежду.

Разбойник с дьявольским смехом поднял кошель с пола.

— Ага, только с отцом ты увидишься на небесах!

— Чудовище, неужели у тебя нет никаких чувств, ни веры, ни совести!

— Послушать его, так не подумаешь, что веревка уже была у него на шее, — смеясь, вмешался один из мародеров.

— Можете не беспокоиться, мистер Бёрч, если старик и тронется в путь на несколько часов раньше, вы последуете за ним не позднее, чем завтра в полдень.

Эти безжалостные слова не произвели впечатления на Бёрча. Затаив дыхание, он прислушивался к каждому звуку в комнате отца. Наконец он услышал свое имя, произнесенное глухим, прерывающимся голосом. Больше Бёрч не мог выдержать и закричал:

— Отец! Тсс!.. Отец!.. Я иду! Я иду!..

Он метнулся, оттолкнув караулившего его скиннера, но тотчас же другой бандит пригвоздил его к стенке. По счастью, быстрое движение спасло разносчика от грозившего ему смертью удара — штык проткнул только его платье.

— Нет, мистер Бёрч, — сказал скиннер, — мы слишком хорошо знаем, какой ты ловкий мошенник, и не пустим тебя. Золото, где твое золото?

— Оно у вас, — ответил разносчик, судорожно пытаясь освободиться.

— Да, кошелек у нас, но у тебя есть еще деньги. Король Георг щедро платит, а ты оказал ему немало ценных услуг. Где твой клад? Не отдашь — не видать тебе отца!

— Поднимите камень, на котором стоит эта женщина, — порывисто крикнул разносчик, — поднимите камень!

— Он бредит, он бредит! — завопила Кэти, невольно ступив ногой на другой камень.

Его тут же вытащили, но под ним была лишь земля.

— Он бредит, вы свели его с ума! — вся дрожа, причитала экономка. — Станет ли такой разумный человек, как Бёрч, прятать золото под очагом.

— Замолчи ты, глупая женщина! — крикнул Гарви. — Поднимите камень в углу, и вы найдете для себя богатство, а меня сделаете нищим.

— И все будут вас презирать, — горько заметила Кэти. — Разносчик без товара и денег — презренный человек.

— Себе на веревку ему хватит, — сказал скиннер.

Не мешкая долго, он послушался Гарви и вскоре вытащил из тайника немалый запас английских гиней. Деньги живо высыпали в мешок, не обращая внимания на жалобы Кэти, уверявшей, что ей не заплачено жалованье и что по праву хотя бы десять гиней принадлежат ей.

Очень довольные богатой добычей, которая превзошла все их ожидания, бандиты собрались уйти и решили забрать с собой разносчика, чтобы сдать его американским сыщикам и потребовать за это обещанную награду. Все было готово, и они уже хотели потащить Бёрча силой, ибо он отказался двинуться с места, как вдруг перед ними выросла фигура, испугавшая даже самых храбрых. Крики сына подняли старика с постели, и, еле держась на ногах, он вышел из своей комнаты. Он закутался в простыню, глаза его были неподвижны, щеки ввалились — казалось, что явился выходец с тою света. Даже Кэти и Цезарь подумали, что видят дух старого Бёрча, они опрометью бросились вон из дома, а следом за ними ринулись и перепуганные скиннеры. Возбуждение, придавшее силы умирающему, быстро прошло, и сын, подхватив его на руки, понес обратно в постель. Наступившая реакция ускорила конец. Остекленевши глаза старика смотрели на сына, губы шевелились, ни голоса его не было слышно. Гарви наклонился и вместе с последним вздохом принял от отца предсмертное благословение. Впоследствии жизнь разносчика почти всегда бывала отравлена нуждой и несправедливостью; однако самые жестокие страдания и злоключения, бедность и клевета, постоянно преследовавшие его, не вытеснили воспоминания об этом благословении; оно озаряло своим светом картины прошлого, утешало в самые горестные минуты отчаяния; оно поддерживало надежду на лучшее будущее и укрепляло в Гарви сознание, что он преданно и верно выполнил священный долг сыновней любви.

Цезарь и Кэти бежали так стремительно, что им было не до размышлении. Впрочем, они вскоре инстинктивно отстали от скиннеров Остановившись, экономка торжественным тоном сказала:

— О Цезарь, разве не ужасно, что старик встал раньше, чем его опустили в могилу! Видно, деньги его растревожили. Говорят, душа капитана Кида бродит возле того места, где он в прежнюю войну зарыл золото.

— Цезарь не думал, что у Джонни Бёрча такие громадные глаза, — стуча зубами от страха, сказал негр.

— Я уверена, что всякий живой человек расстроится, потеряв так много денег. Теперь Гарви ничто, он самый презренный, никчемный бедняк. Хотела бы я знать, на что он надеется. Кто захочет теперь пойти к нему в экономки?

— Может быть, дух унес Гарви тоже, — заметил Цезарь, придвинувшись поближе к своей спутнице.

Но воображением Кэти владела уже новая мысль. А что, если грабители с перепугу бросили свою добычу? Поразмыслив и потолковав немного, Кэти и Цезарь решили вернуться обратно, чтобы выяснить это важное обстоятельство, а если удастся, узнать и о том, какая судьба постигла разносчика. Медленно, с большими предосторожностями они направились к страшному месту, а когда вышли на дорогу, по которой отступали скиннеры, предусмотрительная Кэти в поисках оброненного золота вглядывалась в каждый камешек. Однако, хотя разбойники, напуганные стариком и криком Цезаря, удирали сломя голову, они не выпустили из рук клада, вцепившись в него мертвой хваткой. Увидев, что в доме все спокойно, Кэти наконец отважилась туда войти. Разносчик с тяжелым сердцем выполнял последние печальные обязанности перед покойным. Несколько слов открыли Кэти, что она заблуждалась и старый Бёрч действительно умер, но Цезарь до конца дней своих продолжал изумлять чернокожих обитателей кухни глубокомысленными рассуждениями о духах и рассказами о том, каким жутким был призрак Джонни Бёрча.

Опасность заставила разносчика сократить даже тот короткий срок, в течение которого, но американскому обычаю, близкие остаются с умершими, и с помощью Кэти и негра грустные хлопоты были быстро закончены. Цезарь вызвался заказать гроб и пошел к плотнику, живущему в двух милях от Бёрчей; тело старика, облаченное в его обычную одежду, покрыли простыней и стали ждать возвращения негра.

Скиннеры во всю прыть побежали в лес, находившийся неподалеку от дома разносчика; благополучно укрывшись под его сенью, они произвели смотр своим насмерть перепуганным силам.

— Какой дьявол вселился в ваши трусливые душонки? — в сердцах крикнул главарь, тяжело переводя дух.

— Об этом можно спросить и тебя, — мрачно отозвался один из бандитов.

— Вы так испугались, будто нас нагнал отряд де Ланей! Здорово же вы улепетываете, джентльмены!

— Мы следуем за своим предводителем.

— Так пойдемте за мной назад, схватим этого мошенника и потребуем за него награду.

— Превосходно, но к тому времени, когда мы вернемся к его дому, чернокожий плут приведет туда этого бешеного виргинца. Ей-богу, я охотнее встречусь с полсотней ковбоев, чем с ним одним.

— Болван! — закричал разъяренный главарь. — Разве ты не знаешь, что кавалеристы Данвуди стоят в деревне Четыре Угла, в добрых двух милях отсюда?

— Плевал я на то, где стоят драгуны, но я могу поклясться, что капитан Лоутон вошел в дом старого Уортона — я сам это видел, когда выжидал подходящей минуты, чтобы увести из конюшни коня английского полковника.

— Ну и что ж, пусть является: разве пуля не прихлопнет драгуна с Юга так же, как и солдата из Старой Англии?

— Что верно, то верно, но не желаю я лезть в осиное гнездо. Прихлопнешь одного драгуна, а потом ни одной ночи не сможешь заниматься своим делом.

— Ладно, — пробормотал вожак, углубляясь со своей шайкой в лес, — этот дурень разносчик останется хоронить старого черта, а потом должен будет позаботиться о продаже своего имущества. Во время погребения его нельзя будет даже пальцем тронуть, не то все старухи и священники Америки поднимутся против нас, но завтра ночью мы с ним расквитаемся.

С такой угрозой скиннеры отошли к одной из своих постоянных стоянок, чтобы с наступлением темноты снова заняться грабежом, не опасаясь ареста.

Глава 11

О горе! Горький, горький, горький день!

Плачевный, самый горький день из всех,

Какие приходилось видеть мне!

Проклятый, страшный, ненавистный день!

Нет, мир не знал таких ужасных дней.

О горький день!. О горький день!

Шекспир

В коттедже «Белые акации» одни спали, другие бодрствовали, но никто из членов семейства Уортон не подозревал о событиях, происходивших в доме Бёрча. Скиннеры всегда нападали так неожиданно, что их жертвы не могли рассчитывать на помощь соседей; нередко из опасения навлечь на себя беду те даже не выражали сочувствия пострадавшим. Новые обязанности подняли дам с постели на час раньше обычного; капитан Лоутон, несмотря на сильные боли, не отступил от своего неизменного обычая и встал, проспав только шесть часов. Таково было одно из немногих правил заботы о здоровье, в котором капитан и полковой хирург кавалерии сходились во взглядах. Последний пропел ночь у постели капитана Синглтона, так и не сомкнув глаз. Время от времени он заходил в комнату раненого англичанина, по Уэлмир, страдавший скорее нравственно, чем физически, встречал медика весьма нелюбезно. Один раз доктор отважился на мгновение тихонько прокрасться в комнату к своему упрямому другу, но только он решился пощупать ему пульс, как храбрый воин разразился во сне такими страшными проклятиями, что доктор благоразумно отступил, вспомнив ходившую в полку поговорку: «Капитан Лоутон одним ухом спит, другим слышит». Когда солнце, поднявшись из-за гор, рассеяло клубы тумана, окутавшего низину, дамы и капитан Лоутон встретились в гостиной.

Мисс Пейтон посмотрела из окна в сторону дома разносчика и выразила беспокойство о здоровье больного старика; вдруг из густого облака, стлавшегося над землей и постепенно таявшего в веселых лучах солнца, вынырнула фигура Кэти, быстрым шагом направлявшейся к коттеджу «Белые акации». Лицо экономки выражало необычайное горе, и сердобольная хозяйка отворила перед ней дверь гостиной с искренним желанием утешить ее в печали, казалось, такой глубокой. Взглянув на взволнованное лицо Кэти, мисс Пейтон уверилась в своем предположении; она ощутила удар в сердце, который всегда поражает чувствительных людей, когда они неожиданно узнают о вечной разлуке даже с самыми далекими знакомыми, и тотчас спросила:

— Он ушел от нас, Кэти?

— Нет, мэм, — с большой горечью ответила взбудораженная девица, — пока нет, но теперь пусть он уходит, когда ему вздумается, ведь самое худшее уже случилось. Они не оставили даже денег на новую одежду, чтоб он мог прикрыть свое тело, а та, что на нем, далеко не из лучших, скажу я вам, мисс Пейтон, уж это истинная правда!

— Как, — воскликнула изумленная хозяйка дома, — неужели у кого-нибудь хватит духу ограбить человека в таком несчастье!

— Хватит духу? — задыхаясь, повторила Кэти. — Уж такие-то люди не знают жалости. Именно ограбить в несчастье! Уверяю вас, мэм, в этом чугунке лежало сверху пятьдесят четыре золотых гинеи, а кто знает, сколько там было под ними! Я не трогала их, да и не хотела трогать, — говорят, что чужое золото липнет к рукам… но, уж наверное, там было не меньше двухсот гиней, не считая того, что он хранил в замшевом кошельке. Зато теперь Гарви все равно что нищий, а нищий, мисс Дженнет, — это самое что ни на есть презренное существо в целом свете.

— Бедных надо жалеть, а не презирать, — возразила мисс Пейтон, все еще не вполне понимая, как велико бедствие, постигшее этой ночью ее соседей. — Но как себя чувствует старик? Его очень расстроила эта потеря?

Непритворное огорчение на лице Кэти уступило место выражению напускной печали:

— К счастью, он освободился от земных забот. Звон золотых монет поднял его с постели, и бедняга не вынес потрясения. Петух пропел через два часа десять минут после смерти старика, а чтобы сказать точно…

Излияния Кэти прервал доктор. Подойдя к пой, он с большим интересом стал расспрашивать, чем страдал покойный. Окинув взглядом своего нового знакомца, домоправительница машинально оправила платье и ответила:

— Тревожные времена и потеря состояния свели его в могилу; он угасал с каждым днем, и все мои заботы и труды пропали даром… А кто заплатит мне за них теперь, когда Гарви совсем разорился?

— За добрые дела вас вознаградит господь, — сочувственно сказала мисс Пейтон.

— Да, — прервала ее Кэти, принимая благочестивый вид, тотчас же сменившийся выражением, говорившим, что ее гораздо больше волнуют мирские заботы, — но Гарви не выплатил мне жалованья за три года, с кого же я получу теперь? Братья сто раз говорили мне, чтоб я стребовала с него свои деньги, но я думала, что счеты между родными сводятся очень просто.

— Так вы, значит, родственница Бёрча? — спросила мисс Пейтон, когда Кэти умолкла.

— Я… — немного замявшись, ответила экономка, — я считала, что мы все равно что родственники. Не знаю, имею ли я право на дом и на сад, хоть и говорят, что имущество Гарви теперь, конечно, конфискуют.

Эти слова Кэти были обращены к капитану Лоутону. Он сидел молча, не двигаясь, и, насупившись, смотрел на нее из-под густых бровей своими проницательными глазами.

— Может быть, этот джентльмен знает — его, кажется, заинтересовал мой рассказ.

— Сударыня, — ответил драгун с низким поклоном, — вы сами и рассказ ваш на редкость интересны (Кэти не могла сдержать улыбку), по мои познания сводятся лишь к тому, что я умею вывести эскадрон на поле боя и командовать им. Я посоветовал бы вам лучше обратиться к доктору Арчибальду Ситгривсу, джентльмену с универсальными знаниями и беспримерному филантропу. Он само милосердие и смертельный враг неосторожных сабельных ударов.

Доктор поднялся и, тихо насвистывая какую-то песенку, принялся разглядывать склянки, стоявшие на столе, а экономка, повернувшись к нему, продолжала:

— Должно быть, сэр, женщина не имеет своей доли в наследстве мужа, если она с ним не обвенчана?

Доктор Ситгривс положил себе за правило не пренебрегать ни одной отраслью знаний; вот почему он, помимо своей профессии, понемногу разбирался во всем. Однако, оскорбленный ироническим тоном приятеля, он сначала решил промолчать, потом, изменив вдруг свое намерение, с добродушной улыбкой сказал:

— Полагаю, что не имеет. Если смерть предшествовала бракосочетанию, боюсь, что у вас нет возможности бороться с ее суровыми законами.

Для Кэти ответ прозвучал утвердительно — кроме слов «смерть» и «бракосочетание», она ничего не поняла. Именно на эти слова она и ответила, потупив глаза:

— Я думаю, он ждал только смерти старика, чтобы жениться, но теперь Гарви — презренный человек или, что то же самое, торговец без товара, без дома и без денег. Ну скажите, может ли человек в таком положении найти себе жену? Как вы думаете, мисс Пейтон?

— Я редко задумываюсь о таких вещах, — с достоинством сказала мисс Пейтон.

Во время этого диалога Лоутон с комической серьезностью изучал лицо и манеры экономки; боясь, как бы такой забавный разговор не иссяк, драгун, сделав вид, что все это ему очень любопытно, спросил:

— Так вы полагаете, что преклонный возраст и слабое здоровье были причиной смерти старого джентльмена?

— И тревожные времена. Тревоги доводят больного человека до крайности, вот почему — я так думаю — его час настал; а когда приходит время умирать, тут уж никакие лекарства не помогут.

— Позвольте мне возразить вам на это, — прервал ее доктор, — мы все должны умереть, это верно, но нам дозволено обращаться к свету науки и с ее помощью предотвращать опасность, пока…

—..мы не умрем secundum artem!^[418] — воскликнул драгун.

На это замечание доктор не соблаговолил ответить, но, считая, что он уронит свою профессиональную честь, если разговор не будет продолжен, добавил:

— Возможно, что в данном случае разумное лечение задержало бы процесс. Кто наблюдал за больным?

— Пока никто, — поспешила ответить экономка. — Я надеюсь, до процесса не дойдет, он высказал свою последнюю волю в завещании.

Доктор не обратил внимания на улыбки дам и продолжал расспрашивать:

— Без сомнения, весьма благоразумно подготовиться к смерти. Но я спрашиваю, под чьим наблюдением находился старик во время болезни?

— Под моим, — с важностью ответила Кэти, — но скажу вам прямо, мои труды пущены на ветер: Гарви теперь человек настолько презренный, что его особа не может послужить достаточным вознаграждением.

То, что оба не понимали друг друга, не мешало продолжению диалога, ибо каждый толковал слова собеседника по-своему. Итак, Ситгривс двинулся дальше:

— А какие меры вы принимали?

— Хорошие, конечно, — довольно сухо ответила экономка.

— Доктор спрашивает, какие вы давали лекарства, — заметил капитан Лоутон с выражением лица, которое было бы вполне уместно на похоронах покойного.

— Я лечила его главным образом настойками, — с улыбкой сказала Кэти, поняв свою ошибку.

— Лекарственными травами, — подхватил медик. — Что ж, в руках людей необразованных это безопаснее более сильных средств. Но почему никто не вел профессионального, так сказать, регулярного наблюдения за больным?

— Я уверена, Гарви и так достаточно натерпелся от регулярных за то, что слишком интересовался ими, — ответила экономка. — Он все потерял и теперь должен скитаться по свету; а я проклинаю тот день, когда переступила порог его дома.

— Доктор Ситгривс имел в виду не солдат регулярной армии, а регулярное посещение врача, — вставил драгун.

— О! — воскликнула домоправительница, снова поправляя себя. — По очень простой причине: нельзя было достать доктора, поэтому я сама ухаживала за стариком. Был бы поблизости доктор, мы бы, конечно, пригласили его; сама я обожаю лечиться, хоть Гарви и говорил, будто я убиваю себя лекарствами, но я уверена, что ему все равно, жива я или мертва.

— В этом вопросе сказывается ваш здравый смысл, — заметил доктор, подойдя ближе к Кэти, которая сидела, протянув руки и ноги к благодатному огню ярко горящего камина и стараясь устроиться как можно удобнее, несмотря на все свои заботы и тревоги.

— Вы, видимо, разумная, скромная женщина, и кое-кто, имевший все возможности приобрести правильный взгляд на вещи, может позавидовать вашему уважению к знаниям и свету науки.

Экономка не вполне поняла смысл этой фразы, но догадалась, что ей сделали комплимент; она осталась очень довольна словами хирурга и, еще больше оживившись, воскликнула:

— Про меня всегда говорили, что я и сама могла бы стать врачом. Пока я еще не поселилась у отца Гарви, меня называли доктором в юбке.

— Более справедливо, чем вежливо, сказал бы я, — заметил медик; восхищенный уважением Кэти к лекарскому искусству, он на мгновенье забыл, что она женщина. — При отсутствии более просвещенных советчиков скромная матрона своим опытом может весьма успешно помешать развитию болезни; а как огорчительно, сударыня, когда приходится сталкиваться с невежеством и упрямством!

— Вот именно, я это хорошо знаю по опыту! — обрадованно закричала экономка. — В таких делах Гарви упрям, как бессловесное животное. Можно было бы ожидать, что мои заботы об его отце, прикованном болезнью к постели, научат упрямца не относиться с презрением к хорошему уходу. О, когда-нибудь Гарви поймет, что значит иметь в доме заботливую женщину, хотя я уверена, он сам теперь слишком презренный человек, чтобы у него был дом.

— Еще бы, представляю себе, какую горькую обиду вы испытывали, имея дело с подобным своевольцем! — отозвался хирург, с упреком взглянув на своего приятеля. — Но вы должны подняться выше подобных суждений и с состраданием смотреть на невежество, которое их порождает.

Экономка, не поняв всего, что сказал хирург, с минуту молчала; однако в его словах она почувствовала участие и доброту и, стараясь сдержать свою обычную словоохотливость, ответила:

— Сколько раз я твердила Гарви, что он часто ведет себя недостойно, а вчера он убедился, как я была права. Конечно, суждения таких неверующих, как он, не имеют большого значения. Просто страшно подумать, как он иногда поступает! Вот, например, когда он с презрением выкинул иглу…

— Что? — прервал ее хирург. — Неужели он осмелился отнестись с презрением к игле? Такая уж мне выпала участь — каждодневно встречаться с подобными людьми, которые еще более преступным образом не уважают света науки.

При этих словах Ситгривс повернулся лицом к Лоутону, но капитан наклонил голову, и доктор не увидел, с каким трудом тот сохраняет серьезный вид. Восхищенная Кэти, внимательно слушавшая доктора, прибавила:

— Кроме того, Гарви не верит в приливы.

— Не верит в приливы! — с изумлением повторил целитель телесных ран. — Этот человек не доверяет своим органам чувств? Может быть, он сомневается во влиянии луны?

— Вот именно! — воскликнула Кэти в восторге, что встретила ученого человека, который разделяет ее излюбленные взгляды. — Если бы вы послушали Гарви, вы подумали бы, что он вовсе не верит в существование месяца.

— Беда в том, сударыня, что неверие и невежество сопутствуют друг другу. Когда разум отвергает полезные сведения, он незаметно для себя начинает тяготеть к суевериям и таким взглядам на явления природы, которые не только противоречат истине, но и расходятся с основными принципами человеческих знаний.

Кэти почувствовала такое благоговение к этим словам, что но решалась ответить наобум, а хирург несколько минут молчал, погруженный в философское самосозерцание; наконец он сказал:

— Я даже представить себе не мог, что человек в здравом уме способен сомневаться в таких явлениях, как приливы, по я знаю, до чего опасно предаваться упрямству, — ведь это может привести к самым ужасным ошибкам.

— Вы, значит, думаете, что явление может влиять на приливы? — совсем запутавшись, наугад сказала Кэти.

Мисс Пейтон встала и знаком попросила племянниц помочь ей убрать посуду в буфет в соседней комнате; в это время на мрачном внимательном лице Лоутона на миг блеснуло оживление, которое он усилием воли погасил, и оно исчезло столь же внезапно, как и появилось.

Поразмыслив, верно ли он понял слова своей собеседницы, хирург решил, что следует поощрить такую любовь к науке, несмотря на отсутствие образования.

— Вы имеете в виду луну. Многие философы не могли решить, в какой степени она действует на приливы; однако, я полагаю, человек, не верящий в то, что она вызывает приливы и отливы на море, сознательно отталкивает от себя свет науки.

Слово «отлив» было незнакомо Кэти, поэтому она решила благоразумно промолчать, но она сгорала от любопытства — уж очень ей хотелось знать, о каком могущественном свете так часто упоминает доктор, — и она спросила:

— Не называется ли в наших краях северным сиянием свет, про который вы говорите?

Из сострадания к невежеству экономки Ситгривс собрался было прочитать пространную лекцию о значении света науки, но ему помешало бурное веселье Лоутона. Капитан слушал эту беседу с редким самообладанием, но тут его прорвало. Он хохотал до упаду, пока боль в костях не напомнила ему, что он свалился с лошади; никогда прежде по его лицу не текли такие крупные слезы. Наконец, воспользовавшись минутной паузой, уязвленный хирург сказал:

— Заблуждения необразованной женщины в вопросе, по поводу которого многие годы спорили люди науки, у вас вызывают лишь смех, но вы имели возможность убедиться, что эта почтенная матрона не считает свет… не считает зазорным прибегать к помощи инструментов, способствующих облегчению телесных страданий. Вы не можете отрицать, сэр, что она упомянула об игле.

— Еще бы, — в восторге крикнул драгун, — об игле, которой она штопает разносчику штаны!

Кэти поднялась с явным недовольством и тут же поспешила уверить его, что у нее были более возвышенные занятия.

— Игла служила мне не для штопки, а для важного дела.

— Объяснитесь, сударыня, — нетерпеливо сказал хирург, — пусть этот джентльмен поймет, как мало у него оснований торжествовать.

Кэти некоторое время молчала, стараясь подобрать слова, которые украсили бы ее рассказ. Вот в чем была его сущность. Маленький мальчик, которого комитет призрения бедных поместил в дом Бёрча, однажды напоролся на длинную иглу и сильно поранил себе ногу. Кэти обильно смазала эту иглу жиром, завернула в шерстяную тряпку и спрятала в некий магический уголок камина. Боясь ослабить действие заговора, ранку на ноге мальчика она даже не промыла. Когда разносчик вернулся домой, он испортил весь ее прекрасный метод лечения, прежде всего выбросив иглу. Эту историю Кэти закончила рассказом, к каким ужасным последствиям привело вмешательство Гарви.

— Не мудрено, что мальчишка умер от столбняка!

Доктор Ситгривс высунулся в окно, видимо любуясь прелестным утром, и старался изо всех сил избежать убийственного взгляда капитана Лоутона; непреодолимое любопытство все же заставило его посмотреть на приятеля. Каждой черточкой своего лица драгун, казалось, выражал сострадание к судьбе ребенка, однако ликование в его глазах задело смущенного мужа науки за живое и, пробормотав несколько слов о необходимости проведать своих пациентов, он быстро удалился.

Мисс Пейтон с глубоким участием стала расспрашивать Кэти о том, что произошло в доме разносчика. И Кэти со всеми подробностями рассказала о событиях прошлой ночи, а та терпеливо выслушала ее. Экономка не забыла остановиться на размерах денежных потерь Гарви и отчаянно бранила его за то, что он выдал секрет, который можно было так легко сохранить.

— Будь я на его месте, мисс Пейтон, — продолжала Кэти, переводя дух, — я скорее лишилась бы жизни, чем открыла им тайну. Самое большее — они бы только убили его тело, теперь же всякий может сказать, что они убили и тело и душу, или — а это ничуть не лучше — сделали его презренным бродягой. Уж не знаю, на что он надеется, кто захочет стать его женой и кто будет вести его хозяйство! Ну, а я слишком дорожу своим добрым именем, чтобы согласиться жить в доме холостяка, хотя, по правде говоря, он теперь не бывает дома. Я решила сказать ему сегодня же, что ни на один час не задержусь после похорон, если он не сделает мне предложения; только вряд ли я выйду за него замуж, пока он не остепенится и не бросит скитаться.

Добрая хозяйка коттеджа «Белые акации» не прерывала потока слов изливавшей свои чувства экономки, а потом задала два-три тонких вопроса, доказывавших, что ей знакомы извилины человеческой души, раненной стрелой Купидона, лучше, чем можно было этого ожидать. Из ответов Кэти мисс Пейтон ясно поняла, что Гарви не имел никакого намерения предложить Катарине Хейнс свою руку и разоренное имущество; поэтому она заметила, что ей самой нужна теперь помощница в хозяйстве и что Кэти могла бы переехать и «Белые акации», если разносчику больше не понадобятся ее услуги. После предварительных коротких переговоров об условиях, начатых хитрой экономкой, они быстро пришли к соглашению. Не преминув еще раз посетовать по поводу своих собственных тяжелых убытков и глупости Гарви, а также выразить интерес к его дальнейшей судьбе, Кэти удалилась, чтобы сделать необходимые приготовления к похоронам, назначенным на этот же день.

Во время разговора двух женщин Лоутон из деликатности вышел. Тревога за капитана Синглтона привела его в комнату, где лежал раненый. Характер этого юноши, как мы уже говорили, привлекал к нему симпатии всех офицеров полка. Он не раз доказал на деле, что его редкая кротость отнюдь не проистекала от недостатка решимости, и почти женственная мягкость его лица и манер не мешала ему пользоваться уважением даже самых суровых вояк-партизан.

Майор Данвуди любил его, как родного брата, а покорность, с какой он подчинялся распоряжениям Ситгривса, сделала его любимцем и доктора. Офицеры американской кавалерии, раненные во время отчаянно смелых атак, неизбежно попадали в руки своего хирурга. В таких случаях сей муж науки отдавал пальму первенства в послушании капитану Синглтону, а капитана Лоутона ставил на последнее место. Часто с неописуемой наивностью доктор совершенно серьезно заявлял, что когда к нему приносят раненых офицеров, то самое большое удовольствие он испытывает при виде Синглтона и никакого — при виде Лоутона. Первый обычно отвечал на комплимент добродушной улыбкой, второй благодарил за порицание, мрачно кланяясь. И вот сейчас торжествующий драгун и оскорбленный в своих лучших чувствах врач встретились в комнате капитана Синглтона — в таком месте, где их интересы не сталкивались. Некоторое время оба они старались своими заботами облегчить участь больного, потом доктор ушел в отведенную ему комнату; через несколько минут, к его удивлению, в дверях показался Лоутон. Победа капитана была столь полной, что он мог себе позволить быть великодушным, и, для начала сбросив мундир, он беспечно крикнул:

— Ситгривс, не соизволит ли свет вашей науки оказать небольшую помощь моим телесным повреждениям?

Хирург уже находил «свет науки» невозможной темой для разговора, однако, бросив украдкой взгляд на приятеля, он с изумлением увидел, что тот подготовился к осмотру с серьезностью, редко свойственной ему в таких случаях; вместо того чтоб вознегодовать, доктор вежливо спросил:

— Капитану Лоутону нужна моя помощь?

— Взгляните сами, доктор, — мягко сказал драгун, — мое плечо, кажется, окрашено во все цвета радуги.

— Вы не ошиблись, — заметил доктор, очень осторожно и с непревзойденным искусством исследуя указанную часть тела. — По счастью, кости не сломаны. Просто удивительно, как вам удалось уцелеть!

— Ведь я гимнаст еще с юности, и мне не страшно разок-другой свалиться с лошади. Однако, Ситгривс, — любовно добавил он, показывая на старый рубец, — эту свою работу вы помните?

— Великолепно помню, Джек: вы получили пулю, храбро сражаясь, и она была неплохо извлечена. Но не положить ли нам мази на ваше плечо?

— Разумеется, — ответил капитан с неожиданной покорностью.

— А теперь, мой мальчик, — придя в восторг, сказал доктор, смазывая ушибы, — скажите, не лучше ли было бы, дорогой, сделать это еще вчера ночью?

— Весьма возможно.

— Так вот, Джек, если бы вы позволили пустить вам кровь сразу, как только я вас увидел, это принесло бы вам неоценимую пользу.

— Никакого кровопускания, — решительно сказал драгун.

— А ведь и сейчас еще не поздно. Впрочем, небольшая доза мази славно подсушит ранки.

Капитан промолчал и только заскрипел зубами, и мудрый доктор переменил тему.

— Жаль, Джек, что вы не поймали того мошенника, — ведь, стараясь его поймать, вы подвергали себя опасности.

Капитан Лоутон ничего не ответил, а хирург, накладывая на плечо повязку, продолжал:

— Если бы у меня было хоть малейшее желание лишать людей жизни, я с удовольствием повесил бы этого изменника.

— Я полагал, ваше дело лечить, а не убивать, — сухо заметил капитан.

— Да, но донесения этого шпиона были причиной наших тяжких потерь, и я не могу относиться к нему с философским спокойствием.

— Вам не следовало бы питать злобных чувств ни к кому из своих ближних, — возразил Лоутон таким тоном, что хирург уронил булавку, которой собирался сколоть бинты.

Он взглянул в лицо пациенту, словно сомневаясь, действительно ли перед ним капитан Джон Лоутон. Удостоверившись, однако, что с ним говорит его старый приятель, Ситгривс оправился от изумления и продолжал:

— Ваша доктрина справедлива, и в целом я под ней подписываюсь… Но, дорогой мой Джон, не мешает ли вам эта повязка?

— Нисколько.

— В принципе я согласен с вами, но, так же как материя делима до бесконечности, нет и правил без исключения… Вам удобно, Лоутон?

— Очень.

— Лишать человека жизни, когда можно достигнуть цели менее суровыми мерами, не только жестоко по отношению к жертве, но порой несправедливо к окружающим… Да, Джек, если бы вы только… двиньте слегка рукой… если бы вы только… надеюсь, вам стало удобнее, дорогой друг?

— Гораздо.

— Если бы вы научили своих солдат более осмотрительно наносить сабельные удары, дорогой Джон, цель все равно была бы достигнута, а мне вы доставили бы великую радость.

Доктор тяжко вздохнул, высказав наконец то, что давно было у него на душе, а драгун невозмутимо надел мундир и, уходя, спокойно проговорил:

— Вряд ли чьи-нибудь солдаты наносят удары более старательно, чем мои. Они обыкновенно рассекают череп от макушки до челюсти.

Разочарованный эскулап собрал свои инструменты и с тяжелым сердцем направился в комнату полковника Уэлмира.

Глава 12

Мне эти руки, поднятые к небу,

Напоминают молодые ветви,

Дрожащие от ветра в летний вечер,

Да, в этой хрупкой, нежной оболочке

Живет могучий, непреклонный дух.

Возвысившись, он ярко озаряет

Прекрасные глаза сияньем неба.

Дуо

Появление новых и столь разных гостей в «Белых акациях» порядком прибавило забот и хлопот мисс Дженнет Пейтон. К утру все понемногу пришли в себя, кроме молодого драгунского офицера, в котором принимал такое горячее участие Данвуди. Драгун был ранен очень серьезно, хотя доктор продолжал утверждать, что его рана не смертельна. Капитан Лоутон, как мы упоминали, уже встал, проснулся и Генри Уортон — его сон потревожил лишь страшный кошмар, будто ему ампутирует руку хирург-новичок. Убедившись, что это только сон, молодой человек поднялся с постели, чувствуя себя совсем молодцом; к тому же доктор Ситгривс избавил его от всяких опасений, уверив, что не пройдет и двух недель, как он будет совершенно здоров.

Полковник Уэлмир не показывался все утро; он завтракал у себя в комнате и, невзирая на многозначительные улыбки ученого мужа, заявил, что болен и не в силах подняться с постели. Предоставив полковнику переживать свои горести в одиночестве, доктор отправился выполнять более благодарную обязанность — посидеть часок возле Джорджа Синглтона. Едва он переступил порог, как заметил легкий румянец на лице своего пациента; быстро подойдя к нему и кончиками пальцев прикоснувшись к его пульсу, доктор знаком велел молодому человеку молчать.

— Пульс бьется чаще — это симптом начинающейся лихорадки, — пробормотал хирург. — Однако глаза стали яснее, а кожа — более влажной. Нет, нет, мой дорогой Джордж, вам надо лежать спокойно и не разговаривать…

— Полно, дорогой Ситгривс, — сказал драгун, взяв его за руку, — у меня нет никакой лихорадки; взгляните, есть ли на моем языке то, что Джек Лоутон называет «инеем»?

— Уж чего нет, того нет, — ответил доктор, засовывая ложку ему в рот и глядя в глубь горла, словно он хотел проникнуть во внутренности своего пациента. — Язык чистый, и пульс становится медленнее. Кровопускание пошло вам На пользу. Чудодейственное средство, особенно для южан. А этот безумец Лоутон упал прошлой ночью с лошади и наотрез отказался пустить себе кровь. Однако, Джордж, ваше ранение делается случаем из ряда вон выходящим, — продолжал хирург, рассеянно сбросив с себя парик, — пульс бьется мягко и ровно, кожа стала влажной, а глаза горят и щеки раскраснелись. О, мне надо хорошенько разобраться в этих симптомах!

— Спокойнее, дорогой друг, спокойнее, — сказал молодой человек, откидываясь на подушку; румянец, так испугавший хирурга, почти сошел с его лица. — Мне кажется, что, вынув пулю, вы сделали все, что от вас требовалось. У меня ничего не болит, я только ослабел, поверьте мне.

— Капитан Синглтон, — с жаром воскликнул его друг, — вы слишком самонадеянны, коль пытаетесь уверить врача, что у вас нет болей! Если бы мы не могли сами судить о таких вещах, к чему нам был бы свет науки? Стыдитесь, Джордж, стыдитесь! Даже этот своенравный Джон Лоутон не поступает так неблагоразумно!

Больной улыбнулся и мягко отстранил руку хирурга, начавшего было снимать с него бинты; краска снова выступила на его щеках, когда он спросил:

— Скажите мне, Арчибальд (когда доктора называли по имени, сердце его обычно смягчалось), что за небесный дух проскользнул ко мне в комнату, когда я лежал, притворившись спящим?

— Если какой-нибудь дух небес или земли вздумает вместо меня лечить моих пациентов, я отучу его совать нос в чужие дела! — запальчиво крикнул Ситгривс.

— Но, дорогой мой, никто не совал нос в ваши дела и не собирался совать; взгляните, — капитан показал на свои повязки, — все в том же виде, в каком вы оставили… этот дух скользнул по комнате с грацией феи, с легкостью ангела.

Убедившись, что к повязкам никто не прикасался, доктор снова неторопливо уселся возле больного и, надев парик, спросил с прямотой, которая сделала бы честь лейтенанту Мейсону:

— А этот дух был в юбке, Джордж?

— Я видел только небесные глаза, пунцовые щечки… плавную походку, легкие движения, — ответил молодой человек, с горячностью, излишней, по мнению доктора, принимая во внимание состояние больного.

Доктор зажал ему рот рукою, чтобы заставить его замолчать, и сказал:

— Это была, наверное, мисс Дженнет Пейтон, весьма достойная леди, походка у нее… гм… почти такая же, как вы описали, глаза очень добрые, а что до пунцовых щек, то, осмелюсь сказать, когда она занята делами милосердия, на ее лице появляется такой же яркий румянец, какой украшает лица ее молоденьких племянниц.

— Племянниц? Так у нее есть племянницы? Нет, ангел, которого я видел, может быть дочерью, сестрой, племянницей… только не теткой.

— Тес, Джордж, тес! От таких разговоров у вас снова участится пульс. Лежите спокойно и приготовьтесь к встрече с собственной сестрой, она будет здесь не позднее чем через час.

— Как, Изабелла? Но кто послал за ней?

— Майор.

— Как заботлив Данвуди! — прошептал молодой человек и, утомившись, снова откинулся на подушки и замолчал, выполняя распоряжение доктора.

Утром, когда капитан Лоутон появился в гостиной, члены семейства Уортон начали наперебой расспрашивать его, как он себя чувствует. Об удобствах же английского полковника позаботился кто-то невидимый. Сара намеренно избегала входить к нему в комнату, однако она знала, где стоит у него каждый стакан, и своими руками налила питье во все графины, стоявшие у него на столе.

В те времена, к которым относится наше повествование, народ Америки не был единодушен во взглядах на общественный строй своей страны. Сара считала своим долгом отстаиватьпорядки, установленные ее предками — англичанами; впрочем, у девушки были и другие, более веские причины оказывать молчаливое предпочтение английскому полковнику. Его образ первый поразил ее юное воображение, к тому же он был наделен многими из тех соблазнительных качеств, которые способны покорить сердце женщины. Правда, ему не хватало блистательных достоинств Пейтона Данвуди, зато самоуверенности было хоть отбавляй. Все утро Сара бродила по дому, не сводя нетерпеливого взгляда с комнаты Уэлмира, и, хотя ей очень хотелось узнать, как он себя чувствует, она не отваживалась спросить кого-нибудь об этом, чтобы не выдать своего особого интереса к нему. Наконец Френсис с прямотой невинности обратилась к доктору Ситгривсу с вопросом, который так волновал ее сестру.

— Состояние полковника Уэлмира, — серьезно ответил медик, — я бы сказал, всецело зависит от его собственного желания. Захочет — скажется больным, захочет — может объявить себя здоровым. В этом случае, юная леди, ему не нужно мое искусство врача; ему бы лучше всего обратиться за советом к сэру Генри Клинтону; впрочем, по милости майора Данвуди связь с этим лекарем стала несколько затруднительной.

Френсис улыбнулась, отвернув лицо, а Сара с величием оскорбленной Юноны выплыла из гостиной. Не найдя успокоения у себя в спальне, она снова стала расхаживать по длинной галерее, куда выходили все комнаты коттеджа, и увидела, что дверь в комнату Синглтона открыта. Юноша был один и, казалось, спал. Сара тихонько вошла к нему; в течение нескольких минут она, едва сознавая что делает, прибирала на столиках, где были еда и лекарства, и, возможно, представляла себе, будто оказывает эти небольшие услуги другому. Ее природный румянец разгорелся еще ярче от насмешливых слов доктора, не погас и блеск ее глаз. Услышав приближающиеся шаги Ситгривса, девушка быстро спустилась по внутренней лестнице к Френсис. Сестры вышли подышать свежим воздухом на террасу; прогуливаясь рука об руку, они воли такой разговор.

— В докторе, которого оставил здесь Данвуди, есть что-то неприятное, — начала Сара. — Мне бы хотелось, чтоб он скорей уехал.

Френсис промолчала, но посмотрела на сестру смеющимися глазами; Сара, однако, сразу поняла их выражение и быстро добавила:

— Но я совсем забыла, что он из твоего прославленного виргинского корпуса и говорить о нем надо с почтением.

— Как бы почтительно ты о нем ни говорила, дорогая сестра, вряд ли ты преувеличишь его заслуги.

— В твоих глазах, конечно, — с горячностью отозвалась Сара. — Однако не кажется ли тебе, что мистер Данвуди злоупотребляет правами родственника, превратив дом нашего отца в лазарет?

— Мы должны быть благодарны судьбе, что среди больных этого лазарета нет наших близких.

— А твой брат?

— Верно, верно, — сказала Френсис, покраснев до корней волос, — но он не прикован к постели и считает, что его рана не слишком высокая плата за радость побыть с нами. Только бы, — добавила она, и губы ее задрожали, — развеялось ужасное подозрение, которое пало на него из-за того, что он приехал домой! Тогда я тоже примирилась бы с его раной.

— Вот они, плоды мятежа для нашей семьи: брат ранен, в плену и, может быть, станет жертвой мятежников; наш покой нарушен; отец в отчаянии, а усадьба — под угрозой конфискации за преданность отца королю.

Френсис молча шла рядом с сестрой. Когда ее взгляд падал на северный край долины, он задерживался на ущелье, где дорога внезапно терялась в горах; каждый раз, поворачивая обратно, девушка замедляла шаг и не сводила глаз с этого места, пока сестра нетерпеливым движением не заставляла ее продолжать прогулку. Наконец вдали показался одноконный кабриолет; осторожно пробираясь между камнями, усеявшими петлявшую по долине проселочную дорогу, он направился к «Белым акациям». Глядя на приближающийся экипаж, Френсис то бледнела, то краснела; когда же она различила фигуру женщины, сидевшей рядом с негром в ливрее, у нее от волнения подкосились ноги, и ей пришлось опереться на Сару. Через несколько минут путешественники подъехали к дому. Ворота широко распахнул ехавший за экипажем драгун — тот самый, которого майор Данвуди послал к отцу капитана Синглтона. Мисс Пейтон и сестры вышли навстречу гостье и приняли ее радушно. Френсис, однако, не могла оторвать испытующего взгляда от ее лица. Гостья была молодая, тоненькая, хрупкая и очень хорошо сложена. Большие, широко открытые черные глаза смотрели пристально, порой даже немного диковато. Вопреки моде того времени, ее пышные черные волосы не были напудрены, и они блестели, как вороново крыло. Локоны, падавшие на щеки, придавали ее мраморно-белой коже почти мертвенный оттенок. Доктор Ситгривс помог гостье выйти из кабриолета; подойдя к террасе, она устремила на него взволнованный взгляд.

— Ваш брат вне опасности и желает вас видеть, мисс Синглтон, — сказал хирург.

Изабелла Синглтон залилась слезами. Френсис смотрела на нее с каким-то тревожным восхищением, потом с сестринской горячностью бросилась к ней и, нежно взяв за руку, повела в приготовленную для нее комнату. В сердечном порыве Френсис было так много искренности и простодушной прелести, что мисс Пейтон, не желая мешать девушкам, проводила их лишь взглядом и доброй улыбкой. Эта сцена произвела такое же впечатление и на других; вскоре все разошлись, чтобы заняться своими повседневными делами.

Изабелла беспрекословно подчинилась мягкому жесту Френсис. В комнате, куда та привела ее, гостья долго плакала на плече нежно успокаивающей ее новой подруги, и Френсис подумала, что столь сильное душевное волнение вызвано не только ранением брата. Мисс Синглтон рыдала горько и безудержно, однако, сделав над собой усилие, поддалась ласковым уговорам и перестала плакать. Она встала, повернула голову к Френсис, и ее лицо осветилось улыбкой. Извинившись за свою чрезмерную чувствительность, она попросила проводить ее в комнату раненого.

Брат и сестра встретились тепло, но сестра казалась более сдержанной, чем можно было ожидать, судя по сильному волнению, которое она проявила всего лишь несколько минут назад. Она нашла, что брат выглядит лучше, чем рисовала ей пылкая фантазия, и что состояние его, видимо, не столь опасно. Мисс Синглтон повеселела, и ее отчаяние сменилось чуть ли не радостью. Ее прекрасные глаза зажглись новым блеском, и она так обворожительно улыбнулась, что Френсис, которая, уступив се настоятельным просьбам, вошла вместе с нею в комнату больного, с изумлением глядела на столь изменчивое лицо девушки и невольно любовалась ею.

Как только Изабелла высвободилась из объятий брата, он бросил пристальный взгляд на Френсис, и, может быть, впервые мужчина, посмотревший на прелестное личико нашей героини, разочарованно отвел от нее глаза. Капитан, казалось, совсем растерялся; он потер лоб, словно пробудился от сна, задумался, а потом спросил:

— Где же Данвуди, Изабелла? Этот чудесный малый неутомим, когда делает людям добро. После такого тяжелого дня, как вчерашний, он раздобыл мне ночью сиделку, одно присутствие которой способно поднять меня с постели.

Выражение лица мисс Синглтон снова изменилось, она обвела комнату каким-то диким взглядом, встревожившим Френсис, наблюдавшей за ней с неослабным интересом.

— Данвуди! Разве его здесь нет? Я думала, что увижу его у постели моего брата.

— У него есть обязанности, призывающие его в другое место. Говорят, англичане отошли от Гудзона и нападают на отряды нашей легкой кавалерии; если бы не это, Данвуди ни за что не разлучился бы надолго со своим раненым другом. Но, Изабелла, как ты взволнована встречей со мной, ты вся дрожишь!

Девушка не ответила. Она протянула руку к столику, на котором стояло питье для капитана; внимательно следившая за ней Френсис тотчас угадала ее желание и подала ей стакан воды. Немного успокоившись. Изабелла сказала:

— Конечно, у него есть свои обязанности. В горах говорили, что королевский отряд находится на берегу реки; а ведь драгуны были всего лишь в двух милях отсюда, когда я проезжала мимо них.

Последние слова мисс Синглтон произнесла почти шепотом; казалось, она говорила сама с собой, а но со своими собеседниками.

— Они выступили в поход, Изабелла? — взволнованно спросил брат.

— Нет, по-видимому, они расположились на биваке.

Раненый удивленно посмотрел на сестру. Потупив глаза, она сидела с отсутствующим видом, но это ему ничего не объяснило. Он перевел взгляд на Френсис. Пораженная его встревоженным лицом, она встала и торопливо спросила, не нужно ли ему чего-нибудь.

— Извините меня за бесцеремонность, — сказал молодой офицер, пытаясь приподняться, — но я попросил бы вас позвать сюда на минуту капитана Лоутона.

Френсис тотчас передала капитану просьбу Синглтона и, не в силах побороть свое любопытство, вернулась и села на прежнее место рядом с Изабеллой.

Когда капитан вошел в комнату, раненый нетерпеливо спросил:

— Лоутон, есть у вас сведения о майоре?

Глаза Изабеллы теперь устремились на Лоутона. Он непринужденно, с солдатской простотой поздоровался с ней.

— Он два раза присылал ординарца справиться, как мы тут поживаем в лазарете.

— А почему он не приехал?

— Это вопрос, на который может ответить только он сам: здесь, в Вест-Честере, командует Данвуди. Вы ведь знаете, что красные мундиры выступили; с этих англичан нельзя спускать глаз.

— Да, это так, — протянул Синглтон, словно убежденный доводами капитана. — А почему вы бездельничаете, когда там так много дела?

— Моя правая рука не в блестящем состоянии, к тому же Роноки утром прихрамывал. Я мог бы привести еще одну причину, да боюсь вызвать недовольство мисс Уортон.

— Пожалуйста, говорите, не стесняйтесь меня! — сказала Френсис, и в ответ на добродушную улыбку драгуна ее милое лицо осветилось лукавой усмешкой.

— В таком случае, скажу прямо: запах вашей кухни не позволяет мне покинуть это царство раньше, чем я окончательно не удостоверюсь, что здешняя земля родит прекрасные плоды.

— О, тетя Дженнет изо всех сил старается не уронить честь гостеприимного дома моего отца, — смеясь, ответила девушка. — Однако, уклоняясь от участия в ее трудах, я рискую навлечь на себя немилость, — пойду-ка и предложу им свою помощь.

Френсис отправилась искать свою тетку, глубоко задумавшись над необычным характером и крайней чувствительностью новой знакомой, которую случай привел в «Белые акации».

Раненый офицер следил взглядом за Френсис, с детской грацией выходившей из комнаты; когда за ней затворялась дверь, он сказал:

— Не часто можно встретить такую тетку и племянницу, Джек; эта девушка похожа на фею, а тетка — на ангела.

— Вы, как я вижу, выздоравливаете, если уже восторгаетесь женским полом.

— Я был бы неблагодарным и бесчувственным человеком, если бы не воздал должное прелести мисс Пейтон.

— Она конечно, славная, по-матерински добрая леди, а насчет ее прелести, так это дело вкуса. При всем моем уважении к ее житейскому опыту и благоразумию мне бы она могла понравиться, будь она помоложе.

— Но вряд ли ей больше двадцати, — с живостью возразил Синглтон.

— Это смотря по тому, как вести счет; ежели начать с вершины жизни и идти назад, весьма возможно, что и двадцать; но, ежели считать, как полагается, с рождения, то и все сорок.

— Ты принял старшую сестру за тетку, — вставила Изабелла, приложив свою красивую руку к губам больного. — Помолчи, тебе вредно волноваться!

В комнату вошел доктор Ситгривс. Его несколько встревожило лихорадочное состояние пациента, и он подтвердил слова Изабеллы. Капитан Лоутон отправился выразить соболезнование Роноки, который пострадал прошлой ночью, сделав сальто-мортале вместе со своим седоком. К великой радости драгуна, ординарец сообщил, что лошадь последовала примеру хозяина и дело пошло на поправку, после нескольких часов беспрерывных растираний ее ноги вновь обрели, по выражению Лоутона, способность «систематически передвигаться». Драгун велел оседлать Роноки, намереваясь присоединиться к кавалеристам, стоявшим на постое в деревне Четыре Угла, — правда, не раньше, чем он отведает вкусные яства на предстоящем пиршестве.

Тем временем Генри Уортон зашел навестить Уэлмира, и благодаря его утешениям к полковнику вновь вернулось хорошее расположение духа. Он решил подняться с постели и уже был готов встретиться с противником, о котором отзывался с полным пренебрежением, хотя, как показали события, не имел на то никаких основании. Уортон прекрасно знал, что причиною их беды — так оба они называли свое поражение — была опрометчивость полковника, но он добродушно приписывал все лишь несчастной случайности; из-за нее-то англичане лишились в бою своего командира и в их отряде произошло смятение.

— Короче говоря, Уортон, — сказал полковник, спустив одну ногу с кровати, — то, что случилось, можно объяснить стечением ряда досадных обстоятельств; даже ваша лошадь вдруг понесла, и вам не удалось передать майору мой приказ ударить во фланг мятежников.

— Совершенно верно, — ответил капитан и подтолкнул к кровати полковника туфлю, — если бы нам удалось открыть по ним сильный огонь, мы обратили бы в бегство этих бравых виргинцев.

— Да, да, и в два счета! — крикнул полковник, спустив вторую ногу. — К тому же нам пришлось выбивать пехотинцев из засады, а это и дало виргинцам возможность обрушиться на пас.

— Еще бы! — согласился капитан, отправляя вторую туфлю вслед за первой. — Уж майор Данвуди никогда такой возможности не упустит.

— Мне кажется, что, если бы можно было начать все сначала, — продолжал полковник вставая, — мы весьма основательно изменили бы положение. Впрочем, и сейчас мятежники могут бахвалиться лишь тем, что взяли меня в плен, — ведь им так и не удалось вытеснить нас из леса.

— Конечно, не удалось бы, если бы даже они и попытались это сделать, — заметил капитан и бросил Уэлмиру остальные принадлежности его костюма.

— Ну, это одно и то же, — возразил полковник, начав одеваться. — В военном искусстве самое главное — найти тактику, которая устрашает врага.

— Ну конечно, вы же помните, как в одной из атак мы разбили их наголову.

— Верно, верно! — с воодушевлением воскликнул полковник. — Будь я там, я воспользовался бы нашим перевесом, и мы поменялись бы с янки ролями!

С этими словами Уэлмир проворно закончил свой туалет и вскоре предстал перед обитателями коттеджа. Он снова был преисполнен самого высокого о себе мнения и нисколько не сомневался, что попал в плен по причинам, неподвластным человеческой воле.

Когда в доме узнали, что полковник Уэлмир выйдет к столу, все стали готовиться к торжественному обеду еще более усердно. Сара, ответив на приветствие этого джентльмена, начала сердечно расспрашивать, не беспокоят ли его раны, затем она поторопилась на кухню, чтобы советом и делом принять участие в подготовке к пиршеству — развлечению, столь часто украшавшему сельскую жизнь в те времена и, пожалуй, сохранившемуся в обиходе и до наших дней.

Глава 13

…Я сяду и поем,

Будь даже эта трапеза последней.

Шекспир, «Буря»

Аромат, привлекший внимание капитана Лоутона, начал проникать во все уголки коттеджа, и кое-какие особенно соблазнительные запахи, поднимавшиеся из подземных владений Цезаря, сообщили драгуну приятную уверенность в том, что его обоняние, не менее острое в таких случаях, чем его зрение — в других, его не подвело. Чтобы полнее наслаждаться ароматами поблизости от их источника и не дать ни одной струйке испарений, насыщенных пряностями Востока, унестись к небесам, минуя его нос, капитан устроился у окна над кухней. Однако, прежде чем занять эту выгодную позицию, он не забыл достойно подготовить к званому обеду собственную персону, конечно в меру возможностей своего скромного гардероба. Кавалерийский мундир всегда открывал ему доступ в самые лучшие дома; правда, этот предмет одежды уже несколько потускнел от бесцеремонного с ним обращения и долгой службы, но для такого торжественного случая его тщательно вычистили и отутюжили. Голова капитана, которую природа украсила черными, как смоль, волосами, теперь блистала снежной белизной, а его жилистая рука, так искусно владевшая саблей, выглядывала из-под кружевной гофрированной манжеты почти с девичьей робостью. Вот, пожалуй, и все изменения в туалете капитана, если не считать более чем празднично сверкавших сапог и шпор, искрившихся в лучах солнца, хотя они и были сделаны из самого обыкновенного железа.

Цезарь расхаживал по комнатам, и на его лице было еще более важное выражение, чем накануне, когда он выполнял свой печальный долг перед покойным Бёрчем. Послушный приказу своей хозяйки, он рано вернулся от гробовщика, куда его послал утром разносчик, и тотчас же принялся за неотложные дела. Обязанности Цезаря были теперь так значительны, что он мог лишь урывками делиться впечатлениями об удивительных событиях прошедшей знаменательной ночи со своим черным собратом, явившимся в «Белые акации» вместе с мисс Синглтон. Впрочем, не упуская ни одной свободной минуты, Цезарь успел рассказать столько глав из своего повествования, что у гостя от изумления глаза полезли на лоб. Врожденная страсть к чудесам могла бы завести слишком далеко этих негров, если б не вмешалась мисс Пейтон и не приказала Цезарю отложить конец его истории до более подходящего времени.

— Ох, мисс Дженнет! — покачивая головой, воскликнул Цезарь, вновь переживая все то, что ему хотелось рассказать. — Ох, и страшно было увидеть Джонни Бёрча на ногах, когда он уже помер!

На том и кончилась беседа. Впрочем, Цезарь твердо решил вознаградить себя в дальнейшем, что он и сделал, рассказывая об этом необычайном событии подолгу и по многу раз.

С духом старика Бёрча было, таким образом, улажено, и дела в ведомстве мисс Пейтон потекли как по маслу. К тому времени, когда полуденное солнце совершило свой двухчасовой путь от меридиана, началось церемониальное шествие из кухни в гостиную во главе с Цезарем. Он шел в авангарде, держа с ловкостью эквилибриста индейку на своих вытянутых морщинистых ладонях.

За ним следовал вестовой капитана Лоутона; не сгибая колен, он широко шагал, словно приноравливался к поступи своего коня; в руках у него был жирный окорок истинно виргинского происхождения — дар брата мисс Пейтон из Аккомака^[419]. Солдат, которому было доверено столь ароматное блюдо, не спускал с него глаз с чисто военной привычкой к дисциплине. Когда он достиг места назначения, трудно было сказать, где было больше сока — у него ли во рту или в аккомакском беконе.

Третьим вы увидели бы слугу полковника Уэлмира; в одной руке он нес блюдо с фрикасе из цыплят, а в другой — пирожки с устрицами.

Следующим выступал помощник доктора Ситгривса; недолго думая он схватил громадную суповую миску, — вероятно, она больше всего напоминала ему знакомые предметы его ремесла, — и не выпускал ее, пока пар от супа совсем не затуманил стекла его очков — знак его медицинской профессии. Когда он дошел до гостиной, то, вынужден был опустить свою ношу на пол и снять очки; лишь тогда он увидел, как можно было пробраться между столами, заставленными фарфором и грелками для посуды.

Далее шествовал солдат, приставленный к капитану Синглтону. Словно соразмеряя свой аппетит со здоровьем раненого капитана, он нес всего лишь двух жареных уток; однако их дразнящий аромат заставил его раскаяться в том, что он совсем недавно уничтожил один завтрак, приготовленный для него самого, и другой — для сестры капитана.

Шествие замыкал белый мальчик-слуга, один из постоянных домочадцев коттеджа; он стонал под тяжестью блюд со всевозможной зеленью, которыми нагрузила его сбившаяся с ног кухарка, не рассчитавшая его слабых сил.

Но этим далеко не исчерпывались приготовления к приему гостей. Едва Цезарь поставил на стол индейку, которая всего лишь неделю назад летала в горах Детчеса, даже не мечтая так скоро возглавить столь роскошный стол, как он тотчас же, словно заведенный, повернулся на каблуках и снова отправился на кухню. Его пример заразил остальных; прежним строем они торжественно проследовали друг за другом сперва на кухню, потом обратно в гостиную.

Благодаря такому идеальному порядку в дополнение к прочей снеди на стол были водворены стаи голубей и перепелок, все виды вальдшнепов и целые косяки камбалы и морского окуня.

В третий раз процессия доставила к столу основательные порции картофеля, лука, свеклы, шинкованной капусты, риса, — словом, всего того, что еще требовалось для отменного обеда.

Стол ломился от изобилия, присущего американской кухне. Окинув весьма одобрительным взглядом эту выставку яств и передвинув каждое блюдо, поставленное не его руками, Цезарь пошел докладывать хозяйке дома, что благополучно выполнил доверенное ему дело.

Примерно за полчаса до описанного нами кулинарного парада дамы исчезли столь же непостижимым образом, как исчезают ласточки перед наступлением зимы. Но вот настала весна их возвращения, и все общество собралось в комнате, которая называлась гостиной только потому, что в ней не было обеденного стола и стоял диван, обитый пестрой тканью.

Добрая мисс Пейтон не только считала, что празднество заслуживает из, ряда вон выходящих приготовлений в ее кулинарном ведомстве, но и позаботилась достойным образом принарядить свою собственную особу ради гостей, которых она с радостью принимала.

На голове у мисс Пейтон красовался чепчик из тончайшего батиста, отделанный широким кружевом, откинутым назад, чтобы был виден букетик искусственных цветов, приколотый над ее красивым лбом.

На ее волосах лежал такой толстый слой пудры, что трудно было сказать, какого они цвета; строгость прически в какой-то мере смягчали слегка завитые кончики волос, придававшие лицу женственную нежность.

Платье из тяжелого шелка лилового цвета было низко вырезано на груди; туго облегающий корсаж из той же ткани подчеркивал красоту фигуры. Широкая юбка говорила о том, что в те времена не скупились на материю для туалетов. Небольшие фижмы оттеняли красоту ткани, и фигура мисс Пейтон казалась еще более величественной.

Природа наградила эту леди немалым ростом, а каблуки на туфельках из того же шелка, что и платье, делали ее выше еще чуть ли не на два дюйма.

Рукава, узкие до локтя, падали ниже широкими свободными складками; благодаря батистовым воланам, отделанным дрезденскими кружевами, ее руки, сохранившие правильную форму и белизну, казались удивительно нежными. Три нитки крупного жемчуга обвивали ее шею; грудь, видневшуюся в вырезе лифа, мисс Пейтон, не забывая о своих сорока годах, прикрыла кружевным платочком.

В этом наряде она стояла прямая и статная, с горделивой осанкой, свойственной женщинам того времени, и, право же, могла бы повергнуть в прах целый рой современных красавиц.

Сара была одета с таким же вкусом: ее голубое атласное платье, отличавшееся от тетушкиного лишь матерней и цветом, не менее выгодно обрисовывало ее стройную фигуру. В двадцать лет незачем прибегать к тому, что подсказывает благоразумие в сорок, и глубокий вырез в атласном платье Сары лишь чуть-чуть прикрывало фишю из тончайших кружев. Шея и покатые плечи блистали всей своей естественной красотой. Как и тетка, Сара надела в три ряда жемчуг, в ушах у нее были жемчужные серьги. Она была без чепчика, а откинутые назад волосы открывали прелестный лоб, гладкий, как мрамор, и белый, как снег. Несколько непокорных завитков красиво падали на шею; надо лбом, словно корона, высилась гирлянда из искусственных цветов.

Мисс Синглтон доверила брата заботам доктора Ситгривса; ему удалось заставить своего пациента спокойно уснуть, сперва избавив его от лихорадочного жара, охватившего больного после свидания с сестрой. Радушная хозяйка уговорила мисс Синглтон присоединиться к остальному обществу, и теперь Изабелла сидела рядом с Сарой, почти такая же нарядная, как и соседка. Впрочем, Изабелла не напудрила свои черные локоны. Необычайно высокий лоб, огромные блестящие глаза, а может быть, и бледность лица придавали ей задумчивый вид.

Последней по счету, но отнюдь не по очарованию на этой выставке женской красоты была младшая дочь мистера Уортона. Френсис, как мы уже говорили, покинула Нью-Йорк, не достигнув того возраста, когда женщины начинают следовать моде. В эту пору кое-кто уже решился повести наступление на устаревшие обычаи, так долго стеснявшие прекрасный пол, и юная Френсис отважилась положиться на то, что даровала ей природа. Правда, не во многом, но это немногое было безупречно. В течение утра она не раз собиралась уделить больше, чем обычно, внимания своей внешности. По всякий раз она обращала пристальный взгляд на север и неизменно отказывалась от своего намерения.

В назначенный час наша героиня появилась в гостиной в небесно-голубом шелковом платье, сшитом почти так же, как и платье сестры. Пышные волосы стягивала на затылке длинная узкая черепаховая гребенка желтого цвета, едва заметная на свободно падающих золотистых локонах. На платье ее не было ни складочки, ни морщинки; оно сидело как влитое, так что можно было подумать, будто лукавая девушка превосходно знает, чем может похвастать. Шемизетка из роскошных дрезденских кружев придавала ее лицу особенную нежность. На голове у Френсис не было никаких украшений, но на шею она надела золотую цепочку с великолепным сердоликом.

На мгновение, лишь на мгновение, Лоутон увидел выглянувшую из-под платья прелестную ножку в голубой туфельке с бриллиантовой пряжкой. Драгун невольно вздохнул, подумав, как должна быть грациозна эта ножка в плавном менуэте, хотя ее и невозможно вообразить себе в стремени.

Но вот на пороге комнаты показался Цезарь и сделал глубокий поклон, в продолжение многих столетий означавший: «кушать подано». Мистер Уортон в своем суконном фраке с громадными пуговицами церемонно подошел к мисс Синглтон и, низко склонив напудренную голову, предложил девушке руку, а она протянула ему свою.

Доктор Ситгривс с такой же почтительностью предложил руку мисс Пейтон; милостиво приняв ее, леди немного, задержалась, чтобы надеть перчатки.

Сара наградила полковника Уэлмира улыбкой, когда он подошел к ней с тем же церемонным поклоном; Френсис по-девически застенчиво подала кончики своих тонких пальцев капитану Лоутону.

Понадобилось немало времени и хлопот, чтобы разместить всех за столом, не нарушив правил этикета и законов старшинства, но наконец, к великому удовольствию Цезаря, все расселись. Он отлично знал, что кушанья не становятся вкуснее, если долго стоят на столе, и понимал, как неприятно есть остывший обед, но при всем своем философском складе ума не мог постигнуть, какое важное значение имеет для общества соблюдение привычного ритуала.

Первые десять минут все за столом, кроме капитана Лоутона, были довольны собой и друг другом. Впрочем, и капитан был бы вполне счастлив, если бы излишняя чопорность хозяина дома и мисс Пейтон не помешала ему сразу же приступить к своему любимому занятию — отведывать разные блюда и выбирать их себе по вкусу.

Наконец обед начался, и рвение, с каким все приступили к еде, красноречивее всяких слов говорило о кулинарном искусстве Дины. Потом стали пить за здоровье дам, и так как вино было превосходное, а бокалы объемистые, то драгун отнесся к перерыву в еде вполне благодушно. Он так боялся кого-нибудь задеть пли отклониться от какого-нибудь правила этикета, что, отдав долг вежливости своей ближайшей соседке, продолжал пить за прекрасный, пол, пока каждая из дам не преисполнилась уверенности, что он не оказал предпочтения другой. Можно ли было не извинить капитана Лоутона, так долго не пробовавшего хорошего вина, что он поддался соблазну и то и дело прикладывался к рюмке?

Мистер Уортон принадлежал к числу нью-йоркских политиков, главным занятием которых до войны было собираться вместе для глубокомысленных рассуждений о знамениях времени. Их вдохновляла некая влага, выжатая из винограда, растущего на южных склонах гор острова Мадейры, и попадавшая в колонии Северной Америки через Вест-Индию с небольшой остановкой в западном архипелаге, имевшей целью проверить благодатные свойства его климата. Мистер Уортон вывез из своих нью-йоркских погребов солидные запасы такой влаги, и теперь перед капитаном стояла бутылка с вином, сверкавшим в косых лучах солнца, как янтарь.

Хотя мясные и овощные блюда следовали одно за другим в полном порядке, уход их со сцены был подобен отступлению ополченцев. Казалось, что на еду набросились мифические гарпии: остатки этого богатого пира хватали, швыряли, опрокидывали, сгребали в кучу, а когда наконец все исчезло, двинулась новая процессия яств. На столе появилась целая гора всяких сластей и того, что подается обычно вместе с ними.

Мистер Уортон наполнил вином бокал дамы, сидевшей от него справа, и, пододвинув бутылку гостю слева, с низким поклоном сказал:

— Мисс Синглтон, окажите нам честь и произнесите тост.

Хотя было принято обращаться к даме с подобными просьбами, Изабелла вздрогнула. Стараясь собраться с мыслями, она сначала покраснела, потом побледнела, и ее смущение привлекло к ней всеобщее внимание. Наконец она сделала над собой усилие и с таким видом, словно никакое другое имя не пришло ей в голову, тихо сказала:

— За здоровье майора Данвуди.

Все охотно выпили за его здоровье, только полковник Уэлмир едва пригубил бокал и стал выводить на столе узоры, размазывая пролитое вино. Затем, прервав наступившее молчание, он громко сказал, обращаясь к капитану Лоутону:

— Полагаю, сэр, что армия мятежников повысит в чине этого майора Данвуди за то, что он использовал выгоды, которые доставила ему приключившаяся со мною беда.

Драгун полностью удовлетворил свой аппетит и теперь не мог стерпеть ни малейшей обиды ни от одного смертного, если не считать Вашингтона и своего непосредственного начальника. Налив себе вина из полюбившейся ему бутылки, он с полным спокойствием сказал:

— Прошу прощения, полковник Уэлмир, но майор Данвуди служит Соединенным Штатам Америки, служит верой и правдой. Такой человек не мятежник. Я надеюсь, что он и в самом деле получит повышение — прежде всего потому, что он этого заслуживает, а еще и потому, что у нас следующий за ним по званию — это я. Не знаю, что вы называете «бедой», если не разумеете столкновение с виргинской кавалерией.

— Не все ли равно, как выразиться, — надменно отозвался полковник. — Я сказал так, как мне подсказывает долг перед моим королем. Но разве вы не считаете, что потеря командира — это беда для его отряда?

— Конечно, иногда бывает и так, — многозначительно ответил драгун.

— Мисс Пейтон, не окажете ли и вы нам честь произнести тост! — воскликнул встревоженный хозяин дома, желая прекратить этот диалог.

Мисс Дженнет с достоинством наклонила голову, и легкий румянец выступил на ее лице, когда она вымолвила:

— За здоровье генерала Монтроза.

— Нет слова более неопределенного, чем беда, — вмешался в разговор доктор, не обращая внимания на тонкий маневр мистера Уортона. — Многие люди называют бедой одно, тогда как другие — совсем иное. Беда не приходит одна; сама жизнь — беда, ибо она приносит всякие беды; смерть — тоже беда, ибо она сокращает радости жизни.

— Беда, что у нас за офицерским столом не подают такого вина, — прервал его драгун.

— Не откажите произнести тост; вино, кажется, вам понравилось, — вставил мистер Уортон.

Капитан Лоутон наполнил бокал до краев и выпил за «скорый мир или за победоносную войну».

— Я принимаю ваш тост, капитан Лоутон, — сказал доктор, — хотя не согласен с вашим представлением о военных действиях. По моему скромному мнению, кавалерию следует держать в арьергарде, чтобы она закрепляла победу, а не посылать вперед, чтобы ее завоевывать. Вот каково естественное назначение кавалерии, если дозволено применить такое определение к противоестественному роду поиск, ибо история учит, что кавалерия больше всего приносит пользы, когда ее держат в резерве.

Столь поучительное рассуждение напомнило мисс Пейтон, что пора встать из-за стола. Она поднялась и вышла из комнаты вместе с племянницами. Почти тотчас же встали и мистер Уортон с сыном и, извинившись, сказали, что их ждут в доме умершего соседа.

Доктор извлек из кармана сигару и сунул ее, по своему обыкновению, в уголок рта, что нисколько не мешало ему разговаривать.

— Только приятное сознание, что переносишь страдания в обществе таких милых дам, как те, которые только что покинули нас, может облегчить и плен и раны, — галантно заметил английский полковник, проводив до двери хозяек дома и усаживаясь на прежнее место.

— Сочувствие и доброта благотворно влияют на организм человека, — глубокомысленно заметил доктор, стряхивая кончиком мизинца пепел с сигары. — Физические и моральные ощущения тесно связаны между собой, но чтобы лечить… чтобы вернуть здоровье, нарушенное болезнью или вследствие несчастного случая, недостаточно влияния никем не управляемых симпатий. При этих условиях свет… — Доктор вдруг встретился взглядом с Лоутоном и остановился; раза три затянувшись сигарой, он попытался закончить фразу:

— При этих условиях знание, которое проистекает от света…

— Продолжайте, сэр… — сказал полковник Уэлмир, потягивая вино.

— Смысл моих слов сводится к тому, — закончил доктор, повернувшись спиной к Лоутону, — что хлебными припарками не срастить сломанную руку.

— Тем хуже — ведь это самое безобидное употребление хлеба, если только его не съели! — воскликнул драгун.

— Я обращаюсь к вам как к человеку просвещенному, полковник Уэлмир, — снова заговорил доктор. (Уэлмир поклонился.) — Вы, конечно, заметили, какое ужасное опустошение произвели в ваших рядах виргинцы под командованием сего джентльмена. (Уэлмир снова нахмурился.) Так вот, когда сабельные удары обрушились на ваших несчастных солдат, они лишились жизни, не имея надежды на помощь науки; зияющие раны были нанесены им с полным пренебрежением к искусству самого опытного хирурга. Я торжественно обращаюсь к вам, сэр: скажите, пожалуйста, разве ваш отряд не был бы разбит с тем же успехом, если бы, вместо того чтобы лишиться головы, все солдаты потеряли бы, например, по правой руке?

— Ваше торжественное обращение, сэр, несколько преждевременно, — вставил Уэлмир.

— Разве бессмысленная жестокость на поле боя хоть на шаг продвигает вперед дело свободы? — продолжал доктор, оседлав своего конька.

— Насколько мне известно, джентльмены из армии мятежников ничуть не способствуют делу свободы, — возразил полковник.

— Не способствуют делу свободы! Боже мой, за что же тогда мы боремся?

— За рабство, сэр. Да, именно за рабство. Вместо доброго и снисходительного монарха вы возводите на трон тираническую чернь. В чем же логика вашей хваленой свободы?

— Логика! — Услышав такой уничтожающий выпад против дела, которое он всегда считал святым, доктор растерянно огляделся.

— Да, сэр, у вас нет логики. Ваш конгресс мудрецов выпустил манифест, провозгласивший всеобщее равенство в политических правах.

— Да, это верно, и составлен манифест очень толково.

— Против этого я не спорю, но если то, что написано в манифесте, правда, так почему вы не отпускаете на свободу своих невольников?

Это возражение, которое соотечественники полковника считали самым неопровержимым доводом против многих красноречивых фактов, казалось, прозвучало еще более убедительно благодаря тону, каким оно было высказано.

Каждый американец испытывает унижение, когда ему приходится защищать свою страну от обвинений в несправедливости ее законов. Подобное же чувство овладевает честным человеком, когда он вынужден отводить от себя какое-нибудь позорное обвинение, хоть он и уверен в своей правоте. В сущности, Ситгривс обладал здравым смыслом, и теперь, когда его задели, он принялся отстаивать свои взгляды со всей возможной серьезностью.

— Для нас свобода — означает иметь решающий голос в совещаниях конгресса, который нами правит. Мы считаем недопустимым подчиняться воле короля, чей народ живет в трех тысячах миль от нас, не имеет и не может иметь с нами общих политических интересов. Я уже не говорю о притеснениях, которым мы подвергаемся, но ребенок вырос и получил право на привилегии совершеннолетнего. В таких случаях есть только один заступник за права нации — это сила, и к ее помощи мы теперь прибегаем.

— Может быть, такие теории годятся для ваших целей, — с усмешкой сказал Уэлмир, — но не кажется ли вам, что они противоречат взглядам и обычаям цивилизованных народов?

— Нет, они соответствуют обычаям всех народов, — отпарировал хирург, отвечая улыбкой на улыбку и на кивок капитана Лоутона, который весьма одобрительно относился к здравому смыслу своего приятеля, хотя и не выносил его медицинских поучений. — Кто позволит, чтоб им управляли, когда он может управлять собою сам? Разумен только один взгляд на вещи: каждое общество имеет право на самоуправление, если, конечно, оно не нарушает законов бога.

— А вы не нарушаете этих законов тем, что держите своих собратьев в рабстве? — внушительно спросил полковник.

Хирург выпил стаканчик вина, произнес «гм» и снова ринулся в бой.

— Сэр, — сказал он, — невольничество появилось в давние времена и, видимо, не зависит ни от формы правления, ни от религии; все цивилизованные государства Европы держат или держали своих собратьев в рабской зависимости.

— Для Великобритании вам придется сделать исключение! — заносчиво воскликнул полковник.

— О нет, сэр, — уверенно продолжал доктор, чувствуя, что война теперь перебросилась на вражескую территорию, — я не могу сделать исключение для Великобритании. Ее сыны, ее корабли и ее законы ввели рабство в наших колониях, и ответственность за это должна пасть на нее. Здесь нет ни пяди земли, принадлежащей Англии, где бы негры не были рабами. В Англии нет невольников, но там есть избыток рабочей силы, и часть рабочих влачит нищенское существование. То же самое происходит во Франции и в большинстве европейских стран. Пока мы мирились с нашим положением колоний, о рабстве в нашей стране не говорили; теперь же, когда мы решили добиться свободы, в которой нам отказывают несправедливые законы метрополии, нас упрекают в том, в чем сама же Англия повинна. Освободит ли ваш король рабов своих подданных, если ему удастся подчинить себе новые штаты, или же он осудит белых на такую же неволю, в какой он так долго и спокойно соглашался видеть негров? Да, у нас существует рабство, но мы в конце концов найдем средство от него избавиться, иначе совершится еще большее зло, чем то, от которого мы страдаем. Мы будем двигаться вперед, и вместе с нашими успехами придет и освобождение рабов; и наконец на нашей прекрасной земле не останется ни одного человека, чье положение заставило бы его усомниться в божьей милости.

Заметив, что разговор становится щекотливым, англичанин встал и ушел в другую комнату к дамам. Он подсел к Саро и нашел себе более приятное развлечение, рассказывая ей о светских событиях Нью-Йорка и вспоминая тысячи забавных случаев из жизни их прежних общих знакомых. Мисс Пейтон за чайным столом угощала гостей печеньем и с удовольствием слушала болтовню полковника, а Сара то и дело склоняла пылающее личико к рукоделию, смущенная комплиментами своего кавалера.

Описанный нами спор помог установить полное перемирие между доктором и капитаном Лоутоном, а когда доктор побывал у Синглтона, приятели простились с дамами и сели на коней. Они отправились в деревню Четыре Угла. Ситгривс решил навестить раненых, а Лоутон — присоединиться к своему отряду. Но у ворот их задержало происшествие, о котором мы расскажем в следующей главе.

Глава 14

Я не увижу этих локонов седых

И милых сердцу кротких глаз твоих,

Но ты обрел покой — я слез не лью,

Ты в чистой вере прожил жизнь свою,

Ты в бедности доволен был судьбой,

И добротой овеян образ твой

Краббе

Мы упоминали уже, что, по американским обычаям, мертвых оставляют с живыми ненадолго, а необходимость позаботиться о своей безопасности заставила разносчика сократить это и без того короткое время. В суматохе и волнениях минувшей ночи смерть старшего Бёрча ни на кого не произвела большого впечатления; но все же его ближайшие соседи не замедлили собраться, чтобы отдать последний долг покойному. Вот эта скромная похоронная процессия, двигавшаяся по дороге, остановила драгуна и доктора. На грубо сколоченных носилках четыре человека несли гроб, а еще четверо шли впереди, готовые сменить своих товарищей. За гробом, рядом с Кэти Хейнс, лицо которой выражало безутешную скорбь, шел разносчик, а за ними — мистер Уортон с сыном. Шествие замыкали несколько старух и стариков и стайка мальчишек. Капитан Лоутон сидел на лошади, погрузившись в суровое молчание. Когда процессия поравнялась с ним, Гарви Бёрч вдруг поднял глаза и увидел совсем близко от себя своего заклятого врага. Первой мыслью разносчика было бежать, однако он овладел собой и устремил взгляд на гроб отца; сердце у него замерло, но он прошел мимо драгуна твердым шагом. Лоутон неторопливо обнажил голову и не надевал своей треуголки, пока перед ним не прошли мистер Уортон и Генри; потом он медленно, все так же молча последовал вместе с доктором за похоронной процессией.

Из кухни, помещавшейся в подвале коттеджа, вынырнул Цезарь и присоединился к шествию. Торжественное выражение словно застыло на его лице, хотя он весьма скромно держался на почтительном расстоянии от всадников. Старик повязал руку повыше локтя ослепительно белой салфеткой — заманчивая возможность появиться на кладбище в трауре, принятом среди невольников, представилась ему впервые со времени приезда из Нью-Йорка. Цезарь всегда любил строго соблюдать правила приличия, к тому же ему хотелось показать своему черному другу из Джорджии, как принято вести себя на похоронах в Нью-Йорке. Он с полным успехом осуществил свое намерение. Правда, вернувшись домой, ему пришлось выслушать наставление мисс Пейтон, которая мягко объяснила ему, что и когда бывает уместно. Она нашла, что он поступил похвально, явившись на похороны, но салфетку мог бы и не повязывать, ибовыполнение такого обряда излишне на похоронах человека, не имевшего лакея.

Кладбище было расположено во владениях мистера Уортона, который несколько лет назад отвел для него участок земли, огороженный каменным забором. Однако никого из семейства Уортон там не хоронили. До пожара, вспыхнувшего в тот день, когда британские войска завладели Нью-Йорком, позолоченная дощечка на стене в церкви Тринити, превратившейся вскоре в пепел, возвещала о добродетелях покойных родителей мистера Уортона: их кости тлели под мраморной плитой аристократической гробницы в одном из приделов этого храма. Шествие свернуло с проезжей дороги в поле, где находились могилы простых смертных, и капитан двинулся было вслед за ним, но доктор вовремя напомнил ему, что им надо в Другую сторону.

— Скажите, капитан Лоутон, какой из принятых способов избавления от бренных останков людей вы предпочитаете? — спросил доктор, когда они отъехали от небольшой процессии, сопровождавшей гроб. — В некоторых странах труп оставляют на съедение диким зверям; в других — его вешают, чтоб субстанция разлагалась в воздухе; есть такие края, где умерших сжигают на костре; в иных странах их опускают в недра земли; у каждого народа свой способ погребения. Какой же из них предпочитаете вы?

— Все они неплохи, — ответил драгун, следя взглядом за кучкой людей, от которых они с доктором недавно отделились, — впрочем, чем быстрее хоронят покойников, тем раньше освобождается место для живых. А вам какой больше всего правится?

— Последний — тот, что принят у нас, ибо три прочих исключают всякую возможность анатомировать трупы; при нашем способе гроб может быть вполне благопристойно предан земле, хотя бы до этого останки послужили благородным целям науки. Ах, капитан Лоутон, такая приятная возможность выпадает на мою долю гораздо реже, чем я надеялся, когда вступал в армию.

— А сколько раз в году вы получаете подобное удовольствие? — спросил капитан, отводя взгляд от кладбища.

— Десять или двенадцать. Честное слово, не больше. Лучший улов бывает тогда, когда наш отряд действует самостоятельно; если же мы идем вместе с армией, так много юнцов-медиков требуют своей доли, и мне редко достается приличный экземпляр. Эти юноши жадны, как коршуны, и расточительны, как моты.

— Только десять или двенадцать! — удивленно отозвался драгун. — Да ведь я один поставляю вам такое количество пациентов.

— Ах, Джек, — мягко сказал доктор, с величайшей деликатностью ступая на эту скользкую почву, — я редко могу воспользоваться пациентами, которых поставляете мне вы, — они ведь вконец обезображены. Поверьте мне как другу, Джек, ваша система в корне не правильна: вы бесцельно лишаете врагов жизни и при этом так уродуете тела, что их нельзя даже использовать для единственного дела, на какое они пригодны.

Драгун молчал, считая это наиболее верным сродством поддерживать мирные отношения. Когда они огибали холм, скрывавший из виду долину, доктор повернул голову, в последний раз взглянул на кладбище и, подавив вздох, сказал:

— Было бы у нас время и подходящие условия, мы могли бы ночью унести с кладбища тело этого человека, умершего естественной смертью. Покойный, наверное, был отцом той леди, которую мы видели сегодня утром.

— Доктора в юбке! Той, у которой цвет лица подобен северному сиянию, — заметил драгун с улыбкой, смутившей его спутника. — Нет, эта леди не дочь умершего джентльмена, она была при нем лишь служителем медицины, а Гарви, имя которого она рифмовала с каждым словом своего сказа, и есть знаменитый разносчик-шпион.

— Что! Тот человек, который сшиб вас с лошади?

— Никто никогда меня с лошади не сшибал, доктор Ситгривс, — серьезно ответил драгун. — Я упал потому, что случилось несчастье с Роноки. Всадник и конь оба поцеловали землю.

— Горячий поцелуй, если судить по ссадинам на вашей коже. Тысячу раз сожалею, что мы не знаем, где прячется этот болтливый негодяй!

— Он шел за телом своего отца.

— И вы упустили его! — воскликнул доктор, осаживая свою лошадь. — Немедленно назад, и схватим его! А завтра его повесят, Джек, и я вскрою труп этого проклятого шпиона!

— Спокойнее, спокойнее, дорогой мой Арчибальд. Не-, ужели вы способны арестовать человека, когда он выполняет свой последний долг перед умершим отцом? Предоставьте это мне. Даю слово, что он получит по заслугам.

Досадуя, что мщение откладывается, доктор что-то недовольно проворчал, но, чтобы не уронить свою репутацию человека, соблюдающего приличия, вынужден был согласиться, и они продолжали путь к Четырем Углам, увлеченные разговором о том, что нужно людям для их благополучия.

Бёрч был скорбно-сосредоточен, как подобает в таких случаях близким покойнику мужчинам, а Кэти взяла на себя роль опечаленной представительницы слабого пола. Иные люди могут изливать свои чувства в слезах, только находясь в соответствующем обществе, — такой склонностью обладала и добродетельная старая дева. Обведя взглядом небольшую группу присутствующих, она заметила, что женщины смотрят на нее с напряженным ожиданием, и это тотчас на нее подействовало: Кэти искренне заплакала, завоевав немалую симпатию зрительниц и даже славу женщины с нежным сердцем. Лицо сына дрогнуло, когда на гроб его отца упал первый ком земли, своим гулким, мрачным звуком напоминая, что все люди смертны. Разносчик согнулся, словно от невыносимой боли; пальцы его безжизненно висящих рук задрожали, а выражение лица говорило, что сердце его разрывается от горя. Однако он быстро справился с собой, выпрямился, глубоко вздохнул и, подняв голову, огляделся; казалось, он даже улыбается от сознания, что так хорошо владеет собой. Могилу скоро засыпали; два небольших камня, положенных по краям, указывали ее границы; отдавая последнюю дань старым обычаям, могильный холмик украсили дерном, который своей поблекшей зеленью напоминает о судьбе умерших. И вот церемония окончилась. Соседи, помогавшие при выполнении печального обряда, стояли, обнажив голову, и выжидающе глядели на Бёрча — теперь он по-настоящему почувствовал, что остался один на всем белом свете. Он снял шляпу и, собравшись с силами, проговорил:

— Друзья и соседи, благодарю вас за то, что вы помогли предать земле тело моего умершего отца.

После того как были произнесены эти общепринятые слова, наступила торжественная тишина и все молча разошлись. Несколько человек проводили разносчика и Кэти, но у дверей дома почтительно покинули их. Впрочем, один человек, которого в округе важно называли «делец», вошел вместе с ними. Сердце Кэти забилось в предчувствии беды, однако хозяин, очевидно ожидавший этого визита, вежливо подал гостю стул. Разносчик подошел к двери, окинул внимательным взором долину, но тут же вернулся и сказал:

— Солнце уже спустилось за вершину восточного холма, времени у меня в обрез. Вот документы на дом и на землю. Все сделано по закону.

«Делец» взял бумагу и принялся медленно читать, так как был человеком осторожным, а также потому, что, к несчастью, его плохо учили в детстве. Пока он с трудом вникал в смысл бумаги, Гарви собрал кое-какие вещи намереваясь присоединить их к тем, которые должны были вместе с ним покинуть дом. Кэти уже успела спросить разносчика, оставил ли покойный завещание; теперь она с полным безразличием смотрела, как Гарви положил библию на дно нового тюка, который она сшила для него. Однако, когда он аккуратно положил туда же шесть серебряных ложек, Кэти вдруг охватило возмущение при виде такого явного урона, нанесенного ей, и она сказала:

— Вам могут понадобиться ложки, когда вы женитесь, Гарви.

— Я никогда не женюсь.

— Но незачем давать поспешные зароки, даже самому себе. Наперед никогда нельзя знать, какой тебе может представиться случай. Для чего холостяку столько ложек? Я считаю, что долг каждого обеспеченного человека — жениться и заботиться о своей семье.

В те времена, когда Кэти высказывала эти взгляды, богатство женщины ее сословия обычно составляли корова, кровать и несколько простынь, наволочек и одеял своей работы; у тех же, к кому судьба была особенно благосклонна, имелось еще полдюжины серебряных ложек. Многое из всего этого расчетливая старая дева приобрела своим собственным трудом, и можно представить себе ее негодование, когда она увидела, что ложки, которые она привыкла считать своими, тоже очутились в громадном тюке разносчика. Последние слова Бёрча отнюдь не утешили ее. Однако Гарви, не обращая внимания ни на ее недовольство, ни на высказанное ею мнение, продолжал укладывать вещи в тюк, который вскоре вырос почти до своих обычных размеров.

— Я не очень-то спокоен насчет, этой бумаги, — сказал «делец», разобравшись наконец в содержании документа.

— Почему же?

— Боюсь, что суд не признает ее законной. Мне известно, что два ваших соседа собираются завтра утром пойти и потребовать конфискации вашего дома. Хорош буду я, если уплачу сорок фунтов и останусь ни с чем.

— Лишить прав могут только меня, — возразил разносчик. — Заплатите мне двести долларов, и дом будет ваш. Вы всем известны как виг^[420], и вас-то уж не станут беспокоить.

Разносчик говорил с горечью, которая удивительным образом уживалась со старанием как можно более выгодно продать свое имущество.

— Согласитесь на сто, и ударим но рукам, — сказал покупатель и осклабился, полагая, что добродушно улыбается.

— Ударим по рукам? — с удивлением повторил разносчик. — Я полагал, что мы уже заключили сделку.

— Сделка еще не заключена, пока мне не вручили бумагу и вам не выплатили деньги.

— Бумага у вас.

— Я оставлю ее у себя, если вы сбавите цену, — сказал покупатель и хихикнул. — Ну, полтораста долларов, ведь это не малая цена. Вот деньги у меня с собой.

Разносчик выглянул в окно и со страхом увидел, что близится вечер. Он знал, что подвергается опасности, оставаясь в доме после наступления темноты, но ему трудно было смириться с мыслью, что его так нагло грабят, после того как сделка была заключена по всем правилам. Видя, что он колеблется, покупатель встал и заявил:

— Что ж, может быть, вы сторгуетесь с кем-нибудь другим до утра, завтра ваши бумаги уже ничего не будут стоить.

— Соглашайтесь, Гарви, — вмешалась Кэти; она не могла устоять перед английскими гинеями, которые покупатель выложил на стол.

Ее голос вывел разносчика из раздумья; казалось, он вдруг вспомнил о чем-то.

— Хорошо, — сказал он и, повернувшись к Кэти, положил часть денег ей в руку, — если бы у меня была другая возможность расплатиться с вами, я скорее согласился бы все потерять, чем позволил бы так обобрать себя.

— Вы и без того можете все потерять, — пробормотал «делец» и, злобно улыбнувшись, вышел из дома.

— Да, — произнесла Кэти, проводив его взглядом, — он знает, чего вам недостает, Гарви: он, как и я, считает, что теперь, когда старый джентльмен скончался, вам нужен друг, который бы заботился о вас.

Занятый приготовлениями в дорогу, разносчик пропустил мимо ушей этот намек. Старая дева, однако, не унималась. Она поняла, что мечте, которую она лелеяла так много лет, не суждено осуществиться, и мысль о разлуке причинила ей большое огорчение; к тому же она никак не ожидала, что способна на сочувствие к нищему и всеми покинутому человеку.

— Где вы теперь будете жить, где вы найдете другой дом? — спросила Кэти.

— Господь пошлет мне дом.

— Но он может вам не понравиться.

— Бедняк не должен привередничать.

— Уж про меня никак не скажешь, что я привередлива, — быстро отозвалась экономка. — Хоть я и люблю, чтоб в доме были приличные вещи и все стояло на своем месте, но я, пожалуй, согласилась бы покинуть эти края. Не сказала бы я, что мне очень нравится, как люди живут в этой долине.

— Долина эта прекрасна, — горячо сказал Гарви, — а люди повсюду одни и те же. Но мне теперь все равно; все места для меня одинаковы и все лица чужие.

Штука материи, которую он укладывал, выпала у него из рук, и он опустился на сундук, смотря вперед невидящим взглядом.

— Что вы, что вы! — возразила Кэти, придвигая свой стул поближе к разносчику. — Что вы, Гарви, мое-то лицо уж во всяком случае для вас не чужое.

Бёрч медленно посмотрел на Кэти и увидел в ее чертах больше чувства и меньше себялюбия, чем это бывало обычно. Он нежно взял ее за руку, и выражение страдания несколько сгладилось на его лице.

— Да, добрая женщина, вы, конечно, мне не чужая, вы можете быть справедливой ко мне. Когда люди будут меня поносить, вы, по доброте сердечной, скажете что-нибудь в мою защиту.

— Я заступалась за вас и всегда буду заступаться, — с жаром ответила Кэти, — я буду защищать вас до последней капли крови, пусть только посмеют поносить вас! Вы правильно сказали, Гарви, я справедлива и хорошо к вам отношусь. Что за беда, если вам нравится король! Мне часто доводилось слышать, что он, в сущности, неплохой человек, плохо только то, что в Англии нет религии; все говорят, что тамошние священники — сущие дьяволы!

Охваченный глубокой душевной тоской, разносчик начал ходить взад и вперед по комнате, в глазах его мелькало что-то безумное. Никогда Кэш не видела его таким, и ее пугала какая-то странная величавость в его размеренном шаге.

— Пока жил мой отец, — не в силах больше сдерживать свои чувства, прошептал Гарви, — на свете был человек, читавший в моем сердце. О, как отрадно было, вернувшись после тайных скитаний, полных опасностей, после всех перенесенных несправедливых обид услышать похвалу, принять его благословение! Но он умер, — Гарви остановился и диким взглядом посмотрел туда, где обычно сидел его отец. — Кто же будет знать о моей правоте?

— О Гарви, Гарви!

— Да, есть один человек, который узнает, должен узнать меня, прежде чем я умру. Как ужасно умереть, оставив после себя лишь опозоренное имя!

— Не говорите о смерти, Гарви, — сказала экономка; оглядевшись по сторонам, она подбросила дров в очаг, чтобы пламя дало побольше света.

Волнение Гарви, вызванное событиями минувшего дня и уверенностью, что его ждут новые беды, улеглось: у этого необыкновенного человека чувства недолго господствовали над разумом. Заметив, что тьма уже окутала все кругом, разносчик поспешно закинул на плечи свой тюк и ласково взял Кэти за руку.

— Мне жаль расставаться с вами, добрая женщина, — сказал он, — но час наступил, и я должен уходить. Все, что здесь осталось, принадлежит вам, мне ничего больше по нужно, а вам эти вещи могут пригодиться. До свиданья, мы еще увидимся…

— В аду, — вдруг раздался голос. И разносчик в отчаянии опустился на сундук, с которого он только что поднялся.

— Как, еще один тюк! И здорово же вы успели его набить, мистер Бёрч.

— Неужели тебе мало зла, которое ты совершил! — воскликнул, вскочив на ноги, разносчик, к которому снова вернулась твердость духа. — Разве мало того, что ты омрачил последние минуты умирающего и ограбил меня? Чего тебе еще надо?

— Твоей крови, — с холодной злобой сказал скиннер.

— Ради денег! — горестно воскликнул разносчик. — Ты, как Иуда, хочешь разбогатеть ценою крови!

— Цену за нее дают немалую. Пятьдесят гиней — почти столько золота, сколько потянет чучело из твоего трупа, мой джентльмен!

— Вот пятнадцать гиней, — поспешно сказала Кэти, — этот комод и кровать принадлежат мне; если вы обещаете оставить Гарви в покое только на час, они будут ваши.

— На час, — оскалив зубы, повторил скиннер и алчно посмотрел на деньги.

— Только на час, вот берите!

— Стойте, не доверяйте этому негодяю! — крикнул разносчик.

— Плевал я на ее доверие! — с жестокой радостью отозвался мародер. — Деньги в надежных руках, а твою наглость я уж как-нибудь стерплю за пятьдесят гиней, которые мне дадут, когда я притащу тебя на виселицу!

— Идем! — гордо сказал разносчик. — Отведи меня к майору Данвуди, он, может быть, окажется добрым и справедливым человеком.

— А для чего мне идти в такую даль, да еще в такой позорной компании? К тому же этот мистер Данвуди отпустил на все четыре стороны двух или трех тори^[421]. Отряд капитана Лоутона стоит в полумиле, и его расписка годится так же, как расписка майора, чтобы мне выдали награду. Как вам нравится мысль поужинать сегодня вечером с капитаном Лоутоном, мистер Бёрч?

— Отдайте мои деньги или отпустите Гарви! — завопила в испуге экономка.

— Ваша взятка маловата, почтенная леди, разве что у вас найдутся еще денежки в кровати.

Мародер ткнул штыком в матрац и распорол его, глядя со злорадным удовольствием, как рассыпалась по комнате солома.

— Если есть еще в нашей стране закон, я найду на вас управу! — крикнула Кэти, в тревоге за свою новую собственность забыв об опасности, грозящей ей самой.

— На нейтральной территории закон на стороне того, у кого сила, а мой штык длиннее вашего языка; так уж лучше придержите его, не то как бы вам не остаться в убытке.

В темноте за дверью стояло несколько скиннеров, среди них маячила фигура человека, казалось не желавшего, чтобы его заметили. Однако, когда кто-то подбросил дров в очаг, вспышка пламени осветила его лицо, и Бёрч узнал в нем покупателя своих скромных владений. Он перешептывался с мародером, стоявшим рядом с ним, и это навело Гарви на мысль, что его жестоко одурачили и негодяй был в стачке со скиннерами. Но было поздно возмущаться, и Гарви Бёрч твердым шагом двинулся за своими преследователями, словно его ждал триумф, а не виселица. Когда они шли через двор, вожак шайки, споткнувшись о бревно, упал и слегка ушибся.

— Окаянный чурбан! — в ярости воскликнул он, вскочив на ноги. — В такую темень далеко не уйдешь. Киньте-ка головню в ту кучу пакли, чтоб было посветлей!

— Стойте, вы подожжете дом! — закричал «делец».

— Тем лучше будет видно, — ответил скиннер и бросил горящую головню в кучу сухого мусора. В одну минуту дом запылал.

— Теперь пошли в горы, пока пламя освещает нам дорогу.

— Злодеи! — завопил «делец» в отчаянии. — Вот она, ваша благодарность, вот награда за то, что я помог вам поймать разносчика!

— Коли ты собираешься нас оскорблять, то лучше отойди подальше от огня; при таком ярком свете я не промахнусь! — крикнул вожак шайки.

В следующее мгновение он выстрелил, но, к счастью, не попал ни в онемевшего от страха «дельца», ни в столь же перепуганную экономку, которая из довольно зажиточной женщины сразу превратилась в нищую. Благоразумие подсказало обоим, что лучше отступить, и побыстрей. На другое утро на том месте, где был дом разносчика, торчала лишь громадная труба, уже упомянутая в нашем повествовании.

Глава 15

Ревнуют не затем, что есть причина.

А только для того, чтоб ревновать.

Сама собой сыта и дышит ревность.

Шекспир, «Отелло»

Тихая, ясная погода, стоявшая после описанной нами бури, как это часто бывает в американском климате, неожиданно испортилась. К вечеру с гор подул холодный, порывистый ветер, а внезапный снегопад не оставил сомнений, что на дворе ноябрь — нора, когда летнюю жару сменяет зимняя стужа. Френсис стояла в своей комнате у окна; глубокая печаль, с какой она наблюдала за медленно проходившей похоронной процессией, была, очевидно, вызвана не только этим зрелищем. Что-то в скорбном погребальном обряде отвечало ее чувствам. Когда Френсис оглянулась, она увидела деревья, сгибавшиеся под напором ветра, с такой силой мчавшегося по долине, что сотрясались даже постройки; ветер срывал листья с ветвей и уносил их в беспорядочном вихре, а лес, еще так недавно сиявший на солнце разнообразными красками, на глазах терял свою красоту. Вдалеке, на возвышенностях, можно было разглядеть фигуры кавалеристов, охранявших горные проходы, которые вели к расположению американских войск; они склонялись над седлами и плотнее закутывались в плащи, спасаясь от жестокого ветра, проносившегося над просторами пресноводных озер.

Френсис смотрела, как медленно опускали деревянный гроб, как он скрылся во тьме могилы, и после этого зрелища все кругом показалось ей еще более унылым. Подле спящего капитана Синглтона находился его вестовой, а Изабеллу убедили уйти в ее комнату отдохнуть после долгого ночного путешествия. Кроме двери, выходившей в общий коридор, в комнате мисс Синглтон была еще одна дверь, ведущая в спальню сестер Уортон. Заметив, что эта дверь приоткрыта, Френсис подошла к ней с добрым намерением узнать, хорошо ли устроилась гостья. К своему удивлению, девушка увидела, что та, кого она думала застать спящей, не только не спит, но даже не собирается ложиться. Черные волосы, во время обеда лежавшие тугими косами вокруг ее головы, теперь были распущены и пышными волнами падали на плечи и грудь, придавай несколько дикое выражение чертам Изабеллы; мраморную белизну ее лица подчеркивали жгучие черные глаза, взгляд которых был прикован к портрету, который она держала в руке. Френсис чуть не потеряла сознание, когда случайное движение Изабеллы позволило ей увидеть, что то был портрет человека в хорошо знакомом ей мундире виргинского полка. Едва дыша, Френсис инстинктивно приложила руку к сердцу, чтобы умерить его биение: ей показалось, что она узнает образ того, кто так глубоко запечатлелся в ее воображении. Она сознавала, что нескромно вторгается в чужую священную тайну, но волнение мешало ей говорить, и она опустилась на стул, не в силах оторвать взгляд от гостьи. Изабелла же не замечала трепещущей свидетельницы ее переживаний и прижимала портрет к губам с жаром, изобличавшим пылкую страсть. Френсис едва успевала следить за тем, как изменялось лицо красивой гостьи: одно чувство быстро вытеснялось другим, столь же сильным и столь же волнующим. Однако выражение печали и восхищения на лице Изабеллы было сильнее других. О печали говорили слезы; они падали крупными каплями на портрет и так неудержимо текли по щекам, что, казалось, были вызваны глубоким горем. В каждом жесте Изабеллы сказывалась пламенная натура, и каждое новое чувство всецело овладевало ее сердцем. Ярость ветра, налетавшего на дом, отвечала душевной тревоге Изабеллы. Наконец она встала и направилась к окну. Теперь она скрылась из глаз Френсис, которая уже собиралась подняться и подойти к ней, как вдруг звуки трепетной песни приковали ее к месту. Мелодия была очень странная, и голос не отличался силой, по такого выразительного исполнения Френсис никогда не слыхала. Она стояла затаив дыхание, пока песня не была пропета до конца.

Песня глубоко запала в душу Френсис, а слова вместе с воспоминаниями о событиях последних дней пробудили в груди впечатлительной девушки незнакомую ей прежде тревогу. Когда отзвучали последние звуки мелодии, Изабелла отошла от окна, и взгляд ее упал на бледное лицо восхищенной Френсис. Девушки одновременно вспыхнули, голубые глаза хозяйки на миг встретились с черными блестящими глазами гостьи, и обе смущенно опустили взор; однако они бросились навстречу друг другу и взялись за руки, хотя ни одна из них не отваживалась взглянуть в лицо другой.

— Внезапная перемена погоды и беспокойство за брата навеяли на меня грусть, — проговорила Изабелла тихим, дрожащим голосом.

— Говорят, теперь он вне опасности, — заметила Френсис так же смущенно. — Вот если бы вы видели вашего брата, когда его привез майор Данвуди…

Френсис замолчала, словно почувствовала себя виноватой, хотя и не знала, в чем. Подняв глаза, она увидела, что Изабелла пристально вглядывается в нее, и кровь снова прилила к ее щекам.

— Вы сказали — майор Данвуди, — едва слышно произнесла Изабелла.

— Да, он был с капитаном Синглтоном.

— Вы знакомы с Данвуди? Вы часто с ним видитесь?

Френсис снова решилась посмотреть на Изабеллу и снова встретила ее испытующий взгляд — казалось, гостья хотела проникнуть в самую глубину ее сердца.

— Говорите, мисс Уортон, майор Данвуди вам знаком?

— Он мой родственник, — ответила Френсис, испуганная тоном гостьи.

— Родственник! — повторила Изабелла. — Близкий родственник? Говорите, мисс Уортон, умоляю вас!

— Наши матери двоюродные сестры, — нерешительно произнесла Френсис.

— И он ваш жених? — с жаром спросила гостья. Этот откровенный вопрос неприятно задел Френсис. Подняв глаза, она несколько надменно посмотрела на гостью, но лишь только увидела бледные щеки и дрожащие губы Изабеллы, как ее возмущение тут же прошло.

— Это правда, я догадалась? Отвечайте же, мисс Уортон! Умоляю вас, из сострадания к моим чувствам скажите мне… вы любите Данвуди?

Трогательная мольба, прозвучавшая в голосе мисс Синглтон, обезоружила Френсис, и, закрыв свое горящее лицо руками, она в смущении опустилась на стул.

Несколько минут Изабелла молча ходила взад и вперед по комнате; наконец, справившись со своим волнением, она подошла к Френсис, которая сидела не поднимая глаз, чтобы скрыть испытываемую ею неловкость, взяла ее за руку и, явным усилием воли сохраняя самообладание, сказала:

— Простите, мисс Уортон, если непреодолимое волнение заставило меня забыть о приличиях… серьезнейший повод… жестокая причина…

Она замялась. Френсис подняла голову, их взгляды снова встретились. Они обнялись, прижавшись друг к другу пылающими щеками. Объятие длилось долго, оно было искренним и пылким, но ни одна из девушек не заговорила, а когда их руки разжались, Френсис молча ушла в свою спальню.

Пока в комнате мисс Синглтон разыгрывалась эта удивительная сцена, в гостиной обсуждались вопросы исключительной важности. Хозяйке пришлось немало поломать голову, прикидывая, как использовать остатки описанного нами обеда. Хотя немало кусков дичины нашло себе место в карманах вестового капитана Лоутона, а кое-чем запасся даже помощник доктора, не надеясь задержаться надолго на таком прекрасном постое, все же провизии осталось так много, что заботливая мисс Пейтон не знала, как разумнее ею распорядиться. Вот почему Цезарь и его госпожа уединились и долго совещались по этому важному вопросу; вот почему полковник Уэлмир был всецело предоставлен гостеприимству Сары Уортон. Когда обычные темы для разговора были исчерпаны, полковник с некоторым смущением, часто сопутствующим сознанию собственных ошибок, слегка коснулся событий прошедшего дня.

— Когда мы впервые встретились с этим мистером Данвуди в вашем доме на Куин-стрит, кто мог бы подумать, что он станет знаменитым воякой! — сказал полковник Уэлмир, пытаясь за улыбкой скрыть свое огорчение.

— Знаменитым, если вспомнить, какого сильного противника он победил, — щадя чувства полковника, заметила Сара. — Конечно, этот несчастный случай был для вас неудачей во всех отношениях. Если бы он не произошел, победу, как обычно, одержала бы королевская армия.

— Зато благодаря этому несчастному случаю я попал в такое прелестное общество. Удовольствие от пребывания здесь вознаграждает меня за душевные и физические раны, — добавил полковник, и голос его прозвучал необычайно сладко.

— Надеюсь, ваши раны неглубокие, — сказала Сара и, желая скрыть румянец, заливший ее щеки, наклонилась над лежавшим у нее на коленях рукоделием, словно собираясь перекусить нитку.

— Совсем неглубокие в сравнении с душевными ранами, — тем же сладким голосом ответил полковник. — Ах, мисс Уортон, — в такие минуты как никогда дорожишь дружбой и сочувствием.

Кто не испытал подобных чувств, тот вряд ли способен представить себе, как может в течение недолгого получаса разгореться любовь увлекающейся женщины, особенно если все вокруг нее к этому располагает. Разговор, коснувшийся дружбы и сочувствия, так увлек Сару, что она не решилась вымолвить ни слова и остановить полковника. Она только подняла на него глаза, и восхищение, с каким он смотрел на ее красивое лицо, показалось ей столь же красноречивым и приятным, как самые пылкие речи.

Целый час они оставались наедине, и, хотя наш джентльмен не сказал ровно ничего такого, что опытная женщина приняла бы за признание в любви, многие его слова очаровали Сару, и впервые после ареста брата она ушла в свою комнату с радостью в сердце.

Глава 16

Бокалами, полными до ободка,

В бокалы ударим, ребята.

Солдат не младенец, а жизнь коротка,

За ваше здоровье, солдаты!

Шекспир, «Отелло»

Мы уже упоминали, что отряд драгун расположился на постое в излюбленном месте своего командира. Там под прямым углом скрещивались две дороги, и деревенька, состоявшая из нескольких ветхих домишек, называлась по этой причине Четыре Угла. Как это издавна повелось, в доме, наиболее приличном на вид, помещался, выражаясь языком того времени, «Постоялый двор для людей и лошадей». На грубой дощечке, прибитой к столбу, напоминавшему виселицу, когда-то красовалась такая вывеска. Теперь же на ней было нацарапано красным мелком:

«Собственный Отель Элизабет Фленеган» — плод остроумия какого-то досужего шутника драгуна. Женщина, которая неожиданно возвысилась, получив почетное звание хозяйки «отеля», обычно исполняла обязанности маркитантки, прачки и, по выражению Кэти Хейнс, доктора в юбке. Бетти была вдовой солдата, убитого в бою. Как и ее муж, она родилась в далекой Британии. В поисках счастья, оба они давным-давно переселились в колонии Северной Америки. Бетти постоянно следовала за войсками, и, хотя они лишь в редких случаях задерживались где-либо больше двух суток, нагруженная товарами маленькая тележка проворной женщины неизменно появлялась в лагере, что всегда обеспечивало ее хозяйке дружеский прием. Бетти располагалась на месте почти со сверхъестественной быстротой и тотчас принималась за торговлю. Иногда лавкой ей служила тележка, а иногда солдаты наспех сколачивали навес из первого попавшегося под руку материала. Теперь же Бетти заняла пустовавший дом и, заткнув окна грязными солдатскими штанами, чтобы внутрь не проникал пронзительный ветер, устроила, по ее выражению, «шикарное жилье». Солдат расквартировали в соседних сараях, а офицеры поселились в «Отеле Фленеган», который они в шутку называли своей штаб-квартирой. В отряде все до единого знали Бетти. И она звала каждого по имени или прозвищу — в зависимости от ее собственной причуды. Она была всеобщей любимицей этих воинов-партизан, хотя те, кто не свыкся с ней и не знал ее добродетелей, совершенно ее не выносили. В числе ее слабостей можно было назвать чрезмерное пристрастие к спиртным напиткам, крайнюю неопрятность и полное пренебрежение к соблюдению приличий в выражениях; зато ей были присущи такие достоинства, как безграничная любовь к своей новообретенной родине, безупречная честность в торговых делах и редкостное добродушие. Кроме того, к заслугам Бетти следует добавить изобретение напитка, в наши дни хорошо знакомого всем патриотам, странствующим зимой по коммерческим и политическим центрам нашего великого государства, — напитка под названием «коктейль». Элизабет Фленеган, в прямом смысле слова взращенная на основном ингредиенте этого зелья, научилась у своих клиентов-виргинцев всюду применять мяту, начиная от вкусной лекарственной настойки до горячительной смеси, о которой идет речь. Таким образом, воспитание и обстоятельства прекрасно подготовили Бетти к совершенствованию ее изобретения, которое со временем приобрело мировую славу. Вот какова была хозяйка «отеля».

Невзирая на ледяные порывы северного ветра, она высунула из двери цветущее лицо, чтобы встретить своего любимца, капитана Лоутона, и его спутника — доктора Ситгривса, своего начальника в области врачевания.

— Клянусь надеждой на повышение, я рад видеть вас, моя нежная Элизабет! — воскликнул драгун, соскакивая с седла. — Коварные испарения пресных вод Канады пронизали меня насквозь, и от холода у меня разболелись кости, но один взгляд на ваше пылающее личико бодрит, как рождественский камин.

— Ну, ну, капитан Джек, вы же известный любезник, — отозвалась маркитантка, беря под уздцы лошадь драгуна. — Ступайте живо в дом, радость моя, там вы разом согреете себе душу и тело; ведь тут заборы не такие крепкие, как у нас в горах.

— Я вижу, вы успели уже наложить контрибуцию на заборы. Что ж, моим косточкам не повредит огонь в камине, — спокойно ответил капитан, — а что касается моей души, так я успел хлебнуть из хрустального графинчика на серебряном подносе, и вряд ли меня потянет на ваше виски раньше, чем через месяц.

— Коли вы намекаете на золото и серебро, так их у меня нету, хотя малость континентальных денег и найдется, — сказала Бетти недовольно, — зато есть такое питье, что заслуживает алмазной посудины.

— Что она хочет этим сказать, Арчибальд? — спросил капитан. — Вид у этой бабы такой, будто она чего-то не договаривает!

— По всей вероятности, излишнее употребление спиртных напитков затуманило ей мозги, — заметил доктор; он не спеша перенес левую ногу через луку седла и соскочил с лошади на правую сторону.

— Вот-вот, этого я и ждала от вас, драгоценный доктор, хотя все в отряде слезают с другой стороны, — подмигнула Бетти капитану. — Знаете, пока вас тут не было, я на славу угостила ваших раненых.

— Какая дикость, какое варварство; — воскликнул насмерть перепуганный доктор, — давать тяжелую пищу людям, которых трясет лихорадка! Женщины, о женщины, вы способны погубить искусство самого Гиппократа^[422]!

— Еще чего! — хладнокровно ответила Бетти. — Стоит ли поднимать шум из-за глотка водки; и дала-то я всего один галлон на двадцать человек — заместо сонных капель, чтобы бедняги скорей уснули.

Лоутон и его спутник вошли в дом, и первое, что бросилось им в глаза, объяснило загадочный смысл многообещающего заявления Бетти. Посредине «бара» — самой большой комнаты в доме — стоял длинный стол, сбитый из досок, содранных со стены какой-то пристройки, а на нем красовался скудный набор глиняной посуды. Из кухни, находившейся рядом, доносился запах кушаний; но главной приманкой служила солидных размеров бутыль, которую Бетти поместила на возвышении, как предмет, достойный особого внимания. Лоутон не замедлил выяснить, что этот сосуд до краев наполнен янтарным соком, выжатым из виноградных лоз, и прислан майору Данвуди из «Белых акаций» его другом, капитаном королевской армии Уортоном.

— Поистине королевский дар! — с улыбкой заметил младший офицер, сообщивший, откуда взялось вино. — Майор угощает нас в честь победы, а главные расходы, как и полагается, несет неприятель. Ей-богу, глотнув такого напитка, мы в два счета смогли бы прорваться в штаб-квартиру сэра Генри и самого этого рыцаря захватить в плен.

Драгунский капитан был не прочь весело завершить так приятно начавшийся для него день. Вскоре его окружили товарищи и стали наперебой расспрашивать о последних событиях, а доктор тем временем с замиранием сердца отправился проведать своих раненых. Во всех каминах трещал огонь; яркое пламя, отбрасываемое пылающими дровами, избавляло от необходимости зажигать свечи. Здесь собралось человек двенадцать — все люди молодые, но испытанные в боях; партизанская грубоватость в обращении и языке странным образом сочеталась у них с манерами джентльменов. Одежда на них была опрятная, хотя и простая; неиссякаемой темой разговора служили подвиги и достоинства их лошадей. Одни пытались уснуть, растянувшись на скамьях, стоявших у стен, другие расхаживали по комнатам, третьи сидели и с увлечением спорили о повседневных делах. Иногда дверь в кухню растворялась, и шипенье сковород вместе с соблазнительным запахом еды тотчас же прерывало все занятия; в эти мгновения даже те, кто дремал, приоткрывали глаза и поднимали головы, чтобы узнать, как подвигаются приготовления к обеду. Данвуди, сидевший в одиночестве у камина, в раздумье смотрел на огонь, и никто из офицеров его не тревожил. Он заботливо справился у Ситгривса о здоровье Синглтона, и все выслушали ответ доктора в почтительном молчании, но, как только доктор замолчал, а Данвуди снова сел, почувствовали себя, как обычно, непринужденно и свободно.

Миссис Фленеган собирала на стол без особых церемоний. Цезарь был бы глубоко возмущен, если бы увидал, что такому большому обществу важных особ блюда подавались без всякого порядка, да к тому же удивительно похожие одно на другое. За стол офицеры, однако, усаживались строго по чинам — несмотря на вольность обхождения, правила военного этикета соблюдались в армии во все времена чуть ли не с религиозным благоговением. Драгуны так проголодались, что им и в голову не приходило привередничать. Не то было с капитаном Лоутоном. Кушанья, поданные маркитанткой, вызывали в нем отвращение. Он не утерпел и бросил вскользь несколько замечаний насчет тупых ножей и грязных тарелок. Добродушие и привязанность к капитану некоторое время сдерживали Бетти, и она не отвечала обидчику, пока, положив в рот кусок обугленного мяса, он не спросил тоном избалованного ребенка:

— Интересно бы знать, что это за животное было при жизни, миссис Фленеган?

— А что вы скажете, коль это была моя буренушка? — отозвалась маркитантка с горячностью, вызванной отчасти неудовольствием ее любимца, а отчасти огорчением, что она лишилась коровы.

— Как! — заревел капитан, чуть не подавившись куском, который он собирался проглотить. — Старушка Дженни!

— Черт побери! — воскликнул другой офицер, выронив нож и вилку. — Та самая, что проделала с нами всю джерсийскую кампанию?

— Она самая, — ответила хозяйка «отеля» с выражением глубокой скорби на лице. — Эта кроткая скотинка могла прокормиться воздухом, да и не раз кормилась, когда другой пищи не было. Конечно, это ужасно, джентльмены, сожрать такую верную подружку.

— И это все, что от нее осталось? — осведомился Лоутон, показывая ножом на стоявшее на столе недоеденное мясо.

— Нет, капитан, — лукаво ответила маркитантка, — я продала две ляжки солдатам; но не такая я дура, чтоб сказать молодцам, что они купили старого друга, и испортить им аппетит.

— Ну и ведьма! — крикнул Лоутон, притворившись сердитым. — От такой еды мои драгуны свалятся с ног, они будут бояться англичан, как виргинский негр — надсмотрщика.

— М-да, — пробормотал лейтенант Мейсон и, сделав горестную мину, отложил вилку и нож, — у меня челюсти более чувствительны, чем у иного человека сердце. Они положительно отказываются жевать останки старой приятельницы.

— Хлебните-ка маленько этого подарочка, — примиряюще сказала Бетти и, налив в чашку солидную порцию вина, стала медленно смаковать его, словно выполняя обязанности дегустатора. — Фу ты, да ведь в нем нету никакой крепости!

На этот раз лед был сломан. Данвуди подали стакан вина, и, поклонившись товарищам, он выпил при общем глубоком молчании. Пока осушались первые стаканы, соблюдался обычный церемониал, произносились патриотические тосты, прочувствованные речи… Однако вино оказало свое неизменное действие; не успел смениться второй часовой, как веселье уже было в полном разгаре, забылись связанные с ужином огорчения и тревожные мысли.

Доктор Ситгривс выходил к раненым и опоздал, ему не досталось ни кусочка мяса Дженни, но свою долю вина, подаренного капитаном Уортоном, он получил.

— Спойте же нам, спойте, капитан Лоутон! — в один голос закричали несколько драгун, заметив, что тот не в таком хорошем настроении, как обычно. — Тише, капитан Лоутон будет петь!

— Джентльмены, — сказал Лоутон; от вина его глаза немного затуманились, однако голова оставалась крепкой, — меня не назовешь соловьем, но так и быть, спою, чтоб вас не обидеть.

— Послушайте, Джек, — сказал Ситгривс, покачиваясь на стуле, — вспомните песню, которой я вас научил, и… но погодите, у меня в кармане бумажка со словами этой песни.

— Постойте, дорогой доктор, постойте, — возразил с полным спокойствием драгун, наливая себе стакан, — я вечно путаю мудреные имена. Лучше, джентльмены, я вам спою песню своего собственного скромного сочинения.

— Тише, капитан Лоутон будет петь! — закричали сразу несколько человек.

Капитан запел звучным красивым голосом на мелодию известной застольной песни:

Все подхватили припев, да с таким жаром, что шаткий дом содрогнулся от пола до крыши. Всякий раз, когда упоминалось имя Бетти, она выходила вперед и, к великому удовольствию певцов и немалой радости для себя, в точности выполняла все, о чем говорилось в песне. Напиток, которым хозяйка запаслась, был куда более выдержан и приходился ей больше по нраву, чем безобидный подарок капитана Уортона, так что она без труда могла разделять веселье своих гостей. Лоутону все дружно зааплодировали, за исключением, впрочем, медика; во время первого исполнения припева он с негодованием классика вскочил со скамьи и принялся расхаживать по комнате. Крики «браво» и «брависсимо» на время все заглушили, потом стали замирать, а когда совсем смолкли, доктор обратился к певцу:

— Меня поражает, капитан Лоутон, что джентльмен и храбрый офицер в такие тяжелые времена не находит для своей музы более подходящей темы, чем грубое обращение к этой пользующейся дурной славой маркитантке, грязнуле Элизабет Фленеган. Мне кажется, богиня свободы могла бы вдохновить вас на более благородную мысль, а страдания нашей родины подсказать тему более достойную.

— Вот как! — с угрозой подступая к доктору, вскричала Бетти. — Это кто же называет меня грязнулей? Ах, вы, мистер Клизма! Мистер Пустомеля!..

— Довольно, — сказал Данвуди, лишь слегка возвысив голос, однако в комнате тотчас воцарилась мертвая тишина. — Уйдите, Бетти! Доктор Ситгривс, сядьте, пожалуйста, и не мешайте веселью.

— Продолжайте, продолжайте, — произнес доктор и выпрямился с чувством собственного достоинства. — Я полагаю, майор Данвуди, что мне известны правила приличия и законы доброго товарищества.

Бетти быстро отступила в собственные владения, хотя и не совсем крепко держалась на ногах; она привыкла всегда подчиняться приказаниям начальства.

— Майор Данвуди окажет нам честь и споет любовную песню, — сказал Лоутон и поклонился своему командиру с почтительным видом, который он порой умел на себя напускать.

Майор мгновение колебался, но потом очень мило исполнил такую песню:

Голос Данвуди всегда производил большое впечатление на слушателей, и, хотя последовавшие аплодисменты были менее бурными, чем те, какими наградили капитана Лоутона, они казались куда более лестными.

— Если бы вы еще немного больше овладели классическим стилем, сэр, — сказал доктор, хлопавший вместе со всеми, — то при вашей изысканной фантазии вы сделались бы недурным поэтом-любителем.

— Тот, кто критикует, должен уметь и творить, — улыбаясь, ответил Данвуди. — Покажите же нам, доктор, образец стиля, которым вы восхищаетесь.

— Песню, доктор Ситгривс! Спойте песню! — весело закричали все сидевшие за столом. — Классическую оду, доктор Ситгривс!

Медик с достоинством поклонился, допил свой стакан вина и несколько раз откашлялся, чем доставил немалое удовольствие трем или четырем молодым корнетам, сидевшим в конце стола.

Наконец он приступил к делу и надтреснутым голосом фальшиво спел такую песню:

— Ура! — крикнул Лоутон. — Арчибальд затмил самих муз. Его стих струится, как лесной ручеек при лунном свете, а в голосе слышатся и трели соловья, и крики совы.

— Капитан Лоутон! — вскричал раздосадованный хирург. — Презирать свет классических знаний — одно, но вызывать презрение своим невежеством — это уж совсем другое!

Тут раздался громкий стук в дверь, и шум сменился полной тишиной; драгуны инстинктивно схватились за оружие, готовясь к самому худшему. Дверь открыли, и вошли скиннеры, таща за собой разносчика, сгибавшегося под тяжестью своего тюка.

— Кто тут капитан Лоутон? — спросил главарь шайки, с некоторым удивлением озираясь кругом.

— Я к вашим услугам! — сухо отозвался драгун.

— Тогда передаю вам с рук на руки разоблаченного изменника: это Гарви Бёрч, разносчик-шпион.

Лоутон вздрогнул, посмотрев в лицо своему старому знакомому, потом опустил глаза и, повернувшись к скиннеру, спросил:

— А вы кто такой, кто дал вам право так бесцеремонно говорить о своих ближних? Прошу прощения, сэр, — он поклонился Данвуди и добавил:

— Вот наш командир, и извольте обращаться к нему.

— Нет, — мрачно заговорил скиннер, — я передаю разносчика вам и от вас требую награды.

— Ты Гарви Бёрч? — спросил Данвуди, подойдя к разносчику с таким властным видом, что скиннер немедленно отступил в угол комнаты.

— Да, я, — спокойно ответил Бёрч.

— Ты изменил нашей родине, — сурово продолжал майор. — Известно ли тебе, что я обязан казнить тебя сегодня ночью?

— Господь не велел отправлять к нему души с такой поспешностью, — торжественным тоном сказал Бёрч.

— Ты прав, — ответил Данвуди. — Тебе продлят жизнь на несколько коротких часов, но, так как ты совершил самое гнусное преступление в глазах солдата, то и кара будет солдатская; завтра ты умрешь.

— Да свершится воля божья.

— Я потратил немало времени, чтоб схватить этого мошенника, — сказал скиннер, подойдя чуть поближе. — Надеюсь, вы дадите мне расписку, чтоб я мог получить награду, — ведь за него обещали заплатить золотом.

— Майор Данвуди, — обратился к командиру дежурный офицер, входя в комнату, — патруль доложил, что неподалеку от вчерашнего поля сражения сгорел дом.

— Это сгорела лачуга разносчика, — пробормотал вожак бандитской шайки, — мы и черепицы на ней не оставили; теперь ему некуда сунуться. Давно бы спалили мы этот сарай, да он нам был нужен как приманка, чтоб изловить хитрую лису.

— Вы, как видно, здорово изобретательный «патриот», — заметил Лоутон. — Капитан Данвуди, я поддерживаю требование этого достойного джентльмена и прошу, чтоб мне поручили наградить его и его дружков.

— Не возражаю. А ты, несчастный, готовься к участи, которая постигнет тебя завтра еще до захода солнца.

— Жизнь мало прельщает меня, — ответил Гарви и, подняв глаза, медленно обвел взглядом незнакомые лица драгун.

— Идемте, достойные сыны Америки! — сказал Лоутон. — Идемте за мной, вы получите свою награду!

Разбойники, нимало не мешкая, последовали за капитаном в отведенное для его солдат помещение.

Не в характере Данвуди было глумиться над поверженным врагом, и, подумав немного, он добавил несколько мягче:

— Ведь тебя уже судили, Гарви Бёрч, и было доказано, что ты слишком опасный враг свободы Америки, чтобы можно было оставить тебя в живых.

— Доказано! — вздрогнув, повторил разносчик и выпрямился, точно тюк, висевший у него за плечами, ничего не весил.

— Да, доказано! Тебя обвиняют в том, что ты бродил поблизости от континентальной армии, собирая сведения о ее передвижениях, и сообщал их неприятелю, тем самым помогая англичанам расстраивать планы Вашингтона.

— И вы полагаете, что Вашингтон подтвердил бы это?

— Конечно, подтвердил бы; даже правосудие Вашингтона и то обвинило бы тебя.

— Нет, нет и нет! — крикнул разносчик таким голосом и с таким выражением, что Данвуди был поражен. — Вашингтон видит, что прячется за лживой личиной тех, кто прикидывается патриотами. Разве сам он не поставил свою жизнь на карту? Если для меня уготована виселица, не угрожала ли и ему подобная участь? Нет, нет и нет… Вашингтон никогда не сказал бы: ведите его на виселицу.

— Может быть, у тебя есть доказательства, несчастный, которые убедили бы главнокомандующего в твоей невиновности? — спросил майор, придя в себя от изумления, вызванного словами разносчика.

Бёрч дрожал, волнуемый противоречивыми чувствами. Лицо его покрылось мертвенной бледностью. Он вытащил из-за пазухи жестяную коробочку и открыл ее — там лежал маленький клочок бумаги. Мгновение глаза разносчика были прикованы, к этой бумажке, затем он протянул ее Данвуди, но вдруг отдернул руку и сказал:

— Нет… Это умрет вместе со мной. Я помню условия моей службы и не куплю жизнь тем, что нарушу их… это умрет вместе со мной.

— Отдай бумагу, и, быть может, тебя помилуют! — воскликнул Данвуди, полагая, что документ откроет ему что-нибудь важное для дела свободы.

— Это умрет вместе со мной, — повторил Гарви, и его бледное лицо озарилось каким-то удивительным сиянием.

— Схватить изменника, вырвать у него тайну! — закричал майор.

Приказ поспешили исполнить, но разносчик оказался проворнее: он мигом проглотил бумажку. Офицеры, пораженные, замерли, а доктор воскликнул:

— Держите его, я дам ему рвотного.

— Не надо, — рассудил Данвуди, останавливая рукой доктора, — если его преступление велико, таким же будет и наказание.

— Ведите меня, — произнес Гарви и, сбросив с плеч тюк, с непостижимым достоинством пошел к дверям.

— Куда? — удивленно спросил Данвуди.

— На виселицу.

— Нет, — сказал майор, сам ужаснувшись своему решению. — Долг повелевает мне приказать казнить тебя, но, конечно, не так поспешно. Подготовься к ужасной смерти, она произойдет завтра, в девять часов утра.

Данвуди шепотом отдал распоряжение младшему офицеру и знаком велел разносчику удалиться. Так кончилось веселье за столом.

Офицеры разошлись, и вскоре воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжелыми шагами часового, ходившего взад и вперед по мерзлой земле перед «Отелем Фленеган»,

Глава 17

Есть люди, чьи подвижные черты

Не могут утаить движений сердца;

У них надежда, жалость и любовь,

Как в зеркале, находят отраженье

Но трезвый опыт учит нас скрывать

Тепло души за маской лицемерной,

Необходимой в этом мире лживом.

Дуо

Офицер, которому Данвуди доверил разносчика, передал своего поднадзорного сержанту охраны. Подарок капитана Уортона не преминул оказать испытанное действие на молодого лейтенанта: все предметы вокруг покачивались и подпрыгивали у него перед глазами, и это навело его на мысль, что не мешало бы подкрепиться сном. Наказав сержанту не сводить глаз с арестованного, он закутался в плащ, растянулся на скамье перед камином и вскоре обрел желанный покой.

Позади дома тянулся грубо сколоченный сарай; в глубине его была отгорожена небольшая каморка, служившая кладовой для мелких земледельческих орудий. Однако в те времена беззакония все, что имело какую-нибудь ценность, быстро растаскивали; когда же появилась Бетти Фленеган и окинула зорким взглядом этот уголок, она сразу же решила устроить там склад для своих пожитков и убежище для собственной особы. Туда же снесли запасы оружия и кое-какое имущество отряда. Все эти сокровища находились под надзором часового, который шагал взад и вперед по сараю, охраняя тыл штаб-квартиры. Другой солдат, стороживший неподалеку от дома и присматривавший за лошадьми офицеров, мог наблюдать за наружной стеной. Сарай был без окон и лишь с одной дверью, поэтому предусмотрительный сержант рассудил, что лучшего места для узника не найти — пускай себе сидит здесь до часа казни. Сержант Холлистер пришел к такому решению по многим причинам; одной из них было отсутствие маркитантки, которая пристроилась возле очага на кухне и любовалась во сне отрядом виргинцев, атакующим неприятеля, причем свист, исходивший из ее носа, она принимала за звуки горна. Вторая причина проистекала из взглядов сержанта на жизнь и на смерть, благодаря которым этот ветеран слыл в своей среде редким образчиком благочестия и добродетели. Ему было уже за пятьдесят, и половину своей жизни он провел в армии. Но раз ему приходилось видеть, как люди неожиданно умирают; впечатление, которое производило на него это зрелище, резко отличалось от того, какое оно обычно производило на других, и в своем отряде он считался не только самым степенным, по и достойным наибольшего доверия солдатом. В награду за верность капитан Лоутон назначил его своим ординарцем.

В сопровождении Бёрча сержант молча подошел к клетке, которая должна была стать местом заключения; открыв одной рукой дверь, другой он поднял фонарь, чтобы осветить разносчику его тюрьму. Сержант уселся на бочонок с любимым напитком Бетти, жестом предложил Бёрчу сесть на второй и поставил фонарь на пол. Некоторое время он внимательно смотрел на узника, а потом сказал:

— Судя по вашему лицу, вы встретите смерть как храбрый человек. Я привел вас в такое место, где вас никто не потревожит и вы сможете спокойно собраться с мыслями.

— Ужасное место для прощания с жизнью, — заметил Гарви, оглядывая с безучастным видом жалкую комнатушку.

— Не все ли равно, — возразил старый вояка, — где человек выстраивает свои мысли, чтобы произвести им последний смотр перед судом на том свете. У меня тут есть книжечка, я всегда ее почитываю, когда мы собираемся в бой, и полагаю, что в трудные минуты жизни она приносит большое утешение.

С этими словами он вытащил из кармана библию и протянул ее разносчику. Бёрч взял книгу с должным почтением, но вид у него был рассеянный и глаза блуждали, из чего сержант заключил, что страх подавил все другие его чувства. И тогда, чтобы утешить разносчика, он повел такую речь:

— Если что-нибудь мучает вас, теперь самое время снять с души эту тяжесть… Если вы причинили кому-нибудь зло, поверьте слову честного драгуна, я протяну вам руку помощи, чтоб восстановить справедливость.

— Редкий человек не причинил кому-нибудь зла, — отозвался разносчик, снова бросив на своего стража рассеянный взгляд.

— Что верно, то верно… все мы грешны, но бывает, иногда сделаешь такое, о чем потом сожалеешь. Ведь не хочется умирать с тяжелым грехом на совести.

Гарви уже успел основательно разглядеть помещение, где ему предстояло провести ночь, но не нашел никаких путей к бегству. Надежда — чувство, которое последним покидает человеческое сердце, вот почему Гарви вдруг пристально посмотрел на сержанта. Он так уставился на его загорелое лицо, что тот опустил глаза перед этим испытующим взором.

— Меня учили складывать бремя грехов к стопам спасителя, — ответил разносчик.

— Оно, конечно, так, — согласился драгун, — но справедливость надо восстанавливать, пока не поздно. С тех пор как началась война, для страны настали времена, полные жестоких событий, и многие лишились своей кровной собственности. Моя чувствительная совесть с трудом примиряется, даже если отбирают чужое добро по закону.

— Эти руки, — сказал Гарви, протягивая свои худые, костлявые пальцы, — долгие годы трудились, но никогда не грабили.

— Вот и хорошо, если так, — произнес добродетельный солдат, — теперь это приносит вам, конечно, большое утешение. Есть три великих греха, и если ни один из них не лежит на совести, то человек, милостью божьей, может надеяться выдержать испытание и попасть на небо; эти грехи: грабеж, убийство и дезертирство.

— Благодарение богу, — с жаром воскликнул Гарви, — я никогда не лишал жизни своего ближнего!

— Когда убиваешь в честном бою, выполняешь только свой долг. Ежели дело не правое, вина за убийство, знаете сами, падает на нацию, и человек наказывается здесь, на земле, вместе со всем народом; но преднамеренное убийство в глазах господа бога почти то же самое, что дезертирство.

— Я никогда не был солдатом и потому не мог дезертировать, — сказал разносчик и с удрученным видом заслонил лицо рукой.

— Но дезертир не только тот, кто бросает знамя полка, хотя это, конечно, худший случай измены; дезертир и тот, кто бросает родину в трудное для нее время.

Разносчик закрыл лицо обеими руками. Он весь дрожал. Сержант с подозрением посмотрел на него, но добродушие пересилило неприязнь, и он продолжал гораздо мягче:

— Все же я думаю, этот грех может быть прощен, если искренне раскаяться в нем; не все равно, как и когда умереть? Главное — умереть христианином и не трусом. Советую вам помолиться, потом отдохнуть, это придаст вам и мужества я благочестия. Нет никакой надежды на прощение: полковник Синглтон строго-настрого распорядился казнить вас, как только вас захватят. Да… да… ничто не может спасти вас.

— Вы верно сказали! — воскликнул Гарви. — Слишком поздно… Я сам уничтожил свою единственную возможность на спасение, но он-то в конце концов восстановит мое доброе имя.

— О чем это вы? — спросил сержант, у которого вдруг пробудилось любопытство.

— Да так, ни о чем, — ответил разносчик и опустил голову, чтобы не встретиться глазами с внимательным взглядом сержанта.

— А кто такой «он»?

— Никто, — отрезал Гарви.

— «Ни о чем» да «никто» теперь не помогут, — заключил сержант, поднимаясь. — Ложитесь-ка на постель миссис Фленеган и сосните малость, утром я вовремя вас разбужу; от всей души хотел быть вам полезным, уж очень мне не по нутру, когда человека вешают, словно пса.

— Но вы могли бы спасти меня от позорной смерти, — сказал Гарви, вскакивая и хватая драгуна за руку. — О, чего бы только я не дал вам за это в награду.

— А как спасти? — спросил сержант, глядя на него с удивлением.

— Вот, — вымолвил разносчик, доставая из-за пазухи несколько гиней, — это мелочь в сравнении с тем, что я дам, если вы поможете мне бежать.

— Будь вы даже тот, чье изображение вычеканено на золотых монетах, я все равно не пошел бы на такое преступление, — ответил драгун с негодованием и бросил деньги на пол. — Будет вам, несчастный, примиритесь-ка лучше с господом; только это может помочь вам теперь.

Сержант взял фонарь и ушел с возмущенным видом, оставив разносчика во власти печальных дум о своей неминуемой участи. Отчаяние охватило Гарви, и он бессильно опустился на соломенный тюфяк маркитантки, а сержант в это время отдавал распоряжения часовым. Свои наставления солдату, охранявшему Бёрча в сарае, Холлистер закончил такими словами:

— Ты ответишь своей жизнью, если он сбежит. Пусть до утра никто не входит в чулан и не выходит оттуда.

— Но, — возразил солдат, — мне приказано впускать и выпускать маркитантку, когда только ей вздумается.

— Так и быть, ее можешь пускать, но смотри, как бы негодяй разносчик не удрал, спрятавшись у нее в юбках. — И сержант продолжал обход, отдавая такие же распоряжения часовым, охранявшим сарай.

После ухода сержанта в каморке заключенного сначала было тихо, потом караульный услышал тяжелое дыхание, вскоре перешедшее в мерный храп крепко спящего человека. Солдат расхаживал перед дверью, дивясь подобному равнодушию к жизни, которое позволяет предаваться спокойному сну на пороге могилы. Впрочем, к этим размышлениям не примешивалась жалость: имя Гарви Бёрча с давних пор было всем ненавистно в отряде. Кроме сержанта, выказавшего участие к узнику, вероятно, никто из драгун не обошелся бы с ним так добродушно, и каждый из них точно так же отверг бы предложенную им взятку, хотя, быть может, по причинам и но столь возвышенным. Убедившись, что разносчик наслаждается сном, которого сам он был лишен, караульный почувствовал нечто вроде досады; его раздражало такое явное проявление безразличия к казни — самой суровой военной каре за измену делу свободы Америки.

Драгун не раз порывался насмешками и бранью пробудить от сна разносчика, но втайне сознавал жестокость такого постыдного поступка, да и привычка к дисциплине останавливала его.

Размышления часового прервала маркитантка; она появилась в дверях кухни и, едва держась на ногах, принялась на чем свет стоит поносить офицеров, которые так расшумелись, что не дали ей поспать у очага. Из ее ругательств часовой кое-как понял, в чем было дело, но все его усилия объясниться со взбешенной женщиной оказались тщетными, и он впустил ее в каморку, так и не растолковав, что там ужо кто-то есть. Сначала послышался шум, свидетельствовавший о том, что грузное тело Бетти опустилось на кровать, затем наступила тишина, нарушаемая лишь ровным дыханием разносчика, а через несколько минут он уже опять захрапел, словно никто и не потревожил его. Тут как раз пришла смена. Часовой был уязвлен неуважением разносчика к смерти. Передав сменившему его товарищу приказание сержанта, он сказал, уходя:

— Можешь согреваться пляской, Джон. Слышишь, шпион-разносчик настроил свою скрипку; не успеешь оглянуться, как и Бетти заведет шарманку.

Шутка вызвала громкий смех у караульных. В эту минуту дверь каморки отворилась, и снова показалась Бетти. Слегка пошатываясь, она направилась к кухне.

— Стой! — крикнул часовой, схватив ее за платье. — Уж не спрятала ли ты шпиона у себя в кармане?

— Разве не слышишь, как этот жулик храпит у меня в комнате, болван ты эдакий! — воскликнула Бетти, вся дрожа от ярости. — Так-то вы обращаетесь с почтенной вдовой — впустили к ней в комнату мужчину, лоботрясы!

— Подумаешь! Не все ли тебе равно, если завтра его повесят. Слышишь, он и сейчас уже спит, а завтра уснет навек.

— Убери лапы, разбойник! — завопила маркитантка, оставив в руках у солдата бутылку, которую ему удалось вырвать у нее. — Уж я найду на вас управу, я спрошу капитана Джека, он ли приказал поместить в мою комнату висельника-шпиона! На мою вдовью кровать, ворюга ты этакий!

— Тише, старая ведьма, — со смехом сказал солдат, на минуту отрываясь от бутылки, чтобы перевести дыхание. — Этак ты разбудишь джентльмена… Неужели ты можешь потревожить последний сон человека?

— Я пойду разбужу капитана Джека, разбойник окаянный, я приведу его сюда! Уж он-то наведет порядок, всем вам не поздоровится за оскорбление одинокой вдовы!

С этими словами, только вызвавшими у часовых смех, Бетти обошла сарай и нетвердой походкой отправилась искать защиты у своего любимца — капитана Лоутона. Однако ни капитан, ни маркитантка этой ночью тут больше не появлялись, и ничто уже не нарушало покоя разносчика: к удивлению всех караульных, он по-прежнему громко храпел, показывая этим, что мысль о виселице ничуть его не волнует.

Глава 18

О, Даниил здесь судит! Даниил!

Почет тебе, о мудрый судия!

Шекспир, «Венецианский купец»

Скиннеры поспешно следовали за капитаном Лоутоном к месту расположения кавалерийского отряда. Отчаянная храбрость, с какой капитан Лоутон служил своему делу, презрение к опасностям, которым он сам подвергался, сражаясь с врагом, — все это в соединении с исполинским ростом и суровым лицом создало ему репутацию страшного человека, не похожего на других офицеров. Его неустрашимость принимали за свирепость, а горячность — за склонность к жестокости. Напротив, несколько милосердных поступков майора Данвуди, а вернее, его неподкупная справедливость дали кое-кому повод считать его чрезмерно снисходительным. Лишь в очень редких случаях общественное мнение осуждает или одобряет человека действительно по заслугам.

В присутствии Данвуди главарь шайки скиннеров ощущал неловкость, какую обычно испытывает порок перед лицом истинной добродетели; но едва лишь он вместе с Лоутоном вышел из «отеля», как сразу решил, что Лоутон одного с ним поля ягода и при случае может быть полезен. В обращении капитана была какая-то сумрачность, обманывавшая большинство людей, не знавших его близко. Недаром в отряде многие говорили: «Капитан смеется только тогда, когда собирается кого-нибудь наказать». Подойдя к Лоутону поближе, мародер завел такой доверительный разговор:

— Всегда полезно уметь отличать друзей от врагов.

На это вступление капитан ответил лишь неопределенным звуком, что разбойник истолковал как знак одобрения.

— Майор Данвуди, видать, на хорошем счету у Вашингтона, — продолжал скиннер; в его тоне слышалось, однако, сомнение.

— Некоторые так думают.

— В Вест-Честере многие патриоты хотели бы, чтобы кавалерией командовал другой офицер. А что до меня, так я бы мог оказать немало услуг Америке, ежели бы меня и моих молодцов дорой прикрывали войска. Такие услуги, что в сравнении с ними поимка разносчика — сущие пустяки.

— Вот как! Какие же это услуги?

— А такие, что были бы не менее выгодны офицеру, чем нам, — ответил скиннер, бросив на капитана многозначительный взгляд.

— И что вы можете сделать? — несколько нетерпеливо спросил Лоутон и ускорил шаг, чтоб спутники не услышали разговора.

— А вот что: мы могли бы даже под дулами пушек славно поживиться неподалеку от расположения королевской армии, если бы виргинская кавалерия защитила нас от солдат де Ланей и прикрыла отступление, чтоб нам не отрезали путь со стороны Кинге Бриджа^[423].

— А я-то думал, что ковбои там все прибрали к рукам.

— Понемногу и прибирают, но им приходится с нами делиться. Я был там два раза и заключил с ними соглашение; в первый раз они поступили по совести, по во второй напали на нас и всю добычу захватили себе.

— Какой бесчестный поступок! Неужто порядочный человек станет связываться с такими негодяями?

— Приходится вступать в соглашение кое с кем из них, а не то мы можем завалиться; но, конечно, бесчестный человек хуже последней скотины. А как по-вашему, майору Данвуди можно доверять?

— В делах чести, вы хотите сказать?

— Конечно. Знаете, ведь все были хорошего мнения об Арнольде^[424], пока не поймали майора королевских войск.

— Не думаю, чтоб майор Данвуди согласился продать своих, как это собирался сделать Арнольд, и вряд ли ему можно довериться в таком щекотливом деле, как ваше.

— Я тоже так думаю, — заметил скиннер с самодовольным видом, говорившим о том, что он в восторге от своей проницательности. Они подошли к довольно богатому фермерскому дому. Обширные строения во дворе были по тем временам совсем в хорошем состоянии. В сараях разместились солдаты; под длинным навесом, защищавшим от пронизывающего северного ветра, стояли лошади и спокойно жевали сено. Они были оседланы; и их можно было быстро взнуздать. Извинившись перед своими спутниками, Лоутон на минуту вошел в дом. Он вернулся, держа в руке обыкновенный конюшенный фонарь, и повел скиннеров в большой фруктовый сад, с трех сторон окружавший постройки. Мародеры молча шли за капитаном, полагая, что он ищет уединенное место, чтобы продолжить столь интересный разговор, не опасаясь быть услышанными.

Тут-то главарь шайки возобновил беседу, надеясь еще больше расположить к себе капитана и произвести на него впечатление человека с головой.

— А как вы думаете, возьмут колонии в конце концов верх над королем? — спросил он с важным видом политика.

— Возьмут ли колонии верх? — повторил капитан запальчиво, однако сдержался и продолжал спокойно:

— А как же иначе? Если французы помогут нам оружием и деньгами, мы прогоним королевские войска но позже чем через шесть месяцев.

— Я тоже на это надеюсь. Тогда у нас будет свободное правительство, и мы, борцы, получим награду.

— Еще бы! — воскликнул Лоутон. — Ваши права неоспоримы. А всех этих подлых тори, которые живут припеваючи у себя дома и хлопочут только о своих фермах, по заслугам заклеймят позором. У вас, конечно, нет фермы?

— Пока что нет, но худо будет, если я не обзаведусь домиком до заключения мира.

— Верно. Тот, кто блюдет свои интересы, соблюдает интересы родины; превозносите свои заслуги, ругайте почем зря тори, и ставлю свои шпоры против ржавого гвоздя, что вам предложат в Вест-Честере должность клерка.

— А не кажется ли вам, что люди из отряда Паулдинга^[425] сваляли дурака, не дав уйти адъютанту генерала? — уже отбросив всякую осторожность, спросил скиннер, обманутый простотой обращения Лоутона.

— «Сваляли дурака»! — с горьким смехом вскричал Лоутон. — Еще бы: король Георг заплатил бы им куда больше, чем конгресс, — ведь он богаче! Он даровал бы им и дворянство! Но, слава богу, в нашем народе живет замечательный дух. Люди, у которых нет ни гроша за душой, действуют так, словно в награду за верность получат все богатства Индии. Не все же такие мерзавцы, как ты, не то мы давно были бы уже рабами Англии!

— Как! — отскочив, воскликнул скиннер и навел мушкет на грудь Лоутона. — Меня предали, вы мне враг!

— Негодяй! — крикнул Лоутон, и его сабля, зазвенев в ножнах, вышибла мушкет из рук скиннера. — Попробуй-ка еще раз прицелиться в меня, и я разрублю тебя пополам.

— Так вы не заплатите нам, капитан Лоутон? — спросил мародер, дрожа всем телом, потому что он увидел, как конные драгуны молча окружили его шайку.

— Не заплатим? Ну как же, свое вы получите сполна! Вот деньги, которые полковник Синглтон прислал за поимку шпиона. — И Лоутон с презрением бросил к ногам мародера мешок с золотом. — Сложите оружие, негодяи, и проверьте, все ли здесь на месте.

Перепуганные бандиты выполнили приказ, и, пока они с жадностью считали гинеи, несколько солдат незаметно для них выбили кремни из их мушкетов.

— Ну как, не надули вас? — нетерпеливо спросил капитан.

— Нет, все деньги тут, — ответил главарь. — Теперь мы, с вашего позволения, разойдемся по домам.

— Стой! Свое обещание мы выполнили, а теперь восстановим справедливость. Мы заплатили вам за поимку шпиона, но накажем вас за поджоги, грабежи и убийства. Хватайте их, ребята, и всыпьте каждому по сорок горячих.

Приказ не пришлось повторять. Со скиннеров мигом сорвали одежду и всех привязали недоуздками к яблоням. Обнажились сабли, и на землю, словно по волшебству, упало пятьдесят веток; самые гибкие из них тут же разобрали драгуны, которые вызвались наказать грабителей. Капитан Лоутон отдал команду, и в саду началось настоящее столпотворение. Голос вожака заглушал крики остальных, как видно но вине капитана Лоутона, напомнившего солдату, который сек этого бандита, что тот имеет дело с командиром и должен оказать ему особую честь. Экзекуция была произведена быстро и четко, но всем правилам, если не придавать значения тому, что каратели начали отсчитывать удары лишь после десятого или двенадцатого, так как, по их словам, сначала им надо было приноровиться. Закончив успешно операцию, солдаты по приказанию Лоутона позволили скиннерам одеться, а сами сели на коней, ибо отряд отправлялся в дозор к югу от Вест-Честера.

— Вот видишь, приятель, — сказал капитан Лоутон вожаку, — в некотором смысле я могу и прикрыть тебя, когда надо. Если мы будем чаще встречаться, тебя всего, покроют рубцами, может и не очень почетными, зато вполне заслуженными.

Скиннер промолчал. Он схватил мушкет и велел своим дружкам поторапливаться. Они с мрачными лицами пошли по направлению к поросшим густым лесом холмам, которые высились неподалеку. Взошла луна и ярко осветила драгунский отряд. Тут мародеры неожиданно повернули назад, прицелились и нажали курки. Маневр был замечен, и солдаты, услышав щелканье спущенных курков, ответили на тщетную попытку открыть огонь издевательским смехом, а капитан крикнул во весь голос:

— Ага, я знал, какие вы мошенники, и велел выбить кремни.

— Зря не выбили и тот, что у меня в подсумке, — отозвался главарь, и в то же мгновенье раздался выстрел. Пуля оцарапала капитану ухо, но он только покачал головой и, засмеявшись, сказал:

— Промазал почти на милю!

Один драгун заметил приготовления скиннера, который отстал от шайки во время неудачной попытки отомстить, и тотчас после выстрела пришпорил коня. До леса было совсем недалеко, но, чтобы удрать от скакавшего за ним драгуна, разбойнику пришлось бросить и мушкет и мешок с деньгами. Солдат вернулся с добычей и хотел отдать деньги капитану, но тот отказался их взять и велел хранить, пока мародер не явится за своею собственностью. Впрочем, если бы он и явился, не очень-то легко было бы судебным властям новых штатов заставить драгун возвратить деньги, так как, не дожидаясь долго, сержант Холлистер честно разделил их между своими драгунами. Патрульные отправились в дозор, а капитан медленно пошел к себе, собираясь отдохнуть. Вдруг он заметил между деревьями фигуру, быстрыми шагами направлявшуюся в ту сторону леса, где скрылись мародеры.

Круто повернув, бдительный воин подошел к ней. Легко представить себе удивление капитана, когда в таком месте и в такой поздний час он увидел маркитантку.

— Что вы тут делаете, Бетти? Бродите во сне или грезите наяву? — вскричал драгун. — И вы не боитесь встречи с духом старушки Дженни на ее любимом пастбище?

— Ах, капитан Джек, — сказала Бетти, произнося слова с присущим ей сильным ирландским акцентом; она так качалась, что не в силах была поднять голову. — И вовсе не Дженни мне нужна и не ее дух, а целебная травка для раненых. Ее надо сорвать, когда первые лучи лупы, упадут на землю, не то от нее не будет никакого проку. Травка растет вон там, под скалой, я хочу поспеть, пока заклинанье имеет силу.

— Безумие! Вам бы в постели лежать, а не бродить среди скал. Еще свалитесь, того и гляди, и все кости себе переломаете. Да и скиннеры убежали в ту сторону; если встретитесь с ними, они вас вздуют как следует в отместку за расправу, которую я им учинил. Шли бы лучше назад, матушка, да выспались как следует, утром мы трогаемся в путь.

Бетти не послушалась этого совета. Описывая кривые, она продолжала брести по склону холма; при упоминании о скиннерах она на мгновение остановилась, но тотчас же двинулась дальше и вскоре исчезла среди деревьев.

Когда Лоутон подошел к «отелю», стоявший у входа часовой спросил, не встретилась ли ему миссис Фленеган; он добавил, что она прошла мимо, осыпая проклятиями своих мучителей, и все допытывалась, где капитан. Лоутон с удивлением выслушал часового. Казалось, его осенила какая-то новая мысль; он было направился к фруктовому саду, но тут же вернулся назад; потом он стал шагать взад и вперед перед дверью, наконец быстро вошел в дом, не раздеваясь бросился на кровать и вскоре крепко уснул.

Тем временем мародеры благополучно добрались до вершины холма и, рассыпавшись в разные стороны, скрылись в лесной чаще. Увидев, что в этом месте можно не опасаться нападения — кавалеристы не взобрались бы на такую высоту, — вожак свистнул и собрал весь свой отряд.

— Так вот, — начал один из разбойников, когда они разложили костер, чтобы согреться, ибо холод пробирал все сильнее, — нашим делам в Вест-Честере крышка, надо убираться отсюда. Виргинская конница скоро здесь так разойдется, что нельзя будет и нос высунуть.

— Я пущу из него кровь, — пробормотал вожак, — даже если это будет стоить мне жизни.

— Что и говорить, в лесу ты герой! — вскричал другой мародер, злобно расхохотавшись. — Чего же ты, меткий стрелок, промахнулся на расстоянии в тридцать ярдов!

— Мне помешал драгун, который погнался за мной, не то я прихлопнул бы этого капитана Лоутона. К тому же я дрожал от холода, и моя рука потеряла твердость.

— Скажи лучше — дрожал от страха, и ты не соврешь. Зато мне уж, видно, никогда не станет холодно — спина горит, будто к ней приложили тысячу решеток для пытки огнем.

— И ты готов все это стерпеть, может быть, даже поцелуешь розгу, которой тебя отстегали?

— Не так-то просто ее поцеловать. Розга, которой меня отстегали, разлетелась вдребезги на моих плечах, и не найти такого кусочка, чтоб на нем поместились губы. Но уж лучше я потеряю половину своей шкуры, чем всю, да еще и уши в придачу. А так оно и будет, если мы еще раз разозлим этого бешеного виргинца. Видит бог, я хоть сейчас отдал бы ему столько кожи, что хватило бы на охотничьи сапоги, лишь бы вырваться живым из его рук? Знали бы мы раньше, лучше б нам держаться майора Данвуди — тому хоть меньше известно про наши дела, чем Лоутону.

— Замолчи ты наконец, пустомеля! — гаркнул разъяренный главарь. — От твоей болтовни пухнет голова! Мало того, что нас ограбили и избили, — приходится еще терпеть твои глупости! Достань-ка лучше провизию, если что-нибудь осталось в мешке, и заткни себе глотку едой.

Приказание было выполнено. Разбойники с громкими криками и стонами — так сильно у них болели спины — взялись за приготовления к скудному ужину. В расщелине скалы ярким пламенем горел костер; понемногу все стали приходить в себя после поспешного бегства и собираться с мыслями. Наевшись и сбросив с себя лишнюю одежду, чтобы перевязать раны, скиннеры начали строить планы мести. Они толковали битый час, но выполнение и:; замыслов было связано с такой опасностью и требовало такого мужества, что, естественно, эти планы были отвергнуты. Нечего было и думать о том, чтобы застигнуть драгун врасплох, — они всегда были начеку; не было надежды и встретить капитана без его солдат — он всегда был занят делом или передвигался со своим отрядом с такой быстротой, что столкнуться с ним можно было только случайно. К тому же мародеры никак не могли рассчитывать, что встреча кончится удачно именно для них. Драгунский капитан славился своей ловкостью, и, хотя земли Вест-Честера были изрезаны высокими холмами и речками, бесстрашный воин делал отчаянные переходы, и даже каменные стены не могли задержать атак южной кавалерии. Мало-помалу разговор принял иное направление, и наконец мародеры остановились на плане, который мог не только утолить их жажду мести, но и кое-чем вознаградить за хлопоты. Дело обсудили во всех подробностях, назначили час, уговорились, как действовать, — словом, предусмотрели все, что требовалось для осуществления злодейского замысла.

Вдруг где-то близко раздался громкий голос:

— Сюда, капитан Джек, вот где эти негодяи! Они сидят у костра… Скорее сюда, смерть грабителям! Слезайте с коней и стреляйте!

Этих угрожающих слов было достаточно, чтобы все мудрые рассуждения вылетели у скиннеров из головы. Они мигом вскочили на ноги и помчались в глубь леса, а так как они заранее условились о месте встречи, то сразу разбежались во все стороны. Некоторое время слышался шум и голоса, но скиннеры умели быстро исчезать, и вскоре все звуки замерли вдали.

Тут из темноты вынырнула Бетти Фленеган; с полным спокойствием она стала собирать провизию и одежду — все то, что побросали скиннеры, потом уселась и с большим удовольствием поужинала. С часок она сидела, подперев голову руками и глубоко задумавшись; затем отобрала себе по вкусу кое-какие вещи и двинулась в чащу. Пламя костра отбрасывало мерцающий свет на ближайшие скалы, пока не догорела последняя головня, но скоро наступила тишина, и все вокруг погрузилось во мрак.

Глава 19

Сомненья наполняют грудь,

От скорбных мыслей не уснуть,

Остаться — смерть, уйти — безумье,

Скорее прочь, оставь раздумья.

Лапландская любовная песня

Товарищи майора Данвуди крепко спали, позабыв обо всех волнениях и опасностях, но сам майор был встревожен и то и дело просыпался. Истомленный беспокойно проведенной ночью, Данвуди поднялся со своей жесткой постели, на которую бросился накануне как был, в одежде, и, не разбудив никого, вышел из дому, надеясь, что свежий воздух принесет ему облегчение. Мягкие лучи луны уже начали бледнеть в свете раннего утра; ветер стих, а легкий туман предвещал еще один из тех теплых дней, которые в этом непостоянном климате со сказочной быстротой сменяют бурю. Час, назначенный для выступления отряда, еще не настал, и Данвуди, предоставив своим воинам отдыхать, побрел в сторону сада, где ночью драгуны выпороли скиннеров, размышляя о своем сложном положении, в котором долг столкнулся с любовью. Хотя он нисколько не сомневался в чистых намерениях Генри Уортона, однако он не был уверен, что военный трибунал разделит это мнение; Данвуди не только мучила мысль о судьбе Генри — он прекрасно понимал, что смертный приговор навсегда лишит его надежды на брак с сестрой осужденного. Накануне вечером Данвуди отправил нарочного к полковнику Синглтону с донесением о взятии в плен английского капитана; написав, что считает его невиновным, майор спрашивал у начальника, как поступить с пленным. Приказ полковника вот-вот должен был прийти, и, но мере того как приближалась роковая минута, которая могла лишить друга его покровительства, волнение Данвуди все возрастало. В таком душевном смятении он прошел через сад и задержался у холмов, под защиту которых бежали скиннеры. Все еще не отдавая себе отчета, где он оказался, Данвуди хотел было повернуть назад, но тут его остановил повелительный окрик:

— Стой, или смерть тебе!

Данвуди, пораженный, обернулся и увидел неподалеку от себя, на выступе скалы, человека, целившегося в него из мушкета. Дневной свет еще только разгорался, и трудно было что-нибудь разглядеть в окружающем мраке; однако пристальнее всмотревшись в силуэт незнакомца, Данвуди, к своему удивлению, узнал разносчика. Он мгновенно понял, какая опасность ему угрожает, но, не желая просить о пощаде или бежать, если бы это и было возможно, с твердостью сказал:

— Если хочешь меня убить — стреляй, пленником твоим я не стану.

— Нет, майор Данвуди, — ответил разносчик, опуская ружье, — я не собираюсь ни убивать вас, ни брать в плен.

— Тогда чего же ты хочешь, загадочное существо? — спросил майор, с трудом заставляя себя поверить, что перед ним человек, а не призрак, созданный воображением.

— Чтобы вы не думали обо мне дурно, — с чувством сказал разносчик. — Мне хотелось бы, чтоб все хорошие люди судили меня по справедливости.

— Разве тебе не все равно, как судят о тебе люди? Ты, кажется, недосягаем для их суда.

— Когда господь находит нужным, он сохраняет жизнь своим слугам, — торжественным тоном произнес разносчик. — Несколько часов назад я был вашим пленником и мне угрожала виселица, теперь вы в моей власти, по вы свободны, майор Данвуди. В этих скалах прячутся люди, которые не обойдутся с вами так милостиво, как я. Какой толк был бы вам от вашей сабли, если у меня в руках ружье? Послушайтесь совета того, кто никогда не делал и не сделает вам зла: не подходите к лесной опушке один и пешком.

— У тебя, наверное, есть друзья, которые помогли тебебежать, и они не так великодушны, как ты?

— Нет… нет… я совсем одинок… Меня знают только бог и он.

— Кто — он? — спросил майор с нескрываемым интересом.

— Никто, — овладев собой, ответил разносчик. — Но у вас иная судьба, майор Данвуди. Вы молоды и счастливы, есть люди, которые вам дороги, они недалеко отсюда. Тем, кого вы любите больше всего, угрожает опасность… У них в доме и за его стенами. Удвойте осторожность, усильте дозоры и молчите… Если я скажу больше, вы при вашем недоверии ко мне заподозрите ловушку. Охраняйте тех, кто вам всего дороже!

С этими словами он выстрелил в воздух и бросил ружье к ногам Данвуди. Когда дым рассеялся, Данвуди, едва придя в себя от удивления, посмотрел на скалу, там никого не было.

Конский топот и трубные звуки вывели молодого офицера из оцепенения, в которое повергла его эта странной сцена. Выстрел услышали дозорные и подняли тревогу. Данвуди поспешил вернуться в лагерь, где застал всех под ружьем, наготове к выступлению; отряд ждал только своего командира. Офицер, распоряжавшийся приготовлениями к казни шпиона, приказал сорвать вывеску «Отель Фленеган», и столб был превращен в виселицу. Данвуди сказал, что выстрелил он сам из ружья, видимо брошенного удиравшими скиннерами, — он уже знал о том, как капитан Лоутон расправился с ними, — а о своей встрече с разносчиком решил промолчать.

Офицеры предложили майору совершить казнь над шпионам прежде, чем отряд тронется с места. Данвуди все еще казалось, что ему привиделся сон. Однако он пошел с группой офицеров вслед за Холлистером к темнице разносчика.

— Ну, сэр, — сказал майор часовому, караулившему у двери, — надеюсь, пленник в целости и сохранности?

— До сих пор дрыхнет, — ответил солдат, — да так хранит, что я чуть не прослушал тревогу., — Отвори дверь и выведи его.

Дверь тут же отворили, и, к величайшему удивлению честного сержанта, в каморке оказался немалый беспорядок; на кровати валялся сюртук разносчика, а большая часть гардероба Бетти была раскидана по полу. Сама она крепко спала в том самом наряде, в каком ее видели в последний раз, — недоставало только неизменной черной наколки, украшавшей ее голову днем, а ночью, как все думали, служившей ей чепчиком. Шум и восклицания разбудили маркитантку.

— Вам чего, завтракать захотелось? — протирая глаза, спросила она. — Вид у вас такой, будто вы готовы слопать меня живьем. Потерпите малость, соколики мои, и я такое жаркое вам подам, что пальчики оближете.

— Жаркое! — вскричал сержант, забыв о своих религиозных воззрениях и о присутствии офицеров. — Мы тебя зажарим, чертовка! Это ты помогла треклятому разносчику бежать?

— Ax, чтоб ты провалился заодно с этим окаянным разносчиком! Это я-то чертовка, мистер сержант? — завопила Бетти, которую нетрудно было вывести из себя. — Что еще за разносчики такие, кто бежал, куда бежал? А я тут при чем? Я могла бы стать женой торговца и ходила бы в шелку, кабы у меня хватило ума выйти за Соуни Мак-Твила, а не таскаться следом за бессовестными драгунами, у которых нет никакого уважения к одинокой вдове.

— Негодяй бросил мою библию, — сказал сержант, поднимая с пола книгу. — Вместо того чтоб ее читать да готовиться к смерти, как подобает христианину, он замышлял побег.

— А кому охота дожидаться, пока его повесят, как собаку! — вскричала Бетти, начиная понимать, что случилось. — Не всякому на роду написан такой конец, как вам, мистер Холлистер.

— Молчать! — приказал Данвуди. — В этом деле, джентльмены, надо как следует разобраться. Здесь нет другого выхода, кроме двери, и разносчик мог выйти лишь в том случае, если часовой помог ему бежать или уснул на посту. Позвать всю стражу!

Часовые были уже свободны, но любопытство удерживало их возле сарая; все они в один голос стали уверять, что никто из кладовой не выходил. Только первый часовой признался, что мимо него прошла Бетти, и в свое оправдание сослался на приказ не задерживать ее.

— Ты лжешь, разбойник ты эдакий, лжешь! — вскричала Бетти, прислушавшись к объяснениям. — Ты хочешь опозорить почтенную вдову. Как ты смеешь говорить, будто я шатаюсь в полночь по лагерю! Да я всю ночь проспала тут, как невинный младенец!

— Смотрите, сэр, — сказал сержант, почтительно обратившись к Данвуди, — в моей библии что-то написано, а раньше там ничего не было, у меня ведь нет семьи, я не записывал семейных событий и не потерпел бы маранья в такой священной книге.

Один офицер прочитал вслух:

— Заявляю, что ежели мне удастся освободиться, то лишь благодаря помощи господа, и я смиренно вверяю себя его покровительству. Мне пришлось взять кое-что из платья этой женщины, и в своем кармане она найдет вознаграждение. Написанное я удостоверяю своей подписью. Гарви Бёрч.

— Как, — завопила Бетти, — этот вор обобрал одинокую вдову! Повесьте его… Поймайте и повесьте его, майор, коль есть правда и справедливость в нашей стране!

— Загляните-ка в свой карман, — сказал один молодой офицер, безмятежно наслаждавшийся этой сценой.

— Фу ты черт! — воскликнула маркитантка, доставая из кармана гинею. — Что за сокровище этот разносчик! Пошли ему господь долгие годы и бойкой торговли! Спасибо, что взял мое тряпье, а если его когда-нибудь повесят, то я скажу, что на свободе гуляют преступники почище его.

Данвуди повернулся к выходу и увидел капитана Лоутона. Сложив руки на груди, тот в глубоком молчании наблюдал за происходившим. Сосредоточенный вид капитана, обычно порывистого и стремительного, поразил Данвуди. Взгляды их встретились, и, отойдя в сторону, оба несколько минут о чем-то тихо переговаривались. Потом Данвуди пошел в «отель» и отпустил часовых. Сержант Холлистер остался один на один с маркитанткой, а так как гинея с лихвой возмещала понесенный Бетти урон, настроение у нее было превосходное. Она уже давно с нежностью поглядывала на ветерана и про себя вознамерилась покончить со своим щекотливым положением в отряде, сделав сержанта преемником своего покойного супруга. С некоторых пор сержанту, видимо, льстило оказываемое ему предпочтение, и Бетти, подумав, что ее запальчивость могла обидеть поклонника, решила непременно загладить свою вину. К тому же при всей ее грубости и неотесанности она обладала женским чутьем, которое подсказывало ей, что в минуты примирения женщина укрепляет свою власть над мужчиной. Итак, чтобы умилостивить сержанта, она налила стаканчик своей любимой смеси и поднесла ему со словами:

— Маленькая перебранка промеж друзей — сущий пустяк, сами знаете, сержант; я больше всего ругала Майкла Фленегана, когда крепче всего любила его.

— Майкл был хороший человек и храбрый вояка, — заметил сержант, осушив стакан. — Он пал, когда наш эскадрон прикрывал его полк с фланга; я в тот самый день проезжал мимо его тела. Бедняга! Он лежал на спине, и лицо у него было такое спокойное, точно он умер натуральной смертью, после того как целый год пил без просыпу.

— О, Майкл был истинный пропойца, можете не сомневаться; когда двое таких, как мы с ним, наваливались на выпивку, все запасы кончались. Но вы, мистер Холлистер, человек непьющий и рассудительный и были бы мне настоящим помощником.

— Ах, миссис Фленеган, мне так хочется поговорить с вами о том, что камнем лежит у меня на сердце, и я готов вам открыться, ежели вы удосужитесь выслушать меня.

— Выслушать! — нетерпеливо воскликнула Бетти. — Да я могу слушать вас целый день, сержант, хотя бы из-за этого офицерам не пришлось проглотить больше ни кусочка. Но выпейте еще чуток, дорогой, это придаст вам храбрости.

— Я уж и так осмелел, — отклоняя угощение, сказал ветеран. — Как вы думаете, Бетти, я и вправду запер вчера в этой комнате шпиона-разносчика?

— Кого же еще, коль не его, милок?

— А нечистого!

— Как, самого дьявола?

— Да, самого Вельзевула, прикинувшегося разносчиком, а те, кого мы приняли за скиннеров, были его бесенятами.

— Конечно, дорогой сержант, это вы верно говорите; когда скиннеры шляются по Вест-Честеру, они сущие бесы.

— Миссис Фленеган, я хочу сказать, это были настоящие бесы во плоти; только дьявол мог знать, что нам не терпится арестовать разносчика Бёрча, вот он и принял его обличье, чтобы попасть к вам в комнату!

— А на кой я могла ему понадобиться! — крикнула в сердцах Бетти. — Мало тут в отряде дьяволов, чтобы являлся еще один из преисподней пугать одинокую вдову!

— Счастье ваше, Бетти, что ему было дозволено уйти. Ведь он вышел через дверь, приняв ваш вид, а это показывает, какая вас ждет судьба, если вы не измените свою жизнь. Я видел, как он задрожал, когда я дал ему святую книгу. Разве стал бы добрый христианин писать что-нибудь в библии, кроме пометок о рождении, смерти и других таких летописей, как вы думаете, дорогая Бетти?

Маркитантке понравилось деликатное обращение ее избранника, но рассердили намеки на ее образ жизни. Однако она сдержала гнев и с присущей ее соотечественникам живостью отпарировала:

— Неужто дьявол заплатил бы за платье, да еще с лихвой, а?..

— Деньги эти, без сомнения, фальшивые, — заметил солдат, несколько сбитый с толку доказательством честности того, о ком он был самого низкого мнения. — Он и меня соблазнял блестящей монетой, но господь дал мне силу устоять.

— Моя золотая монета, кажись, настоящая, да я все равно обменяю ее нынче у капитана Джека. Ему нипочем и дьяволы и черти!

— Бетти, Бетти, — отозвался сержант, — не говорите так неуважительно о нечистом! Он всегда тут как тут и разозлится на вас за ваши слова.

— Еще чего! Коли у него есть хоть малость души, он не обидится на бедную одинокую вдову, если она подковырнет его словечком; я уверена, ни один христианин не был бы на меня в обиде.

— Но у нечистого нет души, ведь он хочет погубить род человеческий, — сказал сержант, с ужасом оглядываясь назад, — лучше всего водить дружбу со всеми. Никто не знает наперед, что может случиться. Право же, человек не мог бы выйти отсюда и незаметно пройти мимо часовых; это грозное предостережение для вас, Бетти, а вы…

Тут разговор прервали: явился солдат с приказом немедленно подавать завтрак, и маркитантка рассталась с сержантом; она — втайне надеясь, что проявленное им участке носит более земной характер, чем он хотел показать: он — решив приложить все усилия, чтобы вырвать душу маркитантки из когтей нечистого, который слоняется по лагерю в поисках жертв.

Во время завтрака примчалось несколько гонцов; один доставил донесение о численности и цели вражеской экспедиции, которая расположилась на берегу Гудзона; другой привез распоряжение полковника Синглтона отправить капитала Уортона под конвоем драгун к первому посту в горах. Это письмо, или, вернее, строгий приказ, не допускавший никаких возражений, вконец огорчил Данвуди. Образ Френсис, отчаявшейся и глубоко несчастной, постоянно стоял у него перед глазами; сотни раз готов он был сесть на коня и поскакать к «Белым акациям», но какое-то безотчетное чувство удерживало его. Небольшой эскорт под командованием офицера отправился в коттедж за Генри Уортоном, чтобы доставить его к месту назначения; с тем же офицером Данвуди передал Генри письмо, в котором ободрял своего друга, уверяя, что тому нечего опасаться и что сам он будет неустанно хлопотать за него. Лоутон с частью драгун был оставлен в деревне при раненых; основной же отряд сразу после завтрака покинул лагерь и выступил к Гудзону. Данвуди несколько раз повторил Лоутону свои наставления, снова и снова перебирая в уме каждое слово разносчика и стараясь проникнуть в Их загадочный смысл, но не пришел ни к какому выводу, а откладывать свой отъезд у него больше не было повода. Вдруг он вспомнил, что не распорядился насчет полковника Уэлмира и, вместо того чтобы двинуться за отрядом, поддался искушению и повернул коня на дорогу, ведущую к «Белым акациям». Лошадь Данвуди была быстра, как ветер, — казалось, не прошло и минуты, как перед ним открылась уединенная долина. Когда он спускался по склону холма, вдали промелькнули фигуры Генри Уортона и сопровождавших его драгун, цепочкой проходивших в ущелье, которое вело к постам в горах. Это зрелище взбудоражило Данвуди, и он поскакал еще быстрее; он круто обошел выступ скалы и вдруг натолкнулся на ту, которой были заняты его мысли. Френсис издали следила за конвоем, уводившим ее брата, а когда он скрылся из виду, она почувствовала, что лишилась самого дорогого для нее на свете. Необъяснимое отсутствие Данвуди и потрясение, вызванное разлукой с Генри при таких ужасных обстоятельствах, сломили ее мужество; она опустилась на придорожный камень и зарыдала так, что, казалось, ее сердце вот-вот разорвется. Данвуди соскочил с коня, закинул поводья ему на шею и в одно мгновение очутился подле плачущей девушки.

— Френсис… моя Френсис! — вскричал он. — Зачем так отчаиваться! Пусть вас не пугает положение брата. Как только я выполню порученное мне дело, я кинусь к ногам Вашингтона и умолю его освободить Генри. Отец нашей родины не откажет в такой милости одному из своих любимых питомцев.

— Благодарю вас, майор Данвуди, за сочувствие к моему бедному брату, — сказала дрожащая Френсис; она встала, вытерла слезы и с достоинством добавила:

— Но вы не должны так говорить со мной.

— Не должен! Разве вы не моя невеста… с согласия вашего отца, тети, брата… И разве сами вы не дали согласия, моя дорогая Френсис!

— Я не хочу становиться между вами и другой женщиной, — возможно, она имеет больше прав на вашу привязанность.

— Никто, клянусь, никто, кроме вас, не имеет на меня прав! — горячо воскликнул Данвуди. — Одной вам принадлежит мое сердце.

— У вас такой большой опыт, и вы так успешно им пользуетесь, что вам ничего не стоит обманывать нас, доверчивых женщин, — произнесла Френсис, делая отчаянное усилие улыбнуться.

— Так говорят только с негодяем, мисс Уортон. Когда я обманывал вас? Каким опытом пользовался, чтобы покорить ваше чистое сердце?

— Так почему же майор Данвуди с некоторых пор стал избегать дом отца своей невесты? Разве он забыл, что в этом доме один его друг прикован к постели, а другой — поражен глубокой печалью? Неужели он не помнит, что там живет его будущая жена? Не боится ли он встречи с другой, которая могла бы предъявить на него права? О, Пейтон, Пейтон, как жестоко я в вас ошиблась! Со слепой доверчивостью молодости я видела в вас олицетворение благородства, отваги, великодушия и верности.

— Я понимаю, Френсис, что ввело вас в заблуждение! — воскликнул Данвуди, и кровь бросилась ему в лицо. — Но вы несправедливы ко мне. Клянусь тем, что мне дороже всего на свете, вы несправедливы ко мне!

— Не клянитесь, майор Данвуди, — прервала его Френсис, и в ее кротких глазах вспыхнуло выражение женской гордости, — прошло то время, когда я верила клятвам.

— Мисс Уортон, неужто вы хотели бы, чтобы я, словно фат, хвастался тем, что могло бы вернуть мне ваше расположение, но уронило бы меня в собственных глазах?

— Не обольщайтесь, вернуть мое расположение не так легко, сэр, — сказала Френсис, сделав несколько шагов в сторону дома. — Мы говорим друг с другом в последний раз… Но отец… быть может, отец пожелает увидеться с родственником моей матери.

— Нет, мисс Уортон, теперь мне нельзя войти в его дом, я сейчас не ручаюсь за себя. Вы гоните меня, Френсис, и я в полном отчаянии. Я иду в очень опасный поход и могу погибнуть. Если судьба будет ко мне сурова, отдайте справедливость хотя бы моей памяти. Помните — до последнего вздоха я буду желать вам счастья.

С этими словами он сунул ногу в стремя, но девушка остановила его взглядом, казалось проникшим в самую глубину его души.

— Пейтон, майор Данвуди, — сказала она, — неужели вы можете забыть, что служите святому делу? Долг перед богом, перед родиной должен удерживать вас от опрометчивых поступков. Вы нужны родине, кроме того… — Голос ее задрожал, и она умолкла.

— Кроме того? — повторил молодой человек и бросился к ней, протягивая руки.

Но Френсис уже справилась с волнением; она холодно отстранила его и снова пошла к дому.

— Так вот мы как расстаемся! — не помня себя от горя, крикнул Данвуди. — Неужели вы так презираете меня, что можете быть ко мне столь жестокой! Нет, вы никогда не любили меня и хотите оправдать свое непостоянство, упрекая меня в том, чего вы не желаете объяснить!

Френсис замерла на месте и устремила на жениха взор, полный такой душевной чистоты, что пристыженный Данвуди готов был на коленях молить о прощении; приказав ему жестом молчать, она сказала:

— В последний раз выслушайте меня, майор Данвуди! Очень горько вдруг узнать, что есть кто-то лучше тебя, и я это недавно испытала. Вас я ни в чем не виню… ни в чем не упрекаю, даже в мыслях. Я недостойна вас, даже если бы имела право на ваше сердце. Такая робкая, слабая девушка, как я, не может дать вам счастья. Да, Пейтон, вы родились для великих и славных дел, отважных, блистательных подвигов, и вы должны соединить свою судьбу с подругой, похожей на вас, — с такой, что способна побороть в себе женскую слабость. Я была бы для вас обузой, которая тянула бы вас вниз, меж тем как с другой спутницей вы сможете воспарить к вершинам земной славы. Такой женщине я добровольно, хотя не могу сказать, что с радостью, уступаю вас; и молю бога, страстно молю, чтоб с ней вы были счастливы.

— Прелестная фантазерка! — воскликнул Данвуди. — Вы не знаете ни себя, ни меня. Только такую нежную, кроткую, беззащитную женщину, как вы, могу я любить. Не обманывайтесь ложными представлениями о великодушии, которое сделает меня несчастным.

— Прощайте, майор Данвуди, — сказала взволнованная девушка и на миг остановилась, чтобы перевести дыхание, — забудьте, что когда-то знали меня. И помните о своем долге перед нашей истекающей кровью родиной. Будьте счастливы!

— Счастлив! — с горечью повторил молодой офицер, глядя вслед легкой фигурке, которая скользнула в калитку и исчезла за кустарником. — Нечего сказать — счастлив!

Он вскочил в седло, пришпорил коня и скоро догнал свой эскадрон, медленно двигавшийся по горной дороге к берегам Гудзона.

Как ни тяжело было Данвуди после столь неожиданного исхода его свидания с невестой, ему все же было несравненно легче, чем ей. Острым взором ревнивой любви Френсис без труда открыла, что Изабелла Синглтон неравнодушна к Данвуди. Застенчивая, стыдливая, она но могла и вообразить себе, что Изабелла испытывает неразделенную страсть. Пылкой Френсис было чуждо притворство, и она сразу заметила, что молодой человек смотрит на нее с восхищением. Но Данвуди пришлось долго и упорно искать ее расположения, доказывать ей свою нежную преданность, прежде чем он добился взаимности. Ответная любовь была безраздельной, всепоглощающей. Удивительные события последних дней, изменившееся поведение жениха, его загадочное к ней равнодушие и, главное, романтическая влюбленность Изабеллы пробудили в душе Френсис новые чувства. Ужасаясь при мысли, что Данвуди ей неверен, она в то же время со скромностью, свойственной чистым натурам, стала сомневаться в собственных достоинствах. В минуты самоотречения ей казалось, что она способна с легкостью уступить своего жениха другой, более достойной его женщине, по может ли воображение заглушить голос сердца! Едва Данвуди скрылся, как наша героиня ощутила всю глубину своего несчастья, и если обязанности командира несколько отвлекали Данвуди от мыслей о своем горе, то у Френсис не было этого утешения; заботы, которых требовала от нее привязанность к отцу, не приносили ей облегчения.

Отъезд сына едва не лишил мистера Уортона последней капли энергии, и понадобилась вся сила любви дочерей, чтобы поддержать в нем еле теплившуюся жизнь.

Глава 20

На похвалы, на лесть ее ловите,

Чернавку божьим ангелом зовите, —

На то Мужчине и дается речь,

Чтоб мог он в сети женщину завлечь.

Шекспир, «Два веронца»

Приказав капитану Лоутону остаться с сержантом Холлистером и двенадцатью драгунами охранять раненых и тяжелый обоз, Данвуди не только выполнил распоряжения, отданные ему в письме полковником Синглтоном, но и позаботился о своем пострадавшем от ушибов товарище. Напрасно Лоутон клялся, что он в силах выполнить любую задачу, и уверял, что его солдаты не пойдут в атаку за Томом Мейсоном с такой охотой и рвением, как за ним самим, — его начальник остался непоколебим, и раздосадованный капитан вынужден был скрепя сердце подчиниться. Перед выступлением Данвуди повторил ему свою просьбу хорошенько следить за обитателями «Белых акаций» и оберегать их; а в случае, если поблизости будет намечено что-нибудь подозрительное, майор приказал капитану покинуть лагерь и перебраться с отрядом в усадьбу мистера Уортона. Слова разносчика заронили в сердце Данвуди смутную тревогу за обитателей коттеджа, хотя он и не представлял себе, какая им может грозить опасность и откуда ее следует ожидать.

Вскоре отряд ушел, а капитан остался. Он шагал взад и вперед перед «отелем», проклиная в душе судьбу, которая обрекла его на бесславную праздность как раз в ту минуту, когда появилась надежда на встречу с врагом. Изредка он отвечал на вопросы Бетти, а та, сидя у окна, то и дело пронзительным голосом спрашивала его о подробностях бегства разносчика: оно все еще казалось ей непостижимым. Тут к капитану подошел доктор Ситгривс; все это время он занимался своими пациентами, которых разместили довольно далеко от постоялого двора, и не подозревал ни о том, что без него произошло, ни об уходе отряда.

— Куда девались часовые, Джон? — спросил он, с удивлением озираясь вокруг. — И почему вы остались один?

— Ушли, все ушли! Данвуди увел их к реке. А нас о вами оставили охранять раненых и женщин.

— Я очень рад, — сказал доктор, — что у майора Данвуди хватило благоразумия не перевозить раненых. Эй вы, миссис Элизабет Фленеган, дайте-ка мне чего-нибудь поесть, я очень голоден! И поскорей, мне еще предстоит вскрывать труп.

— Эй вы, мистер доктор Арчибальд Ситгривс, — отвечала тем же тоном Бетти, высовывая в разбитое кухонное окошко свое краснощекое лицо, — вы, как всегда, опоздали; здесь можно закусить только шкурой Дженни да еще тем трупом, о котором вы говорите.

— Женщина, — ответил доктор в сердцах, — вы, верно, принимаете меня за людоеда! Как вы смеете так разговаривать со мной? Уймите ваш мерзкий язык и дайте поскорей что-нибудь подходящее для пустого желудка.

— И вы думаете, что обед тотчас же выскочит на стол, будто ядро из пушки? — ответила Бетти, подмигивая капитану. — А я говорю, что вам придется поголодать, пока я не приготовлю для вас кусок шкуры Дженни. Ребята слопали все подчистую.

Тут в разговор вмешался Лоутон и, желая восстановить мир, стал уверять доктора, что уже послал людей за провиантом для отряда.

Это заявление немного утихомирило хирурга, а вскоре он и вовсе забыл про голод и объявил, что немедля приступит к вскрытию трупа.

— А чей же это труп? — спросил Лоутон.

— Разносчика, — ответил Ситгривс, взглянув на столб, с которого сняли вывеску. — Я велел Холлистеру установить помост на такой высоте, чтобы шея не сместилась, когда труп опустится вниз, и теперь постараюсь сделать из него самый хорошенький скелетик во всех Северных Штатах. У парня много достоинств и кости хорошо сочленены. Уж я превращу его в настоящего красавчика. Я давно мечтал послать что-нибудь в этом роде на память моей старой тетушке в Виргинию — она была очень добра ко мне, когда я был еще мальчишкой.

— Черт возьми! — воскликнул Лоутон. — Неужели вы собираетесь послать старой леди кости мертвеца?

— А почему бы и нет? — ответил доктор. — Разве есть в природе что-нибудь совершеннее тела человека? А скелет можно назвать его первоосновой. Но что же вы сделали с трупом?

— Он тоже исчез.

— Как исчез? Кто посмел унести мою собственность?

— Не иначе, как сам дьявол, — заметила Бетти. — Погодите, вас он тоже скоро унесет, не спросивши у вас разрешения.

— Помолчи-ка ты, ведьма! — сказал Лоутон, давясь от смеха. — Как ты смеешь так разговаривать с офицером?

— А зачем он назвал меня мерзкой Элизабет Фленеган? — закричала маркитантка и с презрительной гримасой прищелкнула пальцами. — Друга я помню целый год, а врага не забуду целый месяц.

Однако доктора не трогали ни дружба, ни вражда миссис Фленеган: он думал только о своей потере, и Лоутону пришлось наконец объяснить своему приятелю, что без него произошло.

— И это счастье для вас, драгоценный мой доктор, — воскликнула Бетти, когда капитан закончил рассказ. — Сержант Холлистер столкнулся с ним лицом к лицу и уверяет, что это был дьявол, а вовсе не разносчик, или, вернее, тот торговец, что разносит повсюду ложь, воровство и прочий непотребный товар. Хороши бы вы были, кабы вздумали потрошить самого сатану, если б только майору удалось его повесить. Да, нелегко бы вам пришлось, уж наверное обломали бы свой нож!

Ситгривс потерпел двойное разочарование: ему не удалось ни пообедать, ни заняться любимым делом, и он заявил, что в таком случае отправится в коттедж и посмотрит, как чувствует себя капитан Синглтон. Лоутон вызвался его сопровождать, они сели на лошадей и вскоре выехали на дорогу; однако доктору пришлось выслушать еще немало насмешек Бетти, прежде чем ее голос замер вдали. Некоторое время всадники ехали молча, по Лоутон видел, что его спутник сильно помрачнел, обманувшись в своих ожиданиях и попав на острый язычок маркитантки, а потому постарался его развлечь.

— Вчера вечером вы начали петь прелестную песню, Арчибальд, — сказал он, — но вас прервали люди, которые привели разносчика.

Намек на Галена был очень кстати.

— Я так и знал, что песня вам понравится, Джек, когда винные пары вылетят у вас из головы. Поэзия — благородное искусство, хотя ей недостает ясности точных наук и полезности естественных. Рассматривая поэзию с точки зрения жизненных потребностей человека, я скорее, назвал бы ее средством размягчающим, чем подкрепляющим.

— Однако в вашей оде было много пищи для подкрепления ума.

— Мою песню ни в коем случае нельзя назвать одой; я считаю ее классической балладой.

— Весьма возможно, — заметил капитан, — но, прослушав лишь один куплет, трудно определить характер всего произведения.

Тут доктор невольно начал откашливаться и прочищать горло, вовсе но думая о том, к чему он делает эти приготовления. Капитан устремил темные глаза на приятеля и, видя, что тот все еще не успокоился и недовольно вертится в седле, продолжал:

— Кругом тишина и дорога пустынна, почему бы вам теперь не закончить свою песню? Никогда не поздно наверстать упущенное.

— Дорогой мой Джон, если я могу рассеять этим заблуждения, которым вы предаетесь в силу привычки и по легкомыслию, то с большой радостью исполню вашу просьбу.

— Сейчас, мы подъедем к скалам по левой стороне дороги, там эхо усилит ваш голос, и мое удовольствие еще увеличится, — заметил Лоутон.

Получив такое поощрение и считая, что он и вправду с большим вкусом сочиняет стихи и поет, доктор весьма серьезно приготовился выполнить свою задачу. Он еще раз откашлялся и как бы настроил свой голос, а затем не мешкая принялся за дело, к тайной радости Лоутона:

— Тш-шш-шш!.. — внезапно прервал его капитан. — Что это за шорох среди скал?

— Наверное, это трепещет мелодия. Мощный голос подобен дыханию ветра, — ответил доктор и продолжал:

— Слушайте!.. — закричал Лоутон, останавливая лошадь.

Он не успел промолвить и слова, как вдруг к его ногам упал камень и, никому не причинив вреда, скатился с дороги.

— Это дружеский выстрел! — воскликнул капитан. — Ни снаряд, ни сила удара не говорят о злых намерениях.

— Удар камнем обычно причиняет только контузию, — заметил доктор, тщетно оглядываясь по сторонам, чтобы увидеть, чья рука метнула этот безобидный снаряд. — Уж не метеорит ли упал с неба? Кругом, кроме нас с вами, нет ни души.

— Ну, за этими скалами мог бы спрятаться целый полк, — возразил капитан и, спрыгнув с коня, поднял камень.

— Э, да тут, кажется, есть и объяснение тайны, — сказал он, увидев записку, искусно привязанную к обломку скалы, так неожиданно упавшему к его ногам; развернув ее, Лоутон прочел следующие довольно неразборчиво написанные строки:

Пуля летит дальше камня, и в скалах Вест-Честера есть кое-что поопаснее, чем целебные травы для раненых солдат. А ведь и самый добрый конь не взберется на крутую скалу.

— Ты сказал правду, странный человек, — заметил Лоутон, — отвага и ловкость не спасут нас от тайных убийц, которые прячутся в скалистых ущельях. — И, снова вскочив на коня, он громко крикнул:

— Спасибо, неизвестный друг! Мы не забудем твоего предупреждения.

Из-за выступа скалы на мгновение показалась худая рука и тут же скрылась. Больше ничего не было ни видно, ни слышно — двух приятелей окружала глубокая тишина.

— Вот удивительное происшествие! — сказал изумленный доктор. — И какое загадочное послание!

— Ну, это просто глупая шутка какого-нибудь деревенщины, вообразившего, будто двух виргинцев можно запугать подобной чепухой, — ответил капитан, спрятав записку в карман. — Но позвольте сказать вам, мистер Арчибальд Ситгривс, что вы только что собирались распотрошить чертовски честного пария.

— Я собирался вскрыть труп разносчика, одного из самых опасных шпионов нашего врага; и должен заметить, что считаю великой честью для подобного человека, если он может послужить на пользу науке.

— Возможно, что он шпион… да, вернее всего, шпион, — сказал Лоутон задумчиво, — но сердце у него не злопамятное, а душа сделала бы честь истинному солдату.

Пока капитан произносил эту тираду, доктор стоял, устремив на него рассеянный взгляд; между тем зоркие глаза Лоутона уже успели разглядеть впереди группу высоких скал, которые огибала дорога.

— Преграду, недоступную для конских копыт, могут преодолеть человеческие ноги! — воскликнул капитан.

Снова спрыгнув с седла, он перескочил через невысокую каменную ограду и начал так быстро взбираться на холм, что вскоре был уже на вершине и с высоты птичьего полета мог рассмотреть упомянутые нами скалы, со всеми их ущельями. Как только капитан поднялся наверх, он увидел какого-то человека, который тотчас скользнул между камней и скрылся по другую сторону холма.

— Вперед, Ситгривс, пришпорьте копя! — закричал капитан, бросаясь вниз, не разбирая дороги. — Подстрелите негодяя, пока он не сбежал!

Доктор тотчас исполнил первую часть приказания: не прошло и минуты, как он увидел впереди вооруженного мушкетом человека, перебегавшего дорогу с явным намерением укрыться в густом лесу.

— Остановитесь, мой друг, подождите, пожалуйста, пока не подъедет капитан Лоутон! — закричал наш доктор, глядя, как тот улепетывает с такой быстротой, что за ним не угнаться и лошади.

Однако эти слова, казалось, только усилили страх беглеца, и он помчался еще быстрей, пока не достиг лесной опушки; тут он вдруг обернулся, выстрелил в своего преследователя и мгновенно пропал в чаще. Пока Лоутон спустился на дорогу, вскочил в седло и прискакал к товарищу, беглец уже исчез.

— В какую сторону он побежал? — спросил офицер.

— Джон, — ответил спокойно врач, — не забывайте, что я принадлежу к тем, кто не участвует и сражениях.

— Куда сбежал этот негодяй? — закричал Лоутон нетерпеливо.

— Туда, куда вы не пуститесь за ним, — в лес. Но повторяю, Джон: не забывайте, что я не участвую в сражениях.

Раздосадованный капитан, убедившись, что враг исчез, повернулся к доктору и бросил на него гневный взгляд; но мало-помалу лицо его смягчилось, сурово сдвинутые брови распрямились, резкие складки разгладились и в сердитых глазах снова зажглись искорки смеха, которые так часто в них мелькали. Доктор с достоинством сидел на лошади, выпрямив свое тощее тело и высоко вскинув голову, как человек, возмущенный несправедливым обвинением.

— Почему вы дали этому негодяю сбежать? — спросил капитан. — Если б я только достал его своей саблей, вы получили бы хороший труп для вскрытия.

— Я ничего не мог поделать, — ответил доктор, указывая на изгородь, перед которой он остановил свою лошадь. — Мошенник перепрыгнул через ограду, а я остался по эту сторону, как видите. Он не пожелал слушать мои уговоры и не обратил никакого внимания на то, что вы хотели побеседовать с ним.

— Этакий невежа, что и говорить! Но почему вы не перескочили через забор и не задержали его? Смотрите, в нем не хватает нескольких перекладин — даже Бетти Фленеган могла бы перебраться через него верхом на корове.

Только тут доктор оторвал взгляд от места, где скрылся беглец, и посмотрел на товарища. Однако он все так же гордо держал голову, когда ответил:

— По моему скромному разумению, капитан Лоутон, ни миссис Элизабет Фленеган, ни ее корова не могут служить примером для доктора Арчибальда Ситгривса: было бы сомнительной честью для науки, если бы доктор медицины безрассудно сломал себе обе ноги, ударившись о перекладины какой-то загородки.

И с этими словами доктор вытянул свои нижние конечности, придав им почти горизонтальное положение, — поза, в которой он и вправду не мог бы преодолеть никакое препятствие; но капитан не стал смотреть на это наглядное доказательство невозможности действовать и сердито возразил:

— Какие глупости! Тут вас ничто бы не задержало. Я мог бы перескочить через этот забор с целым взводом в полном вооружении, даже не пришпорив коня. Когда мы ходили в атаку на пехоту, мы не раз брали барьеры куда опаснее вашего забора!

— Я попросил бы вас помнить, капитан Джон Лоутон, что я отнюдь не берейтор вашего полка, не сержант, обучающий солдат, и не взбалмошный корнет; нет, сэр, говорю это с должным уважением к чинам, установленным Континентальным конгрессом, и я не ветреный капитан, который так же мало ценит свою жизнь, как и жизнь своих врагов. Я только бедный, скромный ученый, сэр, всего лишь доктор медицины, недостойный питомец Эдинбургского университета и хирург драгунского полка; только и всего, капитан Джон Лоутон, смею вас уверить.

Закончив свою речь, доктор повернул лошадь и двинулся по направлению к коттеджу «Белые акации».

— Увы, вы говорите правду, — проворчал капитан. — Будь со мной самый плохонький всадник из моего отряда, я изловил бы мерзавца и отдал бы хоть одну жертву правосудию. Но право, Арчибальд, ни один человек не может хорошо ездить верхом, так широко расставив ноги, словно колосс Родосский^[426]. Вы не должны стоять все время на стременах: сжимайте посильнее бока лошади коленями.

— Хотя я отношусь с должным уважением к вашей опытности, капитан Лоутон, — ответил доктор, — однако не считаю себя неспособным судить о мускульной силе, будь то в коленях или в другой части человеческого тела. И, если даже образование у меня довольно скромное, я все же отлично знаю, что чем шире основание, тем прочнее держится постройка.

— Значит, вы хотите загородить всю дорогу, на которой могли бы уместиться шесть всадников в ряд, и потому вытягиваете ноги в стороны подобно косам на древних колесницах^[427]?

Упоминание о древнем обычае немного смягчило возмущенного доктора, и он ответил уже не так высокомерно:

— Вы должны отзываться с почтением об обычаях наших предков, ибо, хотя они и были несведущи в вопросах науки и особенно в хирургии, им принадлежит немало блестящих догадок, которые нам пришлось только развивать. И я не сомневаюсь, сэр, что Гален оперировал воинов, раненных именно теми косами, о которых вы упоминали, хотя мы и не встречаем подтверждения этому у современных писателей. О, эти косы, наверное, наносили ужасные раны и, без сомнения, причиняли немало затруднений медикам того времени.

— Иногда тело бывало перерезано пополам, и лекарям приходилось проявлять все свое мастерство, чтобы соединить куски в одно целое. Но я не сомневаюсь, что при их учености и великом искусстве им это удавалось.

— Как! Соединить человеческое тело, разрезанное на две части острым инструментом, и вдохнуть в него жизнь?

— Ну да, части тела, разрезанного косой, вновь соединяли в одно для выполнения военных задач.

— Но это невозможно, совершенно невозможно! — воскликнул доктор. — Напрасно человеческое искусство пыталось бы бороться с законами природы, капитан Лоутон. Вы только подумайте, дорогой мой, ведь в таком случае разрезали все артерии, все внутренние органы, разрывали все нервы, сухожилия, и вдобавок, что еще существенней…

— Довольно, довольно, доктор Ситгривс. Вы убедили бы даже члена враждебной вам школы. Теперь ничто не заставит меня добровольно подвергнуть себя подобному непоправимому расчленению.

— Разумеется, мало радости получить рану, которая по природе своей неизлечима.

— Я тоже так думаю, — сухо заметил Лоутон.

— А как вы полагаете, что приносит в жизни больше всего радости? — вдруг спросил доктор.

— Как на чей вкус.

— Вовсе нет! — вскричал доктор. — Всего радостнее убеждаться или чувствовать, как свет науки, действуя заодно с силами природы, побеждает всевозможные болезни. Однажды я нарочно сломал себе мизинец, для того чтобы срастить перелом и следить за его излечением. Это был лишь небольшой опыт, вы понимаете, милый Джон, и все же, с трепетом наблюдая, как срастается кость, как искусство человека действует заодно с природой, я пережил такую радость, какой никогда не испытывал в жизни.

А если б поврежден был более важный член, например нога или рука, насколько сильнее было бы испытанное мной удовольствие!

— А еще лучше — шея, — заметил капитан.

Тут они подъехали к усадьбе Уортона, и их довольно бессвязный разговор прервался. Никто не вышел им навстречу, не пригласил их войти, и капитан направился прямо в комнату, где, как он знал, обычно принимали гостей. Он отворил дверь, но остановился на пороге, удивленный открывшейся ему картиной. Прежде всего его взгляд упал на полковника Уэлмира: наклонившись к раскрасневшейся Саре, он что-то так горячо говорил ей, что они оба не заметили прихода посторонних. Острый взгляд капитана сразу схватил кое-какие многозначительные подробности этой сцены, и он тут же разгадал тайну молодых людей. Он уже собирался тихонько удалиться, не выдавая своего присутствия, но тут Ситгривс отстранил его и стремительно вошел в комнату. Доктор направился прямо к креслу Уэлмира и, схватив его за руку, воскликнул:

— Что это? Пульс учащенный и неровный, лицо красное, глаза блестят. Явные признаки лихорадки. Надо сразу же принять меры.

С этими словами доктор, привыкший действовать быстро и не раздумывая — обычай многих врачей на войне, — тут же вытащил ланцет и взялся за приготовления, свидетельствовавшие о том, что он намерен немедля приступить к делу.

Но полковник Уэлмир, быстро овладев собой, встал со своего места и надменно сказал:

— Не беспокоитесь, сэр, в комнате душно, вот почему меня бросило в жар. К тому же я и так слишком многим обязан вашему искусству и не хочу вас больше утруждать. Мисс Уортон подтвердит, что я совсем здоров, а я могу вас заверить, что никогда не чувствовал себя лучше и счастливей.

Последние слова были сказаны с особым пылом и, должно быть, доставили удовольствие мисс Саре, ибо ее щеки снова зарделись. Доктор, следивший за взглядом своего пациента, тотчас же это заметил.

— Прошу вас, сударыня, дайте мне руку, — сказал он, подойдя к ней с поклоном. — Тревога и бессонница, должно быть, отразились на вашем хрупком здоровье, и я вижу кое-какие симптомы, которыми не следует пренебрегать.

— Простите, сэр, — ответила Сара, как истая женщина быстро справившись со своим смущением, — тут слишком душно, я выйду и извещу мисс Пейтон о вашем приходе.

Бесхитростного, вечно погруженного в свои мысли доктора ничего не стоило обмануть, но Саре пришлось еще поднять глаза на Лоутона, чтобы ответить на его поклон, когда он, почтительно склонив голову, растворил перед нею дверь. И этот взгляд ему все объяснил. У Сары хватило выдержки, чтобы со спокойным достоинством выйти из комнаты, но едва она осталась наедине с собой, как сразу бросилась в кресло и предалась смешанному чувству стыда и радости. Слегка уязвленный упрямством английского полковника, Ситгривс еще раз предложил ему свои услуги, но снова получил отказ и отправился в комнату молодого Синглтона, куда Лоутон ушел еще раньше.

Глава 21

О Генри, если, ты попросишь,

Как мне противиться судьбе?

Как мне согласьем не ответить

И руку не отдать тебе?

«Уорквортский отшельник»

Бывший питомец Эдинбургского университета нашел, что его пациент быстро поправляется и совсем избавился от лихорадки. Изабелла, которая была, если это только возможно, еще бледней, чем в день приезда, не отходила от постели брата и с любовью ухаживала за ним, а обитательницы коттеджа, несмотря на множество забот и волнений, не забывали выполнять обязанности гостеприимных хозяек. Френсис чувствовала сильное влечение к опечаленной гостье, хотя и не могла отдать себе отчета, чем вызван этот глубокий интерес. В воображении она бессознательно соединила судьбу Данвуди с судьбой Изабеллы и с романтическим пылом великодушного сердца считала, что оказывает услугу своему бывшему жениху, окружая нежным вниманием его избранницу. Изабелла с благодарностью принимала ее заботы, однако ни одна из девушек ни разу не заговорила о тайной причине своей грусти. Мисс Пейтон, не отличавшаяся большой наблюдательностью, замечала лишь то, что всем бросалось в глаза, и ей казалось, что положение Генри Уортона вполне объясняет и бледность Френсис и слезы, часто туманившие ее взор. А отчего Сара кажется менее озабоченной, чем сестра, это понимала даже ее недальновидная тетка. Любовь — высокое чувство и, овладев непорочным женским сердцем, озаряет все, чего ни коснется. Мисс Пейтон искренне горевала, думая об опасности, нависшей над племянником, но она знала, что жестокая война — вечная помеха любви, и не следует упускать минуты счастья, если они порой выпадают в такое тяжелое время. Так прошло несколько дней, в течение которых ничто не нарушало нимирной жизни обитателей коттеджа, ни обычных занятий отряда драгун, стоявшего в деревне Четыре Угла. Семейство Уортон поддерживала уверенность в невиновности Генри и надежда на дружескую поддержку Данвуди, а в отряде с нетерпением ждали известий о столкновении с врагом, что могло произойти с часу на час, и приказа о выступлении. Однако капитан Лоутон напрасно ожидал этих событий. Как ему сообщал в письме майор Данвуди, неприятель, узнав о поражении посланного ему в подмогу отряда, отступил к форту Вашингтон, где и отсиживается, все время угрожая нанести американцам удар в отместку за свою неудачу. Майор приказывал Лоутону быть бдительным и в заключение хвалил его за верную службу, за рвение и непоколебимую отвагу.

— Я чрезвычайно польщен, майор Данвуди, — пробормотал капитан и, отбросив полученное письмо, принялся шагать взад и вперед по комнате, чтобы немного охладить свое раздражение. — Что и говорить, вы подобрали подходящего стража! Итак, посмотрим, в чем состоит моя служба: я должен охранять выжившего из ума нерешительного старика, который сам но знает, за нас он или за наших врагов; четырех женщин, из которых три довольно милы, но отнюдь не жаждут моего общества, а четвертая хоть и приветлива, но уже далеко шагнула за сорок; нескольких негров; болтливую экономку, у которой на уме только золото да побрякушки, суеверия да приметы, и, наконец, беднягу Джорджа Синглтона. Ну что ж, если товарищ попал в беду, ему надо помочь, и я постараюсь сделать все, что могу.

Закончив свой монолог, капитан уселся на стул и принялся насвистывать, чтобы убедить себя, будто ему на все наплевать, как вдруг, неосторожно протянув ногу в высоком сапоге, он толкнул флягу, в которой хранился весь его запас водки. Он ловко подхватил флягу и, когда ставил ее на место, заметил на скамье записку. Распечатав ее, он прочитал: «Луна не взойдет раньше полуночи — вот лучшее время для темных дел». Ошибки быть не могло: записку писала та же рука, что недавно спасла его от спрятавшегося убийцы, и капитан глубоко задумался об этих двух предостережениях, стараясь понять, почему разносчик взялся охранять своего злейшего врага, как он делал это все последнее время. Лоутону было известно, что Бёрч — английский шпион. Он передал английскому главнокомандующему план передвижения американского отряда — это было точно доказано на суде в присутствии Лоутона. Правда, благодаря счастливой случайности предательство Бёрча не имело роковых последствий: Вашингтон отдал приказ об отводе этого отряда незадолго до появления англичан и им не удалось его отрезать, однако это нисколько не умаляло преступления. «Быть может, — подумал драгун, — разносчик хочет заручиться моей дружбой на случай, если его снова поймают? Но так или иначе, в первый раз он не убил меня, а во второй — спас от смерти. Постараюсь и я быть таким же великодушным и молю бога, чтобы долг никогда не противоречил моим чувствам».

Капитан не знал, кому грозит беда, о которой сообщалось в записке, — жителям коттеджа или ему самому, — но скорей склонялся к последнему и потому решил с наступлением темноты не ездить без некоторых предосторожностей. Всякому человеку, живущему в мирной стране, среди тишины и порядка, казалось бы непонятным равнодушие, с каким капитан обычно относился к угрожавшим ему опасностям. Он гораздо больше думал о том, как захватить врагов, нежели о том, как избежать их ловушек. Однако размышления его были прерваны доктором, вернувшимся после очередного визита в «Белые акации». Ситгривс передал Лоутону приглашение от хозяйки дома, которая просила капитана оказать ей честь и прийти в коттедж пораньше, сегодня же вечером.

— Эге! — воскликнул драгун. — Видно, они тоже получили письмо.

— Думаю, что это весьма вероятно, — заметил доктор. — У них сейчас капеллан королевской армии. Он приехал для обмена ранеными и привез с собой приказ полковника Синглтона о выдаче ему раненых англичан. Но, по-моему, ничего не может быть глупее, чем возить раненых с места на место.

— Вы говорите, там капеллан? Что же он — пьяница, бездельник, обжора, способный уничтожить запасы целого полка, или, скорее, человек, который относится серьезно к своим обязанностям?

— Он очень почтенный и добропорядочный джентльмен, отнюдь неуклонный к чревоугодию, судя по внешним признакам, — ответил доктор, — и молитву перед едой читает по всем правилам.

— Он останется у них ночевать?

— Да, конечно. Он дожидается еще каких-то официальных бумаг. Но поспешим, Джон, у нас очень мало времени. Я еще должен навестить двух-трех раненых англичан, которых завтра увезут, и пустить им кровь, чтобы предупредить воспаление… Через минуту я вернусь.

Капитан Лоутон быстро натянул на свое богатырское тело парадный мундир, доктор тоже не заставил себя ждать, и они вместе направились к коттеджу. Несколько дней отдыха пошли на пользу и Роноки и его хозяину. Теперь Лоутон, проезжая мимо памятной скалы и осаживая своего быстрого скакуна, горячо желал, чтобы перед ним оказался давешний вероломный враг верхом на коне и с оружием в руках. Но они не встретили на пути ни врагов, ни каких-либо препятствий и доехали до «Белых акаций» к тому времени, когда лучи заходящего солнца озарили долину и позолотили верхушки облетевших деревьев. Капитан всегда с первого взгляда улавливал все подробности происходящей перед ним сцены, если они не были тщательно скрыты, и, едва ступив на порог, он сразу заметил больше, нежели Ситгривс увидел бы за целый день. Мисс Пейтон приветствовала вошедших с улыбкой, которая выражала не только обычную учтивость, но свидетельствовала и о более глубоких чувствах. Френсис в волнении ходила по комнате с глазами, полными слез, а мистер Уортон встречал гостей, стоя у двери в бархатном камзоле, который сочли бы уместным и в самой нарядной гостиной. Полковник Уэлмир был в мундире королевской гвардии, а Изабелла Синглтон — в светлом платье, хотя выражение ее лица отнюдь не соответствовало праздничному наряду. Сидевший с ней рядом брат внимательно наблюдал за всем происходящим, глаза у него блестели, щеки разгорелись, и он нисколько не походил на больного. Он уже третий день, как поднялся с постели, и доктор Ситгривс с удивлением уставился на своего пациента, даже позабыв пожурить его за неосторожность. Один капитан Лоутон держался со спокойным достоинством человека, на крепкие нервы которого не может оказать влияние никакая неожиданность. Он любезно поклонился маленькому обществу, и все ответили ему тем же; потом, обменявшись двумя-тремя словами с каждым из присутствующих, он подошел к врачу, который стоял в сторонке в полной растерянности, стараясь прийти в себя от удивления.

— Джон, — шепнул он капитану с внезапно проснувшимся любопытством, — что означает это торжество?

— То, что ваш парик и моя черные волосы следовало бы присыпать горстью муки из запасов Бетти Фленеган; по теперь уже слишком поздно, и нам придется вступить в бой с тем оружием, какое у нас есть.

— Смотрите-ка, вот и капеллан в полном облачении, Что он будет делать?

— Обменивать раненых, — ответил капитан. — Раненные Купидоном должны встретиться с этим божеством, свести с ним счеты и произнести брачные обеты, чтобы больше не страдать от его стрел.

Тут доктор приложил палец к носу, начиная понемногу догадываться, к чему клонится дело.

— Просто стыд и позор, что мы позволяем побитому герою, да еще нашему врагу, похитить один из самых прелестных цветов, взращенных на нашей земле, — проворчал Лоутон. — Такой цветок достоин украсить грудь лучшего человека!

— Если он не окажется более покладистым мужем, чем был пациентом, боюсь, Джон, что у его жены будет очень беспокойная жизнь.

— Ну и пускай! — ответил возмущенный капитан. — Если уж она выбрала себе мужа среди недругов своей родины, пусть ее избранник покажет ей, каковы добродетели этих пришельцев.

Разговор их прервала подошедшая мисс Пейтон, которая сообщила им, что они приглашены на бракосочетание ее старшей племянницы с полковником Уэлмиром. Оба джентльмена поклонились, а добрая тетушка, всегда стоявшая на страже благопристойности, добавила, что это давнее знакомство, а отнюдь не внезапно вспыхнувшее чувство. В ответ Лоутон снова поклонился, еще церемоннее прежнего, а доктор, любивший поговорить с почтенной леди, заметил:

— У разных людей разум устроен по-разному. У одних впечатления ярки, но мимолетны, у других они глубоки и долговременны; некоторые философы считают, что между физическим и духовным складом всякого живою существа можно установить определенную связь, я же думаю, сударыня, что одни больше поддаются влиянию обычаев и общества, а другие повинуются законам природы.

Мисс Пейтон молча наклонила голову, как бы соглашаясь с этим замечанием, и с достоинством удалилась, чтобы привести в комнату племянницу. Наступило время, когда, но американскому обычаю, жених и невеста должны давать друг другу брачные обеты. Следом за тетушкой в гостиную вошла Сара, вся раскрасневшаяся от волновавших ее чувств. Уэлмир бросился ей навстречу и взял ее руку, которую она протянула ему, отвернув головку. Казалось, полковник только сейчас по-настоящему понял, какую важную роль предстояло ему сыграть в готовящейся церемонии. Прежде у него был рассеянный и встревоженный вид, теперь же на лице появилось выражение спокойной уверенности в своем счастье, и все остальное, видимо, потеряло значение, когда перед ним засияла красота его невесты. Гости встали, и капеллан уже открыл священную книгу, но тут все заметили отсутствие Френсис. Мисс Пейтон отправилась на поиски младшей племянницы и нашла ее в спальне, всю в слезах.

— Полно, милочка, пойдем, дело только за тобой, — ласково сказала тетка, взяв девушку под руку. — Постарайся успокоиться и подобающим образом почтить твою сестру и ее жениха.

— А он… Стоит ли он ее?

— Ну может ли быть иначе! — ответила мисс Пейтон. — Ведь он истинный джентльмен и храбрый воин, хоть и потерпел неудачу. Конечно, дорогая моя, у него есть все достоинства, которые могут составить счастье женщины.

Френсис, тревожась в душе, собралась с силами и, спустившись вниз, присоединилась к обществу. Между тем священник, чтобы заполнить время неловкого ожидания, задал несколько вопросов жениху и на один из них получил весьма неудовлетворительный ответ. Уэлмиру пришлось сознаться, что он не запасся обручальным кольцом; а между тем, как заявил капеллан, без кольца невозможно совершить свадебный обряд. Священник обратился к мистеру Уортону, и тот подтвердил правильность его слов; впрочем, старик ответил бы отрицательно, если бы почувствовал, что от него ждут отрицательного ответа. Несчастье с сыном нанесло владельцу «Белых акаций» такой тяжелый удар, что он утратил последние остатки своей и без того слабой энергии и теперь так же легко согласился с возражениями священника, как прежде принял поспешное предложение Уэлмира. Это препятствие поставило всех в тупик; тут в комнату вошли мисс Пейтон и Френсис. Доктор Ситгривс подошел к тетушке и, подводя ее к креслу, сказал:

— Сударыня, оказывается, неблагоприятные обстоятельства помешали полковнику Уэлмиру обзавестись всеми украшениями, которые обычай, древние правила и церковные законы считают необходимыми для всякого желающего вступить в брак.

Мисс Пейтон окинула спокойным взглядом смущенного жениха и, решив, что он одет достаточно парадно, принимая во внимание военное время и неожиданность этого брака, обернулась к доктору и вопросительно посмотрела на него, как бы прося объяснения.

Ситгривс понял ее молчаливый вопрос и тотчас пустился в рассуждения.

— У нас принято считать, — сказал он, — что сердце расположено в левой части тела и что органы, находящиеся с левой стороны, более тесно связаны с этим средоточием жизни, если можно так его назвать, нежели те, которые помещаются справа. Однако это заблуждение, и объясняется оно незнанием анатомии человеческого тела. Исходя из этого ошибочного мнения, считают, будто безымянный палец на левой руке обладает особой силой, которой лишены все остальные окончания этого дланевидного органа, а потому во время брачной церемонии его заключают в обруч или кольцо, словно для того, чтобы приковать чувство брачной цепью, хотя его гораздо прочнее приковывает женское обаяние.

Закончив эту речь, доктор с чувством прижал руку к сердцу и склонился в поклоне чуть не до земли.

— Я не уверена, сэр, что правильно поняла вашу мысль, — сказала мисс Пейтон, и ее непонятливость была вполне извинительна.

— Нет кольца, сударыня, а для бракосочетания необходимо кольцо.

Как только доктор ясно выразил свою мысль, мисс Пейтон поняла, в какое они попали затруднительное положение. Она обернулась и поглядела на своих племянниц: в глазах Френсис она прочитала тайное торжество, чем была весьма недовольна, а на лице Сары — глубокое смущение, причина которого была тетке вполне понятна. Ни за что на свете не стала бы она нарушать ни одного правила, предписанного приличиями. Все три женщины тут же невольно вспомнили, что обручальное кольцо покойной миссис Уортон мирно покоится среди других драгоценностей, спрятанных в тайнике, который был устроен давно, чтобы спасти семейные богатства от грабителей и мародеров, рыскающих по всему графству. В этом тайном погребе прятали на ночь столовое серебро и все, что было ценного в доме; не один год пролежало там и это забытое всеми кольцо. Однако с незапамятных времен было принято, чтобы венчальное кольцо приносил жених, и ни за какие блага в мире мисс Пейтон не согласилась бы отступить от старых обычаев в этом торжественном случае; разумеется, лишь до тех пор, пока жених не искупил бы нанесенного им оскорбления должной дозой тревоги и раскаяния.

Итак, все три скрыли существование этого кольца: тетка — из женского такта, невеста — из стыдливости, а Френсис — радуясь, что это замешательство так или иначе отсрочит свадьбу сестры. Доктор Ситгривс первый нарушил неловкое молчание.

— Сударыня, если простое колечко, принадлежавшее моей покойной сестре… — Он на минуту запнулся и продолжал:

— Если такое колечко сочтут достойным подобной чести, его будет нетрудно достать: оно лежит у меня на квартире в Четырех Углах, и я не сомневаюсь, что оно придется на пальчик, который в нем так нуждается. Я нахожу большое сходство между… гм… моей умершей сестрой и мисс Уортон, я разумею — в строении тела. А ведь в анатомии обычно сохраняются все пропорции — это наблюдается у всех живых существ.

Мисс Пейтон взглядом напомнила полковнику Уэлмиру, в чем состоит его долг, и он, вскочив со стула, горячо поблагодарил доктора и сказал, что тот окажет ему величайшую услугу, если пошлет за кольцом. Хирург церемонно поклонился и вышел, чтобы выполнить свое обещание и послать кого-нибудь в деревню. Тетушка не задержала его, однако ей не хотелось, чтобы посторонние принимали участие в ее семейных делах, и потому, выйдя вслед за доктором, она попросила отправить за кольцом Цезаря, а не кого-нибудь из людей Ситгривса. Кэти Хейнс было велено привести негра в соседнюю комнату, и мисс Пейтон вместе с доктором направились туда, чтобы дать ему нужные наставления.

Мистер Уортон дал согласие на поспешную свадьбу Сары с Уэлмиром, да еще в такое время, когда жизнь члена его семьи была в опасности, лишь потому, что божился, как бы беспорядки в стране не помешали влюбленным когда-либо встретиться вновь, а также из тайного страха, что ему не пережить гибели сына и с его смертью, дочери останутся без покровителя. Хотя мисс Пейтон и поддержала желание брата воспользоваться случайным приездом священника, однако она не считала нужным оповещать о предстоящей свадьбе соседей, даже если б у нее и было на это время; поэтому теперь ей казалось, что она сообщает экономке и старому слуге глубокую тайну.

— Цезарь, — начала она, улыбаясь, — я должна тебе сообщить, что твоя молодая госпожа, мисс Сара, сегодня вступает в брак с полковником Уэлмиром.

— Кажется, я понял это раньше, — заметил Цезарь, добродушно посмеиваясь. — Старый негр видит, когда молодая мисс что-то держит на уме.

— Правда, Цезарь, ты гораздо больше замечаешь, чем можно ожидать. Ну, раз уж ты догадался, по какой причине нам понадобились твои услуги, выслушай указания этого джентльмена и в точности выполни все, что он скажет.

Цезарь почтительно повернулся к доктору, который начал так:

— Цезарь, твоя госпожа уже сообщила тебе о важном событии, которое скоро совершится в этом жилище; но нам не хватает обруча или кольца, чтобы надеть его на палец невесте. Таков старинный обычай, он сохранился в свадебном обряде многих ветвей христианской церкви, и даже священник при возведении в сан епископа не может обойтись без кольца, как ты, конечно, понимаешь.

— Быть может, масса доктор повторит еще разок свои слова, — попросил старый слуга, голова которого сдала в ту самую минуту, когда Ситгривс так одобрительно отозвался о его понятливости. — Я, наверное, сумею заучить это на память со второго раза.

— Нельзя выжать масла из камня, Цезарь, а потому я сокращу свое объяснение. Отправляйся в Четыре Угла и отвези эту записку сержанту Холлистеру или миссис Элизабет Фленеган; кто-нибудь из них передаст тебе необходимый нам залог супружеской любви, и ты вернешься с ним домой.

Письмо, переданное доктором в руки черного посланца, содержало следующие строки:

Если у Кайндера прошел жар, то покормите его. Уотсону выпустите еще три унции крови. Обыщите госпиталь, не пронесла ли туда эта Фленеган спиртного. Джонсону перемените повязки и смените на дежурстве Смита. С подателем сего письма пришлите мне кольцо, которое висит на цепочке моих часов, — я оставил их, чтобы больным вовремя давали лекарства.

Арчибальд Ситгривс,

Доктор медицины, хирург драгунского полка.

— Цезарь, — сказала Кэти, когда осталась с негром наедине, — положи кольцо в левый карман, он ближе к сердцу, и не вздумай примерять кольцо на свой палец — это приносит несчастье.

— Примерять кольцо? — воскликнул негр, растопыривая свои узловатые пальцы. — И вы думаете, колечко мисс Салли налезет на палец старого Цезаря?

— Это неважно, налезет или нет, — ответила экономка, — но надевать чужое обручальное кольцо после свадьбы — дурная примета, а уж перед свадьбой это еще опасней.

— Говорю вам, Кэти, я и не думал надевать никакого кольца.

— Тогда ступай, Цезарь, да смотри не забудь про левый карман. А когда поедешь мимо кладбища, непременно сними шляпу. Да поторапливайся: я уверена, ничто так не изводит человека, как ожидание свадьбы, когда он уже совсем приготовился жениться.

С такими напутствиями Цезарь вышел из дому и вскоре прочно сидел в седле. Как и все представители его народа, Цезарь смолоду привык ездить верхом и был отличным наездником, но, когда ему перевалило за шестой десяток, его африканская кровь маленько поостыла. Ночь была темная, и резкий ноябрьский ветер уныло завывал в долине. Поравнявшись с кладбищем, Цезарь снял шляпу со своей поседевшей головы и стал с суеверным ужасом озираться по сторонам, ожидая, что вот-вот увидит что-нибудь потустороннее. Было достаточно светло, чтобы разглядеть какое-то вполне земное существо, пробиравшееся среди могил, должно быть, с намерением выйти на проезжую дорогу. Рассудок и любовь к философии не способны бороться с непосредственными впечатлениями, а бедный Цезарь был лишен поддержки даже этих ненадежных союзников. Но так как он прочно сидел на упряжной лошади мистера Уортона, то не раздумывая припал к ее спине и отпустил поводья. Холмы, деревья, скалы, заборы, дома замелькали мимо него с быстротой молнии, и негр только начал соображать, куда и зачем он несется очертя голову, как лошадь его уже выскочила на перекресток и перед ним вырос полуразрушенный «Отель Фленеган» во всем своем неприглядном обличье. Увидев в окне веселый огонек, негр сразу понял, что перед ним человеческое жилье, и к нему тут же вернулся прежний страх перед кровожадными виргинцами. Однако он должен был выполнить поручение, а потому, спешившись, привязал к ограде свою взмыленную лошадь и осторожно подкрался к окну, чтобы разведать обстановку.

Перед пылающим камином сидели сержант Холлистер и Бетти Фленеган, предаваясь обильным возлияниям.

— Говорю вам, дорогой мой, — сказала Бетти, на минуту отрывая губы от кружки, — нельзя поверить, чтоб это был кто-то другой, а не разносчик. Ну скажите, где же был запах серы, куда девались хвост и копыта? К тому же, сержант, нехорошо говорить одинокой женщине, будто она пустила в свой дом сатану.

— Это неважно, миссис Фленеган, лишь бы вы потом избежали его клыков и когтей, — ответил старый вояка и хлебнул из кружки изрядный глоток.

Этого разговора было достаточно, чтобы убедить Цезаря, что парочка у камина вряд ли опасна для него. У негра уже начали стучать зубы от холода, и его невольно потянуло в эту теплую комнату. Он осторожно подошел к дому и тихонько постучался в дверь. Появление в дверях Холлистера с обнаженной саблей в руке, грубым голосом спросившего, кто стучит, нимало не успокоило взволнованных чувств негра; но страх придал ему силы кое-как объяснить свой приход.

— Входи, — сказал сержант и, вытащив негра на свет, подозрительно уставился на него. — Входи и давай сюда письмо. Ты знаешь пароль?

— Не знаю, что это такое, — сказал Цезарь, трясясь от страха. — Масса послал меня и говорил много вещей, по я очень мало понимал.

— Кто послал тебя с этим поручением?

— Сам масса доктор, и негр скакал галопом, он всегда быстро выполняет приказы доктора.

— Да, это доктор Ситгривс, вечно он забывает пароль! Поверь мне, приятель, будь это капитан Лоутон, уж он не послал бы тебя сюда мимо часового, не сказав тебе пароля; ты легко мог получить пулю в башку, и, право, это не доставило бы тебе удовольствия. Хоть ты и черный, но я не из тех, кто считает, будто у негров нет души.

— Конечно, у негра такая же душа, как и у белого, — сказала Бетти. — Подойди сюда, старина, и погрей свои старые кости у нашего огонька. Я уверена, что гвинейский негр так же любит тепло, как солдат — водку.

Цезарь молча послушался. Между тем разбудили мальчишку-мулата, спавшего на скамейке в той же комнате, и отправили его с письмом доктора в тот дом, где помещались раненые.

— Возьми, — сказала Бетти, протягивая Цезарю кружку с напитком, который был для нее лучшим наслаждением в жизни. — Отпей-ка глоток: это согреет твою черную душу и грешное тело и придаст тебе храбрости на обратном пути.

— Повторяю вам, Элизабет, — заметил сержант, — души у негров точно такие же, как и у нас. Сколько раз добрый мистер Уайтфилд говорил при мне, что на небе не придают никакого значения цвету кожи. Поэтому мы можем смело полагать, что у этого негра душа такая же белая, как у меня или у самого майора Данвуди.

— Конечно, она такая же! — воскликнул Цезарь с излишней горячностью: его храбрость заметно усилилась после того, как он отведал напитка миссис Фленеган.

— Как бы то ни было, а у майора очень хорошая душа, — заметила маркитантка. — Душа у него добрая и к тому же смелая; вы тоже подтвердите мои слова, сержант, ведь правда?

— Что касается душ, то о них может судить лишь тот, кто стоит выше самого Вашингтона, — ответил сержант, — но я могу сказать, что майор Данвуди не из тех джентльменов, кто говорит: «Ступайте вперед, ребята», а из тех, кто говорит: «Идите за мной, ребята». И, если у бедного драгуна не хватает шпоры или мундштука, либо порвалась сбруя, майор всегда достанет серебряную монету, чтобы покрыть нехватку, и притом частенько из собственного кармана.

— Так почему же вы прохлаждаетесь тут, когда тем, кто ему так дорог, грозит ужасная опасность? — закричал вдруг чей-то резкий голос. — На коней, на коней и мчитесь к капитану! Хватайте оружие и скачите скорой, не то будет поздно!

Это неожиданное вторжение привело в замешательство трех собутыльников. Цезарь, не раздумывая, отошел поближе к камину и остался там, не обращая внимания на пылающий огонь, который, наверное, изжарил бы белого человека. Сержант Холлистер мигом повернулся на месте и схватил саблю, клинок которой ярко сверкнул при свете пламени; но тут он увидел, что на пороге двери, ведущей во двор, стоит разносчик, и стал медленно отступать к позиции, занятой негром, ибо военный инстинкт велел ему сосредоточивать силы в одном месте. Бетти осталась одна возле шаткого стола. Она долила в кружку изрядную порцию напитка, известного среди солдат под названием «вырви глаз», и протянула ее разносчику. У маркитантки уже давно выступили слезы пьяного умиления, и, добродушно поглядев на Бёрча, она закричала:

— Ей-богу, хорошо, что вы зашли, мистер разносчик, или мистер Бёрч, или мистер Вельзевул, или как вас там зовут! Во всяком случае, вы честный дьявол, и я рада, если мое платье пришлось вам впору. Подойдите сюда и станьте поближе к огню; сержант Холлистер вас не тронет, он побоится, как бы вы потом не отплатили ему с лихвой, — ведь правда, дорогой мой сержант?

— Уходи отсюда, нечестивец! — крикнул старый вояка, все теснее прижимаясь к Цезарю и отдергивая от огня то одну, то другую опаленную жаром ногу. — Уходи отсюда с миром! Здесь нет людей, готовых тебе служить, и зря ты пристаешь к этой женщине. Есть высшая благодать, которая спасет ее от твоих когтей. — Сержант перестал говорить вслух, но губы у него продолжали беззвучно шевелиться, и изредка в его тихом бормотанье слышались отдельные слова молитвы.

Голова у Бетти была как в тумане, и она плохо поняла, что хотел сказать ее собутыльник, но тут у нее мелькнула новая мысль, и она воскликнула:

— А если даже он пришел за мной, что за беда, скажите на милость? Разве я не одинокая вдова и не вольна распоряжаться собой? Хоть вы и толковали мне о своих нежных чувствах, сержант, но я их что-то не вижу. Во всяком случае, мистер Вельзевул может беседовать со мной, о чем захочет. И думаю, он будет рад, если я выслушаю его.

— Женщина, помолчи, — сказал разносчик, — а вы, нелепый человек, хватайте оружие, прыгайте в седло и скачите на помощь своему офицеру, если вы достойны дела, которому служите, и не хотите опозорить свой мундир.

Тут разносчик внезапно скрылся из глаз с такой быстротой, что опешившая троица не могла сообразить, в какую сторону он убежал.

Узнав голос старого друга, Цезарь выскользнул из своего угла и без всякого страха подошел к тому месту, где Бетти все время занимала твердую позицию, хотя в голове у нее была полная сумятица.

— Я хочу остановить Гарви, — сказал негр. — Если нам по дороге, я хочу ехать с ним. Я не верю, что Джонни Бёрч убил собственного сына.

— Бедный глупый негр! — воскликнул старый солдат, переводя дух и снова обретая дар речи. — Неужели ты думаешь, что это было существо из плоти и крови?

— Плоти у Гарви мало, это правда, но у него очень умная голова, — возразил негр.

— Ладно, погодите-ка, сержант, — заговорила Бетти, — будьте хоть раз благоразумны и послушайте, что вам говорит знающий человек: созовите своих молодцов и поезжайте к капитану Джеку; вспомните, что он велел вам быть готовым и скакать к нему по первому сигналу.

— Да, но не по приказу нечистого! Пусть мне прикажет капитан Лоутон, лейтенант Мейсон или корнет Скинуит, и никто быстрей меня не вскочит в седло!

— Но сколько раз вы хвастались мне, что ваши солдаты не испугаются и самого дьявола?

— Конечно, не испугаются в честном бою и при свете дня, но безрассудно и опасно искушать сатану в такую ночь: слышите, как ветер свистит в ветвях? А теперь прислушайтесь хорошенько — это воет сам злой дух!

— Я видел духа, — проговорил Цезарь, так сильно тараща глаза, что, казалось, он мог бы разглядеть даже бесплотное существо.

— Где? — прервал его сержант, невольно хватаясь за рукоятку сабли.

— Нет, нет, — ответил негр, — я видел, как Джонни Бёрч вышел из гроба. Он вышел прежде, чем его похоронили.

— Ага, значит, и правда он провел очень греховную жизнь, — сказал Холлистер. — Праведные души спокойно дожидаются страшного суда, но грешной душе дурные дела не дают покоя ни в этой, ни в загробной жизни.

— Но что же будет в этой жизни с капитаном Джоном? — закричала Бетти в сердцах. — Значит, вы не хотите слушать ни его приказаний, ни нового предупреждения? Тогда я запрягу свою кобылу и сама отправлюсь к нему; уж я расскажу ему, как вы тут перетрусили при виде какого-то покойника или Вельзевула, и доложу, что ему нечего ждать от вас помощи! Никак не возьму в толк, кто же будет командовать солдатами завтра утром, да только не Холлистер, уж это как пить дать!

— Ладно, Бетти, ладно, — сказал сержант, бесцеремонно положив руку ей на плечо, — уж если кому-то надо скакать ночью по лесу, пусть это будет тот вояка, чей долг — собрать солдат и показать им пример. Авось бог смилостивится и пошлет нам врагов из плоти и крови!

Опрокинув еще стакан, сержант подкрепил свое решение, принятое только из страха рассердить капитана, и созвал двенадцать драгун, оставленных под его началом. Тут появился и мальчик с кольцом, которое Цезарь старательно спрятал в жилетный карман над сердцем; затем негр сел на лошадь, закрыл глаза, покрепче ухватился за гриву, помчался во весь опор, еле живой от страха, и пришел в себя, лишь когда его конь остановился у двери в теплую конюшню, из которой недавно отправился в путь.

Драгуны же, получив приказ выступать, двигались значительно медленней, ибо ехали с большими предосторожностями, чтобы неожиданно не наткнуться на самого дьявола.

Глава 22

Заставь навек умолкнуть тяжкий стыд,

Будь вероломным, вкрадчивым и льстивым

И в добродетель преврати порок.

Шекспир, «Комедия ошибок»

Общество, собравшееся в гостиной мистера Уортона, чувствовало себя весьма неловко все время, пока отсутствовал Цезарь. Конь его проявил такую удивительную резвость, что на поездку за четыре мили и на возвращение после описанных выше происшествий ушло всего около часа.

Разумеется, мужчины старались развлекать общество, чтобы томительные минуты пролетели как можно быстрей, однако долгое ожидание счастья отнюдь не возбуждает веселья. Невесте и жениху в таких случаях издавна разрешается молчать, но на этот раз их друзья, видимо, были тоже склонны последовать этому примеру. Неожиданная отсрочка радостного события больше всех раздражала английского полковника, и, сидя рядом с Сарой, он то и дело менялся в лице; а невеста, казалось, воспользовалась этой задержкой, чтобы набраться сил перед ожидаемой церемонией. Наконец среди общего молчания доктор Ситгривс обратился к мисс Пейтон, с которой он уселся рядом:

— Брак, сударыня, перед лицом бога и людей считается священным установлением, и можно сказать, что в наше время он не противоречит законам природы и нравственности. Древние народы, освящая многоженство, нарушали предначертания природы и обрекали тысячи людей на нищету, но с развитием науки в обществе распространились мудрые правила, по которым мужчина может иметь только одну жену.

Уэлмир злобно посмотрел на доктора, и лицо его выразило сильную досаду, ясно говорившую о том, каким несносным он считает этот разговор; а мисс Пейтон возразила с легким замешательством, словно боясь коснуться запретной темы:

— Я считала, сэр, что нашими правилами морали в этом вопросе мы обязаны христианской религии.

— Вы правы, сударыня, в писаниях апостолов сказано, что мужчины и женщины равно подчиняются этому закону. Однако в какой мере многоженство несовместимо с чистотой жизни? Мы, вероятно, обязаны осуждением этого обычая мудрости святого Павла, который был весьма силен в науке и, должно быть, вел частые беседы по этому вопросу с Лукой, а тот, как известно, много занимался медициной…

Трудно сказать, как далеко полет прихотливой фантазии занес бы Ситгривса, увлеченного этой темой, если б его не прервали. Лоутон, который до сих пор внимательно наблюдал за всеми, не произнося ни слова, вдруг резко спросил:

— Скажите, полковник, какое наказание полагается в Англии за двоеженство?

Уэлмир вздрогнул, и губы у него побелели. Однако, быстро овладев собой, он ответил с учтивостью, приличествующей счастливому жениху:

— Смертная казнь, чего и заслуживает подобное преступление.

— Да, смертная казнь с последующим вскрытием трупа, — подхватил хирург. — Закон редко упускает случай извлечь пользу из преступника. Однако двоеженство — отвратительное преступление!

— Вы полагаете, что двоеженство хуже безбрачия? — спросил Лоутон.

— Конечно, хуже, — невозмутимо ответил простодушный хирург. — Тот, кто пребывает в одиночестве, может посвятить жизнь науке и, вместо того чтобы производить себе подобных, распространять полезные знания. Но негодяй, который злоупотребляет кротостью и доверчивостью, свойственными женскому полу, совершает тяжкий грех и еще усугубляет его низким обманом.

— Не думайте, сэр, что женщины будут очень благодарны нам за то, что вы приписываете им природную мягкость и легковерие.

— Капитан Лоутон, физическая природа мужчины значительно крепче женской. Его нервы менее чувствительны, весь организм менее гибок и более устойчив; что же удивительного, если женщина склонна искать опору в мужчине?

Казалось, у Уэлмира иссякло терпение: не в силах больше слушать столь неуместный разговор, он вскочил и принялся в раздражении шагать по комнате. Священник, терпеливо дожидавшийся возвращения Цезаря, из сочувствия к жениху переменил тему беседы, а спустя несколько минут появился и черный гонец. Он вручил записку доктору Ситгривсу, ибо мисс Пейтон решительно запретила Цезарю впутывать ее в порученное ему дело. В записке коротко сообщалось о том, что приказания доктора выполнены, а кольцо послано с негром. И Цезарь немедля передал кольцо доктору. С минуту хирург стоял, разглядывая золотое колечко, и облако грусти омрачило его лицо. Он, видимо, забыл, для чего и где находится, и заговорил сам с собой:

— Бедная Анна! Твое юное сердце было весело и невинно, когда этому кольцу предстояло скрепить твой брачный союз, но, прежде чем настал час обряда, господь взял тебя в свою обитель. С тех пор прошли годы, сестра моя, но я не забыл тебя, милый друг моего детства! — Тут доктор подошел к Саре, не замечая, что все смотрят на него, надел кольцо ей на палец и продолжал:

— Та, кому оно предназначалось, уже давно лежит в могиле, а юноша, который преподнес ей этот дар, вскоре последовал за ее святой душой. Возьмите это кольцо, мисс Сара, и дай бог, чтобы оно принесло вам такое счастье, какого вы заслуживаете.

Сара была глубоко тронута горячим порывом доктора, но тут Уэлмир подал ей руку, подвел к священнику, и венчанье началось. При первых словах торжественного обряда в комнате наступила мертвая тишина. Служитель божий приступил к молитвам и поучениям, затем выслушал взаимные обеты верности жениха и невесты, за которыми следовало перейти к обмену кольцами. Но в суматохе и волнении кольцо забыли снять с пальца Сары, на который его надел доктор Ситгривс, и произошла легкая заминка. Только священник собрался возобновить прерванный обряд, как в комнату проскользнул посторонний и внезапно остановил его. То был разносчик. Глаза Бёрча смотрели с горькой иронией, а рука протянулась к священнику, словно запрещая ему продолжать венчание.

— Как может полковник Уэлмир терять здесь драгоценное время, когда жена его пересекла океан, чтобы повидаться с ним? Ночь длинна, луна освещает дорогу, за несколько часов он мог бы добраться до города! — проговорил Бёрч.

Ошеломленный этим неожиданным вмешательством, Уэлмир несколько секунд не мог прийти в себя. Вторжение Бёрча и его странные слова не испугали Сару; но, чуть оправившись от удивления, она перевела вопрошающий взгляд на лицо того, кому только что поклялась в верности, и прочла на нем жестокое подтверждение всего, что сказал разносчик. Комната закружилась у нее перед глазами, и она упала без сознания на руки своей тетки. Женщинам присуща врожденная чуткость, и порой она побеждает все другие чувства. Дамы окружили потерявшую сознание невесту и тотчас унесли ее, — в гостиной остались одни мужчины.

Воспользовавшись всеобщим смятением, разносчик скрылся с такой быстротой, что никто не успел и подумать о преследовании. Уэлмир словно застыл посреди комнаты, и все взоры устремились на него в зловещем молчании.

— Это ложь, гнусная ложь! — воскликнул он, ударив себя по лбу. — Я всегда отвергал домогательства этой женщины, и законы моей страны не заставят меня признать ее права.

— Но что говорят божеские закону и ваша совесть? — спросил Лоутон.

— Хорошо, сэр, — высокомерно ответил Уэлмир, отступая к выходу. — Мое положение дает вам сейчас преимущество, но придет время…

Он был уже у дверей, когда его остановил легкий удар по плечу: капитан Лоутон с многозначительной улыбкой знаком приглашал его следовать за собой. Сейчас Уэлмир готов был уйти куда угодно, лишь бы избежать полных презрения и ненависти взглядов, направленных на него со всех сторон. Молча дошли они до конюшни, и тут Лоутон крикнул:

— Выведите Роноки!

Тотчас появился солдат, ведя под уздцы оседланную лошадь. Лоутон спокойно закинул поводья на шею коню, вынул пистолеты из седельных сумок и сказал:

— Эти пистолеты не раз служили правому делу и бывали только в достойных руках, сэр. Они принадлежали моему отцу. Он с честью пользовался ими в войне с Францией и отдал их мне, чтобы я сражался за родину. Что ж, разве я не послужу родине, если уничтожу негодяя, который хотел погубить одну из прекраснейших ее дочерей?

— Я отплачу вам за нанесенные мне оскорбления! — вскричал Уэлмир, схватив протянутый ему пистолет. — И да падет кровь на голову того, кто захотел ее пролить.

— Аминь! Но погодите минуту, сэр. Вы сейчас свободны, в кармане у вас пропуск, подписанный Вашингтоном, и я уступаю вам первый выстрел! Если я погибну, вам достанется лошадь, которая спасет вас от любых преследователей, и я советую вам скакать отсюда без промедления, иначе даже Арчибальд Ситгривс возьмется за оружие, а уж от драгун не ждите пощады.

— Вы готовы? — спросил Уэлмир, скрежеща зубами от злобы.

— Станьте здесь, Том, и посветите нам. Ну, пли!

Уэлмир выстрелил, и от эполета капитана отлетел кусочек золотого шнура.

— Теперь мой черед, — сказал Лоутон, хладнокровно поднимая пистолет.

— Нет, мой! — крикнул чей-то голос, и оружие было выбито из руки капитана. — Клянусь самим дьяволом, ведь это бешеный виргинец! Сюда, ребята, держите его! Вот неожиданная удача!

Застигнутый врасплох и обезоруженный, Лоутон, однако, не потерял присутствия духа. Он понимал, что попал в такие руки, от которых нечего ждать пощады, и, когда на него набросились четверо скиннеров, напряг всю свою богатырскую силу. Трое из них схватили его за руки и за горло, стараясь удержать, чтобы скрутить веревками. Но он оттолкнул одного с такой яростью, что тот отлетел к стене и, оглушенный ударом, остался лежать на земле. Тут четвертый поймал капитана за ноги, и Лоутон, не в силах бороться с целой оравой, упал на землю, увлекая за собой всех своих противников. Схватка была короткая, но жестокая; мародеры осыпали драгуна проклятиями и гнусными ругательствами, тщетно призывая на помощь товарищей, которые неподвижно стояли вокруг, тараща глаза и не смея приблизиться. Слышалось чье-то тяжелое дыхание, ему вторили глухие стоны полузадушенного человека; вдруг кто-то вскочил на ноги и отбросил вцепившихся в него людей.

Уэлмир и вестовой капитана убежали: полковник спрятался в конюшне, а солдат бросился за подмогой, унося с собой фонарь, и все погрузилось во мрак. Поднявшийся с земли человек вскочил в седло не замеченного скиннерами коня, из-под копыт брызнули искры, и в их мимолетной вспышке все увидели, что капитан Лоутон несется как ветер к большой дороге.

— Он сбежал, разрази его гром! — закричал главарь шайки, задыхаясь от ярости. — Стреляйте, сбейте его с лошади! Стреляйте, не то будет поздно!

Раздались выстрелы, и все замерли, прислушиваясь; но напрасно скипнеры надеялись услышать шум падения могучего тела.

— Он не свалится, даже если мы его ухлопали, — сказал один из разбойников. — Я видел, как эти виргинцы следят в седле, получив две-три пули в бок: они даже мертвые не падают с лошади.

Свежий порыв ветра донес стук копыт мчавшегося в долину коня, и, судя по его ровному бегу, можно было сказать, что им правит твердая рука.

— У них лошади хорошо обучены и всегда останавливаются, если всадник упадет, — заметил один из скиннеров.

— Коли так, он цел и невредим! — закричал главарь, в бешенстве ударив прикладом мушкета об землю. — Ну, скорей за дело! Не пройдет и получаса, как тут появится их ханжа сержант вместе с драгунами. Счастье еще, если они не бросились сюда на наши выстрелы! Живо по местам и поджигайте дом с четырех углов, черный пепел славно заметает темные дела.

— А что нам делать с этим чурбаном? — спросил другой скиннер, толкая ногой все еще не очнувшегося товарища, которого Лоутон отбросил к стене. — Если хорошенько растереть его, он, пожалуй, отойдет.

— Пусть валяется, — злобно сказал главарь. — Будь он не тряпка, а мужчина, этот чертов драгун был бы теперь в моих руках. Входите же в дом и поджигайте комнаты. Здесь есть чем поживиться — всем хватит и денег и серебряной посуды. И карманы набьем, и отплатим за вес!

Мысль о серебре была весьма соблазнительна, и скиннеры, бросив своего товарища, подававшего лишь слабые признаки жизни, шумной толпой кинулись к дому. Уэлмир поспешил воспользоваться случаем, вывел из конюшни свою лошадь и, никем не замеченный, выбрался на проезжую дорогу. С минуту он колебался, ехать ли ему к посту, где, как он знал, разместилась охрана, и попытаться спасти семейство Уортон или же, воспользовавшись свободой, полученной им благодаря обмену ранеными, вернуться в королевскую армию. Стыд и сознание своей вины заставили его выбрать последнее, и он направился в Нью-Йорк, терзаясь при мысли о своей низости и страшась предстоящей встречи с разъяренной женщиной, на которой он женился во время своей последней поездки в Англию. Теперь, когда она ему надоела, он решил не признавать ее прав.

Среди всеобщего смятения и тревоги за Сару никто не обратил особого внимания на исчезновение Лоутона и Уэлмира, тем более что состояние мистера Уортона требовало и забот врача и утешений священника. Неожиданно раздавшиесявыстрелы предупредили собравшихся, что им грозит новая опасность, а минуту спустя в комнату ворвалась шайка скиннеров во главе со своим предводителем.

— Сдавайтесь, — закричал он, — руки вверх, слуги короля Георга, — и приставил дуло мушкета к груди Ситгривса, — не то я выпущу из вас всю верноподданническую кровь!

— Тише, тише, мой друг, — ответил доктор, — вы, несомненно, лучше умеете наносить раны, чем их лечить. Оружие, которое вы так небрежно держите в руках, весьма опасно для жизни.

— Сдавайся или получишь весь заряд!

— Кому и зачем я должен сдаваться? Я не участвую в боях. Переговоры об условиях капитуляции вам следует вести с капитаном Лоутоном. Впрочем, я полагаю, что в этом вопросе он не очень покладист.

Тем временем главарь шайки оглядел всех собравшихся и пришел к заключению, что тут нечего опасаться сопротивления, а так как ему не терпелось поскорей завладеть своей долей добычи, он отбросил мушкет и вместе со своими сообщниками принялся запихивать в мешки столовое серебро. Странное зрелище представляло теперь жилище мистера Уортона. Женщины хлопотали вокруг все еще не очнувшейся Сары в дальней комнате, на которую мародеры не обратили внимания. Ошеломленный мистер Уортон сидел, слушая слова утешения, которые говорил ему священник, но был не способен их понять. Синглтон лежал на диване, дрожа от слабости и не замечая того, что творится кругом, а доктор давал ему лекарства и поправлял повязки с хладнокровием, которое ничто не могло поколебать. Цезарь и вестовой капитана Синглтона спрятались в лесу позади дома, а Кэти Хейнс бегала по коттеджу и поспешно складывала в узел ценные вещи, но со щепетильной честностью отбрасывала все, что не было ее неоспоримой собственностью.

Однако вернемся к отряду, оставшемуся в Четырех Углах. Когда драгуны по приказу старого вояки вооружились и сели на коней, маркитанткой овладело неудержимое желание присоединиться к ним и разделить славу и опасности этого похода. Мы не беремся утверждать, пришла ли она к такому решению из страха остаться одной или желая поспешить на помощь своему любимцу, но так или иначе, когда Холлистер подал команду выступать, все услышали пронзительный голос Бетти, закричавшей:

— Погодите минутку, дорогой сержант, пускай ребята запрягут мою телегу, и я двинусь вместе с вами. Уж кого-нибудь подстрелят, не иначе, и тогда я отвезу его домой.

Хотя сержант в душе был очень рад всякой отсрочке похода, который его ничуть не привлекал, он все же выразил неудовольствие такой задержкой.

— Только пушечное ядро может выбить из седла одного из моих молодцов, — сказал он — но я не думаю, чтобы нас встретили пушечным или даже мушкеты? Или огнем, ведь эта битва — просто выдумка дьявола. Итак, Элизабет, вы можете ехать с нами, ежели вам охота, но телега ваша нам не понадобится.

— Ну, сержант, милый мой, вот вы и солгали, — ответила Бетти, которая все еще находилась под влиянием винных паров. — Разве пуля не сбила с лошади капитана Синглтона всего дней десять назад? И даже самого капитана Джека: разве он не лежал на земле кверху лицом, что твой мертвец? Еще ребята подумали, будто он убит, повернули оглобли и давай улепетывать от регулярных войск.

— Сами вы лжете! — сердито закричал сержант. — И тот солжет, кто скажет, что мы не выиграли битву.

— Убежали ненадолго, я ничего не говорю, — продолжала Бетти. — Майор Данвуди повернул вас назад, и тогда вы всыпали регулярным. А все же капитан упал, а ведь лучшего ездока не сыщешь в целом свете; так что видите, сержант, моя телега может пригодиться. Ну-ка, пусть двое из вас запрягут мою кобылу, а уж завтра я не пожалею вам виски. Да подложите кусок шкуры Дженни под седелку, лучшей подстилки не найти при здешних скверных дорогах.

Сержант дал согласие, и экипаж миссис Фленеган был быстро приведен в полную готовность.

— Мы не можем предвидеть, нападут ли на нас с фронта или с тыла, — сказал Холлпстер, — а потому пусть пятеро едут впереди, а остальные сзади, и в случае, если нас оттеснят к деревне, они прикроют отступление. Какая ужасная обязанность для неученого человека, Элизабет, командовать отрядом в такую минуту! Больше всего я хотел бы, чтоб тут оказался кто-нибудь из офицеров. Пока же вся моя надежда на господа.

— Да ну вас, как вам не стыдно! — ответила Бетти, с удобством устраиваясь в телеге. — Нет тут поблизости никаких врагов, дьявол их забери! А ну-ка, вперед, да поживей. Я пущу свою кобылу рысью, а вы марш-марш, не то увидите, капитан Джек вам спасибо не скажет!

— Хоть я и не умею вести переговоры с духами или сражаться с мертвецами, миссис Фленеган, — сказал сержант, — я все же недаром участвовал в прошлой войне да еще пять лет воюю в нынешней и знаю, как следует охранять обоз. Разве Вашингтон не велит всегда прикрывать тылы? Я сам знаю свои обязанности, уж не обозной крысе меня учить! Слушаться моих приказаний, по мостам, ребята!

— Ладно, как хотите, только двигайтесь наконец! — закричала Бетти в нетерпении. — Негр уже давно там. Вот увидите, попадет вам от капитана за опоздание!

— А ты уверена, что тот, кто привез нам письмо, был и вправду негр? — спросил сержант и занял место между двумя взводами, где он мог разговаривать с Бетти и в то же время быть наготове, чтобы отразить нападение как с фронта, так и с тыла.

— Нет, ни в чем я не уверена, мой милый. Но почему твои парни еле трусят рысцой и не пришпорят лошадей? Даже моя кляча рвется вперед, ведь в этой проклятой долине совсем не жарко, к тому же мы не похоронное шествие…

— Потихоньку да полегоньку, миссис Фленеган, и с осторожностью: безрассудная отвага не делает человека хорошим командиром. Если нам повстречается злой дух, уж он, вероятнее всего, захочет напасть на нас врасплох. Лошади не очень ловки в темноте, а я не хочу потерять свое доброе имя, милая моя.

— Потерять доброе имя! А разве капитан не может потерять тем временем свое имя да еще и жизнь в придачу?

— Стой! — крикнул вдруг сержант. — Кто это там крадется слева, у подножия скалы?

— Да никого там нет, разве только душа капитана Джека явилась сюда, чтобы подогнать вас и заставить шевелиться побыстрей.

— Бетти, ты слишком легкомысленна для такого серьезного похода. А ну, выходи-ка кто-нибудь вперед и осмотри это место. Сабли наголо! Сомкните строй!

— Тьфу ты! — воскликнула Бетти. — Ты кто, круглый дурак или просто трус? А ну-ка, ребята, сойдите с дороги, я в один миг доскачу до того места на своей кобыле и не побоюсь никаких духов.

Между тем посланный на разведку к скалам вернулся и сказал, что там ничто не угрожает отряду, и все снова двинулись вперед, но медленно и с большой осторожностью.

— Смелость и осторожность — лучшие украшения солдата, миссис Фленеган, — сказал сержант, — но одна без другой ничего не стоят.

— Осторожность ничего не стоит без смелости — вы это хотели сказать? Да, верно, я и сама так думаю. Но посмотрите, как лошадь тянет поводья.

— Терпение, о женщина… Но что это? Слышите? — воскликнул Холлистер, насторожившись (впереди раздался выстрел Уэлмира). — Готов поклясться, что стреляли из настоящего пистолета, и притом кто-то из нашего полка. Вперед, сомкните ряды! Миссис Фленеган, я вынужден вас покинуть.

Услышав столь хорошо знакомый ему звук, сержант вновь обрел свое мужество и, отдав приказ, стал во главе своих солдат с самым воинственным видом, чего, однако, Бетти не разглядела из-за темноты. Вскоре ветер донес до них залп мушкетных выстрелов, и сержант скомандовал:

— Вперед, марш!

Через минуту на дороге послышался конский топот: навстречу им скакал всадник, да с такой скоростью, будто дело шло о жизни и смерти. Холлистер остановил свой отряд, а сам выехал вперед, чтобы встретить незнакомца.

— Стой! Кто едет! — закричал он.

— А, Холлистер, это ты? — воскликнул Лоутон. — Как всегда, наготове и на своем посту. А где же отряд?

— Он здесь, сэр, и последует за вами хоть на кран света. — Почувствовав, что он освободился от ответственности, Холлистер готов был с юношеским пылом броситься на врага.

— Прекрасно, — ответил капитан, подъезжая к отряду.

Он сказал солдатам несколько ободряющих слов и повел их в долину почти с такой же скоростью, с какой только что прискакал. Жалкая кляча маркитантки осталась далеко позади; оказавшись не у дел, Бетти отъехала к краю дороги и предалась размышлениям.

«Сразу видно, что теперь их ведет капитан Джек; они несутся за ним, как стая негритят на деревенском празднике. Привяжу-ка я лучше свою кобылу к этому забору, а сама пойду поглядеть, что там у них делается: зачем подвергать опасности глупое животное».

А солдаты ехали за Лоутоном, ни о чем не раздумывая и ничего не опасаясь. Они не имели понятия, предстоит ли им стычка с ковбойским отрядом или с одной из частей королевской армии, но они знали, что идут за мужественным офицером, известным своей отвагой, а такие качества всегда вызывают доверие беззаботных солдат.

Подъехав к воротам «Белых акаций», капитан остановил свой отряд и приготовился к нападению. Соскочив с коня, он приказал спешиться восьмерым драгунам и, повернувшись к Холлистеру, приказал:

— Стой тут с отрядом и охраняй лошадей. Если кто-нибудь попытается пройти, задержите его, а не послушается — зарубите…

Тут из слуховых окон и из-под кедровой крыши дома вдруг вырвались яркие языки пламени, и все вокруг осветилось, как днем.

— Вперед! — крикнул капитан. — Вперед! И никому не давать пощады, пока не свершится правосудие!

В голосе его звучали такая сила и решимость, что даже у злодеев, бесчинствовавших в коттедже, дрогнули сердца. Главарь скиннеров выронил из рук награбленную добычу и на миг замер, охваченный страхом, а затем кинулся к окну и спустил выдвижную раму. В эту минуту в комнату вбежал Лоутон с обнаженной саблей в руке.

— Умри, злодей! — крикнул он и разрубил голову одному из мародеров.

Однако главарь шайки выскочил в окно и избежал возмездия. Услышав крики женщин, Лоутон взял себя в руки и послушался уговоров священника, молившего капитана позаботиться о безопасности семьи Уортон. Еще один разбойник столкнулся с драгунами и был убит, а остальные бросились наутек и успели спастись.

Поглощенные заботами о Саре, окружавшие ее женщины не заметили ни появления скиннеров, ни пожара, хотя в доме уже бушевало пламя, грозя каждую минуту разрушить стены. Наконец, услышав крики Кэти и перепуганной жены Цезаря, а также топот и шум, доносившиеся из другой половины дома, мисс Пейтон и Изабелла поняли, что им грозит какая-то опасность.

— Боже милостивый, — воскликнула встревоженная тетушка, — в доме творится что-то ужасное, боюсь, как бы не началось кровопролитие!

— Но там некому сражаться, — возразила Изабелла, еще более бледная, чем мисс Пейтон. — Доктор Ситгривс самый мирный человек, и я не думаю, что капитан Лоутон способен забыться до такой степени…

— Все южане вспыльчивы и горячи, — заметила мисс Пейтон, — и даже ваш брат, несмотря на слабость и болезнь, сегодня весь день казался раздраженным и сердитым.

— Боже упаси! — воскликнула Изабелла и, вдруг ослабев, опустилась, на постель возле Сары. — По натуре он кроток, как ягненок, но если вспылит, то становится страшнее льва.

— Мы должны вмешаться: наше присутствие умерит их пыл и, быть может, спасет кому-нибудь жизнь.

И мисс Пейтон, желая выполнить то, что она считала своим долгом женщины и хозяйки дома, двинулась к двери с гордым видом оскорбленной невинности, а Изабелла последовала за ней. Комната, в которую отнесли Сару, находилась во флигеле, соединенном с главным зданием длинным и темным коридором. Теперь коридор был ярко освещен, и в его дальнем конце метались какие-то фигуры, с такой быстротой, что невозможно было разглядеть, чем они заняты.

— Пойдемте к ним, — сказала мисс Пейтон твердым голосом, которому противоречила бледность ее лица. — Они должны отнестись с уважением к женщинам.

— Да, должны! — воскликнула Изабелла и пошла вперед.

Френсис осталась одна возле сестры. Несколько минут стояла тишина, как вдруг в комнатах наверху раздался ужасный треск, и в открытую дверь ворвался такой яркий свет, что все засверкало, словно в солнечный полдень. Сара сразу села на своей постели, бросая вокруг дикие взгляды, и прижала руки ко лбу, словно стараясь прийти в себя.

— Так я на небе, а ты — светлый небесный дух! О, какое дивное сияние! Да, я знала, счастье мое было слишком прекрасно для земной жизни. Но мы снова встретимся с ним! Да, да, мы встретимся вновь!

— Сара! Сара! — в ужасе вскричала Френсис. — Сестра моя, любимая сестра! Не улыбайся так безумно! Это я. Неужели ты меня не узнаешь? Ах, ты разрываешь мне сердце!

— Тише, — сказала Сара, жестом останавливая ее, — он отдыхает, не тревожь его. Скоро он придет за мной в могилу. Разве в могиле могут быть две жены? Нет, нет, нет — одна… только одна, только одна.

Френсис уткнулась лицом в колени сестры и в отчаянии горько заплакала.

— Ты льешь слезы, светлый ангел? — ласково спросила Сара. — Значит, и на небе бывают огорчения? Но где же Генри? Ведь его казнили, и он должен быть здесь. А может быть, они придут вместе. О, как радостна будет наша встреча!

Френсис вскочила и принялась ходить взад-вперед по комнате. Сара следила за ней с детским восхищением во взоре.

— Ты похожа на мою сестру. Наверное, все добрые и любящие души похожи друг на друга. Скажи мне, была ли ты когда-нибудь замужем? Отдала ли свое сердце человеку, которого полюбила больше отца, брата и сестры? Если нет, я жалею тебя, бедняжка, хоть ты и попала на небо.

— Молчи, молчи, Сара, умоляю тебя! — закричала Френсис, бросаясь к ее постели. — Молчи, или ты убьешь меня! Молчи, или я умру тут, у твоих ног.

Снова раздался страшный треск, и весь дом дрогнул до основания. Это обвалилась часть кровли, и пламя, вырвавшись на волю, залило ярким светом весь сад вокруг коттеджа, так что сквозь окна все стало видно снаружи, как днем. Френсис подбежала к окну и увидела кучку растерянных людей на лужайке. Среди них были ее тетушка и Изабелла. Они с отчаянием указывали на горящее здание и, видимо, умоляли драгун войти в него. Теперь только Френсис поняла, какая им грозит опасность. С диким криком бросилась она в коридор, сама не зная, куда бежит.

Густой, удушливый столб дыма преградил ей путь. Она остановилась, задыхаясь, теряя сознание, но тут какой-то человек подхватил се на руки и сквозь тучи искр и пепла вынес на свежий воздух. Через минуту девушка очнулась и, увидев, что обязана жизнью Лоутону, бросилась перед ним на колени с криком:

— Сара! Сара! Сара! Спасите мою сестру, и да благословит вас бог!

Силы оставили ее, и она без чувств упала на траву. Капитан указал на нее Кэти и, поручив девушку ее заботам, снова бросился к дому. Пламя уже лизало деревянную веранду и оконные рамы, а весь фасад коттеджа дымился. Проникнуть в дом можно было, лишь преодолев многие опасности, и даже беззаветно смелый Лоутон приостановился в раздумье. Но только на одно мгновенье и тут же ринулся сквозь палящий жар и густой дым, стараясь отыскать дверь; однако, проплутав с минуту вслепую, он выскочил назад на лужайку. Глубоко вдохнув свежего воздуха, он опять попытался войти в дом, и опять безуспешно. Он бросился в третий раз и вдруг столкнулся с человеком, шатавшимся под тяжестью бесчувственного тела. Здесь было не место пне время для разговоров и расспросов; капитан схватил обоих в свои могучие объятия и вынес из дыма. К своему удивлению, Лоутон обнаружил, что он вытащил, хирурга и одного из убитых скиннеров.

— Арчибальд! — воскликнул капитан. — Во имя господа, зачем вы вздумали спасать этого злодея? Его черные дела взывают к небу!

Доктор, избежавший неминуемой гибели, был так ошеломлен, что не мог сразу ответить; однако, отерев влажный лоб и откашлявшись, чтобы очистить легкие от дыма, которого он наглотался, доктор заговорил жалобно:

— Увы, все кончено! Если б я мог вовремя остановить кровотечение из шейной артерии, он был бы спасен; но жара вызвала кровоизлияние, и, конечно, наступила смерть. Ну как, есть еще раненые?

Вопрос его повис в воздухе: Френсис унесли к другой стороне дома, где собрались ее друзья, а Лоутон снова скрылся.

Тем временем огонь разгорелся еще ярче, удушливый дым рассеялся, и капитан наконец отыскал дверь в коттедж; но только он переступил порог, как столкнулся с человеком, который нес на руках потерявшую сознание Сару. Не успели они отойти на лужайку, как из окон вырвалось яркое пламя и огонь охватил все здание.

— Слава создателю! — воскликнул спаситель Сары. — Как ужасно умереть такой смертью!

Капитан отвернулся от горящего здания и взглянул на говорившего — к его удивлению, то был не один из его солдат, а снова разносчик.

— Как, опять шпион! — вскричал он. — Клянусь небом, вы вечно появляетесь передо мной, как привидение!

— Капитан Лоутон, — сказал Бёрч, вдруг ослабев и прислонясь к ограде сада, к которой они отошли, спасаясь от огня, — я снова в вашей власти, ибо не в состоянии ни бежать, ни сопротивляться.

— Свобода Америки для меня дороже жизни, — ответил капитан, — но родина не может требовать, чтобы ее сыны забывали о благодарности и чести. Бегите, несчастный, пока никто вас не заметил, или я уже буду не в силах вас спасти.

— Да пошлет вам бог удачу и победу над врагами, — сказал Бёрч, сжав руку драгуну словно железными тисками; такой силы от него никак нельзя было ожидать, судя по тощей фигуре.

— Постойте! — сказал Лоутон. — Одно слово: кто вы? Тот ли, кем кажетесь, или вы…

— Шпион короля, — прервал его Бёрч, отворачиваясь и пытаясь высвободить свою руку из схватившей ее руки капитана.

— Тогда бегите, жалкое создание! — сказал драгун, отпуская его. — Не знаю, корысть или заблуждение совратили это благородное сердце.

Яркое пламя пылающего дома освещало широкий круг, но едва Лоутон успел произнести последние слова, как длинная фигура разносчика скользнула в тень и растворилась во мраке.

Глаза капитана некоторое время были устремлены гуда, где только что стоял этот загадочный человек, затем он перевел взгляд на Сару, все еще лежавшую без чувств, нагнулся, взял ее на руки и понес, словно уснувшего ребенка, к ее родным.

Глава 23

Настало время для печали,

Поблекли светлые черты.

Увы, цветы весны увяли,

Исчезли юные мечты!

О, как жесток

Судьбы поток,

О, как изменчивы года!

Неужто все покинут скоро

Ее, лишенную опоры,

Покинут навсегда?

«Грот Дианы»

Обгорелые стены — вот все, что осталось от коттеджа; они стояли черные, закопченные, без террас и без украшений, лишь напоминая о недавнем времени, когда здесь царило довольство и спокойствие. Кровля и все деревянные перекрытия обрушились, и слабый отблеск догорающих углей озарял зияющие окна. Поспешное бегство скиннеров позволило драгунам дружно заняться спасением мебели и вещей, и теперь они лежали сваленные в кучи на лужайке, довершая мрачную картину разорения. Порой из дома вырывался яркий столб света, и на заднем плане четко вырисовывались фигуры Холлистера и неподвижно сидевших в седле солдат, а рядом с ними — кобылка миссис Фленеган с опущенными поводьями, мирно щипавшая траву у дороги. Сама же Бетти подошла к сержанту и с необыкновенным хладнокровием наблюдала за всем, что творилось вокруг. Не раз она пыталась ему внушить, что, коли битва окончена, пора приступать к дележу добычи, по сержант, ссылаясь на полученный им приказ, был стоек и непоколебим.

Увидев Лоутона, который вышел из-за угла здания с Сарой на руках, Бетти отступила и скрылась среди солдат. Капитан опустил Сару на диван, вытащенный из горящего дома двумя драгунами, и отошел, оставив ее на попечении дам. Мисс Пейтон и Френсис бросились к Саре, чтобы принять ее из рук капитана; не помня себя от радости, что она спасена, они на минуту забыли обо всем. Но ее блуждающий взгляд и пылающие щеки сразу напомнили им, что произошло.

— Сара, дитя мое, милая моя девочка, ты спасена, — говорила тетушка, обнимая свою ничего не сознающую племянницу, — и да благословит бог твоего спасителя!

— Смотрите, — сказала Сара, тихонько отстраняя тетку и показывая на пламенеющие развалины, — окна освещены в честь моего приезда. Так всегда встречают новобрачную. Он говорил мне о такой встрече. Прислушайтесь — вот зазвонили в колокола!

— Здесь нет ни новобрачной, ни свадьбы, ничего, кроме горя! — закричала Френсис, казавшаяся почти такой же безумной, как и ее сестра. — О боже, верни ей разум, верни ее нам!

— Тише, тише, глупая девушка, — ответила Сара, с жалостью улыбаясь ей. — Не могут все быть счастливы в один и тот же час. Скажи, разве у тебя нет ни брата, ни мужа, который утешил бы тебя? Ведь ты красавица и скоро найдешь себе жениха. Но смотри, — и она понизила голос до шепота, — смотри, чтоб у него не было другой жены: страшно подумать, что может случиться, если окажется, что он дважды женат.

— От горя у нее помутился рассудок! — ломая руки, вскричала мисс Пейтон. — Моя девочка, моя красавица Сара помешалась!

— Нет, нет, нет! — воскликнула Френсис. — У нее горячка, она бредит. Но она выздоровеет, она должна выздороветь!

Мисс Пейтон с радостью ухватилась за эту надежду, и тотчас велела Кэти привести доктора Ситгривса. Кэти вскоре отыскала медика: он был занят тем, что настойчиво выпытывал у здоровых и невредимых драгун, какие они получили увечья, а затем внимательно рассматривал каждую царапину и каждый синяк. Услышав просьбу мисс Пейтон, он с готовностью последовал за Кэти и через минуту был уже подле больной.

— Какое печальное завершение столь счастливо начавшегося вечера, сударыня! — заметил доктор с сочувствием. — Но войне всегда сопутствуют многие несчастья, хотя, несомненно, она часто ведется за дело свободы и способствует совершенствованию знаний и искусства хирургии.

Мисс Пейтон была не в силах произнести ни слова и лишь с отчаянием указала ему на свою племянницу.

— Это горячка, — сказала Френсис. — Посмотрите, какой у нее остановившийся взгляд и как горят ее щеки.

Доктор постоял несколько мгновений, пристально вглядываясь в девушку, а потом молча взял ее за руку. Серьезное и сосредоточенное лицо хирурга редко выражало сильное волнение; он умел обуздывать свои чувства, и в его чертах обычно не отражалось то, что испытывало сердце. Однако на этот раз от внимательных взоров сестры и тетки не укрылась его тревога. Подержав с минуту обнаженную до локтя и украшенную драгоценностями руку Сары, он отпустил ее и, прикрыв глаза ладонью, с печальным вздохом отвернулся.

— У нее нет горячки, сударыня. Излечить ее могут лишь время и заботливый уход; только это поможет ей, коли будет на то воля божья.

— А где же негодяй, виновник этого ужасного несчастья? — воскликнул Синглтон, отталкивая руку вестового, хотевшего его поддержать, и приподнимаясь с кресла, в котором он полулежал от слабости. — К чему нам победы над врагами, если они и после поражения способны наносить нам такие раны!

— Неужели вы думаете, наивный юноша, — отозвался Лоутон с горькой улыбкой, — что англичане признают за колонистами право на чувства? Для Англии Америка — лишь сателлит, который должен идти туда же, куда и она, подражать ей во всем и своим сиянием усиливать блеск старшей сестры. Вы, видно, забыли, что для колониста великая честь пострадать от руки истинного британца.

— Но я не забыл, что у меня есть сабля, — возразил Синглтон, снова бессильно падая в кресло. — Неужели здесь не нашлось смелой руки, чтобы отомстить за эту прелестную мученицу и воздать негодяю за горе ее седовласого отца?

— Для такого дела, сэр, не было недостатка ни в сильных руках, ни в горячих сердцах, — пылко ответил драгун, — но часто удача благоприятствует виновному. Клянусь небом, я отдал бы самого Роноки, лишь бы встретиться в бою с этим обманщиком!

— Ну нет, дорогой капитан, вам никак нельзя расставаться с вашим конем, — вмешалась Бетти. — Это не какая-нибудь клячонка, ведь такого рысака ни за какие деньги не достанешь! Его ничем не собьешь с ног, а скачет — что твоя белка!

— Глупая женщина, пятьдесят лучших коней, вскормленных на берегах Потомака^[428], были бы ничтожной платой за возможность снести голову такому негодяю.

— Послушайте, — вмешался тут доктор, — ночная сырость отнюдь не полезна Джорджу, да и нашим дамам тоже; их следует отвести в такое место, где они могли бы воспользоваться заботами врача и подкрепиться. Здесь же ничего не осталось, кроме дымящихся развалин да вредных испарений с болота.

На это благоразумное замечание нечего было возразить, и Лоутон отдал необходимые распоряжения, чтобы перевезти все общество в Четыре Угла.

В эпоху, о которой идет речь, в Америке было еще мало каретных мастеров, к тому же они были весьма неискусны, и все сколько-нибудь сносные кареты изготовлялись в Лондоне. Когда мистер Уортон покинул Нью-Йорк, он был одним из очень немногих владельцев экипажей и упряжных лошадей; а когда сей джентльмен удалился в свой загородный дом, мисс Пейтон и его дочери последовали за ним в той самой тяжелой карете, которая прежде торжественно громыхала по извилистой Куин-стрит или же величественно катилась по широкому Бродвею. Сейчас эта колымага преспокойно стояла на том самом месте, где ее поставили по приезде, а что касается лошадей, то лишь почтенный возраст спас этих любимцев Цезаря от конфискации ближними неприятельскими частями. С тяжелым сердцем черный слуга помогал драгунам закладывать карету. Этому громоздкому экипажу с выцветшей обивкой, обтрепавшимися сиденьями и облупившимся кузовом явно следовало бы снова попасть в руки умелому мастеру, который когда-то придал ему блеск и изящество. Из-под герба Уортонов, на котором был изображен лежащий лев, проступал пышный герб прежнего владельца — геральдическая митра, говорившая о его высоком духовном сане. Кабриолет, в котором приехала мисс Синглтон, тоже уцелел, ибо огонь не коснулся ни сараев, ни конюшни. Мародеры, конечно, собирались увести с собой и всех лошадей, но неожиданное нападение Лоутона не только помешало им выполнить это намерение, но расстроило и другие их планы. Теперь на месте пожара была выставлена стража под командой Холлистера, который, убедившись, что противники его оказались самыми обычными смертными, занял свою позицию с отменным хладнокровием и принял разумные меры предосторожности против внезапной вылазки врага. Он отвел свой маленький отряд на такое расстояние от догоравших развалин, что солдаты скрылись в темноте и в то же время, при довольно ярком свете тлеющих углей, могли разглядеть всякого, кто вздумал бы выйти на лужайку и заняться грабежом.

Одобрив действия сержанта, капитан Лоутон велел все приготовить к отъезду. Мисс Пойтон, обе ее племянницы и Изабелла поместились в карете, а тележке миссис Фленеган, на которую погрузили кровать и множество одеял, выпала честь везти капитана Синглтона и его вестового. Доктор Ситгривс занялся мистером Уортоном и сел вместе с ним в кабриолет. Куда же девались в эту богатую событиями ночь остальные обитатели «Белых акаций», — неизвестно, из слуг нашелся один Цезарь, если не считать экономки. Рассадив таким образом все общество, Лоутон отдал приказ выступать. Сам он на несколько минут задержался на лужайке, чтобы собрать разбросанную повсюду серебряную посуду и другие ценные вещи, боясь, как бы они не соблазнили его солдат; когда же он решил, что на земле не осталось больше ничего способного поколебать их честность, он вскочил в седло с мужественным намерением прикрывать тыл.

— Стойте! Стойте! — раздался вдруг женский голос. — Неужто вы бросите меня здесь одну на растерзание убийцам! Моя ложка, наверное, расплавилась в огне, и, если в этой несчастной стране есть справедливые законы, мне должны возместить убытки!

Лоутон обернулся на этот голос и увидел вышедшую из развалин женскую фигуру, нагруженную громадным узлом, не уступавшим по размерам знаменитому тюку разносчика Бёрча.

— Кто ото? — спросил капитан. — Ты, видно, родился из пепла, словно Феникс… Ба! Клянусь душой Гиппократа, ведь это тот самый доктор в юбке, который знаменит своим лечением иглой. Итак, почтенная особа, что означают ваши крики?

— Крики? — повторила Кэти, с трудом переводя дух. — Мало того, что я лишилась серебряной ложки, вдобавок меня хотят еще оставить одну в этом гиблом месте, где меня ограбят, а может, и убьют разбойники! Гарви так со мной не обращался. Когда я жила у Гарви, ко мне всегда относились с уважением, правда, он слишком хорошо хранил свои тайны и слишком плохо прятал деньги, но меня не обижал.

— Значит, сударыня, вы были из числа домочадцев мистера Гарви Бёрча?

— Вы можете смело сказать, что я была его единственным домочадцем, — ответила женщина. — В доме по было никого, кроме Гарви, меня и старого хозяина. Может, вы знали старика?

— Нет, не имел этого счастья. И долго вы прожили в семье мистера Бёрча?

— Не помню точно, но уж не меньше девяти лет. Да только мне не было от этого никакого проку.

— Возможно. Я тоже не вижу, какой прок это могло вам принести. Но скажите, вы не замечали каких-либо странностей в характере и поступках этого мистера Бёрча?

— Странности слишком слабое слово для его необъяснимого поведения! — возразила Кэти, понизив голос и оглядываясь по сторонам. — Он был необыкновенно беспечный человек, для него гинея значила не больше, чем для меня пшеничное зерно. Но помогите мне добраться до мисс Дженнет, и я расскажу вам много чудес про Гарви и его жизнь.

— Ну что ж! — заметил капитан в раздумье. — Тогда позвольте мне взять вас за руку повыше локтя. Я вижу, кости у вас крепкие, да и кровь, должно быть, не застаивается. — С этими словами он подхватил старую деву и так быстро повернул, что у нее на миг потемнело в глазах, а когда она пришла в себя, то увидела, что сидит очень прочно, если и не очень удобно, на крупе его коня.

— Теперь, сударыня, утешайтесь мыслью, что под вами конь не хуже, чем у Вашингтона. Он крепко стоит на ногах, а скачет что твоя пантера.

— Спустите меня на землю! — закричала Кэти, пытаясь вырваться из железных объятий капитана, но в то же время боясь упасть. — Так не сажают даму на лошадь! К тому же я не могу ездить верхом без дамского седла.

— Потише, сударыня, — ответил Лоутон, — мой Роноки никогда не оступается на передние ноги, но иногда встает на дыбы. И он совсем не привык, чтоб его дубасили каблуками по бокам, как по турецкому барабану в день полкового смотра. Стоит раз его пришпорить, и он помнит об этом две недели. Право, очень неразумно так колотить его: это строгий конь, он не любит насилия.

— Спустите меня вниз, говорю вам! — визжала Кэти. — Я упаду и разобьюсь. Мне тут не удержаться, разве вы не видите — у меня полные руки вещей!

— И верно, — сказал драгун, заметив, что он втащил ее на коня вместе с огромным узлом и другими пожитками. — Вы, видно, принадлежите к интендантскому сословию. Но я могу обхватить вашу тонкую талию своей портупеей и пристегнуть вас к себе.

Кэти была так польщена комплиментом, что не стала спорить, и он привязал ее к своему могучему стану, а затем пришпорил коня и помчался с такой быстротой, что дальнейшие протесты были бы бесполезны. Проскакав некоторое время с резвостью, которая была совсем не по вкусу старой деве, Роноки догнал тележку маркитантки, ехавшей осторожно по каменистой дороге, чтобы не растревожить раны капитана Синглтона. События этой бурной ночи сначала вызвали у него нервное возбуждение, но вскоре оно сменилось упадком сил, и теперь капитан лежал, заботливо укутанный в одеяла своим вестовым, и молча раздумывал о недавних происшествиях. Во время быстрой скачки беседа Лоутона с его спутницей оборвалась, по, когда лошадь пошла спокойным шагом, капитан возобновил расспросы:

— Значит, вы долго жили в одном доме с Гарви Бёрчем?

— Больше девяти лет, — ответила Кэти, переводя дух и радуясь, что тряска кончилась.

Как только маркитантка услышала густой бас капитана, она отвернулась от кобылы, которой правила, сидя на передке, и при первой же возможности вмешалась в разговор.

— Коли так, голубушка, уж вы, верно, знаете: правда ли, что он сродни Вельзевулу? — спросила она. — Это говорил сам сержант Холлистер, а про него никто не скажет, что он дурак.

— Какой гнусный наговор! — гневно воскликнула Кэти. — Нет на свете разносчика добрее Гарви. Никогда он не возьмет с друга лишнего фартинга за платье или фартук. Хорош Вельзевул! Зачем же он читает библию, если водится с сатаной?

— Во всяком случае, он честный дьявол. Я уж говорила — гинеи у него не фальшивые. Но сержант считает, что с ним дело нечисто, а у мистера Холлистера учености хоть отбавляй.

— Ваш сержант просто дурак! — запальчиво вскричала Кэти. — Если бы Гарви не был так нерасчетлив, он мог бы стать богатым человеком. Как часто я твердила ему, что, кабы он занимался только своей торговлей и пускал барыш в дело да еще женился и обзавелся своим хозяйством, а не путался с регулярной армией и со всякими чужаками, он зажил бы припеваючи. Уж тогда он заткнул бы за пояс и вашего сержанта Холлистера.

— Еще чего! — возразила Бетти и добавила философским тоном:

— Вы забываете, что Холлистер наполовину офицер и по чину идет сразу вслед за корнетом. Но разносчик и впрямь молодчина: сегодня ночью он первый поднял тревогу и, как знать, удалось ли бы капитану Джеку спасти свою голову, кабы не подошло подкрепление.

— Что вы сказали, Бетти? — воскликнул капитан, поклоняясь к ней с седла. — Это Бёрч сообщил вам о грозившей нам опасности?

— Он самый, моя радость! А уж как я торопила ребят, пока они не двинулись в путь! Не скажу, чтоб я очень испугалась, что вы не справитесь сами с мародерами, но, когда я узнала, что и дьявол за вас, я уж совсем успокоилась. Одно меня удивляет: почему в таком деле, где замешан Вельзевул, нам досталось так мало добычи.

— Я должен поблагодарить вас за помощь и признаться, что чувствую себя вашим должником.

— Вы это о добыче? Но я и не думала о ней, пока не увидала, что на земле валяются не только обгоревшие и поломанные вещи, но и целые, совсем новехонькие. А ведь недурно было бы завести для отряда хоть одну перинку!

— Клянусь небом, вы подоспели вовремя! Если б Роноки не мчался быстрее их пуль, они бы меня свалили. Этого коня я ценю на вес золота!

— Ну, это, пожалуй, слишком накладно. Золото — вещь тяжелая, и в Штатах его не так уж много. Кабы негр с налитыми кровью глазами не торчал перед сержантом и не пугал его болтовней о привидениях, мы приехали бы вовремя и перебили бы этих разбойников, а тех, кто уцелел, забрали бы в плен.

— Все и так обошлось хорошо, Бетти, — сказал Лоутон. — Я верю, что наступит день, когда эти злодеи получат по заслугам, а если они и не предстанут перед судом, то будут осуждены своими же честными согражданами. Придет время, когда Америка научится отличать патриотов от разбойников.

— Говорите потише, — заметила Кэти, — еще есть немало людей, которые очень много о себе воображают, а сами водятся со скиннерами.

— Коли так, они воображают о себе гораздо больше, чем другие воображают о них! — воскликнула Бетти. — Вор — это вор, что ни говори, крадет ли он ради короля Георга или ради конгресса.

— Я так и знала, что скоро быть беде, — заметила Кэти. — Солнце вчера село в черную тучу, а наша собака выла весь вечер, хотя я накормила ее своими руками; к тому же не прошло недели, как я видела во сне, что зажглась тысяча свечей и пироги сгорели в печке.

— Ну, а я редко вижу сны, — сказала Бетти. — Если совесть у тебя спокойна, а брюхо набито, ты спишь, как невинный младенец. В последний раз я видела сон, когда ребята насыпали мне колючек в постель, и мне привиделось, будто драгун капитана Джека чистит меня скребницей заместо Роноки. Да все это чепуха, коли у тебя цела шкура и здоров желудок, так я считаю.

— Ну, знаете, — и Кэти выпрямилась с таким достоинством, что чуть не спихнула Лоутона с седла, — ни один человек никогда не посмеет дотронуться до моей постели; это неприлично и недопустимо.

— Чушь! — закричала Бетти. — Когда ездишь за конным отрядом, приходится сносить веселые шутки. Что сталось бы со Штатами и со свободой, если б некому было дать ребятам чистую рубаху или каплю виски для подкрепления? Спросите капитана Джека, госпожа Вельзевул, станут ли солдаты драться, коль у них не будет чистых рубашек, чтоб отпраздновать победу.

— Я женщина незамужняя, и моя фамилия Хейнс, — ответила Кэти, — а потому прошу вас в разговоре со мной не давать мне унизительных кличек.

— Будьте снисходительны к некоторой бойкости языка миссис Фленеган, сударыня, — вмешался капитан. — Капля виски, о которой она говорила, бывает порой довольно велика, а потому, находясь среди солдат, Бетти привыкла к вольности в обращении.

— Что вы, дорогой капитан, — воскликнула Бетти, — зачем останавливать эту бедную женщину? Говорите, что вам угодно, милая моя, у вас не такой уж глупый язык, и в голове тоже не пусто! Смотрите-ка, вот тут сержант остановил свой отряд сегодня вечером, думая, что вокруг бродят злые духи. Тучи так черны, как душа Арнольда, и даже звезды не мерцают в небе, черт возьми! Хорошо, что моя кобыла привыкла ходить в темноте и чует дорогу, как гончая — след.

— Теперь уж скоро взойдет луна, — заметил капитан. Он подозвал ехавшего впереди драгуна, отдал ему кое-какие распоряжения и велел хорошенько заботиться о Синглтоне; затем, сказав несколько ободряющих слог, самому раненому, пришпорил Роноки и, обогнав телегу, поскакал вперед, да так быстро, что Кэтрин Хейнс тотчас растеряла все свои философские соображения.

— Счастливого пути, храбрый всадник! — крикнула маркитантка ему вдогонку. — Если повстречаете мистера Вельзевула, то придержите коня и скажите ему, что вы подобрали его супругу. Я думаю, он не станет долго чесать с ней язык. Ладно, ладно, хоть мы и спасли ему жизнь — он сам это сказал, — однако все же не послал нам добычи.

Капитан так привык к болтовне и крикам Бетти, что не стал ей отвечать. Несмотря на необычную ношу на спине, Роноки продолжал скакать галопом и пробежал расстояние между телегой Бетти и каретой мисс Пейтон так быстро, как того хотелось капитану, что отнюдь не доставило удовольствия его спутнице. Лоутон нагнал карету невдалеке от сторожевого поста; в ту же минуту из-за плотных туч появилась луна и осветила все кругом.

По сравнению с изящной и комфортабельной усадьбой «Белые акации» «Отель Фленеган» казался просто лачугой. В полах, неприкрытых коврами, и в грубо сколоченных стенах зияли щели, на окнах но было занавесок и добрая половина зеленоватых стекол была выбита, а дырки заделаны досками или бумагой. Капитан Лоутон постарался сделать все, что было в его силах, чтобы получше устроить гостей, и, прежде чем они прибыли, в комнатах уже пылали камины. Драгуны, которым капитан поручил заняться этими приготовлениями, собрали кое-какую мебель, так что мисс Пейтон и ее спутницы, войдя в дом, увидели, что их ожидает некое подобие жилого помещения. Мысли Сары все еще блуждали неведомо где, и во время поездки ее больное воображение придавало всему окружающему тот смысл, какой отвечал ее заветным желаниям.

— Невозможно облегчить страдания души, которая вынесла подобный удар, — сказал Лоутон, обращаясь к Изабелле. — Только время и божья воля способны излечить ее. Однако мы можем еще сделать кое-что в доме и устроить всех поудобнее. Вы дочь солдата и, наверное, попадали в такие положения; помогите же мне уберечь всех от холода.

Мисс Синглтон сразу согласилась ему помочь, и, пока Лоутон старательно затыкал снаружи щели и выбитые стекла, Изабелла пыталась соорудить нечто вроде занавесок.

— Я уже слышу стук телеги, — сказал капитан в ответ на ее вопрос, где брат. — Это Бетти; не бойтесь, у нее доброе сердце, она устроит беднягу Джорджа не только в безопасности, но и с удобством, можете мне поверить.

— Благослови ее бог за заботы, и всех вас тоже! — горячо откликнулась Изабелла. — Доктор Ситгривс пошел к ним навстречу… Но что это там блестит при лунном свете?

Прямо против окна, у которого они остановились, стоял сарай, и острые глаза Лоутона тотчас разглядели в тени блестящий предмет, на который она указывала.

— Это ружье! — крикнул драгун и бросился к Роноки, стоявшему еще под седлом у дверей.

Лоутон двигался с быстротой мысли, но не успел сделать и шага, как грянул выстрел и мимо просвистела пуля. В доме послышался крик, и капитан вскочил в седло — все это произошло в одно мгновение.

— На коней! За мной! — прогремел капитан, и, прежде чем удивленные драгуны поняли причину тревоги, Роноки перемахнул с седоком через ограду, за которой скрылся неведомый враг. Беглец был на волосок от смерти, но скалы оказались снова слишком близко, и разочарованный Лоутон увидел, как его противник скрылся в расселине, куда конь не мог последовать за ним.

— Клянусь жизнью Вашингтона, — пробормотал капитан, пряча саблю в ножны, — я разрубил бы его пополам, если б он был не такой проворный. Но мое время еще придет!

С этими словами он повернул назад с невозмутимым видом человека, готового в любую минуту отдать свою жизнь за родину. Непонятный шум в доме заставил его поспешить, и, когда он подошел к двери, насмерть перепуганная Кэти сообщила ему, что предназначавшаяся ему пуля попала в грудь мисс Синглтон.

Глава 24

И кажется ему — он на свиданье

И снова слышит голос дорогой,

Он ощущает легкое дыханье

Подруги, отошедшей в мир иной.

Томас Кэмпбелл, «Гертруда из Вайоминга»

Чтобы разместить дам, драгуны наспех приготовили две смежные комнаты: дальняя должна была служить спальней. По просьбе Изабеллы ее тотчас перенесли туда и положили на грубо сколоченной кровати рядом с ничего не сознающей Сарой. Когда мисс Пейтон и Френсис кинулись к Изабелле на помощь и увидели, что се бледные губы улыбаются, а лицо спокойно, они подумали, будто пуля ее не задела.

— Слава богу! — воскликнула тетушка, дрожа от волнения. — Когда раздался выстрел и вы упали, я страшно испугалась. Право, мы пережили слишком много ужасов, хорошо, что хоть этого мы избежали!

Изабелла все еще улыбалась, прижимая руку к груди, но лицо ее так помертвело, чтоу Френсис застыла кровь.

— Где Джордж, он далеко отсюда? — спросила Изабелла. — Скажите ему… Пусть он скорее придет ко мне… Я хочу еще раз повидать своего брата.

— О боже, этого я и боялась! — вскричала мисс Пейтон. — Но вы улыбаетесь, неужто вы ранены?

— Мне хорошо, я счастлива, — промолвила Изабелла. — Это избавление от всех страданий.

Сара, лежавшая без движения, приподнялась и устремила на девушку безумный взгляд. Она наклонилась над Изабеллой и отвела ее руку от груди. Рука была вся в крови.

— Смотрите, — сказала Сара, — разве кровь еще не смыла вашу любовь? Обвенчайтесь с ним, дитя мое, и тогда никто не вырвет его из вашего сердца. И только, — прибавила она шепотом, поникнув голову, — если другая не заняла раньше вашего места; тогда умрите и ступайте на небо… На небе ведь не бывает жен.

Бедная помешанная закрыла лицо простыней и за весь вечер больше не проронила ни слова. В эту минуту вошел Лоутон. Он бестрепетно встречал любую опасность и привык к ужасам партизанской войны, но теперь был не в силах хладнокровно смотреть на лежащую перед ним невинную жертву. Капитан склонился над хрупкой фигурой раненой девушки, и в его суровых глазах отразился весь жар его души.

— Изабелла, — произнес он, помолчав, — я знаю, вы обладаете не женским мужеством.

— Говорите, — ответила она серьезно. — Если вам нужно что-нибудь сказать мне, говорите без опаски.

Капитан отвернулся и проговорил:

— Тот, кто получил такую рану, обречен.

— Я не боюсь умереть, Лоутон, — ответила Изабелла. — Благодарю вас за то, что вы не усомнились во мне; я сразу почувствовала, что рана смертельна.

— Вас не должны были касаться эти события, — продолжал драгун, — довольно того, что Британия вызывает на поле брани наших юношей; но, когда такие нежные создания становятся жертвами войны, я начинаю питать отвращение к своему ремеслу.

— Выслушайте меня, капитан Лоутон, — сказала Изабелла, приподнимаясь с трудом, по отказываясь от чужой помощи. — С ранней юности и до последних дней я жила и лагерях и гарнизонах, стараясь скрашивать досуг моего старого отца. Неужели вы думаете, что я променяла бы эту жизнь, полную опасностей и лишений, на спокойное, легкое существование? Нет! В мой последний час меня утешает сознание, что я сделала в жизни все, что по силам женщине.

— Кто может проявить малодушие при виде такого мужества? Я видел сотни обливавшихся кровью воинов, но никогда не встречал такой силы духа.

— Увы, сильна только душа, — сказала Изабелла, — моя женская природа лишила меня той стойкости, которая мне всего дороже. Но к вам, капитан Лоутон, природа была более благосклонна: вы отдали ваше отважное сердце и твердую руку на служение, правому делу, и я знаю, они не изменят ему до конца. А Джордж и… — губы ее дрогнули, она умолкла и опустила глаза.

— И Данвуди? — закончил капитан. — Вы хотели сказать — Данвуди?

— Не называйте его имени, — молвила Изабелла, снова опускаясь на свое ложе и закрывая лицо. — Идите, Лоутон, подготовьте бедного Джорджа к нежданному удару.

Лоутон печально глядел, как судорога пробегала по ее телу, прикрытому тонким покрывалом, а потом вышел, чтобы поговорить с ее братом. Встреча Синглтона с сестрой была очень горестна; на одну минуту Изабелла поддалась охватившему ее горячему чувству, но, зная, что часы ее сочтены, первая опомнилась и овладела собой. Она решительно потребовала, чтобы, кроме брата, в комнате остались только капитан Лоутон и Френсис. Несмотря на многократные просьбы врача, она отказалась принять его помощь, и он, скрепя сердце, был вынужден удалиться.

— Приподнимите меня, — сказала умирающая, — и дайте еще раз взглянуть на любимое лицо.

Френсис молча исполнила ее просьбу, и Изабелла с сестринской нежностью посмотрела на Джорджа.

— Осталось недолго, мой дорогой, через несколько часов все будет кончено.

— Не умирай, Изабелла, любимая моя сестра! — вскричал молодой человек, не в силах совладать со своим горем. — Ах, отец, бедный мой отец!..

— Да, моя смерть нанесет ему рану. Но он солдат и христианин. Мисс Уортон, я хочу поговорить с вами о том, что волнует вас, пока у меня есть еще силы.

— Не надо, — мягко ответила Френсис, — поберегите себя; я не хочу, чтобы, желая меня утешить, вы подвергали опасности жизнь, столь дорогую для… для… многих. — Голос ее прерывался от волнения, ибо Изабелла затронула самую больную струну в ее сердце.

— Бедная, чувствительная девушка! — сказала Изабелла, ласково глядя на нее. — Вся жизнь у вас впереди, зачем же я буду разрушать счастье, которое она может вам дать! Мечтайте о нем, милое невинное дитя! И, даст бог, не скоро настанет день, когда развеются ваши грезы.

— Ах, мне осталось так мало в жизни для счастья! — сказала Френсис, пряча свое лицо. — Все, что я любила, лишь ранило мне сердце.

— Нет, — остановила ее Изабелла, — вы должны любить жизнь, у вас есть то, что всего важнее для сердца женщины. Но вам мешает заблуждение, рассеять которое может только смерть. — Утомившись, она замолкла, а ее слушатели ждали затаив дыхание, пока, собравшись с силами, она не заговорила вновь, еще более кротким голосом, положив свою руку на руку Френсис.

— Мисс Уортон, если есть на свете душа, близкая Данвуди и достойная его любви, то это ваша.

Горячая краска залила лицо Френсис, и она подняла на Изабеллу глаза, в которых просияла глубокая радость; но, увидев, что девушка угасает, Френсис подавила это чувство, и головка ее вновь склонилась над постелью раненой. Изабелла следила за ее лицом, и в глазах у нее отражались жалость и восхищение.

— Такие же чувства испытала и я, — продолжала Изабелла. — Но теперь, мисс Уортон, Данвуди принадлежит вам одной.

— Будь справедлива к себе, сестра! — воскликнул Джордж. — Не надо ради романтического увлечения забывать о себе самой.

Изабелла выслушала его с выражением нежного внимания, а затем, медленно покачав головой, промолвила:

— Не романтическое увлечение, а стремление к правде заставляет меня говорить. Ах, сколько пережила я за один час! Мисс Уортон, я родилась под горячим солнцем юга, и мои чувства дышали зноем его лучей, я была создана лишь для пылкой страсти.

— Не говори так, прошу тебя, не говори! — вскричал ее глубоко взволнованный брат. — Вспомни, как преданно ты любила нашего старого отца, как бескорыстна и нежна была твоя привязанность ко мне!

— Да, правда, — проговорила Изабелла, и улыбка кроткой радости осветила ее лицо. — С этой мыслью я уйду в могилу.

Несколько минут она молчала; ни Френсис, ни Джордж не прерывали ее размышлений, но скоро, словно очнувшись, она заговорила вновь:

— Видно, мои чувства будут владеть мной до последнего вздоха. Америка и ее свобода были моей первой страстью, а потом… — Она снова замолчала, и Френсис подумала, что Изабелла борется со смертью, но, собравшись с силами, она продолжала:

— К чему мне таиться на краю могилы? Данвуди был моей второй и последней страстью. Но, — и она закрыла руками лицо, — он отверг мою любовь.

— Изабелла! — воскликнул ее брат и, вскочив с места, принялся в смятении шагать по комнате.

— Видите, как мы становимся рабами нашей гордыни и светских предрассудков; Джордж страдает, узнав что его любимая сестра не сумела стать выше чувств, внушенных ей природой.

— Не говорите так, — прошептала Френсис, — вы приводите в отчаяние нас обоих! Не говорите, умоляю вас!

— Я должна говорить, чтобы оправдать Данвуди, и поэтому, брат, ты должен выслушать меня. Ни единым словом, ни единым поступком Данвуди никогда не давал мне повода думать, будто он хочет быть для меня больше, чем другом. Нет! Мало того; в последнее время я со стыдом замечала, что он избегает моего общества.

— Неужели он посмел? — гневно вскричал Синглтон.

— Успокойся, брат, и слушай, — продолжала Изабелла, приподнимаясь в последнем усилии. — Тут нет его вины, и вот в чем его оправдание. Мисс Уортон, мы оба выросли без матери, но у вас была тетка, кроткая, любящая, рассудительная, и благодаря ей вы одержали победу. О, как много теряет девушка, с юных лет лишенная воспитательницы! Я открыто выказывала те чувства, которые вас приучили скрывать. Могу ли я хотеть жить после этого?

— Изабелла, бедная моя Изабелла! Ты просто бредишь!

— Еще одно слово, ибо я чувствую, как моя горячая кровь слишком быстро струится из раны, и знаю, что это непоправимо. Ценят только ту женщину, которой надо добиваться, она таит от всех свои душевные волнения, и блаженны те, чьи переживания так чисты, что им не надо лицемерить, ибо только они могут быть счастливы с такими людьми, как… как Данвуди. — Голос ее ослабел, и, замолчав, она снова упала на подушку. Синглтон вскрикнул, и все окружили ее постель. Но смерть уже коснулась ее чела; у нее хватило силы лишь взять руку Джорджа и на миг прижать к своей груди, но пальцы ее тут же разжались, по телу пробежал легкий трепет, и она угасла.

До сих пор Френсис казалось, что она несчастна лишь потому, что ее брату угрожает смертельная опасность, а сестра потеряла рассудок; но облегчение, которое принесли ей предсмертные слова Изабеллы, показало, что еще одна печаль тяготила ее сердце и усиливала горе. И ей сразу открылась вся правда: она оценила мужественную деликатность Данвуди, и его достоинства еще возросли в ее глазах; теперь Френсис горько сожалела, что чувство долга и ложная гордость заставили ее думать о нем хуже, чем он того заслуживал, и она укоряла себя за то, что своим поведением оттолкнула его и вынудила уйти с тоской, а может быть, и с отчаянием в душе. Однако молодости несвойственно терять всякую надежду, и среди множества огорчений Френсис втайне сумела найти крупицу счастья, которая придала ей новые силы.

Наутро после этой трагической ночи на безоблачном небе встало яркое солнце, словно смеясь над ничтожными горестями всех, кого оно согревало своими лучами. Лоутон приказал пораньше оседлать Роноки и, как только солнце осветило верхушки холмов, был уже готов. Отдав нужные распоряжения, он молча вскочил в седло и, с горьким сожалением взглянув на узкое ущелье, где скрылся скиннер, отпустил поводья и медленно двинулся в долину.

На дороге стояла мертвая тишина, нигде не осталось и следа от ночных событий, ничто не нарушало прелести ясного утра. Пораженный этим контрастом между природой и жизнью человека, бесстрашный драгун спокойно проехал мимо опасных ущелий, даже не помышляя о том, что ему здесь может угрожать: он оторвался от своих размышлений, лишь когда его гордый конь, втянув в себя свежий утренний воздух, заржал, приветствуя лошадей из отряда сержанта Холлистера.

Здесь, конечно, все говорило о ночной схватке, но капитан взглянул вокруг с равнодушием человека, привычного к подобным зрелищам. Не тратя времени на бесплодные сожаления, он сразу приступил к делу.

— Видел ты кого-нибудь? — спросил он сержанта.

— Ни одного существа, которое стоило бы задержать, — ответил Холлистер. — Только раз мы вскочили на лошадей, когда услышали выстрел вдалеке.

— Так, так, — сказал Лоутон мрачно. — Ах, Холлистер, я отдал бы своего коня за то, чтоб ты оказался между негодяем, выстрелившим в ту минуту, и дурацкими утесами, которые торчат здесь со всех сторон, как будто их разбросали нарочно, чтобы нигде не могло ступить копыто!

— Когда приходится воевать при дневном свете и с людьми из плоти и крови, я дерусь не хуже другого; но не могу сказать, чтобы мне доставляло удовольствие сражаться с теми, кого не берет ни пуля, ни кинжал.

— Что за глупые бредни! Неужто ты веришь этой чепухе, преподобный Холлистер?

— Мне не понравилась темная фигура, которая с самого рассвета шаталась по лесной опушке, а ночью два раза прошла по лужайке при свете костра, и не иначе, как с дурными намерениями.

— Ты говоришь вон о том темном пятне, которое чернеет под кленом возле утеса? Оно и вправду шевелится.

— Но оно не похоже на земное существо, — сказал сержант, с ужасом глядя вперед, — оно только скользит, но никто из охраны не видел у него ног.

— Будь у него хоть крылья, я его словлю. Стойте на месте и ждите меня. — Не успел капитан произнести эти слова, как Роноки уже мчался по долине, словно стараясь выполнить обещание хозяина.

— Вот проклятые утесы! — вскричал драгун, заметив, что беглец, которого он преследует, приближается к скалистому кряжу; однако то ли по неопытности, то ли со страху, но странное существо миновало это удобное убежище и бросилось на открытую равнину.

— Человек или дьявол — теперь ты мой! — закричал Лоутон, выхватив саблю из ножен. — Стой и проси пощады!

Беглец, по-видимому, решил подчиниться приказу: услышав этот грозный окрик, он кинулся на землю и остался лежать без движения, похожий на бесформенный черный тюк.

— Что это такое? — воскликнул Лоутон, подъезжая к нему. — Уж не парадное ли платье добрейшей мисс Пейтон? Оно, видно, бродит вокруг места своего рождения и тщетно разыскивает свою огорченную госпожу!

Тут он привстал на стременах, наклонился вперед и приподняв копчиком сабли край шелковой одежды, обнаружил под ней почтенного служителя божия, сбежавшего накануне из горящего коттеджа в своем священном облачении.

— Не мудрено, что Холлистер испугался: кавалеристы всегда боялись армейских капелланов.

Теперь священник немного пришел в себя и разглядел, что перед ним знакомое лицо. Слегка смущенный проявленной им трусостью и недостойной его сана позой, в какой его застали, он поспешил подняться на ноги и дать кое-какие объяснения. Лоутон слушал капеллана с добродушной улыбкой, хотя и не вполне доверял его словам; затем, сообщив ему о положении в долине, капитан из учтивости сошел с седла, и они вместе направились к отряду.

— Я так мало знаком с формой мятежников, сэр, что был не в состоянии разобрать, принадлежат ли эти люди, которых вы называете драгунами, к шайке грабителей или нет.

— Вам незачем оправдываться, сэр, — заметил, улыбаясь, капитан, — вы, как служитель божий, не обязаны разбираться в военных мундирах. Знамя, под которым вы служите, у нас все признают.

— Я служу под знаменем его королевского величества Георга Третьего, — ответил капеллан, отирая со лба капли холодного пота. — Но, право, мысль о том, что тебя могут оскальпировать, способна напугать такого новичка, как я.

— Оскальпировать! — повторил Лоутон, невольно останавливаясь от удивления, но тут же, овладев собой, спокойно добавил:

— Если вы имеете в виду эскадрон виргинских драгун Данвуди, то я должен вам сообщить, что обычно вместе с кожей они сносят и кусок черепа.

— О, я не имел в виду таких джентльменов, как вы, вас я не боюсь, — заметил капеллан с заискивающей улыбкой, — я боюсь только туземцев.

— Туземцев! Я имею честь быть одним из них, уверяю вас, сэр. Прошу вас, поймите меня правильно — я имел в виду индейцев; тех, кто только и делают, что грабят, убивают и разрушают.

— И скальпируют?

— Да, сэр, и скальпируют, — ответил капеллан, с некоторым подозрением посматривая на капитана. — Я говорю о диких краснокожих индейцах.

— И вы думаете встретить этих дикарей с украшениями в носу на нейтральной территории?

— Конечно. Мы считаем в Европе, что внутренняя Америка кишит такими племенами.

— И вы полагаете, что находитесь в самой глубине Америки? — воскликнул Лоутон, останавливаясь, и взглянул в лицо священнику с таким неподдельным изумлением, что его нельзя было заподозрить в притворстве.

— Разумеется, сэр, я считаю, что мы в глубине Америки.

— Постойте, — сказал Лоутон, указывая на восток. — Вы видите вдали такую широкую поверхность моря, что ее нельзя измерить взглядом? За ней лежит Англия, которую вы считаете достойной владеть половиной земного шара. Вы видите отсюда вашу родину?

— Невозможно разглядеть что-либо на расстоянии в три тысячи миль! — воскликнул удивленный капеллан, подозревая, что у его собеседника слегка помутился рассудок.

— Да, очень жаль, что силы человека значительно уступают его честолюбию. Теперь взгляните на запад. Посмотрите на другую водную гладь, которая отделяет берега Америки от Китая.

— Я вижу одну землю, — ответил священник дрожа, — здесь не видно никакой воды.

— Да, невозможно разглядеть что-либо на расстоянии в три тысячи миль! — повторил Лоутон и зашагал вперед. — И если вы боитесь дикарей, то ищите их среди солдат вашего короля. Их верность поддерживают лишь розги да золото.

— Быть может, я ошибался, — сказал капеллан, поглядывая украдкой на громадную фигуру и усатое лицо своего спутника, — но, наслушавшись разных слухов дома и не ожидая встретить здесь таких врагов, как вы, я бросился бежать при вашем появлении.

— Это было неразумно с вашей стороны, — сказал капитан, — ведь Роноки быстро догнал бы вас, да к тому же, сбежав от Сциллы, вы попали бы к Харибде^[429]; в здешних лесах и среди скал прячутся те самые враги, которых вы боитесь.

— Дикари? — воскликнул капеллан, невольно ускоряя шаг и обгоняя капитана.

— Хуже, чем дикари: люди, которые под видом патриотов рыщут по округе, грабят все, что ни попадется под руку, и убивают жителей с такой жестокостью, перед которой бледнеют зверства индейцев; эти разбойники вечно твердят о свободе и братстве, но в сердце у них только жадность и злоба. Молодцы эти называются скиннерами.

— Я слышал, как о них говорили в нашей армии, — заметил испуганный священник, — но считал, что это и есть туземцы.

— Вы были несправедливы к индейцам.

Они приблизились к поляне, где их ждал Холлистер, который с удивлением уставился на пленника, пойманного капитаном. Лоутон отдал распоряжение, и его люди тотчас принялись собирать всю уцелевшую мебель, чтобы увезти ее отсюда; а капитан со своим почтенным спутником, которому дали свежую лошадь, направился к месту расположения драгунского отряда.

По желанию Синглтона тело его сестры должны были перевезти в форт, которым командовал их отец, и все занялись приготовлениями к дороге. Раненые англичане были отданы на попечение капеллану, и в середине дня, когда все было готово к отъезду, Лоутон подумал, что пройдет всего несколько часов, и он останется в деревне один со своим отрядом.

Капитан стоял у дверей и в мрачном молчании глядел в ту сторону, где он вчера преследовал беглеца; вдруг он услышал конский топот и в то же мгновение увидел драгуна из своего эскадрона, который мчался по дороге, как видно, с чрезвычайно важным поручением. Когда драгун подскакал, от его лошади шел пар, а сам он казался утомленным, как после целого дня тяжелой работы. Не говоря ни слова, он подал Лоутону письмо и повел свою лошадь в конюшню. Капитан узнал руку майора Данвуди и тотчас прочитал следующее:

С радостью сообщаю вам, что по приказу Вашингтона следует перевезти семью Уортона из «Белых акаций» в нагорье. Родным, разрешено увидеться, с капитаном Уортоном, и сразу после того, как будут выслушаны их показания, состоится суд. Прошу вас сообщить им об этом приказе и не сомневаюсь, что вы сделаете это с должной деликатностью. Английский отряд движется вверх по Гудзону; как только Уортоны будут в безопасности, выступайте и возвращайтесь в свою часть. Когда мы снова соединимся, нам предстоит немало работы: как стало известно, сэр Генри поручил командование английским отрядом храброму офицеру. Все рапорты направляйте коменданту Пикскилла, так как полковник Синглтон вызван, в главный штаб и назначен председателем суда, который будет разбирать дело бедного Уортона. Получен новый приказ повесить разносчика, если удастся его захватить, но он подписан не главнокомандующим. Выделите несколько человек для охраны дам и выступайте как можно скорей.

Искренне ваш,

Пейтон Данвуди.

Это письмо сразу изменило все планы. Если отец Изабеллы покинул свой пост, уже не было нужды везти туда тело его дочери, и Синглтон скрепя сердце согласился, но откладывая, предать земле останки сестры. Был выбран красивый, уединенный уголок у подножия скал и сделаны все приготовления, какие позволили время и место. Собралось несколько окрестных жителей, кто из любопытства, кто из сочувствия, а мисс Пейтон и Френсис горько поплакали над могилой. Заупокойную службу читал тот самый священник, который только накануне совершал совсем другой торжественный обряд. Лоутон склонил голову и прикрыл рукой глаза, когда вслед за словами молитвы раздался стук первого кома земли о крышку гроба.

Вести, сообщенные в письме Данвуди, вдохнули новые силы в семейство Уортон, а старый Цезарь опять захлопотал возле лошадей. Вещи, сохранившиеся после пожара, были доверены честному соседу, и наконец вся семья с бесчувственной Сарой и вместе с ранеными американскими солдатами двинулась в путь под охраной четырех драгун. За ними выехал и капеллан с ранеными английскими солдатами — он спешил доставить их к берегу моря и передать на дожидавшийся там военный корабль. Лоутон с удовольствием наблюдал за этим разъездом. Как только последний солдат скрылся из виду, он приказал трубить поход. Все разом пришло в движение. Кобылка миссис Фленеган была тут же запряжена в телегу, долговязая фигура Ситгривса снова закачалась и седле, а драгуны вскочили на лошадей, радуясь своему освобождению. Лоутон отдал приказ выступать; бросил гневный взгляд на место, где скрылся скиннер, и с грустью поглядев на могилу Изабеллы, он выехал на дорогу во главе отряда; за ним в мрачном раздумье следовал доктор, а сержант Холлистер и Бетти Фленеган прикрывали тыл. Свежий южный ветер теперь свободно гулял по опустевшему «Отелю Фленеган», со свистом врываясь в разбитые окна и открытые двери дома, где еще так недавно звучали то соленые шутки и раскаты смеха храбрых вояк, то печальные сетования женщин.

Глава 25

Зефир весны не достигает гор,

Зима заводит с маем долгий спор.

Пустынны скалы без ковра цветов,

И только слышен шторма злобный рев.

Голдсмит

В ту пору дороги в Вест-Честере были еще хуже, чем в других графствах страны. Об их плачевном состоянии мы уже упоминали на страницах нашего рассказа, поэтому читатель легко представит себе, какая трудная задача выпала на долю Цезаря, когда он взялся править тяжелой каретой английского прелата по извилистой горной дороге, поднимавшейся на один из наименее известных перевалов Гудзонской возвышенности.

В то время как Цезарь и его лошади выбивались из сил, ехавшие в карете были так поглощены собственными заботами, что не думали о том, как тяжело приходится их слугам. Теперь воображение Сары не создавало больше диких видении, по, приходя понемногу в себя, она становилась все более замкнутой, а прежняя живость и возбуждение мало-помалу сменялись мрачной печалью. Бывали минуты, когда ее встревоженным спутникам казалось, будто к ней начинает возвращаться рассудок. Но эти мимолетные проблески сознания вызывали на ее лице выражение такого глубокого горя, что родные принуждены были с болью в сердце желать, чтобы болезнь и дальше избавляла ее от мучительных мыслей. День прошел почти в полном молчании, а на ночь путники разместились и нескольких деревенских домиках.

Утром общество разделилось. Раненых американцев повезли к реке, чтобы отправить на судах из Пикскилла к верховьям Гудзона, в американские лазареты.

Синглтона на носилках отправили в ту часть нагорья, где расположился штаб его отца и где капитан мог завершить свое лечение; карета мистера Уортона и следовавший за ней фургон с экономкой и кое-какими уцелевшими вещами поехали туда, где томился в неволе Генри Уортон, ожидавший приезда родных, чтобы предстать перед судом, на котором должна была решиться его судьба.

Между проливом Лонг-Айленд и Гудзоном, на сорок миль вверх но течению, тянется полоса земли, покрытая высокими холмами и изрезанная долинами. Дальше местность постепенно понижается, становится ровнее, мягче и переходит в прелестные равнины и луга Коннектикута. Но, если вы приближаетесь к Гудзону, пейзаж становится все более диким и замыкается суровой горной грядой. Здесь кончалась нейтральная территория. Королевские войска занимали две высоты, господствующие над южной частью текущей среди гор реки, а все остальные горные проходы были в руках американцев.

Мы уже говорили, что континентальная армия часто выдвигала заставы далеко на юг, преграждая долины, и ее передовые отряды не раз занимали деревушку Уайт-Плейн. По случалось также, что американцы перебрасывали свои передовые посты к северным границам этой области, и тогда, как мы видели, покинутая территории попадала в руки грабителей, которые бродили между двумя армиями, не служа ни в одной из них.

Путешественники выбрали не большую дорогу, соединявшую два главных города этого штата, а уединенную и мало кому известную тропу, которая поднималась в горы возле восточной границы, пересекала их и снова спускалась в долину в нескольких милях от Гудзона.

Уставшие лошади мистера Уортона были не в силах втащить тяжелую колымагу на длинный и крутой подъем: поэтому двое драгун, по-прежнему сопровождавшие путешественников, раздобыли еще пару крестьянских лошадей, не посчитавшись с желаниями их владельцев. С помощью этого подкрепления карета с Цезарем на козлах снова двинулась в путь, медленно и с большим трудом взбираясь на гору. Чтобы немного развеять грусть на свежем воздухе, а также чтобы лошадям было полегче, Френсис выскочила из кареты у подножия горы. Она увидела, что Кэти последовала ее примеру и тоже собирается взойти по крутой дороге пешком. Солнце еще не зашло, и драгуны сказали, что с вершины можно разглядеть вдалеке цель их путешествия. Френсис пошла вперед легким шагом, свойственным молодости, а Кэти двигалась позади, немного поотстав от нее, и вскоре они потеряли из виду громоздкую карету, которая медленно ползла в гору, то и дело останавливаясь, чтобы дать передохнуть лошадям.

— Ах, мисс Фанни, в какое ужасное время мы живем! — заметила Кэти, когда они обе остановились перевести дух. — Впрочем, я сразу поняла, что нас ждут большие несчастья, как только увидела кровавые полосы в облаках.

— Кровь льется на земле, Кэти, но вряд ли можно найти кровь в облаках.

— Вы думаете, в облаках не бывает крови? Еще как бывает! — воскликнула Кэти. — Бывают и кометы с огненными хвостами. Разве люди не видели на небе вооруженных воинов в тот год, когда началась война? А в ночь накануне битвы на равнине гром гремел совсем как пушечная пальба. Ах, мисс Фанни, боюсь я, что ничего хорошего не выйдет из восстания против помазанника божия!

— Конечно, сейчас происходят ужасные события, — ответила Френсис. — Они могут смутить самые смелые сердца. Но что же делать, Кэти? Храбрые и свободолюбивые люди не могут подчиняться насилию, и я боюсь, что такие события неизбежны, когда идет война.

— Если б я видела хоть что-нибудь, за что стоило бы сражаться, — продолжала Кэти, стараясь поспеть за своей молодой госпожой, — я бы не так огорчалась. Но сначала говорили, будто король хочет забрать весь чай для своей семьи, потом — будто он потребовал, чтобы колонии отдавали ему все свои доходы. А это уж достаточный повод для воины, и я считаю, что никто — будь то король или сам бог — не имеет права забирать все доходы у другого. Теперь же говорят, будто все это враки, а дело в том, что Вашингтон хочет сам стать королем. Просто не знаешь, кого слушать и чему верить.

— Не верьте никому — все это пустая болтовня. Я вовсе не говорю, что сама понимаю. — все причины войны, Кэти, но мне кажется неестественным, чтобы такой страной, как наша, управляла другая страна, да еще такая далекая, как Англия.

— То же самое говорил, бывало, Гарви своему покойному отцу, — заметила Кэти и, подойдя поближе к девушке, прибавила, понизив голос:

— Сколько раз я слышала, как они разговаривали но ночам, когда все соседи спали. Уж они такое говорили, что вы бы своим ушам не поверили! Да, по правде сказать, Гарви был большой чудак, совсем как тот ветер, о котором говорится в священной книге, что никто не мог сказать, откуда он налетел и куда умчится.

Френсис внимательно посмотрела на свою собеседницу, как видно желая узнать еще что-нибудь о разносчике.

— О жизни Гарви ходят темные слухи, — сказала она, — и я была бы очень огорчена, если бы они подтвердились.

— Все это клевета, тут нет ни слова правды! — закричала Кэти сердито. — Гарви так же связан с сатаной, как вы или я. И я уверена, что если б он продался дьяволу, то уж постарался бы сорвать с него побольше денег; хотя, коли говорить правду, он всегда был слишком прост и нерасчетлив.

— Нет, нет, — возразила Френсис, улыбаясь, — у меня нет таких оскорбительных подозрений на его счет; но не продал ли он себя земному господину, и притом столь привязанному к своему острову, что не может быть справедливым к нашей стране?

— Его королевскому величеству? — спросила Кэти. — Но, мисс Фанни, ведь ваш собственный брат, тот, что сидит в тюрьме, тоже служит королю Георгу.

— Это верно, — согласилась Френсис, — но служит ему не тайно, а открыто, честно и смело.

— Говорят, что и он шпион, а чем один шпион лучше другого?

— Это не правда. Никогда мой брат не пойдет на обман. Он не способен совершить бесчестный поступок с низкой целью получить деньги или высокий чин.

— Что ж тут такого? — сказала Кэти, немного смущенная горячностью Френсис. — Я считаю, что коли ты работаешь, то должен получать за это плату. Во всяком случае, Гарви не из тех, кто отказывается от заработанных денег. И, должна вам сказать, мне думается, что король Георг и посейчас у него в долгу.

— Значит, вы говорите, что он связан с британской армией? — спросила Френсис. — Должна признаться, бывали минуты, когда я этому не верила.

— Боже мой, мисс Фанни, Гарви странный человек — никому не понять, что у него на уме. Хотя я прожила у него в доме много лет, я никогда не могла разобрать, принадлежит ли он к «верхним» или к «нижним»^[430]. В ту нору, когда взяли в плен Бергойна, Гарви вернулся домой и вел долгие разговоры со старым хозяином, но хоть убейте меня, я не могла бы сказать, радуются они или огорчаются. А в тот день, когда знаменитый британский генерал — право, я так расстроилась от всех этих бед и несчастий, что его имя вылетело у меня из головы…

— Андре, — подсказала Френсис.

— Да, да, Эндрю… Когда его повесили на площади, старый хозяин чуть с ума не спятил — он не смыкал глаз ни днем, ни ночью, пока Гарви не возвратился домой. В тот раз он привез немало золотых гиней. Да только скиннеры все отобрали, и теперь он стал нищим или, вернее, жалким бедняком, что, впрочем, одно и то же.

Френсис ничего не ответила на эти слова. Она продолжала подниматься на гору, углубившись в свои мысли. История Андре напомнила ей о положении ее собственного брата.

Вскоре они одолели трудный подъем; дойдя до вершины, Френсис присела на камень, чтобы полюбоваться видом и отдохнуть. Внизу, у ее ног, открывалась глубокая лощина с редкими возделанными участками, погруженная в сумрак ноябрьского вечера. Напротив высилась гора, и на ее суровых склонах громоздились лишь дикие скалы да низкорослые дубы, которые свидетельствовали о том, какая скудная почва их взрастила.

Чтобы судить о красоте этого края, его следует увидеть сразу после осеннего листопада. Тогда он особенно хорош, ибо ни скудная листва, покрывающая летом деревья, ни зимние сугробы не прячут от глаз резких очертаний гор. Эти уединенные места дики и мрачны; их своеобразная красота не меняется вплоть до марта, когда свежая зелень смягчает, но не украшает пейзаж.

День стоял серый, холодный, легкие облака все время заволакивали горизонт. Казалось, они вот-вот рассеются, но тут же набегали снова, и Френсис напрасно старалась поймать последние лучи заходящего солнца. Но вот одному лучу все же удалось пробиться сквозь тучи: он ярко осветил подножие горы, на которую смотрела Френсис, легко скользнул вверх по склону, пока не достиг се вершины, и на минуту замер, окружив темную громаду золотым сиянием. Свет был так ярок, что все незаметные прежде подробности рельефа сразу выступили ясно и отчетливо. С некоторым трепетом Френсис неожиданно проникла в тайны этого уединенного места и пристально рассматривала открывшуюся перед ней картину, как вдруг среди редких деревьев и беспорядочно нагроможденных скал увидела нечто вроде грубой постройки. То была низенькая, сколоченная из темных бревен хижина, и девушка ее бы не заметила, если б не более светлая крыша и не блеснувшее случайно на солнце окно. Френсис была поражена, обнаружив человеческое жилище в таком диком месте, по изумление ее еще возросло, когда неподалеку от него она разглядела какую-то фигуру. Это несомненно был человек, но со странным, уродливым туловищем. Он стоял на краю утеса чуть повыше хижины, и девушка решила, что он, должно быть, следит за экипажами, поднимающимися в гору. Однако расстояние было так велико, что Френсис не могла хорошенько его разглядеть. С минуту девушка затаив дыхание всматривалась в темный силуэт и уж подумала, что ей почудилось и перед ней просто выступ на утесе, как вдруг этот выступ зашевелился и быстро скрылся в хижине, рассеяв все ее сомнения. То ли Френсис была под впечатлением разговора, который только что вела с Кэти, то ли она и вправду заметила какое-то сходство, но мелькнувшее странное существо сразу напомнило ей разносчика Бёрча, согнувшегося под своим тюком. Она продолжала рассматривать таинственное жилище, но луч света потух, и в тот же миг послышались звуки трубы, отдаваясь эхом в ущельях и долинах. Испуганная девушка вскочила, услышав вблизи конский топот из-за скалы показался отряд драгун в хорошо знакомых ей мундирах Виргинского полка и остановился невдалеке от нее. Снова раздались веселые звуки горна, и не успела Френсис прийти в себя от изумления, как Данвуди, опередив отряд, соскочил с коня и подошел к ней.

Он смотрел на нее серьезно и участливо, но в его обращении чувствовалась некоторая натянутость. В нескольких словах он объяснил девушке, что за отсутствием капитана Лоутона получил приказ явиться сюда с отрядом драгун и дождаться суда над Генри, который назначен на завтра. Данвуди беспокоился, благополучно ли Уортоны миновали горные перевалы, и выехал им навстречу. Френсис дрожащим голосом объяснила ему, почему она опередила остальных, и сказала, что ее отец будет здесь через несколько минут. Стесненность в обращении майора невольно передалась и ей, так что появление кареты принесло обоим облегчение. Данвуди помог Френсис сесть в экипаж, сказал несколько ободряющих слов мистеру Уортону и мисс Пейтон и, снова вскочив в седло, направился к Фишкилской долине, которая открылась взорам путников словно по волшебству, как только они обогнули высокую скалу. Не прошло и получаса, как они подъехали к воротам фермы, где Данвуди позаботился подготовить помещение для семейства Уортон и где Генри тревожно ожидал их приезда.

Глава 26

От страха не бледнели эти щеки,

И руки огрубели от оружья,

Но твой рассказ, правдивый и печальный,

Меня гнетет и мужества лишает.

Я весь дрожу от странного озноба,

И слезы по моим глубоким шрамам

Бегут из глаз солеными ручьями.

Дуо

Родные Генри Уортона были так твердо уверены в его невиновности, что не могли понять, какая опасность ему угрожает. Однако чем больше приближался день суда, тем Генри становился тревожнее; просидев накануне со своей опечаленной семьей до глубокой ночи, он встал наутро после неспокойного и короткого сна, ясно сознавая всю серьезность своего положения и понимая, как мало у него возможностей сохранить жизнь. Высокий чин Андре, значительность задуманных им планов, а также видное положение связанных с ним лиц привлекли к его казни гораздо больше внимания, чем к другим подобным событиям.

А между тем шпионов ловили очень часто, и военные власти, не откладывая, подвергали их суровому наказанию. Эти факты были хорошо известными Данвуди и заключенному, вот почему приготовления к суду вызывали у обоих сильную тревогу. Однако они ничем не выдавали своего беспокойства, так что ни мисс Пейтон, ни Френсис не догадывались, как основательны были их опасения. Усиленная охрана была расставлена вокруг фермы, где содержался узник, на ведущих к ней дорогах стояли караулы, а от дверей его комнаты не отходил часовой. Уже был назначен состав суда для разбора дела Генри и решения его судьбы.

Наконец наступила минута, когда все участники предстоящею расследования были в сборе. Френсис, вошедшая в зал суда вместе со своими родными, оглядела присутствующих, и у нее перехватило дыхание. Трое судей, в парадных мундирах, сидели поодаль за столом с важным видом, соответствующим данному случаю и их высокому званию. В центре сидел человек преклонного возраста, весь облик которого носил отпечаток долгих лет военной службы. То был председатель суда, и Френсис, окинув быстрым недоверчивым взглядом его помощников, повернулась к нему, думая, что только человек с таким доброжелательным выражением лица может стать спасителем се брата. В чертах старого ветерана проглядывало что-то мягкое и снисходительное, резко отличавшееся от суровой холодности его сотоварищей, и это привлекло к нему Френсис. На нем был парадный мундир, как того требовал в подобных обстоятельствах военный устав; но, хотя он держался строго по-военному, его пальцы бессознательным движением непрерывно теребили кусок крепа, обвивавший эфес сабли, на которую он слегка опирался, и во всей его фигуре было что-то старозаветное. В нем чувствовалась внутренняя тревога, хотя его мужественное лицо оставалось торжественным и не выдавало сострадания, которое вызывал в нем этот процесс. Помощниками его были офицеры из восточных полков, которые охраняли крепость Вест-Пойнт и примыкающие к ней горные проходы. Это были люди среднего возраста, и мы тщетно стали бы искать в их лицах следы страстей или волнений: казалось, человеческие слабости им чужды. Они держались с суровой, холодной сдержанностью. Если черты их не выражали ни свирепости, ни пугающей жестокости, то не было в них и участия, способного вызвать доверие. То были люди, издавна привыкшие слушаться лишь строгих приказаний рассудка, и все их чувства, казалось, полностью подчинялись ему.

Перед этими вершителями его судьбы и предстал Генри Уортон, которого ввели в зал под конвоем. Едва он вошел, наступила глубокая, зловещая тишина, и у Френсис застыла в жилах кровь при виде мрачной торжественности этого собрания. Обстановка суда не отличалась пышностью и не подействовала на ее воображение, но суровая бесстрастность этой сцены показала ей, как серьезно дело ее брата, и она поняла, что на карту поставлена его жизнь. Двое членов суда с холодным вниманием разглядывали человека, которого они собирались допрашивать, но председатель по-прежнему рассеянно осматривался вокруг, и мускулы его лица конвульсивно подергивались, свидетельствуя о волнении, несвойственном человеку его возраста и положения. Это был полковник Синглтон, который только накануне узнал о трагической участи Изабеллы, но, несмотря на свое горе, твердо выполнял долг, порученный ему родиной. Воцарившаяся в комнате тишина и множество глаз, устремленных на него с выражением ожидания, наконец заставили его опомниться, и, сделав усилие, он овладел собой.

— Подведите подсудимого, — сказал он тоном человека, привыкшего отдавать приказания, и сделал знак рукой. Часовые опустили штыки, и Генри Уортон твердым шагом вышел на середину зала. Все смотрели на него — одни с волнением, другие с любопытством. Френсис почувствовала за спиной тяжелое, прерывистое дыхание Данвуди и на мгновение с благодарностью обернулась к нему, но ее внимание тотчас снова сосредоточилось на брате, и в сердце остался лишь страх за него.

В глубине комнаты разместились члены семьи владельца фермы, а позади них выглядывали черные как уголь лица негров с блестевшими от любопытства глазами. Среди невольников виднелось и потускневшее, печальное лицо Цезаря.

— Говорят, что вы Генри Уортон, — начал председатель, — капитан шестидесятого пехотного полка его британского величества.

— Да, сэр, это так.

— Мне нравится ваша правдивость, сэр; она свидетельствует о благородных чувствах истинного солдата и должна произвести благоприятное впечатление на суд.

— Следует предупредить подсудимого, — сказал один из судей, — что он обязан говорить лишь то, что считает нужным, и, хотя у нас тут военный суд, мы признаем законы всех свободных государств.

Молчавший член суда одобрительно кивнул головой на это замечание, и председатель продолжал, внимательно сверяясь с протоколом предварительного следствия, который он держал в руках.

— Против вас выдвинуто обвинение, что двадцать девятого октября вы, офицер вражеской армии, прошли через пикеты американских войск возле Уайт-Плейна, переодевшись в чужое платье, а потому вас подозреваю в действиях, враждебных Америке, и хотят подвергнуть наказанию, как шпиона.

Мягкий, но решительный тон председателя, медленно и четко излагавшего сущность обвинения, звучал очень внушительно. Обвинение было выражено так ясно, доказательства так просты, улики столь очевидны, а наказание столь заслуженно, что, казалось, невозможно его избежать.

Однако Генри ответил просто и серьезно:

— То, что я прошел через ваши пикеты в чужом платье, верно, но…

— Стойте! — прервал его председатель. — Законы войны и так достаточно строги, вам незачем ничего добавлять и тем усугублять свою вину.

— Подсудимый может взять обратно свои слова, если захочет, — заметил первый судья. — Его признание лишь подтверждает обвинение.

— Я не отрекаюсь от правдивых показаний, — гордо сказал Генри.

Два члена суда выслушали его молча и бесстрастно, на их суровых лицах не мелькнуло и тени торжества. Теперь председатель как будто стал проявлять больше интереса к происходящему.

— Ваши чувства благородны, сэр, — заметил он, — и я жалею, что молодой солдат в своем рвении мог зайти так далеко, что стал обманщиком.

— Обманщиком! — воскликнул Уортон. — Я считал, что действую благоразумно, стараясь не попасть в плен к моим врагам.

— Солдат должен встречаться с врагом только открыто, с оружием в руках, капитанУортон. Я служил двум королям Англии, а теперь служу моей родине, но никогда не приближался к неприятелю иначе, как при свете дня и с честной уверенностью, что он меня видит.

— Вы можете объяснить, что побудило вас зайти на территорию, занятую нашими войсками, переодевшись в чужое платье? — спросил первый судья, слегка скривил рот.

— Я сын престарелого джентльмена, который сидит здесь перед вами, — ответил Генри. — Чтобы повидаться с отцом, я не побоялся подвергнуть себя опасности. Кроме того, ваши войска редко спускаются в низины, и само название «нейтральная территория» дает право обоим противникам свободно проходить по этой земле.

— Однако это название не утверждено законом — оно появилось лишь в военной обстановке. Но, куда бы ни двигалась армия, она везде утверждает свои правила, а первое из них — умелая защита от врага.

— Я не казуист, сэр, — ответил молодой человек, — я только знал, что мой отец имеет право на мою любовь, и, принимая во внимание его возраст, готов был пойти на еще больший риск, лишь бы доказать ему свою привязанность.

— Весьма похвальное чувство! — воскликнул председатель. — Кажется, джентльмены, дело предстает в другом освещении. Признаюсь, вначале оно казалось мне весьма мрачным; но никто не может осудить сына за желание повидаться с родителями.

— А есть у вас доказательства, что вы ставили себе только эту цель?

— Да, вот они, — ответил Генри, и в душе у него блеснул луч надежды, — вот мои доказательства: мой отец, моя сестра, майор Данвуди — все они это знают.

— В таком случае, — сказал бесстрастный судья, — мы еще можем оправдать вас. Но нужно произвести дальнейшее расследование дела.

— Несомненно, — с охотой подтвердил председатель. — Пусть подойдет мистер Уортон-старший, и даст присягу.

Старый отец собрался с духом и, подойдя неверными шагами, выполнил все формальности, требуемые судебной процедурой.

— Вы отец обвиняемого? — спросил Синглтон мягко, немного помолчав из уважения к чувствам свидетеля.

— Он мой единственный сын.

— Что вы знаете о его посещении вашего дома двадцать девятого октября?

— Он пришел, как уже сказал вам, чтобы повидаться со мной и со своими сестрами.

— Он был одет в чужое платье? — спросил первый судья.

— Да. Он не был в мундире своего полка.

— Чтобы повидаться с сестрами, — с волнением повторил председатель. — У вас есть и дочери, сэр?

— Да, у меня две дочери, и обе они здесь.

— На нем был парик? — вмешался первый судья.

— Я как будто заметил у него на голове что-то вроде парика.

— А как давно вы не видались с сыном? — спросил председатель.

— Год и два месяца.

— Он был в широком плаще из грубого сукна? — спросил судья, просматривая материалы обвинения.

— Да, он был в плаще.

— И вы думаете, он пришел только для того, чтобы повидаться с вами?

— Да, со мной и с моими дочерьми.

— Смелый юноша, — шепнул председатель суда своему молчаливому коллеге. — Я не вижу большого зла в этой выходке. Он поступил неосторожно, но благородно.

— Вы уверены, что ваш сын не получал никакого поручения от сэра Генри Клинтона и что поездка к родным не была лишь предлогом, чтобы скрыть его истинную цель?

— Как я могу знать об этом? — ответил испуганный мистер Уортон. — Разве сэр Генри доверил бы мне такое дело?

— Известно ли вам что-нибудь об этом пропуске? — И судья протянул ему бумагу, которая осталась у Данвуди после ареста Уортона.

— Нет, даю слово, мне ничего не известно о нем! — воскликнул старик и отшатнулся от бумаги, словно она была заразной.

— Вы клянетесь?

— Клянусь!

— Есть у вас еще свидетели, капитан Уортон? Этот не может быть вам полезен. Вас задержали при обстоятельствах, которые могут стоить вам жизни, и вам остается только самому доказать свою невиновность. Обдумайте все хорошенько и не теряйте спокойствия.

Было что-то пугающее в бесстрастии этого судьи, и Генри побледнел. Заметив сочувствие полковника Синглтона, он чуть не позабыл о грозившей ему опасности, но суровый и сосредоточенный вид двух других судей напомнил ему, какая ждет его участь. Он замолк и лишь бросал умоляющие взгляды на своего друга. Данвуди понял его и вызвался выступить как свидетель. Он дал присягу и пожелал рассказать все, что знает. Но его показания не могли изменить существа дела, и Данвуди вскоре почувствовал это. Сам он знал очень немного, да и это немногое скорее шло во вред Генри, чем на пользу. Показания Данвуди были выслушаны в полном молчании, и безмолвный судья в ответ лишь покачал головой, но так выразительно, что всем стало ясно без слов, какое впечатление они произвели.

— Вы тоже считаете, что у обвиняемого не было иной цели, кроме той, в которой он признался?

— Никакой, я готов поручиться собственной жизнью! — горячо воскликнул Данвуди.

— Вы можете присягнуть в этом?

— Как я могу дать присягу? Один бог читает в сердцах людей. Но я знаю этого человека с детства: он был всегда правдив. Он выше лжи.

— Вы говорите, что он бежал и был снова взят в плен с оружием в руках? — спросил председатель.

— Да, и был ранен в бою. Вы видите, он и сейчас еще не вполне владеет рукой. Неужели вы полагаете, сэр, что он бросился бы туда, где рисковал снова попасть к нам в руки, если бы не был уверен в своей невиновности?

— А как вы думаете, майор Данвуди, Андре сбежал бы с поля боя, если бы близ Территауна^[431] разгорелось сражение? — спросил бесстрастный судья. — Разве молодость не жаждет славы?

— И вы называете это славой? — воскликнул майор. — Позорную смерть и запятнанное имя!

— Майор Данвуди, — ответил судья с непоколебимой важностью, — вы поступили благородно. Вам пришлось выполнить тяжелый и суровый долг, но вы справились с ним, как честный человек и верный сын своей родины; и мы должны поступить точно так же.

Все собравшиеся в зале суда с величайшим вниманием следили за допросом. Отдаваясь безотчетному чувству, которое мешает нам разбираться в причинах и следствиях, большая часть слушателей считала, что если даже Данвуди не удалось смягчить сердца судей, то это уж никому не удастся. Тут из толпы выдвинулась нескладная фигура Цезаря; его выразительное лицо, на котором была написана глубокая печаль, так резко отличалось от физиономий остальных негров, глазевших на все с пустым любопытством, что обратило на себя внимание молчаливого судьи. Он впервые разжал губы и произнес:

— Пусть негр пройдет вперед.

Теперь было поздно отступать, и Цезарь, не успев собраться с мыслями, оказался перед офицерами американской армии. Допрашивать негра предоставили тому судье, который его вызвал, и он приступил к делу с подобающей строгостью:

— Знаете ли вы подсудимого?

— Еще бы не знать, — ответил Цезарь таким же внушительным тоном, как и судья, задавший вопрос.

— Когда он снял парик, он отдал его вам?

— Цезарю не нужен парик, — проворчал негр, — у него свои хорошие волосы.

— Передавали вы кому-нибудь письма или, может, выполняли какие-нибудь другие поручения, когда капитан Уортон был в доме вашего хозяина?

— Я всегда делал, что велит хозяин.

— Но что он велел вам делать?

— Как когда: то одно, то другое…

— Довольно, — сказал с достоинством полковник Синглтон, — вы получили благородное признание джентльмена, — что можете вы услышать нового от этого невольника? Капитан Уортон, вы видите, о вас создается неблагоприятное мнение. Можете вы представить суду других свидетелей?

У Генри оставалось очень мало надежды. Появившаяся было вера в благополучный исход дела понемногу таяла, но тут у него мелькнула неясная мысль, что милое личико сестры окажет ему поддержку, и он устремил на побледневшую Френсис умоляющий взгляд. Она встала и нерешительно направилась к судьям; однако бледность ее сразу сменилась ярким румянцем, и она подошла к столу легкой, но решительной походкой. Френсис откинула густые локоны со своего гладкого лба, и судьи увидели такое прелестное и невинное лицо, которое могло бы смягчить и более жестокие сердца. Председатель на минуту прикрыл глаза рукой, словно пылкий взгляд и выразительные черты Френсис напомнили ему другой образ. Но он тотчас овладел собой и сказал с жаром, который выдавал его скрытое желание ей помочь:

— Вероятно, брат сообщил вам о своем намерении тайно повидаться со своей семьей?

— Нет, нет! — ответила Френсис, прижимая руку ко лбу, словно стараясь собраться с мыслями. — Он ничего не говорил мне — мы не знали об этом, пока он не пришел к нам. Но разве надо объяснять благородным людям, что любящий сын готов подвергнуться опасности, лишь бы повидаться с отцом, да еще в такое трудное время и зная, в каком положении мы находимся?

— Но было ли это в первый раз? Он никогда раньше не говорил о том, что придет к вам? — спрашивал полковник, наклоняясь к девушке с отеческой мягкостью.

— Говорил, говорил! — воскликнула Френсис, заметив, что он смотрит на нее с участием. — Он пришел к нам уже в четвертый раз.

— Я так и знал, — сказал председатель, с удовлетворением потирая руки. — Это отважный, горячо любящий сын, и ручаюсь, джентльмены, — пылкий воин в бою. В каком костюме приходил он к вам раньше?

— Ему не надо было переодеваться: в ту пору королевские войска стояли в долине и свободно пропускали его.

— Значит, теперь он в первый раз пришел не в мундире своего полка? — спросил полковник упавшим голосом, избегая пристальных взглядов своих помощников.

— Да, в первый раз! — воскликнула девушка. — Если в этом его вина, то он провинился впервые, уверяю вас.

— Но вы, наверное, писали ему и просили навестить вас; уж конечно, молодая леди, вы хотели повидать вашего брата, — настаивал полковник.

— Разумеется, мы хотели его видеть и молили об этом бога — ах, как горячо молили! Но, если б мы держали связь с офицером королевской армии, мы могли бы повредить нашему отцу и потому не смели ему писать.

— Выходил ли он из дому по приезде и встречался ли с кем-нибудь, кроме родных?

— Ни с кем. Он никого не видел, за исключением нашего соседа — разносчика Бёрча.

— Кого? — вскричал полковник, внезапно побледнев, и отшатнулся, словно его укусила змея.

Данвуди громко застонал, стиснул голову руками и, вскрикнув: «Он погиб!» — выбежал из комнаты.

— Только Гарви Бёрча, — повторила Френсис, растерянно глядя на дверь, за которой исчез майор.

— Гарви Бёрча! — словно эхо проговорили все судьи. Два бесстрастных члена суда обменялись быстрыми взглядами и испытующе уставились на обвиняемого.

— Для вас, джентльмены, конечно, не новость, что разносчика Гарви Бёрча подозревают в том, что он служит королю, — сказал Генри, снова выступив вперед. — Он был приговорен вашим судом к тому же наказанию, какое, я вижу, грозит и мне. Поэтому я хочу объяснить вам, что с его помощью я только добыл себе платье, в котором прошел через ваши дозоры; но пусть меня ждет смерть, я до последнего вздоха буду твердить, что намерения мои были так же чисты, как слова невинной девушки, стоящей здесь перед вами.

— Капитан Уортон, — проговорил торжественно председатель суда, — противники свободы Америки находят множество хитрых способов подорвать наше могущество. И среди наших врагов нет более опасного, чем этот разносчик из Вест-Честера. Это шпион — ловкий, коварный, проницательный, ему нет равных среди людей его породы. Сэр Генри не мог придумать ничего лучше, чем установить связь между ним и своим офицером для последней попытки спасти Андре. Без сомнения, молодой человек, это знакомство может оказаться роковым для вас.

Благородное негодование, отразившееся на лице старого ветерана, встретило полную поддержку в суровых взорах его товарищей.

— Я погубила его! — вскрикнула Френсис, в ужасе ломая руки. — Вы тоже отвернулись от нас? Тогда он погиб!

— Молчите, невинное дитя, молчите! — сказал полковник в сильном волнении. — Вы никого не погубили, не приводите всех нас в отчаяние.

— Неужели любить своих близких — преступление? — пылко продолжала Френсис. — Неужели Вашингтон — великодушный, справедливый, беспристрастный Вашингтон — судил бы так жестоко? Обождите, пусть Вашингтон сам рассудит это дело.

— Это невозможно, — ответил председатель, прикрывая рукой глаза, как будто стараясь не видеть прелестную девушку.

— Невозможно? Ах, отложите суд хотя бы на неделю! На коленях молю вас, ведь и вы сами тоже будете нуждаться в милосердии в тот час, когда человеческое могущество становится бессильным. Молю вас, дайте ему хоть один день!

— Невозможно, — повторил полковник еле слышным голосом. — Мы выполняем строгие предписания, и так мы уже дали ему слишком долгую отсрочку.

Он отвернулся от стоявшей на коленях девушки, но не мог или не захотел вырвать у нее свою руку, которую она сжимала с отчаянной горячностью.

— Уведите арестованного, — сказал один из судей офицеру, охранявшему Генри. — Полковник Синглтон, мы удалимся из зала?

— Синглтон, Синглтон! — как эхо, повторила Френсис. — Значит, вы сами отец и можете понять, что значит горе отца: вы не станете, не захотите ранить и без того кровоточащее сердце. Выслушайте меня, полковник Синглтон, как господь бог выслушает ваши предсмертные молитвы, и пощадите моего брата!

— Уведите ее, — сказал полковник, пытаясь осторожно высвободить свою руку.

Но никто не двинулся с места. Френсис силилась прочесть выражение его лица, но он отвернулся, а она все не отпускала его.

— Полковник Синглтон! Еще совсем недавно ваш сын был тоже в смертельной опасности. Его приютили под крышей моего отца; в нашем доме он нашел покровительство и заботливый уход. Представьте себе, что этот сын — ваша гордость и утешение, что он единственный покровитель ваших младших детей, и тогда, если сможете, осудите моего брата!

— Какое право имеет Хис^[432] делать из меня палача! — с болью вскричал старый воин и вскочил — кровь прилила к его лицу, вены на висках вздулись от волнения. — Но я забылся, идемте, джентльмены, мы должны выполнить этот тяжелый долг.

— Нет, нет, не уходите! — закричала Френсис. — Можете ли вы так спокойно отнять сына у отца, брата у сестры? И этого требует дело, которое я так горячо любила? И это люди, которых я привыкла глубоко уважать? Но вы, кажется, медлите, вы слушаете меня, вы сжалитесь и простите его!

— Выходите, джентльмены, — сказал полковник, указывая на дверь; он выпрямился с величественным видом, тщетно пытаясь смирить свои чувства.

— Постойте, выслушайте меня! — воскликнула Френсис, судорожно схватив его за руку. — Полковник Синглтон, вы же отец — будьте милосердны! Сжальтесь над сыном! Сжальтесь над дочерью! Ведь и у вас была дочь. У меня на груди она испустила свой последний вздох. Вот эти руки в смертный час закрыли ей глаза… Да, да, эти руки, которые сейчас с мольбой сжимают ваши, оказали ей последние услуги. Неужто теперь мне придется оказать их и моему несчастному брату, которого вы хотите осудить!

Старого воина охватило сильное волнение, но он поборол себя, и лишь тяжелый стон вырвался из его груда. Гордясь этой победой над собой, он огляделся кругом, но тут им овладел новый приступ горя, и он склонил свою убеленную семьюдесятью зимами голову на плечо горячей просительницы. Верный меч, старый товарищ во многих кровавых битвах, выпал из его ослабевшей руки, и он воскликнул:

— Да благословит вас за это господь! — и громко зарыдал.

Долго не мог справиться полковник Синглтон с бушевавшими в нем чувствами, но наконец, взяв себя в руки, передал потерявшую сознание Френсис ее тетке и, с непреклонным видом повернувшись к своим товарищам, сказал:

— Теперь, джентльмены, нам надлежит выполнить наш долг офицеров. Своим чувствам мы предадимся потом. Какое решение вы приняли по делу подсудимого?

Один из судей вручил ему приговор, который он написал, пока полковник говорил с Френсис, и заявил, что такого же мнения придерживается и второй член суда.

В бумаге коротко сообщалось, что Генри Уортон был пойман как шпион, когда он переходил линию американских войск, переодевшись в чужое платье. По военным законам за это полагается смерть, и суд приговаривает капитана Уортона к казни через повешение; приговор должен быть приведен в исполнение не позже девяти часов следующего утра.

Применять самую суровую кару, даже к врагу, было не принято без утверждения главнокомандующего, а во время его отсутствия — без санкции заменяющего его офицера. Главный штаб Вашингтона помещался в Нью-Виндзоре, на западном берегу Гудзона, а потому можно было вполне успеть получить от него ответ.

— Срок очень короткий, — сказал полковник, держа в руке перо и медля без видимой причины. — Меньше суток — и за это время такой молодой человек должен успеть приготовиться к смерти!

— Королевские офицеры дали Хэлю^[433] всего один час, — ответил член суда. — Мы же даем положенный срок. Но Вашингтон может продлить его и даже помиловать виновного.

— Тогда я сам поеду к Вашингтону! — воскликнул полковник, возвращая подписанную им бумагу. — Если заслуги такого старого воина, как я, что-нибудь значат и генерал согласится выслушать меня, я спасу этого юношу!

С этими словами он уехал, горя великодушным желанием помочь Генри Уортону.

Решение суда было с должной осторожностью сообщено заключенному. Отдав нужные распоряжения дежурному офицеру и отправив в главный штаб курьера с донесением, два члена суда сели на лошадей и с тем же бесстрастным видом поборников высшей справедливости, с каким они держались на суде, отправились в свои воинские части.

Глава 27

Что? Не было отмены приговора,

И Клавдио умрет?

Шекспир, «Мера за меру»

После того как Генри был сообщен приговор, он провел несколько часов в кругу семьи. Мистер Уортон в беспомощном отчаянии оплакивал предстоящую безвременную гибель сына, а очнувшаяся после обморока Френсис испытывала такую острую душевную боль, что сама смерть показалась бы ей облегчением. Одна мисс Пейтон еще сохранила крупицу надежды или хотя бы присутствие духа, необходимое, чтобы подумать о том, что следует предпринять при подобных обстоятельствах. Относительная сдержанность доброй тетушки отнюдь не свидетельствовала о недостатке любви к племяннику, но ее поддерживала бессознательная вера в Вашингтона. Она родилась в одной с ним колонии, и хотя его ранний уход в армию, а ее частые отлучки в дом сестры, где она вскоре обосновалась, мешали их встречам, однако она слышала о его семенных добродетелях и знала, что в частной жизни он не проявлял такой непоколебимой суровости, какой отличался на политическом поприще. В Виргинии он слыл твердым, но справедливым и доброжелательным хозяином, и теперь мисс Пейтон с гордым чувством думала о том, что ее земляк командует армиями и держит в руках судьбы Америки. Она знала, что Генри не совершил преступления, за которое его осудили, и с присущей всем невинным сердцам простодушной верой в правду не могла представить себе, как можно с помощью разных хитросплетений и произвольных толкований закона наказать невинного человека. Однако даже ее наивным надеждам суждено было вскоре угаснуть при виде спешных приготовлений к исполнению рокового приговора. К полудню отряд ополченцев, расположившихся на берегу роки, снялся с места и подошел к ферме, где находилась наша героиня со своей семьей; солдаты разбили палатки с очевидным намерением дождаться здесь следующего утра, чтобы придать больше торжественности казни британского шпиона.

Данвуди уже выполнил все полученные им приказания и мог вернуться к своему эскадрону, который нетерпеливо дожидался возвращения командира, чтобы выступить навстречу вражескому отряду, медленно продвигавшемуся по берегу реки и прикрывавшему группу фуражиров, действовавших в тылу. Майор приехал на ферму в сопровождении нескольких драгун из отряда Лоутона, полагая, что их показания понадобятся на суде; ими командовал лейтенант Мейсон. Однако признание капитана Уортона сделало излишними всякие новые свидетельства.

Данвуди не хотелось видеть горе родных Генри, он боялся под их влиянием утратить мужество и все это время в сильной тревоге одиноко бродил невдалеке от их жилища. Подобно мисс Пейтон, он не терял надежды на милосердие Вашингтона, но порой им овладевали жестокие сомнения, и его душу терзало отчаяние. Он хорошо знал суровость военных законов и привык видеть в своем генерале лишь строгого военачальника, а не снисходительного человека. Да и недавний ужасный пример со всей ясностью доказал, что Вашингтону чужды подобные слабости: он не пощадит никого в угоду собственному добросердечию. Данвуди нервно шагал между деревьями фруктового сада, то предаваясь самым мрачным сомнениям, то вновь находя проблеск надежды, когда к нему подошел майор в полной походной форме.

— Я подумал, что вы могли позабыть о донесениях, доставленных нам утром с низовьев реки, сэр, и потому взял на себя смелость приказать отряду быть готовым к выступлению, — спокойно сказал лейтенант, сбивая саблей в ножнах головки растущих вокруг полевых цветов.

— О каких донесениях? — вздрогнув, спросил Данвуди.

— Я имел в виду лишь сообщение о том, что в Вест-Честер вступил Джон Булл с целой вереницей фургонов, а уж если ему удастся их нагрузить, то нам останется только искать провиант за горами. Этим обжорам англичанам приходится туговато в Йорк-Айленде, и, когда им удается вырваться оттуда, они заметают все подчистую, так что какая-нибудь наследница-янки не наберет даже соломы, чтобы набить себе тюфяк.

— Где обнаружил их дозорный? Это донесение совсем вылетело у меня из головы.

— На высотах позади Синг-Синга, — ответил лейтенант, не выказывая никакого удивления. — Дорога там похожа на сенной рынок, а все свиньи вокруг жалобно хрюкают, когда зерно везут мимо них к Кингс-Бриджу. Ординарец Джорджа Синглтона, который привез эту новость, уверяет, будто наши лошади держат совет, не следует ли им спуститься в долину, а то потом им вряд ли придется скоро набить себе желудки. Если мы позволим англичанам вывезти их добычу, то сами не найдем ни одной жирной свиной туши, чтобы зажарить к рождеству.

— Оставьте, лейтенант Мейсон, не повторяйте глупостей этого ординарца, — с досадой воскликнул Данвуди, — и пусть он научится ждать приказаний старших.

— Прошу за него прощения, майор Данвуди, — ответил Мейсон, — видно, он заблуждался, как и я. Мы оба думали, что генерал Хис приказал нам нападать на врага и досаждать ему, как только он высунет нос из своей норы.

— Прекратите, лейтенант Мейсон, — сказал майор, — или мне придется напомнить вам, что вы получаете приказы только от меня.

— Я знаю, майор Данвуди, отлично знаю. И мне очень жаль, что память вам изменила и вы забыли, как я всегда беспрекословно выполняю их.

— Простите меня, Мейсон! — воскликнул Данвуди и сжал обе руки лейтенанта. — Да, да, вы храбрый и исполнительный офицер. Простите мою вспыльчивость… Но это злосчастное дело… Есть ли у вас друг?

— Что вы, майор, — прервал его лейтенант, — это вы простите меня и мое искреннее усердие! Я знал, какие были даны приказы, и боялся, как бы мой начальник не навлек на себя неприятности. Но оставайтесь здесь, и пусть только кто-нибудь посмеет сказать хоть слово против нашего полка, как все сабли тотчас сами выскочат из ножен; да и англичане совсем недавно двинулись в дорогу, а от Кротона до Кингс-Бриджа не ближний путь. Что бы там ни было, а я уверен — мы настигнем их прежде, чем они успеют добраться до места.

— Ах, скорей бы возвращался курьер из главного штаба! — воскликнул Данвуди. — Такое ожидание невыносимо!

— Ваше желание исполнилось! — крикнул Мейсон. — Вон скачет курьер, и похоже, что он везет добрые вести. Дан бог, чтоб так оно и было! Что до меня, то мне совсем не хотелось бы увидеть, как храбрый парень ни за что запляшет на веревке.

Данвуди пропустил мимо ушей это прочувствованное заявление, ибо не успел лейтенант произнести и половины фразы, как майор перескочил через ограду и остановился перед гонцом.

— Какие вести? — закричал Данвуди, как только тот осадил коня.

— Хорошие! — ответил курьер, без колебаний доверяясь такому всем известному офицеру, как майор Данвуди, и, протянув ему пакет, добавил:

— Но вы можете сами прочитать, сэр.

Данвуди не стал тратить время на чтение: он радостно бросился в комнату заключенного. Часовой его знал и пропустил, ничего не спросив.

— О Пейтон, — вскричала Френсис, когда он вбежал к ним, — вы похожи на посланца небес! Неужели вы несете весть о помиловании?

— Идите сюда, Френсис, подойди, Генри, сюда, милая кузина Дженнет! — воскликнул молодой человек и дрожащими руками сломал печать. — Вот письмо, посланное капитану охраны… Но слушайте…

Все замерли в глубокой тревоге. Но вдруг они увидели, как радость на лице Данвуди сменилась выражением ужаса, и горечь обманутой надежды еще усилила их отчаяние. В пакете лежал судебный приговор, а внизу были написаны простые слова:

УТВЕРЖДАЮ. ДЖ. ВАШИНГТОН.

— Он погиб! Он погиб! — вскрикнула Френсис, падая на руки тетки.

— Мой сын! Мой сын! — простонал отец. — На земле нет милосердия, пусть же небо сжалится над ним! И да будет Вашингтон навсегда лишен того сострадания, в котором он отказывает моему неповинному сыну!

— Вашингтон! — растерянно повторил за ним Данвуди, с ужасом оглядываясь вокруг. — Да, Вашингтон сам подписал бумагу, это его рука, здесь стоит его имя, он утвердил страшный приговор…

— Жестокий, жестокий Вашингтон! — вскричала мисс Пейтон. — Привычка к крови сделала его другим человеком!

— Не осуждайте его, — возразил Данвуди, — так поступил генерал, а не человек. Клянусь жизнью, ему самому больно, когда он вынужден наносить такие удары.

— Как я в нем ошиблась! — воскликнула Френсис. — Он не спаситель своей родины, а холодный и безжалостный тиран. Ах, Пейтон, Пейтон, как неверно описали вы мне его характер!

— Тише, дорогая Френсис, ради бога, успокойтесь. Не говорите так о нем. Ведь он стоит на страже закона.

— Да, вы правы, майор Данвуди, — сказал Генри, придя в себя после ужасного удара, лишившего его последней надежды, и приблизился к отцу. — Даже я, приговоренный к смерти, не осуждаю его. Мне было оказано все снисхождение, на какое я мог надеяться. На пороге могилы я не могу быть несправедливым. В такую минуту, когда дело Вашингтона только что подверглось опасности из-за предательства, меня не удивляет непреклонность его решений. Теперь мне остается лишь приготовиться встретить мою неизбежную казнь, которая свершится так скоро. А к тебе, Данвуди, у меня есть одна просьба.

— Какая? — с трудом проговорил майор. Генри обернулся и, указывая на горько оплакивающих его родных, продолжал:

— Будь сыном этому старцу, поддержи его в минуту слабости, защити от гонений, которые может вызвать наложенное на меня позорное клеймо. Среди правителей этой страны у него не много друзей — пусть же твое влиятельное имя останется среди них.

— Обещаю.

— Не оставь и эту беспомощную невинную девушку, — продолжал Генри, указывая на Сару, не понимавшую, что происходит вокруг. — Я надеялся воздать по заслугам тому, кто причинил ей зло, — и лицо его вспыхнуло от негодования, — но это дурные мысли, и сейчас мне грешно думать о мести. Под твоим покровительством, Пейтон, она найдет приют и участие.

— Обещаю, — прошептал Данвуди.

— Наша добрая тетя и так имеет на тебя права, и я не буду говорить о ней. Но вот самый драгоценный дар, — и, взяв за руку Френсис, он с глубокой братской любовью посмотрел ей в лицо. — Прижми ее к своей груди и помни, что на твоем попечении сама невинность и добродетель.

В горячем порыве майор быстро протянул руку, чтобы принять бесценное сокровище, но Френсис отшатнулась от него и спрятала лицо на груди у тетки.

— Нет, нет, нет! — прошептала она. — Ни один человек, способствовавший гибели моего брата, не может быть мне близок.

Несколько минут Генри смотрел на нее с нежным сожалением, а затем продолжал разговор, который, как все чувствовали, был особенно важен для него.

— Значит, я ошибался. Я думал, Пейтон, что моя сестра поняла и оцепила твои достоинства, твою благородную преданность делу, которое ты защищаешь, твои заботы о нашем отце, когда он попал в плен, твою дружбу ко мне — словом, оценила все великодушие твоего сердца.

— О да, так и было, — прошептала Френсис, все крепче прижимаясь лицом к груди мисс Пейтон.

— Дорогой Генри, — сказал Данвуди, — я думаю, что сейчас нам не стоит этого касаться.

— Ты забываешь, — возразил Генри с грустной улыбкой, — что мне еще надо сделать очень много, а времени осталось совсем мало.

— Я боюсь, — промолвил Данвуди, и лицо его вспыхнуло огнем, — что у мисс Уортон создалось превратное мнение обо мне и потому ей было бы слишком тягостно исполнить твое желание, но это мнение уже невозможно изменить.

— Нет, нет, нет! — вскричала Френсис с живостью. — Нет, Пейтон, вы оправданы. С последним вздохом она развеяла мои сомнения.

— Великодушная Изабелла!.. — прошептал Данвуди. — Но будет, Генри, пощади теперь свою сестру, пощади, и меня.

— Я говорю из жалости к самому себе, — возразил Генри, ласково освобождая Френсис из объятий тетки. — Как можно в наше время оставлять двух таких прелестных девушек без покровителя? Кров их разрушен, и вскоре скорбь лишит их и последнего защитника, — тут Генри с тревогой взглянул на отца. — Разве могу я умереть спокойно, зная, какие им угрожают опасности?

— Ты забываешь обо мне, — проговорила мисс Пейтон, содрогнувшись при мысли о свадебном обряде в такую минуту.

— Нет, дорогая тетя, я не забыл о вас и никогда не забуду, пока мне не изменит память. Это вы забываете, в какое время и среди каких опасностей мы живем. Добрая хозяйка этого дома уже послала за служителем божиим, который облегчит мне переход в иной мир. Френсис, если ты хочешь, чтобы я умер спокойно, чтобы тревоги улеглись в моей душе и я мог обратить все свои помыслы к богу, ты позволишь этому священнику соединить тебя с Данвуди.

Френсис ничего не ответила, но покачала головой.

— Я знаю, ты не сможешь радоваться и быть счастливой еще долго, быть может, много месяцев. Но получи хоть право носить его имя и дай ему неоспоримое право защищать тебя…

И снова девушка решительно покачала головой.

— Ради этой беззащитной страдалицы, — молвил Генри, указывая на Сару, — ради тебя самой и ради меня, милая сестра…

— Молчи, Генри, или ты разобьешь мне сердце! — воскликнула Френсис в глубоком волнении. — Ни за что на свете не произнесу я брачного обета в такую минуту, иначе я буду несчастна всю жизнь!

— Ты его не любишь, — с упреком сказал Генри. — Ну что ж. Я не стану уговаривать тебя поступить против твоего сердца.

Френсис закрыла лицо одной рукой, а другую протянула Данвуди и сказала горячо:

— Теперь ты несправедлив ко мне, как прежде был несправедлив к себе.

— Тогда обещай мне, — сказал Генри, немного помолчав в раздумье, — что, как только пройдет острота твоего горя, ты на всю жизнь отдашь руку моему другу.

— Обещаю, — ответила Френсис и тихонько отняла у Пейтона руку, которую он тотчас выпустил, даже не осмелившись поднести к губам.

— А теперь, дорогая тетушка, — продолжал Генри, — будьте добры, оставьте меня ненадолго с моим другом. Мне надо дать ему несколько печальных поручений, и я хотел бы избавить вас и сестру от душевной муки, которую вызовут у вас мои слова.

— У нас есть время еще раз побывать у Вашингтона, — сказала мисс Пейтон, направляясь к двери, и добавила с чувством собственного достоинства:

— Я сама съезжу к нему; конечно, он не откажется выслушать уроженку его колонии! Ведь наши семьи состоят в дальнем родстве.

— А почему бы нам не обратиться к мистеру Харперу? — спросила Френсис, впервые вспомнив слова, сказанные перед уходом их недавним гостем.

— Харперу? — повторил Данвуди и с быстротой молнии повернулся к ней:

— Харперу? Разве вы знаете его?

— Это ни к чему. — сказал Генри, отводя друга в сторону. — Френсис хватается за всякую надежду с горячностью любящей сестры. Выйди, любовь моя, и оставь нас вдвоем.

Но Френсис прочитала в глазах Данвуди такое смятение, что, казалось, приросла к полу. Она постаралась овладеть собой и продолжала:

— Он прожил с нами два дня и был у нас, когда арестовали Генри.

— И вы… вы знаете его?

— Нет, — ответила Френсис, немного оживляясь при виде глубокого интереса Данвуди, — мы его не знаем; он приехал к нам в ненастную ночь и пробыл у нас в доме, пока не кончилась буря. Но он выказал Генри большое участие и обещал ему свою помощь.

— Как! — воскликнул пораженный Пейтон. — Он знает и вашего брата?

— Конечно, именно по его совету Генри скинул парик и чужое платье.

— Но, верно, он не знал, — продолжал Данвуди, побледнев от волнения, — что Генри офицер королевской армии?

— Напротив. Разумеется, знал, — ответила мисс Пейтон, — и даже говорил нам, что Генри поступил крайне неосторожно.

Данвуди поднял роковую бумагу, которая выпала у него из рук и все еще лежала на полу, и принялся внимательно разглядывать ее. Казалось, что-то в этом письме поставило его в тупик, и он задумчиво провел по лбу рукой. Глаза родных были устремлены на него в мучительной тревоге — все боялись снова поддаться возродившейся надежде и вновь испытать жестокое разочарование.

— Что он говорил? Что обещал? — произнес наконец Данвуди в лихорадочном нетерпении.

— Он велел Генри обратиться к нему в случае опасности и обещал отблагодарить сына за гостеприимство отца.

— Он сказал это, зная, что Генри британский офицер?

— Именно это он, несомненно, имел в виду, говоря об опасности.

— В таком случае, ты спасен! — громко крикнул Пейтон, не в силах сдержать восторг. — Да, спасен, теперь я спасу тебя! Никогда Харпер не нарушает своего слова.

— Но обладает ли он достаточной властью? — спросила Френсис. — Может ли он изменить твердое решение Вашингтона?

— Да, может! — воскликнул Данвуди. — Если кто-нибудь может, то это он, только он! Влияние Грина, Хиса и молодого Гамильтона не может сравниться с властью Харпера! Но повторите мне, — и, бросившись к своей невесте, Данвуди крепко сжал ее руки, — повторите, что он сказал. Он дал вам слово?

— Ну да, конечно, Пейтон. Он дал торжественное обещание помочь Генри, зная все его затруднения.

— Тогда успокойтесь, — воскликнул Данвуди и на миг прижал девушку к своей груди. — Успокойтесь — Генри спасен!

И, не вдаваясь в объяснения, он выбежал из комнаты, покинув ошеломленную семью Уортона. Все застыли в молчании, спрашивая себя, что же это значит, и вскоре услышали топот коня, выскочившего на дорогу с быстротой стрелы, выпущенной из лука.

После внезапного отъезда Пейтона его взбудораженные друзья долгое время обсуждали, удастся ли ему добиться успеха. Однако своей уверенностью он вдохнул в них некоторую бодрость. Каждый чувствовал, что для Генри снова затеплилась надежда, и это всех оживило и подняло их упавший дух. Один Генри не поддавался общему настроению. Положение его было так ужасно, что он не мог о нем забыть. Он был обречен томиться в неведении несколько часов и знал, что это ожидание несравненно тягостнее, чем даже уверенность в неминуемой смерти. Иное дело Френсис. Влюбленная девушка беззаветно верила Данвуди и не терзала себя сомнениями, которые все равно не могла бы рассеять. Считая, что ее жених способен сделать все, что только в силах выполнить человек, и сохранив живое воспоминание об участии и доброжелательстве Харпера, она всецело отдалась вновь вспыхнувшей надежде.

Мисс Пейтон была более сдержанна и не раз предостерегала племянницу, чтоб та не предавалась неумеренному восторгу, пока еще нет твердой уверенности в том, что ее ожидания действительно сбудутся. Однако при этом на губах мисс Дженнет порой мелькала легкая улыбка, противоречившая ее наставлениям.

— Но почему, милая тетя, — весело возразила Френсис на одно из ее замечаний, — вы хотите, чтобы я подавила в себе радость, которую чувствую при мысли о спасении Генри? Ведь вы сами столько раз говорили, что люди, стоящие во главе нашей страны, не могут осудить невинного человека.

— Конечно, я считала, что этого не может быть, дитя мое, и думаю так по-прежнему; но люди должны уметь сдерживать свою радость так же, как и печаль.

Тут Френсис вспомнила признание Изабеллы и, со слезами благодарности взглянув на свою добрейшую тетушку, ответила:

— Вы правы. Но есть такие чувства, которые не повинуются рассудку… Ах, смотрите, вон собираются чудовища во образе людей, чтобы поглядеть на смерть своего ближнего! Они окружают поле, как будто это зрелище для них все равно что военный парад.

— Для наемного солдата смерть и вправду значит немногим больше, — сказал Генри, пытаясь забыть нависшую над ним опасность.

— Ты смотришь так внимательно, милочка, как будто придаешь большое значение этому военному параду, — заметила мисс Пейтон, видя, что ее племянница не отрывает от окна пристального и задумчивого взгляда.

Но Френсис ничего не ответила.

Она стояла у окна, откуда был ясно виден горный проход, по которому они пересекли высокую гряду, а прямо перед ней возвышалась гора, на вершине которой она заметила таинственную хижину. Каменистые склоны были бесплодны и суровы. Их преграждали огромные и, казалось, неприступные скалистые барьеры, кое-где поросшие низкорослыми дубами с облетевшей листвой. Ферма была не больше чем в полумило от подошвы горы, и сейчас внимание Френсис привлекла фигура человека, который внезапно появился из-за резко очерченной скалы и тут же снова скрылся за ней. Человек несколько раз повторил этот маневр, и, судя по его действиям, можно было заключить, что это беглец, старающийся хорошенько разглядеть передвижения отряда и ознакомиться с положением дел в долине. Несмотря на дальность расстояния, Френсис тотчас решила, что это Бёрч. Быть может, такое впечатление сложилось у пес отчасти под влиянием внешнего облика незнакомца, но главным образом благодаря воспоминанию о фигуре, виденной ею недавно на вершине этой горы. Френсис была уверена, что это тот же самый человек, хотя теперь у него и не было горба, который она тогда приняла за тюк разносчика.

В ее сознании образ Гарви был так тесно связан с таинственным поведением Харпера, что после всех тревог, пережитых со времени приезда на ферму, она решила скрыть от родных свои наблюдения. Поэтому Френсис сидела молча, раздумывая о вторичном появлении разносчика и стараясь уловить, какая может быть связь между этим непонятным человеком и судьбой ее семьи. Несомненно, он немного смягчил тяжелый удар, обрушившийся на Сару, и вообще никогда не вел себя как враг ее близких.

Френсис долго смотрела на склон в тщетной надежде еще раз увидеть скрывшуюся темную фигуру и наконец повернулась к родным. Мисс Пейтон сидела подле Сары, которая как будто начинала кое-что понимать, но оставалась по-прежнему безучастной и к радости и к горю.

— Мне кажется, милочка, ты уж достаточно ознакомилась с военными маневрами, — заметила мисс Пейтон. — Впрочем, это весьма полезно для жены офицера.

— Я еще не жена офицера, — возразила Френсис, покраснев до ушей. — И у нашей семьи, право, мало причин желать второй свадьбы.

— Френсис! — воскликнул ее брат, вскочив с места, и принялся в волнении шагать взад и вперед по комнате. — Прошу тебя не касаться этой раны в моем сердце. Пока еще неизвестно, чем решится моя судьба, и я не хотел бы ни к кому испытывать вражды.

— Так пусть же кончится эта неизвестность! — вскричала Френсис, бросаясь к двери. — Вон идет Пейтон с радостной вестью о твоем помиловании!

Не успела она произнести эти слова, как дверь отворилась и вошел майор. Глядя на него, трудно было сказать, добился ли он чего-нибудь: лицо его выражало лишь недовольство и досаду. Он пожал руку, от всей души протянутую ему Френсис, но тотчас же отошел и устало опустился на стул.

— Ты ничего не добился? — спросил Генри, и сердце у него дрогнуло, но он сохранил внешнее спокойствие.

— Вы видели Харпера? — побледнев, закричала Френсис.

— Нет, не видел. Я переправился через реку с одного берега, а он, как видно, — с другого, и мы разминулись. Я тотчас же вернулся назад и несколько миль следовал за ним по западному горному проходу, но вдруг он исчез непонятно куда. Я приехал к вам, чтобы успокоить вас и еще раз уверить, что сегодня же ночью я непременно увижу его и привезу Генри освобождение.

— Но вы повидали Вашингтона? — спросила мисс Пейтон.

Данвуди несколько мгновений смотрел на нее с рассеянным видом, и она повторила вопрос. Тогда он сдержанно ответил:

— Главнокомандующий покинул свою штаб-квартиру.

— Но, Пейтон, — воскликнула Френсис, вновь охваченная ужасом, — если они не встретятся сегодня, будет уже поздно. Ведь Харпер не сможет один нам помочь.

Молодой человек медленно обернулся к ней, внимательно посмотрел на ее встревоженное лицо и задумчиво сказал:

— Вы говорили, что Харпер обещал помочь Генри?

— Конечно, обещал сам, без вашей просьбы, в благодарность за наше гостеприимство.

Данвуди покачал головой с озабоченным видом:

— Мне не нравится слово «гостеприимство» — оно слишком неопределенно: Харпера могло обязать лишь что-нибудь более значительное. Я боюсь, но было бы тут ошибки. Расскажите мне еще раз обо всем, что у вас произошло.

Френсис в волнении поспешила исполнить его просьбу. Она рассказала, как незнакомец приехал в «Белые акации», как его приняли в их доме, и описала все последовавшие затем события, стараясь не упустить ни малейшей подробности, насколько позволила ей намять. Когда она передавала беседу своего отца с нежданным гостем, майор усмехнулся, но промолчал. Затем Френсис рассказала о появлении Генри и обо всем, что случилось на другой день. Она остановилась на том, как настойчиво Харпер убеждал ее брата сбросить чужое платье, и с удивительной точностью вспомнила все, что он говорил о том, как опрометчив совершенный Генри поступок. Она даже повторила странную фразу, сказанную их гостем ее брату:

«Теперь вы даже в большей безопасности, когда я узнал, кто вы такой». Со свойственным молодости горячим увлечением Френсис рассказала, какоеучастие принял Харпер в ней самой, и передала подробности его прощания со всеми членами семьи.

Вначале Данвуди слушал ее лишь с серьезным вниманием, по мало-помалу лицо его все больше светлело от удовольствия. Когда Френсис вспомнила о своих беседах с гостем, он улыбнулся с гордостью, а когда она закончила свой рассказ, воскликнул в восторге:

— Он спасен! Он спасен!

Но тут его прервали, а кто — мы узнаем из следующей главы.

Глава 28

Сова летает по ночам,

А жаворонок — днем.

Отважный сокол — в небесах.

А голубь — под окном.

Во всякой стране, населенной, как наши Штаты, людьми, покинувшими родную землю и любимый домашний очаг и пострадавшими за свои религиозные убеждения, свято соблюдаются все обряды и обычаи, сопровождающие смерть человека, если только этому не препятствуют особые обстоятельства. Сердобольная хозяйка фермы строго следовала всем предписаниям пуританской церкви, к которой она принадлежала. Священник, читавший проповеди в ближнем приходе, внушил ей сознание ее греховности, и она верила, что только этот пастырь может своими поучениями подготовить к смерти Генри, которому так мало осталось жить. Она знала, что ожидание смерти всегда очень страшно, и, лишь только Генри был вынесен судебный приговор, велела Цезарю оседлать одну из лучших лошадей на ферме и тотчас скакать за этим пастырем. Фермерша распорядилась, не посоветовавшись ни с Генри, ни с его родными, и объяснила причину отсутствия Цезаря, лишь когда он понадобился для каких-то домашних услуг. Молодой человек сначала и слышать не хотел, чтобы подобный духовный наставник напутствовал его перед смертью; однако, по мере того как рвутся наши связи с жизнью, предрассудки и привычки утрачивают свое влияние, и в конце концов Генри вежливо поклонился доброжелательной хозяйке, благодаря ее за заботы.

Черный слуга вскоре вернулся, и из его довольно сбивчивых объяснений можно было заключить, что служитель божий должен явиться не позже чем в конце дня. Приход хозяйки дома и был причиной того перерыва, о котором мы упомянули в предыдущей главе. По ходатайству Данвуди, дежурный офицер отдал приказ часовому, стоявшему у двери в комнату Генри, в любое время пропускать к нему членов его семьи, в том числе и Цезаря, который мог ему понадобиться. Однако всякий другой посетитель должен был подвергнуться строгому допросу. Майор включил и себя в число родственников британского офицера и от имени всей семьи дал слово, что никто не будет делать попыток его освободить. Между хозяйкой дома и капралом охраны произошел теперь короткий разговор у двери в комнату заключенного, которую часовой распахнул, предвосхитив решение своего начальника.

— Неужели вы откажете в духовном утешении своему ближнему, осужденному на смерть? — спросила фермерша с горячим чувством. — Неужели вы готовы ввергнуть его душу в адское пламя, тогда как служитель божий может указать ей прямую и ближнюю дорогу на небо?

— Вот что я скажу вам, добрая женщина, — ответил капрал, легонько отстраняя ее. — Право, моя спина совсем не похожа на дорогу, ведущую прямо в рай. И как я буду смотреть в глаза моему начальнику, если не выполню его приказаний? Ступайте-ка вниз да спросите разрешения у лейтенанта Мейсона, а тогда можете вводить к арестанту хоть целый полк попов! Еще и часу не прошло, как мы сменили на посту ополченцев, и я не хочу, чтобы про нас говорили, будто мы несем службу хуже, чем какая-то пехтура.

— Пропустите эту женщину, — сказал Данвуди строго: он только теперь заметил, что на посту стоит солдат из его отряда.

Капрал отдал честь своему офицеру и молча отступил. Солдат взял на караул, и хозяйка вошла к Генри.

— Внизу дожидается преподобный отец, — сказала она, — он приехал облегчить вашу душу, готовую расстаться с телом, и заменит нашего духовника, ибо тот отлучился, чтобы выполнить обряд, который нельзя отложить: он хоронит старого мистера X.

— Просите его войти, — ответил Генри с лихорадочным нетерпением. — Но пропустит ли его часовой? Я бы не хотел, чтобы друга вашего священника без всякого почтения задержали на пороге как подозрительного человека.

Теперь все смотрели на Данвуди, который, взглянув на часы, вполголоса обменялся несколькими словами с Генри и быстро вышел из комнаты. Френсис последовала за ним. Генри высказал майору свое желание повидаться также с другим священником по собственному выбору, и майор обещал прислать пастыря из города Фишкила, через который он должен был проехать на пути к парому, где хотел дождаться возвращения Харпера. Вскоре на пороге появился Мейсон. Он охотно согласился выполнить просьбу хозяйки, и преподобного отца пригласили войти.

Вошедший за Цезарем священник, за которым следовала и фермерша, был человек средних лет; вернее, он перевалил за вершину жизни и уже спускался вниз по склону. Он был выше среднего роста; впрочем, может, он только казался высоким из-за чрезмерной худобы; все черты его резкого и строгого лица как будто застыли в суровой неподвижности. Должно быть, радость и милосердие никогда не смягчали его нахмуренного чела, омраченного ненавистью ко всем человеческим порокам. Черные косматые брови нависали над ввалившимися глазами, смотревшими сквозь зеленые стекла громадных очков с такой свирепостью, словно возвещали о приближении страшного суда. Все в нем дышало фанатизмом и беспощадным стремлением карать. Черные с проседью волосы, разделенные прямым пробором, падали длинными прядями ему на плечи, прикрывая щеки, словно темные шторы. На этой отталкивающей голове красовалась большая треугольная шляпа, надвинутая на самый лоб и затенявшая всю физиономию. Одет он был в черный порыжевший сюртук, такого же цвета штаны и чулки, а не ногах носил тусклые башмаки, наполовину скрытые громадными пряжками. Священник важно вошел в комнату, сухо кивнул всем головой и молча, с достоинством уселся на поданный ему негром стул. Несколько минут никто не прерывал зловещего молчания; Генри, сразу проникшийся к посетителю неприязнью, тщетно старался ее преодолеть, а странный пастырь то и дело испускал тяжелые вздохи и стоны, которые, казалось, грозили разорвать слабую связь между его возвышенной душой и ее безобразной оболочкой. Старый мистер Уортон, глядевший на эти мрачные приготовления с тем же чувством, что и его сын, увел Сару из комнаты. Священник отнесся к его уходу с насмешливым пренебрежением и принялся напевать всем известный псалом тем унылым, гнусавым голосом, каким принято петь псалмы в Восточных штатах^[434].

— Цезарь, — заметила мисс Пейтон, — подай джентльмену что-нибудь подкрепляющее: после такой поездки он в этом, наверное, нуждается.

— Я черпаю силы не из земных источников, — проговорил священнослужитель глухим, замогильным голосом. — Сегодня я уже трижды служил моему господу и не ослабел; однако будет благоразумнее поддержать эту бренную плоть, ибо сказано: «Трудящийся достоин награды за труды свои».

И, раскрыв громадную пасть, он влил в нее изрядную толику поданного ему коньяку и проглотил его с такой же легкостью, с какой простой смертный обычно склоняется к греху.

— Я опасаюсь, сэр, что усталость помешает вам выполнить обязанности, которые, по доброте сердечной, вы взяли на себя.

— О женщина! — с силой воскликнул пришелец. — Кто может сказать, что я когда-либо уклонялся от выполнения долга? Но «не судите, да не судимы будете», и не воображайте, будто смертный может познать промысел божий.

— Что вы! — кротко возразила мисс Пейтон, которую немного коробили его речи. — Я никогда не сужу ни поступков, ни намерений моих ближних, а тем более предначертаний всевышнего.

— Это похвально, женщина, весьма похвально! — крикнул священник, вскинув голову с высокомерным презрением. — Смирение приличествует твоему полу и положению, иначе твоя слабость приведет тебя к грехопадению, и тогда «бездна разверзнется перед тобой».

Мисс Пейтон, пораженная странным поведением этого пастыря, но привыкшая говорить почтительно обо всем, что касается религии, хотя порой было бы лучше промолчать, ответила:

— Есть высшая сила, которая всегда готова помочь нам в добрых делах, если мы призываем ее с верой и смирением.

Священник угрюмо взглянул на нее и, состроив постную мину, продолжал таким же неприятным тоном:

— Не всякий, кто взывает к милосердию, будет услышан. Пути господни неисповедимы, и на земле «много званых, но мало избранных». Легче говорить о смирении, нежели смириться душой. Хватит ли у тебя смирения, о жалкий червь, чтобы отречься от себя и тем прославить господа? А если нет, то убирайся прочь, как мытарь и фарисей!

Такой жестокий фанатизм был необычен в Америке, и мисс Пейтон начала опасаться, не поврежден ли у посетителя рассудок, однако, вспомнив, что его послал очень известный и почитаемый священнослужитель, она отогнала это подозрение и сказала сдержанно;

— Быть может, я ошибаюсь, считая, что бог милосерд ко всем, но это утешительная вера, и я не хотела бы ее утратить.

— Милосердие даруется только избранным! — воскликнул ее собеседник с необыкновенной горячностью. — Вы же находитесь в «долине греха, осененной смертью». Разве вы не поклонница суетных церемоний, введенных тщеславной церковью, которую хотят утвердить здесь наши тираны, вместе с законами о гербовом сборе и пошлиной на чай?^[435] Отвечай мне, о женщина, и помни, что небо слышит твои слова, — разве ты не принадлежишь к этим идолопоклонникам?

— Я поклоняюсь богу моих предков, — ответила мисс Пейтон, делая Генри знак, чтобы он молчал, — и не создаю себе иных богов, несмотря на мое невежество.

— Да, да, я знаю вас, все вы люди самодовольные, преданные папе, любители церемоний и обрядов и почитатели книжных проповедей. Неужели ты думаешь, женщина, что святой Павел читал по написанному, когда обращался с проповедью к верующим?

— Боюсь, что я мешаю вам, — сказала мисс Пейтон, вставая с места. — Лучше я оставлю вас наедине с моим племянником и пойду помолюсь одна, хотя мне и хотелось присоединиться к его молитвам.

С этими словами она вышла из комнаты вместе с фермершей, которая была немало удивлена и огорошена неумеренным пылом своего нового знакомого; и, хотя добрая женщина думала, что мисс Пейтон и все ее единоверцы стоят на прямом пути к гибели, она все же не привыкла слушать такие резкие и оскорбительные предсказания об ожидающей их участи.

Генри с трудом подавлял в себе возмущение этим ничем не вызванным нападением на его кроткую и безобидную тетушку; однако, как только дверь захлопнулась за ней, он дал волю своим чувствам.

— Должен сознаться, сэр, — горячо воскликнул он, — что, принимая служителя божия, я надеялся увидеть христианина, человека, сознающего свои слабости и потому снисходительного к слабостям других. Вы ранили кроткое сердце добрейшей женщины, и, по правде сказать, мне совсем не хочется, чтобы к моим молитвам присоединился такой беспощадный заступник.

Священник стоял, с достоинством выпрямив свою тощую фигуру, и проводил выходящих женщин взглядом, полным презрительной жалости. Он выслушал запальчивое замечание капитана совершенно равнодушно, не обратив на него никакого внимания. Вдруг в комнате раздался какой-то новый голос:

— Такие разоблачения довели бы многих женщин до обморока; впрочем, мои слова и так оказали нужное действие.

— Кто здесь? — вскрикнул Генри, с удивлением озираясь вокруг и отыскивая того, кто это сказал.

— Это я, капитан Уортон, — сказал Гарви Бёрч и, сняв зеленые очки, открыл свои проницательные глаза, блестевшие из-под наклеенных бровей.

— Боже милостивый — Гарви!

— Молчите, — серьезно ответил разносчик. — Это имя не следует произносить, и, уж во всяком случае, не здесь, в сердце американской армии.

С минуту Бёрч молчал, оглядываясь вокруг с волнением, лишенным низкого чувства страха, и продолжал мрачно:

— Одно это имя привлечет тысячу палачей, и, если меня снова схватят, у меня останется очень мало надежды на спасение. Я затеял сейчас весьма опасное дело, но я не могу спать спокойно, зная, что невинному человеку грозит собачья смерть, тогда как я мог бы его спасти.

— Нет, — возразил Генри, и лицо его вспыхнуло от благодарности. — Если вам угрожает такая ужасная опасность, уходите так же, как вы сюда пришли, и предоставьте меня моей участи. Данвуди сейчас принимает решительные меры, чтобы спасти меня, и, если ему удастся в течение этой ночи встретить мистера Харпера, то я, наверное, буду на свободе.

— Харпера! — повторил разносчик, так и застыв с поднятыми руками, ибо собирался вновь надеть зеленые очки. — Что вы знаете о Харпере? И почему вы думаете, что он вам поможет?

— Он сам обещал мне. Разве вы забыли недавнюю встречу с ним в доме моего отца? Тогда он обещал мне свою помощь.

— Помню. Но разве вы знаете, кто он… то есть, почему вы думаете, что он в силах вам помочь? И почему вы уверены, что он помнит данное вам слово?

— Если есть на свете человек, чье лицо — воплощенное благородство, доброта и честность, то это Харпер, — ответил Генри. — К тому же у Данвуди есть могущественные друзья в мятежной армии, и мне лучше дождаться решения моей судьбы, сидя на месте, чем обрекать вас на верную смерть, если вы будете обнаружены.

— Капитан Уортон, — сказал Бёрч серьезно и настойчиво, с опаской озираясь вокруг, — если я не спасу вас, никто вас не спасет. Ни Харпер, ни Данвуди не сохранят вам жизнь. Если вы не уйдете отсюда со мной в течение часа, завтра утром вы умрете на виселице, как убийца. Да, таковы у нас законы: тому, кто сражается, убивает и грабит, оказывают всякие почести, а тому, кто Служит своей родине как шпион, будь он самый верный, самый бескорыстный человек, достается всеобщее презрение, и его казнят, как самого подлого преступника.

— Вы забываете, мистер Бёрч, — с возмущением возразил молодой человек, — что я не подлый тайный шпион, который обманывает и предает! Ведь я не совершил преступления, в котором меня обвиняют.

Бледное, худое лицо разносчика вспыхнуло огнем, но кровь тут же отхлынула от его щек, и он спокойно ответил:

— Я сказал вам правду. Сегодня поутру я встретил Цезаря, ехавшего по вашему поручению, и мы составили вместе с ним план побега, который спасет вас, если нам удастся его выполнить, иначе вы погибли. И я повторяю еще раз: кроме меня, никакая сила в мире, даже сам Вашингтон, не в состоянии вас спасти.

— Я согласен, — сказал Генри, убежденный его серьезным тоном и поддаваясь страху, вновь проснувшемуся в его душе.

Разносчик знаком велел ему молчать и, подойдя к двери, открыл ее с тем же бесстрастным, суровым видом, с каким недавно вошел в комнату.

— Послушай, друг, никого не впускай сюда, — сказал он часовому, — мы будем молиться и хотим быть одни.

— Не думаю, чтобы кто-нибудь вздумал помешать вам, — ответил солдат, насмешливо прищурив глаза, — но, если родным заключенного придет в голову войти к нему, я не имею права их останавливать; я получил приказ и должен его выполнять, к тому же мне, ей-богу, все равно, попадет ли англичанин в рай или нет.

— Дерзкий грешник! — воскликнул мнимый пастырь. — Неужели ты не знаешь, что такое страх божий? Говорю тебе, если ты хочешь избежать наказания в день страшного суда, не впускай сюда никого из этих идолопоклонников, да не помешают они молениям праведных.

— Хо-хо-хо! Из вас вышел бы достойный начальник для сержанта Холлистера! От ваших проповедей он онемел бы во время переклички. А ну-ка, потише, — коли вы поднимете здесь такой шум своими разглагольствованиями, что заглушите нашу сигнальную трубу и ребята, сидя за грогом, прозевают сигнал и пропустят вечерний сбор, уж вам не поздоровится, верьте моему слову! Если вам так хочется побыть с ним одному, то вставьте свой нож в дверной замок. Или вам нужен целый кавалерийский полк, чтобы охранять ваш молельный дом?

Разносчик послушался этого совета и тотчас запер дверь, приняв меры предосторожности, которые ему подсказал драгун.

— Вы переигрываете, — заметил Уортон, боявшийся, что все откроется, — и проявляете слишком большое рвение.

— Для пехотинца или ополченца из Восточных штатов это, может, и было бы чересчур заметно, — сказал Гарви, развязывая узел, который ему подал Цезарь, — но с этими драгунами надо держаться смело. Робкий человек, капитан Уортон, ничего у них не добьется. Однако подойдите сюда: вот черная оболочка для вашего красивого лица, — и он вынул черную маску из пергамента и надел ее на Генри. — Хозяин и слуга должны на время поменяться местами.

— По-моему, он ни капли не похож на меня, — сказал Цезарь, с отвращением разглядывая своего преобразившегося молодого господина.

— Погоди минутку, Цезарь, — ответил разносчик со свойственным ему порой скрытым юмором. — Надо еще прикрыть ему голову шерстью.

— Так еще хуже, чем было! — воскликнул раздосадованный слуга. — Разве цветной человек походит на него? Никогда у меня не была такая губа, Гарви: эта губа толстая, как сосиска.

Немало труда положили заговорщики, чтобы с помощью разных ухищрений изменить наружность капитана Уортона, но, когда все было закончено, они добились под умелым руководством Бёрча такого полного превращения, что заметить подделку мог бы только необыкновенно проницательный наблюдатель.

Темной маске придали такую форму, что она передавала не только цвет, но и все особенности африканского лица, а искусно сделанный из черной и белой шерсти парик почти не отличался от черных с проседью волос Цезаря; даже сам он одобрил его и нашел, что эта прекрасная подделка отличается от образца только качеством материала.

— Во всей американской армии лишь один человек мог бы узнать вас, капитан Уортон, — сказал разносчик, с удовлетворением осматривая дело своих рук, — но он не встретится у нас на пути.

— Кто же это?

— Тот, кто вас задержал! Он разглядел бы вашу белую кожу даже сквозь деревянную обшивку. А теперь скиньте оба все, что на вас надето, и поменяйтесь платьем.

Цезарь, получивший подробные наставления от разносчика еще во время утренней встречи, принялся быстро сбрасывать свою грубую одежду, в которую молодой человек начал облачаться, не в силах отделаться от некоторого неприятного чувства.

В поведении разносчика проглядывала странная смесь осмотрительности и юмора; первую черту порождало ясное сознание угрожавшей им опасности и необходимости принимать все меры, чтобы ее избежать, вторую же — понимание комизма создавшегося положения.

Бёрч действовал быстро и хладнокровно, что объяснялось его давнишней привычкой к такого рода рискованным предприятиям.

— А теперь, капитан, — сказал он и, взяв пучок шерсти, начал набивать чулки Цезаря, которые Генри уже успел натянуть себе на ноги, — необходимо изменить форму ваших икр. Когда вы сядете верхом на лошадь, вы выставите ноги напоказ, а у наших южан острый глаз: стоит им взглянуть на ваши тонкие икры, как они сразу скажут, что эти ноги никогда не принадлежали негру.

— Ловко! — сказал Цезарь и улыбнулся, растянув рот до ушей. — Штаны масса Генри мне в самый раз.

— Тебе, но не твоим ногам, — заметил разносчик, спокойно продолжая заниматься костюмом Генри. — Теперь наденьте его куртку, капитан. Даю слово, в таком наряде вы могли бы отправиться прямо на бал-маскарад. А ты, Цезарь, натяни на свои кудри этот напудренный парик, садись тут, смотри в окно и не поворачивайся, сколько бы ни отворялась дверь, а главное — молчи, не говори ни слова, или ты все погубишь.

— Как видно, Гарви думает — этот негр не может держать язык за зубами! — проворчал Цезарь, садясь на указанное ему место.

Теперь все было готово, и разносчик настойчиво повторил наставления обоим участникам предстоящей сцены. Он убеждал капитана забыть о военной выправке и на время перенять робкую походку слуги своего отца, а Цезарю он снова приказал молчать и не шевелиться как можно дольше, пока будет возможно. Закончив все приготовления, он отворил дверь и громко позвал часового, отошедшего в дальний конец коридора, чтобы до него не долетали молитвы и слова утешения, которые предназначались только для заключенного.

— Позовите сюда хозяйку, — сказал Гарви с той же суровостью, какую он раньше напускал на себя, — и пусть она придет одна. Заключенный погрузился в благочестивые размышления, и нельзя их прерывать.

Цезарь закрыл лицо руками, и солдат, заглянув в комнату, решил, что арестант и вправду глубоко задумался. Бросив на священника насмешливый взгляд, часовой громко позвал хозяйку. Она поспешила на призыв и вошла с тайной надеждой, что ей удастся услышать предсмертные покаяния грешника.

— Сестра моя, — произнес пастырь внушительным тоном, — имеется ли в вашем доме книга «Последние минуты христианина, совершившего преступление, или Мысли о вечности для тех, кто осужден, на насильственную смерть»?

— Я никогда не слышала об этой книге, — ответила опешившая хозяйка.

— Это не удивительно: есть много книг, о которых вы не слыхали. Но бедный осужденный не может умереть с миром, если не получит утешений из этой книги. Один час чтения «Мыслей» стоит всех проповедей, прослушанных за целую жизнь.

— Боже мой, что за сокровище эта книга! Где же ее напечатали?

— Впервые ее напечатали в Женеве на греческом языке, а затем ее перевели и издали в Бостоне. Эта книга, сестра моя, должна быть у каждого христианина, особенно у того, кто присужден к повешению. Велите сейчас же оседлать лошадь для этого негра, он поедет со мной к моему собрату, и я пришлю сюда эту книгу, пока еще не поздно. Успокойся, брат мой, теперь ты на верном пути к спасению!

Цезарь слегка заерзал на стуле, однако сумел овладеть собой и не отнял от лица рук, на которых были надеты перчатки. Хозяйка фермы ушла, чтобы выполнить разумное требование священника, и заговорщики были снова предоставлены самим себе.

— Пока все сошло хорошо, — сказал Гарви, — но гораздо труднее будет обмануть офицера, командующего караулом; этот лейтенант служит под начальством капитана Лоутона и научился у него разбираться в таких вещах. Помните, капитан Уортон, — продолжал он внушительно, — наступает минута, когда все будет зависеть от вашего хладнокровия.

— Моя участь не может быть хуже, чем она есть, мой отважный друг, но ради вас я сделаю все, что в моих силах.

— А кто может терпеть большие невзгоды и преследования, чем я? — воскликнул разносчик, и на лице его мелькнуло горестное выражение, которое часто омрачало его черты. — Но я обещал ему спасти вас, а я никогда не нарушаю данного ему слова.

— Ему? О ком вы говорите? — спросил Генри с проснувшимся любопытством.

— Ни о ком.

Тут вернулся часовой и объявил, что лошади ждут у крыльца. Гарви взглянул на капитана и пошел вперед, но перед уходом еще раз попросил хозяйку оставить узника одного, чтобы тот мог на покое усвоить данную ему так поздно благотворную пищу духовную.

Стоявший у дверей часовой уже успел рассказать товарищам о странностях священника, и, когда Гарви и Уортон вышли во двор, они увидели с дюжину слонявшихся без дела драгун, дожидавшихся фанатического пастыря, чтобы посмеяться над ним, но делавших вид, будто они осматривают лошадей.

— Прекрасный конь, — сказал зачинщик этой проделки, — только он слегка отощал! Видно, вы задаете ему немало работы, выполняя вашу святую задачу.

— Моя задача, быть может, тяжела и для меня и для этого верного животного, но зато близится день расплаты, когда мне воздается за мои лишения и труды, — ответил Бёрч, ставя ногу в стремя и собираясь сесть в седло.

— А разве вы работаете за плату, как и мы? — крикнул другой солдат.

— А как же! Всякий трудящийся достоин награды за труды свои.

— Послушайте, нам хотелось бы, чтоб вы сказали небольшую проповедь. У нас как раз выдалась свободная минута, и вы представить себе не можете, сколько добра принесет ваше короткое поучение таким грешникам, как мы; вот, станьте сюда, на эту колоду, и выберите проповедь из любой книги.

Драгуны, предвкушая предстоящую забаву, собрались вокруг разносчика, а он, выразительно взглянув на капитана, который уже сел на лошадь, отвечал:

— Я готов, ибо таков мой долг. Но ты, Цезарь, поезжай вперед и отвези мою записку. Бедный заключенный ждет святой книги, а часы его сочтены.

— Да, да, вперед, Цезарь, и поторапливайся! — закричали сразу несколько голосов, и солдаты еще теснее столпились вокруг воображаемого проповедника, собираясь хорошенько повеселиться.

Разносчик втайне опасался, как бы бесцеремонные солдаты не схватили его за платье и не сдвинули шляпу и парик, — тогда он был бы разоблачен, а потому решил исполнить их просьбу. Взобравшись на колоду, он бросил несколько тревожных взглядов на капитана, сидевшего на лошади, не двигаясь с места, раза два откашлялся и начал говорить:

— Я хочу обратить ваше внимание, дорогие братья, на то место во второй книге Самуила, где говорится:

«И король оплакал Абенера и вопросил: умер ли Абенер понапрасну? Руки твои были не связаны, ноги не закованы: ты пал, как человек падает от руки разбойника. И весь народ возрыдал над ним»… Цезарь, я сказал тебе, отправляйся вперед и привези книгу, о которой я говорил. Твой хозяин томится и стенает от желания прочесть ее.

— Какой прекрасный текст! — закричали драгуны. — Валяйте дальше и дайте послушать проповедь этому беловолосому негру — ему это так же полезно, как и всем.

— Что вы здесь делаете, бездельники? — раздался вдруг голос Мейсона, неожиданно появившегося после небольшой прогулки: он ходил на вечернюю перекличку ополченцев, чтобы немного поразвлечься. — А ну-ка, все по местам, и смотрите, чтобы к моему обходу каждая лошадь была вычищена и у всех лежала свежая подстилка!

Голос офицера произвел поистине магическое действие, и никакой проповедник не мог бы найти более безмолвной паствы, хотя он мог бы пожелать, чтобы она была более многочисленна, ибо не успел Мейсон договорить, как подле разносчика осталась лишь одинокая фигура Цезаря. Бёрч воспользовался случаем и тотчас сел на лошадь, однако он постарался при этом сохранить торжественную медлительность движений, ибо замечание драгуна о худобе его скакуна было вполне справедливо, а тут же рядом стояли под, седлом с десяток упитанных драгунских коней, готовых в любую минуту принять седоков и броситься в погоню.

— Ну как, удалось вам взнуздать того бедного малого, сэр, — спросил Мейсон, — и подготовить к последней поездке в царство божие?

— Речи твои греховны, нечестивый человек! — воскликнул проповедник, воздев кверху руки и устремив глаза к небу, словно в священном ужасе. — Я уезжаю от тебя и спасаюсь от греха, как Даниил спасся из львиного рва.

— Ну и уезжай, лицемерный псалмопевец, жалкий ханжа, мошенник в рясе! — с гневом ответил Мейсон. — Клянусь жизнью Вашингтона, всякого честного человека возмущает, что такое жадное воронье, как ты, опустошает страну, за которую он проливает кровь. Попадись ты мне только на виргинской плантации, я бы живо заставил тебя обирать гусениц с табачных кустов вместе с индюшками!

— Я покидаю тебя и отрясаю прах с моих ног, чтобы ни одна пылинка из этого вертепа греха не осквернила одежды праведника!

— Уезжай скорей, не то я сам выбью пыль из твоего сюртука, грязный пройдоха! Вздумал читать проповеди моим солдатам! Хватит с них и того, что Холлистер морочит им голову своими поучениями; эти негодяи скоро станут такими сердобольными, что не решатся поднять руку на врага и оцарапать ему кожу. А ты постой! Куда это ты отправился, черномазый, в такой богобоязненной компании?

— Он едет, — поспешно ответил пастырь вместо своего спутника, — за священной книгой, которая очистит от скверны его молодого господина, чья грешная душа быстро станет белой, если бы даже лицо у него было такое же черное, как у этого негра. Неужели вы откажете умирающему в духовном утешении?

— Нет, нет, судьба этого бедняги и так слишком печальна… А каким отменным завтраком накормила нас его гостеприимная тетушка! Но слушайте, господин Обличитель, если этому молодому человеку предстоит умереть secundum artem, то пусть уж его напутствует настоящий священник, и мой вам совет: чтоб ваша тощая фигура никогда больше не появлялась среди нас, иначе я без всяких церемоний спущу с нее шкуру.

— Я покидаю тебя, безбожник и нечестивец! — ответил Бёрч, медленно отъезжая от него; чтобы не уронить свое достоинство, и направился к дороге, сопровождаемый Цезарем. — Но оставляю тебе мое осуждение и увожу от тебя надежду на радостное очищение от грехов!

— Будь ты проклят! — пробормотал драгун ему вслед. — Этот кащей сидит на лошади, как палка, а ноги у него торчат в стороны, словно углы его треуголки. Хотел бы я встретиться с ним подальше в горах, где не так строго соблюдают законы, уж я бы…

— Капрал, капрал! Начальник охраны! — закричал часовой, стоявший у двери заключенного. — Капрал! Подите сюда!

Лейтенант спустился по узкой лестнице, ведущей к комнате арестанта, и спросил часового, в чем дело.

Солдат стоял у приоткрытой двери и с подозрением разглядывал пленного офицера. Увидев подошедшего лейтенанта, он с должной почтительностью отступил от двери и сказал задумчиво, слегка смущенный:

— Я и сам не знаю, в чем дело, сэр. Но у арестанта какой-то странный вид. С тех пор как ушел проповедник, он сам на себя не похож. Однако, — продолжал солдат, внимательно глядя на узника через плечо офицера, — это может быть только он. Та же напудренная голова и та же заплата на мундире, которую сделали в тот день, когда его ранили в стычке с врагом.

— Значит, ты поднял весь этот шум только потому, что тебе почудилось, будто этот бедный офицер не наш арестант, так, что ли? Кто же другой здесь может быть, черт возьми?

— Я не знаю, кто это может быть, — угрюмо ответил солдат, — но только он стал меньше и толще, если это он; и, посмотрите сами, сэр, он весь трясется, как в лихорадке.

Это была истинная правда. Цезарь в страхе слушал этот короткий разговор и, порадовавшись удачному бегству своего молодого хозяина, естественно, начал тревожиться при мысли о том, как это бегство отразится на его собственной особе. Молчание, наступившее за последним замечанием часового, нисколько не успокоило его взволнованных чувств. Лейтенант Мейсон продолжал разглядывать подозрительную фигуру заключенного, и Цезарь заметил это, бросив вбок тревожный взгляд сквозь слегка растопыренные пальцы, которыми он по-прежнему закрывал себе лицо, чтоб его не узнали. Капитан Лоутон сразу разгадал бы обман, но Мейсон был далеко не так проницателен, как его командир. Поэтому он повернулся к солдату и презрительно сказал, понизив голос:

— Этот анабаптист, методист, квакер или как его там зовут, словом мошенник псалмопевец, совсем напугал беднягу рассказами о кипящей сере и вечном пламени. Пойду-ка к нему и подбодрю его разумной беседой.

— Я слыхал, что от страха люди белеют, — сказал солдат, делая шаг назад и так тараща глаза, что они чуть не вылезли у него на лоб, — но сейчас королевский капитан, кажется, почернел!

Дело в том, что Цезарь не слышал замечаний говорившего вполголоса Мейсона, а так как страх его все усиливался и он хотел знать, что ему грозит, то он осторожно сдвинул парик с одного уха, чтобы лучше слышать, забыв при этом, что цвет кожи может его выдать. Часовой, не сводивший глаз с заключенного, тотчас это заметил. Тут и Мейсон обратил внимание на это обстоятельство и, отбросив всякую деликатность по отношению к несчастному собрату по оружию или, вернее, забыв обо всем, кроме позора, грозящего его отряду, кинулся в комнату и схватил за горло насмерть перепуганного негра; а Цезарь, поняв, что они разглядели цвет его кожи, и зная, что теперь ему не миновать разоблачения, едва услышал громкие шаги Мейсона, как тотчас вскочил со стула и забился в угол.

— Кто ты такой? — закричал Мейсон, стукая старого негра головой о стенку при каждом вопросе. — Кто ты, черт тебя подери, и где английский офицер? Отвечай же, негодяй! Говори, чучело, не то я вздерну тебя на виселицу!

Цезарь держался стойко. Ни угрозами, ни тумаками лейтенанту не удалось вырвать у него ни слова, пока тот не изменил тактику и, подняв ногу в тяжелом сапоге, не нанес невольнику сильный удар в самое чувствительное место — в голень. Тут даже твердокаменный человек не мог бы потребовать, чтобы Цезарь дольше терпел такие мученья, и бедняга сдался.

— Что вы, масса! Вы думаете, я ничего не чувствую? — закричал он.

— Боже праведный! Да ведь это старый слуга-негр! — воскликнул Мейсон. — Ах ты, плут, где твой хозяин? Кто этот проповедник? — И он хотел возобновить нападение.

Но Цезарь завопил, прося пощады и обещая рассказать все, что знает.

— Кто этот проповедник? — повторил драгун, поднимая свою ужасную ногу и держа ее наготове для нового удара.

— Гарви, Гарви! — кричал Цезарь, прыгая с ноги на ногу и пытаясь увернуться от сапога.

— Какой Гарви? — нетерпеливо вскричал лейтенант. — Говори, черная образина! — И, дав волю ноге, угрожавшей негру, с размаху отвесил ему тяжелый удар.

— Бёрч! — завопил Цезарь, падая на колени, и крупные слезы покатились по его лоснящемуся лицу.

— Гарви Бёрч! — как эхо, повторил лейтенант и, отшвырнув старого слугу, бросился вон из комнаты.

— К оружию! К оружию! Пятьдесят гиней за голову шпиона-разносчика! Не давать пощады ни тому, ни другому! На коней! К оружию! Вперед!

Поднялась суматоха: драгуны, спеша и толкаясь, бросились толпой к лошадям, а Цезарь поднялся с пола и принялся осматривать полученные им повреждения. К счастью для него, на этот раз ему расшибли только голову, и он решил, что дешево отделался.

Глава 29

Напялив шляпу на парик,

Пустился Джилпин в путь,

Не думал он, что сможет вмиг

Так дело повернуть.

Купер

Чтобы скрыться в горах, разносчику и капитану надо было проехать с полмили по открытой дороге, которая была отлично видна из дверей дома, недавно служившего Генри тюрьмой: она тянулась вдоль плодородной долины, доходившей до самого подножия гор, вздымавшихся впереди отвесными скалистыми уступами; здесь дорога резко поворачивала вправо и, петляя по извилистым ущельям, исчезала среди горных склонов.

Желая подчеркнуть расстояние, отделяющее священнослужителя от невольника-негра, Гарви ехал впереди, сохраняя спокойный, важный вид, соответствующий его роли. Справа возле дороги были раскинуты палатки, где отдыхали пехотинцы, о которых мы говорили выше, а неподалеку от них мерным шагом расхаживали часовые, охранявшие лагерь.

Первым побуждением Генри было пустить лошадь галопом, чтобы поскорей ускакать от них и избавиться от смертельной тревоги за свою жизнь. Но едва он рванулся вперед, как разносчик тотчас остановил его.

— Стойте! — закричал он и, быстро повернув свою лошадь, преградил ему путь. — Вы что, хотите погубить и себя и меня? Не забывайте — негр должен ехать позади своего хозяина. Вы, кажется, видели драгунских кровных скакунов: они стоят оседланные и взнузданные на солнышке перед домом. Долго ли продержится ваша жалкая голландская кляча, если за ней помчатся сытые кони виргинцев? Каждый фут, выигранный нами до начала погони, стоит целого дня жизни. Поезжайте спокойно за мной и не вздумайте оглядываться назад. Эти драгуны хитры, как лисицы, и кровожадны, как волки!

Генри с трудом подавил свое нетерпение и послушался разносчика. Но воображение его все время рисовало страшные картины, и ему чудился шум погони, хотя Бёрч, который иногда оборачивался, как будто для того, чтобы отдать ему распоряжение, уверял его, что пока все спокойно.

— Однако, — заметил Генри, — Цезаря несомненно должны скоро узнать. Не лучше ли нам сразу пустить лошадей в галоп? Пока драгуны будут раздумывать, почему мы так несемся, мы успеем добраться до опушки леса.

— Вы, видно, плохо знаете их, капитан Уортон, — возразил Бёрч. — Смотрите, вон на нас глядит их сержант, и вид у него такой, словно он чует, что тут дело нечисто. Он уставился на меня и следит, будто притаившийся тигр, готовый к прыжку. Когда я стоял на колоде, он уже начал в чем-то меня подозревать. Нет, нет, придержите вашу лошадь — мы должны ехать медленно, спокойно. Я вижу, он уже положил руку на луку своего седла. Если он вскочит на коня — мы пропали. Пехотинцы могут застрелить нас из мушкетов.

— А теперь что он делает? — спросил Генри, сдерживая лошадь и в то же время прижимая каблуки к ее бокам, чтобы быть наготове, если придется броситься вскачь.

— Он отвернулся от своего коня и смотрит в другую сторону. Теперь можете ехать рысцой… Не спешите, не спешите. Поглядите на часового, вон там в поле, чуть впереди: он уставился на нас — глаз не спускает.

— Пехотинцы меня не пугают, — нетерпеливо сказал Генри, — они могут только нас застрелить, а вот драгуны могут снова взять меня в плен. Слушайте, Гарви, я слышу топот позади нас. Вы ничего там не видите?

— Гм! — пробормотал разносчик. — Кое-что вижу, но не там, а в чаще, слева. Поверните-ка слегка голову, посмотрите сами и сделайте нужные выводы.

Генри живо воспользовался этим разрешением, посмотрел влево, и кровь застыла у него в жилах: они проезжали мимо виселицы, сооруженной, несомненно, для него самого. Он отвернулся, не скрывая ужаса.

— Это предостережение, чтобы вы были осторожны, — сказал разносчик назидательным тоном, каким он часто говорил теперь.

— Какое страшное зрелище! — воскликнул Генри и на мгновение прикрыл глаза рукой, словно стараясь отогнать грозное видение.

Разносчик, слегка обернувшись назад, сказал с болью и горечью:

— И, однако, капитан Уортон, вы смотрите на виселицу издали, и вас освещают лучи заходящего солнца, вы дышите свежим воздухом, и перед вами выступают зеленые холмы. С каждым шагом вы удаляетесь от проклятой перекладины, и каждое темное ущелье, каждый дикий утес может дать вам приют и скрыть вас от мстительных врагов. Я же видел плаху там, где ничто не сулило избавления. Дважды бросали меня в тюрьму, и много ночей я томился в оковах, ожидая, что утренняя заря принесет мне позорную смерть, и холодный пот покрывал мое иссохшее тело. А когда я подходил к крошечному окошку с железной решеткой, откуда в темницу проникал свежий воздух, и хотел обрести утешение, взглянув на природу, которую бог сотворил для всех, даже для самых отверженных своих созданий, перед моими глазами вставала виселица, и это видение терзало меня, как нечистая совесть — умирающего грешника. Четыре раза я был в их власти, не считая сегодняшнего дня; и дважды я считал, что пришел мой смертный час. Тяжело расставаться с жизнью, когда ты счастлив и любим, капитан Уортон, но еще ужаснее встречать смерть в полном одиночестве, ни у кого не видя жалости; знать, что ни один человек не подумает об ожидающей тебя судьбе; помнить, что через несколько часов тебя выведут из темницы, которая кажется тебе желанной при мысли о том, что тебя ждет; представлять себе, как при свете дня люди будут разглядывать тебя, словно дикого зверя, а потом ты покинешь земную обитель, осыпанный насмешками и оскорблениями твоих ближних, — вот, капитан Уортон, что значит настоящая смерть.

Потрясенный Генри слушал речь своего спутника, который говорил с необычной для него горячностью. Казалось, оба забыли о грозившей им опасности и о взятых на себя ролях.

— Неужели вы так часто смотрели в глаза смерти?

— Вот уже три года за мной охотятся здесь в горах, как за диким зверем! — ответил Гарви. — Один раз меня уже подвели к виселице, я взошел на помост, и меня спасли только внезапно появившиеся королевские войска. Приди они на четверть часа позже, и я бы погиб. Я стоял, окруженный толпой равнодушных мужчин, любопытных женщин и детей, глазевших на меня, как на мерзкое чудовище. Когда я начинал молиться богу, меня оскорбляли, повторяя россказни о моих преступлениях, и, оглядываясь вокруг, я не находил ни одного дружеского лица, ни одного человека, который пожалел бы меня, — ни одного! Все проклинали меня и называли негодяем, продавшим за деньги свою родину. Солнце, казалось, сияло ярче, чем всегда, но для меня оно сияло в последний раз. А поля весело зеленели кругом, и мне думалось, что лучше не может быть и в раю. Ах, какой желанной казалась мне жизнь в ту минуту! То был страшный час, капитан Уортон, такого вам еще не довелось пережить! У вас есть родные и друзья, они скорбят о вас, у меня же не было никого, кроме отца, — он один горевал бы обо мне, если б узнал о моей гибели. Но здесь я не видел ни участия, ни сострадания, никто не пытался облегчить мои муки. Я даже думал, что и он забыл о моем существовании.

— Как, неужели вы думали, что сам бог забыл о вас, Гарви?

— Господь никогда не забывает своих слуг, — проникновенно возразил Бёрч, выказывая искреннее благочестие, хотя недавно только притворялся благочестивым.

— Про кого же вы сказали «он»?

Тут разносчик выпрямился в седле с чопорным видом, снова превратившись в пастыря, которого он изображал. Огонь, горевший в его глазах, угас, а взволнованное выражение сменили сухая сдержанность и непреклонность, и он ответил так, словно разговаривал с негром:

— На небесах людей не различают по цвету кожи, брат мой, и потому выполняйте данное вам серьезное поручение, а позже дадите мне подробный отчет. — Тут он понизил голос и продолжал: — Возле дороги стоит последний часовой. Если жизнь вам дорога, не оглядывайтесь назад.

Генри вспомнил о своем положении и тотчас принял смиренную позу, соответствующую его роли. Вскоре он забыл о неожиданной горячности разносчика, ибо думал лишь об угрожавшей ему опасности, и его вновь охватила затихшая было тревога.

— Что вы видите, Гарви? — воскликнул он, заметив, что разносчик с мрачным лицом внимательно смотрит на покинутую ими ферму. — Что происходит возле дома?

— То, что я вижу, не сулит нам ничего хорошего, — ответил лжесвященник. — Теперь вы должны владеть в совершенстве всеми своими органами чувств, сбросьте с себя парик и маску и киньте их на дорогу; впереди нам бояться некого, но те, что остались позади, готовят нам беспощадную погоню!

— Тогда не будем даром терять время! — вскричал капитан, бросая на землю маску и парик. — До поворота остается всего четверть мили, почему не поскакать во весь опор?

— Спокойнее, капитан. Ониподняли тревогу, но драгуны не бросятся за нами без офицера, если не увидят, что мы удираем от них. Вот он вышел, идет к конюшне… Теперь переходите на рысь; вот с десяток солдат вскочили в седла, но офицер задержался, чтобы подтянуть подпругу… они надеются незаметно подкрасться к нам… вот и офицер в седле. Теперь скачите, капитан Уортон, коли вам дорога жизнь, и не отставайте от меня! Если задержитесь — все пропало!

Разносчику не пришлось повторять свой совет. Как только Бёрч пустил лошадь вскачь, капитан бросился следом за ним, отчаянно погоняя свою несчастную клячу. Бёрч сам выбрал себе коня, и, хотя он далеко уступал откормленным драгунским скакунам, все же был не в пример лучше жалкого пони, которого сочли вполне достойным возить Цезаря Томпсона. Стоило этой лошадке сделать несколько прыжков, как Генри увидел, что спутник быстро удаляется от него, а бросив испуганный взгляд назад, он убедился, что враги так же быстро его нагоняют. Несчастье кажется нам вдвое тягостней, когда мы вынуждены переносить его в одиночестве, и капитан в отчаянии закричал разносчику, чтобы тот его не покидал. Гарви тотчас придержал коня и обождал, пока капитан на своем пони не поравнялся с ним. Когда лошадь разносчика пустилась вскачь, треугольная шляпа и парик свалились у него с головы, и это превращение, произошедшее на глазах у драгун, окончательно разоблачило беглецов; солдаты подняли оглушительный крик, и нашим всадникам показалось, что он раздался у них прямо за спиной, так ясно были слышны эти вопли и так сильно уменьшилось расстояние между беглецами и преследователями.

— Не лучше ли нам соскочить с лошадей, — спросил Генри, — и добежать до холмов пешком, по полям влево от дороги? Ограда задержит драгун.

— Этот путь ведет прямо к виселице, — ответил разносчик. — Драгуны скачут вдвое быстрее, чем мы, а ограда задержит их не больше, чем нас — рытвины в поле. До поворота совсем недалеко, а за ним в лес идут две дороги. Солдаты могут там задержаться, пока решат, по какой дороге скакать за нами, и мы выиграем немного времени.

— Но моя клячонка уже задыхается. Ей не проскакать и полумили!. — крикнул Генри, подгоняя пони концом повода.

Тут Гарви подстегнул ее несколько раз тяжелым хлыстом.

— Пусть она пробежит только четверть мили — этого нам довольно, — сказал разносчик. — С нас хватит даже четверти мили — и мы спасены, если вы будете слушаться меня.

Немного успокоенный хладнокровием и уверенностью своего спутника, Генри продолжал молча погонять свою лошадь. Через несколько минут беглецы достигли желанного поворота и, огибая низкие кусты, бросили взгляд назад, на растянувшихся вдоль дороги драгун. У Мейсона и сержанта были более резвые кони, они далеко опередили остальных и скакали гораздо ближе, чем Гарви мог ожидать.

У подножия холмов, на некотором расстоянии от темного ущелья, вившегося между горами, росла густая молодая поросль на месте прежнего леса, срубленного на топливо. Увидев этот подлесок, Генри снова предложил разносчику сойти с коней и спрятаться в нем; но Бёрч решительно отказался. Упомянутые им две дороги проходили недалеко от поворота, образуя острый угол, и разбегались в разные стороны, так что издали была видна лишь небольшая их часть. Разносчик выбрал левую дорогу, но вскоре свернул вправо по тропинке между деревьями, пересек правую дорогу и начал подниматься вверх по склону, расположенному прямо перед ним. Эта уловка спасла беглецов. Доскакав до развилки, драгуны бросились влево по следам копыт, но проскочили мимо тропинки, куда свернули беглецы, и лишь позже заметили, что следы копыт кончились. Когда усталые и запыхавшиеся лошади Генри и Бёрча взбирались на подъем, беглецы услышали внизу громкие голоса драгун, кричавших отставшим товарищам, чтобы они сворачивали на правую дорогу. Тут Генри снова предложил разносчику бросить лошадей и спрятаться в чаще.

— Нет, нет, еще рано, — ответил Бёрч тихо. — Эта дорога доходит до самой вершины и так же круто спускается вниз. Сначала взберемся на гору.

Наконец они добрались до долгожданной вершины и оба соскочили с лошадей. Генри сразу скрылся в густой чаще, покрывавшей склоны горы, а Гарви задержался и несколько раз сильно ударил обеих лошадей хлыстом; они помчались вниз по дороге, спускавшейся по ту сторону горы, и тогда разносчик присоединился к Генри.

Бёрч вошел в лес осторожно, стараясь, по возможности, не ломать веток и не шуметь. Едва он успел спрятаться в зарослях, как на вершину выехал драгун и крикнул вниз:

— Я только что видел, как одна из их лошадей скрылась за поворотом!

— За ними! Пришпорьте коней, вперед, ребята! — закричал Мейсон. — Англичанина пощадите, но разносчика сбейте с лошади и прикончите на месте!

Генри почувствовал, как Гарви крепко сжал ему руку, прислушиваясь к этим возгласам. Тотчас вслед за ними раздался стук копыт, и мимо проскакал десяток всадников с такой быстротой и яростью, что беглецы ясно увидели, как плохо бы им пришлось, если б они понадеялись на своих утомленных лошадей.

— А теперь, — сказал разносчик, выглядывая из укрытия, и немного помолчал, соображая, куда идти, — теперь каждый выигранный шаг — для нас двойной выигрыш, потому что, пока мы будем взбираться наверх, они будут спускаться вниз. Пошли!

— А вы не думаете, что они выследят нас и окружат гору? — заметил Генри, вставая и подражая осторожному, но быстрому шагу разносчика. — Вспомните, ведь у них есть не только кавалерия, но и пехота. А мы в этих горах умрем с голоду.

— Не бойтесь, капитан Уортон, — твердо ответил Гарви. — Это еще не та гора, на которую я хотел попасть, но жизнь сделала меня опытным проводником в этих дебрях. Я проведу вас в такое место, куда не посмеет пойти за нами ни один человек. Смотрите, солнце уже садится за западные вершины гор, а луна взойдет только через два часа. Как вы думаете, кто решится преследовать нас темной ноябрьской ночью среди этих скал и обрывов?

— Слушайте! — воскликнул вдруг Генри. — Драгуны что-то кричат друг другу. Должно быть, они нас потеряли.

— Взойдите на вершину этой скалы, и вы их увидите, — сказал разносчик, спокойно усаживаясь на землю, чтобы передохнуть. — Смотрите, они как будто заметили нас: вон указывают на вас пальцами. Один из них выстрелил из пистолета, но это ни к чему — расстояние слишком велико даже для мушкета.

— Сейчас они погонятся за нами, — нетерпеливо закричал Генри, — бежим!

— Об этом им и думать нечего, — возразил разносчик, срывая чернику, покрывавшую чахлую почву вокруг, и принялся невозмутимо жевать ее вместе с листьями, чтобы освежить рот. — Как они влезут сюда в тяжелых сапогах со шпорами и с длинными саблями на боку? Нет, нет, они могут только вернуться обратно и послать за нами пехоту, а кавалерийские лошади и днем проходят через эти ущелья, дрожа от страха. Ну, теперь идите за мной, капитан Уортон; нам предстоит тяжелый переход, но зато я приведу вас в такое место, куда никто не посмеет сунуться ночью.

С этими словами они двинулись в путь и вскоре затерялись среди скал и ущелий высокой горы.

Расчеты Гарви оказались совершенно правильными. Мейсон и его отряд бросились вниз, думая, что преследуют беглецов, но, спустившись, обнаружили у подножия горы лошадей без седоков. Они потратили некоторое время, обшаривая ближний лес и отыскивая дорогу, по которой они могли бы продолжать погоню на своих конях, как вдруг один из драгун увидел разносчика и Генри на описанной выше скале.

— Сбежал! — пробормотал Мейсон, с яростью глядя на Гарви. — Сбежал, а мы опозорены! Клянусь небом, никогда Вашингтон не доверит нам, охранять ни одного подозрительного тори, если мы допустим, чтобы этот негодяй одурачил весь наш отряд! А вон сидит и чертов, англичанин и смотрит на нас со снисходительной улыбкой! Мне кажется, я вижу отсюда, как он усмехается. Так, так, милейший, ты неплохо устроился, признаюсь, это куда лучше, чем болтаться в воздухе, но ты еще не добрался до берегов Гарлема, и я постараюсь перехватить тебя раньше, чем ты донесешь сэру Генри обо всем, что видел у нас, — даю слово солдата!

— Разрешите мне выстрелить и пугнуть разносчика, — попросил один драгун, вынимая пистолет из кобуры.

— А ну-ка, сгони птичек с ветки, посмотрим, куда они полетят.

Солдат выстрелил из пистолета, и Мейсон продолжал:

— Клянусь святым Георгием, эти негодяи, кажется, смеются над нами! Однако надо отправляться домой, иначе они начнут скатывать камни нам на голову, и королевские газеты сообщат, будто двое сторонников короля обратили в бегство целый полк мятежников. Они печатали и не такие небылицы!

Драгуны хмуро последовали за своим офицером, а он направился к штаб-квартире, раздумывая о том, как же теперь организовать погоню. Уже смеркалось, когда отряд Мейсона въехал во двор фермы, где перед домом собралось много офицеров и солдат, делившихся самыми преувеличенными слухами о бегстве шпиона. Мрачные драгуны, повесив голову, рассказали товарищам о своем неудачном походе, а большинство офицеров окружило Мейсона, чтобы решить, что же теперь делать. Мисс Пейтон и Френсис, сидевшие никем не замеченные у окна над головами собравшихся, с глубоким волнением слушали все эти толки.

— Надо что-то предпринять, и как можно скорей, — заметил командир полка, раскинувшего палатки перед фермой. — Этот английский офицер, без сомнения, недавно помог врагам нанести нам тяжелый удар. К тому же его бегство задевает нашу честь.

— Давайте обыщем лес! — закричали сразу несколько голосов. — К утру они будут в наших руках.

— Тише, тише, джентльмены, — остановил их полковник, — никто не может ходить ночью по горам, если не знает проходов. К тому же там не обойтись без кавалерии, а я думаю, что лейтенант Мейсон не захочет действовать, не получив приказа от своего майора.

— Да, конечно, я не посмею, — ответил Мейсон, серьезно покачав головой, — если вы не возьмете на себя ответственность, приказав мне выступать. Но майор Данвуди вернется через два часа, и мы еще успеем передать сообщение нашим патрулям до рассвета; они устроят облаву и обыщут всю местность между двумя реками, а жителям мы пообещаем награду, так что беглецы не смогут ускользнуть, если только им не удастся добраться до своих, которые, говорят, уже вышли к Гудзону.

— Весьма недурной план! — воскликнул полковник. — Он вполне может удаться. Но пошлите гонца за Данвуди, не то он просидит у переправы так долго, что будет уже поздно; хотя беглецы, наверное, проведут ночь в горах.

Мейсон согласился, и к Данвуди был тут же послан курьер с сообщением о том, что пленник бежал и майору необходимо вернуться, чтобы возглавить погоню. Условившись о дальнейших действиях, офицеры разошлись.

Услышав о бегстве Генри, мисс Пейтон и Френсис едва поверили своим ушам. Они обе твердо надеялись, что Данвуди добьется успеха, и сочли поступок юноши крайне неосторожным; однако теперь было уже поздно думать об этом. Слушая разговоры офицеров, они поняли, как плохо придется Генри, если его снова поймают, и дрожали от страха, узнав, какие серьезные меры собираются предпринять для его поимки. Впрочем, мисс Пейтон старалась успокоить себя и убедить племянницу, что беглецы будут идти всю ночь и успеют добраться до нейтральной территории прежде, чем всадники сообщат горным патрулям об их бегстве. Отсутствие Данвуди казалось ей очень обнадеживающим, и бесхитростная тетушка обдумывала разные планы, чтобы подольше задержать майора и дать как можно больше времени племяннику. Но у Френсис было совсем другое на уме. Теперь она не сомневалась, что человек, которого она видела в горах, был Бёрч, и была почти уверена, что ее брат не станет спускаться в долину к врагам, а задержится на ночь в таинственной хижине.

Френсис и мисс Пейтон долго спорили, обсуждая положение дел, но в конце концов добрая тетушка сдалась на убеждения племянницы. Она крепко обняла девушку, поцеловала в похолодевшие щеки и горячо благословила, разрешив ей уйти и совершить, подвиг сестринской любви.

Глава 30

Затерянный в краю глухом,

Устало я бреду,

Все пусто, все мертво кругом,

И все сулит беду.

Голдсмит

Уже спускалась темная, холодная ночь, когда Френсис Уортон с сильно бьющимся сердцем, но легкими шагами прошла через маленький садик позади фермы, служившей тюрьмой ее брату, и направилась к подножию горы, где недавно видела человека, которого приняла за разносчика. Было еще довольно рано, но темнота угрюмого ноябрьского вечера, наверное, испугала бы юную девушку и заставила вернуться обратно, если бы ее не увлекал такой горячий порыв. Не останавливаясь, не раздумывая, она мчалась вперед, словно все опасности были ей нипочем, не задерживаясь, даже чтобы перевести дыхание, пока не пробежала половину дороги до скалы, на которой, как ей показалось в то памятное утро, она увидела Бёрча.

Уважение к женщине — вот самое верное доказательство цивилизованности страны, и, пожалуй, ни один народ не может так гордиться своим отношением к женщине, как американцы. Френсис не опасалась спокойных и положительных пехотинцев, ужинавших возле дороги напротив поля, через которое она бежала. Это были ее земляки, и она знала, что ополченцы из Восточных штатов, составлявшие этот отряд, относятся почтительно к женскому полу. Но она гораздо меньше доверяла легкомысленным и бесшабашным кавалеристам-южанам. Настоящие американские солдаты редко оскорбляли женщин, однако Френсис была очень чувствительна и боялась даже тени обиды. Поэтому, как только она услышала позади стук копыт медленно идущей по дороге лошади, она боязливо спряталась в рощице на пригорке, с которого, журча, сбегал ручеек.

Дозорный — ибо то был один из них — проехал мимо, не разглядев ее: она вся сжалась, стараясь сделаться как можно незаметнее, а он продолжал свой путь, мурлыкая себе под нос песенку и, должно быть, вспоминая какую-нибудь красотку, оставшуюся на берегах Потомака.

Френсис с тревогой прислушивалась к затихающему топоту копыт, а когда он совсем замер вдали, решилась осторожно выйти из своего убежища; но, пройдя несколько шагов по полю, она вновь остановилась, испуганная мрачным, зловещим пейзажем, и задумалась о том, что она затеяла. Опустив капюшон своего плаща, она оперлась о какое-то деревце и посмотрела на вершину горы — далекую цель ее путешествия. Гора вздымалась над долиной, как громадная пирамида, но сейчас был виден только ее контур. Вершина едва выделялась на фоне более светлых туч, а между ними кое-где проглядывали звезды и, блеснув на миг, снова скрывались в клубах густого тумана, который ветер гнал значительно ниже облаков.

Если она вернется назад. Генри и разносчик, наверное, проведут ночь на этой горе, считая, что здесь они в безопасности; и Френсис устремила пристальный взор на вершину в тщетной надежде, что там мелькнет огонек и поможет ей найти дорогу. Обдуманное и, как ей казалось, непоколебимое решение офицеров вновь захватить беглецов еще звучало у нее и ушах и гнало ее вперед; по уединенность этих мест, поздний час, опасность восхождения на гору и неуверенность, удастся ли ей найти хижину, или, что было бы еще страшнее, не окажется ли она занятой неизвестными и, может быть, опасными постояльцами, — все это побуждало ее вернуться назад.

Темнота сгущалась и с каждой минутой все больше поглощала окружающие предметы, грозные тучи теснились вокруг вершины, и контуры ее все расплывались, пока она совсем не скрылась из глаз; Френсис откинула назад свои густые локоны, чтобы они не мешали ей слышать и видеть, но понемногу гора совсем исчезла во мраке. Вдруг Френсис заметила вдалеке огонек. Он мерцал в той стороне, где, как ей казалось, стояла хижина; свет то вспыхивал, то пропадал — возможно, то было пламя костра. Вскоре и это видение пропало; горизонт прояснился, и из тучи выглянула вечерняя звезда, как будто выдержав тяжелую борьбу, чтобы пробиться к жизни. Девушка все глядела на черный силуэт горы, высившейся слева от сияющей планеты; внезапно длинный луч мягкого света лег на фантастические очертания дубов, карабкавшихся по склонам, медленно скользнул вниз, и плавно взошедший месяц осветил всю темную громаду. Теперь, с помощью благожелательного светила, озарившего долину, наша героиня могла бы пуститься в трудный путь, однако она медлила. Девушка не только увидела впереди цель, к которой стремилась, во и все препятствия, какие ей предстояло преодолеть.

Френсис стояла в сомнении, то поддаваясь робости, свойственной ее полу и возрасту, готовая отказаться от своего замысла, то решая спасти брата, несмотря ни на какие опасности; она с тревогой взглянула на восток, где зловещие тучи грозили снова погрузить всю долину во мрак, и отскочила как ужаленная! Даже от змеи она не отпрянула бы с таким ужасом, как от того предмета, на который она невольно облокотилась: то были два высоких столба с перекладиной, а внизу — грубый помост; это сооружение без слов сказало ей, для чего оно предназначено. Веревка была уже прилажена и висела на железном кольце, качаясь туда-сюда в ночном мраке. Френсис больше не колебалась — она не побежала, а перелетела как птица через лужайку и вскоре была уже у самой подошвы горы, где надеялась отыскать тропинку, ведущую к вершине. Здесь ей пришлось остановиться, чтобы перевести дух. Она воспользовалась этим и осмотрелась вокруг. Подъем был крут, но она отыскала овечью тропу, которая вилась среди скал и деревьев и могла немного облегчить ей путь. Бросив назад испуганный взгляд, мужественная девушка собралась с духом и двинулась вверх. Наша юная героиня черпала силы в своем благородном решении и поднималась по склону упругим, легким шагом. Вскоре она вышла из лесистой полосы на открытый и более пологий откос, где поселенцы вырубили деревья, чтобы расчистить место для пашни. Но то ли война, то ли скудость почвы вынудили их забросить отвоеванное у чащи поле, и теперь оно снова поросло вереском и кустарником, словно плуг никогда не прокладывал здесь глубокие борозды и не вспахивал питавшей растения почвы.

Френсис подбодрили эти следы человеческого труда, и она двинулась по пологому склону с новой надеждой на успех. Теперь тропинка разделилась на множество разбегавшихся во все стороны ответвлений, и Френсис рассудила, что не стоит идти по ним. На первом же повороте она покинула тропинку и стала взбираться прямо вверх, выбирая, как ей казалось, самый короткий путь. Вскоре девушка миновала расчищенное место, но тут дорогу ей преградили густой лес и высокие скалы, громоздившиеся на обрывистых склонах. Френсис заметила тропку, которая вилась по краю лужайки и скрывалась среди высокой травы и росших повсюду кустов, однако ни одна дорожка не шла прямо к вершине горы. Клочья шерсти, висевшие на кустиках вереска, ясно говорили о том, кто проложил эти тропки, и Френсис справедливо предположила, что человек, спускавшийся с горы, должен был тоже знать их, и они значительно облегчали ему путь.

Устав, девушка присела на камень, чтобы отдохнуть и поразмыслить.

Тучи расступились, и месяц мягко освещал всю долину, раскинувшуюся у ее ног.

Прямо под горой тянулись ровные ряды белых палаток пехоты. В окне мисс Пейтон горел огонек, и Френсис ясно представила себе, как тетушка вглядывается в темную гору, а сердце у нее трепещет от тревоги за племянницу.

Фонари поблескивали возле конюшен, где, как она знала, стояли верховые лошади; и при мысли о том, что драгуны уже готовятся к ночному походу, она снова вскочила и бросилась вперед.

Нашей героине оставалось еще пройти больше четверти мили, хотя она уже преодолела около двух третей подъема. Но теперь перед ней не было ни тропинки, ни каких-либо следов, указывающих путь. К счастью, гора, как и большинство гор этой цепи, имела коническую форму, и Френсис могла быть уверена, что, идя все время вверх, она в конце концов выйдет к хижине, стоящей на самой вершине. Больше часу боролась она со множеством препятствий, встававших у нее на пути — не раз выбивалась из сил, не раз чуть не срывалась в пропасть, — но наконец все-таки добралась до небольшой площадки на верхушке горы.

Изнемогая от усилий, непривычных для ее хрупкого организма, она бросилась на камень, чтобы передохнуть и собраться с силами для предстоящей встречи. На это ушло всего несколько мгновений — она тотчас встала и принялась разыскивать хижину.

Все окрестные горы были ясно видны в ярком свете месяца, и Френсис могла указать с высоты, где проходит дорога, поднимавшаяся из долины. Проследив взглядом за линией дороги, Френсис нашла то место, откуда она в первый раз увидела таинственное жилище; она знала, что хижина стоит прямо против этого места.

Холодный ветер свистел в оголенных ветвях корявых и узловатых дубов; Френсис тихонько пробиралась вперед, еле шурша опавшими листьями и стараясь выйти туда, где она надеялась найти потайное убежище; но кругом не было ничего, хоть отдаленно напоминающего человеческое жилье. Тщетно вглядывалась она в каждую расщелину в утесах, в каждый скалистый выступ, надеясь отыскать наконец лачугу разносчика. Она не видела ни хижины, ни следов человека. Мысль о полном одиночестве леденила душу оробевшей девушки, и, подойдя к краю скалы, она нагнулась, чтобы взглянуть, не видны ли в долине какие-нибудь признаки жизни, но тут се вдруг ослепил яркий луч света и обдало струей теплого воздуха.

Как только Френсис пришла в себя от изумления, она поглядела вниз, на небольшую площадку, и увидела, что стоит как раз над хижиной, которую искала. В крыше было проделано отверстие для дыма, и, когда ветер отогнал густые клубы, девушка увидела, что в грубом каменном очаге прыгает яркий, веселый огонь. К хижине вела извилистая тропинка, огибавшая скалу, на которой стояла Френсис, и, спустившись по ней, она приблизилась к двери.

Три стены этого странного дома — если можно так его назвать — были сложены из бревен и поднимались немного выше человеческого роста, четвертой служила скала, к которой прилепилась лачуга. Крыша была покрыта древесной корой, разложенной длинными полосами до самой скалы; щели между бревнами были замазаны глиной, но местами она отвалилась, и ее заменили сухими листьями, чтобы защитить хижину от ветра. В передней стене было всего одно окошко с четырьмя стеклами, но сейчас его тщательно прикрыли доской, чтобы свет от очага не пробивался наружу. Остановившись и оглядев это диковинное жилище, которое, как Френсис была уверена, служило кому-то тайным убежищем, она посмотрела в щелку, чтобы узнать, каково оно внутри. В хижине не было ни лампы, ни свечи, по пылавшие в очаге сухие сучья отбрасывали такой яркий свет, что при нем можно было бы читать. В углу лежал соломенный тюфяк, а на нем были небрежно брошены два-три одеяла, как будто кто-то недавно укрывался ими. На колышках, вбитых в трещины скалы и в щели бревенчатых стен, висело множество всевозможной одежды — мужской и женской, для разного роста и сложения, общественного положения и возраста. Тут мирно уживались рядом английские и американские военные мундиры; на одном и том же колышке висело полосатое ситцевое платье, какие обычно носили деревенские жительницы, и густо напудренный парик — короче говоря, в этом гардеробе было столько разнообразных нарядов, что можно было бы одеть целый приход.

В углу у скалы, против горящего очага, стоял открытый буфет, в котором виднелись две-три тарелки, кружка и остатки пищи. Перед очагом стоял стол со сломанной ножкой, сколоченный из грубо отесанных досок, а перед ним — единственный стул, вот и вся обстановка этой лачуги, не считая кое-каких кухонных принадлежностей. На столе лежала закрытая книга, судя по ее переплету и толщине — должно быть, библия. Однако внимание Френсис приковал к себе находившийся в хижине человек. Он сидел за столом, опершись головой на руку, скрывавшую его лицо, и был поглощен чтением каких-то бумаг. Возле него на столе лежала пара необычных, богато отделанных кавалерийских пистолетов, а между его коленями высовывался эфес шпаги тонкой чеканки, на который он небрежно опустил другую руку. Рослая фигура этого неожиданного посетителя хижины и его атлетическое телосложение нисколько не напоминали ни Гарви, ни ее брата, и девушке не надо было разглядывать его одежду, чтобы сразу убедиться, что это не тот, кого она искала. На незнакомце был застегнутый до подбородка, плотно облегавший его сюртук, рейтузы из буйволовой кожи и военные сапоги со шпорами. Зачесанные кверху волосы не закрывали ему лица и, согласно моде того времени, были обильно напудрены. Рядом, на каменном полу, лежала круглая шляпа, вероятно сброшенная им со стола, чтобы освободить место для развернутой карты и разных бумаг.

Для нашей героини это был весьма неприятный сюрприз. Твердо уверенная, что дважды виденный ею на горе человек несомненно разносчик и что именно он помог ее брату бежать, она не сомневалась, что застанет его вместе с братом в этой хижине, а теперь хижина оказалась занятой посторонним. Френсис пристально смотрела в щелку, не зная, что ей делать: то ли уйти, то ли подождать в надежде, что позже появится и Генри, как вдруг незнакомец, сидевший в глубокой задумчивости, убрал руку, которой прикрывал глаза, и девушка сразу узнала строгое, но приятное и доброе лицо Харпера.

В голове у нее мигом пронеслись слова Данвуди о его влиянии и могуществе, мелькнули воспоминания о его добром, отеческом отношении к ней, об обещании помочь ее брату, и, распахнув дверь, девушка бросилась к его ногам и, обнимая ему колени, закричала:

— Спасите его! Спасите его! Молю вас, спасите моего брата! Вспомните ваше обещание и спасите его!

Когда дверь отворилась, Харпер встал, и его рука потянулась к пистолету, но движения его были спокойны, и он тут же остановился. Наклонившись, он откинул капюшон, закрывавший Френсис лицо, и воскликнул с изумлением и неудовольствием:

— Как, мисс Уортон? Не может быть, чтобы вы пришли сюда одна!

— Совсем одна! Со мной нет никого, кроме вас и господа бога. Его святым именем молю вас — вспомните ваше обещание и спасите моего брата!

Харпер ласково поднял девушку и, усадив на стул, попросил успокоиться и объяснить ему, что привело ее сюда. Френсис тотчас чистосердечно рассказала ему все и объяснила, как она попала в это уединенное место одна, в такой поздний час.

Всегда трудно проникнуть в мысли человека, так хорошо умеющего владеть своими чувствами, как Харпер, но теперь, когда он слушал бесхитростный и пылкий рассказ молодой девушки, в его умных глазах блеснул теплый огонек, и черты его замкнутого лица смягчились. С глубоким вниманием выслушал он описание бегства Генри и блужданий Френсис по лесу и в продолжение всею рассказа глядел на нее с горячим участием и снисходительностью. Ее опасения, как бы брат не задержался слишком долго в горах, казалось, встревожили и его, ибо, когда она кончила, он раза два молча прошелся взад-вперед по хижине, погрузившись в раздумье.

Френсис колебалась, не зная, что еще добавить, и рука ее бессознательно гладила рукоятку одного из пистолетов; бледность ее встревоженного личика сменилась ярким румянцем, когда после недолгого молчания она снова заговорила:

— Конечно, мы можем положиться на дружбу майора Данвуди, по у него такие строгие взгляды на честь, что… вопреки его чувствам… его желанию нам помочь… он, наверное, сочтет своим долгом снова захватить в плен моего брата. К тому же он думает, что это ничем не грозит Генри, потому что полагается на вашу помощь.

— На мою помощь? — спросил Харпер, с удивлением глядя на нес.

— Да, на вашу помощь. Когда мы рассказали ему о вашем добром участии, он уверил нас, что вы пользуетесь большим влиянием и если дали обещание, то наверняка добьетесь прощения для Генри.

— А еще что он вам сказал? — спросил Харпер с некоторым беспокойством.

— Больше ничего, он только повторил, что Генри нечего опасаться. А теперь он разыскивает вас.

— Мисс Уортон, в прискорбной борьбе между Англией и Америкой я играю немаловажную роль, было бы бесполезно это отрицать. И побег вашего брата удался потому, что я знал о его невиновности и помнил свое обещание. Однако майор Данвуди ошибается, полагая, будто я могу открыто добыть Генри прощение. И все же я могу вмешаться в его судьбу и даю вам слово, что имею некоторое влияние на Вашингтона и приму меры, чтобы вашего брата снова не взяли в плен. Но и вы должны тоже дать мне обещание: скройте от всех нашу встречу и держите в тайне все, что было здесь сказано, пока я не разрешу вам говорить об этом.

Френсис обещала Харперу молчать, и он продолжал:

— Скоро сюда придет разносчик с вашим братом, однако британский офицер не должен видеть меня, иначе Бёрч может поплатиться жизнью.

— Никогда! — горячо воскликнула Френсис. — Генри никогда не поступит так низко и не выдаст человека, спасшего ему жизнь!

— Мисс Уортон, мы не играем в детскую игру. Жизнь и судьба многих людей висят на волоске, и ничего нельзя оставлять на волю случая. Если бы сэр Генри Клинтон узнал, что разносчик видится со мной, да еще при таких подозрительных обстоятельствах, несчастный Бёрч немедленно ответил бы собственной головой. Поэтому, если вы цените человеческую жизнь и желаете спасти вашего брата, будьте осторожны и молчите. Расскажите им обоим все, что вы слышали на ферме, и убедите их немедленно уйти отсюда. Если им удастся проскользнуть до утра мимо наших последних постов, то дальше уж я позабочусь, чтобы никто их не перехватил. А у майора Данвуди найдутся дела поважней, чем подвергать опасности жизнь своего друга.

С этими словами Харпер заботливо свернул карту, которую он изучал, и положил в карман вместе с бумагами, лежавшими на столе. Он еще был занят этим делом, когда на скале у них над головой раздался необычно громкий голос Бёрча:

— Подите-ка сюда, капитан Уортон, и вы увидите палатки, освещенные луной. Пускай они теперь скачут на своих лошадях, у меня есть укромный уголок, где мы спрячемся с вами и просидим сколько захотим.

— Где ж этот уголок? Признаться, последние два дня я почти не ел и теперь умираю с голоду.

— Гм! — откашлялся разносчик и заговорил еще громче. — Гм! Гм! Из-за этого тумана я совсем охрип. Двигайтесь потихоньку, будьте осторожны, не поскользнитесь, а то как раз угодите на штык часового внизу. Подниматься в гору тяжеленько, а вниз можно скатиться в один миг.

Харпер прижал палец к губам, напоминая Френсис о ее обещании, взял пистолеты и шляпу, чтобы не оставлять никаких следов своего пребывания в хижине, и отошел в дальний угол; там он отодвинул несколько платьев, открыл вход в небольшую пещеру, вошел в нее и, опустив платья, скрылся. При ярком свете очага Френсис заметила, что то была естественная ниша в скале, где лежала лишь кое-какая домашняя утварь.

Легко себе представить, как были удивлены разносчик и Генри, когда они увидели в хижине Френсис. Не тратя времени на объяснения или вопросы, пылкая девушка бросилась на шею брату и залилась слезами. Но разносчика, по-видимому, волновали совсем иные чувства. Прежде всего он взглянул на огонь и убедился, что в него недавно подбросили дров, потом выдвинул небольшой ящик в столе и с тревогой обнаружил, что он пуст.

— Вы здесь одна, мисс Фанни? — спросил он с беспокойством. — Неужели вы пришли сюда одна?

— Одна, как видите, мистер Бёрч, — ответила Френсис, высвобождаясь из объятий брата, и бросила на скрытую пещеру выразительный взгляд, который был тотчас перехвачен и понят проницательным разносчиком.

— Но зачем и каким образом ты сюда попала? — воскликнул удивленный Генри, — И откуда ты узнала об этой хижине?

Френсис поспешила вкратце рассказать обо всем, что произошло на ферме после бегства брата и как она решила его разыскать.

— Однако, — заметил Бёрч, — почему вам вздумалось искать нас здесь, в то время как мы были на другой стороне горы?

Тут Френсис поведала ему, как она увидела блеснувшее окно хижины и фигуру разносчика в тот день, когда ехала через горный перевал, а потом снова заметила его на другой день и как она сразу решила, что именно здесь беглецы будут искать убежища на ночь.

Бёрч пристально всматривался в лицо девушки, слушая ее бесхитростный рассказ о том, как она случайно проникла в его тайну, а когда она замолчала, вскочил и, схватив палку, ударил по стеклу и выбил его.

— Это была единственная роскошь, какую я себе позволил, — сказал он, — но даже и этим маленьким удобством пользоваться небезопасно! Мисс Уортон, — добавил он с той горечью, которая не раз сквозила в его словах, и подошел к ней, — в этих горах за мной охотятся, как за диким зверем, но, когда я выбиваюсь из сил и прячусь в этом убежище, каким бы оно ни было бедным и жалким, я все же могу провести здесь спокойную ночь. Неужели вы сделаете жизнь затравленного человека еще более ужасной?

— Никогда! — с жаром закричала Френсис. — Я никому не выдам вашей тайны.

— Даже Данвуди? — тихонько спросил разносчик, и его пытливые глаза, казалось, заглянули девушке в душу.

Френсис на минуту опустила голову, по тут же вновь подняла свое вспыхнувшее личико и горячо воскликнула:

— Никогда, никогда, Гарви! Пусть бог услышит мою клятву!

Разносчик как будто успокоился; он отошел в глубь хижины и, улучив минуту, когда Генри отвернулся, проскользнул между платьями в пещеру.

Френсис и ее брат, полагавший, что Гарви вышел в дверь, продолжали обсуждать создавшееся положение. Вскоре Генри согласился, что им следует немедленно уходить, чтобы опередить Данвуди, который, повинуясь своему долгу, не откажется от преследования беглеца. Генри вынул записную книжку и, вырвав из нее листок, набросал на нем несколько строк, а потом сложил его и протянул сестре.

— Френсис, — сказал он, — сегодня ночью ты доказала, что ты необыкновенная девушка. Если ты любишь меня, передай эту записку Данвуди, не читая ее, и помни, что два часа отсрочки — для меня спасение.

— Я все сделаю, будь спокоен, но зачем вам задерживаться? Бегите сейчас же, не теряйте драгоценных минут!

— Ваша сестра права, капитан Уортон, — сказал Бёрч, незаметно вернувшийся в комнату. — Мы должны выходить немедля. Возьмем еду с собой и подкрепимся на ходу.

— Но кто же позаботится об этой самоотверженной девушке? — воскликнул капитан, — Я не могу покинуть ее одну в таком глухом месте.

— Оставь меня, не бойся! — отвечала Френсис. — Я спущусь вниз так же, как поднялась наверх. Не сомневайся во мне, ты еще не знаешь, как много во мне мужества и силы.

— Это правда, я не знал, на что ты способна, дорогая моя, но теперь, когда я оценил твое сердце, могу ли я бросить тебя одну? Ни за что!

— Капитан Уортон, — сказал Бёрч, распахивая дверь, — если у вас несколько жизней, вы можете играть ими, у меня же всего одна, и я должен ее беречь. Уходить ли мне одному или вы пойдете со мной?

— Иди, иди, Генри, дорогой! — вскричала Френсис, обнимая его. — Иди же, подумай о нашем отце, подумай о Cape. — И, не дожидаясь ответа, она ласково вытолкнула брата за дверь и заперла ее.

Тут между Генри и разносчиком разгорелся короткий, но жаркий спор; однако Бёрч, видимо, убедил капитана, и Френсис затаив дыхание услышала удаляющиеся шаги беглецов, поспешно сходивших с откоса.

Как только шаги затихли вдали. Харпер вышел из своего убежища.

Он молча взял Френсис за руку и вывел из хижины. Казалось, он хорошо знает дорогу; он уверенно провел девушку на скалу над хижиной, пересек площадку на вершине горы и стал спускаться вниз, заботливо указывая ей на препятствия, попадавшиеся у них на пути, и охраняя ее, чтоб она не ушиблась.

Идя рядом со своим странным спутником, Френсис чувствовала, что ее сопровождает выдающийся человек: твердость его поступи и уверенность движений свидетельствовали об отважном и решительном характере. Выйдя на дорогу по другую сторону горы, они быстро двинулись вперед, не подвергаясь опасности. Френсис потратила на этот подъем больше часу, теперь же они спустились за десять минут и вышли на уже описанный нами очищенный от леса участок. Харпер свернул тут на овечью тропу и, быстро пройдя лужайку, подошел к спрятанному в кустах коню под богатым военным седлом. При виде хозяина благородное животное фыркнуло и стало бить землю копытом, а Харпер подошел и вложил пистолеты в седельные кобуры.

Затем, повернувшись к Френсис, он взял ее за руку и сказал:

— Мисс Уортон, сегодня вы спасли вашего брата. Я не могу объяснить вам, почему на этот раз я не в состоянии прийти ему на помощь. Однако, если вам удастся задержать кавалеристов на два часа, он будет в полной безопасности. После всего, что вы совершили, я думаю, вы справитесь и с этой задачей. Бог не дал мне детей, милая леди, но, если бы по его святой воле мой брак не остался бездетным, я молил бы его послать мне такое сокровище, как вы. И все же вы — мое дитя: все жители этой обширной страны — мои дети, и я должен заботиться о них. Примите же благословение человека, который надеется встретить вас в более счастливые дни.

И с этими словами, произнесенными так торжественно, что они проникли в самое сердце Френсис, он положил руку ей на голову. Простодушная девушка подняла на него свой взор. Капюшон снова соскользнул с ее волос, и луна осветила ее прелестное личико. По щекам у нее скатились две слезинки, а чистые голубые глаза с благоговением смотрели на Харпера.

Он наклонился, запечатлел у нее на лбу отеческий поцелуй и добавил:

— Любая из этих овечьих троп выведет вас в долину. Здесь мы должны расстаться: у меня много дел и мне предстоит далекий путь. Вспоминайте меня, но только в ваших молитвах.

Тут он сел на коня и, махнув шляпой, стал спускаться с горы, пока не скрылся за деревьями. С облегченным сердцем Френсис бросилась вперед и, выбрав первую тропинку, сбегавшую вниз, через несколько минут уже очутилась в долине, в целости и сохранности. Когда она уже вышла в поле и тихонько пробиралась к дому, она услышала вдали стук копыт и, вздрогнув, подумала, что порой следует гораздо больше опасаться людей, чем полного одиночества. Забившись в уголок за изгородью неподалеку от дороги, она замерла, вглядываясь в проезжавших. Мимо нее проскакал небольшой отряд драгун, но не в форме Виргинского полка, а за отрядом ехал человек, завернувшись в широкий плащ; она сразу признала в нем Харпера. Позади скакал негр в ливрее, а двое юношей в военных мундирах замыкали кортеж. Вместо того чтобы выехать на дорогу, ведущую к лагерю, они вдруг круто свернули влево и скрылись в горах.

Спрашивая себя, кто же этот неизвестный могущественный друг ее брата, Френсис прокралась через поле, со многими предосторожностями проскользнула к ферме и наконец бесшумно вошла в дом, никем не замеченная, живая и невредимая.

Глава 31

Прочь, лицемерье робкое! На помощь

Приди ко мне, святое простодушье!

Твоей женой я стану, если ты

Меня захочешь взять.

Шекспир, «Буря»

От мисс Пейтон Френсис узнала, что Данвуди еще не вернулся. Однако, желая избавить Генри от внушений назойливого фанатика, он уговорил весьма почтенного священника той же церкви, что и семейство Уортон, переправиться через реку и оказать последнюю услугу узнику. Этот служитель божий недавно приехал и уже с полчаса вел поучительную беседу с любезной тетушкой, которая всячески избегала упоминания о происшедших в доме событиях.

Мисс Пейтон в волнении засыпала Френсис вопросами о том, как удался ее романтический поход, но девушка ответила лишь, что дала слово молчать, и посоветовала добрейшей тетушке следовать ее примеру. Однако во время беседы с мисс Дженнет улыбка порхала вокруг хорошеньких губок племянницы, и это убедило тетку, что все идет хорошо. Она стала уговаривать Френсис подкрепиться после столь утомительного путешествия, но тут раздался стук копыт въезжавшего в ворота коня, возвестивший о приезде майора. Посланный Мейсоном гонец нашел Данвуди возле переправы, где он нетерпеливо дожидался возвращения Харпера. Узнав о бегстве друга, майор тотчас бросился к месту его заключения, и в груди у него закипели тысячи противоречивых чувств. Сердце Френсис отчаянно забилось, когда она услышала его приближающиеся шаги. Прошел всего один час из тех двух, что были необходимы для благополучного бегства ее брата, как сказал разносчик. Даже влиятельный Харпер, при всем своем желании помочь Генри, считал очень важным задержать виргинцев по меньшей мере на два часа. Не успела Френсис собраться с мыслями, как Данвуди вошел в одну дверь, а мисс Пейтон, со свойственной женщинам деликатностью, выскользнула в другую.

Лицо майора раскраснелось и выражало разочарование и досаду.

— Как это неосторожно и как неблагородно с его стороны! — воскликнул он, бросаясь в кресло. — Бежать в ту минуту, когда я заверил ею, что теперь он спасен! Право, Френсис, я все больше убеждаюсь, что вам доставляет удовольствие сталкивать наши чувства с нашим долгом.

— Быть может, мы по-разному понимаем наш долг, — ответила девушка, подходя к нему и прислоняясь к стене, — но чувства у нас одинаковые, Пейтон. Вы, наверное тоже радуетесь бегству Генри.

— Но ему не грозила опасность! Харпер дал обещание, а на его слово можно положиться. Ах, Френсис, Френсис! Если бы вы знали этого человека, вы никогда не усомнились бы в нем и не поставили бы меня в такое трудное положение!

— В какое положение? — спросила Френсис, глубоко сочувствуя ему, но стараясь воспользоваться любым предлогом, чтобы оттянуть время.

— Как — в какое положение? Разве я не буду вынужден теперь провести эту ночь в седле и охотиться за Генри, когда я так надеялся сегодня лечь в постель с счастливым сознанием, что сделал все, чтобы его спасти! Вы заставляете меня поступать так, словно я ваш враг, меня, который готов отдать за вас последнюю каплю крови! Повторяю, Френсис, он был неправ, он поступил неблагородно и сделал ужасную ошибку!

Френсис, наклонившись к Данвуди, одной рукой застенчиво взяла его за руку, а другой ласково откинула ему кудри с пылающего лба.

— А зачем вам ехать за ним, милый Пейтон? — спросила она. — Вы уже так много сделали для вашей родины, она не может требовать от вас еще и этой жертвы.

— Френсис! Мисс Уортон! — воскликнул молодой человек, вскакивая и начиная в волнении шагать взад-вперед по комнате; на щеках его сквозь загар проступила краска, а глаза засверкали от возмущения. — Этой жертвытребует не родина, а моя честь. Ведь Генри бежал из-под охраны моих солдат. Если б не это, быть может, я избежал бы необходимости ответить ударом на удар. Впрочем, если виргинцев можно провести обманом и хитростью, то кони у них резвы, а сабли остры. Пусть только взойдет солнце, и мы посмотрим, кто осмелится сказать, будто красота сестры послужила прикрытием для бегства брата. Да, да, — прибавил он с горьким смехом, — хотел бы я услышать, как какой-нибудь негодяй посмеет тогда намекнуть, будто я изменил своему делу!

— Ах, Пейтон, дорогой Пейтон, — воскликнула Френсис, отступая перед его гневным взглядом, — от ваших слов у меня леденеет кровь! Неужели вы хотите убить моего брата?

— Я готов умереть за него, — ответил Данвуди, и взгляд его смягчился, — и вы это знаете, но я предвижу, какое ужасное подозрение навлечет на меня его поступок. Что подумает обо мне Вашингтон, когда узнает, что я стал вашим мужем?

— Если только это заставляет вас так жестоко поступать с Генри, — проговорила Френсис дрожащим голосом, — пусть наша свадьба не состоится, и Вашингтону нечего будет узнавать.

— И вы думаете, что утешили меня, Френсис?

— Ах, дорогой Пейтон, я не хотела сказать ничего жестокого или несправедливого, но не придаете ли вы нам обоим слишком большое значение в глазах Вашингтона, когда этого нет на деле?

— Я уверен, что главнокомандующему небезызвестно мое имя, — ответил майор с некоторой гордостью. — Да и вы из скромности умаляете свое значение. Я верю вам, Френсис, когда вы говорите, что жалеете меня, и я должен доказать, что достоин ваших чувств… Однако я теряю драгоценные минуты. Мы должны сегодня же ночью перевалить через горы и успеть отдохнуть перед завтрашним походом. Мейсон уже готов и ждет моего приказа. Френсис, я покидаю вас с тяжелым сердцем; пожалейте меня, но не тревожьтесь за вашего брата: хотя он должен снова попасть в плен, ни один волос не падет с его головы.

— Постойте, Данвуди, умоляю вас! — вскричала Френсис, задыхаясь от волнения, ибо она видела, что часовая стрелка еще далеко не дошла до желанного часа. — Прежде чем вы отправитесь выполнять вашу тяжелую обязанность, прочитайте эту записку. Генри оставил ее для вас, считая, конечно, что обращается к другу своего детства.

— Френсис, я понимаю ваши чувства, но надеюсь, придет время, когда вы будете справедливее ко мне.

— Это время уже пришло, — молвила Френсис, протягивая ему руку, не в силах дольше выказывать ему недовольство, которого не испытывала.

— Откуда у вас эта записка? — воскликнул молодой человек, пробегая се глазами. — Бедный Генри, ты и вправду мой друг! Если кто-нибудь желает мне счастья, то один ты!

— О да, это правда! — горячо подхватила Френсис. — Он желает вам счастья от всей души. Верьте тому, что он пишет, каждое его слово — правда.

— Я верю ему, любимая моя Френсис, но он ждет от вас подтверждения его слов. Ах, если б я мог так же верить в вашу привязанность!

— Вы можете, Пейтон, — ответила Френсис, глядя на жениха с невинной доверчивостью.

— Тогда прочитайте это письмо и подтвердите слова Генри, — прервал ее Данвуди и протянул записку. Френсис взяла ее и с удивлением прочитала:

Жизнь слишком драгоценна, чтобы доверять ее случаю. Я ухожу, Пейтон, никто не знает об этом, кроме Цезаря, и я прошу вас — будьте снисходительны к нему. Однако меня гнетет тяжелая забота. Не оставьте моего старого, больного отца. Ему придется расплачиваться за мнимое преступление сына. Не оставьте и моих беспомощных сестер, брошенных мной без покровителя. Докажите, что вы любите всех нас. Пусть священник, которого вы привезете с собой, соединит вас сегодня же с Френсис и сделает вас сразу братом, сыном и супругом.

Записка выпала у Френсис из рук, девушка подняла глаза и взглянула на Данвуди, но тут же в смущении снова опустила их.

— Достоин ли я такого доверия? Пошлете ли вы меня сегодня ночью на поиски моего брата или офицер Конгресса будет преследовать офицера королевских войск?

— А разве вы будете менее ревностно выполнять ваш долг, если я стану вашей женой, майор Данвуди? Разве мое согласие улучшит положение Генри?

— Я повторяю вам, Генри ничто не угрожает. Слово Харпера служит тому порукой. Но я хочу показать всему миру, как новобрачный из чувства долга не побоялся арестовать брата своей жены, — сказал Пейтон, быть может слегка лукавя перед самим собой.

— И вы думаете, мир поймет такие тонкие чувства? — спросила Френсис с сомнением, однако ее тон зародил в душе влюбленного горячую надежду.

По правде сказать, для Френсис это было великим искушением. Конечно, ей казалось, что у нее нет иной возможности задержать Данвуди до истечения рокового часа. Ведь сам Харпер недавно сказал ей, что не может открыто помочь Генри и все зависит от того, будет ли отсрочена погоня, — эти слова не выходили у нее из головы. Быть может, у нее также промелькнула мысль, что, если Пейтон настигнет ее брата и тот подвергнется наказанию, ей придется навсегда расстаться с женихом. Очень трудно проникнуть в человеческие чувства, а в нежном женском сердце они вспыхивают и исчезают с быстротой молнии.

— Почему вы колеблетесь, дорогая Френсис? — вскричал Данвуди, следивший, как меняется выражение ее лица. — Через несколько минут я мог бы получить права супруга и охранять вас.

У Френсис закружилась голова. С тревогой взглянула она на часы, по стрелки, казалось, медлили на циферблате, нарочно терзая ее.

— Говорите, Френсис, — прошептал Данвуди. — Могу ли я позвать нашу добрую тетушку? Решайте, время не ждет.

Она попыталась отвечать, но ей удалось прошептать лишь несколько невнятных слов, которые ее жених, пользуясь извечной привилегией влюбленных, истолковал как согласие. Он повернулся и бросился к двери, когда его возлюбленная вновь обрела дар речи.

— Постойте, Пейтон! Я не могу произнести торжественный обет с нечистой совестью. Я видела Генри после побега и знаю, что для него важнее всего выиграть время. Вот вам моя рука. Если вы, зная, какие последствия может повлечь задержка, не оттолкнете ее, я добровольно даю ее вам.

— Оттолкнуть вашу руку! — воскликнул восхищенный Пейтон. — Я принимаю ее, как самый драгоценный дар, посланный мне небом. Нам на все хватит времени. Переход через горы займет два часа, а завтра к полудню я вернусь от Вашингтона с прощением для вашего брата, и своим присутствием Генри оживит наше свадебное торжество.

— Тогда обождите меня здесь десять минут, — промолвила Френсис, радуясь тому, что с души ее свалилась тяжесть, и окрыленная надеждой на спасение Генри, — я скоро вернусь и произнесу обеты, которые навеки свяжут меня с вами.

Данвуди задержался на миг, чтобы прижать ее к груди, и тотчас побежал передать свою просьбу священнику.

Мисс Пейтон выслушала Френсис с бесконечным удивлением и некоторым неудовольствием. Такая поспешная свадьба нарушала все правила и обычаи. Тем не менее Френсис кротко, но твердо заявила, что не изменит своего намерения; она уже давно получила согласие родителей на этот брак и несколько месяцев по своей воле откладывала его. Теперь она дала обещание Данвуди и хочет его выполнить; больше она ничего не сказала, боясь, как бы нечаянно не упомянуть о Бёрче или Харпере и не повредить им обоим. Не привыкшая спорить и к тому же очень любившая Пейтона, тетушка приводила лишь слабые возражения, которые сразу разбивались о твердое решение племянницы. Мистер Уортон, утративший всякую волю, полностью подчинялся обстоятельствам и не посмел возражать человеку, имеющему такое влияние в американской армии, как Данвуди.

Итак, через десять минут девушка вернулась в комнату вместе с отцом и тетушкой. Данвуди и викарий уже ждали их.

Молча и без показной застенчивости Френсис вручила жениху обручальное кольцо своей матери, и, после того как мистер Уортон и она сама приготовились к церемонии, тетушка разрешила приступить к венчанию.

Часы находились как раз перед Френсис, и она не раз бросала на них тревожные взгляды; но вскоре торжественные слова молитвы поглотили все ее внимание, и мысли сосредоточились на брачных обетах, которые она произносила. Но вот свадебный обряд окончился, и, когда священник благословил новобрачных, пробило девять часов. Прошли два часа, которые Харпер считал столь важными для беглеца, и Френсис почувствовала, как у нее с сердца скатился тяжелый камень.

Данвуди заключил ее в объятия, много раз благодарил кроткую тетушку и с жаром пожимал руки мистеру Уортону и священнику. Вдруг среди горячих поздравлений раздался резкий стук в дверь, и на пороге появился Мейсон.

— Драгуны в седле, — сказал лейтенант, — и, с вашего разрешения, я думаю выступать. Я поведу солдат: на вашей резвой лошади вы догоните нас, когда сочтете нужным.

— Да, да, дорогой друг, выступайте! — воскликнул Данвуди, с радостью хватаясь за этот предлог, чтобы немного задержаться. — Я догоню вас на первом привале.

Лейтенант ушел, чтобы выполнить приказ майора, за ним вышли мистер Уортон и священник.

— Теперь, Пейтон, — сказала Френсис, — вы и вправду отправитесь на розыски вашего брата. И я уверена, мне незачем напоминать вам, чтоб вы пощадили Генри, если, к несчастью, найдете его.

— Скажите — к счастью, — вскричал молодой офицер, — и я уверен, что тогда он будет танцевать на нашей свадьбе! Ах, если б я мог убедить его в правоте нашего дела! Ведь мы сражаемся за его родину, и я дрался бы за нее с еще большим жаром, Френсис, если б он был рядом со мной!

— Не говорите так, мне страшно думать об этом!

— Не буду вас пугать, — ответил Пейтон. — Однако теперь мне надо вас покинуть. Чем скорее я уеду, дорогая, тем скорее вернусь к вам.

Но тут послышался топот копыт: к дому подъехал всадник, и не успел Данвуди попрощаться с молодой женой и с тетушкой, как часовой ввел в комнату офицера;

Он был в форме адъютанта, и майор сразу понял, что он из штаба Вашингтона.

— Майор Данвуди, — сказал офицер, поклонившись дамам, — главнокомандующий велел мне передать вам этот приказ. — И, выполнив поручение, гонец немедленно удалился, сославшись на неотложные дела.

— Вот видите, все неожиданно обернулось по-другому! — вскричал майор. — Но я понимаю, что произошло! Харпер получил мое письмо, и вы можете убедиться, какое он имеет влияние!

— Эти новости касаются Генри? — воскликнула Френсис, подбегая к нему.

— Послушайте и судите сами:

Сэр, по получении сего выступайте с вашим эскадроном и к десяти часам утра будьте на Кротонских высотах, где вы должны построить драгун перед неприятельским отрядом, посланным для прикрытия фуражиров. Вы найдете там отряд пехоты, который послужит вам подкреплением. Мне сообщили о бегстве английского шпиона, но поимка его менее важна, чем дело, которое я вам поручаю. А потому отзовите ваших людей, если они были посланы в погоню за ним, и постарайтесь остановить продвижение врага.

Ваш покорный слуга Джордж Вашингтон.

— Слава богу! — вскричал Данвуди. — Я избавился от обязанности ловить Генри и могу с честью выполнить свой долг.

— Но будьте осторожны, дорогой Пейтон, — промолвила Френсис, смертельно побледнев, — помните, что теперь у вас есть новые обязанности, и берегите свою жизнь.

Молодой человек с восхищением поглядел на прелестное бледное личико и, прижав девушку к сердцу, ответил:

— Я буду беречь себя ради вас, чистая душа!

Френсис разрыдалась, припав к его груди, но он вырвался из ее объятий и вышел.

Мисс Пейтон увела племянницу, считая необходимым перед отходом ко сну дать ей несколько наставлений относительно ее будущих супружеских обязанностей. Френсис терпеливо выслушала тетушку, хотя и не вполне усвоила ее урок. Мы очень сожалеем, что предание не донесло до нас этих ценных поучений, но, несмотря на все наши изыскания, нам удалось лишь узнать, что в них было не больше смысла, чем в рассуждениях холостяка о воспитании детей.

А теперь нам придется на время покинуть обеих леди и вернуться к капитану Уортону и разносчику Бёрчу.

Глава 32

Последнего лишен он слова -

Веревка для него готова!

Роукби

Разносчик и его спутник вскоре спустились в долину. Там они остановились, прислушиваясь, но не уловили ни звука, свидетельствующего о том, что погоня уже началась, и вышли на большую дорогу. Бёрч, обладавший крепкими ногами, привыкшими к долгой ходьбе, прекрасно знал все горные проходы и шел впереди крупным, размеренным шагом, свойственным людям его профессии; ему недоставало лишь тюка с товарами, а в остальном он сохранял свой обычный деловой вид. Когда они приближались к одному из многочисленных американских постов, разбросанных в горах, они делали крюк и скрывались от часовых, бесстрашно ныряя в лесную чащу или взбираясь на крутой откос, казавшийся на первый взгляд неприступным. Разносчику был знаком каждый поворот горных тропинок, он твердо помнил, где можно перебраться через глубокое ущелье и где перейти вброд быструю речку. Раза два Генри казалось, что дальше пройти уже невозможно, однако его умелый проводник так хорошо изучил эту местность, что находил выход из любого затруднения. Пройдя часа три быстрым шагом, они вдруг свернули с дороги, отклонявшейся на восток, и двинулись на юг, прямо через горы. Разносчик объяснил Генри, что они пошли по этому направлению, чтобы избежать встречи с американскими частями, охраняющими южные склоны гор, а также чтобы сократить путь. Поднявшись на вершину небольшой горы, Гарви уселся возле ручейка и, раскрыв мешок, который он нес за плечами вместо обычного тюка с товаром, предложил своему спутнику разделить с ним скромную трапезу.

Все это время Генри не отставал от Бёрча, но не столько благодаря своей выносливости, сколько подгоняемый тревогой, вполне естественной в его положении. Делать привал в такую минуту, когда конный отряд мог отрезать им путь через нейтральную полосу, показалось ему неразумным. Он высказал свои опасения и постарался убедить разносчика продолжать путь.

— Лучше последуйте моему примеру, капитан Уортон, — возразил Бёрч, принимаясь за свой скудный ужин. — Если драгуны уже выехали, то никакой пешеход не сможет от них уйти; если же нет, то скоро им поручат такое дело, что мысли о нас с вами тотчас вылетят у них из головы.

— Вы сами говорили, что для нас важнее всего задержать их на два часа, а если мы здесь замешкаемся, то утратим полученное нами преимущество.

— Два часа прошли, и теперь майор Данвуди меньше всего думает о преследовании двух беглецов, ибо на берегу реки его ждут сотни врагов.

— Тише! — прервал его Генри. — Какие-то всадники скачет у подножия горы, Я слышу, как они переговариваются и хохочут. Тш-ш… Вот голос самого Данвуди. Он разговаривает с товарищами, да так весело, словно ничто его не тревожит. Я мог бы ожидать, что он будет огорчен, узнав, в какую беду попал его друг. Наверное, Френсис не успела передать ему мою записку…

Услышав первое восклицание капитана, Бёрч встал с места и тихонько подошел к крутому обрыву, прячась в тени утесов, чтобы его не могли заметить снизу, и пристально всматриваясь в проезжающий отряд. Он глядел ему вслед и прислушивался, пока быстрый топот копыт не замер вдали, а затем спокойно вернулся на место и с неподражаемым хладнокровием продолжал прерванный ужин.

— Вам предстоит далекий и трудный поход, капитан Уортон, — сказал он, — берите пример с меня и подкрепитесь на дорогу. Когда мы пришли в хижину над Фишкилом, вы были голодны, неужели усталость прогнала ваш аппетит?

— Тогда мне казалось, что я в безопасности, но известия, принесенные сестрой, так встревожили меня, что теперь я не могу есть.

— Однако сейчас у вас меньше причин тревожиться, чем было все время с того вечера, когда вы отказались принять мою помощь и скрыться со мной, из-за чего и попали в плен, — возразил Бёрч. — Майор Данвуди не такой человек, чтобы шутить и смеяться, зная, что другу его угрожает опасность. Идите-ка лучше сюда да поешьте, и ни одна лошадь нас не догонит, если мы сможем отшагать без передышки еще четыре часа и если солнце взойдет не раньше положенного ему времени.

Самообладание разносчика подбодрило и его спутника. Решив слушаться указаний Бёрча, Генри последовал его совету и принялся за незатейливый ужин, в котором качество несомненно уступало количеству. Покончив с едой, они снова двинулись в путь.

Генри следовал за своим проводником, слепо подчиняясь его воле. В течение двух часов они с трудом пробирались по опасным хребтам и ущельям, без всякой дороги, находя нужное направление лишь по месяцу, который то скрывался в набегавших облаках, то снова заливал землю ярким светом. Наконец горы стали понемногу снижаться, переходя в неровные каменистые холмы, и наши путники, покинув голые, бесплодные скалы и обрывы, вышли к плохо обработанным нолям на нейтральной территории.

Теперь разносчик шел с большей осторожностью, всячески стараясь избежать встречи с летучими отрядами американских войск. Что до регулярных постов, он хорошо знал их местоположение и потому не опасался неожиданно натолкнуться на них. Двигаясь по холмам и долинам, он то выходил на большую дорогу, то снова покидал ее, как будто инстинктивно чувствуя опасность. Его походка не отличалась изяществом, он мерил дорогу громадными шагами, наклонив вперед свое тощее тело, но казалось, что он не делает никаких усилий и не знает усталости.

Месяц зашел, и на восток прорезалась слабая полоска света. Капитан Уортон уже не мог скрывать, что силы его на исходе, и спросил, не добрались ли они до такого места, где можно без опасений попросить приюта в какой-нибудь ферме.

— Поглядите сюда, — ответил разносчик, указывая на гору неподалеку. — Видите — на ее вершине шагает человек. Повернитесь так, чтобы он оказался на свету. Теперь взгляните: он пристально смотрит на восток — это часовой королевских войск. На этой горе размещено двести солдат регулярной армии, и уж они, наверное, спят, не выпуская оружия из рук.

— Так пойдем же к ним! — вскричал Генри. — И все опасности останутся позади.

— Тише, тише, капитан Уортон, — ответил сухо разносчик. — Недавно вы были среди трехсот королевских солдат, и, однако, нашелся человек, который сумел вырвать вас у них. Разве вы не видите темный силуэт на другой горе, вон там, против первой, над кукурузным полем? Там находятся эти… мятежники, как называем их мы, верные слуги короля. Они ждут только рассвета, чтобы сразиться за эти земли.

— Если так, я присоединюсь к солдатам моего короля, — вскричал пылкий юноша, — и разделю их участь, что бы их ни ожидало.

— Вы забываете, что отправитесь в бой с веревкой на шее. Нет, нет, я обещал человеку, которого не могу обмануть, что доставлю вас живым и невредимым в безопасное место, и, если вы не забыли, сколько я для вас сделал и чем рисковал, капитан Уортон, вы пойдете за мною в Гарлем.

Молодой человек почувствовал, что обязан подчиниться, и неохотно последовал за разносчиком, повернувшим к городу. Вскоре они уже подошли к Гудзону. Немного поискав на берегу, Бёрч нашел небольшой челнок, как видно хорошо ему знакомый. Путники сели в него и быстро переправились на другую сторону реки, южнее Кротона^[436]. Бёрч объявил, что теперь они в полной безопасности: здесь королевские войска сдерживают континентальную армию, не подпуская к Гудзонову заливу, и англичане настолько сильны, что даже летучие отряды американцев не решаются приближаться к низовьям реки.

Во время всего этого опасного побега разносчик проявил редкое хладнокровие и присутствие духа, которые, казалось, невозможно было поколебать. Словно все лучшие качества его натуры достигли высшего совершенства и ему стали чужды человеческие слабости. Генри слушался его, как ребенок, и теперь был вознагражден: сердце его запрыгало от радости, когда он узнал, что ему больше нечего бояться и он может быть спокоен за свою жизнь.

Крутой и трудный подъем вывел их на восточный берег Гудзона, который в этих местах значительно выше морского побережья. Немного отойдя от большой дороги, разносчик вошел в тенистую кедровую рощу, где бросился на плоский камень и заявил своему спутнику, что наконец настало время отдохнуть и подкрепиться.

Уже совсем рассвело, и даже отдаленные предметы были видны совершенно отчетливо. Внизу тянулась на юг прямая линия Гудзона и убегала вдаль, насколько хватал глаз. На севере виднелись изломанные очертания высоких гор, вздымавших к небу свои могучие вершины, а ниже густой туман скрывал водную гладь реки, и по этому белому покрову можно было проследить ее путь среди гор и холмов, конические верхушки которых громоздились друг над другом, как будто кто-то нарочно разбросал их здесь, тщетно пытаясь преградить быстрое течение. Вырвавшись из каменных тисков, река, словно обрадованная победой в борьбе с великанами, разливалась широким заливом, который украшала кайма из невысоких плодородных берегов, скромно спускавшихся к этому обширному бассейну. На противоположном, западном берегу утесы Джерси сбились таким тесным строем, что их прозвали «палисадами»; они поднимались на несколько сотен футов, как будто защищая богатую, раскинувшуюся позади них равнину от нападения неприятелей; однако река, точно презирая этих врагов, гордо текла у подножия утесов в неудержимом стремлении к океану. Луч восходящего солнца скользнул по легкому облачку, повисшему над безмятежной рекой, и вся сцена сразу ожила и заиграла красками, непрерывно меняясь и принимая новые формы и очертания. Каждое утро, как только солнце вставало и прорывало завесу тумана, на реке появлялись стаи белых парусов и медлительных лодок, которые сразу оживляли пейзаж, свидетельствуя о близости столицы большого и процветающего государства; но Генри и разносчик при свете солнца увидели лишь реи и высокие мачты военного корабля, стоявшего на рейде в нескольких милях от них. Стройные мачты выступили из тумана еще до того, как он начал рассеиваться, и над одной из них слегка трепетал длинный вымпел на дувшем вдоль реки ветерке. Когда же туман начал расходиться, перед путниками мало-помалу показались черный корпус, многочисленные снасти, большой парус и мачты с широко расставленными реями.

— Вот здесь, капитан Уортон, — сказал разносчик, — безопасное убежище для вас. Если вы укроетесь на палубе этого судна, Америка к вам не дотянется. Его прислали сюда для прикрытия отряда фуражиров и поддержки действующей армии. Офицеры регулярных войск любят слушать пальбу со своих кораблей.

Не считая нужным возражать на ироническое замечание своего спутника, а быть может, просто не обратив на него внимания, Генри с радостью принял предложение Бёрча, и было решено, что, как только они немного передохнут, Уортон постарается пробраться на судно.

Наши беглецы принялись усердно утолять свой голод, как вдруг они услышали вдалеке звуки ружейной стрельбы и замерли, прервав свое весьма важное занятие. Сначала раздалось несколько отдельных выстрелов, за ними последовала оживленная и длительная ружейная перестрелка, а потом прокатились один за другим несколько залпов.

— Ваше пророчество сбылось! — воскликнул Генри, вскакивая на ноги. — Наши войска схватились с мятежниками. Я готов отдать шестимесячное жалованье, лишь бы увидеть эту битву!

— Гм, — ответил его спутник, спокойно продолжая жевать, — на битвы хорошо любоваться издали. Что до меня, то мне сейчас больше по вкусу вот эта свиная грудинка, хоть она и холодная, чем горячий огонь континентальных войск.

— Залпы довольно сильны для такого небольшого отряда; но мне кажется, они ведут беспорядочный огонь.

— Это коннектикутские ополченцы ведут рассеянный огонь, — сказал разносчик, поднимая голову и прислушиваясь, — они даром не трещат, у них каждый выстрел попадает в цель. А залпами стреляют регулярные, вы ведь знаете — англичане всегда палят по команде… если только могут.

— Мне не нравится эта стрельба, которую вы называете рассеянным огнем, — заметил капитан, с тревогой вглядываясь в даль. — Она скорее напоминает барабанный бой, нежели выстрелы летучего отряда.

— Нет, нет, я не говорил, что это летучий отряд, — возразил Бёрч, встав на одно колено и переставая есть. — Когда ополченцы крепко стоят на месте, с ними не справятся и лучшие полки королевской армии. Каждый солдат спокойно делает свое дело, как будто он на работе, к тому же все они стреляют обдуманно и не палят в облака, когда надо попадать в людей на земле.

— Вы так говорите, сэр, словно желаете им успеха! — гневно сказал Генри.

— Я желаю успеха только правому делу, капитан Уортон. Надеюсь, вы так хорошо знаете меня, что не можете сомневаться, какой стороне я сочувствую.

— О, всем известно, что вы на стороне короля, мистер Бёрч. Но, кажется, залпы прекратились.

Оба внимательно прислушивались. Беспорядочная стрельба стала реже, но вскоре вновь послышались тяжелые залпы.

— Они взялись за штыки, — заметил разносчик. — Регулярные пустили их в ход, и мятежники отошли.

— Да, мистер Бёрч, штык — вот истинное оружие британского солдата. Он любит сражаться штыком.

— Ну, а по-моему, — возразил разносчик, — невозможно любить сражаться таким ужасным оружием. Насколько мне известно, ополченцы придерживаются того же мнения, ибо у половины из них нет этих отвратительных тычков. Боже мой, капитан, я хотел бы, чтобы вы разок сходили со мной в неприятельский лагерь и послушали, какие лживые рассказы повторяют там о Банкер-Хилле^[437] и о Бергойне! Слушая их, можно подумать, будто для этих людей штыковой бой — самое приятное занятие.

Насмешливое лицо разносчика приняло самое невинное выражение, и раздосадованный Генри решил ничего не отвечать.

Теперь слышались лишь отдельные беспорядочные выстрелы, изредка прерываемые громкими залпами. Оба беглеца стояли, с тревогой вслушиваясь в эти звуки, как вдруг неподалеку показался вооруженный мушкетом человек, который осторожно подкрадывался к ним, прячась в густой тени кедровника, покрывавшего склоны горы. Генри первый заметил подозрительного незнакомца и тотчас указал на него своему спутнику. Бёрч вздрогнул и невольно сделал движение, как будто хотел бежать, но тут же спохватился и продолжал стоять в мрачном молчании, пока незнакомец не остановился в нескольких ярдах от них.

— Я друг, — сказал тот, опуская на землю приклад ружья, но, как видно, боясь подойти поближе.

— Идите-ка вы обратно, — сказал ему Бёрч, — отсюда до регулярных войск рукой подать, а драгун Данвуди нет поблизости, так что вам сегодня не удастся меня захватить.

— Будь проклят Данвуди со своими драгунами! — закричал главарь шайки скиннеров (ибо то был он). — Боже, спаси короля Георга и пошли ему скорую победу над мятежниками! Если вы укажете мне безопасную дорогу к пристанищу ковбоев, мистер Бёрч, я хорошо вам заплачу и навсегда останусь вашим другом.

— Дорога так же открыта для вас, как и для меня, — ответил Бёрч, отворачиваясь от него с плохо скрытым отвращением. — Если вы хотите присоединиться к ковбоям, вы сами знаете, где их найти.

— Но я побаиваюсь идти к ним один. А вас здесь все хорошо знают, и вам ведь не повредит, если вы возьмете меня с собой и проводите к ним.

Тут в разговор вмешался Генри и, потолковав со скиннером, согласился взять его с собой при условии, что тот отдаст им свое оружие. Скиннер тотчас принял условие, и Бёрч поспешно завладел его ружьем; однако, прежде чем положить его на плечо и отправиться в дорогу, разносчик тщательно осмотрел, заряжено ли оно, и с удовольствием убедился, что в него вложен хороший сухой патрон с пулей.

Как только договор был заключен, все трое двинулись вперед. Идя вдоль берега реки, Бёрч держался пути, где никто не мог их увидеть, пока они не остановились прямо против фрегата; тут разносчик подал условный знак, и к ним с корабля выслали ботик. Прошло немало времени, пока моряки со множеством предосторожностей решились пристать к берегу; Генри наконец удалось уговорить командовавшего ими офицера взять его на борт, после чего беглец благополучно присоединился к своим товарищам по оружию. Прощаясь с Бёрчем, капитан отдал ему свой кошелек, довольно туго набитый по тем временам. Разносчик принял подарок и, улучив минуту, когда скиннер отвернулся, незаметно сунул его в потайной карман, приспособленный, чтобы прятать подобные сокровища.

Когда ботик отчалил от берега, Бёрч повернулся и глубоко вздохнул, как человек, у которого с души свалилась огромная тяжесть, а затем снова направился в горы своими громадными размеренными шагами. Скиннер последовал за ним — так шли они вместе, бросая друг на друга подозрительные взгляды, и оба сохраняли непроницаемое молчание.

По дороге вдоль реки ехали фургоны; иногда их сопровождали конные отряды, охранявшие добычу, захваченную во время набегов на деревни и отправляемую в город.

У разносчика были особые соображения — он старался избегать встреч с этими отрядами и отнюдь не искал их покровительства. Несколько миль Бёрч прошел по самому берегу реки, и все это время, несмотря на многократные попытки скпннера завязать с ним приятельскую беседу, продолжал упорно молчать, крепко сжимая в руках ружье и недоверчиво поглядывая на своего спутника; потом он вдруг свернул на большую дорогу, собираясь, видимо, двинуться прямо через горы на Гарлем. В эту минуту из-за ближнего холма выехал конный отряд и оказался возле Бёрча прежде, чем тот его заметил. Отступать было уже поздно, но, приглядевшись к солдатам, Бёрч обрадовался встрече, подумав, что она, быть может, избавит его от опостылевшего ему спутника. Отряд состоял из восемнадцати или двадцати всадников в драгунских мундирах и на драгунских седлах, однако в них совсем не чувствовалось военной выправки. Впереди ехал плотный человек средних лет, черты которого выражали много безрассудной отваги и очень мало ума, как того и требовало его ремесло. На нем был офицерский мундир, однако одежда его не отличалась щегольством, а движения — изяществом, свойственными обычно джентльменам, носящим форму королевской армии. Его крепкие ноги, казалось, не гнутся, и, хотя он прочно и уверенно сидел в седле, поводья он держал так, что его поднял бы на смех самый захудалый наездник из виргинцев. Как и ожидал разносчик, начальник отряда тотчас его окликнул, и голос у него оказался таким же неприятным, как и внешность.

— Эй, джентльмены! Куда вы так спешите? Уж не послал ли вас Вашингтон шпионить за нами?

— Я скромный разносчик, — ответил Гарви мягко, — и спустился с гор, чтобы закупить в городе новых товаров.

— А как ты думаешь пробраться в город, мой скромный разносчик? Ты, верно, считаешь, что мы заняли форты у Кингс-Бриджа специально для того, чтобы такие бродячие мошенники, как ты, могли ходить взад-вперед в город и из города?

— Я надеюсь, что мой пропуск позволит мне войти туда, — ответил разносчик, с самым равнодушным видом протягивая ему бумагу.

Офицер — ибо таковым он считался — прочел ее и бросил на Гарви удивленный и любопытный взгляд. Затем он повернулся к солдатам, загородившим по его приказу разносчику дорогу, и крикнул:

— Зачем вы задержали этого человека? Пропустите его, пусть идет себе с миром. А ты кто такой? О тебе в пропуске ничего не сказано!

— Нет, сэр, — ответил скиннер, с подобострастным видом снимая шляпу. — Я бедный обманутый человек, служивший в мятежной армии, но, благодарение господу, я понял свои заблуждения и решил искупить прежние ошибки, записавшись в армию помазанника божия.

— Тьфу ты, да это дезертир, скиннер! И готов поклясться, он жаждет примазаться к ковбоям! В последней схватке с этими негодяями я еле отличал моих солдат от врагов. Нам еще не хватает мундиров, а что касается людей, то эти мошенники так часто перебегают из одной армии в другую, что их лица вас просто сбивают с толку. Ну что ж, вперед! Уж мы постараемся так или иначе пристроить тебя к делу.

Как ни был неприветлив этот прием, однако если судить о чувствах скиннера по его поведению, то он был им просто восхищен. Он с готовностью направился к городу и был так рад избавиться от суровых взглядов и устрашающих вопросов грубого начальника, что отбросил всякие другие соображения. Но человек, выполнявший обязанности сержанта в этом летучем отряде, подъехал к своему командиру и завел с ним тихий и, по-видимому, секретный разговор. Они беседовали шепотом, то и дело бросая на скиннера испытующие взгляды, и вскоре тот решил, что ему оказывают особое внимание. Ему был даже приятен такой интерес; тем более что он заметил на губах офицера улыбку, хотя и довольно суровую, однако все же выражавшую удовольствие. Эта пантомима продолжалась все время, пока всадники ехали по лощине, и закончилась, лишь когда они поднялись на гору. Тут капитан и сержант, приказав отряду остановиться, сошли с лошадей. Оба взяли из седельной сумки по пистолету, что само по себе не вызывало ни тревоги, ни подозрений, ибо в то время все принимали такие меры предосторожности, а затем велели разносчику и скиннеру следовать за ними. Вскоре они подошли к месту, где гора нависала над рекой, почти отвесно обрываясь вниз. На краю этого обрыва стоял заброшенный, полуразвалившийся амбар. В кровле его недоставало многих досок, а широкие ворота были выломаны: одна створка лежала перед строением, а другая — на середине крутого склона, куда ее, видимо, забросило ветром.

Войдя в этот неприютный сарай, ковбойский офицер спокойно вытащил из кармана короткую трубку, которая от долгого употребления приобрела не только цвет, но и блеск черного дерева, табакерку и небольшой кожаный мешочек, где хранились огниво, кремень и трут. С помощью этих приспособлений он вскоре разжег трубку и вставил ее в рот — без этого старого товарища он был не в состоянии думать, уж такова была его давнишняя привычка. Как только столб дыма поднялся у него над головой, капитан протянул руку сержанту, а тот вынул из кармана короткую веревку и передал своему командиру. Капитан продолжал пускать густые клубы дыма, пока они совсем не скрыли его лицо, а сам пристально осматривал стены постройки. Наконец, вытащив трубку изо рта и глотнув чистого воздуха, он снова сунул ее обратно и принялся за дело. Наверху, под крышей сарая, проходила толстая поперечная балка, как раз перед выходившими к югу воротами, откуда открывался вид на реку, убегавшую вдаль к Нью-Йоркскому заливу. Через, эту балку капитан перекинул один конец веревки и, поймав его, соединил с другим, который держал в руке. Неподалеку стоял на полу старый, рассохшийся бочонок без дна, как видно брошенный тут за негодностью. Сержант по знаку офицера поставил его под балкой. Все эти приготовления делались с отменным хладнокровием и теперь, по-видимому, закончились к полному удовлетворению начальника.

— Подойди сюда, — спокойно сказал он скиннеру, который молча наблюдал за всеми его действиями, словно сторонний зритель.

Тот повиновался. И, только когда с него сорвали шейный платок и отбросили в сторону, скиннер почувствовал некоторую тревогу. Однако он сам столько раз прибегал к подобным приемам, чтобы вырвать у противника признания или добычу, что отнюдь не испытывал того ужаса, какой почувствовал бы новичок в такую страшную минуту. С тем же непоколебимым спокойствием, с каким делались все эти приготовления, ему накинули на шею петлю, бросили на бочонок кусок доски и велели влезть на него.

— Но бочонок может упасть, — возразил скиннер, только теперь начиная дрожать. — Я вам расскажу все, что вы пожелаете, даже как вам подстеречь наш отряд возле Понда. Вам незачем затевать всю эту канитель, я все выложу сам — ведь отрядом командует мой собственный брат.

— Мне не нужно никаких сведений, — ответил его палач (ведь теперь он и вправду действовал как палач) и, снова перебросив конец веревки через балку, слегка подтянул ее, так что скиннер почувствовал опасность своего положения; затем, закрепив веревку, он еще раз закинул ее конец так высоко, чтоб его никто не мог достать.

— Ваша шутка заходит слишком далеко, — с упреком воскликнул скиннер, вставая на цыпочки и тщетно пытаясь вытащить голову из петли.

Но офицер был достаточно опытен и ловок, чтобы не дать ему возможности выскользнуть.

— Куда ты девал лошадь, которую украл у меня, мошенник? — проворчал капитан, выпуская клубы дыма в ожидании ответа.

— Она пала во время погони, — поспешно ответил скиннер, — но я укажу вам место, где можно найти коня еще резвей и лучшей породы.

— Лжец! Я сам достану себе коня, если мне понадобится. Лучше бы ты обратился к богу, ибо пришел твой смертный час. — И с этим утешительным напутствием он крепко ударил своим высоким сапогом по бочонку, и клепки его разлетелись в разные стороны, а скиннер завертелся в воздухе. Руки у него не были связаны, он ухватился за веревку и изо всех сил подтянулся кверху.

— Будет, капитан, — сказал он заискивающим голосом, хотя уже начал хрипеть, а ноги его дрожали. — Хватит вам шутить, вы уж достаточно посмеялись надо мной. Руки у меня устали, и я долго не продержусь.

— Слушайте-ка, господин разносчик, — обратился капитан к Бёрчу тоном, не допускавшим ослушания, — вы мне тут не нужны. Вот вам бог, а вот порог — марш отсюда! И только посмейте тронуть этого пса — живо повиснете на его месте, хотя бы двадцать сэров Генри ждали ваших услуг.

С этими словами он вышел из сарая и направился к дороге вместе с сержантом, а разносчик бросился вниз, к берегу реки.

Но, едва Бёрч добежал до кустов, которые помогли ему скрыться от ковбоев, как почувствовал непреодолимое желание увидеть, чем кончится эта жестокая сцена.

Оставшись один, скиннер принялся со страхом озираться вокруг стараясь угадать, куда скрылись его мучители. Кажется, в первый раз у него в уме мелькнула страшная мысль, что ковбои серьезно решили его прикончить. Он стал молить, чтобы они отпустили его, бессвязно обещая сообщить им какие-то очень важные сведения, и перемешивал свои жалобы с вымученными шутками, не желая верить, что положение его и вправду так ужасно, как кажется. Но, когда он услышал удаляющийся топот лошадей и, глядя по сторонам, увидел, что некому прийти ему на помощь, он задрожал всем телом, а глаза его от ужаса выкатились из орбит. Он делал отчаянные усилия, чтобы дотянуться до балки, однако так обессилел от прежних попыток, что это ему не удалось; тогда он попробовал перегрызть веревку зубами, но тоже безуспешно, и наконец повис всей тяжестью на вытянутых руках. Теперь он уже не кричал, а вопил:

— Помогите! Перережьте веревку! Капитан! Бёрч! Добрый разносчик! Долой Конгресс! Сержант! Помогите, ради господа бога! Ура королю! О боже, боже! Смилуйтесь, помогите! Помогите! Помогите…

Голос его замирал. Он попытался просунуть одну руку между веревкой и шеей, и это ему отчасти удалось, но другая рука сорвалась и повисла вдоль туловища. По телу его пробежала долгая судорога, и вскоре на веревке висел уже страшный труп.

Бёрч смотрел на эту сцену как завороженный. Когда послышались последние крики скиннера, он заткнул себе уши и бросился со всех ног на дорогу. Долго крики о помощи звучали у разносчика в голове, и прошла не одна неделя, прежде чем это ужасное зрелище изгладилось у него из памяти.

Отряд ковбоев безмятежно двигался по дороге, как будто ничего и не случилось, а тело скиннера висело, тихонько покачиваясь на ветру, висело долго, пока в сарай случайно не забрел какой-то бродяга.

Глава 33

Пусть на твоей могиле

Всегда растут цветы,

Друзья тебя любили -

Для них не умер ты.

Холлек

Пока происходили описанные выше события, капитан Лоутон, выйдя из деревни Четыре Угла, медленно и осторожно вел свой маленький отряд навстречу неприятелю. Он так успешно маневрировал, что ему вскоре удалось провести врага, тщетно пытавшегося его окружить; в то же время капитан ловко скрыл малочисленность своего отряда и держал противника под страхом нападения американской армии. Такой осмотрительной тактики Лоутон придерживался, следуя строгому приказанию, полученному им от своего командира. Когда Данвуди покидал отряд, было известно, что англичане не спеша продвигаются вперед, и майор приказал Лоутону кружить возле них, пока он сам не вернется назад вместе с пехотным полком, который поможет ему отрезать врагу отступление. Капитан буквально следовал этому приказу, но все время мучился от нетерпения, ибо при своем горячем нраве выходил из себя всякий раз, когда его не пускали в атаку.

Во время этих переходов Бетти Фленеган неустанно следовала за отрядом, пробираясь между скалами Вест-Честера в своей тележке, и то спорила с сержантом о нравах и обычаях злых духов, то вступала в схватки с доктором по поводу разных способов лечения, и не проходило часу, чтоб между ними не возникало недоразумений. Однако теперь пришло время покончить со спорами, ибо приближалась минута, когда американцы должны были помериться силами со своими врагами. Отряд ополченцев из Восточных штатов вышел из укрытий и двинулся на неприятеля.

Встреча Лоутона со вспомогательным отрядом пехоты произошла в полночь, и капитан немедленно начал совещание с командиром пехотинцев. Выслушав мнение капитана, презрительно отозвавшегося о доблестях противника, начальник пехотного отряда решил не дожидаться прихода Данвуди с его конницей и напасть на англичан, чуть только рассветет и можно будет разглядеть расположение их войск. Когда было принято это решение, Лоутон покинул дом, где происходило совещание, и присоединился к своему небольшому отряду.

Драгуны капитана привязали коней неподалеку от большого стога, сена и улеглись под его защитой, собираясь ненадолго соснуть. Доктор Ситгривс, сержант Холлистер и Бетти Фленеган устроились в сторонке, разложив несколько попон на плоском камне. Лоутон, завернувшись в плащ, растянулся во всю длину своего богатырского тела возле хирурга и, облокотившись на руку, погрузился в глубокие размышления, следя глазами за плывшим по небу месяцем. Сержант сидел, вытянувшись в струнку из уважения к доктору, а маркитантка то поднимала голову, чтобы высказать одно из своих излюбленных изречений, то вновь опускала ее на ящик с джином, тщетно пытаясь уснуть.

— Таким образом, сержант, — говорил Ситгривс,продолжая начатую беседу, — если вы наносите противнику удар саблей снизу вверх, то ваш удар не получает дополнительной силы от веса вашего тела и потому менее губителен, хотя все же содействует целям войны, ибо выводит врага из строя.

— Что за глупости! — заметила маркитантка. — Не верьте ему, сержант. Разве грех убить врага во время битвы? И разве регулярные щадят наших ребят? Спросите вот капитана Джека, сможет ли наша страна добиться свободы, если наши ребята не будут драться что есть мочи. Для этого я и даю им столько виски!

— Конечно, нельзя предполагать, что такая невежественная женщина, как вы, миссис Фленеган, способна понять тонкости хирургической науки, — ответил доктор с таким презрительным спокойствием, что его слова еще сильнее уязвили Бетти. — Не можете вы разбираться и в сабельных ударах, и потому обсуждение вопроса о правильном употреблении этого оружия не имеет для вас ни теоретического, ни практического значения.

— А мне нет дела до всей этой болтовни. Одно я знаю: битва — не забава и нечего раздумывать, как ты бьешь и куда ты бьешь, лишь бы попасть во врага.

— Завтра у нас, кажется, будет горячий денек, капитан Лоутон? — спросил доктор.

— Да, это более чем вероятно, — ответил капитан. — Эти ополченцы то ли со страху, то ли по неопытности очень плохо дерутся, и настоящим солдатам приходится отдуваться за них.

— Уж не больны ли вы, Джон? — воскликнул доктор и, взяв руку капитана в свою, по привычке пощупал ему пульс; но спокойные, равномерные удары говорили о полном здоровье, и физическом и духовном.

— У меня болит сердце, Арчибальд, когда я думаю о безумии наших командиров, считающих, что можно вступать в бой и одерживать победы с помощью парней, которые машут ружьями словно цепами, зажмуривают глаза, когда спускают курок, а равняясь, выстраиваются и зубчатую линию. Мы полагаемся на этих людей и даром проливаем кровь наших лучших воинов.

Доктор слушал, пораженный. Его удивлял не столько смысл, сколько тон этих слов. Обычно перед битвой капитан был полон задора и оживления, в отличие от неизменного хладнокровия во всех других случаях. Но сегодня в голосе его слышалось уныние, а в манерах проглядывала усталость, что резко противоречило его всегдашнему поведению. Хирург на минуту замолчал, думая, как бы ему воспользоваться этим изменением в настроении капитана, чтобы убедить его драться по придуманной им системе, а затем сказал:

— Разумнее всего, Джон, посоветовать полковнику стрелять по врагам с дальнего расстояния: пуля на излете выводит врага из строя…

— Нет! — нетерпеливо вскричал капитан. — Пусть эти бездельники опалят себе усы о дула английских мушкетов, если только удастся заставить их подойти к ним поближе… Но хватит об этом! Скажите, Арчибальд, вы верите, что луна — такой же мир, как наша земля, и что на ней есть такие же живые существа, как и мы?

— Весьма вероятно, Джон. Мы знаем размеры луны, и если провести аналогию, то можно предположить, что она обитаема. Но мы не знаем, удалось ли жителям луны достигнуть того же совершенства в науках, что и людям, ибо это в большой степени зависит от условий жизни ее общества и в немалой степени — от, ее физического состояния.

— Мне нет дела до их учености, Арчибальд, но меня поражает могущество той силы, что создала подобные миры и управляет их движением. Не знаю почему, но меня невольно охватывает печаль, когда я гляжу на это светящееся тело с темными пятнами — морями и горами, как вы уверяете. Мне представляется, что там находят приют отлетевшие души.

— Глотните-ка немножко виски, дорогой, — сказала Бетти, снова поднимая голову и протягивая ему собственную фляжку, — ночная сырость студит кровь, да к тому же разговоры с проклятыми ополченцами претят горячему человеку. Глотните капельку, дорогой, и вы спокойно проспите до утра. Я сама накормила Роноки: чуяло мое сердце, что завтра ему придется немало поскакать.

— Смотрите, над нами раскинулось безбрежное небо, — продолжал Лоутон тем же тоном, не обращая внимания на замечание Бетти, — и бесконечно жаль, что такие ничтожные червяки, как люди, в угоду своим страстям портят это великое творение.

— Истинная правда, дорогой Джон; на земле для всех хватает места, все могли бы жить в мире и радоваться, если бы каждый довольствовался своей долей. Однако у войны есть некоторые преимущества: в частности, война содействует быстрому распространению знаний по хирургии…

— А вон звезда, — продолжал Лоутон, не желая прерывать свою мысль, — ее лучи стараются пробиться сквозь летящие облака. Быть может, это тоже мир, населенный разумными существами вроде нас. Как вы думаете, они тоже знают войны и кровопролития?

— Осмелюсь сказать, сэр, — заметил сержант Холлистер, невольно прикладывая руку к треуголке, — в священной книге сказано, что, когда Иисус Навин сражался с врагами, бог приказал солнцу остановиться. Я полагаю, он сделал это для того, сэр, чтобы тот мог при свете дня напасть на противника с фланга, или, быть может, ударить ему в тыл, или сделать еще какой-нибудь маневр. Если уж сам бог пришел ему на помощь, стало быть, сражаться не грешно. Хотя я часто удалялся, слышал, что прежде бились на колесницах, вместо того чтобы снаряжать отряды драгун, которые наверняка могли бы лучше прорвать линию пехотинцев и даже остановить эти боевые телеги и, внезапно наскочив, изрубить их на куски вместе с лошадьми.

— Вы не знаете, как были устроены древние колесницы, сержант Холлистер, и потому не правильно судите о них, — ответил доктор. — Они были снабжены острыми косами, торчащими из колес, и могли изрезать на куска и разметать отряд пехотинцев. Я не сомневаюсь, что, если бы сделать подобные приспособления на тележке миссис Фленеган, она и теперь могла бы внести полное смятение в ряды противника.

— Не хватает только, чтоб моя кобыла отправилась к врагам! Они бы тотчас застрелили ее, — проворчала Бетти, высовываясь из-под попоны. — Когда мы ловили грабителей — еще в те времена, когда мы гонялись за ними по всему Джерси, — мне приходилось тащиться позади всех, потому что сам черт не заставил бы мою кобылу и шагу ступить, когда впереди гремели выстрелы. Капитан Джек на своем Роноки сам справится с красными мундирами, уж он обойдется без меня и моей клячи.

Тут с высоты, занятой англичанами, прокатился долгий барабанный бой, возвестивший, что наступление начинается, и тотчас со стороны американцев ему ответил сигнал тревоги. Послышались воинственные звуки трубы виргинцев, и через минуту обе горы — одна занятая англичанами, а другая американцами — ожили и запестрели вооруженными солдатами.

Заря занималась, и противники готовились наносить и отражать удары. По численности американцы превосходили неприятеля, но по дисциплине и вооружению преимущество было явно на стороне англичан. Приготовления к бою были быстро закончены, и, как только взошло солнце, ополченцы двинулись вперед.

Неровности почвы затрудняли действия кавалерии, а потому драгунам было приказано лишь дожидаться победы и постараться закрепить ее. Вскоре Лоутон посадил своих всадников в седло и, оставив их под командой Холлистера, поехал вдоль линии пехотинцев, одетых в разношерстное платье, недостаточно вооруженных и стоявших толпой, лишь отдаленно напоминавшей военное построение. Насмешливая улыбка скользнула по лицу капитана, когда он умелой рукой направил Роноки вдоль их неровных рядов. Тут послышалась команда выступать, и, объехав пехоту с фланга, Лоутон двинулся следом за ней. Чтобы сблизиться с противником, американцы должны были спуститься в небольшой овраг, пересечь его, а затем подняться на гору.

Спуск вниз был проведен довольно четко, когда же пехотинцы подошли к подножию горы, навстречу им стройными шеренгами двинулись королевские войска, прикрытые с флангов горными склонами.

Как только вражеские силы выступили вперед, ополченцы открыли по ним меткий огонь, и поначалу англичане смешались. Однако их офицеры быстро восстановили порядок, и солдаты вскоре принялись выпускать залп за залпом по американцам.

Некоторое время продолжался упорный, сокрушительный обстрел, а потом англичане взялись за штыки. Ополченцы были недостаточно дисциплинированны, чтобы выдержать такой натиск. Ряды их дрогнули, остановились, и вскоре все войско распалось на отдельные части и небольшие группы, которые начали отступать, беспорядочно отстреливаясь.

Лоутон молча наблюдал за сражением и не разжимал губ, пока поле боя не покрылось толпами бегущих ополченцев. Но тут, увидев, что войскам его родины грозит позор, капитан вскипел. Пришпорив Роноки, он поскакал по склону горы и закричал во всю силу своих богатырских легких, стараясь остановить отступающих. Он указывал ополченцам на врагов и спрашивал их:

— Куда вы? Вот в какую сторону надо бежать! В голосе его звучала такая насмешка, такое бесстрашие, что бегущие начали останавливаться, потом собираться в отряды, и вскоре, заразившись примером драгуна, они вновь обрели мужество и стали просить его повести их на врага.

— Так вперед же, друзья! — загремел капитан, поворачивая коня: он был недалеко от фланга англичан. — Вперед, молодцы, и стреляйте вовсю! Подпалите англичанам брови!

Солдаты бросились за ним, но ни с той, ни с другой стороны не слышалось выстрелов, пока противники не сошлись вплотную. Вдруг английский сержант, спрятавшийся за скалой и взбешенный храбростью офицера, презиравшего английское оружие, выскочил из своего укрытия и, остановившись в нескольких ярдах, навел на капитана мушкет.

— Только выстрели — и тебе конец! — крикнул Лоутон и, дав шпоры коню, прыгнул вперед.

Этот прыжок и тон Лоутона испугали англичанина: он нажал на собачку дрожащей рукой. Роноки взвился вверх, по тут же рухнул на землю и вытянулся бездыханным трупом у ног своего убийцы. Лоутон вскочил и оказался лицом к лицу с врагом. Тот выставил вперед штык, тщетно пытаясь проткнуть драгуну сердце. Но капитан встретил штык ударом сабли и отбросил его на пятьдесят футов вверх, выбив целый сноп огненных искр. В следующее мгновение сраженный англичанин упал, содрогаясь, на землю.

— Вперед! — закричал Лоутон, увидев, что из-за скалы появился вражеский отряд, открывший сильный огонь. — Вперед! — повторил он, гневно потрясая саблей.

И вдруг его громадное тело медленно опрокинулось назад как подкошенное — так падает могучая сосна, срубленная под корень топором. Но, падая на землю, он еще раз взмахнул саблей и низким голосом произнес:

— Вперед!

Шедшие за ним солдаты остановились, охваченные ужасом, затем повернулись и побежали, оставив территорию королевским войскам.

Преследование неприятеля отнюдь не входило в намерения английского командира, ибо он отлично знал, что к американцам скоро подойдет сильное подкрепление; поэтому он велел только подобрать раненых, а затем, построив солдат в каре, приказал им отступать к стоянке кораблей. Спустя полчаса после гибели Лоутона и англичане и американцы покинули поле боя.

Когда жителей колоний призвали под ружье, командованию, естественно, пришлось послать в воинские части врачей, знакомых с хирургией, однако в те времена они были еще довольно невежественны. Доктор Ситгривс питал к этим лекарям такое же презрение, как Лоутон — к ополченцам. Теперь наш доктор бродил по полю, неодобрительно поглядывая на своих собратьев, запятых несложными операциями; однако, не найдя среди отступавших отрядов своего товарища и друга, он поспешил к тому месту, где стоял Холлистер с драгунами, чтобы узнать, вернулся ли Лоутон, и, разумеется, получил отрицательный ответ. Хирург в сильной тревоге, не обращая внимания на опасности и совсем не думая о том, что может угрожать ему на пути, торопливо зашагал через поле в тот конец, где, как он знал, произошла последняя схватка. Однажды ему довелось спасти своего друга от смерти при подобных же обстоятельствах, и он шел, втайне радуясь своему искусству, как вдруг увидел вдали Бетти Флепеган; она сидела на земле и держала на коленях голову человека, которого доктор тотчас узнал но росту и одежде, — это мог быть только капитан. Когда хирург подошел, его не на шутку встревожил вид маркитантки. Ее черный чепец валялся в стороне, а поседевшие пряди волос в беспорядке падали на лицо.

— Джон, дорогой Джон! — тихонько сказал доктор, осторожно взяв капитана за запястье, и тут же отпустил его безжизненную руку, внутренним чутьем угадывая истину. — Джон дорогой мой, куда вы ранены? Позвольте мне помочь вам!

— Вы говорите с бездыханным телом, — промолвила Бетти, покачиваясь из стороны в сторону и машинально перебирая рукой черные кудри капитана. — Ничего он больше не услышит, и не помогут ему ни ваши бинты, ни ваши лекарства. Ох, горе нам, горе! Что станется теперь с нашей свободой! Кто будет воевать и добиваться победы?

— Джон, — твердил хирург, не в силах поверить собственным глазам, — дорогой Джон, отвечайте мне, скажите что-нибудь, молвите хоть слово, только отвечайте! О боже мой, он умер! Зачем я не умер вместе с ним!

— Какой толк теперь жить и воевать, когда они погибли оба: и он и его конь! — воскликнула Бетти. — Глядите, там лежит бедное животное, а тут — его хозяин Нынче утром я сама задала корму его коню; и последний съеденный Джеком ужин был тоже приготовлен моими руками. Ох, горе, горе! Кто бы мог подумать, что нашего капитана ухлопают эти регулярные!

— Джон, дорогой мой Джон! — повторял доктор, судорожно всхлипывая. — Твой час настал, а сколько более осторожных людей пережили тебя! Но нет среди них никого добрей, никого храбрей. Ты был мне верным другом, Джон, любимым другом. Философ не должен горевать, но тебя, Джон, я буду оплакивать, ибо горечь наполняет мое сердце!

Доктор закрыл лицо руками и несколько минут сидел рыдая, не в силах справиться со своим горем, а Бетти изливала свою печаль в потоке слов, раскачиваясь всем телом и поглаживая пальцами одежду своего любимца.

— Кто же будет теперь подбадривать ребят — говорила она. — Ох, капитан Джек, вы были душой нашего полка, и с вами мы не знали, что такое опасность! Ох, никогда-то он не был привередой, никогда не бранил бедную вдову, если у нее пригорал ужин или запаздывал завтрак!.. Хлебните глоточек, дорогой, может быть, это оживит вас. Ох, нет, никогда он уж больше не глотнет из фляжки Взгляните, сердце мое, вот доктор, над которым вы столько потешались, он так горюет, бедняга, словно готов умереть вместо вас… Ох, он погиб, он погиб, а вместе с ним погибла и наша свобода!

На дороге, проходившей недалеко от того места, где лежал капитан, послышался громкий топот копыт, и тотчас появился весь виргинский эскадрон во главе с майором Данвуди. До него уже дошла весть о гибели Лоутона, и, увидев распростертого капитана, он остановил драгун и, спешившись, подошел к нему. Внешне Лоутон нисколько не изменился, по во время битвы суровые складки пролегли у него между бровей и застыли навек. Он лежал, спокойно вытянувшись, словно во сне. Данвуди взял его за руку и с минуту молча смотрел на него; но вскоре черные глаза майора загорелись огнем и на его побледневших щеках вспыхнули красные пятна.

— Я отомщу за него его же мечом! — вскричал он, пытаясь вынуть оружие из руки капитана, но ему не удалось разжать, застывшие пальцы. — Так пусть же их похоронят вместе. Ситгривс, позаботьтесь о нашем друге, а я отомщу за его смерть.

Майор поспешно вскочил на коня и двинулся вслед за врагом.

Пока Данвуди стоял возле погибшего, весь эскадрон смотрел на тело капитана Лоутона, который был всеобщим любимцем. Это зрелище глубоко взволновало драгун и зажгло в них жажду мести. Солдаты и офицеры, утратив хладнокровие, необходимое для успешного проведения военной операции, яростно пришпорили коней и помчались вслед за своим командиром.

Англичане, выстроившись в каре, посредине которого шли раненые, — кстати сказать, их было совсем не много, — медленно отступали по неровному, каменистому склону, когда их настигли драгуны. Построив конницу в колонну, Данвуди скакал по главе отряда, горя желанием отомстить и надеясь, врезавшись в каре, рассеять англичан одним ударом. Но неприятель знал, в чем его сила: крепко стоя на месте, он встретил кавалеристов штыками. Лошади виргинцев отпрянули, всадники пришли в замешательство, а задние ряды англичан открыли по ним сильный огонь и сшибли с лошади майора и нескольких драгун. Отбившись от врага, англичане продолжали правильное отступление.

Тогда серьезно, но не смертельно раненный Данвуди запретил своим всадникам преследовать неприятеля, ибо в этой неровной гористой местности их попытки были обречены на неудачу.

Теперь драгунам оставалось лишь выполнить печальный долг. Они медленно отошли в горы, увозя с собой раненого командира и убитого капитана. Лоутона они похоронили возле укреплений одного из горных постов, а Данвуди поручили нежным заботам его огорченной жены.

Прошло несколько недель, прежде чем майор Данвуди понравился настолько, что его можно было увезти домой.

Сколько раз за эти недели благословлял он минуту, давшую ему право на заботливый уход его прелестной сиделки! Она не отходила от его постели, нежно ухаживая за ним, собственноручно выполняла все предписания, назначенные неутомимым Ситгривсом, и муж с каждым часом все сильнее любил и уважал ее.

По приказу Вашингтона американские войска вскоре ушли на зимние квартиры, а Данвуди вместе с чином подполковника получил отпуск и разрешение отправиться на родину для окончательного выздоровления. Итак, все семейство Уортон удалилось с арены войны и, пригласив с собой капитана Синглтона, отправилось в спокойное и уютное имение майора Данвуди. Однако перед отъездом из Фишкила они получили письмо, написанное незнакомой рукой и сообщившее им, что Генри здоров и благополучен, а также, что полковник Уэлмир покинул континент и отправился на свой родной остров, потеряв уважение всех порядочных людей в королевской армии.

Да, то была счастливая зима для Данвуди, а на хорошеньких губках Френсис вновь заиграла улыбка.

Глава 34

Среди сверкающих огней,

Среди шелков и соболей

В костюме скромном он стоял,

И на него смотрел весь зал.

«Дева озера»

Начало следующего года американцы вместе со своими союзниками провели в серьезных приготовлениях, чтобы раз и навсегда покончить с войной. На Юге Грин вел с Роудоном^[438] кровопролитные бои, которые покрыли славой полки английского военачальника, однако кончились полной победой американского, ясно доказав, который из двух генералов обладал большими талантами.

Союзные армии постоянно угрожали Нью-Йорку. Держа английское командование в непрерывной тревоге за безопасность этого города, Вашингтон добился того, что неприятель не мог посылать подкреплений Корнваллису и не помог ему добиться успеха.

Когда подошла осень, все указывало на то, что наступил решительный момент. Французские войска, пройдя по нейтральной территории, сблизились с королевской армией, угрожая ей нападением возле Кингс-Бриджа и согласуя свои действия с крупными силами американцев. Союзники не давали покоя английским постам, подходили вплотную к Джерси и постоянно грозили атаковать королевские войска. Приготовления союзников говорили о том, что ожидаются осада и штурм. Тем временем сэр Генри Клинтон, перехвативший несколько писем Вашингтона, отсиживался за укреплениями и из осторожности отказывал Корнваллису, просившему о помощи.

В конце ненастного сентябрьского дня большая группа офицеров собралась возле двери здания, находившегося в самом центре американских войск, угрожавших Джерси. Возраст, мундиры и важная осанка многих из этих воинов говорили об их высоком положении. Но одному из них все оказывали особое уважение, слушали его с особой почтительностью, и было ясно, что он здесь самый главный. Одежда его была проста, но ее украшало множество знаков военных отличий. Он сидел верхом на благородном коне темно-гнедой масти, а вокруг несколько молодых офицеров в блестящих мундирах, как видно, ждали его приказаний и поручений. Те, к кому он обращался, тотчас снимали шляпы, когда же он говорил, все слушали его с глубоким вниманием, свидетельствующим о гораздо большем почтении, чем требует воинский устав. Наконец генерал снял шляпу и спокойно поклонился окружающим. Все поклонились ему в ответ и начали расходиться; с ним остались только личная свита и адъютант. Сойдя с седла, генерал отошел на несколько шагов и заботливо оглядел своего коня, а затем, бросив быстрый, но выразительный взгляд своему адъютанту, вошел в дом. Адъютант последовал за ним.

Войдя в комнату, как видно заранее приготовленную для него, генерал опустился в кресло и некоторое время сидел, погрузившись в размышления, как человек, привыкший советоваться с самим собой. Все это время адъютант стоял, ожидая приказаний. Наконец генерал поднял глаза и сказал обычным для него спокойным голосом:

— Пришел ли человек, которого я хотел повидать?

— Да, ваше превосходительство, он ждет вашего приказа.

— Приведите его сюда, пожалуйста, и оставьте нас одних.

Адъютант молча наклонил голову и вышел. Через несколько минут дверь приоткрылась, и в комнату проскользнул человек. Ни слова не говоря, он скромно остановился у входа. Генерал не слышал, как он вошел, и сидел, глядя на огонь, в глубоком раздумье. Прошло несколько минут, и он произнес вполголоса, как бы обращаясь к самому себе:

— Завтра мы должны поднять завесу и раскрыть наши планы. Да поможет нам небо!

Тут вошедший слегка шевельнулся, и генерал, обернувшись, увидел, что он не один. Генерал молча указал посетителю на камин, и тот подошел поближе, хотя был так плотно закутан — видимо, больше для маскировки, чем для защиты от холода, — что не мог озябнуть. Учтивым движением руки генерал указал ему на стул, но посетитель, скромно поклонившись, отказался сесть. Снова последовало молчание. Наконец генерал встал и, открыв шкатулку, стоявшую на столе перед ним, достал небольшой, но, видимо, тяжелый мешочек.

— Гарви Бёрч, — сказал он незнакомцу, — пришло время порвать всякую связь между нами. Отныне мы должны навсегда стать чужими.

Разносчик откинул капюшон плаща, скрывавший ему лицо, и с минуту пристально вглядывался в своего собеседника. Затем опустил голову на грудь и промолвил:

— Как вам будет угодно, ваше превосходительство.

— Это необходимо. Когда я занял пост, на котором теперь нахожусь, я счел своим долгом подобрать многих людей, которые, как и вы, служила мне орудием для получения сведений. Вам я доверял больше, чем всем остальным; я давно заметил в вас любовь к истине и верность своим принципам и могу с радостью сказать, что ни разу в вас не обманулся. Вы один знаете моих тайных агентов в этом городе, и от вашей самоотверженности зависит не только их благосостояние, но даже сама жизнь.

Он помолчал, словно раздумывая, как бы воздать разносчику по заслугам, и продолжал:

— Мне кажется, вы один из очень немногих людей, ни разу не изменивших нашему делу, и, хотя вас считали шпионом наших врагов, вы ни разу не выдали им сведений, которые вас просили не разглашать. Только я, один я в целом свете, знаю, что вы действовали из глубокой любви к свободе Америки.

Слушая эту речь, Гарви понемногу поднимал опущенную на грудь голову и выпрямлялся, а на щеках его все ярче проступал румянец. Когда генерал замолчал, лицо Гарви разгорелось от волнения, он стоял, вскинув голову и гордо выпрямив стан, но скромно потупив глаза.

— Теперь я должен отплатить вам за ваши услуги. До сих пор вы упорно откладывали день расплаты, и долг мой стал очень велик — я не хочу преуменьшать опасности, которым вы подвергались. Здесь сто дублонов; вы знаете, как бедна наша страна, и поймете, чем вызвана скудость этого вознаграждения.

Разносчик поднял глаза на говорившего, но, когда тот протянул ему деньги, отступил, отказываясь взять мешочек.

— За вашу верную службу, за все опасности, которые вам угрожали, это очень мало, я понимаю, — продолжал генерал. — но это все, что я могу вам уделить. Быть может, когда закончится война, я смогу увеличить это скромное вознаграждение.

— Неужели вы думаете, ваше превосходительство, что я рисковал жизнью и опозорил свое имя ради денег?

— Тогда ради чего же?

— Что привело ваше превосходительство на поле боя? Ради чего вы всякий день и всякий час подвергаете смертельной опасности вашу драгоценную жизнь, участвуя в битвах и походах? Стоит ли говорить обо мне, если такие люди, как вы, готовы пожертвовать всем ради нашей родины? Нет, нет, я не возьму у вас ни доллара, бедная Америка сама в них нуждается!

Мешочек выскользнул из рук генерала и упал к ногам разносчика, где пролежал забытым до конца этой беседы.

— Мною руководят многие соображения, однако вам они неизвестны. Мы с вами в разном положении: меня все знают как командующего армией, а вам придется до самой могилы слыть врагом своей родины. Не забывайте, что маску, скрывающую ваше истинное лицо, вам не позволят снять еще много лет, а быть может — никогда.

Бёрч снова опустил голову, но это движение не выражало согласия.

— Ваша молодость уже позади, вы скоро состаритесь. Чем вы станете добывать тебе пропитание?

— Вот чем, — ответил разносчик, протягивая руки, огрубевшие от работы.

— Но они когда-нибудь вам откажут; примите помощь, которая поддержит вас в старости. Вспомните, чем вы рисковали и какие трудности вам пришлось преодолеть. Я уже говорил вам, что судьба многих видных люден зависит от вашего молчания. Как я докажу им, что они могут на вас положиться?

— Скажите им, — ответил Бёрч, шагнув вперед и, сам того не замечая, наступив на мешочек с деньгами, — скажите, что я не взял золота.

Суровые черты генерала смягчила добрая улыбка, и он крепко пожал руку разносчика.

— Да, теперь я хорошо узнал вас! И, хотя причины, заставлявшие меня прежде подвергать опасности вашу жизнь, существуют и сейчас и не позволяют мне открыто восстановить ваше доброе имя, я могу втайне оставаться вашим другом. Обращайтесь ко мне всякий раз, как вас настигнет нужда или болезнь, и, пока господь бог не оставит меня своими милостями, я с радостью поделюсь с человеком, который питает такие высокие чувства и совершает такие благородные поступки. Если когда-нибудь вы утратите силы и впадете в бедность, а нашей стране улыбнется счастье и наступит долгожданный мир, отыщите двери того, кого вы столько раз встречали под именем Харпера, и он без краски стыда узнает вас и воздаст вам по заслугам.

— Мне очень мало надо в этой жизни, — промолвил Гарви, — и, пока бог дает мне здоровье и честный заработок, я ни в чем не буду нуждаться; но дружба вашего превосходительства для меня такое сокровище, которое я ценю выше всего золота английского казначейства.

Несколько минут генерал стоял в глубоком раздумье. Затем подошел к столу, взял листок бумаги, написал на нем несколько слов и протянул разносчику.

— Я верю, что провидение предназначило нашей стране великую и славную судьбу, когда вижу, какой высокий патриотизм живет в сердцах самых скромных ее граждан, — сказал он. — Для такого человека, как вы, должно быть ужасно сойти в могилу с клеймом врага свободы; но вы знаете, что, открыв свое истинное лицо, вы погубите несколько жизней. Сейчас невозможно оказать вам справедливость, однако я без страха доверяю вам этот документ. Если мы больше не встретимся с вами, он может послужить вашим детям.

— Моим детям? — воскликнул разносчик. — Могу ли я дать семье свое опозоренное имя!

С глубокой грустью слушал генерал взволнованную речь Гарви и снова потянулся к золоту, но, взглянув в лицо своему собеседнику, остановился. Угадав его намерение, Бёрч покачал головой и продолжал более мягко:

— Вы и вправду дали мне сокровище, ваше превосходительство, и оно будет в целости и сохранности. Есть люди, которые могут подтвердить, что я ставил ни во что свою жизнь, когда надо было сохранить ваши тайны. Я не потерял ту бумагу, как говорил вам, а проглотил ее, когда виргинцы схватили меня. То был единственный раз, что я обманул ваше превосходительство, первый и последний. Да, конечно, это сокровище для меня… Быть может, — продолжал он с печальной улыбкой, — после моей смерти люди узнают, кто был моим другом, а если нет — что ж, обо мне некому пожалеть.

— Не забывайте, — сказал генерал в сильном волнении, — что во мне вы всегда найдете тайного друга; но я не могу открыто признать вас.

— Знаю, знаю, — ответил Бёрч, — я знал это еще в ту пору, когда взялся за эту работу. Я, наверное, никогда больше не увижу ваше превосходительство. Да пошлет вам бог свое святое благословение! — Он замолчал и тихонько двинулся к двери.

Генерал с горячим участием смотрел ему вслед. Разносчик еще раз обернулся, поглядел на спокойное, но властное лицо генерала, и в глазах его отразились почтение и печаль. Потом он низко поклонился и вышел.

* * *

Американская и французская армии под руководством своего славного командира выступили против англичан, сражавшихся во главе с Корнваллисом, и кампания, начавшаяся с неудач, закончилась блестящей победой американцев. Вскоре Великобритании стала в тягость эта война, и она признала независимость Соединенных Штатов.

Годы шли за годами. Многие участники войны и их потомки с гордостью вспоминали о подвигах, совершенных во имя дела, принесшего их родине так много всяческих благ. Но имя Гарви Бёрча затерялось среди множества имен других агентов, о которых было известно, что они втайне действовали против законных прав своих сограждан. Однако образ разносчика часто вспоминался могущественному генералу, который один знал его истинную историю и неоднократно приказывал наводить о нем тайные справки, стараясь узнать его дальнейшую судьбу; но только один раз ему удалось напасть на след. Генералу сообщили, что некий разносчик, по внешности схожий с Бёрчем, но под другим именем, бродил по новым поселкам, которые возникали в отдаленных районах, и мужественно боролся с надвигавшейся старостью и нуждой. Смерть генерала прервала дальнейшие поиски, и долгое время никто не слышал о разносчике.

Глава 35

В деревне этой и права и честь

Умеют от тирана защищать,

И скромный Кромвель здесь,

Должно быть, есть,

И Мильтон, не умеющий писать.

Грей

Прошло тридцать три года после описанной выше беседы, и американская армия вновь выступила против английских войск, но теперь военные действия развернулись не на берегах Гудзона, а близ Ниагары^[439].

Вашингтон уже давно покоился в могиле, и тело его превратилось в прах. Время быстро стирает все злобные чувства, как политическую вражду, так и личную зависть, и его имя с каждым днем сияло все ярче, а его прямота и справедливость с каждым часом ценились все больше — не только на родине, но и во всем мире. Теперь он стал признанным героем века разума и просвещения. И пылкие сердца многих юношей, бывших гордостью нашей армии в 1814 году, начинали биться сильней, когда произносили имя великого американца, и загорались горячим желанием прославиться подобно ему. Однако не в чьем сердце подобные стремления не были жарче, чем в груди молодого офицера, который вечером 25 июля этого кровавого года стоял на плоской скале и наблюдал великий водопад. Юноша был высок и хорошо сложен, в самом расцвете сил и энергии; его блестящие черные глаза смотрели пытливо и весело. Когда он глядел на бурный поток, разбивавшийся у его ног, во взоре его светились смелость и упорство, говорившие о горячей и восторженной натуре. Однако гордое выражение лица смягчала шаловливая улыбка тонко очерченного и прекрасного, как у женщины, рта. В лучах заходящего солнца светлые кудри юноши отливали золотом, а когда легкий ветерок от водопада отбрасывал их со лба, то, судя по белизне его кожи, можно было заключить, что только солнце и ветер придали смуглый оттенок этому здоровому молодому лицу. Рядом с красивым юношей стоял другой офицер, и по интересу, с каким оба рассматривали водопад, было ясно, что они впервые видят это чудо западного мира. Они долго стояли в полном молчании, как вдруг спутник описанного нами молодого офицера вздрогнул и, указывая саблей на пропасть у них под ногами, воскликнул:

— Взгляни, Уортон, вон человек переплывает реку под самым водопадом в челноке не больше ореховой скорлупки!

— Я вижу ранец у него за плечами. Должно быть, это солдат, — заметил его товарищ. — Пойдем встретим его у пристани, Мейсон, и узнаем, какие новости он привез.

Они потратили немало времени, чтобы добраться до места, куда пристало суденышко.

Вопреки ожиданиям молодых людей, в челноке оказался человек преклонного возраста и, по-видимому, не имеющий отношения к армии. Ему было лет семьдесят, но об этом свидетельствовали скорей его поредевшие серебристые волосы, падавшие на морщинистый лоб, нежели сухое тело, не казавшееся дряхлым. Он шел сгорбившись, но, должно быть, в силу привычки, а не от слабости, ибо мускулы у него, видно, лишь окрепли за полвека неустанной работы. Одежда его была бедна; множество разнообразных заплат говорило о бережливости хозяина. На спине он нес довольно жалкий тюк, который и ввел в заблуждение офицеров. Обменявшись с ним приветствиями, молодые люди подивились, что такой пожилой человек не боится подплывать к водоворотам у самого водопада, а он слегка дрожащим голосом спросил у них, какие вести из сражающихся армий.

— На днях мы разбили красные мундиры в равнинах Чиппевы, — ответил тот, которого звали Мейсоном. — С тех пор мы играли в прятки с их кораблями. А теперь идем снова туда, откуда начали, и, уж поверьте, зададим им перцу.

— Быть может, у вас есть сын среди солдат? — спросил его товарищ гораздо более мягким, приветливым тоном. — Если так, скажите мне, как его зовут и в каком он служит полку, и я отведу вас к нему.

Старик покачал головой и, проведя рукой по своим серебряным волосам, ответил кротко и смиренно:

— Нет, я совсем один на свете.

— Тебе следовало бы добавить, капитан Данвуди, — воскликнул беззаботный Мейсон, — что ты отведешь его к сыну, если тебе удастся найти и полк и солдата, потому что добрая половина нашей армии уже двинулась в путь и, очень возможно, стоит теперь под стенами форта Джорджа, если только у меня правильные сведения.

Тут старик вдруг остановился и стал переводить пристальный взгляд с одного офицера на другого. Заметив это, они тоже остановились.

— Я не ослышался? — спросил незнакомец, защищая глаза рукой от лучей заходящего солнца. — Как вас назвал этот офицер?

— Меня зовут Уортон Данвуди, — ответил, улыбаясь, молодой человек.

Незнакомец жестом попросил юношу снять шляпу, и, когда тот исполнил эту просьбу, его шелковистые кудри разлетелись и открылось красивое, приветливое лицо.

— Вот так и вся наша страна! — горячо воскликнул старик. — Она с каждым днем расцветает, да благословит ее бог!

— Что ты так пристально смотришь на него, лейтенант Мейсон? — спросил со смехом капитан Данвуди. — Ты не казался таким удивленным, даже когда глядел на водопад!

— Что мне водопады! На них должны бы любоваться в лунную ночь твоя тетушка Сара и этот славный старый холостяк — полковник Синглтон. А таких малых, как я, этим не удивишь, меня гораздо больше занимают подобные встречи.

Необыкновенная горячность незнакомца, едва вспыхнув, тут же угасла. Однако он прислушивался к разговору молодых людей с глубоким интересом. Данвуди, став немного серьезнее, возразил:

— Ладно, ладно, Том, не смейся над моей милой тетушкой; ведь она — сама доброта, и я слышал, что в молодости она пережила большое несчастье!

— А я слышал, — ответил Мейсон, — что полковник Синглтон каждый год в день святого Валентина предлагает ей руку и сердце — об этом болтают в Аккомаке, — а кое-кто добавляет, что твоя бабушка Дженнет поддерживает его.

— Бабушка Дженнет! — со смехом воскликнул Данвуди. — Вот тоже добрая душа! Да только вряд ли она думает о чьей-нибудь свадьбе, с тех пор как умер доктор Ситгривс! Прежде поговаривали, будто он ухаживал за ней, да, видно, дело не пошло дальше взаимных любезностей. Вообще я думаю, что все эти слухи возникли из-за дружбы моего отца с полковником Синглтоном. Ты же знаешь, они с ним старые товарищи по полку, как и с твоим отцом.

— Конечно, знаю; но, пожалуйста, не говори мне, что этот старый холостяк так часто бывает в поместье генерала Данвуди только ради того, чтобы поболтать с ним о старых битвах. В прошлый мой приезд к вам желтолицая длинноносая экономка твоей матери увела меня в кладовую и уверяла, что полковник — очень выгодная партия, как она выразилась, и что его плантации в Джорджии приносят весьма неплохой доход, — ей-богу, я позабыл, сколько она насчитала.

— Весьма возможно, — заметил капитан. — Кэти Хейнс отлично умеет считать.

Молодые люди замолчали и оглянулись на незнакомца, не зная, следует ли им распрощаться с ним.

Старик ловил каждое их слово с напряженным вниманием. К концу разговора по его серьезному лицу пробежала легкая улыбка. Он покачал головой, провел рукой по лбу и, казалось, задумался о былых временах. Мейсон, не обратив внимания на выражение лица старика, продолжал:

— Мне кажется, эта экономка уж слишком себялюбива.

— Но ее себялюбие никому не вредит, — возразил Данвуди. — Самая ее неприятная черта — это враждебность к неграм. Она говорит, что за всю свою жизнь чувствовала расположение только к одному негру.

— К кому же это?

— К слуге моего покойного дедушки Уортона, по имени Цезарь. Ты, наверное, его не помнишь: он умер в тот же год, что и его хозяин, когда мы еще были детьми. Кэти каждый год справляет по нему панихиду, и он, право, это заслужил. Я слышал, что он помог моему английскому дяде — так мы называем генерала Уортона, — когда тот попал в беду во время прошлой войны. Мама всегда говорит о нем с большой любовью. Когда она вышла замуж, Кэти и Цезарь приехали с ней в Виргинию. Моя мать…

—..сущий ангел! — докончил старик с такой горячностью и верой, что молодые люди вздрогнули от неожиданности.

— Разве вы знали ее? — с удивлением воскликнул Данвуди, вспыхнув от удовольствия.

Но ответ незнакомца был заглушен внезапным и сильным грохотом артиллерии, а за ним последовали частые ружейные залпы, и воздух наполнился гулом оживленной и упорной перестрелки. Офицеры встрепенулись и бросились к своему лагерю, а их новый знакомый последовал за ними. Волнение и тревога перед готовящейся битвой помешали продолжению разговора, и все трое, торопясь к месту боя, лишь перебрасывались замечаниями о причине схватки и возможности крупного сражения. Во время этого короткого и поспешного перехода капитан Данвуди дружески поглядывал на старика, который шагал за молодыми людьми с удивительной для его возраста легкостью; сердце юноши потеплело от хвалебных слов незнакомца, ибо он преданно любил свою мать. Вскоре офицеры пришли в свою часть, и капитан, крепко пожав руку старику, попросил, чтобы тот непременно разыскал его на следующее утро и пришел к нему в палатку. На этом они расстались.

В американском лагере все говорило о предстоящем сражении. В нескольких милях слышалась такая громкая пушечная и ружейная пальба, что се не мог заглушить даже рев водопада. Вскоре все войско пришло в движение и выступило для поддержки полков, уже начавших бой. Однако ночь спустилась прежде, чем резервные и нерегулярные полки достигли Ландис-Лена — дороги, ведущей от реки и пересекавшей невысокий конусообразный холм неподалеку от большого шоссе. На вершине этого холма англичане установили пушку, а у его подножия оборонялись остатки славной шотландской бригады, которая долгое время вела неравный бой и показала чудеса храбрости. Одной колонне американских войск было приказано выстроиться в линию параллельно дороге и атаковать этот холм. Ударив на англичан с фланга и пустив в ход штыки, американцы овладели пушкой. К ним тотчас присоединились товарищи, и неприятель был сброшен с холма. Но английскому генералу немедленно прислали сильное подкрепление, а его войска были так отважны, что не могли примириться с поражением. Они предприняли несколько кровопролитных атак, стараясь отбить свое орудие, однако вскоре были отброшены назад и понесли тяжелые потери. Во время одного из последних боев полный молодого задора капитан, о котором мы уже говорили, вывел своих солдат далеко вперед, чтобы рассеять дерзкий вражеский отряд. Он добился успеха, но, вернувшись в свой полк, заметил, что среди его людей нет Мейсона. После того как была отражена последняя атака, американским войскам был дан приказ возвращаться в лагерь. Британских солдат уже нигде не было видно, и американцам велели подобрать всех раненых, каких можно унести. Уортон Данвуди, в тревоге за своего друга, схватил горящий факел и, взяв с собой двух солдат, отправился сам отыскивать его там, где он мог упасть. Вскоре они нашли Мейсона на склоне холма: лейтенант сидел с завидным спокойствием, но не мог ступить на ногу — она была сломана. Увидев товарища, Данвуди бросился к нему со словами:

— Дорогой Том! Я так и знал, что найду тебя впереди всех, возле самого неприятеля!

— Тише, тише, со мной надо обращаться осторожно, — ответил лейтенант. — К тому же ты ошибся, какой-то храбрый малый подобрался к врагу еще ближе, чем я, только не знаю, кто это. Он выскочил из дыма перед моим взводом, стараясь захватить кого-то в плен, но не вернулся назад. Вон он лежит на вершине холма. Я много раз окликал его, но, кажется, он уж никогда не ответит.

Данвуди поднялся на холм и, к своему удивлению, увидел старого незнакомца.

— Это тот старик, что знал мою мать! — закричал он. — Ради нее мы похороним его с почетом. Возьмите это тело и отнесите в наш лагерь. Пусть его кости покоятся в родной земле.

Солдаты подошли, чтобы поднять тело. Старик лежал на спине, и факел ярко осветил ему лицо. Глаза его были закрыты словно до сне. Запавшие с годами губы были слегка сжаты, но не от боли, скорее казалось, что он чуть улыбается. Подле него лежал солдатский мушкет; руки его были прижаты к груди, и в одной из них он сжимал какой-то предмет, блестевший, как серебро. Данвуди нагнулся и, отведя его руку,увидел, что пуля пробила ему грудь и попала прямо в сердце. В руке старик бережно держал жестяную коробочку, пробитую роковой пулей: как видно, последним усилием он достал ее из кармана на груди. Данвуди открыл ее и, найдя в ней бумагу, с удивлением прочитал:

Серьезные политические обстоятельства, от которых зависела жизнь и благосостояние многих люден, принуждали меня хранить в тайне то, что теперь раскроет эта записка. Гарви Бёрч многие годы верно и бескорыстно служил своей родине. Если люди не воздадут ему по заслугам, да наградит его господь!

Джордж Вашингтон

Это был шпион с нейтральной территории. Он умер, как и жил, преданным сыном своей родины и мучеником за ее свободу.

Колония на кратере

«Колония на кратере» — переложение историй о затопленном морем городе Винетте и о Робинзоне Крузо в духе современных Ф. Куперу представлений об идеальном устройстве общества, а также о способностях белого человека приспосабливаться к новым условиям обитания. Райская жизнь в колонии, основанной на необитаемом острове, из-за алчности поселенцев со временем перестает быть райской, так что ее основателю приходится покинуть свое детище. И как раз вовремя.

Глава 1

Отличный случай; надо покинуть порт,

А там ты найдешь счастье или смерть.

Шекспир

Из числа всех тех многочисленных вольностей, какие позволяют себе независимые американцы, нет ни одной более крупной и более явной, как постоянное изменение мужских и женских имен, согласно требованию капризной, преходящей моды.

Для этого пользовались именами и библейскими, и мифологическими, и историческими, а когда все эти источники оказались исчерпанными, то настала пора измышления имен. Кэтти, Бэтси и Долли вышли давно из моды, и теперь мы встречаем повсюду лишь Филэма, Аминда, Маринда и тому подобные женские имена.

Но, к немалому благополучию нашего героя, он имел счастье явиться на свет лет за шестьдесят до вторжения всевозможных модных имен в пределы маленького городка Бристоля в Пенсильвании, а потому был назван при крещении просто Марком.

Отец нашего героя был врач, и по тогдашнему времени врач весьма искусный и ученый. У доктора Вульстона был тут же, в Бристоле, коллега по фамилии Ярдлей. Этот Ярдлей был человек во всех отношениях весьма почтенный и обладал такими же медицинскими и другими научными познаниями, как и его сосед, доктор Вульстон, но он имел над последним несомненный перевес: он обладал несравненно лучшими материальными средствами.

Кроме того, у доктора Ярдлея была только одна дочь, тогда как Вульстон был отцом многочисленного семейства.

Марк был старший из его детей, и, вероятно, этому счастливому обстоятельству он был обязан тем, что получил столь прекрасное образование.

В XVIII столетии высшие учебные заведения, или коллегии, в Америке представляли собою не что иное, как хорошие детские школы: по части словесности преподавалась одна грамматика, а по части других наук там можно было понахвататься только обрывков знаний. Как бы то ни было, но всякий, окончивший курс этой коллегии, получал почетное звание бакалавра, и Марк Вульстон получил бы его, без сомнения, наравне с другими своими товарищами, если бы на шестнадцатом году его жизни не случилось одно событие, которое окончательно изменило все его планы и виды на будущее.

Хотя большие суда редко подымаются по Делавару выше Филадельфии, однако река эта доступна даже и для самых крупных судов вплоть до самого Трэншон-Бриджа. Однажды — это было в 1793 году, когда Марку Вульстону едва только исполнилось шестнадцать лет, — какое-то большое судно с полным вооружением и оснасткой бросило якорь в конце набережной Берлингтона, маленького городка, расположенного на противоположном берегу Делавара, почти как раз против Бристоля. Судно это тотчас же сосредоточило на себе внимание всей местной молодежи. Марк положительно проглядел на него все глаза: он поминутно переправлялся на своей маленькой шлюпке на ту сторону реки, чтобы иметь возможность поближе полюбоваться красивым кораблем, который произвел на него столь сильное впечатление, что с той поры он не помышлял ни о чем другом, кроме океана. Ни слезы матери, ни отчаяние старшей из его сестер, прелестной девушки, которая была всего двумя годами моложе его, ни разумные увещания отца не могли поколебать принятого им решения. Все шесть недель его каникулярного времени ушли на всестороннее обсуждение этого важного вопроса, и в конце концов доктор Вульстон сдался. Его согласию, вероятно, немало способствовала мысль, что сбережения, которые будут у него оставаться в том случае, если старший сын его начнет самостоятельно зарабатывать себе кусок хлеба, окажутся отнюдь не лишними, а пойдут на образование младших детей.

В 1793 году торговля Америки шла уже блистательно, а Филадельфия была в то время чуть ли не важнейшим пунктом в этом отношении. Особенно оживленную торговлю поддерживала она с Восточной Индией (Ост-Индией), и старику Вульстону было небезызвестно, что в тех краях легко разбогатеть всякому смышленому человеку.

Ему был хорошо знаком капитан одного из крупных коммерческих судов; к нему он и решил обратиться за советом в этом деле. Капитан Кретшли согласился принять Марка на свое судно и обещал его отцу сделать из этого юноши не только путного человека, но и офицера, что, конечно, несравненно важнее.

Марк был бойкий, толковый и для своих лет рослый, сильный и здоровый мальчик, полный жизни и энергии. И если в течение тех трех лет, которые он провел в коллегии, Марк не стал ни Ньютоном, ни Бэконом, то все же эти три года не пропали для него даром: он знал всего понемногу и во всяком деле был ловок и проворен, так что вскоре обратил на себя внимание начальства. Едва только его судно успело сняться с якоря, как Марк почувствовал себя на «Ранкокусе» так же хорошо и свободно, как у себя дома. В тот же день капитан Кретшли сказал о нем своему помощнику: «Этот парень далеко пойдет — из него будет прок!».

Несмотря на то что он так быстро освоился со своим судном и чувствовал себя счастливым в своем новом звании моряка, у бедного Марка нелегко было на душе, когда он впервые в своей жизни потерял из виду родной берег. Он любил своего отца со всею нежностью доброго сына, любил также и мать, и братьев, и сестер, а так как мы решили уже говорить все без утайки, то добавим еще, что было одно лицо, которое занимало в его сердце и воображении несравненно больше места, чем все остальные, взятые вместе: то была Бриджит Ярдлей, единственная дочь враждебного собрата его отца.

Взаимные отношения двух коллег были далеко не из лучших: им слишком часто приходилось сталкиваться у постели различных больных, для того чтобы иметь возможность вести открытую войну друг против друга, но зато их жены явно враждовали между собой, не поддерживая даже никаких, хотя бы официальных отношений. Когда им случалось встречаться на вечерах в собрании или в гостях у общих знакомых, то и тут они делали вид, как будто не замечают друг друга.

Но взаимные чувства их детей были совершенно иного характера: Анна Вульстон, старшая из сестер Марка, и Бриджит Ярдлей были почти однолетки; они посещали одну и ту же школу и были лучшими подругами в мире. При этом следует отдать справедливость их матерям в том, что они нимало не противились взаимной привязанности своих детей; они довольствовались своей личной враждой и нисколько не старались привить эту враждебность и дурные чувства своим детям.

Обе эти девушки были милы и хороши собой, но каждая из них была мила и хороша по-своему. Анна отличалась мелкими красивыми чертами и ярким румянцем лица; у нее были, кроме того, прекрасные зубы и прелестнейший в мире ротик; Бриджит, обладая всеми этими достоинствами, обладала, кроме того, красивыми задумчивыми глазами, которые придавали ее лицу особенную выразительность: в нем, как в зеркале, отражалось каждое движение ее впечатлительной и чуткой души. Марку часто случалось заходить к доктору Ярдлею за сестрой, когда та была в гостях у своей подруги, чтобы проводить ее домой; благодаря этому обстоятельству он вскоре был принят в качестве третьего лица в их тесный дружеский кружок. Первоначально решено было считать Марка их общим братом; это казалось им так забавно, так ново, что обе девочки часто целыми часами беседовали между собою о том, чем должен будет стать со временем их общий братец, чем могут они быть ему полезны и что они в силах сделать для него, а главное, для его будущего…

В результате всех этих задушевных бесед и частых свиданий с общим любимцем и общим братом в душе Бриджит зародилось к Марку чувство, гораздо более глубокое и серьезное, чем то можно было ожидать от девочки в ее возрасте. С Марком случилось то же самое, но он понял всю силу своей привязанности лишь в ту минуту, когда родной берег стал уходить у него из глаз и милый образ тоскующей Бриджит предстал его воображению.

Служба молодого моряка шла очень успешно; делу своему он обучался чрезвычайно быстро под руководством одного старого опытного матроса, и, когда судно его вошло в китайские воды, он уже был назначен рулевым. В ту пору плавание такого рода длилось около года; конечно, если бы почтенные сыны Китая были хоть наполовину так деятельны и предприимчивы, как наши американцы, то на эти рейсы не потребовалось бы и четверти того времени, но доставка чая по каналам Небесной империи в то время далеко не отличалась быстротой.

Когда «Ранкокус» вернулся из своего плавания, молодой Марк Вульстон стал тотчас же предметом зависти в глазах всех юношей Бристоля и предметом восхищения всех местных барышень и девиц. В самом деле, красивый, ловкий юноша, повидавший далекие страны и моря, выглядел щеголем в своей синей куртке тончайшего сукна, с небрежно повязанным вокруг шеи настоящим индийским фуляром и другими такими же фулярами, кокетливо выглядывавшими из его карманов. Он едва успевал отвечать на сыпавшиеся на него со всех сторон расспросы о Китае, и о китайских ножках, и о волнах океана величиною с горы. Жители Бристоля, никогда не видавшие океана, были почти уверены, что там, в открытом море, волны непременно должны быть «вышиною с горы»; впрочем, и о горах-то они не имели особенно точного представления, так как в этой части Пенсильвании нет даже и бугра, который был бы настолько высок, чтобы можно было поставить на нем ветряную мельницу.

При этом Марк чувствовал себя вполне счастливым как от лестного для него внимания посторонних, так и от ласковой, сердечной встречи с близкими; в его родной семье, где его всегда любили и где теперь гордились им, он был желанным гостем; но более всего испытал он счастья тогда, когда ему наконец удалось запечатлеть горячий поцелуй на зардевшихся ярким стыдливым румянцем щечках хорошенькой Бриджит.

Эти двенадцать месяцев разлуки прошли недаром как для Марка, так и для девушки: оба они развились, расцвели и возмужали за это время. В течение того месяца, который Марк провел в родительском доме в Бристоле, он, конечно, не раз успел повидаться с любимой им девушкой, — мало того, он признался ей в своей любви и выманил и у нее признание во взаимности.

Между тем родители не замечали того, что происходит между их детьми, точно так же. как и дети, со своей стороны, не подозревали, до чего возросла взаимная вражда и ненависть их отцов и матерей. Теперь уже коллеги не встречались даже у изголовья больных; если же им когда-нибудь приходилось сталкиваться друг с другом, то каждая такая встреча неизбежно оканчивалась более или менее крупной ссорой двух последователей Эскулапа.

Быстро промелькнули четыре счастливые недели отпуска для Марка; по окончании этого срока он обязан был снова вернуться на свое судно. Надо было проститься с родными и с Бриджит. Анна, ставшая поверенной влюбленной молодой пары, стала вместе с тем и хранительницей весьма важной тайны их взаимного обета — стать мужем и женой, и чем скорее, тем лучше, конечно! Но понятно, что осуществление этого намерения нужно было еще отложить на некоторое время.

На этот раз Марк уезжал с сокрушенным сердцем, но тем не менее полный надежд на будущее. Несмотря на то, что образ прелестной подруги не выходил у него из головы, не прошло и недели со дня отплытия судна, как он уже снова был первым весельчаком и затейником из всего экипажа.

Путь их лежал теперь не прямо на Кантон, как в первое его плавание; «Ранкокус» должен был предварительно сдать в Амстердаме груз сахара и затем уже, занявшись некоторое время каботажем в Европе, направиться в Кантон. Из Амстердама «Ранкокус» зашел в Лондон, где забрал товары для доставки в Кадикс. По пути приходилось заезжать то в тот, то в другой порт, и Марк знакомился с чужеземными странами, народами и обычаями; правда, за свое кратковременное пребывание в Амстердаме, Лондоне, Кадиксе. Бордо, Марселе, Гибралтаре и некоторых других приморских городах он, конечно, не имел возможности основательно изучить и вникнуть в то, что ему приходилось видеть и слышать, но тем не менее он приобрел громадный запас всевозможных сведений, которые ему впоследствии очень пригодились. Перед отправкой в Кантон Марк был произведен в офицеры. Те два года, которые он провел в море, достаточно подготовили его к предстоящей ему служебной деятельности, а полученное им ранее образование значительно облегчило ему изучение специальных морских наук. В ту пору флотские офицеры были еще далеко не заурядным явлением в Америке, и всякий молодой человек с такими способностями и знаниями и столь богато одаренный и физически, и нравственно, не мог не пробить себе дороги и не пойти быстро вперед по службе, если только тому не мешало его поведение. Поэтому нет ничего удивительного в том, что наш юный моряк был назначен младшим помощником капитана, хотя ему еще не было и восемнадцати лет.

Плавание от Лондона до Кантона и от Кантона до Филадельфии продолжалось около десяти месяцев. По прибытии на место своей стоянки капитан Кретшли дал Марку торжественное обещание сделать его в следующее плавание своим старшим помощником, и счастливый Марк, не теряя времени, поспешил в Бристоль.

Бриджит Ярдлей была тогда в полном расцвете своей красоты; Марк застал ее в трауре по матери; эта утрата только еще более сблизила двух приятельниц — и родители, очевидно, не имели ничего против этой дружбы; что касается частых посещений молодого моряка, то на это отец Бриджит взглянул совершенно другими глазами. Не прошло и двух недель со дня его возвращения, в течение которых Марк чаще, чем когда-либо, посещал подругу своей сестры, как однажды старик Ярдлей без всякой видимой причины придрался к нему и попросил его не бывать более у него в доме. Главной причиной этого поступка со стороны доктора Ярдлея было то, что со смертью матери дочь его стала богатой наследницей, получив по завещанию довольно большое состояние.

При одной мысли о том, что это состояние может перейти в руки сына его врага, доктор Ярдлей готов был рвать на себе волосы. Потому-то он и воспользовался первым попавшимся случаем, чтобы устроить молодому человеку сцену в присутствии смущенной и озадаченной его выходкой Бриджит. Старик не поскупился на всякого рода обидные инсинуации по адресу всех Вульстонов, за исключением Анны, которую, как он выражался, он не смешивает с остальными.

Во время этой тяжелой и неприятной сцены молодой моряк вел себя безукоризненно: он ни разу не забыл, что имеет дело со стариком, да к тому же еще с отцом Бриджит, Выслушав до конца речь доктора Ярдлея, Марк поспешно схватил свою шляпу, и по тому, как он вышел из комнаты и из дома ее отца, Бриджит поняла, что он уже никогда более туда не вернется.

Глава 2

Госпожа Капулетти

Ей еще нет четырнадцати лет.

Кормилица

Клянусь честью, пусть я потеряю четырнадцать зубов в одно мгновение, сударыня. — но у меня, увы, их только четыре — если это дитя четырнадцати лет. Постойте, давайте-ка посчитаем.

«Ромео и Джульетта»

Тяжелая, неприятная сцена, происшедшая в доме доктора Ярдлея, очень скоро стала известна доктору Вульстону, и, хотя он довольно благосклонно относился к Бриджит, — конечно, настолько благосклонно, насколько это ему было возможно по отношению к дочери Ярдлея. — но оскорбление, нанесенное его семье в лице сына, было столь велико, что он в свою очередь запретил всякие сношения между девушками. Бриджит, любившая Анну почти так же сильно, как и ее брата, положительно не могла свыкнуться с этой разлукой: она загрустила до того, что это отразилось даже на ее здоровье.

Чтобы развлечь и рассеять ее, отец решил отправить ее погостить к тетке в Филадельфию, совершенно упустив из виду, что именно там находилось в то время судно, на котором служил Марк, и что нигде в другом месте молодые люди не могли бы так легко встречаться и видеться, как там.

Понятно, что едва только Марк успел вернуться на свое судно, на котором он теперь уже был назначен старшим помощником капитана, как стал искать удобного случая видеться с Бриджит. Он начал с того, что прямо явился в дом ее тетки. Та вздумала было воспротивиться этим посещениям молодого человека — но ведь теток молодежь не особенно слушается, и наши влюбленные часто назначали друг другу тайные свидания. Так прошло недели две; Марк положительно не мог решиться снова уйти в море, оставив свою ненаглядную Бриджит в руках своих врагов, как он мысленно называл ее отца и тетку. Бедный юноша, казалось, был до того несчастлив и удручен этой мыслью и до того красноречиво высказывал свои опасения и страхи, что Бриджит дала наконец уговорить себя, и они решили тайно обвенчаться, чтобы, по достижении совершеннолетия, Марк мог явиться и на законном основании потребовать свою жену.

В Америке такого рода браки заключаются без особого труда. В числе бывших школьных товарищей Марка был один молодой священник, простодушный, бесхитростный малый.

Возмущенный поступками старика Ярдлея по отношению к Марку, он охотно согласился совершить обряд венчания. Однажды утром Бриджит, выйдя из дому с одной из своих приятельниц, чтобы совершить, как полагала тетка, свою обычную дообеденную прогулку, направилась прямо к набережной, где их встретил Марк, с которым обе девушки взошли на «Ранкокус»; там их уже ожидал молодой священник. Венчание состоялось в капитанской каюте, которая в отсутствие капитана находилась в полном распоряжении Марка и, как оказалось впоследствии, являлась наиболее удобным местом для бракосочетания молодых супругов, которым предстояла в будущем такая странная, полная приключений и случайностей всякого рода судьба.

Свидетелями этого брака были: подруга Бриджит, совершавший обряд священник и простой матрос, участвовавший во всех плаваниях, которые совершил Марк, и который был назначен капитаном хранителем судна в его отсутствие. Звали его Роберт Бэте, или, для краткости, просто Боб Бэте. Он был родом из Нью-Джерси; в ту пору, о которой теперь идет речь, ему было около тридцати пяти лет. Казалось, Боб был обречен на вечное безбрачие и принадлежал весь и телом и душой морю. С восьмилетнего возраста он поступил юнгой на судно и с тех пор ни на час не расставался с морем. Во время войны за независимость Боб служил на военных судах, а по заключении мира в 1783 году поступил на службу к капитану Кретшли, с которым и не расставался с тех пор. Этот самый Боб был учителем и наставником Марка, когда тот только что вступил в морскую службу, и под его руководством Марк сделал свои первые шаги на этом новом поприще.

Боб был рослый мужчина необычайной силы, чрезвычайно привязчивый и преданный тем, кого он любил; Марка он любил всей душой и громко восхищался им. Однажды он в присутствии нескольких матросов сказал: «Смотрите, ребята, этот Марк Вульстон будет в свое время первейшим из моряков, помяните мое слово! Самый счастливый день в моей жизни будет тот, когда мне случится пойти в плавание на судне, находящемся под командой капитана Марка Вульстона».

Несмотря на то что, кроме священника, было всего только двое свидетелей, тем не менее были составлены по всем правилам два брачных свидетельства, из коих одно было вручено Марку, а другое Бриджит. Минут десять спустя по окончании брачной церемонии наши новобрачные расстались: молодая вместе со своей подругой вернулась домой к своей тетке, священник — к своим требам, а оба моряка остались на судне и, стоя на палубе, провожали глазами быстро удалявшиеся стройные женские фигуры. Когда они скрылись из виду, Боб счел нужным сказать что-нибудь.

— А славный у вас теперь фрегатик, славный! — заметил он в адрес Бриджит. — А есть ли у нее кое-какие деньжонки? Я слышал, что в этих водах нередко попадаются золотые рыбки.

— Не знаю, Боб, я думаю, что у нее столько же денег, как и у меня, то есть ровно ничего, но что за беда! Пройдут два года, я вернусь и потребую от ее отца свою жену, хотя бы у нее и двух платьишек за душой не было!

Марк не лгал. Он действительно не знал ничего о том, что у Бриджит были свои тридцать тысяч долларов; узнал он об этом лишь спустя несколько дней после свадьбы из уст самой Бриджит, умолявшей его бросить службу и остаться жить с нею в Бристоле. Но Марк успел уже полюбить море и свою службу, да к тому же, несмотря на всю свою любовь к молодой жене, ему не хотелось жить на ее хлебах. Для решения этого вопроса потребовалось немало трудной борьбы, и в результате Марк отправился в Бристоль и чистосердечно признался во всем отцу. При первых словах этого неожиданного признания доктор Вульстон даже привскочил на своем стуле; однако в этом деле было и нечто такое, что могло казаться утешительным для старика. Не говоря уже о том, что Бриджит была мила, молода и красива и для Бристоля даже богата, и что все это уже само по себе могло льстить до известной степени его родительскому самолюбию, доктор Вульстон, кроме того, испытывал в глубине души некоторую злобную радость при мысли, что теперь все состояние покойной жены его ненавистного коллеги перейдет к его сыну. В силу всего этого он поступил вполне порядочно. Он известил доктора Ярдлея о случившемся письмом, которое было написано в очень деликатном и вежливом тоне и благодаря которому при желании можно было бы уладить это дело полюбовно. Но у отца Бриджит не было ни малейшего желания к примирению; он пришел в такую ярость от полученного им известия, что его хватил паралич, который чуть было не свел его в могилу. Однако старик оправился, и едва только он успел стать на ноги, как поспешил в Филадельфию, чтобы увезти оттуда свою дочь. Марк, конечно, был вправе потребовать к себе свою жену и водворить ее в доме своего отца, но старик Вульстон воспротивился этому и повел дело гораздо разумнее и успешнее. Один из их общих друзей устроил у себя в доме свидание двум враждующим коллегам, здесь они объяснились и пришли к обоюдному соглашению почти по всем пунктам данного вопроса. Было решено, что новобрачные останутся на прежнем положении еще года два или три; вопроса о приданом доктор Вульстон даже не затрагивал, что чрезвычайно порадовало алчного до денег Ярдлея, который, благодаря этому обстоятельству, мог пользоваться процентами с капитала дочери еще в течение двух-трех лет. Марк должен был продолжать свою службу на «Ранкокусе» и, следовательно, в скором времени опять отправиться в плавание. На этот раз его судно отправилось на некоторые из островов Тихого океана, чтобы приобрести там известное количество сандалового дерева для китайских рынков.

Вернувшись из этого плавания, Марк будет уже совершеннолетним и сумеет получить командование судном, в том случае, если он не пожелает расстаться со своей карьерой моряка. Таково было решение обоих отцов, а пока Марк получил разрешение посещать время от времени свою жену и писать ей, сколько душе его будет угодно. Прежние дружеские отношения двух подруг возобновились, и Анна с Бриджит виделись чаше прежнего. Марк посылал своей молодой супруге письмо за письмом, исполненные самых нежных и страстных выражений его чувств.

Тем временем судно Марка готовилось к отплытию, и молодому офицеру можно было отлучаться с него только раз в неделю. Зато эти воскресные поездки к жене были для него истинными праздниками: молодые супруги гуляли, катались, ездили за город в сопровождении Анны и возвращались домой совершенно довольные и счастливые, чтобы снова расстаться на целую неделю.

Не прошло и месяца со дня преждевременной свадьбы Марка Вульстона и Бриджит Ярдлей, как «Ранкокус» снялся с якоря, намереваясь плыть в Тихий океан, а оттуда далее, в Кантон. Перед самым отплытием Марк ухитрился вырваться на денек в Бристоль, а доктор Ярдлей, тронутый горем своей дочери, согласился свезти ее вместе с Анной в Филадельфию для последних проводов молодого моряка.

Когда наконец наступил момент окончательной разлуки, сердце бедного моряка болезненно сжалось, а Бриджит громко рыдала. Два года разлуки — да ведь это целая вечность!

Бриджит пришлось почти насильно увести с корабля, и пока судно не скрылось из виду, она следила за ним, сквозь слезы провожая его глазами до самой последней минуты.

Марк в свою очередь, стоя на палубе судна, не сводил глаз с возлюбленной женской фигуры на берегу, даже и тогда, когда за дальностью расстояний этот милый облик почти совершенно исчез. В своей маленькой каюте Марк нашел много следов заботливости, любви и предусмотрительности своей молодой жены: все, что только могло ему быть нужно или приятно в пути, все было приготовлено и припасено ею здесь для него.

Художники в то время были редкостью в Америке, и заказать портрет было делом нелегким; но Бриджит приказала сделать свой силуэт, который она вставила в хорошенькую рамку и повесила в каюте мужа. Этот темный профиль слегка склоненной головки, чрезвычайно живо напоминавший оригинал, был самым трогательным проявлением ее внимания, а вместе с тем и лучшей отрадой и утешением для бедного Марка.

Жизнь на судне с самой минуты отплытия пошла своим обычным порядком: и в праздники и в будни, и днем и ночью, и в бурю и во время штиля все были заняты — каждый своей работой. Согласно заведенному порядку, капитан Кретшли зашел в Рио-де-Жанейро, чтобы возобновить и пополнить свои запасы. Простояв с неделю в этом прелестнейшем и живописнейшем из городов, «Ранкокус» продолжал свой путь.

Обогнув мыс Горн, он зашел в Вальпараисо и здесь сделал новый запас воды и всяких припасов на случай цинги; затем, приблизительно через две недели, «Ранкокус» снова пустился в море.

Сто лет тому назад Тихий океан не был еще так исследован моряками, как в настоящее время. Всего лет за двадцать до того времени знаменитый Кук совершил свои путешествия и описал их в своих реляциях; но и после того оставалось еще очень много темных мест, и карты были далеко не совершенны. Ведь почти всегда так бывает, что после первого счастливца или смельчака, показавшего дорогу и упрочившего за собою славу завоевателя, покорителя или изобретателя, главную работу заканчивают другие. И если бы мы, например, знали об Америке только то, что знал о ней Христофор Колумб, то мы не знали бы и пятидесятой доли того, что знаем теперь.

Тихий океан, конечно, не может быть назван бурным морем, если принять во внимание его громадную величину и те ветры, которые там преобладают; но стоит только взглянуть на карту, чтобы тотчас же убедиться, что в нем островов, рифов, скал и отмелей всякого рода несравненно больше, чем в Атлантическом океане. Однако это нимало не смущает моряков всех стран, в том числе и американцев. В течение более двух месяцев после того, как «Ранкокус» вышел из Вальпараисо, капитан Кретшли плавал в водах Тихого океана в поисках намеченных в его инструкциях островов, где ему следовало запастись изрядным количеством сандала, имевшего огромный сбыт в Китае, где он употребляется для курения в качестве фимиама в капищах идолов.

Глава 3

О могучий бог морей!

Твой громкий голос вывел из покоя послушную волну.

Она поднимается целой горой, затем с рокотом падает, затем, снова вздымаясь, она опадает с ужасным гулом на палубу и затопляет ее.

Молнии одна за другой пронизывают темноту ночи.

Сделай знак; буря тотчас умолкает, ветры утихают, и вновь настает тишина.

Пибоди

День, предшествовавший той ночи, о которой мы будем говорить, был туманный; дул ост-зюйд-ост, что было весьма благоприятно для «Ранкокуса», который шел на зюйд-вест.

Здесь следует сказать, что за капитаном Кретшли водился большой недостаток — для командира судна: он слишком усердно тянул грог за обедом.

В любое другое время дня это был человек трезвый, но в обеденный час он залпом выпивал три-четыре стакана рома с очень незначительным количеством воды.

Тот день, о котором идет речь, был как раз днем рождения супруги капитана Кретшли, а капитан был слишком хорошим, любящим мужем, чтобы не отпраздновать этот день еще более усердными возлияниями. Марк, никогда не употреблявший спиртных напитков в таком количестве, с прискорбием смотрел на своего командира, тем более что только что спустившийся с марса^[440] матрос уверял, будто в момент, когда погода немного прояснилась, он видел впереди на море белую полосу. Марк сообщил об этом капитану и сказал, что, быть может, было бы не лишним убрать часть парусов, лечь в дрейф и бросить лот. Но капитан не обратил никакого внимания на его слова, уверяя, что матросы вечно придумывают разные ужасы, и если их слушали бы, то ни одно судно не достигло бы места своего назначения. На беду, и второй помощник, бывший некогда простым матросом и обязанный своим повышением исключительно только своему пристрастию к спиртным напиткам, благодаря которому он являлся прекрасным собутыльником для капитана, был сильно пьян и со своей стороны поддерживал капитана в его пренебрежении к словам матроса, так что Марку поневоле пришлось замолчать. Однако наш молодой моряк не мог на этом успокоиться; он знал, что матрос, сообщивший ему эту весть, человек надежный и знающий свое дело. Но вот пробило шесть часов вечера, Марк сменился с вахты и, пользуясь своей свободой, поднялся на фок-салинг, чтобы воспользоваться последними минутами дневного света для личных наблюдений. Сперва он не мог ничего различить на расстоянии более мили из-за тумана; но в тот момент, когда солнце стало садиться, на западе вдруг прояснилось, и Марк увидел нечто такое, что он сразу признал за рифы, тянувшиеся на протяжении нескольких миль прямо перед носом судна. Пораженный такого рода неожиданностью, Марк, не долго думая, крикнул:

— Впереди подводные камни!

Этот возглас старшего помощника вывел из полусознательного состояния даже капитана.

Он очнулся и начал уже приходить в себя после своего опьянения, если бы не помешал его собутыльник. Он не мог простить Марку того, что этот «молокосос», как он выражался, занимал на судне, в качестве старшего помощника, такое положение, которое могло быть занимаемо с пользой для службы только человеком в его возрасте и с его опытом. Он заспорил и загорячился, настаивая на том, что смешно и нелепо говорить о подводных камнях и рифах там, где по карте значится совершенно чистое море. Тем не менее капитан, знавший, что на картах обозначается лишь то, что было известно в то время, когда они составлялись, и что неточности и ошибки всегда возможны, вызвал всех людей наверх и приказал убрать часть парусов. Тем временем Марк спустился вниз, а капитан занял его место, желая лично проверить наблюдения своего помощника. По пути он отдал приказание взять курс на юг, вследствие чего преграждавшая путь подводная гряда оказалась теперь на правой стороне, но, несмотря на то, что она осталась под ветром, и теперь еще она представляла некоторую опасность, хотя ветер и не был достаточно силен для того, чтобы помешать обогнуть ее, приняв для того необходимые меры. Едва только капитан поднялся на фок-салинг, как приказал позвать к себе Боба. Боб с ловкостью белки взобрался по снастям и в одну секунду очутился возле капитана.

Оба они внимательно вглядывались в море с подветренной стороны. Младший помощник с насмешливой улыбкой на лице поджидал, когда они спустятся, заранее уверенный в том, что они объявят, что то, что казалось Марку признаком подводной гряды, не что иное, как всплеск крупной рыбы. Но капитан не был столь безрассуден; он объявил, что собственно подводных камней он не видел, но что раза два в тот момент, когда горизонт прояснился, ему показалось, что он видит что-то не совсем ладное; впрочем, то, что он видел, могло быть как беловатой пеной на поверхности моря, так и отблеском последних лучей заходящего солнца на воде. Боб точно так же не мог сказать ничего определенного.

— Неужели и вы, Боб, ничего не видели? — спросил Марк, делая особое ударение на слове «вы», как бы для того, чтобы дать понять, что нет ничего удивительного, если капитан ничего не видел, но что Боб, по его мнению, должен был видеть то же, что видел он сам.

— Нет, мистер Вульстон, — отвечал Боб, — хотя я зорко смотрел вперед, но ничего особенного не видел.

Это было веское свидетельство против Марка, потому что Боб считался непогрешимым в подобного рода вопросах.

Капитан приказал подать себе карту и принялся вместе с Хильсоном — так звали младшего помощника — рассматривать ее.

По карте море было свободно во всех направлениях, но так как Марк с еще большей настойчивостью утверждал, что они идут прямо на подводные камни, то капитан согласился приказать бросить лот. Это требовало времени. Надо было лечь в дрейф, разместить людей и разложить лот.

Между тем день угасал с минуты на минуту; моросил мелкий дождичек, еще более увеличивая окружающую темноту. Исследование показало, что на глубине четырехсот футов нет дна, но это обстоятельство еще ничего не доказывало, так как все хорошо знали, что коралловые рифы в океане часто вырастают совершенно отвесной стеной, так что в нескольких саженях от них нельзя даже подозревать их существования А потому после нового совещания со своими помощниками капитан Кретшли решил, что судно будет продолжать свой путь в том же направлении, но на всякий случай, уменьшив парусность. Такого рода полумера, конечно, делала грозившую опасность менее ужасной, но далеко еще не устраняла ее окончательно. Тем не менее опасения Марка отчасти улеглись. Что его особенно смущало, так это непроницаемая мгла, которая окружила их со всех сторон, не позволяя различать поверхности моря даже на расстоянии нескольких сажен от судна. Не имея возможности что-либо видеть, он жадно прислушивался к отдаленному шуму волн и старался уловить в этом шуме признак близости подводных рифов и камней. В нем почему-то упорно держалась уверенность в том, что «Ранкокус», с каждой минутой приближаясь, идет прямо на них. Время подходило к полуночи, и Марк с ужасом думал о том. что сейчас вместо него встанет на вахту Хильсон, который за это время, после вторичного усердного возлияния в честь жены капитана Кретшли, стал совершенно не способен к исполнению своих обязанностей.

Но на этот раз он уже наверняка не ошибался — до слуха его донесся роковой шум, похожий на глухой прибой волн обо что-то твердое, неподвижное. Шум этот доносился теперь не спереди, а с правого борта. Опасность была настолько велика, что Марк счел себя вправе, вопреки полученным им приказаниям, положить руль право на борт и повернуть на другой галс, уходя в противоположную сторону. Долг повелевал ему тотчас пойти и дать отчет о случившемся капитану, но на минуту у него мелькнула мысль никому ничего не говорить, не будить младшего помощника, а остаться самому наверху до утра. Но сознание той страшной ответственности, какую он должен будет принять на себя в случае несчастья, заставило его одуматься, и он нехотя, с тяжелым сердцем направился в каюту.

Разбудить этих двух собутыльников было не так-то легко. Хильсон находился в состоянии, близком к летаргии, но положение было слишком критическое, чтобы долго с ними церемониться, и Марк принялся трясти их изо всей силы.

— Что там еще? — досадливо спросил капитан, протирая глаза.

— Мне кажется, что я слышал шум, указывающий на присутствие рифов и подводных камней на правой стороне, я дал поворот и взял курс на юг.

В ответ на это капитан издал какой-то странный звук, который Марк не знал, как истолковать; неизвестно, было ли то удивление или неудовольствие. Но, видя, что капитан уже совершенно очнулся и готовится идти наверх, Марк счел свое дело сделанным и вернулся к своим обязанностям. Боб также был на вахте, и Марк тотчас же позвал его к себе. Несмотря на разницу в положении между старым матросом и молодым офицером, Марк поддерживал с ним почти дружеские отношения.

— Боб, друг мой, у вас ухо чуткое и привычное, скажите, неужели вы ничего не слышите?

— Прошу извинить, мистер Вульстон, ведь я и тогда, как был с капитаном наверху, тоже видел что-то такое, что очень походило на белую пену, но капитан так громко уверял, что там впереди нет ровно ничего, что я не посмел ему перечить.

— А знаете ли, Боб, что когда вы стоите на вахте, то не сказать того, что вы видите, — большое преступление? — ответил ему Марк.

— Ваша правда, мистер Вульстон, я и сам сознаю, что нехорошо поступил, — да что прикажете делать? Ведь с капитаном спорить также дело не пустое…

— Ну, будет об этом!.. А теперь скажите, Боб. вы ничего не слышали?

— Как же, мистер Вульстон, я слышал плеск воды о подводные камни, сперва под кормой, затем у носа; а сейчас, когда вы меня кликнули, я слышал этот самый плеск под кран-балкой с наветренной стороны.

— Неужели это правда, Боб?

— Самая истинная правда, мистер Марк, и если вы мне хотите верить, то вот сию минуту мы плывем над этими подводными камнями и каждую секунду можем разбиться.

— Что за черт! — закричал капитан Кретшли, который как раз в это время подходил к ним и слышал последние слова Боба. — А я так решительно ничего особенного не слышу и готов поклясться, что в таких потемках ни одна кошка ничего не увидит, а не только человек!

Едва успел он произнести эти слова, как плеск волн о подводные камни раздался совсем близко и так явственно, что уже не могло быть никакого сомнения. Марк своим разумным распоряжением на время отклонил опасность, но не в его власти было окончательно устранить ее.

Не тратя понапрасну слов, капитан вызвал всех людей наверх и скомандовал громовым голосом:

— Поворот направо!

В то время как судно поворачивало, медленно подаваясь вперед под малыми парусами, все вокруг осветилось каким-то странным фосфорическим светом, а море кругом забелело, и плеск волн стал походить на шум водопада. Это уже несомненно были рифы; они обступали судно со всех сторон, и минуту спустя «Ранкокус» коснулся дна. Непроницаемый мрак еще более увеличивал весь ужас этой минуты.

С первого момента катастрофы капитан совершенно протрезвел и сразу выказал себя тем беззаветно смелым, решительным и опытным моряком с удивительной силой самообладания, каким он и был на самом деле.

Все приказания его, точные, ясные и определенные, исполнялись немедленно и дружно привычными и опытными матросами, сознававшими всю опасность данной минуты. Толчки были не особенно сильны, и вскоре благодаря дружным усилиям команды и разумным распоряжениям капитана белые пенящиеся волны остались позади; причем ни одна волна не перекатилась через палубу, что служило прямым доказательством того, что даже в том месте, где судно коснулось мели, было довольно глубины, чтобы поднять его. Двенадцати футов под килем было совершенно достаточна для «Ранкокуса», а лот местами показывал и более значительную глубину. Однако на баке дело шло плохо, и капитан Кретшли кинулся туда. Младший его помощник едва сознавал, что он делает, и капитан увидел, что ему следует немедленно занять его место. При виде таких оплошностей, да еще в такую критическую минуту, гнев невольно овладевает человеком; взбешенный капитан сам подскочил к якорям и крикнул Хильсону, чтобы он убирался вон.

В это время внезапный толчок заставил дрогнуть все судно, подводные камни вдруг снова показались со всех сторон; целый каскад белой пены поднялся до высоты борта; когда волны отхлынули, капитана уже не было; он куда-то исчез.

Какая участь постигла его? Как могло это случиться? О том никто не мог ничего сказать; по всей вероятности, волна, поднявшаяся выше палубы, смыла несчастного и увлекла его в подветренную сторону.

Едва об этом несчастье стало известно Марку, он тотчас же понял, какая громадная ответственность легла теперь на него. Нельзя было терять ни минуты, и первой его заботой было попытаться отыскать и спасти капитана.

Он тотчас же приказал спустить шлюпку и посадил на нее шесть лучших матросов. Стоя у бушприта, Марк видел, как шлюпка промелькнула вдоль борта и затем скрылась в ужасающей мгле этой страшной ночи; больше ее не видели.

Ужасная участь постигла за какие-нибудь четверть часа капитана и шесть лучших его людей.

Несмотря на эти тяжелые утраты, работа на судне шла своим порядком. Теперь и Хильсон понял наконец, что дело идет о его собственной шкуре, и при этой мысли весь рассудок как-то сразу вернулся к нему. Как он ни был пьян, а все же успел приготовить и спустить вторую шлюпку, приказав матросам перенести в нее все припасы. В капитанской каюте имелось немного звонкой монеты, которая тоже снесена была в шлюпку по приказу младшего помощника.

Занятый распоряжениями на баке судна, Марк не видел и не замечал ничего, что творилось на юте, где Хильсон оставался полновластным хозяином, имея в своем распоряжении несколько матросов.

Между тем судно, получив несколько последовательных толчков, почти миновало риф; теперь «Ранкокус» лишь чуть-чуть задевал за дно килем, и Марк выжидал только момента для того, чтобы бросить якорь на таком месте, где была достаточная глубина. Послав осмотреть трюм, Марк убедился, что воды в трюме не прибывало и что подводная часть судна не получила никаких серьезных повреждений.

Наконец настала желанная минута: судно оказалось на достаточной глубине, и Марк приказал отдать якорь. В этот момент Хильсон и его товарищи уже были в шлюпке; и снесло ли шлюпку волной, вдруг неожиданно окатившей всю палубу, или же кто-нибудь в суматохе,царившей тогда повсюду на судне, по неосторожности отвязал ее, только Марк, стоявший как раз у шпиля в тот момент, как нахлынула волна, обдав его целым облаком тонких брызг, увидел, как сквозь туман, злополучную шлюпку на гребне огромной волны; через минуту она скрылась в непроглядном мраке, царившем вокруг. Всякая помощь несчастным была немыслима! Сердце Марка болезненно сжалось, но что мог он сделать?.. В эту минуту Марк и не подозревал всего ужаса постигшего его несчастья.

Только после того, как он обошел каюты, помещение матросов и бак, ему вдруг стало ясно, что из всего экипажа на «Ранкокусе» остались только два человека: он да Боб Бэте.

Погода час от часу улучшалась; перед рассветом небо совершенно очистилось и туман рассеялся.

Тогда Марку пришло в голову, что если они находятся вблизи какого-нибудь берега, то судно должно будет непременно подвергнуться влиянию прилива, тогда может случиться, что приливом его снова бросит на подводные камни… Во избежание этого нового несчастья Марк решил бросить еще один якорь, что они и привели в исполнение вдвоем с Бобом, хотя и с немалыми усилиями.

Глава 4

Коралловый грот прячется в недрах волн; голавли и золотые рыбки с алой спинкой приходят отдыхать в нем на заре, и цветок моря, колеблемый ветром и никогда не орошаемый росой, гордо полуоткрывает свою прекрасную голубую чашечку.

Персиваль

Усилия, потребовавшиеся для того, чтобы спустить якорь, были так велики, что совершенно истощили силы Марка и его единственного товарища и помощника Боба. Трудно себе представить, с каким нетерпением они ожидали рассвета; каждая секунда им казалась часом, — думалось, будто ночи этой и конца не будет. Но вот первые лучи зарождающегося дня, осветившие восточную часть горизонта, дали им возможность начать наблюдения. Наши моряки, конечно, прежде всего обратили свои взгляды на подветренную сторону, но так как это был запад, то понятно, что там еще было почти совершенно темно. Они надеялись увидеть там если не целую группу островов, то хотя бы один какой-нибудь одинокий островок; но земли нигде не было видно. Правда, там было еще настолько темно, что можно было ошибиться. Марк спросил Боба, что он об этом думает?

— Подождать надо, мистер Вульстон, пусть немного посветлеет. Вон там, по левую сторону судна, как будто виднеется что-то; ох уж эти мне подводные камни, у меня просто в глазах рябит от них — всюду стоит тьма-тьмущая!.. Просто даже понять не могу, как это мы пробрались сквозь эту чащу.

Действительно, хотя волнение совершенно улеглось, и подводные камни и рифы казались теперь менее грозными и ужасными, чем в темную, беспросветную ночь, все же не было никакой возможности обманываться относительно своего положения. При том состоянии, в каком теперь находилось море, было ясно, что повсюду, где только белела и пенилась вода, были рифы и скалы.

Большинство из них так мало выдавалось над водой, что волны перескакивали через них, оставляя после себя лишь едва заметную беловатую черту на поверхности моря. Эти подводные камни вырастали из-под воды во всех направлениях на таком протяжении, что глаз не мог обнять их крайнего предела. Какими судьбами «Ранкокус», врезавшийся в самую середину этого лабиринта утесов, не разбился о них вдребезги, — это было чистое чудо. Впрочем, в море нередко бывает, что в темноте и под покровом непроницаемого тумана случается преодолевать такие препятствия, которые среди белого дня показались бы совершенно непреодолимыми. Если трудно было понять, каким образом мог сюда врезаться «Ранкокус», то теперь было еще вдвое труднее сообразить, как ему выбраться отсюда.

— Да, мистер Вульстон. — сказал Боб, — тут уж впрямь нужно у Господа Бога просить заправского чуда, чтобы Он вынес «Ранкокус» через все эти скалы и рифы невредимым в открытое море. Что против этого все наши Делаварские пороги? Сущие ореховые скорлупки.

— Да, положение затруднительное, — со вздохом отозвался Марк, — я, право, не вижу, как мы можем отсюда выбраться.

— Г-м, да!.. Если только с подветренной стороны нет какой-нибудь земли, то ничего не будет удивительного в том, если нам придется стать здесь Робинзонами Крузо на весь остаток дней наших! — заметил Боб.

До этой минуты на западе над морем еще расстилался густой туман, но теперь под влиянием солнечных лучей туман этот быстро рассеялся, и Бобу показалось, что он видит не более как в двух милях от того места, где они находились, что-то похожее на землю. Взобравшись на фок-салинг, Марк, в свою очередь, различил нечто такое, что, по его мнению, могло быть лишь частью большой подводной скалы, выдающейся над поверхностью моря, или же каким-нибудь одиноким низменным островком. Именно в этом направлении должны были быть унесены волнением их товарищи.

Боб принес Марку подзорную трубу, и тогда им стало ясно, что то, что они видели, была голая бесплодная скала, густо населенная птицами, но без всяких признаков человеческого существования; и эта скала, не имевшая, по-видимому, и одной мили протяжения, была единственной точкой на всем горизонте, которую можно было назвать землей. Теперь они поневоле пришли к печальному убеждению, что все товарищи их погибли. Они поняли, что положение почти безвыходное. Однако, как истые моряки, они не стали предаваться бесплодному отчаянию, а подумали о необходимости подкрепить свои силы пищей и присели перекусить.

Но несмотря на то, что оба они были голодны и обладали вообще хорошим аппетитом, на этот раз пища как-то не шла в горло, и после очень непродолжительной трапезы они принялись серьезно обсуждать свое положение. Это были такие минуты и такое положение, когда всякая разница между простым матросом и офицером совершенно сглаживается.

— А как вы думаете, Боб, — спросил вдруг Марк, — смогли бы мы вдвоем с вами управиться с этим судном в том случае, если бы нам удалось выйти в открытое море?

— Об этом следует подумать, мистер Вульстон, — отозвался Боб, — конечно, и вы, и я, мы оба парни сильные и здоровые, да и не робки, а все же до берегов Америки ух как далеко!.. Да и не об этом нам теперь надо думать, мистер Марк.

— Как не об этом? Ведь раз нам удастся выйти в открытое море, нам надо будет постараться встретить какое-нибудь судно или же уже самим плыть как-нибудь обратно.

— Эх, эх! Вот то-то же оно и есть! Ведь раньше-то всего нам надо выбраться отсюда, а в этом вся и штука!

— Ах, Боб, так неужели вы думаете, что мы здесь окончательно засели?

— Да что таиться, мистер Вульстон! Я думаю, что если бы здесь даже был сам наш покойный капитан Кретшли и весь наш экипаж, то и тогда все они, вместе взятые, ничего тут поделать не могли бы.

— Мне грустно слышать то, что вы мне говорите, Боб, а вместе с тем и я в душе того же мнения.

— Да, сударь, дело это пропащее! И рифы-то эти, прости Господи, хоть бы они в каком-нибудь порядке тянулись в ту или в другую сторону, а то ведь нет! Их будто черт пригоршнями на ветер сеял. Сунься-ка с судном тут, так только и услышишь, как у него шпангоуты трещать будут.

— А все же надо попытаться, Боб.

— Да что и пытаться-то, если возможности никакой нет? Ведь мы с вами люди, и то, что свыше силы человеческой, того мы не можем сделать.

— Но что же делать в таком случае?

— Что делать? Да вот, поробинзонствуем немного, пока Господь грехи наши терпит, а там и Богу душу отдадим.

— Поробинзонствуем? — повторил Марк, невольно улыбаясь этому выражению, хотя на душе у него было далеко не весело. — Прекрасно, но ведь у Робинзона был хоть остров, а у нас и того нет!

— Вон там, с подветренной стороны есть какая-то скала, на ней, мне кажется, можно будет прожить как-нибудь, — заметил Боб с таким невозмутимым равнодушием, что во всякое другое время оно могло бы показаться в высшей степени комичным. — К тому же ведь у нас еще судно есть! — добавил он.

— А как вы думаете, Боб, долго ли могут выдержать пеньковые канаты, на которых теперь держится «Ранкокус», если при каждом малейшем движении судна они трутся о подводные камни? Нет уж, как хотите, Боб, а на месте мы оставаться тоже не можем, здесь нас ежеминутно ждет верная гибель.

— Что правда, то правда! А уж коли так, мистер Вульстон, то, если позволите, вот вам мой совет: там, на корме, у нас еще осталась маленькая шлюпка, вдвоем сесть в нее можно, и парус при ней есть; так вот, возьмем эту шлюпку и отправимся, поближе посмотрим ту скалу, что мы с вами видели сверху. Можно будет захватить с собой и лот и по пути измерить глубину, чтобы узнать, нет ли тут где-нибудь прохода. И помяните вы мое слово, мистер Марк, что если суждено, чтобы «Ранкокус» двинулся со своего места, то это будет только в этом направлении! Исследуем фарватер, осмотрим ту скалу и уже тогда решим, что надо делать, тогда оно виднее будет. А так-то что?!

Совет был, без сомнения, разумный, и Марк согласился. Спустив шлюпку, моряки наши заняли в ней каждый свое место. Боб оттолкнулся, установил парус, и легкий попутный ветерок быстро погнал маленькую шлюпку. Надо заметить, однако, что этот попутный ветер, столь благоприятный в настоящую минуту для наших моряков, мог оказаться менее благоприятным на обратном пути, но об этом еще речь впереди.

Как только шлюпка отчалила от судна, Боб принялся измерять глубину, а Марк предпочел держать руль. Но оказалось, что измерение было крайне затруднительно при столь быстром ходе шлюпки, и волей-неволей нашим морякам пришлось отказаться от систематического промера, который они первоначально задумали. Но, опуская время от времени лот, они все же могли убедиться, что в пространстве между подводными камнями почти повсюду было достаточно воды, чтобы поднять «Ранкокус», но над камнями ее было, конечно, слишком мало для такого большого судна. При всем том лавировать между этими рифами и скалами оказалось гораздо труднее, чем предполагал Марк, и если наши приятели благополучно проплыли между ними, то этим они были гораздо более обязаны милости к ним святого Провидения, чем своей опытности, ловкости и искусству.

Нетрудно себе представить, с каким живым интересом приближались наши моряки к той скале, или островку, который они избрали целью своего осмотра. Этот единственный клочок суши должен был стать их местопребыванием, быть может, на многие годы, быть может, на всю жизнь. При виде всего этого бесчисленного множества подводных скал, камней и рифов, между которыми им только что пришлось проплывать, у Марка почти окончательно исчезла всякая надежда вывести когда-нибудь из этого лабиринта скал свое злополучное судно.

Он едва смел надеяться, что ему удастся привести его хотя бы только туда, куда они в настоящее время направлялись сами.

По мере того как наши моряки приближались к вышеупомянутому острову, они все более убеждались в безошибочности своих предварительных наблюдений и предположений: этот риф или остров, на самом деле имел не более одной мили в длину и около полумили в ширину и тянулся в направлении с востока на запад; скалистые берега его возвышались всего на несколько футов над водой, кроме той части острова, которая была обращена к востоку, где берег был почти вдвое выше. Середину острова занимала гора, имевшая от шестидесяти до восьмидесяти футов высоты и заканчивавшаяся обширным горным плато, что придавало этой возвышенности форму правильного усеченного конуса. Здесь, на этом острове, было далеко не так много птиц, как на всех остальных островках или, вернее, голых рифах и скалах, теснившихся со всех сторон вокруг главного острова; там этих птиц были целые мириады.

Но вот шлюпка пристала к острову. Трудно себе представить то чувство, с каким Марк высадился на этот пустынный берег, где не было и следа какой бы то ни было растительности. Присмотревшись повнимательнее к характеру местной почвы, Марк вскоре убедился, что остров этот отнюдь не представляет собою кораллового рифа, как он раньше полагал, но что все здесь указывает на его вулканическое происхождение.

Это открытие было далеко не утешительно для Марка и его товарища. Безмолвие этих пустынных берегов нарушали одни только птицы, кружившиеся над головами пришельцев с громким криком и с видом явного любопытства, который, несомненно, доказывал, что они никогда не видели человека; это подтверждала и их полнейшая доверчивость и отсутствие в них всякого страха и робости.

Возвышенность, занимавшая всю середину главного острова, естественным образом прежде всего останавливала на себе все внимание прибывших, а потому наши моряки первым делом направились к ней, в надежде, что с вершины этой горы им откроется более обширный горизонт.

Но, дойдя до подошвы этой возвышенности, они убедились, что взобраться на нее не так легко, как они полагали. С виду гора эта казалась положительно неприступной; однако после долгих стараний им наконец удалось найти одно место, где с помощью рук, коленей и плеч товарища можно было, хотя и не без труда, добраться до ее вершины. Здесь их ожидал новый сюрприз: вместо предполагаемого плоскогорья перед ними зияло, точно разинутая пасть, темное глубокое жерло, которое Марк, не задумываясь, должен был признать за кратер потухшего вулкана.

Наружные стены кратера представляли собою правильное кольцо, а образовавшаяся из застывшей лавы и выгарок кора достигала необычайной толщины. С внутренней стороны эта стена шла совершенно отвесно и лишь в нескольких местах имела небольшие выступы, по которым, и то не без риска, можно было спуститься вовнутрь кратера.

В настоящее время эта внутренность кратера представляла собою совершенно гладкую равнину, поверхностью приблизительно около ста акров. Сама стена кратера достигала почти повсюду высоты шестьдесят футов или около того, только с наветренной стороны она была немного ниже и в одном месте образовывала небольшую брешь, представлявшую собою как бы вход в громадную пещеру кратера.

Без сомнения, здесь некогда пробил себе выход какой-нибудь сильный поток кипучей лавы, о чем свидетельствовал и небольшой пригорок, образовавшийся как раз перед входом в пещеру. Этот увенчанный самородной аркой вход имел около двадцати футов высоты и около двух сажен ширины. Вся поверхность этого потухшего вулкана была покрыта довольно твердой, но хрупкой корой; Марк, пробовавший в нескольких местах пробивать ее ногой, подобно тому как это делают дети с тоненьким слоем льда на едва застывшей луже, заметил, что при этом сапог его каждый раз покрывался микроскопически тонкой, необычайно легкой пылью, или, вернее, налетом, похожим на пепел с примесью песка, гравия и мелких известковых, или меловых, ракушек. Кроме того, почти повсюду встречались явные следы того, что море временами, вероятно в сильную бурю, навещало эти места: черту его вторжений ясно обозначали оставленные на земле густые слои соли. Этим присутствием осадков морской соли можно было отчасти объяснить отсутствие здесь всякой растительности. Марк заметил также и то, что птицы как-то боязливо облетали кратер вулкана и как будто боялись приблизиться к нему, точно они инстинктивно чуяли здесь какую-то опасность. Они сотнями кружились везде по соседству и даже вокруг самого вулкана, хотя и на почтительном от него расстоянии, но ни одна из них никогда не перелетала через его кратер и никогда не пересекала его, стараясь держаться от него как можно дальше.

Глава 5

Говорю вам, что сын короля высадился на острове. Я видел его собственными глазами на пустынном берегу, сидящего, скрестив руки, горько задумавшись, испуская вздохи.

«Буря»

Окончив этот предварительный осмотр кратера, Марк и Боб снова взобрались на вершину стенок вулкана и присели над сводом, образовавшимся над входным отверстием. Отсюда открывался обширный вид не только на весь этот остров, но и на весьма значительное пространство океана. Теперь Марку становилась понятной геологическая формация этих рифов: очевидно, они находились теперь на высшей точке громадной подводной горы вулканического происхождения, единственными выдающимися над водой частями которой являлись этот остров с кратером потухшего вулкана и небольшая группа окружавших его скал, служивших приютом мириадам птиц.

Обнимая взглядом все видимое отсюда пространство океана, Марк старался определить хотя бы приблизительно территорию, занимаемую подводными скалами, принимая в соображение и то, что ему удалось видеть со своего судна. Совмещая то и другое наблюдения, он пришел к заключению, что площадь, занимаемая подводными отрогами вулканической группы гор, равняется приблизительно двенадцати морским милям.

— Гм, да, мистер Марк, нас таки порядком позатерло здесь, — заметил Боб.

— Мы здесь словно Робинзон на своем острове.

— Разве только то, что он, бедняга, был один-одинешенек, а нас с вами двое.

— Я бы от души желал, чтобы это была единственная разница между ним и нами, Боб, но, к сожалению, это не так: у Робинзона был остров, а у нас — неприглядная голая скала; у него был источник пресной воды, а у нас его нет; у него был лес; а у нас нет ни травинки. Все это весьма неутешительно.

— Вы верно говорите, мистер Вульстон, но вы забываете, что у нас есть «Ранкокус», образцовое судно, которое и сейчас еще так же цело и невредимо, как в тот день, когда мы вышли из Филадельфии; а пока есть на воде хоть одна доска, истый моряк никогда не теряет надежды!

— В этом я с вами согласен, Бэте. Но судно наше только тогда может быть годно на что-нибудь, если мы сумеем вытащить его оттуда.

— Что и говорить, неважную стоянку себе выбрал наш «Ранкокус», но даже и там, где он теперь стоит, проку нам от него много: во-первых, там у нас такой запас пресной воды, что на нас двоих ее на целый год хватит, а наступят дожди, так эти запасы и возобновить можно будет. А, кроме того, наше судно может служить нам жильем, да еще каким! Вы будете жить в капитанской каюте, а я подвешу свою койку на баке, как будто ничего не случалось.

— Бросьте вы эти различия, милый Боб, и не будем никогда более говорить о них. Перед бедой, как и перед смертью, все люди равны! В общем несчастье, как и в могиле, нет ни старших, ни подчиненных. Но вы забыли упомянуть еще об одной важной услуге, которую нам может оказать «Ранкокус», а именно: нам можно будет разобрать его и воспользоваться материалами для сооружения нового судна, надежного для плавания по этим морям и вместе с тем такого, которое можно было бы провести между этими рифами и даже над ними. Тогда, с помощью Провидения, нам удастся, быть может, вернуться в Америку и увидеть наших близких и друзей.

— Не робейте, мистер Марк, не робейте! Я хорошо понимаю, что, когда неотступно стоит перед глазами прелестный образ милой женушки, которая со слезами зовет вас в свои объятия, грешно было бы не стараться придумать какого-нибудь средства, чтобы вернуться к ней. Ведь душа-то у человека не камень! Так пусть уж будет по-вашему, и когда вы приметесь за дело, я не пожалею рук, чтобы помочь вам.

— А знаете ли, Боб, — продолжал Марк после некоторого молчания, — я думал сейчас о возможности привести сюда наше судно. Если нам удастся привести его в эту бухту, окруженную подводной стеной скал, то здесь, за ветром, оно простоит многие годы. К тому же если мы вздумаем строить новое судно, то нам понадобится более обширная верфь, чем палуба «Ранкокуса», да надо будет подумать и о возможности спустить новое судно на воду. Ввиду всего этого нам, прежде всего, следует попытаться привести сюда «Ранкокус».

Боб, конечно, не замедлил согласиться, имея в виду еще то, что здесь запасы пресной воды со всем тем, что имелось на судне, будут в целости и сохранности, тогда как там, окруженное со всех сторон подводными скалами и рифами, злополучное судно неминуемо должно будет разбиться вдребезги при первой буре.

Придя к обоюдному соглашению относительно этого важного вопроса, Марк и Боб спустились с вершины кратера и вернулись к своей шлюпке. Море все еще было спокойно, а потому Марк не особенно спешил с возвращением. Он посвятил еще около получаса измерению глубины природной бухты, огражденной подводной грядою скал, едва заметных над поверхностью моря, но прекрасно преграждавших путь морским волнам.

На поверку оказалось, что здесь не только более чем достаточно глубины даже и для большого судна, но что еще, кроме того, дно этого заливчика совершенно чистое, песчаное, что, конечно, было как нельзя более благоприятно для будущей стоянки «Ранкокуса».

Покончив с этим делом, наши моряки пустились в обратный путь. Марк не выпускал из рук лота,! тщательно изучая фарватер, причем ему пришлось убедиться, что к исполнению их замысла существуют два серьезных препятствия. Первое состояло в том, что путь, по которому они теперь следовали, лежал в одном месте между двумя грядами подводных скал, тянувшихся на протяжении более четверти мили, почти параллельно друг другу, на расстоянии всего каких-нибудь шестидесяти сажен одна от другой.

В промежутке между ними глубина была вполне достаточной, но пространство между ними было слишком незначительным для того, чтобы могло пройти беспрепятственно такое большое судно, как «Ранкокус». Шлюпка четыре раза прошла этот кусок пути, причем Марк каждый раз внимательно изучал фарватер, измеряя его глубину чуть ли не на каждом аршине и усердно вглядываясь в воду, которая, как почти всегда в этих широтах, была сплошь прозрачна, так что при дневном свете в ней можно было прекрасно видеть все на глубине от двенадцати до восемнадцати футов. При этом наши моряки могли убедиться, что если «Ранкокус» не будет ни на йоту уклоняться ни в ту, ни в другую сторону и пройдет прямо, как стрела, через эту теснину, то никакая иная опасность здесь не будет грозить ему. Вторым же, более серьезным препятствием на пути к упомянутой бухте был большой подводный утес, хотя и находившийся на весьма значительной глубине, но все же недостаточной для судна с таким водоизмещением и так глубоко сидящего в воде, как их славный «Ранкокус».

За исключением только одного места не более ста футов шириною, представлявшего собою, по-видимому, глубокую расщелину подводного утеса, судно никоим образом не могло бы пройти в этом месте, в расщелине же было достаточно воды, и только тут можно было с большой осторожностью провести «Ранкокус». По обе стороны этого узкого прохода необходимо было поставить вехи или буйки, так как малейшее уклонение вправо или влево повлекло бы за собой неминуемую гибель судна.

Марк и его товарищ вернулись к себе на «Ранкокус» лишь около трех часов пополудни. Их свиньи, птицы и козочка очень обрадовались их возвращению, так как бедные животные со вчерашнего дня ничего не ели. Накормив бедных животных, наши друзья присели за свою скромную трапезу, состоявшую главным образом из холодного мяса. Окончив свой обед, Марк снес на шлюпку два буйка и необходимые для их установки небольшие якоря и затем немедленно отправился вместе с Бобом к опаснейшему месту пути.

Им пришлось целый час отыскивать это место, и затем они более часа провозились с установкой буйков. Окончив эту работу, наши приятели вернулись, не теряя ни минуты, на судно, так как погода должна была, по-видимому, измениться к худшему. Теперь следовало решить, попытаться ли им немедленно тронуть судно с места, чтобы укрыть его в надежной бухте, прежде чем успеет налететь буря и пока только что пройденный путь еще свежо сохранился у них в памяти, или же положиться на выносливость и прочность якорных канатов и вверить им свою судьбу. Несмотря на свою крайнюю молодость, Марк был очень смышлен в своем деле, и на этот раз он решил, что тронуться сейчас же будет все же менее рискованно и опасно, чем при наличии данных условий оставаться на месте. Раз было принято это решение, терять даром время было нельзя; каждая минута была теперь дорога. Ветер уже начинал давать себя чувствовать порывами, солнце уходило в облака, и на всем горизонте с подветренной стороны небо приняло какой-то зловещий вид. С минуту Марк колебался, но в этот момент Боб Бэте крикнул ему, что все уже готово, и, высоко подняв над головою топор, Марк ударил им по канату. То был решающий удар.

В такого рода плавании малейшая ошибка могла бы стать губительной, а потому Марк настоятельно приказал Бобу зорко смотреть вперед. Он раз десять окликал его, справляясь, не видит ли он буйков. Наконец он услышал желаемый ответ:

— Вот они! Славно! Так, так, командир! Разве вы их все еще не видите? Вон, вон!

Минуту спустя и Марк увидел сперва один буек, а затем и другой; они показались ему на этот раз как-то страшно близко один от другого.

— Руль по ветру! Будь что будет! — крикнул он. А сам, затаив дыхание, следил за малейшим движением судна, которое легко и свободно направилось между двумя роковыми значками. С замиранием сердца ждал он с секунды на секунду, что оно вот-вот взроет носом землю. Но вот буйки остались за кормой судна. Первая страшная опасность миновала. — Смелей вперед!

Оставалась еще вторая половина пути; отыскать тот узкий проход между двумя грядами скал было не так-то легко; а тем временем ветер уже настолько усилился, что море повсюду бурлило и клокотало, дробясь о подводные камни. Но когда ему наконец удалось распознать его, Марк уже более не страшился ни волнения, ни ветра. Отсюда уже был виден кратер, и ошибиться в направлении не было никакой возможности. Гордо вздымаясь на волнах, «Ранкокус» как стрела пронесся через узкий проход между скалами и камнями. Теперь оставалось только еще обогнуть северную часть «Рифа», как окрестил Боб главный остров, и, войдя в бухту, выбрать наиболее удобное место для того, чтобы стать на якоре.

И вот, когда «Ранкокус» встал наконец на лучший из своих якорей, плавно покачиваясь посреди хорошо защищенной бухты, где волнение было почти нечувствительно, всего в каких-нибудь полутораста футах от острова, Боб высоко подбросил в воздух свою шапку и тремя радостными возгласами торжествовал победу. А Марк, стоя на корме своего судна, молча воздать благодарение Богу за его милость и помощь в этом трудном деле.

Поистине, будущие обитатели острова не могли даже желать лучшей якорной стоянки для своего судна. Вскоре Марку и Бобу пришлось от души порадоваться принятому ими решению, потому что в эту ночь не раз налетал такой шквал, что навряд ли бы судно их могло уцелеть, если бы оно оставалось на своем прежнем месте.

Даже здесь, в этой закрытой бухте, море бурлило и пенилось, и разбившиеся о природную преграду волны обдавали своими брызгами плавно колыхавшееся судно. Марк оставался на палубе до полуночи и затем спустился в каюту, где проспал до утра. Боб, отстояв свою вахту, с вечера забрался на свою койку и появился снова на палубе лишь поздно утром. Марк, вставший раньше его, еще раз осмотрел со всех сторон окружавшую их местность и затем спустился в каюту, где уже был накрыт и подан приготовленный Бобом завтрак на обеденном столе капитана. За завтраком между Марком и Бобом завязался обычный дружеский разговор.

— А что вы думаете, Боб, ведь если бы мы остались на нашем прежнем месте, едва ли бы мы с вами сегодня имели такую столовую и такой завтрак!

— Да, пора было выбраться оттуда, а все-таки, хотя я первый стоял за то, чтобы уйти оттуда, сознаюсь по совести, я не надеялся добраться сюда. Ну а теперь надо только Бога благодарить!

— Вы правы, Боб! При всем постигшем нас несчастье наша участь много отраднее участи наших товарищей и стольких других моряков, суда которых разбивались и шли ко дну.

— Да, мистер Марк, ведь это много значит, что наше судно уцелело! И меня радует, что вы не падаете духом; я было опасался, что воспоминания о вашей молодой супруге отравят вам те радости, которые могут еще встретиться нам здесь.

— Конечно, разлука с женой для меня очень прискорбна, Боб, я этого не отрицаю; но я надеюсь на милость Господню и хочу верить, что Он когда-нибудь поможет нам выйти отсюда.

— Понятно, надеяться надо, а пока у нас громадных запасов пресной воды, солонины, свинины и всяких других припасов лет на шесть хватит, муки и хлеба на целый век, а кроме того, и лакомств разных немало

— Да, наше судно имеет прекрасные запасы, но вот беда, — мы уже полтора месяца питаемся исключительно соленым мясом, и если это будет продолжаться так еще хотя бы дней пять, то нам не миновать цинги.

— Ох, упаси нас Господь от такой напасти! Да здесь должно быть рыбы вволю, хлеб у нас есть, и, отказавшись хоть на время от солонины и свинины, мы избежим этой беды.

— Что и говорить, свежая рыба весьма полезна в таких случаях, а черепахи были бы еще полезней; но главным образом поддерживает в таких случаях здоровье человека разнообразие в пище; надо чередовать почаще мясо, овощи, рыбу и плоды. Чего нам здесь недостает, так это хотя бы только небольшого клочка земли, пригодной для того, чтобы развести здесь нечто вроде огорода. Я не видел вчера здесь клочка травы. И даже морских трав, самых обычных, я не встречал нигде. А в здешнем климате все овощи и фрукты пошли бы превосходно.

— Да, это так, и я-то в этом деле мог бы вам кое-чем служить: есть у меня в одном мешочке отборнейшие семена тех дынь, что мы едали с вами на востоке. Вот если бы их здесь посеять, так славные бы фрукты были у нас к столу!

— Да, это мысль прекрасная, добрейший Боб, тем более что теперь ведь как раз удобнейшее время для посевов. Мне помнится, что там у нас на судне еще найдется где-нибудь хоть несколько картофелин для посадки.

— Картофель у нас есть, я это точно знаю, да и семян-то всяких там немало.

Весь завтрак приятели беседовали все на ту же тему, и едва встали из-за стола, Марк, не медля ни минуты, тут же принялся сортировать различные найденные им семена, пока Боб перемывал и прибирал посуду. На судне жили несколько свиней; эти животные избрали для себя жилищем одну из тех больших шлюпок, которые были спущены с судна в ту роковую ночь. С тех пор, лишившись избранного ими хлева, они бродили по всей палубе, ютясь то тут то там, вследствие чего, понятно, порядок и чистота на палубе немало пострадали, и Боб решил спустить этих свиней теперь же прямо в море, будучи уверен, что они вплавь достигнут берега; так и случилось на самом деле.

Очутившись на суше, эти четвероногие с большим усердием принялись взрывать землю, по-видимому, вполне довольные своей участью, а Марк стал собирать в небольшой бочонок оставленные ими нечистоты, чтобы воспользоваться ими в качестве удобрения для будущего огорода. Заметив это, Боб сказал, что знает несравненно лучшее удобрение, которого к тому же здесь должно быть вволю: в Перу и Чили жители почти исключительно пользуются для этой цели птичьим пометом, который собирают на всех прибрежных скалах и утесах. В последнее же время птичий помет стал даже немаловажным предметом экспортной торговли под названием гуано. При всех своих прекрасных качествах это гуано имеет еще и то значительное преимущество, что его надобно сравнительно немного; испанцы, по преимуществу пользующиеся этим прекрасным удобрением, обкладывают им свои посадки и растения по мере надобности или же сообразно росту и развитию растений. В заключение Боб предложил отправиться сейчас же на один из ближних островов, кишевших птицами всех размеров и видов, чтобы добыть там это гуано.

Марк с радостью принял это предложение; забрав с собою корзину и лопаты, они отправились вдвоем на один из тех утесов, или островков, о которых мы уже говорили выше. Не более как за полчаса они собрали там изрядное количество того самого гуано, о котором Боб рассказывал такие чудеса.

Прямо оттуда они отправились на Риф и там пристали недалеко от входа, ведущего вовнутрь кратера, куда они, выйдя из шлюпки, сейчас же и направились.

Здесь свиньи уже взрыли почву в нескольких местах; присмотревшись повнимательнее к их работе, Марк убедился, что под верхним слоем коры лежит довольно рыхлая и крупная зола, которая, будучи подвергнута непосредственному влиянию воздуха, с примесью многообещающего гуано и всевозможного мелкого сора, кухонных отбросов и тому подобного, могла бы дать, быть может, почву, достаточно пригодную для скромных огороднических целей.

Еще накануне, находясь на вершине кратера, Марк заприметил там два-три местечка, показавшихся ему наиболее подходящими для первого посева, тем более что на вершину уж никак не могли взобраться четвероногие обитатели Рифа, а следовательно, ни грядкам, ни ожидаемым всходам не грозила никакая опасность.

Глава 6

Они приходят приветствовать восход солнца и насладиться первыми проблесками дня; но мгновения дороги, их сады ждут их. Их только двое для ухода за ними, и как они успевают управиться с таким огромным количеством работы.

Мильтон

Взбираясь на вершину кратера, Марк по пути вырубал в стене уступы наподобие ступеней, которые должны были впредь значительно облегчить этот подъем. Добравшись до вершины, Марк отыскал заранее намеченные им места и. размотав имевшийся при нем обрывок снасти, бросил один коней этой веревки вниз, внутрь кратера. Боб, остававшийся внизу, сейчас же привязал к нему корзинку с гуано, а Марк проворно втащил ее наверх. Повторив эту операцию несколько раз, товарищи перетаскали на вершину все, что им было нужно. После этого Боб вернулся к шлюпке, чтобы прикатить оттуда тот бочонок со свиным пометом и разным другим мусором, который они захватили с судна. Втащив и это на вершину кратера, Марк принялся усердно вскапывать землю и перемешивать ее тщательным образом с имеющимися у него различными «снадобьями». Боб также не терял даром времени: на одном из островков, ближайших к Рифу, отыскал изрядное количество различных морских водорослей. Не говоря ни слова, он сделал рейсов шесть в своей шлюпке туда и обратно и каждый раз привозил огромную охапку этих водорослей, которые затем таким же порядком были доставлены при помощи каната на вершину и поступили там на удобрение почвы для посева. Вслед за последней охапкой этих трав Боб сам отправился туда же, хотя и иным путем, и присоединил свои усилия к усилиям своего товарища.

Вдвоем они проработали там еще около часа, после чего решили, что теперь, пожалуй, можно бы рискнуть посеять что-нибудь из их семян. Для опыта они избрали дыни, бобы, горох и кукурузу; кроме того, посеяли еще немного огурцов и лука. Все эти семена были припасены судохозяином «Ранкокуса», принадлежавшим к секте квакеров, известной под названием «Друзей». Учение «друзей» является какой-то странной смесью проповеди широкой филантропии и страсти к наживе; вот почему судохозяин в числе массы других полезных и необходимых предметов сделал большой запас всяких семян, которые предназначались, как и многое другое, для раздачи туземцам тех островов, куда шел на этот раз его корабль.

Когда наши приятели спустились вниз с «вершины», как решил назвать весь верхний край возвышенности кратера Боб, наступил уже час обеда. В долине кратера наш добрый Боб устроил что-то вроде навеса с помощью обрывков старых парусов, захваченных им с собой на всякий случай. Тут они прекрасно пообедали, а потом вздремнули часок-другой. Во время этого обеда наши друзья обсудили все, что им уже удалось сделать здесь и что еще предстояло сделать для своего удобства и благополучия. Между прочим, было решено, на случай беды, еще прочнее укрепить «Ранкокус» при помощи надежных канатов.

Проснувшись часов около двух пополудни, Боб прежде всего позаботился о свиньях: он накормил их и думал было попоить, но Марк нашел это совсем излишним ввиду того, что надвигались тучи; можно было ожидать дождя с часу на час, и тогда в расходе воды не было необходимости. Заметив между тем, что один боровок усердно взрыл почву у самого основания стены кратера, причем провел довольно правильную борозду, усеянную на известном расстоянии друг от друга маленькими кучками рыхлой золы, Марк возымел желание воспользоваться этой работой боровка для нового посева горсточки семян лимонов, апельсинов, винограда, смоковниц, померанцев и других плодов.

По окончании работы Марк стал думать и о том, как оградить посевы от всяких злоключений. И с этой целью он, выходя из кратера, изгнал оттуда предварительно свиней, а сам вход загородил все тем же старым парусом, который надежно укрепил с правой и с левой стороны прохода, так что он заменил собой калитку или щит. Преграда, конечно, была слишком слаба и недостаточна, и если она на первых порах все-таки сослужила свою службу, то это, наверное, благодаря лишь тому, что все старания небольшого стада отыскать внутри кратера хоть что-нибудь, годящееся в пищу, остались совершенно безуспешны. В противном случае все бы было иначе.

Тем временем гроза, казалось, готова была разразиться каждую минуту; ввиду этого наши приятели поспешили вернуться на свое судно, чтобы не промокнуть до костей. Действительно, едва они успели укрыться в каюте, как полил дождь.

Благодаря изменившемуся ветру судно прибивало слишком близко к подводной стене, служившей оградой маленькой бухте, и хотя оно не ударилось о нее, но время от времени задевало, что еще более убедило наших моряков в необходимости более прочно укрепить «Ранкокус». По этому случаю Боб подал блестящую мысль свезти на берег наиболее крупный и надежный из их якорей, укрепить его где-нибудь в скалах, так чтобы он зацепился за них и сидел неподвижно, и затем притянуть к нему судно при помощи надежных канатов.

Но так как для перевозки якоря понадобился бы плот (их маленькая шлюпка была непригодна для этой цели), то сооружение плота и перевозка якоря были отложены до следующего дня.

Марку очень хотелось взглянуть на то действие, какое произвел этот ливень на их молодые посадки и посевы и на количество воды, оставленное дождем на рифе, а потому было решено отправиться на часок-другой на остров перед наступлением сумерек. Отправляясь в путь, Боб вдруг вспомнил о проживавших на судне домашних птицах, курах и утках, имевших до крайности жалкий вид; это было неудивительно, если принять во внимание, что эти несчастные пернатые находились уже более пятидесяти дней в открытом море. Боб предложил поселить их на острове, предоставив им самим отыскивать себе пищу, причем намеревался, со своей стороны, по мере надобности подкармливать их и приглядывать за ними. С разрешения Марка куры и утки были выпущены на волю. Завидев сушу, они направились одни вплавь, другие летом к острову, где тотчас же и принялись что-то поклевывать с такой жадностью, как будто перед ними было рассыпано самое отборное зерно. К немалому удивлению Марка, оказалось, что и вся палуба усыпана какими-то мелкими слизистыми шариками, которые выпали, очевидно, вместе с дождем и пришлись, как видно, очень по вкусу не только всем птицам, но также и свиньям.

Теперь на судне оставалось только одно живое существо, кроме Марка и его приятеля Боба; то была коза, и хотя от нее едва ли можно было ожидать какой-либо пользы, да и кормиться-то ей здесь на острове было положительно нечем, все же Марку казалось бесчеловечным зарезать или заколоть это бедное животное тогда, когда Господь помиловал их всех в минуту смертельной опасности. Поэтому было решено свезти на остров и ее. Прибыв туда, Марк убедился, что все, даже малейшие углубления скалистой почвы острова были наполнены дождевой водой и что сама почва впитывала в себя лишь очень малое количество воды. Воды было так много, что ее хватило бы теперь на то, чтобы наполнить все бочки и бочонки, имевшиеся на судне, что было очень утешительно для них на будущее.

Что же касается их посевов, то дождь нимало не повредил им, и хотя каждая лунка, вмещавшая в себя зерно или семя, вплоть до краев была наполнена водой, тем не менее ни одна из них не была размыта ливнем. Марк опасался, что запоздал с посадкой и засуха, которая вскоре должна наступить, погубит его всходы. На этот раз им досталась изрядная поливка. Принимая во внимание могучее влияние солнца в этих широтах, Марк был уверен, что потребуется лишь немного дней для того, чтобы иметь возможность безошибочно судить о результатах смелой попытки оплодотворения мертвой почвы острова. Осмотрев свои посевы и посадки, Марк и Боб вернулись на «Ранкокус». И в эту ночь оба они спали так сладко и крепко, как не спали уже давно на «Ранкокусе». Два последующих дня были употреблены ими на укрепление их судна на якоре. Старания их наконец увенчались успехом. Теперь «Ранкокус» находился всего на расстоянии ста футов от берега; с помощью досок, надежно укрепленных на козлах, получилось что-то вроде длинного трапа или мостков, благодаря которым в любое время можно было сухим путем сообщаться с островом, не имея надобности прибегать для того каждый раз к шлюпке. Работы эти были ими окончены лишь на вторые сутки после полудня. День этот был суббота, и Марк решил, что впредь они будут чтить, как должно, воскресные дни и посвящать их всецело Господу

Богу. В дни невзгод человек чаще всего вспоминает о Боге и о своих обязанностях по отношению к Нему, а потому нет ничего удивительного в том, что и наши моряки вспомнили о Нем.

Так, в воскресенье, когда Марк расхаживал по своим владениям, мысленно возносясь к Богу или переносясь к воспоминаниям о Бриджит и не покидавшей его все это время мысли о возможности свидания с нею, Боб, вскочив в лодку, отправился на рыбную ловлю на один из соседних утесов, которых тут, на пространстве какой-нибудь полумили, было около двадцати. Некоторые наиболее крупные из этих скалистых островов имели до шести акров площади, большинство же из них не имело, пожалуй, даже и сотни футов площади.

Боб Бэте был страстный любитель рыбной ловли; он готов был проводить за этим занятием целые дни напролет, но с условием иметь при себе достаточный запас табака.

Большой для него утехой в настоящем горе было то обстоятельство, что на «Ранкокусе» имелись громадные запасы табака, оставшегося от погибших товарищей. Марк любил охоту, но здесь ружье было почти совсем не нужно, так как из миллионов птиц, кишевших всюду, не было ни одной, пригодной для стола. Однажды Марк, гуляя по своему острову, мысленно сравнивал себя с известным Робинзоном и другими ему подобными невольными жителями необитаемых стран и островов. Хуже всего было, конечно, то, что на рифе не было растительности или хоть воды для орошения посевов на случай, если бы показались всходы. Правда, теперь почти ежедневно выпадал дождь, но со дня на день дожди могли прекратиться, и тогда моряков ожидала страшная засуха. Риф к тому же былдо крайности однообразен и очень невелик. Кроме кратера ничто не нарушало его унылого однообразия. Хорошо еще, пока на судне есть небольшой запас дров, ну а когда он выйдет, чем тогда им развести огонь, хотя бы под плитой? Ведь здесь нигде нет ни сучка, ни кустика!

С другой же стороны, великим счастьем для Марка и для Боба могло считаться то, что судно их осталось цело со всем своим провиантом и запасами. Это снабженное всем необходимым судно могло дать им и жилище, и одежду, и еду, и пресную воду, и топливо в таком количестве, что всего этого им хватило бы на многие годы, при некоторой бережливости и аккуратности. Конечно, не иметь возможности утолить жажду у светлого ключа было до некоторой степени лишением; но удерживавшаяся в углублениях гладкой, точно отполированной скалы и затем сохраняемая в специально для того приспособленных бочонках или цистернах чистая дождевая вода являлась очень сносным напитком для моряков. А в каюте капитана был фильтр

С заходом солнца вернулся Боб. К немалому удивлению Марка, маленькая шлюпка почти по борт сидела в воде: он поспешил на помощь товарищу, направлявшемуся к входному отверстию кратера. Улов Боба состоял из десяти или двенадцати крупных рыб; некоторые из них были даже весьма значительной величины и внушительного вида, но все совершенно незнакомые нашим морякам. Отобрав наилучших из них, Марк выбросил остальные свиньям и птицам. Свиньи тотчас же с жадностью накинулись на это угощение, а куры пожеманились сперва немного, вероятно, вследствие того, что раньше уже успели утолить свой голод насекомыми и слизнями, но после и они одумались и, в свою очередь, приналегли на остатки этого, еще совершенно нового для них угощения. Теперь нашим морякам нечего было заботиться о пропитании своих животных и птиц; только для козочки такого рода корм был непригоден

Но надо вам сказать, что не одна лишь рыба составляла главный груз маленькой шлюпки Боба; он нагрузил ее по самые борта каким-то растительным илом, который нашел в расщелине одной из скал, где он образовался, вероятно, из перегноя разных морских водорослей.

— Да ведь этот ваш ил как нельзя больше походит на прекрасный чернозем! — воскликнул обрадованный Марк, предварительно испробовав его при помощи всех своих пяти чувств. — И много его там?

— О, сколько вам угодно, мистер Марк! Пространство, занимаемое этим илом, ничуть не меньше площади нашего кратера.

— Прекрасно, с будущей недели мы займемся им; благоразумие требует от нас, чтобы мы не пренебрегали ничем, что может способствовать нашему благополучию, даже и в том случае, если Господь поможет нам вернуться на родину.

— Вернуться вновь на родину! А вы все еще думаете туда вернуться? Нет, мистер Марк, уж лучше нам совсем не говорить об этом! А вот насчет ила, так я вам доложу, что спаржа, наверное, хорошо бы на нем уродилась; а семена-то спаржи у нас ведь тоже должны быть где-нибудь на корабле.

— Все семена, какие только есть, находятся в тех двух-трех ящиках, что стоят между деками. Пока я принесу лопату и выгружу ваш ил, вы, Боб, займитесь-ка приготовлением этой рыбы к ужину. Мы уже, Бог весть, как давно питаемся все только солониной, а свежая-то рыбка будет нам куда как полезна!

Затем и Марк, и Боб занялись каждый своим делом: Марк с помощью лопат и тачки перевозил весь ил вовнутрь кратера, где складывал его в одну большую кучу с намерением навалить впоследствии сюда нечистоты, грязь и сор, какие встретятся в их обиходе. А Боб тем временем отправился на кухню на «Ранкокус» и занялся стряпней. Он изготовил к ужину прекрасное жаркое и приготовил из той же рыбы на завтра любимую им матросскую похлебку.

Глава 7

Успокойся, бедный, покинутый! Проницательное око видит все, небо и землю, видит также и твое горе. Час освобождения скоро настанет.

Мистрис Гименс

Всех людей, искренне верующих и религиозных, воскресный день особенно располагает к размышлению о Боге и всех Его благодеяниях к нам. Среди житейских треволнений и сует мы, люди, часто как бы забываем о своей зависимости от высшего существа; каждый рассчитывает лишь на самого себя, надеется на свои собственные силы, в безумной гордости преувеличивая и свои силы, и свои способности и забывая о том, кто их дал нам.

Когда же человек очутится один, вдали от мира и людей, беспомощный, в критических условиях, тогда он поневоле начинает сознавать все свое ничтожество и смиренно обращается к Тому, Кто лишь Один Всемогущ и Всесилен.

Поутру, в воскресенье, Марк прочел вслух церковное богослужение с начала до конца; Боб очень внимательно слушал его. По окончании чтения, к которому наши друзья сочли необходимым подготовиться, то есть тщательно приодеться, побриться и помыться, они отправились погулять на Риф.

Они шли, дружески беседуя между собой о всех своих делах, как вдруг Боб упомянул о том, что в трюме есть остов и все части разобранной пинасы^[441].

— И если только память мне не изменяет, то судно это, кажется, не маленьких размеров и приспособлено носить и паруса, и мачты, — добавил Боб.

Марк выслушал его спокойно, но в глубине души он был вполне уверен, что Боб жестоко ошибается на этот раз. Верно было только то, что всякого рода строительного леса и разного другого материала имелось на «Ранкокусе» вдоволь и что построить из него со временем какое-нибудь судно было весьма возможно, хотя и нелегко.

В такого рода разговорах, в молитве и предположениях об участи, постигшей их товарищей, прошел воскресный день наших приятелей. Ночью прошел сильный дождь, воды повсюду было очень много; Марк захотел взглянуть на запас ила в кратере, а Боб отправился опять половить рыбу, причем привез с собой еще немного того ила. За одну эту ночь дождь до того промыл весь находившийся в кратере ил, что когда Марк попробовал его на вкус, то убедился, что он утратил очень значительную долю содержавшейся в нем морской соли, что было весьма и весьма утешительно для его широких замыслов по части огородничества.

Весна была еще только в самом начале, так что Марк мог надеяться еще успеть надлежащим образом подготовить достаточно большую площадь годной под огород земли, и как раз вовремя, чтобы вывести на ней кое-какие овощи.

Пока Боб был занят рыбной ловлей, Марк стал работать над настилкой пола на том плоту, который был ими изготовлен ранее для перевозки якорей на Риф; теперь же Марк рассчитывал воспользоваться им для перевозки ила. Едва успел он кончить это дело, как возвратился Боб с новым запасом ила, который тут же выгрузили, и затем решили немедленно опять отправиться на тот утес с плотом и со шлюпкой.

Первой заботой Марка, тотчас же по прибытии на место, было избрать удобное местечко, вскопать его, смешать с достаточным количеством гуано и засеять там маленький участок спаржей. Пока Марк возился со своим посевом, Боб нагрузил и плот, и шлюпку, и с этим драгоценным грузом они направились обратно к кратеру.

Последующие две недели прошли в подобных же занятиях; не проходило дня, чтобы наши друзья не побывали на утесе ила и не вернулись оттуда с полным грузом. Кроме того, за это время было выполнено немало и других работ; так, например, они наполнили водой все имевшиеся на судне бочонки для воды. Хотя запасы их еще не истощились, и по расчету Марка имевшейся у них в наличности воды должно было хватить на целых два года, но следовало запастись ею вовремя, так как дожди могли со дня на день прекратиться. Когда все бочки и бочонки были наполнены и тщательно размешены в порядке в трюме, их накрыли еще старой парусиной, чтобы предохранить от оседавшей пыли. До того времени еще не было надобности раздавать воду птицам и домашним животным: они всегда имели ее в достаточном количестве в тех лужах, которые образовываюсь каждый раз после дождей во всех малейших углублениях почвы.

Бэте не переставал усердно заниматься рыболовством, исправно поставляя рыбу не только к столу, но и на корм свиньям и курам. Кроме того, он часто отправлялся добывать гуано и привозил его всегда в большом количестве.

Однажды ему пришло в голову отправиться подальше за черту подводной гряды. Прошло около двух часов с тех пор, как он уехал, как вдруг Марк, работавший в долине кратера, услышал крик товарища и тотчас догадался, что тот зовет его к себе на помощь.

Выбежав на берег, он был немало удивлен видом той громоздкой добычи, которую тащил Боб Бэте.

Оказалось, что там, под ветром, у того утеса, где удил Боб, образовалось громадное скопление плавучих морских трав; когда же эта громоздкая спутавшаяся масса не могла долее умещаться на том пространстве, где она ютилась до тех пор, то вдруг сама собою отделилась и, подгоняемая ветром, поплыла вниз по течению к южной части Рифа. Боб Бэте не без труда заставил эту плавучую копну обойти южную оконечность Рифа и силился направить ее теперь поближе ко входу в кратер. Поняв тотчас же, чего от него требуют, Марк захватил веревку и перебросил ее Бобу, который в свою очередь, закинув ту веревку на копну, с успехом подтянул ее туда, куда счел более удобным. Эта нежданная находка пришлась теперь как нельзя более кстати. По своему объему эта плавучая копна не уступала двум большим возам сена; в этой траве засело множество ракушек и улиток, чему особенно обрадовались куры, как блюду, крайне лакомому для них, а свиньям сама трава пришлась по вкусу. Хотя время было уже позднее, наши друзья все же вооружились вилами и принялись поспешно убирать эту траву внутрь кратера, оставив тут на берегу лишь незначительную часть для кур и для свиней. Прошло дней десять; наши друзья стали держать совет и решили прежде всего заняться подготовкой почвы, хотя бы только полуакра^[442] земли под огород. Несмотря на громадное богатство по части всевозможных удобрений, Марк не особенно рассчитывал здесь на успех; тем не менее он согласился посвятить удобрению и подготовке земли к посеву целый месяц, а уж все остальное предоставить самой природе.

Первый месяц их пребывания на Рифе подходил уже к концу. Наши приятели решили наконец осуществить давно задуманную идею, то есть приняться за постройку нового небольшого судна, на котором можно было бы добраться до берегов Южной Америки или же хотя бы до одного из ближних населенных островов.

На другой день все утро шел сильнейший дождь, вследствие чего наши приятели вынуждены были остаться у себя на судне. Они воспользовались этим обстоятельством, чтобы хорошенько ознакомиться со всеми сокровищами и богатствами «Ранкокуса» и прежде всего с теми двумя-тремя ящиками, которые стояли между деками, и где должны были находиться все семена. Затем они спустились в трюм, всякого рода леса и досок здесь было очень много, но ничего похожего на остов или же составные части судна вроде пинаса не оказалось, а потому как Марк, так и Боб остались каждый при своем первоначальном убеждении. Различных инструментов и орудий тут было также очень много. Очевидно, «друг» Авраам, главный владелец судна, прекрасно сознавал в душе, что поступает не совсем похвально, способствуя, хотя косвенно, идолослужению доставкой в Кантон сандала, употреблявшегося для курений в честь идолов, и потому ему хотелось хотя немного искупить свою вину или загладить ее каким-нибудь благим делом по отношению к тем дикарям, у которых он за бесценок скупал сандал. Будь он пресвитерианец, он, вероятно, завалил бы с этой целью половину судна всякого рода книжным хламом духовно-нравственного содержания в виде душеспасительных книжонок и брошюр и разных нравственных трактатов; но друг Авраам принадлежал к той секте, которая настолько же достойна уважения на самом деле, насколько кажется смешной в своих теориях, а потому эти духовные брошюрки и весь этот религиозный хлам не мог бы убаюкать его совесть. Вот почему друг Авраам затратил до тысячи долларов на разные орудия, инструменты и семена, которые могли оказать немалую пользу туземцам различных островов Тихого океана.

В числе этих семян Марк натолкнулся на семена клевера и других луговых трав в таком количестве, что ими можно было бы засеять весь кратер сплошь.

Тем временем погода прояснилась, и Марк и Боб отправились на Риф, забрав с собой полную корзину гуано и семян. Друзья не были там с тех пор, как Марк удобрил почву и сделал первые посевы. Марк приближался к месту, где были его грядки, почти без всякой надежды на успех. Ведь у него тогда не было даже ила, который бы он мог смешать с той рыхлой пепельной золой, какой являлась здесь повсюду нетронутая, девственная почва. Каковы же были удивление и радость наших двух друзей, когда они увидели расстилавшиеся по земле зеленые всходы с чуть заметными завязями на тоненьких стеблях

Итак, важный вопрос о пригодности природной почвы Рифа отныне был решен положительно Понятно, что радость Марка по этому случаю не знала границ. Какое счастье, в самом деле, что козочка еще ни разу не была здесь в течение всех этих двух недель; как видно, безуспешность первых ее посещений отбила у нее охоту взбираться снова на вершину; теперь же, если ей случится увидеть здесь хоть издали свеженькую зелень, то нарождающимся дыням, наверное, грозит ужасная беда. Поэтому Марк решил продержать козу взаперти на судне до того времени, пока не будет выстроена здесь изгородь, достаточно прочная для того, чтобы преградить козе доступ к столь драгоценной маленькой бахче; а сделать это, в сущности, было совсем нетрудно: с внешней стороны взобраться на вершину, хотя бы даже и козе, было возможно лишь только в трех местах, как мы уже говорили выше. Исключая эти три пункта, стена повсюду поднималась совершенно отвесно на высоту десяти или двенадцати футов. Лишь в двух местах скатившиеся обломки скал и твердой лавы образовали нечто вроде ступеней, которые нетрудно было уничтожить и таким образом сделать и эти пункты недоступными: третий путь к вершине решено было временно загородить особой загородкой.

Позаботившись о сохранении своего вновь приобретенного сокровища, Марк принялся засевать травой внешние скаты кратера. Понятно, что он не рассчитывал на то, чтобы все засеянное взошло; он счел бы свой труд далеко не напрасным даже и в том случае, если бы по склонам кратера засело хотя бы несколько кустиков зеленой травы, на которой мог бы отдохнуть утомленный однообразием глаз.

Следом за ним шел Боб, разбрасывая гуано повсюду, куда Марк кидал семена. Выпавший вскоре дождь смочил последние посевы и принес этим немалую пользу будущей растительности.

Сделав все, что от них зависело, они спустились вовнутрь, в так называемую ими «Долину кратера», где Марк намеревался разбить сравнительно обширный сад. На планировку, удобрение и подготовку почвы для будущего сада ушло около двух недель; тем временем дожди стали выпадать уже реже, и лишь время от времени проливались над Рифом сильные ливни, но они еще более, чем постоянные дожди, способствовали произрастанию растений.

За эти две недели посевы, посаженные на вершине кратера, успели дать порядочные всходы благодаря влиянию тропического солнца. Но теперь следовало опасаться в ближайшем будущем тех продолжительных засух, которые обычно губят всякую растительность и главную причину которых следует искать не в высокой температуре воздуха, а в других местных условиях климата.

По мере того как дело подходило к лету, Марк начинал успокаиваться относительно ужасного, губительного влияния местной жары. Он убедился, что пассатные ветры, а быть может, и еще другие какие-либо неизвестные ему причины постоянно нагоняли тучки, которые не только проливались благодатным дождем над посевами, но вместе с тем и умеряли нестерпимый зной солнечных лучей.

Ввиду приближения лета Марк устроил внутри вулкана палатки, не желая быть захваченным врасплох безмерно жарким здесь временем года. При помощи нескольких старых парусов и мелких мачт здесь вскоре сооружено было жилье, довольно просторное и удобное. Но Марк заботился не об одном только себе. Снаружи он устроил еще другой полотняный, то есть парусиновый, навес для всех своих домашних животных и птиц, которые с необычайной радостью спешили укрыться там. Но это простое сооружение оказалось более трудным, чем это предположили Марк и Боб, так как от него требовалась особая прочность и устойчивость ввиду того, что он постоянно подвергался влиянию сильных ветров, тогда как внутри кратера, защищенного со всех сторон непроницаемой стеной, чувствовался теперь уже недостаток воздуха, вследствие чего Марк и решил построить для себя небольшой павильон на самой вершине, где всегда была благоприятная температура.

Когда было избрано место для павильона, за материалами дело не стало, и вскоре наши искусные строители имели новое жилище.

В этих хлопотах прошли еще недели две; наши отшельники незаметно доживали третий месяц своего пребывания на Рифе. Они успели свыкнуться со своим одиночеством и урегулировали до известной степени свои занятия и обязанности.

Глава 8

То нарождающийся день своими плодоносными слезами смачивает нежно чашечки цветов, то, отражаясь волнами света от раскаленной скалы, он с удвоенной силой разливается по всей прерии.

Севедж

Как только новый павильон, или палатка, был готов, Марк перетащил туда значительную часть своих книг, которых у него было изрядное количество, свою флейту и письменные принадлежности. Там он проводил большую часть своих свободных часов. Боб посвящал почти все свое время рыбной ловле, соединяя приятное с полезным и доставляя обильную пищу домашним птицам и животным, не говоря уже о том, что к столу у них в любое время была свежая рыба.

Между тем первые посаженные овощи взошли превосходно. К концу следующего месяца все скаты возвышенности кратера зазеленели там и сям, и даже на совершенно девственной, неподготовленной почве некоторых частей утеса стала, к необычайной радости и удивлению Марка, пробиваться местами зеленая травка. Количество рыбы, ежедневно приносимой Бобом, было так велико, что ему пришло на ум изготовлять и из нее удобрение. С этой целью, пользуясь несколькими часами прохлады поутру и перед наступлением ночи, он принялся готовить место для свалки негодной излишней рыбы. Тут же возвышались целые горы водорослей, смешанных с илом и гуано. Но по мере того, как весна подходила к концу, все работы должны были все более и более замедляться вследствие страшной жары, которая становилась положительно невыносимой несмотря на постоянные ветра. Марк воспользовался этим временем для того, чтобы заняться судном. Пользуясь благоприятной погодой, они занялись просушкой парусов и уборкой их; палубы мылись теперь ежедневно утром и вечером не только для порядка и опрятности, но и для того, чтобы дерево не трескалось и не рассыхалось под влиянием непомерного зноя. В то же время они занялись и тщательным осмотром трюма. Там оказалось очень много всякого рода полезных предметов: между прочим там нашлось и два бочонка уксуса для изготовления маринадов на случай цинги.

Однажды, когда Боб опять рылся в трюме, а Марк сидел тут же и наблюдал за ним, Бобу случайно попался под руку какой-то предмет; с большими усилиями его удалось вытащить из-под огромной кучи всякого рода леса и досок, сваленных на полу в самом темном углу трюма.

Когда Боб вытащил наконец эту, по его словам, «никуда не годную, корявую дубину», Марк с первого же взгляда признал в ней одну из составных частей довольно крупного мореходного судна.

— Вот, поистине, чудо, Боб! — воскликнул он. — Ведь эта ваша негодная дубина не что иное, как одна из частей той пинасы, о которой вы мне говорили.

— А ведь и в самом деле так! И как это я, старый болван, сразу об этом не догадался? Ну а если мы с вами наткнулись на эту оглоблю, так уж, верно, и все остальные части пинасы сложены тут же.

И действительно, все составные части этого судна были отысканы одна за другой и снесены на палубу.

Хотя ни Боб, ни Марк не могли назваться искусными строителями, тем не менее оба они прекрасно знали место каждой отдельной части и не были совершенными невеждами в судостроении.

Трудно себе представить, какой громадный переворот произвела эта неожиданная находка в душе молодого моряка. Хотя он до сих пор ни на минуту не терял окончательно надежды на свидание со своей возлюбленной Бриджит, но тем не менее надежда эта угасала в нем с каждым днем.

Теперь же, когда существование пинаса не было уже чем-то сомнительным, когда он видел его своими глазами, он едва смог совладать с охватившим все его существо чувством радости; вся кровь прилила разом к его сердцу, так что он вынужден был прислониться к ящику, чтобы не упасть под влиянием охватившего его волнения.

В продолжение нескольких дней Марк находился в каком-то лихорадочном волнении, будучи положительно не в состоянии заняться каким-либо делом. Теперь он мог говорить только о своей Бриджит и думать исключительно о свидании с нею.

Боб отнесся к этому более спокойно. Он мысленно решил поробинзонствовать в продолжение нескольких лет и до того свыкся с этой мыслью, что она нисколько не огорчала его.

Марк так обрадовался возможности построить судно, что не захотел даже откладывать этой работы до более прохладного времени года, а желал приступить к ней немедленно же. Боб без возражений высказал полную готовность помогать ему в этом деле.

Однако жара становилась до того сильной, что не было никакой возможности работать, не устроив себе какой-нибудь защиты от солнца. К тому же остов пинаса необходимо было собрать где-нибудь на берегу, чтобы иметь впоследствии возможность спустить это судно на воду. По зрелом обсуждении этого вопроса решено было избрать для верфи место на западной окраине Рифа, где сам утес представлял наиболее благоприятные условия для спуска будущего судна. Хотя наши отшельники еще не видели здешней зимы, но, судя по тому, как в какой-нибудь час времени море подымалось на несколько футов, а во время бурь вода вторгалась и заливала даже часть долины кратера, легко могло случиться, что пинас мог быть унесен в море прежде даже, чем его успеют закончить. На эту работу потребовалось бы не менее шести или семи недель.

При закладке пинаса Марк назвал его «Нэшамони» в честь маленькой бухточки, лежавшей почти напротив Ранкокуса — другого небольшого заливчика, образуемого тем же Делавэром и давшего свое имя доброму старому судну. Объясняется это тем обстоятельством, что владелец «Ранкокуса», Авраам Уайт, был уроженцем берегов Делавара и сильно любил свою родину. Два часа ранним утром и другие два часа перед наступлением ночи вот все то время, которым могли располагать наши кораблестроители для своих работ по сооружению чего-то вроде навеса или сарая. Чтобы построить этот сарай, понадобилось прежде всего вырыть восемь ям глубиною не менее двух футов каждая. Это была бы гигантская работа, которая потребовала бы не менее года, если бы Марк не вздумал воспользоваться для этого пушечным порохом, с помощью которого он взорвал в восьми местах затвердевшую лаву, после чего оставалось лишь удалить находившиеся там обломки камня и утвердить столбы. Тем не менее постройка верфи отняла у наших колонистов целый месяц. Боб был в восторге от своей верфи; Марк, со своей стороны, был не менее его доволен своим сооружением и на другой же день приступил к установке килевой части.

День этот ознаменовался еще одним немаловажным событием: Боб, отправившийся на вершину за каким-то инструментом, случайно взглянув на грядки, заметил, что дыни на них уже совершенно поспели, и, сорвав из них штуки три-четыре, снес их Марку, который теперь мог уже вполне убедиться, что Господь благословил его труды. Побывав, в свою очередь, на вершине, он увидел, что не одни дыни дозрели и стали годными для употребления: лук, огурцы, помидоры и некоторые другие овощи тоже уже были совсем готовы и пригодны для кухни. Теперь наши приятели ежедневно имели к столу свежую зелень, что совершенно успокоило Марка, сильно боявшегося до сих пор опасности заболеть цингой.

Что касается нижнего сада, затейливо распланированного в долине кратера, то посевы там еще не достигли такого развития, что было вполне понятно, так как он был засеян гораздо позднее. Но вернемся к верфи.

Осмотрев все составные части пинаса, Марк убедился, что всякий винт и всякая доска были тщательно помечены и пронумерованы; оставалось только собрать их в должном порядке, за что наши кораблестроители и принялись с большим рвением: за одну неделю весь корпус был закончен, причем ни разу не пришлось даже прибегнуть к помощи рубанка.

Измерив судно, Марк узнал, что килевая часть его имеет двадцать четыре фута длины при вместимости приблизительно в одиннадцать тонн.

Собрать корпус «Нэшамони» было нетрудно, но с конопачение судна предстояло несравненно больше хлопот. Целых две недели провозился Боб с этим делом. В течение этих же двух недель, перебирая кое-что в трюме «Ранкокуса», Боб случайно наткнулся на сваленную в кучу старую медь; на одном из листов стояла надпись: «Медь для обшивки пинаса». Это была сущая находка для наших кораблестроителей, ввиду того, что в этих низких широтах подводные части судов немилосердно разрушаются громадными массами червей. Труднее всего оказалась настилка палубы, тем более что на корме были устроены две маленькие каютки для экипажа.

Теперь оставалось только спустить пинас на воду. И Марк, и Боб, конечно, не раз присутствовали при спуске судов и видели, как это делается; тем не менее это было совсем не просто. Марк предусмотрительно поместил судно как можно ближе к воде, что значительно облегчило их трудную задачу. Наконец Марк объявил, что все предварительные меры предосторожности приняты и все необходимые для спуска судна приготовления сделаны, так что назавтра можно будет приступить к спуску. Боб был другого мнения: почему бы им было не воспользоваться тем временем, пока пинас стоит еще на месте и доступ к нему со всех сторон одинаково удобен, для того чтобы перенести на него все необходимые припасы? Согласно его плану, на пинас были перенесены несколько бочонков пресной воды, бочонок с солониной, бочонок с соленой свининой и приличный запас сухарей. Кроме того, на «Нэшамони» были снесены и найденные в числе запасных материалов для пинаса небольшие якоря. Оставалось только заняться парусами, чтобы потом в любую минуту иметь возможность их поставить. Когда все приготовления были окончены, было уже слишком поздно, чтобы в тот же день приступить к спуску судна, а потому эта процедура была отложена на следующее утро.

Остатком дня Марк воспользовался для того, чтобы посетить свои грядки на вершине кратера и в нижнем саду и выбрать несколько дынь к ужину. Большинство плодов и овощей совершенно поспели; урожаи были во всем чрезвычайно обильные, и — странное существо этот человек, — блестящие результаты его трудов породили в душе Марка нечто похожее на сожаление при мысли о том, что он должен будет оставить все это навсегда, снова предав остров запустению. У него даже явилась на одну минуту мысль, как бы хорошо было вернуться сюда с Бриджит, чтобы прожить здесь остаток дней своих в мире, тишине и спокойствии.

Эту ночь и Марк, и Боб провели на «Ранкокусе». Мысленно каждый из них говорил себе, что, быть может, это последняя ночь, которую им приходится провести здесь, и в силу той привязанности, какую питает каждый моряк к своему судну, они решили перед разлукой торжественно проститься со старым добрым товарищем их радостей и бед, их верным другом «Ранкокусом».

Здесь следует сказать, что наши отшельники давно уже подвесили свои койки под кровлей того сарая, который служил для них верфью, для того чтобы быть поближе к своей работе и, встав поутру, иметь возможность тотчас же приняться за дело. Ранним утром следующего дня Марк был разбужен шумом ветра в снастях; в первую минуту этот знакомый шум, от которого он успел уже отвыкнуть за последнее время, был ему даже приятен. Он поднялся наверх, и ему стало ясно, что над их головами разразилась настоящая буря; ничего подобного он никогда еще не видел в Тихом океане. День только что начинал брезжить, но Марк разбудил Боба.

И море, и небо приняли такой грозный вид, что заставляли опасаться за суда. Им, конечно, было бы весьма прискорбно видеть, как разобьется о подводные камни их верный «Ранкокус», но все же опасность, грозившая пинасу, волновала их несравненно более. На берегу со вчерашнего вечера осталось много разных орудий и инструментов, и несмотря на то, что Марк был, так сказать, на отлете и, собираясь в путь, все равно оставил бы все это здесь, он все же поспешил на берег и с помощью Боба убрал все это вовнутрь кратера. Козочке он открыл доступ к вершине, а свиней пустил вовнутрь кратера, где они с особым наслаждением принялись рыться в огромной куче водорослей, не обращая ни малейшего внимания на затейливо распланированный сад.

Буря тем временем все усиливалась. Вода прибывала с каждой минутой, и вся низменная часть острова вокруг кратера была уже затоплена. Марк поспешно добежал до своего павильона на вершине, прибрал, укрыл и припрятал на всякий случай все свои книги и письменные принадлежности и затем бросил тревожный взгляд в направлении того места, где стоял «Ранкокус». Величавое судно плавно вздымалось и опускалось вместе с грузной волной, но, по-видимому, ему еще не грозило никакой опасности. Тогда он обошел вершину кратера, направляясь к тому месту, которое было на более близком расстоянии от верфи, с тем чтобы взглянуть на пинас. И каково же было его удивление, когда он увидел Боба, которого считал занятым уборкой внутри кратера, по колено в воде спешившего к доку и затем взобравшегося на пинас.

Озабоченный сохранностью «Нэшамони», Боб хлопотал то тут то там, оживленно жестикулируя и призывая Марка к себе. В эту минуту Марк заметил, что пинас тронулся со стапеля, и через мгновение подпоры, поддерживавшие его, были выбиты волнением, становившимся все сильнее и сильнее; вслед за тем пинас сдвинулся до половины всей своей длины. Марк кинулся вниз на помощь Бобу, но в тот момент, когда он добежал до воды, «Нэшамони», поднятый мощным гребнем волны, двинулся вперед и вышел в открытое море.

Глава 9

Человек богат малым, когда он честен и добр; природа имеет мало потребностей! Но его пороки рождают, увы, искусственные нужды.

Юнг

Понятно, Марк не кинулся в погоню за уносимым волнением пинасом. Исключая разве только тех островитян, которые проводят полжизни в воде, никто не был бы в состоянии настигнуть какое бы то ни было судно, гонимое бурей по ветру. Юный моряк в изнеможении припал к скале в безграничном ужасе и страхе за несчастного товарища, сознавая, что никаких средств к спасению у него быть не могло.

Боб не пытался даже отдать якорь, зная наверняка, что всякая попытка такого рода опасна в данную минуту. Всего разумнее, конечно, было плыть по ветру до тех пор, пока пинас не вынесет за пределы подводных камней, и затем уже стараться удержаться на месте. У Марка сердце замерло, и, едва дыша, он следил, как пинас мчался над подводными скалами подобно бешеному коню, который сам не видит и не знает, куда он мчится. Раз двадцать Марку казалось, что злополучное судно уже потоплено разъяренной стихией, но в тот момент, когда он считал его погибшим, оно снова, точно морская чайка, неслось вперед, ныряя и скользя по волнам бурного и пенившегося моря.

В продолжение почти четверти часа Марк мог следить за «Нэшамони», хотя он несколько раз за это время терял его из виду, частью вследствие отдаленности, частью вследствие полнейшего отсутствия на нем парусов.

Но вот бешеный порыв ветра заставил Марка пригнуться к земле, и. когда он мог снова взглянуть на взбаламученное море, «Нэшамони» исчез из виду.

С той самой минуты, как почти на его глазах исчез капитан Кретшли. Марк еще ни разу не испытывал такой душевной муки, как в тот момент, когда с глаз его скрылся «Нэшамони». Он вдруг сразу почувствовал весь ужас своего одиночества и отчуждения от мира, понял, что между ним и Богом нет никакого посредника, и под тяжестью непосильного горя он пал ниц и облегчил свою душу в горячей молитве.

Когда он после того взглянул вокруг себя, то убедился, что буря не только не утихала, но скорее даже усилилась. Вода с каждой минутой прибывала; она проложила себе дорогу вовнутрь кратера и затопила низменные части долины на протяжении двух или трех акров. Но «Ранкокус», несмотря на то, что его сильно покачивало из стороны в сторону, все еще держался на своем якоре и, по-видимому, не получил никаких повреждений. Не будучи в состоянии что-либо сделать против бешеного своеволия разбушевавшейся стихии, Марк побрел в тот барак, который он вместе с Бобом построил себе в долине кратера, и кинулся в подвешенную там койку, где провел весь остаток этого дня и всю следующую за ним ночь. Если бы не бешеный рев бури, доносившийся извне, да не могучие порывы ветра, проносившиеся временами над его головой, трудно было бы поверить, что там за стеной разыгрывалась такая страшная буря. Так продолжалось до утра, когда вдруг полил проливной дождь. К счастью, предусмотрительный Марк устроил все крыши с сильнейшим скатом, так что потоки дождя только сбегали по тенту, не застаиваясь на крыше. Разбитый телом и душой, Марк заснул тяжелым, крепким сном и беспробудно проспал несколько часов кряду.

Когда он проснулся и пришел в себя, то несколько минут сидел неподвижно на своем ложе, стараясь припомнить случившееся. Затем он стал прислушиваться к шуму бури: но за стеной все, казалось, было тихо, и когда он вслед за тем встал и вышел из палатки, то увидел над своей головой ясное небо и солнышко. Утки и свиньи купались в лужах, образовавшихся во всех выемках и углублениях почвы.

Сад, казалось, улыбался, омытый дождем, и допущенные вовнутрь кратера четвероногие гости, как оказалось, ни до чего не дотронулись. Совершив свой утренний туалет, Марк выгнал свое маленькое стадо из кратера, опасаясь за целость своих всходов. Выйдя за ограду кратера и убедившись, что вода уже убыла и что, следовательно, домочадцам его не грозит никакая беда, он загородил вход в кратер и затем уже взобрался на вершину, чтобы осмотреться.

Вместе с пассатными ветрами вновь воцарились тишина и спокойствие. «Ранкокус» неподвижно стоял на своем якоре, океан тихо дышал своей мошной грудью; весь берег Рифа был сплошь усеян громадным количеством рыбы, от которой Марк счел необходимым как можно скорее избавиться.

Куры и свиньи, как бы угадав мысли своего хозяина, с невероятным усердием принялись уничтожать это, как бы нарочно для них приготовленное угощение; но при всем их старании бедные животные никогда бы не справились с этой трудной задачей, и потому Марк, подкрепившись кое-какой пищей на «Ранкокусе», вернулся на берег и с помощью лопаты и тачки стал убирать эту рыбу, так как, если бы он оставил ее на берегу всего на несколько часов, она до того успела бы разложиться под влиянием палящих лучей тропического солнца, что заразила бы весь остров своими миазмами. Никогда еще в своей жизни Марк не работал с таким рвением и поспешностью.

Рыбу он свалил в заранее вырытую для этого глубокую траншею и засыпал густым слоем пепла. Он понимал, что эта усиленная работа необходима ему, частью для того, чтобы забыться и уйти от мучивших его мыслей и ощущений, частью для того, чтобы предохранить себя от чумы, которую могли породить все эти разлагающиеся трупы. Двое суток проработал Марк почти без отдыха, отрываясь от работы лишь на несколько мгновений тогда, когда подымавшиеся отовсюду зловонные испарения не давали ему дышать. К счастью, тысячи слетевшихся сюда птиц помогали ему и работали едва ли не успешнее его.

Истощив все свои силы, Марк переселился, наконец на судно и прожил там около недели, выжидая, пока ветры очистят воздух и унесут с собою все это зловоние.

По истечении недели он вернулся на Риф и решил, что, в крайнем случае, ему можно будет остаться и здесь, но только по прошествии целого месяца воздух на острове окончательно очистился от всяких миазмов.

Необъяснимой странностью человеческой природы является то, что крупные несчастья и глубокое, серьезное горе как-то легче переносятся нами, чем пустячные неудачи. То же было и с Марком: несмотря на свою сердечную привязанность к Бобу и на те серьезные последствия, какими неминуемо должна была сказаться для него потеря этого верного товарища, он все же более интересовался последствиями наводнения на острове, нежели судьбой, постигшей «Нэшамони».

Отражение палящих лучей солнца на скалах и красновато-бурых массах пепла кратера чрезвычайно раздражающе действовало на зрение Марка, причиняя ему порой до такой степени болезненное ощущение, что ему не раз приходилось закрывать глаза; большим счастьем для него являлось то, что он мог отвести глаза и дать им отдохнуть на нежно-зеленой мураве, покрывавшей местами вершину. Частью из желания сберечь зрение, частью же из настоятельной потребности в лихорадочной деятельности Марк решил засеять травою всю долину кратера, за исключением того пространства, которое ему было необходимо под огород. Добродетельный друг Авраам Уайт снабдил свое судно двумя бочонками семян для газона. Обрадованный этим нежданным богатством, Марк тотчас же принялся за дело. Тем временем зачастили сильные ливни, но и это не останавливало его в его трудах, а напротив, как бы подгоняло его. Увлажненная дождями почва становилась только еще более благоприятной для посева. На то, чтобы засеять громадную площадь долины кратера, ушел целый бочонок семян, и Марк, окончив эту работу, вернулся в свой барак, промокнув до нитки и обливаясь потом.

Уставший до изнеможения, он бросился в свой гамак и заснул. Проснувшись поутру, он почувствовал, что его голова тяжела, как будто вся она налита свинцом, и в горле пересохло; во всем теле он ощущал страшный жар. Тут только наш бедный отшельник понял весь ужас своего одиночества. Он прекрасно сознавал, что захворал не на шутку; надо было пользоваться теми немногими минутами, которые ему еще оставались до того момента, когда он окончательно лишится сил и сознания. Только на «Ранкокусе» мог он найти все необходимое для себя в данном положения; а потому ему во что бы то ни стало следовало добраться до судна. Раскрыв зонт, и опираясь на палку, он с трудом побрел, двадцать раз останавливаясь и отдыхая по пути или же падая в изнеможении на раскаленный утес, но тотчас же, сделав над собою невероятное усилие, он поднимался и брел дальше, подгоняемый ужасом и отчаянием, задыхаясь и почти теряя сознание. Наконец он добрался до каюты.

Трудно описать то чувство наслаждения, которое овладело несчастным, когда он очутился вне палящих лучей солнца под кровом прохладной каюты. В изнеможении опустился он на один из диванов, чтобы немного передохнуть и собраться с мыслями, что именно ему следовало сделать, пока он еще был в силах кое-как двигаться и отдавать себе отчет в своих действиях. Ящик с медикаментами находился тут же в каюте, и он сам не раз уже пользовался его услугами и для себя, и для других. Приготовив себе с помощью воды, взятой из фильтра, лечебное питье, он выпил его с жадностью и наслаждением. Тут он почувствовал себя настолько больным и разбитым, что не смог сделать ни малейшего движения, и только час спустя нашел в себе силы перебраться с дивана на кровать, где он лишился сознания. Сколько времени пролежал он в этом бессознательном состоянии, этого он никогда не узнал: быть может, несколько дней, быть может, несколько недель. Порой у него были минуты прояснения мыслей, и тогда он с особенной ясностью сознавал весь ужас своего положения. К счастью, в каюте и питья, и пищи было вволю; фильтр находился у него как раз под рукой, и в минуты возвращавшегося сознания он почти каждый раз прибегал к нему. Мешок с сухарями лежал тут же около кровати, но он едва-едва мог проглотить самый крошечный кусочек сухаря даже и тогда, когда он был размочен в воде. Под конец он уже был не в силах сделать даже малейшее движение и более двух суток пролежал, не шевелясь, в каком-то полусознательном состоянии, близком к летаргии.

Но вот жар спал, сознание вернулось, но болезнь приняла от этого, как тотчас же понял Марк, только еще худший, более опасный для него оборот. После лихорадочного жара и бреда наступило полнейшее истощение сил, слабость, усиливавшаяся с каждым днем. Марк сознавал, что если только это продолжится, то он безвозвратно погиб. Он вспомнил, что на судне имелось несколько бутылок превосходнейшего портера; одна из этих бутылок оказалась как раз на полке над его головой. Увидав ее, он решил отведать немного этого напитка.

Достать бутылку было нетрудно — но как ее откупорить? Будь у него под рукой даже пробочник, то и тогда откуда было взять необходимую для этого силу? Отбив горлышко бутылки, он налил себе стакан, который и выпил залпом. Напиток этот показался ему божественной влагой; он повторил прием, и действие не заставило себя долго ждать: едва успел он снова укрыться одеялом и зарыться в подушки, как почувствовал легкое и приятное головокружение и затем задремал. С полчаса он пролежал в этом полудремотном состоянии; очнулся он уже в поту, а минуту спустя заснул на этот раз уже крепким, подкрепляющим сном.

Когда он после того проснулся, прошло уже много времени, быть может, целых двое суток, и Марк почувствовал себя совсем здоровым, потому что он не мог дать себе надлежащего отчета в том, насколько он еще слаб. В первый момент ему казалось, что теперь он уже может встать, одеться и снова приняться за свои обычные труды, но при виде своих исхудалых ног и при первом усилии приподняться с постели он понял, что ему предстоят еще, быть может, долгие месяцы выздоравливания, что прежние силы и здоровье еще не скоро вернутся к нему. Но уже большим для него утешением было то обстоятельство, что голова его была теперь совершенно свежа и мышление в полном порядке.

Марк счел за доброе предзнаменование ощущаемое им чувство голода. Он не мог дать себе точного отчета в том, сколько именно времени он прохворал: тем не менее было несомненно, что он уже много-много времени не принимал никакой пищи, кроме двух-трех глотков воды с небольшим количеством размоченного сухаря.

В продолжение нескольких минут Марк не имел другой мысли, кроме чувства безмолвной глубокой благодарности Богу,сохранившему ему жизнь, но затем он стал раздумывать, насколько то позволяла ему его слабость, что теперь ему следовало делать.

С кровати ему виден был большой обеденный стол каюты и на нем погребок с винами и ликерами. Марк знал, что в числе других дорогих вин там находилось и несколько бутылок портвейна, предназначавшегося специально для больных. Он решил, что ему следует выпить несколько чайных ложек этого вина. Но ключ от погребка находился в бюро, которое почему-то было оставлено открытым; надо было встать, добраться сперва до бюро и потом до того стола, на котором стоял погребок. Он сделал усилие для того, чтобы приподняться, и на этот раз ему удалось сесть и спустить ноги. Врывавшийся в каюту легкий морской ветерок живительно подействовал на него. Он дотянулся до фильтра и сделал несколько глотков воды; это значительно подкрепило его; тут же, на столике у кровати, лежал остаток сухаря, который он съел, размочив в своем недопитом стакане воды. Тогда он попытался было встать на ноги, но голова его до того закружилась, что он почти без сознания упал на подушки. Несколько минут спустя он очнулся и повторил свою попытку, но уже с большим успехом. Цепляясь за перегородки и стулья, шатаясь из стороны в сторону, добрался он до бюро, взял ключи и добрел до стола, но тут силы его окончательно истощились, и он упал без чувств в стоящее рядом кресло.

Под влиянием живительного притока свежего морского воздуха он мало-помалу пришел в себя; собравшись с силами, он отомкнул и открыл погребок и при помощи обеих рук с некоторым усилием достал бутылку, несмотря на то, что она была почти совершенно пустая. Налив несколько капель вина, он через силу поднес стакан ко рту, и один-единственный глоток этой целебной влаги произвел на бедного больного положительно магическое действие. Вскоре после того у него хватило силы дойти до фильтра, наполнить свой стакан водой и влить в него остатки целебного вина.

Затем со стаканом в руках он добрел до ближайшей кровати, на что ему потребовалось немало времени, все так же цепляясь за стулья и присаживаясь по нескольку раз для того, чтобы вновь, собравшись с силами, продолжать путь. Наконец он добрался до кровати, которая была приготовлена для Боба, но которой бедняга ни разу не пользовался, стесняясь лечь в постель, да еще в офицерской каюте. Наконец-то Марк очутился на белоснежном свежем белье, что было истинным наслаждением после столь продолжительного лежания все на тех же простынях и на тех же подушках, столько раз смоченных за это время испариной.

Отдохнув некоторое время, Марк съел крошечный кусочек сухаря, размоченного в воде с вином, и, хотя эта пища и не утолила его голод, он все же воздержался от еще одной порции. Подкрепившись немного, он дотащился до того ящика, в котором покойный капитан Кретшли хранил свое белье, достал оттуда чистую рубашку и колеблющейся походкой вышел из каюты.

На палубе постоянно стоял большой бак для дождевой воды, служащей водопоем козочке, ежедневно по нескольку раз навещавшей судно. Отсюда же бралась вода и для стирки белья, и для умывания. Бак этот оказался почти полным, и, сбросив с себя рубашку, Марк вошел в воду.

Он пробыл в воде всего несколько минут, несмотря на то, что испытывал громадное удовольствие, сидя в своей импровизированной ванне, но он опасался, чтобы слишком продолжительное пребывание в воде не повлекло за собою дурных последствий. Выйдя из воды, он облекся в чистую рубашку и снова нетвердыми шагами направился в каюту. Очутившись в кровати, укрытый свежими простынями, он съел еще маленький кусочек сухаря и сделал несколько глотков воды с вином, после чего опустил голову на подушки и вскоре заснул крепким, здоровым сном.

Солнце едва только садилось, когда Марк вернулся в каюту; было уже не рано, так как он проспал более двенадцати часов под благодетельным влиянием ванны и строгой диеты. Первым звуком, донесшимся до него, было блеяние козочки, просунувшей свою маленькую головку в двери каюты. Доброе животное усвоило привычку ежедневно навещать каюту, как бы с тем, чтобы осведомляться о здоровье своего хозяина, даже и в то время, когда он лежал в жару и в бреду. Марк протянул к ней руку и заговорил с ней как с добрым другом, который мог понять его слова, и как бы в ответ на его слова коза подошла ближе и стала лизать его руки. Эта ласка животного возбудила в одиноком больном молодом человеке чувство умиления. В этот день он чувствовал себя бодрым и почти счастливым. Он вторично принял ванну, допил стакан вина с водой и доел свой вчерашний сухарь.

Один сухарь и два-три стакана воды с вином составляли все его питание в течение целых суток. Но назавтра он уже нашел в себе силы пойти на кухню и приготовить себе чай; в последующие дни он разнообразил свой завтрак жиденьким какао или же аррорутом.

Прошло дней пять. Марк уже мог подняться на ют и осмотреть оттуда свои владения.

Вершина повсюду начинала покрываться травой; четвероногие домочадцы его, по-видимому, здравствовали и казались вполне довольны своей участью. Но так как Марк еще и думать не мог о посещении Рифа, то ему, конечно, пришлось удовольствоваться только одним беглым обзором своих поместий. Домашняя птица тоже, как видно, чувствовала себя прекрасно, и он заметил, что около одной из кур теснилась целая гурьба хорошеньких цыплят.

Прошла еще неделя, прежде чем Марк решился испробовать свои силы и предпринять путешествие на остров. Здесь, как он и предполагал, свиньи взрыли добрую половину сада; коза была поймана на месте преступления в тот момент, когда она объедала бобы; куры не церемонились ни с кукурузой, ни с горохом; словом, оказалось, что домашние животные и птицы имели роскошный стол в отсутствие своего хозяина.

Палатку свою, или барак, Марк нашел на своем месте, целой и невредимой, как он ее оставил; с наслаждением кинулся он в свой гамак, чтобы отдохнуть часок-другой после утомительного перехода, который он только что совершил. Отдохнув, он продолжил осмотр и к немалому своему удивлению увидел, что за свиньей следом бежало десять маленьких поросят. После болезни Марка часто мучил голод, и он не находил на судне ничего себе по вкусу; а солонина, рыба и копченая свинина не нравились ему. В бараке под рукой находилось его охотничье ружье; при виде поросят ему пришла мысль полакомиться свежим нежным мясом; он выбрал удобный момент и ловко застрелил одного из этих маленьких животных. Дотащив свою жертву с большим трудом до кухни, он приготовил из поросенка несколько вкусных блюд, которые немало способствовали восстановлению его сил. В течение следующего месяца та же участь постигла еще трех поросят и многих маленьких цыплят, несмотря даже на то, что они были еще очень молоды. Марку казалось, будто он тогда мог проглотить и сам кратер, хотя он все еще не мог добраться до его вершины.

Глава 10

Пока дитя природы умело уважать свои алтари и хранило себя от осквернения преступными жертвоприношениями, в мире, его окружавшем, оно было лучезарным властелином; вся земля была его венцом, и его трон был на небесах.

Вильсон

Целых два месяца прошли, прежде чем силы и здоровье Марка восстановились настолько, чтобы он мог приступить к необходимейшим работам. Его первой заботой было устроить во входном отверстии, ведущем в долину кратера, такого рода ворота, которые могли бы помешать козе и свиньям проникать вовнутрь кратера. Пока беда была еще невелика; свиньи, взрыв землю, только еще лучше взборонили почву, смешав ее со всяким удобрением, и только избавили его от этого труда; таким путем бесцеремонные животные приготовили гряды для вторичного посева ничуть не хуже, чем если бы за это дело взялся и сам Марк. Чтобы не дать им пустовать до будущей весны, Марк решил засеять их вторично в надежде на два сбора в течение одного года.

Когда Марк вполне оправился и силы вновь вернулись к нему, он уже окончательно утратил всякую надежду на возвращение Боба. Весьма возможно было полагать, что бедный малый повстречался в море с каким-либо судном или же добрался до одного из островов.

Пинас был хорошо снаряжен и прекрасно мог держаться в море в тихую погоду; и, продолжая держать на запад, Боб мог легко достигнуть берегов Южной Америки. Но каких последствий мог от этого ожидать для себя Марк? Кто поверит простому матросу настолько, чтобы решиться выслать судно для спасения Марка Вульстона? Конечно, правительство не задумалось бы поступить так в настоящее время, но в конце прошлого столетия оно еще не в состоянии было делать такие вещи. Марк сознавал все это, но не любил останавливаться на таких безотрадных размышлениях.

Настала уже осень, в этих широтах представляющая собою не что иное, как продолжение того же лета… Овощи на огороде поспели и уродились в таком изобилии, что больше половины пришлось отдать в распоряжение домашних животных и дворовой птицы. Марк понял, что настало время вновь заняться огородом. Он сделал новые гряды и выбрал для посева семена лишь тех растений, которые были способны перезимовать в земле. Затем он сделал самый тщательный осмотр всего поместья, внимательно изучая состояние, как каждого растения, так и самой почвы, принимая все это во внимание на будущее время. Апельсины, фиги и лимоны, насаженные в ряд под защитой стен кратера, росли на славу; результаты этих насаждений превзошли даже все его ожидания. Вода, сбегавшая с вершины, постоянно поддерживала влажность, и кустики поднялись уже более чем на фут от земли. Обрадованный их хорошим видом, Марк окопал и обложил каждый отдельный кустик гуано, а некоторые из них пересадил, стараясь выбирать наиболее подходящее для каждой породы место.

Большинство овощей уродилось прекрасно; Марк заметил, которые из них удались лучше других, с тем, чтобы заняться преимущественно их разведением. Дыни, томаты, лук, бобы и обыкновенный картофель принадлежали к числу наиболее удавшихся, тогда как ирландский картофель едва-едва дал маленькие клубни.

Благодаря гуано, водорослям и всякого рода удобрениям увлажненная проливными дождями почва стала превосходной. Хорошо было бы вспахать землю перед наступлением зимы, тем более что в распоряжении Марка были прекраснейшие работники, в способностях которых он успел уже убедиться; поэтому он возложил на них эту работу, и менее чем за трое суток они исполнили свою задачу как нельзя лучше. Однако эти четвероногие пахари ужасно размножались, и Марк был вынужден положить конец этому приросту четвероногого населения. Самый жирный кабан был заколот и посолен на зиму, пять других были также убиты и зарыты в землю для удобрения почвы. Благодаря такой радикальной мере стадо Марка убавилось в своей численности до надлежащих размеров. Между тем наш невольный отшельник предпринял поездку на утес ила, чтобы вновь запастись им. Тут он особенно остро почувствовал, чего он лишился, оставшись без своего товарища и помощника Боба. Тем не менее, он справился со своей задачей, но прежде чем вернуться на Риф, Марк вздумал взглянуть на посаженную им здесь когда-то спаржу. И что же? Весь его посев прекрасно взошел: из ила торчало множество стройных стеблей совершенно поспевшей спаржи. Это была самая излюбленная зелень Марка, и теперь он мог быть уверен, что в течение круглого года будет иметь это лакомое блюдо. Это было еще одно предохранительное средство от цинги, не уступавшее по своим качествам дыням и другим овощам, не говоря уже о том, что он имел вволю и яиц, и цыплят, а свежей рыбы даже гораздо более, чем ему было нужно. И если в первые моменты своего одиночества на этом пустынном Рифе наш приятель возымел опасения умереть здесь голодной смертью, то теперь он был более чем обнадежен на этот счет; его кратер, как большинство потухших вулканов, обещал со временем стать необычайно благодарной и плодородной почвой, от которой можно было ожидать в будущем самых лучших урожаев.

Марк почти ежедневно отправлялся на какой-нибудь из соседних островков, населенных тысячами морских птиц, и ради развлечения присматривался к их нравам и привычкам, не забывая в то же время соединять приятное с полезным и возвращаясь каждый раз на Риф с маленьким запасом водорослей и разных морских трав, которые он складывал в одну кучу с намерением оставить ее, не трогая, до весны. Хотя мы и говорим здесь о зиме и о весне, но только потому, что еще не придумано других терминов для разделения времен года, но, собственно говоря, зимы в том смысле, в каком мы ее понимаем, там вовсе не было. В это время года травы зеленели только ярче и росли еще лучше, чем летом, потому что жара становилась не столь сильной и солнце менее жгучим. Местами появились даже сплошные лужайки; в этих благословенных широтах природа так щедра, что для появления растительности требуется вдвое меньше времени, чем в умеренных поясах.

В долине кратера раскинулись изумрудные ковры, живо напоминавшие самые веселые улыбающиеся пейзажи швейцарских долин.

Приблизительно в середине зимы, по расчетам Марка, наш невольный отшельник приступил к новой работе, которая, служа ему вместе и развлечением, могла иметь для него громадные последствия. Давным-давно лелеял он надежду построить судно достаточно больших размеров, чтобы исследовать на нем всю эту подводную вулканическую гряду во всем ее объеме и во всех направлениях, если уж ему не суждено выйти с этим судном в открытое море. Сооружение этого предполагаемого судна давало одновременно работу и мысли, и мышцам, а это именно и требовалось Марку.

Наш молодой кораблестроитель достаточно набрался опыта при постройке пинаса, чтобы надеяться, что он сумеет справиться со своей задачей. На «Ранкокусе» было так много всякого леса и досок, что всего этого могло бы хватить на постройку хоть целого десятка шлюпок. Трюм почти каждого большого судна — Ноев ковчег, где свалена такая масса самых разнообразных и разнородных предметов, что всякому, кто не присутствовал при снаряжении судна, бывает очень трудно разобраться в этом хаосе. В таком же затруднительном положении находился теперь и Марк; занятый в то время своим романом с Бриджит, он совершенно пренебрег этой частью своей службы. Теперь он почти каждый раз наталкивался здесь на какую-нибудь новую неожиданность; так, вместо досок, которые он искал, он находил то часть форштевня, то часть киля. Обрадованный этими находками, наш Марк перетащил все это на свою верфь и тотчас же принялся за работу. Целых два месяца трудился он над постройкой своего нового судна. Дело было нелегкое, в особенности потому, что он теперь был один. Так, ему стоило неимоверных трудов натянуть тент для крыши эллинга. Много времени отняло у него также составление чертежей для судна; конечно, он отлично мог определить степень устойчивости судна, но что именно следовало делать, чтобы придать ему эту устойчивость, он не знал. Единственным его руководителем в нелегком вообще и особенно для него деле кораблестроения являлся лишь привычный, верный глаз. Как бы то ни было, но спустя некоторое время Марк стал счастливым обладателем полного остова судна. Теперь не подлежало уже сомнению, что труднейшая часть задачи им выполнена; но едва он успел справиться с этой работой, как наступило время распроститься с верфью и заняться исключительно садом и огородом.

Марк более всего боялся заболеть, а потому поставил себе за правило строго следить за своей пищей, придерживаясь основных правил гигиены. Свежая зелень почти наполовину составляла его обед и ужин и летом, и зимой. Чаще всего появлялась на столе у него спаржа, которая здесь достигала необычайной толщины, так что двенадцати головок спаржи было вполне достаточно для самого сытного ужина.

Куры неслись здесь всю зиму; запасы чая, сахара и кофе на «Ранкокусе» были так велики, что еще далеко не истощились; в свежей рыбе также не было недостатка, и Марк порой приготовлял себе превкусную похлебку то с рыбой, то со свежими бобами или горошком. Тут только убедился Марк на опыте, как мало нужно человеку: одной четверти акра огорода было более чем достаточно для того, чтобы доставлять всю потребную одному человеку зелень или овощи.

Теперь Марк положительно не мог налюбоваться роскошной зеленой муравой, которой покрывалась вся почти поверхность Рифа. И то была отнюдь не та чахлая, тощая трава, которая, едва лишь появившись, грозит опять пропасть без следа; нет, эта сильная, здоровая трава успела уже глубоко пустить свои корни в почву, так что могла служить даже пастбищем скоту.

Белая козочка давно уже беспрепятственно паслась на вершине, где находила себе полное раздолье, а вскоре к ней присоединились и свиньи. Марк сам показал им дорогу на вершину, куда он допустил этих животных, рассчитывая, что они помогут козочке немного вытравить слишком уж высокую траву. Само собой понятно, что, допустив к этим заповедным местам своих четвероногих приятелей, Марк вместе с тем должен уже был проститься с мыслью разводить там дыни и некоторые другие овощи; но, не желая окончательно забрасывать доставшиеся ему с таким трудом и превосходно удобренные гряды, он обнес их своеобразной изгородью, которую ему удалось устроить из кольев, вбитых в землю и переплетенных между собой обрывками старых снастей. Впоследствии он пересадил сюда несколько тутовых деревьев, несколько апельсинов, лимонов и других плодовых кустов и деревьев, которым было душно внизу, в ограде стены кратера.

Довольный своей изгородью. Марк решил обнести такой же веревочной решеткой свой огород и сад в долине кратера на случай, если ему придется прибегнуть к помощи своих четвероногих косарей, чтобы выкосить и там новый луг.

Тем временем наступила пора посевов. На этот раз Марк решил не засевать всех грядок сразу, а соблюдать постепенность: приготовив лишь одну гряду, он засевал ее и только потом, спустя несколько дней, принимался за другую. Опыт убедил его, что в этом благословенном климате земля не нуждается в отдыхе и одинаково щедро наделяет человека своими чудными дарами круглый год. Здесь следовало только, сообразуясь с тем, какие овощи или плоды лучше других родятся в известное время года, сажать и сеять их в этом порядке, после чего можно было рассчитывать иметь в течение всего года свежие овощи и плоды к столу.

Этот порядок работ на огороде имел еще то преимущество для Марка, что он предоставлял ему некоторую свободу, которой он пользовался для того, чтобы продолжать свои работы по сооружению судна.

Таким образом, у нашего приятеля и огородничество, и кораблестроение шли рука об руку; окапывая свою последнюю гряду, он вместе с тем вбивал последний гвоздь и в свое судно.

Теперь он мог быть даже сравнительно счастлив, но что его порой немало огорчало, так это полное отсутствие хорошей ключевой воды. Он подавлял в себе, конечно, этот невольный ропот и тотчас же припоминал все те блага, какими так щедро наделило его Провидение, и тут же сравнивал свою участь с участью стольких других несчастных, потерпевших, как и он, кораблекрушение и подвергавшихся всякого рода лишениям, страданиям и мукам.

Весна прошла для Марка настолько хорошо, насколько то было возможно при постоянном горестном воспоминании об отсутствовавшей жене. Все посевы и посадки взошли и удались как нельзя лучше; луга не только радовали глаз своим прекрасным изумрудным убором, но весело запестрели цветами; случайно тут попались Марку на глаза и несколько кусточков земляники. Обрадованный этой находкой, Марк тотчас же пересадил их в одну из грядок огорода и принялся с особенным усердием разводить эту ягоду для своего стола.

Нужно заметить, между прочим, что здесь нигде не появлялось сорных трав; это одно уже значительно облегчало для Марка его труды на огороде и в саду, избавляя его от настоятельной необходимости полоть. Понятно, он и не смел надеяться, что так будет продолжаться всегда; явление это объяснялось, конечно, только тем, что первоначальная почва кратера не имела никаких семян, кроме тех, которые принесли сюда наши моряки; употребляемые же Марком удобрения также не заключали в себе никаких сорных семян, кроме разве только семян (спор) морских водорослей, неспособных произрастать на суше.

Глава 11

Мы спим при звуках труб, и несмотря на пожирающий огонь, который выбрасывает из себя дрожащая земля, среди развалин мы справляем празднества и мы танцуем на вулкане.

Юнг

Наступило лето, а судно Марка все еще не было спущено на воду; Марку хотелось закончить его до самых мелочей. С целью предохранения судна от червей наш Марк не поленился обшить его оставшейся от пинаса медью; затем он с особенным старанием и любовью окрасил его и снаружи, и внутри, причем не преминул надписать на нем красивым четким шрифтом то имя, которое намеревался дать своему судну; имя это было: «Бриджит Ярдлей». Ему казалось, что никакое другое имя не подошло бы к этому стройному, красивому судну. Когда все работы были окончены, и паруса и снасти прилажены на своих местах, Марк стал раздумывать, как бы спустить свое судно благополучно на воду.

Заранее предвидя, что, предоставленный лишь самому себе и своим силам, он никогда не будет в состоянии сдвинуть с места судно, Марк еще при постройке позаботился придать ему то же наклонное положение, какое имел и «Нэшамони». Соорудить полозья было не так трудно, и несколько дней спустя они уже были готовы, после чего следовало лишь освободить «Бриджит» от окружавших ее со всех сторон подставок и затем уже предоставить самой себе

В этот решительный момент Марка охватило столь сильное волнение, что он не в состоянии был справиться с нахлынувшими на него разнородными чувствами. Колени его подкашивались, голова кружилась, так что он вынужден был присесть, чтобы не упасть. Каких только последствий не ожидал он от этого наступавшего события? Как знать, не суждено ли было этой «Бриджит» вернуть его той, имя которой она носила?!. В этот момент ему казалось, что вся дальнейшая участь его зависит от спуска судна; сердце его замирало при одной мысли, что вдруг какое-нибудь непредвиденное препятствие может помешать этому великому событию. Ему пришлось переждать несколько минут, пока к нему вернулось необходимое в таких случаях хладнокровие и самообладание.

Наконец, успокоившись, Марк снова принялся за дело Последние подпорки рухнули, но судно все еще оставалось на месте; тогда Марк ударил по нему мушкелем^[443]. На этот раз судно послушно подалось вперед, не останавливаясь, скользнуло вплоть до воды и наконец вошло в нее, рассекая голубую струю подобно утке, которая шевелит крыльями, сходя на пруд. Марк был в восторге от своей «Бриджит». Это было прекрасное нарядное судно, красиво державшееся на воде. Нет нужды говорить, что он еще заранее прикрепил к ней канат, с помощью которого можно было причалить судно к берегу. Затем Марк осторожно подтянул судно в маленькую природную бухту, которая как раз имела надлежащие размеры.

«Бриджит» по размерам своим была в четыре раза меньше «Нэшамони», а по длине равнялась почти половине его длины. В общем, «Бриджит» была во всех отношениях прекрасное судно. Так как Марк мог рассчитывать только на паруса, то он настлал в носовой части небольшую палубу для того, чтобы судно не заливало волнами и чтобы иметь в своем распоряжении такое место, где бы он мог хранить свои съестные и всякие другие припасы. Несколько бочонков свежей дождевой воды заменяли балласт. Они были внесены на судно, равно как и мачты, паруса и некоторые другие предметы, еще до спуска его на воду.

Так как было еще не поздно, то Марк не мог отказать себе в удовольствии теперь же предпринять маленькую прогулку вокруг острова. На всякий случай он снес туда немного провианта и, отвязав судно, вступил под паруса. Как только «Бриджит» стала набирать ход, охотно повинуясь рулю, душой Марка овладело такое радостное чувство, как будто он нашел нового друга и товарища. Его новое судно живо напоминало ему его любимое занятие в дни юности, когда на Делаваре у него тоже было свое небольшое судно. Сколько приятнейших прогулок он совершил на нем!

Пользуясь благоприятным ветром, Марк прошел между Рифом и «утесом ила», обогнул остров и вошел в ту бухту, где стоял на якоре «Ранкокус». Затем он обошел вокруг этого судна, как будто желая похвастать перед этим старым другом своим новеньким судном, и, держась круче к ветру, вышел в тот проход, которым он когда-то вместе с Бобом прошел на Риф.

Оказалось, что обойти те рифы, которые могли бы представлять собою некоторую опасность для «Бриджит», было весьма нетрудно, тем более что белевшая на поверхности моря пена прекрасно обозначала их. Впрочем, для «Бриджит» даже и над рифами было довольно глубины. А вот и то опаснейшее место, означенное двумя буйками, которое так счастливо прошел тогда «Ранкокус». «Бриджит», конечно, оказалась не менее счастливою; миновав это место, Марк стал держать в том направлении, где он надеялся найти столь памятный ему роковой утес, который был виновником злоключений с тех пор, как о него так неожиданно ударился «Ранкокус».

Якорный буек все еще был на своем месте, точно бессменный часовой на вверенном ему посту; Марк ухватился за его канат и притянулся к якорю, убрав, конечно, предварительно все паруса.

Теперь «Бриджит» стояла на прежней якорной стоянке «Ранкокуса», или в двух шагах от рокового места, а быть может, и над ним; подобные места обыкновенно изобилуют всякой рыбой, и Марку вздумалось попытать здесь счастья; с ним было, кстати, рыболовное снаряжение; он закинул уду и тотчас же вытащил великолепную рыбу. И каждый раз опять повторялось то же. Заметим, что здесь рыба была гораздо лучше и крупнее, чем там, поблизости от Рифа. За какие-нибудь полчаса нетрудно было убедиться, что за один день здесь можно было наловить так много рыбы, что даже его судно будет не в состоянии свезти ее всю. На этот раз Марк довольствовался десяточком-другим этой прекрасной рыбы; отвязав свое судно, он поднял паруса и стал маневрировать, чтобы выбраться на ветер. Вскоре он очутился уже в десяти милях на ветре у острова. Мачты «Ранкокуса» служили ему маяком, так как вершина кратера скрылась за горизонтом. Даже и мачты трудно было различать вследствие отсутствия на них всех парусов, и если бы не компас, то едва ли Марк мог безошибочно определить отсюда направление, в котором находился Риф.

Что же касается подводных скал и камней, то, хотя ни один из них не возвышался над поверхностью моря, но, тем не менее, судя по явным признакам, доказывавшим несомненно повсюду их присутствие, Марк мог сказать, что они занимают пространство приблизительно до двадцати миль в окружности. Он уже сделал более чем пятнадцать миль, а все еще не мог выбраться из их заколдованного круга. Тут Марк лег в дрейф и приступил к своему скромному обеду. День начал клониться к вечеру, и потому он счел за лучшее вернуться к кратеру.

«Бриджит» шла очень ходко, и полчаса спустя Марк вновь уже стал различать верхушки мачт «Ранкокуса», а спустя еще немного стала довольно ясно вырисовываться на горизонте вершина кратера.

Наш молодой моряк намеревался было сначала провести всю ночь в открытом море, но в том случае, если погода будет благоприятная. Ему хотелось узнать, как его новенькое судно будет держаться на море во время его сна, и вместе с тем он уже давно желал дойти до крайнего предела рифов.

Все огородные работы были теперь окончены, и Марк свободно мог располагать всем своим временем. К тому же в распоряжении его находилось и подходящее судно. И он задумал выбраться когда-нибудь подальше за пределы рифов и там крейсировать несколько суток кряду в надежде повстречать какое-нибудь судно, которое могло бы принять его к себе на борт.

Он сознавал, конечно, что, быть может, прождет этого счастья напрасно целых триста дней, но что же из того, если на триста первый все его страстные желания и надежды осуществятся?

Но этот раз погода вовсе не благоприятствовала его намерениям и замыслам.

Когда кратер вновь показался на горизонте, то небо уже приняло угрожающий вид, а сама атмосфера — какой-то зловещий красноватый оттенок, не на шутку испугавший Марка. Ему хотелось скорее добраться до острова, чтобы успеть загнать своих свиней и кур вовнутрь кратера. Все предвещало бурю, сопровождаемую здесь почти всегда сильнейшими наводнениями, о которых Марк уже имел понятие.

В момент, когда «Бриджит» спокойно проходила между двумя буйками, паруса ее стали вдруг полоскаться, — то был, несомненно, зловещий признак перемены ветра. До Рифа оставалось около двух миль. Спустя немного подул противоположный ветер; морские чайки и другие птицы с тревожными, резкими криками целыми стаями сновали в воздухе взад и вперед или описывали над головой Марка круги, спускаясь постепенно все ниже и ниже к воде. Солнце садилось в густых облаках огненно-красного цвета, обнимавших весь горизонт. Теперь до Рифа уже оставалось немногим меньше мили, но, несмотря на то, в душе Марка родилось новое опасение: если буря вдруг разразится и ветер повернет к западу, что было весьма возможно, то его легко могло унести прямо в открытое море. Даже и в этом случае, если «Бриджит» устоит против напора волн, и тогда грозившая ему опасность была бы велика: его могло загнать так далеко, что само возвращение на Риф, пожалуй, сделалось бы невозможным. Тут только он почувствовал, каким великим счастьем являлось для него то, что судьба забросила его на этот остров, где теперь все способствовало лишь его благополучию. Он понял, как было бы ужасно лишиться вдруг всего того, что он имел на Рифе, и быть оторванным от него навеки.

Как бы охотно отдал он теперь большую половину всех своих плантаций и урожаев, доставшихся ему без труда, лишь бы очутиться на Рифе в полной безопасности от бури и других невзгод! Но вот, благодаря той ловкости и опытности, которыми он обладал в управлении судном, Марку удалось наконец счастливо достигнуть Рифа, не понеся при этом никаких потерь.

Часу в десятом вечера «Бриджит» вновь вошла в свою бухту; Марк позаботился о своем стаде и поспешил скорее укрыться в каюте старого «Ранкокуса». Первым движением его души было стать на колени, воздать благодарение Богу за то, что Он вернул его сюда.

Эти места стали ему столь близкими и дорогими: и с мыслью о них в его душе сливалось понятие о полной его личной безопасности. Утомленный трудами и впечатлениями этого богатого для него событиями дня, Марк поспешил раздеться, лег в постель и заснул крепким сном.

Наутро, пробудившись, он вдруг почувствовал, что задыхается, и вслед за тем, раскрыв глаза, был поражен каким-то странным светом, наполнявшим всю его каюту. Сначала он думал, что горит «Ранкокус»; вскочив с кровати, Марк прислушался, но треска горящего дерева нигде не было слышно; он стал смотреть — огня нигде не видно! Одевшись, он выбежал на палубу и тут вдруг ощутил такой толчок, что лишь с большим трудом мог удержаться на ногах; сотрясение прошло по всему судну. Море кругом бурлило и шумело, точно готовясь выйти из берегов. До слуха Марка доносился какой-то небывалый резкий свист, а в воздухе носились зловещие зигзаги пламени вроде громадных молний. Момент был до того ужасен, что все слилось в один хаос.

Марк Вульстон сразу понял, что тут происходит; это было не что иное, как землетрясение; не подлежало сомнению, что вулкан вдруг пробудился и заговорил; пресыщенная смрадом атмосфера мешала видеть и дышать. Марк инстинктивно посмотрел в сторону, где находился кратер, но там все было тихо и спокойно. Очевидно, извержение происходило не там, а где-то в другом месте. Но при всем том была минута, когда Марку казалось, что он совсем задыхался. Вдруг налетевший порыв ветра развеял и разнес все эти смрадные, зловонные испарения и почти сразу вновь очистил воздух.

Марк с нетерпением ждал рассвета; минуты казались ему вечностью. Вот показались первые признаки постепенно нарождавшегося утра. Марк поспешил на бушприт; глаза его были обращены на восток, и едва только солнце послало первые свои лучи на горизонт, как наш моряк был поражен происшедшей там переменой, ясно свидетельствовавшей о тех невероятных силах незримых недр земли, которые породили ее. Повсюду, где еще вчера красиво расстилалась морская гладь, торчали голые утесы; а та подводная гряда, что оцепляла водяной бассейн, служивший стоянкой «Ранкокуса», и возвышавшаяся над поверхностью моря едва на несколько лишь дюймов, теперь местами достигала десяти и пятнадцати футов вышины. Природа вновь сделала несколько потуг и усилий и, так сказать, в одно мгновение ока создала и народила новые утесы, скалы и острова.

Едва успел Марк убедиться в этом, как тотчас же поспешил на корму, чтобы посмотреть, какие перемены произошли на кратере. Оказалось, что весь он был как будто выпучен наверх, подобно большинству скал и островков, окружавших его на протяжении нескольких миль. Его поверхность не претерпела между тем никаких изменений. Только сходня, ведущая с кормы «Ранкокуса» на берег, вместо своего прежнего, сильно наклонного положения, получила горизонтальное.

Сгорая от нетерпения увидеть, что могло произойти за это время на его острове, Марк побежал туда. К этому времени уже рассвело совсем; он посмотрел вовнутрь кратера, затем поднялся на вершину; здесь ровно ничто не изменилось. Стадо его беспечно разбрелось в разные стороны и преспокойно паслось на лугу. Однако вся поверхность Рифа была осыпана пеплом, на котором каждый шаг его оставлял глубокий след, точно на мягком снегу. Долина кратера также была засыпана все тем же пеплом на целый дюйм, не исключая сада, пастбищ и огорода. Но это нисколько не беспокоило Марка; он знал, что первый дождь прибьет этот тонкий слой серовато-беловатого пепла к земле, смешает его с почвой и превратит его в источник еще большего плодородия. Взобравшись на самую вершину, Марк вдруг увидел, что вместо прежних пенящихся белых пятен все море вокруг усеяно скалами, рифами и песчаными мелями. Более всего преобладали песчаные мели; некоторые из них находились даже близ Рифа, как мы будем продолжать называть остров кратера, хотя теперь его уже, собственно говоря, нельзя было называть островом. Положение его среди моря теперь настолько изменилось, что Марк мог, не прибегая к лодке или шлюпке, не замочив даже ног, прогуливаться целыми часами, а — как знать! — быть может, и целыми днями по суше, перебираясь с одного островка на другой, с одной песчаной мели или гряды на другую; со всех сторон на протяжении многих миль поднимались из воды эти островки, отделенные друг от друга маленькими проливчиками.

Остров Кратера являлся как бы центром этого вновь возникшего архипелага. Хотя сквозь густое облако, которое, точно туманом, заволакивало горизонт, нельзя было рассмотреть ничего, тем не менее Марк был убежден, что среди этого густого тумана на небольшом расстоянии от Рифа подземные силы нашли себе новый выход, то есть, пробив земную кору, образовали новый кратер; существование последнего казалось Марку столь же несомненным, как если бы он видел его своими глазами. С первого взгляда Марку было довольно трудно определить характер всех тех маленьких озер и прудков, которые образовались вокруг и которые, по его мнению, неминуемо должны были испариться в силу того, что между ними и морем не было никакого связующего звена, тогда как некоторые проливы и бухты являлись уже несомненными морскими рукавами. К числу таковых принадлежало, очевидно, и водное пространство, опоясывавшее Риф. Кругом ли оно опоясывало его или нет, об этом Марк теперь еще не мог судить, так как с той точки, на которой он в настоящую минуту находился, ему невозможно было видеть, примыкает ли Риф непосредственно к той бесконечной цепи скал и мелей, которая тянулась по направлению к западу, или нет. Острова Гуано и Ила, очевидно, примыкали к этой сплошной массе; это были уже не одиночные островки, а нераздельные части большой вулканической горы. Тем не менее рукав, который омывал и Риф, и эти два важных склада удобрений, остался, и это было весьма приятно Марку, потому что позволяло ему продолжать перевозить эти удобрения прежним способом — при помощи лодки или плота.

Затем Марк озаботился положением «Ранкокуса» Он еще, очевидно, держался на воде, находясь посреди бассейна, но, чтобы вполне удостовериться в настоящем положении дела, Марк вошел в свою лодку и с целью наблюдений объехал вокруг судна. Вода здесь была столь чиста и прозрачна, что легко видно было дно на глубине нескольких саженей, потому Марк мог видеть, что между дном бассейна и килем корабля оставалось не более двух или трех футов воды. Но в данную минуту еще продолжался прилив, и прибыль воды в такое время выражалась обыкновенно повышением уровня на целых двадцать дюймов, а потому было ясно, что при известных ветрах доброе старое судно сильно рискует сесть на мель. Что же касалось возможности вывести его из бассейна, то о ней и речи быть не могло, ввиду того, что судно стояло над глубокой впадиной дна, где воды было на шесть-восемь футов больше, чем повсюду. Установив все эти факты, Марк отправился пешком, с ружьем за спиной, осматривать свои новые владения, так значительно увеличившие его территорию.

Прежде всего он направился к западной части острова, где, как ему казалось, тянувшиеся в этом направлении мели и рифы стали слитной, нераздельной частью его. Дойдя до одной из этих песчаных отмелей, он заметил, что по песку бежит небольшая струя воды, вытекавшая, по-видимому, из-под лавовых слоев кратера. Марк вздумал попробовать ее на вкус и, зачерпнув воду рукой, поднес ее к своим губам. Какова же была его радость и удивление, когда вода оказалась не только пресной, но и чрезвычайно вкусной. Так вот он, этот ключ живой, о котором он так часто вздыхал! И как неожиданно Небо даровало его ему! Скупец, нашедший слиток золота в земле, не испытал бы радости, подобной той, какую испытал молодой моряк при этом своем открытии. Марк тотчас вырыл небольшое углубление и обложил его камнем. Не прошло и десяти минут, как ямка наполнилась чистой и светлой водой самого приятного вкуса. Марк положительно не мог оторваться от этого божественного напитка, но пить его слишком много было опасно для здоровья, и, сделав над собою усилие, он решил продолжать свой путь.

Дойдя до самой узкой и выдающейся части Рифа, лежавшей ближе всего к соседним утесам, Марк убедился, что предположение его было ошибочно. Риф остался по-прежнему островом, хотя пролив, отделявший его от утесов, не имел и двадцати футов ширины, но, наверное, был вдвое глубже. Вернуться к верфи, захватить там подходящую доску, перекинуть ее через пролив и с помощью этого импровизированного моста перебраться в свои новые владения было делом нескольких минут. В углублениях утесов он нашел множество рыбы, выброшенной на берег морем. Кроме того, он сделал еще одно, несравненно более важное открытие: вблизи моста он нашел второй родник, гораздо более обильный. Этот родник давал начало ручью или, вернее, речке, орошавшей целую отмель на протяжении двадцати акров (около семи русских десятин). Встретив на своем пути значительной величины бассейн, этот ручей, или река, образовал небольшое озеро, а весь избыток вод нес затем уже прямо в море. Обрадованный Марк не захотел быть эгоистом; он еще раз вернулся на Риф за своим стадом; дойдя до моста, он перебросил с берега на берег другую доску, захваченную по дороге с той же верфи, и перевел по этим двум доскам все свое стадо. И птицы, и четвероногие так знали голос Марка, что даже утки слушались его; о козочке и говорить не стоит, — та бегала за ним, как собачонка, и была счастлива, когда ей разрешалось сопровождать его в прогулках. Оставив всех своих животных наслаждаться нежданными благами, посланными Небом, Марк приступил к более серьезной части своей экскурсии, которая продолжалась целый день. Пока Марк отошел всего лишь на две мили от своего жилья, если считать по прямой линии, но если принять в соображение, сколько ему пришлось обходить стороною встречавшиеся на его пути значительной величины озера морской воды, то он, без всякого сомнения, сделал уже добрых четыре мили. Эти озера часто имели более мили в окружности и отличались причудливыми контурами берегов, но вскоре все они должны были бесследно испариться под непосредственным влиянием палящих лучей солнца. Марк шел теперь вдоль узкого длинного канала, впадавшего в пролив, который омывал весь кратер. Достигнув предела, заранее намеченного им для этой первой прогулки, молодой человек поднялся на вершину одного утеса, который возвышался футов на сто над морем. Отсюда открывался обширный обзор, и Марк невольно обратил свой взор на океан, который был ему теперь прекрасно виден на расстоянии нескольких миль на северо-восток.

Далее к западу виднелось множество водных пространств различной величины: бухт, заливов и проливов, весьма излучистых и живописных по своим очертаниям. И это множество внезапно и повсеместно образовавшихся кратковременных речек, озер и ручейков сильно затрудняло наблюдение: на известном расстоянии весьма и весьма трудно было отличить проточные воды от вод стоячих, или, что то же самое, постоянные от временных. Но самое интересное и привлекательное зрелище ожидало Марка в южной части горизонта. Туманная завеса, скрывавшая до настоящего момента всю эту часть горизонта, стала теперь постепенно приподниматься; стройный столб дыма, как бы выходивший прямо из воды, продолжал медленно и плавно выходить кверху, где упирался в густое облако, подобно шатру нависшее над этим местом. Вначале Марк мог различить лишь темную бесформенную массу. Когда же туман понемногу начал рассеиваться, он ясно увидел перед собою гигантскую, сильно изрытую скалу, имевшую не менее тысячи футов вышины и занимавшую пространство около одной мили. Это новое доказательство могущества великих сил природы вдруг наполнило душу молодого моряка благоговением и вместе умилением перед Всесильным, Всемогущим Божеством, которое могло и создавать, и рушить в одно мгновение единым мановением своей руки.

Не следовало ли ему, в самом деле, от всей души благодарить Творца за то, что Он, по своей благости, направил эти просившиеся наружу грозные подземные силы в иную сторону и дал им выход вдали от Рифа? То расстояние, которое разделяло этот новый кратер от потухшего кратера на Рифе, Марк определил приблизительно в пятнадцать или двадцать миль — но, в сущности, оно равнялось полным пятидесяти милям. Невдалеке от той скалы густой тяжелый темный дым все продолжалспиралью подыматься к небу; но иногда Марку казалось, и он был в том почти уверен, что видит перед собой огромный кратер нового вулкана в той части океана.

Налюбовавшись вволю на происшедшие повсюду перемены, Марк наконец спустился со своего утеса и тронулся в обратный путь той же дорогой.

Глава 12

Я изгоняю из моего государства черную измену, интриги, кинжалы, мушкеты, пушки; щедрая на дары природа дает их моему простодушному народу, не заботясь об их отделке.

«Буря»

В продолжение десяти последующих дней Марк Вульстон занялся изучением и исследованием своих новых владений.

Переправившись через пролив, омывавший остров кратера и названный Марком Браслет, наш приятель добрался до той лавовой стены, которая заграждала бассейн, избранный для стоянки «Ранкокуса». Отсюда Марк отправился пешком вдоль тех самых утесов, между которыми он еще так недавно плавал на «Бриджит». Впрочем, тот узкий проход, через который Марку некогда удалось провести «Ранкокус», существовал еще и теперь, но буйки, обозначавшие это роковое место, были теперь на суше, на двух торчавших над водою небольших утесах.

Два дня подряд Марк продолжал подвигаться вперед все в том же направлении. И здесь изменения рельефа носили тот же характер чередующихся между собою водяных пространств, песчаных мелей и зубчатых гребней скал.

На пятые сутки Марк снова предпринял маленькое путешествие на своей «Бриджит». Выйдя из Браслета через узенький проход, он вошел в небольшой пролив, направлявшийся прямо на северо-восток. Пролив этот, шириною около полумили, имел на всем своем протяжении достаточно глубины, чтобы поднять даже большое судно. И не было ничего невозможного в том. что какое-нибудь из проходивших мимо судов могло зайти этим путем на

Риф. Нет нужды говорить, что на подобное счастье было, конечно, мало надежды; но бедный Марк охотно ухватился за эту мысль и находил в ней для себя большое утешение и самый пролив этот назвал каналом Доброй Надежды. В трех милях от кратера канал раздваивался: один из рукавов его шел к северу, а другой уходил куда-то вдаль, теряясь в юго-восточном направлении. Чтобы воспользоваться благоприятным ветром, Марк избрал последний путь.

Проплыв по каналу некоторое время, он вошел в другой канал, ведший на северо-восток. Этот канал имел значительную глубину и при входе достигал более полумили ширины; затем он немного сужался и потом вливался в овальной формы бассейн, диаметр которого равнялся целой миле. Этот бассейн был огражден с восточной стороны как бы поясом, состоящим из гряды непрерывных скал, местами достигавших высоты в двадцать футов и более. Дно его было совершенно чистое, песчаное, а лот почти повсюду показывал глубину в двадцать брасов^[444].

Это был прекраснейший природный порт, и, право, руки человека едва ли бы могли создать что-либо лучшее и более удобное, чем этот самобытный закрытый рейд.

Марк плавал уже более часа в Овальной Гавани, как он мысленно назвал этот порт, когда заметил, наконец, что зеркальная гладь этих покойных вод кое-где слегка рябится чуть приметной зыбью, идущей от северо-восточной стороны бассейна. Марк тотчас же направил свое судно в ту сторону, откуда шла зыбь, и убедился, что там, в одном месте, скалы расступились, как бы нарочно для того, чтобы оставить здесь удобный выход. Ветер был попутный, и Марк, войдя в проход, вдруг очутился, сам того не ожидая, в открытом море. Он это понял, почувствовав тотчас же. что «Бриджит» качается на мерных сильных волнах океана. Проплыв еще немного, Марк очутился в полумиле на ветре у бесконечной каменной гряды. Поставив «Бриджит» в дрейф, Марк бросил лот, но и на сорока брасах он не достал дна. Везде под ветром виднелись рифы, скалы, мели, тогда как

Определить в точности протяжение канала, ведшего от кратера в Овальную Гавань, было довольно трудно. Но, судя по времени, которое пришлось затратить на этот путь, Марк полагал его длину миль в двадцать пять.

«Бриджит» уже более часа находилась в открытом океане; между тем ветер начал свежеть, и Марк стал подумывать о возвращении на Риф. К сожалению, он не позаботился запомнить на берегу какие-нибудь приметные точки, по которым можно было найти тот путь, которым он шел сюда. Ему это казалось совершенно лишним. Но вышло иначе — тот выход из бассейна, которым «Бриджит» прошла в океан, снаружи был замаскирован скалами. Ему не оставалось теперь ничего другого, как только попытаться найти то место, где эта бесконечная цепь рифов прерывалась и открывала доступ к архипелагу. Подойдя к берегу насколько можно ближе, он все-таки нигде не мог найти желанного прохода; более часа он искал его в различных направлениях, но поиски его остались безуспешны. Провести ночь в открытом море да еще на ветре столь неприветливых берегов не представляло ничего приятного для Марка, и он решил идти на север, покуда не наткнется там на какой-нибудь другой проход.

В течение целых четырех часов «Бриджит», не останавливаясь, шла на север, вдоль бесконечной каменной гряды; угрюмое однообразие этих скал нарушалось лишь бурной белой пеной ударявшихся о них морских волн. Но и на всем этом громадном протяжении Марк не нашел не только прохода, но даже и такого места, где скалы расступались бы настолько, чтобы среди них могла укрыться хоть самая простая лодка. За это время, по расчету Марка, «Бриджит'«прошла не менее тридцати миль; сообразуясь с этим, он мог определить до некоторой степени величину своих владений. Часов около пяти вечера Марк наконец достиг небольшого мыса, или косы, вслед за которым берег вдруг круто заворачивал на запад. Марку стало ясно, что он достиг северной границы этой подводной группы вулканических гор. Мыс этот наш моряк назвал Кап-Норд-Эстом, или Северо-Восточным мысом, и, обогнув его, пошел на запад, держась как можно ближе к берегам.

Было уже слишком поздно, чтобы еще думать о возможности сегодня же вернуться на Риф; к тому же отважиться идти впотьмах этими вовсе незнакомыми еще ему проливами, каналами и рукавами было бы непростительным безумием; поэтому Марк счел за лучшее, выбрав небольшую бухту, стать в ней на якорь и переночевать, чтобы поутру как можно раньше отправиться в обратный путь.

В тот момент, когда солнце скрывалось за горизонтом и сильный томительный зной летнего дня сменился отрадной прохладой ночи, берег гостеприимно расступился перед нашим моряком, образуя нечто вроде узенького пролива, все же достаточно широкого для небольшого судна. Придерживаясь ветра, «Бриджит»' вошла в пролив, который постепенно расширялся и в конце концов образовал глубокий и довольно обширный залив. Берег его со стороны ветра представлял собою песчаную отмель довольно значительной длины. Следуя вдоль этого берега, Марк увидел прекрасный ручеек и здесь решил причалить. Осторожно завернув, чтобы подвести свое судно ближе к берегу, Марк зацепился багром и соскочил на берег. Прибрежье это, столь недавно вышедшее из недр морских, казалось уже пережившим многие века: пески здесь были чисты и блестящи, с красивым бледно-золотистым оттенком; кроме того, весь берег был усеян роскошнейшими раковинами самых красивых форм и переливов и замечательной величины. Запах, который они издавали, свидетельствовал о том, что еще недавно они служили жилищем своим законным, природным владельцам. Любуясь их затейливой красотой, причудливым разнообразием форм и цвета, Марк мысленно дал слово вторично побывать в этом заливе, прозванном им заливом Раковин, и увезти отсюда некоторые экземпляры этих раковин, чтобы украсить ими свою каюту.

Поужинав кое-чем из своих припасов у самого ручья, Марк разложил захваченный им на всякий случай тюфяк и, помолившись Богу, вскоре заснул здоровым, крепким сном. Поутру, выкупавшись в заливе, он поспешил отправиться в обратный путь. Переплыв залив Раковин, «Бриджит» продолжала идти в юго-западном направлении по довольно широкому проливу; последний в конце концов привел ее к тому месту, которое Марк тотчас же признал за раздвоение канала Доброй Надежды, прозванное им еще тогда же Вилами.

Теперь стоило только следовать тем же путем, каким он шел вчера, чтобы вернуться к Рифу.

Около десяти часов утра Марк был уже дома; он тотчас же поспешил на «Ранкокус», где все было в прежнем порядке. Разведя огонь под плитой, он занялся приготовлением кое-каких блюд и запасов на случай следующего плавания, после чего взобрался на мачту, чтобы осмотреть еще раз, в каком положении находятся теперь дела на южной части горизонта.

Густое облако темного дыма, заволакивавшее до сих пор то место, где происходило извержение вновь появившегося над водой вулкана, теперь почти рассеялось. Лишь одна точка горизонта все еще скрывалась за тонкой струйкой дыма; остальное же пространство было совершенно чисто. Мгновенно выросший из недр океана гигантский пик представлял собою дивное и невиданное зрелище: вершина его возвышалась не на тысячу футов, как полагал ошибочно вначале Марк, а на целых две тысячи. Судите сами, какое впечатление должен был производить этот колосс с изрытыми боками и гордо приподнятой синеватой главой, господствовавшей над безбрежной гладью моря. Пик этот получил название Пик Вулкана, и Марк решил, что посетит его в самом непродолжительном времени.

Весь этот день был посвящен приготовлениям к предстоящему путешествию. Глухие раскаты, еще не раз слышавшиеся ему в тишине предыдущей ночи, теперь уже не повторялись. Земля как будто отдыхала после тех потуг и конвульсий, которыми она произвела на свет Божий всю эту новую природу. Опасаться теперь было уже нечего; но в тот момент, когда Марк приближался к месту недавних великих событий, в которых на его глазах силы природы проявили еще раз все свое могущество, им овладело чувство, похожее на суеверный страх или на священный трепет.

На этот раз ему пришлось плыть в совершенно ином направлении. Он миновал сперва несколько проливов и заливов, нисколько не похожих друг на друга; из них одни были прямы и широки, другие же, напротив, были узки и извилисты. К полудню «Бриджит» достигла южной оконечности архипелага. Марк полагал, что сделал по меньшей мере двадцать миль, но Пик как будто вовсе не придвинулся к нему; это заставило его задуматься; как видно, расстояние до Пика было еще весьма велико. Марк решил, что проведет остаток дня и ночи там, где он находился в данную минуту, чтобы назавтра иметь в своем распоряжении целый день. В то же время он был рад воспользоваться случаем и ознакомиться с этим побережьем и ближайшими островами, чтобы основательно изучить всю группу, входившую в состав его владений.

Итак, он стал высматривать удобное местечко, чтобы причалить; высадившись на берег, он тотчас же отправился пешком с ружьем в руках осматривать ближайшую местность. Проход, открывавшийся в море, значительно отличался от прохода в восточной части группы; тот залив, которым оканчивался пролив, с наветренной стороны был огражден длинной косой, далеко вдававшейся в море. И вход и выход здесь были удобны, а сама коса настолько возвышалась над морем, что могла считаться удобным путеводным пунктом.

В пресноводных источниках, ручейках и речках не было недостатка: между прочим, Марк нашел здесь небольшой, но чрезвычайно чистый и светлый ручеек, направлявший свое течение к тому месту, где стояла на якоре «Бриджит». Марк поднялся вверх по течению около двух миль и дошел до слияния десятка различных ручейков, бравших начало в большой песчаной отмели в несколько миль длиною. Новейшей ли формации была эта мель, или же она давно уже существовала — этот вопрос трудно было решить с первого взгляда. Вид лавы, только что извергнутой вулканом, но уже успевший окончательно остыть, и лавы, пролежавшей на поверхности земли и подвергавшейся влиянию воздуха многие сотни лет, совершенно одинаков; и если бы не наслоения ила, остатки рыбы и большие кучи водорослей, еще не высушенных солнцем, да не озера морской воды, еще не успевшие испариться, то можно было бы с уверенностью сказать, что находишься среди природы, не претерпевшей ни малейших изменений.

Перед вечером, прежде чем отойти ко сну, Марк преклонил колена и воздал благодарение Богу за все его щедроты. Его молитва не была продолжительна, но искренна и сердечна; после нее он заснул счастливым сном.

За два часа до рассвета Марк проснулся и тотчас же стал собираться в путь. В хорошую погоду «Бриджит» делала по пять миль в час; с попутным ветром она могла идти и до семи узлов; но при большом волнении ход ее сильно замедлялся.

В продолжение двух часов «Бриджит» шла все на юго-запад. С рассветом Пик показался на горизонте; все предметы стали явственно вырисовываться на темном фоне этой горы, хотя до нее оставалось еще не менее девяти миль. Начиная с этого момента, Марка на каждом шагу ожидали новые открытия: солнце успело уже взойти и поочередно освещало то холмик, то обрыв, то голую скалу, придавая им удивительные колориты и оттенки. По мере приближения к Пику удивление Марка все более и более возрастало. Очутившись на расстоянии всего одной лишь мили от Пика, Марк убедился, что сам остров этот имел не менее восьми — десяти миль в длину, хотя в ширину никоим образом не превышал двух миль. Тянувшийся с юга к северу остров был обращен своей узкой частью в сторону Рифа, и вот почему наш внимательный наблюдатель с высоты фок-салинга «Ранкокуса» мог ошибиться в размерах Пика, особенно за отдаленностью расстояния.

Под конец плавания ветер стал свежеть; Марку было очень желательно укрыть свое бедное судно под защитой гигантской скалы, представлявшей собою северную оконечность острова. Однако прибой валов к этому берегу заставил его отказаться от своего намерения. С большим прискорбием он был готов уже повернуть назад, как вдруг совершенно неожиданно очутился против узкого прохода, образовавшегося между двумя утесами почти равной величины, причем один из них настолько выдавался в море, что совершенно заслонял собою эту узкую щель.

Проскользнув между этими двумя скалами, образовавшими что-то вроде тесной арки, судно Марка очутилось в красивом, замкнутом со всех сторон бассейне, имевшем около четырехсот локтей в диаметре. Благодаря прекраснейшим песчаным берегам и такому же дну здесь в любом месте можно было причалить без хлопот, что Марк и не замедлил сделать. Убрав все паруса и захватив багор, он соскочил на берег. Оглядевшись, он увидел, что от бассейна вверх в гору идет громаднейший овраг, образовавшийся в расщелине гигантских скал; извиваясь змеей, он достигал самой вершины Пика; по нему, клубясь и пенясь, с шумом мчался поток, вливавший свои воды прямо в бассейн. Сперва Марк предположил, что в этом потоке тоже соленая вода. Однако, отведав воды из ручья, он убедился, что это настоящий горный ключ.

С ружьем за спиною и сумкой со съестными припасами за плечами, Марк стал взбираться в гору вдоль оврага. На деле подъем этот оказался менее тяжелым, чем предполагал сначала Марк. К немалому своему удовольствию, он мог почти все время пути пользоваться отрадной тенью, так как солнце проникало лишь местами в это глубокое ущелье. Марку пришлось пройти не более двух миль, все время подымаясь в гору, прежде чем он достиг ровного места, так называемого горного плато. Еще на полпути характер местности вдруг резко изменился: то не была уже та мертвая, бесплодная природа угрюмых голых скал, так удручающая душу человека; нет, почва, по которой теперь ступали ноги Марка, как видно, не со вчерашнего лишь дня вышла из недр океана. Оглядываясь, вокруг, Марк Вульстон с каждой минутой убеждался все более в том, что сама вершина Пика и эта горная равнина долгое время были прекрасным зеленым островком, прежде чем страшное по своей силе извержение вулкана преобразило его в этот гигантский Пик, подняв его так высоко над морем.

Очевидно, этот островок тогда был слишком низменный, чтобы его можно было заметить на таком дальнем расстоянии, какое было от него до Рифа.

Невольный крик восторга вырвался из уст Марка при виде роскошной зеленеющей равнины Пика.

Равнина эта была покрыта лесом; бананы и богатая тропическая растительность раскинули здесь все свои красоты. Яркая изумрудная мурава еще носила на себе следы недавнего ливня. Марк видел этот ливень в тот момент, когда подходил к Пику; но, приглядевшись ближе к поверхности этих лугов и лужаек, он без труда нашел и здесь следы пепельного дождя, выпавшего во время извержения вулкана. После столь продолжительной и быстрой ходьбы, очутившись вдруг под непосредственным влиянием солнечных лучей, Марк счел за лучшее лечь отдохнуть под тенью живописной группы деревьев, где стоило протянуть руку, чтобы сорвать свесившийся чуть не до земли роскошный плод кокоса. Этот прекрасный плод заключает в себе вкусное питательное молоко, которое является таким чудеснейшим напитком в столь жарком климате; а мякоть кокосовых орехов, когда они только что сорваны, представляет собою чрезвычайно сочную и вкусную пищу. Здесь этих кокосов можно было бы насчитать целые тысячи. Отдохнув с часочек в тени этих роскошных деревьев, Марк принялся обходить эту равнину для более близкого ознакомления с ней, для того чтобы судить не только о ее красотах, но и о размерах. Между прочим, он заметил, что все деревья буквально усеяны самыми разными птицами с необычайно ярким и цветистым оперением, причем ему показалось, что некоторые из этих птиц должны бы дать прекрасное жаркое. Большинство птиц с видимым наслаждением поклевывали дикие смоквы; эти плоды, не отличаясь особо тонким вкусом, прекрасно утоляют жажду и действуют освежающим образом. Большинство из этих птиц имели некоторое сходство с так называемыми винноягодниками.

Вскинув ружье, Марк одним выстрелом убил несколько штук. С помощью своего кремня и небольшой горсточки пороха он без труда развел костер. Здесь лесу было вволю, и он невольно подумал, что там у него, на Рифе, ему приходится скупиться на дрова, так как запас «Ранкокуса» уже начинал заметно подходить к концу. Из только что убитых птичек Марк изготовил тут же прекрасное жаркое, обернув каждую из них пучочком листьев подорожника; в его походной сумке имелись морские сухари и фляжка дорогого рома. Для такого пира здесь не хватало только веселой дружеской беседы; в самом деле, одиноко наслаждаясь здесь вкусными яствами, которым голод и усталость придали еще больше вкуса, блаженствуя в тени развесистых кокосов и бананов, на мягкой яркой мураве прелестнейшей лужайки, Марк думал про себя: «С какой радостью, с какой охотой я отказался бы навек от всего остального мира ради этих прекрасных мест, забыв про всю вселенную в этом земном раю, если бы только здесь, рядом со мною, была и моя Ева!» — под Евой Марк, конечно, разумел свою возлюбленную Бриджит.

Благодаря возвышенному местоположению этой равнины, воздух здесь был несравненно легче, прозрачнее и даже прохладнее, чем на Рифе; вдыхая этот горный воздух, Марк испытывал особенное наслаждение, нечто похожее на легкое опьянение. «Как жаль, — размышлял он, — что нет здесь со мною друга или товарища, живого человека, с кем бы я мог делить это блаженство!»

О, как далеко был он тогда от мысли, что в этот самый миг, когда он это думал, он был так близко от живых людей, и от людей, себе подобных, что все заветные его желания и мечты готовы были осуществиться с минуты на минуту!

Глава 13

О, патриархальные нравы старой Англии! Вечером у камина, рассказывая очаровательные сказки, отец, мешая огонь, забавляет детей, новорожденный улыбается на руках матери; и оба супруга, как в первые дни, обмениваются втихомолку взглядом любви.

Мистрис Гименс

Собственно Пик, то есть скала — это наиболее возвышенное место острова — находился на северной его окраине в двух милях от той прекрасной рощицы, в тени которой Марк сейчас так вкусно пообедал. Резко отличаясь по своему характеру от столь богатой растительностью природы всего нагорного плато, сам Пик не мог похвастать не только деревцем, но даже и кустиком; в самом начале подъема утес этот кое-где порос чахлой и жалкой травой, да и эта-то скудная растительность бесследно исчезала немного выше, в самом начале последнего подъема, ведшего вверх, на самую вершину.

Прекрасно подкрепившись вкусным обедом и сладким отдыхом в тени кокосовых деревьев, Марк начал взбираться на вершину Пика.

Но это было не совсем-то легко. Употребив на этот подъем час времени, он очутился наконец на самой вершине этой гигантской, внезапно выросшей горы. Перед ним открылась сразу та панорама, какую он и ожидал увидеть. Горная долина развернула перед ним все свои богатства — луга, рощи и ручьи. Еще ни один сельский пейзаж не представлялся Марку в столь чарующе веселых красках; весь этот остров казался до такой степени возделанным, что невольно думалось, будто с минуты на минуту, вот-вот должны показаться группы людей, идущих за плугом. Марк постоянно имел при себе одну из лучших зрительных труб, имевшихся на «Ранкокусе», и попеременно переводил ее с одного места острова на другое в надежде отыскать следы присутствия здесь человека. Но, очевидно, он был единственным человеческим существом на всем этом острове; нигде не было видно даже следов каких-либо четвероногих или хотя бы гадов. Одним лишь птицам, по-видимому, был открыт доступ в этот маленький Эдем.

Марк продолжал дальнейший осмотр Пика. Тут было много гуано, которое, вероятно, немало способствовало плодородию долины. Кроме могучего потока, который избрал своим руслом овраг, долина орошалась множеством маленьких ручейков, вливавших свои воды в тот же большой поток. Милях в двух от подошвы Пика все эти воды соединялись, образуя небольшое озеро: выйдя из озера, они бежали дальше извилистыми ручейками, впадавшими затем в море и спускавшимися каскадами по скату гор.

Нетрудно представить, с каким живейшим любопытством Марк направил теперь свою трубу на север, чтобы отыскать те острова, которые служили ему сегодня пунктом отправления.

С той высоты, на какой он теперь находился, вся эта группа вулканических островов, к которой принадлежал и его Риф, была прекрасно видна; но за дальностью расстояния она представлялась как бы развернутой картой, нанесенной темными красками на поверхность океана. Простым глазом кратер нельзя было различить отсюда, а бедного «Ранкокуса» невозможно было разглядеть и с помощью трубы.

Осмотрев внимательно все свои владения, Марк обратил свой взор в другую сторону горизонта в надежде найти где-нибудь землю. Первый предмет, попавшийся ему на глаза, была действительно земля! Земля, вне всякого сомнения, ясно виднелась на западе, на расстоянии, по крайней мере, миль ста; несмотря на значительность расстояния, Марк был убежден в том, что он не ошибается и что в той стороне, наверное, находился остров, быть может, даже и обитаемый. Обрадованный этим неожиданным открытием, он более часа не мог отвести глаз от этой точки горизонта и принужден был к этому лишь легким головокружением, явившимся у него от пристального и чересчур продолжительного рассматривания одного и того же предмета.

Марк прохаживался взад и вперед по небольшой площадке Пика, чтобы дать отдохнуть глазам, как вдруг появившийся в отдалении предмет сразу приковал его к месту и почти полностью лишил его способности дышать. Предмет этот был парус, появившийся вдали.

Со дня исчезновения бедного Боба Бэтса глаза его теперь впервые видели судно. Оно, казалось, направлялось как раз к этому острову, как будто намереваясь укрыться под защитой его скалистых берегов. То было парусное судно, двух— или трехмачтовое, об этом Марк еще не мог судить. Теперь-то что до этого? Всего важнее, конечно, было, что он видит перед собою судно!

У бедного отшельника тряслись колени, он весь дрожал так, что был принужден на время опуститься и сесть на землю, чтобы не упасть. Несколько минут он оставался неподвижен, мысленно вознося горячие благодарения Богу за его неожиданное милосердие к нему. Когда же к Марку вернулись силы и он поднялся на ноги, им на минуту овладел невыразимый ужас при мысли, что, быть может, то была только игра его воображения.

Но нет! Он не ошибся: белая точка все еще виднелась на том же месте. Марк схватил свою подзорную трубу, чтобы лучше рассмотреть это судно, и вдруг из уст его вырвался громкий возглас радости:

— Пинас! «Нэшамони»!

И, как безумный, он бросился вперед, махая платком, как будто его могли увидеть на таком расстоянии. Прошло четырнадцать месяцев с тех пор, как это маленькое судно было унесено бурей, и вот после такого промежутка времени оно, казалось, снова пыталось вернуться к тем берегам, которые служили ему колыбелью.

Как только к Марку вернулись самообладание и рассудительность, он тотчас же прибег к наивернейшему способу, чтобы обратить на себя внимание: он дал два выстрела из своего ружья и затем повторял еще несколько раз тот же прием до тех пор, пока на пинасе не подняли флаги. В тот момент пинас находился уже почти под самым Пиком. Но вот и с судна раздался ответный выстрел.

По этому сигналу Марк бросился бежать бегом навстречу судну; несколькими скачками спустился он к оврагу и, не переводя духа, как безумный, мчался все вперед и вперед, рискуя каждую минуту сломать шею. Менее чем за полчаса он добежал, едва дыша, до места, где стояла его «Бриджит», и вскочил на судно.

Когда Марк миновал последний выдающийся в море утес, выйдя из своей потайной бухточки, невольный крик радости и счастья сорвался с его уст: всего в каких-нибудь ста саженях его глазам предстал «Нэшамони». Судно шло, придерживаясь берегов и, очевидно, отыскивая удобное место для того, чтобы пристать к острову. С пинаса также отозвались, Марк и Боб узнали друг друга одновременно. Боб по старой матросской привычке подбросил в воздух свою шапку и издал три громких возгласа, тогда как Марк, совершенно обессилевший от волнения, принужден был опуститься на скамью, а вслед за тем он выпустил из рук и шкот и совершенно потерял сознание, так что не мог уже дать себе отчета в том, что с ним произошло далее. Очнулся он в объятиях своего друга и товарища на палубе «Нэшамони».

Прошло более получаса, прежде чем Марк вполне овладел собой. Наконец слезы облегчили его душу; он не стыдился этих слез, слез радости при встрече со своим старым другом.

Тут он заметил присутствие еще одного лица на судне, но так как человек этот был краснокожий, то Марк решил, что, вероятно, это какой-нибудь туземец с тех островов, где по пути остановился Боб, и потому не обратил на него должного внимания. Боб заговорил первым:

— Господи, мистер Марк, вот ведь счастье-то! Мог ли я ожидать такого благополучия? Поверите ли, я дрожал от страха, пускаясь нынче в путь на нашем «Нэшамони»; ведь я ничуть не был уверен в том, что я сумею найти вас.

— Спасибо вам, дорогой Боб, спасибо! Возблагодарим Господа за Его милость к нам! Судя по тому, что я вижу, вы, верно, пристали к одному из населенных островов неподалеку отсюда. Но для меня является загадкой, каким путем вы, Боб, сумели отыскать Риф''

— Риф! Да разве это Риф? — с удивлением воскликнул Боб. — Должно быть, земля здесь кверху дном перевернулась с тех пор, как я расстался с вами, если этот остров — наш Риф!

Марк принялся рассказывать Бобу о том перевороте, который совершился в его отсутствие, и затем в кратких словах передал ему всю свою эпопею за это время. Бэте весь превратился в слух, с жадностью внимая его рассказу.

— Так вот она, причина-то всех тех землетрясений! — воскликнул Боб. — Поверите ли, в то время как у вас все это здесь стряслось, я был более чем в полутораста милях от этих мест, но и у нас были такие землетрясения, что даже старому опытному матросу невозможно было устоять на ногах. Два дня спустя к нам присоединилось судно, которое в ту пору находилось без малого на сто миль ближе к северу, чем мы; и что же? Ведь весь экипаж рассказывал, что там, в открытом море, им казалось, что небеса с землею обнимались.

— Вы говорите о каком-то судне, Боб; но разве возможно, чтобы вы где-нибудь повстречались с ним в этих местах?

— Нет, мистер Марк, напротив, это весьма возможно. Впрочем, самое лучшее, конечно, будет, если я расскажу вам все мои делишки по порядку; но так как сказка-то моя выйдет длинна, то нам, пожалуй, не мешает пристать к берегу и взглянуть хотя одним глазком на этот остров, который вы так расхвалили, а кстати, хорошо бы ближе познакомиться с теми птичками, о которых вы говорите, что они так вкусны. Я уроженец Джерсея и в дичи толк знаю! Так решено? Сойдем на берег.

Марк горел нетерпением услышать поскорее рассказ Боба, но так как бедняга Боб положительно умирал от голода, то, конечно, нельзя было не согласиться с ним. Вход в маленькую бухту находился в двух саженях от них; оба судна вместе вошли в нее и причалили к берегу. Затем наши приятели в сопровождении того же краснокожего стали подыматься на гору. Во время пути они обменялись лишь немногими словами. Но. выйдя на поляну, ни Боб. ни его темнокожий спутник не могли уже удержаться от шумного выражения радости и восторга при виде всех чудес этой благословенной долины. К немалому удивлению Марка, темнокожий выражался на том же английском наречии, что и Боб. Желая ближе разглядеть этого спутника своего друга, Марк обернулся в его сторону и с первого же взгляда узнал в нем некогда знакомое лицо.

— О, неужели, Боб, глаза мои меня не обманули, — воскликнул он, с трудом переводя дух, — неужели это в самом деле Сократ?

— Да, сударь, это самый Сократ и есть, да и Дидона, его жена, тоже не за сто верст от вас.

Однако, как ни прост был ответ Боба, все же он чрезвычайно смутил нашего молодого моряка.

Ведь Сократ и Дидона были рабы его жены, которых он оставил при ней; ведь люди эти составляли принадлежность той земли, которую унаследовала Бриджит от своей матери. Тысячи самых разнородных мыслей, воспоминаний и предположений разом зашевелились в мозгу нашего героя; тем не менее он воздержался от всяких преждевременных вопросов. Собственно говоря, он в глубине души чего-то опасался, и потому какой-то безотчетный страх удерживал его. Через силу, не отдавая себе отчета в своих действиях, направился Марк торопливыми шагами к тому месту, где всего часа три тому назад он так спокойно пообедал. Здесь оставались еще несколько нетронутых жареных птиц. Пошевелив золу, он убедился, что его костер еще не совсем затух. Не прошло и нескольких минут, как Боб и его темнокожий товарищ уже сидели, угощаясь вкусным жарким и запивая его драгоценным ромом, который издавна был Бобу хорошо знаком. Боб ел, не торопясь, смакуя каждый кусок, каждый глоток; но не из неуместного эпикурейства старался он продлить обед, нет, у него были на то гораздо более похвальные побуждения и причины.

Добрый Боб опасался за своего друга, предвидя слишком сильное для него волнение, и преднамеренно старался ослабить то впечатление, которое должен был произвести его рассказ на Марка. Так, например, Боб был весьма доволен, что его приятель узнал Сократа, так как присутствие его должно было навести Марка на некоторые мысли и хоть отчасти подготовить его к тому, что ему предстояло услышать. Наконец Боб Бэте окончил свой обед и приступил к обещанному рассказу.

Когда пинас вместе с находившимся на нем Бобом был унесен в бушующее море прошлогодней бурей, то злополучному мореходу не оставалось ничего более, как предать себя полному произволу волн, которые, перекидывая его судно с утеса на утес и с рифа на риф, наконец вынесли его, часа три спустя, совершенно невредимым в открытое море. А уцелел его пинас среди этих подводных рифов и камней потому только, что буря вздымала волны так высоко, что даже поверх скал и рифов для «Нэшамони» было достаточно воды.

В продолжение целой недели Боб всячески пытался вернуться вновь на Риф; но это не удавалось ему по той причине, что в течение ночи, когда он спал, его относило обратно, уничтожая таким образом все результаты, достигнутые им в этом отношении в продолжение дня.

По прошествии восьми дней под ветром показался берег; в надежде встретить там каких-либо живых существ Боб стал держать на этот берег, но ожидания его не оправдались. То была громадная гора вулканического происхождения, весьма схожая с Пиком, но только лишенная всякой растительности. Он назвал ее именем своего старого судна и прожил там несколько дней.

С наиболее возвышенной точки острова Ранкокуса видна была на севере и на западе земля. Боб решил идти на запад в надежде повстречать какое-нибудь судно, и приблизительно в ста милях от Ранкокуса наткнулся на группу низких плоских островов, которые оказались населенными. Мало того, туземцы этих островов были очень миролюбивы и, очевидно, привыкли уже видеть белых. По-видимому, неожиданное появление в их водах такого славного, красивого и новенького судна с одним лишь человеком, представлявшим собой в одно и то же время экипаж и командира, им показалось не совсем естественным событием, которое они, нимало не задумываясь, приписали вмешательству богов; поэтому они и встретили Боба и его судно со всевозможной лаской и почетом. Сам предводитель племени этих островитян вступил в дружеские отношения с Бобом; они побратались, взаимно обменялись с ним именами и даже от души потерлись друг с другом носами. Прожив около месяца под гостеприимным кровом радушного туземца, Бэте вместе с ним отправился однажды на группу соседних островов, расположенных в двухстах или трехстах милях далее на север. Там Боб рассчитывал встретить какое-нибудь судно, и оказалось, что на этот раз его расчет был верен; в самом деле, там стояло большое судно под испанским флагом, пришедшее из Южной Америки для ловли жемчуга. Судно это возвращалось теперь обратно и в это время как раз уже готовилось к отплытию. Вследствие какого-то внезапного недоразумения, происшедшего между командиром брига и темнокожим другом Боба, этот последний вдруг совершенно неожиданно уехал и даже не простился с ним. Теперь у Боба не было другого выбора, как или оставаться на этих островах, или же плыть на том испанском бриге, который отправлялся на другое же утро. Понятно, что Боб избрал последнее.

Сойдя в Панаме на берег, Боб перебрался через этот перешеек и прибыл в Филадельфию менее чем пять месяцев спустя после того, как в силу случайности распростился с Рифом.

Судохозяева «Ранкокуса» категорически отказались от какой бы то ни было попытки вернуть вновь свое судно; они набросились на страховое общество, принудив Боба показать под присягой, что судно их погибло. Почти одновременно с владельцами «Ранкокуса» узнала также от Боба Бэтса о судьбе, постигшей мужа, и Бриджит. Вести эти были встречены ею потоками горючих слез, Анна так же горько плакала о брате. Оказалось, что Боб подоспел как раз вовремя; прошло уже более трех месяцев сверх срока, назначенного для возвращения «Ранкокуса», и доктор Ярдлей всеми силами старался убедить свою дочь, что она овдовела, если только она вообще когда-либо была или могла считаться законной супругой молодого Вульстона.

Дело в том, что за это время вражда между бристольскими врачами разгорелась с новой силой; в их город прибыло довольно значительное число больных из Филадельфии, где в ту пору свирепствовала желтая лихорадка. Теперь более тщательное наблюдение за чистотой и порядком в жилищах чернорабочего люда уже прервало развитие этой ужасной эпидемии в северных городах, но в то время эта лихорадка производила страшные опустошения в Пенсильвании. Коллеги никак и ни в чем не могли согласиться относительно способов лечения этой болезни.

Незадолго до того времени Анна Вульстон вышла замуж за молодого симпатичного врача, недавно поселившегося в Бристоле. Этот молодой врач, по фамилии Хитон, к несчастью, не был согласен с системой лечения, придуманной его тестем, вследствие чего, понятно, пострадали их родственные отношения. Между тем доктор Ярдлей не мог отчасти не соглашаться с мнением зятя Вульстона, а потому, вопреки своему внутреннему убеждению, придумал некоторые изменения в ранее избранной им системе лишь для того, чтобы иметь причины не соглашаться с молодым врачом. Таким образом, несчастный мистер Хитон приобрел врагов как в том, так и в другом из старых врачей Бристоля только за то, что решился твердо следовать своим убеждениям.

Мистрис Вульстон умерла несколько месяцев тому назад. Доктор Ярдлей, к довершению бед, вдруг вздумал отрицать законность брака своей дочери и, имея большую силу и влияние в округе, надеялся достигнуть своей цели. А подстегнуло старика начать этот процесс то обстоятельство, что Бриджит за это время получила еще одно наследство. Умирая, одна из ее родственниц оставила ей по завещанию пять тысяч долларов, и доктор Ярдлей не иначе как со скрежетом зубовным мог помышлять о том, что и эти деньги перейдут в руки столь ненавистной ему семьи. Нет, тысячу раз нет! Он не успокоится до тех пор, пока этот шутовской брак не будет признан недействительным перед лицом закона.

Все симпатии города, как это всегда и бывает, были на стороне хорошенькой молодой женщины, которой все от души сочувствовали. Вопреки всему Бриджит все не переставала надеяться, что ее возлюбленный супруг вернется и что на этот раз она сумеет заставить его отказаться навсегда от его трудной и опасной профессии.

Торжествующий вид доктора Ярдлея наводил страх и ужас на бедную трепещущую Бриджит и ее верную приятельницу Анну. Обе молодые женщины не имели ни малейшего понятия ни о правах, ни о законах и потому постоянно находились в страхе. На беду явился еще претендент на руку бедной Бриджит в лице молодого, но многообещающего студента-медика; он беспрекословно соглашался со всеми мнениями доктора Ярдлея, что чрезвычайно льстило самолюбию старика. В таком-то положении были дела наших друзей, когда в Бристоль вдруг прибыл Боб и сообщил тосковавшей молодой женщине о прискорбном, почти безнадежном положении ее мужа.

Зная лучше, чем кто-либо, о том, что брак Бриджит с его другом Марком Вульстоном был совершен тайно, Боб был достаточно предусмотрителен, чтобы не явиться прямо к молодой женщине, а ухитрился повидаться с нею раньше, чем о его приезде в Бристоль стало кому-либо известно. Внимая рассказам Боба Бэтса, Бриджит горько рыдала, но после первого порыва сожаления и сочувствия к Марку разумная женщина осушила слезы и, почерпнув новый запас душевных сил в молитве к Богу, приняла твердое решение сама отправиться на поиски своего мужа. Вместе с тем, желая положить раз и навсегда конец всем замыслам отца относительно ее развода и вторичного брака, она решила принять необходимые меры для того, чтобы иметь возможность навсегда остаться при муже на его острове и прожить там хоть всю жизнь.

Боб изобразил ей в самых радужных красках прелести Рифа: и мягкость климата тех стран, и плодородие почвы — и вызвался лично сопровождать прекрасную и верную супругу к ее мужу. Понятно, что первыми узнали о решении Бриджит молодые супруги Хитон; они не только одобрили намерение Бриджит, но и сами высказали желание присоединиться к ней. Джону Хитону не приходилось сожалеть о своих больных: у него не было их совсем, и он с женой рисковал умереть в Бристоле с голода благодаря непримиримой к нему враждебности старших его коллег. К тому же молодой Хитон страстно желал повидать те далекие страны, а Анна готова была идти за ним хоть на край света, так же как Бриджит шла теперь за Марком. Итак, отъезд на Риф был окончательно решен; оставалось только подумать о том, как осуществить это решение.

У Хитона был родной брат в Нью-Йорке, и Джон со своей женой довольно часто навещал его. Там же лежали в банке под проценты и те сорок пять тысяч долларов, которые недавно унаследовала Бриджит. Согласие отца сопровождать Анну и ее мужа в этой поездке ей удалось получить без особенного труда. Как раз в это время из Нью-Йорка отправлялось прекрасное судно. Взять тайно билеты на проезд было нетрудно; все необходимые запасы и покупки были уже сделаны и тотчас же отправлены на судно. Перед отходом судна в Бристоль были отправлены весьма почтительно и даже трогательно написанные письма. Боб был уже на судне, где к нему присоединились Сократ с Дидоной и Юноной, бежавшие из дома Ярдлея по приказанию своей госпожи. Кроме того, к нашим переселенцам присоединилась еще некая Марта Уотерс, старинная приятельница Боба. Она, как и Боб, принадлежала к секте «Друзей», и раньше он часто встречался с нею на беседах или собраниях «друзей». Со времени своего возвращения с Рифа и встречи с Мартой Уотерс Боб сильно изменил свои взгляды на брак, и вскоре «друг» Марта Уотерс стала «костью от костей и плотью от плоти его».

С Мартой была еще ее сестра, молоденькая и миловидная Джэнни Уотерс, пожелавшая, со своей стороны, сопровождать сестру в далекие края.

Все необходимые меры предосторожности были соблюдены, и все устроено так осмотрительно и так разумно, что наши тайные переселенцы в количестве девяти человек наконец отплыли благополучно, не возбудив ни в ком никаких подозрений. Вскоре они благополучно высадились в Панаме. Здесь, на их счастье, тот же испанский бриг, с которым прибыл сюда Боб, готовился опять к отплытию в те же края, где встретил его наш приятель. Боб и его друзья без затруднений были приняты на бриг, причем к ним пожелал присоединиться один молодой корабельный плотник по фамилии Биглоу, бежавший год назад со своего судна, чтобы повенчаться с одной молоденькой испанкой, очаровавшей его своей красотой. Эта счастливая молодая пара и их ребенок были охотно приняты в число будущих сограждан далеких островов. Из Панамы до островов Жемчужин плавание продолжалось долго: лишь на шестьдесят первые сутки наши переселенцы высадились наконец на издавна знакомых Бобу островах Жемчужин со всем своим громадным багажом. Тут были и коровы, и молодой бычок, и жеребята, и несколько коз, и множество орудий, и инструменты всех видов, каких не было в трюме «Ранкокуса».

На островах Жемчужин Боб отыскал своих прежних друзей, радушно встретивших его теперь, как и тогда, в первый его приезд на эти острова. Он привез им кое-какие пустые для европейца, но очень ценные для дикарей подарки, благодаря которым оказалось нетрудным убедить этих островитян перевезти всю маленькую общину со всем ее имуществом включительно на острова Бэтто, того самого предводителя островитян, с которым Боб когда-то побратался и где оставил свой пинас. Острова эти находились на расстоянииприблизительно трехсот миль от островов Жемчужин. Но наши путешественники, равно как и их скот и кладь, были доставлены туда благополучно на «катамаранах» — нечто вроде громаднейших плотов, очень употребительных в этих морях.

На островах Бэтто Боб нашел своего «Нэшамони» совершенно в том же виде, как он оставил его, потому что он в качестве священного предмета оставался для всех жителей этих островов неприкосновенным. Благородный вождь их Урууни получил в подарок от Боба ружье и несколько патронов — а лучше этого подарка для него не могло быть ничего. Огнестрельное оружие у дикарей считается высшим из благ жизни; оно заменяло счастливому Урууни постоянную боевую армию; благодаря этому ружью давнишняя распря его с предводителем другого племени островитян благополучно разрешилась в его пользу. Здесь Боб без труда уговорил жителей доставить его со всеми его товарищами, животными и пожитками на остров Ранкокус.

Боб и Хитон сочли более благоразумным и осторожным окончательно распроститься здесь со своими темнокожими друзьями и отпустить их с миром по домам. Так как нельзя было сказать, насколько можно положиться на дружественное расположение островитян, то они и сочли за лучшее не показывать им дорогу к Рифу.

Остров Ранкокус во многих отношениях мог бы считаться лучше Рифа, по крайней мере, лучше того Рифа, каким его оставил Боб. Так, например, здесь было немало разных плодовых деревьев, а также и прекрасные луга, но на Пике и деревья были лучше, и леса было больше, и пастбища жирнее, а главное, благословенная долина Пика была доступнее.

Отправиться и далее всем вместе не было никакой возможности уже потому, что «Нэшамони» не мог вместить никоим образом их вместе со всеми их пожитками да еще со скотом; помимо того, случилось одно событие, препятствовавшее дальнейшему путешествию некоторых из числа вновь прибывших друзей. Анна Хитон стала матерью, и муж ее, конечно, не согласился бы везти ее теперь или оставить ее одну в такое время. Присутствие здесь Бриджит было почти так же необходимо для молодой матери в данное время, как и присутствие ее нежно любящего супруга. В силу этих причин было решено, что Боб отправится один отыскивать путь к Рифу.

Читатель, вероятно, не забыл, что наш добрейший Боб не мог со всею точностью определить настоящее местоположение Рифа, но он знал наверняка и помнил превосходно, что Риф должен был находиться с наветренной стороны и на расстоянии приблизительно ста миль.

Бродя по вершинам утесов и гор острова Ранкокус, Боб не мог не заметить Пика; вид его одновременно вызвал в нем и радость, и недоумение. Боб не подозревал, конечно, великих перемен и тех переворотов, которые совершились здесь за последнее время, а потому не понимал, как мог он не заметить этого Пика в тот раз, когда впервые был на острове Ранкокус или когда они совместно с Марком так тщательно вели наблюдения и изучали эту часть горизонта; радовало же его то, что, глядя на этот Пик, он все больше приходил к убеждению, что Риф должен был находиться на севере от него и, вероятно, на расстоянии весьма значительном, иначе не могло случиться того, чтобы они не видели с вершины Рифа этого гиганта.

Отправившись на поиски в сопровождении лишь одного Сократа, Боб стал держать прежде всего на Пик, насколько то позволял ему ветер, уверенный, что лишь таким путем он никогда не ошибется направлением. Десять часов спустя после того, как «Нэшамони» вышел в море, Боб наконец увидел Пик с палубы судна, а вслед за тем на горизонте показался и кратер нового вулкана. Сюда-то именно и пошел Боб. Проплыв несколько десятков миль в течение ночи. Боб и Сократ с рассветом увидели себя уже вблизи от Пика. Наш моряк пошел прямо к этому острову и обошел его кругом со всех сторон, но, не найдя нигде такого места, где можно было бы пристать, Боб собирался было уже продолжать свой путь, когда вдруг неожиданно услышал выстрел Марка.

Глава 14

Молодая птица не учится летать, олененок бегать, а ручеек течь, каждый чувствует свой инстинкт; сердце бьется само собой, и так, без примера и уроков, начинает любить.

Черчьярд

Мы не станем подробно описывать то впечатление, какое произвел на Марка рассказ Боба. Теперь он уже не был одинок, и ему даже не верилось, что это действительно могло быть так; немало времени потребовалось ему на то, чтобы свыкнуться с этой отрадной мыслью и поверить счастливой перемене, происшедшей в его жизни. После первых минут блаженного недоумения и последовавшего за ним горячего порыва благодарности Творцу Марк и Боб решили, по зрелом обсуждении вопроса, что всех наших переселенцев необходимо перевезти скорее с острова Ранкокус. Раз туземцы знали туда путь, их посещения не перестанут быть частыми, а кто может поручиться, что отношения их к новым поселенцам всегда будут оставаться такими же дружественными?! Конечно, с острова Ранкокус был виден Пик, а с Пика можно было увидеть Риф, но все же следовало на всякий случай, по мере возможности, оградить себя от нападений со стороны дикарей.

Как известно, туземцы этих островов Тихого океана предпринимают весьма далекие плавания на своих узких длинных лодках и плотах. Но вид еще курящегося вулкана мог внушить им некоторый благоговейный страх; они, конечно, не преминут приписать это еще невиданное ими явление природы могущественной воле кого-нибудь из своих богов или же демонов, которые никому не позволят вторгаться безнаказанно в свои владения.

Пока Марк и Боб обсуждали эти вопросы, Сократ настрелял штук двенадцать винноягодников, встречавшихся здесь в таком множестве, но совершенно отсутствующих на острове Ранкокус. Зная, что эти птицы представляют собой очень вкусное блюдо, наши приятели решили угостить этим жарким и своих дам.

С закатом солнца «Нэшамони» вышел из маленького залива; Марк дал ему прозвище Миниатюрная бухта, а овраг, ведущий в гору, назвал Лестницей, потому что он действительно служил как бы лестницей для того, кто хотел добраться до зеленой равнины Пика. Переезд от Пика к острову Ранкокус мог совершаться без труда во всякое время, потому что в этих морях для такого рода плаваний совершенно достаточно определить лишь направление ветра, который дует здесь в одном и том же направлении, за исключением каких-нибудь случайных шквалов.

Марк был совершенно счастлив, видя, как прекрасно «Нэшамони» служит в открытом море; особенно гордился этим Боб, уверявший, что он готов отправиться на нем до берегов какого угодно материка. «Бриджит», не предъявлявшая таких претензий, осталась на якоре в Миниатюрной бухточке, и наши друзья отправились все на «Нэшамони». По неизменному морскому обычаю, хотя больше ради формы, были установлены вахты, так что каждому из наших моряков предоставлялось известное число часов для отдыха; но на этот раз никто из трех приятелей не захотел воспользоваться своим правом.

Солнце едва стало показываться на горизонте, как они уже очутились в виду острова Ранкокус. Нетрудно себе представить, с каким нетерпением Марк ожидал конца пути. Для того чтобы время шло незаметнее, а отчасти и для того, чтобы предстать перед молодой женой в более привлекательном виде, Марк немного занялся своим туалетом, хотя он никогда не пренебрегал им и даже, несмотря на свое полнейшее одиночество, ежедневно принимал ванну и брился по утрам.

Приблизившись к берегу, Боб поднял на мачте небольшой флаг; то был условный знак, по которому ожидавшие возвращения Боба должны были узнать о том, что его поиски увенчались успехом.

В числе всевозможных предметов, коими предусмотрительный Хитон запасся перед своим отъездом из Америки, оказались и три палатки, приобретенные им на распродаже казенного военного имущества. Эти палатки и служили теперь жилищем для переселенцев. Они были раскинуты у подножия горы на прибрежной равнине; Боб указал их Марку.

Тут же, вблизи военных палаток, паслись козы, коровы, жеребята; на маленьком плоту, служившем пристанью, стояла молодая женщина; она протягивала руки, как будто призывая к себе кого-то: вдруг ноги ее подкосились, и она опрокинулась навзничь, будучи не в силах справиться с охватившим ее радостным чувством. Боб так искусно сумел повернуть судно, что оно прошло вблизи самого берега, еще не доходя до пристани, так что Марк мог свободно соскочить на землю, что он и не замедлил сделать. Боб был настолько деликатен, что отошел опять от берега и пристал в другом месте, не желая нарушить своим присутствием трогательную минуту свидания молодых супругов. Полчаса спустя Марк и Бриджит присоединились к остальным. Марк обнялся и поцеловался с сестрой и ее мужем, которого он еще не знал. Весь этот день был рядом трогательных сцен и перекрестного огня вопросов и ответов. Марку пришлось пересказать все, что с ним произошло за это время. Слушая его рассказы, молодые женщины испытывали безотчетный страх при описании землетрясения и не успевшего заглохнуть нового вулкана. Но Марк успокоил их, сказав, что именно этот вулкан будет ограждать их от многих опасностей, и вместе с тем уверил их, что подземные силы перестают быть опасными с той минуты, как только найдут себе выход наружу.

Переселенцы наши прожили целую неделю на острове Ранкокус, всецело предаваясь своему счастью. Однако осторожность не позволяла слишком полагаться на ту сомнительную безопасность, которой они временно пользовались здесь. В группе островов Бэтто, как и всюду, были враждующие между собой группы, и доброму Урууни стоило на этот раз немалого труда принудить все эти враждующие между собой группы подвластных ему дикарей отпустить Боба и его друзей целыми и невредимыми. Вот почему нашим переселенцам следовало немедленно покинуть этот остров и скрыть свои следы. С перевозкой коров, коз и жеребят им предстояло много затруднений: на пинасе не было помещений для четвероногих пассажиров, но все же для одного животного нашлось бы место, причем возможно было поместить еще и шесть или семь человек.

Понятно, что прежде всего надо было увезти в надежное место всех женщин и наиболее ценные предметы; этот первый транспорт отправился под командованием самого Марка, Хитона и Сократа, тогда как Боб и Биглоу остались для присмотра за скотом и остальным имуществом.

По их расчетам выходило, что пинас может вернуться обратно не ранее чем через восемь дней. Но на этот раз плавание оказалось более затруднительным, так как пришлось идти против ветра. «Нэшамони» вышел в море с закатом солнца, а на следующее утро находился уже в виду вулкана. Вулкан был в этот день сравнительно спокоен; правда, временами здесь слышался еще глухой подземный гул, и порою из его жерла вылетали громадные осколки камней; но это были уже последние прощальные ракеты гигантского фейерверка.

Ночь была очень темная, но около полуночи Марк заметил, что море стало спокойнее, из чего он заключил, что «Нэшамони» находится под ветром у острова и, вероятно, уже недалеко от него. Слишком уверенный в своей памяти, Марк не дал себе труда отметить или рассчитать по компасу место входа в Миниатюрную бухту, о которой он рассказывал своим спутникам как о прекрасном и надежном убежище для их судов, совершенно скрытом от всяких посторонних глаз. На самом деле оказалось, что она так хорошо скрыта, что и сам Марк не скоро сумел отыскать ее, что подало, конечно, повод к некоторому подтруниванию на его счет. Но вот «Нэшамони» благополучно вошел в бухту, где на своем месте стояла красивая тезка Бриджит. Молодая женщина не могла удержаться от улыбки при виде этой хорошенькой шлюпки, носившей ее имя и столько времени заменявшей ее в глазах ее супруга.

Бриджит сгорала от нетерпения скорее увидеть ту дивную равнину, о которой муж рассказал ей столько чудес, и едва наши путники причалили к берегу, как она, ловкая и проворная, как газель, опередила всех и очутилась в горной долине на целых четверть часа раньше остальных.

В одну минуту путники развели огонь и подвесили над ним котелки. Многочисленные винноягодники были так доверчивы, что было положительно жаль злоупотреблять их доверчивостью. Двумя выстрелами Хитон уложил на месте достаточное количество этих птиц для того, чтобы их хватило на всех. Марк захватил с собою с Рифа целую корзину свежих яиц, которые теперь пришлись очень кстати. Свежие яйца, жареная птица, сладкие смоквы, а также молоко и мякоть только что сорванных кокосовых орехов были главными блюдами этого вкусного, хотя и незатейливого завтрака, которому прекрасный горный воздух и моцион, а главным образом всеобщее довольство и добродушие придали еще более прелести и вкуса.

Потребовалось почти двое суток на то, чтобы перенести груз «Нэшамони» в эту горную долину, прозванную Бриджит Эдемом. Две из палаток были также привезены сюда; они имели дощатый пол и были весьма больших размеров, но, в сущности, в этом благословенном климате едва ли чувствовалась большая надобность в крыше над головою, так как непроницаемые шатры зеленой листвы деревьев с успехом заменяли ее в случае надобности. Рядом с двумя раскинутыми палатками устроили и для скота подобие навеса, крытого соломой, так что уже на третьи сутки наши переселенцы устроились отлично. Тогда Марк стал подумывать о второй поездке на остров Ранкокус, где его ожидали товарищи.

Плавание это от одного острова к другому становилось все менее затруднительным для Марка, который с каждым разом лучше знакомился с направлением морских течений, характером волн и силой ветра. На этот раз он выехал с рассветом и около полудня был уже на острове Ранкокус. Здесь, не теряя даром времени, путники сразу же приступили к загрузке пинаса. Одну корову и ее теленка также нашли возможным принять на борт «Нэшамони», и в тот же день под вечер судно опять отплыло на Пик.

И это плавание совершилось вполне благополучно. Правда, немало возни наделала корова, прежде чем решилась подняться в гору; она упрямо упиралась, пятилась, не шла, несмотря даже на удары палкой, — тянуть ее насильно за собой было бы слишком трудно, а потому решили некоторое время нести ее теленка на руках; теленок кричал, и это заставило упрямую корову следовать за ним.

Следующая поездка на остров Ранкокус состоялась уже без участия Марка. Анна поправлялась с каждым днем, и к тому времени была почти совсем здорова; а Хитон оставил на острове несколько ящиков с довольно ценными предметами и был не прочь сам лично присмотреть за их погрузкой и выгрузкой; и вот он предложил отправиться на этот раз вдвоем с Сократом на остров Ранкокус, чтобы не разлучать опять только что свидевшихся молодых супругов, и без того проживших так долго в тяжелой, мучительной разлуке.

Четыре дня спустя «Нэшамони» вернулся уже обратно; в числе его пассажиров оказалась еще корова и ее теленок и несколько коз. Убедившись, что Хитон прекрасно управляется с пинасом и что его участие в поездках на Ранкокус не есть необходимость, Марк наконец решил исполнить заветное желание своей жены и вместе с нею отправиться на Риф или, что одно и то же, на Кратер. Ему и самому надо было взглянуть, что делается там, в прежних его владениях, а Бриджит уже давно сгорала от нетерпения увидеть поскорее те места, где ее муж провел так много горьких дней в полнейшем одиночестве.

Раннее утро было избрано Марком моментом отправления «Бриджит» с Пика; едва только эта красивая и легонькая шлюпка успела выйти из-под прикрытия утесов Пика и почуяла под собой широкую волну открытого вольного океана, как на дальнем горизонте торжественно поднялось солнце, как будто выплывая из лона зыбких волн, которые оно окрасило в роскошный яркий пурпур, усеянный сотнями искривившихся золотых блесток.

Очарованная этим величественным зрелищем, Бриджит не могла отвести от него глаз и, обращаясь к мужу, сказала:

— Мой милый Марк, я верю, что твой Риф прелестен, но посмотри на наш Эдем, взгляни кругом и скажи по совести, может ли у нас хватить духу покинуть Пик и поселиться совсем не здесь, а там, на Рифе, или в каком-либо другом месте?

— Можно совместить и то и другое, мой друг. Конечно, Пик имеет немало преимуществ, но если мы серьезно задумаем основать здесь прочную колонию, то нам понадобится также и Риф, а быть может, даже и остров Ранкокус, который станет служить пастбищем для нашего скота, тогда как Риф будет доставлять нам рыбу и овощи.

После нескольких часов плавания они увидели сперва скалы и кратер, а затем уже мачты «Ранкокуса». Лишь около полудня Марк пристал к обычной своей пристани и, высадив на берег Бриджит, горячим поцелуем приветствовал ее в качестве хозяйки этих мест. Марк с первого взгляда убедился, что здесь все осталось в том же порядке, как было. Прежде всего они отправились на «Ранкокус»; посещение этого судна сильно взволновало молодую женщину: эта безлюдная палуба и голые мачты, это мертвенное запустение судна произвели на нее положительно удручающее впечатление, га самая каюта, в которой происходило еще не так давно ее венчание, как-то сразу повеяла на нее самыми сладостными и тревожными воспоминаниями, которые полностью овладели ею. Однако Бриджит скоро справилась с собою, и, между тем как Марк отправился взглянуть на свои огороды, она занялась приведением в порядок всего, что находилось в его каюте. Каюта эта тотчас же приняла тот опрятный и уютный вид, какой умеют зачастую придать любому помещению некоторые женщины, даже просто одним присутствием своим. Убрав каюту, Бриджит занялась приготовлением обеда; она была весьма сведуща в кулинарном искусстве, а потому понятно, что обед, который ожидал сегодня Марка, оказался необычайно вкусным.

Когда солнце утратило уже отчасти свою жгучесть и начало клониться к закату, наши молодые супруги отправились вместе осмотреть кратер и его вершину. Марк ввел жену в свой сад или, вернее, огород, где Бриджит на каждом шагу выражала восторг и удивление. Тут были и редиска величиною с ее кулачок, и латук, начавший завиваться уже вилками, да и вся остальная зелень и овощи уже совсем поспели и были вполне пригодны для кухни. На вершине Марк снял две превосходные дыни, которые оказались замечательно вкусными. Вершина чрезвычайно понравилась Бриджит; она решила, что это место станет излюбленным местом ее прогулок. Отсюда Марк указал ей на своих кур, число коих успело значительно возрасти со дня его отсутствия, так как прибавились еще два выводка, весьма притом удачных. Все это маленькое пернатое население находило себе прекрасное пропитание на зеленеющих травой скатах Кратера, вследствие чего и не пыталось отправляться за фуражом в сад и огород.

Прежде чем вернуться на судно, Марк захотел заглянуть в маленький, лежавший тут же на берегу бочонок с пробитым дном, в который он сунул когда-то немного мягкой соломы и где оказалось немалое число яиц. Их он тотчас же вручил своей хозяйке, заранее уверенный, что она употребит их на завтрак следующего дня

Когда они, счастливые и радостные, вернулись вместе в каюту, то оба опустились рядом на колени, и никогда еще две человеческие души не сливались в одной общей, более горячей и задушевной молитве умиления и благодарности Творцу, как в этот раз.

Глава 15

Боже мой, дай мне здоровье, дай необходимое без избытка и вдали от городского шума, на берегу ручья — клочок земли; затем душу верную и скромную, подругу добрую и мудрую; тогда дух мой удовлетворится, и я не пожелаю ничего более.

Аноним

Марк и Бриджит прожили на Рифе с неделю в полном одиночестве; и эта неделя показалась им одним днем; они были до того счастливы, что почти со страхом помышляли о возвращении на Пик. Здесь они вместе посетили все уголки и уголочки острова; не забыли также побывать и на месте катастрофы. Когда же наконец наступило время вернуться, то Бриджит стала ласково протестовать, заверяя мужа, что она желала бы прожить здесь целый месяц; но «губернатор», как в шутку прозвал Марка Хитон, а потом не раз, шутя, называла его и Бриджит, объявил, что, несмотря на всю его любовь и привязанность к Рифу и всю прелесть перспективы прожить здесь жизнь вдвоем с женой, он не считает себя вправе покинуть своих друзей.

Обратное путешествие свое они совершили, как и прежние, благополучно, причем возвращение «Бриджит» случайно совпало с возвращением «Нэшамони», и оба судна почти одновременно вошли в Миниатюрную бухту. Пинас вернулся с острова Ранкокус с последним грузом; теперь уже на том острове не оставалось более ничего, кроме двух коз, которым предоставили остаться жить в горах. На этот раз приехал и Биглоу, так что теперь вся маленькая колония была уже в полном сборе.

Однако Боб имел сообщить Марку такую новость, которая не на шутку встревожила его и заставила призадуматься. В тот момент, когда пинас с последним грузом выжидал удобного момента к отплытию, Боб вдруг заметил, что небольшая флотилия, состоящая, впрочем, из значительного числа лодок и катамаранов, плывет к Ранкокусу. Очевидно, флотилия эта шла с островов Бэтто. С помощью зрительной трубы Бобу удалось разглядеть, что впереди других в качестве предводителя плыл на своей лодке один знакомый ему туземец Ваальли. Этот Ваальли считался самым заклятым врагом Урууни, следовательно, если ему удалось появиться в этих местах и во главе такой значительной флотилии, то, очевидно, он каким-либо образом одержал верх над добродушным благородным Урууни и замышлял теперь что-то недоброе.

Он затевал начать войну, и Бобу показалось, что в числе дикарей находились и двое белых, наполовину выряженных на манер туземцев. Присутствие этих людей не могло иметь ничего утешительного для Боба и его товарища. Боб понял тотчас, что ему следует быть настороже. Итак, вместо того чтобы выйти на ветер острова, что ему и следовало бы сделать в обычном случае, он избрал на этот раз почти обратное тому направление, стараясь лишь держаться как можно дальше от берега, чтобы не попасть в затишье под прикрытием скал, потому что он знал, что в таком случае легкие лодочки туземцев с их длинными пагаиями^[445] непременно нагнали бы его.

Выйдя в море с закатом солнца, Боб не успел еще далеко уйти, когда уже совсем стемнело; настала черная, безлунная тропическая ночь. Теперь он в полной безопасности мог идти в каком угодно направлении, не опасаясь, что за ним будут следить. Пользуясь мраком ночи, Боб вернулся обратно к острову Ранкокус, и около одиннадцати часов вечера «Нэшамони», обогнув северную часть острова, прошел вдоль берега и пристал к своей обычной пристани.

Туземцы не развели костров и не зажгли огней, а потому и не было никакой возможности определить, в каком именно месте они раскинули свой лагерь. Однако Боб решил во что бы то ни стало добыть те сведения, которые были необходимы. Сойдя на берег, он ползком стал пробираться к тому месту, где, по его соображениям, должны были находиться в настоящую минуту туземцы.

Боб не подозревал, что и за ним могут следить, и в тот момент, когда он полз между кустами, чтобы еще больше приблизиться к лагерю спящих дикарей, вдруг почувствовал на своем плече чью-то сильную руку. Боб уже готовился отправить дерзкого смельчака, посмевшего наложить на него руку, к праотцам, когда услышал следующие слова:

— Куда идешь, товарищ?

Слова эти были произнесены чуть слышным шепотом, что весьма обнадежило нашего Боба. Очевидно, то были те самые двое людей, которых видел Боб; они, наверное, притаились в кустах, чтобы проследить за пинасом.

Уверив Боба, что в данную минуту нет надобности опасаться чего-либо, так как все спят, а отсюда до места их ночлега далеко, они пошли проводить Боба на «Нэшамони».

Здесь разыгралась весьма трогательная сцена свидания; оказалось, что эти два матроса служили раньше на том же китобойном судне, на котором служил Биглоу; кроме того, они еще были и земляками Биглоу, из одной с ним деревни. Оба они в разное время ушли со своего судна, и затем Питере и Джонс встретились вновь случайно и вот уже более двух лет скитались вместе по разным островам, не зная, что с собою делать, когда Ваальли предложил им принять участие в той экспедиции, которую он задумал совершить.

Все, что им удалось понять из их переговоров, было лишь то, что предполагалось ограбление, а в случае надобности и избиение небольшой горстки белых. Они немедленно же согласились на предложение вождя в надежде сослужить каким-нибудь путем добрую службу своим единоверцам и спасти их от грозящей им беды.

Пока Питере рассказывал это, в лагере туземцев вдруг раздался крик. Медлить далее было бы безумием. Джонс вскочил на «Нэшамони»; Питере с минуту колебался, не решаясь последовать за ним (впоследствии выяснилось, что он был женат на туземке, к которой сильно привязался). Но в тот момент, когда «Нэшамони» готов был уже тронуться, чтобы выйти в море, Питере, одумавшись, последовал за Джонсом. Тогда только, когда пинас успел уйти более полумили от острова, он с душевной болью высказал вслух свое раскаяние по случаю того, что он называл своим дурным поступком. Товарищи пытались утешить его тем, что, вероятно, ему представится случай послать весточку своей возлюбленной Петрине, как называл Питере свою молодую дикарку, что рано или поздно она непременно найдет случай свидеться с ним. С таким прекрасным подкреплением, как эти два матроса, Боб, не задумываясь, вышел в море, предоставив Ваальли делать все, что ему угодно. Конечно, если эти дикари взберутся на вершину главной горы, то неизбежно должны будут увидеть дым, выходивший из вулкана, а также и Пик; но Риф должен был остаться недосягаем для их взоров. Возможно было ожидать, что они решатся совершить переезд от одного острова к другому, но в существующих условиях такое предприятие было весьма рискованным, так как им пришлось бы все время идти прямо против ветра.

Переселенцы наши очень радушно встретили и приняли вновь прибывших матросов, и Бриджит не могла удержать улыбки при намеке Марка относительно того, что Джонс, отличавшийся весьма привлекательной наружностью, со временем мог бы стать прекрасным мужем для Дженни. Однако в данную минуту им приходилось думать не о свадьбах, а о возможном нападении туземцев.

На совещании, состоявшемся по этому поводу под председательством Марка, считавшегося главою этой маленькой колонии, было принято следующее решение: на судне «Ранкокус» имелось восемь каронад с лафетами весьма несложной системы, пороховая камера судна была отлично снабжена всем необходимым даже и для серьезной обороны. Решено было на следующее же утро отправиться на Риф с тем, чтобы доставить сюда две каронады и надлежащее количество снарядов.

Так как овраг, прозванный Марком Лестницей, являлся единственным путем к вершине горы, а также и к Эдему, то стоило укрепить лишь этот пункт, чтобы воспрепятствовать вторжению туземцев на Пик. Две каронады, установленные на утесах, господствовавших над самым входом в овраг, не только преградили бы дорогу к Эдему, но не допустили бы неприятеля в бухту, поражая каждое судно, которое дерзнуло бы появиться в проходе.

Оставалось еще подумать о Рифе, который был со всех сторон открыт для набегов туземцев. Оставив нескольких человек на «Ранкокусе» и предоставив в их распоряжение две-три хорошие каронады, Марк рассчитывал удержать на должном расстоянии более пятисот туземцев.

На этом же совещании Марк был единодушно провозглашен главой колонии и облечен почетным званием губернатора.

В качестве такового он стал распоряжаться: прежде всего следовало ему, конечно, озаботиться защитой Пика; в огнестрельном оружии не было недостатка. Хитон привез с собою изрядный запас ружей и зарядов; но все это следовало собрать в надежном месте, и притом так, чтобы оно всегда было под рукою. Питере и Джонс получили приказание устроить для этой цели своеобразный погреб из пещеры, находившейся у входа в овраг. Затем Марк приказал сложить на самой высокой точке Пика громадные вязанки хвороста, которые следовало немедленно зажечь, если туземцы дерзнут приблизиться к Пику в его отсутствие ночью. Он не сомневался в том, что огни эти будут видны с Рифа, куда он намеревался отправиться. Отдав все необходимые приказания, Марк отплыл в сопровождении Боба, Биглоу и Сократа, прихватив с собою еще двух женщин, Дидону и Юнону, которые должны принять на себя заботы по кухне, а также заняться стиркой. Остальные женщины под охраной Хитона и двух вновь завербованных матросов остались на Пике.

Боб Бэте не мог надивиться переменам, происшедшим в его отсутствие на Рифе; теперь он шел пешком там, где прежде переезжал лишь на плоту. Поверхность кратера сплошь зеленела изумрудной травой; посетив долину кратера. Боб был не менее удивлен: не говоря уже о саде, где все произрастало, цвело на славу, там раскинулся громадный луг, который только ждал покоса. Заметив это еще в свой предыдущий приезд на Риф, Марк не преминул на этот раз позаботиться о том, чтобы Сократ захватил с собою свою косу.

На следующее утро все усердно принялись за работу. Обе прачки устроились со своими корытами, и вскоре руки их уже очутились по локоть в мыльной воде; тем временем коса на лугу делала свое дело — Сократ не был ленив в работе. Остальные мужчины занялись переноской каронад с «Ранкокуса» на «Нэшамони». Весь этот день грузили они пинас и занимались некоторыми другими хозяйственными делами. Между прочим, Марк пристрелил одного боровка для кухни, а Боб отправился на свое излюбленное место половить рыбу: менее чем через час наш Боб вернулся с целой сотней разного рода рыб. Около десяти часов вечера «Нэшамони» вновь вышел в море. Марк держал руль до тех пор, пока они не миновали все проливы и каналы, и, только выйдя в открытое море, он вручил его Бобу. Биглоу остался на «Ранкокусе», чтобы основательно ознакомиться с имеющимися в его трюме и между деками строительными материалами. Семья Сократа также осталась на Рифе, так как они не успели управиться с работой.

Но несмотря на то, что Марк чувствовал сильную усталость, он все же не решился идти отдохнуть даже и после того, как поручил управление судном Бобу. С напряженным вниманием вглядывался он в южную часть горизонта, в ту точку, где должен был находиться Пик; он хотел убедиться, что огней не зажигали и, следовательно, в течение дня вражеская флотилия не показывалась у берегов этого острова. Удостоверившись, что на Пике все обстояло благополучно, Марк наконец заснул крепким, спокойным сном. Поутру он был разбужен Бобом, который известил его, что они подошли уже к самому Пику и в данную минуту находятся в черте его прибрежных скал, но что найти вход в потайную бухту Боб положительно не в состоянии.

Марк помог горю, и вход в бухту был найден. Когда они были на Рифе, Марк, между прочим, пожелал на всякий случай вооружить и «Нэшамони» и с этой целью установил на нем два фальконета, взятые им с «Ранкокуса». Входя в Миниатюрную бухту, он дал из них по выстрелу, чтобы известить товарищей на Пике о своем прибытии. По этому сигналу мужское население маленькой колонии мигом сбежалось к тому месту, где приставали суда; общими усилиями все приступили к подъему каронад на гору по оврагу до мест, заранее намеченных для установки этих орудий. Когда эта тяжелая работа была окончена, и каронады поставлены были на свои места, Марк вздумал испробовать эти орудия, для чего и зарядил их крупной картечью. Он лично навел ту каронаду, которая находилась надо рвом, на вход в Миниатюрную бухту; прицел был верен: все снаряды ударяли в проход, падая в воду и обдавая скалы мнимой арки целым фонтаном брызг и пены.

Другая каронада была наведена под таким углом, чтобы снаряды ложились вдоль оврага, служившего лестницей на Пик. Найденные впоследствии следы картечи ясно доказали, что и на этот раз цель их была вполне достигнута. Близ каждого орудия устроили по небольшому магазину, или снарядному погребу, с тем, чтобы запас снарядов всегда был под рукой. Покончив с этим, наши переселенцы решили, что на этот раз им можно ограничиться этими средствами для обороны Пика. Затем все занялись доставкой в Эдем привезенного с Рифа провианта.

Марк, обладавший, несомненно, счастливой способностью всегда найти удобнейший выход из всякого трудного положения, приметил нависшую над самой пристанью, на высоте более трехсот футов, огромную скалу, вершина которой представляла собой плоскость весьма значительных размеров. Здесь он решил устроить для подъема тяжестей и грузов так называемую козу, или лебедку, с помощью которой все грузы без труда могли бы доставляться наверх. Это плато вместе с тем в случае надобности могло служить прекраснейшим местом для засады стрелков. Кроме того, Марк вздумал поставить здесь еще одно орудие, так как с этой позиции можно было наблюдать за морем. Между тем прошло уже четверо суток, а флотилия туземцев все еще не появлялась вблизи острова. Пора было между тем вернуться и па Риф. На этот раз вместе с мужем и Бобом отправилась туда и Бриджит.

По прибытии Марк, к немалой своей радости и удивлению, увидел, что Биглоу уже соорудил в его отсутствие остов судна, которое обещало быть значительно больших размеров, чем пинас. Кроме того, роясь в трюме судна, Биглоу нашел уже совсем готовые материалы для другой шлюпки, немного больше «Бриджит».

В течение всего последующего месяца на верфи постоянно работали несколько человек до тех пор, покуда оба эти судна не были окончены настолько, чтобы в случае нужды их можно было использовать для дела. Более значительное по своим размерам судно было названо в честь матери Хитона — «Мария», — тогда как маленькая шлюпка, выкрашенная вся сплошь черной краской, к неимоверной радости целой семьи Сократа, была наименована «Дидоной». Покуда продолжались все эти работы на верфи, «Нэшамони» исправно делал свое дело; за это время он уже раз шесть побывал на Рифе, привозя оттуда каждый раз, кроме всяких припасов и провизии, даже живого борова и свиней. Взамен этого он привозил на Риф битую дичь, кокосы и бананы да еще какой-то своеобразный плод, случайно найденный Хитоном и отличавшийся необычайно приятным вкусом, очень напоминавшим землянику с густыми сливками. Впоследствии Марк узнал, что это была шаррамойя, плод, не имеющий ничего себе подобного по вкусу и аромату, когда он сорван вовремя. Бриджит, чтобы не оставаться в долгу, набрала на вершине кратера корзиночку свежей крупной земляники и послала ее своей любезной Анне. Тем временем Сократ управился со своим сенокосом, о чем свидетельствовали огромные стога сена, возвышавшиеся посреди луга.

На Пике Питере тоже мог похвастать не меньшими успехами в деятельности на пользу своей колонии; он задался целью дать Эдему свой огород и принялся усердно разрабатывать участок земли в две или три десятины, который обнес живой изгородью из кустарников.

Губернатор с супругой, как понемногу привыкали звать Марка и его жену, готовились сесть на «Нэшамони», когда отданное было приказание готовиться к отплытию было вдруг отменено по той причине, что состояние атмосферы предвещало несомненную близость урагана. Действительно, немного погодя вдруг разыгралась сильная буря, не имевшая, однако, на этот раз никаких серьезных последствий, кроме того только, что ознакомила немного новых переселенцев с особенностями здешнего климата.

Перед отъездом с Рифа Марк вздумал посетить ту луговину, которая служила пастбищем для его стада. Луговина эта могла бы дать богатые урожаи, так как имела не менее полутора тысяч десятин прекраснейшей земли. Оградив этот полуостров от вторжения скота посредством изгороди, Сократ занялся посадкой здесь молодых древесных побегов в наиболее подходящих для подобной цели местах, имея в виду, что отсутствие леса было главнейшим недостатком Рифа.

Вернувшись на Пик, Марк нашел, что работы по огородничеству подвигались с чрезвычайной быстротой и успехом. Во многих отношениях Пик переставал уже нуждаться в помощи Рифа, у него были теперь и свои дынные бахчи, и почти все имевшиеся на Рифе овощи. Решено было даже, что Пик уступит Рифу одну из двух коров с тем, чтобы и тут и там не чувствовалось недостатка в молоке. Между тем Биглоу задался великой мыслью, которую отчасти он уже начат приводить в исполнение. В том лесу, который окаймлял Эдем, было немало прекраснейшего строевого дерева, и Биглоу задумал построить из него шунер^[446] вместимостью в восемьдесят тонн. Имея в своем распоряжении такое судно, переселенцы получили бы возможность доступа к любой точке всего Тихого океана, и вместе с тем, будучи вооружено двумя или тремя каронадами, это судно могло дать им преобладание в этих водах, по крайней мере по отношению к туземцам. Судно это Марк решил назвать в память бывшего своего судохозяина «Друг Авраам Уайт».

На сооружение остова шунера «Авраам» потребовалось около шести недель, и так как успеху этого предприятия не только Марк и Биглоу, но и вся колония придавала огромное значение, все принялись за дело с большим усердием и старанием. Хитон отличался необычайно деятельной фантазией; мысль его постоянно работала, изобретая все новые полезные проекты или планы. В том месте, где ручей, сбегая с равнины вниз, каскадами спускался в овраг, по дну которого бежал до того места, где впадал в залив, местность как нельзя более подходила для устройства лесопильного завода. Имея под рукою такие благоприятные условия, Хитон никогда не простил бы себе, если бы не воспользовался ими. Приобщив к своему делу трудолюбивого и предприимчивого Питерса, он вместе с ним приступил к постройке лесопильни; ровно три месяца спустя после этого доброго начинания труды их увенчались полным успехом, и лесопильня была уже на полном ходу и работала на славу.

Приходилось уже подумывать и об устройстве настоящего жилья на дождливое время года, которое теперь было не за горами. Располагая такой прекрасной лесопильней, нетрудно было наготовить необходимое количество досок для постройки такого дома, какой задумал здесь построить Хитон. Он хотел, чтобы его постройка была не только удобна, но и красива, привлекательна на вид. Дощатые стены выстрогать недолго, и первый дом на Пике вырастал как бы по мановению волшебного жезла. Особое внимание было обращено на полы; сверх того, наши переселенцы позволили себе немалую для здешних мест роскошь — устроили несколько окон; в них были вставлены стекла, привезенные Хитоном на всякий случай с собой из Америки. Единственным затруднением при постройке явились печи и дымовые трубы: ни кирпичей, ни глины, ни извести у наших строителей под рукой не было.

Кирпичи Хитон мог бы еще ухитриться сделать, но извести взять было решительно негде. Сократ советовал ему обжигать устричные раковины, чтобы добыть хотя бы немного извести. И вот теперь появилась забота добыть необходимое количество этих раковин. Отправляясь на рыболовство поочередно во все каналы и проливы по соседству с Рифом, Сократ совершенно неожиданно наткнулся на устричную мель весьма значительных размеров, после чего с помощью лодок доставлено было на Пик громадное количество этих раковин, из которых и получилась необходимая нашим строителям известь.

Все члены колонии работали усердно; всюду и во всем видны были обилие и достаток. Все были счастливы и довольны своей участью, за исключением одного лишь Питерса, Бедняга все не мог забыть своей хорошенькой, покинутой им дикарки, своей Петрины.

Глава 16

Около каждой пушки бодрствует стража, огни горят на башне; лодкирыбаков, бороздя воды, охраняют заботливо берег; шпаги в крови, воины в поту угнали далеко в долину своих лошадей.

Маколей. «Испанская армада»

Дом был достроен и окончен еще до наступления дождей, но на верфи работы подвигались не так быстро. Пора дождей пришла, затем опять прошла, настало снова лето, а шунер все еще не был спущен на воду.

За этот год число душ населения колонии успело уже значительно увеличиться: «друг» Марта одарила «друга» Боба маленьким Робертом Бэтсом, и почти одновременно с ней Бриджит стала матерью прелестной девочки. Как то давно уже предвидел Марк, молодой Джонс недолго тратил время в пустых ухаживаниях за миловидной Дженни Уотерс, и Марку в качестве единственного официального лица пришлось благословить этот союз молодой пары, совершив над ними торжественный обряд бракосочетания в присутствии всей маленькой колонии.

Тем временем наш бедный Питере, видя вокруг себя счастливые любящие пары, все более и более страдал от одиночества и не мог примириться с отсутствием своей возлюбленной Петрины, или Пэгги, — как он любил ее называть. И вот он настоятельно стал просить Марка, чтобы тот доверил ему на время какую-нибудь из шлюпок с тем, чтобы он мог отправиться на ней на острова Ваальли за своей верной подругой и привезти ее сюда, на Пик.

Марк сам слишком долго страдал от одиночества, чтобы не понимать и не сочувствовать горю своего ближнего, но он не хотел отпускать его совершенно одного и решился поехать с ним сам, так как желал взглянуть на остров Ранкокус, где он уже очень давно не был и куда, кстати, хотел свезти несколько свиней, чтобы они развелись там в диком состоянии.

Так как Бриджит провела все время родов в каюте старого судна, которое, как известно, было ее излюбленным местом, то Марк перевез ее оттуда вместе с ребенком на Пик для того, чтобы во время его отсутствия она не оставалась одна, а жила вместе с Анной на равнине Эдема.

В назначенный день «Нэшамони» вышел в море и, согласно заранее условленному маршруту, направился к новому вулкану. Несмотря на то, что для этого посещения приходилось сделать около пятнадцати миль крюку, все же нашим переселенцам не мешало поближе ознакомиться с таким грозным соседом.

Так как вулкан этот еще не потух, то приближаться к нему следовало с некоторой осторожностью. Пристав в том месте берега, где скалы образовали вогнутую линию, и сойдя на берег. Марк приблизился к кратеру вулкана настолько, насколько то позволял все еще продолжавшийся каменный дождь. Почва и здесь обещала стать со временем чрезвычайно плодородной, а покуда кратер этот был не менее полезен нашим переселенцам уже тем, что давал исход постоянно скапливавшимся подземным газам.

Наши путешественники уже около часа бродили вокруг вулкана, когда вдруг совершенно неожиданно сделали такое открытие, от которого они невольно содрогнулись: Боб заметил под ветром привязанную между скал лодку и человека, возившегося около нее. В первую минуту у них мелькнула мысль о вражескомнападении, но вскоре они убедились, что опасаться было нечего, и Марк решил подойти к хозяину лодки и узнать, в чем дело, но Питере успел опередить его, и всем тотчас же стало ясно, что та молодая женщина, к которой он бросился с радостным криком навстречу, была его возлюбленная Пэгги.

Посвятив некоторое время слезам радости, поцелуям и ласкам, Питере, довольно бойко владевший родным языком своей возлюбленной, перевел Марку, со слов Пэгги, следующие сообщенные ею сведения.

За последнее время Ваальли, давно уже враждовавший с Урууни, одержал верх над добродушным и честным вождем островитян и вытеснил его на самый маленький из островов, куда за ним последовала небольшая горсточка его приверженцев. Ваальли же, став во главе почти всего населения острова Бэтто, снова задумал возобновить свои преследования белых. С этой целью он подготовил настоящую военную экспедицию и стал во главе грозной военной флотилии в сто лодок, на которых находилось до тысячи хорошо вооруженных воинов. Брат Пэгги, Ункус, славный воин, должен был также присоединиться к своим товарищам, а сестра его в числе других пятидесяти женщин получила разрешение сопровождать эту военную экспедицию.

Ваальли предусмотрительно избрал для начала военных действий наиболее благоприятное время года: в этих краях летом ежегодно бывает известный период, в течение которого пассатные ветры дуют с наименьшей силой и нередко случается даже совершенная перемена направления ветров, которые временами превращаются в легкий приятный ветерок. Туземцы — смелые мореходы, если принять во внимание дальность расстояния тех плаваний, какие они совершают на своих маленьких легких лодках или плотах. Все благоприятные для плавания условия погоды им хорошо известны.

До острова Ранкокус туземцы добрались без всяких приключений и пристали к тому месту, где некогда раскинули свой лагерь Боб Бэте и прибывшие с ним переселенцы. Изучая главную гору и другие возвышенности острова в течение почти целого месяца, туземцы не могли не увидеть Пика, а также и того столба дыма, который исходил из все еще курившегося вулкана. Понятно, что Пик стал предметом вожделений алчных до наживы дикарей; им тотчас стало ясно, что именно сюда, на Пик, переселились белые со всем своим богатством и сокровищами.

Как Ункус, так и Пэгги, прекрасно знали все, что готовилось по отношению к белым.

Бедная женщина, любившая мужа, решила присоединиться к нему, когда Ваальли со своим флотом пойдет дальше, чтобы в полной безопасности продолжать свой путь; но, услышав случайно из уст самого грозного Ваальли про страшные мучения и пытки, придуманные им для дезертиров на тот случай, если победа останется на его стороне, что все считали почти несомненным, верная, любящая Пэгги до тех пор не дала покоя брату, пока тот наконец не согласился отправиться вместе с ней на принадлежавшей ему пироге на Пик, чтобы предупредить белых о грозившей им опасности, и если можно, то спасти Питерса. К этому его побудило еще и то, что Ункус в душе глубоко ненавидел Ваальли и втайне был сторонником Урууни.

И вот брат и сестра тайком покинули накануне свой лагерь и темной ночью отправились с острова Ранкокус на Пик. На следующее утро они увидели струю густого дыма, обозначавшую вулкан, но Пика нигде еще не было видно. Тем не менее Ункус и Пэгги продолжали без устали работать своими пагаиями, стараясь поскорее добраться до вулкана. После тридцатишестичасовой почти беспрерывной работы веслами они наконец высадились у подножия кратера. В тот момент, когда их увидели наши друзья, они готовились отплыть, чтобы продолжать свой путь, так как теперь местоположение Пика им было уже хорошо известно.

Марк подробно расспросил их о намерениях Ваальли; по мнению Ункуса. туземцы, вероятно, воспользуются первым благоприятным для них ветром и пойдут к Пику. И хотя воины Ваальли имели в своем распоряжении не более двенадцати ружей, с которыми они не умели даже справляться как следует, но воинов у него было очень много, и все они были прекрасно вооружены всякого рода самодельным оружием, которым владели в совершенстве. Кроме того, их всех воодушевляло непомерное желание поживиться богатой добычей. Ункус был того мнения, что белым следовало немедленно перекочевать на какой-нибудь другой остров, даже и в том случае, если бы им пришлось бросить на месте добрую половину своего имущества и богатств и предоставить все это разграблению туземцев. Но Марк не разделял такого мнения; он хорошо знал неприступную позицию своего Пика и вовсе не намеревался бросать его на произвол врагу.

Более всего тревожила в настоящее время Марка мысль о том, как бы ему обезопасить от погрома одновременно и Пик, и Риф, и старое возлюбленное судно, и новый, еще строившийся шунер, и свое стадо, мирно пасущееся на громадном пространстве соседних с Рифом островов. Что мог он противопоставить силам Ваальли — его сотне лодок и тысяче человек отважных и привычных воинов? Ведь, даже считая в том числе и Ункуса, который охотно встал на сторону белых, Марк мог располагать всего восемью людьми, способными носить оружие и потому пригодными служить защитниками своего нового отечества. Конечно, в крайнем случае он мог призвать на помощь еще трех женщин, поручив остальным присмотреть за детьми и за скотом. Но что значило все это против сил Ваальли?

Необходимо было, однако, тотчас же принять какое-нибудь решение; плыть к острову Ранкокус было бы положительным безумием, да к тому же главная цель этого путешествия была уже достигнута: миловидная Пэгги была здесь. До ночи оставался всего один лишь час, когда «Нэшамони» вновь вышел в море. Благодаря попутному пассату доброе судно, буксируя пирогу Ункуса, достигло Миниатюрной бухты в тот момент, когда солнце поднималось на горизонт, а немного спустя оно вошло и в бухту. Марк опасался главным образом, чтобы туземцы не увидели его парусов гораздо раньше, чем сам он заметит их ладьи, и потому спешил скорее укрыться в бухте. Никто из обитателей Эдема не видел, когда «Нэшамони» вошел в закрытый рейд потайной бухты, и Марк уже был почти у дверей дома, а Бриджит еще и не подозревала о его возвращении. Прежде всего Марк позаботился отправить Биглоу с подзорной трубой на самую вершину Пика, чтобы он наблюдал оттуда за приближением неприятельского флота. А между тем с помощью большой особой формы раковины, с успехом заменявшей рупор, был призван к месту сходки Хитон и другие колонисты, находившиеся в это время в отсутствии, в лесу или на рыбной ловле. Минут двадцать спустя все граждане Рифа и Пика были уже в полном сборе; началось совещание, а между тем для того, чтобы не тратить даром времени, мужчины готовили свое оружие и заряжали его. Питере и Джонс получили тут же приказание идти в оружейный склад и взять оттуда и раздать оружие тому, кто его еще не имел, затем достать из магазинов необходимые заряды и патроны и тотчас же отправиться на батареи забить заряды в каронады и заготовить запасные ядра.

Вскоре Биглоу дал знать через свою жену, которая, вся запыхавшись, прибежала к Марку, что на всем видимом пространстве океан покрыт лодками и катамаранами неприятельского флота и что флотилия находится теперь на расстоянии не более каких-нибудь трех миль от острова. Это сообщение, хотя его и ожидали с минуты на минуту, привело в ужас маленькую колонию; Марк более всего боялся за свой Риф. Там в настоящую минуту находились только две женщины, и при них не было даже никого, кто мог бы дать им некоторые указания на случай необходимости защиты Рифа от нападения врага. Правда, вся та группа островов была настолько низменна, что с океана их невозможно было видеть, но тут было другое обстоятельство, серьезно осложнявшее этот вопрос. Не проходило недели без того, чтобы та или другая из негритянок, живших на Рифе, не побывала на Пике; никто не мог сравниться с молодой Юноной в умении управлять парусами, и она не прочь была похвастать этим своим умением. Весьма возможно было ожидать, что уже в данную минуту она находилась в пути; шлюпка «Дидона» могла считаться во всех отношениях весьма надежным судном, но быстротою хода она похвастать не могла, а это увеличивало еще опасность в том случае, если бы ей пришлось выдерживать преследование туземцев.

Встревоженные этим обстоятельством, переселенцы собрались на вершине Пика, чтобы иметь возможность наблюдать за всем, что происходило в открытом море, и продолжали здесь свои совещания. Только Питере и Джонс должны были остаться у своих батарей, да Биглоу в качестве часового остался на своем сторожевом посту.

Однако пребывание людей на голой вершине Пика имело тот недостаток, что на столь возвышенном и совершенно открытом месте их было ясно видно с моря. Когда наши друзья поднялись на вершину Пика, вражеский флот был уже виден простым глазом, но не это тревожило в данную минуту Марка; он все свое внимание обратил на север, в сторону Рифа. Жена только что сообщила ему, что она ожидает нынче Юнону, а Боб объявил, что в той стороне моря он видит парус; направленная Марком в указанную точку подзорная труба не оставила более на этот счет никакого сомнения; да, то была «Дидона», и часа через два, не позже, она могла быть здесь. Положение было поистине критическое: была в опасности не только шлюпка и бедная Юнона, но, главным образом, вход в потайную бухту, да и путь к Рифу мог через это стать известным туземцам. Так как враг был еще далеко, на расстоянии более мили от острова, то Боб предполагал, что он еще успеет на «Бриджит» выйти в море и поспешить навстречу «Дидоне», чтобы оба судна могли продержаться на ветре до глубокой ночи и затем, смотря по обстоятельствам, или войти в Миниатюрную бухту, или вернуться вновь на Риф. За неимением другого средства Марк был готов согласиться и на это, когда Ункус предложил вплавь отправиться навстречу черной шлюпке, чтобы предупредить Юнону об опасности и сообщить ей то, что Марк найдет необходимым.

Однако, несмотря на то, что Марк, Боб и Хитон и все присутствующие отлично знали, что уроженцы этих южных морей проводят половину суток в воде и часто по несколько часов плывут в открытом океане, предложение Ункуса показалось всем слишком самоотверженным. Но Питере, отлучившийся от своего поста на батарее ради необходимости быть переводчиком слов шурина, стал уверять, что Ункус не раз переплывал громадные пространства, отправляясь вплавь с одного острова к другому, и что, явись в том надобность, он мог бы легко доплыть даже до Рифа, а не только до этой шлюпки. Но Ункус не знал ни слова по-английски, а Юнона, как девушка чрезвычайно смелая и энергичная, увидев, что незнакомый ей туземец пытается взобраться в ее лодку, не долго думая, задумает, пожалуй, отбиваться от него своим багром; но Бриджит, хорошо зная доброе сердце девушки, тотчас же опровергла подобное предположение: напротив, она была уверена в том, что Юнона, увидев выбившегося из сил в открытом океане человека, сейчас же поспешит принять его на свою шлюпку; кроме того, девушка эта была и грамотна, Бриджит сама когда-то научила ее читать, и потому ей можно было написать записку с объяснением дела. На этом было решено. Бриджит пошла писать записку, а Ункус стал готовиться в далекий путь. Когда все было готово, Ункус сошел на берег моря, сбросил одежду и, запрятав в свои узлом подобранные на макушке волосы записку, пустился вплавь с привычной уверенностью и проворством рыбы.

Проводив Ункуса, Пэгги побежала вместе с мужем на батарею, где его присутствие было необходимо, а Марк, также провожавший юного туземца, вернулся на вершину Пика и с первого же взгляда убедился, что роковой момент уже близок.

В данную минуту главное внимание колонистов обращено было на Ункуса. Он уже выплыл из-под прикрытия прибрежных скал и, благодаря необычайной чистоте и прозрачности атмосферы, виднелся еще маленькой черной точкой на поверхности океана. Ветер был не особенно силен, и волны не слишком высоки, но океан все же океан, и даже во время полнейшего покоя с ним шутить нельзя. Тем временем Юнона доверчиво приближалась к Пику, ловко пользуясь ветром; Ункус, со своей стороны, тоже не плошал. Поравнявшись со шлюпкой, он ухватился рукой за корму и, прежде чем Юнона успела заметить его приближение, одним прыжком очутился в лодке. Не успела она открыть и рта, чтобы крикнуть, как он сунул ей в руку записку с добавлением слова «госпожа», которое он произнес со всевозможным старанием. И покуда Юнона пробегала глазами записку своей госпожи, Ункус принялся поспешно убирать все паруса, так как это было первое средство скрыть свое присутствие от неприятеля. Как только Марк с помощью своей зрительной трубы увидел этот разумный прием, он невольно воскликнул: «Слава Богу, теперь все хорошо!» — и с этими словами он проворно сбежал вниз, туда, где было всего удобнее наблюдать за движением неприятельской флотилии.

Глава 17

Прекрасные рыцари, поднимайте знамена; девушки, бросайте цветы; пусть пушки разрушают укрепления, а вы, воины, покажите ваши кастильские копья.

Маколей

Флотилия Ваальли представляла собою очень живописное и величественное зрелище: военные ладьи его все до единой были разукрашены с обычной роскошью и пестротой, соответствующими вкусу туземцев. Перья, знамена, различные эмблемы войны, могущества и славы красиво развевались на носу каждой отдельной лодки. На туземцах были надеты самые богатые праздничные наряды. Боевой флот этот двигался в строгом порядке. Дикари были уже очень близко, и, очевидно, неприступный вид острова приводил их в смущение.

Это было нечто совсем иное, чем остров Ранкокус; там всюду расстилалось пологое песчаное побережье, где можно было пристать и выйти на берег в любом месте, а здесь повсюду море разбивалось о неприступную гранитную стену, на которой волны прибоя не оставляли никакого следа, кроме больших черных и влажных пятен от брызг и пены на скале. Ваальли, за которым зорко наблюдал Хитон, очевидно, раздумывал теперь, какое направление ему избрать и с какой стороны подступить к Пику. Марку пришло в голову дать всего один выстрел из орудия; он рассчитывал, что необычайный грохот и раскат от выстрела, а главным образом, разные отголоски горного эха породят панику в войсках Ваальли. После непродолжительного обсуждения этого вопроса было решено испробовать это запугивающее средство. Боб Бэте, которому прекрасно были известны те места, где страшные раскаты эха были особенно гулки и оглушительны, принял на себя заботу навести орудие в надлежащую точку, чтобы произвести как можно больше шуму и треску.

И вот, когда Ваальли собрал вокруг себя, очевидно для совещания, своих военачальников, раздался вдруг, как гром, внезапный оглушительный выстрел из орудия. Эхо подхватило звук выстрела, и раскат со страшным гулом начал отдаваться во всех утесах, скалах и ущельях острова; гремящие, как гром, раскаты с каким-то адским грохотом и шумом перекатывались с утеса на утес на протяжении более мили.

Пораженные внезапным ужасом, туземцы долгое время не могли прийти в себя и понять случившееся, а потом вдруг со всех сторон поднялся крик: десятки голосов кричали разом, что это скалы заговорили грозным голосом, грозя погибелью им всем, что, очевидно, божества разгневаны за то, что люди дерзнули подступить к их избранным владениям. И этот крик как будто был сигналом ко всеобщему бегству дикарей. Казалось, что люди эти состязаются в том, кому из них скорей посчастливится избежать грозящей опасности гнева богов и этих скал, готовых, казалось, обрушиться на них. В продолжение более получаса был слышен только плеск пагаий, погружаемых в воду и подымавших клубы пены и мириады брызг неистовыми ударами по поверхности моря.

Успех выстрела был полный. Пока Марк и Хитон радовались благополучному отражению этого нападения, с наблюдательного пункта Пика, где оставалась Бриджит, прибежал посол с известием, что «Дидона» приближается к острову и в настоящую минуту находится уже у северного прибрежья Пика. Теперь необходимо было немедля выкинуть условный знак, по которому Юнона должна была узнать, можно ли ее судну войти в Миниатюрную бухту. Марк приказал тотчас же подать сигнал; на «Дидоне» немедленно подняли паруса, и минут двадцать спустя она была уже у пристани.

Благополучное возвращение Юноны чрезвычайно обрадовало всех наших переселенцев; туземцы, очевидно, не видели шлюпки, и можно было рассчитывать, что они долго не вернутся к Пику, приписав каменный дождь и дым вулкана, неприступность скал, а также и раскаты эха, — словом, все тайны этого заколдованного места действию какой-нибудь сверхъестественной силы богов. Ункус был встречен самыми сердечными приветствиями и горячей благодарностью; он чувствовал себя счастливейшим из людей и поручил своей сестре высказать это своим новым друзьям. Тем временем вся неприятельская армия уже скрылась с горизонта в юго-западном направлении.

Сам Ваальли был человеком слишком крепкого закала, чтобы так сразу дать сразить себя первой неудачей или же чувством минутного страха; но, видя всеобщий суеверный страх и безотчетный ужас всех окружающих, он понял, что теперь поделать ничего нельзя, и, уступая стихийному страху своих приверженцев, сам подал знак к отступлению.

Однако Марк был почти уверен в том, что если Ваальли останется на острове Ранкокус, то не пройдет и полугода, как он снова возобновит свои враждебные попытки, а потому теперь же приходилось решить вопрос, что лучше: начать ли, пользуясь первым удачным шагом и суеверным страхом туземцев, наступательные действия и заставить их вернуться на их острова, или же продолжать укрываться за той таинственной завесой, которая скрывала их до настоящей минуты? Вопрос этот был решен скорее силой самих обстоятельств, нежели путем доводов и рассуждений. При тех условиях, в каких находилась в данное время колония, немыслимо было и думать о наступательных действиях. К тому же Ваальли располагал слишком многочисленным войском, чтобы его можно было атаковать какому-нибудь десятку смельчаков. Необходимо было дождаться хотя бы того времени, когда «Друг Авраам» сумеет поразить их зычным голосом своих орудий. Обладая таким внушительным судном, Марк не терял надежды не только разбить наголову Ваальли и заставить его вернуться на свои острова, но, быть может, и совершенно низвергнуть его и возвратить власть предводителя на островах Бэтто доброму и честному Урууни.

Итак, прежде всего следовало закончить и спустить на воду судно. Однако при настоящих условиях даже и это было довольно затруднительно. Отправляя рабочих на Риф, Марк тем самым лишал колонию на Пике содействия этих людей в случае вторичного нападения диких. Решиться же на морское сражение с наличным составом судов наши переселенцы, конечно, не могли, а следовательно, необходимо было во что бы то ни стало иметь в своем распоряжении судно. Для этого пришлось прибегнуть к такого рода мере: Хитон, Питере и Ункус должны были остаться на Пике для охраны этого важного укрепления, тогда как Марк со всеми остальными членами колонии переселялся на Риф. Биглоу был отправлен туда несколькими днями раньше, чтобы докончить там еще некоторые необходимые работы.

Дней десять спустя после отступления Ваальли маленькая эскадра Марка, состоявшая из пинаса, «Бриджит» и йолы^[447], вышла в море.

Ввиду значительного расстояния между Пиком и Рифом, не позволявшего сообщаться обитателям того и другого с помощью каких-либо сигналов, Марк придумал другое средство, которое могло до некоторой степени заменить сигналы. На вершине Пика росло одинокое громадное дерево, чрезвычайно ясно выделявшееся на светлом фоне небесного свода, так что его было далеко видно с моря. Было условлено, что, как только на Пике заметят приближение Ваальли с войском, Хитон тотчас же срубит это дерево; а Марк со своей стороны должен был ежедневно высылать кого-нибудь в открытое море, чтобы узнавать, стоит ли на своем месте дерево.

Благодаря попутному ветру переезд совершился довольно быстро; подъезжая к Рифу и минуя каналом прилегающие к нему земли и острова, Марк не мог налюбоваться успешным произрастанием всех своих посевов. Сократу пришла остроумная мысль: он распустил две-три ивовые корзины и, нарезав из этих еще зеленых прутьев черенки, посадил в землю; все они, за очень немногими исключениями, принялись и теперь уже были почти в рост человека, обещая со временем стать если не особенно полезными, то во всяком случае весьма красивыми деревьями. Тут же неподалеку Марк заметил посаженные им самим года три назад кокосовые деревья, которые теперь достигали уже тридцати футов вышины.

Кокос — в высшей степени полезное дерево: плод его отличается сочностью, имеет прекрасный вкус и чрезвычайно полезен для здоровья; скорлупа легко поддается полировке и пригодна для выделки красивых чашек и различной домашней посуды; волокна годны для витья веревок, а листва служит прекрасным материалом для плетения циновок, корзин, гамаков и тому подобного, тогда как ствол этого дерева может считаться прекраснейшим строевым лесом: лодки, шлюпки, корыта, желоба и прочее можно выделывать из этого дерева без особого труда.

Кроме того, Хитон научил Марка еще одному малоизвестному употреблению кокоса. Однажды он угостил свою жену прекраснейшим на вкус блюдом из какой-то зелени; оказалось, что оно было приготовлено из молодых побегов кокосового дерева.

Но вот наша маленькая эскадра пристала к Рифу, — и остров тотчас же ожил от присутствия всех этих счастливых, довольных и дружных между собою людей. Биглоу за все дни своего пребывания на Рифе заметно двинул вперед работы по постройке судна, а теперь все дружно и усердно принялись за работу, так что на другой день мог состояться торжественный спуск судна «Друг Авраам».

Пользуясь последними часами дневного света, Марк предложил своей жене проехаться на «Бриджит» по морю и, кстати, посмотреть, стоит ли еще на вершине Пика дерево. Благополучно достигнув того места, откуда это дерево было видно, Марк увидел, что оно по-прежнему горделиво высится на своей скале; тогда он, повернув назад, направился обратно к кратеру.

В тот момент, когда «Бриджит» вошла в канал, ведущий прямо к Рифу, солнце уже совсем закатилось. Марк обратил внимание своей подруги на красивую окраску горизонта, как бы исполосованного огненно-яркими лучами только что закатившегося светила, на чудные луга и многочисленные стада, мирно покоившиеся по берегу канала. Плеск волны, рассекаемой кормой судна, встревожил мирно спавших животных: они вскочили и с ворчливым хрюканьем трусцой побежали в разные стороны.

— Смотри, мой друг, как мы их напугали, все стадо разбежалось! — весело заметил Марк.

— Нет, дорогой мой! Взгляни туда, вон на том конце луга их еще много; там они даже не тронулись с места.

— Не может быть! Наверно, ты ошиблась!

— А разве ты не видишь их, вон там, — на берегу того канала?

— Во-первых, это вовсе не канал, — это залив, а во-вторых… Ах, Боже! Да ведь это туземцы, Бриджит!

Действительно, ошибиться было невозможно: то, что молодая женщина приняла за спящее стадо свиней, — были головы и плечи человек двадцати туземцев, залегших для того, чтобы удобнее наблюдать за маленькой шлюпкой. При них были и две значительного размера лодки, других же лодок или людей нигде не было видно.

Открытие было чрезвычайно важное. Марк надеялся, что существование Рифа навсегда останется тайной для туземцев; доступ к нему со всех сторон был совершенно открыт и удобен, и оборона этого острова представляла немало затруднений. Беда нагрянула так неожиданно, и теперь надо было немедленно принять какие-нибудь меры.

Так как туземцы все равно успели заметить судно, тем более что на нем были паруса, то менять направление было бесполезно. Кратер также был отлично виден туземцам; что же касается «Ранкокуса» и строящегося судна, то и они, вероятно, были видны им, хотя, быть может, и не совсем ясно, так как находились приблизительно в двух милях от того места, где сейчас расположились туземцы.

День угасал, когда Марк с Бриджит и ребенком вернулись на Риф. Прошел час после того, как они впервые увидели туземцев. Переселенцы наши только что закончили свои дневные работы и сели ужинать под палаткой неподалеку от верфи. Не желая нарушать их мирную трапезу, Марк обождал, когда они окончат ужин, и затем, отозвав в сторону Боба Бэтса, сообщил ему важную весть.

— Так уж, верно, нам сегодня ночью придется их ожидать, — заметил Боб.

— Не думаю, — возразил Марк. — Ведь тот канал, куда они забрались в своих лодках, никоим образом не может привести их к Рифу; им придется вернуться к западной окраине нашего архипелага, чтобы выбраться в открытое море и затем отыскать один из тех проливов, которые ведут сюда. Сделать это ночью им, конечно, не удастся, потому что они, наверно, заблудятся в этом лабиринте каналов, проливов и заливов; я убежден, что они не сделают этой попытки.

— Беда, право, что они нашли сюда дорогу!

— Это действительно беда! — Я совсем не ожидал ее; до этой минуты нам с вами, Боб, больше везло, чем кому-либо из всех наших бедных товарищей. Быть может, и на этот раз судьба еще будет к нам милостива.

— Вот, кстати, вы упомянули о наших товарищах: хотите, я скажу вам о них нечто, что я узнал недавно от Джонса? Вы, конечно, знаете, что он долгое время жил среди этих дикарей; так вот, он говорит, что года три тому назад к островам, называемым у них землей Ваальли, пристала шлюпка, в которой находилось семь бледнолицых. Кто они были такие, — этого Джонс не знал, и сам он их никогда не видел, потому что жестокий Ваальли заставлял этих несчастных день и ночь работать; но все же Джонсу удалось собрать кое-какие сведения о них, а также и о той шлюпке, на которой они прибыли.

— Неужели вы думаете, Боб, — что эти люди наши бывшие товарищи?

— Да, мистер Марк, я в этом даже убежден; по словам туземцев, на корме шлюпки есть изображение птицы, а ведь вы, наверное, помните, что на нашей шлюпке был изображен орел с распростертыми крыльями. Затем, по слухам, дошедшим до Джонса, один из этих людей имеет красный шрам на щеке; вы, наверное, не забыли, что Билль Броун имел именно такой шрам. По-моему, мистер Марк, это, вне всякого сомнения, наши товарищи.

Марк призвал Джонса и стал подробно расспрашивать его обо всем, касающемся тех людей. По его ответам он узнал, что половина людей, бывших на шлюпке, погибла от голода прежде, чем они добрались до этой группы островов; что все они представляли собою уцелевшую часть экипажа коммерческого судна, потерпевшего крушение; что человек со шрамом на лице весьма искусен в кораблестроении и что ему Ваальли поручил изготовить для себя шлюпку, которая не боялась бы ни бури, ни ветров.

И эта последняя подробность подтверждала уверения Боба, так как Билль Броун был корабельным плотником на «Ранкокусе». Все очевидно говорило в пользу того, что некоторые из матросов «Ранкокуса» уцелели и что они находились в неволе у жестокого предводителя туземцев, грозившего теперь погибелью и всей колонии переселенцев. Но сейчас не время было рассуждать, как освободить этих людей из плена, так как в данную минуту все внимание Марка должно было быть обращено на способы самозащиты и на средства к обороне Рифа и его обитателей.

Глава 18

Бог создал тебя для меня, восхитительная долина, молчаливая, как дитя у груди матери.

Вильсон

Когда весть о приближении туземцев распространилась среди переселенцев, ими вдруг овладел какой-то безотчетный ужас; однако вскоре они настолько оправились, что стали прилагать все свои старания к тому, чтобы обеспечить себе некоторую безопасность хотя бы на первое время. Кратер со своими неприступными с внешней стороны стенами являлся естественной цитаделью Рифа. Легче всего, конечно, было отстоять «Ранкокус», но кратер, являвшийся, так сказать, житницей и сокровищницей наших переселенцев, Марк никогда не согласился бы оставить на произвол судьбы.

Слабейшим местом кратера являлось, безусловно, входное отверстие. На эту точку направили одно из более крупных орудий «Ранкокуса» с тем, чтобы преградить вход в кратер; со всех остальных сторон кратер спускался отвесными скалами вниз, и потому являлся неприступным для дикарей.

Две каронады были подняты на вершину и весьма остроумно установлены здесь. Две другие находились на только что достроенном судне «Друг Авраам», а остальные орудия, кроме трех, отвезенных на Пик, оставались на старом судне.

На «Ранкокусе», в его удобной каюте остались Бриджит с ребенком и семьи Сократа и Биглоу, а в качестве экипажа и защитников этого форта — Биглоу и Сократ. Бобу Бэтсу было поручено командование на кратере, причем ему был дан в помощники Джонс.

Так как Риф представлял собою остров, то было ясно, что никто не мог приблизиться к нему иначе как морем, или же посредством того моста, который был перекинут через маленький пролив, отделявший луговину от Рифа. Кроме того, Марк был уверен, что лодки туземцев никоим образом не могут добраться до Рифа раньше рассвета. Но ни Бобу, ни Марку не спалось, и они, сойдясь вместе у судна, предпочитали задушевную беседу, прислушиваясь в то же время к малейшему шуму, доносившемуся до их слуха.

— Воля ваша, сударь, а только мне кажется, что маловато у нас народа, чтобы тягаться с этими негодяями: ведь их-то, точно саранчи, целая туча налетела; как смотрел я на это войско тогда, с Пика, так их, наверное, было до полутора тысячи рож, да и судов-то более ста я тогда насчитал.

— Да, правда. Боб, но что нам делать? Если бы даже их было не полторы тысячи, а целых пятнадцать, тогда нам все равно пришлось бы вызвать их на бой; ведь в этом наше спасение.

— Да, да, подраться надо, а главное, надо их порядком побить! — воскликнул Бэте — Вот оно, как времена-то переменчивы! Вчера здесь были мир и тишина, а сегодня война, тревога; недавно здесь царили полнейшее спокойствие и беззаботность, а вот теперь суматоха и страх, и опасения…

— Алло!.. Судно!.. — раздался в нескольких шагах от разговаривавших чей-то голос. Эти слова были произнесены на прекрасном английском языке, да еще с ударением, свойственным только морякам.

Возглас раздался со стороны узенького пролива, отделявшего Риф от луговины, почти с того самого места, где был перекинут дощатый мостик.

— Боже милосердый! — воскликнул Боб. — Что это значит?

— Мне этот голос как будто знаком, — возразил Марк, — мне кажется, что я его узнал… Кто окликает «Ранкокус»?

— Как! Это судно — «Ранкокус»?! — воскликнул голос.

— Да, «Ранкокус», а вы не Билль Броун, корабельный плотник?

— Он самый! Спаси вас Господь, да это никак мистер Вульстон! Ведь я вас узнал по голосу. Не можете ли вы мне указать, как перебраться через этот пролив?

— А вы одни, Билль Броун? Кто еще с вами?

— Нас двое, мистер Вульстон, Джим Уатгельс и я; нас было девять человек в шлюпке, но Хильсон и наш суперкарг умерли с голоду в пути, а семеро из нас остались живы.

— Тут с вами нет никого из этих темнокожих?

— Нет, никого! Мы им откланялись уже часа два назад; как только мы увидели мачты судна, то сговорились тотчас же удрать от них. Сейчас вам нечего их бояться, а завтра поутру вам того не миновать! Теперь примите нас на ваше судно, мистер Вульстон, сжальтесь над беднягами, примите прежних своих товарищей, вызвольте из беды!

После такого разговора Марк, не задумываясь, указал пришельцам то место, где находился мост. Вновь прибывшие старые матросы «Ранкокуса» были действительно одни. Марк тотчас же свел их в палатку и предложил им кое-что оставшееся после ужина, а затем заставил их пересказать ему все свои приключения.

Рассказ их во всем согласовался со сведениями, полученными Марком от Джонса. В последнее время Билль Броун настолько сумел завладеть расположением свирепого Ваальли, что тот позволил ему сопровождать его в походе вместе с Джимом Уатгельсом, считавшимся его помощником в качестве корабельного подмастерья.

Броун и Уатгельс находились в одной лодке с Ваальли в тот момент, когда с Пика вдруг раздался пушечный выстрел, так поразивший всех краснокожих. Даже Броун, и тот не сразу сообразил, в чем дело, а потом, хотя и понял, что белые дали выстрел из орудия, причем воспользовались для своих целей и горным эхо, но, будучи в душе сторонником неизвестных бледнолицых, он умолчал о своей догадке и задумал направить Ваальли в противоположную от Пика сторону. Имея некоторое представление о направлении тех рифов, о которые разбился «Ранкокус», он решил завести его в эту сторону, рассчитывая там найти необходимый материал для сооружения хотя бы небольшого судна, при помощи которого он рассчитывал вырваться из рук краснокожего тирана. Ваальли, прельстившись добычей от остатков большого судна, на другой же день поутру вышел в море со своим флотом. Вскоре они достигли Пика, а двадцать четыре часа спустя уже очутились под ветром у Рифа. Эта удача наполнила сердце честолюбивого завоевателя Ваальли гордостью и радостью. Здесь не было ни неприступных скал, ни тех таинственных грозных утесов, и ничто, очевидно, не могло здесь служить преградой его завоевательным целям. Правда, природа этих мест не представляла ничего заманчивого: всюду виднелись лишь голые скалы, песчаные мели да залежи морского ила; но при всем том он здесь надеялся на нечто лучшее. Главная честь открытия земли в этом направлении принадлежала Броуну, и как Колумб в свое время был великим человеком при дворе Фердинанда и Изабеллы, точно так же и Билль Броун немного уступал ему в своем влиянии на особу краснокожего предводителя островитян. Ваальли с этой минуты во всем следовал исключительно его советам и указаниям. По его мнению, надо было плыть вдоль всей линии островов, до тех пор, пока не найдется удобного места для стоянки, чего-нибудь вроде гавани или порта для всей его флотилии. Согласно этому плану, лодки туземцев вошли в первый достаточно обширный залив, и так как тут была большая песчаная мель, на которой били ключи пресной воды, то дикари и решили расположиться здесь лагерем на всю ночь. Затем Броун предложил Ваальли послать на рекогносцировку две самые ходкие лодки, что и было исполнено. Именно этих-то людей, отправленных на разведку, и видел Марк со своей шлюпки, что и послужило ему своевременным предостережением.

Но замечательнее всего было то, что Броуну ни разу даже в голову не приходило, что эти мачты, которые он видит там вдали, могли быть мачтами их бывшего судна «Ранкокус». Для них довольно было знать, что тут, наверное, они встретят белых и, вероятно, людей, принадлежащих к их родной англо-саксонской расе. И едва только Броун и Уатгельс успели убедиться в том, что туземцы, посланные на разведку, попали не туда, куда им было надо, а заблудились среди этих бесчисленных проливов и заливов, так что не могли двинуться дальше, как они тотчас же приняли решение бежать и укрыться у обитателей кратера. Они, понятно, рассчитывали встретить прекрасно вооруженное судно, вполне снаряженное и готовое каждую минуту выйти в море при первом же известии о грозившей ему опасности.

Таковы были объяснения, данные двумя прибывшими матросами их бывшему офицеру. Узнав от него, в свою очередь, о настоящем положении судна и о средствах обороны, имеющихся теперь в распоряжении колонии, они как будто приуныли и опечалились. Кроме того, и Марк, и Боб заметили, что они были очень высокого мнения о военных талантах и способностях туземного вождя.

Броун сообщил Марку, что число воинов, сопровождавших Ваальли, едва ли более девятисот человек, во всяком случае не превышает тысячи, как то предполагали наши друзья. Ошибка эта, вероятно, произошла оттого, что на лодках находилось много женщин. Затем он предостерег Марка, сообщив, что Ваальли имеет в своем распоряжении и кое-какое огнестрельное оружие, в том числе и одну четырехфунтовую пушку, но что снарядов к ней всего лишь только три. К тому же, по совести говоря, Броун знал, что ядра эти большого вреда принести никому не могут, так как обращаться с орудием и навести его надлежащим образом туземцы не умели. Узнав о том, что судно уже почти готово и с минуты на минуту может быть спущено на воду, Броун стал упрашивать Марка разрешить ему тотчас же приняться вместе с Биглоу за работу, чтобы спустить судно теперь же, до рассвета. Все необходимое, в том числе даже съестные припасы и вода, уже имелось на «Аврааме»; спустить его намеревались с полной оснасткой и со всеми парусами, так что, очутившись на воде, судно это становилось весьма значительным пособником при обороне, а на худой конец оно могло стать и убежищем для всех переселенцев. Выбравшись же в открытое море, они могли быть совершенно в безопасности от преследования Ваальли и всего его флота.

Но Марк Вульстон смотрел на это дело иначе. Прежде всего, он очень любил Риф, где столько выстрадал и столько пережил; он положительно не мог расстаться с ним, отдав его в распоряжение врага. Дорог был ему также и старый «Ранкокус»; отдать его туземцам, и отдать без боя, он никак бы не решился, а потому не мог и согласиться на постыдное бегство от врага. Решено было отложить спуск судна до рассвета. Дело было немаловажное, и в ночной темноте легко могло случиться несчастье или недосмотр, который мог вконец испортить все дело. Приняв затем все меры предосторожности, доблестные защитники Рифа отправились на покой, а женщины были расставлены в качестве часовых: одна — на вершине кратера, другая же — на судне.

Едва только забрезжил день, как все население Рифа было уже на ногах. За ночь ничего не случилось. Лишь только Марк с вершины успел убедиться, что неприятель еще далеко, он тотчас же распорядился спуском судна «Друг Авраам». Двух часов было вполне достаточно, чтобы успеть окончить все необходимые работы; тем временем никто на Рифе не сидел без дела, не исключая и женщин: одни из них занялись приготовлением завтрака, другие усердно подвозили на тачках и тележечках необходимые снаряды, складывая их возле орудий, а Боб заряжал их одно за другим.

Для большей надежности Марк решил преградить вход в кратер сетками, защищающими от неприятельского огня, которых на «Ранкокусе» имелось очень много и с помощью которых он мог надеяться удержать туземцев от вторжения в долину кратера.

Работа эта живо была исполнена, затем все обитатели Рифа собрались к завтраку. «Авраам» был уже совсем готов, но все еще не спущен на воду; некоторых это обстоятельство немало волновало. Марк, однако, объявил, что спешить со спуском не было никакой надобности, так как неприятельских лодок еще не видно на горизонте. Все, кроме тех, кто находился на сторожевых постах, сидели за завтраком в палатке, которая была раскинута около верфи, вблизи моста, соединявшего Риф с большой луговиной, служившей пастбищем скоту. Мост этот, как, вероятно, помнят наши читатели, состоял просто-напросто из двух длинных досок, так как пролив в этом месте сужался до шестидесяти футов.

Позавтракав в каюте на «Ранкокусе» вместе с женой и ребенком, Марк едва только успел вернуться в палатку, как вдруг воздух огласился страшными криками, и банда дикарей выбежала из-за расщелины скалы на луговину и устремилась к кратеру.

Однако Марк не растерялся: он тотчас же призвал Джонса и Биглоу и приказал им скорее снять мост, что было тотчас же исполнено, так что осаждающие оказались отделенными от кратера проливом; хотя для островитян этих южных морей было бы сущей безделицей переплыть пролив, все же ими вдруг овладело какое-то смущение; по-видимому, они не предполагали существования здесь пролива и потому бежали к верфи напрямик.

В этот момент Ваальли дал залп изо всех имевшихся у него ружей, и в то же время с пироги, являвшейся плавучей батареей, раздался пушечный выстрел. В результате от него получился лишь страшный шум и больше ничего, но этот шум играет огромную роль во всех войнах дикарей.

Теперь настал черед переселенцев. При первых звуках тревоги они кинулись к оружию и в мгновение ока все, в том числе и женщины, уже были на своих местах.

Находившаяся на корме судна пушка, заряженная крупной картечью, была наведена так, чтобы преградить доступ к мосту, а две другие каронады на вершине были направлены на луговину, как раз туда, где теперь толпилась масса туземцев. Сам Ваальли был во главе своих боевых войск; теперь он, очевидно, отряжал уже людей, которые должны были вплавь перебраться па Риф. Защитникам нельзя было терять ни минуты.

Юнона, держа в руках дымящийся фитиль, стояла у затравки пушки, на корме «Ранкокуса»; Дидона с таким же фитилем ждала условленного знака у каронады на вершине кратера. Марк подал сигнал, и выстрел прогремел; картечь ударила в кучку толпившихся на берегу туземцев; одни из них упали замертво, другие были ранены; в тот же момент один молодой вождь кинулся вплавь через пролив с пронзительным криком, воодушевляя им своих товарищей; его примеру последовали еще около сотни молодых воинов.

Марк снова подал знак, и негритянка невозмутимо поднесла дымящийся фитиль к запалу; раздался новый выстрел; и на этот раз снаряд попал в самую середину бесчисленной толпы осаждающих, из коих оказалось несколько убитых и очень много раненых. Ваальли понял, что наступил критический момент; как разъяренный зверь, он сам рванулся вперед и одним мановением своей руки двинул вперед толпы своих воителей; сотни пловцов кинулись в воду, а он все не переставал возбуждать их и голосом, и жестами.

Переселенцы все до одного были на своих постах: Джонс и Биглоу стояли на палубе «Авраама», где тоже находились две каронады. которые были наведены на ту же луговину. Очевидно, этот пункт должен был стать главным театром сражения, так как луговина была ближайшим к Рифу островом, и только оттуда можно было подойти к кратеру почти по суше. Между тем Марк в сопровождении двух хорошо вооруженных людей изображал собою резервный корпус своей армии, который по мере надобности переносил свои действия с одного боевого поста на другой. При виде грозной толпы туземцев, запрудившей почти весь пролив между Рифом и луговиной и готовой с минуты на минуту достигнуть берега и кинуться на кратер, Марка вдруг осенила блестящая мысль: ведь, Авраам» был готов и мог быть спущен в любой момент.

Подставы еще поддерживали киль судна, ожидая лишь приказания пасть и двинуть судно вперед. Марк и Броун стояли как раз около подстав. Марк скомандовал: «Вали подставу, руби канаты! Эй, вы там, берегитесь. Мы вас спускаем вводу!». С этими словами он сам схватился за подставу, возле которой стоял, и свалил ее.

Едва успел он выговорить последние слова, как «Авраам» колыхнулся. Все переселенцы приветствовали первое его движение громкими радостными возгласами, и в тот же миг «Авраам», с плеском и шумом рассекая волны, врезался в самую середину ошеломленных и напуганных пловцов и преградил им путь к берегу Рифа. Одновременно с этим Биглоу и Джонс открыли огонь из обеих каронад «Авраама», и под свистящими ударами градом рассыпавшейся кругом картечи все водное пространство вокруг запенилось и забурлило. Этот маневр решил исход битвы. Поражение туземцев было полное. Все воины Ваальли, как обезумевшие, кинулись к бухтам, где они оставили свои пироги, между тем как пловцы, ныряя и топя друг друга, спасались, кто как мог. Тем временем, не теряя ни секунды, колонисты тотчас же поспешили причалить судно обратно к берегу при помощи каната, и Марк с Броуном и Уатгельсом вошли на судно; на «Аврааме» образовался экипаж уже из пяти опытных моряков, умевших прекрасно управлять судном. Боб остался главнокомандующим на Рифе, во главе остальных боевых сил колонии. Для установки парусов потребовалось лишь две минуты, и «Авраам» с решимостью двинулся в бой, направляясь к тому месту, где Ваальли сумел уже собрать вокруг себя главные силы; то был достаточно широкий морской проход, в котором можно было маневрировать даже и большому судну. Однако Марк в тот момент был далек от мысли атаковать врага и сначала удовольствовался тем, что проделал различные предварительные маневры, во время которых экипаж беспрерывно обстреливал туземцев. Выстрел за выстрелом следовали с необычайной быстротой. Туземцами овладел панический ужас, так что даже всей силы и авторитета Ваальли оказалось недостаточно для того, чтобы остановить всеобщее смятение.

Осторожность требовала от Марка, чтобы он не очень теснил своих врагов до той минуты, пока они не выйдут в открытое море, а потому он решился преследовать их на некотором расстоянии. Между тем как «Авраам», подгоняемый ветром, шел плавно на своих парусах, туземцы принуждены были без отдыха работать своими длинными пагайями. У них, конечно, были паруса, но они, будучи сотканы из кокосовых волокон, были весьма неплотны и не представляли собою достаточного сопротивления ветру, а потому мало могли способствовать быстроте хода; вот почему их лодки в этом отношении, конечно, не могли соперничать с «Авраамом». Выбравшись наконец в открытый океан, Ваальли полагал, что здесь погоня должна прекратиться, но оказалось как раз наоборот: теперь-то только она и начиналась; нагнав три лодки, богаче разукрашенные и ходкие, Марк захватил их в плен вместе со всем их экипажем: в числе тех пленных оказался, между прочим, и некий юный воин, в котором Билль Броун и Уатгельс тотчас же признали любимого сына Ваальли. Добыча оказалась чрезвычайно удачной, и Марк решил ею воспользоваться как можно лучше. Выбрав одного из своих военнопленных, он послал его к Ваальли с оливковой ветвью и предложением обмена пленных. С помощью Броуна и Уатгельса Марку нетрудно было вести переговоры с туземцами, так как за три года пленения эти матросы прекрасно изучили родной язык островитян.

Ваальли не сразу согласился довериться честности своих непобедимых врагов. Однако родительское чувство взяло верх, и вождь туземцев, сам безоружный явился на судно. Перед Марком стоял теперь его свирепый враг. То был, бесспорно, умный, хитрый туземец. Он предложил было для выкупа и лодки, и одеяния из цветных перьев, китовые зубы — веши весьма ценные для этих народов. Но не такого выкупа требовал Марк; в обмен он потребовал пятерых своих товарищей, бывших в плену у туземцев. В противном случае он грозил возобновить против туземцев военные действия.

В душе Ваальли происходила сильнейшая борьба, ему очень не хотелось упустить из своих рук бледнолицых пленников, но большая любовь к сыну взяла верх.

После двухчасовых переговоров и препирательств, всевозможных хитростей и изворотов между двумя воюющими сторонами был заключен такого рода договор: «Авраам» будет сопровождать туземный флот до группы островов Бэтто; по прибытии Ваальли должен будет послать кого-нибудь из своих приближенных за вышеупомянутыми пятью матросами, а сам остаться на «Друге Аврааме» до той минуты, пока не состоится обмен пленных. Хитрый Ваальли хотел включить в этот же договор еще один пункт относительно того, что его бывшие враги обязуются содействовать ему в его намерениях низвергнуть окончательно ненавистного соперника его, Урууни (последний был скорее лишь временно принижен, чем покорен), но Марк, конечно, отказался принять на себя такое обязательство, так как был гораздо более расположен оказать Урууни посильную поддержку, нежели содействовать его окончательной погибели. Марк даже намеревался повидаться с этим благородным изгнанником перед своим отплытием с островов Бэтто.

Пускаясь в путь вслед за туземным флотом, Марк, вероятно, не сумел бы даже известить свою жену о своем отъезде на дальние острова, если бы ему в этом не помог заботливый Боб Бэте.

Заметив, что «Авраам» скрылся из виду под ветром, Боб поспешно снарядил «Нэшамони» и издали последовал за «Другом Авраамом», рассчитывая в случае беды быть ему чем-нибудь полезным. А в тот момент, когда договор уже был заключен, Боб подошел к судну и, повидавшись с Марком, успел получить от него все сведения и затем как раз вовремя двинуться вновь в обратный путь, чтобы поспеть до ночи на Риф и сообщить там радостные вести.

Глава 19

Прости!.. Почему это слово вызывает твои испуг? Как похоронный звук, оно заставляет тебя проливать слезы. Счастье и несчастье здесь мгновенны. Надежда при расставании нам обещает возвращение.

Бернард Бартон

Прошло дня три, прежде чем «Друг Авраам» и флот Ваальли очутились в виду островов Бэтто. Лодки туземцев возвратились на свои обычные стоянки, а «Авраам'«остался в открытом море. На следующий день на судно прибыли пленные: Диккинсон, Харрис, Джонсон, Эдварде и Брайт. Туземный вождь с большой неохотой расставался со своими пленными, которыми он чрезвычайно дорожил как людьми сведущими, от которых можно было многому научиться. Вместе с тем такое усиление экипажа «Авраама» делало это судно немаловажной силой в этих морях.

Двенадцать матросов, сильных, ловких и здоровых парней, привычных к делу, да еще две исправных каронады и шестифунтовая пушка с большим запасом снарядов — все это, вместе взятое, представляло собой действительно такую силу, с которой туземным племенам приходилось считаться. Ваальли понял это с первого же раза и потому вторично сделал попытку заручиться содействием переселенцев против Урууни. Хитрый дикарь предложил Марку взамен ожидаемой от него поддержки признать остров Ранкокус собственностью белых. Марк поблагодарил своего нового приятеля за такой щедрый подарок, но при этом заметил, что остров Ранкокус он давно считает своей собственностью и что если только Ваальли посмеет предъявить на него свои права, то он, Марк, вытеснит его силой своего оружия не только из своих владений, но даже и с этих островов. Вследствие такого рода переговоров Марк и Ваальли расстались не совсем дружелюбно. Затем Марк начал обсуждать настоящее положение дел. Джонс хорошо знал Урууни, с которым он прожил довольно долго до того времени, когда этот честный вождь был побежден своим соперником. Его-то, то есть Джонса, Марк и отправил к Урууни.

Часов шесть спустя Марк имел удовольствие принимать у себя благородного Урууни. Марк в теплых, сердечных выражениях благодарил туземца за его радушие и гостеприимство по отношению к его жене, сестре, Бобу и другим его единоплеменникам и предложил ему свою помощь и содействие в случае надобности.

Почти все присутствующие матросы знали Урууни если не лично, то по слухам, как человека честного и добродушного. Эта-то его доброта и оказалась до известной степени причиной его падения: если бы он своевременно казнил Ваальли, как тот вполне того заслуживал, то этот дерзкий воин, родившийся его данником, не завладел бы властью и не стал бы, как теперь, угрожать своему природному властелину. Тут же на юте и состоялось совещание, на котором обсуждали все нужды Урууни и все грозившие ему опасности, причем разбирали взаимные соотношения отдельных островов между собою. Хотя значительная часть населения примкнула в момент переворота к энергичному и предприимчивому Ваальли и тем содействовала его возвышению из простого желания перемены существующих порядков, но теперь большинство уже горько раскаивалось в своей ошибке и с сожалением вспоминало своего прежнего кроткого, добросердечного вождя. В группе островов Бэтто был один главный остров, служивший центром для всех остальных островов. Урууни родился и жил там всю свою жизнь до того момента, когда Ваальли удалось изгнать оттуда его и всю его семью и запугать злополучное население этого острова жестокими угрозами и лютыми казнями. Эти люди большею частью против воли должны были признать в нем своего вождя и повелителя. Если бы Урууни теперь вновь удалось овладеть этим островов, то одного этого было бы уже вполне достаточно для того, чтобы уравнять шансы двух враждующих вождей и даже вполне обеспечить преобладание Урууни до тех пор, пока он будет находиться под покровительством переселенцев.

Прежде всего Марку хотелось, если возможно, избежать в этом деле кровопролития, и потому он решил более всего действовать страхом и угрозой. С этой целью он подошел на расстояние пушечного выстрела к главной крепости Ваальли и предложил ей сдаться, а командиру гарнизона приказал не только немедленно очистить крепость, но и совершенно удалиться со своими людьми с этого острова.

Предложение это было встречено самым решительным отказом. Но у Марка имелся довольно веский аргумент. В то же время Урууни высадился на берег; при его появлении все тайные и явные приверженцы его схватились за оружие, как один человек; заранее уверенные в поддержке со стороны столь грозного в их глазах судна, они мгновенно образовали вокруг своего бывшего вождя такую военную силу, с которой он легко бы мог побросать в море сторонников Ваальли. Но тем не менее эта горстка людей оказывала самое энергичное сопротивление до той минуты, пока Марк не дал по ним меткого выстрела из своего шестифунтового орудия. Картечь, пробив ограду крепости и, к счастью, не ранив никого, наделала много шума и произвела страшный переполох в крепостном гарнизоне, после чего начальник крепости послал Марку пальмовую ветвь в знак покорности. Весть об этой победе Урууни произвела громадное впечатление на всех, даже соседних островитян, так что менее чем за двое суток бывший вождь вновь получил прежнюю силу и власть, и низвержение Ваальли произошло само собою, без всякого кровопролития. После этих событий Урууни мог рассчитывать на спокойное царствование до конца дней своих.

Со дня начала военных действий на Рифе прошло уже около недели, и так как Марк знал, что о нем беспокоятся дома, то он не воспользовался любезным приглашением погостить подольше на островах Бэтто. Убедившись, что эта группа островов изобилует очень редким сандаловым деревом, Марк заключил с туземцами договор, в силу которого последние обязывались вырубать и выставлять на берег известное количество этого дерева. По истечении трехмесячного срока «Друг Авраам» должен был зайти сюда вновь и забрать этот груз. Покончив с этими делами, «Друг Авраам» отплыл в обратный путь.

С Рифа «Авраама» увидели почти за час до того, как он вошел в порт; все обитатели Рифа вышли навстречу победителям и шумно приветствовали их возвращение.

Счастливая этой удачей, колония могла теперь надеяться на полное спокойствие и безопасность в будущем.

Однако с присоединением еще пяти матросов, составлявших некогда часть экипажа «Ранкокуса», положение колонии значительно изменялось, и у Марка явился вопрос о том, каковы теперь его обязанности в отношении его судовладельцев.

Для обсуждения этого важного вопроса он решил вновь собрать совет, и с этой целью на другой же день поутру, забрав с собой всех своих матросов и почти всех переселенцев мужского пола, Марк вместе с женой и ребенком отплыл на Пик.

Спустя шесть часов «Друг Авраам» входил уже в Миниатюрную бухту. После взаимных приветствий и радостных поздравлений вновь прибывшие матросы ознакомились со своими новыми товарищами, и четверо из них, в том числе Билль Броун, тут же записались в постоянные члены колонии и были приняты в число сограждан Рифа, так как они имели желание провести остаток своих дней в этом благословенном крае. Остальные трое обязались на известный срок остаться на службе у Марка, чтобы по прошествии этого срока им было предоставлено право вернуться вновь на родину. В колонии чувствовался недостаток в женщинах, а так как каждому человеку хочется испытать на себе счастье или несчастье брачной жизни, то и немудрено, что некоторые из матросов мечтали о возвращении в Америку.

Покончив с этим вопросом, Марк изложил свои сомнения относительно судна. Долгое время он думал, что «Ранкокус» неподвижно и неизбежно прикован к месту; теперь же, со времени последнего землетрясения, он очутился в яме, где под ним едва хватало воды. Присутствовавший при спуске «Ранкокуса» Боб знал, что его осадка равняется всего тринадцати футам, а Билль Броун брался дать судну еще от восемнадцати до двадцати дюймов воды — для того чтобы вывести его из заколдованного круга.

Раз являлась возможность вывести «Ранкокус» в море, отсюда сам собою вытекал вопрос: не следовало ли теперь вернуть это ценное судно тем, кому оно принадлежит по праву? Правда, что, как то было известно Бриджит, друг Авраам Уайт и его компаньоны были давно уже вознаграждены за свои убытки страховой премией, но теперь на «Ранкокус» имели неоспоримое право страхователи. Нагрузив здесь судно сандалом и обменяв его в Кантоне на груз чая, можно было получить такие барыши, которые с избытком покрыли бы все затраты и расходы на судно. Но при всем этом Марк не хотел расстаться с мыслью о дальнейшем существовании и процветании основанной им колонии, и потому перспектива покинуть эти края на целых двенадцать месяцев, а может быть, и более, страшила его. Он сознавал, что если он и Бриджит с ребенком уедут, то остальные разбредутся в разные стороны, полагая, что они более не вернутся, и столь успешно начатое им дело колонизации рухнет неизбежно.

Итак, решено было прежде всего попытаться извлечь судно из его тесного места заключения, а затем уже обсудить и дальнейший образ действий. Одновременно с этим решением к Урууни и Ваальли были посланы весьма ценные для них подарки, вроде стеклянных бус и ожерелий, ножей, топоров и тому подобных вещей, составлявших часть груза «Ранкокуса». Взамен этого колонисты просили их вновь распорядиться заготовкой возможно большого количества сандала. Для выполнения этого поручения были посланы Боб и Джонс, которые и отправились на «Нэшамони» на группу островов Бэтто, чтобы по исполнении возложенного на них поручения они немедленно вернулись на Риф. где их помощь была нелишняя для работы на «Ранкокусе».

Хитон и Ункус остались на Пике для охраны этой части владений колонии и для работ на лесопильне, а все остальные мужчины вернулись на Риф, где тотчас же и приступили к работам на судне. Очистив трюм от всего, что там было свалено, наши колонисты перетащили на берег и все бочки и бочонки с пресной водой, которые служили одновременно и балластом для судна. Когда весь этот груз был удален с корабля, наши приятели с радостью убедились, что судно поднялось на несколько дюймов, а после того, как с «Ранкокуса» были сняты все остатки парусов, снастей и мачт, его корпус поднялся еще более. По прошествии недели дело с выгрузкой и уборкой всего, что можно было снять с судна, уже значительно двинулось вперед и подходило к концу. Однажды под вечер, во время прилива, подул сильный и свежий ветер, и Марк решил воспользоваться им для того, чтобы вывести «Ранкокус» из его тесного бассейна. И вот при громких криках радости всех присутствовавших судно колыхнулось и тронулось вперед; первый трудный шаг был сделан, и всем было ясно теперь, что нелегкая задача переселенцев увенчалась полным успехом.

В тот же день «Ранкокус» подвели к берегу, где он стал на якорь так же надежно, как если бы он находился у набережной порта в Филадельфии.

Затем колонисты приступили к конопачению судна и принялись подчищать и чинить его паруса, мачты и снасти — все было приведено в должный порядок; не забыты были и пресная вода, и съестные припасы, и всякого рода инструменты и орудия. Оставалось только позаботиться о выборе экипажа. Боб давно уже успел вернуться с вестью, что дикари на самом берегу главного острова заготавливают громадное количество сандала, и по прошествии не более месяца «Ранкокус» может принять свой груз и плыть в Кантон.

Понятно, что в число экипажа прежде всего попали те три матроса, которые выказали желание вернуться на родину, а именно: Джонс, Эдварде и Брайт; Боб был назначен старшим помощником капитана, а Биглоу младшим. Билль Броун остался за коменданта на Рифе, Уатгельс пожелал остаться с ним, но Диккинсон и Харрис, хотя намеревались вернуться в колонию, все же не прочь были отплыть на судне: подобно Биллю Броуну они также мечтали о нежной подруге; разница была лишь в том, что Броун поручил Марку выбрать для себя хорошую во всех отношениях невесту, а Диккинсон и Харрис предпочитали сами избрать себе своих будущих жен по своему личному вкусу. Только один Уатгельс совсем не высказался по этому поводу.

Между тем как готовились к отплытию, в среде переселенцев состоялся еще один счастливый брак Ункус соединил свою судьбу с судьбой героической Юноны; он построил себе хорошенькую хижинку на Пике и зажил очень счастливо своим хозяйством.

Но вот настал решительный момент отъезда. Бриджит долго рыдала в объятиях своего мужа; «друг» Марта, по-видимому, спокойно рассталась с «другом» Бобом, но на душе и у нее было так же нелегко.

С рассветом «Ранкокус» вышел в море; Броун и Уатгельс сопровождали его на «Нэшамони» до группы островов Бэтто. Тотчас же по приезде на остров Марк просил Урууни созвать всех своих старшин, данников и в присутствии жрецов именем своей светской и их духовной власти торжественно воспретить всякого рода общение с переселенцами в течение года, а по прошествии этого срока Марк обещал снова вернуться к ним с многочисленными и ценными для них подарками. Обнадеженный связующей силой воспрещения, облеченного в религиозную форму, Марк со спокойным сердцем мог отплыть в свой далекий путь.

Нагрузив изрядное количество сандала и получив от Урууни восемь ловких, способных туземцев, которые вошли в состав экипажа «Ранкокуса», Марк пошел в Кантон. Пятьдесят дней спустя «Ранкокус» входил в порт города Кантона, где без труда выгодно продал свой груз, после чего, забрав полный груз чая, он все-таки остался с крупным барышом в кармане. В это время как раз продавался небольшой американский бриг. Марк приобрел его за весьма сходную цену, нагрузил всяким полезным товаром и провиантом, в том числе несколькими английскими коровами, богатым запасом железа, снарядов и разного рода оружием. Бриг этот оказался очень быстроходным и легким судном; киль его был обит медью, хотя и не новой, но достаточно прочной. Вооружен он был десятью шестифунтовыми пушками и обладал вместимостью в двести тонн. Все бумаги его были в полном порядке, а назывался он «Сирена». Конечно, Марку пришлось бы отказаться от этой покупки, если бы ему не посчастливилось встретиться в Кантоне с одним из своих прежних друзей, который женился здесь на хорошенькой англичанке и был поставлен через это в необходимость отказаться от морской службы ради спокойствия своей жены. Приятель этот, по фамилии Саундерс, был всего года на три старше Марка и отличался прекраснейшим характером. Узнав всю повесть Марка и историю его вновь образовавшейся колонии, Саундерс возымел непреодолимое желание пристать к этой колонии и предложил набрать экипаж из таких же американцев, как он сам, оказавшихся без дела в данный момент; с ними он брался довести «Сирену» до Рифа. Порешив на этом, «Сирена» ушла в море накануне того дня, когда «Ранкокус» вышел из Кантона в Филадельфию. Биглоу перешел на «Сирену» в качестве старшего помощника командира, а вместе с тем и лоцмана. Его место на «Ранкокусе», по приглашению Марка, занял другой молодой офицер.

День прибытия «Сирены» на Риф был великим событием для всех переселенцев, и так как, согласно распоряжениям Марка, это новое судно не должно было отлучаться из колонии до конца года, то присутствие столь внушительных размеров судна могло служить поселенцам гарантией полнейшей безопасности.

Нет надобности останавливаться на всех подробностях плавания «Ранкокуса». Довольно сказать, что он в надлежащее время вошел еще раз в Делавар, к немалому удивлению всех заинтересованных в нем лиц. Друга Авраама Уайта в это время уже не было в живых, и все товарищество судовладельцев распалось; однако право собственности на это судно по закону перешло к страховщикам. К ним-то и явился по своем приезде Марк с подробным отчетом обо всем случившемся. Привезенный чай ему удалось продать очень выгодно, о чем он также сообщил страховой компании, которая, обсудив это дело, решила, по вычете суммы, равной с суммой, выплаченной ею страховой премии, и следуемых ей с нее процентов, само судно и остаток суммы, вырученной Марком от продажи груза, предоставить добросовестному и честному капитану Вульстону в полное его владение в благодарность за оказанные им обществу услуги. Таким образом, кроме законно присужденного ему судна Марк получил еще около одиннадцати тысяч долларов наличными деньгами. Излишне было бы говорить, что все сограждане Марка Вульстона стали смотреть на него как на великого человека. Не только вся его семья встретила его с распростертыми объятиями, но и сам доктор Ярдлей переменил о нем свое мнение и соблаговолил протянуть ему руку примирения. Старик Ярдлей отдал ему подробный отчет в своих делах по опеке Бриджит, и Марк вдруг стал обладателем состояния более чем в двадцать тысяч долларов. Вслед за тем Марк приступил к разным приготовлениям для скорого отплытия на остров Кратера, который они с Бриджит втайне решили сделать своей постоянной резиденцией, предпочитая его даже всем красотам Пика. На кратере Марк прожил столько тяжелых дней, дней одиночества, отчаяния и муки, что он невольно стал как-то особенно близок сердцу обоих супругов.

Глава 20

Смертный, ты жалуешься на свою судьбу. Но твои печали на небесах сложены в драгоценную сокровищницу. Позднее каждое твое горе получит вознаграждение. Пой потому без конца гимн благодарности.

Нравственная алхимия

Марк без труда мог предпринять такое плавание с грузом сандала в Кантон и, забрав с собой всех желающих, вернулся из Кантона с грузом чая в Америку, чтобы остаться там уже навсегда. Но его приковывает к себе благословенный климат тех островов, отличавшийся всеми прелестями южных широт и не имевший ни одного из свойственных ему неудобств, так как свежий ветер с моря постоянно умерял нестерпимый зной даже на Рифе, не говоря уже о Пике, где даже в самые жаркие месяцы не было надобности прекращать работу и в полдень. Зимы здесь совершенно не было, и человек чувствовал себя более счастливым, бодрым и здоровым, чем где-либо в другом месте земного шара. Потому Марк ни за что не хотел расставаться с Рифом, не хотел его также и населять кем попало. Напротив, он намерен был сохранить в своих владениях порядок и вообще довольство, а потому предпочитал предоставить заботу об увеличении населения самой природе.

В числе знакомых Марку людей был и один молодой человек по фамилии Пэннок; женившись очень рано, он уже успел стать отцом троих детей; человек весьма небогатый, он уже не на шутку начинал ощущать в своем домашнем обиходе бремя многочисленной семьи. Пэннок был прекрасный фермер, человек очень работящий и смолоду привыкший к труду. Марк в минуту откровенной беседы предложил ему поехать вместе с ним, захватив также и семью, состоявшую из жены, троих детей и двух его сестер, молодых девушек, и поселиться в его колонии на Рифе. После некоторого размышления Пэннок принял предложение. Марк поручил ему вербовку добровольных переселенцев для формирования экипажа, а сам занялся закупкой всего необходимого и приготовления к скорейшему отплытию в обратный путь. Двое братьев Марка — Чарльз и Абрам Вульстон — также выразили желание переселиться в страну приключений брата; кроме того, к ним присоединились еще пятьдесят других эмигрантов. Все это делалось под величайшим секретом, чтобы не привлекать общественного внимания к новой колонии, потому что это могло пагубно отразиться на ее процветании и благосостоянии. Прежде всего, Марк хотел удержать за собою монополию той торговли, которая являлась очень прибыльной; между тем не подлежало сомнению, что соискатели нахлынули бы во множестве на эти острова, если бы стало известно, какой источник богатств таится там. Марк не обманывался на этот счет, заранее уверенный, что, как только он сообщит другим о существовании этих островов, к нему со всех сторон посыплются просьбы о зачислении в состав колонии; но этого-то именно он и не желал и потому тщательно скрывал свою находку. О прибытии «Ранкокуса» было, конечно, упомянуто в газетах, но без всяких подробностей и рассуждений; там говорилось только, что судно это разбилось о подводные рифы и потеряло почти весь свой экипаж и что впоследствии все уцелевшие, то есть оставшиеся в живых члены экипажа сняли его с мели, произвели на нем необходимые ремонтные работы и благополучно окончили плавание. Таким образом, вся история Марка и его островов осталась совершенно неизвестна широкой публике. При отчете о своих действиях страховому обществу Марк также ничего не упомянул о своих и соседних островах, а ограничился лишь заявлением, что часть груза этого судна он употребил на свои личные нужды и надобности.

По прошествии некоторого времени «Ранкокус» снова ушел в море с полным грузом разнообразного товара. Между прочим, он вез немалое количество всякого рода оружия и инструментов, множество различных семян, штук шесть коров и несколько пар улучшенной породы свиней, двух кобылиц и запряжку волов; всевозможные тележки, тачки и тому подобное также имелись здесь в значительном количестве. Кроме того, он вез большой запас железных прутьев, брусьев, гвоздей всякого сорта и других металлических изделий и, наконец, несколько тысяч долларов преимущественно мелкой медной монетой. Кроме того, и все переселенцы везли с собою в большем или меньшем количестве звонкую монету. В трюме был сложен значительный запас строевого леса, а магазин был полон вооружения для «Ранкокуса». Марк приобрел еще четыре полевых орудия небольшого калибра, две трехфунтовые пушки, две гаубицы двенадцатифунтового калибра с лафетами и несколько дальнобойных орудий.

Помимо артиллерии Марк вез с собой еще двести мушкетов и пятьдесят пар пистолетов. Однако наибольшее значение Марк придавал не столько предметам, сколько людям, которых он увозил с собой на Риф. Все до единого переселенцы принимались им с большим разбором; при этом особое внимание обращалось на нравственные качества каждого человека. Кроме того, Марк позаботился и о том, чтобы в числе переселенцев были представители различных профессий, а главным образом разный ремесленный и мастеровой народ: плотники, каменщики, слесари, сапожники, портные и тому подобное. Почти все они были люди семейные, за исключением нескольких молодых людей и девушек, братьев или сестер кого-либо из эмигрантов. Пространство между деками было предоставлено в распоряжение переселенцев, число которых достигло двухсот семи человек, не считая детей.

Марк Вульстон был слишком разумным человеком, чтобы увлекаться каким-либо из модных современных абсурдов вроде всеобщего равенства или же общности имущества. Нашлись из числа желавших отправиться на острова Тихого океана двое таких господ, которые мечтали образовать там общество людей, у которых имущество было бы общее и нераздельное, а все обязанности согласовались с естественным правом человека.

Но Марк имел на этот счет свои продуманные взгляды и убеждения и не мог согласиться с этими людьми. По его мнению, цивилизация не могла бы существовать без права собственности, а сама собственность не может существовать без личного прямого интереса не только в накоплении, но и в сохранении этой собственности.

Из всех софизмов наиболее пошлый и вредный, по мнению Марка, был тот, который гласит, будто свобода личности возрастает пропорционально свободе, приобретенной массой. Напротив, тысячи примеров показывают, что личность попирается самим порядком вещей в такой свободной стране; там часто человека преследуют за то, что он осмеливается поступать или думать иначе, чем его сосед, и, невзирая на покровительство законов, он поневоле должен покориться большинству: а эта власть — неумолимая, обидная. Причина этого явления весьма простая: где у власти стоит один или несколько человек, там, если один какой-нибудь человек из толпы вздумает почему-либо протестовать против несправедливости или насилия этой власти, общие симпатии и сочувствие толпы будут всегда на его стороне; но эта же толпа останется жестоко беспощадной к тому, кто только дерзнет восстать против приговора массы, пусть даже его правда будет ярче самого солнца.

Это попирание личности является следствием того, что слишком разделенная власть влечет за собой неизбежно серьезные злоупотребления, совершаемые почти бессознательно и безнаказанно.

У Марка был свой план устройства его маленького государства, и потому, когда два молодых ученых правоведа выразили желание сопровождать его в Тихий океан, он, не задумываясь, отказался принять их в состав своей колонии.

Право как наука, без сомнения, есть полезное знание, но Марк полагал, что его товарищи могут еще долгие годы прожить счастливо и без этой мудрости. Затем к нему явился с предложением своих услуг и некий врач, но, памятуя козни и вражду своего отца с отцом Бриджит, он решил, что для колонии достаточно и одного Хитона. Наибольшее затруднение представлял собою религиозный вопрос.

Хотя в то время рознь сект еще не выступала в столь ярких формах, но и тогда уже она начинала становиться предметом толков и горячих прений. Так, например, в Бристоле было много последователей англиканской церкви, и в их числе была семья Вульстон, между тем как Бриджит принадлежала к пресвитерианской церкви, а большинство вновь присоединившихся переселенцев были так называемые умеренные квакеры, то есть люди, весьма безразлично относившиеся к религиозным воззрениям и не придерживавшиеся строго своих обрядов. По мнению Марка, одного священника было бы совершенно достаточно для его маленькой колонии: но ведь один и тот же священник не мог угодить всем этим разнородным сектам: в этом и заключалось главное затруднение. Вопрос этот разрешила сама судьба; к нему явился один родственник Хитона, человек молодой, но слабого здоровья, по фамилии Горнбауер, недавно посвященный в сан, и Марк согласился взять его с собой вместе со всей его семьей, состоявшей из жены, сестры и двоих детей.

Мы не станем описывать день за днем плавание «Ранкокуса», тем более что оно не отличалось никакими особенными событиями.

Судно находилось уже сто шестьдесят дней в море, считая в том числе два дня стоянки в Рио-де-Жанейро.

Все с нетерпением ожидали окончания плавания; некоторые даже опасались, что капитан недостаточно хорошо знаком с этими морями, чтобы отыскать те острова, о которых он говорил им; однако в существовании этих островов никто не сомневался. Но вот находившиеся на судне краснокожие стали вдруг уверять, что они чуют близость земли; это уверение подействовало успокоительно на всех. Как это ни странно, но словам этих невежественных туземцев все доверяли больше, нежели научным наблюдениям капитана судна.

Вскоре после того, около полудня, Марк взошел на палубу со своим квадрантом и немного спустя объявил о результатах своих наблюдений; по его мнению, их судно должно было вскоре войти уже в воды Кратера. Одно из многочисленных морских течений отнесло их немного дальше к северу, чем он предполагал; по его вычислениям выходило, что они теперь находятся всего в тридцати милях на север от желанных островов. Это известие было встречено всеобщими криками радости и восторга. Но часа три спустя матрос, стоявший на вахте, объявил с фок-салинга, что земли еще не видно. Страшное подозрение проснулось на минуту в душе Марка: неужели новое конвульсивное движение недр земли поглотило опять все то, что оно так недавно вызвало к жизни? Но вот сверху кто-то крикнул: «Парус!», а час спустя уже оба судна были настолько близко друг от друга, что с помощью зрительной трубы прекрасно можно было различать предметы.

— Это «Сирена»! — воскликнул Марк. — Но что она здесь делает, на ветре, у островов?

— Быть может, это готовится для нас торжественная встреча, — заметил Боб. — Теперь как раз то время, когда они должны нас ожидать, и я готов побиться об заклад, что ваша супруга и «друг» Марта пожелали выехать навстречу своим мужьям.

Слова эти вызвали невольную улыбку на устах Марка, продолжавшего между тем свои наблюдения.

— Там, на «Сирене», творится что-то странное. Взгляни же, Боб, ведь она мечется из одной стороны в другую, точно галиот, носимый ветром, шатается и кренится, как хмельной матрос! Как видно, там никого нет у руля!.. Ах, Боже!!..

— Да, да, смотрите, как парус-то полощет!

— О, Боже мой, да что же это такое?!

Марк с озабоченным лицом расхаживал теперь взад и вперед по палубе, приостанавливаясь лишь временами, чтобы взглянуть на постепенно приближавшееся судно.

«Оно теперь было уже на расстоянии не более одной мили от «Ранкокуса».

Вдруг Марк позвал к себе Боба — отдать приказ снять долой койки. Это сигнал ужасной, решительной минуты перед сражением.

— Все наверх и по местам! — вдруг крикнул Марк.

Все бывшие на судне всполошились, забегали, готовясь к сражению; отвязывали орудия, заготовляли снаряды, ядра. Тем временем «Ранкокус» подошел к «Сирене» на расстояние пушечного выстрела; теперь уже можно было ясно видеть, что творилось на «Сирене». Никто из присутствовавших не мог понять столь странных эволюции брига. Очевидно, там имели намерение уменьшить ход, но вместо того бриг ежеминутно метался то в одну сторону, то в другую, а некоторые менее тяжелые паруса почти все время бились о стеньги. Марк внимательно следил за всем происходившим на бриге, а также приглядывался и к людям экипажа, которые суетились у парусов.

— Готовь одну из пушек! Случилось какое-то несчастье; наш бриг в руках туземцев, а они не могут с ним управиться.

Можно себе представить впечатление, какое произвели эти слова на всех присутствовавших; если туземцы овладели бригом, то, следовательно, они овладели и Рифом, и Пиком; что же в таком случае ожидало переселенцев? Прошло еще около четверти часа страшного ожидания для экипажа и беспредельной муки для Марка. Боб также был встревожен. Случись теперь Ваальли подвернуться ему под руку, туземцу бы несдобровать. Неужели Урууни мог изменить им, нарушить свои обещания? Нет, этого ни Боб, ни Марк не могли допустить.

— Орудие это в порядке, готово оно к бою? — спросил вдруг Марк.

— Да, капитан, совсем готово, по первому сигналу будем палить.

— Ну так открой огонь! Да целься выше! Попробуем сперва только пугнуть их, и горе им, если они не сдадутся!

Раздался выстрел, но, к немалому удивлению всего экипажа, бриг отвечал тотчас же залпом с целого борта; но эта энергичная демонстрация оказалась единственной мерой сопротивления, выказанной судном. Несмотря на то, что бриг открыл огонь из всех пяти орудий борта, ни один снаряд не причинил вреда «Ранкокусу», потому что туземцы стреляли, не наводя орудий, а просто наугад, и сами же пострадали при этом: три-четыре человека из их экипажа были опрокинуты и зашиблены откатом орудий. Приняв этот неизбежный факт за проявление гнева своих богов, весь экипаж и все присутствующие пришли в какой-то дикий ужас и смятение; они сбились в кучу, кричали, воздевали руки к небу, совершенно забыв о судне; никем не управляемое, оно вышло из ветра, но и этого никто не заметил. А «Ранкокус» между тем все приближался с каждой минутой с очевидным намерением идти на абордаж. Марк, в сущности, вовсе не желал, чтобы дело дошло до рукопашной, и приказал стрелять в неприятеля картечью. Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы решительно склонить победу на сторону белых. Около двенадцати краснокожих были убиты или ранены, многие поспешили спрятаться в трюм, другие взобрались на мачты, но большинство, нимало не задумываясь, прыгнули за борт и бросились спасаться вплавь. К немалому удивлению зрителей, эти пловцы направились в сторону ветра; это, без сомнения, означало, что в этом направлении они надеялись встретить землю или же лодки. В данном положении Марк, придерживаясь к корме брига, закинул абордажные крюки и во главе двадцати своих людей вскочил на палубу «Сирены» и беспрепятственно овладел судном.

Отдав матросам необходимые приказания как командир судна и восстановив надлежащий порядок в снастях и парусах, Марк тотчас же спустился во внутренние помещения брига. В каюте он нашел мистера Соундерса (или, как его называли все переселенцы, капитана Соундерса), связанного по рукам и ногам; комиссара и Биглоу постигла та же участь; они были найдены в помещении матросов также связанными. За исключением этих трех человек, весь экипаж «Сирены» состоял еще из двух человек в тот момент, когда она была захвачена туземцами. Саундерс положительно не мог сообщить Марку никаких подробностей обо всем случившемся.

Марк узнал от него, что «Ранкокус» теперь находится не на ветре у кратера, а под ветром, и если бы он продолжал идти в том направлении, в каком шел, когда встретился с «Сиреной», то он к восходу солнца пристал бы к острову своего имени. Кроме того, Соундерс успокоил Марка относительно участи женщин и детей; все они находились на Пике, и ни одна из них не отлучалась из Эдема уже более шести месяцев, то есть с тех пор, как смерть Урууни развязала руки Ваальли. Тотчас же после смерти отца сын Урууни, наследовавший от него власть, был свергнут грозным Ваальли, который, нимало не стесняясь заклятиями и торжественным воспрещением своих жрецов, стал убеждать своих единоплеменников пойти против белых. Наобещав им полный разгром всего имущества переселенцев и груды столь драгоценных для них железа и меди, якобы имевшихся на судне, Ваальли собрал вокруг себя немалое число соратников. Однако, как хитрый и предусмотрительный политик, он не сразу двинулся войной на белых. После того как ему удалось захватить верховную власть, Ваальли стал преднамеренно осыпать переселенцев всевозможными доказательствами своего благорасположения и внимания к ним. Он заготовил громадные запасы сандалового дерева, которые он обещал уже сам перевезти на Риф, и первый большой транспорт был действительно им доставлен. Одним словом, не было такой дружественной услуги, которую бы он не постарался оказать переселенцам с целью ослабить их бдительность и осторожность. Никто на кратере не ожидал нападения; все готовились к встрече Марка, и возвращение «Ранкокуса» ожидалось со дня на день.

«Сирена», забрав громадный груз сандала на островах Бэтто, выгрузила его на кратере и затем вышла в море навстречу «Ранкокусу», чтобы поскорее принести Марку сведения о делах колонии. Это было как раз поутру того дня, когда произошла встреча «Сирены» и «Ранкокуса». Экипаж «Сирены» состоял на этот раз из капитана Соундерса, Биглоу, комиссара, повара и еще двух людей, нанявшихся в Кантоне. Двое последних стояли, как на беду, на вахте, когда, пользуясь предрассветной мглою, к судну подкрались туземцы. Будучи пьяны, те даже не заметили приближения неприятельской флотилии и сами первые же поплатились жизнью за это небрежное отношение к долгу службы. Остальные находившиеся на бриге люди были обязаны своей жизнью только тому счастливому обстоятельству, что все они спали крепчайшим сном в момент нападения туземцев на их судно. Не видя в них помехи своему разбою, туземцы не нашли нужным их убивать. Завладев бригом, дикари решили отвезти свою спавшую добычу на острова Бэтто, и Бог весть что сталось бы со злополучным экипажем «Сирены», не повстречай ее «Ранкокус».

Соундерсу ничего не было известно относительно численности неприятельского флота или дальнейших намерений врага. Он полагал, что судно его было атаковано весьма незначительной частью войск Ваальли с их грозным вождем во главе. По некоторым словам и жестам, подмеченным Соундерсом в то время, когда его взяли, он полагал, что остальная, более многочисленная часть войска Ваальли проникла в каналы, ведущие к Рифу, понятно, с целью разграбления острова. В настоящее время на кратере пребывали Сократ, Ункус и Уатгельс со своими женами и семьями; других защитников там не было. На вершине кратера еще перед отъездом Марка был построен довольно просторный и красивый дом, и хотя он еще не был вполне закончен, но все же имел громадную цену в глазах переселенцев; на луговине повсюду разбрелись стада свиней, число которых достигало в настоящее время двухсот голов; тут же было и несколько голов рогатого скота, а также большие запасы железа, привезенного из Кантона и сваленного в груду на кратере.

Выслушав рассказ Соундерса, Марк тотчас же составил план действий. Прежде всего он приказал держать как можно ближе к ветру, чтобы подойти к вплавь спасавшимся туземцам. Пусть это были дикари и неприятели, но все же они были люди, и Марку не хотелось бросать их на произвол судьбы в открытом океане. Врезавшись в самую середину пловцов, Марк приказал спустить несколько шлюпок, к которым туземцы, несмотря на внушаемый им судном и его экипажем ужас, все же с радостью поплыли со всех сторон, ища спасения. Сделав это доброе дело, Марк стал раздумывать о дальнейшем. Три различных канала вели на Риф; Марк избрал из них Северный, так как то был ближайший путь, а также и потому, что тут не было надобности постояннолавировать. Оставив на «Сирене» двенадцать человек экипажа. Марк послал ее к западному рейду, чтобы запереть всякое отступление флоту Ваальли, если он успел проникнуть к кратеру и вздумает бежать с захваченной добычей. Что же касается «Ранкокуса», то он час спустя был уже в виду берега, а перед закатом солнца зашел в северный рейд и бросил якорь на достаточной глубине в месте, прекрасно защищенном от ветра. Здесь Марк провел всю ночь, не желая рисковать, забираясь темной ночью в узкие извилистые рукава и проливы.

Глава 21

Какая прекрасная вещь свой дом! С удовольствием в него возвращаются!

Персивалъ

Бросив якорь на ночь, Марк не пренебрег сделать маленькую рекогносцировку. Это поручение было возложено на Боба. Согласно инструкциям, данным ему, он должен был проникнуть как можно ближе к Рифу, и, если возможно, то даже постараться переговорить с Сократом.

Имея в своем распоряжении двухпарусную шлюпку, Боб до полуночи оказался в виду Рифа, но, к немалому своему удивлению, он увидел, что все здесь спало спокойным сном. Боб не удовольствовался рекогносцировкой, сделанной издали, а продолжал свой путь до тех пор, пока не достиг скалистой набережной Рифа. Здесь он сошел на берег и пешком, не торопясь, направился в кратер. Вход в него оставался открытым; войдя туда, Боб и его товарищи повсюду застали полнейшую тишину, без всяких признаков недавнего разгрома. Зная, что жители Рифа предпочитали для ночлега вершину, Боб поднялся туда, и, зайдя в один из построенных там домов, он, к немалой радости, застал там весь маленький гарнизон кратера, спящий сном праведных, не чующих над головой никакой беды. Боб понял, что туземцы еще не появлялись здесь и что Сократ не знает ничего о том несчастье, которое постигло было бриг.

Негр несказанно обрадовался возвращению Боба и своего господина, как он всегда называл Марка; даже весть о близости туземцев не смутила его, когда он услышал, что великан «Ранкокус» со столь многочисленным подкреплением находится так близко. Впрочем, Марк дал Бобу двадцать вооруженных людей для сопровождения его во время рекогносцировки, а с таким войском можно было рассчитывать, что кратер в безопасности. Получив приказание уведомить о результатах своей экспедиции, Боб отослал шлюпку обратно к Марку и поручил четверым возвращавшимся на судно подробно сообщить самому капитану обо всем, что им пришлось увидеть и услышать на Рифе.

По словам Сократа, оборона Рифа вовсе не была так затруднительна в данный момент, так как и «Друг Авраам», и «Нэшамони» стояли теперь на якоре в Миниатюрной бухте, равно как и остальные суда, и что значительная часть скота тоже находилась на Пике, хотя и здесь еще оставалось до двухсот голов свиней и голов восемь рогатого скота, не считая маленьких телят. Наиболее пострадать должны были, конечно, свиньи, так как в них туземцы стали бы стрелять, тогда как рогатый скот они во что бы то ни стало постараются захватить живьем.

Тем временем Сократ стал показывать новоприбывшим луга и пастбища. Вся громадная луговина представляла собою прекраснейшее пастбище для скота; все посадки деревьев принялись и крепли не по дням, а по часам, образуя везде сады и рощи. Вновь прибывшие переселенцы с жадностью и радостно прислушиваясь к этим его речам. Однако Боба все же озадачивали средства обороны, о которых он не переставал думать, все время слушая рассказы Сократа.

У деревянного мостика Боб распорядился поставить несколько вооруженных людей для охраны этого прохода; все имевшиеся здесь каронады были заряжены и всюду расставлены часовые. Приняв все эти необходимые меры предосторожности, Боб разрешил своим людям заснуть, и сам первый подал им пример.

Как и следовало ожидать, Ваальли атаковал Риф с первыми лучами солнца. Шлюпка, посланная Бобом с известиями с Рифа, успела уже вновь вернуться на бриг и передать и там распоряжения Марка, по которым «Сирена» должна была сейчас же войти в западный канал, чтобы запереть с тыла флот Ваальли.

Таково было положение дел, как вдруг совершенно неожиданно раздались крики туземцев.

Прежде всего Ваальли атаковал маленький мост, рассчитывая завладеть им без сопротивления. Зная, что судно отсутствует, он полагал, что теперь нечего уже опасаться его страшных огней.

Но Ваальли знал также, что на вершине кратера имеются орудия, и ими-то он и рассчитывал овладеть с самого же начала сражения. Эти смертоносные машины являлись страшилищем для всех туземцев, и Ваальли отлично сознавал всю важность обладания хотя бы только одним из таких орудий. Для этого надо было лишь действовать с большой быстротой. Собрав предварительно подробные сведения о положении дел на Рифе, он думал, что не встретит почти никакого сопротивления, тем более что после захвата брига, по его расчетам, на Рифе должно было оставаться всего-навсего не более шести защитников. Действительно, в это время на острове был только Сократ со своей семьей. Крики туземцев раздались как раз в тот момент, когда они увидели, что мост был снят, а люди, охранявшие мост, дали тотчас же залп из нескольких ружей. Таково было начало этого сражения, сопровождавшегося бешеными криками и возгласами. Несколько сот человек бросились вплавь и, переплыв пролив, устремились на кратер. Ожидавший этого Боб приказал своим людям отступить и не препятствовать врагу вступить на почву Рифа. Жаждущие наживы и грабежа дикари толпами взбирались на берег и бежали, перегоняя друг друга, с разных сторон ко входу кратера. В этот момент Боб со своими товарищами вошел в ворота, ведущие вовнутрь кратера, и, захлопнув их за собою, решил во что бы то ни стало воспрепятствовать вторжению краснокожих. Боб отлично знал, что другого средства проникновения в кратер, как только пройдя в ворота, не было; поэтому он не робел, а защитить лишь этот вход было нетрудно, тем более что помещавшаяся на вершине каронада была наведена так, чтобы преградить доступ ко входу. Разочарование Ваальли при виде столь неприступной цитадели было весьма сильным, но при всем том он понял, что для того чтобы достигнуть вершины, нужно было прибегнуть к помощи каких-либо искусственных мер. Тем не менее у него хватило благоразумия отозвать своих воинов, запрятавшихся среди скал, где они действительно были хорошо укрыты от неприятельского огня, но вместе с тем были обречены и на полное бездействие.

Жажда наживы не давала покоя Ваальли, и он решился сделать попытку достичь вершины снаружи: с этой целью он приказал кучке своих воинов взобраться туда, подсаживая друг друга на плечи. Этот план, казалось, должен был бы удаться, но едва только голова первого индейца показалась над скалами, как меткий выстрел раздробил ему череп, и он, падая, увлек за собою еще несколько человек, ломавших себе ребра, руки и ноги во время падения.

Однако утомленный продолжительным бездействием, смышленый и находчивый Ваальли решился испытать еще одно отчаянное средство. На верфи, где временами производились разные починки, оставалось немного разного строевого леса, балок, досок и тому подобное. Ваальли отобрал сотню решительных и предприимчивых людей, послал их туда с приказом собрать как можно больше досок, брусьев и всякого другого леса и перетащить все это к подножию кратера.

Боб только этого и ожидал; он тотчас же навел одну из каронад на самую внушительную кучу лесного материала, и как только туземцы собрались вокруг нее, хватил по ним картечью; человек десять или двенадцать были убиты и ранены, остальные же, точно пыль, развеянная ветром, разбежались в разные стороны. Вдруг кто-то крикнул: «Парус!», и вслед за тем этот же возглас повторили и часовые на вершине. То был «Ранкокус». Очевидно, выстрел, произведенный с кратера, был услышан Марком, потому что он тотчас же ответил на него, желая ободрить тем осажденных и давая им знать о своем присутствии. Минуту спустя раздался третий выстрел из орудия с западной стороны; оглянувшись в ту сторону, Боб увидел верхушки мачт «Сирены», видневшиеся над вершинами скал. Надо ли говорить, что раздавшаяся со всех сторон пушечная пальба и появление двух вооруженных судов разрушили все планы предприимчивого Ваальли, который, подавляя с трудом свою ярость, стал отступать. Отступление Ваальли могло быть названо счастливым. По данному им знаку, туземцы бросились в воду и благополучно переплыли пролив. Боб, конечно, мог бы беспрепятственно стрелять в них картечью и перебить большую половину неприятелей, но ему было противно бесполезное кровопролитие, и потому туземцам удалось убраться с Рифа, унося с собою своих убитых и раненых с помощью моста, который они уже успели восстановить.

Добраться до своих лодок Ваальли и его людям было легко, но теперь являлся вопрос, как выйти из вод кратера? Всякая возможность отступления и с севера, и с запада была отрезана; чтобы выйти с южной или восточной стороны, необходимо было пройти под огнем Рифа и затем еще пройти сквозь строй между цитаделью кратера и грозным «Ранкокусом».

Однако Ваальли сообразил, что если они сделают некоторое усилие и быстро промчатся под скалами Рифа, то в узких и тесных проливчиках его флоту удастся выбраться в открытое море, а большие суда врагов будут не в состоянии преследовать их в этих тесных, извилистых проливах. Боб предоставил им и здесь пройти беспрепятственно, не дав по ним ни одного выстрела.

Как только «Ранкокус» подошел ближе, Боб отправился навстречу Марку и доложил ему обо всех своих действиях. Теперь уже опасность совсем миновала. «Ранкокус» стал на якорь у набережной Рифа, и пассажиры толпою устремились на берег, едва только успели перебросить две-три доски, чтобы облегчить переход с корабля на сушу.

Менее чем за час все имевшиеся на судне животные были сведены на берег и пущены на пастбища кратера, и вскоре на «Ранкокусе» не осталось ни одного животного, кроме крыс и мышей, без которых немыслимо ни одно судно.

О дикарях никто не думал. Они бежали и в данный момент были уже очень далеко. Конечно, Ранкокус» и бриг с успехом могли бы преследовать их, но переселенцы наши не имели желания пускаться за ними в погоню и от души радовались тому, что им удалось от них избавиться.

И вот после столь долгого отсутствия Марк вновь вернулся к себе на Риф. Все тут дышало довольством и изобилием; тут стояло и его судно, нагруженное всем, что только могло способствовать удобству и благосостоянию его и всей его колонии. Вокруг себя он видел только счастливые, веселые и довольные лица, и сердце его переполнилось чувством благодарности к Всевышнему. Если бы здесь была его жена и дети, то, кажется, в этот момент мера счастья его переполнилась бы. Однако и Бриджит не забыли. Не прошло и получаса с минуты прибытия судна на Риф, как Боб уже успел вскочить на «Нэшамони» и поспешил на Пик с радостной вестью о прибытии «Ранкокуса» Но ему не пришлось даже совершить столь дальнего плавания; едва он успел обогнуть южный мыс, как повстречался с «Авраамом», шедшим к Рифу. На Пике были замечены враждебные намерения Ваальли и потому решили отправить на Риф «Друга Авраама» с надлежащим по своей численности экипажем для того, чтобы предупредить тамошних жителей о грозившей опасности и оказать им в случае надобности помощь. Бриджит вздумала также ехать на Риф вместе с детьми и Мартой, чтобы позаботиться о сохранности некоторых ценных вещей, находившихся в павильоне мужа на вершине кратера.

Легко вообразить радость Бриджит, Марты и других пассажиров и экипажа «Друга Авраама» при получении вести о прибытии «Ранкокуса». После первого обмена приветствиями и сбивчивых вопросов и ответов решено было, что «Друг Авраам» со своим экипажем, под начальством Билля Броуна, выйдет в море и будет наблюдать за неприятелем. Надо было заставить Ваальли идти на север и воспрепятствовать ему вернуться еще раз на Риф. «Авраам» как раз наиболее подходил для такого плавания, так как не требовал большого количества рук и к тому же был прекрасно вооружен, а Билль Броун отлично умел с ним управляться. Между тем Боб, пересадив к себе на «Нэшамони» обеих женщин и детей, отплыл обратно к Рифу.

Так как день этот начался для наших переселенцев очень рано, то к полудню «Нэшамони» уже успел прийти обратно. Заметив его издали, Марк сильно встревожился. Он знал, что за это время невозможно было дойти до Пика, и потому он предположил, что Ваальли со своим флотом преградил ему путь и Боб вернулся просить подкрепления. Но когда судно подошло ближе, Марк заметил развевающиеся по ветру женские одежды и затем с помощью подзорной трубы ясно различил знакомый милый облик своей ненаглядной Бриджит.

Суда, подходившие к Рифу с юга, должны были пройти через узкий пролив, который отделял Риф от луговины, и в тот момент, когда «Нэшамони» проходил вблизи берега, Марк вскочил на палубу и, обезумев от радости, заключил в свои объятия кинувшуюся ему на грудь жену.

Было уже почти темно, когда Марк снова появился среди вновь прибывших переселенцев. Люди эти уже успели немного оглядеться на Рифе; они побывали на ближайших островах, и все, даже и наиболее требовательные из них, оказались вполне довольны тем, что здесь нашли; особенно их очаровывало обилие плодов и зелени, роскошная апельсиновая роща, где все деревья были разубраны золотистыми плодами, имбиря, смокв, дынь, тыкв, кокосовых орехов здесь было такое множество, что казалось положительно невозможным съесть все это.

К ночи большая часть переселенцев вернулась ночевать в последний раз на «Ранкокус». Около десяти часов утра на другой день прибыл и «Друг Авраам». Билль Броун доложил Марку, что Ваальли ушел, не сделав даже попытки хоть раз оглянуться назад. Выслушав отчет Билля Броуна, Марк решил, что нет более никаких оснований опасаться вторичного нападения туземцев, а также нет и надобности в дальнейшем преследовании неприятельского флота.

Весь этот, а также и следующий день наши переселенцы употребили на перетаскивание своих пожитков и большей части груза с судна на берег, а так как Марк намеревался поселить сорок семейств из числа вновь прибывших на Пике, то «Друг Авраам» был подведен к набережной, и все имущество этих сорока семейств было перенесено на «Авраам». Мужчины, женщины и даже дети весело исполняли каждый свою посильную работу, и в данный момент этот кусочек набережной Рифа напоминал картиной оживленной работы деятельный муравейник в теплый день.

Тем временем Билль Броун, присутствовавший при погрузке судна, которым он командовал, воспользовался минутой перерыва работ и, подойдя к Марку, завел с ним следующий разговор:

— А славных товарищей вы нам привезли, мистер Вульстон, право, выбор не плохой, уж что и говорить! Ну а меня-то вы там не забыли, если смею спросить?

— Нет, Билль, я вас не забыл и, мне кажется, исправно исполнил ваше поручение; Феба здесь, готова к вашим услугам.

— Так что же, за мной остановки не выйдет! — засмеялся Билль. — Но только, Бога ради, укажите вы мне эту молодую женщину, я уже начинаю ее любить всем сердцем.

— Ого! Молодую женщину?! Да ведь у нас такого уговора не было, Билль! О возрасте у нас ничего не было говорено; вы лишь желали иметь жену, добрую и хорошую, и подумайте сами, ведь чем предмет этот моложе и свежее, тем на него больше и спроса.

— Ну, ну, не бойтесь, мистер Вульстон, я не оставлю ее у вас на руках, будь она хоть настолько стара, что годилась бы мне в матери; но все же я уверен, что вы, по доброте сердечной, хоть немного пожалели вашего бедного товарища и выбрали ему супругу, соответствующую возрасту парня, которому всего тридцать два года от роду.

— Об этом судите сами, Билль, вон она, ваша Феба; смотрите, вон она несет большое зеркало и сама любуется в нем своей рожицей. И если нрав ее столь же привлекателен, как и ее наружность, то вы, наверное, будете довольны ею. К тому же будущая ваша жена приехала сюда не с пустыми руками, а привезла с собою много кое-чего, что вам очень и очень пригодится в вашем новом хозяйстве.

Билль Броун был в восторге от выбора начальника; но что особенно порадовало последнего, так это то, что и хорошенькая Феба осталась чрезвычайно довольна своим будущим мужем, несмотря на его красный шрам. Счастливая парочка в тот же день сочеталась законным браком в большой каюте «Друга Авраама».

Три дня спустя после прибытия «Ранкокуса» на Риф, с закатом солнца, Друг Авраам» вышел в море и направился к Пику, увозя без малого сто пассажиров, считая женщин и детей. «Нэшамони» вышел несколькими часами раньше вместе с Марком и его семьей. Марк, а в особенности его меньшие братья сгорали от нетерпения увидеть скорее свою сестру Анну. Встреча всех членов семьи Вульстон была поистине трогательная. Молодые братья Вульстоны были приятно поражены благоустройством и удобствами обстановки, в какой жила теперь их милая сестра. Хитон построил для себя, несколько поодаль от других, прелестный домик среди фруктовой рощицы и в двух шагах от светлого ручья.

Около полуночи «Друг Авраам» вошел в Миниатюрную бухту. Так как было уже слишком поздно, то каждый из переселенцев, захватив с собою какую-нибудь не особенно тяжелую ношу, поднялся с нею вдоль оврага в долину Эдема. Ночь была ясная и лунная, и большинство из вновь прибывших переселенцев провели эту ночь под открытым небом в палатках или даже просто под приготовленным для них зеленым навесом, где они вскоре и заснули сладким сном, овеваемые теплым дыханием тихой ароматной ночи.

С раннего утра все уже были на ногах. Только что прибывшие сюда переселенцы не могли дать себе отчета, наяву или во сне они видят все то, что представилось их очарованным взорам. Каждому из них казалось, что какая-то неведомая сила перенесла их с грешной земли в какой-то райский сад.

Глава 22

Вы говорите, что это люди?

Значит, у них такие же сердца, как у нас?

Байрон

До последнего времени все, что являлось продуктом земледелия, считалось общим достоянием всех жителей колонии; некоторыми привилегиями в этом отношении пользовался только Марк со своей семьей. Но здравый смысл Марка подсказал ему, что этот порядок вещей не мог, да и не должен был продолжаться более. В то время, о котором идет речь, все модные теперь теории о благе ассоциации или общности были мало распространены, и им тогда никто не придавал значения.

Марк не имел ничего против того, чтобы при случае переселенцы помогли друг другу в работах; но его мнение было таково, что до тех пор, пока человек работает для самого себя или для своих близких, община может быть уверена, что он будет работать несравненно усерднее, чем в том случае, если бы он работал на всю колонию. Далее, Марк хотел, чтобы все переселенцы пользовались в равной мере поддержкой и покровительством высшей власти и чтобы каждому была предоставлена свобода в избрании того или иного пути, которым он желал и надеялся достигнуть счастья и благосостояния своего и всей свой семьи.

Первым действием Марка, или, как его еще называли, губернатора колонии, было назначение брата его Абрама Вульстона секретарем колонии. В Америке уважение к властям в то время было еще довольно сильно развито, и «молодой господин секретарь Вульстон» вскоре стал немаловажной персоной в среде переселенцев, равно как и все остальные должностные лица, избранные и назначенные губернатором.

Вступив в исполнение своих обязанностей, Абрам Вульстон начал с того, что составил перепись всего населения колонии, по которой оказалось, что численность населения уже возросла за это время до трехсот двадцати душ обоего пола. Однако прирост населения посредством привлечения все новых эмигрантов отнюдь не входил в расчеты Марка. Выбор переселенцев был сделан весьма осмотрительно, а допустить теперь сюда новых и неизвестных пришельцев — значило бы уничтожить разом все благие результаты этого первого разумного выбора.

Все это Марк подробно изложил перед своим вновь образованным советом, который единодушно согласился во всем с мнением губернатора.

Теперь будет нелишним сказать несколько слов и о совете. Посредством выборов в члены совета были избраны девять человек, которым и было присвоено пожизненно почетное звание членов совета Это избрание в члены совета на неизвестный срок являлось мерою предосторожности, придуманной Марком против всякого рода попыток ввести в колонии избирательное начало со всеми его беспорядками, враждой и партийностью.

В члены совета были избраны следующие лица: господа Хитон, Пэннок, Боб Бэте. Чарльз Вульстон, Абрам Вульстон, Чарльтон, Соундерс, Уильмот и Уоррингтон.

Все это были самые способные и развитые люди и притом весьма просвещенные, за исключением одного только Боба Бэтса; но его права состоять в числе членов совета по особо важным делам колонии были уж слишком очевидны для всех и каждого, чтобы кто-либо мог протестовать против его избрания.

Кроме того, Боб отличался редкой скромностью и тактом. Он отлично знал себе цену и никогда не старался стать выше других или хотя бы даже на одну ногу с людьми, стоявшими выше его как по развитию, так и по образованию. Кроме того, практический ум его оказывался очень полезным в совете, где его выслушивали всегда не только с вниманием, но и с уважением.

Чарльстон и Уильмот были люди коммерческие, намеревавшиеся завести торговлю местными товарами.

Уоррингтон, богатейший из переселенцев, считал себя фермером, несмотря на свое чрезвычайно высокое образование и обширные познания, за что и был почти единогласно избран судьей.

Чарльз Вульстон, изучив законоведение, был назначен адвокатом и вместе с тем главным инспектором колонии.

На другой же день после того, как состоялись выборы в члены совета, Марк созвал совет для обсуждения важного вопроса о разделе земель. Уоррингтон и Чарльз Вульстон поставили было этот вопрос так, что Провидение благоволило даровать все эти земли Марку и что потому за ним одним должно остаться право распределить или раздать их по своему усмотрению, как и кому угодно. Но скромность или, скажем лучше, справедливость Марка заставила его тотчас же отказаться от этого права, и вслед за тем все земли были объявлены общественной собственностью. Однако Марку и Бобу как пионерам и коренным владельцам этих стран были единогласно присуждены исключительные наделы. Остальные же земли были распределены всем поровну: каждый гражданин, достигший двадцати одного года, получал на свою долю восемьдесят десятин земли на Пике и полтораста на Рифе; те же, которые еще не достигли этого возраста, должны были дождаться его для получения своего надела. Вслед за тем приступили к размежеванию земель и раздаче их по жребию. Впрочем, до окончательного закрепления участков дозволено было произвести добровольный обмен.

Вслед за тем заранее изготовленные печатные бланки дарственных записей были подписаны, скреплены печатью колонии и вручены новым владельцам. Мы говорим здесь о печатных бланках, так как Марк привез с собою из Америки небольшой типографский станок, шрифт и одного наборщика, а также имел предусмотрительность запастись изрядным количеством сургуча и особой печатью для своего нового государства.

Как только участки были распределены, каждый колонист принялся за работу.

Предметом особой заботы явились теперь жилища. К сожалению, на островах, принадлежавших к группе Рифа, лес до сих пор был еще редкостью, и употреблять его для построек было бы неразумно, а потому необходимо было раздобыть лес где-нибудь в другом месте. Напротив, на острове Ранкокус рос отличный лес, и особенно было много сосен, а потому Биглоу был командирован туда для устройства там водяной лесопильни. Заготовленный там строительный материал — бревна, балки и доски он должен был отправлять на «Друге Аврааме» на Риф и на соседние с ним острова.

С целью облегчения доставки леса с гор к лесопильне Биглоу прорыл искусственный канал, посредством которого без труда сплавлял весь лес вплоть до лесопильни.

Осуществление всех этих предприятий не помешало Марку позаботиться и о внешней безопасности его маленькой колонии. Необходимо было постоянно следить за неугомонным Ваальли, и если можно, то проявить свое покровительство юному сыну Урууни. Таково было мнение и всего совета, а потому наша маленькая колония стала снаряжать военную экспедицию, для которой готовились следующие суда: «Сирена», «Друг Авраам» и только что вновь построенное судно в пятьдесят тонн под названием «Анна», которое Биглоу строил на берегу одного из маленьких заливчиков на острове Ранкокус, где он нашел весьма удобное для верфи место, а так как остров этот мог поставлять прекрасный строевой и корабельный лес в весьма значительных количествах, то было решено устроить здесь постоянную верфь для починки и постройки судов.

Вообще остров Ранкокус отличался многими преимуществами; так, здесь имелась прекрасная кирпичная глина и множество известкового камня, а горы его хранили неисчерпаемые запасы металлов. Только для земледелия он не представлял интереса, и на всем его протяжении едва ли бы нашлось полторы тысячи десятин пахотной земли.

Вблизи берега были устроены две печи: одна — для обжигания кирпичей, другая — для извести; среди переселенцев нашлись люди, привычные к этому делу (американец всегда знает два-три ремесла), и работа закипела

Таким образом, еще до начала похода против Ваальли было заготовлено изрядное количество и кирпичей, и извести, которые немедленно были доставлены на Риф.

Так как в течение двадцатимесячного отсутствия Марка было заготовлено огромное количество сандала, то решено было нагрузить им «Ранкокус» и отправить его в Кантон. На этот раз Марк доверил командование судном Соундерсу, который считался вполне способным к исполнению возложенной на него обязанности.

Как только все было готово, «Ранкокус», «Сирена», «Друг Авраам» и «Анна» отплыли к островам Бэтто. Марк не без умысла провел свой флот мимо большинства островов этой группы, желая блестящим и грозным видом своих судов внушить островитянам страх и уважение к себе. После государственного переворота, совершенного Ваальли, те из туземцев, которые ходили (на «Ранкокусе») в дальнее плавание, в Америку, не захотели оставаться под властью этого грозного предводителя и с особой поспешностью все до единого стали проситься, чтобы их вновь взяли на «Ранкокус». Так как услугами этих туземцев Марк был очень доволен, то он не только согласился взять их на судно, но намеревался привлечь при случае и еще несколько человек.

При появлении столь грозного для этих морей флота хитрый Ваальли тотчас же проявил самые миролюбивые чувства. Объяснялось это его смирение еще и тем, что на обратном пути с Рифа флот его был застигнут шквалом, и в результате около двадцати лодок были оторваны от остальных и пропали без вести. Носились какие-то смутные слухи, будто три или четыре лодки были выброшены на какой-то отдаленный пустынный берег с горсткой полуживых от голода людей, тогда как остальные безвозвратно погибли в волнах океана. Этот прискорбный случай сильно подорвал авторитет и популярность Ваальли: друзья и родственники тех несчастных жертв были настроены против него, а еще сверх того он потерпел и в своем предприятии полную неудачу.

Вся власть и все влияние Ваальли, уже значительно подорванные его неудачей, окончательно рухнули с появлением грозных сил вооруженного флота Марка. Умный и проницательный туземец тотчас же понял и осознал свое безвыходное положение и был настолько благоразумен, что решил добровольно покориться своей участи.

Недолго думая, Марк послал к Ваальли посла с пальмовой ветвью, предлагая ему возвратить сыну Урууни власть и самому добровольно удалиться в свои прежние владения. Ваальли беспрекословно согласился на все.

Кроме того, в мирный договор были включены следующие условия. Прежде всего, сто молодых туземных юношей были отданы Марку для серьезного изучения морской службы. Они являлись вместе с тем заложниками, обеспечившими покорность и дружественность их родителей по отношению к переселенцам. Таким образом, у Марка появилась надежда создать прочные дружественные отношения между туземцами и новой колонией. Распределив юных туземцев на разные суда, Марк дал офицерам строгое предписание обращаться с ними как можно ласковее и снисходительнее. Кроме обучения их морскому делу, решено было обучать их английской грамоте и закону Божию. Высокочтимый мистер Хорнблоуер, представитель духовной власти в колонии, а также и большинство молодых женщин на Пике и на Рифе с радостью приняли на себя эту задачу.

Затем Марк нанял около сотни взрослых здоровых туземцев в качестве платных работников, в вознаграждение которым выдавались разные семена, старое железо, удочки и другие мелочи, имевшие в глазах туземцев громадную ценность. Срок найма их был всего два месяца.

Конечно, многие из переселенцев охотно заставили бы этих людей работать на себя бесплатно в качестве своих рабов, но ни совет, ни Марк не захотели допустить этого. Марку слишком хорошо было известно, что одно из главнейших условий процветания и преуспевания его молодой колонии заключается именно в том, чтобы каждый отдельный член колонии непременно работал сам.

Тем не менее увеличение числа рабочих рук в данное время являлось нелишним подспорьем для молодой колонии, которой предстояло такое множество работ.

Итак, туземцы были призваны в качестве помощников и пособников, нанятых правлением колонии, которое потому сохранило право наблюдать за работами краснокожих и принимало также на себя заботу об уплате следуемого им вознаграждения. Кроме того, в этом деле была еще другая выгода: конечно, до тех пор, пока у власти будет стоять сын Урууни, не было оснований предполагать, что дружественные отношения двух соседних народов могут измениться, — но Марку было мало этого: он хотел еще. чтобы с помощью торговли сандалом сближение и дружеские связи эти окрепли окончательно.

Суда новой колонии простояли у островов Бэтто около двух недель; за это время были окончены и осуществлены все пункты договора. По прошествии этого срока «Ранкокус» ушел в китайские воды, а «Анна» была отослана на Риф с известием о благополучном исходе экспедиции. Что же касается самого Ваальли, то ему пришлось удалиться на свои острова и оставить в качестве заложника у сына Урууни своего сына, для обеспечения миролюбивого отношения его отца к своему бывшему сопернику.

Глава 23

Если твой ум прямой, и твое сердце чисто, иди в бой без страха и ты выйдешь победителем.

Дрек

Прошло около года со времени возвращения Марка из экспедиции против островов Бэтто, и за все это время не случилось никакого выдающегося события. Только Бриджит подарила Марку прелестнейшего сынишку, а Анна родила уже четвертого ребенка. В общей сложности число рождений достигло цифры семьдесят восемь. Случаев смертности было очень немного: из взрослых умер всего один, и то вследствие несчастного случая, а от заболеваний никто. Состояние здоровья всех переселенцев было прекрасное. По статистическим сведениям, в конце года оказалось в наличии триста семьдесят девять душ, не считая канаков, как называли здесь туземцев.

Туземцы эти как рабочие превзошли даже все ожидания Марка; правда, они не умели работать так ловко, как белые, но зато для переноски всяких грузов и для всякого рода тяжелых работ они были незаменимы. Первой заботой Марка было предоставить этим дикарям удобное, хорошее жилище, где они были бы в полной безопасности от дождей. Для переселенцев были выстроены четыре типа домов, и каждый из них мог избрать себе одно из таких строений, конечно, за известную плату казне, которую он волен был внести работой, продуктами или деньгами, смотря по желанию. Некоторые из этих домов были деревянные, другие каменные, третьи кирпичные, четвертые же были просто мазанки из глины. Более всего предпочитались каменные дома: камень этот остров Ранкокус поставлял в огромном количестве. Постройки шли до того быстро, что несколько месяцев спустя по прибытии новых переселенцев более ста разных жилищ красовались частью на Пике, частью на Рифе и на соседних островах. Все эти домики были невелики и по большей части довольно тесны, но представляли собой надежную защиту от дождей и непогоды. Между ними был всего только один двухэтажный дом; то был дом Джона Пэннока, одного из богатейших членов колонии. Что же касается губернатора, то есть Марка, то он позаботился о себе лишь тогда, когда все остальные были уже устроены.

Когда у каждого из жителей колонии был вбит последний гвоздь, тогда только Марк заложил первые камни фундаментов своих двух жилищ: одного на Пике, бывшего его частной собственностью, и другого на Рифе, предназначавшегося стать домом губернатора на вечные времена и составлявшего собственность колонии. Первое из этих зданий предполагалось кирпичное, а второе — каменное и чрезвычайной прочности, построенное в виде крепости. Частный дом Марка был не особенно высок, но довольно просторен, тогда как правительственный дом представлял собою нечто выдающееся по своим размерам: он занимал более двухсот футов в длину и шестидесяти в ширину. Здание это не столько предназначалось для резиденции губернатора, сколько для того, чтобы нижний этаж его служил хранилищем казенного имущества, а следующий за ним, первый этаж, предназначался для присутственных мест. Над этим этажом возвышался еще другой этаж, долгое время остававшийся недостроенным, но все же с избытком снабженный самыми разнородными средствами защиты. Он представлял собою, так сказать, цитадель Рифа.

Потому-то этот правительственный дом и был построен, ввиду удобства обороны, против моста, ведущего на луговину. Другой выгодой этого местоположения являлась еще близость родника, что было весьма важно, так как на Рифе чувствовался недостаток в пресной воде.

Когда Марк поручил своему брату, главному инспектору всяких построек и сооружений, составить план города, то этот последний прежде всего позаботился об устранении этого неудобства. С этой целью он избрал подходящее для того место и приказал вырубить в скале большой и глубокий водоем или так называемую цистерну, предназначавшуюся для сохранения дождевой воды. Водовместимость этой громадной цистерны равнялась нескольким тысячам галлонов и потому, если она раз будет наполнена водой доверху, то дожди будут постоянно поддерживать в ней надлежащее количество воды.

Решив энергично взяться за дело и построить город на Рифе, Марк отправил к молодому Урууни своего уполномоченного на «Друге Аврааме» для того, чтобы просить его содействия. Юный Урууни был очень рад случаю оказать Марку требуемую услугу и тотчас же прибыл лично, во главе пятисот подданных, на Риф. Все это множество людей работало на Рифе в течение двух месяцев, после чего Марк объявил, что все необходимые работы окончены и что теперь он больше не нуждается в помощи своих соседей, которых он отпустил домой, щедро вознаградив их предварительно всевозможными вещественными знаками своей признательности. Некоторое время у переселенцев являлось опасение насчет того, насколько безопасно было привлекать на Риф такое множество туземцев, но впоследствии оказалось, что все опасения были напрасны и что результатом этого совместного труда явилось только еще более тесное сближение белых с туземцами.

Однако несмотря на то что канаки свободно допускались на Риф, на Пик им все пути были строго заказаны, и никогда ни один из них не смел приблизиться к этому острову. Атмосфера таинственности, окружавшая этот остров, немало способствовала его неприкосновенности, внушая туземцам суеверный страх. И даже сам молодой Урууни не знал ничего о том, что могло находиться на этом заповедном острове. Он не раз видел и слышал, как туда отправлялись или оттуда прибывали суда; ему было известно, что и сам губернатор нередко посещает этот остров и что на Рифе время от времени появляются незнакомые ему личности, которых он и считал за жителей таинственного острова; на основании всего этого он пришел к убеждению, что на Пике живет какой-то другой белый народ, несравненно более сильный и могущественный, чем даже его друзья, обитатели Рифа.

Много труда и забот было положено Марком на разведение общественного сада, под который был отведен громадный участок земли. Марк пожелал, чтобы сад этот служил исключительно для приятных прогулок, а потому велел засадить его деревьями и кустами всякого рода, убрать красивыми газонами и цветниками, но не сажать ни фруктовых деревьев, ни овощей. Впрочем, в этом не представлялось никакой надобности, так как и фруктов, и овощей долина кратера поставляла в совершенно достаточном количестве для того, чтобы удовлетворять все нужды колонии.

Более всего опасался Марк, чтобы плодородие почвы не оказало пагубного влияния на переселенцев, превратив их из людей трудящихся в лентяев и беспечных, так как ему хорошо было известно, что лень — мать всех пороков, и что ничто, как лень, не порождает всякого рода нравственную порчу и разврат. И вот для того, чтобы поддержать в этих людях любовь к труду, он создавал для них все новые и новые задачи, придумывая различные улучшения и усовершенствования, могущие показаться совершенно лишними, если судить о них поверхностно. Он старался создать для этих людей все новые и новые потребности для того, чтобы принудить их изыскивать новые средства к удовлетворению их.

Общественный сад принял вскоре самый привлекательный вид; он с лихвой вознаградил всех потрудившихся над ним за их старания и труды. Эта удача породила желание у большинства переселенцев развести садики и сады и около своих домов. Но Марк не ограничился одним лишь разведением общественного сада; кроме того, прежде чем отпустить туземцев, он приказал им вырыть более ста глубоких ям в различных местах Рифа. Заполнив эти углубления разного рода удобрением, он впоследствии посадил на всех этих местах кокосовые деревья.

Благодаря всем этим работам наружный вид Рифа совершенно преобразился, не говоря уже о садах, разведенных даже в самом городе. Город этот состоял приблизительно из двадцати домов, населенных преимущественно людьми, занимающимися какой-либо профессией или же ремеслом. Так, например, коммерсанты и разного рода торговцы должны были жить в городе, а не в своих отдаленных поместьях. Их лавки и магазины находились вблизи пристаней, недалеко от берега моря, а жилища помещались поблизости от их торговых помещений.

Упомянув обо всех работах и улучшениях, произведенных за последнее время на Рифе, следует также упомянуть и о том, что делалось на острове Ранкокус. Благодаря тому, что там теперь находилась и лесопильня, и кирпичный завод, и печь для обжигания извести, каменоломня, верфь и многое другое, где постоянно работало значительное число людей, Марк счел необходимым построить здесь небольшую крепость, в которой бы в случае надобности могло укрыться все население острова. Это сооружение было воздвигнуто за весьма короткое время и на случай нападения неприятеля снабжено двумя крупного калибра орудиями.

Пик благодаря своему положению мог считаться неприступным и потому не нуждался ни в каких подобного рода сооружениях даже и в том случае, если бы неприятелю удалось открыть вход в бухту. О Рифе этого никак нельзя было сказать, потому что к нему со всех сторон был открыт доступ, и хотя правительственный дом в значительной степени облегчал оборону города, все же со стороны моря он сильно нуждался в защите. Четыре прямых широких канала вели к четырем сторонам Рифа. Южный канал оканчивался как раз у маленького мостика, ведущего с луговины на Риф, а потому был достаточно защищен господствовавшим над ним правительственным домом, все же остальные были легкодоступными для врага. Однако расположенные на известных точках вершины батареи могли защищать входы в эти каналы, а потому Марк немедля приступил к постройке батарей, из которых каждая имела по два двенадцатифунтовых орудия.

Между тем эти работы по постройкам и сооружениям всякого рода зданий и укреплений не мешали личной жизни отдельных лиц колонии идти своим порядком. В течение этого знаменательного года оба брата губернатора женились; старший — на сестре Пэннока, а младший — на одной из сестер досточтимого пастора Хорнблоуера. Теперь со дня на день ожидалось возвращение «Ранкокуса», причем Марк предполагал, что на этот раз он не привезет им большого числа эмигрантов.

Ровно год и восемь месяцев спустя после ухода «Ранкокуса» с группы островов Бэтто часовой на Пике оповестил жителей о прибытии судна, которое в данную минуту находилось у входа в северный рейд Рифа, где и готовилось бросить якорь. Узнав об этом, Марк в сопровождении Боба тотчас отправился на «Анне» к «Ранкокусу», чтобы в качестве лоцманов провести судно до самого Рифа, так как только им двоим эти воды и берега были достаточно хорошо знакомы, чтобы с полной уверенностью и безопасностью провести такое большое судно.

Когда «Анна» окликнула «Ранкокус», то появившийся на корме судна капитан Соундерс отвечал на оклик словами: «Все благополучно, слава Богу!». Эти слова сразу обнадежили и успокоили Марка, потому что продолжительное отсутствие всегда порождает тревогу и разного рода тяжелые предчувствия. На некотором расстоянии от «Ранкокуса» виднелось еще одно судно; то был бриг «Молодая Курочка», приобретенный капитаном Соундерсом за счет колонии и нагруженный всем, что только могло быть нужно или полезно для обитателей Рифа.

К немалому удивлению Марка, на «Ранкокусе» прибыло сто одиннадцать эмигрантов, все родственники и друзья прежних переселенцев. Марк, однако, не унывал, и вскоре его маленькое огорчение совершенно сгладилось, когда ему пришлось убедиться, что все эти вновь прибывшие могли быть полезны для колонии. Все они были молодые, сильные, здоровые и бодрые люди.

Пассажиры были чрезвычайно рады возможности сойти на берег после столь продолжительного плавания. У одного из маленьких островков, у самого входа в рейд, нашлась прекраснейшая гавань для обоих судов. Островок этот, как то предугадал один из колонистов, человек недюжинного ума, должен был получить со временем громадное значение, вследствие чего этот разумный эмигрант, некий Денкс, ходатайствовал перед правлением колонии о замене его надела на Рифе этим островком. И вот уже несколько месяцев Денксвместе с несколькими родственниками и друзьями жил на этом острове. В силу того что местоположение этого участка являлось совершенно открытым со всех сторон, здесь построили нечто вроде небольшой крепости, или же форта, и, кроме того, обнесли все это здание высокой оградой, которая должна была служить защитой в случае осады. Кроме того, Марк прислал сюда одно полевое орудие и надлежащее количество снарядов.

Все вновь прибывшие, как и следовало ожидать, были в восторге от того, что они видели, любуясь всходами и зеленью лугов. Между тем Марк отправил «Анну» на Риф с приказанием приготовить в правительственном доме помещения для всех вновь прибывших, а сам отправился на бриг «Молодая Курочка», чтобы ознакомиться с ее грузом. Соундерс, как человек весьма разумный, понял, что колония более всего нуждается в рогатом скоте и лошадях, а потому и позаботился приобрести их в изрядном количестве. Плавание было благополучное, и бедные животные не страдали во время пути от сильной качки, но так как они долго находились в пути, то под конец стал ощущаться некоторый недостаток в корме и пресной воде, так что когда они прибыли на остров Денкса, то уже около суток находились без корма. Узнав об этом, Марк сжалился над бедными животными и приказал немедленно позаботиться о них.

Так как бриг стоял на якоре вблизи песчаной отмели, по которой протекало несколько ручейков, а немного подалее вглубь острова тянулись прекраснейшие луга, то Марк, договорившись предварительно с Денксом, приказал людям двух экипажей, с «Ранкокуса» и брига, немедленно заняться выгрузкой всех четвероногих пассажиров. Два часа спустя хорошенький бриг перестал представлять из себя коровник и конюшню; вода, песок и метлы были тотчас же пущены в дело, и всюду наведены порядок и чистота. Но прошло более месяца, прежде чем «Молодая Курочка» могла окончательно отделаться от воспоминаний о своих пассажирах, оставивших по себе свойственные им запахи.

Очутившись на берегу, все эти животные почувствовали себя необычайно счастливыми и радостными. Люди были не менее довольны окончанием путешествия. Денкс оказал им радушный и любезный прием и угощал, чем только мог. Между прочим, он предложил своим гостям дыни, которые им показались превосходными на вкус.

Когда же все необходимые приготовления были окончены, суда двинулись в путь по направлению к Рифу. Нетрудно себе представить, какие радостные встречи происходили между родственниками и друзьями, свидевшимися здесь, в этих дальних краях. Вновь прибывшие имели много всяких сведений и любопытных новостей, которые они желали передать тем, кто на полтора года раньше их покинули родину, а эти последние не могли утерпеть, чтобы в свою очередь не похвалиться всеми прелестями и чудесами своего нового отечества.

Глава 24

Извивы твоего тела переплетаются с пенящимися волнами, ты со свистом скользишь по белеющим водам. С жалом наготове, с огненным взглядом, ты вздымаешься на дыбы; одним прыжком ты погружаешься в глубь, не думая о невидимых чудовищах и бездонных пропастях.

Брэнард. «Морская змея»

Весь груз, привезенный только что прибывшими на Риф судами, разделялся поровну между губернатором и государством, то есть казной колонии. Марк получил свою долю в качестве владельца «Ранкокуса» и действительного хозяина этой страны; другая же половина составляла государственное имущество, которым каждый переселенец мог пользоваться за известную выплату деньгами, трудом или натурой. Часть этой второй половины груза тотчас же по прибытии судна была роздана на руки желавших приобрести то или другое — тогда как остальная часть поступила на склады колонии.

Едва ли бы мы могли перечислить все те предметы и товары, какие прибыли на «Ранкокусе» и «Молодой Курочке». Тут имелось все, чем люди привыкли пользоваться, живя в цивилизованной стране, не говоря о чае, сахаре, кофе. Все товары были вручены торговцам, которые уже, в свою очередь, распродавали их по мелочам. К этому времени в колонии уже существовали настоящие лавки и магазины — три на Рифе и одна на Пике.

Марк не только не монополизировал права торговли, что при желании мог бы сделать очень легко благодаря своему крупному состоянию, а напротив, предоставлял это право всем желающим; мало того, когда по общему приговору совета колонии все суда, за исключением «Анны», построенной колонией, признаны были частной собственностью Марка Вульстона, последний тут же передал право собственности на «Сирену» и «Друга Авраама» колонии, а «Нэшамони» был уступлен в вечное и потомственное владение Бобу Бэтсу, который как нельзя лучше сумел воспользоваться этим прекрасным судном, занявшись каботажем, который приносил ему огромные доходы. Чтобы еще более облегчить это дело своему верному другу и приятелю, Марк построил для него второе судно, которое служило бы одновременно и коммерческим судном, и пакетботом.

Судно это было названо в честь нежной и деятельной подруги Боба «Мартой». На нем Боб часто отправлялся на Пик и на остров Ранкокус с каким-нибудь необходимым для переселенцев товаром, а в течение первых месяцев даже не раз ходил и к островам Бэтто. Иногда он принимал на свое судно туземцев в качестве пассажиров и, кроме того, привозил туземцам всякого рода пригодный им мелкий товар, который обменивал у них на кокосовые орехи, все еще недостаточно распространенные на Рифе, на плетеные ивовые корзины и корзиночки, различные местные ткани.

Самым серьезным его путешествием в течение всего года являлось то, когда он нагружал свой шлюп по самые борта теми вкусными дынями, которыми так изобиловали Риф и Пик, что там их даже отдавали на корм скоту. До этих дынь туземцы были такие охотники, что Бобу даже не хватило места для такого множества предметов, которые ему надавали эти дикари в обмен за его дыни. В том числе попадалось ему немало сандала, от продажи которого он выручил такую сумму, что купил на нее чая, сахара и кофе в таком количестве, что этого запаса хватило более чем на год ему и всей его семье.

Между тем «Ранкокус» уже опять готовился к отплытию. Предполагалось отправить его куда случится за подходящим грузом, когда один матрос вдруг навел Марка на совершенно новую и более счастливую мысль.

Экипаж «Ранкокуса» во время своих предыдущих плаваний заметил одно место, с подветренной стороны от кратера, где держались киты. Уокер, так звали этого матроса, который первый заговорил на Рифе о китах, когда-то раньше служил помощником командира на китобойном судне, равно как еще человек шесть из позднейших переселенцев. Все они, будучи хорошо знакомы с этим делом, и убедили капитана Соундерса тогда же запастись всеми необходимыми для этого дела орудиями и снарядами, состоявшими главным образом из тросов, гарпунов, острог, бочонков, бочек и тому подобного. По настоянию этих людей, Соундерс на всякий случай нагрузил часть трюма «Молодой Курочки» всеми этими предметами.

Марк знал обо всем этом. Сандал уже начинал становиться редким на островах Бэтто; казалось, будто от этого колония очень много теряет, но когда зародилась мысль о возможности китобойного промысла по соседству с Рифом, то не только сам Марк, но и весь совет пришел тотчас же к убеждению, что Провидение чрезвычайно милостиво к ним. Как бы ни была выгодна и прибыльна торговля сандалом, все же источник этого благосостояния был только временный и неизбежно должен был иссякнуть, тогда как ловля китов, отнюдь не менее доходная, являлась неисчерпаемым источником богатства для колонии.

В данный момент ничто не могло быть более кстати для всех потребностей колонии, так как это дело не только было прекрасной доходной статьей, но еще, кроме того, развивало дух предприимчивости в переселенцах. И в самом деле, едва лишь зашла речь о ловле китов, как внимание всех было обращено на этот вопрос. Марк поспешил воспользоваться этим обстоятельством, чтобы объявить всем гражданам колонии, что каждый из них будет иметь свою долю доходов от этой ловли и что потребная на это дело сумма будет разделена на равные паи, которые могут быть выплачены также натурой или трудом. Кроме того, и сама колония в общем, государственном смысле этого слова, также должна была получить с этого дела известную часть прибыли, так как многие из предметов, необходимых для китовой ловли, поставлялись прямо из казенных магазинов и складов колонии. Что же касалось самого губернатора, то есть Марка, то на его долю предоставлялась одна пятая часть всего барыша.

«Ранкокус» оказался не совсем пригодным для роли китобойного судна и потому должен был служить временно магазином для склада бочек с китовым жиром и другими продуктами этого лова, вплоть до окончания сезона, после чего он должен был отправиться с этим дорогим грузом в Америку.

Новый бриг «Молодая Курочка», будучи небольшим надежным судном с большой палубой, сильными мачтами и прекраснейшей оснасткой, был снаряжен в качестве китобойного судна. «Анна» также должна была следовать за бригом. При этих судах имелось пять китобойных лодок, или шлюпок; из них две остались на «Анне» и три на бриге. Кроме своих людей, взято было еще на помощь известное число канаков, которые в качестве неутомимых гребцов могли быть весьма полезны в этом деле.

Предстоящая экспедиция до такой степени возбуждала всеобщий интерес среди переселенцев, что большинство жен, сестер, дочерей и невест наших предприимчивых китобоев выразили желание присутствовать при первых подвигах своих друзей на этом новом поприще. Это побудило Марка согласиться взять желающих в качестве пассажирок на «Сирену», на которой отправился он сам и вся его семья. Боб на своей «Марте» также присоединился к китобойной флотилии, к которой принадлежал и «Друг Авраам». «Нэшамони» был отправлен для наблюдений за краснокожими, чтобы они не вздумали воспользоваться отсутствием сотни защитников Рифа, чтобы совершить новую попытку нападения.

Когда все было готово, китобойная флотилия в сопровождении «Сирены», на которой, в числе сорока других женщин, находились Бриджит и Анна, вышла в море. По пути она обошла с наветренной стороны Пик, усеянный сотнями любопытных зрителей, желавших полюбоваться этим еще невиданным ими зрелищем. «Марта» опередила «Сирену» и шла впереди всех остальных судов. В тот момент, когда по счастливой случайности вдруг навстречу у подводных рифов из моря поднялся фонтан, свидетельствующий о присутствии здесь китов, шлюп более чем на целую милю опередил все остальные китобойные суда, и, хотя каждая из шлюпок имела свой отдельный экипаж, но эти люди, все, за исключением экипажа «Молодой Курочки», были новички в этом нелегком деле и призвать к себе на помощь было положительно некого.

Тем не менее Боб был не из тех людей, которые, раз взявшись за дело, соглашаются вскоре признать себя несостоятельными. В одну секунду лодка его была спущена, он и Сократ вскочили в нее и, не теряя времени, решились атаковать громадное животное. Боб был ловкий шкипер, он правил прямо на кита, — Сократ, весь бледный от волнения, схватил гарпун, и в тот момент, когда нос лодки очутился над спиной гигантского животного, он бросил в него гарпун с такой силой, какую только могло ему придать сознание, что от этого удара, быть может, зависит для него и жизнь, и смерть. В тот же момент раненное насмерть животное пустило длинную струю крови. У китобоев принято считать за необычайный подвиг смертельную рану от ручного гарпуна; в большинстве случаев гарпун только удерживает и останавливает до некоторой степени кита, которого затем приходится добивать острогой.

Этот случайный счастливый удар положил, однако, начало следующим многочисленным успехам Сократа, так что впоследствии можно было с уверенностью сказать, что раз Боб у руля, а Сократ за гарпунщика, то киту наверняка несдобровать.

Итак, раненое животное выпустило обильную струю крови, выбрасывая фонтаном воду и заливая шлюпку, которая уже до половины наполнилась водой. Если бы только не сильные мускулистые руки Сократа и не тот убийственный удар, каким он поразил этого гиганта, который тут же перевернулся и почти моментально испустил последнее дыхание, то шлюпка неминуемо должна была бы погибнуть. Марк прибыл на место происшествия тогда, когда Боб подтянулся к убитому животному за прикрепленный к гарпуну трос (канат) и, взяв свою добычу на буксир, готовился направиться к Южному мысу. Все суда, минуя убитого кита, приветствовали победителей радостными возгласами, между тем как подгоняемая благоприятным попутным ветром «Марта» влекла за собою тушу гиганта прямо к заранее намеченному Бобом якорному месту.

Как только убитый кит очутился у берега и затем всплыл над небольшой отмелью в таком месте, где вода была неглубока, Боб и человек двадцать канаков тотчас же принялись полосовать его, хотя, быть может, вовсе не научным, но все же вполне удовлетворительным способом. В течение ночи операция эта была окончена, а на другой день с раннего утра все судно было уставлено разного рода жаровнями и таганчиками, на которых на ярком огне вытапливался китовый жир (ворвань), который вслед за тем сливался в заранее приготовленные для того бочонки. Один этот кит дал сто одиннадцать бочек жиру, что могло считаться вполне блестящим началом в этом новом промысле. По окончании всех этих операций Боб свез все, что им было добыто от этого кита, на Риф, где «Ранкокус» ожидал свой новый груз.

Неделю спустя «Сирена» крейсировала вместе с «Молодой Курочкой» и «Другом Авраамом», безуспешно отыскивая китов в ста милях от Пика, когда к ним вернулся Боб на своей «Марте». Зная присущую Бобу способность различать предметы на море на громадном расстоянии, Марк попросил его подняться на марс брига и взглянуть, не видит ли он чего впереди. Не прошло и десяти минут, как Боб, обозревший вокруг необъятную поверхность моря, крикнул сверху: «Кит! Кит! Я вижу кита!».

Даны были сигналы «Молодой Курочке» и «Другу Аврааму», и все они пошли в указанном Бобом направлении.

При закате солнца наши китобои увидели значительное число китов, собравшихся в одном месте. Уокер заметил, что, вероятно, они здесь принимают пищу, и потому советовал обождать до утра, так как можно было с уверенностью сказать, что они снова все соберутся на этом же месте. Итак, с рассветом шесть китобойных шлюпок были готовы к нападению. На этот раз Уокер шел во главе флотилии; час спустя лодка его поравнялась с громаднейшим китом. Женщины, находившиеся в качестве зрительниц, с замиранием сердца присутствовали при столь обычном, но вместе с тем и столь опасном случае, когда раненный гарпуном кит, нырнув вглубь, снова всплыл и начал тащить привязанную к тросу лодку с быстротою не менее двадцати узлов (тридцать верст) в час. Вообще принято, что во время нападения суда держатся на ветре для того, чтобы иметь возможность во всякое время нагнать шлюпку и прийти ей на помощь, когда животное будет убито. Но пока кит еще жив, было бы положительным безумием предпринять что-либо, кроме того, как только держаться ветра, так как раненое животное нередко одним прыжком перекидывается на громадное пространство в сторону, что грозит серьезной опасностью судну.

Иногда же испуганное животное с необычайной быстротой скрывается из виду судна и проплывает по прямой линии расстояние в пятнадцать и двадцать миль; и тогда уже китобойной лодке остается только или отказаться от поимки кита, или рискнуть расстаться надолго со своим судном. Отказавшись от кита, теряешь только один гарпун и несколько сотен сажен троса, тогда как в противном случае нередко гибнет шлюпка со шкипером и гарпунщиком.

Однако считаю не лишним пояснить читателю, который, быть может, и не знаком с этим делом, что называется гарпуном. Гарпун — это род копья или дротика, наконечник которого снабжен еще боковыми загнутыми назад зубцами. Попадая в тело животного, гарпун сам собою отделяется от древка, оставаясь прикрепленным к тонкой, но чрезвычайно крепкой веревке, называемой тросом. Обычно лодка подходит к киту с носа, но лодки эти должны иметь заостренную с обоих концов форму, чтобы можно было с одинаковой ловкостью давать и задний, и передний ход, так как приближение к киту может быть крайне опасно, в особенности, когда он уже ранен. Раненый кит тотчас же ныряет, и в этот момент надо успеть размотать и спустить как можно больше троса, иначе животное, погружаясь в воду на очень значительную глубину, может увлечь за собою и лодку, к которой привязывается другой конец веревки. Но и животное, как и человек, требует воздуха, чтобы дышать, и чем быстрее кит ушел вглубь, тем скорее он принужден будет вновь всплывать на поверхность.

Собственно говоря, гарпун и трос служат лишь для того, чтобы только задержать кита, но случается иногда, что этот первый удар бывает и смертельным. Чаще всего раненое животное, нырнув, снова всплывает на поверхность и одну минуту остается неподвижным, а затем уже пускается в бегство; как только кит остановится или умерит ход до более медленного, гарпунщик начинает постепенно подтягиваться к нему со своей лодкой за прикрепленный к гарпуну трос. Случается, что чудовище нырнет вторично; тогда необходимо опять как можно проворнее отдать трос и затем, выждав, когда кит вновь выплывет, начинать к нему подтягиваться. Часто приходится повторить несколько раз этот прием для того, чтобы овладеть китом. Когда лодка подойдет достаточно близко, тогда тот человек, который управляет шлюпкой, метит в какой-нибудь жизненный орган и добивает животное острогой. Если брызнет кровь, то это значит, что удар удачен; если же никакой жизненный орган не задет, то кит снова пускается бежать, и в таком случае все дело приходится начинать снова.

На этот раз рулевой Уокера, державший наготове гарпун, закинул его так ловко, что он глубоко вонзился в тело бедного животного и крепко зацепил его. Кит описал длинную параболу вокруг

«Сирены» на столь близком расстоянии от судна, что можно было видеть с палубы каждое движение как самого животного, так и преследовавших его китобоев. В тот момент, когда раненый кит подошел довольно близко к судну и вдруг пустил над самой шлюпкой громаднейший фонтан, струя которого была на целых два фута выше кормы брига, Бриджит, испуганная этим зрелищем, трепетно прижалась к плечу мужа и в первый раз теперь возблагодарила Бога за то, что Марк был главой государства и губернатором этой маленькой колонии и в качестве такого высокого официального лица не мог участвовать в этой опасной ловле. Между тем Марк сгорал от страстного желания быть наравне с другими действующими лицами и участниками этой рискованной игры, хотя и сознавал, что подобного рода забава не приличествует его высокому сану.

Между тем Боб не ограничился своим первым удачным ловом. Он с помощью своего верного приятеля Сократа изловил еще двух китов. На долю шлюпок «Молодой Курочки» также достались два кита, а на «Друга Авраама» только один, но зато очень большой. «Сирена» и «Марта» пробуксировали четырех из них до того залива или бухты, в самом начале Южного канала, куда и Боб свез свою первую добычу; и эта бухта получила с тех пор название бухты Китобоев. Когда Марк лично убедился в удобствах и пригодности этой бухты для предназначенной ей цели, то решил тотчас же построить здесь завод, чтобы сосредоточить в этом месте свой китобойный промысел. Вслед за тем «Друг Авраам» был отправлен на остров Ранкокус за всеми необходимыми для постройки здесь сараев и завода материалами, а после того немедленно приступили к постройке.

Так было положено начало тому промыслу, которому суждено было впоследствии принять громадные размеры и стать источником громадных богатств колонии. За время первой китобойной экспедиции, продолжавшейся всего два месяца, было добыто, в общем, два тысячи бочек жира, хранившегося в трюме «Ранкокуса», а это, по цене того времени на европейских и американских рынках, представляло собою сумму приблизительно в сто тысяч долларов. Понятно, что подобные результаты превосходили все, что можно было бы ожидать от каких бы то ни было других предприятий, даже и при наиболее выгодных условиях.

Глава 25

Под топорами белых поверженный и дрожащий лес стонет и падает. —

Послушная раба, земля, производит дары для белых и отдает им свою жатву, свои плоды и цветы.

Паульдинг

Подобный успех, конечно, только еще более пристрастил переселенцев к китобойному промыслу, являвшемуся одновременно источником благосостояния и приятной забавой. Видя это всеобщее пристрастие к китоловству, Марк понял, что утратит часть своего обаяния в глазах всех жителей колонии, если не отличится в свою очередь каким-либо блестящим подвигом на этом новом поприще.

Что никто из высших властей колонии, как, например, Хитон, в качестве главного министра, два младших брата губернатора, исправлявшие государственные должности, не принимали деятельного участия в ловле китов, — это никому не казалось странным, но губернатор, лихой моряк, — от него непременно ожидали, что не сегодня-завтра он проявит и здесь свою удаль, и под его ударом падет какое-нибудь гигантское животное. Молчаливое ожидание это не замедлило осуществиться: до окончания срока ловли Марк четыре раза выезжал на одной из общественных, то есть казенных китобойных шлюпок, и каждый раз его острога наносила смертельный удар какому-нибудь огромному киту.

Вскоре наличных судов оказалось недостаточно. «Молодая Курочка» ушла в Гамбург с грузом в тысячу семьсот бочек жира. Суда для ловли оспаривали друг у друга, а потому и решено было построить два новых брига вместимостью до ста восьмидесяти тонн каждый, и шесть месяцев спустя «Драгун» и «Ионас» были торжественно спущены на воду. Тем временем на китобойном промысле тоже не дремали, и Бэте в особенности заработал за это время такие барыши, что раз в одно прекрасное утро явился к губернатору со следующего рода просьбой.

Марк, или губернатор, как его называли жители колонии, сидел за своим бюро в аудиенц-зале колониального дома, где он в настоящее время занимал целый ряд апартаментов, убранных с такой изысканностью и роскошью, которая обратила бы на себя внимание даже и в Филадельфии.

Ни одно судно не возвращалось из Китая, не привозя для губернатора изящнейших столов и стульев, тончайших шелковых тканей, художественного фарфора и других ценных предметов.

Когда Марку доложили о приходе Боба, он поспешил пригласить его войти.

— Входите, капитан Бэте, входите! Прошу вас садиться! — сказал Марк, сам подвигая своему старому приятелю стул. — Я всегда рад вас видеть, так как не забыл еще того времени, когда мы вместе были здесь несчастными одинокими горемыками.

— Спасибо вам за эти слова! Право, все здесь так изменилось с тех пор, только вы остались все тем же. Для меня вы все тот же мистер Марк и мистер Вульстон, как и прежде.

— Да, далеко то время, когда мы считали себя счастливыми уже тем, что имели кров над головой, а горстка ила и водорослей были для нас сокровищами. И за все это мы должны быть благодарны Богу! Надеюсь, что и вы, Бэте, не забыли, чем вы обязаны Господу Богу.

— Стараюсь не забывать, мистер Вульстон, стараюсь, хотя мы, люди, вечно склонны думать, что заслуживаем все то, что нам дается, если только это не горе и не неудачи! Вот Марта — та благодарит Бога за нас обоих и во всем соблюдает предписания «учения друзей». Мне же это трудновато, потому что поздненько я принялся за это дело. Однако я замечаю, что отнимаю у вас даром время, а ведь теперь вам каждая минута дорога. Итак, если позволите, я уж прямо приступлю к цели прихода. Прежде всего, позвольте поздравить вас со спуском двух новых бригов.

— Благодарю. Так что же, ваше посещение имеет какое-то отношение к этим бригам?

— Вот именно. Как-то особенно мне полюбился «Драгун», и мне пришло на ум приобрести это хорошее судно для себя.

— Как, приобрести это судно? Да знаете ли вы, Бэте, что его стоимость равняется восьми тысячам долларов? Где вы возьмете эту сумму?!

— Да, чистоганом у меня, конечно, этих денег не найдется, но если китовый жир имеет какую-нибудь цену, то я полагаю, что у меня, пожалуй, хватит; я могу предоставить до трехсот бочек этого жира, которые стоят у меня совершенно готовые, причем сто из них — высшего качества!

— Если так, то по рукам, капитан Бэте! Я покупаю у вас жир, а вы можете получить бриг. Очень рад, что это судно попадет в ваши руки, мой добрый товарищ Бэте.

— А между нами говоря, как ваше впечатление, мистер Вульстон, ведь «Драгун» должен побить «Ионаса», по крайней мере, на пол-узле. Таково мое впечатление.

— И мое также, хоть я и не хотел этого высказывать, чтобы не обескуражить строителей «Ионаса».

— Теперь я уже вполне уверен в том, что не ошибся; у вас на этот счет глаз ух какой верный! На ваше слово положиться можно, и вы увидите, что в моих руках «Драгун» царства небесного не проспит!

Это крупное приобретение еще более возвысило Боба Бэтса в глазах жителей колонии, которые и до того времени все без исключения уважали и ценили его. Бриг этот действительно оправдал все возлагаемые на него надежды, и к его несомненным качествам прибавилось еще одно: репутация «счастливого судна». А, как известно, подобного рода репутация никогда не вредит. Теперь Боб Бэте был на пути к богатству, и удача следовала у него за удачей.

«Ионас» был приобретен компанией торговцев, а «Марта», откупленная у Бэтса, стала делать установленные рейсы от одного острова к другому, отправляясь два раза в неделю с Рифа в бухту и затем обратно, а каждые две недели раз — на остров Ранкокус. На ней лежала также обязанность развозить почту.

Вскоре после того, как было установлено это регулярное почтовое сообщение между отдельными частями колонии, что единогласно было признано всеми за великое и несомненное благо, Марк решил посетить в сопровождении всех высших сановников все учреждения и отдельные фермы, заводы, а также и поместья частных лиц для ближайшего ознакомления с нуждами и потребностями всех жителей. Так как это было в то же время и развлечением, то Бриджит и Марта пожелали сопровождать своих мужей. Шлюп «Марта», ставший теперь личной собственностью губернатора, был избран для этого путешествия. И в один прекрасный день, около восьми часов утра, он вышел из Миниатюрной бухты и направился прежде всего к вулкану, который, по-видимому, уже начинал потухать. Марк очень хотел осмотреть его и поближе ознакомиться с ним.

Вскоре «Марта» стала на якорь в маленькой бухточке под ветром у острова.

Это было первое посещение возвышенности кратера с момента его появления из недр океана.

Пепел и лава скопились у подножия Вулкана в гораздо большем количестве, чем когда Марк впервые посещал этот остров, а потоки лавы проложили себе два или три узких русла, по которым они медленно сбегали вниз. Временами еще слышался глухой рокот или подземный гул, вслед за которым следовал пронзительный свист, напоминавший свист парового свистка; затем слышался как бы отдаленный раскат грома, сопровождаемый дымом, и из жерла вылетали выбрасываемые на очень значительную высоту большие черные камни, скатывавшиеся при падении прямо в долину. Но теперь эти взрывы становились все реже и реже.

Покинув вулкан, «Марта» пошла к острову Ранкокус. Она прибыла туда перед закатом солнца и стала на якорь у обычной пристани. Пассажиры сошли на берег. Маленький форт оказался охраняемым часовыми ввиду небольшого числа жителей этого острова, хотя опасаться было почти что нечего, так как туземцы совсем не показывались в этих водах.

Все население острова Ранкокус не превышало пятидесяти душ, считая, в том числе женщин и детей.

Обычные их занятия состояли в работах на лесопильне, в изготовлении кирпичей, обжигании извести и добывании камня для жителей других островов колонии. Сама почва острова, по всей вероятности, давала бы хорошие урожаи, если бы только кто-нибудь занялся ее обработкой. Но «Марта» привозила еженедельно и плоды, и овощи в совершенно достаточном количестве, а скота здесь было много, скот этот размножался с удивительной быстротой на роскошных горных пастбищах Ранкокуса.

С острова Ранкокус «Марта» пошла на Риф, который предполагалось обозреть во всех его частях.

Собственно, на Рифе маленький городок, правильно распланированный, представлял собою самое привлекательное зрелище: на улицах царили порядок и чистота, общественные места прогулок смотрелись весело и уютно. Глядя на зеленеющие сады этого городка, трудно было поверить, что все они разведены на таком месте, где подпочва состоит из твердой лавы. Садов было так много, что весь город казался утопающим в их зелени. Улицы городка были узкие, как это водится в очень жарких странах для того, чтобы было больше тени и больше ветра, позади же каждого дома расстилались большие пространства, где свободно разгуливал свежий воздух, проветривая здания. Число домов в городке достигло уже цифры шестьдесят четыре, а считая общественные здания, магазины и лавки и тому подобное, насчитывалось более ста построек. Все дома без исключения имели более или менее обширные веранды, увитые или диким виноградом, или другими вьющимися растениями, представляя прелестное убежище в самые жаркие часы дня.

За городской чертой поддерживался определенный и неизменный порядок — способствовать умножению растительности в этой местности: как только являлась надобность в камне для каких-либо сооружений или построек, тотчас же взрывали часть скалы, и все образовавшиеся от взрывов углубления немедленно заполнялись илом или другими веществами, способствующими образованию хорошей почвы, и затем засевались или засаживались деревьями, благодаря чему все расстояние между городом и возвышенностью кратера уже и теперь представляло собою приятное место для прогулок, усеянное кустами, кусточками, молодыми деревцами и почти сплошь поросшее зеленой травой.

Что же касается самого кратера, то там растительность раскинулась богатым ковром: на самой вершине росли местами пышные группы деревьев, а долина кратера стала общественным огородом и плодовым садом для всей колонии; каждый из жителей колонии имел определенное число дней обязательной работы в этом саду и огороде, взамен чего имел право пользоваться известной частью плодов и овощей. При входе с моря в западный пролив или канал, ведущий к Рифу, основалось нечто вроде морской станции, служащей для наблюдений за жителями соседних островов. На этой части Рифа находилась всего одна ферма, а на самом выступе косы стояла батарея, защищавшая вход в канал, и маленькое, но хорошо укрепленное здание, служившее вместе с тем и харчевней, и трактиром, и крепостью. Собственно же земледельческое население колонии сгруппировалось вдоль бесчисленных маленьких каналов и морских рукавов, примыкавших к Рифу. Довольно широкая тропа, доступная и для лошадей, и для повозок, вела от одной фермы к другой, но главным способом сообщения являлись все же каналы, по которым постоянно сновали взад и вперед лодки различных видов и размеров.

Путешествие «Марты» окончилось на Пике.

Долина Пика до такой степени заслуживала данное ей название Эдема своим живописным пейзажем и роскошной природой, что человеку почти ничего более не оставалось здесь делать. Все дома были каменные, но невысокие и занимали незначительную площадь — исключением из общего правила являлся только дом губернатора, служивший постоянным местом пребывания Бриджит; климат Пика лучше влиял на здоровье ее детей; благодаря этому прекрасному климату здесь были основаны две школы, причем губернатор наблюдал за тем, чтобы в них преподавалось лишь только самое необходимое, а прежде всего любовь к Богу. Он слишком хорошо знал, каким злом является повсюду полуобразование, и потому не хотел заражать им свою колонию.

Таково было в общем состояние колонии в то время, о котором теперь идет речь. Все шло прекрасно. «Молодая Курочка» вернулась и, продав чрезвычайно выгодно свой груз, нагружалась снова и готовилась к отплытию, увозя остальной китовый жир. Дело это было чрезвычайно выгодное и давало громадную прибыль. Одним словом, молодая колония процветала и, казалось, достигала высшей степени своего благополучия, что почти всегда является критическим моментом в жизни как государства, так и отдельных личностей, потому что в такие-то минуты как те, так и другие бывают часто ближе всего к своей гибели.

Глава 26

Жестокий сердцем и сильный рукой, он думает только о битвах; а после битвы о грабеже. С диким смехом выкрикивает он команду о приготовлении к бою.

«Буканьер»

Вернувшись из своего путешествия, губернатор провел целую неделю на Пике вместе с женой и детьми.

Сам Пик, то есть его вершина, издавна стала излюбленным местом прогулок всех обитателей этого острова. И вот рано утром того дня, когда Марк намеревался возвратиться на Риф, он вместе с женой и детками поднялся на Пик, чтобы полюбоваться оттуда восходом солнца. Утро было прекрасное. Супруги весело разговаривали о всех милостях Провидения по отношению к ним и о всех тех благодеяниях, какими Оно не переставало осыпать их и до настоящего момента.

Губернатор ничего не скрывал от своей подруги и часто советовался с нею, зная, что она обладала чрезвычайно верным взглядом и могла дать ему только разумный совет.

— Знаешь ли, что меня более всего беспокоит в настоящую минуту? — сказал Марк. — Это вопрос религиозный. Я убедился, что существует несравненно большее различие религиозных мнений, чем я полагал возможным при столь миролюбивых взаимоотношениях, как те, среди которых мы здесь живем.

— Я уже давно знала о том, что весьма многие недовольны тем, как исполняет свои обязанности досточтимый мистер Хорнблоуер! — сказала Бриджит.

— Так почему же ты мне не сказала ничего об этом?

— Зачем мне было прибавлять лишнюю заботу ко всем твоим заботам?! Тем более что теперь это дело скоро должно само собой уладиться, так как «Молодой Курочке» поручено привезти двух священников — одного методиста, а другого пресвитерианца, если только найдутся среди них такие, которые пожелают поехать сюда. Даже «Друзья» питают некоторую надежду увидеть проповедника из своей среды.

— Разве нет закона, воспрещающего въезд в колонию без моего согласия какого бы то ни было нового лица? — серьезно, почти строго спросил Марк.

— Закон такой есть, мой друг! Но было бы несправедливо принуждать людей поклоняться и служить Богу не так, как бы они того хотели.

— Раз Бог один, то мне кажется, что и служить Ему следовало бы всем одинаково!

— Да, но есть ли на свете хоть один такой предмет, на который бы все люди смотрели одинаково?! Да к тому же мистер Хорнблоуер имеет один весьма серьезный недостаток, а именно: оскорбительно отзываться обо всех других сектах и вероисповеданиях.

— Истину никогда не следует скрывать, тем более в таком серьезном вопросе, как дело веры и религии.

— Пусть так, если бы его к тому вынуждали. Но зачем задевать без всякой надобности чужие верования, и даже если хочешь, то и религиозные предрассудки, которые хотя и не согласуются с его убеждением, но все-таки заслуживают известного уважения?! Ведь он должен же помнить, что в числе его слушателей нет и пятидесяти человек, принадлежащих к епископальной церкви!

— Вот потому-то ему и хочется, чтобы все присоединились к ней!..

Ведя такой разговор, супруги достигли высшей точки Пика. Но едва успели они окинуть глазом открывающуюся перед ними картину, как зоркие глаза Бриджит увидели вдали три паруса. Вглядываясь в них пристальнее, Марк различил большое трехмачтовое судно и два брига. Суда эти находились в данную минуту на полпути между Пиком и Рифом.

До настоящего времени никто из посторонних не подозревал о существовании Миниатюрной бухты. Даже канаки не знали о ней; да и сам Пик являлся для них таинственным местом, внушавшим им какой-то суеверный страх.

На вершине Пика постоянно имелось несколько подзорных труб. Марк взял одну из них и направил ее на переднее трехмачтовое судно.

— Что же это за суда, Марк? — спросила его жена, видя, что он не говорит ни слова. — Быть может, это «Ранкокус»?

— Нет, он не пошел бы сюда! Это большое судно и, очевидно, сильно вооруженное, но я не могу распознать его флага. Они как будто держат на Пик, что доказывает, что они, вероятно, не подозревают о существовании здесь колонии.

— Но если эти места им незнакомы, то весьма естественно, что они прежде всего направятся сюда, так как Пик — самое выдающееся место и прежде всего обращает на себя внимание.

— Да, ты права. Но все же появление этих судов в наших водах кажется мне подозрительным.

Тут же на лужайке играли дети. Марк послал одного мальчика-подростка с запиской к Хитону, предупреждая его отдать приказание, чтобы ни одна шлюпка не выходила из Миниатюрной бухты и чтобы никто из жителей не появлялся на тех местах, где их можно видеть с моря, чтобы повсюду были потушены огни, и дым не мог бы выдать присутствия здесь людей.

Вслед за этим посланным Марк отправил другого, который передал приказание немедленно созвать всех защитников Пика и приготовиться к обороне и, кроме того, держать наготове шлюпку, которая по первому сигналу могла бы отправиться на Риф.

Тем временем неизвестные суда не стояли на месте, а на всех парусах шли к Пику. При более внимательном наблюдении Марк убедился, что главное судно — фрегат, полный вооружения, с исправными батареями и многочисленным экипажем, точно так же как и оба брига, которые, очевидно, были вместимостью в двести тонн каждый.

Судя по маневрированию маленькой эскадры, можно было предполагать, что она намеревалась пройти у скал, из чего Марк заключил, что никто из людей этой эскадры не знал о существовании Миниатюрной бухты.

Но вот, наконец суда подошли уже настолько близко, что стало возможно направить зрительную трубу на палубу фрегата. При этом Марку вдруг показалось, что он в числе других лиц видит несколько туземцев. Мало того, это были не простые туземцы, а кто-то из вождей в полном боевом наряде и вооружении.

Вглядываясь в них с удвоенным вниманием, он различил в числе их и Ваальли, и даже его сына.

Такого рода открытие было чрезвычайно важно. Присутствие на фрегате Ваальли не могло, конечно, предвещать ничего доброго. И если он в продолжение последних пяти лет молча покорялся своей судьбе, то все же не подлежало сомнению, что в душе его жила бессильная злоба и затаенная ненависть к белым.

Выждав то время, когда вся эскадра, обогнув северную оконечность острова, стала держать на юг, Марк, не теряя ни минуты времени, отправил шлюпку на Риф с приказанием спешить на всех парусах, чтобы своевременно предупредить Пэннока и других находящихся там в данный момент членов совета о предстоящей опасности и, предлагая им установить самый бдительный надзор, собрать немедленно все военные и боевые силы колонии, причем Марк обещал лично прибыть на Риф тотчас же, как только эта враждебная эскадра покинет окрестности Пика. Шлюпка эта уже успела скрыться из виду, когда Хитон, наблюдавший за флотилией с одной из прибрежных скал, послал от себя гонца к губернатору на вершину Пика с вестью о том, что неизвестные суда достигли южного мыса острова и повернули на юго-восток, по-видимому, направляясь к вулкану.

Опасность посещения колонии этой неизвестной флотилией, очевидно, еще не могла считаться миновавшей: она легко могла зайти теперь на остров Ранкокус, так как лесопильня, водяная мельница и завод, да и главнейшие дома были видны с моря. Надо было предупредить и эту опасность; и потому, как только можно было с уверенностью решить, что эскадра пошла на юго-восток, тотчас же была отправлена другая шлюпка на Ранкокус с тем, чтобы предупредить тамошнее рабочее население о возможном посещении их острова непрошеными гостями.

Между тем с Пика продолжали наблюдать за подозрительной флотилией до той минуты, пока она не подошла к вулкану, после чего суда эти скрылись из виду, вероятно, потому, что убрали паруса.

Весь остальной день и вся следующая за ним ночь прошли в тревожном ожидании чего-то неприятного. На всех пунктах Пика продолжался самый бдительный надзор в продолжение всего дня, но нигде не появилось ни единого паруса.

На следующее утро прибыла небольшая китобойная лодка с тремя или четырьмя здоровыми парнями прямо с острова Ранкокус. Они выехали еще с вечера, но всю ночь им пришлось бороться с пассатными ветрами, вследствие чего они потеряли очень много времени. Привезенные ими вести настолько же огорчили, насколько и удивили всех присутствующих.

Оказалось, что накануне, с рассветом, три незнакомых судна внезапно появились у берегов острова. Как надо полагать, они избрали это направление, пользуясь темнотою ночи, потому что иначе их бы видели с Пика. Биглоу, находившийся как раз на острове Ранкокус и пользовавшийся большим уважением среди переселенцев, тотчас же принял на себя командование в этом важном деле. Женщины и дети немедленно удалились в горы, вглубь острова, где были выстроены две-три хижины, предназначавшиеся служить убежищем на случай, подобный настоящему. Туда же были перенесены и наиболее ценные вещи и предметы, между прочим, и две лесопильных пилы и всякие другие инструменты.

Отдав все эти распоряжения, Биглоу остался один, без товарищей и вышел навстречу незнакомцам, которые только что успели стать на якорь и в большом числе высадились на берег. Достигнув того места берега, где находились эти непрошеные гости, Биглоу очутился среди сотни вооруженных людей; схватив его, они потащили его к своему начальнику, которого, судя по внешнему виду, можно было принять за старого моряка грубого и дикого нрава. Человек этот совершенно не знал английского языка; Биглоу попытался было заговорить с ним по-испански, но и эта попытка оказалась напрасной. Наконец выискался какой-то человек, прекрасно говоривший по-английски, так что его можно было принять за природного англичанина; с помощью этого переводчика начался форменный допрос.

От Биглоу потребовали прежде всего, чтобы он сообщил число жителей на каждом отдельном острове, характер деятельности их и прочее. По роду этих вопросов Биглоу смекнул, что имеет дело с пиратами. Морские разбойники были тогда не редкость в восточных морях и вели дело, как говорится, на широкую ногу:зачастую собиралось сообща несколько судов для того, чтобы с большей уверенностью совершать крупные грабежи и разбои. Экипаж, который видел перед собой Биглоу, очевидно, принадлежал к различным нациям, хотя большинство из них были, по-видимому, европейцами, во всяком случае европейского происхождения.

Биглоу был до крайности осторожен и осмотрителен в своих ответах, так что даже раздосадовал тех. кто его допрашивал. Когда его стали расспрашивать о Пике, то он принял особенно таинственный вид и сказал, что там обитают только одни птицы небесные, и что порою там раздается страшный гром, который как будто выходит из самых недр этих грозных скал, и что никто еще до сих пор не мог пристать к этому таинственному острову. Все эти сведения, по-видимому, не возбудили никакого подозрения, чего так сильно опасался Биглоу. Обнадеженный этим успехом, он вздумал понадбавить еще страхов, когда дело зашло о Рифе. Он уже принялся было рассказывать бесконечно длинную историю о всяких чудесах, когда его вдруг прервали на полуслове, заявив напрямик, что он лжет. После этого его тотчас отвели немного в сторону, где он очутился лицом к лицу с Ваальли.

Как только Биглоу узнал мрачное лицо этого грозного воителя, он тотчас же понял, что скрывать и лгать было бы бесполезно, и, недолго думая, прибегнул как раз к обратному средству. Он принялся усиленно преувеличивать и число, и силы, и вооружение судов, которые он все называл по именам, в большинстве случаев не вымышленным, но с той только разницей, что все мелкие шлюпки в его рассказе превращались в большие суда — бриги и фрегаты. Судя по его словам, колония в любое время имела наготове войско в две тысячи человек.

Командир эскадры, называвший себя адмиралом, по-видимому, не был особенно доволен этими сведениями. Он обратился к Ваальли за подтверждением слов Биглоу. Но на его вопрос следовал такого рода ответ, что, мол, он, Ваальли, слышал, что теперь число переселенцев значительно увеличилось против прежнего, но что ему неизвестно, какое число воинов они могут выставить. Он знает только одно, что у этих людей несметные богатства, что у них столько всякого материала, что они могут построить столько судов, сколько им вздумается. Эта последняя подробность в особенности возбуждала алчные аппетиты пиратов.

После этого адмирал не счел более нужным заниматься расспросами и, не теряя больше времени, принялся обозревать остров. Как все дома, так и мельницы были разграблены; несколько свиней и один молодой бычок были убиты; но, по счастью, все стада находились в горах и потому укрылись от глаз пиратов. После этого злодеи стали забавляться тем, что подожгли лесопильню, которая вскоре превратилась в груду пепла; одна водяная мельница уцелела только потому, что стояла немного в стороне и осталась незамеченной пиратами; затем они взорвали одну из печей для обжигания извести только ради того, чтобы полюбоваться, как кирпичи взлетали на воздух. Казалось, им доставляло особое злобное удовольствие все рушить и уничтожать, но Биглоу никто ничем более не беспокоил, о нем даже как будто все забыли, и потому, как только настала ночь, он собрал еще двух-трех человек и вместе с ними поспешил сесть на шлюпку и явиться с докладом к губернатору.

Глава 27

Они ушли! Этот чудесный берег наш! Посмотри кругом, это все наше наследие.

Спраг

Выслушав отчет Биглоу, Марк сразу понял, что имеет дело с пиратами, производившими грабежи тогда почти что повсеместно в восточных морях. Экипажи этих пиратских эскадр набирались из подонков всех наций, которые не отступали ни перед чем, если дело шло о наживе. Раз Ваальли находился при них, не было уже надобности спрашивать, каким путем эти люди узнали о существовании колонии. Не подлежало никакому сомнению, что этот алчный вождь вошел с ними в соглашение с тем, чтобы получить свою долю добычи. Очевидно, первоначальной целью этих пиратов было разграбление судов, возвращающихся с ловли жемчуга с богатой добычей. Зайдя на стоянку Ваальли, они, вероятно, узнали от него о возможности более верной, а быть может, даже и более крупной наживы.

Марк нимало не опасался за Пик. Даже и в том случае, если бы незнакомцам удалось открыть вход в Миниатюрную бухту, то и тогда защитники его благодаря необычайно выгодному положению своему на неприступных высотах, всегда будут в состоянии с успехом отразить каждое нападение. Но если Риф оказался бы во власти пиратов, то потребовались бы целые годы, чтобы загладить эту потерю. Тотчас после полудня Марк приказал приготовить шлюпку и отправиться на Риф.

На полпути со шлюпки заметили судно, которое, казалось, направлялось туда же. То была «Анна», возвращавшаяся после того, как известила всех китобоев о грозящей опасности. На ней находился Боб Бэте. «Анна» могла назваться самым быстроходным судном колонии, и потому на ней следовало устроить главную квартиру.

Наиболее ходким после нее судном могла считаться «Марта». За ним была послана та шлюпка, на которой выехал Марк, а сам он пересел на «Анну». «Марта» должна была немедленно присоединиться к губернатору на случай поручений, а сам Марк направился к китобойной бухте.

Прибыв туда, Марк убедился, что все китобои уже предупреждены и принимают необходимые в данном случае меры предосторожности. Однако всего этого было мало, следовало еще знать, можно ли безусловно рассчитывать на преданность канаков. Число их достигало в общей сложности по меньшей мере двухсот человек, а колония могла выставить в данный момент всего-навсего не более трехсот шестидесяти воинов.

Легко могло случиться, что все эти боевые силы необходимо будет двинуть на один какой-нибудь пункт, тогда придется оставить у себя за спиной толпу канаков в полтораста человек полновластными хозяевами Рифа. Такого рода перспектива отнюдь не казалась приятной Марку. Он пришел к убеждению, что их следует стянуть всех в одном определенном месте и занять здесь какой-нибудь спешной, срочной работой. Задача эта была поручена Биглоу, который решил собрать вокруг себя всех туземцев, сформировать из них экипажи для восьми — десяти свободных судов и отправиться с этой эскадрой в открытое море.

Таким приемом он рассчитывал удалить их на целые сутки с Рифа и лишить всякой возможности сношений с Ваальли, если бы тот вздумал появиться у берегов Рифа.

Когда все эти меры были приняты, Марк вышел из китобойной бухты, чтобы вернуться на кратер; на высоте южного мыса он встретил Боба, прибывшего на «Марте». Тогда оба эти судна приняли на себя заботу самого бдительного наблюдения в направлении острова Ранкокус. Юго-западный угол группы маленьких островов, примыкавших к Рифу, представлял собою длинную узкую косу, под ветром которой имелся прекраснейший рейд. Коса эта была известна всем жителям колонии под названием Стрелки острова Ранкокус. или Ранкокусовой Стрелки, вследствие того, что конец этой косы с математической точностью указывал направление вышеупомянутого острова.

Вот эта-то Ранкокусовая Стрелка и была избрана Марком местом встречи или, вернее, сходки для судов его маленькой флотилии. Понятно, что, собирая вокруг себя столь незначительное число судов, губернатор не мечтал создать из них силы для сопротивления враждебной эскадре, а намеревался только организовать правильную охрану или, так сказать, сторожевую флотилию. Он был уверен в том, что Ваальли направит своих сотоварищей непременно в западный канал, так как эти места ему были наиболее знакомы, а потому позиция у Стрелки острова Ранкокус являлась лучшей и удобнейшей для наблюдений.

«Анна» прибыла первой к назначенному месту; затем и остальные суда пришли одно за другим. Все сообщили одну и ту же весть, что неприятель нигде не показывался. По приказанию Марка, Боб Бэте простер свою рекогносцировку до Пика, но и там все было совершенно спокойно, и никто не видел и не слышал о незнакомцах.

Около полуночи губернатор решил организовать строгую сторожевую линию; каждое судно должно было, отойдя на расстояние семи миль одно от другого, дожидаться рассвета на своем посту, наблюдая внимательно за своей дистанцией.

Когда солнце уже взошло, прибыл и «Нэшамони» с докладом, что в его районе не показывалось за ночь ни одно судно; затем он получил предписание немедленно отправиться прямым путем на остров Ранкокус. а в случае, если там все спокойно, командир его должен был сойти на берег и постараться повидать кого-нибудь из жителей этого острова, чтобы получить от них самые точные сведения, после чего, если полученные им известия не принудят его поступить иначе, ему предписывалось зайти на Пик и только после того вернуться вновь на Риф.

Остальные суда также явились с докладом, что никто не видел чужих судов. Обстоятельство это не на шутку начинало тревожить Марка. Что, если пираты задумали осуществить нападение на какой-либо другой пункт Рифа?! Ведь такое нападение на тот пункт острова, где его не ожидали, могло иметь самые роковые последствия; например, если неприятель подойдет с подветренной стороны, то нападет как раз на ту часть Рифа, которая располагала наименьшими средствами обороны, так как по своему естественному положению менее других нуждалась в них, считаясь в общем смысле самым надежным местом склада различного имущества колонии.

Под впечатлением этой новой мысли Марк сделал следующие распоряжения: одной из шлюпок было приказано проследовать Северным каналом между мелкими островками вплоть до самого Рифа, другой предписывалось остаться и крейсировать вблизи Стрелки. «Анна» и «Марта» вместе отправились на поиски неприятельской эскадры.

Прошло уже около семи часов с тех пор, как они шли на расстоянии двух миль друг от друга по направлению острова Ранкокус без всякой пользы для дела. Тогда Марк предложил Бобу Бэтсу продолжать идти далее в том же направлении еще некоторое время, а на следующее утро назначил ему свидание у Стрелки. Сам же он отправился на Пик, чтобы там лично осведомиться, нет ли каких-нибудь известий о пиратах, да уж кстати посоветоваться с Хитоном.

Около четырех часов утра «Анна» вошла в Миниатюрную бухту. Здесь все было спокойно, даже и «Нэшамони» еще не показывался у берегов Пика.

Повидавшись с Хитоном и некоторыми другими, поцеловав жену и детей, Марк в восемь часов утра снова вышел в море, а к десяти был уже у Ранкокусовой Стрелки. Три шлюпки на известном расстоянии одна от другой зорко сторожили окрестности, и, как только он приблизился к ним, ему немедленно было донесено, что вдали появился парус, и Марк тотчас же узнал «Друга Авраама», который обошел все прибрежье Рифа для того, чтобы созвать китобойные суда и шлюпки, после чего вернулся обратно и теперь ожидал дальнейших предписаний губернатора.

Так как «Друг Авраам» не мог считаться легким и быстроходным судном, то Марк не решился посылать его в открытое море на поиски пиратов, но приказал Биглоу, командовавшему этим судном, охранять берега Рифа и не удаляться от них слишком далеко, чтобы ему нельзя было отрезать сообщение с сушей. При этих условиях ни одно судно не могло бы подойти к берегу без того, чтобы его не увидел Биглоу, а этот последний до того хорошо изучил все внутренние каналы, что не только имел возможность в любое время уйти от неприятеля, но еще успеть сообщить жителям всех островков этой группы о его намерениях.

Придя к назначенному месту, губернатор застал уже все суда на месте сбора, за исключением одного только «Нэшамони», который все еще не возвращался; его ожидали с часу на час.

«Марта» также была уже недалеко, — но если что-либо особенно смущало Марка, так это мысль, что среди людей, находившихся в настоящую минуту при Ваальли, могли быть и некоторые из тех канаков, которые работали в разное время на Рифе. Люди эти хорошо знали все ходы и выходы каналов и проливов, а также глубину и ширину почти каждого из них. Если так, то пираты могли напасть на Риф одновременно с разных сторон и почти беспрепятственно овладеть всем островом и прилежашей к нему группой островков, несмотря на все те меры предосторожности, которые были приняты Марком. Опасность в подобном случае грозила быть серьезной.

Но вот наступила такая минута, когда, казалось, пришел конец этой томительной неизвестности. Сторожевые шлюпки одновременно дали знать о приближении «Марты» и «Нэшамони», и полчаса спустя командиры этих судов явились с рапортом к губернатору. «Нэшамони» только что пришел с острова Ранкокус: пираты оставались там очень недолго и вскоре после того, как уехал Биглоу и его товарищи, сели на свои суда и покинули остров с очевидным намерением не возвращаться более туда. Судя по избранному ими направлению, можно было предположить, что они пошли к вулкану, но вместе с тем «Марта», которая обошла вокруг вулкана, нигде не видела и признаков пиратских судов. Куда же они могли деваться?

Марк уже отдал приказание, чтобы «Марта» отправилась немедленно в этом направлении на розыски пиратов, и Боб Бэте, выслушав последние наставления, уже откланивался губернатору, как вдруг совершенно неожиданно одна из сторожевых шлюпок дала знать о появлении неприятельских судов с подветренной стороны.

Не прошло часа, как уже на этот счет не оставалось никаких сомнений: то были действительно пираты Мало того, впереди их шел «Друг Авраам», спешивший на всех парусах к южному проливу. Неприятельские суда нагоняли его с каждой минутой, и расстояние, отделявшее их от «Друга Авраама» видимо уменьшалось. Положение злополучного судна было поистине критическим, да притом же и избранное им направление привело бы пиратов как раз к самому Рифу.

Нельзя было медлить ни минуты. Марк смело пошел навстречу пиратам в надежде, что неприятельские суда также погонятся за ним и тогда вынуждены будут разделиться. Бэте тотчас угадал план губернатора и со своей стороны помог ему в его намерении, выйдя тоже навстречу неприятельскому флоту.

Два брига пиратов, державшиеся немного южнее, тотчас же погнались за «Анной» и «Мартой», предоставив фрегату преследование «Друга Авраама».

Марк чрезвычайно обрадовался такому обороту дела, так как знал, что судно с таким водоизмещением не решится войти в столь узкие проливы, в которые, как известно было и всем канакам, никогда не входило ни одно более или менее крупное судно.

Неприятельские суда неслись, как на крыльях. Счастье еще, что «Друг Авраам» был недалеко от пристани; все-таки в момент, когда он, обогнув мыс, спешил укрыться у берегов, фрегат почти настиг его, так что он едва только успел войти в пролив. Пираты открыли по нему пальбу всем правым бортом, причем шхуна потеряла свою грот-мачту и одного канака, убитого наповал.

Последнее обстоятельство имело, однако, то хорошее следствие, что остальные туземцы вывели из него заключение, будто пираты — их личные враги, так как в то время, когда на судне было так много белых, они сорвали гнев свой на одном из их единоплеменников.

Фрегат не решился следовать далее за «Другом Авраамом», как того и ожидал Марк, но. не желая вместе с тем даром терять время, тотчас повернул на другой галс и пустился в погоню за «Анной» и «Мартой», которые в это время уже были на полпути между Рифом и Пиком. Однако Марк отнюдь не хотел допускать неприятеля ближе, чем того требовала необходимость, ко входу в Миниатюрную бухту и потому, как только убедился, что «Друг Авраам» благополучно успел укрыться между островами, тотчас изменил направление и стал держать на остров Ранкокус.

Все три неприятельских судна последовали за ним и полчаса спустя успели уже настолько удалиться от южного мыса и канала, что, по крайней мере, в настоящее время Марку нечего было опасаться за этот пункт.

До настоящей минуты все предположения Марка осуществились с поразительной точностью. Погоня осталась за ним в целой миле, и все, казалось, шло как нельзя лучше. Тогда он сам повернул на другой галс и пошел к северо-западу, вследствие чего пираты выиграли значительное расстояние. Но зато Марк имел перед собой мыс Ранкокусовой Стрелки и знал, что неприятель будет вынужден держаться в открытом море, чтобы обойти эту косу, тогда как «Анна» и «Марта», как более легкие и мелкие суда, могли держаться берегов.

Им пришлось вытерпеть огонь неприятельских батарей, но он нимало не повредил им, так как никаких серьезных аварий не причинил ни тому ни другому судну. Вскоре после того они находились уже под прикрытием берегов.

Тем не менее пираты не хотели отказаться от преследования, и минут двадцать спустя, благополучно обогнув косу, продолжили погоню. Этого-то именно и надо было Марку; теперь он был почти уверен, что Ваальли укажет пиратам единственный известный ему путь к Рифу.

С такого рода шкипером им потребуются целые сутки на то, чтобы добраться до Рифа, да притом же еще под непрерывным огнем расположенных здесь повсюду батарей.

Глава 28

О грех, это твое создание, и вот отмщение. Человек, весь мир плачет при твоем рождении.

Лапа

Марк желал завлечь своих преследователей в западный канал, и это ему удалось как нельзя лучше. При входе в этот рейд находился маленький островок, близ которого имелось прекрасное якорное место, где обыкновенно приставали суда колонии. Здесь стояли два-три домика и небольшая батарея из двух девятифунтовых орудий. У этого-то островка экипажи обоих судов высадились после того, как сами суда укрылись в надежном месте, в одном из внутренних бассейнов Рифа.

Очевидно, враждебные действия неприятеля должны были начаться именно здесь. Отсюда Марк немедленно отправил шлюпку на Риф с письмом, в котором извещал Пэннока о ходе дел и сообщал ему дальнейшие свои распоряжения.

«Анна» и другие сопутствовавшие ей суда уже около часа стояли на якоре, когда наконец неприятельские суда вошли на рейд и легли в дрейф в какой-нибудь полумиле от батарей. Вслед за тем они подняли белый флаг в знак того, что желают вступить в переговоры. Марк, никак не ожидавший этого, не знал, как ему быть. После некоторого размышления он решил сесть в шлюпку с выкинутым белым флагом и, отъехав на известное расстояние от берега, выжидать, что будет дальше. Едва успел он достичь заранее намеченной им черты и остановиться, как с фрегата спустили шлюпку под тем же белым флагом, и вскоре обе лодки очутились на расстоянии длины весла друг от друга.

В неприятельской шлюпке, кроме шести здоровых гребцов, находились еще три человека; один из них, как оказалось впоследствии, был адмирал, другой — его переводчик, прекрасно изъяснявшийся по-английски, а третий был не кто иной, как сам Ваальли.

Переводчик первым вступил в переговоры.

— Есть ли здесь на шлюпке кто-либо, кто был бы уполномочен местными властями говорить с нами от имени всех здешних жителей?

— Да! — отвечал Марк, не считая нужным сообщать этим людям свое настоящее звание. — Я имею от них полномочие в деле этих переговоров.

— К какой нации принадлежит ваша колония?

— Прежде чем я отвечу на этот вопрос, я желал бы знать, кто меня допрашивает, — спокойно возразил Марк.

— Военное судно признает лишь за военным судном право спрашивать его! — возразил, улыбаясь, переводчик.

— Так вы называете себя военными судами?

— Военные ли мы суда, это вы вскоре увидите, если только вы принудите нас прибегнуть к силе. А впрочем, мы пришли сюда не с тем, чтобы отвечать на какие бы то ни было вопросы, а с тем, чтобы задавать их. Отвечайте! Принадлежит ваша колония к какой-либо нации? Да или нет?

— Мы все родом из Соединенных Штатов Америки! — ответил губернатор с некоторой надменностью.

— Из Соединенных Штатов Америки? — повторил переводчик с плохо скрываемым чувством презрения. — Да, ваши суда подчас бывают недурной добычей, как это известно всем воюющим народам Европы. И так как почти все пользуются этой наживой, то почему же бы и нам не поживиться здесь! — полушутливо, полунасмешливо добавил он.

Это обидное замечание в адрес его дорогой родины, брошенное ему в лицо, конечно, до крайности оскорбило нашего друга, но, тем не менее, он счел за лучшее затаить до поры свой гнев и хладнокровно спросил, чего, собственно, от него желают эти люди и с какого рода предложениями явились они сюда. На это переводчик изложил ему кратко суть дела: прежде всего от него требовали, чтобы все суда колонии были немедленно переданы адмиралу и снабжены всяким провиантом и запасами на дальнее плавание. Раз это главное условие будет исполнено, то остальное все само собой уладится; при этом, разумеется, от колонии будут потребованы заложники для обеспечения выполнения колонией принятых на себя обязательств. В числе этих заложников обязательно требовались несколько опытных лоцманов, так как адмирал имел намерение посетить столицу колонии, которая, как ему сообщали, находится милях в двадцати или тридцати отсюда в центре архипелага.

Прежде чем дать ответ на эти наглые требования, Марк еще раз, все с тем же спокойствием спросил, с кем он имеет дело. Но переводчик и на этот раз обошел щекотливый вопрос молчанием. Тогда Марк объявил им свой решительный отказ.

Такой ответ, как видно, поразил надменных чужестранцев. Судя по ровному, невозмутимому тону Марка, они, конечно, ожидали совершенно иного решения и полагали, что им удастся без труда получить все то, чего они желали. Узнав, что представитель колонии наотрез отказал удовлетворить его требования, адмирал излил свой гнев в целом потоке проклятий и угроз в адрес всех жителей колонии. Но Марк и его спутники и после того оставались невозмутимы до конца. Шлюпка пиратов вернулась на свой фрегат, а переселенцы возвратились к своей батарее. Едва лишь адмирал успел войти на палубу своего судна, как с фрегата грянул первый выстрел; то был сигнал к началу военных действий. Ядро попало прямо в батарею и перебило руку канаку, который в этот момент прикладывал зажженный фитиль к запалу пушки. Это едва ли можно было счесть за доброе предзнаменование, но губернатор ободрял своих людей и словом, и взглядом, и не давал им времени падать духом. Обе стороны наперебой старались вредить как можно больше одна другой.

Бомбардировка была серьезная, несмотря на то, что тридцати орудиям фрегата Марк мог противопоставить лишь свои два орудия; но эта маленькая батарея действовала на славу, снарядов было вволю; земляной вал служил им превосходной защитой и вскоре стало ясно всем, что бой этот не столь неравный, как оно казалось с первого взгляда. Сам губернатор и капитан Бэте лично наводили орудия, и ни один снаряд их не пропал даром, каждый оставлял по себе след в какой-либо из частей корабля; а между тем снаряды, направленные на батарею, или уходили глубоко в насыпь земляного вала, защищавшего батарею, или перелетали через парапеты. Одним словом, после полуторачасовой пальбы с той и другой стороны у переселенцев был всего только один раненый, тот самый канак, которому первое неприятельское ядро раздробило руку, тогда как у пиратов насчитывалось семь человек убитыми и более двадцати ранеными.

Если бы бой этот продолжался еще некоторое время при тех же условиях, то он, очевидно, должен был бы окончиться полнейшим торжеством колонии. Но пираты вовремя поняли, что плохо взялись за дело, и по приказу адмирала один из бригов двинулся к северу, уходя из-под обстрела, и вслед за тем обрушился на ту часть батареи, которая была обращена на север.

Так как батарея эта была построена таким образом, что огонь ее был обращен только вперед, то в боковых сторонах не имелось амбразур, через которые огонь мог бы быть направлен на рейд. Правда, высокие земляные укрепления были воздвигнуты с обоих флангов с целью оградить обороняющихся, но такого рода пассивное сопротивление не могло оказать делу никакой услуги в случае более продолжительного сражения.

Видя, что ему нет никакого расчета оставаться здесь долее, и опасаясь, чтобы ему не был отрезан путь к отступлению, Марк решил вернуться на суда со своими людьми. Это было дело далеко не легкое и не безопасное. Один из жителей колонии был убит наповал во время этого трудного отступления, двое канаков были тяжело ранены, но, в конце концов им все-таки удалось добраться до своих судов. Менее чем в четверть часа весь этот маленький десант вновь вернулся на «Анну» и «Марту». Батарея, понятно, оказалась в руках пиратов, которые тотчас набросились на нее, как волки на добычу. Строения и дома сожгли, магазин и пороховой погреб взорвали, орудия заклепали. Одним словом, подвергли уничтожению и разорению все, что только успели за столь короткий срок, так как они спешили обратно на фрегат, который продолжал следовать далее все тем же западным каналом, имея перед собой на расстоянии пушечного выстрела суда колонии. Канал этот был чрезвычайно извилист, не говоря уже о том, что его пересекало бесчисленное множество мелких проливчиков и каналов; в них нелегко было разобраться даже и людям, уже давно знакомым с их расположением и направлением. Это обстоятельство внушило Марку одну счастливую мысль, которая тотчас же заслужила полное одобрение Боба.

На расстоянии приблизительно одной мили вглубь архипелага, между мелкими островками находился один из многочисленных здесь ложных проливов весьма заманчивого вида; немного далее он вдруг круто сворачивал и уходил на север, в сторону от всех промышленных и населенных местностей Рифа, сужаясь до такой степени, что там едва ли возможно было провести даже «Анну» и «Марту» и выйти в примыкавший к этому узкому проливу небольшой залив, или губу. Боб уверял, что их суда пройдут благополучно и смело выйдут в залив и что во всяком случае необходимо сюда завлечь врага, чтобы отвести его в сторону от кратера и от столицы Рифа и окончательно сбить его с пути. Марк, конечно, не мог не согласиться с этими доводами Боба и потому последовал его примеру. «Нэшамони» Марк отослал окольным путем на Риф с письмом к Пэнноку, в котором он просил его прислать ему немедленно на тот пункт, где пролив сужается до крайней степени, одно двенадцатифунтовое орудие с лафетом и возможно большее количество снарядов. После того он смело вошел в канал, который был ему очень знаком. Воды здесь было всюду более чем достаточно даже и для большого судна, за исключением, впрочем, только одного места, где находилась весьма значительная по своим размерам и протяжению мель. Над нею было не более шестнадцати или пятнадцати футов воды, — это было вполне достаточно для судов Марка, и даже, может быть, и для обоих бригов, но что касается фрегата, то в случае, если бы нашим друзьям удалось залучить его в этот пролив, можно было сказать с уверенностью, что ему никоим образом не выбраться отсюда.

Солнце уже клонилось к закату, когда Марк достиг вышеупомянутой мели. Он принялся лавировать вокруг и около нее, надеясь завлечь сюда в ночной темноте адмиральский фрегат. Но осторожный адмирал был не так прост, чтобы попасться в ловушку; едва только стемнело, он приказал убрать все паруса и бросил якорь. Вероятно, он думал, что находится на пути к Рифу, и потому не видел никакой надобности торопиться, уверенный в том, что добыча не уйдет от него.

Итак, обе враждующие стороны готовились провести ночь на якоре. В данный момент «Анна» и «Марта» находились менее чем в полумиле от того места, где пролив сужался до размеров широкой канавы и где этим судам во что бы то ни стало, следовало пройти, так как только в этом для них было спасение. Пользуясь темнотой ночи, Марк незаметно перешел с «Анны» на «Марту», потому что эта последняя была шире в своей килевой части, и если бы ей удалось пройти через ущелье, то «Анна» вслед за ней прошла бы без труда. Без шума, почти крадучись, тайком двинулся шлюп по направлению к скалистому ущелью. Первое время все шло хорошо, «Марта» осторожно продвигалась вперед, но вскоре попала вдруг в такое место, что очутилась как в клешах. Но обстоятельства не допускали промедления: пройти было необходимо во что бы то ни стало; и вот все, бывшие на судне, дружно принялись за работу. Все имевшиеся под рукой орудия были с большой энергией пущены в дело, и, наконец, после упорного и долгого тяжелого труда, им удалось общими силами удалить ту часть утеса или скалы, которая, непомерно выдаваясь вперед, мешала пройти судну. Вскоре после полуночи работа эта была окончена, и «Марта», пройдя победоносно через ущелье, вышла в залив и стала там на якорь в нескольких саженях от опасной теснины.

Немного отдохнув после того, как эта трудная задача была благополучно выполнена, Марк вернулся назад на свое судно и также тайно отвел его подальше от неприятельских судов из опасения, что пираты, пользуясь темнотой ночи, вышлют против «Анны» свои шлюпки.

Предосторожность эта, как оказалось впоследствии, была совсем нелишней, потому что поутру, когда уже рассвело, со шхуны видели более семи шлюпок, возвращавшихся на пиратские суда после напрасных поисков шлюпа и шхуны, которых они нигде не нашли.

Вскоре после того пираты первые возобновили враждебные действия, но перерыв в течение ночи дал нашим переселенцам значительные стратегические преимущества: то крупное полевое орудие, которое требовал Марк, прибыло с Рифа ночью и теперь было уже установлено на своем лафете вполне готовым к бою.

С рассветом все суда тронулись с мест, продолжая идти по разветвляющемуся во все стороны каналу. Удивленный отсутствием одного из колониальных судов, то есть «Марты», адмирал предполагал, что, вероятно, оно успело уйти вперед, и теперь очень затруднялся относительно того пути, по которому ему надлежало следовать. Из разумной предосторожности фрегат держался все время середины канала, зорко наблюдая за «Анной», которая все еще кружила около мели. Но вот адмиральское судно, стараясь настигнуть шхуну, повернуло на такой галс, что сразу очутилось по ту сторону мели, которая теперь оказалась у него с подветренной стороны. После того как этот маневр был счастливо исполнен, адмирал вздумал попытаться подойти ближе к «Анне», которая в то время шла вдоль противоположной стороны мели.

Воспользовавшись удобной минутой, Марк вдруг совершенно неожиданно повернул на другой галс, делая вид, что хочет вернуться назад. Адмиральское судно повторило за ним его маневр, не желая дать уйти «Анне». При исполнении этой манипуляции адмиральский фрегат, как и рассчитывал Марк, вдруг сразу всем корпусом врезался в мель и крепко засел там. Тогда Марк, не теряя времени, еще раз переменил курс и смело прошел мимо фрегата, зная, что экипаж его в данный момент был слишком занят своей бедой, чтобы еще думать о возможности вредить неприятельскому судну.

Фрегат засел всего в какой-нибудь полумиле от того места, где было установлено прибывшее ночью с Рифа орудие, которое тотчас же открыло по нему губительный огонь.

Тем временем Марк сошел на берег, отдав приказание вывести «Анну» из канала, чтобы обезопасить и ее от враждебных действий двух неприятельских бригов, а сам усердно принялся за дело. На его судне имелась небольшая переносная жаровня, которую он приказал спустить на берег с намерением применить ее для накаливания ядер.

Между тем один из бригов сделал вид, будто он намеревается прийти на помощь адмиралу, тогда как другой не переставал палить всем бортом, чтобы принудить замолчать батарею. Но вскоре ядро, пушенное колонистами, пробило его корпус и тем вынудило его удалиться. Как с той, так и с другой стороны все внимание сосредоточивалось на фрегате.

Не подлежало, конечно, сомнению, что адмирал находится теперь в весьма критическом положении. Ему оставалось только стараться сняться с мели под непрерывным огнем неприятельской батареи. А дело это было нелегкое, тем более что грунт был илистый. Следовало прежде всего облегчить судно, удалив, по возможности, большую часть груза, вследствие чего пираты немедленно принялись работать насосами и заводить якоря. В это время бриги, находившиеся, очевидно, под управлением довольно плохих командиров, держались в стороне и совершенно бездействовали. Они не попытались даже хоть сколько-нибудь помочь адмиралу. Люди экипажа без толку суетились и бегали взад и вперед по палубе, не замечалось не только никакого порядка, но даже и дисциплина, столь необходимая на судах, здесь совершенно отсутствовала.

После двухчасовой канонады, имевшей весьма печальные результаты для пиратов и не причинившей ни малейшего вреда нашим приятелям-переселенцам, Марк наконец вытащил из огня докрасна раскаленное ядро и лично зарядил им свое орудие; затем он сам навел его и приложил фитиль к западу. Весь заряд проник в корпус фрегата, вслед за тем последовал небольшой взрыв, произведший страшный переполох на судне. Второе такое же ядро тоже попало в цель; видя, что пираты окончательно обезумели, Марк не стал более дожидаться раскаленных снарядов, а хватал первый попадавшийся под руку и посылал их в неприятеля один за другим беспрерывно, не давая ему времени опомниться.

Не прошло и четверти часа с того момента, как Марк выпустил из своего орудия первое раскаленное ядро, как с левого борта адмиральского судна показался сперва легкий дымок, а затем и пламя.

После того уже не оставалось ни малейшего сомнения относительно возможного исхода сражения.

С этой минуты непокорные, негодующие пираты забыли всякую субординацию и, не внимая никаким приказам, распоряжениям и даже увещаниям своего начальства, стали заботиться и хлопотать лишь каждый о себе, стараясь по возможности захватить и спасти свою долю добычи.

В это время «Марта» и «Анна» снова вошли в канал, благополучно пройдя сквозь тесное ущелье, и подошли к месту сражения. Марк приказал поднять свое полевое орудие на шлюп, на который взошел и сам со своими приближенными, решившись, в свою очередь, гнаться за обоими бригами, которые предусмотрительно удалились более чем на целую милю от злополучного фрегата, чтобы избежать опасных последствий взрыва, который, казалось, должен был последовать с минуты на минуту.

Адмирал и все уцелевшие люди его экипажа кинулись к шлюпкам и, побросав все свои сокровища и богатства, спасали только свою жизнь. После того как они покинули фрегат, на судне оставалось еще немалое число пиратов в опьяненном состоянии, доходившем до полнейшего бесчувствия, не сознававших, не подозревавших даже о грозившей им опасности. Все эти люди, равно как и раненые, были безжалостно предоставлены своей участи, никто и не подумал позаботиться о них. В числе этих раненых находился также и Ваальли, которому оторвало ядром руку.

Хорошо, что Марк, минуя уже охваченный пламенем фрегат, проходил стороной, стараясь держаться от него как можно дальше. Не успел он отойти от него на четверть мили, как злополучное судно взлетело на воздух с невероятным треском и шумом. Ближе других от места катастрофы в роковой момент находилась «Марта», и среди обломков всякого рода, переброшенных силой взрыва на ее палубу, оказался обезображенный труп некогда грозного Ваальли, который тут же был признан всеми присутствующими жителями колонии. Так погиб наконец злейший и упорнейший враг переселенцев, который уже не раз ставил это маленькое государство на край гибели, на волосок от полнейшего разорения.

Теперь же пираты ни о чем другом не думали, как только об отступлении. Но Марк не давал им времени опомниться; его полевое орудие не переставало осыпать неприятеля градом ядер. Обезумевшие пираты и их адмирал, вместо того чтобы преследовать свои прежние цели завоевания, принуждены были заботиться лишь о том, как бы спасти свои два брига и благополучно вывести их вновь из тесного пролива в открытое море.

Адмиралу, конечно, нетрудно было выйти теперь на настоящую дорогу, придерживаясь того самого пути, каким он шел сюда, что он и сделал. Но тут совершенно неожиданно возникло другое печальное осложнение. Очевидно, между адмиралом и офицерами одного из его бригов существовали какие-то давнишние недоразумения.

Вследствие этого адмирал, для того чтобы обеспечить себе содействие брига в этом деле, взял к себе на фрегат значительную сумму денег, представлявших собою часть добычи, приходившейся на долю этих офицеров.

Деньги эти должны были, так сказать, служить залогом или ручательством того, что эти недовольные вассалы не покинут своего адмирала в наиболее важный или критический для его предприятия момент.

Понятно, что такого рода поступок возбудил лишь еще в большей мере гнев и неудовольствие этих людей. Только надежда на крупную наживу, на что рассчитывали все, отправляясь на Риф, еще отсрочила на некоторое время полный разрыв между адмиралом и командирами этих бригов. Но когда эта надежда их обманула, то злоба на «адмирала-неудачника» разразилась с удвоенной силой, и во время отступления своего перед следовавшими за ними по пятам «Анной» и «Мартой» один из бригов готовился принять грозные меры, чтобы заставить адмирала возвратить им забранную у них сумму, а другой, подозревая намерения собрата по ремеслу, готовился с не меньшей энергией к отчаянной обороне. Итак, в тот момент, когда они почти что одновременно вышли из пролива в открытое море, один из бригов пошел на юг, а другой к северу, преследуемые по пятам неприятельскими шлюпом и шхуной.

Едва только эти два брига очутились в открытом море, как между ними начался бой не на шутку. Недовольный бриг открыл огонь по адмиралу, а этот последний немедленно отвечал ему тем же. Бой разгорался с каждой минутой, и неприятели сходились все ближе и ближе до того, что вскоре облака дыма от пальбы обоих судов слились в одно громадное белое облако.

Сражение это продолжалось несколько часов подряд. Наконец перекрестный огонь прекратился, и оба брига занялись каждый починкой своих повреждений и уборкой раненых и так далее. Но перерыв этот длился недолго, и пальба целым бортом с того и другого судна возобновились с еще большим ожесточением,

Марк, видя, что ему здесь делать нечего, и убежденный в том, что всякая опасность миновала, решил вернуться наконец на Риф. Между тем оба неприятельских брига продолжали удаляться, не прекращая канонады. Вскоре даже и облака дыма, обозначавшего на горизонте путь этих судов, не стало видно, и Марк понял тогда, что наконец избавился от этих опасных врагов.

Глава 29

Vox populi, vox Dei. (Глас народа, глас Божий)

Народная мудрость

По благополучном окончании того, что жители колонии называли пиратской войной, колония долгое время наслаждалась полнейшей тишиной и спокойствием. Китобойный промысел продолжал процветать по-прежнему и стал для многих колонистов источником громадных барышей и прибыли. К числу таковых принадлежал, понятно, и губернатор колонии.

Но если дело рук человека немало способствовало благосостоянию колонии, то природа, со своей стороны, способствовала этому в еще большей мере. Казалось, будто Господь с особой щедростью и любовью наделил этот клочок земли всеми благами мира. Но, к стыду колонистов, надо было сознаться, что они вскоре забыли о том, кто был Подателем всех этих благ.

В числе эмигрантов, прибывших несколько месяцев спустя после отражения пиратов на вернувшемся из дальнего плавания «Ранкокусе», находились один публицист, один юрист и ни более ни менее как четыре священнослужителя: один пресвитерианский, один методист, один анабаптист и один квакер. Вскоре по прибытии всех этих личностей присутствие их не замедлило сказаться на общем настроении умов в колонии.

Все четыре миссионера начали с того, что громко заговорили о братолюбии, о терпимости, о братском самоотречении, усердно выставляя напоказ все свои христианские добродетели. Говорилось немало о том, что все они прибыли сюда исключительно в интересах своей религии и из желания послужить ближнему и словом и делом.

Но не прошло и нескольких недель со дня прибытия их на Риф, как все эти христианские проповедники готовы были разорвать в клочки друг друга и с пеной у рта оспаривали один у другого овец пасомого ими стада Господня.

Пасомые не замедлили последовать благому примеру своих пастырей и пошли по их следам. Этого было достаточно для того, чтобы разгорелась самая ожесточеннейшая война между отдельными сектами и лицами. Как видно, демон зла под видом четырех служителей церкви еще раз прокрался в Эдем, и человек, обитавший в нем, перестал видеть в своем брате ближнего во Христе, а видел в нем только сектанта.

Присутствие в колонии ученого юриста также имело не совсем желательные последствия. С его прибытием большинство жителей колонии вдруг пришли к убеждению, что они в том, в другом и в третьем ущемлены в правах своими ближними и дальними соседями, о чем они раньше даже и не подозревали.

Закон, который до сей поры не применялся ни разу иначе, как в интересах справедливости, теперь вдруг превратился в орудие мести и спекуляции. И вот, откуда ни возьмись, народился совершенно неизвестный здесь класс людей новейшей формации — филантропов, которые всегда и в любое время готовы были одолжить деньги всем, кто только имел в них надобность, понятно, под большой процент или же под верное обеспечение недвижимого имущества.

Пресса довершила то, чему так удачно положили начало религия и юриспруденция. Вскоре наши поселенцы спохватились, что жили до настоящего времени под оскорбительной для их достоинства деспотичной властью губернатора-тирана, и пришли к убеждению, что настало время им выйти наконец из-под этого гнета и пробудиться от своей столь продолжительной спячки, чтобы явить себя достойными великой будущности.

Между тем этот самый народ и не подозревал даже о существовании того возмутительного гнета, под которым он якобы изнывал, и, вероятно, никогда не почувствовал бы его, если бы не явился этот просвещенный господин, представитель свободной прессы и гласности.

В те годы печатное слово имело несравненно больше веса, чем словесное показание даже и наиболее достойного доверия лица. А в наши дни этот престиж пал уже настолько, что, вместо того чтобы сказать: «Это так, потому что я прочел это в газете», чаще всего мы слышим: «Это враки, не более как газетный слух».

Итак, в упомянутое нами время «Правдивый Наблюдатель Кратера» имел обширнейшее поле деятельности и пользовался им, как говорят, вовсю. Занимаясь всеми общественными делами колонии и ее внутренней политикой, эта газета не забывала также и о себе.

Так, например, в ней время от времени появлялись такого рода сообщения: «Наш уважаемый друг Питер Снукс прислал нам на дняхобразцы своих кокосовых орехов, которые мы, не задумываясь, решаемся признать плодами превосходного качества и потому с полной уверенностью можем рекомендовать их всем хозяйкам кратера».

После того образцы всякого рода продуктов в удивительном изобилии посыпались со всех сторон к ловкому журналисту. Жители колонии покорно ловились на его удочки и попадались в его хитро расставленные ловушки. Его поучения являлись для них какой-то небесной манной, питавшей их праздное воображение всевозможными либеральными бреднями.

Основной теорией этого подпольного политика являлась модная псевдоаксиома, что во всяком человеческом обществе большинство имеет право делать все, что оно только пожелает.

Губернатор, видя и сознавая весь вред и пагубу этого учения, не побоялся лично выступить на арену газетного поединка, чтобы его же оружием побить этого демона.

«Если эта теория, говорил он, может считаться справедливой и большинство имеет такое неограниченное право и власть, то из этого следует, что большинство вправе ставить свою волю даже выше Божеских заповедей и заветов и по желанию может санкционировать убийство, кровосмешение, клятвопреступление, словом, все смертные грехи и все проступки».

Вообще, во всем том, что говорил по этому поводу губернатор, было много разумного и справедливого. Но что значит разумное слово для людей безрассудных и что такое свет для слепцов?! Одна какая-нибудь слащавая фраза журналиста о правах человека производила несравненно больше впечатления, чем самые веские аргументы губернатора. С общей политики и социологии наш журналист не замедлил перейти и на личности и явные нападки на особу губернатора. Его обвиняли в гордости и надменности, потому, к примеру, что он имел привычку чистить по утрам свои зубы, тогда как большинство колонистов не делали этого и потому еще, что он обедал и ужинал не в те часы, как это делали они, что он плевал в свой носовой платок, а не на пол, и не сморкался в пальцы. Все это ставилось ему в вину.

Настал наконец момент, когда общественная почва казалась достаточно подготовленной для совершения политического переворота. В одно прекрасное утро газета предложила обитателям колонии созвать народное собрание для преобразования и усовершенствования основных законов колонии. В местном законодательстве существовала статья, устанавливавшая, каким путем могли быть введены в устав колониальной конституции какие бы то ни было изменения или добавления; для этого требовалось прежде всего согласие губернатора или правителя, затем согласие совета и, наконец, согласие народа. Но не этого хотели недовольные; их вожаки стремились главным образом к революции и беспорядку, так как это было единственное средство добиться государственных должностей. Для того чтобы избавиться раз и навсегда от ненавистного им губернатора, который в случае голосования, по всей вероятности, получил бы большее число голосов, чем всякий другой, создана была особая статья закона, по которой ни одно лицо не могло занимать более пяти лет подряд высокий пост губернатора или правителя колонии. Тем самым Марк Вульстон устранялся от власти окончательно и лишался даже права баллотироваться на следующих выборах. Затем сформированы были, понятно, из своих людей два законодательных собрания, а прежний государственный совет распущен. Новая конституция была представлена на обсуждение народа в лице его представителей, после чего было издано новое Основное Законоположение, в силу которого все бывшие должностные лица были вышвырнуты за борт и заменены другими. Ведь это, как известно, всегда и ключ, и последнее слово всех революций.

После того как была принята новая конституция, состоялись выборы. На них Пэннок был избран губернатором на два года; законовед — судьей, издатель «Правдивого Наблюдателя» — государственным секретарем и совместно с этим государственным казначеем колонии. Вся же семья Вульстонов оказалась совершенно устраненной от всякой государственной и вообще служебной деятельности.

Таким-то образом произошла почти что незаметно в колонии Кратера та серьезная революция, которая до того казалась совершенно невозможной и невероятной. Если бы Марк только пожелал прибегнуть к силе оружия, он без труда мог бы заставить замолчать эту ораву крикунов, так как канаки все до единого были всей душой преданны ему и даже. строго говоря, большинство избирателей стояло на его стороне. Но тем не менее он подчинился всем этим изменениям из желания сохранить мир и спокойствие в стране и согласился стать простым гражданином там, где он имел неоспоримое право быть первым липом государства и занимать в нем высшую ступень правительственной иерархии.

Что особенно огорчило Марка, так это то, что Пэннок принял от него пост губернатора без малейшего колебания и так же просто, как любой законный наследник престола наследует престол и корону после отца. И если Марк внутренне скорбел о происшедшей перемене в жизни колонии, то скорбел более за будущее этой колонии, нежели за себя. Он понял великую политическую истину, что чем более народ старается захватить непосредственно в свои руки власть в государстве, тем менее, в силу этого самого непосредственного участия в ней, он бывает способен контролировать эту власть; что вся эта пресловутая власть его в подобных случаях ограничивается лишь правом назначать законодателей и правителей и избирать представителей из своей среды, а что за сим уже все влияние и власть сосредоточиваются неизбежно в руках нескольких ловких, пронырливых людей, нескольких опытных интриганов, а народ только воображает, что держит власть в своих руках.

Эта великая неопровержимая истина должна была бы быть начертана золотыми литерами на всех углах улиц и перекрестках всех дорог республиканских государств.

Только на одну минуту Марк Вульстон, которого мы теперь уже не вправе называть губернатором, пожалел в душе, что не основал сам какой-нибудь газеты или журнала, чтобы иметь возможность противопоставлять яду — противоядие; но после некоторого размышления он пришел к убеждению, что то был бы напрасный труд.

Все в жизни людей и государств должно идти своим порядком до того момента, когда перед ними встанет на пути какая-нибудь преграда, которая останавливает дальнейший ход событий в определенном направлении или же разбивает весь существующий строй и порядок.

Глава 30

Человек говорит, о, безумец: земля — это мое владение, для меня золотые колосья; для меня зеленеющие равнины. На самых высоких вершинах он является как победитель и готов бросить вызов ангелу-истребителю Только ты, могучее море, сумеешь ему ответить Твои тысячи бронзовых голосов найдут, чем его смутить, одним взмахом ты поглотишь все, что он считает своим добром, и покажешь ему, что Бог один есть все, а человек ничто.

Лент

В течение первых месяцев, следовавших за переменой правительства в колонии, мистер Марк Вульстон занялся приведением в порядок всех своих частных дел, намереваясь вслед за тем предпринять продолжительное путешествие.

Между тем дела колонии были теперь далеко не блестящи. С тех пор. как управление ее стало радикально-либеральным, различные религиозные секты, пользуясь преимуществом безграничной свободы, готовы были вцепиться друг другу в горло, и взаимным беспощадным проклятиям и диффамациям не было конца.

Нравственность жителей колонии находилась тоже в упадке, как и религиозные их чувства. Даже и сама торговля как будто пострадала за это время.

Наконец вернулся и «Ранкокус», возивший в Америку груз китового жира. Тогда его владелец объявил всем о своем намерении вскоре отплыть на этом судне. Братья его. Хитон с женою и детьми. Боб Бэте с семьей выразили также желание отправиться в Америку вместе с Марком и его семьей, чтобы еще раз повидать берега Делавара. Скупив все оставшиеся еще запасы китового жира и приобретя дешево громадную коллекцию великолепнейших раковин, Марк собрал почти все свое движимое имущество, состоявшее из множества очень ценных предметов, причем оказалось, что даже «Ранкокус» не в состоянии вместить всего, и потому Бэте решил отозвать с китобойного промысла свой бриг. Притом же даже сам промысел этот перестал теперь быть столь доходным, как прежде, как будто и киты условились бежать из этих мест, точно они желали изъявить тем самым свое неудовольствие по случаю изменившихся порядков в управлении колонией.

Месяц спустя по прибытии «Ранкокуса» оба судна были готовы к отплытию. Уезжая из этих мест, столь милых, столь дорогих для Марка, он пожелал в последний раз навестить каждый уголок своего бывшего царства. С этой целью он прежде всего посетил остров Ранкокус, совершенно уже оправившийся после погрома, произведенного пиратами: и лесопильня, и кирпичный завод, и мельница стояли на своих местах, — и всюду кипела работа.

То же обилие и то же благоустройство замечались повсюду: на Пике и на Рифе и на всех остальных островах этой группы.

Здесь следует упомянуть об одном совершенно невероятном поступке, доказывающем, до каких крайних пределов могут дойти в людях себялюбие и корысть.

Новое правительство колонии стало оспаривать право собственности Марка Вульстона на кратер, который из кучи пепла и голых скал был превращен в самый цветущий уголок силой его трудов и пота. Новые власти колонии стали настаивать на том, что кратер — общественная собственность, мало того, они не постыдились затеять с ним процесс. Понятно, никто из первых обитателей колонии не оспаривал право Марка на эту землю, но те, кто прибыли последними в эти прекрасные места, не могли видеть без зависти этого участка земли и сознавать при этом, что они не имеют на него ни малейшего права.

Марк не хотел еще раз откладывать свой отъезд, но ведь кратер этот был собственно ему дарован Провидением в самые тяжкие минуты его жизни. Между тем дело это было передано суду присяжных. Марк Вульстон отсрочил свой отъезд ради того, чтобы иметь возможность лично присутствовать на разбирательстве своего дела. Он защищался и отстаивал свои права лишь несколькими полными достоинства словами и вескими аргументами, а в заключение сказал, что вполне полагается на справедливое решение присяжных.

Двое из них стойко держали правую в этом деле сторону и, несмотря на то, что остальные десять высказывались против Марка Вульстона, остались при своем решении. А так как в подобного рода случаях требовался единогласный приговор, то окончательное решение этого дела пришлось отложить до следующей сессии.

Марк не захотел еще раз откладывать свой отъезд, и на другой же день после первого разбирательства его дела он отбыл на «Ранкокусе» вместе с Бобом Бэтсом, следовавшим за ним на своем бриге. Минуя по пути Пик, наши друзья, все до единого, сошли со своих судов и поднялись в долину Эдема, чтобы в последний раз проститься с этим земным раем, который Марк называл когда-то «раем среди морей».

Под вечер этого дня наши путешественники вновь вернулись на свои суда, которые вскоре вышли из Миниатюрной бухты.

Мы не станем описывать день за днем это уже знакомое и Марку, и всем его спутникам путешествие, скажем лишь о том, что, разойдясь у мыса Горн, эти суда почти что одновременно вошли, одно вслед за другим, в порт Филадельфии.

Возвращение семьи Вульстон, уехавшей, по слухам, Бог весть в какие страны на неопределенный срок, явилось настоящим событием для такого маленького городка, как Бристоль. А в семьи Анны и Бриджит этот совершенно неожиданный приезд внес такую радость и ликование, какие трудно даже описать.

Благодаря прекраснейшему воздуху и климату тех островов, где они жили, обе молодые женщины казались такими же свежими и моложавыми, как в то время, когда обе они были еще молоденькими девушками.

Вновь прибывшие привезли с собой весьма и весьма крупное состояние и могли теперь называться богачами. Это, конечно, ничуть не повредило им в общественном мнении горожан Бристоля. Даже и младшие братья Вульстоны, пробывшие недолгое время в колонии, вернулись оттуда каждый с весьма почтенным состоянием и поспешили заявить своему брату, что они не намерены более возвращаться на Риф. Но бывший губернатор колонии, несмотря на свое очень крупное состояние, все же оставался верен своей привязанности к далеким островам, несмотря даже на явную неблагодарность их населения. Марк питал к этой колонии снисходительность и слабость матери к дурному, избалованному ребенку, невзирая на все его пороки и недостатки. Бриджит решила одна пробыть год у своего немощного, старого отца, а «друг» Марта, любившая во всем подражать своему идеалу — мистрис Вульстон, также просила мужа позволить ей прожить около года в Америке. Хитон решил остаться временно в Бристоле с женой и детьми, и хотя Анна первое время сожалела о Пике и о роскошной долине Эдема, о чистом горном воздухе и вечно ясном небе тех островов, но ведь и здесь она была со своей семьей, и ее муж и детки были при ней, а этого только и было надо для ее полного благополучия и счастья.

Когда «Ранкокус» вновь пустился в обратный путь, то на судне, кроме людей экипажа, уже не было никого из бывших жителей колонии кратера, кроме Марка Вульстона и Боба Бэтса да еще капитана Соундерса, командовавшего «Ранкокусом».

Рейс между Вальпараисо и Кратером совершался обычно в течение пяти недель, но иногда на это требовался и более продолжительный срок, что главным образом зависело от состояния пассатных ветров. На этот раз Марк вздумал избрать иной путь к Рифу; ему хотелось попытаться держать больше на юг, чтобы, минуя группу островов Бэтто, подойти прямо к Пику.

И вот в одно прекрасное утро, когда уже по его расчетам «Ранкокус» должен был находиться не более как милях в двадцати от Пика, Марк, выйдя рано поутру на палубу, был крайне удивлен, что гигантской скалы все еще нигде не было видно. Окликнув того матроса, который стоял на вахте, Марк осведомился у него, не видно ли ему впереди Пика. На это последовал ответ, что на всем громадном видимом пространстве океана нигде не появлялось берега, даже вдали.

Прошло еще некоторое время; «Ранкокус» продолжал идти все в том же направлении, как вдруг на горизонте показался какой-то остров. Когда же к нему подошли на более близкое расстояние, то, к немалому удивлению всего экипажа, оказалось, что этот остров им совершенно незнаком и даже, очевидно, необитаем. Спустили шлюпку для того, чтобы обозреть его вблизи, и вдруг Марку показалось, что он узнает какие-то знакомые контуры и очертания скал. Когда же лодка подошла к северной стороне острова или, вернее, утеса, он с ужасом увидел, что на скале, как часовой, стояла одна высокая и одинокая сосна. Невольный крик, крик ужаса и горя вырвался из его груди: страшная истина стала ему понятна, он сразу угадал, что здесь случилось. То, что они сейчас видят перед собой. — не что иное, как вершина Пика, а это дерево, одиноко торчащее над голой скалой, то самое, которому Марк предназначил служить сигналом в случае опасности от приближения грозного Ваальли к Пику. Не могло быть сомнений, что весь Пик со своим сказочно прекрасным земным раем был поглощен волнами океана.

Тот страх и беспредельный ужас, который овладел при виде случившегося Марком и его товарищами, не поддается никакому описанию. С тяжелым сердцем вернулись наши приятели на судно. Будучи не в силах выносить долее это ужасное зрелище, Марк решил тотчас же продолжать путь. «Ранкокус» пошел теперь в направлении того острова, имя которого он носил; место, где был когда-то этот остров, было вскоре отыскано, но ни самого острова, ни даже его гор, не было видно над водой. Когда бросили лот, то в одном месте оказалось всего лишь десять футов воды; то была, очевидно, вершина одной из гор острова Ранкокус, а когда судно снялось с якоря, то вместе с ним был вытащен вполне еще сохранившийся труп козочки, вероятно, щипавшей травку на вершине горы в момент, когда весь этот остров, очевидно, мгновенно был поглощен морем.

После того «Ранкокус» пошел к Рифу.

К вечеру того дня, когда наши друзья должны были быть, по расчету Марка, уже среди группы островов Рифа, вахтенные доложили, что над поверхностью, на расстоянии всего какой-нибудь полумили, на левой стороне судна виднеется вершина какого-то подводного утеса. «Ранкокус» лег в дрейф, а Марк и Боб сели в шлюпку и отправились вдвоем на рекогносцировку.

И что же?! Этот риф, как оказалось, был вершиной кратера. Итак, и кратер вместе со своей прелестной и богатой столицей, со всеми чудными садами и постройками, со всеми жителями и их богатством погиб бесславно в волнах океана, не оставив по себе ни малейшего следа.

Простояв над этой печальной могилой стольких воспоминаний и надежд около двух суток, Марк решил плыть к островам Бэтто.

Здесь он застал мирно царствовавшего сына покойного Урууни; никто здесь ничего не знал об участи, постигшей колонию. Ему только сказали, что почти все канаки, один за другим, отказывались продолжать работать у белых, так звали они всех жителей колонии. Вскоре после того, как Марк Вульстон со своими друзьями покинул Риф, высшие власти колонии начали требовать от канаков непосильной работы и притом еще забывали платить им заработанную плату, что вызвало, конечно, поголовное бегство канаков, которые целыми группами, один за другим, стали возвращаться на родину.

Вот все те сведения, какие туземцы могли сообщить Марку относительно его погибшей колонии. Кроме того, они рассказывали еще о каком-то необычайном землетрясении, случившемся с полгода тому назад и превзошедшем по силе своих толчков и подземному грому и гулу все, что им когда-либо случалось слышать и испытывать в этих краях.

Марк наделил своего юного приятеля, молодого Урууни, подарками и рассчитал тех двух или трех канаков, которые еще состояли у него на службе на «Ранкокусе» в числе его экипажа, после чего отплыл к берегам Америки.

В Вальпараисо Марк весьма выгодно распродал весь свой груз, предназначавшийся им для колонии, и затем, после почти девятимесячного отсутствия, «Ранкокус» стал вновь на якорь в порту Филадельфии.

Все те, которым посчастливилось таким чудесным образом избегнуть страшной катастрофы, редко вспоминали в разговорах колонию Кратера, но Марк много и часто размышлял на эту тему. И сколько раз переживал он мысленно все события своей жизни, стоявшие в столь тесной связи с Рифом: крушение «Ранкокуса», полное свое одиночество, когда впервые он вступил на почву Рифа, эту бесплодную и голую угрюмую скалу, без признака всякой растительности, вдруг ставшую каким-то чудом роскошной и плодородной нивой и житницей целой колонии.

Он вспоминал не раз и все эти, как будто колдовством вызванные из недр океана, прекрасные зеленые луга и острова с кристальной струей светлых родников, приезд жены, друзей и близких, и зарождение, и рост, и постепенное развитие его колонии, цветущей и богатой до тех пор, пока она не уклонилась от доброго пути, и проклятой судьбой и Богом с того момента, как она уклонилась от него. Он вспоминал и то, как, уезжая, он оставил на этих островах счастливое, богатое население, роскошные стада, луга и нивы, десятки парусных судов, заводы, лесопильни и повсюду кипучую и деятельную жизнь в полном довольстве и обилии, нечто похожее на рай земной, и как, вернувшись, он не застал из этого всего камня на камне; все то, что он когда-то знал и горячо любил, все, что родилось и создалось, как чудом, на его глазах, все это безвозвратно и бесследно погибло в волнах океана.

Такова, впрочем, печальная повесть всего земного и всех тех благ, которые мы так высоко ценим и так сильно прославляем. Нам кажется некоторое время, что все усилия наши не тщетны, что руки наши создают нечто такое, что может служить чуть ли не вечным памятником нашего труда и разума, что ум наш украшает и совершенствует то, что дано нам свыше, и вместе с тем мы начинаем забывать Того, Кто дал нам этот ум и силы, и тот предел, который нам положен, и как мы, безумцы, хотим заменить своим ничтожным, слабым существом То Всемогущее, Всесильное и Беспредельное Высшее Существо, которым созданы мы сами и весь наш видимый обширный мир. Но едва только эта могучая и Божественная длань, простертая над нами, дававшая нам силы и успех, отстранится от нас, как и мы сами, и все созданное нами мгновенно и бесследно рухнет в бездну и сотрется с лица земли.

Так пусть же те, которые вечно кричат кичливо: «Народ! Народ!» — вместо того чтобы восхвалять Творца и Бога своего, подумают об этом хорошенько. Безумцы, они воображают, что народные массы всемогущи, и не видят, что и они не более как жалкие атомы, незаметные среди мириад других атомов, созданных Предвечной Мудростью Творца для своих неисповедимых целей! Все эти блага и преимущества, которыми мы так гордимся: могущество народных масс, и преимущества умственного развития, и сила мощного ума, и все наши успехи, — все это развеется как прах, исчезнет точно сон, едва только достигнет того предела, который им назначен. Для всего в мире есть «предел, его же не прейдеши!».

Пенитель моря

Роман, действие которого относится к началу XVIII века, захватывает интересный период американской истории: борьбу голландского влияния с английским империализмом на берегах реки Гудзона.

Сам Купер роман «Пенитель Моря» называет легендой. Действительно, ароматом легенды овеян тип Пенителя Моря, его неуловимая бригантина «Морская Волшебница» и созданный поэтическим воображением идиллический уклад её внутренней жизни. Но, несмотря на колорит легенды, приданный Купером роману, в нём живо отражена жизнь моряков парусного флота, внутренняя спайка морского товарищества, преданность делу и суеверия, которыми в ту отдаленную эпоху были заражены моряки. Контрабандисты с бригантины, вступая в бой с французским крейсером, берут с собою эмблему своего корабля — изображение «Морской Волшебницы», созданной суеверным воображением…

Глава 1

Глубокий и вместительный Нью-Йоркский залив принимает в себя воды рек: Гудзона, Гакенсака, Пасэка, Раритона и множества других — менее значительных, впадающих в океан. Острова: Нассау и Штатов служат ему надежным барьером от морских бурь.

Благодаря удачному местоположению, умеренному климату и водным путям сообщения, изрезывающим вдоль и поперек территорию города, Нью-Йорк имел все данные для быстрого развития. Действительно, из незначительного провинциального города он с удивительной, даже для Америки, быстротой превратился в столицу, занимающую почетное место в ряду других столиц мира.

Едва ли найдется другой город, который соединял бы в себе все благоприятствующие развитию торговли условия, как Нью-Йорк. Остров Мангаттан^[448] окружен такою глубиной, что суда могут подходить почти к его берегам и здесь принимать свой груз.

В 171… году Нью-Йорк был не тем, чем он является теперь, и имел еще мало общего с тем пышным городом Северо-Американских Соединенных Штатов, каким он сделался в позднейшее время.

Рано утром 3 июня пушечный выстрел прокатился по сонным водам Гудзона. Тотчас в одной из амбразур форта, расположенного при впадении этой реки в залив, показался дымок, и на флагштоке форта медленно развернулся флаг Великобритании — красный крест на синем поле. На расстоянии нескольких верст смутно рисовались очертания мачт корабля, едва выделявшихся на зелени лесов, покрывавших высоты острова Штатов. Ответный сигнал крейсера чуть слышным ударом достиг города, флаг же его нельзя было различить из-за дальности расстояния.

В это время на пороге одного из самых богатых домов города появился старик в сопровождении двух негров-невольников: один из них был взрослый, другой едва достигал половины роста своего товарища. Этот последний нес мешки с дорожными вещами своего хозяина.

Старик, очевидно, собирался в путь и отдавал последние приказания.

— Умеренность, Эвклид, — вот к чему все вы должны стремиться. Ты должен, мошенник, заботиться лишь о собственности хозяина. Если тело разрушится, что сделается с его тенью? Если я похудею, вы будете болеть; если буду голодать, вы издохнете; если я умру, вы… гм! Эвклид, я оставлю на твоё попечение все мои товары, дом и имущество. Я еду в Луст-ин-Руст подышать чистым воздухом. Язвы и лихорадки! Если иностранный сброд будет по прежнему увеличивать уличную толпу нашего города, Нью-Йорк сделается вскоре таким же невыносимым, как Роттердам^[449] летом. Послушай, негодяй! Я очень недоволен компанией, которую ты в последнее время водишь. Смотри у меня!.. Вот ключ от конюшни, — следи, чтобы ни одна лошадь не выходила из нее, разве только на водопой. Эти мошенники, мангаттанские негры! Все они принимают фламандского рысака за тощую охотничью собаку и ночью летят верхом, сверкая пятками, словно ведьма на помеле. Не думают ли они, что я купил в Голландии лошадей, истратил массу денег на их выправку, перевозку, страховку только для того, чтобы видеть, как на них постепенно тает жир, словно сальная свечка?!

— Все худое всегда приписывается негру! — проворчал тот из негров, которого хозяин называл Эвклидом.

— Укороти свой язык! И смотри хорошенько за моими лошадьми. Постой, вот тебе два флорина: один для твоей матери, другой тебе… Но если я узнаю, что твоя компания гоняла моих лошадей, беда всей Африке! Голод и скелеты! Я семь лет откармливал своих лошадок…

Эту фразу старик бросил уже удаляясь от дома. Когда старый голландец скрылся за углом, оба негра посмотрели друг на друга, перемигнулись и вдруг разразились веселым хохотом. Кстати сказать, вечером того же дня их можно было видеть лихо скачущими на двух крупных и тяжелых лошадях хозяина внутрь острова, где предстояла веселая пирушка их собратьев.

Если бы это мог предвидеть альдерман^[450] ван-Беврут, то, без сомнения, его походка утратила бы ту степенность, с которой он продолжал свой путь.

Ван-Беврут был мужчина лет пятидесяти. Про него можно было сказать, что он сшит хотя нескладно, но крепко. Принадлежал он к числу богатейших купцов острова, был делец и, вдобавок, не был еще женат.

Едва альдерман повернул в сопровождении одного из негров за угол, как столкнулся лицом к лицу с человеком, принадлежавшим к тому же, как и он сам, привилегированному классу «белых». В первое мгновение на лице его мелькнуло было выражение неудовольствия, но тотчас оно уступило место обычному спокойствию, характерному для флегматичных голландцев.

— Восход солнца… утренняя пушка… и альдерман ван-Беврут! — вскричал тот. — Таков порядок событий в столь ранний час на нашем острове.

На это ироническое приветствие альдерман ответил спокойными вежливым поклоном, но слова его заставили остроумца-собеседника раскаяться в своей шутке.

— Колония имеет основание сожалеть, что не пользуется уже услугами, губернатора, который покидает постель так рано. Нет ничего удивительного в том, что мы, люди деловые, встаем с утренней зарей — у нас есть на то причины, но просто не веришь своим глазам, когда видишь здесь вас в такой ранний час.

— Некоторые обыватели здешней колонии поступают разумно, не доверяя своим чувствам, но едва ли они ошибутся, если скажут, что альдерман ван-Беврут — человек действительно занятой. Будь у меня власть, я бы дал вам герб с изображением бобра, двух охотников с Могока^[451]… и надпись: «промышленность».

— А что вы думаете, милорд, о таком гербе: одна сторона щита совершенно чистая, в знак чистой совести, на другой же находится изображение открытой руки с надписью: «умеренность и справедливость»?

— Понимаю. Вы хотите сказать, что фамилия ван-Беврутов не нуждается в каких бы та ни было знаках отличия. Впрочем, мне кажется, я уже видел где-то ваш герб: ветряная мельница, водяной канал, зеленое поле, усеянное черными животными. Нет? Ну, тогда, значит, повлиял на мое воображение утренний воздух.

— Жаль, что подобной монетой нельзя удовлетворить ваших кредиторов, милорд! — не без язвительности заметил голландец.

— Печальная правда, почтеннейший! Плох тот суд, который заставляет дворянина проводить ночи, шатаясь по улицам, подобно тени Гамлета, а потом с первым же пением петуха бежать сломя голову в тесное и грязное помещение. Не правда ли, альдерман ван-Беврут? Не будь моя царственная кузина введена в заблуждение ложными слухами, клевреты мистера Гонтера не восторжествовали бы так скоро.

— А если бы попытаться дать средства, достаточные для вашего освобождения, тем, которые заперли вас в тюрьму?!

Этот вопрос, по видимому, задел чувствительную струнку благородного лорда. Его манеры разом изменились. Шутливое выражение его лица уступило место более серьезному.

— Ваш вопрос, достойный альдерман, делает честь вашей проницательности и подтверждает те слухи, которые ходят о вашем благородстве. Конечно, правда, что королева подписала мою отставку, и что на мое место губернатором колонии назначен Гонтер, но все это еще может быть взято обратно: только бы мне добиться личного свидания с царственной кузиной. Конечно, у меня есть недостатки; быть-может, мне не мешало бы иметь девизом умеренность, но даже мои враги не могут упрекнуть меня в том, что я покинул когда-либо друга.

— Не имел случая испытать вашу дружбу и не могу ничего возразить.

— Ваше беспристрастие давно обратилось в пословицу. Послушайте же, что я скажу. В этой колонии, скорее голландской, чем английской, все доходные места захвачены разными Марисами, Ливинстонами и т. д. Они господствуют и в думе, и в судах. Между тем исконные владельцы этой земли — почтенные ван-Бекманы, ван-Бевруты отодвинуты на задний план…

— Так ведется с давних пор. Я даже не запомню, чтобы дело когда-либо обстояло иначе.

— Это справедливо! Но нельзя было так поспешно выносить на суд честное имя человека. Если мое управление, как говорили, было запятнано несправедливостями, то это — показатель того, насколько сильны предрассудки в Англии. Зачем было торопиться: время просветило бы мой ум. А времени-то мне как-раз и не дали. Еще бы только год, и дума наполнилась бы Гансами и другими честными голландцами.

— В таком случае, милорд, следовало бы повременить ставить вашу честь в неприятное положение.

— Но разве поздно остановить зло? Разве нельзя образумить королеву Анну? Могу вас уверить, что я жду только удобного случая, чтобы действовать. Я просто изнываю при мысли, что ее неблагосклонность губит человека, близкого к ней по происхождению. Это пятно, стереть которое должны стараться все, тем более, что для этого потребуется не много усилий. Альдерман ван-Беврут!

— Милорд!

— Как я был слеп, любезный друг, что не прибегал к вашим советам! Все голландские предприятия расширяются…

— Да, мы, голландцы, умеем трудиться, а деньги тратим с осмотрительностью.

— Конечно, расточительность не раз вела к гибели весьма достойных людей. Надо вам заметить, почтеннейший, что я сторонник идеи взаимной поддержки, которую, по-моему, должны оказывать себе люди в этой юдоли печали. Альдерман ван-Беврут!

— Милорд Корнбери!

— Я хотел сказать, что поступлю решительно против своих чувств, если покину эту провинцию, не выразив моего глубочайшего сожаления в том, что не оценил заслуг исконных владельцев этой колонии.

— Значит, вы еще надеетесь ускользнуть из цепких лапок ваших кредиторов, или, быть-может, вам будут даны средства открыть ворота вашей тюрьмы?

— Фи, как вы выражаетесь, сударь! Впрочем, мне нравится ваша откровенность. Ну, да! Не подлежит ни малейшему сомнению, что ворота моей тюрьмы, как вы выражаетесь, откроются, и счастлив будет тот человек, который повернет ключ… Почтеннейший!

— Милорд!

— Как поживают ваши лошади?

— Благодарю вас, милорд! Жиреют, мошенники, со дня на день! Бедные животные имеют мало покою, когда я вне дома. Право, следовало бы издать закон, карающий смертью всех черных, которые вздумают скакать верхом ночью на хозяйских лошадях.

— Я предложил бы налагать строгое наказание за это гнусное преступление! Но едва ли Гонтер согласится на подобную меру. Да, почтеннейший, только бы мне вновь занять утерянный мною пост, тогда конец всем злоупотреблениям. Колония снова стала бы процветать. Но мы должны обдумать свой замысел со всей осторожностью. Это вполне голландская идея, а следовательно, и выгоды, денежные и политические, должны принадлежать только голландцам. Почтеннейший ван-Беврут!

— Благородный лорд!

— Не выходит ли из вашего повиновения ваша прекрасная племянница Алида? Поверьте, ничто не интересует меня более, чем этот во всех отношениях желанный брак. Женитьба патрона^[452] Киндергука интересует всю колонию. Славный парень!

— И с большим состоянием, милорд!

— Умен не по летам!

— Держу пари, что две трети его доходов ежегодно идут на увеличение его капитала.

— И чем только он питается! Можно подумать, что одним воздухом.

— Его отец — мой старинный друг. Он оставил своему сыну прекраснейшие земли и богатейшую ферму! — сказал альдерман, потирая от удовольствия руки.

— И это еще не все!

— Его владения простираются от Гудзона до Массачузетса. Сто тысяч акров земли, — гор и равнин, — густо заселенных трудолюбивыми голландцами!

— Таких людей не следует упускать из виду. Его права на руку вашей племянницы куда выше нелепых претензий капитана Лудлова!

— У капитана тоже хорошее имение, которое притом улучшается с каждым днем.

— Эти Лудловы просто-напросто изменники. При виде их честного человека коробит. И один из подобных людей командует здесь военным крейсером!

— Лучше бы его услали в Европу! — понижая голос, ответил альдерман, оглядываясь.

— Да, да! Пора этим пришельцам уступить место исконным жителям здешней колонии! Если бы этот — как его? — капитан Лудлов женился на вашей племяннице, ваша почтенная фамилия в корне изменила бы свой характер… К тому же у этого человека, кажется, нет ни гроша за душой?

— Нельзя сказать этого, милорд! Впрочем, конечно, ему далеко до Киндергука.

— Следовало бы его отправить в Ост-Индию, а? Как вы думаете, Миндерт ван-Беврут?

— Милорд!

— Я оскорбил бы то чувство, которое я питаю к патрону Олову ван-Стаатсу, если бы лишил его выгод нашего предприятия. Прошу вас, чтобы нужная для выполнения нашего плана сумма была разделена поровну между вами и им. Какова она — можете видеть из этой бумажки.

— Две тысячи фунтов стерлингов, милорд?

— Не более, не менее. Справедливость требует, чтобы и ван-Стаатс участвовал в нашем предприятии. Если бы не брак с вашей племянницей, я бы увез его с собою в Европу и постарался пристроить при дворе королевы.

— Право, милорд, такая сумма мне не по средствам. Высокие цены на пушные товары в прошлый сезон, как вы знаете, сильно расстроили наши финансы.

— Награда будет большая.

— Деньги делаются столь же редкими, как и исправные должники…

— Барыши будут верные.

— Между тем кредиторами хоть пруд пруди.

— Предприятие будет чисто голландское.

— Последние известия из Голландии заставляют нас держать денежки крепко в руках в ожидании какого-то необычайного переворота в торговле.

— Альдерман ван-Беврут!

— Милорд, виконт Корнбери!

— Пусть процветает ваша торговля мехами. Но берегитесь: хотя я и должен возвратиться в тюрьму, но никто не запретит передавать ее секреты. Там ходит слух, почтеннейший, будто Пенитель Моря находится уже на берегу. Будьте настороже…

— Это касается наших высокопоставленных защитников и покровителей, — иронически проговорил альдерман. — Предприятия, занимавшие, как говорят, губернатора Флетчера и виконта Корнбери, не к лицу нам, скромным торговцам пушниной.

— Прощайте же, упрямец! Дожидайтесь своих «необычайных переворотов в торговле», — сказал Корнбери, покатываясь со смеху, но внутренне больно уязвленный словами своего собеседника. Действительно, ходил слух, что не только он, но и его предшественники покровительствовали контрабандистам, — разумеется, за изрядную мзду.

Глава 2

Расставшись со своим собеседником, альдерман ван-Беврут задумчиво продолжал свой путь. Засунув руку в карман и крепко придерживая звеневшие там испанские золотые монеты, только-что избежавшие поползновений благородного лорда, почтенный коммерсант с решительным видом постукивал по мостовой палкой, как-будто бросая вызов всем своим врагам. Поднявшись в верхний квартал города, он остановился перед богатым домом голландской архитектуры и постучал в дверь блестевшим на солнце молотком. Приход его там, очевидно, заранее ожидался, так как дверь немедленно отворилась, и на пороге показался дряхлый, седой негр, тотчас же пригласивший гостя войти. Но альдерман оперся на перила крыльца и вступил со старым слугою в беседу.

— Здравствуй, дружище Купидон! — промолвил он задушевным тоном. — У тебя сегодня такой сияющий вид, как у солнца. Надеюсь, мой друг, патрон почивал так же спокойно, как и ты?

— Он уже встал, господин альдерман, — ответил негр. — С некоторого времени, — прибавил он, понижая голос, — патрон совсем потерял сон. Вся живость его пропала. Теперь он только и делает, что курит трубку. Завелась, должно-быть, у него зазноба.

— Ну, мы найдем средство помочь этому горю, — уклончиво сказал альдерман.

— Вот и сам хозяин, — проговорил слуга, — он лучше сумеет занять вас, чем старый негр.

— Доброго утра, счастливой поездки, патрон! — весело приветствовал альдерман хозяина дома.

Это был молодой человек всего лет двадцати пяти, но необыкновенной толщины. Он приближался, тяжело покачиваясь из стороны в сторону. По виду ему можно было дать, по крайней мере, вдвое больше лет.

— Ветер упал, бухта — зеркало! Наша поездка будет так же спокойна, как по каналу.

— Это хорошо, конечно, — пробормотал старый Купидон, предупредительно ухаживавший за своим хозяином. — Все же, по-моему, для такого богатого человека, как мой господин, гораздо лучше путешествовать сухим путем. Давно то было: один паром утонул со всеми пассажирами; никто не спасся.

— Ну, это бабьи сказки, любезный! — проговорил альдерман, кидая беглый взгляд на своего друга. — Мне пятьдесят лет с лишком, а я что-то не помню подобного случая.

— Молодому человеку легко забыть. Шестеро утонуло: двое янки^[453], один француз из Канады и одна женщина из Джерсея. Ах, как оплакивали бедняжку!

— Твой счет неточен, старина! — с живостью сказал старый коммерсант. — Двое янки, говоришь ты, да француз, да женщина? Это составить только четыре.

— Вы не считали еще двух губернаторских прекрасных лошадей, тоже утонувших.

— Старик прав, — живо согласился альдерман. — Я сам теперь вспомнил. Но ничего не поделаешь: смерть властвует на земле, и никто не избежит ее, когда придет последний час. Впрочем, сегодня с нами нет лошадей, а потому тронемся, что ли, патрон?

Олоф ван-Стаатс немедленно последовал за альдерманом, и скоро оба исчезли из глаз негра. Постояв несколько времени, старый Купидон неодобрительно покачал головой и, вернувшись обратно в дом, тщательно запер за собой дверь.

Улица, по которой шли друзья, имела в длину не более нескольких сот футов. С одной стороны она замыкалась фортом, с другой ее пересекал высокий палисадник, носивший громкое название «городских стен» и устроенный на случай внезапного нападения индейцев, живших в довольно большом числе в низинах колонии. Эта уличка была родоначальником знаменитого Бродвэя^[454], самой великолепной улицы современного Нью-Йорка.

— На вашего Купидона действительно можно положиться. Он образец честности и преданности. Жаль, что я не отдал ему на хранение ключей от моей конюшни, — проговорил альдерман.

— Я слышал еще от покойного отца, что ключи всего вернее хранить у себя! — холодно ответил патрон.

— Кстати, — с живостью промолвил коммерсант, — сегодня, идя к вам, я повстречался с бывшим губернатором, которому кредиторы, должно-быть, позволили прогуливаться в такой час, когда, по их мнению, глаза любопытных обывателей закрыты. Надеюсь, вы заблаговременно успели выцарапать у него свои денежки?

— Я был настолько счастлив, что никогда не давал ему взаймы.

— Это еще лучше. Но слушайте, что я скажу. Мы беседовали с ним на разные темы. Между прочим, он упомянул даже о вашем предполагаемом браке с моей племянницей.

— Это дело совсем его не касается! — отрезал патрон.

— Он сообщил мне, что можно бы устроить так, что «Кокетку» пошлют к Индийским островам.

При этом намеке на соперника — капитана «Кокетки» Лудлова — молодой человек слегка покраснел. Альдерман не знал, чему это приписать: досаде или же задетой гордости.

— Если капитан Лудлов считает более интересным плавать в Ост-Индии, чем исполнять свои обязанности здесь, то желаю ему полной удачи, — ответил сдержанно патрон.

— У него громкое имя, и притом большие деньги, — вскользь заметил коммерсант. — Вероятно, он ничего не имеет против такой поездки. Пираты совсем прекратили там сахарную торговлю.

— Он имеет, говорят, репутацию дельного моряка.

— Послушайте, патрон, бросьте говорить загадками. Если вы хотите иметь успех у Алиды, стряхните с себя вашу неподвижность. Помните, у моей племянницы в жилах течет французская кровь. Надеюсь, что в Луст-ин-Русте вы, наконец, столкуетесь с ней как-нибудь: для того, собственно говоря, и задумана эта поездка.

— Это дело, конечно, дорого моему… — тут молодой человек запнулся, как-будто испугавшись излишней откровенности, и машинально заложил палец за жилет.

— Если вы намекаете на ваш желудок, — сохраняя серьезный вид, ответил альдерман, — то вы правы: наследница Миндерта ван-Беврута никогда не будет бедной невестой. К тому же и покойный отец ее немало оставил после себя. Но что за черт! Паром отходит без нас! Рут, скачи, скажи этим дьяволам, чтобы подождали минутку! Вот мошенники! То уйдут раньше времени, так что приходится ждать и жариться на солнце, то стоят чуть ли не по часам. Точность — душа торговли. Ничего не следует делать ни раньше, ни позже положенного часа.

Говоря это, альдерман ускорил шаги по направлению к парому, на котором им сегодня предстояло совершить поездку. Патрон шел за ним.

Бухта, где стоял паром, врезывалась в остров напротяжение четверти английской мили. Берега ее были окаймлены рядом низких, тесных домов, построенных в голландском вкусе, т. е. с флюгерами, слуховыми окнами и зубчатыми стенами. У одного из этих домов висел над входом железный кораблик, весьма наглядно показывавший, что дом этот принадлежал хозяину парома.

Человек пятьдесят негров возились на улице, обмакивая швабры в воду и обмывая ими стены домов. Как водится, эта их ежедневная работа сопровождалась шутками, смехом, на которые вся улица отзывалась с неизменною веселостью. По временам в каком-либо высоком окне появлялась голова в ночном колпаке, принадлежавшая какому-нибудь почтенному буржуа. С невозмутимостью голландцев он слушал некоторое время шутки, словно ракеты перелетавшие с одной стороны на другую.

Едва альдерман со своим спутником вскочил на судно, как оно уже начало отходить от берега. Периага, — так назывался тип этого судна, — имела конструкцию смешанную: отчасти европейскую, отчасти американскую. Это было короткое, плоскодонное, с низкими бортами судно, какие можно было видеть в Голландии. На нем имелись две мачты, но без всякой оснастки. Когда на них ставили высокие, суживающиеся кверху паруса, мачты гнулись, словно тростники. Периага отличается быстротою хода и даже поворотливостью, чего трудно было ожидать от судна, такого неуклюжего по виду.

Глава 3

Периага пришла в движение, лишь только на палубу ее вскочили альдерман и патрон Киндергук. Прибытия их, очевидно, ожидали, так как хозяин откладывал отъезд до последней минуты, пока, наконец, наступивший отлив не принудил его дать сигнал к отплытию.

Первым делом ван-Беврута было дать подзатыльник одному негритенку, который, сидя на корточках, изо всех сил дул в раковину, издававшую самые пронзительные звуки. Бедняга воображал, что его музыка доставляет всем такое же наслаждение, как ему самому.

— Замолчишь ли ты, дьяволенок! Оглушил, как сто тысяч трещоток! — вскричал сердито почтенный коммерсант. Затем с несвойственной ему живостью он накинулся на судовщика.

— Славно, любезный! Такова-то твоя аккуратность! Отходить раньше, чем готовы пассажиры!

Флегматичный голландец, не вынимая трубки изо рта, лишь кивком головы указал на воду, на поверхности которой начинала появляться пена — признак отлива.

— Плевать мне на ваши отливы! — с гневом говорил коммерсант. — Берегись, приятель! Ты не один здесь, твой паром не самый лучший. Найдутся другие, еще лучшие.

Пока дело шло только об его личности, голландец хладнокровно выслушивал замечания своего пассажира. Но когда последний задел честь его «Молочницы», Составлявшей, очевидно, предмет особенной его гордости, он не выдержал. Куда девалась его флегма! Его ответ был, должно быть, Настолько внушительным, что Ван-Беврут счел за более благоразумное отступить.

— Не стоит спорить с ослом, — пробормотал он, пробираясь к корме среди корзин с овощами и кадушек с маслом, предназначавшихся для рынка и загромождавших палубу.

Гнев альдермана мгновенно улегся, как только он увидел молодую девушку, разговаривавшую с патроном, его спутником.

— Здравствуй, дорогая Алида! — ласково приветствовал старик свою племянницу. — Щечки твои рдеют, как розы! Надеюсь, дитя, в Луст-ин-Русте тебе будет лучше.

Сказав это, коммерсант приветливым кивком ответил на почтительный поклон ее слуги, чопорного француза пожилых лет, носившего устаревшую уже ливрею, напудренный парик и, — должно-быть, в воспоминание о своей далекой родине, — косу.

Сразу можно было заметить, что родители Алиды де-Барбри принадлежали к двум различным странам. От своего отца, родом из Нормандии, молодая девушка унаследовала черные глаза и волосы, греческий профиль и гибкую фигуру, которой вообще не могут похвастаться дочери Голландии. Мать передала ей ослепительно белую кожу, нежный цвет лица и некоторую полноту, не уменьшавшую, однако, ее грации, а только придававшую изящную округленность ее талии. Одеждой ей служила амазонка, соединявшая элегантность с простотою, а головным убором — бобровая шапочка, украшенная пучком перьев.

Алида разговаривала с патроном Киндергуком, но нельзя сказать, чтобы разговор их был оживленный. Несмотря на все усилия альдермана, разговор мало-по-малу замолк, и каждый предался своим думам. Огорченный старик, убаюкиваемый мерными плесками волн о борта судна, сам погрузился в дремоту.

Через четверть часа периага приближалась уже к выходу из бухты. Ее черномазый экипаж приготовлял паруса, чтобы пуститься отсюда в настоящее плавание, как вдруг зычный голос, донесшийся с берега, остановил движение матросов.

— Эй, периага! — повелительно гремел голос. — Отдать паруса, повернуть руль до самых колен этого почтенного старца! Живо, лентяи! Или ваша периага ринется вперед, как скаковая лошадь, и пропадет вместе с вами.

Оторопевшие матросы машинально повиновались, и периага остановилась. Скоро незнакомый пассажир, которому принадлежал голос, подъехал на лодке и ловким прыжком вскочил на палубу.

Это был истый сын океана. С виду ему можно было дать лет тридцать. Высокий рост и плечи в косую сажень выдавали его огромную силу. Черные волосы его начинали уже седеть. Правильные и красивые черты его лица дышали смелостью, хладнокровием и некоторым упрямством; здоровый румянец говорил о долговременном пребывании на чистом морском воздухе. Одежда незнакомца была так же своеобразна, как и его фигура. Матросская куртка плотно охватывала его талию. На голове была надвинутая набекрень небольшая шляпа, придававшая ему задорный вид. Поясом служила дорогая индийская шаль. Галстук яркого цвета был небрежно обвит вокруг шеи; один конец его был закреплен на груди маленьким кинжальчиком из слоновой кости; другой свободно развевался по ветру. Наконец, туфли из толстого полотна с вышитыми на них якорями служили ему обувью.

Встреченный любопытными взглядами матросов и пассажиров, моряк пошел на корму. Мимоходом он критически осмотрел скромные паруса и мачты парома. Ткнув довольно презрительно ногой в носовой парус, бравый моряк спокойно воспользовался коленом одного матроса в качестве приступки. Не говоря ни слова, он взял руль из рук хозяина парома и сделал это с таким видом, как-будто давно занимал это место. Затем он стал осматривать своих товарищей по путешествию. Его внимание обратили на себя парик и коса француза.

— Если нас настигнет буря, — сказал он, обращаясь к слуге Алиды и кивком головы указывая на косу и парик старика, — то вы едва ли сохраните свой штормовой вымпел^[455]. Такой опытный офицер, как вы, должен встречать бурю с надлежаще закрепленными парусами.

Слуга не понял или сделал вид, что не понял намека, и продолжал хранить презрительное молчание.

— Джентльмен находится на иностранной службе и не понимает английского моряка! Однако, посоветую ему во избежание несчастья отрезать свой вымпел и бросить за борт. Осмелюсь спросить вас, господин судья, — продолжал он, повернувшись к патрону Киндергуку, — на чем порешил суд относительно пиратов Индийских островов?

— Я не имею чести состоять на службе ее величества, — холодно ответил тот.

— Самого лучшего моряка иногда туман водит за нос, и не один старый морской волк ошибался, приняв какую-либо мель за берег. Хотя вы не юрист, сударь, но желаю вам всякого благополучия. Видите ли, плавать в море среди скал — это то же, что быть судьей и истцом. Никогда ни в одной гавани нельзя полагаться на свою безопасность, точно так же как и находясь в компании с законниками. Хорошая погода, друзья мои, лучшей и желать нечего, если принять во внимание гнилые канаты, украшающие нашу скорлупу.

— Вы моряк дальнего или берегового плавания? — спросил патрон, желавший показать Алиде, что он способен на остроумие.

— Дальнего или короткого, Калькутта или Кап-Код, путь днем или ночью, при блеске звезд, — это все равно для истого моряка. Форма берегов между Фунди и мысом Горном так же знакома мне, как и поклоннику этой красавицы. Что же касается других земель, то я ездил к ним чаще, чем этот почтенный командор пересекал залив на своей посудине. Вот это наше плавание — отдых для моряка, хотя вы, наверно, садясь на судно, уже готовились к смерти?

— Ну, от этого опасность не увеличится и не уменьшится, — ответил патрон, бросая робкий взгляд на Алиду. — Опасность не станет ближе, если приготовиться встретить ее.

— Истинная правда, сударь! Все мы умрем, когда придет время… на виселице или в море… Эй, хозяин! — обратился неугомонный моряк к паромщику. — Что слышно нового? Скрылись ли пираты, или их торговля продолжает процветать? Времечко наступает тяжелое для капиталистов, если судить по тому крейсеру, который, по видимому, более любит якорную стоянку, чем открытое море. Эх, если бы королева соблаговолила поручить такое судно, вашему покорнейшему слуге! А то что это такое?! Военный корабль отдыхает на якорях, как-будто в трюме у него находится груз голландской монеты, и он ждет тюков с бобровыми шкурами.

Говоря это, незнакомец осмотрел прочих пассажиров периаги. Увидав спокойную фигуру судовщика, он принял таинственный вид.

— Впрочем, корвет служит, по крайней мере, флюгером, показывая направление течения. Это не лишне для моряка, который с таким глубокомыслием наблюдает ветер. Не правда ли, хозяин?

— Если слухи верны, — ответил владелец парома, ничуть не задетый замечанием моряка, — то капитану Лудлову с его «Кокеткой» скоро будет работа,

— Ну, да! Когда будет съеден запас провианта, тогда, конечно, капитану придется идти для возобновления запасов. Ну-с, а что же ему останется делать, когда котлы будут опять полны?

— Говорят, что-то заметили сегодня утром за островом Лонг-Эйландом.

— Я сам могу подтвердить это: собственными глазами видел.

— Черт возьми! Это великолепно! Скажите пожалуйста, что же это было?

— Атлантический океан! — невозмутимо отвечал моряк. — А если вы сомневаетесь, я сошлюсь на этого почтенного джентльмена. Он, как учитель, должен знать ширину и длину этой истины.

— Я альдерман ван-Беврут, — пробормотал тот сквозь зубы.

— Прошу извинения, сэр, — с учтивым поклоном отвечал незнакомец. — Наружность вашего степенства ввела меня в заблуждение. Глупо, в самом деле, предполагать, что члены городского совета могут знать положение Атлантического океана. Между тем, господа, заверяю вас своим честным словом, что этот океан там действительно существует. Что слышно еще?

— Говорят, недалеко отсюда видели недавно Пенителя Моря, — сказал серьезно паромщик.

— Ваши сухопутные моряки, кажется, особенно любят сказки, — с досадою промолвил незнакомец. — И все это результат круглого невежества в том, о чем говорят. Скажи же, друг мой, кто этот таинственный Пенитель Моря?

— Я и сам хорошенько не знаю. Знаю только, что так зовут одного пирата, который сегодня появляется там, завтра здесь. Другие утверждают, что это призрак корабля, ограбленного и сожженного пиратом Киддом в Индийском океане. Я сам раз видел его, но на таком расстоянии, что не могу точно сказать, каковы его очертания и снасти.

— Где это было?

— На высоте этого пролива. Раз мы ловили рыбу. Погода была туманная. И вот, лишь только туман приподнялся чуточку, мы увидали корабль, который, словно скаковая лошадь, быстро несся к берегу. Пока мы поднимали якорь, он поворотил в сторону и исчез из виду.

— Это говорит в пользу или его, или вашей быстроты. Но каковы приблизительно были формы его и величина?

— Никакой определенной формы у него нет. По видимому, это парусный корабль. Кто-то говорил, что он походит на скуддер Бермудских островов. По моему мнению, он похож на двадцать периаг, связанных вместе. Как бы там ни было, хорошо известно лишь то, что в эту самую ночь какой-то корабль отправился в путь к Ост-Индским островам. И хотя тому будет теперь не менее трех лет, до сих пор никто здесь, в Йорке, не знает, что сталось с ним и его экипажем. С того памятного дня я ни разу более не решался ловить рыбу на отмелях в туманную погоду.

— И вы прекрасно делаете, — произнес незнакомец. — Я сам много видывал чудес на обширном океане и мог бы рассказать одну историю в назидание излишне любопытным,

— У нас есть еще время выслушать ее, — заметил патрон, уловивший в глазах Алиды крайнее любопытство, вызванное словами незнакомца, но лицо моряка вдруг сделалось серьезным.

Он покачал отрицательно головой, как бы говоря, что у него есть причины хранить молчание. Затем, бросив руль, он растянулся на палубе во весь свой богатырский рост, скрестил руки на груди и закрыл глаза. Скоро легкое храпение показало, что сын океана погрузился в мир сновидений.

Глава 4

Подгоняемая свежим ветром, периага между тем вынеслась за острова, расположенные в бухте, и направилась к острову Штатов, который и был местом назначения парома. Прямо против расположенного на берегу селения стоял на якоре покачивающийся на волнах крейсер «Кокетка». Других судов здесь не было, так как в начале XVIII столетия прибытие какого-либо «купца» в гавань Нью-Йорка было редким явлением.

Когда периага приблизилась к крейсеру футов на шестьдесят, движение любопытства ясно обнаружилось среди ее пассажиров.

— Держите дальше вашу «Молочницу», — пробурчал альдерман, замечая с неудовольствием, что хозяин парома в угоду пассажирам правит прямо на крейсер. — Моря и океаны! Неужели Нью-Йоркский залив так узок, что вы принуждены стирать пыль с этого лентяя? Если бы королева знала, как этими мошенниками пропиваются и проедаются ее денежки, она бы, наверно, послала их к Индийским островам гоняться за пиратами. Алида, дитя мое, отвернись к берегу и позабудь страх, виною которого вот тот осел. Он хочет лишь показать свое искусство править рулем.

Но племянница, к великой досаде почтенного коммерсанта, нисколько не нуждалась в этом ободрении. Если ее щеки зарумянились и дыхание сделалось чаще, то едва ли все это было вызвано страхом. К счастью, вид высоких мачт и массы снастей, почти нависших над палубой периаги в то время как последняя проходила почти борт о борт с крейсером, помешал заметить эту перемену. В то время как сотня глаз на крейсере следила за периагой через пушечные борты, перед грот-мачтой «Кокетки» вдруг выросла стройная фигура молодого офицера в капитанской форме. Сняв шляпу, моряк учтиво приветствовал пассажиров периаги.

— Голубого неба, тихого ветра желаю всем вам! — крикнул он с развязностью моряка. — Целую ручки прелестной Алиды! Надеюсь, альдерман ван-Беврут примет добрые пожелания моряка! Кланяюсь вам, господин ван-Стаатс!

— Хе! — проворчал коммерсант. — Вы там, ленивцы, слова предпочитаете делу. Война и далекий враг превратили вас в моряков твердой земли, капитан Лудлов.

Алида покраснела и почти невольно махнула платком в знак приветствия. Патрон, встав с места, вежливо поклонился.

В это время на палубе парома моряк в индийской шали, взяв с самым равнодушным видом из рук хозяина румпель^[456], глазами опытного моряка пробежал по стройным линиям военного крейсера.

— Королева должна иметь доброго слугу на подобном судне. Надеюсь, моряк, стоящий на мостике, сумеет извлечь из него возможную выгоду. Эй, приятель! Опустите-ка носовой парус, — прибавил он, обратившись к матросам периаги и поворачивая одновременно руль по ветру.

Послушное судно поворотилось бортом и спустя минуту стояло рядом с крейсером. Уже альдерман готовился протестовать против такого бесцеремонного обращения с пассажирами, как вдруг моряк в индийской шали снял шляпу и обратился к капитану Лудлову с тою самоуверенностью, которую он обнаружил в разговоре с пассажирами периаги.

— Не нуждается ли королева в услугах моряка, видавшего в своей жизни больше голубой воды, чем твердой земли? Не найдется ли на этом крейсере просторного гамака для моряка, который без ремесла матроса должен умереть с голоду?

Капитан Лудлов, казалось, не верил своим глазам, видя, как простой матрос обращается так развязно к нему, облеченному в мундир офицера великобританского военного флота. Однако, он ответил с напускным спокойствием:

— Королева всегда примет на свою службу храброго матроса, если он обещает служить ей верой и правдой. Бросьте сюда канат. Нам приличнее разговаривать об этом на палубе крейсера. Кстати, я буду очень рад обменяться парой слов с почтенным альдерманом ван-Беврутом. Когда же он захочет покинуть нас, шлюпка всегда к его услугам.

Прежде чем альдерман успел выразить благодарность за это вежливое приглашение, моряк в индийской шали поспешил ответить:

— Ваши альдерманы, любители твердой земли, скорей находят доступ на ваш корабль, чем опытный моряк. Вы, конечно, проходили через Гибралтарский пролив, благородный капитан?

— По обязанностям службы я неоднократно бывал в итальянских морях, — ответил Лудлов, бесившийся в душе на фамильярность незнакомца.

— Если так, то вам хорошо известно, что ветра от дамского веера достаточно, чтобы провести корабль в южный пролив. Напротив, чтобы выйти, — надо ждать сильного восточного ветра. Вымпелы флота ее величества очень длинны. Когда они обовьются вокруг какого-нибудь простака, последнему трудно бывает выкарабкаться из них. И удивительная вещь: чем лучше моряк, тем труднее ему освободиться.

— Если вымпелы длинны, то они, пожалуй, хватят дальше, чем это было бы желательно вам.

— Боюсь, что гамак, которого я просил, останется незанятым, — презрительно проговорил незнакомец. — Подними-ка носовой парус, малец! Мы отправляемся дальше. Прощайте, капитан! Когда будет нужда, вспомните о том, кто хотел сделать визит вашему кораблю.

Лудлов закусил губы. На его лице выступила краска, хотя он и пытался улыбнуться, встретив устремленный на него взгляд Алиды. По видимому, незнакомец, смело задевший самолюбие такого могущественного человека, каким был в то время в английских колониях командир военного судна, — вполне сознавал и сам опасность своего положения. Точно спеша выручить его из опасности, периага повернулась на месте и плавно понеслась к видневшемуся невдалеке берегу, но в то же время от крейсера отделились три шлюпки. Одна из них двигалась с размеренной медлительностью, присущей тем судам, «которые изволят везти особу командирского ранга»: в ней действительно сидел капитан «Кокетки». Остальные две шлюпки летели с тою быстротою, которая бывает лишь при погоне.

— Если вы в самом деле хотели поступить на королевскую службу, то нельзя сказать, чтобы вы действовали благоразумно, мой друг, бросив вызов одному из ее командиров, и где же: под носом у его пушек! — заметил патрон, когда намерения шлюпок проявились настолько ясно, что нельзя было сомневаться в действительном смысле их эволюции.

— Этому капитану Лудлову было бы весьма приятно схватить кого-нибудь из нас. Это так же ясно, как ясна блестящая звезда в темную ночь. Сознавая вполне обязанности матроса по отношению к начальству, я ему предоставлю выбор.

— Но тогда вы скоро будете кушать хлеб ее величества, — возразил альдерман.

— Он мне не ко двору, и я отказываюсь от него. Кстати, вот на той шлюпке собираются преподнести мне сюрприз.

Моряк замолчал. Его положение сделалось довольно критическим. Пока паром приближался к острову, дувший поперек курса судна ветер все усиливался. Чтобы попасть под попутный ветер, надо было лавировать на два галса. Первый из этих маневров был проделан благополучно, и тогда пассажиры увидали, что шлюпка, на которую указывал моряк в индийской шали, была ближе к месту высадки, чем их периага. Офицер, командовавший этой шлюпкой, приказал своим людям налечь на весла, — и она летела по направлению к набережной, где пришедшая раньше другая шлюпка уже покачивалась на волнах, поджидая прибытия периаги. Моряк не обнаруживал ни малейшего намерения избежать неприятной встречи. Он держал руль и командовал судном с таким видом, как-будто сам состоял владельцем этого судна.

— Черт возьми! — пробормотал хозяин периаги. — Мы мало потеряем, если вы будете держать подальше мою «Молочницу».

— Этот джентльмен — посланник королевы, — отвечал незнакомец. — Было бы невежливо отказаться выслушать его.

— Держите ближе! — закричал офицер, командовавший шлюпкой. — От имени королевы приказываю повиноваться!

— Дай бог ей счастья, — ответил невозмутимо моряк в индийской шали, не изменяя, однако, курса периаги. — Свидетельствуем ей свое почтение и рады видеть достойного джентльмена на ее службе.

В этот момент оба судна сблизились друг с другом футов на пятьдесят. Вдруг периага повернулась и пошла по новому курсу, направляясь опять к острову. Необходимо было пройти мимо военного шлюпа на расстоянии, не превышавшем пистолетного выстрела. Когда паром поравнялся, офицер встал, имея в одной руке заряженный пистолет и стараясь держать его незаметно для глаз пассажиров. Однако, это обстоятельство не ускользнуло от зорких глаз незнакомца. Быстро отступив в сторону и открыв таким образом всю группу пассажиров, он насмешливо заметил:

— Выбирайте, сударь! В таком обществе, как наше, человек, не лишенный вкуса, сумеет отдать какой-либо особе предпочтение.

Юный мичман смутился от стыда и от досады, но скоро вернул себе хладнокровие. Он отдал честь Алиде, и периага беспрепятственно продолжала свой путь.

Она направилась прямо к пристани.

Тогда счел необходимым вмешаться ее хозяин.

— Черт возьми! — вскричал он встревоженным голосом. — Моя «Молочница» разлетится в куски, если вы в такой ветер заставите ее бежать среди этих острых камней.

— Не бойтесь; ни один волосок не спадет с ее головки, — хладнокровно ответил моряк. — Отдайте паруса! Мы и без них доберемся до пристани. Было бы невежливо, господа, обращаться дальше с «Молочницей» так бесцеремонно: ей и так сегодня изрядно пришлось потанцевать по нашей милости.

Паруса опустили, и периага пошла вдоль берега, держась от него футах в пятидесяти. Когда судно было уже недалеко от пристани, незнакомец, сделав легкое антраша, прыгнул на камень, мимо которого проходила периага и о который с шумом разбивались волны. Перепрыгивая с одного камня на другой, он достиг берега. Через минуту моряк исчез среди домов селения к величайшему изумлению пассажиров и еще большему со стороны матросов шлюпки, дожидавшейся прибытия незнакомца. Обманутые в своих ожиданиях, обе шлюпки должны были возвратиться на крейсер ни с чем.

Глава 5

Уходя с набережной, Алида бросила взгляд на море: шлюпка, в которой сидел Лудлов, к величайшему неудовольствию альдермана, продолжала приближаться к земле.

Высоты острова Штатов были покрыты в то время группами тощих деревьев, сквозь которые по всем направлениям вились тропинки. С несвойственной ему живостью альдерман вел своих гостей.

— Облака и рощи! — вскричал он; с целью помешать капитану Лудлову идти по их следам, альдерман беспрестанно сворачивал с тропинки на тропинку. — Как приятны эти молодые дубки и зеленые сосенки в жаркое июньское утро. В Луст-ин-Русте, патрон, в придачу к этому мы будем любоваться видом гор. Нас будет освежать морской ветерок; Алида, надеюсь, согласится, что один глоток этого эликсира будет куда полезнее для ее розовых щечек, чем все ухищрения, французской кухни, созданной на пагубу человека.

— Если то место так же изменилось, как и эта дорога к нему, то не решаюсь высказать свое мнение, — отвечала молодая девушка, украдкой бросая взгляд в сторону моря.

— О, женщины, суета — вот имя ваше! А нам в тысячу раз приятнее находиться вот в этаком лесу, чем бродить по морскому берегу. Умный человек должен избегать соленой воды и всего, что на ней находится. Исключение должно быть сделано только для того, что служит к уменьшению расходов по перевозке товаров и способствует развитию торговли. Ты еще поблагодаришь меня, племянница, когда приедешь в Луст-ин-Руст такой же свежей, как голландский тюльпан, покрытый росою.

— Чтобы походить на тюльпан, дядя, надо согласиться идти с завязанными глазами. Однако, оставим этот разговор. Франсуа, — прибавила Алида по-французски, — пожалуйста, возьмите эту книгу, держите ее крепче — в ней находятся листки бумаги. Несмотря на лесную прохладу, мне хочется обмахиваться.

Слуга поспешил исполнить приказание своей молодой хозяйки, предупреждая запоздалую любезность патрона.

— Господин Франсуа, — бесцеремонно прервал альдерман, сделав знак остальным членам компании продолжать свой путь, — мне надо сказать вам наедине пару слов. Надеюсь, что такой преданный слуга, как вы, даст мне чистосердечный совет. Я всегда думал, что после Англии и Голландии, двух великих торговых наций, которым я отдаю естественное предпочтение, как родным мне по крови, — Франция все-таки прекрасная страна. Я думаю, Франсуа, что после смерти моего покойного брата вас удержало здесь отвращение к океану.

— И привязанность к барышне, если позволите.

— В этом нет ни малейшего сомнения, дружище. Ах, старина! Алида свежа, как роза, добра и отзывчива. Жаль только, что она немножко упряма, — недостаток, без сомнения, унаследованный от ее предков — нормандцев. Франсуа, вы человек светский, — продолжал альдерман. — Как по-вашему: подобает ли такой девушке, как Алида, броситься на шею человека, у которого нет другого убежища, кроме корабля?

— Конечно, сударь, барышня слишком нежна для того, чтобы проводить всю свою жизнь на корабле.

— Быть обязанной следовать повсюду за мужем посреди пиратов и контрабандистов, в хорошую и дурную погоду, в холод и жар, и в дождь… Соленая вода, солонина, бури, штиль… бр… И все это благодаря поспешному решению неопытной юности!

При этих словах альдермана лицо слуги изобразило такое мучительное страдание, точно он готов был подвергнуться морской болезни.

— Черт возьми, это ужасно! Но мадемуазель Алида выберет мужа на твердой земле!

— Если бы сбережения одного известного мне человека перевести на металлические деньги да присоединить сюда приданое моей племянницы, то все это составило бы в итоге такую сумму, от которой мог бы затонуть корабль. К тому же и я, надеюсь, вспомню о племяннице, когда буду готовиться покинуть эту жизнь.

— Так как отец мадемуазель уже умер, то беру на себя смелость поблагодарить вас.

— В женщинах сидит дух противоречия. Часто они находят удовольствие делать то, чего бы им не следовало. Люди благоразумные знают, что подарок и ласковое слово делают их столь же послушными, как хорошо дрессированных лошадей.

— Господин альдерман — знаток женщин, — заметил, смеясь, слуга.

— Не правда ли, дружище, ван-Стаатс де-Киндергук вполне подходящий муж для нашей Алиды?

— Барышне нравится живость, а господину патрону ее-то, кажется, и недостает.

— Лучшего мужа и подыскать нельзя. Тс! Я слышу шаги! За нами кто-то идет, — вероятно, это капитан Лудлов. Покажите-ка ему, как может провести моряка француз. Идите медленнее, старайтесь увлечь его на ложный путь, пока он не скроется в тумане. Тогда спешите скорей к дубу, который растет на мысе. Там мы будем ждать вас.

Польщенный этим поручением, убежденный сверх того, что это послужит к счастью барышни, — слуга замедлил шаги и скоро потерял из виду альдермана. Он постарался придать лицу равнодушный вид человека, который гуляет по лесу с единственной целью подышать чистым воздухом. Чтобы приближавшийся, как он думал, капитан Лудлов не прошел мимо него, старик принялся громко насвистывать какую-то французскую арию. Шум шагов раздался совсем близко, и, наконец, перед французом очутился моряк в индийской шали. Разочарование было взаимное. От неожиданности весь план действий совершенно спутался в голове старика. Моряк же скоро оправился от изумления.

— Что новенького в вашем плавании по этому лесному морю, господин Вымпел? — спросил эксцентричный моряк, убедившись, что вблизи нет никого постороннего. — Не правда ли, это плавание менее опасно, чем на периаге? На какой широте и долготе вы расстались с обществом?

— Я гуляю по лесу для своего удовольствия и иду… Черт возьми! — прервал сам себя француз, очевидно, не выдержавший своей роли. — Я иду к своей госпоже, а тем, кто так любит море, можно бы и совсем не появляться в лесу.

— Недурно сказано, старичина! Как! Вы оказываетесь еще и ученым? Может-быть, в этой книжке говорится, как крепить паруса?

Говоря это, моряк без церемонии взял книгу из рук француза.

— Нет, сударь, она учит затрагивать сердце человеческое, — торжественно произнес слуга. — Это Сид, сударь! Если вы хотите познакомиться с истинной поэзией, читайте эту книгу, господин моряк.

— А, вижу: это книга законов, где каждый может высказывать свои бредни. Возвращаю ее вам обратно и в придачу ваши восторженные чувства. Однако, как ни умен ее автор, думаю, не все, что содержится в этой книге, принадлежит его перу.

— Не весь Сид написан Корнелем!^[457] — с негодованием воскликнул Франсуа. — Извините, сударь, Корнель написал еще много таких же книг во славу прекрасной Франции!

— Я хочу сказать, что если этот джентльмен действительно написал все, что заключается в этой книге, и все это так же красиво, как вы желаете убедить меня, необразованного моряка, то зачем же тогда не все листы отпечатаны?

— Отпечатаны! — повторил с изумлением француз, невольным движением раскрывая книгу. — Ах, это, без сомнения, одно из писем мадемуазель Алиды!

— Будьте вперед осторожнее, — сказал моряк, — а теперь счастливого путешествия, господин Вымпел! Надеюсь еще встретиться с вами до своего отъезда.

— Прощайте, сударь! — отвечал с церемонным поклоном француз. — Если мы должны встретиться только на море, то, значит, мы не встретимся никогда. А все-таки, сударь, далеко вашему Шекспиру до Корнеля, — прибавил он, но незнакомец уже исчез за деревьями.

Вполне довольный тем, что он отстоял честь Франции, старик побрел к дубу, бережно держа томик сочинений знаменитого писателя.

Главной связью между бухтами Раритона и Йорка является пролив, называемый Нароузом. При входе в, него берег острова Штатов повышается, образуя нависший над водою мыс. С вершины мыса открывается обширный вид на остров и город и даже на открытый океан. Мыс этот был пустынным. Вершину его украшал одинокий дуб. Сюда и привел своих гостей альдерман. Они сидели вокруг дерева на грубом подобии скамейки и любовались открывавшимся на окружающую местность видом. Скоро явился Франсуа и взволнованно передал свой разговор с незнакомцем.

— Чистая совесть, добрые друзья, и приходо-расходная книга могут и в январе разогреть человека даже в нашем климате, — сказал альдерман, явно желая перевести разговор на другую тему, — но трудно в этом городе остаться бодрым, имея дело с черными мошенниками, пыльными улицами и испорченными мехами. Видите, патрон, белое пятно на том берегу бухты? Это и есть Луст-ин-Руст, где, вдыхая воздух, вдыхаешь и здоровье.

— По-моему, нам и здесь хорошо. По крайней мере, мы отсюда можем любоваться видом на город, — отвечала Алида.

— Кроме того, мы здесь одни, — подхватил альдерман, потирая с довольным видом руки, — и, могу сказать, в доброй компании, в которой и я не нуль. Скромность есть украшение честного человека, патрон, но когда приобретешь значение в свете, то позволительно говорить правду как относительно себя, так и относительно соседей.

— Что касается последних, то альдерман ван-Беврут будет говорить только хорошее, — произнес чей-то голос, и капитан Лудлов так внезапно появился перед изумленными собеседниками, что почтенный коммерсант умолк, на докончив начатой фразы. — Мое желание предложить свой корабль к услугам здесь присутствующих будет, надеюсь, служить достаточным извинением того беспокойства, которое я причинил своим появлением.

— Право прощать есть прерогатива губернатора, как представителя королевы, — сухо ответил альдерман. — Должно-быть, у королевских крейсеров мало дела, если их командиры распоряжаются ими в угоду старикам и молодым девицам. Какой счастливый век, подумаешь! Как должна процветать торговля!

— Если обе обязанности совместимы, то командирам должно быть лишь приятно, что они в одно и то же время могут оказать услуги нескольким лицам. Вы отправляетесь в Джерсейские горы, господин ван-Беврут?

— Я отправляюсь в приятное уединенное место, называемое Луст-ин-Руст, капитан Корнелиус ван-Кюйлер Лудлов! — иронически промолвил альдерман.

Молодой человек закусил губы, и его загорелые щеки покрылись румянцем, хотя с виду он оставался спокойным.

— Я ухожу в море через двадцать минут. Ветер усиливается, и ваше судно с трудом будет выгребать против волнения. «Кокетка» снимается с якоря через двадцать минут. Я уверен, что мадемуазель Алида согласна в душе с моим мнением, на чью бы сторону ни клонилось ее решение.

— Решение ее клонится на сторону дяди, — с живостью отвечала молодая девушка. — Я плохой моряк, и простое благоразумие, если не трусливость, заставляет меня положиться на опытность старших.

— Конечно, я не претендую быть таким же знатоком морского дела, каким, может-быть, считает себя ваш дядя, но… все-таки я позволю себе обратиться к нему с просьбой разрешить мне убедить вас. Моя «Кокетка» все же более надежное судно, чем периага.

— Говорят, что на ваш корабль легче войти, чем сойти с него, — смеясь, ответила Алида. — Судя по слухам, которые ходят относительно цели вашего прибытия на остров, ваша «Кокетка» так же жаждет добычи, как и другие. Можно ли поэтому считать себя у вас в безопасности?!

— Слухи эти распускаются нашими врагами. Я ожидал от вас другого ответа! — с упреком сказал Лудлов.

Сердце молодой девушки сильно забилось. К счастью, ее спутники не отличались особой наблюдательностью и не заметили, что между молодым моряком и племянницей альдермана установились более короткие отношения, чем это могло быть им желательным.

— Да, я надеялся на другой ответ, — повторил капитан еще более задушевно, чем в первый раз.

Алида преодолела свое волнение. Обернувшись к Франсуа, она сказала:

— Дайте мне книгу, которую я поручила вам нести.

— Вот она. Ах, барышня. Если бы вы могли видеть, как этот незнакомый моряк оспаривал славу нашего славного Корнеля!

— Вот это тоже английский моряк, но он не будет отвергать достоинств писателя, справедливо признанного великим, хотя он и принадлежит к нации, на которую здесь теперь смотрят враждебно. Капитан Лудлов! Месяц тому назад я обещала вам дать томик сочинений Корнеля. Сегодня представляется случай исполнить это обещание. Когда вы внимательно прочтете его, то, надеюсь…

— Я буду убежден в его достоинствах?..

— Я хотела сказать: надеюсь, что вы будете так добры возвратить мне его обратно. Мне он дорог, как память об отце, — прибавила она спокойно.

— Завещание и иностранные языки! — пробормотал альдерман. — Первое — очень хорошая вещь, тогда как другое… голландский и английский языки, действительно, следует знать умному человеку. Капитан Лудлов, благодарю за любезность. Вот идет мой слуга сказать, что периага готова, а потому желаю вам долгого и счастливого плавания.

Капитан учтиво раскланялся со всеми и спокойно следил, как альдерман и его спутники шли к морю и скоро скрылись в роще. Тогда только, вынув из кармана заветный томик, Лудлов с волнением раскрыл его. Увидав письмо, он выронил книгу. Дрожащими руками разорвал конверт. Когда он пробежал записку, на его лице изобразилось сильнейшее изумление. Капитан прочел ее еще раз. Затем взглянул на адрес: «Капитану Лудлову на корабле ее величества «Кокетка». Он растерянно пробормотал что-то и бережно опустил записку в карман с видом человека, встретившего разом и радость, и огорчение.

Глава 6

— Лицо человека — судовой журнал, в который записываются его мысли. Лицо капитана Лудлова имеет, кажется, довольное выражение, — проговорил вдруг чей-то голос недалеко от Лудлова.

— Кто это говорит о журнале и мыслях? Кто смеет подсматривать за мною? — спросил, нахмурившись, офицер.

— Тот, кто играл и отгрызался слишком часто, чтобы бояться грозы, которую он видит в облаках или… на лице человека. Что касается подсматривания, то, капитан Лудлов, я много видел слишком больших кораблей, чтобы обращать внимание на легкий крейсер. Надеюсь, вы удостоите меня ответом. Приветствие на море то же, что и приветствие на суше.

Лудлов круто обернулся и едва поверил своим глазам. Он встретил спокойное и смелое лицо того моряка, который утром так дерзко задел его самолюбие.

Постаравшись, однако, сдержаться, — что удалось ему не без труда, так как он привык встречать повсюду подобострастие — дань его высокому положению, — молодой капитан ответил:

— Истинная храбрость у того, кто смело и прямо идет на своих врагов. Того же, кто смеется над гневом друзей, зовут наглецом.

— А еще умнее будет не делать ни того, ни другого. Капитан Лудлов, здесь мы равноправны, а потому и разговор наш должен быть совершенно свободный.

— О равноправности не может быть и речи: наши положения слишком различны.

— Здесь не место говорить ни о положениях, ни об обязанностях. Когда придет время, мы оба, надеюсь, будем каждый на своем посту, готовые честно исполнить свой долг. Капитан Лудлов на палубе своего крейсера, под защитой своих пушек, и капитан Лудлов здесь, на мысе, не имеющий другой защиты, кроме своих рук и мужества, — вовсе не одно и то же. Впрочем, у вас наружность человека, который решится пойти один и не в такой еще сильный ветер, как сегодня, если только можно судить о силе ветра по парусам вон того судна, — прибавил незнакомец, указывая на периагу, на которой отправился ван-Беврут со своими гостями в Луст-ин-Руст.

— Да, это судно начинает, по видимому, чувствовать силу ветра, — согласился Лудлов, всецело теперь поглощенный наблюдением над периагой, боровшейся с волнением впереди Раритонской бухты.

— Женщин и ветер можно понять лишь тогда, когда они находятся в движении. Всякий, кто привык наблюдать за своим спокойствием и облаками, без сомнения, предпочел бы переехать через эту бухту на корабле ее величества — «Кокетке», чем на хрупком пароме, который там танцует по прихоти ветра. К сожалению, женское платье, развевающееся на его палубе, говорит, что обладательница его другого мнения.

— Вы человек удивительно наблюдательный, — сказал Лудлов, снова поворачиваясь к незнакомцу, — и…

— Удивительно наглый… — подхватил тот, видя, что Лудлов медлит. — Прошу офицера королевского флота не стесняться в выражениях, так как я простой матрос, и самое большее — боцман.

— Я не хотел вас оскорблять. Я только удивляюсь, откуда вы узнали, что я предлагал молодой девушке и ее друзьям перевезти их в виллу альдермана ван-Беврута?

— Я не вижу ничего удивительного в том, что вы предлагали услуги молодой девушке. Другое дело ее друзья! По отношению к ним мне, признаюсь, немного непонятно ваше великодушие. Когда молодые люди увлекаются, они не говорят тихо.

— Значит, вы подслушали наш разговор, спрятавшись, вероятно, в тени этого дерева. Может-быть, у вас зрение лучше слуха?

— Не могу отрицать, что я действительно наблюдал игру выражений на вашем лице в то время, когда вы держали в руках клочок бумаги.

— Но не можете же вы знать его содержание?

— Думаю, что бумажка содержала в себе секретные приказания молодой девушки, которая сама слишком кокетлива, чтобы принять ваше предложение перевезти ее на судне, носящем то же название.

— Что это? Он прав, несмотря на все его непоколебимое бесстыдство, — пробормотал Лудлов, расхаживая взад и вперед в тени дуба. — Слова Алиды расходятся с ее действиями. Как я был глуп, что позволил себя провести, точно безусый мичман. Послушайте, боцман! Есть же у вас имя, как и у всякого бродяги по океану?

— Точно так: когда говорят достаточно громко, чтобы я слышал, я отзываюсь на имя Томаса Тиллера.

— Очень хорошо. Такой ловкий матрос должен с удовольствием вступить на королевскую службу.

— Конечно, мне было бы это очень приятно, если бы только я не был обязан сначала службою другому лицу.

— Кто же это такой, имеющий больше прав на ваши услуги, чем даже сама королева? — спросил несколько вызывающе Лудлов.

— Моя собственная особа.

— Это уже слишком! — прервал сердито Лудлов. — Знаешь ли ты, негодяй, что я имею право силой заставить тебя служить? Только едва ли много стоит твоя служба, несмотря на хвастливые речи.

Незнакомец несколько времени, казалось, обдумывал что-то, потом сказал:

— Бесполезно доводить до крайности, капитан Лудлов! Мы здесь одни, и, надеюсь, ваша честь поверит, что я не шучу, если скажу, что мужчина ростом в шесть футов не так-то легко позволит тащить себя, словно шлюпка, буксируемая сорокачетырехпушечным кораблем. Хотя я и моряк, для которого океан — жилище, но все же не бросаюсь в море очертя голову. Взгляните туда: виден ли другой корабль, кроме вашего крейсера, могущий удовлетворить вполне моряка дальнего плавания?

— Хотите ли вы этим сказать, что вы пришли сюда наниматься на какое-либо судно?

— Вы угадали. И хотя мнение простого матроса не имеет особенной цены, все же скажу, что мало встречается таких прекрасных судов, как ваше. Вы знаете очень хорошо, что человек рассуждает не одинаково, когда он принадлежит себе самому или когда принадлежит короне. Надеюсь поэтому, что вы не будете поминать лихом ту непринужденность, с которой я говорю с вами теперь.

— Я часто встречал людей вашего сорта, и знаю теперь, что насколько они необузданны на берегу, настолько послушны на борту. Стойте: не парус ли это виден вдали, или это крылья чайки, сверкающие на солнце?

— Может быть и то, и другое, — спокойно отвечал незнакомец, всматриваясь в море. — Смотрите, как чайки играют на волнах, как блестят на свету их крылья!

— Взгляните несколько дальше. Видите там белую точку? Это парус корабля.

— Очень может быть: ваши каботажные^[458] суда здесь чуть не ежечасно уходят и приходят, подобно тому как водяные крысы путешествуют в хлебный магазин и обратно. По-моему, это просто водяная пена.

— Нет, это парус, который покрывает мачты смелого корсара…

— Ну, тогда это улетевшая птица: теперь ее не видно, — сухо ответил моряк в индийской шали. — Такие крылатые корабли немало доставляют нам, морякам, бессонных ночей.

Лудлов и его собеседник начали спускаться вниз. Идя уже по берегу, они продолжали разговаривать.

— Этот упрямый голландец, то-есть, я хочу сказать, ван-Беврут, больше доверяет своему судну, чем я самому себе. Признаюсь, мне очень не нравится то облачко в устье Раритона, а дальше в открытом море горизонт уже потемнел… Нет, что ни говорите, я вижу парус, или мои глаза утратили способность видеть!

— Ваша честь видит крыло чайки, играющей на волнах: это сходство и меня не раз обманывало, несмотря на то, что я лет на десять — пятнадцать имею больше опытности в морском деле, чем ваша честь.

— Пожалуй, это и чайка; предмет так мал. Однако, он имеет форму паруса, видимого издалека. Притом я жду одного корабля…

— У меня, значит, будет выбор. Благодарю вашу честь, что вы сказали мне об этом прежде, чем я решился отдать себя в распоряжение королевы.

— Если ваше поведение на море будет равняться обнаруженной вами на берегу смелости, то вас можно будет признать образцом дисциплинированности. Но моряк с такими замашками, как вы, должен прежде, чем поступить на корабль, справиться об его характере.

— Разве тот, которого вы ждете, — корсар?

— Не многим лучше: это контрабандный корабль. Но разве вам, плавающему столько времени по океану, ничего не известно о Пенителе Моря?

— Вы задели мое любопытство, — отвечал незнакомец, лицо которого действительно выразило интерес. — Я лишь недавно возвратился из дальних морей. Рассказов о контрабандистах мне приводилось много слышать, но о вашем Пенителе Моря я в первый раз услыхал от хозяина периаги, совершающей рейсы между здешним портом и городом. Осмелюсь спросить вашу честь, не можете ли вы сообщить мне о нем подробнее?

Лудлов устремил на собеседника испытующий взгляд. У него мелькнуло было смутное подозрение, но самоуверенность незнакомца, обещавшего к тому же дать ему опытного и храброго матроса, заставила его отбросить эту мысль. Вообще несколько свободные манеры моряка начали более забавлять Лудлова, чем сердить.

— Вы действительно, должно-быть, были в плавании, — смеясь, сказал он, — если не слыхали о подвигах одной бригантины, носящей название «Морской Волшебницы», и ее командире — Пенителе Моря. Вот уже пять лет, как королевские колониальные крейсеры получили приказ быть настороже и поймать дерзкого контрабандиста.

— Должно-быть, торговля их очень уж выгодна, если они пренебрегают даже таким ловким офицером, как вы. Не может ли ваша честь сообщить мне еще несколько подробностей относительно его лица и прочего, хотя боюсь, что моя навязчивость сердит вас, судя по недовольному лицу.

— Какая надобность описывать наружность мерзавца? — ответил Лудлов, намекая таким образом своему собеседнику, что их разговор начинает заходить за пределы желательного.

— Какая надобность? Я спросил потому, что ваши слова напомнили мне одного человека, которого я некогда знавал в Ост-Индии, и который давно уже исчез с горизонта, так что никто не знает, что с ним сделалось. Может-быть, этот Пенитель Моря — испанец или голландец, оставивший свою залитую водою родину, чтобы отведать твердой земли.

— Ни один испанец еще не был в здешних морях. Голландец не может иметь такого легкого хода. Мерзавец смеется над самыми быстроходными крейсерами Англии. Говорят также, что это бывший офицер, ушедший на путь преступления.

— Ну, мой не таков; моему не стыдно было бы показаться в честной компании. Вы уверены, что этот человек здесь, ваша честь?

— Слухи об этом идут, хотя я не особенно доверяю им… Смотрите-ка: ветер переменился, а туча разрешилась дождем. Ну, счастье альдерману!

— Да, чайки тоже умчались далеко от берега: верный признак хорошей погоды, — прибавил незнакомец, пронизывая горизонт своим острым взглядом. — Ваш корсар, надо полагать, улетел вместе с ними.

— Скоро и мы пойдем вслед за ним, и пора, друг, узнать, на каких условиях вы согласны служить королеве?

— Что касается условий, то, конечно, каждому хочется быть капитаном. Я полагаю, место первого лейтенанта уже занято на корабле вашей чести? — скромно спросил моряк.

— Это уже слишком! Человек твоих лет и опытности должен знать, что чины приобретаются заслугами.

— Или милостью… Извините за ошибку. Капитан Лудлов, вы, как честный человек, не обманете простого матроса, который положится на ваше слово?

— Матрос или кто другой, раз я ему дал слово, может быть спокоен.

— Тогда позвольте мне сначала посмотреть на корабль, изучить характер моих будущих товарищей и покинуть его, если мне не понравится у вас.

— Такое бесстыдство превышает, наконец, всякое терпение!

— Я сейчас вам докажу основательность моей просьбы, — спокойно продолжал незнакомец. — Мне, например, известно, что капитан «Кокетки», Лудлов, готов навсегда связать свою судьбу с судьбой одной прекрасной дамы, той самой, которая несколько минут тому назад съехала на берег, между тем есть, без сомнения, тысячи других, руку которых он мог бы получить с гораздо меньшим трудом.

— Черт возьми! Все шутки да шутки! Когда же вы заговорите серьезно?

— Выслушайте, ваша честь. Для моряка корабль все равно, что для простого смертного жена: он делается плоть от плоти его, кость от костей его, пока смерть не разлучит их друг с другом. Поэтому справедливость требует, чтобы ему была предоставлена хоть свобода выбора. Для моряка наружность корабля — то же, что для другого наружность возлюбленной: корпус судна — это талия, снасти — волосы, паруса — это наряды, которыми любит украшать себя красавица, пушки — это, конечно, зубы; наконец, окраска судна — это цвет лица. Итак, вы не даете мне права выбора? В таком случае желаю вашей чести счастливого плавания.

— Ну, Тиллер! — проговорил, смеясь, капитан. — Ты слишком надеешься на эти тощие деревья, если думаешь, что я не могу догнать тебя. Но я сдержу свое слово. Принимаю твои условия и надеюсь, что ты окажешь моей «Кокетке» такое же доверие, с каким городская красавица входит в бальную залу.

— Тогда я к вашим услугам, — сказал незнакомец, почтительно снимая шляпу.

Полчаса спустя «Кокетка» неслась по проливу, подгоняемая свежим юго-западным ветром.

Глава 7

Широкая бухта Раритона защищается от морских ветров и волн длинною, узкою, низменною полосою земли, известной под названием Сэнди-Гук^[459]. Образование ее можно приписать беспрерывному действию морских волн, а также разнообразным речным течениям, идущим в бухту от материка. Сэнди-Гук на юге примыкает к берегам Нью-Джерсея. Эта наиболее низменная часть по временам заливается водою, и таким образом Сэнди-Гук превращается на время в остров.

Берега океана в этом месте изрезаны заливчиками, представляющими удобное убежище для небольших судов. Наиболее удобным из них считается заливчик круглой формы, известный под именам Коув и расположенный как-раз в том месте, где Сэнди-Гук соединяется с материком. Сэнди-Гук прорезывается с юга на север небольшою речкою Шрюсбери, текущей параллельно берегу. Восточный берег ее, вплоть до океана, носит такой же низменный характер, как и весь вообще Сэнди-Гук. Его покрывает роскошная зелень дубов и сосен. Западный берег круто поднимается, образуя значительную возвышенность.

Это место облюбовал альдерман ван-Беврут, построив здесь виллу, носившую громкое название Луст-ин-Руст, т. е. — покой и достоинство. Действительно, если почтенный коммерсант искал уединения и свежего воздуха, то выбор этого места нельзя было не признать в высшей степени удачным. Все окружающие земли принадлежали на правах собственности одной богатой семье, владения которой простирались на огромное пространство. Положение и качество земли не представляли ничего привлекательного для иностранцев-колонистов, так как почва не годилась для обработки. Все это способствовало тому, что волны переселенцев миновали эту местность, и она оставалась пустынной. Что касается воздуха, то и с этой стороны условия были вполне благоприятны: соседство океана, находившегося всего за каких-нибудь полторы — две версты, действовало умеряющим образом на летний зной, а легкий ветерок приносил ту прохладу, которая так незаменима в летний вечер.

Самая вилла представляла собою кирпичное низкое здание в голландском стиле, окрашенное в ослепительно белый цвет. Множество флюгеров с коньками наверху, целая дюжина дымовых труб оригинальной формы увенчивали крышу здания. Перед фасадом расстилался небольшой, тщательно содержимый лужок, окруженный кустарником, среди которого то тут, то там поднимались старые вязы. Берег позади виллы спускался крутым скатом к речке. Значительная часть его была покрыта фруктовыми деревьями, среди которых случайно встречались одинокие сосенки и дубы. Ближе к реке находились конюшни и овины. Периага, на которой приехал хозяин с гостями, мирно покоилась под навесом, нарочно для этой цели выстроенным на речке. Наконец, в соседстве с виллой были рассыпаны домики, в которых жила многочисленная дворня. В первое время мелькавшие повсюду огоньки и топот ног служили наглядным доказательством прибытия хозяина, но уже к девяти часам все успокоилось. Усталые гости разошлись, и скоро вся вилла погрузилась в мирный сон.

Не спала лишь Алида.

Ее помещение находилось в крайней северной части виллы. Это был павильон, выходивший окнами на речку.

Алида сидела у открытого окна и наслаждалась картиною, расстелившуюся перед ее глазами. Это было вскоре после новолуния. Темный небесный свод был унизан мириадами ярко горевших звезд. Легкий ветер проносился с океана и разливал кругом бодрящую прохладу позднего вечера. Поверхность океана темной скатертью расстилалась по обе стороны песчаной стрелки, на которой стояла вилла. Среди тишины ночи слышалось его тяжелое, мощное дыхание.

Прибой волн нарушал безмолвие ночи. Порой он звучал мрачно, угрожающе, порой замирал, теряясь в прибрежных песках. Увлеченная величественной картиной природы, Алида вышла на балкон и, перегнувшись через перила, стала смотреть на ту часть океана, которая не была видна из комнаты. Взоры ее упали на темные очертания корабля, стоявшего на якоре у самой оконечности мыса. В ее глазах блеснуло выражение торжества: она узнала, какой это корабль и ради кого он здесь.

— Скоро же покончил капитан Лудлов со своим плаванием! — громко произнесла она, позабыв в порыве радости всякую осторожность. — Мой дядя прав: у королевы плохие слуги.

— Когда служишь двум повелительницам, то всегда рискуешь навлечь неудовольствие и той, и другой! — ответил чей-то мужской голос из кустов, росших под самыми окнами павильона.

Алида отпрянула в комнату, и в то же время перед ней появился капитан «Кокетки». Остановившись на секунду, Лудлов пристально посмотрел на девушку и, не заметив на ее лице какого-либо неудовольствия, вошел в комнату.

Алида не обнаружила ни изумления, ни страха. Гордо выпрямившись, она проговорила наружно спокойным голосом, хотя предательский румянец выступил на ее щеках:

— Я слышала, что капитан Лудлов заслужил репутацию храброго моряка. Но я думала, что его честолюбие удовлетворяется лишь лаврами, полученными в столкновениях с врагами, а не с женщинами.

— Прошу извинения, прекрасная Алида, но ведь вам знакомы подозрительность вашего дяди и те препятствия, которые он ставит, чтобы помешать мне видеться с вами.

— В таком случае он ошибался, полагая, что я достаточно защищена от подобных посягательств.

— Алида, вы капризны, как ветер. Вы знаете, насколько неприятна вашему опекуну моя любовь к вам, и вы жалуетесь на недостаток соблюдения мною условных приличий. Я надеялся… я предполагал, судя по вашему письму, за которое, кстати, выражаю вам мою искреннюю благодарность… Не разрушайте моей надежды!..

Краска на лице девушки усилилась. Стараясь, однако, сохранить спокойный вид, она промолвила:

— Отвечая на ваше письмо, я руководилась скорее добротою, чем благоразумием, и вы заставите меня, кажется, раскаяться в этом.

— Мог ли я ожидать такого сурового приема?! Я хотел только выразить вам свою благодарность!

— Благодарность? — произнесла Алида, и на этот раз ее удивление было непритворным.

— Вижу, что здесь произошло недоразумение, — с плохо скрытым неудовольствием заметил Лудлов. — Но разве не вы написали письмо, которое я нашел в книге?

Алида подумала, что молодой человек или пьян, или помешался; но, посмотрев на его лицо, она не прочла в его чертах ничего, что подтверждало бы ее опасения. Тогда, сделав собеседнику знак сесть, она дернула за сонетку.

— Франсуа, — обратилась она к заспанному слуге, когда тот, щурясь от света, вошел в комнату, — принеси, пожалуйста, воды, — капитан хочет освежиться, — а также вина. Но старайся не разбудить дядю: он так устал с дороги.

По уходе слуги Алида, довольная тем, что отняла у визита своего гостя тайный характер, снова обратилась к Лудлову:

— Могу вас уверить, капитан Лудлов, что ваше посещение, я считаю не только нескромным, но и жестоким. Позволю себе сомневаться в ваших словах относительно письма. Я не поверю до тех пор, пока вы его не покажете.

— Не думал я, что из него придется делать такое употребление! — с горечью произнес Лудлов, вынимая листок бумаги.

На лице молодой девушки выразилось сильнейшее любопытство. Она взяла записку и с изумлением прочитала:

«Жизнь моряка полна опасностей и приключений. Она вырабатывает смелость духа, невольно увлекающую женщину, возбуждает сострадание теми лишениями, которые ее сопровождают. Пишущая эти строки не остается безучастной к заслугам представителей этой отважной профессии. Глубокое благоговение перед морем и моряками всегда было слабостью ее души. В мечтах о будущем, в воспоминаниях о прошедшем она всегда уделяла место тем удовольствиям, которые может дать жизнь моряка: наблюдение обычаев разных народов, языка, оружия, беспрерывная перемена декораций, постоянство в привязанностях несут в себе искушение, слишком сильное для женского воображения. Быть-может, они повлияют и на решение одного мужчины. До свидания!»

Не веря своим глазам, Алида еще раз пробежала загадочное письмо и, наконец, решилась взглянуть на молодого человека.

— И это письмо, не достойное уважающей себя женщины, капитан Лудлов приписывает мне? — сказала она дрожащим голосом, в котором слышалась оскорбленная гордость.

— Но кому же другому, кроме вас, мог я приписать это письмо?

Брови молодой девушки сдвинулись как бы под влиянием внутренней боли. Затем она вынула из бювара небольшой листок почтовой бумаги и, обратившись к Лудлову, громко сказала:

— Мое письмо, может-быть, не так остроумно и не так пространно. Я сейчас прочитаю копию его.

С этими словами она прочитала следующее:

«Благодарю капитана Лудлова за его внимание ко мне и за то, что он познакомил меня с подвигами пиратов. Из чувства простой гуманности нельзя не пожалеть, что они принадлежат к профессии людей, слывущих вообще защитниками слабых и беззащитных. Впрочем, на темном фоне поступков одних еще более выделяется благородство других. Никто другой так искренно не убежден в этом, как друзья капитана Лудлова (тут голосок Алиды дрогнул)… В знак признательности посылаю ему экземпляр Сида и прошу хранить его у себя до тех пор, пока он не возвратится из поездки».

Несколько минут молодые люди смотрели один на другого в немом изумлении. Вдруг внезапная мысль поразила Алиду. Под влиянием ее она произнесла холодно:

— Капитану Лудлову лучше известны его корреспондентки. Я, вероятно, не ошибусь, сказав, что это письмо, посланное ему неизвестной особой, не первое.

Молодой человек покраснел. Алида продолжала:

— Вы подтверждаете мои подозрения. Надеюсь, вы не обвините меня, если я скажу, что с сегодняшнего дня…

— Выслушайте меня, Алида! — вскричал моряк, испуганный последними ее словами. — Пожалуйста, выслушайте, и вы узнаете тогда всю правду. Признаюсь, не в первый раз получаю я письма, написанные тою же рукою и в том же стиле. Но клянусь честью королевского офицера, что до сегодняшнего дня я считал…

— Понимаю: это были анонимные послания до тех пор, пока вы не сочли возможным признать меня их автором. Лудлов, Лудлов! Какого плохого вы мнения обо мне, несмотря на ваши слова, что любите…

— Но подумайте, Алида, где мне было изучить условности света, когда я при своей службе почти не вижу людей?! Я всею душою предан своему делу. Не было ничего удивительного в том, что я поверил, что и вы смотрите на это дело моими же глазами. Но так как вы отрицаете это письмо… Впрочем, нет, ваше отрицание излишне… Я сам теперь вижу, как я ошибся благодаря своему тщеславию и… радуюсь этому.

Алида покраснела. Ее лицо прояснилось. Самолюбие ее было удовлетворено.

Начинавшее уже тяготить молодых людей наступившее молчание было весьма кстати прервано приходом Франсуа.

— Барышня, вот вода! — сказал он. — Что касается вина, то при всем желании я не мог добыть его, так как ваш дядя спит, а ключи положил, по обыкновению, под подушку.

— Не нужно: капитан сейчас уйдет, да теперь ему и не хочется пить.

— Можно, пожалуй, добыть джину, — предложил француз, сочувствовавший разочарованию, которое, по его мнению, должен был испытывать Лудлов. — Но едва ли капитан будет употреблять этот крепкий напиток.

— Он получил все, что ему требовалось в этот вечер, — смеясь, ответила Алида. — Благодарю вас, мой добрый Франсуа. Теперь вам остается показать дорогу капитану, и когда вы это исполните, все ваши обязанности на сегодня окончены.

Распрощавшись с Лудловым с видом, не допускавшим противоречия, молодая девушка отпустила и гостя, и слугу.

— Ваша служба приятная, не правда ли, Франсуа? — спросил моряк, выходя в двери.

— Да, уж точно, сударь, мне доставляет великое удовольствие прислуживать барышне; я ношу ее веер, книгу…

— Книгу? Вам, вероятно, приятно было нести ее!

— Ну, конечно. Это было сочинение Пьера Корнеля…

— А письмо, вложенное в книгу? Вам тоже поручено было нести, добрый Франсуа?

При этом вопросе француз поднял плечи и, приставив свой желтый палец к кончику огромного орлиного носа, украшавшего его физиономию, тряхнул головой. Затем он поспешил ответить:

— Очень может быть. Я помню, как барышня мне говорила: «Держите осторожнее». Но сам я не видал письма.

— Вот что, Франсуа, — продолжал моряк, опуская в руку словоохотливого слуги гинею, — если вы когда-нибудь узнаете, что сделалось с этим письмом, я не останусь у вас в долгу. До свидания!

— К вашим услугам, господин капитан. Славный господин! — продолжал француз, восхищенными глазами смотря вслед уходящему моряку. — К несчастью, он моряк, а покойный батюшка барышни сильно не недолюбливал людей этого сорта.

Глава 8

Расставшись с Лудловым, Алида действовала скорее под влиянием минуты, чем своего чувства. Оставшись одна, она раскаялась в своей поспешности, припомнив сотни вопросов, которые должны были разъяснить непонятную для нее историю с письмом.

Было еще не очень поздно. Разговор с Лудловым отнял у нее всякую охоту спать. Отставив свечи в задний угол, молодая девушка снова подошла к окну.

Кругом было полнейшее безлюдье. Несмотря, однако, на пустынный характер местности, она считалась вполне безопасной. Мирный характер колонистов, населявших внутренние области, вошел в поговорку. О корсарах здесь ничего не было слышно.

Алида вышла на балкон полюбоваться картиной спящего океана, как вдруг услышала мерный шум весел. Ее удивила поспешность, с какою капитан Лудлов покидал берег. Это вовсе не было в его привычках. Перегнувшись через балкон, она ждала, когда шлюпка Лудлова покажется из прибрежной тени и выйдет на освещенную луной полосу воды, идущую почти до самого крейсера. Но шлюпка не показывалась, и самый шум весел постепенно затих. На крейсере, на передней мачте, по прежнему светился фонарь — знак того, что командир еще на берегу.

Взгляд молодой девушки остановился на изящных линиях крейсера, тихо покачивавшегося на волнах дремавшего океана. Его стройный корпус, симметричные снасти, — все это, освещенное луной, представляло красивое зрелище. Незаметно ее мысли перешли на опасности, под которыми вечно живет моряк, на его смелый дух, но, с другой стороны, — на его непостоянство в привязанностях, бывшее естественным последствием условий его жизни. Эта мысль навеяла на Алиду грусть.

Снова перевела она взгляд на океан. От видневшихся в отдалении берегов острова Нассау и вплоть до Нью-Джерсея ничего не было видно на огромной водной поверхности. Лишь уставшие за день чайки мирно спали, покачиваясь на волнах.

Темная зелень дубняка и сосен, покрывавших берега бухты Коув и тянувшихся дальше, бросала черную тень на воду. Над этой линией леса Алида увидала какой-то движущийся предмет. При виде его молодую девушку охватило чувство изумления, смешанного со страхом. Ей казалось, что таинственный корабль летит прямо на берег, не зная, по видимому, о подводных камнях, притаившихся у этого берега.

Ни одного паруса не виднелось на нем; казалось, его приводила в движение какая-то неведомая сила. Скоро корабль скрылся из глаз Алиды за береговыми высотами. С замиранием сердца девушка ждала, что страшные крики нарушат ночное безмолвие: воображение уже представляло ей страшную картину катастрофы. В то же время ей пришли на память невероятные рассказы о подвигах знаменитого корсара Кидда и прочих пиратов, скрывающихся у островов Караибского моря. Говорили, что они для починки своих судов заходили в самые секретные заливчики Америки. С каким удовольствием она позвала бы назад капитана «Кокетки» и сообщила ему, какой враг находится вблизи него!

Скоро, однако, девушка упрекнула себя за то, что дала слишком много воли своему воображению. Она попыталась объяснить движение судна просто маневрами местного лоцмана. В тот момент, как это предположение готово было перейти в уверенность, ей послышался шум шагов, направлявшихся прямо к ее павильону. Взволнованная молодая девушка бросилась в комнату и здесь остановилась, прислушиваясь. Дверь осторожно отворилась, и Алида увидела почтенного альдермана ван-Беврута.

— Северное сияние и лунный свет! — заворчал старик. — Ты, право, испортишь свою красоту, племянница, если будешь делать из ночи день. Тогда женихов придется искать со свечой в руках. Хорошенькие глазки, свежие щечки — вот твой основной капитал, дитя! Не расточай же его понапрасну.

— Ваш образ жизни, дядя, скорей заставит увянуть красоту, — сказала Алида, смеясь над своим недавним страхом, с одной стороны, с другой, — желая подшутить над дядей.

— Пора тебе и на покой. Загаси-ка эти свечки: тебе достаточно и лампы, чтобы раздеться и лечь в постель. В такой поздний час ярко освещенные окна могут дать повод к неосновательным толкам.

С этими словами альдерман потушил обе свечи, поставив на их место небольшую лампу.

— Сильный свет мешает, а эта лампочка будет, наоборот, располагать ко сну. Обойми меня на прощанье, мучительница, и спусти эти занавески. Скоро встанут негры, будут снаряжать периагу в обратный путь; мошенники не дадут тебе спать. Помни же, — прибавил, уже уходя, старик, — брак есть дело, от успеха которого зависит все счастье женщины,

Алида проводила своего дядю до двери, которую затем заперла. Найдя пламя лампы слишком слабым, она снова зажгла свечи, только-что затушенные дядей. Поместив их и лампу на стол, молодая девушка опять подошла к окну, желая узнать, что сделалось с таинственным кораблем.

Освещенная луной поверхность океана была так же пустынна, как и раньше. Но когда ее взоры скользнули в сторону бухты Коув, она едва не вскрикнула от удивления и испуга.

Существование пролива, соединяющего океан с этою бухтою, было мало кому известно. Окрестные лодочники и судовщики не обращали на него внимания, так как он часто делался недоступным вследствие изменчивости течения. Притом он большую часть года был недоступен для судов. Но в то короткое время, когда он делался судоходным, плавание по нем было почти невозможно вследствие изменчивости, с которой менялась его глубина. Достаточно было двух недель затишья или западного ветра, и пролив делался судоходным. Зато восточный ветер совершенно заносил его песком. Не удивительно поэтому, что Алида почувствовала суеверный ужас, когда посредине бухты увидела скользнувший без помощи парусов или весел корабль.

Это была бригантина^[460] смешанной конструкции: не слишком широкая, не слишком длинная. Она была снабжена двумя мачтами, из которых меньшая носила обычную оснастку, тогда как главная мачта несла лишь один огромных размеров парус, дававший судну возможность легко преодолевать сопротивление волн. Корпус ее был низкий, изящных контуров, черный, как вороново крыло. Между снастями тянулась паутина тонких веревок, служивших для того, чтобы расправлять в минуту надобности складки парусов и таким образом увеличивать их площадь, а следовательно, и скорость судна.

Бригантина вошла в бухту, пользуясь приливом, — обстоятельство, упущенное Алидою из внимания и давшее повод к ее суеверному страху.

Впрочем, молодая девушка скоро уверилась в реальности происходящего. Бригантина круто повернулась и, скользя по той части бухты, которая была лучше укрыта от ветров и волн, а, может-быть, и от любопытных взглядов, — вдруг остановилась. Через минуту глухой шум упавшего якоря донесся до слуха Алиды.

Снова в уме ее воскресли рассказы о пиратах. По слухам, они лишь недавно были на соседнем острове, где будто бы зарывали награбленные сокровища. Возможно, что и вновь прибывший гость принадлежал к тому же сорту людей, тем более, что его могло привлечь сюда богатство альдермана и его племянницы, молва о котором уже давно носилась по всему округу.

Прикрывшись занавескою, Алида де-Барбри устремила взоры на неподвижный корабль, недоумевая, следует ли поднять тревогу в доме, или нет? Она инстинктивно чувствовала, что ее заметили с корабля, несмотря на расстояние.

Едва она успела скрыть себя таким образом от любопытных взглядов, как кусты под ее окнами раздвинулись, и кто-то легким прыжком вскочил на балкон, а оттуда — в комнату.

Глава 9

Первым движением Алиды было бежать. Но робость отнюдь не принадлежала к качествам девушки. Поэтому она решила остаться и ждать незнакомца. Может-быть, на это решение повлияла также и надежда увидеть командира «Кокетки».

Вошел юноша лет двадцати двух. Лицо его, покрытое загаром, отличалось удивительною чистотою и свежестью. Густые черные шелковистые бакенбарды составляли резкий контраст с тонкими очертаниями ресниц и бровей, придавая в то же время решительное выражение лицу, которое без этого страдало бы отсутствием мужественности. Тонкий орлиный нос имел изящные очертания. Выражение лица представляло странную смесь юмора с глубокой грустью. Наконец, портрет незнакомца дополняли ослепительно белые зубы и черные глаза.

Костюм его был в общем тот же, что и у Томаса Тиллера, только гораздо богаче: матросская куртка из дорогого индийского пурпура, шаровары из ослепительно белого полотна; головным убором служила красная бархатная шапочка, вышитая золотом. Талия молодого человека была опоясана широким шелковым шнуром красного цвета с вычеканенными якорями. Такие же якоря, только из серебра, виднелись и на обоих концах этого пояса. Наконец, за поясом незнакомца была заткнута пара пистолетов в богатой оправе и виднелась ручка небольшого азиатского кинжала.

— Как здесь поживают? — входя в комнату, громко сказал незнакомец. — Выходите же, почтеннейший торговец пушным товаром. Я принес для ваших сундуков немало золота. Ну, а теперь, когда этот трехсвечник выполнил свое назначение, можно, полагаю, его затушить, а то, пожалуй, он привлечет сюда еще кого-нибудь.

— Прошу извинения, — сказала Алида, выходя из-за занавески. Лицо девушки было спокойно, хотя сердце ее сильно билось. — Так как мне приходится принимать этот неожиданный визит, то я прошу вас не тушить свечей.

Незнакомец невольно сделал шаг назад. Его очевидная тревога несколько ободрала молодую девушку. Когда незнакомец в первую минуту положил руку на ручку пистолета, Алидой снова овладело желание бежать. Но тотчас же тревога незнакомца исчезла. Выступив вперед, он сказал:

— Хотя альдерман ван-Беврут и не совсем точно соблюдает условия, однако, можно простить ему эту небрежность, раз он прислал вместо себя вас. Надеюсь, вы уполномочены на ведение переговоров со мною?

— Не имею ни малейшего права вести переговоры о вещах, в которых я ничего не понимаю.

— Но тогда зачем же этот сигнал? — спросил незнакомец, указывая на свечи и лампу. — Этим нехорошо шутить,

— Не понимаю, что вы хотите сказать. Эти свечи я всегда зажигаю у себя, и только лампу оставил здесь мой дядя, альдерман ван-Беврут.

— Ваш дядя? — вскричал с изумлением незнакомец, подходя к Алиде так близко, что молодая девушка сделала шаг назад. — Так вот она красавица де-Барбри!

С этими словами он почтительно снял свою шапочку.

Из слов незнакомца Алида поняла, что визит его ожидался дядей. Для неё не было ничего удивительного в том, что коммерсант скрывает свои операции от любопытства и конкуренции своих собратьев. К тому же красота незнакомца, а также — к чему скрывать? — и сказанный им комплимент невольно внушали доверие к нему. Алида совершенно успокоилась; прежнего страха как не бывало.

— Так вот какова прекрасная де-Барбри! — повторил моряк, смотря на молодую девушку с любопытством, смешанным с какой-то трогательной грустью. — Прозвище, видно, дано не даром.

Последние слова вызвали краску на лице Алиды.

— Становится уже поздно, — поспешно проговорила она, намереваясь удалиться, — да и ваш визит по меньшей мере странный. Позвольте мне позвать дядю…

— Останьтесь, — произнес незнакомец, — уже давно, давно я лишен удовольствия видеть такую милую домашнюю обстановку. Я вернулся из дальних морей, где принужден был разделять общество людей суровых, грубых. Ваше присутствие проливает успокоение на мою уставшую душу.

Заинтересованная непонятною грустью, звучавшею в словах незнакомца, Алида колебалась.

— Гость моего дяди всегда может отдохнуть здесь от лишений долгого плавания, — сказала она. — Этот дом никогда еще не закрывал своих гостеприимных дверей.

— Если во мне или в моем костюме есть что-либо, способное вас испугать, я откажусь… Это оружие не мне носить! — вскричал с негодованием незнакомец, бросая пистолеты и кинжал на подоконник, — Если бы вы знали, как я мало способен причинять зло человеку, особенно женщине, — вы бы меньше меня боялись!

— Я боюсь не вас, — твердо возразила Алида, — а боюсь сплетен.

— Кто может здесь потревожить нас? Вы вдали от города и завистливых глаз, прекрасная Алида! Здесь изящные вещи окружают вас. Когда вами овладевает грусть, вы трогаете струны этой лютни. Эти краски дают вам возможность воспроизводить красоты полей и гор, цветов и деревьев. Эти страницы, полные увлекательного вымысла, столь же очаровательны, как ваши мысли, как вся вы! — Произнося это, моряк с любовью дотрагивался до всех этих предметов, как бы сожалея, что судьба лишила его самого возможности пользоваться ими.

— Не удивительно, что вы, моряки, так живо интересуетесь этими мелочами, которые доставляют нам развлечение, — отвечала Алида.

— Вам знакомо, следовательно, наше трудное и опасное ремесло?

— Мне, родственнице такого известного купца, как мой дядя, естественно знать о моряках!

— Вот и доказательство, — с живостью подхватил незнакомец. — Редко можно встретить историю американских корсаров в библиотеке женщины. Какое удовольствие находите вы в рассказах о кровавых делах этих удальцов?

— Какое удовольствие, говорите вы? — отвечала Алида, наполовину готовая в глубине души причислить и своего собеседника к тому же разряду людей, хотя наружность его и противоречила этому. — Эту книгу мне дал один бравый моряк, который сам скоро выступит против этих людей. Когда я читаю эту книгу, я вспоминаю о тех, которые рискуют своею жизнью, защищая угнетенных и слабых. Однако, я должна идти сказать дяде о вашем прибытии, а то он в праве будет сердиться на меня.

— Еще минутку! Давно я не видал такого мирного уголка, как этот. Здесь — музыка, там — вышиванье. Из этих окон открывается прекрасный вид, а там вы можете любоваться океаном без всякой боязни за себя. Вам, должно-быть, хорошо здесь?

С этими словами незнакомец обернулся и тут только заметил, что он один в комнате. Смущение отразилось на его красивом лице. Но не успел он собраться с мыслями, как в дверях раздался знакомый голос альдермана.

— Контракты и договоры! — заворчал недовольный коммерсант. — Разве так надо скрывать наши действия? Уж не думаешь ли ты, что королева пожалует мне орден, если узнает о наших отношениях?

— Ложные сигналы и фонари! — в том же тоне ответил незнакомец, указывая на свечи и лампу, все еще горевшие на столе. — Разве возможно войти в этот порт без этих сигналов?

— Вот что наделала излишняя любовь к луне! Эта молодая девица не спит, хотя ей давно уже следовало быть в постели. Она любуется звездами и не думает о том, что этим расстраивает все планы своего дяди. Но не бойся, мэтр Сидрифт! Моя племянница — особа скромная, и уже по тому одному должна молчать, что здесь у нее только и есть два лица, с которыми она может беседовать: ее слуга и патрон Киндергук. У того и у другого головы заняты совсем не тем.

— Не бойся, альдерман, — ответил с лукавым видом моряк, — у нас есть другой еще залог ее молчания: опасение скомпрометировать себя, так как ее дядя не может повредить своему доброму имени без ущерба для репутации своей племянницы.

— Какой, подумаешь, грех вести торговлю вне пределов закона! Эти англичане только и думают о том, как бы связать нас по рукам и ногам, а потому и говорят нам: торгуй, но только с нами или совсем не торгуй.

— Так, так. Поэтому и следует утешаться контрабандой! Прекрасное рассуждение, почтеннейший! С подобной логикой ты всегда будешь спать спокойно, особенно, если твоя спекуляция будет выгодной. Но довольно рассуждать о нравственности нашей торговли. Перейдем к делу, — прибавил он, вынимая из внутреннего кармана куртки пакет и равнодушно опуская его на стол. — Вот твое золото: здесь ровно 80 португальских дублонов. Недурная выручка за несколько связок с мехами.

— Твой корабль, мой пылкий Сидрифт, летает морской птицей, — ответил Миндерт с радостною дрожью в голосе. — Ты сказал: восемьдесят? Не трудись, однако, искать записной книжки: я избавляю тебя от труда считать золото. Да, твоя поездка вышла недурной! Несколько бочонков с ямайским ромом, с порохом и свинцом, одно — два одеяла и в придачу к ним несколько безделиц для начальствующих лиц, — все это благодаря твоему искусству и стараниям превратилось в полновесное золото. Ты менял эти монеты на французском берегу?

— Севернее, там, где снег возвышает ценность этих товаров. Что ты смотришь так пристально на эту монету?

— Она кажется мне недостаточно тяжелой. К счастью, у меня под руками весы…

— Стой! — сказал незнакомец, положив затянутую по моде того времени в раздушенную перчатку руку на рукав альдермана. — Между нами не должно быть никаких весов, сударь. Эта монета пойдет вместе с другими. Мы торгуем на честное слово, и всякое колебание для меня оскорбительно. Если это повторится, я буду считать свои отношения с тобою поконченными!

— Это было бы несчастьем для нас обоих, — ответил Миндерт, делая вид, что он только пошутил, и опуская в мешок несчастный дублон, грозивший стать яблоком раздора. — Немного снисходительности в торговых сношениях достаточно для поддержания дружбы. Но не будем из-за пустяков терять драгоценного времени. Привез ты нужные для колонии товары?

— В изобилии.

— И тщательно подобранные? Ладно. Право, мэтр Сидрифт, я всегда с нетерпением ожидаю твоего прибытия. Какое удовольствие для меня водить за нос ваших лондонских олухов!

— Но ведь самое первое удовольствие для вас…

— Получать барыши? Конечно, этого я не стану отрицать. Это вполне естественно. Но, право, я чувствую что-то в роде гордости, когда обманываю этих эгоистов. Как! Разве мы родились, чтобы быть лишь орудием их благосостояния? Дайте-ка нам одинаковые с ними законодательные права, и я первый, как верноподданный…

— Буду всегда заниматься контрабандой, — подсказал насмешливо моряк.

— Ну, ну, довольно шуток! Из них не сделаешь золота. Нельзя ли мне посмотреть список вещей, которые ты привез?

— Вот он. Но слушай, вот что мне пришло в голову. Пусть при нашей сделке будет находиться свидетель.

— Законы и судьи! Ты забываешь, что даже тяжелый галлиот может пройти сквозь прорехи в законе. Всякие документы, свидетельствующие о том, какого рода торговлю мы с тобою ведем, будут поглощены судом, подобно тому как могила поглощает без следа мертвеца.

— Смеюсь я над судами и не имею никакого желания их видеть. Присутствие прекрасной Алиды я считаю необходимым, потому что оно предупредит всякие дурные толки, которые иначе могут подняться по поводу наших отношений. Позови же ее!

— Но ей совершенно не знакомы обычаи торговли. К тому же это повредит мне в ее мнении.

— Не будет здесь твоей племянницы — не будет у меня и дела с тобой.

— Алида — дитя покорное и преданное, и мне не хотелось бы тревожить ее сон. Но здесь есть патрон Киндергук. Его преданность английским законам равна моей. Я пойду разбужу его. Он, без сомнения, не откажется принять участие в нашей выгодной сделке.

— Не трудись будить его! Я не вожу компании с подобными людьми. Приведи девушку. У меня есть вещи интересные и для нее.

— Эх, вы никогда не были опекуном ребенка и не знаете поэтому всей ответственности этого звания!

— Не будет племянницы — не будет и сделки, — твердо проговорил контрабандист, кладя обратно фактуру в карман и собираясь встать из-за стола. — Она знает о моем здесь присутствии. Мы только выиграем, если немного посвятим ее в наши с тобой отношения.

— Ты положительно деспот. Но пусть будет по-твоему. Только уговор: молчок о прежних наших делах. Настоящая сделка пусть будет для нее чисто случайной.

— Как хочешь. Я, пожалуй, буду больше делать, чем говорить. Держи лучше сам свои секреты за зубами.

Альдерман не противоречил больше. Затушив лампу и бросив подозрительный взгляд в окно, он медленно вышел из комнаты.

Глава 10

Лишь только незнакомец остался один, выражение лица его совершенно изменилось: гордость и отвагу сменила задумчивость. Встав с места, он осторожно коснулся струн лютни и долго вслушивался в их тихий звон. Казалось, он совершенно забыл о цели своего визита. Что же касается Алиды де-Барбри, то она не питала никаких обидных подозрений относительно характера посещения загадочного незнакомца, хотя обстоятельства встречи с ним могли бы дать пищу подобным сомнениям.

Все колонии Англии в то время были наводнены разными выходцами из метрополии. Благодаря протекции они захватили все почетные и доходные места в колониях. Развращенность нравов, продажность юстиции, открытое покровительство контрабандистам составляли оборотную сторону английского управления в колониях, принявших впоследствии имя Соединенных Штатов. Таким образом не было ничего удивительного, что Алида не совсем доверяла законности торговых операций своего дяди.

Скоро она вновь появилась в павильоне. При этом на лице ее было написано скорее любопытство, чем неудовольствие.

— Моя племянница сейчас только узнала, что ты приехал из Европы, мэтр Сидрифт! — сказал осторожно альдерман, шедший впереди Алиды. — Так как она женщина, то она ни за что не простит тебе, если ты не дашь ей первой взглянуть на твои товары и судить о степени их достоинства.

— Не могу и желать более прекрасного и беспристрастного судьи, — любезно отвечал незнакомец. — Вот шелковые ткани, изделия тосканских мастеров. Вот лионская парча, которой могли бы позавидовать дамы Франции и Ломбардии. Вот ленты всех цветов и оттенков, кружева с рисунками, заимствованными у резьбы лучших соборов Фландрии.

— Ты, должно-быть, много путешествовал, мэтр Сидрифт, если обо всем говоришь так уверенно, — сказал альдерман. — Только вот какова их цена? Известно ли тебе, что война, которая так долго тянется, землетрясения и прочее понизили цены и заставляют нас, торговцев, быть крайне осторожными в торговых операциях? Известно ли тебе, почем продавались лошади в Голландии в то время, как ты был там?

— Они просят милостыню на улицах. Что касается цены моих товаров, то между друзьями не должно быть споров, тем более, что, как тебе известно, цена им определенная.

— Твое упорство просто бессмысленно, мэтр Сидрифт! Всякий благоразумный купец должен справляться о положении цен. Человек с твоим опытом должен знать, что какой-нибудь пенс увеличивается несравненно скорее, чем целый шиллинг. Вспомни о снежинках, которые в руках искусного мальчугана превращаются в огромный снежный шар. К тому же наша Йоркская поговорка говорит, что первое предложение — наилучшее.

— Кто предпочитает кружевам, шелкам и парче свое золото, пусть спит, положив его под подушку. Кроме тебя, найдутся другие, которые ждут меня еще с большим нетерпением. Я не для того пересек Атлантический океан, чтобы отдать свои товары тому, кто дает меньше всех.

— Дядя, — промолвила Алида с некоторым нетерпением, — как можно судить о товарах мэтра Сидрифта, не видя их! Я уверена, что он привез с собой на берег хотя образчик их.

— О, дружба! — пробормотал недовольный Миндерт. — Что это за отношения, если они готовы порваться из-за первого пустяка! Ну, покажи-ка товары, упрямец! Держу пари, что они или вышли из моды, или при перевозке подмочены морской водой благодаря обычной у моряков небрежности.

— Как вам будет угодно. Тюки хранятся на берегу, в своем обычном месте, под присмотром мэтра Тиллера. Но если мои товары плохого качества, как вы говорите, то не стоит вам и видеть их.

— Тогда я пойду туда, — сказал поспешно альдерман, поправляя свой парик и снимая очки. — Было бы слишком неучтиво отказать старому приятелю в удовольствии видеть меня, хотя мэтр Тиллер и заставил меня сегодня натерпеться такого страха, какого мне не приходилось испытывать ни разу в моей жизни.

Последние слова альдерман произнес уже в прихожей.

— Я бы пошла вместе с вами, — произнесла Алида, лицо которой выражало одновременно и колебание, и любопытство.

— Это совершенно излишне, — ответил контрабандист. — У меня недалеко отсюда есть образчики всего, что бы вы ни захотели. Но зачем торопиться? У нас есть еще время, пока альдерман будет торговаться, по своему обыкновению, до упаду там, на берегу… Вы не поверите, Алида, какое удовольствие я испытываю, находясь в обществе женщины.

Молодая девушка невольно сделала шаг назад и взялась за шнур звонка.

— Неужели моя наружность так пугает вас? — с улыбкой, отчасти иронической, отчасти грустной, сказал моряк, заметив это движение. — Впрочем, зовите своих слуг, если это может успокоить вас. Ваши опасения так естественны. Но позвольте помочь: ваша ручка так дрожит!

— Бесполезно: прислуга давным-давно спит. Давайте лучше смотреть товары.

Загадочный незнакомец бросил на молодую девушку ласковый, успокаивающий взгляд.

— Вот каковы они, — скорее прошептал, чем проговорил он, — до тех пор, пока жизнь не изменит их! Пусть бы они оставались такими всегда!

Затем незнакомец продолжал уже громко:

— В вашем характере, прекрасная Алида, странная смесь женской слабости с мужскою твердостью. Но поверьте мне, — тут незнакомец положил руку на сердце и с жаром, который исключал всякое притворство, продолжал: — для того, чтобы хоть одно оскорбительное слово сорвалось у меня или моих подчиненных, надо, чтобы здесь, в этой груди, все изменилось. Не бойтесь, — прибавил он, — я только прикажу принести товары.

Незнакомец поднес к губам серебряный свисток и тихо свистнул. Тотчас послышался шелест раздвигаемых кустов; какой-то черный предмет влетел в окно и тяжело покатился на середину комнаты.

— Вот товары, и, поверьте мне, у нас не будет спора о цене, — сказал Сидрифт, развязывая небольшой тюк. — Здесь вы найдете вещи, за которые потом поблагодарите.

При виде содержимого тюка твердость Алиды поколебалась. По мере того как осмотр подвигался вперед, исчезала мало-по-малу ее первоначальная сдержанность. И, наконец, прежде чем тюк был опорожнен на треть, она уже сама деятельно помогала контрабандисту.

— Вот материя из Ломбардии, — говорил тот, видимо, довольный доверием, оказанным ему молодой девушкой, — видите, какая она богатая, сколько на ней цветов? Я продал много этой материи английским дамам, не брезгающим покупать ее у лица, которое ради их туалетов подвергалось всем опасностям.

В этом ящике, — продолжал незнакомец, — лежат изделия из слоновой кости, вырезанные терпеливым японцем. Они могут служить украшением любого туалетного столика. Вот обратите еще внимание на эти кружева, заказанные мною и изготовленные по моим собственным рисункам.

— Эти кружева восхитительны. Рисунок их сделал бы честь любому художнику.

— В детстве я немало занимался подобными вещами, — отвечал торговец, с любовью развертывая кусок тончайшего кружева. — Я заключил условие с мастером этих кружев, и он обязался изготовить столько, чтобы их можно было растянуть во всю высоту церкви его города. Он точно выполнил это условие, и посмотрите, сколько осталось от них: все остальное раскупили лондонские дамы. Даже эти остатки мне едва удалось довезти сюда. Их, с вашего разрешения, я отложу в сторону, надеясь, что они вам пригодятся.

— Эта материя, должно-быть, очень дорога? Это кружево годится скорей какой-нибудь придворной даме…

— Ни к кому оно не подойдет так хорошо, как к вам. Итак, отложу его в сторону. Вот тосканский атлас из страны, где купцы — принцы и принцы — купцы. В фабрикации ее флорентинец достиг замечательного искусства. Эти яркие краски, художественные рисунки отражают роскошный климат его родины. Смотрите: материя отливает розовым цветом подобно склонам Аппенинских гор.

— Значит, вы бывали везде, где изготовляются эти материи? — спросила Алида, не скрывая уже более своего любопытства.

— Это обратилось у меня в привычку. Вот золотая цепочка из города Островов^[461]. Только рука венецианца могла смастерить такую тонкую штуку. Я дал за нее целую нить жемчуга.

— Какие роскошные страусовые перья!

— Они родом из черной Африки, хотя сами по себе белы, как снег. Получил я их тайно от одного мавра в обмен на несколько бурдюков вина «лякрима кристи». Бедняга проглотил драгоценный напиток, как говорится, единым духом. Лично я не придаю никакой цены этому товару, и если их купил, то больше из сострадания к просьбам этого мавра. Я дарю их вашему дяде в знак старинной моей с ним дружбы.

Алида не возражала против этой щедрости. Втайне она была уверена, что эти подарки, в сущности, предназначались ей самой. Это обстоятельство заставило ее быть более сдержанной в похвалах товарам незнакомца.

— Дядя, наверное, будет очень благодарен вам за подарок, — сказала она, потупив взор, — хотя в торговле желательна не только щедрость, но и справедливость. Вот любопытный рисунок, вышитый, кажется, иглой!

— Эту вещь я купил во Франции у одной монахини. Много лет провела она над своей работой, быть-может, более ценной, чем весь материал, который пошел на нее. Бедняга плакала, когда ей пришлось расставаться с этой тканью, над которой она скоротала столько времени. Право, иной теряет друга с более легким сердцем, чем эта монахиня расставалась с трудами рук своих. А это работа английского происхождения. Как она сюда затесалась? Признаться, в моих тюках мало есть вещей, которые были бы осквернены законами. Скажите мне откровенно, прекрасная Алида, разделяете ли вы предрассудки других людей относительно нас, свободных купцов?

— Не хочу судить о вещах, в которых ничего не понимаю, — отвечала молодая девушка. — Некоторые думают, что всякое нарушение закона есть нарушение нравственности.

— Это проповедуют люди, которые уже успели нажить себе целые состояния. Они прячут свои богатства за оградой закона и кичатся своей непогрешимостью, в то время как, в сущности, служат лишь своему эгоизму. Мы, пенители моря…

При этих словах Алида так задрожала, что ее собеседник остановился.

— Неужели мои слова так страшны, что вы даже побледнели?

— Надеюсь, что они сорвались у вас случайно и не имеют того значения, которое я им придаю. Мне бы не хотелось говорить. Нет, нет, я ошиблась! Такой человек, как вы, не может быть тем, чье имя обратилось в поговорку.

— Такой человек, как я, прекрасная Алида, есть то, чем угодно было его сделать судьбе. О ком вы говорите?

— Пустяки, — ответила девушка, невольно глядя на красивое лицо и учтивые манеры незнакомца. — Продолжайте ваши объяснения. Какой красивый бархат!

— Это также из Венеции, но торговля, как и милости, следуют за богатыми, между тем как — увы! — царица Адриатики находится теперь на закате своих дней. То, что составляет счастье земледельца, причиняет гибель купцу. Каналы переполняются жирным илом, и киль коммерческого судна реже смотрит на него, чем прежде. Пройдет еще несколько столетий, и плуг проведет борозды там, где некогда плавал гордый «Буцентавр»^[462]. Открытие морского пути в Индию перенесло центр торговли в другие места. Венеция опустела. Народы будут поучаться, смотря на пустынные каналы и красноречивое величие этого павшего города, гордость которого до сих пор поддерживается еще бесполезными воспоминаниями о прошлой славе и заветами старинной аристократии. Мы, моряки, мало придаем цены этим последним, как отжившим и устаревшим, которые притом насаждены богатыми и сильными, чтобы еще больше стеснить слабых и несчастных.

— Вы увлекаетесь. С вашими теориями рушилось бы общество.

— Наоборот, с моими теориями оно более окрепло бы, так как каждый получил бы свои естественные права. Когда в основу законов будет положена защита этих прав, тогда и «Морская Волшебница» обратится в королевский куттер, а его капитан — в таможенного офицера.

Бархат выпал из рук Алиды, и она порывисто вскочила с места.

— Скажите же прямо, — с твердостью проговорила она, — кто вы?

— Отщепенец общества… авантюрист океана, Пенитель Моря! — вдруг вскричал за окном чей-то голос.

Вслед за тем в комнату вскочил Лудлов. Алида тихо вскрикнула и стремительно выбежала из комнаты.

Глава 11

Лицо Лудлова пылало бешенством. Он обвел внимательным взглядом всю комнату, как бы отыскивая спрятавшегося врага: он был убежден, что в комнате, кроме Алиды и Сидрифта, находилось еще третье лицо. Разочаровавшись в ожиданиях, он повернулся к контрабандисту и бросил на него подозрительный взгляд.

— Здесь какой-то обман! — вскричал он наконец.

— Ваша любезная манера входить в дома, — отвечал незнакомец, на лице которого появилась было и исчезла мимолетная краска волнения, — спугнула молодую даму, но так как вы носите ливрею королевы, то, должно-быть, имеете право вторгаться в жилища ее подданных.

— Я имел причины думать, что захвачу здесь одного человека, уже давно внушающего ужас всем лояльным гражданам, — сказал с некоторым смущением Лудлов. — Я едва ли мог ошибиться, так как ясно слышал его голос. Между тем его здесь не оказалось.

— Благодарю за то значение, которое вы придаете моей особе.

Лудлов еще раз внимательно посмотрел на собеседника. В его взгляде читалось смутное подозрение, удивление и даже ревность.

— Я раньше не встречался с вами! — пробормотал он.

— Мудреного нет. Океан велик. Можно долго бороздить его, не рискуя встретиться.

— Вы были на службе королевы, хотя имеете несколько подозрительный вид?

— Не имел этого удовольствия. Я вообще не создан для рабства у какой бы то ни было женщины.

— Довольно смело сказано для слуха королевского офицера. Кто же вы тогда?

— Отщепенец общества, осужденный, авантюрист океана, Пенитель Моря.

— Этого не может быть! Тот имеет, говорят, свирепую наружность. Вы хотите обмануть меня?

— Если я не то, что говорю, то тогда я тот, чем кажусь.

— Вздор! Докажите мне ваши слова.

— Посмотрите на эту бригантину, — сказал незнакомец, подойдя к окну и жестом указывая в сторону бухты Коув. — Это то самое судно, которое так часто смеялось над всеми усилиями королевских крейсеров, старавшихся догнать его. Оно несет меня и мои сокровища туда, куда мне угодно, не считаясь с пристрастными законами, ускользая от розысков презренных наемников. Легкостью и быстротою своего хода оно оставляет за собою даже грозовое облако. Вот почему его справедливо назвали «Морской Волшебницей»! И «Волшебница» достойна любви, Лудлов! Поверьте мне, ни к одной женщине не чувствовал я такой привязанности, как к этому верному и красивому судну.

— Ни один моряк не произносил такого горячего панегирика в честь самого любимого своего судна!

— Конечно, вы не сделали бы этого по отношению к тяжелому кораблю королевы Анны. Ваша «Кокетка» не из самых красивых судов королевского флота. В ее названии звучит больше претензии, чем правды.

— Клянусь королевой! Этот дерзкий язык пристал более тому, кого ты корчишь из себя, чем такому молокососу, как ты! Легкий или тяжелый, мой корабль сумеет захватить твою бригантину и представить ее на суд.

— Клянусь «Морской Волшебницей»! Такой язык более приличен человеку, который волен располагать собою как ему угодно! — отвечал незнакомец, передразнивая голос Лудлова. — Вы сейчас удостоверитесь в моей личности. Есть некто, гордящийся своим могуществом и забывающий, что он не что иное, как игрушка в руках одного из моих людей, пленник, несмотря на его гордость и смелость.

Загорелые щеки Лудлова покраснели от бешенства, и он бросил на хрупкую фигуру контрабандиста такой взгляд, как-будто хотел кинуться на него. Не известно, чем бы окончилась эта сцена, если бы, к счастью, приход Алиды не положил ей конец.

На минуту водворилось неловкое молчание. Наконец, молодая девушка, преодолев смущение, произнесла, обращаясь к капитану Лудлову:

— Не знаю, следует ли мне выразить одобрение или порицание поступку капитана Лудлова, явившегося сюда в столь неурочный час. Надо узнать сначала, насколько были уважительны соображения, приведшие его сюда.

— В самом деле, необходимо дать ему объясниться, прежде чем изрекать приговор, — промолвил незнакомец, подавая стул молодой девушке, которая, впрочем, холодно отвергла его услуги.

Лудлов опять бросил на непрошеного советчика взгляд, который, казалось, грозил сжечь его. С трудом преодолевая охвативший его гнев, капитан сказал:

— Не буду скрывать, что я сделался жертвой коварства одного негодяя, того самого матроса, которого вы видели на палубе периаги. Обманутый его наружностью и речами, я оказал ему полное доверие, а в награду встретил лишь низкое предательство.

— Не понимаю, какое отношение имеет ко мне то обстоятельство, что какой-то бродяга обманул командира «Кокетки». Я не знаю не только его, но и эту личность, — Алида подчеркнула последнее слово. — Между нами не было других отношений, кроме тех, которые вы видите.

— Излишне говорить, — продолжал Лудлов, — что привело меня сюда. Покидая свой корабль, я имел неосторожность позволить ему ехать вместе со мною. Когда же я захотел вернуться, он каким-то образом обезоружил матросов моей шлюпки и сделал меня пленником.

— Ну, для пленника вы достаточно свободны, — иронически сказал контрабандист.

— Что мне свобода, когда нельзя воспользоваться ею! Меня отделяет от моего судна море; мои люди связаны. Меня самого в первое время стерегли. Но хотя мне и было запрещено приближаться К некоторым местам, я мог ясно видеть, каких людей принимает у себя альдерман.

— И я, его племянница, хотите вы сказать?

— Не хочу говорить ничего такого, что оскорбило бы мое уважение к Алиде де-Барбри. Признаюсь, тяжелая мысль причиняла мне страдания, но теперь я вижу, что ошибся, и… раскаиваюсь в своей поспешности.

— Тогда нам не остается ничего другого, как снова, приняться за прерванное занятие, — проговорил контрабандист, спокойно садясь перед раскрытым тюком.

Алида и Лудлов смотрели друг на друга с немым изумлением,

— Чрезвычайно забавно показывать запрещенные товары в присутствии королевского офицера, — продолжал неугомонный незнакомец, — авось, последний найдет средство снискать милость своей царственной повелительницы. На чем мы остановились? Ах, да! На бархате и…

Резкий свист, раздавшийся в эту минуту в кустах, заставил контрабандиста умолкнуть. Бросив свои товары, он встал и, казалось, колебался. Через минуту послышался второй такой же свист.

— Слышу, слышу, мэтр Толи! — пробормотал контрабандист. — К чему торопиться! Прекрасная Алида, пришло, видно, время расстаться с вами. Должен ли я возвратиться на бригантину с этими товарами или могу здесь обменять их на золотую монету? Не решаетесь?.. Тогда я сделаю вот что: я оставлю их до завтра на вашем попечении. Рано утром за ними придут мои люди, которым вы и дадите окончательный ответ. Капитан Лудлов, мы расстанемся с вами друзьями, не правда ли? Или, быть-может, долг службы запрещает вам это?

— Если вы то, чем кажетесь мне, то вы существо загадочное. Если же все это не что иное, как мистификация, что я и подозреваю, то ваша роль, хотя а недостойная, сыграна вами мастерски.

— Не вы первый, не вы последний теряетесь в догадках, когда речь заходит о «Морской Волшебнице» и ее командире… Довольно, Том! Твой свисток не ускорит ведь времени… Друг или недруг, капитан Лудлов не нуждается в напоминании о том, что он все-таки мой пленник.

— Если и нельзя отрицать, что я попал во власть презренного…

— Стойте, если дорожите жизнью! Томас Тиллер не любит сносить оскорблений. Кроме того, он не виноват: он повиновался лишь моим приказаниям…

— Твоим приказаниям, — презрительно протянул Лудлов. — Тот человек скорее создан для командования, чем для повиновения… Если Пенитель Моря здесь, то это не кто иной, как он.

— Мы все не что иное, как пена, идущая туда, куда толкает нас ветер. Но что сделал этот человек, чтобы возбудить такое ожесточение в офицере королевского флота? Или он имел дерзость предложить тайную сделку верноподданному джентльмену?

— Вы выбрали удачный момент, для шутки! Объясняю, что меня привела сюда вовсе не эта жалкая махинация, а единственное желание засвидетельствовать этой даме чувство моего глубокого уважения.

— Это значит говорить с откровенностью моряка, — весело сказал загадочный незнакомец; однако, лицо его слегка побледнело. — Мне нравится такое чистосердечное признание женщине со стороны мужчины. Действительно, как ни препятствуют предрассудки свободному выражению чувств, мы обязаны как можно яснее излагать свои намерения. Прекрасная Алида должна по всей справедливости вознаградить откровенное преклонение перед ее красотой.

С этими словами незнакомец бросил на молодую девушку взгляд, в котором читалась тревога, и ждал, по видимому, ответа,

— Когда наступит время принять решение, — ответила Алида, недовольная этим намеком, — придется, быть-может, посоветоваться с кем-нибудь… Но я слышу шаги дяди. Капитан Лудлов, предоставляю вашему благоразумию решить, должен ли вас видеть мой дядя или нет.

В соседней комнате послышались тяжелые шаги альдермана. Лудлов с минуту колебался. Затем, бросив взгляд упрека на Алиду, он выбрался из комнаты тем же путем, каким и вошел. Шум, который затем раздался в кустах, доказывал весьма убедительно, что возвращения капитана ждали и что за ним наблюдали.

В дверях показалось раскрасневшееся, взволнованное лицо почтенного коммерсанта.

— Клянусь ковчегом Ноя! Вы привезли никуда не годные товары, мэтр Сидрифт! Они впору были бы разве нашим предкам. Вот эти — другое дело! Такие и следовало бы мне получить в обмен на то золото, которое я уплатил.

— Что такое? — пренебрежительно спросил Сидрифт, обращение которого мигом переменилось. — К чему вы жалуетесь на товары, которые скорее слишком хороши для этих отдаленных стран? Любая английская герцогиня с радостью купила бы те ткани, которые я предлагаю вашей племяннице.

— Этот бархат и кружево порядочны, зато все остальное не совсем пригодно для торговли с могавками. Надо, по крайней мере, сбавить с них цену. Иначе между нами все кончено.

— Как ни жаль, но приходится, видно, искать для них других покупателей.

— Ты так же скор на решения, как и твое судно, мэтр Сидрифт! Разве нельзя покончить дело миром, устроив какой-нибудь компромисс? Вынимай-ка флорины да доплачивай до круглой цифры.

— Ни гроша больше. Вынимай сам недостающее число дублонов, и пусть твои слуги несут товары, пока еще темно. Здесь есть некто, могущий сильно повредить нам, хотя я и не знаю, в какой степени он владеет нашей тайной.

Альдерман вздрогнул и невольно оглянулся назад. Затем он поправил парик и благоразумно задернул занавески. Приняв эти предосторожности, старик отвечал:

— Здесь все обычное население, за исключением разве Алиды. Правда, здесь есть еще патрон Киндергук, но он спит. Да если бы и не спал, все равно: он умеет хранить молчание.

— Ну, хорошо; пусть будет так! — сказал незнакомец, прочитав в глазах Алиды мольбу о том, чтобы не говорить больше на эту тему.

— Я знал, что мы уладим дело. Сказать откровенно, любезный Сидрифт, твои товары уже на периаге. Драгоценного времени терять нечего, тем более, что вблизи стоит королевский крейсер. Мои мошенники пройдут под самым его носом, как-будто отправляясь на рынок. Держу даже пари, что они осведомятся у капитана Лудлова, не надо ли ему овощей. Да, племянница, Лудлов не создан для того, чтобы меряться силами с людьми рассудительными. Когда-нибудь ты вполне оценишь эту истину и, надеюсь, тогда дашь ему отставку.

— Дядя, твои закупки, конечно, оформлены?

— Оформлены! Счастье все оформит. В торговле все равно, что на войне: успех узаконивает и дает вместе с тем добычу. Наиболее богатый купец есть в то же время и наиболее честный… Да и что такое наши губернаторы в Англии, которые так восстают даже против незначительной контрабанды? Они произносят прекрасные речи против подкупов и прочего, а сами получают свои теплые местечки в парламенте путем тех же подкупов. Дайте мне один — два таких же прибыльных сезона, как последний, тогда и я сам, пожалуй, отправлюсь в Лондон и сделаюсь членом парламента. Сюда возвратится тогда сэр Беврут, быть-может, не один, а с леди Беврут. Тогда, милая, твое состояние сильно уменьшится!.. Кстати, тебе пора и спать, дитя! Желаю приятных снов. Обними меня, малютка, и ступай!

Алида собралась уже исполнить волю дяди, как к ней подошел незнакомец с таким почтительным видом, что у нее не хватило духу сердиться на его смелость.

— Позвольте мне поблагодарить вас за ваше великодушие. Надежда встретить вас, без сомнения, ускорит мое возвращение.

С этими словами контрабандист поднес руку молодой девушки к своим губам и почтительно поцеловал ее. Не ожидавшая этого Алида покраснела, хотела рассердиться, но улыбнулась и, смущенно поклонившись, удалилась из павильона.

Несколько минут прошло в глубоком молчании. Незнакомец задумчиво ходил взад и вперед по комнате. Его глаза сверкали радостью. По видимому, он даже забыл о присутствии альдермана, так что последний принужден был напомнить о себе.

— Не бойтесь Алиды. Это прекрасная племянница, вполне сознающая свои обязанности по отношению к дяде, тем более, что эти сокровища закроют уста хоть жене самого лорда-казначея. Когда вы думаете отправиться в путь, мэтр Сидрифт?

— С утренним приливом. Я сильно не недолюбливаю соседство этих милых таможенников.

— Умно придумано. Осторожность — драгоценное качество в нашей тайной торговле. Не лучше ли поэтому пройти пролив под покровом ночи?

— Невозможно. Течение там слишком быстро, да и ветер восточный. Не бойся, однако: нам не надо паспортов. Ты согласишься, что «Дочь Мельника» не менее приличное название, чем «Морская Волшебница». Нас начинает утомлять такое положение. Хочется пожить с недельку на Джерсее, поохотиться по лугам.

— Ну, этим можешь не утруждать себя, Сидрифт! Вот уже десять лет, как я перебил всех оленей. А что касается птиц, то индейцы позаботились уничтожить их до последнего голубя. Нет, нет! Ты рискуешь не выпустить из ружья ни единого заряда. Конечно, ты не сомневаешься в гостеприимстве виллы Луст-ин-Руст, но, видишь ли, я не желал бы возбуждать толков среди соседей. Не думаешь ли ты, что когда рассветет, мачты твоей бригантины не будут заметны из-за деревьев? Этот капитан Лудлов не будет дремать, увидев, что здесь затронут его служебный долг.

— Ну, мы постараемся сохранить его спокойствие. Что же касается его людей, то им мы не будем видны из-за деревьев. Я оставляю здесь. достойного Тиллера для окончания наших подсчетов. А теперь я пойду… Впрочем, еще один вопрос: виконт Корнбери все еще здесь?

— Здесь, точно врос в землю!

— Я с ним еще не свел одного счета.

— Счастливого путешествия, мэтр Сидрифт! Что касается милорда, то пусть королева и дает ему в управление какую-нибудь провинцию. Миндерт ван-Беврут не доверит ему даже хвостика куницы.

Довольно небрежно простившись с альдерманом, контрабандист ушел тем же путем, как и Лудлов, т. е. через балкон. Альдерман был очень рад отделаться от своего гостя. Закрыв окна павильона, он удалился во внутренние комнаты и быстро защелкал там на счетах. Затем последовало короткое свидание с моряком в индийской шали, во время которого неоднократно слышался звон монет. Наконец, удостоверившись в прочности запоров, коммерсант вышел на лужайку как бы с целью подышать свежим воздухом. Он бросил беспокойный взгляд на окно комнаты, где мирно почивал Олоф ван-Стаатс, потом на бригантину и на королевский крейсер, стоявший в отдалении. Вокруг все дышало спокойствием ночи. Лодки, ходившие, как он знал, между бригантиной и берегом, были отсюда совершенно не видны. Облегченно вздохнув, старик поплелся на свою половину.

Глава 12

На следующий день рано утром Олоф ван-Стаатс вышел на лужайку, чтобы подышать свежим воздухом. Он, как и другие обитатели виллы, не имел ни малейшего понятия о событиях, которые произошли накануне. Павильон был еще закрыт, но вблизи него уже виднелся Франсуа. Увидя слугу, патрон подошел к нему и завязал разговор.

— Какое прекрасное утро сегодня, Франсуа! — сказал он, с важностью приподняв шляпу в ответ на почтительный поклон слуги. — Здесь вообще приятно жить в жаркое время года. Надо почаще навещать эти места.

— Когда эта ферма перейдет в руки господина патрона, он может приезжать сюда, когда ему будет угодно, — ответил Франсуа, старавшийся, с одной стороны, избежать в своем ответе всего того, что могло бы связать так или иначе его госпожу, а с другой, желая сказать любезность гостю. — Господин патрон уже является собственником прибрежной области. Быть-может, он сделается в одно прекрасное утро и собственником приморской полосы.

— Я намерен последовать примеру альдермана, Франсуа, и построить на берегу моря виллу. Впрочем, об этом будет еще время подумать. Что, ваша молодая госпожа еще не встала?

— Нет еще, сударь, барышня спит. Это хороший признак. Молодые люди должны спать всласть.

— С другой стороны, приятно ведь и дышать свежим морским воздухом. Может-быть, добрый Франсуа, ваша госпожа не знает, который теперь час? Вы бы очень хорошо сделали, постучав в ее дверь. Признаюсь, было бы очень приятно видеть в окне ее личико среди этой роскошной природы.

Вероятно, никогда еще воображение патрона не работало так, как в данную минуту, и, судя по его растерянному виду, можно было предполагать, что он сам порядком струсил от своей смелости. Франсуа, не желавший противоречить молодому владельцу ста тысяч акров земли, был поставлен просьбой патрона в затруднительное положение.

— Мне очень хотелось бы сделать вам приятное, — ответил он, — но сон такая хорошая вещь для молодых людей, что было бы жаль прерывать его. К тому же, боюсь, госпожа рассердится… Впрочем, если господин патрон желает… Но вот идет господин Беврут. Не надо, значит, и стучать в окно. Честь имею кланяться.

Учтивый и в то же время осторожный слуга вышел таким образом из затруднения, в которое был поставлен желанием патрона.

По всему было видно, что приближавшийся хозяин дома был в отличном расположении духа. Прежде чем подойти и поздороваться со своим гостем, он три раза сильно вздохнул и потянул в себя воздух. Что хотел он этим показать; силу ли своих легких или чистоту воздуха в своем имении?

— Зефиры и ураганы! Вот подлинно полезное для здоровья местечко, не правда ли, патрон? — вскричал он наконец, когда его эволюции, были приведены к благополучному концу. — По-моему, здоровая грудь, морской воздух, спокойная совесть, удача в торговле способны сделать, легкие так же деятельными, как крылья у птицы.

— Действительно, воздух на вашей вилле такой живительный, что им следовало бы пользоваться почаще, — ответил патрон, имевший вообще более сдержанный характер, чем альдерман. — Жаль, что те, которые могли бы им дышать, не пользуются случаем.

— Вы намекаете на этих ленивцев, — сказал коммерсант, кивая по направлению к королевскому крейсеру. — Да, слуги королевы не очень-то торопятся. Что касается бригантины, которая перед вами в бухте, то она попала туда положительно волшебством. Держу пари, что мошенник прибыл не с добрыми намерениями. Не разбогатеет таможня от его прихода. Подойди-ка сюда, Бром! — прибавил он, обращаясь к старому негру, работавшему невдалеке. — Не видал ли ты лодок с этой подозрительной бригантины?

Негр отрицательно покачал головой.

— Ну-с, теперь можно приняться за завтрак, — продолжал альдерман, стараясь, по видимому, отвлечь внимание патрона от моря, за которым тот внимательно, следил. — Мои негры не зевали в эту ночь и наловили таких рыбок в реке, что, как говорится, за каждый глоток скажешь спасибо. А ведь облако-то там, в устьях Раритона, поднимается: будет, значит, западный ветер.

— Кажется, со стороны города идет какая-то лодка, — заметил патрон, неохотно повинуясь жесту альдермана, звавшего к завтраку. — Она что-то слишком быстро приближается.

— Значит, сильные руки гребут, вот и все. Вероятно, она идет к крейсеру. Нет, скорее приближается к берегу. Должно-быть, это жители Джерсея возвращаются из города к своему домашнему очагу. Идем же, патрон, зададим работу ножам и вилкам; покажем, что у нас здоровые желудки.

— Разве мы будем завтракать одни? — спросил молодой человек, не перестававший в продолжение речи альдермана бросать нетерпеливые взгляды на закрытые окна павильона.

— Твоя мать положительно испортила тебя, любезный Олоф! По крайней мере, кофе, не приготовленное красивою ручкою, теряет для тебя вкус. Знаю, знаю, на что ты намекаешь, и с своей стороны не вижу ничего дурного в этой слабости, весьма естественной в твоем возрасте. Мужчина только тогда чувствует себя вполне господином, когда ему перевалит за 40 лет. Подойди сюда, мэтр Франсуа! Пора стряхнуть моей племяннице свою лень и показать свое личико на солнце. Мы ждем ее услуг за столом. Отчего не видно этой лентяйки Дины?

— Мадемуазель Дина никогда не торопится вставать, — ответил слуга, — но, господин альдерман, обе они молоды, а сон так необходим молодым.

— Моя племянница не двухлетнее дитя, Франсуа. Постучи в ее окно. Что касается дерзкой негритянки, — мы сведем с ней счеты после. Пойдем, патрон! Аппетит не подчиняется капризам женщин. Сядем поскорее за стол.

Говоря это, альдерман шел в столовую, где их уже ожидал завтрак. За хозяином медленно плелся Олоф ван-Стаатс.

Бедный патрон все еще надеялся, что окна павильона откроются и в них покажется улыбающееся личико Алиды. Франсуа с своей стороны приготовился будить Алиду, стараясь при этом действовать, как подобало благовоспитанному слуге, возможно деликатнее. После некоторого колебания хозяин и гость сели за стол, при чем первый не упустил случая выразить неудовольствие по поводу необходимости ждать лентяек.

Вдруг, как-будто что-то вспомнив, почтенный коммерсант прервал поток своей речи и обратился к Эразму:

— Эразм, поди, взгляни, не поднялось ли облако над Раритоном.

Негр возвратился с ответом, что облако стоит по прежнему неподвижно. Потом как бы мимоходом сообщил своему хозяину, что какая-то барка пристала к набережной, и что целая толпа каких-то людей поднимается на холм, направляясь в Луст-ин-Руст.

— Ну, что ж! Пускай идут сюда во славу гостеприимства, — сказал альдерман веселым тоном. — Держу пари, что это честные фермеры, утомленные ночным трудом. Иди, скажи повару, чтобы он им выставил что есть лучшего и пригласи их войти. Да послушай: если есть между ними кто-либо почище, зови его сюда, за наш стол. Здесь не такая страна, — прибавил альдерман, обращаясь к патрону, — чтобы обращать внимание на качество сукна, надетого на госте. Чего еще ищет этот болван?

Эразм протер глаза, оскалил ослепительно белые зубы и наконец сообщил своему хозяину, что пришел негр Эвклид, родной брат Эразма по матери. Это сообщение заставило альдермана отложить в сторону нож и вилку. Прежде чем, однако, он успел что-либо сказать, обе двери в столовую разом отворились и в одной из них показалась благообразная физиономия Франсуа, в другой — лоснящаяся угрюмая физиономия Эвклида. Глаза хозяина поочередно остановились на том и на другом. Какое-то недоброе предчувствие сжало ему горло.

Лицо негра действительно выражало крайнюю степень испуга. Его длинное и худое лицо теперь, казалось, стало еще длиннее. Рот его был широко раскрыт, как-будто он задыхался. Водянисто-голубые глаза его были положительно вытаращены. Обе руки, приподнятые вверх, нервно мяли войлочную шапчонку. Плечи поднялись чуть не до ушей… Словом, было отчего взволноваться даже и такому рассудительному человеку, как альдерман ван-Беврут.

— Ну, — прервал, наконец, Миндерт молчание, — каковы известия из Канады? Королева умерла? Или отдала колонию Соединенным Провинциям?

— Мадемуазель Алида! — произнес со стоном Франсуа.

— Бедное животное! — пролепетал Эвклид.

Ножи и вилки выпали у альдермана и его гостя. Патрон даже невольно поднялся со своего места, между тем как альдерман еще более погрузился в свое кресло, точно готовился выдержать жестокий толчок.

— Что сказал ты о моей племяннице?.. Что сказал ты о моих лошадях?.. Ты звал Дину?

— Так точно, сударь!

— У тебя не украдены ключи от конюшни?

— Мой всегда держит их при себе.

— Ты велел ей разбудить барышню?

— Она ничего не отвечает.

— Ты давал им корм и питье, как тебе было приказано?

— Он не хотел кушать совсем, масса^[463].

— Входили вы в комнату племянницы, чтобы разбудить ее?

— Так точно, сударь!

— Что же, черт возьми, сделалось с бедным животным?

— Он потерял аппетит, и мой думает, что уже давно.

— Господин Франсуа, я желаю знать, что велела передать племянница?

— Барышня не издала ни одного звука.

— Водопой и молния! Следовало бы дать ей пить и вообще лечить!

— Теперь уже поздно, масса!

— Экая упрямая девушка! Настоящая гугенотка!

Тут альдерман накинулся на негра:

— Ты должен был бы, черная твоя образина, послать за коновалом! Надо было лечить лошадь!

— Мой послал за мясником, масса, чтобы спасти кожу. Она издохла слишком скоро, чтобы ее можно было лечить.

Наступило молчание. Разговор происходил так быстро, вопросы и ответы, так же как и мысли альдермана, настолько перепутались, что при последних словах негра он сначала не мог сообразить, идет ли тут речь об Алиде или о фламандской лошади, только-что околевшей.

Огорченный неожиданным известием патрон вначале не принимал никакого участия в разговоре. Теперь же он счел долгом вмешаться.

— Очевидно, ван-Беврут, — сказал он дрожащим от волнения голосом, — случилось какое-то несчастье. Мне лучше удалиться отсюда, чтобы вы могли свободно расспросить Франсуа о том, что случилось с мадемуазель де-Барбри.

Альдерман очнулся, наконец, от изумления. Он утвердительно кивнул головой, и ван-Стаатс вышел из комнаты. Вслед за ним хотел было шмыгнуть и Эвклид, но был остановлен своим господином.

— Мне еще надо поговорить с тобой, — дрогнувшим голосом промолвил альдерман. — Жди здесь, мерзавец, и будь готов ответить, когда я тебя спрошу. Теперь, Франсуа, я желаю знать, почему моя племянница отказывается разделить со мной и моими гостями завтрак?

— О, сударь! Невозможно мне ответить на ваш вопрос: чувства молодой девушки так трудно угадать.

— Ну, так идите, объявите ей, что я решил лишить ее моего наследства.

— Пощадите, сударь, вспомните о молодости моей барышни.

— Старая она или молодая, но мое решение неизменно. Иди. А ты, ты, адское отродье, ездил верхом на бедном животном и, должно-быть, загнал его до смерти?

— Умоляю вас, сударь, подумайте о вашем решении. Барышня, может-быть, еще возвратится, и я вам отвечаю за то, что она уже больше никуда не скроется.

— Что ты хочешь сказать? — вскричал альдерман, раскрыв от испуга рот. — Где моя племянница? Что значат твои слова?

— Дочь господина де-Барбри скрылась из дому! — вырвалось наконец из груди честного Франсуа. Его руки при этом были прижаты к груди, как-будто он испытывал острую боль. Вспомнив, однако, что он находился в присутствии человека, к которому он был обязан относиться с особым почтением, Франсуа отвесил ему глубокий поклон и тихо вышел из комнаты. Надо отдать справедливость альдерману ван-Бевруту: известие о необъяснимом исчезновении его племянницы значительно ослабило горечь от потери дорогого фламандского жеребца. Правда, допрос Эвклида сопровождался неоднократными проклятиями, но хитрый слуга с таким рвением бросился вместе с прислугою на поиски беглянки, что скоро заставил позабыть о своем проступке. Произведенный осмотр павильона не привел ни к чему. Наружные комнаты, прилегающие к помещению Алиды и занимаемые Франсуа и негритянкой Диной, находились в обычном виде. Только в комнате служанки разбросанные в беспорядке платья и белье служили очевидным доказательством, что ее обитательница покинула свою комнату крайне поспешно.

Что касается гостиной, туалетной комнаты и спальной, составлявших все помещение Алиды, то в них замечался обычный порядок: каждая вещь была на своем месте. Казалось, владелица этого помещения просто спряталась где-нибудь в порыве ребячьей шутки. Альдерман даже громко позвал ее по имени, но как ни напрягали слух все присутствовавшие, на его оклик не последовало ответа, и только эхо раскатилось по пустым комнатам.

— Алида! — кричал альдерман чуть не двадцатый раз. — Выходи, дитя мое! Я позабуду твою жестокую шутку и то, что я сказал относительно наследства. Выходи же, милое дитя! Обними твоего старого дядю!

Видя, что даже человек, настолько, по видимому, погруженный в житейские дела, как альдерман, уступил голосу чувства, патрон позабавил собственное горе и подошел к своему другу.

— Уйдем отсюда, — сказал он, нежно взяв его за талию, — а потом обдумаем на свободе, что нам делать.

Альдерман не противился. Однако, перед уходом он еще раз обшарил все уголки и ящики. Эти поиски уничтожили всякие сомнения относительно шага, предпринятого молодой наследницей. Оказалось, что платья, книги, принадлежности для рисования и музыкальные инструменты, — все исчезло вместе с нею.

Глава 13

— Это была прелестная девушка, патрон, — с горечью говорил альдерман, ходя взад и вперед по комнате своими быстрыми и широкими шагами. Почтенный коммерсант говорил об Алиде в таком тоне, как-будто она уже не существовала на белом свете. — Правда, она была своевольна и упряма, как молодая не выезженная лошадь… Эта молодая девушка была усладою моих дряхлых лет. Как неразумно поступила она, покинув своего опекуна, нежно любившего ее, чтобы искать покровительства у иностранцев! Вот так-то судьба перевертывает вверх дном все наши самые умные и глубокие планы!.. Алида, Алида! — вдруг болезненно вырвалось из его груди. — Ты ранила сердце, желавшее тебе только добра! Ты оставила мне лишь безутешную старость!

— Что делать? Бесполезно бороться с сердечными наклонностями, — ответил патрон, вздохнув. — Я бы с радостью дал вашей племяннице социальное положение, которое с таким достоинством занимала моя почтенная матушка, но теперь слишком поздно…

— Пустяки! — прервал альдерман, который все еще надеялся видеть исполнение своего заветного желания. — Пока торг не закончен, нельзя отчаиваться.

— К сожалению, предпочтение, выказанное мадемуазель де-Варбри, так очевидно, что я не вижу для себя никакой надежды.

— Это просто кокетство с ее стороны, — убеждал альдерман. — Она для того скрылась, чтобы придать больше цены своему будущему согласию.

— Боюсь, что «Кокетка» играла в этом деле более деятельную роль, чем мне было бы желательно! — сухо заметил патрон.

— В настоящее время я еще не знаю, как должен реагировать на шаг, который, по видимому, роняет репутацию моей воспитанницы. Капитан Лудлов… Что такое, негодяй? Что ты суешься сюда?

В дверях стоял Эразм, удивленный секретною беседой, которую вел его господин с гостем.

— Он ждет господина.

— Да кто он? Что ты хочешь сказать, осел?

— Мой хочет сказать, масса…

— Капитан «Кокетки» прибыл сюда, чтобы сообщить нам о своем успехе, — заметил надменно ван-Стаатс Киндергук. — Я не буду нарушать своим присутствием беседу альдермана ван-Беврута и его племянника.

С этими словами оскорбленный патрон отвесил церемонный поклон растерявшемуся альдерману и поспешил оставить комнату. Вслед за ним негр отправился к капитану и пригласил его войти.

Сначала разговор носил натянутый характер. Альдерман принял самый недоступный вид, тогда как офицер готовился исполнить, по видимому, крайне неприятную для него обязанность. После предварительных церемоний капитан Лудлов приступил к цели своего визита.

— Не могу не выразить своего изумления тому обстоятельству, что такое подозрительное судно, как бригантина, находится в торговых сношениях с таким всеми уважаемым негоциантом, как альдерман ван-Беврут.

— Капитан Корнелиус Лудлов! Кредит моего торгового дома слишком прочен, чтобы его могло поколебать случайное появление того или иного корабля. Я вижу отсюда два корабля, стоящие перед моей виллой. Если бы меня пригласили на допрос в королевский совет, я бы сказал, что судно под королевским флагом больше делает несправедливостей подданным королевы, чем эта бригантина. В чем ее обвиняют?

— Буду говорить откровенно. По-моему, просто преступление, когда человек вашего положения, могущий пользоваться своими правами разумно…

— Гм! — прервал его коммерсант, которому очень не понравилась вступительная речь моряка, и в голове которого уже созрел план соглашения. — Гм! Удивляюсь вашей скромности, капитан Лудлов. Мне чрезвычайно лестно, что человек, родившийся в провинции, призван к ответственной и почетной должности в здешних краях. Садитесь, прошу вас, поболтаем немного. Что вы имеете сказать относительно бригантины?

— Надо ли указывать вам, столь опытному в коммерческих делах человеку, на характер корабля, носящего кличку «Морской Волшебницы», и его командира, пресловутого Пенителя Моря?

— Капитан Лудлов, надеюсь, не думает обвинять альдермана ван-Беврута в сношениях с этим человеком? — вскричал коммерсант, вскочив со стула и отступив назад как бы в порыве изумления и негодования.

— Я не имею права обвинять кого бы то ни было из подданных королевы. Мой служебный долг охранять ее интересы, сражаться с врагами и поддерживать уважение к власти.

— Очень почтенные обязанности, и я не сомневаюсь, что они имеют в вас надежного исполнителя. Но скажите, неужели эта бригантина имеет хотя бы отдаленное отношение к Пенителю Моря?

— Я имею основание думать, что этот корабль и есть пресловутая «Морская Волшебница», а его командир — не кто иной, как авантюрист, известный под кличкой «Пенитель Моря».

— Весьма вероятно… Но что же этот мерзавец может делать под носом у пушек королевского крейсера?

— Господин альдерман, вам известно то уважение, которое я питаю к вашей племяннице?

— Да… Я догадывался, — ответил Миндерт ван-Беврут, желавший узнать, какие уступки намерена сделать противная сторона, чтобы затем уже разом покончить с этим, как он думал, торгом.

— Моеуважение к ней заставляло меня посетить ее в прошлую ночь…

— Вы поспешили, мой друг!..

— Откуда я и увел…

Здесь Лудлов остановился, как бы подыскивая подходящее выражение.

— Алиду де-Варбри! — подсказал альдерман.

— Алиду де-Барбри?! — с недоумением воскликнул Лудлов.

— Да, сударь, мою племянницу, скажу более: мою наследницу. Хотя ваша поездка и продолжалась недолго, но приз вышел недурной… если только в пользу части груза не будет объявлена привилегия нейтралитета.

— Ваша шутка остроумна, но мне теперь, право, не до шуток. Сознаюсь, я был в павильоне, и надеюсь, что при настоящих обстоятельствах прекрасная Алида не обидится на мое признание.

— Это будет удивительно с ее стороны после того, что случилось!

— Не берусь судить о том, что лежит вне моей службы. Увлекаемый служебным рвением, я завербовал в число матросов своего судна одного моряка оригинального склада ума и поразительной смелости. Вы, вероятно, вспомните его: он был вашим спутником на палубе периаги.

— Ах, да! Помню! Это моряк дальнего плавания, причинивший мне с племянницей и ван-Стаатсу Киндергуку немало беспокойства?

— Ну-с, так этот человек под предлогом исполнения обещания, наполовину вымученного у меня, попросил позволения сойти на берег… Я поехал вместе с ним. Выйдя на берег, мы пошли по вашим владениям…

Лицо альдермана выражало затаенный страх и такое жгучее любопытство, что рассказчик, взглянув на него, невольно остановился. Заметив это, альдерман быстро овладел собою и спокойно попросил продолжать.

— Не знаю, сообщу ли я альдерману ван-Бевруту новое для него, но только этот моряк дал мне войти в павильон, по выходе из которого я неожиданно попал в расставленную им ловушку. Люди моей шлюпки были схвачены еще раньше.

— Конфискация и гарантия! — вскричал коммерсант, выражаясь своим фигуральным языком. — В первый раз слышу о таком возмутительном поступке!

Лудлов, казалось, был доволен искренним негодованием собеседника и продолжал:

— Этого не случилось бы, если бы наша бдительность равнялась их хитрости. Я, не имея никакой возможности попасть на свой корабль и…

— Дальнейшее угадываю: вы пошли в магазин на набережную, откуда…

— Очень может быть, — ответил Лудлов, покраснев. — Я следовал более своему чувству, чем долгу. Итак, я вернулся в павильон, где…

— Где вы убедили мою племянницу забыть свой долг по отношению к ее дяде и покровителю?

— Какое жестокое и несправедливое обвинение и по отношению ко мне, и по отношению к Алиде! Я очень хорошо понимаю разницу, существующую между естественным стремлением приобрести соблазнительные предметы туалета, хотя и контрабандные, и правильно организованным незаконным промыслом.

— Так, значит, моя племянница имела бесстыдство принять у себя контрабандиста?

— Господин альдерман ван-Беврут! Сегодня утром были замечены лодки, сновавшие между берегом и бригантиной. Что касается периаги, то она покинула реку в неурочный час и направилась в город.

— Что ж такое! Судно отправляется в путь тогда, когда руки человека приведут его в движение. Против этого нечего спорить. Если товары ввезены без законного разрешения, надо поспешить их конфисковать. Если контрабандисты на берегу, надо их арестовать. Советую вам немедленно отправиться в город известить губернатора о пребывании здесь неизвестной бригантины.

— У меня другой план. Если товары уже сбыты с рук, то все равно поздно за ними гнаться, но не поздно захватить бригантину. Это последнее мне хотелось бы сделать так, чтобы никто из посторонних не пострадал.

— Хвалю ваше благоразумие. Действительно, кредит, это — нежный цветок, требующий особенно осторожного с собой обращения. Я вижу один способ уладить дело… но сначала надо выслушать ваше предложение. Вы ведь теперь говорите от имени самой королевы. Попрошу только, чтобы ваши выражения носили умеренный характер, как подобает между друзьями или, лучше — сказать, родственниками.

— С удовольствием принимаю ваше последнее слово, — ответил, улыбаясь, моряк. — Позвольте сначала на одну минуту сходить в прелестный «Дворец Фей», как называет павильон мадемуазель Алиды ее галантный слуга.

— Не могу вам отказать в этой просьбе, ибо вы и без того имеете теперь полное право входить туда, — ответил альдерман, указывая дорогу через длинный коридор, идя в опустевшие теперь комнаты племянницы и косвенно намекая на события предшествующей ночи. — Вот и павильон Алиды! Как жаль, что я не могу сказать: «Вот моя племянница».

— Разве прекрасная Алида не живет более здесь? — спросил Лудлов с таким искренним удивлением, которое исключало с его стороны всякое притворство.

Однако, осторожный альдерман не поверил словам капитана, несмотря на их искренний тон. Вспомнив, что ночью он видел в бухте какие-то шлюпки, альдерман холодно заметил:

— Хотя люди капитана Лудлова и захвачены в плен, но, думаю, они заблаговременно получили свободу.

— Положим, я знаю, куда их отвели, но судно исчезло, и вот я здесь.

— Должен ли я так понять ваши слова, капитан Лудлов, что Алида скрылась вовсе не на ваш корабль?

— Скрылась? — в ужасе вскричал молодой человек. — Алида де-Барбри покинула дом своего дяди?

— Капитан Лудлов, мы не играем здесь комедию. Дайте мне честное слово джентльмена, что вы не знали об отсутствии моей племянницы.

Вместо ответа моряк ударил себя с силою по лбу и пробормотал какие-то слова, не имевшие определенного значения. Когда первый порыв отчаяния прошел, он бросился в кресло и посмотрел вокруг себя с совершенно растерянным видом.

Для альдермана вся эта сцена носила крайне загадочный характер. Вместо того, чтобы разъясниться, дело все более и более запутывалось.

Несколько минут оба собеседника смотрели друг на друга.

— Не буду отрицать, капитан Лудлов, что в первую минуту я подумал о вас, как о виновнике бегства Алиды. Молодежь ведь так легкомысленна! Теперь я вижу, что ошибся. Что же касается Алиды, то я знаю теперь о ней столько же, сколько и вы. Сегодня рано утром ваше судно отправилось в город. Может-быть, она отправилась на нем?

— Нет, нет, это невозможно! Я знаю это достоверно!

— Но неужели эта несчастная… эта очаровательная… эта бесстыдная девушка навсегда потеряна для нас? — вскричал после короткого молчания в порыве отчаяния моряк. — На какое безумие толкнула ее жажда золота или…

Лудлов, казалось, позабыв окружающее, погрузился в свою скорбь, дядя же Алиды терялся в догадках. Хотя его племянница тщательно скрывала свои чувства от посторонних взоров, проницательный альдерман давно понял, что капитан «Кокетки», порывистый в своей любви, неминуемо должен был взять верх в сердце молодой девушки над холодным, расчетливым патроном Киндергуком.

Когда он убедился в исчезновении племянницы, первой мыслью альдермана было, что тут не обошлось без капитана Лудлова. Но отчаяние молодого человека было слишком искренно и очевидно. Приложив большой и указательный палец к широкому лбу, почтенный коммерсант погрузился на несколько минут в глубокое размышление. Было очевидно, что в голове его совершался трудный процесс мышления, вызванный вопросами, имевшими, конечно, отношение к занимавшему обоих событию.

— Углы и убежища! — пробормотал он наконец, скорее удивленный, чем огорченный. — В жилах моей племянницы течет слишком много нормандской крови, чтобы она находила удовольствие в подобных забавах. Нет сомнения, она уехала, — прибавил он, обыскивая все ящики и шкафы, — а вместе с нею и все ее драгоценности. Нет, например, здесь лютни, чудной голландской лютни, которая обошлась мне в сто флоринов. Исчезли все… гм!.. все недавно приобретенные вещи… Франсуа, Франсуа! Ты был доверенным слугой своей госпожи. Что же с ней такое приключилось?

— Увы! — с грустным видом ответил слуга. — Она ничего не сказала Франсуа. Пусть господин спросит лучше у капитана. Он, вероятно, знает.

— Идите попросите сюда господина ван-Стаатса Киндергука! — приказал альдерман.

— Подождите! — вскричал Лудлов и, обратившись к альдерману, прибавил: — Надеюсь, что дядя извинит заблуждение своей племянницы и не покинет ее на произвол судьбы.

— Я не привык оставлять без внимания даже незначительные вещи. Но вы говорите загадками. Если вам известно, где скрывается Алида, укажите мне это место, и я приму соответствующие меры.

Лудлов густо покраснел. Откинув свою гордость, он заметил с горькой улыбкой:

— Бесполезно притворяться более. Очевидно, она сделала более достойный выбор, чем тот, на который мы раньше с вами надеялись. Она нашла друга более подходящего, чем господин ван-Стаатс Киндергук или скромный капитан казенного судна.

— Крейсеры и фермы! Что это значит? Молодая девушка не здесь. Затем, вы уже подтвердили, что ее нет и на борту «Кокетки». Остается только…

— Бригантина! — вырвалось со стоном у капитана Лудлова.

— Бригантина! — протянул альдерман. — Но что моя племянница имеет общего с бригантиной? Алида де-Барбри не занимается торговлей.

— Прошлой ночью у нее в павильоне я встретил одного человека, наружность и манеры которого могли бы соблазнить, кажется, кого угодно. Ах, женщины, женщины! Пустота — ум ваш! Воображение — самый страшный враг!

— Как! — повторил совершенно растерявшийся альдерман. — Моя племянница, отпрыск стольких почтенных имен, уважаемых профессий, бежала с корсаром, если только ваше мнение о характере бригантины верно! Слишком невероятное предположение.

— Желал бы я, чтобы мои подозрения не оправдались! Но если ее там нет, то где же, наконец, она?

Альдерман уже начал соглашаться с Лудловым. Он припомнил все подробности разговора между Алидой и контрабандистом, принял в соображение то влияние, которое вообще оказывает на воображение женщины все новое, окруженное притом ореолом романического характера, наконец, остановился также и на тех фактах, которые были известны ему одному, и все это окончательно убедило его в вероятности предположения Лудлова.

— Женщины и безумие! — пробормотал он. — Их мысли так же неустойчивы, как счастье охотника. Капитан Лудлов, ваша помощь необходима в этом деле. Еще не слишком поздно. Моя племянница может еще одуматься и, быть-может, отблагодарит впоследствии за ваши заботы о ней.

— Я всегда к услугам Алиды де-Барбри, — холодно ответил моряк. — Но о награде речь должна идти только в случае успеха нашего предприятия.

— Будем поднимать поменьше шуму в этом чисто семейном деле. Будем хранить про себя и наши подозрения насчет бригантины, пока не будем лучше осведомлены.

Капитан Лудлов утвердительно кивнул головой.

— Да, а теперь пойдемте искать патрона. Он тоже имеет право на наше доверие.

С этими словами альдерман, сопровождаемый моряком, побрел из павильона Алиды. Лицо почтенного коммерсанта выражало теперь скорее скуку и досаду, чем действительное огорчение.

Глава 14

Облако в устье Раритона стояло неподвижно. Ветер все еще дул с моря. Бригантина покачивалась в водах бухты Коув.

Вилла Луст-ин-Руст имела свой обычный вид, как-будто в ее жизни не произошло никакого события. Негры были заняты обычными работами, хотя по их движению и по оживленным разговорам в укромных уголках было видно, что они тоже разделяют изумление, вызванное продолжающимся отсутствием молодой наследницы.

В самой пустынной части бухты, у берега, в тени престарелого дуба расположилась группа из трех лиц. Это были альдерман, Лудлов и патрон Киндергук. Устремив глаза на бригантину, они чего-то дожидались.

— Скромность должна быть девизом торговца, — говорил между тем альдерман. — Он должен соблюдать скромность в деле кредита, а больше всего в своих операциях. Умному человеку, господа, не для чего прибегать к помощи посторонних людей, которые болтают об его операциях по всем городам и весям. Если я прибег сегодня к помощи капитана Корнелиуса Лудлова и Олофа ван-Стаатса, то это потому, что они сумеют хранить молчание относительно тех маленьких событий, которые имели недавно место в моей вилле. Эге! Черный-то возвращается назад. Вот он отъезжает от бригантины.

Спутники альдермана молчали, внимательно наблюдая за лодкой, в которой находился их посланец, и, по видимому, сильно интересовались результатом свиданья. Но вдруг произошло нечто непонятное. Вместо того, чтобы направить лодку прямо к берегу, где находился его господин с друзьями, негр поворотил к устью реки, т.-е. направился в обратную сторону.

Альдерман покраснел от гнева.

— Покорность и повиновение! — вскричал он. — Черная собака покидает нас на этой песчаной балке, где мы отрезаны от всякого сообщения с остальным миром.

— Кажется, едет парламентер, — заметил Лудлов, привычный глаз которого сразу заметил шлюпку, отчалившую в эту минуту от бригантины.

Капитан не ошибся. Легкий куттер, ныряя в волнах, быстро приближался к месту, где сидели альдерман и его друзья.

Когда он приблизился к берегу настолько, что можно было переговариваться, весла разом поднялись, и шлюпка остановилась, как вкопанная. На ней поднялся уже знакомый нам моряк в индийской шали и стал подозрительно смотреть в кусты, находящиеся позади дуба. Должно-быть, результаты осмотра были удовлетворительны, так как он отдал приказ своим людям пододвинуть шлюпку ближе к берегу.

— Какое вы еще имеете дело к бригантине? — спросил он сурово. — У нас нечего продавать, — разве красоту бригантины, но она непродажна.

— Добрый незнакомец, — отвечал альдерман, упирая на слово «добрый», — мы, право, не имеем ни малейшего намерения покупать что-либо у вас. Нам хочется только поговорить с командиром вашего судна по делу, которое лично нас касается.

— Зачем же тогда с вами офицер? Я вижу здесь какого-то человека, одетого в королевскую ливрею. Не любим мы королевских слуг и вовсе не желаем заводить дурные знакомства.

Лудлов закусил было губы, стараясь подавить в себе гнев, вызванный бесцеремонным суждением относительно его особы, но не совладал с собой.

— Да, — сказал он гордо, — я ношу ливрею королевской власти, но вы скоро убедитесь, что ее носит офицер, умеющий заставить уважать свои права. Имя и характер этой бригантины? — повелительно добавил он.

— Что касается ее репутации, то она, может-быть, немного двусмысленна. Некоторые завистники даже совсем отрицают ее. Но мы, честные моряки, не обращаем на их слова никакого внимания. Что же касается имени, то мы откликаемся на всякий оклик, нам соответствующий. Зовите нас честностью, если вам это нравится.

— Я имею основание подозревать ваш корабль в контрабанде. Поэтому от имени королевы я требую на просмотр судовые документы! Я должен также осмотреть ваш груз и матросов, иначе я буду вынужден направить на вас пушки моего крейсера, дожидающегося моих приказаний.

— Не надо быть ученым, чтобы прочитать наши документы, капитан Лудлов. Они писаны килем на волнах. Если вам угодно осмотреть груз, поезжайте на первый же бал, который дадут в форте, и обратите внимание на туалеты дам.

— Есть же имя у вашего судна, негодяй! Я требую его!

— Посмотрите на изящные контуры бригантины. Не правда ли, похожа она на Венеру? Не удивительно, что ее прозвали…

— «Морской Волшебницей»! — добавил Лудлов, заметив, что контрабандист замялся.

— Вы мастер отгадывать, господин Лудлов.

— Удивление и изумление, патрон! — вскричал Миндерт встревоженным тоном. — Вот открытие, способное привести в замешательство честного купца больше, чем неблагодарное поведение полусотни племянниц.

— Так вот знаменитое судно Пенителя Моря!

— Господин моряк! Не расстраивайте наших планов! — продолжал альдерман. — Мы вовсе не уполномочены никакою властью требовать у вас отчета. Нам не для чего поэтому и говорить о нем. Нам желательно лишь повидать на несколько минут вашего командира и поговорить с ним о деле, важном для нас всех троих. Этот офицер следовал только своей обязанности, задавая вам свои вопросы. На них вы можете ответить или нет, это как вам угодно. Другого и требовать нельзя, так как королевский крейсер находится отсюда за пределами пушечного выстрела. Капитан Лудлов, — тихо добавил Миндерт, — не надо здесь употреблять резкостей, иначе нам придется вернуться назад ни с чем. Вспомните наш уговор.

Лудлов закусил губы и умолк. Моряк в индийской шали еще раз внимательно осмотрел берег и наконец дал знак своим матросам пристать к берегу.

— Входите, — сказал он Лудлову, — вы служите лучшим залогом нашего перемирия. Пенитель вовсе не враг хорошего общества, что я уже и доказал вам.

— Ваша мошенническая проделка удалась вам, но не долго будете вы торжествовать. Помните, что «Кокетка»…

— Кажется, очень хорошее судно, — холодно прервал Тиллер. — Но у вас есть какое-то дело к Пенителю. Мы сейчас и отправимся к нему.

Моряк в индийской шали приосанился и повелительным тоном отдал приказание своим людям. Шлюпка понеслась к бригантине.

В то время подвиги «Морской Волшебницы» и ее командира были на устах у каждого, вызывая различные чувства: гнев, восторг, изумление. Не удивительно поэтому, что Лудлов и патрон по мере приближения к знаменитому кораблю ощущали все больше и больше любопытства. Исполненный чувства восторга перед своей профессией, в то время высоко стоявшей в мнении общества, капитан Лудлов от души любовался грациозными контурами корпуса и стройной оснасткой судна. Даже в украшениях бригантины чувствовался тот же вкус, что и в его конструкции.

Моряки имели обыкновение украшать свои суда разными аллегорическими изображениями, в которых сказывались национальные обычаи, а также суеверия народа. Некоторые, например, украшали свои суда изображением какого-нибудь чудовища. На другом виднелась разинутая пасть кошки с высунутым языком. В большом ходу в то время были изображения святого, покровителя данного судна, и т. д. Конечно, эти изображения были в большинстве случаев грубы, аляповаты и едва ли могли удостоиться одобрения критиков. Бригантина составляла счастливое исключение. Корпус ее был низок, пропорционален в своих частях, что позволяло ей летать по волнам подобно птице. Вдоль бортов, у самой воды, проходила синяя полоса, которая, сливаясь с морской водой, делала судно еще ниже. В верхней части проходили две ярко желтые полосы, красиво выделявшиеся на фоне черной окраски остального корпуса бригантины. Лудлов тщательно обводил глазами борт судна, надеясь встретить какой-либо признак вооружения. Очевидно, если на борте корабля и были пушки, то они были тщательно скрыты. В общем весь корабль составлял одно стройное целое. Ни одна снасть не уклонялась от своего настоящего направления. Ни одной лишней складки не было на парусах. Мачты и реи были выправлены со строгою симметричностью. Все было воздушно, оригинально, изящно. Такое судно должно было обладать скоростью и легкостью, выходящими из ряда обыкновенных.

В тот момент, когда шлюпка уже приближалась к борту корабля, ветер вдруг повернул ее по течению и поставил против носовой части судна. Лудлов заметил тогда под бушпритом^[464] странное аллегорическое изображение. То была бронзовая фигура женщины. Фигура касалась одной ногой небольшого шара, в то время как другая нога изящным изгибом была поднята на воздух. Поза статуи замечательно напоминала знаменитого болонского Меркурия^[465]. Она была прикрыта легкой тканью зеленого цвета, под цвет воды. При каждом порыве ветра ткань развевалась, издавая легкий шелест. Распущенные волосы обрамляли темное лицо фигуры. Глаза ее светились отблеском какого-то скрытого огня, а вокруг рта точно играла насмешливая улыбка, сообщавшая такую живость всей фигуре, что Лудлов невольно вздрогнул.

— Обман и мистификация! — пробормотал альдерман, заметив странную фигуру. — Эта бронзовая персона украдет что угодно без малейшего угрызения совести. Патрон, у вас молодое зрение, — что такое эта негодница держит на своей голове?

— Кажется, это открытая книга, страницы которой исписаны красными буквами. Уж, наверно, это не свод законов, за это я ручаюсь. Должно-быть, это список барышей, полученных от ее разбойничьих экскурсий. Право, эта фигура может смутить всякого честного человека.

Тут наконец и моряк в индийской шали обратил свое внимание на предмет, интересовавший наших друзей. Раньше он был занят осмотром оснастки судна.

— Не хотите ли прочитать девиз «Волшебницы»? — предложил он и, не дожидаясь ответа, отдал приказание матросам шлюпки, и та тотчас же остановилась как-раз под статуей, так что красные буквы были видны вполне отчетливо. Альдерман вооружился очками, и трое друзей прочитали следующее изречение:

«Хотя я никогда ничего не занимал и другим не давал взаймы, не давал и не брал, но, чтобы удовлетворить насущным нуждам друга, я готов отказаться от своих правил. Венецианский купец».

— Улыбка и бесстыдство! — вскричал Миндерт, прочитав шекспировскую цитату. — Никто не пожелает подружиться с тобою и приписывать такие чувства уважаемым коммерсантам, будь они из Венеции или из Амстердама. Друг, — прибавил он, обращаясь к Тиллеру, — пустите нас на палубу бригантины. Кончимте этот разговор, пока злые языки не извратили цели нашего визита.

— Это не уйдет от нас, не к чему торопиться. Не хотите ли еще полюбопытствовать? — сказал Тиллер, переворачивая длинной бамбуковой палкой новую страницу.

— Что же это такое, патрон? — спросил альдерман. — Женщина всегда найдет средство говорить, даже когда природа лишила ее языка.

— Есть и другие страницы, — продолжал Тиллер, — но не будем оттягивать нашего главного дела. Много хороших вещей можно прочесть в книге «Волшебницы». Я сам часто в момент досуга читаю ее и могу вас уверить, что редко встречал в ней дважды одну и ту же мораль. То же подтвердят вам и эти честные ребята.

Прибытие посетителей на бригантину не вызвало никакого волнения среди ее матросов. Моряк в индийской шали, сразу превратившийся в любезного джентльмена, при входе на палубу сердечно приветствовал гостей, как-будто только теперь увидал их. Затем он попросил позволения оставить их на минуту с целью сделать кой-какие распоряжения и исчез в одном из люков. Этим наши друзья и воспользовались, чтобы бросить беглый взгляд на окружавшую их обстановку.

Удивительная чистота царила кругом. То же самое замечалось и на всех предметах, составляющих обычное убранство морского судна. Медные части обшивки горели, как золото. Остальная часть была окрашена в красивый желтый цвет. Не было ни малейшего намека на оружие, и группы матросов, тихо бродивших по палубе со скрещенными на груди руками, совсем не походили на головорезов, — напротив, их загорелые лица имели приятное вдумчивое выражение. Среди них виднелись пожилые, волосы которых, начинавшие серебриться, обнаруживали скорее действие времени, чем боевых трудов.

Когда Тиллер возвратился, Лудлов не скрыл от него своего восторга перед тем, что он здесь увидел.

— Наша «Волшебница» не скупится для своих слуг, — заметил Тиллер. — Вы увидите, что Пенитель мог бы принять в своих каютах любого адмирала. Не угодно ли вам спуститься через этот люк и осмотреть внутренние помещения судна?

Капитан Лудлов со своими спутниками спустился следом за Тиллером вниз. Здесь Лудлов с удивлением увидел, что за исключением большого помещения, разделенного на отделения, все остальное пространство корабля было занято помещениями для офицеров и матросов.

— Нас называют контрабандистами — с усмешкой промолвил Тиллер, — а попробовали бы эти господа побывать здесь? Едва ли удалось бы им уличить нас в мошенничестве. Вот необходимое железо, вот вода, там ром ямайский, вина испанские для поддержания бодрости в матросах, но больше ничего нет. За этими перегородками провиантская камера с запасными снастями. Далее, под вашими ногами находятся отделения, но они… пусты, как ящики дамского письменного стола. Кто хочет иметь понятие о нашем грузе, пусть следит за дамскими нарядами и одеждой пасторов.

— Я постараюсь положить конец этой шутке, — ответил Лудлов, — И это время наступит, быть-может, скорее, чем вы думаете.

— Трудно догнать туман, уносимый ветром, капитан Лудлов… Кто хочет догнать нас, должен прицепиться к самому ветру…

— Мало ли перехватали вашей братии! Ветер, благоприятный для легкого судна, недостаточен для тяжелого? Поживем — увидим, что может сделать крепкая мачта, солидный корпус, здоровые руки.

— Я видел, как наша «Волшебница» погружалась в соленую воду, и как капли воды сверкали в волосах ее подобно серебряным звездам. Поверьте, нам слишком хорошо известны тропинки океана, чтобы мы направились по ложному пути. Однако, мы болтаем, как моряки пресной воды. Если вам угодно видеть Пенителя, следуйте за мною.

С этими словами моряк в индийской шали повел гостей в кормовую часть бригантины.

Глава 15

Если внешний вид бригантины поражал своим изяществом и вкусом, то еще больше можно было это сказать относительно внутреннего убранства судна. В кормовой части находились две каюты, примыкавшие к правому и левому бортам судна. Пространство между ними предназначалось для хранения легкого, но ценного груза. Далее, ближе к корме, шел ряд других каюток, меблированных в разных стилях, что отнюдь не согласовалось с характером корабля, которого общая молва называла корсаром.

В одну из указанных выше двух кают и повел Тиллер своих гостей. Спустились сначала в переднюю, где помещалась прислуга. Тиллер взял лежавший на столе серебряный колокольчик и слегка позвонил. Словно из-под земли выросла фигура молодого юнги, которому едва ли можно было дать более десяти лет.

Костюм мальчика был крайне своеобразен. В общем он походил на тот, какой в средние века носили пажи богатых сеньоров. Материалом для него служил дорогой шелк розового цвета. Золотой поясок плотно охватывал его стройную, тонкую талию. Воротник из тончайших кружев ниспадал на его плечи. Обувью мальчику служили полусапожки, украшенные бахромой и серебряными желудями. Черты его лица отличались изяществом и нежностью. Словом, мальчик мало походил на обыкновенного юнгу,

— Расходы и расточительность! — вскричал альдерман при появлении юнги. — Должно-быть, товар продавался за бесценок, когда покупали ливрею этому молодцу. Вот результат свободной торговли!

Не менее альдермана были изумлены Лудлов и Киндергук. Первый, круто повернувшись, уже хотел спросить своего провожатого, что значит этот маскарад, но тут только заметил, что моряк в индийской шали исчез. Тогда он обратился к мальчику.

— Кто ты, дитя? Кто послал тебя сюда? — спросил он.

— Господин мой приказал мне привести вас к нему, — вежливо ответил мальчик.

— Стой! У тебя, значит, есть господин. Кто он?

— Мы не знаем его имени. Когда к нам на корабль под тропиками является Нептун^[466], он всегда зовет нас именем Пенителя Моря. Мы на это имя и отвечаем. Старый морской бог знает нас очень хорошо, так как мы, говорят, проходим через его владения чаще других.

— Ты уже несколько лет служишь на этой бригантине? Вероятно, ты побывал в разных странах?

— Я ни разу не бывал на земле, — задумчиво ответил мальчик, — это, должно-быть, любопытно… Говорят, земля жестка для ног; по ней трудно ходить; землетрясения образуют в ней щели, поглощающие целые города; а люди ради денег убивают друг друга на больших дорогах.

— Конечно, тебе лучше здесь, на корабле, дитя мое!.. Но твой господин Пенитель Моря…

— Тсс! — произнес мальчик, приложив ко рту палец в знак молчания и указывая на соседнюю каюту. — Сейчас мы услышим его сигнал.

Прошло мгновение, и вдруг чудный аккорд прозвучал в каюте: играли прелюдию. Скоро к ним присоединился звучный мужской голос, пропевший под аккомпанемент лютни.

— Он поет это часто, — тихо проговорил мальчик, когда звуки замерли. — Слышите? Это он зовет меня.

— Но ведь он только слегка коснулся струн.

— Это обычный его сигнал в хорошую погоду. Когда же ветер бушует в снастях и волны ревут, — он зовет громче.

С этими словами мальчик раскрыл дверь в соседнюю каюту и, указав рукой дорогу, исчез за занавесом.

Каюта, в которую вошли альдерман, Лудлов и патрон, представляла собой широкую и высокую — особенно в сравнении с размерами самой бригантины — комнату. Свет проникал в нее через два окна в корме. Две каюты, примыкавшие к ней спереди, образовали между собой углубление в роде алькова. Последний отделялся от остального пространства великолепным штофным занавесом, который в настоящую минуту был, впрочем, отдернут. Меблировка каюты носила ту же печать изящества, какая бросалась в глаза уже при наружном осмотре бригантины. У задней стены алькова, против входа в него, стояла роскошная оттоманка, крытая красным сафьяном, с целой грудой подушек. Направо и налево стояли кушетки, крытые тоже красным сафьяном. По стенам были развешаны небольшие изящные этажерки. Здесь же на столе из какого-то драгоценного дерева, стоявшем как-раз в центре алькова, лежала лютня, звуки которой только-что слышал Лудлов со своими спутниками. Были и другие предметы меблировки, удовлетворявшие скорее изнеженности, чем изящному вкусу.

Внешнее отделение имело ту же мебель и в том же стиле. Стены, обитые алым шелком, были украшены великолепными розового дерева панно, сообщавшими особенную элегантность всей меблировке. В простенках блестели зеркала. На полу была разостлана великолепная циновка. Трава, из которой она была сплетена, издавала тонкий аромат, который мог принадлежать лишь растениям, выросшим в благодатном климате юга.

Посреди алькова, у стола, стоял молодой человек, тот самый, который прошлой ночью был в павильоне Алиды. При входе Лудлова и его спутников чуть заметная улыбка пробежала по его губам. Однако, он приветствовал посетителей с такою непринужденностью, как-будто всех их видел в первый раз.

Тревожное чувство, с каким Лудлов и патрон приближались к знаменитому корсару, уступило место удивлению и любопытству. Оба они, казалось, даже забыли о цели своего визита. Напротив, альдерман имел какой-то сдержанный и недоверчивый вид и думал, по видимому, больше о результатах предстоящего разговора, чем о племяннице. Ответив на поклон мнимого корсара, они молча остановились перед ним.

— Мне сообщили, что я имею честь принимать королевского офицера, богатого и уважаемого патрона Киндергука и достоуважаемого члена городского совета — альдермана ван-Беврута, — начал молодой человек. — Не часто выпадала такая честь моей скромной бригантине, и я приношу вам сердечную благодарность.

С этими словами он вторично поклонился, и хотя вид его был при этом исполнен достоинства, друзья заметили легкую улыбку, вновь скользнувшую по его лицу.

— Наша общая обязанность, — ответил Лудлов, — постараться выполнить волю нашей повелительницы…

— Понимаю. Однако, едва ли стоит говорить, что здесь ваша королева не имеет особенного значения. Подождите, прошу вас, — прибавил он поспешно, заметив, что Лудлов хочет его прервать, — не в первый раз уже нам приходится беседовать с ее слугами. А так как я знаю, что вы прибыли сюда по другому делу, то отчего нам не поступить таким образом: представим себе, что все, что может сказать человеку моего положения самый ревностный и самый что ни на есть верноподданный офицер, было уже сказано. Пока и удовольствуемся этим, так как этот спор может быть решен в свое время и в своем месте лишь крепостью и быстротою наших судов и личною нашею храбростью. Теперь же займемся другим делом. Вас, кажется, зовут Миндерт ван-Беврут? Не пала ли цена на меха, не повысилась ли на другие товары, что я удостоился вашего визита?

— Говорят, некоторые лица с вашего корабля имели смелость высадиться в моих владениях прошлой ночью без моего ведома. Прошу вас, ван-Стаатс, запомнить наш разговор, так как это дело, быть-может, предстанет перед судом… Как я уже сказал, сударь, без моего ведома. Эти люди продавали запрещенные товары, не оплаченные пошлиной.

— Это дело скорее таможни и суда, чем ваше.

— Я начал с фактов, чтобы не было недоразумения. Но кроме этого факта, подрывающего мой кредит, со мною произошло прошлой ночью большое несчастье. Дочь и наследница старого Этьена де-Барбри исчезла из моего дома. Нам думается, что она имела безрассудство искать убежище на вашем корабле. Это уж слишком даже для контрабандиста! Ведь женщины могут быть вывозимы и привозимы без оплаты пошлин куда угодно! Так зачем же похищать Алиду из дома ее старого дяди и притом с такою таинственностью?!

— Конечно, вы имеете право это предполагать, и ваши заключительные слова делают честь вашему чувству. Я согласен, чтобы допрос был произведен во всей форме. Эти два господина, надо полагать, явились в качестве свидетелей?

— Мы явились сюда, чтобы помочь несчастному дяде и опекуну потребовать назад его племянницу, — ответил Лудлов.

Контрабандист вопросительно посмотрел на патрона, который молчаливым поклоном подтвердил слова своего товарища.

— Очень хорошо, господа. Принимаю вас в качестве свидетелей. Я до сих пор мало имел непосредственных сношений с Фемидой^[467], хотя и достоин давно, по общему мнению, виселицы. Разве суд придает веру голословным обвинениям, не имеющим никаких доказательств их достоверности?

— Конечно, нет!

— Перейдем прямо к делу. Разве, кроме бригантины, нет других кораблей? Разве прекрасная капризница не может найти покровителя на одном из судов, носящих королевский флаг?

— Эта мысль приходила и мне в голову, господин ван-Беврут! — заметил молчавший до того патрон.

— Надо было решить прежде этот вопрос, а потом уже и переходить к действительно мало вероятному предположению, будто ваша племянница согласилась сделаться женой этого незнакомца.

— На что намекает господин ван-Стаатс, говоря так двусмысленно?

— Человек с чистою совестью редко говорит двусмысленно, — возразил патрон. — Я согласен с этим контрабандистом. Более вероятно, что она убежала с человеком, к которому чувствовала слишком большое уважение и которого знала, чем с человеком, совершенно ей незнакомым и притом имеющим такое темное прошлое.

— Отчего бы тогда не предположить, что она нашла убежище на ферме господина Киндергука?

— Согласие и радость! — прервал поспешно альдерман. — Чтобы сделаться женой Олофа ван-Стаатса, девушке не нужно было прибегать к таким средствам. Я бы обеими руками благословил ее и дал бы ей в придачу хорошее приданое!

— Ваши предположения вполне естественны для людей, преследующих одну и ту же цель. Господин офицер уверен, что глаза капризной красавицы изображали восхищение перед обширными и плодородными землями господина патрона. Последний, наоборот, опасается притягательной силы военного мундира и силы воображения, всецело поглощенного морем. Спрашиваю теперь вас: можно ли было на основании только этих данных выводить заключение, что гордая и избалованная девушка забудет свое положение, своих друзей, свои обязанности?

— Каприз и тщеславие! Никто не может поручиться за женщину. Им привозят с величайшим риском дорогие произведения Индии, чтобы только угодить их вкусам, а они меняют свои моды и притом легче, чем бобр меняет свой мех. Их капризы часто расстраивают всякие коммерческие расчеты. Почему бы не допустить, что подобные капризы толкнули и нашу упрямицу на безумный шаг?

Контрабандист спросил патрона и Лудлова, согласны ли они с мнением альдермана. Патрон, по видимому, согласился, судя по жесту, который невольно у него вырвался. Однако, он продолжал хранить молчание. Не то было с капитаном Лудловым. Обладая более живым темпераментом и объясняя поступок Алиды так же, как и его товарищи, он предвидел все последствия неразумного шага молодой девушки как для себя, так и для других. Кроме того, он был оскорблен не только в своих чувствах, но и как моряк, как королевский офицер.

Во время разговора контрабандиста с альдерманом он внимательно присматривался к обстановке каюты. Услышав последний вопрос, обращенный к нему и Киндергуку, Лудлов с горькой улыбкой указал пальцем на один из табуретов, украшенный искусно вышитыми яркими цветами.

— Это работа не моряка, — сказал он. — Алида не первая женщина, которая посещает ваше роскошное жилище. Но рано или поздно правосудие настигнет ваше легкое судно.

— Здесь или в другом краю мое судно, конечно, найдет со временен свой конец, равно как и мы с вами. Капитан Лудлов, извиняю ваши грубые слова, так как я знаю, что они подсказаны вам сознанием вашего высокого в сравнении со мною положения. Должен вам сказать, что вы совершенно не знаете характера этой бригантины. Мы не нуждаемся в праздных барышнях, чтобы изучать вкусы женщин. Насколько я теперь вижу, это дело можно как-нибудь уладить. С вашего позволения, господа, я попробую поговорить наедине с этим честным коммерсантом; авось, он примет мои предложения.

С этими словами контрабандист позвал звуком лютни юнгу и приказал ему провести Лудлова и Киндергука к Томасу Тиллеру.

Когда это было исполнено, альдерман приступил к переговорам.

— Злословие и клевета! Твой образ действий, мэтр Сидрифт, может причинить мне еще другие потери, кроме потери репутации. Капитан «Кокетки» не очень-то верит в мое неведение относительно характера вашей бригантины. Все эти ваши шутки — это ложка рома, вылитого в полузатухший огонь: огонь вспыхивает и освещает окружающее. Впрочем, я не боюсь никакого контроля: мои книги в полном порядке.

— О, ваши книги поучительнее пословиц, поэтичнее псалмов. Но к чему этот разговор: ведь бригантина уже разгружена.

— Разгружена? Ты разгрузил павильон моей племянницы! Он теперь так же пуст, как мой кошелек. Это значит превращать самый невинный обмен в самый преступный вид торговли. Надеюсь, эта шутка прекратится теперь же, иначе она попадет на языки провинциальных кумушек.

— Вы говорите выразительно, но не ясно. Чего еще вам нужно? Мои кружева и бархат у вас в руках; атлас и парча — на дамах Мангаттана; ваши меха и деньги находятся в укромном местечке, где ни один офицер «Кокетки»…

— Довольно, довольно! К чему говорить о том, что хорошо мне известно? Вы хотите, кажется, вызвать, кроме потери моей репутации, еще и потерю моих денег; эти стены имеют ведь тоже уши, как и стены домов. Вообще, больше ни слова об этом. Если я и теряю тысячу флоринов на этой операции, то сумею перенести эту потерю. Терпение и огорчение! Разве я не похоронил сегодня утром великолепного фламандского жеребца, которого когда-либо видал свет, а слышал ли кто от меня хоть намек на жалобы? Я умею примиряться с потерями. Итак, не будем больше говорить об этом несчастном торге.

— Но ведь не будь его, не было бы ничего общего между моряками с бригантины и альдерманом ван-Беврутом!

— Тем более пора положить конец этим шуткам и выдать ему племянницу. Да, ничего подобного не было, когда был жив твой достойный отец. Его куттер всегда тихим и скромным манером входил в порт. Никаких споров при сделках не происходило. Мы полагались один на другого. И я был тогда богаче, мэтр Сидрифт! Ты же руководишься в своей торговле со мной соображениями чисто барышническими.

На лице контрабандиста мелькнула презрительная улыбка, уступившая тотчас место выражению глубокой тоски,

— Сколько раз напоминанием мне об отце ты выманивал у меня лишние дублоны!

— Мои слова вполне искренни. Что значат деньги между друзьями! Да, хорошее тогда было для меня время! Хорошее и судно было у твоего отца! Когда надо было, ничто не могло сравниться с его энергией, тогда как в обыкновенное время он имел совершенно благодушный вид амстердамского обывателя. Я раз был свидетелем такого факта: подъезжают к нему таможенные чиновники и расспрашивают его о знаменитом контрабандисте, не подозревая, что они с ним именно и разговаривают. В те времена не было этих чудовищ под бушпритом, способных смутить честного человека. Не было ничего кричащего в покрое парусов или в окраске. Не было ни пения, ни лютни. Не гнушался он никаким товаром, лишь бы тот имел какую-либо ценность. Я сам видел, как он грузил на свой корабль пятьдесят бочек можжевеловой водки, которую затем и сбыл выгодно в Англии, притом без оплаты пошлиной. Разумеется, подарки кой-кому пришлось сделать.

— Мой отец, конечно, заслуживает твоих похвал, признательный альдерман, но к чему ты все это говоришь?

— А вот к чему. Если еще суждено моему золоту переходить в твои руки, — при этих словах на лице почтенного коммерсанта невольно появилась кислая гримаса, — то не будем терять понапрасну времени. В последний год я понес большие потери. Взять хотя бы потерю чудного фламандского жеребца, который стоил мне в Роттердаме пятьдесят дукатов, не считая провоза и пошлины.

— Что же ты предлагаешь мне? — резко оборвал его начинавший терять терпение контрабандист.

— Отдай мне молодую девушку и возьми взамен ее двадцать пять дукатов.

— То-есть половину цены фламандской лошади! Нечего сказать, будет тебе благодарна Алида, когда узнает, во сколько ты ее ценишь!

— Уступка и сострадание! Ну, даю сто, только бы покончить с этим делом!

— Выслушайте меня, господин ван-Беврут. Не буду отрицать, особенно перед вами, что иногда я перехожу за пределы, установленные законом. Не в моей натуре, почтеннейший, носить английский хлопок, когда мне больше нравится флорентийский шелк, и признаюсь, что вина Гасконии мне приходятся больше по вкусу, чем простое пиво. Но, за исключением этих случаев, я строго держусь законов, а потому имей я целых пятьдесят ваших племянниц, и то не выдал бы ни единойиз них, хотя бы вы предлагали за них мешки золота!

Альдерман сначала подумал, что его собеседник шутит, но тон речи контрабандиста был слишком горяч для этого. Почтенному коммерсанту казалось непонятным, что этот человек свои чувства ценит выше золота.

— Нелепость и упорство! — бормотал растерянный Миндерт. — На что тебе нужна эта несносная девчонка? Ежели же действительно нет у тебя моей племянницы, позволь тогда осмотреть корабль. Это успокоит обоих молодых людей и еще больше укрепит наши с тобой отношения.

— Охотно. Но если они откроют несколько тюков с куньим и бобровым мехом — пеняй на себя.

— Это ты правильно говоришь. Ни один дерзкий взор не должен видеть эти вещи. Ну-с, так как мы сейчас не можем прийти к соглашению, то я покидаю ваш корабль, чтобы не пострадала моя репутация.

Контрабандист усмехнулся отчасти иронически, отчасти печально и небрежно пробежал по струнам лютни.

— Отведи достойного альдермана к его товарищам, Зефир! — отдал он приказ явившемуся юнге.

Кивнув затем своему гостю в знак прощания(он отпустил его, при чем снова на его лице появилось выражение какой-то затаенной тоски.

Глава 16

Пока между контрабандистом и альдерманом шли переговоры, Лудлов и патрон беседовали на корме с моряком в индийской шали. Впрочем, разговор вели собственно капитан с моряком в индийской шали, так как он носил исключительно морской характер. Патрон, по обыкновению, больше молчал. Появление Миндерта, видимо смущенного и обеспокоенного, дало другое направление мыслям собеседников. Хотя альдерман и не совсем был уверен, что его племянницы нет на бригантине, он отвечал уклончиво на расспросы его товарищей о результатах разговора.

— Наверно, вся эта история скоро разъяснится, и Алида Барбри вернется домой. Незнакомец отрицает ее присутствие на этом корабле, и приходится верить ему. Конечно, не мешало бы поискать в каютах, не трогая груза, но, по видимому, надо верить капитану этого судна на слово за неимением лучших доказательств.

Лудлов, взглянув на облако в устьях Раритона, сказал:

— Дайте нам только дождаться восточного ветра, и мы обыщем тогда все это судно вместе с грузом.

— Тише! Вас может услышать мэтр Тиллер, и тогда, пожалуй, будет благоразумнее немедленно покинуть бригантину.

— Господин ван-Беврут! — возразил Лудлов, весь покраснев от гнева. — Вы, может-быть, уже примирились с бегством вашей племянницы, но мой долг повелевает мне истребовать от этого судна надлежащего разрешения для выхода в море.

— Не угодно ли повторить эти слова? — проговорил моряк в индийской шали, неожиданно появившись близ Лудлова.

При этом неожиданном вопросе капитан невольно вздрогнул, но тотчас же оправился.

— Сколько угодно и перед кем угодно, — надменно ответил он.

— Ловлю вас на слове. Нет более верного способа узнать все, как обратившись для этого к нашей «Волшебнице». Мы позовем ее обычным способом.

С этими словами моряк в индийской шали спокойно спустился под палубу, и вскоре оттуда понеслись стройные звуки мотива. Молодые люди слушали с изумлением и восторгом; только альдерман не разделял их чувства по причинам, которые он считал нужным скрывать.

После короткой прелюдии таинственный голос под аккомпанемент флейты запел хвалебную песнь какому-то божеству океана.

— Безумие и флейта! — пробормотал альдерман. — Это какой-то культ, от которого честному торговцу хочется бежать. Какое нам дело до всех волшебниц моря и суши?! Зачем нам еще оставаться на этом судне, раз нам известно, что Алиды нет здесь?! Ради торговли? Но здесь нет товаров. Право, по самой густой грязи твоей фермы, патрон, можно увереннее ходить, чем по палубе бригантины с такой дурной репутацией.

В те далекие от нас времена даже до известной степени просвещенные люди верили в существование различных сверхъестественных сил, имеющих будто бы влияние на нашу жизнь. Влиянием этих сил суеверные люди старались объяснить всякие изменения в своей жизни. Патрон принадлежал именно к этой категории людей и поэтому находил тайное, но глубокое удовольствие во всей происходящей мистификации.

— Неизвестно, какие будут результаты нашей поездки на бригантину, — ответил он, — но, признаюсь, я не прочь был бы еще побывать здесь. Этот Пенитель Моря далеко не таков, каким можно было вообразить его по слухам. Если мы останемся здесь еще на некоторое время, нам представится возможность исправить и дополнить его портрет. Я слыхал от покойной тетушки…

— Очаги и традиции! Добрая женщина была недурной находкой для людей подобного сорта, патрон. Как еще они не выудили у нее части вашего наследства, хотя бы в качестве вознаграждения? Но вот капитан Лудлов — человек занятой и согласится, что неприлично терять время за этой комедией.

— Я, признаюсь, сам не прочь посмотреть, чем это все кончится, — сухо ответил командир «Кокетки». — Отчего не познакомиться ближе с характером этого странного судна, раз ветер все равно не позволяет ни ему, ни моей «Кокетке» тронуться с места?

— Ох, уж это мне любопытство! — проворчал альдерман. — Всегда оно создает только затруднения! Пришла же им фантазия шутить с огнем, словно не знают, что им можно обжечься!

Несмотря на брюзжание старика, его спутники решили остаться, и упрямый коммерсант должен был покориться. Хотя главнейшей побудительной причиной, заставлявшей его стараться ускорить отъезд с бригантины, было опасение, как бы здесь его чем-либо не скомпрометировали, но надо сознаться, что и он не был вполне свободен от слабости, заставившей Олофа ван-Стаатса смотреть и слушать с таким интересом все происходившее на бригантине. Даже капитан Лудлов невольно проникался симпатией к этому судну и особенно к его матросам, степенный и скромный вид которых располагал к ним каждого.

Лудлов был хороший моряк. Он обладал, между прочим, способностью при первом взгляде на матроса угадывать его происхождение. Уже при входе на палубу бригантины он заметил, что люди ее экипажа принадлежали к различным национальностям. Между ними виднелась крепкая, приземистая фигура финляндца, дальше стоял моряк с берегов Средиземного моря, с правильными чертами загоревшего под лучами южного солнца лица. Лудлов заметил, что этот матрос бросал по временам беспокойные взгляды на горизонт.

Вскоре вновь появился Тиллер и повел своих гостей вниз. На этот раз дверь в каюту отворил сам Сидрифт. Задние окна каюты были закрыты, и таинственный полумрак царствовал в комнате. Занавес был задернут. Оставалось лишь одно небольшое окно сбоку. Дневной свет, проходя через это окно, отражался розовыми фонариками, украшавшими каюту, и придавал мебели пурпуровый оттенок.

Контрабандист принял своих посетителей с серьезным видом, хотя Лудлов уловил улыбку, пробежавшую по его выразительному лицу. Патрон смотрел на него с видом обожания. Лишь альдерман время от времени недовольно брюзжал.

— Мне сообщили, что вы желаете говорить с нашею повелительницей, — промолвил незнакомец тихим голосом. — Ее книга всегда открыта для всех желающих.

Вновь раздались звуки флейты. Занавес раскрылся. В центре алькова виднелась та же таинственная женщина, которую альдерман и его спутники уже видели снаружи бригантины: одежда, поза были те же. В руках она держала книгу, страницы которой были обращены к зрителям. Один из пальцев был вытянут вперед, как бы указывая путь бригантине. Легкая зеленая драпировка развевалась сзади нее, как бы волнуемая ветром, а на темном лице ее виднелась та же насмешливая улыбка, как и на ее бронзовом двойнике под бушпритом.

Альдерман и его друзья посмотрели друг на друга с видом немого изумления. На лице контрабандиста мелькнула торжествующая улыбка.

— Кто хочет говорить с нашей «Волшебницей», — сказал он, — пусть делает это сейчас.

— Тогда я желал бы знать, — сказал Лудлов, — не находится ли на этом корабле та, которую я ищу?

Контрабандист, игравший роль посредника в этой странной сцене, слегка поклонился и приблизился к книге «Волшебницы». Заглянув в нее, он наконец промолвил:

— В ответ на ваш вопрос вас спрашивают, точно ли вы ищете ту особу, о которой говорите?

Лудлов вспыхнул, но преодолел уколотое самолюбие и спокойно ответил:

— Да, именно ее.

— Вы моряк, а моряки свою привязанность часто переносят каждый на свое судно. Ваша любовь к той особе превосходит ли вашу любовь к судну, к профессии, надеждам, к мечтам о славе, так присущим военному?

— Моя привязанность не роняет достоинства мужчины! — ответил Лудлов после некоторого колебания.

По лицу контрабандиста пробежало легкое облако, однако, он приблизился и снова заглянул в книгу.

— Вас спрашивают еще, не нарушено ли вследствие недавнего происшествия ваше доверие к той особе?

— Нарушено, но не разрушено.

При этих словах таинственная фигура «Волшебницы» зашевелилась, и книга в руках ее вздрогнула.

— Согласны ли вы подавить свое любопытство, гордость и снова искать ее расположения к вам, не требуя объяснений всего происшедшего с ней?

— Я многое бы дал, лишь бы получить благосклонный взгляд Алиды де-Барбри, но ваши условия уронили бы меня в ее глазах. Если я найду Алиду — вся моя жизнь будет посвящена ее счастью; если нет — я до самой смерти буду оплакивать ее.

— Испытывали вы когда-нибудь чувство ревности?

— Сначала дайте узнать, есть ли у меня повод к ней! — вскричал молодой человек, устремившись к неподвижной фигуре с очевидным намерением сорвать с нее покрывало.

Моряк в индийской шали с силой гиганта удержал его.

— Никто не должен выходить из пределов уважения, — холодно сказал он.

Бешеный взгляд был ответом Лудлова. Вспомнив, однако, что он здесь беззащитен, моряк постарался подавить свое чувство.

— Испытывали ли вы когда-нибудь чувство ревности? — повторил спокойно контрабандист, как-будто ничего не случилось.

— Кто же из любивших не испытывал его?

В наступившей затем тишине явственно послышался тихий вздох… Лудлов оглянулся.

— Ваши ответы удовлетворительны, — сказал контрабандист после некоторого молчания. Обратившись затем к Олофу ван-Стаатсу, он спросил:

— Кого и что вы ищете?

— Мы прибыли сюда для одной общей цели.

— И вы ищете именно ее?

— Мне бы хотелось найти то, что я ищу.

— У вас много земель и домов. Дороже ли они для вас той, которую вы ищете?

— Я дорожу и тем, и другим, ибо кто же захочет, чтобы любимая женщина жила в нужде?

— Гм! — крикнул альдерман на всю каюту, но, спохватившись, почтительно умолк.

— В ваших словах больше благоразумия, чем жару. Испытывали вы ревность?

— Очень часто! — с жаром вскричал вместо патрона альдерман. — Я раз видел, как он застонал подобно медведю, потерявшему детенышей, когда увидел, что моя племянница кому-то улыбнулась. Философия и спокойствие! — обратился он к Олофу ван-Стаатсу. — Кто знает, не присутствует ли здесь при этом допросе Алида? В таком случае вся ее французская кровь должна вскипеть при виде вашей холодности.

— Готовы ли вы принять ее, не расспрашивая о том, что с нею было?

— Да, да, я отвечаю за это! — снова вмешался альдерман. — Ван-Стаатс привык самым точным образом исполнять свои обязательства, как самый лучший торговый дом Амстердама.

При этих словах книга в руках неподвижной фигуры снова задрожала, но, казалось, это движение не выражало удовольствия.

Снова раздались звуки флейты, и занавес закрылся. Вслед затем послышался сильный удар, как-будто кто-то с силой затворил дверь, и все стихло.

— Не многие из ваших флотских видели нашу «Волшебницу», — сказал контрабандист, обращаясь к Лудлову.

— Твоя «Волшебница», твоя бригантина, да и ты сам — большие, видно, забавники. Посмотрим, долго ли вы будете смеяться над таможней!

— Мы уверены, что вы получите ответы на свои вопросы. Бравый Тиллер свезет вас всех на берег. Мимоходом можете заглянуть в книгу «Волшебницы». Я не сомневаюсь, что она скажет вам что-либо на память о посещении.

Контрабандист слегка кивнул головой и отпустил своих гостей. Впрочем, на прощанье он незаметно оглянулся, желая, по видимому, узнать, какое действие произвело на наших друзей это свидание.

Альдерман, Лудлов и патрон молча сели в шлюпку, не проронив ни одного слова. Отойдя на небольшое расстояние от бригантины, Тиллер сказал с самодовольной улыбкой, оглядывая ее стройный корпус и снасти:

— Есть много кораблей на огромной поверхности океана, но никогда еще не было такого красавца. Капитан Лудлов, вы служите своей королеве, мы верны своей «Волшебнице». Пусть каждый остается верен своей повелительнице. Не угодно ли вам еще раз заглянуть в книгу?

Лудлов утвердительно кивнул головой, и шлюпка приблизилась к изображению, бывшему на носу бригантины.

— Вы первый сделали вопрос и первый же должны получить ответ, — сказал Тиллер. — Наша «Волшебница» говорит главным образом стихами, выбирая их из произведений наших старых писателей.

— Что это значит? — спросил с живостью капитан Лудлов, прочитав следующую фразу:

«Посмотрите: та, которую вы обвиняете, возвращена вам. Любите ее, Анджело! Она открылась мне, я знаю ее добродетель».

— Слова совершенно ясны, но мне бы хотелось, чтобы кто-либо другой сообщил мне о том, кого я люблю!

— Тс! Какая у вас пылкая кровь. Эти комментарии излишни. Теперь вы, господин патрон, поверните следующую страницу.

Олоф ван-Стаатс нерешительно поднял свою мускулистую руку. Страх и любопытство читались в его глазах. Он громко прочитал:

«Я хочу сделать вам предложение, которое очень важно для вашего благополучия. Если вам угодно благосклонно выслушать его, то мое будет вашим, ваше — моим… Итак, пойдемте в наш дворец, где мы покажем то, что скрыто от глаза, но что каждый должен был бы знать».

— Это еще лучше. Как! Мое будет твоим, твое — моим!

— Это в самом деле мера за меру, патрон! — радостно вскричал альдерман. — Нет обмена более справедливого, как обмен равноценностями. Вот за это спасибо! Теперь, мэтр Тиллер, нам можно возвратиться домой. Там, должно-быть, и есть дворец, на который намекают стихи. Что скрыто: это, должно-быть, Алида. Ах, мучительница! Играть с нами в жмурки только ради удовлетворения своего женского тщеславия! Трогайте же, мэтр Тиллер, и примите нашу благодарность за услуги.

— Очередь за вами, почтенный! Палка к вашим услугам.

— Но я презираю, любезный друг, праздное любопытство и довольствуюсь тем, что имею, — возразил альдерман. — Довольно с меня знать содержание моих торговых книг и положение рынка, вот и все.

— Бросьте шутки! Повертывайте живее страницу, и вы узнаете, принесет ли пользу вам недавний визит.

Альдерман медлил, но слова Тиллера как-будто намекали на будущие выгоды его тайной торговли. Это соображение превозмогло его нерешительность. Он взял палку и перевернул страницу. На ней было написано:

«Объявите это во всем городе».

Альдерман упал на скамейку шлюпки и расхохотался.

— Объявить мне! К черту эти объявления! Ваша дама, мэтр Тиллер, не лучше всякой другой. Я не верю в волшебство и не придаю веры ее словам. Пусть что угодно говорят обо мне в городе, в деревне, в Голландии, в Америке, — никто не сможет поколебать моего кредита. Советую зажать ей рот, так как я больше ни единого слова от нее слышать не намерен.

— В ее книге заключается лишь самая чистая истина. Капитан Лудлов, вы можете вернуться на ваш крейсер. Позади этого мыса вас дожидается шлюпка с матросами, которых вы считали погибшими для вас. Остальное предоставим нашему искусству и, наконец, ветру. Прощайте.

Когда наши друзья высадились на берег, моряк в индийской шали поворотил шлюпку назад, и через минуту она уже качалась на кормовых талях бригантины.

Глава 17

В то же утро на берегу бухты Коув находился наблюдатель, хотя и не совсем понимавший то, что происходило на его глазах, но не упускавший из виду ни одного обстоятельства. Это был негр Бонни, управляющий владениями альдермана в Луст-ин-Русте, всецело посвященный альдерманом в его негласные отношения к бригантине. Да и вообще обо всем, что происходило в вилле и ее окрестностях, знал Бонни. Так и теперь.

Занятый работами в саду, он тем не менее очень хорошо заметил, как Эразм вел своего господина и его спутников по ту сторону пролива. Видел, как все они покинули мыс и направились к бригантине. Все это окончательно сбило с толку старого слугу. Обыкновенно такого рода визиты делались в глубочайшей тайне, и негр недоумевал, куда девалась обычная осторожность его господина. Его удивление возросло, когда он на борту бригантины заметил даже капитана королевского крейсера.

Любопытство негра не уменьшилось и тогда, когда он увидел, что наши друзья возвращаются с бригантины. Собравшись снова под тенью дуба, они имели, очевидно, серьезное совещание, после чего отправились на северную сторону мыса, где и скрылись за кустарником вместо того, чтобы спуститься, как он ожидал, по берегу бухты к проливу.

Тогда Бонни сосредоточил свое внимание на бухте. Здесь прежде всего его взгляд остановился на легких, изящных очертаниях бригантины. Казалось, на ней не было ни одной человеческой души. Недалеко от нее, за песчаною косою, отделявшею пролив от бухты, так же мирно покачивался на волнах крейсер «Кокетка». По видимому, крейсер и не подозревал о таком близком соседстве, что и не удивительно, так как берег бухты был покрыт кустарником, а коса заросла дубом и сосною.

Переведя взгляд на берег, Бонни увидел, как из-за кустарника показалась шлюпка и направилась к «Кокетке». Его, впрочем, не удивило это обстоятельство, так как он уже знал о захвате контрабандистом этой самой шлюпки и ее матросов. Он только ломал себе голову, стараясь объяснить причины такого маловероятного союза, который, очевидно, заключили альдерман и капитан Лудлов.

Между тем облако в устьях Раритона стало подниматься, хотя ветер дул по прежнему с востока. Стало свежо. Шум прибоя усилился. В этот момент шлюпка достигла бортов крейсера, поднялась на тали и исчезла в темной массе корабля, после чего последний погрузился в прежнюю дремоту. Так, по крайней мере, казалось негру, но не так было в действительности. Отдаленность мешала ему видеть те неясные фигуры, которые появились на снастях «Кокетки». Через минуту они исчезли, и негру показалось, что паутина снастей сделалась как бы гуще. В эту минуту облако над Раритоном разверзлось, блеснула молния, и отдаленный гром зловеще прокатился по воде. Должно-быть, это было сигналом для крейсера, так как Бонни, переведя глаза снова на корабль, увивал, что на нем уже были подняты все три марселя, под действием которых «Кокетка» начала шевелиться подобно орлу, расправляющему свои крылья. Ветер задул порывами, и судно бросалось из стороны в сторону, как бы стремясь освободиться от тисков якорей. Но вот подул западный ветер. Судно накренилось, встав против ветра, и минуты две неподвижно стояло на месте. Тем временем реи повернулись, один за другим стали взлетать паруса, и под их белоснежным облаком «Кокетка» понеслась с быстротою птицы.

При виде грозной опасности бригантина не обнаружила никаких признаков тревоги. А между тем последняя шла разом с двух сторон: с одной стороны приближалась буря, с другой враг еще более страшный: крейсер.

«Кокетка» летела с быстротою, вполне оправдывавшею ее название. Нос ее был обращен к северу, и можно было думать, что она обогнет мыс и выйдет в открытое море. Однако, описав полукруг, крейсер повернулся по направлению к вилле альдермана, и тогда всякие сомнения исчезли: судно капитана Лудлова двигалось прямо на бригантину.

На бригантине царило полное спокойствие. Время от времени она поворачивалась, следуя менявшемуся постоянно воздушному потоку. Так охотничья собака поднимает голову, прислушивается к отдаленным звукам или втягивает в себя воздух, стараясь уловить случайно принесенный ветром запах.

Так как глубина воды в проливе в то время была достаточной для прохода крупного судна, то в душу верного Бонни уже закралось опасение, как бы скоро не пришел конец торговым операциям его господина с бригантиной. Единственной надеждой на спасение последней у него оставалась еще перемена погоды, все признаки которой были налицо.

Облако, покинув устье Раритона, мчалось на запад с ужасающею быстротою. Пахло грозой. Редкие капли дождя падали по временам из тучи. Бешеные порывы ветра налетали на потемневшую и вспененную поверхность моря. Несмотря на это, «Кокетка» не уменьшила ни на дюйм поверхность своих парусов. Она бесстрашно мчалась вперед, управляемая опытной и искусной рукой. Сотня глаз с ее палубы спокойно наблюдала причудливую игру света и теней, которая отражалась и на цвете воды. Капитан судна мог быть доволен доверием, которое питал к нему экипаж.

Лудлов прохаживался по палубе, наружно спокойный, но внутренне волнуемый чувствами, имевшими мало отношения к его служебному долгу. Приближавшаяся буря почти не останавливала его внимания. Чаще бросал он взгляды на бригантину, которая уже отчетливо виднелась вдали.

Возгласы матросов дали знать, что и они, наконец, поняли, к какой цели направлялась их «Кокетка».

— Какая красавица эта бригантина! — проговорил первый лейтенант, почтительно обращаясь к капитану. — Это и есть, должно-быть, контрабандист? На нем нет никакого флага.

— Напомните ему его обязанность, — рассеянно ответил Лудлов, едва ли сознававший, что говорит вслух. — Надо научить корсаров уважать наш флаг.

Грохот пушечного выстрела заставил очнуться Лудлова и вспомнить о действительности.

— Выстрел сделан боевым зарядом? — спросил он тоном упрека.

— Да, только направлен в воздух. Надо им показать, что мы не спим.

— Я не хочу наносить вреда этой бригантине, даже если бы она была контрабандным судном. Позаботьтесь, чтобы ее не трогали без прямого моего приказания.

— Действительно, лучше всего захватить такого красавца живым. А, наконец-то послушался! Белый флаг! Неужели это француз?!

Лейтенант, взяв подзорную трубу, спокойно приставил ее к глазам. Но скоро, опустив руку, он, по видимому, стал перебирать в памяти те флаги, которые приходилось ему видеть в течение долгой своей службы.

— Этот мошенник, надо полагать, прибыл из каких-то неведомых стран. В жизнь свою не видал подобного флага: белое поле с изображением какой-то женщины в середине. Клянусь жизнью! Точно такая же фигура видна под его бушпритом. Не угодно ли убедиться собственными глазами, капитан?

Лудлов взял бинокль и убедился в истине слов своего помощника. Возмущенный дерзостью контрабандиста, он молча возвратил трубу лейтенанту.

Второй лейтенант, уже пожилых лет, слышавший этот разговор, отвел глаза от облака, на которое все время пристально смотрел, и обратил наконец внимание на предмет, возбудивший такой интерес в его товарищах.

— Бригантина с половинной оснасткой, с брам-стеньгой, отогнутой назад. А, узнаю друга! Я тридцать шесть часов гнался за ним в Ламанше, и не далее, как в прошлом году. Мошенник кружился вокруг нас, словно дельфин: то спереди, то сбоку, то сзади. Теперь он заперт в бухте. Однако, держу пари, что он ускользнет от нас. Капитан Лудлов, эта бригантина не что иное, как пресловутый Пенитель Моря.

— Как! Это Пенитель Моря?! — воскликнуло сразу двадцать голосов.

— Я готов подтвердить это. Да вот, если хотите, подробное описание, которое я составил во время погони за пиратом.

Сказав это, старый моряк вынул из кармана табакерку, раскрыл ее и, предварительно сняв лежавшие сверху разные записки, вытащил клочок бумаги, весь испачканный табаком.

— Ну-с, — продолжал он, — вот насколько возможно точное описание этого корабля. Слушайте: «Не забудьте привезти кунью муфту для миссис Тризай… Купи ее в Лондоне…» Это не то!.. Господин Луфф, я приказал вашему юнге наполнить мою табакерку свежим табаком, а он перемешал, надо полагать, все мои документы. — И, роясь в своей табакерке, старик продолжал: — Что делать! Юность! Ах, вот где: «Пенитель Моря. Нижние паруса отогнуты назад. Очень высокие стеньги. Вес небольшой. По красоте нет ему равного. В легкий ветер снаружи большого паруса подымает букет. Сидит в воде мелко. На носу украшение в виде женщины»… Вот описание, и вы теперь можете проверить по оригиналу.

— Пенитель Моря! Пенитель Моря! — повторяли на все лады теснившиеся вокруг старика матросы.

— Пенитель или бегун, он теперь у нас в руках, так как с трех сторон пески, а навстречу ему ветер! — вскричал первый лейтенант. — Вы будете иметь случай, мистер Тризай, пополнить ваши заметки, когда мы взойдем на палубу этой бригантины.

Старый штурман с сомнением покачал головою и затем всецело ушел в наблюдение над облаком.

В этот момент «Кокетка» приблизилась к проливу, идущему в бухту. Теперь она находилась от бригантины в расстоянии нескольких сот саженей. По знаку капитана были убраны все легкие паруса. Оставлены лишь марселя и большой фок-парус. Дальше идти лоцман наотрез отказался. Надо было прежде узнать, достаточна ли в проходе глубина воды, чтобы позволить пройти такому крупному судну, как «Кокетка». Состояние погоды делало осторожность вдвойне необходимой. Как ни стремился Лудлов вперед, он все-таки должен был уступить голосу благоразумия. Подозрительной была та кажущаяся беспечность, с какой бригантина относилась к появлению врага. Очевидно, она имела к тому веские основания.

Один офицер предложил спустить на воду все гребные судна, на которых и атаковать немедленно бригантину. Но Лудлов нашел этот план слишком рискованным. На самом же деле он боялся сделать ту, которая овладела всеми его помыслами, свидетельницей кровавых сцен боя, неизбежных в подобных случаях. Лудлов решил сам лично отправиться на промерку прохода. Спустили шлюпку, подняли на ней парус, и командир «Кокетки» отправился вместе с Тризаем и лоцманом удостовериться, насколько близко можно подойти к контрабандисту. Сверкнувшая молния, сопровождавшаяся сильным ударом грома, напомнила ему о необходимости спешить. Шлюпка быстро летела по вспененным волнам бухты, а Тризай с лоцманом усердно бросали лот и подсчитывали глубину.

— Прекрасно, — проговорил Лудлов, убедившись, что «Кокетке» можно свободно пройти пролив. — Теперь хотелось бы мне поближе взглянуть на бригантину. Я не очень-то доверяю ее кажущемуся спокойствию.

Шлюпка приблизилась к бригантине.

— А, вот эта фигура со злобной улыбкой и дерзким видом! — пробормотал тихо Тризай. — Я узнаю ее книгу и зеленое покрывало. Но где же ее любимцы? На корабле как-будто все вымерло. Вот был бы удобный случай взобраться на палубу и сорвать этот дерзкий флаг, если бы…

— Что если бы?.. — спросил Лудлов, которому в первое время не приходила в голову эта заманчивая мысль.

— Говоря по правде, я готов лучше иметь дело с французским фрегатом, хотя бы он был унизан бесчисленными пушками… Ах!

Ослепительная молния осветила на мгновение темное лицо «Волшебницы» и придала удивительную жизненность ее чертам. Оглушительный грохот прокатился по воздуху. Ветер яростно завыл в снастях бригантины. Буря грозила разразиться с минуты на минуту. Обеспокоенный за свой корабль, Лудлов взглянул на него. Его реи были покрыты как бы суетившимися муравьями. Там, очевидно, крепили паруса. Шлюпка быстро повернулась.

— Вперед, если дорога вам жизнь! — бешено закричал моряк.

Удар весел — и шлюпка разом на несколько саженей отлетела от бригантины. Необходимы были отчаянные усилия, чтобы достигнуть крейсера пока еще не разразилась буря.

Едва Лудлов вступил на палубу, как шквал с яростью бросился на паруса крейсера. Началась отчаянная борьба людей с разъяренной стихией. Капитан всецело погрузился в свои обязанности, позабыв на время и о самой бригантине. Громовым голосом, заглушавшим рев урагана, он отдавал приказания. Море превратилось в сплошную массу пены. В воздухе стоял такой шум, точно тысячи телег мчались во весь дух по мостовой. Огромная масса воды хлынула на палубу. Судно накренилось. Но это продолжалось лишь мгновение. Следующую секунду оно уже выпрямилось и рванулось вперед. Послышалась команда повернуть судно по ветру. Сначала крейсер, лишенный парусов, плохо повиновался рулю. Но едва нос его стал опускаться, как подхваченный ветром корабль полетел вперед с ужасающей быстротой. В то же мгновение туча разразилась ливнем, шум которого смешался с шумом урагана. Кругом — лишь полосы дождя, падавшего в кипевшее пеной море.

— Вот и берег. Мы несемся мимо, как скаковая лошадь! — вскричал Тризай, весь мокрый и походивший со своей седой бородой на Нептуна.

— Приготовить якоря! — приказал Лудлов.

— Есть! — ответил Тризай.

Лудлов сделал знак рулевым повернуть корабль против ветра. Когда это было исполнено, и ход судна значительно уменьшился, два якоря с шумом упали в клокочущую бездну. Судно остановилось без особенного толчка и его живо закрепили.

Когда этот опасный маневр был благополучно закончен, офицер и команда переглянулись как люди, только-что избежавшие смерти. В воздухе просветлело. Стали видны сквозь частую сетку дождя окружающие предметы.

Когда опасность миновала, взоры всех как-будто по команде устремились на бухту. Там ничего не было видно: бригантина исчезла. Единодушный крик вырвался у всех.

— Что сделалось с Пенителем Моря? Куда он девался? — восклицали матросы, напрасно стараясь увидеть какие-нибудь признаки обломков корабля.

Кругом, насколько хватал глаз, виднелись сквозь покрывало дождя взволнованные седые валы. Спустя уже час, когда океан стих и сделалось совсем светло, Лудлову показалось, что он видит вдали, на горизонте, мачты корабля, но без парусов. Бросив, однако, новый взгляд, он уже ничего не увидел.

Глава 18

На следующий день погода установилась ровная. Ветер дул с океана. Было туманно. Море лениво плескалось у берегов. Уже перевалило за полдень. «Кокетка» стояла на якоре у мыса. По заливу то тут, то там мелькали белые паруса рыбачьих лодок. Окна виллы были раскрыты. Царило обычное оживление, указывавшее на присутствие хозяина. Действительно, альдерман расхаживал по лужайке в сопровождении капитана Лудлова и патрона.

Мысли Лудлова всецело сосредоточились на отсутствующей племяннице альдермана, о чем можно было заключить и по тем нетерпеливым взглядам, которые он не раз бросал на павильон. Замечательно, что на этот раз патрон мало обращал внимания на окна, в былое время заставлявшие его изменять своему обычному хладнокровию.

— Собственность и скромность! — сказал альдерман в ответ на замечание, сделанное одним из молодых людей. — Я же вам говорю в двадцатый раз, что Алида возвратится к нам такой же, как всегда, прекрасной и… упрямой. Вы оба для меня одинаково приятные молодые люди. К обоим вам я питаю глубочайшее уважение. И если моя племянница пойдет вместе с капитаном по жизненному пути, это обстоятельство нисколько не умалит дружбы между сыном старика ван-Стаатса и Миндертом ван-Беврутом. Притом мы сродни, так как наши бабушки — родные кузины.

— Не могу претендовать на вашу племянницу, — ответил патрон. — Она ясно дала мне понять свои чувства.

— Пустое! Минутный каприз! В жилах молодой девушки течет горячая кровь. Ей хочется, чтобы вы поживей ухаживали за ней. Вот и все! Если бы каждую сделку признавали несостоявшейся только потому, что контрагенты с первого раза не могли сойтись, невозможно было бы торговать. Подождите немного, и я уверен, что в конце концов девушка склонится на голос благоразумия. Ведь не ведьма же она и не улетела в трубу! Но вот капитан Лудлов смотрит на море. Уже не надеется ли он, что моя племянница выйдет к нему из воды в образе сирены?

Лудлов молча указал рукою на океан. Альдерман с патроном взглянули и сделались свидетелями явления, которое при их суеверии показалось сверхъестественным.

Воздух в тот день был насыщен туманом или, вернее, легкими парами. Если в такую погоду наблюдатель смотрит на море с какого-нибудь возвышения, то он не может различить горизонта. Вода и воздух в дальнем плане сливаются для него в одну белую массу. И тогда все предметы, которые он видит вдали, представляются его взору как бы плывущими по воздуху. В таком именно виде представился и нашим друзьям корабль с распущенными парусами, который они отыскали вдали по указанию капитана Лудлова.

— Этот корабль несется по воздуху! — вскричал пораженный изумлением альдерман. — Как подумаешь, и в наше время встречаются чудеса!

— Хотя я вообще мало расположен верить в чудеса, — произнес с важным видом патрон, — но теперь бы подтвердил, что судно в самом деле плывет по воздуху.

— Вы оба ошибаетесь, — возразил Лудлов, — это просто-напросто бригантина. Господин ван-Бевруг, крейсер ее величества сейчас выходит в море.

Лицо альдермана вытянулось. Он заговорил было что-то о добродетели терпения, выгодах твердой земли, но, увидев, что решение Лудлова было непоколебимо, с крайнею нерешительностью выразил всю готовность лично отправиться на поиски своей племянницы. Через полчаса все трое очутились на берегу Шрюсбери, где их уже ожидала шлюпка с «Кокетки».

— Прощайте, Франсуа! — сказал альдерман, обращаясь к слуге, стоявшему на берегу. — Смотрите за мебелью в комнатах барышни. Она там еще понадобится.

— Но, господин Беврут, если бы море было приятнее, мне бы хотелось следовать за мадемуазель Алидой, как того и требует мой долг. Никто в семействе Барбри не любил моря. Как же, однако, поступить? Я погибну от качки на корабле, но и оставаясь здесь, я умру от тоски.

— Тогда поезжайте с нами, Франсуа! — сказал Лудлов. — Вы узнаете, что море не так страшно, как вы думаете.

Лицо старого слуги, решившегося последовать приглашению капитана, выражало такое томление, что матросы, сидевшие за веслами и втайне посмеивавшиеся над беднягой, уже ожидали у последнего припадка морской болезни.

Лудлов, сочувствуя страданиям несчастного слуги, ободрял его взглядом. Наконец Франсуа, совершив благополучно посадку в лодку, счел приличным сказать комплимент той стихии, о которой он прежде отзывался в несколько пренебрежительном тоне.

— Море, господин капитан, — обширное поприще славы, — говорил он с видом уважения. — Только я должен сознаться, что фамилия Барбри всегда предпочитала сушу.

— Не мешало бы и твоей капризной госпоже помнить это, — раздраженно заметил Миндерт. — Не унывайте, патрон! Молодая девушка просто хочет испытать ваше терпение. Морской воздух не окажет дурного влияния ни на ее красоту, ни на ее кошелек. Капитан Лудлов, вам, должно-быть, приятно то предпочтение, которое она оказала морю?

— Да, — ответил тот иронически, — если бы это предпочтение не заходило слишком далеко. Но что бы с ней ни случилось, наша обязанность вырвать ее из преступных рук… Я любил вашу племянницу, ван-Беврут, и… Вперед, матросы! Заснули вы, что ли, на веслах? — вдруг громко и повелительно скомандовал Лудлов.

Разговор оборвался. Было ясно, что Лудлов не только не имел ни малейшего желания продолжать его, но и крайне досадовал на себя за признание, неожиданно для него самого сорвавшееся с языка. Молчание не прерывалось вплоть до того времени, пока пассажиры не достигли «Кокетки».

Вот что, между прочим, было записано в тот день в корабельном журнале: «6 июня 17…г. Крейсер «Кокетка» в 7 часов вечера обогнул Сэнди-Гук при легком северо-восточном ветре. Курс на юго-запад. Корабль под лиселями правого борта делал 6 узлов в час. На востоке замечено под парусами грот-мачты судно, готовое, по видимому, тронуться в путь. Предполагают, что это и есть пресловутая «Морская Волшебница», которая так странно ускользнула вчера от нас. Если будет ветер, предстоит погоня за ней. Пассажиры: Миндерт ван-Беврут, альдерман города Нью-Йорка; Олоф ван-Стаатс, эсквайр, называемый обыкновенно патроном Киндергуком, и один старый чудак, одетый в подобие морской куртки; смотрит постоянно так, как-будто его тошнит; зовут его Франсуа. В общем тройка, можно сказать, единственная в своем роде и, по видимому, по вкусу капитану».

Солнце уже закатилось. Тень от прибрежных холмов все дальше и дальше уходила в море. Наступила прекрасная ночь, только более темная, чем обыкновенно бывает на океане.

Лудлов прохаживался по палубе, бросая время от времени взгляды в сторону предмета своего преследования. На потемневшем горизонте отчетливо рисовался стройный рангоут бригантины с паутиной снастей, вызывая в душе капитана и восхищение, и тайную зависть. Нос бригантины был обращен прямо к ветру и в сторону идущей на него «Кокетки». И опять там виднелась таинственная фигура с книгой, обращенной навстречу любопытным взорам, и с пальцем, который как бы указывал в даль океана. Опершись на гамак, Лудлов задумчиво смотрел на эту фигуру, но легкое движение гамака вывело его из задумчивости. Повернув голову, он увидал старика Тризая, которого Лудлов уважал, как опытного моряка, сожалея, что судьба ничем не вознаградила человека, достигшего такого почтенного возраста.

— Сегодня у нас будет темная ночь, мистер Тризай! — сказал Лудлов, снова повернувшись к бригантине. — Нам надо поднять еще парус, чтобы не упустить негодяя из виду.

Старый моряк улыбнулся и с сомнением покачал головою.

— Долго придется нам работать на реях, прежде чем наша «Кокетка» настигнет контрабандиста. Мы были достаточно близко от него, а что из этого вышло?! Я знаю дисциплину, капитан Лудлов. Умею молчать, когда нужно; умею высказывать свое мнение, если этого требует командир. А это мнение в настоящую минуту не сходно с тем, которого придерживаются другие офицеры, — честные ребята, правда, но все же неопытная молодежь.

— Какое же ваше мнение? Ход корабля, кажется, хороший, парусность прекрасная…

— Конечно, наш корабль ведет себя, как скромная, благовоспитанная девица. Но если бы у старого Тома Тризая был корабль, и если бы этот корабль находился именно здесь, я знаю, что сделал бы его командир.

— Что же именно?

— Он пошел бы на всех парусах по ветру.

— То-есть к югу? Но ведь корабль, за которым мы гонимся, стоит на востоке.

— Кто знает, сколько времени он простоит на том месте? Я слышал в Йорке, что ближе к берегу стоит французский корабль таких же размеров, как и наша «Кокетка». Правда, война почти окончена, но отчего бы нам его не захватить? Это принесет нам больше выгоды, чем погоня за бригантиной с напрасным трепанием парусов. Придется дважды починить корабль прежде, чем нам удастся схватиться с ней. Воля ваша, действуйте, как хотите, но таково, по крайней мере, мое мнение.

— Не знаю, Тризай, — ответил Лудлов, взглянув вверх, — отчего бы нам не иметь удачи? У нас все в порядке. Ход чудесный.

— О быстроте этого мошенника вы можете судить по его беспечности, чтобы не сказать больше. Посмотрите, он ждет нас так же уверенно, как военный корабль. Он надеется, как видно, единственно на свои паруса. Я уверен, что и вчера он преспокойно прошел через пролив в то время, как мы валандались с парусами. Словом, я готов скорее гнаться за каким угодно неприятельским судном, но только не за этой бригантиной, летающей подобно птице.

— Вы забываете, мистер Тризай, что я был на этой бригантине и изучил ее.

— Да, у нас говорили об этом; только подробности не известны, — сказал старик, и в голосе его прозвучали нотки любопытства. — Должно-быть, она прекрасно отделана внутри, судя по ее наружному виду.

— Корпус ее превосходный. Оснастка удивительная.

— Я это чувствовал. Тем более командир должен беречь ее. Говорят, самомнение губит людей… Однако, ночь делается что-то очень темной. Нам надо смотреть за мошенником в оба… Да, гордость погубит этого корсара. С своей стороны, я не очень осуждаю этого сорта людей. По-моему, контрабандная торговля — просто состязание в силе, ловкости, уме. Кто сумеет ускользнуть, тот — победитель. Кто попадется, тот делается призом. Этим я отнюдь не хочу сказать, что надо дать им полную волю. Я утверждаю только, что на свете найдутся люди похуже их.

— Ну, хорошо! — проговорил рассеянно Лудлов. — Я постараюсь на свободе обдумать ваши идеи. А теперь займемся охотой. Моя подзорная труба ясно показывает, что бригантина подняла лиселя и готовится двинуться в путь.

Тьма между тем все более и более сгущалась, и явилось опасение, как бы, воспользовавшись ею, корсар не улизнул. Люди, стоявшие на реях, лишь по временам могли различить очертания бригантины.

Лудлов пошел на корму, где его уже ждали пассажиры.

— Благоразумный человек должен попытаться действовать хитростью, если нельзя взять силою, — сказал альдерман. — Хотя я и не моряк, однако, знаком с морем, так как мне во время поездок в Роттердам приходилось семь раз пересекать океан. Мы отнюдь не старались насиловать природу. Когда ночи делались темными, как сегодня, мы спокойно дожидались рассвета и таким образом благополучно приходили в порт.

— Но вы видите, что бригантина подняла паруса? Если мы не желаем упустить ее из виду, то должны и с своей стороны сделать то же.

— Никогда нельзя предугадать перемену погоды, раз нельзя различить за темнотою цвет облаков, Я знаю Пенителя Моря… по слухам, конечно. По моему мнению, надо бы сейчас же зажечь сигнальные огни в предупреждение столкновения и мирно дожидаться завтрашнего дня.

— Что это такое? На бригантине зажгли сигнальный огонь. Оказывается, нам облегчают погоню! Это неслыханная дерзость. Смеяться над одним из самых быстрых крейсеров английского флота! Господа, осмотрите, все ли в порядке. Натяните лучше паруса.

Приказание было исполнено, и мертвая тишина сменила недавнее оживление. На бригантине действительно горел огонек и таким образом снимал с офицеров мучительную обязанность наблюдать за судном, которого нельзя было видеть в темноте, хотя, с другой стороны, они были чувствительно задеты таким явным пренебрежением к ним Пенителя Моря.

— Кажется, мы приближаемся к нему, — сказал вполголоса нетерпеливый капитан. — Пусть все хранят полное молчание. Мошенники нас и не подозревают. Приготовить все для абордажа. Пусть несколько человек будут готовы броситься на ее палубу по первому сигналу. Я сам их поведу, — быстро приказывал Лудлов, стараясь говорить как можно тише.

«Кокетка» продолжала идти с прежней быстротой. Ветер плотно надувал ее отяжелевшие от ночной росы паруса. Глубокое молчание царило на палубе. Даже офицеры стояли неподвижно, как изваяния.

— Ночь такая темная, что нас оттудане видят, — сказал Лудлов стоявшему около него второму лейтенанту. — Бесспорно, он потерял нас из виду. Держите круче к ветру, мы сейчас должны взять на абордаж его.

— Должно-быть, Пенитель лишился рассудка! — ответил лейтенант. — Не видите ли вы, капитан, с какой стороны нос бригантины?

— Ничего не вижу, кроме фонаря. Такая тьма кругом, что я едва различаю свои паруса. Впрочем, впереди, направо, кажется, виднеются реи.

— Это наши собственные. Я их приготовил на всякий случай, если потребуется поворотить на другой галс.

— Не слишком ли близко от бригантины мы держим курс?

— Можете стать ближе к ветру. Круче, круче, иначе мы разобьем его.

Отдав это приказание, Лудлов поспешил к носу. Там стояли матросы, готовые броситься вперед по первому приказанию. Лудлов еще раз напомнил им, чтобы они овладели бригантиной во что бы то ни стало, но к насилиям без крайней к тому необходимости не прибегали… Повторив еще раз строжайшее запрещение бросаться в каюты, он в конце концов выразил желание захватить Пенителя Моря живым.

Тем временем судно приблизилось к фонарю. Тщетно Лудлов искал бригантину, чтобы ориентироваться в ее положении. Не видя ничего, капитан решил положиться на случай.

— Абордаж! — громко скомандовал он. — Бросайте как можно дальше крючья! Держитесь ближе к носу! Смелее, друзья!

Матросы бодро вскочили на передние снасти, готовясь отсюда перескочить на палубу бригантины. «Кокетка» наклонилась к фонарю, потом выпрямилась и пошла, по видимому, рядом с бригантиной. Крючья брошены, и каждый, затаив дыхание, стал ждать толчка. В это мгновение фонарь слегка закачался и вдруг потух. «Кокетка» свободно прошла вперед. Послышался всплеск от упавших в воду крючьев. Насколько хватал глаз, кругом ничего не было видно. Бригантина сгинула.

Капитан Лудлов несколько минут прохаживался по шканцам^[468], отдавая приказания лейтенанту, так же, как капитан, смущенному неудачей. Паруса убрали. Судно повернули по ветру, подвели ближе к берегу и стали дожидаться рассвета.

Глава 19

Альдерман и патрон с напряженным вниманием следили за всеми движениями «Кокетки». Радостное восклицание сорвалось у ван-Беврута, когда он заметил, что бригантина исчезла.

— Что за надобность гнаться за этими светящимися мушками океана? — прошептал он на ухо своему товарищу. — Я знаю, по слухам, конечно, этого Пенителя. Ловкость его еще издали бросается в глаза подобно летящей ракете. У королевы нет судна, которое догнало бы контрабандиста. Так к чему же понапрасну утомлять беднягу?

— Капитан Лудлов имеет в виду кое-что другое, кроме бригантины, — отвечал патрон многозначительным тоном. — По его мнению, там находится Алида, и эта мысль придает ему жару.

— Как вы равнодушно говорите об этом, господин ван-Стаатс… Слушая вас, трудно поверить, что вы жених Алиды. Или я должен понимать ваши слова в том смысле, что вы раздумали жениться на моей племяннице?

— Выслушайте меня спокойно, ван-Беврут. Я буду говорить откровенно. Ваша племянница отдает предпочтение другому. Это несколько охладило мое к ней чувство.

— Было бы в высшей степени странно, чтобы такая пылкая любовь осталась без вознаграждения! Чтобы покончить с этим вопросом, позвольте прямо спросить вас, изменились ли ваши намерения относительно Алиды?

— Я не изменил, а окончательно решил, — ответил патрон. — Мне бы не хотелось, чтобы мою мать заменила женщина, которая так любит выезжать. Это нарушило бы все мои домашние привычки.

— Ну, так слушайте, что я вам предсказываю. Вы женитесь, господин ван-Стаатс, да, вы женитесь, на ком — удержусь пока говорить, но счастье ваше, если эта женщина не заставит вас покинуть все: дом, друзей, отечество и ферму.

— Скажите, альдерман, ваше откровенное мнение о тех непонятных явлениях, свидетелями которых мы были? — вдруг спросил патрон, стараясь замять неприятный для него разговор. — Не правда ли, «Морская Волшебница» не совсем обычный корабль?

— Зеленое море и синее небо! Да в этом-то и заключается все зло! Она бы лучше сделала, если бы ушла поскорей в открытое море и не расстраивала дела, на которое можно было смотреть, как на окончательно решенное. Угодно ли вам ответить на несколько вопросов, которые я хочу предложить вам, патрон?

Патрон утвердительно кивнул головой.

— Как вы думаете, что сделалось с моей племянницей?

— Она увезена.

— Кем?

Патрон выразительно махнул рукой по направлению к морю. Альдерман с минуту раздумывал. Вдруг он весело засмеялся, как-будто утешительная мысль пришла ему в голову.

— Да, да, понимаю ваши чувства, — заговорил он снова любезным тоном, каким вообще считал нужным говорить с владельцем ста тысяч акров земли, — но самое запутанное дело можно, по-моему, распутать, если обе стороны сделают обоюдные уступки. Не унывайте, патрон, ветреница наша еще вернется, и вы увидите, что она не внесет печали в ваш дом.

Высказав это утешение патрону, альдерман счел нужным покончить на этом разговор.

Между тем на «Кокетке» все уже спали. Один Лудлов продолжал ходить по палубе, не будучи в состоянии успокоиться после недавней неудачи. Лишь на час-два прилег он на гамак, но сон его длился недолго.

Едва зашелестел предрассветный ветерок, он уже открыл глаза. При всяком слове, обращенном вполголоса вахтенным офицером к матросам, он поднимал голову и всматривался в ночную тьму. Мысль его лихорадочно вертелась около бригантины. Он был уверен, что контрабандист находится невдалеке, и с минуту на минуту ждал встречи с ним. Наконец, не выдержав волнений неизвестности, он решил немедленно атаковать ненавистное судно, подойдя к нему под покровом ночи.

В полночь он отдал приказание спустить на воду все гребные судна. Это приказание было выполнено с обычною на военных судах быстротою при помощи талей и даже выдвижных рей, приведенных в движение сотней матросов. Вскоре рядом с «Кокеткой» качались четыре шлюпки, в которые сели назначенные для абордажа матросы. Одною из них командовал лично капитан «Кокетки». Маленькая флотилия отчалила от крейсера и разошлась по разным направлениям среди глубокого мрака, лежавшего на океане. Но отойдя от корабля на расстояние около пятидесяти саженей, Лудлов убедился, что предпринятая им охота совершенно бесполезна, так как темнота не позволяла ему видеть даже собственного корабля. Поэтому, приказав матросам поднять весла, он приготовился терпеливо ждать результатов своего замысла. Прошел час. Торжественная тишина ночи не прерывалась. Лишь всплески воды да изредка удары весел, чтобы удержать шлюпку на месте, нарушали ее. На небе не было видно ни зги, не показывалась ни одна звезда. Лудлов начинал уже подумывать, не бросить ли ему свою затею, как вдруг невдалеке послышался странный звук, сопровождавшийся скрипом каната. Затем раздалось хлопанье парусов, и все смолкло.

Привычное ухо моряка сразу подсказало капитану, в чем дело.

— Ребята! — тихо, но отчетливо проговорил он. — Бригантина поворачивает свой нижний парус. Вперед! — Приготовить все для абордажа.

Эти слова разбудили наполовину спавших матросов и заставили их приналечь на весла. В следующий момент они и сами заметили, как впереди мелькнули паруса.

— Налегай на весла! — скомандовал Лудлов, и его голос зазвучал, как боевая труба. — Теперь она наша! Еще раз спокойно, всем вместе!

Исполненные воинственного пыла, матросы лихо исполнили его приказание. Вот они уже совсем вблизи предмета своих преследований.

— Бросай крючья! Держи оружие! Вперед!.. Абордаж!..

Экипаж испустил громкий клич. Послышался стук оружия, и через минуту дробный топот ног по палубе возвестил об одержанной победе. Момент был в высшей степени торжественный. Громкие крики победителей, шум взвивавшихся ракет далеко разносились по простору океана и подхватывались экипажами других шлюпок, спешивших изо всех сил к месту схватки. На «Кокетке» вспыхнула молния, и грохот орудия вторил общему ликованию. На корабле засветились линии огоньков, чтобы обозначить место, где он находится. На гребных судах в то же время горели синие огоньки, как-будто их командиры хотели убедить побежденного врага в их силе.

Первым делом Лудлова, когда он вскочил на палубу, было поспешно опуститься в кормовую каюту. Но здесь его ждало самое жестокое разочарование. Уже с первого взгляда топорная обстановка каюты, бившие в нос неприятные запахи, — все это показало ему, что судно не было элегантной и комфортабельной бригантиной.

— Это вовсе не «Морская Волшебница»! — громко вскричал он в порыве величайшего изумления.

— Ой, ой! — ответил какой-то человек, испуганное лицо которого появилось в дверях кают-кампании, — мы знали, что корсар ушел в открытое море, и когда услышали нечеловеческие крики, то подумали, что на нас напала нечистая сила.

Кровь бросилась в лицо Лудлову. Резко приказав бросить все и немедленно сесть в шлюпку, он и сам последовал туда же, предварительно обменявшись извинениями со шкипером захваченного судна. Когда шлюпка в молчании отвалила, вслед ей понеслась заунывная песня, которую тихо пел кормчий оставленного судна, принимая снова руль.

В этот день в корабельном журнале «Кокетки» было отмечено, что в час утра было захвачено каботажное судно «Noble Pin» (шкипер Джон Тернер), шедшее из Нью-Йорка в Северную Каролину.

На шканцах «Кокетки» шушукались легкомысленные мичманы, участвовавшие в экспедиции; слышался полузаглушенный смех. Однако, веселость господствовала недолго: вид капитана был слишком серьезный и внушительный.

Не лишним будет добавить, что шхуна «Noble Pin» благополучно достигла места своего назначения. Здесь экипаж ее сообщил о своей встрече с французским крейсером. Прошел слух, что английская шхуна выдержала блестящий бой с огромным французским кораблем, вполне поддержав старинную морскую славу Великобритании. Через шесть месяцев газеты и журналы Лондона трубили наперебой, описывая победоносный бой шхуны и восхваляя ее бесстрашного шкипера, почтенного мистера Джона Тернера. Правда, капитан Лудлов впоследствии подал подробное донесение начальству, в котором представил дело в истинном его свете, но благородные лорды адмиралтейства сочли нужным скромно умолчать об этом инциденте.

Между тем, подняв шлюпки и потушив огни, команда «Кокетки», свободная от вахты, разошлась по койкам, и скоро весь корабль с Лудловым во главе погрузился в крепкий сон. Ветер дул легкий, но постоянный, океан был спокойный и облака заволакивали небо.

Глава 20

Солнце только-что выглянуло из-за океана, заливая пурпуром его поверхность, когда капитан Лудлов появился на палубе и внимательно оглядел горизонт. Спросив вахтенного офицера, нет ли чего-нибудь нового, и получив отрицательный ответ, Лудлов снова обратил внимание на темный еще, но уже начинавший алеть восходом горизонт.

— Люблю я этот свет на северо-востоке, — заметил он вахтенному начальнику, — это верный признак, что оттуда будет ветер. Если даже он будет небольшой, мы все-таки попытаемся догнать эту «Морскую Волшебницу». Посмотрите, не видите ли вы там паруса, или это только морская пена?

— Волнение делается настолько сильным, что я сегодня с рассвета успел ошибиться 10 раз.

— Поставьте больше парусов. Ветер начинает дуть с берега. Надо им воспользоваться.

До сих пор «Кокетка» несла все три марселя, один из которых был повернут таким образом, что корабль оставался неподвижным, если, конечно, не считать легкой качки, которой вообще немыслимо избежать в океане. Теперь же к ним присоединилось несколько легких парусов. Под их действием корабль двинулся вперед, рассекая носом волны. Через несколько минут хлопанье парусов показало, что ветер переменился.

Берега Северной Америки подвержены этим внезапным переменам ветров. Иногда эти перемены совершаются так внезапно, что подвергают парусный корабль серьезной опасности, если только на нем не успевали заблаговременно принять необходимые меры предосторожности. Капитан Лудлов слишком хорошо знал эту особенность родных берегов, чтобы подвергать свое судно опасности.

Уже совсем рассвело, когда «Кокетка» вышла в отрытое море. Ветер все усиливался, вызывая сильное волнение. Облака постепенно загромождали горизонт. Орлиным оком окидывал молодой капитан морскую даль. Радость и разочарование по временам вспыхивали на его лице. Вдруг он круто повернулся к первому лейтенанту и радостно проговорил:

— Мы думали, что он ушел, а он, оказывается, вот где! Видите, под ветром? И все такой же неподвижный. Покройте «Кокетку» от верха до низа парусами! Вызовите наверх всех матросов. Покажите этому мерзавцу, что может в случае надобности сделать королевский крейсер.

Крик: «все наверх!» поднял общее движение. Из всех щелей выскакивали на палубу толпы матросов, которые стремительно бросились на снасти. Скоро крейсер буквально скрылся под целым облаком белоснежных парусов. Поставлены были не только обыкновенные паруса, но и боковые, висевшие почти над самой водой. Под их тяжестью гнулись и трещали мачты, но зато «Кокетка» развила такую скорость, на какую только способно первоклассное судно. Волнение усиливалось, а вместе с тем усиливалась и качка. Корабль бросало из стороны в сторону. Мачты описывали в воздухе широкие круги. Когда волны вскидывали судно, его черные бока, обнажаясь, блестели под утренним солнцем.

Замеченное Лудловым судно действительно оказалось бригантиной.

Когда «Кокетка» подошла на расстояние пушечного выстрела, бригантина тоже распустила паруса и полетела прочь от мчавшейся за ней «Кокетки».

Это было удивительное зрелище. Два корабля, увенчанные пирамидами парусов, походили на белоснежные облака, летевшие одно за другим с такою же быстротою, как их сородичи в верхних слоях атмосферы. Часы текли за часами, а расстояние между обоими кораблями не изменялось ни в ту, ни в другую сторону.

— Я ожидал большего от моего корабля, Тризай! — сказал с огорчением Лудлов. — Кажется, все средства пущены в ход, а этот мерзавец все на прежнем расстоянии.

— И это расстояние не уменьшится, хотя бы мы гнались целый день, капитан Лудлов! Подобным же образом мне приводилось преследовать этого самого корсара в Ламанше^[469]. Мы на всех парусах гнались за ним до тех пор, пока не скрылись берега Англии, и мы чуть не налетели на пески Голландии. А что из всего этого вышло? Оказалось, что мошенник играл с нами, как рыбак с форелью, которая имела несчастье попасть ему в сеть. Мы уже думали схватить его чуть не голыми руками, как вдруг проклятая бригантина разом вынеслась за пределы пушечного выстрела. Только ее и видели.

— Все это так, но ведь ваша «Друида» была старое, покрытое ржавчиной судно, а моя «Кокетка» считается здесь одним из самых быстроходных крейсеров.

— Посмотрите, капитан, бригантина уклоняется влево, к земле. Она хочет скрыться в мелких водах; ей трудно выносить волнение.

— А я надеялся прогнать его от берегов. Вот если бы его удалось загнать в залив, он был бы в наших руках: все же он сидит в воде не настолько мелко, чтобы мог там ускользнуть от нас. Гоппер, скажите вахтенному офицеру, чтобы он повернул немного к северу.

— Какой громадный парус они распустили! И как он сильно тянет! Надо правду сказать: прекрасная и у них парусность!

— Мне кажется, мы догоняем его. Волны помогают нам, я начинаю яснее видеть его, когда он поднимается на волнах.

— Солнце освещает его. Впрочем, может-быть, вы правы, капитан: на марсе отчетливо виднеется фигура человека, Одно — два ядра окажут нам большую услугу.

Лудлов сделал вид, что не слышит. Однако, когда к этому предложению присоединился и первый лейтенант, он нехотя отдал приказание перевезти одно орудие к левому борту. Матросы с радостью повиновались. Тогда Лудлов спустился вниз и лично навел орудие.

— Вынь заклепку, — приказал он командору^[470], - теперь лови момент, когда бригантина поднимается на волны… Держите спокойнее корабль, сударь!.. Пли!

Чему можно было приписать результат выстрела, быть-может, тайному желанию капитана охранить ту, присутствие которой на бригантине он подозревал, — неизвестно, только когда вылетела из орудия пламенная струя и облако дыма легло на волны, пятьдесят глаз напрасно искали в снастях бригантины следов посланного туда железного гостинца. Судно контрабандиста скользило с тою же легкостью и быстротою. Между тем Лудлов слыл за отличного стрелка.

Однако, на одном выстреле нельзя было остановиться. Было сделано еще несколько выстрелов, но по прежнему без успеха.

— Бесполезно стрелять больше на таком большом расстоянии и в такую бурную погоду! — сказал наконец Лудлов. — Прекратить огонь! Господа, осмотрите, исправно ли действуют паруса. Отвезите орудие на место.

— Оно уже заряжено, капитан! — почтительно возразил командор, сняв шляпу. — Было бы жаль не воспользоваться зарядом.

— Ну, стреляйте, но только в последний раз, — небрежно согласился капитан, как бы желая показать, что и этот выстрел будет иметь прежний результат. На этот раз орудие наводил старый, сурового вида матрос, опытный канонир.

— Цельтесь в мачту, — говорил он, — небось, мы обойдемся и без геометрических расчетов. — Ну, теперь пли!

Море помогло старому матросу: оно приподняло корабль как-раз в то самое мгновение, как приложили фитиль к затравке. Не будь этого, ядро упало бы, без сомнения, не долетев до цели. Теперь обломки дерева брызгами полетели с бригантины, и половина мачты, увлекая оба паруса, грохнулась на его палубу.

— Не плавай другой раз с полными парусами, — наставительно промолвил старый моряк, радостно ударив ладонью по орудию. — «Волшебница» она или нет, все равно: две ее кофточки слетели; остальное мы попытаемся снять сейчас же, если позволит капитан.

— Капитан приказал отставить орудие на место! — заявил, подходя к ним, мичман. — Мошенник достаточно ловок, чтобы сохранить остальные паруса.

Положение бригантины было действительно таково, что не допускало ни малейшего промедления в принятии необходимых мер. Потеря двух важных парусов должна была отозваться на скорости судна, тем более, что расстояние между бригантиной и английским крейсером не превосходило теперь мили. И эти меры были приняты с тою находчивостью, которая появляется у моряков в минуту опасности.

Бригантина слегка изменила курс к югу, насколько прежде склонялась более к северу. Как ни незначительно было это отклонение, но оно притянуло ветер на противоположную сторону парусов и заставило повернуться тот громадный парус, который вызывал такое удивление Тризая. В то же мгновение лиселя, до сих пор бившиеся под ветром этого паруса, надулись до последней возможности и почти восстановили первоначальную скорость судна. На мачтах показались матросы, срывавшие лоскутья разорванных парусов и приводившие все в порядок. Ни одна эта подробность не ускользнула от наблюдательных взоров Тризая. В них читалось и удивление, и одобрение.

— Этот каналья, Пенитель, сообразительный парень. Вот это именно и нужно им! Славный маневр! И выходит, что игра не стоит свечей. Кроме убытка от напрасной траты пороха, мы ничего не выиграли. Бригантина тоже мало потеряла: для такой козявки достаточно и тех снастей, которые у нее имеются.

— Все-таки мы заставили ее удалиться от берега, — кратко ответил Лудлов. — Мне даже кажется, что мы настигаем ее, по крайней мере, ее корма становятся яснее.

— Без малейшего сомнения. Но к чему это послужит?

— Я уверен, что мы догоним ее, — задумчиво сказал Лудлов. — Дайте-ка мне вашу трубу.

Тризай внимательно следил за выражением лица своего командира и ему показалось, что на нем промелькнуло выражение неудовольствия.

— Обнаруживает ли бригантина намерение подчиниться нашим требованиям или все упорствует?

— На его корме стоит тот дерзкий матрос, которого я хотел взять к себе, и по прежнему в своей развязной позе.

— Да, да, хорошо помню этого молодца бравого вида. Я уже готовился поздравить вас с такой находкой. Вы правы, капитан, назвав его дерзким. Бесстыдство этого человека в корне подорвало бы всякую дисциплину корабля. Помню, с каким небрежным видом, не снимая даже шляпы, он прохаживался по шканцам. Этот человек не имеет никакого понятия об уважении к флагу.

— Бригантина опять поворотила к берегам.

— Если порывы ветра будут все усиливаться, она не так-то скоро уйдет от нас. Смотрите, с наветренной стороны море позеленело, а волны показывают приближение шторма. Вы, я знаю, бывали в южных морях. Мы с вами, помнится, даже плавали вместе несколько лет назад. Видали вы теснины Грибралтара и голубые воды Италии?

— Я был всего раз около берегов Африки. Служба отозвала меня к берегам Севера.

— Я и говорю о последних. Мне там известен каждый дюйм поверхности, и я знаю, что в тамошних водах моряк может быть вполне спокоен. Здесь же мы находимся у берегов Америки, отстоящей от нас спереди на восемь — десять миль, сзади — на сорок. Между тем, если бы мы сами не были оттуда, если бы не зеленая вода и показания лота, можно было бы прозакладывать голову, что мы находимся в середине Атлантического океана, а не у берегов материка. Много прекрасных судов находит здесь преждевременную могилу, даже не зная, где они погибают. В Европе не то: там вы можете плыть двадцать четыре часа, все время имея перед собою отчетливо видную гору, прежде чем достигнете города, расположенного у ее подножья… Такова прозрачность воздуха.

— Зато здесь есть Гольфштром^[471] с его плавающей травою, с различием температур; ночью же можно найти путь к берегу лотом.

— Я говорил лишь о хороших кораблях, капитан, а не о хороших моряках. Последние, конечно, знают очень хорошо разницу между зеленою водою и голубою. Я сам сделался раз жертвою обмана зрения. Это было около берегов Италии. Мы шли в Геную под свежим северо-западным ветром и надеялись бросить якорь в ту же ночь. Мы стали уже убавлять паруса, думая, что подходим к порту. Солнце уже с час, как закатилось. На наше счастье горизонт скоро прояснился, и что же мы увидели? Две огромных горы: одна сзади нас — на юго-востоке, другая спереди — на северо-западе. Обе казались такими близкими, как-будто мы находились у их подошвы, а между тем хорошему английскому крейсеру понадобился бы целый день, чтобы достичь их. Оказалось, что первая гора находилась на острове Корсике, а вторая была Альпы. Несмотря на середину лета, обе они были белы, как голова восьмидесятилетнего старца. До Генуи же нам оставалось еще добрых два лье.

— Бригантина поворачивает! — вскричал вдруг Лудлов. — Она намерена опять идти в береговые воды.

Вместо ответа Тризай жестом указал на север, и Лудлов, взглянув туда, понял, в чем дело.

Глава 21

Как это ни странно может показаться на первый взгляд, большинство штормов идет снизу. Опыт доказывает, что разрушительная сила бури сильнее в том месте, где она началась, чем там, откуда она, по видимому, направляется. В то время как восточный ветер ураганом свирепствует в Пенсильвании, Виргинии и Каролине, — в штатах, расположенных ближе к востоку, он еще неприметен. Легко объяснить себе это явление. Нижний слой воздуха нагревается и поднимается вверх. На его месте образуется пустота, которую холодный воздух, как более тяжелый, стремится заполнить. Происходит, таким образом, передвижение воздушных масс по направлению сверху вниз. Это передвижение, конечно, совершается с различною быстротою, в зависимости от степени удаленности разных слоев воздуха от места, где начинается пустота. Очевидно, самый нижний слой воздуха, ближайший к области пустоты, и двигаться будет с наибольшею силою и быстротою. Его место заступает следующий слой воздуха, двигающийся уже с меньшею силою и быстротою, затем идет третий слой, четвертый и т. д., пока не заполнится все пустое пространство и не восстановится равновесие воздушных масс. Еще нагляднее это явление объясняется на воде. Если бы можно было моментально выбросить известное количество воды, то тотчас произошло бы передвижение водных масс, аналогичное тому, о котором мы только-что говорили. Таким образом между двумя стихиями — водой и воздухом — существует теснейшая связь и взаимодействие. Не только воздух влияет на океан, но и наоборот — океан производит пертурбации в воздушных массах. Впрочем, проследить последние более трудно, тогда как первое ясно для всякого. Моряк даже на краю гибели изучает состояние неба, откуда идет на него опасность: он очень хорошо понимает, что океан лишь покорное орудие невидимой, но мощной силы, которая вздымает водяные горы перед его утлым судном, грозя ему гибелью.

Тризай, указывая Лудлову на зловещие признаки приближающегося шторма, руководился своею многолетнею опытностью. На горизонте внезапно появилось облако, оторванные клочья которого неслись вперед с ужасающей быстротою, как бы предупреждая всех об опасности.

— Надо убавить лишние паруса! — озабоченно проговорил Тризай. — Этот ветер не любит распущенных парусов. Ему по нраву лишь обнаженные мачты.

— Я полагаю, что бригантина сейчас уберет паруса, — ответил капитан. — Мы будем выдерживать до последнего момента, а ей это не по силам, так как у нее мало рук.

— Это выгодная сторона нашего судна. Впрочем, мошенник что-то мало думает об опасности.

— Пора, однако, нам позаботиться о собственных снастях, — сказал Лудлов и, обернувшись к вахтенному начальнику, прибавил: — Вызовите матросов и распорядитесь о том, что следует сделать в случае приближения шторма.

Послышался хриплый голос лейтенанта, свисток боцмана и зычный крик: «Все наверх к парусам!» Вслед за тем палуба задрожала от топота многочисленных ног. Каждый матрос молча занял свое место и стал напряженно ждать вторичной команды.

В отношении маневрирования военный корабль поставлен в несравненно лучшие условия, чем какое-либо купеческое судно. Уж самый его стройный, узкий корпус, рассчитанный именно на быстроту и легкость хода, выгодно отличает его от широкого, неповоротливого «купца», преследующего, конечно, исключительно коммерческие цели. Второе отличие военного судна — многочисленность команды. В то время как купеческий корабль довольствуется зачастую какой-нибудь дюжиной матросов, на военном судне экипаж в две сотни — обыкновенное явление. Это позволяет ему не только нести полный рангоут, но и дает ему возможность пользоваться могучей двигательной силой ветра до последней возможности, в то время как торговое судно, располагающее малым числом рук, принуждено бывает в случае опасности заблаговременно убирать паруса и терять напрасно время.

Вот на что рассчитывал Лудлов, когда его «Кокетка» неслась, несмотря на надвигавшуюся бурю, с полными парусами. Уже клубы паров крутились в воздухе, почти касаясь верхушек мачт крейсера; уже поднятая вихрем пена волн чуть не задевала бортов судна, когда Лудлов, все время следивший за этим грозным явлением природы с полнейшим спокойствием, дал знак вахтенному начальнику.

— Долой паруса! — громко скомандовал лейтенант.

Оглушительное хлопанье парусов на мгновение покрыло собою и свист ветра, и шум волн. Паруса один за другим вместе с реями полетели вниз, и через несколько мгновений белой пирамиды уже не существовало. Оставлены были лишь марселя, широкие поверхности которых и приняли на себя всю ярость ветра. Судно стойко выдержало порыв разъяренной стихии. Опасность миновала. Убедившись, что с этой стороны все благополучно, Лудлов взглянул на бригантину. К величайшему изумлению всех, следивших за нею, бригантина продолжала идти на всех парусах. Ее командир, очевидно, подражал «Кокетке».

— Если он промедлит еще минуту, — сказал Тризай, — все его паруса улетят, как дым. Ага! Взялись за ум!

На бригантине действительно в самую решительную минуту приняли все необходимые меры предосторожности. Одни паруса были совсем спущены, другие зарифлены, т.-е. площадь их была уменьшена с целью уменьшения силы сопротивления напору ветра.

Но хотя судно контрабандиста и блестяще выдержало боевое крещение, его положение ухудшалось. Ветер, а следовательно, и волнение усиливались. Низкое и маленькое, оно с трудом боролось с волнением, и крейсер стал догонять его.

— Дуйте, ветры! Напрягайте ваши силы! — говорил с лихорадочным оживлением Лудлов. — Я прошу вас поработать лишь полчаса, а потом уж воля ваша!

— Еще минуту, — и мы будем в состоянии окрикнуть их! — спокойно проговорил Тризай.

— Проклятие! Ветер падает! — в бешенстве закричал капитан. — Поднять паруса, какие только можно! Покрыть ими «Кокетку» от верха до низа!

Это приказание было исполнено с такою быстротою, что паруса распустились раньше, чем ветер окончательно, стих. На бригантине поступили еще смелее: она исполнила этот маневр значительно раньше, когда море еще бурлило и было покрыто пеной. Она опять выиграла в расстоянии.

— Мошенник не унывает, — заметил Тризай, — он видит, что ветер упал, и спокойно ждет своей очереди. Теперь перевес в численности экипажа не поможет нам.

Замечание было слишком справедливо, чтобы можно было его оспаривать. Ветер окончательно упал. Волны: океана улеглись. Паруса обоих кораблей печально повисли. В этот момент бригантина была впереди на расстоянии пушечного выстрела.

Капитан Лудлов решил испытать последнее средство. Он распорядился спустить шлюпки и приготовиться к абордажу. Затем он пригласил патрона и альдермана в свою каюту,

— Другого средства нет, — сказал капитан, положив бинокль на стол, я бросился в кресло. — Корсар должен быть захвачен во что бы то ни стало. Момент для нападения благоприятен. Через двадцать пять минут мы овладеем им, но…

— Но вы думаете, что Пенитель скажет вам спасибо за ваш визит? — подхватил альдерман, и в голосе его слышалась ирония.

— Я ошибся бы в этом человеке, если бы он сдал без боя свое прекрасное судно. Но для моряка прежде всего — долг. Приходится ему повиноваться, иногда против желания.

— Понимаю. Капитан Лудлов имеет двух повелительниц: королеву Анну и дочь старого Этьена де-Барбри, и обеим им он одинаково боится не угодить.

— Вы ошибаетесь, — промолвил Лудлов. — Я хотел, только сказать, что нельзя вполне довериться матросам, если они под влиянием успеха, а тем более сопротивления, придут в ожесточение. Альдерман ван-Беврут, угодно вам сопровождать нас, выступив в качестве посредника?

— Пики и гранаты!.. Разве у меня физиономия головореза, который с кинжалом в зубах карабкается на бригантину? Нет, если вам угодно будет посадить меня в самую маленькую из ваших шлюпок и дать мне в полное распоряжение двух ребят, то я согласен ехать на бригантину с оливковой ветвью, но и то под тем условием, что вы все останетесь спокойно на месте и поднимете на всех мачтах этого корабля белые флаги. Затем отнюдь не употреблять угроз! Ваш Пенитель, говорят, их не любит… Да, да, капитан Лудлов, я согласен ехать голубем мира, но отказываюсь от роли Голиафа.

— Вы тоже отказываетесь? — спросил Лудлов, повернувшись к патрону.

— Я готов повиноваться! — ответил Олоф ван-Стаатс.

— Патрон! — вскричал обескураженный альдерман. — Вы сами не знаете, что говорите. Если бы вопрос шел о вторжении могавков или канадцев, — было бы дело другое. А то ведь речь идет, о каких-то грошах, в которых заинтересована непосредственно одна таможня; это ее дело. Итак, советую вам остаться здесь.

— Я готов! — твердо повторил патрон.

— Верю вам, — просто ответил Лудлов и, взяв его под руку, удалился в кабинет.

Совещание длилось недолго. В нем принимал участие также старик Тризай. Когда дали знать, что шлюпки готовы, капитан вышел на палубу, чтобы сделать окончательные распоряжения.

Корабль был оставлен на попечение мистера Луффа, при чем ему было строго приказано воспользоваться малейшим ветром, чтобы подойти как можно ближе к бригантине.

Шлюпки были распределены таким образом: в самой большой, парусной, ехал Тризай; патрон выбрал обыкновенную гребную лодку, а Лудлов поместился в своей собственной шлюпке. Баркас Тризая двинулся прямо на видневшуюся вдали неподвижную бригантину. Лудлов описал широкий полукруг, вероятно, с целью отвлечь внимание неприятеля, а также для того, чтобы прибыть к бригантине одновременно с баркасом, так как тот двигался значительно медленнее. Лодка патрона также уклонилась в сторону, но противоположную той, куда поехал капитан.

Вскоре раздался сигнал со шлюпки Лудлова, и матросы приготовились к битве. Баркас Тризая находился в это время на расстоянии пистолетного выстрела от бригантины. Патрон подъехал как-раз к носу и стал пристально смотреть на «Волшебницу». На противоположной стороне находилась шлюпка Лудлова. Капитан в эту минуту обозревал бригантину в бинокль.

Тризай обратился к своей команде с речью, на которую последняя ответила дружными рукоплесканиями.

Пистолетный выстрел со шлюпки Лудлова был сигналом к абордажу. В то же мгновение с «Кокетки» грохнула пушка, и ядро просвистело над бригантиной, по прежнему остававшейся спокойной.

Весла разом ударили, и баркас птицей полетел к бригантине. На последней как-будто все вымерло. Паруса безжизненно висели, как и прежде. Не было видно ни малейших признаков каких-либо приготовлений к обороне. Уже до бригантины оставалось всего футов сто, как вдруг в воздухе пахнуло прохладой. Паруса бригантины надулись, и судно, наклонившись в сторону подходившего баркаса, как бы посылая, ему поклон, скользнуло мимо и понеслось прямо на лодку, в которой находился патрон.

Одного взгляда было достаточно Лудлову, чтобы убедиться в бесполезности новой погони. Он дал знак Тризаю возвратиться на корабль. Некоторое время оба они с разочарованным видом смотрели на пенистую полосу, которая вилась, из-под кормы, уходившей на всех парусах бригантины.

Между тем патрон Киндергук ничуть не думал об опасности, которой он подвергался, находясь на пути следования бригантины. Равнодушно стоял он на носу своей скорлупы, держа в руке охотничий нож.

Едва рулевой успел несколько повернуть лодку в сторону, как над ним вдруг вырос борт бригантины.

Патрон, не сознавая ясно, что делает, испустил крик и одним прыжком вскочил на палубу.

Глава 22

Так как Луфф, на попечение которого была оставлена «Кокетка», никогда не пренебрегал своими обязанностями, то крейсер скоро приблизился к шлюпкам. Пока их поднимали на судно, бригантина уже успела выйти из-под пушечных выстрелов. Отдав приказание продолжать погоню, Лудлов поспешил в свою каюту, чтобы там отдаться своему горю.

— Счастье непостоянно. Барыши служат наградой купцу за его благоразумие, — наставительно произнес альдерман, едва скрывая свою радость от неудачного исхода экспедиции. — Нередко купец получает дублоны вместо простых долларов, но зато и цены на товары понижаются прежде, чем они выйдут из таможни. Разве мало французов, капитан Лудлов, чтобы поддерживать дух отважного офицера? Стоит ли горевать из-за безделицы?

— Не знаю, во сколько вы оцениваете вашу племянницу? Во всяком случае, я на вашем месте при одной мысли, что она стала жертвой ухищрений негодяя, сошел бы с ума!

— К счастью, вы не дядя ей, а следовательно, и не имеете причин для беспокойства. Молодая девушка — француженка, и я уверен, что в настоящую минуту она преспокойно роется в материях и кружевах контрабандиста. Когда ее выбор будет сделан, она возвратится более нарядной, чем когда-либо.

— Ах, Алида, Алида! Не того я ожидал от образованной и гордой девушки.

— Образование ее — дело моих рук, а гордость она унаследовала от старого Этьена де-Барбри, — сухо ответил Миндерт. — Но жалобы не помогут делу. Позовите патрона Киндергука, и мы обсудим сообща, что нам надо делать.

— Ваш патрон присоединился к вашей племяннице, и теперь оба они совершают увеселительную поездку. Мы его потеряли во время последней экспедиции на шлюпках.

Альдерман казался пораженным.

— Олоф ван-Стаатс погиб! Вы сами, сударь, не знаете, что говорите, если высказываете такую ужасную мысль. Смерть этого достойного молодого человека прекратила бы существование одной из самых богатых и уважаемых фамилий и оставила бы без наследников чуть ли не одну треть всех земель колонии.

— Ну, до этого еще не дошло! — с горечью ответил капитан. — Патрон просто бросился на палубу бригантины и отправился вместе с прекрасной Алидой обозревать материи и кружева.

— В самом деле? Ну, тогда узнаю сына моего друга Стефана! — произнес альдерман, потирая от удовольствия руки. — Настоящий голландец не живое серебро^[472], называемое французом, который хватается за волосы и морщит лицо, если переменится ветер или изменит женщина. Это и не сорви-голова, называемый англичанином, нет, это настоящий сын Батавии, настойчивый и энергичный, который сломя голову не бросается даже на своего…

— На кого? — спросил Лудлов, заметив колебание альдермана.

— Ну, конечно, на своего врага. Браво, Олоф! Ты человек как-раз такой, какой мне нравится, и я не сомневаюсь… нет сомнения, что счастье будет тебе благоприятствовать.

Лудлов встал, улыбнувшись несколько иронически, хотя он не испытывал никакой злобы при виде откровенной радости альдермана.

— Господин ван-Стаатс не может пожаловаться на судьбу, — сказал он, — хотя я не думаю, чтобы он одолел человека, такого ловкого и, по-видимому, увертливого. Впрочем, мне нет до других никакого дела, альдерман ван-Беврут! Я должен исполнить свою обязанность. Контрабандист три раза уходил от меня. Будем надеяться, что в четвертый раз он будет не так счастлив. Мой корабль достаточно силен, чтобы уничтожить корсара, и судьба его свершится!

Высказав эту угрозу, Лудлов вышел из каюты и, поднявшись на палубу, занял обычное место. С новой энергией он следил за движениями бригантины.

Ветер вполне благоприятствовал ей и она уходила все дальше и дальше. «Кокетке» не оставалось ничего другого, как распустить все свои паруса, чтобы хотя не упустить из виду своего противника в течение наступивших сумерек, но увы!.. Прежде чем солнце опустилось в океан, корпус бригантины исчез, и от нее оставались лишь верхушки мачт. Спустя несколько минут наступила ночь, и «Кокетка» двигалась за корсаром наудачу, не видя его.

Как только стало светать, Лудлов вышел на мостик. Напрасно он пронизывал горизонт испытующим взглядом: бригантина скрылась. Кругом расстилался безбрежный океан, по которому пенились лишь зеленоватые волны да кричали чайки.

В течение следующей недели «Кокетка» бороздила океан по всем направлениям. То идя по ветру, то против ветра, она с легкостью преодолевала все препятствия. Голова почтенного коммерсанта кружилась от этой «скачки». Он уже потерял представление, где они и куда направляются. Наконец он увидел явные признаки окончания непривычного для него плавания: движения моряков стали медленнее, число парусов начали постепенно уменьшать.

Франсуа вылез из внутренних помещений корабля и заковылял к середине палубы, где он обычно в хорошую погоду совершал прогулку; там его не тревожили ни офицеры, ни матросы.

Бросив взгляд на море, старый слуга испустил радостный крик.

— Ах, какое счастье! Земля! — вскричал он, обращаясь к мичману Гопперу. — Море — очень приятная вещь, сударь, но, знаете, я не моряк. Какая это страна?

— Это Франция, — ответил шутник, желая подшутить над чудаком. — Говорят, очень хорошая страна для тех, кто ее любит.

— Не может быть! — вскричал изумленный и обрадованный Франсуа. — Скажите мне, господин Гоппер, — продолжал он, дотрагиваясь до офицера дрожащей рукою, — точно ли это Франция?

— Казалось бы, для человека вашего возраста излишен подобный вопрос. Разве вы не видите колокольни церквей, замка на заднем плане и деревни, как-будто груду камней на берегу? Затем видите этот парк: в нем прямая аллея и… раз… два… три… о, целых одиннадцать статуй, у которых лишь один нос на всех.

— Честное слово? Я не вижу ни парка, ни замка, ни статуй. Впрочем, это неудивительно: мое зрение так слабо. Так это Франция?

— Ну, так что же, что у вас плохое зрение? Я буду говорить вам о всем, что увижу. Видите этот склон холма, похожий на книгу сигналов, где нарисованы целые ряды флагов всех наций? Эго поля. А вот и лес, деревья которого расположены в таком стройном порядке, как новобранцы перед ученьем.

Доверчивость старого француза не простиралась, однако, так далеко. Он понял, что над ним шутят, и удалился с грустным и в то же время полным достоинства видом.

Между тем «Кокетка» продолжала подвигаться вперед. Замок, церковь и деревня мичмана превратились скоро в песчаную косу, позади которой виднелись тощие сосенки с разбросанными между ними полянками и многочисленными домиками. Виднелись и нарядные дачи.

После полудня вынырнула, казалось, из воды вершина горы, а когда солнце скрылось за нею, «Кокетка» обогнула песчаный мыс и бросила якорь против виллы Луст-ин-Руст. Паруса убрали. Лудлов с альдерманом спустились в лодку и направились к устью речки Шрюсбери. Хотя была уже ночь, но окружающие предметы были еще видны. Направляясь к берегу, наши друзья заметили странный предмет, качавшийся в воде. Из любопытства они подъехали к нему.

— Крейсеры и волшебницы! — пробормотал Миндерт. — Эта мошенница преследует нас так настойчиво, как-будто мы украли у нее деньги. Ну, уж отныне ни за что не выйду из своего дома!

Лудлов с досадою повернул лодку и продолжал путь к реке. Он увидел, в какую грубую ловушку попался он в ночь неудачного нападения на бригантину. То, что он принимал тогда за нос, оказалось просто-на-просто бочкой с укрепленным на ней фонарем, теперь уже потухшим.

Глава 23

Было уже совершенно темно, когда альдерман ван-Беврут и капитан Лудлов подходили к Луст-ин-Русту. Гора, за которой находилась вилла, отбрасывала длинную тень на реку, на песчаную косу, отделявшую реку от моря, и на самое море. Когда они, пройдя лужайку, находились уже у дверей виллы, альдерман обратился к Лудлову:

— Вы, конечно, понимаете, что вся эта маленькая экскурсия, с которой мы возвращаемся, имеет, так сказать, семейный характер. Я понимаю, что доходы — неотъемлемая принадлежность государства. Я признаю всю важность этого! принципа. Но не нужно увлекаться им. Если эта бригантина действительнопресловутая «Морская Волшебница», то, конечно, она сделалась бы вашей законной добычей, если бы попала в ваши руки. Но она от вас ускользнула, и я не знаю, каковы теперь ваши намерения. Скажу одно: если бы жив был ваш отец, этот превосходный человек, то он подумал бы, прежде чем сообщать кому бы то ни было относительно этой истории.

— К какому бы решению ни принудил меня мой долг, вы можете быть спокойны: я не нарушу тайны изумительного поступка вашей племянницы! — ответил капитан. При этом голос его слегка дрогнул от тяжелого сдавившего его чувства.

— Ваши слова делают вам честь, напитан Лудлов, — ответил альдерман, — хотя, собственно, вы не вполне поняли меня. Но к чему беседовать нам на открытом воздухе? Войдемте в дом. Теперь апартаменты моей своенравной племянницы заняты этими канальями — неграми, которым ничего не стоит загнать самого дорогого рысака.

Здесь альдерман остановился. Глаза его расширились. Напоминание о павильоне заставило и Лудлова поднять глаза туда, куда прежде он всегда так стремился. Он вздрогнул и также остолбенел: против раскрытого окна павильона сидел не кто иной, как пропавшая Алида. Первым движением молодого офицера было броситься к ней, но благоразумный альдерман удержал его.

— Не торопитесь! — хладнокровно проговорил он. — Надо прежде подумать, а затем уже бежать. Несомненно, это фигура моей племянницы, если только не двойник ее! Франсуа, видишь ты эту фигуру у окна павильона, или у нас мерещится в глазах?

— Ну, конечно! — радостно вскричал старый слуга. — И зачем только мы ездили, когда мадемуазель Алида и не думала покидать дом?! Я был уверен, что мы ошибались, так как семейство де-Барбри никогда не любило моря.

— Иди, добрый Франсуа, на кухню, сообщи мошенникам-неграм о моем приезде и держи язык за зубами обо всем том, что пришлось тебе видеть на океане. Капитан Лудлов, идемте сейчас к моей покорной племяннице, но только тихо, не производя шуму.

Капитан Лудлов с радостью принял это приглашение и немедленно последовал за рассудительным альдерманом, на лице которого не было заметно ни малейших следов волнения. Перед тем, как войти в павильон, они невольно остановились и вторично взглянули в открытое окно. Молодая девушка сидела перед маленьким столиком красного дерева и казалась глубоко погруженной в чтение лежавшей перед ней книжки. На столе стоял чайный сервиз из китайского фарфора. Вся фигура Алиды дышала спокойствием.

— Вот та картина, о которой я часто мечтал, — тихо произнес Лудлов, — когда бури и ветры удерживали меня в течение долгих ночей на палубе, когда душа и тело ныли от усталости. Вот тот покой, вкусить который, я жаждал и надеялся!

— Вы хороший ценитель мирной домашней жизни, мистер Лудлов! — ответил альдерман, — Не правда ли, у Алады такой свежий вид, что как-то не верится; чтобы она подвергалась влиянию бурь и морской качки? Идемте.

Альдерман ван-Беврут вообще не привык церемониться, когда ему приходилось навещать племянницу. Так и теперь почтенный коммерсант отворил двери и вошел в комнату, втолкнув туда же Лудлова.

Если они думали удивить молодую, девушку своим мнимым равнодушием и спокойствием, то они очень ошиблись. При входе их Алида спокойно отложила книгу и с такою непринужденностью приветствовала своих гостей, как-будто рассталась с ними не далее, как час тому назад. При виде этого спокойствия племянницы альдерман впал в глубокое раздумье. Что же касается моряка, то он не знал, чему больше удивляться: очаровательности ли молодой девушки или ее поразительному самообладанию. Алида с своей стороны не чувствовала, по видимому, ни малейшего желания вступать в объяснения по поводу своего недавнего исчезновения. Когда гости сели, она сказала:

— Я уже приготовила для вас чай какого-то особенного сорта. Не угодно ли, господа, попробовать этого восхитительного напитка?

— Да, этот чай я могу порекомендовать каждому. Но, дорогая племянница, будьте так добры сообщить командиру крейсера ее величества и скромному альдерману доброго города Нью-Йорка, сколько времени вы ждете нас?

Алида вынула из-за пояса изящные золотые часики и внимательно посмотрела на них.

— Теперь девять часов, — сказала она. — Кажется, часа в два пополудни Дина доложила мне, что я могу надеяться видеть вас. Однако, дядя, вас давно дожидаются пакеты из города.

Последние слова дали новое направление мыслям альдермана. Он боялся в душе вступать теперь же в объяснения с своей племянницей и притом в присутствии Лудлова, вполне основательно полагая, что речь может коснуться таких предметов, которые он не желал бы задевать в присутствии капитана «Кокетки».

Обрадовавшись предлогу отдалить неприятное объяснение, почтенный коммерсант залпом осушил чашку чая и, пробормотав несколько слов извинения перед Лудловым, поспешно вышел из комнаты, держа в руках пакеты.

До сих пор капитан Лудлов хранил упорное молчание. Изумление, смешанное с негодованием, мешало ему говорить. Только своим взглядом он старался проникнуть в ту тайну, которою Алида окружила свое непонятное поведение. Ему удалось подметить на лице девушки сквозь маску видимого спокойствия печальную улыбку.

После ухода дяди Алида взглянула украдкой на Лудлова и, увидев, что тот перехватил ее взгляд, решилась первая прервать неприятное молчание.

— Имела ли «Кокетка» встречу с неприятелем, — спросила она, — или враги королевы устрашились мужества, которое уже раз едва не принесло им гибель?

— Страх, благоразумие или, быть-может, совесть сделала их более благоразумными! — отвечал Лудлов, подчеркивая последнее слово. — Мы обошли все соседние берега, но их не встречали.

— Жаль! Но если французы ускользнули от вас, то, может-быть, вам удалось захватить какого-нибудь контрабандиста? Здесь среди негров ходит слух, будто бригантина, недавно бывшая близ наших берегов, находится на подозрении у правительства.

— На подозрении! Это я должен спросить у прекрасной Алиды, заслуживает ли ее командир такой репутации?

Алида улыбнулась, и Лудлов с болью в сердце должен был сознаться, что никогда еще улыбка молодой девушки не была так очаровательна.

— Капитан Лудлов был бы слишком любезен, если бы стал спрашивать у молодых девиц здешней колонии инструкции для своих действий. Мы можем тайно поощрять контрабанду, но, конечно, нас никто не заподозрит в какой-либо интимности с этими людьми. Все эти косвенные намеки заставят меня, кажется, покинуть Луст-ин-Руст и искать в другом месте свежего воздуха. К счастью, берега Гудзона могут доставить те удовольствия, от которых было бы неразумно отказываться.

— В том числе и ферма Киндергука?

Алида снова улыбнулась, как показалось Лудлову, торжествующе.

— Дом ван-Стаатса, говорят, имеет живописное местоположение и полон удобств. Я его видела…

— В ваших мечтах о будущем? — пробормотал Лудлов, видя, что девушка умолкла.

Молодая девушка рассмеялась от чистого сердца. Однако, она быстро овладела собой и ответила:

— Ну, далеко не таким поэтическим образом. Все мое знакомство с красотами фермы господина ван-Стаатса ограничилось несколькими взглядами, которые мне привелось бросить туда во время поездки по реке. Дымовые трубы построены в чисто голландском вкусе, и хотя на них не видно гнезда аиста, но все дышит таким миром и покоем, что способно возбудить зависть в женщине. Хозяйственные постройки тоже имеют привлекательный для доброй хозяйки вид.

— И место этой хозяйки недолго будет благодаря вам пустовать?

Алида небрежно играла чайной ложечкой, на которой были художественно выгравированы ласточки. При последних словах капитана она вздрогнула и подняла на него глубокий, внимательный взгляд.

— Оно никогда не будет занято мною, Лудлов! — твердо ответила она.

Лудлоз вздохнул облегченно.

— Гора свалилась с моих плеч. Ах, Алида, если бы вы так же легко могли…

— Тс! — тихо сказала молодая девушка, приподнявшись немного и вслушиваясь во что-то с видимым волнением. — Разве вы ничего не слышали?

Разочарованный молодой человек хранил угрюмое молчание и только невольно любовался разгоревшимся личиком своей собеседницы. Убедившись, должно-быть, в своей ошибке, Алида основа заняла свое место.

— Вы говорили о горе, — спросила она с рассеянным видом. — О какой это?

— Я говорил о той горе, которую вы сейчас сняли с моих плеч, говоря об Олофе ван-Стаатсе. Теперь вам стоит лишь объяснить ваше отсутствие, и мое сердце будет опять в вашей власти.

Алида казалась тронутой. Взгляд ее, обращенный на моряка, сделался мягче. Самый голос ее не имел уже прежней твердости. Она спросила:

— Разве эта власть ослабела?

— Вы бы стали презирать меня, если бы я сказал «нет». Вы бы стали подозревать меня, если бы я сказал «да».

— В таком случае лучше всего молчать. Положительно, я слышала сейчас легкий стук в ставню.

— Надежда обманчива. Вы, значит, ждете визита кого-то?

Легкий удар отчетливо послышался со стороны окна. Алида, побледнев, тревожно посмотрела на капитана. Она хотела что-то сказать, но благоразумие или какое-то другое чувство удержало ее. Наконец она собралась с духом и сказала:

— Капитан Лудлов, надеюсь, что вы, как благородный человек, извините слабость женщины. Я жду одного визита, при котором королевскому офицеру присутствовать не полагается.

— Я не таможенный чиновник и не интересуюсь тайнами женского туалета. Я офицер и обязанность моя — действовать лишь в открытом море против нарушителей закона. Поэтому можете не стесняясь пригласить того человека. Мы сведем с ним счеты в более приличном для этого месте.

Алида с благодарностью взглянула на Лудлова. Затем она слегка ударила ложечкой по чашке. В ответ на это кусты под окном раздвинулись и на балконе появился Сидрифт. Тотчас же легкий тюк упал на средину комнаты.

— Посылаю предварительно мой паспорт! — произнес контрабандист. С этими словами он приветливо поклонился хозяйке и довольно сухо — капитану Лудлову. Надев затем свою бархатную шапочку, обведенную золотым шнуром, он подошел к тюку.

— Вот неожиданный покупатель, — прибавил он. — Что ж! Тем больше барышу. Капитан Лудлов, мы с вами уже встречались?

— Да, господин Пенитель Моря, и, надеюсь, не в последний раз. Ветры могут перемениться, и счастье может оказаться на стороне закона.

— Мы полагаемся на защиту нашей «Морской Волшебницы», — ответил Сидрифт, указывая на ее изображение, вышитое по бархату шапочки. — Здесь мы, надеюсь, на нейтральной почве?

— Я командир королевского крейсера, сударь! — гордо ответил Лудлов.

— Королева Анна должна быть довольна, имея такого преданного офицера. Прошу извинения, прелестная хозяюшка! Разговор двух грубых моряков оскорбляет вас и противоречит тому уважению, на которое вы имеете право. Ну, теперь все церемонии закончены и, следовательно, я могу начать осмотр вещей, от которых ваши глазки засверкают еще больше и которые возбуждали зависть не одной герцогини.

— Как вы спокойно говорите о своих титулованных покупателях! Можно подумать, что вы занимаетесь торговлей государственными должностями.

— Этот бравый офицер подтвердит вам, сударыня, что ветер, который в Атлантическом океане свирепствует бурей, едва освежает пылающие щечки молодой девушки на суше. Нити жизни переплетаются между собою подобно корабельным канатам. Храм Эфесский и индейский вигвам лежат на одной и той же почве.

— Отсюда вы заключаете, что природа дает себя чувствовать, несмотря ни на какие чины? Надо признаться, капитан Лудлов, что мистер Сидрифт очень хорошо знает женские сердца, выставляя напоказ такие прелестные вещи, как, например, вот эти.

Лудлов молча следил за молодой девушкой и контрабандистом. Ценою больших усилий воли он старался оставаться спокойным до конца, хотя было мгновение, когда это спокойствие готово было изменить ему: это было именно тогда, когда он заметил, что они обменялись друг с другом взглядом, как видно, прекрасно понимая один другого.

Преодолев свой гнев, капитан отвечал внешне спокойно:

— Если так, то мистер Сидрифт должен гордиться своей удачей.

— Этому способствовали мои частые сношения с женщинами, моими лучшими покупателями. Вот парча, которую носят придворные дамы английского двора, хотя она вышла из рук итальянских мастеров. Один раз в году, а именно, отправляясь на патриотический бал, эти дамы надевают в угоду публике платья из материй отечественного производства. Остальное же время года они носят эти более красивые ткани. Скажите, почему англичанин при своем туманном солнце тратит тысячи фунтов стерлингов в погоне за красками тропического мира, как не потому, что запрещенный плод имеет особенную прелесть! Почему, скажите, изысканный гастроном Парижа восторгается смоквой, которую последний нищий Неаполя с презрением бросил бы в воду, как не потому, что его самолюбию лестно употреблять такой плод, который составляет принадлежность других широт. Вот секрет успеха нашей торговли! А так как женщины вообще больше тщеславны, то и мы должны быть им более признательны.

— Вы много ездили, мистер Сидрифт, — смеясь, заметила Алида, развертывая на ковре богатое содержимое тюка. — Вы так уверенно говорите о нас.

— О, мы не любим оставаться без дела. То мы направляемся к островам Адриатики, то к вашим негостеприимным берегам Америки. Мало стран в Европе между Гибралтарским проливом и Каттегатом, где бы я не был.

— Судя по вашим тканям, вы предпочитаете всем странам Италию.

— Вы правы. Я провел все свое детство на этих чарующих берегах. Здесь, на равнине Сорренто, я получил свое воспитание.

— А где это? Я спрашиваю это потому, что, быть-может, эта родина знаменитого корсара будет впоследствии воспета в песнях и займет досуги любопытных.

— Только ради вашей красоты прощаю вам вашу иронию. Сорренто — это очаровательное местечко на южном берегу знаменитого Неаполитанского залива. Вся его почва вулканического происхождения, и, собственно говоря, соррентинец всю свою жизнь проводит на кратере действующего вулкана. Если когда-либо из моря брызнет гигантский фонтан воды, а земля разверзнется и выбросит на свою поверхность потоки огненной лавы, — а в это глубоко верит каждый соррентинец, — то это место первое подвергнется опустошению. Я много видел стран. Я видел природу в самых различных климатах, но ни одно из этих мест не ласкало так глаза красивыми сочетаниями роскошных ландшафтов, не вызывало таких жгучих воспоминаний, как этот бесподобный уголок Соррентской скалы.

— Расскажите нам ваши воспоминания, а я между тем исподволь ознакомлюсь с вашими товарами.

Минуту контрабандист молчал, как бы погруженный в воспоминания прошлого, затем с печальной улыбкой начал:

— Много лет прошло, а впечатления так живы, как если бы они восприняты были мною лишь вчера. Помню, наш домик стоял на склоне скалы. Прямо перед нами расстилалось голубое море, а кругом такое разнообразие, какое редко встречается в действительности. Представьте себе, что вы лицом обращены к северу. Вы идете вдоль извилистого берега залива. Слева от себя вы видите высокую гору и остров, берега которого изрыты волнами: это Иския. Тот низменный продолговатый кусок земли — Прочида, отпрыск древней Греции. И до сих пор в костюмах и языке жителей обнаруживается греческое происхождение. Пролив приведет вас к голой скалистой возвышенности: это города Мизена и его порт. Сюда пристал легендарный Эней^[473], Рим держал здесь свой флот. В этом же месте Плиний сел на корабль, чтобы отправиться к Везувию, пробудившемуся от своего векового сна. В ложбине между двумя вершинами, как утверждает поэт Мантуи^[474], находился знаменитый Стикс, Елизиум, «место вечного успокоения». Далее, на возвышенности, ближе к морю, находятся огромные своды Писцины, а также мрачные вертепы знаменитого дворца Ста Комнат, — места, могущие служить одновременно доказательством как роскоши, так и деспотизма Рима. Недалеко отсюда виднеется грациозный Байский залив. На возвышенностях его берега некогда виднелся целый город вилл. Императоры, консулы, поэты приезжали сюда подышать чистым воздухом, отдохнуть от шума столицы, где к тому же язва свила себе прочное гнездо. И до сих пор видны остатки былого величия: развалины храмов и бань, на которых растут теперь фиговые деревья и оливки. На севере этот заливчик замыкается крутым возвышением, на вершине которого прежде находился дворец римских императоров. Цезарь любил здешний покой, а горячие источники, текущие здесь, и теперь называются банями страшного Нерона. Эта небольшая коническая гора, так выделяющаяся своею свежею зеленью, образована действием вулканических сил. Отчасти она лежит на месте Лакримского озера, от которого остался лишь небольшой разлив, отделяющийся от моря песчаной полосой. Сзади его — Авернское озеро. Здесь еще видны остатки храма, посвященного подземным божествам. Налево возвышается Сивилльский грот, а несколько отступя — Кумский проход. Направо, в расстоянии одной мили, виден город Пуццоли, порт древних, замечательный остатками храмов Юпитера, Нептуна, а в особенности своим огромных размеров амфитеатром. Здесь Калигула^[475] пытался навести мост в Кумы и, как предполагают, здесь же Нерон покушался на жизнь своей матери, отправлявшейся в Байи. Прямо против него виднеется Низида, небольшой, но скалистый остров. Сюда удалился Марк Рут, убивший Цезаря у подножия статуи Помпея. Далее — шумный Неаполь, увенчанный замком св. Эльмы. Направо от него расстилается обширная Кампанская равнина, на которой прежде стояла роскошная Капуя. Далее идет Везувий со своими тремя вершинами. Говорят, под теми виноградниками и виллами, которые окружают подножие этого вулкана, погребены целые города и селения. А там следует высокий мыс, который и образует берег Сорренто.

— Человек с такими познаниями мог бы дать им лучшее употребление! — печально сказал Лудлов, когда контрабандист кончил свою речь.

— В других странах почерпают познания из книг. В Италии даже дети приучаются читать из великой книги природы.

— Здесь некоторые утешают себя мыслью, что будто бы наш залив, летние облака и вообще климат те же самые, как и в странах, лежащих в одной и той же широте с нашей землей, — поспешно заметила Алида, предупреждая таким образом спор, который мог разгореться между ее гостями.

— Нельзя отрицать, что Мангаттан и Раритон — чудные реки, на берегах которых живут очаровательные особы, — галантно ответил незнакомец, приподнимая свою шапочку, — но надо взять для сравнения другие стороны вашего отечества. Конечно, ваша страна лежит под одною широтою с Италией, солнце светит ярко и тепло как в той, так и в другой. Но леса Америки наполнены испарениями, мешающими прозрачности воздуха. Я знаю очень хорошо как берега Средиземного моря, так и ваши. Между их климатами существует сходство, но есть и различие, и причины тому ясны.

— Сообщите их нам, чтобы и мы имели представление о вашем заливе.

— О, вы слишком добры, сударыня! Я не ученый и не обладаю красноречием. Однако, выскажу наблюдения, которые мне привелось сделать. Итальянская атмосфера редко бывает туманной. О больших дождях там почти не слышно. Летом речки под жгучими лучами южного солнца часто высыхают. Поэтому воздух Италии необыкновенно сух и прозрачен.

— Вы что-то не решаетесь заговорить о наших облаках, этом заливе, о заходе нашего солнца.

— Сейчас скажу. Что касается Неаполитанского и Нью-Йоркского заливов, то и на них, по видимому, отражается климат тех стран, к которым они принадлежат. Один — грациозный, дремлющий в неге, более красивый, чем приносящий реальную пользу; другой же сделается со временем всемирною гаванью.

— Но вы ничего не говорите об их красоте, — капризно возразила Алида, хотя чувствовала полнейшее равнодушие к предмету разговора.

— Обыкновенная слабость старых народов — гордиться собою и презирать новые народы, вступающие на мировое поприще, — отвечал Сидрифт, с удивлением заметив неудовольствие на лице молодой девушки. — Но в данном случае Европа не совсем права. В самом деле, надо иметь слишком пылкую фантазию, чтобы находить полное сходство между Неаполитанским заливом и Нью-Йоркским. Первый — настоящий залив, второй — только расширенный рукав реки. Вода в Неаполитанском заливе чудного голубого цвета, свойственного глубокому морю. Вода Мангаттанского залива мутна, зеленого цвета от примеси речной воды, которую несут сюда многочисленные реки, впадающие в залив. Я не говорю о чудных итальянских горах с их переливами теней розового и золотистого цвета, о тысячелетних воспоминаниях, которыми исполнен, можно сказать, каждый клочок итальянской почвы.

— Тогда и наши облака хуже итальянских?

— Ну, не совсем. В Италии таких облаков, как здесь, не встретите. Там, как я уже говорил, климат сухой, а воздух прозрачный. Помню, раз вечером я стоял со своим патроном на мысе Димонте, откуда открывается чудный вид на поэтическую Марина-Гранде. Мой спутник, указывая на ярко блестевшую луну, сказал: «Вот луна Америки». Звезды искрились подобно ракетам, так как ветер унес все испарения, и воздух был совершенно чистый. Но подобные ночи — редкость даже и там; в северных же широтах их совсем не бывает.

— Неужели и чудный закат нашего солнца не может соперничать с закатом итальянского солнца?

— Совсем не то. Они оба одинаково красивы, только с различных сторон. Небо Италии удивительно нежно. Но если ваши вечерние облака и не имеют той прозрачности, того тончайшего розового оттенка, который заливает по вечерам небо Италии, то зато они отличаются более блестящими тонами, богатством своих красок. Те — более нежны, эти — более ярки. Но, я вижу, вас утомляют мои рассуждения. Давайте-ка займемся этими материями, оттенки которых имеют для молодого и пылкого воображения большую прелесть, чем даже краски самой природы.

При этих словах контрабандиста Алида улыбнулась и уже готовилась ответить, как вдруг в прихожей послышались шаги ее дяди.

Глава 24

Альдерман вошел, держа в руке распечатанное письмо.

— Ветры и климат! — вскричал он с досадой. — Вот письмо, извещающее меня, что превосходный корабль «Цибет» встретил на высоте Азорских островов противный ветер и опоздал прибытием на целых семнадцать недель. Сколько драгоценного времени погибло, капитан Лудлов! Вот удар репутации этого корабля, до сих пор вполне оправдывавшего возлагавшиеся на него надежды! Если и другие наши корабли будут делать то же, нам придется посылать меха уже по окончании сезона. Что это у вас, племянница? Товары? Контрабандные вдобавок? Кто послал вам эти материи? На каком корабле они прибыли?

— На эти вопросы пусть ответит их собственник, — возразила Алида, спокойно указывая на контрабандиста, при чем в глазах ее читалась затаенная тревога.

Альдерман бросил беглый взгляд на содержимое тюка, потом перевел свой несколько смущенный взор на контрабандиста.

— Капитан Лудлов! Нас самих поймали, — проговорил он. — Чему я обязан вашим визитом, господин… любезный коммерсант «Морской Волшебницы»?

Странное дело: самоуверенный вид и развязные манеры контрабандиста разом исчезли. Вместо этого на лице его появилось выражение растерянности. На вопрос альдермана он отвечал уклончиво.

— Это уже такое обыкновение: те, которые рискуют многим только для того, чтобы удовлетворить жизненным удобствам других, ищут, естественно, и более щедрых покупателей. Полагаю, что это обстоятельство послужит достаточным извинением моему поступку. Надеюсь, что вы поможете этой даме своею опытностью, чтобы она могла верно определить ценность моих товаров.

Миндерт сам был немало изумлен покорным видом и словами контрабандиста. Идя сюда, он уже заранее приготовился употребить в дело все свое искусство, чтобы сдержать слишком вольный язык Сидрифта и хоть как-нибудь сохранить тайну своих сношений с Пенителем Моря. К его величайшему изумлению контрабандист сам пошел навстречу его желаниям. Ободренный этим непривычным почтением со стороны Сидрифта, достойный буржуа, как водится, не преминул приписать это действие своей собственной особе. Значительно возвысившись в собственном мнении, он ответил голосом, более звучным и с видом более покровительственным, чем обыкновенно.

— Неблагоразумно жертвовать своим кредитом ради удовлетворения жажды барыша, — сказал он, делая в то же время жест, означавший его снисходительное отношение к такому пустяшному греху. — Мы должны извинить его, капитан Лудлов. Ведь действительно барыш, полученный от честной торговли, достоин полного уважения. Нельзя отрицать, что стремления правительства направлены к тому, чтобы метрополия производила все то, что колония в состоянии потреблять, а потребляла все то, что колония может производить.

— Занимаясь своей скромной торговлей, я следую лишь правилу: работать в собственных интересах. Мы, контрабандисты, играем наудачу с властями. Когда мы ускользаем от них здравы и невредимы, мы выигрываем; когда же проигрываем, от этого, наоборот, в барыше слуги королевы. Шансы обеих сторон одинаковы, и подобную игру нельзя назвать незаконной. Если бы правительства сняли путы с торговли, наша профессия исчезла бы, и имя «свободных торговцев» принадлежало бы самым богатым и уважаемым домам…

Альдерман тяжело вздохнул и, сделав знак своим собеседникам сесть, тяжело опустился в кресло. После этого он сказал с приятной улыбкой:

— Подобные чувства делают вам честь, господин… Без сомнения, у вас есть имя?

— Меня зовут Сидрифт, если не употребляют другого, более грозного имени! — ответил молодой человек, скромно отклонив приглашение садиться.

— Повторяю, господин Сидрифт, ваши слова показывают, что вы понимаете истинный смысл доходов… Вы, господин Сидрифт, явились сюда, употребляя ваше морское выражение, под чужим флагом. Судя по вашему виду, вы могли бы оказывать полезные услуги отечеству, а вместо этого занимаетесь предосудительными делами. Вы вошли в помещение, занятое моей племянницей, и ее могут справедливо заподозрить в причастности к вашей опасной торговле товарами, которые, по мудрому решению советников королевы, не должны употребляться колонистами, раз они не произведение рук искусных мастеров колонии. Женщины падки на наряды, мэтр Сидрифт, а Алида в особенности. Не даром в ее жилах течет французская кровь. Я, впрочем, не хочу отнестись к этому слишком сурово, так как хотя старый Этьен де-Барбри и оставил в наследство своей дочери эту слабость, но зато оставил и средства к ее удовлетворению. Подайте мне счет; я заплачу, если моя племянница задолжала вам. Деньги есть основание, на котором купец воздвигает здание своей торговли, а кредит составляет украшение этого здания. Иногда время подтачивает это основание. Тогда кредиты служат колоннами, которые поддерживают остатки здания и крышу и охраняют таким образом жильцов. Кредит спасает богатого, дает возможность действовать и со скромными средствами и, наконец, поддерживает бедняка надеждой. В виду такого значения кредита, господин Сидрифт, им нельзя рисковать без достаточных оснований. Это очень хрупкая вещь, не терпящая грубого прикосновения. Я уверен, что вы примете это к сведению. Итак, не слишком много воли давайте своему языку, если хотите спасти кредит.

Окончив свою речь, альдерман бросил вокруг себя торжествующий взгляд чтобы полюбоваться эффектом своих слов. И опять его внимание остановил на себе молодой контрабандист, в продолжение речи не изменивший своей скромной позы. Почтенный коммерсант удивился в душе, не зная, чему приписать это обстоятельство.

Алида тоже слушала своего дядю, на этот раз с большим вниманием, чем обыкновенно. Иногда ее взгляды встречались со взглядами незнакомца, и в них выражалось тогда самое нежное участие. Было очевидно, что между обоими молодыми людьми существовали какие-то интимные отношения. Это отлично приметил ревнивый глаз Лудлова. Только один альдерман, увлёкшись красноречием, ничего не видел.

— Теперь, когда мы достаточно наслушались рассуждений о кредите, не мешает, наконец, обратить внимание и на судьбу нашего исчезнувшего товарища, которого мы потеряли в последнюю нашу поездку! — заметил Лудлов, прерывая таким образом молчание, наступившее после речи альдермана.

— Вы правы, господин капитан! Патрон Киндергук не такой человек, чтобы исчезнуть в море подобно бочке с водкой, не возбудив к себе никакого внимания. Предоставьте это дело моей опытности, сударь, и будьте уверены, что прекрасные владения патрона недолго останутся без своего хозяина. Не угодно ли вам и господину Сидрифту перейти в другую половину виллы: мне нужно поговорить относительно этого дела с племянницей.

Приглашение остаться вдвоем друг с другом немало удивило Лудлова и Сидрифта. Колебание контрабандиста было более заметно, чем у капитана, решившего хранить пока строгий нейтралитет. Он был уверен, что «Морская Волшебница» находится опять в бухте Коув, замаскированная стеною прибрежных лесов. Горький опыт прошлого познакомил его с ловкостью контрабандистов, и он решил заблаговременно вернуться на свой корабль и там принять быстрое решение. Кроме того, Лудлов должен был сознаться в душе, что его собеседник мало походил на других контрабандистов, и он проникался невольным уважением к нему.

— Мы здесь встретились с вами на нейтральной почве, господин Сидрифт! — сказал он с любезным поклоном, покидая вместе со своим спутником Алиду. — Хотя мы идем и по разным путям, но это нисколько не мешает нам толковать дружески о прошлых событиях, имевших место в этих краях. Пенитель Моря приобрел репутацию искусного моряка, и я жалею, что его качества направлены в дурную сторону.

— Нельзя отрицать в вас чувства почтения, которые вы питаете к правам короны и казны, капитан Лудлов, — ответил Сидрифт, острый язычок которого мало-по-малу освобождался от пут, которые наложило на него присутствие альдермана. — Мы идем по дорогам, на которые толкнула каждого из нас судьба. Вы служите королеве и правящим верхам, которые будут льстить вам, пока вы нужны, и отвернутся от вас по миновении надобности. Я служу сам себе. Еще неизвестно, чья служба лучше.

— Уважаю вашу откровенность и надеюсь, что мы столкуемся друг с другом, особенно, если вы откажетесь от мистификаций вашей «Волшебницы». Фарс сыгран был превосходно, хотя он никого не убедил…

Улыбка скользнула по губам контрабандиста.

— Да, наша повелительница, — сказал он, — не требует дани: все, что добываем, мы делим поровну между всеми.

— Можете ли вы открыть что-либо относительно судьбы, постигшей патрона? Хотя я и соперник его в одном деле, или, вернее, был некогда соперником, но все-таки не могу допустить, чтобы кто-либо с моего корабля исчез бесследно.

— Вы справедливо выразились, — смеясь, ответил Сидрифт. — «Некогда соперником» — более подходящее выражение! Ван-Стаатс храбрый человек, но плохой моряк. Человек, проявивший такое мужество, может быть уверен в покровительстве Пенителя Моря.

— Я не состою телохранителем ван-Стаатса, однако, как командир крейсера, я в некотором отношении причина его… Не буду, впрочем, употреблять выражение, которое может быть для вас неприятно.

— Сделайте милость, говорите свободно, не опасаясь задеть нас. Мы со своей бригантиной уже привыкли ко всевозможным эпитетам, в изобилии нам расточаемым. Вам угодно было, капитан Лудлов, указать на мистификацию, свидетелем которой вы были на «Морской Волшебнице». Но вы, по видимому, забываете о тех возмутительных обманах, которые совершаются ежедневно у вас на земле.

— Вы прикрываете ошибки отдельных личностей ошибками целого общества. Это не новость.

— Да, и это не ново! Но что мы видим?.. «Христианнейший» король присваивает себе владения своих соседей, прикрывая свое честолюбие маской славы. Другой король — «добрый католик» — совершает во имя католицизма массу преступлений на том самом континенте, где мы в данную минуту находимся. Ваша королева, добродетели которой так воспеты в прозе и стихах, заставляет проливать потоки крови для того, чтобы расширять владения своего маленького острова. Не постигнет ли и ее та участь, которую испытала честолюбивая обитательница болот в известной басне? Мошенника ждет виселица, а вор под военным знаменем восхваляется как рыцарь! Человек, наживающий деньги работой своих рук и ума, презирается, а тот, кто создает свое богатство, обирая других, налагая тяжкие контрибуции на селения, истребляя тысячи людей, — восхваляется и воспевается на все лады! Европа достигла высокой степени цивилизации, это правда: но пусть она страшится того: примера, который сама же дает.

— Ну, на этих пунктах мы никогда с вами не сойдемся, — холодно заметил Лудлов. — Мы еще поговорим на эту тему в другое, более удобное время. А теперь позвольте спросить, можете ли вы, сообщить что-нибудь положительное о судьбе господина ван-Стаатса, или для этого придется прибегнуть к официальным розыскам?

— Патрон Киндергук знает толк в абордаже, — смеясь, ответил контрабандист. — Одним ударом он завоевал дворец нашей «Волшебницы» и теперь спокойно почивает на лаврах. Право, мы, контрабандисты, у себя дома превеселый народ, и те, кто бывает у нас, — неохотно расстаются с нами.

— Тем больше для меня оснований желать проникнуть в ваши тайны, а до тех пор до свиданья!

— Остановитесь! — вскричал весело контрабандист. — Не оставляйте нас долее в неизвестности, прошу вас! Наша «Волшебница» подобна насекомому, принимающему окраску того листа, на котором оно живет. Вы видели «Волшебницу» в зеленой одежде, которую она всегда надевает, когда плавает вблизи берегов вашей Америки. В открытом же море ее плащ принимает голубую окраску. Это верный признак того, что она скоро уйдет далеко от вашей земли.

— Слушайте, господин Сидрифт! Шутки эти приятны, пока вы имеете возможность шутить. Помните, однако, что хотя закон обыкновенно наказывает контрабандиста лишь конфискацией его товаров, но в случае задержания им какого-нибудь лица, он налагает даже телесное наказание, а в некоторых случаях и присуждает к смертной казни.

— От имени моей «Волшебницы» выражаю вам сердечную благодарность за предостережение, — сказал контрабандист, не скрывая иронии. — Несмотря на неоспоримые качества вашей «Кокетки», она найдет в нашей «Волшебнице» достойную соперницу, которая не побоится ее угроз.

Обменявшись взаимными комплиментами, оба собеседника расстались. Оставшись один, Сидрифт бросился в кресло с книгой в руках и принял вид полного равнодушия, а капитан Лудлов оставил виллу альдермана с поспешностью, которую и не старался скрывать.

Между тем разговор альдермана с племянницей все еще продолжался. Минуты шли за минутами, и скоро Сидрифт, которого книга, по видимому, не особенно интересовала, стал проявлять беспокойство. Это беспокойство возросло до степени сильнейшего волнения, как вдруг он услыхал приближающиеся к дверям шаги. В комнату вошла негритянка, служанка Алиды, и передала Сидрифту клочок бумаги, на котором поспешно были нацарапаны карандашом следующие строчки: «Я увернулась от всех расспросов. Он наполовину расположен верить в колдовство. Теперь еще не время открыть правду, так как он сильно встревожен близостью бригантины. Будьте уверены, однако, что он признает права, которые я сумею поддержать. Если же я не смогу добиться, он не в силах будет возразить против свидетельства Пенителя Моря. Идите сюда, лишь только заслышите его шаги».

Едва Сидрифт пробежал это письмо, как дверь отворилась. Но не успел альдерман войти в комнату, как ловкий контрабандист уже прошмыгнул в другую. Исчезновение Сидрифта, которого он ожидал встретить в комнате, не только не удивило благоразумного буржуа, но даже не особенно опечалило его, насколько можно было судить по тому равнодушию, с которым он отнесся к этому факту.

— Женщины и безумие! — пробормотал он. — Эта Алида увернулась словно лисица. Поди-ка вымани тайну у этой хитрячки девятнадцатилетнего возраста. А настойчивостью ничего не возьмешь: в ее жилах течет нормандская кровь. На все вопросы о ван-Стаатсе мошенница отвечает только тем, что принимает скромный вид монахини. Надо, впрочем, и то сказать: не годится Олоф для роли Купидона^[476]. В течение целой недели он ничего не мог поделать с этой упрямицей. Эх! Одна беда следует за другою: как на грех вернулась эта бригантина, а с ней и Лудлов со своим долгом. Надо покидать торговлю, пока еще не поздно. Сведу на этих днях окончательно баланс и распрощаюсь с нею навсегда.

Глава 25

Лудлов покинул виллу Луст-ин-Руст без всякого определенного плана действий. Мысли его витали главным образом вокруг племянницы альдермана. Припоминая то спокойствие, с которым она приняла визит его и дяди, он готов был поверить, что она и шагу не ступала по палубе «Морской Волшебницы». Эта надежда, однако, мигом испарилась, едва он вспомнил грациозную фигуру молодого контрабандиста. Его ревнивое воображение уже видело в нем счастливого соперника на руку и сердце Алиды. Он колебался между долгом и личными чувствами. Когда еще он шел сюда, он принял необходимые меры предосторожности, чтобы опять не сделаться жертвой хитрости контрабандистов, как случилось недавно. Теперь его соперник находился в его руках. Воспользоваться ли выгодою своего положения или махнуть на все рукой и не мешать сближению молодых людей, — вот что главным образом занимало его мысли. Лудлов имел самые возвышенные понятия о чести. Он любил Алиду и боялся действовать под влиянием гнева и разочарования. Притом ему было противно впутываться в разные истории с представителями профессий, честолюбие которых было не особенно высокого полета. Он смотрел на себя, как на защитника прав и достоинства своей повелительницы, а не как на агента таможенных чиновников. Ему казалось постыдным овладеть своим противником не в честном бою на родной стихии, а одиноким и безоружным на суше. С другой стороны, служба неумолимо предъявляла свои требования. Все знали, что бригантина наносит огромный ущерб казне. Сам Лудлов получил даже специальное приказание относительно нее от адмирала. А тут представлялся удобный случай лишить этот корабль его командира, благодаря талантам которого он столько раз безнаказанно убегал от сотни крейсеров.

Волнуемый разнородными чувствами, капитан вышел на лужайку, чтобы на досуге отдаться своим мыслям. Ночь была на исходе. Было еще темно. Тень, отбрасываемая горой, еще покрывала берег океана. Предметы были видны так неясно, что нужно было большое внимание, чтобы догадаться об их характере. Занавески в окнах павильона были закрыты и, хотя огни ламп еще горели, глаз не мог различить ничего, что делалось внутри.

Осмотрев окрестность, Лудлов с тяжелым сердцем стал спускаться по косогору вниз к реке. Перед тем, как окончательно уйти, он еще раз бросил взгляд на павильон. На этот раз он увидел зрелище, от которого вся кровь его прилила к сердцу. Уголок окна в павильоне остался неприкрытым, и сквозь него молодой капитан увидал ту, которая в последнее время заполнила его воображение.

Алида сидела, положив на стол локоть и подпирая им голову. Лицо молодой девушки было задумчиво. Лудлову даже почудилось, что оно выражало раскаяние. Естественно, что эта мысль оживила его поблекшие было надежды. В глазах молодого человека при этом зрелище все помутилось. Все недавнее поведение Алиды было мигом забыто. Он уже готов был броситься назад к молодой девушке и умолять ее не губить себя, как вдруг Алида уронила свою руку на колени, подняла голову, и Лудлов понял по выражению ее взгляда, что она не одна. Сгорая от любопытства узнать, в чем дело, он сделал несколько шагов назад по направлению к павильону. Он увидел, как Алида подняла на кого-то глаза с такою ласкою и искренним сочувствием во взгляде, с которыми смотрят только на тех, кому безусловно и всецело доверяют. Потом он видел, как она улыбнулась скорее печально, чем весело, и что-то, видимо, сказала своему собеседнику. Скоро этот собеседник подошел к окну, и капитан «Кокетки» сразу узнал в нем ненавистного контрабандиста. Видно было, как Сидрифт взял молодую девушку за руку, и она не сопротивлялась, а, напротив, казалось, внимательно слушала его.

Не в состоянии дольше сдерживаться, Лудлов с бешенством бросился к берегу. Там он нашел свою шлюпку в том месте, где она стояла, скрытая от посторонних взглядов. Капитан уже хотел войти в нее, как услышал сзади стук отворяемой калитки. Оглянувшись, он отчетливо увидел фигуру человека, спускавшегося с горы тоже к берегу. Приказав своим людям молчать и спрятаться в тени, Лудлов стал дожидаться незнакомца. Сидрифт — это был он, — ничего не подозревая, подошел к берегу и издал тихий свист. На этот сигнал из кустов противоположного берега реки выехал челнок и стал приближаться к месту, где ждал его контрабандист. Когда последний прыгнул в него, челнок немедленно повернулся и двинулся вдоль по реке. Когда он проходил около того места, где спрятался Лудлов со своей шлюпкой, капитан заметил, что в нем сидел, кроме Сидрифта, всего один матрос, между тем как у Лудлова было шесть дюжих молодцов. Сама судьба давала ему теперь возможность овладеть добычей, нисколько не поступаясь своею честью, И Лудлов решился…

Едва челнок поравнялся с ним, как в несколько ударов весел шлюпка Лудлова подлетела к нему. Схватив своею мускулистою рукою за борт челна, Лудлов заставил его встать рядом с собственной шлюпкой.

— Судьба менее благосклонна к вам на простой лодке, чем на бригантине, господин Сидрифт, — сказал он, обращаясь к своему пленнику. — Мы встречаемся здесь не на нейтральной почве, а на воде, где не существует никакого нейтралитета между контрабандистом и капитаном крейсера.

Сидрифт вздрогнул и издал полузаглушенное восклицание. Было очевидно, что нападение застало его врасплох.

— Удивляюсь вашей ловкости, — сказал он. дрожащим от волнения голосом. — Я ваш пленник, капитан Лудлов. Можно узнать, каковы будут ваши намерения относительно моей особы?

— Сейчас скажу. Вам придется в эту ночь довольствоваться скромным помещением «Кокетки» вместо роскошного кабинета вашей бригантины. На чем порешит власть, это не давно знать скромному командиру королевского крейсера.

— Куда удалился лорд Корнбери?

— В тюрьму. Его заместитель — бригадирГонтер, говорят, более строго относится, чем лорд Корнбери, к человеческим слабостям.

Сидрифт уже вполне оправился от смущения.

— Вы мстите нам за свой недавний плен. Впрочем, я уверен, что вы ничего дурного нам не сделаете. Могу я сообщаться с бригантиной?

— Сколько угодно… когда она будет вверена заботам королевского офицера.

— Вы не знаете могущества «Волшебницы». Она выйдет в море, несмотря на мой плен. Могу я сообщаться с берегом?

— Не вижу к тому никаких препятствий, если только вам будет угодно указать на средства.

— У меня есть здесь верный слуга.

— В таком случае он будет сопровождать вас на палубу «Кокетки». Кроме того, — прибавил Лудлов дрогнувшим голосом, — если есть на берегу особа, которая особенно интересуется вами и для которой неизвестность о вашей судьбе была бы тяжела, я назначаю вам одного из моих матросов. Вы можете давать ему поручения.

— Быть по сему, — ответил контрабандист. — Передайте тогда это кольцо даме, живущей в той вилле, — прибавил он, обращаясь к матросу, назначенному ему Лудловым для услуг, — и, передавая кольцо, скажите ей, что тот, кто посылает ей его, находится на пути к крейсеру королевы Анны и сопровождается командиром этого судна. Если там захотят узнать подробности о моем плене, можете передать их.

Капитан Лудлов, отозвав матроса в сторону, сказал:

— Следи за людом, который шляется по берегу. Смотри, чтобы ни одна лодка ни под каким видом не смела покидать реки с целью сообщить, бригантине о понесенной ею потере.

Матрос почтительно выслушал приказание своего командира и, когда шлюпка пристала к берегу, отправился по назначению. Молодой капитан снова обратился к пленнику:

— Теперь, когда я исполнил ваше желание, господин Сидрифт, надеюсь, что и вы не откажетесь исполнить мое. Моя шлюпка к вашим услугам, и вы сделаете мне удовольствие, перейдя в нее.

С этими словами Лудлов протянул руку, как бы желая помочь своему пленнику, но сделал это так небрежно, словно хотел этим указать разницу в положении того и другого. Это, по видимому, понял Сидрифт и, отступив назад, чтобы избежать соприкосновения с рукою Лудлова, легко перепрыгнул в шлюпку. На его место в челнок сел капитан «Кокетки», приказав то же сделать и одному из своих матросов. Когда это было сделано, он снова обратился к Сидрифту.

— Я вверяю вас заботам этих молодцов. Мы пойдем в разные стороны. Моя каюта на «Кокетке» в вашем распоряжении.

Отдав затем шопотом какое-то приказание рулевому шлюпки, Лудлов сделал знак, и обе лодке расстались. Шлюпка направилась к устью реки и, выйдя из нее, направилась к «Кокетке». Лудлов поворотил направо и вошел в бухту Коув.

Тихо скользила лодка, не производя почти ни малейшего шума, так как весла были обернуты из предосторожности в паклю. Скоро показались стройные снасти бригантины, возвышавшиеся над тощими деревцами, росшими на берегу. Лудлову удалось подъехать так близко к судну, что он схватился даже за якорный канат. Храбрый моряк пожалел, что у него нет под рукой людей, с помощью которых он мог бы теперь легко овладеть таинственным судном. Раздосадованный на свою непредусмотрительность и взволнованный надеждою на успех, он начал обдумывать, как бы поправить дело.

Ветер дул с юга. Воздух был насыщен парами. Бригантина стояла, обращенная носом к выходу из бухты, саженях в пятидесяти от берега. Лудлов заметил, что ее удерживает лишь один малый якорь. Это обстоятельство дало ему мысль перерезать канат, на котором держался якорь. В таком случае корсар неминуемо налетел бы на береговые пески, прежде чем поднятый по тревоге экипаж его мог что-либо предпринять. Пока бригантина будет употреблять усилия с целью сойти с мели, к Лудлову придет помощь с его крейсера, и тогда корсар очутится в его руках. Так думал Лудлов, решив привести свое намерение в исполнение. Взяв у своего матроса морской нож, он с силою ударил им по канату. В то же мгновение сноп ослепительного света брызнул ему прямо в лицо, так что он должен был на мгновение зажмурить глаза. Придя в себя, капитан поднял голову. Взгляд его упал на фигуру, под которой стояла его шлюпка. Бронзовые черты ее внезапно осветились. Из глаз фигуры лились два ярких луча, следующих неотступно за малейшим его движением. Пораженный суеверным ужасом матрос Лудлова, не дожидаясь приказания, приналег изо всей силы на весла, и лодка отлетела прочь от бригантины, словно встревоженная чайка. Лудлов ежеминутно ожидал ядра, но даже опасность, грозившая его жизни, не помешала ему следить за фигурой. Свет ее, до сих пор ровный, вдруг слегка заволновался и осветил ее одежду. И тут Лудлов увидел подтверждение слов Сидрифта: посредством неизвестного светового механизма^[477] зеленый плащ «Морской Волшебницы» принял голубую окраску… и погас.

— Шарлатанская проделка разыграна мастерски, — промолвил молодой капитан, когда лодка отошла на такое расстояние от корсара, что пассажиры ее могли считать себя в безопасности. — Корсар дает этим знать, что скоро выйдет в открытое море. Перемена плаща этой фигуры служит сигналом для экипажа бригантины. Я обязан, с своей стороны, опередить их, хотя, сказать правду, они не спят на своем посту.

Прошло минут десять в молчании. Лодка вышла из бухты и теперь неслась по заливу. Лудлов сидел молча, подавленный новой неудачей. Его смущало также опасение, как бы она не сделалась известной матросам «Кокетки».

— Неудачной вышла наша попытка захватить бригантину, милый Ярн! — сказал наконец Лудлов, когда лодка вступила в воды залива. — Ради нашей чести не будем заносить эту поездку в корабельный журнал. Я уверен, что ты уже сообразил, в чем дело.

— Надеюсь, ваша честь, что я знаю свои обязанности, состоящие прежде всего в повиновении приказаниям начальства, — ответил матрос. — Перерезать ножом канат вообще работа довольно медленная. Но перерезать канат этой бригантины… Нет еще такого ножа, который бы сделал это.

— А что думают матросы относительно бригантины?

— Что мы будем преследовать ее до тех пор, пока не будет съеден последний бисквит и выпита последняя бочка воды. Что касается Пенителя Моря, то мнения различны, но в общем они сходятся в том, что это такой моряк, равного которому нет на всем океане.

— Жаль, что мои люди такого плохого мнения о нашей ловкости. Нам просто не везло до сих пор. Будь мы в открытом море да имей немного ветру, — и «Кокетка» не посмотрела бы на «Волшебницу»! Что же касается Пенителя Моря, то все же он в наших руках пленником.

— Разве ваша честь принимает куколку, которую мы давеча поймали на этом самом челне, за страшного корсара? — спросил Ярн, переставая на минуту грести. — У нас думают, что Пенитель, наоборот, ростом гигант, плечи — косая сажень…

— Я имею причины думать, что вы все ошибаетесь. Как более умные люди, чем другие наши товарищи, не лучше ли мы сделаем, если будем молчать обо всем этом? Вот монета с изображением французского Людовика, нашего главного врага. Можешь распорядиться ею, как тебе угодно. Помни, однако, что наша нынешняя поездка должна остаться в строгом секрете.

Бравый Боб, конечно, с удовольствием принял монету и не преминул, как водится, рассыпаться в заверениях относительно своей скромности. И он сдержал свое слово, по крайней мере… в этот день. Тщетно товарищи старались выпытать что-либо относительно его экскурсии с капитаном. Он отделывался лишь косвенными намеками и притом весьма двусмысленного свойства. Результат получился совершенно противоположный тому, на что рассчитывал Лудлов. Разноречивые мнения о характере бригантины еще более взволновали умы матросов.

Поднявшись на свой корабль, Лудлов пошел навестить своего пленника. Контрабандист имел вид хотя и печальный, но совершенно спокойный. Надобно заметить, что его прибытие на корабль произвело сенсацию среди многочисленного его экипажа, хотя большинство, подобно Ярну, не верило, чтобы это был знаменитый Пенитель Моря.

Лудлов мог заметить, что скептицизм Роберта Ярна разделяется большинством экипажа, но не желал его опровергать, имея в виду интересы Алиды.

Итак, отдав мимоходом кой-какие приказания, капитан спустился к контрабандисту, который пока занимал его собственную каюту.

— Кают-компания свободна, и вы можете занять ее, господин Сидрифт, — сказал он, отворив дверь соседней каюты. — Очень вероятно, что вам придется долго пробыть у нас, если, впрочем, вы не захотите сократить это время, войдя со мною в соглашение относительно сдачи вашей бригантины. В последнем случае…

— Вы сделаете мне предложение, — холодно добавил Сидрифт.

Оглянувшись назад, чтобы удостовериться, что никого постороннего нет, Лудлов решительно подошел к своему пленнику.

— Будем говорить откровенно, как моряки. Прекрасная Алида дороже для меня, нежели была и будет всякая другая женщина. Излишне вам говорить, какие события имели место. Любите вы ее?

— Да.

— А вас она любит? Не бойтесь доверить эту тайну человеку, который никогда не злоупотребит ею. Платит она вам взаимностью?

Контрабандист с достоинством отступил назад. Однако, быстро принял прежний любезный вид и с жаром сказал:

— Никто не должен говорить о склонности женщины, кроме ее самой, капитан Лудлов. Едва ли найдется когда-либо человек, питающий такое же уважение к ним, как я.

— Подобные чувства, конечно, делают вам честь, Нельзя не пожалеть, что…

— Вы, кажется, хотели что-то предложить мне относительно бригантины?

— Я хотел сказать, что если она немедленно будет сдана мне, то мы найдем средства смягчить этот удар для тех, кому она дорога…

При этих словах контрабандист слегка побледнел, и на лице его отразилась тревога. Однако, она быстро рассеялась, и улыбка снова заиграла на его губах.

— Не построен еще киль того корабля, который должен захватить «Морскую Волшебницу». Не выткано еще полотно для парусов его, — сказал он спокойно. — Мы не спим, когда наступает минута опасности.

— Я ездил разузнавать положение бригантины. Я был около нее. Теперь остается принять необходимые меры, чтобы завладеть ею окончательно.

Наружно совершенно спокойный контрабандист слушал Лудлова, затаив дыхание.

— Что же, вы нашли моих людей на своем посту? — небрежно обронил он.

— Настолько на своем посту, что я подъехал, как уже говорил, чуть не к самому борту, не будучи ими замечен. Если бы у меня было что-нибудь под рукой в ту минуту, достаточно было бы нескольких секунд, чтобы перерезать якорный канат и посадить вашу бригантину на мель.

Молния негодования вспыхнула в черных глазах контрабандиста. Он так посмотрел на Лудлова, что тот невольно отвел глаза, покраснев до самых ушей.

— Хорошее дело вы задумали, нечего сказать! — сказал Сидрифт, тщетно стараясь уловить взгляд Лудлова. — Вы не успели в этом, вы не могли успеть в этом?

— Результаты докажут успех.

— Наша «Волшебница» не забыла свой долг? Вы видели, как загорелись ее глаза? Судя по вашему молчанию, мои слова справедливы, Лудлов. Ваше лицо выдает истину.

Облако гнева мигом сбежало с лица контрабандиста, и он разразился радостным смехом.

— Я знал, что так будет, — добавил он. — Но, я слышу, кто-то идет.

Вошедший офицер доложил о приближении неизвестной лодки. При этом неожиданном известии и Лудлов и Сидрифт вздрогнули от одной и той же мысли: им представилось, что дело шло о парламентере, посланном с бригантины для переговоров о сдаче. Лудлов поспешно бросился наверх, а контрабандист наружно бесстрастный, но на самом деле с замирающим сердцем прошел в кают-компанию и воспользовался окном, чтобы посмотреть на вновь прибывшего. Но Лудлову и на этот раз суждено было жестоко обмануться. Уже по ответу, полученному с приближающейся лодки, на обычный оклик можно было заключать, что он имеет дело с людьми, мало знакомыми с морскою жизнью и с ее терминами. Когда часовой крикнул, с лодки ответил чей-то полуиспуганный голос: «Что вам угодно?» При этих словах экипаж «Кокетки» разразился тем обидным смехом, который иногда срывается с губ моряка, когда он имеет дело с сухопутным жителем. Среди наступившего затем молчания на палубу поднялись трое мужчин и одна дама. Лица всех их были тщательно скрыты от взоров любопытных. Не будучи никем узнаны, они спустились в капитанскую каюту.

— Мистер Корнелиус Лудлов, мне бы уж разом следовало облачиться в морской мундир. Я так часто путешествую и притом таким неудобным манером на ваш крейсер, как вексель путешествует от одного инкассатора к другому для получения платежа по нем, — сказал не торопясь и с обычным спокойствием альдерман ван-Беврут, входя в каюту, между тем как его племянница упала на кресло, а сзади нее молча встали два лакея. — Это Алида настояла, чтобы я сопровождал ее сюда в столь неурочный час, хотя я, славу богу, вышел из таких лет, чтобы бегать за женщиной только потому, что природа наделила ее красивым личиком. Ну-с, а что касается мотивов, то если Сидрифт и своротил малость с прямого пути, это еще не велика беда, раз он имеет дело с таким любезным офицером, как вы.

Тут речь почтенного коммерсанта внезапно оборвалась. С изумлением посмотрел он на контрабандиста, который в эту минуту входил в каюту. Лудлов сразу сообразил, какова была причина неожиданного визита. Обратившись к альдерману, он сказал с невольной горечью:

— Мое присутствие здесь, я вижу, совершенно излишне. Располагайтесь, как у себя дома, а мне позвольте идти туда, куда призывает меня служба.

Молодой человек холодно раскланялся со всеми и поспешил оставить каюту. Проходя мимо Алиды, он встретился с ее устремленным на него взором, в котором ему почувствовалась благодарность.

Глава 26

Главнейшие правила морской службы — энергия и быстрота в исполнении самых, по видимому, незначительных операций. Самое слово «медленность» совершенно изъято из словаря моряка. Командир «Кокетки» рано усвоил себе эти правила и со всей строгостью применял их на своем судне.

Когда он вышел на палубу, все предварительные приготовления, о которых он отдал распоряжения, уходя к гостям, были уже выполнены: едва Лудлов отдал приказание вахтенному начальнику, как послышался свисток боцмана, призывавший матросов наверх. Вслед за тем заскрипели снасти, которыми спускались на воду большие шлюпки, стоявшие до сих пор в центре палубы. Спуск других, более мелких, висевших на корме, потребовал еще меньше усилий! Когда все гребные суда, за исключением одного кормового, были уже на воде, последовала команда развернуть брамсели, и скоро верхние части всех мачт «Кокетки» покрылись этими легкими парусами. Затем начался трудный маневр поднятия якоря. И здесь-то обнаружилась громадная разница между военным кораблем и «купцом». На купеческом судне дюжина разнокалиберных матросов лениво повертывает низкий и грязный ворот, в то время как угрюмый кок, ругая на чем свет стоит свою работу, кое-как свертывает канаты. Не то на военном корабле. Там кабестан^[478] движется ровно и быстро. Канаты не перепутываются по палубе, а ложатся ровными линиями. Лудлов появился в ту минуту, когда этот маневр приходил к концу. К нему подошел первый лейтенант и спросил:

— Что прикажете, капитан?

— Разверните марселя.

Паруса разом упали и тотчас же были закреплены фалами.

— В какую сторону прикажете повернуть корабль?

— В море.

Реи мигом повернулись в указанную сторону.

— Поднимите якорь и, когда палуба будет расчищена, доложите мне.

Через несколько минут мистер Луфф подошел и сказал:

— Все готово, капитан!

Лудлов словно пробудился от сна. До сих пор он отдавал приказания машинально, едва ли сознавая их смысл. Теперь энергия снова вернулась к нему. Вооруженные матросы разместились по шлюпкам. Офицерам были даны точные инструкции.

Офицер, командовавший шлюпкой капитана, имея при себе шестерых матросов, получил приказание идти прямо в бухту Коуз и здесь дожидаться сигнала первого лейтенанта, если, конечно, он не заметит, что бригантина приготовляется ускользнуть. В таком случае он должен во что бы то ни стало атаковать корсара. Выслушав это приказание, бравый моряк покинул корабль и направился на своей шлюпке к югу, держась по эту сторону «Песчаного Серпа». Луфф получил команду над ланчем (род шлюпки) с его многочисленным экипажем. Он должен был направить эту тяжелую лодку в проход, откуда и лететь по первому сигналу на помощь к первой шлюпке, как только удостоверится, что «Морская Волшебница» может улизнуть через него. Два куттера были поручены заботам второго лейтенанта с приказанием направиться с ними к оконечности мыса и не пропускать корсара в открытое море. Наконец, последняя лодка — йол — должна была повторять сигналы и следить за ними.

Когда роли каждого были распределены, «Кокетка» под управлением Тризая направилась к мысу. Здесь гребные суда расстались с кораблем, и каждое пошло по своему назначению.

План Лудлова состоял, таким образом, в том, чтобы окружить бригантину со всех сторон, так как пока «Кокетка» стояла близ мыса контрабандистам невозможно было пройти в открытое море. В проходе сторожил их ланч, а на севере еще три шлюпки, которые должны были следить за всеми движениями вражеского судна и при удобном случае немедленно атаковать его.

Чтобы дать время шлюпкам достичь места своего назначения, «Кокетка» убавила паруса и остановилась неподвижно. Матросы, получив позволение располагать собою по усмотрению, спешили вознаградить ночное бодрствование несколькими часами мимолетного сна. Тризай подошел к капитану Лудлову, который, опершись на гамак, пристально смотрел по направлению бухты Коув.

— Темная ночь, спокойное море и сильные руки благоприятствуют тем, которые отправились на лодках! — сказал он. — Моряки храбры и полны юношеского задора. Но тем, кто будет нападать, по моему скромному мнению, много придется поработать. Я полагаю, капитан, брамсель держится лучше теперь, после того как мы переставили его в последний раз.

— Он держится хорошо! — рассеянно отвечал Лудлов.

— Собственно? по-моему, все равно! Натянута ли мачта с одной стороны, сдвинута ли в сторону, как шапка на гуляке, но если она действует исправно, можно быть вполне спокойным. Мистер Луфф думает наоборот. По его мнению, если тут затянуть шкоты грот-реи, то лучше будут действовать марселя. С этим я не согласен и готов держать пари, что при таком расположении, в каком находятся паруса в настоящую минуту, они действуют лучше, чем при том расположении, которое предлагает Луфф.

— Поднимите фонарь! — прервал разговорчивого офицера Лудлов. — Видите сигнал с ланча?

Тризай замолчал и тоже устремил глаза на бухту. В той стороне отчетливо три раза появился и исчез огонек.

— До сих пор все идет хорошо, — заметил капитан, в первый раз оборачиваясь к своему помощнику. — Этим сигналом они дают знать, что ланч уже находится в проходе. Я полагаю, мэтр Тризай, что теперь бригантина не уйдет от нас. Осмотрите внимательно горизонт, и пора покончить с этим контрабандистом.

Оба моряка несколько минут занимались тщательным осмотром в трубу морской дали. Насколько можно было заметить ночью, на всем протяжении, начиная от берегов Нью-Джерсея и кончая берегами острова Лонг-Эйланда, не было видно решительно ничего по ту сторону мыса. Это давало право думать, что в то время, когда на «Кокетке» делались приготовления к ночной экспедиции, «Морская Волшебница» не успела ускользнуть через тайные проходы.

— Все идет хорошо, — повторил Лудлов. — Теперь уж он не уйдет от нас. Давайте сигнал!

Три фонаря, образуя светящийся треугольник, были укреплены на бушприте «Кокетки». Это давало знать шлюпкам, находящимся в бухте, чтобы они двигались вперед. Ланч немедленно ответил на этот сигнал, пустив маленькую ракету, огненной лентой поднявшуюся над деревьями и кустарниками.

Все бывшие на палубе «Кокетки» затаили дыхание, ожидая начала битвы. Воображение Лудлова и Тризая напряженно работало. То им уже казалось, что ветер доносит до них крики атакующих матросов, то слышались угрожающие голоса, требовавшие, чтобы контрабандисты сдались. Все гамаки того борта, который был обращен к бухте, были унизаны любопытными, жадно всматривавшимися в темноту. Тишина, однако, стояла прежняя.

— Пора бы, кажется, услышать звуки мушкетов или же увидеть сигналы победы! — сказал как бы про себе Лудлов, не подозревая, что он говорит вслух.

— Вы не позабыли сказать, чтоб они в случае удачи известили об этом сигналом? — произнес чей-то голос вблизи Лудлова;

— А, господин Сидрифт! Я не желал бы, чтобы вы присутствовали при этом зрелище.

— Мне так часто приходилось наблюдать подобные сцены, что это уже не поражает меня.

— Как, однако, вы уверены в том, кому поручена теперь ваша бригантина! Я сам поверю в вашу мощь, если бригантина и на этот раз ускользнет от моих шлюпок.

— Взгляните, вот доказательства! — возразил Сидрифт, указывая на три огонька, появившиеся в устье прохода, над которым в то же время заблестели еще несколько огоньков.

— Это сигналы неудачи! — вскричал Лудлов. — Трогай корабль! Поворачивай реи! Мы должны поспешить ко входу в бухту, мэтр Тризай! Мошенникам опять повезло!

Глубокое огорчение слышалось в голосе молодого капитана, но в нем были и повелительные нотки начальника, сознающего свою власть.

Сидрифт стоял молча. Ни одного восклицания торжества не сорвалось с его губ, словно он давно был уверен, что дело кончится именно так.

— Вы смотрите на эту удачу вашей бригантины, как на дело вполне обычное, мэтр Сидрифт! — заметил Лудлов, в то время как крейсер двигался к оконечности мыса. — Счастье еще не покинуло нас. Тем не менее я еще не отчаиваюсь одержать верх: с трех сторон бригантина окружена берегами и моим кораблем, а с четвертой — шлюпками.

— Бригантина никогда не спит! — возразил контрабандист, испуская глубокий вздох облегчения.

— Для вас еще не все потеряно. Не скрою от вас, что таможенное ведомство придает весьма важное значение захвату вашей «Морской Волшебницы» и тем склоняет меня взять на себя ответственность, от которой я уклонился бы во всяком другом случае. Сдайте мне бригантину, и, клянусь честью, все офицеры и матросы ее получат право свободно удалиться и могут взять с собой все, что в состоянии захватить.

— «Волшебница» думает иначе: она переменила свою зеленую одежду на голубую, и, поверьте, несмотря на все ваши сети, она уйдет туда, где дна океана не достать вашему лоту. Да, на зло всему флоту королевы Анны!

— Желаю, чтобы вам не пришлось раскаяться в этом упрямстве. Впрочем, теперь не до слов. Заботы о корабле требуют моего присутствия наверху.

Сидрифт понял намек и скрепя сердце удалился в отведенную ему каюту. В это время луна поднялась из-за горизонта и осветила залив своим мягким светом. Не оставалось никакого сомнения, что бригантина все еще стояла в бухте. Ободренный этим Лудлов всецело отдался своему долгу, подавив на время даже личные свои чувства. Надежда снова воскресла в нем.

Спустя немного времени «Кокетка» достигла устья прохода, ведущего в бухту, и здесь остановилась. На реи и марсы были посланы матросы, чтобы осмотреть водную поверхность бухты. К ним присоединились два-три мичмана.

— Ничего не видно в бухте! — сказал капитан Лудлов, посмотрев туда в бинокль. — Этому очень мешает густая тень, отбрасываемая гористым Джерсейским берегом. Не различишь, снасти ли это или деревья на острове Штатов. Эй, на марсе!

Тонкий голосок одного из мичманов откликнулся на этот зов.

— Что вы видите там, за Гуком?

— Ничего не видно, капитан! Наша шлюпка идет к берегу, а ланч, по видимому, стоит неподвижно по ту сторону прохода. Вот теперь вижу и йол; он стоит на веслах за Ромаром. Что касается куттеров, то их не видать.

— Возьмите трубу и посмотрите западнее, затем исследуйте внимательно устье Раритона. Видите что-нибудь?

— Под ветром видно какое-то пятнышко. — Что это, по вашему мнению?

— Если не ошибаюсь, это лодка, идущая на веслах по направлению к нам, на расстоянии трех кабельтовов^[479].

Лудлов взглянул по указанному направлению в свой бинокль. Он действительно увидел тот предмет, о котором говорил мичман, и даже мог благодаря луне рассмотреть его характер. То была в самом деле шлюпка, которая обнаружила намерения войти в сношение с крейсером.

Лудлов сразу сообразил, что то не была его шлюпка. Он видел, что незнакомцы держались благоразумно мелкой воды, куда не мог бы за ними следовать корабль таких размеров, как «Кокетка». Взяв рупор, Лудлов окликнул ее.

Ответ донесся слабо, но, как видно, вылетел из привычной к морским восклицаниям груди.

— Парламентер с бригантины! — вот что можно было разобрать.

С минуту молодой капитан, волнуемый самыми разнородными чувствами, шагал взад и вперед по мостику. Потом он внезапно скомандовал спустить на воду последнюю еще оставшуюся шлюпку.

— Спустить кормовые паруса! — сказал он, когда шлюпка уже качалась на воде. — Раздать оружие! Нам надо быть настороже.

Дав Тризаю точные инструкции на случай измены, Лудлов сел в шлюпку и приказал трогаться. Через несколько минут обе шлюпки настолько приблизились одна к другой, что можно было свободно переговариваться. Капитан Лудлов приказал тогда своим людям остановиться и, взяв бинокль, стал осматривать незнакомцев. Лодка последних как мячик прыгала на волнах. Четверо атлетического сложения матросов тяжело налегли на весла, с трудом удерживая ее на месте. Глаза Лудлова остановились на фигуре, сидевшей на корме. По ее поразительному спокойствию, по скрещенным на груди рукам, по ее мужественным и правильным чертам лица он сразу признал в этом человеке моряка в индийской шали. Последний сделал ему приветственный жест, приглашавший пододвинуться ближе.

— Что надо от королевского крейсера? — спросил Лудлов.

— Доверие! — спокойно ответил моряк в индийской шали. — Подойдите ближе, капитан Лудлов! На мне нет, как видите, никакого оружия. Нам не к чему переговариваться в рупор…

Невольно стыдясь своих напрасных опасений, люди Лудлова налегли на весла и встали рядом с лодкой Тиллера.

— Ну-с, ваше желание исполнено. Какую надобность имеете вы к нам?

— Я прямо приступлю к делу, — ответил Тиллер с легкой улыбкой. — Зачем вы так упорно преследуете бригантину? Оставьте ее в покое, тем более, что до сих пор вам не удалось победить ее.

— В том приобретении, которое мы сделали сегодня ночью, начало успеха.

— Понимаю. Вы намекаете на Сидрифта, попавшего, по несчастью, в ваши руки. Если хоть одно оскорбление будет ему нанесено, мы сумеем отомстить.

— Ваши слова звучат несколько странно, принимая во внимание ваше положение осужденного, но мы извиняем их из уважения к мотивам, которые руководят вами… Ваша бригантина, мэтр Тиллер, лишилась многого в лице Пенителя Моря, и, может-быть, вы теперь более расположены внять голосу благоразумия. Я слушаю.

— Я намерен только предложить вам выкуп, который королева, надеюсь, не отвергнет, если ей дороги интересы казны. Но сперва выслушаем, в чем состоит ее воля.

— Прежде всего я, как моряк, обращу ваше внимание на положение обеих сторон. Я уверен, что «Морская Волшебница», пользуясь береговой тенью или темнотою ночи, скрывается в бухте. Выход ее через проход теперь заперт моими шлюпками, а также крейсером, в чем вы можете убедиться собственными глазами. Другие проходы тоже закрыты. Завтра на рассвете мы узнаем точно место нахождения бригантины и будем действовать…

— Прекрасно. Что же надо сделать, чтобы избежать этой опасности?

— Сдать бригантину. Хотя вы уже осуждены, но мы готовы удовольствоваться одним судном, бывшим до сих пор причиною ваших заблуждений, и надеемся, что тогда вы обратитесь на более честный путь.

— С вашего благословения! Теперь выслушайте меня, капитан Лудлов! У вас в плену находится особа, которая дорога сердцу всех нас. Отдайте ее нам, и мы обещаем покинуть ваши берега.

— Недурно с вашей стороны, но только я еще не сумасшедший, чтобы отпустить важного пленника, которого я считаю причиною всех зол, по первому слову его подчиненного и притом без всякой гарантии с вашей стороны. Право, господин Тиллер, удачи вскружили вам голову. Если я теперь и разговариваю с вами, то только из участия к моему пленнику. Не злоупотребляйте же моим терпением. Если придется силой овладеть вашим кораблем, вы подвергнетесь суровой каре закона.

— Ваше недоверие я нахожу извинительным, — ответил Тиллер, с трудом сдерживая порыв оскорбленной гордости. — Слово контрабандиста, конечно, ничто в глазах королевского офицера. Мы с вами смотрим на все под различными углами зрения. Я даже должен поблагодарить вас за эти слова, ибо они сказаны вами с добрым намерением. Но согласиться на ваше требование я не могу. Наша бригантина, как вы сами согласились, корабль замечательный. Едва ли есть ему равный по быстроте хода на всем океане. Клянусь, скорее пожертвую я улыбкой наипрекраснейшей женщины на свете, чем изменю своему кораблю! Вы не раз видели его, капитан Лудлов, в разнообразных положениях: в бурю и штиль, днем и ночью, вблизи и издали, с парусами и без них. Спрашиваю вас, разве он не достаточно красив, чтобы заполнить сердце моряка?

— Не отвергаю ни достоинств вашей бригантины, ни ее красоты. Жаль только, что про нее ходит такая дурная слава.

— Я уверен был в вашей похвале. Право, я становлюсь ребенком, как только речь заходит о моем корабле! Однако, пора кончить наш разговор. О сдаче бригантины не может быть и речи. Что вы думаете о кругленькой сумме денег, которая пойдет в вашу пользу в случае, если мы нарушим слово?

— Вы просите невозможного. Бригантина — или ничего!

— Скорее жизнь отдам, чем бригантину! Вы думаете, что мы окружены со всех сторон и что вам не остается сделать ничего большего, как с наступлением рассвета забросить крючья на наше судно? В таком случае эти честные матросы могут разуверить вас в неосновательности этих надежд. Нам случалось проскальзывать сквозь ваш флот. Ваши ядра не испортили красоты «Волшебницы». Но скажите, в каком преступлении можете вы обвинить Сидрифта и за что вы захватили его?

— Для нас достаточно одного имени Пенителя Моря, — отвечал, смеясь, Лудлов. — Хотя прямых улик в каком-либо преступлении и нет, но его можно свободно арестовать, так как он находится вне покровительства закона…

— Вот ваша хваленая справедливость истинных пиратов, захвативших власть в свои руки! Вы осуждаете человека в его отсутствие, человека, который молчит. Но если вы думаете безнаказанно совершать насилия, то знайте: существуют люди, которые чувствуют живой интерес к судьбе этого молодого человека.

— Не теряйте времени на напрасные угрозы! — нетерпеливо возразил Лудлов. — Если вы принимаете мои условия, то говорите это сейчас. Если нет, то ответственность за последствия лежит на вас!

— Пусть эти последствия падут на меня. Хотя мы и не можем прийти к соглашению, но это не мешает нам расстаться друзьями. Протянем друг другу руки, как подобает храбрым морякам; нет нужды, что в минуту столкновения они готовы перервать глотку один у другого.

С этими словами Тиллер дружелюбно протянул руку. Лудлов колебался. Однако, слова контрабандиста звучали так искренно, манеры его настолько отличали его от прочих собратий по ремеслу, что молодой человек устыдился своего недоверия. Притом он боялся обвинения в неучтивости. Все это заставило его принять, хотя и крайне неохотно, протянутую руку. Контрабандист воспользовался этим, чтобы притянуть свою лодку к самой шлюпке Лудлова, и затем, к величайшему изумлению всех присутствующих, перескочил к Лудлову и сел к нему лицом к лицу.

— Есть дела, которые не могут быть обсуждаемы во всеуслышание! — заметил он тихо. — Скажите откровенно, капитан Лудлов, знает ли ваш пленник, что его судьбою интересуются?

— Недостатка в утешениях нет, господин Тиллер, так как его утешает прекраснейшая женщина…

— А, понимаю! Вы говорите об Алиде?

— К несчастью, вы правы. Эта экзальтированная девушка, кажется, только и живет в его присутствии. Она презирает мнение других и потому не побоялась приехать на мой корабль.

При этих словах с лица Тиллера сбежали последние следы беспокойства.

— А альдерман?..

— Он благоразумнее своей племянницы, так как не позволил ей ехать одной.

— Довольно. Что бы ни случилось впоследствии, в настоящую минуту мы расстанемся дружески. Не опасайтесь пожать руку осужденного: он честен по-своему. Есть много князей, руки которых более запятнаны. Свидетельствуйте мое почтение этому безрассудному молодому человеку. Сердце у него — олицетворенная доброта. Я жизни не пожалел бы, чтобы охранить его. Но, несмотря на это, бригантина должна быть спасена. До свиданья.

Голос моряка невольно дрогнул от волнения. Сжав руку Лудлова, он вернулся в свою лодку со спокойствием человека, для которого океан — жилище.

— До свиданья! — повторил он, делая знак своим людям. — Мы еще с вами увидимся, — крикнул он на прощанье капитану.

— И не далее как на рассвете этого же дня, я уверен в этом!

— Едва ли! Доброго ветра и приятной стоянки! Обращайтесь хорошо с вашим пленником, и успех во всем будет сопровождать ваш флаг, за исключением предприятий против нас.

Матросы и с той и с другой стороны одновременно налегли на весла, и обе шлюпки быстро удалились одна от другой.

Глава 27

Рано утром того же дня в городе на острове Мангаттане происходила следующая сцена.

На краю города, близ одного из деревянных магазинов, окаймлявших берег гавани, стоял дом, внешность которого изобличала в хозяине мелочного торговца. Несмотря на ранний час, окна дома были раскрыты и в них часто появлялась голова хозяина. Лицо его было озабоченно. Резкий удар в дверь заставил его броситься к двери и впустить раннего гостя, перед которым он рассыпался в подобострастных выражениях почтения.

— Какая честь, милорд, с вашей стороны нам, маленьким людям! — скороговоркой бормотал он. — Я так и думал, что вашей чести приятнее будет принять его здесь, чем в доме вашей чести. Не угодно ли вашей чести отдохнуть после прогулки?

— Благодарю! — сказал гость со снисходительной улыбкой, садись на стул, который предлагал ему юркий хозяин. — Вы справедливо говорите о моей квартире. Но, может-быть, благоразумнее будет совсем его не видеть? Он здесь?

— Здесь, здесь, милорд! Как бы он осмелился заставить вашу честь ждать, да и я не позволил бы этого! Он будет счастлив предстать перед вашей честью, если только вашей чести будет угодно видеть его.

— Пусть подождет, не к чему торопиться. Он сообщил причины, по которым желает видеть меня, Корнэби? Скажите мне о них раньше, чем я увижу его.

— К сожалению, я должен сообщить вам, милорд, что этот человек упрям, как мул. Я исчерпал все доводы, доказывая ему все неудобство допустить его к вашей чести, но так как он настаивал, что имеет к вам дело большой важности, то я и не осмелился отказать ему без вашего разрешения и потому послал вашей чести письмо.

— И это письмо вышло очень недурным, мэтр Корнэби. По крайней мере, мне не приходилось получать лучшего с того самого дня, как я прибыл в эту колонию.

— Я горжусь похвалой вашей чести. Смею уверить, милорд, что я, не в пример прочим колонистам, всегда соблюдал то уважение, которое подобает особе высокого ранга.

Лорд бросил снисходительный взгляд на своего собеседника. Ободренный таким выражением сочувствия, последний продолжал:

— Не правда ли, милорд, я говорю сущую правду? Но, — прибавил он с достоинством, — где же им было набраться приличий? Англия только остров. Всем нельзя родиться и получить воспитание в одном уголке земного шара.

— Это было бы притом и неудобно, Корнэби!

— Вот так же говорил и я миссис Корнэби не далее как вчера. Было бы неудобно, сказал я ей, взять сюда еще другого жильца. Все не могут жить под одной кровлей. В извинение моей жены я должен прибавить, милорд, что она выражала при этом глубочайшее сожаление по поводу того, что ваша честь должны скоро покинуть нас, чтобы возвратиться в старую Англию.

— Ну, этому следовало бы, наоборот, более радоваться, чем сожалеть. Заключить в тюрьму… и кого? Близкого родственника королевы! Это не пройдет им даром! Это вопиющее нарушение прав личности.

— Это ужасно, милорд! Позор для оппозиции в парламенте! Я уверен, что никто не будет порицать вашу честь, если вы присоединитесь к кому бы то ни было, исключая, конечно, французов. Я часто говорил это во всех беседах, которые имел с женою по поводу вашего тяжелого положения.

— Не думал я, что возбуждаю до такой степени интерес! — ответил лорд, недовольный намеком хитрого хозяина.

— Мы занимаемся этим вопросом, милорд, не иначе, как с чувством почтеннейшего сожаления, как и следует истинным англичанам!

— Я не думал, мэтр Корнэби, что вы человек такой ученый. Что вы искусны в торговле — это я давно знал. Но чтобы вы имели столь здравые суждения, полагая в основу их солидные принципы, этого я, признаюсь, не ожидал от вас. Что, по-вашему, заставляет того человека искать у меня аудиенции?

— Не могу знать, милорд! От него не добьешься толку.

— Я не хочу видеть этого человека.

— Как будет угодно вашей чести. Столько, кажется, прошло дел через мои руки! Мог бы он доверить мне и свое. Я ему это сказал, а он наотрез отказался сообщить его мне. Твердит только, что ему чрезвычайно важно видеть вашу честь.

— Пусть в таком случае войдет.

Корнэби отвесил низкий, подобострастный поклон и, расставив поудобнее кресла, вышел из комнаты, осторожно притворив дверь.

Через минуту он вернулся с незнакомцем, которого и пропустил в комнату, где сидел лорд Корнбери.

Хотя этот потомок известного Кларендона^[480] и покровительствовал заведомо контрабанде, имевшей вообще большое распространение в ту эпоху в Америке, все же он считал ниже своего достоинства входить в непосредственные сношения с людьми этой профессии. Он убеждал себя, что корысть — порок более извинительный, если им заниматься тайно. Единственно с Корнэби он допускал личные сношения. Эти отношения хотя и шокировали лорда, но, связанный с ним денежными операциями, он принужден был терпеть его, хотя втайне настолько же презирал, насколько и ненавидел.

Когда дверь отворилась, лорд Корнбери величественно поднялся со своего места и, решив как можно скорее отделаться от докучливого посетителя, взглянул на него с надменной улыбкой. Но он встретил в моряке в индийской шали человека, нисколько не походившего на пресмыкавшегося торговца. При взгляде на его гордую и величественную фигуру, на его спокойные глаза, устремленные в упор на благородного лорда, тот забыл свою роль, которую приготовился было разыграть, и вскричал с изумлением:

— Как! Вы? Пенитель Моря?

— Люди зовут меня так, и если продолжительное пребывание на океане дает право на эту кличку, то она является вполне заслуженной.

— Ваша репутация… вернее сказать, некоторые подробности вашей истории мне небезызвестны. Бедняга Корнэби, этот достойный и трудолюбивый торговец, воспитавший трудом рук своих многочисленную семью, просил меня принять вас. Без этого я не решился бы на свидание, так как, вы понимаете, высокое положение налагает известного рода обязанности. Я надеюсь на вашу скромность.

— Я часто имел дела с вельможами, и, признаюсь, эти свидания были для меня так невыгодны, что мне и в голову не приходило хвастаться этим. Множество князей извлекало большие барыши из знакомства со мною.

— Не отрицаю вашей полезности, сударь! Я рекомендую только благоразумие. Между нами есть род контракта, по крайней мере, так говорит Корнэби: лично я редко вхожу в эти дела. Таким образом вы, может-быть, имеете полное право вписать меня в число ваших покупателей. Мы, власти, конечно, должны уважать законы, но в виду нашего высокого общественного положения нам не всегда удобно и возможно подчиняться тем лишениям, которые налагаются на публику из-за политических расчетов. Впрочем, мне незачем указывать вам на это. Вы так много видели на свете! Я убежден, что наше свидание кончится к обоюдному удовольствию.

Пенитель Моря не скрывал того презрения, которое он чувствовал к этому аристократу, старавшемуся как-нибудь оправдать свое поведение.

Однако, когда лорд перестал говорить, он наклонил в знак согласия голову. Увидев, что его собеседник ясно видит его игру, лорд Корнбери сбросил с себя маску и заговорил более откровенно.

— Корнэби — верный агент, — продолжал он. — По его словам, нет более искусного мореплавателя в прибрежных водах, чем вы, господин Пенитель. Надо полагать, ваши сношения с этим берегом столь же прибыльны, как и часты.

— Тот, кто дешево продает, не нуждается в покупателях. Я думаю, что ваша честь не имеет причин жаловаться на цены?

— Ваша правда. Но так как я сейчас ухожу, то нельзя ли, наконец, узнать цель вашего визита?

— Я прошу вас принять участие в одном молодом человеке, имевшем несчастье попасть в руки королевского офицера.

— Гм! Вы хотите сказать, что крейсер, стоящий теперь в бухте, захватил одного неловкого контрабандиста? Ну, что ж! Все мы смертны. Арест его — тоже смерть, только легальная, людей вашей профессии. Участие — слово, могущее иметь много толкований. Объяснитесь.

— Мне известно, что королеве угодно было назначить в здешнюю колонию нового губернатора. Ваши кредиторы сочли нужным захватить вашу особу заложником в обеспечение вашего долга. Я думаю, однако, что человек, в жилах которого течет такая кровь, при настоящих условиях рано или поздно получит то, на что дают ему право его связи, а потому его просьба не остается без удовлетворения! Вот причина, по которой я и обращаюсь к вашему заступничеству.

— Вот объяснение образцовое по своей краткости и точности. Очень хорошо, сударь! Предположим, что в моих интересах исполнить ваше желание. Кто же тот человек?

— Это молодой человек, по имени Сидрифт, драгоценный посредник между мною и покупателем. Веселый и смелый, предприимчивого ума, — он дорог всем морякам бригантины. Он испытанной верности. Мы охотно пожертвуем барышами целой поездки, лишь бы освободили его. Притом он положительно незаменим мне, как знаток тканей и прочих товаров, составляющих предмет моих операций. Мое же дело вести корабль до гавани и охранять его безопасность в случае бури.

— Если он так искусен, то емуне следовало бы принимать таможенного дозорщика за покупателя. Как произошел случай?

— Он повстречался в неудобный час со шлюпкой «Кокетки», и так как мы в это время были далеко от берега, то ему и не оставалось ничего, как сдаться.

— Задача действительно трудная. Я знаю, как тверд в своих решениях Лудлов. Во всем флоте не найти человека, который исполнял бы более точно свои обязанности. Этот человек не знает различия между теорией и практикой.

— Это моряк, милорд! Он видит в своих инструкциях их простой, действительный смысл. Я отнюдь не думаю о нем хуже лишь потому, что его нельзя отклонить от выполнения долга. Мы обыкновенно истолковываем «долг» как нам нравится. Между тем его следовало бы исполнять верно и честно, если находишься на службе государства.

Легкая краска появилась и исчезла на щеках лорда Корнбери. Он с деланным смехом ответил:

— Ваши слова сделали бы честь любому проповеднику, господин Пенитель Моря! Вы совершенно правы: мы живем в век моральных истин. О людях судят по их действиям, а не по словам. Но разве тот молодой человек настолько необходим, что его нельзя предоставить своей судьбе?

— Я скорее готов превратить мою бригантину в королевский куттер, чем даже остановиться на подобной мысли! Пока я не думаю, чтобы ему грозила серьезная опасность, так как в его безопасности заинтересованы люди, имеющие власть.

— Так вы победили нашего бригадира! — вскричал в восторге Корнбери, забыв даже о сдержанности, которую он считал приличным сохранять до сих пор. — Вот вам и незапятнанный реформатор! Попался-таки на золотую удочку.

— Нет, лорд виконт, вы меня не поняли. Пока неизвестно, на что могу я надеяться по отношению к нему и чего опасаться.

— Предложите ему больше золота. Он не устоит перед ним, как и все вообще люди.

— Однако, милорд, я встречал людей, предпочитавших бедность золоту и собственное мнение — желаниям других.

— В таком случае это чудо природы! — вскричал лорд, окончательно сбросивший с себя последние следы сдержанности. — Вы должны их посадить в клетку и показывать за деньги… Но все-таки Гонтер уступит вам, если вы приметесь за дело как следует. Чего вы ждете от меня?

— Употребить в дело влияние, которое не может не иметь успеха в силу известной вежливости. Ведь она так в ходу у особ высокого ранга и заставляет быть выше всякого соперничества. Кузен королевы, главное преступление которого лишь свободная торговля, может еще получить свободу, хотя, конечно, ему не возвратят прежнего места в колонии.

— Правда, мое влияние имеет еще некоторую силу, и я с радостью закончил бы свою деятельность в этой части света каким-либо актом милосердия, если бы… имел к этому средства.

— Недостатка в них не будет. Хотя выгоды моего опасного промысла сильно упали благодаря этому несчастному случаю с Сидрифтом, но я готов пожертвовать на алтарь правосудия двести дублонов, чтобы только видеть моего товарища у себя на бригантине здравым и невредимым.

При этом Пенитель Моря без дальнейших разговоров вынул из кармана тяжелый мешочек золота и положил его на стол, не удостоив даже взглядом оставляемую ценность. Выполнив это, он немедленно отвернулся и, когда вскоре затем бросил взгляд на стол, увидел, что последний пуст…

— Ваша привязанность к этому бедняге заслуживает удивления, — сказал лорд, — было бы жаль, если бы ваши труды пропали даром. Есть ли улики против него?

— Сомнительно. Он имел дела лишь с высшим классом общества и то редко. В этом отношении я спокоен за него. Итак, милорд, я буду считать вас в числе его покровителей?

— Весьма признателен за откровенность. Но удовлетворится ли капитан Лудлов одним пленником? Не удастся ли ему захватить бригантину?

— Все остальное я беру на себя. Правда, не далее как прошлой ночью мы чуть не попали впросак, стоя на одном якоре и дожидаясь Сидрифта. Командир «Кокетки», воспользовавшись моею же лодкою, в которой попался ему Сидрифт, подъехал к самой бригантине. Он уже пытался перерезать якорный канат, когда его намерение было открыто.

— И вы избежали несчастья?

— Мои глаза редко бывают закрыты, когда опасность близка. Я заметил Лудлова во-время. Нам удалось напугать его средством, одним нам известным, и таким образом предотвратить опасность, не прибегая к насилию.

— Я не думал, что его можно принудить отказаться от подобной попытки.

— Вы, я вижу, того же о нем мнения, как и мы. Однако, продолжаю. Когда явились его шлюпки, птичка уже улетела.

— Вам удалось выбраться в море? — спросил Корнбери, который с радостью услышал бы, что бригадина находится вдали от берегов.

— Нет, у меня остались другие дела. Я не хотел сразу покидать Сидрифта. Притом мне надо было окончить счета в этом городе. Поэтому я отправился в верхнюю часть этой бухты.

— Признаюсь, это смелый шаг, господин Пенитель, едва ли говорящий в пользу вашей осторожности.

— Бывают случаи, виконт, когда все спасение заключается в одной смелости! — спокойно и не без иронии ответил контрабандист. — В то время как Лудлов стерег проходы, мое легкое судно спокойно шло близ берегов острова Штатов. Сегодня утром оно прошло мимо этих магазинов, а сейчас дожидается своего командира, стоя за мысом, лежащим ниже, недалеко отсюда.

— Это безрассудная смелость. Изменение ветра, и вы попадетесь служителям закона и поставите в неловкое положение тех, кто заинтересован в вашей безопасности.

— Не беспокойтесь, милорд, мы пройдем Портданфер и выйдем в открытое море через пролив Коннектикут.

— Поистине, надо иметь железные нервы, чтобы разговаривать с вами. Я отказываюсь вступать с вами в сделку, так как вижу, что «Морской Волшебнице» не миновать душа.

— Очень жаль тогда, — ответил Пенитель, — но сделанного не воротишь, хотя я надеюсь, что помочь этому горю еще можно. Бригантина находится в одном лье^[481] отсюда, этого нельзя отрицать. Так как вы отказываетесь от сделки, то не стоит и заключать ее. В таком случае дублоны будут употреблены, ну, хотя бы для облегчения участи Сидрифта.

— Как вы книжно выражаетесь, словно школьник, мэтр Пенитель!.. Разве вам не знаком язык дипломатических переговоров? Предположение не есть заключение, обещание не то же, что исполнение. Слова — лишь украшение речи, между тем как золото — прямое доказательство. Наше дело в шляпе!

Моряк взглянул недоверчиво на Корнбери, но прежде чем он собрался ответить, оконные стекла задребезжали от пушечного выстрела.

— Утренняя пушка! — вскричал, вздрогнув, Корнбери.

— Нет! Солнце давно взошло!

На лице Пенителя не обнаруживалось никаких признаков тревоги, хотя по его задумчивой позе, по неподвижно устремленным в окно глазам можно было заключить, что он почуял опасность. Подойдя к окну, он только что взглянул в окно, как тотчас же вернулся к собеседнику.

— Итак, условие заключено, — сказал он, пожимая не без усилия воли руку лорда, — смотрите, действуйте как следует, и вы не останетесь в накладе. В противном случае я сумею отомстить!

Несколько мгновений Пенитель держал руку изнеженного аристократа словно в тисках. Затем, сняв шляпу скорее из вежливости, чем в знак уважения, он повернулся на каблуках и твердыми шагами вышел из дома.

Корнэби, вернувшийся тотчас по уходе моряка, застал своего гостя взволнованным. Разнообразные чувства — злоба, изумление и страх — отражались на лице лорда.

Впрочем, природное легкомыслие лорда Корнбери помогло ему быстро подавить в себе эти чувства. Приняв прежний надменный вид, он обратился к своему подобострастному агенту.

— Может-быть, это — коралл, перл или другой драгоценный продукт океана, — сказал он, брезгливо вытирая носовым платком руку, — но на нем налип слой грязи. Надеюсь, что мне больше не придется подвергаться нападению этого чудовища. Который час?

— Нет еще шести часов, милорд! Ваша честь имеет еще время возвратиться домой. Миссис Корнэби льстит себя надеждой, что ваша честь откушает чашку чаю.

— Что означает эта пушка, мэтр Корнэби? Она встревожила контрабандиста, заставив его поспешно удалиться.

— Не смею судить об этом, милорд! Полагаю, что это увеселяются господа офицеры в форте. Если позволит ваша честь, я взгляну в окно.

— Посмотрите. Признаюсь, мне любопытно знать, что такое встревожило этого глупого моряка. Кажется, над крышами этих магазинов я вижу мачты какого-то корабля? Что бы это могло быть?

— Ваша честь имеет такой зоркий глаз, какого нет ни у одного лорда Англии. Я бы четверть часа стоял, прежде чем додумался бросить взгляд на то место, где покоятся теперь взоры вашей чести.

— Это или бриг, или корабль, господин Корнэби. Выгляньте в окно, — я не хочу, чтобы меня заметили, — и говорите скорее, что это: корабль или бриг?

— Милорд, я мало смыслю в вещах подобного рода.

— Прошу вас, добрый Корнэби, постарайтесь высказать свое мнение. Вот взвился дымок сзади мачт.

Окна снова задрожали от пушечного выстрела. Мгновение спустя показался нос военного корабля. Затем одно за другим замелькали орудия и, наконец, ясно обрисовались высокие борты крейсера «Кокетки». Виконту стало ясно, отчего так поспешно покинул его контрабандист. Пошарив в кармане, он вытащил было полную горсть дублонов, но, подумав немного, зажал их в руке и, кивнув небрежно головой хозяину, вышел из его дома с твердым решением никогда не входить в непосредственные сношения с людьми низшего сословия.

Глава 28

Огромный Нью-Йоркский залив в той части, где лежит собственно гавань, защищается от морских ветров целым рядом островов. В этом отношении более важную роль играют два острова. Бухты Раритона и Нью-Йорка сообщаются между собою двумя проливами: один из них находится между островами Штатов и Нассау и называется Нарроуз; через него корабли входят с моря в гавань; другой расположен между островом Штатов и материком и носит название Кильнс; через него корабли проходят в соседние воды Нью-Джерсея. Остров Штатов важен в смысле безопасности Нью-Йоркской гавани. Что касается острова Нассау, то, защищая половину гавани от волнений океана, он тянется на протяжении ста морских миль и при этом так близко подходит к материку, что расстояние между ними не превышает двух кабельтовов. Получается широкий и живописный пролив. Минуя небольшой архипелаг, находящийся в сорока лье от города, корабли через другой пролив достигают открытого моря.

В этих проходах вследствие прилива образуются разнообразные течения. Через Сэнди-Гук течение направляется на запад — в реки штата Джерсей, на север — в Гудзон, на восток — вдоль вышеупомянутого пролива между островом Нассау и материком. Течение, идущее через мыс Монтаук, где восточная оконечность острова Нассау значительно поднимается над водой, наполняет реки Коннектикута и соединяется с западным течением в местечке Трогмортон, в двадцати милях от города. Излишне говорить, что вследствие давления громадной массы воды в этих узких проходах образуются опасные быстрины. Особенно опасна в этом отношении часть канала между гаванью и Трогмортоном. Здесь вода, выражаясь образно, кидается подобно стреле из лука. Вследствие крутого, образующего прямой угол изгиба, который делают оба берега этого прохода, и множества подводных скал, видимых даже невооруженным глазом, а также большого количества подводных камней и водоворота, образуемого столкновением идущих с различных сторон течений, — этот трудный проход не без основания прозван «Воротами Ада». Во время революционной войны здесь погиб, например, английский фрегат, налетевший на всех парусах на скалу, называемую Пот (котел) и моментально пошедший ко дну со всем своим экипажем.

Выйдя на улицу, Тиллер тотчас же понял ту опасность, которая угрожала его бригантине. Одного взгляда на симметричные снасти и широкие реи корабля, проходившего в эту минуту прямо перед городом, было ему достаточно, чтобы признать в нем «Кокетку».

Маленький флаг на бом-брам-стеньге объяснял значение пушечного выстрела. На языке моряков это значило, что «Кокетка» требует лоцмана, чтобы пройти «Ворота». В тот момент, когда Тиллер достиг дальнего конца набережной, где дожидалась его возвращения бригантина, новый грохот пушки обнаруживал то нетерпение, с которым английский корабль ждал лоцмана.

«Кокетка» уже вошла в проход между островами Мангаттаном и Нассау и, пользуясь течением, быстро подвигалась вперед.

Третий выстрел потряс стены домов, и не одна голова почтенного буржуа тревожно высовывалась из окна, а лодка лоцмана и не думала еще появляться.

— Приналягте на весла, друзья, ради нашего спасения и спасения бригантины! — вскричал Пенитель, одним прыжком вскакивая в лодку и схватывая руль. — Теперь не время забавляться, или этот корабль захватит нас. Живей!

Весла разом поднялись, и шлюпка понеслась вниз по течению. Быстро миновав магазины, она влетела в проход между мысом острова Лонг-Эйланда и берегом Мангаттана, делающим здесь выгиб. Едва Пенитель достиг середины прохода, чтобы избегнуть берегового прибоя, как его шлюпка уже достигла Церлера. Пенитель с беспокойством огляделся, отыскивая свою бригантину. Снова загрохотала пушка. Тотчас послышался свист ядра. В нескольких сотнях футов впереди его шлюпки поднялся вверх сноп воды, вызванный падением снаряда.

— Этот Лудлов хочет, кажется, одним выстрелом убить двух зайцев! — хладнокровно проговорил Пенитель. — Он тревожит обывателей города звуком выстрелов ив то же время угрожает нам ядрами. Нас заметили, друзья! Теперь наше спасение в нашей энергии! Гребите еще сильнее! Вы сидите лицом к крейсеру, мистер Койль! Посмотрите, висят ли на талях шлюпки Лудлова или их нет?

Моряк, к которому относились слова Пенителя, не прерывая энергичной работы веслами, поднял глаза на «Кокетку» и отвечал спокойно:

— Тали пусты, ваша честь. На реях мало людей. Однако, мошенников все еще достаточно, чтобы послать нам ядро.

— Слуги королевы пробудились сегодня рано. Еще удар-два веслами, Дубовое Сердце, и мы оставим их за этим берегом.

Второе ядро вспенило воду как-раз у весел, но в следующее мгновение шлюпка с контрабандистами, повинуясь рулю, обогнула берег и скрылась из виду крейсера. В то же время они увидели на противоположной стороне Церлера бригантину. Пенитель бросил на нее печальный взгляд, но не сказал ни слова, щадя своих людей, энергия которых была так необходима в данную минуту. Оттуда тоже заметили Пенителя, так как бригантина замедлила ход, и скоро контрабандисты были уже на палубе.

— Зачем все еще висит этот сигнал? — спросил Пенитель, указывая на вымпел, развевавшийся наверху носовой мачты.

— Мы держим его, чтобы ускорить прибытие лоцмана! — отвечали ему.

— Разве изменник не сдержал своего слова? — вскричал Пенитель, отступая в изумлении назад. — Я дал ему золото и получил взамен пятьдесят обещаний. Впрочем, вон он едет. Скорей ему навстречу, каждая минута теперь дорога!

Повинуясь рулю, бригантина уже сделала полуоборот, как новый пушечный выстрел заставил всех взглянуть в сторону, откуда он раздался. Над берегом, который загибается здесь в виде угла, взвился дымок, и скоро верхние паруса «Кокетки», а затем и самый корпус ее показались перед глазами контрабандистов. Вдруг один из матросов закричал, что лоцман повернул назад и гребет что есть силы к берегу.

Энергичные проклятия посыпались вслед за изменником, но то не был признак смятения. Оба корабля находились теперь на расстоянии английской полумили один от другого, и требовалась вся энергия «Волшебницы», чтобы избежать близкой опасности. Снова руль повернулся, и бригантина, наклонившись по ветру, надувшему все ее паруса, понеслась с обычной легкостью. В продолжение следующих затем двадцати минут оба судна сохраняли неизменное расстояние друг от друга. В действительности же бригантина даже несколько выиграла в расстоянии. Ей удалось первой достичь прохода, образуемого Блаквеллем, где к силе ветра присоединилось еще течение. Казалось, что это обстоятельство не ускользнуло от преследователей, и пушка, молчавшая некоторое время, снова изрыгнула дым и пламя. Положение контрабандистов становилось все более и более критическим. Ядра летели через такелаж бригантины и делали большие дыры в парусах. Еще несколько выстрелов, и бригантина лишилась бы возможности продолжать свой бег, но Пенитель не дремал и в ту же минуту обдумал решительный план.

Бригантина почти поравнялась с островом Блаквеллем. В западной части этого острова тянется по направлению к югу риф, почти скрытый в воде. Саженях в двадцати от берега остров высоко поднимает над водой черную верхушку скалы, образуя проход. По ровному волнению в этом проходе Пенитель мигом сообразил, что глубина в нем больше, чем в каком-либо другом месте рифа. Он положил руль под ветер и затем стал спокойно ждать результатов своего маневра.

Что касается матросов бригантины, то они все свое внимание сосредоточили на ядрах, продолжавших летать и ломать снасти. Люди как-будто забыли, какой опасности подвергалась бригантина, проходя по узкому пространству между берегом и скалою. Но когда судно миновало эту опасную скалу и вошло в другой канал, единодушный крик восторга вырвался из широких матросских грудей. Еще мгновение, и вершина Блаквелля загородила их собою от пушек «Кокетки».

Длинный риф не давал «Кокетке» возможности изменить направление с целью сократить расстояние, а ее глубокая осадка мешала ей пройти между островом и скалою. Она почти поравнялась с бригантиной, от которой ее теперь отделял узкий и длинный остров.

Внезапно в голове Пенителя мелькнула мысль, которую он тут же и привел в исполнение. Бригантина повернулась и пошла вперед, разрезая волны. Если бы эта мысль увенчалась успехом, торжество контрабандистов было бы полное. Достигнув возвратных течений, проходивших несколько ниже, и воспользовавшись ими, они вышли бы в открытое море по тому пути, которым раньше приходилось им неоднократно пользоваться. Но через минуту смелый моряк убедился, что он опоздал. Ветер упал, и бригантина уже не могла преодолеть силы течения. Еще раз был повернут руль, и судно пошло прежней дорогой по проходу.

Тем временем «Кокетка» с помощью ветра и течения быстро подвигалась вперед и становилось очевидным, что она раньше «Морской Волшебницы» достигнет восточной оконечности острова.

Какие обстоятельства привели корабль капитана Лудлова к городу?

На рассвете этого дня крейсер вошел в бухту Коув и скоро убедился, что бригантины здесь не было.

Сомнение рассеял один рыбак, сообщивший, что ночью он видел корабль, похожий, судя по приметам, на бригантину; корабль шел через пролив Нарроуз по направлению к городу. Этого было достаточно. Лудлов немедленно дал сигнал своим шлюпкам запереть пролив Нарроуз и Кильнс, а сам отправился в гавань.

Итак, «Кокетка» подходила к восточной оконечности острова Блаквелля. Цель Лудлова была двойная: сохранить свой корабль и захватить контрабандистов. Он легко мог бы разбить снасти бригантины, открыв огонь поверх острова, но слабость экипажа, уменьшенного больше, чем вдвое, опасность повредить фермы, разбросанные по холмам острова, наконец, необходимость приготовиться к трудному переходу, — все это отвратило опасность от бригантины.

Едва «Кокетка» вошла в проход между Блаквеллем и Нассау, как Лудлов отдал приказание поставить на свое место пушки и приготовить якоря.

Корабль летел, как скаковая лошадь. Его молодой командир, стоя на корме, то кидал беспокойные взгляды на воду, то смотрел на бригантину, высокие мачты на которой и белые паруса виднелись по ту сторону острова на расстоянии всего двухсот саженей. Только что Тризай распорядился приготовить якоря, как «Кокетка» влетела в бухту Коув, где, обыкновенно, суда искали якорной стоянки, дожидаясь благоприятного момента для прохождения «Ворот». Беглый взгляд, брошенный Лудловым, убедил его, что бухта пуста: не виднелось ни одной лоцманской лодки. С минуту он колебался, не рискуя продолжать путь без лоцмана. Но увидев бригантину, он отбросил все колебания.

— Мы приближаемся к «Воротам Ада»! — вскричал Тризай.

— Смелый моряк не останавливается!

— Я слышал, что проход этот вполне оправдывает свое название.

— Я уже бывал в нем и подтверждаю его репутацию… Бригантина не имеет, по видимому, ни малейшего желания бросить якорь!

— Если она и теперь проскочит благополучно, то вполне заслужит свое прозвище. Мы проходили Коув, капитан?

— Мы его уже прошли! — ответил Лудлов, с трудом переводя дыхание. — Пусть будет, что будет! С лоцманом или без него, но мы или погибнем, или догоним беглеца!

Тризай видел, что теперь все спасение заключалось в спокойствии и выдержке экипажа. Быстро пробежав по рядам матросов, он осмотрел, все ли было в порядке, порекомендовал молодым офицерам бдительность и, встав около капитана, спокойно стал дожидаться его приказаний. Сам Лудлов, хотя внутренне и чувствовал тяжесть ответственности, которую он сам принял на себя, но наружно был совершенно спокоен. Корабль несло течением прямо к «Воротам». Никакая человеческая сила не могла теперь остановить его.

Несмотря на постепенно увеличивавшуюся быстроту хода «Кокетки» и критическое положение, Лудлов обратил внимание на бригантину, стараясь уяснить себе намерения Пенителя.

Блаквелль остался позади. Бригантина вошла в опасный проход; следом за ней на расстоянии двухсот футов мчался крейсер.

Пенитель Моря стоял на носу как-раз над изображением «Волшебницы». Скрестив на груди руки, он окидывал спокойным взором то своего преследователя, то многочисленные рифы, водовороты и все бесчисленные препятствия, какими был усеян этот проход. Встретившись взглядом с Лудловым, он в знак приветствия поднял шляпу.

Лудлов был слишком благовоспитан, чтобы не ответить на этот поклон. Исполнив долг вежливости, оба моряка отдались заботам, каждый о своем корабле. Прямо на их пути лежала скала, о которую волны разбивались со страшным шумом. Прежде чем успели, взвесить опасность, скала с шумом пронеслась мимо.

— Реи под ветер! — скомандовал Лудлов, едва выдержав спокойный тон.

— Держать под ветер! — вскричал и Пенитель Моря, подражавший движениям крейсера. «Кокетка» была почти на линии ветра, но неожиданный поворот течения не позволял ей идти прямым путем. Хотя она и неслась с прежней быстротой под ветром, несмотря на сильное волнение, увеличившееся еще вследствие прилива, однако, скоро должна была отдаться течению, так как прямо на ее пути находился риф, на который волны изливали свою ярость. Забыв дисциплину, Тризай яростно закричал:

— Задний ход, или корабль пропал!

— Распустить все паруса! — повелительно закричал в свою очередь капитан.

Казалось, корабль чувствовал опасность лучше всякого матроса. Нос его отвернулся от рифа, паруса надулись, и опасность миновала, но за нею тотчас встала другая. Впереди клокотал и пенился водоворот, так называемый «Котел», и среди него виднелась скала. Гибель судна казалась неизбежной. Однако, благодаря надлежащему повороту рей сила парусов упала, ход замедлился, а течение, увлекавшее корабль под ветер, помогло ему выйти благополучно из этого испытания. Принужденный уступить, крейсер поднялся и затем плавно опустился, скользнув вперед и как-будто посылая «прости» грозному проходу. В следующее мгновение скала была уже далеко позади.

— Если корабль еще пронесется вперед на двойную свою длину, его нос коснется возвратного течения! — вскричал бдительный Тризай.

Лудлов кинул кругом нерешительный взгляд. Вода шумела и пенилась со всех сторон. Корабль приближался к мысу, который образовал собою крутой поворот берега. Паруса постепенно теряли свою силу. Капитан видел, что его несло прямо на берег. Он обратился к последнему средству, которое еще оставалось у него в запасе.

— Послать два якоря! — скомандовал он.

Послышался всплеск воды от падения тяжелых железных масс и шум развертывавшихся канатов. Затем последовал такой толчок, что весь корабль застонал и задрожал. Канаты от страшного трения задымились. Корабль стремительно повернулся и бросился кормой к берегу, хотя движения его и были ослаблены рулем и отчаянными усилиями экипажа. Все бывшие на борту «Кокетки» ждали в эту минуту с сердечным замиранием, что вот-вот канаты не выдержат страшного напряжения, лопнут, — и тогда прощай земля со всеми ее радостями! К счастью, верхние паруса вдруг надулись, и так как ветер дул с кормы, то сила его умеряла силу течения. Повинуясь рулю, корабль послушно остановился, между тем как вода продолжала бешено клокотать вокруг его носа.

С того мгновения, как «Кокетка» вошла в «Ворота», и вплоть до того, когда она бросила якорь ниже «Котла», протекла лишь какая-нибудь минута, хотя расстояние между обоими пунктами было около мили. Убедившись, что корабль стоит надежно, Лудлов имел время вспомнить о других своих обязанностях.

— Приготовьте крючья! — с живостью проговорил он. — Убавить паруса! Приготовить шпиль!

Убедившись в невозможности побороть силу течения у восточной оконечности Блаквелля, бригантина продолжала прежний путь, но уже имея «Кокетку» впереди себя. Этим обстоятельством контрабандист сумел прекрасно воспользоваться, чтобы вести бригантину по совершенно незнакомому ему проходу. Когда «Кокетка» переменила галс, бдительный Пенитель Моря не упустил это из внимания, но удовольствовался тем, что подставил ветру лишь носовые паруса. С этого времени бригантина не выходила из полосы течения, искусно маневрируя и готовая ежеминутно отдаться силе течения, если обстоятельства потребуют сокращения пути.

В тот момент, как на «Кокетке» приготовили крючья, контрабандист стоял на корме бригантины, в пятидесяти футах от Лудлова. Со спокойной улыбкой он махнул рукой. По этому знаку экипаж бригантины разом повернул по ветру все паруса. Бригантина ринулась вперед, и крючья «Кокетки» тяжело бултыхнули в воду.

— Благодарю вас, капитан Лудлов, за то, что вы имели снисходительность служить для меня лоцманом! — закричал Пенитель в то время, как его бригантина, пользуясь ветром и течением, быстро удалялась от крейсера. — Вы еще встретите меня близ Монтаука, где дела удержат меня на берегу. Через несколько дней мы уже будем далеко отсюда. Берегите свой корабль: он замечательный ходок!

Лудлов не знал, что делать теперь. Когда бригантина проходила мимо «Кокетки», у него мелькнула мысль употребить в дело пушки, но он тотчас же вспомнил, что прежде, чем эта мысль будет приведена в исполнение, бригантина будет уже вне пушечного выстрела. Он уже собирался приказать перерезать якорные канаты, но вспомнил о быстроте хода противника и задумался… Усилившийся ветер вывел его из затруднений. Он приказал сбросить канаты в море. «Кокетка» снова двинулась следом за бригантиной, которая виднелась вдали. Настичь ее ядром нечего было и думать.

Оба капитана продолжали путь, стараясь по возможности придерживаться середины течения и полагаясь более на судьбу, чем на свое знание канала.

Когда они поравнялись с двумя островками, лежащими недалеко от «Ворот», от одного из них отъехала лодка и направилась к крейсеру. Через минуту на палубе его появился лоцман.

Первым делом Лудлова было спросить, не взяла ли лоцмана и бригантина.

— Нет, — отвечал моряк, — если судить по ее движениям… Она проскользнула по скрытой в воде скале, и когда она проходила, я слышал шум бросаемого лота. Я сам было направился на бригантину, да уж очень быстро она пролетела.

— Догоните ее, и вы получите пятьдесят гиней.

При этих магических словах сонливость лоцмана мигом исчезла. Он стал вычислять по пальцам все те препятствия, которые лежали на пути незнакомой с местными условиями бригантины и которые могли предать ее в их руки. Результаты этих вычислений были в высшей степени утешительны. Оказывалось, по его словам, весьма вероятным, что если бригантина и пройдет случайно целый ряд этих препятствий до Трогмортона, то за последним ее ждет верная гибель. В конце концов лоцман выразил твердую надежду, что еще до захода солнца бригантина будет в руках капитана Лудлова…

Эти предположения оказались безусловно ложными. Несмотря на подводные камни, «Морская Волшебница» продолжала свой путь, даже усилив свой ход, так как ветер все более и более свежел. За Трогмортоном узкий проход расширяется и принимает, по видимому, более удобный и безопасный характер. Но эта безопасность обманчива, так как здесь разбросано множество совершенно скрытых в воде рифов и подводных камней, на которые и рискует напороться незнакомый с местной топографией моряк. Если это опасное место и было пройдено Пенителем благополучно, то этому он обязан был всецело случаю.

В течение своей скитальческой жизни Пенитель Моря изучил мели и подводные камни. Его глаз моментально схватывал те признаки, которые предупреждают моряка об опасности. Малейшая рябь на поверхности воды, потемнение воды — ничто не ускользало от его внимания. Сидя на брам-рее, он осматривал проход с того момента, как бригантина миновала «Ворота Ада», и сообразно с этими наблюдениями отдавал спокойные и отчетливые приказания. Но когда его глаз скользнул по широкой скатерти вод, в то время как судно уже миновало Трогмортон, он подумал, что в дальнейших наблюдениях не представляется никакой надобности. Взглянув, однако, еще раз, он остановился в нерешительности. Его внимание привлекло следующее обстоятельство. Впереди бригантины, на расстоянии от нее одного лье, по направлению к западу шло тяжелое каботажное судно. Ему навстречу, направляясь на восток, шла легкая шхуна на весьма большом расстоянии от первого. Хотя ветер был благоприятный обоим, Пенитель заметил, что оба судна шли не по прямой линии, а маневрировали, направляясь к одному пункту близ острова, лежавшего в одной миле к северу от прямой дороги. Опытный контрабандист все понял. Повинуясь его команде, «Морская Волшебница» уменьшила паруса, чтобы дождаться приближения «Кокетки», снасти и паруса которой уже показались над землей. Когда же и крейсер, вместо того, чтобы идти прямо на бригантину, свернул в сторону и пошел по другому пути, то не оставалось уже никакого сомнения в том, где проходил фарватер. Между тем шхуна и каботажник, далеко еще не доходя до острова, сошлись и затем каждый пошел тем путем, который только-что прошел другой. Каботажник пошел дальше на запад, шхуна же направилась на восток; вслед за нею двинулась бригантина и без дальнейших приключений прошла опасные воды.

Глава 29

В эту ночь командир «Кокетки» спал в гамаке. Бригантина еще задолго до захода солнца, следуя постепенному изгибу берега, исчезла на востоке, и догнать ее не было никакой возможности.

В течение этого знаменательного дня Лудлов ни разу не навестил своих пассажиров. С своей стороны, и те не появлялись на палубе, и если кто-либо из них чувствовал интерес к происходившему, то этот интерес был скрыт под покровом глубокого молчания.

Обескураженный таким равнодушием, молодой человек решил тоже не уступать им в невнимательности и потому остался на ночь на палубе.

Тьма все больше и больше окутывала океан. Паруса были уменьшены. Капитан Лудлов погрузился в сон, но не на долго. С восходом солнца он уже был на ногах. Приказав распустить паруса, молодой капитан с новым рвением стал стремиться к достижению заветной цели. Около полудня «Кокетка» вышла за Монтаук. Едва корабль миновал этот мыс и почувствовал свежее дыхание океана, как марсовые показались на мачтах, и двадцать любопытных глаз устремились на горизонт. Лудлов помнил обещание Тиллера встретиться в здешних местах и знал, что тот не любит бросать слова на ветер.

— Горизонт пуст, — сказал он, с разочарованным видом опуская бинокль, — а между тем контрабандист, по видимому, не такой человек, чтобы прятаться из боязни.

— Из боязни… гм! Из боязни французских кораблей и… из почтительного уважения к крейсерам ее величества? — заметил подшкипер. — Это две вещи различные. Если этот Пенитель Моря устроит нам второе состязание и притом в отрытом море, то он покажет себя невеждой, не понимая той разницы, которая существует между крупным кораблем и мелким.

— Море чисто?

— Да, а ветер дует с юга. Тот залив, который мы прошли между тем островом и материком, окаймлен многочисленными бухточками, и, быть-может, в то самое время, как мы ищем его в отрытом море, проклятый контрабандист преспокойно скрывается в одной из этих бухт. Ведь откуда мы знаем, что он сегодня ночью не поворотил снова на запад? Если так, то теперь мошенник, вероятно, спрятался где-нибудь под мысом да ухмыляется при мысли о том, как ловко он провел королевский крейсер.

— В этом нет ничего невозможного. Если Пенитель действительно хочет нас избежать, то для этого у него есть все средства.

— Парус! — закричал марсовой.

— С какой стороны?

— Под ветром, капитан, впереди того облака, которое поднимается над горизонтом.

— Можешь сказать, какая оснастка?

— Он прав! — прервал лейтенант. — Действительно, облако мешало раньше его видеть. Теперь и я вижу: корабль, хорошо оснащенный, движения легкие; носом обращен к западу.

Лудлов посмотрел в трубу. Вид у него был серьезный.

— У нас мало рук, чтобы помериться силами с иностранцем! — сказал он, передавая трубу Тризаю. — Видите, он несет лишь верхние паруса. Это не в обычае торговых судов и при том в такой ветер.

Тризай молчал и внимательно смотрел в трубу. Затем он бросил печальный, взгляд на более чем наполовину уменьшенный экипаж своего корабля. Матросы с любопытством всматривались в незнакомое судно, становившееся по мере движения облака все яснее. Наконец старый моряк тихо произнес:

— Не будь я лейтенант, если это не французский корабль. Это можно видеть по его коротким реям, по своеобразно закрепленным парусам. И притом военный корабль. «Купец» не стал бы нести так мало парусов, когда еще остаются добрые сутки пути до гавани.

— Я во всем согласен с вами. Да, если бы все мои люди были здесь! Теперь же у нас слишком мало народу, чтобы выдержать бой с судном, не уступающим нашему в силе. Сколько нас?

— Менее семидесяти человек. Это мало для двадцати четырех пушек и стольких снастей.

— А между тем мы не должны пускать его в гавань…

— Нас заметили, — прервал лейтенант. — Смотрите: он распустил уже брамсели.

«Кокетке» оставалось одно из двух: или удирать по-добру по-здорову, или же вступить в неравный бой. Первое еще легко можно было выполнить. Однако, самолюбие не допускало постыдного бегства. Итак, было решено готовиться к бою, и в этом смысле были даны приказания. Лишь несколько убеленных сединами матросов, у которых года значительно убавили юношеский задор, молча покачивали головами, не одобряя принятого решения.

Сам Лудлов хотя, быть-может, и чувствовал некоторое, смущение, но не показывал и виду. Он отдавал приказания громким и ясным голосом. Реи были спущены. Верхние паруса закреплены. Барабан ударил боевую тревогу, все матросы заняли каждый свое место. Подозвав Тризая, Лудлов поднялся с ним на корму, чтобы, с одной стороны, переговорить наедине, а с другой, — чтобы удобнее наблюдать за маневрами неприятельского судна.

Француз повернул к северу и, подставив все свои паруса ветру, быстро несся к английскому крейсеру.

«Кокетка» тоже шла навстречу врагу. Через полчаса оба противника настолько сблизились, что уже не оставалось никаких сомнений относительно их характера и взаимной силы.

Неприятельский корабль повернулся боком к ветру и приготовился к бою.

— Он обнаруживает, однако, значительное мужество и изрядную артиллерию, — заметил Тризай, когда корабль повернулся к англичанам бортом. — Двадцать шесть острых зубов! Недурно! Словом, судно хоть куда! Корпус довольно хороший, но паруса… Посмотрите хотя бы на эти брамсели. Может ли быть какое-нибудь сравнение с добрым английским парусом, который ни слишком узок вверху, ни слишком широк, с прочными снастями, прекрасно пригнанными к месту?! Что же касается красоты, то ни природа, ни искусство не могут и создать лучшего. Вот американцы заводят разные там новшества в деле кораблестроения, как-будто можно удаляться от образцов, завещанных еще нашими предками, и что же: все лучшее у них английское. То-то глупое тщеславие!

— Однако, мистер Тризай, — задетый за живое, возразил Лудлов, считавший себя американцем по месту рождения, — эти самые американцы неоднократно обгоняли даже наше судно, построенное по лучшей модели в Плимуте. А эта бригантина, которую мы не могли догнать, хотя ветер нам особенно благоприятствовал!

— Неизвестно еще, капитан, где эта бригантина построена. Может-быть, здесь, а может-быть, и там. Что касается этих американских затей… Француз берет паруса на гитовы и обнаруживает как-будто намерение оставить их висеть. Это ведь все равно, что осудить их на верную гибель… Итак, мое мнение таково, что все эти новые методы не ведут ни к чему путному.

— Ваше рассуждение убедительно, мистер Тризай! — рассеянно заметил Лудлов, мысли которого были заняты, совсем не тем. — Согласен с вами, что было бы лучше для французов спустить их вместе с реями.

— Паруса француза опять надуваются. Очевидно, он хочет маневрировать, прежде чем вступить в дело.

Лудлов смотрел на врага. Он видел, что минута действий приближается. Поручив Тризаю вести крейсер прежним курсом, он спустился на шканцы. Подойдя к дверям своей каюты и взявшись за ручку двери, он несколько мгновений колебался, но… отворил дверь и вошел в каюту.

Помещение командира находилось на батарейной палубе. Войдя в каюту, Лудлов увидел, что несколько матросов устанавливают орудия в сторону неприятеля. Кают-компания и маленькое помещение между первыми двумя каютами были заперты. Приказав сломать перегородку, отделявшую его каюту от остальной палубы, для более удобного действия из орудий, капитан вошел в кают-компанию.

Альдерман и его спутники с нетерпением ожидали его прихода. Пройдя холодно мимо первого, Лудлов подошел к Алиде и, взяв за руку, повел ее на шканцы, сделав знак ее черной камеристке следовать за ними. Спустившись затем в глубь корабля, молодой человек привел Алиду в ту часть его, которая находилась ниже ватерлинии и где стояли койки для больных. Это место было наименее опасное. Здесь молодая девушка была застрахована от неизбежных на войне тяжелых зрелищ.

— Вот все, что может дать вам военный корабль в смысле безопасности, — сказал он, когда Алида села на опрокинутый ящик, служивший раньше столом. — Ни под каким видом не покидайте этого места до тех пор, пока я… или другой не явится сюда и не скажет, что опасность миновала.

Алида молчала. То краснея, то бледнея, она наблюдала за тем, какие меры предосторожности принимал Лудлов ради ее безопасности. Но когда он уже хотел удалиться, его имя невольно сорвалось с ее губ.

— Что еще я должен сделать для вашего успокоения? — спросил молодой человек, старательно избегая встречаться со взглядом Алиды. — Мне известна сила вашего ума. Я знаю, что вы обладаете редким для женщины мужеством, иначе я не стал бы упоминать об опасности, которая может настичь вас даже в этом месте.

— При всем том я лишь слабая женщина, Лудлов!

— Я и не принимал вас за амазонку! — с улыбкой ответил Лудлов, заметив, что Алида растерянно умолкла. — Я надеюсь, что рассудок поможет вам преодолеть слабость. Не скрою, у нас мало шансов на победу. Однако, неприятель дорого заплатит, прежде чем овладеет моим кораблем. Уж одна мысль, что ваша свобода и счастье будут зависеть от нашего мужества, увеличит мою энергию. Больше не имеете ничего сказать?

Алида сделала громадное усилие, чтобы преодолеть свое волнение, и сказала с наружным спокойствием:

— Между нами произошло какое-то недоразумение, разъяснять которое теперь не время. Я не хочу только, Лудлов, чтобы вы в такой момент покинули меня с холодным видом и взглядом упрека, унося с собой сознание моей виновности.

Алида опять остановилась. Когда Лудлов решился поднять на нее глаза, он увидел, что молодая девушка стояла, протянув к нему руки как бы в знак дружбы.

Схватив эту маленькую ручку, Лудлов взволнованно проговорил:

— Было время, когда одно пожатие этой ручки сделало бы меня счастливым…

Лудлов остановился. Его взоры упали на кольца, украшавшие руку, которую он все еще держал в своих руках. Алида поняла этот взгляд. Сняв одно, она протянула Лудлову, при чем румянец снова залил ее щеки.

— Я могу располагать одним из них. Возьмите его, Лудлов, и когда ваши обязанности будут выполнены, возвратите-мне это кольцо обратно. Этим вы напомните мне то обещание, которое я делаю: дать вам объяснение, на которое вы имеете право.

Взяв колечко, молодой моряк надел его на свой мизинец. В его неясном в эту минуту сознании мелькнула мысль: не послужит ли одно из тех колец, которые остались, залогом известного клятвенного обещания. Очень вероятно, что разговор на ту же тему продолжался бы, если бы в этот момент со стороны неприятельского корабля не грянул выстрел. Этот сигнал положил конец беседе. Наполовину убежденный в том, чего желал он со всем пылом молодости, Лудлов поднес руку Алиды к своим губам и бросился на верх.

— Господин француз начал шуметь, — сказал старик Тризай, весьма недовольный тем, что капитан в такую минуту исчез. — Хотя ядро его и не задело нас, но слишком много чести было бы предоставить ему первому начинать разговор.

— Это только вызов. Пусть его! Он не заметит в нас готовности бежать.

— Конечно! Он должен это увидеть! — сказал старый моряк, оглядывая наполовину пустые мачты «Кокетки». — Эти паруса ясно говорят, что мы хотим биться, а не бежать. Чем бы дело ни кончилось, я все же останусь штурманом, и не во власти самого могущественного пэра Англии лишить меня той славы, которая выпадет сегодня на нашу долю.

С этими словами, в которых проглядывала жалоба на судьбу, крайне медленно двигавшую его по службе, старый моряк возобновил свою прогулку по палубе, внимательно оглядывая все уголки ее. Тем временем Лудлов отправился на корму и сделал знак своему пленнику и альдерману следовать за ним.

— Не буду говорить о том, насколько вы виновны перед законом, — сказал он контрабандисту. — Вы — моряк. Излишне говорить, что мой корабль нуждается в людях. Каждая лишняя пара рук будет принята с благодарностью. Распоряжайтесь этими шестью орудиями, и, поверьте, ваша верность неостанется без награды.

— Вы очень ошибаетесь насчет моего призвания, благородный капитан! — ответил контрабандист, смеясь от чистого сердца. — Правда, я моряк, но я более привык к спокойным морям, чем к водовороту войны. Вы были на бригантине и могли заметить на ней отсутствие всяких орудий истребления.

Лудлов слушал, не веря своим ушам. Презрительная улыбка виднелась на его лице.

— И это говорит человек в вашем положении! — сказал он, не скрывая того отвращения, которое возбуждало в ней поведение контрабандиста. — Вы — англичанин!

— Я — то, чем природа пожелала меня сделать… Я люблю больше зефир, чем ураган; больше песни, чем боевые крики, веселость, чем мрачный гнев.

— И это тот самый человек, смелость которого вошла в пословицу?! Это грозный Пенитель Моря?!

— Север ближе отстоит от юга, чем я от этого человека. Я не мог раньше раскрыть ваше заблуждение по отношению к моей личности, пока тот, услуги которого так важны для бригантины, находился еще на берегу. Но теперь я вам признаюсь: я не Пенитель Моря, а один из его агентов, занимающийся сбытом его товаров. Хотя я мало приучен к лечению ран, но зато могу сказать, что я — превосходный утешитель. Позвольте мне быть около Алиды, чтобы успокоить ее в минуту той грозы, которая готова разразиться. Вы согласитесь тогда, что трудно было бы найти другого, кто выполнил бы эту задачу лучше.

— Утешайте кого угодно, жалкое подобие человека! Стойте, в ваших глазах больше лукавства, чем страха!

— Не думайте ни того, ни другого, капитан! Даю слово! Я испытываю настоящий страх, каково бы ни было выражение моих глаз. И, право, в настоящую минут мне хочется больше плакать, чем бравировать своею храбростью.

Лудлов слушал, не веря своим ушам. Действительно, в словах Сидрифта звучала искренность, а рука, которую схватил капитан, чтобы остановить его, была маленькая и нежная. Отступив на шаг, он бросил взгляд на его стройную и тонкую фигуру, и все сомнения окончательно рассеялись. Он вспомнил, что и голос Сидрифта был нежный и мягкий, не такой, какой свойствен мужчине.

— Так вы действительно не Пенитель Моря? — вскричал он.

— Нет более достоверной истины! Конечно, я бесполезен для предстоящего боя. Но если бы здесь был тот храбрый моряк (и на лице Сидрифта вспыхнула яркая краска), то он оказал бы вам действительную помощь. Я видел его даже в более ужасных сценах, чем та, которая готова сейчас разыграться, когда ко всем другим опасностям примешивалась еще и ярость стихии. Его спокойствие, его энергия были таковы, что даже самый слабый на бригантине чувствовал себя храбрецом. Позвольте же мне сойти вниз, к Алиде.

— Я не заслужил бы ее признательности, — ответил Лудлов, — если бы отказал вам в этой просьбе! Идите, Сидрифт, идите! Ваше место больше там, чем здесь.

Сидрифт покраснел, в первый раз поклонился неловко и поспешно оставил каюту. Капитан с улыбкой посмотрел ему вслед. Когда фигура контрабандиста исчезла в люке, он обратился к альдерману. Взглянув ему прямо в лицо, молодой моряк старался открыть, знает ли тот настоящий пол Сидрифта. Но на физиономии почтенного «отца города» он прочел такое равнодушие, что бросил стою попытку. Тогда он спросил его:

— Хорошо ли я сделал, позволив ему покинуть нас в минуту опасности?

— Вы говорите об этом парне? Ну, этот товар имеет большую ценность во время мира, чем на войне. Одним словом, капитан Лудлов, этот Сидрифт в бою не оправдал бы ваших ожиданий.

— Могу ли я рассчитывать на содействие альдермана ван-Беврута, или и вы хотите присоединиться к милому Сидрифту, чтобы общими силами ободрять ту, которая благодаря прирожденному мужеству вовсе и не нуждается в утешителях?

— Не спешите так, молодой человек! Мы, торговые люди, любим проверять наши книги, прежде чем сводить счета. Каково бы ни было мое мнение относительно Стюартов, это мое личное мнение. Моя любовь к французскому королю еще меньше. В свое время и я слышал грохот артиллерии, когда в дни молодости командовал ротой городской милиции. Я и сейчас готов выступить на защиту доброго города Мангаттана и показать, что мои прежние знания ратного искусства еще не совсем улетучились!

— Вот ответ мужественный и ясный! Примите команду над этими пушками, и пусть французы ломают себе головы над тем, кто задал им встряску; англичане или их американские союзники.

Миндерт спустился на шканцы. Подойдя к кабестану, он спокойно сложил на него верхнюю одежду, подтянул потуже пояс, укрепил парик с помощью носового платка и стал прехладнокровно прохаживаться вдоль пушек, как-будто подобная прогулка не представляла ни малейшей опасности.

Появление альдермана ван-Беврута произвело на моряков самое благотворное влияние. Одних увлекало его бесстрашное спокойствие пред лицом надвигавшейся опасности, другие, видя равнодушную физиономию почтенного коммерсанта, заключили отсюда, что опасность эта не так велика, как они думали. Как бы то ни было, но появление буржуа в грозной роли Марса^[482] было встречено со стороны матросов громкими рукоплесканиями. Альдерман со своей стороны счел приличным обратиться к ним с подобающей случаю речью, в которой убеждал слушателей исполнить свой долг так, чтобы французы поняли, что самое благоразумное для них отныне, это — оставить здешние берега в спокойствии. И хотя слушатели только наполовину поняли своеобразные выражения почтенного коммерсанта, тем не менее они приветствовали его речь единодушными взрывами рукоплесканий.

— Перед вами враг, — звучал в то же время голос Лудлова, — и вы знаете, что вам нужно делать. Я не отрицаю, что мы слабее, чем было бы желательно, но истинный матрос удваивает свои усилия, когда это необходимо. Крикните громче наше «ура» для того, чтобы враг понял ваш дух, и пусть затем не раздается другого звука, кроме грохота наших пушек!

Громовое «ура» огласило воздух, и вслед за тем наступила прежняя тишина.

Глава 30

Французский корабль, так некстати встретившийся с «Кокеткой», плавал раньше в Караибском море. Он носил звучное имя «Фонтанж», а его командир, которому едва исполнилось двадцать два года, был известен в салонах Парижа, как прекрасный танцор и отчаянный дуэлист. Своим высоким положением командира военного судна он был, конечно, обязан связям в Версале, но отнюдь не своим заслугам. Вообще Дюмон де-ля-Рошфор был храбр, но совершенно не имел того хладнокровия и самообладания, которые были так необходимы в его положении. Он был горяч, порывист, необуздан. Его гордость и надменность мешали установлению тех взаимоотношений с матросами, которые делают из экипажа военного корабля одно стройное целое, управляемое волею командира. Танцевал он удивительно, а его каюта была образцом элегантности. Он сочинял очень милые стишки, имел кой-какие сведения по части философии, но зато снасти его корабля, так же как и цифры каких-нибудь математических выкладок, казались ему сущим лабиринтом, куда он и не рисковал соваться.

Может-быть, к счастью для корабля место старшего офицера занимал у него один уроженец Булони, лицо, достаточно сведущее, чтобы знать, идет ли судно своим курсом и не распущены ли несвоевременно некоторые брамсели. Что касается самого судна, то оно было весьма изящной конструкции, обладало легкими, воздушными снастями и имело репутацию хорошего ходока. Казалось только, что оно вместе со своим командиром имело один недостаток: в нем не было достаточной устойчивости, чтобы не растеряться при тех неожиданностях, с которыми должен считаться в особенности военный корабль.

Оба корабля находились на расстоянии английской мили один от другого. Ветер дул достаточно сильный, что давало им возможность производить эволюции, предшествующие морскому бою. Французский корабль шел носом к востоку, и его верхние снасти, поддаваясь напору ветра, наклонялись несколько в сторону «Кокетки». Большинство парусов на том и другом было спущено. На палубах их не было видно ни одного человека, но темные фигуры на марсах доказывали, что оба противника были настороже. Иногда «Фонтанж» поворачивался носом к английскому крейсеру, шел некоторое время в таком направлении, потом опять поворачивался боком к ветру и останавливался, полный величия.

Приближался, наконец, момент, когда оба противника должны были сблизиться на расстояние мушкетного выстрела и затем начать бой.

Лудлов, все время внимательным взглядом следивший за движениями неприятельского судна, а также за изменением ветра, взошел на корму, чтобы отсюда в последний раз оглядеть горизонт, пока еще его корабль не окутался облаком порохового дыма.

К своему изумлению, он увидел вдали с подветренной стороны пирамиду парусов, видных даже простым глазом. Подозвав штурмана, он спросил его мнение относительно этого второго незнакомца. Моряк, однако, сознался, что ничего нового сообщить не может. Впрочем, вглядевшись попристальнее, он заявил, что неизвестный корабль, по всей видимости, — крейсер, но каких размеров, этого он не может сказать с достоверностью из-за дальности расстояния. Французский корвет, заметив, с своей стороны, неизвестное судно, стал сигнализировать.

— Посмотрите в трубу. Если незнакомец отвечает, то нам остается одно: бежать.

К сожалению, направление ветра мешало разглядеть, была ли какая-либо связь между французским корветом и незнакомцем. «Фонтанж», по-видимому, тоже не был уверен в национальности нового корабля. Одну минуту даже казалось, что он думает изменить курс. Но этот момент нерешительности продолжался недолго. Скоро оба противника решительно устремились один на другого.

— Приготовьтесь, друзья мои! — сказал Лудлов тихим, но твердым голосом.

Молодой капитан занимал в эту минуту свое место на корме. Старого штурмана он отослал на главную палубу с приказом немедленно открыть огонь при первом же неприятельском выстреле.

Напряженное ожидание продолжалось. Оба корабля приблизились на такое расстояние друг к другу, что можно было свободно переговариваться. Глубокая тишина царила на палубе «Кокетки», лишь слышно было клокотание воды, вздымавшейся из-под ее носа. Наоборот, с французского судна неслись шум и восклицания. Вот послышался голос молодого Дюмона, отдававшего в рупор команду открыть огонь. Лудлов улыбнулся, и в его улыбке выразилось такое презрение, на которое только способен моряк. Он тоже взял рупор, но только взмахнул им спокойно по воздуху, и темные борта «Кокетки» изрыгнули тучи дыму и пламени, «Фонтанж» почти одновременно ответил подобным же залпом. Ветер дул прямо на англичан и относил на них дым неприятельского залпа. Некоторое время он плавал над палубою «Кокетки», обвивался вокруг ее парусов и, наконец, полетел далее к северу.

Среди грохота выстрелов Лудлов вдруг услышал зловещий треск дерева. Бросив взгляд на врага, остававшегося в том же положении, он поспешно сбежал с кормы и с озабоченным видом стал исследовать состояние фалов.

— Что мы потеряли? — спросил он Тризая, лицо которого показалось в эту минуту из дыма. — Какой это парус так тяжело полощется?

— Пустяки!.. Эй, вы, моряки пресной воды, хватайтесь живей за тали этой реи!.. Француз прорвал парус, только и всего, сударь! Мы живо снова натянем его. Очень хорошо. Теперь долой ваш булинь! Хватайте его скорей!

Когда дым рассеялся, Лудлов кинул беглый взгляд на все снасти. Три-четыре матроса уже овладели разорванным парусом и, сидя на концах рей, подвязывали его. Затем виднелись две дыры в других парусах; несколько канатов, перебитых ядрами, качались по ветру. Вот и все повреждения.

На палубе между тем шла оживленная деятельность. Матросы с жаром палили и заряжали оружие. Альдерман был поглощен своими обязанностями канонира. Едва ли своим торговым книгам уделял он такое внимание. Все молодые офицеры отдавались своему делу со всем пылом молодости. Старик Тризай стоял около кабестана, хладнокровно раздавая приказания и зорко наблюдая за верхушками мачт. Тут Лудлов с огорчением заметил, что человеческая кровь уже обагрила палубу. В нескольких шагах от него лежал убитый наповал матрос, а рядом с ним зияло отверстие, пробитое в палубе неприятельским ядром.

Однако, все это не помешало Лудлову внимательно следить за движениями неприятельского судна. «Фонтанж» шел прямо по ветру. Необходимо было и «Кокетку» поставить в надлежащее положение. Едва прозвучали слова команды, как уже крейсер, как-будто сознавая опасность, которой он подвергался, стоя боком к врагу, быстро повернулся против ветра. Оба корабля снова приблизились один к другому и снова обменялись пламенными потоками. Сквозь дым перед глазами Лудлова вдруг мелькнула огромная рея французского корабля, тяжело качавшаяся против ветра, в то время как ее парус бился о мачту. Угадывая, что неприятель хочет встать борт-о-борт с «Кокеткой», Лудлов побежал на шканцы и поспешно проговорил, обращаясь к Тризаю:

— Натяните брасы! Поворотите булени! Поставьте корабль против ветра!

Повинуясь спокойной команде старшего штурмана, «Кокетка» стала поворачивать против ветра, не прерывая в то же время своего огненного потока.

Огромные облака дыма, окутавшие обоих противников, через минуту соединились и образовали белую тучу, быстро катившуюся по волнам и постепенно таявшую в воздухе.

Пройдя вдоль пушек и мимоходом бросив несколько ободряющих слов команде, Лудлов вернулся на свое место на корме. Неподвижное положение французского корабля, его тщетные усилия захватить в свои паруса ветру были как нельзя более на руку англичанам, и последние воспользовались своим положением мастерски.

Кавалер Дюмон занимался в часы досуга тем, что просматривал страницы морской истории своей страны. Подражая примеру одного славного капитана, он захотел идти прямо наперерез своему противнику и тем показать свою храбрость, в которой, впрочем, никто и не сомневался.

В то время как Лудлов, стоя на корме, внимательно наблюдал ход своего судна и положение неприятеля, жестом указывая стоявшему внизу Тризаю, что надо делать, а последний уж претворял этот язык знаков в действие, на шканцах корабля «Фонтанж» шел жаркий спор между старшим офицером и блестящим капитаном.

Уроженец Булони убедительно доказывал своему командиру несвоевременность его маневра.

Пока продолжался этот спор, «Кокетка», быстро подвигаясь вперед, скоро встала вне выстрелов французского корабля. Прежде чем уроженец Булони убедил своего капитана в его ошибке, английский корабль уже повернулся бортом и теперь резал корму неприятельского судна. Не успели паруса «фонтанжа» надуться ветром и сдвинуть корабль с места, как паруса «Кокетки» осенили его палубу. В этот момент французское ядро разорвало один ее парус, она наклонилась в сторону врага, реи обоих кораблей перемешались и оба противника сцепились. Заметив выгоду своей позиции, Лудлов постарался закрепить ее за собою, приказав перебросить на неприятельский корабль крючья.

Тут наконец и юный Дюмон понял отчаянность своего положения, так как ни одна его пушка не могла действовать по неприятельскому кораблю, между тем как последний мог свободно осыпать французов градом смертоносной картечи. Придя в бешенство, он немедленно приказал броситься на абордаж. Однако, Лудлов, предвидя это, позаботился заблаговременно принять надлежащие меры к отпору.

Оба корабля соприкасались между собою лишь в одном месте, и в этом-то пункте Лудлов поставил два ряда мушкетеров.

Едва Дюмон появился на корме во главе толпы вооруженных матросов, как град пуль повалил всю эту группу на палубу. Остался на ногах лишь один человек, и этот человек был сам Дюмон. В его блуждающих взорах на мгновение вспыхнула последняя искра жизни. Бросившись вперед как бы по инерции, он вскочил на палубу английского корабля, где и упал мертвый. Лудлов наблюдал весь ход боя с хладнокровием, которого не могли поколебать ни шум, ни кровавая сцена, только-что разыгравшаяся перед его глазами.

— Теперь пора и в рукопашную! — вскричал он, помогая Тризаю спуститься с лестницы.

Старый штурман спокойно остановил его порыв, указав рукой в наветренную сторону.

— Форма парусов и высота снастей не оставляют сомнений, что этот новый гость — тоже француз!

Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться в истине этих слов. Лудлов тотчас же сообразил, что ему надо делать.

Схватив рупор, он закричал таким громовым голосом, что покрыл собою на мгновение весь шум и грохот боя:

— Бросьте этот последний крюк! Обрубите его! Отчаливай!

Приказания эти были быстро выполнены. Реи «Кокетки» поворотились в противоположную, сторону, и оба корабля расстались.

Английский корабль вскоре принял прежний вид. Разорванный парус заменили новым, канаты закрепили надлежащим образом. Тщательно выверили весь такелаж и рангоут, и корабль продолжал свой путь как ни в чем не бывало.

Печальную картину, наоборот, представлял «Фонтанж». Полное смятение царило на его палубе. Его разорванные паруса трепались по ветру. Множество снастей билось о мачты. Французский корабль имел вид судна, потерпевшего крушение, которого несло вперед по воле ветра. В течение нескольких минут на нем был полнейший хаос, тратилось понапрасну драгоценное время, которое «Кокетке», напротив, дало возможность овладеть ветром.

Когда, наконец, экипаж «Фонтанжа» опомнился и сделал попытку поправить, дело, было уже поздно. Самая высокая и наиболее важная мачта, которую позабыли укрепить во-время, задрожала и со страшным шумом рухнула в море.

Успех «Кокетки», несмотря на отсутствие большей части матросов, был бы полный, если бы приближение другого французского корабля не заставило Лудлова, к великому его огорчению, бросить так удачно начатое дело. А что новый гость принадлежал к тому же разряду, в этом даже простые матросы скоро убедились по его узким и высоким парусам и коротким реям. Убеждение это превратилось в уверенность, когда увидали сигналы, которыми незнакомец обменивался с разбитым корветом.

Настало время Лудлову принять немедленное решение. Ветер дул еще с юга, но уже значительно ослабел, и можно было думать, что к ночи он совершенно прекратится. Берег виднелся на севере на расстоянии нескольких лье, а кругом не было видно ничего, кроме двух французских кораблей.

Спустившись на шканцы, Лудлов подошел к штурману. Последний сидел в кресле. Врач перевязывал ему тяжело раненную ногу. Дружески пожав руку своего помощника, Лудлов выразил ему искреннюю свою благодарность за оказанные им в столь трудные минуты услуги.

— Спасибо, капитан! — ответил Тризай. — Сражение — самый лучший показатель для кораблей и друзей. Мы можем поздравить себя как с тем, так и с другим. Ни один матрос не забыл своего долга, несмотря на то, что им пришлось иметь дело с неприятелем, более чем вдвое превосходившим их числом. Что касается корабля, то никогда еще он не вел себя лучше. Бегите вперед, Гоппер, скажите людям, чтобы они подтянули больше эти ванты. Это очень дельный молодой человек, капитан! Ему надо только побольше вдумчивости, опыта и поменьше скромности. Из него выйдет со временем очень недурной офицер.

— Да, он обещает многое. Но я, собственно, пришел, мой старый друг, посоветоваться с вами, что нам делать? Без сомнения, этот новый пришелец — французский фрегат.

— Пожалуй, можно бы поднять паруса и выйти в открытое море, но боюсь, что фок-мачта, пробитая в трех местах, не выдержит парусов, в которых мы нуждаемся.

— Как по-вашему, ветер будет? — спросил капитан с таким видом, как-будто он сам не мог разрешить этот вопрос; Лудлов таким образом деликатно оберегал щепетильность старого моряка. — Если он продержится, мы может обогнуть Монтаук и идти отыскивать наших товарищей, но если он упадет, то мы, пожалуй, рискуем попасть под пушки фрегата. У нас даже нет лодок, на которых можно было, бы уйти от него.

— Если вы уж требуете моего совета, то вот он, капитан: не теряя времени, идти к берегу, пока еще ветер не стих. Там, по-моему, нечего опасаться визита фрегата. Что касается корвета, то он сыт и тем, что досталось ему сегодня от нас.

Это было как-раз то, что решил уже и Лудлов. Еще раз похвалив штурмана за его хладнокровие и искусство, он отдал необходимые приказания. Через минуту «Кокетка» шла прямо по ветру, направляясь к видневшемуся на севере берегу. Через несколько часов ветер значительно упал, и корабль встал на якорь.

Неприятельские суда сделали то же. Они скоро подошли друг к другу, и пока продолжался день, можно было видеть шлюпки, ходившие между обоими судами. Когда солнечный диск погрузился за океан, темные очертания судов становились постепенно неясными, пока, наконец, наступившая ночь не окутала мраком и океан, и берег, и врагов.

Глава 31

Спустя три часа на английском крейсере «Кокетка» замер последний звук. Большинство живых, подобно мертвецам, хранило глубокое молчание, но мысль их витала в мире грез и сновидений. Однако, не были позабыты меры предосторожности, обычные на морском судне. Вахтенные — несколько полусонных фигур — бродили по мостику, оберегая безопасность своих товарищей. Матросы спали вповалку возле своих пушек. У каждого из них виднелся за поясом пистолет, сбоку — кортик. На шканцах лежал моряк, положив под голову ящик из-под пуль. Его тяжелое дыхание обнаружило беспокойный сон человека, крепкого телосложением, но истомленного нервным напряжением и страдающего от физических мук. Это был раненный штурман, который, измученный лихорадкой, лег здесь, чтобы забыться в крайне необходимом для него покое.

Далее на опрокинутом вверх дном ящике виднелось другое распростертое тело, но — увы! — неподвижное. Его лицо с угасшим взором было обращено к усыпанному звездами небесному своду. Это был Дюмон, которого Лудлов решил с честью предать земле. Уважая память храброго, хотя и неопытного врага, капитан лично накрыл тело его французским национальным флагом.

На верхней палубе кормы находилась небольшая группа людей, для которых обыденные интересы жизни не утратили своего значения даже в эту минуту. То были Алида и ее спутники, которых Лудлов привел сюда, чтобы они могли подышать свежим ночным воздухом. Негритянка Алиды беззаботно спала около своей госпожи. Утомленный альдерман сидел, прислонясь к бизань-мачте, и тоже обнаруживал явные признаки крепкого сна. Лудлов время от времени бросал взгляды на мрак океана, прислушиваясь к разговору своих пассажиров.

Алида с Сидрифтом сидели рядом в креслах и тихо беседовали. Глубокая грусть и дрожь в голосе молодой девушки говорили о том, что недавние события надломили даже ее, обыкновенно твердую, натуру.

— Ваша морская служба — странное сочетание ужасного и прекрасного, грозного и очаровательного! — сказала она в ответ на какое-то замечание капитана. — Спокойный океан, рокот волн, замирающий у берегов, звездное небо над нашими головами, — все это представляет зрелище, на которое даже женщина, могла бы взирать с восторгом, если бы только в ее ушах не раздавались вопли умирающих.

— Не правда ли, командир французского корабля еще молодой человек?

— У него была наружность ребенка, и своим положением он, без сомнения, был обязан протекции и случаю. Мы тотчас узнали в нем капитана не только по его одежде, но и по тому отчаянному усилию, с каким он старался исправить ложный маневр своего корабля.

— Может-быть, у него есть мать, Лудлов!.. Сестра, жена или…

Алида запнулась. Она не хотела говорить о том, что сейчас занимало первое место в ее мыслях.

— Да, может-быть, у него были все эти дорогие существа. Таков удел моряков и…

— Таков удел и тех, кому дорога их безопасность! — прошептал Сидрифт выразительным тоном.

Наступило глубокое, но красноречивое молчание. Вдруг сонный голос альдермана пробормотал во сне:

— Двадцать бобров и три куницы!..

Как ни печально был настроен Лудлов, но он невольно улыбнулся при этих словах почтенного альдермана, которого даже и во сне занимали коммерческие расчеты. Вдруг суровый голос Тризая, сделавшийся от сна еще более хриплым, явственно произнес:

— Хватайтесь за сезни! Француз снова идет на нас!

— Это пророческие слова! — сказал кто-то сзади громко.

Лудлов быстро обернулся и, несмотря на тьму ночи, сразу признал Пенителя Моря, спокойно стоявшего на корме.

Лудлов невольно хотел крикнуть, чтобы позвать своих людей, но контрабандист предупредил его.

— Не зовите никого! — сказал он, заметив движение капитана. — Пусть ваш корабль будет нем, как могила. Вы чрезвычайно бдительны, капитан Лудлов, хотя нельзя того же сказать о ваших караульных.

— Откуда вы, безрассудный человек? Какое еще новое безумие привело вас на мой корабль?

— Я прибыл с моря со своей бригантины. Я должен вас предупредить…

— С моря? — повторил Лудлов, кидая мимолетный взгляд в темные бездны. — Час шуток прошел, и вы не должны позволять себе шутить с теми, на ком лежат серьезные обязанности.

— Даже более серьезные, чем вы думаете. Я сейчас объяснюсь, но только под условием: освободить вашего пленника в обмен на мою тайну.

— Ошибка, в которую я, было, впал, объяснилась, — ответил Лудлов, взглядывая мельком на тонкую фигуру Сидрифта. — Моя добыча ничтожна, если только вы не захотите занять ее место.

— Я прибыл сюда с другим намерением… Удалите ваших пассажиров отсюда. Мне надо поговорить с вами наедине!

Лудлов медлил. Он все еще не мог прийти в себя от изумления при виде пользующегося такой громкой славой контрабандиста, таким непонятным образом очутившегося на его корабле.

Алида и ее товарищ тотчас же удалились, не выказывая никакого беспокойства. За ними последовала и разбуженная негритянка.

Оставшись один на один с контрабандистом, Лудлов потребовал объяснений.

— Сейчас скажу, так как действительно время не терпит и вскоре надо будет действовать. Вы имели серьезную схватку с французскими гостями. Хватит ли у ваших людей и сил отбить новую атаку с тою же энергией, какую вы проявили сегодня утром?

— Не могу отвечать на подобные вопросы. Кто поручится, что ваши намерения чисты, что вы не, шпион?

— Капитан Лудлов!.. Только настоящее положение извиняет ваши подозрения.

— Человек, жизни и кораблю которого я угрожал! Осужденный!

— Все это слишком справедливо, — возразил Ценитель Моря, подавив в себе порыв негодования и оскорбленной гордости. — За мною охотились, мне угрожали, я контрабандист, осужденный, и при всем том я — человек. Этого вы не можете отнять у меня. Видите вы неясную линию на севере?

— Да, это земля.

— Да, это земля, где я родился. Первые и, можно сказать, самые счастливые дни моей жизни протекли на этом длинном и узком острове.

— Если бы я знал это раньше, я бы тщательно осмотрел соседние бухты и проливы.

— И ваши искания увенчались бы успехом! Пушечное ядро легко может долететь отсюда до того места, где теперь мирно стоит на якоре моя бригантина.

— Не может быть, чтобы вы пришли туда днем! Когда смеркалось, мы никого не видели, кроме двух неприятельских кораблей.

— Мы ни шагу не сделали с тех пор, как укрылись в бухте, лежащей на северной стороне этого острова. Отсюда до бухты не больше одной морской мили. С горы, расположенной на восточной половине острова, я следил за вашей энергичной расправой, капитан Лудлов, и могу уверить вас, что сердцем был с вами, хотя я и контрабандист. Есть чувства, над которыми бессильны всякие таможенные власти.

— Вы удачно выразились! Без хвастовства скажу, что «Кокетка» вела себя сегодня отлично. Думаю, что и такой искусный моряк, как вы, не станете отрицать этого.

— Лоцман не так уверенно и искусно направляет свою лодку, как вы управляли своим кораблем, капитан Лудлов! Я знал слабость вашего экипажа, так как недостаток у вас матросов для меня не тайна, и, признаюсь, много бы я дал за то, чтобы только иметь возможность явиться к вам с несколькими моими молодцами.

— Человек, одушевленный такими чувствами, должен был избрать себе иное занятие, чем то, которое вы избрали.

— Все это было бы так, если бы не было несправедливости, насилия… Впрочем, теперь неуместны подобные рассуждения. Будем смотреть на все происшедшее между нами, как на откровенность, правда, грубую, но которую иногда позволяют себе друзья. Капитан Лудлов, с той стороны, с моря, на вас идет гроза!

— На чем основываете вы свои подозрения?

— Я был вблизи ваших врагов и сам видел их грозные приготовления. Я знаю, что имею дело с храбрецом, и нисколько не преувеличиваю. Вы должны собрать все ваши силы, так как ваши враги накинутся на вас в огромном количестве.

— Правда ли это или нет, но ваши слова будут приняты к сведению.

— Еще минутку! — сказал Пенитель, останавливая рукой движение Лудлова, хотевшего уже сейчас же предупредить своих людей. — Оставьте их спать до последней минуты. У вас впереди еще целый час, а сон подкрепит их силы. Доверьтесь опытности моряка, половину своей жизни проведшего на океане. Я видел на своем веку много страшных сцен, начиная от яростной борьбы стихий и кончая ожесточенными схватками, в которых изобретательные люди взаимно истребляли друг друга. Да, еще час ваша жизнь в безопасности, а когда он истечет…

— Ваши слова и поведение достойны честного человека! — ответил Лудлов, тронутый искренней и горячей речью Пенителя. — Мы будем готовы ко всему. Но скажите, каким образом вам удалось незамеченным пробраться к неприятелю, а также на наш корабль?

— И то, и другое легко объяснить! — сказал контрабандист, делая знак своему собеседнику следовать за ним на корму.

Там он жестом указал на лодку, качавшуюся на волнах и с первого взгляда совсем незаметную.

— Тот, кому приходилось неоднократно делать тайные поездки на берег, не нуждается в средствах. Эту скорлупу не трудно ведь перенести на руках через узкую полосу земли, отделяющую бухту от океана. Волны шумят, и искусному гребцу ничего не стоит проехать неслышно. Низкие борты, темнота, весла, обмотанные паклей, вы понимаете, легко могли обмануть утомленные глаза ваших караульных. Ну-с, теперь я должен пока покинуть вас. Решите, кстати, не будет ли благоразумным отослать с корабля тех, кто во время предстоящего боя не может оказать вам полезных услуг?

Лудлов колебался. С одной стороны, ему страстно хотелось обеспечить безопасность любимой девушке, с другой, — он не решался доверить ее контрабандисту. Подумав немного, он ответил:

— Ваша лодка едва и вас-то вмещает! Идите и будьте счастливы!

— С своей стороны от души желаю вам полного успеха! — сказал Пенитель, крепко пожимая руку капитана. С этими словами контрабандист небрежно схватился за висевший канат и с легкостью скользнул в лодку. Когда он сел, то почти совершенно скрылся в темноте с глаз внимательно следившего за ним Лудлова. Капитан отложил первоначальное намерение подвергнуть взысканию своих подчиненных, виновных в том, что они позволили контрабандисту незаметно подойти к крейсеру.

Некоторое время после ухода Пенителя Лудлов предавался глубокому размышлению. Все говорило за правдивость сообщенных корсаром сведений: поведение его, честность, способ, посредством которого он добыл свои сведения. Как ни брало молодого капитана искушение немедленно забить тревогу, но совет Пенителя был в точности выполнен. Двадцать раз он вынимал часы и столько же раз опускал обратно, решив ждать терпеливо нужного момента. Наконец он спустился на шканцы и подошел к одному человеку, по видимому, стоявшему на своем посту. Это был вахтенный начальник, мичман, которому едва минуло шестнадцать лет. Он стоял, прислонившись к кабестану, одной рукой поддерживая голову, а локтем упираясь в барабан. Поднеся к его лицу фонарь, Лудлов убедился, что юноша сладко спал. Поставив обратно фонарь и не будя спавшего, капитана пошел дальше. На шкафуте он увидел морского солдата с мушкетом на плечах, по видимому, всматривавшегося в даль, но, проходя мимо, он заметил, что глаза его слипались от сна и что он, очевидно, ничего не видел перед собой. Но когда Лудлов дошел до передней мачты, ему бросилась в глаза фигура человека, лежавшего ничком на брам-рее с засунутыми в карманы руками и пристально смотревшего по направлению южной части горизонта. Легко взбежав по вантам, молодой капитан узнал в лежавшем уже поседевшего на службе матроса, носившего звание марсового старшины.

— Рад, что хоть одна пара глаз открыта! — сказал Лудлов. — Ты единственный из всей вахты, который не спит.

— Я огибал этот мыс раз с пятьдесят, ваша честь, — отвечал старик, — и привык вставать с койки по первому зову боцмана. Молодые люди имеют и молодые глаза, а последние любят здоровый сон.

— На что ты смотрел сейчас в той стороне? Там ничего не видно, кроме волн.

— Там француз. Разве ваша честь не слышит?

— Решительно ничего! — отвечал капитан, внимательно прислушиваясь.

— Может-быть, это только так мне показалось, но я слышал с южной стороны шум, похожий на стук многочисленных весел об уключины. Очень естественно, ваша честь, что француз попытается проведать, что с нами сталось. Клянусь честью, я сейчас видел свет фонаря, или мое имя не Боб Клит!

Лудлов смотрел и молчал. Свет действительно показался с той стороны, где, как можно было предполагать, находился неприятель. Он то появлялся, то исчезал, наконец медленно поплыл вниз и, казалось, погас в море.

— Это значит, что фонарь снесли в лодку, капитан! — заметил, тряхнув головой, старый Боб Клит и, спустившись вниз, начал со степенным видом разгуливать по палубе.

Лудлов, погруженный в размышление, вернулся на шканцы и спустился в свою каюту. Через несколько минут он вернулся на палубу, при чем на лице его было написано выражение решимости.

Подойдя к спавшему мичману, он тихо сказал тому на ухо:

— Пора бить склянки, Ниф!

Лудлов и виду не подал, что заметил погрешность молодого офицера.

— Да, да! — бормотал бедняга, с трудом открывая глаза и заикаясь от смущения. — Прекрасная ночь, сэр! Океан спокоен, сэр. Я сейчас думал…

— О своей родине и матушке? Это обычно случается, когда мы молоды. Но теперь другие вещи должны занимать наши мысли. Позовите господ офицеров, сэр!

Когда полусонный юноша отправился исполнять приказание капитана, последний подошел к тому месту, где спал тяжелым сном старый Тризай. Он только слегка коснулся его рукой, и старый штурман был уже на ногах. Первым его делом было кинуть взгляд вверх, на снасти, вторым — взглянуть на небо и третьим — вопросительно посмотреть на капитана.

— Боюсь, твои раны не дали тебе покою, особенно в такую сырую ночь! — с участием промолвил Лудлов.

— Конечно, разбитая снасть не то, что здоровая, но так как я моряк, а не пехотный солдат, то жизнь корабля должна идти обычным путем, и мне незачем ложиться в фургон.

— Рад видеть, что ты не унываешь, дружище! Должен тебе сообщить, что наше положение серьезное: французы идут на нас в шлюпках и скоро уже будут здесь.

— В шлюпках! — повторил старый штурман. — Жаль, что не на фрегате! Когда имеешь дело со шлюпками, то простой солдат стоит офицера.

— Будь, что будет!

Сказав это, молодой капитан присоединился к группе офицеров, собравшихся около кабестана. В нескольких словах он объяснил им, в чем дело.

Выслушав внимательно своего капитана, офицеры разошлись, чтобы приступить к нужным приготовлениям. Шум шагов по палубе разбудил несколько старых матросов, которые и присоединились тотчас же к своему начальству.

За работой время летело незаметно.

Через полчаса Лудлов решил, что корабль готов к встрече незваных гостей.

Из двух пушек были вынуты ядра и на их место были помещены двойные заряды картечи. Несколько мушкетонов было расположено таким образом, чтобы можно было обстреливать вдоль палубы. На переднем марсе поместилось несколько лучших стрелков. Закурились фитили. Всем матросам произведена была перекличка. Когда, наконец, все заняли свои места, шум замолк и водворилась такая тишина, что совершенно отчетливо был слышен шум берегового прибоя.

Лудлов стоял вместе с Тризаем на шканцах. Отсюда он спокойно смотрел на небо, на океан. Был полный штиль. Изредка со стороны земли ощущалось легкое дуновение — предвестник ночного ветра. На небе, казалось, застыли громады облаков. Редкие звезды поблескивали порой сквозь их прорывы.

— Никогда мне не приходилось видеть подобной ночи! — тихо промолвил старый штурман, тоскливо покачивая головою. — Я считаю, капитан, что стоящий на якоре корабль уже наполовину тем самым ослаблен.

— У меня слишком мало рук, чтобы двигать все эти снасти. Наши силы должны быть всецело сосредоточены на защите. Не правда ли, слышен, как-будто, шум весел?

— Нет, это шум с берега. Тоскливая ночь сегодня, капитан, и звезд почти не видно! Никогда я не видел, чтобы ночные экспедиции кончались благополучно.

— Это, по крайней мере, не остановит тех, кто собирается напасть на нас. Положительно, я слышал стук весел!

— Это просто звук, который всегда слышится около берегов! — возразил старый штурман.

Лудлов прислушивался к какому-то звуку, доносившемуся с океана.

— Это дышит морская свинка. Звук столь сильный, что можно, пожалуй, смешать с китом, тем более, что эти животные — не редкость в здешних местах.

— Может-быть, это морская курица? Нет, тот же предмет появился с правого борта! Да это французы идут! Ну, счастлив тот, кто останется сегодня в живых!

Старый штурман спустился со шканцев и пошел к матросам. Шопот: «французы, французы!» как дыхание ветра, пролетел по всему кораблю, из конца в конец. Затем наступила гробовая тишина.

«Кокетка» стояла на якоре, обращенная носом на юг, а кормой к берегу, видневшемуся на севере на расстоянии мили. Такое направление было принято потому, что с некоторого времени океан стал как бы пухнуть. Широкие волны тяжело катились к берегу.

Лудлов встал на бушприт с целью лучше видеть неприятеля. Через минуту он отчетливо увидел вдали темную линию неясных предметов, шедших прямо на его корабль. Убедившись, что это не был обман зрения, молодой капитан сошел на палубу, где и начал разгуливать с самым спокойным видом.

На расстоянии около двухсот метров темная линия неприятельских шлюпок остановилась и стала, видимо, перестраиваться.

В эту минуту в воздухе пронесся первый порыв берегового бриза, под влиянием которого корма повернулась к открытому морю.

Вдруг две молнии разом блеснули у бушприта, озарив на мгновение облако дыма, и картечь пронеслась по направлению к ночным гостям. Грохот выстрелов смешался с криками боли и словами команды. В наступившей затем тишине явственно донесся плеск воды о весла, что уже и не старались скрывать. Океан осветился, и три — четыре шлюпки сделались первыми жертвами роковых выстрелов.

Лудлов молчал. Стоя на своем возвышении, он со спокойствием командира наблюдал результаты выстрелов.

Он увидел минутное смятение на шлюпках, возвестившее успех первого залпа; по его сжатым губам пробежала жесткая улыбка. Но когда он услышал у своих ног треск ломающегося дерева и глухие стоны, — знак того, что и неприятель не бездействовал, — в сердце его вспыхнул отчаянный гнев.

— Покажите-ка им себя! — вскричал он в порыве воодушевления. — Покажите, друзья, как спят англичане! Катайте там с палубы и марса!

По этому сигналу разом заговорили аркебузы, мушкеты и мушкетоны. В то же время неприятельские шлюпки массой ринулись к носу «Кокетки», и затем хор голосов возвестил начало абордажа.

Наступила минута общего смятения. Дважды нос корабля наводнялся темными фигурами, озарявшимися непрестанными вспышками пистолетных выстрелов, и дважды враги отступали назад, преследуемые штыками англичан. Третья попытка их имела больший успех, и скоро носовая палуба задрожала от топота нападающих. Свалка была короткая, но упорная. Палуба покрылась убитыми и умирающими. Кровь разлилась по деревянной настилке. Впереди французов виднелась фигура уроженца Булони. С своей стороны Лудлов и Тризай бились, как простые матросы, при чем первый был бы непременно убит, если бы свалившийся сверху убитый матрос не прикрыл его своим телом.

Быстро поднявшись на ноги, Лудлов с пылающим отвагой лицом позвал своих людей и последние отвечали ему таким восторженным криком, на который способны моряки, даже когда они стоят на краю гибели.

— Отступайте на шкафуты! — вскричал Лудлов.

— Отступите на шкафуты, молодцы! — повторил слабым голосом Тризай.

Матросы повиновались, и Лудлов увидел, что он может еще собрать достаточную для сопротивления силу.

Обе враждующие стороны остановились. Огонь с марса мешал нападающим идти вперед. Англичане в свою очередь колебались. Но вдруг они разом ринулись вперед, и у подножия передней мачты произошла страшная свалка. К французам постоянно прибывали сзади новые силы. На место павшего у них становился новый. Англичане не выдержали и отступили.

Лудлов, с трудом выбравшись из давки, удалился на шканцы. Здесь он сделал еще одну отчаянную попытку поправить дело. По его приказанию все англичане словно провалились сквозь палубу. Одни из них вскочили на снасти, другие спрятались в каюты, третьи, наконец скользнули в люки. Тогда Лудлов с помощью одного канонира приставил дымящиеся фитили к двум картечницам, стоявшим на палубе. Дым застлал палубу, а когда он рассеялся, вся носовая часть была пуста. Ни одного неприятеля не виднелось на ней. Все те, которые не были убиты, исчезли из виду.

Это было сигналом к новой вылазке. Загремело громовое «ура», и англичане кинулись на нос. Тут французы, до сих пор прятавшиеся, вышли из своих прикрытий и встретили нападавших грудь с грудью.

Посреди шума борьбы две гранаты, оставляя за собою струйки дыма, пролетели над головами сражавшихся и упали среди англичан… Раздался оглушительный треск, корабль дрогнул до основания. Англичане в смятении остановились. Бодрость оставляла их. А когда разорвалась и другая граната, а вслед за тем французы толпой человек в пятьдесят произвели новую отчаянную атаку, моряки «Кокетки» не выдержали и начали отступать. Лудлов принужден был скрепя сердце, последовать за ними. Защита приняла тогда характер отчаянного, но уже бесполезного сопротивления. Крики атакующих становились все шумнее.

Беспрерывным мушкетным огнем неприятелю удалось заставить замолчать, наконец, и марсы. Вскоре передняя часть «Кокетки», вплоть до первых люков, находилась во власти французов. Дальнейшее движение последних замедлилось отчаянным сопротивлением молодогоГоппера, который с помощью нескольких матросов старался не допустить их до люков. Лудлов с холодным отчаянием оглянулся назад. Он уже решил в уме как можно дороже продать неприятелю доступ в каюты, как вдруг в эту минуту над кормой блеснуло лицо двигающейся «Морской Волшебницы». Прежде чем капитан мог догадаться, в чем дело, какие-то темные фигуры вскочили на корму и бросились на помощь изнемогавшему экипажу «Кокетки». Впереди них виднелась гигантская фигура Пенителя.

— Держитесь, друзья мои! — прозвучал мужественный голос контрабандиста, и от раската его голоса радостно затрепетало сердце капитана «Кокетки».

Новая атака походила на ураган. Изумленный враг в паническом ужасе бросился назад. Смерть гналась за ним по пятам. Живые и мертвые летели в море, и в несколько минут палуба корабля была очищена от неприятеля. Один только упорно держался на бревне бушприта, но меткий выстрел из пистолета заставил полететь вслед за другими и его.

Послышались поспешные удары весел, и прежде чем англичане опомнились, шлюпки потонули во мраке.

Глава 32

Час показался англичанам мгновением.

Смолкла битва, улеглось смятение, звук весел замер вдали, а моряки, словно окаменевшие, не двигались с места. Они держали оружие и как-будто ожидали возобновления боя. И только когда все пришли в себя и получили сознание действительности, в них заговорили те чувства, которые ранее были заглушены шумом свалки. Только теперь раненые почувствовали свои раны. Немногие оставшиеся в живых спешили окружить несчастных необходимыми заботами. Лудлов, как часто бывает с людьми, подвергавшимися наибольшей опасности, вышел из боя без единой царапины. По шаткой походке окружавших его людей, которых уже не поддерживало недавнее одушевление боя, он видел, что победа досталась ему недешево.

— Пришлите ко мне Тризая! — сказал он тоном, который не свидетельствовал о торжестве победителя. — Береговой ветер дует, и мы воспользуемся им, чтобы обогнуть мыс еще до рассвета, прежде чем французы предпримут новое нападение.

Слова: «штурмана к капитану» — перелетели из уст в уста, но никто не откликался. Наконец к Лудлову подошел матрос и сообщил, что врач просит его сойти к нему. Яркий свет фонаря и маленькая кучка людей, собравшихся близ фок-мачты, сразу объяснили, в чем дело. Старый штурман лежал в агонии, а врач, только-что покончивший с осмотром ран, укладывал на место свои инструменты.

— Надеюсь, раны не опасны? — прошептал с волнением капитан на ухо врачу. — Употребите в дело все ваше искусство.

— Положение безнадежное, капитан! — равнодушно ответил флегматичный хирург. — Но если интересуетесь операциями, то сегодня предстоит прекраснейший случай ампутации у одного марсового, которого я послал в лазарет. Случай действительно редкий!

— Ступайте живей! — прервал Лудлов почтенного медика. — Идите туда, где ваши услуги принесут пользу!

— Как бы мне хотелось, чтобы часть твоих ран была на более молодых и сильных! — промолвил с состраданием капитан, склонившись, над умирающим. — Не могу ли я что-либо сделать для твоего, успокоения, мой старый и верный товарищ?

— Берегите корабль, — задыхающимся голосом проговорил старый моряк. — Я думал об экипаже… Вам придется перерезать… Они никогда не смогут поднять якорь… Ветер дует с севера.

— Все это уже сделано. Не утомляй себя заботами о корабле. О нем будут заботиться, даю тебе слово! Не хочешь ли что передать своей жене в Англию?

— Она получит после меня пенсию и, надеюсь, будет счастлива. Берегитесь рифа близ Монтаука… Если ваша совесть дозволит, не забудьте в своем донесении упомянуть и о старом Томе Тризае.

Голос моряка становился все тише и тише и наконец перешел в шепот. Лудлов видел, что старик хочет еще что-то сказать. Он наклонился к самому его лицу.

— Я говорю… что стаксель и задние штанги сместились. Берегите рангоут… иногда… бывают шквалы… ночью… в Америке.

С этими словами моряк в последний раз вздохнул и смолк. Тело его перенесли на корму, и Лудлов с тяжелым сердцем возвратился к своим обязанностям. Несмотря на огромную потерю, понесенную «Кокеткой», маневр с поднятием парусов был выполнен довольно быстро, и корабль печально тронулся в путь. Лудлов поднялся на корму с целью осмотреть горизонт и определить план действий. Здесь он увидел, что его уже предупредили. Перед ним стоял Пенитель Моря.

— Я обязан вам своим кораблем и, можно прибавить, своею жизнью! — сказал капитан контрабандисту.

— Вспомните о своих матросах, выдержавших испытание, подобное сегодняшнему. Да, надо было торопиться! Мы только должны были потерять несколько времени за переноской наших лодок из бухты в море.

— Тот, кто оказал такую услугу, не нуждается в извинениях!

— Стало-быть, мы друзья, капитан?

— Конечно, иначе и быть не может! Прошлое забыто. Если вы еще хотите продолжать здесь свой промысел, я переведусь на другое место.

— В этом нет надобности. Я решил, что «Волшебница» последний раз бороздит воды Америки. Прежде чем расстаться с вами, мне бы хотелось поговорить с альдерманом, с ними ничего, надеюсь, не случилось?

— Он действовал сегодня с хладнокровием голландца и оказался нам крайне полезен.

— Очень хорошо. Нельзя ли попросить альдермана прийти сюда? Времени у меня мало, а я должен с ним о многом переговорить…

Здесь Пенитель невольно остановился. Внезапный свет озарил и океан, и корабль, и его экипаж. В немом ужасе оба моряка переглянулись между собою и одновременно отступили назад, как бы по влиянием одной страшной мысли. Вскоре яркий свет, вырвавшийся из переднего люка, объяснил им все дело. В то время глубокая тишина, до сих пор царившая на «Кокетке», огласилась испуганными криками: «пожар!»

Страшная весть мигом облетела весь корабль. Какие-то глухие звуки, несшиеся из трюма, скрипение палубы, торопливые слова команды следовали друг за другом с быстротою молнии. Двадцать голосов повторяли одно слово: «граната», объяснявшее и опасность, угрожавшую судну, и причину ее.

Еще за минуту перед тем надутые паруса, темные снасти, воздушные линии вантов виднелись лишь при слабом отблеске звезд. Теперь же при зареве пожара мельчайшие детали корабля резко выделялись на темном фоне неба и океана. Красивое зрелище представляли эти симметричные снасти, грациозные очертания крейсера, эти группы моряков, походивших на озаренные светом факелов статуи; но в то же время окружавшая этих несчастных темная бездна океана слишком красноречиво говорила о всем ужасе их положения.

На мгновение водворилась тишина: как окаменелые, моряки смотрели на грозное зрелище. Но вот раздался звонкий и ободряющий голос капитана, покрывший собою гул огня, пролагавшего себе дорогу уже через все щели.

— Позвать всех тушить огонь! На места, господа! Будьте спокойны, друзья, храните молчание!

Хладнокровие и решительность, звучавшие в голосе Лудлова, превозмогли смятение матросов. Привычка повиноваться взяла свое. Все беспрекословно отправились исполнять приказание капитана.

В эту минуту близ одного из люков выросла гигантская фигура Пенителя Моря. Подняв руку, он вскричал голосом, могущим поспорить с ревом бури:

— Где мои матросы с бригантины? Сюда, мои храбрые соколы! Намочите водой парусину и следуйте за мною!

Толпа суровых моряков окружила своего вождя и исчезла вслед за ним в глубине корабля. Началась отчаянная борьба с разбушевавшейся стихией. Одеяла, паруса, все предметы, которые могли в данную минуту быть полезными, были облиты водой и бросались в огонь. Пожарная помпа заливала корабль водой. Но теснота пространства, где можно было действовать против огня, нестерпимый жар, удушливый дым не позволяли проникнуть в центр пожара. Надежда уступила место отчаянию. Через полчаса Лудлов заметил, что самые сильные и храбрые матросы беспомощно опустили руки, видя бесплодность своей работы. Появление Пенителя на палубе окончательно обескуражило всех. Словно по команде, все работы были разом брошены. Подойдя к капитану, контрабандист сказал ему на ухо:

— Спасайте раненых! Мы на раскаленном вулкане.

— Я уже приказал канониру затопить пороховую камеру.

— Слишком поздно! Внутренность корабля превратилась в огненную печь! Я слышал, как этот несчастный провалился в кладовую. Никакая сила человеческая не могла бы помочь ему. Граната упала в кучу горючего материала, этим и объясняется пожар. Как ни жаль, а приходится бросить это чудное судно. Лудлов, покажите себя мужчиной! Позаботьтесь о раненых. Мои лодки к их услугам.

Лудлов с твердостью покорился судьбе. Немедленно он распорядился снести всех раненых в лодки. Эта операция потребовала величайшей осторожности и в то же время быстроты. Самый последний юнга очень хорошо понимал, что взрыв пороховой камеры, угрожающий с минуты на минуту, сбросит всех в море.

Передняя палуба становилась слишком горячей, чтобы можно было на ней оставаться. Некоторые балки уже начинали поддаваться действию огня, но корма некоторое время могла еще служить убежищем. На ней то все и собрались. Здесь же сносили раненых в лодки.

Лудлов стоял около одного трапа, Пенитель — возле другого, чтобы предотвратить какие-либо беспорядки. Здесь же виднелись фигуры Алиды, Сидрифта, альдермана и слуг. Казалось, прошел целый век, прежде чем последний раненый нашел себе место в лодке. Наконец радостный крик: «готово!» раздался в воздухе. Лудлов повернулся к Алиде.

— Теперь можно подумать и о вас, дорогая Алида! — сказал он, обращаясь к молчавшей девушке.

— А вы? — нерешительно спросила она.

— Мой долг требует, чтобы я оставил свой корабль последним.

Резкий взрыв в глубине корабля, при чем он сопровождался целым снопом огня, вырвавшимся из люка, прервал капитана. Это было сигналом к общему смятению. Под влиянием слепого ужаса некоторые из матросов бросились в море, другие устремились, давя друг друга, к лодкам. Забыты были всякий порядок и дисциплина; все сокрушала жажда жизни. Тщетно Лудлов заклинал своих людей успокоиться и подождать. Его слова тонули в общем крике и гаме.

Одну минуту казалось, что Пенителю Моря удастся восстановить порядок. Бросившись вниз по трапу, он одной рукой уцепился за канат, другой схватился за нос шлюпки, с гигантской силой удерживая ее, несмотря на все усилия весел и багров отпихнуть ее. Громовым голосом он вскричал, что раздробит голову первому, кто осмелится покинуть корабль.

Вероятно, великодушный порыв контрабандиста увенчался бы успехом, имей он дело с одними своими матросами. Теперь же вышло иное. В то время как некоторые из бунтовщиков уже готовы были уступить приказанию Пенителя, другие, наоборот, с яростью завопили:

— В море колдуна!

Уже багры направились в грудь Пенителя, как раздавшийся вторичный взрыв придал новые силы бунтовщикам. Еще усилие, и шлюпка их отделилась от корабля.

Повиснув на трапе, Пенитель яростно смотрел вслед отъезжавшим лодкам. Примеру одной последовали и другие. Вслед за ними полетело энергичное проклятие Пенителя. Но едва он поднялся на палубу, прежнее хладнокровие вернулось к нему.

— Несколько пистолетов разрядилось от жары. Трусы и напугались! — сказал он почти весело. — Надежда еще не потеряна. Смотрите: они остановились и, быть-может, вернутся.

Вид покинутых ими на произвол судьбы жертв, сознание, что сами они почти вне опасности, едва не остановили беглецов. Но эгоизм восторжествовал! Хотя многие в глубине души и жалели покинутых, но вернуться назад не решались, за исключением молодых мичманов. К сожалению, их предложение в этом смысле было отвергнуто, и, не находя другого средства, храбрые молодые люди сделали знак продолжать путь к земле, имея в виду немедленно вернуться к погибающим, как только будут высажены матросы. Весла погрузились в воду, и шлюпки беглецов потонули во мраке.

Еще во время тушения пожара все более и более усиливавшийся ветер отнес горевший корабль довольно далеко от берега. Лудлов, раньше не знавший об этом, хотел направить корабль, по крайней мере, на мель, но, когда он узнал горькую истину, бесполезность этой попытки не оставляла сомнений.

Вернувшись на корму, Пенитель осмотрелся кругом, как бы проверяя наличность сил, на которые он мог еще рассчитывать. Он увидел альдермана, верного Франсуа, двух своих собственных матросов с бригантины и четырех молодых офицеров «Кокетки». Это было все, что осталось в наличности.

— Пламя достигло уже кают-компании! — прошептал Пенитель на ухо Лудлову.

— Я думаю, оно не проникло дальше кают мичманов, иначе мы услыхали бы взрывы разряжающихся пистолетов.

— Конечно, эти ужасные сигналы могут служить нам показателем хода пожара… Наше единственное спасение заключается в плоте.

По глазам Лудлова было заметно, что он не очень-то полагается на этот способ спасения, но, скрывая свои сомнения, он ответил утвердительно…

Тотчас же закипела работа. Во главе ее встал Пенитель, которому вообще пришлось в эту ужасающую ночь принять руководящую роль. Алида была бледна, как смерть. В глазах Сидрифта горел огонек отваги.

Чтобы немного отдалить минуту катастрофы, закрыли наглухо все люки. Но уже зловещие огоньки начинали то тут, то там пробиваться сквозь палубу. Вся передняя часть ее между фок и грот мачтами находилась в самом критическом положении. Некоторые места судна уже проваливались, но в общем оно продолжало сохранять свою форму.

С величайшей осторожностью ходили моряки по опасным местам. Если позволял удушливый жар, они старались сами разрушать те половицы, которые угрожали поглотить их в огненную бездну.

Дым прекратился. Чистое, блестящее пламя озарило корабль вплоть до верхушек мачт. Последние были еще целы. Паруса продолжали надуваться и толкать судно по ветру.

На реях и среди фал появились фигуры Пенителя и матросов. Они были заняты обрыванием парусов. Тяжелая парусина быстро летела вниз, и через несколько времени передняя мачта осталась почти с голыми реями и вантами. Лудлов тоже не оставался праздным зрителем. Он, альдерман и Франсуа обрубали ванты маленькими топориками. Теперь мачта поддерживалась одним нпагом.

— Сходите вниз! — закричал Лудлов. — Все уже упало, за исключением штага.

Пенитель прыгнул на канат, сопровождаемый своими матросами, и с легкостью белки скользнул вниз. Но не успел он вступить на палубу, как страшный взрыв заставил корабль задрожать до основания. Контрабандист остановился было, но когда он очутился опять возле Алиды и Сидрифта, его голос звучал по прежнему бодро, а вид был исполнен решительности.

— Палуба впереди провалилась, — сказал он, — наши пушки начинают говорить. Что ж, это к лучшему, по крайней мере, медная обшивка отделяет нас от пороховой камеры.

Раздавшийся снова залп нескольких пушек возвестил быстрое течение пожара. Огонь хлынул наружу, и передняя мачта запылала.

— Надо положить этому конец! — произнесла Алида, сложив беспомощно руки и не скрывая больше своего ужаса. — Спасайтесь, если можете, вы, сильные и храбрые, а нас предоставьте своей судьбе.

— Да, уходите! — прибавил и Сидрифт, не скрывая более, что он — девушка. — Человеческое мужество не может идти дальше. Оставьте нас умереть!

Пенитель с сожалением посмотрел на обеих молодых девушек. Потом, схватившись за канат, он спустился на шканцы, где и встал на ноги с необходимой осторожностью. Подняв глаза вверх, он бодро улыбнулся и произнес:

— Где пол выдерживает пушку, выдержит и человека.

— Это наше единственное спасение! — вскричал Лудлов и последовал его примеру. — Идите сюда, друзья мои!

В один момент все очутились на шканцах, но нестерпимый жар не давал никакой возможности оставаться здесь неподвижно.

С каждого борта здесь стояло по пушке, жерла которых и повернули к передней мачте, начинавшей уже зловеще трещать.

— Цельтесь вернее! — сказал Пенителю Лудлов, наводя в то же время собственноручно одну из пушек. Твердой рукой храбрецы приложили фитили. Выстрелы последовали одновременно. Густой дым застлал на мгновение палубу. Послышался страшный треск, и мачта со всеми своими реями опрокинулась вперед. Корабль поворотился боком к ветру и наконец остановился.

При падении мачты верхние паруса ее откинулись назад, и они теперь бились один о другой. Воспользовавшись остановкой корабля, моряки пробежали среди огненного вихря вдоль борта и благополучно достигли шкафутов. Здесь Пенитель остановился, огляделся и, подняв Сидрифта за талию, продел его сквозь запутавшиеся ванты и поставил на бак. Лудлов последовал за ним с Алидой, остальные старались подражать, как могли. В конце концов все благополучно достигли носа корабля. Только Лудлова пламя загнало было в элинги, а оттуда чуть не в море.

Молодые офицеры стояли уже на плававших обломках мачты и рей и деятельно трудились над постройкой плота. Все деревянные предметы они подводили один к другому, связывая их веревками и канатами.

Тем временем из офицерских кают доносились выстрелы пистолетов, накалившихся от жару, и это торопило их с окончанием работ. Хотя со времени отплытия шлюпок прошел целый час, но этот час показался им минутою.

Пожар разгорелся с новою силою. Пламя, таившееся до сих пор внутри, вырвалось наружу и огненным столбом взвилось к небу.

— Нет более сил выносить этот жар! — сказал, задыхаясь, Лудлов.

— Тогда скорей на плот! — прозвучал твердый голос Пенителя.

Девушки благополучно были водворены на плоту. Передняя мачта упала через борт со всеми снастями, так что моряки имели материал для сооружения плота под рукой. Основою плота им послужил обломок мачты с несколькими перекрещенными реями, дававшими всему сооружению достаточную устойчивость. Поперек этой основы были брошены доски, шесты и тому подобный материал, плававший неподалеку. Все это было закреплено канатами. Пошли в дело и сундуки, а также бочки, приготовленные, было, экипажем «Кокетки» еще в начале пожара, как предметы, могущие послужить в случае надобности точкой опоры на воде. На сундуки сели женщины, а под ноги им были подложены ящики.

— Обрубите канат, — распорядился Лудлов, невольно вздрагивая при каждом доносившемся изнутри корабля взрыве, следовавшем один за другим и выбрасывавшем на воздух обломки горевшего дерева. — Рубите канаты и оттолкните плоты!

— Стойте! — вскричал в отчаянии Сидрифт. — Мой храбрый, мой преданный…

— В безопасности, — ответил спокойный голос Пенителя, который в эту минуту показался среди носовых снастей, еще не тронутых огнем. Рубите канат! Я останусь здесь на минутку, чтобы только обрасопить бизань-парус, и сейчас же назад.

Выполнив успешно эту задачу, ловкий контрабандист повис над бортом пылавшего судна и печально посмотрел на огненную массу.

— Вот конец прекраснейшего из кораблей! — сказал он достаточно громко, чтобы его могли слышать находившиеся внизу.

С этими словами Пенитель прыгнул в волны и поплыл к плоту.

— Последний взрыв произошел в каюте над пороховой камерой, — сообщил он, выбираясь на плот и отряхивая свои мокрые волосы. — О, если бы ветер не упал! Нам необходимо как можно дальше отойти от корабля!

Предосторожность, предпринятая контрабандистом, оказалась не излишней.

Хотя плот стоял неподвижно на одном месте, но горевшее судно под действием еще остававшихся на нем парусов начало постепенно удаляться, и через десять минут расстояние между ним и плотом настолько увеличилось, что моряки вздохнули свободнее. Правда, они все еще были близко от корабля, но, по крайней мере, не подвергались теперь опасности быть поглощенными водоворотом в случае взрыва пороховой камеры.

Пламя между тем вздымалось все выше и выше. Загорелись паруса, развевавшиеся по ветру. Казалось, все вокруг пылало огнем.

Только корма «Кокетки» была еще цела. Виднелось прислоненное к бизань-мачте тело покойного штурмана. Суровое лицо его отчетливо рисовалось при багровом свете пожара. В голове Лудлова, с тоскою смотревшего на мертвеца, вставали сцены из времен его юношества, неразрывно связанные с личностью его старого товарища. Капитан глубоко задумался. Из этой задумчивости он не очнулся даже и тогда, когда одна из пушек, накалившись, выстрелила, при чем огонь на мгновение отразился на лице покойника, а в воздухе просвистело ядро, пролетевшее как-раз над плотом.

— Держитесь крепче на сундуках, — вдруг сказал Пенитель пассажирам и сам в свою очередь навалился всем телом на сиденье. — Обопритесь сильнее и приготовьтесь!

Только при этих словах Лудлов очнулся немного, но не сводил глаз с грозного зрелища. Он увидал, как пламя поднялось над ящиком, где лежало тело молодого Дюмона.

— Это памятник Дюмона! — сказал он сам себе.

В эту минуту он почти завидовал своему недавнему врагу. Его взор опять упал на мертвое лицо Тризая. Освещенное отблеском пожара, лицо мертвеца казалось живым. Вдруг тело Тризая полетело вверх. Вырвался пламенный вихрь. Океан и небо разом осветились красноватым светом. Страшный гул, казалось, вышедший из самых недр океана, оглушил всех. Тело Тризая, описав дугу, упало в море в двух шагах от пораженного ужасом Лудлова. Огромная рея упала поперек плота; смела, как пылинки, четырех офицеров и вместе с ними исчезла в волнах.

Горевшие реи, куски парусов, порванные канаты, — все разом погрузилось в воду. Океан со страшным свистом и шипеньем расступился и принял в свои объятия последние останки крейсера, бывшего долгое время гордостью американских вод. Пламя погасло, и полный мрак окутал воды океана.

Глава 33

— Опасность миновала, — произнес Пенитель Моря, вставая на ноги и подходя к тому месту, где исчезли офицеры. — Теперь нам остается положиться на свою ловкость и мужество. Не будем, однако, унывать, капитан Лудлов! Смотрите, наша «Морская Волшебница» не покинула своих слуг.

Лудлов бросил взгляд по тому направлению, куда указывал контрабандист. Он увидал качавшееся в волнах изображение «Волшебницы». Эту свою эмблему моряки с бригантины принесли с собою и на «Кокетку», когда шли к последней на помощь. Перед тем, как броситься в бой, они прикрепили к ней фонарь.

Лудлов молча смотрел, как Пенитель бросился в волны, поплыл к продолжавшему еще гореть фонарю и скоро возвратился вместе с эмблемой бригантины, которую и водрузил на плоту. Голос Пенителя звучал бодро.

— Смелее! — вскричал он. — Мы, правда, находимся на ненадежном плоту, но и плохой парусник имеет часто счастливое плавание. Говори же, развлекай нас, Сидрифт! Пусть возродится твоя веселость и энергия!

Но Сидрифт изменил на этот раз лестной аттестации Пенителя. Он только ниже наклонил голову к плечу Алиды и не отвечал ни слова.

Несколько мгновений Пенитель с нежным участием смотрел на эту группу. Затем, взяв капитана за руку, он отвел его в сторону, чтобы своими словами не встревожить пассажиров.

Хотя опасность от взрыва и миновала, но положение казалось безнадежным.

— У нас нет средств для продолжительного плавания, капитан Лудлов! — тихо проговорил Пенитель. — Мне случалось плавать на всевозможных судах и во всякую погоду. Но это наше плавание надо отнести к разряду наиболее тяжелых.

— Мы не можем скрывать от себя, что подвергаемся величайшей опасности, — ответил Лудлов, — хотя было бы желательно скрыть это от наших пассажиров.

— Здешние моря мало посещаются кораблями. Если бы дело происходило где-нибудь в Ламанше или даже в Бискайском море, то можно было бы еще надеяться встретить какой-нибудь корабль. Но здесь всю надежду мы должны возложить лишь на французский фрегат или на бригантину.

— Французы, без сомнения, слышали взрыв. Но, может-быть, они думают, что мы спаслись на шлюпках в виду близости земли. У них нет теперь побуждений оставаться вблизи здешних берегов.

— Разве нельзя надеяться на помощь со стороны ваших офицеров? Неужели они покинут своего командира?

— Ну, на них плохая надежда! Корабль за это время настолько ушел от берега, что еще до рассвета мы будем в открытом море.

— Положение скверное! — согласился Пенитель. — На каком же мы приблизительно расстоянии находимся от земли, и с какой стороны она лежит?

— Земля от нас к северу, а нас несет к юго-востоку. Теперь, надо полагать, мы на несколько миль в открытом море.

— Я этого и не предполагал. Но, может-быть, нам поможет прилив?

— Да, прилив может отнести нас обратно к земле. Но что вы скажете о небе?

— Оно не предвещает нам ничего хорошего, хотя и опасного в нем как-будто не видно. На рассвете подует с моря ветер.

— И прибавьте: разведет волнение. Сколько, спрашивается, времени может продержаться этот на скорую руку сколоченный плот, особенно в случае качки? А наши пассажиры, как они обойдутся без пищи?

— Вы рисуете мрачные картины, капитан! — сказал Пенитель, железное сердце которого в первый раз дрогнуло при последних словах Лудлова. — К сожалению, я сознаю, что вы правы, хотя я дорого дал бы за то, чтобы иметь возможность сказать противное. Впрочем, я думаю, эта ночь будет для нас спокойной.

— Для корабля и даже для шлюпки, но не для плота, особенно, такого, как наш. Видите, он расшатывается от малейшей волны.

— Вижу, капитан, что вы не шутите. Вполне согласен с вами, что наше положение едва ли может быть хуже, и что у нас остается одна надежда — на бригантину.

— Но как она будет искать плот, о существовании которого ничего не знает?

— Я глубоко верю в ее бдительность…

— Единственно, что мы можем еще сделать для спасения, это снять лишний груз с нашего плота да закрепить его покрепче.

Пенитель согласился с этим. Множество мелких снастей, мешавших свободному ходу плота, а также железные рейки, прикрепленные к реям, полетели в воду. Это значительно облегчило плот, который теперь мог лучше поддерживать своих пассажиров.

Тем временем Пенитель с помощью своих двух молчаливых и дисциплинированных матросов занимался скреплением и перестановкой разных обломков снастей с целью придания плоту возможной прочности.

Альдерман и Франсуа помогали ему по мере сил и способностей.

Когда же работа была закончена, подошедший Лудлов молча признал, что все возможное, чтобы отдалить минуту катастрофы, было сделано. Никто не говорил ни слова. Среди глубокой тишины слышалось только ровное дыхание матросов, которые, несмотря на весь ужас своего положения, крепко заснули, утомившись от трудов.

Когда наступил рассвет, каждый старался ориентироваться в своем положении, пытаясь узнать, на что можно надеяться и чего надо опасаться.

Океан был спокоен, хотя широкое волнение, так свойственное ему, заставляло предполагать, что земля была далеко. В этом скоро все убедились, когда дневной свет прогнал остатки ночи. Кругом, насколько только хватал глаз, простиралась темная водная гладь.

Вдруг крик радости вылетел из груди Сидрифта и заставил повернуть взоры всех на запад. Прошло еще немного времени, и все бывшие на плоту увидали вдали чуть заметные паруса, блестевшие при свете утра.

— Это французский фрегат! — заметил контрабандист. — Надо сознаться, что хотя француз и враг, но ему не чуждо чувство сострадания.

— Вероятно, это он, так как наша судьба не тайна для них! — ответил Лудлов. — К несчастью, мы ушли от него слишком далеко. Да, те, которым еще недавно мы так дорого продавали свою жизнь, теперь исполняют долг гуманности.

— А вот дальше и разбитый корвет, видите, под ветром? Блестящий мотылек обжег свои крылышки и не может лететь по своей воле. Таков уж удел человека. Он пользуется своими силами, чтобы самому уничтожить средства, необходимые для его же безопасности.

— Не правда ли, незнакомец маневрирует в благоприятном для нас направлении? — спросила капитана Алида, стараясь прочесть в его глазах ответ на свой вопрос.

Лудлов и Пенитель напряженно всматривались в далекое судно. Через минуту они в один голос ответили, что фрегат направляется прямо на них.

Это известие значительно ободрило путешественников, а негритянка, не сдерживая своей южной натуры, разразилась шумными восклицаниями восторга.

Чтобы дать знать о себе незнакомцу, привязали несколько белых платков к шесту, футов в двадцать длиною, и этот импровизированный флаг подняли над плотом, после чего все терпеливо стали ожидать результатов.

С каждой минутой корабль становился виднее. Скоро можно было различить людей, стоявших на реях. Наконец корабль приблизился на пушечный выстрел.

— Мне не нравятся его маневры! — заметил, нахмурив брови, Пенитель. — Он как-будто хочет бросить свои поиски. Если бы он продолжал идти этим курсом еще хотя бы десять минут!

— Нельзя ли как-нибудь дать знать ему о нас? — вмешался альдерман. — Мне кажется, что сильный мужчина способен подать свой голос и на такое расстояние, особенно, если от этого зависит его спасение.

Оба моряка отрицательно покачали головой. Но альдерман, нисколько не смущаясь этим, побуждаемый угрожающей опасностью, издал зычный крик, к которому постепенно присоединились оба матроса, а потом и Лудлов. Кричали до тех пор, пока не охрипли.

Несмотря на то, что марсовые с французского фрегата, как можно было с уверенностью предположить, избороздили вдоль и поперек поверхность океана, не было видно никаких признаков, что плот ими был замечен. Корабль продолжал, однако, приближаться и находился теперь на расстоянии, не превышавшем половину английской мили.

Вдруг он свернул в сторону, повернувшись к плоту бортом. Было ясно, что он отказался от дальнейших поисков. Заметив эту печальную истину, Лудлов в тревоге закричал:

— Кричите все разом! Это наше последнее средство!

Раздались дружные восклицания. Один Пенитель не принимал участия в общем хоре. Скрестив на груди руки, он с печальной улыбкой наблюдал, как напрасно надсаживались его друзья.

— Вы добросовестно старались, — сказал он, когда крики замолкли, — но не успели в своей попытке. Оно и понятно: шум волн и командные слова на корабле могли заглушить и более сильный звук. Я не хочу давать вам напрасной надежды, но все-таки сделаю с своей стороны попытку.

С этими словами, приставив руку в виде рупора, Пенитель испустил такой оглушительный крик, что казалось невозможным, чтобы на корабле не услыхали его. Трижды повторил он свой сигнал, хотя с каждым разом слабее.

— Они слышат! — вскричала Алида. — Я вижу какое-то движение в парусах!

— Это просто крепчает ветер, надувая их сильнее! — печально ответил Лудлов. — С каждым мгновением они удаляются от нас все дальше и дальше.

Увы! Это было так. Еще с полчаса наши друзья с тоскою смотрели вслед уходящему кораблю. Вдруг на последнем загрохотал выстрел. Распустив паруса, фрегат стал по ветру и полетел на юг, где виднелись в отдалении верхние паруса разбитого корвета. Исчезла последняя надежда на помощь со стороны неприятельского крейсера.

Тогда самые сильные духом поникли головою.

— Скверные предвестники, — пробормотал сквозь зубы Лудлов, обращая внимание Пенителя на темные плавники трех — четырех акул, время от времени начавших показываться на поверхности волн и притом совсем вблизи от плота. — Животные инстинктом чуют нашу беспомощность.

— Моряки, действительно, думают, что у этих чудовищ есть какой-то тайный инстинкт, почти безошибочно приводящий их к добыче. Роджерсон, — прибавил Пенитель, позвав одного матроса, — у тебя обыкновенно водятся в карманах рыболовные принадлежности. Нет ли у тебя чего-либо для этих прожорливых рыб?

Роджерсон вытащил крючок достаточной величины и привязал его вместо веревки к обрывку каната.

Приманкой послужил кусок кожи, снятой с одного из обломков снастей, и весь аппарат был брошен в воду. Голод увеличивал прожорливость чудовищ. Одно из них с быстротою молнии накинулось на воображаемую добычу. Толчок был так внезапен и силен, что несчастный матрос, не успевший выпустить из рук каната, полетел со скользкой доски, на которой стоял, прямо в море.

Все это произошло так неожиданно, что никто из присутствовавших не мог подать помощи.

Раздался пронзительный крик. Несчастный на один миг остановил на застывших от ужаса пассажирах свой потухший взор, в котором выражалась предсмертная тоска и нечеловеческий ужас. В следующее мгновение он исчез, и в то же время волны над ним окрасились в красный цвет. Исчезли и прожорливые чудовища, и только темное пятно на поверхности воды, недалеко от неподвижного плота, служило грозным напоминанием того, какая участь ожидает и оставшихся в живых пассажиров.

— Какая страшная сцена! — сказал, невольно содрогаясь, Лудлов.

— Парус! — вскричал Пенитель.

Радостно отозвалось в сердцах всех это единственное слово после той драмы, которая только-что произошла на их глазах.

— Моя храбрая бригантина ищет нас!

— О, если бы она имела больше удачи, чем ее предшественник, недавно покинувший нас!

Взоры всех впились в белое отдаленное облачко, в котором Пенитель так уверенно признал «Морскую Волшебницу». Только моряк может так угадывать. С плота виднелись лишь верхушки парусов, ничего другого нельзя было различить на таком далеком расстоянии. Направление бригантины было не вполне благоприятное для наших скитальцев, так как корабль виднелся под ветром. Тем не менее Пенитель и Лудлов уверили своих спутников, что судно обнаруживает намерение идти против ветра.

Следующие два часа протекли бесконечно долго. С замиранием сердца друзья наблюдали движения бригантины. Они сознавали, насколько их спасение зависело от самых разнообразных и случайных обстоятельств, и каждое это обстоятельство отмечалось в их сознании с невыразимой тревогой. Наступил штиль, и бригантина, равно как и плот, должна будет отдаться неведомым морским течениям. Переменись ветер, и они могут разойтись, один другого не замечая. Усиление ветра повлекло бы за собою вероятную гибель хрупкого плота, даже прежде, чем подоспела бы помощь. Наконец, можно было бы предполагать, что моряки бригантины, узнав об участи «Кокетки», сочтут погибшими и тех, кто покинул ее.

Но все как-будто благоприятствовало спасению. Ветер продолжал дуть ровный и спокойный. Притом намерение бригантины пройти мимо них было так очевидно, что надежда опять воспрянула в них.

Корабль, продолжая идти под ветром, настолько приблизился к плоту, что даже незначительные подробности в снастях его виднелись теперь отчетливо.

— Мои верные матросы ищут нас! — вскричал контрабандист в порыве сильнейшего волнения. — Они скорее обойдут весь берег, чем покинут нас.

— Они проходят мимо! Поднимите выше флаг! Они, может-быть, заметят его!

Маленький флаг развернулся, и через несколько минут самого жгучего ожидания несчастные с ужасом увидели, что и эта последняя надежда покидает их.

Бригантина прошла уже мимо и виднелась довольно далеко впереди, не давая никакой надежды на возвращение. Тут у самого Пенителя упало сердце.

— Я боюсь не за себя, — сказал он со скорбью. — Моряку не все ли равно, в каком море он встретит свою холодную могилу! Но для тебя, дорогая Эдора, я желал бы другой участи, — обратился он к Сидрифту. — Ах, бригантина поворачивается! «Волшебница» чувствует, где ее дети!

Бригантина остановилась на несколько минут, затем повернулась к плоту.

— Если она и теперь не заметит нас, мы погибли безвозвратно! — сказал Пенитель, делая знак своим друзьям сохранять молчание.

Затем, приложив руку ко рту, он закричал, напрягая всю силу своей богатырской груди:

— Эй, «Морская Волшебница»! Эй!

Казалось, маленькое судно услышало голос своего командира, так как оно снова изменило курс в сторону плота.

— Эй, «Морская Волшебница»! Эй! — повторил Пенитель с еще большею силою.

— Алло!

Этот ответ донесся по ветру замирающим звуком. Направление бригантины вновь изменилось.

— «Морская Волшебница»! Эй! — закричал в третий раз Пенитель с неестественной силой, после чего бессильно опустился на бревно.

Эти слова еще звучали в ушах путешественников, как вдруг оглушительный крик потряс воздух. Момент спустя стройный нос бригантины повернулся к плоту и прямо направился к тому месту, где на волнах развевался его белый флаг.

Прошло не много времени, прежде чем красивое суденышко приблизилось к нашим друзьям, но для последних это время было исполнено и надежды, и невольных опасений.

Через несколько минут плот уносило течением по необъятному простору, но уже без пассажиров.

Первым чувством Пенителя, когда его ноги ступили на палубу бригантины, была, конечно, глубокая благодарность. Пройдя несколько шагов, он поднял взоры и с любовью опустил свою руку на кабестан. Потом он ласково улыбнулся стоявшему в ожидании приказаний экипажу и скомандовал с оттенком в голосе одновременно и авторитета, и радости:

— Распустить марселя! Натянуть шкоты у парусов! Пусть они будут так же плоски, как борт этого судна. Друзья мои, прикрепите сюда изображение нашей «Волшебницы»! Мы отправляемся к берегу.

Глава 34

На следующий день утром открытые окна Луст-ин-Руста говорили о присутствии хозяина. Всюду господствовало оживление. Негры с обеспокоенными лицами бегали взад и вперед. Напротив, у тех, кто в данную минуту прохаживался перед виллой, замечалось выражение и счастья и в то же время какой-то затаенной печали.

В кабинете альдермана ван-Беврута происходил секретный разговор с контрабандистом.

— Мои минуты сочтены, — говорил моряк, выходя на середину кабинета и смотря прямо в лицо своему собеседнику. — Разговор наш должен быть краток. Я могу пройти проход только с приливом. К тому же вы должны согласиться, что я не могу оставаться здесь до той поры, пока недавние происшествия не сделаются достоянием всей провинции.

— Хвалю вашу осторожность. Как жаль, что теперь, когда крейсера «Кокетки» уже не существует на белом свете, вы не приготовили хорошенького груза.

— Я пришел к вам по другому делу. Между нами были отношения, о которых вам, кажется, угодно было позабыть, альдерман ван-Беврут?

— Вы разумеете ту незначительную ошибку, которая была допущена в последнем вашем счете? Я вновь проверил, все объяснилось, и ваша точность установлена так же хорошо, как в лучшем английском банке.

— Установлена или нет, но с теми, кто в ней сомневается, я не имею дел. Мой девиз — доверие, а главное правило — честность.

— Это именно то, что я хотел сказать, друг мой! Я не питаю ни малейшего недоверия к вам. Но вы знаете, точность есть душа торговли, подобно тому как барыш — цель ее. Что вы хотите от меня?

— Много лет назад альдерман ван-Беврут вступил в тайные торговые сношения с моим предшественником, которого он считал моим отцом, некоторый был им лишь по тем заботам, которые он расточал мне, сыну его друга.

— Признаюсь, последнее обстоятельство — новость для меня! — ответил коммерсант, опустив голову. — Но что касается первого, то действительно тому уже будет лет двадцать пять, и из них двенадцать — я веду сношения с вами. Не буду, конечно, утверждать, что за это последнее время операции мои были менее удачны. Барыши были сносные. Я становлюсь стар. Пора бросить опасную торговлю. Еще три — четыре дела, — и все будет покончено у нас.

— Это случится раньше, чем вы полагаете. Вероятно, история моего предшественника не секрет для вас. Изгнание его из флота Стюартов за то, что он не хотел подчиняться их тирании, приезд его в здешнюю колонию вместе с единственною своей дочерью и решение заняться свободной торговлей, как средством к существованию, не раз ведь служили темою наших разговоров.

— Гм! У меня добрая память лишь на то, что касается торговых дел, господин Пенитель, но я совершенно не помню прошлых событий. Тем не менее решаюсь сказать, что все, о чем вы говорили сейчас, действительно произошло.

— Вы знаете, что мой покровитель, покидая сушу, увез с собой все, что было при нем?

— Он увез добрую шхуну отборного табака, скрытого под балластом. Вот уж подлинно он не был обожателем разных там «Волшебниц» или элегантных бригантин. Зачастую королевские крейсеры принимали достойного купца за скромного рыболова.

— У каждого свой вкус. Но вы забыли упомянуть о самой драгоценной части груза!

— Может-быть, о тюках с куньим мехом? Этот товар в то время начал входить в цену.

— Я разумею его дочь.

Альдерман вздрогнул.

— У него в самом деле была дочь, у которой было преданное сердце, — в смущении промолвил он, — он она умерла, говорили вы, в морях Италии. Отца я не видел со времени последнего приезда его. дочери к нашем берегам.

— Она умерла на одном из островов Средиземного моря к величайшему горю ее друзей, имевших, впрочем, утешение найти второй ее образ в лице ее… дочери.

Альдерман в глубокой тревоге поднялся со своего места.

— Ее дочь? — медленно повторил он.

— Да, дочь, повторяю еще раз. Эдора и есть именно дочь этой несчастной женщины. Должен ли я вам назвать имя отца?

Альдерман затрепетал всем телом и, закрыв лицо руками, опустился бессильно в кресло.

— Где доказательство? — пробормотал он наконец.

— Вот!

Альдерман взял документ, поданный ему собеседником, и наскоро пробежал его глазами. Это было письмо, написанное альдерману матерью Эдоры вскоре после ее рождения.

Слова умирающей были трогательно нежны. Упреков и в помине не было. Все письмо ее было проникнуто прощением. Она извещала Миндерта о рождении его дочери. Оставляя дочь на попечение отца, умирающая поручала свое дитя любви и заботам Миндерта…

— Почему вы так долго скрывали от меня эту тайну? — спросил взволнованный коммерсант. — Зачем, скажите, легкомысленная голова, вы заставили меня играть недостойную роль перед глазами моей же собственной дочери?

— Рождение Эдоры было скрыто по воле деда. Быть-может, это было сделано вследствие негодования, а может-быть, из чувства гордости. Если же причиною была любовь, то с своей стороны молодая девушка могла вполне оправдать ее.

— С какого времени Эдора знает правду о себе?

— Лишь недавно. После смерти нашего общего друга молодая девушка была отдана на мое попечение. Вот уже год, как она знает, что она не сестра мне. До сих пор она думала, как и вы, что она и я происходим от одного отца. Необходимость часто заставляла меня держать ее на бригантине.

— Вот заслуженное наказание за мою ошибку! — пробормотал альдерман. Контрабандист сделал шаг вперед.

— Альдерман ван-Беврут! — произнес он сурово. — Вы получите свою дочь измоих рук такою же, какою была ее мать в ту пору, когда отец привез ее под ваш кров. Мы, контрабандисты, имеем собственные понятия о том, что хорошо и что худо. Но самое чувство благодарности, если уже не мои принципы, обязывало меня быть покровителем дочери моего благодетеля, а не оскорбителем ее.

— Благодарю вас, благодарю от всей души! — с живостью вскричал альдерман. — Я приму свою дочь и дам ей приданое, с которым она может сделать выгодную партию.

— Вы можете выдать ее за своего любимца-патрона! — спокойно, но с оттенком печали ответил Пенитель. — Она более чем достойна его. Молодой человек согласен на этот брак, так как ему известно все, касающееся Эдоры. Я подумал об этом браке еще тогда, когда судьба привела его на мою бригантину.

— Вы, право, слишком честный человек для этого скверного мира, господин Пенитель! Идите, покажите мне эту очаровательную парочку, чтобы я дал ей свое благословение.

Контрабандист медленно повернулся и, растворив двери, сделал кому-то знак войти.

В комнату вошла Алида, ведя за руку Сидрифта, на этот раз одетого в женское платье. Альдерману часто приходилось видеть мнимую сестру Пенителя, но никогда еще она не казалась ему столь прелестною, как в данную минуту. Ее фальшивые бакенбарды были теперь сняты и обнаружили удивительную свежесть лица, несмотря на действие солнечных лучей, которым оно по необходимости должно было подвергаться. Густые локоны черных шелковистых волос рассыпались в живописном беспорядке по ее плечам, окаймляя ее веселое и шаловливое личико, обнаруживавшее, однако, доброту и задумчивость.

Чудную парочку представляли обе молодые девушки… При взгляде на них в сердце альдермана одну минуту любовь дяди боролась с новым чувством, овладевшим им. Но голос природы был слишком властен, чтобы можно было противиться ее зову. Подозвав свою дочь, старый коммерсант склонил на ее плечо свою седеющую голову и заплакал, как ребенок, слезами радости.

Два часа спустя все собрались на берегу бухты Коув в тени векового дуба. Бригантина виднелась в бухте под несколькими парусами.

От нее отчалила и скоро пристала к берегу лодка. В ту же минуту около нее на берегу выросла стройная фигура Пенителя. Протянув руку, он помог Зефиру выйти из лодки.

— Мальчик будет счастлив здесь! — сказал Лудлов. — Алида и Эдора научат его обычаям и привычкам этой простой и патриархальной страны.

— Боюсь, как бы он не начал тосковать по «Морской Волшебнице», — возразил Пенитель. — Капитан Лудлов, есть у меня еще одна обязанность, которою я не должен пренебречь, хотя вы, может-быть, и не поверите чистоте моих побуждений. Я слышал, что Алида де-Барбри отдала вам свою руку?

— Да, я счастлив…

— Вы не спрашивали у нее объяснений по поводу, помните, загадочного исчезновения. Ваша благородная доверчивость заслуживает быть вознагражденною. Я прибыл к вашим берегам исключительно с той целью, чтобы восстановить права Эдоры на имущество ее отца. Сначала я опасался противодействия со стороны Алиды, но скоро мне пришлось приятно обмануться в своих ожиданиях. Она была похищена из своего павильона моими агентами и пленницей перевезена на бригантину.

— Я уже раньше догадывался, что ей известна история ее кузины, и что она согласилась принять участие в ее возвращении к друзьям…

— И вы только отдали должное ее беспристрастию. Чтобы побудить Алиду извинить мою смелость, а с другой стороны, — и с целью успокоить ее тревогу, я сообщил ей тайну Эдоры. Тут и Эдора в первый раз узнала всю правду о себе. В лице же Алиды мы приобрели благородную и великодушную союзницу вместо мстительной соперницы.

— Я так и знал, что Алида — воплощенное великодушие! — в восторге вскричал Лудлов, поднося руку зардевшейся, девушки к своим губам. — Потеря имущества на самом деле приобретение, так как благодаря ей я узнал все лучшие качества моей невесты.

— Тс! — прервал альдерман. — Зачем так громко говорить о потере, какого бы рода она ни была? Конечно, надо подчиняться тому, чего требует справедливость. Но к чему объявлять во всеуслышание, много или мало приданого дается за такой-то молодой девицей?

— Потеря состояния будет возмещена! — ответил контрабандист. — Эти мешки полны золота. Приданое моей воспитанницы будет вручено тотчас же, как она сделает свой выбор.

— Успех и благоразумие! — вскричал коммерсант. — Подобная предусмотрительность весьма похвальна, господин Пенитель! Эти деньги, надеюсь, на законном основании переходят к Эдоре от ее дяди?

— Конечно!

— Воспользуюсь кстати этой минутой, чтобы коснуться одного важного для меня вопроса. Я слышал, ван-Стаатс, что союз, который раньше предполагался, вами отвергнут?

— Признаюсь, холодность прекрасной Алиды разрушила мою любовь! — ответил молчаливый патрон, вообще заговаривавший лишь тогда, когда того требовали обстоятельства.

— Еще я слышал, что вы пробыли две недели с моею дочерью на бригантине, и за это время ваши чувства к ней вполне определились?

— Войти в вашу семью, ван-Беврут, моя мечта!

— Эдора, дитя мое! Этот джентльмен мой особенный друг, и я поручаю его твоему вниманию. Вы уже несколько знакомы между собой. С целью лучше узнать друг друга вы останетесь здесь вместе на один месяц. Больше я ничего не могу пока сказать.

Молодая девушка, к которой относились слова альдермана, попеременно краснела и бледнела, ее выразительное личико меняло оттенки подобно итальянскому облаку. Тем не менее она продолжала хранить упорное молчание.

— Вы только-что так кстати приподняли покрывало, скрывавшее до сих пор тайну, сильно меня беспокоившую! — сказал Лудлов, обращаясь к Пенителю. — Не можете ли заодно сказать, от кого это письмо получено мною?

При этих словах черные глаза Эдоры внезапно сверкнули. Она посмотрела на Пенителя и улыбнулась.

— Это одна из тех женских проделок, которые практиковались на моем судне! — ответил Пенитель. — Мы думали, что командир королевского крейсера, заинтригованный неизвестной корреспонденткой, будет менее ретиво следить за нашими действиями.

— И этот прием проделывался неоднократно?

— Признаюсь. Однако, мне надо спешить. Через несколько минут начнется отлив, и проход сделается невозможным. Эдора, надо же нам решить судьбу этого мальчика. Вернется ли он на море или проведет свою жизнь в борьбе со случайностями, составляющими удел сухопутных жителей?

— Кто этот мальчик? — спросил альдерман.

— Дитя, одинаково дорогое нам обоим, — ответил контрабандист. — Его отец был моим искренним другом, а мать его долгое время ухаживала за Эдорой в пору ее детства. До сих пор мы оба посвящали ему свои заботы. Пусть же теперь он сам сделает выбор между нами!

— Он не покинет меня! — порывисто произнесла встревоженная Эдора. — Ты мой приемный сын. Никто, кроме меня, не может руководить твоим юным умом. Ты нуждаешься в женской нежности, Зефир, и ты ведь не захочешь покинуть меня?

Мальчик взглянул на волнующуюся Эдору, потом остановил нерешительный взгляд на спокойных чертах Пенителя.

— Мы отправимся в море, — сказал он, — а когда вернемся сюда, привезем много любопытных вещей, Эдора! Прощай же пока, Эдора! — произнес он, целуя ее.

— Эдора, прощай! — произнес мужественным и печальным голосом Пенитель. — Дольше медлить я не могу. И без того мои люди проявляют признаки нетерпения. Если мне суждено в последний раз видеть этот берег, то ты, надеюсь, не забудешь тех, с кем столько времени разделяла и горе, и радости?

— Погодите минутку! Не покидайте нас так скоро! Оставьте мне это дитя. Не говоря уже о скорби, которую я испытываю, оставьте мне его, как память о прошлом!

— Мой час пришел. Бриз свежеет, и мне пора уходить!

Молодая девушка растерянно осмотрелась. Казалось, она прощалась со всеми радостями твердой земли.

— Куда же вы отправляетесь? — спросила она глухим голосом. — Когда возвратитесь?

— Это зависит от судьбы. Мое возвращение может быть надолго отсрочено. Может-быть, я даже совсем не вернусь. Итак, прощай, Эдора! Будь счастлива со своими друзьями, которых нашла!

В глазах молодой девушки снова мелькнуло растерянное выражение. Схватив протянутую руку Пенителя, она с силою сжала ее в своих руках, почти не сознавая того, что делала. Потом, опустив эту руку, она бросилась к Пенителю и судорожно обвила руками его шею.

— Мы уедем вместе! Я — твоя, возьми меня! — вскричала она.

— Ты сама не знаешь, что говоришь, Эдора! — возразил Пенитель, едва сдерживая волнение. — У тебя здесь отец, друзья, будет муж.

— Оставьте меня! — в исступлении закричала молодая девушка, отмахиваясь от Алиды и патрона, когда последние подошли как бы для того, чтобы удержать ее от опрометчивого шага.

Контрабандист освободился из объятий Эдоры. С гигантскою силою он приподнял одной рукой девушку.

— Подумай, — сказал он, — ты хочешь идти за осужденным, человеком вне закона!..

— Я хочу быть с тобой!

— Иметь жилищем корабль, пуститься по бурному океану!..

— Твое жилище будет и моим. Я хочу подвергаться тем же опасностям, которые будут угрожать и тебе!

Крик радости и гордости вырвался у Пенителя.

— Так ты в самом деле моя! — вскричал он. — Что значат права твоего отца перед таким чувством! Буржуа, прощай! Я буду обращаться с твоей дочерью более честно, чем ты — с дочерью моего благодетеля.

С этими словами Пенитель поднял свою подругу, как перышко, и, несмотря на порывистое движение Лудлова и патрона, старавшихся удержать их, он сбежал со своей дорогой ношей к лодке. Секунду спустя они уже были на воде, и юный Зефир с торжествующим видом махал своей матросской шапочкой.

Бригантина, как-будто сознавая, что произошло, быстро повернулась и, прежде чем стоявшие на берегу успели опомниться, лодка уже повисла на ее талях. На корме бригантины стоял Пенитель. Одной рукой он обнимал Эдору, а другой посылал прощальный привет группе, неподвижно стоявшей на берегу. Молодая девушка, все еще взволнованная, с своей стороны посылала издали последнее «прости» Алиде и своему отцу.

Наклонившись на бок под влиянием ветра, бригантина вышла на средину пролива и понеслась по направлению к открытому морю, оставляя за собой длинную пенившуюся полосу воды…

Начинало уже смеркаться, когда Алида и Лудлов покинули лужайку перед виллой Луст-ин-Руст.

Еще целый час вдали виднелся темный корпус бригантины под белым облаком парусов. Затем начали понемногу скрываться сначала нижние части судна, за ними последовали паруса и, наконец, на горизонте осталась лишь чуть заметная белая точка. Скоро и она скрылась, и даль поглотила ее навсегда.

Свадьба Алиды и Лудлова носила какой-то печальный характер. Их мысли были неотступно заняты теми, кто недавно покинул их.

Шли годы. Алида с Лудловым каждое лето проводили на вилле альдермана. Каждое утро Алида подходила к окну павильона, и ее глаза тревожно пробегали по поверхности бухты в надежде встретить знакомые очертания бригантины. Но напрасно… Она исчезла навсегда.

Альдерман, печальный и расстроенный, наводил секретные справки о пропавших без вести, но никто с тех пор не видел ни Пенителя Моря, ни его верной «Морской Волшебницы».

Красный корсар

«Красный Корсар» — один из наиболее известных морских романов Купера. Герой романа, пират и контрабандист, бросает вызов военному флоту английского короля…

Глава 1

П а р. Пусть Марс примет вас в число своих любимчиков.

Шекспир, Конец — делу венец

В некогда оживленном порту Род-Айленда сейчас тихо; ни один человек, знакомый с деловой суетой американских торговых городов, и не подумает, что эта гавань в свое время была одной из самых значительных на всем нашем весьма протяженном побережье. На первый взгляд может показаться, что природа словно нарочно создала это место для удовлетворения нужд моряка. Ньюпорт обладает несколькими важнейшими преимуществами: безопасной и вместительной гаванью, просторной бухтой и удобным рейдом, а посему наши предки европейцы считали, что он предназначен служить естественным убежищем для кораблей и стать колыбелью целой расы смелых и опытных мореходов. Второе отчасти оправдалось, но, увы, как плохо осуществилось первое! В самом непосредственном соседстве с этим местом, избранным, казалось бы, самой природой, ему нашелся счастливый соперник, и это свело на нет все коммерческие расчеты.

Не много найдется в наших обширных землях сколько-нибудь значительных поселений, которые за полвека изменились бы так мало, как Ньюпорт. Пока природные богатства американского материка еще не были использованы, многие плантаторы Юга облюбовали прекрасный остров, на котором стоит Ньюпорт, в качестве убежища от жары и болезней своего знойного края. Толпами съезжались они сюда подышать целительным морским воздухом. Жители обеих Каролин и острова Ямайки, подданные одного и того же государства, дружески встречались здесь, сравнивали свои нравы и обычаи, и поддерживали друг друга в том общем для них заблуждении, которое потомки их в третьем поколении начинают понимать и оплакивать^[483]. Общение это оказало на простых, неискушенных потомков пуритан отчасти благотворное, отчасти вредное воздействие. Они переняли от аристократии южных британских колоний мягкость и любезность в обращении, но вместе с тем усвоили и особый взгляд на различие человеческих рас. Жители Род-Айленда первыми в Новой Англии отступили от простоты обычаев и воззрений своих предков, от суровой грубоватости нравов, некогда считавшейся обязательным признаком истинной веры, своего рода внешней порукой внутренней добропорядочности. В силу удивительного сочетания обстоятельств и природных свойств — столь же несомненного, сколь и необъяснимого, — торговцы Ньюпорта превращались одновременно и в работорговцев и в джентльменов.

Но каков бы ни был нравственный облик его населения в то время, о котором идет речь, — в 1759 году, — сам остров никогда не производил более чарующего впечатления. Вековые леса еще венчали его гордые вершины, неглубокие долины были покрыты яркой зеленью Севера, а довольно скромные, но удобные усадьбы утопали в рощах и цветниках. Эти красивые и плодородные места по праву заслужили прозвище, в былые дни выражавшее, по-видимому, гораздо больше того, что под ним подразумевалось: жители края назвали свои владения «Садом Америки», а их гости с опаленных солнцем равнин Юга охотно приняли это гордое наименование. Оно дошло и до нашего времени; от него не отказывались до тех пор, пока путешественник имел возможность созерцать многочисленные долины, широкие, красивые и еще полвека назад покрытые тенистыми лесами.

Названный нами год был весьма важным для британских владений на континенте. Жестокая кровопролитная война, начавшаяся неудачами и поражениями, подходила к победоносному концу. Франция лишилась своих последних владении на материке, и вся огромная территория между Гудзоновым заливом и землями, принадлежащими Испании, подпала под английское господство. Жители колоний весьма содействовали успехам своей родины. Потери и унижения, перенесенные из-за недомыслия и предрассудков европейского командования, стали забываться в упоении успехом. Промахи Брэддока, нерадивость Лаудона и бездарность Эберкромби искупались энергией Эмерста и гением Вулфа^[484]. Во всех концах земли побеждало британское оружие. Верные колонисты особенно бурно ликовали, сознательно закрывая глаза на ничтожность той доли славы, которую любая могущественная нация неохотно уступает подвластному ей народу, ибо ее честолюбие, равно как и жадность, возрастают по мере удовлетворения этих страстей.

Система угнетения и насилия, ускорившая разрыв, который в силу естественного хода вещей должен был наступить рано или поздно, тогда еще не действовала. Родина-мать проявляла если не справедливость, то снисходительность. Подобно всем древним и великим нациям, она предалась приятному, но опасному занятию — самолюбованию; доблесть и заслуги тех, кого в Англии считали людьми второго сорта, были скоро позабыты, а если о них и вспоминали, то лишь для того, чтобы унизить и очернить. Такие настроения еще усиливались из-за политических разногласий, и все это приводило к недовольству, к новым, еще более явным несправедливостям и крупным ошибкам. Даже в высшем законодательном совете нации те, кому опыт должен был бы придать благоразумие, не стеснялись проявлять полное незнание того народа, совместно с которым они проливали кровь на полях сражений. Самомнение глупцов нашло поддержку во всеобщем высокомерии. Под его самоусладительным воздействием ветераны войны унижали свое звание громкой похвальбой, на какую не решился бы и салонный вояка. Именно эта самоуверенность толкнула генерала Бергойна дать в палате общин пресловутое обещание пройти с войском от Квебека до Бостона и даже назвать число своих солдат: позже он сдержал слово, пройдя то же расстояние с вдвое большим количеством спутников, но только в качестве пленных.

История этой памятной борьбы известна каждому американцу. Удовлетворенный сознанием того, что отечество его восторжествовало, он спокойно предоставляет этой славной победе занять подобающее место в книге истории. Он видит, что мощь его родины зиждется на широкой и естественной основе и не нуждается в поддержке продажных писак. И, к счастью для спокойствия своей души и совести, он понимает, что благоденствия государства нужно добиваться не путем унижения соседних народов.

Наше повествование уводит нас назад, к периоду затишья, предшествовавшего буре революции. В первых числах октября 1759 года жители Ньюпорта, как и всех других городов Америки, испытывали смешанное чувство скорби и радости. Они оплакивали гибель Вулфа и в то же время праздновали его победу. Квебек, твердыня Канады и последний сколько-нибудь значительный пункт, оставшийся во власти народа, на который колонистов сызмальства учили смотреть как на естественного врага, только что перешел из одних рук в другие. Верность английской короне, претерпевшая столько мытарств, прежде чем этот чуждый американцам принцип потерял для них всякое значение, была тогда особенно неколебима: вероятно, нельзя было бы найти ни одного колониста, который не считал бы мнимую славу Брауншвейгской династии^[485] в какой-то мере делом собственной чести.

День, когда начинается наш рассказ, добрые жители города и его окрестностей целиком посвятили выражению своих чувств по случаю победы королевского оружия. Подобно многим последующим дням, он начался колокольным звоном и пальбой из пушек. Рано утром население высыпало на улицы. Избранный оратор дня излил свое красноречие в прозаическом славословии павшему герою и вполне засвидетельствовал свою верность короне, смиренно повергнув к подножию трона славу не только этого мученика долга, но и многих тысяч его доблестных сподвижников.

Проявив таким образом свои верноподданнические чувства, удовлетворенные горожане начали расходиться по домам. Солнце в то время уже склонялось к беспредельным просторам, тогда еще пребывавшим в первозданной дикости, а ныне изобилующим всеми плодами и благами цивилизации. Жители окрестных деревень и гости с материка тоже начали собираться в свой дальний путь, ибо местный деревенский люд, даже предаваясь самому беззаветному веселью, неизменно остается расчетливым: наступает вечер, а это может повлечь за собой лишние расходы, вовсе не обязательные для чувств, которые одушевляли население в этот день. Словом, возбуждение улеглось, и каждый возвращался в привычное русло повседневных занятий с серьезностью и степенностью, которые показывали, что люди хорошо понимают, как много времени они растратили на выражение — может быть, несколько чрезмерное

— своих патриотических чувств.

В городе снова послышались удары топора и молота, визг пилы. Окна многих лавок полуоткрылись, словно интересы их владельцев вступили в сделку с совестью, а хозяева всех трех городских гостиниц стали у себя на пороге, провожая глазами уходящих поселян с тщетной надеждой обрести клиентов среди людей, к сожалению, более склонных продать, чем купить. Однако на их дружеские кивки, расспросы о здоровье жен и детей, а порой даже прямые приглашения зайти и выпить поддалось лишь несколько праздных и шумливых матросов с кораблей, стоявших в гавани, да с полдюжины завсегдатаев питейных заведений.

Отличительной чертой народа, обитавшего тогда в так называемых провинциях Новой Англии, являлось то, что он был всецело поглощен повседневной житейской суетой, а также неизменной заботой о будущем. Впрочем, событие, которому посвящен был день, не позабылось, хотя никто не считал необходимым праздно болтать о нем или обсуждать его за бутылкой вина. Те, кому предстояло двинуться по разным дорогам в глубь острова, собирались небольшими группами и с величайшим уважением к прочным репутациям достойных государственных деятелей, но довольно непринужденно беседовали о том, как прошло празднование великого национального торжества и как показали себя лица, игравшие в этом праздновании главную роль. Все утверждали, что благодарственные молитвы, носившие, по правде сказать, несколько прозаический и отвлеченно-исторический характер, были безупречны и проникновенны. По единодушному признанию, нынче была произнесена самая яркая речь, когда-либо исходившая из человеческих уст, хотя некоторые клиенты адвоката, выступавшего противником главного оратора, соглашались с этим не слишком охотно. Совершенно так же рассуждали рабочие, строившие в тамошней верфи корабль: с той же провинциальной восторженностью, которая обессмертила уже столько зданий, мостов и даже людей в пределах их родной местности, они объявляли это судно редчайшим по красоте образцом тогдашнего кораблестроения!

Необходимо, быть может, сказать несколько слов об ораторе, чтобы и этот замечательный мудрец занял свое место в недолговечном списке великих деятелей описанного нами дня. Этот человек разглагольствовал перед земляками всякий раз, когда возникала потребность обсудить значительное событие вроде только что упомянутого. Все справедливо считали, что ни у кого нет столь глубоких и обширных: познаний, как у него, и с полным основанием утверждали, что эти познания привели в изумление многих ученых европейцев, привлеченных его славой, — которая подобна жару в печи: чем меньше печь, тем сильнее накаляются ее стенки, — и поддавшихся искушению схватиться с ним на арене древней литературы. Это был человек, умевший использовать свое дарование с величайшей выгодой для себя. Лишь однажды совершил он неосмотрительный поступок, который мог бы поколебать завоеванную им репутацию: он допустил, чтобы один образец его красноречия был напечатан, или, как заметил по этому поводу более остроумный, нежели удачливый его соперник — единственный, кроме него, адвокат в городе, — наконец-то одна из его крылатых речей оказалась пойманной на лету. Но даже этот случай, каковы бы ни были его последствия в других местах, дома только укрепил славу оратора.

Оставим теперь этого баловня фортуны и перейдем к совершенно иной личности и в другую часть города. Место, куда мы хотим перенести читателя, всего-навсего мастерская портного, не гнушающегося самолично выполнять все мелкие обязанности, связанные с его ремеслом. Этот жалкий домишко стоял недалеко от моря, на окраине города, так что обитатель его мог наслаждаться приятным видом внутренней бухты, а также внешней, гладкой, как озеро, и отделенной от первой естественным протоком между островами. Перед самой его дверью находилась маленькая пристань, куда редко причаливали суда, а несколько запущенный вид и безлюдность этого места ясно показывали, что разговоры о торговом процветании порта были несколько преувеличены.

День напоминал весеннее утро, а морской ветерок, рябивший порою поверхность воды, отличался той ласковой мягкостью, которая так свойственна американской осени. Достойный представитель портновского ремесла занимался своим делом, сидя на верстаке у открытого окна с видом гораздо более довольным, чем у многих из тех, кому выпало на долю жить в роскоши и восседать под бархатным златотканым балдахином. Под окном, прислонившись плечом к стене, словно ногам его было трудно поддерживать тяжелое туловище, стоял высокий, довольно неуклюжий, но сильный и хорошо сложенный фермер. Он, видимо, ожидал, пока портной кончит шить ему платье, в которое он намеревался облачиться, когда в ближайшее воскресенье пойдет в церковь.

Для того ли, чтобы время текло быстрее, или потому что, работая иглой, трудно удержаться от желания поболтать, но оба не умолкали ни на минуту. Предмет их разговора имел самое непосредственное отношение к сути нашего рассказа, и потому мы позволим себе познакомить читателя с наиболее существенной для нас частью этой беседы. В дальнейшем необходимо помнить, что портной был человек уже не первой молодости и, судя по внешнему виду, вынужден был либо в силу собственной неспособности, либо по воле злого рока с трудом перебиваться в жизни, не подпуская к себе нищету лишь ценой неустанного труда и строжайшей бережливости; а его собеседник был юноша того возраста и положения, когда приобретение нового костюма является важным событием.

— Да, — воскликнул неутомимый мастер портновского дела, и у него вырвался вздох, который равно мог означать и полное душевное удовлетворение, и предельную усталость, — да, может быть, уста человеческие когда-нибудь и произносили слова более красноречивые, чем те, что вышли нынче из уст сквайра, но мы в колониях лучшего не

слыхивали. Когда он заговорил о вотчине праотца Авраама^[486] и о дыме и громе сражений, у меня, Пардон, в груди и во всем нутре такое волнение поднялось, что, право слово, я бы мог набраться храбрости и бросить свой наперсток, чтобы искать славы в битве за короля.

Юноша, чье христианское, или, как и теперь еще говорят в Новой

Англии, «богоданное» имя выбрано было его благочестивыми воспреемниками в качестве выражения смиренной надежды на будущее^[487], повернул голову к героическому портному, и в глазах его загорелся насмешливый огонек — доказательство того, что природа довольно щедро наделила его юмором, хотя, приученный воспитанием к сдержанности, он старался не давать воли этому свойству.

— Сейчас, сосед Хоумспан, самое подходящее время для честолюбивого человека, — сказал он. — Ведь его величество потерял отважнейшего из своих генералов.

— Да, да, — ответил портной, который явно сделал серьезный промах при выборе профессии, — для человека лет двадцати пяти это отличный случай. Но моя жизнь уже почти прожита, и остаток дней я проведу здесь, где ты меня видишь, среди клеенки и оснабрюкского холста… Кто красил эту ткань, Парди? Этой осенью я еще не шил ничего красивее.

— Верно, верно. Умеет моя старушка дать настоящий колер тому, что выткала. Ручаюсь, сосед Хоумспан: если вы не подкачаете, на всем острове не найдется парня, одетого лучше, чем сын моей матушки. Но раз уж вам не доведется стать генералом, добрый человек, можете утешаться хоть тем, что больше и сражений-то никаких не будет. Все считают, что французы выдохлись; а раз воевать не с кем, то непременно наступит мир.

— Тем лучше, тем лучше, парень. Уж кто-кто, а я видел ужасы войны и могу лучше всех оценить блага мирной жизни.

— Так вы, сосед, значит, малость знакомы с делом, за которое намеревались взяться?

— Я-то? Я пережил пять долгих и кровопролитных войн и могу с полным основанием благодарить бога за то, что вышел из них без единой царапины. Да, войны пережил я долгие, кровопролитные и, могу сказать, славные, а остался целехонек!

— Опасное, видно, было для вас времечко, сосед. А я за всю свою жизнь слышал только о двух перепалках с французами!

— Ты ведь просто мальчонка по сравнению с человеком, которому перевалило за шестой десяток. Считай. Во-первых, эта война; затем события тысяча семьсот сорок пятого года, когда наше побережье охранял старый Уоррен — бич врагов его величества и щит всех его верноподданных. Потом дела в Германии — тогда мы немало ужасов наслышались о сражениях, где люди валились, как трава под косой в руках у здоровенного косаря. Вот уже три. — Тут портной поднял очки на лоб и стал считать на пальцах. — В-четвертых, мятеж тысяча семьсот пятнадцатого года; но тут я не могу сказать, что видел много: в ту пору я был очень молод. А в-пятых, ужасный слух, что в свое время прошел по всем колониям: будто начинается общее восстание негров и индейцев и весь христианский люд будет в единый миг сметен с лица земли^[488].

— Ну и ну, сосед! А я-то всегда считал вас домоседом и мирным человеком! — ответил восхищенный фермер. — Мне и не снилось, что вы такого навидались.

— Я не хвастун, Пардон, не то бы я еще кое-что прибавил к этому списку. Ведь не далее как в тысяча семьсот тридцать втором году на востоке была порядочная схватка из-за персидского престола. Ты, верно, читал о законах мидян и персов. Так вот, из-за того самого престола, от которого исходили эти незыблемые законы, велась ужасающая война, и кровь лилась рекой! Но это происходило не в христианском мире, и я не считаю себя тут причастным, хотя мог бы с полным правом рассказать о бунте Портеуса — этот-то был в нашем королевстве, только где-то далеко отсюда.

— Видно, вы много поколесили по белу свету да и во многих передрягах побывали, хозяин!

— Да, я попутешествовал, Парди. Дважды ездил на материк, в Бостон, и однажды переплыл через большой Лонг-Айлендский пролив, к городу Йорку. Дело это опасное: во-первых, уж очень далеко, а главное, потому что надо проехать одно проклятое место.

— Наверно, Адские Ворота? Я частенько слыхал про это место и даже хорошо знаю человека, который проходил там дважды: один раз, когда ездил в Йорк, и другой — когда возвращался.

— Ручаюсь, уж этого он не забудет. А говорил он тебе про огромный Котел, что кипит и бурлит так, словно под ним горит самое жаркое адское пламя, и про Кабанью Спину, где вода вздымается, как на великих водопадах Запада? Только благодаря хладнокровию и ловкости наших моряков и необыкновенному мужеству пассажиров все кончилось для нас благополучно. Но, скажу по совести, пройти через этот водоворот — величайшее испытание для храбрости человека. Мы тогда бросили якорь у островков в нескольких фурлонгах^[489] от нашего берега, и капитан с двумя бывалыми матросами вышел на катере разведать, нет ли в проливе волнения. Оказалось, что все хорошо, и тогда пассажиров высадили на берег, а судно, по милости божией, благополучно обогнуло водоворот. Вот тут-то мы и порадовались, что, перед тем как нам покинуть мирные и безопасные жилища, вся община вознесла за нас молитвы!

— Вы обошли Адские Ворота пешком? — спросил фермер, внимательно слушавший собеседника.

— Разумеется! А иначе мы бы самым кощунственным образом искушали судьбу. Но все это уже прошло, как, не сомневаюсь, пройдет и кровопролитная война, в которой мы с тобой участвовали. И тогда, я смиренно надеюсь, его августейшее величество обратит свои монаршие помыслы на пиратов, что свирепствуют у побережья, и повелит кому-либо из своих доблестных капитанов поступить с ними так, как они любят поступать с другими. И тогда знаменитого Красного Корсара, за которым так давно охотятся, притащат в этот самый порт на буксире королевского корабля. Вот-то порадуются мои старые глаза!

— А Корсар этот, видно, опасный злодей?

— Он-то? Да на его судне не он один, а вся его команда, до самого младшего юнги, — гнуснейшие разбойники. Сердце кровью обливается, Парди, когда слышишь, как они бесчинствуют в королевских водах!

— Я не раз слыхал про Корсара, — ответил Пардон, — но не знаю никаких подробностей о его злодейских похождениях.

— Да откуда же тебе, деревенщине, знать, что происходит на океанских просторах? Вот мы, жители порта, знаем побольше — ведь тут постоянно бывает столько моряков!.. Но боюсь, Пардон, ты поздно попадешь домой, — добавил портной, взглянув на зарубки, сделанные на стене его заведения, чтобы определять, как высоко стоит солнце. — Сейчас около пяти, а тебе как-никак надо прошагать миль десять, прежде чем ты доберешься до ближайшего отцовского поля.

— Дорога не трудная, а народ кругом честный, — возразил фермер, готовый ждать хоть до полуночи, лишь бы узнать поподробнее о каких-нибудь страшных разбойных делах на море, а затем рассказать о них тем, кто наверняка зайдет к нему на ферму послушать, что нового в портовом городе. — И его в самом деле так боятся и так ищут повсюду, как говорят?

— Ищут? Да разве благочестивый христианин станет искать вход в ад? На всем океанском просторе не найдешь моряка — будь он так же доблестен, как Иисус Навин, великий еврейский полководец^[490], — который не предпочел бы скорее увидеть землю, чем брам-стеньги этого гнусного пирата! Люди готовы биться ради славы, я сам видел тому примеры, но никому неохота встретиться с противником, который при первом же пушечном выстреле поднимет свой окаянный флаг и способен пустить на дно и врагов и себя самого, если увидит, что сатана больше не намерен ему помогать.

— Раз он такой отчаянный злодей, — сказал юноша, с горделивым видом расправляя плечи, — почему бы жителям острова и владельцам плантаций не снарядить хорошее каботажное судно^[491], чтобы доставить его в порт и показать ему виселицу, которая давно по нему плачет? Могу поручиться, что, кликни они клич да ударь в барабан, и один-то доброволец во всяком случае найдется!

— Сразу видать, что ты не нюхал войны! Ну что такое твои цепы и вилы против людей, продавших душу дьяволу? Королевские крейсеры^[492] не раз добирались до Корсара, ночью или на самом закате окружали разбойников, и уж ясно было, что тем никак не удрать, а наутро оказывалось, что добыча-то ускользнула, и, конечно, не без помощи нечистой силы.

— И этих разбойников прозвали «Красными» за кровожадность?

— Так называют их главаря, — ответил достойный портной, которого просто раздувало от гордости, что он сообщает столь интересные вещи, — и так же называют его корабль, ибо ни один человек, ступивший на его борт, будь то честный моряк или удачливый путешественник, не вернулся и не рассказал, есть ли у него какое-нибудь другое название, получше или похуже. Говорят, судно это размером с военный корвет^[493], такой же формы и с таким же вооружением^[494]. Однако оно словно чудом ускользало от многих лихих фрегатов^[495], а однажды — но это только по слухам, Парди, ибо ни один верноподданный короля не станет открыто говорить о столь скандальном случае, — однажды его якобы целый час обстреливал пятидесятипушечный корабль^[496], и, казалось, пиратское судно на глазах у всех пошло ко дну, словно свинцовый лот^[497]. Но через несколько дней, когда все радостно поздравляли друг друга с тем, что разбойников наконец постигла заслуженная кара, в порт пришло вест-индское судно, обчищенное «Корсаром» на следующее утро после той ночи, когда, по общему мнению, пираты все до одного отправились в пекло. А еще хуже, парень, то, что, когда королевский корабль кренговали^[498], заделывая дыры от ядер в своих бортах, пират плавал себе вдоль побережья целый и невредимый, словно только что вышел из рук корабельных мастеров!

— Ну и чудеса! — вскричал Пардон, на которого рассказ явно произвел впечатление. — А с виду это п вправду хорошо оснащенный и красивый корабль? Да и точно ли это настоящее судно, с настоящей живой командой?

— Трудно сказать. Одни говорят — да. другие — нет. Но один человек — я его хорошо знаю — целую неделю плавал с моряком, которого штормовой ветер пронес саженях в ста от пиратского корабля. По счастью, длань господня так основательно ворошила тогда морскую пучину, что и у «Корсара» хватало дел, — он тоже изо всех сил старался не пойти ко дну. Знакомый моего приятеля успел тогда хорошо разглядеть и судно и капитана. Он рассказывал, что пират ростом раза в полтора выше, чем тот высокий проповедник с материка; волосы у него цветом, как солнце в тумане, а глаза такие, что второй раз в них уже не захочешь заглянуть. Он видел его, как я тебя сейчас: злодей стоял на палубе и рукой, широкой, словно пола кафтана, махал честному купцу, чтобы тот держался подальше и оба судна не столкнулись.

— И смелый же купец, если не побоялся так близко подойти к этому злодею!

— Да он вовсе не по доброй воле подошел к нему, Пардон. Ведь ночь была такая темная…

— Темная! — перебил собеседник, который, как истый уроженец Новой Англии, при всей своей доверчивости отличался все же дотошностью и проницательностью. — Как же ему удалось так хорошо его разглядеть?

— Никто не знает, — ответил портной, — но видеть он видел именно то, что я тебе сказал, и именно так, как я сказал. И мало того — он постарался повнимательней рассмотреть судно, чтобы опознать его, если провидению угодно будет свести их еще раз. Это был длинный черный фрегат с низкой осадкой, и лежал он на воде, словно змея в траве, и размеров-то каких-то чудных, и вида самого разбойного. К тому же все говорят, что мчится он быстрее облаков небесных, даже против ветра, и что уйти от него так же трудно, как дождаться пощады. Он, пожалуй, схож вон с тем невольничьим судном, которое на прошлой не деле — бог его знает зачем — бросило якорь у нас во внешней гавани.

Тут болтливый портной, потративший на свой рассказ немало драгоценного времени, принялся с удвоенной быстротой наверстывать упущенное, помогая своей игле движениями плеч и головы. А деревенский парень, переполненный всем, что ему довелось услышать, устремил взор на невольничье судно. На некоторое время воцарилось молчание; нарушил его портной: сделав последний стежок, он оборвал нитку, отбросил все, что было у него в руках, поднял очки на лоб и произнес:

— А знаешь ли, Парди, насчет этого судна мне пришли в голову довольно странные мысли и подозрения. Говорят, это работорговец зашел сюда за дровами и водой, но вот прошла уже целая неделя, а я что-то не замечал чтобы на борт подняли хоть одну жердь подлиннее и потолще весла, и готов поручиться, что на каждую каплю воды, которая на него попадала, приходилось десять капель ямайского рома. К тому же, ты сам видишь, он стал на якорь в таком положении, что из всех пушек береговой батареи в него может попасть только одна. А ведь будь это настоящее мирное торговое судно, оно бы постаралось стать так, чтобы оказаться под прикрытием всех орудий батареи на случай, если в порт зайдет какой-нибудь заблудший пират.

— Ну и зоркий же у вас глаз, сосед! — воскликнул изумленный фермер. — Вот я бы ничего не заметил, стань корабль хоть у самого острова, где расположена батарея.

— Опытность да привычка, Пардон, — вот что делает нас настоящими людьми. Как же мне не понимать насчет батарей, если я пережил столько войн! Да ведь я даже целую неделю прослужил в этом самом форте, когда прошел слух, что французы выслали свои крейсеры из Луисбурга вдоль побережья. Я тогда стоял часовым вон у того орудия и раз двадцать направлял пушку на цель, чтобы убедиться, куда попадет ядро, если, не дай бог, придется стрелять боевыми.

— А это кто такие? — спросил Пардон с тупым любопытством, которое пробудили в нем рассказанные портным чудеса. — Матросы с работорговца или ньюпортские ротозеи?

— Эти?! — вскричал портной. — Конечно, чужие. Не вредно бы приглядеться к ним повнимательней — время теперь неспокойное! Эй, Нэб, лентяйка, возьми-ка платье да прогладь хорошенько швы. Сосед Гопкинс спешит, а ты болтаешь языком, как молодой адвокат в суде. И не жалей рук, девка, — не индийский муслин гладишь, а материю, которой можно стены заделывать… Да, Пардон, матушка твоя так основательно работает на кроснах, что немало добрых портных терпят убыток.

Сбыв таким образом с рук оставшуюся работу неуклюжей служанке, недовольной тем, что ей ради этого пришлось прервать болтовню с соседкой, портной слез с верстака и, хоть был хром от рождения, быстро заковылял на улицу. А так как читателю предстоит познакомиться теперь с более важными действующими лицами нашей истории, мы начнем с этого следующую главу.

Глава 2

С э р Т о б и. Отлично! Я уже чую, в чем дело.

Шекспир, Двенадцатая ночь

Чужестранцев было трое, притом именно чужестранцев, ибо добрейший Хоумспан, хорошо знавший не только имена, но и многие подробности частной жизни каждого мужчины и каждой женщины на десять миль в округе, тотчас же шепнул на ухо своему спутнику, что это безусловно не местные жители. Чтобы судить, насколько справедливо было такое заключение, необходимо дать более подробное описание внешности этих людей, которые в ущерб своей доброй славе пока имели несчастье быть неизвестными болтливому ньюпортскому портному.

Первый и по виду самый важный из них был молодой человек, лет двадцати шести-двадцати семи, не более. И эти годы его состояли не из одних лишь ясных дней и спокойных ночей, что было видно по его обветренному лицу, на которое время слой за слоем и, видимо, почти беспрестанно накладывало свой отпечаток, так что белая кожа стала оливковой, хотя здоровый яркий румянец проступал даже сквозь загар. Черты его лица не отличались особой правильностью, но дышали благородством и мужеством: не слишком красивый нос был смело и резко очерчен, выпуклый лоб и густые брови придавали лицу умное выражение. Очертания рта были твердые и мужественные, а когда молодой человек, что-то пробормотав про себя, улыбнулся, приближавшийся к нему любопытный портной увидел, как на темном фоне его лица сверкнули два ряда белых зубов. Густые черные волосы его беспорядочно вились, а взгляд серых глаз был скорее мягким, чем суровым. Молодой человек обладал тем счастливым сложением, когда ловкость соединяется с силой. Он казался отлично скроенным, и все в нем было изящно и соразмерно. Может быть, простой, хотя вполне опрятный и хорошо сидевший костюм моряка и не слишкомукрашал эту привлекательную внешность, но она все же внушала такое уважение, что подозрительный мастер портновского дела не решился сразу обратиться к неизвестному, а тот не отрываясь, словно зачарованный, смотрел на предполагаемое невольничье судно. Потом верхняя губа его дрогнула, на лице снова появилась загадочная улыбка, и молодой человек чуть слышно забормотал, словно чем-то втайне взволнованный. Заметив это, портной так и не решился нарушить глубокую задумчивость юноши, который продолжал стоять, опираясь на сваю и совершенно не обращая внимания на появление незнакомого человека. Портной предпочел оставить его в покое и поспешно повернулся к его спутникам.

Это были белый и негр. Оба находились уже в пожилом возрасте и, судя по внешности, давно привыкли переносить самые резкие перемены климата и бесчисленные бури. На них была поношенная и закапанная дегтем одежда простых матросов; о принадлежности их к этой профессии с не меньшей очевидностью говорили и другие признаки. Первый был человек невысокого роста, коренастый, но сильный. Сама природа весьма удачно устроила так, что сила его сосредоточивалась главным образом в широких плечах и мускулистых руках. Голова по размерам вполне соответствовала туловищу, низкий лоб почти совсем зарос волосами; маленькие глазки, в которых читалось упрямство, иногда вспыхивали яростью, но еще чаще теряли всякое выражение. Нос был курносый и грубый, рот большой и жадный, зубы мелкие, белые и очень крепкие, подбородок широкий, мужественный и даже выразительный. Этот необычного вида человек сидел на пустом бочонке и, скрестив руки, обозревал упоминавшегося уже работорговца, время от времени удостаивая своего чернокожего спутника замечаниями, подсказанными наблюдательностью и жизненным опытом.

Негр, в соответствии со своими привычками и склонностями, занимал более скромное место. Между ним и его спутником заметно было разительное сходство, сказывавшееся и в общем облике, и в том, что у обоих верхняя половина туловища была более мощной, чем нижняя, с той лишь разницей, что негр был выше ростом и сложен более пропорционально. Природа, правда, наградила его всеми характерными признаками расы, к которой он принадлежал, но не настолько, чтобы обезобразить. Черты его были одухотворенней, чем обычно у негров, ласковые глаза легко загорались весельем, а порой, как и у его спутника, даже насмешкой. В волосах уже пробивалась седина, черная кожа утратила смоляной оттенок, свойственный юному возрасту; члены и все движения выдавали в нем человека закаленного и огрубевшего от тяжелой работы. Негр сидел на плоском камне и, видимо, был совершенно поглощен своим занятием: подбрасывал кверху мелкие камешки и необыкновенно искусно ловил их той же рукой, — забава, свидетельствовавшая и о природной склонности к наивным развлечениям, и об отсутствии более возвышенных потребностей, порождаемых в нас воспитанием. Тем не менее эта игра давала возможность убедиться в физической силе негра: чтобы свободнее предаваться своему развлечению, он по локоть засучил легкую холщовую куртку и обнажил руку, которая могла бы служить моделью для руки Геркулеса.

Оба матроса не показались любопытному портному настолько важными особами, чтобы отбить у него охоту кое-что разнюхать. Однако, вместо того чтобы сразу перейти к делу, достойный представитель портновского ремесла предпочел поразить деревенщину своей проницательностью и осторожностью. Многозначительно приложив палец к губам, он медленно подошел к матросам сзади, ступая бесшумно, чтобы подслушать тайну, которая могла случайно сорваться с их уст. Впрочем, предусмотрительность эта не дала особых результатов, хотя уже по одному звуку голосов портной решил, что его подозрения насчет их коварных замыслов подтверждаются. Что же касается самих слов, то хотя добрый малый и верил в их предательский смысл, но в глубине души вынужден был сознаться, что предательство тут скрыто очень искусно и ускользает даже от его проницательности. Предоставим читателю самому судить, насколько он был прав.

— Славная это бухточка, Гвинея^[499], — заметил белый, жуя табак и впервые за долгий промежуток времени отрывая взгляд от судна. — Тот, кто болтается у подветренного берега, должен быть рад такому местечку для своей посудины. Я, можно сказать, тоже моряк, но никак не могу уразуметь мыслей этого парня: с чего это он держит свой корабль на внешнем рейде, когда за полчаса может втянуть его в эту мельничную запруду? Людям его там не очень-то весело, черномазый Сцип, так зачем же портить им погоду?

Именем Сципиона Африканского^[500], которое негр получил при крещении, он был обязан остроумию тогдашних жителей новоанглийских колоний. Негру было совершенно все равно, где стоит корабль — на рейде или в гавани, и потому, не прерывая своей ребяческой забавы, он ответил с полнейшим равнодушием:

— Может, он думает, что в бухте слишком мелко.

— Говорю тебе, Гвинея, — возразил его собеседник резким и авторитетным тоном, — этот парень ничего не смыслит. Ну какой человек, понимающий толк в морских судах, станет держать судно на рейде, когда в такой гавани, как эта, можно отшвартоваться и носом и кормой?

— Что ты называешь рейдом? — прервал негр, который сразу с жадностью невежественного человека уловил незначительную ошибку, допущенную его противником, смешавшим внешнюю гавань Ньюпорта с более отдаленной открытой якорной стоянкой; как все подобные ему люди, он не заботился о том, соответствовало ли его возражение существу дела. — Никогда я не слыхивал, чтобы стоянку, со всех сторон окруженную землей, называли рейдом!

— Послушай-ка, мистер Золотой Берег, — проворчал белый, угрожающе наклонив голову, но по-прежнему не удостаивая взглядом своего собеседника, — если не хочешь целый месяц ходить с перешибленными костями, оставь свои шуточки при себе и не распускай язык! Ответь мне только одно: разве порт — это не порт, а открытое море — не открытое море?

Так как неопровержимость этих двух положений была очевидна, то простодушный Сципион благоразумно не стал возражать и удовлетворился тем, что самодовольно покачал головой: он так беззаботно радовался своему мнимому торжеству над противником, словно никогда не знал горя и не испытывал обид и унижений.

— Да, да, — ворчал белый, приняв прежнюю спокойную позу и скрестив руки; только что он яростно махал ими, грозя переломать черному его «слабые» кости, — напрасно ты дерешь свою глотку. Раскаркался, как стая прибрежных ворон, и воображаешь, что умней тебя никого нет! Господь создал черномазого неразумным животным. А я опытный моряк, огибал оба мыса и плавал вдоль всего материка от Фанди до Горна^[501], и негоже мне тратить силы на обучение вашей породы уму-разуму! Говорю тебе, Сципион, — раз уж тебя записали в судовую книгу под этим именем, хотя ставлю месячное жалованье против отпорного крюка, что папаша твой у себя дома звался Куоши, а мамаша Куошеба, — говорю тебе, Сципион Африканец, — видимо, это самое подходящее имя для вас, черномазых, — что тот парень во внешней гавани ни черта не смыслит в выборе якорной стоянки, иначе бы он завел верп^[502] напротив южной оконечности вон того островка и, подведя свое судно к самому берегу, отдал бы якоря на добрых пеньковых канатах. Ну, а теперь сам поразмысли, Сцип, в чем тут суть, — продолжал он уже другим тоном, ибо небольшая размолвка, только что имевшая место, была для них чем-то вроде внезапного шквала, за которым вскоре наступает штиль, — и увидишь, насколько я прав. Он пришел сюда на стоянку либо по делу, либо просто так. Полагаю, ты с этим согласишься. Коли просто так, то ему, может быть, и там болтаться неплохо, но ведь с делом-то проще было бы управиться, если б корабль стоял тут, в том самом месте, на которое я указал тебе, парень, ни на сажень вперед или назад, — куда проще, чем теперь, когда он стоит на якоре так далеко, хотя стать поближе не труднее, чем принести кучку перьев для капитанской подушки. Теперь, если у тебя есть что на это возразить, я готов слушать, как рассудительный человек, обученный вежливому обхождению.

— А если крепко задует с северо-запада, — ответил негр, указывая мускулистой рукой на эту часть горизонта, — и кораблю как раз надо будет спешно выйти в открытое море, как ему это сделать? Хватит ли ему места, чтобы пройти чисто у наветренного берега? Ха, что вы на это скажете? Вы, мистер Дик, человек шибко ученый, но и вы, наверно, не видели, чтобы судно само шло в пасть ветру, как не слыхивали, чтобы обезьяна заговорила.

— Черный совершенно прав! — вскричал молодой человек, который, видимо, хорошо слышал весь спор, хотя, казалось, был занят в это время совсем иными мыслями. — Работорговец держит судно на рейде, отлично зная, что в это время года чаще всего дует северо-западный ветер. И по тому, как у него подняты верхние стеньги и как убраны паруса, ясно — людей у него хватает. А как по-вашему, ребята, отдал ли он два якоря или держится на одном?

— Только сопляк может стоять при таких приливах на одном якоре, не заведя дополнительно станового якоря или в крайнем случае верпа, — не раздумывая ответил белый, исходивший, видимо, из своего богатого опыта. — Ладно, пусть он не умеет выбрать стоянку, но никто не станет надолго закреплять свое судно на одном лишь якоре, чтобы потом прыгать туда-сюда, совсем как тот брыкавшийся жеребенок, привязанный к дереву длинным недоуздком, которого мы видели, когда добирались сюда по суше из Бостона.

— Они бросили только становой якорь, а все остальные оставили на борту, — произнес негр, понимающе глядя своими черными глазами на судно и продолжая в то же время подкидывать камешки. — Хотел бы я поглядеть, как это, например, Дик поскачет на жеребенке, привязанном к дереву!

Негр снова развеселился и даже затряс головой, словно все его существо наслаждалось забавной картиной, нарисованной его грубой фантазией; от хохота у него даже проступили слезы на глазах, а его белолицый товарищ снова принялся изрекать нравоучения, перемешанные с угрозами. Молодой же человек, которого, по-видимому, совсем не занимали споры и перебранка его странных спутников, продолжал пристально вглядываться в судно, казалось, представлявшее для него в ту минуту особенный интерес. Он тоже покачал головой, но с очень серьезным видом, словно только сейчас разрешил свои сомнения, и, когда негр унялся, промолвил:

— Ты прав, Сципион, судно и впрямь стоит на стоп-анкере^[503], и на нем все готово для внезапного отплытия. Капитан может в десять минут вывести его за пределы досягаемости орудий береговой батареи, был бы ветер сколько-нибудь попутным.

— Вы, кажется, отлично разбираетесь в подобного рода вещах, — произнес за их спиной чей-то голос.

Молодой человек резко обернулся и лишь теперь заметил, что к ним кто-то подошел. Впрочем, удивился не он один, ибо болтливый портной был поражен не меньше, а может быть, и больше моряков, за которыми он следил так пристально, что не заметил появления еще одного незнакомца.

Незнакомцу было около сорока лет. Лицо его и одежда не могли не подстрекнуть и без того живое любопытство доброго портного. Он был худощав и хрупок, но, по всей видимости, исключительно ловок и даже силен, что казалось необычным, ибо рост его едва ли можно было назвать высоким. Кожа его когда-то, видимо, была ослепительно белой, как у женщины, но он не казался изнеженным, ибо лицо его покрывал темно-красный загар, на фоне которого резко выделялись тонкие очертания орлиного носа. Светлые волосы ниспадали на лоб густыми, пышными, блестящими кудрями. Рот и подбородок были красивы и правильны, но губы кривила презрительная усмешка, а общие очертания рта и подбородка довольно явственно свидетельствовали о чувственной натуре. Голубые глаза, большие, но не навыкате, чаще всего глядели спокойно и даже мягко, но минутами дико блуждали по сторонам. На нем была высокая конусообразная шляпа, надетая слегка набекрень, что придавало ему несколько залихватский вид, светло-зеленый сюртук для верховой езды, лосины и высокие сапоги со шпорами. В руке он держал хлыст и в тот миг, когда его заметили, помахивал им с таким видом, словно не замечал удивления, вызванного его внезапным появлением.

— Я говорю, сэр, вы, по-видимому, прекрасно разбираетесь в подобного рода вещах, — повторил он, когда ему надоело терпеливо выдерживать внимательный взгляд молодого моряка… — Вы говорите так, словно убеждены, что имеете право высказать свое мнение.

— Разве вас удивляет, что человек, посвятивший всю свою жизнь одной профессии, не считает себя невеждой в этом деле?

— Гм! Меня немного удивляет, когда человек, занимающийся, в сущности, ремеслом, громко именует его профессией. Даже мы, юристы, баловни ученых университетских мужей, не употребили бы другого выражения, говоря о себе.

— Что ж, называйте наше дело ремеслом, тем более что моряки не имеют ничего общего с людьми вашей профессии, — возразил молодой моряк, отворачиваясь от незнакомца с презрением, которое даже не потрудился скрыть.

— Парень с норовом! — буркнул про себя тот, многозначительно усмехнувшись. — Неужели мы повздорим из-за слова, дружище? Признаю полное свое невежество в морских делах и с радостью поучусь хоть чему-нибудь у человека, так хорошо разбирающегося в своем благородном… в своей профессии. Мне кажется, вы говорили о способе, которым вон тот корабль стал на якорь, и о том, какая у них там проводка такелажа нижних и верхних парусов?

— Нижних и верхних?! — вскричал молодой моряк, устремляя на собеседника взгляд, не менее красноречивый, чем его прежнее презрение.

— Нижних и верхних, — спокойно повторил незнакомец.

— Я говорил о хорошей проводке наверху, но не стану и пытаться судить на таком расстоянии о том, что делается у них внизу.

— Значит, это я ошибся. Но вы уж простите невежество человека, совершенно несведущего во всем, что касается вашей профессии. Я уже упомянул, что являюсь всего-навсего недостойным судейским на королевской службе и послан сюда с особым поручением. Если бы я не боялся, что получится скверный каламбур, то сказал бы, что я вообще не судья.

— Не сомневаюсь, что вскоре вы достигнете этого звания, — ответил моряк, — если только министры умеют ценить скромные заслуги и если, разумеется, вас раньше времени…

Молодой человек прикусил губу, слегка поклонился и неторопливо двинулся дальше вдоль пристани в сопровождении обоих своих спутников, которые шли за ним с ленивым и равнодушным видом. Незнакомец в зеленом следил за ними спокойным взглядом и, казалось, даже забавлялся всем происшедшим. Похлопывая хлыстом по сапогам, он словно размышлял о том, какой бы предлог найти для продолжения разговора.

— … не повесят, — пробормотал он наконец, словно заканчивая фразу, которую не договорил молодой моряк. — Довольно забавно, что такой парень осмелился предсказать мне подобное возвышение.

Он уже собирался догнать удаляющуюся компанию, как вдруг почувствовал, что его плеча бесцеремонно коснулась чья-то рука, и остановился.

— Одно только словечко на ухо, сэр, — произнес портной, делая знак, что хочет сообщить нечто важное; он не пропустил ничего из предыдущего разговора. — Всего одно словечко, раз уж вы такое важное лицо на службе его величества. Сосед Пардон, — покровительственным тоном обратился он к своему спутнику, — солнце уже садится, и я боюсь, как бы ты не опоздал домой. Моя служанка отдаст тебе твой костюм, и ступай себе с богом! Никому не говори, что ты здесь слышал и видел, пока я тебе не разрешу. Людям, которые столько пережили за эту войну, как мы с тобой, не пристало болтать. Прощай, парень. Передай поклон достойному земледельцу, твоему батюшке, да не забудь и дружески приветствовать рачительную хозяйку, твою матушку. Прощай, друг, прощай!

Избавившись таким образом от своего любопытного спутника, Хоумспан с важным видом выждал, пока тот не покинул пристань, а затем вновь обратил взор к незнакомцу в зеленом. Тот с самым невозмутимым видом продолжал свой путь, пока наконец портной опять не заговорил с ним. По всей видимости, незнакомец с первого же взгляда сообразил, с кем имеет дело.

— Вы сказали, сэр, что изволите быть слугой его величества, — начал осторожный портной, решив сперва рассеять свои сомнения насчет того, имеет ли незнакомец право выслушивать его признания, и только потом говорить откровенно.

— Могу сказать даже больше: я облечен его доверием.

— Каждой жилочкой своей ощущаю, какая для меня честь говорить с такой особой, — промолвил хилый человечек, пригладив свои редкие волосы и кланяясь почти до земли. — Да, для меня это высокая, безмерная честь, а с вашей стороны — несказанная милость меня слушать.

— Так вот, друг мой, беру на себя смелость приветствовать вас от имени его величества.

— Столь неиссякаемая благожелательность откроет вам мое сердце, хотя измена и многие другие несправедливости заставили его замкнуться. Я счастлив, польщен и не сомневаюсь, досточтимый сэр, что благоприятный случай даст мне возможность доказать свою верность королю перед человеком, который не преминет довести до монаршего слуха рассказ о моих скромных заслугах.

— Говорите без стеснения, — прервал его незнакомец в зеленом со снисходительной благожелательностью принца крови, хотя человек более проницательный и менее упоенный выпавшей на его долю честью, чем наш портной, легко заметил бы, что собеседнику уже начинают надоедать эти верноподданнические излияния. — Говорите свободно, друг мой: мы, при дворе, всегда так поступаем. — И, продолжая с беспечным и равнодушным видом щелкать хлыстом по сапогам и поворачиваясь на каблуках то вправо, то влево, незнакомец подумал: «Если этот субъект и такое проглотит, значит, он тупее любой гусыни в его собственном птичнике!»

— Рад стараться, сэр, рад стараться! И выслушать меня — это великая милость со стороны такого высокородного человека, как вы. Видите вы то большое судно, сэр, во внешней гавани нашего верноподданного порта?

— Вижу. По-видимому, оно привлекает внимание всех верных вассалов его величества в этом городе.

— На это я вынужден заметить, сэр, что вы переоценили прозорливость моих сограждан. Оно уже много дней стоит на том самом месте, где вы его видите, и ни одной живой душе, кроме меня, даже в голову не пришло, что вид его подозрителен.

— Вот как! — пробормотал незнакомец, покусывая ручку хлыста и не спуская загоревшегося взгляда с лица портного, которого просто распирало от сознания важности сделанного им открытия. — А что же именно подозреваете вы?

— Может, я и ошибаюсь, сэр, — да простит меня бог, если это так, — но вот что я думаю насчет этого. Добрые люди Ньюпорта считают это судно и его команду честными и безобидными работорговцами и принимают их самым благодушным образом: кораблю предоставляется удобная и безопасная стоянка, а матросов радушно встречают во всех тавернах и лавках. Но я не хотел бы, чтобы вы думали, будто из моих рук вышла хоть какая-нибудь одежонка хоть для одного матроса с этого судна. Нет, пусть вам раз и навсегда будет известно, что с ними имеет дело молодой портной, по имени Тэйп, который приваживает к себе клиентов, всячески пороча тех, кто знает ремесло лучше его. Из моих же рук не вышло ничего даже для самого последнего юнги с этого корабля.

— Счастье ваше, что вы не захотели иметь ничего общего с этими негодяями, — ответил незнакомец в зеленом. — Но вы позабыли изложить мне основное обвинение, которое я должен предъявить им перед лицом его величества.

— Постараюсь как можно скорее дойти до самого главного. Вам следует знать, достойный и благородный сэр, что я многое перенес на королевской службе. Я прошел через пять жестоких, кровопролитных войн, не считая других испытаний и злоключений, которые смиренный подданный короля должен переносить кротко и безропотно.

— Все это будет доведено до монаршего слуха. Но теперь, достойный друг, облегчите вашу душу и откровенно сообщите мне свои подозрения.

— Благодарю вас, досточтимый сэр, я никогда не забуду вашей доброты, но пусть никто не скажет, что нетерпеливое желание обрести утешение, о котором вы упомянули, заставило меня открыться вам с неподобающей и легкомысленной поспешностью. Так вот, высокочтимый джентльмен, вчера в этот самый час я, погруженный в раздумье, сидел в одиночестве на своем верстаке — по той простой причине, что мой завистливый конкурент переманил к себе всех новых клиентов, а вы знаете, сэр: когда рукам нечего делать, начинает работать голова. Ну вот, я сидел, как уже кратко было мною упомянуто, погруженный, как любое другое сознательное человеческое существо, в раздумье о превратностях нашей жизни и о том, что я пережил в пяти войнах: ибо знайте, доблестный джентльмен, что, кроме случившегося в стране мидян и персов и мятежа Портеуса в Эдинбурге, пять жестоких и кровопролитных…

— По одному вашему виду нетрудно понять, что имеешь дело с воином,

— прервал его слушатель, едва сдерживавший нетерпение, — но времени у меня мало, и сейчас я хотел бы прежде всего услышать, что вы можете сказать о том судне.

— Именно так, сэр: кто перевидал на своем веку столько войн, тот неизбежно приобретает военную повадку. Так вот, к счастью, нам обоим нужно одно и то же, и я перехожу к той части моего секретного сообщения, которое имеет самое непосредственное отношение к этому кораблю. Итак, я сидел, размышляя о том, какими способами мой языкастый сосед переманил к себе неизвестных моряков, — а между прочим, сэр, этот самый Тэйп отчаянный болтун и вдобавок еще мальчишка, видевший не больше одной войны, — итак, я раздумывал, как же именно он отвадил от моей мастерской законных моих клиентов, и вот — вы же знаете: одна мысль порождает другую, совсем как в трогательных и мудрых воскресных проповедях нашего благочестивого пастыря, — пришло мне в голову следующее умозаключение: если бы эти моряки были просто честные и совестливые работорговцы, они не пренебрегли бы обремененным семьей тружеником и не стали бы сыпать свои законно заработанные деньги в руки жалкого болтуна. Я сразу решил, сэр, что тут что-то не так! Я горжусь тем, что так прямо и сказал самому себе, а затем тотчас же открыто задал вопрос всем, кто мог меня услышать: если они не работорговцы, то кто же? Даже сам король в августейшей своей мудрости согласится, что вопрос этот легче задать, чем на него ответить. Но я ответил: если это не невольничье судно и не военный корабль его величества, то каждому мыслящему человеку должно быть ясно, что это, по всей вероятности, не более и не менее как корабль известного вам гнусного пирата — Красного Корсара.

— Красного Корсара! — вскричал незнакомец в зеленом, так вздрогнув при этом, что можно было не сомневаться во внезапном обострении его интереса к рассказу портного. — Да, действительно, эта была бы тайна, достойная награды! Но почему вы так решили?

— По многим причинам, которые я сейчас перечислю по порядку. Во-первых, судно вооружено, сэр. Во-вторых, это не военный корабль, иначе про него знали бы все и я первый, ибо мне почти всегда перепадает что-нибудь от королевских моряков. В-третьих, это подтверждается бесшабашным и, можно сказать, нахальным поведением тех немногих матросов, которые сходили с него на берег. Итак, то, что основательно доказано, можно считать твердо установленным. Вот все, что я назвал бы, сэр, предпосылками моего умозаключения, и я надеюсь, вы должным образом доведете их до сведения его королевского величества.

Несмотря на то что свои несколько пространные рассуждения честолюбивый портной излагал довольно темно и путано, юрист прислушивался к ним с величайшим вниманием. Его проницательный взгляд беспрестанно переходил с корабля на лицо собеседника, но ответил он далеко не сразу. Беспечная веселость, с которой он представился и которую сохранял во все время беседы, сменилась озабоченностью и задумчивостью: ясно было, что, несмотря на его легкомысленный вид, человек этот при случае может быть серьезным и весьма рассудительным. Наконец, незнакомец внезапно стряхнул с себя задумчивость, на лице его появилось выражение искренности, смешанной с легкой иронией, и, фамильярно положив руку на плечо портного, который ожидал ответа, он промолвил:

— Ваше сообщение показывает, что вы достойный слуга короля. Всем известно, сэр, что за голову даже самого последнего матроса из команды Красного Корсара назначена большая награда, а уж тот, кто поможет предать в руки палача всю эту гнусную шайку, будет награжден особенно щедро. С уверенностью могу сказать, что за такую услугу можно удостоиться и других весьма ощутимых знаков монаршего благоволения. Например, некто Фипс, человек низкого происхождения, получил дворянство…

— Дворянство! — вне себя от восторга подхватил портной.

— Да, дворянство, — хладнокровно повторил незнакомец. — Почетное и благородное дворянство. Какое имя дали вам при крещении?

— Мое христианское имя, милостивейший и добрейший сэр, Гектор.

— А родовое? Как ваша фамилия?

— Мы всегда именовались Хоумспанами.

— Сэр Гектор Хоумспан! Неплохо звучит, а? Но, чтобы обеспечить себе такую награду, друг мой, вам необходимо помалкивать обо всех этих делах. Я восхищен вашей проницательностью и вполне убежден логикой ваших доводов. Вы весьма основательно доказали справедливость своих подозрений, и теперь я совершенно уверовал как в то, что корабль этот пиратский, так и в то, что вы вскоре будете носить шпоры и зваться сэром Гектором. И то и другое одинаково прочно укоренилось в моем сознании. Но в этом деле нам необходимо действовать с крайней осторожностью. Вы, кажется, сказали, что никому не сообщали о своих блестящих догадках?

— Ни единой душе. Тэйп, например, готов поклясться, что вся команда — честные работорговцы.

— Тем лучше. Сперва надо совершенно увериться в правильности наших предположений, а потом уж думать о награде. Мы с вами встретимся сегодня в одиннадцать вечера вон там, на оконечности мыса, где он врезается во внешнюю гавань. Оттуда мы как следует понаблюдаем, и завтра, когда рассеются последние сомнения, мы сделаем открытие, которое прогремит от Бейской колонии до Оглеторпа. А пока разойдемся, чтобы наш разговор ни в ком не возбудил подозрений. Помните: молчание, точность, королевская награда. Вот ваш девиз.

— Прощайте, высокочтимый джентльмен, — произнес портной, кланяясь чуть ли не до земли, в то время как незнакомец, уходя, лишь слегка прикоснулся к шляпе.

— Прощайте, сэр Гектор, — ответил приближенный короля с любезной улыбкой и, помахав рукой, медленно пошел по набережной и исчез за родовым обиталищем Хоумспанов.

А глава этой старинной фамилии остался стоять, совершенно упоенный мыслью о грядущем величии и до того ослепленный собственной глупостью, что, хотя глаза его видели окружающее не хуже, чем обычно, разум был окончательно затуманен честолюбием.

Глава 3

А л о н з о. Добрый боцман, мы полагаемся на тебя.

Шекспир, Буря

Едва незнакомец расстался с легковерным портным, как лицо его утратило напряженность, приняв другое, более спокойное и естественное выражение. Со стороны могло показаться, что задумчивость ему несвойственна и не слишком приятна, ибо он вышел на главную улицу беспечным шагом, продолжая похлопывать себя хлыстиком по сапогу и рассеянно поглядывая по сторонам. Несмотря, однако, на эту видимую рассеянность, он окидывал быстрым внимательным взглядом всех, кто встречался ему па пути, и это явственно доказывало, что ум его сейчас так же деятелен, как тело.

Незнакомец, так необычно одетый и всем своим поведением показывавший, что в город он прибыл совсем недавно, сразу привлек к себе настороженное внимание содержателей гостиниц, о коих мы упомянули в первой главе. Отвергнув любезные зазывания владельцев самых лучших заведений такого рода, он неожиданно принял приглашение одного, в доме которого особенно любили собираться все местные бездельники.

Войдя в бар таверны, как именовалось это учреждение, — впрочем, в любой другой стране оно, наверно, не претендовало бы на более громкое название, чем кабак, — он обнаружил, что гостеприимное помещение уже переполнено завсегдатаями. Появление гостя, чья наружность и одежда говорили о том, что он рангом повыше других, вызвало среди посетителей легкое движение, которое сразу же улеглось, как только незнакомец опустился на скамью и спросил вина. Принеся заказ, хозяин извинился достаточно громко, чтобы слышали все окружающие, за поведение некоей личности, сидевшей в другом конце длинного узкого зала: человек этот что-то рассказывал и не только никому не давал слова вымолвить, но, казалось, от каждого требовал внимания к своей необычной истории.

— Это боцман с работорговца, что стоит во внешней гавани, сквайр, — сообщил достойный служитель Бахуса^[504], — человек, немало дней проведший в море и навидавшийся таких чудес, что их хватило бы на толстенную книгу. Его прозвали Старик Борей^[505], хотя настоящее имя его Джек Найтингейл. По вкусу ли вашей милости мой тодди^[506]?

Незнакомец только причмокнул и слегка поклонился в ответ, но до напитка едва дотронулся и тут же поставил стакан на стол. Затем он повернулся к рассказчику, который разглагольствовал так рьяно, что, пользуясь местным выражением, его тоже можно было бы назвать «оратором дня».

Человек этот был ростом более шести футов; огромные бакенбарды закрывали нижнюю половину его мрачного лица, которую некогда чуть-чуть не рассекла еще на две части плохо залеченная рана, оставившая после себя большой шрам; руки и ноги были такие же огромные, как и вся фигура, и это особенно резко бросалось в глаза благодаря матросскому платью. Но особенно примечательным делала моряка свисавшая с его шеи серебряная дудка на потемневшей серебряной цепочке. Не обратив, по всей видимости, никакого внимания на появление гостя, принадлежащего к значительно более изысканному обществу, чем обычные его слушатели, этот сын океана продолжал свое повествование голосом, который природа, казалось, нарочно дала ему в насмешку над его благозвучным именем^[507]. Голос его так походил на глухое мычание быка, что, не привыкнув к нему, трудно было понимать столь странно произносимые слова.

— Ну так вот, — продолжал он, выбрасывая вперед мускулистую руку и ткнув большим пальцем куда-то в сторону горизонта, — гвинейский берег был, скажем, вон там, а ветер, понимаете, дул с берега, как кошка фырчит, — словно тот старик, что нам, морякам, на потребу держит ветры в большом бурдюке и то вынимает втулку, то опять накрепко ввинчивает ее в горлышко этого самого бурдюка. Ты знаешь, что такое бурдюк, братец?

С этим внезапным вопросом он обратился к уже известному читателю зеваке-фермеру, который стоял тут же, держа под мышкой полученный от портного костюм: он задержался, чтобы пополнить рассказом боцмана запас занятных историй, заготовленный им для развлечения односельчан. Все кругом загоготали, потешаясь над развесившим уши Пардоном. Найтингейл же многозначительно подмигнул кое-кому из приятелей и воспользовался случаем, чтобы «чуточку освежиться» (это изящное выражение означало, что он проглотил добрую пинту разбавленного водою рома), после чего продолжал назидательным тоном:

— Может, наступит время, когда и тебе придется изведать, что такое крепкий береговой ветер, коли ты выпустишь из рук руль добропорядочности. Шея, братец, дана человеку, чтобы держать голову над водой, а не для того, чтобы вытягивать ее, словно плохо прилаженный юферс. А потому, когда тебя несет на мель искушения, вычисляй своевременно курс да поглубже опускай лот совести.

Дожевав свой табак, он горделиво, словно исполнив некий нравственный долг, огляделся по сторонам и продолжал:

— Итак, вон там была земля, а ветер дул с юго-востока, а может быть, с юго-юго-востока. Он то несся на нее, словно кит в шквалистой волне, то полоскал паруса, как будто добрая штука парусины стоит не дороже, чем доброе слово богача. Не нравилась мне эта погода — слишком она была неустойчива для спокойной вахты. Пошел я к корме, чтобы в нужную минуту оказаться на месте и выложить свое мнение, будто его у меня спросят.

Скажу вам, братишки, что я так разумею насчет благочестия и вежливости: не многого стоит человек, если он не знает правил обхождения. А потому — всем известно — я никогда не лезу со своей ложкой за капитанский стол, пока меня не пригласят, по той простой причине, что моя койка на носу, а капитанская — на корме. Я не говорю, на каком конце судна помещается настоящий человек: на этот счет мнения бывают разные, хотя все понимающие люди между собой согласны. Но, во всяком случае, я пошел к корме, чтобы выложить свое мнение, будто его у меня спросят, и очень скоро все и вправду так случилось, как я предполагал. «Мистер Найтингейл, — сказал капитан, а он у нас человек обходительный и всегда по-благородному ведет себя на палубе и вообще, когда рядом кто-нибудь из команды. — Мистер Найтингейл, что вы думаете об этой клочковатой туче на северо-западе?» — «Что ж, сэр, — говорю я смело, ибо никогда не затрудняюсь ответом, когда со мной обращаются как следует, — что ж, сэр, конечно, ваша честь лучше меня понимает дело (это, конечно, была чушь, ведь годами и опытом он передо мной совершенный цыпленок, но я никогда не бросаю против ветра золу с углями), что ж, — говорю, — сэр, мое мнение — убрать все три марселя и закрепить кливер. Торопиться нам некуда по той простой причине, что завтра Африка будет на том же самом месте, что и сегодня. Ну, а чтобы судно не трепало, если поднимется шквал, для этого у нас есть грот…».

— Вы должны были убрать и грот, — раздался откуда-то сзади голос, такой же безапелляционный, как у говорливого боцмана, но несколько менее грубый.

— Что за невежда сказал это? — спросил Найтингейл с яростью, мгновенно пробудившейся в нем от столь резкого и дерзновенного вмешательства.

— Человек, не раз огибавший Африку от мыса Бон до Доброй Надежды и умеющий отличить шквал от радуги, — ответил Дик Фид энергично, несмотря на свой малый рост, расталкивая могучими плечами толпу и протискиваясь к взбешенному противнику. — Да, братец ты мой, кто бы я там ни был, невежда или мудрец, я-то уж никогда не посоветовал бы своему капитану оставлять столько задних парусов, когда, похоже, вот-вот налетит шквал.

В ответ на столь решительно высказанное утверждение, которое присутствующие нашли слишком дерзким, со всех сторон послышался громкий ропот. Ободренный явным всеобщим сочувствием, Найтингейл не замедлил ответить и притом без всякой кротости. Затем последовал оглушительный концерт: высокие, резкие голоса собравшихся в таверне создавали некий звуковой фон, а решительные и энергичные утверждения, выражения и прочие высказывания двух главных спорщиков выделялись на этом фоне низкими, глубокими басовыми тонами.

Некоторое время стоял такой шум, что спорящих было не расслышать. Появились также явные признаки того, что для разрешения спора Фид и боцман намереваются перейти от слов к действиям. Пользуясь всеобщей неразберихой, Фид прорвался к великану противнику и привел свой крепко слаженный корпус в боевое положение. Уже заходили взад и вперед четыре мускулистые ручищи, бугрясь, словно стволы индийского тростника, узлами мышц, суставов и сухожилий и грозя гибелью всему, что осмелится им противостоять. Однако нестройный гул наконец затих, и стало возможно разобрать, что именно говорят друг другу оба спорщика. И вот, словно удовлетворившись тем, что они могут положиться на силу своего красноречия, оба постепенно умеряли свой пыл, видимо склоняясь к тому, чтобы по-прежнему защищать свои позиции лишь с помощью языка.

— Ты, брат, добрый моряк, — сказал Найтингейл, снова усаживаясь на место. — И, если бы слово было то же самое, что дело, не сомневаюсь, судно слушалось бы тебя, как малое дитя. Но я-то видел, как целые эскадры двух— и трехпалубников, и притом под всеми флагами, — кроме разве флагов ваших мохоков^[508], ибо их судов, признаюсь, я никогда не встречал, — тихонечко, словно стаи белых чаек, полоскались под зарифленными парусами^[509], и потому знаю, что надо делать, чтобы судно не трепало и все переборки на нем остались целы.

— А я считаю, что нельзя класть судно в дрейф под задними четырехугольными парусами. Распусти, если хочешь, штаговые — вреда не будет. Но ни один моряк, если он хоть немного знает свое дело, не поймает ветра между грот-мачтой и подветренными вантами. Да что там, ведь всё это — слова вроде грома, что грохочет себе в небесах, а никого не ударит. Давайте спросим кого-нибудь еще, кто побывал на море и знает морскую жизнь и флот не меньше нашего.

— Если бы самый старший адмирал флота его величества был здесь, он бы сразу сказал, кто из нас прав, а кто нет. Так вот, братишки, если есть среди вас человек, кому посчастливилось получить морское воспитание, пусть скажет свое слово, чтобы правда тут не затерялась, словно свайка, упавшая между брас-блоком и реем.

— Есть такой человек! — вскричал Фид; он протянул руку, схватил за шиворот Сципиона и бесцеремонно втащил его на середину круга, образованного толпой, которая обступила обоих спорщиков. — Вот самый подходящий человек. Во всяком случае, против меня у него на один рейс больше — ведь он родился в Африке. Ну, отвечай, Сцип, да погромче, словно ты кричишь, когда ветер дует в лицо: под какими парусами ты положил бы в дрейф судно у берегов твоей родины, если бы была опасность внезапного шквала?

— Я бы не клал его в дрейф, — ответил негр. — Я бы пустил его на фордевинд^[510].

— Ладно, парень, но на случай шквала прижал бы ты его гротами или пустил двигаться посвободнее под одним фоком?

— Да это же каждый дурак понимает! — проворчал Сципион, которому явно надоел этот допрос. — Как можно ставить грот, если вы хотите, чтобы судно шло устойчивей по курсу? Сами посудите, мистер Дик.

— Джентльмены, — промолвил Найтингейл, оглядевшись по сторонам с видом оскорбленного достоинства, — скажите по чести, слыханное ли это дело таким неприличным манером выволакивать вперед негра, чтобы он тут высказывался прямо в лицо белому?

Этот призыв к предрассудкам собравшихся встречен был всеобщим одобрительным гулом. У Сципиона, который готов был отстаивать свою профессиональную точку зрения перед любым противником, не хватило мужества противиться столь явным признакам неудовольствия, вызванного его появлением. Не выразив ни малейшего негодования, не сказав ни слова в свою защиту, он скрестил руки и вышел из таверны с покорностью человека, слишком привыкшего к смирению, чтобы возмущаться. Однако Дик Фид, неожиданно лишившийся поддержки негра, отнесся к бегству своего товарища не столь спокойно. Он громко потребовал его возвращения, но, видя, что все напрасно, набил себе рот табаком и последовал за африканцем, изрыгая проклятья и поминутно оглядываясь на своего противника. По его мнению, заявил Фид, если с парня содрать его черную кожу, окажется, что он-то и есть настоящий белый.

Триумф боцмана был полный, и он отнюдь не скрывал своего торжества.

— Джентльмены, — обратился он еще более самоуверенным тоном к окружавшей его толпе, — вы и сами видите, правда — словно судно, что идет с наветра с лиселями по обе стороны, оставляя за собой чистую, прямую кильватерную струю. Я не терплю хвастовства и не знаю, кто этот парень, что вовремя убрался от позора, но одно я должен сказать: от Бостона до Вест-Индии не найти человека, который бы лучше меня знал, как вести судно по курсу или как положить его в дрейф, лишь бы…

Но тут зычный голос Найтингейла вдруг ослабел, а взгляд его, словно по волшебству, приковался к острым глазам незнакомца в зеленом, чье лицо возникло вдруг среди грубых физиономий собравшегося в таверне люда.

— Может быть, — произнес боцман, так и не закончив начатой фразы, настолько он растерялся, неожиданно встретившись с таким строгим взглядом, — может быть, вот тот джентльмен тоже понимает в морском деле и разрешит наш спор?

— В университетах морской науке не обучают, — с живостью ответил незнакомец, — но, исходя из того немногого, что мне известно, должен признаться — я бы стал удирать по ветру…

Последнее слово незнакомец произнес с ударением, словно желая подчеркнуть намек, после чего, бросив на стол деньги, тотчас же вышел, и поле битвы осталось за Найтингейлом. После краткой паузы боцман продолжал рассказ, хотя заметно было, что то ли от усталости или по какой-либо другой причине голос его звучал не так решительно, как раньше. Он быстро закончил свою историю, допил грог и, шатаясь, поплелся на берег, куда вскоре прибыла шлюпка, чтобы доставить его на корабль, за которым в течение всего этого времени простак Хоумспан не переставал наблюдать с особым тщанием.

Между тем незнакомец в зеленом продолжал свою прогулку по главной улице города, а Фид пустился вдогонку за растерявшимся Сципионом, ворча и отпуская на ходу не слишком лестные замечания насчет мореходных познаний боцмана. Вскоре он нагнал негра и принялся изливать свое раздражение, ругательски ругая приятеля.

Незнакомец шел за ними, то ли забавляясь своеобразными взаимоотношениями двух друзей, то ли увлекаемый собственной причудой. Отойдя от моря, они поднялись на холм, а незнакомец так от них отстал, что даже потерял их из виду за поворотом улицы или, вернее, дороги, ибо теперь они оставили позади уже и городские предместья. Юрист, как он назвал себя, сперва подумал, что совсем потерял из виду достойных друзей, но, прибавив шагу, с радостью убедился, что они сидят под изгородью. Оба закусывали тем немногим, что нашлось в мешочке у белого, который по-братски поделился со своим спутником. Негр сидел почти рядом с белым — в доказательство того, что между ними снова мир, и все-таки чуть-чуть позади — из почтения к цвету его кожи. Подойдя к ним поближе, незнакомец заметил:

— Вы так усердно опустошаете свой мешок, ребята, что вашему третьему товарищу, пожалуй, придется лечь без ужина.

— Кто там подает голос? — спросил Дик, поднимая глаза от кости, которую грыз с такой жадностью, что был похож на большую дворнягу.

— Я толькохотел напомнить вам, что у вас есть еще один спутник, — учтиво ответил незнакомец.

— Хочешь пожевать, братишка? — спросил матрос, усмотревший в словах незнакомца намек, и с обычной у моряков щедростью протянул ему свой мешочек.

— Вы опять меня не поняли: на пристани с вами был еще один товарищ.

— Да, да, он вон там, в открытом море, обследует маячок, который стоит в довольно-таки неудачном месте, если только его поставили не затем, чтобы показывать фарватер вашим воловьим упряжкам и торговому люду с материка. Вон там, джентльмен, вон там, где вы видите груду камней.

Незнакомец посмотрел туда, куда указывал матрос, и увидел упомянутого молодого моряка неподалеку, у подножия сильно разрушенной временем, полуразвалившейся башни. Бросив матросам несколько мелких монет, он пожелал им приятного ужина и перебрался через изгородь с явным намерением тоже осмотреть развалины.

— Этот парень не жалеет своих медяков, — сказал Дик, переставая жевать, чтобы получше разглядеть незнакомца, — но раз они все равно не прорастут там, где он их посеял, ты можешь сунуть их мне в карман, Сцип. Человек он щедрый и не страдает робостью. Впрочем, все эти законники получают деньги от самого черта, и, когда в кармане у них мелеет, они знают, что это ненадолго.

Предоставим негру собрать деньги и вручить их, словно так и должно быть, тому, кто хотя и не являлся его господином, но готов был весьма охотно и во всякое время проявлять над ним власть, и последуем за незнакомцем к старинному строению. Правда, сами по себе развалины эти вряд ли могли привлечь внимание человека, который, судя по его словам, часто имел возможность обозревать гораздо более замечательные памятники былых времен на другом берегу Атлантики. Небольшая круглая башня на грубо сложенных столбах, соединенных арками, была, возможно, построена в младенческие годы страны, чтобы служить опорным пунктом, хотя гораздо вероятнее, что назначение ее было не таким уж воинственным. Более чем через полвека после описываемого нами времени это строеньице, примечательное своей формой, степенью разрушенности и материалом, из которого оно было сложено, внезапно стало предметом исследований и споров со стороны ученейшей породы людей — американских любителей старины. Пока рыцари, подвизающиеся в области искусства и отечественных древностей, доблестно ломали копья вокруг разрушающихся стен, люди, менее ученые и менее увлекающиеся, наблюдали за пылкими бойцами с удивлением, которое они проявили бы, увидев, как прославленный рыцарь Ла Манчи с копьем устремляется против других мельниц, столь блистательно описанных бессмертным Сервантесом^[511].

Дойдя до подножия башни, незнакомец в зеленом громко хлопнул себя хлыстиком по сапогу, словно желая привлечь внимание молодого моряка, совершенно поглощенного своими мыслями, и в то же время преспокойно начал разговор, как будто все время был его спутником, а не вторгшимся непрошено чужаком.

— Эта штука была бы очень мила, если бы стояла где-нибудь на лесной просеке, увитая плющом, — сказал он, — но прошу прощения: джентльмены вашей профессии имеют мало отношения к рощам и развалившимся стенам. Вон башни, на которые вам, вероятно, приятно смотреть, — и он указал на мачты судна, стоявшего на рейде, — а единственные руины, которые вас интересуют — наверно, обломки разбитого корабля.

— Вы, видно, хорошо знаете наши вкусы, — холодно ответил моряк.

— Значит, это у меня врожденное: я ведь никогда близко не общался с людьми в морской форме и от них ничего подобного узнать не мог. Похоже, что и сейчас мне не слишком везет! Будем откровенны, друг мой, и поговорим по душам. Чем привлекла вас эта груда камней, почему ради нее вы так надолго отвели взгляд от того прекрасного и благородного судна?

— Разве удивительно, что моряк без места рассматривает судно, которое ему нравится? Может быть, он намерен проситься туда на службу.

— Со стороны капитана было бы величайшей глупостью отказаться от услуг такого отличного парня! Но вы, кажется, слишком хорошо изучили морское дело, чтобы удовольствоваться второразрядной койкой.

— Койкой! — повторил моряк, вновь пристально и с каким-то странным выражением взглянув на незнакомца в зеленом.

— Койкой. Ведь вы, моряки, кажется, этим словом обозначаете «положение», «состояние», не правда ли? Мы, юристы, плохо знаем морские словечки, но думаю, что в данном случае я не ошибся. Как ваше авторитетное мнение?

— Слово это действительно еще не стало архаичным, и могу сказать, что как метафора оно может быть употреблено в том смысле, какой вы ему придали.

— «Архаичным», — повторил незнакомец в зеленом, в свою очередь бросив на моряка понимающий взгляд. — Это что, какой-нибудь морской термин? Может быть, под метафорой вы подразумеваете марсель, а «архаичный» значит «оснащенный»?

Молодой моряк рассмеялся. Эта шутка, казалось, сломала лед, и в дальнейшем разговоре он уже не был так сух и сдержан.

— Вы бывали в море, — сказал он. — Это так же ясно, как то, что я учился в школе. А раз уж нам обоим в этом повезло, мы можем проявить взаимное великодушие и перестать говорить загадками. Ну вот, как вы думаете, каково было назначение этих развалин в лучшие времена?

— Чтобы судить об этом, — ответил незнакомец, — осмотрим их повнимательней. Давайте поднимемся.

С этими словами юрист поднялся по шаткой лестнице и через открытый люк проник на второй этаж, расположенный как раз над верхними краями арок. Спутник его сперва помедлил, но, увидев, что тот дожидается на верху лестницы и весьма предупредительно обращает его внимание на одну ненадежную ступеньку, бросился вперед и поднялся с проворством и уверенностью человека своей профессии.

— Вот мы и здесь! — воскликнул незнакомец в зеленом, оглядывая голые стены, сложенные из мелких камней такой неправильной формы, что все строение казалось как-то особенно непрочным. — Что ж, в качестве палубы, как вы бы сказали, тут добрые дубовые доски, а вместо кровли небо. Но вернемся на землю… Простите, я позабыл, как, вы сказали, вас зовут?

— Это смотря по обстоятельствам. В разных случаях меня звали по-разному. Впрочем, если вы будете звать меня Уайлдер, я охотно буду отзываться.

— Уайлдер! Отличное имя, хотя, осмелюсь сказать, оно подошло бы вам, если бы звучало и просто Уайлд^[512]. Вы, молодые моряки, вообще отличаетесь некоторой неуравновешенностью. Сколько нежных сердец вздыхает из-за ваших заблуждений, в то время как вы бороздите — кажется, это так называется? — соленые воды океана!

— Обо мне мало кто вздыхает, — задумчиво ответил Уайлдер, которого начинал уже раздражать этот своеобразный допрос под видом легкой беседы. — Давайте же осматривать башню. Как по-вашему, для чего она служила?

— Для чего она служит сейчас вполне ясно, да и прежнее ее назначение тоже нетрудно угадать. Сейчас она укрывает двух человек с легким сердцем и, кажется, столь же легкой головой, не обремененной житейской мудростью. А прежде в ней хранилось зерно и, без сомнения, проживали маленькие четвероногие зверьки с лапками такими же легкими, как наши головы и сердца. Одним словом, это была мельница.

— Некоторые считают, что это была крепость.

— Гм! При случае башня могла служить и этой цели. — ответил незнакомец в зеленом, бросая вокруг быстрый и проницательный взгляд. — И все же это была мельница, как ни заманчиво считать, что это было нечто более благородное. Расположена на самом ветру, стоит на столбах, чтобы затруднить доступ грызунам, весь внешний вид, самый характер постройки — все это доказывает, что я прав. Да, в свое время здесь было довольно шума и треска, ручаюсь вам. Но тс-с! Шум и сейчас не утих!

Осторожно приблизившись к одному из небольших отверстий, некогда служивших окнами, он тихонько просунул в него голову. Понаблюдав с минуту, он отодвинулся и сделал предостерегающий знак внимательно следившему за ним Уайлдеру. Тот прислушался, и вскоре причина этой предосторожности разъяснилась.

Невдалеке послышался серебристый женский голосок. Затем, когда говорившие приблизились, их голоса раздались уже у самого подножия башни. По какому-то молчаливому согласию Уайлдер и юрист выбрали себе наиболее удобные места, и в течение всего того времени, что вновь пришедшие находились у развалин, наши герои, сами оставаясь невидимыми, — к сожалению, нам приходится упрекнуть в этом двух таких важных действующих лиц нашего рассказа, — разглядывали их и подслушивали не только внимательно, но и с удовольствием.

Глава 4

Они меня совсем с ума сведут.

Шекспир, Гамлет

Компания, находившаяся внизу, состояла из четырех женщин. Одна — дама довольно преклонных лет, другая — чуть старше среднего возраста, третья — на самом пороге того, что именуется «жизнью». Четвертая была молодая негритянка, лет двадцати пяти. Разумеется, в стране, где происходит действие, и в то время, к которому оно относится, негритянка могла быть лишь скромной, хотя, может быть, и пользующейся полным доверием служанкой.

— Теперь, дитя мое, когда я дала тебе все необходимые советы, — были первые слова пожилой дамы, долетевшие до слушателей, — переменим эту тему на более приятную. Передай своему отцу, что я по-прежнему полна к нему самой глубокой привязанности, и напомни ему его обещание прислать тебя ко мне еще раз, прежде чем мы расстанемся навсегда.

Слова эти были обращены к самой юной из женщин и, по всей видимости, приняты с той же нежностью, с тем же искренним чувством, с каким были сказаны. Та, к кому они относились, подняла глаза, в которых поблескивали невольные слезы, и отвечала негромким мелодичным голосом.

— Тебе незачем напоминать мне об этом обещании, милая тетя, я ведь сама хочу приехать. Я даже буду всячески упрашивать отца приехать сюда со мной весною.

— Наша славная Уиллис поможет нам в этом, — ответила тетка, с улыбкой кивнув третьей женщине ласково и вместе с тем чуть церемонно, как требовала великосветская повадка того времени в обращении высшего к низшему. — Своей долгой и верной службой она заработала себе право иметь некоторое влияние на генерала Грейсона.

— Она имеет все права, какие может дать любящее сердце! — горячо воскликнула племянница, и в этом душевном порыве сказалось ее желание смягчить формальную учтивость тетки. — Ей мой отец ни в чем не откажет.

— А миссис Уиллис обещает действовать в наших интересах? — спросила тетка, не позволяя горячности племянницы сбить ее с того тона, который считала приличным. — С таким союзником мы будем непобедимы.

— Воздух здесь, на острове, чистый и очень полезен моей воспитаннице. Не говоря уже обо всем прочем, одного этого достаточно, чтобы я сделала то немногое, что от меня зависит.

Миссис Уиллис говорила с достоинством и, пожалуй, о некоторой долей сдержанности, отличавшей разговоры между богатой, высокородной теткой и наемной, зависимой воспитательницей наследницы ее брата. При всем том она держала себя вполне дружелюбно, а голос у нее был такой же мягкий и женственный, как и у ее воспитанницы.

— Значит, можно считать, что битва выиграна, как говаривал контр-адмирал, мой покойный муж. Адмирал де Лэси, моя милая миссис Уиллис, с юных лет придерживался одного правила, которым руководствовался затем всю жизнь и которое в немалой степени содействовало его доброй славе: чтобы в чем-либо преуспеть, надо только твердо верить, что добьешься успеха. Правило благородное и укрепляющее душевные силы: оно и не преминуло дать те блестящие результаты, о которых можно и не упоминать, настолько они общеизвестны.

В знак согласия миссис Уиллис склонила голову, как бы отдавая должное славе покойного адмирала, но не сочла нужным сказать что-либо в ответ. И, видимо, решив покончить с этим вопросом, она уже без малейшей натянутости обратилась к своей воспитаннице:

— Джертред, милая, тебе ведь приятно будет вернуться на этот прелестный остров, к бодрящему морскому ветру?

— И к моей тете! — вскричала Джертред. — Как бы я хотела убедить папу, чтобы он продал свое имение в Каролине и переселился сюда, на Север!

— Богатому землевладельцу не так легко расстаться со своим имением, как тебе кажется, дитя мое, — возразила миссис де Лэси, — Как бы я ни хотела, чтобы мой брат принял такое решение, я никогда не позволила бы себе уговаривать его. К тому же, если бы наша семья и решилась еще на какую-нибудь крупную перемену в жизни, то нам следовало бы попросту возвратиться на старую родину. Вот уже целое столетие минуло с тех пор, как Грейсоны переехали в колонии из-за недовольства английским правительством. Прадед мой, сэр Эверард, поссорился со своим вторым сыном, и тогда мой дед поселился в Каролине. Но с тех пор прошло много времени, раздоры давно позабыты, и я частенько подумываю, что мы с братом могли бы возвратиться в дом наших предков. Многое, разумеется, зависит от того, как мы распорядимся своим главным сокровищем по эту сторону океана!

Закончив свою речь, добросердечная, хотя, пожалуй, несколько самодовольная дама взглянула на девушку, которая и внимания не обратила на то, что в последних словах тетки речь шла о ней. Как всегда, когда ее тетка угощала гувернантку семейными воспоминаниями, Джертред отвернулась, и теперь ее лицо, пылавшее румянцем здоровья и, быть может, стыда за тетку, овевал прохладный вечерний ветерок. Как только миссис де Лэси умолкла, девушка быстро повернулась к своим спутницам, указала на возносящиеся над крышами домов мачты красивого корабля, стоявшего на якоре в порту, и вскричала, радуясь поводу хоть как-то переменить тему разговора:

— И эта мрачная темница должна быть нашим домом целый месяц, миссис Уиллис!

— Путешествие кажется вам таким долгим только потому, что вы очень уж не любите море. Переезд отсюда до Каролины часю совершался гораздо скорее.

— Я вполне могу это подтвердить, — вставила вдова адмирала, не способная отвлечься от мыслей, которые, раз возникнув, уже не могли изменить свое течение. — Ведь мой покойный высокочтимый и доблестный супруг провел однажды эскадру своего царственного повелителя от одного конца американских владений его величества до другого в срок более короткий, чем тот, что назвала моя племянница. Правда, они, может быть, старались идти как можно скорее, преследуя врагов короля и родины, но, во всяком случае, это доказывает, что переезд может занять не больше месяца.

— Страшнее всего этот ужасный Хенлопен, где с одной стороны песчаные отмели и обломки разбитых судов, а с другой — течение, которое называется Гольфом! — вскричала Джертред; при этом она побледнела и стала еще прелестнее, ибо неумение скрыть свою робость часто делает юную и красивую девушку еще привлекательней. — Если бы не Хенлопен с его шквалами, мелями и пучинами, я бы думала только о радостной встрече с отцом.

Миссис Уиллис, никогда не поощрявшая в своей воспитаннице этих проявлений вполне естественной слабости, какими бы милыми они ни казались посторонним, довольно строго повернулась к молодой девушке и, намереваясь раз и навсегда покончить с ее страхами, заметила коротко и твердо:

— Если бы все опасности, которых ты боишься, в самом деле существовали, то корабли не совершали бы этот путь ежедневно, ежечасно и вполне благополучно. А вам, сударыня, часто случалось плыть по морю из Каролины вместе с адмиралом де Лэси?

— Никогда, — поспешно и несколько сухо ответила вдова. — Здоровье не позволяло мне совершать морские путешествия. Но, конечно, Уиллис, мне, как супруге и вдове морского офицера, не подобает быть невежественной в мореходном деле. Думаю, что во всей Британской империи найдется не много дам, которые бы лучше меня понимали, как надо управлять судном и даже эскадрой, в особенности эскадрой. Эти познания я получила самым естественным образом, будучи подругой жизни офицера, которому выпало на долю быть флотоводцем. Полагаю, что вам-то это дело совершенно незнакомо.

Неумирающие горестные воспоминания, по-видимому, наложили печать кроткой грусти на спокойное и полное достоинства лицо миссис Уиллис, но теперь оно на мгновение затуманилось скорбью. Поколебавшись, словно ей хотелось переменить разговор, она ответила:

— Я немного знаю море. В жизни мне пришлось совершить немало морских путешествий, и иногда опасных.

— Но вы были простой пассажиркой. Из всех женщин только мы, жены моряков, можем претендовать на подлинное знание этой благородной профессии. Есть ли на свете, — вскричала вдова морехода, охваченная профессиональной гордостью, — что-нибудь прекраснее корабля, разрезающего грудью волны! Корабля, что бороздит кормой открытое море и оставляет под баксами пену, по которой следующие сзади суда узнают дорогу^[513]. Не знаю, милая Уиллис, понятно ли вам то, что я говорю, но для моего наметанного глаза нет образа более возвышенного и прекрасного!

Едва заметная улыбка тронула губы гувернантки. В этот момент из верхнего помещения башни донесся приглушенный смех.

— Вы ничего не слышали? — испуганно спросила Джертред.

— На мельнице еще остались крысы, — спокойно ответила миссис Уиллис.

— Мельница! Ну зачем вы, миссис Уиллис, упорно называете эти живописные руины мельницей?

— Как бы ни страдало от этого их очарование в твоих юных глазах, я вынуждена называть их мельницей.

— Не так уж много руин в нашей стране, дорогая моя наставница, — со смехом ответила девушка, хотя огонек в ее глазах доказывал, что она готова вполне серьезно отстаивать свое мнение, — чтобы мы имели право лишать их того, чем они могут быть для нас интересны.

— Тем лучше для страны! Развалины в стране — словно признаки дряхлости в человеке: они лишь грустные свидетельства излишеств и страстей, ускоривших беспощадную работу времени. Эти колонии, милая Джертред, похожи на тебя своей юностью, свежестью и даже своей невинностью. Будем надеяться, что и им и тебе суждена долгая, плодотворная и счастливая жизнь.

— Благодарю вас и за себя и за страну, но все же я никак не могу признать, что эти живописные развалины — всего-навсего мельница.

— Чем бы они ни были, они уже давно стоят на этом месте и, судя по всему, простоят еще немало времени, чего нельзя сказать о нашей темнице, как ты назвала то прекрасное судно, на котором нам предстоит плыть. Если мои глаза меня не обманывают, сударыня, — обратилась она к адмиральше, — его мачты медленно колеблются вон там, выше уровня городских труб.

— Вы правы, Уиллис. Матросы, видимо, буксируют его во внешнюю гавань и там основательно укрепят на якорях, пока не настанет время развернуть паруса и выйти утром в море. Это самый обычный маневр, и адмирал так хорошо растолковал мне его, что я без труда смогла бы руководить им, если бы это подобало моему полу.

— Во всяком случае, он напоминает нам, что мы-то сами еще не закончили своих приготовлений. Как ни прелестно это местечко, Джертред, сейчас мы должны покинуть его по меньшей мере на несколько месяцев.

— Да, — продолжала миссис де Лэси, медленно идя вслед за гувернанткой, которая уже вышла из-под свода башни, — целые флоты часто буксировались и ставились на якоря в ожидании попутного ветра и прилива. Лишь те женщины ведают опасности океана, кто был связан теснейшими узами с моряками, достигшими высокого ранга по службе. И никто, кроме них, не способен по-настоящему ощутить все величие этой облагораживающей профессии. Восхитительное зрелище — корабль, разрезающий волны своей кормой и оставляющий кильватерный след на ровной глади моря, словно боевой конь, рвущийся вперед.

Ответ миссис Уиллис уже не долетел до подслушивающих. Джертред последовала за своими спутницами, но, отойдя на несколько шагов от башни, она остановилась и еще раз на прощание взглянула на полуразвалившиеся стены. Около минуты царило глубокое молчание.

— В этой груде камней, Кассандра, — обратилась Джертред к чернокожей девушке, которая шла рядом с ней, — есть что-то особенное, и мне очень хотелось бы, чтобы это была не просто мельница.

— Там крысы, — ответила простодушная негритянка. — Вы слышали, что сказала миссис Уиллис?

Джертред повернулась к своей служанке, рассмеялась и потрепала ее по черной щеке белоснежными пальчиками, как будто журя за то, что та хотела разрушить красивую иллюзию, которая была ей так дорога; затем она быстро сбежала с холма, догоняя тетку и гувернантку, словно юная, радостная Аталанта^[514].

Двое молодых людей, по странной случайности подслушивавшие в башне этот разговор, глядели из своих окошек до тех пор, пока легкая фигурка девушки в развевающемся на бегу платье не исчезла из виду. Тут они повернулись друг к другу, и некоторое время каждый пытливо глядел в глаза другого, словно стараясь прочесть его мысли.

— Я готов поклясться под присягой перед самим лордом-канцлером, — воскликнул внезапно юрист, — что эта башня никогда не была мельницей.

— Быстро же вы отказались от своего мнения?

— Я собираюсь стать судьей, и потому меня можно убедить разумными доводами. Тут выступал очень красноречивый адвокат, и я осознал свое заблуждение.

— А между тем в башне есть крысы.

— Сухопутные или водяные? — быстро спросил джентльмен в зеленом, окидывая моряка испытующим взглядом, которым он так умел приводить в смущение собеседника.

— Думаю, что и те и другие, — последовал колкий ответ, — но первые

— наверняка: разве что джентльменов в мантиях слишком жестоко ославила молва.

Юрист рассмеялся. Дерзкий выпад по адресу его ученой и уважаемой профессии, по-видимому, ни в малейшей степени не рассердил его.

— В вас, моряках, столько наивной и забавной искренности, — сказал он, — что ей-богу же вы просто неотразимы! Я восторженный поклонник вашей благородной профессии и немножко знаком с морской терминологией. Может ли быть, например, зрелище прекраснее гордого корабля, рассекающего волны кормой и оставляющего кильватерный след, подобно резвому боевому коню на всем скаку?

— И пену под баксами в качестве маяка для следующих за ним судов.

И, словно их чрезвычайно забавляла игра поэтическими образами достойной адмиральской вдовы, оба разразились таким хохотом, что старые развалины задрожали, как в те дни, когда еще вертелись здесь деревянные крылья.

Первым успокоился юрист, ибо молодой моряк веселился гораздо более непосредственно и самозабвенно.

— Но это почва, скользкая для всех, кроме вдовы моряка, — заметил юрист, перестав смеяться так же внезапно, как начал. — Молоденькая, та, что не одобряет мельниц, — просто прелесть! Похоже, что она приходится племянницей знатоку мореходства.

Юный моряк, в свою очередь, перестал смеяться, словно внезапно ощутив, как нехорошо делать предметом веселья столь близкую родственницу прекрасного видения, представшего перед его взором. Но каковы бы ни были его тайные помыслы, он только ответил:

— Она сама это объявила.

— Скажите, — произнес юрист и подошел поближе к собеседнику, словно хотел поделиться с ним важной тайной, — вам не показалось, что у той, кого они именовали миссис Уиллис, голос звучит как-то особенно проникновенно и трогательно?

— А вы это заметили?

— Он звучал для меня, как голос оракула, таинственный шепот провидения, слова самой истины. Какой удивительный, проникающий в душу голос!

— Признаюсь, и на меня он произвел впечатление, но такое странное, что его и не выразишь словами.

— Словно наваждение какое-то! — ответил юрист, прохаживаясь взад и вперед по тесному помещению.

На лице его веселье и ирония сменились сосредоточенной задумчивостью. Собеседник, видимо, не склонен был прерывать его размышления: он стоял, прислонившись головой к стене, занятый своими мыслями. Наконец юрист стряхнул с себя задумчивость с той поражающей внезапностью, которая, видимо, была ему вообще так свойственна, подошел к окошку и, указав Уайлдеру на судно во внешней гавани, коротко спросил:

— Вы не потеряли интерес вон к тому судну?

— Нисколько. На такое судно приятно смотреть моряку.

— Не хотите ли попытаться проникнуть на него?

— В такой час? И один? Я ведь не знаю ни капитана, ни кого-либо из команды.

— Можно выбрать и другое время, а моряка всегда радушно встретят его товарищи по профессии.

— Эти работорговцы не очень-то охотно принимают гостей. У них есть оружие, и они умеют держать чужаков на расстоянии.

— Разве у моряков нет пароля, по которому узнается собрат? Каких-нибудь фраз вроде «разрезать волны кормой» или других многозначительных выражений вроде тех, что мы сейчас слышали?

Уайлдер, в свою очередь, пристально взглянул на собеседника, видимо, обдумывая, как отвечать на его настойчивые вопросы.

— Почему вы меня об этом спрашиваете? — холодно спросил он.

— Потому что я убежден в том, что нерешительность не завоюет корабля так же, как «никогда робкое сердце не завоюет красавицу». Вы сказали, что ищете места. Будь я адмиралом, я бы назначил вас своим флаг-капитаном. Когда нам в суде нужно вынести постановление, мы предварительно нащупываем почву. Но, может быть, я, совершенно незнакомый вам человек, говорю слишком свободно? Во всяком случае, не забывайте, что, хотя это совет юриста, он вам дается бесплатно.

— И ввиду столь необычайной бескорыстности заслуживает большего доверия?

— Об этом уж вы сами судите, — ответил незнакомец в зеленом, с большой осторожностью ставя ногу на лестницу и начиная спускаться, так что вскоре моряку оставалась видна только его голова. — Ну, теперь я в буквальном смысле слова рассекаю волны кормой, — добавил он, так как спускался, пятясь задом; ему, видимо, доставило большое удовольствие сделать ударение на этих словах. — Прощайте, друг мой! Если мы больше не встретимся, советую вам никогда не забывать о крысах ньюпортских развалин.

С этими словами он исчез из виду, и мгновение спустя его тонкая фигура виднелась уже внизу. Тут он повернулся и самым хладнокровным образом изо всех сил толкнул лестницу ногой, так что это единственное приспособление для спуска свалилось на землю. Затем, взглянув на изумленного Уайлдера, он небрежно кивнул ему, еще раз попрощался и быстрым шагом вышел из-под арки.

— Странный, чтобы не сказать наглый, поступок! — проворчал Уайлдер, который таким образом оказался в башне пленником.

Убедившись, что он не сможет прыгнуть в люк, не повредив себе ног, молодой моряк бросился к окошку, чтобы пристыдить предателя или удостовериться, что тот всерьез бросил его на произвол судьбы. Но юрист был уже так далеко, что ничего не смог бы услышать. Уайлдер остался на месте, не зная, что ему предпринять.

Пока происходили все описанные выше сцены, Фид с негром прилежно уничтожали содержимое своего мешка, сидя под забором, где мы их оставили. Фид уже насытился, к нему вернулась страсть всех поучать, и в ту самую минуту, когда Уайлдер оказался один в башне, Дик прилежно наставлял негра в деликатном вопросе о том, как вести себя в смешанном обществе.

— Так вот, Гвинея, — сказал он в заключение, — для того чтобы в обществе иметь руль на ветре, никогда нельзя бросать все к черту и выходить из спора кормой вперед, как ты нынче поступил. По моему разумению, этот господинчик Найтингейл много храбрее в баре, чем па палубе в шквал. И, если бы ты, видя, что в споре я становлюсь на траверз^[515] к его носу, держал руль к ветру так, чтобы ударить в его корму, мы бы взяли его в такой оборот, что парень совсем осрамился бы в глазах слушателей… Кто это там вопит? Какой повар закалывает соседскую свинью?

— Господи! Мистер Фид, — вскричал негр, — это мистер Гарри! Он высунул голову из пушечного порта там, в маяке, и голосит, словно матрос в шлюпке с вынутой втулкой!

— Ну-ну, уж он-то сам сумеет поставить брамсель или бомкливер! У этого парня, когда он начинает голосить, глотка как французский рожок! И какого черта он скликает людей к этой истрепанной ветрами развалине? Во всяком случае, если ему приходится одному управляться со своей посудиной, он один и виноват: начал сражение без барабанного боя и даже не собрал своих людей.

Однако сообразив, в каком положении оказался их товарищ, Дик с негром поспешили к башне и вскоре приблизились к ней настолько, что могли разобрать его слова. Кратко и четко, как подобает морскому офицеру, отдающему команду, Уайлдер велел им поднять лестницу. Оказавшись на свободе, он поспешно спросил, не заметили ли они, в каком направлении скрылся незнакомец в зеленом.

— Вы имеете в виду того парня в сапогах, что старался там, на пристани, просунуть свое весло в чужую уключину?

— Того самого.

— Он пошел круто к ветру, пока не обогнул вон тот сарай, потом переменил галс и направился к юго-востоку, в открытое море, и, думаю, поставил на реях все свои лиселя, так как шел чертовски быстро.

— За мной! — крикнул Уайлдер, устремившись по указанному Фидом направлению и не слушая больше его объяснений.

Но поиски оказались напрасны. Хотя они расспрашивали всех и каждого даже после захода солнца, никто не мог им сказать, куда девался незнакомец в зеленом. Кое-кто видел его и обратил внимание на его необычный костюм и дерзкий, проницательный взгляд. Но, по всем данным, он исчез из города таким же странным и загадочным образом, как появился.

Глава 5

Нет, вы посмотрите, какой храбрец!

Ну, я сейчас с тобой по-свойски поговорю!

Шекспир, Кориолан

Жители Ньюпорта рано отходили ко сну. Они в высшей степени отличались той умеренностью и рассудительностью, какие и в наши дни свойственны населению Новой Англии. К десяти часам в городе не осталось ни одного дома, где дверь не была бы заперта на ночь.

Хозяин «Ржавого якоря», как назывался кабачок, где Фид и Найтингейл едва не дошли до рукопашной, закрыл свои двери точно в восемь. Для него это было своего рода искуплением: пока он спал, уменьшалась тяжесть мелких грешков, которые он мог совершить в течение дня. И действительно, можно считать общим правилом, что те, кому труднее других сохранить свое доброе имя в глазах поборников трезвости и умеренности, с особенной непреклонностью отказываются от соблазнов мирской суеты в тех случаях, когда того требует обычай. В свое время всех крайне возмущало, что в доме у адмиральской вдовы свет горел гораздо позже того часа, когда, по обычаю, его полагалось тушить. Эта славная дама была повинна и еще кое в каких мелочах, вызывавших неодобрительное шушуканье некоторых посещающих ее особ женского пола. Обычно адмиральша по вечерам не работала, зато в субботу вечером все могли видеть, что она, принадлежащая к епископальной церкви, сидит за рукоделием. Впрочем, славная дама делала это нарочно, стараясь таким способом подчеркнуть свою приверженность к вере в том, что вечер воскресенья и есть вечер «дня субботнего». По правде сказать, между нею и женой городского священника велась по этому поводу своего рода молчаливая война. К счастью, особой враждебности при этом заметно не было. Жена священника довольствовалась тем, что в воскресенье вечером, приходя в гости к вдове, приносила с собой рукоделие и временами прерывала беседу, усердно работая иглой в течение пяти-шести минут. А единственная мера предосторожности, принимаемая миссис де Лэси против такого нечестия, состояла в том, что она перелистывала в это время молитвенник, видимо, заменявший ей святую воду, с помощью которой дьявола держат на расстоянии, какое церковь считает спасительным для верующих.

Как бы то ни было, около десяти часов вечера того дня, когда начинается наш рассказ, в Ньюпорте стояла такая тишина, словно в городе не было ни души. Ночных сторожей там вообще не бывало по той простой причине, что в колониях тогда не существовало профессиональных воров. Поэтому, когда Уайлдер и его два спутника вышли из своего убежища на пустынные улицы, было так тихо, словно на них никогда не ступала человеческая нога. Не видно было ни единого огонька. Однако наши искатели приключений, видимо, хорошо знали, куда идти, ибо не стали стучаться к кому-либо из заспанных трактирщиков и просить приюта, а весьма уверенно направились к берегу. Уайлдер шел впереди, за ним следовал Фид, а Сципион, спокойный и покорный, как обычно, замыкал шествие.

На самом берегу они обнаружили несколько небольших шлюпок, привязанных к сваям ближайшей пристани. Уайлдер дал своим спутникам какое-то поручение и направился к месту, удобному для спуска. Вскоре в берег одновременно врезались носами две шлюпки, одну вел негр, другую

— Фид.

— Это еще зачем? — спросил Уайлдер. — Разве одной недостаточно? Вы, наверно, ошиблись?

— Никакой тут нет ошибки, — ответил Фид, опустив весло в воду и приглаживая волосы пятернею, видимо, весьма довольный собой. — Все так же ясно, как солнце в ясный день и при тихой погоде. Гвинея в шлюпке, которую вы наняли, но, по-моему, вы плохо выбрали. А так как мое правило «лучше поздно, чем никогда», я осмотрел все здешние посудины, и если перед вами не самый быстроходный и прочный ялик^[516] из всех, что там стояли, значит, я в этом деле ничего не смыслю. А ведь очутись здесь наш приходской священник, он бы сказал вам, что папаша мой был лодочный мастер. Да, да, он даже побожился бы,

— конечно, если бы вы ему за это хорошо заплатили.

— Слушай, парень, — гневно воскликнул Уайлдер, — ты когда-нибудь доведешь меня до того, что я вышвырну тебя на берег. Отведи лодку на прежнее место и привяжи, да не хуже, чем раньше.

— Вышвырнуть меня на берег означало бы одним ударом перерубить все наши тали^[517], мистер Гарри, — невозмутимо возразил Фид. — Не очень-то сладко придется и вам и Сципиону, если с вами не будет меня. Разве мы плохо держались на воде, с тех пор как плаваем вместе?

— Да, неплохо! Но иногда приходится разрывать даже двадцатилетнюю дружбу.

— Прошу прощения, мистер Гарри, но будь я проклят, если поверю в это. Вот Гвинея — всего-навсего негр и, значит, не слишком подходящий собутыльник для белого человека, но знаете, я двадцать четыре года любуюсь на его черную рожу, мои глаза привыкли к этому цвету, и теперь он меня устраивает не хуже любого другого. К тому же в море, да еще в темную ночь, разницу и не разглядишь. Вы, мистер Гарри, мне еще не надоели, и из-за какой-либо ерунды мы с вами не разойдемся.

— Тогда откажитесь от своей привычки брать то, что тебе не принадлежит.

— Ни от чего я не откажусь. Ни один человек в мире не скажет про меня, что я сошел с палубы, пока на бимсах^[518] остается хоть одна доска. И разве я могу отказаться от своих прав? Да и что случилось? Из-за чего созывают всю команду поглазеть, как наказывают старого матроса? Вы дали бездельнику рыбаку, который никогда не побывал в более глубокой воде, чем та, где можно закинуть его удочку, дали ему, говорю я, блестящую монетку только за то, что ненадолго воспользуетесь его шлюпкой ночью или, может быть, захватите и утро. Ну, а что делает Дик? Он говорит про себя: «Это слишком много», и высматривает среди рыбачьих лодок такую, что стоит этих денег. Деньги можно проесть, а еще лучше — пропить. Поэтому их нельзя выбрасывать за борт, как золу из камбуза. Готов держать пари, что у владельцев этого ялика и той шлюпки матери — двоюродные сестры и что ваш доллар пойдет на табак и выпивку для всей семьи. Словом, никого я не обидел и ничего дурного не сделал.

Уайлдер досадливо отмахнулся и, чтобы дать Фиду время выполнить приказание, медленно двинулся вдоль берега. Фид никогда не спорил против ясного и точного приказа, хотя и не прочь был иногда помешкать с исполнением. Поэтому он возвратил уведенную им лодку на место, однако дал себе волю и немного поворчал. Когда справедливость была восстановлена, Уайлдер сел в лодку, приведенную негром, и, видя, что его спутники уже сидят на веслах, велел им грести через гавань, но производить как можно меньше шума.

— Той ночью, когда я вез вас в Луисбург на разведку, — сказал Фид, засовывая левую руку эа пазуху, а правой налегая на легкое весло так сильно, что лодочка быстро скользила по воде, — мы обвязали не только весла, но даже языки. Когда действительно надо заткнуть гребцам рот, я слова не скажу против этого. Но я из тех, кто считает, что язык нам дан, чтобы говорить, так же, как море — чтобы на нем жить, и потому всегда поддерживаю разумный разговор в трезвой компании… Гвинея, черт тебя побери, куда ты тянешь лодку? Остров же там, а ты гребешь прямо на церковь!

— Навались на весла! — прервал его Уайлдер. — Идите вдоль судна.

Они как раз проплывали мимо корабля, который отошел от пристани на якорную стоянку и на котором, как подслушал молодой моряк, миссис Уиллис с прелестной Джертред должны были отправиться в далекую Каролину. Пока шлюпка скользила вдоль судна, Уайлдер при тусклом свете звезд окинул его взором опытного моряка. От его наблюдательности не ускользнуло ничто: ни корпус, ни мачты, ни оснастка. Когда же они миновали корабль и все слилось в темную бесформенную массу, он оперся подбородком о борт лодки и задумался. На этот раз Фид не стал прерывать его размышления, ибо полагал, что они касались морских дел, которые в его глазах носили священный характер. Сципион, как всегда, молчал. Так прошло несколько минут. Наконец Уайлдер внезапно очнулся и отрывисто произнес:

— Большое судно! Его не так просто догнать.

— Это уж как придется, — с готовностью отозвался Фид. — Если он поставит паруса и ветер будет попутный, даже королевский крейсер измотается, прежде чем сблизится с ним настолько, чтобы можно было забросить абордажные крючья, но, если бы его затерло, когда он идет круто по ветру, я бы взялся напасть на него с наветренной стороны.

— Друзья, — прервал Уайлдер, — теперь вам пора узнать кое-что насчет моих планов. Больше двадцати лет мы служили вместе и, можно сказать, были однокашниками. Я был еще совсем ребенком, Фид, когда ты привел меня к своему капитану, и ты не только спас мне жизнь, но и помог стать офицером.

— Да, да, мистер Гарри, вы были тогда не очень-то объемистым грузом и не нуждались в капитанской койке, вам хватало и короткого гамака.

— Я у тебя в большом долгу, Фид, за твое благородство и, должен добавить, за твою неизменную преданность мне с тех пор.

— Это верно, я твердо гнул свою линию, мистер Гарри, и не отпускал своих крючьев, хоть вы частенько грозились списать меня на берег. Что до Гвинеи, то для этого парня с вами всегда хорошая погода, какой бы ни дул ветер; а вот между нами легко поднимается шквал, вы и сами это видели из нашего небольшого спора насчет лодки…

— Хватит об этом, — прервал Уайлдер, видимо, сильно взволнованный горестными воспоминаниями о далеком прошлом. — Вы оба знаете, что нас разлучит только смерть, если, конечно, вы сейчас сами не пожелаете расстаться со мной. Знайте же, что я решился на одно отчаянное предприятие, которое легко может погубить и меня и всех, кто станет мне сопутствовать. Мне не хочется расставаться с вами, друзья, ибо разлука может оказаться вечной, но в то же время вы должны знать опасности, которые вас ожидают.

— А по суше еще много придется ходить? — напрямик спросил Фид.

— Нет. Все дело, каково бы оно ни было, придется делать на море.

— Тогда доставайте свои корабельные книги и найдите место, где нарисовать два скрещенных якоря — знак, который заменяет все буквы двух слов «Ричард Фид».

— Но все же, когда ты узнаешь…

— А мне знать ни к чему, мистер Гарри. Разве мало я с вами плавал, когда мы узнавали маршрут после того, как распечатывали конверт с приказом? Неужели теперь я изменю долгу и не доверю вам свой старый остов? А ты, Гвинея, что скажешь? Плывешь с нами? Или высадить тебя на берег, вон там, на низком мысу, и оставить сводить знакомство с ракушками?

— Мне и с вами хорошо, — пробормотал негр, как всегда всем довольный.

— Да, да. Гвинея — он вроде как баркас каботажников: все время тащится в вашем кильватере, мистер Гарри. А я вот частенько выхожу на траверз вашему клюзу^[519] или врезаюсь носом вам в корму. Во всяком случае, оба мы, как видите, плывем с вами и всеми условиями вполне довольны. А теперь скажите нам, что нужно делать, и никаких больше разговоров.

— Не забывайте: я вас предупреждал, — ответил Уайлдер. Он понимал, что преданность его спутников беспредельна и ни в каком поощрении не нуждается, и по длительному и суровому опыту знал, как слепо он может полагаться на их верность, несмотря на те или иные слабости, присущие таким людям, как они. — Помните, о чем я вам говорил. А теперь гребите к судну, что стоит на рейде.

Фид с негром быстро исполнили приказание, и шлюпка понеслась по волнам между островком и берегом, который по сравнению с ним казался материком. Приблизившись к кораблю, гребцы стали работать веслами слабее, а затем и вовсе их положили: Уайлдер предпочитал, чтобы шлюпку медленно несло течением к судну, ибо он хотел хорошенько осмотреть его, прежде чем взойти на борт.

— Вам не кажется, что на нем абордажные сетки^[520] подтянуты к снастям? — спросил он, понизив голос, чтобы его не слышали на судне, и с большим интересом дожидаясь ответа.

— По-моему, да, — ответил Фид. — У работорговцев совесть всегда немножко нечиста, и они не очень-то смелы, разве что когда охотятся за каким-нибудь молодым негром на побережье Конго. Ну, а в такую ночь, при береговом ветре и ясном небе, столько же шансов на то, что сюда заглянет французский корабль, сколько на то, что меня назначат лордом, адмиралтейства, а это, очевидно, произойдет не скоро — король пока еще не слишком хорошо осведомлен о моих заслугах.

— Но эти ребята, несомненно, готовы устроить весьма теплую встречу любому, кто захотел бы взять их на абордаж! — продолжал Уайлдер, привыкший к цветистым сравнениям, которыми Фид любил пересыпать свою речь. Нелегко захватить судно, так хорошо подготовленное к бою, если только команда его состоит из настоящих людей.

— Могу поручиться, что очередная вахта в полном составе дремлет там сейчас прямо у пушек, а с кат-балки^[521] и гакаборта^[522] все отлично просматривается. Однажды на «Гебе» сидел я с подветренной стороны на ноке^[523] рея и вот вижу, с юго-запада движется на нас из открытого моряпарус…

— Тс-с! На палубе зашевелились!

— Ясно, зашевелились: кок рубит плашку и, наверно, капитан потребовал ночной колпак^[524].

Но тут голос Фида был заглушен зычным окликом с корабля, похожим на рев морского чудовища, внезапно высунувшего голову из воды. Впрочем, наши искатели приключений сразу сообразили, что это всего лишь обычный способ окликать любую шлюпку. Уайлдер встал во весь рост и ответил.

— Это еще кто? — раздался тот же странный голос. — На нашем судне никто так не отвечает. Где вы?

— У вашего бакборта^[525], ближе к носу, в тени.

— А что вы там делаете, у меня под носом?

— Разрезаю волны кормой, — ответил после минутного колебания Уайлдер.

— Что это за дурень к нам дрейфует? — проворчал тот, но их окликнул. — А ну-ка, давай сюда мушкет, и посмотрим, нельзя ли добиться от него ответа поучтивей.

— Отставить! — донесся из какой-то отдаленной части судна спокойный, повелительный голос. — Все в порядке. Пусть они подойдут.

Человек на носу корабля велел им подойти, и разговор прекратился. Только теперь Уайлдер обнаружил, что оклик относился к другой лодке, которая была еще далеко, и что он слишком поторопился ответить. Но, сообразив, что отступать уже поздно, и действуя соответственно ранее принятому решению, он велел своим спутникам повиноваться.

— «Разрезаю волны кормой» — уж конечно, не самый учтивый ответ на оклик, — пробормотал Фид, опуская весло в воду. — Они обиделись, и этого за борт не выбросишь. Впрочем, мистер Гарри, если они пожелают затеять из-за этого ссору, дайте им хорошенько сдачи и рассчитывайте на нас.

Ответа на эти ободряющие слова не последовало, ибо лодка была уже всего в нескольких футах от судна. Уайлдер поднялся на палубу среди глубокого и, как ему показалось, зловещего молчания. Ночь была темная, но звезды, мерцавшие в небе, светили достаточно ярко, чтобы зоркий глаз моряка мог различать предметы. Очутившись на палубе, наш молодой искатель приключений бросил но сторонам быстрый испытующий взгляд, как будто этот беглый осмотр мог разрешить все его сомнения.

Человек невежественный в морском деле поразился бы, в каком порядке над темной массой корпуса вздымались к небу высокие мачты с как бы висящим в воздухе такелажем, чьи темные линии перекрещивались одна с другой так, что их весьма осмысленное переплетение могло показаться путаницей и неразберихой. Но все эти знакомые Уайлдеру предметы не привлекали сейчас его внимания. Он бросил быстрый взгляд вокруг себя. За исключением одного человека, закутанного в широкий морской плащ, по-видимому офицера, на палубе не было ни души. С каждой стороны ее выступали грозные батареи, установленные в прекрасном и внушительном порядке. Но нигде не было и намека на множество людей, всегда заполняющих палубу вооруженного корабля и необходимых при орудиях. Разумеется, в такой час большая часть команды должна была находиться по койкам, но ведь на вахте всегда полагается оставлять столько людей, сколько требуется для безопасности судна. Поэтому, увидев перед собой только одного человека, наш искатель приключений ощутил всю неловкость своего положения и необходимость как-то объясниться.

— Вы, наверно, удивлены, сэр, — сказал он, — что я избрал для своего посещения столь поздний час?

— Да, вас ждали раньше, — был короткий ответ.

— Ждали?

— Да, ждали. Разве я не видел, как вы с двумя своими товарищами, что сидят сейчас в лодке, целых полдня рассматривали нас с пристаней и даже со старой башни на холме. О чем говорит такое любопытство, как не о намерении попасть сюда?

— Удивительно! — вскричал Уанлдер, несколько даже встревоженный. — Так вы знали мои намерения?

— Послушайте, дружище, — прервал его собеседник, негромко рассмеявшись, — судя по одежде и всему вашему виду, вы моряк. Что ж вы думаете, на нашем судне нет подзорных труб или мы не умеем ими пользоваться?

— У вас, наверно, есть причина так пристально следить за тем, что делают незнакомые вам люди на берегу?

— Гм! А может, мы ждем груз. Но я полагаю, вы прибыли сюда в такой поздний час не для того, чтобы посмотреть нашу декларацию судового груза? Вы хотите видеть капитана?

— А разве не его я вижу?

— Где? — быстро спросил тот, встрепенувшись и тем самым обнаруживая свой почтительный страх перед начальником.

— Перед собой.

— Перед вами? Нет, в нашем списочном составе я пока не занимаю такой высокой должности, хотя когда-нибудь, может, придет и мое время. Скажите-ка, приятель, вы, когда плыли к нам, прошли под кормой вон того судна, что дрейфует по течению?

— Конечно. Как видите, оно как раз на моем курсе.

— Судно, видимо, в отличном состоянии и хорошо снабжено всем необходимым. Говорят, оно готово к отплытию.

— Похоже, что так. Паруса наготове, и осадка у него такая, будто оно полностью нагружено.

— Чем? — быстро спросил собеседник.

— Думаю, тем, что указано в его декларации. Но вы-то как будто еще не грузились? Если вам предстоит грузиться в этом порту, вы выйдете в море не раньше чем через несколько дней.

— Гм! Не думаю, чтобы мы надолго задержались после того, как отплывет наш сосед, — суховатым тоном заметил тот. Затем, словно испугавшись, что проговорился, он быстро добавил: — Вы же знаете, у нас, работорговцев, на борту нет почти никакого груза, кроме ручных кандалов да нескольких бочонков риса. А остальной наш балласт состоит из пушек да ядер, которыми их заряжают.

— А разве такое тяжелое вооружение — обычное дело?

— Может быть, да, а может быть, и нет. Правду сказать, на побережье закон не многого стоит, и сила зачастую нужнее, чем право. Наверно, наши хозяева и решили, что, если на борту окажется достаточно орудий и снаряженья, хуже от этого не будет.

— Тогда следовало бы дать вам и людей, которые умеют с ними обращаться.

— Об этом они, очевидно, позабыли.

Эти слова почти заглушил тот же зычный голос, что окликал лодку Уайлдера. Над волнами снова прокатился мощный рев, означавший:

— Кто идет?

Последовал быстрый и короткий ответ по всем морским правилам, но произнесенный осторожно и негромко. Человека, с которым Уайлдер вел столь двусмысленную беседу, видимо, смутила эта внезапная помеха, и он несколько растерялся, не зная, как ему дальше себя вести. Он сделал было движение, словно желая отвести посетителя в каюту, однако плеск весел послышался у самого борта, возвещая, что теперь уже поздно. Велев своему собеседнику не двигаться с места, человек устремился к шкафуту^[526], чтобы встретить вновь прибывших.

Таким образом, Уайлдер внезапно очутился в полном одиночестве. Это дало ему возможность возобновить свои наблюдения и разглядеть только что подплывших людей.

Из шлюпки на палубу в глубоком молчании поднялись пять или шесть атлетически сложенных матросов. Они о чем-то пошептались с офицером, очевидно, что-то доложив ему и получив от него какой-то приказ. Затем с грот-мачты спустили трос и конец его бросили в лодку. Через минуту груз, который надо было поднять на палубу, закачался в воздухе, затем его медленно опустили, осторожно подтянули к борту и наконец благополучно положили на палубу.

Во время всей этой процедуры, которая сама по себе является вполне обычным делом на судне, стоящем на якоре в порту, Уайлдер изо всех сил напрягал зрение. Темная масса, поднятая из лодки, вырисовывалась на более светлом фоне неба, и она показалась ему похожей на человеческое тело. Теперь вокруг нее столпились моряки. Началась какая-то суета, послышался долгий приглушенный разговор, потом матросы подняли груз — или тело — и исчезли вместе с ним за мачтами, шлюпками и пушками, загромождавшими носовую часть судна.

Происшествие это весьма заинтересовало Уайлдера, но не настолько, чтобы он не заметил добрую дюжину каких-то предметов, которые внезапно выступили из-за реев и других особенно темных частей корабля. Это могли быть качающиеся блоки, но в то же время они сильно смахивали на человеческие головы, тем более что появлялись и исчезали как-то уж очень одновременно. По правде сказать, наш искатель приключений нисколько не сомневался в том, что именно любопытство заставило высунуться из укрытий все эти головы. Впрочем, ему не довелось долго размышлять об этих незначительных обстоятельствах, так как вскоре к нему вновь подошел его собеседник.

— Вы, наверно, сами знаете, как трудно собирать матросов с берега, когда судно готовится к отплытию, — заметил он.

— Но здесь, как я вижу, их поднимают наверх довольно несложным способом, — ответил Уайлдер.

— Ах, это вы насчет парня на канате! У вас, приятель, неплохое зрение, раз вы на таком расстоянии отличаете складной нож от свайки. Но парень этот буянил… То есть он не то чтобы буйный — он просто пьян в стельку и буянил.

И по-видимому, вполне удовлетворенный своим юмором и тем, что ему удалось дать такое простое объяснение, офицер захихикал, совершенно довольный собой.

— Но вы все время на палубе, — быстро добавил он, — а капитан ждет вас у себя в каюте. Пойдемте, я вас отведу.

— Постойте, — возразил Уайлдер. — Не лучше ли сперва доложить обо мне?

— Да он и так знает, что вы здесь. У нас тут до его ушей все доходит задолго до того, как попадает в шканечный журнал.

Уайлдер ничего больше не ответил, выказав, однако, полную готовность отправиться к капитану. Офицер подвел его к переборке, отделявшей капитанскую каюту от шканцев, и, указав на дверь, шепнул:

— Постучите два раза и, если он ответит, входите.

Уайлдер сделал то, что ему сказали. Он постучал, но его либо не услышали, либо не пожелали ответить. Тогда он постучал снова и услышал: «Войдите!». Молодой моряк, обуреваемый разнообразными чувствами, которые найдут себе исход в дальнейшем нашем рассказе, открыл дверь и очутился лицом к лицу с незнакомцем в зеленом, залитым светом яркой лампы.

Глава 6

Простейший план:

Взять тех, кто власть имеет,

И тех держать, кто сможет.

Вордсворт

Помещение, куда вошел наш искатель приключений, довольно хорошо обрисовывало характер своего владельца. По форме и размерам это была обычная каюта, но обстановка и убранство ее являли странную смесь роскоши и воинственности. Висячая лампа была из массивного серебра, сама форма ее и отделка указывали на то, что в свое время она освещала некое более священное убежище. Массивные канделябры из того же драгоценного металла и тоже служившие в свое время церковной утварью стояли на внушительного вида столе красного дерева, все еще не потускневшем, хотя ему и было добрых полсотни лет. Резные ножки с упорами в виде позолоченных звериных лап явно говорили о том, что стол первоначально предназначался отнюдь не для корабельной каюты. Вдоль транца^[527] стояло ложе, покрытое вышитым бархатным одеялом, а у переборки напротив — тахта, обитая голубым шелком и заваленная грудой подушек; очевидно, даже Азия принесла свою дань любящему удобства и роскошь владельцу капитанской каюты. Кроме этих бросающихся в глаза предметов обстановки, были там зеркала, серебряная и золотая посуда и даже портьеры, причем все эти вещи были самого различного стиля. Словом, странный их владелец, по-видимому, руководствовался в их выборе только собственным вкусом и думал скорее о великолепии каждого предмета, чем о полезных его свойствах или соответствии со всем окружающим.

На фоне этого богатства и пышности грозные орудия войны выделялись особенно резко. В каюте находились четыре пушки, привлекшие к себе внимание Уайлдера своими размерами. Опытный моряк с первого взгляда сообразил, что их расположение в каюте позволяет в любой момент воспользоваться ими и что довольно пяти минут, чтобы очистить помещение от пышного хлама и превратить его в грозную и хорошо защищенную батарею. Пистолеты, сабли, полупики, абордажные топоры и другое мелкое оружие моряков было развешено и разложено в каюте с таким расчетом, чтобы служить своего рода воинственным украшением и находиться постоянно под рукой.

Вокруг мачты составлены были мушкеты, а мощные деревянные подпоры по обеим сторонам двери достаточно ясно показывали, что переборку легко можно превратить в баррикаду. Все устройство каюты свидетельствовало о том, что она считалась подлинной цитаделью судна. Подтверждалось это и тем, что в ней имелся люк, сообщавшийся с помещением младших офицеров и ведший прямо в крюйт-камеру^[528]. Такое расположение корабельных помещений, несколько отличавшееся от того, к которому привык Уайлдер, сразу же бросилось ему в глаза, хотя у него и не было времени строить догадки относительно смысла и назначения всего увиденного.

Когда незнакомец в зеленом (ибо одет он был так же, как в первую свою встречу с читателем) встал при входе посетителя, на лице его отразилось скрытое удовлетворение, может быть, несколько смешанное с иронией. Некоторое время оба глядели друг на друга, не произнося ни слова; наконец мнимый юрист счел, что пора прервать неловкое молчание.

— Какое счастливое обстоятельство побудило вас оказать этому судну честь вашим посещением? — спросил он.

— Думается, я могу ответить, что получил приглашение от самого капитана, — ответил Уайлдер таким же твердым и спокойным тоном, как и его собеседник.

— А разве он показал вам свой патент, когда выдал себя за капитана? Говорят, на море командиру любого судна полагается иметь документы, подтверждающие его звание.

— А как насчет этого смотрят в университетах?

— Похоже, что я могу сбросить с себя адвокатскую мантию и взять в руки свайку! — с улыбкой ответил хозяин каюты. — В нашем с вами деле — впрочем, вы, кажется, предпочитаете слово «профессия» — есть нечто такое, что позволяет опознать друг друга. Да, мистер Уайлдер, — с достоинством добавил он, садясь и жестом предлагая гостю сделать то же самое, — я, как и вы, всю свою жизнь был моряком и — счастлив сообщить это вам — командую этим доблестным судном.

— Тогда вы должны согласиться, что я не вторгся к вам без приглашения.

— Охотно соглашаюсь. Мое судно понравилось вам. Я же со своей стороны готов заверить вас, что впечатление, которое вы произвели на меня, заставляет меня сожалеть, что мы не познакомились с вами раньше. Вы хотите поступить на службу?

— Да. Стыдно бездельничать в такое неспокойное время.

— Отлично. Мир, где мы с вами живем, мистер Уайлдер, устроен странно. Одни считают себя в опасности, если под ними что-либо менее основательное, чем terra firma^[529], другие счастливы, если могут вверить свою судьбу морю. Опять же, одни полагают, что человек должен обо всем молить бога, а другие без лишних слов сами берут те блага, просить о которых им недосуг или нет охоты. Вы, несомненно, сочли благоразумным разузнать, чем мы, собственно, занимаемся, прежде чем явились сюда наниматься.

— Ньюпортские горожане утверждают, что вы работорговец.

— Деревенские сплетники никогда не ошибаются! Если на земле когда-либо существовали колдуны, то первым из их коварного племени был деревенский трактирщик, вторым — деревенский врач, а третьим — деревенский поп. Право на четвертое место могли бы оспаривать цирюльник и портной… Родерик!

При этом последнем слове, которым капитан сам так бесцеремонно прервал свою речь, он легонько ударил в китайский гонг, свисавший с одного из бимсов потолка так, чтобы до него нетрудно было достать рукой.

— Эй, Родерик, ты уснул?

На шканцах имелись две офицерские каюты. Дверь одной из них открылась, и перед капитаном вытянулся в ожидании резвый мальчик.

— Шлюпка возвратилась?

Ответ был утвердительный.

— Все в порядке?

— Генерал у себя в каюте, сэр, и может ответить вам лучше, чем я.

— Ну, так пусть генерал явится и доложит мне об исходе дела.

Любопытство Уайлдера было до того возбуждено, что он даже затаил дыхание, чтобы не отвлекать собеседника, которым внезапно овладела задумчивость. Мальчик скользнул в люк с проворством змеи или, вернее, лисицы, прячущейся в нору, и в каюте воцарилась глубокая тишина. Капитан сидел, подперев голову рукой и словно позабыв о присутствии постороннего. Молчание могло бы продлиться очень долго, если бы его не прервало появление третьего человека. Прямая, словно застывшая фигура медленно выросла в узком отверстии люка, совсем как театральный призрак на сцене. Высунувшись до пояса, человек остановился, и к капитану повернулось лицо, выражавшее глубокое почтение.

— Явился по вашему приказанию, — произнес глухой голос, причем губы говорившего почти не шевельнулись.

Уайлдер вздрогнул от неожиданности. Впрочем, облик стоявшего в люке человека был настолько примечателен, что изумил бы любого зрителя. Человеку этому было лет пятьдесят, судя по его огрубевшим и словно задубившимся на морской службе чертам; лицо было красное, на щеках проступали весьма характерные сетки тонких жилок, удивительно напоминающие извивы виноградной лозы и, видимо, не зря служащие основанием для поговорки «Доброе вино само за себя говорит». Череп был лысый, но над каждым ухом виднелись клочки седоватых напомаженных и по-военному взбитых волос. Длинную шею обвивал черный галстук, плечи, руки и все туловище свидетельствовали о том, что человек этот высокого роста. Он закутан был в плащ, явно служивший чем-то вроде маскарадного домино, несмотря на свой довольно строгий покрой. Когда человек заговорил, капитан поднял голову и воскликнул, словно изумившись его появлению:

— Ах, генерал! Вы уже на своем посту? Ну, были на берегу?

— Да.

— Нашли то место? И того человека?

— И то и другое.

— Что же вы сделали?

— Выполнил приказ.

— Отлично! Вы не офицер, а просто образец исполнительности, и я всегда об этом помню. Он кричал?

— Мы заткнули ему рот кляпом.

— Упрощенный способ пресекать жалобы. Все сделано так, как следовало, генерал. И, как всегда, вы заслужили полное мое одобрение.

— Тогда вознаградите меня.

— Чем же? У вас и без того самый высокий ранг, какой я в состоянии дать. После него — уже только дворянское звание.

— Вот еще! Мои люди выглядят не лучше разных там ополченцев. Их надо одеть.

— Оденем, и так, что даже гвардейцы его величества будут обмундированы хуже. Спокойной почи, генерал.

Фигура опустилась в люк и исчезла точно призрак, совершенно так же, как появилась. Уайлдер снова остался наедине с капитаном. Тот, казалось, только сейчас сообразил, что странная беседа произошла при человеке, почти ему неизвестном и, вероятно, ожидающем каких-либо объяснений.

— Мой друг, что сейчас был здесь, — произнес он высокомерно и в то же время нравоучительно, — командует отрядом, который на судне более регулярном назывался бы «морской пехотой». Он начал как младший офицер, но благодаря своим заслугам поднялся до своей нынешней высокой должности. Вы чувствуете, как сильно от него пахнет казармой?

— Во всяком случае, больше, чем морем. Но разве работорговцы всегда имеют такое основательное военное снаряжение? Вы ведь вооружены до зубов.

— Прежде чем мы обсудим нашу сделку, вы узнаете о нас побольше, — с улыбкой ответил капитан. Затем он открыл ящичек, стоявший на столе, вынул оттуда свиток пергамента, невозмутимо протянул его Уайлдеру и, быстро окинув молодого человека испытующим взглядом своих беспокойных глаз, произнес: — Можете убедиться, что у нас имеются охранные грамоты и что нам дано право, занимаясь нашим мирным делом, сражаться наравне с королевскими кораблями.

— Но это же патент на бриг!

— Верно, верно! Я дал вам не ту бумагу. Думаю, что вот эта окажется именно той.

— Да, это подлинный патент на славное судно «Семь сестер». Но ведь у вас больше десяти пушек, а эти орудия здесь, в каюте, не четырех-, а девятидюймовые.

— Вы так придирчивы, словно из нас двоих вы — судейский, а я — легкомысленный моряк. Полагаю, вы слышали о такой вещи, как расширение патента? — продолжал капитан, небрежно бросив пергамент на кучку других документов. Затем, встав со своего кресла, он принялся быстро расхаживать взад и вперед по каюте. — Нет нужды говорить вам, мистер Уайлдер, что мы ведем весьма смелую игру. Некоторые считают ее незаконной. Но, поскольку я не искушен в богословских спорах, этого вопроса мы касаться не станем. Вы явились сюда, хорошо зная чего хотите?

— Я ищу места.

— Не сомневаюсь, что вы обдумали и уже решили, на каком судне готовы пуститься в плавание. Чтобы не терять времени и говорить начистоту, как подобает двум честным морякам, я сразу же признаюсь, что мне нужен такой человек, как вы. Смелый и опытный моряк, постарше вас, но — скажу с уверенностью — не более достойный, еще месяц назад занимал офицерскую каюту на бак-борте, но он — увы! — пошел на корм рыбам.

— Утонул?

— Что вы! Нет. Он погиб в бою с королевским судном.

— С королевским судном? Неужто вы расширили свой патент настолько, что сочли возможным вступить в сражение с кораблем его величества?

— Разве, кроме Георга Второго, нет других королей? Может быть, тот корабль плавал под белым флагом^[530], может быть, под датским. Во всяком случае, офицер, о котором я говорю, был доблестным человеком, и койка его сейчас так же пуста, как в тот день, когда мы сняли с нее его тело и бросили в море. Он-то уж мог бы принять командование в случае, если бы меня сразил злой рок. Мне было бы спокойнее умирать, если бы я был уверен, что это благородное судно попадет в руки человека, который сумеет должным образом им воспользоваться.

— Но ведь стрясись такая беда, владельцы судна сами назначили бы вам преемника.

— Владельцы — люди весьма благоразумные, — ответил капитан, снова бросив на своего гостя испытующий взгляд, заставивший Уайлдера опустить глаза. — Они редко беспокоят меня придирками или приказаниями.

— Они к вам снисходительны! Но я вижу здесь, среди корабельного хлама, немало различных флагов. Вероятно, вам разрешают пользоваться любым из них по своему усмотрению?

При этом вопросе многозначительные и понимающие взгляды собеседников скрестились. Капитан вынул из полуоткрытого ящика один флаг, привлекший внимание гостя, и, развернув его во всю ширину, сказал:

— Как видите, это лилии Франции. Герб с претензиями на незапятнанность — неплохая эмблема, достойная безукоризненных французов. Тем не менее он несколько загрязнился от долгого употребления. Вот расчетливый голландец — просто, солидно, дешево. Я не очень люблю их флаг: если корабль, идущий под ним, представляет собой ценность, владельцы не очень-то склонны отдавать его. Вот флаг чванливых гамбуржцев. Они владеют всего одним богатым городом и хвалятся этим, выставляя напоказ его башни. О прочих своих богатствах они в этой аллегории предпочитают мудро умалчивать. А вот полумесяцы турков, нации лунатиков, воображающей себя наследницей царства небесного. Пускай себе наслаждаются этим сознанием: они редко ищут благословения небес в открытом море. А это — африканцы, мелкие спутники, вращающиеся вокруг турецкой луны. Я мало общался с этими господами: они редко возят ценный груз. Ага, вот кого я люблю — пышный испанец! Желтое поле напоминает о сокровищах его рудников. А корона? Можно подумать, она и впрямь отлита из золота — так и хочется протянуть руку и схватить ее. А вот и более скромный, но все же богатый португалец. Я всегда считал, что в такие вот роскошные безделушки — я имею в виду распятие, которое, как видите, висит в благочестивом соседстве с дверью моей каюты, — вставлены настоящие бразильские алмазы.

Уайлдер обернулся и взглянул на драгоценную эмблему, действительно висевшую на переборке в нескольких дюймах от указанного места. Удовлетворив свое любопытство, он опять было принялся рассматривать флаги, как вдруг почувствовал на себе еще один из тех испытующих взглядов, которыми капитан старался украдкой прочесть мысли, отражавшиеся на лицах его собеседников. Возможно, он и сейчас пытался выяснить, какое впечатление производит на гостя вся эта обильная выставка. Как бы то ни было, Уайлдер не мог сдержать улыбку: ему пришло в голову, что каюта была убрана таким образом нарочно, в предвидении его прихода и в расчете на то, что пышность убранства окажет на него благоприятное воздействие. Капитан заметил эту улыбку и, может быть, неправильно истолковал ее; во всяком случае, именно эти верные или неверные догадки побудили его продолжать ироническое описание флагов еще более живо и весело, чем прежде.

— Эти двуглавые чудища — сухопутные птицы и редко отваживаются вылетать в открытый океан, — продолжал он. — Они не для меня^[531]. Вот мужественный, доблестный датчанин, вот упорный швед, а это мелкота, — произнес он, быстро проведя рукой по более тонким валикам, аккуратно лежавшим на отведенных им местах, — хоть она тоже развевает по ветру свои тряпки подобно великим державам. Вот роскошный неаполитанец… Ах, вот наконец и ключи от царства небесного! Флаг самый подходящий, чтобы умереть под ним. Однажды под этим самым лоскутком я сцепился врукопашную с тяжело вооруженным алжирским корсаром…

— Как, вы решились сражаться под знаменем церкви?

— Исключительно из благочестия. Я представил себе, как изумится варвариец, обнаружив, что мы отнюдь не возносим к небу молитвы. Не успели мы дать по нему один-два залпа, как он стал клясться, что сам аллах предопределил ему сдаться. Когда я обрушился на него с наветренной стороны, мусульманин, наверно, решил, что его атакует весь святой конклав^[532] и что близок конец Магомета и всех его потомков. Признаюсь, я сам спровоцировал столкновение, показав ему эти мирные ключи, — он ведь по тупости своей полагал, что они открывают добрую половину несгораемых шкафов христианского мира.

— И вы отпустили его, когда он признал свою ошибку?

— Да, с должным напутствием. Мы обменялись кое-какими товарами и расстались. Я оставил его курить трубку в бурном море с форстеньгой за бортом, с бизань-мачтой под кормой и шестью-семью пробоинами в подводной части, куда все время вливалось ровно столько воды, сколько ее откачивали. Он был на верном пути к тому, чтобы обрести свою долю райского блаженства. Но так предопределил аллах, и он был доволен!

— А это что за флаги? О них вы не упомянули. Их много, и они богато расшиты.

— Это флаги Англии. Они, подобно ей самой, аристократично пестры, как ее партии, и не лишены юмора. Здесь есть тряпье для всех рангов и положений, как будто люди не сделаны из одного теста и подданные одного королевства не могут плавать под одним флагом. Вот флаг лорда главного адмирала, вот святой Георгий, вот красное поле, вот голубое — на любой случай или для любой прихоти. Вот полосы матери Индии^[533] и даже сам королевский штандарт^[534]!

— Королевский штандарт!

— Почему нет? Ведь говорят же, что капитан — самодержец на своем корабле. Да, это штандарт короля, и более того — мы поднимали его, когда встретились с адмиралом.

— То есть как? — вскричал молодой человек с ужасом, который испытывает священнослужитель при виде святотатства. — Поднимать королевский штандарт перед адмиральским судном! Все мы знаем, как трудно, даже опасно выкинуть ради забавы хотя бы простой вымпел в виду королевского крейсера…

— Люблю подразнить этих негодяев! — прервал его капитан с приглушенным, но горьким смехом. — В этом есть какое-то особое удовольствие. Они не раз пытались наказать меня за это, но всегда безуспешно — силенок не хватало. Но вы-то понимаете, как приятно сводить счеты с законом, выставив напоказ это широкое полотнище… Больше говорить не стоит.

— А каким из всех этих флагов вы чаще всего пользуетесь? — спросил Уайлдер после краткого, но глубокого раздумья.

— В этом отношении я прихотлив, как пятнадцатилетняя девчонка в выборе лент. Иногда я меняю по дюжине флагов в день. Немало достойных купцов, придя в порт, рассказывали чистую правду то о голландце, то о датчанине, с которым они перемолвились словечком в открытом море. В дни сражений у меня на этот счет тоже бывают всякие причуды. Но особенно я люблю один флаг.

— Какой же?

Капитан положил руку на один из свернутых флагов и на минуту замер. Он смотрел на своего гостя так пристально и напряженно, что, казалось, читал в самых глубинах его души. Затем он развернул перед юношей ровное кроваво-красное полотнище без вышивки, без всяких украшений и торжественно произнес:

— Вот он.

— Но ведь это пиратский флаг!

— Да. И он мне больше по вкусу, чем мрачное черное поле с черепами и прочей ребяческой чепухой. Этот флаг не угрожает, он просто говорит: «Купить меня можно только такой ценой». Мистер Уайлдер, — добавил он, оставив иронически-шутливый тон, в котором вел предшествующий разговор, и в голосе его зазвучали властные нотки, — мы понимаем друг друга. Пора каждому из нас плавать под собственным флагом. Нужно ли говорить вам, кто я?

— Полагаю, что не нужно, — сказал Уайлдер. — Если я верно толкую все эти явные приметы, передо мною…

— … Красный Корсар, — докончил его собеседник, заметив, что Уайлдер не решается произнести эти страшные слова. — Да, это так, и я надеюсь, что наш разговор — начало прочной и долгой дружбы. Сам не понимаю, почему с момента нашей первой встречи меня влечет к вам какое-то неизъяснимое, но сильное чувство. Может быть, я ощутил пустоту, которую мое положение создает вокруг меня. Как бы то ни было, я принимаю вас от всего сердца и с распростертыми объятиями.

Хотя все, что предшествовало этому открытому объяснению, доказывало, что Уайлдер и раньше имел некоторое представление о характере корабля, на который он так смело явился, молодой моряк не без смущения выслушал признание собеседника. Слава этого знаменитого пирата, его дерзновенность и щедрость, так часто сочетавшиеся с жестокостью, его неизменное презрение к смерти — все это, вероятно, теснилось в уме нашего искателя приключений и заставляло его колебаться. Он готовился принять важное решение, а всем нам свойственны колебания на серьезных жизненных поворотах, даже если повороты эти отнюдь не неожиданны.

— Вы не ошиблись ни насчет моих намерений, ни насчет моих подозрений, — произнес он наконец, — ибо должен признаться, я искал именно ваш корабль. Я согласен служить у вас. С этой минуты вы можете назначить меня на любую должность, к какой я, по вашему мнению, более всего подхожу.

— Вы будете моим первым помощником. Утром это будет объявлено всей команде, и, если окажется, что я в вас не ошибся, вы станете моим преемником в случае моей смерти. Может быть, вас поразит, что я так внезапно проникся к вам доверием. Пожалуй, это и впрямь немного странно. Но ведь мы не можем набирать людей с барабанным боем на улицах английских городов, как вербовщики королевского флота. И если я сколько-нибудь понимаю людей, то мне сдается, что, беззаветно доверившись вашей честности, я одним этим укрепил в вас расположение ко мне.

— Вы правы! — вскричал Уайлдер с внезапным порывом.

Корсар спокойно улыбнулся и продолжал:

— У молодых людей вашего возраста зачастую душа нараспашку. Но, оставив даже в стороне мою к вам симпатию, должен сказать, дабы вы не потеряли веры в осмотрительность вашего командира, что мы с вами уже встречались раньше. Мне стало известно о вашем намерении разыскать меня и предложить мне свои услуги.

— Это невозможно! — вскричал Уайлдер. — Ни один человек…

— … не может быть вполне уверен, что его тайные помыслы никем не разгаданы, — перебил Корсар, — если у него такое открытое лицо, как у вас. Только сутки назад вы находились в добром городе Бостоне.

— Охотно признаю, но…

— Сейчас вы признаете и все остальное. Вы проявили слишком сильное любопытство, расспрашивая олуха, который заявил, что мы отобрали у него паруса и провиант. Лживый негодяй! Пусть не попадается мне вторично, не то получит такой урок, что сразу научится быть честнее. Неужели он воображает, что такая жалкая добыча могла бы заставить меня развернуть паруса хоть на дюйм или спустить в море шлюпку?

— Значит, все это неправда? — спросил Уайлдер, не скрывая изумления.

— Правда? Да разве я таков, как меня расписывают? Приглядитесь-ка получше к чудовищу, чтобы от вас ничто не ускользнуло, — ответил Корсар со сдавленным смехом, в котором презрение к клевете старалось заглушить уязвленную гордость. — Где рога, где копыта? Потяните-ка носом воздух — разве здесь пахнет серой?.. Но довольно об этом. Я узнал, что вы наводили о нас справки, и мне понравилось ваше лицо. Словом, я решил вас изучить. Действовал я довольно осторожно, но все-таки подошел к вам настолько близко, что достиг своей цели. Вы понравились мне, Уайлдер, и, надеюсь, вы ответите мне взаимностью.

Новоиспеченный пират ответил поклоном на любезные слова начальника и промолчал, видимо, не зная, что сказать. Затем, словно желая поскорее положить конец разговору, он быстро произнес:

— Теперь, когда мы договорились, я не стану вам больше докучать и уеду на ночь, а утром возвращусь и приступлю к своим новым обязанностям.

— Уедете?! — воскликнул Корсар, резко останавливаясь и устремив испытующий взгляд на молодого человека. — Мои офицеры обычно не оставляют корабль в такой поздний час! Моряк должен любить свое судно и ночевать на берегу только в случае крайней нужды.

— Давайте объяснимся до конца, — быстро возразил Уайлдер. — Если я должен быть рабом и нужен вам как добавочный болт или заклепка на обшивке, тогда сделке нашей конец.

— Гм! Ваш пыл, сэр, нравится мне больше, чем ваше благоразумие. Я человек привязчивый и не люблю даже самой короткой разлуки с друзьями. Чего вам недостает на судне? Я не стану говорить о низменных предметах, которыми удовлетворяются простейшие потребности. Но вас научили ценить творения человеческого разума — здесь много книг. У вас изысканный вкус — здесь кругом красивые вещи. Вы бедны — здесь богатство.

— Все это ничто без свободы, — последовал холодный ответ.

— А какой свободы вы хотите? Надеюсь, молодой человек, вы не обманете так скоро мое доверие. Мы ведь познакомились совсем недавно, и я, может быть, слишком опрометчиво открылся вам.

— Я должен вернуться на берег хотя бы для того, чтобы знать, что мне доверяют, что я не пленник, — твердо сказал Уайлдер.

— Все, что вы говорите, либо свидетельствует о благородстве чувств, либо прикрывает величайшую подлость, — произнес Корсар после минутного размышления. — Решаюсь поверить в первое. Обещайте мне, что, находясь в Ныопорте, вы ни одной живой душе не скажете, что представляет собой мой корабль.

— Могу поклясться! — с горячностью прервал Уайлдер.

— На этом кресте, на этом усыпанном алмазами кресте! — с саркастическим смехом подхватил Корсар. — Нет, сэр, — добавил он с горделивой улыбкой, презрительно отбросив от себя драгоценную вещь, — клясться подобает людям, которым нужны законы, чтобы заставить их выполнять обещанное. Мне же нужно только ясное и недвусмысленное слово джентльмена.

— Тогда я прямо и недвусмысленно заявляю: находясь в Ныопорте, я никому не открою, что представляет собой этот корабль, если вы сами не пожелаете или не прикажете мне сделать это. Более того…

— Больше ничего не нужно. Будем скупы на обещания и не станем тратить лишние слова. Возможно, наступит такое время, когда вам без всякого ущерба для меня окажется выгоднее не быть связанным обещаниями. Через час вас доставят на берег. Час этот необходим для того, чтобы вы ознакомились с условиями службы и украсили своей подписью мои документы. Родерик, — добавил он, снова слегка ударив в гонг, — ты мне нужен, мальчик.

Тот же ловкий паренек, что явился на зов в первый раз, поднялся по ступенькам нижней каюты и доложил о своем прибытии.

— Родерик, — сказал Корсар, — вот мой будущий помощник: следовательно, он твой начальник и мой друг. Не хотите ли перекусить чего-нибудь, сэр? На свете немного найдется вещей, нужных человеку, которых не мог бы принести Родерик.

— Благодарю, я ничего не хочу.

— Тогда будьте добры следовать за мальчиком. Он проводит вас в кают-компанию и ознакомит с нашим уставом. Через час вы все это усвоите, и я к вам зайду. Посвети хорошенько на лестнице, мальчик. Впрочем, вы, сэр, умеете, кажется, спускаться и без помощи лестницы, не то я не имел бы сейчас удовольствия находиться в вашем обществе.

При этих словах Корсар лукаво улыбнулся; однако тот, над кем он подшутил в башне, ничем не показал, что воспоминание о неприятном положении, в котором он там очутился, доставило ему удовольствие. Заметив, что лицо Уайлдера, готового следовать за мальчиком, стоявшим у люка со свечой в руке, не выражает особенной радости, Корсар сделал шаг по направлению к нему и быстро сказал любезным тоном хорошо воспитанного человека:

— Мистер Уайлдер, я должен извиниться за то, что поступил с вами на первый взгляд грубо, когда мы расставались на холме. Хотя я и полагал, что вы станете моим, я не был совершенно уверен в своем приобретении. Вы скоро поймете, как необходимо бывает такому человеку, как я, избавиться в нужную минуту от собеседника.

Уайлдер повернулся к нему с выражением, в котором не было теперь даже тени неудовольствия, и знаком попросил его не говорить больше об этом.

— Конечно, очутиться в таком положении было довольно неприятно, но я признаю справедливость ваших слов. Я и сам, наверно, поступил бы так же, если бы у меня хватило сообразительности.

— У доброго человека, что мелет в ньюпортской развалине свое зерно, дела, наверно, идут плохо, раз крысы оставляют его мельницу! — крикнул Корсар вдогонку Уайлдеру, уже спускавшемуся вслед за мальчиком, и приветливо махнул рукой.

На этот раз Уайлдер ответил чистосердечным веселым смехом. Затем он скрылся из виду, и в каюте остался только тот, кто еще так недавно находился в ней совсем один.

Глава 7

Р о м е о. Когда такого в мире нет закона,

Чтобы тебя богатым сделал он, —

Брось нищету, нарушь закон: бери.

А п т е к а р ь. Не воля соглашается, а бедность.

Шекспир, Ромео и Джульетта

Когда Уайлдер исчез, Корсар остановился и несколько минут не двигался с места. Лицо его озарилось торжествующей улыбкой — он наслаждался своим успехом. Но, хотя на этом умном лице отражалась полная удовлетворенность, выражение его отнюдь не было ни грубым, ни самодовольным. Корсар улыбался, как человек, с плеч которого внезапно свалилась тяжкая забота, но который не способен хищно радоваться тому, что теперь он может с выгодой для себя воспользоваться услугами ближнего. Пожалуй, внимательный наблюдатель уловил бы тень сострадания в этой светлой улыбке и переменчивом блеске то вспыхивающих, то темнеющих глаз. Впрочем, это выражение скоро исчезло, и весь облик Корсара вновь обрел беспечность и невозмутимость, которыми он большей частью отличался в часы досуга.

Выждав, пока Родерик проводит Уайлдера в нижнюю каюту и даст ему для ознакомления корабельный устав, капитан еще раз ударил в гонг и снова вызвал, своего юного слугу. Однако мальчику пришлось подойти к хозяину совсем близко и трижды напомнить ему о своем присутствии, прежде чем тот обратил на него внимание.

— Родерик, — произнес Корсар после длительного молчания, — ты здесь?

— Здесь, — ответил тихий, печальный голос.

— Ты дал ему устав?

— Дал.

— Он читает?

— Читает.

— Хорошо. Мне надо поговорить с генералом. А тебе пора отдохнуть. Доброй ночи. Вызови генерала ко мне на совещание и спокойной ночи, мой Родерик.

Мальчик наклонил голову, но не помчался с обычной живостью выполнять поручение, а на минуту задержался у кресла своего господина; но, так и не поймав его взгляда, он неохотно спустился по лестнице в нижнюю каюту и в ту ночь больше не приходил.

Не стоит описывать вторичное появление генерала. Оно мало чем отличалось от его первого entree^[535], за исключением того, что на этот раз показалась вся его фигура, прямая и высокая. Словно хорошо отрегулированный автомат, он отдал по-военному честь своему начальнику, пододвинул себе стул и после тщательных приготовлений молча уселся. Корсар наконец обратил внимание на генерала, ибо ответил на его приветствие любезным кивком, не сочтя, впрочем, необходимым прерывать из-за его прихода свои размышления. Однако в конце концов он внезапно повернулся к нему и коротко сказал:

— Генерал, кампания еще не окончена.

— А что нужно делать? Сражение выиграно, враг в плену.

— Да, ваша роль в этом деле сыграна, но мою еще надо доиграть. Видели вы молодого человека в нижней каюте?

— Видел.

— Как он вам понравился с виду?

— С виду он моряк.

— Вы хотите сказать, что он вам не понравился?

— Я люблю дисциплину.

— Я очень ошибаюсь в людях, если он не понравится вам на палубе. Но оставим это. Я хочу просить вас об услуге.

— Об услуге? Нынче уже поздновато.

— Неужели я сказал «об услуге»? Нужно выполнить служебный долг.

— Жду ваших приказаний.

— Нам необходимо проявлять величайшую осторожность. Вы ведь знаете…

— Жду ваших приказаний, — повторил генерал. Корсар сжал губы, подавил улыбку и полуласково, полуповелительно продолжал:

— В лодке, приставшей к кораблю, вы найдете двух матросов. Один из них белый, другой негр. Велите поднять этих людей на корабль в один из носовых кубриков и напоить допьяна.

— Слушаюсь, — ответил тот, кого здесь прозвали генералом, поднимаясь с места и широкими шагами направляясь к двери.

— Постойте, — задержал его Корсар. — Кому вы это поручите?

— Найтингейлу — у него голова почти такая же крепкая, как у меня.

— Он сейчас далеко. Я послал его на берег разыскивать безработных моряков, которым пришлась бы по вкусу служба у нас на корабле, и обнаружил его в таверне, где он, распустив язык, краснобайствовал, словно адвокат, сорвавший гонорар с обеих враждующих сторон. К тому же за выпивкой он поругался с одним из этих самых людей, и здесь у них может дойти до кулаков.

— Тогда я сделаю это сам. Меня как раз ждет мой «ночной колпак»; придется только подвязать его покрепче, чем обычно.

Корсар, по-видимому, вполне довольный этим заверением, дружески кивнул в ответ и, так как вояка уже собиралсяуходить, снова задержал его:

— Еще одно, генерал. Речь идет о вашем пленнике.

— Его тоже надо напоить?

— Ни в коем случае. Велите привести его сюда.

Генерал что-то буркнул в ответ и вышел из каюты. «Я проявил слабость, — размышлял между тем Корсар, снова начав расхаживать взад и вперед по каюте, — слишком легко доверившись открытому лицу и юношеской восторженности; но либо я сильно ошибаюсь, либо у этого мальчика есть причины считать, что весь мир ему отвратителен, и быть готовым на любую романтическую авантюру. Но обмануться в нем сейчас было бы катастрофой, поэтому теперь я буду осторожен, предельно осторожен. Он необыкновенно привязан к этим двум матросам. Хотел бы я знать его историю! Но все в свое время. Оба они должны остаться у нас заложниками — порукой его возвращения и верности. Если он окажется двуличным, — что ж, они моряки, а в нашем суровом ремесле гибнет немало людей. Хорошо придумано! Таким образом, щепетильность этого гордеца — если только он, как мне хочется верить, настоящий человек — не будет задета ни малейшим подозрением о коварном умысле с нашей стороны».

Пока капитан был погружен в свои мысли, в каюту незаметно вошли два матроса и, неслышно усадив на стул некое человеческое существо, безмолвно удалились. Корсар опешил от неожиданности, не сразу сообразив, в чем дело; а тот, другой, просто оцепенел от изумления и страха. Наконец по лицу капитана скользнула тонкая насмешливая улыбка, и он отрывисто произнес:

— Приветствую вас, сэр Гектор Хоумспан!

Глаза совершенно ошеломленного портного — ибо в сети Корсара попался уже знакомый читателю болтун — блуждали по сторонам, повсюду встречая причудливое смешение роскоши и воинственности, но после каждого жадного взгляда, брошенного на эти драгоценные предметы, неизменно задерживались на стоящей перед пленником фигуре и словно впивались в нее.

— Я говорю, приветствую вас, сэр Гектор Хоумспан!

— Да простит господь бог прегрешения несчастного отца семи малых ребятишек! — выдавил из себя портной. — Немногим можно поживиться у неутомимого честного труженика, который от восхода до заката корпит над работой.

— Что за недостойные речи в устах дворянина, сэр Гектор! — прервал его Корсар, взяв хлыст, небрежно брошенный на стол, и принимаясь слегка похлопывать им портного по плечу, словно разыгрывал волшебника, что одним своим прикосновением снимает колдовские чары. — Выше голову, честный и верный слуга короля! Теперь-то счастье наконец начнет вам улыбаться: всего несколько часов назад вы жаловались, что с этого корабля к вам не ходят заказчики, а сейчас вам предстоит одевать всю его команду,

— Ах, высокочтимый, великодушный Корсар! — быстро заговорил Хоумспан: вместе с сознанием к нему вернулась и велеречивость. — Я ведь совсем обеднел и обнищал. Жизнь моя протекала в трудах и испытаниях. Пять кровопролитных и жестоких войн…

— Хватит! Я же сказал, что счастье как раз начало вам улыбаться. Одежда необходима джентльменам нашей профессии не меньше, чем приходскому священнику. За каждый стежок вы получите соответствующее вознаграждение. Смотрите! — добавил он, нажав на пружину потайного ящика, который открылся и явил глазам груду золота, где беспорядочно смешались монеты чуть ли не всех христианских государств. — У нас хватит денег, чтобы заплатить тем, кто нам верно служит.

Внезапное появление перед глазами портного этой груды золота, неизмеримо превосходившей не только то, что он когда-либо видел, но и все, что способен был вообразить, произвело на него должное впечатление. Насладившись этим зрелищем, он перевел взгляд на достойного зависти обладателя такого сокровища и спросил голосом, звучавшим все тверже, по мере того как портной обретал былую самоуверенность:

— А что же я должен буду делать, могущественный мореход, чтобы получить хоть крупицу этих богатств?

— То же, что вы ежедневно делаете на берегу: кроить и шить. Может быть, иногда пригодится и ваш талант маскарадного костюмера.

— Ах, маскарадные костюмы — греховные и нечестивые выдумки дьявола, вовлекающего людей в грех и гнусную мирскую суету! Но, достойнейший моряк, остается еще моя неутешная супруга Дезайр. Хоть она уже немолода и весьма бранчлива, она все же законная подруга моих дней и мать многочисленного потомства.

— Супруга ваша не будет испытывать нужды. Наше судно — прибежище злополучных мужей. Мужчины, у которых не хватает сил командовать у себя дома, находят здесь приют. Вы будете седьмым, кто обрел покой, укрывшись на этом судне. Семьи наших людей получают поддержку различными путями, известными только нам, и, таким образом, все довольны. И это еще не последнее из моих благодеяний.

— Похвальное и праведное дело, высокочтимый капитан. Я надеюсь, что и Дезайр со своим потомством не будет оставлена на произвол судьбы. Всякий работник достоин вознагражденья, и если, по воле рока и обстоятельств, я буду вынужден работать на вас, то, надеюсь, добрая женщина со своими детками попользуется от ваших щедрот.

— Я уже сказал — о них не позабудут.

— Может быть, справедливый джентльмен, если вы уделите мне в качестве аванса малую толику этого золота, то супруга моя будет меньше тревожиться, не станет так усердно разузнавать о моей участи и воспрянет духом. Я ведь хорошо знаю нрав моей Дезайр и не сомневаюсь, что, пока перед глазами ее стоит призрак нужды, она станет вопить на весь Ньюпорт.

Хотя Корсар, в противоположность своему пленнику, отнюдь не опасался, что язык Дезайр нарушит мир и согласие на его корабле, он был настроен снисходительно. Снова нажав пружину, он взял горсть золотых монет и, протянув ее Хоумспану, спросил:

— Хотите наняться на корабль и принести присягу? Тогда деньги ваши.

— Господь да не введет нас во искушение и да избавит нас от лукавого! — воскликнул портной. — Героический Корсар, я страшусь правосудия. Наскочи на вас королевский крейсер, разразись ли буря, что выбросит вас на берег, — будет, пожалуй, опасно оказаться слишком тесно связанным с вашей командой. Мелкие же услуги которые я буду оказывать вам по принуждению, останутся незамеченными, на что я смиренно уповаю, как надеюсь и на ваше великодушие, благородный и высокочтимый капитан, — не позабудьте о них при разделе ваших будущих доходов.

— Ох уж эта портновская привычка — присваивает себе обрезки! — пробормотал Корсар и, легко повернувшись на каблуках, с таким раздражением ударил в гонг, что резкий звук разнесся по всему кораблю.

Из разных дверей каюты появилось несколько матросов, и один из них спросил, что прикажет капитан.

— Уведите его на койку! — резко бросил Корсар.

Хоумспана живо стащили со стула — то ли со страху, то ли из расчета он, казалось, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой — и поволокли к двери, сообщавшейся со шканцами.

— Постойте! — крикнул он бесцеремонным носильщикам, когда они волокли его из каюты. — Дайте мне сказать еще одно слово. Благородный и честный мятежник, хоть я и не соглашаюсь служить вам, но и не отказываюсь недостойным и неучтивым образом, ибо жестокое искушение терзает меня. Мы можем заключить договор, который будет выгоден обеим сторонам и не нанесет никакого ущерба закону. Я хотел бы, могущественный командир, незапятнанным пронести свое имя до могилы, а равно и окончить дни свои не раньше уготованного мне срока; ибо, выйдя с честью, здравым и невредимым, из пяти жестоких, кровопролитных войн…

— Убрать его!

Хоумспан исчез, словно по мановению волшебного жезла, и Корсар снова остался один. Долгое время никто не прерывал его размышлений. На корабле царила глубокая тишина — свидетельство неумолимо строгой дисциплины. Если бы в этой каюте сидел сейчас не моряк, ему могло бы показаться, что он находится в церкви, настолько приглушенно и смутно доносился сюда ритм жизни, а ведь корабль был полон людей «без совести и чести». Правда, порой долетали резкие, грубые выкрики, когда какой-нибудь пьяница затягивал матросскую песню. Впрочем, и эти звуки слышались все реже и реже, а затем и вовсе прекратились. Наконец Корсар услышал, как кто-то дергает за ручку двери, и его приятель генерал вновь появился в каюте.

Походка, выражение лица да и весь вид этого вояки не оставляли сомнений в том, что если данное ему недавно поручение выполнено успешно, то он приложил к этому немалые усилия и сам основательно пострадал. Корсар сразу же поднялся с места и потребовал рапорта.

— Белый до того пьян, что и лежа должен держаться за мачту, а негр либо обманщик, либо голова у него железная.

— Надеюсь, вы не слишком скоро сложили оружие?

— Отступление произошло ни на минуту раньше, чем было нужно, но с таким же успехом можно бить по утесу!

Корсар пристально посмотрел на генерала, чтобы убедиться, в каком состоянии находится его подчиненный.

— Хорошо. А теперь время разойтись на ночь.

Генерал старательно вытянулся и повернулся лицом к столь часто упоминавшемуся нами люку. Затем, сделав над собой отчаянное усилие, он попытался дойти до него своей обычной военной поступью. Капитан не сделал никаких замечаний насчет того, что генерала явно пошатывало, и этот ревностный служака решил, что спускается по лестнице с полным достоинством, тем более что его внутреннее «я» пребывало отнюдь не в том состоянии, когда оно способно обнаружить мелкие промахи, которые допускает его телесная оболочка. Корсар взглянул на часы и, дав генералу время отступить в строгом боевом порядке, сам начал легкими шагами спускаться вниз.

Нижние помещения корабля, хотя и убранные далеко не так роскошно, как верхняя каюта, были все же заботливо обставлены и располагали всяческими удобствами. В самой задней части судна находилось несколько кают для прислуги, сообщавшихся с офицерской столовой или, выражаясь по-морскому, кают-компанией. По обе ее стороны размещались офицерские каюты — так торжественно именовались спальные помещения тех, кому подобала честь пребывать на шканцах^[536]. За кают— компанией, поближе к носовой части, шли каюты младших офицеров, а непосредственно против них размещался отряд, которым командовал человек, прозванный генералом: это подразделение как бы служило барьером между начальниками и разнузданной массой матросов.

Такое расположение помещений мало отличалось от устройства, принятого на военных кораблях того же типа, что судно Корсара. Но Уайлдер не преминул заметить, что переборки, отделявшие каюты от кубрика и других помещений для команды, были гораздо солиднее обычного и что тут же находилась небольшая гаубица, предназначенная, в случае необходимости, для «внутреннего употребления», как выражаются медики. Двери отличались необычайной прочностью, а приспособления, устроенные для того, чтобы забаррикадировать их, были рассчитаны скорее на возможность военного столкновения, нежели на защиту мелкого имущества от мелких посягательств. Переборки, бимсы и карленгсы были увешаны тщательно прикрепленными к ним мушкетами, пистолетами, кортиками и полупиками, причем в таком количестве, что было совершенно ясно — они находятся тут не только для красоты. Словом, офицеры здесь несомненно чувствовали, что и их собственная безопасность, и покорность их буйной команды зависят как от влияния на нее командиров, так и от их способности оказать ей дружное сопротивление, а это ввиду относительной малочисленности командного состава обязывало проявлять должную осмотрительность и не пренебрегать никакими предосторожностями.

В кают-компании Корсар нашел своего только что завербованного помощника, занятого, по всей видимости, изучением устава той службы, на которую он поступил.

Направившись к нему, Корсар произнес откровенным, ободряющим и даже доверительным тоном:

— Надеюсь, мистер Уайлдер, вы находите наш устав достаточно строгим?

— Да, в строгости недостатка нет. Хорошо, если он исполняется так же строго, — ответил тот, вставая при появлении начальника. — Таких суровых правил я не встречал даже…

— Даже где, сэр? — спросил Корсар, заметив, что его собеседник осекся.

— Я хотел сказать — даже на службе его величества, — ответил Уайлдер, слегка покраснев. — Не знаю, что такое с вашей точки зрения служба на королевском флоте — порок или рекомендация.

— Конечно, второе. Я лично думаю так, ибо научился морскому делу там же.

— На каком корабле? — с интересом спросил его Уайлдер.

— На разных, — последовал холодный ответ. — Но, если говорить о суровости нашего корабельного устава, то вы скоро поймете, что при отсутствии на берегу судебных учреждений, к которым мы могли бы прибегнуть, а на море — братских крейсеров, готовых оказать помощь в нужную минуту, командир неизбежно должен быть облечен немалой властью. Вы убедитесь, что моя — достаточно обширна.

— Пожалуй, даже неограниченна, — сказал Уайлдер с улыбкой, почти иронической.

— Надеюсь, у вас не будет повода сказать, что я ею злоупотребляю,

— ответил Корсар, не заметив или не показав виду, что уловил выражение лица собеседника. — Но вам нора отправляться на берег.

Молодой человек поблагодарил его учтивым поклоном и сказал, что готов ехать. По дороге в свою каюту капитан выразил сожаление, что поздний час и необходимость соблюдать инкогнито корабля лишают его возможности подобающим образом обставить отъезд на берег офицера, занимающего такой высокий пост.

— Впрочем, у вас есть шлюпка, а ваши здоровые парни живо доставят вас на мыс. Кстати, эти двое поступают ко мне вместе с вами?

— Они не оставляли меня с детства и, вероятно, не пожелают оставить и теперь.

— Какая необычная связь между столь непохожими людьми! — заметил Корсар.

Он испытующе взглянул на Уайлдера, но тотчас же отвел взгляд, заметив, что тот понял, с каким интересом он ждет ответа.

— Это верно, — спокойно ответил Уайлдер. — Но ведь мы все моряки, и потому разница не так уж велика, как может показаться на первый взгляд. Сейчас я схожу за ними и, кстати, сообщу, что теперь они будут служить под вашим началом.

Корсар подождал, пока Уайлдер не ушел, а затем последовал за ним на палубу с самым невозмутимым видом, словно вышел подышать свежим ночным воздухом.

Погода не изменилась, ночь была темная, но теплая. На палубе по-прежнему царила тишина, и среди неясных предметов, которые, как отлично знал Уайлдер, относились к обычному корабельному снаряжению, не было, за одним только исключением, ни единой живой души. Исключение составлял тот самый человек, что первым встретил нашего искателя приключений и все еще продолжал расхаживать взад и вперед по шканцам, кутаясь в морской плащ. К нему и обратился молодой человек, заявив о своем намерении временно покинуть корабль. Тот выслушал Уайлдера с почтением, свидетельствовавшим о том, что его положение на корабле уже известно, однако дал понять, что не выпустит его без разрешения самого Корсара.

— Вы знаете, сэр, что никто, какое бы положение он ни занимал, не может покинуть корабль в такой час без приказа капитана, — прозвучал решительный ответ.

— Конечно, но приказ уже отдан капитаном, и я передаю его вам. Я отправлюсь в своей шлюпке.

Но тут вахтенный заметил, что разговор их хорошо слышит некто, в ком он сразу узнал капитана, и немного помедлил, чтобы убедиться, что Уайлдер говорит правду.

Видя, что капитан не подает никакого знака, он указал Уайлдеру место, где находилась его шлюпка.

— Но моих людей в ней нет! — с удивлением воскликнул Уайлдер, уже собиравшийся спуститься по трапу, и сделал шаг назад.

— Негодяи убежали?

— Нет, сэр, они не убежали, и это вовсе не негодяи. Они на корабле, и их надо разыскать.

Офицер снова помедлил, чтобы увидеть, какое впечатление произведут эти слова на человека, который продолжал стоять у одной из мачт. Но, так как оттуда и теперь не было дано никакого знака, он понял, что надо повиноваться, сказал, что отыщет обоих матросов, и ушел к носовой части судна, оставив Уайлдера, как тот полагал, одного на шканцах. Впрочем, его заблуждение скоро рассеялось. Корсар спокойно подошел к нему и заговорил о своем корабле, чтобы отвлечь мысли нового помощника, который торопливым шагом расхаживал по палубе, явно начиная впадать в тревожное раздумье.

— Великолепное у меня судно, мистер Уайлдер! — сказал капитан. — Идет так, что брызги никогда не залетают за грот-мачту. Как раз то, что надо моряку: послушное и быстрое. Я назвал его «Дельфином» за легкость, с какой оно разрезает воду, и еще, пожалуй, за способность быстро менять окраску. Всякий корабль должен носить какое-то имя, а я терпеть не могу все эти кровожадные названия вроде «Огнемечущий» или «Истребитель».

— Вам повезло с этим судном. Его построили по вашему заказу?

— Почти всякое судно водоизмещением не менее шестисот тонн могло бы служить моим целям, — улыбнулся в ответ Корсар, словно желая подбодрить своего нового офицера и показать ему, как много он приобретет, подружившись с командиром «Дельфина». — Корабль этот был поначалу построен для его королевского величества и предназначался не то в дар алжирцам, не то для их обуздания. Но… но он, как видите, переменил владельца, и ему выпала несколько иная доля. Каким образом и почему это случилось, неважно. Сейчас мы не станем об этом распространяться. Думаю, что от этой перемены судно только выиграло. Я некоторое время держал его в порту, на нем были произведены кое-какие улучшения, и теперь оно отлично приспособлено для плавания.

— Значит, вы иногда решаетесь заходить в порты?

— На досуге вы можете заглянуть в записи моего личного журнала, — уклончиво ответил Корсар. — Возможно, они представят для вас интерес. Надеюсь, мистер Уайлдер, вы нашли «Дельфина» в таком состоянии, что моряку за него краснеть не приходится?

— Его красота и образцовый порядок сразу бросились мне в глаза: оттого-то я и постарался разузнать о нем как можно обстоятельнее.

— Вы быстро заметили, что он держится на одном якоре! — засмеялся в ответ капитан. — Но поверьте, я никогда ничем не рискую без достаточных оснований — даже потерей якорей и тросов. Такой солидной батарее, как моя, было бы не особенно трудно принудить к молчанию здешний, с позволения сказать, форт. Но в этом случае нас могло бы задеть какое-нибудь шальное ядро, так что я предпочитаю быть готовым к отплытию в любую минуту.

— Должно быть, не очень-то весело сражаться, когда не можешь спустить флаг, что бы ни случилось, — сказал Уайлдер, не столько высказывая свое мнение, сколько просто размышляя вслух.

— Под нами всегда есть морское дно, — прозвучал лаконичный ответ.

— Но, скажу откровенно, я люблю мое судно и очень забочусь о его хорошем состоянии… Мы ежедневно осматриваем мачты, стеньги, реи и все прочее, ибо часто случается, что храбрость надо умерять осторожностью.

— А как и где вы производите ремонт после бури или сражения?

— Гм! Так или иначе ухитряемся его производить.

Он замолчал, и Уайлдер, заметив, что доверяют ему еще не до конца, прекратил расспросы. Вскоре вернулся офицер в сопровождении одного лишь негра, и тот в нескольких словах объяснил, в каком состоянии находится Фид. Это не только раздосадовало, но и глубоко уязвило Уайлдера. Однако он принялся с такой искренностью и простодушием извиняться перед Корсаром за поведение своих матросов, что тот легко убедился, как далек молодой человек от каких бы то ни было подозрений насчет злого умысла со стороны капитана.

— Вы ведь хорошо знаете моряков, сэр, — сказал он, — и не сочтете преступлением проступок бедного малого. На рее, у снастей нет лучшего матроса, чем Дик Фид, но не могу отрицать, что он чересчур старается быть хорошим собутыльником.

— Хорошо, что остался хоть один, чтобы доставить вас на берег, — небрежно ответил Корсар.

— Я и сам отлично доведу ялик: мне не хотелось бы разделять друзей. С вашего разрешения, негр тоже останется ночевать на корабле.

— Как вам угодно. После последней схватки у нас нет недостатка в пустых койках.

Уайлдер велел негру вернуться к товарищу и позаботиться о нем, пока тот не придет в себя. Сципион, у которого в голове тоже мутилось, охотно повиновался. Затем молодой человек попрощался с Корсаром и офицером и спустился в лодку. Сильно оттолкнувшись от темного корпуса фрегата, он опытным глазом моряка с удовольствием окинул его безупречную оснастку, а затем снова перевел взгляд на темную массу корпуса.

У самого бушприта четко вырисовывался стройный силуэт человека, видимо, следившего за всеми движениями Уайлдера, и, хотя ночь была беззвездной, новый помощник узнал в том, кто с таким интересом наблюдал за его отплытием, самого Корсара.

Глава 8

… Кто тот синьор?

К о р м и л и ц а. Сын и наследник старого Тиберио.

Д ж у л ь е т т а. А тот за ним, тот, кто не танцевал?

К о р м и л и ц а. Не знаю я…

Шекспир, Ромео и Джульетта

Едва солнце поднялось из вод, среди которых раскинулись голубые острова Массачусетса, как жители Ньюпорта стали отпирать двери и окна и готовиться к своим дневным делам, как свойственно людям, мудро использовавшим положенное для отдыха время. Там и сям открывались несложные запоры и замки, там и сям слышались взаимные утренние приветствия и любезные расспросы о простуде дочки или ревматизме старой бабушки.

Хозяин «Ржавого якоря», весьма рьяно заботившийся о том, чтобы его заведение нельзя было упрекнуть в чрезмерно поздних пиршествах, открыл свою дверь одним из первых, дабы не упустить ни одного случайного гостя, который захотел бы согреться после сырой ночи при помощи какого-либо подкрепляющего средства. Средство это было чрезвычайно широко распространено в британских колониях в то время и носило разнообразные названия — «горькая», «прохладительная», «утренний стаканчик», «развей туман» и тому подобное, — в зависимости от того, что больше подходило к характеру данной местности.

Кипучая деятельность трактирщика не осталась без награды: в течение первого получаса приток посетителей в его гавань не ослабевал. Не утратил он надежды на дальнейший прилив и после того, как первая волна начала спадать. Впрочем, убедившись, что посетители понемногу расходятся по своим делам, он вышел из-за стойки и остановился у входной двери, засунув руки в карманы и словно втайне наслаждаясь позвякиванием в них новых обитателей.

Какой-то неизвестный, не зашедший в трактир вместе с другими и поэтому не принявший участия в обычных возлияниях, стоял несколько поодаль; он заложил руку за борт куртки и, по всей видимости, был гораздо больше занят своими размышлениями, чем деловыми успехами трактирщика. Внезапно он уловил устремленный на него многозначительный взгляд кабатчика, который сразу сообразил, что ни один человек, должным образом подкрепившийся с раннего утра, не может казаться столь задумчивым, когда его еще не одолевают дневные заботы; из этого трактирщик сделал вывод, что, сведя с этим человеком знакомство, можно извлечь некоторый барыш.

— Приятный сегодня ветерок, друг мой: сразу разгоняет ночную сырость, — сказал он, втягивая носом сладостное укрепляющее дыхание ясного октябрьского утра. — Вот этим расчищающим легкие воздухом и славится наш остров; потому-то он и есть самое здоровое место на земле да и самое красивое, это всем известно. Вы, верно, не здешний?

— Да, только недавно приехал, — последовал ответ.

— Судя по одежде, вы моряк? И ищете службу, как я полагаю? — продолжал трактирщик, ухмыльнувшись собственной проницательности. — Здесь бывает немало таких, как вы. Но, хотя Ньюпорт местечко бойкое, нельзя рассчитывать, что так сразу и найдешь подходящее судно. А вы попытали счастья в столице Бейской колонии?

— Я выехал из Бостона только позавчера.

— Как! У гордых обитателей этого города не нашлось для вас судна? Да, болтать они мастера и товар лицом показать умеют. Но, между прочим, понимающие люди скажут вам, что в Наррангасетской бухте вскоре будет не меньше кораблей, чем в Массачусетской. Вон видите тот прекрасный бриг^[537]? Через неделю он отплывает за ромом и сахаром. А вон корабль, который вошел в бухту только вчера на закате. Знатное судно, и каюты на нем как княжеские покои. Оно выйдет в море с первым же благоприятным ветром, и, думается мне, хорошему моряку самое время туда наняться. А там, на рейде, стоит работорговец, если за свое жалованье вы согласны возить черномазых.

— Значит, то судно, что стоит в бухте, выйдет в море с первым попутным ветром? — спросил незнакомец.

— Это уж как пить дать. Моя жена — двоюродная сестра жены таможенника, и мне доподлинно известно, что все бумаги готовы, задержка только из-за ветра. Вы ведь и сами понимаете, приятель, многие матросы — мои должники, а времена сейчас трудные, и честному человеку приходится соблюдать свои интересы. Да, это он и есть, «Королевская Каролина», известное судно. Оно каждый год совершает регулярный рейс между колониями и Бристолем и заходит к нам на пути туда и обратно, кое-что разгружает у нас, берет топливо и воду, а затем уходит домой, то есть в Каролину.

— Скажите, пожалуйста, сэр, а боевое вооружение у него хорошее?.

— продолжал незнакомец; теперь вид у него был не столь задумчивый, ибо разговор явно начал его занимать.

— Это-то да, на нем есть несколько хороших бульдогов, и они могут славно залаять в защиту его прав и поддержать честь его величества, благослови его бог… Джуди! Эй, Джуди! — закричал он молодой негритянке, которая выбирала щепки на растопку из кучи опилок и обрубков с верфи. — Беги что есть духу к соседу Хоумспану и постучи в окошко его спальни: он что-то заспался. Необычное это дело — уже пробило семь, а портной не идет за стаканом горькой, чтобы промочить пересохшую за ночь глотку.

Пока девушка выполняла приказание хозяина, разговор ненадолго замер. Но стук в окно вызвал только пронзительные крики Дезайр, проникавшие сквозь тонкие дощатые стены убогого жилья, словно сквозь сито. Затем окно открылось, и в нем показалось раздраженное лицо: достойная хозяйка дома выглянула на свежий утренний воздух.

— Еще что? — кричала оскорбленная супруга, которая вообразила, что это кутила муж возвращается после ночи, проведенной вне дома, и осмеливается прерывать ее сон. — Мало того, что ты на всю ночь убежал от семейного ложа и стола, — ты еще нарушаешь покой семи благословенных деток, не говоря уж об их матери! Ах, Гектор, Гектор, какой пример подаешь ты неустойчивой молодежи и каким уроком будет твое поведение для других вертопрахов!

— А ну, дай-ка мне сюда черную книгу, — сказал трактирщик жене, которая, заслышав громкие жалобы Дезайр, тоже подошла к окну. — Кажется, эта женщина говорила что-то насчет отъезда портного через два дня. Если у него такие намерения, то порядочным людям надо посмотреть, сколько за ним записано. Ай-ай, клянусь жизнью, Кезия, ты допустила, чтобы этот хромой нищий задолжал нам семнадцать шиллингов, шесть пенсов и притом за такую мелочь, как утренние стаканчики и ночные колпаки!

— Напрасно ты горячишься, друг мой. Он ведь сшил костюмчик для школы нашему мальчугану и нашел…

— Ладно, хозяйка, — прервал ее муж, возвращая книгу и сделав ей знак удалиться. — Надеюсь, в свое время все уладится. Чем меньше шума мы будем поднимать насчет прегрешений соседа, тем меньше станут говорить о наших собственных. Он достойный и трудолюбивый мастер, сэр,

— продолжал трактирщик, обращаясь— к незнакомцу, — но солнышко никогда не заглядывает в его окно, хотя, бог свидетель, стекло там не такое уж толстое.

— И все же только на основании таких пустячных признаков, как причитания его жены, вы думаете, что этот человек бежал?

— Что ж, такая беда случалась с людьми и почище пего! — ответил трактирщик, с задумчивым видом складывая руки и переплетая пальцы на своем круглом животе. — Нам, содержателям гостиниц, известны, можно сказать, тайные мысли и дела всех людей, ибо человек больше всего склонен открывать свое сердце после того, как завернет к нам. Мы кое-что знаем насчет наших соседей. Если бы сосед Хоумспан умел умиротворять свою подруженьку так же ловко, как он кладет на должное место стежок, такого, может, и не случилось бы, но… Не выпьете ли чего-нибудь, сэр?

— Глоток, и самого лучшего, что есть.

— Так вот, я и говорю, — продолжал трактирщик, подавая гостю стакан, — если бы наш портной мог своим утюгом разгладить женский характер, как он разглаживает одежду, а потом, когда дело сделано, закусить этим же утюгом, как гусем, что висит у меня за стойкой… Может быть, вам угодно будет и пообедать у нас, сэр?

— Этого я еще не знаю, — ответил незнакомец, платя за питье, которое он едва пригубил. — Все зависит от того, какие сведения я соберу о судах, стоящих здесь в порту.

— В таком случае, сэр, разрешите мне — с полным бескорыстием, как вы понимаете, — посоветовать вам поселиться в этом доме на все то время, что вы задержитесь в нашем городе. Моряки по большей части собираются у меня, и могу поручиться: ни один человек не скажет вам о том, что вас интересует, больше, чем хозяин «Ржавого якоря».

— Значит, вы советуете мне обратиться к капитану cудна, стоящего в бухте? Оно действительно выходит в море так скоро, как вы говорили?

— С первым же попутным ветром. Я знаю всю историю этого судна — с той минуты, когда начали собирать его киль, до той, когда он бросил якорь там, где вы его сейчас видите. Между прочим, пассажиркой на нем будет богатая наследница с Юга, красавица дочка генерала Грейсона. Она и ее воспитательница — кажется, это называется «гувернантка», — некая миссис Уиллис, ждут сигнала к отплытию вон там, в доме госпожи де Лэси, вдовы контрадмирала де Лэси и родной сестры генерала, а значит, насколько я понимаю, тетушки молодой девицы. Многие считают, что к ней перейдет и теткино состояние; и, стало быть, тот, кто возьмет мисс Грейсон в жены, будет не только счастливчиком, но и богачом.

Незнакомец, сохранявший в течение всего предшествующего разговора довольно равнодушный вид, сейчас проявил явный интерес, который мог быть вызван в нем предметом разговора — юной девицей на выданье. Дождавшись, пока трактирщик договорит свою речь и переведет дыхание, незнакомец неожиданно спросил:

— И вы говорите, вон то здание на холме и есть дом миссис де Лэси?

— Разве я так сказал? Когда я говорил «вон там», я имел в виду — в полумиле отсюда. Она живет в доме, вполне подходящем для такой важной дамы, а не в тесном домишке вроде тех, что понастроены здесь, вокруг нас. Этот дом легко узнать по хорошеньким занавескам и ветвистым деревьям, которыми он обсажен. Ручаюсь, во всей Европе не найдешь такой тенистой живой изгороди, как деревья у дома госпожи де Лэси.

— Весьма возможно, — пробормотал незнакомец, не проявляя такого провинциального восхищения, как трактирщик, и снова погружаясь в задумчивость.

Он прекратил разговор на эту тему, сделав какое-то пустое замечание, а затем повторил, что ему, по-видимому, еще придется сюда вернуться, и решительным шагом удалился по направлению к дому миссис де Лэси. Разговор был так резко оборван, что наблюдательный трактирщик, вероятно, нашел бы, над чем призадуматься, если бы как раз в эту минуту не отвлекла его внимание Дезайр, выскочившая из дома, чтобы особенно яркими красками расписать характер своего многогрешного супруга.

Читатель, наверно, уже догадывается, что незнакомец, беседовавший с трактирщиком, ему, то есть читателю, небезызвестен. Действительно, это был не кто иной, как Уайлдер. Занятый осуществлением своих тайных планов, молодой моряк решил уйти с поля словесного боя и, направляясь к предместьям, стал подниматься на холм, на склоне которого раскинулся город.

Нужный ему дом нетрудно было узнать среди десятка других таких же строений по «тенистой живой изгороди», как назвал трактирщик, употребляя свойственное колонистам выражение, несколько действительно мощных вязов, что росли в дворике у парадной двери. Однако, желая убедиться, что он не ошибается, Уайлдер проверил свои догадки, расспросив прохожих, а затем задумчиво продолжал путь. Из задумчивости он был выведен звуком приближавшихся голосов. Один из них вызвал в его крови непонятное ему самому волнение. Воспользовавшись неровностями почвы, он, никем не замеченный, вскочил на небольшой бугор и, укрывшись за утлом невысокой ограды, очутился совсем близко от говоривших.

Ограда эта окружала сад и двор усадьбы, которая, как он сейчас убедился, принадлежала миссис де Лэси. Невдалеке от дороги стояла летняя беседка, еще несколько недель назад утопавшая в зелени и цветах. Она была расположена на высоком месте, и с нее открывался вид на весь город, на порт, на острова к востоку, на острова к западу и на бескрайний нростор океана к югу. Теперь листва уже облетела, и центр беседки был хорошо виден сквозь толстые столбы, которые поддерживали ее небольшой купол. Здесь Уайлдер обнаружил ту же маленькую компанию, чей разговор он невольно подслушал накануне, когда прятался вместе с Корсаром в верхнем этаже старой мельницы. Хотя адмиральша и миссис Уиллис были на переднем плане, ближе к нему, и беседовали с кем-то находившимся, как и он сам, на улице, взгляд молодого моряка вскоре отыскал — несколько позади — гораздо более привлекательное для него цветущее личико Джертред. Однако наблюдения Уайлдера вскоре прервал ответ невидимого собеседника трех дам. Повернув голову туда, откуда доносился голос, он разглядел бодрого еще старика, сидевшего на камне у самой дороги; видимо, отдыхая после ходьбы, тот отвечал на вопросы, которые задавались ему из беседки. Голова у него была седая, а рука, сжимавшая длинную трость, порой дрожала, но одежда, вся повадка и голос говорившего достаточно ясно показывали, что это старый моряк.

— Видит бог, сударыня, — сказал он уже надтреснутым голосом, в котором, однако, еще звучали глубокие тона, свойственные людям его профессии, — нам, старым морским волкам, незачем перед выходом в море заглядывать в календарь, чтобы узнать, с какой стороны подует ветер, — нам достаточно, чтоб вышел приказ поднимать паруса да чтоб капитан попрощался со своей женушкой.

— Ах, то же самое всегда говорил мой бедный адмирал! — воскликнула миссис де Лэси, которой явно доставляло удовольствие беседовать с бывалым моряком. — Так значит, вы, друг мой, полагаете, что, если корабль, готов к отплытию, он должен выходить в море, дует ли ветер…

— Здесь очень кстати появился еще один моряк. Пусть и он даст нам совет, — поспешно прервала ее Джертред, словно желая помешать тетке закончить каким-нибудь слишком категорическим утверждением спор, только что возникший между нею и миссис Уиллис. — Возможно, он окажется хорошим третейским судьей.

— Верно, — сказала гувернантка. — Скажите, сэр, что вы думаете о нынешней погоде? Подходит она для выхода в море или нет?

Молодой человек неохотно отвел глаза от зарумянившейся Джертред, которая, стараясь поскорее обратить на него всеобщее внимание, сперва невольно вышла вперед, а теперь опять робко отодвинулась вглубь беседки, словно раскаиваясь в своей смелости. Он перевел глаза на женщину, задавшую вопрос, и смотрел на нее так долго и пристально, что та сочла нужным спросить еще раз, полагая, что молодой моряк не вполне понял ее.

— На погоду полагаться нельзя, сударыня, — прозвучал его несколько запоздалый ответ. — Это твердо знает всякий моряк, если ему хоть немного пошла впрок его морская служба.

Голос Уайлдера звучал так мягко и благозвучно и вместе с тем так мужественно, что дамы, словно сговорившись, стали внимательно его слушать. Благоприятному впечатлению содействовал и подтянутый, аккуратный вид молодого человека: строгую одежду моряка он носил с таким удивительным изяществом и даже благородством, что само собой напрашивалось предположение, не имеет ли он права притязать на более высокое общественное положение, чем то, какое занимает сейчас.

Миссис де Лэси наклонила голову с видом, которому она постаралась придать учтивость, может быть, больше из самоуважения, чем из внимания к собеседнику, и возобновила разговор.

— Эти дамы, — сказала она, — собираются отплыть вон на том корабле в Каролину, и мы обсуждаем вопрос, откуда в ближайшее время подует ветер. Но мне думается, сэр, что для такого корабля не так уж важно, будет ветер попутный или нет.

— Согласен с вами, — ответил Уайлдер. — На мой взгляд, от этого корабля не приходится ожидать ничего хорошего, каков бы ни был ветер.

— Однако он считается очень быстроходным… Да что там считается! Мы и сами хорошо знаем это: ведь он пришел из Англии в колонии за семь недель — невероятно короткий срок! Но моряки, как и мы, жалкие обитатели суши, имеют, видимо, свои пристрастия и предрассудки. Так что вы уж простите меня, но я спрошу и у этого достойного ветерана, какого он мнения на этот счет. Что вы скажете, друг мой, о мореходных качествах вон того корабля, с такими высокими бом-брам-стеньгами и необыкновенно округлыми марсами?

Губы Уайлдера дрогнули, но он сдержал улыбку и не сказал ни слова. Старик же поднялся и стал разглядывать корабль с таким видом, словно отлично понимал не слишком грамотные разглагольствования адмиральской вдовы.

— Судно во внутренней бухте, сударыня, — ответил он, закончив осмотр, — если вы имеете в виду именно его, — такое судно, на которое моряку приятно посмотреть. Готов поклясться, что это отличный и вполне надежный корабль. Что же до плавания, то, может быть, он чудес и не наделает, но, во всяком случае, это прочная посудина, или я плохо разбираюсь в том, что делается на синем море, и в тех, кто на нем живет.

— Подумать только, какая разница во мнениях! — вскричала миссис де Лэси. — Во всяком случае, я рада, что вы считаете его надежным. Конечно, моряки любят быстроходные суда. Полагаю, сэр, вы не станете оспаривать, что он, по крайней мере, надежен.

— Именно это я и отрицаю, — прозвучал краткий ответ Уайлдера.

— Удивительно! Этот человек — опытный моряк, а он, по-видимому, думает иначе.

— Может быть, он в свое время видел и больше моего, сударыня, но боюсь, что сейчас он видит хуже меня. Отсюда до судна так далеко, что судить о его качествах трудно. А я видел его на близком расстоянии.

— Значит, сэр, вы и впрямь считаете, что есть опасность? — раздался мягкий голос Джертред, тревога которой пересилила робость.

— Да, считаю. Будь у меня мать или сестра, — выразительно продолжал Уайлдер, приподнимая шапку и кланяясь обратившейся к нему красавице, — я бы не сразу решился отправлять ее на этом судне. Даю вам честное слово, сударыня, я считаю, что ни один корабль, который этой осенью выйдет из здешних гаваней, не подвергается такой опасности, как этот…

— Это странно, — заметила миссис Уиллис. — Нам говорили об этом судне совсем другое. Может быть, люди преувеличивали, но нас уверяли, что оно считается на редкость удобным и надежным. Могу я спросить, сэр, какие у вас причины для такого мнения?

— Оснований вполне достаточно. Управлять им трудно: мачты слишком тонкие, корма очень тяжела, борта отвесные, как церковные стены, а осадка недостаточна. К тому же он не несет переднего паруса, и на кормовую часть придется весь напор ветра, которого он, вернее всего, не выдержит. Наступит день, когда он кормой пойдет ко дну^[538].

Уайлдер говорил все это весьма решительным тоном, вещая, словно оракул, и слушательницы внимали ему с молчаливой верой и смиренной покорностью людей несведущих и преисполненных почтения к тем, кто посвящен в тайны какой-либо важной профессии. Никто из них не представлял себе особенно ясно, о чем говорил моряк, но сами его слова означали опасность и смерть. Впрочем, миссис де Лэси решила, что в качестве вдовы адмирала она должна показать, как хорошо она понимает, о чем идет речь.

— Да, это очень серьезные недостатки! — важно согласилась она. — Непонятно, как мой агент мог о них не упомянуть. А нет ли у этого корабля и других внушающих тревогу недостатков, которые бросались бы вам в глаза даже на таком расстоянии?

— Их немало. Вы видите, что его брам-стеньги закрепляются со стороны кормы и ни один из верхних парусов не развевается. Вдобавок, сударыня, вся прочность такой важной части судна, как бушприт, зависит у него от ватерштагов и ватервулингов.

— Верно, верно! — воскликнула миссис де Лэси с ужасом, словно человек, хорошо разбирающийся в морском деле. — Я как-то не обратила внимания на эти дефекты, но теперь, когда вы их перечислили, все ясно увидела. Самый преступный недосмотр! А главное — как можно допустить, чтобы прочность бушприта зависела от ватерштагов и ватервулингов! Нет, право же, миссис Уиллис, я не потерплю, чтобы моя племянница отправилась на таком судне!

Пока Уайлдер говорил, невозмутимый взор миссис Уиллис был словно прикован к его лицу. Теперь она с той же невозмутимостью перевела его на вдовствующую адмиральшу.

— Может быть, опасность несколько преувеличена, — заметила она. — Давайте спросим и у того старого моряка, что он об этом думает. Вы, друг мой, тоже считаете, что опасно плыть в такое время года в Каролину на том судне?

— Господи боже ты мой, сударыня, — усмехнулся в ответ седовласый моряк. — Если уж это недостатки и препятствия, то какие-то совсем новомодные. В мое время о таких вещах никто и не слыхивал. Признаюсь, я, старый дурак, не понял и половины того, о чем говорил молодой джентльмен.

— Вы, наверно, давно уже не плавали, — холодно заметил Уайлдер.

— Последний мой рейс был лет пять-шесть назад, первый — уже с полсотни.

— Значит, по-вашему, нет причин опасаться? — снова спросила миссис Уиллис.

— Я уже стар и слаб, сударыня, но, если бы капитан этого судна взял меня на службу, я бы считал это для себя удачей.

— В нужде пойдешь на все, — шепнула миссис де Лэси своим спутницам, и ее многозначительный взгляд показал, как невысоко ставит она мнение старика. — Я склонна разделить взгляды молодого моряка: они подкреплены основательными доводами.

Из вежливости по отношению к старой даме миссис Уиллис на некоторое время умолкла, затем снова начала задавать вопросы, обратившись к молодому человеку:

— Как же вы объясняете такое разногласие между двумя моряками, которые, казалось бы, должны были придерживаться одного мнения?

— По-моему, на этот вопрос могла бы ответить одна хорошо известная пословица, — с улыбкой произнес молодой человек, — но надо также учесть наше с нимразличное положение на морской службе и развитие кораблестроения.

— Это верно. И все же мне думается, что изменения, которые могли произойти за какие-нибудь шесть лет в таком древнем искусстве, как мореходное, не так уж велики.

— Простите, сударыня, но, чтобы их знать, нужна непрерывная морская практика. Я же смею утверждать, что этот старый матрос не имеет понятия о том, как заставить корабль разрезать волны кормой в случае, если на нем распущены все паруса.

— Невероятно! — вскричала адмиральша. — Даже самый юный и неискушенный моряк не может не оценить красоту подобного зрелища!

— Да, да, — возразил старик с обиженным видом: даже если не все в мореходном искусстве было ему знакомо, он не собирался в этом сознаваться. — Немало великолепных судов проделывали такое на моих глазах, и, как говорит миледи, это было прекрасное и величественное зрелище.

Уайлдер пришел в полное замешательство. Он прикусил губу как человек, которого крайнее невежество или необыкновенная хитрость другого поставили в тупик, но самодовольство миссис де Лэси избавило его от необходимости отвечать.

— Правда, было бы просто удивительно, — сказала она, — если бы на человека, поседевшего на морской службе, ни разу не произвело впечатление столь благородное зрелище. Но все же, почтенный моряк, вы, по-видимому, проглядели вопиющие недостатки того корабля, которые этот… этот джентльмен только что так правильно заметил.

— Я не считаю их недостатками, сударыня. Именно так оснащал свое судно мой ныне покойный доблестный и славный начальник. И я с гордостью скажу, что на флоте его величества никогда не служил лучший мореход и более достойный человек.

— Ах, значит, и вы были на королевской службе! А как звали вашего любимого командира?

— Все, кто хорошо его знал, прозвали его Хорошая Погода, потому что с ним у нас всегда было тихое море и благоприятный ветер. А на берегу он был известен как доблестный и победоносный контр-адмирал де Лэси.

— Значит, мой покойный супруг, всеми почитаемый искусный моряк, оснащал свои корабли именно так? — спросила вдова с дрожью в голосе, которая яснее слов показывала, какое глубокое и подлинное волнение, какая удовлетворенная гордость переполняли ее душу в этот миг.

Старый матрос не без труда поднялся с камня, пристально посмотрел на вдову того, кого он только что назвал, и с низким поклоном ответил:

— Если я имею честь видеть перед собой супругу моего адмирала, то это радость для моих старых глаз. Шестнадцать лет я служил на его флагманском судне и еще пять на других судах его эскадры. Осмелюсь спросить, не слыхивали ли вы, сударыня, о старшине гротмарсовых Бобе Бланте?

— Конечно, конечно! Мой муж любил рассказывать о тех, кто служил ему верой и правдой.

— Вечная ему память, упокой, господи, его душу! Он был добрый начальник и никогда не забывал друга, кем бы тот ни служил — простым матросом или офицером. Адмирал был друг своим людям!

— Вот благодарный человек! — произнесла миссис де Лэси, смахивая слезу. — И не сомневаюсь, он отлично разбирается в морских судах. Значит, вы совершенно уверены, достойный друг, что мой покойный высокочтимый супруг приказывал оснащать все свои корабли так же, как оснащен тот, о котором мы говорим?

— Совершенно уверен, сударыня. Ведь я сам, собственными своими руками, принимал участие в оснастке его судов.

— И в отношении ватерштагов?

— И в отношении ватервулингов, миледи. Будь адмирал жив и находись он здесь, он назвал бы то судно вполне надежным и отлично оснащенным, ручаюсь вам в этом.

Миссис де Лэси решительно повернулась к Уайлдеру и с достоинством произнесла:

— У меня, значит, кое-что выпало из памяти, да это и неудивительно

— ведь того, кто учил меня мореходному делу, больше нет в живых и обучение продолжать некому. Мы очень обязаны вам, сэр, за высказанное вами мнение, но вынуждены считать, что вы преувеличили опасность.

— Клянусь честью, сударыня, — прервал ее Уайлдер, прижав руку к сердцу и подчеркивая каждое свое слово, — я говорю от всей души. Я и сейчас утверждаю, что, по моему мнению, отправиться на этом судне значило бы подвергнуться величайшей опасности; и уверяю вас, что говорить это меня побуждает отнюдь не вражда к его капитану, владельцу или вообще к кому-либо имеющему к нему отношение.

— Мы не сомневаемся в вашей искренности, сэр. Мы только считаем, что вы немного ошиблись, — ответила адмиральша с сочувственной и, как она полагала, снисходительной улыбкой. — Во всяком случае, мы благодарны вам за добрые намерения. Пойдемте, достойный ветеран, мы с вами еще не расстаемся. Постучите в дверь моего дома, вам откроют, и мы еще поговорим обо всех этих делах.

И, холодно поклонившись Уайлдеру, она направилась через сад к дому. Ее спутницы последовали за ней. Миссис де Лэси выступала горделиво, с полным сознанием своего превосходства; миссис Уиллнс шагала медленно, словно погруженная в размышления; бок о бок с нею шла Джертред, но лица ее не было видно под широкополой шляпой.

Уайлдеру все же показалось, что он уловил быстрый взгляд, украдкой брошенный ею на человека, который вызвал в ее сердце сильное волнение, хотя бы оно и было всего лишь чувством тревоги. Он не двигался с места, пока они не скрылись за кустами; затем повернулся, чтобы излить свою досаду на собрата-моряка, но увидел, что тот не стал терять времени и уже вошел в ворота усадьбы, несомненно предвкушая хорошую награду за свою удачную лесть.

Глава 9

Сюда бежал он, прыгнув через стену.

Шекспир, Ромео и Джульетта

Уайлдер покинул поле битвы побежденным. Случайность или, как он считал, угодничество старого моряка свели на нет его маленькую хитрость, и теперь у него не оставалось ни малейшей надежды осуществить свой замысел. Обманутый в своих ожиданиях и крайне раздосадованный, он возвращался в город медленным шагом.

Меж тем настал обычный трудовой день, и со всех концов порта послышался привычный шум. Большое судно во внутренней гавани раньше других обнаружило все признаки деятельности, предшествующей отплытию. Как только Уайлдер это заметил, он, казалось, окончательно стряхнул с себя задумчивость и с особенным вниманием стал продолжать наблюдение. Он увидел матросов, которые поднимались по вантам с некоторой ленцой, представлявшей резкий контраст с их кипучей энергией в минуты, когда требуется быстрота: на темных массивных реях то здесь, то там возникали человеческие фигуры. Через несколько минут один из передних парусов, плотным свертком лежавший на рее, упал с него и повис изящными небрежными складками. Наблюдательный Уайлдер отлично знал, что на торговых судах это было сигналом ставить паруса. Прошло еще несколько минут — и нижние углы этого паруса были подтянуты к соответствующим концам расположенного под ними рея. А затем тяжелый рей медленно подняли вдоль мачты, и он потянул за собой развертывающиеся складки паруса, покуда тот не натянулся до отказа и не предстал глазам как широкое снежно-белое полотнище. Легкие порывы ветерка ударяли в эту растянутую простыню, затем снова затихали: парус то надувался, то опадал, — видно было, что пока ветер не имеет над ним силы. В этот момент прекратились и все прочие приготовления к отплытию, словно моряки, вызвав ветер, ожидали теперь, как он отзовется на их призыв.

Тот, кто так внимательно наблюдал за этими явными признаками давно ожидаемого отплытия, вполне естественно перевел взгляд на судно, стоявшее на рейде, чтобы проследить, какое впечатление произведет там этот не оставляющий сомнений сигнал. Но даже самый пытливый и зоркий наблюдатель не заметил бы, что второй корабль хоть как-то откликнулся на него. Пока на купце производились только что описанные маневры, корсар стоял на якоре, ничем не обнаруживая, что в его черном безжизненном корпусе скрывается хоть одна живая душа. Но Уайлдер среди этого кажущегося сонного спокойствия усмотрел немало признаков готовности к выходу в море, заметных только моряку. Канат, вместо того чтобы свободно спускаться к воде длинной дугой, был натянут до предела. Все шлюпки находились на воде. Ни один парус, ни один рей не были сняты для починки или осмотра, которые обычно предпринимаются, когда корабль стоит в безопасном и подходящем для этого порту. Сотни снастей переплетались на фоне синего неба. Словом, хотя судно как будто и не собиралось отплывать, оно на самом деле было готово сняться с якоря или в случае необходимости привести в действие орудия нападения и защиты. Абордажные сетки были, как и накануне, подтянуты к снастям, но эту меру крайней предосторожности легко было объяснить обстоятельствами военного времени, когда корабль мог быть атакован легкими французскими крейсерами, так часто плававшими из Вест-Индии вдоль всего американского побережья, равно как и тем, что он стоял на рейде и не получал никакой защиты от портовых укреплений. Но тому, кто знал, каков этот корабль на самом деле, он мог показаться сейчас хищным зверем, ядовитой змеей, что лежит в притворном оцепенении, поджидая, чтобы жертва беззаботно подошла на достаточно близкое расстояние, и готова прыгнуть на нее или запустить в нее ядовитые зубы.

Уайлдер покачал головой с видом человека, отлично понимающего, что означает это предательское спокойствие, и прежним неторопливым шагом вновь направился к городу. Довольно долго он шел, не замечая бега времени, и потерял бы счет еще многим минутам, если бы чье-то легкое прикосновение к его плечу не вывело его из задумчивости. Вздрогнув от неожиданности, он обернулся и понял, что шел слишком медленно: его догнал старый моряк, которого он в последний раз видел там, где сам хотел бы сейчас находиться.

— При ваших молодых ногах, сэр, — сказал старик, когда ему удалось обратить на себя внимание Уайлдера, — вы могли бы нестись, как корабль на всех парусах. Однако мои старые ноги догнали вас, и мы настолько сблизились, что можем уже переговариваться без сигнальных флагов.

— Ты, наверно, обладаешь таким необыкновенным преимуществом, как умение разрезать волны кормой, — насмешливо ответил Уайлдер. — Если плыть таким невероятным способом, бог знает куда можно уйти.

— Я вижу, братишка, ты в обиде на меня за то, что я подхватил твои же рассуждения. Но ведь я, можно сказать, ставил паруса по твоей команде. Или ты ожидал, что такой старый морской волк, как я, невесть сколько раз стоявший на вахте на флагманском корабле, признается в своем невежестве насчет чего-либо касающегося синего моря? Черт побери, мог ли я быть уверен, что среди сотен судов, которые сейчас спускают на воду, нет и такой посудины, что лучше ходит кормой вперед? Говорят, корабль строят в подражание рыбе, а значит, можно выстроить корабль на манер устрицы или краба, — вот он и станет разрезать волны кормой.

— Ладно, старик! Думаю, что ты уже получил от адмиральши в награду добрый куш и можешь на целый сезон залечь в дрейф, не заботясь о том, как будут строить корабли. Скажи-ка, ты все время будешь держать курс вниз по этому склону?

— Пока не дойду до самого дна.

— Тем лучше, так как мое намерение — снова подняться наверх. Ну, как говорится на море, когда между судами кончается разговор, желаю хорошей кварты.

Видя, что молодой человек резко повернулся и стал быстро подниматься туда, откуда только что спустился, старый матрос засмеялся.

— Да, никогда-то ты не плавал с контр-адмиралом, — сказал он, продолжая спускаться и при этом осторожно выбирая дорогу, как это подобало его возрасту и немощи. — Нет, сколько ни ходи по морю, по-настоящему отшлифуешься только на флагмане, да и то если работаешь на бизани.

— Несносный старый подлиза! — проворчал сквозь зубы Уайлдер. — Негодяй видал лучшие дни и теперь пользуется своими знаниями, чтобы провести глупую женщину. Хорошо, что я отделался от этого мошенника! Он, наверно, сделал себе ремесло из вранья, раз теперь ему тяжело работать. Пойду-ка обратно. Путь свободен, и всякое может случиться.

Молодой моряк снова поднялся на холм, постаравшись принять вид беззаботно прогуливающегося человека на случай, если бы его возвращение заметили, и долгое время бродил взад и вперед, не спуская глаз с виллы миссис де Лэси, но ему так и не удалось увидеть ее обитателей. В доме нетрудно было заметить приготовления к скорому отъезду: оттуда выносили чемоданы и сундуки, бегали и суетились слуги. Но главные обитатели дома, по-видимому, удалились во внутренние комнаты, вероятно желая, что было вполне естественно, побыть наедине и поговорить перед расставанием.

Огорченный и раздосадованный, Уайлдер уже готов был отказаться от бесполезного томительного ожидания, как вдруг из-за стены, к которой он прислонился, до него снова долетели женские голоса. Они приближались, и вскоре его настороженный слух уловил мелодичный голос Джертред.

— Но вы мучаете себя без всяких на то причин, — расслышал он, когда беседующие подошли на достаточно близкое расстояние. — Если на вас произвело впечатление то, что утверждал этот… этот человек…

— Все, что ты говоришь, милочка, верно, — ответил печальный голос гувернантки. — И все же я настолько слабодушна, что не в состоянии стряхнуть с себя какое-то суеверное предчувствие. Джертред, тебе не хотелось бы еще раз поговорить с этим человеком?

— Мне?! — воскликнула ее воспитанница, словно в испуге. — Почему бы вам или мне захотелось еще раз увидеться с этим человеком? Мы его совсем не знаем, и, кроме того, он низкого звания… Впрочем, может быть, и не низкого, но, во всяком случае, он не очень подходящее общество для…

— … для благородных дам, хочешь ты сказать? Но почему ты решила, что по своему положению этот молодой человек много ниже нас с тобой?

Девушка снова заговорила, и, по мнению Уайлдера, нежность и мелодичность ее голоса вполне искупали нелестный для него смысл произнесенных слов.

— Я, конечно, не так разборчива насчет происхождения и положения, как тетя де Лэси, — со смехом сказала она, — но, дорогая миссис Уиллис, вы же сами учили меня, что воспитание и навыки всегда отражаются на наших взглядах и характере.

— Верно, дитя мое. Но должна признаться, я не увидела и не услышала ничего, что дало бы нам основание считать этого молодого человека плохо воспитанным и вульгарным. Напротив, он говорил, как джентльмен, и внешность его производит такое же впечатление. Держит он себя с откровенностью и простотой людей его профессии, но ты же сама знаешь, у нас в колониях и даже в королевстве на морскую службу часто отдают молодежь из лучших семей.

— Но то же офицеры, дорогая, а этот… этот человек одет, как простой матрос.

— Не совсем. Его одежда и по качеству, и по покрою изящнее, чем обычно. Я знала адмиралов, которые одевались так вне службы. Даже моряки в чинах любят носить морскую одежду без всяких знаков, указывающих на их ранг.

— Значит, вы думаете, он офицер и, может быть, даже королевского флота?

— Вполне возможно, хотя в порту нет сейчас ни одного военного корабля. Но он вызвал у меня какой-то странный интерес вовсе не по такой пустячной причине. Джертред, девочка моя, в молодости мне довелось часто встречаться с моряками. И когда я теперь вижу моряка, такого юного и с таким мужественным и волевым лицом, меня всегда охватывает волнение… Но тебе это наскучило. Поговорим о другом.

— Вовсе нет, дорогая, — поспешно прервала ее Джертред. — Раз вы считаете этого незнакомца джентльменом, значит, нет ничего плохого… то есть ничего неподобающего для нас в том, что мы говорим о нем. Верно ли то, в чем он хотел нас убедить, — что на этом судне, хоть нам и говорили о нем столько хорошего, ехать опасно?

— В его поведении была совершенно необъяснимая, странная, почти дикая смесь иронии и заботы о нас! Порой он нес явную бессмыслицу, и в то же время мне казалось, что на это у него есть важная причина. Джертред, ты не так хорошо знаешь морские выражения, как я, и, может быть, даже не подозреваешь, что твоя добрая тетя в своем восхищении профессией, которую она, правда, имеет все основания любить, иногда делает…

— Знаю, знаю! Во всяком случае, мне часто так кажется, — прервала девушка тоном, дававшим понять, что ей не доставляет никакого удовольствия распространяться на эту неприятную тему. — И все же со стороны постороннего человека очень нехорошо было подсмеиваться, если он это делал, над такой невинной и даже милой слабостью, если это вообще слабость.

— Ты права, — продолжала миссис Уиллис, — и все же он не показался мне легкомысленным насмешником, которому доставляет удовольствие выставлять напоказ чужие промахи. Может быть, ты помнишь, Джертред, что вчера, когда мы были у развалин, миссис де Лэси восхищалась видом корабля под всеми парусами?

— Да, да, помню, — с некоторой досадой сказала племянница адмиральши.

— Одно из ее выражений было особенно неправильным. Я это знаю, так как хорошо знакома с морскими терминами.

— Я так и подумала по выражению вашего лица, — ответила Джертред,

— но…

— Послушай, детка: нет ничего удивительного, если дама делает пустяковую ошибку, употребляя специальные морские выражения, но странно, когда ту же ошибку повторяет моряк, произнося при этом те же слова; а молодой человек это сделал. И еще более поразительно, что старик ничего не возразил, как будто все было вполне правильно.

— Может быть, они прослышали, что миссис де Лэси имеет слабость вдаваться в подобные описания, — тихо заметила Джертред. — Я уверена, что теперь уж, дорогая, вы не станете считать этого незнакомца джентльменом.

— Я бы о нем больше и не думала, не будь у меня какого-то непонятного чувства, которое я не могу выразить. Как бы мне хотелось еще раз встретиться с ним!

Но тут гувернантку прервал легкий крик, вырвавшийся у ее собеседницы, а в следующий миг предмет их разговора перепрыгнул через стенку вслед за своей тростью, упавшей к ногам Джертред и вызвавшей ее испуг. Извинившись за свое вторжение и подняв трость, Уайлдер не спеша повернулся, чтобы уйти, как будто ничего не произошло. Миссис Уиллис побледнела, губы ее задрожали, но не от испуга, ибо она поспешно и совершенно спокойно сказала:

— Подождите минутку, сэр, если вы не торопитесь. Наша новая встреча так удивительна, что я хотела бы ею воспользоваться.

Уайлдер поклонился и снова оказался наедине с дамами, которых намеревался покинуть как человек, сознающий, что, получив обратно вещь, попавшую в их сад из-за его мнимой неловкости, он не имеет права дольше навязывать им свое присутствие.

Увидев, что ее желание так неожиданно исполнилось, миссис Уиллис некоторое время колебалась, не зная, как приступить к делу.

— Я взяла на себя смелость задержать вас, сэр, — сказала она в некотором смущении, — чтобы еще поговорить по поводу высказанного вами мнения о том судне, что готово к выходу в море, как только подует попутный ветер.

— Вы имеете в виду «Королевскую Каролину»? — с самым непринужденным видом спросил Уайлдер.

— Да, кажется, оно называется так.

— Надеюсь, сударыня, ничто из мною сказанного не создаст у вас какого-либо предубеждения против этого судна, — поспешно сказал Уайлдер. — Я готов поручиться, что оно выстроено из отличных материалов, и не сомневаюсь, что командует им человек очень опытный.

— И все же вы, не колеблясь, заявили, что считаете путешествие на этом судне гораздо более опасным, чем на любом другом, выходящем в море из любого нашего порта в ближайшие месяцы?

— Да, — ответил Уайлдер тоном, не допускавшим никаких сомнений.

— Можете вы изложить нам свои доводы?

— Если не ошибаюсь, я излагал их даме, с которой имел честь беседовать всего час назад.

— Дамы этой, сэр, сейчас здесь нет да и к тому же не ей предстоит плыть на этом корабле. Единственными его пассажирами будем мы — эта юная особа, я и наша служанка.

— Я так и понял, — ответил Уайлдер, не спуская глаз с выразительного личика Джертред.

— Теперь, когда все ясно, могу я попросить вас еще раз сказать нам, почему вы думаете, что плыть на «Королевской Каролине» рискованно?

Встретив пристальный взгляд миссис Уиллис, ожидавшей его ответа, Уайлдер слегка вздрогнул и даже покраснел.

— Неужели, сударыня, я должен повторять то, что уже говорил по этому поводу? — пробормотал он.

— Нет, конечно, сэр, повторяться незачем. Но я уверена, что у вас есть еще и другие доводы.

— Моряку крайне трудно говорить о судах иначе, как языком своей профессии, без сомнения совершенно непонятным для женщин. Вы никогда не бывали в море, сударыня?

— Бывала, и очень часто.

— Тогда, может быть, есть надежда, что вы меня поймете. Вам должно быть известно, сударыня, что безопасность судна зависит в значительной мере от того, как высоко оно может держать свой правый бок. Моряки называют это «ставить его стоймя». Я уверен, что такой умной женщине, как вы, незачем объяснять, что, если «Каролина» ляжет совсем на бок, это будет величайшим бедствием для всех, кто на ней находится.

— Само собой разумеется. Но и на любом другом судне подвергаешься тому же риску.

— Конечно, если любое другое судно перевернется. Но я плаваю уже довольно много лет и только один раз столкнулся с таким бедствием. Затем крепление бушприта…

— Лучше не крепил ни один кораблестроитель, — раздался позади чей-то голос.

Все трое обернулись и увидели неподалеку уже известного нам старого моряка. Тот взобрался на возвышение по ту сторону стены и, опираясь на нее, видел все, что делалось в саду.

— Я ходил на берег посмотреть на это судно по просьбе госпожи де Лэси, вдовы моего покойного командира и адмирала, и пусть другие говорят что угодно, а я готов поклясться, что бушприт «Королевской Каролины» укреплен ничуть не хуже, чем на любом другом корабле, плавающем под британским флагом. И это еще не все, что можно сказать в ее пользу. У нее отличный рангоут, а борта не отвеснее, чем стены вон той церкви. Я старый человек, в моем судовом журнале дописывается последняя страница, а потому я никак не могу быть заинтересован ни в каком судне. Но должен сказать, что клеветать на хорошее, крепкое судно так же гнусно и непростительно, как хулить доброго христианина^[539].

Старик говорил решительно и, очевидно, был охвачен искренним негодованием, что не преминуло произвести впечатление на дам и в то же время заставило Уайлдера — он-то отлично понимал старика — ощутить кое-какие не слишком приятные укоры совести.

— Вот видите, сэр, — сказала миссис Уиллис, не дождавшись возражения со стороны молодого человека, — и между двумя одинаково сведущими людьми может возникнуть глубокое разногласие по вопросу, касающемуся их профессии. Кому же мне верить?

— Пусть ваш столь ясный разум подскажет вам, какое из двух мнений вернее. Я же повторяю, призывая в свидетели само небо, что ни моя мать, ни моя сестра не отправились бы на «Каролине» с моего согласия.

— Ничего не понимаю! — сказала миссис Уиллис так, чтобы слышала ее только Джертред. — Разум подсказывает мне, что этот молодой человек над нами подшучивает, но в то же время он говорит так серьезно и, видимо, так искренне, что я не могу отделаться от впечатления, которое производят на меня его слова. А ты, девочка моя, кому из них двоих ты больше склонна верить?

— Вы же знаете, как я невежественна во всех этих вещах, — ответила Джертред, опуская глаза на увядший цветок, лепестки которого она обрывала. — Но на мой взгляд, у этого старого бродяги очень уж самонадеянный и хитрый вид.

— Значит, ты считаешь, что молодой человек больше достоин доверия?

— Почему же нет, раз вы думаете, что он джентльмен?

— Я вовсе не уверена, что ему следует больше верить из-за его более высокого общественного положения. Люди нередко добиваются всяческих преимуществ лишь для того, чтобы злоупотреблять ими. Боюсь, сэр, — продолжала миссис Уиллис, обращаясь к стоявшему в ожидании Уайлдеру, — что, если вы не объяснитесь более откровенно, мы принуждены будем отказать вам в доверии и останемся при старом решении

— воспользоваться той возможностью добраться домой, которую предоставляет нам «Королевская Каролина».

— Всем сердцем своим, сударыня, я сожалею об этом вашем решении.

— Вы еще можете изменить его, объяснив нам все до конца.

Уайлдер, казалось, размышлял. Один-два раза губы его даже дрогнули, словно он собирался заговорить. Миссис Уиллис и Джертред с глубочайшим интересом ожидали его ответа, но после долгого колебания ответ этот разочаровал обеих дам.

— Мне очень жаль, что я не способен говорить понятней. Это уж просто по неумению. Но я снова утверждаю, что так же ясно вижу опасность, как солнце в полдень.

— В таком случае, сэр, мы останемся при своей слепоте, — ответила миссис Уиллис, холодно поклонившись. — Благодарю вас за добрые намерения, но вы не можете порицать нас за то, что мы не согласны следовать столь туманным советам. Мы здесь на правах хозяев и поэтому просим извинения за то, что вынуждены вас оставить. Нам пора ехать.

Уайлдер ответил на церемонный поклон миссис Уиллис так же церемонно, но с Джертред Грейсон простился гораздо любезнее и сердечнее, хотя она торопливо присела перед ним в глубоком реверансе. Он не двигался с места, пока обе не скрылись за дверью виллы. Ему даже показалось, что девушка еще раз бросила на него робкий, тревожный взгляд в ту минуту, когда ее тонкая фигурка уже исчезла из виду. Молодой человек оперся рукой о стену и перепрыгнул через нее прямо на дорогу. Когда ноги его коснулись земли, он словно очнулся и заметил, что стоит в нескольких шагах от старого моряка, который дважды так неучтиво спутал все его карты. Тот не дал ему времени выразить свою досаду и заговорил первый.

— Ладно, братец, — начал он дружеским и доверительным тоном, качая головой, как человек, готовый признаться, что хотел обмануть собеседника. — Ладно, братец, довольно уж ты шел этим галсом^[540], пора бы повернуть на другой. Я сам был молод и знаю, как трудно прогнать дьявола, когда с ним так весело бывает плыть. Но старость приносит расчет, и, когда бедному человеку остается жить уже совсем немного, он начинает подумывать, что надо расходовать себя бережнее, — ну, как на судне берегут воду с наступлением штиля. Разум приходит вместе с сединой, и человеку совсем не вредно бывает пополнить малой его толикой прочие свои запасы.

— Я уступил тебе подножие холма, а себе взял вершину в надежде, что больше тебя не увижу, — ответил Уайлдер, не удостаивая своего неприятного собеседника даже взглядом. — Но раз ты предпочитаешь высоты, наслаждайся ими сколько угодно, а я спущусь в город.

Но старик заковылял вслед за ним, да таким бодрым шагом, что Уайлдеру, который тоже шагал достаточно быстро, очень трудно было избавиться от него, разве что пуститься бежать самым недостойным образом. Раздосадованный и на самого себя и на своего мучителя, он уже готов был прибегнуть к физической расправе с ним, но сам этот опасный порыв заставил его овладеть собой: он умерил шаг и продолжал свой путь с твердой решимостью стать выше того раздражения, которое могло вызвать в нем столь ничтожное существо.

— Вы все свои паруса поставили, молодой господин, — сказал упрямый старый матрос, по-прежнему державшийся шагах в двух позади него, — так что и мне пришлось распустить все мои, чтобы не слишком от вас отстать. Но сейчас вы, видать, становитесь благоразумнее, и мы можем скрасить нашу дорогу небольшой полезной беседой. Вы едва-едва не убедили старую даму, что отличное судно «Королевская Каролина» чуть ли не сам «Летучий Голландец»^[541].

— А зачем тебе понадобилось разубеждать ее? — резко спросил Уайлдер.

— Ну разве может человек, полвека плававший по морям, спокойно слушать, как отчаянно позорят корабельное дерево да железо? Добрая слава корабля так же дорога сердцу старого морского волка, как добрая слава его жены или зазнобы.

— Послушай-ка, друг, я полагаю, тебе, как и всем людям, для жизни надобны еда и питье?

— Немного еды и довольно много питья, — хмыкнул в ответ старик.

— И, как большинство моряков, ты добываешь и то и другое тяжелой работой, постоянно рискуя жизнью и подвергаясь суровым испытаниям?

— Гм! «Трудимся, как лошади, а тратим, как ослы!» — это же сказано про всех нас.

— Так вот тебе случай заработать деньги без особого труда, а истратить их ты сможешь, как тебе вздумается. Согласен ли ты поступить на несколько часов ко мне на службу? Вот это тебе в задаток и еще столько же получишь за работу, если добросовестно сделаешь свое дело.

Старик протянул руку и взял золотой, который Уайлдер подал ему через плечо, видимо, не считая нужным повернуться лицом к своему новому подчиненному.

— Настоящая? — спросил тот, остановившись у придорожного камня, чтобы проверить монету на звон.

— Золота чище этого не выпускал ни один монетный двор.

Старик невозмутимо сунул деньги в карман, а затем с видом полной готовности на все решительно и грубо спросил:

— Какой курятник надо ограбить?

— Таких мелких пакостей тебе делать не придется. Нужно сделать одну вещь, тебе, я полагаю, знакомую. Умеешь ты вносить фальшивые записи в корабельный журнал?

— Еще бы! И даже присягнуть в случае надобности, что все написанное — святая истина. Я вас понимаю. Вам надоело выкручивать правду, как новый канат, и вы не прочь свалить это дело на меня.

— Нечто в этом роде. Ты должен опровергнуть все, что говорил о том судне. А раз ты такой хитрец, что сумел подойти к миссис де Лэси с наветренной стороны, то воспользуйся своим преимуществом и представь все даже в еще худшем свете, чем изобразил я. Ну, а теперь, чтоб я мог судить, чего ты стоишь, ответь-ка мне: ты в самом деле плавал с доблестным контр-адмиралом?

— Слово доброго и благочестивого христианина, до вчерашнего дня и слыхом не слыхивал об этом достойном старце. Можете на меня положиться! Я не из тех, что боятся рассказать занятную историю только потому, что им не хватает подробностей!

— Это-то мне и нужно. Ну, слушай же…

— Погодите, — прервал тот, — на берегу не зря говорится «и у стен бывают уши», а мы, моряки, знаем, что уши есть и у корабельных помп. Видели вы в этом городе одно местечко — таверну «Ржавый якорь»?

— Я там был.

— Надеюсь, она вам понравилась и вы не против зайти еще раз. Здесь мы расстанемся. Вы, как более легкое судно, держите по ветру и сделайте один-два галса промеж этих домов, пока не выйдете на ветре вон к той церкви. А там уже идите на всех парусах к доброму Джо Джораму: такой удобной стоянки для честного купца нет ни в одной таверне здешних мест. Я же спущусь напрямик, и, учитывая, что ход у нас разный, мы войдем в порт один вслед за другим.

— А какой смысл в таком маневрировании? Или ты не можешь разговаривать, не пропустив стаканчик?

— Такое даже обидно слышать! Придет время, и вы увидите, какой я трезвенник, когда исполняю поручения. Но ведь если люди увидят, как мы разговариваем на дороге, то я могу лишиться доверия наших дам — ведь вы-то у них не бог весть в какой чести.

— В этом, пожалуй, ты прав. Тогда смотри же поторопись. Дамы говорили, что собираются на «Каролину», — значит, нельзя терять ни минуты.

— Не бойтесь! Так уж сразу они не выйдут в море, — ответил старик, поднимая над головой раскрытую ладонь, чтобы проверить направление ветра. — Сейчас ветра не хватит и на то, чтобы остудить пылающее личико этой молодой красотки. И можете быть спокойны, покуда хорошенько не подует с моря, сигнала им не дадут.

Уайлдер помахал ему рукой и легким шагом двинулся по дороге, раздумывая о поэтической метафоре, которую свежесть и юная прелесть Джертред исторгли даже у такого старого и грубого человека, как его новый союзник. Тот же некоторое время провожал его веселым, несколько насмешливым взглядом, а затем и сам заторопился, чтобы вовремя поспеть к месту встречи.

Глава 10

Предупреди его, чтобы он не произносил непристойных слов.

Шекспир, Зимняя сказка

Подходя к «Ржавому якорю», Уайлдер заметил в дотоле спокойном городе явные признаки сильнейшего волнения. Больше половины всех женщин и около четверти всех мужчин, проживавших в более или менее близком соседстве с этой знаменитой таверной, собрались у ее двери и внимали некоей особе женского пола, которая ораторствовала таким резким и пронзительным голосом, что любопытные слушатели из задних рядов толпы, старавшиеся не пропустить ни одного слова, никак не могли бы утверждать, что до них, мол, ничего не доходит. Увидев эту суматоху, наш искатель приключений сперва заколебался как человек, лишь недавно пустившийся в дела, подобные тому, в каком он только что согласился принять участие. Он решился продолжать свой путь лишь после того, как заметил своего престарелого сообщника — тот локтями пробивал себе дорогу в толпе с необыкновенным упорством и энергией. Подбодренный его примером, молодой человек сделал несколько шагов, но остановился в стороне от толпы, чтобы в случае надобности иметь возможность ретироваться.

— Взываю к тебе, Эрсли Поттер, к тебе, Презервд Грин, и к тебе, Фэйтфул Уонтон, — доносились теперь до него крики Дезайр, которая на миг умолкла, чтобы перевести дыхание, а затем снова подхватила свой горячий призыв к соседям, — и к тебе тоже, Апрайт Крук, и к тебе, Релент Флинт, и к тебе, Уэлси Пур^[542]. Будьте моими свидетелями и поручителями! Все вместе и каждый в отдельности, вы можете удостоверить, если захотите, что я всегда была любящей, работящей супругой человеку, оставившему меня на произвол судьбы в моем возрасте, с его же многочисленным потомством на руках, которое надо прокормить и воспитать, не говоря уж…

— Но с чего вы взяли, — весьма кстати прервал ее хозяин «Ржавого якоря», — что добрый человек сбежал? Вчера был веселый денек, и есть все основания думать, что супруг ваш, как и некоторые другие, которых я мог бы назвать, да только не сделаю такой глупости, был, как говорится, несколько не в себе и теперь немного заспался. Пари держу, что достойный портной вскоре выползет из какого-нибудь амбара такой же свеженький и готовый снова приложиться к горькой, словно после последнего всеобщего увеселения он не промачивал глотку даже холодной водой.

За несколько тяжеловесной шуточкой кабатчика последовал негромкий, но дружный смешок, хотя на расстроенном лице Дезайр она не вызвала и тени улыбки; лицо это выражало такую скорбь, словно оно на веки вечные утратило способность улыбаться.

— Нет, нет, только не он! — возопила неутешная супруга портного. — Не такой он был человек, чтобы по-хорошему выпить ради торжественного случая вроде победы королевских войск. Ни о чем он не думал, кроме своей работы, из-за этого-то я больше всего и убиваюсь. Столько лет я привыкла рассчитывать на то, что он работает, а теперь, извольте, должна сама выпутываться. Тяжелый это крест для женщины! Но он у меня поплатится, если только в Род-Айленде и на плантациях Провиденса существует закон! Пусть только истечет положенное время, и если после этого он сунет сюда свою мерзкую рожу, так увидит, как и многие бродяги до него, что остался без жены и без угла, где бы он мог преклонить свою поганую голову.

Тут она заметила любопытную физиономию старого матроса, уже пробившегося вперед и стоявшего теперь рядом с ней, и внезапно добавила:

— Вот здесь незнакомый человек — он только что появился. Скажите-ка, приятель, не повстречался вам по дороге сюда беглый бродяга?

— Мне и так нелегко вести посуху свою старую посудину — где же мне было записывать в судовой журнал название и разряд каждого встречного судна? — с полнейшим хладнокровием ответствовал он. — Но вот сейчас вы про это заговорили, и мне вспомнилось, что как раз к началу утренней вахты я и правда встретился с каким-то малым вон там, в кустарнике между городом и паромом, что перевозит народ с острова на материк.

— А как он выглядел? — вскричали, как один, пять-шесть голосов, которые, однако, перекрывал голос Дезайр, подобно тому как первоклассный солист заглушает своими фиоритурами трели всех прочих певцов оперной труппы.

— Как выглядел? Ну, руки у него болтались там, где положено по правилам оснастки, а ноги несли его так же, как любого доброго христианина. Правда, теперь я вспоминаю, что одна нога у него была короче, словно уменьшенный шкентель, и что на ходу его сильно кренило.

— Это он! — раздался тот же хор голосов.

Несколько человек сейчас же вырвались из толпы с намерением броситься вдогонку за преступником и тем самым обеспечить себе уплату по кое-каким счетам несчастного, обесславленного портного. Что же касается Дезайр, не имевшей никаких законно оформленных претензий к своему бродяге мужу и никаких надежд получить от него что-нибудь, то она удовольствовалась тем, что продолжала на месте собирать все сведения о беглеце, какие только могла. Быть может, ее живому воображению уже рисовались все радости свободы, которые сулил ей предполагаемый развод вкупе со сладостной перспективой нового замужества, расцвеченной воспоминаниями о первой любви. Во всяком случае, все это несколько успокоило ее возбужденный дух, и она продолжала свои расспросы довольно прямо и решительно.

— А был ли у него вороватый вид? — спросила она, не обращая внимания на то, что ее так внезапно оставили соседи, только сейчас выражавшие самое живое соболезнование. — Был ли у него подлый вид скрывающегося от всех беглеца?

— Как выглядело его носовое украшение, точно вам не скажу, — ответил старый моряк, — хотя, в общем, у него был такой вид, точно его довольно долго продержали под сточным желобом с подветренной стороны. Если уж вы спрашиваете моего мнения, то, на мой взгляд, бедняга страдал от…

— … от безделья, хотите вы сказать. Да, да, на его беду, в последнее время он очень мало работал. Не приходилось ему думать о деле, вот и полезли в голову всякие зловредные мысли. Он страдал от…

— … жены, — выразительно вставил старик.

За этим беззастенчивым заявлением последовал всеобщий весьма недвусмысленный хохот по адресу Дезайр.

Нисколько не смущаясь столь явной поддержкой, оказанной отважному моряку, сварливая супруга продолжала гнуть свое:

— Ах, вы не знаете, сколько я выстрадала и натерпелась за долгие годы жизни с этим человеком! Наверно, по его виду можно было догадаться, что он оставил дома оскорбленную женщину.

— По его виду трудно было точно определить, насколько он оскорбил женщину, которую оставил на мертвом якоре, — ответил старый моряк с похвальной осторожностью. — Во всяком случае, было вполне очевидно, что где бы и в каком бы состоянии он ни оставил свою жену, — если, конечно, она ему жена, — он не счел нужным оставить при ней и все ее снаряжение. На шее у него болталась куча всяких женских безделушек — они ему, верно, пришлись больше по вкусу, чем женские объятия.

— Что? — в ужасе вскричала Дезайр. — Он посмел еще и обворовать меня! Какие вещи были на нем? Может быть, золотые бусы?

— Не поручился бы, что они золотые.

— Негодяй! — возопила взбешенная женщина, задыхаясь, словно только что вынырнула из-под воды, где пробыла дольше, чем это дозволено человеческой природе, и начала изо всех сил пробиваться сквозь окружавшую ее толпу, дабы выяснить дома, что из сокровищ, запрятанных в ее тайниках, похищено мужем. — Святотатец, злодей! Обокрасть подругу своего сердца, мать своих детей и…

— Полно, полно! — снова прервал ее хозяин «Ржавого якоря» совсем не подходящим к случаю толом. — Никогда я не слыхивал, чтобы этого добряка обвиняли в мошенничестве. Соседи и трусом-то его обзывали неохотно.

Старый моряк взглянул прямо в лицо трактирщику, многозначительно подмигнул и промолвил:

— Если честный портной не обокрал никого, кроме этой лихой бабы, на счету у него будет не очень-то много уворованного, ибо все золотые бусины, которые были при нем, не оплатили бы ему переправы на пароме. Я мог бы засунуть себе в глаз все золото, что висело у него на шее, и не стал бы от этого хуже видеть… Но нельзя же в самом деле, чтобы такая толпища загораживала вход в добропорядочную таверну, словно это порт, на который наложено эмбарго^[543]. Потому-то я и отправил эту бабенку обследовать ее ценности, а все прочие бездельники, как видишь, пошли у нее в кильватере^[544].

Джо Джорам уставился на говорившего, как человек, завороженный некоей таинственной силой. С минуту он безмолвствовал, не спуская с него глаз, а затем внезапно разразился громким, раскатистым хохотом, словно без всякого запоздания оценил проделку, действительно заставившую весь народ перебраться от его дверей к двери исчезнувшего портного. Наконец, помахав в знак приветствия рукой, он вскричал:

— Здравствуй, Боб-Деготь, здравствуй, старина! Откуда ты свалился? И какой ветер снова пригнал тебя в Ньюпорт?

— Слишком много вопросов, чтобы на них отвечать, стоя на дороге, друг Джорам, да и ответы застревают в непромоченном горле. Когда я получу койку в одной из твоих кают да смогу забросить свой абордажный крюк на кружку джина и хороший кусок доброй родайлендской говядины, тогда задавай сколько хочешь вопросов и получишь на них столько ответов, сколько позволит мой аппетит.

— А кто заплатит за музыку, честный Боб? И какой судовой казначей выдаст деньги по твоему чеку? — продолжал трактирщик, пропуская старого моряка в свое заведение с готовностью, явно противоречившей его сомнениям в том, что он будет вознагражден за свое радушие и гостеприимство.

— Кто? — прервал его старик, показывая монету, только что полученную им от Уайлдера, и притом так, чтобы ее хорошо рассмотрели немногие еще задержавшиеся у таверны зеваки, словно он хотел доказать, что вполне заслуживает любезного приема. — Кто, как не этот джентльмен? За мои слова поручится само изображение его августейшего величества короля, храни его бог!

— Храни его бог! — отозвались некоторые из сидевших в таверне верноподданных.

— Храни его бог, — повторил Джорам, открывая дверь в заднюю комнату и пропуская туда своего гостя, — равно как и всех пользующихся его милостью и покровительством! Входи, старина Боб. Сейчас ты подцепишь абордажным крюком половину говяжьей туши.

Уайлдер подошел к двери таверны, как только толпа разошлась: он увидел, как два достойных приятеля скрылись вовнутреннем помещении, и тотчас же вошел в общий зал. Пока он раздумывал, как ему добраться до своего нового спутника, не привлекая особого внимания, ибо общение между двумя столь различными людьми непременно вызвало бы любопытство окружающих, возвратился хозяин и вывел его из затруднения. Быстро оглянувшись по сторонам, трактирщик остановил взгляд на нашем герое и подошел к нему довольно решительно, хотя и не без колебаний.

— Ну как, сэр, удалось вам найти подходящее судно? — спросил он, признав наконец незнакомца, с которым уже беседовал накануне утром. — Рабочих-то рук сейчас больше, чем работы.

— Может быть, выйдет и по-другому. На холме я повстречал одного старого моряка, и он…

— Гм! — прервал трактирщик, украдкой делая Уайлдеру знак следовать за собой. — Вам, сэр, будет, пожалуй, удобнее завтракать вон в той комнате.

Уайлдер последовал за хозяином, но они вышли из общего зала совсем через другую дверь. Молодого человека несколько удивило, что трактирщик напускает на себя такую таинственность. Проведя Уайлдера круговым коридором, тот в глубоком молчании поднялся вместе с ним по внутренней лестнице на чердак. Там он легонько постучал в дверь, и в ответ Уайлдер услышал голос, поразивший нашего искателя приключений, — такой он был глубокий и строгий. Очутившись в низенькой и довольно тесной комнатке, Уайлдер, однако, не увидел там никого, кроме моряка, которого трактирщик только что приветствовал как старого знакомого, назвав его при этом именем, весьма подходящим к его одежде, — Боб-Деготь. Пока Уайлдер оглядывался по сторонам, немало удивленный своим странным положением, хозяин исчез, и он остался наедине со своим союзником. Тот занят был тем, что разрезал на части вышеупомянутую говядину и не без удовольствия поглощал какое-то питье. Не дав вошедшему опомниться, старый моряк жестом указал ему на единственный свободный стул, а сам продолжал прилежно поглощать говядину.

— Честный Джо Джорам в приятельских отношениях со своим мясником,

— произнес он и одним глотком опорожнил свою кружку. — Говядина у него всегда такая вкусная и ароматная, ни дать ни взять плавник палтуса. Вы ведь бывали в заграничных портах, братишка, или, вернее, однокашник, раз мы сейчас бросим якорь у одной и той же мерки. Конечно, вы бывали в чужих странах?

— Часто бывал. Какой бы я иначе был моряк?

— Тогда скажите мне по чести, бывали вы в такой стране, где всякая снедь — рыба, мясо, птица, плоды — не хуже, чем в достославной Америке, где мы с вами сейчас ошвартованы и где, полагаю, оба родились?

— Ну, верить в такое уж полное наше превосходство во всем — значило бы слишком далеко зайти в любви к родине, — ответил Уайлдер, охотно уклоняясь от главной темы разговора: ему надо было сперва собраться с мыслями и увериться, что никто не подслушивает. — Все полагают, что Англия в этом стоит выше нас.

— Кто так считает? Всякие невежественные болтуны. Но я побывал чуть ли не во всех землях и чуть ли не во всех водах, и я скажу вам, что все эти пустые хвастунишки врут. Мы — колонии, друг, колонии! А если колония заявит стране-матери, что превосходит ее в том-то и том-то, это такая же дерзость, как если бы марсовый Джек сказал офицеру, что тот ошибается, хотя бы он и знал наверное, что прав. Я всего лишь бедный человек, мистер… Как прикажете называть вашу честь?

— Меня? Мое имя?.. Гаррис.

— Я всего лишь бедный человек, мистер Гаррис, а был в свое время вахтенным начальником и провел много ночей на палубе не без того, чтобы поразмыслить о том о сем, хотя, может, и не вдавался при этом в такую философию, как приходский священник на жалованье или адвокат на гонорарах. Позвольте сказать вам, что быть всего-навсего жителем колонии — унылое дело. Это ущемляет человека, принижает его гордость и дух, словом, делает из него все, чего хотелось бы его хозяину. Не стану ничего говорить о плодах, о мясе и о всякой прочей снеди, что доставляют из страны, о которой мы с вами много слышали и знаем, а только укажу вам на солнышко да спрошу: считаете ли вы, что король Георг может заставить его светить на своем острове так, как оно светит здесь, на широких просторах Америки?

— Конечно, нет. Но все же ты сам знаешь, и в этом все согласны, что английские товары по качеству превосходят…

— Да, да. Колония всегда плавает под ветром своей страны-матери. И все это делает болтовня, друг Гаррис. Слова, слова, слова. Словами человек может самого себя вогнать в жар, может стравить друг с другом матросов одной команды, может превратить вишню в персик и камбалу в кита. Смотрите, вот здесь все наше длинное американское побережье, все наши реки, озера, ручьи, кишащие богатствами, которые могут насытить кого угодно. Но, глядишь, появляются среди нас королевские слуги да начинают говорить о своих палтусах, камбалах и карпах, словно остальных рыб создал не господь, а сам черт без его разрешения устроил так, что они вроде как просочились у него сквозь пальцы.

Уайлдер с удивлением посмотрел на старика. Тот, впрочем, продолжал есть с таким видом, словно высказал только самые обыденные вещи.

— У тебя больше привязанности к родному краю, чем верноподданнических чувств, приятель, — произнес молодой моряк с некоторой строгостью в голосе.

— Ну, уж к рыбам-то у меня таких чувств нет. Надеюсь, о божьих тварях можно говорить без ущерба для ближнего. А что касается правительства, так это веревка, которую человек сам для себя сплетает и…

— И что? — спросил Уайлдер, видя, что тот заколебался.

— Гм! Словом, я думаю, что человек может и расплести то, что сплел, если ему больше нечего делать. Я, кажется, ничего худого не сказал?

— Худо только, что мне приходится напоминать тебе о деле, которое нас с тобой свело. Уж не забыл ли ты так скоро о честно заработанном задатке?

Старый матрос отодвинул от себя блюдо с едой, скрестил руки на груди и, посмотрев собеседнику прямо в глаза, спокойно ответил:

— Когда мое имя внесено в список команды, на меня твердо можно рассчитывать. Ведь вы плывете под таким же флагом, друг Гаррис?

— В противном случае, я был бы бесчестным человеком. Но, прежде чем я сообщу тебе свои планы и пожелания, ты уж прости, я хорошенько обследую вон тот чулан: мне надо убедиться, что мы тут одни.

— Вы там не найдете ничего, кроме тряпок и побрякушек женской половины семейства честного Джо. Дверь не бог весть на каком запоре, так что можете туда заглянуть и убедиться собственными глазами.

Уайлдер и не ждал разрешения. Пока старик говорил, он открыл дверь и, обнаружив, что в чуланчике действительно нет ничего, кроме предметов, названных его собеседником, повернулся к нему с видом человека, несколько даже разочарованного.

— Ты был один, когда я вошел? — спросил он после краткого раздумья.

— Был еще честный Джорам да вы.

— И больше никого?

— Я никого больше не видел, — ответил тот не без некоторого смущения. — А если вы сомневаетесь, давайте все обыщем. Попадись мне только какой-нибудь любопытный, — ему не поздоровится!

— Подожди! Ответь-ка на один вопрос: кто крикнул мне «войдите»?

Боб-Деготь, довольно живо вскочивший с места, теперь, в свою очередь, на миг словно задумался, а затем громко расхохотался:

— А, вижу, мысли у вас дают крен! Если у человека во рту кусок говядины, он не может говорить так, словно его языку открыт весь морской простор, как кораблю, уже целые сутки находящемуся в море.

— Значит, это был ты?

— Могу присягнуть, — ответил Боб и сел на свое место, как человек, уладивший дело к полному своему удовольствию. — А теперь, друг Гаррис, если вы готовы выложить все, что у вас на уме, я готов вас выслушать.

По всей видимости, Уайлдера не слишком удовлетворило объяснение его собеседника, однако он пододвинул себе стул и начал:

— После всего, что ты слышал и видел, приятель, мне незачем говорить тебе, что я не особенно желаю, чтобы дама, с которой мы разговаривали сегодня утром, и ее спутница отправились в плавание на «Королевской Каролине». Полагаю, для наших с тобой планов достаточно, что ты об этом знаешь, а причина совершенно не касается твоего поручения.

— Старого моряка не нужно учить, как собирать воедино обрывки мыслей, — вскричал Боб со смехом, подмигнув собеседнику, которому эта фамильярность пришлась весьма не по вкусу. — Я провел на море пятьдесят лет и за небо его не приму.

— Ты, значит, хочешь сказать, что побуждения мои для тебя не тайна?

— И без подзорной трубы ясно, что, когда старики говорят «идите», двое молодых предпочитают оставаться на месте.

— Ну, здесь ты ошибаешься: до вчерашнего дня я и в глаза не видел ту, о ком ты говоришь.

— Ага, теперь понимаю: владельцы «Каролины» обошлись с вами не так учтиво, как следовало бы, и вы, как человек благодарный, хотите уплатить им небольшой должок.

— Может быть, такой способ мести и в твоем вкусе, — серьезным тоном произнес Уайлдер, — но мне он не очень-то по нраву. Кроме того, и хозяева судна и пассажиры для меня совершенно незнакомые люди.

— Гм! Так вы, наверно, с судна, что стоит на рейде, и хоть у нас и нет ненависти к врагам, зато вы любите друзей. Мы должны придумать, как уговорить дам ехать на работорговце.

— Боже упаси!

— «Боже упаси»! Сдается мне, друг Гаррис, вы слишком уж совестливы. Хоть я не могу согласиться с вами насчет всего, что вы наговорили о «Королевской Каролине», но насчет того, другого судна мы с вами, наверно, сойдемся во мнениях. По-моему, это красивое, хорошо построенное судно и на нем даже король мог бы путешествовать с полным удобством.

— Не отрицаю. Только оно мне не нравится.

— Что ж, я этому рад. И, раз уж мы с вами говорим начистоту, мистер Гаррис, я хотел бы сказать два слова касательно этого самого судна. Я старый морской волк, и меня не так-то легко провести. Не находите ли вы, что в этом корабле есть что-то необычное для честного купца? На якорь он стал не совсем так, как принято, далеко от форта, да и вид у него какой-то сонный, а ведь всякому ясно, что построен он не для ловли устриц или перевозки скота на острова.

— Я тоже нахожу, что это красивое и прочное судно. Но в каких неблаговидных делах ты его подозреваешь? Уж не в контрабанде ли?

— Гм! Я не уверен, что на таком судне приятно заниматься контрабандой, хотя работа эта, в общем, не скучная. На нем, кажется, отличная батарея, насколько можно видеть отсюда.

— Наверно, он еще не надоел своим владельцам и они не хотят, чтоб он попал в руки к французам.

— Что ж, может, я и ошибаюсь, но либо с годами у меня ослабело зрение, либо на этом работорговце не все обстоит как должно, даже если документы в порядке и каперское свидетельство выписано по всем правилам. А что ты думаешь насчет этого, честный Джо?

Уайлдер с досадой обернулся и увидел трактирщика, вошедшею в комнату так неслышно, что молодой человек его не заметил, ибо все его внимание было приковано к тому, что говорил его собеседник. Изумление, с которым Джорам взглянул на матроса, было таким неподдельным, что вопрос пришлось повторить в еще более определенных выражениях, прежде чем трактирщик сумел на него ответить.

— Я спрашиваю тебя, честный Джо, как по-твоему, работорговец на рейде — добропорядочное судно или нет?

— Ты просто ошеломить можешь человека, Боб! Задаешь такие неожиданные вопросы и делаешь такие намеки, что я даже с мыслями не могу собраться, чтобы толком тебе ответить, — сказал наконец трактирщик, озираясь вокруг, словно хотел убедиться, чго в комнате пет других слушателей.

— Право же, забавно видеть хозяина «Ржавого якоря» в таком смущении! — с полнейшей невозмутимостью заметил старик. — Я у тебя спрашиваю на чистейшем английском языке: не кажется ли тебе, что у этого работорговца не все чисто?

— Не все чисто! Бог ты мой, соображай, что болтаешь, Боб! Даже за должность главного адмирала его величества не хотел бы я, чтобы в моем доме говорилось хоть слово, порочащее честного работорговца! Упаси меня господь, чтобы я стал чернить хоть одного верноподданного нашего короля!

— Значит, ты, достойный и человеколюбивый Джорам, не видишь ничего подозрительного в этом судне? — повторил Боб-Деготь, не моргнув и глазом.

— Ну, раз уж ты так настойчиво требуешь, чтобы я высказал свое мнение, и принимая во внимание, что ты постоянный мой посетитель и щедро платишь за все, что заказываешь, я, пожалуй, скажу, что, если есть что-нибудь непонятное или даже незаконное в поведении…

— Ты идешь так круто к ветру, друг Джорам, — хладнокровно прервал его старик, — что у тебя на палубе все трясется и стучит, в том числе и твои зубы. Подумай и ответь прямо: заметил ты на этом работорговце что-нибудь странное?

— Ничего, по совести говорю, ничего, — произнес трактирщик, пыхтя на манер кита, выплывшего на поверхность моря, чтобы набрать воздуху,

— хотя я всего лишь недостойный грешник, внимающий проповедям доброго и праведного доктора Догмы, — ровным счетом ничего.

— Ничего? Тогда ты глупее, чем я предполагал. И ничего не подозреваешь?

— Боже меня сохрани что-либо подозревать! Дьявол преисполняет умы наши сомнениями, но тот, кто им поддается, слаб духом и склонен ко злу. Офицеры и команда этого судна не дураки выпить и притом щедры, как князья. А кроме того, они никогда не забывают перед уходом уплатить по счету, и потому я смело могу сказать, что они порядочные люди.

— А я говорю, что они пираты.

— Пираты! — повторил Джорам, с подчеркнутым недоверием глядя прямо в лицо насторожившемуся Уайлдеру. — Пират — не просто слово, мистер Роберт, нельзя его швырять в лицо человеку, коли у тебя нет достаточных оснований, чтобы опровергнуть обвинение в клевете, если такое дело вынесут на суд двенадцати совестливых присяжных. Но ты, наверно, понимаешь, что и перед кем говоришь.

— Отлично понимаю. Ну, а теперь, поскольку у тебя на этот счет нет никакого настоящего мнения, поди, пожалуйста, и…

— Все, что прикажешь! — вскричал Джорам в восторге от возможности переменить разговор.

— … и спроси своих гостей в нижнем зале, не хотят ли они выпить,

— продолжал старик, указывая трактирщику на дверь с видом человека, уверенного в том, что его не ослушаются.

Как только дверь за хозяином закрылась, Боб повернулся к Уайлдеру.

— Вы, кажется, так же поражены моими словами, как и неверующий Джо? — спросил он.

— Подозрения твои — дело серьезное: их надо основательно подкрепить, прежде чем повторять. А о каком пирате идет слух у этих берегов?

— Поговаривают о знаменитом Красном Корсаре, — ответил старик, понизив голос и беспокойно оглядевшись по сторонам, словно считал, что даже произносить это грозное имя надо с осторожностью.

— Но ведь считается, что он плавает преимущественно в Карибском море.

— Он такой человек, что всегда может появиться в любом месте. Король хорошо заплатит тому, кто отдаст этого злодея в руки правосудия.

— Это легче сказать, чем сделать, — задумчиво произнес Уайлдер.

— Может быть, и так. Я уже старая посудина и могу только указать дорогу, но не вести. Но вы — судно, только что сошедшее с верфи, оснастка у вас новая, а на подводной части корпуса нет ракушек и водорослей. Почему бы вам не разбогатеть, выдав этих негодяев королевским властям? Это означало бы отдать черту то, что он все равно получит рано или поздно.

Уайлдер вздрогнул и отвернулся от собеседника, словно ему пришлась не по вкусу его манера выражаться, но, понимая, что молчать нельзя, спросил:

— Какие у тебя основания считать, что твои подозрения правильны? И, если они и правильны, как ты можешь осуществить свой план, раз поблизости нет военных кораблей?

— Я не могу присягнуть, что прав. Но если мы взяли неверный галс, то выправиться можно, только выяснив, в чем ошибка. Что же до способов осуществить мой план, то, признаюсь, их легче просто назвать, чем провести в жизнь.

— Ладно, ладно, все это пустая болтовня, фантазии твоей седой головы, — холодно бросил Уайлдер. — И чем меньше ты будешь об этом говорить, тем лучше. Между прочим, мы забыли о нашем деле. Сдается мне, мистер Роберт, что ты все время подаешь фальшивые световые сигналы, чтобы увильнуть от дела, за которое тебе уже наполовину заплачено.

Старый моряк слушал Уайлдера с явным удовольствием, что, вероятно, удивило бы молодого человека, если бы тот не встал и не принялся озабоченно расхаживать по тесной комнатке.

— Ну что ж, — отозвался старик, пытаясь скрыть свое удовлетворение за обычным хитроватым выражением лица, — я старый фантазер и частенько воображаю, будто плыву по морю, когда на самом деле накрепко пришвартован к берегу! Думаю, мне скоро придется свести счеты с дьяволом, чтобы он получил свою долю моего несчастного остова, а я остался бы капитаном своего корабля. Теперь я целиком к услугам вашей чести.

Уайлдер снова уселся на свое место и принялся подробно рассказывать своему собеседнику, как опровергнуть все им же самим сказанное в пользу судна, готового к выходу в море.

Глава 11

Несмотря на это, он человек состоятельный…

Три тысячи червонцев…

Пожалуй, вексель его взять можно.

Шекспир, Венецианский купец

С течением дня надежды на благоприятный ветер становились все определеннее, а по мере того как он усиливался, появлялись и признаки, говорившие о намерении бристольского купца^[545] оставить порт. Шестьдесят лет назад выход в море большого судна был в американском порту событием гораздо более значительным, чем теперь, когда порты принимают и отправляют до двадцати кораблей в день. Хотя добрые обыватели Ньюпорта считали себя жителями одного из главных городов колонии, они еще не были пресыщены зрелищами и потому наблюдали за суетней на борту «Каролины» отнюдь не тем безразличным взглядом, которым с течением времени приучаешься созерцать даже целую маневрирующую эскадру. Поэтому набережные заполнены были не только мальчишками, но и зеваками всех возрастов. Даже многие из наиболее уважаемых и деятельных горожан решились разжать кулак, в котором они держали минуты своего драгоценного времени, и дали этим минутам течь свободно и без счета; впрочем, они были убеждены, что отнюдь не теряют времени, позволив любопытству возобладать над корыстолюбием, и вышли из своих лавок и мастерских, чтобы полюбоваться таким благородным зрелищем, как корабль, снимающийся с якоря.

Однако «Каролина» готовилась к отплытию так медленно, что не один ротозей потерял терпение. Многие из более чистой публики уже удалились с набережной, а благородное судно продолжало качаться на якоре от малейшего дуновения ветра, и нос его поворачивался то вправо, то влево, так что оно походило на норовистого скакуна, что рвет узду из рук конюха, яростно грызет удила и нетерпеливо бьет о землю копытом, стремясь помчаться по ипподрому. В непонятной медлительности прошел целый час, после чего в толпе распространился слух, будто одно важное лицо из командного состава корабля серьезно ранено. Но слух этот был уже почти забыт, когда из носового борта «Каролины» блеснул огонь, заклубился и поднялся к небу дым, и тотчас же вслед за тем грянул выстрел. Собравшиеся на берегу зрители оживились, как это обычно бывает перед началом долгожданного события, и теперь уже никто, казалось, не сомневался, что, даже если на корабле что-нибудь и случилось, все же он обязательно выйдет в море.

Уайлдер внимательно следил за всем, что происходило на палубе судна, за сигналом к отплытию, за поведением нетерпеливой толпы. Прислонившись к лапе якоря, брошенного за негодностью на небольшой пристани, несколько в стороне от той, где столпилось большинство зрителей, он целый час простоял без движения, не замечая ничего вокруг. Когда раздался пушечный выстрел, он вздрогнул, но отнюдь не от нервного возбуждения, заставившего многих сделать то же самое, — он только поднял голову и торопливо, тревожно обвел глазами улицы, находившиеся в поле его зрения. Затем он тотчас же снова опустил голову, но по его блуждающим глазам и взволнованному выражению лица наблюдатель мог бы понять, что молодой человек с беспокойством ожидает чего-то, что должно вот-вот произойти. Однако минута текла за минутой, и спокойствие постепенно возвращалось к нему; наконец довольная улыбка озарила его черты.

Но вдруг посреди всех этих приятных размышлений он услышал голоса и, обернувшись, увидел неподалеку от себя довольно большую группу людей. Уайлдер мгновенно различил среди них миссис Уиллис и Джертред, одетых в дорожные костюмы, что не оставляло никаких сомнений в их скором отъезде.

Облако, набежавшее на солнце, не так затемняет поверхность земли, как омрачила лицо Уайлдера эта неожиданная картина. Он слепо верил в успех своей хитрости; хотя она и была шита белыми нитками, он все же рассчитывал, что с ее помощью воздействует на боязливых и доверчивых женщин. И вот все надежды его рушились. Яростно проклиная сквозь зубы своего вероломного сообщника, он постарался укрыться за лапой якоря, не спуская помрачневшего взгляда с «Королевской Каролины».

Компания, сопровождавшая путешественниц на берег, была, подобно любой компании, собравшейся на проводы дорогих друзей, невесела и тревожно настроена. Кто-то говорил, но быстро и нетерпеливо, словно стараясь, чтобы разлука, о которой все так сожалели, наступила поскорее; другие молчали, но по лицам их можно было догадаться, что они чувствуют. Уайлдер слышал, как чьи-то голоса высказывали самые горячие пожелания, требовали каких-то обещаний, слышал, как на все это отвечал печальный голос Джертред, но сам упорно не желал бросить хотя бы беглый взгляд на говоривших.

В конце концов совсем близко от него послышались шаги, и он на миг посмотрел в ту сторону. Глаза его встретились с глазами миссис Уиллис. Внезапно узнав друг друга, оба вздрогнули; однако к миссис Уиллис сразу же вернулось самообладание.

— Вы видите, сэр, — сказала она с самым невозмутимым видом, — высказанных вами опасений оказалось недостаточно, чтобы мы переменили решение.

— Я очень хотел бы, сударыня, чтобы вам не пришлось раскаяться в своей смелости.

Наступило краткое молчание. Миссис Уиллис погрузилась в невеселые размышления. Оглянувшись, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает, она сделала шаг по направлению к юноше и сказала едва слышно:

— Еще есть время. Дайте мне хоть намек на какие-либо основания для того, о чем вы говорили, и я стану ждать другого судна. Нелепое предчувствие заставляет меня верить вам, молодой человек, хотя рассудок внушает мне, что вы, по всей вероятности, просто потешаетесь над нашей женской боязливостью.

— Потешаюсь! По такому поводу я не стал бы потешаться ни над одной женщиной, а уж над вами и подавно.

— Удивительно, совершенно необъяснимо со стороны незнакомого человека! Есть ли у вас хоть один факт, хоть малейший довод, который я могла бы представить друзьям моей юной воспитанницы?

— Вам они уже известны!

— Тогда, сэр, я против своей воли вынуждена считать, что вы имеете какие-то очень веские причины скрывать свои доводы, — холодно произнесла разочарованная и даже оскорбленная гувернантка. — Ради вас самого я надеюсь, что причины эти благовидные. Благодарю вас за все, если ваши намерения благородны. Если же нет, я вас прощаю.

Они расстались с холодностью людей, между которыми нет доверия. Уайлдер вновь отступил за свое укрытие. Он стоял, горделиво выпрямившись, с серьезным и, пожалуй, суровым лицом. Однако он расположился в таком месте, что волей-неволей слышал большую часть того, о чем разговаривала собравшаяся компания.

Говорила, как и следовало ожидать, главным образом миссис де Лэси. Она громким голосом давала мудрые советы вперемешку с различными соображениями по специальным вопросам, восхищая всех присутствующих смелостью мыслей, и, конечно, потягаться с ней в этом не могла бы ни одна женщина, которой не выпало на долю исключительное счастье быть доверенным лицом адмирала. Не переводя дыхания расточала она все свои запасы мореходных знаний и бесчисленные увещевания заботиться о здоровье, часто писать, повторить слово в слово то, что она просит передать от нее лично ее брату генералу, не выходить на палубу при сильном ветре, подробно сообщать обо всех необыкновенных вещах, которые, может быть, доведется увидеть во время плавания.

— А теперь, дорогая моя племянница, — закончила свою речь вдова контр-адмирала, высказав все то, что говорится в подобных случаях, — теперь, дорогая племянница, вверяю тебя могучему океану и промыслу того, кто еще могущественнее, — его творцу. Забудь все, что ты слышала о недостатках «Королевской Каролины»: мнение престарелого моряка, который плавал с покойным адмиралом, убеждает меня в том, что эти разговоры основаны на недоразумении. («Гнусный предатель! «— пробормотал Уайлдер.) Что, что? — спросила миссис де Лэси и, не получив ответа, продолжала: — По зрелом размышлении я пришла к тому же выводу, что и он. Конечно, полагаться на ватерштаги и ватервулинги при креплении бушприта — недопустимая небрежность, но, как сказал мне мой старый друг, даже этот недочет можно выправить, прибегнув к прибавочным снастям и пушечным найтовам. Я написала записку командиру,

— Джертред, милочка, пожалуйста, всегда называй командира этого судна «мистер Никольс», ибо только те, кто получил звание на королевской службе, имеют право называться капитаном: звание капитана очень почетное, к нему надлежит относиться с уважением, оно ведь следующее за флагманом, — так вот, я написала записку командиру насчет бушприта, и он позаботится, чтобы это упущение было исправлено. А теперь, голубка моя, благослови тебя господь! Береги себя, передай отцу мой нежнейший привет и как можно подробнее описывай китов, с которыми вы повстречаетесь.

На глазах достойной и добросердечной вдовы выступили слезы, голос ее задрожал почти естественно, и все присутствующие были растроганы. Это несколько скрасило последние минуты прощания. Наконец раздался плеск весел, и шлюпка унесла путешественниц к кораблю.

Уайлдер прислушивался к этим столь привычным для него звукам с лихорадочным возбуждением, причину которого и сам не мог себе объяснить; внезапно легкое прикосновение чьей-то руки к его плечу отвлекло молодого человека от неприятных мыслей. Он с удивлением взглянул на того, кто его потревожил: это оказался паренек лет пятнадцати. Лишь всмотревшись внимательнее, молодой моряк понял, что перед ним юный слуга Корсара, уже известный нам под именем Родерика.

— Что тебе? — спросил он, несколько оправившись от удивления.

— Мне велено вручить вам лично эти приказы, — был ответ.

— Приказы? — повторил молодой человек с легкой усмешкой. — Власть, передающую свои распоряжения с таким посыльным, придется уважать.

— Эта власть не раз доказала, что ослушаться ее — дело опасное, — серьезно возразил мальчик.

— Вот как! В таком случае, сейчас же посмотрим, в чем дело, чтобы не совершить роковой ошибки. Тебе велено дожидаться ответа?

Молодой человек сломал печать и, снова подняв глаза, увидел, что посыльный уже исчез. Понимая, что бесполезно преследовать такого легкого и быстроногого бегуна среди лабиринта бревен, загромождавших пристань и прилегающий берег, он развернул письмо и прочел:

«Несчастный случай вывел из строя командира «Королевской Каролины», уже готовой к выходу в море. Отправители груза не решаются доверить судно помощнику, а оно должно отплыть. Я знаю, что оно считается быстроходным. Если у вас есть документы, удостоверяющие вашу добропорядочность и мореходные знания, воспользуйтесь случаем и займите должность, которую вы в конце концов все равно займете. О вас уже упоминали, и заинтересованные лица усердно вас ищут. Если вы получите это письмо вовремя, не теряйте ни минуты и проявите решительность. Не выражайте удивления, если встретите неожиданную поддержку. У меня больше агентов, чем вы думаете, и по вполне понятной причине: золото ведь желтое, хотя я Красный»

Подпись, содержание и стиль письма не оставили у Уайлдера ни малейшего сомнения в том, кто его писал. Быстро оглядевшись по сторонам, он вскочил в шлюпку и, прежде чем лодка путешественниц достигла «Каролины», был уже на полпути между нею и берегом. Налегая на весла сильными и умелыми руками, он вскоре очутился на палубе судна и, пробившись сквозь толпу провожающих, которые всегда загромождают отплывающее судно, он пробрался в ту часть его, где собралось несколько человек; по их деловитому виду легко было догадаться, что это и есть люди, более всех заинтересованные в судьбе корабля. Уайлдер даже не успел отдышаться, не то что поразмыслить, на какое отчаянное дело он так внезапно решился. Но теперь, если бы даже он захотел отказаться от задуманного, отступить уже нельзя было, не вызвав опасных подозрений. В один миг он собрался с мыслями и спросил:

— Я говорю с владельцами «Каролины»?

— Наша фирма зафрахтовала это судно, — ответил степенный, осторожный и хитроватый на вид человек в одежде богатого купца.

— Я слышал, что вы нуждаетесь в опытном командире.

— Опытные командиры всегда нужны владельцу ценного судна, — ответил купец. — Полагаю, что «Каролина» в этом отношении обеспечена.

— Но я слышал, что сейчас срочно нужен человек, способный временно заменить командира.

— Если бы оказалось, что командир «Каролины» по какой-либо причине не в состоянии выполнять свои обязанности, такая возможность, конечно, могла бы возникнуть. А вы ищете места?

— Я явился предложить себя на вакантную должность.

— Было бы благоразумнее, если бы вы сперва удостоверились, что она действительно вакантна. Но раз вы претендуете на командование таким судном, у вас, наверно, имеются доказательства ваших способностей и знаний?

— Надеюсь, этих документов будет достаточно, — сказал Уайлдер, подавая своему собеседнику два незапечатанных конверта.

Внимательно читая рекомендации, тот время от времени бросал на Уайлдера поверх очков проницательный взгляд, потом опять возвращался к бумагам, явно пытаясь по личному наблюдению убедиться в справедливости того, что читает.

— Гм! Рекомендации у вас действительно прекрасные, молодой человек, и вполне достойные доверия, принимая во внимание, что они исходят от двух таких уважаемых и богатых торговых домов, как «Спригс, Боге и Твид», а также «Хэммер и Хэкет». В колониях его величества не найдешь фирмы богаче и солиднее, чем первая. Вторую я также весьма уважаю, хотя завистники говорят, что она ведет слишком широкие операции.

— Раз вы о них столь высокого мнения, значит, опираться на их дружеское расположение не слишком уж большая дерзость с моей стороны?

— Ничуть, ничуть, мистер… э… о… — и он опять взглянул на письма, — мистер Уайлдер. В делах честное предложение никогда не бывает дерзостью. Не будь предложения и спроса, наши товары никогда не переходили бы из рук в руки, молодой джентльмен… ха-ха-ха!.. и никогда не давали бы нам прибыли!

— Я совершенно с вами согласен. Потому разрешите мне повторить мое предложение.

— Оно вполне честное и разумное. Но вы не можете требовать, мистер Уайлдер, чтобы мы создали вакансию специально для вас, хотя следует признать, что документы у вас падежные, как подпись самих Спригса, Богса и Твида.

— Я полагал, что командир судна серьезно пострадал…

— Пострадал, но не серьезно, — прервал его осторожный фрахтователь^[546], поглядывая на нескольких владельцев груза и одного-двух праздных свидетелей разговора, которые могли его слышать. — Конечно, пострадал, но не настолько, чтобы оставить корабль. Нет, нет, господа, славное судно «Королевская Каролина» следует своим курсом, как обычно под командованием старого, опытного моряка Николаса Никольса.

— В таком случае, сэр, мне очень жаль, что я отнял у вас столь драгоценное сейчас время, — сказал Уайлдер, поклонившись с разочарованным видом и делая шаг назад, словно собрался уходить.

— Не спешите, молодой человек, не спешите. Сделку заключить — не парус спустить. Возможно, ваши услуги и понадобятся, хотя, вероятно, и не в ответственной должности командира. Во что вы цените звание капитана?

— Звание для меня безразлично, лишь бы мне доверили судно и дали соответственные полномочия.

— В высшей степени разумный молодой человек, — пробормотал осторожный купец, — и умеет отличить видимость от сущности! Однако джентльмен вашей профессии и с вашим здравым смыслом должен понимать, что вознаграждение всегда соответствует званию. Если бы в этом деле я выступал от своего имени, все было бы совершенно иначе, но, будучи только агентом, я обязан соблюдать интересы своего доверителя.

— Вознаграждение меня не интересует, — сказал Уайлдер с поспешностью, которая могла бы повредить ему, если бы его будущий хозяин не сосредоточил все свои помыслы на том, как бы подешевле нанять молодого человека. (Тут, как и во всех случаях, когда речь шла о сбережении лишнего гроша, купец проявлял самое решительное упорство.) — Я ищу службу.

— И вы ее получите. Вы также убедитесь, что мы вовсе не скареды. Конечно, вы не можете рассчитывать на аванс, поскольку рейс продлится не более месяца, ни не добавочное вознаграждение за погрузку, так как все трюмы уже загружены до самых люков, ни на очень большое жалованье, ибо мы берем вас главным образом из любезности к столь достойному молодому человеку и желая воздать честь рекомендации такой уважаемой фирмы, как «Спригс, Богс и Твид». Но вы увидите, что мы щедры исключительно щедры… Постойте-ка, а кто нам докажет, что вы именно то лицо, о котором идет речь в рекомендации?

— А разве то, что документы эти у меня, не доказательство?

— Этого было бы достаточно в мирное время, когда королевство не страдает от тягот войны. К этим документам следовало бы приложить описание внешних примет, подобно тому как сопроводительное письмо прилагается к корабельному патенту. Поскольку, предоставляя вам должность капитана, мы идем на некоторый риск, вас не удивит, если это отразится на сумме вознаграждения. Мы щедры; я полагаю, ни одна фирма в колониях не платит щедрее нас, но мы также и осмотрительны.

— Я уже говорил вам, сэр, что вопрос о вознаграждении не может повлиять на нашу сделку.

— Отлично! Очень приятно вести дело на таких великодушных и благородных началах. И все же мне жаль, что письма не снабжены нотариальной печатью или описанием ваших примет. Вот подпись Роберта Твида, я хорошо знаю ее и рад был бы, если бы она стояла под обязательством на десять тысяч фунтов, — разумеется, при наличии солидного поручителя. Однако в данном случае наша неуверенность наносит ущерб вашим материальным интересам, молодой человек, так как нам самим приходится выступать как бы поручителями в том, что вы действительно то лицо, за которое себя выдаете.

— Чтобы вы совершенно успокоились на этот счет, мистер Бэйл, — послышался голос из небольшого кружка людей, с заметным интересом следивших за переговорами, — я могу удостоверить — если угодно, даже под присягой — личность этого джентльмена.

Изумленный Уайлдер мгновенно обернулся, чтобы поглядеть, кого из знакомых свела с ним судьба столь неожиданным и, может быть, столь неприятным для него образом в этой местности, где, как он надеялся, его никто не знает. К своему величайшему удивлению, он увидел, что то был не кто иной, как хозяин «Ржавого якоря». Честный Джо с самым серьезным и невозмутимым видом ожидал, какое впечатление произведет его свидетельство на колеблющегося негоцианта.

— Понимаю. Этот джентльмен останавливался у вас на сутки, и вы можете удостоверить, что он аккуратно платил и благопристойно вел себя. Но мне нужен документ, который можно было бы присовокупить к нашей переписке с владельцами «Каролины» в Англии.

— Я не знаю, какого рода свидетельство вы сочли бы для этого достаточным, — все так же невозмутимо ответил трактирщик, с самым невинным видом разводя руками, — но если вам пригодится сделанное под присягой заявление домовладельца, то вы ведь сами должностное лицо и можете хоть сейчас продиктовать мне слова присяги.

— Нет, нет! Хоть я и должностное лицо, но присяга была бы сделана не по форме и не имела бы законной силы. Что же, однако, вам известно об этом молодом человеке?

— Что он один из лучших моряков в колонии, хоть еще и молод. Может быть, есть моряки более испытанные и опытные, да и, наверно, таких можно найти, но что касается энергии, бдительности, благоразумия — особенно благоразумия, — то равных ему найти трудно.

— И вы, значит, совершенно уверены, что этот джентльмен и есть то лицо, о котором говорится в бумагах?

Джорам взял документы с тем же поразительным спокойствием, какое хранил с самого начала, и с добросовестнейшим вниманием принялся изучать их. Для этого ему пришлось надеть очки, ибо владелец «Ржавого якоря» был уже в летах, и Уайлдер подумал, что Джо являет собой сейчас пример того, каким добропорядочным человеком может казаться мошенник, если только он сумеет напустить на себя достойный вид.

— Все в полном порядке, мистер Бэйл, — продолжал трактирщик, снимая очки и возвращая бумаги. — Здесь только забыли упомянуть о том, как он спас «Лайвли Нэнси» у Гаттераса и как он провел «Пегги и Долли» через Саваннский бар без лоцмана и к тому же при ураганном ветре с северо-востока. Я, как вы знаете, тоже поплавал в молодости и потому, когда услышал об этих делах от других моряков, сразу понял, как это было трудно. Я заинтересован в том, чтобы с этим кораблем все было благополучно, сосед Бэйл (хоть вы богач, а я бедняк, мы все же соседи), повторяю, заинтересован, ибо это судно редко уходит из Ньюпорта, не оставив у меня в кармане звонкой монеты, иначе я не явился бы сюда поглядеть, как оно поднимает якорь.

С этими словами трактирщик постарался дать ощутимое доказательство того, что его посещение не осталось без награды: в его кармане забренчало — звук, приятный слуху сребролюбивого купца не менее, чем его собственному. Оба достойных джентльмена засмеялись с полным взаимопониманием людей, извлекших немалую выгоду из «Королевской Каролины». Негоциант знаком отозвал Уайлдера в сторону, и после кратких переговоров условия, на которых нанимался молодой человек, были наконец согласованы. Настоящий капитан останется на судне и в качестве гарантии, и для сохранения репутации «Каролины». Но Уайлдеру откровенно сказали, что несчастный случай, а именно — перелом ноги, с которым сейчас возятся хирурги, — по всей вероятности, заставит его с месяц пролежать, и все это время его обязанности должен будет выполнять наш искатель приключений. Все это заняло еще добрый час, а затем фрахтователь сошел на берег, вполне удовлетворенный благоразумием и бережливостью, с которыми он выполнил свои долг в отношении владельцев корабля. Однако, прежде чем спуститься в шлюпку, он, желая соблюсти и свои собственные интересы, решил воспользоваться случаем и заставить трактирщика законным образом засвидетельствовать под присягой все, что тому было известно об Уайлдере. Честный Джо не скупился на обещания, но теперь, когда все так счастливо обернулось, постарался уклониться от их исполнения, ибо уже не видел никакой необходимости подвергаться излишнему риску. Все хорошенько обдумав, он счел, что обман в данном случае оправдывается полным отсутствием у него каких-либо сведений.

Нет нужды описывать суматоху, которая обычно поднимается минут за десять до отхода торгового судна, особенно если, на его счастье — или, вернее, несчастье, — оно взяло пассажиров. Некоторые люди расстаются с отплывающим кораблем так же неохотно, как с любым другим верным источником дохода, и вяло сползают с его бортов, словно раздувшиеся после кровавого пиршества пиявки. Простые матросы, которым приходится прямо-таки разрываться между приказаниями штурмана^[547] и прощальными приветствиями родственников и друзей, носятся во все стороны, но только не туда, куда следует, и, может быть, это единственные мгновения в их жизни, когда они словно забывают, как нужно обращаться со столь привычными для них снастями и канатами. Однако, несмотря на все эти досадные проволочки и обычные неполадки, «Королевская Каролина» избавилась наконец от всех своих посетителей, кроме одного, и Уайлдер смог вкусить радость, понятную только моряку: остаться на свободной от чужих палубе среди дисциплинированной команды.

Глава 12

Зови команду наверх!

Живей за дело, не то налетим на рифы.

Шекспир, Буря

Все рассказанное выше заняло добрую половину дня. Ветер дул непрерывно, по был еще недостаточно свеж. Тем не менее, едва Уайлдер избавился от праздного любопытства бездельников с берега и суетливых попечений деловитого фрахтователя, он стал осматриваться, желая как можно скорее и полнее использовать ветер. Послав за штурманом, он сообщил ему свои намерения и направился в ту часть палубы, откуда мог лучше всего разглядеть то, чем стал сейчас командовать и где мог обдумать неожиданное и необычайное свое положение.

«Королевская Каролина» не напрасно носила столь гордое имя. Это был корабль как раз таких пропорций, которые обеспечивают и удобства и мореходные качества. Из письма Корсара явствовало, что судно славится быстроходностью, и его новый молодой командир с величайшей радостью убедился, что «Каролина» — именно такое судно, какого бы ему хотелось. Дисциплинированная, деятельная и опытная команда, пропорциональный рангоут, легкая парусина, невысокие надстройки обеспечивали все преимущества, каких можно было желать. Повеселевшим взглядом Уайлдер быстро окинул людей и предметы, которыми ему предстояло распоряжаться, и губы его зашевелились, словно он мысленно благодарил судьбу или же просто радовался чему-то, не считая нужным высказаться вслух.

К этому времени все матросы по команде штурмана собрались у шпиля^[548], чтобы выбрать якорь. — работа, где как нельзя лучше проявлялась сила каждого из них в отдельности и всех вместе. Мускулы их напряглись в согласованном быстром движении, работа сопровождалась певучими восклицаниями, четкими и бодрыми. Словно желая почувствовать свою власть, наш герой тоже возвысил голос, и в крики матросов ворвалось одно из тех ободряющих восклицаний, какими морские офицеры обычно воодушевляют своих людей. Голос капитана звучал громко, смело, повелительно.Матросы вздрогнули, словно горячие скакуны при звуке сигнала, и каждый бросал взгляд назад, словно желая по достоинству оценить нового начальника. Уайлдер улыбнулся, видимо довольный своим успехом, и, повернувшись, чтобы пройтись по шканцам, вдруг снова встретил спокойный, задумчивый, но, разумеется, изумленный взгляд миссис Уиллис.

— Вы изволили высказать по поводу этого корабля такое мнение, что я никак не ожидала увидеть вас здесь и в этой ответственной должности,

— сказала она с ледяной иронией.

— Вам, вероятно, известно, сударыня, о несчастном случае с капитаном? — ответил молодой моряк.

— Известно. Я также слыхала, что ему нашли временного заместителя. Но, полагаю, вы, поразмыслив, не найдете странным, что я удивилась, увидев, кто этот заместитель?

— Может быть, из наших разговоров вы составили себе неблагоприятное мнение о моих мореходных способностях? Но я надеюсь, что на этот счет вы успокоитесь, так как…

— Вы, несомненно, мастер своего дела! Во всяком случае, пустячная опасность, по-видимому, не заставит вас отказаться от возможности проявить свои познания. Скажите, мы будем иметь удовольствие находиться в вашем обществе в течение всего пути или вы оставите нас по выходе из порта?

— Мне поручено вести судно до порта назначения.

— Значит, можно надеяться, что та опасность, которую вы усматривали или воображали, теперь уменьшилась, иначе вы не согласились бы подвергнуться ей вместе с нами.

— Вы ко мне несправедливы, сударыня! — горячо возразил Уайлдер, сам не замечая того, что смотрит на Джертред, которая задумчиво, но внимательно прислушивалась к их разговору. — Я согласился бы подвергнуться любой опасности, чтобы обеспечить спокойствие вам и этой молодой даме.

— Надеюсь, эта молодая дама оценит ваше благородство! — И, сменив принужденный тон на более естественный и гораздо более соответствующий ее обычной кроткой задумчивости, миссис Уиллис продолжала: — У вас есть могущественный защитник, молодой человек, — мое необъяснимое желание верить вам, хотя желание это идет вразрез с моим рассудком. Но корабль, наверно, нуждается сейчас в своем командире, и потому я не стану вас задерживать. Мы, несомненно, еще не раз получим возможность оценить ваши достоинства и способность оказать нам услугу. Джертред, дитя мое, обычно считается, что женщины на корабле только мешают, а сейчас вдобавок предстоит сделать особенно сложный маневр.

Джертред вздрогнула, покраснела и последовала за гувернанткой на противоположную сторону шканцев, хотя наш искатель приключений и бросил на нее взгляд, не оставлявший сомнении в том, что он-то никак не считает ее присутствие помехой. Дамы устроились в таком месте, что находились в стороне от всех и не мешали работам, происходившим на корабле, но в то же время имели возможность во всех подробностях наблюдать за выполнением маневра. Разочарованный моряк вынужден был прервать разговор, который он с величайшей радостью продолжил бы до тех пор, пока не пришлось бы принять от лоцмана управление кораблем. К тому времени якорь был уже поднят, и матросы деятельно ставили паруса. Уайлдер с лихорадочным возбуждением отдался работе и, сменив офицера, отдававшего приказания, принял на себя непосредственное командование.

Паруса один за другим падали с реев, их растягивали и закрепляли, всюду кипела сложная работа, и Уайлдера целиком поглотила редко покидающая моряка забота о своем корабле. К моменту, когда все паруса

— от бом-брамселей до самых нижних — были поставлены и судно повернулось носом к выходу из гавани, наш искатель приключений уже почти забыл, что он чужой среди тех, чьим командиром сделался столь необычайным образом. Уайлдер внимательно оглядел каждый рей, каждый парус, — словом, все, от клотика до нижней части корпуса, — затем бросил взгляд за борт, чтобы убедиться, что в воде не осталось даже случайно болтающихся кончиков снастей, которые могли бы замедлить ход судна. И тут он заметил, что с подветренной стороны на буксире держится ялик, а в нем сидит какой-то мальчик; когда весь остов корабля пришел в движение, ялик заплясал на волнах, зыбкий и легкий, как перышко. Догадавшись, что ялик этот с берега, Уайлдер подошел поближе и спросил, чей он. Один из помощников капитана указал на Джорама; достойный трактирщик в эту минуту поднимался на палубу из внутренних помещений корабля, где он сводил счеты с ненадежным или — что в его глазах было то же самое — уходящим в плавание должником.

Один вид этого человека напомнил Уайлдеру обо всем, что произошло утром, и о сложности той миссии, которую он на себя взял. Но трактирщик думал только о своих денежных расчетах, и встреча с Уайлдером, по-видимому, не вызвала у него никаких особых чувств. Он подошел к молодому человеку и, назвав его капитаном, пожелал ему доброго пути с обычными изъявлениями вежливости, принятыми у моряков, когда они расстаются при подобных обстоятельствах.

— Удачный вы сделали галс, капитан Уайлдер, — сказал он в заключение, — и я надеюсь, что ваш путь будет недолог. К утру вы уже потеряете из виду берег, и, если я хорошо разбираюсь в погоде, ветер будет дуть с востока сильнее, чем, может быть, вам бы хотелось.

— А как вы думаете, сколько времени продлится мое плавание? — спросил Уайлдер, понизив голос так, чтобы его мог слышать только трактирщик.

Джорам украдкой огляделся по сторонам, и, когда он убедился, что поблизости никого нет, на его лице, обычно выражавшем лишь тупое самодовольство, появилась жестокая, хитрая усмешка, и, приложив палец к носу, он пробормотал:

— А ловкую клятву я дал фрахтователю, мистер Уайлдер?

— Я действительно не ожидал от вас такой прыти и…

— … осведомленности! — добавил владелец «Ржавого якоря», заметив, что его собеседник ищет подходящего слова. — Да, в таких вещах я всегда отличался сообразительностью. Но, когда человек что-нибудь знает наверняка, зря трепать языком просто глупо.

— Конечно, осведомленность — великое преимущество. Я полагаю, она доставляет вам немалую выгоду?

— Ах, мистер Уайлдер, ну что сталось бы со всеми нами в такие тяжелые времена, если бы мы честно не зарабатывали свои гроши любым способом? Я воспитал своих славных ребятишек, можно сказать, в кредит, но не моя вина будет, если я не оставлю им чего-нибудь, кроме доброго имени. Недаром ведь говорится, что оборотистый шестипенсовик стоит лежачего шиллинга. Но ведь всякий предпочитает человека, который не будет стоять, разинув рот и опустив руки, когда друг нуждается в его добром слове или помощи. Теперь вы будете знать, что такого человека найти можно, — как говорят наши политики, готовые пройти огонь и воду ради своего дела, правое оно или нет.

— Весьма достойные принципы, и рано или поздно они прославят вас в этом мире! Но вы забыли ответить на мой вопрос: сколько времени продлится мое плавание?

— Да бог с вами, мистер Уайлдер! Мне ли, ничтожному трактирщику, говорить капитану этого гордого корабля, с какой стороны подует ветер! Там, в своей каюте, лежит замечательный человек, достойный командир Никольс; он умел делать со своим судном все, что хотел, — с какой же стати предполагать, что джентльмен с такими хорошими рекомендациями, как ваши, не сделает того же? Я надеюсь услышать, что плавание вы провели отлично и вполне оправдали то доброе слово, которое мне удалось за вас замолвить.

Уайлдер в глубине души проклял хитроумие мошенника, с которым он невольно оказался в сговоре: он отлично понимал, что Джорам твердо решил не брать на себя никакой ответственности, кроме самой необходимой, и поэтому ни за что не ответит прямо на его вопрос. Поэтому после минутного размышления молодой человек снова поспешно заговорил:

— Вы видите, корабль набирает скорость, и нам сейчас не до шуток. Вы знаете о письме, которое я получил нынче утром?

— Бог ты мой! Что я, почтмейстер? Откуда мне знать, какие письма доходят в Ньюпорт, а какие задерживаются!

— Прожженный и в то же время трусливый негодяй! — пробормотал молодой моряк. — Но одно-то вы наверняка можете сказать: меня сразу начнут преследовать или там рассчитывают, что я под любым благовидным предлогом задержу судно в открытом море?

— Да хранит вас господь, молодой джентльмен! Вот уже поистине странно: человек, только сутки пробывший на берегу, задает такие вопросы человеку, который, можно сказать, последние двадцать пять лет только с берега и видит море. Насколько мне помнится, сэр, вы будете вести судно к югу до тех пор, пока не потеряете из виду острова. А затем уж вам придется делать все расчеты в зависимости от ветра, так чтобы не попасть в Гольфстрим, где, как вы знаете, течение потянет вас в одну сторону, в то время как вам приказано идти в противоположную.

— Круче к ветру! Держи круче! — недовольным голосом закричал лоцман матросу у румпеля. — Ни под каким видом нельзя оказаться под ветром у работорговца!

Уайлдер и трактирщик вздрогнули, словно оба испытывали тревожное чувство от такого соседства. Уайлдер указал на ялик и промолвил:

— Мистер Джорам, если вы не собираетесь выйти с нами в море, вам пора спуститься в ялик.

— Да, да, я вижу, вы уже довольно далеко отплыли и пора мне с вами расстаться, как ни приятно мне ваше общество.

С этими словами хозяин «Ржавого якоря» перемахнул ва борт, ловко спрыгнул в ялик и крикнул:

— Ладно, ребята, добрый вам путь! Крепкого попутного ветра, спокойного плавания, быстрого возвращения!.. Отдай конец! — приказал он, обращаясь к мальчику.

Приказ был тотчас выполнен. Ялик, уже не связанный с кораблем, тотчас же отстал от него. Сделав небольшой поворот, он остановился на месте, а мощный корабль прошел мимо, как слон, с чьей спины только что слетела бабочка. С минуту Уайлдер следил за яликом глазами, но вскоре его внимание привлек голос лоцмана с носовой части корабля:

— Эй, парень, подними-ка немножко легкие паруса! Подними, говорю тебе! Старайтесь выиграть каждый дюйм, иначе нам не пройти на ветре у работорговца. Держите круче, сор, говорю вам, держите круче!

— Работорговец… — пробормотал наш искатель приключений, устремляясь в ту часть корабля, откуда было лучше видно это крупное судно, с которым его связывал теперь двойной интерес. — Да, работорговец! Может быть, и не так-то легко нам будет пройти на ветре у работорговца!

Тут, сам того не заметив, он очутился неподалеку от миссис Уиллис и Джертред. Облокотившись о фальшборт шканцев, девушка с интересом и удовольствием, вполне естественным в ее возрасте, смотрела на странное судно, стоявшее на якоре.

— Может быть, вы станете смеяться надо мной и скажете, что я взбалмошна и легковерна, дорогая миссис Уиллис, — говорила девушка, даже не подозревая, что Уайлдер подошел к ним, — но я бы хотела, чтобы мы были сейчас не на этой «Королевской Каролине», а плыли по океану вон на том красивом корабле!

— Да, корабль действительно красивый! — ответила миссис Уиллис. — Но я не знаю, было бы там безопаснее или удобнее, чем здесь.

— Смотрите, как симметрично и в каком порядке натянуты все канаты! Он колышется на воде, словно морская птица!

— Если бы ты вдобавок назвала эту птицу, сравнение было бы настоящее морское, — с грустной улыбкой сказала гувернантка. — Ты проявляешь способности, достойные жены моряка!

Джертред слегка покраснела и повернулась к гувернантке, чтобы ответить ей в том же шутливом тоне, и тут взгляд ее встретился с устремленными на нее глазами Уайлдера. Девушка еще гуще покраснела и молча постаралась скрыть под широкополой шляпой свое лицо и отражавшееся на нем смущение.

— Ты молчишь, дитя мое, словно всерьез подумываешь о браке с моряком, — продолжала миссис Уиллис, но, судя по ее задумчивому и рассеянному виду, она вряд ли знала, что говорит.

— Море — стихия чересчур зыбкая для меня, — холодно ответила Джертред. — Скажите, миссис Уиллис, судно, к которому мы приближаемся,

— военное? Вид у него воинственный и, пожалуй, даже угрожающий.

— Лоцман дважды назвал его работорговцем.

— Работорговцем! Как же обманчивы его красота и порядок! Никогда больше не поверю внешности, если красота совместима с таким постыдным делом.

— Да, вид его обманчив! — громко произнес Уайлдер, повинуясь неодолимому бессознательному порыву. — Беру на себя смелость сказать, что, как бы ни были прекрасны пропорции и как ни хороша оснастка этого корабля, на всем просторе океана не найти более вероломного судна, чем этот…

— … работорговец? — докончила удивленная миссис Уиллис, которая успела обернуться к молодому человеку, прежде чем он закончил фразу.

— Работорговец! — повторил он и поклонился, словно в благодарность за подсказанное ему слово.

Воцарилось молчание. Миссис Уиллис с минуту пристально вглядывалась в искаженные волнением черты молодого человека, и на лице ее отразилось какое-то странное сложное чувство. Затем она задумчиво опустила глаза и стала смотреть в воду, совершенно поглощенная невеселыми мыслями. Правда, легкая, изящная фигурка Джертред продолжала опираться о фальшборт шканцев, но Уайлдеру уже не удавалось видеть ее лицо, а тем временем шли к своей развязке такие события, что ему вскоре пришлось оторваться даже от столь приятного предмета.

Судно уже прошло между небольшим островком и тем местом на берегу, где захватили Хоумспана, и можно было считать, что оно совсем покинуло внутреннюю гавань. Работорговец стоял прямо у него на дороге, и каждый человек на «Каролине» с интересом гадал, удастся ли им пройти с наветренной стороны другого судна. Всем очень этого хотелось, потому что самолюбие моряка требует, чтобы при встрече с другими судами почетная сторона оставалась за ним. Читатель, однако, легко поймет, что нового командира «Каролины» обуревали при этом чувства, не имеющие ничего общего с профессиональным самолюбием или желанием как можно удачнее сманеврировать.

Каждым нервом своим Уайлдер ощущал, что, возможно, приближается критический момент. Ведь он совершенно не знал ближайших намерений Корсара, а так как того нельзя было обстрелять из форта, он мог бы легко вцепиться в свою добычу на глазах у всего города и овладеть ею, не считаясь с той ничтожной помощью, какая могла быть оказана «Каролине». Позиция пирата оказалась очень выгодной для нападения. «Каролина» и без того была слабым соперником для мощного пиратского судна, а, не ожидающая нападения и не подготовленная, она представляла собой весьма легкую добычу. Нельзя было также ожидать, что хоть один выстрел береговой батареи достигнет цели, ибо суда уже успели отойти на такое расстояние, что ядра оказались бы слишком слабы, а то и вовсе безвредны. Дерзновенность такого шага вполне соответствовала бы славе этого отчаянного разбойника, и теперь осуществление его, по всей видимости, зависело исключительно от прихоти Корсара.

Не приходится удивляться, что наш искатель приключений, находясь во власти этих мыслей и предчувствуя быстрый конец своих новоявленных капитанских полномочий, ожидал развязки с гораздо большим волнением, чем все, кто его окружал. Он подошел к шкафуту и попытался разгадать намерения своих тайных соперников по признакам, знакомым каждому моряку. Но на мнимом работорговце он не заметил ни единого намека на подготовку к отплытию или хотя бы к перемене позиции. Судно стояло на якоре все с тем же глубоким, величавым, но обманчивым спокойствием, которое отличало его в течение всего этого богатого событиями утра. В паутине его оснастки и на длинных вытянутых реях можно было заметить только одного человека — матроса, сидевшего на самом ноке нижнего рея, где он, видимо, что-то чинил. Так как человек этот помещался на наветренной стороне своего судна, то Уайлдеру сразу пришло в голову, что он находится там для того, чтобы в случае надобности забросить на «Каролину» абордажный крюк и сцепить оба корабля. Чтобы предотвратить эту опасность, он тотчас же решил расстроить планы противника. Вызвав лоцмана, Уайлдер сказал ему, что попытка пройти мимо работорговца с его наветренной стороны вряд ли увенчается успехом и что безопаснее будет идти с подветренной.

— Не бойтесь, капитан, не бойтесь, — упрямо возразил лоцман, тем ревнивее блюдя полноту своей власти, что она была весьма кратковременной, и проявляя всю зависть узурпатора к законному государю, которого он временно отстранил от престола. — За меня нечего бояться. Я ведь шатался тут взад и вперед чаще, чем вы переплывали океан, и знаю название каждого подводного камня не хуже, чем городской глашатай знает названия ньюпортских улиц… Держи круче к ветру, паренек, веди на самый ветер, мы вполне можем…

— Судно все содрогается, сэр. Если мы столкнемся с работорговцем, кто станет платить за повреждения?

— Сейчас я отвечаю за все, — упрямо возразил лоцман. — Каждую дырочку, которую я проделаю в ваших парусах, моя жена заштопает иголкой не толще волоса, а руки у нее такие ловкие, словно феи одолжили ей свой наперсток.

— Все это очень красивые слова, а пока что судно сносит и оно теряет ход. Не успеете вы закончить свою похвальбу, как оно окажется в кандалах, словно приговоренный к каторге вор… Эй, парень, брасопь^[549] паруса, ворочай рей!

— Да, да! Держи полнее^[550]! — подхватил лоцман, который теперь уже не был так уверен в своей правоте, ибо ему стало ясно, что судно держит курс прямо на работорговца. — Держи полный бейдевинд^[551], я всегда тебе говорил, полный бейдевинд! Право, не знаю, капитан, но, кажется, мы сможем пройти с подветренной стороны, хотя ветер и изменил направление. Согласитесь, что иначе нам придется лечь на другой галс.

Собственно говоря, ветер стал несколько более благоприятным, хотя немного ослабел. Но так как самые неотесанные люди особенно неохотно признают свои ошибки, то и лоцман старался смягчить свою вынужденную уступку такой оговоркой, которая позволила бы ему сохранить в глазах тех, кто его слушал, репутацию человека, способного предвидеть и предусмотреть любое изменение обстановки.

— Отворачивай от работорговца! — закричал Уайлдер, сменив увещевания на команду. — Отворачивайте от него, сэр, пока еще есть возможность, не то, клянусь…

Он внезапно умолк, ибо взгляд его упал на бледное лицо испуганной Джертред.

— Я тоже считаю, что надо это сделать, так как ветер заходит. Держи круче, парень, под корму судна, что стоит на якоре! Забирай ветра сколько можешь! Пусть задерут лиселя. Работорговец выбирает канат верпа как раз поперек нашего курса. Если на плантациях существуют законы, я за такое дело привлеку его капитана к суду!

— О чем это он? — пробормотал Уайлдер, живо вспрыгнув на пушку, чтобы лучше видеть.

Его помощник указал на подветренную сторону работорговца, где и впрямь по воде хлестал выбираемый канат Наш юный моряк сразу сообразил, в чем дело: Корсар скрытно стоял на шпринге с целью поскорее направить все свои пушки против береговой батареи в случае, если бы пришлось защищаться; а теперь он воспользовался своим выгодным положением, чтобы не дать купцу пройти под ветром. Обстоятельство это вызвало немалое удивление и сотни проклятий у офицеров «Каролины», хотя никто, кроме самого командира, не имел ни малейшего представления об истинной причине того, почему верп был положен поперек их курса. Из всей команды один только лоцман имел причины радоваться. Ведь это он привел судно в такое положение, когда тому одинаково трудно было двинуться в любую сторону. И теперь, если бы в результате труднейшего маневра, который во что бы то ни стало необходимо было выполнить, произошел несчастный случай, у него было бы совершенно достаточное оправдание.

— И беззастенчиво же ведут они себя у самого входа в гавань! — пробормотал Уайлдер, когда он увидел все, что мы сейчас описали — Придется провести судно с наветренной стороны, лоцман. Иного выхода у нас с вами нет.

— За последствия я не отвечаю и беру в свидетели всех находящихся на борту, — ответил тот, напуская на себя оскорбленный вид, но втайне радуясь, что его как будто принуждают сделать то, на чем сам он только что упорно настаивал. — Если рангоут треснет, а такелаж порвется, тут придется звать на помощь суд… Приводи к ветру, парень, и попытайся сделать полуповорот!

Рулевой исполнил приказание. Корабль, ощутив свежий порыв ветра, тяжело привелся к ветру, и паруса за полоскали так, словно взлетела целая стая водяных птиц. Но затем, удержанный рулем, обессилев и потеряв ход, он снова стал спускаться по ветру и боком сближаться с предполагаемым работорговцем, к которому его относил ветер, словно утративший свою силу как раз в ту решающую минуту, когда в нем больше всего нуждались.

Положение «Каролины» понятно будет всякому моряку. Она прошла вперед уже настолько, что была на наветренном траверзе работорговца, но слишком близко к нему и поэтому не могла развернуться в его сторону, опасаясь неминуемого столкновения носом к носу. Ветер был неровный — то налетал порывами, то моментами вовсе замирал. В первом случае высокие мачты «Каролины» изящно склонялись в сторону работорговца, словно посылая ему прощальный привет, но, когда ветер ослабевал, судно тяжело выпрямлялось в прежнее положение, ни на фут не продвигаясь вперед. Однако в результате всех этих движений оно все приближалось и приближалось к своему опасному соседу, и под конец даже последнему юнге стало ясно, что двинуться вперед оно сможет лишь при внезапной перемене ветра, тем более что к тому времени отлив кончился.

Младшие офицеры «Каролины» не стеснялись в выражениях по адресу болвана, из-за которого они оказались в таком нелепом и унизительном положении, а лоцман старался скрыть свою обиду, подчеркнуто громким голосом выкрикивая бесчисленные приказания. Но раж его вскоре сменился полной растерянностью, и матросы в конце концов вовсе перестали выполнять его неясные и противоречивые распоряжения. Между тем, Уайлдер с самым невозмутимым видом скрестил руки на груди и стал неподалеку от обеих пассажирок. Миссис Уиллис пытливо всматривалась в его лицо, стараясь понять характер и размеры опасности, которой они подвергались, если сближение в совершенно спокойном море двух судов, из коих одно стояло на якоре, а другое еле двигалось, вообще могло быть чревато опасностью. Но в лице этом она прочла суровую решимость и ощутила тревогу, хотя в другое время при подобных обстоятельствах она была бы совершенно спокойна.

— Есть у нас причины опасаться чего-нибудь, сэр? — спросила гувернантка, пытаясь скрыть свою тревогу от воспитанницы.

— Я ведь говорил вам, сударыня, что «Каролина» окажется несчастливым кораблем.

Слова эти сопровождались такой горькой усмешкой, что обе женщины усмотрели в ней недоброе предзнаменование. Джертред прижалась к своей спутнице, в которой она издавна привыкла находить опору.

— Но почему команда работорговца не помогает нам благополучно пройти мимо них? — с волнением спросила гувернантка.

— Вы правы: почему бы это? Думаю, что мы их довольно скоро увидим!

— Вы так говорите, молодой человек, и с таким видом, как будто эта встреча нам чем-то угрожает.

— Не отходите от меня, — ответил Уайлдер, сжав губы так, что голос его стал сдавленным. — Что бы ни случилось, держитесь как можно ближе ко мне.

— Выноси бизань-гик круто на ветер! — закричал лоцман. — Спускай шлюпки и отбуксируй нос от его верпа… Стянуть кливер-шкот, набить грота-галс!

Растерянные матросы стояли как вкопанные, не зная, куда бросаться. Одни кричали, что надо делать то-то и то-то, другие так же зычно возражали. Внезапно раздался спокойный, властный голос:

— Молчать на судне!

Сказано это было тоном, в котором звучало полное самообладание и который всегда внушает подчиненным доверие к командиру. Уайлдер стоял на голове шпиля, откуда отлично видел все, что творилось кругом. С одного взгляда он оценил положение «Каролины». В данный момент его глаза были с тревожным вниманием устремлены на невольничье судно — он старался понять, насколько можно было довериться царившему на нем предательскому спокойствию и какую пользу смогут принести какие-либо действия «Каролины». Но неподвижный работорговец казался каким-то заколдованным судном. Среди сложного переплетения его снастей не видно было ни одной человеческой фигуры, кроме упоминавшегося матроса; он продолжал заниматься своим делом так, словно «Каролина» находилась по крайней мере в сотне миль от него. Губы Уайлдера дрогнули в усмешке — горькой или довольной, сказать было трудно, — и он громко скомандовал, чтобы заставить присмиревший экипаж действовать побыстрей:

— Клади паруса на стеньги на всех мачтах!

— Да, — повторил лоцман, — клади все паруса на стеньгу.

— Есть ли на воде шлюпка? — спросил наш искатель приключений.

Дюжина голосов дала утвердительный ответ.

— Спустить в нее лоцмана.

— Это противозаконно! — завопил тот. — Запрещаю слушаться кого-нибудь, кроме меня!

— Швырнуть его в шлюпку! — повторил Уайлдер.

Все так торопливо бросились брасопить реи, что на сопротивление лоцмана никто не обратил внимания. Его живо подхватили два помощника капитана, в воздухе замелькали судорожно болтающиеся руки и ноги, и он очутился в шлюпке, куда его сбросили бесцеремонно, как полено. За ним швырнули фалинь^[552], и незадачливый лоцман был предоставлен собственным мыслям.

Тем временем команда Уайлдера была выполнена. Только что широкие полотнища парусов трепетали в воздухе или раздувались, теперь они прижимались к своим мачтам, вынуждая судно отступать с неверно избранного пути. Маневр этот требовал величайшего внимания и исключительной точности, но молодой командир оказался во всех отношениях на должной высоте. Голос Уайлдера звучал спокойно и властно. Казалось, будто все судно, как живое существо, сознает, что судьба его теперь в других и гораздо более опытных руках, чем прежде.

В течение всего времени, потребовавшегося на то, чтобы сдвинуть «Каролину» с места, внимание Уайлдера раздваивалось между его судном и соседним, чье поведение оставалось необъяснимым: оно пребывало в зловещем безмолвии, ни в одном из многочисленных отверстий, через которые команда военного судна может обозревать морскую даль, нельзя было увидеть наблюдателя или уловить хоть один украдкой брошенный взгляд. Матрос на рее продолжал заниматься своим делом, словно ничто другое его не интересовало. Однако само судно очень медленно, почти совсем незаметно, двигалось, как лениво колышущийся на волнах, дремлющий кит, больше отдаваясь течению, чем повинуясь руке человека.

Ничто не ускользнуло от острого взгляда Уайлдера. Он заметил, что, по мере того как «Каролина» отступала, работорговец открывал ей свой борт. Грозные жерла пушек были неизменно направлены на купеческое судно, словно глаза тигра, который, притаившись, следит за каждым движением своей жертвы. Пока оба судна находились так близко друг от друга, залп с пирата мог в любое мгновение разнести в щепы палубу «Каролины». При каждой новой команде, слетавшей с уст нашего искателя приключений, глаза его устремлялись в ту сторону, и он со все возрастающим волнением спрашивал себя, даст ли Корсар экипажу «Каролины» возможность выполнить эту команду. Он отнюдь не был уверен, что и впрямь является единственным командиром «Каролины», пока не увидел, что она избавилась от опасного соседства и благодаря новому расположению парусов вышла на простор, где он мог, наконец, полностью ею распоряжаться.

Убедившись, что течение неблагоприятное, а попутного ветра недостаточно, чтобы идти против него, он велел убрать паруса и стать на якорь.

Глава 13

Что это такое? Человек или рыба?

Шекспир. Буря

Теперь «Каролина» стояла на расстоянии одного кабельтова^[553] от предполагаемого работорговца. Прогнав лоцмана, Уайлдер принял на себя ответственность, которой моряки обычно стараются избегать: если при выходе из порта с кораблем приключится несчастье, страховка теряет силу, а лицо, ответственное за вывод судна, подвергается наказанию. Из дальнейшего нашего рассказа читатель узнает, в какой мере повлияла на столь смелое решение Уаилдера его уверенность, что закон не имеет над ним власти; но с той минуты, когда Уайлдер принял эту меру, ему пришлось отдать «Каролине» все внимание, которое он раньше делил между нею и двумя своими пассажирками. Теперь, когда судно оказалось в безопасности, хоть и временной, и Уайлдер уже не был весь поглощен тревожным ожиданием внезапного нападения, он обрел возможность вернуться к прежнему своему занятию. Успех трудного маневра озарил лицо его чем-то вроде торжества, и он направился к миссис Уиллис и Джертред уверенной походкой человека, сознающего, что отлично вышел из опасного положения, которое потребовало от него как моряка немалого искусства и способностей. Во всяком случае, такой вывод сделала старшая дама, когда заметила его сияющий взгляд и возбужденный вид, хотя младшая, может быть, судила о его побуждениях более снисходительно. Обе, однако, даже не подозревали истинной причины скрытой радости Уайлдера, ибо в данный момент его одушевляло чувство более благородное, чем они могли вообразить.

Какова бы ни была причина его радости, но едва лишь Уайлдер убедился, что «Каролина» мирно покачивается па якоре и что от него лично пока больше ничего не требуется, как он тотчас же стал искать предлога возобновить беседу, которая до того протекала несколько вяло и так часто прерывалась. Миссис Уиллис внимательно разглядывала соседнее судно, по-прежнему безмолвное и неподвижное, и отвела от него взгляд лишь тогда, когда молодой моряк подошел к ней совсем близко. Она заговорила первая.

— На том судне какая-то удивительная команда — ее не видно и не слышно! — воскликнула гувернантка, и в голосе ее прозвучало изумление.

— Его можно было бы принять за призрак, если бы они вообще существовали!

— О, это превосходно построенное и отлично оснащенное судно!

— Скажите, я ошиблась или действительно была опасность столкновения?

— Некоторая опасность этого действительно была, но сейчас все хорошо.

— За что мы должны быть благодарны вашему искусству. Вы так быстро и ловко вывели нас из опасного положения, что это как бы противоречит всем вашим же мрачным предсказаниям.

— Я отлично сознаю, что мое поведение могло показаться неблаговидным, но…

— … вы считали, что не грех потешиться над робостью трех легковерных женщин, — с улыбкой подхватила миссис Уиллис. — Ну вот, вы позабавились и теперь, пожалуй, даже пожалеете нас за то, что почитается природным несовершенством женского ума.

И гувернантка посмотрела на Джертред с таким выражением, будто хотела сказать, что жестоко было бы шутить над тревогой, которую испытывает столь юное и невинное существо. Взор Уайлдера тоже обратился к девушке, и он ответил с самым искренним желанием убедить собеседницу:

— Со всей честностью порядочного человека, сударыня, скажу вам, что продолжаю держаться того же мнения, какое уже выражал.

— Насчет ватервулингов и брам-стеньг?

— Нет, нет, — прервал ее молодой моряк со смехом и в то же время густо краснея, — дело, может быть, совсем не в этом. Но, повторяю, ни матери своей, ни жене, ни сестре я бы не позволил стать пассажиркой «Королевской Каролины».

— Ваши взгляд, голос и честное выражение лица странно противоречат вашим словам, молодой человек, и если ваша искренность внушает доверие, то речи ваши не дают даже тени основания для этого. Пожалуй, мне следовало бы стыдиться такой слабости, но должна сознаться, что мне как-то не по себе от загадочного спокойствия, которое как будто навеки снизошло на тот корабль. Может быть, это оттого, что судно невольничье? Но точно ли это работорговец?

— Во всяком случае, корабль очень красивый! — вскричала Джертред.

— Очень, — согласился Уайлдер.

— Там на одной рее все время сидит человек, словно завороженный своей работой, — продолжала миссис Уиллис, задумчиво подпирая рукой подбородок и не спуская глаз с работорговца. — За все то время, что нашим судам угрожало столкновение, этот матрос не бросил в нашу сторону даже беглого взгляда. Он похож на единственного живого человека в уснувшем городе, ибо насколько мы можем судить, около него нет ни единой человеческой души.

— Может быть, его товарищи спят, — заметила Джертред.

— Спят! В такой день и час моряки не спят! Скажите, мистер Уайлдер, вы, как моряк, должны это знать: разве у команды в обычае спать, когда другое судно находится так близко, что оба корабля, можно сказать, едва не касаются друг друга?

— Конечно, нет.

— Я так и думала. Ведь я не совсем невежда в делах, касающихся вашей смелой, доблестной и благородной профессии, — продолжала гувернантка. — Как вы думаете, если бы мы столкнулись с работорговцем, его команда отнеслась бы к этому столь же безразлично?

— Думаю, что нет.

— Во всем этом деланном спокойствии есть нечто наводящее на самые мрачные подозрения. После того как это судно пришло в порт, кто-нибудь из его команды сходил на берег?

— Да.

— Я слыхала, что летом вблизи побережья видели судно под фальшивым флагом и торговые суда подвергались нападению и грабежу, а пассажиры — насилию. Ходили такие слухи, что знаменитому Корсару надоело совершать свои злодеяния у испанских берегов и что в Карибском море недавно видели судно, которое, как можно предполагать, принадлежит этому отчаянному пирату!

Уайлдер не ответил. Глаза его, пристально, но почтительно смотревшие прямо в глаза собеседницы, опустились, и он, казалось, ждал новых расспросов. На минуту гувернантка задумалась. Потом выражение лица ее изменилось — видимо, возникшие у нее подозрения были слишком легковесны, чтобы развивать их без дальнейшего и более основательного подтверждения.

— Впрочем, ремесло работорговца само по себе достаточно дурно, а судно это, к сожалению, по всей видимости действительно невольничье, так что незачем приписывать ему что-либо еще более дурное. Но все же я хотела бы знать причину вашего странного убеждения, мистер Уайлдер!

— Я не могу дать ему лучшее объяснение, сударыня. Если моя манера выражаться вас не убедила, значит, мне не удалось осуществить свое намерение, но оно, во всяком случае, было вполне искренним.

— А ваше присутствие здесь не уменьшило риск?

— Уменьшило, но не свело на нет.

До сих пор Джертред слушала их безучастно, не вмешиваясь в разговор. Теперь же она порывисто и даже нетерпеливо повернулась к Уайлдеру и, покраснев, спросила его с улыбкой, которая могла бы вызвать на откровенность и более черствого человека:

— Вам запрещено сказать больше?

Молодой капитан помедлил — вероятно, не столько для того, чтобы выбрать подходящие слова, сколько желая подольше смотреть на дышащее чистосердечием лицо девушки. Его смуглое лицо тоже покраснело, а глаза заблестели от радости. Но тут он вспомнил, что слишком задержался с ответом, и произнес:

— Я убежден, что могу смело довериться вам.

— Не сомневайтесь, — ответила миссис Уиллис. — Мы вас не предадим ни в коем случае.

— Предадите! За себя, сударыня, я ничуть не беспокоюсь. Если вы подозреваете меня в этом, то вы ко мне несправедливы.

— Мы не подозреваем вас ни в чем недостойном, — поспешно вмешалась Джертред, — но… мы боимся за самих себя.

— Тогда я избавлю вас от тревоги хотя бы ценой…

Тут он услышал слова, с которыми один из его помощников обратился к другому и которые заставили его вновь обратить внимание на соседнее судно.

— На работорговце вдруг догадались, что он построен не для того, чтобы красоваться под стеклянным колпаком на диво бабам и ребятам! — прокричал первый помощник достаточно громко, чтобы его услышали на баке, где тот, к кому он обращался, был занят каким-то своим делом.

— Да, да, — раздался ответ. — Они увидели, что мы движемся, и вспомнили, что и им тоже пора отправляться. Вахта у них на борту — как солнце в Гренландии: полгода на палубе, полгода в кубрике^[554].

Эта шутка была, как всегда, встречена всеобщим смехом, и матросы принялись отпускать замечания в таком же духе, держась, однако, в присутствии начальства несколько более почтительного тона.

Тем временем Уайлдер не спускал глаз с мнимого работорговца. Человек, сидевший на грот-рее, исчез, и теперь на противоположном его конце преспокойно сидел другой матрос: в одной руке он держал конец снасти, видимо, намереваясь продернуть ее куда следовало. С первого же взгляда Уайлдер узнал в нем Фида, который настолько оправился после опьянения, что мог чувствовать себя на этой головокружительной высоте так же уверенно, как на твердой земле.

Лицо Уайлдера, еще за миг перед тем разрумянившееся от приятного волнения и сиявшее радостью от зарождавшегося доверия, теперь сразу помрачнело и стало замкнутым. Миссис Уиллис, не упустившая из виду ни малейшей перемены в выражении его лица, возобновила прежний разговор с того самого места, на котором он счел нужным прервать его.

— Вы сказали, что избавите нас от тревоги даже ценою…

— … жизни своей, сударыня, но не чести.

— Джертред, теперь мы можем уйти к себе в каюту, — заметила миссис Уиллис холодным и недовольным тоном, в котором, к разочарованию, примешивалось раздражение человека, считающего, что над ним посмеялись.

Джертред, так же как ее гувернантка, смотрела в сторону несколько отчужденным взглядом, но глаза ее сияли и лучились все-таки более мягко и в них было меньше суровости. Проходя мимо безмолвного Уайлдера, обе они сухо кивнули ему, и наш искатель приключений остался на шканцах в полном одиночестве.

Пока его команда свертывала канаты в бухту^[555] и драила палубу, он, погруженный в задумчивость, стоял, опустив голову, у той части судна, которую добрейшая контр-адмиральская вдова столь странным образом путала с прямо противоположной. Под конец размышления его прервал звук, очень напоминавший всплески легкого весла. Полагая, что это какой-нибудь докучный гость с берега, он поднял голову и устремил за борт недовольный взгляд.

Футах в десяти от «Каролины» качалась на волнах лодочка — одна из тех, какими пользуются рыбаки в бухтах и мелководьях американского побережья. Она подплыла так осторожно, что ее не сразу можно было заметить. В ней находился всего один человек. Он сидел спиной к «Каролине» и, казалось, приплыл в эти места по делу, обычному для владельцев подобных лодок.

— Ты, приятель, верно, хочешь поймать руль-рыбу, что заплываешь под самую мою корму? — спросил Уайлдер. — В бухте, говорят, полно великолепных окуней и других чешуйчатых джентльменов, и ловить их куда прибыльнее.

— Поймать то, что ловишь, всегда прибыльно, — ответил тот, повернув голову, и Уайлдер тотчас же узнал хитрые глаза и насмешливую гримасу Боба Бланта, как назвал себя его неверный союзник.

— Ах, вот оно что! Ты, значит, смеешь показываться мне на глаза в местах, где глубина — пять саженей, и это после гнусной проделки, на которую ты решился…

— Тс-с, благородный капитан, не шумите! — прервал его Боб, предостерегающе подняв палец, чтобы напомнить Уайлдеру, что их разговор может быть услышан. — Незачем созывать всю команду, чтобы помочь нам договориться. За что же это я впал у вас в немилость, капитан?

— Как за что, бездельник! Разве ты не получил деньги, взявшись так расписать дамам это судно, что, как ты сам выразился, они скорее предпочтут заночевать на кладбище, чем сесть на «Каролину»?

— Разговор вроде этого у нас как будто и впрямь был, капитан, но вы позабыли одну половину наших условий, а я — другую. Такому опытному мореплавателю, как вы, нечего втолковывать, что целое состоит из двух половин. Неудивительно поэтому, что сделка наша не состоялась!

— Как! К вероломству ты еще добавляешь ложь! Каких же своих обязательств я не выполнил?

— Каких? — переспросил мнимый рыбак, беззаботно забрасывая удочку, щедро уснащенную, как заметил зоркий взгляд Уайлдера, свинцом, но совершенно лишенную столь существенного приспособления, как крючок. — Каких, капитан? А как же такой пустячок, как вторая гинея?

— Она полагалась тебе уже за конченое дело, а не вперед, как та, что я дал раньше.

— Ах, вот вы и подсказали мне нужное слово! Я решил, что впереди ждать нечего, и дела не закончил.

— Не закончил, негодяй ты этакий! Да ты и вовсе не начинал того, что так пылко клялся довести до конца!

— Ну, теперь вы, хозяин, взяли неверный курс: хотите попасть на полюс, а держите на восток. Я самым добросовестным образом выполнил половину обещанного и — сами должны признать — получил половину вознаграждения.

— Нелегко тебе будет доказать, что ты сделал хотя бы это.

— А ну-ка, заглянем в судовой журнал. Я завербовался подняться на холм до жилья бравой адмиральской вдовы и там внести кое-какие поправки в высказанные мною взгляды, какие именно — нам с вами повторять незачем.

— А ты этого не сделал. Ты сделал все шиворот-навыворот — наплел им как раз обратное.

— Верно.

— Верно, мерзавец! По справедливости тебя следовало бы хорошенько отделать линьками!

— Ну вот, целый шквал слов! Если судно пойдет у вас вихляться, как ваши мысли, капитан, ваше плавание на юг окажется не очень-то удачным. Как по-вашему, не проще ли такому старому человеку, как я, немножко соврать, чем карабкаться на такой высокий и крутой холм? По чистой правде говоря, больше половины дела я выполнил, когда предстал пред очи доверчивой вдовицы. А там уж я порешил отказаться от второй половины вознаграждения и принять даяние от другой стороны.

— Негодяй! — вскричал Уайлдер, ослепленный яростью. — Теперь тебя не защитит и возраст! Эй, кто там есть? Спустить шлюпку и доставить на борт того старика в лодке! Пусть вопит. Мне с ним надо свести кое-какие счеты, и без шума тут все равно не обойдется.

Помощник, отозвавшийся на этот приказ, вскочил на поручни и оттуда увидел добычу, которой ему было велено овладеть. Не прошло и минуты, как он с четырьмя матросами уже огибал в шлюпке нос «Каролины», чтобы выйти на ту сторону, где находилась его цель. Человек, назвавшийся Бобом Блантом, два-три раза взмахнул веслами, и шлюпка его вырвалась на двадцать — тридцать саженей вперед; там он остановился, усмехаясь, словно радовался успеху своей хитрости, нисколько не страшась еепоследствий. Но, как только перед ним показалась шлюпка с «Каролины», он всерьез принялся работать своими сильными руками и вскоре убедил зрителей, что поймать его будет не так-то легко.

Сначала было неясно, куда направляется беглец, ибо он все время делал внезапные стремительные повороты и круги и сбивал с толку преследователей, ловко и легко маневрируя. Но, устав от этой забавы или, может быть, опасаясь, как бы не иссякли его силы, которые он пускал в ход с таким искусством, он в скором времени устремился по прямой линии к пирату.

Теперь началась действительно серьезная, яростная погоня под крики и одобрительные хлопки наблюдавших за ней моряков. Некоторое время исход казался сомнительным; но, хотя корабельная шлюпка несколько отстала, она в конце концов все же начала догонять рыбачью лодку. Однако лодка юркнула под корму работорговца, заслонившись его корпусом от «Каролины». Преследователи тотчас же бросились за ней, и матросы с «Каролины» принялись с громким хохотом лезть на снасти, чтобы получше разглядеть то, что должно было произойти. Но ничего не увидели, кроме воды и — вдалеке — островка с его маленьким укреплением. Через несколько минут команда корабельной шлюпки повернула в обратном направлении, возвращаясь медленно, словно потерпела неудачу. Весь экипаж «Каролины» столпился у борта, чтобы узнать, чем же кончилось приключение: даже обе пассажирки, заслышав шум, вышли из своей каюты на палубу. Но, вместо того чтобы с обычной словоохотливостью моряков ответить на расспросы товарищей, команда шлюпки озадаченно молчала. Офицер поднялся на палубу, не вымолвив ни слова, и тотчас же направился к капитану.

— Лодочка оказалась для вас слишком быстроходной, мистер Найтхед,

— спокойно заметил Уайлдер, который не сходил с места за все время погони.

— Так точно, сэр. Вы знаете этого человека?

— Не слишком хорошо. Знаю только, что он негодяй.

— Да, уж наверно, раз он из породы чертей.

— Не поручусь, что это так, но излишней честностью, которую можно сбросить в море, как балласт, он не страдает. А что с ним произошло?

— Такой вопрос легко задать, но не так-то просто ва него ответить. Во-первых, он хоть и седой старик, но лодка его словно по воздуху летела. Мы отстали от него на какую-нибудь минуту, ну на две, а когда очутились у того борта работорговца, — ни лодчонки, ни рыбака!

— Он, наверно, обогнул его нос, пока вы обходили корму.

— Значит, вы его видели?

— Признаюсь, нет.

— Не мог он этого сделать, сэр. Мы вырвались так далеко вперед, что имели возможность обозреть оба борта работорговца. К тому же, люди на том судне ничего о нем не знают.

— Вы видели его команду?

— Только одного человека. Похоже, что там на борту больше никого нет.

— А чем он занимался?

— Сидел на руслене^[556] и как будто дремал. Ленивое это судно, сэр, и, видимо, стоит своим владельцам больше, чем приносит.

— Может быть, и так. Ладно. Значит, негодяй ускользнул… Мистер Иринг, с моря как будто начинает дуть ветер. Поставим-ка мы опять наши паруса и будем готовы принять его. Хорошо бы увидеть закат солнца в море!

Помощники и вся команда усердно принялись за дело, но, пока снова развертывались и подставлялись ветру паруса, удивленные матросы задали немало недоуменных вопросов своим товарищам на шлюпке и получили немало весьма торжественно звучавших ответов. Между тем, Уайлдер обернулся к миссис Уиллис — она тоже присутствовала при его разговоре с помощником.

— Вот видите, сударыня, — сказал он, — путешествие наше начинается не без дурных предзнаменований.

— Когда на вас, непостижимый молодой человек, находит ваша странная искренность, я начинаю вам верить и убеждаюсь, что мы поступили неразумно, доверившись океану на этом судне. Но, когда для подкрепления своих слов вы намекаете на какие-то таинственные обстоятельства, это лишь поддерживает во мне решимость плыть на нем дальше.

— Людей на шпиль! — закричал Уайлдер, бросив на собеседницу взгляд, который словно говорил: «Раз уж вы так смелы, то не сомневайтесь — вам представится возможность доказать свою смелость». — Людей на шпиль! Испытаем ветер еще раз и выведем судно в открытое море дотемна!

Тотчас же раздался стук вставляемых в шпиль вымбовок и протяжное пение матросов, и снова началась трудная работа — подъем тяжелого якоря со дна моря. Через несколько минут «Каролина» освободилась от уз, приковывавших ее к месту.

С океана подул свежий ветер, насыщенный соленой влагой. Он налетел на развернутые трепещущие паруса, и судно словно поклонилось желанному гостю. Затем после этого низкого поклона оно плавно поднялось, и послышалась сладостная для моряка музыка — певучий свист ветра в снастях и парусах. Эти долгожданные звуки и свежесть ветра придали сил матросам. Якорь был поднят, поставленные паруса забрали ветер, и не прошло десяти минут, как нос «Каролины» уже пенил волны.

Теперь Уайлдер взял на себя задачу провести судно между островами Канноникат и Род. Ответственность была велика, но, на его счастье, фарватер оказался достаточно широким, а ветер перешел на столько румбов к востоку, что теперь представлялась благоприятная возможность сразу взять прямой курс, сделав перед этим несколько галсов. Но такой маневр неизбежно ставил Уайлдера перед необходимостью либо пройти очень близко от Корсара, либо пожертвовать многими благоприятными обстоятельствами. Он не стал колебаться. Когда настало время, он скомандовал поворот оверштаг^[557], и нос судна был теперь направлен прямо ко все еще неподвижному и как будто безучастному работорговцу.

На этот раз «Каролина» приблизилась к нему более удачно. Ветер не спадал, и команда вела корабль, как искусный наездник правит горячим скакуном.

Однако, пока они проходили мимо работорговца, на бристольском судне не было ни одного человека, который не следил бы затаив дыхание за этим маневром. У каждого была на то своя скрытая причина. Матросы все больше дивились на странное судно; гувернантка и ее воспитанница сами не понимали, почему испытывают такое волнение, а что касается Уайлдера, то он слишком хорошо знал, какому риску подвергаются в данном случае все, кроме него самого. Как и раньше, матрос у штурвала собирался было потешить свое морское самолюбие и пройти с наветренной стороны, но, хотя сейчас это спокойно можно было сделать, он получил совсем другую команду.

— Проходите у работорговца с подветренной стороны, — повелительно сказал Уайлдер.

Вслед за этим молодой капитан подошел к борту и стал внимательно вглядываться в судно, к которому они приближались. «Каролина» горделиво плыла, словно гоня перед собой ветер, но единственным звуком, долетавшим до нее с работорговца, был шелест этого ветра в его снастях. На нем не видно было ни души. Когда оба судна совсем поравнялись, Уайлдер уже подумал, что и тут мнимое невольничье судно не подаст никаких признаков жизни Однако он ошибся. Стройный, подвижный человек в форме морского офицера вскочил на гакаборт и в знак приветствия помахал ему треуголкой. Ветер отбросил назад светлые волосы этого человека, открыл его лицо, и Уайлдер узнал Корсара.

— Как вы полагаете, сэр, ветер удержится? — крикнул Корсар, изо всех сил напрягая голос.

— Он начинает свежеть и будет устойчивым, — ответил Уайлдер.

— Рассудительный моряк своевременно оторвался бы от берега. По-моему, в этом ветре есть определенный вест-индский привкус.

— Вы думаете, к югу он будет свежее?

— Да. Но, если вы будете держаться круто к ветру, все обойдется благополучно.

Теперь «Каролина» уже миновала работорговца и, обогнув его нос, шла к ветру своим курсом. Человек на гакаборте еще раз махнул на прощанье фуражкой и исчез.

— Возможно ли, что такой человек торгует живыми людьми? — воскликнула Джертред, когда оба перекликавшихся голоса смолкли.

Не получив ответа, она обернулась к своей спутнице. Гувернантка стояла словно завороженная, глаза ее были устремлены в пространство; они не изменили направления и после того, как незнакомец уже скрылся из виду. Джертред взяла ее за руку и повторила вопрос, и тут миссис Уиллис очнулась. Растерянно проведя рукой по лбу, она заставила себя улыбнуться и сказала:

— Встреча с кораблем и всякое новое морское путешествие всегда вызывают во мне воспоминания о далеком прошлом, дитя мое. Но человек, что показался наконец на невольничьем судне, право, выглядит не совсем обыкновенным!

— Для работорговца и впрямь необыкновенным!

Миссис Уиллис на мгновение опустила голову на руку, затем повернулась к Уайлдеру. Молодой моряк стоял рядом и с интересом наблюдал за выражением ее лица.

— Скажите, молодой человек, то был командир работорговца?

— Да.

— Вы его знаете?

— Мы встречались.

— А зовут его?..

— Командир корабля. Другого имени я не знаю.

— Джертред, пойдем в каюту. Когда земля скроется из виду, мистер Уайлдер будет так добр, что известит нас об этом.

Молодой капитан поклонился, и дамы удалились. «Каролине» предстояло теперь выйти в открытое море. Уайлдер принял все меры, чтобы это произошло как можно скорее, тем не менее он сотни раз оборачивался, украдкой бросая взгляд на судно, оставшееся позади. Оно все стояло на якоре, такое же красивое и неподвижное.

Все старания молодого капитана, а также его большое мореходное искусство привели к тому, что бристольский купец несся по волнам с предельной быстротой. Прошло немного времени, и с обоих бортов уже не видно было земли; лишь сзади в голубоватой дымке еще виднелись острова. Пассажирок пригласили на палубу бросить прощальный взгляд на удаляющиеся берега, офицеры принялись за необходимые измерения. Перед наступлением темноты Уайлдер взобрался на грот-марс с подзорной трубой в руках и долго с тревогой разглядывал гавань, которую только что оставил. Но, когда он спустился, взгляд его и выражение лица стали гораздо спокойнее. На губах играла победная улыбка, слова команды звучали ясно и бодро. Старые матросы смотрели, как их судно разрезает волны, и уверяли, что «Каролина» еще никогда не шла так быстро. Помощники капитана бросили лаг^[558], и оба одобрительно кивнули головой — корабль шел необыкновенно быстрым ходом. Словом, все на борту были довольны и веселы, ибо полагали, что плавание началось весьма благоприятно и можно надеяться, что закончится оно быстро и удачно. Затем солнце опустилось в море, на мгновение озарив безграничный простор холодной и мрачной стихии, и над беспредельной гладью океана стала сгущаться ночная мгла.

Глава 14

Бывал ли день ужасней и славнее?

Шекспир, Макбет

Первая ночная вахта не принесла перемен. Уайлдер явился к пассажиркам в отличном настроении и с тем веселым выражением, которое появляется на лице любого морского командира, когда он удачно отошел от берега и судно его счастливо плывет по вольному бездорожью бездонной океанской пучины. Теперь он уже не говорил об опасности путешествия, а, напротив, старался изгладить из памяти обеих дам свои прежние речи, оказывая им бесчисленные знаки внимания. Миссис Уиллис уступила его столь явным усилиям рассеять их опасения, и посторонний наблюдатель, не знавший, что произошло между ними раньше, мог бы подумать, что эта сидящая за вечерним столом компания — просто спокойная и довольная группа путешественников, для которых плавание началось при самых счастливых предзнаменованиях.

И все же по временам гувернантка так вопросительно поглядывала на нашего искателя приключений, что ее взгляд и слегка сдвинутые брови выдавали скрытое беспокойство. Она слушала веселые шутки и рассказы молодого моряка со снисходительной, хоть и несколько грустной улыбкой, словно его юношеское воодушевление, скрашенное характерным, подлинно морским юмором, вызывало в ее памяти близкие сердцу, но печальные образы. В оживлении Джертред не было никакой примеси грусти. Ей предстояло вернуться домой, к любимому и любящему отцу, и при каждом свежем порыве ветра она всем существом своим ощущала, что позади осталась еще одна из разделяющих их скучных морских миль.

За эти недолгие, но приятные часы молодой человек, столь необычным образом оказавшийся капитаном бристольского купца, предстал девушке в совсем ином свете. Хотя речь его отличалась откровенной мужественностью моряка, она была в то же время не лишена изысканности, свойственной человеку воспитанному. Часто при шутках его Джертред старалась сдержать улыбку, и от этого на щеках девушки появлялись ямочки, словно легкий ветер рябил прозрачную гладь родника; а раза два, когда Уайлдер вставлял в разговор неожиданное и особенно забавное замечание, она заливалась веселым смехом.

После часа дружеской беседы на корабле ледяная оболочка, в которую так часто бывают заключены лучшие человеческие чувства, нередко тает быстрее, чем после многих недель вежливых церемоний на суше. Пусть тот, кто в этом сомневается, лучше подвергнет сомнению свою собственную способность к дружескому общению с другими людьми. Нам кажется, что человек, затерянный среди океанской пустыни, яснее понимает, насколько его счастье зависит от других. Он поддается чувствам, над которыми подшучивал в суете и рассеянности безопасной жизни на берегу: его радует и подбодряет симпатия тех, кто находится в таком же положении, как и он. Общность риска создает и общность интересов, из чего бы ни складывались эти интересы. Подлинный философ, может быть, добавит, что каждому путешественнику ясно, насколько обстоятельства и судьба его спутника тождественны с его собственными, и благодаря этому сходству они приобретают цену и в его глазах. Но, даже если это умозаключение правильно, провидение, к счастью, создало многих представителей рода человеческого такими, что это низменное чувство остается скрытым в глубине наших душ; во всяком случае, ни одного из трех человек, проведших вечерние часы за столом на борту «Королевской Каролины», нельзя было причислить к подобным эгоистам. Здесь они, казалось, совершенно забыли, что разговор, положивший начало их знакомству, вызвал между ними натянутость и недоверие; если же о нем и вспоминали, то таинственность всех обстоятельств и участие, которое проявил к ним молодой человек, вызывали еще больший интерес к нему обеих женщин.

Пробило восемь склянок^[559], и не успели трое собеседников отдать себе отчет, что время уже позднее, как раздался грубый, хриплый голос, созывавший людей на новую вахту.

— Начинается вторая ночная вахта, — с улыбкой сказал Уайлдер, заметив, что при этих непонятных ей звуках Джертред вздрогнула, как робкая лань, заслышавшая зов охотничьего рога. — У нас, моряков, голоса не всегда благозвучные, как вы сейчас легко могли судить. Впрочем, здесь, на «Каролине», найдутся уши, для которых этот голос еще менее приятен.

— Вы имеете в виду спящих? — спросила миссис Уиллис.

— Я имею в виду тех, кто сейчас пойдет на вахту. Для матроса нет ничего слаще сна: это ведь самая непрочная из доступных ему радостей. С другой стороны, для командира нет ничего вероломнее сна.

— Но почему для командира сон не так приятен, как для простого матроса?

— Потому что даже во сне он отвечает за людей и судно.

— Вы молоды для такой ответственности, мистер Уайлдер.

— На морской службе все стареют преждевременно.

— Так почему бы вам не бросить эту службу? — быстро спросила Джертред.

— Бросить! — задумчиво повторил он, пристально глядя на девушку и словно медля с ответом. — Для меня это все равно, что отказаться от воздуха, которым я дышу.

— И давно вы так преданы своей профессии? — спросила миссис Уиллис, снова переводя взгляд с простодушного личика своей воспитанницы на молодого человека.

— У меня есть подозрение, что я и родился на море.

— Подозрение? Но вы же, конечно, знаете, где родились?

— Все мы основываем свое знание об этом немаловажном событии на свидетельствах других, — с улыбкой ответил Уайлдер. — Мои первые воспоминания связаны с океаном, и мне даже как-то трудно считать себя сухопутным существом.

— Но вам, по крайней мере, повезло с теми, кто опекал вас с детских лет и заботился о вашем воспитании?

— О да! — горячо ответил он. Затем, на миг закрыв лицо руками, молодой моряк встал и добавил с грустной улыбкой: — А теперь меня призывают мои последние обязанности за эти сутки. Не хотите ли посмотреть на ночное море? Такой искусный и мужественный моряк, как вы, не может лечь спать, пока не убедится, какова погода.

Гувернантка взяла предложенную ей руку, и они, погруженные каждый в свои мысли, молча поднялись по ступенькам. Джертред, как всегда простодушная и веселая, поднялась вслед за ними, и вскоре все трое оказались у подветренного борта шканцев.

Ночь была не столько темна, сколько туманна. В небе светила яркая полная луна, но теперь она плыла за пеленой темных туч, слишком густых для того, чтобы их мог пронизать ее отраженный свет. Лишь местами, там, где облачный покров был реже, пробивался беглый луч, озаряя воду, словно неясное мерцание далекого факела. Ветер был свежий и притом восточный; длинные полосы сверкающей пены шли друг за другом, и от них вода казалась даже более светлой, чем небо. Была довольно сильная бортовая качка, и каждый раз, когда судно врезалось в нарастающую волну, кверху взлетал широкий полумесяц пены, словно море прыгало от радости на всем пути корабля. Но, хотя погода была благоприятная, ветер не совсем противный, а небо скорее пасмурное, чем угрожающее, этот неясный (а с точки зрения не моряка, даже неестественный) свет делал весь пейзаж каким-то особенно опустошенным и диким.

Выйдя на палубу, Джертред вздрогнула, и у нее вырвалось приглушенное восторженное восклицание. Темные волны вздымались и опадали на горизонте, где главным образом и разливался этот казавшийся сверхъестественным свет, и даже миссис Уиллис глядела на них с ощущением глубокой беспомощности. Но Уайлдер смотрел на все так, словно перед его глазами расстилалось безоблачное небо, — для него в этой картине не было ничего нового, ужасного или чарующего. Совсем иначе вела себя его более юная и восторженная спутница. Когда улеглось первое чувство благоговейного страха, она воскликнула, охваченная пылким восторгом:

— Одна такая ночь вознаграждает за целый месяц заключения на корабле! Как вы, должно быть, наслаждаетесь такими картинами, мистер Уайлдер, — ведь вы можете постоянно любоваться ими!

— Да, конечно, они могут доставлять удовольствие. Хотел бы я только, чтобы ветер немного переменился. Не нравится мне это небо и затуманенный горизонт да и ветер, который так упорно дует с востока.

— Судно идет очень быстрым ходом, — спокойно возразила миссис Уиллис, заметив, что молодой человек говорит не думая, и опасаясь, как бы его слова не испугали ее воспитанницу. — Если мы все время будем идти своим курсом, то можно надеяться на скорый и благополучный конец путешествия.

— Конечно! — вскричал Уайлдер, понявший свою неосторожность. — Вы совершенно правы. Мистер Иринг, ветер становится слишком сильным, уберите брамсели. Если этот восточный ветер начнет отклоняться к югу, нам нужно будет выйти как можно дальше в открытое море.

Помощник ответил с должным почтением и, в свою очередь оглядев небо и горизонт, пошел отдавать команду. Покуда матросы на реях убирали паруса, женщины отошли в сторону, предоставив молодому капитану без всяких помех заниматься своим делом. Но Уайлдер отнюдь не считал, что судно требует сейчас его особого внимания, и, едва отдав распоряжение, совершенно, казалось, позабыл, что отдал его. Он стоял все на том же месте, где его впервые поразил вид моря и неба, и продолжал внимательно наблюдать за поведением стихий, особенно же за направлением ветра, который хотя и не был штормовым, но все же налетал на паруса резкими внезапными порывами. После долгого наблюдения молодой моряк что-то пробормотал и принялся быстро шагать взад и вперед по палубе. Однако временами он вдруг ненадолго останавливался, снова устремлял взор на ту часть горизонта, откуда налетали порывы ветра, как будто не доверяя погоде, и старался пронизать взглядом ночной мрак, чтобы рассеять какие-то тяжелые сомнения. Наконец он совсем остановился у одного из концов узкой дорожки, по которой ходил взад и вперед. И, когда глаза его уставились вдруг на какую-то очень далекую точку в океане, в части горизонта, совершенно противоположной той, куда он смотрел перед тем, миссис Уиллис и Джертред, стоявшие неподалеку, отчетливо прочли на его лице тревогу.

— Есть основания не доверять погоде? — спросила гувернантка, ибо Уайлдер так долго не отрывал глаз от этой точки, что она встревожилась.

— При таком ветре, как этот, на подветренной стороне не увидишь указаний на погоду.

— На что же вы так пристально смотрите?

Уайлдер поднял руку и хотел уже что-то сказать, но передумал.

— Мне просто показалось! — пробормотал он и, повернувшись, еще быстрее заходил по палубе.

С удивлением и затаенной тревогой следили собеседницы капитана за его необычными и будто бессознательными движениями. Глаза их, обращенные к подветренной стороне, блуждали по простору волнующегося моря, но не видели ничего, кроме вздымающихся валов, увенчанных сверкающими гребнями пены, что делало эту водную пустыню еще более мрачной и грозной.

— Мы ничего не видим, — сказала Джертред, когда Уайлдер снова остановился и устремил глаза в пространство.

— Смотрите! — ответил он, указывая пальцем. — Разве там ничего нет?

— Ничего.

— Смотрите в море, туда, где соприкасаются небо и вода, вдоль полосы туманного света, где волны вздымаются, как холмы… Ну вот, они опять опустились, и я вижу, что глаза меня не обманули. Клянусь небом, это судно!

— Парус! — раздался голос с грот-мачты. Крик этот прозвучал для нашего искателя приключений словно карканье зловещей птицы.

— С какой стороны? — резко спросил он.

— С подветренной, сэр! — изо всех сил закричал наблюдатель. — Это судно, идущее в крутой бейдевинд, но в течение целого часа оно было больше похоже на туманное пятно, чем на судно.

— Он прав, — пробормотал Уайлдер. — И все же очень странно, что здесь появилось судно.

— Но ведь и мы здесь. Почему же это странно?

— Почему? — переспросил молодой человек, глядя на миссис Уиллис, но явно не видя ее. — Говорю вам, странно, что он появился здесь. Я предпочел бы, чтоб он был где-нибудь в другом месте или шел на север.

— Вы опять ничего не объясняете. Неужели нам все время придется выслушивать от вас зловещие намеки без всяких объяснений? — продолжала гувернантка. — Или вы думаете, что мы совсем уж ничего не способны понять в морском деле. Но ведь вы еще и не попытались нам объяснить, а уже сделали свои выводы. Попробуйте, может быть, мы вас приятно разочаруем.

Уайлдер слегка усмехнулся и поклонился, словно показывая, что вполне заслужил упрек; впрочем, он не стал входить ни в какие объяснения, а только снова обратил свой взгляд туда, где, как сообщил наблюдатель, показался странный парус. Женщины смотрели туда же, но снова ничего не увидели. Джертред вслух выразила свою досаду, и молодой человек наконец сжалился над ней.

— Вы видите полосу туманного света вон там? — сказал он, снова указывая пальцем в пространство. — Там облака слегка рассеялись, но брызги морской пены заслоняют от нас прояснившееся место. Оснастка корабля выглядит на фоне неба как тончайшая паутина. И все же можно разглядеть все благородные пропорции трехмачтового судна.

С помощью его подробных объяснений Джертред под конец разглядела очертания судна, и вскоре ей удалось дать верное направление и взгляду гувернантки. Разобрать нельзя было ничего, кроме этих смутных очертаний, которые Уайлдер так верно сравнил с паутиной.

— Да, похоже на корабль! — сказала миссис Уиллис. — Только он очень далеко.

— Гм! Жаль, что не еще дальше! Я хотел бы, чтобы он был где угодно, только не здесь.

— Но почему же не здесь? Есть у вас причины опасаться, что именно в этом месте нас подстерегает враг?

— Нет. И все же не нравится мне его положение. Дай бог, чтобы он шел на север!

— Это, верно, какое-нибудь судно из Нью-Йоркскою порта, идущее на острова его величества в Карибское море?

— Нет, — сказал Уайлдер, покачав головой. — Ни одно судно из-под высот Нэйвсинка не могло бы оторваться так далеко в море при таком направлении ветра.

— Значит, это корабль, идущий туда же из другого места, или судно, плывущее в одну из гаваней средних колоний^[560].

— Тогда у него был бы слишком несложный маршрут, чтобы он мог заблудиться. Смотрите, он идет круто к ветру.

— Может быть, это торговое судно или крейсер из какого-либо названного мною места?

— Это невозможно. За последние два дня ветер дул слишком с севера.

— Ну, тогда это судно, которое мы просто обогнали и которое, как и мы, вышло из Лонг-Айлендского пролива.

— Это наша последняя надежда, — пробормотал Уайлдер.

Гувернантка, задававшая все эти вопросы с целью выпытать у капитана «Каролины» сведения, которые тот столь упорно скрывал, теперь исчерпала все, что знала, и принуждена была дожидаться, пока Уайлдер сам наконец заговорит откровенно; в противном случае ей пришлось бы прибегнуть к прямым расспросам, без обиняков. Но сейчас такой возможности не было: Уайлдер был слишком озабочен, чтобы продолжать разговор. Он вызвал к себе вахтенного начальника, и они некоторое время совещались в стороне от всех. Смелый, но не слишком умный моряк, занимавший сейчас второе после Уайлдера место на «Каролине», не усматривал ничего особенного в появлении неизвестного судна в том именно месте, где и сейчас можно было видеть его туманные, как бы воздушные очертания: он без колебаний готов был считать это судно честным купцом, преследовавшим законные коммерческие цели. Но, как будет видно из состоявшегося между ними краткого разговора, начальник его думал иначе.

— По-вашему, нет ничего удивительного в том, что он очутился именно здесь? — спросил Уайлдер, после того как оба они по очереди внимательней рассмотрели еле видное судно в превосходную подзорную трубу.

— Конечно, для него безопаснее было бы оказаться сейчас мористее,

— ответил моряк. — Да и нам самим не вредно было бы находиться на добрую дюжину миль восточнее. Если ветер будет все время дуть с юго-юго-востока, нам следует быть как можно дальше в открытом море. Меня однажды здорово затерло между Гаттерасом и Голф…

— Разве вы не видите, что в таком месте не может и не должно быть ни одного судна, если только оно идет не нашим курсом, — прервал его Уайлдер. — Ни одно судно из какой-либо гавани южнее Нью-Йорка не пустится к северу при таком ветре, и ни одно из Йоркской колонии не очутится здесь и не будет держаться на этом галсе, направляясь на восток, если только оно не идет на юг.

Честный помощник мыслил обо всем в простоте, но вполне способен был внять рассуждению, которое читатель, может быть, найдет и не совсем ясным: в голове у него имелось нечто вроде карты океанских путей, и он в любой момент мог обратиться к ней, должным образом учитывая и направление ветра, и все румбы^[561] компаса. Кроме того, он имел дело с человеком, умевшим ясно растолковать свою мысль, и потому скоро понял, что его молодой начальник, по-видимому, вполне прав. Теперь начал удивляться и он.

— В самом деле, непонятно, как это судно очутилось именно здесь! — сказал он.

— Да, удивительно! — ответил Уайлдер, но по его рассеянному виду ясно было, что он больше размышлял о чем-то своем, чем слушал собеседника.

— Некоторые моряки уверяют, что вот так «Летучий Голландец» часто подплывает к наветренному борту проходящих мимо него судов и гонится за ними, словно стремясь взять их на абордаж. Говорят, не один королевский крейсер поднимал всех наверх от сладкого сна, когда наблюдатели замечали ночью двухпалубное судно с открытыми портами и

готовыми к бою батареями. Но это не может быть «Голландец»: если это судно вообще крейсер, то в лучшем случае — большой военный шлюп^[562].

— Нет — сказал Уайлдер, — это никак не может быть «Голландец».

— Огней на нем не видно, да и вообще очертания такие расплывчатые, что и не скажешь, взаправдашнее это судно или нет. Опять же «Голландец» всегда появляется с наветра, а это у нас с подветренной стороны.

— Это не «Голландец», — сказал Уайлдер с глубоким вздохом, словно только что очнулся от забытья. — Эй, там, на грот-салинге!

Матрос отозвался с салинга обычным образом, и затем последовал короткий разговор, состоявший преимущественно из выкриков.

— Давно ты видишь это судно?

— Я только что поднялся, сэр. Но матрос, которого я сменил, говорит, что оно там уже больше часа.

— А тот, кого ты сменил, уже спустился? Или это он сидит на подветренной стороне топа?

— Это Боб Брэйс, сэр. Говорит, ему не спится, и он остался со мной на салинге просто за компанию.

— Пошли его вниз. Мне надо с ним поговорить.

Пока страдающий бессонницей матрос спускался вниз, оба офицера молчали, погруженные в размышления.

— Почему ты не в кубрике? — довольно строго спросил Уайлдер матроса.

— Что-то не спится, ваша честь, вот и решил я еще часок посидеть наверху.

— У тебя ведь уже была ночная вахта и будет еще одна. Что ж ты так охотно вышел на третью?

— Сказать правду, сэр, с той минуты, когда мы подняли якорь, одолели меня всякие смутные мысли насчет нашего плавания.

Разговор этот не ускользнул от слуха миссис Уиллис и Джертред. Взволнованные, они невольно подошли поближе.

— Ах, и у вас есть сомнения, сэр! — саркастически воскликнул капитан. — Могу я спросить, что же вы здесь увидели и почему не доверяете своему капитану?

— Спрос не беда, ваша честь, — ответил матрос, сняв шапку и сжимая ее цепкими, как клещи, руками, — да, я полагаю, и ответ тоже. Нынче утром, когда мы погнались за стариком в лодке, я сидел на веслах, у мне не понравилось, как он от нас ускользнул. И еще скажу: в том судне есть что-то такое, что мне очень уж не по сердцу, и должен признаться, ваша честь, сколько бы я ни качался сегодня в койке, настоящего сна не будет.

— Сколько времени прошло с тех пор, как ты обнаружил судно с подветра?

— Нельзя даже сказать, чтобы я обнаружил настоящее судно, сэр. Я что-то разглядел как раз перед тем, как пробило семь склянок: всякому, у кого хорошие глаза, оно и сейчас видно так же — не лучше и не хуже.

— А где находилось это судно, когда ты впервые увидел его?

— На два-три румба ближе к траверзу, чем сейчас, сэр.

— Значит, мы от него уходим! — вскричал Уайлдер с радостью, которую не мог скрыть.

— Никак нет, ваша честь. Вы забываете, сэр, что с начала вечерней вахты мы держим круче к ветру.

— Верно, — ответил молодой командир разочарованным тоном. — Совершенно верно, слишком верно. И оно ничуть не отстало от нас с тех пор, как ты его увидел?

— Нет. Оно очень быстроходное, иначе бы ему не нагнать «Королевскую Каролину»: оно может идти гораздо круче к ветру, а всем ясно, что это главный козырь.

— Иди к себе в кубрик. Утром мы, может быть, разглядим это судно получше.

— И вот что я тебе скажу, сударь мой, — добавил помощник, внимательно слушавший весь этот разговор. — Не развлекай там, в кубрике, народ всякими сказками длиной с якорный канат, а засни, как тебе положено, и не мешай другим людям сделать то же самое…

— Мистер Иринг, — сказал Уайлдер, когда матрос с явной неохотой направился вниз, — надо лечь на другой галс…

— Так точно, сэр, — ответил помощник, заметив, что его начальник запнулся. — К тому же, как вы говорите, никто не может предсказать, ни сколько будет длиться шторм, ни откуда он нагрянет.

— Вот именно! За погоду никак нельзя ручаться. Люди только-только легли. Свистните всех наверх, сэр, пока они еще не уснули, и мы повернем «Каролину» в другую сторону.

Помощник тотчас же прокричал хорошо известную команду, по которой отдыхающую вахту вызывают в помощь ее товарищам на палубе. Все было выполнено без промедления и без единого слова, кроме тех, которые счел нужным произнести сам Уайлдер. Теперь судну уже не приходилось с напряжением идти против ветра, и, повинуясь штурвалу, оно начало плавно поднимать нос из волн и подставлять ветру борт. Вместо того чтобы с трудом взбираться на бесконечные водяные холмы, задыхаясь, как путник на тяжкой дороге, оно низринулось в пространство между двумя валами и выпрыгнуло оттуда, словно резвый скакун, взявший подъем и помчавшийся теперь с удвоенной быстротой. На мгновение показалось, будто ветер упал, хотя широкая кайма пены, кипевшей вдоль бортов, достаточно ясно свидетельствовала, что он подгоняет судно, едва касавшееся волн. В следующую секунду высокие мачты начали опять склоняться к западу, и «Каролина» снова ныряла и подскакивала вверх так же яростно, как и раньше.

Когда каждый рей и парус закреплены были соответственно новому положению корабля, Уайлдер обернулся в ту сторону, где находилось неизвестное судно. С минуту он разыскивал точку горизонта, где оно должно было предстать его глазам, хоти при таком волнении на море он легко мог ошибиться — ведь ориентиром ему служили лишь близкие предметы.

— Судно исчезло! — произнес Иринг голосом, в котором странно сочетались облегчение и неуверенность.

— Оно действительно должно было бы находиться вон там, но я его не вижу!

— Да, да, сэр. Говорят, именно так возникает и исчезает по ночам судно, что появляется у мыса Доброй Надежды. Некоторые видели его словно в туманном облаке, а кругом тогда стояла самая ясная звездная ночь, какая только может быть в южных широтах… Но это никак не может быть «Голландец» — слишком уж велико расстояние от мыса Доброй Надежды до берегов Северной Америки.

— Да вот же оно! И, клянусь небом, оно тоже повернулось!

Уайлдер был прав, На светлом фоне горизонта рисовался все тот же затуманенный паутинный узор, напоминая зыбкие тени, какие волшебный фонарь отбрасывает на освещенную плоскость. Но всякому моряку, который хорошо разбирался в линиях, образуемых мачтами корабля в зависимости от его положения, было ясно, что курс судна был внезапно и очень искусно изменен и что теперь оно шло в соответствии с новым курсом «Каролины» — на северо-восток, то есть в открытый океан. Эта новость произвела на всех сильное впечатление, хотя, вероятно, причины у каждого были совершенно различные.

— Он тоже переменил галс! — произнес Иринг после долгого молчания голосом, в котором удивление начало уже сменяться страхом. — Давно я плаваю, но никогда не видел, чтобы судно так резко и стремительно поворачивало при таком сильном волнении.

— Хорошо построенному и подвижному судну это вполне доступно, особенно если его ведет твердая рука, — сказал Уайлдер.

— Ну, у дьявола всегда твердая рука. Для него и более трудное дело

— пустяк!

— Мистер Иринг, — прервал его Уайлдер, — мы поднимем на «Каролине» столько парусов, сколько можно, и попытаемся перегнать неизвестное судно. Поставьте брамселя.

Тугодум помощник, может быть, и возразил бы против подобного приказа, но в спокойном тоне молодого капитана было нечто предупреждавшее, что отваживаться на это не следует. Однако он не ошибался, полагая, что порученное ему дело весьма рискованно. Судно шло сейчас под всеми парусами, хотя в такую погоду это было небезопасно, если учесть, что на горизонте все сгущались угрожающие признаки. Тем не менее помощник повторил команду так же быстро, как она была ему дана. Матросы уже разглядывали неизвестное судно и переговаривались между собой относительно его появления и курса. Они выполнили команду с рвением, которое, может быть, объяснялось невыраженным, но общим для всех желанием поскорее избежать подобного соседства. Быстро один за другим поставлены были все три брамселя, после чего матросы стали пристально вглядываться в туманные очертания с подветренной стороны, желая собственными глазами увидеть, что же даст этот новый маневр.

Казалось, не только экипаж «Королевской Каролины», но и она сама понимала необходимость ускорить ход. Под нажимом ветра на широкие полотнища только что добавленных парусов «Каролина» еще глубже зарывалась носом, словно укладываясь на ложе вод, поднявшихся у подветренного борта до самых клюзов. У наветренного же борта обнажились темные доски и полированная медь обшивки, хотя и ее часто захлестывали волны, мутные, яростные и, как обычно, увенчанные гребнями светящейся пены. Каждый раз, когда судно накренялось, удары волн становились все сильнее, и после каждой такой встречи поднималось облако сверкающих брызг, которые либо падали искрящимся каскадом на палубу, либо, как светлый туман, уносились по воле ветра далеко над волнующимся морем.

Уайлдер долгое время следил за ходом «Каролины». Брови его были сдвинуты, но в упорном взгляде читалось свойственное моряку ясное понимание обстановки. Один или два раза, когда при яростном столкновении с очередным валом судно внезапно замедляло свой бег, как если бы оно вскарабкивалось на крутую гору, молодой капитан уже открывал рот, словно собираясь скомандовать, чтобы уменьшили парусность, но достаточно ему было взглянуть на туманные очертания другого судна на западном горизонте, как он сразу же менял свое намерение. Словно отчаянный авантюрист, вложивший все свое состояние в слишком смелое предприятие, он, казалось, ждал исхода с надменной, непоколебимой решимостью.

— Брам-стеньга изгибается, как хлыст, — прошептал рядом с ним осторожный Иринг.

— Пускай, дерева у нас тут хватит,

— «Каролина» всегда давала течь после долгой борьбы с ветром при бурном море.

— У нас есть помпы.

— Правильно, сэр. Но я своим слабым умишком полагаю, что стараться обогнать судно, где капитаном, а может, и вообще хозяином сам дьявол,

— дело совершенно бесполезное.

— Ничего нельзя сказать, мистер Иринг, пока не попробуешь.

— Было у нас такое состязание с «Голландцем». Должен сказать, что мы не только поставили все паруса, — у нас был даже самый что ни на есть попутный ветер. А какой вышел толк? Он все время был тут же, не прибавляя парусов, а мы поставили все добавочные паруса и все равно не смогли обогнать его ни на фут.

— «Голландец» никогда не показывается в северных широтах.

— Это правда, — ответил Иринг, вынужденный признать, хоть и нехотя, правоту капитана, — но тот, кто пустил этого летучего скитальца плавать у Мыса, может быть, нашел дело таким прибыльным, что послал судно и в наши места.

Уайлдер не ответил: возможно, он решил, что достаточно потакал суеверным страхам своего помощника, а может быть, мысли его были настолько поглощены одной заботой, что он не мог говорить о чем-либо ином.

Навстречу бристольскому купцу все чаще и чаще вздымались тяжелые валы, мешавшие ему быстро продвигаться вперед, но все же он вскоре прошел целую милю по волнующемуся морю. При каждом своем погружении он разрезал носом массу воды, казавшуюся еще более мощной и бурной, чем прежде, и не раз его содрогающийся корпус почти полностью уходил в волну, взгромоздиться на которую ему было так же трудно, как и пробиться сквозь нее.

Матросы с напряженным вниманием следили за движением своего судна. Люди часами не уходили с палубы. Суеверный ужас, так прочно завладевший невежественным сознанием первого помощника, очень скоро захватил весь экипаж до последнего юнги. Даже несчастный случай с их прежним капитаном и неожиданное появление на его месте молодого офицера, который прохаживался теперь взад и вперед по шканцам, сохраняя в такой тревожной обстановке столь странную твердость и спокойствие, — все способствовало тревоге и смятению. Безнаказанная дерзость, с какой «Каролина» несла все свои паруса в таких условиях, только усиливала их волнение и изумление. И не успел еще Уайлдер окончательно решить, какова же скорость его корабля по сравнению со скоростью судна, продолжавшего так странно маячить на горизонте, как он сам оказался предметом самых чудовищных подозрений своего экипажа.

Глава 15

… Сознайтесь правды ради.

Вы призраки иль существа живые?

Шекспир, Макбет

Величие и мощь океанской пучины невольно возбуждают суеверный трепет перед неведомым, который в большей или меньшей степени гнездится в душе каждого, даже мыслящего человека. Невежественный моряк, блуждающий по бескрайним водным просторам, на каждом шагу поддается соблазну искать помощи в тех или иных благоприятных предзнаменованиях. Некоторым из таких примет можно дать вполне научное объяснение, и на этом основании остаются жить многие другие приметы, порожденные лишь возбужденной и встревоженной фантазией моряка. Выпрыгивают ли из воды дельфины, проплывают ли с деловито-серьезным видом тюлени или тяжеловесный кит, кричат ли морские птицы — все это, подобно приметам гадателей, должно вызывать хорошие или дурные последствия.

Весь экипаж «Королевской Каролины» был родом с отдаленного острова. Событий истекшего дня было вполне достаточно, чтобы пробудить суеверие, дремавшее в сознании этих людей. Мы уже говорили, что несчастье, случившееся с их прежним капитаном, и появление на его месте неизвестного им человека усилили в них склонность ко всяческим сомнениям и страхам. Таинственное судно с подветренной стороны появилось весьма некстати для нашего искателя приключений: он еще не успел завоевать доверие экипажа, а тут возникла эта неприятность, грозившая окончательно лишить его такой возможности.

Нам только один раз довелось представить читателям моряка, исполнявшего обязанности второго помощника. Имя его — Найтхед — по произношению как бы намекало на сумрачный туман, царивший в его голове^[563]. О свойствах его ума можно судить по тем немногим соображениям, которые он нашел нужным высказать по поводу исчезновения старого моряка, вызвавшего гнев Уайлдера. Человек этот занимал должность, лишь на одну ступень возвышавшую его над простыми матросами, а потому он по взглядам и привычкам был гораздо ближе к ним, чем Иринг. Власть его была меньше, чем у первого помощника, но зато он пользовался гораздо большим влиянием на матросов, и его мнение принималось имиза непреложную истину.

После того как судно повернуло на фордевинд и в течение всего времени, пока Уайлдер, стараясь оторваться от нежеланного соседа, делал все, чтобы оно неслось по волнам как можно быстрее, этот упрямый и суеверный морской волк находился на шкафуте в обществе старших и более опытных матросов и вел с ними беседу об удивительном появлении корабля-призрака и о необычайном способе, каким их новый, неизвестно откуда взявшийся капитан решил проверить мореходные качества «Каролины». Наш рассказ об этом разговоре мы начнем с того момента, когда Найтхед счел возможным отбросить всякие косвенные намеки и прямо перейти к делу.

— Слыхивал я от моряков, что плавали побольше нас, — говорил он, — будто дьявол частенько подсылает кого-нибудь из своих помощников на борт добропорядочного купца, чтобы тот привел судно прямо на рифы и мели, а после крушения черт поскорее забирает все причитающиеся ему души погибших. Можем мы сказать, кто хозяин капитанской каюты, если первым в списке команды стоит никому не ведомое имя?

— То судно словно в облаке! — вскричал один из матросов; прислушиваясь к рассуждениям офицера, он продолжал наблюдать за таинственным судном с подветренной стороны.

— Да, да, я нисколько не удивлюсь, если оно помчится прямо на луну. Говорят, на суше красным курткам^[564] стало везти, а теперь вот пора и нам, честным морякам, побороться со шквалом. Я, братцы, дважды огибал Горн на военном корабле, видел светящееся облако, которое никогда не исчезает, и, можно сказать, в руке своей держал огонь святого Эльма^[565]. Но эти вещи может видеть любой, кто в бурю лазит на рей или плавает в южных широтах. И все-таки я считаю необычным делом, чтобы судно видело свою собственную тень в тумане, как мы сейчас, — вон она опять появилась между бизань-вантами и бакштагом, — или чтобы на купце паруса несли так, что и на военном судне все будет ходить ходуном, словно зубная щетка во рту пассажира, которого основательно потрепала морская болезнь.

— А все же этот парень держит судно в руках, — сказал самый старший матрос, следивший за всеми действиями Уайлдера. — Правда, вести его так — чистейшее безумие. Но ведь у него до сих пор не разорвалась ни одна каболка^[566].

— Каболка! — презрительно повторил помощник. — Да при чем тут каболка, когда тут и якорный канат скоро потеряешь! Имей в виду, старина Билл, дьявол никогда ничего не делает наполовину. Чему быть, того не миновать! И никто не станет уменьшать ход, словно ты спускаешь в шлюпку капитанскую жену, а он сам стоит на палубе и смотрит, чтобы все было как следует.

— Мистер Найтхед умеет вести судно во всякую погоду! — сказал другой моряк с подобострастным видом, указывающим, что он во всем полагается на второго помощника.

— Никто этого не ценит. Я всякую службу знаю, на всяких судах поплавал — от тендера^[567] до двухпалубного крейсера! Немногие могут сказать о себе так, как я, ибо то малое, что я знаю, приобретено не учением, а тяжелым трудом. Но какой толк в знаниях или даже мореходных талантах, когда против тебя колдовство или козни того самого, кого я и называть-то не хочу, потому что незачем без нужды оскорблять джентльмена. Скажу вам только, братцы, что нашему судну сейчас дана такая нагрузка, какой не может допустить да никогда и не допустил бы разумный моряк.

Слова эти были встречены одобрительным ропотом если не всех, то, во всяком случае, большинства слушателей.

— Давайте спокойно, рассудительно, как подобает просвещенным англичанам, рассмотрим, как обстоит дело, — продолжал помощник, искоса глянув через плечо, чтобы проверить, не стоит ли сейчас рядом с ним тот, кто вызывал в нем столь душеспасительный страх. — Мы все до одного прирожденные островитяне^[568], ни у кого здесь нет ни капли чужеземной крови, даже ирландца или шотландца не найдешь. Так разберемся же в самой сути дела со свойственным нам благоразумием. Перво-наперво: честный Николас Никольс срывается с этой вот бочки и ломает себе ногу! Знавал я, братцы, немало случаев, когда люди падали с мачт и реев, а отделывались гораздо легче. Потом является к нам на судно чужак, смахивающий на колониста, — уж лицо-то у него не английское: ясное, открытое, гладкое такое…

— Ну, парень он на вид благообразный, — вставил старый матрос.

— Вот тут-то и вся чертовщина! Верно, вид у него благообразный. Но не такая благообразность потребна доброму англичанину. Не нравится мне выражение его лица. Не люблю я, когда слишком много выражения у человека, потому что не всегда поймешь, что ему вздумается сделать. Да, а тут еще чужак становится у нас капитаном или вроде как капитаном, а тот, кому следовало бы стоять на мостике и командовать в такую погоду, лежит у себя на койке и не может сам повернуться на другой галс, не то что управлять судном. И никто даже не заметил, как все это случилось.

— Но он же договорился с фрахтователем, нанялся по всем правилам, и тот, хитрющий купец, видимо, был очень доволен, что может поручить «Каролину» такому молодцу.

— Купец, как и мы, грешные, тоже сделан из обыкновенной персти земной. И, что еще хуже, у купца эта персть редко бывает пропитана соленой водой. Частенько случается, что вот купец снимет очки, закроет счетные книги и шагнет в сторону, чтобы облапошить соседа, а потом возвращается и видит, что вместо того сам себя облапошил. Уж, наверно, мистер Бейл думал, что делает владельцам «Каролины» доброе дело, когда нанимал этого мистера Уайлдера. Но ведь он, верно, и понятия не имел, что судно запродано самому… Добропорядочному моряку полагается уважать своих хозяев, потому я и не стану без надобности называть того, кто, я думаю, приобрел немалые права на это судно путем ли честной покупки или каким иным.

— Никогда я не видел, чтобы судно так отлично выводили из трудного положения, как он это сделал нынче утром с «Каролиной».

Найтхед разразился не слишком громким, но, как показалось его слушателям, весьма многозначительным смехом.

— Когда на судне определенного рода командир, можно ничему не удивляться, — ответил он, снова обретя серьезность. — Что до меня, то я нанялся плыть из Бристоля в Каролины и на Ямайку с заходом в Ньюпорт на пути туда и обратно и могу смело сказать, что не имею желания отправляться куда-либо в иные места. А насчет того, как «Каролина» была выведена из трудного положения, когда находилась вблизи работорговца, — ну, что ж, это было сделано хорошо, слишком даже хорошо для такого молодого моряка. Я и сам не сделал бы лучше. Но что вы скажете, братцы, про старика в рыбачьей лодке? Даже самые старые морские волки не часто видели, чтобы за человеком так гнались и ему удалось так ускользнуть! Слыхал я про одного контрабандиста: за ним без конца охотились катера его величества в Ламанше, а у него под рукой всегда оказывался туман, и он в него нырял, но ни один человек еще не видел, чтобы этот контрабандист из тумана выходил! Может быть, та рыбачья лодка держала связь между берегом и этим контрабандистом — ничего другого не придумаешь. Но, во всяком случае, не хотел бы я работать веслом в этой лодке.

— Да, она удивительно ускользнула! — воскликнул старый матрос, чья вера в нашего искателя приключений начала колебаться под напором стольких доводов.

— Мне тоже так думается. Впрочем, может быть, другим виднее: ведь я плаваю-то всего-навсего тридцать пять лет. Смотрите, волны вздымаются как-то совсем необычно! Тучи затянули небо, а ведь океан излучает столько света, что грамотный человек мог бы читать!

— Я нередко видывал такую погоду.

— А кто ее не видел?.. Не часто бывает, чтобы человек, откуда бы он ни явился, первое свое плавание совершал в капитанском звании. Бьюсь об заклад, что он уже не новичок. Я видел небо куда хуже этого и даже воду пострашнее, но такое небо и такая вода никогда не сулили ничего хорошего. В ту ночь, когда я потерпел кораблекрушение в бухте…

— Эй, на шкафуте! — закричал Уайлдер.

Но молодому капитану пришлось крикнуть еще раз, прежде чем Найтхед, которому надлежало первому подать голос, набрался решимости ответить.

— Прикажите поставить фор-бом-брамсель, сэр, — продолжал Уайлдер, услышав положенный ответ.

Помощник и его собеседники обменялись взглядами, выражавшими тупое изумление. Многие тревожно покачали головой, прежде чем один из них бросился к снастям с наветренной стороны, чтобы с сомнением в душе влезть наверх и выполнить приказание.

В самом деле, отчаянная решимость, с которой, Уайлдер прибавлял парусов, могла вызвать недоверие к его целям или правильности его суждений даже у людей, менее подверженных суеверию, чем те, кем ему пришлось теперь командовать. Ирингу и его более невежественному, а потому более упрямому товарищу было ясно, что их молодой начальник так же стремится ускользнуть от призрачного корабля, неотступно преследовавшего «Каролину», как и они сами. Они не были согласны с ним лишь в способе достижения этой цели; но несогласие это оказалось столь существенным, что оба помощника посовещались между собой, и Иринг, побуждаемый резкими суждениями своего коллеги, подошел к капитану, полный решимости высказать ему их общее мнение со всей прямотой, какой требовали обстоятельства.

Но взгляд Уайлдера был так тверд, а выражение лица так невозмутимо, что Иринг решился затронуть опасную тему лишь с большой осторожностью. Прежде чем раскрыть рот, он постоял, следя за тем, как ставят фор-бом-брамсель, и ожидая, к чему это приведет. Но как раз в этот миг «Каролина» с ужасающей силой налетела на огромную волну, поднявшую свой гневно вспененный гребень футов на двенадцать над ее носом, и это придало Ирингу мужества заговорить, ибо молчать далее было явно опасно.

— Незаметно, чтобы мы удалялись от того судна, хотя «Каролина» делает все, что может, — начал он, решив выражаться как можно осторожнее.

Уайлдер снова бросил взгляд на туманное пятнышко на горизонте, нахмурился и затем поглядел в сторону, откуда дул ветер, словно умоляя его стать еще более бурным, но ничего не ответил.

— Команда у нас теперь не может откачивать воду, сэр, — продолжал Иринг, тщетно прождав ответа.

— Команда «Каролины» найдет нужным исполнить все, что я найду нужным приказать, мистер Иринг.

Уайлдер дал этот запоздалый ответ с таким властным видом, что он произвел желаемое действие. Иринг покорно отступил на шаг назад, делая вид, что поглощен созерцанием окутанного тучами неба. Затем, набравшись смелости, он попытался начать атаку с другого фланга.

— Вы твердо уверены, капитан Уайлдер, — спросил он, пытаясь задобрить нашего искателя приключений этим званием, на которое тот, может быть, и не имел настоящих прав, — что в человеческих силах заставить «Королевскую Каролину» уйти от того судна?

— Боюсь, что нет, — ответил молодой человек с таким глубоким вздохом, словно из его груди разом вырвались все обуревавшие его сомнения. — Возьмите эту трубу, — Иринг, и скажите мне, под какими парусами оно идет и на каком оно, по-вашему, расстоянии от нас, — продолжал он.

Помощник исполнил просьбу Уайлдера. Он смотрел долго и серьезно, потом прикрыл подзорную трубу широкой ладонью и ответил тоном человека, чье убеждение вполне созрело:

— Если то судно было построено и оснащено, как всякое другое, то я сказал бы, что оно несет полное корабельное вооружение и идет под нижними парусами, марселями, бизанью и кливером.

— Больше у него ничего нет?

— Это я готов утверждать, если только мне представится возможность убедиться, что оно во всех отношениях обычное морское судно.

— И все же, Иринг, мы со всей своей парусностью ни на фут не опередили его.

— Бог ты мой, сэр, — ответил помощник, покачав головой, как человек, убежденный в том, что все усилия ни к чему не приведут, — если даже вы разорвете в клочья все паруса на грот-мачте, это судно не отстанет от нас ни на дюйм до самого рассвета! А утром, конечно, тот, у кого очень хорошее зрение, может быть, и увидит, как оно по плывет в облаках. Впрочем, уж не знаю, на счастье мое или несчастье, мне никогда не доводилось видеть такого рода судна при солнечном свете.

— А расстояние? — снова спросил Уайлдер. — Вы еще не сказали, на каком оно от нас расстоянии.

— А это уж смотря по тому, как измерять. Оно, может быть, плывет совсем рядом, а может быть, оно там, где мы его сейчас видим, и корпус его уходит за линию горизонта.

— Ну, если оно там, где мы его видим?

— Во всяком случае, мы видим судно тонн на шестьсот водоизмещением, и, если судить только по тому, что нам кажется, можно, пожалуй, сказать, что оно находится на расстоянии около двух лиг^[569] у нас с подветра.

— Я тоже так думаю! Шесть миль на ветре — преимущество не такое уж малое в тяжелых обстоятельствах. Клянусь небом, Иринг, я подниму «Каролину» на воздух, но оторвусь от этого судна!

— Это было бы возможно, имей она крылья, как у чайки или каравайки, но при том, как обстоит дело, гораздо вероятнее, что мы пойдем ко дну.

— Пока она отлично несет все паруса. Вы не знаете, на что может быть способно судно в большой крайности.

— Я плавал на нем во всякую погоду, капитан Уайлдер, но…

Иринг внезапно умолк. Огромный черный вал поднялся между кораблем и восточной стороной горизонта и покатился вперед, угрожая поглотить все на своем пути. Даже Уайлдер весь сжался, ожидая удара, и тревожно затаил дыхание: в эту минуту он понял, что преступил все пределы благоразумия, заставляя судно с такой быстротой идти против столь тяжелых волн. К счастью, вал разбился в нескольких саженях от «Каролины», захлестнув ее палубы пенистым водопадом. На мгновение вся носовая часть корабля скрылась из виду, словно он вынужден был прорываться сквозь волну, не в силах на нее подняться. Затем «Каролина» медленно вышла из волны, вся покрытая миллионами океанских светлячков, и остановилась, содрогаясь всем своим мощным и крепким корпусом, словно перепуганный конь. Когда же она возобновила свой бег по волнам, то уже не так быстро, и это замедление словно предупреждало тех, кто управлял судном, об их безумии.

Иринг молча смотрел на своего командира: он хорошо понимал, что никакие его слова не могли быть убедительнее всего происшедшего. Матросы уже не стеснялись выражать свое неодобрение вслух и высказали немало мрачных пророчеств о последствиях столь безрассудного риска; но Уайлдер словно ничего не слышал; будучи тверд в своих тайных намерениях, он пошел бы и на гораздо больший риск ради достижения своей цели. Но весьма отчетливый, хотя и приглушенный крик, долетевший до него с кормы, напомнил ему о страхе, который испытывали другие. Быстро повернувшись, он подошел ко все еще дрожавшей Джертред и ее гувернантке: в течение всех этих долгих мучительных часов обе они молчаливо, но с глубоким вниманием наблюдали за малейшим его движением.

— «Каролина» так прекрасно выдержала этот удар, что теперь я твердо верю в ее силы, — произнес он ободряющим голосом и выбирая слова, способные успокоить женщин.

— Мистер Уайлдер, — ответила гувернантка, — я хорошо знаю грозную стихию, в которой протекает вся ваша жизнь. Не пытайтесь обмануть меня. Я отлично понимаю, что вы увеличиваете скорость сверх всякой меры. Достаточные ли у вас причины для подобной дерзости?

— Вполне достаточные, сударыня.

— И они, как многие другие причины, тоже останутся навеки сокрытыми от нас или мы, вынужденные делить с вами все последствия, имеем право их узнать?

— Поскольку вы так хорошо знакомы с мореходством, — ответил молодой человек с легкой усмешкой, от которой его предыдущие слова показались еще более угрожающими, — мне незачем говорить вам, что на судне, идущем круто к ветру, необходимо нести все паруса.

— Во всяком случае, ответьте более прямо хоть на один мой вопрос: достаточно ли благоприятный у нас ветер, чтобы мы могли пройти опасные мели у Гаттераса?

— Сомневаюсь.

— В таком случае, почему бы нам не вернуться в тот порт, откуда мы вышли?

— А вы бы на это согласились? — быстро спросил молодой человек.

— Я хочу поскорее к отцу! — воскликнула Джертред так же быстро, как и он; казалось, пылкой девушке едва хватило дыхания, чтобы вымолвить эти немногие слова.

— А я, мистер Уайлдер, хочу совсем оставить это судно, — спокойно сказала гувернантка. — Я не прошу вас разъяснять нам ваши таинственные намеки: возвратите нас к нашим друзьям в Ньюпорте, и мы никогда больше не зададим вам никаких вопросов.

— Это можно сделать, — пробормотал наш искатель приключений, — можно! При таком ветре нужно всего несколько часов хорошей работы. Мистер Иринг! Увалиться под ветер и выбрать наветренные брасы!

Команда была передана подчиненным и, разумеется, исполнена, хотя Найтхед и старые матросы довольно громко ворчали по поводу беспричинных и, по всей видимости, безрассудных перемен в настроении капитана.

Уаилдер проявил полнейшее безразличие ко всем этим выражениям неприязни. Если он их слышал, то либо не считал нужным обращать на них внимание, либо, руководствуясь благоразумием, делал вид, что он их не замечает. Между тем «Каролина», подобно птице, утомленной полетом против бури и ищущей иного, более легкого направления, быстро скользила по волнам, то поднимаясь на пенистые гребни, то плавно опускаясь, подгоняемая ветром, который теперь стал попутным. Море вздымало и катило свои валы, но уже в направлении нового курса «Каролины», а так как она шла теперь по ветру, то паруса не угрожали ей опасностью и Уайлдер приказал поставить один за другим лиселя. Заново подхлестнутое судно помчалось по волнам, оставляя за собой пенистый след, который густотой и белизной своей мог поспорить с пенистыми гребнями самых мощных валов.

Наш герой снова принялся расхаживать по палубе и внимательно оглядываться по сторонам, чтобы выяснить, чего он достиг своей новой попыткой. Когда судно изменило курс, изменилось и направление неизвестного корабля, который продолжал качаться на горизонте, как уменьшенная и затуманенная тень «Каролины». Однако безошибочный компас поведал настороженному моряку, что неизвестный сохраняет ту же дистанцию, какая была между ними, когда его впервые заметили. Никакие усилия Уайлдера ни на один дюйм не изменили относительного местоположения обоих судов. Прошел еще час, и Уайлдер установил по лагу, что его судно прошло уже три лиги, а незнакомец все продолжал маячить на западе, словно он был лишь уменьшенной тенью «Каролины» на далекой темной полосе облаков. Благодаря тому, что и он изменил курс, его паруса стали заметнее глазу наблюдателя, но никакой другой видимой перемены не произошло.

Между тем миссис Уиллис и ее воспитанница удалились в свою каюту. Гувернантка втайне радовалась тому, что вскоре они покинут судно: плавание началось при обстоятельствах настолько зловещих, что они вывели из равновесия даже ее ясный и трезвый рассудок. Джертред ничего не знала об изменении курса. Ее неопытному глазу казалось, что на пустынных океанских просторах не произошло никаких изменений: Уайлдер мог сколько угодно менять курс «Каролины» — все равно его юная и прелестная пассажирка не догадалась бы об этом.

Иначе обстояло дело с самим умудренным опытом командиром «Каролины». Для него в этой полуночной дороге не было ничего загадочного и сомнительного. С давних пор глаза его были хорошо знакомы с каждой звездой, поднимающейся над темной волнующейся линией морского горизонта; какой бы порыв заокеанских ветров ни обвевал его пылающие щеки, молодой моряк всегда мог безошибочно назвать ту часть небосклона, откуда исходило это дуновение. Ему понятен был любой наклон носа судна, он мгновенно реагировал на все зигзаги и повороты, которые оно делало, и ему почти не приходилось обращаться к инструментам и приспособлениям, помогающим мореходу решить, какой курс держать и как управлять движениями прекрасного сооружения, покорного его воле.

И все же он не мог уяснить себе смысл маневров таинственного судна. Казалось, на нем не столько даже повторяют каждое его приказание, сколько предвосхищают его, и надежды Уайлдера ускользнуть от столь неусыпной бдительности неизменно оказывались обманутыми благодаря такой легкости маневрирования, такому превосходству в управлении парусами, которые даже его трезвому разуму казались проявлением неких сверхъестественных сил.

Пока наш искатель приключений поглощен был мрачными мыслями, которых не могли не нагнать на него подобные впечатления, небо и море начали менять свой облик. Светлая полоса, так долго видневшаяся над восточной стороной горизонта, — словно завеса небосвода в этом месте приоткрылась, чтобы пропустить ветер, — внезапно исчезла, и на горизонте стали скопляться тяжелые черные тучи; над водой сгустился плотный туман, сливший воедино небо и море. Но с противоположной стороны, на западе, та же темная завеса приподнялась, и длинная полоса тусклого света разлилась по горизонту на траверзе «Каролины». И в этом зловещем светящемся тумане по-прежнему маячило неизвестное судно, хотя порой казалось, что его еле заметные зыбкие очертания словно тают в воздухе.

Глава 16

Опять вы тут? Чего вам надо?

Что же, бросить все из-за вас и идти на дно?

Вам охота утонуть, что ли?

Шекспир, Буря

Все эти зловещие предзнаменования не ускользнули от нашего бдительного героя. Едва он заметил странный туман, окутавший таинственное видение, от которого он почти не отрывал глаз, как раздался его громкий, властный, предупреждающий голос:

— Приготовиться к урагану! Убрать лиселя! — И не успели его первые слова долететь до матросов, как он скомандовал: — Убрать все паруса, каждый лоскуток от носа до кормы! Веселей за дело, ребята!

Этот язык был понятен команде «Каролины», и она особенно радостно встретила распоряжение капитана, так как даже самый последний матрос давно уже считал, что этот неизвестно откуда взявшийся командир весьма беззаботно обращается с «Каролиной», пренебрегая признаками надвигающейся непогоды. Однако матросы недооценивали острый глаз и наблюдательность Уайлдера. Правда, он вел судно со скоростью, какой экипаж еще не знавал, но до сих пор сами факты свидетельствовали в пользу Уайлдера, ибо то, что все считали безрассудной смелостью, не повлекло за собой никаких повреждений. Во всяком случае, в ответ на внезапную команду все судно пришло в движение. Со всех концов его перекликались матросы, стараясь заглушить своими голосами рокот бушующих валов. Уайлдер отдавал приказания со спокойствием, которое направляло общие силы в нужную сторону. Огромные полотнища парусов, казавшиеся легкими облачками в сумрачном грозном небе, вскоре отчаянно затрепетали, подтягиваемые к реям, на которые их быстро укладывали, и через несколько минут единственной движущей силой на «Каролине» остались ее нижние, самые тяжелые и прочные паруса. Для достижения этой цели каждый матрос напрягал все свои силы, повинуясь уверенным, быстрым распоряжениям командира. Затем последовала краткая, настороженная пауза. Все глаза обратились к той стороне горизонта, где появились угрожающие признаки непогоды.

Смутные очертания неизвестного судна растворились в мутноватом свете, который постепенно охватывал все море, как расползающийся туман, — полупрозрачный, неестественный и как бы осязаемый. Сам океан, казалось, понимал, что предстоит быстрая и резкая перемена. Волны уже не закипали белоснежными пенистыми гребнями, мрачные громады валов закрывали своими черными головами восточную сторону горизонта, и от них уже не исходило характерное странное излучение. Ветер, еще недавно свежий и порою налетавший с почти штормовой мощью, становился неровным и даже затихал, словно робея перед более грозной силой, собиравшейся у горизонта в направлении близлежащего материка. Затем воцарилась устрашающая, зловещая тишина, блеснула неожиданная вспышка света, словно вырвавшаяся из недр мрачного океана, и над водой прокатился грохот, подобный внезапному удару грома. Моряки изумленно переглянулись и в ужасе застыли на месте, как будто услышали грозное предостережение самого неба. Но их спокойный и более прозорливый командир расценил этот сигнал совсем по-иному. Губы его скривила гордая усмешка уверенного в себе моряка, и он презрительно прошептал:

— Уж не думает ли он, будто мы спим? Он уже сам попал в переделку и теперь оповещает о том, что нас ждет! А что же мы, по его мнению, делали с начала ночной вахты?

Уайлдер раза два быстро прошелся взад и вперед по шканцам, переводя беглый взгляд с одной стороны горизонта на другую, с черной, почти неподвижной воды — на паруса, с молчаливой и настороженной команды — на смутные очертания реев, которые колыхались над его головой, словно карандаши, чертящие странные рисунки на плотном темном фоне громоздившихся вверху туч.

— Убрать нижние паруса! — приказал Уайлдер с красноречивым спокойствием. Потом, еще раз взглянув на угрожающий горизонт, он медленно, но выразительно добавил: — Убрать оба. Все на марсы, к нижним парусам! — закричал он затем. — Убрать их, ребята, да живо!

Матросы хорошо понимали, что от них требуется, и, подбодренные тоном своего капитана, горячо принялись за работу. В одно мгновение двадцать темных фигур уже поднимались по вантам с ловкостью обезьян. Еще через минуту широкие, мощные полотнища парусов уже перестали угрожать опасностью, ибо были туго свернуты и основательно закреплены на своих реях; затем наступило новое затишье.

«Каролина», уже не подгоняемая ветром, тяжело двигалась по волнам, опадавшим с каждой секундой, как будто взбудораженная стихия принимала в свое широкое лоно на отдых те частицы своего существа, которые еще так недавно бешено плясали на ее поверхности. Вода уныло плескалась о борта судна, а когда оно с трудом выкарабкивалось из пучины на гребни волн, искристым водопадом стекала с палубы в океан. Каждый оттенок неба, каждый всплеск моря, каждое человеческое лицо с печатью сумрачной тревоги на нем подчеркивали напряженность минуты. В этот краткий промежуток вынужденного бездействия и ожидания помощники опять подошли к командиру.

— Ужасная ночь, капитан Уайлдер! — произнес Иринг, которому по праву старшинства подобало заговорить первому.

— Мне случалось наблюдать, как ветер менялся еще внезапнее.

— Правда, сэр, нам удалось вовремя убрать паруса, но такая перемена ветра влечет за собой весьма угрожающие признаки, и их приходится опасаться даже самым старым и опытным морякам!

— Да, — подхватил Найтхед хриплым голосом, звучавшим зычно даже среди грозных явлений природы, — да, не по пустякам появляются в море те, кого я и называть не хочу, да еще в такую ночь. Вот в такую же погоду я видел, как «Везувий» пошел ко дну, да так глубоко, что оттуда не долетела бы на вольный воздух ни одна бомба из его мортиры, даже если бы на нем оставались руки, чтобы поджечь фитиль!

— Да, и такая же была погода, когда гренландское судно разбилось у Оркнейских островов, — самый что ни на есть мертвый штиль, какой когда-либо бывал на море.

— Господа, — сказал Уайлдер, нарочно и, может быть, даже несколько иронически подчеркивая это обращение, — чего вы хотите? В воздухе нет ни малейшего дуновения.

На это трудно было бы что-либо возразить. Обоих помощников тайно мучил загадочный суеверный страх, для которого реальные явления этой ночи казались достаточным основанием. Но ни один из них не утратил мужества настолько, чтобы обнаружить свою слабость в момент, когда настоятельно требовалось проявить и самообладание и твердость. Однако владевшее ими чувство выдало себя, хотя и в косвенной, скрытой форме, в ответе Иринга.

— Да, судно теперь в полном порядке, — сказал он, — хотя мы сейчас наглядно убедились, что нелегко вести груженое торговое судно по морю так же быстро, как корабль-летун, про который даже и сказать нельзя, кто там стоит у руля, каким курсом он идет и какая у него осадка!

— Да, согласился Найтхед, — я сказал бы, что для торгового судна «Каролина» очень быстроходна. Мало есть судов с прямым вооружением, не плавающих под королевским вымпелом^[570], которые могли бы перенять у нее ветер на крутом курсе или заставить ее идти у них в кильватере, когда у нее поставлены лиселя. Но в такую погоду и в такой час моряк поневоле задумывается. Поглядите-ка на этот тусклый свет вон там, в направлении берега, что так быстро приближается к нам, и скажите, идет он от берегов Америки или же его распространяет то неизвестное судно, что так долго шло у нас под ветром, а теперь наконец начинает догонять нас, хотя никто здесь не может сказать, как оно это делает и зачем? Одно могу сказать: уж если за мной идет судно, так пусть это будет корабль, где командует капитан, которого я знаю!

— Таков ваш вкус, мистер Найтхед, — холодно сказал Уайлдер, — я могу его и не разделять.

— Да, да, — заметил более осторожный и дипломатичный Иринг, — в военное время да еще с каперским свидетельством^[571] каждый может пожелать, чтобы встречное судно оказалось неизвестным ему: иначе он никогда и не встретится с неприятелем. Но хоть я сам и природный англичанин, а от этого судна предпочел бы скрыться в тумане, поскольку не знаю, ни какой оно национальности, ни куда идет. Ах, капитан Уайлдер, ужасное это зрелище для утренней вахты! Сколько раз видел я, как встает солнце на востоке, и никакой беды не случалось; но плох тот день, когда светает на западе. Я бы с радостью отдал владельцам «Каролины» мое месячное жалованье, хотя и заработал его нелегким трудом, чтобы только узнать, под каким флагом плавает этот неизвестный.

— Будь то француз, испанец или хоть сам дьявол, но он приближается! — закричал Уайлдер. Потом, повернувшись к настороженной команде, он крикнул голосом, в котором странная сила и грозное предостережение: — Трави бизань-фал! Тяни ходом фор-марсбрасы! Ходом!

Встревоженные матросы отлично понимали смысл этих слов. Все мускулы и нервы напряглись, чтобы выполнить приказ и хорошо подготовиться к надвигающейся буре. Никто не произнес ни слова, но каждый напрягал все свое умение и силы. И в самом деле, нельзя было терять ни мгновения, так что на «Каролине» не было ни одной пары рук, для которой не нашлось бы неотложного дела.

Тускло светившийся зловещий туман, уже с четверть часа собиравшийся на северо-западе, летел на них теперь со стремительностью скаковой лошади. Воздух совсем утратил характерный влажный привкус восточного ветра, но между мачтами стал посвистывать легкий ветерок — предвестье надвигающегося шквала. Затем мощный раскатистый рокот прошел по всему океану, и поверхность его сперва покрылась рябью, потом вспучилась и наконец вся растянулась сплошной пеленой белой кипящей пены. В следующее мгновение ураган со всей силой обрушился па бессильную, измученную «Каролину».

«Каролина» была судном крепким и отлично державшимся на воде: она стойко перенесла удар, но накренилась под ним так низко, что борт ее оказался почти под водой; затем, словно осознав опасность, испуганное судно подняло свои склонившиеся мачты и снова стало пробиваться вперед наперекор волне.

— Держи руль под ветер! Жми под ветер, а не то конец! — закричал Уайлдер среди шума бури.

Старый моряк у руля точно выполнил приказ, но тщетно не спускал он глаз с края переднего паруса, чтобы проверить, подчинится ли ему «Каролина». Дважды высокие мачты, словно охваченные головокружением, склонились к горизонту и дважды изящно выпрямились, но затем все же уступили мощному напору ветра, и обессиленное судно отдалось на волю волн.

— Спокойно! — сказал Уайлдер, схватив за руку ошеломленного Иринга, когда тот, словно обезумев, ринулся по палубе вверх. — Наш долг — соблюдать хладнокровие. Принесите топор.

В мгновение ока помощник повиновался, прыгнув на бизань-руслени, чтобы собственноручно выполнить распоряжение, которое, как он хорошо знал, должно было затем последовать.

— Рубить? — спросил он, занеся руки для удара; голос его звучал с силой и твердостью, словно помощник хотел загладить свою минутную растерянность.

— Постойте! Судно хоть немного слушается руля?

— Ни на дюйм, сэр.

— Тогда рубите, — спокойно и отчетливо произнес Уайлдер.

Одного удара оказалось достаточно, чтобы совершить эту важную операцию. Перерубленная Ирингом ванта была до предела натянута поддерживаемой ею тяжестью, и потому тотчас же вслед за нею полопались все другие. Теперь мачта и все сложное переплетение такелажа и реев, которые она на себе несла, остались без поддержки, раздался характерный треск, и мачта обрушилась, как дерево, подрубленное у корня.

— Судно поднимается? — крикнул Уайлдер.

— Немного поднялось, сэр, но новый шквал опять укладывает его.

— Рубить? — крикнул Иринг; теперь он был у грот-мачты, к которой бросился, словно тигр на свою добычу.

— Рубите!

Раздался еще более громкий и грозный треск, — но теперь для этого потребовалось нанести сперва несколько сильных ударов по самой мачте. Морская пучина снова приняла рухнувшую в нее бесформенную массу дерева, снастей, парусов. В то же мгновение «Каролина» поднялась на волну и с трудом двинулась по ветру.

— Выпрямляется, выпрямляется, — закричали разом двадцать голосов, которые были немы, пока длилась пауза, решавшая вопрос о жизни и смерти.

— Пусть спускается под ветер! — раздался спокойный, властный голос молодого командира. — Очистить палубу от обломков! Рубите, рубите, живей, ребята, — топорами, ножами, рубите все подряд всем, чем угодно!

Надежда придала людям энергии, и вскоре ванты и другие снасти, еще связывавшие срубленные мачты с кораблем, были перерезаны. «Каролина» поднялась теперь так высоко, что едва касалась пены, покрывавшей море. Ветер проносился над водной пустыней мощными порывами с такой силой, что, казалось, угрожал поднять судно в воздух. Единственный не убранный еще парус фор-марсель раздувался так, что последняя мачта грозила сломаться и рухнуть. Уайлдер подозвал Иринга, обратил его внимание на опасность и отдал необходимый приказ.

— Мачта не выдержит больше этих ужасных толчков, — закончил он, — и если она полетит за борт, то может нанести «Каролине» такой удар, что при скорости, с какой ее швыряет из стороны в сторону, он может оказаться роковым. Надо послать наверх людей, чтобы отрезать парус от рея.

— Рей гнется, словно ивовый прутик, — ответил помощник, — а колонна мачты дала трещину. Очень опасно посылать человека наверх, пока свирепствует такой шквал.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Уайлдер. — Оставайтесь здесь. Если со мной что-нибудь случится, постарайтесь довести судно до какого-либо порта не севернее Мысов Виргинии, но ни в коем случае не пытайтесь достичь Гаттераса при теперешнем состоянии…

— Что вы намереваетесь делать, капитан Уайлдер? — прервал его помощник, положив руку на плечо начальника, который уже бросил свою треуголку на палубу и собирался скинуть плащ.

— Я хочу отрубить этот марсель, иначе мы потеряем мачту и, может быть, погубим «Каролину».

— Это я вижу, сэр. Но слыханное ли дело, чтобы кто-нибудь выполнял за Эдварда Иринга его долг? Ваша обязанность довести судно до Мысов Виргинии, моя — обрубить марсель. Если со мной случится несчастье, — что ж, запишите это в судовой журнал да добавьте два слова о том, как я сделал то, что мне полагалось. Вот самая подходящая эпитафия для моряка.

Уайлдер не стал спорить и снова принялся за наблюдения. Между тем Иринг пошел на шкафут, выбрал подходящий топорик и, не сказав ни слова молчаливым, но внимательно наблюдавшим за ним матросам, прыгнул на фок-ванты, где каждая ванта натянута была напором ветра до того, что грозила вот-вот лопнуть. Все на судне отлично понимали, что именно он намеревается делать, и четыре или пять старших матросов, повинуясь тому же гордому сознанию долга, которое заставило помощника взяться за столь опасное дело, прыгнули на выбленки^[572], чтобы подняться к небу, готовому, казалось, обрушить на них сотни ураганов.

— Прочь с фок-вантов! — закричал Уайлдер в рупор. — Прочь все до одного, кроме помощника!

Слова его донеслись до слуха возбужденных и пристыженных моряков, устремившихся за Ирингом, но на этот раз команда не возымела действия. Не прошло и минуты, как все они были уже на рее, готовые действовать по первому сигналу офицера. Помощник огляделся по сторонам: убедившись, что буря свирепствует не так сильно, он ударил топориком по шкоту, крепящему рею одного из нижних углов растянутого и почти разрывающегося от напряжения паруса. Раздался звук, подобный взрыву, и парус, сорванный порывом ветра, на мгновение поднялся в воздух, раздуваясь перед носом судна, словно его поддерживали крылья. Моряки на рее все еще глядели туда, где, как маленькое облачко, исчез парус, и в этот миг с треском, долетевшим до Уайлдера, лопнула одна из фок-вант

— Спускайтесь! — отчаянно закричал он в рупор. — Спускайтесь по бакштагам ради спасения своей жизни, все до одного спускайтесь!

Только один из матросов успел воспользоваться этим предупреждением и с быстротой ветра соскользнуть на палубу. Ванта лопалась за вантой, потом раздался роковой треск дерева. Мгновение мачта со всей паутиной снастей словно колебалась, какую сторону горизонта ей вы брать, затем, повинуясь движениям корпуса, с тяжким грохотом рухнула в море.

За катастрофой последовало затишье — немое, но красноречивое; сами стихии, казалось, умиротворились после того, что было ими содеяно. Уайлдер бросился к борту судна и отчетливо увидел жертв катастрофы, еще цеплявшихся за свою утлую опору — рухнувшую мачту и реи. Он различил даже, как Иринг на прощанье махнул ему рукой с мужеством моряка, который не только понимает безнадежность своего положения, но и умеет смело принять неизбежное. Затем обломки мачты со всем, что за них цеплялось, поглотил страшный, сверхъестественный туман, обступивший судно со всех сторон и заполнивший все пространство от моря до самых туч.

— Скорей спускайте шлюпку! — закричал Уайлдер, даже не подумав, что при таком сокрушительном урагане погибающие не в состоянии плыть, а оставшиеся на борту бессильны оказать им помощь.

Но потрясенным и растерянным морякам бесполезно было отдавать эту команду. Никто не шевельнулся, не проявил ни малейшей готовности выполнить приказ. Матросы испуганно оглядывались кругом, и каждый пытался прочесть на мрачных лицах товарищей, как велика, по их мнению, постигшая всех беда.

— Поздно… слишком поздно! — прошептал Уайлдер. — Никакое человеческое умение, никакие человеческие усилия их не спасут!

— Парус! — крикнул вдруг Найтхед; голос его дрожал от суеверного ужаса.

— Пусть проходит, — ответил с горечью молодой капитан.

— Будь это настоящее судно, мы обязаны были бы и перед владельцами «Каролины», и перед пассажирками окликнуть его, если бы, конечно, кто-нибудь из нас мог перекричать бурю, — продолжал второй помощник, указывая на нечто, неясно, но уже близко видневшееся сквозь туман.

— Окликнуть его? А пассажирки?.. — пробормотал Уайлдер, невольно повторяя его слова. — Нет, все, что угодно, только не окликать его. Видишь ты судно, что так быстро приближается к нам? — строго спросил он наблюдателя, все еще стоявшего, вцепившись в штурвал «Каролины».

— Так точно, сэр.

— Держись от него подальше. Лево на борт. Может быть, он не заметил нас в темноте — ведь мы сидим в воде почти по самую палубу. Держись от него как можно дальше!

Последовал обычный краткий ответ, и затем на несколько мгновений «Каролина» немного отклонилась от пути, по которому шло неизвестное судно. Но, вторично взглянув в его сторону, Уайлдер убедился, что попытка уйти оказалась тщетной. Странное судно (на «Каролине» все до одного уверены были, что это то самое, которое так долго виднелось на северо-западе) проходило сквозь туман с быстротой, почти равнявшейся быстроте ураганного ветра. На нем не видно было ни одного паруса. Каждая мачта, вплоть до тонкой брам-стеньги, стояла на своем месте, благодаря чему судно сохраняло всю свою красоту, но нигде ураганному ветру не подставился даже самый ничтожный клочок парусины. Под его носом вскипал целый водопад пены, различимый даже среди пенящегося кругом океана, и, когда оно подошло достаточно близко, глухой шум взбудораженной им воды можно было сравнить с рокотом водопада. Сперва матросы «Каролины» думали, что их не замечают, и кое-кто отчаянно завопил, что надо зажечь фонари, чтобы все бедствия этой ночи не завершились еще и столкновением.

— Они видят нас слишком хорошо, — сказал Уайлдер.

— Да, да, — пробормотал Найтхед, — нас, конечно, видят, да притом еще такие глаза, каких не бывает у человека!

Моряк смолк. В следующее мгновение таинственное судно очутилось в какой-нибудь сотне футов от них. На борту его не заметно было ни малейшего признака жизни. Если кто-нибудь и смотрел на израненный, истерзанный остров бристольского купца, то смотрел скрытно, прячась во мраке, таком же черном, как буря, которая подгоняла это судно. Уайлдер затаил дыхание, напряженно ожидая, что же сейчас произойдет. Но, не уловив и признаков того, что их заметили, не обнаружив ни одной человеческой фигуры, ни малейшего поползновения остановить стремительный бег незнакомца, он улыбнулся, и губы его быстро зашевелились, словно его радовало, что «Каролину» оставили в беде. Неизвестное судно пронеслось мимо, как темное видение, и еще через минуту очертания его стали тускнеть среди брызг и пены с подветренной стороны.

— Он исчезает в тумане! — вскричал Уайлдер, облегченно переведя дух после мучительного ожидания.

— Да, в тумане, а может, и в облаках, — ответил Найтхед, упорно не отходивший от Уайлдера и с подозрением и недоверием следивший за каждым движением командира.

— В небе он исчез или в море — мне все равно, лишь бы исчез.

— Моряки обычно счастливы, если видят парус, когда они находятся на голом остове судна, без всякой оснастки.

— Люди часто гибнут оттого, что не понимают своих истинных интересов. Пусть себе уходит! Говорю вам, я бога молю об этом! У него скорость четыре фута против нашего одного, и я просил бы у неба одной только милости: чтобы этот ураган продолжался до восхода солнца.

Найтхед вздрогнул и бросил на собеседникавзгляд, похожий на молчаливое обвинение. Его суеверному уму казалось богохульством призывать бурю в момент, когда ветер свирепствовал, казалось, с самой неистовой силой.

— Верно, буря сейчас жестокая, — сказал он. — Моряку случается целую жизнь прожить, не видя такой бури, но мало знает о море человек, который думает, что там, откуда дует этот ветер, нет ветров еще посильнее.

— Пусть же они налетают! — вскричал Уайлдер, яростно сжав кулаки.

— Молю небо о ветре!

Если у Найтхеда и оставались еще сомнения насчет истинной природы того, кто столь неожиданным образом занял место Николаса Никольса, то теперь они совершенно рассеялись. Он отошел к группе молчаливых, погруженных в невеселые думы матросов с видом человека, у которого создалось некое вполне определенное мнение. Впрочем, Уайлдер не обратил на своего подчиненного ни малейшего внимания. Он продолжал расхаживать взад и вперед по палубе, то устремляя глаза к небу, то бросая частые, тревожные взгляды на затянутый тучами горизонт, а между тем «Королевская Каролина» — обезображенный, оголенный обломок крушения — продолжала свой дрейф, гонимая ветром.

Глава 17

Сиди и слушай о конце скитаний.

Шекспир, Буря

В ту страшную минуту, когда мачта рухнула, увлекая в морскую пучину Иринга и его злополучных товарищей, буря достигла своего апогея. Правда, ветер дул еще долго после этого трагического происшествия, но сила его постепенно убывала. По мере того как стихал шторм, вздувшиеся валы стали опадать, и судно, напрягая все силы, начало медленно двигаться вперед. Призвав на помощь все свое умение и опыт, Уайлдер целых два часа неутомимо сражался со стихией, чтобы разбитая и потрепанная бурей «Каролина» не стала добычей алчущих волн. Молодой капитан оказался, однако, искуснейшим знатоком своего дела и с честью справился с трудной задачей, а когда на далеком горизонте появились первые проблески занимающейся зари, ветер почти совсем уже затих, и море успокоилось. В эти мучительные часы никто из матросов и пальцем не шевельнул, чтобы помочь нашему герою, если не считать двух опытных моряков, которых он, когда началась буря, поставил у руля. Впрочем, Уайлдер не обратил внимания на такую нерадивость, ибо тут все зависело только от его искусства да от усердия тех двоих, кто слушал его команду.

Взошедшее солнце озарило картину, ничем не напоминавшую бушующий хаос прошлой ночи. Казалось, в минувшей буре ветры исчерпали всю свою ярость. К концу вахты их порывы значительно ослабели, и вскоре это был всего лишь легкий ветер, а к восходу солнца наступил полный штиль.

Час был еще ранний, безоблачное небо обещало ясный, тихий день, и можно было без помехи залечить раны, нанесенные бурей, и заставить судно вновь повиноваться воле человека.

— Замерить воду в трюме! Подготовить помпы! — крикнул Уайлдер, заметив, что люди постепенно вылезают из щелей и укромных углов, куда они попрятались прошлой ночью. — Вы слышали команду? — сурово добавил он, видя, что никто не двигается с места. — Подготовить помпы и досуха выкачать воду!

Найтхед, к которому обращался Уайлдер, ответил своему командиру злобным взглядом исподлобья и многозначительно переглянулся с товарищами прежде, чем выказать хоть малейшие признаки покорности.

— Если кто сумеет колдовством высушить трюм, до половины наполненный водой, то пусть делает это поскорей, — сказал Найтхед, снова бросая угрожающий взгляд в сторону насторожившегося Уайлдера, — ибо только колдуну это под силу.

— Обнаружили течь? — быстро спросил молодой командир, и нетерпение, звучавшее в его голосе, показывало, с каким волнением ждет он ответа.

— Еще вчера я бы спокойно подписал контракт на любую посудину, что ходит по воде; и, спроси меня капитан, знаю ли я ее повадки, я бы не колеблясь ответил «да», и это так же верно, как то, что меня зовут Френсис Найтхед. Но, видно, море может провести и самого бывалого моряка.

— Что вы хотите этим сказать, сэр? — грозно спросил Уайлдер; он только теперь заметил вызывающее поведение своего помощника и злобные взгляды остальных матросов. — Немедленно вооружите помпы и начинайте качать!

Найтхед не спеша выполнил первую часть приказа, и через несколько минут все было готово. Однако ни один человек и не подумал взяться за столь необходимую и неотложную работу. Уайлдер, от напряженного внимания которого теперь уже ничто не ускользало, тотчас заметил, что люди повинуются неохотно, да и то только после того, как, назвав двух матросов по именам, он строго приказал им подать остальным пример послушания. Матросы медлили, явно ожидая от Найтхеда сигнала к мятежу.

— На этом судне незачем потеть над помпами, — с хриплым смехом заметил Найтхед. Тайный страх боролся в нем с открытой ненавистью. — Прошлой ночью мы тут такого навидались, что никто и глазом не моргнет, если «Каролина» вдруг начнет извергать воду, как кит.

— Как прикажете понимать эту непокорность и эти речи? — спросил Уайлдер, твердым шагом подходя к Найтхеду и глядя ему в глаза так решительно и властно, что дерзость помощника как рукой сняло. — Вы, кому в трудную минуту надлежит быть примером для людей, как смеете вы учить их неповиновению?

Найтхед на шаг отступил, губы его дрогнули, но с них не сорвалось ни звука. Уайлдер спокойно и строго приказал ему стать к помпе, но тут Найтхед обрел голос и наотрез отказался. В следующую секунду он рухнул па палубу к ногам разъяренного командира, сбитый с ног сокрушительным ударом кулака. Последовало минутное замешательство, и затем вся команда с громким криком кинулась на нашего беззащитного героя — начался открытый бунт. На Уайлдера уже посыпались было удары десятков рук, как вдруг женский крик, раздавшийся со шканцев, остановил нападающих. Это вскрикнула Джертред, и, по счастью, звук ее голоса отрезвил озверевшую толпу грубых, невежественных людей, потерявших всякую власть над собой и способных сейчас на любое преступление. Рассвирепевшая толпа неохотно выпустила Уайлдера и обратилась в сторону той, которая им помешала.

В памятные часы прошедшей ночи никто из матросов и не вспомнил о том, что на судне есть пассажирки. А если их облик и возникал перед мысленным взором молодого командира, то лишь в те редкие мгновения, когда он мог отвлечься от бушующей вокруг стихии и вызвать в памяти милые черты. Найтхед иногда упоминал о пассажирках, но так, словно речь шла о каком-то грузе, и судьба их ничуть не волновала этого черствого человека. Поэтому миссис Уиллис и ее питомица все время оставались внизу и не знали о бедствии, которое терпела «Каролина». Лежа на своих койках, они, конечно, слышали завывание ветра и рев бушующих волн, но за привычным шумом шторма не могли расслышать треск мачт и хриплые крики матросов. Минутами, когда судно особенно угрожающе кренилось набок, ужасное подозрение мелькало в голове гувернантки, но, понимая полную свою беспомощность и не желая тревожить ничего не подозревавшую Джертред, она старалась держать себя в руках и беспокойства своего не выдавала. Наступившая затем тишина и относительное спокойствие убедили ее, что все страхи были напрасны, и задолго до рассвета обе погрузились в глубокий, освежающий сон. Утром они проснулись, вместе вышли на палубу и замерли при виде картины разрушения, представшей их взору; и в эту самую минуту произошло давно замышлявшееся нападение на Уайлдера.

— Что означает эта ужасная перемена? — повелительно спросила миссис Уиллис. Губы ее дрожали, и, хотя она прекрасно умела владеть собой при любых обстоятельствах, лицо ее покрыла смертельная бледность.

Уайлдер был мрачен, как небеса минувшей ночи, глаза его сверкали, и, угрожающим жестом сдерживая своих недругов, он ответил:

— Она означает бунт, сударыня, — подлый, вероломный бунт.

— Разве бунт ломает мачты и беспомощным обломком швыряет судно на волю волн?

— Послушайте вы, мадам! — грубо вмешался Найтхед. — С вами мне нечего стесняться — ведь я знаю, кто вы, и знаю, что на борту «Каролины» вы платные пассажиры. Сегодня ночью я видел небо и море такими, какими никогда не видал их прежде. Одни суда мчались по волнам легкие, как пробки, подгоняемые бешеным ветром, целехонькие до кончиков мачт, а другие кидало волнами, и ветер сбривал с них мачты почище, чем бритва. Нам встречались крейсеры, которыми никто уже не управлял; словом, никому из нас не доводилось еще стоять такую вахту, как прошлой ночью.

— Но при чем же тут сцена насилия, свидетелем которой я была? Неужели все беды должны обрушиться на это несчастное судно? Мистер Уайлдер, может быть, вы объясните мне, что здесь происходит?

— Во всяком случае, вы не скажете, что я не предостерег вас, — с горечью ответил Уайлдер.

— Предостерег! — подхватил Найтхед. — Из-под палки и дьявол станет праведником! Ведь без его приказа ни один бесенок не выйдет в море; но и сатана при всем желании не в силах усмотреть за каждым. И слава богу! А то в наше неспокойное время благополучное плавание было бы такой редкостью, что немногие рискнули бы добывать себе хлеб морским ремеслом. Предостережения!! Спасибо, уж в них-то недостатка не было… Фрахтователь напрасно оставил без внимания, что капитан Николас Никольс сломал ногу в ту самую минуту, когда поднимали якорь. А если в это время случается несчастье, то уж непременно жди новых бед. А старик в лодке — разве это не было знамением? Я уж не говорю о том, что лоцмана насильно выкинули с корабля: это уж наверняка дурной знак! Но и этого мало: вместо того чтобы покорно склонить голову и мирно стоять на якоре, мы пускаемся в путь и покидаем славную безопасную бухту, да еще в какой день? Именно в пятницу… Что ж тут удивляться тому, что произошло? Удивительно, что я еще жив! А все почему? Да потому, что я верую в то, во что положено веровать, а не слушаю незнакомых моряков и чужих капитанов. И Эдвард Иринг тоже стоял бы сейчас здесь, на палубе, а не покоился на дне морском, если бы следовал моему примеру; ибо хотя он наполовину и был правильный человек, но слишком уж доверчив и подвержен всяким предрассудкам.

Этот старательно изложенный символ веры второго помощника хотя и был вполне понятен Уайлдеру, но для слушательниц его остался полной загадкой. Однако Найтхед был не из тех, кто останавливается на полдороге, и не для того он шел так далеко, чтобы отказаться от своих намерений. В нескольких словах он объяснил миссис Уиллис отчаянное положение судна и полную невероятность того, чтобы оно продержалось на воде еще несколько часов, ибо он своими глазами убедился, что трюм наполовину залит водой.

— Что ж теперь делать? — спросила гувернантка, с отчаянием взглянув на побледневшую Джертред, внимательно прислушивавшуюся к разговору. — Нет ли поблизости судна, которое может нас подобрать? Неужели мы так и погибнем без всякой помощи?

— Сохрани нас бог от неизвестных судов! — угрюмо воскликнул Найтхед. — На корме есть шлюпка, а до земли ходу лиг около сорока к северо-западу; воды и съестных припасов вдоволь, а дюжина сильных рук быстро подведут лодку к Американскому континенту, если, конечно, Америка еще находится там, где мы видали ее вчера под вечер.

— Вы хотите покинуть судно?

— Да. Честный моряк должен соблюдать интересы владельца, но жизнь дороже денег.

— На все воля божия! Но вы ведь не таите зла против этого джентльмена, который — я в этом совершенно уверена, — несмотря на молодость, в трудную минуту командовал судном, как опытный моряк.

Найтхед пробормотал что-то себе под нос, но вслух ничего не сказал и отошел в сторону, видимо желая поговорить с матросами, ибо те весьма охотно готовы были поддержать его в любом беззаконном и даже преступном намерении. Прошло несколько томительных минут. Уайлдер ждал молча и держался спокойно, лишь на губах играла презрительная усмешка, словно в эту минуту решалась не его собственная судьба, а, наоборот, все эти люди были в его власти. Когда матросы наконец договорились, Найтхед вышел вперед и объявил их решение. Впрочем, слова были излишни

— приговор, вернее, главный его смысл был и так ясен: несколько матросов сразу же принялись спускать на воду спасательную шлюпку, в то время как другие сносили в нее все необходимое.

— В шлюпке хватит места для всех христианских душ, — закончил помощник. — Что же до тех, кто полагается на иные силы, то пусть зовут на помощь своих заступников.

— Значит ли это, что вы намерены изменить своему долгу и бросить судно на произвол судьбы? — спокойно осведомился Уайлдер.

Найтхед злобно, но с затаенным страхом взглянул на своего командира, и в голосе его послышалось торжество:

— Ну, уж вам-то шлюпка вовсе ни к чему, раз вы умеете вести судно без матросов. Неизвестно еще, что вы за птица и кто вам помогает; но уж никто не скажет, что вам не оставили никаких средств добраться до берега. Вот баркас^[573]!

— Баркас? Но вы же отлично знаете, что без талей, которые были на грот-мачте, мы даже общими силами не могли бы сдвинуть его с места, иначе его давно бы уже не было.

— Что ж, тому, кто снес мачты с «Каролины», ничего не стоит вернуть их обратно, — с усмешкой возразил помощник. — Не пройдет и часа после нашего ухода, как здесь появится плавучий док^[574], мачты поставят в степсы^[575] и вы преспокойно поплывете дальше.

Уайлдер не удостоил его ответом. Он с задумчивым видом шагал взад и вперед по палубе, сохраняя, однако, полное самообладание. Тем временем матросы, спешившие как можно скорее покинуть судно, торопливо заканчивали все необходимые приготовления. Перепуганные и ничего не понимающие пассажирки не успели опомниться, как мимо них пронесли беспомощного капитана и предложили им занять места в шлюпке подле него.

Это вывело их из оцепенения — необходимо было немедленно на что-то решаться. Упрашивать матросов было бесполезно; напротив — это могло вызвать новый взрыв злобы против Уайлдера, ибо, делая свое дело, упрямые и невежественные люди бросали на него яростные, полные ненависти взгляды. Гувернантка хотела было обратиться к раненому, но, увидев, как тревожно и испуганно он оглядывается вокруг, как старается закрыть одеялом лицо, искаженное болью и отчаянием, она поняла, что от него им нечего ждать помощи.

— Что же нам делать? — спросила она безучастно стоявшего юношу, которому так сочувствовала.

— Если бы я знал! — быстро ответил он, окинув поспешным, по внимательным взглядом весь горизонт. — Вполне возможно, что они доберутся до берега, если штиль продлится не менее суток.

— А если нет?

— Северо-западный или любой другой ветер с суши погубит их.

— А «Каролина»?

— Если бросить ее на произвол судьбы, она затонет.

— В таком случае я попытаюсь умолить эти каменные сердца! Право, не знаю, почему меня так волнует ваша судьба, непонятный вы человек, но я готова многое вынести, лишь бы спасти вас от ужасной участи.

— Остановитесь, дорогая сударыня, — сказал Уайлдер, удерживая ее мягким, но решительным движением руки. — Я не могу покинуть судно.

— Еще не все потеряно. Можно смягчить самые жестокие натуры, даже невежество можно заставить слушаться голоса разума. Что, если мне удастся…

— Для этого надо смягчить одну душу, побудить один разум, одолеть одно предубеждение, но на это у вас не хватит сил.

— Чья же это душа, разум, предубеждение?

— Мои собственные.

— Что вы хотите этим сказать, сэр? Неужели вы так слабы духом, что негодование против этих людей толкает вас на безумный поступок?

— Разве я похож на безумца? Чувство, движущее мною, может быть, и ложно, но оно проистекает из моих привычек, убеждений, более того — моих принципов. Честь запрещает мне покидать судно, которым я командую, даже если от него осталась одна доска.

— Но что вы можете сделать совсем один?

— Ничего, — ответил Уайлдер с грустной улыбкой. — Я должен умереть, чтобы другие после меня так же честно выполняли свой долг.

Миссис Уиллис и Джертред с ужасом и состраданием смотрели на его потеплевшие глаза и совершенно спокойное лицо. Гувернантка читала в этом хладнокровии непреклонную решимость, а молодая девушка, содрогаясь при мысли об ожидающей капитана ужасной участи, все же ощущала восторг в юной душе своей и готова была поверить в величие такого самоотречения. Однако ее наставница видела в решимости Уайлдера лишь новые причины для тревоги. Она и прежде не решалась вверить судьбу свою и своей воспитанницы этому сброду, распоряжавшемуся сейчас на судне, но теперь, когда ей грубо приказали поторопиться и сойти к ним в шлюпку, ее недоверие усилилось еще более.

— Господи, на что же нам решиться? — воскликнула она. — Скажите что-нибудь, посоветуйте, что нам делать, как вы посоветовали бы вашей матери и сестре.

— Если бы на мою долю выпало счастье иметь таких близких и дорогих родственниц, ничто не разлучило бы меня с ними в такую минуту.

— Есть ли надежда для тех, кто останется на разбитом судне?

— Почти никакой.

— А для тех, кто будет в шлюпке?

Уайлдер ответил не сразу. Он долго и пытливо вглядывался в ясный, широкий небосвод, туда, где за горизонтом лежала далекая земля. Ни один признак грядущей непогоды не укрылся от его зоркого глаза.

— Я мужчина, — с жаром сказал он наконец, — и обязан не только советовать, но и защищать вас; а я не доверяю этой погоде. Нас может заметить проходящее мимо судно, и, по-моему, это ничуть не менее вероятно, чем возможность достичь берега в их шлюпке.

— В таком случае мы остаемся, — вдруг сказала Джертред, и впервые со времени их появления на палубе яркая краска залила ее бледные щеки.

— Быстрей, быстрей! — нетерпеливо кричал Найтхед. — С каждой минутой света мы теряем неделю жизни, а с каждой секундой штиля — год. Скорее, не то мы уйдем без вас!

Миссис Уиллис не отвечала, всем своим видом являя сомнение и нерешительность. Раздался всплеск весел, и в следующую секунду шлюпка, повинуясь усилиям шести пар сильных рук, плавно заскользила по волнам. На палубе воцарилась глубокая тишина, слышно было лишь дыхание покинутых. Зловещие физиономии моряков в шлюпке постепенно тускнели и расплывались вдали, а вскоре и сама шлюпка, все уменьшаясь, превратилась в чуть заметную точку, которая мерно поднималась и опускалась на синих волнах. Трое оставшихся до боли в глазах следили за удалявшейся шлюпкой, и, только когда черная точка совсем исчезла за горизонтом, Уайлдер очнулся от охватившего его оцепенения. Взгляд его упал на спутниц, и он прижал руку ко лбу, словно ужаснувшись ответственности, которую взял на себя, посоветовав им остаться на разбитом судне. Но жгучая тревога сразу же уступила место твердой решимости, которая не раз выручала его в трудные минуты.

— Мы остались одни! — сказал он, тяжело переводя дыхание, словно что-то мучительно мешало ему дышать.

— Одни! — отозвалась гувернантка, бросая тревожный взгляд на неподвижную, словно мраморное изваяние, питомицу. В лице ее не было ни кровинки. — Надежды больше нет.

Уайлдер тоже взглянул на прекрасную немую статую, и взор его был не менее красноречив, чем взгляд той, что воспитывала ее с младенческих лет. Лицо его помрачнело, губы плотно сжались; он старался призвать на помощь весь свой опыт, все смелое воображение.

— Есть ли еще надежда? — спросила гувернантка, не сводя глаз с Уайлдера и с тревогой стараясь уловить малейшие изменения в его чертах.

Наконец мрачное раздумье рассеялось, и черты эти озарились лучезарной улыбкой, словно яркий солнечный свет пробился сквозь темные тучи.

— Да, есть! — твердо сказал он. — Еще не все потеряно.

— В таком случае, возблагодарим того, кто правит небом и землею! — благоговейно воскликнула гувернантка, и долго сдерживаемые слезы хлынули из ее глаз.

Джертред бросилась на шею своей наставнице, и слезы их смешались.

— А теперь, дорогая сударыня, — сказала Джертред, освобождаясь из объятий гувернантки, — доверимся искусству мистера Уайлдера. Он предвидел и предсказал опасность, значит, сможет предусмотреть и наше избавление.

— Предвидел и предсказал? — возразила почтенная дама, и в тоне ее сквозило сомнение — она ведь не была столь доверчивой и пылкой, как ее молодая спутница. — Ни один смертный не мог предвидеть эту ужасную катастрофу; и если бы он ее предвидел, то постарался бы избежать. Мистер Уайлдер, не стану обременять вас просьбами разъяснить нам все, да теперь это и бесполезно, но вы не откажетесь поделиться основаниями для ваших надежд?

Уайлдер поспешил удовлетворить вполне естественное, хотя и тягостное для него любопытство старшей из женщин. Торопясь использовать часы затишья, бунтовщики оставили на «Каролине» большую по размеру и более надежную из двух шлюпок, ибо отлично знали, что спустить ее на воду будет стоить огромного труда, так как она была установлена в рострах между фок— и грот-мачтами. Эта операция, на которую в обычных условиях понадобилось бы всего несколько минут, теперь требовала напряжения всех сил Уайлдера и обеих женщин и заняла бы слишком много времени, столь драгоценного в это изменчивое и капризное время года. Поэтому Уайлдер предложил снести в крошечное суденышко все необходимое, что можно собрать наспех, затем войти туда самим и ждать страшной минуты, когда судно уйдет под воду.

— И это вы называете надеждой? — бледнея, воскликнула миссис Уиллис, когда Уайлдер коротко изложил им свой план. — Я слыхала, что водоворот, который возникает на месте тонущего судна, затягивает в пучину все более мелкие предметы, плавающие поблизости.

— Не стану вас обманывать, порой так и случается: но я считаю, что возможность спастись равна вероятности затонуть вместе с «Каролиной».

— Это ужасно, — пробормотала гувернантка, — но будь что будет! А нельзя ли ловкостью заменить силу и спустить шлюпку на воду раньше, чем судно начнет тонуть?

Уайлдер покачал головой. Он лишь указал на несколько мелких предметов, которые могли им понадобиться, если удастся отойти от судна, и посоветовал без промедления сложить их в шлюпку. И пока все три женщины прилежно выполняли его приказ, Уайлдер спустился в трюм, чтобы взглянуть, как быстро прибывает вода, и рассчитать, сколько у них осталось времени. Результаты осмотра оказались еще более печальными, чем он предполагал. Лишенная мачт «Каролина» так яростно боролась с волнами, что течь в ней открылась во множестве мест, и, по мере того как судно опускалось все ниже и ниже, вода в трюме прибывала с ужасающей быстротой. Молодой моряк, оглядываясь вокруг и видя страшные признаки неминуемой гибели, в отчаянии проклял невежественность и суеверие матросов, заставившие их покинуть судно. Ведь на свете нет такого зла, которое нельзя преодолеть с помощью труда и умения; но, лишенный помощи, он ясно видел бессмысленность любой попытки предотвратить неминуемую катастрофу. С тяжелым сердцем вернулся он на палубу и тотчас же принялся за все необходимые приготовления, в коих заключался последний проблеск надежды.

Пока его спутницы делали все, что было им по силам, стараясь заглушить в душе страх перед своей участью, Уайлдер поставил обе мачты баркаса и перенес туда паруса и другие предметы, которые могли бы понадобиться им в случае удачи. В хлопотах два часа пролетели словно единый миг. К концу этого срока все было готово. Тогда Уайлдер обрезал стропы, удерживавшие шлюпку на месте во время движения судна, и теперь баркас стоял в рострах ничем не прикрепленный. Между тем «Каролина» погрузилась уже настолько глубоко, что в любую минуту могла уйти под воду.

Приняв эту последнюю меру предосторожности, молодой капитан пригласил своих спутниц занять места в баркасе, ибо развязка могла наступить каждую минуту; Уайлдер слишком хорошо знал, что судно их сейчас подобно рушащейся стене и малейший толчок может оказаться роковым.

Яркое солнце заливало бесчисленными лучами пустынную палубу гибнущей «Каролины». Вокруг царила мертвая тишина. Море было спокойно, лишь изредка набегала ленивая волна и, словно нехотя, приподнимала беспомощную, изуродованную громаду, где, как в маленьком ковчеге, с трепетом ждали своей участи четверо путешественников. И все же погружение корабля происходило очень медленно, слишком медленно для тех, кто с нетерпением ждал развязки.

В эти долгие часы мучительного ожидания глубокая тишина лишь изредка прерывалась негромкими голосами, в которых звучало доверие и нежность. Точно сговорившись и стремясь щадить чувства друг друга, все избегали упоминать о подстерегавшей их опасности; однако никому не удавалось скрыть жажду жизни и страх перед нависшей угрозой. Так текли минуты, часы, прошел наконец целый день; начало смеркаться, и мир словно медленно сужался вокруг «Каролины», пока не остался один лишь небольшой, окутанный туманом круг. Прошел еще один томительный час, и день сменился ночью, — смерть, казалось, витала над ними, грозя всеми своими ужасами.

Вдруг послышался тяжелый всплеск — это на поверхности океана появился огромный кит, а за ним заплескались сотни мелких рыбешек, сопровождавших царя морей. При этих звуках встревоженное, лихорадочное воображение Джертред тотчас нарисовало ей всех чудищ ада, выплывающих из морской пучины: и, хотя Уайлдер пытался уверить ее, что эти привычные для него звуки были скорее глашатаями мира и спокойствия, нежели предвестниками новой опасности, девушка не переставала видеть перед собой таинственные подводные бездны, над которыми, словно на нитях, свисали обитатели глубин, отвратительные и устрашающие. Впрочем, и наш опытный моряк содрогнулся, заметив на темных волнах очертания плавников акулы-людоеда, крадущейся вдоль палубы, — очевидно, ее привлек инстинкт, подсказывающий, что обитатели покинутого корабля очень скоро станут ее жертвами. Наконец выплыла луна, озаряя обманчивым и неверным светом печальную картину разрушения и отчаяния.

— Взгляните, — промолвил Уайлдер, когда унылый и тусклый шар появился из-за горизонта, — у нас, по крайней мере, будет свет для нашего рискованного предприятия.

— А разве уже скоро? — встрепенулась миссис Уиллис, призывая на помощь все свое мужество.

— Да. Шпигаты^[576] уже скрылись под водой. Иногда судно держится на поверхности до тех пор, пока не наполнится водой до краев. Если «Каролина» пойдет ко дну, то это случится очень скоро.

Его спутницы и сами заметили страшную перемену и словно оцепенели, не в силах произнести ни слова; вновь послышался угрожающий низкий, булькающий звук, и сжатый воздух с шумом вырвался из трюма; часть палубы взлетела вверх, словно в нее выстрелили снизу из пушки.

— Держитесь! — задыхаясь от волнения, вскричал Уайлдер.

Его голос потонул в реве и рокоте волн. «Каролина» судорожно дернулась, словно издыхающий кит, и, высоко подняв корму, камнем устремилась на дно. Неподвижный баркас поднялся вместе с кораблем и принял почти вертикальное положение. Когда же палуба погрузилась, баркас зарылся в волну почти до бортов и чуть не наполнился водой; однако, легкий и подвижный, он поднялся, выровнялся, корма тяжело осела на воду, и маленькое суденышко скользнуло вперед, словно управляемое рукой человека. И все же, когда вода на месте тонущего судна закружилась в бешеном водовороте, все вокруг, казалось, подчинилось его непреодолимой силе. Баркас рванулся было в пропасть вслед за громадным телом, частью которого он был так долго, но тут же, покачиваясь, выплыл на поверхность; несколько секунд его швыряло и крутило, словно щепку в весеннем ручье, потом океан застонал и вновь затих.

Глава 18

Несчастия такие повседневны:

Они знакомы женам моряков,

Судовладельцам и негоциантам…

Шекспир, Буря

— Мы спасены! — сказал Уайлдер, который все эти страшные минуты простоял, прижавшись к мачте и следя за малейшим движением шлюпки. — Пока, по крайней мере, мы спасены, и благодарить за это можем только небо, ибо все мои усилия были бы тщетны.

Женщины все еще не могли решиться поднять голову от узлов платья, на которых они сидели. Даже храбрая наставница решилась на это только после того, как ее спутник дважды заверил ее, что опасность миновала. В следующие минуты миссис Уиллис и Джертред возносили хвалу богу за свое чудесное избавление в гораздо более пылких выражениях, чем Уайлдер. Покончив с этим, обе они выпрямились, словно набравшись наконец мужества оглядеться вокруг.

Со всех сторон простиралась необозримая водная пустыня, и весь их мир заключался теперь в крошечном, утлом суденышке. Пока под их ногами оставалась палуба судна, пусть тонущего и грозящего увлечь их за собой на дно, между ними и страшной стихией была хоть какая-то преграда; одно мгновение — и эта ненадежная защита выскользнула из-под баркаса и оставила их одних в безбрежном океане. Джертред готова была отдать полжизни за то, чтобы перед ее глазами вновь появился огромный и почти необитаемый континент, который отделяла от них необъятная гладь океана.

Но вскоре взволнованные и отчаявшиеся путешественники начали понемногу успокаиваться, и мысли их обратились к тому, чтобы не погибнуть теперь, когда они избежали главной опасности. Уайлдер предвидел это заранее, и прежде чем миссис Уиллис и Джертред пришли в себя, он с помощью перепуганной и без умолку болтавшей Кассандры принялся перекладывать содержимое баркаса таким образом, чтоб он мог двигаться по воде с наименьшим усилием.

— При попутном ветре, в хорошо оснащенном баркасе мы можем добраться до земли через сутки! — ободряюще воскликнул он и продолжал:

— Для людей в нашем положении нет ничего хуже праздности. Скоро поднимется ветер; надо быть готовыми встретить его.

Уайлдер поставил оба паруса и, закрепив их, поместился у руля в ожидании той минуты, когда нужно будет приняться за дело. Минута эта не заставила себя ждать. Вскоре легкие крылья парусов затрепетали, молодой моряк взялся за руль, и послушное суденышко медленно двинулось в неизвестность по неверной водяной дороге.

Ветер, насыщенный сыростью ночи, все сильнее надувал паруса. Уайлдер воспользовался этим обстоятельством, чтобы уговорить женщин улечься на матрацы под небольшим тентом из брезента, который он предусмотрительно захватил с корабля.

Наступила глубокая ночь, а в положении наших путешественников ничего не изменилось. Ветер все крепчал, баркас двигался вперед и, по расчетам Уайлдера, прошел уже несколько лиг прямо на восток, где лежал узкий и длинный остров, который отделяет воды, омывающие берега штата Коннектикут, от открытого моря. Время от времени он приподнимался и склонялся к тенту, стараясь уловить ровное дыхание тех, кто спал под ним; затем усаживался на свое место. Опытный глаз его неотрывно следил то за небом над головой, то за направлением баркаса по компасу, то за бледным ликом печальной луны. Луна находилась в зените, и Уайлдер с тревогой отметил про себя, что воздух вокруг нее совершенно прозрачен. Он предпочел бы увидеть туманный зловещий ореол, что так часто окружает луну и считается предвестником бури, нежели этот жесткий и сухой воздух, сквозь который ее лучи свободно лились на морские просторы. К тому же исчезла и влажность, что нес с собою ветер, и вместо нее чуткое обоняние моряка уловило всегда благодатный, но сейчас вовсе не желанный запах земли. Все это было признаком того, что вскоре начнет дуть береговой ветер, и Уайлдер с тревогой вглядывался в рваные длинные тучи, собиравшиеся на западном горизонте и подтверждавшие, что в это бурное время года ветер будет дуть во всю мочь.

Если Уайлдер и не был вполне уверен в правильности своих предсказаний, то в предрассветные часы все его сомнения рассеялись. Переменчивый ветер снова начал спадать; но не успел он последний раз всколыхнуть трепетавшие паруса, как с запада уже мчались противные встречные ветры. Наш отважный моряк тотчас понял, что теперь-то и начнется настоящая борьба со стихией, и принялся усердно к ней готовиться. Паруса, которые до того наполнял мягкий южный ветер, были полностью зарифлены; наиболее громоздкие предметы, вряд ли нужные людям в их положении, были решительно выброшены за борт. Все это оказалось весьма кстати; очень скоро над волнами стали проноситься первые тяжкие вздохи юго-западного ветра.

— Знаю я тебя, — пробормотал Уайлдер, когда первый порыв этого зловещего ветра налетел на паруса и заставил баркас склониться перед его силой. — Знаю я тебя с твоим свежим запахом пресной воды и земли! Ты бы лучше разгулялся на озерах, а не отбрасывал назад усталых моряков и не удлинял и без того долгий их путь своим пронизывающим холодом и яростным упорством.

— Вы что-то сказали? — спросила Джертред, высовываясь из-под навеса и поспешно прячась обратно от ледяного дуновения ветра.

— Спите, спите, — ответил Уайлдер, ибо в эту минуту ему было вовсе не до разговоров даже с такой милой собеседницей.

— Новая опасность? — продолжала она, осторожно выскальзывая из-под навеса, чтобы не потревожить сон гувернантки. — Не бойтесь сказать мне худшее — я дочь солдата.

Уайлдер молча указал на зловещие признаки, такие понятные ему самому:

— Я чувствую, что ветер стал более холодным, но больше ничего не замечаю.

Джертред ему не ответила и вернулась под навес к своей наставнице. Ветер с каждой минутой крепчал и вскоре достиг такой силы, что Уайлдер вынужден был убрать задний парус. Дремавший океан встрепенулся, и к тому времени, как шлюпка шла под одним парусом, ее уже подбрасывало на гребнях растущих волн; они с шумом разбивались о борта баркаса, порывы ветра все сильнее обрушивались на равнину моря. Женщины невольно сели поближе к своему единственному защитнику. Уайлдер мягко, но коротко отвечал на их взволнованные вопросы. Наконец взошло солнце. Оно медленно ползло по неровному краю горизонта, карабкаясь на ясный голубой небосвод, безоблачный и холодный.

Уайлдер наблюдал за этими переменами с таким вниманием, что его спутницы ясно понимали, как тяжко их положение. Его, видно, больше тревожило небо, чем бурные, мятущиеся волны, которые словно решились во что бы то ни стало уничтожить их утлое суденышко. Опыт подсказывал моряку, где таится истинная опасность, хотя его неискушенных спутниц более всего пугало море.

— Как наши дела? — спросила миссис Уиллис, пытливо вглядываясь в черты капитана, словно пытаясь прочесть в них то, чего не надеялась услышать из его уст.

— Пока не переменится ветер, мы, может быть, продержимся на путях судов, курсирующих между большими северными портами; но если ветер перейдет в шторм и море начнет бушевать, то баркас может сбиться с курса.

— Значит, выход один — попытаться уйти от шторма?

— Тогда нужно идти под ветром.

— И куда же мы тогда пойдем? — спросила Джертред, в представлении которой от волнения и страшной картины пустынного, бушующего океана перепутались все направления и расстояния.

— Тогда мы будем удаляться от земли, куда нам так важно дойти, — ответил моряк, и в глазах его, устремленных на девушку, было столько сочувствия и бесконечной нежности, что в ее мягком взоре засветились робость и смущение.

— Что это там? — воскликнула вдруг Кассандра; она озиралась вокруг своими большими черными глазами, и любопытство ее не мог пересилить даже страх перед опасностью. — Там громадная рыба!

— Это шлюпка! — вскричал Уайлдер, вскакивая на банку^[577], чтобы хорошенько разглядеть темный предмет, качавшийся на сверкающем гребне волны футах в ста от баркаса. — Эй, на шлюпке! Вы слышите меня? Эй, кто там! Отзовитесь!

Ветер с воем мчался по волнам, но он не донес с собой человеческого голоса. А баркас уже упал глубоко вниз, в провал между волнами, и теперь по обе стороны вздымалась такая высокая водяная стена, что больше ничего не было видно.

— Боже милосердный! — воскликнула гувернантка. — Неужели это такие же несчастные, как мы?

— Если мне не изменяет зрение, это безусловно шлюпка, — сказал Уайлдер.

Не успел он произнести последние слова, как волны пронесли темный предмет совсем близко, и мимо них между валами мелькнула перевернутая кверху дном шлюпка. Все тотчас ее узнали.

— Их шлюпка наполнилась водой, — сказал Уайлдер. — Она была слишком мала и чересчур перегружена.

— Неужели никому не удалось спастись? — еле слышно проговорила миссис Уиллис.

— Боюсь, что нет.

— Значит, из всех счастливых и беззаботных людей, так недавно покинувших гавань Ньюпорта, остались в живых мы одни?

— По-видимому, это так. Наш баркас и его обитатели — все, что осталось от «Королевской Каролины».

— И ни одному смертному не дано было предвидеть нашу участь? — продолжала миссис Уиллис, устремив пытливый взгляд на лицо Уайлдера, словно и ее заразило то самое суеверие, которое ускорило гибель несчастных, чьи останки теперь плыли мимо них, качаясь на волнах.

— Ни одному.

— А опасность, о которой вы так часто говорили, ничего не объясняя, она не имеет отношения к тому, что случилось?

— Никакого.

— Эта опасность миновала с изменением в нашем положении?

— Надеюсь, что да.

— Смотрите! — воскликнула Джертред, невольно хватая Уайлдера за руку. — Слава богу! Там вдали что-то движется!

— Это судно? — вскричала ее наставница.

Но тут коварная волна зеленой стеной поднялась между ними и предметом, который они так жаждали разглядеть; баркас пошел вниз, и дивное видение исчезло из глаз, словно желая подразнить измученных мореплавателей. Впрочем, Уайлдер успел заметить на фоне неба знакомые ему очертания судна. Когда баркас вновь поднялся на гребень волны, моряк убедился, что это и в самом деле судно. Волна набегала за волной, баркас то опускался, то поднимался, и судно то появлялось, то исчезало снова. Однако тому, кто вырос на море и теперь в борьбе со стихией должен был непрестанно призывать на помощь все свое искусство, довольно было и коротких, поспешных взглядов.

На расстоянии мили от них двигалось судно, уверенно и легко преодолевая бурные волны, в которых мучительно барахтался баркас. Судно несло всего один парус, который казался лишь маленьким снежным облачком, плывущим по воздуху. Высокие мачты изящно склонялись к косматой груди океана, точно ища спасения от бесконечной качки на поверхности волнующейся стихии. Бывали мгновения, когда длинный и низкий черный корпус судна будто отдыхал, прильнув к гребню волны, и вода, сверкая в солнечных лучах, сбегала с его бортов; но вот и баркас и судно ныряли вниз, и все исчезало, так что нельзя было разглядеть даже кончики самых высоких мачт.

Убедившись, что их надежды сбылись, миссис Уиллис и Джертред склонили голову и излили свою благодарность небу в страстной, хотя и молчаливой молитве. Радость Кассандры проявилась гораздо более бурно и несдержанно. Простодушная негритянка смеялась сквозь слезы, громко ликуя, что ее молодая госпожа да и она сама спасены от ужасной гибели. Но в искаженных тревогой чертах Уайлдера они не прочли ни ободрения, ни надежды.

— Теперь мы вполне можем надеяться на спасение, — сказала миссис Уиллис, схватив моряка за руку. — И тогда, храбрый и превосходный молодой человек, мы найдем случай доказать, как высоко мы ценим оказанную нам услугу.

Уайлдер не стал омрачать этот взрыв радости, но он не сказал ни слова в ответ и ничем не показал, что разделяет эти чувства.

— Неужели вас печалит, что мы наконец можем спастись от этих страшных волн? — с удивлением спросила Джертред.

— Я бы с радостью отдал жизнь, чтобы защитить вас от малейшей опасности, — возразил молодой моряк, — но…

— Сейчас не может быть иных чувств, кроме благодарности, — прервала его гувернантка. — Я не стану слушать ваши холодные рассуждения. Что означает это «но»?

— Добраться до судна не так-то легко, как вам представляется, — шторм может помешать нам. По правде говоря, терпящие бедствие часто видят суда, но суда эти не всегда замечают их сигнал.

— К счастью, наша судьба не так жестока. Я понимаю, вы не хотите подогревать наши надежды, так как они могут обмануть нас; но я слишком часто подолгу вверялась этим опасным стихиям и убедилась, что тот, кто находится на ветре, может давать сигнал или не давать — это зависит только от него.

— Вы правы, мы находимся на ветре, и, будь мы на корабле, я легко подошел бы к этому судну на расстояние человеческого голоса. Оно, конечно, тоже идет близко к ветру, по все же шторм не настолько силен, чтобы заставить такое крепкое судно идти почти без парусов.

— Значит, они нас заметили и ждут, когда мы подойдем?

— Нет, нет! Слава богу, нас еще не заметили — наш маленький парус совсем сливается с брызгами пены. А если и заметят, то примут наш баркас за чайку или за гребень волны.

— И за это вы благодарите бога? — воскликнула Джертред, глядя на встревоженного Уайлдера с изумлением, которое сумела скрыть ее более выдержанная наставница.

— Разве я благодарил бога за то, что нас не видят? Наверно, я не так выразился. Это вооруженный пушками корабль.

— Вероятно, королевский крейсер! Тем лучше, уж тут-то нас примут с радостью. Дайте же поскорее какой-либо сигнал, а не то они прибавят парусов и уйдут от нас.

— Вы забываете, что в этих водах может встретиться и вражеское судно. Что, если это французы?

— Я не боюсь благородного врага. Даже пират не откажется предоставить убежище женщинам, попавшим в беду.

Наступило глубокое молчание. Уайлдер, напрягая зрение, пытался как можно лучше разглядеть судно; занятие это, видно, не доставляло ему никакого удовольствия.

— Мы пойдем вперед, — сказал он наконец, — и так как судно лежит на другом галсе, попробуем занять такое положение, которое даст нам возможность двигаться в любом направлении.

На это его спутницы ничего не могли возразить. Миссис Уиллис была поражена непонятной холодностью, с какой молодой моряк встретил надежду на спасение из безвыходного положения, в котором, по его собственному признанию, они очутились; однако она склонна была пытаться сама угадать причину такого поведения, не беспокоя его явно бесполезными расспросами. Джертред же просто удивлялась, хотя, сама не зная почему, готова была думать, что он прав. Одна Кассандра была возмущена. Она громогласно изъявляла свое негодование, доказывая, что нельзя терять ни минуты, и заверяя рассеянно слушавшего ее Уайлдера, что генерал Грейсонбудет сильно разгневан, если из-за его упрямства с юной госпожой что-нибудь случится. Высказав это, она оставила нашего моряка поразмыслить о последствиях неудовольствия генерала, которого, по простоте своей, боялась больше, чем гнева монарха. Наконец, рассерженная дерзким безразличием Уайлдера, негритянка позабыла всякое к нему почтение и, ослепленная страхом за ту, кого любила и почитала более всего на свете, схватила шлюпочный крюк, тайком привязала к нему полотняную тряпку, захваченную с затонувшего судна, и, прежде чем спутники успели ей помешать, выставила этот трепещущий флаг над приспущенным парусом. Правда, испуганная яростным взглядом капитана, она быстро убрала свой сигнал; однако, как бы коротко ни было торжество негритянки, оно сыграло свою роль.

Тяжелое молчание, так часто являющееся предвестником взрыва гнева, все еще царило на баркасе, когда на борту судна корабля взметнулся дымок и сквозь завывания ветра донесся приглушенный звук артиллерийского залпа, спорящего с ревом бури.

— Теперь поздно колебаться, — сказала миссис Уиллис. — Друзья или враги, они нас заметили.

Уайлдер не отвечал, продолжая пристально наблюдать за всеми движениями судна. В следующее мгновение оно развернулось и минуты через две двинулось в сторону баркаса. На всех его мачтах прибавили парусов, и судно неслось, взлетая на гребни волн так, словно хотело выскочить из воды. Фонтаны брызг и пены высоко вздымались над морем, рассыпаясь блестящим каскадом по парусам и снастям.

— Да, колебаться поздно, — пробормотал наш капитан, не выпуская руля своего суденышка, и баркас, что так долго с трудом продвигался по волнам, стараясь держаться поближе к земле, теперь полетел вперед, оставляя за собой длинный пенный след; не успели женщины окончательно прийти в себя, как баркас уже шел по сравнительно спокойной полосе воды, которая возникает при движении большого судна.

Сквозь снасти виднелась фигура человека, который отдавал команду, и вскоре Джертред, миссис Уиллис и их спутники, не без волнений и суеты, но благополучно перебрались на палубу судна. Наконец-то сами они и все их вещи были в безопасности, а покинутый баркас, как ненужная щепка, поплыл по воле волн. Двадцать матросов сновали уже по снастям; парус за парусом расправляли свои крылья. И судно, подгоняемое ветром, понеслось, поставив паруса, по непроторенным дорогам океана, точно быстрое облачко, скользящее в бескрайней выси неба.

Глава 19

Я на ноги тебя поставлю, смута,

Иди любым путем.

Шекспир, Юлий Цезарь

При попутном ветре судно идет быстро, и неудивительно, что к концу недели, считая с того дня, когда произошли описанные выше события, мы видим наших путешественников совсем в другой части океана. Нет нужды следовать за корсаром, который более тысячи миль шел извилистым курсом и по вполне понятным причинам старался избегать королевских крейсеров и даже менее опасных встречных судов. Мы приподнимем занавес через неделю, в тот час, когда доблестное судно уже находится в более мягком климате, и если вспомнить о времени года, то и в более спокойных водах.

Для Джертред и ее гувернантки все еще оставалось тайной, на какое судно они попали, но нам незачем более скрывать это от читателя. Ровно через семь дней солнце осветило его стройные мачты, трепещущие от ветра паруса и темный корпус ввиду небольших скалистых островов. Если бы не голубая полоска холмов к западу, цвет воды в этом месте подсказал бы моряку, что на дне много рифов и следует остерегаться скрытых опасностей скалистого берега. Ветер стих, а ласкающее капризное движение воздуха, слегка колышущего легкие паруса, было лишь дыханием занимавшегося утра — дыханием столь нежным и мягким, точно сам дремлющий океан стал всего-навсего мирным и безмятежным озером.

На судне уже никто не спал. На снастях в различных частях судна виднелось пятьдесят дюжих матросов; некоторые, смеясь, переговаривались с товарищами, ожидавшими приказаний или занятыми несложными обязанностями, какие обычно выполняются в это время. Многие с праздным видом слонялись по палубе, с трудом находя себе занятие. Словом, вид у всех был такой, будто они занялись делом просто от скуки, а вовсе не потому, что это их прямая обязанность. На шканцах, которые почитаются священным местом на любом судне, где соблюдают правила дисциплины, собрались матросы, совсем уж ничем не занятые. Короче говоря, судно, видно, заразилось бездумной праздностью океана и погоды, а эти последние будто сберегали силы на тот случай, когда они им понадобятся.

Несколько молодых моряков появились на палубе в будничной морской форме, не похожей ни на одну из существующих форм. Несмотря на мир и покой, царившие вокруг, на поясе каждого красовался короткий кинжал, а когда кто-то из них перегнулся через борт, в складках его куртки мелькнула ручка небольшого пистолета. Впрочем, никаких других тревожных признаков не было заметно, и можно было предположить, что ношение оружия — ее более чем принятый на судне обычай. Два-три мрачных, свирепого вида часовых, не в пример обычным вахтенным одетые и снаряженные наподобие сухопутных пехотинцев, помещались, вопреки морским правилам, на границе, отделяющей шканцы — место обычного пребывания офицеров, — от носовой части палубы; это также указывало на чрезмерную осторожность. Однако матросы взирали на все с полным спокойствием — видно, порядки эти были им давно привычны.

Моряк, которого мы уже представили читателю под высоким званием генерала, стоял на палубе, прямой и строгий, как мачта, и критическим взглядом осматривал снаряжение двух своих наемников; он, по-видимому, совершенно не замечал, что происходит вокруг, будто и вправду считал себя только неотъемлемой частью судна. Один лишь человек выделялся из всей остальной массы своим властным видом, который не покидал его даже во время отдыха. Это был Корсар. Он стоял совершенно один, и никому и в голову не приходило подойти близко к тому месту, где он пожелал остановиться. Его зоркие глаза с пристальным вниманием оглядывали каждую мелочь в оснастке судна, и брови озабоченно хмурились, когда взгляд падал на голубой купол неба над его головой. Это дурное настроение временами было так заметно, что даже светлые кудри, выбивавшиеся из-под черного бархатного берета с золотой кистью, не скрашивали его лицо выражением мягкости, присущей ему в минуты покоя. Презирая лицемерие и словно желая подчеркнуть свою власть, он открыто носил пистолеты на кожаном поясе, за который был также заткнут легкий изогнутый ятаган; судя по резьбе на рукоятке, клинок, очевидно, был изготовлен на Востоке — тамошние мастера в то время славились своим искусством.

На корме лицом ко всем остальным, но поодаль стояли миссис Уиллис и ее питомица. Вид их ничем не выдавал тревоги, такой естественной для женщин, очутившихся в подобном положении; напротив, гувернантка с надеждой указывала девушке на синюю полоску суши, выступавшую из воды, точно темное, резко очерченное облако, и лицо ее светилось радостной надеждой. Она весело окликнула Уайлдера, и тот в одно мгновение очутился рядом с ними — он уже давно с нетерпением ожидал этого знака, стоя у трапа, который вел на шканцы.

— Я говорю Джертред, что вон там — ее дом, — сказала миссис Уиллис, — и что, как только поднимется ветер, можно надеяться, что мы быстро до него доберемся. Но эта кроткая упрямица уверяет, что после всех наших злоключений ни за что этому не поверит, пока не увидит собственными глазами родной дом и отца. Вы часто бывали у этих берегов прежде, мистер Уайлдер?

— Да.

— Значит, вы знаете название земли, которая виднеется вон там, вдалеке?

— Земли? — переспросил моряк, притворяясь удивленным. — Разве видна земля?

— Видна ли земля? Да ведь дозорные доложили об этом уже несколько часов назад.

— Возможно. Мы, моряки, так устаем после ночной вахты, что часто ничего не слышим.

Гувернантка бросила на него испытующий взгляд, словно с разбегу наткнувшись на невидимую преграду.

— Неужели радостная, благословенная американская земля настолько потеряла свою прелесть в ваших глазах, что вы приближаетесь к ней с таким унылым видом? Увлеченность людей вашей профессии коварной морской стихией всегда была для меня загадкой.

— Неужели моряки и в самом деле любят море такой преданной любовью? — наивно спросила Джертред.

— Во всяком случае, нас в этом обвиняют, — ответил Уайлдер, оборачиваясь к девушке и, забыв свою сдержанность, улыбнулся самой широкой улыбкой.

— И вполне справедливо?

— Боюсь, что да.

— Слишком справедливо, — выразительно произнесла миссис Уиллис. — Они любят море больше, чем покой и тишину родного дома.

Джертред не продолжала этого разговора, но потупила взор, словно удивляясь, как может человек предпочесть опасности, которые ей самой довелось пережить, тихим радостям домашнего очага.

— Меня-то, во всяком случае, нельзя в этом обвинить! — горячо воскликнул Уайлдер. — Корабль всегда был моим единственным домом.

— Большая часть и моей жизни прошла на корабле, — продолжала гувернантка, глядя вдаль и словно видя там картины далекого прошлого.

— На море знавала я и счастливые и горестные дни, и это судно — не первый королевский крейсер, на который забросила меня судьба. Но морские обычаи, по-видимому, переменились с тех пор, или, быть может, мне изменяет память и из нее изгладились глубокие впечатления тех лет. Вот, например: разве так принято, мистер Уайлдер, чтобы совершенно неизвестному человеку доверили командование на военном корабле?

— Разумеется, нет.

— И тем не менее с той минуты, как мы, несчастные и беспомощные, ступили на это судно, вы выполняете, если я не ошибаюсь, обязанности первого помощника?

Молодой моряк отвел взгляд и, с видимым трудом подбирая слова, ответил:

— Офицерское звание всегда вызывает уважение — в этом и причина того, о чем вы говорите.

— Значит, вы офицер королевского флота?

— На военном судне подчиняются только офицерам королевского флота. Смерть первого помощника оставила вакантной эту должность, и, к счастью, для судна — и, вероятно, для меня, — я оказался здесь и смог занять ее.

— Но скажите мне тогда, — продолжала гувернантка, пользуясь случаем полностью рассеять все свои недоумения, — разве принято, чтобы офицеры военного судна появлялись среди своих подчиненных вооруженными, как я наблюдаю здесь?

— Такова воля нашего командира.

— Этот командир, очевидно, искусный моряк, но его желания и вкусы так же необычны, как и его лицо. Я уверена, что уже встречалась с ним прежде, и не так давно.

Миссис Уиллис умолкла. Пока она говорила, взгляд ее ни на миг не отрывался от неподвижной фигуры командира, казалось совсем забывшего в своей глубокой задумчивости об окружающей его толпе матросов, над которыми он имел такую полную и безраздельную власть.

Гувернантка внимательно разглядывала его, стараясь не упустить ни малейшей подробности в его внешности. Наконец, она глубоко вздохнула, вспомнив, что спутники ждут, когда она закончит свою мысль. Ничуть не смутившись и зная, что Джертред простит ей обычную рассеянность, она продолжала разговор, снова обернувшись к Уайлдеру:

— Давно вы знаете капитана Хейдегера?

— Мы встречались прежде.

— Судя по фамилии, предки его были немцы. Мне она ничего не говорит, а ведь в былые времена я знала, хотя бы по фамилиям, всех офицеров его ранга. А давно его семья поселилась в Англии?

— Этот вопрос вам бы лучше задать ему самому, — отвечал Уайлдер, видя, что к ним приближается предмет их разговора. — А пока, прошу извинить, меня призывают мои обязанности.

Уайлдер нехотя отошел, и, если бы у его спутниц мелькнуло хоть малейшее подозрение, они несомненно заметили бы, с каким недоверчивым и настороженным видом молодой моряк наблюдал, как командир судна здоровается с ними. Впрочем, в поведении Корсара не было решительно ничего такого, что могло бы вызвать эту ревнивую настороженность. Напротив, капитан казался рассеянным и ко всему безучастным и здоровался с пассажирками, видимо, по долгу вежливости и гостеприимства, а вовсе не для собственного удовольствия. Правда, тон его был мягок и голос ласков, как легкий ветерок, дувший с островов, видневшихся на горизонте.

— Вот зрелище, — сказал он, обращаясь к Джертред и указывая на темневшую низко над водой кромку земли, — что приводит в восторг жителя суши и наполняет ужасом сердце моряка.

— Разве морякам так ненавистны места, где живут и радуются жизни миллионы других людей? — с откровенным негодованием спросила Джертред, ясно показывая этим, что и не подозревает, кто перед ней стоит.

— Включая и мисс Грейсон, — ответил тот с легким поклоном и улыбнулся, за шутливым тоном скрывая иронию. — После тех опасностей, которым вы подвергались, даже такой убежденный и упрямый морской волк, как я, не удивится вашему отвращению к океану. И все же вы сами видите, что море не лишено прелести. Ни одно озеро в пределах вашего континента не бывает спокойнее на вид, чем воды вокруг нас. Если бы мы находились на несколько градусов южнее, я показал бы вам скалы и горы, заливы и холмы, поросшие зеленью, медлительных китов и неторопливых рыбаков, далекие хижины и паруса вдали, — поверьте, эти картины ласкали бы и ваш женский глаз.

— И тем не менее лучшее из того, что вы описываете, связано с землей. А я бы пригласила вас на север и показала бы вам грозные, черные тучи, яростное зеленое море, кораблекрушения и мели; дома, холмы и горы, встающие перед мысленным взором тонущего человека; паруса, выгоревшие на солнце, палящем в тех местах, где живут хищные акулы и отвратительные медузы.

Джертред отвечала ему в том же шутливом тоне, но дрожь в голосе показывала, что пережитые ужасы еще свежи в ее памяти. Это не укрылось от внимания Корсара. Стремясь стереть всякое воспоминание, причиняющее девушке боль, он осторожно и искусно направил разговор по другому руслу.

— Некоторые люди думают, что на море нет никаких развлечений, — продолжал он. — Однако у нас регулярно бывают балы, и на борту есть подлинные артисты, которые хоть и не умеют выделывать такие замысловатые па, как профессиональные танцоры, но зато способны плясать в шторм и в бурю; а ведь этого не сделает ни один акробат на суше.

— Нам, невежественным жителям земли, бал без женщин кажется не слишком веселым развлечением.

— Гм! Конечно, присутствие двух-трех дам украсило бы наши балы. Но, кроме того, у нас есть свой театр. Фарс, комедия и трагедия поочередно помогают нам коротать время. Вон тот парень, что разлегся там, точно ленивый змей, греющийся в лучах солнца на ветке дерева, может «реветь для вас так нежно, как воркует голубка»^[578]. А вон там — приверженец Момуса^[579], способный вызвать улыбку на устах монаха, страдающего морской болезнью. Думаю, что лучшей рекомендации не требуется.

— Все это звучит очень хорошо, — возразила миссис Уиллис, — но кое-что зависит также от… поэта или художника — как вас лучше назвать?

— Я ни то, ни другое, а всего лишь мрачный, хоть и правдивый летописец. Но, как бы то ни было, коли вы сомневаетесь и так мало знаете море…

— Извините меня, — прервала его почтенная дама, — наоборот, я знаю его слишком хорошо.

Корсар, чей взгляд рассеянно скользил по юному лицу Джертред, не задерживаясь на лице ее спутницы, теперь обратил взор на миссис Уиллис и смотрел на нее так долго, что привел ее в некоторое смущение.

— Вы, по-видимому, удивлены, что женщина провела на море так много времени, — сказала миссис Уиллис, полагая, что этим замечанием обратит его внимание на неприличие его поведения.

— Если мне не изменяет память, мы говорили о море, — продолжал он, словно внезапно очнувшись от забытья. — Да, конечно, о море, — и я переусердствовал в своих восхвалениях. Я, конечно, сказал вам, что это судно быстрее всякого…

— Нет, вы этого не говорили, — смеясь, воскликнула Джертред. — Вы просто изображали церемониймейстера морского бала.

— Не хотите ли станцевать менуэт? Не окажете ли вы честь моему судну, украсив его вашей грацией?

— Я, сэр? Но с кем же? С одним из джентльменов, которые хорошо держатся на ногах в шторм?

— Вы собирались рассеять наши сомнения относительно развлечений моряков, — напомнила гувернантка, бросив укоризненный взгляд на свою питомицу за ее игривый тон.

— Да, мне этого захотелось, и я исполню свою прихоть. — Он обернулся к Уайлдеру, который стоял поодаль, но так, чтобы слышать весь разговор: — Дамы сомневаются в нашем умении веселиться, мистер Уайлдер. Прикажите боцману свистать всех наверх и разрешите людям развлекаться.

Наш герой поклонился и отправился выполнять приказ. Через несколько секунд в центре судна, подле главного трапа, появился моряк, с которым читатель уже познакомился в баре «Ржавого якоря». Украшенный, как всегда, дудкой на серебряной цепочке, он пришел в сопровождении двух помощников, казавшихся робкими его подражателями. Найтингейл пронзительно свистнул в свою дудку и проревел хриплым басом:

— Все гуляй!

Мы уже имели случай сравнить звук его голоса с ревом быка и теперь можем только повторить это сравнение. Когда дудка боцмана замолкла, его сигнал по очереди повторили оба помощника. Джертред призыв этот показался невразумительным и грубым, но он произвел весьма приятное впечатление на большинство тех, кто его услышал. Когда в воздухе разнесся первый свисток, все праздные молодые матросы подняли голову, чтобы не пропустить команду; так послушные спаниели настораживают уши, заслышав голос хозяина. Но, как только магическое слово было произнесено, глухой гул голосов сменился дружным криком.

В один миг на судне все переменилось, и от былой лености не осталось и следа. Молодые и проворные матросы кинулись вверх по раскачивающимся веревочным лестницам, словно белки, что по сигналу тревоги спешат укрыться в дуплах. Матросы полубака, стрелки, менее опытные, слегка встревоженные палубные и совсем еще зеленые и no-настоящему перепуганные солдаты — все, как один, поспешили на свои места; а наиболее искушенные в шутках и проделках побежали искать средства защиты. В один миг марсы и реи огласились смехом и шутками. Среди всеобщего шума и гама выделялась одна кучка людей; они быстро и деловито собрались вместе, видимо, привыкнув действовать сообща и понимая, что в таких случаях самое важное — сплоченность. Это были вышколенные солдаты генерала; между ними и настоящими матросами существовало нечто вроде интуитивной неприязни, которая нередко проявлялась в яростных и чуть ли не мятежных вспышках. Их было всего около двадцати, и мрачное выражение усатых физиономий яснее слов говорило, что они в любую минуту готовы пустить в ход штыки, торчащие у них за плечами. Генерал вместе с остальными офицерами удалился на ют, чтобы не стеснять своим присутствием веселившихся матросов.

На все приготовления ушло минуты две-три. Всевозможные ведра, кадки и бочонки, большинство которых предназначалось для тушения пожара, вмиг были привязаны к канатам и веревкам, свисающим с концов рей, и опущены в море. Невзирая на неуклюжие попытки тех, кто находился внизу, перехватить их, ведра и кадки быстро наполнились водой и были снова подняты на реи. Многим палубным и затянутым в мундиры солдатам пришлось познакомиться с морской стихией гораздо ближе, чем им бы хотелось. Пока шутки разыгрывались только над новичками, марсовые наслаждались в полной мере, но, как только было задето достоинство одного из солдат, вся масса младших офицеров и обитателей полубака грудью встала на его защиту. Ответный удар был нанесен быстро и ловко, что показывало, насколько такие потехи привычны для бывалых моряков. Они притащили пожарный насос, выдвинули его вперед и нацелили на ближайший марс, точно главную батарею, которая дает первый залп. Смеющиеся и весело болтающие марсовые были очень быстро обращены в бегство; некоторые спустились вниз, чтобы оказаться вне пределов действия насоса, другие на головокружительной высоте перебрались по канатам на соседние марсы.

Теперь, желая закрепить свой успех, разозленные и торжествующие солдаты принялись дразнить матросов и вызывать их на бой. Человек шесть солдат во главе с капралом, чья напудренная макушка от близкого соприкосновения с ведром воды превратилась в комок теста, попытались влезть на снасти, но для них это оказалось потруднее, чем ворваться в пролом стены осажденной крепости. Другие стрелки и палубные, окрыленные успехом, всячески их подбодряли, а боцман и его помощники, потихоньку посмеиваясь в кулак, время от времени пронзительно свистели и кричали: «Давай, давай! Шевелись!». Вид новоиспеченных матросов, с великим трудом взбиравшихся по реям, подействовал на спрятавшихся было марсовых примерно так же, как муха на затаившегося в засаде паука, который с нетерпением поджидает, что она вот-вот запутается в его паутине. По выразительным взглядам оставшихся внизу матросы на реях поняли, что над солдатами можно подшучивать сколько душе угодно. Поэтому, как только все солдаты забрались достаточно высоко, человек двадцать марсовых ринулись на свою добычу. Не прошло и полминуты, как смельчаки были схвачены все до единого.

Но, поскольку события назревают, мы продолжим наш рассказ в следующей главе.

Глава 20

Скорей достань себе меч, хотя бы деревянный.

Вот уже два дня, как они поднялись.

Шекспир, Король Генрих VI

Схватка между хозяевами палубы и воинственными защитниками марса была далека от завершения. Язвительные слова зачастую сопровождались ударами, а так как в словесной баталии солдаты и матросы могли помериться силами со своими более ловкими мучителями, то исход боя начал было колебаться. Однако Найтингейл был начеку и своей знаменитой сигнальной дудкой, а то и просто ворчливыми окриками не уставал напоминать сражающимся о том, что следует держаться в рамках благопристойности.

Долгий, пронзительный свисток и возглас: «Полегче, вы там!» — до сих пор сдерживали разгоравшиеся страсти, когда шутка слишком больно задевала вспыльчивого солдата или менее горячего, но более мстительного караульного. Но рассеянность предводителя, обычно неустанно следившего за каждым движением своих подчиненных, чуть было не повлекла за собой самые прискорбные последствия.

Не успела команда начать грубую потеху, которую мы только что описывали, как мгновенная прихоть, заставившая Корсара ослабить строгую дисциплину, прошла так же внезапно, как появилась. Светлое и радостное расположение духа, какое он выказал во время разговора со своими пленницами или гостьями, исчезло, глаза больше не вспыхивали искорками своенравного и саркастического веселья, которому он любил предаваться; взгляд сделался сосредоточен и угрюм. И, в то время как матросы все поддались шутливому настроению, один Корсар, казалось, оставался безучастным к происходящему. Порой, правда, он следил взором за ловкими молодцами, которые, словно белки, сновали меж снастей, или переводил взгляд на менее проворных защитников палубы, но выражение его лица оставалось рассеянным, и видно было, что зрелище, представлявшееся его глазам, вызывало в душе образы смутные и далекие от действительности. Взгляды, которые он время от времени бросал на миссис Уиллис и на ее прекрасную, увлеченную зрелищем воспитанницу, выдавали глубокое внутреннее волнение.

Потеха шла своим чередом; зрелище, порой забавное, вызывавшее улыбку на устах слегка испуганной Джертред, все же отличалось грубостью и несдержанностью. Воды наплескали столько, что по палубам текли настоящие потоки, и брызги не раз долетали до запретной, огороженной части юта^[580]. Чтобы досадить палубным, которые оказались в невыгодном положении, марсовые пускали в ход все, что попадалось под руку, а те, кто стоял внизу, тоже не оставались в долгу. Эти грубые шутки и проделки свидетельствовали о недопустимой вольности, на мгновение предоставленной этим людям, привыкшим к строгой дисциплине, которая необходима на военном корабле.

Среди общего шума и сутолоки раздался вдруг голос, громко выкликавший название судна; он шел, казалось, из глубин океана и доносился через рупор, приставленный к внешнему отверстию клюза.

— Кто требует «Дельфина»? — вопросил Уайлдер, убедившись, что командир корабля никак не откликнулся на призыв, словно и не слышал его.

— Сам отец Нептун^[581] у вас под носом.

— Что угодно богу морей?

— Он узнал, что в подвластные ему воды проникли чужеземцы, и желает взойти на борт «Дельфина», чтобы спросить у смельчаков, куда они держат путь, да проверить но судовому журналу, что это за люди.

— Добро пожаловать!.. Примите старика на борт со стороны носа; столь бывалому моряку не пристало лезть через окно каюты.

На этом обмен речами закончился, ибо Уайлдер, которому противна была его шутовская роль, круто повернулся на каблуках и отошел прочь.

Вскоре на палубе показался могучего сложения моряк, словно бы действительно вышедший из недр стихии, чье божество он олицетворял. Вместо седых локонов на голове у него красовалась растрепанная мочалка, облитая морской водой; с плеч спускалась охапка водорослей, целые поля которых окружали судно; косматые травы должны были изображать нечто вроде небрежно накинутой мантии; в руке он держал трезубец, сделанный из трех костылей, надетых на древко дротика.

Разряженный подобным образом повелитель океана — его роль исполнял командир полубака собственной персоной — с подобающей торжественностью шествовал по палубе в сопровождении целой свиты бородатых нимф и наяд, разодетых столь же причудливо и нелепо. Дойдя до шканцев, где стояла группа офицеров, глава процессии приветственно взмахнул трезубцем и возобновил прерванную речь, а Уайлдер, видя, что мысли командира все еще где-то витают, счел себя обязанным продолжить беседу.

— Я вижу, сын мой, что на этот раз ты вошел в море на крепком, прекрасно оснащенном судне, с благородной командой моих сыновей. Давно ли вы покинули землю?

— Около восьми дней назад.

— Маловато для того, чтобы зеленые новички хлебнули качки. Но я отличу их и в безветренную погоду.

При этих словах генерал, с презрительной миной глядевший в сторону, поспешно выпустил из рук бизань-ванты, за которые схватился с единственной целью сохранить равновесие. Нептун улыбнулся и продолжал:

— Я не спрашиваю, откуда вы вышли, ибо вокруг лап якорей «Дельфина» еще болтаются обрывки лотов Ньюпорта. Надеюсь, что на борту немного новичков, ибо не более чем за сто миль отсюда идет балтиец, груженный товарами, запах которых щекочет мне ноздри; а посему у меня мало времени для проверки ваших людей и выдачи им документов.

— Они все здесь, перед вами. Не мне учить такого искусного морехода, как Нептун, отличать настоящих моряков.

— Тогда начнем с этого джентльмена, — продолжал проказливый командир полубака, поворотившись к неподвижно стоявшему генералу. — У него что-то уж слишком сухопутный вид, а посему я желал бы знать, много ли часов прошло с тех пор, как он впервые пустился в плавание.

— Сдается мне, что за его спиной немало путешествий, и осмелюсь добавить, что он уже давно уплатил вашему величеству обычную дань.

— Не знаю, не знаю. Весьма возможно, но если это и так и он давно служит на флоте, то замечу, что я знавал грамотеев, которые за короткий срок успевали научиться большему. А как насчет этих дам?

— Обе не раз ходили в плавание и заслужили право избежать экзамена, — с некоторой поспешностью заявил Уайлдер.

— Младшая столь хороша собой, что достойна быть рожденной в моих владениях, — сказал галантный повелитель морей, — но никто не смеет отмалчиваться, когда к нему обращается сам Нептун, а посему, если ваша честь не возражает, я попросил бы, чтобы молодая леди сама ответила за себя.

Затем, нимало не заботясь о том, что Уайлдер метнул в его сторону сердитый взгляд, решительный исполнитель роли морского божества обратился прямо к Джертред:

— Если это правда, миленькая барышня, что вам не впервой нестись по синим волнам, то, может быть, вы вспомните название судна и подробности вашего первого путешествия?

Джертред переменилась в лице. Щеки ее краснели и бледнели с такой же быстротой и внезапностью, как меняется вечернее небо, когда зарницы то гаснут, то вспыхивают, возвращая ему перламутровую прелесть; однако девушка быстро взяла себя в руки и ответила с полным самообладанием:

— Если я стану вдаваться в мелкие подробности, это отвлечет вас от более достойных предметов. Вот доказательство, которое убедит вас, что мне не впервой бывать в открытом море.

При этих словах золотая монета выскользнула из ее белой руки и упала прямо в протянутую широкую ладонь Нептуна.

— Извините, что за многочисленными и сложными обязанностями запамятовал вашу милость, — ответил дерзкий мошенник, пряча в карман подачку и кланяясь с грубой учтивостью. — Загляни я в свои книги прежде, чем взойти на борт, я бы не допустил такой промашки; мне помнится даже, что я велел своему живописцу запечатлеть ваше хорошенькое личико, чтобы показать его дома своей супруге. Парень намалевал неплохой портрет на раковине индийской устрицы; я прикажу снять с него копию и, оправив кораллом, пошлю вашему супругу, когда вы соизволите избрать себе такового.

Затем он отвесил еще поклон и, неуклюже шаркнув ногой, оборотился к гувернантке, чтобы продолжить свой допрос.

— А вы, сударыня? — спросил он. — Вы в первый раз посещаете мои владения?

— Не в первый и даже не в двадцатый. Мне не однажды доводилось встречаться с вашим величеством.

— Значит, старая знакомая! В каких же широтах мы познакомились с вами?

— Кажется, я имела это удовольствие лет тридцать назад, на экваторе.

— Верно, верно! Я частенько бываю там — люблю высматривать индийских и бразильских купцов, плывущих домой. В тот год судов было особенно много, и я не могу похвастать, что ваше лицо мне запомнилось.

— Боюсь, что черты его несколько переменились за тридцать лет, — возразила его собеседница с улыбкой хотя и грустной, но исполненной такого достоинства, что ее нельзя было заподозрить в тщеславном сожалении об утраченной красоте. — Я совершала плавание на корабле королевского флота; он был весьма примечателен своими размерами, ибо это был трехпалубный фрегат.

Бог морей благосклонно принял еще одну тайком протянутую ему монету, но удача, видимо, подстегнула его алчность, ибо вместо благодарности он явно пожелал увеличить сумму взятки.

— Может быть, все, что говорит ваша милость, правда, — возразил он, — но у меня большая семья на руках, да и государственные заботы вынуждают не упускать свои интересы. Корабль тот, конечно, плавал под определенным флагом?

— Да.

— И флаг этот, как положено, был поднят на утлегаре?

— Он был поднят на фор-бом-брам-стеньге, как положено на судне вице-адмирала.

— Неплохо сказано для юбки, — пробормотало божество, смутившись, что хитрость его не удалась. — Прошу прощения, но чертовски странно, что я запамятовал этот фрегат. Не напомните ли вы мне что-нибудь примечательное, чтобы освежить мою ослабевшую память?

Тень воспоминания набежала на черты миссис Уиллис и стерла деланную улыбку, устремив глаза в одну точку, она, казалось, унеслась мыслями в далекое прошлое.

— Как сейчас вижу перед собой лукавую мордашку своенравного мальчугана, — отвечала она, словно думая вслух. — Проказнику было не более восьми лет, но он ловко перехитрил мнимого Нептуна и отплатил за всех, сделав его посмешищем в глазах команды.

— Не более восьми лет? — повторил подле нее низкий, звучный голос.

— Он был юн годами, но неистощим в проказах, — ответила она, словно пробудившись, и, обернувшись, взглянула прямо в глаза Корсару.

— Ну ладно, — заявил бог морей, который счел за лучшее прекратить допрос, коль скоро в него вмешался сам грозный его начальник. — Пожалуй, это похоже на правду. Я еще загляну в свой журнал; если все так, как вы говорите, то счастливого плавания; если же нет, я пошлю вам навстречу противный ветер, а счеты сведу потом, когда разделаюсь с датчанином.

С этими словами бог поспешил отойти от офицеров и направился к солдатам, которые держались кучкой, понимая, что в минуту испытания каждому из них может понадобиться дружеская поддержка. Прекрасно зная все подробности их бурной разбойничьей жизни и помня, что ненадежная власть может быть в любую минуту вырвана у него из рук, генерал ткнул пальцем в двух новичков, только что прибывших с суши, и приказал своим клевретам вытащить жертвы вперед, торопясь без помехи устроить жестокую потеху. Но солдаты, раздосадованные общим смехом, твердо решились сопротивляться насилию и отстоять товарищей. Завязался долгий, шумный и злобный спор, в котором обе стороны отстаивали свою правоту. От слов противники не замедлили перейти к военным действиям. И ту самую минуту, когда мир и безопасность на корабле и так висели, можно сказать, на волоске, генерал выбрал для того, чтобы дать выход возмущению, которое клокотало в его груди при виде такого грубого нарушения воинской дисциплины.

— Я протестую против этой безобразной, недостойной солдата процедуры! — сказал он, оборотившись к задумавшемуся и ничего не замечавшему командиру судна. — Я полагаю, что сумел внушить своим людям истинное понятие о долге воина. Если не считать естественного и даже полезного наказания линьками, то для солдата нет большего позора, чем подвергнуться такому насилию. И предупреждаю, что каждого, кто тронет моих молодцов, — если, конечно, они не нарушили дисциплину, — ждет хорошая трепка.

Так как генерал не счел нужным понизить голос, то слова его были хорошо слышны всем подчиненным и возымели желанное действие. Сокрушительный удар в челюсть, нанесенный сержантом, залил кровью лицо морского бога, тем самым обнаружив его чисто земное происхождение. Вынужденный постоять за себя и доказать свою доблесть, храбрый моряк ответил на неожиданное приветствие с удвоенной силой. Обмен любезностями между столь выдающимися воинами послужил сигналом для открытия всеобщих военных действий. Вопли, которые возвестили начало побоища, привлекли внимание Фида; взглянув вниз и мгновенно поняв, что происходит, он покинул свой пост на рее и с ловкостью обезьяны соскользнул на палубу при помощи бакштага. Его примеру последовали остальные марсовые, и отважные солдаты, без сомнения, были бы раздавлены простым численным превосходством противника; но ожесточившиеся в бою и полные решимости, эти обученные воины, вместо того чтобы искать спасения в бегстве, лишь плотнее сомкнули свои ряды. Засверкали штыки; в свою очередь, стоявшие впереди толпы матросы быстро расхватали полупики.

— Стой! Назад! Ни с места! — вскричал Уайлдер, бросаясь в гущу людей и расталкивая их с силой, которая удваивалась при мысли об опасности, грозившей беззащитным женщинам, если бы буйная, обезумевшая от ярости толпа головорезов вышла из повиновения.

— Назад! Ни с места, кому жизнь дорога! А вы, сэр, коли считаете себя честным солдатом, обуздайте своих людей.

Генерал хоть и был взбешен всем происходящим, однако слишком хорошо понимал, как важно сохранить на судне порядок; поэтому он сразу откликнулся на этот призыв. Его примеру последовали и младшие офицеры, которые отлично знали, что не только покой, но и самая их жизнь целиком зависит от того, удастся ли остановить бурный поток, столь неожиданно прорвавший плотину. Но тут они лишний раз убедились, как трудно сохранить власть, если она не покоится на законной основе. Нептун сбросил маскарадный костюм и при поддержке своих храбрых, задиристых товарищей начал готовиться к схватке, ибо это сулило больше надежд на бессмертную славу, чем роль божества, от исполнения которой он только что отказался.

С помощью угроз и увещеваний офицерам до сих пор еще удавалось сдерживать страсти, и все были заняты лишь приготовлениями к бою. Но стоило солдатам взяться за оружие, как в тот же миг матросы, вооружившись пиками и ломами, разделились на два больших отряда и стали по обе стороны грот-мачты. Нашлись даже такие отчаянные головы, что добрались до пушки и повернули ее дулом внутрь судна, чтобы одним выстрелом снести половину шканцев. Короче говоря, страсти разгорались с такой силой, что малейший повод с любой стороны мог вызвать на судне кровавую резню.

В те несколько минут, когда нарастали эти зловещие и грозные признаки бунта, человек, который прежде всех должен был заботиться о дисциплине, выказывал необычайное равнодушие и полную безучастность ко всему, что творилось вокруг. Скрестив руки на груди и устремив свой взор на широкую гладь океана, Корсар стоял неподвижно, словно мачта, к которой он прислонился. Он издавна привык к подобным шумным потехам, и в нестройном гуле его рассеянное ухо не улавливало ничего, кроме обычной сумятицы, всегда сопровождающей эти грубые забавы.

Офицеры, служившие под его началом, оказались куда более деятельными. Уайлдеру удалось оттеснить назад наиболее ретивых матросов, и, понимая, что медлить нельзя, его помощники поспешно устремились в пустое пространство, которое очистилось между дерущимися. Однако этот первый успех таил серьезную опасность: полагая, что дух мятежа уже усмирен, наш смельчак решил воспользоваться удачей и схватил одного из главных зачинщиков: немедленно двадцать человек бросилось на выручку, и пленника буквально вырвали из его рук.

Положение нового лейтенанта становилось довольно плачевным.

В толпе раздавались злобные голоса.

— Кто это смеет командовать на борту «Дельфина»! Откуда он взялся и как попал сюда? — кричал один.

— А ну-ка, — подхватил другой, — спросите его, где бристольский купец, которого он должен был завлечь в наши сети! Чего ради мы без толку болтались на якоре в Ньюпорте и даром потеряли время?

Ответом был общий ропот, и уже по одному этому было ясно, что неизвестного офицера ожидала здесь такая же судьба, как и в предыдущем плавании. Обе партии единодушно выступили против его вмешательства, на его голову со всех сторон сыпались оскорбления и угрозы.

Нимало не страшась опасности, наш герой отвечал на колкости презрительной улыбкой, предлагая оскорбителям выступить вперед и ответить за свои слова, померившись с ним силой.

— Вы только послушайте! — кричали в толпе. — Он разговаривает с нами, как королевский таможенник с контрабандистами!

— Пока он на «Дельфине», нам не видать удачи!

— В воду его! За борт чужого! В воду! — послышались голоса, и многие поспешили показать, что готовы привести свою угрозу в исполнение.

Но в это мгновение из толпы стремительно выскочили два матроса и, словно разъяренные львы, кинулись между Уайлдером и его врагами. Первый из них грудью встретил наступавших матросов и сокрушительным ударом сбил с ног бывшего Нептуна, который повалился, как тряпичная кукла; второй не замедлил последовать примеру товарища. Толпа отступила, ошеломленная расколом в своих рядах, а Фид — это был он — между тем размахивал огромными кулаками, тяжелыми, как пушечные ядра, и в бешенстве вопил:

— Ах вы, собаки! Прочь! Неужели вы подло накинетесь все на одного, да еще на офицера!

— Назад! — крикнул Уайлдер, бросаясь между своими защитниками и врагами. — Назад, говорю! Я сам справлюсь с мятежными негодяями.

— За борт его! За борт их всех, — ревели матросы, — и его холуев вместе с ним!

— Неужели вы смолчите и допустите, чтобы на ваших глазах совершилось убийство? — воскликнула миссии Уиллис, выбежав из своего убежища и с горячностью схватив за руку Корсара.

Он вздрогнул, как человек, внезапно пробудившийся от сна, и пристально взглянул ей прямо в глаза.

— Глядите! — продолжала она, указывая на толпу, бушевавшую внизу, где каждую секунду готова была пролиться кровь. — Глядите, они убивают вашего офицера, и ему неоткуда ждать помощи!

Мраморная неподвижность, которую столь долго хранили черты Корсара, исчезла. Он с одного взгляда постиг смысл происходящего, и вся кровь бросилась ему в лицо. Схватившись за веревку, свисавшую с рея над его головой, он оттолкнулся и легко перелетел с юта в самую гущу мятежной толпы. Противники отскочили друг от друга, и внезапная тишина сменила дикий рев, который еще минуту назад способен был заглушить могучий шум водопада.

Корсар заговорил, подкрепляя каждое слово резким, надменным движением руки; в тоне его не было заметно перемены: только голос звучал глуше и более угрожающе, чем обычно. Однако каждый звук этого негромкого голоса отчетливо доносился до самых дальних рядов.

— Итак, бунт! — сказал он, и в этих словах презрение странно смешивалось с иронией. — Открытый, жестокий, кровавый бунт! Видно, вам жизнь надоела? Кто желает получить урок в назидание прочим? Если есть такой, то ему достаточно только пошевелить рукой или двинуть пальцем. Пусть скажет лишь слово, поглядит мне прямо в глаза, посмеет хоть рот раскрыть…

Он остановился, и столь глубоко и необоримо умел он подчинять людей своей воле, что в этой толпе свирепых и разъяренных головорезов не нашлось ни одного смельчака, который бы рискнул бросить ему вызов. Солдаты и матросы стояли неподвижно, укрощенные и покорные, как нашкодившие дети, понимающие, что им не уйти от наказания. Видя, что никто не решается вымолвить слово или хотя бы встретить его твердый горящий взгляд, Корсар продолжал тем же низким, повелительным голосом:

— Хорошо. Кажется, вы образумились; и счастье ваше, что вы взялись за ум. Убирайтесь отсюда, слышите? Своим присутствием вы оскверняете шканцы!

Ближайшие к нему матросы сделали шаг назад.

— Поставьте ружья в козлы. Когда понадобится, я прикажу пустить их в ход. А те наглецы, что без приказания схватились за пики, пусть берегутся, как бы не обжечь пальцы!

С дюжину древков одновременно грохнулось о палубу.

— Где барабанщик? Пусть подойдет!

Вперед с раболепным видом выступило дрожащее от страха существо, которому, видно, лишь инстинкт отчаяния помог отыскать его инструмент.

— Бей, да погромче, чтобы я сразу видел, кто у меня под командой — экипаж из добросовестных, дисциплинированных людей или шайка бандитов и убийц, которым нельзя доверять, не продраив^{name=r582>[582]} их как следует.

Первый же взмах палочек дал знать, что барабанщик отбивает сигнал «тревоги». Толпа сразу рассеялась, и преступники молча поплелись на свои места; а орудийный расчет, нацеливший было пушку на палубу, повернул орудие назад с быстротой, которая пригодилась бы им во время боя.

В течение всей этой сцены Корсар не проявлял ни раздражения, ни гнева, лишь глубочайшее презрение отражалось на его лице; но он совершенно владел собой, и нельзя было даже на миг вообразить, что он с трудом сохраняет хладнокровие. И теперь, когда команда подчинилась его воле и вернулась к своим обязанностям, он не был упоен этим успехом, точно так же как минуту назад не испугался бури, которая грозила сокрушить его власть.

Он внимательно следил, чтобы все выполнялось по форме, как этого требуют морские традиции и польза дела. Офицеры один за другим подходили и докладывали, что их подразделения готовы к бою, как это положено делать, когда на горизонте враг. Перекличка марсовых показала, что все на месте; пушечные ядра и стопоры приготовлены; пороховой склад открыт, оружие вынуто из ящиков; короче говоря, сделаны были приготовления, гораздо более тщательные, чем для обычных учений.

— Прикажите опустить реи и закрепить шкоты и фалы, — сказал Корсар первому помощнику, который только что проявил такое же знакомство с военным искусством, как и с морским делом. — Раздайте абордажной партии пики и абордажные топоры, сэр; надо показать людям, что мы не боимся доверить им оружие.

Приказ был выполнен в точности, и вслед за тем наступила та глубокая, торжественная тишина, которая превращает корабль, готовый к бою, в зрелище столь внушительное, что оно волнует даже тех, кто с детских лет привык его видеть. Так искусный командир «Дельфина» сумел смирить буйство этой шайки отъявленных головорезов оковами дисциплины. Когда он убедился, что обуздал их мятежный дух и вернул в привычные рамки, объявив чрезвычайное положение, при котором одно непокорное слово и даже просто дерзкий взгляд влекут за собой немедленное наказание, он удалился вместе с Уайлдером и потребовал объяснений.

От природы наш герой склонен был к милосердию, но, как истый моряк, считал всякий мятеж тяжким преступлением. Даже если бы из его памяти выветрилось недавнее бегство с обломков бристольского купца, то опыт всей службы на море должен был научить его, что для усмирения мятежников необходима строгая дисциплина, ибо, удаленные от общества, лишенные благотворного влияния женщин, возбуждаемые постоянными раздорами, они легко предаются мятежу и кровопролитию. Хотя Уайлдер не таил на них злобы, он вовсе не собирался смягчать краски в своем рассказе и доложил Корсару обо всем прямым, неприкрашенным языком истины.

— Этот народ не удержишь в подчинении проповедями, — возразил тот.

— У нас нет ни гауптвахты для преступников, ни желтого флага^[583], поднятого напоказ всему флоту, ни судей, которые с умным видом перелистывают толстые книги, чтобы потом заявить: «Повесить его». Мерзавцы знали, что мне было не до них. Один раз им уже удалось превратить мой корабль в живую иллюстрацию к тому месту священного писания, которое напоминает нам, смиренным, что «последние станут первыми, а первые — последними из людей». Пьяная орава человек в двенадцать добралась до запасов спиртного, хватила лишнего и переарестовала всех офицеров — положение, как понимаете, не очень-то приятное.

— Как же вам удалось восстановить порядок?

— Я пришел к ним совершенно один, добравшись с берега на шлюпке; но мне нужно лишь место, куда поставить ногу да где взмахнуть рукой, и я сумею покорить своей воле тысячи таких, как они. Теперь они хорошо меня знают, и мы почти всегда понимаем друг друга.

— Видно, наказание было жестоким.

— Всякий получил по заслугам. Вам, наверно, кажется, мистер Уайлдер, что служба здесь идет не совсем по уставу, но через месяц вы привыкнете к нашим порядкам, и сцена, подобная сегодняшней, больше не повторится.

Корсар проговорил эти слова с беззаботной веселостью, глядя прямо в глаза новому помощнику, но улыбка его напоминала гримасу.

— Ну ладно, — поспешил добавить он, — на этот раз я сам во всем виноват; и потом, коли уж мы хозяева положения, то можем позволить себе роскошь быть милосердными. Кроме того, — тут он обратился в сторону миссис Уиллис и Джертред, которые словно оцепенели, ожидая его решения, — в такую минуту стоит прислушаться к советам прекрасного пола, благо, его представительницы у нас в гостях.

Затем Корсар отошел от Уайлдера и, выступив на середину палубы, приказал главным зачинщикам приблизиться. Он обратился к ним, не преминув предостеречь против возможных последствий подобных проступков, и люди с таким почтением слушали его увещевания, словно он был существом высшего порядка.

Он говорил, не повышая тона, но каждое слово, произнесенное ровным голосом, было слышно в самых отдаленных уголках палубы; а когда короткая проповедь окончилась, то люди, стоявшие перед ним, казались самим себе уже не просто озорниками, получившими выговор и затем прощенными, но серьезными преступниками, которых собственная совесть казнит так же сурово, как общественное мнение. Между всеми нашелся лишь один, кто, видно, в память старых заслуг осмелился вымолвить слово в свое оправдание.

— Что до стычки с солдатами, — сказал он, — то шканцы и правда не место, где сводить счеты, хотя ваша честь отлично знает, что промеж нас нет большой дружбы. Но этот джентльмен, самовольно занявший чужое место…

— Мне угодно, чтобы он остался на этом месте, — оборвал его предводитель. — Я один могу судить о его достоинствах.

— Извольте, сэр, кто же станет спорить, ежели такова ваша воля. Но нам ничего не сообщили о бристольце, а ведь мы здесь все надежды возлагали на тот корабль. Ваша честь — человек здравомыслящий, и вы не удивитесь, что люди, думавшие захватить вест-индский корабль, не захотят вместо него довольствоваться пустой разбитой посудиной.

— Ну, сэр, уж если я пожелаю, то вам придется довольствоваться веслом, румпелем или уключиной. Но довольно об этом. Вы видели, в каком состоянии было его судно! А где тот моряк, который в недобрый час устоял бы перед коварной стихией? Кто уберег «Дельфина» от той самой бури, что похитила нашу добычу? Уж не вы ли? Или его спасло искусство человека, который всегда выручал вас, но в один прекрасный день бросит эту шайку невежд на произвол судьбы и предоставит им самим думать о себе? Мистер Уайлдер предан нам; я в этом уверен, и этого достаточно. Сейчас у меня нет времени убеждать ваши тупые головы, что все шло как должно. Убирайтесь прочь да пришлите ко мне тех двоих, что так благородно вступились за своего офицера.

Появился Фид, а вслед за ним вразвалочку и негр; одной рукой он неловко мял шапку, а другую старался спрятать в карман робы.

— Молодец парень, ты и твой однокашник…

— Вовсе не однокашник, ваша милость, поскольку он черномазый, — вмешался Фид. — Он ест с другими неграми, а вот табачком мы и вправду балуемся из одной жестянки.

— Ну — приятель, если это название тебе больше по вкусу.

— Да, сэр, порой мы довольно дружны, но холодный ветер нет-нет да пробегает между нами. У Гвинеи чертовски нескладная привычка верховодить, а ваша милость сами знаете, белому не больно-то приятно поворачивать по ветру вслед за негром. Я так ему и говорю: это, мол, не годится. Но вообще-то он добрый малый, сэр; к тому же чистокровный африканец, и потому, я надеюсь, вы простите ему его маленькие слабости.

— Будь я даже не склонен к этому, — возразил Корсар, — решительность и энергия, проявленные им нынче, говорят в его пользу.

— Это-то да, сэр, он человек решительный, чего не могу сказать о себе. А уж какой моряк! Немногие могут с ним потягаться. Ежели бы ваша милость не сочли за труд пройти вперед и взглянуть на юферс, который он заделал в грот-штаг в недавний штиль… теперь выбрать скабину не труднее, чем стряхнуть грех с совести богача.

— Я удовлетворен твоей речью. Его зовут Гвинея?

— Называйте его в честь любого пункта африканского побережья; он не очень-то щепетилен, поскольку никогда не был крещен и знать не знает, что такое религия. Его правильное имя Сцип, или Сципион Африканский; его так назвали, наверно, потому, что привезли из той части света. Что касается имени, то здесь он кроток, как овечка; зовите как угодно, только не забудьте позвать к раздаче грога.

Во время всего разговора африканец стоял, вращая большими черными глазами, но всячески избегал смотреть на собеседников, видимо, весьма довольный, что испытанный друг изъясняется и за себя и за него. Между тем раздражение Корсара постепенно рассеивалось, лицо его посветлело, и суровость, туманившая взор, сменилась чем-то похожим на любопытство.

— Вы давно плаваете вместе? — небрежно спросил он, ни к кому не обращаясь.

— Давненько. Вместе и в бурю и в штиль, ваша честь. В равноденствие стукнуло ровно двадцать четыре года, как мистер Гарри свалился на нас как снег на голову, а до того мы уже года три служили на «Громовержце» и на катере обогнули мыс Горн.

— Вот как! Целых двадцать четыре года вместе с мистером Уайлдером. Неудивительно, что вам дорога его жизнь.

— Дороже короны его величества, нашего короля, — перебил прямодушный моряк. — И вот, сэр, я услыхал, что ребята сговариваются спустить нас за борт, всех троих… Тут решили мы, что пора и нам замолвить за себя словечко; но слова-то не всегда под рукой, так негр и рассудил покамест дать такой ответ, чтобы был не хуже слов. Да, Гвинея не очень-то разговорчив, да я и сам в таких случаях не сразу найдусь; но ведь ваша милость сами видели, мы их застопорили, а значит, вышло не хуже, чем у ученого мичмана из колледжа, который простого языка не разумеет, вот и лезет с латынью.

Корсар улыбнулся и поглядел по сторонам, ища глазами нашего героя. Не видя Уайлдера, он чуть было не поддался искушению продолжить свои расспросы, но гордость помешала ему слишком откровенно проявлять любопытство. После минутного раздумья он опомнился и отбросил эту мысль как недостойную.

— Ваши заслуги не останутся без награды. Вот деньги, — сказал он, протягивая горсть золотых негру, который стоял ближе, — поделите их как добрые друзья и впредь можете рассчитывать на мое покровительство.

Сципион отпрянул назад и ответил, загораживаясь локтем:

— Ваша честь, пусть возьмет масса Гарри.

— Ваш мистер Гарри не нуждается в деньгах, ему хватит своих.

— Сцип тоже не нуждается.

— Не обращайте внимания на его неучтивость, сэр, — сказал Фид, преспокойно протягивая руку и отправляя подачку в карман. — Такому опытному моряку, как ваша честь, нет нужды объяснять, что в такой стране, как Гвинея, не больно-то наберешься хороших манер. Но уверяю вас, он благодарен ничуть не меньше, чем если бы ваша милость дали денег вдвое больше… Поклонись его чести, парень, — видишь, кто с тобой водит компанию. Ну, а теперь, когда моя находчивость помогла уладить этот щекотливый вопрос, я, с разрешения вашей чести, пошел на бак. Один новичок там болтается на рее. Парень не создан быть марсовым, сэр, — взгляните, что он творит со своими подпорками. Он так же запросто может связать морским узлом собственные ноги, как я стягиваю концы линя.

Корсар знаком отпустил Фида и, повернувшись, столкнулся лицом к лицу с Уайлдером. Глаза их встретились, и легкая краска выдала чувство неловкости, охватившее командира.

Мгновенно овладев собой, он произнес несколько шутливых слов по адресу Фида и приказал помощнику давать сигнал отбоя.

Пушки откатили назад, убрали концы, заперли пороховой склад, задраили люки, и команда занялась своими повседневными делами; мятежный дух полностью смирился под властным воздействием могучей воли. Теперь и Корсар мог покинуть палубу и оставить корабль на попечение старшего офицера.

Глава 21

П е р в ы й р а з б о й н и к. Да ведь эти советы он давал нам из ненависти к человечеству. А до наших тайных занятий ему дела нет.

Шекспир, Тимон Афинский

Погода оставалась без перемен весь день. Океан дремал, мерно колыхаясь, словно гигантское, гладко отполированное зеркало, и лишь широкая зыбь тяжко вздымала его грудь, напоминая о бурях, вечно бушующих вдали. Корсар больше не показывался на палубе до самого вечера, когда солнце погрузило свое горящее око в воды океана. Довольный одержанной победой, он, казалось, и не думал больше о том, что какой-нибудь смельчак снова попытается ниспровергнуть его власть. Такая уверенность в своей силе не преминула расположить людей в его пользу. Видя, что малейшая небрежность не проходит даром и ни один проступок не остается безнаказанным, матросы уверились, что за ними неустанно наблюдает зоркий глаз и невидимая рука всегда готова покарать или наградить. Неукротимый натиск в решительную минуту и милосердие на вершине власти — такова тактика, с помощью которой этот удивительный человек подавлял не только тайную измену, но и интриги и хитрости открытых врагов.

Лишь после начала ночной вахты, в полной тишине, на юте снова появилась его фигура, одиноко шагавшая взад и вперед.

Течение отнесло судно так далеко к северу, что крошечная синяя полоска суши давно исчезла за краем океана; куда ни кинешь взор, судно окружала бескрайняя равнина вод. В воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения; паруса были спущены, и голый рангоут вырисовывался в вечернем сумраке так резко, точно судно стояло на якоре. Словом, это был тот редкий час полного покоя, которым стихия дарит порой искателей приключений, вручивших свою судьбу неверным и предательским ветрам.

Покой убаюкивал даже вахтенных, хотя по долгу службы им полагалось быть настороже; дисциплина и строгий порядок не позволяли им безмятежно спать в гамаках, и они лениво несли вахту, стараясь прилечь меж орудий или отыскать другой укромный уголок и отдохнуть. Там и сям мелькали фигуры офицеров, которые, опершись о фальшборт или прислонившись к пушке подальше от священных границ шканцев, сонно кивали головой в такт лениво покачивающемуся кораблю. Лишь один часовой стоял прямо, и ничто не ускользало от его бдительного взора. Это был Уайлдер, снова возглавлявший вахту.

Прошло два часа, а Корсар и его помощник не обменялись еще и единым словом. Они и не искали встречи, — скорее, избегали ее: каждый желал остаться наедине со своими сокровенными мыслями. После долгого, необычного молчания Корсар остановился и пристально посмотрел на безмолвную фигуру, неподвижно стоящую внизу.

— Мистер Уайлдер, — произнес он наконец, — воздух здесь свежее и свободен от нечистых испарений. Может быть, вы подниметесь ко мне?

Тот повиновался, и они снова молча продолжали ходить, шагая в ногу, по обыкновению моряков, несущих вахту в ночные часы.

— Мы пережили беспокойное утро, — продолжал Корсар, невольно выдавая свои мысли и говоря так тихо, что слова его не могли быть услышаны никем, кроме его помощника. — Вам еще никогда не приходилось стоять на краю той страшной пропасти, что зовется мятежом?

— Страдает тот, в кого попадает пуля, а не тот, кто только слышит ее свист.

— Я вижу, и вам досталось на вашем корабле. Не расстраивайтесь по поводу враждебности этих парней. Мне известны все их сокровенные мысли, и вы скоро в этом убедитесь.

— Сказать по правде, зная ваших людей, я бы никогда не мог спать спокойно. Всего несколько часов бесчинства — и корабль может быть захвачен властями, а сами вы попадете…

— … в руки палача? А вы разве нет? — быстро спросил Корсар, и в голосе его зазвучали нотки недоверия. — Ухо привыкает и к свисту пуль. Я слишком часто и подолгу смотрел в лицо опасности, чтобы дрожать при виде королевского флага. Да мы обычно и не ходим вдоль этих ненадежных берегов; острова и Испанская равнина куда более безопасны для плавания.

— И все же вы осмелились появиться здесь именно теперь, когда после победы у адмирала развязаны руки и он может бросить против вас большие силы…

— У меня были для этого причины. Не так-то легко стать только командиром и побороть в себе человека. И если я временно забыл свой долг ради простых человеческих чувств, то пока это никому не повредило. Мне надоело преследовать беспечного испанца или загонять в порты сторожевые катера. Наша жизнь полна бурь, за это я и люблю ее: для меня и мятеж имеет свою прелесть.

— Измена претит мне. Перед ней я теряюсь и становлюсь похожим на наглеца, чья смелость исчезает в темноте. Я не отступлю перед лицом врага, в этом вы сами убедились, по спать на пороховом погребе не в моем вкусе.

— Это с непривычки. Игра есть игра, какова бы она ни была. Человек равно привыкает и к тайным проискам, и к открытой опасности… Тише! Сколько пробило склянок — шесть или семь?

— Семь. Люди еще спят. В свой час они проснутся, как по команде.

— Хорошо. Я испугался, не упустили ли мы время. Да, Уайлдер, я люблю опасность. Она не позволяет угаснуть душевным силам и дает выход лучшим сторонам человеческой натуры. Вините в этом необузданность моих страстей, но даже противные ветры таят для меня наслаждение.

— А штиль?

— Штили милы для мягких натур, они не требуют борьбы. Стихиями нельзя повелевать, но зато с ними можно сражаться.

— Неужели вы принялись за трудное ремесло ваше…

— «Ваше»?

— Я мог бы сказать «наше», так как теперь и сам стал пиратом.

— Но вы еще новичок, — продолжал Корсар, мысль которого уже ушла дальше, — и я безмерно счастлив быть вашим духовным отцом. Вы мастер говорить обиняками, не касаясь главного, и, надеюсь, окажетесь способным учеником.

— Но не кающимся грешником.

— Это неизвестно; у всех есть минуты слабости, когда мы видим жизнь такой, как она описана в книгах, и чувствуем себя грешниками там, где должно наслаждаться. Я ловил вас, как рыбак вываживает форель. Я знал, что могу ошибиться, но, в общем, вы оказались мне верны, хотя впредь мне не хотелось бы, чтобы вы отгоняли дичь от моих сетей.

— Когда и как я это делал? Вы же сами сказали…

— … что вы прекрасно управляли «Королевской Каролиной» и она потерпела крушение по воле неба?.. Нет, речь идет о более благородной добыче, а не о той, которую может закогтить любой ястреб. Неужели вы столь ненавидите женщин, что готовы запугать благородную даму и прелестную девушку, лишь бы помешать им наслаждаться вашим обществом?

— Разве желание спасти женщин от страшной участи, что угрожала им сегодня, — предательство? Ведь, пока власть в ваших руках, надеюсь, ничто не грозит им обеим, даже той, что так прекрасна.

— Клянусь небом, Уайлдер, вы правы! Злодейская рука не коснется прелестного ребенка. Скорее я собственной рукой брошу спичку в пороховой погреб, и она взлетит на небеса такой же чистой и светлой, как была оттуда послана к нам.

Наш герой жадно внимал этим речам, хотя ему не очень-то понравилось, что Корсар выразил свои благородные мысли чересчур восторженным языком.

— Как вы узнали о моем желании помочь им? — спросил он после некоторого молчания, которое оба они не спешили нарушить.

— Вы сразу выдали себя. Стоило мне услышать ваши речи, как все стало ясно.

— Услышать! Значит, я вам признался, сам того не замечая.

Корсар промолчал, и лишь улыбка его дала понять собеседнику, что тот стал жертвой дерзкой и успешной мистификации, что старый матрос Боб Блант был не кто иной, как он сам, собственной персоной. Вот чем объяснялось поведение Джорама и непонятное исчезновение ялика. Уайлдер понял, что попал в искусно расставленные сети, и встревожился. Раздосадованный тем, что его так ловко провели, он некоторое время молча шагал взад и вперед по палубе.

— Признаюсь, вы меня перехитрили, — сказал он наконец, — и отныне преклоняюсь перед вами, как перед мастером, у которого можно кое-что перенять, но превзойти которого нельзя. Но кто бы ни был старый матрос, хозяин-то «Ржавого якоря», надеюсь, оставался самим собой?

— Славный Джо Джорам! Полезный человек для моряка, попавшего в беду. Верно? А как вам понравился ньюпортский боцман?

— Это тоже ваш агент?

— Только на один раз. Таким мерзавцам я не верю ни на грош. Но тс-с!.. Вы ничего не слышали?

— Кажется, в море упал канат.

— Совершенно верно. Сейчас вы убедитесь, что я не спускаю глаз с наших беспокойных джентльменов.

Корсар прервал разговор, который начинал всерьез интересовать Уайлдера, легкими шагами подошел к корме и, опершись о перила, сделал вид, что любуется морем. Уайлдер остановился рядом со своим командиром, и слуха его коснулся тихий шорох, похожий на скрип потревоженных канатов. И вскоре помощнику еще раз пришлось убедиться, насколько предводитель превосходит в хитрости и его самого, и всю остальную команду.

За кормой, держась за канаты и цепляясь за каждый выступ, с большим трудом и осторожностью двигался человек. Вскоре он уже висел на веревочной лестнице, стараясь разгадать, который из двоих наблюдающих за его передвижением людей ему нужен.

— Это ты, Дэвис? — спросил Корсар полушепотом и, желая привлечь внимание Уайлдера, слегка тронул его за плечо. — Ты пробрался незамеченным?

— Будьте спокойны, ваша честь. Я перелез через переборку в каюте и выбрался сквозь иллюминатор; вахтенные спят как убитые, словно их вахта в кубрике.

— Хорошо. Какие новости?

— Господи! Ваша честь, можете послать их в церковь, и самый отъявленный морской волк не посмеет сказать, что он забыл молитвы.

— Значит, их настроение улучшилось?

— Конечно, сэр. Лишь двое-трое все еще сеют смуту, но они не доверяют друг другу. Ваша честь всегда умеет их пронять, и им никогда вас не одолеть.

— Это единственный способ справиться со смутьянами, — пробормотал Корсар так тихо, чтобы его слышал один Уайлдер. — Будь они чуть почестнее, это было бы куда опасней, а так их губит собственная подлость… А какое впечатление произвела моя мягкость? Верно ли я поступил? Или следовало кое-кого наказать?

— Так лучше, сэр. Люди знают, что у вас хорошая память, и поговаривают, что теперь надо держать ухо востро, чтобы новыми проступками не увеличить тот счет, который вы и так не забудете. Как всегда, немного задет начальник полубака; на этот раз чуть больше, чем обычно, потому что негр свалил его с ног.

— Опасный негодяй! Когда-нибудь я с ним еще посчитаюсь.

— Его бы хорошо перевести на шлюпки, сэр; команде без него было бы лучше.

— Ладно, ладно, хватит о нем, — нетерпеливо прервал Корсар, как будто ему не хотелось, чтобы новый товарищ сразу слишком глубоко постиг все тайные пружины его правления. — Я им займусь. Если не ошибаюсь, ты сегодня перестарался, парень, и слишком лез вперед во время утренних беспорядков.

— Надеюсь, ваша честь помнит, что команде было приказано начать потеху, да и что тут такого, если смыли пудру с одного-двух солдат!

— Да, но тебя не остановило вмешательство офицера. Берегись, как бы твоя чересчур естественная игра не вызвала заслуженные аплодисменты.

Матрос обещал исправиться и быть осторожнее; затем он исчез, получив в награду золотой и наставление вернуться в кубрик незамеченным. А Корсар с Уайлдером опять стали прохаживаться по мостику, предварительно удостоверившись, что их не подслушивают. Снова наступило долгое, глубокое молчание.

— На таком судне, — возобновил разговор Корсар, — хорошие уши так же необходимы, как смелое сердце. Негодяи в кубрике не должны вкушать от древа познания, иначе нам, обитателям кают, несдобровать.

— Опасно наше ремесло, — заметил его собеседник, невольно выдавая свои затаенные мысли.

Прежде чем ответить, Корсар долго шагал взад и вперед по палубе. Потом он заговорил так тихо и мягко, словно это были увещевания заботливого друга, а не советы человека, издавна связавшего свою судьбу с грубыми, необузданными пиратами.

— Вы только начинаете жить, мистер Уайлдер, — сказал он, — у вас есть время выбрать себе дорогу. Вам не пришлось участвовать в том, что люди называют нарушением закона; еще не поздно решить, что вы никогда не станете это делать. Может быть, я эгоистичен в своем желании привлечь вас на свою сторону, но испытайте меня, и вы убедитесь, что собственные интересы при всем моем эгоизме не заполняют все мое существо целиком. Одно ваше слово — и вы свободны. Не останется никакого следа вашего пребывания на моем судне. Там, за полоской угасающего света, совсем недалеко лежит земля; завтра, еще до заката, вы можете ступить на эту землю.

— Почему я один, а не мы оба? Если жизнь вне закона не для меня, то она и не для вас. Если бы я смел надеяться…

— Что вы хотите сказать? — спокойно спросил Корсар после краткого молчания, поняв, что его собеседник не решается продолжать. — Говорите смело, вас слушает друг.

— Коли так, то позвольте мне, как другу, открыть вам свою душу. Вы сказали, что там, на западе, лежит земля. Мы оба вскормлены морем, нам ничего не стоит спустить на воду эту шлюпку и под покровом ночи скрыться от преследователей задолго до того, как наше бегство будет замечено.

— И куда же мы направим свой челн?

— К берегам Америки; там мы найдем не один укромный уголок, где можно скрыться.

— И вы думаете, человек, привыкший жить среди своих приспешников как король, согласится стать нищим в чужом краю?

— Но у вас же есть золото! Разве здесь мы не полновластные хозяева? Кто осмелится нам помешать, если мы сами пожелаем отказаться от власти, которой облечены? Не пройдет и половины вахты, как мы будем уже далеко.

— Одни! Вы хотите, чтобы мы бежали одни?

— Нет, не совсем. Бесчестьем будет, если мы, мужчины, покинем женщин, оставив их в жестоких руках разбойников, от которых бежим.

— А не будет ли бесчестьем, если мы, мужчины, покинем тех, кто слепо доверяется нам? Принять ваше предложение — значит стать негодяем. Пусть я давно преступник в глазах света, но стать предателем, изменить себе, нарушить клятву… Никогда! Настанет час, когда те, для кого это судно было целым миром, расстанутся, но мы сделаем это открыто и по доброй воле, как подобает мужчинам. Вы так и не знаете, что привело меня в Бостон, где мы встретились?

— Нет, — ответил Уайлдер тоном глубокого разочарования, ибо сладкая надежда на миг заставила биться его сердце.

— Я расскажу вам. Один из преданных мне людей попался в лапы законников. Его необходимо было спасти. Я его недолюбливал, но по-своему он был честен и верен мне. Я не мог бросить его в беде, и никто, кроме меня, не сумел бы устроить его побег. Золото и хитрый план сделали свое дело; он снова с нами и воздает хвалу славному предводителю. Неужели я пожертвую добрым именем, которое завоевал с таким риском?

— Вы пожертвуете добрым мнением о вас негодяев ради того, чтобы возвыситься в глазах тех, чье одобрение — честь для нас.

— Я в этом не уверен. Плохо же вы знаете человеческую натуру, если никогда не слыхивали, что человек гордится даже дурной славой, если она все-таки слава. Кроме того, я не создан для той жизни, которую ведут ваши зависимые колонисты.

— Стало быть, вы уроженец Англии?

— О нет, сэр, я всего лишь жалкий провинциал, скромный сателлит могущественного солнца. Вы видели мои флаги, мистер Уайлдер; среди них не хватает только одного. О, ежели бы он существовал, этот флаг, — моя гордость, моя слава! Я защищал бы его кровью своего сердца!

— Я вас не понимаю.

— Вы моряк, и мне нет нужды напоминать вам, сколько славных рек изливается в море с этих берегов, сколько там широких, удобных бухт, сколько белеет парусов, управляемых людьми, впервые увидевшими свет на этих широких и мирных землях.

— Я знаю, как богата моя родина!

— Боюсь, что нет, — с живостью возразил Корсар. — Ежели бы вы и вам подобные знали ей цену, то флаг, о котором я говорил, реял бы на всех морях и жители нашей страны не отступали бы перед наемниками чужеземного короля.

— Не стану притворяться, что не понял вас, ибо мне уже доводилось встречать мечтателей, которые, подобно вам, верят, что это может случиться.

— «Может»! Это так же неизбежно, как то, что вечером светило опускается в океан, а вслед за ночью наступает новый день. Когда бы этот флаг развевался на мачте, никто не услыхал бы о Красном Корсаре.

— Флот его величества открыт для всех подданных.

— Я мог бы служить королю, Уайлдер, но быть слугою слуги для меня невыносимо. Я был воспитан, можно сказать — рожден, на одном из королевских кораблей, но как часто мне с горечью приходилось чувствовать, что мою родину от его трона отделяет океан! Подумайте только, один из командиров осмелился прибавить к имени моей родины эпитет, которым я не смею оскорбить ваш слух.

— Надеюсь, вы проучили мерзавца.

Корсар взглянул Уайлдеру прямо в глаза и ответил с ужасной улыбкой:

— Ему не пришлось повторять оскорбление. Эго можно было смыть только кровью, и он дорого заплатил за свою наглость.

— Вы дрались как мужчины, и счастье улыбнулось оскорбленному?

— Мы дрались, сэр. Но ведь я осмелился поднять руку на уроженца священных Британских островов. Этого достаточно, мистер Уайлдер. Король превратил вернейшего из своих подданных в разбойника. Но горько же пришлось ему пожалеть об этом… Однако на сегодня хватит. Когда-нибудь я буду, возможно, более откровенен. Спокойной ночи.

Уайлдер смотрел, как его собеседник спустился на шканцы; теперь, предоставленный своим мыслям, он должен был в одиночестве стоять вахту, которая, казалось ему, не имела конца.

Глава 22

Она в мои глаза

Столь неотрывно, пристально смотрела,

Что спотыкаться стал ее язык

И не вязались меж собою фразы…

Шекспир. Двенадцатая ночь

В то время как большая часть команды уже спала крепким сном, одни глаза, блестящие, полные тревоги, никак не могли сомкнуться. Когда миссис Уиллис с Джертред взошли на борт, Корсар тотчас уступил им свою каюту. Сюда мы теперь и перенесемся, возобновив нашу повесть с того мгновения, когда беседа, занявшая предыдущую главу, только что началась.

Нет нужды подробно описывать чувства наших путешественниц, владевшие ими после бурных событий дня.

Сомнения и догадки, возникшие по этому поводу, станут ясны читателю из последующего.

Мягкий и ровный свет массивной серебряной лампы, подвешенной к потолку, косо падал на черты задумчивой гувернантки и ярко освещал юное лицо ее подруги. На заднем плане, словно темная тень на картине, выделялся смутный силуэт спящей Кассандры. Наш занавес взвился над этой мирной сценой в ту самую минуту, когда воспитанница пытается прочитать в потупленном взоре наставницы ответ, который язык последней отказывается произнести.

— Я говорю, любезная сударыня, что все эти драгоценные безделушки и материал, из которых они сработаны, совершенно необычны для корабля.

— И что же ты из этого заключаешь?

— Не знаю. Я бы хотела быть в безопасности под крышей родного дома.

— Дай-то бог! Молчать долее было бы неразумно. То, чему сегодня мы оказались свидетельницами, Джертред, заронило чудовищные подозрения в мою душу.

Лицо молодой девушки побелело от страха, в глазах застыл вопрос.

— Мне издавна знакомы порядки на военных кораблях, — продолжала гувернантка (она остановилась лишь затем, чтобы еще раз взвесить основания для своих подозрений), но я нигде не наблюдала обычаев, которые с каждым часом открываю на этом судне.

— Каковы же ваши подозрения?

Взор, полный страстной материнской тревоги, брошенный в ответ, испугал бы всякого, кто более привык размышлять над порочностью человеческой натуры, нежели чистое существо, кому этот взгляд предназначался; но в душе Джертред этот взгляд вызвал лишь смутное чувство страха.

— Почему вы смотрите на меня такими глазами, мать моя! — воскликнула она, наклоняясь и умоляюще касаясь рукой плеча наставницы, как бы желая вывести ее из задумчивости.

— Я все объясню. Лучше знать самое худшее, чем обречь тебя на гибель. Я не доверяю этому кораблю и никому, кто на нем плавает.

— Никому?

— Никому.

— На флоте его величества могут встретиться дурные и злонамеренные люди, но нам нечего бояться: ведь если не боязнь бесчестья, то страх наказания будет нам защитой.

— Боюсь, что преступные души, собравшиеся здесь, не знают иных законов, кроме собственных страстей, и не признают власти, кроме той, что избрали себе сами.

— В таком случае, они пираты!

— Они и есть пираты.

— Пираты? Все?

— Наверное. Там, где один преступник, никто не уйдет от подозрения.

— Но, дорогая сударыня, мы же знаем, что среди них есть один, кто наверное невиновен, — ведь он попал сюда вместе с нами при обстоятельствах, когда обмана быть не могло.

— Этого я не знаю. Подлость столь многолика, и столь разные люди оказываются подлецами! Боюсь, что в этой каюте собраны единственные, кто может полагать себя честными на этом судне.

Джертред потупила взор, и губы ее задрожали от неудержимого волнения и от какого-то чувства, неизъяснимого для нее самой.

— Ведь нам известно, откуда взялся наш новый знакомый, — сказала она вполголоса. — Стоит ли зря винить его, даже если подозрения ваши справедливы в отношении других?

— Пускай я несправедлива к нему, но будем предполагать худшее. Возьми себя в руки, моя дорогая, сюда идет наш юный слуга; может быть, нам удастся что-нибудь выведать.

Миссис Уиллис красноречивым жестом предложила своей воспитаннице овладеть собой и сама быстро придала лицу выражение безмятежности, которое обмануло бы и более опытного человека, нежели мальчик, медленно спускавшийся в каюту. Джертред отвернулась, а ее наставница заговорила с юношей мягким голосом.

— Родерик, дитя мое, — начала она, — у тебя уже глаза слипаются. Видно, ты недавно служишь на судне?

— Достаточно давно, чтобы не засыпать во время вахты, — холодно отрезал мальчик.

— В твои годы лучше быть под крылышком заботливой матери, нежели под началом боцмана. Сколько тебе лет, Родерик?

— Я прожил довольно, чтобы стать мудрее и лучше, — ответил он, и тень задумчивости пробежала по его лицу. — Через месяц мне минет двадцать.

— Двадцать? Ты смеешься надо мной, шалун!

— Разве я сказал двадцать, сударыня? Пятнадцать будет куда ближе к истине.

— Это другое дело. И сколько же лет из них ты провел в море?

— По правде сказать, только два года, хотя они часто кажутся мне десятью, а порой думается, что прошел всего лишь день.

— Ты слишком романтичен, дитя мое. Тебе нравится это ремесло воина?

— Воина?

— Конечно. Разве те, кто служит на корабле, построенном для войны, не становятся воинами?

— О да, безусловно, наше ремесло — война.

— И тебе уже довелось видеть ее ужасы? С тех пор как ты служишь, судно побывало в сражениях?

— Это судно?

— Конечно, это. Разве ты плавал на другом?

— Никогда.

— Значит, об этом судне и идет речь. Много ли наградных получает экипаж?

— Чрезвычайно. Здесь никто не нуждается в деньгах.

— Значит, судно и его капитан в чести у команды. Моряк ценит судно и капитана, если жизнь у него привольная.

— Да, сударыня, нам здесь привольно живется. И среди нас многие любят и судно и капитана.

— А есть ли у тебя мать или близкий друг, которым ты отдаешь заработанные деньги?

— Есть ли…

Мальчик отвечал на вопросы с таким безразличием, что, пораженная его тоном, она повернула голову и бросила быстрый взгляд на его лицо, желая прочесть его чувства. Но он стоял словно в каком-то оцепенении и смотрел ей прямо в глаза ничего не выражающим взором, словно не сознавал, кого видит перед собой.

— Родерик, — продолжала она осторожно, стараясь не спугнуть его малейшим намеком на странность его поведения, — расскажи мне о твоей жизни. Наверно, тебе весело здесь?

— Мне очень грустно.

— Странно. Юнги обычно весельчаки. Наверно, командир чересчур строг с тобой?

Ответа не последовало.

— Я так и знала: ваш капитан деспот.

— Вы ошибаетесь, я никогда не слышал от него ни одного грубого или неласкового слова.

— Значит, он добр и ласков. Ну и счастливец же ты, Родерик!

— Это я счастливец, сударыня?

— Я, кажется, говорю ясно: счастливец.

— О да! Мы все здесь очень счастливы.

— Что ж, это хорошо. На корабле, где царит недовольство, живется не сладко. И вы часто заходите в порты, и ты там развлекаешься, на берегу?

— Я не стремился бы на берег, сударыня, если бы хоть один человек на борту любил меня.

— Разве у тебя нет друзей? А мистер Уайлдер?

— Я слишком мало его знаю. Я никогда не видел его до тех пор…

— До тех пор?

— … пока мы не встретились в Ньюпорте.

— В Ньюпорте?

— Вы же знаете, мы оба оттуда.

— Вот оно что! Теперь я понимаю. Значит, твое знакомство с мистером Уайлдером началось в Ньюпорте? Когда судно стояло вдали от крепости?

— Да. Я отвозил ему приказ принять команду над бристольцем. Он лишь накануне поступил на наше судно.

— Так недавно! Тогда вы действительно мало знакомы. Но капитан, наверно, хорошо его знает?

— Люди надеются, что да, но…

— Что ты хотел сказать?

— Никто не смеет спрашивать отчета у капитана. Даже я могу только молчать.

— Даже ты?! — воскликнула миссис Уиллис, от изумления теряя всякую сдержанность.

Но мальчик был так погружен в свои мысли, что не уловил внезапной перемены. Он так мало замечал, что творится вокруг, что гувернантка без малейшего опасения тронула Джертред за руку, молча кивнув ей на его безучастную фигуру.

— А как ты думаешь, Родерик, — возобновила она свои расспросы, — нам он тоже не станет отвечать?

Мальчик вздрогнул. На лице его появилось осмысленное выражение, и он быстро взглянул на Джертред.

— Она очень красива, — горячо ответил он, — но пусть не слишком надеется на свою красоту. Ни одной женщине не укротить его нрав!

— Неужели сердце его столь очерствело? Неужели вопрос, заданный прекрасными устами, останется без ответа?

— Послушайте, сударыня, — сказал он с серьезностью столь же поразительной, как и скорбь, звучавшая в ею тихом голосе, — за эти два года я видел больше, чем иному довелось испытать за целую жизнь. Бегите отсюда, даже если вам придется покинуть судно так же, как вы прибыли: на шлюпке, без палубы и без каюты. Здесь не место невинности и красоте.

— Слишком поздно, мы уже не можем последовать твоему совету, — горестно сказала миссис Уиллис, взглянув на молчаливо сидящую Джертред. — Но расскажи нам еще что-нибудь об этом удивительном судне. Ведь ты случайно попал сюда?

Мальчик потупил очи и молча кивнул головой, видимо, не желая отвечать на вопрос.

— Почему «Дельфин» оказался сегодня другого цвета, чем вчера? И почему сегодня и вчера его окраска совсем иная, чем у невольничьего судна, что стояло в ньюпортской гавани?

— А почему, — ответил мальчик с горькой, тоскливой улыбкой, — никто не может заглянуть в сокровенные уголки души того, кто один властен совершать эти перемены? О, если бы на этом судне менялась только окраска, я мог бы еще считать себя счастливым!

— Значит, ты несчастлив, Родерик? Не попросить ли мне капитана Хайдегера, чтобы он списал тебя на берег?

— Я никогда не стану служить никому другому.

— Ты жалуешься и тут же цепляешься за свои оковы!

— Я не жалуюсь.

Гувернантка пристально посмотрела на него. Помолчав, она снова заговорила:

— И часто здесь бывают буйные потехи вроде той, что мы видели сегодня?

— Нет. Вам нечего их бояться. Тот, кто подчинил их себе, умеет держать их в руках.

— Они служат по указу короля?

— Какого короля?.. Да, конечно, короля, который не имеет себе равных.

— Но они осмелились угрожать жизни мистера Уайлдера. Разве на королевском корабле посмели бы позволить себе такую дерзость?

Взгляд, брошенный мальчиком на миссис Уиллис, показал, что ее хитрость не удалась: Родерик понял, что она только притворяется непонимающей, но прекрасно видит, куда она попала; однако он ничего не сказал.

— Не кажется ли тебе, Родерик, — продолжала гувернантка, из осторожности решив переменить тему, — не кажется ли тебе, что Кор… что капитан Хайдегер хочет высадить нас в первом же удобном порту?

— С тех пор как вы здесь, мы миновали множество портов.

— Да, но все — неудобные. А если мы дойдем до гавани, куда ему можно будет зайти?

— Таких здесь немного.

— И все же, если это случится, он разрешит нам сойти? У нас есть деньги, мы заплатим за беспокойство.

— Он равнодушен к деньгам. Когда ни попросишь, он бросает целую горсть.

— Какой же ты счастливчик! За золото можно стерпеть и суровый взгляд.

— Никогда! — горячо воскликнул мальчик. — Будь у меня целый корабль золота, я отдал бы этот мусор за один его ласковый взгляд.

Миссис Уиллис вздрогнула, пораженная и словами и страстностью тона. Встав с места, она приблизилась к юноше и заглянула ему в лицо, освещенное ярким светом лампы. Крупная слеза выкатилась из-под длинных шелковистых ресниц и поползла по щеке, на которой под ее испытующим взглядом сквозь загар медленно пробивалась краска. Острый взгляд гувернантки скользнул вдоль фигурки мальчика и задержался на ногах, маленьких и слишком изящных. На добром лице миссис Уиллис появилось непривычное для нее выражение суровой настороженности; она выпрямилась, и от всей ее фигуры повеяло холодом оскорбленного женского достоинства.

— Есть ли у тебя мать, мальчик? — спросила она строго.

— Не знаю.

Губы его едва шевелились, с трудом произнося слова.

— Достаточно, поговорим в другой раз. Отныне каюту будет убирать Кассандра; если ты понадобишься, я ударю в гонг.

Голова Родерика упала на грудь. Он весь сжался под суровым, пронизывающим взглядом и выскользнул сквозь люк. Не успел он исчезнуть, как миссис Уиллис обняла Джертред и крепко прижала к груди удивленную, растроганную девушку, как бы желая показать, сколь дорога она ей в эту тяжкую минуту.

Гувернантка не успела еще разобраться в вихре чувств, теснившихся в ее душе, как раздался легкий стук в дверь. Она ответила привычной вежливой фразой, и, прежде чем обе женщины успели обменяться хоть словом, в каюту вошел Корсар.

Глава 23

Растроган я

Как все другие люди,

Я создан не из камня.

Шекспир. Кориолан

Дамы приняли своего гостя не очень приветливо, что вовсе не удивительно, если вспомнить содержаниенедавней беседы. Джертред вся сжалась, но миссис Уиллис сохраняла полное самообладание и держалась с холодным достоинством. Лишь брошенный на вошедшего настороженный взгляд выдавал ее душевное волнение, словно она стремилась угадать причину его прихода.

Лицо самого Корсара было задумчиво, почти сурово. Войдя в освещенную часть каюты, он поклонился и что-то пробормотал, но так тихо и отрывисто, что слушательницы даже не разобрали сдов. Мысли его витали далеко, и в рассеянности он чуть было не опустился на диван без всяких извинений, как человек, который пришел к себе; однако он вовремя спохватился, что нарушает приличия. Улыбаясь, он отвесил еще более низкий поклон, приблизился к столу и, совершенно овладев собой, выразил опасение, что визит его не совсем своевремен и поведение недостаточно учтиво. Это краткое вступление он произнес мелодичным голосом и держал себя так почтительно, словно и впрямь считал неделикатным свое вторжение в каюту судна, где был полновластным хозяином.

— Прошу извинить мой приход в столь поздний час, — продолжал он, — но после событий, которых вы была свидетелями, я, как внимательный хозяин, не могу отойти ко сну, не заверив вас снова в полной безопасности. Имею удовольствие сказать вам, что буйный пыл моих людей угас и они мирно спят на койках, как овцы в своем хлеву.

— Пока рядом с нами тот, кто так искусно усмирил смутьянов, мы можем надеяться на защиту, — осторожно ответила гувернантка, жестом приглашая его сесть. — Мы целиком полагаемся на ваше благородство и деликатность.

— Я не обману этого доверия. Во всяком случае, мятежа вам больше нечего бояться.

— Надеюсь, нам не грозят и другие напасти.

— Судьба наша вверена бурной и вероломной стихии, — ответил он, опускаясь в кресло. — Вам это хорошо известно, и нет нужды напоминать, что мы, моряки, никогда не знаем, что ждет нас завтра. Нынче я ослабил узду и в какой-то мере сам вызвал этот взрыв; но теперь все уже в прошлом, как шквал или ураган; гладь океана не более спокойна сейчас, чем нрав этих негодяев.

— На королевских судах я часто наблюдала эти грубые забавы, но не припомню, чтобы они кончались чем-нибудь, кроме сведения старых счетов да безобидных, хоть и нелепых матросских шуток.

— Да. Но тот, кто не боится мелей, рискует в конце концов разбить свое судно. Еслп я отдаю в их распоряжение шканцы, то обычно не спускаю с них глаз во время их забав, но сегодня…

— Что же сегодня?

— Нептун с его грубыми шутками — не новость для вас, сударыня.

— Я встречала это божество в былые времена.

— Я так и понял. Это было на экваторе?

— Да, и в других местах.

— В других местах, — разочарованно повторил он. — Конечно, этот могучий властелин посещает все моря; сотни судов, больших и малых, качаются на волнах под палящим солнцем экватора. Бессмысленно было и думать об этом!

— Вы изволили что-то сказать, я не расслышала.

Корсар вздрогнул, ибо в рассеянности он скорее прошептал, чем произнес вслух последние слова. Быстро оглянувшись по сторонам, как бы желая увериться, что ничье нескромное ухо не подслушало тайные мысли, которые он редко открывал перед своими приспешниками, оп снова овладел собой и как ни в чем не бывало возобновил разговор.

— Я совсем забыл, что ваш пол так же робок, как и прекрасен, — добавил он с улыбкой столь мягкой и пленительной, что гувернантка невольно с тревогой взглянула на свою воспитанницу, — иначе я гораздо раньше заверил бы вас в полной безопасности.

— Вы ничуть не опоздали.

— А как себя чувствует ваша юная и нежная подруга? — продолжал он, наклоняясь к Джертред, хотя слова его по-прежнему были обращены к гувернантке. — Надеюсь, сны ее не будут потревожены тем, что произошло?

— Невинность редко видит плохие сны.

— Священная и непостижимая тайна: ничто не нарушает покой невинности! Боже мой, если бы грешники могли укрыться от душевных терзаний! Но в наше время и в том мире, где мы живем, нельзя доверять даже себе.

Он умолк, и молчание его было столь продолжительным и глубоким, что миссис Уиллис почувствовала неловкость положения и поспешила возобновить беседу.

— А мистер Уайлдер так же склонен проявить милосердие, как и вы? — спросила она. — В таком случае, его терпимость очень похвальна, так как именно на него обрушилась злоба мятежников.

— Но вы же видели, у него есть и друзья. С каким самоотречением они встали на его защиту!

— Да, меня поразило, что за столь короткий срок он сумел завоевать расположение этих грубых людей.

— Двадцать четыре года вовсе не мало.

— Так давно тянется их дружба?

— Они сами назвали эту цифру. Между юношей и его неотесанными друзьями существует какая-то таинственная связь! Наверно, это не первая услуга, которую они ему оказывают.

Миссис Уиллис опечалилась. Она была подготовлена к мысли о том, что Уайлдер — тайный агент Корсара, но в душе надеялась, что связь с морскими разбойниками может быть как-то благоприятно для него объяснена. Ведь, хотя он в равной степени разделял преступную жизнь обитателей этого объявленного вне закона судна, сердце у него было благородное и он не желал, чтобы она и ее юная воспитанница сделались жертвами его сообщников. Теперь ей стали понятны его настойчивые и таинственные предостережения. Да, то, что казалось необъяснимым, становилось все более и более понятным. В чертах лица и во всем облике Корсара она узнала человека, который окликал бристольского купца с борта работорговца; образ этого человека невольно владел ее воображением все время их пребывания на «Дельфине» и был подобен тем смутным воспоминаниям далекого прошлого, что порой тревожат нас. Она поняла теперь, как трудно было Уайлдеру раскрыть ей тайну, ибо он мог потерять не только жизнь, но и их уважение — угроза не менее страшная для того, чья душа еще не совсем закоснела в пороке. Короче говоря, умной женщине стало понятно то, что давно уже известно читателю, хотя она все еще терялась в догадках и мучилась сомнениями, которых не могла ни разрешить, ни выбросить из головы. Обо всем этом она имела время спокойно поразмыслить, так как ее гость или, вернее сказать, хозяин вовсе не расположен был прерывать ее раздумья.

— Удивительно, — сказала наконец миссис Уиллис, — что люди столь необразованные способны на такую же преданность, как и те, в натуре которых душевная тонкость сочетается с образованием!

— Это и правда достойно удивления, — подхватил Корсар, как бы очнувшись. — Я отдал бы тысячу самых блестящих гиней, когда-либо отчеканенных на монетном дворе Георга Второго, чтобы узнать историю жизни этого юноши.

— Значит, он вам незнаком? — стремительно вмешалась Джертред.

Корсар обратил к ней рассеянный взор, но постепенно глаза его оживились, и в них появилось такое выражение, что у гувернантки от волнения подкосились ноги и она начала дрожать всем телом.

— Кто осмелится сказать, что знает сердце человека? — заявил он, почтительно кланяясь в сторону девушки. — Все мы не знакомы друг другу, пока не научимся читать чужие мысли.

— Лишь избранным дано прозревать тайны человеческой души, — сухо заметила гувернантка. — Нужно хорошо знать людей и многое испытать, прежде чем судить о помыслах тех, кто нас окружает.

— И все же мир хорош для тех, кто сумеет сделать его веселым, — воскликнул Корсар, внезапно поддавшись свойственной ему смене настроения. — Все легко тому, кто достаточно смел, чтобы следовать своей прихоти. Истинный философ не тот, кто живет долго, но тот, кто умеет пользоваться жизнью. Человек, который умирает в пятьдесят лет, испив полную чашу наслаждений, более счастлив, чем тот, кто скрипит сто лет, влача тяжкие цепи светских условностей и боясь вымолвить лишнее слово, чтобы его не осудили соседи.

— Однако есть люди, для которых высшее наслаждение — идти по стезе добродетели.

— В устах дамы это звучит мило, — ответил он с таким видом, за которым проницательная гувернантка расслышала нотки сдерживаемой необузданности.

Она с радостью избавилась бы от своего гостя, но блеск его глаз и ненатуральная веселость, стоившая ему немалых усилий, удержали ее от риска оскорбить человека, который не знал иных законов, кроме собственной прихоти. Поэтому она искусно переменила тему разговора и с мягкой женственностью, исполненной достоинства, указала на музыкальные инструменты, видневшиеся среди сборной мебели каюты.

— Тот, чья душа смягчается под влиянием гармонии, чьи чувства живо откликаются на сладостные созвучия, не станет порицать радости невинных душ. Эта флейта и гитара принадлежат вам?

— Ужели такие пустяки дают вам основание наделять меня достоинствами, о которых вы говорили! О люди, люди, как вам свойственно ошибаться! Прямодушные всегда принимают кажущееся за сущее. Тогда уж считайте, что я денно и нощно молюсь перед этой блестящей безделушкой, — ответил Корсар, указывая на осыпанное бриллиантами распятие, висевшее подле двери.

— Я все же надеюсь, что вы испытываете хотя бы почтение к тому, в чью память мы чтим это распятие. Люди могущественные и счастливые мало думают в своей гордыне об утешении, ниспосылаемом свыше; но тот, кто часто прибегал к его благотворному воздействию, не может не испытывать глубочайшее благоговение.

Гувернантка сидела опустив голову, но, произнося эти бесхитростные слова, охваченная глубоким чувством, она подняла глаза и обратила к нему проникновенный взор. Ответный взгляд был столь же серьезен и вдумчив, как и ее собственный. Легким, почти неощутимым движением Корсар коснулся ее руки.

— Значит, мы сами повинны в том, что склонны к греху и не имеем сил ему противиться?

— Спотыкается лишь тот, кто хочет пройти свой жизненный путь один, без всякой помощи. Не сочтите мой вопрос оскорбительным, но неужели вы никогда не обращаетесь к богу?

— Это слово давно не произносится на нашем судне, разве что при сквернословии и богохульной брани, которая теряет остроту, коли выражена простым языком. Но ведь во всяком божестве заключено не более того, чем наделило его воображение человека.

— Глупец сказал в своем сердце: «Бога нет», — ответила она голосом столь твердым, что он проник даже в душу того, кто давно свыкся с величием и превратностями своего буйного ремесла. — «Опояшь чресла свои и будь мужчиной, ибо я вопрошаю и жду твоего ответа: где был ты, когда я создавал землю? Ответствуй, понял ли ты меня?»

Огненным взором впился Корсар в горевшее воодушевлением лицо гувернантки. Склонив голову набок, он громко сказал, как бы отвечая собственным мыслям:

— Все это я не раз слыхал, почему же слова твои волнуют мне грудь, словно я вновь вдыхаю живительный воздух родины! Повтори то, что ты сказала. Умоляю, не меняй ни единого слова, ни одной интонации!

Пораженная и даже испуганная его просьбой, миссис Уиллис повиновалась и с жаром повторила слова священного писания. Ее собеседник слушал как зачарованный. Звук ее голоса давно уже замер, и только тогда он перевел дыхание и снова заговорил.

— В эти мгновения я словно вновь пережил свою жизнь, — сказал он.

— Не знаю почему, но, словно выкованное из стали, сердце мое сейчас бьется неровно. Сударыня, вы своей маленькой рукой сумели укротить того, кто столь часто бросал вызов…

Он внезапно смолк: взгляд его случайно упал на руку миссис Уиллис, которой он в запальчивости коснулся, и он уже не мог оторвать взор от этой руки, рассматривая ее, как драгоценную реликвию. Затем он глубоко вздохнул, словно пробудился от сладостных грез, и отвернулся, так и не закончив начатой фразы…

— Вам хочется музыки, — воскликнул он беспечно, — вот вам музыка, хотя симфония создается ударами в гонг.

И этот своенравный и капризный человек ударил в гонг с такой силой и энергией, словно хотел заглушить ответные слова.

Гувернантка была очень уязвлена, видя, что после кратковременного успеха он так легко ускользнул из-под ее влияния; кроме того, ей не понравилась настойчивость, с какой он вновь подчеркнул свою независимость; однако она сумела скрыть разочарование.

— Конечно, я ожидала не совсем такой гармонии, — проговорила она, когда затихло мощное гудение, казалось, заполнившее все судно, — да и вряд ли подобные звуки могут убаюкать тех, кто на койках менее опасен, чем на ногах.

— Не бойтесь за них. Спящего матроса пушкой не разбудишь, а по первому свистку боцманской дудки он вскакивает как встрепанный. Он так вышколен, что удары гонга для него все равно что пение флейты. Еще удар означал бы пожарную тревогу, а так — это просто музыка, знак, поданный оркестру. Ночь тиха, и мы можем спокойно насладиться нежной мелодией.

Едва он умолк, как где-то за стеной каюты раздались тихие аккорды: видно, музыканты собрались заранее, выполняя приказ капитана. Корсар усмехнулся, словно наслаждаясь этим новым доказательством своей почти волшебной власти. Затем он бросился на диван, откинулся и стал слушать. Звуки, возникшие в ночи, мягко и мелодично разливались по волнам, ничем не уступая искусству настоящих музыкантов. Это была печальная и странная мелодия, вероятно, как нельзя более отвечавшая настроению человека, для ушей которого она предназначалась. Но вот напев переменился; гениальный творец хотел, казалось, излить в тихих и пленительных созвучиях всю душу. Расположение духа Корсара менялось вместе с музыкой; и, когда струны зазвучали особенно нежно, он склонил голову, словно пытаясь скрыть слезы.

Втайне сами поддавшись чарующей музыке, миссис Уиллис и ее воспитанница с изумлением взирали на этого удивительного, сотканного из противоречий человека, в чьи руки их забросила злая судьба. Старшая из дам была потрясена разноречивостью страстей, которые уживались в душе одного человека и проявлялись в столь многоразличных и коварных формах; вторая же со снисходительностью, свойственной ее возрасту, желала верить, что тот, кому свойственны столь благородные порывы, — скорее жертва обстоятельств, нежели раб своих страстей.

— Вся Италия в этих звуках, — произнес Корсар, когда последний аккорд замер в воздухе. — Милая, беспечная, яркая, всепрощающая Италия! Вам никогда не случалось, сударыня, посетить эту страну, столь великую в своем прошлом и столь бессильную в настоящем?

Гувернантка ничего не ответила, она лишь низко склонила голову, и ее собеседники подумали, что она все еще находится под обаянием музыки. Наконец, когда музыка стихла, Корсар ударил в гонг.

— Родерик, — позвал он, заслышав легкие шаги на лестнице, ведущей в нижнюю каюту, — ты не спишь?

Ответ был тих и невнятен, но мальчик, конечно, ответил отрицательно.

— Сам Аполлон стоял у колыбели Родерика, сударыня. В его груди таятся звуки, которым дано смягчать даже грубые чувства матроса. Встань у дверей каюты, мой милый, и пусть музыка вторит твоей песне.

Мальчик повиновался, и его стройная фигурка укрылась в тени так, чтобы сидящие под лампой не могли разглядеть его лицо. Оркестр заиграл нежную мелодию; вскоре она оборвалась, затем зазвучала снова, но голос не вступал.

— Пой, Родерик, пой, без слов нам не дано понимать небесную гармонию.

И мальчик запел сильным, красивым контральто, хотя голос его дрожал и грозил сорваться. Слова, насколько можно было их различить, звучали так:

За морем западным цветет Прекрасная страна, Благословенный край свобод, Где правит тишина.

Багровый диск По вечерам Дарит свои лучи полям, Стремнинам быстрых рек.

Он для тебя сияет там, — Ты слышишь, человек?

И предзакатною порой Там девушек веселых рой Ведет свой хоровод.

В тот нежный час Надежды глас Звучит в тени лесной.

— Довольно, мой милый, — нетерпеливо перебил его хозяин. — На вкус матроса от этой песни слишком несет аркадским пастушком. Спой нам о море и его радостях. Ударь по струнам так, чтобы повеселить сердце моряка.

Но юноша безмолвствовал; может быть, ему не нравился приказ, а может, он не в силах был его выполнить.

— Что с тобой, Родерик? Ужели муза покинула тебя? Или память ослабела? Как видите, ребенок что-то упрямится: он хочет петь лишь о любви и о солнце или не петь вовсе… Играйте громче, ребята, больше жизни, я сам буду петь в честь нашего судна.

Оркестр почувствовал настроение своего господина и стройно заиграл бодрое вступление, подготовившее слушателей к песне Корсара. Мягкие, ласкающие интонации, часто проскальзывавшие в его голосе, не обманули слушателей. Этот сильный, глубокий голос был красив и мелодичен. Слова, очевидно, сочинил он сам: они были проникнуты духом его опасного ремесла и говорили о его собственных склонностях и вкусах.

«Всем якорь поднимать! «— Дан грозным голосом приказ.

Команда принялась за дело, И песня хриплая тотчас Над бурным морем полетела.

Пора. Безродные бродяги Подхватывают клич отваги:

«Всем якорь поднимать! «На горизонте паруса!

Мужайся, правь врагу навстречу, Будь настоящим моряком.

Готовясь в роковую сечу, Любимых помяни тайком.

Пускай наполнит ветром парус, Пускай волны смирится ярость.

На горизонте — паруса!

Виктория! Ура!

Мы победили, не рыдай Над другом в безутешном горе, На небе ждет героя рай, Его могила — в синем море.

Пой веселей. Содвинем кружки В шумливой праздничной пирушке.

Виктория! Ура!

Он кончил петь и поднялся, не дожидаясь похвал, которые должны были последовать за исполнением; предложив дамам пользоваться услугами оркестра, когда им будет угодно, он пожелал им спокойной ночи и приятных снов и удалился в нижнее помещение, намереваясь, очевидно, тоже лечь спать.

Сколько ни были миссис Уиллис и Джертред заинтригованы и даже пленены этой необузданностью страстей, но после его ухода в их душной темнице словно пахнуло свежим воздухом. Гувернантка окинула воспитанницу взглядом, в котором нежность мешалась с беспокойством; но обе молчали, ибо легкий шорох у двери напоминал им, что они еще не одни.

— Не хотите ли еще музыки, сударыня? — спросил наконец Родерик, робко выступая из темноты. — Если желаете, я могу убаюкать вас песней, но я не в силах петь, когда он требует веселья, которое мне не по душе.

Чело гувернантки потемнело, и она готова была ответить резким отказом, но жалобный тон и униженная поза юноши смягчили ее сердце; нахмуренный лоб разгладился, и лишь во взгляде, сменив материнскую тревогу, засветился укор.

— Родерик, — сказала она, — я надеялась, что мы больше не увидим тебя сегодня.

— Вы слышали гонг? Он может быть так весел, может распевать свои чудные песни в хорошую минуту, но вы еще не видели, каков он в гневе.

— Ужели гнев его столь страшен?

— Может быть, я боюсь его больше, чем другие, но для меня нет ничего ужаснее, чем одно его недоброе слово.

— Он груб с тобой?

— Никогда.

— Ты противоречишь себе, Родерик. То он суров, то нет. Разве ты не сказал, что в минуту раздражения он ужасен?

— Да, потому что теперь он переменился. Когда-то он вовсе не задумывался и не выходил из себя, но с недавних пор он сам не свой.

Миссис Уиллис ничего не ответила. Язык мальчика был ей куда более понятен, чем ее любопытной, но ничего не подозревающей спутнице, ибо в тот момент, когда она сделала мальчику знак удалиться, Джертред выразила желание побольше узнать о жизни и характере Корсара. Но гувернантка повелительным голосом повторила приказание, и юноша медленно, с явной неохотой выскользнул из комнаты.

Наконец-то наставница вместе со своей питомицей удалились в спальню и после привычных вечерних молитв заснули сном невинности, уповая на защиту того, кому они молились.

Корабельный колокол регулярно отбивал склянки во время ночной вахты, и теперь это был, пожалуй, единственный звук, который раздавался во мраке ночи, нарушая покой, царивший в океане и на судах, что плыли по лону вод.

Глава 24

Но мало кто — один на сотню тысяч —

Поведать мог бы о спасенье чудном.

Шекспир, Буря

В эти минуты обманчивой тишины «Дельфина» можно было бы уподобить дремлющему хищнику. И точно: бездействию пиратов не суждено было длиться долго. С восходом солнца потянул свежий ветер, неся с собой запах суши, и тронул с места дремлющее на волнах судно. Весь этот день, расправив широкие паруса, судно держало курс на юг. Вахта следовала за вахтой, ночь сменила день, а «Дельфин» все шел, не меняя направления. Но вот из моря один за другим начали подниматься голубые острова. Пленницы, ибо таковыми они себя теперь считали, молча провожали глазами проплывавшие мимо зеленые холмы, голые песчаные косы и горы, пока, по расчету гувернантки, они не очутились у берегов Западного архипелага^[584].

За все это время гостьи не задали ни одного вопроса и ничем не показали, что прекрасно понимают: Корсар вовсе не собирается высаживать их в желанном порту. Джертред плакала, тоскуя по отцу, но делала это втихомолку или на груди у своей наставницы. Уайлдера она избегала, интуитивно чувствуя, что он не тот, кем она его считала, но на людях старалась держаться спокойно и ко всем относилась одинаково ровно.

Такое поведение встречало полную поддержку наставницы. С другой стороны, ни сам капитан, ни его помощник не искали встреч с обитательницами кают-компании чаще, чем этого требовала простая вежливость. Первый, словно жалея, что так откровенно проявил изменчивость своего нрава, ушел в себя и не только не искал общения, но избегал близости с кем бы то ни было; что же касается второго, то он отлично видел холодность гувернантки и переменившийся, хоть и все еще сочувственный взор ее воспитанницы. Уайлдер легко догадался о причинах такой перемены. Но, вместо того чтобы оправдываться, он держал себя так же отчужденно, как и они. А это лишний раз доказало бывшим друзьям бесчестность его помыслов, хотя даже миссис Уиллис признавала, что он ведет себя как человек, в чьей душе еще не умолк голос совести.

Мы не станем затягивать рассказ, описывая естественные сожаления, охватившие Джертред, когда она пришла к печальному убеждению в его виновности; не будем также описывать нежные мечты, которым она не стыдилась предаваться, — мечты о том, чтобы человек, наделенный столь многими благородными и высокими качествами, понял свои заблуждения и вернулся на ту стезю, для коей, как признавала рассудительная гувернантка, предназначила так богато одарившая его природа.

Много дней «Дельфин» спорил с ветрами, не перестававшими дуть в этих водах. Но, вместо того чтобы пробиваться к назначенной гавани, как это делают торговые суда, пиратский корабль внезапно изменил курс и, точно птица, спешащая в гнездо, метнулся в один из многочисленных проливов, разделявших острова архипелага. Им попадались десятки самых различных судов, но они избегали встреч; жизнь научила пиратов быть осторожными в водах, где кишат военные суда. Проскочив узкий пролив, разрывавший цепь Антильских островов, они благополучно вышли в открытое море, которое отделяло Антилы от Испанского моря. Как только пролив остался позади и во все стороны раскинулись широкие просторы океана, команда заметно повеселела. Да и на лице самого Корсара растаяла тень заботы, гнавшая его прочь от людей; исчезла отчужденность, и перед нами вновь появился гордый, своевольный человек, которого мы уже знаем. Матросы вздохнули свободнее, когда избавились от необходимости все время быть начеку, двигаясь сквозь строй крейсеров, заполнявших узкие проливы; веселые голоса и беспечный смех снова зазвучали там, где так долго царили взаимное недоверие и вражда.

Однако для гувернантки новый курс «Дельфина» явился лишь источником новых тревог. Пока они шли в виду островов, она могла надеяться, что захватчик ждет только случая отдать их под охрану колониальных властей. Собственные наблюдения убедили ее, что в характере обоих командиров необузданность и беззаконие столь прочно перемешались с задатками добрыми и даже благородными, что ее надежды не могли оказаться пустыми мечтаниями. Даже в рассказах о беззакониях Корсара, несмотря на преувеличения и фантастические подробности, часто упоминались многочисленные примеры подлинно рыцарского благородства. Словом, это был человек, который, объявив себя врагом всего рода человеческого, делал, однако, различие между слабым и сильным и столь же искал удовлетворения в исправлении несправедливостей, нанесенных первому, сколь в унижении гордыни второго.

Но сладкие надежды, питаемые этими рассказами, исчезли, как только в морской дали потонул последний из островов архипелага и судно осталось одно в пустынном океане. Как бы стремясь сбросить маску, Корсар приказал убрать паруса и, невзирая на попутный ветер, лег в дрейф. «Дельфин» стоял посреди океана, а офицеры и матросы бездельничали или предавались удовольствиям, каждый по своему вкусу.

— Я надеялась, что вам будет угодно разрешить нам высадиться на одном из островов его величества, — сказала миссис Уиллис, впервые заводя об этом речь с тех пор, как укрепились ее сомнения в возможности высадки, и обратившись к мнимому капитану Хайдегеру, который только что отдал приказ лечь в дрейф. — Боюсь, что мы слишком надолго лишили вас вашей каюты.

— Трудно найти для нее более достойных обитателей, — последовал учтивый ответ, но от острого взора встревоженной женщины не укрылось, что Корсар держится более уверенно и непринужденно, чем в тот раз, когда она впервые заговорила на эту тему. — Если бы обычай не требовал, чтобы суда ходили под флагом какой-либо страны, на моих мачтах всегда развевались бы знамена прекрасного пола.

— Но, коль скоро…

— Коль скоро это не так, я вывешиваю знаки, соответствующие моей службе.

— За те пятнадцать дней, что я обременяю вас своим присутствием, я еще не имела счастья видеть эти флаги.

— Разве? — воскликнул Корсар, бросая на нее острый взгляд, словно пытаясь прочитать ее мысли. — Пусть же эта неопределенность окончится на шестнадцатый день. Эй, кто там на корме!

— Ричард Фид собственной персоной! — ответил тот и поспешно добавил, увидев, кто к нему обращается: — Всегда к услугам вашей чести!

— А! Это приятель нашего друга, — многозначительно произнес Корсар, обращаясь к миссис Уиллис, которая поняла его намек. — Он будет моим переводчиком. Поди сюда, парень, мне надо услышать от тебя несколько слов.

— Хоть тысячу, если угодно вашей чести, — ответил, подходя, Ричард. — Я хоть и не мастер говорить, но если порыться в мозгах, то кое-что всегда взбредет на ум.

— Надеюсь, тебе неплохо живется на моем судне?

— Не стану кривить душой, ваша честь: лучшей посудины не сыскать.

— А курс? Надеюсь, и курс по вкусу настоящему моряку?

— Видите ли, сэр, меня не шибко обучали грамоте, прежде чем пустить на заработки, поэтому я редко беру на себя смелость разбираться в приказах капитана.

— Но все же у вас есть к кому-нибудь привязанность? — сказала миссис Уиллис, твердо решив узнать больше, чем собирался ей сообщить Корсар.

— Не то чтобы я был нечувствителен по природе, миледи, — ответил Фид, отвешивая неуклюжий поклон в знак преклонения перед прекрасным полом, — хоть тумаки и шишки сыпались на меня градом. Я думал, что мы с Кейт Уиффл связаны самым крепким морским узлом, но тут вмешался закон со своими параграфами и судовыми правилами, одним махом расстроил мое счастье и в пух и прах разбил надежды бедной девушки; а мне осталось только грустить в одиночестве.

— И после этого случая ты навсегда отказался от брачных уз?

— Да, да, с этих самых пор, ваша честь, — подтвердил Фид, бросая на своего командира один из тех хитрых взглядов, в которых лукавство сочеталось со своеобразной честностью.

— Это произошло уже после вашего знакомства с мистером Уайлдером?

— Раньше, ваша честь, гораздо раньше. Если вспомнить, что в мае будет уже двадцать четыре года, как я пришвартовался к мистеру Гарри, то и выходит, что в те времена я был еще совсем юнцом. А раз у меня самого на руках оказалась вроде как семья, то мне, знаете, и нужды не стало лезть в чужую койку.

— Вы сказали, — вмешалась миссис Уиллис, — что познакомились с мистером Уайлдером двадцать четыре года назад?

— Познакомились! Боже мой, миледи, много он тогда понимал в знакомствах! Хотя, дай бог ему здоровья, с тех пор ему не раз пришлось вспоминать об этом дне.

— Встреча людей столь высоких достоинств должна была стать воистину примечательной, — заметил Корсар.

— Она и была достаточно примечательной, ваша честь А коли говорить о достоинствах, то, хотя мистер Гарри всегда преувеличивает мои, я же их просто и в грош не ставлю.

— Ну, если двое столь рассудительных людей не сходятся во мнениях, то не берусь решать, кто из них прав. Хотя, наверно, я мог бы вынести более здравое суждение, если бы мне были известны факты.

— Ваша честь забывает Гвинею, который думает в точности, как я, и не признает за собой никаких заслуг в этом деле. Но вы правы, сэр, скорость судна можно узнать, только прочитав судовой журнал; если эта леди и вы, ваша честь, желаете узнать, как было дело, то вам стоит только сказать слово, и я выложу все, как на духу.

— Пожалуй, это разумное предложение, — заметил Корсар, жестом приглашая свою спутницу последовать за ним в ту часть юта, где они были бы избавлены от любопытных взоров. — Теперь поведай нам свою повесть и можешь быть уверен, что твои заслуги будут оценены совершенно точно и с полной беспристрастностью.

Фид без малейшего колебания готов был рассказать все подробности; и к тому времени, как он откашлялся, взял свежую понюшку табаку и приготовился говорить, миссис Уиллис уже поборола свое нежелание интересоваться чужими секретами и, поддавшись непреодолимому любопытству, села в кресло, которое ей предложил ее спутник.

— Отец рано отправил меня в море, ваша честь, — начал Фид, когда все приготовления были окончены. — Он, как и я, большую часть жизни провел на воде, а не на суше, хотя, будучи всего-навсего рыбаком, обычно держался у берега, что, в конечном счете, ненамного лучше, чем просто жить на суше. Как бы то ни было, я-то сразу ушел в открытое море и одним прыжком обогнул мыс Горн; это было мое первое плавание, не ближнее путешествие для зеленого новичка!.. Но потом, так как мне было всего восемь лет…

— Восемь! Значит, вы рассказываете свою собственную историю! — разочарованно прервала его гувернантка.

— Конечно, сударыня; можно было бы потолковать и о более знатных людях, но трудно сыскать человека, который бы лучше умел вооружить или разоружить судно. Мне сдается, вашей светлости не хотелось бы тратить время на историю моих родителей, и, чтобы попасть в самую точку, я начал сразу с того года, когда мне стукнуло восемь, а все, что касается моего рождения, имени и прочих подробностей из судового журнала, я выпустил.

— Продолжайте, — возразила она, вынужденная покориться.

— Моя голова — точь-в-точь как новое судно перед спуском на воду,

— продолжал Фид. — Ежели сразу пойдет без сучка без задоринки, то летит стремглав, как парус, спущенный в штиль; но уж коли где заест, то придется попыхтеть, пока сдвинешь его с места. Так вот, чтобы расшевелить мои мозги и чтоб все шло как по маслу, придется вернуться к началу. Значит, отец мой был рыбаком, и я обогнул мыс Горн. Вот! Теперь я снова поймал нить, без узлов, петлю за петлей, как хорошо свернутый канат. Так вот, обогнул я мыс Горн да года четыре плавал в тех местах — исходил все моря, побывал на всех островах, которые и теперь-то нам не очень знакомы, а тогда и подавно. Потом всю войну прослужил на флоте его величества и заработал три раны и почестей на два костыля. Тогда-то я и столкнулся с Гвинеей — с тем чернокожим, миледи, что вон там сворачивает паруси.

— Так, значит, вот когда ты натолкнулся на африканца, — вставил Корсар.

— Тут мы и познакомились. И, хоть кожа у него не белее китовой спины, я плевать на это хотел и скажу всем и каждому: после мистера Гарри он самый лучший человек на свете. Что там говорить, ваша чееть, парень упрям, слишком выхваляется своей силой и считает, что ему нет равных в предсказании погоды и в управлении судном. Но ведь он простой чернокожий, а мы знаем, что нельзя слишком строго судить тех, кого не можешь считать ровней.

— Да, это было бы совсем бесчеловечно.

— Слово в слово, как говаривал, бывало, капеллан с «Брунсвика». Великая вещь образование, ваша честь, ибо от него уже та польза, что оно готовит человека в боцманы и учит прямым курсом вести свое судно на небеса. Так вот, как я уже сказал, мы с Гвинеей лет пять плавали вместе и даже некоторым образом дружили; и настал час, когда в Вест-Индии мы встретились с несчастным, потерпевшим крушение судном.

— Каким судном?

— Прошу прощения у вашей чести, я никогда не трогаю верхнего рея, пока не уверюсь, что судно не повернет обратно по ветру; и, прежде чем описывать разбитое судно, я должен переворошить свои мысли, чтобы не упустить того, о чем надо упомянуть в первую очередь.

Корсар по лицу своей гостьи видел, с какой жадностью она слушает, как волнуется из-за бесконечных отступлений и боится, что кто-нибудь прервет рассказ; он сделал ей знак не мешать честному моряку идти своим путем, ибо понял, что так они скорее всего доберутся до событий, о которых оба горели желанием узнать.

— Так вот, как я уже говорил, — продолжал он, — мы с Гвинеей служили тогда марсовыми на «Прозерпине», быстроходном тридцатидвухпушечном фрегате, и на пути от островов к Испанскому морю наткнулись на контрабандиста! Капитан захватил судно и приказал нам доставить его в порт, а ведь он был человек рассудительный, и, значит, так ему самому было приказано. Но из этого все равно ничего не вышло: почти у цели, когда до гавани осталось не более двух дней пути при попутном ветре, на нас обрушился жестокий ураган, и посудина покончила счеты с жизнью и затонула. Это было небольшое суденышко, и, прежде чем заснуть навеки, ему вздумалось опрокинуться набок, и помощник капитана и трое матросов очутились на дне морском; по крайней мере, я так думаю, ибо с тех пор никогда их больше не видал. Вот тут-то Гвинея и сослужил мне добрую службу; ибо хоть мы и раньше делили голод и жажду, но тут, если бы он не прыгнул за борт, то я, как рыба, наглотался бы соленой воды.

— Он спас тебя и не дал утонуть вместе с другими?

— Не слишком ли сильно сказано, ваша честь? Кто знает, может, меня выручил бы другой счастливый случай. Но, если учесть, что плаваю я точь-в-точь как двойное пушечное ядро, то, пожалуй, я и вправду перед ним в долгу, хотя мы редко говорим об этом деле; а все потому, что не настал еще мой час отплатить ему той же монетой. Так вот, видя, что от контрабандиста толку больше никакого, мы кое-как умудрились спустить шлюпку, прежде чем он окончательно пошел ко дну, и погрузить в нее съестные припасы, чтобы перебиться первое время, и начали изо всех сил грести к земле. Не стану объяснять этой леди, что такое идти на шлюпке, — она только что испытала это на собственном опыте, — скажу только, что если бы не эта шлюпка, на которой нас дней пять болтало, то путешествие миледи не закончилось бы так счастливо.

— Я вас не понимаю.

— А чего ж тут понимать, ваша честь: когда мы их подобрали, баркас с бристольца держался на воде только благодаря ловкости мистера Гарри.

— Но какая же связь между вашим кораблекрушением и спасением мистера Уайлдера? — спросила гувернантка, не в силах более выносить бесконечный рассказ словоохотливого матроса.

— Связь весьма простая и вполне естественная, сударыня; вы со мной согласитесь, когда услышите самую трогательную часть моей повести. Так вот, две ночи и день мы с Гвинеей носились по океану, терпели всякую нужду — только в работе не было недостатка — и держали курс на острова; ибо пусть мы и не великие мореходы, но землю чуяли и гребли как бешеные — ведь сами понимаете, в этой гонке ставкой была наша жизнь. И вот настает распрекрасное утро, когда мы вдруг увидели корабль без парусов; если вообще можно так назвать судно, у которого на палубе торчат три голых пенька от мачт и ни одного обрывка каната или клочка флага, чтобы определить его оснастку или национальность. Однако, судя по этим пенькам от мачт, я всегда считал, что это был большой военный корабль, а когда мы подошли ближе и рассмотрели корпус, я твердо сказал, что судно английское.

— Вы побывали на борту? — спросил Корсар.

— Это не составляло труда, ваша честь, так как весь экипаж, который мог нам помешать, состоял из заморенной собаки.

— Значит, на корабле никого не было?

— Да, сэр, люди покинули его, а может, их смыло волной во время урагана. Я так толком и не узнал, что произошло. Собака, видно, мешала на палубе, и ее привязали к крюку. Так вот, сэр, находим мы эту собаку, а больше ни души, хотя мы целых полдня шарили по всем углам, чтобы не пропустить ни одной мелочи, которая могла нам пригодиться. Но входы в трюм и кают-компанию все равно были затоплены, так что мы не больно-то надеялись на большую добычу.

— Что ж, вы так и уехали?

— Постойте, ваша честь. Вот, значит, роемся мы на палубе в обрывках такелажа, а Гвинея вдруг и говорит: «Мистер Дик, мне слышится, будто кто-то стонет там, внизу». А я и сам слышал какие-то жалостные звуки, да подумал, что это души матросов оплакивают свою смерть, и промолчал, чтобы не перепугать суеверного негра; ведь и лучшие из них — только невежественные, суеверные чернокожие, сударыня. Вот я и помалкиваю, пока он сам не заговорит об этом предмете. Тут уж мы оба навострили уши и в самом деле слышим — плачет живая душа. И все же я не сразу уверился, что это не судно стонет, ибо знаете, сударыня, судно, идя ко дну, всегда жалуется, точно живое существо.

— Да, да, — подхватила гувернантка, вся дрожа, — я сама слышала эти стоны, и они до самой смерти не изгладятся из моей памяти!

— Я так и думал, что вам довелось их слышать, — ну и страшные же стоны! Но судно все качалось на поверхности и вовсе не собиралось тонуть; я и подумал, не попытаться ли попасть внутрь с кормы и посмотреть, не прихлопнуло ли там какого-нибудь беднягу, который не успел выскочить из койки, когда судно перевернулось. И что же, добрая воля и крепкий топор вскоре помогли нам открыть тайну этих стонов.

— Вы нашли ребенка?

— Вместе с его матерью, сударыня. По счастью, койка была с наветренной стороны, и вода до них не дошла. Но спертый воздух и голод, оказывается, ничуть не лучше, чем соленая влага. Мать испускала последний вздох, когда мы ее нашли; что до мальчонки, то стройный молодец, которого вы видите на той пушке, был тогда в самом жалком состоянии. Немало пришлось нам повозиться, пока он проглотил каплю вина с водой, которая каким-то чудом сохранилась, чтобы помочь ему стать тем, что он есть, — красою и гордостью океана.

— А его мать? Она умерла?

— Мне жаль, но это так. Бедняжка уже не могла глотать, когда мы нашли ее, да нам и нечего было предложить ей. Так вот, значит, видя, что взять здесь нечего и что через пробитое нами отверстие воздух выходит наружу и судно от этого быстрее погружается, мы сочли за благо покинуть его. И не зря мы спешили — оно сразу пошло ко дну, и мы едва успели оттолкнуться, чтоб не попасть в водоворот.

— А как же мальчик — брошенный ребенок? — воскликнула гувернантка с полными слез глазами.

— Вы ошибаетесь, сударыня. Мы его вовсе не бросили, а взяли с собой, точно так же, как и другое живое существо, найденное на корабле, да еще горсть риса и завалящий сухарь. Но нам предстоял долгий путь, и, что еще хуже, мы находились в стороне от торговых путей. Все это я высказал на общем совете экипажа, состоявшего из меня и негра, так как мальчик от слабости не мог говорить, да и что он вообще мог сказать о нашем положении? Поэтому я открыл совет и сказал: «Гвинея, нам придется съесть либо эту собаку, либо мальчонку». Тогда Гвинея мне так сказал: «Я вообще могу обойтись без еды; отдай все мальчику, он так мал, ему надо набраться сил». Но мистеру Гарри собака не очень-то пришлась по вкусу, и мы вдвоем быстро покончили с ней. Тут для нас настали голодные деньки; ведь если бы мы не поддерживали паренька, то жизнь, что и так еле теплилась в нем, совсем бы угасла.

— И вы кормили мальчика, а сами голодали?

— Ну, не совсем, сударыня, мы точили зубы о собачью кожу, хотя не скажу, чтоб это было большое лакомство; зато, раз уж нам не приходилось тратить время на еду, мы живее работали веслами. В конце концов добрались мы до одного из островов, хотя к тому времени, как мы пришвартовались к первой попавшейся кухне, ни я, ни негр не могли похвастать ни силой, ни могучим весом.

— А что же ребенок?

— Он чувствовал себя прекрасно; доктора потом говорили, что пост не причинил ему вреда.

— Вы разыскивали его близких?

— Что до этого, сударыня, то, насколько я мог судить, мы остались самыми близкими ему людьми. У нас не было ни карт, ни румбов, которые облегчили бы поиска его семьи. Он называл себя мистером Гарри, а значит — по рождению был джентльменом, в чем легко убедиться, только взглянув на него; больше я ничего не смог добиться ни о семействе, ни об отечестве его; но говорил он по-английски и был подобран на английском корабле; стало быть, он англичанин.

— И вы так и не узнали название корабля? — спросил внимательно слушавший Корсар, черты лица которого выдавали живой интерес.

— Что до этого, ваша честь, то ведь школ тогда было у нас маловато, а в Африке, сами знаете, тоже учености не наберешься, так что если бы даже название судна не было покрыто водой, то мы изрядно попотели бы, пока прочитали его. Но на палубе нам попалось ведро, которое, по счастливой случайности, застряло среди помп и не было смыто за борт. Так вот, на этом ведре было что-то написано. Чтобы сохранить эти мелкие буковки, я в свободную минуту попросил Гвинею — у него природный дар к татуировке — втереть мне это имя в кожу порохом. Ваша честь, сейчас вы увидите его работу.

С этими словами Фид преспокойно снял куртку и обнажил до локтя загорелую руку, на которой отчетливо виднелись синие знаки. Буквы были скопированы грубо, но можно было без труда прочесть слова «Арк из Линнхейвена».

— Значит, у вас была хоть зацепка, чтобы найти родных ребенка, — заметил Корсар, прочитав надпись.

— Видно, нет, ваша честь; мы взяли ребенка с собой на «Прозерпину», и наш доблестный капитан на всех парусах пустился на розыски его родни. Но никто и слыхом не слыхал про судно, под названием «Арк из Линнхейвена», и через год нам пришлось прекратить поиски.

— А ребенок ничего не мог рассказать о своих близких? — спросила гувернантка.

— Очень мало, миледи, по тойпричине, что он почти ничего не знал о себе. Так что в конце концов мы отказались от этой затеи. Я, Гвинея, капитан и вся наша команда сами взялись за воспитание мальчика. Мы с негром обучали его морскому ремеслу и немного хорошим манерам; навигации, мореплаванию и латыни он научился у капитана, который был ему другом до тех пор, пока он не встал на собственные ноги, что произошло значительно позже.

— Сколько же времени мистер Уайлдер пробыл на военном корабле? — спросил Корсар небрежным и явно безразличным тоном.

— Достаточно долго, ваша милость, чтобы выучить все, чему там обучали, — уклончиво ответил тот.

— И дослужился до чина офицера?

— Если этого не случилось, то внакладе остался только король… Но что это там виднеется? Похоже, что парус! Или просто чайка хлопает крыльями, прежде чем взлететь?

— Парус на горизонте! — закричал с мачты дозорный.

— Парус! — одновременно раздалось со всех сторон на мачтах и палубе.

Несмотря на дальность расстояния, сверкающий предмет был мгновенно замечен дюжиной зорких глаз. Корсар не мог не откликнуться на общие возгласы, а Фид воспользовался удобным случаем и покинул корму с поспешностью человека, весьма обрадованного неожиданной помехой.

Гувернантка тоже встала и в печальной задумчивости удалилась в свою каюту, видимо, желая остаться одна.

Глава 25

Они готовятся к морскому бою.

Шекспир, Атоний и Клеопатра

Возглас «Парус!», раздавшийся в пустынных, редко посещаемых водах, где стоял Корсар, заставил все сердца биться сильней. По мнению команды, они напрасно потеряли мною недель из-за бесплодных, пустых мечтаний своего предводителя; они не способны были понять, что бристольского купца вырвал из их рук несчастный случай; в грубых умах запечатлелось лишь одно: что богатая добыча от них ускользнула. Не задумываясь над причинами, они готовы были выместить досаду на ни в чем не повинном офицере, назначенном командовать судном, которое они уже почитали своей добычей. И вот наконец представился случай возместить эту потерю.

Неизвестное судно повстречалось им в пустынных водах, где неоткуда ждать помощи, и ничто не могло помешать пиратам спокойно завладеть добычей. Весь экипаж понимал, какая это удача; добрая весть передавалась с марса на реи и с рей на палубу, звенела в устах каждого из пятидесяти матросов, пока радостный крик не проник в самые отдаленные уголки судна.

Сам Корсар не скрывал живейшего удовольствия при виде неожиданной добычи. Он прекрасно знал, что лишь удачное предприятие, сулящее большие выгоды, может пресечь нарастающий ропот команды. Он появился среди матросов с просветлевшим лицом, оживленно беседовал то с тем, то с другим, называя их по именам, и терпеливо выслушивал их мнение о появившемся корабле. Показав тем самым, что все прощено и забыто, он пригласил на ют Уайлдера, генерала и старших офицеров, чтобы при помощи полудюжины превосходных подзорных труб произвести более тщательные и точные наблюдения.

Долгое время все напряженно всматривались вдаль. Безоблачное небо, свежий умеренный ветер, ровная гладь широких вод — все, казалось, соединилось в не знающем покоя океане, чтобы помочь их наблюдениям и благоприятствовать предприятию, которое с каждой минутой становилось не только возможным, но и неизбежным.

— Это корабль! — сказал Корсар, первым прервав наблюдение и опуская трубу.

— Это корабль! — как эхо отозвался генерал, и что-то похожее на радость засветилось на его обветренном лице.

— Судно с полным корабельным вооружением! — подхватил третий, опуская трубу и отвечая солдату мрачной улыбкой.

— Этот высокий рангоут говорит о многом, — заключил их командир. — Там под парусами скрывается крепкий корпус. А вы что ж молчите, мистер Уайлдер? Вы считаете, что это…

— … большое судно, — ответил наш герой, чье молчание вовсе не означало, что он с меньшим вниманием следил за парусом. — Если моя труба меня не обманывает, то…

— Что, сэр?

— … он идет под нижними парусами.

— Вы видите то же, что и я. Этот большой корабль несет все, что может нести, идя по ветру с раздернутыми булинями. Он идет в нашу сторону.

— Мне тоже так кажется, но…

— Какие могут быть «но», сэр? Без сомнения, он идет курсом северо-восток. Если он так любезен, что хочет избавить нас от труда гнаться за ним, то не будем торопиться. Пусть подойдет ближе. Что вы скажете, генерал, каков вид у этого фрегата?

— Не такой, как у военных кораблей, но пленительный. Один вид этой бом-брам-стеньги заставляет вспомнить золотые прииски.

— А ваше мнение, джентльмены? Вам тоже кажется, что верхние паруса у него, как у галеона?

— Весьма возможно, — ответил один из младших офицеров. — Говорят, доны часто ходят этим путем, не желая встречаться с нами, джентльменами, имеющими патент пиратов.

— Это большой фрегат!

— Тем вероятнее, что он везет благородный груз. Вы еще новичок в нашем веселом ремесле, мистер Уайлдер, и не знаете, что величина корабля — это качество, которое мы высоко ценим.

— Мне кажется, незнакомец подает сигналы, — быстро проговорил Уайлдер.

— Неужели он нас заметил? Надо хорошо смотреть, чтобы на таком расстоянии увидеть судно, лежащее в дрейфе. Такая бдительность — верный признак того, что у них ценный груз.

Наступило молчание, и все подзорные трубы повернулись в сторону неизвестного фрегата. Мнения разделились: одни уверяли, что видят сигналы, другие сомневались. Сам Корсар хранил молчание, неотрывно наблюдая за незнакомцем.

— Мы так долго напрягали зрение, что все плывет перед глазами, — сказал он наконец. — А если глаза отказываются мне служить, я обращаюсь к свежему человеку. Подойди-ка сюда, парень, — обратился он к матросу, который был чем-то занят на юте, недалеко от того места, где стояли офицеры. — Поди-ка сюда. Что ты скажешь об этом судне там, на юго-западе?

Это оказался Сципион. Его отправили на ют как опытного моряка. Сняв шапку в знак почтения, он положил ее на палубу и стал глядеть в подзорную трубу, закрыв другой глаз рукой. Но не успела труба повернуться в сторону предмета, вызвавшего их любопытство, как он ее опустил и в немом восхищении уставился на Уайлдера.

— Ты видел парус? — спросил Корсар.

— Масса капитан может хорошо видеть его простым глазом.

— Верно. Но что ты скажешь, взглянув в подзорную трубу?

— Это фрегат, сэр.

— Верно. Куда он идет?

— В нашу сторону.

— Правильно. Он подает какие-то сигналы?

— У него три новых бом-брамселя.

— Исправность украшает судно. Ты видишь его флаг?

— На нем нет флага, масса капитан.

— Мне тоже так показалось. Дальше… Нет, постой! Часто хорошую мысль найдешь там, где не ожидаешь. Как ты думаешь, каков его тоннаж?

— Ровно семьсот пятьдесят тонн, масса капитан.

— Вот как! Язык вашего негра точен, как наугольник плотника, мистер Уайлдер. Он с такой уверенностью определяет тоннаж судна, корпус которого скрыт за горизонтом, словно он сам — королевский таможенник и только что произвел все официальные обмеры.

— Будьте снисходительны к невежеству негра; люди его несчастной расы не очень-то умеют отвечать на вопросы.

— Невежество? — переспросил Корсар, по своей привычке быстро переводя взгляд с одного на другого и затем на парус, маячивший на горизонте. — Не очень-то умеет отвечать? Я вижу, что у него нет и тени сомнения в своей правоте. Ты уверен, что точно назвал тоннаж?

Сципион, в свою очередь, перевел большие черные глаза с нового командира на давнего хозяина, и на лице его появилась растерянность. Но это длилось всего лишь мгновение. Ему достаточно было одного взгляда на нахмуренное чело Уайлдера, чтобы и ум и уверенность, с какой он говорил о тоннаже судна, сменились выражением такой безнадежной тупости, что даже ценой отчаянных усилий не удалось бы добиться от него проблеска мысли.

— Я спрашиваю, разве фрегат не может быть тонн на десяток тяжелее или легче, чем ты сказал? — повторил Корсар, убедившись, что не дождется ответа на первый вопрос.

— Он такой, как будет угодно массе капитану, — ответил Сципион.

— Мне угодно, чтобы он был в тысячу тонн: богаче будет добыча.

— Я думаю, в нем точно тысяча, масса капитан.

— А может, это уютное суденышко тонн в триста; если оно гружено золотом, то этого достаточно.

— На вид в нем ровно триста тонн.

— По-моему, это бриг.

— Мне тоже так кажется, масса капитан.

— А не шхуна^[585] ли это с высокими и легкими парусами?

— На шхунах часто есть бом-брам-стеньги, — согласился негр, видно твердо решив поддакивать своему собеседнику.

— Может быть, это вообще не парус? Эй, вы там! В таком важном деле стоит спросить мнения и других. Эй, кто там? Пришлите ко мне марсового, по имени Фид. Ваши друзья, мистер Уайлдер, столь умны и преданны вам, что вас не должно удивлять, если я хочу выслушать их мнение.

Уайлдер стиснул зубы, а остальные офицеры не могли скрыть изумление, но они слишком хорошо знали капризный нрав своего капитана, а первый помощник счел благоразумным промолчать, чтобы не раздражать готового вспыхнуть капитана.

Марсовый не заставил себя ждать, и Корсар возобновил свои расспросы.

— Значит, ты вообще сомневаешься, парус ли это? — спросил он.

— Это наверняка только мерещится, — повторил упрямый негр.

— Слышите, мистер Фид, что говорит ваш дружок негр; он считает, что предмет, который так быстро приближается с подветренной стороны, вовсе не парус.

Марсовый не видел причин скрывать свое удивление по поводу столь нелепой ошибки, и выразил его со всей пылкостью, на какую был способен. Затем он скользнул взглядом в сторону паруса, дабы увериться, что ошибки быть не может, и с глубоким возмущением оборотился к Сципиону, желая ценой презрения к невежеству товарища поднять свой престиж в глазах присутствующих.

— За что, черт возьми, ты его принял, Гвинея? За церковь, что ли?

— Пожалуй, это и есть церковь, — покорно согласился негр.

— Помилуй боже чернокожего дурака! Вашей чести известно, что в Африке мораль находится в дьявольски запущенном состоянии; не осуждайте же бедного черномазого за промахи по части религии. Но он опытный моряк и должен отличать бом-брамсель от церковного флюгера. Послушай-ка, Сцип, если у тебя самого нет самолюбия, то хоть ради своих друзей скажи его милости…

— Ладно, оставим это, — прервал его Корсар. — Вот тебе подзорная труба и скажи, что ты сам думаешь об этом парусе.

Фид галантно повозил ногой, отвесил низкий поклон в знак того, что ценит оказанное доверие, и, положив шапку на палубу, преспокойно и, как он полагал, очень ловко начал приноравливать к глазам подзорную трубу, чтобы лучше рассмотреть желаемый предмет. Он всматривался гораздо дольше и, очевидно, более тщательно, чем его чернокожий друг; когда же глаза его устали, он, не говоря ни слова, опустил трубу и, склонив голову, застыл в позе человека, которому есть над чем подумать.

— Я жду, — напомнил внимательно следивший за ним командир, когда прошло достаточно времени, чтобы сложилось мнение даже у Ричарда Фида.

— Не угодно ли вашей чести, если это вас не очень затруднит, напомнить мне, какое у нас сегодня число, а также и день недели?

На оба вопроса был получен ответ.

— Что же ты скажешь о фрегате? — с легким нетерпением спросил Корсар.

— Во всяком случае, ваша милость, это наверняка не церковь, — решительно заявил Фид.

— Тебе видны сигнальные флаги?

— Может, он и подает сигналы, но, чтобы понять их, надо быть поученее, чем Ричард Фид. На мой взгляд, у него просто три новых бом-брамселя, а никаких сигнальных флагов я не вижу.

— Счастлив капитан, который командует таким прекрасным судном! Мистер Уайлдер, а вы тоже видите эти новые паруса?

— Вижу какие-то пятна, похожие на новую ткань. Скорее всего, я ошибся и при ярком солнце принял их за сигналы.

— Стало быть, нас еще не заметили и мы можем спокойно оставаться на месте, хотя сами разглядели незнакомое судно во всех подробностях, вплоть до новых парусов на бом-брам-стеньгах!

Корсар говорил с насмешкой, но в голосе сквознло подозрение. Нетерпеливым жестом он приказал матросам удалиться. Когда они ушли, он повернулся к офицерам, стоявшим в почтительном молчании, и продолжал серьезным тоном, но более спокойно:

— Итак, джентльмены, бездействие кончилось, и судьба наконец посылает нам настоящее дело. Не берусь утверждать, что тоннаж этого судна ровно семьсот пятьдесят тонн, однако есть вещи, которые сразу бросаются в глаза любому опытному моряку. Взгляните, как стройны верхние реи, как точно пригнана оснастка, какую стену парусов он выставил навстречу ветру… Я утверждаю, что это военный фрегат. Кто из вас иного мнения? Что скажете вы, Уайлдер?

— Я вполне согласен с вами, ваши доводы бесспорны.

Эти прямые и откровенные слова развеяли тень недоверия, омрачавшую лицо Корсара во время всего предыдущего разговора.

— Вы считаете, что это королевский фрегат? Ценю решительность вашего ответа. Тогда еще один вопрос: стоит ли нам вступать с ним в бой?

На этот вопрос нелегко было ответить с такой же уверенностью. Офицеры переглядывались между собой, и каждый старался прочесть ответ в глазах товарищей. Тогда предводитель решил обратиться к каждому в отдельности.

— Ваша мудрость, генерал, конечно, разрешит этот вопрос, — начал он. — Будем ли мы сражаться или лучше расправить крылья и лететь прочь?

— Мои молодцы не обучены отступать. Любой другой приказ — и я ручаюсь за успех.

— Но стоит ли рисковать понапрасну?

— Испанцы часто отправляют слитки золота домой под охраной пушек,

— заметил один из младших офицеров, который редко искал опасности, если это не сулило барыша. — Фрегат надо прощупать. Если ему есть что охранять, то он попытается уклониться от встречи и тем выдаст себя; если же трюмы его пусты, то он бросится на нас с яростью голодного тигра.

— Это дельный совет, Брейс, его стоит обдумать. А пока, джентльмены, вернитесь к своим обязанностям. Фрегат будет виден целиком не раньше чем через полчаса, а за это время мы успеем проверить такелаж и осмотреть орудия. Еще не решено, будем ли мы сражаться, и потому приготовления надо делать без шума.

Офицеры разошлись по местам, и каждый занялся делом, которое соответствовало его должности на судне. Уайлдер хотел было удалиться вместе с другими, но капитан знаком задержал его.

— Однообразное течение нашей жизни скоро нарушится, — начал он, оглядевшись по сторонам и удостоверившись, что их никто не подслушивает. — Я знаю ваше мужество и решительность и уверен, что, если судьба лишит меня возможности руководить людьми, моя власть перейдет в надежные и крепкие руки.

— Если суждено случиться такому несчастью, надеюсь не обмануть ваших ожиданий.

— Я верю вам, сэр; а благородный человек вправе надеяться, что его доверие не будет обмануто. Не так ли?

— Слова ваши справедливы!

— Жаль, Уайлдер, что мы не встретились раньше. Но что жалеть попусту? У ваших ребят острые глаза, они сразу приметили эти новые паруса.

— Они судят не выше других людей своего звания. Это вы, сударь, первым назвали особые приметы крейсера.

— А ваш негр с его семьюстами пятьюдесятью тоннами?.. Определил ведь с точностью до одной тонны!

— Невежда обо всем судит с совершенным апломбом.

— Вы правы. Ну-ка, взгляните на тот фрегат: как по-вашему, он приближается?

Уайлдер повиновался, очень довольный, что можно прервать неприятный разговор. Он долго не отрывался от трубы, и за все это время Корсар не произнес ни единого слова. Но, когда Уайлдер наконец повернулся, чтобы доложить результаты наблюдения, то почувствовал на себе зоркий взгляд, стремившийся, казалось, проникнуть в глубину его души. Юноша вспыхнул, задетый этим новым проявлением недоверия, и приготовленные слова замерли на его устах.

— Что ж фрегат? — спросил Корсар.

— Еще несколько минут, и будет виден весь корпус.

— Это быстроходное судно! Оно идет прямо на нас.

— По-моему, нет. Нос смотрит на восток.

— Это надо уточнить… Вы правы, — добавил он, взглянув на приближающееся облако парусов, — совершенно правы. Они нас еще не заметили. Эй, там! Убрать стаксель! Пусть теперь смотрит во все глаза; нужно очень острое зрение, чтобы на таком расстоянии разглядеть наши голые мачты.

Уайлдер ничего не ответил, лишь в знак согласия кивнул головой. И оба моряка снова принялись шагать по палубе, одинаково не испытывая желания возобновить разговор.

— Пока мы с равным успехом можем принять сражение и избежать его,

— проговорил наконец Корсар, беглым взором окинув приготовления, которые не прекращались с той минуты, как офицеры разошлись по своим местам. — Признаюсь, Уайлдер, я втайне лелею надежду, что на флагштоке этого дерзкого безумца развевается хвастливый флаг германца, надевшего британскую корону^[586]. Коли он настолько сильнее нас, что нападать было бы слишком рискованно, то я благоразумно уклонюсь от боя, но уж зато повеселюсь на его счет; если же силы наши равны, то вам предстоят приятное зрелище — увидеть, как падает в воду флаг святого Георга.

— А я думал, что люди нашей профессии почитают глупцами тех, кто печется о чести, и редко вступают в бой за менее звонкий металл, чем золото.

— Такая слава ходит о нас среди людей… Но все сокровища английской короны я отдал бы за то, чтобы унизить надменных клевретов короля Георга. Не правда ли, генерал? — обратился он к подошедшему вояке. — Что может быть выше наслаждения гнать перед собой королевский штандарт?

— Главное — это победа, — ответил тот. — Я ринусь в бой по первому знаку.

— Скор и решителен, как истый солдат. А скажите, генерал, если бы судьба, случай или провидение — словом, та сила, которую вы почитаете своим руководителем, предоставила вам на выбор высшее счастье, — что бы вы предпочли?

— Я часто думал, — ответил тот после краткого размышления, — что, будь я земным владыкой, я бы с десятком храбрецов захватил пещеру, куда пробрался тот паренек — сын портного, по имени Аладдин.

— Вот вам идеал пирата. Да, вы бы живо оборвали плоды с волшебных деревьев. Но это была бы бесславная победа: ведь у ваших противников нет иного оружия, кроме чар да заклинаний. Ну, а честь ничто для вас?

— Ха! Полжизни я сражался ради чести, а на закате дней увидал, что кошелек мой так же пуст, как и в начале долгого и тяжкого пути. Тогда я распрощался с честью, — но только не с честью победителя! Я ненавижу поражения, хотя победу ради одной чести всегда готов продать по дешевке!

— Ладно, пусть так. Главное — верная служба, а мотивы могут быть разные… Но что это? Кто осмелился поставить брамсель? — загремел Корсар, и звук его голоса заставил всех затрепетать.

В его тоне слышались волнение, ярость и угроза, и взоры всех невольно обратились кверху, чтобы увидеть того, на чью голову сейчас обрушится страшный гнев их командира. Это был Фид. Он стоял на вертах брам-рея, а над ним болтался по ветру брамсель с распущенными канатами. Громкое хлопанье паруса, видно, помешало матросу услышать резкий окрик, ибо, вместо того чтобы ответить, он задумчиво смотрел на дело рук своих, нимало не заботясь о том, что думают зрители, стоящие внизу. Но второй окрик был настолько грозен, что не мог не достичь ушей виновника.

— По чьему приказанию ты посмел распустить парус? — спросил Корсар.

— По приказанию его величества ветра, ваша честь. Самый лучший моряк отступает перед победителем — шквалом.

— Убрать парус! Быстро наверх и убрать парус! — кричал разъяренный командир. — Сверните его и приведите сюда этого наглеца! Здесь командую я, и горе тому, кто осмелится подчиниться иной воле, будь то даже воля урагана!..

Десяток матросов бросились на подмогу Фиду. Еще минута, и непокорный парус был убран, а сам Ричард уже спускался на ют. В эти короткие мгновения хмурое и мрачное лицо Корсара напоминало любимый им океан, потемневший перед бурей. Уайлдер, который впервые видел своего нового командира в таком гневе, дрожал за судьбу старого друга и придвинулся ближе, чтобы при случае замолвить за него слово.

— Что это значит? — строго спросил рассерженный капитан. — Не успел я похвалить тебя, как ты посмел распустить парус, да еще в такую минуту, когда нам важно, чтобы на судне торчали одни голые мачты.

— Ветер порой не то что лоскут, а кусок хлеба из рук вырывает, как известно вашей-милости. Пусть меня повесят! Если я сделал что не так, готов нести наказание.

— Так оно и будет: ты дорого заплатишь за свой проступок! Уведите его и отхлестайте кошками.

— Мы с ними старые знакомые, ваша честь, и не раз встречались из-за таких дел, что и вспомнить стыдно; а нынче хоть и много влепят, да стыдиться нечего.

— Позвольте мне вступиться за виновного, — поспешно вставил слово взволнованный Уайлдер. — Фид часто делает промахи, но ошибался бы реже, если бы не был усерден не по разуму.

— Не говорите так, мистер Гарри, — возразил марсовый, выразительно подмигнув ему. — Парус распустился во всю ширь, теперь поздно это отрицать, и факт сей должен быть пропечатан на спине Ричарда Фида с такой же точностью, с которой вы записываете в судовой журнал прочие неприятные происшествия.

— Очень прошу вас простить его. Осмелюсь обещать от его имени, что это будет последний проступок…

— Хорошо, пусть все будет прощено и забыто, — согласился Корсар, с трудом подавляя свой гнев. — Мне не хочется нарушать наше доброе согласие, отказав вам в такой мелочи; но вы ведь сами понимаете, чего нам может стоить его небрежность. Дайте подзорную трубу: я хочу взглянуть, заметили ли там этот парус.

Фид украдкой метнул на Уайлдера торжествующий взгляд, но последний поспешно отослал его, а сам присоединился к командиру, продолжавшему наблюдение.

Глава 26

Клянусь честью, он выглядит бледным.

Ты болен или сердит?

Шекспир, Много шума из ничего

Между тем неизвестный фрегат быстро приближался, и вскоре его уже можно было видеть невооруженным глазом. Крошечная белая точка на горизонте, похожая на качающуюся на волнах чайку, все росла, и за последние полчаса из воды выступила высокая пирамида парусов.

Заметив, что Уайлдер снова смотрит в сторону движущегося силуэта, Корсар передал ему трубу, всем своим видом словно говоря: «Взгляните, к чему ведет предательская неосторожность вашего подчиненного». Однако взор капитана выражал скорее сожаление, и ни единым словом не подкрепил он безмолвный укор.

— Как видите, у нашего соседа зоркий глаз, — заметил капитан. — Он повернул на другой галс и идет теперь прямо на нас. Что ж! Пусть подойдет ближе. Скоро мы увидим его батареи и тогда решим, как нам себя вести.

— Если подпустить фрегат слишком близко, будет нелегко уйти от погони, коли мы решим уходить.

— Только очень быстроходное судно может вынудить нашего «Дельфина» поставить все паруса.

— Не знаю, сэр. Тот фрегат, что перед нами, прекрасно идет по ветру, да и против, наверно, не хуже. Мне редко случалось видеть судно, которое с такой быстротой вырастало бы на горизонте.

Молодой человек произнес эти слова с таким жаром, что предводитель отвел глаза от объекта их наблюдения и взглянул ему в лицо.

— Мистер Уайлдер, — сказал он быстро и решительно, — этот корабль вам знаком?

— Не стану отрицать. Если не ошибаюсь, судно это более мощное, чем «Дельфин», и не стоит риска, ибо не сулит большой выгоды.

— Каков его тоннаж?

— Его называл вам негр.

— Значит, и людям вашим знаком этот корабль?

— Марсовый вряд ли ошибется при виде парусов, с которыми работал месяцы, а то и годы.

— Вот оно что! Теперь понятно, что значит «новые бом-брамсели»! Давно ли вы покинули это судно, мистер Уайлдер?

— Перед тем как вступить на борт вашего.

Несколько минут длилось молчание. Корсар безмолвствовал, а Уайлдер не пытался прервать его размышления и лишь время от времени бросал на капитана взгляды, выдававшие тревогу, с которой он ждал последствий своей откровенности.

— Сколько у них пушек? — коротко спросил наконец капитан.

— На четыре больше, чем у «Дельфина»,

— Вес ядер?

— Более тяжелый. Этот фрегат по всем статьям превосходит ваше судно.

— И, без сомнения, принадлежит королю?

— Да.

— Что ж, ему придется переменить хозяина. Оп будет мой, клянусь вам!

В ответ Уайлдер только недоверчиво улыбнулся и покачал головой.

— Вы сомневаетесь? Подите сюда и взгляните вниз, на палубу. Разве у капитана, с которым вы недавно расстались, есть под началом такие молодцы?

Человек, подбиравший команду «Дельфина» во всех портах христианского мира, отлично знал, какие качества требуются хорошему моряку. В его шайке собрались самые отчаянные головорезы из всех морских держав Европы. На земле или на суше — все они вели разбойничью жизнь, и она хорошо подготовила их к теперешнему беззаконному ремеслу; под командой человека, подчинившего их своей деспотической власти, они составляли грозную и, судя по их количеству, непреодолимую силу.

С торжествующей улыбкой следил капитан за выражением лица своего собеседника; тот явно призадумался, увидев, что весть о предстоящей схватке встречена матросами с полным хладнокровием, если не со злобной радостью. Даже самые зеленые новички и незадачливые марсовые были так же уверены в победе, как старые пираты, чью отвагу можно было оправдать «честью мундира» и постоянными победами.

— Разве эти люди ничего не стоят? — произнес Корсар над самым ухом помощника, дав ему время вдоволь насмотреться на грозную шайку. — Взгляните! Вот датчанин, стойкий и несокрушимый, как порученная ему пушка. Режь его на куски — он все равно будет стоять, как крепость, которую можно взять, лишь взорвав до основания. В его орудийный расчет войдут и соседи — русский и швед, и уверяю вас — они стоят друг друга; их орудие будет греметь не умолкая, пока у последнего оставшегося в живых хватит сил забить снаряд и поднести фитиль. А тот широкоплечий, могучего сложения матрос — сын одного из вольных городов. Но среди нас он чувствует себя более свободным, чем в родном краю; и вы убедитесь, что старинные привилегии ганзейских купцов сгинут раньше, нежели он покинет пост, на который будет поставлен. Те двое — англичане; и, хотя они уроженцы ненавистного мне острова, признаюсь, я редко встречал лучших бойцов. Теперь взгляните на того тощего прохвоста, у которого, несмотря на его злодейства, такой постный вид. Он шотландец, с одного из северных озер.

— И он станет драться?

— Да. За деньги, милые сердцу шотландцев, и за свою веру. Он толковый парень, и во время драки я люблю видеть его подле себя. А тот молодчик так и рвется в бой! Я однажды приказал ему побыстрее обрубить веревку, так он перерезал ее не у ног, а над головой, и в награду за подвиг свалился в воду с нижнего рея. С тех пор он всегда хвастает, что у него хватило присутствия духа не утонуть. Видите подле него тощего парня с самодовольной физиономией? Он всегда сражается с большим воодушевлением и не лишен рыцарских чувств; при желании его можно подтолкнуть и на героический поступок. В его груди бьется сердце истого кастильца. А его товарищ родом из Лиссабона. Ему я не очень-то доверяю, но здесь он вряд ли может быть подкуплен неприятелем. А как вам по вкусу этот красавчик с воскресной танцульки? Язык и ноги у него ни на минуту не остаются в покое. Вот кто соткан из противоречий. Ему не занимать ни ума, ни доброты.

— А кто это там рядом стаскивает с себя лишнее платье? — спросил Уайлдер, невольно увлеченный рассказом Корсара.

— Это бережливый голландец. Он мудро расчел, что убитому все равно, какое на нем платье — старое или новое. А рядом с ним — гасконец. Если бы исход сражения зависел от поединка этой достойный пары, то ловкий француз одолел бы нашего голландца прежде, чем тот успел бы сообразить, что схватка началась; но, если гасконец упустит удачный момент, можно не сомневаться, что голландец наделает ему хлопот. Ведь было время, Уайлдер, когда соотечественники этого медлительного, неуклюжего парня бороздили темные моря и, как щеткой, выметали всех своих соперников.

В голосе Корсара звучала горечь, и губы кривились в злой усмешке. Но это признание, видимо, причинило ему боль, и, чтобы отмахнуться от неприятных воспоминаний, он поспешил продолжить разговор:

— Вы пропустили двух высоких матросов, что так пристально разглядывают оснастку этого фрегата.

— А, эти двое — уроженцы той страны, судьба которой не безразлична и нам с вами. Море не столь изменчиво, как неистощимы эти мошенники на выдумки и темные дела. Они не так уж преданны морскому разбою. Это грубое название, но боюсь, что мы его заслужили… Впрочем, при всей подлости у негодяев еще сохранилась в душе искра человечности.

— Они с таким видом рассматривают фрегат, будто понимают, что нельзя подпускать его так близко.

— О! Они очень дальновидны. И уже, наверно, заметили четыре лишние пушки, о которых вы упоминали; ибо там, где дело идет о наживе, прозорливость их обостряется до чрезвычайности. У этих ребят крепкие нервы и стальные мускулы; и, самое главное, у них есть голова на плечах, и она помогает им использовать и то и другое.

— Вы считаете, что им не хватает воодушевления?

— Гм! Я бы не рискнул проверять их в деле, где задет их личный интерес. Вот уж кто не полезет в драку из рыцарских побуждений! Но коли эти умники решают, что надобно сражаться, то поверьте, их пушки будут лучшими из всей батареи. Что же до чести, помилуйте! Прохвосты слишком закалены в житейских битвах, чтобы говорить о чести у людей нашей профессии… Но мы заболтались о пустяках, а время подумать о деле. Мистер Уайлдер, пора и нам ставить паруса.

Обращение Корсара переменилось столь же внезапно, как и тон. Ирония и легкая насмешка уступили место выражению серьезности, более подобающей командиру, и он отошел, предоставив помощнику выполнять полученное приказание и отдать команду. Найтингейл проиграл привычный сигнал и крикнул хриплым голосом:

— Ставить паруса!

До этой минуты матросы «Дельфина» следили за быстро приближающимся фрегатом с самыми разноречивыми чувствами, в зависимости от нрава каждого. Одни с восторгом предвкушали богатую добычу; другие, более знакомые с характером своего командира, вовсе не были уверены, что он примет бой; наиболее осторожные покачивали головой, видимо считая, что рискованно подпускать незнакомца так близко. Однако радостная готовность, с которой матросы дружно бросились выполнять команду, показала, что принятое решение встретило общее одобрение. Уайлдер отдавал команду за командой, ибо по положению был сейчас старшим офицером, которому все подчинялись.

Помощник и матросы работали с одинаковым воодушевлением, и очень скоро голые мачты «Дельфина» оделись белоснежными облаками парусов. Рей за реем, парус за парусом вздымались до самых верхушек мачт, и вот судно уже качалось на волнах, колеблемое ветром. Оно еще не двигалось, сдерживаемое искусным расположением парусов, но все было готово, чтобы взять любой курс, и Уайлдер снова поднялся на ют, чтобы доложить об этом капитану. Корсар по-прежнему пристально разглядывал незнакомый фрегат, корпус которого теперь полностью виднелся над водой; вдоль всего борта шла желтая полоса, испещренная черными квадратами вертов, где, как было известно любому матросу, гнездились пушки — свидетельство исключительной мощи военного судна.

Подле Корсара стояли Джертред и ее наставница, как всегда задумчивая, но зорко следящая за всем происходящим.

— Мы готовы идти на сближение и ждем только приказа лечь на курс,

— сказал Уайлдер.

Корсар вздрогнул и сделал шаг к своему подчиненному. Взглянув ему прямо в глаза, он сказал:

— Вы уверены, что знаете этот корабль, Уайлдер?

— Да, уверен.

— Это королевский крейсер, — быстро вставила гувернантка.

— Так точно. Я уже это знаю… Мистер Уайлдер, — продолжал Корсар,

— я хочу испытать его ход. Возьмите нижние паруса на гитовы.

Молодой человек поклонился в знак повиновения и поспешил выполнить приказание. Но голос его, когда он отдавал команду, дрожал от волнения и тревоги, и это составило разительный контраст с ледяным спокойствием Корсара.

Необычные нотки не ускользнули от внимания старых матросов, и, слушая команду, они многозначительно переглядывались между собой. Но все беспрекословно повиновались: реи были повернуты, свежий ветер наполнил паруса, и огромное тело «Дельфина», только что безвольно стоявшее на месте, начало рассекать волны, словно с трудом преодолевая собственную неподвижность. «Дельфин» быстро набрал ход, и внимание всех действующих лиц было поглощено состязанием судов-соперников.

К этому времени неизвестное судно находилось в полумиле от «Дельфина», с подветренной стороны. Теперь все матросы своими глазами могли убедиться, что перед ними сильный противник. Тень парусов незнакомца падала в противоположную от «Дельфина» сторону, и лучи солнца ярко освещали весь ряд его бортовых пушек. При помощи зрительной трубы через открытые порты можно было порой заглянуть внутрь фрегата, где мелькали какие-то тени.

На снастях отчетливо виднелись человеческие фигуры; в остальном на фрегате царили покой и полный порядок, указывавший на отменную дисциплину.

Когда Корсар услышал, как зашумели за кормой встревоженные волны и брызги пены окутали его славное судно, он сделал знак помощнику снова подняться к нему. Долго смотрел он на неизвестный фрегат, мысленно прикидывая его мощь.

— Мистер Уайлдер, я уже видел этот крейсер, — сказал он тоном человека, который в чем-то окончательно уверился.

— Вполне возможно: он бороздит воды Атлантики во всех направлениях.

— Да, это не первая наша встреча! Немного краски изменило его вид, но я узнаю его по расположению мачт.

— У них больший наклон назад, чем обыкновенно.

— По-видимому, это сделано с определенной целью. Вы долго служили на нем?

— Несколько лет.

— И покинули его…

— … чтобы перейти к вам.

— Скажите, Уайлдер, они и вас третировали как существо низшего порядка? Называли провинциалом? И во всех случаях попрекали тем, что вы американец?

— Я покинул этот фрегат, капитан Хайдегер.

— Видно, вас до этого довели! Хоть раз я должен быть им благодарен за услугу. Вы были еще на борту во время мартовского равноденствия?

Уайлдер кивнул.

— Я так и думал. Во время шторма вам пришлось сражаться с неизвестным фрегатом. Волны, ветры и люди — все соединилось тогда против него.

— Это верно. Мы узнали вас и подумали было, что настал наш последний час.

— Мне нравится ваша откровенность. Мы бились насмерть, как мужчины, и это только скрепит наш союз теперь, когда мы стали друзьями. Я не стану расспрашивать вас об этом случае, Уайлдер, ибо мою благосклонность нельзя купить изменой тем, кому вы служили раньше. Довольно того, что теперь вы плаваете под моим флагом.

— А что это за флаг? — раздался подле них нежный, но решительный голос.

Корсар быстро обернулся и встретился взглядом с сосредоточенно-спокойным, испытующим взором гувернантки. Вспышка противоречивых чувств на миг изобразилась на его лице и сразу сменилась выражением светской учтивости, с которой он всегда обращался к своим пленницам.

— Женщина напоминает двум опытным морякам их долг! — воскликнул он. — Мы забыли, что вежливость требует показать незнакомцам наш флаг. Мистер Уайлдер, прикажите поднять флаг, чтобы мы ни в чем не отступали от морского этикета.

— Тот фрегат также не несет флага.

— Нужды нет; предупредим его в учтивости. Прикажите поднять флаг.

Уайлдер открыл небольшой шкаф, где хранились наиболее употребительные флаги, и остановился в нерешительности, не зная, который из дюжины длинных свертков ему выбрать.

— Но я не знаю, какой из этих флагов вам угодно предпочесть? — проговорил он полувопросительным тоном.

— Начнем с тяжеловесного голландца. Командир такого славного судна, наверно, владеет всеми языками христианского мира.

Помощник подал знак вахтенному, и через мгновение на флагштоке «Дельфина» уже развевался флаг Объединенных Провинций. Оба офицера внимательно следили за тем, какое действие это произведет на незнакомца, однако тот отказался ответить на ложный сигнал.

— Они знают, что тяжелый корпус нашего судна не предназначен для голландского мелководья. А может быть, они нас узнали? — сказал Корсар, вопросительно взглянув на своего собеседника.

— Не думаю. «Дельфин» так часто меняет окраску, что даже друзьям не так легко его узнать.

— Да, наш «Дельфин» большой франт. Давайте попробуем португальский флаг: не прельстят ли их бразильские алмазы?

Первый флаг был спущен, и на его месте по ветру заструился украшенный гербом штандарт Брагантского королевского дома. Но незнакомец продолжал идти своим курсом, не желая замечать сигналы и (как говорят моряки) все глубже и глубже вгрызаясь в ветер, чтобы поскорее сократить расстояние, отделявшее его от «Дельфина».

— Он равнодушен к союзнику, — сказал Корсар. — А ну-ка, подразним его и вывесим drapeau blanc^[587].

Уайлдер молча повиновался. Португальский флаг спустили на палубу, и в воздух взлетело белое знамя Франции. Но едва оно успело появиться на флагштоке, как над палубами неизвестного судна, словно крылья гигантской птицы, развернулось и волнами заструилось по ветру широкое блестящее полотнище с геральдической розой. В то же мгновение у правого борта противника появилось облако дыма; свежий ветер отнес его назад и окутал мачты и снасти, прежде чем донести до команды «Дельфина» зловещий гром пушек.

— Вот она, дружба двух государств, — сухо сказал Корсар. — Его пушки безмолвствуют перед голландским флагом или бразильской короной, но один вид белой скатерти вызывает у него разлитие желчи! Пусть, пусть полюбуется на этот столь ненавистный ему флаг; когда он нам наскучит, мы отыщем в своих запасах какой-нибудь другой.

Однако выбранный Корсаром флаг, видимо, подействовал на незнакомца так же, как красный плащ пикадора на разъяренного быка. На фрегате мгновенно были поставлены все паруса, вплоть до самых малых; польза от них была невелика, но это свидетельствовало о желании еще больше ускорить ход. К этому времени оба противника напрягали уже свои силы без всякой выгоды для себя. «Дельфин» славился своей быстроходностью, но самый строгий судья подтвердил бы, что незнакомец ничуть не уступает ему в этом. Пиратское судно почти лежало на боку, все выше и дальше летели сверкающие брызги; но и незнакомец чутко отзывался на каждый порыв ветра и так же грациозно и стремительно скользил по зыбким волнам, как и его соперник.

— Он рассекает волны, как ласточка воздух, — заметил предводитель пиратов, обращаясь к Уайлдеру, который все еще стоял рядом и пытался скрыть нарастающую тревогу. — Он славится своей быстроходностью?

— Он летит быстрее птицы. Вам не кажется, что для праздных путешественников мы уже достаточно близко подошли друг к другу?

Во взоре, скользнувшем по лицу юноши, сверкнуло недоверие; но на губах Корсара тотчас же заиграла надменная и дерзкая улыбка.

— Пусть бег его подобен могучему полету орла, — он убедится, что и мы не кувыркаемся при ветре. Почему вас смущает, что в миле от нас находится королевский фрегат?

— Потому что я знаю, что это сильный противник и что борьба с ним бесполезна, — твердо ответил Уайлдер. — Капитан Хайдегер, вы не сможете одолеть его в бою; необходимо сейчас воспользоваться тем, что мы его опередили, иначе вам не удастся ускользнуть. Боюсь только, что уже поздно.

— Так думает тот, кто переоценивает силы врага и, привыкнув верить бабьим сказкам, трепещет перед ним и наделяет его чуть ли не сверхчеловеческими свойствами. По-настоящему храбр или осторожен лишь тот, кто всегда привык рассчитывать только на себя, мистер Уайлдер. Мне по впервой сходиться с этим флагом, и, как видите, я пока цел и невредим.

— Вы слышите? Это барабан. Они наводят пушки.

Корсар прислушался, и ухо его уловило привычную дробь — сигнал, которым призывают экипаж военного корабля к бою. Он взглянул вверх, на паруса; затем придирчивым взором окинул все подвластное ему судно и сказал спокойно:

— Последуем его примеру, мистер Уайлдер. Дайте команду.

До этой минуты матросы «Дельфина» были заняты предварительными приготовлениями, либо наблюдали за ходом незнакомца. Тихий, но несмолкаемый гул голосов в пределах, допускаемых дисциплиной, был единственным свидетельством того, насколько их волновало это зрелище; но при первом же звуке барабана люди, кучками стоявшие на палубе, мгновенно рассеялись, и каждый поспешил на свой пост. Это движение длилось несколько секунд; вслед за тем наступила та напряженная тишина, о которой нам уже приходилось упоминать при подобных же обстоятельствах. Раздавались лишь короткие, отрывистые команды офицеров, проверявших готовность своих подчиненных, да из складов тащили так много военных припасов, что одно их количество уже указывало на серьезность предстоящего боя. Сам Корсар исчез, но вскоре снова появился на своем месте, вооруженный для предстоящего сражения. Он по-прежнему вел наблюдение, тщательно взвешивал силы, возможности и маневры приближающегося врага. Однако те, кто хорошо знал его, утверждали, что он еще не пришел к окончательному решению, и не один жадный взор следил за выражением его лица, как бы желая проникнуть в тайну его планов. Он снял треуголку, и его прекрасные белокурые волосы свободно падали на высокий лоб, созданный, казалось, для мыслей более благородных, чем те, что подсказывала его жизнь; у ног его покоился устрашающего вида кожаный шлем, который должен был придавать лицу своего обладателя выражение необычайной жестокости. Надетый на голову шлем служил сигналом к началу сражения; но пока Корсар еще не прикасался к этому безошибочному знаку своих воинственных намерений.

Между тем все офицеры проверили своих людей и отрапортовали о готовности к бою; и только тогда, после негласного разрешения начальников, гробовая тишина была нарушена сдержанным говором: умный предводитель намеренно шел на это отступление от правил, принятых на военных кораблях: ему важно было знать настроение людей; ведь отних зависел успех его отчаянных предприятий.

Глава 27

… Меня бесил

Его блестящий вид и запах сладкий,

И то, что он, как фрейлина, болтал.

Шекспир, Король Генрих IV

Настал решительный час. Все, кто был облечен какой-то властью, еще раз проверили готовность своих отрядов с тщательностью, возраставшей по мере того, как приближалась ответственная минута. Даже острый и взыскательный взгляд Корсара не приметил ничего, что вызвало бы сомнение в храбрости его людей. Перед битвой самые отважные становятся молчаливы: он видел вокруг серьезные лица, но за их сдержанностью не чувствовалось беспокойства. За ней скорее угадывалась твердая, отчаянная решимость, что вдохновляет на ратные подвиги, превосходящие обычную воинскую доблесть. Однако от взора мудрого и осторожного предводителя не укрылось, что три человека не разделяют общего настроения: это были помощник и его удивительные товарищи.

Уайлдер вел себя в минуту решительного испытания не совсем так, как подобает офицеру его ранга, это было очевидно. Силясь понять причину такого поведения, Корсар снова и снова бросал на своего помощника пронизывающие взгляды, но так и не смог прийти ни к какому заключению. На щеках Уайлдера по-прежнему играл свежий румянец, поступь была тверда, как в минуту полной безопасности, но глаза его блуждали, тень сомнения и нерешительности туманила черты, и это не могло не огорчить Корсара, который надеялся прочитать на его лице противоположные чувства. Как бы желая найти разрешение этой загадки в поведении преданных Уайлдеру матросов, капитан отыскал глазами Фида и негра. Они были приставлены к ближайшей от него пушке, и первый выполнял обязанности бомбардира^[588].

Старый моряк стоял на своем посту, уверенный и надежный, как самый крепкий шпангоут, искоса поглядывая на массивный ствол чугунного орудия, которым командовал; нельзя было бы упрекнуть его и в недостатке той привычной отеческой заботы о порученном деле, что всегда отличает моряков. И, однако же, обветренное лицо выражало явное недоумение; он то и дело переводил взгляд с Уайлдера на неприятельское судно, и ему, видно, никак не удавалось свыкнуться с мыслью, что перед ним враги. Однако он не жаловался и не высказывал изумления по поводу столь необыкновенных обстоятельств и, судя по всему, был полон решимости следовать известному матросскому правилу: «выполняй команду и не рассуждай». Что до негра, то его могучая фигура была неподвижна, и жили, казалось, одни глаза. Большие, круглые, черные, как уголь, они, подобно глазам его приятеля, беспрестанно перебегали с Уайлдера на фрегат, и удивление его, казалось, удесятерялось с каждым новым взглядом.

Корсар воспользовался тем, что помощник был далеко, и решил поговорить с ними. Перегнувшись через легкие перила, отделявшие ют от шканцев, он обратился к ним дружеским тоном, каким начальник обыкновенно разговаривает с подчиненными, когда нуждается в их услугах.

— Надеюсь, мистер Фид, ваше орудие пришлось вам но вкусу?

— На всем судне, ваша милость, не найдется более гладкого канала и более широкого жерла, чем у моего «огнедышащего Билли», — ответил марсовый, ласково похлопывая предмет своих похвал. — Дайте мне только чистую тряпку да тугой пыж! А ну, Гвинея, пометь-ка с полдюжины ядер; когда все кончится, то оставшиеся в живых смогут навестить неприятельский фрегат да посмотреть, как мы вспахали свое поле.

— Я вижу, вы не новичок в деле, мистер Фид!

— Боже спаси, ваша милость! Для моего носа порох, что твой сухой табак, хотя, ежели сказать по правде…

— То что?

— Порой я не совсем разбираюсь, что к чему, — ответил марсовый, поглядев сперва на французский флаг, а затем переведя взор на видневшуюся вдали эмблему Англии. — Вот мистер Гарри, тот все до тонкости знает, как свои пять пальцев; только я так скажу: уж ежели швырять камни, так лучше бить чужие тарелки, чем посуду собственной матушки… Ну-ка, Гвинея, пометь побольше ядер; если придется позабавиться, так пусть «огнедышащий Билли» поддержит честь своего доброго имени.

Корсар задумался и молча отошел от перил. Перехватив взгляд Уайлдера, он знаком пригласил его приблизиться.

— Мистер Уайлдер, — сказал он прямо, — мне понятны ваши чувства. Не все одинаково ненавистны вам на том фрегате, и вы бы предпочли, чтобы первое ваше сражение против надменного флага произошло с другим судном. В этом бою нам не добыть ничего, кроме чести: из уважения к вашим чувствам я уклонюсь от встречи.

— Слишком поздно, — сказал Уайлдер, печально покачав головой.

— Сейчас вы увидите, что ошиблись. Опыт может стоить нам одного залпа, но он удастся. Проводите наших гостей в безопасное место; когда вы вернетесь, все уже будет по-иному.

Уайлдер поспешно направился в каюту, куда еще раньше удалилась миссис Уиллис. Он сообщил дамам решение командира уклониться от боя и проводил их в глубь судна, чтобы не подвергать никаким случайностям. Выполнив свой приятный долг с величайшей поспешностью и заботой, наш герой в мгновение ока вновь очутился на палубе.

Ему показалось, что его отсутствие длилось не более минуты, однако здесь в самом деле все переменилось и от военных приготовлений не осталось и следа. Вместо французского флага на флагштоке «Дельфина» реял герб Англии, и между обоими судами шел оживленный обмен сигналами. Стена парусов, еще недавно окружавшая судно Корсара, исчезла, остались только марсели; остальные паруса свободно свисали с мачт, мягко колеблемые попутным ветром. Судно направлялось прямо к незнакомцу, на котором также убирали верхние паруса, но угрюмо и неохотно, подобно человеку, обманутому в самых радужных надеждах.

— Эти господа весьма недовольны, что недавний враг оказался другом, — сказал Корсар, обращая внимание помощника на доверчивость, с какой противник дал обмануть себя ложными сигналами. — Соблазнительная добыча… Но ради вас, Уайлдер, я пропущу этот случай.

Во взоре помощника мелькнуло удивление, но он но сказал ни слова. Да, по правде говоря, для споров и обсуждений уже не было времени. «Дельфин» стремительно летел по своей пенной тропе, и с каждой минутой все отчетливее вырисовывались мелкие предметы на палубе незнакомого фрегата, доселе скрытые в туманной дали. Пушки, блоки, снасти, фигуры людей и даже их лица ясно проступали одно за другим, по мере того как разделявшая суда водная преграда, пенясь, оставалась за кормой «Дельфина». Еще несколько минут — и незнакомец, повернув передние реи, лег в дрейф.

Команда «Дельфина», подражая простодушной доверчивости обманутого королевского крейсера, проделала тот же маневр; матросы слепо доверяли необыкновенному человеку, который по своей прихоти так дерзко подвел судно почти вплотную к могучему противнику, ибо его мудрость и отвага не раз выручали людей в обстоятельствах более щекотливых, чем теперь. Но Уайлдер, в безмолвном изумлении следивший за действиями своего начальника, тут же заметил, что нос «Дельфина» направлен был в противоположном направлении по сравнению с другим кораблем и что их судно сдерживали на месте перпендикулярно расположенные передние реи, что создавало преимущество маневренности, если бы неожиданно пришлось пустить в дело пушки.

«Дельфин» покачивался на воде, не успев еще успокоиться от быстрого хода, когда над волнами раздался голос, хрипло и неразборчиво выкрикивавший обычные вопросы о его грузе и названии.

Многозначительно взглянув на помощника, Корсар поднес к губам рупор и назвал королевский фрегат, величина и мощность которого равнялись «Дельфину».

— Хорошо, — отвечал голос, — я так и понял ваши сигналы.

«Дельфин», в свою очередь, задал те же вопросы и вслед за сообщением названия королевского крейсера получил от капитана приглашение навестить его как старшего по званию.

До сих пор все шло обычным порядком, как принято между моряками одного флота; но это приглашение придало встрече такой неожиданный оборот, что многие стали бы в тупик, сочтя, что дальнейший обман невозможен. Однако зоркий взгляд Уайлдера не обнаружил и тени сомнения или замешательства в поведении его командира. С крейсера донеслась дробь барабана, бившего сигнал «отбоя», и Корсар с полным хладнокровием также отдал своим людям команду покинуть орудия. Короче, не прошло и пяти минут, как между двумя суднами воцарились отношения самые мирные и дружественные, которые, однако, не преминули бы превратиться в смертельную схватку, если бы один из них знал истинное лицо другого. В разгар этой игры, когда приглашение еще звенело в ушах Уайлдера, Корсар подозвал к себе своего помощника.

— Вы слышали, меня пригласили посетить старшего по званию на службе его величества, — сказал он, насмешливо улыбаясь. — Не угодно ли составить мне компанию?

Невольная дрожь, которую вызвало у Уайлдера это смелое предложение, не позволила усомниться в его чувствах. Придя в себя, он воскликнул:

— Но это же безумие так рисковать жизнью!

— Если вы боитесь, я пойду один!

— Боюсь! — воскликнул Уайлдер, и в глазах его сверкнул огонь, словно отблеск румянца, залившего все лицо. — Не страх, а благоразумие заставляет меня скрываться, капитан. Мое появление обнаружит тайну вашего судна: вы забываете, что на фрегате меня все знают.

— Да, я совсем забыл об этой части нашей комедии. Тогда оставайтесь, а я пойду посмеюсь над легковерием капитана его величества.

Не ожидая ответа, Корсар спустился вниз, сделав Уайлдеру знак следовать за собой. Ему потребовалось всего несколько минут, чтобы совершенно по-новому причесать прекрасные белокурые волосы, придававшие его лицу выражение юношеской живости. Офицерский мундир, подобающий принятому им рангу и званию, сменил фантастический костюм, который он обыкновенно носил; тщательно пригнанный, он щегольски подчеркивал стройность его прекрасной фигуры; остальной убор также во всем соответствовал избранной им роли. Изменив свою внешность (а быстрота и сноровка обнаруживали привычку к подобного рода переодеваниям), он изъявил готовность приступить к выполнению плана.

— Я обманывал и более зоркие глаза, чем те, что украшают обветренное лицо капитана Бигнала, — спокойно сказал Корсар, отводя взор от зеркала и поворачиваясь к своему помощнику.

— Значит, он вам знаком?

— Мое ремесло, мистер Уайлдер, требует знания множества вещей, которыми другие пренебрегают. И это предприятие, которое, судя по выражению вашего лица, вы считаете обреченным на неудачу, вовсе не так уж трудно. Я убежден, что на борту «Стрелы» нет ни одного человека, знающего судно, именем которого я воспользовался. Оно совсем недавно спущено с верфи, и здесь нет никакого риска. Затем, маловероятно, что кто-либо из офицеров вспомнит меня по моей прежней службе, ибо вам хорошо известно, что ваш фрегат очень давно не был в Европе; а взглянув на эти бумаги, вы узнаете, что я счастливейший из смертных: сын лорда и стал капитаном да и просто взрослым мужчиной уже после отплытия «Стрелы» от берегов Англии.

— Обстоятельства действительно вам благоприятствуют, и я просто этого не знал. Но к чему вообще рисковать?

— К чему? Может быть, у меня есть тайный план разведать, стоит ли сражаться, а может быть, это просто моя прихоть. Такие приключения заставляют сильнее кипеть кровь!

— Но опасность?

— За наслаждения приходится платить, Уайлдер, — добавил он, доверительно взглянув юноше прямо в глаза. — Вам вручаю я жизнь свою и честь, ибо я счел бы бесчестьем изменить интересам своих людей.

— Я оправдаю это доверие, — повторил наш герой, и голос его звучал так глухо и хрипло, что слов почти невозможно было разобрать.

Мгновение Корсар пристально вглядывался в лицо собеседника, затем улыбнулся, принимая эту клятву, помахал на прощанье рукой и, повернувшись, хотел было выйти из каюты, как вдруг заметил, что в комнате есть кто-то третий. Слегка коснувшись рукой плеча мальчика, появившегося на его пути, он спросил довольно строго:

— Родерик! Что ты собираешься делать?

— Следовать в шлюпку за моим господином.

— Я не нуждаюсь в твоих услугах, мальчик.

— Теперь вы редко в них нуждаетесь.

— К чему без нужды рисковать еще одной жизнью?

— Рискуя собой, вы ставите на карту все, что я имею, — сказал Родерик робким, прерывающимся голосом, дрожащие, тихие звуки которого предназначались лишь для слуха того, к кому он обращался.

Некоторое время Корсар безмолвствовал. Рука его все еще покоилась на плече мальчика, чьи выразительные черты были для него открытой книгой, ибо взор наш способен порой проникать в сокровенные тайны сердца.

— Родерик, — сказал он смягчившимся голосом, — ты разделишь мою судьбу. Мы пойдем вместе.

Порывисто проведя рукой по лбу, своенравный командир вместе с мальчиком вышел из каюты, а за ними последовал и тот, на чью верность он так смело полагался.

Корсар шел по палубе твердым шагом и держался спокойно, как будто ему не грозила никакая опасность. Прежде чем подойти к трапу, он, как истый моряк, заботливо осмотрел все паруса, не пропустив ни одного браса, рея или булиня. Затем он начал спускаться в ожидавшую его шлюпку. И тут тень сомнения и неуверенности впервые скользнула по его решительному, гордому лицу. На мгновение нога его задержалась на трапе.

— Дэвис, — повелительным тоном сказал он матросу, которому имел причины не доверять, — выйди из шлюпки. Пришлите на его место этого ворчуна — капитана бака. Этот дерзкий болтун сумеет помолчать в нужную минуту.

Замену произвели мгновенно, ибо никто не осмеливался прекословить приказаниям, произнесенным таким повелительным голосом. Несколько минут Корсар стоял неподвижно, погруженный в свои мысли. Затем чело его прояснилось, и он добавил, повернув к Уайлдеру сияющее добротой благородное лицо:

— Прощайте, Уайлдер. Я оставляю вас капитаном моего судна и хозяином моей судьбы. Я убежден, что не ошибся и выбрал надежные руки.

Не дожидаясь ответа, словно презирая пустые заверения, он быстро спустился в шлюпку, которая тотчас же отчалила и понеслась к королевскому крейсеру. Несколько минут, которые понадобились, чтобы наши искатели приключений отчалили от «Дельфина» и причалили к вражескому фрегату, были тягостным и долгим испытанием для тех, кто остался на борту. Но главный герой этой драмы не проявлял никаких признаков беспокойства, охватившего его сподвижников. Он спокойно взошел на борт судна и так уверенно принимал подобающие его мнимому рангу почести, что ничего не подозревавшие хозяева легко поддались обману и сочли его притворную непринужденность барственной важностью, свойственной его высокому сану и знатному происхождению. Честный служака, для которого командование судном было жалкой наградой за долгие годы тягостной службы, принял гостя с радушием и гостеприимством, свойственными морякам. После обычных приветствий он пригласил его в свою каюту.

— Располагайтесь поудобнее, капитан Хауард, — сказал простодушный старик, усаживаясь без всяких церемоний и предлагая гостю последовать его примеру. — Человек ваших достоинств, без сомнения, не станет тратить время на пустую болтовню, хотя вы молоды, слишком молоды, чтобы занимать столь почетный пост, который послала вам счастливая судьба.

— Молод? Да я чувствую себя столетним стариком! — возразил Корсар, спокойно усаживаясь у стола напротив, чтобы удобнее наблюдать за лицом хозяина. — Поверите ли, сэр, завтра мне исполнится целых двадцать три года, если, конечно, я доживу до утра!

— Я бы дал вам больше, молодой человек; но Лондон сжигает лица людей так же быстро, как солнце экватора

— Ваша правда, сударь. Из всех путешествий, сэр, да сохранит меня бог от рейсов в Сейнт-Джеймсский дворец^[589]. Уверяю вас, Бигнал, придворная служба расшатывает самое крепкое здоровье. Бывали минуты, когда я чувствовал, что так и умру жалким, ничтожным лейтенантом!

— Это, видно, могла быть только скоротечная чахотка! — пробормотал старый моряк. — Однако же в конце концов вы получили прекрасное судно, капитан Хауард.

— Терпимое, Бигнал, да уж очень мало. Я говорил отцу, что если Адмиралтейство не станет строить более удобные суда, флот попадет в руки простонародья и придет в полный упадок. Вы не находите, что на однопалубных судах страшно болтает?

— Когда тебя болтает целых сорок пять лет, — ответил его хозяин, поглаживая седые кудри, словно желая сдержать свое негодование, — то уж все равно, подбрасывает ли корабль на фут выше или на фут ниже.

— Ну, такое философское спокойствие не в моем вкусе. После этого плавания я непременно получу повышение; надеюсь, по протекции мне дадут судно береговой охраны, на Темзе. В наше время, Бигнал, все делается только по протекции!

Честный старый служака как умел пытался скрыть свое раздражение и, чтобы не нарушить долга гостеприимства, поспешил переменить тему разговора.

— Надеюсь, капитан Хауард, — сказал он, — несмотря на новые обычаи, флаг старой Англии все еще реет над Адмиралтейством? Сегодня вы так долго показывали цвета Людовика, что еще полчаса — и дело дошло бы до драки.

— О! Это была славная военная хитрость. Я напишу об этом в Англию подробнейшие донесения.

— Непременно, сэр, непременно, за этот подвиг вас возведут в рыцарское достоинство.

— Какой ужас! Моя благородная матушка упала бы в обморок при одной мысли об этом. С тех пор как рыцарство дают кому попало, никто из нашего семейства не опускался столь низко.

— Ладно, ладно, капитан Хауард; нам обоим повезло, что вы так скоро избавились от приступа галльского юмора. Я чуть было не ответил залпом из всех орудий. Клянусь небом, сэр, еще пять минут — и мои пушки начали бы палить сами собой.

— Значит, нам действительно повезло. Чем же вы развлекаетесь в этих унылых краях? — зевая, спросил Корсар.

— По правде сказать, сударь, в сражениях с врагами его величества, в заботах о судне и в обществе моих офицеров я не замечаю, как бежит время.

— Ах, офицеры! Действительно, ведь на борту есть еще и офицеры; боюсь только, не слишком ли они староваты для вас, — усмехнулся гость.

— Вы разрешите мне посмотреть их список?

Командир «Стрелы» молча исполнил просьбу и вручил тайному врагу корабельный список, не удостаивая даже взглядом человека, которого так откровенно презирал.

— Ну и имена! Одни низкорослые Ярмуты да Плимуты, Портсмуты да Эксмуты. А Смитов^[590] столько, что они могли бы изготовить все металлические части корабля. А вот и парень, который может пригодиться на случай второго всемирного потопа. Кто же этот Генри Арк^[591], что числится здесь вашим первым помощником?

— Юноша, которому недостает лишь нескольких капель вашей голубой крови, капитан Хауард, чтобы когда-нибудь стать во главе флота его величества.

— Если столь велики его достоинства, то смею ли я надеяться, что вы удостоите меня чести знакомства с ним? По утрам я всегда уделяю полчаса своему помощнику, если бываю в состоянии выносить его…

— Бедный мальчик! Один бог знает, где он теперь. Благородный юноша сам вызвался идти на опаснейшее дело, и я понятия не имею, чем кончилось его предприятие. Все мои возражения и даже мольбы ни к чему не привели. Адмиралу нужен был верный человек, а когда речь идет о благе отечества, то никто не думает об опасности. Да и, кроме того, люди низкого происхождения не курсируют вокруг Сейнт-Джеймсского дворца: чтобы добиться продвижения по службе, им надо плавать в других морях; ведь самое имя «Арк», что показалось вам столь странным, отважный юноша получил в память разбитого судна, где был найден ребенком.

— Однако ж он все еще числится вашим первым помощником?

— Надеюсь, он им и останется, пока не получит свой корабль, он его вполне заслужил… Боже мой! Вам дурно, капитан Хауард? Эй, юнга, подай стакан грогу.

— Благодарю вас, сэр, — ответил Корсар со спокойной улыбкой, отводя рукой предложенный напиток, хотя кровь с силой бросилась ему в лицо. — Это лишь недомогание, унаследованное мною от матери. В семейном кругу мы называем эту болезнь «слоновым бивнем» по той единственной причине, что одна из моих прапрабабушек, будучи в интересном положении, страшно испугалась слонового бивня. Мне говорили, что во время приступа у больного довольно приятный вид.

— Да, вид человека, которому лучше сидеть у маменькиной юбки, чем на корабле во время бури. Но я рад, что приступ быстро прошел.

— В наше время, Бигнал, все мы часто меняем личины. Итак, ваш мистер Арк вовсе не такая уж важная персона.

— Не знаю, что вы называете «персоной», сэр, но, если истинное мужество, прекрасное знание морского дела и преданность королю, по вашему разумению, чего-то стоят, то Генри Арк скоро будет командовать фрегатом.

— Возможно, если быть уверенным, что он этого заслуживает, — продолжал Корсар с пленительной улыбкой и столь мягким голосом, что почти рассеял неприятное впечатление, произведенное его притворной заносчивостью, — а то можно в письме в Англию замолвить словечко в пользу этого молодого человека.

— О, если бы я мог сообщить вам суть его тайного поручения! — с жаром воскликнул добрый старик, уже готовый забыть неприязнь к своему гостю. — Но, однако, вы можете смело утверждать, что это благородное и опасное предприятие и совершается оно исключительно ради блага подданных его величества. Какой-нибудь час назад я подумал было, что оно увенчалось полным успехом. Капитан Хауард, вы часто поднимаете верхние паруса, в то время как нижние остаются опущенными? Что до меня, то судно в таком виде напоминает мне человека, который щеголяет в камзоле, забыв натянуть штаны.

— Вы намекаете на грот-брамсель, который болтался, когда вы впервые меня обнаружили?

— Именно. Сначала в подзорную трубу был вроде виден ваш рангоут, но затем мы совершенно потеряли его из виду, пока внимание дозорных не привлекла болтающаяся тряпка. По правде сказать, это было, по меньшей мере, странно и могло иметь для вас неприятные последствия.

— О! Я порой проделываю подобные вещи, чтобы прослыть чудаком: чудаковатость — признак ума. Но ведь и я не случайно в этих водах: я послан сюда с особым поручением.

— А именно? — прямо спросил его собеседник, слишком простодушный, чтобы скрывать свое беспокойство.

— Я послан на розыски судна, встреча с которым поднимет меня очень высоко, если только мне посчастливится его захватить. Я было принял вас за этого самого джентльмена, и, сказать по правде, если бы сигналы ваши не рассеяли мои сомнения, то дело дошло бы до серьезной драки.

— Бог мой, сударь, за кого же вы меня приняли?

— Не за кого другого, как за знаменитого разбойника, Красного Корсара.

— Черт побери! Да неужели вы считаете, что разбойничье судно может иметь такую скорость, как у «Стрелы», такие паруса, такие мачты, такой идеальный силуэт? К чести вашего судна, надеюсь, что подобную ошибку допустил лишь капитан его?

— Уверяю вас, Бигнал, пока мы не подошли настолько близко, чтобы прочитать сигналы, половина лучших моих матросов была решительно настроена против вас. Вы так давно находитесь в плавании, что «Стрела» стала походить на пиратское судно. Вы этого, может быть, не замечаете, но я, как друг, считаю своим долгом уверить вас, что это так.

— Коль скоро вы оказываете мне честь принять мое судно за разбойничий корабль, — возразил старый моряк, скрывая душивший его гнев за деланной усмешкой, — то этого достойного джентльмена примете, наверно, за самого дьявола?

С этими словами капитан, оскорбленный столь позорным сравнением, указал гостю на вновь пришедшего, который вошел в каюту без стука, по праву лица привилегированного, и ступал так неслышно, что Корсар не заметил его появления. Мнимый офицер окинул нового гостя беспокойным взглядом, невольно встал со своего места и на мгновение, казалось, совершенно утерял ту удивительную способность управлять своими нервами и мускулами, что помогали ему в совершенстве играть свою роль. Однако он настолько быстро овладел собой, что растерянность его осталась незамеченной, и совершенно спокойно, с видом привычной светской учтивости ответил на смиренное приветствие немолодого человека с кротким лицом.

— Судя по платью, этот джентльмен ваш корабельный капеллан, — сказал он, раскланиваясь с незнакомцем.

— Да, сэр, это славный, достойный человек, и я не стыжусь называть его своим другом. Адмирал был столь любезен, что после тридцатилетнего перерыва отпустил его со мной в это плавание; и, хотя судно мое не из самых больших, я надеюсь, ему здесь так же удобно, как и на флагмане. Позвольте, пастор, представить вам благородного капитана Хауарда, командира «Антилопы». Нет нужды упоминать о его достоинствах, ибо должность, которую он занимает в столь юные лета, говорит сама за себя.

Во взоре священника, обратившемся на мнимого отпрыска знатного рода, появилось выражение изумления, но не более разительного, чем смятение, мелькнувшее на лице его нового знакомого и исчезнувшее много скорее. Издавна приученный питать уважение к дворянскому сословию, старик смиренно и почтительно поклонился, но не счел нужным сказать что-либо, кроме обычного приветствия. А Корсар спокойно повернулся к своему собеседнику и возобновил разговор.

— Капитан Бигнал, — сказал он с обычным обаянием, которое привлекало к нему сердца, — мой долг — следовать вашему примеру. Я возвращаюсь на свое судно; и если, как я подозреваю, мы посланы в здешние края с одной и той же целью, то можем спокойно выработать совместный план действий и под вашим опытным руководством успешно завершить наше общее дело.

Польщенный подобным уважением к его летам и званию, командир «Стрелы» почувствовал прилив радушия и простер свое гостеприимство столь далеко, что пригласил нового знакомого отобедать в тот же день. «Капитан Хауард» учтиво отклонил прочие знаки внимания, но приглашение на обед принял и поспешил откланяться под предлогом, что ему необходимо возвратиться на свое судно и выбрать из числа офицеров наиболее достойных принять участие в обещанном празднестве.

Опытный служака и человек, несмотря на горячий нрав, действительно достойный всяческого уважения, Бигдал слишком долго тянул служебную лямку в бедности и безвестности, чтобы не мечтать о заслуженном продвижении по службе. При всей своей природной честности он всячески выискивал пути для достижения этой важной цели. Поэтому не следует удивляться, что его прощание с мнимым сыном могущественного вельможи было гораздо более дружелюбным, чем встреча. Он с поклоном проводил Корсара от каюты до палубы и всячески выказывал ему знаки благоволения. Выйдя на палубу, гость торопливо скользнул подозрительным взглядом по лицам многочисленных зрителей, столпившихся у трапа; однако он сразу же успокоился и принял надменный вид, соответствующий той роли, которую ему вздумалось разыграть. Дружески пожав руку достойному, обманутому им моряку, он прикоснулся к треуголке, этим полунадменным, полуснисходительным жестом простившись с младшими офицерами, и уже начал было спускаться в шлюпку, когда капеллан с серьезным видом шепнул что-то своему капитану. Тот поспешил окликнуть отъезжающего, прося уделить ему еще минутку внимания. Корсар дал отвести себя в сторону и ожидал, что им угодно будет сказать, с хладнокровием, которое в данных обстоятельствах делало честь его выдержке.

— Капитан Хауард, — начал простодушный Бигнал, — есть ли у вас на судне лица духовного звания?

— Двое, сэр.

— Двое! Это редкость для военных кораблей. Но при его связях при дворе он мог бы заполучить и епископа, — пробормотал Бпгнал. — Вам посчастливилось, молодой человек, — сказал он вслух, — ибо обществом моего уважаемого друга я обязан исключительно его старой дружбе, а вовсе не законному порядку. Он очень бы желал, чтобы в числе приглашенных был и ваш капеллан, точнее — оба капеллана.

— Клянусь вам, что все святые лица с моего корабля прибудут вместе со мной!

— Я полагаю, что не забыл упомянуть также и вашего первого помощника.

— О! Этот будет у вас непременно, живой или мертвый! — воскликнул Корсар с таким жаром, что оба собеседника даже вздрогнули от неожиданности. — А теперь еще раз до свиданья, мне пора.

Снова поклонившись, он с прежней непринужденностью прошел к трапу и, спускаясь в лодку, глядел на оснастку «Стрелы» с таким видом, с каким придворный щеголь рассматривает платье приезжего провинциала. Капитан радушно повторил свое приглашение; так, ничего не подозревая, он выпустил из своих рук человека, за поимку которого он мог бы получить долгожданное и все еще далекое продвижение по службе, чего он втайне жаждал со всей страстью манящей, но обманчивой надежды.

Глава 28

Пусть любую ложь

Они возводят на меня, отвечу

Я им по чести.

Шекспир, Кориолан

— Да, — глухо проговорил Корсар, когда шлюпка его проходила под кормой королевского крейсера, — да, я и мои офицеры отведаем ваших яств, но королевские наемники вряд ли получат от этого удовольствие. Гребите дружней, ребята! В награду вы через час будете хозяйничать в погребах и складах этого дурака!

Жадные пираты с трудом сдерживали крики радости, но из осторожности постарались скрыть свои чувства и лишь с удвоенной энергией налегали на весла, торопясь вернуться на свое судно. Через несколько мгновений все смельчаки были уже в безопасности под защитой пушек «Дельфина».

Не успел Корсар ступить на палубу, как по решительному виду своего командира люди поняли, что настало время действовать. На мгновение он приостановился на шканцах, с какой-то суровой радостью окинув взором свое славное судно и сильных людей, покорных его воле; затем быстро прошел в каюту, забыв или от волнения не заботясь о том, что уступил ее дамам. Внезапный и сильный удар гонга возвестил не только о неожиданном появлении капитана, но и о чувствах, кипевших в его груди.

— Передайте первому помощнику, что я его жду, — повелительно сказал он явившемуся на зов матросу.

В те короткие минуты, когда Корсар ждал исполнения этого приказа, он, видимо, пытался справиться с душившим его гневом; но, когда дверь отворилась и перед ним появился Уайлдер, самый тонкий и проницательный наблюдатель не нашел бы в чертах этого лица и следов жестокой борьбы, происходившей в глубине его души. Овладев своими чувствами, он в ту же минуту вспомнил, что бесцеремонно ворвался в каюту, которую сам приказал считать неприкосновенной. Тут он впервые отыскал глазами трепещущих женщин и, видя ужас, написанный на их лицах, поспешил извиниться и объяснить свое поведение.

— Желая скорее свидеться с другом, — сказал он, — я совсем забыл, что у меня в гостях дамы, которых я счастлив принимать, хотя и плохо выполняю обязанности любезного хозяина.

— Не надо извинений, сударь, — с достоинством возразила миссис Уиллис. — Мы воспримем ваше вторжение куда менее остро, если вы будете вести себя как хозяин.

Корсар прежде всего усадил дам, а затем, считая, видимо, что обстоятельства позволяют отступить oт общепринятых правил, с учтивой улыбкой жестом предложил сесть и Уайлдеру.

— Мастерам его величества случалось спускать на воду и худшие корабли, нежели «Стрела», — начал он многозначительно, как бы надеясь, что собеседник поймет скрытый смысл его слов, — но на него могли бы назначить более толкового командира.

— Капитан Бигнал — отважный и честный моряк.

— Наверно: ведь если отнять эти два качества, то у него ничего не останется. Он дал мне понять, что послан в эти широты специально на розыски корабля, о котором все мы слыхали и хорошее и дурное; я имею в виду Красного Корсара.

Миссис Уиллис невольно вздрогнула, а Джертред схватила наставницу за руку. Но Корсар сделал вид, что ничего не заметил. Уайлдер выказал такое же хладнокровие, и самый придирчивый наблюдатель не счел бы притворной непринужденность его ответа:

— Предприятие это опасное, чтобы не сказать безрассудное.

— А вернее, и то и другое вместе. Но он весьма рассчитывает на успех.

— Очевидно, он разделяет общее заблуждение насчет характера человека, которого ищет.

— Какое заблуждение?

— Он полагает, что встретит обыкновенного разбойника, грубого, хищного, невежественного и безжалостного, как и все…

— Кто все, сэр?

— Я хотел сказать, как и все люди его профессии. Но моряк, о котором мы говорим, на голову выше всех ему подобных.

— Не будем бояться слов, мистер Уайлдер, и назовем его, как его зовут все: пиратом. Однако не странно ли, что такой опытный командир крейсирует в этих пустынных водах, разыскивая корабль, который наверняка должен держаться более оживленных морских путей?

— Возможно, он выследил судно, когда оно скользило по узким проливам между островами, и последовал за ним.

— Допустим, — задумчиво согласился Корсар. — Ваш превосходный моряк умеет рассчитывать силу ветра и быстроту течений и в океане чувствует себя так же свободно, как птица в воздухе. Но при всем том, чтобы узнать судно, он должен иметь хотя бы его описание.

Несмотря на все усилия, Уайлдер не смог вынести пронизывающий взгляд собеседника и ответил, опуская глаза:

— Может быть, он и располагал этими сведениями.

— Возможно. Он дал мне основания думать, что его агенту удалось втереться в доверие к неприятелю и узнать его секреты. Он явно дал мне это понять и признал, что его успех зависит от ловкости и осведомленности этого человека, который, без сомнения, каким-то способом сообщает ему о действиях тех, среди кого он находится.

— Капитан называл его имя?

— Да.

— И это имя…

— Генри Арк, он же Уайлдер.

— Отпираться бесполезно, — сказал наш герой, вставая и гордым видом стараясь замаскировать неприятное чувство неловкости. — Я вижу, что вы узнали, кто я.

— Вероломный предатель, сударь!

— Вы здесь хозяин, капитан Хайдегер, и можете безнаказанно оскорблять меня.

Корсар огромным усилием воли подавил свой гнев, но на лице его изобразилось горькое презрение.

— Что ж, доложите и это своим начальникам, — сказал он с язвительной усмешкой. — Чудовище, которое топит безоружных рыбаков, опустошает беззащитные прибрежные селения и бежит перед флагом короля Георга, словно гад морской, что спасается в темную нору, заслышав шаги человека, — это чудовище бесстрашно высказывает все, что думает, только сидя в своей каюте, под охраной сотни разбойников. Здесь он не боится оскорблять всех.

Но тот, на кого направлено было это презрение, уже овладел собой, и у него не удалось вырвать ни ответных оскорблений, ни мольбы о пощаде. Уайлдер спокойно скрестил на груди руки.

— Я шел навстречу опасности, — сказал он просто, — чтобы избавить просторы океана от этого зла, которое до сих пор нам никак не удавалось уничтожить. Я знал, на что иду, и не дрогну перед казнью.

— Прекрасно, сударь! — воскликнул Корсар, с таким неистовством ударив в гонг, словно в руках его была сила исполина. — Заковать в цепи негра и его дружка, — сказал он явившемуся матросу, — и ни под каким видом не допускать, чтобы они хоть словом или знаком обменялись с королевским судном.

Матрос побежал исполнять грозный приказ, а Корсар снова обратился к юноше, который стоял неподвижно с видом непоколебимой решимости.

— Мистер Уайлдер, — продолжал он, — люди, в среду которых вы так вероломно пробрались, живут по своим законам; как только команде станет известно ваше истинное лицо, вы и ваши презренные сообщники будете болтаться на рее. Мне стоит только открыть дверь, объявить о предательстве и отдать вас на нежное попечение своих людей.

— Вы этого не сделаете! Нет! Никогда! — воскликнул рядом голос, звука которого не могли вынести даже стальные нервы Корсара. — Вы отвергли узы, связывающие людей, но сердце ваше не ожесточилось. Именем тех, кто лелеял и хранил ваши младенческие годы, именем того, кто не оставляет неотмщенным волос, упавший с головы невинного, я заклинаю вас остановиться, прежде чем вы совершите непоправимое. Вы не будете, не можете, не смеете быть столь безжалостным!

— А какую судьбу готовил он мне и моим товарищам, выполняя свой вероломный замысел? — хрипло спросил Корсар.

— На его стороне закон, божеский и человеческий, — продолжала миссис Уиллис, так как это была она. — Я говорю с вами языком разума и знаю, что милосердие стучится в ваше сердце. Его поступок оправдывается высокими целями и благородными мотивами, вам же нет оправдания ни на земле, ни на небе.

— Ваши речи чересчур дерзки для слуха кровожадного, жестокосердного разбойника, — сказал Корсар, оглядываясь кругом с гордой улыбкой, подчеркивающей его уверенность, что собеседница знает за ним совершенно противоположные качества.

— Это правдивые речи, и вы не можете остаться глухи к моим словам. Если…

— Не продолжайте, сударыня, — остановил ее Корсар спокойным движением руки. — Решение мое было принято в первую же минуту, и его не изменят ни увещевания, ни страх перед последствиями. Мистер Уайлдер, вы свободны. Если в вашем лице я не встретил верного сподвижника, то вы научили меня, как можно ошибаться в людях. Это был хороший урок, и я не забуду его до самой смерти.

Уайлдер молчал, пристыженный и мучимый укорами совести. Притворное хладнокровие покинуло его, и лицо выдавало жестокую внутреннюю борьбу: стыд и глубокая печаль мешались в его чертах. Но душевные терзания длились недолго.

— Может быть, вам неизвестна конечная цель моего предприятия, капитан, — сказал он. — Дело идет о лишении вас жизни и об истреблении или рассеянии всей команды.

— О, это вполне соответствует обычаям страны, которая подавляет и угнетает остальные народы. Идите, сударь, возвращайтесь на тот фрегат: там вы будете на своем месте. Повторяю, вы свободны.

— Я не могу покинуть вас, не сказав хоть слово в свое оправдание.

— Как! Давать объяснения гонимому, опознанному и осужденному разбойнику? Что значит его доброе мнение для добродетельного слуги короля?

— Издевайтесь и укоряйте меня, как вам будет угодно, сэр, слова ваши не могут меня оскорбить; но мне не хотелось бы покидать вас, хотя бы частично не рассеяв то отвращение, которого я заслуживаю в ваших глазах.

— Говорите все, что пожелаете, сударь, — вы мой гость.

Это благородство и великодушие ранило мучимого угрызениями совести юношу сильнее, чем самые обидные оскорбления. Но он сдержал волнение и продолжал:

— Для вас не новость, что молва расписала ваш характер и ваши поступки такими черными красками, что вы потеряли уважение порядочных людей.

— Можете чернить меня, как вам будет угодно, — быстро перебил Корсар, но дрогнувший голос показывал, как глубоко уязвило его осуждение тех, кого он, казалось, презирал.

— Капитан Хайдегер, если уж я начал говорить, то выскажу всю правду. Что удивительного в том, что вдохновленный любовью к флоту, на котором некогда и вы считали за честь служить, я готов был пожертвовать своею жизнью и пойти даже на обман, чтобы исполнить данное мне поручение. Но бог мне свидетель — не успел я приступить к делу, как ваше благородное доверие почти меня обезоружило.

— И все же вы не отказались от своего намерения.

— Я не мог поступить иначе, — настаивал Уайлдер, невольно взглянув на женщин. — В Ньюпорте я сдержал слово, и, если бы мои матросы не остались заложниками на вашем корабле, ноги моей не было бы на этой палубе.

— Я хочу верить вам, молодой человек. Ваши побуждения мне понятны. Вы вели трудную игру: когда-нибудь, вместо того чтобы сожалеть, вы будете радоваться, что проиграли. Идите, сэр, шлюпка отвезет вас на «Стрелу».

— Не обманывайте себя, капитан Хайдегер, не думайте, что ваше великодушие помешает мне выполнить мой долг. Как только я увижу командира этого судна, я немедленно сообщу ему, кто вы такой.

— Я к этому готов.

— И не стану сидеть сложа руки, когда начнется сражение. Если вам будет угодно, я готов умереть и жизнью заплатить за свою ошибку, но в ту секунду, когда я окажусь на свободе, я стану вашим врагом.

— Уайлдер! — воскликнул Корсар, лихорадочно улыбаясь и с жаром хватая его за руку. — Зачем мы не встретились раньше! Но теперь ни к чему пустые сожаления… Идите. Если команда узнает правду, все мои увещевания будут слышны не более, чем шепот в реве урагана.

— Я не один взошел на борт «Дельфина».

— Разве недостаточно, что я оставляю вам жизнь и свободу? — спросил Корсар, отступая на шаг.

— Зачем вам слабые, беспомощные женщины? Разве такие нежные существа могут принести вам какую-либо пользу?

— Неужели я навсегда должен быть лишен общества прекраснейшей половины человечества? Идите, сэр. Если я сам утратил добродетель, то пусть хоть рядом со мной сияет ее образ.

— Капитан Хайдегер, однажды в порыве благородных чувств вы от всего сердца поклялись охранять этих женщин.

— Я понял вас, сударь. Слово мое и теперь нерушимо. Но куда бы вы повели своих спутниц? Как знать, на каком корабле им будет безопаснее в бурную погоду. Неужели я навеки лишен права иметь друзей? Оставьте меня, сударь, идите своей дорогой. Не медлите, чтобы мое разрешение на ваш отъезд не оказалось бесполезным.

— Я не оставлю тех, кто вверился моему покровительству, — решительно сказал Уайлдер.

— Мистер Уайлдер — впрочем, я должен называть вас лейтенант Арк, — не играйте моими добрыми чувствами: это может окончиться плохо.

— Делайте со мною что хотите, я умру здесь или уеду вместе с теми, с кем прибыл на ваше судно.

— Сударь, знакомство, которым вы столь гордитесь, состоялось тогда же, когда и мое. Почему же вы думаете, что именно вас выберут они своим защитником? Может быть, я заблуждаюсь или дурно выполнил свой долг хозяина и они испытывают неудобства и имеют причины считать себя несчастными под моим покровительством? Скажите сами, прелестная сударыня, кого из нас вам угодно избрать своим покровителем?

— Оставьте, оставьте меня! — воскликнула Джертред и закрыла лицо руками, словно боясь его прельстительной улыбки, как взгляда василиска. — О, если есть в вашем сердце хоть капля жалости, позвольте нам покинуть это судно!

В голосе ее звучал такой откровенный ужас и отвращение, что Корсар, несмотря на умение владеть собой, не мог скрыть глубокое страдание, которое причинили ему эти уничижающие слова.Горькая улыбка появилась на его измученном лице, и он глухо пробормотал, тщетно стараясь побороть волнение:

— Видно, я заслужил презрение всех окружающих и должен расплачиваться дорогой ценой. Сударыня, вы и ваша прелестная воспитанница вольны поступать, как вам угодно. Это судно и каюта к вашим услугам, если же вы пожелаете покинуть нас, вас примут другие.

— Мы, женщины, чувствуем себя в безопасности лишь под благодетельной сенью закона, — сказала миссис Уиллис. — Если бы…

— Довольно, — прервал Корсар. — Вы поедете вместе с вашим другом. Все покидают меня, и скоро сердце мое опустеет, точно так же, как и мое судно.

— Вы меня звали? — мягко спросил кто-то подле него, и звук этого голоса был так печален и тих, что не мог не проникнуть ему в душу.

— Родерик, — поспешно откликнулся он, — ступай вниз и займись делом. Оставь нас, милый; оставь меня на минуту.

И, словно желая поскорее прекратить эту сцену, он снова нетерпеливо ударил в гонг. Затем последовал приказ спустить в шлюпку Фида и негра и туда же отправить скудный багаж женщин. Когда все распоряжения были выполнены, он с изысканной учтивостью предложил руку миссис Уиллис, провел ее среди изумленных матросов и заботливо проследил, чтобы она вместе со своей питомицей и Уайлдером без помех спустилась в шлюпку. Фид и негр сели на весла. Корсар взмахнул рукой в знак прощания и молча скрылся из глаз тех, кому их освобождение показалось не менее чудесным и фантастическим, чем все события последних недель.

Но в ушах Уайлдера все еще звучали предостережения против возможного нападения на них команды «Дельфина». Он подал нетерпеливый знак матросам проворнее работать веслами и искусно направил шлюпку так, чтобы побыстрее вывести ее из-под пушек разбойников.

Когда они проходили под кормой, с «Дельфина» хрипло окликнули «Стрелу», и над волнами раздался голос Корсара, обращавшегося к капитану Бигналу.

— Я направляю к вам часть приглашенных, — сказал он, — и среди них все святое, что было на моем судне.

Путешествие было коротким; освобожденные пленники не успели даже собраться с мыслями, как настала пора взойти на борт королевского крейсера.

— Господи помилуй! — воскликнул Бигнал, увидев в иллюминатор, что в лодке женщины. — Господи помилуй нас обоих, пастор! Этот безголовый юнец посылает нам пару юбок! Так вот кого распутный нечестивец называет святыми созданиями! Нетрудно догадаться, где он подобрал этих особ, но не волнуйтесь, пастор: кругом одна вода, а без свидетелей можно ненадолго и позабыть о своем сане.

Старый капитан говорил шутливым тоном и, видно, склонен был простить дерзкую выходку младшего офицера. Но, когда на палубе появилась прелестная Джертред, щеки которой еще пылали от пережитого волнения, старик от изумления стал тереть глаза, как будто с облаков действительно спустилось святое существо.

— Ах, бессовестный негодяй! — воскликнул добрый старик. — Совратить такую юную и прелестную девушку! Но что я вижу! Клянусь жизнью, это мой лейтенант! Что это значит, мистер Арк? Времена чудес, кажется, прошли?

Слабый крик, вырвавшийся, казалось, из самого сердца миссис Уиллис, как эхом отозвался в глухом и горьком возгласе капеллана и прервал дальнейшие излияния изумленного Бигнала.

— Капитан Бигнал, — произнес пастор, указывая на трепещущую женщину, которая еле держалась на ногах и, чтобы не упасть, оперлась на руку Уайлдера, — клянусь, вы заблуждаетесь насчет этой дамы. Более двадцати лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз, но я честью своей ручаюсь за ее благородство и чистоту.

— Проводите меня в каюту, — прошептала миссис Уиллис. — Джертред, дитя мое, куда мы попали? Проводите меня куда-нибудь подальше отсюда.

Желание ее было исполнено, и дамы вместе со своими спутниками поспешно укрылись от взоров любопытных зрителей, толпившихся на палубе. Здесь взволнованная женщина несколько оправилась, и ее блуждающий взор вновь упал на кроткие черты капеллана.

— Какая горестная и запоздалая встреча! — сказала она, прижимая к губам его руку. — Джертред, перед тобой тот самый пастор, который обвенчал меня с человеком, некогда бывшим гордостью и счастьем всей моей жизни.

— Не оплакивайте его, — прошептал священник, склоняясь к ней с отеческой нежностью. — Он рано ушел от вас, но смерть его была такова, какую только могли пожелать ему все любившие его.

— И не осталось ничего, чтобы передать потомству славу его доброго имени и память о его доблести. Скажите, Мертон, разве это не суд господень? Не должна ли я смиренно принять все как кару за непокорность воле любящего, хотя и непреклонного родителя?

— Никому не дано прозревать тайны провидения, управляющего Вселенной. Довольно и того, что мы учимся покоряться воле всемогущего, не сомневаясь в его справедливости.

— Но разве мало было отнять одну жизнь? — продолжала миссис Уиллис, задыхаясь от волнения и словно не слушая его увещеваний. — Почему я должна была лишиться всего?

— Опомнитесь, сударыня! Все, что свершилось, свершилось по велению высшей мудрости и, я верю, ради нашего блага.

— Вы правы. Надо забыть эти горькие утраты и думать лишь о собственной судьбе. А вы, мой добрый Мертон, как жили вы все эти годы?

— Я лишь смиренный и безвестный пастырь кочующего стада, — со вздохом ответил капеллан. — Много дальних морей я избороздил и много незнакомых лиц и еще более незнакомых нравов повидал в своих странствиях. Лишь недавно вернулся я из Восточного полушария в края, где впервые увидел свет, и получил разрешение провести месяц на корабле старого товарища.

— Да, да, сударыня, — вмешался Бигнал, растроганный всем услышанным. — Лет пятьдесят прошло с тех пор, как мы вместе бегали мальчишками. В этом плавании мы частенько вспоминаем старину. Я счастлив, что наше общество почтила своим присутствием столь достойная дама.

— Эта дама — дочь покойного капитана и вдова сына нашего старого командира, контр-адмирала де Лэси, — поспешил вмешаться священник, боясь, что простодушный друг его может оказаться нескромным.

— Я знал их обоих; это были храбрые люди и настоящие моряки! Я рад был познакомиться с вашей приятельницей, Мертон, но вдвое счастлив видеть вдову и дочь этих славных офицеров.

— Де Лэси… — взволнованно прошептал нежный голос.

— Я с полным правом могу носить это имя, дитя мое, — подхватила та, которую мы по-прежнему будем называть миссис Уиллис, ласково прижимая к груди плачущую воспитанницу. — Тайна моя неожиданно раскрылась, и хранить ее долее бесполезно. Отец мой был капитаном флагмана. Обстоятельства часто вынуждали его оставлять меня в обществе твоего молодого родственника, чего он никогда бы не допустил, если бы мог предвидеть последствия. А я, зная, что отец мой беден и горд, побоялась ему довериться, ибо девичьему сердцу разлука с любимым страшнее родительского гнева. Этот джентльмен тайно обвенчал нас, и никто из родных не знал о нашем союзе. Смерть… — Голос вдовы прервался, и она знаком попросила капеллана продолжать рассказ.

— Не прошло и месяца, как мистер де Лэси и его тесть пали в одном бою, — негромко продолжал Мертон. — Даже вам, дорогая сударыня, неизвестны горестные подробности их гибели. Я был единственным свидетелем их смерти, ибо в сумятице битвы мне было поручено позаботиться о раненых. Кровь их смешалась, и ваш родитель, благословляя юного героя, сам того не подозревая, благословил своего зятя.

— О! Я обманула этого благородного человека и дорого заплатила за свой обман! — воскликнула вдова в порыве раскаяния. — Скажите, Мертон, он так и не узнал о моем браке?

— Нет. Мистер де Лэси скончался первым, опустив голову на грудь вашего отца, который любил его, как родного сына; но в это время им было не до бесполезных объяснений: другие мысли занимали их.

— Джертред, — глухо сказала гувернантка, — для нас, слабых женщин, покой — лишь в покорности, а счастье — в повиновении.

— Все это прошло, — шептала девушка, обливаясь слезами. — Все прошло и забыто. Я дочь ваша — ваша Джертред, которую вы воспитали.

— Гарри Арк! — воскликнул Бигнал, закашлявшись так сильно, что его слышно было на палубе. Он схватил за руку оцепеневшего лейтенанта и потащил его в сторону со словами: — Какого дьявола, парень! Вы забыли, что о ваших приключениях мне известно столь же мало, сколь премьер-министру о навигации. Почему вы явились сюда на королевском крейсере, вместо того чтобы разыгрывать роль пирата? И откуда у этого сиятельного вертопраха такое благородное общество и такое прекрасное судно?

Уайлдер глубоко вздохнул как человек, который пробудился от приятного сна и неохотно дает увести себя из страны грез, где он готов остаться навеки.

Глава 29

Сперва меня убейте, а потом

Мои продайте кости.

Шекспир, Король Генрих V

Смущенный лейтенант не успел ответить, как они уже вышли на шканцы. Уайлдер сразу отыскал глазами соседний корабль. Судно Корсара было на виду, радуя глаз красотой линий и совершенством пропорций. Но оно уже не стояло на месте: реи были повернуты, паруса надуты ветром, стройный, величественный корпус медленно и грациозно разворачивался. Однако в его движениях незаметно было торопливости: он, видно, вовсе не собирался обращаться в бегство. Наоборот, верхние паруса были свернуты на реях, и матросы спускали на палубу лисель-спирты. Уайлдер отвернулся, внутри у него все похолодело: он хорошо знал, что все эти приготовления делаются перед жестокой битвой.

— Я вижу, что наш сейнт-джеймсский моряк поднял три марселя и убрал бизань, — недовольно проворчал Бигнал. — Видно, он уже запамятовал, что обедает у меня и что в списке офицеров нашего флота мое имя стоит в начале, а его — в конце. Но, надеюсь, его аппетит напомнит ему о нас в обеденное время. Между прочим, ему не мешало бы вывесить флаги из уважения к старшему по званию; это ничуть не унизило бы его дворянскую честь. Но, клянусь богом, Генри Арк, он прекрасно справляется со своими реями! Уверяю вас, у него на борту есть какой-то настоящий парень, приставленный к нему нянькой в качестве первого помощника; увидите, как он начнет хвастать во время обеда: «мое судно то, да мое судно се», «у меня такого не бывает»… Ну что, прав я? Его помощник — бывалый моряк?

— Капитан этого судна знает морское дело как никто, — возразил Уайлдер.

— Как бы не так! Вы, наверно, толковали с ним на эту тему, и он перенял некоторые маневры «Стрелы». Я не глупее других и сразу вижу, в чем секрет!

— Уверяю вас, капитан Бигнал, считать этого удивительного человека невежественным просто опасно.

— Да, теперь я тоже начинаю его понимать! Молокосос, видно, шутник и вздумал позабавиться над моряком, как он считает, старой школы. Не правда ли, сэр? Ему, видно, не впервой пробовать соленой водички.

— Он настоящий сын моря и уже более тридцати лет плавает по волнам.

— Вот тут-то, Генри Арк, вы дали себя провести! Он сам сказал мне, что ему только завтра исполнится двадцать три года.

— Он обманул вас, сударь, даю вам в этом слово.

— Сомневаюсь, мистер Арк, это не так-то просто в мои годы. Шесть десятков лет прибавляют человеку мозгов. Может, я и недооценил знания этого молодца, но что касается его возраста, тут ошибки быть не может… Однако куда, к чертям, его несет? Или для обеда на военном корабле необходимо, чтобы благородная матушка повязала ему слюнявчик?

— Смотрите! Он и вправду уходит! — радостно вскричал Уайлдер.

— Если я еще отличаю корму от носа, то вы правы. Послушайте, Арк, я хочу дать урок этому вертопраху и научить его уважать старших; пусть нагуляет аппетит к обеду. Видит бог, я заставлю их попрыгать! Пусть сообщит об этом маневре в очередных донесениях по начальству… Брасопьте задние реи, сударь! Если юному вельможе пришла охота затеять морские гонки, то пусть не обижается, что мы согласились в них участвовать.

Начальник вахты исполнил приказание, и минуту спустя «Стрела» тоже двинулась вперед, в направлении, прямо противоположном «Дельфину». Старик был в восторге от принятого решения и шумно изъявлял свое удовольствие, то и дело разражаясь веселым, громким смехом. Он был так доволен своей шуткой, что совершенно позабыл о самом главном, что занимало его, и вспомнил о продолжении разговора лишь тогда, когда быстро бегущие, каждый своим курсом, суда значительно отдалились друг от друга.

— Пусть запишет это в свой судовой журнал, — кипятился старик, возвратившись на то место, где все еще стоял Арк. — Мой кок не умеет приготовлять лягушек, но кто хоть раз отведал его стряпни, знает, что такого повара поискать! Клянусь богом, теперь им придется попыхтеть, чтобы нас догнать. Но как вы-то попали на его судно? Ведь я еще ничего об этом не знаю.

— После моего последнего к вам письма я потерпел кораблекрушение.

— Как! Неужели этот красный джентльмен угодил-таки наконец в лапы Дэви Джонса^[592]?!

— Несчастье произошло с бристольским кораблем, на котором я служил чем-то вроде агента пиратов… Смотрите, он медленно, но верно продолжает идти к северу.

— Не обращайте внимания па повесу, пусть нагуливает аппетит! Значит, вас подобрал крейсер его величества «Антилопа». Теперь все понятно: старому моряку только дайте курс и компас, он и в самую темную ночь найдет свой порт. Но почему этот мистер Хауард сделал вид, что не знает вашего имени, увидев его в списке моих офицеров?

— Не знает? Сделал вид, что не знает? Может быть…

— Не продолжайте, мой храбрый друг, не продолжайте, — прервал Уайлдера его заботливый, но желчный начальник. — Мне самому доводилось переносить унижения; но мы выше этого. Тот, кто заслужил офицерский патент тем, что честно трудился, не должен этого стыдиться. Черт возьми, я однажды целую неделю кормил такого же выскочку, а когда встретил его в Лондоне, он отвел глаза в сторону и стал пялиться на какую-то церковь — можно было подумать, что щенок что-нибудь смыслит в архитектуре. Забудьте об этом, Гарри! Уверяю вас, мне приходилось бывать в худших переделках.

— На его судне меня знали под вымышленным именем, — с трудом выговорил Уайлдер. — Даже дамы, спасшиеся вместе со мной с затонувшего судна, не знают, кто я такой.

— Вы предусмотрительны! Значит, не дворянская спесь помешала юному вертопраху узнать вас… А, вот и мистер Фид! Рад вас видеть снова на «Стреле».

— Я, ваша честь, позволил себе эту смелость и уже поздравил самого себя, — ответил марсовый. — Хороша та посудина, и капитан храбрец, и команда крепкая, но на мой вкус, если уж речь идет о моем добром имени, лучше плавать на судне, где не боятся предъявить судовые документы, коли понадобится.

Краска то приливала, то отливала на лице Уайлдера, глаза его бегали по сторонам, стараясь не встречаться с недоумевающим взглядом его старого друга.

— Я, кажется, не совсем понял, о чем он говорит. На королевском флоте каждый офицер, от капитана до боцмана, непременно берет в море патент, удостоверяющий его звание, иначе он рискует оказаться в неловком положении: его могут принять за пирата.

— Вот-вот, сэр, это я и хотел сказать. Но ваша честь — человек образованный и более привычны подбирать слова; мы с Гвинеей часто обсуждали это дело и не раз сильно призадумывались, капитан. «Представь, — говорю я, бывало, — что ихнее судно сталкивается с фрегатом его величества и дело доходит до драки; что же, — говорю, — нам делать при таком везении? «— «Как что? — отвечает негр. — Будем, говорит, стоять у пушек подле мистера Гарри». Я не спорю, конечно, но, не в обиду мистеру Гарри и вашей чести, осмелюсь добавить, что, по моему слабому разумению, куда сподручнее быть убитым на честном фрегате, нежели на палубе разбойничьего судна.

— Разбойничьего? — воскликнул командир, выпучив глаза и раскрыв рот.

— Капитан Бигнал, — начал Уайлдер, — я очень виноват перед вами за то, что так долго молчал, но, когда вы услышите мой рассказ, вы, может быть, поймете и простите меня. Судно там, на горизонте, принадлежит знаменитому Красному Корсару… Нет, погодите, заклинаю вас добрым расположением, которое вы всегда мне выказывали, не судите меня, не выслушав до конца…

Проникновенные слова Уайлдера, сказанные мужественным и серьезным тоном, заставили все более распалявшегося вспыльчивого старика сдержать свой гнев. Он молча и внимательно выслушал краткую, но ясную повесть о приключениях своего лейтенанта, и не успел еще наш герой закончить свой рассказ, как бравый моряк уже почти разделял признательность юноши и те истинно благородные чувства, которые помешали тому предать человека, поступившего с ним так великодушно. Во время рассказа с уст Бигнала изредка срывались крепкие словечки, но большей частью ему удавалось сдерживать свои чувства.

— Это поистине замечательно! — воскликнул он, когда Уайлдер кончил рассказ. — Чертовски жаль, что этот главный парень такой ужасный негодяй. Но, Гарри, мы все равно не можем дать ему уйти: наш моральный долг и преданность закону запрещают это. Необходимо повернуть судно и пуститься за ним в погоню. Если слова убеждения не помогут, то я не вижу иного лекарства, чем хорошая взбучка.

— Боюсь, что это наш долг, сэр, — со вздохом ответил молодой человек.

— Это вопрос принципа. Значит, болтливый щенок, которого он прислал ко мне, — вовсе не капитан? Но видом и манерами он похож на джентльмена, тут уж меня не обманешь. Я убежден, что бездельник из хорошей семьи, иначе он бы не сумел так ловко играть роль шалопая. Надо скрыть его имя, чтобы не повредить его друзьям. Столпы аристократического общества, хоть они и обветшали и потрескались, все же опора трона, и нам негоже выставлять напоказ черни их слабости и недостатки.

— «Стрелу» посетил сам Корсар, собственной персоной.

— Красный Корсар — на моем судне, рядом со мной! — в ужасе завопил старый моряк. — Вам угодно смеяться надо мной, пользуясь моею добротой!

— Я вам слишком обязан, чтобы позволить себе такую дерзость. Но клянусь, сударь, это был он сам.

— Это поразительно! Необыкновенно! Просто чудо! Признаюсь, маскарад его был удачен, раз он сумел обмануть такого физиономиста, как я. Где же косматые бакенбарды и громовой голос? Я вовсе не видел перед собой безобразное чудовище, каким его изображают.

— Все это лишь слухи, приукрашенные молвой. Боюсь, сэр, что самые страшные из наших пороков слишком часто скрываются под приятнейшей внешностью.

— Он и ростом-то не очень велик.

— Да, но в этом стройном теле таится душа исполина.

— И вы считаете, что это то самое судно, которое атаковало нас на мартовское равноденствие?

— Я уверен в этом.

— Послушайте, Гарри, ради вас я готов проявить великодушие к этому негодяю. Однажды ему удалось ускользнуть, когда в бурю мы потеряли грот-мачту, но сейчас море спокойно и дует свежий попутный ветер, — погоде можно довериться. Он в моих руках, стоит только захотеть. Да, сказать по правде, я не замечаю, чтобы он так уж стремился уйти.

— Боюсь, что вы правы, — подтвердил Уайлдер, невольно выдавая свои тайные мысли.

— Сражаться он не может, так как не имеет ни малейших шансов на победу, но, если он действительно не таков, каким я его считал, попробуем вступить в переговоры. Согласны ли вы сообщить ему мои условия? Или он может пожалеть о своем великодушии?

— О, я ручаюсь, слово его твердо! — с жаром воскликнул Уайлдер. — Прикажите дать пушечный выстрел с подветренной стороны. Пусть сигналы будут дружественными — поднимите флаг перемирия: я готов идти на любой риск, лишь бы снова вернуть его людям.

— Клянусь богом, это истинно христианский поступок, — сказал капитан после короткого раздумья. — И хотя за этот подвиг нам теперь не получить дворянства здесь, на земле, но, пожалуй, на небесах мы обеспечим себе лучшие места.

Великодушный капитан может показаться кое-кому нерасчетливым мечтателем, но, как бы то ни было, приняв решение, он вместе с лейтенантом ревностно взялся за его выполнение. Руль был повернут по ветру, и, когда судно разворачивалось, из подветренного носового порта вырвался столб пламени, сигнализируя о дружественных намерениях и извещая встречное судно, что командование хочет вступить с ним в переговоры. В ту же минуту эмблема Англии была спущена, и на верхушке мачты появился небольшой белый флаг. После подачи сигналов наступило тревожное ожидание, но не надолго. По борту пиратского корабля расплылось облако дыма, и затем до слуха офицеров донесся глухой звук ответного выстрела. Высоко над кораблем, словно крыло голубки, затрепетал такой же белый четырехугольник. Но там, где обыкновенно вывешивают национальный флаг военного корабля, не было никакого флага.

— У парня хватило скромности встретить нас пустым флагштоком, — заметил Бигнал, считая это признаком, предвещающим успех переговоров.

— Мы подойдем поближе и спустим для вас шлюпку.

«Стрелу» повернули на другой галс и подняли добавочные паруса для ускорения хода. Когда судно приблизилось меньше чем на пушечный выстрел, Уайлдер предложил остановиться, чтобы их действия не были истолкованы как враждебные. На море спустили шлюпку, на носу укрепили белый флаг парламентера и доложили лейтенанту, что все готово для отправления.

— Сообщите ему о превосходстве наших сил, мистер Арк, ибо он человек разумный и сам увидит, насколько мы сильнее, — заключил капитан, в сотый раз повторив пространные наставления. — Если он примет мои условия, можете обещать ему, что прошлое будет забыто; во всяком случае, скажите, что я употреблю все усилия, чтобы добиться полного помилования, хотя бы для него лично… Ну, с богом, мой мальчик! Смотрите не проговоритесь о том, как нас потрепало в мартовской стычке… Право, все дело в этом ужасном ветре… Ну, до свиданья, желаю успеха.

Не успел он кончить, как шлюпка отвалила, и последних наставлений Уайлдер уже не слышал.

Наш герой имел достаточно времени, чтобы поразмыслить над необычным поручением, ибо судно находилось довольно далеко и путешествие оказалось продолжительным. Порой его охватывала легкая тревога и неуверенность в разумности своего поступка, но эти мысли всякий раз отступали при воспоминании о благородстве и возвышенных чувствах человека, которому он вручал свою судьбу. Несмотря на сложность и опасность положения, он, как истый моряк, влюбленный в свое дело, невольно залюбовался судном Корсара. Идеальная правильность рангоута, благородная чистота линий судна, когда оно, точно морская птица, грациозно неслось по волнам, послушное ровному дыханию пассатов, стройные мачты на фоне синего неба, оплетенные причудливым кружевом снастей, — все это не укрылось от взора человека, который не только умел оценить порядок на корабле, но и восхищался его красотой.

Подобно художнику, привыкшему близко и пристально созерцать лучшие памятники древнего искусства, моряк, который сжился со своим кораблем, приобретает вкус тонкий и совершенный; этот вкус позволяет ему видеть недостатки, неприметные для менее острого глаза, и усиливает наслаждение от зрелища плывущего корабля, ибо разум и чувства сливаются здесь воедино. Вот в чем секрет непонятной для жителей суши могучей и таинственной связи моряка с его кораблем, который он любит, как близкого друга, и гордится его стройными мачтами, словно красотой возлюбленной. Это его дом, его святая святых, предмет его гордости и преклонения. Быстроходностью и маневренностью в сражениях, среди бурь и опасных мелей судно может оправдать или, наоборот, обмануть ожидания моряка, и так создаются легенды о счастливых или несчастливых кораблях, хотя свойства эти чаще объясняются искусством тех, кто ими командует, чем особенностями конструкции. Но в глазах моряков лавры победы и позор поражения принадлежат одному лишь кораблю; и если рейс оказывается неудачным, то это объявляют случайностью, не свойственной данному судну, как будто у машины есть своя воля и она управляется сама собой.

Уайлдер был далек от слепого суеверия простых матросов, но в полной мере разделял их любовь к морю и кораблю. И сейчас, когда перед ним предстало прекрасное судно, по чести достойное быть названным жемчужиной океана, это чувство возникло в душе его с такой силой, что на мгновение он позабыл о своем щекотливом и рискованном поручении.

— Стоп, ребята! — скомандовал он, делая знак остановить шлюпку. — Суши весла!^[593] Мистер Фид, ты когда-нибудь видел более стройные мачты и лучше пригнанные паруса?

Фид, который был загребным, взглянул через плечо, сунул за щеку порцию жвачки размером с орудийный пыж и, как всегда, бойко ответил:

— Готов сказать кому угодно, — начал он, — бандиты они или честные люди, но я, как вернулся на «Стрелу», сразу объявил товарищам, что такого легкого да податливого рулевого колеса, как у этого «Дельфина», не найдешь ни на одном корабле, хоть месяц торчи в Спитхеде. Снасти на нем затянуты, как корсет на девичьей талии, блоки аккуратные и сидят на своих мачтах, словно глазки на хорошеньком личике. Вон те снасти продернуты через фор-брас-блок рукой некоего Ричарда Фида, а Гвинея уже позаботился о грот-мачте; хоть он и негр, но скажу, что сделано все в лучшем виде.

— Чудесное судно! Всем хорошо… — с глубоким вздохом сказал Уайлдер. — А ну, навались на весла, ребята! Дружней! Ведь мы не затем здесь, чтобы мерить глубину океана!

При этом напоминании люди взялись за весла, и минуту спустя шлюпка подлетела к судну. Ступив на палубу, наш герой приостановился, не решаясь идти дальше под злобными и угрожающими взглядами матросов; однако присутствие самого Корсара, с обычным для него надменным и повелительным видом стоявшего на корме, подбодрило Уайлдера; он двинулся вперед, и заминка была настолько мгновенной, что ее никто не заметил. Но не успел он открыть рот, как Корсар знаком предложил ему молчать и пригласил следовать за ним в каюту.

— Команда начинает кое-что подозревать, мистер Арк. — Корсар сделал ударение на имени гостя. — Подозрения эти усиливаются, но пока они еще очень смутны. Люди недовольны маневрами обоих судов, и есть голоса, которые втихомолку распускают слухи, не слишком для нас благоприятные. Вы поступили неосторожно, возвратившись к нам, сэр.

— Я пришел по приказу своего командира, под защитой белого флага.

— Мы не очень-то считаемся с общепринятыми законами и обычаями и можем не признать ваших прав в этой новой роли парламентера; но если вы явились с поручением, то, полагаю, оно адресовано мне.

— Конечно. Однако мы не одни, капитан Хайдегер.

— Мальчик в счет не идет, он мне слепо предан.

— Но мое поручение я хотел бы сообщить лично вам.

— Повторяю, Родерик нем, как мачта, — спокойно и решительно ответил Корсар.

— Как вам угодно. Командир того фрегата, офицер флота его величества, именем нашего всемилостивейшего короля Георга Второго приказал передать вам следующие условия: вы сдадите корабль в полной сохранности, со всем провиантом, вооружением и боеприпасами; в таком случае он согласен взять десять заложников из числа матросов и, кроме того, одного из офицеров; остальные могут либо поступить на королевскую службу, либо идти на все четыре стороны и подыскать себе более достойное или хотя бы менее опасное занятие.

— Вот уж поистине царское великодушие! Наверно, мне следует преклонить колена и целовать палубу у ног того, чьи уста возгласили эту милость!

— Я лишь повторяю слова моего командира, — краснея, продолжал Уайлдер. — Он обещает также употребить все свое влияние, чтобы добиться прощения для вас лично при условии, что вы покинете море и перестанете называть себя англичанином.

— Последнее я уже сделал. Но осмелюсь спросить, чем вызвана подобная снисходительность к человеку, давно объявленному вне закона?

— Капитану Бигналу известно, сколь великодушно вы отнеслись к его офицеру и с какой учтивостью приняли вдову и дочь его старинных сослуживцев. Он считает, что молва несправедлива к вам.

Страшным усилием воли Корсару удалось подавить радостное волнение, но он продолжал с полным спокойствием и невозмутимостью.

— Значит, он был обманут? — спросил он, видимо, желая продлить разговор.

— Да, и готов признать свою ошибку. Сообщив властям об этом всеобщем заблуждении, он рассчитывает добиться для вас обещанной амнистии за прошлые проступки и питает надежду на более светлое будущее.

— Но неужели ради того, чтобы доставить ему удовольствие, я должен резко изменить свою жизнь, покинуть стихию, необходимую мне, как воздух, и — самое главное — отказаться от величайшей привилегии называть себя британцем? Может быть, у него есть и иные мотивы?

— Да. Вот сведения о наших силах; если угодно, можете собственными глазами убедиться, что сопротивление бесполезно. Он надеется, что это заставит вас принять его условия.

— А вы как считаете? — с ударением спросил Корсар, взяв в руки бумагу. — Впрочем, — поспешно добавил он, глядя в серьезное лицо собеседника, — прошу прощения за неуместные шутки!

Он быстро пробежал глазами бумагу, обнаружив признаки некоторого интереса к отдельным ее пунктам.

— Теперь вы убедились, что я не зря уверял вас в превосходстве наших сил? — спросил Уайлдер, видя, что тот поднял глаза.

— Да.

— Осмелюсь спросить, каков будет ваш ответ?

— А что подсказывает вам сердце? Ведь это предлагает другой?

— Капитан, — с чувством сказал Уайлдер, — не скрою, что, если бы я мог сам предлагать условия, они были бы иными; но, как человек, хранящий воспоминания о вашем великодушии, как человек, который и врага не вынудил бы совершить бесчестный поступок, я умоляю вас согласиться. Простите мою смелость, но, узнав вас ближе, я уверился, что ваше положение не приносит вам ни славы, ни внутреннего удовлетворения и что вы сами это понимаете.

— Вот уж не думал, что в вашем лице встречу такого искусного адвоката! Вы хотите сказать что-либо еще, сэр?

— Нет, — печально ответил огорченный юноша.

— О, ему есть что сказать! — проговорил рядом тихий, взволнованный голос. — Он еще и наполовину не выполнил своего поручения, если только не забыл о священном долге парламентера!

— Мальчик часто грезит наяву, — вмешался Корсар, криво улыбаясь, — и облекает в слова свои неясные мечты.

— Это вовсе не неясные мечты, — смело возразил Родерик окрепшим голосом. — Мистер Уайлдер, если вам дороги его покой и счастье, не оставляйте его! Напомните ему о прославленном имени его предков, о его юности, о нежном и невинном существе, которое он так пламенно любил когда-то и перед чьею памятью благоговеет даже теперь. Скажите ему обо всем этом, ведь вы умеете быть красноречивым, и, клянусь жизнью, его слух и сердце раскроются навстречу вашим словам!

— Этот ребенок сошел с ума!

— Нет, я в своем уме! А если и потерял рассудок, то от преступлений и опасностей, которые окружают тех, кого я люблю. О, мистер Уайлдер, не оставляйте его! С тех пор как вы появились среди нас, он снова стал похож на того, кем был когда-то. Уберите это свидетельство вашей силы, угрозы принесут только вред. Говорите с ним как друг: посланец врага — вы не добьетесь ничего. Вам еще незнаком неукротимый нрав этого человека. Спорить с ним — все равно что попытаться остановить поток. Скажите что-нибудь, не медлите, пока глаза его потеплели.

— Это от жалости мешается твой разум, дитя мое.

— Если бы мой разум всегда был так ясен, как сейчас, Уолтер, никому не пришлось бы говорить с тобой вместо меня. Ты бы не был глух к звуку моего голоса и прислушался бы к моим словам. Почему вы молчите, Уайлдер? Одно ваше слово может его спасти!

— Уайлдер, этот ребенок запуган количеством ваших пушек и людей. Он боится гнева вашего венценосного владыки. Уходите! Дайте ему место в вашей шлюпке и поручите милости вашего капитана.

— Нет! Нет! — вскричал Родерик. — Я не оставлю тебя! Я не хочу, не могу, не в силах тебя покинуть! Ты один у меня в целом свете!

— Да, — продолжал Корсар, чье деланное спокойствие перешло теперь в грустную задумчивость, — лучше всего, если он уйдет с вами. Вот мешок золота; поручите мальчика заботам замечательной женщины, которая уже печется о существе почти столь же беспомощном, хотя, быть может, и менее…

— … греховном!.. Не бойся произнести это слово, Уолтер! Я заслужил его и выслушаю без дрожи. Взгляни, — продолжал Родерик, взяв в руки увесистый мешок и с презрительной улыбкой подняв его над головой, — я могу выбросить золото, но узы, соединяющие нас, неразрывны.

При этих словах юноша подошел к открытому окну. Раздался всплеск, и сокровища, достаточные, чтобы на всю жизнь обеспечить скромное существование человека, исчезли под водой. Уайлдер поспешно повернулся, чтобы смягчить гнев Корсара; но в чертах предводителя разбойников он не прочитал ничего, кроме жалости.

— Родерик был бы плохим казначеем, — сказал он. — Однако еще не поздно вернуть его друзьям. Золото — это поправимая потеря, но, если что-нибудь случится с мальчиком, я никогда себе этого не прощу.

— Тогда не отпускайте его от себя, — прошептал Родерик, чья энергия, казалось, иссякла. — Идите, мистер Уайлдер, шлюпка ждет вас. Здесь вы ничего больше не добьетесь.

— Боюсь, что ты прав, — ответил наш герой; в продолжение всего разговора он не переставал с участием смотреть на мальчика, — очень боюсь, что ты прав. Но я лишь исполнил приказ и теперь должен отвезти ответ.

Корсар взял его под руку и подвел к такому месту, откуда видна была палуба. Указав на рангоут и на малое количество поднятых парусов, он сказал просто:

— Вы моряк, сударь, судите же сами о моих намерениях. Я не ищу встречи, но и не уклонюсь от нее.

Глава 30

… Благое небо,

Приблизь тот день, когда с врагом отчизны

Ты на длину меча меня сведешь,

И, если он тогда избегнет смерти,

Прости его!

Шекспир. Макбет

— Вы привезли согласие Корсара? Он счастлив принять мои предложения? — такими шумными восклицаниями встретил своего посланца капитан «Стрелы».

— Я не добился ничего, кроме прямого отказа.

— А он читал бумагу? Не может быть, чтобы вы упустили из виду столь важный документ.

— Я не упустил ничего, что мне подсказывала самая искренняя забота о его судьбе, капитан Бигнал. Но, несмотря ни на что, он отказывается принять ваши условия.

— Может быть, он воображает, что у нас поврежден рангоут, и надеется ускользнуть на своем быстрокрылом паруснике?

— Разве это походит на бегство? — спросил Уайлдер, указывая на обнаженные мачты неподвижно стоящего «Дельфина». — Единственное, чего я смог добиться, — это обещания, что он не начнет первым.

— Какое великодушие, черт возьми! Этот юнец просто заслуживает награды за скромность! Он, видите ли, не хочет подставлять своих разбойников под пушки английского военного корабля из почтения к флагу его величества. Что ж, когда он предстанет перед судом, это будет сочтено смягчающим обстоятельством… Довольно глупых шуток! Поставьте людей к пушкам и поверните судно на другой галс, а то он еще, чего доброго, пришлет шлюпку проверять наши патенты.

— Капитан Бигнал, — начал Уайлдер, отводя своего командира подальше от матросов, которые могли их услышать, — надеюсь, вы сами были свидетелем моей беспорочной службы и беспрекословного подчинения вашим приказам. Если прошлые заслуги дают мне смелость подать совет столь опытному человеку, как вы, то я умоляю вас немного подождать.

— Подождать! Неужели Гарри Арк колеблется исполнить свой долг и принять вызов врага своего государя и всего рода человеческого?

— Вы меня не поняли, сэр. Я колеблюсь потому, что не хочу запятнать наш флаг, а вовсе не из желания избежать схватки. Наш враг — мой враг — отлично знает, что, попади он к нам в плен, мы добротой отплатим ему за его благородство. Но мне нужно время, капитан, чтобы подготовиться к бою, который потребует напряжения всех сил, ибо не дешево достанется нам эта победа.

— А если он ускользнет…

— Клянусь, что он не сделает и попытки ускользнуть! Я знаю и этого человека и боеспособность его людей. Получасовая отсрочка даст нам возможность подготовиться, не роняя достоинства и не греша против благоразумия.

Старый моряк с большой неохотой дал уговорить себя и еще долго ворчал под нос, что для британского военного корабля позор не напасть на знаменитого пирата и не разбить его единым ударом. Уайлдер позволил ему брюзжать сколько душе угодно, а сам занялся наиболее важными из своих непосредственных обязанностей.

Снова был дан сигнал боевой тревоги, и команда поднялась с той радостной готовностью, с которой моряки встречают все превратности своего бурного ремесла. Впрочем, дел осталось немного, так как основные приготовления были закончены еще к первой встрече судов, а сейчас начались последние зловещие приготовления к бою. Но вот все готово: канониры стоят у орудий, матросы — у брасов, офицеры — у своих батарей; задние реи обрасоплены, и судно снова движется вперед.

Все это время «Дельфин» лежал в дрейфе на расстоянии полумили, не подавая признаков жизни и не проявляя ни малейшего интереса к явно враждебным действиям соседа. Однако, когда «Стрела», подгоняемая ветром, ускорила бег, второе судно развернулось против ветра и на всех парусах двинулось навстречу ветру. Над «Стрелой» вновь реял спущенный было во время переговоров флаг, победоносно пронесенный сквозь бури и опасности бесчисленных сражений. Но флагшток врага был по-прежнему пуст.

Так оба судна, словно свирепые морские чудовища, сближались, набирая скорость, и зорко следили за каждым движением противника, стараясь скрыть от него свой следующий маневр. Озабоченность Уайлдера наконец передалась простодушному командиру «Стрелы», и теперь тот, как и его лейтенант, решил действовать не спеша, со всяческой осторожностью.

До сих пор день был безоблачен, и никогда еще лазурный свод, осенявший бескрайние равнины океана, не сиял такой яркой синевой, как небеса над головами наших храбрых моряков. Но вдруг природа словно возмутилась их кровавыми замыслами: зловещие черные тучи затянули горизонт, соединив небо с океаном в стороне, противоположной той, откуда дул ветер. Эти грозные признаки не ускользнули от внимания матросов враждующих судов, но опасность, казалось, была еще слишком далеко, чтобы отвлечь их от предстоящего сражения.

— С запада надвигается шквал, — проговорил многоопытный и осторожный Бигнал, указывая на эти первые приметы, — но мы успеем справиться с пиратом и привести все в порядок прежде, чем шторм поглотит ветер и обрушится на нас.

Уайлдер согласился, ибо к этому времени в душе его также заговорила профессиональная гордость и благородное соперничество взяло верх над добрыми чувствами.

— Корсар убирает все верхние паруса! — воскликнул юноша. — Он, видно, тоже не доверяет погоде.

— Мы этого не сделаем, а он пожалеет об этом, когда попадет под огонь наших батарей. Но клянусь Георгом, нашим королем, судно у него отличное! Прикажите поставить грот, сэр. Поторапливайтесь, а то мы и к ночи не настигнем разбойника.

Приказание было выполнено, и «Стрела» рванулась вперед, ускорив бег, словно живое существо, подгоняемое страхом или надеждой достигнуть желанной цели. К этому времени королевский фрегат обошел противника с наветренной стороны, причем пират не сделал ни малейшей попытки помешать ему занять эту выгодную позицию. Напротив, «Дельфин» продолжал убирать верхние паруса, всячески стараясь облегчить гордо вознесенные мачты и обеспечить устойчивость судна при ударе шквала. И все же, по мнению Бигнала, расстояние, разделявшее их, было еще слишком велико, чтобы начать сражение; а между тем противник все уходил вперед с такой быстротой, что это грозило оттянуть решающую минуту или вынудить старого капитана поднять столько парусов, что в них можно будет заблудиться в дыму и суматохе боя.

— Что ж, раз он, по вашим словам, человек самолюбивый, то постараемся задеть его гордость, сэр, — сказал старик. — Дать пушечный выстрел с подветренной стороны и показать ему эмблему его государя!

Однако гром пушечного выстрела, так же как и появление еще трех английских флагов на всех трех мачтах «Стрелы», не произвели, казалось, ни малейшего впечатления на противника: судно Корсара продолжало идти взятым курсом, порой поворачиваясь навстречу ветру, затем отклоняясь в подветренную сторону, точно это на самом деле был дельфин, лениво играющий в соленых волнах и сворачивающий с пути, чтобы понюхать ветер.

— Он остается безучастен ко всем законным и общепринятым приемам ведения войны, — сказал Уайлдер, убедившись в равнодушии, с которым был встречен их вызов. — Тогда пусть заговорят пушки.

С борта, повернутого в сторону удаляющегося «Дельфина», раздался пушечный выстрел. Железный гонец пронесся над морем, легко перескакивая с волны на волну, просвистел над кораблем и обрушился в воду, не причинив ему никакого вреда и лишь окутав палубу легким облаком брызг и пены. За первым выстрелом последовали второй и третий, но Корсар по-прежнему не обращал на них ни малейшего внимания.

— В чем дело? — воскликнул с досадой Бигнал. — Заговоренный он, что ли? Все наши ядра пролетают мимо! Фид, неужели вы не можете вступиться за честь нашего флага во славу всех честных людей? Ну-ка, развяжите язык вашей любимой старушке; в былые времена она певала на славу.

— Рад стараться, сэр! — услужливо откликнулся Ричард, которого капризная судьба вновь вернула к его любимому детищу. — А ну-ка, посторонитесь, ребята, и дайте болтушке вставить словечко.

Сказав это, Ричард спокойно прицелился, собственной рукой неторопливо поднес фитиль и с невозмутимым видом послал в сторону своего недавнего сообщника ядро, прибавив: «Прямо в точку». Последовала минута напряженного ожидания, и взлетевшие в воздух обрывки снастей показали, что выстрел прорвал на «Дельфине» паутину такелажа.

В ту же минуту с «Дельфином» произошло поистине волшебное превращение. Длинная лента светлого холста, которым искусно были затянуты пушки по всему борту, мгновенно исчезла, словно птица взмахнула крылом, и на ее месте открылась широкая кроваво-красная перевязь, зияющая жерлами орудий. Флаг того же дерзкого цвета взвился на корме, и темная масса его вызывающе затрепетала на верхушке флагштока.

— Вот он, мерзавец, во всей красе! — взволнованно вскричалБигнал.

— Взгляните: он сбросил маску и показал свой истинный цвет; вот откуда его знаменитое прозвище. К орудиям, ребята! Пират больше не шутит!

Не успел он договорить, как столб яркого пламени вырвался из кровавой ленты, один вид которой нагонял страх на суеверных моряков; за первым выстрелом грянули другие из дюжины орудий. Внезапный пугающий переход от полного бездействия и равнодушия к решительным военным действиям произвел сильное впечатление на сердца даже самых храбрых матросов королевского крейсера. На мгновение все словно застыли в растерянности; но вот с шумом упали первые капли страшного чугунного ливня, и воздух наполнился свистом. Стоны раненых смешивались с громом взрывов, с треском лопающихся досок, рвущихся канатов, с шумом разлетающихся блоков и военного снаряжения. У Корсара были меткие канониры. Но изумление и замешательство длились не более мгновения. Англичане быстро и мужественно оправились от пережитого испуга и с громким криком дали ответный залп.

За первыми выстрелами последовала длительная канонада, и началось морское сражение по всем правилам. Горя желанием приблизить исход боя, суда сходились все ближе и ближе, пока две шапки дыма, нависшие над их мачтами, — зловещий символ войны — не слились в единое облако, нарушившее ясность и покой окружающей природы. Яростные выстрелы следовали непрерывной чередой. Враги с одинаковым рвением стремились уничтожить друг друга, однако поведение двух экипажей резко различалось между собой: каждый залп с военного корабля сопровождался громкими, ликующими криками, в то время как матросы Корсара делали свое кровавое дело в ожесточенном молчании.

В пылу и шуме сражения даже старый Бигнал почувствовал, как кипит в его жилах охладевшая было с годами кровь.

— Парень знает свое дело! — с досадой воскликнул он, оглядев свое судно и увидев рваные паруса, разбитые реи, пошатнувшиеся мачты — свидетели меткости врага. — Если бы он сражался за короля, это был бы настоящий герой!

Но к этому времени положение стало настолько критическим, что было не до разговоров. Уайлдер лишь с удвоенным усердием подгонял людей, торопя их выполнять жестокий и тяжкий долг. Суда неслись теперь по ветру, держась рядом и не отставая друг от друга. Яркие вспышки пламени ежеминутно пронизывали густые клубы дыма, и в их неверном свете на мгновение возникали лишь контуры мачт да силуэты судов. Так прошло немало времени, хотя для сражающихся оно пролетело, как единый миг, как вдруг на «Стреле» заметили, что фрегат не повинуется рулю с той легкостью, что необходима в бою. Это важное обстоятельство было тотчас же доложено Уайлдеру, а тот сообщил об этом своему командиру. Надо было спешно выяснить причины и предупредить последствия этого неожиданного осложнения.

— Взгляните! — воскликнул Уайлдер. — Паруса повисли, как тряпки.

— Прислушайтесь, — ответил более опытный капитан. — Гром наших пушек заглушает небесная канонада. Начинается шквал. Скомандуйте лево руля, сэр! Надо вывести судно из этого дыма. Лево руля!

Но ленивое судно и не думало повиноваться людям, которые горели нетерпением ускорить его бег. Бигнал, окружавшие его офицеры и матросы прилагали все усилия, чтобы заставить судно двигаться с той быстротой, какой требовали обстоятельства, между тем как орудийная прислуга и канониры продолжали вести огонь и сеять смерть и разрушение. Пушки гремели не переставая, заглушая все вокруг, хотя порой сквозь шум канонады можно было безошибочно различить зловещие грозовые раскаты. Но тщетно старались моряки разглядеть, что происходит в природе, — зрение было бессильно помочь слуху: рангоут, мачты, паруса, — все потонуло в клубящемся тумане, который плотным белым облаком заволок небо и море.

— Я никогда еще не видывал, чтоб дым так заволакивал палубу, — сказал Бигнал, не в силах скрыть свою тревогу. — Лево руля, сэр! Клянусь небом, разбойники бьются не на жизнь, а на смерть!

— Мы победили! — раздался вдруг голос второго лейтенанта, который, отирая кровь с лица, стоял около орудия. Его сильно ранило обломком, и, занятый своей раной, он не заметил, что погода изменилась. — Его пушки молчат: вот уже целая минута, как оттуда не раздалось ни единого выстрела.

— Благодарение богу, мы расправились с мерзавцами! Трижды ура в честь побе…

— Постойте, сударь! — решительно прервал Уайлдер преждевременные изъявления восторга своего командира. — Клянусь жизнью, дело еще не кончено. Пушки его молчат, это верно, но взгляните: дым постепенно рассеивается, и если мы тоже прекратим огонь, то через мгновение увидим, что произошло.

Слова его были прерваны громкими возгласами радости — матросы, стоявшие у орудий, хором кричали, что пират бежит. Однако ликование, вызванное этим мнимым доказательством их превосходства, было непродолжительно, и разочарование оказалось жестоким. Яростная вспышка молнии прорезала густую шапку дыма, нависавшую над их головами, а за нею последовал такой страшный удар грома, который мог бы заглушить залп из пятидесяти орудий.

— Отзовите людей от пушек и займитесь парусами, — тихо сказал Бигнал, и неестественная сдержанность его голоса только подчеркнула серьезность положения.

Уайлдер не замедлил повторить команду. Люди отходили от орудий, точно гладиаторы, покидающие арену цирка: одни — обессиленные, истекающие кровью, другие — озлобленные и разгоряченные, но все одинаково возбужденные жестоким зрелищем, которого только что были участниками. Многие матросы тотчас же схватились за знакомые канаты, другие полезли выше по вантам и вскоре скрылись из глаз в пороховом дыму, который еще застилал судно.

— Убирать паруса или брать рифы? — спросил Уайлдер, поднеся к губам рупор, чтобы отдать команду.

— Постойте, сударь: еще минута — и мы будем точно знать, что нам делать.

Лейтенант остановился. Он и сам видел, что положение должно вот-вот проясниться. Дым, опустившийся на палубу, начал медленно подниматься; вот он уж вьется меж мачт и, подхваченный воздушными потоками, вихрем уносится прочь. Теперь все вокруг стало видно как на ладони: синий купол неба весь заткан черной плотной пряжей облаков, море окрашено в тот же зловещий цвет, оно потемнело и вздулось, волны злобно мечутся из стороны в сторону, готовые повиноваться любым ветрам, которые придадут им направление и силу.

Молнии вспыхивали редко, но неожиданный слепящий блеск их освещал мрачную картину. Однако судно Корсара бежало легко, подгоняемое сильным порывистым ветром; паруса его были убраны, и люди спокойно и деловито устраняли повреждения, полученные во время сражения.

На королевском фрегате немедленно последовали примеру предусмотрительных пиратов. «Стрелу» поспешно повернули к ветру и, когда она легла на курс, взятый «Дельфином», начали притягивать к реям ее разорванные паруса. Но ничто уже не могло вернуть драгоценные минуты, потерянные из-за порохового дыма. Море, покрытое гребешками пены, утратило свой темно-зеленый цвет и сделалось белым и блестящим. Бешеный ветер с ревом проносился над волнами, и ничто не могло противостоять силе урагана.

— Поживей, ребята! — закричал сам Бигнал в нарушение всех правил.

— Убрать паруса! Не оставим шквалу ни единой тряпкп! Уайлдер, с таким ветром шутки плохи! Поторопите людей да подбодрите их, сэр!

— Убрать паруса! — кричал Уайлдер. — Если это невозможно, режьте их ножом, рвите зубами!.. Вниз! Скорее все вниз, если вам дорога жизнь!

Отчаянный крик помощника прозвучал в ушах матросов почти со сверхчеловеческой силой. Недавно перенесенная буря была еще так свежа в его памяти, что в голосе его слышался невольный ужас. Люди бросились вниз, и воздух казался им таким плотным, словно его можно было коснуться рукой. Это бегство, напоминавшее полет птиц, ищущих спасения в своем гнезде, началось как раз вовремя. Лишенные такелажа, поврежденные ядрами, высокие тяжелые мачты не устояли под ударами шквала и одна за другой обрушились вниз. Большая часть матросов успела спуститься вниз и находилась в безопасности; однако некоторые не охладили еще своего воинственного пыла или были слишком упрямы, чтобы прислушаться к голосу предосторожности. Эти жертвы собственного упрямства падали в море и взлетали на волнах, цепляясь за обломки мачт, но «Стрелу», окруженную облаком пены, уносило все дальше от того места, где они боролись за свою жизнь, и вскоре несчастные пропали из виду, погребенные в морской пучине.

— Это божья кара! — хрипло воскликнул Бигнал, пожирая глазами обломки. — Запомните, Гарри Арк: клянусь, что стихия, а не пушки пирата, привела нас в такое состояние.

Не расположенный следовать примеру своего командира и тешить себя жалкими утешениями, Уайлдер напрягал все силы, стараясь помочь беде, хотя и понимал, что она непоправима. Средь воя бури и оглушительного грохота грома, когда перед глазами, зловещие и страшные, еще дымились следы сражения, матросы британского крейсера оставались верны себе и своим древним традициям. Голоса Бнгнала и его офицеров покрывали шум ветра, выкрикивая знакомые слова команды и призывая людей выполнить свой долг. К счастью, борьба стихий оказалась непродолжительной. Шквал умчался прочь, вновь уступив место спокойному пассату и оставив море скорее умиротворенным, нежели взволнованным противоборствующими ветрами.

Но теперь, когда одна опасность миновала, глазам экипажа «Стрелы» представилась другая, не менее страшная.

При виде нетронутой красоты стройного «Дельфина» и идеального порядка его неповрежденных снастей Уайлдер почувствовал себя глубоко уязвленным в профессиональной гордости моряка и доблестного воина; все воспоминания о великодушии Корсара и самое чувство благодарности мгновенно изгладились из его памяти. Корабль пиратов точно в самом деле был заговорен и волшебные силы хранили его от ярости второго урагана. Однако, поостыв и спокойно поразмыслив, Уайлдер не мог не понять, что дело вовсе не в колдовстве, а в удивительном искусстве и мудром предвидении человека, который, казалось, не только руководил движением судна, но и управлял его судьбой.

Впрочем, уже не было времени для праздных размышлений о превратностях судьбы или сетований на превосходство сил противника. Корабль Корсара вновь распустил свои широкие паруса; свежий ровный ветер подхватил судно, и оно быстро и неотвратимо приближалось к королевскому крейсеру.

— Клянусь богом, мистер Арк, сегодня мошенникам везет, — сказал старый капитан, заметив, что «Дельфин» направляется к ним с очевидным намерением возобновить сражение. — Прикажите играть сбор и готовить пушки; придется, видно, опять драться с мерзавцами.

— Я советовал бы повременить, — горячо возразил Уайлдер, услышав, что капитан приказывает открыть огонь, как только враг подойдет на расстояние выстрела. — Умоляю вас, узнаем сначала, каковы его намерения.

— Враги короля никогда не ступят на палубу «Стрелы»! — заявил непреклонный старый моряк. — Ну-ка, ребята! Отбросьте мерзавцев от их орудий! Пусть знают, как опасно затрагивать льва, даже если он ранен!

Уайлдер понял, что протестовать уже поздно. Раздался бортовой залп, и даже самые благородные намерения Корсара неминуемо были бы пресечены этими враждебными действиями «Стрелы». Встреченный чугунным ливнем, «Дельфин» мгновенно свернул в сторону, чтобы не быть мишенью для новых выстрелов. Однако он не сбавил хода и вскоре подошел вплотную к беспомощному крейсеру, громко призывая Бигнала сдаться и спустить флаг.

— Сюда, разбойники! — с негодованием вскричал Бигнал. — Попытайтесь снять его своими руками!

Словно задетое насмешками врага, пиратское судно грациозно повернуло в крутой бейдевинд и открыло огонь: пушка за пушкой точно слали ядра, выбирая самые слабые и незащищенные места королевского фрегата. Но вот раздался треск — противники сошлись борт к борту, и сразу, взяв судно на абордаж, на палубе появилось с полсотни зловещих фигур, вооруженных до зубов и готовых начать резню. Захваченные врасплох внезапным и жестоким натиском, защитники фрегата на миг словно оцепенели. Но едва лишь Бигнал и его помощник заметили в дыму на палубе темные фигуры врагов, как они твердыми голосами кликнули матросов и храбро бросились к трапам, чтобы преградить путь нападавшим. Последовала жестокая, кровавая схватка, и враги откатились, чтобы перевести дух и собраться с силами.

— Что ж вы стоите, проклятые воры! — кричал бесстрашный старик, стоя впереди своего отряда с обнаженной головой, и седые волосы его развевались по ветру. — Видно, знаете, что бог стоит за правое дело!

Кольцо пиратов перед ним разомкнулось, свирепые враги отпрянули, но тут с «Дельфина» раздался новый залп, сверкнуло пламя, и в середину судна противника полетели сотни смертоносных снарядов. Шпага в руках Бигнала судорожно дернулась, но он продолжал в бешенстве размахивать ею и выкрикивал до тех пор, пока голос не отказался служить ему:

— Наступайте же, негодяи! Вперед! Гарри Арк! О господи! Ура!..

Он упал как подкошенный и умер, даже не подозревая, что своим героизмом заслужил наконец тот самый чин, ради которого всю жизнь стойко переносил лишения и опасности.

До этой минуты Уайлдеру удавалось удерживать за собой часть палубы, хотя нападающие вполне могли поспорить с его отрядом жестокостью и отвагой. Но в решающую минуту сквозь шум схватки донесся голос, и при звуках его кровь похолодела в жилах юноши и, казалось, задрожали самые храбрые из его соратников.

— Дайте дорогу! — отчетливо крикнул кто-то громким повелительным тоном. — Дайте дорогу и следуйте за мной! Я собственной рукой сорву этот надменный флаг!

— Постоим за короля, друзья! — вскричал в ответ Уайлдер.

Крики, мольбы, проклятья и стоны смешались, как мрачный аккомпанемент к свирепой схватке, слишком, однако, жестокой, чтобы длиться долго. Уайлдер с отчаянием видел, как под стремительным натиском многочисленного врага тает число его сторонников. Он снова и снова звал их вперед, подкрепляя ободряющие слова примером неутомимой отваги. Но один за другим падали вокруг товарищи, пока маленький отряд не был оттеснен к самому краю палубы. Здесь ему снова удалось закрепиться и устоять против повторных атак противника.

— Ха! Смерть предателям! — раздался знакомый голос генерала. — Убейте шпиона, как собаку! Раздавите их! Первый, кто проткнет его насквозь, получит алебарду!

— Ну-ну, полегче, деревенщина! — осадил крикуна верный Ричард. — Если ты сам торопишься попасть на вертел, то к твоим услугам двое — белый и негр.

— Еще двое из той же шайки! — продолжал генерал, прицеливаясь, чтобы нанести марсовому смертельный удар.

Черная полуобнаженная фигура быстро выступила вперед, чтобы принять на себя этот удар, который пришелся по древку полупики и перерубил его, как тростинку. Ничуть не обескураженный тем, что остался с голыми руками, Сципион проложил себе дорогу к Уайлдеру и продолжал сражаться врукопашную, презирая оскорбления, удары и царапины, так и сыпавшиеся на его ничем не защищенную темную спину и атлетическую грудь.

— Задай-ка им, Гвинея! Лупи направо и налево! — крикнул Фид. — Я спешу на подмогу, дай только укротить этого пьяницу солдата.

Все искусство злополучного генерала оказалось бессильно перед Фидом: матрос раскроил ему череп.

— Стойте, убийцы! — вскричал Уайлдер, видя, как на обнаженное тело неустрашимого Сципиона сыплются бесчисленные удары. — Бейтесь со мной, но пощадите безоружного!

В глазах у него помутилось, когда он увидел, что негр падает, увлекая за собой двоих из тех, кто на него нападал. В ту же секунду над самым ухом его раздался голос, звонкий и трепещущий от волнения, вызванного этой страшной сценой:

— Мы победили! Тот, кто нанесет еще хоть один удар, будет иметь дело со мной!

Глава 31

Взять его! Пощады нет ему!

Шекспир, Цимбелин

Описанная нами жестокая схватка закончилась так же быстро, как и тот внезапный шквал, что недавно пронесся над фрегатом; но покой после бури — улыбающиеся небеса и яркое солнце Карибского моря — являл собой разительный контраст с ужасающей картиной только что закончившейся битвы.

Смятение чувств, овладевшее Уайлдером при виде поверженного Сципиона, вскоре исчезло, уступив место отчаянию, которое охватило нашего героя при виде жестокого разгрома могучего корабля и бесчисленных трупов его защитников. Выше мы уже описывали жалкое состояние некогда гордого фрегата. Для понимания последующих событий полезно будет вкратце описать, в каком положении находились теперь главные действующие лица.

В нескольких ярдах от того места, где он стоял, Уайлдер увидел неподвижную фигуру Корсара. Его трудно было узнать: мрачное лицо под кожаным шлемом, придававшим ему свирепый вид, мало напоминало знакомые читателю благородные черты. Окидывая взглядом прямую, гордую фигуру торжествующего победителя, Уайлдер не мог не вообразить, что тот каким-то необъяснимым образом стал даже выше ростом. Ногой он надменно попирал флаг — национальную эмблему Англии, — сорвать который считал делом своей чести. Суровый, хоть и сочувственный взор чутко следил за всем происходящим вокруг, но Корсар молчал и ни единым знаком не выдавал глубокой симпатии, которую некогда испытывал к молодому человеку. Подле него, почти касаясь его руки, жалась фигурка мальчика; Родерик был безоружен, платье забрызгано кровью; его блуждающие глаза были полны страха, а лицо бледно.

Там и сям виднелись раненые пленники с фрегата, мрачные, но не сломленные духом; их менее удачливые враги плавали в крови, распростертые на палубе, и свирепые их лица хранили выражение ненависти, словно они все еще помышляли о мести. Оставшиеся в живых и легко раненные пираты были заняты грабежом; уцелевшие матросы со «Стрелы» старались спрятаться в глубине судна.

Но так строга была дисциплина, установленная предводителем пиратов, и столь беспредельна его власть над ними, что с той минуты, когда он остановил бой, ни один удар не был нанесен и не было пролито ни капли крови. Однако и совершенного зла было достаточно, ибо человеческих жизней было отнято довольно, чтобы утолить самую ненасытную злобу. С тяжелым сердцем глядел Уайлдер на мраморную неподвижность лиц недавних друзей и верных матросов своих, которых узнавал одного за другим; но сильнейшую боль причинил ему вид застывшего, все еще мрачного чела его старого командира.

— Капитан Хайдегер, — сказал он, силясь совладать со своими чувствами, — сегодня счастье на вашей стороне; я прошу милости для тех, кто остался в живых.

— Она будет оказана тем, кто имеет на нее право, и я хотел бы надеяться, что смогу оказать ее всем без исключения.

Корсар говорил торжественно и многозначительно; казалось, он хотел подчеркнуть какую-то тайную мысль, которую не мог высказать словами. Но Уайлдеру недолго пришлось размышлять над тем, что таится в этих словах. Его раздумье было прервано появлением группы вражеских матросов, среди которых он сразу узнал зачинщиков мятежа на «Дельфине», и это помогло ему уразуметь скрытый смысл ответа их предводителя.

— Мы желаем соблюдения наших законов, — твердо заявил вожак, обращаясь к своему командиру тоном столь решительным и резким, что его можно было объяснить — но не оправдать — лишь неостывшим пылом недавней схватки.

— Чего вы хотите?

— Казни предателей.

— Это ваше право. Коли здесь есть предатели, пусть свершится суд.

Если бы у Уайлдера и оставались сомнения по поводу того, кто станет жертвой этих чудовищных вершителей правосудия, то они бы рассеялись при виде того, с какой яростью матросы накинулись на него и двух его товарищей и потащили их к своему предводителю. Он страстно желал жить, но даже в эту роковую минуту мужество не изменило ему. Ни на мгновение не ослабел он духом, и ни одна мысль или уловка, недостойная офицера и благородного человека, не мелькнула в его голове. Лишь жадный, молящий взгляд обратил он к тому, кто один мог спасти его.

Юноша видел жестокую борьбу, происходившую в душе Корсара: суровые черты его смягчились, но это длилось одно лишь мгновение; еще миг — и лицо этого человека, привыкшего владеть собой, вновь застыло в холодном спокойствии. Уайлдер понял, что долг командира одержал верх над чувством человечности и что участь их решена. Не желая позорить себя бесполезными протестами и мольбами, юноша молча стоял там, где его оставили, гордый и неподвижный.

— Что вам надо? — спросил наконец Корсар, и голос даже этого железного человека, казалось, дрогнул и звучал необычно глухо и неровно. — Чего вы хотите?

— Их смерти.

— Я понимаю вас. Возьмите их, они ваши.

Наш герой стойко перенес весь ужас и жестокое напряжение битвы, но спокойный, торжественный голос судьи, который одним своим словом обрек его на быструю и позорную смерть, потряс все существо юноши. У Уайлдера чуть не потемнело в глазах. Вся кровь прихлынула у него к сердцу, от отчаяния мысли смешались в голове, и он почувствовал, что теряет рассудок. Но уже через мгновение он оправился от потрясения и стоял, гордо выпрямившись, глядя прямо перед собой, так что никто не заподозрил бы его в проявлении слабости.

— Я ничего не требую для себя, — сказал он с удивительным самообладанием. — Я знаю, что ваши самозваные законы осуждают меня на позорную казнь, но я требую… нет, прошу, умоляю, заклинаю вас пощадить ничего не подозревавших, слепо доверившихся мне товарищей; они не ведали, что творили, и…

— Обращайтесь к ним, — сказал Корсар, отводя глаза и указывая на злобные лица, их окружавшие, — вот ваши судьи, они одни могут вас помиловать.

Сильное, непреодолимое отвращение выразилось на лице юноши; страшным усилием воли он подавил свои чувства и продолжал, повернувшись к матросам:

— Что ж, тогда я унижусь и до обращения к ним. Вы сами люди и такие же моряки…

— Хватит! — прервал его хриплый, каркающий голос Найтингейла. — Кончай свои проповеди! На мачту его! На мачту!

Слова эти в насмешку сопровождались долгим, пронзительным свистком боцманской дудки, и двадцать голосов, как эхо, откликнулись на жестокую шутку, нестройным хором выкрикивая на разных языках:

— На мачту их! Всех на мачту! Кончай с ними!

Уайлдер в последний раз бросил было умоляющий взгляд на Корсара, но тот стоял отвернувшись, чтобы не видеть этого молчаливого призыва.

Матросы грубо схватили Уайлдера и поволокли со шканцев на шкафут фрегата, где они чувствовали себя более свободно. Голова юноши горела, как в огне; удары, сыпавшиеся со всех сторон, устрашающие приготовления к казни, петля, раскачивавшаяся на рее, — все это произошло, казалось, в единый миг.

— Где желтый флаг — знак наказания? — зарычал мстительный командир полубака — Пусть джентльмен идет в последнее плавание под желтым флагом, как простой мошенник!

— Желтый флаг! Желтый флаг! — завопило двадцать голосов. — Спустите флаг Корсара и поднимите эмблему военного судна! Желтый флаг! Желтый флаг!

Злая затея была встречена хриплым смехом и шутками; это вывело из себя Фида, который до сих пор молча сносил все грубости и издевательства по той единственной причине, что его командир, как он полагал, лучше сумеет выразить то немногое, что им оставалось сказать.

— Стойте, разбойники! — с жаром воскликнул он, в ярости забыв о благоразумии и осторожности. — Головорезы вы и косорукие мерзавцы. Что вы разбойники и перед выходом в море получаете судовые документы от самого дьявола, сразу видно по вашему носу, а то, что вы косорукие, — так стоит только взглянуть, какую петлю вы накинули мне на шею! Даже узла не умеете затянуть! Но ничего, вы еще узнаете, что значит по всем правилам болтаться на виселице! Дайте только срок!

— Расправьте узел и вздерните его! — закричали один за другим несколько голосов. — Счастливый путь по гладкой дорожке на небеса!

К счастью, исполнению этого намерения помешал новый взрыв криков, раздавшихся из какого-то люка; можно было разобрать слова:

— Священник! Священник! Пускай сначала помолятся, прежде чем плясать в воздухе!

Пираты встретили злобную шутку свирепым хохотом, но он резко оборвался при звуках громкого голоса, в котором звучала угроза:

— Клянусь небом, если кто-нибудь прикосновением или хотя бы взглядом посмеет оскорбить пленного, то лучше ему сразу разделить участь этих несчастных, чем навлечь на себя мой гнев! Посторонитесь и дайте капеллану пройти.

Вмиг отдернулись протянутые дерзновенные руки и сомкнулись в почтительном молчании богохульные уста; все расступились, и дрожащий от ужаса священник протиснулся к месту казни.

— Послушайте, — спокойно, но повелительно сказал Корсар, — вы — служитель божий и даруете благую милость. Если вы можете облегчить смертный час своим собратьям, поторопитесь.

— В чем они провинились? — спросил священник, обретя наконец дар речи.

— Неважно; довольно того, что час их настал! Читайте молитвы и не бойтесь ничего. Даже здесь со вниманием выслушают непривычные слова. Злодеи, плотной стеной обступившие вас, преклонят колени и благоговейно станут внимать вам, как и те, чьих духа коснется священный обряд. На моем судне безбожники будут немы и неверующие исполнены почтения. Говорите смело!

— Бич морей! — начал капеллан, и бледные щеки его окрасил праведный гнев. — Ты, что беспощадно нарушаешь законы божеские и человеческие! Страшная кара ждет тебя за это преступление. Тебе не довольно, что многих обрек ты ныне на безвременный конец? Ужели еще не насытился ты кровью? Берегись, настанет час, когда все отметится и кровь их падет на твою склоненную голову.

— Что ж, — перебил Корсар, силясь улыбнуться, но губы его дрожали и веселость казалась неестественной на измученном лице, — вот вам живое свидетельство того, как небо защищает правых!

— Непостижима мудрость господня, и до времени молчит его правосудие, но не обманывай себя: близок час, когда ты почувствуешь его карающую руку!

Голос пастора внезапно оборвался; взор его упал на суровые черты Бигнала, застывшие в спокойствии смерти; старый моряк лежал полуприкрытый своим флагом, наброшенным на него Корсаром. Однако, собравшись с силами, Мертон недрогнувшим голосом продолжал свои увещевания и предостережения:

— Говорят, что вам еще не совсем чуждо сострадание, и, если даже забытые семена добра заглохли в вашем сердце, они все же не погибли и могут вернуться к жизни.

— Довольно! Ваши попытки тщетны. Исполняйте свой долг или замолчите.

— Судьба их решена?

— Да.

— Кто ее решил? — спросил рядом тихий голос, и звук его пронзил слух Корсара и коснулся тайных струн его души, заставив всю кровь отхлынуть от побледневших щек. Но он быстро совладал с минутной слабостью и сумел скрыть свое удивление.

— Закон, — был быстрый ответ.

— Закон! — повторила гувернантка. — Смеют ли те, кто бросает вызов всем законам и открыто презирает любые человеческие установления, смеют ли они говорить о законе? Назовите это беспощадной, коварной местью, но не произносите священного слова — закон! Однако не за тем я пришла сюда, чтобы спорить с вами. До меня дошла страшная весть о том, что здесь готовится, и я хочу внести выкуп за осужденных. Назовите сумму, и пусть она будет достойна пленников; благодарный отец ничего не пожалеет для спасителя своей дочери…

— Если золото может купить эти жизни, — мгновенно подхватил Корсар, — то его здесь сколько угодно к вашим услугам. Что скажут мои люди? Согласны ли они взять выкуп?

Последовало тягостное молчание; затем в толпе раздался тихий, угрожающий ропот: пираты не желали отказаться от своей мести. Корсар переводил сверкающий взор с одного свирепого лица на другое, губы его судорожно сжимались, но он молчал, не желая унижать себя тщетным заступничеством. Оборотясь к священнику, он наконец сказал с обычной своей удивительной выдержкой:

— Время не ждет — выполняйте ваш долг, отец мой.

И он медленным шагом двинулся вслед за миссис Уиллис, которая отошла в сторону и опустила вуаль, чтобы не видеть страшной картины. Однако Уайлдер остановил его:

— От всей души благодарю вас за то, что вы пытались помочь мне. Если вы хотите, чтобы я умер спокойно, то, прежде чем я расстанусь с жизнью, окажите мне еще одну важную услугу.

— Какую?

— Обещайте, что те, кто вместе со мной взошел на борт вашего судна, покинут его как можно скорее, целые и невредимые.

— Обещай, Уолтер, — послышался из толпы глухой, но торжественный голос.

— Я обещаю.

— Больше мне ничего не надо. Отец мой, исполняйте свой долг; станьте поближе к моим товарищам.

В полной тишине капеллан приблизился к верным друзьям Уайлдера. Во время предыдущей сцены о них словно забыли, но теперь всем бросилось в глаза, что здесь что-то случилось. Фид сидел на палубе с расстегнутым воротником и петлей на шее; он с глубокой нежностью поддерживал голову негра, которую заботливо положил себе на колени.

— Этому, во всяком случае, удастся избежать злобы своих врагов, — сказал священник, взяв бесчувственную руку Сципиона. — Близится конец всем его ошибкам и прегрешениям; скоро он будет недосягаем для суда человеческого. Как зовут твоего товарища, друг мой?

— Не все ли равно, как назвать умирающего, — ответил Ричард, грустно покачав головой. — Он был родом с берегов Гвинеи, и в судовых книгах его обычно записывали Сципионом Африканским; но он откликнется и на имя Сципа.

— Он крещеный? Христианин?

— Черт возьми, если уж он не христианин, то не знаю, кого и считать христианином! — неожиданно резко ответил Фид. — Тот, кто верно служит своему отечеству, не трус и добрый товарищ, не просто христианин, а настоящий святой, если уж говорить о религии. Гвинея, дружок, может, пожмешь капеллану руку своей пятерней в знак того, что ты христианин? Вот видите, еще час назад пальцы его были сильнее испанской лебедки, а что теперь сталось с этим гигантом?

— Час его близок. Ты хочешь, чтобы я помолился о его отлетающей душе?

— Не знаю, не знаю, — прерывистым голосом ответил Фид, откашливаясь так же громко, как в былые, счастливые времена. — Если бедняге почти не осталось времени, чтобы высказаться, то уж лучше дать ему облегчить свою душу. Может, у него есть что важное передать в Африку своим родным; тогда ему нужно подыскать подходящего гонца. Ну, что с тобой, парень? Видите, он старается что-то откопать в своей памяти.

— Мистер Фид… взять ожерелье, — с трудом проговорил африканец.

— Да, да, — ответил Ричард, снова закашлявшись, и свирепо огляделся вокруг, ища, кому бы излить свое горе. — Да, Гвинея, на этот счет будь покоен, дружок, да и насчет остального тоже. Мы похороним тебя глубоко в море и по-христиански, если этот пастор знает свое дело. Любое поручение запишем в вахтенный журнал и уж найдем случай передать твоим друзьям. Много ненастных дней пережил ты на своем веку и немало бурь пронеслось над твоей головой, Гвинея; может, они пощадили бы тебя, будь твоя кожа чуть посветлей. Я и сам, бывало, часто дразнил тебя и раздувался от спеси, что я белый; да простит меня бог за это, а ты-то уж, я надеюсь, простишь, Гвинея.

Негр тщетно силился приподняться и заговорил, поймав друга за руку:

— Зачем мистер Фид просит прощения у черного… На небе господин все простит. Мистер Ричард, не думайте про это больше.

— Это будет чертовски благородно с его стороны, — ответил Ричард. Горе и угрызения совести непривычно всколыхнули его грубые чувства. — Я так и не отблагодарил тебя за то, что ты спас меня тогда, на тонувшем контрабандисте; а сколько еще раз ты выручал меня в таких же пустяках; вот я и хочу поблагодарить, пока еще есть, время; кто знает, удастся ли нам снова попасть в один судовой список.

Слабое движение товарища заставило Ричарда замолчать; он наклонился к умирающему и попытался понять, что тот хочет сказать. С легкостью, свойственной его характеру, он истолковал невнятные слова самым благоприятным для себя образом и продолжал с довольным видом:

— Что ж, может, и удастся. На том свете они, наверно, расставляют людей в таком же порядке, что и здесь, на земле, так что, может, нам опять придется плавать рядом. Судовые документы уже подписаны для обоих, но ты, видно, поднимешь якоря раньше, чем эти воры меня вздернут, и обгонишь меня при попутном ветре. Не стану много говорить про сигналы, которые помогут нам найти друг друга на небесах; и насчет мистера Гарри, — я знаю, ты его не пропустишь, а уж я постараюсь как можно ближе идти в его кильватере; мне ведь от этого двойная выгода: буду знать, что не собьюсь с дороги и непременно повстречаюсь с тобой.

— Это греховные мысли, они только помешают и тебе и твоему несчастному товарищу покоиться с миром, — прервал его священник. — Безумие в такой час думать о своем офицере и уповать на его слабые силы, а не на того, кто…

— Черта с два я буду…

— Тише! — сказал Уайлдер. — Он хочет мне что-то сказать.

Сципион обратил взор свой на офицера и снова сделал слабую попытку поднять руку. Уайлдер протянул ему свою, и умирающий с усилием поднес ее к губам; затем, конвульсивно дернувшись, эта геркулесова десница, которой он так энергично действовал в недавнем бою, защищая своего господина, теперь застыла и бессильно упала; на лице его, казалось, жили одни глаза, с нежностью обращенные на лицо того, кого он так любил и кто среди всех тягот и несправедливостей, выпавших на долю негра, неизменно относился к нему с добротой и любовью. На протяжении этой сцены среди пиратов не прекращался глухой ропот; но вот послышались более громкие возгласы недовольства, и наконец раздались голоса, громко выражавшие возмущение тем, что месть их так задерживается.

— Кончай! — крикнул из толпы чей-то зловещий голос. — Труп — в воду, а живых — на мачту!

— Стой! — вырвалось из груди Фида с такой яростной силой, что даже в эту страшную минуту самые отважные остановились в нерешительности. — Кто смеет бросить в море матроса, когда свет еще не совсем померк в его глазах и последние слова еще звучат в ушах товарищей? Видно, прикончить человека для вас — все равно что оторвать клешню раку. Глядите, чего стоят ваши веревки и никудышные узлы.

С этими словами разъяренный марсовый разорвал веревки, кое-как стягивавшие ему руки, и, прежде чем ему успели помешать, быстро, с привычной ловкостью матроса привязал к себе тело негра.

— Кто из вашей нескладной шайки мог сравниться с ним, этим негром, когда надо было повернуть рей или, стоя на руле, держать круто к ветру? Кто из вас способен отдать последний кусок больному товарищу? Или отстоять двойную вахту, чтобы помочь ослабевшему другу? А теперь тяните веревку и благодарите бога, что сегодня на виселицу идут честные люди, а вы, пираты, до поры до времени стоите на ногах.

— Тяни вверх! — хрипло отозвался Найтингейл, подкрепляя злобный крик резким свистком дудки. — Пускай их прямым ходом на небеса!

— Стойте! — вскричал капеллан, вовремя успев схватиться за роковую веревку. — Еще одно мгновение ради того, на чье милосердие придется уповать и самым отпетым! Что означает эта надпись? Верно ли я прочел? «Арк из Линнхейвена»!

— Так точно, — ответил Ричард, несколько оттянув веревку, чтобы легче было говорить, и засовывая за щеку последний кусок жевательного табаку. — Сразу видно ученого человека — быстро разобрали, а то ведь писала-то рука, больше привычная орудовать свайкой, чем гусиным пером.

— Откуда взялись эти слова? Почему это имя навеки запечатлелось на вашей руке? Подождите вы, звери! Чудовища! Неужели вы пожалеете умирающему одну минуту жизни, столь дорогой для нас, когда мы с нею расстаемся?

— Дайте ему эту минуту! — раздался позади повелительный голос.

— Откуда эти слова, я спрашиваю?

— Это был всего лишь способ занести в судовой журнал одно обстоятельство, которое уже не имеет значения, поскольку большинство заинтересованных в нем лиц идет в свое последнее плавание. Негр тут говорил об ожерелье, но ведь он думал, что я останусь в порту и только одна его душа будет дрейфовать между небом и землей в поисках причала.

— Может быть, это касается меня? — прервал вдруг трепетный, взволнованный голос миссис Уиллис. — О Мертон! Почему вы это спрашиваете? Ужели предчувствия меня не обманули и природа столь таинственным путем дает знать о кровных узах?

— Постойте, сударыня! Надежды уводят вас в сторону, и вы смущаете мой разум. «Арк из Линнхейвена» — так называлось поместье близкого и дорогого мне друга; там заботам моим было поручено сокровище, которое я вверил волнам…

— Отвечайте! — воскликнула гувернантка, бросаясь к Уайлдеру и со сверхъестественной силой срывая веревку, которая душила его. — Значит, это не было название корабля?

— Корабля? Конечно, нет. Но почему это волнение, этот страх?

— Ожерелье! Ожерелье! Скорее! Где ожерелье?

— Ей-богу, теперь это все пустяки, миледи, — спокойно ответил Фид, который поспешил воспользоваться тем, что его руки свободны, и ослабил веревку на шее; некоторые из матросов сделали было движение, чтобы помешать ему, но грозный взгляд предводителя пригвоздил их к месту. — Я сперва освобожу маленько веревку; ведь такому неучу, как я, не пристало идти в незнакомый рейс впереди своего офицера. А ожерелье — это просто собачий ошейник, который вы видите здесь, на руке моего бедного Гвинеи, а он был из тех, кому немного найдется равных в мире.

— Прочитайте надпись, — умоляющим голосом сказала гувернантка, чувствуя, что мрак застилает ей глаза. — Прочитайте… — повторила она, дрожащей рукой указывая священнику надпись, которая отчетливо выделялась на медной пластинке.

— Святое небо, что я вижу! «Нептун», принадлежит Полю де Лэси»!

Громкий крик вырвался из груди гувернантки; на мгновение в порыве благодарности, переполнявшей ее душу, она воздела руки к небу, но сейчас же, придя в себя, с исступлением прижала к сердцу Уайлдера, и голос ее зазвучал страстной силой материнской любви:

— Дитя мое? Сын мой!.. Вы не должны… не можете, не смеете отнять у несчастной, отчаявшейся матери ее единственного ребенка. Верните мне моего сына, моего любимого сына, и своими молитвами я призову на вас милость неба. Вы храбры, не будьте же глухи к голосу милосердия! Разве вы не видите, что это рука судьбы? Верните мне сына и забирайте все, что у меня есть. Его отец и деды прославились на море, и ни один моряк не может остаться глух к мольбе за их внука. Вдова де Лэси молит о милосердии. Их кровь течет в его жилах, и вы не посмеете пролить ее. Смотрите! Мать на коленях умоляет вас помиловать ее дитя! О! Верните мне сына! Отдайте моего ребенка!..

Слова ее замерли в воздухе, и на корабле воцарилась тишина. Мрачные пираты в смущении переглядывались; даже их суровые черты выражали душевное волнение. Но жажда мести слишком овладела их сердцами, чтобы ее можно было потушить единым словом. Неизвестно, каков был бы конец этой сцены, если бы в дело не вмешался тот, чьей воле пираты привыкли подчиняться. Он умел вести их за собой и по своей прихоти раздувать, поддерживать или гасить их пыл. С минуту он молча смотрел вокруг, обводя глазами людей, которые отступали перед его взглядом, но даже давнишние приспешники, привыкшие покоряться его воле, не могли понять странное поведение этого удивительного человека. Взгляд его был взволнован и дик, лицо так же бледно, как у несчастной матери. Трижды губы его пошевелились, но ни один звук не вырвался из груди; наконец в ушах затаившей дыхание толпы раздался его голос, твердый и решительный, несмотря на слышавшееся в нем волнение.

— Разойдитесь! — сказал он, повелительным жестом подкрепляя непреложность своего приказа. — Я справедлив, но требую полного повиновения. Утром вы узнаете мою волю.

Глава 32

… Сохранилась

Она доныне. Мудрою природой

Отмечен он, чтобы легче можно было

Признать его.

Шекспир, Цимбелин

И вот настало это утро, а вместе с ним наступила и полнейшая перемена в судьбе героев нашей повести. «Дельфин» и «Стрела» по-прежнему шли вперед бок о бок, как добрые друзья. На военном корабле вновь реял английский флаг; гафель «Дельфина» был пуст. Повреждения, причиненные шквалом и войной, были исправлены, и для неискушенного взора славные корабли готовы были сызнова отражать натиск врага и бурной стихии. К северу простиралась длинная, подернутая синей дымкой полоса — земля была близко; три или четыре береговых судна, видневшихся неподалеку, еще раз свидетельствовали о самых мирных намерениях пиратов.

Однако истинные их планы все еще оставались тайной, скрытой в груди одного Корсара. Сомнение, растерянность и, наконец, недоверие сменялись на лицах пленников и даже его собственных матросов. Всю долгую ночь после этого богатого событиями дня Корсар провел без сна, молча шагая взад и вперед по палубе, погруженный в свои мысли. Изредка он произносил краткие слова команды, но, если кто-нибудь осмеливался обратиться к нему с посторонним делом, он жестом, не терпящим возражения, запрещал нарушать свое одиночество.

Но, когда на востоке взошло пламенеющее светило, с «Дельфина» раздался сигнальный выстрел, призывающий каботажное судно приблизиться. Сейчас наконец взовьется занавес над заключительной сценой нашей трагедии. Корсар приказал команде собраться на палубе и в присутствии пленников, которых он пригласил на ют, обратился к своим людям со следующими словами:

— Долгие годы нас связывала общая судьба и единый закон управлял нашей жизнью. Я не щадил виновных, но всегда готов был подчиниться вашим требованиям. Никто не посмеет упрекнуть меня в несправедливости. Сегодня договор наш кончается. Я беру обратно свое слово и возвращаю вам вашу клятву верности. Не хмурьтесь. Не ропщите. Не приходите в смятение! Соглашение кончается, и законы наши перестают действовать. Таков был уговор. Я вас освобождаю, а взамен требую лишь немногого. Вам не придется роптать, ибо в награду я отдаю все свои сокровища. Взгляните! — добавил он, приподнимая свой флаг — кровавый вызов, который столь долго бросал он могуществу всех государств: под ним лежали мешки с металлом, что с давних пор правит миром. — Видите? Это золото принадлежало мне, теперь оно ваше. Мы погрузим его на каботажное судно; я хочу, чтобы вы сами поделили его так, как считаете нужным. Идите, земля совсем рядом. Не держитесь вместе: рассейтесь по одному, иначе вамнесдобровать; вы знаете, что без меня вы станете добычей первого же королевского судна. «Дельфин» принадлежит мне. Из остального я беру себе только пленников. Прощайте!

Пораженные, все молча слушали эту неожиданную речь. Одно мгновение казалось, что сейчас начнется бунт. Но Корсар все предусмотрел и принял свои меры. На траверзе «Дельфина» стояла «Стрела» и тяжелые дула орудий были нацелены на пиратский корабль; люди замерли у пушек, держа наготове зажженные фитили. Лишенные вождя, захваченные врасплох пираты поняли, что сопротивляться будет безумием. С минуту они стояли, ошеломленные, а затем бросились собирать вещи и переносить их на палубу подошедшего каботажного судна. Когда на «Дельфине» не осталось никого, кроме команды небольшой шлюпки, Корсар передал им обещанное золото, и тяжело нагруженное каботажное судно быстро скользнуло в потайную бухту.

Во время всей этой сцены Корсар был нем, как сама смерть. Затем он повернулся к Уайлдеру и, с трудом подавив волнение, сказал:

— Теперь пора расстаться и нам; своих раненых я поручаю вашим заботам. Им необходима помощь хирургов. Я знаю, что вы не употребите во зло мое доверие.

— Честью клянусь, им не причинят вреда! — ответил молодой де Лэси.

— Я верю вам. Сударыня, — добавил он, приближаясь к старшей из дам, и на гордом лице его мелькнуло выражение нерешительности, — сударыня, если объявленному вне закона преступнику дозволено обратиться к вам, то окажите мне эту милость.

— Я готова: сердце матери не может быть безучастно к тому, кто пощадил ее дитя.

— Когда вы будете молить небо за своего сына, не откажите помянуть и того, кто так нуждается в этих молитвах. Вот и вся моя просьба. А теперь, — добавил он с видом человека, решившего любой ценой подавить душевные муки, — теперь, увы, мы должны расстаться. — Он с горьким сожалением оглядел безлюдные палубы, где еще так недавно кипела жизнь.

— Шлюпка ждет вас.

Уайлдер помог матери и Джертред спуститься, но сам задержался на палубе.

— А вы? — спросил он. — Что будет с вами?

— Меня скоро… забудут. Прощайте!

Прощание звучало почти как приказ, и Уайлдер понял, что медлить более нельзя. Он постоял в нерешительности, затем крепко сжал руку Корсара и прыгнул в шлюпку.

Когда молодой офицер снова очутился на своем судне, командиром которого стал теперь после смерти Бигнала, он тотчас же отдал приказ поднять паруса и взять курс на ближайший порт Англии. Но, пока можно было следить взором за движениями человека, оставшегося на «Дельфине», наши герои не сводили глаз с неподвижно стоявшего пиратского судна. Осененное одним парусом, стройное и прекрасное, как всегда, оно казалось дивным творением, созданным игрой волшебных сил. Высокая фигура не останавливаясь шагала взад и вперед, а рядом скользила другая, поменьше, словно его тень. Силуэты постепенно расплывались; наконец туманная даль поглотила их, и усталый взор уже тщетно пытался различить движение на палубе далекого корабля. Что с ним будет? Ответ не заставил себя ждать. Внезапно вверх взметнулся столб пламени, и огненные языки яростно запрыгали от паруса к парусу. Откуда-то изнутри вырвалось огромное облако дыма, и грянул оглушительный артиллерийский залп. Еще мгновение, и перед зрителями во всем своем жутком великолепии предстала картина горящего корабля. Наконец тяжелая пелена дыма заволокла горизонт, и последний могучий взрыв, докатившись до «Стрелы», заставил затрепетать ее паруса, словно ветер внезапно повернул вспять. Когда облако рассеялось, кругом расстилалась лишь бескрайняя ширь океана, и никто не мог бы указать даже место, где только что покачивалось это прекрасное создание рук человеческих. Те из команды, кто, вооружившись подзорной трубой, взобрался высоко по вантам крейсера, говорили, что различают в волнах одинокую точку, но была ли то шлюпка или просто обломок сгоревшего судна, так и не удалось установить.

С той поры грозное имя Красного Корсара не упоминалось более на морях, и память о нем вытеснили рассказы о новых морских сражениях. Но долго еще коротали моряки ночную вахту, рассказывая бесчисленные истории о дерзких набегах и славных подвигах, якобы совершенных под его командованием. Молва не замедлила приукрасить и извратить эти повести, так что истинный характер и самое имя их героя постепенно смешались с россказнями о жестокостях других пиратов. Да и, кроме того, в западной части континента произошли в скором времени события, гораздо более важные и касающиеся интересов более высоких, нежели легенды о человеке, которые многими почитались ложными и даже невероятными: британские колонии в Северной Америке восстали против королевской власти, и длительная война пришла наконец к счастливому завершению.

Более двадцати лет кануло в быстро текущую реку времени, прежде чем город на острове, где началась наша история, стал свидетелем нового празднества, когда союзники благодаря своему искусству и численному превосходству принудили сдаться храбрейшего из английских генералов. Теперь всем казалось, что война уже выиграна, и добрые горожане, как всегда, не скупились на громкие изъявления радости. К вечеру ликование стихло, и, когда сгустились сумерки, крошечный городок погрузился в привычную провинциальную тишину. Стройный фрегат, стоявший на том самом месте, где мы впервые повстречались с судном Корсара, уже спустил веселые гирлянды пестрых флажков, вывешенных по случаю праздника. Лишь один полосатый флаг, украшенный плеядой ярких, молодых звезд, развевался на его гафеле. И тут на рейде появилось другое судно, меньшего размера, также под дружественным флагом новых Штатов. Был час отлива; ветер стих, и потому судно стало на якорь в проливе между Канноникатом и Родом. Вскоре от него отвалила шлюпка, и шесть гребцов быстро направили ее к берегу. Лодка пристала к дальней и уединенной пристани, и случайный прохожий заметил в ней крытые носилки, возле которых виднелась одинокая фигура женщины. Но, прежде чем заинтересовавшийся прохожий начал делать догадки, весла вскинулись вверх, лодка коснулась причала и носилки, поднятые матросами, уже остановились подле него.

— Прошу вас, — начала незнакомка грустным, робким голосом, — скажите, живет ли здесь, в Ньюпорте, капитан Генри де Лэси, моряк континентального флота?

— Конечно, живет, — ответил пожилой человек, к которому она обратилась. — У него здесь, можно сказать, даже две резиденции: фрегат, что стоит вон там на рейде, такой же его дом, как и здание вон на той горе.

— Вы слишком стары, чтобы служить проводником, но, если ваш внук или какой другой досужий человек укажет нам дорогу, я заплачу ему.

— Благослови вас бог, миледи! — ответил старик, заботливо пряча мелкую монету и искоса взглянув на даму, чтобы удостовериться, не ошибся ли он титулом. — Благослови вас бог, сударыня! Хоть я и вправду стар, потрепан житейскими бурями и немало пережил удивительных приключений на суше и на море, но я с радостью окажу такую ничтожную услугу столь знатной леди. Следуйте за мной, и вы убедитесь, что ваш лоцман неплохо знает свой курс.

И, не дожидаясь ответа, самоуверенный старик повернулся и пошел прочь от пристани. Матросы двинулись за ним, и дама, молчаливая и печальная, пошла рядом с носилками.

— Ежели хотите закусить, — сказал проводник, ткнув пальцем через плечо, — то вон там известная харчевня, моряки когда-то охотно ее посещали. Сосед Джорам и его «Ржавый якорь» в свое время были так же знамениты, как наш самый великий полководец; и, хотя честный Джо давно собрал свою последнюю выручку, дом стоит так же крепко, как в первый день, когда его построили. Бог послал ему праведный конец, и любому слабому душой грешнику отрадно видеть перед собой такой пример.

Из носилок донеслись какие-то невнятные звуки, и старик остановился, но, как он ни старался, ему не удалось ничего разобрать.

— Больной страдает, — заметил он, — но боль телесная, как и все терзания грешной плоти, неизбежно закончится в назначенное время. На своем веку я пережил семь жестоких, кровавых войн и насмотрелся таких ужасов и жестокостей, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

— Жизнь сурово обошлась с тобой, друг мой, — робко прервала его женщина. — Пусть этот золотой принесет тебе еще хоть несколько хороших дней.

Инвалид, ибо проводник был не только стар, но и хром, с благодарностью принял подаяние и был, видимо, столь поглощен разглядыванием монеты, что прекратил разговор.

В глубоком молчании путешественники подошли наконец к дверям дома, который искали. Проводник громко постучался в дверь, после чего ему было заявлено, что в его услугах больше не нуждаются.

— Я знавал и более трудную службу, — ответил он, — и знаю, что опытный моряк ни за что не отпустит лоцмана, покуда не брошен якорь. А вдруг старая мадам де Лэси в отъезде или сам капитан не…

— Молчи, сейчас мы все узнаем.

Дверь отворилась, и на пороге появился человек со свечой в руке. Правда, швейцар этот на первый взгляд был не особенно приветлив. На всем его облике обозначался отпечаток, который нельзя ни стереть, ни создать искусственно: это был истый сын океана, а деревянная нога, поддерживавшая его крепко сколоченное, сильное тело, служила доказательством того, что он перенес многочисленные опасности. При свете свечи лицо его казалось решительным, суровым и даже свирепым. Впрочем, он сразу узнал проводника и без всяких церемоний спросил о причинах «этого ночного шквала». Но вместо калеки ему ответила женщина, и робкий ее голос мгновенно смягчил сердце морского Цербера^[594]:

— Раненый моряк просит гостеприимства и пристанища у товарища по службе. Мы хотели бы повидать капитана Генри де Лэси.

— Что ж, вы бросили лот в нужном месте, сударыня, — ответил матрос, — это вам скажет и мистер Поль от имени своего отца и миледи, своей любезной матушки, не говоря уж о сударыне бабушке, которая, к слову сказать, и сама не новичок в морском деле.

— Конечно! — подтвердил юноша лет семнадцати, с красивым мужественным лицом, одетый в морскую форму, с любопытством выглядывая из-за плеча старого матроса. — Я доложу отцу о гостях, а ты, Ричард, поскорее приготовь им удобную комнату.

Матрос поспешил выполнить приказание, отданное тоном человека, привыкшего командовать и отвечать за свои поступки. Ричард проводил их в небольшую гостиную. Здесь носилки наконец опустили и через несколько минут отослали носильщиков; раненый и дама остались одни, если не считать грубоватого слуги, который, однако, оказал им такой теплый прием. Вскоре двери растворились, и появился уже знакомый нам юноша в сопровождении хозяев дома.

Первым вошел пожилой, но еще статный человек, одетый в морскую форму капитана флота новых Штатов. Годы и лишения посеребрили его голову, но взгляд был ясен и походка тверда. Одна рука висела на перевязи — немое свидетельство недавнего участия в боях, на другую опиралась дама, хотя и немолодая, но до сих пор сохранившая свежий румянец и блеск глаз — главную красоту прекрасного пола. Шествие замыкала еще одна женская фигура; походка ее уже утратила былую легкость, но весь облик был ясен, словно тихий вечер после бурного дня. Все трое любезно приветствовали незнакомку, тактично избегая расспросов о причинах ее визита. Такая учтивость не была излишней, ибо неизвестной даме потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями. Это слишком очевидно было по той дрожи, которая сотрясала ее хрупкую фигурку; верно, не столько болезни, сколько горе сломило ее. Она рыдала долго и безутешно, словно в комнате не было посторонних, и не пыталась начать разговор, пока дальнейшее молчание не сделалось неловким. На щеках ее горели лихорадочные пятна. Наконец, она вытерла глаза и обратилась к недоумевающим хозяевам дома.

— Наш приезд больше напоминает вторжение, — сказала она, — но тот, чья воля для меня закон, пожелал, чтобы его привезли сюда.

— Для чего? — спросил офицер, заметив, что голос ее прервался.

— Чтобы умереть, — сдавленным шепотом ответила она.

Общее движение выдало изумление слушателей. Хозяин дома встал и, приблизившись к носилкам, осторожно раздвинул шторки и открыл их ранее невидимого обитателя глазам присутствующих. Во взоре, с которым встретился его взгляд, еще теплилось сознание, но смерть уже наложила свою печать на лицо раненого. Здесь, на земле, жили, казалось, одни глаза; и, в то время как тело пригвождено было к ложу бессилием последних минут, эти широко открытые глаза светились, даже сверкали умом и энергией.

— Можем ли мы сделать что-либо для вас? — спросил капитан де Лэси после долгого и тяжкого молчания, когда все стоявшие вокруг с горестью смотрели на мрачную картину прощания человека с жизнью.

Улыбка тронула помертвевшие губы, и на лице выразилась нежность, которая странно и даже пугающе мешалась с глубокой грустью. Он ничего не сказал, но блуждающий взор его, переходя от одного к другому, остановился, словно зачарованный, на чертах старшей из дам.

Она ответила ему таким же пристальным, напряженным взглядом; и столь велико было взаимное тяготение этих двух людей, что его не могли не почувствовать все окружающие.

— Матушка! — с нежностью воскликнул обеспокоенный офицер. — Что вас тревожит?

— Генри… Джертред… — ответила мать, протягивая руки к своим детям и словно ища у них поддержки. — Дети мои! Двери ваши открылись перед тем, кто постучался в них по праву. В те страшные минуты, когда иссякает энергия души и слабость берет над нами верх, в минуты бессилия и телесных немощей с особой силой проступает то, чем одарила нас природа. Я читаю все это в угасающем взоре, в изможденном лице, в котором мало что уцелело, кроме родных черт и фамильного сходства.

— Фамильное сходство?! — воскликнул де Лэси. — Кем же вам приходится наш гость?

— Он брат мне, — ответила старая леди, роняя голову на грудь, словно это признание причинило ей столь же сильную боль, как и радость.

Незнакомец, слишком ослабевший и взволнованный, чтобы говорить, радостным кивком подтвердил эти слова; он по-прежнему не спускал с нее глаз, точно до последнего дыхания не мог оторваться от ее лица.

— Брат! — с непритворным изумлением повторил де Лэси. — Я знал, что у вас есть брат, но считал, что он умер еще ребенком.

— Я сама долго так думала, хотя страшные подозрения часто терзали меня. Но сейчас нет места сомнениям. Я читаю правду в измученном лице умирающего. Нужда и горести разлучили нас. Каждый, наверно, считал другого умершим.

Слабым наклоном головы раненый снова подтвердил правоту ее слов.

— Теперь тайна раскрыта. Генри, этот незнакомец — твой дядя, мой брат и бывший воспитанник!

— Я желал бы познакомиться с ним при более счастливых обстоятельствах, — ответил офицер с прямотой моряка. — Но я рад видеть его в нашем доме. Нужда, во всяком случае, не разлучит вас больше.

— Вглядитесь, Генри… Джертред, — добавила мать, закрыв глаза рукой, — лицо его должно быть вам знакомо. Неужели в искаженных чертах не узнаете вы того, кого некогда и страшились и любили…

От изумления никто долго не мог произнести ни слова, и все стояли, до боли в глазах вглядываясь в обострившиеся черты. Внезапно глухой звук, вырвавшийся из груди незнакомца, заставил их вздрогнуть; однако тихие, но явственные слова его мгновенно рассеяли сомнения и растерянность.

— Уайлдер, — сказал он, напрягая остаток сил, — я пришел просить вас о последней услуге.

— Капитан Хайдегер! — вскричал офицер.

— Капитан Корсар! — прошептала младшая миссис де Лэси, невольно отступая назад.

— Красный Корсар! — повторил их сын, подвигаясь ближе под влиянием непреодолимого любопытства.

— Попался наконец! — буркнул Фид, ковыляя к носилкам и не выпуская из рук щипцов, которыми ворошил угли в камине, чтобы оправдать свое пребывание в гостиной.

— Я долго скрывался, пряча свое раскаяние и свой позор, — продолжал умирающий, когда умолкли возгласы удивления. — Но война вывела меня из бездействия. Наша страна нуждалась в нас обоих, и оба мы служили ей! Вы служили, как человек, ничем не запятнанный, мое же имя не должно было позорить наше святое дело. Пусть, вспоминая зло, содеянное моей рукой, люди помянут и малую толику добра, что я творил. Прости, сестра… мать моя!

— Да простит тебя бог! — с рыданием воскликнула миссис де Лэси, опускаясь на колени и воздевая руки к небу. — О брат, брат! Ты знаешь, в чем твое спасение и на кого ты должен уповать.

— Если бы я этого не забывал, то сегодня носил бы свое имя с честью… Но… Уайлдер! — добавил он с неожиданной силой. — Уайлдер!

Глаза всех обратились на говорившего. В руке он держал сверток, который до этого служил ему вместо изголовья. Сверхчеловеческим усилием он привстал на носилках и обеими руками поднял и развернул над головой полосатое знамя с многозвездным синим полем, и каждая черточка лица его засветилась страстным восторгом и гордостью, как в дни его былой славы.

— Уайлдер! — с безумным смехом вскричал он. — Мы победили! — Он упал навзничь и остался недвижим; и мрачное оцепенение смерти стерло улыбку восторга с его лица, подобно тому, как тени облаков заслоняют живой блеск смеющегося солнца.

Два адмирала

Роман «Два адмирала» повествует о событиях из истории морской войны между Англией и Францией в середине XVIII века.

Глава 1

В этом случае, если бы он был сыном моего брата, мой брат не мог бы его признать, и ваш отец, хотя и не был его отцом, не мог от него отречься. Сын моей матери дал жизнь наследнику вашего отца; наследник вашего отца должен владеть этими землями.

Шекспир. «Король Иоанн»

Описываемые события, предшествуя несколькими годами борьбе, обыкновенно называемой в Америке «Старой Французской войной», относятся к середине прошлого столетия. Начиная повествование сценой, действие которой происходит на берегах Англии, в стране, давшей жизнь и основание Новому Свету, мы считаем нелишним заметить здесь, что в середине XVIII столетия колонии Америки служили примером верноподданнического служения своим государям; но война, о которой мы только что сказали, повлекла столь большие издержки, что министерство Англии вынуждено было прибегнуть к системе налогов, что кончилось революцией. Однако эпоха, нами описываемая, еще не была ознаменована теми распрями, которые впоследствии привели к независимости Америки: все умы в то время были заняты войной, которая столько же увеличила славу британского оружия, сколько доставила выгод британским американским владениям, жители которых, может быть, никогда не были более расположены к своей метрополии, как в период, о котором мы хотим рассказать.

С тех пор, как возрастающее число американских колоний стало снабжать английский флот значительными подкреплениями, американцы участвовали почти во всех знаменитых подвигах английского флота. Лучшее дворянство колоний охотно отдавало своих сыновей в королевский флот, так что еще и в XIX столетии на многих бом-брам-стеньгах королевских кораблей развевались флаги, которые показывали присутствие адмиралов, вышедших из Америки.

Но обратимся к нашему рассказу.

Всякому известны вечные туманы Англии, но только тот может понять всю прелесть, придаваемую этим туманом любой картине природы, кто сам имел случай видеть его магическое действие, когда он, своими скорыми и своенравными переменами, позволяет самому простому ландшафту игриво кокетничать пред взором зрителя. Сцена, открывающая наш рассказ, происходит среди этого, всеми осмеянного, тумана; нелишне, однако, заметить здесь, что туман, о котором мы говорим, был июньский, а не ноябрьский.

На высоком мысе Девонширского берега стояла небольшая сигнальная станция, служащая для переговоров с судами, которые изредка становились на якорь на ближайшем рейде. Далее расположена была деревня, или, скорее, деревенька, которую мы будем называть Вичекомбом; на небольшом расстоянии от этой деревеньки стоял дом времен Генриха VII, окруженный парком и служивший местом жительства сэру Вичерли Вичекомбу, баронету времен короля Иакова I и владельцу поместья, которое хотя и не находилось в самом цветущем состоянии, но приносило годового дохода от трех до четырех тысяч фунтов и досталось ему в наследство от предков, восходивших к временам Плантагенетов. Сто лет тому назад английский баронет, а тем более баронет 1611 года, был особой гораздо более важной, чем ныне; а четыре тысячи годового дохода, особенно если они приобретались не притеснительными арендами, были тогда также значительны и оказывали почти такое же влияние на окружающих, какое ныне могут оказать доходы, по крайней мере, втрое большие. Несмотря, однако, на это, сэр Вичерли пользовался той выгодой, которая едва ли не важнее самих доходов и которая в 1745 году была более обыкновенна, чем в настоящее время. На расстоянии пятнадцати миль в округе он не имел ни одного соперника; ближайший его сосед, будучи важным государственным сановником, богачом и любимцем короля, обыкновенно жил при дворе, оставляя таким образом нашего баронета спокойно наслаждаться уважением всех окрестных жителей. Сэр Вичерли был один раз членом парламента, и этим ограничилось его политическое поприще. Добрый баронет с такой точностью исполнял свою обязанность, что не пропускал ни одного собрания; такая деятельная жизнь не доставляла ему никаких выгод и скоро совершенно истощила его терпение. Отказавшись от своего места, он удалился в Вичекомб, где и провел последние пятьдесят лет своей жизни, превознося до небес Англию и особенно ту часть ее, в которой лежали его поместья. Сэр Вичерли имел уже от роду восемьдесят четыре года и все еще был здоровым и крепким холостяком. Из пяти своих братьев он был старший; младшие, по обыкновению, должны были искать себе места в коллегии юстиции, в лоне церкви, в армии и во флоте. Места эти они заняли точно в таком порядке, как мы перечислили, так что второй брат посвятил себя юстиции и достиг звания судьи, он имел от своей ключницы троих сыновей, из коих старшему, умирая, назначил все свое состояние, приобретенное в течение долгой службы, а двум младшим купил места в армии. Третий брат вступил в духовное звание и, будучи еще викарием, сломал себе на охоте за лисицами шею, он умер безбрачным и, сколько было известно, бездетным. Это был любимый брат сэра Вичерли, который обыкновенно говорил, что «бедный брат его лишился жизни, подавая своим прихожанам пример доброго охотника». Следующий затем брат поступил в армию и умер в ранней молодости; наконец, имя младшего брата, служившего во флоте, было исключено из списков лейтенантов его величества по случаю кораблекрушения ровно за полвека до эпохи, с которой начинается наше повествование. После смерти викария все надежды сосредоточивались на одном судье, и все те, которые принимали участие в славе и долговечности дома Вичекомбов, весьма сожалели, что этот сановник не вступил в брак, несмотря на то, что ранняя смерть других братьев оставляла замок, парк и прекрасные фермы без всякого законного наследника. Словом, эта древняя ветвь фамилии Вичекомбов со смертью сэра Вичерли прекращалась совершенно. Сэру Вичерли оставалось только сделать при жизни духовное завещание. Правда, Том Вичекомб, старший сын судьи, часто намекал насчет тайного и благовременного брака своих родителей — факт, который всякие завещания делал излишними, потому что родовое имение строго переходит к старшему в роду, происходящему по прямой линии от главы фамилии; но наш сэр Вичерли Вичекомб видел своего брата на смертном одре, и между ними произошел весьма интересный разговор, который мы передадим здесь читателю:

— Теперь, добрый брат мой Томас, — сказал баронет дружеским и утешительным тоном, — когда ты очистил уже от грехов свою душу теплой молитвой и чистосердечным раскаянием, мы можем переговорить и о земных делах своих. Ты знаешь, я бездетен, то есть…

— Я понимаю тебя, — возразил умирающий, — ты хочешь напомнить мне о своей безбрачности.

— Да, Томас; а человек безбрачный не должен иметь детей. Скажи мне, случалось ли тебе когда-нибудь встречать в своей обширной практике, чтобы какое-нибудь имение оставалось, подобно нашему, без всякого наследника?

— Подобное обстоятельство, брат, очень редко: наследников всегда больше, чем самих наследств.

— Пока ты был здоров, добрый брат мой, все было так хорошо и спокойно! — говорил сэр Вичерли, расхаживая по комнате. — Ты был моим наследником по праву рождения…

— По праву майората, — заметил судья.

— Положим, положим, но во всяком случае, наследником. Мне говорили, будто ты был женат на Марте, в таком случае Том, старший сын твой, мог бы сделаться моим наследником без всяких завещаний…

— Он filius nullius и ничего больше, — отвечал судья, будучи слишком благородным человеком, чтобы сделать подобный обман.

— Как так, братец? Том всегда говорил мне, что он законный твой сын.

— Тут ничего нет удивительного, потому что подобное мнение твое о нем было бы ему чрезвычайно приятно. Том и его братья, все они filii nullorum, да простит меня Господь за все зло, которое я им сделал!

— Странно, что ни брат наш Чарльз, ни брат Грегори не подумали о женитьбе прежде, чем принесли свою жизнь в жертву королю и отечеству,

— заметил сэр Вичерли с упреком, как будто его безденежные братья были виноваты перед ним, что не оставили ему наследника, и, забывая, что он сам, как и они, не исполнил этой важной обязанности. — Мне кажется, я первый баронет Вичекомба, которому приходится делать завещание?

— Кажется, так; по крайней мере, ни я, ни мои братья ничего не получили этим путем.

— Но сделать завещание я считаю слишком трудным делом. А между тем в Англии найдется порядочное число Вичекомбов; неужели ни один из них не принадлежит к нашей фамилии? Говорят, что родственник в сотом колене может быть таким же наследником, как и старший сын.

— По неимению ближайшего наследника, разумеется, может. Но у нас нет и в сотом колене кровного родственника.

— А Вичекомбы Соррейские, брат Томас?

— Они происходят от побочного сына второго баронета и вовсе не принадлежат к нашей родословной.

— Но по крайней мере Вичекомбы Гертфорширские, как я всегда слышал, происходят от нашей фамилии, и все они законнорожденные.

— Это совершенно справедливо. Но они сделались побочной линией нашей фамилии в 1487 году, задолго до возведения одного из наших предков в звание баронета, следовательно, также не имеют никакого права на наш майорат.

— Но мы происходим от общего предка, и родовое имение наше гораздо старше 1487 года.

— Все это так, братец, но полукровные братья и их потомки никогда не могут наследовать один другому; так повелевают наши законы.

— Признаюсь тебе, я никогда не понимал хорошенько всех тонкостей законов, — сказал сэр Вичерли со вздохом, — но я верю в их справедливость. Между тем по Англии так много рассеяно Вичекомбов, что, вероятно, хоть один из них мог бы сделаться моим наследником.

— Это правда, что их много, но ни один из них не имеет законных прав на наше наследство.

— Я часто думаю, брат Томас, об одном прекрасном молодом моряке, которого очень часто встречаю около сигнального домика с тех пор, как он остался у нас на берегу для излечения своей раны. Вот поистине храбрый молодец! Первый лорд Англии прислал ему патент на звание лейтенанта в награду за его отвагу, которую он проявил при взятии французского судна. Я надеюсь, что он сделал бы честь нашему имени, и нисколько не сомневаюсь, что он так или иначе, а все же принадлежит к нашей фамилии.

— Разве он говорил тебе об этом что-нибудь? — быстро спросил судья, который вообще был довольно подозрителен и из слов баронета заключил, что, вероятно, этот молодой человек предпринял уже какие-нибудь попытки, чтобы обмануть его легковерного брата. — Ты мне как-то говорил, — продолжал он, — что он уроженец американских колоний?

— Да, говорил; он из Виргинии.

— Может быть, какой-нибудь ссыльный или, что еще вероятнее, какой-нибудь слуга, которому более понравилось имя своего господина, чем свое собственное. Подобные случаи, как я слышал, очень обыкновенны по ту сторону океана.

— Если бы только он не был американцем, я бы вполне желал, чтоб он был моим наследником, — отвечал печально сэр Вичерли, — но сделать американца владельцем Вичекомба еще хуже, чем дать этому имению отойти назад к государю. Земли наши до сей минуты имели всегда английских владельцев. Да нельзя ли из твоего Тома сделать такого filius, который бы имел право наследовать?

— По нашим законам нельзя. По римскому праву и по шотландским законам это еще вещь возможная; но по нашим законам, где все основано на здравом рассудке, об этом нечего и думать.

— Жаль! По крайней мере, я желал бы, чтоб ты хоть раз увидал молодого виргинца, о котором я тебе говорил. При всех своих прекрасных качествах он носит оба мои имени, Вичерли Вичекомб!

— Уж не твой ли он filius, Вичерли?.. Не так ли, брат?

— Господь с тобой, брат Томас! Неужели же ты думаешь, что у меня менее откровенности, чем у тебя, и что я мог бы отречься от своей плоти и своей крови? Я никогда не видал этого молодца, даже не слышал о нем прежде, пока он с полгода тому назад не поселился в Вичекомбе для излечения своей раны. Узнав, что его имя Вичерли Вичекомб, я не мог отказать своему желанию его увидеть. Бедняга лежал две недели при смерти, и все немногие сведения насчет его фамилии я узнал от него в те минуты, когда все мы мало надеялись на его выздоровление. Я думаю, это обстоятельство достаточно может убедить каждого в истине его слов.

— В известном случае, разумеется, этого было бы достаточно, а именно: если б он действительно умер. Оставшись же в живых, он должен под присягой подтвердить свои слова. В чем же состоял рассказ его?

— В весьма немногих словах. Он сказал мне, что его отец был Вичерли Вичекомб, дед — владелец плантации в Виргинии. Вот, по-видимому, все, что он знал о своей родословной.

— И вероятно все, что только мог знать о ней. Мой Том не единственный filius nullius между нами, и дед твоего виргинца, если и не украл этой фамилии, то уж, вероятно, приобрел ее какими-нибудь подобными путями.

— Да, наша линия очень скоро прекратится! — отвечал, вздыхая, баронет. — Единственное мое теперь желание состоит в том, чтоб ты не заблуждался относительно Тома и чтоб он не был тем filius, которым ты его называешь.

Томас Вичекомб по своим нравственным правилам был человеком строжайшей честности во всем, что только касалось до meum и tuum. Он был особенно строгих понятий в отношении прав наследования родовых имений. Сначала свет очень мало интересовался семейными делами простого адвоката; и так как сыновья его родились до возведения его в достоинство судьи, то всякий считал его вдовцом и родным отцом трех малюток, весьма много обещавших. Из сотни его знакомых едва ли один знал истину, следовательно, ничего не было для Томаса легче, как обмануть своего брата, и тем или другим ложным свидетельством заставить его сделать сына наследником Вичекомба по праву законов. Но Томас, как мы уже сказали, был весьма далек от подобной несправедливости. По его мнению, владение Вичекомб должно было точно так же и на таких же основаниях переходить в наследство, как и всякое постороннее имение. В его глазах законность была выше всего, хотя он нисколько не задумался, прежде чем произвести на свет от своей возлюбленной Марты семерых детей, из коих осталось в живых только трое. Подумав еще немного и приняв порядочное количество лекарства, чтобы подкрепить свои силы, он обратился к баронету со следующими словами:

— Послушай, брат Вичерли, — сказал он, — ты достаточно знаком с историей нашей фамилии, и потому я считаю лишним распространяться об этом предмете. Я проживу не более месяца, и, следовательно, все надежды на продолжение прямой линии нашего рода связаны с тобой. Решай сам, кто должен быть твоим наследником после моей смерти. Старшая линия Вичекомбов два раза прекращалась, и только во второй раз наследником нашего владения сделался сэр Майкл. Оба эти раза порядок наследия определял закон, и каждый раз владение доставалось младшей линии. Сэр Майкл был женат два раза; от первой жены произошли мы, от второй — Вичекомбы Гертфорширские, известные ныне как баронеты этого графства; старший из них имеет титул: сэр Реджинальд Вичекомб из Вичекомба.

— Сэр Реджинальд, происходя от детей второго брака сэра Майкла, не может быть моим наследником, — заметил сэр Вичерли отрывисто и как бы с неудовольствием. — Потомки второго брака тоже, что nullius, как ты называешь Тома.

— Совсем нет, брат Вичерли. Дети второго брака такие же законные дети, как и мы с тобой; между тем как nullius — незаконнорожденный и ничего больше. Сэр Реджинальд имеет неоспоримые права на твои земли; за ним Том или один из его братьев; потом следует совершенно чужой или же его величество.

— Напиши мне, Томас, завещание — и я все свое имение оставлю твоему сыну, — сказал с энергией баронет, — только не упоминай ничего в завещании о nullius; когда я умру, Том спокойно займет мое место.

Отцовская любовь минутно торжествовала в груди Томаса, но привычка и строгое чувство правды скоро одержали верх над желанием его сердца. Может быть, какие-нибудь сомнения или основательное знание характера своего сына содействовали его ответу.

— Этого никогда не должно быть, сэр Вичерли, отвечал он, задумавшись. — Том не имеет никакого права на Вичекомб, между тем как сэр Реджинальд имеет самое основательное, хотя и не признаваемое законом. Если бы вместо нашего прадеда, сэр Майкл сделал из нашего имения майорат, то сэр Реджинальд без всяких завещаний был бы твоим наследником.

— Я никогда не любил сэра Реджинальда Вичекомба, — отвечал сердито баронет.

— Что ж такое! Пока ты жив, он тебя не будет беспокоить, а после смерти тебе все равно, кому бы ни досталось твое имение. Дай-ка я сам напишу завещание, а для фамилий оставлю места; тебе останется только вписать их и самому подписаться.

Тем и прекратилась беседа двух братьев. Завещание было написано по всем правилам и с пробелами для имен; сэр Вичерли взял его с собой, чтобы прочесть, тщательно поместил везде имя Тома Вичекомба, потом принес его назад, скрепил в присутствии брата подписью и отдал своему племяннику со строгим приказанием держать его в тайне, пока оно после его смерти не вступит в полную свою силу.

Спустя шесть недель после этого Томас Вичекомб умер, и баронет в глубокой печали о потере единственного брата возвратился в свое поместье. Сделанный им выбор наследника не мог быть несчастнее, потому что Том был сын одного адвоката из Темпля и близкое сходство его с мнимым отцом существовало только в воображении легковерного дяди.

Глава 2

Как ужасно и безрассудно смотреть туда вниз. На полдороге между вершиной утеса и землей человек повис, собирая обломки. Какое опасное занятие.

«Король Лир»

Отступление наше в пользу фамилии Вичекомбов отвлекло нас далеко от сигнальной станции, мыса и тумана, которыми мы начали свой рассказ.

Неподалеку от этого места стоял небольшой уединенный домик, окруженный со всех сторон живописным кустарником и цветами. Сам домик был отделан с большим вкусом, что обыкновенно можно было встретить тогда в Англии. Белые стены его с соломенной крышей, окруженные частоколом зеленеющий садик, небольшой двор, хлев — все это говорило об опрятности, даже образованности его обитателей, — образованности, которую едва ли можно было ожидать от людей столь простого звания, как сигнальщик и его семейство. Вокруг дома все предметы были в таком же прекрасном состоянии: сам мыс, хотя и был со всех сторон открыт, однако эта часть его была занята двумя или тремя хорошо обработанными полями, на которых паслись лошадь и несколько коров.

Около семи часов утра июня месяца у сигнальной мачты на скамейке сидел высокий мужчина крепкого от природы телосложения, но согбенный годами или болезнью. Одного взгляда на красное и раздувшееся лицо его было достаточно, чтобы убедиться, что более порок, нежели физическое расстройство сил, был причиной его слабости. Он имел мужественное лицо, которое, по-видимому, было когда-то прекрасно; даже и теперь, хотя неумеренность к крепким напиткам и произвела в нем свое опустошительное действие, оно могло считаться довольно красивым. Ему было около пятидесяти лет. Наружность его, равно как и одежда, выдавала в нем моряка — это был квартирмейстер или штурман судна. Человек, представленный нами читателю, по имени Доттон, отправляя должность сигнальщика, обнаруживал в своем хорошо сохранившемся мундире и вообще во всем, что касалось его одежды, такую чистоту и опрятность, которые невольно заставляли думать, что, вероятно, какая-нибудь посторонняя особа заботится о его гардеробе. В этом отношении наружность его была выше всякого порицания.

Приход Доттона к сигнальной мачте в такую раннюю пору имел известную цель: с рассеиванием тумана он обыкновенно внимательно обозревал море, чтобы узнать, нет ли где-нибудь поблизости судна, которое нуждается в его сигналах. По-видимому, он был не один в этом уединенном месте, потому что весьма часто обращался к кому-то с разговором, хотя кроме него никого не было видно. По направлению звуков легко можно было заключить, что тот, с кем он говорил, находился на вершине утеса, лежащего футах в ста.

— Помните морское правило, господин Вичекомб, — говорил Доттон с предосторожностью, — одну руку королю, другую себе! На этих утесах есть опасные места, и, право, можно ли моряку питать такую страсть к цветам, чтоб из-за какого-нибудь пучка подвергаться опасности сломать себе шею!

— Не бойтесь за меня, господин Доттон! — отвечал звучный мужественный голос, принадлежащий, по-видимому, юноше. — Мы, моряки, привыкли висеть в воздухе.

— При помощи хороших веревок, — заметил Доттон. — Правительство его величества только что произвело вас в офицеры, и вы обязаны беречь свою жизнь, которая может принести пользу отечеству.

— Совершенно справедливо, совершенно справедливо, господин Доттон, так справедливо, что я даже удивляюсь, к чему вы об этом мне напоминаете. Я много благодарен министерству его величества, и…

Говорящий, казалось, спускался ниже и ниже, потому что голос его с каждой минутой становился более и более неясным и, наконец, совершенно затих. В ту же минуту Доттон с беспокойством оглянулся, ибо ему послышалось, будто что-то тяжелое скатилось с утеса. Он хотел встать, но все члены его тряслись, и он, ощущая недостаток сил, чувствовал унижение, происходившее от сознания, что он сам был виновником своего расстройства. Вскоре около него послышался шорох, и взоры его остановились на родной дочери, Милдред, девятнадцатилетней девушке замечательной красоты.

— Я слышала, что вы кого-то звали, отец, — сказала она, глядя внимательно и беспокойно на своего отца, будто удивляясь, что он так рано успел уже подвергнуться своей обыкновенной слабости. — Что вам угодно?

— Бедный Вичекомб! — произнес Доттон. — Он взобрался на утес нарвать тебе букет цветов, и… я боюсь…

— Что с ним сделалось? — спросила Милдред дрожащим от ужаса голосом, меж тем как яркий румянец на ее лице сменился смертельной бледностью. — Нет, нет, он не мог упасть!..

Доттон опустил голову, тяжело вздохнул и, казалось, начал мало-помалу приходить в себя. Он собирался уже встать, как услышал приближающийся топот, и вскоре за тем сэр Вичерли Вичекомб показался на своей спокойной лошадке, тихо приближаясь к сигнальной станции. Ничего не было обыкновеннее, как видеть баронета рано утром на утесах; но весьма редко случалось, чтоб он совершал это путешествие без провожатого. Лишь только Милдред увидела баронета, которого, казалось, знала весьма хорошо и с которым обращалась с доверчивостью признанной любимицы, как радостно воскликнула:

— Сэр Вичерли! О, какое счастье, что вы приехали! Но где же ваш Ричард?

— Доброе утро, милая Милли! — весело отвечал баронет. — Счастье или нет, а я здесь и, признаюсь тебе, мало чувствую удовольствия, слыша, что первый твой вопрос касается слуги, а не господина. Я послал Дика^[595] за викарием. С тех пор как умер мой бедный брат, господин Ротергам делается для меня более и более необходимым.

— О, дорогой сэр Вичерли!.. Господин лейтенант… Вичерли Вичекомб… который был так опасно ранен… в выздоровлении которого все мы принимали такое участие…

— Да что с ним случилось, дитя мое?

— Там, там… утес!.. утес! — прибавила Милдред, лишаясь способности говорить.

Девушка с ужасом указывала на пропасть, и добродушный баронет начинал понимать, в чем дело; несколько слов Доттона пояснили ему окончательно случившееся. Он сошел с лошади с удивительной для его лет быстротой и начал советоваться о средствах к оказанию помощи. Между тем никто из них не решался взойти на край утеса, который возвышался почти перпендикулярно над самой оконечностью мыса и был страшен при одной мысли о пропасти, которая под ним находилась. Долго они стояли будто пораженные громом, наконец Доттон, как бы устыдясь своей слабости, решился подойти к краю утеса, чтобы узнать настоящее положение дела. Его решимость успокоила Милдред и возвратила ей присутствие духа, а вместе с тем и мужество.

Он мысленно представил себе все, что произошло с несчастным юношей.

— Если бы даже не было тумана, мы и тогда не могли бы видеть нашего моряка из-за этих утесов, — заметил Доттон. — Он, должно быть, висит где-нибудь на круче и притом выше нижних выступающих скал.

Побуждаемые одним чувством, оба старика быстро подошли к вершине утеса и вскоре все поняли. Молодой Вичекомб, срывая цветок, нагнулся вперед и, таким образом, вся тяжесть тела пришлась на одну ногу; кусок земли, на котором он стоял, обвалился, и он потерял равновесие. Присутствие духа и решительность спасли его от неминуемой смерти. Чувствуя, что утес под ним рушится, он бросился вперед и соскочил на узкий выступ, находившийся в нескольких футах ниже того места, где он стоял, и по крайней мере на десять футов в сторону. Выступ этот был рыхлый и не шире двух или трех футов, так что если бы над ним не было нескольких кустарников, он только замедлил бы падение отважного моряка, который ухватился изо всех сил за этот кустарник и повисна нем в воздухе. К счастью, кустарник так далеко пустил свои корни, что был в состоянии удержать некоторое время Вичерли, который с искусством отчаянного моряка сумел, наконец, закрепиться на маленьком выступе, повернувшись спиной к утесу. Высота утеса над его головой простиралась до тридцати шести футов, а выступ, на котором он стоял, далеко выдаваясь вперед, находился над самой отвесной частью утеса. Освободиться от этой опасности без посторонней помощи было физически невозможно. Вичекомб понял это с первого взгляда, и все время своего страшного положения провел в поисках средств к своему спасению. Только тот, кто привык взбираться на вершины огромных мачт, мог сохранить столько хладнокровия, чтобы удержаться в подобном положении несколько минут.

Рассмотрев опасное положение Вичекомба, баронет и Доттон в ужасе отступили назад, будто страшась низвергнуться на голову несчастному. Потом оба они легли на траву и снова приблизились к краю пропасти, дрожа всем телом. Прекрасная Милдред, видя опасность, в которой находился отважный юноша, забыла об осторожности. Она стала на самый край утеса и с непостижимой твердостью и смелостью смотрела вниз, между тем как ее роскошные локоны, развеваясь вокруг прекрасного ее лица, скоро мелькнули в глазах Вичерли.

— Ради Бога, — вскричал он, — отойдите дальше от утеса! Я вас вижу…

— Умоляю вас, Вичерли, скажите скорее, что мы должны делать для вашего спасения?..

— Не бойтесь за меня, милая Милдред; делайте только то, что я вам буду говорить, и все обойдется как нельзя лучше! Скажите мне только, слышите ли вы все, что я вам говорю?

— Все, все слышу, — отвечала Милдред, почти задыхаясь от усилия казаться спокойной.

— Так сходите скорее к сигнальным фалам и выдерните их из верхнего блока… когда вы это сделаете, возвратитесь сюда, и я скажу вам, что вы потом должны делать…

Милдред быстро побежала к сигнальной мачте. Она умела обращаться со всеми сигнальными фалами. В одну минуту она выдернула их из блока и свернула в кружок.

— Готово, Вичерли! — сказала она, подбежав к утесу и смотря вниз.

— Не спустить ли вам один конец?.. Но, Боже! Я не в силах одна поднять вас, а сэр Вичерли и батюшка, кажется, не в состоянии помочь мне!..

— Не спешите, Милдред, и все пойдет хорошо, — отвечал Вичерли. — Обверните веревку кругом сигнальной мачты, потом свяжите покрепче концы ее и спустите ко мне. Будьте только, ради Бога, осторожны и не подходите близко к утесу!

Но Милдред не слышала последних слов моряка: она уже исполняла его поручение. Ее проницательный ум помог ей тотчас понять, чего от нее требуют, — и проворные ее пальчики скоро справились со своей задачей. Она связала концы веревки, как ей было сказано, и не более как через минуту эта веревка висела уже над головой Вичерли, который легко мог достать ее. Сигнальные веревки тоньше мизинца; но они обыкновенно весьма крепки и прочны. Вичекомб кроме этого знал, что веревка, ему поданная, была новая, ибо он сам за неделю перед тем помогал продеть ее в блок и, как будто чувствуя, что она так скоро ему понадобится, на всякий случай оставил ее длиннее обыкновенного. Таким образом, конец этой веревки спустился футами двадцатью ниже того уступа, на котором он стоял.

— Теперь все прекрасно, милая Милдред! — закричал он в восторге, когда ему удалось захватить оба конца веревки и обвить их вокруг своего тела под мышками.

Милдред взглянула вниз и поспешно отступила назад:

— Помогите, помогите ему, отец! — воскликнула она, закрывая лицо руками, чтобы не видеть отчаянной борьбы Вичекомба. — Если он упадет теперь, он непременно разобьется! О, спасите его, спасите, сэр Вичерли!

Но ни один из тех, к которому она обращалась, не мог оказать ни малейшей помощи. На ее отца снова нашел нервный припадок, между тем как баронет и по своим летам, и по своей неопытности был совершенно бесполезным в настоящем случае.

— Я вне всякой опасности, — крикнул снизу Вичерли. — Взгляните только, пожалуйста, господин Доттон, не трется ли моя веревка об утес.

— Все находится в отличном порядке, — отвечал сигнальщик. — Теперь, господин Вичерли, ослабьте, по возможности, веревку и дайте мне ее столько, сколько можете, не свертывая, однако, с себя. Вот так! Смотрите же, держитесь теперь, на всякий случай, как можно крепче за конец.

В ту же минуту веревка ослабла, и Доттон потянул ее вдоль утеса, пока она не облегла всего выступа, где и стала держаться сама собой. Теперь оставалось только Вичерли перескочить на эту отлогость и потом без всякого уже особенного затруднения подняться на самую вершину. Между тем уверенность, обнаруживаемая Доттоном, ободрила баронета и Милдред, и они снова подошли к утесу, остановясь в таком месте, где легко можно было спускаться с него, не подвергаясь опасности.

Когда Вичекомб сделал все приготовления, он стал на край выступа, потянул веревку, высмотрел опорную точку на другой стороне и сделал скачок. В мгновение ока он перелетел это расстояние, и когда веревка вытянулась почти вертикально, он стоял уже на почве, усеянной такими неровностями, что при помощи веревки ему нетрудно уже было подыматься. По мере подъема кверху веревка скоро сделалась для него лишней, и он вскочил на вершину. В ту же минуту Милдред упала без чувств на траву.

Глава 3

Мне нужен герой.

Лорд Байрон

Благодаря слабости отца молодому человеку открылся приятный случай отнести Милдред домой. Он так скоро нес свою ношу, что никто не мог заметить поцелуя, запечатленного им на бледной щечке прекрасной девушки, которую он нежно прижимал к своему сердцу. Когда он подошел к домику, Милдред от движения и действия воздуха начала приходить в себя, и Вичерли скоро вынужден был передать ее на попечение матери, рассказав ей в коротких словах обо всем случившемся.

Возвратясь к мысу, он нашел общество у сигнальной мачты пополнившимся еще двумя лицами: Диком, конюхом баронета, возвратившимся с посылки, и Томом Вичекомбом, наследником сэра Вичерли, одетым в глубокий траур по отцу. В последнее время Том Вичекомб очень часто начал посещать жилище Доттона, притворяясь пламенным любителем морского воздуха и величественного океана. Он и его однофамилец встречались тут несколько уже раз, и каждая новая встреча была недружелюбнее предшествовавшей, по причине, хорошо известной им обоим. Таким образом, и при настоящей встрече они обменялись холодными поклонами, бросая друг на друга взгляды, которые можно бы было назвать только неприязненными, если бы во взгляде Тома Вичекомба не просвечивало какой-то зловещей иронии. Несмотря, однако, на свою ненависть к Вичерли, он умел довольно хорошо скрыть свои чувства и обратиться к новоприбывшему с самым дружеским разговором.

— Я слышал, господин Вичекомб, — заметил наследник судьи, — что вы сегодня получили отличный урок в воздушном путешествии. Кажется, такое удовольствие более в американском вкусе, нежели в английском. Да, впрочем, я думаю, в ваших колониях происходят часто такие штуки, каких мы и во сне не видели!

Хотя это и было сказано, по-видимому, без всякой особенной цели и совершенно равнодушно, но в сущности было сделано с тонким расчетом. Главная слабость нашего баронета заключалась в слепом поклонении всему, что касалось родного, отечественного. Он давно уже увлекся тем чувством презрения ко всем землям, подвластным Англии, которое искони существует между всеми метрополиями и колониями. Молодой Вичерли живо чувствовал всякий намек, который хоть сколько-нибудь клонился к осуждению его родины. Хотя он и считал себя англичанином, хотя и был верноподданным короля английского, но в спорном вопросе между Европой и Америкой он был американцем; в самой же Америке в отличие от всех других колоний считал себя прямым виргинцем. Он слишком хорошо понял насмешку Тома Вичекомба, но преодолел свой гнев из уважения к баронету, а может быть, и потому, что был полон тех сладких чувств, которые еще так недавно испытал.

— Те, которые так думают о колониях Америки, — сказал он спокойно, — хорошо бы сделали, если бы сами посетили их прежде, нежели станут вслух выражать о них свои мнения; зачем говорить то, от чего со временем, может быть, придется отрекаться?..

— Правда, мой друг, совершенная правда, — заметил с истинным добродушием баронет. — Нельзя предполагать, чтоб в Америке так же было все хорошо и удобно, как у нас в Англии; не думаю также, чтоб американец был способнее прыгать через утесы, чем англичанин. Жаль, что вы не наш, молодой человек, — прибавил он, обращаясь к моряку, — хотя случайно и носите наше имя; впрочем, человек не отвечает ни за свое рождение, ни за свою родину.

В продолжение всего утра с мыса решительно не было видно моря, на нем лежал густой туман, покрывая все пространство, обнимаемое глазом, одним белым облаком. Легчайшие частицы его сначала носились вокруг мыса, который поэтому и не мог быть виден с моря на далеком расстоянии; но скоро все эти частицы осели в одну массу, возвышавшуюся до двадцати футов от поверхности моря. Еще было довольно рано, но солнце грело уже так сильно, что большая часть верхних слоев тумана мало-помалу исчезла, воздух совершенно очистился и прояснился, и в нем весьма легко можно было видеть предметы на расстоянии нескольких миль. Скоро опытный глаз Доттона заметил выше поверхности тумана верхний парус судна.

— Посмотрите, сэр Вичерли, посмотрите, господин Вичекомб! — закричал он, указывая на отдаленный парус. — Или я вовсе не знаю положения бом-брамселя военного корабля, или готов держать пари, что королевский парус приближается к нашему рейду! Однако для столь легкого паруса, господин лейтенант, такой бом-брамсель кажется слишком велик?

— Не забудьте, господин Доттон, что он принадлежит двухдечному судну, — отвечал молодой моряк. — Теперь, когда судно повернулось боком, вы можете отдельно рассмотреть его фок— и грот-мачты.

— Вот и другой парус! — закричал снова Доттон, указывая пальцем на восток. — Если только я не ошибаюсь, он одинаков с первым. О, как приятно видеть моим глазам, что наш забытый рейд снова начинают посещать. Но что это за суда такие? Вероятно, крейсеры, посланные к берегу с какими-нибудь депешами.

— А я вижу и третий, вон там, на востоке, — заметил насмешливо Вичекомб, указывая в свою очередь на двух незнакомцев, которые подымались к сигнальному домику по тропинке, идущей от самого берега.

— Вероятно, эти господа находятся на службе его величества и сошли с тех судов, которые виднеются в море.

Доттон с первого взгляда удостоверился в справедливости этого предположения. Когда незнакомцы сошлись вместе, один из них, появившийся перед нашими зрителями последним, пошел вперед; его лета, решительность, с которой он шел, словом, все заставляло обоих наших моряков предполагать, что это командир одного из показавшихся судов.

— Доброе утро, господа! — сказал он, подойдя на такое расстояние, что его приветствие могло быть услышано обществом, находившимся у сигнальной мачты. — Доброе утро всем вам! Я очень рад, что, наконец, достиг вас, потому что эта тропинка, пролегающая через рытвины утеса, просто лестница Иакова. Что это, Атвуд?! — воскликнул он с удивлением, смотря на море, закрытое непроницаемым туманом. — Что же сталось с нашей эскадрой?

— Она закрыта от нас, сэр, туманом, который расстилается по поверхности моря и находится ниже нас; когда мы были в уровень с нашими судами, мы могли их лучше видеть, чем теперь, поднявшись на такую высоту.

— Отсюда, сэр, вы можете видеть только верхние паруса двух или трех судов, — заметил Вичекомб, указывая на виднеющиеся паруса.

— Двух или трех! Когда я садился в лодку, у меня перед глазами были одиннадцать двухдечных кораблей, три фрегата, шлюп и куттер. Они стояли так плотно, что вы могли бы прикрыть их носовым платком, не так ли, Атвуд?

— Это правда, сэр, они были выстроены в самую сжатую линию, хотя я и не берусь утверждать, чтоб действительно так тесно, как вы изволили заметить.

— Ну, уж ты, иноверец, никогда не хочешь верить в чудеса!.. Однако, господа, в пятьдесят лет, право, не так-то легко взбираться на такую гору.

— Совершенно справедливо, сэр, — отвечал баронет ласково. — Не угодно ли вам присесть и немного отдохнуть после такого трудного путешествия. Нечего сказать, на тот утес довольно трудно подняться и по тропинке, а вот этот молодой человек, сэр, только что хотел спуститься с него помимо тропинки и, как вы думаете, зачем? Чтобы нарвать хорошенькой девушке букет цветов!

Незнакомец окинул внимательным взором сэра Вичерли, потом конюха и лошадку, после чего взглянул на Тома, лейтенанта и Доттона и, казалось, с привычной опытностью постиг уже характер и звание каждого из них, за исключением, может быть, одного только Тома; даже и о нем он составил себе довольно верное понятие. Он поклонился с вежливостью человека, умеющего ценить учтивость и без дальнейших церемоний занял предложенное ему место около сэра Вичерли.

— Не худо бы нам молодого человека взять с собой в море, — отвечал незнакомец на слова баронета, — это вылечило бы его от страсти собирать цветы в таких опасных местах. В нынешнее военное время его величество имеет большую нужду в каждом из нас. Я уверен, по крайней мере, молодой человек, что вы не так давно проводите время на берегу с молоденькими девушками.

— Не более того, сэр, сколько мне нужно было, чтобы вылечить свою рану, полученную при взятии французского люгера, — отвечал Вичекомб довольно скромно, но и не без твердости.

— Люгера! Что ты скажешь, Атвуд? Уж не говорите ли вы об «Вольтижезе».

— Судно это действительно так называлось, сэр.

— Так я имею удовольствие видеть господина Вичекомба, молодого офицера, который командовал при этой атаке? — сказав это с самой лестной благосклонностью, незнакомец привстал и приподнял свою шляпу.

— Я действительно Вичекомб, сэр, хотя и не имел чести командовать судном, — отвечал лейтенант, покраснев и приветливо отвечая на поклон незнакомца, — потому что в деле участвовал один из лейтенантов нашего судна.

— Да, я все это хорошо знаю, но он был отражен, между тем как вы взяли люгер на абордаж и одержали над ним совершенную победу. Получили ли вы за это должное вознаграждение от нашего адмиралтейств-совета?

— Я получил, сэр, все, чего только мог ожидать, потому что на той же неделе адмиралтейство прислало мне патент на звание лейтенанта. Жаль только, что наши лорды поступили не совсем справедливо с господином Уальтоном, который получил в этом деле также жестокую рану и все время битвы вел себя храбро, неустрашимо, как и подобает английскому офицеру.

— Подобная награда, — сухо сказал незнакомец, — была бы величайшей несправедливостью со стороны адмиралтейства, потому что это значило бы наградить за неудачу, а вы согласитесь, молодой человек, что на войне выше всего — удача!.. А вот и наши молодцы, — прибавил он потом, — начинают показываться, Атвуд!

Это замечание обратило внимание всех на море, где в это время представилось зрелище, достойное восторга. Носившиеся доселе в воздухе пары сжались в плотную массу вышиной футов в сто, оставляя над собой совершенно ясное пространство. В нем были видны верхние части мачт с парусами той эскадры, о которой говорил незнакомец. Огромные пирамиды различных парусов одиннадцати кораблей и трех фрегатов, изредка колыхаясь, приближались к месту якорной стоянки, расположенной на пистолетный выстрел от берега, между тем как бом-брамсели и верхние части брамселей шлюпа возвышались над поверхностью тумана, подобно красивому монументу. Странно было то, что туман этот вместо того, чтобы подниматься, казалось, опускался и как бы катился по поверхности вод. Скоро показались и марсы линейных кораблей, на которых начинали появляться матросы.

— Посмотрите-ка, господин Доттон, кажется, на последнем корабле к востоку развевается флаг контр-адмирала?

— Да, я это вижу, — отвечал сигнальщик, — но взгляните на третий корабль с западной стороны и вы, верно, увидите там флаг вице-адмирала.

— Ваша правда, господин Доттон, — отвечал лейтенант. — Вероятно, это эскадра сэра Дигби Доуна.

— Нет, молодой человек, — отвечал незнакомец, думая, что этот вопрос относится к нему. — Это южная эскадра, и вице-адмиральский флаг, который вы видите, принадлежит сэру Джервезу Окесу. На другом же корабле находится контр-адмирал Блюуатер.

— Заметьте себе, сэр Вичерли, что оба эти офицера всегда вместе, — добавил лейтенант. — Если вы услышите имя сэра Джервеза, оно уж наверное сопровождается и именем Блюуатера. Признаюсь, такая дружба достойна внимания!

— Им и следует быть всегда вместе, господин Вичекомб, — отвечал незнакомец с умилением. — Оба они под начальством Брестгука начинали службу на «Мермеде». Когда Окес был переведен лейтенантом на фрегат «Сквайд», Блюуатер последовал туда же в звании мичмана. Когда Окес был старшим лейтенантом корабля «Бритона», Блюуатер был третьим. Вскоре потом за одно успешное дело против испанского флота Окес получил шлюп, и его друг последовал за ним в звании старшего лейтенанта. В следующем году им посчастливилось овладеть судном, гораздо большим, нежели их собственное, и тогда только в первый раз им пришлось расстаться. Окесу дали фрегат, а Блюуатеру — «Сквайда». Но и тут они крейсировали до тех пор вместе, пока старшему не дали брейд-вымпела и команды летучей эскадрой; тогда младший, произведенный в капитаны, принял своего товарища на свой фрегат. Таким образом служили они до той минуты, пока первый из них не поднял своего адмиральского флага, и с той поры оба моряка никогда уже не расставались.

В продолжение всего этого рассказа, передаваемого полусерьезным, полунасмешливым тоном, слушатели имели возможность рассмотреть незнакомца. Он был среднего роста с красноватым лицом, большим носом и светло-голубыми, живыми глазами; его рот, довольно правильный, выражал гораздо лучше его характер и привычки, нежели его одежда или беззаботная мина. Когда он перестал говорить, Доттон почтительно встал со своего места, снял шляпу и сказал:

— Хотя память часто нам изменяет, но мне кажется, что я имею честь видеть самого контр-адмирала Блюуатера; я был штурманом на «Медвее», когда он командовал «Клоей»; и если двадцать пять лет не сделали в нем большей перемены, чем я предполагаю, то он теперь находится перед нами.

— Да, ваша память не совсем верна, господин Доттон, вы видите перед собой человека гораздо менее достойного, чем адмирал Блюуатер. Я — сэр Джервез Окес.

При этих словах Доттон поклонился еще ниже, молодой Вичекомб также снял свою шляпу, а сэр Вичерли поспешно встал со своего места и представился адмиралу, с величайшим радушием предлагая ему и всем его офицерам гостеприимство своего замка.

— Вот поистине прямодушное, искреннее приглашение по старинному английскому обычаю! — воскликнул адмирал, ответив на поклон баронета и поблагодарив его за приглашение. — Какая необыкновенная сцена, Атвуд!

— прибавил потом адмирал, обращаясь снова к морю. — Я часто видел корпуса судов, когда их мачты скрывались в тумане, но мне никогда еще не случалось видеть оснастку и паруса шестнадцати судов, движущихся в воздухе без самих корпусов! Мне не нравится только, зачем Блюуатер так близко подходит к берегу. Впрочем, может быть, они не видят утесов; верите ли, господа, мы сами тогда только увидели их, когда уже вступили на них ногой.

— Эта девятифунтовка, сэр, — сказал Доттон, — у нас на всякий случай всегда заряжена. Пусть только господин Вичекомб потрудится сбегать за огнем, а я в это время насыплю в затравку пороха, и через полминуты мы можем остановить движение эскадры.

Адмирал охотно согласился на это предложение, и наши моряки тотчас же приступили к исполнению его. Вичекомб поспешно отправился в домик сигнальщика за огнем, радуясь случаю осведомиться о здоровье своей возлюбленной Милдред; между тем Доттон достал пороховой рожок из сундука с артиллерийскими припасами, стоявшего у самой пушки, и приготовил все к выстрелу. Молодой человек воротился в одну минуту, и когда все было готово, он обратился к адмиралу в ожидании приказания.

— Стреляйте, господин Вичекомб! — закричал сэр Джервез улыбаясь. — Надеюсь, что это разбудит Блюуатера и заставит его отвечать нам целым бортом своего корабля.

Выстрел был сделан, и за ним последовало минутное молчание. Потом туман, окружавший «Даунтлеса», на котором развевался флаг контр-адмирала, рассеялся; блеснула молния, и последовал громкий выстрел из тяжелого орудия. Почти в то же самое время на топе грот-мачты этого корабля показались три маленькие флага. Появившиеся флаги служили сигналом к постановке судов на якорь. Потом представилось зрелище много занимательнее всего, что видели до этой минуты наши наблюдатели. Веревки, прикрепляющие паруса, мгновенно зашевелились, и мало-помалу все паруса свернулись в фестоны, по-видимому, без всякого содействия рук человеческих. Отрезанные от всякого сообщения с морем или с корпусами, мачты, казалось, жили своей собственной жизнью; каждая из них разыгрывала свою роль независимо от остальных, имея, однако, какую-то общую цель. В несколько минут паруса были подвязаны, и вся эскадра расположилась спокойно на якорях. Тогда на верхних реях из-за тумана показалось множество людей, закрепляющих паруса.

Сэр Джервез Окес был так поражен этим для него совершенно новым зрелищем, что в продолжение всего этого времени не произнес ни слова.

Между тем солнце поднялось уже так высоко, что начало рассеивать туман. Скоро ветер усилился, погнал перед собой всю массу тумана и менее чем в десять минут совершенно его рассеял; тогда одно за другим начали появляться суда, и, наконец, вся эскадра представилась зрителям в полном своем блеске.

Глава 4

Пусть все идут за вами, исключая трех часовых и нашего начальника

Израэля, которого мы ждем каждое мгновение.

Марино Фальери

Сэр Джервез, убедившись в безопасности своей эскадры, которая расположилась на якорях, вознамерился окончить скорее дела, для которых вышел на берег.

— Как ни очарователен этот вид, и как ни радует он старого моряка, но всему должен быть конец! — сказал он. — Морские маневры для меня чрезвычайно интересны, тем более, что мне так редко удается видеть их с такого выгодного места. Поэтому я надеюсь, сэр Вичерли, что вы извините меня за мою смелость и решительность, с которыми я появился на ваших высотах.

— Пожалуйста, без извинений, сэр Джервез! — отвечал баронет. — Хотя мыс этот и принадлежит мне, но он отдан в аренду казне, и, следовательно, никто не имеет большего права посещать его во всякое время, как служащий его величества. Правда, Вичекомб более частная собственность, но в нем нет двери, которая была бы закрыта для наших храбрых моряков. Дорога к нему, сэр, самая короткая, и ничто не может меня столь осчастливить, как самому указать вам путь к моему бедному жилищу и увидеть вас под его кровом таким же спокойным и раскованным, как и в собственной вашей каюте на «Плантагенете».

— Одно только ваше радушие, сэр, в состоянии сделать для меня ваш дом столь же приятным, как моя собственная каюта! Я принимаю ваше предложение так же прямодушно и искренне, как оно мне сделано. Но у меня есть к вам небольшая просьба: я и Атвуд вышли на берег единственно для того только, чтобы отправить в адмиралтейств-совет важные депеши, и потому мы были бы вам очень благодарны, если бы вы доставили нам возможность исполнить это скорейшим и надежнейшим образом.

— Не нужен ли вам, сэр, курьер, хорошо знакомый с местностью? — спросил лейтенант довольно скромно, но с пылкостью, обнаруживающей в нем самую пламенную ревность к службе.

Адмирал внимательно взглянул на лейтенанта, будучи, по-видимому, чрезвычайно доволен этим предложением.

— Умеете ли вы ездить верхом? — спросил он улыбаясь.

— Вы, вероятно, сэр, в шутку меня об этом спрашиваете? — отвечал Вичекомб. — Какой бы я был виргинец, если бы не умел ездить верхом?

— То же самое сказал бы вам Блюуатер и о себе, как об англичанине, а между тем я не могу видеть его верхом на лошади, чтобы не пожелать о превращении ее в лисель-спирт, выстреленный под ветер. Скажите мне, сэр, можно ли здесь достать теперь где-нибудь лошадь до ближайшей станции, откуда отходит дневная почта?

— Вполне возможно! — отвечал баронет. — Вот, например, хоть лошадь моего Дика, это такой славный бегун, лучше которого вы не найдете во всей Англии. Я надеюсь, что мой молодой тезка не откажется испытать его быстроту. Наша малая почта только что отправилась и теперь раньше суток не пойдет, но при быстрой езде еще можно успеть на большую дорогу до проезда большой лондонской почты, которая проходит через ближайший городок ровно в полдень. Надо проскакать десять миль туда и назад, и я ручаюсь за господина Вичекомба, что он успеет еще воротиться к нашему обеду.

Молодой Вичекомб с радостью изъявил готовность исполнить не только это, но и гораздо более важное поручение, и, таким образом, все было устроено как нельзя лучше. Получив от адмирала депеши и некоторые наставления, он сел на поданную ему Диком лошадь и менее чем в пять минут исчез из вида. Тогда сэр Джервез объявил себя на этот день совершенно свободным, приняв приглашение от баронета на завтрак и обед. Когда они собрались уже оставить сигнальную станцию, старик отозвал адмирала в сторону, прося его со всевозможным уважением разрешить его сомнение.

— Сэр Джервез, — сказал он, — вы сами знаете, что я не моряк, следовательно, вы верно благосклонно простите мне какую-нибудь ошибку, если только она будет сделана в неведении. Я знаю, сэр, что на квартердеке соблюдается строгий этикет, которым нельзя пренебрегать, но, сэр, господин Доттон, наш сигнальщик — прекрасный человек, его отец был стряпчим соседнего города и во всей округе считался настоящим джентльменом — почтенный старик этот очень часто обедал у меня еще сорок лет тому назад.

— Кажется, я понимаю вас, сэр Вичерли, — прервал его адмирал, — и благодарю вас за то внимание, которое вы желаете оказать моим привычкам; но вы полный господин в своем владении, и потому я считал бы себя самым тягостным вашим гостем, если бы вы не позвали к своему столу всех, кого вам только угодно.

— Ну, это не совсем то, о чем я хотел просить вас, сэр Джервез. Доттон не более как штурман, а штурман на судне весьма отличен от штурмана на берегу, по крайней мере, мне всегда говорил так сам Доттон.

— Он прав в отношении королевских судов, но на других судах эти две должности почти одно и то же. Во всяком же случае, дорогой мой сэр Вичерли, мне кажется, что адмирал никогда не может унизить себя, находясь в обществе со штурманом, если только этот штурман человек порядочный. Впрочем, сэр Вичерли, позвольте мне самому пригласить господина Доттона к вашему обеду.

— Этого-то я и желал, сэр Джервез, — отвечал радостно баронет. — Теперь мой добрый Доттон будет счастливейшим человеком во всем Девоншире. Я желал бы, чтобы и миссис Доттон и Милли были также с нами, и тогда наш стол, как обыкновенно говаривал мой бедный братец Джеймс, имел бы самый геометрический вид. Он говорил, что все стороны и углы стола должны быть непременно надлежащим образом заняты.

Адмирал поклонился и, обращаясь к штурману, пригласил его к обеду баронета с той приятностью, которую он умел придавать своему обращению.

— Сэр Вичерли настаивает, — продолжал он, — чтоб я его стол воображал поставленным в моей собственной каюте. Поэтому я не нахожу лучшего средства выразить ему мою душевную благодарность, как вполне исполнить его желание и наполнить дом его гостями, которые обоим нам будут приятны. Кажется, миссис Доттон и мисс, мисс…

— Милли, — подхватил баронет, — мисс Милдред Доттон, дочь нашего друга Доттона, леди, которая сделала бы честь лучшей гостиной Лондона.

— Вы видите, что наш добрый хозяин предугадывает желание старого холостяка и просит, чтобы дамы тоже не отказались от нашего общества. Мисс Милдред найдет между нами, по крайней мере, двух поклонников ее красоты, а мы, старики, будем вздыхать издали, не так ли, Атвуд?

— Моя Милли, — отвечал Доттон со всей учтивостью, какую только мог обнаружить в подобном случае, — не совсем была здорова сегодня утром, но я надеюсь, что она сумеет оценить честь, которую ей оказывают, и соберет силы, чтобы присутствовать на обеде и тем доказать свою искреннюю признательность. Что же касается жены, сэр, то я думаю, сэр Вичерли, что и она сегодня будет у вас, если только Милдред хоть сколько-нибудь оправилась.

После того собеседники расстались, и Доттон не надевал шляпы до тех пор, пока адмирал со всей компанией не скрылся за углом его дома. Тогда он вошел в свое жилище, чтоб сообщить своим домашним об ожидающей их чести.

Между тем общество сэра Вичерли направилось прямо к замку Вичекомбского поместья.

Деревня, или деревенька Вичекомб, лежала на половине дороги между сигнальной станцией и замком владельца поместья; она состояла из нескольких скромных домиков самого сельского вида и не имела ни лекаря, ни аптеки, ни стряпчего.

Неудивительно, что прибытие целой эскадры на тамошний рейд произвело в маленькой деревеньке большую тревогу.

Долго непроницаемый туман скрывал от почтенных обитателей деревеньки нежданных гостей, пока два выстрела не достигли их слуха, тогда эта важная новость очень быстро распространилась по всем окрестностям. Хотя поместье Вичекомб и не было видно с моря, однако его маленькие улицы уже были наполнены порядочным числом матросов, когда сэр Вичерли и его спутники вступили в благословенные его пределы; каждое судно прислало на берег одну, а многие три и четыре лодки.

— Несмотря на туман, наши молодцы уже успели отыскать вашу деревеньку, сэр Вичерли, — заметил адмирал, рассматривая с веселым расположением духа полную жизни улицу.

— Но вот и сам адмирал Блюуатер идет сюда!

При этом внезапном известии взоры всех обратились в ту сторону, куда указывал секретарь; скоро на противоположном конце улицы они увидели человека, который своей походкой, наружностью, одеждой и манерами составлял поразительный контраст с живыми, веселыми и молодыми моряками, наполнявшими деревеньку. Адмирал Блюуатер был очень высок и худощав, а потому, как и все моряки такого телосложения, был сутуловат. Такая сутуловатость лишала его того бодрого и воинственного вида, которыми отличался его друг, но зато придавала ему то спокойствие и важность, которых не было в сэре Джервезе. На нем был контр-адмиральский мундир, который он носил всегда с такой небрежностью, которая показывала, как много он был убежден в той истине, что никакая тщательность не придаст его наружности воинственного вида. Несмотря на это, все на нем было красиво и внушало невольное к нему уважение.

Лишь только сэр Джервез заметил своего друга, как тотчас же изъявил желание обождать его, но радушный сэр Вичерли предложил своим гостям пойти ему навстречу. Между тем Блюуатер был до того рассеян, что не заметил даже приближающегося к нему общества, пока сэр Джервез, несколько опередив остальных, не заговорил с ним.

— Добрый день, Блюуатер! — начал он дружеским тоном. — Я очень рад, что ты оторвался хоть на часок от своего судна.

Контр-адмирал улыбнулся и приложил руку к шляпе. В это время к ним подошел сэр Вичерли со своим обществом, и тогда качались обыкновенные представления. Баронет с таким радушием убеждал нового своего знакомого присоединиться к числу его гостей, что тому почти невозможно было отказаться.

— Вы и сэр Джервез так настойчивы, сэр Вичерли, — отвечал Блюуатер, — что я должен согласиться на ваше предложение, но так как порядок нашей службы повелевает не отлучаться обоим адмиралам со своей эскадры на чужих рейдах, то и прошу вас вечером отпустить меня на корабль. Погода, кажется, установилась, и нам нечего опасаться на это время за свою эскадру.

— Ты вечно воображаешь, Блюуатер, будто наша эскадра лавирует среди страшной бури. Будь спокоен и пойдем отобедать с сэром Вичерли, у него мы, верно, найдем какую-нибудь лондонскую газету, которая познакомит нас с настоящим положением отечества. Нет ли каких-нибудь известий, сэр Вичерли, о нашей армии во Фландрии?

— Там все по-прежнему, — отвечал баронет, — после того ужасного дела, в котором герцог победил французов у… у… вот никак не могу запомнить ни одного иностранного слова; оно намекает еще на крещение, что ли!..

— Мне кажется, — заметил хладнокровно секретарь, — что сэр Вичерли Вичекомб говорит о битве, которая происходила в прошлую весну у Фон… Фонт… а фонт^[596], кажется, в порядочной связи с самим крещением…

— Так и есть, так и есть, — сказал сэр Вичерли с некоторым жаром,

— Фонтенуа действительно то место, где герцог непременно обратил бы в бегство маршала Саксонского и переколотил бы всех его лягушкоедов, если бы наши союзники, голландцы и германцы, вели себя получше. Уж такая участь нашей бедной Англии: что она приобретет собственными силами, то и потеряет через своих союзников.

На лице сэра Джервеза мелькнула ироническая улыбка, между тем как его друг сохранил всегдашнюю свою важность.

— Кажется, «великая» нация и маршал Саксонский рассказывают дело совсем иначе, — заметил он. — Недурно вспомнить, сэр Вичерли, что каждая вещь имеет две стороны. Чтобы ни говорили о Деттингене^[597], а за Фонтенуа история не украсит его величество, нашего короля, победным венком.

— Уж не считаете ли вы возможностью, сэр Джервез, чтобы французское оружие могло одолеть британскую армию? Мне кажется, что подумать только об этом — есть уже измена.

— О нет, сохрани меня Бог от этого, дорогой мой сэр! Я так же далек от подобной мысли, как сам герцог Кумберлендский, хотя в жилах его, мимоходом сказать, столько же английской крови, сколько в Балтике воды Средиземного моря, не так ли, Атвуд? Вот мой секретарь, сэр Вичерли, дело другое: у него уж природная привязанность к претенденту и всему клану Стюартов.

— Не может быть, сэр Джервез, не может быть! — воскликнул баронет с жаром и с некоторым беспокойством, потому что его преданность новому дому была чиста и бескорыстна. — Господин Атвуд, кажется, человек слишком рассудительный и потому легко может видеть, на чьей стороне настоящее, несомненное право.

— Ваша правда, сэр Вичерли, — отвечал адмирал. — Я не хочу представлять вам своего друга в ложном виде и потому скажу вам, что хотя шотландская кровь и клонит его к тори, но английский рассудок обращает его в вига. Если бы Карл Стюарт решительно не мог взойти на престол без помощи Атвуда, мой Атвуд и тогда не погнался бы за честолюбием.

— Я так и думал, сэр Джервез, — отвечал обрадованный баронет. — Ваш секретарь не может быть приверженцем династии, которая хочет все основать на каком-то «повиновении, чуждом малейшего сопротивления». С этим, вероятно, согласится и адмирал Блюуатер.

В прекрасных глазах Блюуатера промелькнула самая тонкая ирония, но он умел скрыть ее и отвечал на слова баронета одним только наклоном головы. Надо заметить, что Блюуатер был якобит^[598], чего, впрочем, никто не знал, исключая его ближайшего друга сэра Джервеза. Несмотря на совершенную противоположность политических мнений сэра Джервеза и Блюуатера, первый столько же был предан вигам, сколько последний тори, — согласие между ними никогда не нарушалось. Что же касается до верноподданничества, то сэр Джервез так хорошо знал своего друга, что считал самым лучшим средством удержать его от явной или тайной измены — это вручить ему под начальство хоть целый флот Англии. Он знал также, что чем неограниченнее будет власть Блюуатера, тем более можно ему довериться, и что если когда-нибудь настанет решительная минута, в которую он вознамерится оставить службу Ганноверскому Дому, то он сделает это открыто и присоединится к неприятельскому знамени, не употребляя во зло оказанного ему прежде доверия.

— Нет, — отвечал сэр Джервез Окес на замечание баронета, и важное, задумчивое выражение лица его ясно показывало, как мало в эту минуту чувства его согласовывались со словами. — Нет, сэр Вичерли, на линейном корабле не имеют даже понятия о том, что вы говорите; это учение папистов и тори. Посмотрите, как призадумался Блюуатер, — продолжал он, — вероятно, он соображает теперь, как бы удачнее нагрянуть ему на Monsieur de Gravelin, если только судьба снова сведет его с этим джентльменом; итак, если никто ничего не имеет против наших политических смут, перейдем лучше к другому предмету.

— С большим удовольствием, — отвечал добродушный баронет. — Нам мало пользы долее толковать о деле претендента, потому что его, кажется, вовсе позабыли после недавней неудачи Людовика XV.

— Да, Норрис раздавил ехидну в самом ее зародыше, и нам, кажется, можно считать это дело конченным.

— Так считал это дело и мой брат Томас. Он говорил мне однажды, что все двенадцать наших судей решительно отвергают требования претендента и что Стюартам нечего от них ожидать.

— А сказал ли он вам, — спокойно спросил Блюуатер, — на каком основании эти ученые мужи сделали такое мудрое решение?

— Да, он сказал мне, потому что хорошо знал мое ревностное желание иметь орудие против тори. Но я не в силах повторить слышанного. Несмотря на то, я очень хорошо помню, что все это было основано на акте парламента, а так как Ганноверский Дом утвержден на престоле актом парламента, то никакое судилище в мире не может отменить этого акта.

— Весьма понятно, сэр, — продолжал Блюуатер. — Позвольте мне только заметить, что ваше извинение насчет вашей памяти было вовсе лишнее. Мне хотелось бы знать теперь, объяснил ли вам брат хорошенько, что такое акт парламента? Король, лорды и депутаты — все нужны для утверждения парламентского акта.

— Разумеется, сэр, разумеется, нам, бедным жителям твердой земли, как и вам, морякам, это очень хорошо известно. Известно также и то, что наследие Ганноверского Дома было утверждено всеми тремя званиями.

— И королем?

— И королем! Или, что еще для нашего брата, холостяка, важнее, королевой! Королева Анна скрепила этот акт, и он сделался актом парламента.

— Кто же подкрепил акт возведения Анны на престол? Или она взошла на него по праву наследования? Обе они, Мария и Анна, были королевами в силу актов парламента, но мы должны посмотреть назад, должны найти акт, подписанный государем, носившем корону по праву наследования.

— Довольно, Блюуатер, — прервал его сэр Джервез, — пожалуй, сэр Вичерли подумает, что он находится в обществе двух отчаянных якобитов. Стюарты были свержены с престола революцией, которая происходит по законам природы и допускается Богом и которая, одерживая верх, опровергает всевозможные законы, что было и в настоящем случае. А вот и ворота вашего парка, сэр Вичерли, а там, далее, вероятно, и ваш замок?

Глава 5

Монарх и министр имена внушительные. Тот, кто их носит, имеет право на нашу службу.

Юнг

План нашего повествования не требует от нас подробного описания жилища сэра Вичерли. Как и все здания того времени, оно имело длинные, низенькие окна, приличной величины приемную, выложенные панелью комнаты, стены с бойницами и на углах небольшие башенки.

По прибытии гостей адмиралам тотчас отвели по две комнаты, рядом же поместили на всякий случай и Атвуда. Сэр Вичерли был от природы чрезвычайно гостеприимен. Он уже успел убедить сэра Джервеза остаться у него ночевать, но не знал еще, уговорит ли Блюуатера. Для Доттона, его супруги и дочери было также приказано приготовить все нужное для ночлега, равно как и для молодого Вичекомба, который, вероятно, должен был воротиться к ночи.

В надлежащий час сэр Вичерли послал свою карету за семейством Доттона, и скоро все общество собралось в столовой к обеду.

Возвратившись с полевых работ, баронет нашел уже в своем доме миссис Доттон с Милдред и Тома, принявшего на себя обязанность хозяина. Относительно Доттона и его дочери мы только скажем, что первый был одет в лучший мундир свой, простой, но приличный, последняя же успела уже совершенно оправиться от недавнего недуга, что было ясно видно по яркому румянцу, игравшему на ее прекрасном личике. Одежда ее была проста, мила и как нельзя более шла к ней. В честь хозяина она надела самое лучшее свое платье, но оно совершенно соответствовало ее званию, несмотря на немногие украшения, которые, окружая ее скромным изяществом, невольно заставляли считать ее гораздо выше того сословия, к которому она действительно принадлежала. Миссис Доттон, дочь управляющего помещика Девонширского графства, была еще прекрасная женщина, в полном смысле этого слова, хотя в ее задумчивом лице и были заметны страдание и печаль, которые она напрасно старалась скрыть.

Баронет так привык к своим скромным соседям, что между ними установилась искренняя дружба. Войдя в столовую, он пожал руку каждому с истинным радушием, выражая миссис Доттон свое удовольствие видеть ее у себя и поздравляя Милдред с совершенным выздоровлением.

— Я вижу, что Том был довольно внимателен к своей обязанности, — сказал он, — пока я разбирал жалобу одного работника на браконьера. Странно, что молодой наш Вичерли не воротился еще до сих пор, хотя прошло уже более двух часов сверх назначенного ему времени; господин Атвуд говорит, что адмирал начинает беспокоиться о своих депешах. Но хотя господин Вичекомб мне и не родственник, а только однофамилец, и притом уроженец Виргинии, однако я готов за него поручиться кому угодно, готов уверить адмирала, что его депеши в полной безопасности, что бы ни случилось с посланным.

— И отчего же виргинцу не быть столь же точным и достойным доверия, как и англичанину, сэр Вичерли? — спросила миссис Доттон. — Он такой же англичанин, как и мы, только родившийся по другую сторону океана.

Слова эти были сказаны самым мягким голосом, будто привыкшим находиться под влиянием робости; но при всем том они были произнесены с решительностью и не без упрека, между тем как взоры говорившей с естественным участием покоились на милом личике Милдред.

— Довольно справедливо, миссис Доттон, довольно справедливо! — отвечал баронет. — Они такие же англичане, как и мы, толькородившиеся вне королевства, а потому несколько от нас и отличные.

— Господин Вичерли Вичекомб, — сказал Доттон, — человек, достойный уважения; я слышал, что при всей своей молодости он отличный моряк. Правда, он не имеет чести принадлежать к вашей фамилии, сэр Вичерли, как, например, господин Том, но зато он способен, как мне кажется, сам составить себе имя. Если бы он командовал судном и совершил такой подвиг, какой совершил будучи мичманом, его величество возвел бы его в дворянское достоинство, и тогда было бы у нас два сэра Вичерли Вичекомба.

— Надеюсь, что нет! — воскликнул баронет. — Англия так же не может иметь двух сэров Вичерли, как мир — два солнца. Не правда ли, мисс Милдред?

Сказав это, баронет засмеялся, делая вид, будто он шутит, но так как вопрос относился прямо к смущенной девушке, то она и принуждена была отвечать.

— Я думаю, что господин Вичекомб никогда не достигнет такого высокого звания, чтобы поставить вас в столь затруднительное положение, — сказала она, — если же это и случилось бы, то, мне кажется, что права господина Вичекомба были бы точно такие же, как и всякого другого, и он должен бы был носить свое имя.

— В таком случае, — сказал Том, — мы ничего не могли бы возразить против его дворянства, потому что дворянство исходит от короля, а король может и трубочиста сделать дворянином; но что касается имени, то мне кажется, что дорогой мой дядюшка был бы не прав не потребовать наследования прав господина на одно или оба имени, которые он Бог знает почему носит.

Насмешка и злоба, с которыми говорил все это Том, не могли укрыться от присутствующих, и потому Доттон и его жена сочли неприличным продолжать этот разговор. Но последняя не могла не покраснеть, взглянув на взволнованную Милдред, которую невольное чувство негодования заставляло отвечать на слова Тома.

— Мы знаем уже господина Вичекомба несколько месяцев, — заметила Милдред довольно спокойно, устремляя свои большие голубые глаза на мрачное лицо Тома, — и при всем том ни разу еще не заметили в нем ничего такого, что могло бы заставить нас думать, будто он способен присвоить себе чужое имя, не имея на то никакого права.

Это было сказано скромно, без всякого жара, но так решительно, что каждое почти слово проникало прямо в душу Тома Вичекомба; он бросил быстрый, подозрительный взгляд на прекрасную Милдред, как бы желая удостовериться, не намекает ли она на него самого, но встречая в ней одно только великодушное сочувствие к лейтенанту, он опомнился и отвечал довольно хладнокровно.

— Мне кажется, — сказал он смеясь, — что нам, молодым людям, непременно надо побывать на утесе и покачаться там на веревке из-за какого-нибудь цветочка, чтобы возбудить участие мисс Милдред, тогда она, может быть, и нас защитила бы во время нашего отсутствия от всяких нападок.

— Я надеюсь, сэр Вичерли, что я не сказала ничего вам неприятного, — возразила Милдред с чувством, и краска, разлившаяся по ее лицу, сделала ее еще прекраснее. — Я хотела только сказать, что господин Вичекомб не способен носить чужое имя, не имея на него права.

— Милое мое дитя! — сказал баронет, взяв опечаленную девушку за руку и целуя ее в щеку с отцовской нежностью, — тебе трудно обидеть меня, будь уверена, что я даже готов уступить молодому человеку оба мои имени, если только ты этого желаешь!

— Ведь и я хотел только сказать, мисс Милдред, — снова сказал Том, опасаясь, что он зашел слишком уж далеко, — и я хотел только сказать, что господин Вичекомб — безвинно, может быть, сам не зная как, получил оба имени, которые так долго принадлежали одной из древнейших и почтеннейших фамилий Англии. Мало ли есть молодых людей, которые достойны быть графами, князьями, а между тем законы считают их…

Тут Том остановился, желая подыскать название, которое было бы наиболее точным, как баронет прибавил:

— Filius nullius — вот настоящее слово, Том, я слышал его из уст твоего покойного отца.

Том вздрогнул и со страхом осмотрелся, будто желая увериться, не подозревает ли кто-нибудь истину. Потом снова начал говорить, желая воротить благосклонность Милдред, которой слишком дорожил:

— Filius nullius, мисс Милдред, вполне выражает то, что я хотел сказать, — человека без законного происхождения. Мне говорили, что в колониях весьма обыкновенно принято принимать имена наших знаменитых фамилий и потом выдавать себя за их родственников.

— Я никогда не слышала, сэр, ни одного слова от господина Вичекомба, из которого можно бы было заключить, что он считает себя родственником вашего дома, — отвечала Милдред спокойно, но решительно.

— А слышали ли вы когда-нибудь, мисс Милдред, чтоб он сказал, что он нам не родня?

— Нет, я этого никогда не слышала, сэр.

Приход сэра Джервеза Океса прекратил этот разговор. Вице-адмирал был, по-видимому, в самом веселом расположении духа.

— Если б только можно было, сэр Вичерли, взять с собой в море все удобства вашего дома и все милые лица, которые теперь меня окружают, нашему отшельничеству пришел бы конец! — весело сказал сэр Джервез после обычных приветствий.

— Мой дом, сэр Джервез, — отвечал хозяин, — совершенно к вашим услугам.

— А, наконец-то, и ты сюда пожаловал! — воскликнул вице-адмирал, обращаясь к входящему Блюуатеру. — Я уверен, сэр Вичерли, что мой товарищ слово в слово повторит все, что я сейчас имел удовольствие вам говорить. Я рассказываю сэру Вичерли, Блюуатер, о том неизъяснимом удовольствии, которое мы испытываем теперь под этой кровлей, среди очаровательных дам, которые распространяют вокруг себя такое завидное счастье!

Блюуатер успел уже поклониться миссис Доттон, но тут взор его остановился на Милдред и остался на минуту прикованным к ней.

— Сэр Джервез столь опытный поклонник дамского пола, — сказал он, оправившись после минутного молчания, — что я вовсе не удивляюсь его восторгам. Но соленая вода всегда производит на него свое обычное действие, — в этом я хорошо уверен; его верная подруга — судно, которое одно только в состоянии привязать его к себе и сделать постоянным.

— Да, я, кажется, имею право сказать, что одному ему сохранил я постоянную верность. Не знаю, как бывает с вами, сэр Вичерли, а я к чему привыкну, то и люблю.

— Это происходит оттого, Джервез, что ты никогда еще не бросал судна до тех пор, пока оно сколько-нибудь было способно ходить в открытое море. «Плантагенет», сэр Вичерли, одно из быстроходнейших двухдечных судов на службе его величества, и сэр Джервез знает это так хорошо, что уж наверное не передаст его никому из нас, пока оно не придет в совершенную негодность.

— Пусть так, если хотите, это показывает только, что я выбираю своих друзей не по дурным их качествам. Но позвольте, прекрасная леди, спросить вас, — сказал адмирал Окес, обращаясь к Милдред, — знаете ли вы господина Вичекомба, однофамильца нашего дорогого хозяина, служащего лейтенантом во флоте его величества?

— Знаю, сэр Джервез! — отвечала Милдред, потупив глаза и трепеща, сама не зная отчего. — Господин Вичекомб уже несколько месяцев живет по соседству, и мы все его очень хорошо знаем.

— Скажите же мне, миледи, всегда ли он медлителен в исполнении возложенной на него обязанности? Этим я не спрашиваю, медлит ли он при исполнении ваших поручений, а хочу только узнать, может ли он, например, на хорошем бегуне проскакать миль двадцать за восемь или десять часов?

— Не могу вам сказать, сэр. Я думаю, сэр Вичерли лучше меня знает об этом.

— Во всяком случае я убедился, что он не так скор, как «Плантагенет», — отвечал сэр Джервез. — В самом деле, молодому человеку пора бы уже давно воротиться.

— Я сам удивляюсь, что он так долго не возвращается, — отвечал баронет. — Он вообще проворен, знает хорошо нашу местность и во всем графстве нет ездока искуснее его, — кажется, нет, мисс Милдред?

Милдред не сочла нужным отвечать на этот вопрос; но как она ни старалась скрывать своих чувств, после происшествия на утесе, однако не могла преодолеть себя, и при одной мысли о новой опасности, в которой, может быть, находится лейтенант, милое ее личико покрылось живым румянцем, который еще больше заиграл от вопроса баронета. Чтобы скрыть свое смущение, она отвернулась и встретила взгляд Тома, устремленный на нее с такой мрачностью, что она невольно затрепетала. К счастью ее, сэр Джервез обратился в эту минуту к своему другу, Блюуатеру, с которым и направился в другой конец длинной комнаты, говоря вполголоса.

— Хорошо еще Блюуатер, что Атвуд взял с собой на берег два экземпляра моих депеш; если этот нерасторопный лейтенант не воротится к обеду, я отправлю другого курьера. Донесение мое слишком важно, чтоб с ним можно было шутить; отечество наше в затруднительном положении; я привел свою эскадру на север, чтобы в случае надобности быть готовым оказать должную помощь, и потому с моей стороны было бы преступлением не уведомить немедленно свое министерство о причинах, побудивших меня к этому.

— Если б вы его и не уведомляли, оно все-таки знало бы столько, сколько я знаю, — отвечал Блюуатер с колкостью, но без малейшей горечи. — Единственное преимущество, которое я имею перед ним, состоит разве в том только, что я знаю, где эскадра, тогда как этого не знает и первый лорд адмиралтейства.

— Правда твоя, я забыл тебе сказать обо всем, друг мой, но ты должен догадаться, что, вероятно, тут есть что-нибудь такое, о чем с тобой лучше и не совещаться. Я получил важные известия, которые моя обязанность, как главнокомандующего, требует сохранить в тайне.

Сэр Джервез улыбнулся, хотя видно было, что он в досаде и замешательстве. Между тем Блюуатер не обнаружил ни того, ни другого, но сильное, почти непреодолимое любопытство — чувство, которому он вообще не был подвержен, ясно отражалось в глазах его и во всем лице. Несмотря на то, привычная подчиненность старшему и сила дисциплины не позволяли ему ожидать от своего друга еще чего-нибудь. В эту минуту дверь отворилась, и лейтенант Вичекомб вошел в комнату, только что успев соскочить с лошади. Надобно было только взглянуть на его поспешность и вообще на всю его наружность, чтобы убедиться, что он имеет сообщить что-то важное, но сэр Джервез сделал ему знак, чтоб он молчал.

— Нас призывает служба, сэр Вичерли, — сказал он, — и я надеюсь, что нас извинят, если мы оставим это помещение на несколько минут. Прошу ваше милое общество сесть за стол; вы же много меня обяжете, сэр, если будете обращаться с нами как со старыми друзьями. Адмирал Блюуатер, не угодно ли вам участвовать в нашей конференции?

Оба адмирала и лейтенант, не говоря более ни слова, прошли в комнату сэра Джервеза, который, затворив за собой дверь, обратился к Вичекомбу с видом начальника.

— Я встретил бы вас с упреком за вашу медлительность, молодой человек, — сказал он, — если бы не заключил по вашей наружности, что какое-то важное обстоятельство было тому причиной. Может быть, вы опоздали на почту, сэр?

— Никак нет, адмирал, — отвечал лейтенант. — Я наверное знаю, что ваши депеши уже несколько часов, как отправлены в Лондон. Я прибыл на почту вовремя.

— Гм! На «Плантагенете» так заведено, что офицер, исполнив какое-нибудь важное поручение, тотчас доносит об этом своему начальнику.

— Это правило, сэр Джервез, исполняется на всех судах его величества; но меня учили также, сэр, что уместное благоразумие, если только оно не противно отданным приказаниям, даже если иногда и противно, но влечет за собой пользу, служит вернейшим признаком толкового офицера, а не раболепного исполнителя одних только правил.

— Довольно справедливо, молодой человек, но это можно еще позволить капитанам, а не лейтенантам, — отвечал вице-адмирал, взглянув на своего друга и удивляясь про себя уму юноши. — Благоразумие — слово относительное, которое, будучи применяемо к различным лицам, имеет различное значение. Осмелюсь спросить, господин Вичекомб, что вы, в настоящем случае, разумеете под словом благоразумие?

— Я постараюсь теперь подробнее передать вам все, что я узнал по дороге. Ожидая отъезда лондонской почты с вашими депешами и желая дать небольшой отдых своей лошади, я увидел прибывшую почтовую коляску с каким-то джентльменом, который ехал в свое ближайшее поместье и который, сколько можно было заметить, принадлежал к партии якобитов. Он имел довольно долгое и тайное совещание с другим человеком, после чего поднялась такая беготня и розыски, что я не мог не подумать, что, вероятно, тут случилось что-нибудь важное. Я пошел в конюшню, чтоб взглянуть на лошадь сэра Вичерли, который, как я знал, очень дорожил этим животным, и увидел там двух лакеев неизвестных джентльменов, между собой разговаривающих. Один из них сказал мне, что до отъезда их из Эксетера получены туда весьма важные известия. Известия эти, сэр, состояли в том, что «Карл уже не за морями»^[599]. Я счел излишним расспрашивать более дурака слугу, и хотя в гостинице все заметили странность свидания двух путешественников, однако никто не мог мне сказать ничего положительного. Поэтому я взял место в коляске и отправился в Фоуей, где меня встретило весьма важное известие, что принц Карл действительно вышел на берег и теперь в Шотландии!

— Итак претендент, в самом деле, снова среди нас! — воскликнул сэр Джервез, будто уже и прежде знал об этом.

— Не претендент, сэр Джервез, как я понял известие, — отвечал Вичекомб, — а его младший сын, принц Карл Эдуард, который гораздо более может обеспокоить государство. Известие это, сэр, несомненно, и я, думая, что оно должно быть весьма важным для командующего эскадрой, какая расположена ныне близ Вичекомба, не теряя ни минуты, поспешил сюда.

— Вы сделали прекрасно, молодой человек, и доказали, что благоразумие в лейтенанте так же полезно и достойно уважения, как и в адмирале. Ступайте же теперь и займите местечко подле одной из прекраснейших девушек Англии, где я надеюсь через несколько минут вас увидеть. Ведь это славная новость, Блюуатер! — продолжал он, когда Вичерли вышел.

— Да. Но она, я думаю, все та же или, по крайней мере, в большой связи с той, которую вы отослали с последними своими депешами к первому лорду. Она, сколько я заметил, вовсе не удивила вас.

— Почти нет. Ты знаешь, какие верные известия получали мы всегда от своего агента в Бордо; в последнее время он присылал мне такие важные сообщения о предпринимаемой экспедиции, что я решил подвинуть свою эскадру к северу, чтобы она при первой надобности могла оказать должную помощь.

— Слава Богу, до Шотландии довольно далеко, и мы навряд ли успеем достигнуть ее берегов прежде, чем все решится! Жаль, что мы не расспросили молодого человека, имеет ли принц с собой какие-нибудь морские силы. Не послать ли за ним, чтоб узнать об этом?

— Лучше, если ты, Блюуатер, останешься в этом деле посторонним. Я даю тебе обещание уведомлять тебя обо всем, что только сам услышу, и потому надеюсь, что этого будет для тебя вполне довольно.

После этого разговора наши адмиралы разошлись и через некоторое время снова возвратились к обществу, их ожидавшему. Полученное известие было так важно, что не могло быть легко принято, и потому каждый из наших ветеранов почти с четверть часа расхаживал по своей комнате, рассуждая о последствиях этого дела для государства и самого себя. Сэр Джервез уже был приготовлен несколько к подобному известию и потому был гораздо менее удивлен, чем его друг; несмотря на то, он считал это событие чрезвычайно важным и способным надолго расстроить благополучие всей нации и спокойствие семейств. В Англии было тогда, как и теперь, как вероятно и всегда будет, две партии: одна приверженная минувшему, со всеми его наследственными и законными правами, другая же ожидала выгод и почестей от всяких предстоящих переворотов.

Как сэр Джервез Окес, так и Блюуатер были уверены, что каждый из них действовал согласно основным своим правилам, между тем как их поступки были только следствием их преданности домам: Брауншвейгскому и Стюартов. Может быть, во всей Англии не было двух людей, которые бы менее их подвергались влиянию поступков, заслуживающих порицания; и между тем, как все их мысли были всегда между собой сходны, в одном этом они были прямо противоположны. В продолжение многолетней и трудной своей службы они всегда были вместе, и зависть, недоверчивость и несогласие оставались для них чуждыми; каждый из них был уверен, что честь, счастье и польза одного столь же дороги были его другу, как и ему самому. Теперь же, в первый раз в жизни, обстоятельства угрожали им разрывом; заставляя их действовать, они ставили их даже в открытую вражду друг против друга. Не удивительно после этого, что оба они смотрели в будущее с мрачным предчувствием и с недоверчивостью, которые если и не делали их несчастными, то по крайней мере очень беспокоили.

Глава 6

Круг образован, они уселись молча, как цифры на циферблате солнечных часов. «Да, сударыня» и «нет, сударыня» показывают каждые пять минут, как уходят минуты.

Коупер

Мы считаем излишним говорить, что Англия в отношении цивилизации за сто лет перед тем далеко уступала в этом нынешней Англии. Нынче можно отправиться утром к обеду в поместье, лежащее за шестьдесят или восемьдесят миль, и притом на паре лошадей; но в 1745 году, чтобы исполнить такое намерение, надобно было пуститься в путь за день, а во многих частях Англии для большей верности и за два. Поэтому не удивительно, что якобит, ехавший в свое поместье, старанием ревностных политических разведчиков, получил известие о высадке претендента на берег Англии несколькими часами раньше, чем оно дошло бы до него обыкновенным путем, по почте. Немногие слова, которые он, или лучше сказать его слуга, произнес на этот счет, распространились между посетителями гостиницы весьма неясно и неточно. Вичекомб с большим благоразумием умел довольно подробно обо всем разведать и, как опытный офицер, приобретенные сведения сохранить единственно для сэра Джервеза. Когда адмирал снова возвратился к обществу, ожидавшему его в столовой, он увидел, что сэр Вичерли ничего не знал еще о случившемся на севере, и его взгляд выразил лейтенанту полную признательность за такую похвальную воздержанность; этот, по-видимому, маловажный поступок возвысил молодого человека в глазах опытного адмирала более, чем самая храбрость, за которую он получил повышение. Впрочем, благодарность, которую сэр Джервез желал выразить Вичекомбу, основывалась только на общем достоинстве этого поступка, потому что не было никакой надобности скрывать подобное известие от столь испытанного вига, каковым являлся сэр Вичерли. Напротив, чем скорее это известие распространилось бы в окрестностях, тем лучше бы было для правого дела. Вследствие этого вице-адмирал решился, когда сядут за стол, сообщить обществу тайну, сохранение которой молодым человеком он ставил так высоко. Лишь только вошел Блюуатер, сэр Вичерли подвел миссис Доттон к столу. В гостях, по-видимому, не произошло ни малейшей перемены; один только сэр Джервез изменил немного костюм свой, надев через плечо красную ленту, как знак того, что он открыто поднял знамя Ганноверского Дома; по крайней мере, так думал Блюуатер.

— Кто бы мог подумать, сэр Вичерли, — начал вице-адмирал, окинув всех взором, — что это милое общество сядет за ваш гостеприимный стол среди угрожающей междоусобной войны, если и не совершенного переворота.

Все остались неподвижными, глядя на говорившего: даже адмирал Блюуатер серьезно взглянул на своего друга, ожидая, чем все это кончится.

— Кажется, хозяйство мое в должном порядке? — отвечал сэр Вичерли, озираясь направо и налево, будто ожидая, что его дворецкий первый возмутится. — И мне кажется, что единственная перемена, какую мы сегодня увидим, будет состоять в перемене блюд!

— Да, так говорит добрый баронет Девоншира, сидя за своим столом и окруженный своими друзьями и достатком. Но не то делается теперь в нашей доброй Англии. Я думаю, сэр Вичерли, господин Доттон и вы, прекрасная миледи, я предполагаю, что все вы, вероятно, слышали о претенденте, может быть, некоторые из вас даже видели его?

При этих словах добрый баронет выронил из рук вилку и нож, глядя с удивлением на говорящего.

— Я всегда говорил моему покойному брату, судье Томасу, что через этих проклятых французов, папу и незаконного потомка короля Иакова II у нас в Англии еще не раз будет беспокойство! И вот, сэр, мои предсказания, кажется, сбылись!

— Относительно Англии — нет еще, сэр; что же касается Шотландии, то новости оттуда не совсем благоприятны; вот ваш однофамилец привез нам известие, что сын претендента высадился в Шотландии и собирает кланы. Он, кажется, прибыл туда вовсе без французов и совершенно отдался тамошнему дворянству, принявшему его сторону, и приверженцам своего дома.

— Вот поистине рыцарский, достойный принца поступок! — воскликнул адмирал Блюуатер.

— Да, если не сумасбродный! Англию нельзя покорить толпой полунагих шотландцев.

— Справедливо, но Англия легко может быть побеждена Англией.

Сэр Джервез почел за лучшее замолчать, потому что Блюуатер, по-видимому, никогда еще не был так близок изменить своим политическим склонностям в присутствии посторонних, как в настоящую минуту.

— Эти покушения на английский престол столь ничтожного мальчишки, как претендент, так меня поражают, что я едва могу говорить о нем хладнокровно! — сказал Том. — Всем нам очень хорошо известно, что его отец подкидыш, а сын подкидыша имеет так же мало прав на престол, как и его отец. Я не помню хорошенько, как закон называет таких претендентов, кажется…

— Filius nollius, Том! — сказал сэр Вичерли, довольно торопливо, желая выказать свою ученость. — Это самое точное выражение. Я узнал его от своего брата Тома по весьма важному случаю, требовавшему от меня знания этого предмета.

Несмотря на наглость и решительность Тома проложить себе каким бы то ни было образом дорогу в свет, он чувствовал, что щеки его сильно раскраснелись от столь неожиданного, хотя и без цели сказанного намека его почтенного дядюшки, и потому он невольно отвернулся в сторону, желая скрыть свое смущение. Между тем сэр Джервез внутренне улыбался глубокой учености почтенного баронета и, обращаясь в веселом расположении духа к своему другу Блюуатеру, с сильным желанием восстановить прежние приятельские с ним отношения, сказал ему с искусно скрытой иронией:

— Сэр Вичерли, кажется, прав, Блюуатер, подкидыш то же, что никто, а сын такого никто, ясно — filius nollius. Но перестанем толковать об этом.

Если люди так же хорошо знают и понимают друг друга, как знали и понимали друг друга наши адмиралы, вероятно, они найдут тысячу средств к достижению, равно как и восстановлению дружбы. Блюуатер очень хорошо видел, что сэр Джервез был гораздо выше понятий недальновидных вигов того времени, веровавших в сказку о незаконнорожденности претендента, и скрытый иронический намек, сделанный Окесом на этот счет, весьма сильно подействовал на его охлаждение, чего только и желал благородный друг его.

Из уважения к своим гостям сэр Вичерли согласился переменить разговор, хотя он и был чрезвычайно озадачен явным нерасположением адмиралов говорить о предмете, который, по его мнению, должен был сильно интересовать каждого англичанина. Бедному Тому так досталось, что он уже не решался более говорить в продолжение обеда; а остальные довольствовались тем, что ели и пили, будто им вовсе ничего не было известно о случившемся.

Скоро все очень хорошо заметили, что адмирал Блюуатер был совершенно поражен красотой и неподдельной искренностью Милдред; но при всем том никто не мог принять его отеческого и откровенного обращения с ней за какое-нибудь пылкое, восторженное чувство, не приличное ни его летам, ни званию, ни опытности. Миссис Доттон была слишком далека от того, чтобы внимание, обращаемое Блюуатером на ее дочь, могло ее обеспокоить; напротив, она чувствовала удовольствие, даже маленькую гордость, будучи вполне убеждена, что она вправе гордиться. Мы уже сказали прежде, что миссис Доттон была дочь управителя поместья какого-то девонширского дворянина, теперь мы считаем не лишним прибавить, что она была любимицей дочерей этого дворянина и вместе с ними получила весьма хорошее воспитание. Леди Вильметер, мать этих девушек, была того мнения, что воспитание, которое она даст Марте Рей, — фамилия миссис Доттон до ее замужества, — может впоследствии принести ей большую пользу, дав ей возможность сделаться гувернанткой; этой доброй даме не приходило тогда в голову, что она готовит молодой девушке жизнь, которая не могла быть завидной, особенно за сто лет перед этим, когда воспитание и воспитательницы еще менее уважались, чем ныне. Скоро, однако, Фрэнк Доттон, красивый, хотя и не очень образованный лейтенант, уничтожил все планы леди Вильметер, женившись на Марте Рей на двадцать втором году ее жизни. Эта партия была совершенно равная во всех отношениях, за исключением только воспитания и характеров.

Молодой Доттон, женившись, увез свою жену с двумя тысячами фунтов приданого, и весьма долго никто не знал о его местопребывании. По прошествии двадцати пяти лет он, наконец, возвратился на свою родину с расстроенным здоровьем, пониженный в чине и занял настоящую свою должность сигнальщика. Миссис Доттон привезла с собой одно только дитя, прекрасную девочку, с которой читатель уже знаком и которой она старалась передать все свои познания. Вот каким образом Милдред была воспитана выше того состояния, в которое была поставлена судьбой; и миссис Доттон старалась развить в своей дочери прекрасные манеры и образ мыслей, обнаруживая очень часто какую-то болезненную разборчивость в поведении и склонностях Милдред. Нет, однако, никакого сомнения, что молодая девушка была обязана своим совершенствам как в том, так и в другом скорее тому, что никогда не разлучалась с матерью, чем ее наставлениям: долголетний пример всегда производит свое действие.

В Вичекомбе решительно никто не знал истории разжалования Доттона, который никогда не был выше лейтенанта и лишился этого чина приговором военного суда. Вторичным принятием своим на службу в звании штурмана он был обязан жене, которая пользовалась большим покровительством лорда Вильметера, брата подруг ее юности. Что господин Доттон промотал все достояние своей жены, это было так же хорошо всем известно, как и то, что он был не слишком воздержан к спиртным напиткам и что жена его была несчастная, достойная истинного сожаления и удивления женщина.

Это небольшое отступление, вероятно, извинит нам добрый читатель, тем более что оно произошло вследствие необыкновенного внимания, оказанного адмиралом Блюуатером нашей прелестной героине. С тонкостью светского человека, отбросившего лета и звание, он успел преодолеть робость Милдред и сделать ее разговорчивой и был поражен тонкостью ее чувств и глубокими ее познаниями.

Лишь только позволило приличие, миссис Доттон попросила у хозяина позволения удалиться со своей дочерью в другую комнату. Выходя, она бросила боязливый взгляд на мужа, лицо которого начинало уже краснеть от частого употребления портвейна; несмотря на все старание казаться улыбающейся и веселой, она не могла скрыть своей душевной тревоги и лишь только вошла в гостиную, как слезы градом потекли по ее щекам. Милдред не нужно было объяснений, она бросилась на грудь своей матери и несколько минут горько плакала вместе с ней.

— Что за причина, Милдред, — сказала мать, успев, наконец, преодолеть свои чувства и осушить слезы и глядя с нежной любовью в лицо прекрасной девушке, — что адмирал Блюуатер в продолжение всего обеда так коротко с тобой обходился? Право, я не знаю, что и подумать!

— Он чудный старик, добрая матушка, — отвечала Милдред. — Он так добр, так откровенен, что невольно с первой встречи приобретает полное доверие каждого. Мне удивительно только, неужели он серьезно говорил о благородной смелости и высоком мужестве принца Эдуарда?

— Без сомнения, это была одна только шутка; министерство едва ли вверит команду флота кому-нибудь другому, кроме истинного вига. Когда я была еще девушкой, я видела многих членов его фамилии и всегда слышала, что о них отзывались с истинным уважением. Лорд Блюуатер, двоюродный брат этого Блюуатера, был очень дружен с нынешним лордом Вильметером и часто бывал у него. Сколько я помню, этот Блюуатер в ранней юности был жестоко обманут в любви и с тех пор ни разу и не подумал о браке. Поэтому тебе не мешает быть с ним несколько осторожнее.

— Это предостережение, милая матушка, совершенно, кажется, лишнее, — отвечала Милдред, смеясь. — Я могу любить адмирала, как отца, а для другого какого бы то ни было чувства он, кажется мне, уж слишком стар.

— Но зато он моряк, а это, сколько мне известно, должно иметь в твоих глазах какую-нибудь цену, — отвечала мать, улыбаясь и с нежностью, однако, и не без лукавства, глядя на свою дочь.

В это время в комнату вошел Блюуатер.

— Я бежал от бутылки, как от самого страшного неприятеля, желая скорее присоединиться к вам и вашей прекрасной дочери, — сказал он. — Окес со своим братом баронетом сильно потягивают кливер, как говорят моряки, а я без сигнала вышел из линии.

— Я уверена, что сэр Джервез не пьет вина более того, сколько оно может быть полезно уму и телу, — заметила миссис Доттон с поспешностью, в которой тотчас же начала раскаиваться.

— О, разумеется, нет! Джервез Окес умерен, как самый строгий отшельник, а между тем у него есть такая способность казаться пьющим, что он любому четырехбутыльнику будет приятным сотоварищем. Как он это делает, я не могу вам сказать, но у него выходит это так ловко, что он едва ли лучше победит врага на открытом поле, чем своих застольных противников заставит покатиться под стол. Сэр Вичерли только что начал свои тосты в честь Ганноверского Дома, и у них, вероятно, будет еще долгое заседание.

Миссис Доттон со вздохом отошла к окну, стараясь скрыть свою бледность. Между тем адмирал Блюуатер спокойно сел подле Милдред и пустился с ней в длинные рассуждения.

— Я надеюсь, миледи, — сказал он, — что вы, как дочь моряка, будете снисходительны к болтовне собрата вашего батюшки. Мы, вечно заключенные в свои каюты, бедны идеями и худо знакомы со многими предметами, а говорить поминутно о ветре и волнах наскучит даже и поэту.

— Как дочь моряка, сэр, — отвечала Милдред, — я уважаю звание своего отца, а как дочь Англии я высоко ценю храбрых защитников нашего острова. Но я сомневаюсь, чтоб моряки имели менее предметов для разговора, чем другие.

— Ваше мнение меня очень радует, миледи, потому что, если вы позволите только быть с вами откровенным, не как однодневному знакомому, а как другу многих лет, да и почему же, право, не быть этому? Мои чувства говорят мне, будто я давно уже вас знаю, хотя я и уверен, что мы прежде никогда не встречались.

— Может быть, сэр, это служит знаком того, что мы впоследствии будем долго знать друг друга, — сказала Милдред с пленительной улыбкой, чуждой всякой хитрости и расчетов. — После этого я надеюсь, что вы будете откровенны со мной.

— Если так, то я, под опасением сделать величайшую ошибку, скажу вам просто, что «мой племянник Том», как говорит сэр Вичерли, вовсе не увлекательный юноша, и я надеюсь, миледи, что на него смотрят здесь все теми же глазами, как и пятидесятилетний моряк.

— На это, сэр, я могу вам отвечать только как девятнадцатилетняя Девушка, — сказала Милдред, смеясь, — и потому скажу вам, что эта девушка вовсе не видит в Томе Адониса или Кричтона!

— О, как я рад это слышать! — воскликнул Блюуатер. — Ведь на его стороне и без того страшное преимущество. Он, как я слышал, наследник баронета?

— Кажется, что так. У сэра Вичерли нет другого племянника, по крайней мере, он старший из трех своих братьев, а так как баронет бездетен, то, вероятно, Тому и достанется все наследство. Не знаю, правда ли, но я слышала от отца, что сэр Вичерли всегда говорит о Томе, как о своем наследнике.

— О, миледи! Отцы вечно смотрят на эти вещи совсем другими глазами, чем их дочери. Итак, Том старший из трех братьев, следовательно, лейтенант младший?

— Он вовсе не принадлежит к этой фамилии, — отвечала Милдред, краснея, несмотря на решительное намерение казаться равнодушной. — Господин Вичерли Вичекомб, как говорят, вовсе не родственник нашему хозяину, хотя и носит оба его имени. Он уроженец Виргинии.

— Он благородный малый с мужественной, открытой наружностью! Если бы я был сэром Вичерли, я скорее прервал бы порядок наследия, лишь бы передать свои владения молодому лейтенанту, чем этому надутому племяннику. Так вы говорите, что он из Виргинии и вовсе не родственник баронета?

— По крайней мере, сэр, так говорит Том, а за ним и сэр Вичерли. От господина Вичерли Вичекомба я никогда ни слова не слышала об этом.

— Слабость человеческая! Он находит здесь знатную, древнюю фамилию и не имеет достаточно мужества, чтобы отречься от всякого родства с ней!

Милдред медлила с ответом.

— В поступках Вичерли, — сказала она довольно сухо, — я никогда не замечала ничего такого, что заставляло бы подозревать в нем эту слабость. Напротив, он гордится тем, что он уроженец американских колоний, хотя вам, вероятно, и известно, что у нас в Англии смотрят на колонистов едва ли как на равных себе.

— Неужели и вы, миледи, подвержены этому нелепому предрассудку нашей родины?

— К счастью, нет, но ему подвержены очень и очень многие; Вичерли охотно допускает, что его родина Виргиния уступает во многих отношениях Англии, но все-таки он гордится этой родиной!

— Может быть, это происходит оттого, миледи, что наши чувства почти всегда связаны с нашим самолюбием. Мы знаем, что этого недостатка исправить нельзя, и потому стараемся им гордиться.

— При всем том, я вовсе не предполагаю в господине Вичерли Вичекомбе особенного самолюбия. Напротив, он скорее недоверчив к самому себе и вовсе не заносчив. — Милдред говорила с такой искренностью, что ее слушатель невольно устремил на нее свои проницательные голубые глаза, и тогда только она вздрогнула, вспомнив, что, может быть, сказала что-нибудь лишнее. В это время в комнату вошли оба молодые человека и слуга, который доложил Блюуатеру, что сэр Джервез желает его видеть у себя в комнате.

Между тем Том успел уже рассказать миссис Доттон о положении в столовой, которое было таково, что всякий, не имея особенной привязанности к излишним возлияниям Бахусу, должен бы был поспешно удалиться. Такое известие сильно опечалило добрую миссис Доттон, которая, выслушав рассказ Тома, быстро отошла к окну, находясь в совершенной нерешительности, не зная, что ей делать. Но так как оба молодые человека были заняты разговором с Милдред, то она и могла беспрепятственно обдумать свое положение и меры, которые необходимо было принять.

Глава 7

Мы сделаем кое что. Подумайте, когда я буду королем, вы попросите у меня графство Герфорд и всю прекрасную обстановку, принадлежавшую королю, моему брату.

Шекспир. «Ричард III»

Войдя к сэру Джервезу, Блюуатер нашел своего друга расхаживающим вдоль комнаты с таким старанием, будто он только что освободился от продолжительных служебных занятий. Так как каждый из них знал привычки другого, то, не стесняя друг друга, они никогда не отказывали себе в удобстве, и потому вошедший спокойно уселся в кресло с таким видом, который ясно показывал, что, что бы ни привело его сюда, он все-таки не намерен лишать себя своих привычек.

— Блюуатер! — начал сэр Джервез. — Предприятие принца Эдуарда чрезвычайно неблагоразумно и непременно приведет его к погибели.

— Это один Бог знает, — отвечал другой. — Никто из нас не знает, что случится с нами завтра, даже через час. Мог ли я предвидеть, например, это восстание, когда мы были в Бискайском заливе?

В эту минуту послышался легкий стук в дверь, извещавший о посетителе, и на приглашение войти явился Атвуд. В руках его был большой пакет с казенной печатью.

— Прошу извинения, сэр Джервез, — начал секретарь, — но служба его величества не допускает отлагательств. Этот пакет, сэр, привез курьер, который выехал из адмиралтейства только вчера после обеда.

— Да каким же образом он узнал, где меня найти? — воскликнул вице-адмирал, принимая пакет.

— Этим мы обязаны, кажется, предусмотрительности молодого лейтенанта. Курьеру велено было скакать в Фольмут с возможной быстротой; в Фоуее узнал он, что эскадра ваша стоит на якоре в Вичекомбе, и легко понял, что он скорее доставит вам депеши, если повернет в сторону и поскачет сюда сухим путем, чем водой, на шлюпе, назначенном вести его в Бискайский залив. — Сказав это, секретарь поставил на стол две свечи. — Я еще не докончил своих бумаг, сэр, — добавил он, — и потому позвольте мне удалиться. — И с этими словами он вышел.

— У этого человека удивительный инстинкт, редкий в шотландце! — воскликнул сэр Окес, как только они остались вдвоем с Блюуатером. — Он не только знает, когда он нужен, даже когда он лишний. Ба, ба! Да этот пакет прислан тебе, и, посмотри, он адресован контр-адмиралу, сэру Ричарду Блюуатеру, К. Б.^[600]. Поздравляю тебя, мой старый друг! Наконец-то тебе дали красную ленту, которую ты так вполне и давно заслужил!

— Признаюсь, я этого вовсе не ожидал! Впрочем, пакет этот адресован вовсе не ко мне, потому что я не принадлежу к кавалерам ордена Бани.

— Бог знает, что ты говоришь! Распечатай пакет или дай мне распечатать. В Англии нет двух адмиралов этой фамилии.

— Я держусь правила не распечатывать писем, которые не адресованы мне должным образом, — отвечал хладнокровно Блюуатер.

— Оно адресовано тебе, несомненно. Давай, я его распечатаю!

Сказав это, сэр Джервез сломал печать, и из пакета упала на пол красная лента. За ней показались другие знаки Бани и между ними письмо, которое должно было пояснить дело. В письме было сказано, что его величество с удовольствием возлагает на контр-адмирала Блюуатера знаки ордена Бани в награду за отличную службу. Тут же было короткое письмо от первого лорда, в котором тот выражал полное свое удовольствие привести в скорейшее исполнение королевскую милость.

— Что ты думаешь об этом, Дик? — спросил с торжеством сэр Джервез.

— Что, не исполнились ли слова мои?

— Слишком поздно! — прибавил хладнокровно Блюуатер, положив спокойно на стол бумагу и орден. — Эту самую честь я могу теперь заслужить и у законного своего государя. Один только он вправе возвести своего подданного в сан кавалера Бани!

— А кто произвел вас, господин Ричард Блюуатер, в капитаны, в контр-адмиралы? Значит, вы и меня почитаете самозванцем, потому что я ношу ту же ленту, полученную от короля Ганноверского Дома? Кто же я, по вашему мнению, вице-адмирал или нет?

— Между чинами и знаками отличия большая разница, сэр Джервез. Первыми награждает вас отечество, которому вы служите, между тем как вторые возлагаются милостью короля.

— Черт возьми вашу разницу, которая все опрокидывает вверх дном! Если я вправе назваться вице-адмиралом, неужели я не могу возложить на себя пожалованного мне ордена Бани? Вы считаете себя контр-адмиралом и, кажется, гнушаетесь этим орденом; а между тем все это исходит от одного источника могущества и славы.

— Я на это смотрю другими глазами, сэр Джервез. Мы получаем свои патенты на чины от адмиралтейства, которое представляет собой государство; ордена же даются царствующим государем, в законность которого я мало верю. В моей власти не допустить Георга II возвести в достоинства кавалера ордена Бани Ричарда Блюуатера, и я постараюсь воспользоваться этой властью. Эти игрушки присланы мне в минуту, когда уже возмущение вспыхнуло, и, как кусок, брошены мне, чтобы удержать меня и всю мою фамилию в добром расположении к королю Георгу.

— Это одно только твое предположение, которое на деле выйдет совсем иначе! Да вот бумаги нам лучше всего пояснят дело; и так как едва ли возможно, чтоб министерство ранее, чем за несколько дней, узнало о намерениях претендента, то число, проставленное на этих бумагах, докажет тебе, что ты был пожалован орденом прежде, чем даже могли подозревать предприятие принца Эдуарда.

Сэр Джервез с жаром начал разбирать письма, между тем как Блюуатер снова занял свое прежнее место, ожидая с недоверчивой улыбкой и без малейшего любопытства результата чтения своего друга. Сэр Джервез не замедлил разобрать все бумаги и был немало разочарован. Все числа показывали, что министры знали гораздо лучше весь ход дела, чем он предполагал; оказалось, что они были почти в одно и то же время уведомлены о предпринимаемом претендентом плане, как и он сам. Приказания, отдаваемые ему в полученных бумагах, заключались в том, чтобы отвести вверенную ему эскадру к северу и действовать там сообразно обстоятельствам и собственному благоразумию. Взглянув на числа бумаг, он ясно увидел, что красная лента дана была Блюуатеру после полученных известий о движении претендента. К довершению его досады он нашел в одном из пакетов частное письмо одного своего знакомого, служащего в адмиралтейств-коллегии, который писал, что он узнал секретно о скором производстве сэра Джервеза в полные адмиралы и о многих других повышениях, которые ясно показывали, что правительство, с помощью милостей, старается окружить себя в настоящем положении людьми верными и полезными.

— Черт их возьми, Дик! — сказал Джервез, бросив с негодованием последнее письмо. — Наемная совесть этих придворных пролаз прибегает к средству произвести сэра Джервеза в адмиралы, будто бросая мне приманку, мне, который произведен в вице-адмиралы только шесть месяцев назад, который гордится тем, что он каждый чин свой, от мичмана до последнего, получал за истинные заслуги, за свою храбрость. Я не приму чина, потому что каждый увидит в этом одну только приманку, подкуп!

— Я такого же мнения насчет ордена и ни за что не приму его.

Вице-адмирал пристально посмотрел на своего друга; ему казалось, что никогда еще Блюуатер не обнаруживал такого решительного намерения оставить службу Георга II.

Сэр Джервез хотел ответить, но в эту минуту послышался стук в дверь, возвещавший о новом посетителе. На этот раз в комнату вошел Галлейго, который также был включен в гостеприимное приглашение сэра Вичерли, распространявшееся на всех, непосредственнопринадлежавших к свите сэра Джервеза.

— Кой черт принес тебя сюда? — закричал вице-адмирал довольно сердито, будучи прерван в самую важную минуту. — Ты, кажется, не на «Плантагенете», а в доме баронета, где и без тебя довольно буфетчиков и ключников, которые наверняка не нуждаются в твоих советах и приказаниях.

— Вот в этом-то, сэр Джервез, я и не согласен с вами, я думаю, сэр, что содержатель судна, то есть, я хочу сказать, каютный, хороший содержатель, мог бы в этом доме сделать множество улучшений. Я совещался уже об этом деле с кухаркой, и, верите ли, я насчитал ей до семи блюд, о которых она никогда и не слышала.

— Ну, какие же они, Галлейго? — спросил Блюуатер, подымая ногу на спинку ближайшего стула и намереваясь, по-видимому, пуститься в длинные рассуждения с каютным содержателем.

— Хорошо, сэр, самое первое блюдо, которое я назвал кухарке сэра Вичерли, госпоже Лардер, было лобскоус^[601], и, поверите ли, она, бедняжка, никогда о нем и не слышала!

— Какое же было другое кушанье, которым ты привел в замешательство госпожу Лардер? — спросил контр-адмирал.

— Хорошо, сэр; она не больше знала и о чоудере ^[602]. Когда я толковал ей о чоудере, она сделалась точно испанец при четвертом или пятом выстреле.

— Вы зачем сюда пожаловали, господин Галлейго? За тем ли, чтобы прочесть нам лекцию о блюдах или чтобы познакомить нас с вашими планами насчет эскадры? — спросил сэр Джервез гораздо серьезнее, чем он обыкновенно говорил со своим содержателем.

— Что вы, сэр Джервез, мне и не снилось ни то, ни другое. Рассказывать вам или адмиралу Блю (так называли матросы Блюуатера) что-нибудь о лобскоусе или чоудере было бы с моей стороны так же безрассудно, как возить в Ньюкасл каменный уголь. Что же касается движения нашей эскадры, то я очень хорошо знаю, что ему не бывать прежде, нежели мы не посоветуемся об этом в каюте старого Плантера.

— Позвольте же мне спросить, что привело вас сюда?

— С величайшим удовольствием, сэр Джервез, потому что я люблю отвечать на ваши вопросы. На этот раз мое поручение не к вам. Впрочем, в нем нет ничего важного, потому что мне нужно только вручить это письмецо адмиралу Блю.

— А откуда это письмо и как оно попало в твои руки? — спросил Блюуатер, разглядывая адрес, почерк которого, казалось, был ему известен.

— Оно из Лондона, и мне сказали, что надо сохранить в тайне, что вы его получили. Сегодня ночью прибыл сюда офицер, которому было приказано натянуть паруса своей коляски, сколько она в состоянии вынести. Встретившись с нашей лодкой, он осведомлялся, где бы ему отыскать адмирала Блю. Ему сказали, что я, так сказать, друг и слуга обоих адмиралов, и он обратился ко мне с вопросом. Я обещал ему передать письмо, кому следует, он и отдал мне его с предостережением, о котором я уже имел честь вам доложить.

— А я, верно, ничего не значу в ваших глазах, мистер Галлейго? — спросил резко вице-адмирал.

— Вы, сэр Джервез, как и всякий другой флаг-офицер, часто можете ошибаться, но я считаю вообще адмирала Блю и вас за одного человека, потому что знаю, что между вами нет никаких тайн.

— Довольно, Галлейго, — отвечал сэр Джервез ласково, — ты хоть и порядочный плут, но все-таки добрый малый. Прощай! Нам нужно еще о многом поговорить с адмиралом Блюуатером.

— Доброй ночи, господа, доброй ночи! Да благословит вас Господь! Прощайте, адмирал Блю. Мы с вами трое такие люди, которые сумеют хранить тайну, сколько бы она ни подвергалась течи в своем плавании.

Сэр Джервез прекратил хождение по комнате и с явным участием смотрел на своего друга, замечая, что тот в третий раз перечитывал письмо. Так как теперь не было посторонних свидетелей, то он не замедлил выразить свои мысли.

— Мои опасения, кажется, сбылись, Дик. Так! — вскричал он. — Это письмо, вероятно, от какого-нибудь важного приверженца Эдуарда Стюарта?

Контр-адмирал взглянул на своего друга с выражением, которое трудно было понять, и потом пробежал послание еще раз.

— Скажи мне, знаешь ли ты эту руку, Окес? Видел ли ты ее когда-нибудь прежде?

Он подал сэру Джервезу адрес, и тот, рассмотрев его внимательно, объявил, что эта рука ему вовсе не знакома.

— Я так и думал, — продолжал Блюуатер, тщательно отрывая подпись и сжигая ее на свечке, — пусть по крайней мере хоть его гнусная фамилия останется в тайне. Человек, подписавший это жалкое маранье, вполне достоин названия подлеца. На, прочитай, Окес, и скажи, не достоин ли он колесования?

Сэр Джервез взял письмо молча, с удивлением и начал его читать. Скоро, однако, румянец покрыл все его лицо, и он опустил письмо, чтобы взглянуть на своего товарища, исполненный негодования и удивления. Чтобы читатель понял причину таких чувств, мы сообщим содержание письма. Оно заключалось в следующем.

«Любезный Блюуатер!

Наша старинная дружба и родство, которым я немало горжусь, заставляют меня писать вам эти строки в столь важную минуту для всей Англии. Нельзя сомневаться в результате безрассудного поступка претендента. Тем не менее этот мальчишка причинит нам довольно беспокойств, прежде чем мы от него избавимся. Поэтому мы должны просить у всех наших друзей деятельной помощи и благоразумного содействия. Вся наша надежда сосредоточивается на вас; я желал бы быть такого же мнения и о всех остальных адмиралах нашего флота. Нас смущает немного, может быть, и незаслуженное, чего бы я от души желал, сомнение насчет верности известного вам командира эскадры.

Человек этот столь дорожит вашим мнением, что мы при одном намеке вам об этом предмете, зная ваши политические склонности, уверены, что вы при своем благоразумии устроите все как нельзя лучше. Сегодня утром король сказал своим приближенным: «Я надеюсь на адмирала Блюуатера, как на солнце». Весь Лондон о вас самого отличного мнения, и мне остается только сказать вам: будьте бдительны и исправны.

С искренней преданностью и проч., и проч.

P. S. Я сейчас услышал, что вам послали красную ленту.

Это дело самого короля».

Когда сэр Джервез пробежал про себя это послание, он тотчас же прочел его вслух медленным, твердым голосом. Окончив, он бросил письмо и посмотрел на своего друга.

— Могут ли эти бездельники быть столь низкими? Нет, смеют ли они быть столь дерзкими! Они ведь должны были предвидеть, что ты покажешь мне это письмо?

— Вовсе нет. Они только воображали меня на своем месте. Я уверен, что этот мерзавец как раз воображал меня тем простаком, который позволит обмануть себя таким нелепым образом. Будь спокоен, Джервез; король Георг самого отличного о тебе мнения, между тем как я должен думать, что во мне сильно сомневаются.

— Во всех депешах, Блюуатер, нет ни одной строки, которая обнаруживала бы хоть малейшее подозрение относительно меня или кого-нибудь другого. О тебе есть несколько слов, но они так удовлетворительны, что ими скорее можно успокоить тебя, нежели встревожить. Возьми, прочти их; я хотел показать тебе эти депеши по окончании нашего проклятого спора.

Говоря это, сэр Джервез положил весь пакет на стол перед своим другом.

— На это будет довольно времени после, — отвечал Блюуатер, откладывая пакет учтиво в сторону.

— Итак, доброй ночи, Дик, — сказал сэр Джервез, протягивая другу обе свои руки, которые тот пожал от чистого сердца.

— Доброй ночи, Джервез. Выбрось этого жалкого черта за борт и не думай о нем больше. У меня страшная охота взять у тебя завтра отпуск, чтобы отправиться в Лондон и отрубить ему уши.

Сэр Джервез улыбнулся на это, и оба друга расстались с чувствами столь же нежными, как и в первые годы их совместной службы.

Глава 8

Подумай, руку положи на сердце:

Моя ты дочь, тебя я передам

Тому, кто дорог, мил, а не моя

Ты дочь, так к черту, надевай

Суму, мри с голоду а ноги протяни

На улице^[603]…

Шекспир., «Ромео и Джульета»

Замок сэра Вичерли Вичекомба имел все признаки жилища холостяка. Если хозяин предавался веселью, слуги были тотчас готовы следовать его примеру. Сэр Вичерли имел прекрасный стол, и люди почти не отставали в этом от своего господина; вся разница заключалась в вине, вместо которого давался им двойной эль, да и разница между этими двумя напитками состояла более в названии, чем в качестве. Хозяин пил портвейн, потому что в середине прошлого столетия немногие англичане имели лучшие вина, портвейн этот вовсе не был отборный; слуги же пили эль высшего вкуса и качества.

Так как в замке и близ него и старый и малый были ревностно преданы Ганноверскому Дому, то лишь только между ними распространилась молва об угрожающей опасности этому Дому, как они дружно принялись изъявлять свою преданность Георгу со стаканами в руке, и громогласные крики «Да здравствует Георг! Смерть претенденту и его сыну!» раздались повсюду.

Поэтому, когда Блюуатер оставил комнату своего друга, крики радости и веселья так сильно оглушили его со всех сторон, что он решил обождать, чем все это кончится, а так как еще было довольно рано возвращаться на судно, то он спустился в нижний этаж, желая подробнее ознакомиться со всем происходящим. Проходя большую залу, чтобы войти в гостиную, он неожиданно встретился с Галлейго, и между ними завязался разговор.

— Мне кажется, что здешний дворецкий худо исполняет свою обязанность, мистер Галлейго, не потушив до сих пор в доме огня, — сказал контр-адмирал со своим обычным спокойствием. — Этот смех, пение и крики вовсе не приличны для такого почтенного жилища.

— В том-то и дело, адмирал Блю, — отвечал тот, будучи в весьма веселом расположении духа, но еще довольно трезвый, чтобы соблюсти всю вежливость, — в том-то и дело, ваша милость, там, внизу, отдан приказ: не тушить огня и веселиться, сколько кому угодно. Такой эль, ваша милость, какой выдается в трюме этого дома, невольно веселит сердце. Тут теперь все тянут кливеры, и скоро этот старый замок понесет столько парусов, сколько в состоянии выдержать.

— Эх, Галлейго! Пусть бы уж пьянствовали одни люди сэра Вичерли, а то и ты, слуга гостя, участвуешь в этом! Так как твоего господина нет здесь, то я беру смелость усовестить тебя хорошенько, потому что, я очень хорошо знаю, сэр Джервез ужасно бы огорчился, узнав, что его содержатель сделал непростительную глупость.

— Что вы, дорогой адмирал Блю! Возьмите сколько вам угодно смелости, я никогда не обижусь. Я ведь знал вас еще тогда, когда вы были молодым, ну, а теперь уже вы контр-адмирал.

— Это все так, Галлейго, но прими мой совет, по крайней мере, сегодня не употреблять более эля. Скажи-ка мне, где бы найти мне гостей сэра Вичерли?

— Извольте, ваша милость, ведь, право, вы никого не могли удачнее спросить об этом, как меня, потому что я только что прошелся по всем комнатам; видите ли, сэр, я вообразил себе, что я на «Плантере» и что я исполняю обыкновенную свою обязанность, обозревая, все ли у нас в порядке. Когда я проходил, ваша милость, по столовой, сэр Вичерли поднес мне стаканчик своего темно-красного, заставляя меня провозгласить: «Смерть претенденту». Ну, а какое ваше мнение, адмирал Блю, относительно крейсерства сына претендента к горам Шотландии?

Блюуатер быстро окинул взором содержателя; ему хорошо было известно, что этот молодец вечно находился в передней каюте «Плантагенета», и, следовательно, трудно было решить, какие именно из тайных его разговоров с сэром Джервезом он успел подслушать. Но, встречая ничего не выражающую мину простака, он совершенно успокоился.

— Я думаю, Галлейго, — отвечал он, — что это довольно храброе предприятие; но я боюсь, что оно, как крейсерство, не принесет больших призов. Ну что ж, ты и забыл, что хотел мне сказать, где находится теперь все общество? Сэр Вичерли, господин Доттон и господин Ротергам, я думаю, еще в столовой, но где же остальные?

— Их нет ни одного на берегу, сэр, — отвечал Галлейго. — Лейтенант беседует с дамами, между тем как его товарищ возвратился в столовую и круче да круче придерживается, желая лечь в дрейф.

— Ну, а дамы? Что они делают среди этого шумного пира?

— Они там, сэр, в той парадной комнате, ваша милость. Как только они заметили, куда судно направляется, они, как все суда женского пола, тотчас убрались в самую безопасную гавань.

При этих словах Галлейго указал на дверь, которая вела в гостиную, и контр-адмирал, обменявшись с ним еще несколькими словами, отправился в общество миссис Доттон и ее дочери. Лишь только он постучался в дверь, как Вичерли тотчас же отворил ее и, давая дорогу своему начальнику, почтительно поклонился. В небольшой гостиной, в которой дамы нашли себе убежище от шумного и разгульного пиршества, горела одна только свеча. Милдред, желая скрыть следы слез, которые ясно обозначились на щеках матери, погасила все остальные свечи. Блюуатер немало был удивлен сначала этой темнотой, но скоро он нашел ее совершенно соответствующей настроению находившихся в комнате.

— Кажется, наши друзья еще наслаждаются, — заметил Блюуатер, когда до них донесся громкий крик из столовой. — Сэр Вичерли мастерски изъявляет свое верноподданничество.

— Ах, сэр! — воскликнула миссис Доттон, будучи не в состоянии преодолеть свои чувства. — Можно ли назвать наслаждением такую постыдную слабость?

— Может быть, и нельзя, но, по крайней мере, многие считают это наслаждением. Мне, однако, приятно видеть, что господин Вичерли предпочел застольному пиру удовольствие провести время в вашем обществе.

Вичерли поклонился, Милдред же бросила самый выразительный, если не сказать признательный взгляд на говорящего; между тем мать ее, как бы чувствуя для себя облегчение в этом разговоре, продолжала:

— Благодаря Богу, сколько мы знаем господина Вичекомба, это не случайная в нем воздержанность.

— Я от души поздравляю вас с этим, молодой человек. Мы принадлежим с вами к сословию, для которого бутылка — страшнейший враг, какого только можно придумать. Поэтому самым критическим периодом в жизни моряка я считаю первые годы его отдельного командования.

— Совершенная правда, совершенная правда! — шептала миссис Доттон.

— О, куттер, ужасный куттер!

Это восклицание, в котором она тотчас же раскаялась, пробудило в Блюуатере воспоминание об одном давнишнем случае. Много лет тому назад, когда он был еще капитаном, он был назначен членом военно-судовой комиссии, которая разжаловала лейтенанта Доттона, командовавшего куттером, за весьма крупный проступок, сделанный в нетрезвом виде. С самого начала фамилия штурмана показалась ему довольно знакомой, но в течение сорокалетней службы ему так часто случалось разжаловать офицеров за разные противозаконные поступки, что и история с лейтенантом Доттоном совершенно вылетела у него из головы. Восклицание же миссис Доттон живо напомнило ему все подробности этого дела. Оно послужило только к тому, чтобы возбудить в нем самое сильное участие в бедной жене и милой дочери человека, столь достойного истинной жалости. Неожиданная встреча с его семейством сделала его некоторым образом старым другом матери и дочери; он еще хорошо помнил сцену, которую он имел с ними, и в которой борьба его человеколюбия с правилами была так сильна, что невольно извлекла из глаз его слезы. Милдред в течение многих лет до этой их встречи, успела уже забыть его имя, потому что она была тогда еще ребенком; но Марта Доттон хорошо его помнила и с трепетом и ужасом ожидала с ним встречи в Вичекомб-Холле. Первый взгляд, однако, показал ей, что ее забыли, и она долго боролась с собой, пока в состоянии была не думать более о сцене, бывшей одной из ужаснейших в ее жизни. Неосторожное восклицание все изменило.

— Миссис Доттон, — сказал Блюуатер, дружески взяв ее за руку, — я надеюсь, что мы с вами старые друзья, если только вы не откажетесь назвать меня этим именем после всего, что между нами когда-то происходило.

— Ах, сэр! Я не должна была напоминать об этом! Ваше сочувствие и доброта так же приятны мне теперь, как и в ужасные минуты, когда мы первый раз с вами встретились.

— Следовательно, я не в первый раз имею удовольствие видеть вашу прекрасную дочь! Немудрено, что мне все казалось, будто я давно уже знаю это лицо или, лучше сказать, это выражение.

— Милдред была тогда еще ребенком, сэр, и вам трудно было удержать в памяти ее черты, тем более, что дети редко могут произвести сильное впечатление.

— Вам, как матери, я не должен бы был и говорить об этом, но, поверьте мне, что это очаровательное выражение мисс Милдред нельзя скоро забыть. Спросите господина Вичерли, он подтвердит вам мои слова.

— Что это! — воскликнула в эту минуту миссис Доттон прислушиваясь.

— В столовой что-то слишком шумно! Уж не повздорили ли эти господа из-за претендента!

— Там, кажется, в самом деле что-то не в порядке.

Стук в дверь прервал слова Блюуатера; когда дверь была отворена, в комнату вошел Галлейго, до того уже пьяный, что должен был придерживаться за косяк двери.

— Что скажешь? — сказал контр-адмирал угрюмо, вовсе не имея расположения шутить с пьяным. — Какая дерзость привела тебя опять сюда?

— Вовсе не дерзость, ваша милость, мы этого на старом «Плантере» и не знаем. Видите ли, сэр, в чем дело; так как здесь нет молодых господ, которые могли бы вам отрапортовать о случившемся, то я и решил взять эту обязанность на себя.

— Да говори же, в чем дело?

— Честь имею рапортовать вам, сэр, что флаг спущен и главнокомандующий отдает Богу душу!

— Боже! Неужели что-нибудь случилось с сэром Джервезом? Говори, говори скорее, или я тотчас отправлю тебя из этого Вавилона на судно, хоть бы теперь было за полночь!

— Ну, за полночь еще нет, сэр, а близко около этого.

— Добьюсь ли я от тебя толку? Что случилось с сэром Джервезом? — повторил Блюуатер, грозя содержателю пальцем.

— Мы так же здоровы, адмирал Блю, как и в то время, когда получили команду над «Плантером». Будто вам, адмирал Блю, неизвестно, что сэр Жерви готов пуститься во всякое время с кем угодно наперегонки, поплывет ли старое судно в Опорто или в пивоваренный чан?

— Повремените с минуту, сэр, — сказал Вичерли, — я пойду и узнаю истину.

— Мне кажется, придется тебя иначе спрашивать! — продолжал Блюуатер, когда Вичерли вышел.

— Видите ли, ваша милость, старый сэр Вичерли, здешний главнокомандующий, натянул было уж слишком сильно свои паруса в сравнении с младшими судами, и от этого опрокинулся вверх дном; теперь его тащат в док, чтобы осмотреть и, если можно, починить.

Бог знает, когда бы окончил свою болтовню Галлейго, привыкший брать все фразы или из кухонной, или из морской терминологии, если бы его не прервал возвратившийся Вичерли, который известил, что баронет действительно опасно захворал. С ним сделался за столом сильный припадок, который, по словам викария, едва ли не был апоплексическим ударом. Господин Ротергам пустил больному кровь, от чего ему несколько и полегчало; после этого тотчас послали за доктором. По просьбе миссис Доттон Вичерли снова оставил комнату, чтобы подробнее узнать о состоянии баронета.

— Sic transit gloria mundi, — проговорил тихо Блюуатер, опускаясь со своей обычной беспечностью в кресло, стоявшее в темном углу комнаты. — Этот баронет низвергнут со своего престола в минуту счастья и веселья, отчего же и с другим не может случиться того же!

Миссис Доттон не могла расслышать слов адмирала и потому, воображая, что он говорит о баронете, была сильно опечалена мыслью, что, может быть, тот, кого она так уважала и любила, беспощадно осуждаем в эту минуту.

— Сэр Вичерли один из добродетельнейших людей, — сказала она довольно поспешно, — и, может быть, самый лучший владелец во всей Англии. Он вовсе не предан предосудительной невоздержанности к вину более того, сколько позволительно человеку его звания. Вероятно, только беспредельная преданность престолу увлекла его сегодня далее того, сколько требовало бы благоразумие.

— Будьте уверены, дорогая миссис Доттон, что я гораздо лучшего мнения о нашем почтенном хозяине, притом же мы, моряки, вовсе не привыкли осуждать людей, любящих иногда повеселиться.

— О, я верю вам, адмирал Блюуатер, вам, столь известному своей воздержанной жизнью и непорочным поведением! Ах, я хорошо еще помню, как я трепетала, когда услышала ваше имя в числе главных членов комиссии, назначенной судить моего мужа.

— К чему вспоминать, миссис Доттон о том, что уже давно прошло! Разумеется, я не мог тогда вам помочь, потому что мой долг, моя присяга мне запрещали это; но теперь я не вижу ни одной причины, которая бы мешала нам быть искренними друзьями. Напротив, причин к нашей дружбе очень много. Этот милый ребенок так меня занимает, что я сам не знаю, что со мной делается.

Миссис Доттон задумалась и молчала: лета адмирала Блюуатера вовсе еще не препятствовали смотреть на красоту Милдред восторженными глазами. Горький опыт научил мисс быть во всем подозрительной; но она не имела причины дурно думать о том, характер которого она столько лет уважала. Милдред своей миловидностью, которая была в ней гораздо пленительнее самой красоты и прелести форм, приобрела себе массу друзей и поклонников, отчего же и почтенному адмиралу не присоединиться к числу их?

Такие мысли были прерваны внезапным и неприятным приходом Доттона. Он только что оставил сэра Вичерли и пришел сказать жене и дочери, что коляска, которая должна отвезти их домой, уже готова. Несчастный был до того пьян, что почти не мог владеть языком, но он был еще довольно трезв для того, чтоб выказать свой настоящий характер. Темнота комнаты и затемнение его ума не дали ему заметить присутствия Блюуатера, сидевшего в углу; он думал, что он находится наедине с теми, которые так давно уже были постоянными предметами его зверства и жестокости.

— Что, лучше ли баронету, Доттон? — начала жена, опасаясь, чтобы муж не обнаружил обыкновенной грубости прежде, чем заметит присутствующего. — Адмирал Блюуатер также хочет знать о его состоянии.

— Вы, женщины, очень сострадательны к баронетам и адмиралам, — отвечал Доттон, опускаясь тяжело в кресло спиной к Блюуатеру и потому не замечая его, — а между тем муж или отец, претерпевай тысячу смертей, и все-таки он не удостоится ни одного сострадательного взгляда ваших милых глазок, ни одного нежного слова ваших чертовских губок.

— Кажется, ни я, ни Милдред не заслуживаем этого упрека от вас, Доттон.

— О, вы оба совершенства: какова мать, такова и дочь! Не пятьдесят ли раз стоял я у гроба, мучимый тем же самым недугом, как и сэр Вичерли, а послали ли вы хоть раз за доктором?

— Вы иногда хворали, но никогда еще не подвергались апоплексическому удару; мы всегда думали, что спокойный сон может поправить ваше здоровье, и ни разу не ошибались.

— Ваше ли дело думать! Думают хирурги, доктора, а ваша обязанность была послать за одним из них, чтобы оказать помощь тому, кому вы обязаны повиноваться, кого должны уважать! Положим еще, что ты, Марта, как жена, имеешь сама над собой какую-нибудь власть, но Милдред — моя дочь, и я требую от нее уважения и любви к себе, хотя бы для достижения этого мне пришлось замучить вас обеих.

— Благочестивая дочь всегда уважает своего родителя, Доттон, — сказала Марта, дрожа всем телом, — но любовь должна прийти сама собой, иначе ее никогда не дождешься.

— Это мы увидим, миссис Доттон, увидим! Пойди сюда, Милдред, мне надо сказать тебе кое-что.

Милдред трепеща подошла к нему и с чувством детского благоговения, которое, впрочем, не в состоянии было смягчить суровости отца, собрала последние силы, чтобы заговорить с ним и тем воспрепятствовать ему еще более изменить себе в присутствии контр-адмирала.

— Отец, — сказала она, — не лучше ли нам оставить свои домашние дела до того времени, когда мы будем одни.

При обыкновенных обстоятельствах Блюуатер не ждал бы столь явного намека и удалился бы при первом признаке раздора между мужем и женой, но непреодолимое участие, которое он принимал в милой девушке, заставило его забыть на этот раз свою обычную деликатность, и он, вместо того, чтобы подать Доттону знак о своем присутствии, остался на прежнем своем месте. Умственные же способности Доттона были до того притуплены, что он не мог понять тонкого намека дочери, не видя собственными глазами присутствия постороннего, притом же гнев его был так велик, что он ни о чем другом не мог думать, как о предмете этого гнева.

— Встань так, чтобы я тебя видел, Милдред, — сказал он сердито. — Ближе ко мне, ближе! Ты не знаешь своих обязанностей, и я постараюсь тебя научить им.

— О, Доттон! — воскликнула Марта. — Не обвиняйте Милдред в неисполнении своих обязанностей! Вы не знаете, что вы говорите, не знаете, что она… Вы не можете знать ее сердца, иначе вы никогда не сделали бы ей таких жестоких упреков!

— Молчите, миссис Доттон, я не с вами имею дело, но с этой молодой девушкой, с которой, я надеюсь, мне можно говорить, потому что она моя дочь! Ступай сюда, Милдред, — начал снова жестокий отец. — Ты моя дочь, и тебе закон природы внушает обязанность повиноваться мне! У вас, моя милая, два поклонника, и вы должны обоих их стараться привязать к себе, хотя между ними и большая разница.

— Батюшка! — воскликнула Милдред, нежные чувства которой жестоко страдали от этого грубого намека на заповедную тайну ее сердца.

— Ты можешь выбирать себе в мужья любого Вичекомба, и, поверь, каждый из них составит славную партию бедной ничтожной дочери штурмана.

— Отец! Прекратите это или я провалюсь сквозь землю!

— Нет, милая, ты не будешь ни тонуть, ни плавать, пока не сделаешь дурного или хорошего выбора. Господин Том Вичекомб — наследник сэра Вичерли, будущий баронет и владелец этих земель. Конечно, он значительно лучший жених, чем лейтенант, и потому ты должна отдать ему предпочтение.

— Ну, можно ли вам, Доттон, как отцу, давать столь бесчеловечные советы своей дочери! — воскликнула его жена.

— Кажется, что могу, миссис Доттон, — отвечал он. — Неужели вы желаете, чтобы ваша дочь была женой какого-нибудь жалкого сигнальщика, тогда как она, при благоразумии, может сделаться леди Вичекомб и полной владелицей и этого замка, и этих прекрасных земель?

— Отец! Добрый мой отец! — прервала его Милдред, стараясь смягчить его, хотя мысль, что адмирал Блюуатер присутствует при этой сцене, не позволяла ей поднять от стыда глаз. — Весьма сомнительно, чтобы Том Вичекомб думал обо мне как о жене своей, — даже, чтобы кто-нибудь другой имел желание просить руки моей.

— Это все зависит от того, как ты примешься за дело, Милли. Очень вероятно, что господин Том Вичекомб мало думает в эту минуту взять тебя в свои жены, — но огромных китов ловят весьма малыми веревками. Молодой лейтенант, пожалуй, и завтра готов на тебе жениться, хотя согласиться на это с нашей стороны было бы ужасное безрассудство. Ведь он всего-то только еще лейтенант, а его имя хотя и хорошо звучит, однако, Бог знает, имеет ли он на него какие-нибудь права.

— А между тем, Доттон, вы были, кажется, тоже лейтенантом, когда женились на мне, и следовательно имя ваше также не могло произвести особого впечатления, — заметила жена.

— Ваши слова, миссис Доттон, нисколько не идут к делу. Я не говорю тебе, Милдред, чтоб ты совсем повернула к дрейфу молодого виргинца, потому что он может быть во многих отношениях человеком весьма полезным. Во-первых, ты можешь поставить его против Тома, а во-вторых, лейтенант может быть и капитаном; а жена капитана флота его величества не совсем бесславная позиция. Я советую тебе, душа моя, сделать этого молодца приманкой, чтобы поймать наследника баронета; ну, а если он не дастся, то и лейтенант сгодится.

Слова эти были сказаны повелительно и с суровостью и вполне соответствовали совершенному отсутствию благородных чувств в Доттоне. Миссис Доттон с отчаянием слушала своего мужа; никогда еще он не сбрасывал с себя так открыто маску благопристойности. Добрая Милдред, будучи не в состоянии преодолеть обуревавших ее чувств, отошла от отца и, ища себе безопасного убежища, со слезами на глазах, с раздирающимся сердцем, очутилась в объятиях Блюуатера.

Доттон только теперь заметил, в чем присутствии он выказывал свою врожденную низость.

— Тысячу раз прошу у вас извинения, сэр, — сказал он, вставая и низко кланяясь адмиралу. — Я совсем не знал, что имею честь быть в обществе адмирала Блюуатера — адмирала Блю, как вас, сэр, называют матросы, ха, ха, ха!.. Такая фамильярность, сэр, служит верным доказательством любви и уважения подчиненных.

— Прежде всего, господин Доттон, я должен извиниться перед вами в том, что против воли и желания сделался участником вашего семейного разговора! — отвечал Блюуатер. — Что же касается наших матросов, то хотя они и не великие философы, однако, понимают, когда с ними хорошо обращаются. Но уже поздно, а мое желание — ночевать на судне. Коляске сэра Вичерли приказано отвезти меня к пристани, и я надеюсь, что дамы позволят мне завезти их домой.

Ответ Доттона показывал, что при случае и он умеет быть учтивым.

— От такой чести, сэр, — сказал он, — и не подумают отказаться моя жена и дочь, — если только они последуют моему совету. Ступай, Милли, глупенькая девочка, осуши свои слезы и улыбнись адмиралу Блюуатеру за его снисхождение. Молодые девушки, сэр, вовсе не умеют понимать шутки, и наши морские остроты иногда для них слишком солоны.

— Итак, господин Доттон, как уже решено, что я завезу ваших супругу и дочь домой, то вы верно будете так добры, что не откажетесь узнать перед нашим отъездом о здоровье сэра Вичерли. Мне не хотелось бы оставить его дом, не зная о его состоянии.

Доттон хорошо чувствовал свое неловкое положение в присутствии адмирала и потому с радостью воспользовался этим поручением.

Все это время Милдред стояла облокотившись на плечо Блюуатера; слезы обильно текли из глаз ее, и она не могла решиться оставить места, которое ей в настоящую минуту казалось каким-то святилищем.

— Миссис Доттон, — сказал Блюуатер, поцеловав Милдред с такой отцовской нежностью, которая не могла и самой подозрительной матери внушить какое-нибудь сомнение. — Вы скорее меня можете успокоить эту малютку. Не знаю, нужно ли мне говорить, что если случайно я и узнал более, чем бы мне должно было знать, то будьте уверены, что я сумею сохранить это в тайне. Этот случай гораздо лучше познакомил меня с вами и вашей достойной удивления дочерью, чем могли бы сделать то же самое целые годы обыкновенного знакомства.

Расстроенная мать благоговейно внимала словам адмирала, между тем как Милдред, придя в себя, поспешила оставить свое странное положение, удивляясь, каким невероятным образом она в него попала.

Глава 9

Приходи скорее, Монтегю, или я умру.

Король Генрих IV

С сэром Вичерли действительно сделался апоплексический удар. Болезнь эта была первая, которой он подвергнулся в течение долгой своей жизни, протекшей в счастье и здоровье; мудрено ли, что такое опасное положение снисходительного, доброго баронета произвело на разгоряченные головы всех его людей неприятное действие. Сэр Джервез был уведомлен Галлейго о случившемся несчастии с баронетом почти в то же время, как весть эта достигла слуг; будучи человеком деятельным, он немедленно отправился в комнату больного, желая показать свою помощь, пока не было лучшей. У дверей он встретил Атвуда, тоже оторванного от своих занятий, и они вошли вместе к умирающему. Первым делом вице-адмирала было приняться за свой ланцет, который он всегда имел в кармане, приобретя в течение своей долголетней службы искусство пускать кровь. Осмотрев больного с истинным состраданием и участием, он узнал настоящее положение дела.

— Где Блюуатер? — спросил он у Атвуда. — Вероятно, он еще не уехал с берега?

— Он еще здесь, сэр, но, кажется, сейчас намерен оставить замок. Я сам слышал, как он говорил, что, несмотря на все приглашения сэра Вичерли, он непременно уедет ночевать на свой корабль.

— Ступайте к нему, Атвуд, и скажите, что я прошу его, чтоб он заехал хоть на расстояние оклика к «Плантагенету» и велел бы господину Маграту при первой возможности приехать на берег. У пристани будет ожидать его экипаж. Скажите также Блюуатеру, чтобы он, если хочет, прислал и своего доктора.

С этими поручениями секретарь оставил комнату; между тем сэр Джервез обратился к Тому Вичекомбу и сказал ему несколько слов, приличествующих настоящему случаю.

— Мне кажется, однако, что еще есть надежда, сэр, спасти вашего дядю, — прибавил он. — Правда, ваш почтенный дядюшка уже не молод, но ему пустили вовремя кровь — а это много значит в подобной болезни; если наши старания хоть на самое короткое время продлят жизнь сэра Вичерли, мы и тем должны быть довольны. Внезапная смерть, сэр, — ужасная вещь; немногие из нас приготовлены к ней и в душевных, и в мирских делах своих. У меня всегда есть в запасе завещание, располагающее всеми моими делами. Я надеюсь, что сэр Вичерли был также предусмотрителен в этом отношении?

— Да, — отвечал Том с печальным видом, — насколько мне известно, он, кажется, сделал уже завещание.

— Кажется, это имение, как я слышал от господина Доттона, майорат?

— Точно так, сэр, и я тот недостойный, который должен воспользоваться им, хотя одному Богу известно, как далек я в эти минуты от подобного желания!

— Ваш отец был ближайший брат баронета? — спросил невольно сэр Джервез, ибо какая-то тень недоверия мелькнула в голове его. — Ваш отец был, кажется, господин Томас Вичекомб?

— Да, сэр, и всегда был для меня нежнейшим и снисходительнейшим отцом. Он оставил мне в наследство плоды своих долголетних трудов — семьсот фунтов годового дохода; и потому-то смерть сэра Вичерли тем более печалит меня, что мои обстоятельства вовсе не заставляют желать этого.

— Значит, вы наследуете и имение, и баронетство? — спросил сэр Джервез машинально.

— Конечно, сэр. Отец мой был последний брат сэра Вичерли — и единственный из них, который женился. Я старший сын его. Так как смерть моего доброго дядюшки, к несчастью, кажется, последует очень скоро, то я во всяком случае сделал недурно, отыскав свидетельство о бракосочетании моих родителей, не правда ли, сэр?

При этом Том вынул из кармана кусок испачканной бумаги, которая служила свидетельством бракосочетания Томаса Вичекомба, судьи, с девицей Мартой Додд. Документ был законным образом подписан священником приходской церкви и имел год достаточно старый для того, чтобы утвердить законность происхождения его владельца. Такая необыкновенная предосторожность естественно увеличила подозрения вице-адмирала.

— Вы, однако, сэр, прекрасно вооружены, — сухо сказал он. — Скажите, если вы получите от сэра Вичерли наследство — вы тоже будете носить с собой все патенты и документы?

— Я вижу, сэр, что вам кажется странным, что я имею этот документ при себе; но это легко объяснить. Между моими родителями была большая разница в происхождении, поэтому некоторые злонамеренные люди подозревали мою мать в дурной нравственности и осмеливались утверждать, что она вовсе не была соединена с моим отцом законным браком. На смертном одре своем он признал мою почтенную матушку своей законной женой, назначил ей порядочное содержание и сказал мне, в чьих руках я могу найти вот этот самый документ. Я получил его только сегодня утром, и вот причина, почему он у меня в кармане.

Между тем разговор их был прерван Доттоном, который пришел исполнить поручение Блюуатера, и Том тотчас же подошел к своему старому приятелю, как только тот показался в двери. Сэр Джервез был слишком озабочен положением хозяина дома и своими собственными делами, и потому ему некогда было обдумывать происшедшего между ним и Томом разговора. Вероятно, невыгодное впечатление его относительно Тома скоро бы было забыто, если бы обстоятельства, о которых мы будем еще говорить в течение рассказа, не заставили его впоследствии все это вспомнить.

С той минуты, как сэра Вичерли уложили в постель, почтенный Ротергам не отходил от его изголовья, наблюдая за каждым его движением и готовый исполнить малейшее желание, которое только больной мог слабо и невнятно выразить.

— Я теперь всех вас узнаю, — сказал добрый баронет хриплым голосом и с большим затруднением. — Мне очень жаль, что я причинил вам беспокойство. Мне остается только короткое время…

— О нет, сэр Вичерли, — прервал его утешительным голосом викарий, — у вас был довольно сильный удар, но вы крепкого сложения и, при помощи Божьей, легко его перенесете.

— Мое время коротко — я чувствую здесь, — отвечал он, проводя рукой по лбу.

— Слышите ли, Доттон? — шепнул Том. — Мой бедный дядя намекает, что его ум немного затуманен.

— Все его распоряжения не могут быть теперь законными, — отвечал Доттон. — Я надеюсь, что и адмирал Окес не допустит этого.

— Почтенный Ротергам, — продолжал больной, — я хотел бы покончить свои земные дела, а потом обратить свои мысли к Богу. Что, наши гости еще не уехали?

— Конечно, сэр Вичерли; адмирал Окес даже здесь в комнате, да и адмирал Блюуатер, кажется, еще не уехал. Вы приглашали обоих их ночевать у вас в доме.

— А, теперь помню; ум мой — еще не в должном порядке.

При этих словах Том снова толкнул своего товарища.

— Могу ли я что-нибудь для вас сделать, сэр Вичерли? — сказал сэр Джервез. — Я почел бы себя счастливейшим человеком в мире, если бы в столь важную минуту мог исполнять малейшие ваши желания.

— Пусть все удалятся из комнаты… исключая вас… Я не могу более откладывать.

— В таком болезненном положении доброго дядюшки жестоко беспокоить его делами или разговором, — заметил Том выразительно и с некоторой властью.

Присутствующие чувствовали справедливость этих слов, тем более, что говорящий, по своему родству с умирающим, имел право говорить их; но сэр Вичерли был еще в состоянии изъяснять свои желания.

— Пусть все оставят комнату, — сказал он голосом, который испугал всех своей неожиданностью. — Все… исключая сэра Джервеза Океса… адмирала Блюуатера… господина Ротергама. Господа… будьте так добры — останьтесь здесь… и пусть остальные удалятся.

Все слуги вышли из комнаты в сопровождении Доттона.

— Сделайте одолжение… удалитесь… господин Вичекомб, — снова начал баронет, остановив свои глаза на Томе.

— Мой милый дядюшка, это я — Том, сын вашего родного брата, — ваш ближайший родственник. Не смешивайте, не смешивайте меня с чужими! Это терзает мое сердце!

— Прости, племянник… Но я желаю остаться один с этим обществом… Ох! Опять голова…

— Вы видите, сэр Джервез Окес и господин Ротергам, в каком состоянии находится мой бедный дядюшка. А, адмирал Блюуатер отправился уже домой! Мой дядюшка желал иметь трех свидетелей — и я могу остаться теперь за третьего.

— Вы желаете видеть нас одних, сэр Вичерли? — спросил адмирал у больного, намереваясь, в случае подтверждения этого вопроса, заставить Тома исполнить желание баронета.

Утвердительный знак больного весьма ясно показал, что он непременно этого желает.

— Вы, кажется, ясно видите, господин Вичекомб, желание вашего дяди, — сказал тогда адмирал, — и я надеюсь, что вы постараетесь скорее его исполнить.

— Я ближайший родственник сэра Вичерли, — сказал Том настойчиво, — а мне кажется, что никто не имеет большего права оставаться подле кровати умирающего, как родственник и наследник.

— Все это зависит, сэр, от воли сэра Вичерли Вичекомба. Сделав мне честь приглашением в свой дом и теперь пожелав меня видеть здесь с людьми, которых он назвал и в числе которых вас нет, я считаю своей обязанностью настоять на том, чтобы его желание было исполнено.

Слова эти были сказаны с той спокойной твердостью, которая была весьма свойственна сэру Джервезу, привыкшему повелевать, и которая показала Тому, как безрассудно было бы с его стороны сопротивляться. Он ясно видел, как важно для него в настоящем случае расположение сэра Джервеза, и потому оставил комнату. Какая-то радость промелькнула на лице умирающего, когда Том скрылся за дверью; и тогда он медленно обратил свои глаза к оставшимся в комнате.

— Где же Блюуатер? — сказал он с возрастающим затруднением. — Контр-адмирал, мне нужны… все достопочтенные свидетели.

— Мой друг уже уехал, — сказал сэр Джервез. — Он никогда нигде не ночует, как на своем судне; но Атвуд должен скоро воротиться, и, я думаю, он может занять место контр-адмирала.

Сэр Вичерли сделал утвердительный знак, после чего последовало краткое молчание, пока секретарь не возвратился. Тогда все трое окружили кровать больного, подстрекаемые той слабостью, которую люди наследовали от своей праматери Евы и которая, при странном поведении баронета, была, в самом деле, весьма естественна.

— Сэр Джервез… Господин Ротергам… Господин Атвуд! — медленно произнес баронет, и его взгляд перебегал от одного присутствующего к другому. — Ровно три свидетеля… кажется, этого достаточно… Брат Томас говорил, что надо иметь трех… три и есть.

— Чем мы можем служить вам, сэр Вичерли? — спросил адмирал с истинным участием. — Скажите только нам ваше желание — и будьте уверены, что оно тотчас же будет исполнено.

— Старый рыцарь сэр Майкл Вичекомб имел две жены… Маргариту и Иоанну; две жены и от них сыновей… разной крови: Томаса, Джемса, Чарльза и Грегори… единокровных… а сэра Реджинальда Вичекомба… полу… Вы… понимаете меня… господа?

— Ну, не совсем-то, — прошептал сэр Джервез. — Да, мы совершенно понимаем вас, дорогой сэр Вичерли, — продолжал он. — Что же вы нам еще скажете? Вы остановились на том, что назвали сэра Реджинальда только половиной.

— Полукровным, а Томаса и остальных братьев единокровными. Сэр Реджинальд не nullius… нет… молодой Том nullius.

— Кажется, мы вас теперь совершенно понимаем. Вы хотели сказать, что Том nullius, а сэр Реджинальд не nullius.

— Да, сэр, — отвечал старик, улыбаясь. — Он полукровный, но не nullius. Я совершенно переменил свое прежнее намерение; в последнее время я слишком много заметил дурного в моем племяннике Томе… Мне хотелось бы назначить своим наследником…

— Наконец, дело становится ясным! Вы желаете иметь своим наследником вашего племянника Тома. Но, кажется, так определяет и закон, — не так ли, сэр? Ваш покойный брат, Томас Вичекомб, был ближайший ваш наследник?

— Нет… нет, онnullius… nullius, — повторял с напряженным усилием баронет, — сэр Реджинальд… сэр Реджинальд…

— Скажите, пожалуйста, господин Ротергам, кто же это такой сэр Реджинальд? Вероятно, это какой-нибудь родоначальник фамилии Вичекомбов?

— Вовсе нет, сэр; это Гертфорширский баронет, сэр Реджинальд Вичекомб; он происходит, как я слышал, от младшей линии дома Вичекомбов.

— Наконец-то, мы достали дно! А я вообразил себе, что этот сэр Реджинальд какой-нибудь современник Плантагенетов. Хорошо, сэр Вичерли; итак, вы желаете, чтоб мы послали нарочного в Гертфоршир за сэром Реджинальдом Вичекомбом, который, вероятно, должен исполнить ваше завещание. Не напрягайтесь говорить — нам довольно одного знака.

Сэр Вичерли, казалось, был поражен этим предложением, которое, как читатель легко поймет, было весьма далеко от настоящего его намерения; скоро, однако, он улыбнулся и кивнул головой в знак согласия.

Сэр Джервез с расторопностью делового человека подошел к столу и продиктовал своему секретарю короткое письмо. В ту же минуту он подписал его, и Атвуд немедленно вышел из комнаты, чтобы отправить его с нарочным. Исполнив таким образом желание больного, адмирал с удовольствием потирал руки, как человек, выпутавшийся из затруднительного положения.

— После всего этого я все-таки не понимаю, господин Ротергам, — сказал он викарию, отойдя с ним в сторону и ожидая возвращения секретаря. — К чему баронет возится с этой школьной латынью — nullius, nullius, nullius. Не объясните ли вы мне этого?

— Может быть, сэр Вичерли хотел сказать этим, что сэр Реджинальд, происходя от младшего сына, — «никто», то есть не имеет жены (а он действительно, кажется, холост), или, наконец, что он беден, ничего не имеет.

— Неужели сэр Вичерли такой отчаянный словесник, что станет выражаться так иероглифически на своем, едва ли не смертном, одре? Но вот и Атвуд!

После короткого совещания три избранных свидетеля подошли снова к кровати баронета, и адмирал опять начал вести переговоры.

— Что это значит, сэр, полукровный, единокровный? — спросил адмирал с маленькой досадой на непонятность слов говорившего.

— От одной крови, сэр, от одних мужа и жены, это основной закон, сэр Джервез; я слышал так от покойного брата, Томаса.

Англия с незапамятных времен отличается той особенностью, что в ней никто, кроме настоящих законников, не знает законов. Постановление Англии относительно наследия детей, происшедших от второго брака, постановление, с которым познакомил баронета родной брат его, Томас, отменено или, лучше сказать, изменено только в последние годы; но, кажется, если бы оно и до сих пор существовало, то весьма немногие знали бы о нем, потому что его всегда хранили в тайне как закон, противный природному чувству и правде. Из сказанного нами весьма легко заключить, что сэр Джервез и окружавшие его вовсе не знали закона о праве крови, и потому нисколько не удивительно, если намеки почтенного баронета на полукровных и единокровных братьев были для них загадками, которых никто из них не мог разгадать, по недостатку сведений.

— Что хочет сказать нам добрый баронет? — спросил адмирал. — Я желал бы служить ему всеми силами, но все эти «nullius», «единокровный», «полукровный» для меня просто тарабарщина; не можете ли вы, Атвуд, пояснить нам сколько-нибудь это дело?

— По чести сказать, сэр Джервез, я ровно ничего тут не понимаю; скорее все это относится, как мне кажется, к правоведам, чем к нам, морякам.

Сэр Джервез сложил назад руки и начал прохаживаться по своей квартердечной привычке взад и вперед по комнате. При каждом повороте он останавливал свой взор на больном и всякий раз видел, что глаза больного были устремлены на него. Ему казалось, что умирающий беспрестанно просит у него помощи, которой он не в состоянии подать; поэтому он снова подошел к кровати, решившись привести скорее дело к концу.

— Как вы думаете, сэр Вичерли, — сказал он, — не можете ли вы написать нам несколько строк, если мы дадим вам перо, чернил и бумагу?

— Невозможно, я едва вижу, у меня… не станет силы, впрочем… попытаюсь… если вам угодно.

Это весьма обрадовало сэра Джервеза, и он тотчас же обратился к своим сотоварищам с просьбой помочь ему. Атвуд и викарий подняли старика и обложили его подушками, а адмирал положил перед ним письменный прибор, употребив вместо конторки большую книгу. Сэр Вичерли после нескольких неудачных попыток, наконец, взял в руку перо и с большим трудом написал по диагонали листа шесть или семь почти непонятных слов. Тут силы его оставили, и он упал назад, выронив перо и закрыв в забытьи глаза. В эту критическую минуту в комнату вошел доктор, который положил конец дальнейшему разговору, приняв на себя заботу о больном.

Наши свидетели удалились в гостиную, и Атвуд, взяв с собой по привычке бумагу, исписанную баронетом, вручил ее сэру Джервезу.

— Это так же непонятно, как и «nullius»! — воскликнул сэр Джервез после тщательного старания разобрать написанное. — Что это в начале за слово такое? Как вы думаете, господин Ротергам?

— Это ничего больше, — сказал викарий, — как «во» — растянутое на целую версту.

— Да, вы правы, господин Ротергам; потом, кажется, следует «the», хотя оно и похоже на рогатку. А это же что за слово? Оно с виду сильно похоже на корабль, Атвуд?

— Нет, сэр Джервез, первую букву я принимаю за вытянутое «и»; следующая — точно волна речная; а это «м»; а последняя — «я»; и-м-я, будет имя, господа!

— Совершенная правда! — воскликнул с жаром викарий. — А следующее слово — Господа!

— Следовательно, у нашего больного было на уме что-то религиозное! — воскликнул адмирал, немного обманувшись в своих ожиданиях. — Что это далее за Аминь? Аминь — это, кажется, молитва, что ли?

— Мне кажется, сэр Джервез, — заметил секретарь, которому не раз доставалось писать на кораблях завещания, — что все эти слова «Во имя Господа, Аминь!» есть не что иное, как обыкновенная форма, которой всегда начинаются завещания.

— Клянусь святым Георгием, ты прав, Атвуд! Следовательно, бедный старик бился все из-за того, чтоб пояснить нам, каким образом он желает распорядиться своим состоянием. Но что же он разумел под словом «nullius»? Быть не может, чтоб он хотел этим сказать, что он ничего не имеет?

— О, я ручаюсь, сэр Джервез, что вы не так поясняете это слово, как надо, — отвечал викарий. — Дела сэра Вичерли в самом лучшем состоянии; кроме того, у него лежат большие деньги в банках.

— Итак, господа, нам сегодня более нечего здесь делать. Один доктор уже приехал, а Блюуатер, вероятно, пришлет с эскадры еще одного или двух. Завтра утром, если сэр Вичерли будет в состоянии говорить, мы окончим это дело надлежащим образом.

После этого все трое расстались; адмирал и секретарь ушли спать в свои комнаты, а викарию тоже приготовили немедленно постель.

Глава 10

Заставьте врачей, чтобы они восстановили кровообращение в наших венах и возродили биение пульса одними лишь словесными доводами, и тогда, милорд, вы можете постараться возбудить любовь рассуждениями.

Юнг

В то самое время, как сцена, описанная нами в предыдущей главе, происходила в комнате больного, Блюуатер вместе с миссис Доттон и Милдред отправился домой в дедовской карете баронета. Он ни под каким видом не хотел уступить своей давнишней привычке нигде не ночевать, как только на судне, — и таким образом, отправляясь к берегу, предложил своим прекрасным собеседницам места в карете, чтоб завезти их домой. Причина такого предложения заключалась в желании адмирала избавить их от дальнейших нападок корыстолюбивого отца и мужа, по крайней мере до тех пор, пока он будет находиться в лучшем расположении духа, и, пока карета медленно приближалась к дому, Блюуатеру пришлось выслушать много рассказов с прекрасных качествах баронета. Наконец, экипаж остановился у дверей дома Доттона, и все трое вышли.

Хотя утро того дня и было несколько туманное, но солнце закатилось за тем безоблачным и светлым небосклоном, который так часто лежит очаровательным сводом над островом Великобритании. Ночь была ясная, лунная. Расстилавшаяся перед глазами наших спутников равнина представляла волнистые возвышения, покрытые свежей, мягкой зеленью.

— Какая чудная ночь! — воскликнул Блюуатер, помогая Милдред выйти из экипажа. — Кажется, как бы приятно ни качалась в эту минуту койка, но ее не скоро захочется занять.

— И немудрено, в эти минуты нам вовсе не до сна, — отвечала печально Милдред. — Эта дивная прелесть ночи и усталого заставит забыть о сне.

— Мне приятно слышать, что вы согласны со мной, Милдред, — сказал Блюуатер, называя свою собеседницу, сам того не замечая, дружески, просто по имени, без всяких титулов.

С отъехавшей каретой снова наступила тишина и спокойствие. Госпожа Доттон отправилась домой, к своим домашним занятиям, между тем как контр-адмирал предложил Милдред руку, и они подошли вместе к краю обрыва.

Редко моряку удается видеть при лунном свете картину природы великолепнее той, которая представлялась в эту минуту взорам Блюуатера и Милдред. Перед их глазами предстал великолепный флот, тихо покачивающийся на якорях; шестнадцать парусов различной величины и формы колыхались в воздухе и обнаруживали тот удивительный порядок, царствовавший во всей эскадре, который умеет внушить хороший начальник даже самым ленивым и неповоротливым матросам.

Разумеется, этот факт не ускользнул от Милдред; и она невольно выразила ему свое удивление.

— Хотя в моих глазах каждое судно не лишено своей приятности, — сказала она, — но ваши суда, сэр Блюуатер, имеют какую-то особую прелесть.

— Потому, моя милая наблюдательница, что они, действительно, необыкновенно хороши. Сэр Джервез так же мало терпит в своей эскадре дурное судно, как пэр дурную жену, если она не чрезмерно богата.

— Да, я не раз слышала, что мужчины в этом случае легко теряют свои сердца, но я не знала, что они так откровенно в этом сознаются, — сказала, смеясь, Милдред.

— Вероятно, эта истина передана вам вашей матушкой, — отвечал контр-адмирал призадумавшись. — Я желал бы, мой милый друг, иметь с вами те же отношения, какие предоставлены одним только близким родственникам, — тогда я осмелился бы дать вам маленький совет. Я никогда еще не чувствовал столь сильного желания предостеречь невинное создание от угрожающей ему опасности, как в эту минуту. О, если бы я имел подобную смелость!

— Мне кажется, адмирал, что не смелость, а долг каждого благородного человека предупредить ближнего об опасности, которая известна ему и неизвестна тому, кому она угрожает.

— Так слушайте же, что я буду говорить вам, и не прерывайте слов моих, если они будут слишком смелы, потому что это не апелляция к вашему сердцу, но предосторожность не отдавать его. Я решительно уверен, что молодой человек, который у меня в виду, только показывает вид, будто обожает вас.

— Показывает вид, будто обожает меня! К чему же, сэр, кому бы то ни было обнаруживать ко мне такие чувства. Я не знатна, не богата и, следовательно, не могу никому внушить низкого притворства, которое в этом случае было бы так бесполезно.

— О, если бы в самом деле было бесполезно увлекать в свои сети одно из лучших созданий Англии! Но оставим это. Я ненавижу двусмысленностей и потому скажу вам прямо, что мой намек относился к господину Вичекомбу.

— К господину Вичекомбу, сэр Блюуатер! — воскликнула Милдред, и старый моряк чувствовал, как она затрепетала всем телом. — Нет, ваша предосторожность не должна была относиться к человеку, подобному господину Вичекомбу.

— Таков уж свет, милая Милдред, и мы, старые моряки, волей или неволей часто это испытываем! Но я решился говорить правду, даже под опасением потерять навсегда вашу благосклонность, и потому скажу вам еще раз, что я никогда не встречал человека, который с первого раза произвел бы на меня такое неприятное впечатление, как господин Вичекомб.

При этих словах Милдред невольно и как бы бессознательно освободила свою руку из рук Блюуатера и, казалось, была поражена при мысли о той откровенности с чужим человеком, которая позволяла ему так резко опорочивать ее испытанного друга.

— Мне очень жаль, сэр, — сказала она с заметной холодностью, — что у вас такое невыгодное мнение о человеке, который заслужил здесь всеобщую любовь и уважение.

— Вижу, что мне приходится делить участь, общую всем незваным советникам, но я виню себя только за свою излишнюю смелость, милая Милдред. Я не люблю господина Вичекомба, этого вашего поклонника. Что же касается до всеобщего уважения, о котором вы говорите, то оно так естественно в людях, видящих в нем богатого наследника, что я его ровно ни во что ни ставлю.

— Богатого наследника! — повторила Милдред с обыкновенной приятностью своего голоса и снова взяла руку адмирала, которую за минуту так неожиданно бросила. — Уж не говорите ли вы о господине Томе Вичекомбе, племяннике сэра Вичерли?

— О ком же другом я мог говорить? Разве не он был сегодня целый день вашей тенью? Его внимание к вам так явно, что он, кажется, вовсе не считает нужным скрывать того, что ищет вашей руки.

— Неужели это так сильно вас поразило, сэр? Признаюсь вам, я на это смотрю совсем другими глазами. Мы так хорошо знакомы в Вичекомб-Холле, что нам кажется, будто вся эта фамилия должна быть одинаково к нам расположена с сэром Вичерли. Но справедливо ли ваше предположение или нет, а господин Том Вичекомб никогда не был и не будет моей симпатией.

— Мне чрезвычайно приятно это слышать! Вот его однофамилец, наш молодой лейтенант, — доблестный и благороднейший молодой человек, какого мне когда-либо случалось видеть! Если бы вы были моей дочерью, Милдред, я так же охотно отдал бы вас замуж за этого молодого человека, как оставил бы ему свое состояние, если бы он был моим сыном.

Милдред улыбнулась; хотя лукавое выражение ее лица и было отуманено печалью, но она достаточно владела собой, чтобы скрыть свои чувства.

— С вашим знанием света, сэр, — отвечала она, — вы как нельзя вернее оценили обоих молодых людей. Впрочем, господин Том Вичекомб, несмотря на то, что вы слышали сегодня от моего батюшки, вовсе не способен серьезно обо мне думать. Я вовсе не гожусь в леди Вичекомб, и, думаю, у меня достало бы благоразумия отклонить подобную честь, если бы мне ее и предложили.

— Но оставим этот разговор, потому что все мои предосторожности были совершенно излишни. Кажется, с этим господином Томом случилось здесь, на утесах, какое-то необыкновенное происшествие. Мне говорил о нем сэр Джервез, хотя и довольно неясно.

Милдред объяснила Блюуатеру его ошибку и потом довольно подробно рассказала ему об опасности, в которой находился лейтенант, упав с утеса, и о средствах, которые были приняты для его спасения.

— Все это как нельзя лучше показывает неустрашимость и мужество господина Вичекомба, — отвечал контр-адмирал довольно серьезно, — но, признаюсь вам, гораздо было бы лучше, если бы этого вовсе не случалось. Люди, которые по-пустому рискуют своей жизнью, вряд ли могут иметь много внутренних достоинств. Другое дело, если бы он имел на это какие-нибудь уважительные причины.

— О, он имел причину, сэр; он слишком далек от того, чтобы делать подобные безрассудства без особенной цели.

— Позвольте же мне узнать, в чем заключалась эта цель? Вероятно, она должна быть слишком уважительна, если потребовала такого отважного поступка.

Милдред была в большом затруднении, что отвечать адмиралу. Сердце ясно говорило ей причину, побудившую Вичерли взобраться на утесы, но она ни за что не решилась бы объяснить ее своему собеседнику, хотя в душе и чувствовала неизъяснимое удовольствие, происходившее вследствие сознания, что никто иной, как она сама, была виновницей этого отважного поступка.

— Цветы, которые растут в южной части этих утесов, адмирал Блюуатер, чрезвычайно душисты и красивы, — сказала она. — Услышав о них от матушки и меня и узнав, как мы их любим, он отважился взобраться за ними на утесы, не в этом месте, где они так отвесны, но в другом, где с небольшой осторожностью можно легко ходить; забывшись, он увлекся дальше того, сколько позволяло благоразумие — и несчастье случилось. Несмотря на это, я вовсе не считаю господина Вичекомба безрассудным.

— Он имеет прелестнейшего и красноречивейшего адвоката, милая Милдред, — отвечал Блюуатер, улыбаясь, хотя выражение лица его и было печально, — и потому совершенно оправдан.

Милдред старалась смеяться, думая этим скрыть свои собственные чувства, но ее слушатель был слишком опытен и проницателен, и, следовательно, его не легко было обмануть. На обратном пути к дому Милдред он был весьма неразговорчив, и когда они вошли в комнаты, Милдред заметила при свете свечи, что его лицо все еще было печально. Было уже далеко за полночь, когда он распростился с миссис Доттон и ее дочерью, обещая, до отплытия эскадры, еще увидеться с ними. Хотя и было уже очень поздно, но ни сама госпожа Доттон, ни Милдред не чувствовали расположения ко сну; они вышли снова на утес, желая насладиться приятной прохладой ночи.

Спустя несколько минут из-за утесов показалась восьмивесельная шлюпка, которая быстро летела к судну, на гафеле и топе бизань-мачты которого виднелись фонари, а на крюйс-бом-брам-стеньге развевался миленький контр-адмиральский флаг. Ближайшее судно к берегу был куттер, и когда шлюпка подошла к нему довольно близко, с палубы его раздался довольно громкий оклик: «Boat ahoy?». На это послышался также довольно громкий ответ самого Блюуатера: «Контр-адмиральский флаг!». Затем последовала снова глубокая тишина среди тихих и мерных ударов весел. Она прерывалась только с новым приближением шлюпки к судну, и тогда снова раздавались оклик и ответ, и снова воцарялось во всей окрестности безмолвие ночи. Наконец, шлюпка подошла к корме «Цезаря» — контр-адмиральского корабля, и в последний раз раздался оклик. Затем последовало на судне маленькое движение, и когда удары весел прекратились, фонари, зажженные на этом судне, были погашены.

Когда все смолкло, миссис Доттон и Милдред возвратились домой и скоро забылись крепким сном после этого тревожного и, по своим последствиям, более, чем им казалось, важного для них дня.

Глава 11

Когда я размышляю о жизни, я вижу, что она только обман; но предаваясь сумасбродным надеждам, люди любят быть обманутыми. Полные уверенности, они льстят себе, что будущее их вознаградит; но будущее еще хуже, чем настоящее.

Драйден

Хотя адмирал Блюуатер и уделял обыкновенно сну весьма небольшое время, однако, он не мог назваться, как говорят французы, ранней птичкой. На военных судах есть особый утренний час, мытье палуб. Он бывает большей частью при восходе солнца. Этот час самый несносный на судне и для ленивцев^[604], и для свободных от службы офицеров, которые всегда проводят его, сидя на решетинах люков.

Адмирал Блюуатер только что открыл глаза, когда первое ведро воды было вылито на палубу; он долго еще лежал в том приятном забытье, которому так охотно предаются моряки, достигнувшие звания командиров.

В эту сладкую минуту в каюте показалось свежее лицо мичмана, который, убедившись, что его начальник не спит, сказал:

— Записка от сэра Джервеза, адмирал Блюуатер!

— Очень хорошо, сэр, — отвечал тот, принимая записку. — Какой теперь ветер, лорд Джоффрей?

— Ирландский ураган, сэр; впрочем, все в порядке.

— А что прилив?

— Еще не начинался, сэр, теперь мертвая вода, или, лучше сказать, только что начался отлив.

— Ступайте наверх, милорд, и посмотрите, повернул ли «Дувр» на левый борт, чтобы подойти к нашей корме.

— Слушаю, сэр! — И мичман Джоффрей, младший сын одного из славнейших домов Англии, побежал по трапу исполнить поручение начальника.

Между тем Блюуатер протянул руку и отдернул занавеску на своем маленьком окне; потом достал очки и принялся читать записку сэра Джервеза. Это раннее послание заключало в себе следующее:

«Дорогой Блюуатер!

Я пишу тебе эти строки в кровати такой величины, что в ней, я думаю, легко мог бы маневрировать 90 пуш. корабль.

Половину ночи я пролежал поперек своего судна, сам того не зная. Маграт и другие доктора провели всю ночь у сэра Вичерли, но его голове все еще не лучше. Кажется, доброму старику не придется более встать с постели. Приезжай на берег к нам завтракать, и мы посоветуемся с тобой — остаться ли нам при умирающем, или уехать.

Прощай. Окес

NB. Сегодня ночью случилось происшествие, которое в большой связи с завещанием сэра Вичерли и которое особенно заставляет меня желать видеть тебя сегодня утром, — чем скорее, тем лучше.

Ок.»

— Черт возьми! — думал Блюуатер. — Какое дело Окесу до завещания сэра Вичерли? Впрочем, это напоминает мне и о моем завещании, которое я недавно сделал. Гм!.. Что значат мои тридцать тысяч фунтов для человека с состоянием лорда Блюуатера? Не имея ни жены, ни детей, ни брата, ни сестры, я, кажется, могу распорядиться своими деньгами, как хочу. Окесу они не нужны: у него довольно своего состояния, очень довольно! Я со своими деньгами поступлю, как мне захочется. Я сам приобрел каждый шиллинг — и отдам их кому сам пожелаю.

Так рассуждал Блюуатер, лежа в своей кровати. При всем своем laissez aller он обладал той скоростью в исполнении задуманного предприятия, которой так часто отличаются моряки, когда они на что-нибудь решаются. Встать, одеться и оставить свою каюту — требовало для него весьма немного времени, и спустя не более двадцати минут после приведенного нами размышления адмирала, он уже сидел за письменным столиком. Первым его делом было: вынуть из потаенного ящика сложенную бумагу и прочитать ее. Это было завещание в пользу лорда Блюуатера. Контр-адмирал немедленно скопировал его verdatum et literatum, оставя чистые места для имени наследника, и назначил, как и в первый раз, исполнителем своей воли сэра Джервеза. Когда труд этот был окончен, он принялся заполнять чистые места. С минуту он чувствовал себя в искушении поместить везде имя претендента; но, засмеясь над этой глупостью, он написал во всех местах, где было нужно: Милдред Доттон, дочь Фрэнка Доттона, штурмана флота его величества. Потом, приложив свою печать и положив завещание чистой стороной кверху, позвонил маленьким серебряным колокольчиком, который всегда стоял у него под рукой. Дверь передней каюты отворилась, и в ней показалась голова часового.

— Позови кого-нибудь из мичманов, — сказал он.

Дверь снова затворилась, и через минуту в комнате показалось улыбающееся лицо лорда Джоффрея.

— Нет ли, милорд, кого-нибудь на палубе, кроме вахтенных?

— Никого нет, сэр.

— В констанельской верно кто-нибудь да шевелится. Попросите сюда священника и капитана морских солдат, или первого лейтенанта, штурмана, или кого-нибудь из ленивцев.

Мичман вышел, и через две минуты в каюту вошли священник и казначей.

— Первый лейтенант, сэр, в переднем трюме; у морских офицеров ставни еще заперты, а штурман, как мне сказал смотритель констанельской, сидит за своим журналом. Впрочем, и этих двух, я думаю, будет достаточно, потому что они тоже не из последних ленивцев судна.

Лорд Джоффрей был второй сын третьего герцога Англии, и ему так же хорошо было это известно, как и всему экипажу «Цезаря». Он незаметно присвоил себе право говорить довольно свободно, что очень часто ободряло его, в присутствии начальников такие вещи, которые считались бы остротами только на кубрике или в констанельской. Привыкнувшие к его выходкам священник и казначей мало обратили внимание на его слова, а контр-адмирал даже и не слышал их. Как только он увидел вошедших, он подал им знак подойти к столу и показал сложенную бумагу.

— Всякий благоразумный человек, — сказал он, — а тем более всякий моряк и воин должен в военное время иметь завещание. Вот и мое, которое я только что сделал, а вот прежнее, которое я уничтожаю в вашем присутствии. Вероятно, вы не откажетесь быть моими свидетелями?

Когда священник и казначей подписались, оставалось подписаться третьему. По знаку начальника, лорд Джоффрей приложил в конце и свою руку.

— Господа, — сказал контр-адмирал словно извиняясь, — я очень сожалею, что не могу сегодня иметь удовольствия видеть вас у себя гостями; я отозван сэром Джервезом на берег и сам не знаю, когда возвращусь назад; но я надеюсь, что завтра вы доставите мне это удовольствие.

Присутствующие выразили свою благодарность, приняли приглашение и, раскланявшись, вышли из комнаты, исключая мичмана.

— Что, сэр? — воскликнул Блюуатер, заметив, к крайнему своему удивлению, после глубокой задумчивости, что он не один в комнате. — Какому счастью я обязан видеть вас здесь?

— Отсюда до моего отцовского дома, в Корнвалисе, только сорок миль, сэр; мне кажется, сэр, что пара хороших коней доставили бы меня туда часов за пять, и если завтра в это же время я отправлюсь оттуда снова в дорогу, то, право, сэр, наш «Цезарь» и не заметит отсутствия одного из своих головорезов.

— Очень ловко придумано, молодой человек, и весьма правдоподобно. В ваши лета я четыре года не видал своих родителей.

— После шести месяцев, проведенных на море, сэр Блюуатер, краткое отсутствие на берег доставило бы мне большое удовольствие.

— На это вы должны испросить позволения у капитана Стоуэла. Вы знаете, что я никогда не вмешиваюсь во внутренние дела «Цезаря».

— Это правда, сэр. Позвольте, по крайней мере, сказать капитану Стоуэлу, что я имею от вас позволение просить его об этом.

— Пожалуй, если вы находите это нужным, но ведь Стоуэл знает, что он может делать на судне все, что ему угодно.

— Благодарю вас, адмирал Блюуатер. Я напишу своей матушке письмо, в котором изложу ей удовлетворительные причины, почему я не могу ее видеть. Доброго утра, сэр!

— Доброго утра! — отвечал адмирал, и когда мичман взялся уже за ручку двери, чтобы выйти, он прибавил: — Послушайте, милорд!

— Что прикажете, сэр?

— Когда вы будете писать своей матушке, засвидетельствуйте ей мое нижайшее почтение. В молодости своей мы были с ней большими друзьями и искренне любили друг друга.

Мичман обещал исполнить это желание и вышел из каюты. Оставшись один, контр-адмирал около получаса ходил по каюте, потом позвал к себе рулевого боцмана и велел приготовить для своего отъезда шлюпку. Вскоре после того обычные дневные рапорты дежурных, обойдя по «Цезарю» свой круг, достигли и контр-адмиральской каюты; лорд Джоффрей и тут участвовал.

— Шлюпка готова, сэр, — сказал он, остановясь у дверей, одетый в береговой мундир мичмана.

— Что, видели вы капитана Стоуэла, милорд? — спросил Блюуатер.

— Видел, сэр, он позволил мне дрейфовать вдоль берега до захода солнца; с заревой же пушкой я должен воротиться назад.

— Так поедемте вместе в моей шлюпке, если вы совсем готовы.

— Очень хорошо, сэр! — отвечал мичман, и контр-адмирал вышел на палубу. После всех обычных почестей, отданных ему на деке, он сошел в шлюпку.

При выходе Блюуатера на берег все находящиеся тут встретили его с изъявлениями глубочайшей преданности и общего уважения, и он, отвечая на их приветствия, легким и небрежным, но учтивым поклоном, направился к утесам. Достигнув ровной, покрытой зеленью, отлогости, он заметил, что он не один. Оглянувшись, он увидел позади себя мичмана, которого одно только уважение и вежливость удерживали от пламенного желания скорее пробежать мимо адмирала на возвышение. И Блюуатер, вспомнив, как мало удовольствий может найти молодой человек в таком местечке, как Вичекомб, решился, по доброте своей, взять его с собой.

— Вы мало найдете здесь, лорд Джоффрей, удовольствий, — сказал он.

— Если вы желаете принять общество старика, то вы увидите здесь, по крайней мере, все, что я увижу.

— Я вышел на берег, сэр, для того только, чтоб хоть немножко покрейсеровать, — отвечал, смеясь, мичман, — и потому я с радостью готов следовать за вашими движениями, буду ли получать на это сигналы, или нет.

— Поверните, милорд, если хотите, направо, а я зайду по дороге в замок вон к той сигнальной станции.

Мичман, — что не всегда бывает с людьми его лет, — пошел по дороге, ему указанной, и через несколько минут он стоял уже на мысе вместе с Блюуатером. Доттон, имея у себя перед глазами целую эскадру английского флота, не мог оставить сигнальной мачты в продолжение целого дня. Он встал со своего места и с подобострастием принял адмирала, чувствуя в душе своей угрызение совести при воспоминании о том разговоре, которого Блюуатер был невольным свидетелем. Но скоро он совершенно ожил, получив от контр-адмирала самую благосклонную встречу.

— Каково сэру Вичерли? — спросил адмирал. — Записка, которую я получил сегодня с рассветом от сэра Джервеза, показывает мне, что ему в ту пору не было еще легче.

— Мне бы очень приятно было, сэр, обрадовать вас добрым известием, если бы это от меня зависело. Кажется, однако, сэр Вичерли пришел уже в себя, потому что Дик, его конюх, только что приехал к нам с запиской от господина Ротергама, в которой тот извещает нас, что добрый баронет особенно желает видеть мою жену и дочь и что за ними тотчас приедет карета. Если вы намерены, сэр, быть сегодня в замке, то я уверен, что дамы с удовольствием предложат вам место в экипаже.

— Я постараюсь воспользоваться их добротой, — сказал Блюуатер, садясь на скамью у сигнальной мачты, — особенно, если они позволят и лорду Джоффрею Кливленду участвовать в этой поездке.

При этих словах Доттон снова приподнял свою шляпу и низко поклонился, услышав имя и титул молодого человека, который весьма равнодушно принял это приветствие, привыкнув с детства к лести, и с любопытством продолжал осматривать мыс и сигнальную мачту.

— Отсюда чуть ли не дальше видно, сэр, — заметил он, — чем с наших краспис-салингов. Зоркий глаз может видеть отсюда все окрестности на расстояние двадцати миль; и чтоб доказать это на деле, я первый закричу: парус!

— Где, милорд? — спросил Доттон засуетившись. — Я уверен, лорд, что вы видите одну только эскадру сэра Джервеза, стоящую на якоре, и несколько лодок, которые снуют поминутно между кораблями и пристанью.

— Конечно, так, господин Доттон; ну, где вы видите, молодой человек, парус? — прибавил адмирал. — Я вижу только несколько чаек, скользящих по поверхности моря, за одну или за две мили позади судов, но нигде не вижу паруса.

Мичман поспешно схватил подзорную трубу Доттона, которая лежала на скамейке, и в минуту направил ее по поверхности воды.

— Ну, что, господин зоркоглаз? — сказал Блюуатер. — Кого вы видите, француза или испанца?

— Позвольте минутку, сэр, пока я эту ужасную трубу наведу на предмет. А, вот так; да, это судно очень маленькое — его бом-брамсели и верх брамселей принадлежат кажется… а, да это наш куттер «Деятельный»! Он поднял свои четырехугольные паруса, верхи которых только теперь начинают показываться; я узнаю его по гафелю.

— «Деятельный»? Ну, какие-то он везет нам новости? — сказал Блюуатер, невольно задумываясь, ибо ход дел приводил его к принятию решений, которые могли оказать влияние на всю остальную жизнь. — Сэр Джервез посылал его заглянуть в Шербург.

— Да, сэр, мы все это знаем. Не угодно ли вам посмотреть на парус, сэр?

Блюуатер взял трубу и, направляя ее по горизонту, скоро увидел куттер. Его опытному глазу было довольно одного взгляда, чтобы убедиться в этом.

— У вас довольно зоркие глаза, милорд, — сказал он мичману, отдавая ему трубу, — это действительно куттер, идущий к нашему рейду, и, кажется, вы совершенно правы, принимая его за «Деятельного».

— Признаюсь, на таком пространстве довольно трудно узнать столь маленькое судно, — сказал Доттон, посмотрев на лорда Джоффрея.

— Совершенная правда, сэр, — отвечал мичман, — но говорят, что друга только увидишь — и тотчас узнаешь. Наш «Деятельный» имеет гафель, который длиннее и ниже, чем обыкновенно.

— Я рад видеть в вас, милорд, такого проницательного наблюдателя, — отвечал Доттон. — Это верный признак, что из вас выйдет со временем славный моряк. А, вот уже и на эскадре, сэр, заметили приближающееся судно, потому что все флаги пришли в движение!

Блюуатер так хорошо знал все обыкновенные сигналы, что ему редко надо было прибегать к помощи сигнальной книги; первые сигналы «Деятельного» были ему очень понятны, но скоро, однако, последовали другие, смысл которых был ему неизвестен. Но по догадкам он заключил, что куттер везет какие-то важные донесения.

Между тем из замка приехала за миссис Доттон и Милдред коляска сэра Вичерли. Тогда Блюуатер приблизился к ним и был встречен ими теперь так же дружески, как накануне они расстались; им было очень приятно слышать, что контр-адмирал будет их спутником к замку сэра Вичерли.

— Я опасаюсь, — сказала миссис Доттон, — чтоб это приглашение не означало чего-нибудь недоброго.

— Мы узнаем все это, когда доедем до замка, — отвечал Блюуатер. — Но прежде, чем мы сядем в коляску, позвольте мне представить вам моего молодого друга, лорда Джоффрея Кливленда, которого я также осмелился пригласить сопутствовать нам.

Прекрасный молодой человек был принят как нельзя лучше. Дамы, по обыкновению, заняли задние места, оставляя передние своим спутникам. Случай поместил Милдред против мичмана, и это обстоятельство обратило на себя внимание адмирала странным и даже замечательным образом. Когда она сидела лицом к лицу с лордом Джоффреем, контр-адмирал, к крайнему своему удивлению, нашел в его лице много схожего с лицом любимой им девушки. Блюуатеру было хорошо известно, что лорд Джоффрей был чрезвычайно похож на свою мать. Милдред удивительно походила на покойную сестру герцогини Кливленд, его любимую кузину. Эта молодая леди, мисс Гедуортс, давно уже умерла; но все знавшие ее не забыли еще того впечатления, которое производила она своим умом и красотой. Между нею и Блюуатером существовала самая нежная дружба, чуждая, однако, всякой страсти, — чему, кажется, причиной была частью разница их лет (Блюуатер был почти вдвое старше ее), а частью и непреодолимая привязанность его к морю и морской службе. Таким образом, контр-адмирал, найдя причины, которые как нельзя лучше объяснили ему сходство Милдред с любимым существом, с душевным удовольствием нашел, что он небезотчетно увлекся той, каждый взгляд, каждая улыбка которой напоминала ему женщину, которую он считал близкой совершенству. Но его удовольствие по весьма различным причинам было смешано с глубокой горестью, и потому немудрено, что короткое путешествие их было так печально, что все они весьма были рады, когда коляска остановилась у ворот замка сэра Вичерли.

Глава 12

Н а т. — В самом деле, Олоферн, вы приятно изменяете ваши названия, как мудрец, чтобы не сказать более.

Но я вас уверяю, сударь, что это был олень.

Шекспир

Когда коляска с нашими спутниками въехала во двор Вичекомб-Холла, в нем не было заметно и следа прежней веселости. В замок ожидали миссис Доттон и ее дочь, то ни один слуга не явился отворить им дверцы коляски. Обыкновенно чернь чрезвычайно склонна вымещать свое низкопоклонство и унижение перед сильными мира сего на тех, кто не сильнее их. Подоспевший Галлейго выпустил прибывших из экипажа, и ему первому были заданы вопросы о положении дел в замке.

— Ну, что, каково сэру Вичерли, какие слышны новости? — спросил Блюуатер, смотря серьезно на содержателя.

— Сэр Вичерли все еще находится в докторском списке, ваша милость, хотя и в числе самых трудных.

Между тем Том Вичекомб и лейтенант поспешили встретить прибывших гостей, опасения которых насчет болезни сэра Вичерли ясно подтверждались принужденным унынием первого; последний же был довольно в веселом расположении духа и, по-видимому, вовсе не сомневался в выздоровлении баронета.

— Что касается меня, — сказал он, — то, признаюсь, мне кажется, что сэру Вичерли гораздо лучше, хотя мнение мое и не подтверждается еще докторами. Одно уже желание баронета видеть вас, миссис Доттон, — довольно хороший признак; притом же, посланный к сэру Реджинальду Вичекомбу гонец только что воротился назад с самыми приятными известиями. Узнав их, больной заметно почувствовал себя лучше.

— Ах, мой добрый Вичерли, — возразил Том, печально качая головой, — вы не можете так хорошо знать здоровье и чувства моего дядюшки, как я их знаю. Положитесь в этом случае на мнение докторов и поверьте мне, что ваши надежды вас обманывают. Если мой дядя и посылал за миссис Доттон и мисс Милдред, так, вероятно, это было сделано скорее с намерением проститься с ними, чем для какой-нибудь другой цели. Что же касается сэра Реджинальда, то хоть он и действительно нам родственник, но, вероятно, за ним посылали по какой-нибудь ошибке; он происходит от побочной линии нашей фамилии, от полукровных наших родственников, и следовательно…

— Полукровных, господин Том? — внезапно спросил сэр Джервез позади говорившего, так что все вздрогнули, вовсе не ожидая его присутствия.

— Извините, сэр, за мои нечаянные вопросы, но так как я сам послал за сэром Реджинальдом Вичекомбом, то мне желательно бы было знать, какого характера его родство с нашим хозяином?

Бедный Том при столь неожиданном вопросе невольно побледнел как полотно, но скоро он снова успокоился и поспешил ответить.

— Полукровное, сэр Джервез, — сказал он, — то есть такое, которое исключает его из линии наследников моего дядюшки и которое, следовательно, отвергает всякую необходимость или желание видеть его здесь.

Между тем как разговор этот происходил в зале, Блюуатер с семейством Доттона ушел в маленькую гостиную. Так как кроме двух Вичекомбов никому не были известны причины, по которым посылали за сэром Реджинальдом, а также и ответ, от него полученный, то миссис Доттон обратилась с просьбой к Вичерли, прося его объяснить ей все это, и тот с готовностью исполнил ее просьбу.

— Сэр Вичерли, — сказал он, — изъявил желание повидаться с дальним родственником своим, сэром Реджинальдом; посланный за ним гонец, к счастью, узнал, что гертфорширский баронет в сопровождении нескольких других дворян находился в это время проездом в нескольких только милях от Вичекомб-Холла. Гонец тотчас же догнал его, и теперь мы можем ожидать сэра Реджинальда сюда часа через два или три.

Вот все, что рассказал Вичерли. Мы прибавим со своей стороны, что сэр Реджинальд Вичекомб был католик и закоренелый, хотя и в тайне, якобит; вместе со многими своими друзьями тех же убеждений он приехал на запад королевства с тем, чтобы произвести там возмущение и, таким образом, отвлечь от севера силы, стесняющие молодого претендента. Зная своего родственника как старика без большого влияния, сэр Реджинальд, деятельный и хитрый интриган, приблизился к древнему обиталищу своей фамилии, чтобы узнать, не помогут ли ему собственное его имя и происхождение приобрести приверженцев между окрестными жителями. В тот самый день, в который приехал за ним гонец, он намеревался явиться в Вичекомб переодетым и под чужим именем.

Сэр Реджинальд Вичекомб был гораздо богаче главы своей фамилии, но при всем том ни в каком случае не отказался бы присоединить к своим землям земли сэра Вичерли. Он очень хорошо знал, в каком он находится родстве с главой фамилии, — даже закон крови не был для него тайной. При помощи хитрого стряпчего, если и неодинаковых с ним религиозных, то, по крайней мере, одинаковых политических мнений, сэр Реджинальд успел узнать от самой Марты, что Томас Вичекомб никогда не был женат и что, следовательно, Том и его братья были такие же законные наследники Вичекомб-Холла, как и он сам. Он хорошо понимал, что у сэра Вичерли не было законного наследника и что владение должно отойти назад в казну, если нынешний владелец не сделает завещания; по слухам же ему было достоверно известно, какое отвращение питал старый баронет Вичекомб к подобной мысли. При таких обстоятельствах вовсе не удивительно, что гертфорширский баронет, будучи так неожиданно призван к смертному одру своего дальнего родственника, заключил, что, вероятно, его права на наследство будут, наконец, признаны и что он сделается владельцем поместья своих законных предков.

Читатель поймет, конечно, что все эти подробности, за исключением только того, что сэр Реджинальд должен немедленно прибыть в замок и что он полукровный родственник сэра Вичерли, были вовсе неизвестны находившимся в замке; один только Том знал довольно подробно все эти обстоятельства. Мысли всех были заняты положением доброго баронета, и потому весь разговор единственно относился только к нему. После завтрака сэр Джервез попросил Блюуатера последовать за ним в его комнату, куда они тотчас же и удалились.

— Неужели Вервильен действительно идет к нам навстречу? — начал вице-адмирал. — Кажется, ты сказал, Блюуатер, что сам видел сигналы «Деятельного»?

— Да, он подавал весьма частые сигналы, когда я оставлял мыс, но без книги я не мог их хорошо понять!

— Ах, да! Ты, Дик, кажется что-то вроде ученого: не можешь ли ты пояснить мне, что такое человек, называемый nullius?

Адмирал Блюуатер, по всегдашнему своему обыкновению, развалился в самом удобном кресле, какое только мог найти, между тем как его друг, более живой, быстро прохаживался по комнате; услыша слово nullius, Блюуатер приподнялся в удивлении, следуя глазами за быстрыми движениями Океса, будто не веря ушам своим.

— Признаюсь, подобного выражения мне никогда еще не случалось слышать. Вероятно, это какая-нибудь глупая игра слов или насмешка над каким-нибудь положением человека. Но кой черт осмелился в присутствии главнокомандующего эскадрой называть кого бы то ни было nullius?

— Никто другой, как сэр Вичерли Вичекомб, наш добрый хозяин, который лежит теперь на смертном одре. Он утверждал, что его племянник Том Вичекомб — nullius.

— Я опасаюсь, что этот самый племянник вовсе не окажется nullius-ом, когда наследует титул и владения, — отвечал Блюуатер. — Мне никогда еще не случалось видеть более мрачного, более зловещего человека.

— Да, я с этим согласен, притом же в нем нет ни малейшего фамильного сходства с сэром Вичерли. Как, право, досадно, что наш благородный лейтенант не имеет никаких прав на наследство баронета, между тем как этот проклятый nullius законный наследникмайората. Я никогда еще не принимал такого участия в делах постороннего человека, как в наследстве нашего почтенного хозяина.

— Ты заблуждаешься, Окес, ты принимал гораздо более участия в моем наследстве, потому что, когда я сделал завещание в твою пользу и дал тебе прочитать его, ты разорвал и бросил за борт.

— На это я имел право. Как твой начальник, я должен был отменить это завещание! Я надеюсь, что ты сделал уже другое и отказал все свое достояние двоюродному своему брату, виконту.

— Да, я сделал новое завещание, но моему брату и в этом завещании придется, я думаю, разделять одинаковую участь с первым.

— Дик, неужели ты был так безрассуден, что обошел главу своей фамилии, свое родство и свои немногие тысячи, отказал сумасбродному искателю приключений, Карлу Стюарту?

Блюуатер невольно улыбнулся и с минуту сожалел, что не исполнил своего первоначального намерения, потом он вынул из кармана сделанное им утром завещание и передал его сэру Джервезу.

— Вот тебе мое завещание, — сказал он, — прочитав его, ты увидишь мою волю.

Вице-адмирал при всем том, что не имел никаких притязаний на наследство своего друга, все-таки с большим любопытством взял завещание, чтобы узнать его содержание. Чтение его продолжалось недолго, и его глаза не отрывались от бумаги, пока он не дочитал до последнего слова. Тогда рука его невольно опустилась, и он с непритворным удивлением смотрел на Блюуатера. Он не сомневался в здравом рассудке своего друга, но не совсем был уверен в его благоразумии.

— Твоя выдумка — весьма простое, весьма остроумное средство нарушить порядок общества, — сказал он, — и из скромненькой, простой и милой девушки сделать преждевременную, надменную старуху. Что тебе эта Милдред, что ты отписываешь ей тридцать тысяч фунтов?

— Она одно из самых прекрасных, простодушных, чистых, любезнейших созданий и поставлена прихотливой судьбой в самое униженное положение своим грубым, вечно пьяным отцом. Я хочу, чтоб она и в этом мире получила вознаграждение за свои горести. Я уверен, что ты помнишь Агнес Гедуортс?

— О, без сомнения! Если бы война позволила мне думать о любви, мне кажется, что только одна она могла бы повергнуть меня к своим ногам, — повергнуть, как верного пса, Дик!

— И ты не замечаешь сходства между ней и Милдред Доттон?

— Клянусь святым Георгием, ты прав, Блюуатер! Да, она действительно похожа на бедную Агнес, которая так преждевременно улетела от нас на небо! Но, послушай, неужели одно только сходство Милдред с очаровательной Агнес побудило тебя сделать ее, дочь пьяницы штурмана, своей наследницей?

— Не совсем так, Окес, мое завещание было сделано прежде, чем я открыл это сходство. Если бы ты видел, как жестоко обошелся в прошлую ночь пьяный Доттон со своей женой и дочерью, ты почувствовал бы желание облегчить их бедствия, хотя бы тебе это стоило твоего поместья Боульдеро и половины твоих денег.

— Гм! Боульдеро принадлежит нашей фамилии уже пять веков и, вероятно, останется за ней еще пять, если только ваш прыткий претендент не овладеет престолом и не конфискует его.

— Впрочем, Окес, моему распоряжению есть еще и другая причина. Если бы я оставил свои деньги богатому человеку, то в случае перехода моего на сторону претендента король, вероятно, все отберет в казну; между тем, мне кажется, что даже у германца не найдется столько жестокости, чтобы ограбить такое бедное создание, как Милдред.

— А шотландцы вообще известны своей чувствительностью в подобных делах! Впрочем, делай что хочешь, Дик. Право, нет беды, если ты распорядишься своими призовыми деньгами, как тебе вздумается.

— Но довольно об этом. Не получил ли ты в продолжение ночи каких-нибудь известий с севера?

— Ни одного слова. Если в следующие тридцать шесть часов я не получу никаких известий или приказаний, я сам поеду в Лондон и оставлю тебе команду над эскадрой.

— Такое распоряжение было бы не совсем благоразумно. Неужели ты вверил бы такую сильную эскадру и в такое критическое время человеку моих мнений?

— Я вверил бы тебе, Блюуатер, свою жизнь и честь с полной уверенностью в их безопасности. Впрочем, надо сперва узнать, какие вести везет нам «Деятельный», потому что если Вервильон действительно идет против нас, я считаю первой обязанностью английского моряка без всяких дальнейших рассуждений разбить француза.

— Если только это удастся, — сухо прибавил Блюуатер, закидывая ногу на спинку старинного кресла.

— Я далек от того, Блюуатер, чтобы воображать, будто мы непременно должны одержать победу над неприятелем… А, к нам идет Маграт, вероятно, чтобы уведомить нас о положении больного.

При входе доктора с «Плантагенета» наши друзья совершенно прекратили прежний разговор.

— Ну что, Маграт, — сказал сэр Джервез, останавливаясь, — какие новости вы принесли нам о сэре Вичерли?

— Он приходит в себя, адмирал Окес, — отвечал флегматик доктор, — но это минутное возвращение сил больного похоже на мерцание солнца, когда оно, величаво закатываясь за отдаленными горами, изредка прорывается сквозь горные тучи.

— О, оставьте вашу поэзию, доктор, и дайте нам ясные понятия о положении больного.

— Как главнокомандующий вы имеете право, адмирал, мне приказывать, и я должен повиноваться. Сэр Вичерли Вичекомб страдает ударом, или апоплексией, как называли его греки. Я не могу похвалить флеботомии, употребленной вами при первом припадке сэра Вичерли.

— Кой черт он хочет сказать этой флеботомией? — воскликнул сэр Джервез, питая отвращение к медицине и не зная даже самых простых названий, относящихся к этой науке.

— Я подразумеваю под этим словом, — отвечал доктор, — что ему пустили кровь: средство, слишком опрометчиво употребленное и достойное порицания. Не думаю, чтоб кто-нибудь осмелился критиковать ваши распоряжения по флоту, сэр Джервез, но во врачебном искусстве — надо бы сказать науке — вы не дальше ушли, чем любой из наших молодых мичманов.

— Скажите, пожалуйста, не спрашивал ли сегодня сэр Вичерли обо мне? — спросил с участием вице-адмирал.

— Как же, сэр, спрашивал; и притом слона его о вас были так тесно связаны с завещанием, которое он намерен сделать, что вы, вероятно, не будете забыты в нем. Он также вспоминал и об адмирале Блюуатере.

— В таком случае, мы не должны терять времени. Слышите, кажется, во двор въехала коляска?

— Ваши чувства, сэр Джервез, — отвечал Маграт, — превосходны, а это, как я всегда говорил, есть одна из причин, почему вы такой великий адмирал. Посмотрите, из кареты выходит человек средних лет, и вокруг него суетятся несколько слуг, точно в такой же ливрее, как и у сэра Вичерли. Без сомнения, это какой-нибудь родственник умирающего, явившийся к завещанию.

— Нет никакого сомнения, что это сэр Реджинальд Вичекомб; нелишне, кажется, будет, Блюуатер, встретить его.

При этих словах контр-адмирал опустил свои ноги со спинки кресла и последовал за выходящим из комнаты сэром Джервезом.

Глава 13

Видите кто идет?

Вижу и приветствую.

«Натаниэль и Олоферн»

С той самой минуты, как Том Вичекомб узнал, что его почтенный дядя послал нарочного за своим полукровным родственником, он испытывал самое сильное беспокойство, которое мы считаем излишним объяснять читателю. Когда сэр Реджинальд въехал во двор старого замка Вичекомб-Холла, он поспешил к нему навстречу.

Сколько я могу судить по гербам, кажется, я имею удовольствие видеть сэра Реджинальда Вичекомба, — сказал он, стараясь придать себе вид хозяина.

— Да, я действительно сэр Реджинальд Вичекомб, сэр. Смею спросить, кого именно из своих родственников я имею счастье видеть пред собой?

— Тома Вичекомба, сэр, — старшего сына брата сэра Вичерли, покойного барона Томаса Вичекомба. Надеюсь, что вы считаете нас довольно близкими своими родственниками и, вероятно, не выпустили и не выпустите из вида ни нашего рождения, ни женитьбы, ни смерти?

— О, без сомнения, нет, сэр, — отвечал баронет довольно сухо и с таким ударением, которое невольно встревожило Тома, хотя в то же время холодная иезуитская улыбка, сопровождавшая слова говорившего, скоро успокоила его живые опасения. — Я весьма сожалею, что вторичное посещение мое этого замка сопряжено с таким печальным событием. Каково вашему почтенному… то есть, я хотел сказать, каково сэру Вичерли Вичекомбу?

Оборот речи, сделанный баронетом в последней фразе, в которой он не хотел назвать Тома родственником сэра Вичерли, казался ему скорее строгим соблюдением этикета высшего общества, чем двусмысленностью, хотя он и не был твердо убежден в том или другом. Все эти маленькие сомнения мгновенно промелькнули в уме Тома; но он не имел времени обдумать их. Между тем учтивость требовала от Тома немедленно отвечать сэру Реджинальду на его вопрос.

— Мой почтенный и возлюбленный дядюшка немного поправился, как говорят, — сказал Том, — но я страшусь, не обманчиво ли это. Но что хуже всего, так это то, что рассудок доброго дяди значительно расстроен; почти невозможно понять его немногие желания.

— Каким же образом сэр Вичерли удостоил меня своим приглашением? — спросил баронет.

— Я полагаю, сэр, что он, вероятно, успел еще произнести ваше имя прежде, чем потерял рассудок; присутствующим же при нем легко было объяснить себе его желание.

Весь этот разговор происходил в маленькой гостиной, находившейся подле залы, куда Том провел своего гостя и куда теперь явились и два адмирала. Представления были излишни: мундир и звезда, горевшая на груди сэра Джервеза, тотчас же выдали его имя и звание; между тем как Блюуатер был довольно знаком баронету, принадлежа вместе с ним к одной и той же партии якобитов.

— Сэр Джервез Окес! Сэр Реджинальд Вичекомб! — воскликнули они в одно время, и адмирал дружески пожал руку баронету, встретив с его стороны одно холодное прикосновение пальцев, которое у сэра Реджинальда было скорее следствием его темперамента, чем моды.

Потом завязался разговор о сэре Вичерли, о его состоянии и о причине его желания видеть своего родственника. Сэр Джервез, не обращая внимания на присутствие Тома Вичекомба, объявил, что умирающий хочет сделать завещание и что он, вероятно, намерен назначить сэра Реджинальда, по крайней мере исполнителем, если не гораздо важнейшим участником этого завещания.

— Нельзя ли мне, сэр Джервез, — сказал сэр Реджинальд, — переговорить с вами наедине. В подобных делах не надо торопиться, и потому, прежде чем я пойду дальше, мне не худо узнать весь ход дела.

Когда сэр Джервез и Реджинальд остались одни, последний, весьма осторожными и обдуманными вопросами, узнал от своего собеседника все, что случилось в течение последнего дня, о безнадежном состоянии сэра Вичерли, о том, каким образом он был приглашен в замок. Таким образом, получив нужные сведения, он изъявил желание видеть больного.

— Кстати, сэр Реджинальд, — сказал вице-адмирал, остановившись у двери, — я вижу по вашему разговору, что законы нашего отечества были также включены в ваше образование. Скажите мне, пожалуйста, что такое значит «полукровный»? Медицинский ли или юридический это термин? Признаюсь вам, я знаю только морские.

— Может быть, нет человека во всей Англии, сэр Джервез, — отвечал гертфорширский баронет, многозначительно улыбаясь, — который бы лучше меня пояснил вам значение этого слова. Я принадлежу к законоведам Мидль-Темпля, будучи приготовлен, как младший сын, к юридическому поприщу; преждевременная же смерть старшего моего брата доставила мне наследство нашей фамилии.

Тут сэр Реджинальд пояснил вице-адмиралу, хотя в кратких словах, но совершенно ясно, тот закон крови, о котором мы уже говорили выше нашему читателю.

— Кстати! Так как у нас идет речь о законах, то скажите мне пожалуйста, сэр Реджинальд, не знаете ли вы также, что такое значит слово: nullius?

— Я имею об этом предмете только те понятия, — отвечал баронет, улыбаясь на этот раз своей естественной улыбкой, — которые извлекаются из латинских словарей и грамматик.

— То есть nullus, nulla, nullum. О, это и мы, моряки, знаем, потому что все мы, прежде чем вступили на море, ходили в школу. Я спрашиваю вас о слове «nullius», потому что сэр Вичерли со дня своей болезни несколько раз называл этим именем своего племянника и наследника.

— В самом деле? Не называл ли он его filius nullius?

— Кажется, он просто называл его nullius; впрочем, и слово filius было произнесено им раза два.

— Так оно, вероятно, и было, и я очень рад, что сэру Вичерли известна истина. Filius nullius — «ничей сын» — есть юридическое выражение для незаконнорожденных, как вам, вероятно, известно. Я вполне уверен, что этот несчастный эпитет принадлежит господину Тому Вичекомбу, отец которого никогда не был женат; у меня есть для этого ясные доказательства.

— А между тем, сэр Реджинальд, этот дерзкий плут носит в своем кармане свидетельство, подписанное каким-то лондонским приходским священником, которое подтверждает совсем противное.

Слова эти весьма удивили гертфорширского баронета, но когда сэр Джервез рассказал ему все, что происходило между ним и Томом, он не мог более сомневаться.

Тем и кончился тайный разговор наших баронетов, потому что они вышли в залу. Тут они нашли лейтенанта, который весьма серьезно разговаривал в конце залы с миссис Доттон и Милдред, но, поняв взгляд адмирала, поспешно извинился перед дамами и присоединился к двум баронетам, которые направили шаги свои в комнату больного.

— Вот и еще однофамилец, если не родственник, сэра Вичерли, — заметил сэр Джервез, представляя лейтенанта старому баронету, — но я с удовольствием могу сказать, сэр Реджинальд, что это такой молодой человек, которым и ваша фамилия могла бы гордиться.

Поклон сэра Реджинальда был учтив и ласков, хотя острый и испытующий взгляд его был неприятен Вичерли.

— Мне неизвестно, имею ли я малейшее право на честь быть родственником сэра Реджинальда Вичекомба, — сказал Вичерли с некоторой холодностью. — Я только вчера вечером узнал, что в Гертфоршире существует одна из отраслей фамилии Вичекомбов; при том же сэр Джервез, вероятно, не забыл, что я уроженец Виргинии.

— Виргинии! — воскликнул сэр Реджинальд, будучи до того удивлен, что даже утратил на время свое обыкновенное хладнокровие. — Я не знал, что и в колонии Америки проникло наше имя.

Между тем они подошли к дверям комнаты сэра Вичерли, где и остановились, ожидая позволения войти.

В последнюю четверть часа в положении всех главных лиц, находящихся в замке, произошла большая перемена. Запрещение входить в комнату больного было снято, и в ней собрались теперь все находившиеся в Вичекомб-Холле джентльмены, миссис Доттон, Милдред и трое или четверо из старых слуг; даже Галлейго осмелился забраться сюда, но был настолько благоразумен, что остался со своими сотоварищами в глубине комнаты. Словом, спальня и гардеробная были полны людей, хотя в первой были большей частью доктора и те, которым положение позволяло быть вблизи умирающего баронета.

— Мы все теперь здесь, дорогой сэр Вичерли, — сказал вице-адмирал.

— Вот и ваш родственник — сэр Реджинальд Вичекомб, который точно так же, как и мы, готов служить вам всеми силами.

Тягостно было смотреть на бедного сэра Вичерли, который так скоро должен был расстаться с жизнью и который между тем силился соблюсти светские приличия.

— Много чести, сэр… я очень рад, — шептал сэр Вичерли, с трудом выговаривая слова. — Наши общие предки… фамилия… Плантагенеты — очень древний дом; глава его умирает, должно… мое место… занять другому; лучше никто, чем…

— Не напрягайтесь говорить без нужды, мой дорогой сэр, — прервал его сэр Реджинальд. — Сэр Джервез Окес, сказал мне, что он вполне понимает ваши желания и что он теперь готов их выполнить.

— Да, сэр Вичерли, — прервал его сэр Джервез, — я думаю, что я теперь в состоянии исполнить все, что вы хотели нам пояснить вчера. Немногие слова, написанные вами вчера вечером, были вступлением к завещанию, сделать которое вы имеете такое пламенное желание. Не говорите; подымайте только вашу правую руку, если вы будете соглашаться с моими словами.

— Вы видите, господа! — воскликнул сэр Джервез, когда умирающий кивнул головой. — Никто не может не понять теперь смысла этого движения! Подойдите ближе, господин доктор, господин Ротергам — все, кто не имеет собственной выгоды в этом деле. Я желаю, чтобы все видели, как сэр Вичерли изъявляет свое желание сделать завещание.

После этого вице-адмирал снова повторил больному свой вопрос, и на него последовал тот же знак.

— Желаете ли вы, сэр Вичерли, — спросил тогда у больного сэр Джервез, — чтоб ваши родственники и все вообще оставались здесь в комнате или чтоб они удалились, пока завещание не будет подписано?

— Пусть все… все останутся, — произнес сэр Вичерли. — Сэр Реджинальд… Том… Вичерли — все.

— Кажется, это довольно ясно, господа, — опять начал вице-адмирал.

— Вас всех просят остаться.

Между тем все было приготовлено, чтобы приступить к составлению завещания. Атвуд сел к столу подле кровати умирающего и начал чинить свои перья; доктора дали больному немного лекарства для подкрепления его сил. Сэр Джервез поставил всех свидетелей вокруг кровати так, чтобы каждый мог все видеть и слышать; при этом он позаботился поместить Вичерли таким образом, что его прекрасная фигура не могла укрыться от взоров умирающего. Скромность лейтенанта, вероятно, воспротивилась бы этому, если бы он не увидел себя подле Милдред.

Глава 14

Да, все кончено! Страх, сомнения, неуверенность — все исчезло. Последнее испытание его души окончилось, и его бледное чело получило, наконец, отпечаток неба.

Миссис Гименс

Легко можно вообразить, в каком смущении находился Том Вичекомб при всем ходе дела, рассказанного нами в предыдущей главе. Все его надежды, против ожидания, разрушились совершенно. Он не мог понять причины внезапной перемены намерений сэра Вичерли.

Когда все нужные приготовления были сделаны и в комнате воцарилась глубокая тишина, сэр Джервез снова принялся за дело, для которого все собрались в комнате умирающего.

— Атвуд прочитает вам, сэр Вичерли, написанное им вступление, — сказал он. — Если вы будете довольны его слогом, подтвердите нам это наклоном головы. Итак, если все готово, ты можешь начать, Атвуд!

Сэр Вичерли улыбнулся и дал утвердительный знак.

— Теперь, сэр Вичерли, вам нужно будет назвать исполнителя. Не употребляйте больших усилий, нам только бы понять имя.

Сэр Вичерли успел произнести совершенно внятно: сэр Реджинальд Вичекомб.

— Это довольно ясно, — продолжал вице-адмирал. — Прочти теперь, Атвуд, весь первый пункт.

— Если вы этой статьей довольны, сэр Вичерли, то подтвердите это наклоном головы.

— Теперь, сэр, — продолжал вице-адмирал, — я должен предложить вам несколько вопросов, которые необходимы Атвуду для составления завещания. Имеете ли вы намерение завещать кому-нибудь ваши земли?

Сэр Вичерли ответил утвердительно.

— Ну, теперь у нас чистый фарватер и путь короткий, не так ли, Атвуд?

Секретарь писал с возможной скоростью и минуты через три прочел:

— Во-вторых, я завещаю «все свои земли, во владении которых умираю, со всеми строениями, арендами, наследиями и принадлежностями, со всеми моими правами»… Чистые места, — сказал секретарь, — оставлены для имени и титула наследника.

— Теперь, сэр Вичерли, мы должны узнать имя того счастливца, к которому вы так расположены.

— Сэр Реджинальд Вичекомб, — произнес больной с большим трудом. — Хотя… он и полукровный… но не nullius, наследник… сэра Майкла… и мой наследник.

— Чистейший английский язык! — воскликнул сэр Джервез с довольным видом. — Впиши же, Атвуд, в завещание имя сэра Реджинальда Вичекомб-Вичекомба. Как хорошо занимает теперь оно это пустое место!

— Так, хорошо! — продолжал адмирал. — Теперь, Атвуд, прочитай все написанное как можно яснее, так, чтобы сэр Вичерли мог все слышать и утвердить написанное, если останется всем доволен.

— Итак, земли сэра Вичерли уже обеспечены! — сказал сэр Джервез, будучи занят делом с ревностью истинного нотариуса. — Теперь перейдем к собственности. Не имеете ли вы желания, сэр Вичерли, всю вашу домашнюю утварь, вина, лошадей, экипажи другие вещи завещать кому-либо особо?

— Все… сэру Реджинальду… Вичекомбу… — отвечал завещатель.

— Хорошо! Пиши это, Атвуд. Теперь перейдем к фунтам. Нет? Так к гинеям? Итак, не угодно ли вам, сэр Вичерли, завещать теперь кому-нибудь ваши гинеи? Хорошо, назовите же нам это лицо.

— Милли, — произнес больной.

— Что?.. Мельница?.. Кажется, мельницы принадлежат к землям, сэр Реджинальд!

— Сэр Вичерли подразумевает под этим именем мисс Милдред Доттон, — поспешно, хотя и с приличной скромностью, заметил лейтенант.

— Так… справедливо… справедливо! — прибавил завещатель. — Маленькая Милли… Милли Доттон… добрая маленькая Милли!

Сэр Джервез медлил с исполнением и взглянул на Блюуатера, но Атвуд подхватил уже мысль умирающего и поспешил поместить ее в завещание.

— Я отдаю и завещаю Милдред Доттон, — читал он вслух, — дочери Фрэнка Доттона, штурмана королевского флота, сумму, — какую сумму написать, сэр Вичерли?

— Три тысячи гиней… с них получается пять процентов…

— Это так ясно как пять пальцев. Помести же, Атвуд, в завещании эту статью.

— Я даю и завещаю, — прочитал Атвуд, — Милдред Доттон, дочери Фрэнка Доттона, штурмана королевского флота, три тысячи гиней, лежащих в пятипроцентных бумагах в банке королевства. — Хорошо ли так, сэр Вичерли?

Старик взглянул на Милдред и благосклонно улыбнулся, он чувствовал, что, доставляя Милдред независимость, он освобождает эту непорочную, милую девушку от обыкновенной, горькой участи ее положения.

— Чье же теперь имя прикажете внести в завещание?

За этим вопросом последовало довольно долгое молчание; заметно было, что баронет припоминал в уме все, что он сделал уже и что еще оставалось ему сделать.

— Вот ваш племянник, сэр Вичерли, господин Том, желаете ли вы назначить ему что-нибудь?

Больной холодно улыбнулся, но скоро кивнул головой в знак согласия.

— Я даю и завещаю, — начал читать Атвуд, написав эту статью, — Тому Вичекомбу, старшему сыну моего покойного брата Томаса, сумму, лежащую в пятипроцентных бумагах в государственном банке.

— Какую же сумму, сэр Вичерли, прикажете вписать в этой статье? — спросил вице-адмирал.

— Пятьдесят… пятьдесят… фунтов, — сказал завещатель голосом, более ясным и твердым, чем он говорил во весь этот день.

Сказанная сумма была тотчас же внесена в статью; затем статья эта была прочтена Атвудом вслух и одобрена сэром Вичерли твердым и резко произнесенным «да»!

— Желаете ли вы, сэр Вичерли, еще кого-нибудь сделать участником своего завещания? — спросил вице-адмирал.

— Анне Лардер… Самуилу Корку… Ричарду Биттсу… Давиду Брешу… Фебе Кис, — сказал сэр Вичерли медленно, давая Атвуду время писать; этими именами он назвал своих кухарку, буфетчика, конюха, камердинера и ключницу, — двести фунтов — каждому; всего тысячу фунтов наличными деньгами.

Статья эта, как и все предыдущие, была написана, прочтена и одобрена.

— Теперь распределенная сумма простирается до четырнадцати тысяч ста восьмидесяти фунтов. Итак, сэр Вичерли, кого теперь прикажете вы поместить в число участников вашего завещания?

Желая услужить храброму лейтенанту, адмирал, наконец, успел обратить на него внимание сэра Вичерли, который устремил на прекрасного юношу глаза свои долго рассматривал его со вниманием.

— Виргинец… одно со мной имя… американец, добрый малый… храбрый… молодой… человек… тысячу фунтов, — бормотал больной сквозь зубы; но в комнате царствовала такая тишина, что каждое слово его было внятно слышно каждому присутствующему. — Да, тысячу фунтов… Вичерли Вичекомбу… лейтенанту… королевского флота.

Атвуд быстро принялся за дело и лишь только начал писать имя Вичерли, как в ту же минуту был остановлен молодым человеком.

— Остановитесь, господин Атвуд! Не пишите ни одной строчки в мою пользу! — воскликнул Вичерли, между тем как лицо его покрылось багровой краской, и грудь его обуревали чувства, которыми он не в состоянии был владеть. — Я отказываюсь от милости сэра Вичерли, она будет совершенно бесполезной, потому что я не приму ни одного шиллинга.

— Молодой человек, — сказал сэр Джервез несколько сердито, — вы говорите довольно необдуманно. Слушатель или простой свидетель завещания не имеет никакого права отклонять от себя доброе расположение человека, готовящегося оставить этот мир и предстать пред лицом Вседержителя! Вы забываете свою пользу, молодой человек, свое будущее. Ста или двухсот фунтов призовых денег, добытых вами в последнем деле у Кроа ценой крови ненадолго вам хватит.

— Их уже нет у меня, сэр; они отосланы до последнего шиллинга вдове павшего подле меня боцмана. Я не нищий, сэр Джервез Окес, хотя и принадлежу к сынам Америки. Я владелец плантации, которая доставляет мне порядочную независимость. Служу же я не из нужды, а по собственной охоте. Может быть, сэр Вичерли, узнав это, согласится вычеркнуть мое имя из своего завещания. Я вполне уважаю и почитаю его, но не могу принять от него денег.

Слова эти были сказаны со скромностью, но с жаром и чистосердечием, которые не оставляли никакого сомнения насчет решительности говорившего отказаться от предлагаемой ему суммы. Сэр Джервез слишком уважал чувства молодого человека, а потому и не настаивал более, но повернулся к кровати больного в ожидании, что он скажет. Сэр Вичерли слышал и понял все, что происходило, и это произвело на него даже и в настоящем его положении свое обычное действие.

— Благородный молодой человек! — проговорил он. — Подойдите сюда… Сэр Джервез, подведите его ко мне.

— Сэр Вичерли желает, чтобы вы подошли к его кровати, господин Вичекомб из Виргинии, — сказал вице-адмирал выразительно, но в то же время протянул ему руку и благосклонно улыбнулся, видя, что тот повинуется.

Больной с большим трудом снял со своей руки драгоценное кольцо с гербом Вичекомбов. Но на нем не было, однако, изображения кровавой руки — девиза этого дома, ибо кольцо это было гораздо старее баронетства, пожалованного, как хорошо было известно Вичерли, предку Вичекомбов одним из Плантагенетов во время французских войн Генриха VI, в память какого-то блестящего подвига.

— Носите это кольцо, благородный молодой человек… честь нашего имени, — сказал сэр Вичерли, подавая кольцо лейтенанту.

— Благодарю вас, сэр Вичерли, за подарок, который я ценю слишком дорого, — сказал он, и след всякого другого чувства, кроме благодарности, исчез с лица его. — Если я и не имею прав на ваш титул и имение, все-таки мне не стыдно будет носить кольцо, дарованное тому, кто был точно такой же мне предок, как и всякому другому Вичекомбу Англии.

— Законный? — спросил Том, забывая в пылу свирепой злобы и свою осторожность и свою обиду.

— Да, сэр, законный! — отвечал Вичерли, обращаясь к спрашивающему со спокойствием человека, уверенного в справедливости слов своих, и со взглядом, заставившим Тома невольно отступить назад. — Мне не нужно других доказательств, чтобы иметь право носить печать, которая, как вы можете заметить, сэр Джервез Окес, есть не что иное, как верный снимок с той, которую я постоянно ношу и которая перешла ко мне по прямой линии от моих предков.

Вице-адмирал сравнил печать, висевшую у Вичерли на цепочке с печатью кольца, и, видя, что оба герба преимущественно состоят из грифов, он легко убедился, что одна из них была простой копией. Удостоверившись в этом, он передал печать приблизившемуся сэру Реджинальду, который начал ее внимательно рассматривать. Так как все отрасли фамилии сэра Реджинальда имели тот же герб, то ему не трудно было убедиться, что Вичерли имеет весьма ясное доказательство на свое происхождение от Вичекомбов. Сэр Реджинальд решил впоследствии разобрать это дело самым подробным образом; теперь же, возвратив печать лейтенанту, он заметил сэру Джервезу, что в настоящую минуту гораздо важнейшее дело должно обращать на себя их внимание. При этих словах Атвуд снова взялся за перо, ожидая дальнейших распоряжений умирающего.

— Из двадцати тысяч, сэр Вичерли, которые, как мне известно, составляют ваш банковый капитал, — сказал сэр Джервез, — остается еще шесть или семь тысяч. Чье теперь имя прикажете внести в завещание?

— Ротергама… викария.

Скоро и эта статья, определяющая Ротергаму тысячу фунтов, была написана, прочтена и одобрена.

— Теперь остается еще пять тысяч, мой дорогой сэр Вичерли.

При этих словах больной сильно призадумался, размышляя, по-видимому, что ему сделать с остальными деньгами. Скоро блуждающий взор его остановился на бледном лице миссис Доттон. С чувством, делающим честь его сердцу, он произнес ее имя и две тысячи фунтов. Статью эту также вписали в завещание.

— Теперь в остатке три, если не четыре тысячи, — прибавил сэр Джервез.

— Милли… милая, маленькая… Милли… хорошенькая Милли, — произнес старик с нежностью.

— Эту новую статью в пользу мисс Милдред, — заметил Атвуд, — надо будет поместить в прибавлении к завещанию, потому что одна статья в пользу ее уже была. Одну, две или три тысячи назначаете вы теперь мисс Милдред, которой уже завещано три тысячи фунтов?

Больной произнес «три», прибавив потом, после краткого молчания: — В прибавлении завещания.

Желание его было исполнено, и написанная статья прочтена и одобрена.

— Так как вы, сэр Вичерли, может быть, что-нибудь упустили из виду, — сказал сэр Джервез, — то не лучше ли, во избежание, чтоб ничего не отошло в казну, поместить в завещание еще статью, в которой отказать кому-нибудь все остальное ваше имущество?

Бедный старик улыбнулся и успел произнести имя сэра Реджинальда Вичекомба.

Когда и эта последняя статья была окончена, тогда секретарь прочел сэру Вичерли вслух, медленно и внятно, все завещание, от начала до конца. Старик слушал со вниманием; улыбнулся при имени Милдред и ясно выразил словами и знаками полное свое одобрение. Оставалось только дать ему в руки перо и помочь, чтоб он мог подписать свое имя. В эту решительную минуту Том увидел, что, наконец, настало мгновение, когда он открыто должен вступиться за себя.

— Господа! — сказал он, подойдя к кровати больного. — Я прошу всех присутствующих заметить весь ход настоящего дела. Мой бедный, дорогой, но введенный в заблуждение, дядя, не далее, как прошлую ночь получил апоплексический удар, а потому он едва ли в состоянии ясно судить о предметах — и вот, его заставляют делать завещание.

— Кто, сэр? — спросил вице-адмирал таким голосом, от которого говоривший невольно отступил назад.

— По моему мнению, сэр, все присутствующие — если не словами, то знаками.

— Какая же в этом польза присутствующим? Разве я или адмирал Блюуатер приобретем что-нибудь этим завещанием? Разве свидетели могут быть участниками завещания?

— Я не намерен об этом спорить с вами, сэр Джервез Окес, но я торжественно протестую против этого противозаконного поступка. Позвольте мне всем вам, господа, заметить это и объявить, что вы должны быть готовы немедленно явиться в суд.

Сэр Вичерли, услышав эти слова, силился подняться с кровати и с гневом размахивал руками, как бы стараясь выразить тем свое негодование племяннику.

— С глаз долой! — произнес разгневанный баронет.

— Успокойтесь только, сэр Вичерли, — прервал его Маграт. — Находясь же в спокойном состоянии, вам легко будет утвердить подписью законность вашего завещания.

Сэр Вичерли понял доктора. Он взял в руки перо и успел подвести его к должному месту. В эту минуту глаза его блеснули в последний раз и бросили на Тома взор укоризны; предсмертная улыбка пробежала по его лицу, он взглянул на бумагу, перед ним лежащую, провел рукой по глазам, закрыл их и упал на подушку, бесчувственный уже ко всему, что принадлежало этой жизни, к ее интересам и обязанностям. Через десять минут его уже не было в этом мире.

Глава 15

Идите, вы, толкающие еще тяжесть жизни по крутому склону скалы мира: достигнув вершины, где вы надеетесь найти покой, огромный груз вновь падает в долину, увлекая вас с собою.

Томсон

Столь внезапный и некоторым образом непредвиденный случай, рассказанный нами в последней главе, произвел большую перемену в положении дел Вичекомб-Холла.

Сэр Реджинальд скоро решил, что ему нужно делать, и не дальше, как через час после смерти баронета, все гости и старшие слуги собрались в комнате, обыкновенно называемой библиотекой.

— Господа, и вы, добрые люди, слуги покойного сэра Вичерли, — сказал он собравшимся, — вам всем известно положение этого поместья. Со смертью своего владельца оно осталось без главы. Хотя я и родственник сэра Вичерли, но по нашим законам я не могу ему наследовать. Между тем, всем вам хорошо известно намерение нашего покойного друга назначить меня исполнителем своего завещания; поэтому я считаю своим долгом отыскать завещание, которое показало бы нам того, кто должен повелевать здесь в эту торжественную минуту.

— Я совершенно с вами согласен, сэр Реджинальд, — отвечал вице-адмирал, — но прежде, чем мы приступим к чему-нибудь дальнейшему, я советовал бы собрать сюда всех, кто заинтересован в этом деле. Я не вижу, например, между нами господина Тома Вичекомба, почтенного племянника покойного сэра Вичерли.

Осмотревшись, все убедились в справедливости этих слов и тотчас же послали за Томом. Посланный воротился через несколько минут.

— Сэр Том Вичекомб, — сказал он, — желает остаться наедине со своей печалью.

Сэру Реджинальду хорошо было известно, что Том не имеет ни малейшего права на титул, который он так поспешно себе присвоил. Но решившись настоять на своем, он вторично послал за Томом слугу. Человеку было приказано сказать, что в руках сэра Реджинальда Вичекомба имеются факты, которые дают ему право распоряжаться, и что если господину Тому Вичекомбу не угодно будет явиться защищать свои права, то дело будет кончено без него. Такое послание сильно подействовало на Тома, который тотчас же появился между собравшимися гостями замка с лицом, побледневшим более от неизвестности, чем от печали.

— Я думаю, — сказал сэр Реджинальд, — что первый наш долг теперь — отыскать завещание. Вот ключи от письменного стола покойника. Господин Форлонг, земский стряпчий, которого вы имеете удовольствие видеть перед собой и который только что сюда приехал, говорит мне, что сэр Вичерли хранил все свои важные бумаги в этом столе. Начнем же с того, что отопрем его.

Сэр Реджинальд при помощи стряпчего открыл стол, в котором и отыскал бумаги покойника. Но сколько ни разбирали бумаг, не находили ничего и похожего на завещание. Таким образом, присутствующие были сильно обмануты в своих ожиданиях, предполагая, что с открытием завещания уничтожатся все воздушные замки нашего сэра Тома Вичекомба. С другой стороны, и сам Том был не совсем спокоен. Но мало-помалу какая-то радость заменила место страха в выражении лица его, и когда господин Форлонг, человек самых честных правил, объявил, что он не думает, чтоб у сэра Вичерли было заранее приготовлено какое-нибудь завещание, он дал полную волю своим словам и чувствам.

— Не торопитесь, господин Форлонг, не торопитесь! — вскричал он. — Вот здесь мы имеем кой-какую вещицу, которую и вы должны будете признать завещанием. Заметьте, господа, что я имею на эту вещицу полное право, потому что она адресована на мое имя, как видите, собственной рукой сэра Вичерли; самый же конверт запечатан собственной его печатью. Вы, вероятно, признаете, господин Форлонг, этот почерк… почерком моего дяди, и эту печать — его печатью.

— Да, они не подлежат ни малейшему сомнению, — отвечал стряпчий со вздохом. — До сих пор господин Томас прав.

— Господин Томас! Вы грубиян, сударь! Вы должны сказать сэр Томас! Разве в Англии с баронетами так же обращаются, как и с простыми людьми? Сэр Джервез Окес, я покорнейше прошу вас вскрыть этот пакет и узнать содержание лежащей в нем бумаги.

Вице-адмирал тотчас же исполнил это, потому что он с величайшим нетерпением ожидал результата всего происходящего. Читатель, вероятно, догадается, что Том вручил сэру Джервезу то самое завещание, которое написал его отец и которое сэр Вичерли, вписав имя своего племянника, надлежащим образом скрепил своей подписью и вручил ему на сохранение. Вице-адмирал, пробежав поданную ему бумагу с большим вниманием, вручил ее сэру Реджинальду для окончательного рассмотрения. Последний ожидал найти в этой бумаге грубый подлог, но он тотчас же убедился, что оно написано рукой Томаса Вичекомба, покойного судьи.

— Это завещание, кажется, написано покойным бароном Томасом Вичекомбом, — заметил баронет.

— Точно так, сэр Реджинальд.

— Насколько я могу судить — вы имеете полное право на наследие движимого и недвижимого имения сэра Вичерли Вичекомба, но права ваши на титул баронета — слишком шатки.

— Почему же шатки? — спросил лейтенант, выступая первый раз вперед с любопытством, которым едва мог владеть. — Разве сэр Томас — не старший сын родного брата покойного сэра Вичерли?

— Вовсе нет! Я утвердительно могу сказать, что барон Вичекомб никогда не был женат и, следовательно, никогда не мог иметь законного наследника.

— Возможно ли! Так нас всех обманывали в Америке?

— К чему все это клонится, молодой человек? Нет ли и у вас каких-нибудь претензий на это наследство?

— Я единственный сын Вичерли Вичекомба — старшего сына Грегори Вичекомба, одного из братьев покойного баронета. Если только слова ваши, сэр Реджинальд, справедливы, — я ближайший наследник доброго сэра Вичерли, по крайней мере, относительно титула.

— Это, — начал было Том, но, встретив спокойный и грозный взор молодого моряка, предупреждавший его против всякой неосторожной речи, невольно остановился. — Это, — начал он снова, — большое недоразумение. Мой дядя, Грегори, погиб в молодости, не будучи никогда женатым. Каким же образом могли произойти от него законные потомки?

— Я должен признаться, молодой человек, — заметил сэр Реджинальд, — что слова господина Тома Вичекомба, насколько мне известно, довольно справедливы. Я принимал всегда большое участие в нашей фамилии и потому никогда не пренебрегал малейшими подробностями, ее касающимися.

— Я очень хорошо знаю, что здесь, в Англии, очень долго были убеждены, будто мой дед, Грегори Вичекомб, погиб в одном кораблекрушении, но такое убеждение было весьма ошибочно. Вот в чем все дело. Будучи весьма буйным, горячим молодым человеком, дедушка, забывшись как-то, рассердившись на своего лейтенанта, нанес ему удар, это случилось неподалеку от берега одного из Вест-Индских островов. Подобное преступление обыкновенно наказывается смертью; но ни обиженный, ни командир судна не хотели прибегать к такой строгости законов и потому посоветовали преступнику бежать с судна в минуту его отплытия. Таким образом, судно отплыло без Грегори Вичекомба и скоро погибло в кораблекрушении со всем, что на нем находилось. Между тем дедушка отправился в Виргинию, где и прожил целый год, тщательно скрывая свою историю, чтобы не попасть под военный суд. Скоро любовь определила все его будущее. Он женился на одной богатой девушке, семейству которой была единственно известна его история. Трудно было предполагать, чтоб ему когда-нибудь досталось родовое наследство, а потому он и не считал нужным открывать истины. Правда, он написал как-то однажды сэру Вичерли, но решил письмо не отправлять, подумав о том, что он доставит больше печали почтенному баронету, чем радости. Это письмо, писанное им самим, в моих руках. У меня также хранится его патент и все другие документы, которые были необходимы человеку его звания. Он умер только два года назад; перед своей смертью он позаботился, однако, о том, чтобы все документы, нужные для доказательства моих прав, если когда-нибудь представится случай объявить их, были в полном порядке. Он пережил несколькими годами моего отца, но никто из нас не считал нужным уведомлять сэра Вичерли о нашем существовании, — мы считали сыновей барона Томаса Вичекомба законными. В настоящем случае я скажу только сэру Реджинальду, что я имею все доказательства, что я законный наследник Грегори, младшего брата покойного сэра Вичерли Вичекомба. Дает ли мне это обстоятельство какое-нибудь здесь право — вам это лучше всех известно.

— Оно делает вас наследником майората, владельцем этого дома, всего, что в нем находится, и — настоящим баронетом. Вам нужно только теперь доказать справедливость ваших слов и тем уничтожить предъявленное господином Томом Вичекомбом завещание.

— Браво! — воскликнул сэр Джервез, потирая от радости руки. — Браво, Дик! Итак, мой храбрый молодой человек, вы все-таки оказались сэром Вичерли Вичекомбом! Сэр Реджинальд, дело это находится теперь в ваших руках, и я поручаю его вашему строгому вниманию.

— Не беспокойтесь, сэр Джервез, — отвечал баронет. — Если настоящее наше дело зависит от вопроса о законном происхождении господина Тома Вичекомба, то его весьма легко можно решить, потому что у меня есть свидетельство его матери не только о его незаконном происхождении, но и о другом весьма важном обстоятельстве, которое может лишить его даже наследства покойного барона Вичекомба. Вы говорили, господин лейтенант, о своих доказательствах; где они? Теперь очень важно знать: которая из двух сторон имеет право на владение!

— Вот они, сэр, — отвечал Вичерли, вынимая из кармана бумаги и подавая их баронету. — Конечно, все они у меня в копиях, а не в оригинале, ибо многие из них как официальные документы хранятся в Виргинии; но, будучи копиями, скрепленными надлежащим образом, они во всяком суде Англии должны быть приняты, как самые ясные доказательства прав моих на наследие титула и владений сэра Вичерли.

Сэр Реджинальд взял бумаги и начал читать их одну за другой с глубоким вниманием. Документ о действительности происхождения деда Вичерли, Грегори, от Вичекомбов Девонширских, был вполне удовлетворителен и не подлежал никакому сомнению.Оба свадебные документа, один с Иоанной Беверлей, а другой с Ребекой Рандольф, равно как и все метрические свидетельства, были точны и ясны. Сэр Реджинальд провел в чтении бумаг целые полчаса; в продолжение всего этого времени взоры всех были устремлены на него, жадно следя за выражением его лица. Наконец он кончил и обратился к Вичерли.

— Все эти бумаги, — сказал он, — составлены с большим знанием дела и того, что только могло быть от них потребовано. Отчего же они так долго были скрываемы? Для чего вы дали умереть сэру Вичерли в неведении о вашем близком родстве с ним, о ваших правах?

— Я сам не знал своих прав и думал, что не только господин Том, но и его младшие братья стоят гораздо выше меня.

— Очень хорошо, сэр; вы объяснили нам причину, по которой до сих пор не объявляли прав своих, — отчего же вы не открыли сэру Вичерли правду о вашем родстве с ним?

— К чему, сэр? Когда меня, израненного, почти умирающего, высадили, по моему желанию, на этот берег, я имел намерение объявить здесь о своем происхождении, о родстве с покойным баронетом; но, встретив попечение двух ангелов-хранителей, — тут Вичерли взглянул на Милдред и ее мать, — я не чувствовал уже недостатка в родных. Я всегда уважал сэра Вичерли, но он с таким, можно сказать, презрением отзывался всегда об американцах, что у меня терялась всякая охота рассказать ему о своем близком родстве с ним.

— Кажется, все мы, сэр Джервез, не чужды подобного упрека, — отвечал сэр Реджинальд задумчиво.

— Я очень хорошо понимаю это чувство и думаю, что оно делает честь молодому человеку, — сказал адмирал.

Между тем сэр Реджинальд внимательно продолжал обдумывать все происшедшее в последнее время.

— Итак, господа, — сказал он, — вопреки нашему мнению, будто у сэра Вичерли не было наследника, — он явился. Сэр Вичерли Вичекомб, позвольте мне от чистого сердца поздравить вас с наследием баронетского достоинства и владений вашей фамилии; будучи сам членом ее, я имею право всех наших родственников поздравить с достойным представителем!

Выслушав это, Вичерли поблагодарил своего родственника приличествующим образом и принял поздравления большой части других присутствующих.

— Господин Форлонг, смерть нашего доброго баронета освобождает вас от прежде занимаемой вами должности, и потому, если у вас ость какие-нибудь ключи или бумаги, принадлежащие умершему, я советовал бы вам передать их сэру Вичерли Вичекомбу, которого я, по всем доказательствам, признаю законным наследником всего здешнего имущества.

Будучи всегда осторожным, благоразумным и честным человеком, Форлонг отвел сэра Реджинальда в сторону и долго расспрашивал его о силе объявленных Вичерли прав; наконец, вполне убежденный, он изъявил готовность на все требования.

— Я хранил у себя ключи от бумаг покойного сэра Вичерли, — сказал он. — Вот они, сэр Вичерли. Все, что согласно законам, я охотно готов сделать, лишь бы поддержать права ваши; но при всем том, я могу передать вам только то, чем я заведовал здесь; но прежде чем поверенный по делам может исполнять приказания своего господина, господин должен иметь права распоряжаться. На это существует особый порядок.

— Так говорят наши законы, — прибавил сэр Реджинальд, — и я советовал бы сэру Вичерли, как владельцу, взять себе ключи и от наружных ворот.

Вичерли тотчас же согласился с этим предложением и, сопровождаемый всеми присутствующими, вышел из зала. Потом, войдя один в прихожую, он замкнул большую дверь и положил ключ к себе в карман. В то же время Форлонг шепнул сэру Реджинальду что-то на ухо.

— Теперь, сэр Вичерли, — сказал, улыбаясь, сэр Реджинальд, — вы вступили в полное владение всем наследством вашего покойного дяди.

Бедный Том не смел и подумать о том, чтобы объявить свои права на законное происхождение, — ему было известно, что сэр Реджинальд обладал доказательствами противного; поэтому он счел за лучшее, по крайней мере в настоящую минуту, удержать в тайне составленное им самим свидетельство о законном браке родителей. Раскланявшись со всеми с какой-то злобной улыбкой, он удалился в свою комнату с видом человека, перенесшего жестокую обиду.

Глава 16

Я не боюсь ни моря, ни ветров.

Но не удивляйтесь, сэр Чайльд, что грусть затемняет мой разум!

Лорд Байрон. «Чайльд Гарольд»

— Оно так и есть, сэр Жерви, — говорил Галлейго, входя за вице-адмиралом и Блюуатером в комнату первого, — ведь так и вышло, как я думал; лишь только мы повернулись спиной к этому ласковому графу Вервильену, он в ту же минуту выполз из своей норы! Когда мы отдали приказание идти к Англии, я тогда же предвидел все эти последствия.

— Что вам угодно, милостивый государь? — спросил сэр Джервез. — Какой черт навел вас на мой след?

— Ведь большие суда, ваша милость, — отвечал улыбаясь Галлейго, — имеют всегда при себе маленькие. Видите ли вы в чем дело, сэр Жерви и адмирал Блю: к нам явился с рапортом флаг-офицер. Все новости состоят в том, что граф Вервильен вышел, как я имел честь сейчас вам докладывать, в открытое море.

— Неужели господин Бонтинг в самом деле привез нам такое известие! Послушай, Галлейго, ступай и попроси господина Бонтинга сюда.

— Очень хорошо, сэр!

— Если Вервильен, Дик, в самом деле вышел в открытое море, новость эта заслуживает нашего внимания! — сказал сэр Джервез, потирая от радости руки. — Пусть повесят меня, но я не стану ожидать приказаний из Лондона и при первом ветре и отливе двинусь в путь… При какой странной сцене присутствовали мы с тобой сегодня в этом доме! Наш молодой лейтенант — благородный малый; я от души желал бы, чтобы он доказал права свои. Но вот и Бонтинг.

В эту минуту в комнату действительно вошел лейтенант «Плантагенета» в сопровождении Галлейго.

— А, господин Бонтинг! Что нового? — спросил сэр Джервез. — Что вас привело на берег? Галлейго рассказывал нам что-то о прибытии нашего куттера с известием, что французы вышли в море; но ведь все новости моего Галлейго вечно пахнут камбузом.

— Не всегда, сэр Джервез, — отвечал лейтенант, взглянув на содержателя, который часто снабжал его лакомым блюдом из кухни адмирала. — По крайней мере на этот раз он прав. Сегодня появился на горизонте наш «Деятельный», он должен был вести с нами переговоры. Мы поняли его так: господин Вервильен пустился в море со всей своей свитой. Капитан Гринли прислал меня на берег с этим известием. Он поручил мне также доложить вам, что через полчаса будет отлив и что тогда, при всей слабости ветра, легко можно будет миновать утесы, лежащие к западу.

— Да, это похоже на Гринли! Он даже не хочет постоять на месте и лишних полчаса! Не сказал ли также куттер, куда граф держит путь?

— К западу, сэр, — с раздернутыми булинями и под малой парусностью.

— Так ступайте же, господин Бонтинг, и скажите капитану Гринли, чтоб он как можно скорее запасся свежей водой и чтоб никого больше не отпускал на берег. Во время отлива суда могут удержаться на одном якоре. Не так ли, Блюуатер?

— Мне кажется, что сигнал прямо сняться с якоря был бы короче. Если ты решился идти в море, к чему откладывать!

— Я желаю, господин Бонтинг, чтобы немедленно был подан сигнал к отплытию; лишь только начнут работу на шпилях, пришлите за мной шлюпку. Итак, прощайте, мой милый! Будьте деятельны!

— Когда вы будете проходить мимо «Цезаря», господин Бонтинг, сделайте одолжение, прикажите и моей шлюпке прибыть сюда, — сказал Блюуатер, приподнимаясь немного, чтобы взглянуть на уходящего лейтенанта.

— Как думаешь, Дик, не лучше ли я сделаю, если выйду в море, не дождавшись депеш из Лондона?

— Трудно сказать. Наши лорды Адмиралтейства могут всех нас послать в Шотландию навстречу Карлу Стюарту. Вероятно, они сделают тебя герцогом, а меня баронетом, чтоб тем самым заручиться нашей верностью.

— Подлецы! Не говори мне, пожалуйста, более об этом, особенно теперь. Если Вервильен действительно идет к западу, я не думаю, чтоб его внимание было устремлено на Эдинбург и наши северные пути.

— Жалко, постыдно, что англичане не могут решить сами своего спора без помощи французов или немцев!

— Что же делать, Дик! Свет надо принимать таким, каков он есть, и мы должны с тобой действовать, как прилично двум честным морякам, вовсе не рассуждая о политике. Я уверен, Блюуатер, что ты при всей своей приверженности к Стюартам, готов помочь мне победить monsieur de Vervillin?

— Без сомнения. Если что-нибудь и могло бы расположить меня в его пользу, — это убеждение, что он действует непосредственно в пользу моего природного и законного государя. Составил ли ты планы своих будущих действий и какую мне назначил в них роль?

Сэр Джервез, прежде чем ответил на этот вопрос, прошелся несколько раз по комнате в глубоком размышлении, между тем как Блюуатер, ожидая ответа, внимательно наблюдал за всеми его движениями и выражением лица. Наконец вице-адмирал, казалось, на что-то решился, и тогда он обратился к своему другу со следующими словами:

— Я обдумывал эти планы, Блюуатер, — сказал он, — даже и тогда, когда мои мысли, по-видимому, были заняты совсем другим. Если Вервильен действительно вышел в море, он должен находиться теперь к востоку от нас, ибо при тихом течении вод у французских берегов и при столь слабом юго-западном ветре он едва ли мог далеко уйти на запад. Так как мы не знаем еще достоверно его назначения, то для нас важнее всего в настоящее время отыскать его как можно скорее и держать в виду, пока не заставим его вступить в действие.

— Все это очень хорошо; с помощью фрегатов и других мелких крейсеров нам легко можно растянуться в такую линию, что мы можем обозревать дистанцию в сотни миль; но зато эскадра наша тогда будет рассыпана.

— Уж не опасаешься ли ты, что французы атакуют наш авангард прежде, чем успеет подойти к ним арьергард? — спросил с участием сэр Джервез, глубоко уважая мнение своего друга по этому делу. — Мне хочется самому идти впереди на «Плантагенете», имея позади пять или шесть быстрейших судов; тогда нам легко бы было удержать их до тех пор, пока к нам не подоспеет арьергард. Если они станут нас теснить, мы можем отступать.

— Без всякого сомнения, если только сэр Джервез решится когда-нибудь отступать от французов, — отвечал, смеясь, Блюуатер.

— Нет, нет, Дик! Даю тебе честное слово, что я не сделаю такой детской глупости. Ты можешь быть уверен, что я буду отступать до тех пор, пока не почувствую себя достаточно сильным, чтобы открыть сражение.

— Позволь мне, Окес, сделать тебе предложение со всей откровенностью, которая не должна омрачить нашу долгую дружбу.

Сэр Джервез приосанился, взглянул внимательно Блюуатеру в лицо и потом кивнул головой.

— Уж я, по выражению твоего лица, вижу, — сказал Блюуатер, — что ты догадываешься, о чем я хочу сказать тебе. Моя мысль такова, Джервез, что твой план был бы гораздо удобоисполнимее, если бы я вел авангард, а ты арьергард.

— Черт возьми! Это похоже, сэр Блюуатер, на возмущение, или, если хотите, на scandalum magnatum. Отчего это вы полагаете, что план главнокомандующего менее будет подвержен неудаче, если авангардом будет командовать адмирал Блюуатер, чем если он будет в руках адмирала Океса?

— Только потому, сэр, что когда адмирала Океса теснит неприятель, он более склонен следовать внушениям сердца, чем рассудка; между тем как адмирал Блюуатер действует в подобных случаях совсем иначе.

— Я слишком избаловал тебя, Дик, своими похвалами твоему искусству маневрировать — вот и все! Нет, я решился и, думаю, что ты знаешь меня довольно хорошо, чтобы быть уверенным, что в таком случае и военный совет не изменит моего намерения. Я предводительствую первым двухдечным судном, которое снимется с якоря, а ты последним. Ты понимаешь мой план, и потому, я надеюсь, исполнишь его с той точностью, с которой всегда исполнял все свои обязанности перед неприятелем.

Блюуатер улыбнулся на это с иронией и в то же время поднял свою ногу, находившуюся ниже другой на несколько дюймов выше, с какой-то особенной ухваткой.

— Природа не назначила тебя, Окес, быть заговорщиком, — сказал он, переменив свое положение. — У тебя в груди горит марсовый фонарь, который видит и слепой.

— Что у тебя опять за причуды, Дик? Разве распоряжения мои не совсем ясны, чтоб их можно было исполнить?

— Признаюсь, что так, равно как и причины, почему они так сделаны.

— Говори, пожалуйста, прямо. Я всегда предпочитаю выстрел целого борта вашим легоньким выстрелам из крошечных пушек. О каких ты толкуешь причинах?

— О тех, сэр Жерви, которые занимают теперь мысли известного вам сэра Джервеза Океса, баронета, вице-адмирала красного флага и кавалера ордена Бани, и именно: если я оставлю этого молодца, Дика Блюуатера, позади себя с четырьмя или пятью судами, он никогда не изменит мне в виду неприятеля, что бы ни сделал он с королем Георгом; этим самым я обеспечу себя с его стороны и поставлю все дело таким образом, что оно скорее будет казаться делом службы, чем верноподданничества.

Сэр Джервез покраснел до самых висков, видя, что Блюуатер проник в самые сокровенные его мысли, но невзирая на свою минутную досаду он взглянул своему обвинителю в лицо, и оба они засмеялись от всей души.

— Послушай, Дик, — сказал вице-адмирал, когда они перестали смеяться, — твои родители сделали большую ошибку, предназначив тебя во флот; тебя надобно бы было послать на воспитание к какому-нибудь колдуну. Впрочем, я мало забочусь о том, что ты думаешь; мои приказания отданы — и должны быть исполнены. Имеешь ли ты теперь ясное понятие о моем плане?

— Без всякого сомнения, даже и о причинах его.

— Ну, довольно об этом, Блюуатер, гораздо важнейшие вещи должны занимать нас теперь.

И с этим сэр Джервез рассказал своему другу все подробности своего плана, изложил с должной отчетливостью все свои желания и надежды, все случаи, в которых тот мог оказать ему помощь. Блюуатер слушал сэра Джервеза с той почтительностью, которую обыкновенно обнаруживал перед своим начальником. Кончив свою речь, сэр Джервез позвонил и вошедшему лакею велел позвать к себе сэра Вичерли Вичекомба.

— Проси сюда сэра Вичерли, — сказал он, когда человек доложил ему, что молодой баронет в передней ожидает позволения войти.

— Между обязанностями службы и гостей к хозяину, — сказал вице-адмирал, когда лейтенант вошел в комнату, — трудно сохранить вежливость, которую должно всегда и везде соблюдать, сэр Вичерли; по привычке я более думал все это время об адмирале и лейтенанте, чем о владельце этих земель и об обязанностях его гостей. Если я ошибся — извините меня.

— Настоящее мое положение, сэр Джервез, так еще ново для меня, что я все еще остаюсь одним только моряком, — отвечал лейтенант улыбаясь.

— Чем могу я быть вам полезен?

— Видите ли в чем дело. Один из наших куттеров только что пришел сюда с известием, которое заставляет нас сегодня же утром сняться с якоря. Французы вышли в море, и мы должны идти присматривать за ними. Мое желание — взять вас с собой в море на «Плантагенете». Разумеется, то, что вас не так давно произвели в лейтенанты, поставило бы вас очень низко между офицерами моего корабля; но Бонтинг заслуживает быть старшим лейтенантом, и я назначу его на это место сегодня же, в таком случае на «Плантагенете» откроется место флаг-офицера — должность, которую вы могли бы исполнить очень хорошо. Но, к сожалению, дела ваши не позволяют вам оставить в настоящее время Вичекомб-Холла, и мне придется, кажется, с вами проститься.

— Что может меня удержать здесь, адмирал Окес, накануне битвы? Я искренне желаю и надеюсь, что вы не откажетесь принять меня на «Плантагенете».

— Вы забываете свою собственную пользу, молодой человек, владеть имением — значит иметь на своей стороне половину законов.

— Услышав внизу об известиях, привезенных одним из ваших куттеров, мы уже рассуждали по этому поводу с сэром Реджинальдом и господином Форлонгом, — отвечал Вичерли. — Они говорят, что я могу отлучиться отсюда куда мне угодно и что удержать в своей власти эти земли мне очень легко и через посредство своего поверенного. Следовательно, сэр, я спокойно могу следовать за вами.

— Вспомните, что тело родного брата вашего дедушки, главы вашей фамилии, лежит еще на столе, я думаю, что его наследнику нужно быть при погребении.

— Мы и об этом уже думали. Сэр Реджинальд был так добр, что предложил мне в мое отсутствие заменить меня в этой печальной церемонии; при том же нет никакого сомнения, что встреча ваша с графом Вервильеном последует не позже завтрашнего дня, между тем как дядя мой может быть похоронен не ранее, как через неделю.

— Я вижу, сэр, — отвечал улыбаясь вице-адмирал, — что вы прекрасно обдумали все обстоятельства. Как тебе это нравится, Блюуатер?

— Передай уж это дело мне, Окес, и я постараюсь его устроить. Ты тронешься с места почти на целые сутки ранее меня, следовательно, нам будет довольно времени, чтобы обдумать все хорошенько. Во время боя сэр Вичерли может оставаться у меня на «Цезаре», а потом, когда мы сойдемся, перейти к тебе на «Плантагенет».

Подумав немного, сэр Джервез охотно согласился на это предложение, решив, чтобы сэр Вичерли поступил на «Цезарь», если только ничто не воспрепятствует этому.

Когда, таким образом, все было устроено, сэр Джервез объявил, что он готов оставить замок. Оставалось только проститься со всеми гостями Вичекомб-Холла. Оба баронета расстались как истинные друзья, ибо общее участие, принимаемое ими в успехе Вичерли, сблизило их и заставило даже сэра Вичерли забыть, что он имеет дело с отчаянным вигом. Доттон, оставляя со своим семейством замок в одно время с сэром Джервезом, простился с ним на дороге к мысу, куда все они отправились пешком.

Сэр Джервез пошел к берегу по той же самой дороге, по которой накануне взошел наверх. Пробираясь через толпу, слишком занятую, чтоб заметить его присутствие, он, наконец, достиг своей шлюпки. Через минуту он уж быстро несся к «Плантагенету».

Глава 17

Это было пустяком для моряка, но человек, привыкший к земле, должен был немного побледнеть.

Байрон

Лишь только сэр Джервез вступил на дек «Плантагенета», как тотчас же был подан сигнал, чтобы командиры судов собрались на флагманский корабль, и спустя десять минут все они, за исключением только тех, суда которых были в открытом море, находились уже в каюте вице-адмирала и внимательно слушали его.

— Мой план, господа, — продолжал главнокомандующий, объяснив сперва свое намерение преследовать и атаковать неприятеля, — весьма прост, и каждому из вас очень легко его выполнить. Теперь отлив, и крепкий шестиузловый ветер начинает дуть с юго-запада. Поставив реи «Плантагенета» поперек, я снимусь с якоря. Суда, которые будут сниматься с якоря вслед за нами, должны заботиться, чтобы удержать в виду судно позади и впереди себя. Дело состоит в том, чтобы очертить сколь возможно обширнейшую линию, держа, однако, суда друг от друга на сигнальном расстоянии. К закату солнца я укорочу паруса, и вся линия должна сдвинуться так, чтобы судно от судна находилось не далее французской мили; последние суда, которыми будет командовать Блюуатер, снимутся с якоря по его распоряжению. Кто первый увидит неприятеля, тот должен новость эту, равно как и направление, по которому идут французы, передать в ту же минуту впереди и позади себя идущим судам. В таком случае вы все сдвинетесь к тому судну, откуда будет дано известие; прошу только, господа, не крейсировать в стороны по своему усмотрению, подобно проклятым корсарам; я этого терпеть не могу, как вам известно. Теперь, господа, прощайте! Может быть, все мы никогда больше не увидим друг друга. Бог да сохранит вас! Пожмем друг другу руки и — к своим шлюпкам, ибо «Плантагенет» мой уже готов пуститься в путь.

Прощальная сцена, в которой радость была смешана с печалью, миновала, и капитаны разъехались. С этой минуты все умы эскадры были заняты одним только отплытием.

Хотя Блюуатер и не присутствовал при описанной нами сцене в каюте, но он живо рисовал ее в уме своем, оставаясь на утесе, чтобы наблюдать за дальнейшими движениями эскадры. Так как Вичерли ушел в замок, а Доттон стоял в отдалении, облокотясь о сигнальную мачту, то контр-адмирал остался один с лордом Джоффреем.

Менее чем через час «Плантагенет» мало-помалу совершенно скрылся за горизонтом, и тогда «Карнатик» в свою очередь поднял якорь, распустил паруса, вышел из линии эскадры, взял в бейдевинд и пошел по следу флагмана. Мы заметим здесь предварительно, что за «Карнатиком» последовал «Перун», за ним «Блейнгейм», потом «Ахиллес», далее «Йорк», «Элизабет», «Дублин» и, наконец, «Цезарь». Но прежде, чем все эти суда двинулись в путь, прошло несколько часов; мы тотчас расскажем о всем происшедшем на берегу в течение этого времени. Но чтобы читателю нашему легче было понимать будущие события нашего рассказа, мы прежде опишем ему все обстоятельства, при которых суда сэра Джервеза пришли в движение.

В то время, когда марсели «Плантагенета» начали скрываться за горизонтом, «Карнатик», «Перун», «Блейнгейм», «Ахиллес» и «Уорспайт» вытянулись в линию на расстояние друг от друга около двух французских миль и подняли столько парусов, сколько суда в состоянии были выдержать. Адмирал на своем судне более всех укоротил паруса и явно позволял «Карнатику» приблизиться к себе, — вероятно, потому, что небо в наветренной стороне приняло довольно грозный вид, — и в то же время позволив фрегату «Хлое» и шлюпу «Бегуну» пройти впереди себя одному с наветренной, а другому с подветренной стороны. Когда «Дувр» поднял якорь, с марсов его уже не было видно и верхних парусов «Плантагенета», хотя корпус «Уорспайта» можно было видеть даже с его палубы. Он двинулся с места, поставив фок, взяв два рифа марселей и риф грота; потом, распустив грот-брамсель, пошел в бейдевинд, надеясь при столь небольшой парусности не отставать от своих товарищей; пенившаяся под носом вода и крен ясно показывали, какое сильное давление претерпевали его паруса. К этому времени «Йорк» снялся с якоря, и так как уже наступил прилив, вынужден был идти другим галсом, чтобы отойти от берега к востоку. Это обстоятельство совершенно изменило построение флота. Но обратимся теперь к тому, что происходило на берегу, и расскажем в надлежащем порядке.

Едва ли нужно говорить, что Блюуатер должен был провести на утесах несколько часов, чтобы видеть отплытие поодиночке судов всей эскадры. Обещав сэру Реджинальду возвратиться к обеду в замок, он весьма обрадовался, увидев около себя Вичерли, который только что вышел из жилища сигнальщика, и поручил ему передать свое извинение гертфорширскому баронету; заметив перемену погоды, он почел долгом остаться в виду моря. Доттон, услышав поручение контр-адмирала и переговорив с женой, подошел к нему и пригласил в свое скромное жилище к обеду. На это Блюуатер с радостью согласился; когда его позвали к столу, он к большому своему удовольствию увидел, что он будет обедать с одной только Милдред, которая, подобно ему, упустила обычный час обеда, не явившись к столу по причинам, ей одной известным; теперь же, по приказанию матери, она должна была хотя немного подкрепить себя пищей.

— Недавние происшествия в замке, сэр, сильно взволновали бедное дитя, — сказала миссис Доттон, будто желая оправдать свою дочь. — Верите ли, она не ела ничего с самого утра. Я уверила ее, что вы не рассердитесь, если она будет обедать вместе с вами.

Блюуатер взглянул на бледное лицо девушки и, казалось, был поражен удивительным сходством ее в эту минуту с Агнесой Гедуортс. Последние два года своей жизни милая подруга его также не знала счастья — и томный вид и слезы Милдред с мучительной верностью воскресили в его воспоминании умершего друга.

— Боже мой! — шептал он. — Оба эти очаровательные создания родились на свет для одних только страданий! Сделайте милость, добрая миссис Доттон, оставьте в стороне всякие извинения; поверьте, что в целой Англии вы не найдете другой девушки, общество которой было бы мне так приятно, как общество моей милой соседки.

Милдред силилась улыбнуться и успела поблагодарить контр-адмирала дружеским взглядом. Миссис Доттон оставила их одних за трапезой; хозяйственные обязанности отозвали ее в кухню.

— Позвольте мне, дитя мое, предложить вам рюмку этого истинно превосходного портвейна, — сказал Блюуатер. — Если бы вы крейсировали столько, сколько я у берегов Португалии, вы знали бы тогда цену этому напитку. Я не знаю ни одного адмирала, который имел бы такое же прекрасное вино.

— Вероятно, это последняя бутылка, сэр, которая у нас с давнего времени хранилась на всякий случай, — отвечала Милдред, и слезы невольно покатились с ее темных, длинных ресниц. — Это подарок доброго сэра Вичерли.

При этих словах выражение грусти пробежало по лицу Милдред.

— Мой отец думает, сэр, — сказала она, — что теперешняя прекрасная погода сменится сильнейшим ветром.

— Хороша ли, дурна ли она будет, мы, моряки, всегда должны встречать ее грудью, даже и в этом узком месте.

— Ах, сэр, вы ведете ужасную жизнь! Живя здесь, на утесах, я привыкла сострадать морякам.

— Может быть, вы сожалеете о нас в том, в чем мы наиболее счастливы. Из десяти моряков девять всегда предпочтут бурю — штилю. Наступающая ночь, кажется, будет именно такой, какие сэр Джервез Окес любит до безумия. Он счастливейший человек при реве страшной бури, завывающей в снастях его судна.

— Из всего, что я слышала сегодня после обеда о внезапном отплытии вашей эскадры, я заключаю, что вам предстоит большое сражение. Я предполагаю, сэр, мне кажется, то есть, оно само собой следует, что нашему новому баронету, сэру Вичерли, нельзя будет участвовать в предстоящем сражении?

Милдред задала этот вопрос с большой робостью и старалась казаться беспечной, но Блюуатер чувствовал, какое необыкновенное усилие должна была она преодолеть, чтобы сделать этот вопрос.

— Нелегко удалить молодого, смелого моряка от участия в таком сражении, какое нам предстоит ныне, — отвечал он. — Окес предоставил мне устроить все это дело, и я думаю, что мне придется уступить желанию молодого человека.

— Так он просил вас, сэр, чтобы вы приняли его на свое судно? — спросила девушка, дрожа всем телом.

— Конечно. Всякий, кто только носит мундир, поступил бы точно так же. Правда, сэру Вичерли весьма неудобно оставить в настоящее время Вичекомб, где ему предстоит также немалая борьба, но страсть к военному ремеслу всегда одержит верх над всеми другими страстями. Между нами, моряками, говорят, она сильнее даже любви!

Милдред не отвечала на это; но ее бледные щеки и трепещущие губки обнаруживали чувства, которых ее простодушие не умело скрыть, и Блюуатер снова раскаялся в своем неуместном замечании. Желая, чтобы девушка могла оправиться, он завел другой разговор, который не касался более Вичерли. Когда они встали из-за стола, Милдред удалилась к своей матери, а Блюуатер вышел снова на утесы.

Уже вечерело; раскинутая перед Блюуатером беспредельная поверхность вод имела тот дикий и грозный вид, который всегда придают океану ветер и волны, когда умирающий мало-помалу дневной свет уступает место ночному мраку. Скоро ветер еще более усилился и контр-адмирал, стоя на краю утеса, увидел, что «Элизабет» стала уклоняться под ветер, взяв все рифы марселей, два рифа нижних парусов и два тяжелых своих стакселя, чтобы облегчить действие руля. Огни «Дувра» и «Йорка» только что начали виднеться сквозь увеличивающийся мрак, и скоро стало ясно, что последнее из этих судов, находясь в полутора милях ниже канала, шло по направлению его, чтобы повернуть потом к ветру; первое же направилось более к югу, ибо оно переменило уже галс и последовало за флагманом. В это время «Плантагенет» находился уже в море за пятьдесят миль, борясь с сильным юго-западным волнением, которое ветер гнал в устье канала по направлению из Бискайского залива и Атлантического океана.

Блюуатер, чувствуя себя сильно освеженным ветром, который навеял на него какой-то особенный, морской запах, застегнул доверху свой сюртук. В это время на якоре оставались только два судна — «Дублин» и «Цезарь», и опытный глаз контр-адмирала скоро заметил, что на последнем из них Стоуэл приготовил уже все, чтобы при первом приказании тотчас же поднять якорь и выйти в море.

— Кажется, и наша очередь скоро придет, сэр, — сказал Джоффрей, отсутствующий некоторое время и снова подошедший к адмиралу. — Досадно только, что эти молодцы с «Плантагенета» будут хвастаться, если им первым удалось встретиться с неприятелем, между тем, как мы лежим себе здесь под защитой берега, подобно красивой яхточке какого-нибудь джентльмена.

— Ну, этого нечего бояться, Джоффрей. Если наш авангард отойдет к утру так далеко, что встретит их, то мы будем на наветренной стороне. Признаюсь, сэр Джервез никогда еще не ставил такой славной западни, как сегодня. Однако у «Элизабет» много работы; кажется, ей начинает дуть встречный ветер. Если ее еще более отнесет, тогда она должна будет переменить галс. Это приведет в большой беспорядок арьергард нашей линии!

— А что, в самом деле, пришлось бы нам делать, сэр, в подобном случае? С нашей стороны было бы непростительно оставить сэра Жерви на произвол судьбы.

— Ну, мы постараемся этого не сделать, — отвечал Блюуатер, смеясь над нежной заботливостью мичмана, которая простиралась так далеко, что он забыл даже все уважение к главнокомандующему и назвал его насмешливым прозвищем матросов. — Я вовсе не думаю, чтобы французы были так близко к западу, чтоб могли до утра встретиться с нашими передовыми судами. Но вот, к моему удивлению, сюда идет сэр Реджинальд, который, вероятно, захочет поговорить со мной наедине. Сойдите к пристани и посмотрите, там ли моя шлюпка. Помните, Джоффрей, вы отправитесь со мной; отыщите также сэра Вичерли Вичекомба и скажите ему, что если он не будет готов в надлежащую минуту, то лишится уже возможности попасть к нам на судно.

Джоффрей приложил руку к виску и пошел с утесов, чтобы исполнить приказания своего адмирала.

Глава 18

Это была прекрасная лесть, в которую искуситель облек свою приятную отраву. Его слова проникли в сердце Евы, хотя этот голос глубоко удивил ее.

Мильтон

Едва ли не само предчувствие руководило Блюуатером, когда он, увидев приближающегося приверженца Стюартов, удалил от себя мичмана. Отношения его по настоящую минуту с сэром Реджинальдом достаточно убедили его, что он принадлежит с ним к одной и той же партии.

Было уже почти темно, мыс опустел. Ветер стремительно ударял в выдающуюся часть мрачной скалы и порой врывался в расщелины утесов, между тем как зловещие облака, носясь по воздуху, то совершенно закрывали, то снова на мгновение неясно открывали бледное сияние месяца, придавая тем всей картине что-то тревожное, дикое.

— Отыскивая вас в этих местах, я догадался, где должен быть в такую минуту истинный моряк. Если глаза мои меня не обманывают, сэр, то там, на рейде, стоит на якоре не более трех судов.

— Ваши глаза, сэр Реджинальд, видят очень верно. Адмирал Окес ушел в море уже несколько часов тому назад и увел с собой почти всю свою эскадру, исключая те суда, которые вы видите и которые должны последними сняться с якоря.

— Скажите, пожалуйста, уж не государственная ли тайна — столь внезапное отплытие такой огромной силы? — спросил баронет, вперив в Блюуатера выразительный взгляд. — Мне говорили, что ваша эскадра будет ожидать приказаний из Лондона?

— Да, так сначала намеревался наш главнокомандующий; но, узнав, что граф Вервильен двинулся в море, он оказался вынужденным изменить прежние свои планы.

— Из нескольких намеков, которые нам удалось сделать сегодня между собой, я осмеливаюсь думать, что как бы широка ни была пропасть, отделяющая нас в наших духовных делах, мы все-таки имеем с вами одинаковый образ мыслей насчет известного вам политического дела.

— Признаюсь вам, сэр, я сделал то же заключение; если я ошибся — очень сожалею.

— Так что же заставляет нас говорить обиняками, когда само время требует решительности и откровенности? Я якобит, адмирал Блюуатер; признанием этим я подвергаю опасности и жизнь и состояние свое; но я смело вверяю их вашему великодушию.

— Они не могут быть безопаснее ни в чьих руках, сэр; чтобы дать вам верную поруку в том, что ваша откровенность не будет употреблена во зло, я скажу вам, что я охотно отдал бы свою жизнь, если б только жертва эта могла возвести снова на наш престол низверженную династию.

— Благородно, мужественно и откровенно, как я и ожидал от моряка! — воскликнул сэр Реджинальд.

Баронет взял руку Блюуатера и пожал ее от чистого сердца. Потом оба они с минуту прохаживались в молчании и глубокой задумчивости.

— Внезапное появление принца у Шотландских берегов, — начал сэр Реджинальд, — всех нас немного удивило, хотя мы и знали прежде о подобном его намерении. Может быть, он сделал очень хорошо, что вступил на свою землю без всяких чужестранных войск и, можно сказать, бросился в объятия своих подданных, вверяясь их великодушию, верности и мужеству. Мы слышим отовсюду, что его королевское высочество делает чудеса в Шотландии, между тем как его приверженцы в полной деятельности в Англии, хотя теперь, на время, они и принуждены быть осторожными и благоразумными.

— Я от всего сердца рад это слышать! — сказал Блюуатер. — Я опасался, что его внезапное появление застанет всех приверженцев его не приготовленными и поразит робостью.

— Далеко от этого, мой добрый сэр. Мы довольно сильны, чтоб управлять народом, если бы нам найти только тех, которые в состоянии были бы предводительствовать нами. Все, в чем мы теперь еще нуждаемся, — это в нескольких главнейших лицах государства.

— И неужели таких людей нет у вас?

— Кажется, мы можем положиться на большую часть высшего дворянства, но все они из опасения действуют слишком осторожно. Тех, кто бы мог подать нам пример верности и истинного патриотизма, мы должны отыскивать в рядах храбрых воинов и ревностных моряков.

— Если так, скажите мне только слово, укажите мне место, где будет водружено знамя, и я явлюсь к вам при первой возможности!

— Этого-то я и ожидал от вас, адмирал Блюуатер! — отвечал обрадованный баронет. — Но вы, сэр, не этим могли бы оказать нам истинную услугу в столь важную минуту.

— Я носил оружие с малолетства, сэр Реджинальд, на службе, которая едва ли принесет много пользы в настоящую войну. У принца Эдуарда нет флота, да я и не думаю, чтоб он был ему нужен.

— Ваша правда, мой дорогой сэр, но этот флот есть у короля Георга! Что касается того, нужен ли он нам, то позвольте вам заметить, что вы ошибаетесь, скоро для нас будет важней всего иметь свободное сообщение с твердой землей. Без сомнения, граф Вервильен вышел в море именно с этой целью.

Блюуатер невольно вздрогнул при этих словах своего собеседника. Мысль об измене, скрывающаяся в последнем замечании баронета, никогда еще не приходила ему в голову, и душа его, исполненная чести, отвратилась от подобного поступка при одном намеке. Сэр Реджинальд, при своей опытности, тотчас же заметил, что чувства нового его друга немало были встревожены неожиданным его намеком, и потому он решился быть несколько осторожнее.

— Как я должен понимать вас, сэр Реджинальд Вичекомб? — спросил контр-адмирал. — Какая связь может существовать между мной и морскими силами короля Георга, если я вздумаю оставить его службу? Флот Георга едва ли станет помогать Стюартам; по крайней мере, он будет повиноваться своим офицерам.

— В этом нет ни малейшего сомнения, адмирал Блюуатер! А между тем, какую завидную славу приобрел себе Монк, возвратив престол своему законному государю и избавив таким образом свое отечество от всех ужасов междоусобной войны!

— Все это очень справедливо, сэр; но я скорее встретил бы Карла у Дувра, вооруженный не запятнанным мечом, чем сопровождаемый целой армией.

— Неужели и тогда, если бы ваша армия с радостью последовала бы за вами и была бы готова не менее вас служить своему законному государю?

— Ну, подобное обстоятельство могло бы еще извинить этот поступок. Впрочем, солдаты и моряки всегда находятся под влиянием образа мыслей своих высших начальников.

— Кстати, скажите мне, пожалуйста, отчего вы остались здесь одни, и каким образом делится власть двух адмиралов, если они служат вместе?

— Не знаю, понимаю ли я вас так, как надо, сэр Реджинальд. Я остался здесь для того, чтобы последним сняться с якоря; сэр Джервез предводительствует нашей эскадрой, имея целью построить линию поперек канала и тем не пропустить Вервильена к западу.

— К западу! — повторил баронет с иронической улыбкой, хотя темнота и не позволяла контр-адмиралу хорошенько разглядеть выражения лица своего собеседника. — Так адмирал Окес думает, что французский флот идет в этом направлении?

— Так нас известили; но разве у вас есть причины думать, будто неприятель имеет какое-нибудь другое намерение?

Баронет не отвечал и, казалось, погрузился в глубокое размышление. Он решился, наконец, опутать Блюуатера, по возможности, своими сетями; находчивость, которая никогда не оставляет людей решительных, внушила ему в эту минуту план, который скорее всякого другого мог быть успешным. Так как ему было уже известно отвращение Блюуатера к вмешательству иностранцев в предстоящую борьбу, то он и вознамерился на этом самом основании задеть в контр-адмирале ту струну, которая должна была отозваться в глубине души его.

— Конечно, у нас есть свои известия, — отвечал он, будто неохотно высказывая свои сведения, — но преданность Карлу заставляет хранить их еще в тайне. Впрочем, кажется, всякий имеет право делать свои предположения и заключения. Видите ли, герцог Кумберлендский, собрав свои германские вспомогательные войска, намерен перевезти их в Англию ближайшим путем. Неужели смышленый неприятель допустит подобную подмогу, когда хороший флот дает ему возможность воспрепятствовать этому? Ясно, что нет; и потому, если принять в соображение время, в которое граф Вервильен вышел в море, его неведение о присутствии вашей эскадры в канале и все другие обстоятельства, сопровождающие этот случай, то нельзя не предполагать, что цель его — воспрепятствовать германским полкам соединиться с английскими.

— Это, кажется, довольно основательно, а между тем «Деятельный» сообщил нам сигналами, что французы идут к западу, и притом легким западным ветром.

— А разве флоты не делают, подобно армиям, ложных движений? Разве граф Вервильен не мог держаться к западу до тех пор, пока суда его были в виду берега, и потом, пользуясь ночным мраком, снова уклониться к востоку и под английским флагом пуститься по каналу?

— Едва ли, сэр Реджинальд, — отвечал, улыбаясь, Блюуатер.

— Да что же может воспрепятствовать ему в этом, дорогой мой адмирал? — спросил сэр Реджинальд. — Одна только встреча с сэром Джервезом, скажете вы. Но вы не ответили мне еще на мой вопрос — каким образом адмиралы делят между собой власть, находясь в одной эскадре?

— Так же, как воины на берегу. Старший приказывает, а младший повинуется.

— Это так, но вы не вполне отвечаете на мой вопрос. У вас одиннадцать линейных кораблей и два адмирала — какая же часть из этих судов находится, собственно, под вашей командой и какая под командой сэра Джервеза?

— Под командованием вице-адмирала состоят шесть кораблей, а под моим — остальные пять. Каждый из нас имеет свои фрегаты и мелкие суда. Но приказание, отданное главнокомандующим кому бы то ни было из капитанов, должно быть тотчас же исполняемо, каково бы оно ни было.

— А вы, — начал с новым жаром сэр Реджинальд, — в каком отношении находитесь к этим капитанам?

— Если я отдам кому-нибудь из них свое приказание, оно должно быть исполнено; но часто бывают такого рода обстоятельства, что на мои приказания отвечают мне, что уже последовали совершенно противоположные приказания от главнокомандующего. Но к чему все эти вопросы, сэр Реджинальд?

— Имейте маленькое терпение, мой дорогой адмирал. Скажите мне, какие суда находятся, собственно, в вашем распоряжении?

— Мой «Цезарь», «Дублин», «Элизабет», «Йорк» и «Дувр». К ним надо еще прибавить фрегат «Друид» и военный шлюп «Гнат». Моя команда состоит из восьми судов.

— Какая превосходная сила в столь критическую минуту! Но где же все эти суда? Я вижу только четыре и куттер, и из них только два больших.

— Огонек, который вы замечаете вдоль берега к западу, принадлежит «Элизабет»; а вот тот сильный, в канале — «Йорку». Фонарь «Дувра» исчез далее к югу. А, вот и «Дублин» пустился уже в путь!

— И вы пуститесь, адмирал Блюуатер?

— Если не захочу отстать, то через час. При нынешнем положении дел, я уже думал, не лучше ли будет отозвать назад последние суда и собрать их в сомкнутую эскадру; увеличивающийся ветер заставляет думать, что они потеряют вице-адмирала и что к утру вся линия будет разбросана и в большом беспорядке. Чтобы суда могли действовать согласованно, нужно чтоб ими управлял один человек.

— С какой же целью вы соберете все поименованные вами суда в сомкнутую линию? — спросил с живостью баронет.

— С самой простой: чтоб они удержались все вместе и были бы в зависимости от моих сигналов. Этого распоряжения требует от меня мой долг, как от командующего.

— А имеете ли вы здесь, на мысе, возможность привести в исполнение свой план?

— С моей стороны было бы непростительно пренебречь столь важной предосторожностью. Мой сигнальный офицер лежит вон там, под своим плащом, а два сигнальщика готовы отдать все нужные сигналы; я предвидел это обстоятельство, и теперь в самом деле сигнал становится необходимым. Если отдавать его, то отдавать сию же минуту. Огонек «Йорка», отдаляясь более и более, становится едва заметным. Да, сигнал будет подан, этого требует благоразумие; вы увидите, каким образом мы командуем своими отдаленными судами.

Блюуатер не мог сообщить своему собеседнику более приятного известия. Между тем, сэр Реджинальд не смел предложить контр-адмиралу открытую измену, которую замышлял; но он рассчитывал, что если контр-адмирал удержит свои корабли от присоединения к кораблям сэра Джервеза, то это ослабитпоследнего так, что он не в состоянии будет завязать дела с французами. Правда, Блюуатер действовал по соображениям, совершенно противоположным этим желаниям; но так как оба наши собеседника шли тем же путем до известного пункта, то интриган баронет надеялся убедить своего нового друга продолжать его и далее.

Быстрота есть воинская добродетель; в морской же службе она необходима. Лишь только контр-адмирал решился исполнить свой замысел, как тотчас же призвал нужных к тому людей. Лорд Джоффрей, возвратясь уже на высоты, выслушал приказания адмирала, которые и передал немедленно лейтенанту и сигнальщикам. Приготовленные фонари зажгли в ту же минуту и подняли на сигнальную мачту. Вскоре затем были пущены три ракеты и сделан выстрел из пушки, стоявшей на утесе. Не прошло и минуты, как на «Цезаре» повторился выстрел из тяжелого орудия, и на мачте его показался отданный адмиралом сигнал. «Дублин» же, находясь на довольно близком расстоянии, не теряя ни минуты, сделал то же самое.

— Теперь очередь «Элизабет»! — закричал Блюуатер. — Не может быть, чтоб она не слышала наших выстрелов и не увидела сигнала.

— «Йорк» впереди нее, сэр! — воскликнул мичман. — А посмотрите: он уже поднял сигнал.

Однако не прошло и минуты, как выстрел и фонари «Элизабет» возвестили, что и она увидела сигнал контр-адмирала.

— Боюсь, — сказал Блюуатер после нескольких минут наблюдения, — что нам не собрать больше своих судов; одному из них придется попытать счастья отыскать главнокомандующего. А это что значит?

В эту минуту показался во мраке слабый, отдаленный свет, и все стали напрягать слух, затаив дыхание. Скоро глухой, слабый отголосок выстрела возвестил, что даже «Дувра» достигло быстро переданное приказание.

— Что это значит, сэр? — спросил сэр Реджинальд, наблюдавший за всем этим с напряженным вниманием.

— Это значит, что вся моя дивизия находится еще под моей командой. Что, моя шлюпка у берега, лорд Джоффрей Кливленд?

— Точно так, сэр!

— Хорошо. Господа, отправимтесь на корабль; «Цезарю» пора сняться с якоря и выйти в открытое море.

Все присутствующие покинули немедленно сигнальную станцию, спеша к лодкам и оставляя Блюуатера и сэра Реджинальда позади себя. Для баронета настала теперь критическая минута; он был так близок к своей цели, что неудача была бы ему вдвойне обидна. А потому он решился не отставать от адмирала, пока была еще хотя малейшая надежда на успех.

— У вас теперь, адмирал Блюуатер, огромная игра в руках, — начал баронет. — Будучи верно сыграна, она может упрочить триумф правого дела. Кажется, я знаю замысел Вервильена, знаю, что его успех возвратит Стюартам трон их предков! Тому, кто любит их, должно хорошенько обдумать свои дела и намерения прежде, чем он воспрепятствует столь славному результату.

Слова эти были сказаны с такой же смелостью, как и хитростью. Впечатление, произведенное сэром Реджинальдом на Блюуатера, было довольно значительно. Опытный искуситель представил ему приманку в самом обольстительном виде; притом же контр-адмирал чувствовал, что ему стоит только задержать свои суда, чтобы всякое сражение стало решительно невозможным. Выдать своего друга превосходящей силе — он не мог и не хотел; но с прискорбием мы должны сознаться, что в голове его мелькала мысль о возможности оказать искателю приключений в Шотландии большую услугу, не причиняя этим вице-адмиралу и авангарду флота существенного вреда.

— Я желал бы, чтоб мы не ошибались в назначении графа Вервильена, — сказал он. — Я ненавижу все германские союзы и, кажется, скорее оставлю службу, чем стану конвоировать или перевозить хоть одного из этих лоскутников в Англию.

В этом случае сэр Реджинальд вполне доказал свое искусство в интригах. Он дал мыслям и чувствам Блюуатера такое направление, которое, как он хорошо видел, могло привести его к достижению всех его желаний.

— Я не понимаю ничего в морском деле, — отвечал он скромно, — но знаю, что граф везет нам вспомогательное войско. Мне вовсе не пристало давать советы человеку с вашим опытом в том, как располагать такой силой, какая у вас под командой; но один из друзей правого дела, который теперь на западе и который последнее время находился при принце, говорил мне, что принц наш обнаружил чрезвычайное удовольствие, когда узнал, как много вы можете принести ему пользы.

— Так вы думаете, что мое имя достигло королевского слуха и что принцу известны мои настоящие чувства?

— Одна только ваша необыкновенная скромность, сэр, могла заставить вас сомневаться в первом, что же касается последнего, то спросите у себя, что могло побудить меня сблизиться с вами и отдать в ваши руки и мою жизнь и мою тайну?

Люди возвышеннейших правил и даже величайшей твердости души всегда увлекались лестью сильных; это исторический факт. Политические чувства сделали Блюуатера равнодушным к ласкам лондонского двора, между тем как его воображение, его рыцарская привязанность к поэтической древности и ее нравам, которые были основанием его якобизма, наконец, его симпатия к Стюартам делали его самой легкой добычей красноречия сэра Реджинальда. Неудивительно после этого, что он слушал ложные уверения сэра Реджинальда в пылу удовольствия, с трепетом сердца, которые давно уже были ему чужды. На время чистая душа его была заглушена этими обманчивыми, новыми для него чувствами.

Между тем они достигли пристани. Время было весьма дорого во многих отношениях, и прощание продолжалось недолго. Сэр Реджинальд говорил немного, зато последним своим пожатием руки контр-адмирала он хотел разом высказать все, что у него находилось на сердце.

— Господь да сохранит вас! — прибавил он. — Будьте верны и счастливы! Помните «законного государя и права рождения»! Господь да сохранит вас!

— Прощайте, сэр Реджинальд; когда мы опять увидимся, будущее, вероятно, будет нам видно яснее. Но кто это, как бешеный, бежит сюда к нашей лодке?

Среди глубоко мрака едва можно было заметить, что кто-то с невероятной быстротой приближался к нашему обществу; находясь от адмирала футах в двух или трех, все увидели, что это был не кто иной, как Вичерли. Он услышал выстрелы и скоро увидел поднятые сигналы. Догадываясь об их причине, он кинулся из парка, где тихо прогуливался, желая охладить свое волнение, и с возможной быстротой пробежал все расстояние до берега, опасаясь опоздать на судно. Он прибыл еще вовремя, и через минуту шлюпка отошла уже от утеса.

Глава 19

На веселых волнах этого темно-голубого моря наши мысли так же безграничны, как оно, и наша душа, свободная как оно, летит за ветром.

Байрон. «Корсар»

Трудно представить себе всю силу волнующегося океана, пока не подвергнешься сам его действию; только тогда, когда испытываешь все его могущество, начинаешь размышлять об опасности. Первый всплеск воды известил Блюуатера, что ночь угрожает быть самой бурной. Стоило величайших усилий, чтобы отдалить шлюпку от утесов и заставить ее повиноваться. Но, покорив ее однажды своей власти, опытный экипаж двинул ее, хотя и медленно, но уже безостановочно вперед.

— Черная ночь! Скверная ночь, — ворчал Блюуатер, сам этого не замечая. — Окесу трудно будет попасть в устье канала, когда западное течение борется с этим отливом.

— Да, сэр, — отвечал Вичерли, — вице-адмиралу будет завтра утром довольно трудно нас отыскать.

Более Блюуатер не произнес ни слова, пока лодка не пристала к борту «Цезаря». Он размышлял о своем положении, и его размышления, как легко можно себе представить, были мучительны.

Поверхность моря была покрыта блестящей пеной, воздух же был наполнен шипением волн и ревом ветра. Между тем не ощущалось ни малейшего холода, воздух дышал той морской свежестью, которая, укрепляя и освежая тело, приносит с собой прохладу. После пятнадцатиминутной, жестокой гребли шлюпка наша приблизилась к «Цезарю» на такое расстояние, что уже была видна его черная масса. Спустя минуту из каютных окон «Цезаря» промелькнул свет и скоро засветился в открытом порте констапельской. Когда шлюпка была уже у подветренного борта корабля, тогда легко было переступить из нее на планки, заменявшие трап. И все поднялись на палубу, исключая двух матросов, которые остались в шлюпке, чтобы прицепить нок-тали и ундер-фоки.

— Мы, кажется, не очень торопимся, сэр, — заметил Стоуэл, встретив контр-адмирала с обыкновенной в этот час церемонией. — У нас уже полная шапка ветра, который обещает еще сильней подуть к утру. Кат заложен и якорь взят на фиш; носовые обносят теперь рустов.

— Наполните еще паруса, сэр, и возьмите галс развернутым булинем, — отвечал контр-адмирал. — Когда будем на миле в море, дайте мне знать. Господин Корнет, вы нужны мне в моей каюте.

Сказав это, Блюуатер спустился вниз, сопровождаемый сигнальным офицером. В то же время первый лейтенант послал людей к грот-брамсам наполнить марсель. Когда приказание это было выполнено, «Цезарь» двинулся вперед. Движение его было медленное, величественное, казалось, он пренебрегал мятежными стихиями.

Прежде чем Блюуатер обратил внимание на окружающие его предметы, он прошелся несколько раз по своей каюте.

— Нужно ли вам, адмирал Блюуатер, мое присутствие? — спросил, наконец, сигнальный офицер.

— Ах, извините, господин Корнет, я совсем и не заметил, что вы в моей каюте. Позвольте, да, последний сигнал наш был: «Приблизиться судам к контр-адмиралу на расстояние оклика»! Отыщите сигнал: «Следовать за движениями контр-адмирала»! Кажется, это будет 211 нумер.

— Нет, сэр, 212. Синий, красный белый флаги. Посредством фонарей это один из самых простых наших сигналов.

— Мы его тотчас подадим. Потом поднимите сигнал: «Держаться контр-адмирала по его кильватеру обыкновенным порядком».

— Когда прикажете, сэр, поднять второй сигнал — тогда ли, когда все суда ответят на первый?

— Да, Корнет, это мое желание. Когда все ответят, известите меня.

Корнет оставил каюту, и Блюуатер сел в кресло в глубоком размышлении. В продолжение всего времени его отсутствия Блюуатер не пошевелился; казалось, он далее не дышал. Мысли его были далеко от судов и в первый раз в продолжение последних десяти лет своей службы он забыл отданное им приказание.

— Сигналы сделаны и ответы получены, сэр, — сказал Корнет, подойдя к столу, на который Блюуатер облокотился.

— Прекрасно, господин Корнет. Сделайте одолжение, позовите ко мне в каюту капитана Стоуэла, а между тем наблюдайте внимательно за судами. Постойте! Нет ли на вахте какого-нибудь зоркого мичмана?

— Зорче лорда Кливленда нет ни одного, сэр.

— Прекрасно. Пришлите его ко мне, сэр, но сперва уведомьте вахтенного офицера, что Джоффрей мне нужен.

Блюуатер был необыкновенно разборчив, употребляя свою власть над теми, которых порядок службы делал единовременными начальниками; все свои приказания кому бы то ни было из вахты он отдавал через вахтенного офицера. Ожидание им лорда Джоффрея продолжалось не более минуты.

— Имеете ли вы на эту ночь достаточно крепкую руку, мичман? — спросил, улыбаясь, контр-адмирал. — Мне нужно послать вас на форм-брам-рей минут на восемь или на десять.

— Туда самая гладкая дорога, сэр, и я не раз по ней хаживал, — отвечал радостно юноша.

— Так ступайте же наверх и посмотрите, не видать ли где-нибудь огней судов сэра Джервеза. Я думаю, что суда Океса, хотя и далее нас, но идут по одному с нами румбу в наветренной стороне. Если вы будете внимательно смотреть на румб или полурумб в наветренную сторону от «Дувра», то, может быть, увидите огонь «Уорспайта», и тогда мы будем иметь довольно верное понятие о положении остальных судов сэра Джервеза.

— Точно так, сэр, — прервал его мичман. — Я, кажется, понимаю, что вы желаете знать, адмирал Блюуатер.

— В шестнадцать лет это довольно естественный дар природы, — отвечал, улыбаясь, контр-адмирал. — Подойди сюда, добрый Джоффрей, и подай мне свою руку! Ну, теперь ступай наверх, да держись покрепче; теперь ветреная ночь, а я вовсе не желаю, чтобы ты упал за борт.

Мичман повиновался, пожал Блюуатеру руку и бросился из каюты, чтобы скрыть свои слезы. Что касается контр-адмирала, то он снова впал в прежнюю задумчивость, ожидая прихода Стоуэла.

Капитан военного корабля не так скоро бежит на зов своего начальника, как мичман. Капитан Стоуэл наблюдал за установкой гребных судов, когда Корнет сообщил ему желание контр-адмирала.

— Вы говорите, господин Корнет, что адмирал Блюуатер желает видеть меня в своей каюте, как скоро мне позволит время? — сказал он наконец, исполнив все свои обязанности.

Сигнальный офицер повторил слова Блюуатера от слова до слова и потом начал наблюдать за огнями «Дувра».

— Господин Бери! — сказал Стоуэл первому своему лейтенанту. — Одному из нас придется пробыть большую часть ночи на палубе, покуда я спущусь на полчаса вниз, чтобы узнать, чего желает адмирал.

Сказав это, он оставил дек. Капитан Стоуэл был несколько лет, можно сказать, начальником Блюуатера, находясь действительно лейтенантом на одном из фрегатов, на котором Блюуатер был мичманом. На сорок пятом году Блюуатер поднял уже свой адмиральский флаг, и тогда Стоуэл был сделан капитаном корабля; вскоре после этого он был приглашен старым своим сослуживцем, у которого был уже под командой первым лейтенантом на военном шлюпе, принять команду его флагманским кораблем.

Стоуэлу было теперь около шестидесяти лет; он был краснощекий, с резкими чертами, моряк, который знал свое судно от клота до сортроса и мало заботился о всем остальном. Он женился на вдове, когда получил под свою команду корабль, но остался бездетен, а потому вся его нежность снова возвратилась от домашнего очага к судну. По своим политическим взглядам он был верноподданный царствующего государя и смотрел на всякую революцию, какая бы цель ее ни была, не иначе, как стал бы смотреть на возмущение своего «Цезаря». Если мы скажем еще, что этот простой моряк никогда не заглядывал в книгу, исключая сочинений, касавшихся морского искусства, то мы можем быть уверены, что сказали все, чего требует от нас наше повествование.

— Добрый вечер, адмирал Блюуатер! — сказал Стоуэл, кланяясь контр-адмиралу, как кланяется один сосед другому при своем вечернем посещении. — Господин Корнет сказал мне, что вы желаете видеть меня прежде, чем я уйду в свою каюту, — если только это случится в эту благословенную ночку!

— Возьмите стул, Стоуэл, и вот этот стакан хересу, — отвечал Блюуатер с радушием, и манера, с которой он придвинул к своему сослуживцу стакан и бутылку, показывала, как хорошо он понимал своего капитана. — Какова ночь? Долго ли простоит еще ветер?

— Я того мнения, сэр, — выпьем, если вам угодно, за здоровье его величества, — я того мнения, сэр, что нам придется еще порядочно повытянуть наш новый грот-марсель, прежде чем этот ветер утихнет. Кажется, я еще не говорил вам, сэр, что я уже навязал новый парус, после того, как мы говорили об этом предмете. Он очень хорош, сэр; зарифленный, он стоит как стена.

— Очень рад слышать, хотя мне кажется, что у вас, Стоуэл, паруса всегда в должном порядке. Кстати, не можете ли вы сказать мне чего-нибудь о «Дувре»?

— Нет, сэр, он вышел в море вместе с другими судами и, вероятно, находится где-нибудь вблизи, но я уверен, что в журнале все будет видно, если только «Дувр» был последнее время где-нибудь недалеко от нас. Выпьем, если вам угодно, сэр, за здоровье королевы и всей королевской фамилии.

По обыкновению Блюуатер только поклонился, ибо собеседник его не требовал дальнейшего согласия на свои тосты. В эту минуту нужен бы был какой-нибудь особенный приказ, чтобы заставить контр-адмирала выпить за здоровье которого бы то ни было из членов царствующего дома.

— Я думаю, Окес ушел теперь уже довольно далеко, капитан Стоуэл? — сказал Блюуатер.

— Да, я думаю, что так, сэр. Хотя не могу сказать, чтобы я обратил особенное внимание на время его отъезда. Я уверен, что все это есть в журнале.

— Я думаю, вам известно, капитан Стоуэл, что monsieur de Vervillin вышел в море и что мы можем надеяться завтра или увидеть его, или, по крайней мере, услышать о нем?

— Да, я слышал, сэр, что на судне говорят что-то такое, но число камбузных новостей на наших судах так велико, что я на них никогда не обращаю внимания. Один из наших офицеров распространил слух, будто в Шотландии какая-то кутерьма. Кстати, сэр! К нам поступил сверхкомплектный лейтенант, и так как я не получал о нем никакого приказа, то и не знаю, куда его поместить. Эту ночь он может быть нашим гостем, но завтра я должен показать его по спискам.

— Вы, вероятно, говорите, капитан, о сэре Вичерли Вичекомбе; пусть он будет лучше пользоваться моим столом, чтобы не беспокоить вас.

— Я никогда не стану тревожить, сэр, никого из числа тех людей, которых вам угодно будет пригласить в свою каюту, — отвечал Стоуэл с натянутым поклоном, будто желая оправдаться.

— Кажется, вы мало принимаете участия, Стоуэл, в междоусобной борьбе нашего отечества?

— Разве это правда, сэр? В самом деле? А я все думал, что эта новость окажется камбузной выдумкой. Скажите пожалуйста, адмирал Блюуатер, что значит весь этот шум? Я никогда не мог разобрать хорошенько эту историю так, чтобы поставить оснастку и иметь весь рангоут на месте.

— Вся эта история не что иное, как простая война, которая должна решить: кому быть королем Англии, — вот и все.

— Ну уж вправду сказать, что за беспокойный народ эти обитатели твердой земли! Мы уже имеем одного короля, на каком же основании они хотят еще другого?

— Я нахожу, Стоуэл, что ваш образ мыслей достоин истинного моряка. Мне любопытно было бы знать, как наши капитаны вообще думают о правах, которые объявил претендент на престол?

— Клянусь, не могу сказать вам этого, сэр; но я думаю, что немногие из них заботятся об этом. Кто бы ни царствовал, но когда нам дует попутный ветер, мы должны идти в бокштат, когда же встречный — в бейдевинд. Мое правило повиноваться приказаниям, — тогда я знаю, что вся ответственность, если что-нибудь пойдет дурно, падет на тех, кто отдавал их.

— У нас много шотландцев, Стоуэл, — задумчиво заметил Блюуатер, и казалось, что он скорее думал вслух, чем разговаривал. — Некоторые из капитанов с северного берега Твида.

— Можно быть уверенным, сэр, что шотландцев встретишь на всех путях своей жизни. Я никогда не слышал, чтоб Шотландия в прежние времена имела свой флот, но с тех пор как старая Англия платит за службу жалованье, старые лорды охотно посылают своих детей на море.

— Однако, надо сознаться, Стоуэл, что они скоро делаются храбрыми и полезными офицерами.

— Без всякого сомнения, сэр; но храбрые и полезные люди везде встречаются. Мы с вами, адмирал Блюуатер, довольно стары и опытны, и потому нас трудно уверить, будто мужество или способности принадлежат только некоторым частям света.

— Справедливо, Стоуэл, но в свете все нужно принимать таковым, как оно есть. Что вы думаете о нынешней ночи?

— Для рассвета она довольно пасмурна, сэр, хотя и довольно странно, что при таком ветре нет еще дождя. В следующий раз, адмирал Блюуатер, я намерен бросить якорь с более коротким кабельтовым, чем в последний раз; я начинаю думать, что, право, нет никакой пользы мочить столько прядей в летние месяцы. Говорят, что «Йорк» довольствуется всегда сорока саженями.

— Для тяжелого судна это кажется маловато. Но вот гость.

Часовой отворил двери каюты, и в нее вошел лорд Джоффрей с раскрасневшимся от ветра лицом и в фуражке, привязанной к голове носовым платком.

— Что? — сказал спокойной Блюуатер. — Какие вести сверху?

— «Дувр» идет теперь поперек нашего бакса, сэр, и быстро к нам приближается, — отвечал мичман. — «Йорк» находится у нас с наветренной стороны, на траверзе, и заходит к своему месту; впереди же я ничего не мог видеть, хотя и был на рее минут двадцать.

— Довольно, лорд Джоффрей, — прервал его Блюуатер. — Попросите сэра Вичерли Вичекомба выйти ко мне на палубу, куда мы сейчас пойдем, Стоуэл, чтобы самим посмотреть на погоду.

Сказав это, Блюуатер, а с ним и капитан оставили каюту и поднялись на квартердек.

Прошло достаточно времени прежде, чем Вичерли был отыскан; узнав, что его ждет адмирал, он тотчас же к нему явился. Они разговаривали между собой целые полчаса, расхаживая все это время по юту.

Корнет был призван к своему посту. Ему тотчас же было приказано известить капитана Стоуэла, что контр-адмирал желает, чтобы «Цезарь» лег в дрейф и чтобы «Друиду» сделать сигнал — «подойти к подветренной стороне флагмана и положить грот-марсель на стеньгу». Едва только приказание это достигло квартердека, как маневр прекратил ход огромной массы, которая с трудом стала подыматься и опускаться на волнах, вздымавшихся под ней и едва достаточных для того, чтобы подымать на себе ее тяжесть.

В это время спустили на воду катер, который то подымался у борта корабля на шесть или на восемь футов, то как будто опускался до самого его дна, — и Вичерли явился готовый к отплытию.

— Не забудьте же, сэр, ничего, что я вам поручил исполнить, — сказал Блюуатер. — Передайте главнокомандующему все, о чем я вам говорил. Весьма важно, чтоб мы вполне понимали друг друга. Вручите также ему это письмо, которое я торопливо написал, пока приготовляли катер.

— Кажется, я вполне понимаю ваши желания, сэр, по крайней мере, я думаю, что понимаю, и постараюсь всеми своими силами исполнить их.

— Да благословит вас Господь, сэр Вичерли! — присовокупил Блюуатер с душевным волнением. — Может, мы более не встретимся, жизнь моряка такова, что, можно сказать, она находится в наших собственных руках.

Простившись с адмиралом, Вичерли сбежал с ютового трапа, чтобы спуститься в катер. Прежде, однако, чем он сошел вниз, он несколько раз останавливался, будто желая возвратиться и попросить новых объяснений, но каждый раз он раздумывал исполнить это.

Нужно было иметь всю ловкость молодого моряка, чтобы сойти в лодку. После долгих усилий он наконец преуспел в этом, и тогда лодка при помощи весел быстро понеслась в подветренную сторону. Через несколько минут она пристала к борту «Друида» и высадила свой груз. Не прошло с прибытия Вичерли на палубу этого фрегата и десяти минут, как его реи были обрасоплены и марсель наполнен при тяжелом его полоскании. Тогда фрегат медленно тронулся с места; минут пять еще белое облако висело над корпусом, наконец зарифленный грот наполнился ветром. Все это действие было столь мгновенно, что, казалось, фрегат ускользал от флагмана при помощи какой-то волшебной силы, и в четверть часа он под дважды зарифленными марселями и всеми нижними парусами был уже на расстоянии мили от «Цезаря» на наветренном его крамболе.

Прежде чем катер «Цезаря» успел возвратиться назад, долго борясь против течения и ветра, прошло довольно много времени. Когда это трудное дело было исполнено, «Цезарь» наполнил свои паруса, прошел мимо «Дублина» и «Элизабет» и занял свое место в линии.

Долго еще прохаживался Блюуатер по юту, отпустив своего сигнального офицера и сигнальщиков отдыхать. Даже Стоуэл ушел к себе, и господин Бери не счел нужным оставаться долее на палубе. Наконец контр-адмирал подумал об отдыхе. Но прежде чем он покинул ют, он остановился у трапа и, держась за оснастку бизань-мачты, начал рассматривать лежащую перед ним картину.

Ветер и волнение с каждой минутой более и более усиливались, хотя и не было еще шторма. Над морем покоилась та дикая смесь света и мрака, которой так отличается всегда в темную ночь эта бурная стихия, небо глядело мрачно и грозно.

На судне все было тихо. Немногие фонари распространяли вокруг себя мерцающий свет, но тени мачт, пушек и других предметов делали почти незаметным это средство против мрака ночи. Вахтенный лейтенант расхаживал по наветренной части квартердека в молчании, но внимательно. Когда Блюуатер остановился у квартердечного трапа, чтобы спуститься в свою каюту, бедный мичман зацепил ногой за обух и, споткнувшись, наткнулся на своего начальника. Блюуатер подхватил его и, удержав от падения, поставил снова на ноги.

— Уже семь склянок, Джоффрей, — сказал адмирал вполголоса. — Крепись еще с полчасика, а потом тебе можно будет уже идти предаться сновидениям.

Прежде чем юноша успел настолько оправиться, чтобы поблагодарить своего начальника, он уже исчез с палубы.

Глава 20

Однако надо посмотреть внимательно, в каком он расположении духа.

Шекспир

Вице-адмирал при управлении флотом руководствовался совершенно другими правилами, чем Блюуатер; между том как последний предоставлял слишком многое командирам судов, первый входил во все сам. Он знал, что мелочи службы необходимы для успеха, и его деятельный ум вникал во все эти мелочи до того, что бдительность его становилась часто даже в тягость капитанам; но тем не менее мир между ними редко нарушался, и все они столько же любили своего адмирала, сколько и повиновались ему. Может быть, Блюуатер был более неизменным фаворитом всей эскадры, но едва ли его столько же уважали, как Океса, и, конечно, уж вполовину менее боялись.

И на этот раз сэр Джервез не проехал мимо своей эскадры, чтобы не обнаружить той особенной склонности, о которой мы сейчас намекали. Приближаясь к «Карнатику», он сделал знак своему рулевому, чтобы экипаж лодки положил весла на борт, потом окликнул судно и завязал с ним следующий разговор:

— «Карнатик», эй! — закричал он.

— Что прикажете, сэр? — воскликнул вахтенный офицер, вскочив на пушку квартердека и приподняв шляпу.

— Капитан Паркер на судне?

— На судне, сэр Джервез. Вам угодно его видеть?

Утвердительный знак головой был достаточен, чтобы вызвать названного капитана на палубу к шкафуту, откуда он мог разговаривать со своим начальником без всякого неудобства для обоих.

Как вы поживаете, капитан Паркер? — это был верный знак, что сэр Джервез хочет сделать ему какое-нибудь замечание, иначе он не сказал бы капитану — «как вы поживаете, капитан Паркер?» — Мне очень грустно видеть, что вы так много углубили нос вашего судна. Оно будет уклоняться от ветра то в ту, то в другую сторону, как жеребенок, который в первый раз почувствовал узду. Вы знаете, сэр, что я люблю плотную линию и прямой кильватер.

— Я очень хорошо это знаю, сэр Джервез, — отвечал Паркер, добрый, седовласый старик, — но нам пришлось взять с кормы более воды, чем мы сами того желали, по причине присутствия канатов, лежащих в носу. Убрав их, мы подойдем к передним бочкам и, я надеюсь, сэр, приведем в неделю все в должный порядок.

— В неделю! Черт возьми, сэр! В неделю, когда я завтра надеюсь встретиться с Вервильеном! Наполните немедленно все свои пустые бочки в корме соленой водой, а если этого будет недостаточно, перенесите часть ваших снарядов назад.

— Очень хорошо, сэр Джервез, судно будет приведено в порядок.

— Послушайте, Паркер, — при этом адмирал сделал знак гребцам, которые снова начали грести, остановиться, — послушайте, Паркер, я знаю, что вы любите свинину; я пришлю вам кусок, который Галлейго подобрал где-то на берегу, тотчас как только приеду на «Плантагенет».

Сказав это, сэр Джервез махнул рукой, Паркер раскланялся с ним улыбаясь, и они расстались в совершенном согласии, несмотря на то, что разговор их начался маленькой ссорой.

— Кой черт этот лорд Морганик, — какой-то потомок королевской фамилии, — делает ныне! Его судно точно болван портного, на который весьма прилично напяливать и куртки, и всякие безделицы. Эй, «Ахиллес»!

Боцман подбежал к борту юта и, потом обернувшись, известил капитана, прогуливавшегося по палубе, что главнокомандующий окликнул судно… Герцог Морганик, молодой человек двадцати четырех лет, получивший этот титул по случаю смерти своего старшего брата, вышел теперь на корму судна, поклонился со светской учтивостью и заговорил.

— Доброе утро, сэр Джервез! — начал капитан Морганик. — Я очень рад видеть вас в полном здравии после нашего долгого крейсирования в заливе; я имел намерение лично осведомиться о вашем здоровье, но мне сказали, что вы ночевали на берегу. Если вы предадитесь вполне этой привычке, право, нам придется отдать вас под военный суд.

— Оставьте-ка, Морганик, мои привычки в покое и посмотрите лучше на вашу фор-стеньгу. Во имя морского искусства спрашиваю вас, зачем она нагнута вперед, точно фок-мачта шебеки?

— Вам не нравится это, сэр Джервез? Я постараюсь выправить мачту, потому что вы этого желаете; но, признаюсь, мне наскучило видеть каждый день то же, что и вчера.

— Да, да, таковы все эти крейсеры Сент-Джемса, — продолжал вице-адмирал, отваливая. — Им нужен модный портной, чтобы вооружить военный корабль так же, как они себя вооружают.

Прибытие сэра Джервеза на свое судно было всегда для эскадры важным происшествием, хотя бы отсутствие его продолжалось не долее двадцати четырех часов.

— Доброе утро, Гринли! Доброе утро всем вам, господа! — сказал вице-адмирал, кланяясь на все стороны в ответ на сделанный ему гауптвахтой караул, барабанный бой и честь офицеров. — Все ли подняты, Гринли, гребные суда?

— Все, кроме вашего катера, сэр Джервез, да и тот уже на крючках.

— Поднять его, сэр, потом поднимайте якорь, и в путь! Monsieur de Vervillin замышляет недоброе, господа, и мы должны воспрепятствовать ему.

Приказания вице-адмирала были тотчас же исполнены. Все суда шли под убавленными парусами, ибо становилось весьма вероятным, что ночь будет ветреная и даже бурная. За исключением сигналов, всякое другое сообщение между «Плантагенетом» и судами, стоявшими еще на якоре, было прекращено; но сэр Джервез не находил нужным их делать, потому что надеялся, что Блюуатер его понял и готов всеми своими силами содействовать ему.

На «Плантагенете» мало заботились о судах, идущих позади. Пока можно было различать предметы, видели, что они следуют одно за другим в надлежащем порядке; но всеобщее внимание было обращено на южный и восточный горизонты. Оттуда ожидали появления французов, которое не было тайной для экипажа. Дюжина зорких молодцов после обеда была все время наверху; к закату солнца сам капитан Гринли, усевшись на фоковых краспис-салингах, более часа не отнимал подзорной трубы от глаза.

— Не видать их, Гринли! — сказал сэр Джервез, когда капитан с усилением темноты сошел вниз, сопровождаемый полдюжиной лейтенантов и мичманов, бывших наверху по своей охоте. — Мы знаем, что они еще не могут быть к западу от нас, а, продолжая идти этим направлением, мы наверное опередим их прежде, чем пройдут следующие шесть месяцев. Как чудесно все наши суда ведут себя, идя друг за другом, точно на каждом из них находится сам Блюуатер.

— Да, сэр, они сохраняют линию необыкновенно хорошо, если взять в рассуждение, что течение врывается в канал полосами.

В это время появился Галлейго и доложил, что стол готов.

На этот раз гостями адмирала были только Гринли и Атвуд. Стол его был более сытен, чем изящен; зато приборы были весьма богаты: сэр Джервез всегда ел на серебре. Кроме Галлейго прислуживали за столом еще человек пять. Богатая отделка в соединении с грозной артиллерией и другими боевыми припасами придавала большой каюте «Плантагенета» какое-то суровое великолепие. Сэр Джервез держал при себе, как принадлежность собственного хозяйства, не менее трех ливрейных лакеев, терпел в своей каюте из уважения к Нептуну Галлейго и еще двух созданий такого же покроя.

— Ваше здоровье, капитан Гринли, и ваше, Атвуд! — сказал вице-адмирал, кивая дружески своим гостям, прежде чем осушил бокал хересу. — Эти испанские вина идут прямо к сердцу, я удивляюсь только, как народ, который их делает, не умеет сделать себе лучшего флота.

— Во времена Колумба и испанцы имели чем похвалиться в этом отношении, сэр Джервез, — ответил Атвуд.

— Кажется, сэр, на севере затевается серьезное дело, — сказал Гринли. — Сам господин Атвуд чуть ли не того же мнения.

— Да, да, эта война между Англией и Шотландией весьма некстати, когда мы имеем уже дело с французами и испанцами. Мы присутствовали при странной сцене, Гринли, там на берегу, в замке девонширского баронета, который в то время как мы находились у него в гостях, ускользнул из этой жизни на тот свет.

— Маграт мне говорил уже об этом, сэр; он говорил мне еще, что fil-us null-us — хоть повесьте меня, а я не могу выговорить этой тарабарщины!

— Вы, верно, хотите сказать filius nullius — ничье дитя, ничей сын. Вы, верно, забыли уже латынь?

— По чести, сэр Джервез, я не мог ее забыть, потому что никогда ее не знал. Латынь хороша для школьного учителя, но бесполезна на корабле. Из числа всех моих старых друзей только один был ученый.

— Кто же это, Гринли? Не должно презирать познаний, если мы сами ими не обладаем. Я уверен, что друг ваш не хуже спал оттого, что знал немного латыни, хотя столько, например, чтоб просклонять nullius, nulla, nullum. Кто ж этот друг ваш, Гринли?

— Джон Блюуатер — прекрасный Джек, как его называл младший брат контр-адмирала. Его отправили на море, чтоб удалить от любовной интриги; может быть, вы помните, что когда он присоединился к адмиралу, тогда еще капитану, Блюуатеру, я был у этого последнего в числе лейтенантов. Хотя бедный Джон был солдат и гвардеец и четырьмя или пятью годами моложе меня, но он почувствовал ко мне расположение, и мы сделались друзьями. Он знал латынь лучше, чем свой интерес.

— В чем же состояла его вина? Блюуатер никогда не был откровенен со мной на этот счет.

— Тайная женитьба, злобные опекуны и обыкновенные при этом затруднения. Посреди всего этого, добрый Джек, вы это знаете, пал в битве, а вдова его через месяц последовала за ним в могилу. История эта весьма печальна, и я стараюсь, как можно менее о ней думать.

— Тайная женитьба! — медленно повторил сэр Джервез. — Вы совершенно в этом уверены? Я не думаю, что Блюуатеру было известно это обстоятельство; по крайней мере, он никогда мне и не намекал об этом. Могла ли она оставить потомков?

— Никто лучше меня не может знать этого, потому что я помогал Джеку увезти свою возлюбленную и присутствовал при свадебном обряде. Это я знаю наверное. Что же касается детей, то, кажется, их не было, хотя полковник с женою и жил целый год после своего венчания. Насколько все эти обстоятельства известны адмиралу, я не могу сказать, потому что никто не захочет знакомить своего начальника с подробностями тайной женитьбы его родного брата.

— Я рад, что от них не осталось детей, Гринли; особенные обстоятельства заставляют меня этому радоваться. Но переменим разговор; эти фамильные несчастья наводят печаль, а печальный обед или ужин — неблагодарность к Тому, Кто дает нам его.

После этого разговор сделался общим. Просидев обычное время, гости удалились. Тогда сэр Джервез вышел на палубу и стал расхаживать по юту, внимательно рассматривая даль в ожидании французских лагов; наконец, после часового бдения, не открыв ничего, он почувствовал, что его клонит ко сну. Прежде, однако, чем он лег в постель, он отдал все нужные приказания, повторяя раза четыре, что если случится что-нибудь особенное, то чтобы его немедленно позвали наверх.

Глава 21

Кати, океан, свои лазурные волны, кати! Человек покрывает землю развалинами, но его владычество кончается на твоем берегу!

Байрон. «Чайльд Гарольд»

Уже давно рассвело, когда сэр Джервез снова появился на палубе.

Ветер дул чрезвычайно крепкий, но время года делало его менее неприятным, чем это обыкновенно бывает с зимними бурями; воздух был мягок и полон влажности океана, хотя по временам он и проносился по пенистой поверхности с яростью, угрожающей унести с собой целые вершины волн и рассыпать их на расстоянии миль.

Суда вице-адмирала в продолжение ночи успели уже сомкнуться, согласно приказанию, отданному до снятия якоря. Приказание это было исполнено тем, что задние суда шли еще под значительной парусностью, между тем как передние давно уже сбавили ход. Сэр Джервез, поднявшись на ют, с одного взгляда заметил это; он нашел Гринли, внимательно наблюдавшего за состоянием погоды и своего судна и, чтобы устоять против порывов ветра, облокотившегося на гик.

— Что, Гринли, не видать Вервильена? — спросил он, обозрев уже все свои суда. — Я надеялся увидеть его сегодня с рассветом.

— Все к лучшему, сэр Джервез, — отвечал капитан. — Среди этого шторма нам разве только можно будет рассматривать друг друга; даже я и этого не желал бы прежде, чем к нам присоединится адмирал Блюуатер.

— Вы так думаете, Гринли? Так вы ошибаетесь, если бы даже я один был на своем «Плантагенете», я и тогда пламенно желал бы поскорее встретиться с Вервильеном. Жаль только, что теперешняя погода не позволила бы мне помериться с ним силами.

Едва только эти слова были произнесены, как вахтенный на фор-салингах крикнул во все горло: «Парус!» В то же время «Хлоя» сделала выстрел из пушки, гул которого был едва-едва слышен среди рева шторма, хотя дым от него ясно был виден, носясь довольно долго над туманами океана. Затем «Хлоя» подняла сигнал на крюйс-брам-стеньге.

— Сбегайте вниз, молодой человек, — сказал вице-адмирал, подходя к краю юта и обращаясь к мичману, стоявшему на квартердеке, — и попросите сюда господина Бонтинга.

Через несколько минут явился Бонтинг, останавливаясь на грот-трапе, чтобы накинуть на себя сюртук и не явиться на квартердек в рубашке.

— Смотрите туда, Бонтинг, — сказал сэр Джервез, отдавая лейтенанту трубу, — если я не ошибаюсь, двести двадцать седьмой номер, кажется, значит: «Впереди большой парус».

— Нет, сэр Джервез, — «впереди паруса» — число их потом будет обозначено. Сигнальщик, подними ответный флаг!

Обыкновенный сигнал, что данный сигнал понят, взвился между мачтами и в тот же миг опять опустился, равно как и флаг, видневшийся на «Хлое».

— Теперь следует сигнал о числе парусов, — сказал сэр Джервез, когда он, Гринли и Бонтинг направили свои трубы на фрегат, на котором ожидали появления нового сигнала. — Одиннадцать парусов, клянусь святым Георгием!

— Нет, сэр Джервез, — воскликнул Гринли, — я это лучше знаю. Красный флаг сверху, синий снизу, а под ними вымпел; по нашим книгам обозначает четырнадцать.

— Прекрасно, сэр! Если их даже сорок, мы все-таки подойдем к ним ближе и посмотрим, из какого материала они сделаны. Подымите, Бонтинг, ответный флаг, чтобы нам получить скорее от «Хлои» остальные известия.

Приказание это было исполнено, и «Хлоя», убрав прежние сигналы, подняла другие.

— Ну, что нового, Бонтинг, что говорит теперь «Хлоя», Гринли? — спросил сэр Джервез, между тем как волна, ударив о борт судна, забрызгала лицо его так, что он должен был обтереться платком, вместо того, чтобы смотреть в подзорную трубу. — Что вы теперь видите, господа?

— Чужие паруса идут левым галсом по прямому направлению.

— Куда они идут, Бонтинг? — спросил с нетерпением вице-адмирал. — Куда они идут, сэр?

— Кажется, к норд-вест-норду, сэр. Нет, я ошибся, сэр Джервез, норд-норд-весту.

— Они, как и мы, приспосабливаются к ветру. Теперь ветер дует прямо из Атлантического океана и направляется к северному и южному берегам. Мы должны скоро встретиться с Вервильеном; разве уж один из нас обратится в бегство, не так ли, Гринли?

— Конечно, так, сэр Джервез, но четырнадцать парусов против семи, нет, сэр, это уж слишком неравные силы.

— Вы забываете «Бегуна» и «Деятельного», сэр; у нас девять — девять храбрых, здоровых британских крейсеров.

— То есть шесть линейных кораблей, один фрегат, один шлюп и один куттер, — сказал капитан Гринли, сделав особенное ударение на два последние наименования.

— Что теперь говорит «Хлоя», Бонтинг? Вероятно, что нас довольно для французов, хотя их и приходится по двое на каждое наше судно.

— Кажется, не совсем так, сэр Джервез. Еще пять парусов впереди! Число их довольно быстро увеличивается, сэр.

— Да, таким образом, они в самом деле делаются для нас слишком сильными, — отвечал вице-адмирал с большим хладнокровием. — Девятнадцать против девяти слишком несоразмерно. Я желал бы, чтоб с нами был теперь Блюуатер.

— Я только что хотел сказать это, — заметил капитан.

— Парус! — крикнул вахтенный вверху, и это известие тотчас же привлекло взоры всех к крюйс-стеньг-салингам, откуда раздался голос.

Между тем ветер все еще был так силен, что не давал никакой возможности переговорить с вахтенным, находящимся на марсе, и потому, чтобы узнать от него, что он увидел, ему велели спуститься.

— Где ты видел парус? — спросил вице-адмирал немного резко, подозревая, что вахтенный, вероятно, увидел одно из тех судов, о которых «Хлоя» уже известила главнокомандующего своими сигналами. — Там ли он на юге, или на востоке? А?

— Нет, сэр Жерви, — отвечал марсовой, поправляя одной рукой свои панталоны, а другой приглаживая волосы, разбросанные по лбу. — Он здесь к северо-западу с наветренной стороны бизань-вантов. Он не из тех французских молодцов, которые идут с графом Вервильеном. Это судно под четырехугольными парусами и так же круто идет к ветру, как и мы.

— Это другое дело, Гринли! Как ты узнал, что оно несет четырехугольные паруса?

— Так же, как и ваша милость, сэр Жерви; оно идет под фор— и грот-марселями, крепко зарифленными, и, кажется, несет еще и грот, сколько я мог рассмотреть, сэр.

— Черт возьми! Оно верно куда-нибудь сильно торопится, что в такую погоду несет столь огромную парусность! Может ли быть, Гринли, чтоб это было передовое судно Блюуатера?

— Не думаю, сэр Джервез; для его двухдечных кораблей это было бы уж слишком к ветру. Может быть, это сторожевое французское судно, поворотившее через оверштаг на другой галс, чтоб удержаться на месте; несет же оно такую парусность, может быть, потому, что ему не нравится наше близкое присутствие.

— В таком случае ему нужно лавировать круто к ветру, чтоб уйти от нас! Как твое имя, молодец, если я не ошибаюсь, Том Девис?

— Никак нет, сэр Жерви, меня зовут Джек Браун.

— Что ж, Джек, сильно дует наверху? Я думаю, тебе трудно там держаться?

— Об этом нечего и говорить, сэр Жерви.

— Галлейго, возьми Джека Брауна с собой в мою каюту и отпусти ему добрый стаканчик грогу, тогда ему легче будет держаться наверху.

Прошло еще полчаса времени, а сверху не было дальнейших известий. Однако через несколько минут«Уорспайт» сделал адмиралу сигнал, чтобы известить, что в его бизань-вантах, на ветре, находится незнакомец; скоро после этого и «Деятельный» сделал то же самое. Но ни тот, ни другой не определил его характера; между тем незнакомец, держась все того же курса, медленно приближался к судам сэра Джервеза, несмотря на то, что имел такую большую парусность. К концу этого времени паруса, о которых извещала «Хлоя», стали видны с палубы. Хотя океан и был до того бел от пены, что чрезвычайно трудно было распознать судно под низкими парусами на далеком расстоянии, но при помощи труб сэр Джервез и Гринли скоро удостоверились, что число неприятелей, шедших с юга, увеличилось уже до двадцати; после первого своего рапорта «Хлоя» уведомила о появлении еще одного судна. Некоторые из них были, однако, очень малы, и вице-адмирал, долго и внимательно рассматривая неприятеля, наконец опустил трубу и оборотился к своему капитану.

— Ну, Гринли, — сказал он, — что вы теперь думаете о неприятеле? По моему счету, у них тринадцать линейных кораблей, два фрегата, четыре корвета и один люгер, всего двадцать парусов.

— Нет никакого сомнения, сэр Джервез, что их двадцать, хотя размеры некоторых из них, по отдаленности, невозможно определить. Я того мнения, что у них четырнадцать кораблей и три фрегата.

— Без Блюуатера это число слишком для нас велико. Если бы его пять судов явились теперь у нас на западе, какое бы это было приятное зрелище? Мы приблизились бы к Вервильену, пока не стих ветер, а потом засвидетельствовали бы ему наше нижайшее почтение. Что вы на это скажете, Гринли?

— Что пока нет всей эскадры, это невозможно. Но вот на «Деятельном», «Уорспайте» и «Бленгейме» развеваются сигналы.

— Вероятно, они хотят сказать нам что-нибудь насчет вон этого молодца, идущего позади нас. Ступайте, Бонтинг, и скажите нам, что у них за новости.

— Незнакомец поднял флаг «Друида», — прочитал сигнальный офицер по книге.

— Флаг «Друида»! Значит, «Цезарь» и все другие суда Блюуатера находятся на одной линии далее к северу, идя к ветру даже по нашему кильватеру. Таким образом, граф останется у нас под ветром.

Гринли далеко не был обладателем такого пылкого темперамента, как вице-адмирал. Ему весьма не нравилось появление одного только «Друида» при таком шторме и под такой огромной парусностью. По-видимому, не было никакой причины всем судам идти под тем же числом парусов, что и «Друид», между тем фрегату необходимо было сделать это, чтобы нагнать «Плантагенета» и остальные суда этой эскадры. Не трудно было после этого убедиться Гринли, что цель «Друида», вероятно, заключается в том, чтобы переговорить о чем-нибудь важном с вице-адмиралом.

— Ваши слова, Гринли, имеют основание, — отвечал сэр Джервез после минутного молчания, — и мы скоро увидим, в чем дело. Если Денгам не везет нам каких-нибудь известий насчет графа, которые должны переменить наши планы, так желательно бы было знать, что ведет его сюда.

В это время «Хлоя» была только на расстоянии мили от неприятеля, и положение ее под ветром своих же судов угрожало ей через полчаса находиться уж под пушками неприятеля. Все это ясно было видно, между тем она продолжала идти своим курсом, имея на то приказание главнокомандующего, перед глазами которого все ото происходило.

— Денгаму будет довольно жарко, сэр Джервез, если он будет продолжать так идти, — сказал Гринли, когда прошло еще десять минут, в продолжение которых «Хлоя» постепенно приближалась к неприятелю.

Сэр Джервез скрестил за спиной руки, прошел по палубе и потом сказал довольно решительно:

— Бонтинг, сделайте «Хлое» сигнал, чтобы она повернула через оверштаг; при этом волнении и зарифленных парусах, кажется, не трудно поворотить против ветра.

Бонтинг давно уже предвидел это приказание и тайно велел своим сигнальщикам приготовить нужные к тому флаги; едва сэр Джервез успел окончить свои слова, как сигнал «поворотить через оверштаг» развевался уже на гафеле «Плантагенета». «Хлоя» также с минуты на минуту ожидала этого приказания, и прежде, чем ответный флаг ее был поднят, руль ее был уже на ветре, крюс-стаксель спущен, и нос ее поворотил к неприятелю.

— Этот маневр вовремя сделан, сэр Джервез, — заметил осторожный Гринли с улыбкой. — Меня не удивит, если Денгаму придется еще послушать того молодца в голове французской линии. Его наветренные погонные пушки как раз в одной линии с нашим фрегатом, да и двумя верхними можно будет очень хорошо действовать.

— Не думаю, Гринли. Может быть, пушки форкастеля в одной линии, а нижние — едва ли!

Скоро оказалось, что сэр Джервез был прав, но лишь отчасти. Французское судно пыталось выстрелить из палубной своей пушки, но при первом погружении судна волна ударила в наветренный его борт и влила целый поток воды в порт, так что половина людей, находящихся у пушки, отбежала к подветренным шпигатам. Посреди этого потока пушка выстрелила, ибо фитиль был уже приложен за минуту перед этим, и придала сцене внутри борта какой-то дикий хаос.

Глава 22

Все были веселы, все смеялись и испускали восклицания, видя корабль качающимся на океане, разбрасывающим волны, покрытые пеной.

Персиваль

Взошедшее, но скрытое за облаками солнце, наконец, разогнало долгий мрак северного утра. Увеличивающийся свет смягчил мало-помалу суровый вид океана, хотя ярость ветра и волн все еще придавала ему грозный вид. В наветренной стороне не было заметно никаких признаков, по которым можно бы было надеяться на скорое прекращение шторма, и небо все еще медлило разразиться потоком дождя. В это время флот находился не к югу от мыса Ла-Гот, но далеко к западу, где свободно врываются в Британский канал и ветры, и воды Атлантического океана; седые волны катились правильно, как в океане, уменьшаемые только влиянием прилива и отлива. Тяжелые двухдечные корабли подвигались вперед с большим усилием, и их переборки и другие части жалобно стонали, когда эти огромные массы, нагруженные тяжелой артиллерией, то подымались, то опускались приходящими и уходящими валами. Но движения их были стойки и полны величия; куттера же, шлюпы и даже фрегаты бросало, как пену, по волнам бушующих вод.

Оба флота продолжали одинаково подвигаться вперед, идя со скоростью морской мили в час. Так как верхние паруса были убраны и утро было туманное и облачное, то суда могли увидеть друг друга только тогда, когда они уже сблизились более обыкновенного; передовые корабли были теперь разделены между собой расстоянием, не превосходящим и двух миль, считая его между относительными линиями курса, хотя оно было бы то же самое, если бы суда находились и друг против друга, потому что английский флот был слишком на ветре своего неприятеля. Кто хоть немного знаком с морским делом, тот легко поймет, что в подобных обстоятельствах при проходе обоих флотов одного мимо другого авангард французов должен был еще более сблизиться с арьергардом своих врагов, и тем скорее, что оба флота круто держали к ветру.

Сэр Джервез Окес внимательно наблюдал за ходом обеих линий. То же самое делал и граф де Вервильен с юта своего стройного восьмидесятичетырехпушечного корабля «Громовержец», на котором развевался флаг вице-адмирала и, казалось, вызывал неприятеля на бой. Подле первого стояли Гринли, Бонтинг и Бери, первый лейтенант «Плантагенета», подле второго — его capitaine de vaisseau. Сам граф Вервильен был знатной фамилии, прекрасно образован и обладал точным знанием морского искусства, подразумевая здесь знание общих правил; все бесконечные мелочи, которые составляют отличительные достоинства моряка-практика, были ему в высшей мере чужды. Несмотря, однако, на это, этот храбрый адмирал со своими судами был страшным врагом в генеральных сражениях флотов.

Сэр Джервез Окес потерял все свое врожденное, лихорадочное нетерпение, когда оба флота начали более и более сближаться. Он продолжал ходить по юту, но уже гораздо медленнее; руки его все еще были скрещены за спиной, лицо сделалось важнее, взор задумчивее. Гринли знал, что теперь его вмешательство было бы уже опасно, ибо когда вице-адмирал принимал на себя этот вид, он становился в полной мере главнокомандующим, и всякие советы могли только навлечь его гнев.

— Господин Бонтинг, — сказал он, когда расстояние между «Плантагенетом» и «Отважным», передовым французским кораблем, было около одной мили, — господин Бонтинг, поднимите судам сигнал бить тревогу.

Никто не смел сделать какого-нибудь замечания насчет этого приказания: оно было выполнено с быстротой и в молчании.

— Поднять его живей, да хорошенько следить за ответами! Капитан Гринли, бейте тревогу и посмотрите, чтоб на деке было все очищено, чтобы с батарей можно было успешнее действовать, когда будет нужно.

Капитан Гринли спустился с юта на квартердек, и через минуту на корабле раздался гром барабанов и свист свистков, что, как известно, во всем мире служит призывом к оружию.

— Ответные сигналы со всех судов получены, сэр Джервез, — сказал Бонтинг.

Адмирал отвечал только наклоном головы. После минутного молчания он обратился, однако, к сигнальному офицеру и сказал:

— Кажется, Бонтинг, излишне будет отдавать капитанам приказание не открывать подветренных портов нижнего дека при таком волнении?

— Я думаю, что так, сэр Джервез, — отвечал Бонтинг с усмешкой, смотря на бушующую стихию, которая ежеминутно вздымалась из-под корпуса корабля до самых сеток. — Даже людям у пушек верхнего дека придется промокнуть до костей.

— Подайте сигнал, сэр, чтобы все суда держались кильватера вице-адмирала.

Между тем на флагманском корабле все пришло в движение. Флотские и морские офицеры взялись за свое оружие, доктор тщательно собрал свои книги, а священник, схватив блюдо с холодной говядиной, которое второпях поставили на стол, унес его в свою каюту, чтоб оно не попало в чужие руки. В одну минуту констапельскую очистили от всех, которые тут обыкновенно жили, и их места заняли матросы, назначенные к трем или четырем тридцатидвухфунтовым пушкам, установленным в этом месте.

В это время сэр Джервез Окес расхаживал по юту, Бонтинг и сигнальщик были готовы поднимать новые сигналы, а Гринли ожидал только рапортов, чтобы явиться к главнокомандующему. Спустя минут пять после тревоги он получил их и взошел на ют.

— Я продолжаю идти тем же курсом, капитан Гринли, — заметил сэр Джервез, желая оправдать перед самим собой маневр, который он обдумывал, — арьергард нашей линии и авангард французов скоро сблизятся на расстояние меньше пушечного выстрела; нам легко теперь потерять любое наше судно, потому что, поврежденное в снастях, оно прямо понесется к неприятелю. А потому я полагал бы спустить «Плантагенет» под ветер и пройти мимо передовых судов французов на том же расстоянии, на каком должен пройти «Уорспайт», и таким образом мы переменили бы несколько положение дела. Как вы думаете, что будет следствием этого маневра?

— Что авангард нашей линии и авангард французов сойдутся так близко, как вы сейчас сказали, сэр Джервез.

— Чтоб определить это, не нужно быть математиком. Вы спуститесь под ветер тотчас же, как Бонтинг поднимет сигнал, и приведите ветер на траверз. Не заботьтесь о брасах, пусть они останутся закрепленными; как скоро мы пройдем мимо французского адмирала, мы опять пойдем к ветру. Через это мы потеряем несколько нашу наветренную позицию, но это для меня все равно. Отдайте приказание, сэр, — Бонтинг, поднимите сигал!

Приказания эти были в молчании исполнены, и «Плантагенет» мгновенно ринулся вперед с удвоенной скоростью. Остальные суда, немедленно ответив на сделанный им сигнал, начали по очереди спускаться под ветер, как скоро прежде прошедшее судно вступало опять в надлежащую линию, и все с буквальной точностью следовали приказу, который так легко было исполнить. Движение это сверх того, что давало надежду сражаться на далеком расстоянии, выпрямило линию почти с математической точностью.

Граф Вервильен, казалось, не знал, что думать о внезапном и необыкновенном движении авангарда неприятеля. Он подал сигнал, и его экипажи встали к пушкам, но при таком шторме нелегко было судам, продолжая круто держаться к ветру, сделать какую-нибудь значительную перемену в своих позициях. Между тем скорость, с которой шли англичане, угрожала близкой встречей, а потому и нужно было приготовиться к битве.

Напротив, на английских судах все было спокойно; казалось, на них царствовала тишина смерти. Люди их были уже на своих местах, а это-то и есть минута глубокой тишины на военном корабле. Нижние порты на всех судах были закрыты, и части экипажей, помещенные на этих деках, находились в совершенной темноте.

В это время «Плантагенет» и «Отважный», французское судно, были друг от друга на расстоянии немного больше мили, которое ежеминутно уменьшалось.

— Французы не открывают свои нижние порты, Гринли, — заметил вице-адмирал, опустив трубу, в которую долго наблюдал за неприятелем,

— несмотря на то, что им приходится открыть подветренные. Я почитаю это признаком того, что они не имеют никакого серьезного намерения.

— Минут через пять мы это лучше узнаем, сэр Джервез. Судно это катится, как лондонская карета.

— И при всем том его линия неисправна, Гринли! Посмотрите-ка вот на те два судна позади нас, они почти на полмили более на ветре, чем бы должно быть, и по крайней мере на полмили отстали. Не правда ли?

Капитан обернулся к арьергарду французов и внимательно начал рассматривать положение указанных ему двух судов; сэр Джервез же, задумавшись, снова начал расхаживать по юту. Несколько раз он останавливался, чтобы взглянуть на арьергард французской линии, находившейся тогда от него на расстоянии мили, и потом опять продолжал свою прогулку.

— Бонтинг, — сказал он коротко, — подите на минуту сюда. Кажется, наш последний сигнал был держаться кильватера вице-адмирала и следовать его движениям?

— Точно так, сэр!

— Поднимите теперь сигнал: сжаться линии сколько позволит безопасность и нести паруса по флагманскому кораблю.

— Очень хорошо, сэр Джервез, в пять минут он будет поднят.

Отдав это приказание, главнокомандующий, казалось, даже повеселел. Движения его снова стали живы, и на устах заиграла улыбка. Взор его на мгновение остановился на Гринли, будто желая узнать, не угадал ли тот его намерения, и потом главнокомандующий опять стал спокоен. В то же время сигнал был поднят, и ответы получены. Бонтинг отрапортовал об этом адмиралу, и тот, взглянув на свою линию, увидел, что все суда брасопили и потягивали свои шкоты, чтобы уменьшить расстояния, между ними установившиеся. Как скоро стало заметно, что «Карнатик» начал подвигаться вперед, капитану Гринли было приказано положить грот и фок-реи почти поперек судна, обнести шкоты всех стаклей и спуститься под ветер настолько, чтобы все паруса могли наполниться. Хотя это приказание и удивило всех, но ему слепо повиновались.

Минута встречи неприятелей настала. Спустившись под ветер, «Плантагенет» приблизился к наветренному борту «Отважного» на три четверти мили, угрожая ему полупоперечным огнем. Чтобы избежать этого, французский корабль спустился немного и оттого стал с большей быстротой и легкостью разрезать воду, приведя свой борт в лучшее положение против нападения. Этому движению последовали два следующих судна, может быть, несколько преждевременно; но адмирал на корабле «Громовержец» почел постыдным для себя спуститься от неприятеля и круто придержал взятое направление. Суда, позади него находящиеся, следовали движениям начальника. Эта перемена произвела в авангарде французов маленький беспорядок и угрожала еще большим в том случае, если бы та или другая часть отступила от общего курса. Но время шло, и оба флота сближались так быстро, что всякая другая мысль, кроме скорой битвы, была невозможна.

Когда «Плантагенет» и «Отважный» поравнялись, часовые пробили шесть склянок или, говоря языком общепонятным, возвестили, что настал восьмой час утренней вахты. Оба судна сильно боролись со стихией и неслись к ветру с покойным величием и могучей силой, уподобляясь неизменному движению планет. Волны поминутно обливали их черные борты и сетки, и вообще вся броня, облекающая военный корабль, блестела брызгами; но еще не было заметно никаких приготовлений к боевым действиям. Французский адмирал не подавал сигналов к начатию атаки, а сэр Джервез имел свои причины, по которым желал миновать неприятеля, если можно, без боя. Минута за минутой проходила на «Плантагенете» и «Карнатике», который находился теперь позади адмирала на расстоянии полукабельтова в страшном молчании. Глаза всех были устремлены на опердечные порты «Отважного» в ожидании увидеть огонь его пушек. Но ожидания эти оказались напрасными, и «Плантагенет» скоро уже был вне линии его выстрелов; то же повторилось и при встрече со вторым судном французской линии — «Победителем». Сэр Джервез невольно улыбнулся, пройдя первые три судна неприятеля, по-видимому, не замеченный; но, приближаясь к флагманскому кораблю, он чувствовал, что безнаказанность его не может более продолжаться.

— Я не могу понять, Гринли, что у них за планы, — заметил он своему капитану. — Впрочем, мы подойдем к ним поближе и попытаемся их узнать. Спуститесь еще немного, сэр; спуститесь на полрумба!

Руль «Плантагенета» был немного отдан, и он приблизился к «Громовержцу».

Как обыкновенно водится во всех флотах, французский главнокомандующий находился на одном из самых лучших своих судов. «Громовержец» был не только сильным судном, неся на своем гондеке французские сорокадвухфунтовые орудия, но, подобно «Плантагенету», был одним из быстрейших и доброкачественнейших судов одного с ним ранга. Придерживая круто к ветру, этот прекрасный корабль в продолжение последних минут значительно уклонился от передовых судов и в то же время заметно заставил все суда, следовавшие за ним, остаться позади. Словом, он принял такую позицию, что лишился всякой помощи от своих судов, разве если б он уклонился под ветер: но об этом движении, казалось, никто и не думал на нем.

— Граф Вервильен — храбрый противник, Гринли! — воскликнул сэр Джервез. — Таковым я всегда его находил, таковым и представлял в своих донесениях! Скажите мне, уклонился ли он от нас хоть на точку? Не настаивает ли он на том, чтоб удержать за собой каждый фут, который он может выиграть!

Следующая минута показала, однако, сэру Джервезу, что он ошибся; нос «Громовержца» начал постепенно уклоняться от прямого направления, пока он встал своим бортом в параллель «Плантагенету»; тогда он сделал залп из всех пушек бакборта, исключая гондека. «Плантагенетцы» терпеливо выждали минуту, пока судно их не поднялось на вал; тогда они приветливо ответили французам на их учтивость. В тот миг и борт «Карнатика» разразился пламенем; между тем как «Ахиллес», управляемый лордом Моргаником, придержав круто к ветру, так что его пушки направились прямо на неприятеля, с быстротой молнии последовал примеру своих товарищей. Затем все три судна направили свой огонь на «Громовержца», и, едва дым рассеялся, как сэр Джервез увидел, что все три стеньги его висели в подветренной стороне. Заметив это, Гринли радостно вскочил на палубу и троекратно возгласил ура! Люди, находящиеся внизу, не исключая и тех, которые, так сказать, были похоронены на гондеке, последовали примеру своего капитана, и вслед за тем можно было расслышать, несмотря на завывающий ветер, как им вторил экипаж «Карнатика». В это время французская и английская линия во всю их длину, от авангарда до арьергарда, открыла сильнейший огонь на все расстояние пушечного выстрела.

Весь огонь «Громовержца» был направлен в «Плантагенета», но ни одно ядро не попало в его корпус, ибо сильнейшее волнение моря уничтожало всякую возможность стрелять в цель. В рангоуте его было несколько повреждений, но не было ни одного, которое бы нельзя было исправить искусной рукой моряка в ту же минуту. Дело состояло в том, что ядра неприятелей, касаясь волн, от их разнородных поверхностей отражались по всевозможным направлениям. Одна из тайн, которым сэр Джервез научил своих капитанов, состояла в том, чтоб по возможности избегать выстрелов в поверхность моря, если она не совсем спокойна и предмет, в который надо целиться, близок. Притом же французский адмирал подвергся первому, всегда разрушительному огню трех свежих судов, и потому его повреждения были довольно велики.

Глава 23

С высоты это было великолепное зрелище, для того, у кого там не было ни друга, ни брата! Их вышитые перевязи, их оружие блистали под лучами солнца!

Байрон. «Чайльд Гарольд»

Небольшая стычка между английскими судами и авангардом французской линии, движения вследствие этого, потеря мачт у «Громовержца» — все это содействовало тому, чтобы произвести важные перемены в положении обоих флотов. Все английские корабли удержались на своих местах с редкой точностью и продолжали идти к югу сомкнутой линией, имея ветер позади траверза и реи обрасопленные. Незначительные повреждения, которые они получили, были уже исправлены или близки к тому. У французов же царствовал значительный беспорядок. Линия их, растянутая на пространстве нескольких миль, с самого начала была не совсем исправна; немногие передовые суда или те, которые были вблизи главнокомандующего, поддерживали друг друга, сколько можно было желать, тогда как между задними судами были огромные интервалы. Так, последние два судна арьергарда заметно вышли из общей линии и в то же время потеряли значительную часть своей скорости. Все эти обстоятельства отвели их далеко к ветру и заставили сильно отстать от других судов.

В то время, когда сэр Джервез указывал Гринли положение неприятеля, два судна, о которых мы сейчас упомянули, находились от ближайших судов неприятельского флота на расстоянии полумили, а от своего еще далее. Несмотря на это, отставшие от арьергарда французов два судна продолжали круто держать к ветру, с упорством, которое явно обнаруживало их намерение посчитаться мимоходом с неприятелем. Суда эти были «Сципион» и «Победа», каждое о семидесяти четырех орудиях. Первым командовал молодой человек, весьма малоопытный, но с большим влиянием при дворе; между тем как командир второго проложил себе дорогу к настоящему месту, подобно Паркеру, через величайшие препятствия и трудности. К несчастью, первый был старше чином и скромный capitaine de fregate, случайно получивший под команду линейный корабль, не смел отстать от capitaine de vaisseau, которого старший брат был герцогом и который сам назывался графом. Может быть, граф де Шеленкур из духа рыцарства решился на столь смелый поступок — пройти с двумя судами мимо шести судов неприятеля; но неблагоразумие его извинялось тем, что, в случае несчастья, он мог получить скорую помощь от своего флота, между тем как всякое судно неприятеля, лишившись мачты, неизбежно должно было попасть в его руки. В это время «Плантагенет», находясь от «Сципиона» на расстоянии меньше мили, быстро приближался к нему, так что, по всем вероятиям, он должен был пройти у него на траверзе, с наветренной стороны, на расстоянии четверти мили, и, следовательно, между ними непременно должна была завязаться перестрелка гораздо пагубнейшая прежней. Немногих минут, оставшихся до начала сражения, было весьма достаточно, чтоб сэр Джервез успел осмотреться и принять окончательное решение.

— Молодец, командующий этими двумя судами, или чрезвычайно смелый, или чрезвычайно упрямый человек! — заметил Гринли, подходя к сэру Джервезу, который только что кончил свои наблюдения. — Что ему за необходимость вызывать против себя в такую погоду силу, превышающую его втрое?

— Если б он был англичанином, мы назвали бы его героем! Лишив нас мачты, он обеспечит нам потерю судна или заставит взяться за атаку против силы, вдвое больше нашей. Не порицайте его, но помогите лучше мне разочаровать его. Выслушайте меня и постарайтесь, чтоб все было исполнено, как я скажу.

Тогда сэр Джервез объяснил капитану Гринли свои намерения; прежде, однако, он приказал первому своему лейтенанту (что для человека его характера было весьма необыкновенно) уклоняться как можно дальше от неприятеля, не обнаруживая этого. Выслушав своего начальника, Гринли спустился вниз, оставив при нем Бонтинга и других офицеров. Между тем тайный сигнал, будучи приготовлен, взвился на «Плантагенете». В ту же минуту все суда его увидели, разобрали и подняли свои ответные сигналы. Сэр Джервез потирал от радости руки и, увидев Бери, который с рупором в руках находился на квартердеке, позвал его к себе на ют.

— Посвятил ли вас капитан Гринли в наш заговор? — спросил вице-адмирал, когда Бери к нему подошел. — Я видел, что он, спускаясь вниз, что-то сказал вам.

— Он приказал мне только, сэр Джервез, спуститься как можно ближе к французам, и мы исполняем это кажется скорее, чем желал бы mounseer (Бери был англо-галиканец).

— А, вот и старик Паркер смело спадает под ветер! На него всегда можно положиться, он не уступит и черту своего места. «Карнатик» разом выскочил на пятьдесят футов из линии, «Перун» и «Уорспайт» тоже! Никогда еще мое приказание не было удачнее выполняемо. Если и теперь французы не встревожатся, то все пойдет по-нашему, как нельзя лучше!

Наконец и Бери начал понимать маневр вице-адмирала. Все суда англичан друг за другом, спадая под ветер, выстраивались в две линии, с увеличенными между собой расстояниями, и между тем быстро приближались к неприятелю. Сам «Плантагенет» должен был пройти мимо «Сципиона» только в ста футах и притом не далее, как через две минуты. Сэр Джервез, медля отдать приказание сделать этот маневр, чрезвычайно выиграл этим, не дав неприятелю времени обдумать положение. Действительно, граф де Шеленкур не разгадал его движения; по крайней мере, не предвидел его последствия, между тем как более опытный capitaine de fregate, следовавший за ним, ясно видел то и другое. Но уже было поздно подавать графу сигнал быть осторожнее; оставалось только пройти сквозь строй неприятеля и предоставить все случаю.

В минуты, подобные нами описываемой, действие протекает гораздо быстрее, чем может быть рассказано. «Плантагенет» был уже от «Сципиона» на наветренном крамболе его, на расстоянии пистолетного выстрела. В то самое мгновение, как носовые пушки обеих сторон начали пальбу, «Карнатик», почти поравнявшись с неприятелем, сделал оборот под ветер и, ринувшись вперед, открыл страшный огонь всех носовых своих пушек. «Перун» и «Уорспайт» сделали тот же маневр, и французы увидели себя атакованными с обеих сторон. Нельзя сказать, чтобы граф де Шеленкур был сильно встревожен этой неожиданной переменой своего положения. Он гордо отвечал на выстрелы, еще дым обоих залпов носился между его мачтами, когда темный рангоут «Карнатика» показался в отлетающем от него облаке дыма и снова ринулся на обреченных на гибель французов при новом потоке огня. Трижды возобновлялся этот ужасный приступ с минутными промежутками, и каждый раз железный град налетал на бедного графа то с наветренной стороны, то, как бы отражаясь собственной силой, с подветренной, не давая ему перевести дух, не только отвечать своей артиллерией. Действие это было вполне успешное, и «Сципион» был принужден прекратить свой огонь; ярость стихий и разрушительное действие ядер производили какую-то кровавую картину беспорядка. Палубы «Сципиона» были покрыты убитыми и ранеными, в числе которых был и граф де Шеленкур. С той минуты, как «Плантагенет» открыл огонь свой, до той, когда «Уорспайт» заключил его, прошло только пять минут. Французам они показались целым часом, их неприятелю — одним мгновением. Сто восемьдесят матросов были жертвой этих обильных происшествиями минут на одном «Сципионе»; он медленно ушел от этого места опустошения, на нем оставалась одна только фок-мачта; остальная же часть рангоута влеклась за ним у подветренного борта. Отрубить ее и уйти попутным ветром под защиту своего флота — вот все, что оставалось делать.

«Плантагенет» также был поврежден огнем своего противника. Человек десять или пятнадцать было убито и ранено, грот-марсель был разодран ядром сверху донизу, один из сигнальщиков был сорван с юта и увлечен за борт, часть рангоута и такелажа требовали исправлений. Но об этом никто и не думал. Сэр Джервез увидел «Победу» впереди себя в ста двадцати футах в ту самую минуту, когда рев пушек «Карнатика» достиг его слуха. Французский командир видел и понял опасность, угрожающую товарищу, и положил уже свой руль на ветер.

— Право, право, на борт, Бери! — закричал сэр Джервез с юта. — Проклятый! Ударьте его в борт, если он осмелится так держать до встречи с нами!

Лейтенант махнул рукой в знак того, что он понял приказание; когда руль положили на ветер, судно мгновенно поворотило под ветер на вершине волны. В это время сэр Джервез сквозь бурю и гром артиллерии услышал громогласное ура! И, оглянувшись, увидел «Карнатика», стрелой выходящего из дыма и повторяющего прежнее свое движение. В ту же минуту он поставил грот, весь зарифленный, будто решившись обогнать неприятеля и удержать свое положение. Только отличнейший моряк мог исполнить подобный маневр столь решительно и столь успешно среди ужаснейшего хаоса всех стихий. Сэр Джервез, находясь от «Карнатика» только в ста ярдах, в восторге махал своей шляпой, и старик Паркер, разгуливая один по юту, открыл свою седую голову в благодарность за приветствие начальника. Между тем оба эти судна шли вперед с изумительной быстротой, слыша позади себя треск и рев битвы.

Оставшимся французским кораблем управляли чрезвычайно ловко и проворно. Повернув, он неизбежно должен был спуститься к неприятелям, и сэр Джервез нашел нужным, отменив свое последнее приказание, придержать быстро к ветру, чтобы уклониться от продольных выстрелов «Победы» и не столкнуться со своим товарищем. Но «Карнатик», имея несколько более простора, спустился сперва от ветра и потом, грянув в неприятеля всем бортом своей артиллерии, опять придержал к ветру, чтоб заставить тем бедных французов или переменить галс, или же устремиться на него всей своей силой. В тот же почти миг «Плантагенет», поравнявшись кормой с «Карнатиком», открыл по «Победе» сильный продольный огонь. Паркер, находясь в это время на траверзе неприятельского судна и теснясь к нему ближе и ближе, принудил, наконец, его вытянуть булини и тем поставил его между двумя огнями. Ядра срывали у него одну часть рангоута за другой, так что на нем, наконец, остались одни только мачты; наконец, «Плантагенет» и «Карнатик» пронеслись мимо своей жертвы с чрезвычайной быстротой, несмотря на то, что первый из них убрал даже и марсель. Места их тотчас же заняли «Ахиллес» и «Перун», оба без стакселей, дабы уменьшить свою скорость. Так как «Блейнгейм» и «Уорспайт» были у них за самой кормой и так как ядро восемнадцатифунтовой пушки прекратило дни бедного capitaine de fregate, то преемник его почел за лучшее спустить свой флаг после сопротивления, которое по своей кратковременности не соответствовало тому, что обещало сначала. Впрочем, судно значительно пострадало и имело пятнадцать человек убитых. Сдача его окончательно прекратила сражение, по крайней мере, на эту минуту.

Сэр Джервез имел теперь весьма довольно времени осмотреться, тем более, что дым пальбы скоро разнесло ветром. Большая часть французских судов поворотила; сверх того, что они были слишком далеко от «Победы», они и поравнявшись с этим фрегатом, не могли бы защищать его, находясь в стороне, при совершенно противном ветре. Оставаться в занятой позиции вовсе не было планом сэра Джервеза, ибо он хотел удержать за собой все приобретенные выгоды. Самое большое затруднение заключалось в том, каким образом завладеть призом; волны вздымались так высоко, что почти нельзя было и думать о том, чтоб спустить на воду гребное судно. Но лорд Морганик был как раз тех лет и характера, которые позволяли ему привести этот вопрос к скорому решению. Находясь на траверзе на ветре «Победы», он в то самое мгновение, как это судно опускало флаг, приказал первому своему лейтенанту приготовить большой катер, отрядил ему полдюжины морских солдат, нужное число матросов, и через несколько минут катер с поднятыми кверху веслами качался уже в воздухе над кипучим океаном. Спустить его, отдать и отнять крючья было делом нескольких секунд; весла ударились о воду, и катер понесся под ветер. От успеха этого предприятия лейтенант Дели должен был получить патент на чин капитан-лейтенанта, — и он делал отчаянные усилия достигнуть своей цели. Приз обратился к нему подветренным бортом, и французы, по свойственным им добродушию, учтивости и великодушию, которым их противники вряд ли стали бы подражать, бросили своим победителям веревки и помогли им выйти из своего опасного положения. Люди едва успели взойти на разбитое судно, как лодка в ту же минуту опрокинулась и исчезла.

Появление на гафеле «Победы» красного флага Англии над белым флагом Франции возвестило сэру Джервезу, что приз взят. Тогда он немедленно отдал флоту сигнал следовать движениям главнокомандующего.

Но, описывая это обстоятельство, мы опередили несколько ход происшествий.

Гринли, спустившийся вниз, чтобы осмотреть батареи, действовавшие не без затруднения при столь сильном ветре, и приготовить все к открытию нижних портов, если представится к тому надобность, возвратился на дек в то само время, когда на «Плантагенете» был поднят сигнал следовать всем судам за движениями главнокомандующего. Линия, как мы уже сказали, выстроилась очень скоро, незадолго, однако, до того времени, когда убедились, что призовое судно будет в состоянии держаться в общей линии. Так как день был еще в половине, то сэр Джервез не сомневался, что он еще успеет совершенно обезопасить себя.

Встретившись на юте, вице-адмирал и капитан дружески пожали друг другу руки, и первый с благородным восторгом показал последнему результат своих маневров.

— Двум из них, друг мой, — сказал сэр Джервез, — мы обрезали крылья, а третьего заткнули за пояс; если Богу будет угодно и к нам присоединится Блюуатер, то мы без большого труда справимся и с остальными. Я не вижу, чтоб хотя одно из наших судов много пострадало, все их можно сейчас же исправить. А признаюсь, маневр графа Вервильена мог причинить нам много вреда! Половину моих судов он мог просто уничтожить. Если мы избегли, действительно, этого зла, то это первый случай в моей жизни.

— Может быть, у нас и найдется с полдюжины обстрелянных рей; ну да в этом нет еще большой беды при такой сильной погоде. На судне нет ни одного повреждения, которого нельзя бы было исправить сию же минуту.

— А ведь ему досталось больше всех. С нашей стороны было довольно смело, Гринли, атаковать в шторм такую силу, и, вероятно, всем успехом мы обязаны смелости нашей атаки. Если бы неприятель ее предвидел, он, вероятно, отразил бы ее. А, мистер Галлейго! Я очень рад видеть вас целого и невредимого! Что вам угодно?

— Я, сэр Жерви, можно сказать, пришел сюда, на ют, по двум обстоятельствам. Во-первых, пожать вам руку и осведомиться о здравии друг друга, что мы, как вам известно, сэр, всегда делаем после сражения; а во-вторых, отрапортовать вам о несчастии, имеющем большое влияние на сегодняшний обед. Видите ли, сэр Жерви, я перенес всю нашу живность в курятник, чтоб она была вне всякой опасности; а проклятое ядро, сэр, разорвало талреп, и бедные наши цыплята перепадали в констапельскую к свиньям; а так как эти звери всегда полуголодные, то от всей нашей живности разве-разве осталось столько, чтоб из нее приготовить обед какому-нибудь больному мичману. По моему мнению, сэр Жерви, в курятнике никто не должен иметь живую птицу, кроме главнокомандующего.

— Убирайся ты к черту с твоими курятниками! Пожми мне руку и — на марс! Как смел ты оставлять без позволения свой пост?

— Я этого не сделал, сэр Жерви. Видя, как проклятые свиньи пожирают нашу живность, — ведь с марса, сэр, их видно, как на ладони, — я испросил позволения спуститься вниз, чтобы выразить вашей милости свое душевное соболезнование. Славная, однако, была у нас здесь трескотня, сэр, ведь чуть-чуть всех нас не стерло со свету!

— Нет ли у нас каких-нибудь повреждений? — быстро спросил сэр Джервез. — Надо осмотреть, Гринли.

— Значительных нет, ваша милость, — отвечал Галлейго, — все самые пустые. Одна, вот из тех французских восемнадцатифунтовок на призе, подняв нос в ту самую минуту, как наш корабль начал уклоняться под ветер, плюнула нам прямо в лицо ядром и целым градом картечи. Я заметил это вовремя и крикнул нашим «Берегись! Обварят!» Наши присели, а ядро очистило все, что ему попало под руку; горсть же шариков влепилась в топ мачты так, что он похож теперь на плумпудинг или на молодца, разукрашенного оспой.

— Ну, довольно об этом. Тебе не нужно возвращаться на марс; Гринли, бейте к отступлению. Бонтинг, подайте сигнал нашим судам отступить. Пусть просвистят к завтраку, если хотят того матросы.

Когда свисток позвал людей к завтраку, сэр Джервез приказал Галлейго приготовить и себе что-нибудь закусить. Но движение одного из его судов, к которому мы обратим теперь наше внимание, удержало его еще несколько времени на палубе.

Читатель, вероятно, помнит еще появление «Друида» в северной стороне. Так как это судно находилось у линии сэра Джервеза значительно на ветре и так как оно все это время шло полным ветром, то его скорость была гораздо больше скорости других судов, и оно подошло уже так близко, что сэр Джервез видел его на траверзе «Плантагенета» и несколько под ветром у «Деятельного». Корпус его, восходя на валы, обнажался почти до самого дна; людей же его на марсах и в оснастке можно уже было различить простым глазом.

— Должно быть, «Друид» имеет к нам какое-нибудь поручение от Блюуатера, — заметил вице-адмирал своему сигнальному офицеру. — Взгляните в журнал и отыщите какой-нибудь вопрос, который нам можно бы было сделать ему.

Между тем, как Бонтинг переворачивал листки своего журнала, три или четыре темных шара, замеченные сэром Джервезом в трубу, показались на мачте «Друида» и, развернувшись во флаги, доказали вице-адмиралу, что Блеуэт не дремлет.

— Четыреста шестнадцатый номер — обыкновенное сообщение, — заметил сэр Джервез, продолжая смотреть в подзорную трубу. — Посмотрите, Бонтинг, и скажите нам, что означает этот сигнал.

— Желаю говорить с главнокомандующим, — прочитал Бонтинг по журналу.

— Очень хорошо, отвечайте; потом подайте «Друиду» сигнал подойти к нам на расстояние оклика. Сегодня надо вести все переговоры вблизи.

— Я сомневаюсь, сэр, — отвечал Бонтинг, — в состоянии ли «Друид» так близко подойти к нам, чтобы мы могли слышать его переговоры, хотя второй лейтенант этого судна, как мне говорили, в самую сильную погоду не употребляет рупора.

— Поднимайте, сэр, сигнал, поднимайте сигнал! Мне придется приказать Гринли поставить вас на месяц бессменно на вахту за длинный язык.

— На наш сигнал уже отвечали, сэр Джервез.

Вслед за этим сэр Джервез послал просить к себе капитана. Гринли скоро явился, и ему были переданы намерения «Друида», равно как и содержание его последних сигналов.

Спустя немного времени «Друид» был уже только в ста футах от флагманского корабля, рассекая море с быстротой, указывающий на огромную силу. Весьма легко можно было заметить намерение капитана Блеуэта пройти за кормой «Плантагенета» и придержать потом к ветру с подветренной стороны; этот маневр был самый безопасный изо всех, какие только можно было придумать, чтобы приблизиться к товарищам в столь сильное волнение и соблюдая при том всевозможную осторожность.

— А, Атвуд! — воскликнул сэр Джервез, обращаясь к своему секретарю, который также был вытащен всеобщей суматохой наверх из каюты главнокомандующего. — Что это делает Блеуэт? Неужели он думает поставить лисель?

— Он вытравливает лисель-спирт, сэр Джервез. Что это? Кажется, к концу его спирта привязан человек, Бонтинг? Наведите скорей трубу и скажите, что вы видите?

— Тут не нужно трубы, сэр Джервез, чтобы убедиться, что это человек; вот уже он висит на конце спирта, будто приговоренный к смерти военным судом.

Сэр Джервез удержался от удивления, и все двадцать человек офицеров, собравшихся на юте, последовали его примеру. Между тем «Друид», спускаясь под ветер, быстро приближался к «Плантагенету» и скоро перерезал его кильватер. Тогда он поворотил в бейдевинд и, благоприятствуемый силой, с которой он спустился, а также и поднятым гротом, он тяжело, но спокойно подошел к подветренной стороне кормы флагмана. Однако дело тем не кончилось; еще на расстоянии тридцати или сорока футов человек на лисель-спирте сделал знак, чтоб на него обратили внимание; потом развернул находящуюся у него в руках веревку и, когда увидел поднятые руки, бросил ее. Лейтенант «Плантагенета» поймал веревку и тотчас же начал ее тянуть. Наконец намерение отважного моряка было понято, и дюжина матросов ухватилась за веревку, которую стали быстро притягивать к себе, между тем как на «Друиде» ее отдавали. Этим простым способом моряк, висевший на лисель-спирте, спустился на «Плантагенет», соскочил с булиня, на котором сидел, и сбросил с себя узел. Отряхнувшись, чтоб стать твердо на ноги, он приподнял свою фуражку и поклонился сэру Джервезу, который увидел перед собой Вичерли Вичекомба.

Глава 24

Не плачь, однако. — Борьба еще не кончена победой Филиппа! Следующее поле битвы принесет нам лавры. — Еще одно усилие: необходимо, чтобы серьезное сражение решило нашу судьбу.

Миссис Гименс

Лишь только нижние чины «Плантагенета» увидели незнакомца, в безопасности прибывшего на ют, все они без исключения приподняли свои фуражки и в один голос приветствовали его троекратным ура! Офицеры только улыбнулись на это сердечное излияние чувств.

Когда «Друид» подошел к флагманскому кораблю, капитан Блеуэт был виден в наветренной оснастке бизань-мачты, сам управляющий своим судном. Как скоро он заметил, что Вичерли вступил уже на палубу «Плантагенета», капитан отдал приказание — спуститься; тогда руль фрегата положили на борт и в ту самую минуту, как корабль, взлетя на вал, ринулся вперед, нос «Друида» кинуло под ветер, и он в одно мгновение ока очутился в ста футах от флагмана. В этой позиции,казалось, он намерен был ожидать дальнейших приказаний.

Сэр Джервез Окес не имел обыкновения обнаруживать удивление при необыкновенных происшествиях, встречающихся на службе. Он холодно отвечал на поклон Вичерли и потом без всякого вопроса и изменения в лице стал наблюдать за дальнейшими движениями «Друида». Убедившись, что на фрегате все в должном порядке, он приказал новоприбывшему следовать за собой и спустился вниз.

— Вы прибыли к нам на судно новым, необыкновенным способом, сэр Вичерли Вичекомб! — заметил вице-адмирал довольно строгим тоном, увидев себя наедине с лейтенантом.

— План этот, сэр Джервез, едва ли не единственный, который можно было исполнить, принадлежит капитану Блеуэту. Я надеюсь, что успех его выполнения и важность известий, мной привезенных, извинят мою неучтивость.

— Я думаю со времен завоевателя вы первый взошли на корабль английского вице-адмирала таким рыцарским образом; но, вы правы, обстоятельства могут иногда извинить всякие нововведения. В чем состоит ваше поручение, сэр?

— Это письмо, вероятно, скажет за себя все, что должно. Мне же остается только прибавить, что у «Друида» лопнула фок-мачта от излишней парусности, которую он поставил, чтоб догнать вас, и что мы не останавливались ни на минуту с тех пор, как оставили адмирала Блюуатера.

— Так вы были на «Цезаре»? — спросил сэр Джервез, несколько смягченный рвением к службе юноши, положение которого на берегу было столь завидное. — Вы оставили его с этим письмом?

— Точно так, сэр Джервез, — по приказанию адмирала Блюуатера.

Сэр Джервез принял Вичерли в большой каюте, стоя около стола, укрепленного посредине ее. Он предложил молодому человеку взять стул и вышел в другую каюту, которую называл своей «гостиной», — маленькую комнату, отделанную с великолепием, которому можно бы было удивляться и в более прочном здании и куда он обыкновенно удалялся, когда хотел предаться размышлению. Причина этого ухода заключалась, кажется, в опасениях сэра Джервеза насчет политического образа мыслей контр-адмирала, ибо и здесь, оставаясь один, он медлил по крайней мере с минуту распечатать полученное письмо. Порицая эту нерешительность как недостойную мужчины, он, наконец, сломал печать и прочитал письмо, в котором заключалось следующее:

«Любезный мой Окес! С тех пор как мы расстались, рассудок мой находится в страшной борьбе — какого пути я должен держаться в столь решительную минуту. Одна рука, одно сердце — даже один голос может решить судьбу Англии! В подобных обстоятельствах каждый должен бы слушаться голоса совести и стараться разгадать последствия своих поступков. На западе

Англии действуют верные агенты претендента; одного из них я видел. Все, что он сообщил мне, убедило меня, что от меня и от движений Вервильена зависит успешный результат исканий принца

Эдуарда гораздо более, чем я мог себе вообразить. Не будь слишком пылок — обдумай все прежде, чем ты что-нибудь предпримешь, и дай мне на это время; ибо чувства мои похожи теперь на чувства злодея, судьба которого должна скоро решиться. Ни в каком случае не атакуй неприятеля в предположении, что мои суда близки для твоего подкрепления, а держись лучше подальше, пока не услышишь от меня чего-нибудь поположительнее или пока мы не встретимся. Я считаю одинаково жестоким нанести удар своему законному государю и покинуть своего друга. Именем Бога умоляю тебя — будь благоразумен и надейся увидеть меня в течение следующих двадцати четырех часов. Я буду держать к востоку в надежде с тобой встретиться, ибо я уверен, что графу Вервильену нечего делать несколько западнее. Может быть, я перешлю еще тебе какие-нибудь известия; мысли приходят ко мне теперь лениво и неохотно.

Навсегда твой Ричард Блюуатер».

Сэр Джервез прочел это письмо с большим вниманием несколько раз, потом смял его в руке, как ядовитую змею. Недовольный еще этим образом выражения своего негодования, он разорвал послание Блюуатера на самые мелкие клочки, отворил окно и выбросил их в воду. Уничтожив таким образом и следы слабости своего друга, он стал расхаживать по каюте. Вичерли слышал шаги вице-адмирала и удивлялся его медлительности; обязанность заставила его, однако, провести по крайней мере полчаса в неприятном ожидании, пока сэр Джервез не вышел к нему, стараясь сгладить с лица своего всякий признак печали; но лейтенант тотчас же заметил, что он был необыкновенно беспокоен.

— Не дал ли вам контр-адмирал каких-нибудь поручений, сэр Вичерли? — спросил он. — В письме своем он, кажется, ссылается на какие-то словесные объяснения.

— К стыду своему, сэр Джервез, я должен сознаться, что я не в состоянии передать вам их достаточно понятно. Конечно, адмирал Блюуатер дал мне кой-какие поручения, но, расставшись с ним, признаюсь, убедился, что не в силах передать их точно, связно.

— Может быть, вина тому более на его стороне, чем на вашей. Блюуатер иногда подвержен несчастному состоянию — отсутствию разума; тогда он не имеет и права жаловаться, что его не понимают, ибо в те минуты он и сам себя не понимает.

Олова эти были сказаны не без удовольствия, потому что сэр Джервез чрезвычайно обрадовался, когда увидел, что друг не изменил себе перед своим посланником. Что же касается до Вичерли, то он вовсе не был расположен извинять себя таким предположением, будучи уверен, что в поручениях, данных ему контр-адмиралом, слишком много участвовало чувств, каков бы ни был образ их выражений.

— Я не смею думать, сэр, чтоб в этом деле можно было что-нибудь приписать отсутствию разума у адмирала Блюуатера, — отвечал Вичерли с благородной откровенностью. — Кажется, чувства его были в тесной связи с тем, что он говорил мне. По моему мнению, скорее излишек их, чем недостаток, сделал слова его темными.

— Если вы повторите мне все, что он говорил вам, я скорее пойму, в чем дело.

Вичерли остановился и начал припоминать себе все слышанное им от контр-адмирала, чтобы передать слова его самым ясным образом сэру Джервезу.

— Он неоднократно просил меня предостеречь вас от сражения с французами, пока суда не присоединятся к вам и не будут в состоянии, в случае нужды, подкрепить вас. Но почему это, — вследствие ли полученных им каких-нибудь тайных известий, или из естественного желания самому участвовать в битве, — я не могу сказать. Во всяком, однако, случае, я не ошибаюсь, что он пламенно желает, чтоб вы держались подальше от неприятеля, пока его суда не соединятся с вами.

— А вот вы видите, как инстинктивно я удовлетворил его желание! — отвечал сэр Джервез, улыбаясь иронически. — Несмотря, однако, на это, если бы арьергард флота был сегодня утром здесь, сэр Вичерли, нынешний день был бы славным днем для Англии!

— Он и без того знаменитый день, сэр Джервез. Мы видели с «Друида» весь ход дела, и между нами не было ни одного, кто бы не возгордился именем англичанина.

— Как, неужели и виргинец Вичекомб! — возразил сэр Джервез, которому польстила искренняя похвала, заключавшаяся в словах молодого человека. — Я опасался, что обида, нанесенная вам в Девоншире, заставит вас отказаться от нашей старой Англии.

— Да, и виргинец, сэр, возгордился этим именем. Вы были в колониях и потому, вероятно, знаете, что мы не вполне заслуживаем всего того, в чем нас обвиняют здесь.

— Я знаю это очень хорошо, мой благородный молодой человек, и не раз говорил об этом сам нашему королю. Но не думайте более об этом. Если ваш покойный дядюшка и дал вам случай испытать настоящий Джон-Булизм, то оставил вам за то почетное звание и богатое поместье. Я скажу капитану Гринли, чтоб он дал вам назначение и, надеюсь, что вы не откажетесь со мной обедать. Я не сомневаюсь также, что вы когда-нибудь посетите мое Боулдеро. Теперь пойдем наверх; если вы припомните еще что-нибудь, о чем говорил вам адмирал Блюуатер, то не забудьте, пожалуйста, тотчас же передать это мне.

Вичерли поклонился и оставил каюту, между тем как сэр Джервез присел к письменному столу и написал Гринли записку, в которой просил его позаботиться об удобствах молодого человека. Потом он поднялся снова наверх. Хотя он и старался освободиться от мучительных сомнений, тяготивших его, и казаться спокойным, как приличествовало офицеру, только что совершившему блестящий подвиг, но ему трудно было скрыть удар, который нанесло ему письмо Блюуатера. Сколько ни был он уверен, что наголову разбил бы неприятеля, если б только мог присоединить к себе пять судов арьергарда, но он с радостью отказаться бы от триумфа дальнейшей победы, лишь бы увериться, что его друг открыто не изменит. Трудно ему было свыкнуться с мыслью, что Блюуатер действительно замышляет увести с собой суда, находящиеся под его командой; но он знал, какую обширную власть имел его друг над капитанами, и возможность подобного поступка представлялась ему время от времени с мучительной ясностью. Вспоминая потом искренность и прямодушие Блюуатера, он разуверился насчет его измены и предавался более приятным мыслям. Таким образом, он долго колебался между страхом и надеждой и, наконец, решился отбросить на время все это в сторону и устремить свое внимание на ту часть эскадры, которая была при нем. Едва только он успел прийти к этому мудрому решению, как на юте показались Гринли и Вичерли.

— Душевно радуюсь, что вижу вас, Гринли, голодным, — весело сказал им при встрече сэр Джервез. — Галлейго только что доложил мне о завтраке, а так как мне известно, что ваша каюта после действия артиллерии не приведена еще в должный порядок, то я надеюсь, что вы не откажетесь доставить мне удовольствие вашим обществом. Сэр Вичерли, молодой храбрый виргинец, будет также среди нас.

Оба согласились, и вице-адмирал хотел уже спуститься вниз, как вдруг остановился на трапе юта и сказал:

— Вы, кажется, говорили, сэр Вичерли, что у «Друида» лопнула фок-мачта?

— Точно так, сэр, и, кажется, весьма сильно, у самых чикс. Капитан Блеуэт летел всю ночь, как стрела.

— Да, этот Том Блеуэт жестоко обходится с рангоутом. Он расколол свой фок — и я ему дам заметить, что мне это известно. Бонтинг, подымите «Друиду» сигнал лечь возле приза, когда получите от него ответ, прикажите ему наблюдать за французом и ожидать от меня дальнейших приказаний. Я пошлю его в Плимут переменить фок-мачту и отвести туда призовое судно.

Сказав это, сэр Джервез спустился в свою каюту. Через полчаса все трое собрались вокруг стола так спокойно, как будто в этот день ничего важного не случалось.

Глава 25

Да, море восхитительно по красоте.

Брэнард

Весьма немногие верили, чтоб сэр Джервез Окес при своем темпераменте мог довольствоваться незначительной победой, одержанной над французами. Так как для более обширного генерального сражения необходимо было прибытие судов Блюуатера, то нетерпеливые моряки со всех судов внимательно принялись обозревать горизонт, особенно к востоку и северо-востоку. Шторм утих около полудня, но ветер продолжал еще дуть с той же силой и по тому же направлению. Волнение уменьшилось, и, по пробитии шести склянок, в положении обоих флотов произошли значительные перемены. О некоторых из них мы считаем нужным здесь рассказать.

Корабли французского адмирала «Громовержец» и «Сципион» присоединились уже к своему флоту, как было сказано выше, и с этой минуты все движения его эскадры должны были соразмеряться с движениями этих двух поврежденных судов. Первое судно могло бы еще удержаться в линии под нижними парусами, если бы шторм продолжался; но последнее неминуемо уклонилось бы под ветер, принуждая таким образом и все остальные суда или придерживаться его пути, или оставить его на произвол судьбы. Граф Вервильен предпочел последнее. Следствием этого было то, что в полдень линия его, все еще растянутая и неправильная, была на целые три мили под ветром английского флота. Сэр Джервез, прежде чем расстояние между ним и неприятелем сделалось слишком велико для наблюдения, успел заметить, что на «Громовержце» готовятся поднять стеньги и нужные реи, а на «Сципионе» временные мачты, хотя волнение и не позволяло еще приняться за эту работу. Он начертал план сражения для приближающейся ночи.

Около полудня все суда сэра Джервеза, по отданному приказанию, переговаривались между собой: не претерпело ли какое-нибудь из них значительных повреждений в последнем сражении. Все ответы вообще были удовлетворительны, исключая ответов одного или двух судов.

В два часа пополудни дул так называемый марсельный ветер; волнение еще не стихло, суда были в бейдевинде, а потому вице-адмирал не находил нужным приказать прибавить парусов. Может быть, это было сделано частью из желания не увеличивать расстояния между своими судами и эскадрой неприятеля, ибо в плане его заключалось, между прочим, и то, чтобы не терять Вервильена из вида в течение дня, дабы, пользуясь ночным мраком, обозреть подробнее его позицию. Между тем, чтоб не терять напрасно времени, он вознамерился сделать своим судам смотр, подобно тому, как генерал заставляет свои батальоны проходить мимо себя и своего штаба, чтобы собственными глазами убедиться в их состоянии.

Отдав капитану Гринли приказания, главнокомандующий спустился в свою каюту, чтобы приготовиться к предстоящему смотру. Явившись снова на ют, он, по всегдашнему своему обыкновению, был в полном мундире, со звездой Бани. Подле него стояли Атвуд и Бонтинг, а сзади боулдеросцы в своих богатых ливреях. Капитан Гринли и первый лейтенант, исполнив свои обязанности, также явились на ют. На другой стороне юта были выстроены гардемарины в три шеренги под командой своих офицеров. В то же время подтянули грот, отдали все стакселя и привели судно круто к ветру, обрасопив грот-марсель об стеньги, причем боцману было приказано держать немного прочь от ветра с той целью, чтобы выиграть впереди себя несколько места и тем продолжить предстоявший смотр. После всех этих приготовлений главнокомандующий ожидал последовательного приближения своих судов, между тем как солнце, скрываясь целые сутки, снова явилось во всем блеске своих ярких, летних лучей, как бы для того, чтобы придать наступающей церемонии более прелести.

Первым подошел «Карнатик», как самое ближайшее к флагману судно. Едва «Карнатик» удалился, как «Ахиллес» был уже готов занять место. Третье подошедшее судно был «Перун». «Перун» ускользнул, уступая место «Блейнгейму». Последнее судно английской линии был «Уорспайт».

«Уорспайт» унесся, и «Плантагенету» осталось только ожидать приза, «Друиду» же и «Деятельному» не были даны сигналы относительно смотра. Между тем Дели вывел из-под ветра все другие суда, и когда ему отдано было приказание подойти к флагману на расстояние оклика, он немало ворчал и бранился, видя себя в необходимости отказаться от выигранного им места. Он знал, однако, что с главнокомандующим нельзя шутить в подобных делах, а потому поднял нижние свои паруса и ожидал минуты, когда ему можно будет подойти к флагману. К тому времени, когда «Уорспайт» очистил ему место, судно его так близко придрейфовало к адмиралу, что ему оставалось только снова осадить галсы, чтобы приблизиться к флагману на самое близкое расстояние. Подойдя к «Плантагенету», он, по приказанию вице-адмирала, подтянул свой грот.

— Очень хорошо, Дели, — отвечал вице-адмирал, улыбаясь. — Держитесь к ветру или вас снесет на наш блинда-рей! Помните, что я вам сказал, и следуйте за «Друидом».

Тут они расстались, и «Победа» на подрезанных своих крыльях медленно удалилась. Место ее занял «Друид», и сэр Джервез отдал Блеуэту приказание провести приз в порт и починить там свою фок-мачту. Тем смотр и кончился, фрегат опять придержал к ветру от линии, оставляя «Плантагенет» за собой. Через несколько минут последний наполнил свои паруса и последовал за товарищами.

Вице-адмирал, узнав таким простым образом настоящее положение, имел теперь данные, на которых мог основать план дальнейших своих действий. Если бы не письмо Блюуатера, он был бы вполне счастлив, успех настоящего дня внушал его судам бодрость духа, которая была порукой за дальнейшим успехом. Он решился, однако, поступать так, как бы письма этого никогда и не существовало; он считал решительно невозможным, чтобы друг, столь долго верный ему, покинул его в эти минуты.

«Я знаю его сердце лучше, чем он сам, — думал он. — И прежде, чем мы состаримся одним днем, я докажу это к его стыду и своему торжеству!» В продолжение всего послеобеденного времени он несколько раз начинал разговоры с Вичерли, дабы узнать, по возможности, настоящий смысл письма своего друга; но молодой человек откровенно признавался, что он увез с собой самое неясное понятие о намерениях контр-адмирала, — хотя сэр Джервез и понимал, как нельзя лучше, что виной этой непонятливости был сам Блюуатер.

Между тем стихии начали мало-помалу обнаруживать новую сторону своего переменчивого нрава. Летом шторм редко бывает продолжителен; кажется, сама природа назначила ему срок в одни сутки. В течение смотра погода успела значительно стихнуть, и спустя не более пяти часов не только утихло волнение, но и сам ветер упал на несколько румбов, так что уже дул с северо-запада брамсельным ветром. Французский флот повернул через фордевинд, направляясь к норд-ост-норду, или, иначе, шел с отданными булинями. Он деятельно исправлял все свои повреждения, так что даже флагман их успел уже прийти в надлежащий порядок и поставить те же паруса, которые несли и другие суда. Но положение «Сципиона» было весьма трудно поправить, хотя на нем и поставили уже две временные мачты и дали всевозможную помощь, как скоро лодки могли быть спущены на воду. Когда солнце скатилось к западному небосклону и с час казалось медлило расстаться с одним из самых длинных дней той широты, судно это поставило марселя. Вооруженное таким образом, оно в состоянии было держаться около своих товарищей, которые все шли под легкими парусами, ожидая ночи для прикрытия своих действий.

Между тем сэр Джервез Окес отдал своим судам, последовательно одному за другим от арьергарда к авангарду за час до того, как «Сципион» добавил свою парусность, сигналы. Отданное приказание быстро было выполнено, и так как все суда шли к вест-зюйд-весту, линия его была на целую французскую милю от неприятеля к ветру. Каждое судно, наполняя парусность на левом галсе, тотчас же укорачивало ее, чтобы следующему за ним судну дать спуститься и занять свое место. Едва ли нужно прибавлять, что эта перемена опять поставила в голове линии «Плантагенета», который имел уже за собой не «Карнатика», находящегося теперь последним в арьергарде, а «Уорспайта».

Пополудни погода сделалась превосходной и, по всем приметам, обещала такую же ночь. Но так как в тех местах в летнюю пору ночная темнота продолжается не более шести часов и в полночь светит месяц, то вице-адмирал был того мнения, что ему нельзя терять ни одной минуты, если он желает совершить что-нибудь под кровом мрака. Все это время суда его шли под укороченными парусами, дабы приз мог следовать за всеми его движениями. Этот последний был теперь взят на буксир «Друидом», а так как фрегат этот шел под брамселями, то «Победа», при помощи своих нижних парусов, была в состоянии не только держаться за флотом, шедшим тогда под марселями, но и удерживать свое наветренное положение. Таков был ход дела, когда солнце закатилось за горизонт; в то время, когда «Плантагенет» поднял сигнал лечь всем судам в дрейф грот-марселем, неприятель был тогда от нее на расстоянии полуторы мили под ветром, с носу. Лишь только приказание это было исполнено, как офицеры флагмана, находившиеся тогда на палубе, к удивлению своему, услышали свисток боцмана, сзывающего экипаж адмиральского катера или гребного судна, приспособленного к исключительному пользованию главнокомандующего.

— Не обманывает ли меня слух, сэр Джервез? — спросил Гринли с любопытством. — Вам угодно, чтобы ваш катер был спущен?

— Совершенно так, Гринли, и если вы расположены к прогулке в такой прекрасный вечер, то прошу вас идти вместе с мной. Сэр Вичерли Вичекомб, так как вы здесь без занятия, то я, как адмирал, имею право давать вам частные поручения. Кстати, Гринли, я подписал приказ явиться этому господину к вам, как включенному, — говоря языком солдат, — в мою фамилию; лишь только Атвуд снимет с него копию, он будет вручен сэру Вичерли, и тогда вы должны считать его первым моим адъютантом.

Никто не мог противоречить этому, и Вичерли поклонился в знак согласия. В эту минуту катер был поднят с палубы, и нок-тали его сами стали раздергиваться. Вслед за тем послышался плеск воды, ударившейся в лодку, и спустя минуту экипаж с поднятыми веслами и, удерживаясь баграми, ожидал уже адмирала. Между тем вахта отдавала своему начальнику честь при громе барабана и довольно пронзительных звуках боцманского свистка; Вичерли соскочил на трап и вмиг исчез из вида. Гринли и сэр Джервез последовали за ним, и катер отвалил.

Хотя волны значительно уменьшились, и гребни их не могли быть более опасными, но при всем том море далеко не было так спокойно, как бывает озеро в летний вечер. При первых ударах весел длинная, тяжелая волна подняла катер, как пузырь, и когда вода из-под его киля начала снова уходить, казалось, он погружался в самую пропасть океана. Однако сидевшие в катере были слишком привыкшими к своему положению и потому мало о нем думали.

Глава 26

Эскадра рассыпалась по океану, как дикие лебеди на лету; самый неповоротливый моряк сделался живым, и волны расступаются, пенясь под каждым носом корабля.

Лорд Байрон

По пылкости своего характера сэр Джервез очень часто подвергался самым беглым переменам намерений, а потому Гринли, заметив ему, что они находятся на траверзе «Перуна», спросил, угодно ли ему далее продолжать свой путь?

— К «Карнатику», Гринли, если только сэру Вичерли будет угодно направить туда путь. До наступления ночи мне надо переговорить еще кой о чем с моим другом Паркером. Дайте нам, однако, прежде простора посмотреть на выдумки Морганика. А, вот он машет своей шляпой на юте и удивляется, кой черт принес к нему в гости сэра Джервеза! Подойдемте к нему ближе, Вичекомб, и послушаем, что он нам скажет.

— Добрый вечер, сэр Джервез, — крикнул герцог, начиная, по обыкновению, первым разговор. — Когда я увидел на катере ваш флаг, я льстил себя надеждой, что вы окажете мне честь распить у меня бутылочку кларета и отведать свежих плодов.

— Благодарю, милорд, но у нас дело важнее удовольствия. Мы не были и сегодня ленивы, а завтра нам будет еще более работы. Поставьте хороших караульных и будьте внимательны к отдаваемым сигналам.

При этом сэр Джервез махнул рукой, и молодой герцог не смел отвечать ни слова, а тем более задавать новые вопросы, хотя на «Ахиллесе» и призадумались над значением последних слов вице-адмирала. Тогда катер двинулся далее, и через несколько минут сэр Джервез был уже на квартердеке «Карнатика».

Паркер встретил главнокомандующего со шляпой в руке, с обыкновенным своим беспокойством и страхом, которые не могли умерить даже чувства собственных заслуг. Впрочем, такая странность характера была следствием отчасти привычки с малолетства уважать старших. Как скоро на квартердеке была отдана надлежащим образом честь, — что сэр Джервез всегда строго соблюдал, — вице-адмирал сообщил капитану Паркеру желание переговорить с ним в собственной его каюте и попросил с собой Гринли и Вичерли.

Два капитана и Вичерли последовали за вице-адмиралом в заднюю комнату, где последний сел на диване, а остальные, взяв кресла, поместились подле него в почтительном отдалении; когда все заняли свои места, сэр Джервез начал:

— У меня есть весьма важное дело, капитан Паркер, которое я хочу вверить вам. Вы, конечно, знаете, что мы жестоко отделали одно неприятельское судно, которое ушло сегодня утром от нас в свою линию. Потеряв в деле с нами две мачты, оно поставило уже, как вы видели, временные; разумеется, они дают ему только возможность добраться кое-как до своего порта. Monsieur de Vervillin никогда не согласится оставить нерешенным наш спор, — иначе я жестоко в нем ошибаюсь. Он не оставит в своем флоте изуродованного нами судна и, без всякого сомнения, как скоро стемнеет, пошлет его в Шербург в сопровождении корвета, а может быть, и фрегата.

— Так, сэр Джервез, — отвечал Паркер в задумчивости, когда вице-адмирал замолчал. — Все, что вы говорите, очень легко может исполниться.

— Должно исполниться, Паркер, ветер дует прямо к гавани неприятеля. Если вы меня поняли, вы легко можете себе представить, чего желаю я от «Карнатика»?

— Кажется, я понимаю вас, сэр; но если вы позволите мне высказать свои соображения…

— Говорите, старый юноша, — вы имеете дело с другом. Я выбрал вас для этого предприятия потому, что люблю вас, так и потому, что вы старший капитан нашего флота. Кто это судно захватит, тот, разумеется, получит приличную награду.

— Совершенная правда, сэр; но разве здесь не предстоит нам еще более дела? Да и будет ли с нашей стороны благоразумно лишать себя помощи такого прекрасного судна, каков «Карнатик», когда мы имеем на шесть судов десять неприятельских?

— Обо всем этом я уже думал и, кажется, даже предвидел ваши мысли. Без подкрепления, в эту тихую погоду, мне невозможно сражаться с французами. Когда же к нам присоединятся суда Блюуатера, мы будем иметь десять судов против десяти, а с вами было бы одиннадцать против десяти. Признаюсь вам, я не желал бы быть сильней неприятеля многочисленностью и потому отсылаю одно судно, причем я уверен, что прекрасный двухдечный корабль будет нам наградой за это предприятие. Если изувеченного молодца будет провожать фрегат, то у вас будет довольно дела и самое жаркое сражение; если вы возьмете их обоих в плен — вас ожидает завидная слава. Что вы теперь скажете, Паркер?

— Что я начинаю иметь лучшее мнение об этом плане, сэр Джервез, и благодарю вас за ваш выбор. Но мне хотелось бы теперь, сэр Джервез, знать ваш собственный план действий, — я всегда находил самым лучшим и безопасным для себя в точности ему следовать.

— Извольте, вот он. Выберите четырех или пятерых зорких караульных и пошлите их наверх, чтоб они, пока будет довольно светло, постарались найти вам жертву. В ту минуту, как она пустится в путь, вы поворотите через фордевинд и поспешите к мысу Ла-Гот или острову Алдерней. Не ждите от меня никаких сигналов и, как скоро стемнеет, снимайтесь с якоря. Когда вы сделаете свое дело, поспешите к ближайшему английскому порту и накиньте шотландца на плечо, чтобы меч короля как-нибудь не ушиб вас.

Пробыв в каюте Паркера по крайней мере час, сэр Джервез простился с ним и спустился в свой катер. Уже так стемнело, что простым глазом невозможно было рассмотреть мелких предметов на расстоянии и ста ярдов, и громады судов казались нашим пловцам из катера черными холмами с носящимися на их вершинах облаками. Никто из капитанов не смел окликнуть главнокомандующего на обратном пути, исключая, разумеется, герцога. Он всегда имел что-нибудь сказать; и так как он догадывался, в чем заключалась настоящая цель поездки вице-адмирала к Паркеру, то и не мог удержаться, чтобы не высказать своих мыслей сэру Жерви, когда услышал удары весел приближающегося катера.

— Всем нам будет очень завидна честь, оказанная капитану Паркеру, сэр Джервез, — крикнул он, — пока вы не распространите вашей милости и на нас недостойных.

— Хорошо, хорошо, Морганик, и вы не будете забыты в свое время. А пока смотрите, пожалуйста, чтобы ваши люди были внимательны и не потеряли из вида французов. Мы сможем завтра утром кое-что сказать вам.

Через четверть часа сэр Джервез был уже снова на юте «Плантагенета», и катер убрали на свое место. Гринли занялся своими обязанностями, а Бонтинг был готов передавать приказания главнокомандующего.

Было девять часов, и за темнотой едва ли можно было отличить самые громады судов даже на расстоянии полумили; однако с помощью подзорных труб неусыпно наблюдали за неприятельскими судами, которые в это время были от них впереди на две мили. Вся британская линия, будто побуждаемая каким-то общим инстинктом, обрасопила свои грота-реи, и тонкий слух легко бы услышал, как все грота-марсели заполоскались в один и тот же момент. Тогда вся дивизия сэра Джервеза двинулась вперед в сомкнутой линии и, следуя за «Плантагенетом», строго исполняла все его маневры. Спустя несколько минут «Карнатик», к удивлению всех, круто повернул через фордевинд и, поставив лиселя штирборта, пошел бакштагом. Через полчаса он исчез уже из вида, ибо весь восточный горизонт, или, лучше сказать, часть его, склоняющаяся к берегам Франции, оделась непроницаемым мраком ночи. Все это время «Победа», буксируемая «Друидом», держалась на булине; но спустя час, когда сэр Джервез снова увидел себя на траверзе французов в полумиле от них к ветру, двух судов этих, равно как и «Карнатика», не было видно и следов.

— Пока все идет, как нельзя лучше, господа, — сказал вице-адмирал, обращаясь к окружающим его. — Теперь мы попытаемся сосчитать суда неприятеля, дабы удостовериться, не отослал ли он также крейсеров захватить наши суда, которые мы оставили позади.

Вичерли, рассмотрев положение неприятеля, донес, что фрегат, стоявший за несколько времени перед тем близ «Громовержца» и повторявший его сигналы, скрылся. Это обстоятельство было чрезвычайно приятно сэру Джервезу, потому что оно оправдало его предсказание; к тому же он вовсе не печалился, что так легко отделался от одного из легких крейсеров неприятеля, которые часто приносят много вреда и хлопот победителям даже по окончании битвы.

— Мне кажется, сэр Джервез, — заметил скромно Вичерли, — что французы натянули галсы до борта, желая приблизиться к нам. Вы не заметили этого, капитан Гринли?

— Нет. Если они, действительно, идут теперь под нижними парусами, то они должно быть сейчас только их подняли. Как вы думаете, сэр Джервез, ведь это признак деятельной ночи!

Говоря это, Гринли указывал в ту сторону, где находился французский адмирал и где в эту минуту появился двойной ряд огней, возвещавший, что фонари батарей зажжены и что неприятель приготовляется к атаке. Менее чем через минуту можно было уже различить всю линию французов, освещаемую огнями, тянувшимися по океану. Свет их уподоблялся тому, который изливается из окон ярко освещенной комнаты. Так как эти действия были такого рода, что англичане много могли потерять и ничего не выиграть, то сэр Джервез тотчас же отдал приказание обрасопить реи вперед, натянуть фок— и грот-галсы и поставить брамселя. Следующие за его кормой суда, разумеется, поставили те же паруса и, натянув туго булини, последовали за адмиралом.

— Нет, эта игра не для нас, — хладнокровно заметил сэр Джервез. — Поврежденное судно должно неминуемо попасть в наши руки, а в битве, где на одного капитана приходится два неприятеля, канонада не может быть успешной. Нет, нет, monsieur de Vervillin, оскаливайте себе зубы сколько вам угодно, но вы не дождетесь от меня выстрела. Я надеюсь, Бонтинг, мое приказание не показывать огней исполняется во всей строгости?

— Кажется, на всех наших судах не видно ни одного огня, сэр Джервез, — отвечал Бонтинг. — Впрочем, мы так близко находимся от неприятеля, что ему нетрудно узнать, где мы.

— Кроме «Карнатика» и приза, Бонтинг. Чем более они нами заняты, тем менее они станут о них думать.

Нет никакого сомнения, что французский адмирал был обманут приближением неприятеля, к храбрости которого он питал глубокое уважение. Он приготовился встретить нападающих, но сам не открывал огня, хотя тяжелые выстрелы его произвели бы самое пагубное действие. Не полагаясь на успех ночного сражения, он уклонялся от него, и через час огни в его портах исчезли; к этому времени английские суда, поставив более парусов, чем следовало бы в такую погоду, отошли от неприятеля далее пушечного выстрела. Сэр Джервез тогда только сбавил свою парусность, когда удостоверился с помощью трубы, что французы снова поставили свои нижние паруса и пошли легким ходом.

Было уже около полуночи, когда сэр Джервез решился сойти вниз. Однако, прежде чем он оставил дек, он отдал весьма подробные приказания Гринли, передавшему их лейтенанту, с которым условился быть в продолжение всей ночи, попеременно, наверху. Движение всей эскадры зависело по-прежнему от флагманского корабля. После этого вице-адмирал удалился к себе в каюту и, зная, что он может теперь отдохнуть, спокойно лег спать.

Картина движения обоих флотов в этот час ночи была в высшей степени любопытна. После тщетного часового усилия поставить своего неприятеля на расстояние пушечного выстрела французы при восходе месяца оставили на время свои напрасные покушения, укоротили паруса, и большая часть их старших офицеров и капитанов предалась отдыху.

При самом восходе солнца Галлейго, согласно отданного ему с вечера приказанию, подошел тихонько к вице-адмиралу и дотронулся до него. Этого было довольно, чтобы разбудить сэра Джервеза.

— Хорошо, — сказал он, поднялся, сел и задал обыкновенный первый вопрос всякого моряка: — Какова погода?

— Теперь дует славный брамсельный ветер, сэр Джервез, прямо по нашему судну. Напустите только его на этих жалких французиков, и оно в полчаса налетит на них, как ястреб на цыплят.

— Как далеко были от нас французы, когда ты был последний раз на деке?

— Да вот они, сэр Жерви! — отвечал Галлейго, отдергивая занавеску с окна каюты и позволяя вице-адмиралу видеть арьергард французской линии.

— Да, был ли виден приз? — спросил сэр Джервез с нетерпением.

— Нет, сэр Жерви, он исчез, а с ним вместе и «Друид». Но это еще не все, сэр; говорят, что с «Карнатиком» также что-то случилось; он вышел из нашей линии, как нактоузная лампа в восемь склянок.

— Как, и его не видать?

— Не видать, сэр Жерви, как и нашего курятника! Мы все удивляемся, что сталось с капитаном Паркером; и его, и «Карнатика» исчез и след на соленом океане. Наши матросы на вахте хохочут и говорят, будто Паркера унесло тифоном; но они так много смеются при несчастьях, что я вообще никогда их не слушаю.

— Хорошо ли ты разглядел сегодня утром океан, мистер Галлейго? — спросил сэр Джервез, готовясь бриться. — У тебя был очень зоркий глаз, когда мы служили на фрегате, и потому ты в состоянии сказать мне: не видишь ли ты адмирала Блюуатера?

— Адмирала Блю? Странно, сэр Жерви, ведь я совсем и забыл о его посудинах и вычеркнул его из моего журнала. С рассветом там, к северу, было несколько судов, но я вовсе и не подумал, что это может быть адмирал Блю, потому что с моей стороны было гораздо естественнее предполагать, что он находится на своем месте, в арьергарде нашей линии. Позвольте, сэр Жерви, сколько у нас в отсутствии судов, вместе с адмиралом Блю?

— Пять двухдечных кораблей и сверх того «Ренжер» и «Гнат». Всего семь парусов.

— Да, так точно! Ведь и там, к северу, как я говорил, было видно пять судов; очень легко может статься, что это была дивизия адмирала Блю.

Сэр Джервез только что покрыл лицо свое мыльной пеной, но едва Галлейго успел окончить речь свою, как он в ту же минуту забыл об этом; так как ветер дул с северо-запада, и «Плантагенет» шел левым галсом по направлению к Портлендскому мысу, и притом довольно далеко от берега к югу, то окно в боковой галерее бакборта позволяло обозреть весь наветренный горизонт. Перебежав из каюты в эту галерею, сэр Джервез отворил окно и пристально устремил глаза свои вдаль. Отсюда в самом деле была видна эскадра в пять судов, которая в сомкнутом порядке медленно спускалась к двум линиям под марселями и с поднятыми нижними парусами. Тогда вице-адмирал снова принялся за свой туалет и выбрился с такой быстротой, которая казалась бы весьма опасной при движении судна, если б он не был приучен к этому годами службы. Едва он успел окончить эту важную операцию, как лекарь доложил о приходе капитана Гринли в главную каюту.

— Что нового, Гринли? Что нового? — спросил вице-адмирал, пыхтя и вытаскивая свою голову из таза. — Нет ли известия от Блюуатера?

— Мне чрезвычайно приятно, сэр Джервез, что я могу сказать вам, что его видно уже с час и что он незаметно приближается к нам. Я не хотел будить вас, пока в точности не удостоверился в этом, очень хорошо зная, что для ясной головы нужен сон.

— Вы поступили хорошо, Гринли; если Богу будет угодно, сегодня будет у нас жаркий день! Французы должны видеть наш арьергард.

— Без сомнения, сэр; но не заметно, чтоб они намеревались уйти. Monsieur de Vervillin хочет с нами сразиться, — в этом я уверен; но вчерашний опыт сделал его немножко поосторожнее.

Сэр Джервез в задумчивости вышел из гостиной с сюртуком в руке. Он оделся с таким рассеянным видом, что даже не заметил, как Галлейго хлопотал около него, стараясь как можно тщательнее принарядить своего господина.

Глава 27

И маленький воинственный мир внутри!

Лорд Байрон

Исполненный замечательных событий день начался прелестнейшим летним утром. Один только северо-западный ветер, довольно холодный для этого времени года, нарушал все чары дивного восхода июльского солнца. Волны юго-западного шторма совершенно утихли и сменились правильным, весьма незначительным по сравнению с прежним волнением. Для больших судов настоящее положение моря можно было назвать спокойным, хотя килевая качка, валкость «Бегуна» и «Деятельного» и самое качание мачт двухдечных кораблей достаточно свидетельствовали, что беспокойный океан все еще находится в движении. Новый ветер мало-помалу установился и сделался именно таким, какой моряки называют добрым шестиузловым.

В подветренной стороне на расстоянии мили шли французские суда, выстроенные в боевой порядок и в такой сомкнутой и правильной линии, которая невольно заставляла думать, что граф Вервильен намерен в этой позиции встретить ожидаемое нападение неприятеля. Все грот-марсели его лежали обстеньг; брамселя были отданы, но бык-горденя и гитовы натянуты; кливера полоскались на утлегерах, а нижние паруса висели фестонами на своих реях. Это значило, что вся парусность была приготовлена к храброй битве, и это возбуждало невольное удивление в англичанах; чтобы придать еще более силы этому чувству, в ту самую минуту, как сэр Джервез взошел на ют, вся французская линия подняла свои флаги, и «Громовержец» сделал выстрел из подветренной пушки.

— Каково, Гринли! — воскликнул английский главнокомандующий. — Это довольно мужественный вызов; получая его от Monsieur de Vervillin, им нельзя пренебречь. Поднимите, господин Бонтинг, сигналы, чтобы все экипажи позавтракали скорее.

Минут через пять, в то время, как сэр Джервез перелистывал сигнальную книгу, свисток призвал людей «Плантагенета» к завтраку часом ранее обыкновенного. Вскоре потом последовали те же свистки и на других судах английской эскадры, между тем как один из офицеров, наблюдавший в трубу за неприятелем, донес сэру Джервезу, что и французы, по-видимому, принялись за завтрак. Так как и офицерам было приказано употребить назначенные полчаса на то же самое, то вскоре все до одного на «Плантагенете» были заняты утолением голода, мало думая о том, что для многих из них это был последний завтрак в жизни.

Сэр Джервез был чрезвычайно обеспокоен тем, что суда, появившиеся на ветре, нисколько не прибавляли ходу, что, однако, он успел скрыть от окружающих; он удержался подать насчет этого контр-адмиралу сигналы из нежности к нему и пустого опасения дурных последствий. Между тем как экипажи завтракали, он в задумчивости смотрел на великолепное зрелище, которое представлял неприятель, и время от времени устремлял пристальный взгляд на суда, медленно шедшие вперед. Наконец, Гринли отрапортовал, что «Плантагенет» снова может «располагать своими руками». При этом известии сэр Джервез встрепенулся, будто от сна, улыбнулся и заговорил:

— Поднимите сигнал «Приготовиться к битве».

Через минуту маленькие флаги взвились на топе грот-брам-стеньги, и вслед за тем «Хлоя», «Бегун» и «Деятельный» подняли их и у себя. Сигнал этот так хорошо был знаком всем, что ни на одном судне не нашли нужным справляться с сигнальной книгой, и все они тотчас же подняли ответы. Минутой позже по всей лини раздались пронзительные свистки, призывающие всех «приготовить суда к действию».

— Наш завтрак готов, сэр Жерви, — сказал Галлейго, подходя к главнокомандующему. — Мне нужно только знать, ваша милость, когда прикажете подавать на стол?

— Подавай сейчас, мой друг! Пойдемте, Гринли, пойдемте Вичекомб, мы последние завтракаем, не будем, по крайней мере, последними на своих местах.

Завтрак прошел весьма спокойно; все трое ели, будто в виду у них не было ничего важного. Перед концом завтрака сэр Джервез наклонился вперед и посмотрел в один из наветренных портов каюты. В ту же минуту невыразимое удовольствие блеснуло в лице его.

— А, наконец-то, Блюуатер сделал нам сигнал! — сказал он. — Значит, он имеет намерение вступить с нами в сношения. Бонтинг, что говорит контр-адмирал?

— Честное слово, сэр Джервез, я решительно не понимаю его сигналов, хотя и различаю все флаги, — отвечал смущенный сигнальный офицер. — Не потрудитесь ли вы сами, сэр, справиться с сигнальной книгой. Номер сто сороковой.

— Сто сороковой! Это что-то о бросании якоря! Да, точно, вот оно: «Мы не можем бросить якоря, потому что потеряли две кабельтовы». Кой черт просит его бросать якорь?

— В том-то и дело, сэр. Вероятно, сигнальный офицер «Цезаря» перемешал флаги; хотя между нами и порядочное расстояние, но с помощью труб мы видим очень хорошо и потому не можем ошибаться.

— Не прибегнул ли Блюуатер к частному телеграфу, сэр? — спокойно заметил Гринли.

Услышав это, главнокомандующий пришел в большое замешательство; лицо его сперва побагровело, потом побледнело, будто он переносил жестокие боли. Вичерли тотчас же заметил это и осведомился, не дурно ли ему.

— Благодарю вас, молодой человек, — отвечал вице-адмирал, печально улыбаясь. — Я чувствую уже облегчение. Господин Бонтинг, сделайте одолжение, поднимитесь наверх и посмотрите хорошенько, не развевается ли на «Цезаре» коротенький красный вымпел, футов на десять или на двенадцать выше большого флага. Ну, выпьем, Гринли, еще по чашке чаю, ведь у нас пока довольно свободного времени.

За сим последовало краткое молчание, покане воротился Бонтинг с известием, что вымпел, действительно поднят на «Цезаре», как говорил адмирал, и что он не заметил его потому, что смешивал с королевским. Этот маленький красный вымпел означал, что контр-адмирал желает вести частные переговоры с сэром Джервезом. Переговоры эти велись очень часто между нашими друзьями по системе, придуманной самим Блюуатером и состоящей в том, что он, употребляя обыкновенные сигналы, мог переговорить с сэром Джервезом так, что ни один капитан, даже сигнальный офицер, не мог знать смысла их. Короче, не прибегая к каким-нибудь новым флагам, но изменив только номера старых по особо составленному журналу, наши адмиралы могли вести между собой какой угодно было разговор. Сэр Джервез, заметив номер поднятого сигнала, приказал Бонтингу поднять ответный флаг с подобным же сверху вымпелом и продолжать то же самое до тех пор, пока контр-адмирал не прекратит своих сигналов, которые тотчас пересылать вниз, как только они будут получаемы. Когда Бонтинг вышел, вице-адмирал отпер свой письменный стол и вынул маленький словарь, который положил подле себя. Вскоре за сим сигнальщик начал приносить ему написанные на кусочках бумаги номера сигналов, поднимаемых на «Цезаре»; наконец, явился и сам Бонтинг с донесением, что переговоры прекратились.

Тогда сэр Джервез начал отыскивать по номерам все слова и записывать их карандашом на бумаге, пока не прочел: «Ради Бога, не делай мне никаких сигналов и не начинай сражения». Но едва он успел прочитать это, как в ту же минуту изорвал бумажку в мелкие клочки, положил на свое место словарь и, обратившись со спокойной решимостью к Гринли, приказал ему бить тревогу, как скоро Бонтинг поднимет тот же сигнал всем судам. Тогда все находившиеся в каюте, кроме вице-адмирала, вышли наверх, а боулдеросцы принялись убирать стол и другие вещи. Суета слуг сильно досаждала сэру Джервезу, и он вышел в большую каюту, где и начал расхаживать своим обыкновенным образом, когда задумывался о чем-нибудь важном.

Может быть, задумчивость сэра Джервеза продолжалась бы очень долго, если бы внезапный выстрел не обратил его внимания на сцену, которая происходила перед ним.

— Это что? — поспешно спросил он. — Не делает ли Блюуатер новых сигналов?

— Никак нет, сэр, — ответил четвертый лейтенант, выглянув в подветренный порт. — Это французы стреляют, будто спрашивая вас, отчего мы не спускаемся к ним.

Слова эти еще не были окончены, как вице-адмирал был уже на квартердеке; через минуту он очутился уже на юте. Там он нашел Гринли, Вичерли и Бонтинга, рассматривавших красивую линию неприятеля.

— Граф Вервильен, кажется, с нетерпением желает загладить свою вчерашнюю неудачу, — заметил первый из них, — что ясно говорят его приглашения нам спуститься поближе к его флоту. Я уверен, что это разбудит адмирала Блюуатера.

— Клянусь небом, он держит круче и идет к северо-западу! — воскликнул сэр Джервез, невольное удивление которого заставило забыть на минуту свою осторожность. — Хотя это движение и необычайно в настоящее время, но посмотрите, в каком чудном порядке он держит свои суда!

Действительно, надо было удивляться стройности, с какой суда Блюуатера подвигались вперед. Вся эскадра его вдруг придержала круче к ветру в сомкнутой линии. Так как решительно никто не сомневался в верноподданстве контр-адмирала и так как храбрость его была уже не раз испытана на деле, то всеобщее мнение было таково, что движение его судов имело какую-нибудь связь с непонятными переговорами, недавно происходившими между адмиралами.

Казалось, однако, что граф Вервильен сильно опасается повторения сцены прошедшего дня, потому что, как скоро он заметил, что английский арьергард придержал круто к ветру, пять передовых судов его, огибая свою линию, двинулись вперед, будто для того, чтобы встретить неприятельскую эскадру, между тем как остальные пять, включая сюда и «Громовержца», с марселями, положенными обстеньг, ожидали ее приближения. Сэр Джервез не мог далее сносить этого. Он решился, если только возможно принудить Блюуатера к какому-нибудь участию в деле, начать атаку и приказал «Плантагенету» наполнить паруса. Ведя свои суда, он немедленно поворотил через фордевинд и пошел к арьергарду французов под легкими парусами в бакштаг, дабы не подвергнуться продольным выстрелам неприятеля.

Следующая затем четверть часа прошла для обеих сторон в томительных ожиданиях; эти немногие минуты имели следствием весьма важные перемены, хотя в течение их и не было сделано ни одного выстрела. Когда Вервильен заметил, что англичане решились подойти к нему, он отдал приказание своей эскадре спуститься на фордевинд под марселями, начиная с заднего судна, что совершенно изменило порядок его линии и поставило «Громовержца» в арьергард, то есть ближе к неприятелю. Когда это было выполнено, граф приказал поставить все свои марселя на эзельгофты. Нельзя было не понять, к чему клонилось такое движение. Это был прямой вызов сэру Джервезу подойти борт к борту, тем более, что, спустившись на фордевинд, граф успел устранить от своей эскадры опасные продольные выстрелы. Главнокомандующий английского флота был не из тех людей, которые пренебрегли бы таким явным вызовом; сделав несколько сигналов, дабы ознакомить своих капитанов с тем образом атаки, которую он намерен вести, он поставил фок и грот-марсели и взял ветер прямо через гакаборт. Суда его следовали за всеми его движениями с точностью часового механизма; и никто уже не сомневался, что образ атаки определен на весь день.

Так как французы находились еще от приближавшихся судов неприятеля на расстоянии полумили, то граф собрал все свои фрегаты и корветы у себя под штирбортом, оставляя чистое место на бакборте для дивизии сэра Джервеза. Намек этот был понят, и «Плантагенет» пошел прямо к этой стороне «Громовержца» на расстоянии ста ярдов от жерл его пушек. Такие движения предвещали битву, необыкновенную в то время на море, но которую наш главнокомандующий преимущественно любил, как скорее всего решавшую дело.

Сделав все предварительные приготовления, оба главнокомандующих довольно еще имели времени поосмотреться. Французы были еще на целую милю впереди неприятеля, и так как оба флота шли по одному направлению, то приближение англичан было так медленно, что оставалось еще по крайней мере минут двадцать до той торжественной безмолвной тишины, которая на дисциплинированном судне всегда предшествует началу битвы. Чувства двух главнокомандующих в эти минуты были совершенно противоположны. Граф Вервильен видел, что арьергард его под командой контр-адмирала графа де Пре находился именно в той позиции, в какой он желал. Напротив, сэра Джервеза томили сомнения насчет дальнейших поступков Блюуатера. Он, однако, никак не мог поверить, чтоб верный друг предал его соединенной силе двух вражеских дивизий. Он знал слишком хорошо благородство Блюуатера и потому был уверен, что, исполнив его просьбу не делать ему сигналов, он тем самым вдвойне пробудил лучшие его чувства. Несмотря, однако, на все это, сэр Джервез Окес вступил в этот бой с каким-то мучительным предчувствием. Прожив слишком долго на свете, он хорошо знал, что политические предрассудки из всех человеческих слабостей самые опасные для добродетели, ибо чаще всего они прикрывают наши собственные пороки благовидным щитом общественного блага и нередко делают даже благонамеренных людей равнодушными к несправедливостям, единственно потому только, что они воображают, будто все это совершается ради блага общества. Сомнения эти были мучительны сэру Джервезу; но так как не в его характере было отказаться от боя, столь явно предложенного, то он и решился во всяком случае завязать с графом дело, вверяя себя воле Бога и своей собственной силе.

Между тем «Плантагенет», приближаясь к французской линии, представлял чудную картину порядка и устройства. От юта до кубрика царствовала мертвая тишина, только старшие офицеры по временам выглядывали из портов, чтобы узнать относительное положение обоих флотов и быть готовыми к действию. Когда, наконец, англичане подошли к неприятелю на расстояние ружейного выстрела, этот последний снова поднял свои марселя, и суда его с большей скоростью стали разрезать воду. Первые же продолжали идти с возможной для них быстротой, подняв огромную площадь парусности. Сблизившись на достаточное расстояние, сэр Джервез приказал уменьшить ее на своем корабле.

Капитан в ту же минуту исполнил приказание вице-адмирала, и паруса были сбавлены. Но при всем том «Плантагенет» быстро летел вперед и в три или четыре минуты обогнул корму «Громовержца» настолько, что выстрелы с обеих сторон могли уже производить свое опустошительное действие. Это служило обеим сторонам сигналом привести в действие артиллерию. Пламя, рев и вихри дыма с быстротой молнии последовали друг за другом; треск ядер и крики раненых смешались в один адский шум; природа в подобные минуты у самых храбрых и твердых людей невольно вызывает минуты слабости. В это время Бонтинг подошел к сэру Джервезу и начал рапортовать ему, что на «Цезаре» среди этого страшного смятения невозможно видеть более сигналов; но не успел он еще окончить своих слов, как небольшое ядро с юта французского судна ранило его навылет в сердце, и он упал мертвый к ногам своего начальника.

— Я должен теперь на вас, сэр Вичерли, возложить обязанность бедного Бонтинга на все остальное время нашего крейсерства, — заметил сэр Джервез с улыбкой, в которой учтивость и сожаление странно оспаривали друг друга. — Сигнальщики, положите тело господина Бонтинга в стороне и прикройте его этими флагами. Они могут служить плащом такому храброму офицеру!

В то время как все это происходило на «Плантагенете», «Уорспайт», согласно данным ему приказаниям, обогнул «Плантагенет» с наружной стороны и, выбрав своей мишенью второй корабль французской линии, открыл по нем огонь изо всех своих носовых пушек. Спустя минуту оба эти судна уже боролись в яростной схватке. Таким образом, судно за судном англичан проходило мимо «Плантагенета» и вступало в свое место впереди бывшего до его прихода передовым судном, пока «Ахиллес», последнее из пяти судов сэра Джервеза, не легло борт о борт с «Победителем», последним судном французской линии. Чтобы читателю яснее были видны дальнейшие события, мы представим обе враждующие линии в том самом порядке, в каком они находились.

«Плантагенет» — «Громовержец».

«Уорспайт» — «Отважный».

«Блейнгейм» — «Дюгэ Труэн».

«Перун» — «Аякс».

«Ахиллес» — «Победитель».

Постоянно повторяющиеся выстрелы четырехсот тяжелых орудий на столь малом пространстве имели такое действие, что задержали токи воздуха и почти мгновенно изменили шестиузловый ветер на двух— или трехузловый. Это было первым, достойным внимания, проявлением действия артиллерии; но так как сэр Джервез предвидел его, то из предосторожности дал своим судам положение, сколько возможно ближайшее к тому, в котором он желал сражаться. Следующее важное физическое явление, весьма естественное и вовсе неожиданное, но которое произвело большую перемену в ходе сражения, состояло в огромном облаке дыма, которое скрыло в себе все десять сражающихся судов.

— Начальнику при таком облаке дыма весьма мало дела, сэр Вичерли, — сказал вице-адмирал после получасовой канонады. — Я дорого дал бы, лишь бы мне наверное знать настоящее положение эскадры контр-адмирала.

— Для этого есть одно только средство, сэр Джервез: если вам угодно, я попытаюсь. Кажется, с грот-брам-реи должен быть ясно виден весь горизонт.

Сэр Джервез одобрил это предложение и в ту же минуту увидел молодого человека, взбирающегося по грот-вантам, но полускрытого в дыму. В это самое время Гринли, окончив осмотр нижних батарей, возвратился на ют. Не дожидая вопроса, он сам заговорил с адмиралом.

— Мы довольно в хорошем состоянии, сэр Джервез, — сказал он, — хотя первый залп неприятеля и отделал нас весьма порядочно. Мне кажется, что огонь его ослабевает, а Бери говорит, что «Громовержец» потерял уже фок-стеньгу.

— Я очень рад, Гринли, очень рад. Пройдите на нос и посмотрите, чтобы там внимательнее наблюдали. Может быть, из наших судов есть некоторые обстрелянные; надобно остерегаться, чтоб не наскочить на них. Если случится подобное что-нибудь, то обойдите его штирбортом и пройдите с внутренней стороны.

— Очень хорошо, очень хорошо, сэр Джервез; ваши желания будут исполнены.

Сказав это, Гринли исчез, и его место занял Вичерли.

— А, сэр, я очень рад, что вижу вас невредимым! Если бы здесь был Гринли, он стал бы осведомляться о своих мачтах; но мне желательно знать положение судов.

— Я с дурными известиями, сэр. Так как с марса невозможно было ничего видеть, то я взобрался на краспиц-салинги и оттуда сквозь дым мог все рассмотреть; грустно, но я должен сказать, что французский контр-адмирал быстро спускается к нашему бакборту со всей своей силой. Через пять минут он будет уже у нас на траверзе.

— А Блюуатер? — спросил с быстротой молнии сэр Джервез.

— Я не мог видеть его судов; но, зная важность известия, о котором я сейчас имел честь доложить, я немедленно спустился вниз по бакштагам.

— И прекрасно сделали, сэр. Пошлите кого-нибудь из мичманов за капитаном Гринли, а сами спуститесь на дек и сообщите принесенную вами новость лейтенантам, находящимся при батареях. Пусть разделят своих людей и постараются дать вовремя хорошо направленный первый.

Вичерли удалился и с обыкновенной для его лет быстротой сбежал вниз. Посланный за Гринли тотчас же доложил ему, что его желает видеть сэр Джервез. Гринли явился, и вице-адмирал в секунду объяснил ему, в чем дело.

— Небесная сила, что же сталось с адмиралом Блюуатером, — воскликнул Гринли, — что он подпускает к нам в такую минуту французского контр-адмирала!

— Об этом т е п е р ь не время говорить, — отвечал торжественно главнокомандующий. — Мы должны поскорее приготовиться встретить новую силу. Спуститесь опять на батареи, и если вы цените победу, то позаботьтесь, чтоб первый наш залп по новому неприятелю не был напрасен.

Глава 28

Нужно ли было, чтобы ты умер, о, великодушный вождь! В эти дни, блещущие славой, когда радость триумфа так превышает печаль, мы едва можем оплакать мертвых.

Миссис Гейманс

— Уверены ли вы, сэр Вичерли Вичекомб, что вы не ошиблись насчет приближения арьергарда французов? — спросил вице-адмирал, стараясь сквозь дым рассмотреть с бакборта поверхность воды. — Не вышли ли из линии наши же обстрелянные суда, которые по неведению нашему и оставлены в той стороне?

— Нет, сэр Джервез, тут нет и не могло быть ошибки, разве уж я обманулся немного в определении расстояния. Я только и видел сверху мачты и реи трех судов и на одном из них флаг французского контр-адмирала. В доказательство, что я не ошибся, вот и он сам!

Дым с наружной стороны «Плантагенета» был, конечно, менее густ, чем со стороны атаки; и ветер, начиная дуть довольно порывисто, как обыкновенно бывает при жаркой канонаде, по временам отбрасывал в сторону «саван битвы». В одну из этих минут вдали показался парус, в том самом месте, откуда, по словам Вичерли, должно было ожидать неприятеля. Парус этот был крюйс-марсель, и под ним развевался маленький четырехугольный флаг контр-адмирала. Сэр Джервез в один миг определил характер судна и свои действия. Подойдя к самому краю юта, он без помощи рупора произнес голосом, покрывающим самый рев битвы, обыкновенную, но зловещую морскую команду «по местам!» Она была услышана на нижнем деке теми, которые стояли близ люков. Подхваченная, она была повторена дюжиной голосов. В эту критическую минуту сэр Джервез снова взглянул наверх и снова увидел маленький флаг, тонувший в облаке дыма; он заключил по этому, что судно неприятеля находится уже у него на траверзе, и, собрав все свои силы, скомандовал: «Пали!» Облако, покрывавшее бакборт, разлетелось во все стороны, как пыль, разметанная ветром. Казалось, весь корабль был объят одним пламенем, и заряды сорока одной пушки, неся с собой смерть и опустошение, устремились к своей цели. Этот залп, данный вовремя, спас корабль английского главнокомандующего от неминуемого поражения. Он поразил экипаж «Плутона», нового своего противника, неожиданностью; бедные французы не успели еще рассмотреть настоящего положения своего неприятеля, как целый град пуль с визгом и треском посыпался на них и, причинив большой вред кораблю и людям, уничтожил все их выжидания благоприятной минуты к выстрелу. И в самом деле залп их был так неверен, что большая часть зарядов пролетела впереди носа «Плантагенета» и ударила в бакборт «Отважного», второго судна французской линии.

— Ну, этот салют был сделан вовремя! — сказал сэр Джервез, улыбаясь, коль скоро огонь неприятеля не нанес сильных повреждений. — Первый удар есть уже половина битвы. Мы теперь можем продолжать действовать с некоторой надеждой на успех. А, вот идет Гринли, слава Богу, не раненый.

Встреча этих опытных моряков была дружеская, но и не без печали. Оба они чувствовали, что положение не только их судна, но и всей их эскадры, было в высшей степени критическое; неравенство сил было слишком велико, положение же неприятеля чрезвычайно выгодное, и потому успешное окончание этого сражения было для них весьма сомнительно. До сих пор перевес все еще был на их стороне, но удержать этот перевес за собой было почти невозможно. Незавидное положение их требовало скорых и решительных мер.

— Мой план готов, Гринли, — сказал спокойно вице-адмирал. — Нам одно спасение — идти на абордаж к одному из этих судов, и тогда битва наша обратится в рукопашный бой. Направим путь свой к французскому главнокомандующему; он уже, по всем признакам, порядком отделан, и если нам удастся взять его или вытеснить из линии, наше положение значительно улучшится. Что же касается до Блюуатера, то один Господь Бог ведает, что с ним сталось! Его нет здесь, и нам неоткуда ожидать подкрепления.

— Приказывайте только нам, сэр Джервез, мы будем исполнять. Я сам поведу абордажных.

— Это дело должно быть общим, Гринли; я думаю, что всем нам должно идти на абордаж «Громовержца». Ступайте, отдайте нужные приказания.

Гринли снова оставил ют для исполнения этого нового и важного поручения.

Читатель не должен забывать, что все это происходило среди шума битвы. Выстрелы следовали за выстрелами, в облаках дыма ядра с визгом и треском громили деревья мачт и рвали оснастку; пронзительные стенания раненых, тем более ужасные, что они исходили от твердых, мужественных людей, наполняли воздух — и все это смешивалось в какой-то страшный хаос. На «Плантагенете» стали брасопить контр-бизань. Но едва натянули веревки, как фок-стеньги его полетели через нос, увлекая за собой грот со всем его такелажем; бизань-мачта же переломилась, как трость, у самого эзельгофта. Этот несчастный случай, следствием коего было повреждение множества вант, бакштагов и мачт, сделал положение «Плантагенета» опаснейшим из всех переделок, в которых ему когда-либо случалось бывать; его обязательно нужно было очистить от упавшего такелажа хоть на столько, чтобы можно было действовать орудиями бакборта; но судно не слушалось более руля.

Истинный моряк тогда только является во всем своем величии, когда встречает неожиданное несчастье с совершенным спокойствием и твердостью. Гринли в пылу желания сразиться думал только о том, каким бы образом лучше одолеть неприятеля, как вдруг произошло несчастье, о котором мы сейчас говорили; но едва мачты успели упасть, как все его мысли приняли уже другое направление, и он скомандовал: «Руби ванты!»

Для сэра Джервеза это также был жестокий удар. Обратясь совершенно спокойно к своим людям, он приказал им заняться очисткой судна от излишней тяжести, и лишь только он хотел приказать и Вичерли присоединиться к этому делу, как тот воскликнул:

— Посмотрите, сэр Джервез, вот другой француз идет прямо к нашей корме. О, небо! Они, должно быть, хотят взять нас на абордаж!

Вице-адмирал еще крепче сжал рукоятку своей сабли и повернулся в ту сторону, куда указывал говоривший. В самом деле, новое судно, рассекая облако дыма, показалось вдали; по довольно чистой атмосфере, его окружавшей, надо было предполагать, что оно подгоняется необыкновенно сильным током воздуха. Когда его увидели, утлегер и бушприт его были сокрыты в дыму, между тем как надувшиеся фор-марсель и остальная парусность, вися фестонами, величественно белела в дыму, который то сгущался в черное облако, то, побуждаемый ветром, рассыпался во все стороны.

— Нам предстоит ужасная работа! — воскликнул сэр Джервез. — Свежий залп столь близкого судна очистит весь наш рангоут. Бегите, Вичерли, и скажите Гринли, чтоб он… Стой! Это английское судно! Французский бушприт никогда так не смотрит! Хвала Всемогущему Богу! Это «Цезарь» — вот бюст старого римлянина выходит из дыма!

Слова эти были произнесены с криком радости, который проник вниз и пролетел по судну, как шум взвившейся ракеты. Радостное известие это подтвердилось вспышкой и ревом пушек стирборта пришельца. «Плутон» имел теперь свежего противника, и экипаж «Плантагенета» мог обратить всю свою силу на пушки стирборта и продолжать другие нужные работы без дальнейшего препятствия со стороны французского контр-адмирала. Невозможно описать чувство благодарности, пробудившееся в груди сэра Джервеза, когда избавитель его встал между ним и его противником. Он закрыл свое лицо шляпой и молился с горячностью, дотоле ему незнакомой. После этой молитвы он увидел нос «Цезаря», который, чтобы не уйти слишком далеко, весьма медленно подвигался вперед по прямому направлению, и так близко, что на нем можно было весьма ясно различить все происходившее. Блюуатер стоял между недгедцами, управляя судном посредством линии офицеров и со шляпой в руке; размахивая ею, он старался ободрять своих людей, между тем как Джоффрей Кливленд стоял подле него с рупором. В этот миг экипажи двух союзных судов провозгласили троекратное ура, которое смешалось с увеличивающимся ревом артиллерии «Цезаря». Вслед за тем облако дыма покрыло весь его форкастель, так что никого уже невозможно было разглядеть. И наши адмиралы, ожидая счастливой минуты свидания, исчезли в черном облаке дыма. Когда он рассеялся, сэр Джервез приложил руку ко рту и закричал:

— Бог да благословит тебя, Дик! Да будет над тобой благодать Божья во веки! Твое судно может это исполнить: положи руль право на борт и навали на французского контр-адмирала; через пять минут он будет твой.

Блюуатер улыбнулся, махнул рукой, отдал приказание и положил рупор в сторону. Спустя минуту «Цезарь» ринулся в дым и пламя, и сэру Джервезу только был слышен треск и грохот двух встретившихся судов. Между тем на «Плантагенете» срубили весь рангоут, и он дал поворот в противную сторону. Огонь его замолк, и когда он вышел из дыма на чистый воздух, он увидел, что «Громовержец», поставив нижние паруса и брамселя, так быстро удалялся, что погоня за ним при малом числе оставшихся парусов была решительно невозможна. О сигналах нельзя было и думать, и это движение двух адмиралов ввергло все батальные линии их в неописуемый беспорядок. Судно за судном переменяло курс и прекращало огонь по неизвестности своего положения, пока за ревом канонады не последовала общая тишина. Необходимо было остановиться, чтобы дать дыму рассеяться.

Нужно было немного минут, чтобы поднять завесу, прикрывающую оба флота. Лишь только пальба прекратилась, ветер усилился, и дым понесся огромным облаком в подветренную сторону, прихотливо разлетаясь во все стороны и рассеиваясь в воздухе. Тогда только глазам сражающихся открылась картина разрушения и неимоверных опустошений, произведенная столь кратковременной битвой.

Оба флота совершенно смешались, и сэр Джервез не скоро мог представить себе ясную картину о положении своих судов. Вообще можно сказать, что французские суда были обращены к своему родному берегу, между тем как английские шли в бейдевинд левым галсом, направляясь к берегам Англии.

Читатель, вероятно, вспомнит, что при наступлении сражения ветер дул с северо-запада. Канонада почти «убила» его, как обыкновенно выражаются моряки; потом, когда выстрелы стали мало-помалу редеть, он снова стал усиливаться. Но следствием поздней поры дня и нового тока воздуха, устремившегося в пустоту, которая легко образовалась при сожжении столь огромного количества пороха, была неожиданная перемена ветра, который со значительной силой начал дуть с востока. Все английские суда повернули к северу, между тем как французы, наполнив паруса, направились в противную сторону, почти к юго-западу, спеша достигнуть Бреста. Последние от этой перемены ветра пострадали гораздо значительнее своих неприятелей; и когда все суда их, за исключением одного, достигли на следующий день своего порта, не менее трех из них были втянуты в гавань на буксире, совершенно без мачт и при одних только бушпритах.

Судно, составляющее исключение, по имени «Катон», по причине огромных и почти неисправимых повреждений, было взорвано графом Вервильеном. Таким образом из двенадцати прекрасных двухдечных кораблей, с которыми он вышел из Шербурга всего два дня тому назад, возвратилось в Брест только семь.

Разумеется, и англичане не избегли больших повреждений. Хотя «Уорспайт» и принудил «Отважного» сдаться, но он сам с большим трудом и то при помощи товарища удержался на воде. Скоро, однако, течь его была заделана, и тогда он был предоставлен попечениям своего собственного экипажа. Другие суда были также значительно повреждены, но ни одно из них не было в подобной опасности.

Первый час по окончании битвы был для нашего адмирала часом величайшей деятельности и забот. Он подозвал к себе «Хлою» и в сопровождении Вичерли, боцманов, Галлейго, который по обыкновению последовал за ним без всяких приглашений, и уцелевших боулдеросцев перенес свой флаг на этот фрегат. Потом он тотчас же начал подходить к каждому судну, чтобы лично удостовериться в состоянии своей эскадры. Будучи задержан несколько «Ахиллесом», он не успел еще отойти от него, как заметил, что направление ветра начинает изменяться; скоро он увидел себя совершенно на ветре. Тогда сэр Джервез поспешил воспользоваться этой выгодой, чтобы с возможной скоростью осмотреть свои суда.

В то время, когда штурман «Хлои» брал высоту солнца, чтобы найти широту места, вице-адмирал приказал Денгаму поставить брамселя и подойти к «Цезарю» на расстояние оклика. Он с нетерпением желал увидеть своего друга, услышать от него, каким образом он одержал победу, и, можно добавить, сделать ему выговор за поступок, который ставил его на край пропасти.

«Хлоя» тихо подошла к «Цезарю»; Стоуэл, находясь на юте, приподнял шляпу и почтительно поклонился главнокомандующему. Сэр Джервез из деликатности никогда не вступал в сношения с командиром контр-адмиральского корабля более, чем было необходимо; поэтому все сношения его с капитаном «Цезаря» были только общие; словесных приказаний и выговоров он никогда ему не делал. Это самое обстоятельство сделало главнокомандующего первым любимцем Стоуэла, который из-за равнодушия контр-адмирала ко всему, делал на своем судне все, что ему было угодно.

— Как вы поживаете, Стоуэл? — дружеским тоном сказал сэр Джервез.

— Я очень рад, что вижу вас на ногах, и надеюсь, что старому римлянину не хуже от сегодняшнего угощения.

— Благодарю вас, сэр Джервез; мы оба держимся еще на воде, хотя нам и приходилось очень жарко.

— Но что же сталось с Блюуатером? Разве он не знает, что я так близко нахожусь от него?

Стоуэл осмотрелся, взглянул на паруса и стал играть рукояткой своей сабли. Испытующий взгляд главнокомандующего заметил это замешательство, и он решительно спросил, что случилось с его другом.

— Вы знаете, сэр Джервез, что всегда бывает с адмиралами, которые любят во все вмешиваться. С первой же партией он бросился в атаку.

Главнокомандующий сжал губы, так что черты лица его и вся наружность представили картину отчаянной решительности; но в то же время лицо его покрылось смертельной бледностью, и мускулы рта сжались назло усилиям владеть собой.

— Я понимаю вас, сэр, — сказал он голосом, вырывающимся прямо из сердца, — вы хотите сказать, что адмирал Блюуатер убит.

— Совсем нет, сэр Джервез; благодаря Богу, он еще жив, но тяжело ранен; да, очень тяжело ранен!

Сэр Джервез, услышав это, испустил стенание и, закрыв лицо руками, простоял несколько минут, прислонившись к сеткам. Потом он выпрямился и сказал твердым голосом:

— Поставьте марселя, капитан Стоуэл, и я перейду к вам на корабль.

Приказание это было тотчас же приведено в исполнение, и минут через десять вице-адмирал уже взбирался по борту «Цезаря». Войдя в большую каюту Блюуатера, он увидел Джоффрея, который сидел у стола, закрыв лицо руками. Будучи пробужден сэром Джервезом от тяжкой печали, мичман приподнял голову и показал лицо свое, омытое слезами.

— Каково Блюуатеру? — спросил шепотом сэр Джервез. — Подают ли какую-нибудь надежду доктора?

Мичман покачал головой и потом, будто вопрос этот возобновил его печаль, он снова закрылся руками. В эту минуту от контр-адмирала вышел корабельный лекарь и, по приглашению главнокомандующего, отправился с ним в кормовую каюту, где они долго беседовали.

Между тем минуты летели за минутами, а «Цезарь» и «Хлоя» все еще лежали с обстененными грот-марселями. Через полчаса Денгам повернул через фордевинд и, взяв надлежащий курс, двинулся вперед. Остальные суда английской эскадры продолжали идти к северу с большой скоростью, оставляя позади себя «Цезаря», который все еще стоял без малейшего движения. Спустя несколько времени на юго-востоке показались новые два паруса, но и они прошли мимо, не вызвав наверх вице-адмирала. Суда эти были — «Карнатик» и приз его «Сципион», который, будучи отрезан от своего флота, был легко взят в плен. Направление пути графа Вервильена к юго-западу оставило этим двум судам дорогу совершенно свободную. Известие о столь славном подвиге «Карнатика» было немедленно послано в адмиральскую каюту «Цезаря», но на него не последовало никакого ответа. Наконец, когда все суда прошли уже далеко вперед, к «Хлое» был послан вице-адмиральский катер. Он привез туда записку, которую едва прочитал Вичерли, как собрал боулдеросцев, и Галлейго перенес весь багаж вице-адмирала в катер и, спустив на «Хлое» флаг главнокомандующего, простился с Денгамом. Лишь только Вичерли отчалил, как фрегат поставил все свои паруса и поспешил за флотом, дабы приняться за прежнюю свою работу — рекогносцировку и передачу сигналов.

Как только Вичерли взошел на «Цезаря», катер вице-адмирала был поднят к своему месту. Тогда сэр Джервез, выслушав все нужные донесения, отдал приказание, которое поразило всех своей странностью. Не спуская контр-адмиральского флага с бизань-мачты, он велел поднять свой флаг на фор-бом-брам-топе. Никто из присутствующих не помнил, чтобы подобное обстоятельство когда-нибудь случалось в английском флоте; мы же прибавим, что оно не повторялось более ни разу и что «Цезарь» до последнего дня своего существования был известен как корабль двух адмиральских флагов.

Глава 29

Он говорил, и очаровательные черты прекрасной Геральдины обрисовались на полотне. Его штрихи падали так же быстро, как листья; и белизна постели была в гармонии с кармином роз.

Альстон

Мы должны теперь попросить у благосклонного читателя позволения перенестись ровно через двое суток. Пусть воображение перенесет его снова в Вичекомбское поместье к мысу сигнальной станции. За бурей и штормом последовала самая тихая, самая приятная погода, свойственная одному только летнему времени; ветер, едва колеблясь, лишь изредка развевал в красивые изгибы вымпела судов, стоявших на якоре на Вичекомбском рейде; суда эти принадлежали эскадре сэра Джервеза. Хотя в ней и произошли некоторые перемены, но большая часть уже известных нам судов была на своих местах. «Друид» с призом «Победой» ушли в Портсмут; «Бегун» и «Деятельный» направили путь в ближайшие порты с депешами к Адмиралтейству; «Дублин» же, буксируемый «Ахиллесом», пользуясь попутным ветром, отправился в Фольмут. Остальные суда эскадры стояли на якоре на Вичекомбском рейде, который снова представлял самую живую и деятельную картину.

Главнейшая перемена, происшедшая от нового положения вещей, была более всего заметна у сигнальной станции. Сюда, казалось, была перенесена квартира армии, столь часто изменяемая в полевой жизни; если не солдаты, то воинственные матросы стекались туда, как к средоточию всех новостей и всего, что могло сколько-нибудь их занимать. Но в любопытстве их была заметна какая-то особенная странность; сигнальный домик был похож на святыню, куда немногим удавалось проникнуть, хотя трава у сигнальной мачты и показывала следы ног не одного десятка людей. Действительно, это место было центром всеобщей деятельности; офицеры всех чинов и возрастов постоянно то приходили сюда, то уходили, на лицах всех их были написаны страх и опасение. Недалеко от этой толпы близ самого края утеса была раскинута большая палатка. Перед ней расхаживал часовой, другой часовой стоял близ ворот домика, и все приближающиеся к тем местам, за исключением весьма немногих, были отсылаемы к сержанту, командовавшему караулом. Ружья этого караула были поставлены в козлы, и солдаты свободно прохаживались вокруг них.

Адмирал Блюуатер лежал в домике сигнальщика; в палатке же помещался сэр Джервез Окес. Первый был перенесен туда, чтобы, как он сам желал, кончить там жизнь свою; другой же не хотел расставаться с другом своим, пока в нем оставалась хоть капля жизни. На топах мачт еще развевались два флага, как печальные памятники дружбы, столь долго связывавшей этих храбрых офицеров в общественной и частной их жизни.

О домике мы уже говорили читателям. Маленький садик с множеством благоухающих цветов, заключал в себе столько прелести, столько утонченности, сколько трудно было предполагать найти в таком захолустье; даже тропинки, пролегающие по зеленым лугам, которые покрывали большую часть высот, были расположены таким образом, что являли собой самый живописный и картинный вид, одна из этих тропинок вела к сельской беседке — род маленького, простого павильона, построенного из обломков разбившихся судов и помещенного в совершенной безопасности на скат утеса на страшной высоте. Вичерли в продолжение шестимесячного своего пребывания близ мыса проложил новую тропинку, спускавшуюся еще ниже, к месту, которое было совершенно скрыто от любопытного взора сверху, и устроил скамейку на другом скате. Раз или два Вичерли успел упросить Милдред провести с ним в этом романтическом месте несколько минут; и самым приятным воспоминанием об этой умной, прекрасной девушке он был обязан тем счастливым секундам свободной беседы, которые провел с ней в этом уединении. На этой самой скамейке он сидел в ту пору, которой мы начали эту главу. Суета на мысе и близ домика была так велика, что отнимала у него всякую возможность увидеться с Милдред наедине; он отправился к уединенной скамейке, ласкаемый надеждой, не придет ли и она туда, влекомая тайной симпатией, а может быть, и более нежным чувством. Не прошло и нескольких минут, как он услышал над собой тяжелые шаги мужчины, вошедшего в беседку. Еще он не успел разуверить себя в пустой надежде увидеть Милдред, как острый слух его уловил легкие знакомые шаги милой девушки, также вошедшей в беседку.

— Батюшка, — сказала она трепещущим голосом, который слишком хорошо был понятен Вичерли, догадывающемуся о состоянии Доттона, — я пришла сюда по вашему желанию. Адмирал Блюуатер уснул, и маменька дозволила мне отлучиться.

— Сядь сюда, Милдред, — начал снова непреклонный Доттон, — и слушай, что я буду тебе говорить. Пора нам перестать заниматься пустяками. Счастье твоей матери и мое собственное в твоих руках; так как я один из участников его, то я имею решительное намерение разом упрочить свое счастье.

— Я не совсем понимаю вас, батюшка, — сказала Милдред трепещущим голосом, который едва не заставил молодого человека выйти из своего скрытого убежища, если бы к другим его чувствам не присоединилось теперь живейшее любопытство. — Каким образом я могу составить ваше и дорогой матушки счастье?

— Поистине, д о р о г о й маменьки! Д о р о г а она мне стала; но я хочу, чтобы дочь заплатила мне за все. Слышишь ли, Милдред, я не хочу более знать никаких пустяков, но, как отец, спрашиваю тебя, предлагал ли тебе кто-нибудь свою руку? Говори откровенно и не скрывай ничего, я требую решительного ответа!

— О, отец!

— Что наш новый баронет, не делал ли он тебе какого-нибудь предложения?

За этим вопросом последовало долгое молчание, в продолжение которого Вичерли было слышно стесненное дыхание Милдред. Он чувствовал, что ему невозможно оставаться спокойным слушателем; совесть говорила ему, что это было бы бесчестно, и он пустился по тропинке к беседке. При первом шорохе его шагов Милдред испустила слабый крик, и когда он вошел в павильон, она закрыла лицо руками, между тем как Доттон в удивлении и с встревоженным видом пошел к нему навстречу. Так как обстоятельства не позволяли долее уклоняться от объяснения, то молодой человек отбросил всякую застенчивость и начал говорить откровенно.

— Я был невольным слушателем вашего разговора с Милдред, господин Доттон, — сказал он, — и на вопрос ваш могу сам отвечать вам. Я предлагал, сэр, вашей дочери свою руку и теперь повторяю это предложение; принятие его сделало бы меня счастливейшим человеком в Англии. Мне было бы весьма приятно участие ваше в этом деле, потому что мисс Милдред мне отказала.

— Отказала! — воскликнул Доттон в удивлении. — Отказала сэру Вичерли Вичекомбу! Но, верно, это было прежде, чем вы получили наследство покойного баронета. Милдред, отвечай, как могла ты, нет, как смела ты отказать такому предложению?

Человеческая натура не позволяла более Милдред сносить эти постыдные речи. В изнеможении опустила она руки на колени и открыла лицо, милое, как лик ангела, хотя и покрытое смертельной бледностью. Вынужденная отвечать, она раскаивалась уже в прежних словах своих и снова закрыла лицо свое руками.

— Отец, — сказала она, — м о г л а л и я, с м е л а л и я ободрять сэра Вичерли искать соединения с такой фамилией, как наша!

Этот ответ до того поразил совесть несчастного Доттона, что он почти протрезвел; трудно сказать, какое последовало бы за этим объяснение, если бы Вичерли не попросил его вполголоса удалиться и оставить их наедине.

— Милдред, милая Милдред! — начал Вичерли с нежностью, желая обратить на себя ее внимание. — Мы теперь одни; неужели… неужели… вы откажетесь хотя бы взглянуть на меня.

— Ушел он? — спросила Милдред, опуская руки и осматриваясь. — Слава Богу! Пойдемте домой, Вичерли; может быть, адмирал Блюуатер нуждается во мне.

— Нет, Милдред, нет еще. Скажите, любите ли вы меня хоть сколько-нибудь, согласились ли бы вы быть моей женой, если бы вы были совершенной сиротой?

На лице Милдред все время был написан какой-то невольный страх, но при этом вопросе выражение его совершенно переменилось. Минута эта была так же необыкновенна для нее, как и чувства, в ней пробудившиеся; не зная, что ей делать, она приподняла с каким-то уважением руку молодого человека, в которой лежала ее собственная рука и поднесла ее к своим губам. В тот же миг она лежала уже в объятиях счастливого Вичерли, с жаром прижимавшего ее к своему сердцу.

— Пойдемте, — сказала она, наконец, высвобождаясь из объятий, которые были сделаны так невольно, с такой сердечностью, что не могли ее ни мало встревожить. — Я чувствую, что адмирал Блюуатер нуждается во мне.

Едва Милдред успела высвободить свой легкий стан из его объятий, как мгновенно исчезла. После этого мы перенесем сцену в палатку сэра Джервеза Океса.

— Видели ли вы адмирала Блюуатера? — спросил главнокомандующий с твердостью человека, готового узнать самое дурное известие, когда в дверях показалась фигура Маграта. — Если видели, то говорите мне прямо: есть ли надежда на его выздоровление?

— Из всех человеческих страстей, сэр Джервез, — отвечал Маграт, смотря в сторону, чтобы избегнуть испытующего взора своего начальника, — надежда всеми разумными людьми принята за самую изменническую и обманчивую. Все мы надеемся, я думаю, дожить до глубокой старости, а между тем многие ли из нас доживают даже и до того времени, чтобы успеть разочароваться?

Сэр Джервез сидел неподвижно, пока врач не перестал говорить; потом он начал расхаживать в печальном молчании. Он знал так хорошо манеру Маграта, что в нем погас уже последний, слабый луч надежды; он знал теперь, что его друг должен умереть. Ему надо было собрать всю свою твердость, чтобы устоять против этого удара; одинокие, бездетные, привыкшие почти с малолетства друг к другу, оба эти старые моряка привыкли считать себя только разъединенными частями одного и того же существа. Маграт был тронут положением сэра Джервеза более, чем он хотел показать; он вытирал свой нос так часто, что постороннему показалось бы это весьма подозрительным.

— Сделайте одолжение, доктор Маграт, — сказал сэр Джервез тихо, — попросите ко мне капитана Гринли, когда пойдете мимо сигнальной мачты.

— С величайшим удовольствием, сэр Джервез.

Вскоре после ухода доктора капитан «Плантагенета» явился. Как и во всех, недавняя победа не возбуждала в нем радости.

— Я думаю, Маграт сообщил уже вам о скорой кончине нашего бедного Блюуатера, — сказал вице-адмирал, пожимая руку своему сослуживцу.

— К сожалению, я должен сказать вам, сэр, что он не подает ни малейшей надежды.

— Я знал это, я знал это! А между тем Дик чувствует себя лучше, Гринли, он даже счастлив теперь! Я имел надежду, что это облегчение послужит счастливым предзнаменованием.

— Мне приятно это слышать, сэр потому что долг благородного человека заставляет меня поговорить с контр-адмиралом об одном весьма важном предмете, а именно о женитьбе его покойного брата. Вы говорите, сэр, что адмиралу Блюуатеру теперь гораздо легче; нельзя ли мне с ним увидеться?

Гринли не мог сделать сэру Джервезу более приятного предложения. Привычка быть чем-нибудь занятым, обыкновеннаярешительность и представившийся случай облегчить свою грусть отвлекли его мысли к этому важному предмету; он схватил свою шляпу, махнул Гринли, чтобы он следовал за ним, и быстро пустился по дороге, ведущей к домику Доттона. Он должен был пройти мимо сигнальной мачты. Все собравшиеся тут встретили своего вице-адмирала с истинным сочувствием. Взаимные поклоны выражали гораздо более, чем всевозможные учтивости; они красноречиво объясняли общую горесть.

Когда сэр Джервез вошел в комнату Блюуатера, этот последний не спал; он с нежностью пожимал руку Милдред. Увидя своего друга, он оставил свою любимицу и, схватив его руку, посмотрел на него, будто сострадая к печали, которую должен был чувствовать переживающий.

— Мой добрый Блюуатер, — начал сэр Джервез, — капитан Гринли пришел поговорить с тобой о предмете, о котором, как нам обоим кажется, тебе необходимо знать в настоящие минуты.

Контр-адмирал внимательно посмотрел на своего друга, будто ожидая, чтобы тот продолжал.

— Обстоятельство, о котором он хочет говорить, относится к твоему покойному брату. Я уверен, что ты не знал до сих пор, что он женат, иначе ты, верно, давно сказал бы мне об этом.

— Женат! — воскликнул Блюуатер с большим участием и почти без всякого затруднения. — Не ошибка ли это? Он был безрассуден и с самыми пламенными чувствами, но на свете была только одна женщина, на которой бы он мог или, лучше сказать, хотел бы жениться. Эта особа давно уже умерла, не будучи, однако, его женой; дядя его, человек с огромным богатством, по непоколебимой воле никогда не допустил бы до этого.

Слова эти были произнесены весьма мягким голосом, ибо больной говорил без усилия и без всякого затруднения.

— Слышите ли, Гринли? — заметил сэр Джервез. — А между тем нельзя и думать, чтобы вы были в заблуждении.

— Конечно, так, сэр. Я и другой офицер, до сих пор служащий во флоте, присутствовали при бракосочетании полковника Блюуатера. Этот — другой свидетель — капитан Блекли; мне известно также, что священник, который сочетал их браком, и теперь еще жив.

— Это меня весьма удивляет! Брат мой горячо любил Агнес Гедуортс, но бедность была препятствием к их соединению; оба они умерли в самых цветущих летах, не успев умилостивить дядю.

— В этом-то вы и ошибаетесь, адмирал Блюуатер. Агнес Гедуортс была женой вашего брата.

Шум, происшедший в комнате, прервал разговор их, и они увидели Вичерли и Милдред, подбирающих куски клетки, которую нечаянно уронила миссис Доттон. Этим маленьким несчастьем она, по-видимому, была сильно встревожена, ибо упала на стул бледная и трепещущая.

— Выпейте скорее, моя бедная миссис Доттон, стакан воды, — сказал сэр Джервез, подходя к ней с истинным добродушием, — ваши нервы последнее время много пострадали, иначе такая малость не могла бы так сильно на вас подействовать.

— Это не она! — воскликнула миссис Доттон сиплым голосом. — Это не она! О, наконец, настала страшная минута. Благодарю Тебя, Всемогущий Боже, из глубины души, что Ты сподобил меня встретить ее без стыда и срама!

Последние слова она произнесла на коленях, воздев руки к небу.

— Матушка! Милая, бесценная матушка! — воскликнула Милдред, упав к ней на грудь. — Что хотите сказать вы? Какое новое несчастье постигло нас?

— Матушка! Да, ты мое дитя, Милли, ты всегда останешься моей! Этого мучения я более всего страшилась; но что такое все узы крови в сравнении с любовью, с попечительностью, заботливостью матери? Если я и не носила тебя у своего сердца, то и родная мать не могла бы любить тебя более моего или с большей готовностью пожертвовать самой жизнью для твоего счастья.

— Горе и несчастье сильно расстроили ее, господа, — сказала Милдред, с нежностью высвобождаясь из объятий матери и помогая ей встать. — Несколько минут отдыха, и она снова поправится.

— Нет, душа моя, надо теперь… т е п е р ь… После того, что я сейчас слышала, непростительно было не открыть теперь же тайны. Так ли я поняла вас, господин капитан? Вы сказали, что вы присутствовали при бракосочетании Агнес Гедуортс и брата адмирала Блюуатера?

— В справедливости этих слов нельзя сомневаться, миссис. Я и другие могут это засвидетельствовать. Свадьба была в Лондоне летом 1725 года, когда Блекли и я приехали из Портсмута в отпуск. Полковник Блюуатер просил нас присутствовать при обряде с условием сохранить тайну.

— А летом 1726 года Агнес Гедуортс умерла в моем доме на моих руках спустя час после рождения этого милого, драгоценного дитяти — Милдред Доттон, как ее всегда называли, — Милдред Блюуатер — как бы должно было ее называть.

Напрасно говорить об удивлении всех присутствовавших или радости, с которой Блюуатер и Вичерли выслушали эту необыкновенную новость. Милдред испустила крик отчаяния и бросилась на шею миссис Доттон, судорожно обвивая ее своими руками, будто сопротивляясь разрыву связи, столь долго их соединявшей. После долгого рыдания самые нежные утешения, наконец, успокоили бедную девушку, так что она была уже в состоянии выслушать дальнейшие объяснения. Они были так просты и ясны, что в соединении с другими доказательствами не оставили ни малейшего сомнения в справедливости всего этого дела.

Мисс Гедуортс познакомилась с миссис Доттон, когда последняя была еще в доме своего благодетеля. Спустя один или два года после замужества миссис Доттон, в то время, когда муж ее был в дальней командировке, Агнес Гедуортс, находясь в самом критическом положении, убедительно просила у нее убежища в ее доме. Подобно всем, знавшим ее, и миссис Доттон любила и уважала ее, но преграда, поставленная между ними самим рождением, не могла поселить в них доверенности и откровенности. Первая в продолжение немногих дней, которые провела у своей скромной подруги, вела себя со спокойным достоинством женщины, не знавшей за собой никакой вины; другая же не в состоянии была сделать нескромного вопроса. Скоро наступили роды; ужасные страдания несчастной Агнес не позволили сделать никакого объяснения, и через час миссис Доттон увидела себя одну с дитятей подле трупа своей подруги. Мисс Гедуортс пришла к ней без прислуги под чужим именем. Эти обстоятельства заставили миссис Доттон опасаться дурных последствий, и потому она стала действовать с величайшей осторожностью. Тело усопшей было отправлено в Лондон, а к дяде ее послано письмо с известием, где найти его, и с указанием, куда обратиться, если бы он пожелал ближе узнать обстоятельства смерти своей племянницы. Миссис Доттон узнала, что тело было предано земле обыкновенным порядком; запросов же к ней никаких не было.

Миссис Доттон была матерью трехмесячной дочери, когда смерть Агнес оставила на ее руках осиротелого ребенка. Спустя недель пять дочь ее умерла; напрасно ожидая несколько месяцев каких-нибудь известий от фамилии Гедуортс, она окрестила оставшееся в живых дитя именем, которое носила ее родная дочь, и скоро полюбила его, как свое собственное. Таким образом прошли три года, и приблизилось время возвращения ее мужа из Ост-Индии. Чтобы скорее встретить его, миссис Доттон переехала в приморский порт и в то же время переменила свою прислугу. Это сделало ее, хотя и случайно, но, как она впоследствии думала, к большому счастью, полной обладательницей тайны рождения Милдред; при всем том первоначальное ее намерение было сообщить все без утайки своему мужу. Но он вернулся совершенно переменившимся, человеком зверского обращения, холодных чувств и преданный пьянству. Между тем миссис Доттон уже слишком привязалась к этому ребенку, чтобы подвергнуть его своенравным причудам такого человека, каков был ее муж; и Милдред взросла в цвете красоты и здоровья, как родная дочь своих названных родителей.

Все это рассказала миссис Доттон коротко и ясно. Блюуатер имел еще довольно силы, чтобы схватить Милдред в свои объятия и осыпать поцелуями ее бледные щеки, призывая на нее благословение Божье самыми жаркими молитвами.

— Чувства не изменили мне, — сказал он. — Я полюбил тебя, друг мой, с первой встречи! У сэра Джервеза Океса хранится завещание, которое я сделал до нашего отплытия в последнее крейсерство и в котором я отказал тебе все свое состояние до последней копейки. Господин Атвуд, достаньте это завещание и сделайте в нем прибавление, в котором объясните это новое открытие и вторично укрепите его, но не трогайте в нем ничего, — оно было сделано по какому-то сердечному расположению.

— А пока, — сказала миссис Доттон, — довольно. Больному надо спокойствие. Отдайте мне опять мое дитя, я не могу еще расстаться с ним, может быть, навеки.

— Матушка, матушка! — воскликнула Милдред, бросаясь к ней на грудь. — Я ваша, и ничья больше.

— Боюсь, так ли это, Милдред, если только все, что я подозреваю, правда; теперь весьма удобная минута, чтобы познакомить твоего достопочтенного дядюшку и с этим. Подите сюда, сэр Вичерли, я поняла, что вы сейчас шепнули мне на ухо; эта упрямая девушка дала вам слово сделаться вашей женой, как скоро она останется сиротой. Она сирота, и была ею с первого часа своего рождения.

— Нет, нет, нет, — шептала Милдред, скрывая свое лицо еще глубже на груди матери, — нет, пока вы живы, могу ли я быть сиротой. Не теперь, в другой раз; теперь не до того, я, право, не говорила этого.

— Возьмите ее, милая миссис Доттон, — сказал Блюуатер со слезами радости на глазах, — уведите ее: столько счастья слишком много в один час. Мои мысли должны быть спокойнее в подобную минуту.

Вичерли взял Милдред из объятий матери и с нежностью увел из комнаты. В спальне миссис Доттон он шепнул взволнованной девушке что-то на ухо, и взгляд ее, полный счастья, сквозь слезы благодарил его; тогда пришла и его очередь снова прижать ее к своему сердцу.

— Милая миссис Доттон, нет, моя бесценная матушка! — сказал он. — Милдред и я, оба мы не имеем родителей. Я такой же сирота, как и она, и мы никогда не согласимся с вами расстаться. Я прошу вас, почитайте себя во всех отношениях нашей матерью, потому что ни Милдред, ни я никогда не перестанем считать вас своею родительницей, имеющей более обыкновенного прав на любовь и уважение.

Вичерли едва произнес слова эти, как был награжден десятерицей. Милдред, в порыве чувств следуя одному только влечению сердца, обвила его шею, произнося несколько раз «благодарю тебя, благодарю!». И, припав к его груди, дала своим слезам полную свободу. Когда миссис Доттон приняла от него рыдающую девушку, Вичерли поцеловал ее в щеку и оставил комнату.

Адмирал Блюуатер тогда только согласился отдохнуть, когда окончил тайное совещание со своим другом и Вичерли. Блюуатеру оставалось недолго жить, и он объявил, что умер бы совершенно счастливым, если бы мог оставить свою племянницу под законной защитой такого человека, каков был наш виргинец. Он желал, чтобы их соединили в его присутствии; он даже настаивал в этом, а Вичерли, разумеется, не делал никаких возражений и поспешил к Милдред и миссис Доттон, чтобы передать им желание умирающего.

Глава 30

Редкая смесь слабости и силы!

Могучий, но презирающий свою мощь: более возвышенный, чем земля, воздух или море, и более скромный, чем самый скромный цветок.

Маргарита Давидсон

Ни главнокомандующий, ни контр-адмирал не проронили ни одного слова объяснений, упреков или самообвинений. Казалось, происшествия последних немногих дней стерлись из их памяти, оставляя в ней одну только длинную перспективу их дружбы, не обезображенной ни одной неприятностью.

Легкий сон закрыл глаза Блюуатера, и он проснулся тогда уже, когда пришло время, им самим назначенное, для бракосочетания Вичерли и Милдред. Покойный дядя жениха еще не был предан земле; дядя невесты готовился оставить мир, и потому совершение обряда, сколь торжественного, столько и радостного, казалось, было назначено совершенно не вовремя; но таково было желание умирающего, который перед кончиной своей хотел видеть свою племянницу под законной защитой человека, столько же способного оказать ей помощь, сколько и любящего. Законы Англии в вопросах бракосочетания не были так строги в 1745 году, как они сделались впоследствии; в то время вовсе не считалось противозаконным поступком совершить обряд в частном доме без оглашений в церкви; все взыскания в подобном случае ограничивались только пеней в сто фунтов, которая падала на священника, и Блюуатер предпочел уплатить лучше эту пеню, чем оставить свою последнюю заботу неоконченной.

Господин Ротергам поспешил воспользоваться статутом, налагающим пеню за тайное бракосочетание, лишь бы отклонить от себя совершения обряда; и священник «Плантагенета», муж, полный благочестия, заступил его место. Блюуатер просил, чтоб все капитаны эскадры, каких можно собрать, присутствовали при церемонии, и прибытие этих воинов моря и священника возвестило приближение назначенного часа для бракосочетания.

Ни Вичерли, ни Милдред не переменяли платья; и милая невеста горько плакала от начала службы до той минуты, когда дядя выпустил ее из своих объятий в объятия супруга; тогда ее вывели из комнаты. Все, кроме Блюуатера, казались печальными; сцена эта имела для него много тревожного, но она чрезвычайно облегчила его душу.

— Теперь, господа, я готов умереть, — сказал он, когда дверь затворилась за новобрачными. — Моя последняя мирская забота окончена, и я могу остальные свои минуты посвятить Богу. Племянница моя, леди Вичекомб, наследует то немногое, что я оставляю; но я не думаю, чтоб доказать законность ее происхождения было делом большой важности, потому что дядя ее матери в завещании своем отказал все ее тетке, герцогине. Если мое объявление, сделанное на смертном одре, когда-нибудь будет в состоянии принести ей пользу, то вы, господа, слыша его, можете засвидетельствовать. Теперь проститесь со мной один за другим, чтоб я мог каждого из вас благословить и поблагодарить за вашу незаслуженную и, боюсь, невозданную любовь.

Сцена, последовавшая за этим, была торжественна и печальна. Капитаны один за другим начали подходить к одру умирающего, и каждому он находил что сказать. Даже самые холодные из них смотрели уныло и мрачно.

Стоуэл последним подошел к кровати умирающего, когда в комнате оставался один только сэр Джервез.

— Да, Стоуэл, — заметил Блюуатер с печальной улыбкой, — я должен покинуть старого «Цезаря» и проститься с жизнью. Редко капитан флагманского корабля не имеет чего-нибудь против своего начальника, поэтому я прошу вас забыть и простить мне все, чем я когда-нибудь вас огорчил.

— Избави Бог, сэр! Я далек от того, чтобы даже подумать об этом!

— Стоуэл, вы должны еще получить мои последние приказания насчет «Цезаря».

— Главнокомандующий поднял на нем свой флаг, сэр! — прервал его педант-капитан увещевательным тоном.

— Ничего, Стоуэл, я ручаюсь за согласие сэра Джервеза. Мое тело должно быть перенесено на корабль и на нем отвезено в Плимут. Поставьте его на оппер-деке, чтоб люди наши могли видеть мой гроб; мне хочется провести последние часы, которые я останусь над землей, посреди них.

— Это будет исполнено, сэр; да, сэр, буквально будет исполнено, если только позволит сэр Джервез.

За этим последовало краткое молчание, и Блюуатер дружески простился со своим капитаном. Прошло минут двадцать в глубоком молчании, в продолжение которых сэр Джервез не пошевельнулся, думая, что друг его опять задремал. Но уже было написано в книге судеб, чтоб Блюуатер заснул не иначе, как вечным сном смерти. Эта минута была последней вспышкой души, которая всегда одерживала в нем верх над ленивым бездействием тела. Заметив, наконец, что друг его не спит, сэр Джервез подошел к его кровати.

— Ричард, — сказал он с нежностью, — там, за дверью, стоит еще один человек, который просит позволения войти. Думая, что ты почувствуешь нужду во сне, я устоял даже против его слез.

— Я не имею ни малейшего желания спать, друг мой, особенно теперь. Кто бы это ни был, впусти его ко мне.

Получив позволение, сэр Джервез отворил дверь, и в комнату вошел Джоффрей Кливленд. В то же время и Галлейго протиснул в дверь свою неуклюжую фигуру. Лицо мичмана выражало всю силу его печали. Хотя он и боролся сам с собой, чтобы одержать верх над своими чувствами, но они были слишком сильны, и бедный юноша упал подле кровати умирающего на колени, рыдая. Глаза Блюуатера заблистали, и он с нежностью положил руку на голову своего молодого родственника.

— Джервез, ты будешь опекать этого юношу, когда меня не станет, — сказал он, — и примешь его к себе на свое судно.

Потом Блюуатер начал ему говорить о его новооткрытой сестре и, к величайшему своему удовольствию, успел в сердце благородного и простодушного юноши пробудить участие к Милдред. Последний слушал с обычной своей почтительностью и, наконец, обманутый спокойствием Блюуатера, он впал в весьма естественное заблуждение; ему показалось, что рана контр-адмирала менее опасна, чем он предполагал прежде, и скоро слезы его утихли; он дал Джервезу обещание быть спокойным, ему позволено было остаться, и он прилежно стал ухаживать за больным.

После этой сцены последовало опять долгое молчание, в продолжение которого Блюуатер лежал тихо и беседовал с самим собой и Богом. Сэр Джервез писал приказания и читал рапорты, хотя его взоры редко более двух минут отрывались от лица друга. Наконец контр-адмирал снова приподнялся и начал принимать участие в лицах и предметах, его окружающих.

— Мой старый сослуживец, Галлейго, — сказал он, — я оставляю сэра Джервеза на твое особенное попечение. С приближением старости число друзей наших мало-помалу уменьшается, и нам поневоле приходится под конец жизни положиться только на тех, которые уже доказали нам свою привязанность многими годами.

— Да, адмирал Блю, мы с сэром Жерви хорошо это знаем! Да, старых сотоварищей всегда надо предпочитать новым, как старых моряков еще незрелым. Боулдеросцы сэра Жерви хорошо умеют обращаться с тарелками и тому подобным, но когда настанет буря и волнение, я мало полагаюсь на всех их вместе взятых.

— Кстати, Окес, — сказал Блюуатер с внезапным участием, — я ничего не слышал о первом дне нашего дела, в котором, как я понял из немногого, что мне удалось подслушать от окружающих меня, ты взял двухдечный корабль и обезмачтовал французского адмирала?

— Извини меня, Дик; тебе бы лучше попытаться немного заснуть; воспоминание этих двух дней для меня мучительно.

— Так я расскажу вам, адмирал Блю, это дело, если сэру Жерви не угодно этого сделать, — сказал Галлейго, горя желанием дать контр-адмиралу подробное описание морского сражения. — Мне кажется, что история этого дня должна утешить адмирала, который сам так жестоко пострадал в нем.

Блюуатер не возражал, и Галлейго начал свой рассказ о движениях кораблей точно так, как мы уже описали; знание дела и уместное употребление морских терминов сделали его рассказ чрезвычайно занимательным. Когда он дошел до того момента, где английская линия разделилась на две части, одна идя к ветру, а другая спускаясь под ветер двух французских кораблей, он описал это движение так ясно и с таким жаром, что сам главнокомандующий отложил в сторону свое перо и с удовольствием стал его слушать.

— Кто мог вообразить, Дик, — заметил сэр Джервез, — что эти молодцы со своих марсов так строго за нами наблюдают и могут потом дать такое верное описание того, что происходило?

— Ах, Джервез, а что вся бдительность Галлейго перед неусыпном оком Всемогущего! Страшно вспомнить в подобную минуту, что ни одно деяние наше не будет забыто в будущей жизни. Я где-то читал, что ни одна клятва, произнесенная нами, не перестанет вечно звучать в ушах наших, напоминая нам о ней, что каждая наша молитва, произнесенная с верой, будет внесена неизгладимой печатью волей Всемогущего в скрижали вечности.

При последнем замечании, сделанном Блюуатером, вице-адмирал посмотрел со страхом на своего друга, и только в первый раз с той минуты, как Блюуатера ранили, ему пришла на ум религия. С благоговением, хотя и без слов, он благодарил Создателя за дарованную победу, но он и не воображал себе до сих пор, что Блюуатеру может быть нужно приготовиться к смерти.

— Не желаешь ли ты опять видеть священника «Плантагенета», Дик? — спросил он с нежностью. — Ты не папист, в этом я уверен.

— Ты прав в этом, Джервез. Я почитаю все церкви — даже католическую, которая также не лишена средств, ниспосланных милосердием Божьим, чтоб подкреплять слабого человека в трудных его странствованиях по пути жизни; но я верю также, что есть еще кратчайший путь к Его прощению. Насколько я в этом прав, — прибавил он, улыбаясь, — через несколько часов я, может быть, лучше всех вас об этом узнаю.

— Друзья, верно, встретятся там, Блюуатер; невозможно предполагать, что те, которые так искренне, так долго любили друг друга в этой жизни, будут навеки разлучены в будущей.

— Будем надеяться, Окес, — отвечал Блюуатер, взяв своего друга за руку, — будем надеяться! Но там не ожидают уже нас ни крейсерства, ни победы, ни триумфы! Только в такие минуты, как настоящая, мы видим все в надлежащем свете. Из всего минувшего твоя неизменная дружба ко мне доставляет мне теперь самое большое утешение.

Вице-адмирал не мог долее устоять. Он отвернулся и горько заплакал.

Между тем около девяти часов вечера в состоянии раненого произошли значительные перемены. Ему самому уже казалось, что конец его близок, и он послал за Вичерли и своей племянницей, чтоб с ними проститься. Миссис Доттон также присутствовала здесь, как и Маграт, оставшийся на всякий случай на берегу. С полчаса бедная Милдред, упав на подушки своего дяди, заливалась горькими слезами, пока ее, по совету доктора, не удалили.

В последнюю минуту разлуки Блюуатер не мог много сказать своей племяннице. Он целовал и благословлял ее с большей и большей силой и, наконец, сделал знак, чтоб ее взяли. Мисс Доттон не была им также забыта; он просил ее остаться, и когда Вичерли и Милдред скрылись, он сказал голосом, ослабевшим уже почти до шепота:

— Вашей попечительности и любви, превосходная женщина, мы обязаны, что Милдред способна к своему настоящему званию. Найти ее было бы ужаснее, чем потерять, если бы она была возвращена нашей фамилии невоспитанной, грубой.

— С Милдред, сэр, никогда не могло бы этого случиться, в каких бы обстоятельствах она ни была, — отвечала миссис Доттон в слезах. — Природа слишком щедро наделила это милое дитя всеми лучшими своими дарами, так что она при самых бедственных обстоятельствах не могла бы сделаться не чем иным, как нежной и милой.

— Все же лучше, что она такова, какой ее только можно желать видеть, и что она, благодаря Богу, имела в детстве такую покровительницу, как вы! Вы заменяли для нее все, и она постарается отплатить вам тем же в вашей старости.

В этом миссис Доттон так была уверена, что не требовала никаких убеждений; приняв благословение умирающего, она упала подле его кровати на колени и, помолившись с жаром несколько минут, удалилась. После этого до самой полуночи не случалось ничего особенного, и Маграт несколько раз нашептывал сэру Джервезу свое радостное предсказание, что контр-адмирал поживет до утра. Однако за час до рассвета раненый оправился так, что врач стал беспокоиться. Он знал, что физическая перемена подобного рода могла произойти только от минутного торжества духа над телом, когда первый готов уже оставить земное жилище, — обстоятельство обыкновенное у больных, сильных и деятельных умственными способностями. Таким образом, силы души в последние минуты мгновенно оживляются, подобно лампаде, свет которой, догорая, то вспыхивает, то снова угасает. Маграт подошел к кровати контр-адмирала, посмотрел на него внимательно и удостоверился, что последняя минута его уже приближается.

— Вы мужчина и воин, сэр Джервез, — сказал он тихо, — и потому странно бы было, если б я стал вводить вас в заблуждение. Наш почтенный друг, контр-адмирал Блюуатер, можно сказать наверное in articulo mortis; вероятно, он не проживет долее получаса.

Сэр Джервез вздрогнул и посмотрел пристально вокруг себя; ему хотелось в эту минуту остаться наедине со своим умирающим другом. При всем том он колебался: просить ли ему присутствующих удалиться или нет; поступок этот казался ему неприличным. Скоро, однако, его высвободил из этого затруднения сам Блюуатер, который горел тем же самым желанием. Он подозвал к себе доктора и шепнул ему на ухо, что ему хотелось бы остаться наедине с главнокомандующим.

Маграт выслал Галлейго и Джоффрея из комнаты, потом и сам последовал за ними, затворяя за собой двери.

Оставшись один, сэр Джервез опустился подле одра своего друга на колени и стал молиться, сжимая обеими своими руками руку друга. Пример миссис Доттон и собственное его сердце требовали этого жертвоприношения; совершив его, он почувствовал большое облегчение, между тем как перед этим избыток чувств, теснящихся в груди его, почти задушил его.

— Прощаешь ли ты меня, Джервез? — шептал Блюуатер.

— О, не упоминай, умоляю тебя, не упоминай об этом, мой лучший, мой единственный друг! У всех нас есть свои минуты слабости и всем нам одинаково нужно прощение. Прости мне, Господи, мои прегрешения, как я забываю все ошибки, все заблуждения моего бедного Блюуатера!

— Да благословит тебя Господь и да сохранит тем же добрым, верным и благородным, каким ты всегда был.

Сэр Джервез закрыл свое лицо и заплакал навзрыд.

— Поцелуй меня, Окес, — шепнул контр-адмирал.

Главнокомандующий, спеша исполнить это, приподнялся с колен и склонился над своим другом. Когда он запечатлел поцелуй на щеке умирающего, по лицу последнего пробежала кроткая улыбка, и он перестал дышать. Еще полминуты, и он испустил последний сильнейший вздох. Остаток ночи сэр Джервез Окес провел в комнате усопшего один, расхаживая взад и вперед и припоминая все опасности, бедствия и успехи, которые он и умерший так дружно всегда разделяли вместе. С наступлением дня он призвал прислугу и удалился в свою палатку.

Глава 31

Они пришли взять погребенного короля, который покоился в этом древнем храме; так как он должен был быть вооружен в день битвы, чтобы освободить Испанию с нами. — Трубы тогда играли марш, и, когда солнце было на половине пути, мавры были уже только пылью на равнине Тулузы.

Миссис Гименс

Нам остается теперь только дать короткий очерк об участи наших главнейших героев и тех немногих происшествий, которые более тесно связаны с нашим рассказом. С восходом солнца флаг усопшего контр-адмирала был спущен с бизань-мачты «Цезаря», и этим самым возвещено было флоту о невозвратной потере его любимого начальника. Вместе с этим флагом был спущен и флаг вице-адмирала, и через минуту снова появился на фок-мачте «Плантагенета». Но беленький, небольшой вымпел, как знак достоинства почившего, более уже никогда не развевался в честь его. К полудню им был покрыт гроб, поставленный на квартердеке корабля, согласно желанию покойного; и не раз этим вымпелом какой-нибудь старый моряк утирал слезу, катившуюся по его загорелому лицу.

На другой день после смерти одного из наших героев, пополудни, ветер повернул к западу, и все суда подняли свои якоря и пошли к Плимуту. Изувеченные суда были уже в состоянии к тому времени нести большую или меньшую парусность, и посторонний зритель, увидев эту, печально выглядевшую эскадру, огибающую мыс Старт, подумал бы, что это разбитый флот возвращается в гавань. Единственными знаками победы служили развевавшиеся под белыми флагами призов гюйсы; даже и тогда, когда все суда сэра Джервеза снова бросили якоря, его победители моряки имели унылый, печальный вид. Между тем тело покойника вынесли на берег с соблюдением обычных правил, и процессия воинов, следовавшая за ним, отличалась торжественностью, которая далеко превосходила одно только наружное соблюдение церемонии. Многие из капитанов, особенно Гринли, с удивлением взирали на действия Блюуатера во время сражения; но он скоро своим поступком совершенно изгладил это впечатление и оставил в их памяти только блестящую храбрость и удивительное искусство в управлении кораблями, которые одни только в состоянии были возвратить удачу уже почти потерянного дня. Те же, которые несколько долее призадумывались над странным поступком Блюуатера, приписывали его тайному приказанию сэра Джервеза.

Излишне было бы останавливаться на дальнейших движениях эскадры сэра Джервеза после прибытия ее в Плимут. Корабли были тщательно отремонтированы, призы приняты в службу, и все они в надлежащее время опять вышли в море, готовые с новыми силами встретить неприятеля своего отечества. Сэр Джервез оставался на «Плантагенете» до последней возможности, но через три года после описанных нами событий этот старый корабль пошел на лом. Гринли дожил до контр-адмиральского чина и умер от желтой лихорадки на Барбадосских островах. «Цезарь», под командой Стоуэла во время зимнего крейсирования по Балтийскому морю, пошел ко дну, и все, что на нем было, погибло. «Перун» участвовал еще во многих битвах, и капитан его Фолей умер в преклонном возрасте в чине контр-адмирала. «Карнатик» долго еще оставался под командой Паркера, пока последний не получил права поднять на бизань-мачте своего судна синий флаг: скоро затем оба они, как уже слишком устаревшие для службы, отправились на покой. Сэр Джервез в третий раз отказался от звания пэра. Сам Георг II намекнул ему однажды, — это было после вновь одержанной победы, — на это обстоятельство, присовокупляя, что славная победа над французами, которую мы описали, не была еще должным образом вознаграждена. Тогда старый моряк открыл тайну своего упорного отречения от предлагаемой ему чести. «Государь, — отвечал он на замечание короля, — я полон чувства благодарности за милости вашего величества, но при всем том никогда не могу согласиться принять звание, которое будет казаться мне скрепленным кровью моего лучшего друга». Ответ этот хорошо помнили и никогда более не предлагали сэру Джервезу звания пэра.

Вичерли остался в Вичекомбе, чтобы присутствовать при погребении своего дяди; подкрепляемый влиянием и знанием дела сэра Реджинальда, он, вопреки всем интригам Тома, занимал на этих похоронах первое место. Дело же о наследстве повели таким образом, что оно причиняло мало беспокойств молодому баронету. Том, видя, что его незаконное происхождение всем известно, и убедившись в безнадежности борьбы с таким противником, каким был сэр Реджинальд, знавший как нельзя лучше и все факты и все относящиеся к ним законы, добровольно отступил с поля сражения. С этой минуты о статьях завещания не было больше и помину. Наконец бедный Том получил свои двадцать тысяч фунтов и ту незначительную часть движимого имения, которую покойный сэр Вичерли имел право назначить кому угодно; но нашему искателю баронетства недолго суждено было наслаждаться своим наследством. В ту же осень он жестоко простудился и через несколько недель умер от злой лихорадки. Он не оставил завещания, и его имущество должно было отойти в государственную казну; но в великодушную признательность за долголетнюю службу его отца оно было укреплено за двумя его братьями, которые имели еще какое-нибудь право на кровь Вичекомбов. Таким образом, сбереженные судьей деньги были распределены с соблюдением законов правосудия.

Вичерли также присутствовал вместе с сэром Джервезом на похоронах адмирала Блюуатера, как один из офицеров, горько оплакивающих этого превосходного человека. Погребение с большой торжественностью происходило в Вестминстерском аббатстве. Экипажи тех особ королевской фамилии, которых не удерживал придворный этикет, также появились в процессии; некоторые из членов той самой фамилии, которую почивший считал «незваным гостем», даже присутствовали инкогнито на этой последней, в честь его совершавшейся церемонии.

Доказательство прав Милдред, как дочери полковника Блюуатера и Агнес Гедуортс, не встретило больших затруднений. Лорд Блюуатер был скоро удовлетворен; он был совершенно равнодушен к деньгам своего родственника, на которые не имел никаких видов, а потому между обеими сторонами царствовало совершенное согласие. Гораздо более затруднений встретили в герцогине Гламорганской, которая была так сильно предана понятиям высшей аристократии, что не могла с особенным удовольствием смотреть на племянницу, воспитанную как дочь штурмана. Она делала множество возражений, хотя и сознавалась, что ей известно было расположение ее сестры Агнес к Джону Блюуатеру. Второй сын ее, Джоффрей, более чем все другие, устранил ее сомнения, и когда сэр Джервез Окес лично явился к ней, чтобы упросить ее рассмотреть собранные доказательства, она не могла долее уклоняться. Как скоро ее доброе сердце уступило просьбе, она должна была признать справедливость доказательств и покориться здравомыслию. Вичерли был неутомим, собирая все документы, чтобы доказать права своей супруги, и по предложению вице-адмирала или, лучше сказать, адмирала белого флага, в которые сэр Джервез был произведен, он согласился сопутствовать ему к герцогине с тем, однако, чтобы ему позволено было тогда только явиться в дом ее, когда адмирал удостоверится, что присутствие его, мужа Милдред, не будет неприятно герцогине.

— Если моя племянница только наполовину такой привлекательной наружности, как мой племянник, сэр Джервез, — заметила герцогиня, когда молодой виргинец был ей представлен, — то это новое родство будет нам весьма приятно. Я теперь нетерпеливо желаю видеть свою племянницу. Сэр Вичерли Вичекомб заставляет меня ожидать найти в его супруге более чем обыкновенную женщину.

После этого короткого визита к тетке Милдред Вичерли возвратился в Вичекомб, где и нашел уже свою молодую супругу с матерью. Доттон же предпочел остаться в своей сигнальной станции, ибо в нем нашлось еще столько деликатности, чтобы рассудить, что ему, может быть, будут не совсем рады в замке.

Когда Вичерли провел несколько недель в счастливом домашнем быту, он вспомнил, что ему необходимо съездить в Гламорган, чтобы познакомить свою жену с ее близкими родственниками. Миссис Доттон также участвовала в этой поездке. Сказать, что герцогиня встретила Милдред без всякой неприязни, значило бы рисовать ее слишком en beau. Но с первого взгляда на достойную любви племянницу чувства ее одержали верх над всеми ложными опасениями. Сходство Милдред с сестрой герцогини было так поразительно, что эта последняя вскрикнула от удивления и, заливаясь слезами, обняла трепещущую молодую женщину и прижала к своему сердцу с истинным восторгом, пренебрегшим всеми условностями общества. Встреча эта была началом тесной дружбы, продолжавшейся, однако, весьма недолго, ибо герцогиня умерла ровно через два года.

Вичерли продолжал службу до Ахенского мира, потом он навсегда оставил море. Сильная привязанность его к своей родине возвратила его в Виргинию, где жили все его ближайшие родственники, и его сердце находило полное счастье, ибо он видел подле себя свою Милдред и любимых детей. На земле, которую он наследовал от своего отца, он построил огромный дом и проводил в нем большую часть времени, оставляя Вичекомб на попечение рачительного управляющего. Виргинские владения его давали ему гораздо более дохода, чем английские, и таким образом финансовый интерес вполне соответствовал его выбору. Притом же он довольно справедливо заключал, что в Англии на него смотрели как на непрошеного пришельца. О нем говорили только, как об американском помещике, — так его называли в журналах, таким считали его даже его собственные арендаторы, — и он никогда не чувствовал себя дома на земле, за которую сражался и проливал свою кровь. В Англии баронетское достоинство его не могло бы затмить всех этих особенностей, между тем как в Виргинии оно окружало его некоторым блеском, который льстил одной из главнейших человеческих слабостей. «Дома», как тогда выражались, говоря об Англии, он не мог надеяться стать «тайным советником», тогда как в своей колонии звание и богатство давали ему место в совете губернатора. Словом, Вичерли видел, что все светские расчеты, под влиянием которых человек выбирает свое местопребывание, клонятся в пользу той части света, в которой он родился, и он не задумался в выборе. В душе его с ранних лет пробудилась склонность к нравам и обычаям народа, среди которого он получил первые впечатления, и эта склонность господствовала в нем до последней минуты его жизни.

Милдред, женщина в полном смысле этого слова, находила свое счастье везде, где только был ее муж и дети, которых у нее было трое, — сын и две дочери. Последние были вверены попечению миссис Доттон. Эта превосходная женщина оставалась со своим мужем в Вичекомбе, пока смерть не положила конец его порокам, хотя последние дни его жизни и протекли без тех сцен зверского насилия и жестокости, которые делали ее в прежние годы столь несчастной. Его останавливало опасение оскорбить своего зятя, и у него хватило ума понять, что всеми удобствами жизни он обязан единственно своей жене. Он жил, однако, после замужества Милдред только четыре года; после его кончины миссис Доттон тотчас же переехала в Америку.

О следствиях восстания на севере Англии излишне много говорить. Успех Chevalier в первый год и его поражение при Куллодене хорошо известны каждому. Сэр Реджинальд Вичекомб, подобно сотням других, стасовал карты так искусно, что окончил свою трудную игру весьма счастливо, хотя он жил и умер человеком подозрительным, однако избегнул изобличения и наказания. С сэром Вичерли, как главой дома Вичекомбов, он до кончины своей вел дружескую переписку и во время отсутствия его даже надзирал за наследственным его владением; до последней минуты своей жизни он являл строжайшую честность в денежных делах и врожденную страсть к интригам во всем, что относилось к политике и наследованию престола. Сэр Реджинальд жил довольно долго и потому успел убедиться, что всякие происки якобитов совершенно уничтожены и что престол английский прочно занят англичанином.

Читатель должен теперь вообразить себе много лет прошедшими после той достопримечательной недели, которой начался наш рассказ. Время ушло вперед своим обыкновенным, неизменным порядком, и большая часть старшего поколения отошла уже к своим праотцам. Георг III восседал на троне не менее трех люстров, и большей части лиц, действовавших в сороковых годах, уже давно не существовало, — многие из них даже изгладились из памяти живущих. Но каждый век имеет свои происшествия, свои перемены. Те же самые колонии, которые в 1745 году, в том мнении, что от верноподданстве Англии зависит вся их политическая и религиозная свобода, были столь верны, столь привержены к Ганноверскому Дому, — восстали против своей метрополии. Америка подняла теперь оружие против родной земли, и за день перед сценой, которую мы намереваемся описать, пришло в Лондон известие о сражении при Бонкер-Хилле.

В утро означенного дня Вестминстерское аббатство, как и всегда, было открыто для публики. Прекрасная погода привлекла более обыкновенного посетителей, и не менее полдюжины экипажей стояло на дворцовом дворе или близ него. Между ними одна карета была украшена герцогской короной. По обыкновению, этот экипаж привлек на себя то внимание, которое в Англии более или менее всегда отдают званию. Многие из прибывших пешком вошли в благородное здание аббатства с приятной надеждой, что кроме других достопримечательностей, им предстоит еще удовольствие увидеть герцога или герцогиню. Но не все прибывшие пешком были оживлены этим чувством; одна группа приближалась к аббатству, не удостаивая ни одним взглядом собравшиеся экипажи; старшим подобные вещи были слишком обыкновенны, а младшие были полны ожидания того, что им предстоит увидеть, и потому все внимание их было устремлено на другой предмет. Общество это состояло из прекрасного мужчины лет пятидесяти и дамы тремя или четырьмя годами моложе, но которая сохраняла еще всю свою красоту и привлекательность; молодого человека лет двадцати шести и двух милых девушек, которые казались близнецами, хотя одной был двадцать один год, а другой только девятнадцать. Это были сэр Вичерли и леди Вичекомб; Вичерли, их единственный сын, только что возвратившийся из пятилетнего путешествия по Европе, и Милдред и Агнес, их дочери. Они прибыли в Англию за две недели перед этим, чтобы встретить сына, возвращавшегося с grand tour, как это тогда называли.

— Я считаю это место самым священным, — заметил сэр Вичерли, когда они вошли в придел поэтов. — Но осмотрим сперва другие достопримечательности и тогда уже возвратимся сюда. Гробница, которую мы ищем, находится в приделе на другой стороне церкви близ больших дверей. Когда я видел ее в последний раз, она была совершенно уединена.

Сэр Вичерли приостановился, дойдя до конца хода, откуда мог видеть внутренность ниши или придела, к которому он шел. В приделе этом стоял один только монумент, который был украшен якорем и другими морскими эмблемами. На нем находилась надпись большими буквами: «Ричард Блюуатер, контр-адмирал белого флага». Сэр Вичерли, желая быть в приделе только со своим семейством, невольно остановился, когда увидел трех особ, входящих в него. Один из них, почтенный старец, шел неверными шагами, облокотясь на своего слугу, почти одинаковых с ним лет, но более крепкого телосложения; третий был высокий человек с важным видом, средних лет; он шел за первыми медленными шагами. Несколько человек из церковных служителей смотрели на эту группу издали с любопытством и с почтительным видом; но, по приказанию, не следовали за нею в придел.

— Вероятно, это один из старых товарищей моего бедного дяди посещает его могилу! — шепнула леди Вичекомб. — Посмотрите, в одежде этого почтенного старика видны все признаки моряка.

— Неужели ты не узнаешь его, моя милая? Это сэр Джервез Окес — гордость Англии! Однако как он переменился! Двадцать лет, как мы не видались; но я все-таки узнал его с первого взгляда. Этот слуга — старый Галлейго, его содержатель; но джентльмен, который пришел с ними, мне не знаком. Войдемте; мы не можем быть лишними в этом месте.

Сэр Джервез не обратил ни малейшего внимания на вошедших Вичекомбов. По лицу его, ничего не выражающему, ясно было видно, что время и трудности службы расстроили его память, хотя тело его и осталось невредимо. Раз в год, в день погребения своего друга, он посещал этот придел;теперь же его привели сюда более по привычке, чем по собственному желанию. Для него был приготовлен стул, и он сел перед гробницей, так что глаза его были прямо устремлены на огромные буквы надписи. Но он не смотрел ни на гробницу, ни на незнакомцев, хотя и ответил довольно вежливо на их приветствие. Провожатый его сначала казался немного удивленным, если не обиженным и раздосадованным этой навязчивостью; но когда Вичерли заметил ему, что они родственники покойного, он также радушно поклонился им, дав место дамам.

— Вот что вы хотели видеть, сэр Жерви, — заметил Галлейго, тряся своего господина за плечо, желая расшевелить его память. — Вот эти канаты и якоря, эта бизань-мачта с развевающимся контр-адмиральским флагом, — все это устроено здесь в честь нашего друга, прежнего адмирала Блю, который давно уже тлеет под этими камнями.

— Адмирал синего флага, — повторил сэр Джервез холодно. — Вы ошибаетесь, Галлейго, я адмирал белого флага, и сверх того адмирал флота. Я знаю свой чин очень хорошо, сэр.

— Я знаю это так же хорошо, как и вы, сэр Жерви, — отвечал Галлейго. — Но адмирал Блю был некогда вашим лучшим другом, и я вовсе не удивляюсь, что вы его забыли, еще немного времени — и вы забудете и меня.

— Извините, Галлейго, этого никогда не случится. Я помню вас еще очень молодым человеком.

— Так же точно вы вспомните и адмирала Блю, если только попытаетесь; я ведь знал вас обоих еще молодыми господами.

— Какая мучительная сцена, — заметил незнакомец сэру Вичерли с печальной улыбкой. — Этот господин теперь у могилы своего бесценного друга; а между тем, как вы видите, он, кажется, потерял всякое воспоминание о том, что такой человек когда-нибудь существовал.

— Что, давно уже он в этом состоянии? — спросила леди Вичекомб с участием.

Незнакомец вздрогнул при звуках этого голоса. Он внимательно стал всматриваться в лицо еще прекрасной дамы, прежде чем отвечал; потом поклонился и сказал:

— Он уже пять лет страдает слабостью памяти, хотя его последнее посещение этой могилы было гораздо менее мучительно, чем ныне. Но хороша ли наша собственная память? Я уверен, что это лицо я уже видел! Этих молодых леди также.

— Джоффрей, милый братец Джоффрей! — воскликнула леди Вичекомб, протягивая ему обе руки. — Это, это должен быть герцог Гламорганский, Вичерли!

Не нужно было дальнейших объяснений. Все присутствовавшие тотчас же узнали друг друга. Герцог или, лучше, Джоффрей Кливленд, как мы будем называть его, расцеловал свою сестру и ее дочерей с братской нежностью; самая перемена его положения в свете не изменила в нем простого обращения моряка, и он пожал Вичерли и его сыну руку с чистосердечием прежних времен. Все это не обратило, однако, на себя внимания сэра Джервеза, который с какой-то апатией смотрел на монумент.

— Галлейго, — сказал он; но Галлейго не слышал слов своего господина, ибо он стоял перед сэром Вичерли и протягивал ему руку, похожую на пучок костей.

— Я хорошо помню вас! — воскликнул бывший содержатель с веселой улыбкой. — Я знал вас там, в открытом море, но не мог тотчас припомнить ваш номер. Боже мой, сэр, если эта встреча обрадует сэра Жерви и пробудит в нем воспоминания прошедшего, я начну думать, что мы уже до конца выпустили наш кабельтов!

— Я заговорю с ним, герцог, если вы думаете, что это может быть полезно? — сказал Вичерли вопросительным тоном.

— Галлейго, — прервал его сэр Джервез, — какой олух приготовил этот кабельтов? Он неверно привязан к рыму.

— Да, да, сэр они ужасные олухи, эти каменщики; они столько же знают о кораблях, сколько корабли о них. Но вот молодой сэр Вичерли Вичекомб пришел с вами повидаться, это племянник того баронета.

— Сэр Вичерли, вы весьма приятный гость! Боулдеро бедное место для человека ваших достоинств; но каково оно ни есть — оно все к вашим услугам! Как, Галлейго, имя этого господина?

— Молодой сэр Вичерли Вичекомб, — старый ведь ускользнул от нас в ту ночь, когда мы стояли на якоре в его поместье.

— Надеюсь, сэр Джервез, вы не совсем забыли меня, иначе я был бы слишком несчастлив. Вы, верно, помните также моего бедного дядю, который умер от апоплексического удара в вашем присутствии!

— Nullius, nulla, nullum. Это добрая латынь, не так ли, герцог? Nullius, nullius, nullius. Моя память, господа, превосходна; именительный падеж penna, родительный pennae, и так далее.

— Ну, если вы помните это, отчего же вы не можете припомнить вашего старого друга, адмирала Блю?

— Адмирала синего флага! Я помню много таких адмиралов. Кажется, и меня давно бы следовало сделать адмиралом синего флага, герцог; потому что я очень давно уже служу в чине контр-адмирала.

— Вы были однажды адмиралом синего флага, а этого, кажется, довольно, — прервал его Галлейго. — Притом же минут пять тому назад вы знали свое звание не хуже секретаря адмиралтейства. Он всегда таков, господа: вертит, вертит бедную мысль, пока не может отличить одного конца от другого.

— Это нередко бывает с людьми очень старыми, — заметил герцог. — Они иногда припоминают самые ничтожные обстоятельства своей юности, между тем как вся позднейшая их жизнь становится для них совершенно чуждой. Я то же самое заметил и в нашем почтенном друге, но, кажется, не трудно будет пробудить в нем воспоминание об адмирале Блюуатере, даже о вас, Вичерли. Позволь мне попытаться, Галлейго.

— Хорошо, лорд Джоффрей, — так содержатель всегда называл бывшего мичмана, — вы лучше всякого другого из нас можете управлять им, как быстрой лодкой; а я воспользуюсь случаем осмотреть нашего старого лейтенанта и посмотреть, какого рода суда он спустил на воду для будущего плавания.

— Сэр Джервез, — сказал герцог, наклоняясь над его стулом, — вот сэр Зичерли Вичекомб, который однажды короткое время служил у вас лейтенантом: это было на «Плантагенете». Я уверен, что вы помните «Плантагенет», мой дорогой сэр?

— Плантагенетов? Конечно, герцог; я читал всю их историю, когда еще был мальчиком, Эдуардов, Генрихов и Ричардов. — При последнем имени он остановился; мускулы его лица пришли в движение, ибо память его задела за струну, которая все еще звучала в нем. Но прикосновение было слишком слабо и потому не могло произвести ничего особенного.

— Вот видите, — ворчал Галлейго прямо в лицо Агнес, которую он в эту минуту рассматривал в серебряные очки, подаренные ему сэром Джервезом, — он забыл даже старого «Плантера»… Это безбожно, сэр Жерви, забыть такое судно.

— По крайней мере я уверен, что вы не забыли Ричарда Блюуатера, — продолжал герцог, — который погиб в последнем деле нашем с графом de Vervillin?

Луч воспоминания блеснул на безжизненном морщинистом лице старика, глаза его заблистали, и болезненная улыбка заиграла на устах.

— Дика! — воскликнул он голосом более сильным, чем прежде. — Дик! Так ли, герцог? Добрый, отличный Дик? Мы вместе были мичманами, милорд герцог, и я любил его, как брата!

— Я это знал и уверен, что вы теперь припомните Печальную причину его смерти?

— Разве Дик умер? — спросил адмирал с бессмысленным взглядом.

— Боже мой, Боже мой, сэр Жерви, вы ведь знаете, что он умер и что эта мрачная громада — его памятник; теперь вы должны вспомнить и старого «Плантера», и графа Вервильена, и то, как мы его тогда отделали?

— Извини меня, Галлейго; тут вовсе нет причины горячиться. Когда я был мичманом, старшие офицеры часто делали мне строгие выговоры за горячность в выражениях.

— С вашим вмешательством, Галлейго, мне никогда не удастся исполнить свое намерение, — сказал герцог, обращаясь к Галлейго, чтобы заставить его молчать. — Это весьма естественно, сэр Вичерли, что память нашего доброго адмирала обращается к его юности, упуская из виду все сцены позднейшей жизни. Да, Дик умер, сэр Джервез. Он пал в том сражении, в котором вас французы атаковали с двух бортов: «Громовержец» с одного борта, «Плутон» с другого.

— Помню! — прервал его сэр Джервез ясным, сильным голосом, и в его глазах вспыхнуло что-то вроде огня юности. — Помню! «Громовержец» был у нас на траверзе, «Плутон» на левом крамболе, Бонтинг поднялся наверх, чтобы посмотреть, где Блюуатер… — нет, бедный Бонтинг был убит.

— Вы посылали наверх сэра Вичерли Вичекомба, который потом женился на Милдред Блюуатер, племяннице Дика, — заметил баронет, почти столько же воспламенившись, как и адмирал, — сэр Вичерли Вичекомб был наверху и вернулся оттуда с известием, что «Плутон» приближается!

— Так, так! Господь да благословит его! Прекрасный был молодой человек; ведь он женился на племяннице Дика. Господь да благословит их обоих. Так, сэр, хотя эта история для вас и не интересна, но я расскажу вам ее. Мы лежали в дрейфе почти совсем закрытые дымом. Один двухдечный корабль действовал против нас со штирборта, другой валял с бакборта; стеньги наши уже висели, а пушки неприятеля все еще продолжали громить.

— А, наконец-то вы вспомнили! — воскликнул Галлейго в восторге, размахивая своей палкой и расхаживая с важностью по маленькому приделу. — Валяйте их, сэр Жерви, со штир и бакборта!

— Так мы и делали, так мы и делали! — продолжал старик с восторженностью и, приподнявшись с неизменным своим благородством и приятностью в обращении, полный своего врожденного огня, он был величественен. — Так и сделали! De Vervillin был у нас с правой стороны, а де Пре с левой — дым нас душил — Бонтинг, — нет, молодой Вичекомб был подле меня; он говорил, что новый француз направляется прямо к нам. Избави Боже! — думал я; у нас их и так было довольно. Вот он идет! Смотрите, вот конец его бом-утлегеря — а — вот он, радость! О, счастье — старый римлянин рассекает перед нами дым! Смотрим, это сам «Цезарь»! И вот стоит Дик и молодой Джоффрей Кливленд, — он был вашей фамилии, герцог, — вот стоит Дик Блюуатер между недгедцами и машет мне шляпой… ура!.. Он пришел, наконец, спасти меня! Он не изменил… не изменил!.. Ура! Ура!

Слова эти раздавались подобно громким звукам трубы, и «ура» старого моряка звучало в сводах аббатства так, что все его услышавшие вздрогнули, будто им послышался замогильный голос. Сэр Джервез сам, казалось, был удивлен; он посмотрел на сводчатый потолок полуиспуганный и полуобрадованный.

— Это Боулдеро или Гламорган-Хаус, милорд герцог? — спросил он шепотом.

— Ни то, ни другое, адмирал Окес, это Вестминстерское аббатство; а это могила вашего друга контр-адмирала, Ричарда Блюуатера.

— Галлейго, помогите мне встать на колени, — отвечал старик точно школьник, которого пожурили. — Надменнейший из нас должен бы в храме Господнем преклонять колени перед Его величием. Извините, господа, я хочу молиться.

Герцог Гламорганский и сэр Вичерли Вичекомб помогли адмиралу встать на колени, а потом и сам Галлейго, по обыкновению, преклонил колено свое подле господина, который положил свою голову на плечо своего верного слуги. Это трогательное зрелище привело всех остальных в то же смиренное положение, и все они, преклонив колени, пламенно молились. Потом один за другим встали; только Галлейго и его господин остались еще простертыми на полу. Наконец, Джоффрей Кливленд подошел к ним, поднял старика и посадил его с помощью Вичерли в кресла. Он сидел со спокойной улыбкой на устах и, по-видимому, устремил глаза свои на имя друга. Вглядевшись в него, все присутствующие убедились, что он был мертв. Удар прекратил жизнь этого славного моряка.

Так скончался сэр Джервез Окес, исчерпав полную меру лет и почестей, — один из храбрейших и счастливейших морских адмиралов Англии. Он прожил свой век, служа новым примером того, что все земные успехи недостаточны для полного счастья человека, который пережил, можно сказать, свои способности, и не в состоянии уже был дать отчета самому себе во всем, что он совершил и какие приобрел почести. Как бы в вознаграждение за эту слабость природы ему дано было в последние минуты бросить трепетный взгляд на одну из поразительнейших сцен его жизни, которую Господь, в милосердии Своем, пресек в ту самую минуту, когда знаменитый сэр Джервез Окес в уничиженной покорности восхвалял Его величие и славу…

Блуждающий огонь

Роман «Блуждающий огонь» — увлекательная история о французском корсаре и английском фрегате.

Глава 1

Отражая красоты неба, море всей глубиной своего пространства рисует его на своих водах во всех оттенках, от пышного заката солнца до восхода ночных светил, представляя все его волшебное разнообразие. Но вот все изменяется; более бледные тени покрывают горы его плаща; день оканчиваясь умирает, как дельфин, которому приступы смерти дают все новую и новую окраску. Самая последняя — самая очаровательная; но, наконец, она исчезла, и все черно.

Лорд Байрон. «Чайльд Гарольд»

Прелесть Тирренского моря прославлена еще со времен Гомера. Все путешественники признают область Средиземного моря с его извилистыми, прихотливыми берегами, с Альпами и Апеннинами первой страной по климату, богатству, плодородности земель и красоте местоположения. Совершенно особый мир представляет этот чудный уголок земли с обширной водной гладью, усеянной живописно оснащенными судами, с высокими башнями на зубчатых горах, по склонам которых раскинулись монастыри. Эта картина не только приковывает к себе взоры очарованного путешественника, но навсегда сохраняется живой, как одно из чудных воспоминаний прошлого.

В этот именно поэтический уголок земного шара, нередко оскверняемый самыми мрачными человеческими страстями, мы приглашаем читателя последовать за нами. Никто не станет отрицать, что эта богато наделенная природой часть земного шара еще сравнительно недавно была свидетельницей и местом самых ужасных сцен жестокости и несправедливости, вызванных различием племен, населяющих ее, различием общественного их положения, их обычаев и религии. Природа и человеческие страсти соединились здесь, чтобы сделать этот уголок похожим на человеческое лицо, часто под улыбкой и почти божественным спокойствием скрывающее самые бурные страсти, уничтожающие покой и счастье. В течение веков турки и мавры делали опасным для европейцев плавание среди цветущих берегов Средиземного моря, а следом за уничтожением власти этих варваров оно сделалось ареной борьбы между самими победителями.

Всем памятны события с 1790 по 1815 год, ныне сделавшиеся достоянием истории. Не будь очевидцев тех страшных событий, можно бы не поверить тому, что они были не в более отдаленную от нас эпоху, настолько успокоились теперь все стороны, участвовавшие в этой борьбе. Тогда каждый месяц приносил известия о победе или поражении, о низложении правительств или завоевании какой-либо области. Все было в волнении. Робкие люди с удивлением оглядываются на эту эпоху, молодежь — с недоверием, неугомонные и беспокойные умы — с завистью.

Годы 1798 и 1799 наиболее памятны из того времени, и на них мы просим читателя перенести воображение, так как к этим крупным событиям и тревожным годам относятся факты, о которых мы намереваемся поведать.

Под вечер прекрасного августовского дня легкое судно, словно сооруженное руками волшебниц, входило в канал Пиомбино, подгоняемое благоприятным ветерком. Оснастка судов Средиземного моря вошла в поговорку благодаря своей изысканной, живописной красоте. Эти суда разных типов носят различные названия. Настоящее судно представляло трехмачтовый люгер с огромным надутым парусом, черным корпусом, оживленным одной небольшой красной каймой под русленями, и с таким высоким планширом, что из-за него виднелись одни только шляпы более высоких матросов. Новоприбывшее судно казалось подозрительным, и ни один даже простой рыболов не решился бы подойти к нему на расстояние выстрела, пока не определятся яснее его намерения. Морские разбойники нередко появлялись вдоль берегов, а такое появление было далеко не безопасно даже для дружественных наций.

Люгер был в полтораста тонн водоизмещения, но черный цвет, в который он был окрашен, значительно скрадывал его размеры, к тому же он глубоко сидел в воде. Парус на нем был двойной, то есть состоял как бы из двух крыльев, которыми он взмахивал, как птица, сильно смущая толпившихся на берегу моряков, внимательно следивших за всеми его движениями и поверявших друг другу свои сомнения на довольно ломаном итальянском языке. Все это происходило на каменистом мысе, возвышающемся над городом Порто-Феррайо на острове Эльбе. Небольшая гавань этого города совершенно невидима с моря, как будто она нарочно желала укрыться, чтобы избегнуть таких неожиданных посещений, как этот подозрительный корабль. Однако несмотря на свои небольшие размеры, гавань была достаточно укреплена на случай необходимости защиты от неприятеля. Набережная была тесно застроена домами.

В настоящее время, привлеченные слухами о появившемся иностранном судне, жители все бросились на мыс, и на улицах было пусто. Приближение люгера к этому сравнительно мало посещаемому порту произвело на его простых моряков такое впечатление, какое вызывает появление ястреба на скромное пернатое население птичьего двора. Пошли различные догадки относительно характера и цели прибытия этого чужого судна.

Томазо Тонти был старейшим моряком острова Эльбы, и как человек опытный и благоразумный пользовался всеобщим доверием, в особенности, если дело касалось моря. Кто бы ни прибыл в город — купец ли, трактирщик, рудокоп — его первой заботой было разыскать Мазо, или Тонти, так как он известен был одинаково под обоими этими именами, и к нему обратиться со всеми своими сомнениями. И тогда толпа человек в двести окружала оракула, и взрослые мужчины, женщины и дети слушали его, как слушают проповедника в моменты наибольшего религиозного вдохновения. Никто не перебивал его вопросами, одни старики, его сверстники, не стеснялись высказывать свои предположения, и Тонти не мешал им говорить, но сам высказывался очень мало и осторожно, чем и обязан был приобретенной им репутации, так как всегда заставлял предполагать, что знает больше того, что высказывает. В данном случае из осторожности или потому, что действительно нелегко было остановиться на каком-нибудь определенном предположении, — но он упорно молчал, и его пасмурное лицо не предвещало ничего хорошего.

Что касается женщин, то весть о появлении иностранного судна не могла не привлечь порядочного количества их на скалу. Большинство из них протиснулось как можно ближе к старому лоцману, чтобы первыми узнать и распространить новость. Но, по-видимому, среди самых молодых девушек была своя толковательница, по крайней мере человек двадцать самых хорошеньких из них окружило Джиту; может быть, в данном случае ими отчасти руководило также чувство скромности и некоторой сдержанности, менее присущее особам зрелого возраста и низшего круга. Впрочем, что касается высоты общественного положения, то надо сказать, что все население города делилось на два класса: купцов и работников, исключение составляли только несколько чиновных лиц, адвокат, доктор и небольшое число священников. Губернатором острова был один высокопоставленный тосканец, но его посещения были очень редки, а его заместитель, местный уроженец, был слишком «свой человек», чтобы напускать на себя важность.

Итак, подругами Джиты были купеческие дочери, немного умевшие читать, посещавшие иногда Ливорно и водившие знакомство с ключницей заместителя губернатора, а потому считавшие себя выше любопытной, вульгарной толпы. Сама Джита обязана была своим личным качеством тому влиянию, которое приобрела над своими сверстницами, так как никому не было известно ни ее общественное положение, ни происхождение, ни даже фамилия, и всего только шесть недель тому назад ее привез на остров и поместил к содержателю гостиницы Христофору Дови человек, выдававший себя за ее дядю. Своим влиянием она обязана была своему здравому смыслу, решительному характеру, скромному и приличному поведению, своей грации и неотразимо привлекательному личику. Никто и не подумал ни разу осведомиться об ее полном имени, да и она сама, по-видимому, считала совершенно ненужным упоминать о нем, с нее совершенно достаточно было имени Джиты, под которым все ее и знали, хотя и были еще две-три другие Джиты на острове.

Все узнали, что Джита путешествовала, так как она на виду у всех приехала на фелуке из Неаполитанской области, как говорили. Если это была правда, то она являлась, по всей вероятности, единственной девушкой на всем острове, видевшей вулкан Везувий и те чудеса Италии, с которыми разве один Рим может поспорить. Поэтому естественно было предположить, что одна Джита могла угадать иностранное судно. Но окружившая Джиту молодежь, несмотря на все свое уважение к ней, далеко не отличалась сдержанностью верных почитателей Тонти; им всем слишком приятно было слушать свои собственные молодые голоса, и они звонко и наперебой высказывали самые невероятные предположения. Одна девушка даже усомнилась в реальности судна, предлагая принять его за простую игру воображения. На это другая заметила, что теперь не время для чудес, так как прошли и пост, и праздник Пасхи. Это объяснение вызвало общий смех. Затем решено было, что это, действительно, настоящее судно, хотя и не похожее на известные им.

Между тем Джита задумалась не менее самого Тонти, хотя и совершенно по другой причине. Ее глаза почти не отрывались от люгера, прикованные точно волшебными чарами. Если бы кто-нибудь в это время наблюдал за выразительным, подвижным лицом молодой девушки, то он был бы поражен быстрой сменой отражавшихся на нем впечатлений. Оно то выражало тревогу, почти печаль, то озарялось лучом радости и счастья; румянец то исчезал с ее щек, то горячо разливался, и ярко блестели глубокие, темные, большие, синие глаза. Но обо всех этих превращениях даже не подозревала столпившаяся около нее шумная и болтливая молодежь.

Тем временем на скалу взобрался градоначальник, Вито Вити, и отдувался как кит, вынырнувший на поверхность моря, чтобы подышать воздухом.

— Что ты скажешь об этом судне, Мазо? — спросил чиновник, считая себя по своему положению вправе задавать вопросы любому из граждан.

— Я полагаю, что это люгер, синьор, — лаконически и уверенно ответил старый моряк.

Синьор Вити был несколько шокирован немногословностью ответа.

— И вы согласны под присягой подтвердить ваше уверение? — снова обратился он к Тонти.

Тонти, честный до щепетильности помимо всякой присяги, еще внимательнее всмотрелся в приближавшееся иностранное судно и снова повторил свое первое предположение.

— А могли ли бы вы мне сказать, почтенный Тонти, какой национальности принадлежит этот люгер? Вы, конечно, понимаете, насколько важен этот вопрос в наше беспокойное время.

— Вы совершенно правы, синьор подеста, так как если это судно алжирское, маврское или французское, то его появление на Эльбе не доставит большого удовольствия. Но я у вас должен попросить позволения немного подождать с ответом, так как мне надо ближе рассмотреть это судно.

Против разумности такого решения возражать было нечего, и подеста умолк. Но тут, обернувшись, он увидел Джиту, с которой познакомился и о которой составил очень хорошее мнение во время ее визита к его племяннице. Желая воспользоваться случаем приятно поболтать с ней, он обратился к ней с приветливой улыбкой:

— Вот задача нашему бедному лоцману: он уверяет, что это люгер, но затрудняется определить его национальность.

— Это действительно люгер, синьор, — сказала Джита.

— Как! Вы такой знаток в распознавании судов на расстоянии мили?

— Я думаю, что это расстояние не более полумили, а что до определения национальности, то мы ее можем узнать только тогда, когда они поднимут свой флаг…

— Святой Антоний! Ты совершенно права, милое дитя, и они должны его выкинуть. Ни одно судно не имеет права приближаться к порту его величества, не выкинув своего флага. Друзья мои, — обратился он к окружающим, — заряжены ли по обыкновению наши пушки?

Получив утвердительный ответ, подеста поспешил к дому губернатора, и пять минут спустя показались солдаты, направляющие пушку в сторону люгера. Молодые девушки заранее затыкали себе уши и волновались, но Джита, внешне слабейшая из них, сильно побледневшая, со сжатыми руками внимательно следила за всеми приготовлениями. Наконец она не в силах была более молчать:

— Вы, конечно, не направите выстрела в люгер, синьор подеста! — тревожно воскликнула она. — Я не встречала на юге такого способа заставлять поднять флаг.

— О, вы не знаете храбрости наших солдат, синьорина, — самодовольно отвечал тот. — Мы можем заставить трепетать Францию!

Раздался выстрел. Девушки с визгом бросились кто куда; Джита, бледная, не отрывая глаз, следила за полетом ядра, не долетевшего до люгера и затонувшего в воде.

— Да будет благословенна святая Мария! — прошептала она, и на губах ее появилась довольная и несколько ироническая улыбка.

— Славный удар, настоящий удар, прекрасная Джита! — воскликнул подеста, отнимая руки от своих ушей. — Еще два-три таких, и этот иностранец научится уважать тосканцев. Ну, что ты скажешь, честный Мазо? Объявит нам теперь этот люгер свою национальность или предпочтет еще испытать наши силы?

— Если они благоразумны, то поднимут флаг, но я что-то не вижу никаких к тому приготовлений.

Действительно, люгер, по-видимому, не торопился удовлетворить любопытство жителей. Двое-трое матросов поднялись на мачты, но очевидно совершенно игнорируя полученное с берега приветствие. Затем люгер несколько уклонился, как бы желая обойти мыс, и береговая артиллерия смолкла; но вот он вдруг быстрым движением направился прямо в канал — и его встретили новым залпом, причем, как бы подтверждая восторженные похвалы подесты местному гарнизону, бомба в виде разнообразия упала на этот раз позади судна.

— Очевидно, теперь уже понято ваше желание, синьор подеста, — живо обернулась к нему Джита, — и они не замедлят его исполнить. Ведь не будут больше стрелять, не правда ли?

— К сожалению, солдаты одного с вами мнения, синьора, они уже складывают свое оружие. Очень жаль, так как теперь они, наверное, попали бы в самый люгер; до сих пор вы видели одни приготовления.

— Этого было вполне достаточно, — улыбнулась Джита — она снова теперь улыбалась, поскольку убедилась, что стрелять больше не будут. — Но посмотрите, синьор, люгер готов удовлетворить ваше желание.

Прекрасное зрение не обмануло Джиту, а минуты через две и для всех стало очевидным, что сейчас поднимут флаг. Общее нетерпение увеличилось, все напряженно следили за всем происходившим на иностранном судне, и вот, наконец, флаг поднят, белый флаг с красным крестом.

— Английское судно! — воскликнул Мазо. — Я так и предполагал, но не был вполне уверен.

— Истинное счастье иметь около себя такого моряка, как вы, почтенный Мазо, в настоящее тревожное время. Но удивительно! Что побудило это маленькое судно пуститься в такое далекое путешествие?! Оно как будто желает обойти наш порт.

— По-видимому, — с легким вздохом отозвалась Джита. — Но это несомненно английский люгер, мне знаком английский флаг, мне дядя объяснял.

— Ваш дядя ведь на континенте в настоящее время? — вкрадчиво спросил ее подеста, подозрительно всматриваясь в выражение ее лица.

— Я так думаю, синьор, — отвечала Джита. — Но я мало знаю о его делах, кроме разве того, что как раз в настоящее время могу ожидать его сюда. Ах, взгляните, люгер заворачивает к нам.

Теперь все устремились с мыса, чтобы встретить на набережной нежданного гостя. Мазо и подеста открывали шествие с горы, а молоденькие девушки с Джитой с любопытством спешили за ними. Скоро все разместились вдоль набережной и на ближайших судах, а иностранное судно, сопровождаемое попутным легким ветром, грациозно и плавно входило в широкую и глубокую бухту.

Глава 2

С запасом нескольких французских фраз, много учившись, но ничего не испытав, молодой человек, повинуясь приказаниям своего отца, уезжает на чужбину.

Коупер

Почти стемнело, когда прибывшее судно бросило якорь в Порто-Феррайо, и, удовлетворив свое праздное любопытство, толпа начала понемногу расходиться. Синьор Вити ушел последним, считая необходимым свое присутствие при посещении города иностранным судном в настоящее тревожное время. Но, несмотря на всю суетливую деловитость Вито Вити, от его внимания совершенно ускользнуло то обстоятельство, что люгер стал на якорь таким образом, что очутился вне досягаемости выстрелов со стороны местных укреплений, сохраняя при этом для себя лично полную возможность самообороны в случае враждебного нападения. Но подеста вообще немного знал и думал о направлении пушечных ядер, лишь бы они не трогали его самого.

Из всей недоверчивой, боязливой и любопытной толпы только Томазо и Джита оставались на набережной после того, как люгер бросил якорь. Они не сводили с него глаз. На обязательный служебный допрос: «Кто и откуда?» со стороны карантинных чиновников с судна дан был вполне ясный и благоприятный ответ: из Англии, через Лиссабон и Гибралтар. Упоминание этих мест подействовало успокоительно — оттуда не ждали никакой заразы, места были здоровые. Но когда дело дошло до названия судна, то произошел общий переполох.

— Wing-and-Wing! — отвечали с люгера.

Услышав эти непонятные звуки, карантинный персонал был вынужден обратиться к помощи переводчика, который в свою очередь оказался далеко не на высоте своего призвания и нисколько не посодействовал уяснению непонятного слова. После нескольких перекличек на люгере подняли новый флаг с изображением на нем двух распростертых крыльев, между которыми ютился маленький люгер; в общем это изображение несколько напоминало летящего херувима и до некоторой степени дало наглядное объяснение названию «Wing-and-Wing», то есть «Крыло-и-Крыло», что послужило к общему успокоению и удовольствию.

Как мы уже сказали, Томазо и Джита позже всех оставались на набережной. Лоцман, как называли Тонти за его основательное знание всего побережья, причем ему даже нередко приходилось руководить плавающими у острова судами, перебрался на палубу одной из фелук, откуда ему очень удобно было наблюдать за иностранным люгером, а Джита осталась на набережной, избегая таким образом непосредственного столкновения с грубыми матросами и в то же время не теряя из виду люгера.

Прошло однако по крайней мере полчаса, пока, наконец, с люгера спустили шлюпку, и уже совсем стемнело, когда она подошла к лестнице у пристани и к ней спустились двое таможенных чиновников. Прибывший моряк показал им свои бумаги, которые, по-видимому, оказались в исправности, а потому ему позволили подняться на берег. Джита подошла к группе. Она была так плотно укутана широкой тальмой, что ее почти не было возможности узнать, но сама она внимательно всматривалась в черты лица и фигуру незнакомца. Она казалась удовлетворенной результатом своего осмотра и немедленно исчезла. Между тем Тонти поднялся на набережную со своей фелуки как раз в это время и сказал незнакомцу:

— Синьор, его сиятельство подеста приказал мне передать вам его приглашение пожаловать к нему; он живет тут поблизости и будет очень огорчен, если вы не окажете ему этой чести.

— Его сиятельство не такое лицо, которое удобно бы было огорчать, — отвечал незнакомец на весьма хорошем итальянском языке, — и я немедленно отправлюсь к нему.

Тут он обратился к привезшим его матросам и приказал им воротиться на люгер и ждать условного сигнала, чтобы приехать за ним.

Провожая его к Вито Вити, Томазо не упустил случая предложить ему несколько вопросов, желая прояснить некоторые еще продолжавшие смущать его подробности.

— Скажите, синьор капитан, давно ли англичане обзавелись люгерами? Кажется, ваша нация предпочитала до сих пор другие формы судов?

Незнакомец громко расхохотался.

— Видно, вам недалеко случалось ездить, а в Ла-Манше, должно быть, и совсем не были, если не знаете, что на острове Гернси люгера предпочитают всем другим судам.

Мазо признался, что не имеет никакого понятия об этом острове, и попросил сообщить ему о нем некоторые сведения.

— Гернси — остров с больше чем наполовину французским населением, хотя уже веками находился во власти англичан, имена и обычаи там по преимуществу французские.

Томазо промолчал. Если ответ незнакомца не был злостным вымыслом, то рассеивались все его подозрения по поводу слишком французского характера оснастки корабля, но он, конечно, не имел никаких данных, чтобы усомниться в искренности капитана.

Подеста был у себя и уже поджидал этого посещения, а Тонти, прежде чем удалиться, передал ему наедине все, что успел узнать, а также и все свои подозрения.

Выслушав Мазо, подеста поспешил присоединиться к незнакомцу, но в комнате было так темно, что они едва могли различать лица друг друга.

— Синьор капитан, — обратился подеста к приезжему, — надеюсь, вы позволите мне проводить вас к вице-губернатору, который ожидает вас и желает приветствовать.

Он говорил так вежливо, и предложение его было так естественно, что капитану нельзя было не дать своего согласия. Они отправились, и капитан с легкостью молодого человека взбирался на гору, где находился дом вице-губернатора.

Андреа Баррофальди, вице-губернатор, был человеком довольно начитанным, отчасти даже литератором, десять лет уже занимавшим настоящую свою должность и знающим основательно свое дело благодаря своему развитию, но в практической жизни он был таким же простаком, как и его друг подеста.

Придя в дом Баррофальди, подеста оставил на время капитана одного в первой комнате, желая предварительно поговорить с вице-губернатором без свидетелей. Через несколько минут он вернулся за ним, и капитан впервые предстал перед ним в освещенной комнате.

Перед ним стоял человек лет двадцати шести, высокого роста, стройный и крепкого сложения, на нем изящно сидела его форма морского офицера, и более опытный глаз сразу заметил бы в нем совершенно отсутствие простоты, характеризующей моряков-англичан. Черты его лица не имели ничего общего с наружностью этих островитян, они были строго классические, в особенности рот и подбородок, щеки были бледны, цвет кожи в общем смуглый. Его глаза были черны, как агат, лицо обрамлено также черными бакенбардами. В общем лицо его было поразительно красиво, точно слепок с древней медали, а при улыбке, оживлявшей его, становилось неотразимо привлекательно, как лицо красивой женщины. Тем не менее в нем не было ничего женственного: голос мужской, при всей своей мягкости, взгляд твердый, стан гибкий, сильный и пропорционально сложенный — все обличало в нем мужество и твердость.

Вице-губернатор и подеста поражены были таким богатым соединением внешних преимуществ и после обычных приветствий не могли отвести от него глаз. Когда затем все сели по приглашению Баррофальди, то этот последний заговорил:

— Мне сообщили о прибытии английского судна в наш порт, синьор капитан.

— Совершенно верно, синьор, я служу под этим флагом.

— Вы англичанин? Как прикажете записать вас в нашу книгу? — и вице-губернатор через очки окинул его несколько подозрительным взглядом.

— Джек Смит, — отвечал моряк, делая две ошибки в произношении, ускользнувшие от Баррофальди.

— А название вашего люгера, синьор, — продолжал вице-губернатор, не отрывая пера от бумаги в ожидании ответа.

— «Крыло-и-Крыло», — отвечал моряк, снова делая ошибки в произношении.

Вице-губернатор записал название, но затем попросил его объяснения у капитана.

— Видите ли, на нашем судне двойной парус — по одному с каждой стороны, и они надуваются наподобие крыльев птицы — отсюда название.

— Но давно ли англичане стали строить люгера? До сих пор это были излюбленные французские суда?

— А, я понимаю, вы подозреваете во мне француза или испанца, или я не знаю кого, но я могу вас успокоить: я англичанин и состою на службе английского короля.

— Ваш люгер принадлежит к королевскому флоту или разъезжает по поручению морского разбойника?

— Разве я похожу на морского разбойника? — обидчиво спросил капитан. — Вы оскорбляете меня вашим предположением.

— Простите, синьор, нам поневоле приходится быть очень осторожными на нашем уединенном острове в настоящее смутное время. По поводу некоторых подробностей в оснастке вашего судна у нас явились некоторые сомнения, и мне прежде всего необходимо уяснить себе вашу национальность.

— О, сделайте одолжение. Я совершенно разделяю и ценю вашу осторожность и готов вам помочь, но как? Не угодно ли вам поехать со мной на мой люгер и лично осмотреть его? Мои бумаги все при мне, и я даю их в ваше полное распоряжение.

— Не беспокойтесь, капитан, мы все это устроим гораздо проще. Я книжный червь и льщу себя уверенностью, что, хотя и не бывал в Англии, но знаю ее довольно хорошо по книгам. Одного хорошего разговора с вами о ее администрации, нравах и обычаях будет для меня совершенно достаточно, чтобы уяснить все сомнения.

— Я к вашим услугам, синьор. Я люблю свою родину и горжусь ею.

— Это делает вам честь. Ну, скажите же мне, какого рода правление в Англии? Монархическое, аристократическое или демократическое?

— Однако, синьор, такой вопрос смутил бы любого философа! В Англии король, но есть также очень могущественные лорды, да и демократия напоминает о себе время от времени.

— Это вполне допустимое определение, сосед Вито Вити, — обратился вице-губернатор к подесте, желая перед ним похвастаться своими знаниями и своим тонким обращением с иностранцами, — английская конституция действительно машина очень сложная. Ваш ответ мне нравится, капитан, он показывает вашу привычку вдумываться во все вопросы жизни, и я ценю разумного человека. Ну, а что вы мне скажете относительно религии вашей родины?

— О, на этот вопрос еще труднее ответить, так как в Англии столько же вероисповеданий, сколько человек населения. Признаюсь, этот религиозный вопрос меня всегда сильно тревожит.

— Надо, однако, признаться, что этот вопрос очень редко тревожит моряков. Ну, хорошо, не будем на этом останавливаться, скажите только, ведь вы и ваши сограждане лютеране?

— Допустите какое вам угодно предположение, — возразил капитан, иронически улыбаясь, — во всяком случае наши предки были превосходными католиками. Но моряки и церковь — лучшие друзья, так как они совершенно не зависят один от другого.

— Почти то же и у нас, мой дорогой Вито Вити, хотя наши моряки жгут множество свечей и бесконечно повторяют молитвы.

— Простите, вице-губернатор, — горячо заметил капитан, — но я нахожу это большой ошибкой со стороны ваших моряков. Их дело шло бы несравненно успешнее, если бы они меньше молились и внимательнее относились к своим обязанностям.

— Это возмутительно! — воскликнул подеста с таким жаром, какой он не часто обнаруживал.

— Синьор капитан прав, почтенный Вито Вити, — остановил его вице-губернатор с таким внушительным видом, что как бы защищал им все свои либеральные идеи просвещенного человека. — Было бы полезнее для дела, если бы наши моряки сначала работали, а потом молились, а не наоборот, как это они делают теперь. Ну, а теперь относительно вашего языка, капитан, который я мало знаю, и которым вы, конечно, владеете в совершенстве.

— Без сомнения, — отвечал капитан, сразу переходя с итальянского языка, на котором говорил до сих пор, на английский с такой уверенностью, что уничтожал все подозрения, — мудрено не владеть родным языком.

Говорил он свободно и легко, но с легким акцентом, неуловимым для непосвященного слуха Баррофальди, который понял только одно, что ему бы ни за что не сказать такой фразы, а потому он опять перешел на итальянский язык.

— Ваш родной язык, без сомнения, благороден, синьор, да и может ли он быть другим, когда на нем писали Шекспир и Мильтон? Но что в нем затрудняет иностранца, так это множество одинаково произносимых различных слов, разнящихся по правописанию.

— Мне уже не раз приходилось выслушивать подобные жалобы, — отвечал капитан, довольный прекращением допроса и ничего не имевший против того, чтобы потолковать о неудобствах языка, до которого ему в сущности не было никакого дела.

Но тут подеста, которому надоело слушать, не принимая участия в разговоре, заметил, что лучше было бы не уклоняться от прямой цели допроса и покончить с выяснением некоторых подозрительных пунктов устройства люгера. Вице-губернатор и сам был не прочь с честью закончить испытание, а потому согласился с замечанием подесты.

— Сосед Вито Вити прав, — сказал он, — будем держаться одного вашего люгера. Есть у нас здесь некто Томазо Тонти, очень знающий моряк, он утверждает, что люгера встречаются преимущественно у французов, а что английские суда иного устройства.

— В данном случае ваш Томазо Тонти не обнаруживает больших знаний, так как люгера строят и в Англии. К тому же, я уже говорил ему, что я с острова Гернси, больше чем наполовину населенного французами, где сохранились французские обычаи и нравы, хотя уже несколько столетий этот остров принадлежит Англии.

— О, это совершенно меняет дело! Сосед Вити, все, что сообщает нам капитан относительно острова Гернси, совершенно верно. Теперь остается только удостовериться в именах, и тогда все будет в порядке. Джек Смит и Wing-and-Wing, действительно, Гернсийские имена?

— Не вполне, синьор, — отвечал капитан, едва удерживаясь от смеха, — так как Джек и Смит чисто английские имена, они там встречаются на каждом шагу, и мы уже из Англии занесли эти имена на Гернси. Что до названия Wing-and-Wing, то это также чисто английское название.

— Все это я нахожу вполне разумным, Вити, и так как бумаги капитана при нем, то, просмотрев их, мы можем спокойно уснуть до утра.

— Вот вам ваше усыпительное, вице-губернатор, — сказал капитан, вынимая свои бумаги. — Вот приказ адмирала — он не заключает в себе ничего секретного, и вы можете его прочесть; вот мои полномочия — под ними вы увидите подпись военного министра Англии и мою. Видите? Джек Смит. А вот и мое назначение лейтенантом корабля «Крыло-и-Крыло».

Все бумаги были написаны четко и прекрасным английским языком. Единственным сомнительным пунктом являлось различие в правописании имени; тогда как во всех бумагах упоминался Jack Smith, на подписизначилось Jacques Smit, но это являлось следствием непреоборимого упрямства моряка, не уступавшего никаким доводам того искусника, который подделал ему все эти бумаги. Однако эта подробность совершенно ускользнула от внимания вице-губернатора. Таким образом, вся тревога, поднятая Томазо Тонти, оказалась напрасной, и просмотренные бумаги передали капитану, который совершенно спокойно спрятал их в свой карман.

— Конечно, было бы неслыханной смелостью со стороны врага или корсара зайти в наш порт, зная нашу бдительность и осторожность, — заметил вице-губернатор самодовольно.

— Тем более, синьор, что подобный смельчак мог не ожидать себе иной награды, кроме потасовки и ареста, — прибавил капитан со своей обворожительной улыбкой, настолько расположившей к нему вице-губернатора, что тот пригласил его отужинать. Приглашение было принято, и несколько минут спустя все трое сидели за столом в соседней комнате.

Начиная с этого момента всякие подозрения, если они и оставались еще у старших чиновников Порто-Феррайо, совершенно рассеялись. Легкая итальянская кухня и еще более легкие вина только содействовали веселому настроению. Но приезжий ел и пил очень умеренно, видимо, желая поскорее освободиться, несмотря на всю любезность хозяина.

Андреа Баррофальди не преминул воспользоваться случаем, чтобы блеснуть своей начитанностью перед подестой. Он много говорил об истории, религии, правительстве, законах, климате и промышленности Англии, обращаясь к капитану за подтверждением или отрицанием высказываемых им взглядов, и по странной случайности их мнения всякий раз поразительно сходились. Капитан умел даже польстить ему, выражая свое удивление перед такой начитанностью. Польщенный Баррофальди шепнул даже подесте на ухо, что новоприбывший может быть не кто иной, как тайный агент британского правительства, подосланный с целью навести некоторые справки о торговле и мореплавании в Италии, чтобы, в случае возможности, расширить коммерческие сношения этих двух государств, — настолько отличается этот молодой человек своими способностями и рассудительностью.

— Вы почитатель аристократии, — заметил Баррофальди во время разговора на эту тему, — и, если говорить откровенно, может быть, вы сами благородного происхождения?

— Я?! Я ненавижу аристократов! — с необычайной горячностью произнес капитан, видимо, забывшись и в следующую же минуту сожалея о своей несдержанности.

— Это удивительно со стороны англичанина. А, я понимаю, вы в оппозиции и потому так говорите. Странное явление, друг Вити, но тем не менее верно, что в Англии вечно существуют две враждующие между собой партии. И каждая из них считает себя правой, и каждая стремится к власти.

— Вы совершенно верно определяете наши политические партии, синьор, но теперь позвольте мне удалиться: уже ночь, а я далеко не спокоен относительно соблюдения надлежащей дисциплины на вверенном мне судне в мое отсутствие.

Так как вице-губернатор к этому времени успел уже сообщить все, что знал относительно Англии, то он более не задерживал гостя, и тот ушел, предоставив друзьям перетолковывать, как им вздумается, все сообщенные им сведения.

Глава 3

Здесь Джонатан, этот счастливый гуляка, который знает все это с азов, сударь, и который не забывает того, чему может научиться.

1,763-1 стих «Янки Дудл»

Капитан был очень доволен, когда, наконец, оставил дом вице-губернатора — дворец, как называли его простодушные островитяне; его утомили ученые разглагольствования Баррофальди, и хотя он немало знал морских анекдотов, немало посетил английских гаваней и мог сравнительно успешно выпутаться при подобных обстоятельствах, но такой длинный разговор о предполагаемой его родине ему пришлось поддерживать впервые. Если бы почтенный Андреа услышал все посылаемые ему капитаном проклятия, к нему бы не преминули воротиться все его первоначальные сомнения.

Была ночь, но ночь звездная, тихая, полная сладкой неги, такие ночи бывают только на побережье Средиземного моря. Едва ощущался легкий ветерок, казавшийся скорее нежным дыханием моря, и несколько человек продлили свою вечернюю прогулку. Когда моряк подошел к этому месту прогулок, он на минуту приостановился, как бы решая, куда идти. Женская фигура, тщательно задрапированная в широкий плащ, прошла мимо него и, окинув его внимательным взглядом, продолжала подыматься на гору. Неожиданность ее появления и мимолетность помешали молодому человеку в свою очередь рассмотреть ее; но, видя, что она направляется к местам, менее посещаемым, он последовал за ней. Вот она остановилась, и он не замедлил подойти к ней.

— Джита! — радостно воскликнул он, узнавая знакомое лицо, которое она больше не прятала. — Какая удача! Эта встреча снимает с меня большую заботу. Тысячу благодарностей за вашу доброту, дорогая Джита. Разыскивая вашу квартиру, я рисковал скомпрометировать и вас, и себя.

— Вот поэтому-то я и решилась встретить вас, Рауль, хотя это, может быть, и не особенно прилично для молодой девушки. Глаза всех в этом маленьком болтливом городке следят теперь за люгером и, конечно, следили бы за вами, его капитаном, если бы подозревали, где вы. Вы ведь не знаете, за кого принимают вас и ваше судно.

— Ничего постыдного, надеюсь, дорогая Джита?

— Говорят, что вы француз и ваше будто бы английское судно — одна уловка.

— Только-то? — засмеялся Рауль Ивар. — Что ж! Надо снести этот позор. Честное слово, они правы в своем обвинении; между нами всего один американец, нужный для нас при ведении переговоров. За что же мне обижаться, если жители Порто-Феррайо приняли нас как раз за то, что мы и есть на самом деле?!

— Я и не говорю, что вы должны себя чувствовать оскорбленными, но вам может грозить опасность. Если только вице-губернатору придет в голову эта мысль, то он велит в вас стрелять как в неприятеля, и вы погибли.

— Нет, нет, Джита, он слишком пленен капитаном Смитом, чтобы допустить подобную жестокость. К тому же ему придется совершенно переместить всю свою артиллерию, чтобы выстрелы смогли достигнуть «Блуждающего Огня» там, где он теперь стоит; я никогда не ставлю свое судно под выстрелы неприятельской артиллерии. Посмотрите, Джита, мы стоим вне всякой опасности.

— Я знаю, где вы стоите, я следила за вашим люгером, потому что узнала вас; скажу даже, что довольна была вашим появлением — больше еще, обрадовалась при виде такого старого друга, так как подумала, что и он меня, должно быть, не забыл и неспроста подходит к острову, где он знает, кого встретит. Но, когда вы вошли в бухту, я думала, что вы потеряли рассудок.

— И я бы его действительно потерял, если бы еще отложил свидание с вами. Чего мне бояться этих ничтожных островитян? Что мне стоит поджечь все их суда? «Блуждающий Огонь» недаром заслужил свое название — он всюду успеет перебывать, прежде чем опомнится наш неповоротливый неприятель.

— Однако этот неприятель уже подозревает вас, и вы должны быть постоянно настороже. Что я испытала сегодня, когда в вас стреляли!

— И что они мне сделали? Только даром потратили заряды. Они даже не изменили направления нашего люгера. Вы слишком бывалый человек, Джита, чтобы смущаться пустым шумом!

— Именно потому, что я кое-что понимаю в этих вещах, я так и испугалась. Ведь вы бы погибли, если бы эти ядра попали в люгер!

— Но вот этого-то непременного условия нашего несчастья и не было, они не попали. Ну, не будем больше говорить об этом, Джита, будем наслаждаться настоящим счастьем, мы так давно не были вместе.

— Вот потому-то, что это и для меня величайшее счастье, я и не могу не тревожиться, Рауль. Ну, что с вами будет, если вице-губернатору придет фантазия захватить ваш люгер, послав на него отряд солдат?

— Посмей он! Я подошлю к нему моих матросиков, и он славно прогуляется. Да нет, ему ничего не придет в голову, не стоит и говорить об этом.

Весь этот разговор происходил на французском языке, которым Джита вполне владела, хотя в ее произношении слышался несколько итальянский акцент.

— Но вот идея! — воскликнул капитан. — Завтра я подошлю ему моего первого помощника, мою правую руку, моего друга Итуэла Вольта, — пусть побеседует с ним о политике и о религии.

— О религии! — печально повторила Джита. — Чем вы меньше будете затрагивать этот священный предмет, тем мне будет приятнее, и тем лучше будет для вас. Положение вашей родины в настоящее время до некоторой степени извиняет отсутствие в вас религиозного чувства, но тем не менее это большое несчастье.

— Ну, хорошо! — снова заговорил моряк, чувствуя, что коснулся опасного пункта. — Поговорим о другом. Допустим, что нас захватят, чего можем мы опасаться в худшем случае? Мы честные корсары, имеем законные полномочия, находимся под покровительством французской республики и можем очутиться лишь в положении военнопленных. Это со мной уже было и привело лишь к тому, что я принял имя Смита и посмеялся над вице-губернатором острова Эльбы.

Джита невольно улыбнулась, несмотря на всю испытываемую ею тревогу, так умел Рауль расположить в пользу своих взглядов своей неподдельной веселостью и легкомыслием даже людей совершенно иного склада ума. Она знала, что Рауль был два года пленником в Англии, благодаря чему и изучил до некоторой степени язык и порядки этого государства. Он бежал из тюрьмы при содействии моряка, американца Итуэла Больта. Этот последний вполне проникся всеми мстительными планами своего более предприимчивого друга. Вынужденный служить на одном из английских военных судов вследствие насильственного набора в матросы, он горел жаждой мщения и своим примером мог подтвердить, насколько опасен может быть, по-видимому, слабейший из смертных, доведенный до отчаяния несправедливостью сильнейших, которым неизбежно приходится впоследствии расплачиваться за свой деспотизм с жертвой, до сих пор считавшейся слишком ничтожной и не опасной.

Джита была посвящена во все их дела, и хотя не симпатизировала Итуэлу Вольту и не любила американца за его характер, но не раз смеялась, слушая о тех хитростях, которые он постоянно изобретал, чтобы нанести вред англичанам.

— Вы переименовали ваш люгер, Рауль? — спросила Джита после некоторого молчания. — Было бы опасно сказать его настоящее название, так как еще совсем недавно я слышала рассказы одного моряка о грабежах, совершенных вашим люгером, и высказанные им причины, по которым, как он полагал, каждый честный итальянец должен его презирать. Счастье, что этот моряк в настоящее время уехал, а то он бы мог узнать судно.

— В этом я далеко не так уверен, Джита. Мы часто меняем цвета и до некоторой степени оснастку люгера. А что до названия, то раз он теперь считается находящимся на английской службе, то мы дали ему кличку «Крыло и Крыло».

— Мне слышалось несколько иное, когда вы отвечали на карантинный допрос. Но это странное название, «Блуждающий Огонь», мне несравненно больше нравится, — задумчиво проговорила Джита.

— Дорогая Джита, я бы хотел, чтобы вы имя Ивара предпочитали всякому другому, — заметил молодой человек с нежностью и упреком. — Вы обвиняете меня в недостаточном уважении к церкви и духовенству, но если бы вы знали, с каким благоговейным почтением опустился бы я на колени перед любым монахом вместе с вами, чтобы получить от него брачное благословение, о котором я мечтаю так давно и на которое до сих пор еще не получил вашего согласия. Только чтобы это было в Италии!

— Мне думается, что если бы я его вам дала, то вашему люгеру пришлось бы снова переменить имя и назвать его «Безумием Джиты», — принужденно засмеялась девушка, с трудом подавляя охватившую ее тоску. — Но довольно об этом, Рауль, нас могут выследить, подслушать, пора расстаться.

И после короткого обмена еще немногими заключительными фразами, слишком значительными и дорогими для обоих, они простились, и Джита поспешила домой, уверив капитана, что хорошо знает город и не чувствует ни малейшего страха, пробираясь по улицам в такое позднее время. И действительно, к чести Андреа Баррофальди надо заметить, что в городе было совершенно покойно, и только теперь с появлением Рауля этому миру могла грозить опасность.

Однако в Порто-Феррайо вовсе не было так спокойно. Томазо Тонти с группой своих приверженцев, слушавших его как оракула, имел обыкновение заканчивать день в кабачке прекрасной вдовушки, Бенедетты Галопо, на дверях которой на палке торчал часто возобновляемый свежий пучок зелени, служивший вывеской. Отчаянная кокетка, о которой, впрочем, остерегались говорить что-нибудь дурное, Бенедетта дорожила посещениями Томазо по двум причинам: во-первых, его всегда сопровождала интересная и привлекательная молодежь, а во-вторых, он пил много и был очень аккуратным плательщиком.

В то время, когда Рауль Ивар и Джита расстались на горе, Томазо Тонти с тремя приятелями сидел на своем обычном месте за столом в небольшой комнате первого этажа, где помещался кабачок интересной вдовушки, а в окно мог свободно наблюдать за всеми действиями приехавшего иностранного люгера. Приятели сидели не более четверти часа, а уже поставленная перед ними порция вина значительно уменьшилась.

— Я все это передал подесте, — говорил Томазо с важностью, осушая стакан вина. — Да, и я не сомневаюсь, Вито Вити сообщил об этом вице-губернатору, так что и он в настоящее время знает не менее нас. И подумать только, что такие дела творятся в Порто-Феррайо, в столице острова Эльбы, где такой бдительный надзор!.. Подеста обещал мне зайти сюда после свидания с вице-губернатором, чтобы сообщить результат их разговора.

— Синьор подеста всегда будет здесь желанным гостем, — заметила Бенедетта, принимаясь стирать пыль с соседних столов. — Он едва ли где найдет лучше вино.

— Бедняжка, — промолвил Тонти сострадательно, — и ты думаешь, что подеста придет сюда для того, чтобы пить твое вино? Он придет ради меня. Слишком часто угощается он превосходным вином вице-губернатора, чтобы его потянуло к твоему.

Бенедетта уже готова была горячо вступиться за свое, отстаивая свои интересы, но в эту минуту за дверью раздались тяжелые шаги, и в комнату к общему удивлению вошел Вито Вити в сопровождении вице-губернатора. Бенедетта остановилась неподвижно в немом почтении.

Посещение вице-губернатора было вызвано вновь зародившимися в нем сомнениями относительно личности и намерений Смита. Дело в том, что после ухода мнимого англичанина Вито Вити указал Баррофальди на некоторые подозрительные подробности, подмеченные им за ужином в разговоре капитана, и Андреа пожелал лично высмотреть люгер, а так как подеста обещал Мазо зайти сюда повидаться с ним, то они и пришли оба.

— Синьор, ваше посещение доставляет мне такое счастье! — заговорила Бенедетта, приходя, наконец, в себя. — Не часто выпадает мне на долю такое счастье, ваше сиятельство, мы бедные люди, хотя, может быть, такие же хорошие католики, как и те, что живут на горе.

— Так, так, Бенедетта, я не сомневаюсь, что вы хорошая христианка. Дайте-ка мне бутылочку вина!

Бенедетта присела с чувством благодарности — теперь репутация ее вина навеки обеспечена: уж если его пил сам его сиятельство, то кто же из моряков посмеет его бранить?

Она проворно вытерла два стула и через минуту подала бутылку действительно лучшего тосканского вина, которого у нее хранилось с дюжину для экстренных случаев.

— Пожалуйста, ваше сиятельство, наше скромное заведение едва один раз в столетие удостаивается такого высокого посещения. Да и вы, синьор подеста, всего второй раз у меня.

— Нам, холостякам, не безопасно посещать таких, как вы, молодых и горячих вдовушек, красота которых с годами только расцветает, а не увядает.

Ответ получился самый кокетливый. Между тем Андреа Баррофальди, спокойно наливая вино, приглядывался к находившимся в комнате скромным и молчаливым морякам; кроме Тонти и Даниеля Бруно он никого не знал, а потому шепотом спросил у Томазо, может ли он поручиться за благонадежность своих товарищей.

— За всех, от первого до последнего, синьор, — отвечал Томазо.

Тогда Баррофальди обратился к присутствующим:

— Вам, без сомнения, известна причина, побудившая нас прийти сюда? — спросил он.

Ответ прозвучал не сразу. После паузы Даниель Бруно ответил за всех.

— Мы догадываемся, ваше сиятельство. Мазо нам говорил, что этот люгер не английский, как нас хотят уверить, а французский.

Вдруг за дверью послышались шаги, и прежде чем Бенедетта, остерегавшаяся, по желанию вице-губернатора, неизвестной и, может быть, неудобной встречи, успела задержать нежданного гостя, дверь отворилась, и в комнату вошел не кто другой, как Итуэл Больт в сопровождении одного генуэзца.

Скажем несколько слов об этом новом лице. Итуэл Больт был, как говорится, каменным человеком. В нем совершенно отсутствовали все признаки общечеловеческой естественной чувствительности. Черты его лица и фигура были правильны, но слишком резки и угловаты. Он точно весь состоял из одних костей, нервы замечались гораздо позднее, а мускулы, которых на его долю было отпущено немало, не округляли тела, а напротив, придавали ему угловатость. Даже пальцы его казались не округлыми, а прямоугольными, а на открытой шее с небрежно повязанным черным шелковым платком, не служившим ее украшению и грации, выделялись все позвонки. Роста он был высокого, но его несколько скрадывала сутуловатость плеч. Черные волосы обрамляли подернутое сильными и неоднократными наслоениями загара лицо, подвергавшееся много лет действию самой разнообразной погоды и сильных ветров. Лоб у него был широкий, открытый, и рот замечательно красивый. Эту оригинальную физиономию как бы освещали проницательные и подвижные глаза, казавшиеся не пятнами на солнце, а солнцами на пятне.

Итуэл испытал все превратности жизни американца, вынужденного своими силами пробивать себе дорогу. Он был мальчиком у одного фермера, работником в типографии, младшим школьным учителем, кондуктором дилижансов и разносчиком, ему случалось даже не пренебрегать и более грубыми работами, например, мести улицы, изготовлять метлы. До тридцатилетнего возраста Итуэл не думал о море. Случай доставил ему место на каботажном судне, на котором он и совершил свое первое путешествие. Ему посчастливилось в том отношении, что капитан не сразу открыл его полнейшую неподготовленность, что произошло благодаря самоуверенности Итуэла, и ошибка обнаружилась лишь спустя несколько дней, когда судно было уже в плавании. Но и тут судьба сыграла на руку Вольту: по несчастной неосторожности капитан упал в море, и Итуэл естественно занял его место. Другой бы в его положении поспешил вернуться в гавань, но не в его правилах было отступать, да к тому же идти назад было так же трудно, как и вперед, и он избрал последнее. Матросы не могли им достаточно нахвалиться, а он действовал очень осмотрительно и отдавал только те приказания, какие они подсказывали ему. Погода ему благоприятствовала, ветер дул попутный, и ничто не препятствовало благополучному плаванию. Он приобрел друзей, и судохозяева каботажных судов вверили ему судно. Он поручил тогда своему лейтенанту все ведение судна, а сам, не показывая вида, что присматривается, через полгода уже научился этому новому для себя делу лучше, чем другой научился бы в три года.

Итуэл в конце концов потерпел крушение вследствие своего круглого невежества в мореходном деле. Этот несчастный случай привел его к долгому путешествию в положении подчиненного: он был забран в матросы одного английского судна, по уставу для набора рекрутов, когда капитан лишился значительной части своего экипажа, погибшего от желтой лихорадки. Итуэл не был таким человеком, которым можно было бы пренебречь в таком случае, а капитан притворился, что принял его за англичанина.

Глава 4

Судно, стоящее здесь на якоре, из Вероны. Михаил Кассио, лейтенант воинственного мавра Отелло, сошел на землю.

Шекспир. «Отелло»

Итуэлу достаточно было одного беглого взгляда, чтобы разобраться в общественном положении всех присутствующих. Он понял, что двое из них занимают место значительно высшее сравнительно с четырьмя остальными и что эти последние — простые матросы. Относительно Бенедетты как хозяйки дома не могло быть никаких сомнений.

— Вина, — приказал Итуэл, жестом поясняя свое желание, так как это было почти единственное известное ему итальянское слово.

— Сию минуту, синьор, — отвечала Бенедетта, кокетливо улыбаясь, — сию минуту вам подадут, но какого вина желаете вы? У нас вино различной стоимости.

Итуэл предоставил своему спутнику, генуэзцу Филиппо, объясняться с хозяйкой, а сам занял место у одного из свободных столов и, сдвинув в сторону находящиеся на нем стаканы, не замедлил непринужденно развалиться на стуле, подняв ноги на край сиденья и опираясь руками на соседние стулья.

Баррофальди с удивлением посматривал на него. Конечно, он не мог ожидать встретить порядочное общество в кабачке Бенедетты, но манеры этого иностранца превзошли его ожидания. Однако он ничем не выдал своего впечатления.

Между тем гостям подали то же вино, что и Баррофальди с подестой, и Итуэл, приложившись губами к бутылке, почти разом опустошил ее к немалому огорчению Филиппо.

— И это называется вином! — воскликнул Итуэл, отрываясь от горлышка бутылки, чтобы передохнуть. — Я мог бы выпить его целую бочку и, не пошатнувшись, пройтись по узкой дощечке.

Он говорил это с самым довольным видом, доказывавшим, что только что выпитое вино доставило ему громадное наслаждение.

Все это время вице-губернатор старался уяснить себе характер этого незнакомца и припоминал особенности его родины. Весьма естественно, что он принял Вольта за англичанина, и его недоверие к приехавшему люгеру на время снова стушевалось. Подобно большинству итальянцев своего времени, он считал чем-то вроде дикарей этих жителей севера, и уж, конечно, не Итуэлу с его грубыми манерами было дано изменить такое мнение.

— Вы генуэзец? — спросил вице-губернатор Филиппо авторитетным тоном.

— Как же, синьор, к вашим услугам, хотя я и нахожусь в настоящее время на чужеземной службе.

— На чьей именно, мой друг? Говорите! Я блюститель порядка на этом острове и по своей должности обязан задать вам этот вопрос.

— Это сразу видно, ваше сиятельство, — отвечал Филиппо, вставая и почтительно ему кланяясь. — Я нахожусь на службе у английского короля.

Он твердо произнес свой ответ, но невольно опустил глаза под проницательным взглядом вице-губернатора.

— А ваш товарищ не говорит по-итальянски, он англичанин?

— Нет, синьор, он американец и Англию совсем не любит, насколько я его понимаю.

— Американец! — воскликнул Баррофальди.

— Американец! — повторил за ним Вито Вити.

— Американец! — хором откликнулись все четверо матросов, и все взоры обратились на любопытного иностранца, выдержавшего этот осмотр с невозмутимым спокойствием.

В том любопытстве, с которым моряки и начальство города смотрели на американца, не было ничего удивительного, так как еще в 1799 году итальянцы не имели верного представления об американцах и смешивали их с неграми; словом, двух с половиной веков существования нации и более полстолетия независимости было недостаточно для того, чтобы поведать жителям Старого Света, что великая современная республика населена народом европейского происхождения и с белой кожей.

— Да, я американец, — сказал в свою очередь Итуэл с важностью, слыша, как повторяется это слово, — и я не стыжусь своей родины. Если желаете знать подробнее, то я скажу вам, что родом из Нью-Гемпшира, Гранитного штата, как у нас его называют. Объясните им это все, Филиппо, и скажите мне, что они об этом думают.

Филиппо перевел его речи, как мог, а также и полученный ответ. Скажем заранее, что весь последующий разговор велся таким образом при содействии Филиппо, как переводчика; но мы не будем выписывать повторений и передадим только самый разговор.

— Гранитный штат! — повторил вице-губернатор недоверчиво. — Бедные жители, как им трудно, должно быть, промышлять себе пищу. Спросите у него, Филиппо, есть ли там вино?

— Вино! — отвечал Итуэл. — Скажи этому господину, что у нас там не назовут вином того, что мы здесь пьем. То, что у нас там пьют, как пилой режет горло и точно лавой с Везувия обжигает внутренности.

— Не познакомит ли нас синьор американец с религией своей страны, если только они там не язычники? Я не помню, Вито, чтобы я когда-нибудь читал о религии в этой части света.

— Религия! О, подобный вопрос вызвал бы немалый шум в Нью-Гемпшире. Слушайте, синьор: все эти ваши обряды, образа, одежду церковнослужителей, ваш колокольный звон и коленопреклонения — всего этого мы не называем религией, так же, как не считаем вином вот этот напиток.

Голова Итуэла уже в значительной степени была отуманена этим самым напитком, о котором он так пренебрежительно отзывался, иначе он не позволил бы себе так громко высказывать свои убеждения, так как из многократного опыта знал, насколько надо сдерживаться по этим вопросам в стране католической. Баррофальди отвечал ему со строгостью убежденного католика, хотя и не изменяя правилам вежливости.

— Очевидно, американец не понял того, что он называет нашими обрядами и образами: такая мало цивилизованная страна, как его родина, не сразу может постигнуть глубокие таинства нашей древней религии.

— Малоцивилизованная! Я полагаю, что надо основательно вспахать эту часть света, чтобы взрастить на ней цивилизацию, равную той, какой обладают у нас малые дети. Но бесполезно говорить об этом, а потому лучше выпьем!

Андреа и сам увидел, что бесполезно толковать о религии, тем более что Филиппо сильно затруднялся с переводом, а потому он прямо приступил к тем вопросам, которые привели его в кабачок.

— Должно быть, и американец также на службе у английского короля, — небрежно заметил он. — Помнится мне, что была война между американцами и англичанами, причем французы помогли американцам одержать верх над англичанами и достигнуть национальной независимости. В чем состоит эта независимость, я хорошенько не знаю, но возможно, что населению Нового Света есть еще чему поучиться у своих прежних хозяев, чтобы поднять своих моряков.

Все мускулы лица Итуэла страшно напряглись, и выражение глубокой горечи омрачило его физиономию; затем губы скривились в злую насмешку и он сказал:

— Может быть, вы правы, сударь, англичане действительно как будто с полным правом вербуют себе наших соотечественников; возможно, что мы служим нашим прежним господам и что вся наша независимость — один пустой звук. Но как бы там ни было, а есть между нами молодцы, которые тем или другим способом сумеют воспользоваться первой возможностью отомстить за себя, и не видать мне никогда Нью-Гемпшира, будь он из камня или из гнилого дерева, если я не сыграю какой-нибудь очень скверной шутки с мистером Джоном Булем.

Эта речь, хотя и переданная в неточном переводе Филиппо, произвела тем не менее довольно сильное впечатление на вице-губернатора; ему показалось крайне любопытным такое враждебное отношение американца к той нации, у которой он состоит на службе.

— Спросите американца, почему он остается на службе у английского короля, если это положение так сильно его возмущает, и как он на нее попал?

— Меня завербовали при наборе матросов, и семь лет продержали как собаку, заставляя служить на себя. Но это еще не все, и я не думаю, что имею право рассказать остальное.

— Нам интересно будет послушать все, что американец найдет возможным сообщить нам.

Итуэл, все более подвергавшийся воздействию вина, не знал, на что ему решиться. Подумав, он подкрепил себя новым глотком и заговорил:

— Ну, худшее — это то, что к несправедливости присоединилось оскорбление. Казалось бы, довольно за глаза одной несправедливости к человеку, так нет, надо еще его оскорбить, да так, что самое каменное сердце воспламенится!

И разгоряченный выпитым вином, Итуэл разразился длиннейшей тирадой, в которую включил свои воспоминания, свои обиды, которых, действительно, было немало, и вылил всю накипевшую в нем ненависть к англичанам. Он говорил захлебываясь, чуть не с пеной у рта, скороговоркой, и Филиппо совершенно не в состоянии был передать его слова. Баррофальди сначала внимательно прислушивался, надеясь хоть что-нибудь уловить; но он ничего не мог понять к счастью для Итуэла, который, забываясь, выдавал себя с головой. Наконец весь этот дикий шум надоел вице-губернатору, и он решился положить ему конец.

— То, что вы говорите, может быть, и справедливо, — заметил он, воспользовавшись минутным перерывом в речи задыхавшегося американца, — но неприлично в устах служащего той нации, которую он так задевает; и не идет также служителю великого герцога Тосканского, союзника англичан, слушать такие речи. Перейдем к другому. Итак, люгер, на котором вы служите, английский?

— Как же, — отвечал Итуэл с язвительной усмешкой, — это очень хорошенькое судно. Это «Гернсийский люгер», и надо видеть, как он улепетывает, когда проснется и обуется!

— Только моряки могут так выражаться! — засмеялся вице-губернатор. — Они так носятся со своими судами, что почти олицетворяют их. Подумать только — Люгер, одевающий сапоги!

Вито Вити, несмотря на свое итальянское происхождение и звучное имя, совершенно не обладал даром воображения. Он принимал все в буквальном смысле и интересовался одними делами, а потому прелесть выражения американца для него совершенно пропала.

Наступило сначала общее молчание, а затем негромкий разговор между вице-губернатором и подестой, и отдельно в группе четверых матросов. Итуэл тем временем несколько успокоился и опомнился. В высшей степени находчивый, изобретательный и хитрый человек, когда он бывал настороже, теперь, под влиянием своей беспредельной ненависти к англичанам, он чуть не выдал тайны, которую обязан был усердно хранить.

В это время глаза всех обратились на вице-губернатора, ожидая, что он заговорит. И, действительно, осведомившись у Бенедетты относительно отдельной комнаты, где бы ему никто не помешал, он встал и, взглядом пригласив американца и Филиппо следовать за собой, вышел с ними и с подестой из комнаты.

Когда они очутились в отдельной комнате, Баррофальди, не теряя ни секунды времени, выложил на стол деньги.

— Вот язык, общий для всех наций, — сказал он. — Не будем даром терять времени, вы меня понимаете, конечно.

— Я вижу золото, — отвечал Итуэл, — и знаю, что его предлагают недаром. Чего же вы от меня хотите? Говорите, яснее, я не люблю бродить в потемках, это против моих правил.

— Вы должны нам сказать правду. Мы подозреваем, что это французский люгер. Дайте нам доказательство, и вы найдете в нас друзей.

Андреа Баррофальди плохо знал американцев, предполагая, что ему удастся подкупить такого человека, как Итуэл. Завзятый плут и мошенник, Итуэл сохранил особую чуткость к поддержанию собственного достоинства и национальной чести и всякую подачку принимал за личное оскорбление и швырял, чтобы не унизить чести родной страны. Не будь его люгер в такой опасности, он бы не задумываясь бросил эти деньги в лицо вице-губернатору; но он помнил, чем мог грозить такой поступок. Поэтому с полным самообладанием он отстранил золото и сказал:

— Нет, нет, синьор! Во-первых, мне нечего вам сообщать, а за ничто деньги брать зазорно; во-вторых, капитан имеет полномочия от короля Георга по всей форме, и люгер построен на Гернси. У нас в Америке не берут денег, не имея что дать в обмен; а ведь после этого остается одно — выйти на улицу с протянутой рукой. Если я могу каким-нибудь законным образом услужить, то это другое дело.

Говоря таким образом, Итуэл перебирал пальцами монеты, и Андреа понял его так, будто он только не хочет продать тайны, но тайна есть.

— Оставьте у себя эти деньги, — сказал он. — Мы, итальянцы, не берем назад того, что раз дали. Может, завтра вы вспомните что-нибудь, что найдете возможным сообщить нам.

— Я не нуждаюсь в подарках, да и не в обычае Гранитного штата получать их, — резко возразил Итуэл. — Ничего нет постыднее вымаливания себе подаяния!

После некоторого колебания Андреа Баррофальди спрятал свои деньги. Но его недоверие к американцу нисколько не уменьшилось.

— Скажите мне только одно, синьор Больт, — сказал он после некоторого раздумья, — почему вы остаетесь на службе у англичан, если вы их так ненавидите? Земля велика, вы могли найти себе работу в другом месте.

— Вы меня не знаете, иначе бы вы не задали мне такого вопроса, синьор. Я служу английскому королю, потому что он мне за это хорошо платит. Если вы хотите забрать кого в руки, становитесь его кредитором, это вернейшее средство.

Все это вице-губернатор прекрасно понял и после нескольких вопросов, на которые не получил никакого удовлетворительного ответа, кончил тем, что вежливо простился, сказав Бенедетте, что не было никакой надобности уводить иностранцев в отдельную комнату.

Что касается Итуэла, то, решив после ухода должностных лиц, что, может быть, не совсем безопасно было бы для него продолжать пить, он расплатился с хозяйкой и вышел из кабачка со своим товарищем. Час спустя он спустил привезенные им контрабандой три бочонка табака одному из местных купцов, ради чего и сходил на берег. Этот личный его доход приобретался совершенно без ведома Рауля Ивара, капитана люгера, в характере которого рядом с вкусами и привычками, казалось бы, не совместимыми с какими-нибудь высокими качествами, уживались некоторые благородные свойства. Но не одним только нерасположением к мелкому торгашеству рознились характеры капитана маленького люгера и человека, которым он нередко прикрывался ради главных своих целей.

Глава 5

Великий спор между небом и морем делил нас от наших товарищей.

— Но, внимание! Парус.

Кассио

Походив еще с час с подестой по набережной, вице-губернатор, наконец, удалился к себе, и никому не известен был результат его долгих размышлений; только люгер остался стоять спокойно на своем месте, а Рауль Ивар и Джита, если и имели второе свидание, то так сумели его скрыть, что мы об этом ничего не знаем.

Чудные разливаются утра по побережью Средиземного моря! Ласкающая, ясная тишина предшествует солнечному восходу, нежная окраска неба, словно призывающая нас любить природу, сменяется яркими солнечными лучами. Вот такое-то чарующее утро сменило предшествующую ночь, события которой мы сейчас передали.

С восходом солнца началось движение на люгере, замелькали шляпы матросов, и две фигуры появились около борта, внимательно всматриваясь в еще спящий город. Это были Рауль Ивар и Итуэл Больт. Они говорили между собой по-французски, хотя последний из них совершено игнорировал при этом все грамматические правила и даже самую правильность произношения.

— Едва ли стоит заниматься этим австрийским судном, — говорил Рауль, — оно не принесет нам никаких выгод, и его гибель только разорит несколько бедных семейств.

— Вот новый взгляд для корсара, — насмешливо возразил Итуэл. — Посмотреть бы вам на революции у нас! Уж, конечно, свобода и равенство покупаются не дешевой ценой, жертвы неизбежны. О, будь это английское судно! Как бы я его славно поджег! Вы знаете, Рауль, когда я вынужден был идти против ваших и отказывался, ссылаясь на свои политические убеждения, не позволявшие мне сражаться против республиканцев, мой капитан приказал принести розги и заявил мне, что желает проверить совестливость и деликатность моей кожи, и если она окажется несогласной с его понятиями о моих обязанностях, то он распорядится об увеличении отпускаемого мне наказания. Ну, и я должен вам признаться, что он одержал верх, и я бился как тигр, чтобы избежать вторичной порки! Да, это не шутка!

— Но теперь вы в иных условиях, мой бедный Итуэл; день мщения близок.

Затем воцарилось продолжительное и мрачное молчание. Рауль машинально следил глазами за матросами, занимавшимися мытьем палубы, а Итуэл погрузился в невеселые воспоминания о всех перенесенных им оскорблениях. Люди могут жестоко оскорблять друг друга, могут совершать тысячи несправедливых бесчестных поступков, но, кажется, можно почти поручиться за то, что все эти деяния никогда не проходят безнаказанно; рано или поздно является справедливое возмездие, часто совершенно неуловимыми путями — это то, что называют. Провидением Божьим.

Наконец, тяжело вздохнув, Итуэл поднялся и, как бы желая скрыть свое лицо от Рауля, повернулся лицом ко входу в бухту. Но едва взглянул он по этому направлению, как сильно вздрогнул и невольно вскрикнул; в тот же миг Рауль был подле него и посмотрел в ту же сторону. Нараставший день дал им возможность различить предмет, представлявший для них немаловажное значение в их настоящем положении.

Когда с вечера накануне они выбирали наиболее безопасное место, чтобы стать люгеру, они естественно бросили якорь так, чтобы иметь перед собой свободный выход в море. Благодаря туману, они приняли за островок, который, действительно, должен был находиться здесь неподалеку, что-то темное, нежно выделявшееся своими очертаниями. И вот теперь, к своему ужасу, они определенно различили корабль на месте предполагаемого острова. На корабле был поднят флаг, но нельзя было разобрать его рисунок. Ивар в свою очередь вскрикнул:

— Хороши мы будем, если это английское судно! Что вы скажете, Итуэл? Различаете вы флаг? Ваши глаза лучше моих.

— Но я тем не менее не знаю глаз, которые видели бы на таком расстоянии. Я принесу подзорную трубу.

Через минуту он вернулся с двумя трубами — для себя и для Ивара.

— Трехцветный флаг! — воскликнул Рауль.

— Посмотрите, Итуэл, какое это судно могло прислать сюда республика?

— Не то, Ивар, — отозвался Итуэл таким странным тоном, что Рауль к нему обернулся. — Не то, капитан. Нелегко птице забыть клетку, в которой она томилась годами! Это проклятая «Прозерпина».

— «Прозерпина»! — повторил Рауль, хорошо знакомый со всеми приключениями товарища и не нуждавшийся в дальнейших пояснениях.

— Но, если вы не ошибаетесь, «Блуждающему Огню» следует потушить свой фонарь. Я различаю двадцать два отверстия с торчащими из них пушечными жерлами, столько же, значит, и по другую сторону, и, следовательно, всего сорок четыре.

— Мне незачем подсчитывать число его пушек, я знаю, что это «Прозерпина», фрегат; капитаном там Куф, да, я все знаю!.. Итак, это «Прозерпина». Да благословит ее Небо! От души желаю ей провалиться на дно моря!.. Вполне достаточно одного залпа с нее, чтобы загасить «Блуждающий Огонек»!

— Я не сумасшедший, чтобы вступить в бой с фрегатом, Итуэл; но я слишком сжился со случайностями на море и привык не тревожиться до тех пор, пока опасность не станет очевидной.

— Выслушайте, Рауль, и рассудите сами, — горячо заговорил Итуэл. — Ни один французский корабль не выкинет своего флага перед неприятельским городом — это значило бы обнаружить свои намерения. Но английское судно могло выкинуть французский флаг, потому что вполне в его власти выкинуть вслед затем другой, а оно может кое-что выиграть этой хитростью. «Прозерпина» французской конструкции. Да мне ли ее не узнать, когда все ее особенности неизгладимо запечатлелись на моей спине, так что никакой губкой их не стереть?

— Однако, Итуэл, если это английский фрегат, то ему может взбрести на ум зайти в эту гавань и стать возле нас, — проворчал Рауль.

— Что тут делать большому военному судну! Не все так любопытны, как «Блуждающий Огонь».

— И правда, чего бы ему делать в этой трущобе? Ну, видно, надо быть ко всему готовым. Но так как он любезно выкинул нам свой флаг, ответим и мы ему тем же. Эй, выкинуть флаг.

— Который, капитан? — спросил старик рулевой, в обязанности которого входило выкидывать флаги и который никогда не смеялся и смотрел всегда исподлобья. — Капитан не забыл, что сюда мы вошли под флагом Джона Буля?

— Ну, да, и теперь его же поднимите — приходится прибегнуть к наглости, раз мы одели на себя маску. Господин лейтенант, распорядитесь, чтобы все было в порядке и наши носовые платки заготовлены; никто не может сказать, когда понадобиться «Блуждающему Огню» утереть ими свое лицо, Итуэл! Вот он повернулся несколько больше на восток, мы можем его лучше рассмотреть.

Оба снова вооружились биноклями, и воцарилось общее молчание. Итуэл, обыкновенно такой болтливый, становился серьезным и сосредоточенным в исключительных случаях. Раулю тоже было не до разговоров, а матросы подражали американцу, который пригрозил им серьезными последствиями в случае обнаружения их французского происхождения, и они старательно перенимали сдержанные, даже угрюмые манеры англичан, за которых себя выдавали, и упорно молчали, наперекор своему живому характеру. Прошло добрых два часа. Несколько судов подходило близко к «Блуждающему Огню», но на все вопросы часовые хранили упорное молчание, прикидываясь непонимающими французского языка, на котором к ним обращались.

У Рауля было подобрано четверо матросов, разделявших с ним арест в Англии и так же, как и он, немного научившихся этому языку; с ними он высаживался на берег в случае, если желал скрыть свою национальность. Так и теперь спокойно и тихо сделаны были необходимые приготовления, и Рауль, не торопясь, спустился в шлюпку и направился к городской пристани, где самоуверенно поднялся по знакомой лестнице, оставив гребцов дожидаться своего возвращения. Предупрежденные о том, что за ними могут следить, молодцы с полным самообладанием прохаживались по набережной, заговаривая, насколько умели, по-итальянски с женщинами и продолжая прикидываться непонимающими французского языка, когда к ним обращались опытные моряки, недурно владевшие этим языком; многократный опыт сделал из них хороших актеров.

Итак, они продолжали изображать из себя карикатурных англичан в ожидании возвращения Рауля. Молодые девушки подходили к ним, предлагая кто цветы, кто фрукты. Особенно назойлива в этом отношении была Аннунциата, которой Вито Вити поручил попытаться проникнуть в тайны иностранцев. Но ее старания не увенчались успехом, и после резкого окрика одного из гребцов она отошла.

Оставим, однако, нашихматросов отбиваться, как сумеют, от любопытных жителей и последуем за молодым капитаном.

Руководимый чутьем или, может быть, имея в виду определенную цель, он быстрыми и легкими шагами направился к террасе и поднялся на высокий мыс. Глаза всех прохожих были подозрительно устремлены на него, следили за каждым его движением; с минуты появления фрегата под французским флагом все население было в тревоге и держалось настороже. Вито Вити уже успел побывать у вице-губернатора, созывавшего затем военный совет для совещания ввиду могущей грозить опасности. Батареи были снабжены оружием в достаточном количестве. Но зачем могла понадобиться французам осада такого ничтожного городка, как Порто-Феррайо?

Снова высокий мыс был занят толпой любопытных обоего пола, всех возрастов и положений. Между жителями преобладали по обыкновению любопытные женщины, у которых воображение довлеет над рассудком. На одной из террас, прямо против дворца вице-губернатора, как здесь называли занимаемый им дом, сидела городская знать, не сводившая глаз с тревожившего всех французского фрегата. Появление Рауля, о котором за минуту до того была речь, как о человеке подозрительном, несколько смутило почтенных господ, и некоторые из них даже отвернулись, чтобы скрыть невольно выступившую на лице краску.

— Добрый день, синьор Баррофальди, — поклонился ему вежливо и развязно Рауль с присущим ему веселым, жизнерадостным лицом, способным совершенно рассеять малейшее подозрение в его виновности или страхе. — Вы тут на берегу наслаждаетесь прекрасным утром, а там на воде появился, по-видимому, прекрасный фрегат французской республики.

— Мы как раз сейчас о нем говорили, синьор Смит, — отвечал Андреа. — Можете вы угадать мотивы появления около нашей мирной гавани этого фрегата такого угрожающего вида?

— Что вам на это сказать, синьор? Вы могли бы меня с тем же успехом спросить относительно многого, не менее поразительного, что проделывает французская республика. Зачем они обезглавили Людовика XVI? К чему прошли половину Италии, завоевали Египет и оттеснили австрийцев к Дунаю?

— Уж не говоря о том, что они дали себя побить Нельсону, — ядовито заметил Вито Вити.

— Действительно, синьор, зачем они допустили моего храброго соотечественника Нельсона уничтожить их флот в устьях Нила? Я не желал хвалиться, а потому не задал сам этого вопроса. У меня на судне несколько человек из тех, что были тогда с Нельсоном; между прочим, наш лейтенант, Итуэл Больт.

— Я видел синьора Вольта, — заметил сухо Баррофальди. — Он американец.

Невольная дрожь охватила Рауля, несмотря на его напускное и аффектированное равнодушие.

— Американец, да, — отвечал он, — но он уроженец английской Америки, и мы считаем его совсем англичанином. Вообще к янки мы относимся как к своим соотечественникам и охотно берем их на нашу службу.

— Совершенно верно; это как раз совпадает с тем, что сообщил синьор Вольта. Он, по-видимому, очень любит англичан.

Раулю стало не по себе. Он не имел понятия о том, что произошло в кабачке, и ему послышался оттенок иронии в словах вице-губернатора.

— Без сомнения, синьор, — уверенно возразил он, — американцы не могут не любить англичан за все, что те для них сделали. Но я, собственно, пришел сюда предложить вам помощь нашего люгера, в случае если этот фрегат имеет действительно дурные намерения. Наше судно не велико, и наши пушки не большого калибра, но тем не менее мы могли бы вам быть полезными.

— Какого же рода услугу могли бы вы нам оказать, капитан? — вежливо спросил Баррофальди. — Вы, как моряк, можете дать нам подходящий совет.

— Видите ли, синьор Баррофальди, мне кажется, что если бы ваша славная батарея встретила приближающегося неприятеля, то нам лучше всего будет зайти с противоположной его стороны, чтобы таким образом поставить его между двух огней.

— Это было бы хорошо в том случае, если бы ваши силы были почти равны, а то как вы думаете рискнуть выступить против неприятеля, у которого орудий вдвое больше вашего? — заметил местный полковник. — Но что означает это свидетельство любви и восхищения?

Глаза всех обратились на неприятельское судно, которое, к общему удивлению, направилось к дому вице-губернатора и встало почти против него; в то же время убран был французский флаг и при пушечном выстреле, в знак привета, поднят был другой, а именно английский.

Общий восторженный крик был ответом, так как теперь разом уничтожались все страхи и сомнения. Никто в эту минуту не помнил о Рауле, которого не на шутку беспокоили различные соображения.

— Поздравляю вас с прибытием ваших соотечественников, синьор Смит, — обратился к нему Баррофальди, человек миролюбивый и в настоящую минуту очень довольный возможностью провести спокойный день. — Но я непременно сообщу куда следует о любезно предложенной вами помощи.

— О, этого совершенно не нужно, — отвечал Рауль, едва сдерживая невольно просившуюся на лицо улыбку. — Напротив, ваши молодцы-артиллеристы, вероятно, сожалеют, что лишены случая показать свое искусство. Но я вижу, что фрегат подает сигналы моему люгеру; надеюсь, что мой лейтенант сумеет ответить в мое отсутствие.

Но, может быть, его отсутствие было как нельзя более кстати, потому что фрегат действительно оказался «Прозерпиной», так хорошо знакомой Итуэлу Вольту, и уж, конечно, он был изобретательнее Рауля на наиболее пригодный и хитрый ответ на подаваемые сигналы. И он действительно на поданные сигналы отвечал тем, что проворно и без малейшего страха и колебания выкинул наудачу несколько флагов, но так, что они спутались между собой и не было никакой возможности разобрать их.

Глава 6

— Все ли готовы?

— Все.

— Даже больше, все на судах:

Последний челнок ждет только моего начальника.

— Мою саблю и берет!

Лорд Байрон. «Корсар»

Невозможно было узнать, как отнеслись к хитрости Итуэла на фрегате; но так как, по-видимому, доброе согласие царило между обоими судами, то и у жителей Порто-Феррайо исчезла всякая тень недоверия к люгеру. Было так мало вероятия в предположении, что французский корсар отвечает на сигналы английского фрегата, что даже сам Вито Вити шепнул вице-губернатору, что по крайней мере это обстоятельство говорит в пользу искренности капитана люгера. Спокойный вид Рауля, не торопившегося к тому же уходить при приближении фрегата, также немало способствовал общему успокоению.

— На нашу долю выпала честь принимать разом двоих представителей вашей национальности, синьор Смит, — обратился к нему Баррофальди, — я надеюсь, что вы не откажетесь сопровождать ко мне вашего соотечественника, так как, по-видимому, фрегат намеревается бросить якорь в нашей гавани, и капитан должен будет сделать мне обязательный визит. Но можете ли вы разобрать название этого фрегата?

— Если не ошибаюсь, это «Прозерпина», синьор, — беззаботно отвечал Рауль. — Он был построен во Франции, почему я и принял его за французский, когда они выкинули флаг этой нации.

— Вы, вероятно, также знаете и благородного капитана этого корабля?

— О, прекрасно. Это сын одного старого адмирала, под начальством которого я служил одно время, хотя ни разу не встречался с его сыном. Его зовут сэр Браун.

— Это настоящее английское имя, я встречал его много раз и у Шекспира, и у Мильтона, если не ошибаюсь.

— Во многих литературных произведениях, синьор, — поддержал его Рауль без малейшего колебания. — Мильтон, Шекспир, Цицерон — все наши лучшие писатели пользуются этим именем.

— Цицерон? — повторил совершенно озадаченный Андреа. — Но это древний римлянин, и он умер задолго до появления цивилизации в Англии.

Рауль увидал, что хватил через край, однако не растерялся и обнаружил замечательную находчивость. — Вы совершенно правы относительно вашего Цицерона, синьор, но дело в том, что я говорю о нашем Цицероне, моем соотечественнике, умершем меньше чем каких-нибудь сто лет тому назад. Он родом из Девоншира (место, где проживал Рауль все время своего ареста), а умер он в Дублине.

На это Андреа не нашел никакого возражения. Его только неприятно поразило такое присвоение англичанами знаменитого итальянского имени; но он объяснил это историческими условиями и поспешил включить в свою объемистую коллекцию заметок это новое сведение, собираясь при первой возможности навести более обстоятельные справки об этом неведомом ему до сих пор светиле. Затем он отправился к себе, еще раз выразив Раулю уверенность видеть его у себя вместе с сэром Брауном через какие-нибудь два часа.

Толпа понемногу разошлась, и Рауль остался один в далеко не веселом раздумье.

Городок Порто-Феррайо так основательно скрывается за скалой, у подножия которой он расположен, так защищен своими укреплениями и самым расположением своей маленькой гавани, что приближение судна совершенно незаметно населению, если любопытствующие не поднимутся на высокий мыс, о котором было говорено. На этом-то возвышении еще блуждали наиболее жадные до зрелищ, и Рауль в своей изящной морской форме, не без рисовки, так как он прекрасно знал все внешние преимущества, которыми его наделила природа, пробирался среди этой праздной толпы, зорко присматриваясь к каждому хорошенькому женскому личику, нетерпеливо отыскивая Джиту, которую одну ему надо было видеть, ради которой одной он рискнул на свое опасное предприятие.

Он прошел уже из конца в конец все обычное место прогулок и колебался, вернуться ли и опять поискать ее здесь, или спуститься в город, когда его нежно окликнул знакомый голос; он быстро обернулся и увидел Джиту.

— Поклонитесь мне холодно и как посторонний, — шепнула она ему торопливо, тяжело дыша, — и сделайте вид, что вы спрашиваете меня о расположении улиц, как бы не зная, как там пройти. Здесь мы виделись прошлой ночью; но теперь ясный день, не забудьте этого.

Рауль сделал все по ее указанию, и каждый видевший, но не слышавший их разговора, не мог не принять их встречи за совершенно случайную. Между тем он говорил ей слова любви и восхищения.

— Довольно, Рауль, перестаньте, — останавливала она его, невольно краснея и опуская глаза, хотя уж никак нельзя было прочесть неудовольствия в ее нежных и ясных чертах. — Не время теперь, в другой раз вы мне повторите все это. Знаете вы, что ваше положение значительно ухудшилось со вчерашнего вечера? Вчера опасность можно было ожидать только со стороны нашего города, а теперь прибытие этого фрегата, английского, как мне сказали, много ухудшает дело.

— Несомненно! Это «Прозерпина», как мне сказал Итуэл, а он в этом уверен. Помните вы Итуэла, дорогая Джита? Того американца, что сидел вместе со мной в заключении? Он служил раньше на этом фрегате, и капитан на нем сэр Браун.

При этом Рауль расхохотался к крайнему удивлению Джиты.

— Не понимаю, Рауль, что вы можете находить забавного во всем этом? Этот сэр Браун упрячет вас в одну из тех плавучих тюрем, о которых вы мне столько говорили, а эта перспектива далеко не из приятных.

— Полно, полно, дорогая! Сэр Браун или там сэр Блэк, или сэр Грин (то есть сэр коричневый, черный или зеленый) еще не поймали меня. Я не ребенок, чтобы полезть в огонь, раз меня не водят больше на помочах. «Блуждающий Огонь» светится или гаснет, смотря по обстоятельствам. Десять шансов против одного, что этот фрегат войдет в гавань, чтобы ближе познакомиться с городом, а затем отправится в Ливорно, где уж, конечно, офицерам будет повеселее, чем в Порто-Феррайо. У этого сэра Брауна, наверное, есть так же своя Джита, как и у Рауля Ивара.

— Нет, у него нет Джиты, Рауль, — отвечала она, невольно улыбаясь, тогда как румянец еще гуще залил ее щечки, — в Ливорно мало таких простушек, как я, которые выросли в уединенной башне на морском берегу.

— Джита, — возразил Рауль с глубоким чувством, — многие из благородных римлянок и неаполитанок могли бы позавидовать этой одинокой башне, которая помогла вам сохранить вашу чистоту и невинность. Такая жемчужина редко встречается в больших городах, а если и бывает, то скоро теряет свою первоначальную красоту, потому что ее грязнят.

— Что вы знаете о Риме, Неаполе, благородных дамах и жемчужинах, Рауль! — улыбаясь против воли, заметила Джита, и вся нежность, переполнявшая ее сердце, вылилась в эту минуту в том взгляде, который она бросила на него.

— Мне ли не знать, Джита! Я был в обоих этих городах и хорошо знаю то, о чем говорю. Я был в Риме, чтобы повидать святого отца, чтобы самому увериться в справедливости составившегося у нас во Франции понятия о нем самом и его непогрешимости, прежде чем остановиться на какой-нибудь религии для меня самого.

— И разве вы не нашли его святым и достойным почтения человеком, Рауль? — горячо спросила она его, так как религиозный вопрос был их вечным камнем преткновения. — Я уверена, что вы признали его таковым и достойным стоять во главе древнейшей и единой истинной церкви. Я его никогда не видала, но я не сомневаюсь, что это так.

Рауль знал, что его взгляд на религию представлял единственную преграду, мешавшую ей порвать со всеми остальными связями и согласится разделить с ним его судьбу, счастливую или несчастную. Но в нем было слишком много прямоты и благородства, чтобы решиться обмануть ее; даже более, он постоянно щадил и оберегал ее собственную твердую и успокоительную для нее веру. Самая эта слабость ее, потому что он считал признаком слабости ее глубокую религиозность — самая эта слабость имела особую прелесть в его глазах. И теперь он с более, чем когда-либо, глубокой нежностью смотрел на милое, хотя и встревоженное личико Джиты. Он ответил ей правдивым, хотя несколько снисходительным тоном.

— Ты моя вера, Джита; в тебе я поклоняюсь чистоте, святости и…

— Не говори больше, Рауль, если ты меня любишь! Это страшное богохульство! Скажи лучше, что ты нашел святого отца таким, как я тебе говорю.

— Я увидел в нем кроткого, почтенного и, в чем я твердо убежден, добродетельного старца; но это не более, как человек, и я не мог в нем подметить никаких признаков непогрешимости. Его окружали вечно интригующие между собой кардиналы и прочие интриганы, способные скорее привести христианина в отчаяние, чем укрепить в нем веру.

— Довольно, Рауль, я не могу слышать таких речей. Вы не знаете этих святых людей, и ваш язык враг ваш, иначе… Слышите? Что это значит?

— Выстрелы с фрегата! Я должен узнать, в чем дело. Когда и где мы увидимся?

— Не знаю. Но теперь мы слишком долго были вместе, нам давно пора разойтись. Доверьтесь мне, я найду средство увидеться. Во всяком случае, мы не замедлим воротиться в нашу башню.

Джита легко убежала, договаривая последние слова, и скоро Рауль потерял ее из вида, она скрылась в глубине городских улиц. С минуту молодой моряк колебался — не последовать ли ему за ней, но раздумал и поспешил на террасу, представлявшую наилучший обзорный пункт, чтобы по возможности узнать о причине выстрела. Там же успела вновь собраться толпа, с которой он и смешался.

«Прозерпина», как совершенно верно признал Итуэл Больт, находилась уже на расстоянии одной мили от входа в бухту и, видимо, не удовлетворенная мало понятными ответами люгера на свои сигналы, желала дознаться чего-нибудь более определенного. Это было совершенно ясно для Рауля, внимательно и с пониманием дела следившего за всеми действиями фрегата. У Рауля захватывало дыхание, и он напряженно следил за тем, что собирался теперь предпринять его люгер.

Итуэл, видимо, не торопился. Прошло несколько минут, прежде чем с люгера ответили условными знаками на сигнальные вопросы фрегата. Ответ Итуэла был совершенно непонятен Раулю, который получил от французского правительства лист сигнальных знаков для сношений с военными судами своей родной страны, но не знал, конечно, тех, при помощи которых можно было переговариваться с неприятелем. И тут его выручил Итуэл: еще в бытность свою на службе на этом самом фрегате Итуэл присутствовал как-то при встрече «Прозерпины» с одним английским люгером-корсаром и, благодаря свойственной ему в высшей степени наблюдательности, заметил и запомнил те флаги, которыми люгер отвечал фрегату. Теперь ему пришлось применить к делу свои знания, а в случае каких-нибудь ошибок он рассчитывал на то, что с корсара не станут требовать больших знаний и точности в употреблении сигналов.

Так и случилось: сбивчивость ответов отнесена была к невежеству, а не к дурным намерениям.

Между тем фрегат все шел вперед, и нельзя было решить, хочет ли он бросить якорь в бухте или собирается ближе осмотреть люгер.

Теперь Рауль Ивар решил, что наступила пора самому позаботиться о безопасности «Блуждающего Огня». Он, конечно, сделал распоряжения на случай допроса фрегата, уезжая на берег; но теперь дело начинало принимать слишком серьезный оборот, и Рауль поспешил спуститься с горы. Крупно шагая, он наткнулся на Вито Вити, отдававшего надлежащие приказания относительно встречи гостей.

— Вам должна улыбаться перспектива встречи с вашим достойным соотечественником, капитаном Брауном, так как, по всем видимостям, фрегат собирается бросить якорь в вашей бухте! — обратился к нему подеста, еще не успевший отдышаться после крутого спуска с горы.

— Говоря откровенно, синьор подеста, я и наполовину теперь не так уверен, что это «Прозерпина» с капитаном Брауном. Наоборот, я замечаю некоторые признаки, заставляющие меня предполагать, что это крейсер французской республики, в конце концов, и я считаю себя обязанным поспешить на мой маленький люгер.

— К черту бы провалиться всем этим республиканцам! Вот та скромная молитва, с которой я постоянно обращаюсь к Богу, капитан. Но трудно поверить, чтобы такое прекрасное судно принадлежало этим негодным.

— О, что до этого, — засмеялся Рауль, — то нам ничего не стоит перещеголять их в этом отношении. Лучшие суда Великобритании — это призы, взятые нами у французов. Сама «Прозерпина», если это она, того же происхождения. Но я нахожу, что вице-губернатор слишком поторопился успокоиться — это судно не отвечает на наши сигналы, оно их не понимает.

Рауль был ближе к истине, чем он сам думал, так как, действительно, капитан Куф не мог разобрать ответов Итуэла. Наружная искренность Рауля возбудила доверие Вито Вити, и он к нему обратился за советом, как поступить при настоящих затруднительных обстоятельствах.

— Нам надо сделать единственно возможное, — отвечал Рауль с полным самообладанием. — На моей ответственности лежит безопасность моего люгера; вы обязаны позаботиться о спокойствии города. Поэтому я должен поспешить на свое судно, и, может быть, мне даже удастся оказать вам некоторое содействие в том случае, если неприятельский фрегат действительно войдет в вашу гавань.

Все это было сказано самым искренним тоном, совершенно покорившим подесту. Он немедленно отправил человека к вице-губернатору, а сам вместе с Раулем спустился к пристани.

Подеста был человеком несдержанным. Он громко высказал все свои сомнения относительно фрегата, и чем менее оставалось в нем доверия к благонамеренности этого последнего, тем сильнее и крепче росла в нем вера в капитана маленького люгера. Он почти мгновенно проникся совершенно противоположными убеждениями и, как это всегда бывает при таком внутреннем деревороте, усиленно старался загладить свое прежнее недоверие. Подчиняясь его настроению, и общее мнение также склонилось в пользу Рауля, что было как нельзя более на руку «Блуждающему Огню» с его экипажем, так как сейчас перед этим люгер Рауля Ивара начинал уже не на шутку тревожить население, заподозрившее в нем его английское происхождение. Одним словом, не подоспей подеста со своими горячими заявлениями полного доверия и расположения, Томазо со своими друзьями уже совсем готов был признать четверых гребцов Ивара за волков в овечьей шкуре, то есть за французов.

— Нет, нет, друзья мои, — говорил Вито Вити, переходя от одной группы к другой, — не все то золото, что блестит, и всего скорее этот фрегат и есть наш самый опасный враг, а люгер за нас: синьор Смит показал нам свои бумаги, он много рассказывал нам об обычаях и нравах своей родины, о ее литературе; синьору Смиту мы вполне верим и даже, как увидите, будем ему, может быть, обязаны за поддержку в минуту опасности.

— Совершенно верно, синьор подеста, — отозвался Рауль, уже сидя в своей шлюпке, — а потому я и должен поспешить к своим, чтобы быть наготове в случае какой-либо для вас опасности.

Посылая рукой прощальное приветствие городу, Рауль быстро удалился от него при нескольких восторженных криках: «Эввина»!

Поднявшись на палубу люгера, он лично убедился, что все его распоряжения были в точности исполнены. Тонкая бечева привязывала люгер к кольцу на берегу, и в то же время якорь сидел только слегка, готовый уступить малейшему усилию. Едва капитан ступил на палубу своего люгера, как последний снялся с якоря и подрезал бечеву, что дало ему сильный толчок и заставило его почти врезаться в береговую насыпь. Обманув этим движением собравшуюся на пристани толпу, уже кричавшую ему радостное приветствие, «Блуждающий Огонь» быстро понесся в открытое море. Эта перемена направления движения была так неожиданна, что жители Порто-Феррайо вместе с подестой приняли его в первое мгновение за неудачу, за ошибку, и раздались уже горестные соболезнования по поводу опасности, грозившей теперь маленькому люгеру со стороны фрегата.

Между тем фрегат, в первое мгновение также введенный в обман хитростью «Блуждающего Огня», понял теперь его настоящее намерение. Стрелять в него уже не было возможности, так как при поразительной легкости и быстроте своего хода он уже перешел расстояние, доступное для успешной стрельбы; предстояла так называемая длинная охота, то есть погоня на воде.

Все это продолжалось не более каких-нибудь десяти минут, но тем не менее Андреа Баррофальди и его советники успели подняться на верхнюю террасу мыса как раз в ту минуту, когда люгер его обходил; Рауль стоял на палубе с рупором в руках. Но ветер был не сильный, и он, не прибегая к трубе, громко и ясно произнес:

— Синьоры, я увожу далеко от вашего порта этого негодного республиканца, пусть он за мной погоняется. Это лучший способ оказать вам услугу.

Эти слова были услышаны и поняты. Часть публики ответила на них рукоплесканиями, другая отнеслась недоверчиво, находя дело темным.

Между тем люгер, встретив более крепкий ветер, понесся с неимоверной быстротой и скоро совершенно скрылся из виду, повернув в одну из следующих бухт.

«Прозерпина» также не оставалась в бездействии. Едва стало очевидным бегство маленького люгера, как на фрегате все пришло в движение: паруса, как белые облака, окутали его мачты сверху донизу, и он также понесся вслед за удалявшимся «Блуждающим Огнем».

Двадцать минут спустя после того, как люгер пронесся под высоким мысом в виду еще не успевшей разойтись толпы, показался близехонько фрегат. Возникло сомнение, не следует ли наказать выстрелами дерзость осмелившегося подойти так близко неприятеля; но на фрегате снова развевался английский флаг, внушавший страх и почтение, и бедные горожане не знали, за кого же им принять, в конце концов, это военное судно. Ничто на палубе фрегата не давало ключа к разгадке этой задачи, и, однако, очевидно было для всех, что это судно погналось за люгером, который, выходя из тосканского порта, скорее должен был ожидать встретить здесь покровительство, а не враждебность. Одним словом, мнения разделились, и, как всегда в таких случаях, было очень трудно на каком-нибудь остановиться. Одно было ясно, что в случае, если даже это был французский фрегат, в его намерения не входило причинить какой-нибудь вред городу, а потому большинством голосов решено было не начинать перестрелки.

Через десять минут скрылась из виду и «Прозерпина», которая, завернув в ту же бухту, куда направился «Блуждающий Огонь», увидела его перед собой на расстоянии доброй мили, так что удача преследования становилась более чем сомнительной. Тем не менее фрегат не оставлял своего намерения, и одно время ему удалось даже немного сократить расстояние, хотя вслед за тем пришлось несомненно убедиться в недостижимости цели; люгер, точно пользуясь случаем выказать все свои достоинства, прямо кокетничал и рисовался своей легкостью, грацией и быстротой; он подвигался на шесть саженей, в то время как фрегат уходил на пять.

Капитан Куф сознавал всю тщетность погони; к тому же он не был уверен, неприятельское ли это судно, хотя его ответы на сигналы с фрегата были очень подозрительны; но между тем он уходил из дружеского порта.

Но вот люгер подошел всего на несколько часов расстояния от восточного берега Корсики, изобилующего бухточками, в которых ничего не стоило скрыться такому маленькому судну. Тогда опытный капитан направился к северу, как бы пробираясь к Ливорно или к Генуэзскому заливу. Заметив перемену направления фрегата, люгер, прикрытый западным выступом острова Эльбы, совершенно скрылся из виду, собираясь, по-видимому, обогнуть этот остров.

Эта погоня двух судов, естественно, сильно заинтересовала население городка Порто-Феррайо, являясь событием в их однообразной жизни. Несколько любопытных верхами на лошадях, перебираясь с одной возвышенности на другую, проследили это занимательное состязание и привезли в город известие о его результате. Теперь, хотя были еще сомневающиеся люди, но большинство примкнуло к мнению подесты — горячего защитника Рауля. Он не поскупился на яркие краски, а заключил свою речь выражением полнейшей уверенности, что на острове Гернси, население которого было смешанного происхождения, именно и должны были строиться суда такого рода для того, чтобы им было удобнее и безопаснее крейсировать в виду своих соседей — французов.

Посреди всеобщих предположений, догадок, сомнений и опасений одно только лицо молча переживало самые разнообразные, быстро сменявшие одно другое, впечатления. Джита то радовалась, то испытывала чувство смертельной тоски и страха, то благодарила небо, то впадала в полное отчаяние. Ей незачем было высказывать какие-нибудь догадки, поддерживать чьи-нибудь мнения, делать предположения. Она внимательно прислушивалась ко всему, что говорилось около нее, и радовалась тому, что ее свидания с молодым и красивым корсаром прошли никем не замеченными. Наконец все ее тревоги миновали, и осталось одно лишь чувство нежного сожаления, когда вернувшиеся всадники сообщили, что фрегат направился к северу, а люгер, по-видимому, желал пристать к Корсиканскому берегу, очевидно, с целью повредить торговле этого враждебного острова.

Глава 7

— В самом деле, сударь, есть бездельники, которые подсматривают, и что если они окажутся на своем посту?

— Не бойся ничего, ты ничего здесь не потеряешь.

— Я надеюсь, сударь, так как на мне много свертков серебра.

«Зимняя сказка»

Таково было положение дел в Порто-Феррайо в полдень, то есть как раз в тот час, когда жители наиболее заинтересованы своим обедом, после которого все предаются отдыху. Перед наступлением вечера, когда слегка подуло свежестью с моря, жители снова высыпали на улицу, совершая свою вечернюю прогулку, и местные кумушки снова набросились на различные предположения и догадки по исчерпанным уже по всем направлениям вопросам.

Внезапно пронесся слух, все более и более подкрепляющийся, что люгер «Крыло-и-Крыло» вновь подплывает к порту с поразительной скоростью, легкостью и уверенностью, как испытанный друг. Это известие с быстротой молнии переходило из уст в уста. Давно не случалось стольких событий сразу в этом мирном местечке. Мужчины, женщины и дети — все бросились на террасу, желая своими глазами убедиться в действительности этого необыкновенного события. Престарелые, слабые и калеки напрасно взывали о помощи, в которой им до сих пор не отказывали, от них теперь убегали, как от зачумленных, предоставляя им карабкаться на террасу как им угодно. Даже матери, тащившие за собой малых ребятишек, бросали их на полдороге, чтобы самим бежать скорее, рассчитывая найти их потом во всяком случае внизу при возвращении, куда они неминуемо должны были скатиться, раз не в силах идти вверх. Словом, была полная сумятица, возбуждавшая и смех, и пересуды, но в сущности совершенно естественная.

Не прошло десяти минут с момента распространения этой последней новости, как на верху террасы собралось уже до двух тысяч человек, в числе которых находились Томазо Тонти, Джита и другие, уже известные читателю, лица. Повторился буквально вчерашний вечер, только с еще большим количеством любопытных и в настоящее время заинтересованных еще горячее.

И действительно, люгер приближался на всех парусах, как лебедь, плывущий к своему гнезду. Английский флаг торжественно развевался на верху реи, а по ходу судна было очевидно, что ему прекрасно известен берег и что он не ожидает никакой опасности. С полным доверием проходил он чуть не под дулами огнестрельных орудий местной батареи, и такую смелость можно было объяснить не иначе, как его признанным положением друга.

— Заметьте, синьор Андреа, — с торжественным видом обратился Вито Вити к вице-губернатору, — ни одно из этих негодных республиканских судов никогда не осмелилось бы подойти таким образом к Порто-Феррайо, а тем более зная, с кем ему придется иметь здесь дело, как это знает этот сэр Смит. Помните, он ходил тут среди нас, ведь это значило бы сунуть голову в львиную пасть, будь он не из наших.

— Вы поразительно переменили ваше мнение на этот счет, сосед Вити, — несколько сухо возразил ему вице-губернатор, в душе которого остался некоторый осадок недоверия к Раулю после его промаха с Цицероном и других неточностей. — Городское начальство должно быть осторожно и сдержанно.

— Пусть заявится человек более благоразумный и осмотрительный, чем бедный подеста города Порто-Феррайо, если таковой отыщется, синьор вице-губернатор, и пусть он это докажет. Я не признаю себя самым праздным и невежественным человеком во владениях великого герцога. Могут оказаться более ученые, как вы, например, ваше сиятельство, но вы не встретите человека более ревностного и преданного своему долгу.

— Я в этом не сомневаюсь, сосед Вити, — добродушно улыбнулся ему Баррофальди. — Я всегда принимал к сведению ваши советы и пользовался вашей помощью. Но желал бы я узнать что-нибудь об этом Цицероне. Признаюсь, я употребил все свое послеобеденное время сегодня на розыски в разных книгах, отыскивая хотя бы малейший намек на это имя.

— И вы не нашли подтверждения того, что он вам сказал?

— Мало того, я не нашел даже нигде этого имени. Правда, там называют английскими Цицеронами лучших ораторов, но это только в виде похвалы, как это делают и другие нации.

— Но согласитесь сами, вице-губернатор, что было бы прямо преступлением подозревать людей, показывающих нам такое полное доверив.

— Да, вы, пожалуй, правы, Вито Вити; несомненно, что «Крыло-и-Крыло» намеревается вторично бросить якорь в вашей бухте, а на это едва ли бы решилось враждебное судно. Распорядитесь же соблюдением всех необходимых формальностей.

Толпа уже начала спускаться с горы, чтобы посмотреть, как люгер будет входить в гавань. Подеста поспешил встретить сэра Смита, едва только дослушал распоряжения вице-губернатора. Андреа Баррофальди счел более для себя приличным остаться там, где он был, и ожидать прихода воображаемого английского офицера. Джита, одна из немногих, также осталась наверху. Сердце ее билось от тревоги за все те опасности, которым подвергал себя дорогой для нее человек из любви к ней, и ее нежность к нему росла.

Джита с Башни, как ее обыкновенно называли знавшие ее, вследствие одного обстоятельства из ее жизни, о котором будет рассказано своевременно, или Джита Караччиоли, что было ее настоящим именем, с детства осталась сиротой. Благодаря именно этому обстоятельству она приобрела настоящую силу характера и твердую веру в себя, чего бы ей наверное недоставало без этих печальных обстоятельств, так как от природы это была девушка замечательно мягкая. Тетка учила ее хорошим манерам, а дядя, удалившийся от света и весь отдавшийся религии, внушил ей самые твердые религиозные правила и развил в ней крайнюю совестливость.

Ее правдивость не позволяла ей одобрить той уловки, прибегнув к которой Рауль получил возможность посетить ее; но, уступая чувству чисто женской нежности, она извиняла ее, тронутая мотивом, побудившим его на этот поступок. Она ужасалась при мысли о тех хитростях и той лжи, которые являлись для Рауля неизбежными спасительными ширмами; ежеминутно трепетала она, ожидая всегда возможной вспышки, могущей повлечь за собой даже пролитие человеческой крови; и в то же время она была глубоко тронута самопожертвованием любимого человека ради нее. Рассудок ей давно говорил, что Рауль Ивар и Джита Караччиоли должны быть чужими друг для друга; но сердце ее шептало ей совсем другое. Настоящий случай как раз обострил эту постоянно происходившую в ней борьбу, и, оставшись на высоте, она погрузилась в глубокое раздумье, и на ее глаза беспрестанно набегали слезы.

Однако в планы Рауля вовсе не входило поместить свое судно так близко к населенному городу. Вместо того, чтобы войти в самую гавань и здесь искать защиты от всякого республиканского крейсера, он, наперекор общему ожиданию, снова бросил якорь приблизительно там же, где стоял раньше. Рауль спустился в шлюпку и подъехал налегке к пристани.

— Э, синьор капитан! — дружески приветствовал его Вито Вити, едва только он ступил на берег. — Мы вас здесь ждем, чтобы, так сказать, принять вас в свои объятия. Славно вы провели этих санкюлотов! Англичане — великая нация! Мне вице-губернатор порассказал кое-что про ваших соотечественников.

Рауль великодушно принял все комплименты, расточаемые подестой ему и его нации, снисходительно пожал ему руку — словом, разыграл как нельзя лучше роль великого человека, с детства привыкшего к фимиаму. Как и подобало его положению, он немедленно заявил, что желает сейчас же отправиться к начальнику острова.

— Король Георг, — говорил он, идя рядом с Вито Вити по направлению к дому вице-губернатора, — особенно настаивает на том, чтобы мы немедленно являлись к начальникам посещаемых нами мест. Еще когда я видел его в последний раз, он сказал мне: «Смит, вы нисколько не уроните своего достоинства, если будете соблюдать правила вежливости».

— Вы счастливы, имея короля с такими взглядами; и счастливы вдвойне вашей близостью к нему.

— О, что до этого, то все моряки пользуются особым его расположением; а на нас, капитанов, он прямо смотрит как на своих детей. «Заходите ко мне во дворец, дорогой Смит, — говорил он мне, — каждый раз, как вы будете приезжать в Лондон; вы всегда во мне найдете отца». Вы, конечно, знаете, что один из его сыновей служит в морской службе? Еще недавно он был таким же капитаном, как и я, этот его сын.

— Святой Стефано! Сын такого великого короля? Признаюсь вам, я ничего этого не знал, синьор.

— В Англии существует закон, в силу которого король обязан по крайней мере одного из своих сыновей отдавать в морскую службу.

Рауль играл роль, и он любил эту роль большого человека; но вследствие своей необузданной фантазии и отчаянной смелости всегда рисковал перейти границу вероятного и навлечь на себя неприятности. Но беседа с подестой, невежественным и поклонником всего необычайного, не могла ему грозить никакой опасностью; тот был счастлив, что говорит с человеком, удостоившимся личной беседы с государем. Он не мог удержаться от желания вслух высказать нахлынувшие на него мысли:

— Разве не величайшее счастье служить такому королю и даже умереть за него!

— Я еще не испытал этого последнего счастья, — невиннейшим образом отвечал Рауль, — но это может случиться не сегодня завтра. Не думаете ли вы, синьор подеста, что люди, жертвующие своей жизнью за государя, должны были бы быть причтены к лику святых?

— Это переполнило бы календари, синьор, в настоящее военное время; но я согласен с вами, если сделать исключение в пользу генералов, адмиралов и других высокопоставленных лиц. Таким образом, французы-республиканцы естественно лишаются этой чести.

— О, это все канальи, от первого до последнего! Пусть вернут Бурбонов, тогда и получат законное право на достижение этого блаженства. А скажите-ка, синьор Вито Вити, много позабавила город сегодняшняя гонка?

Подеста воспользовался этим вопросом, чтобы поведать Раулю все перенесенные им ощущения, тревоги и восторги.

Между тем они подошли к террасе, по которой нетерпеливо прохаживался Андреа Баррофальди.

Он встретил Рауля вежливо и без малейшей тени недоверия, но гораздо холоднее, нежели подеста.

— Я являюсь к вам, синьор вице-губернатор, — заговорил капитан люгера-корсара, — по непременному приказанию моего государя; являюсь, чтобы почтительно заявить вам о моем вторичном прибытии во вверенные вам владения, хотя мое отсутствие после первого моего визита к вам и не было столь продолжительно, как, положим, путешествие в восточную Индию.

— Как ни кратковременно было ваше путешествие, синьор, но мы сожалели о вашем отъезде, тем более, что вы только что перед тем показали себя таким искусным моряком. Очень рады вас снова увидеть и надеемся, что так же, как и ваш английский Цицерон, вы доставите нам в этот второй приезд еще больше удовольствия, чем в первый.

Рауль не мог сдержать улыбки и легкой краски, выступившей у него на лице; но он поторопился принять на себя вид человека, поглощенного очень серьезными размышлениями. Затем он сказал, обращаясь к вице-губернатору:

— С позволения синьора подесты я попросил бы у вас, синьор вице-губернатор, уделить мне две минуты для частного разговора.

Вито Вити немедленно отошел, а Рауль продолжал:

— Я вижу, синьор, что вы не забыли моего маленького хвастовства Цицероном. Вот видите ли, я не получил серьезного научного образования, и, стесняясь своего невежества перед вами, таким высокообразованным человеком, я невольно, желая замаскировать свое незнание, слишком не поскупился на громкие и, к сожалению, мало известные мне имена. Ваша доброта дает мне необходимую храбрость сознаться перед вами в этой моей, согласитесь, все-таки довольно невинной выходке.

— Так вы признаете, синьор, что между англичанами не было Цицерона?

— Любовь к истине заставляет меня сознаться, что я никогда о таком писателе у нас не слыхал.

— О, мне теперь совершенно понятно ваше поведение, синьор Смит, — возразил вице-губернатор, довольный собой не менее самого подесты. — Тяжело, должно быть, для тонко чувствующей натуры сознание своего невежества. Но вы еще так молоды, и это дело поправимое. Пожалуйста, если вам случится на более продолжительные сроки заезжать к нам, я всегда к вашим услугам; я горжусь тем, что могу быть полезен в этом отношении… Ну, если в Англии и не было Цицерона по имени, то немало их было по силе таланта!.. А при ваших способностях вы можете далеко пойти.

Рауль поблагодарил его за его любезное предложение своего содействия, и с этой минуты между ними установились наилучшие отношения. Капитан-корсар получил на самом деле лучшее воспитание, чем он сказал Баррофальди, к тому же от природы он был прекрасным актером, умел ловко польстить, и с этих пор осторожнее высказывал свои суждения о литературе, позволяя себе гораздо большую свободу относительно других предметов разговора. Замечательно, что этот актер, не останавливавшийся ни перед чем для достижения своих целей, никогда не обманывал Джиту и не подделывался под ее вкусы ни в чем. С ней он всегда был самой искренностью, и тому влиянию, которое он приобрел над чистым сердцем молодой девушки, он обязан был не только силе своей к ней привязанности, но и своему благородному мужеству. Поразительно было в свою очередь влияние невинности, ясности и простоты Джиты на этого человека, который не посягал обмануть ее в религиозных вопросах, не скрывал перед ней своего неверия, хотя знал, что этот пункт составляет единственное препятствие к их соединению, соединению, о котором он уже с год как горячо мечтал и которое в настоящее время для него было дороже всего на свете.

Не таким он был по отношению к Андреа Баррофальди, Вито Вити и в особенности к англичанам, которых он ненавидел и бывал счастлив, когда мог обмануть их.

Установив, таким образом, наилучшие отношения, вице-губернатор пригласил Рауля зайти к нему в дом. Так как еще не стемнело и, следовательно, еще рано было думать о свидании с Джитой, то Рауль охотно согласился, но предварительно подошел к краю террасы, чтобы еще раз внимательно осмотреть берег. Вице-губернатор воспользовался этой минутой, чтобы сообщить подесте, что Рауль очень мило отказался от своего Цицерона и что хотя, к сожалению, он не получил серьезного воспитания в детстве, но при его способностях может еще достигнуть многого. Подеста был в восторге, что его друг разделяет его симпатию к иностранцу. Между тем Баррофальди поручил ему напомнить сэру Смиту о его обещании зайти, так как желал немедленно же показать ему некоторые книги, необходимые для его самообразования.

Тем временем Рауль продолжал всматриваться в море. Он видел два-три небольших береговых судна, не рисковавших пуститься в открытое море, чтобы не наткнуться на разъезжающих корсаров или враждебных французов. Эти суда могли представить собой недурную добычу, но к чести Рауля надо сказать, что он не имел обыкновения нападать на суда этого типа. Но вот он заметил фелуку, с севера огибавшую мыс; и он решил завести с ней переговоры, как только вернется на свой люгер, с целью узнать, не повстречалась ли она с фрегатом. В ту самую минуту, как он остановился на этом решении, к нему подошел подеста с напоминанием приглашения от вице-губернатора, и они пошли в дом.

Нет надобности подробно передавать весь последующий затем разговор в доме вице-губернатора; скажем только, что, прикрываясь невежеством более, чем это было на самом деле, Рауль нашел свою роль значительно облегченной и в то же время много выиграл в расположении Баррофальди. Увлекаясь своим стремлением просветить даровитого молодого человека, Андреа совсем замучил его, совершенно этого не подозревая, и когда, наконец, пообещал ему составить к завтраку на следующийдень полный список необходимых для него книг, то Рауль ухватился за возможность раскланяться, наконец, и ушел после изъявлений горячей благодарности и проклиная в душе все ученые книги и длинные толкования по поводу их.

Он облегченно вздохнул, выйдя на воздух; ночь уже наступила, и он направился к обычному месту прогулок. На террасе было пусто, за исключением двух-трех запоздавших любителей вечерних прогулок. Но вот он заметил перед собой женскую фигуру, удалявшуюся в более уединенную часть площадки. Он поспешил к ней и скоро узнал именно ту, которую искал и которая, очевидно, ждала его.

— Рауль, — произнесла Джита с упреком, — как можете вы так отчаянно рисковать? После того как вам удалось благополучно уйти из нашего порта, зачем было возвращаться?

— Вы знаете зачем, Джита, к чему спрашиваете? А ведь ловко я вывернулся утром, не правда ли? Ну и провел же я этого здешнего вице-губернатора; знаете, Джита, я иногда думаю, что пошел не по своей дороге, что я рожден быть дипломатом.

— Почему же именно дипломатом, Рауль? Вы слишком честный человек, чтобы долго обманывать, хотя и способны на это в случаях, подобных настоящему, и когда нет иного выхода.

— Ну, все равно, предоставим разбираться в разных вопросах Андреа Баррофальди и Вито Вити, а теперь поговорим о нашем деле, потому что ведь не может «Блуждающий Огонь» вечно украшать бухту Порто-Феррайо!

— Это правда, и я сама шла сюда, чтобы сказать вам это. Мой дядя приехал и хочет ехать в Башню с первой фелукой, какую найдет.

— Вот оно что! Вот подобные совпадения гораздо сильнее вызывают во мне веру в Провидение, чем всякие обедни и итальянское духовенство. Мой люгер заменит для вас фелуку, и мы можем отправиться хоть сегодня ночью. Моя каюта будет в вашем полном распоряжении, а так как вы будете находиться под охраной вашего дяди, то, надеюсь, никто не сможет сказать ничего дурного.

Говоря правду, Джита ожидала этого предложения и заранее взвесила все за и против. Ей не по душе было ехать на корсаре, капитан которого был ее счастливым избранником, она находила это не особенно пристойным; но, с другой стороны, до Башни было всего несколько часов ходу, и к тому же таким способом она уводила любимого человека от могущей ожидать его серьезной опасности, она как бы спасала его, а что значили все досужие сплетни кумушек ввиду такой важной цели для любящего и нежного сердца молодой девушки… Итак, она решила принять предложение.

— Если мой дядя и я примем ваше любезное предложение, Рауль, как скоро можете вы нас увезти? Мы слишком долго отсутствовали, долее, чем мы предполагали, и долее того, насколько имели право.

— Через час, если поднимется ветер. Но вы видите, Джита, совсем стихло, весь воздух Италии уснул. Поверьте, что мы тронемся при первой возможности; в крайнем случае прибегнем даже к веслам.

— Так я повидаюсь с дядей и скажу ему, что есть судно, готовое к отплытию, и что мы хорошо сделаем, если им воспользуемся. Не странно ли, Рауль, что он совершенно не подозревает о том, что вы стоите здесь в бухте? С каждым днем он все менее и менее замечает, что происходит около него, и я уверена, редко вспоминает о том, что вы управляете неприятельским судном.

— Пусть он только верит мне! Ему никогда не придется узнать другое.

— Мы оба в этом не сомневаемся, Рауль. Ваш благородный поступок относительно нас, когда вы спасли нас от алжирского корсара, что положило начало нашему знакомству почти год тому назад, призывает с нашей стороны на вас вечные благословения и навсегда соединило вас с нами. Если бы вы не подоспели к нам на помощь прошлым летом, мы теперь были бы рабами этих варваров.

— Это второе обстоятельство, заставляющее меня верить в Провидение, Джита, потому что, спасая вас из рук этих алжирцев, я еще не знал, кого я спасаю; а вот вышло на самом деле, что, служа вам, я служил самому себе.

— О, если бы вы научились служить Богу, управляющему всеми нами по своей святой воле! — воскликнула Джита с блестящими от слез глазами и почти судорожно сдерживая охватившее ее при этих словах волнение. — Но мы вам вечно будем благодарны, Рауль, как орудию Его благости к нам в этом алжирском деле. Мне легко будет получить согласие дяди ехать; но так как он знает ваше настоящее положение в те минуты, когда желает об этом вспомнить, то я не считаю удобным сказать ему, с кем он поедет. Нам с вами надо условиться о месте и времени свидания, а уж я позабочусь о том, чтобы он был со мной и готов к отплытию.

Затем Рауль с Джитой обсудили все необходимые подробности отъезда. Встретиться условлено было за городом, неподалеку от кабачка Бенедетты, где они рассчитывали на меньший риск натолкнуться на любопытных. Когда все было решено, Джита нашла, что пора проститься. Рауль не удерживал ее в уверенности встретить ее через час, чтобы быть наготове к отплытию при первом дуновении ветра.

Оставшись один, Рауль вспомнил, что Итуэл и Филиппо были, по всей вероятности, на берегу, как они это всегда делали, так как первый только с этим условием полной свободы высаживаться на берег каждый раз, как они бросали якорь, согласился служить под его командой. И надо сказать правду, Итуэл Больт сильно злоупотреблял этим правом, пользуясь им для своих контрабандных торговых сделок. Он поражал своей ловкостью в этих делах, и Рауль, сам лично не сочувствовавший этого рода занятию, не боялся какой-нибудь неосторожности с его стороны. Однако надо было теперь забрать с собой этих двоих, иначе им приходилось оставаться на произвол судьбы. И вот, случайно помня название кабачка, он пошел туда и, действительно, застал Итуэла и Филиппо за хорошим вином Бенедетты. Тут же были Томазо и его приятели. Никому не могло показаться странным, что капитан люгера зашел сюда выпить стакан вина, а потому он сел к столу и спросил вина. Но тут из разговора Томазо с его приятелями он увидел, что насколько ему удалось пустить пыль в глаза вице-губернатору и подесте, настолько здесь склонны были принять и его с его люгером и удалившийся фрегат как раз за то, чем они были на самом деле; опытные старые моряки не поддались обману. Это открытие менее бы его тревожило, если бы не условие, заключенное сейчас с Джитой. Но он допил свое вино с самым беззаботным видом и ушел из кабачка, уводя с собой обоих товарищей.

Глава 8

В нашей бухте, бурной ночью, наши островитяне заметили лодку, приближавшуюся к берегу, и на ней там и сям колеблющийся свет, сиявший на веслах и на гребцах. Когда ее окликнули, весла остановились, и все потемнело.

— А! Они спрятались! — Вернемся домой. Это морские людоеды.

Дана

Наступила ночь, когда Рауль вышел из дома вице-губернатора, оставив Андреа Баррофальди в обществе Вито Вити. Едва за ним затворилась дверь, как Баррофальди, польщенный признанием своей начитанности, обратился к Вито Вити со следующими словами:

— Легко заметить, сосед Вити, что этот молодой англичанин благородного происхождения, несмотря на недостаток образования. Его наружность и манеры… Что тебе нужно?

Эти последние слова относились к слуге, который вошел в комнату в эту минуту с какой-то запиской, говоря:

— Там в передней какой-то человек пришел, просит, чтобы вы его приняли, синьор Андреа. Он тут написал свое имя.

Вице-губернатор взял у него клочок бумажки и громко прочел: Эдвард Гриффин, офицер английского флота.

— А, этот офицер с какими-нибудь вестями с «Крыла-и-Крыла», друг Вито. Я рад, что вы еще не ушли, мы его вместе послушаем. Введите лейтенанта, Пьетро.

Для человека опытного достаточно было бы одного взгляда на пришедшего, чтобы признать его за англичанина. Это был молодой человек лет двадцати двух — двадцати трех, круглолицый, румяный и добродушный с виду, в форменном платье, со всеми характерными особенностями своего общественного положения и национальности. Он прекрасно владел итальянским языком, почему и был выбран для исполнения данного поручения. После поклона вице-губернатору он подал ему лист пергамента.

— Если вы знаете английский язык, синьор, вы из этой бумаги увидите, что я действительно тот, за кого себя выдаю.

— Без сомнения, синьор лейтенант, вы принадлежите к экипажу «Крыла-и-Крыла» и служите под начальством сэра Смита?

Молодой человек казался крайне удивленным и даже едва удержался от смеха, вовремя взвесив все неприличие подобного поведения.

— Я служу на судне Его Величества английского короля, синьор, и оно называется «Прозерпиной»; я не понимаю, о каком «Крыле-и-Крыле» вы говорите, — несколько сухо отвечал моряк. — Капитан Куф, командир того фрегата, который стоял в виду вашей гавани сегодня утром, послал меня на пришедшей сюда сейчас фелуке сообщить вам результат нашей утренней погони за люгером; но я видел его спокойно бросившим снова якорь в вашей бухте. «Прозерпина» завтра будет здесь, чтобы захватить меня и получить сведения о люгере.

Андреа Баррофальди и Вито Вити широко открытыми глазами смотрели друг на друга, точно видели перед собой вестника из преисподней, явившегося возвестить им о их преступлении.

— И вы ничего не знаете о «Крыле-и-Крыле»? — с усилием произнес вице-губернатор.

— Честью заверяю вас, синьор, ничего не знаю. Это во всяком случае не английское судно, да и не итальянское, насколько мне известно.

Такое заверение Гриффина сильно повредило ему в мнении Андреа, так как подрывало авторитет этого последнего по части языкознания.

— Но это название люгера вашего же флота, синьор, и он в настоящее время бросил якорь в нашей бухте, — настаивал Баррофальди.

— А, понимаю! Это как раз то, что мы и предполагали. Плут обманул вас так же ловко, как провел сотню людей до вас и надует еще стольких же, если мы не изловим его сегодня ночью. Это знаменитый французский корсар, за которым теперь гонятся шесть крейсеров, в том числе и наш. Называется он «Блуждающий Огонь», а командир его Рауль Ивар, самый смелый из всех когда-либо существовавших корсаров, хотя за ним нельзя не признать и хороших качеств, и даже благородства души.

Слушая лейтенанта, Баррофальди отчетливо вспоминал все, что слышал в свое время о Рауле Иваре, самом отчаянном из пиратов. Слишком обидно было для его учености признать, что он был жертвой ловкого обмана со стороны морского разбойника, которому сейчас только выказывал самое дружеское расположение; а потому, естественно, что он стал протестовать.

— Это, должно быть, какая-нибудь ошибка, — говорил он. — Сэр Смит — сын лорда и человек вполне достойный.

Но Гриффин твердо стоял на своем, приводя все известные ему доказательства. Тогда смущенный вице-губернатор, наполовину не разобравший длинной речи Гриффина, увлекшегося излишними подробностями, понятными одному лишь моряку, обратился к Вито Вити:

— Что вы на это скажете, синьор Вито Вити? Вы присутствовали при всех наших беседах с сэром Смитом.

— Я скажу, вице-губернатор, что, если мы действительно обмануты, то самым медоточивым языком в мире. Еще вчера я бы мог всему этому поверить; но после его возвращения не сомневался, что это самый преданный нам друг.

— Вам бы лучше самому съездить на люгер и лично убедиться в справедливости ваших предположений, — предложил вице-губернатор английскому лейтенанту.

— Извините, вице-губернатор, но если я покажусь на палубе «Блуждающего Огня», то рискую поплатиться за это, может быть, весьма продолжительным пленом. Я и у вас инкогнито и серьезно попрошу вас сохранить в тайне мое присутствие на вашем острове, иначе вы дадите возможность люгеру ускользнуть от нас. Об одном только я попрошу вас, — это позволит мне подавать сигналы сегодня ночью — у меня для этого есть все, что надо, — как только ожидаемый мной фрегат приблизится настолько, что в состоянии будет различить сигналы, а вы, со своей стороны, подзадержите всеми зависящими от вас средствами этот маленький люгер до завтра. За остальное мы вам отвечаем.

— Не думаю, чтобы можно было опасаться за уход люгера сегодня ночью, лейтенант; капитан намекнул не далее как сегодня, что желает пробыть у нас несколько дней. И зачем бы Раулю Ивару с его «Блуждающим Огнем» понадобилось завернуть в наш порт?

— Кто знает! Какие-нибудь да были у него на то свои причины!

— Но скажите, чем вы мне можете доказать вашу личность? — воскликнул Баррофальди, хватаясь за соломинку. — Сэр Смит показал мне все свои бумаги, а вы дали мне одно полномочие, с которым вас послал к нам капитан Куф, если это правда. Как мне судить, кто из вас не лжет?

— Я ожидал этого недоверия с вашей стороны, синьор вице-губернатор, но поторопился прежде показать полномочие, без которого были бы бесполезны все остальные бумаги. Вот они — вы их можете свободно прочесть, так как они написаны по-итальянски.

Андреа Баррофальди тщательно пересмотрел все бумаги и не нашел в них ничего подозрительного.

— Но почему вы предполагаете, что именно этот люгер и есть «Блуждающий Огонь»? — не уступал Баррофальди.

— Тут не может быть ошибки, синьор; нам известны все английские корабли, плавающие в этих морях. К тому же на этом люгере находится в настоящее время один дезертир с нашего фрегата, некто Итуэл Больт, который…

— Американец, не правда ли, синьор? — вскричал подеста.

— По крайней мере этот плут выдает себя за такового, — отвечал молодой лейтенант, краснея от неприятной необходимости признать факт несправедливого поступка с этим дезертиром.

— Я узнал от этого Итузла Вольта, что вы, англичане, насильно вербуете их к себе в матросы! — сухо вставил Андреа.

— Что делать, синьор! Король вправе рассчитывать на службу своих подданных, и он в них нуждается, а вербовка делается так поспешно, что ошибка всегда возможна; янки же так похожи на англичан.

Когда, наконец, все сомнения относительно тождественности люгера со знаменитым корсаром были устранены, все трое — Баррофальди, подеста и лейтенант прониклись единодушным желанием поймать люгер.

К счастью для «Блуждающего Огня», капитан Куф выразил непременное желание взять корсар неповрежденным, не посягая на его уничтожение, а то ничего бы не стоило перевести часть огнестрельных орудий в одно из естественных углублений скалы и одним залпом потопить судно, так как, несмотря на ночное время, все же можно было различить люгер на том расстоянии, на каком он стоял от берега.

Руководимые единодушным желанием мести, все трое приступили к более точному определению дальнейшего образа действий. Одно окно в доме вице-губернатора выходило как раз в ту сторону, с которой ожидалось прибытие фрегата, и его поэтому предоставили в полное распоряжение Гриффина. Лейтенант расположился перед ним, готовый немедленно зажечь сигнальный огонь при первом появлении «Прозерпины». Это окно представляло еще то удобство, что огонь в нем не мог быть виден в городе, тогда как бросал яркий свет на море. В таком же положении находился и фрегат: подаваемые им сигналы должны были высокой скалой закрываться от городских домов; еще менее было вероятности, чтобы те и другие сигналы можно было видеть с люгера.

Так проходили часы. Легкий ветерок уже давал себя чувствовать, но направление его не было благоприятно, и Рауль не мог еще сняться с якоря. Джита со своим дядей, Карло Джунтотарди, прибыли на судно около десяти часов вечера, но на люгере не видно было еще никаких приготовлений к отплытию. Говоря правду, Рауль и не торопился ехать, желая продлить счастливое время пребывания с Джитой; он был уверен, что в тот же день доставит своих пассажиров к мысу Монте-Арджентаро, почти острову, на котором возвышались башни, хранителем которых был Карло, будь только попутный ветер, в чем он, впрочем, почти не сомневался. Карло и жил в одной из этих башен.

Упоенный счастьем свидания с Джитой, с которой до полуночи просидел на палубе, едва согласившись, наконец, позволить ей удалиться в отведенную для нее каюту и слишком уверенный в успехе своего ловкого обмана, Рауль легкомысленно забыл о возможной опасности и спокойно ждал утреннего ветра с юга. Он не подозревал, что Томазо Тонти стоял настороже на пристани, готовый забить тревогу при малейшем движении люгера, с которого не сводил глаз.

Но в то время, как Рауль всего менее думал о грозившей ему опасности, Итуэл Вольт далеко не разделял его уверенности. «Прозерпина» поглощала все его мысли, вновь оживляя в нем давнишнюю его ненависть к ней. Он в ней все ненавидел: наружный вид, паруса, оснастку, весь экипаж, самого короля, которому служило это судно, нацию, которой оно принадлежало… Ненависть — одна из самых упорных страстей человеческих, она неутомима, и вот почему Итуэл ни на минуту не упускал из виду весь возможный вред, какой мог принести фрегат люгеру. При таком настроении ему естественно пришла мысль о возможности возвращения фрегата по следам люгера, и, ложась спать, он велел разбудить себя в половине второго, желая проверить справедливость своего предположения.

Поднявшись, как и предполагал, он взял с собой двоих надежных матросов, предупрежденных еще накануне, и спустился в шлюпку. Все это проделывалось без малейшего шума, даже весла были взяты подбитые мехом, чтобы не произвести ни звука. Тихо проскользнул он на намеченный им заранее удобный наблюдательный пост и через какие-нибудь полчаса стал прямо в виду освещенного окна в доме вице-губернатора, у которого дежурил Гриффин.

Яркий свет из этого окна, направленный к морю, поразил американца. Но это еще не был сигнал фрегату относительно дальнейшего образа действий: пока этой лампой Гриффин только сообщал, что он у вице-губернатора и помнит о своем поручении. Было два часа ночи, и через два часа должна была заняться заря. Береговой ветерок усилился настолько, что хорошо оснащенный корабль, паруса которого к тому же отсырели и сжались за ночь, мог смело рассчитывать на довольно скорый ход. Следовательно, ничто не мешало «Прозерпине» появиться в скором времени, если она тронулась с заходом солнца с того места, где остановилась вчера, как говорили.

Вдруг появился другой, голубой огонь в другом окне, а за ним человеческая тень. Итуэл инстинктивно обернулся к морю и увидел знакомый сигнальный ночной фонарь наверху мачты «Прозерпины».

— А, черт возьми! — заскрежетал зубами Итуэл, грозя кулаком в сторону уже исчезнувшего в окне голубого огня. — Я тебя хорошо знаю и вот мой ответ.

С этими словами он зажег ракету, которых захватил с собой несколько штук, и пустил ее. Она вспыхнула и поднялась достаточно высоко, чтобы быть замеченной и с люгера, и с фрегата. Гриффин и капитан Куф были совершенно сбиты с толку. Томазо Тонти также счел своей обязанностью побежать доложить начальству о случившемся. Общее мнение было таково, что это прибыло новое судно, подававшее свои сигналы «Прозерпине».

«Блуждающий Огонь» понял этот сигнал совсем иначе, и когда Итуэл вторичной ракетой еще более смутил капитана Куфа, выставившего теперь условными знаками свой номер, люгер Рауля Ивара неслышно, но быстро скользил вдоль берега, под самым городом, мимо его батареи. Момент его ближайшего прохождения под городом совпал с временем отсутствия бдительного Томазо, и, смеясь над произведенным переполохом, люгер, все ускоряя ход, огибал остров. Пять минут спустя и Итуэл Больт со своими гребцами присоединился к отъезжающим, не слышно пробравшись к люгеру на огонь из нарочно для него со всеми предосторожностями зажженного фонаря, свет от которого направлен был в сторону пущенной Итуэлом ракеты и был совершенно невидим из города.

Полчаса спустя «Блуждающий Огонь» уже полным ходом удалялся от острова и был далеко за пределами выстрелов с батареи Порто-Феррайо.

Между тем «Прозерпина» все приближалась к городу и при первых лучах восходящего солнца не могла не заметить ускользавший люгер. Едва признали в нем «Блуждающий Огонь», как все пришло в движение на фрегате, все повыскакивали на палубу. Капитан был взбешен до последней степени, и плохо пришлось явившемуся к нему с рапортом Гриффину. Насилу удалось огорченному молодому лейтенанту заставить себя выслушать, и капитан только тогда несколько смягчился, когда узнал, что причиной недоразумения были ракеты, неизвестно кем пущенные. К концу объяснения капитан Куф даже почувствовал некоторое сострадание к юному моряку, искреннее огорчение которого было поистине трогательно.

— Ну, хорошо, Гриффин! Не надо принимать вещи так близко к сердцу, это не поможет, — заключил капитан. — Приходите со мной пообедать, и мы еще потолкуем о всем происшедшем.

Глава 9

Сейчас среди полуденного жара море, спокойное и блестящее, медленно вздымается, так как блуждающие ветры, покрывавшие его пеной, — умерли.

Одинокий корабль движется тяжело, паруса бьются о мачты. Самый легкий звук улавливается ухом, и самый пустяк привлекает взор наблюдателя.

Ричардсон

Все вспышки капитана Куфа по большей части кончались таким образом. Вспыльчивый по натуре, он скоро уступал более спокойному и добродушному настроению и становился вновь благоразумным.

Служителю отдан был приказ поставить лишний прибор на стол для Гриффина, а капитан со своим вторым лейтенантом вышел на палубу. Там было общее оживление, все с восторгом следили за ловкими маневрами люгера, который спокойно покачивался теперь на воде, сознавая свою безопасность в настоящую минуту.

— Славно было бы изловчиться захватить его теперь, — говорил боцман Странд.

Странд был страстным моряком; он служил вместе с капитаном Куфом еще с того времени, как тот был мичманом, и, зная хорошо его характер, имел на него некоторое влияние, так что нередко случалось, что капитан с ним соглашался в тех даже случаях, когда совершенно не принимал мнений своих лейтенантов. Так и теперь, когда при словах Странда капитан быстро повернул к нему голову, то старший лейтенант Винчестер, заметивший это движение, незаметно сделал знак матросам, и те дружно воскликнули три раза кряду. Это был единственный дозволенный им способ выражать свои пожелания командиру.

— Мне не очень улыбается рискнуть на атаку на шлюпках среди бела дня, Винчестер, — проговорил капитан. — Малейший промах может нам стоить нескольких человек, и придется новой вербовкой пополнять наш экипаж.

— Но мы льстим себя надеждой, что останемся победителями, капитан, — заметил Винчестер, — и вам ли говорить об осторожности! Мы все знаем за вами не один отважный и очень рискованный случай действий.

— О да, бывало, Винчестер! — улыбнулся капитан самодовольно. — Но этот Рауль Ивар чистый дьявол и увертлив, как змея. Еще если бы можно было найти какую-нибудь фелуку в Порто-Феррайо, довольно значительных размеров, тогда бы можно было попробовать учинить облаву на беглеца.

— Фелуку мы легко найдем, их там стоит до двенадцати штук, по словам Гриффина, и вице-губернатор на нашей стороне.

— В таком случае не взять ли вам человек сорок матросов, Винчестер, по вашему выбору, с ними переправиться на берег, занять одну из фелук и берегом, как бы крадучись, пробираться к люгеру, будто ища его охраны, благо у нас выставлен французский флаг. Когда вы зайдете несколько далее люгера, с нашей стороны шлюпки, до тех пор будто бы гнавшиеся за вами, оцепят его со стороны, ближайшей сюда, а дальнейшее я предоставляю вашей находчивости, лейтенант.

Винчестер пришел в восторг от этого проекта и пять минут спустя уже плыл на шлюпках с отборными молодцами к гавани Порто-Феррайо.

Андреа Баррофальди отнесся очень сочувственно к намерениям английского фрегата. Винчестер нанял одну из фелук, а привезшие его лодки возвратились на «Прозерпину», чтобы с новыми матросами пуститься в мнимую за ним погоню. С берега раздалось несколько пушечных выстрелов по направлению фрегата с целью показать люгеру полное к нему доверие и то, что продолжали считать фрегат французским судном, но при этом постарались промахнуться; с фрегата ответили тем же и отошли несколько далее, как бы желая встать вне выстрелов.

Между тем «Блуждающий Огонь» оставался совершенно неподвижным. Винчестер вышел из гавани, обогнул выдающийся мыс и подъехал на довольно близкое расстояние к люгеру, настолько близко, что люди с палуб того и другого судна свободно различали друг друга. На фелуке видно было всего человек восемь — девять, все в костюмах итальянских матросов; остальные были спрятаны внизу, под палубой.

Пока все благоприятствовало предприятию капитана Куфа: нельзя было заподозрить хитрость приближавшейся фелуки, и как нельзя более естественной должна была казаться погоня, пущенная за ней с фрегата.

Без сомнения, Рауль и его товарищи не могли не видеть всего происходящего, но молодой корсар предпочитал по возможности выжидать день в бездействии, чтобы тем вернее обмануть неприятеля ночью; к тому же наслаждение от общения с Джитой побуждало его не торопиться.

Не так было с Итуэлом. Его глубокая ненависть к «Прозерпине» заставляла его не спускать с нее глаз; даже завтракая на скорую руку на палубе, он не терял из виду ненавистный фрегат. Никто на люгере не мог знать, стало ли известно Порто-Феррайо настоящее название фрегата и его национальность; только сигнальный огонь, виденный Итуэлом в окне губернаторского дома, вызывал в нем сомнение и заставлял еще более настораживаться. Приближавшаяся же так доверчиво фелука решительно ни в ком не вызывала недоверия.

— Эта фелука стояла в гавани у самой лестницы, — говорил подошедший к Итуэлу Рауль, — она называется «Божественное Провидение» и занимается контрабандой между Ливорно и Корсикой, куда, вероятно, и направляется теперь. Нельзя отрицать смелости ее поступка в настоящих условиях.

— Но ей не дойти сегодня до Корсики; удивляюсь, как можно было двинуться в путь при почти полном безветрии.

— Фелука, как и люгер, легко скользит по воде при малейшем дуновении ветерка.

— А, вот они, ненасытные англичане! Они гонятся за ней, не могут упустить случая поживиться, хотя бы им пришлось действовать против закона и совести: ведь неаполитанцы в союзе с англичанами.

Рауль, ничего не отвечая, внимательно следил за пятью шлюпками, спущенными с фрегата в погоню за фелукой.

Расположение трех судов было следующее: «Блуждающий Огонь» в виду Порто-Феррайо, прямо против дома Андреа Баррофальди; фрегат на равном расстоянии с одной стороны от люгера, с другой — от мыса, прилегающего к городской гавани; «Божественное Провидение» — вне выстрелов с фрегата; шлюпки с английского судна, прямой линией направляясь к будто бы преследуемой ими фелуке.

Было одиннадцать часов утра, как раз такое время дня, когда в это время года на водах Средиземного моря полный покой; но при легком ветерке с юга, недавно поднявшемся, Рауль имел возможность на своем ходком люгере обогнуть остров Эльбу и занять совершенно безопасное положение. Однако он предпочел не двигаться и проследить за тем, что около него происходило. Таким образом он допустил другие суда приблизиться к себе. Надо, впрочем, признать, что хитрость фелуки была выполнена очень удачно, и не будь Итуэл так уверен, что настоящий фрегат — «Прозерпина», его бывшая тюрьма, как он ее называл, то, несомненно, люгер попался бы на удочку; мнения по этому вопросу разделились, и даже сам Рауль находил, что Итуэл на этот раз хватил через край в своей ненависти и осторожности и что фрегат, находившийся у них перед глазами, может быть, в действительности именно тот, за кого себя выдает, то есть французской республики.

Винчестер, находившийся на фелуке, и Гриффин, руководивший шлюпками, прекрасно играли свою роль. Им слишком хорошо были известны ловкость и опытность противника, чтобы допустить малейшую оплошность. Вместо того, чтобы прямо направиться к люгеру, когда началось преследование, фелука сначала обнаружила некоторое колебание, потом направилась к одной из береговых бухт, где виднелась батарея, как бы желая стать под ее покровительство, и уже после быстро двинулась прямо к люгеру. Все это видел Рауль, и в нем стала подниматься тревога и недоверие.

Внешний вид Винчестера как нельзя более отвечал его целям: со своим сильно загорелым лицом, большими бакенбардами, среднего роста, в красной фригийской шапочке, полосатой рубашке и белых бумажных панталонах, он сильно смахивал на итальянца. Матросы, помещенные на палубе, также были подобраны соответствующей наружности. Большинство из них были уроженцами юга, иностранцами, которыми военное английское судно всегда пополняет свой экипаж. Эти люди позаботились выказать некоторую тревогу и смущение: они суетливо и бестолково метались по палубе, а когда ветер совершенно стих, взялись за весла и усиленно гребли к люгеру.

— Черт возьми! — воскликнул Рауль. — Все было бы ясно, если бы фрегат был действительно французским; но эти гребцы на шлюпках что-то сильно напоминают моих храбрых соотечественников.

— Между ними и нет иных, все настоящие Джоны Були, — уверенным тоном заметил Итуэл. — Фрегат этот — проклятая «Прозерпина». Что до их французских шапок, то это один отвод.

— Попробуйте пустить в них солидной бомбой и увидите, что они все выдадут свою национальность.

— Я этого не сделаю, пока не буду убежден, что это враждебное нам судно. Но что они там затевают?

— У них небольшая пушка с собой…

— Да, совершенно верно, и они направляют ее на шлюпки.

В эту минуту фелука на мгновение исчезла в облаке дыма, раздался выстрел, и ядро, после двух-трех рикошетов, разорвалось, не долетев до первой шлюпки. Через каких-нибудь полминуты послышался ответный выстрел, ядро пролетело по прямой линии к фелуке и перебило большую рею посередине.

— Чисто, — воскликнул Итуэл, — это называется рассчитаться добросовестно. Капитан Рауль, они лучше стреляют, когда желают обмануть, чем в действительном деле.

— Но ничто не дает повода заподозрить обман. Кто же бы стал ломать большую рею на дружественном судне?

Как только матросы пяти шлюпок увидели результат своего выстрела, так перестали грести и испустили троекратное громкое восклицание; сделано это было по распоряжению Гриффина.

— А, теперь нет больше сомнения, это англичане! — воскликнул Рауль. — Кто когда-либо слышал, чтобы наши республиканцы так кричали! Господа англичане, ваши адские глотки выдали вас. Так слушайте же теперь, мы вам доскажем конец истории.

Итуэл от радости потирал руками. Он был теперь уверен, что Рауль больше не поддастся на обман, хотя бы противная партия отличалась превосходным выполнением своей роли. Фелука продолжала, отстреливаясь, приближаться к люгеру; то же делали и шлюпки с фрегата, так что через каких-нибудь десять минут можно было ожидать их столкновения.

Рауль распорядился, чтобы весла были наготове, люди настороже, пушки налажены по четыре с каждой стороны и две впереди. Когда все предварительные приготовления были окончены, двенадцать весел люгера разом опустились в воду и сильным движением пустили судно вперед. Одной минуты было достаточно для Винчестера, чтобы понять, что ни фелуке, ни шлюпкам с фрегата не догнать «Блуждающий Огонь», если он будет от них убегать с такой скоростью. Между тем люгер не имел вида убегающего, его носовая часть была обращена к «Божественному Провидению», и он скорее показывал, что попался на удочку и желал оказать покровительство дружественной фелуке, преследуемой французами.

Останавливаясь на подобном предположении, Винчестер был далек от действительных намерений Рауля. Выдвигая свое судно в одну линию с фелукой и шлюпками, Рауль имел в виду то обстоятельство, что ради пощады собственного экипажа на «Божественном Провидении» со шлюпок стреляли осторожно, высоко направляя выстрел, и кроме того, люгер имел теперь всех своих неприятелей прямо перед собой, то есть против своих пушек. Фелука близко подходила к «Блуждающему Огню», все сохраняя вид ищущей у него защиты от преследования; она вся была окутана дымом, так как канонада не прекращалась. Но среди этого облака дыма Итуэл различил, что экипаж фелуки не только не уменьшается, но быстро увеличивается, что спущены новые весла для ускорения хода и раздаются крики на простонародном английском языке. Фелука быстро приближалась; крики и восклицания со шлюпок выдавали приближение Гриффина. Очевидно, наступала критическая минута. Ветер совершенно стих, все ближайшее пространство моря потемнело от клубов дыма, и «Божественное Провидение» прямо неслось на «Блуждающий Огонь», точно в каком-то слепом отчаянии.

— Успокойтесь, дети мои! — воскликнул Рауль. — Пали!

Раздался залп из пяти пушек, и крики, донесшиеся с фелуки, подтвердили успешный результат данного залпа. На мгновение воцарилось торжественное молчание, свидетельствовавшее об изумлении англичан; затем громкий крик и восклицания как бы заявили об их желании пойти навстречу всем опасностям. Шлюпки фрегата окружили потерпевшую фелуку, и раздался залп из пушек, на этот раз заряженных действительно смертоносным зарядом и старательно направленных на их настоящего врага; но уже было поздно и нельзя было рассчитывать на успех. Когда Гриффин со своего баркаса смог различить обстановку после рассеявшегося последнего клуба дыма, то он увидел, как «Блуждающий Огонь» легче птицы уносился на своих распущенных парусах, пользуясь самым ничтожным южным ветром, достаточным при его подвижности. Винчестер отдал распоряжение, чтобы шлюпки фрегата прекратили очевидно бесполезное преследование и сконцентрировались около фелуки; и Гриффин подчинился этому распоряжению, хотя и очень неохотно.

«Блуждающий Огонь» совершенно не пострадал, тогда как на фелуке оказалось человек двенадцать убитых и раненых; в числе последних находился и сам Винчестер, и так как весьма сомнительный успех если бы и был, то был бы отнесен к заслугам подчиненного ему второго лейтенанта, то с его стороны было совершенно естественно нежелание продолжать это дело.

Что касается Рауля, то он был совершенно иного мнения: видя, что фрегат, пользуясь тем же легким ветром, продолжает приближаться, он решил отомстить ему за его враждебную попытку, прежде чем пуститься в дальнейший путь.

Люгер пошел наперерез «Божественному Провидению» и дал по нему залп на ходу. Тогда, после того, как дым несколько рассеялся, можно было видеть, как шлюпки разом оставили фелуку, увозя своих раненых к противоположному берегу залива. Раулю ничего бы не стоило покончить с ними, или потопив, или взяв в плен, но было что-то рыцарское в его характере, и, довольный ловко задуманным и хорошо выполненным маневром, он не хотел добивать врага. Может быть, и появление Джиты на палубе с мольбой о милосердии к неприятелю поддержало в нем его благородное чувство. Как бы то ни было, но люгер прекратил преследование, и подошел к фелуке. Оба судна так осторожно коснулись один другого бортами, что, как говорится, яйцо бы не разбилось, и, придерживаясь одной веревкой, Рауль, Итуэл и еще некоторые спокойно перешли на фелуку.

Вся палуба ее была залита кровью, лежало три трупа, но нигде никаких признаков ни одного живого человека. Нашли котел со смолой, навалили на него кучу горючего материала и подожгли. Огонь вспыхнул так быстро и с такой силой, что в первую минуту Рауль пожалел, что не отвел свой люгер дальше; но, по счастью, «Блуждающий Огонь» успел отплыть на безопасное расстояние, прежде чем пламя охватило мачты, снасти и паруса фелуки.

На все это ушло минут десять, что дало возможность убегавшим шлюпкам безопасно укрыться в бухте, а фрегату придвинуться на расстояние пушечного выстрела. Но ветер окончательно теперь стих, и Рауль распорядился, чтобы растянули навес, предохранявший несколько от палящих лучей солнца, и каждый занялся бы чем ему угодно, так как, очевидно, некоторое время предстоит оставаться в полной неподвижности. То же сделали и на фрегате, где также приняли все меры против невыносимого жара и расположились отдыхать. Но, находясь на расстоянии пушечного выстрела один от другого, меньшее судно могло быть в опасности подвергнуться обстрелу с более сильного; при настоящих условиях, однако, люгер спасло сознание только что данного им урока, и самоуверенность Рауля была так велика, что он даже не удостаивал фрегат особенной бдительностью.

Когда полчаса спустя Винчестер появился на палубе «Прозерпины», то узнали, что экипаж лишился семи славных матросов, убитых наповал, и принужден некоторое время обходиться без услуг других четырнадцати.

Уже с того момента, как «Блуждающий Огонь» дал залп по направлению фелуки и легко понесся вперед, видимо, полным хозяином своих действий, капитан Куф начал сомневаться в исходе своего предприятия. Когда же он увидел бегство своих шлюпок под защиту бухты, он окончательно убедился, что его дело проиграно. Теперь, когда шлюпки были снова подвязаны к фрегату, а раненному в ногу, хромающему Винчестеру стали перевязывать его рану, капитан Куф позвал Гриффина к себе в каюту.

— Однако в приятное положение поставили вы меня, вы все, вашим непременным желанием преследовать во что бы то ни стало «Блуждающий Огонь»! Что скажет адмирал, когда узнает, что двадцать человек убито и ранено и что нам приходится уплатить еще стоимость фелуки за одну забаву?

— Мы сделали все, что от нас зависело, капитан, но легче потушить снежными комьями извержения Везувия, чем устоять перед картечью этого проклятого люгера.

— Да, ему следовало бы назваться не «Блуждающим Огоньком», а «Большим Огнем», — заметил Куф. — Но скажите, ради какого черта кричали вы «ура»? Никогда этого не делают французы, вы себя выдали этим национальным криком; вам следовало кричать: «Да здравствует республика!»

— Это правда, капитан, мы немного погорячились и забыли свою роль. Но мы бы еще могли выиграть дело, если бы с люгера не так поторопились дать залп, которым у нас убило троих матросов и парализовало троих гребцов; и это в самую критическую минуту, когда люгер уносился на всех своих парусах, а мы были задержаны в движении нашей потерей.

— Не могу же я, однако, написать Нельсону, что все шло прекрасно, пока не ранили троих из наших гребцов, и мы были задержаны в своем движении. Нет, нет, это не идет! Придумайте что-нибудь, Гриффин.

— Но, капитан, если бы люгер оставался на месте, мы бы его взяли.

— А, хорошо, значит, люгер обратился в бегство, ветер ему благоприятствовал, он распустил все свои паруса, всякая попытка догнать его была бесполезна, наши люди выказали обычное мужество и держались превосходно — да, так звучит недурно, так можно пустить в газеты. Но эта проклятая фелука! Она сгорела до самой поверхности и пойдет ко дну через каких-нибудь несколько минут.

— Несомненно, капитан, но примите во внимание, что ни один француз и не осмелился войти на нее, пока мы там были.

— Хорошо, я вижу, что надо говорить: фелука была слишком тяжела, она не годилась для преследования. Этот Нельсон — сам черт, и я в тысячу раз предпочел бы выдержать несколько действительных бурь, чем получить одно из его бурных писем. Но я теперь понимаю, как было дело, и вижу, что ведено оно было безукоризненно, и все люди заслуживали полного одобрения, несмотря на неудачный исход по не зависящим от нас обстоятельствам.

Говоря это, капитан Куф сам не подозревал, что был очень близок к истине.

Глава 10

О! Это высокая мысль о том, что человек может проложить дорогу через океан.

— Найти путь там, где нет ни одной тропинки, — и принудить ветры — этих агентов высшего могущества — одолжить ему их неукротимые крылья и перенести его в дальние страны.

Уэр

Джита совершенно измучилась за то время, как продолжалась перестрелка. Пока дело шло между фелукой и шлюпками фрегата, ее можно было легко успокоить, сказав, что эта канонада совершенно не касается корсара; к тому же в ее каюту довольно глухо доносился шум пальбы. Но когда дали залп с люгера, от Джиты нельзя уже было долее скрывать положение дел, и все время битвы она простояла на коленях рядом со своим дядей, а по окончании дела поднялась на палубу, как было уже упомянуто, с мольбой о милосердии к врагу.

Теперь положение вещей совершенно изменилось: люгер нисколько не пострадал, на его палубе не было ни малейших следов крови, успех Рауля превзошел все ожидания. Кроме того, эта выдающаяся удача обеспечивала безопасность люгера по крайней мере на некоторое время, потому что фрегат должен был еще сначала водворить у себя порядок, нарушенный понесенной утратой, и затем только рискнуть на вторичное преследование, требующее безусловной дисциплины.

Джита обедала, когда солнце начало склоняться за горизонт, и она осталась на палубе, чтобы не дышать спертым воздухом маленькой каюты. Ее дядя пошел отдохнуть. Сидя под раскинутым навесом, она шила, как обыкновенно делала это в это время дня. Рауль поместился подле нее на лафете пушки; Итуэл на некотором расстоянии от них прочищал стекла подзорной трубы.

— Могу себе представить, какие благодарственные молитвы возносит Андреа Баррофальди за то, что избавился от нас! — расхохотался вдруг Рауль.

— А вы, Рауль, вы не чувствуете потребности принести благодарность Богу за ваше чудное спасение? Не видите вы в нем участия Божественного Промысла? — обратилась к нему Джита с нежностью и в то же время с некоторым религиозным экстазом.

— Черт возьми! В настоящее время во Франции не думают о Божестве. Республиканцы, как вам известно, не отличаются набожностью. Что вы на это скажете, мой храбрый американец? Как у вас там в Америке насчет религии?

Итуэл хорошо знал отношение Рауля к религиозным вопросам, но сам он с детства сжился с правилами протестантской религии и, несмотря на всю свою деятельность, вразрез идущую с понятиями об истинном христианине, считал себя человеком набожным.

— Боюсь, что вы сильно заблуждаетесь в ваших взглядах на религию, Рауль, — сказал он. — У нас в Америке религию ставят выше даже наживы, и уж если это не кажется вам убедительным, то я не знаю, что вам и сказать. Посмотрели бы вы на наше воскресное богослужение, синьорина Джита. Оно у нас серьезнее вашего, где все вертится на обрядах, где у священников особое платье для службы и где поклоняются иконам.

Джита была крайне поражена таким взглядом на ее вероисповедание: то, что называли одними обрядами, было для нее полно таинственного значения.

— Священники меняют платье из уважения к совершаемому ими обряду, как и мы соблюдаем эторади вежливости в отношениях друг с другом; а иконам у нас не поклоняются, они только изображают то лицо, которому мы молимся, — ответила она, и во взгляде, брошенном ею на Рауля, была печаль и бесконечная нежность, но ни тени упрека.

Итуэла не удовлетворил этот ответ.

— К чему весь этот парад перед Богом, Которому нужен только я один с моими добрыми стремлениями? — возразил он. — Если должна существовать вера, а она, несомненно, должна быть, то пусть же это будет чистая, неприкрашенная, разумная вера; разум прежде всего, не так ли, Рауль?

— Вы правы, разум прежде всего, Джита; а тем более разум в религии. Как могу я поклоняться Богу, которого не понимаю? И естественно ли, чтобы разумное существо слепо чему-то подчинялось.

— Вы сильно заблуждаетесь, Рауль, — горячо заговорила Джита. — Если бы вы поняли Бога, он перестал бы для вас быть Богом, он снизошел бы на один уровень с вами. Что бы вы сказали, если бы ваши матросы стали требовать от вас объяснения причин, которыми вы руководствуетесь, отдавая ваши приказания? Вы назвали бы их дерзкими мятежниками. Как же вы хотите требовать отчета от Творца всего мира и вас самих?!

Рауль молчал, а Итуэл с удивлением смотрел на всегда кроткую Джиту, глаза которой блестели сурово, горячий румянец горел на щеках, и прерывающийся голос обнаруживал сильное волнение. Этот страстный порыв произвел невольно сильное впечатление на обоих ее собеседников; они молчали из чувства почтения к ней, и разговор оборвался. Сама Джита была так взволнованна собственным порывом, что опустила голову и закрылась руками, тогда как слезы стекали у нее между пальцев; затем она быстро поднялась и исчезла в своей каюте. Рауль понимал, что не надо с ней говорить в подобные минуты, и остался на своем месте, задумчивый и сосредоточенный.

— Женщина всегда останется женщиной, — заметил Итуэл, — достаточно религиозного возбуждения, чтобы ее совершенно расстроить. Но я в конце концов думаю, что будь у итальянцев меньше торжественности в церквах, не будь у них их папы и кардиналов и поклонения образам, они были бы весьма добропорядочными христианами.

Но Рауль не был расположен беседовать. Он встал, и так как скоро ожидался обычный морской ветер, то он распорядился, чтобы сняли и убрали навес, а сам пожелал основательно узнать настоящее положение вещей. Он содрогнулся, когда увидел, что, несмотря на отдых, которому предавался, по-видимому, фрегат, люди на нем не теряли времени: судно значительно приблизилось к люгеру, и все на нем было совершенно готово, чтобы при первом дуновении ветра пуститься в плавание. Рауль сразу заметил, как его провели, и упрекнул себя за свою собственную беспечность. Фелука догорела вплоть до воды, и только корпус ее плавал и, подталкиваемый чуть заметным движением на воде, понемногу направлялся к заливу. Лучи заходящего солнца падали на Порто-Феррайо, которого не было видно за скалами, и, казалось, весь остров был погружен в сон.

— Какая тишина! — обратился Рауль к Итуэлу. — Море, земля и горы, горожане и моряки — все спит вокруг нас. Там только на фрегате жизнь, и мы должны удалиться от вашей дорогой «Прозерпины». Зовите всех наверх, лейтенант, спустим весла и повернем люгер в другую сторону. Черт возьми, мой «Блуждающий Огонь» так привык очертя голову лететь вперед, что я боюсь, как бы он не налетел с разбега на своего заклятого врага, как ребенок, которого притягивает пламя в печке и который после расплачивается за свою стремительность сильными ожогами.

Все пришло в движение на люгере, и матросы уже готовы были опустить весла в воду, когда, наконец, повеяло давно ожидаемым ветерком, и все, точно вдохнув в себя порцию кислорода, бросились к парусам. Сна как не бывало, закипела самая оживленная работа. Но и на «Прозерпине» не зевали, и там радостно приветствовали появление ветра.

На этот раз это действительно был настоящий ветер. Рауль дал сигнал свистком, и люгер понесся к фрегату; но уже полминуты спустя повернул в другую сторону и через пять минут удалился от «Прозерпины» настолько, что стал вне всякой немедленной опасности.

Но и капитан Куф, судно которого было тяжелее и неповоротливее люгера, заранее был подготовлен к такому обороту дела и принял соответственные меры. Он подождал того момента, когда мог из всех своих пушек достигнуть «Блуждающего Огня», и сделал разом залп из всех. Двадцать два ядра большого калибра порядочно искалечили оснастку люгера, но, по счастью, не затронули корпуса и не ранили никого из людей.

Вот тут-то проявил Рауль все свое дарование. Все зависело от того, как они воспользуются первыми десятью минутами. Рауль распорядился, чтобы приготовили новые части оснастки, там где нельзя было ужа рассчитывать на поправку испорченных, и вынуты были запасные паруса взамен прорванных, чтобы поднять их, как только необходимые поправки будут закончены.

Между тем с фрегата дали новый залп, оставшийся на этот раз без результата благодаря тому, что, вследствие происшедшей на люгере перемены, их взаимное отношение теперь изменилось. Рауль не преминул этим воспользоваться и, продолжая двигаться все в том же направлении, с удовольствием убедился, что, несмотря на нанесенные повреждения, люгер шел значительно скорее фрегата.

В том не замедлили убедиться и англичане и перестали стрелять.

Дело шло пока лучше, чем мог ожидать Рауль; но он знал, что нельзя еще было поручиться за дальнейший успех. Он знал, что, когда ветер усилится, понадобится вся прочность оснастки и парусов, а могло ли устоять его поврежденное судно? За ним же шел фрегат, прославившийся своими отличными качествами в этом отношении. Но ему ничего другого не оставалось, как выиграть время и увеличить насколько возможно расстояние между двумя судами.

Погоня обыкновенно так возбуждает моряков, что они совершенно забывают о неравномерном возрастании сил судов различной величины и желают постоянно сильнейшего ветра. Разница в быстроте хода при небольшом ветре теперь значительно уменьшилась при ветре усилившемся, и прекрасно оснащенная «Прозерпина» быстро нагоняла люгер.

Но вот жаркие мольбы молодого корсара были услышаны: ему удалось войти в так называемый Корсиканский канал, отделявший этот последний от острова Эльбы. Маленький, подвижный люгер чувствовал себя здесь полным хозяином, тогда как огромный фрегат должен был принять некоторые меры предосторожности, чтобы не наткнуться на береговые скалы и выдающиеся мысы.

На фрегате все были не менее экипажа люгера заинтересованы исходом погони, потому что если им и не угрожало никакой опасности, то жажда мести и желание отличиться поимкой знаменитейшего из французских корсаров заставляли их сильно желать удачи. Далеко выступающий плоский мыс и скалистый берег заставляли остерегаться или мели, или подводных камней около берега.

Между тем люгер быстро огибал мыс, близко придерживаясь берега.

Капитан Куф, Гриффин и третий лейтенант следили за ним с беспокойством: Винчестер из-за своей раны лежал у себя в каюте.

— Какая отчаянная смелость! — воскликнул капитан Куф. — Можно заподозрить, что Рауль Ивар предпочитает утонуть, чем попасть в плен.

— Напрасно вы так думаете, капитан, — заметил Гриффин, — здесь достаточно глубоко не только для люгера, но и для нашего фрегата, и я уверен, что нам не пришлось бы возвращаться, если бы мы пошли за ним.

— Это все хорошо говорить, когда на вас не лежит ответственность перед военным советом; вы бы не то заговорили, если бы вас ожидало наказание за гибель «Прозерпины». Теперь нам надо обойти это опасное место, или я поворачиваю и совершенно отказываюсь от преследования «Блуждающего Огня».

— Но он садится на мель, смотрите! — воскликнул Иэльвертон, третий лейтенант, и, действительно, можно было подумать, что люгер садится на мель, так как пенящаяся волна обдала маленькое судно. Но это предположение держалось всего одну минуту, так как люгер не замедлил оправиться и мчался с прежней скоростью, огибая мыс; затем он исчез из вида.

Фрегат, остерегаясь могущей встретиться опасности, подвигался тем не менее также вперед и, наконец, поравнялся с самым выдающимся концом мыса.

— Этому морскому разбойнику больше некуда было направиться, как в устье реки Голо; я думаю, что он так и сделал, — высказал свое предположение капитан Куф, когда грозившая фрегату опасность миновала и все немного успокоились. — Через какие-нибудь четыре часа мы это узнаем.

Эти четыре часа продержали всех в сильном нетерпении.

Между тем Рауль действительно направился к устью реки Голо. Восточная часть Корсики настолько же лишена бухт и гаваней, насколько богата ими сторона западная, и при обыкновенных условиях река Голо, куда направлялся Рауль, вовсе не считается удобным местом стоянки; но Раулю уже пришлось как-то воспользоваться ее устьем, и он главным образом надеялся на ее недостаточную глубину, как существенную помеху для фрегата.

Оба судна к этому времени уже настолько приблизились к острову, что с них можно было отчетливо различить отвесные скалы с вечными снегами на вершинах, расположенные на довольно значительном расстоянии от моря в глубь острова.

Оставалось не больше часа до захода солнца. Ветер стал заметно спадать, и экипаж люгера, которому трудно было противостоять сильному напору воздуха своими поврежденными снастями и парусами, успокоился. Заменили новыми по возможности все существенно попорченные части оснастки судна, и люгер пошел опять так легко и ходко, что Рауль уже подумывал было пройти берегом к Бастии, где он мог бы основательно отремонтировать свое судно, но затем отказался от этого намерения, как слишком смелого, и продолжал раньше задуманный план укрыться в неглубоком устье Голо.

В продолжение всего дня фрегат только на время поднял свой флаг — во время непродолжительной перестрелки с люгером; так же и этот последний только перед залпом, посланным им на фелуку, выставил свое трехцветное знамя. Теперь, у берега Корсики, принадлежавшей французам, Рауль чувствовал себя как бы среди друзей и не сомневался, что ему не будет отказано в содействии в случае надобности.

Между тем «Прозерпина» неожиданно повернула к береговым мелким судам, рассыпанным в довольно большом числе вдоль острова, и захватила три или четыре из них, прежде чем те успели от нее увернуться. Обыкновенно крупные суда не беспокоили бедных рыбаков и мелкие береговые суда, а потому Рауль понял этот поступок капитана Куфа за желание нанести хотя косвенное оскорбление ему, Раулю Ивару. Он был готов уже вступить в новую борьбу, но положение его собственного судна внушало слишком серьезные опасения и требовало очень внимательного отношения, а потому он отказался от своего первоначального желания и занялся своим люгером.

В ту минуту, как солнце уже заходило, «Блуждающий Огонь» бросил якорь в устье реки Голо на расстоянии довольно значительном от входа, чтобы считать себя вне досягаемости выстрелов фрегата. Тут все, казалось, должно было благоприятствовать спокойной стоянке, начиная с незначительной глубины. Между тем «Прозерпина», со своей стороны, очевидно, далека была от мысли прекратить преследование: она отпустила захваченные ею мелкие суда, предоставляя им свободу уйти, чем они не могли, однако, воспользоваться вследствие наступившего безветрия, и, выбрав место поглубже около устья, также бросила якорь и спокойно расположилась отдыхать.

Вот в каком взаимном положении враждебные суда расположились на ночевку, причем на каждом из них проделано было все то, что обыкновенно делают, останавливаясь в дружественном порту, то есть основательно закрепленный якорь, полный порядок на палубе и тому подобное.

Глава 11

Человеческий ум, этот благородный дар, дворец и трон, где разум, этот царь, носящий скипетр, восседает, чтобы чинить свой суд. О!

Кто тот, кто, приближаясь неслышными шагами, не распознает в своей слабости таинственного чуда, этого благородного дара — человеческого разума?

Аноним

Чудную картину представляет Средиземное море со всеми прилегающими к нему землями, чудную во всякое время; но и у него есть оттенки, повышающие или немного снижающие ее прелесть. Солнечный закат того дня, когда Рауль бросил якорь в устье реки Голо, представлял необыкновенную по своей красоте картину, и когда Джита вышла на палубу, считая преследование фрегатом и все опасности миновавшими, ее охватило восторженное чувство, и она сказала, что впервые видит такой дивный закат солнца.

Задолго до того, как солнце скрылось за горизонтом, темная тень от ближайших гор широко охватывала засыпавшее море. Корсика и Сардиния казались большими оторванными от Альп клочками, брошенными в море как бы судорожным движением природы еще в виду места их рождения, и походили на сторожевые башни этой громадной европейской стены. Те же горы с остроконечными белыми вершинами, те же истерзанные и полные таинственности склоны; та же смесь оттенков нежного и сурового, величественного и прекрасного, что так особенно характеризует очаровательную природу Италии. Вот что открывалось в настоящую минуту с палубы «Блуждающего Огня», насколько можно было окинуть глазом все окружающее пространство. Темно-синее море, на котором при постепенно замиравшем ветре мало-помалу исчезали все следы зыби, становилось гладким как зеркало; неправильные контуры отдаленных гор, крупных и величавых, резко вырисовывались на золотом небе, щедро окрашенном целым снопом лучей заходящего солнца, этим последним прощальным приветом отправляющегося на покой светила, между тем как долины и ближайшие равнины окутывались таинственным мраком, набрасываемым на них соседними горами, и получали более нежный оттенок. На расстоянии двух миль виднелся фрегат, спокойно уснувший на якоре, и Рауль невольно залюбовался его красотой, пропорциональностью его частей, его размерами, и позавидовал, и не мог не остановиться с горечью и болью на той мысли, что случайные обстоятельства его рождения и судьбы поставили ему непреодолимую преграду к командованию когда-либо подобным судном и навеки обрекли на положение не более как морского разбойника. По своим богатым дарованиям Рауль мог бы идти гораздо дальше и с честью занимать ответственные и выдающиеся должности. Он был целиком продуктом своего времени со всеми его слабыми и благородными свойствами. Смелый, находчивый и твердый в минуты опасности, он никогда не увлекался преследованием и травлей врага ради одной жестокости, по одному чувству мстительности. Крайне взыскательный к своим людям в серьезные моменты, требующие полного напряжения сил, он предоставлял им полную свободу в спокойное время, был им добродушным и снисходительным отцом. Отсюда его громадное влияние на его экипаж, полное доверие к нему с их стороны и безграничное послушание.

После тяжелого и тревожного дня Рауль наслаждался теперь тишиной и покоем и смехом ответил на предостерегающее замечание Итуэла, что можно ожидать ночной атаки на шлюпках со стороны фрегата. Рауль не хотел опять думать об опасности; впрочем, на всякий случай, были приняты все необходимые предосторожности.

В этот вечер после ужина матросам позволены были танцы; среди дивной ночной тишины понеслись звуки романтических песен Прованса. Самая задушевная веселость оживляла всех участников этого невинного развлечения, и недоставало только женщин, чтобы придать вечеринке настоящий характер мирного деревенского веселья. Однако прекрасный пол не был совсем забыт — песни были переполнены самыми рыцарскими любезностями, и Джита слушала их с удовольствием и любопытством. Ее дядя стоял подле нее, а Рауль ходил взад и вперед на некотором расстоянии, беспрестанно подходя к ней, чтобы поделиться своими мыслями и ощущениями.

Наконец пение и танцы кончились, и матросы разошлись спать по своим койкам, за исключением нескольких очередных дежурных. Перемена была так же поразительна, как и внезапно торжественное молчание ночи, которое сменило легкий смех, мелодичные песни и несколько шумное, хотя и не выходившее из границ вполне приличного, веселье толпы. С гор подуло свежестью и чуть-чуть зарябило нагретую за день поверхность воды. Луны не было, но мириады звезд сияли с небесного свода и позволяли различать предметы довольно отчетливо, хотя и как бы сквозь легкую дымку. Рауль подчинился очарованию этого мира, он тоже как-то весь затих, тронутый и настроенный на более серьезные и нежные мысли. Он присел подле Джиты, дядя которой ушел молиться в свою каюту.

На палубе не раздавалось ничьих шагов. Итуэл ушел на противоположный конец, не теряя из вида своего давнишнего врага — «Прозерпину», присутствие которой не давало ему уснуть. Двое дежурных на большом расстоянии один от другого, чтобы помешать возможности разговора между ними, внимательно следили за морем и всем, что могло на нем произойти. Кроме фрегата и люгера поблизости находились еще три береговых судна, захваченные было фрегатом и снова им отпущенные; одно из них стояло как раз посредине между люгером и фрегатом, так как сделало было попытку вечером уйти дальше к северу, но принуждено было стать на якорь вследствие полного отсутствия ветра. Так как теперь начинал пробуждаться некоторый ветерок, а эта фелука все еще оставалась неподвижной и на таком близком расстоянии от фрегата, взявшего его накануне, то Рауль особенно рекомендовал следить за ней. Другая фелука очень медленно двигалась к югу, а третья, по-видимому, намеревалась мимо «Блуждающего Огня» войти в реку; эта была самая маленькая.

После некоторого молчания Рауль, окинув взглядом окружавший его простор и подняв глаза к звездам, обратился к Джите со следующими словами:

— Знаете ли вы, Джита, что значат звезды для моряка? По ним узнаем мы место, где находимся, или руководствуемся, выбирая направление; они дают нам возможность чувствовать себя постоянно дома, как бы далеко на самом деле мы ни уехали от своего настоящего дома. Моряку-европейцу надо уж очень далеко уехать к югу от экватора, чтобы перестать видеть те звезды, к которым он привык еще на пороге отцовского дома.

— Вот совсем новая для меня идея! — воскликнула Джита, глубоко пораженная поэтичностью его мысли. — Как это вы до сих пор не говорили мне ничего подобного. О, это не пустяки, что эти звезды обладают даром переносить вас домой и вызывать перед вами привычные и дорогие вам образы, когда вы разлучены надолго с теми, кого любите!

— Никогда не случалось вам слышать, что влюбленные условливались в известный час смотреть на одну и ту же звезду, чтобы мысленно встретиться, несмотря на дальность разделяющих их морей и земель?

— На этот вопрос вы сами ответьте, Рауль, потому что я ни от кого, кроме вас, никогда ничего не слыхала ни о любви, ни о влюбленных.

— Ну, так я вам это говорю и надеюсь, что мы не расстанемся, не выбрав нашего часа и нашей звезды, если нам когда-либо суждено расстаться. Если я вам до сих пор не говорил об этом, Джита, то потому, что вы у меня всегда в мыслях. Мне нет надобности ни в какой звезде, чтобы постоянно помнить гору Арджентаро и Башни.

Несправедливо было бы сказать, что Джита без удовольствия слушала эти речи; сердце ее всякий раз раскрывалось навстречу нежным словам Рауля, и никакая музыка не могла заменить для ее слуха сладости его заверений в любви и преданности. Но ее личико, хотя и зарумянившееся нежным румянцем, оставалось задумчиво, почти печально, а когда она тихо заговорила, то глубокие ноты ее голоса выдавали всю силу сдержанного, страстного чувства.

— Эти светила наводят на мысли еще более высокие. Рауль, вы знаете, конечно, что нет возможности пересчитать их. Всматривайтесь — и мириады их будут непрерывно вновь выплывать перед вами, как бы смеясь над всеми вашими расчетами… И это все миры, Рауль, все новые миры, подобные нашему. Как возможно созерцать все это и не признать Бога, не преклониться перед ним в сознании нашего полного ничтожества?!.

— Я не отрицаю существования силы, которая всем управляет, Джита; но я признаю ее как силу, как причину всех вещей, а не как существо, имеющее наш образ, не как божество.

— Но если вы признаете начало, причину, силу, то почему не желаете вы эту первоначальную силу, это начало начал признать духом, Рауль? Разве труднее поверить существованию духа, чем вашему началу? И потом, вы говорите: имеющее наш образ! Не в буквальном, реальном смысле, а потому что в нас вложена частичка Его Божественного духа, мы в духовном отношении созданы по Его образу и подобию.

— Действия сил природы мне очевидны, я не могу их отрицать, хотя начальная причина и не доступна человеческому пониманию. Я знаю, что из зерна вырастает дерево и дает плоды; вижу, что все живое родится и умирает — это неоспоримые факты, всегда повторяющиеся при одинаковых условиях. Но я также знаю, что различные животные одарены различной способностью понимания, а потому мирюсь с несовершенством своего ума.

— Хорошо, так допустите же существование высшего существа, частицей духа которого вы наделены и которое, обладая тем же духом в неизмеримо больших размерах, проникает в те недоступные вашему уму тайны и дает начало всему существующему.

Джита говорила с таким волнением, что заразила им и Рауля. Он был поражен ее душевным развитием, которым она обязана была исключительно силе своей веры.

— Рауль, дайте мне мою гитару, я попробую спеть вам один из гимнов Пресвятой Богородице. Вы не знаете, как действует духовное пение на воде; может быть, через эти звуки снизойдет на вас милосердие Божье.

Перебирая струны умелой рукой, Джита запела известное Ave Maria. Неаполитанка по происхождению, от природы одаренная чарующим, нежным голосом, очень музыкальная и, кроме того, получившая некоторое музыкальное образование, Джита не могла не тронуть его своим пением. На этот раз, исполненная надежды послужить посредницей между обожаемым ею Богом и любимым человеком, она пела так, как никогда еще не певала раньше.

Итуэл Больт подошел, чтобы послушать ее ближе; оба сторожевые матроса забыли на время о своих обязанностях и прислушивались к дивным звукам.

— Если бы что могло обратить меня в верующего, Джита, то это ваш чудный голос, — тихо проговорил Рауль, когда замер последний звук гимна. — Это вы, Итуэл? Вы разве поклонник духовного пения?

— Синьорина обладает редким голосом, капитан. Но теперь нам надо заняться другим. Если вы потрудитесь пройти со мной на мой наблюдательный пост, то, может быть, поможете мне разобраться тут кое в чем. Видите ли эту маленькую фелуку? Она определенно приближается к нам, но совершенно сверхъестественным образом — при настоящем, довольно чувствительном ветре, на всех парусах, и не производя ни малейшей зыби на воде.

Рауль нежно пожал руку Джиты и посоветовал ей перейти в ее каюту, опасаясь вредного влияния на ее здоровье свежего ночного воздуха. Затем он поспешил за Итуэлом и, различив указанную фелуку, насколько позволял ночной полумрак, содрогнулся при виде ее близости к люгеру. Когда он видел ее последний раз вечером, она находилась по крайней мере в полумиле от «Блуждающего Огня» и, продолжая продвигаться с прежней скоростью, должна была в настоящее время уйти уже на целую милю вперед; оказывалось, однако, что она переменила направление и шла прямо на люгер.

— Вы давно за ней следите? — спросил Рауль.

— С тех пор, как она, по-видимому, не трогалась с места, прошло минут двадцать. Ее направление к нам еще можно было бы, пожалуй, объяснить сильным течением в этом месте; но мне совершенно непонятно, почему она не идет вперед.

— Это береговое судно, Итуэл, во всяком случае. Не думаю, чтобы англичане пожелали вторично испробовать нашей картечи.

— Бог один знает! Люди на том фрегате сущие дьяволы. Посудите сами: при весьма удовлетворительном ветре и так медленно двигаться! Тут что-нибудь неспроста.

Приходилось остановиться на том предположении, что на фелуке тайком подбирается неприятель, потому что, действительно, это маленькое судно направлялось прямо к люгеру. Следовало приготовиться к обороне.

Однако Раулю очень не хотелось будить своих людей; как человек спокойный и твердый, он не любил поднимать фальшивой тревоги. К тому же матросы его были утомлены беспокойным днем и починкой повреждений на судне и спали теперь тяжелым сном усталых людей. Раулю все не хотелось допустить мысли, что англичане осмелятся вторично попытать свои силы.

Между тем фелука все приближалась, а следовательно, росла и опасность быть захваченными. Принимая все это во внимание, Рауль решил предварительно опросить приближавшуюся фелуку, рассчитывая на то, что при первом его зове поднимется весь его экипаж, так как нападение с фрегата отчасти предполагалось и все матросы спали с оружием под боком.

— Эгэй! Вы, там, с фелуки! — крикнул Рауль, когда судно было уже настолько близко, что не требовалось никакого рупора. — Что это за судно и почему оно так наплывает на нас?

— «Красавица Корсика», — отвечали ему с фелуки на полуфранцузском, полуитальянском наречии. — Нас наняли в Падюлелла, и мы держимся берега, потому что наше судно не ходко. А на вас нас тянет течением.

— Я не могу допустить такой близости, я стану стрелять! Вы знаете, что наше судно вооружено.

— А, синьор! Мы друзья республики и не хотим вам вредить. Мы надеемся, что вы не обидите бедных судовщиков. Мы пройдем у вас за кормой.

Это заявление было так внезапно и неожиданно, что Рауль не успел ничего возразить; к тому же было уже и поздно: быстрым движением фелука надвинулась к люгеру, чем окончательно подтвердила все опасения Итуэла.

— Все наверх, надо помешать столкновению! — крикнул Рауль, бросаясь за оружием. — Скорее сюда, ребята, наверх! Тут измена!

Едва раздался его громкий голос, как палуба стала быстро наполняться молодцами-матросами.

Фелука быстро надвинулась на люгер, и в тот момент, когда готово было произойти столкновение судов, послышался плеск весел, и пламя, вырвавшееся из открытого люка фелуки осветило быстро удалявшуюся шлюпку.

— Брандер! Брандер! — закричало разом несколько человек, и ужас, прозвучавший в этом возгласе, ясно показывал все страшное значение этой новой опасности, самой ужасной из всех, какие могут ожидать моряка.

Но среди раздавшихся голосов не слышно было голоса Рауля Ивара. Он исчез, и секунду спустя уже послышался его громкий клич:

— Антуан, Франсуа, Грегуар! Сюда, за мной! Пусть остальные приготовят все к отплытию!

Позванные матросы следом за Раулем перебрались на борт горевшей фелуки и с опасностью быть отрезанными от своего судна перерезали и отвязали канаты, которыми англичане успели соединить фелуку с люгером; затем благополучно перебрались обратно, хотя секунда промедления стоила бы им жизни.

— В путь, живее, ребята, если мы хотим спасти наш прекрасный люгер от пожара! — распоряжался Рауль.

Нельзя было терять ни секунды. Повинуясь ветру и течению, люгер плавно пошел, но сначала за ним же потянулась и фелука, палуба которой уже представляла одну сплошную огненную скатерть. Но вот к общему восторгу люгер совершенно отделился и, освобожденный от всех пут, легко подвигался вперед, оставляя неподвижным на прежнем месте горевшее предательское судно в виде одной сплошной огненной массы.

Все происшедшее заняло не более пяти минут и выполнено было с поразительной находчивостью и быстротой, с полным самообладанием — скорее из инстинктивного чувства самосохранения, чем повинуясь рассудку.

До сих пор Рауль только редко подавал голос, отдавая приказания; теперь же он подошел к Джите, поднявшейся на палубу и глядевшей на яркое пламя, осветившее большое пространство моря, со смешанным чувством восхищения и ужаса, и заговорил с ней таким шутливым тоном, как будто бы все это зрелище было устроено с единственной целью доставить им развлечение.

— Наше освещение уступит разве только свечам в церкви Святого Петра, дорогая моя, — улыбнулся он ей. — Надо признаться, мы счастливо избегли беды, благодаря вашему Богу, если хотите.

— И вы были орудием его благости, Рауль! Я все видела — я бросилась на палубу, как только заслышала ваш призывный клич. О, как я боялась за вас, когда вы перешли на горевшее судно!..

— А ловко задумали англичане, да не выгорело. На этой фелуке, еще с вечера захваченной ими, был большой запас смолы и других горючих материалов, и они думали более сильным огнем потушить наш Блуждающий Огонек. Напрасно, мы прогорим еще долго после того, как их пламя погаснет.

Теперь, когда миновала всякая опасность, можно было от души любоваться красивым зрелищем; все лица, выражавшие живейшее любопытство, были ярко освещены, и из окружающего мрака поочередно выступали блестевшие при сильном пламени мачты, паруса, пушки и другие предметы, находившиеся на люгере. Но такому сильному пламени немного понадобилось времени, чтобы поглотить весь отданный в его распоряжение горючий материал, и час спустя одни головни тлели над поверхностью воды.

Глава 12

Они приветствуют судью мира, пока он на своем месте, но они могут свергнуть его на следующий год. Они чтят своего священника, но, не сойдясь с ним в цене или в вере, они рассчитают его без страха. Они обладают естественной способностью все предвидеть и все знать, и если бы Парк возвратился из своего долгого путешествия в Африку, чтобы показать им, где истоки Нила, они ему ответили бы: — Мы это знаем.

Галлек

Рауль совершенно верно понял намерения своего врага. На фелуке фрегат нашел большой запас смолы, и Гриффин, жаждавший мщения за свою утреннюю неудачу, задумал употребить ее с целью поджечь люгер. Так как он сам вызвался подвести брандер, что всегда сопряжено с большим риском, то капитан Куф дал свое согласие. Все было задумано очень предусмотрительно: захваченная вечером фелука была спрятана позади фрегата, чтобы скрыть шлюпку, которую к ней привязали; затем позднее она как будто была отпущена, что нарочно для устранения сомнения действительно сделали с двумя другими — и не случись тут подозрительного и проницательного Итуэла, злостный умысел не был бы открыт; а не будь Рауля с его самообладанием, смелостью и дарованиями, предприятие несомненно бы удалось, хотя и было открыто.

Куф с другими офицерами с палубы фрегата следил за всем происходившим с живейшим интересом, и в ту минуту, как матрос крикнул, что оба судна сейчас столкнутся, вдруг показалось пламя. За дальностью расстояния казалось, что горят оба судна; и даже когда люгер значительно отошел от оставшейся на месте фелуки, он продолжал еще с фрегата казаться горевшим вместе с нею, так как находился на одной линии с фелукой и фрегатом. С минуты на минуту англичане ждали взрыва запасного пороха на люгере, и так как этого не последовало, то решили, что его потопило.

Между тем Гриффин, работая изо всех сил веслами, направлялся к берегу — частью для того, чтобы не попасть под огонь, который должен был по его расчетам охватить корсара, частью с намерением перехватить Рауля, если бы тот захотел спасаться в лодке. Он переждал некоторое время, а затем, видя, что ночная тьма сгущается, возвратился на фрегат, тщательно объезжая сгоревшее и еще дымившееся судно.

Вот каково было положение вещей, когда капитан Куф на рассвете следующего дня вышел на палубу. Он нарочно отдал приказ, чтобы его разбудили чуть свет, и теперь с нетерпением ожидал полного рассвета, чтобы убедиться в положении вещей. Туман начал понемногу редеть, его взор охватывал все большее пространство вокруг, и вот он, наконец, ясно видит устье реки, то есть место стоянки люгера.

Никаких следов судна! Фелука давно догорела и пошла ко дну, кое-какие обломки ее течением прибило к берегу; но «Блуждающий Огонь» исчез бесследно! Ни поломанных мачт, ни обгорелых парусов, ни оторванной шлюпки — ничего, ничего! Очевидно, все дотла было уничтожено пожаром.

Куф спускался к себе в каюту с высоко поднятой головой — он был удовлетворен за все предшествовавшие неудачи и сел за свой письменный прибор, очень довольный собой и своим поступком. Однако, надо отдать ему справедливость, некоторая доля великодушного сожаления примешивалась к его чувству торжества: можно было гордиться уничтожением самого опасного из французских корсаров, но нельзя было не пожалеть о погибших такой позорной смертью семидесяти или восьмидесяти человек.

Но как бы то ни было, а дело сделано, и теперь надо послать о нем рапорт высшему начальству. И вот он написал следующее письмо главнокомандующему английским Средиземным флотом:

«С фрегата Его Величества «Прозерпины», близ устья Голо, остров Корсика, 23-го июля 1799 года.

Милорд,

честь имею довести до вашего сведения о совершенном уничтожении известного республиканского корсара «Блуждающий Огонь», командиром которого был знаменитый Рауль Ивар. Вот как было дело: узнав о том, что этот славный пират показался вблизи Неаполя и Рима, где он совершил немало грабежей, я направился к острову Эльбе, куда прибыл 21-го числа настоящего месяца. В бухте Порто-Феррайо мы застали люгер с английским флагом. На наши запросы мы получили сначала весьма сбивчивые и неясные ответы, а когда убедились в том, что этот люгер и есть отыскиваемый корсар, то было уже поздно, и ему удалось ускользнуть от нас. Тогда мы последовали за ним; но, желая скрыть свою цель, переждали до следующего дня в противоположной стороне, после чего снова направились к Порто-Феррайо, рассчитывая застать его опять в этой гавани.

Так оно и случилось. Тут мы задали ему гонку и не без потерь с нашей стороны, но еще с большим ущербом для него, загнали этого морского разбойника сюда, где и подпустили ему брандера, воспользовавшись взятой нами фелукой, нагруженной смолой и другим горючим материалом. В этом последнем деле особенно отличился второй лейтенант Гриффин, тогда как раньше, при погоне, — первый лейтенант Винчестер, раненный при этом в ногу.

Позвольте поздравить вас, милорд, с бесследным уничтожением такого смелого пирата. Надо полагать, что с ним вместе погиб и весь экипаж. По-человечески можно сожалеть о гибели стольких людей, но это сделано было по долгу службы нашему отечеству и из уважения к церкви — люгер был переполнен непристойными женщинами, песни которых слышали люди с брандера. Предполагаю осмотреться еще немного, не найду ли хоть каких-нибудь остатков «Блуждающего Огня»; а затем отправлюсь в Ливорно.

Честь имею, милорд, пребывать Вашим покорным слугой.

Ричард Куф.

Контр-адмиралу, досточтимому лорду Нельсону, герцогу де Бранте, и т. д., т. д.»

Куф дважды перечел это письмо и в третий раз прочел его вошедшему к нему в эту минуту Гриффину.

Оба остались довольны, и Гриффин попросил позволения взять шлюпку и съездить на место пожара, чтобы посмотреть, не осталось ли чего-нибудь от погибшего корсара.

— Я велю спустить мою гичку, и мы отправимся вместе, — отвечал капитан. — Винчестера мы не будем беспокоить, пусть еще отдохнет со своей раной. Я полагаю, что лучше было бы не тревожить адмирала сообщением действительного числа наших убитых и раненых, как вы находите?

— Вы совершенно правы, капитан, к чему пунктуальная точность!

— Вот именно. А относительно женщин, можно допустить, что их там было до двадцати человек? А?

— Этого я не знаю; но, подъезжая к люгеру, я слышал один женский голос, и весьма вероятно, что их там была не одна; к тому же судно было переполнено людьми, они как рой пчел высыпали на палубу, и я ясно видел лицо Рауля Ивара, когда его осветило пламенем. Я мог бы убить его одним выстрелом из ружья, но подумал, что это было бы неблагородно.

— И вы были правы! — заметил Куф.

Затем они вышли на палубу, спустились в приготовленную гичку и велели себя везти к месту предполагаемой гибели люгера.

Здесь они изъездили все вокруг и не нашли никаких следов «Блуждающего Огня».

В этом не было ничего удивительно, так как «Блуждающий Огонь» в это время спокойно стоял на якоре в Бастии, его матросы водворяли новую мачту взамен поврежденной, а Карло Джунтотарди, его племянница и Рауль Ивар поднимались по главной улице этого города, подобно Порто-Феррайо построенного на горе, и не боялись ни английских фрегатов, ни брандеров и никаких других опасностей. Но все это было совершенно неизвестно капитану Куфу и его помощнику, которые давно уже практиковали привычку самодовольного самовосхваления после каждого совершенного ими поступка, и они, — конечно, не без основания, — считали славного корсара окончательно погибшим.

Куф любил охоту, а потому он взял с собой ружье, рассчитывая воспользоваться ожиданием западного ветра и высадиться на берег пострелять в прибрежных болотах. После двух-трех часов бесплодных поисков остатков люгера он сообщил свой план Гриффину.

— Тут должны водиться бекасы в этих болотах, Гриффин, и я думаю денька через два, когда спадет лихорадка, Винчестер будет не прочь полакомиться кусочком дичи. И теперь как раз время бекасов!

— Но еще вероятнее, капитан, что несколько человек со сгоревшего корсара спаслись на обломках и скрываются на берегу, — отвечал Гриффин. — Они, может, высматривают наши лодки и все вооружены длинными ножами; с ними было бы более чем нежелательно встретиться, хоть будь их только трое-четверо.

— Может быть, вы и правы, Гриффин, и я отказываюсь от своего намерения. Вернемся на фрегат.

Через полчаса гичка уже прикреплена была на своем обычном месте, а три часа спустя на фрегате подняли паруса, и он двинулся в путь. Всю ночь «Прозерпина» медленно подвигалась вперед. Капитан Куф по своему обыкновению распорядился, чтобы его разбудили, чуть станет светать — в то военное время ему необходимо было собственными глазами убеждаться в том, чем одарила их ночь. Так и теперь он стоял на палубе, когда к нему подошел Гриффин. После обмена обычными приветствиями капитан сообщил лейтенанту, что намерен зайти в городок Порто-Феррайо, чтобы сообщить любезному вице-губернатору Андреа Баррофальди об участи «Блуждающего Огня»; оттуда он предполагал уже прямо отправиться в Ливорно, где мог отправить заготовленное письмо адмиралу Нельсону.

— Парус! — крикнул сторожевой.

Капитан и Гриффин разом обернулись.

— С какой стороны? — спросил капитан.

— Вот за тем островком. Это люгер и как две капли воды похож на тот, что мы сожгли прошлой ночью, — отвечал Бен Браун, матрос, обладавший самым острым зрением.

— Как люгер? Второй из этих разбойников! Пойти посмотреть его с того конца.

Убедившись, что то действительно был люгер, капитан отдал распоряжение немедленно направить фрегат к нему и, подойдя на расстояние пушечного выстрела, дать по нему залп, чтобы тем вернее обеспечить его захват.

Как читатели, может быть, уже догадались, этот люгер был уже знакомый нам «Блуждающий Огонь». Желая избегнуть встречи с опасным врагом, Рауль Ивар с рассвета начал зорко присматриваться и, завидя слишком хорошо знакомый ему фрегат, направил свое судно полным ходом в неширокий проход между островами, рассчитывая на большую подвижность люгера, с одной стороны, и массивность и относительную неповоротливость фрегата, с другой.

Так и вышло. После нескольких тщетных попыток подойти к люгеру на расстояние выстрела, повернув не один раз, капитан Куф должен был отказаться от попытки одолеть врага и решил вернуться в Порто-Феррайо.

— Оставим его, Гриффин, будет с нас и одного разбойника, — говорил капитан Куф, видя невозможность продолжать преследование. — К тому же он не выставляет флага, и мы не знаем, может быть, это и дружественное судно, тем более, что он, по-видимому, вышел из гавани дружественного нам Порто-Феррайо.

— Рауль Ивар дважды это проделал, — пробормотал Иэльвертон, который, принадлежа к числу не присутствовавших при уничтожении «Блуждающего Огня», был одним из многих, сомневавшихся в его действительной гибели. — Эти двойнички поразительно похожи между собой и в особенности этот, как говаривал один американский негр о своих двоих сыновьях.

Но никто не обратил внимания на это замечание, сделанное вполголоса, так как большинство не сомневалось в несуществовании больше «Блуждающего Огня». «Прозерпина» снова повернула на этот раз уже прямо в знакомую бухту, где и стала на якорь приблизительно на том самом месте, где дважды бросал якорь люгер Ивара. Гичка была спущена на воду, и капитан в сопровождении Гриффина поехал с официальным визитом к вице-губернатору.

Так как ветер был небольшой, то путешествие заняло немало часов, и было как раз время визитов, когда капитан Куф и Гриффин поднимались по крутой улице к дому вице-губернатора. Куф облачился в полную парадную форму, и его появление на пристани Порто-Феррайо произвело некоторое впечатление; Вито Вити поспешил предупредить Баррофальди о посещении английских офицеров. Таким образом Андреа Баррофальди имел возможность приготовить извинительную речь за тот обман, в который он введен был Раулем Иваром.

Он встретил гостей вежливо, но с достоинством, и торжественность приема ничуть не потеряла от того, что все фразы с той и другой стороны приходилось постоянно переводить. Это обстоятельство сначала несколько стесняло разговаривающих; но так как с обеих сторон было что сообщить, то они скоро отбросили церемонии и приступили к делу, как умели. Вице-губернатор рассказал, как Рауль Ивар представился ему под именем англичанина сэра Смита, сына лорда, на что капитан Куф ему заметил, что такого лорда нет в списке английских пэров и что фамилия Смит не аристократическая фамилия; затем Баррофальди сообщил, как Ивар обманул его, указав на Цицерона, однофамильца будто бы с римским Цицероном, в ряду известных английских писателей, и хотел уже перечислить все подробности своих бесед с ним, когда Куф попросил Гриффина поскорее передать вице-губернатору известие о кончине этого недостойного разбойника и всего его экипажа, опасаясь, что дальнейшее промедление в сообщении столь важного известия может вызвать неудовольствие Андреа Баррофальди. Гриффин стал рассказывать последний эпизод с «Блуждающим Огнем», и по мере приближения его описания к концу на лице вице-губернатора начало появляться выражение все большего и большего страха, между тем как Вито Вити ясно обнаруживал все признаки недоверия.

Когда Гриффин довел свой рассказ до конца и с удовольствием похоронил Раулявместе со всем его экипажем, оба чиновника переглянулись с некоторым удивлением, и после короткого молчания Андреа Баррофальди сказал:

— Во всем этом кроется какая-то ошибка, синьор лейтенант, потому что Рауль Ивар жив и люгер его цел: сегодня на заре он обогнул наш мыс и даже захватил было одну из наших фелук, но затем отпустил ее в благодарность, как он заявил, за хороший прием, который он встретил на нашем острове. Он имел дерзость переслать мне свой привет и выразил надежду побывать еще как-нибудь у меня и лично засвидетельствовать свое почтение.

Капитан Куф и Гриффин были поражены как громом; напрасно Куф делал предположения, что это, по всей вероятности, был виденный ими сегодня люгер, поразительно похожий на «Блуждающий Огонь». В конце концов приходилось поверить сообщению вице-губернатора и, как это не было обидно, признать Рауля живым и невредимым, а люгер его уцелевшим.

— И везет же ему, Гриффин, — заметил Куф, — чертовски везет! Хорошо еще, что я не успел послать рапорт Нельсону!..

Гриффин сказал несколько участливых слов, но он и сам чувствовал себя так незаслуженно и глубоко оскорбленным, что не годился на роль утешителя.

Баррофальди удвоил свою любезность, чтобы несколько рассеять мрачное настроение посетителей, и пригласил их с собой позавтракать. Что из этого произошло — читатель узнает в свое время.

Глава 13

Если вы никогда не видели дней более счастливых; если вы никогда не слышали звука погребального колокола; если вы никогда не сидели за столом богача; если вы никогда не утирали слезы, падавшей с ваших ресниц; если вы знаете, что такое высказать и внушить сострадание, — позвольте мне затронуть ваши чувства.

Шекспир

Приглашаем читателя перенестись несколько вперед и остановиться в другой части моря, хотя и не особенно далеко от прежнего места действия, — при входе в большой залив около восемнадцати миль в диаметре, берега которого изрезаны мысами и бухточками.

Здесь наблюдатель увидит одну из лучших картин земного шара. Направо — каменистый, высокий остров, покрытый черным туфом, по которому весело вьется виноградник, и оживленный живописными историческими развалинами; узкий пролив отделяет его от утесистого мыса, выдающегося с континента; далее ряд возвышенностей, перемешанных с очаровательными долинами, усеянными красиво разбросанными деревушками; кругом то ласкающая, то внушительная природа. Еще дальше по берегу того же залива громоздятся горы-исполины, остроконечные вершины которых тянутся к облакам на шесть и семь тысяч футов, а склоны изрыты рытвинами и пропастями; по ним разбросаны опять башни, деревушки, монастыри, города, замки, виллы — все величаво и красиво. Если к этому еще прибавить целую флотилию судов и клубы дыма, вырывающегося из конусообразной горы у входа в залив, то вы получите некоторое представление о том, что так поражает каждого иностранца при въезде в Неаполь с моря.

Среди других судов находился и знакомый уже нам фрегат «Прозерпина», капитан которого Куф находился в это время на корабле адмирала Нельсона по приглашению последнего.

Небольшого роста, с желтоватым цветом лица, худой и потерявший правую руку, Нельсон нетерпеливо ходил взад и вперед по каюте, тогда как капитан Куф стоял из уважения к нему, несмотря на его приглашение сесть.

— Ну, что же, Куф, готовы ли вы к отплытию? — говорил адмирал, лицо которого было не из привлекательных, потрясая обрубком руки.

— Мы поджидаем только депеш, за которыми отправили на берег, милорд, а затем снимемся.

— Прекрасно. А этот Гриффин кажется весьма достойным молодым человеком. Я доволен его рапортом об этом брандере, от которого все-таки улизнул этот мошенник француз — как его звать? Все забываю эти французские имена.

— Рауль Ивар, милорд. Но, простите, я также не силен во французском языке, я слишком для этого англичанин.

— За это я вас ценю еще больше, Куф. Но что мне нравится в этом Гриффине, так это смелость, энергия — подвести брандер всегда страшно, рискованно, тут жизнь ставится на карту!.. А все-таки со временем он порадуется, что его затея не удалась.

Нельсон задумчиво приостановился; на лице его появилось особенно приятное выражение, и он продолжал:

— Вы удивлены, Куф? Я сейчас только одобрил его поведение, но видите ли, никому не помогает уснуть воспоминание о взорванных на воздух или потопленных братьях. Мы имеем приказ жечь, топить, уничтожать — такова наша политика в этой битве насмерть; но тяжело видеть славное и святое дело омраченным жестокостью. Можно позавидовать смерти людей в пылу сражения — они только предупредили неизбежный для каждого конец; но есть что-то глубоко возмущающее в этом истреблении нам подобных, как какой-то ветоши после заразы. Но во всяком случае надо, как бы то ни было, положить предел грабежам этого люгера; все меры надо принять, Куф, чтобы осадить этих расходившихся тигров-французов.

— Я это знаю, милорд, и не менее вашего не люблю республиканцев.

— Я в вас уверен, Куф; я ни минуты не сомневался в вас и всегда вас уважал.

И Нельсон улыбнулся капитану такой доброй, сердечной улыбкой, что его лицо сделалось от нее почти красиво.

Продолжению разговора помешало появление мичмана с докладом о приходе каких-то мужчины и женщины, имевших неотложное дело к адмиралу.

— Впустите их, — сказал Нельсон. — Останьтесь, Куф, вы поможете мне — меня здесь осаждают разбирательством всевозможных недоразумений.

Дверь отворилась, и вошли двое людей: мужчина лет пятидесяти и молоденькая девушка лет девятнадцати. Наружность первого не представляла ничего особенного; вид он имел озабоченный, а глаза были опущены в землю; но молодая девушка была олицетворением жизни, грации и красоты, присущим Джите Караччиоли потому что это и была она со своим дядей, Карло Джунтотарди.

Нельсон был поражен милой и скромной наружностью Джиты, и, хотя сам продолжал стоять, так же как и капитан Куф, ей он предложил сесть. С первых же слов он увидел, что не может обойтись без переводчика, так как ни дядя, ни племянница не говорили по-английски, а он сам слишком плохо знал итальянский язык, чтобы вести на нем объяснение. После некоторого колебания он направился к двери, ведущей в следующую каюту, из которой по временам слышны были голоса, и между ними женский; еще на секунду приостановясь у самой двери, он кончил тем, что приотворил ее и сказал с мягкостью, доказывавшей, что особа, к которой он обращался, имела над ним большое влияние.

— Мне приходится просить вас об одолжении, на что я никогда бы не решился без крайней надобности. Дело в том, что мне нужен посредник между мной и второй красавицей Неаполя, а кому же, как не первой, это выполнить?

— Очень охотно, дорогой Нельсон, — отвечали из глубины каюты красивым и звучным голосом. — Сэр Вильям поглощен своими древностями, и я уже начала скучать от бездействия.

После этих слов в первую каюту вошла замечательно красивая дама; но искусственность, приукрашенность и что-то не совсем естественное в выражении ее лица много уменьшало ее привлекательность рядом с чистотой и невинностью, сиявшими в чертах Джиты. Первая могла изображать Цирцею, вторая являла прекрасную модель весталки.

Прекрасная дама достигла уже того возраста, когда красота, достигшая вершины своего расцвета, требует уже помощи и подспорья в шикарном и изысканном, если и не вполне изящном костюме. На молодой девушке, напротив, был самый простой неаполитанский костюм с темным корсажем, а голову ее украшали одни ее чудные волосы — но никакая знаменитая портниха не смогла бы лучше обрисовать ее стройную талию и чарующее личико. При первом взгляде на Джиту на лице дамы промелькнули выражение удивления и даже легкая тень тревоги; но она была слишком хорошей актрисой, чтобы не суметь скрыть своего ощущения, а потому в ту же минуту вполне овладела собой и улыбнулась.

— Так вот для кого меня вызвали! — проговорила она с напускной лаской. — Капитан Куф, сэр Вильям присоединяется к приглашению адмирала и просит вас отобедать сегодня в семейном кругу.

— А что на это говорит хозяйка — если не дома, то корабля? — спросил Куф, который не сводил глаз с красавицы с тех пор, как она вошла.

— Она говорит, не принимая звания, которое вы ей пожаловали, как бы оно ни было почетно, что присоединяет и свое приглашение к остальным и просит капитана Куфа сделать нам удовольствие своим присутствием.

Тут Нельсон вмешался в разговор и заметил, что старик итальянец и молодая девушка, оба такого почтенного и скромного вида, все еще ждут своей очереди.

— Предупреждаю вас, господа, что я буду изображать только верное эхо и точно передавать слова обеих сторон, — заметила дама.

— Прежде всего спросите имя этого почтенного старика, если вы будете так любезны, — обратился Нельсон к красавице.

— Карло Джунтотарди, благородная дама; когда-то бедный ученый в Неаполе, а теперь сторож башен князя на высотах Арджентаро, — почтительно отвечал дядя Джиты, который, как и его племянница, отказался сесть, так что все стояли.

— А я Джита Караччиоли, ваше сиятельство, дочь сестры его, — отвечала Джита в свою очередь.

Если бы бомба разорвалась на его судне, Нельсон, наверное, не задрожал бы так, как теперь. На красивом лице дамы также отразилось выражение затаенной досады, не без примеси страха. И Куф уловил имя Караччиоли и двинулся вперед с любопытством, видимо, заинтересованный. Но все скоро успокоились — дама раньше других; один лишь Нельсон сделал пять-шесть шагов по комнате, помахивая своей искалеченной правой рукой, прежде чем поднял опущенные глаза.

— Желала бы я знать, покончим ли мы когда-нибудь со всеми этими неприятностями, — сказала дама по-английски. — Но я думаю, что тут какое-нибудь недоразумение. Я расспрошу ее. Синьорина, — продолжала она по-итальянски строгим тоном, как бы заранее уже не доверяя тому, что услышит, — имя Караччиоли одно из славнейших и благородных имен Италии, и его не часто носит дочь смотрителя башен какого бы то ни было князя.

Джита вздрогнула и казалась смущенной; но слишком чистая и благородная сама по себе, она не могла долго оставаться угнетенной, когда ее обвиняли чуть не в преступлении, и хотя яркий румянец, напоминавший вечернюю зарю ее отечества, сбежал с ее щек, она подняла глаза на нахмуренное лицо дамы и ответила:

— Я знаю, что вы хотите сказать, ваше сиятельство, и сознаю, что вы правы; но жестоко было бы запретить дочери носить имя ее отца. Моего отца звали Караччиоли, и это имя осталось мне единственным от него наследством. Какие он имел права на него, об этом спросите моего дядю.

— Объясните же, синьор Джунтотарди, скажите нам сначала историю этого имени, а затем причину, приведшую вас сюда.

— Благородная дама, моя сестра — одна из самых набожных и добродетельных женщин в Италии, теперь уже умершая, была замужем за доном Франческо Караччиоли, сыном дона Франческо из известной знаменитой семьи, того дона Франческо, который в настоящее время приговорен к смерти за то, что повел флот против короля. Джита, которая находится здесь перед вами, единственный ребенок от этого брака. Правда, церковь не освятила того союза, которому обязан своим рождением отец моей племянницы, но благородный адмирал и минуты не колебался признать его своим сыном; он дал ему свое имя и не оставлял своим покровительством до Тех пор, пока тот не женился на сестре бедного ученого. Тогда сын впал в немилость со стороны отца. Но тут в скором времени смерть избавила обоих — и мужа и жену от неудовольствия отца. Вот и вся наша история, благородная синьора, она очень проста.

— Известно ли князю Караччиоли, что у него есть внучка?

— Я сильно в этом сомневаюсь, синьора. Ребенок осиротел в раннем детстве, и я считал бесполезным обратиться к такому важному человеку, не рассчитывая, чтобы ему приятно было признать свое родство с нашей скромной семьей.

Эти слова, по-видимому, успокоили даму, и она передала Нельсону весь разговор.

— Возможно, — продолжала она, — что они пришли сюда по поводу того же дела, о котором мы уже столько слышали, и так бесплодно. Хотя не думаю, что им за дело до человека совершенно им незнакомого? Что вам надобно, Джита? Вот это дон Горацио Нельсон, славный английский адмирал, о котором вы, наверное, много слышали.

— Я знаю его, ваша светлость. Мой добрый дядя сейчас сказал вам, кто мы, и теперь вам не трудно угадать причину, приведшую нас сюда. Мы прибыли только сегодня утром из Санта-Агаты, с того берега залива, и узнали здесь от одного нашего родственника о только что совершившемся аресте дона Франческо, вслед за тем услыхали, что его приговорили к смерти за измену королю офицеры, находящиеся на этом самом корабле; а иные идут еще дальше, синьора, и говорят, что казнь над ним будет совершена еще до солнечного заката.

— Если бы это и действительно так было, какое вам до этого дело? Вы его не знаете.

— Он отец моего отца, ваша светлость; и хотя я его никогда не видала, я почитаю в нем родственника.

— Все это прекрасно, Джита, но ведь не можете же вы любить человека, которого никогда не видали и который даже не знает, что вы его внучка?! Вы еще так молоды, и, как девушке, вам надо поступать очень осторожно. Даже мужчины зачастую действуют весьма опрометчиво, вмешиваясь в политику в настоящее смутное время.

— Синьора, меня сюда привели не политические вопросы, а естественное родственное чувство и чувство верности и долга.

— Что же вы имеете нам сказать? — нетерпеливо воскликнула красавица. — Подумайте, что вы отнимаете время у человека, занятого множеством самых важных дел.

— Я это знаю, ваша светлость, и постараюсь высказаться как можно короче. Я пришла просить этого знатного иностранца о помиловании моего деда. Мне сказали, что король ни в чем не откажет ему, и ему стоит только попросить.

Если кто до сих пор отдавал предпочтение более зрелой красоте прекрасной дамы перед девственной прелестью молодой девушки, то, видя их теперь рядом, он, наверное, отказался бы от своего мнения. В то время как прелестное личико Джиты дышало надеждой и светилось почти молитвенным настроением, темная туча заволокла чело англичанки, сгладив с него все следы мягкости и женственности. Не будь свидетелей, Джиту, по всей вероятности, грубо выпроводили бы; но дама была слишком большая дипломатка, и она сумела сдержать себя ради известной цели.

— Адмирал не неаполитанец, он англичанин и не имеет права изменить судебный приговор вашего короля. Ему неловко вмешиваться в постановления вашего государства.

— Никогда не может быть неловко вмешаться для спасения жизни своего ближнего. Даже более, это достойный поступок перед Богом.

— Что вы можете об этом знать? Сознание, что в ваших жилах течет кровь Караччиоли, заставляет вас забыть свой пол и свое положение и порождает в вас какие-то романтические понятия о долге.

— Вы ошибаетесь, синьора. Уже восемнадцать лет я знаю, что несчастный адмирал Караччиоли мой дед; на так как он ни разу не выразил желания видеть меня, то и я никогда не испытала желания представиться ему, чтоб не показаться навязчивой. До сегодняшнего дня я никогда не думала о семействе Караччиоли иначе, как глубоко сожалея о проступке моей бабушки; теперь к этому сожалению присоединяется еще тяжелое сознание жестокой судьбы соучастника ее вины, и является чувство жалости к нему.

— Ты смело говоришь о твоих благородных и славных родственниках, девушка!

Дама произнесла эти слова еще суровее, с нахмуренными бровями. Быть может, в ее личной жизни были события, делавшие для нее невыносимым провозглашение святости правил чистой и строгой нравственности.

— Не я говорю, ваша светлость, это Бог так говорит. Именно ради греха моего деда адмирал не должен допустить, чтобы он умер так внезапно. Смерть ужасна для иных, кто не верит в искупление Сына Божья; а тем более она ужасна без подготовки. Правда, дон Франческо уже не молод; но вы, может быть, заметили, синьора, что под старость совесть у человека особенно черствеет, ему точно никогда не предстоит умереть. Я говорю о тех, кто всю жизнь прожил в свое удовольствие.

— Вы слишком молоды, синьорина, чтобы проповедовать новые взгляды; к тому же вы забываете, что адмиралу время дорого. Можете теперь удалиться, я передам ему все, что вы мне сказали.

— У меня еще другая просьба, ваша светлость, — повидать дона Франческо, чтобы получить его благословение.

— Его нет на нашем судне, он на фрегате «Минерва», и вас, конечно, допустят к нему. Постойте, несколько слов помогут вам добиться желаемого. Вот, возьмите. Прощайте, синьорина.

— Могу я сколько-нибудь надеяться, ваша светлость? Подумайте только, как заманчива должна быть жизнь, кто в ней пользовался так долго достатком и занимал почетное место! Самый слабый луч надежды, принесенный его внучкой, сделал бы ее в глазах деда вестницей Неба.

— Я не могу сказать вам ничего определенного — дело в руках неаполитанского суда, и мы, англичане, в него не вмешиваемся. Уходите теперь оба, адмиралу надо заняться другими неотложными делами.

Джита печально и медленно удалилась со своим дядей. В дверях каюты они встретились с лейтенантом, под караулом которого находился несчастный приговоренный и который шел теперь к адмиралу с последней просьбой дона Франческо позволить ему умереть смертью солдата, а не казнью разбойника. Мы не будем здесь приводить последовавший за тем разговор, что увело бы нас далеко; скажем только, что в этой просьбе ему было отказано.

Глава 14

Как многие другие тираны, смерть любит наносить удары, которые выказывают высшую гордость ее могущества и самовластной воли.

Юнг

Весьма возможно, что Нельсон так и не узнал в точности того, что говорила Джита; по крайней мере ее просьба была оставлена без всяких последствий. Вообще в этом деле поступили почти с неприличной поспешностью и не пожелали даже смягчить род казни князя Караччиоли. Куф остался обедать у адмирала, а Карло Джунтотарди и его племянница отправились на лодке к неаполитанскому фрегату, на котором в это время находился пленником несчастный Караччиоли.

Их свободно пропустили на фрегат, где Джунтотарди сообщил вахтенному офицеру о цели их прихода, и тот послал спросить арестанта, желает ли он принять посетителей; при этом сказано было имя одного только дяди.

Князю Франческо Караччиоли было под семьдесят лет; он принадлежал к одной из известнейших фамилий в Италии и всю жизнь занимал высокие и важные должности. Нам нет надобности касаться того преступления, в котором его обвиняли, мотивов, могущих служить ему оправданием, неправильностей в преследовании его, позорной поспешности, с которой его судили, обвинили и казнили, — все это уже всем известно из истории. В то утро его арестовали, и военный совет из его сограждан почти немедленно вынес ему смертный приговор; теперь он находился в ожидании исполнения этого приговора уже на том судне, на котором должна была совершиться казнь.

Офицер, явившийся к нему от имени Джунтотарди, застал этого несчастного с его духовником, только что исповедавшим его. Караччиоли равнодушно выслушал просьбу и, предполагая, что это или какой-нибудь старый слуга их дома, или поставщик, которому не уплачено что-нибудь по счету, согласился его принять и даже задержал духовника, собиравшегося уже уходить.

— Я рад буду расплатиться, если за мной есть еще какие-либо долги! — сказал Караччиоли.

При этих словах дверь отворилась, и вошла Джита со своим дядей. Наступила минута общего молчания: арестант старался припомнить тех, кого он видел перед собой, а Джита была слишком огорчена и испугана. Наконец она подошла к приговоренному и заговорила, опускаясь перед ним на колени:

— Дедушка, благословите дочь вашего единственного сына.

— Дедушка?! Мой сын?! Его дочь! — повторил дон Франческо. — Да, у меня был сын, я признаю это со стыдом и раскаянием; но он давно умер, и я никогда не слышал, чтобы после него осталась дочь.

— Эта дочь перед вами, синьор, — сказал Джунтотарди, — а ее мать была моя сестра. Вы считали нас ниже себя, и мы не хотели вас беспокоить.

— Как же вы теперь надеетесь получить признания ваших прав со стороны приговоренного к смерти преступника, друг мой?

— Нет, нет, — послышался нежный голос у его ног, — дочь вашего сына желала только благословения от отца ее отца, за которое она отблагодарит горячими молитвами о спасении вашей души.

— Я этого не достоин, отец, — обратился неаполитанский адмирал к своему духовнику. — Взгляните на это нежное растение, до сих пор пренебрежительно оставленное в тени, которое словно поднимает теперь свою головку, чтобы оделить меня своим благоуханием в преддверии моего смертного часа. Нет, я этого не заслужил.

— Сын мой, если бы небо оказывало милосердие только по заслугам, люди должны были бы утратить всякую надежду. Но скажите, разве у вас действительно был сын?

— Это был мой грех, отец, в котором я искренне каялся впоследствии. Да, у меня был сын, которому я дал право носить мое имя и о котором заботился как отец — хотя он и не жил у меня во дворце до его опрометчивой женитьбы; но и тут я имел в виду простить его и обеспечить со временем, но его преждевременная смерть предупредила меня. Однако я ничего не знал о том, что у него была дочь. Но посмотрите, отец, разве не выражают эти черты чистейшей искренности?

— Зачем же бы стали вас обманывать, и тем более в такую минуту? — воскликнула Джита, все еще оставаясь на коленях и подняв к нему руки, как бы собираясь его обнять. — Мы у вас не просим ни положения, ни богатства; мое единственное желание получить ваше благословение и успокоить вас сообщением, что после вас остается на земле родная вам по крови девушка, которая будет молиться за ваше спасение.

— Святой отец, тут не может быть никакой ошибки, потому что эта девушка поразительно похожа на свою бабушку, и я сердцем чувствую правду в ее словах. Не знаю, считать ли мне это позднее открытие счастьем или несчастьем.

— Ваше благословение, дедушка! Благословите меня, чтобы мне хоть один раз услышать над собой родное благословение.

— Бог да благословит тебя, дитя мое! Да благословит Он тебя так, как я тебя благословляю! — произнес старик, наклоняясь, чтобы поднять ее, обнимая и нежно целуя. — Да, ты моя внучка, сердце меня не обманывает.

— Да, ваша светлость, — сказал Карло, — она дочь вашего сына, Франческо, и моей сестры, которые были повенчаны. Я никого не желаю обмануть, а всего менее человека, обреченного на смерть.

— У меня нет состояния, которое я мог бы ей передать, нет отличий, которые бы перешли на нее, не могу ей даже дать имя, которым бы она гордилась!

— Не тревожьтесь, дедушка, мы свыклись со своим положением, и богатство только стеснило бы нас.

— Помнится мне, отец, что подозрение в желании эксплуатировать мое богатство было главной причиной неудовольствия по поводу брака моего сына. И вот эти люди оставляли меня в покое, пока я был богат и знатен, и пришли ко мне теперь, когда мои земли конфискованы, мое имя обесчещено, когда я в горе и несчастье. Я не встречал таких сердец… Но что это?

В эту минуту дону Франческо подали бумагу, которую он лихорадочно схватил и страшно побледнел, узнав ее содержание.

— Мне отказано в моей последней просьбе, — глухо заговорил он, — и я умру смертью разбойника.

— Сын Божий умер на кресте, — заметил священник.

— Дедушка, — заговорила Джита, овладевая своим волнением и с лицом, преображенным духовным порывом, — вы принимаете тень за существование! Что за дело до рода смерти, раз она открывает райские двери? Вам не страшны страдания, я знаю, сама я, как ни молода, не испугалась бы их перед грядущим блаженством. Князь ли, нищий — разве не станут они равными перед лицом Бога?

— И эту девушку я знаю только за час до смерти! Это мне наказание за нерадение к моему долгу. Я вижу, что я теряю, но, увы, вижу в ту минуту, когда уже поздно воротить потерянное. Джита, дитя мое, возьми этот крест, это крест моей матери, она его носила на груди, как я его носил после нее; сохрани его на память о твоем несчастном деде и молись за него. Но теперь тебе надо уйти, час моей смерти приближается, а это зрелище не для молоденькой девушки. Господь да хранит тебя, дорогое мое дитя! Это короткое свидание принесло мне облегчение… Да, вот возьми этот мешок золота, его принес мне один из моих родственников в надежде, что оно поможет мне, но мне ничего не поможет. При твоих скромных привычках его тебе хватит надолго.

Джита с глазами полными слез оттолкнула мешок с золотом, но прижала к груди крест и набожно поцеловала его.

— Нет, дедушка, мне не надо золота, мне довольно креста, который я сохраню на всю жизнь.

Дон Франческо с глубокой нежностью смотрел на юную Джиту; он еще раз обнял и благословил ее. В эту минуту на часах пробило половину пятого, и Караччиоли узнал, что ему остается только полчаса до казни, назначенной в пять. Он счел необходимым отпустить внучку, чтобы иметь еще немного времени для беседы наедине со своим духовником. Прощание было трогательно и торжественно, и когда дверь затворилась за Джитой, дед почувствовал такую тоску, точно он сейчас простился с долго любимым, самым дорогим и близким существом.

Палуба «Минервы» имела печальный, похоронный вид; симпатии неаполитанцев были на стороне осужденного, и фрегат был окружен множеством лодок с людьми, сожалевшими о несчастной участи Караччиоли и желавшими его проводить. На судне никто не подозревал о родственной связи Джиты с князем, но ее расстроенное, милое личико вызывало общее участие. Ее дяде насилу удалось найти перевозчика, согласившегося отвезти их, так как все были наняты съехавшейся толпой, среди которой было много знати.

— Вы отвезете нас в сторонку, чтобы мы могли дождаться окончания казни, она близко затрагивает нас! — сказал Карло лодочнику.

— Я это знаю, синьор Карло, — отвечал перевозчик — лаццарони в белой рубашке, фригийской шапке и коротких штанах. Его обнаженные руки и ноги играли мускулами, годными служить моделью для скульптора. На ногах его были простые башмаки.

При звуках его голоса Джита слегка вскрикнула и взглянула на него. Перед ней сидел Рауль Ивар, которого она сначала не узнала в этом костюме. Едва заметным жестом он предостерег ее, чтобы она не выдала его секрета; а ее дядя, погруженный в свои мысли, был далек от того, чтобы угадать, кто скрывался перед ним под видом лодочника, и, приняв ее возглас за страх, заметил:

— Не тревожься, Джита, минута еще не наступила, и мы успеем помолиться.

Но Джита была далеко не спокойна. Она сознавала всю опасность, которой ради нее подвергался любимый ею человек. Его присутствие нарушало ее настоящее торжественное настроение; она даже предпочла бы, чтобы его не было сейчас с нею, хотя и не могла не чувствовать к нему нежной благодарности за его заботу. Джита не скрывала от Рауля своего родства с князем Караччиоли, и он прекрасно понимал, что привело ее сюда. А она робко оглядывалась, боясь где-нибудь увидеть «Блуждающий Огонь»; но Рауль был слишком умен, чтобы допустить подобный промах, — люгера нигде не было видно.

Между тем к «Минерве» подъезжали все новые и новые суда, и море около нее было буквально запружено ими. Рауль направил свою лодку в пространство между «Минервой» и фрегатом Нельсона, где не было такой тесноты, и остановился, подняв весла, чтобы дождаться окончания казни. Джита и ее дядя сосредоточенно молились, а Рауль, хотя и не присоединился к их молитве, но тем не менее всем сердцем сочувствовал им.

Торжественное молчание, вызванное ожиданием, царило на палубах всех соседних с «Минервой» судов. Было жарко; море как бы застыло в мертвой неподвижности, даже малейшее дуновение легкого ветерка не нарушало печальной картины. На палубе не заметно было никаких признаков жизни, и только род виселицы, наскоро приспособленной среди корабельных снастей, и особая платформа под ней напоминали о том, что должно было сейчас совершиться. Рауль опытным глазом различал назначенную для того веревку среди множества такелажных канатов; но, конечно, ни Джита, ни ее дядя не видели всего этого.

Прошло минут десять томительного ожидания; лодки все прибывали, и соседним судам разрешено было стать таким образом, чтобы увидеть это назидательное, как полагали, зрелище, могущее послужить предостережением. Но вот раздался свисток боцмана с судна контр-адмирала, и Рауль увидел, как в поданную гичку спустились двое морских офицеров и двое мужчин в штатском платье. Гичка легко поплыла к притягивавшему общее любопытство кораблю «Минерва» и остановилась в каких-нибудь десяти футах от маленького ялика Рауля, который, к величайшему своему удивлению, узнал в подъехавших капитана Куфа, лейтенанта Гриффина, Андреа Баррофальди и Вито Вити. Прибавим от себя, что двое последних вызвались сопровождать первых в небольшое плавание единственно с целью поимки ужасного беглеца, «Блуждающего Огня».

Всякий другой на месте Рауля почувствовал бы себя не совсем приятно при подобных обстоятельствах; но Рауль только посмеивался. Он рассчитывал на свою неузнаваемость в чужом платье и слишком хорошо был знаком со всеми подобными опасностями, а потому нисколько не утратил своего хладнокровия и самообладания. Не зная в лицо Куфа и Гриффина, но зная, что «Прозерпина» стоит тут же, Рауль легко догадался о том, кто были офицеры с Баррофальди и подестой, а также верно определил объединявшую их цель.

Не прикрываясь, с открытым лицом в своей красной фригийской шапочке он смело смотрел на них. Джита и даже ее дядя не могли бы надеяться, что их не узнают; так как они ближе были знакомы с жителями острова Эльбы, то оба они молились с покрытыми головами.

— Не нравится мне это дело, — говорил Куф Гриффину. — Я знавал старика Караччиоли, это хороший человек, и кто разберет в настоящее смутное время, где кроется измена? А! Вон, на том ялике, я вижу старика с молоденькой девочкой, что сейчас были у Нельсона.

— Что у них может быть общего с князем Караччиоли и изменой? Старик смотрит книгоедом, а молодая девушка хороша сложена, но, вероятно, боится нарушить благоприятное впечатление, что так старательно закрыла себе лицо.

Рауль подавил в себе порыв негодования, а Куф, мало стеснявшийся привычных гребцов, возразил:

— Я близко видел эту девочку у адмирала и могу вас уверить, что ей нет причины прятать свое лицо. Она замечательно красива, редко можно встретить такую красавицу. К сожалению, она по-итальянски объяснялась с миледи, и та, очевидно, добрую половину объяснения сохранила при себе. Однако чего бы это так засмотрелся на нее блюститель порядка Порто-Феррайо? Спросите-ка его, Гриффин, по-итальянски, что за птичку почуял он в гнездышке?

— Синьор подеста, — сказал Гриффин, — скажите, что вас отвлекает от «Минервы»? Уж не Венера ли?

Между тем Вито Вити слегка толкнул локтем вице-губернатора и, указывая ему на закутанную фигуру в ялике Рауля, проговорил:

— Я сильно ошибусь, если это не маленькая Джита, вон там, Джита, появившаяся у нас, как комета, и исчезнувшая с быстротой… быстротой… чего бы, синьор Андреа?

— С быстротой «Блуждающего Огня», — подхватил Гриффин, — а так как их исчезновение совпало, то, может быть, не было бы нелогично заподозрить в этом какую-нибудь связь?

Подеста не успел ответить, так как в эту минуту раздался пушечный выстрел, поднялся столб дыма и взвился желтый флаг.

В то время суда четырех различных национальностей сошлись одновременно в гавани, так что, кроме местных, неаполитанских, были еще английские, русские и турецкие — все для защиты «своих прав, домашнего очага и алтаря» от французов. Итак, суда под четырьмя различными флагами являлись свидетелями последующей печальной сцены.

Сигнал, поданный с «Минервы» поднятием флага и пушечным выстрелом, разом приостановил все обычные, ежедневные занятия и работы на всех других судах. Экипажи всех судов столпились на своих палубах с возбужденными лицами и блестящими глазами. На лицах всех национальностей как людей начальствующих, так и простых матросов не было того выражения, которое является при виде исполнения заслуженного наказания; нет, в их мрачных физиономиях все ясно говорило об их сочувствии к осужденному, все в них не оставляло ни тени сомнения в том, что они все всей душой на стороне приговоренного. Однако не слышно было ни звука ропота, не видно ни жеста протеста и возмущения. Невидимое покрывало власти все прикрывало, и вся эта громадная толпа недовольных людей покорялась решению суда, как велению судьбы. Строгая дисциплина обязывала к молчанию, но общее внутреннее убеждение было то, что в данном случае они являлись свидетелями несправедливости и бесчеловечности. Одни турки обнаруживали апатию и тупую покорность и холодно смотрели на все совершавшееся перед ними, как истые фаталисты.

Джита перестала молиться, когда услышала выстрел, и подняла полные слез глаза к фрегату. Взгляды всех обратились туда же, и все увидели приведенную в движение роковую веревку, а затем приговоренного в сопровождении священника на приготовленной платформе. Несчастный Караччиоли без мундира, с обнаженной шеей, на которую уже надета была петля для предупреждения какой-либо неожиданности и которая своим трением не переставала напоминать ему о своем назначении, со связанными выше локтя за спиной руками, шел с обнаженной седой головой — естественной принадлежностью его почти семидесятилетнего возраста.

Глухой ропот прошел в толпе на всех судах при этом зрелище, и все головы склонились в молитве. Этот знак общего сочувствия послужил минутным утешением несчастному, конец которого был так близок. И старик Караччиоли охватил прощальным взглядом все окружающее и невольно вновь поддался земным чувствам, которые ему удалось было подавить в себе после ухода Джиты. Это была невыразимо тяжелая минута для такого человека, как дон Франческо Караччиоли. С детства баловень судьбы, благородного происхождения, богач, всегда на виду в общественном положении, всеми уважаемый и почитаемый, он теперь лишен был даже права выбора рода смерти. Никогда не поражала его до такой степени красота природы представшего его глазам дивного Неаполитанского залива, как теперь, за минуту до вечной разлуки со всем этим. Караччиоли бросил невольный взгляд упрека по направлению судна адмирала Нельсона, а затем обвел глазами всю собравшуюся толпу, вырисовывавшуюся наподобие ковра из человеческих голов, раскинутого на море. Взгляд приговоренного был тверд, хотя все возмущалось внутри его. Он узнал Джиту по ее костюму и костюму ее дяди и, поднимаясь на маленькую платформу, с усилием послал ей свое благословение свободной кистью руки, произнеся его громко вслух. Бедная девушка упала на колени на дно лодки и погрузилась в горячую молитву, не поднимая головы и не поднимая глаз до окончания печального акта.

— Передайте Нельсону, отец, — обратился Караччиоли к сопровождавшему его священнику, — что я молюсь в эту последнюю минуту за него и за всех тех, которые содействовали моему осуждению. Легко счастливому человеку, не испытавшему искушений, осудить своего ближнего, лучше, вернее довериться Божьему милосердию, нежели своим собственным заслугам. Никогда еще не трогала меня так глубоко вся эта чудная картина, которую я вижу в последний раз.

Сильный голос старика дрожал, но не от страха, — он не ощущал этого унизительного чувства, — а от волнения.

— Сын мой, — отвечал ему священник, — ваше настоящее душевное настроение может только возбудить общую зависть. Станьте на последнюю молитву.

Караччиоли опустился на колени, и его духовник с ним рядом.

— Желал бы я, чтобы Нельсон не имел ничего общего со всем этим, — проговорил капитан Куф.

Он невольно оглянулся на палубу судна адмирала и различил миледи, служившую утром посредницей между Джитой и Нельсоном. Та стояла со своей служанкой, жадно всматриваясь в открывавшееся перед ней зрелище; ни один из близких ей мужчин не чувствовал себя в силах присутствовать при этом ужасном акте. Куф отвернулся от нее с отвращением и снова взглянул на «Минерву»: мощные руки неаполитанских матросов тянули за веревку, надетую на шею несчастного Караччиоли, все еще стоявшего на коленях, и вздернули его наверх, оставя доброго священника одиноким на платформе, также коленопреклоненным в молитве. Затем последовала ужасная минута борьбы жизни со смертью, и все было кончено: тело неаполитанского адмирала, еще минуту назад одушевленное жизнью, повисло неподвижно, такое же безжизненное, как кусок дерева, с которого оно свешивалось.

Глава 15

Спи, спи на море, несчастный!

Ропот волн теперь усыпляет тебя; его рука не служит более тебе подушкой, и твоя рука не вытрет более его лба. Он недостаточно близко, чтобы повредить тебе или спасти тебя. Земля — для него; море должно быть твоей могилой!

Дана

Весь длинный летний вечер тело дона Франческо Караччиоли не снимали с веревки к общему негодованию не только его сограждан, но и иностранцев. Затем тело положили в шлюпку, привязав к ногам тяжесть, отвезли на добрую милю и бросили в море. Между суеверными людьми и любителями чудесного составилась легенда по поводу его всплытия две недели спустя, как бы в укор погубившим его.

Что касается Джиты, то она незаметно исчезла — Рауль удалил ее от такого тяжелого для нее зрелища, пока внимание Вито Вити и его товарищей было отвлечено совершавшейся казнью. Куф не долее минуты оставался в виду «Минервы» по окончании ее, а затем отправился на свой фрегат, который полчаса спустя на всех парусах вышел из Неаполитанского залива. Но оставим на время «Прозерпину» и перейдем на ялик Рауля.

После совершения казни над доном Караччиоли Джита и ее дядя ничего другого не желали, как снова вернуться к своему скромному существованию, так как к свиданию со знатным родственником привело их единственно лишь то, что они оба совершенно лишены были светского честолюбия, которое ставит положение и богатство непременными условиями счастья.

Выйдя за пределы тесно стоявших судов и лодок, Рауль направил свой ялик к садам Портичи, достаточно удаленным от обычных мест стоянки судов и в то же время не настолько, чтобы к ним нельзя было доехать за час. По мере того как легкий ялик подвигался вперед, Джита начала успокаиваться; она осушила слезы и огляделась, как бы спрашивая, куда это ее везут.

— Я не спрашиваю у вас, Рауль, как вы очутились здесь в настоящую минуту, но я хотела бы знать, куда вы нас теперь везете. Наш дом в настоящее время в Санта-Агата, по ту сторону залива; мы ежегодно проводим там месяц у сестры моей покойной матери, имеющей все права на привязанность с нашей стороны.

— Если бы мне не было уже все это известно, Джита, меня бы здесь не было. Я был сегодня утром у вашей тети, а оттуда последовал за вами в Неаполь, где узнал о суде и приговоре над вашим дедом; я видел, как вы вошли на корабль английского адмирала, и, ловко спровадив вашего лодочника, поджидал вас. Все это произошло так же естественно, как непосредственно самое чувство, побудившее меня еще раз сунуть свою голову в пасть льву.

— Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить, Рауль, — заметила Джита с упреком, не заглушившим, однако, преобладавшего оттенка нежности в ее голосе.

— Вам все известно, Джита. На мою глубокую и горячую любовь вы холодно отвечаете положительным отказом выйти за меня замуж; вы бежите от моих преследований в Порто-Феррайо, рассчитывая на весь риск для меня в посещениях этого враждебного французам острова; наконец, вы здесь, среди англичан и других врагов Франции и что же? Вы видите, чего вы этим достигли: сам адмирал английского флота, Нельсон, не в состоянии помешать Раулю Ивару последовать за той, которую он любит.

Рауль положил весла. Вокруг стояла такая тишина, что, казалось, сама природа затаила дыхание; присутствие старика дяди, вечно погруженного в собственные размышления и не замечавшего ничего происходившего перед ним, не могло помешать объяснению влюбленных.

— Я могу только повторить то, что я уже вам говорила, — отвечала Джита. — Я не покину родной земли, а вы не откажетесь от вашей славной республики, которой вы так гордитесь. Я — итальянка, вы — француз. Наконец, что всего важнее, я призываю Бога, поклоняюсь Ему и обожаю Его; а вы пропитаны новыми идеями вашей нации. Неужели всего этого не достаточно, чтобы развести нас, хотя бы мы чувствовали взаимное расположение?!

— О, Джита, любовь преодолевает все преграды, она выше всего в мире! — с горечью воскликнул Рауль. — Но оставим этот разговор до другого раза. Теперь я должен прежде всего позаботиться о том, чтобы доставить вас в дом вашей тети, если вы не пожелаете вернуться на «Блуждающий Огонь».

— Разве здесь «Блуждающий Огонь»? О, Рауль! Какая неосторожность! Наконец, ваш экипаж возмутится против вас за то, что вы его так часто подвергаете серьезной опасности ради удовлетворения вашей прихоти.

— Мой экипаж предан мне, он любит риск и приключения. А что до большой опасности, то я пришел к такому убеждению, что нет лучшего способа скрыться, как замешаться в толпе — здесь, среди этого множества самых разнообразных судов, мой люгер пройдет незамеченным. Однако вот и рыбак, который нас сейчас примет.

Лодочка Рауля подходила в эту минуту к речке, на которой спокойно стоял привязанный к берегу ялик, и рыбак, до тех пор сосредоточенно следивший за своей удочкой, поднял голову, пытливо вгляделся в подъезжавших и, узнав Рауля, вытащил лесу из воды, убрал рыболовные принадлежности и двинулся им навстречу. Внимательно всмотревшись в переодетого рыбаком человека, Джита узнала в нем Итуэла Вольта, которому достаточно было сказать несколько слов, чтобы ввести его в курс всех ближайших событий. Когда ялики стали борт о борт, Рауль и его пассажиры перешли в лодку Итуэла, а свою лодочку Рауль привязал к берегу, рассчитывая, что ее владелец, чьей собственностью он воспользовался без разрешения, найдет ее в какой-нибудь счастливый день. Затем, взяв каждый по веслу, переодетые гребцы сильными взмахами быстро направились к противоположной стороне залива.

Лодки, разбегающиеся по всем направлениям Неаполитанского залива, не обращают на себя ничьего внимания,настолько это привычное здесь явление; а потому в море на своей легкой шлюпке, взятой с их люгера, Рауль и Итуэл чувствовали себя в полной безопасности.

Солнце уже низко стояло над горизонтом, но еще можно было различить предметы. «Прозерпина», подвигавшаяся в том же направлении, пользуясь благоприятным ветром, летела на всех парусах и скоро почти поравнялась с лодкой Рауля. Чувствовалось что-то преднамеренное в этом настойчивом приближении, и наши гребцы не могли этого не заметить; а когда судно круто повернулось к ним, то и Джита испугалась.

— Ничего не бойтесь! — закричал Гриффин по-итальянски. — Мы хотим только предложить взять вас на буксир. Ловите веревку, вот!

Веревку бросили, и так как она попала на голову Итуэлу, то ему ничего не оставалось другого, как схватить ее. При всей своей ненависти к англичанам, и этому судну в особенности, Итуэл обладал склонностью, общей для его соотечественников, по возможности беречь себя от излишнего утомления; к тому же ему показалось даже забавным заставить английский фрегат тащить лодку французского корсара. Рауль продолжал грести, наблюдая, чтобы лодка не наехала на фрегат.

Все это случилось так внезапно и неожиданно, что Джита не могла удержаться и шепотом высказала Раулю свое опасение, как бы с фрегата не узнали переодетых перевозчиков.

— Не тревожьтесь, дорогая Джита, — отвечал ей также тихо Рауль, — они далеки от мысли, что мы можем быть здесь. Во всяком случае «Блуждающему Огню» нечего опасаться их в настоящую минуту.

— Вы судовщики с Капри? — спросил Гриффин, стоявший на палубе рядом с капитаном Куфом и двумя итальянцами.

— Да, синьор, — отвечал Рауль простонародным говором и насколько возможно более изменяя свой голос. — Мы судовщики с Капри и возили вино в Неаполь. Да вот запоздали, хотели посмотреть на то, что происходило на «Минерве». Ну уж и знать же ваша! Они, кажется, меньше беспокоятся о жизни князя, чем мы у себя о каких-нибудь жалких перепелах. Простите, Джита, надо им отвести глаза!

— Не знаете ли вы, какое судно прошло мимо вашего острова сутки тому назад?

— Там много судов проходит, синьор, — турецкие, английские, русские.

— Это все ваши союзники, а я говорю о враждебном судне. Не заметили ли у вас французского люгера день или два назад?

— Как же, как же… Я понимаю теперь, о чем вы говорите, синьор. Именно такое судно и прошло совсем подле нас, это верно, я видел своими глазами. Это было вчера вечером, а по свирепому виду экипажа надо полагать, что то были французы.

— Рауль! — остановила его Джита, испуганная его неосторожностью.

— Они заподозрили бы нас, Джита, если бы мы стали отрицать то, что им уже известно. Да, синьор, судя по оснастке и матросам это — французское судно.

— Не подниметесь ли вы к нам на борт, приятель? — продолжал Гриффин. — Тут у меня имеется дукат, который, вероятно, придется вам по карману.

— Берегитесь, Рауль! — удерживала его Джита. — Я вижу там вице-губернатора и подесту, они узнают вас, и тогда все пропало.

— Напротив того, малейшее колебание может нас погубить; доверьтесь моей находчивости, Джита. Когда же и где видано, чтобы нищий отказывался от дуката.

Рауль шепнул два слова Итуэлу и затем ловко поднялся на борт «Прозерпины». Никто не мог подозревать найти его в образе неаполитанского лаццарони, да к тому же свет падал от одной луны, а чиновники Порто-Феррайо далеко не отличались догадливостью. Рауля, как отчаянного храбреца, даже забавляло это новое приключение.

Случайно подесте поручено было предлагать ему вопросы, причем Гриффин служил переводчиком.

— Подойдите сюда, приятель, — не без важности начал Вито Вити, — и говорите нам только одну правду. Да обдумывайте хорошенько свои ответы, от них многое зависит.

— Слушаю, синьор, и постараюсь отвечать вам очень обдуманно, потому что от этого действительно многое зависит.

— Что у вас там на острове все говорят так, как вы?

— У меня несколько французский акцент, синьор, потому что моя мать была француженкой, а нам всегда хоть что-нибудь да передается от матери.

— Это совершенно верно. Ну, а теперь скажите мне, где и когда видели вы французский люгер?

— Я так полагаю, синьор, что я должен вам сказать сначала, где я его видел, а потом — когда?

— Вот именно, сообщите нам сначала, где вы его видели?

— Вот видите ли, как вам это сказать, он направлялся к Искии, куда должен прийти ночью, потому что с суши дул хороший ветер с вечера и до рассвета.

— Это прямо противоречит сообщению, сделанному нам тамошним епископом, — заметил Гриффин. — Он нам указал как раз противоположное направление: по его словам, люгер огибал мыс, чтобы войти в залив Салерно.

Рауль внутренне содрогнулся, так как сообщение епископа было совершенно верным. Однако он не растерялся.

— Если вы имеете сведения от епископа, ваша светлость, то я не удивляюсь ошибочности его показания — он почти слеп. При всем нашем уважении к нему мы совершенно не полагаемся на его указания там, где наши глаза могут нам служить; но что касается евангельских истин, то там мы верим каждому его слову, потому что он изучил священные книги, когда еще обладал хорошим зрением.

— Можно ли положиться на показания этого чудака? — заметил капитан Куф. — С другой стороны, если он не лжет, то мы совершенно напрасно прогуляемся в Салерно. Не легко гоняться за «Блуждающим Огнем» на одном фрегате; нам надо бы иметь в своем распоряжении два судна. Он слишком подвижен и слишком смел.

— Я удивлюсь, почему не дал вам Нельсон другого судна в подспорье, ведь дело не в битве, а в поимке, и, конечно, небольшой французский люгер подвижнее огромного английского фрегата.

Рауль не мог не проворчать проклятия сквозь зубы; но заметил это один только вице-губернатор, который стоял к нему ближе других.

— Раз этот корсар встанет между Искией и Прочидой, нам будет труднее выгнать оттуда, чем выманить лисицу из ее норы. Что же до атаки на лодках, то, я полагаю, с вас пока слишком достаточно того, что уже было.

— Я того же мнения, капитан. Наши матросы все еще под впечатлением понесенной неудачи и, пожалуй, утратили некоторую долю самоуверенности, — подтвердил Гриффин с откровенностью действительно храброго человека. — Надо дать им время оправиться.

— Так! — пробормотал Рауль, забывая, что его могут услышать.

— А все-таки мы должны его захватить, Гриффин, во что бы то ни стало.

Разговор на английском языке двух офицеров был совершенно непонятен ни Андреа Баррофальди, ни подесте, и первый сначала безучастно присутствовал при допросе мнимого судовщика, пока два его восклицания не обратили на себя его внимания и не возбудили смутного еще пока, неопределенного подозрения, могущего впоследствии иметь серьезное значение для молодого моряка.

Глубоко оскорбленные за тот обман, который позволил себе проделать над ними знаменитый французский корсар, желая прежде всего бежать от насмешек своих горожан, вице-губернатор со своим другом ухватились за предложение капитана Куфа, сделанное им в минуту дружеского участия, как за единственный выход из их неприятного положения. Им были предложены две койки в каюте капитана и общий с ним стол, и достойные представители власти города Порто-Феррайо надеялись оказать англичанам содействие в поимке корсара и затем с честью вернуться домой. Но уже сутки, проведенные на корабле в непривычных для них условиях, повергли вице-губернатора в некоторое уныние и совершенно убедили его в полной бесполезности для желанного дела. Тревожные мысли не давали покоя несчастному Баррофальди и в силу лихорадочного возбуждения изощрили до некоторой степени его обычную простоту и доверчивость.

Присутствие Джиты и ее дяди при казни Караччиоли уже тогда показалось ему странным; и вот теперь он вторично различает их в этой взятой на буксир лодке. Само одновременное исчезновение этих трех лиц из Порто-Феррайо, не обратившее на себя до сих пор его внимания, хотя о нем и поговаривали в городе, показалось ему теперь подозрительным. Но все-таки все последующее мы должны отнести скорее к несдержанности Рауля, выдавшего себя своими восклицаниями, нежели к проницательности недалекого вице-губернатора.

В ту минуту, когда Куф высказал свое непременное намерение захватить люгер, Андреа подошел к Гриффину и шепнул ему что-то на ухо.

— Черт возьми! — воскликнул Гриффин. — Если вице-губернатор не ошибается, то наше дело наполовину сделано, капитан.

— Вице-губернатор пороху не выдумает, но он все же хороший человек, — сказал Куф. — Ну, что он вам такое сообщил, Гриффин?

Гриффин отвел его в сторону, и после короткого между ними разговора отданы были надлежащие распоряжения, и они оба быстро сошли с палубы.

Глава 16

— Из какой вы страны, скажите?

— Из Мантуи.

— Из Мантуи, сударь? Черт возьми! И вы идете в Падую, не боясь за свою жизнь?

Шекспир

Те пять минут, в которые капитан и лейтенант отсутствовали, Рауль с самым простоватым видом осматривал пушки и другие предметы, находившиеся на корабле; но ничто не ускользало от его тонкой наблюдательности. Исчезновение офицеров несколько тревожило его, и он уже начинал сожалеть о своей отчаянной смелости, как вдруг его позвали в каюту капитана. Спускаясь туда, так как ослушаться было довольно рискованно, он заметил, что оба чиновника с острова Эльбы идут за ним следом.

В каюте горела лампа, и едва вошел в нее Рауль, как очутился под ярким освещением. Куф и Гриффин стояли перед столом, и вице-губернатор и подеста поместились по сторонам их; все предвещало судебный допрос. В первое мгновение Рауль почувствовал, что предпочел бы находиться перед судом инквизиции, чем перед этими судьями.

— Вы, должно быть, озябли, — обратился к нему Гриффин. — Сделайте мне удовольствие, наденьте этот черный шелковый платок на шею.

В ту эпоху черный шелковый платок на шее считался необходимой принадлежностью одежды офицера — морского или сухопутного. Рауль это знал, но сознавал в то же время, что и ослушаться было рискованно.

— Вы изволите шутить, ваша светлость! Где нам, судовщикам, думать о ночной свежести; но, если вы этого желаете, я надену. Вы делаете князя из бедного судовщика, синьор: жена примет меня за важного генерала.

— Для полноты сходства наденьте-ка вот и это платье, дружище, — прибавил Гриффин, подавая ему свой мундир, так как был приблизительно одного с ним роста.

Почти не оставалось никаких сомнений в намерении офицеров, но Рауль пока не видел выхода из своего положения и надел мундир. Таким образом он принял вид морского офицера в верхней части туловища, оставаясь судовщиком в нижней.

— Итак, вице-губернатор, здесь светло, и вы его видите в мундире, что вы теперь скажете?

— Я скажу, что господин офицер посетил меня недавно в Порто-Феррайо и что я его вижу сегодня с особенным удовольствием. Вы, как видно, любите маскарад, синьор Смит, и масленица длится у вас круглый год.

— Господа, — воскликнул Рауль, срывая с себя мундир и платок, — я вижу, что больше нет надобности притворяться.

— Знаете ли вы, что вы теперь пленник его величества короля великобританского?

— Это победа не из славных, — насмешливо возразил Рауль, — но, как бы то ни было, а я в ваших руках. Уже не в первый раз приходится мне быть военным пленником на этих судах.

— Ваше положение в настоящем случае несколько иное; мы вас арестуем, как шпиона.

— Как шпиона! — повторил Рауль, содрогаясь. — Но я не имел намерения пробраться на борт вашего фрегата, я поднялся только по вашему приглашению; бесчестно было бы утверждать противное.

— Подозрение на вас падает не за ваше появление на палубе нашего фрегата, а за ваше выслеживание переодетым наших судов в заливе.

Все это было слишком верно, и несчастный молодой моряк только теперь увидел всю опасность своего положения. Он не мог внутренне не сознаться, что хотя желание увидеть Джиту было главной побудительной причиной его приезда в Неаполитанский залив, но он в то же время не пропустил бы случая разузнать что-нибудь важное для себя, если бы это оказалось возможным. Итак, он обвинялся в преступлении, подлежащем самому строгому наказанию по законам военного суда; он не видел для себя никаких смягчающих вину обстоятельств. И причиной всего этого была его страсть к Джите.

— Что говорит бедняга, Гриффин? — спросил Куф, которому, несмотря на все его нерасположение к французам, было жаль видеть такого молодца в безнадежном положении. — Не налегайте на него слишком круто сразу. Чем он объясняет свое переодевание?

— Что же может он сказать в свое оправдание, капитан? — насмешливо заметил Гриффин. — Очевидно, он на все готов ради своей республики, единой и неделимой.

— Господа, — заявил Рауль по-английски, — нет надобности в посредничестве между нами, я, как видите, говорю на вашем языке.

— Мне очень жаль, что вы очутились в таком скверном положении, господин Ивар, — сказал Куф. — Я предпочел бы для вас более почетную поимку.

— Совершенно естественно, капитан, так как в том случае был бы захвачен и «Блуждающий Огонь». Но это бесполезные слова. Я — ваш пленник и должен покориться своей участи. Однако было бы несправедливо, чтобы остальные мои спутники разделили эту участь со мной, и я попросил бы вас, в виде особой милости, позволить добрым людям в моей лодке спокойно доехать до Сорренто, куда они отправляются.

— Можете вы дать нам слово, что между вашими спутниками нет ни одного француза?

— Да, капитан, между ними нет ни одного француза, даю вам честное слово.

— Не мешало бы нам самим их порасспросить, капитан, — сухо заметил Гриффин.

— Я уже поручил Винчестеру пригласить их на борт корабля.

— В лодке есть молодая девушка. Она не привыкла бывать на палубах больших судов, — торопливо воскликнул Рауль, — и я просил бы вас о снисхождении к ней, капитан. Пусть поднимутся мужчины, а синьорину оставьте в покое.

— Не беспокойтесь, мы позаботимся о ней, в особенности ввиду вашего видимого участия к ней. А теперь я должен оставить вас под стражей; вы останетесь в этой комнате по крайней мере до завтра. Гриффин, распорядитесь.

Через минуту солдат уже водворен был в комнате, и оба офицера, оставив Рауля под его караулом, поднялись на палубу в сопровождении обоих итальянцев.

Между тем Итуэл, Джита и ее дядя в это время оставались в лодке в очень тревожном и неприятном состоянии. На палубе фрегата было тихо, оттуда не доносилось ни звука, и у них не было никаких данных, чтобы остановиться на каком-нибудь определенном предположении. Беспокойство Джиты еще более увеличивалось оттого, что «Прозерпина» в эту минуту находилась прямо против того места на берегу, к которому им надо было причалить, а между тем она продолжала подвигаться с прежней скоростью, и о них никто не думал.

Но вот фрегат начал убавлять ход; на палубе появился капитан, засуетилось несколько человек матросов, лодку подтянули к борту корабля, и в нее соскочил один из матросов. Осмотревшись по сторонам, он несколько оттолкнул лодку из-под борта и дал свисток, тогда с борта фрегата спустили канаты, которые англичанин матрос ловко зацепил за крючья и кольца лодки, и ее подняли на борт судна со всеми сидящими в ней людьми. Джита невольно слегка вскрикнула, когда почувствовала, что поднимается на воздух, и закрыла лицо руками; ее дядя на секунду был выведен из своего состояния столбняка ее криком. Итуэл в первое мгновение хотел броситься в воду, рассчитывая, что ему будет по силам доплыть какую-нибудь милю расстояния до берега, но вовремя сообразил, что ему не уйти от погони за ним на лодке, и решил не сопротивляться, не находя пока другого выхода.

Не трудно представить себе ощущение, охватившее американца, когда лодку бережно поместили на палубе того самого судна, на котором он был когда-то пленником и под угрозой наказания за дезертирство, в случае если он будет узнан.

Как только лодка была установлена, к ней подошел боцман фрегата, чтобы помочь выйти из нее сидящим в ней людям. Он внимательно всматривался в каждого из них, но наружность Джиты немедленно заставила его забыть об остальных. Действительно, она была неотразимо привлекательна и трогательна со своим кротким личиком, при мягком лунном свете, и одинаково очаровала всех, как матросов, так и офицеров.

— Однако этот Ивар не может пожаловаться, что попал на неприятельский фрегат в дурном обществе, — заметил Куф. — Эта молоденькая девушка, по-видимому, итальянка, Винчестер, и у нее вид очень скромный.

— Это маленькая Джита, — воскликнул Вито Вити. — Красавица Джита, как вы сюда попали, да еще в таком дурном обществе?

Джита была вся в слезах; но не зная, насколько был скомпрометирован Рауль, постаралась овладеть своим волнением, чтобы не повредить любимому человеку. Она вытерла глаза, поклонилась вице-губернатору и подесте и затем ответила на предложенный ей вопрос:

— Синьоры, для меня большое облегчение встретить моих соотечественников и старых знакомых на палубе иностранного судна, и я надеюсь на ваше покровительство. Нельзя обвинить в сообществе с дурной компанией сироту, которая едет со своим дядей, всегда заменявшим ей отца.

— Она права, вице-губернатор. Этот ее дядя Карло Джунтотарди так поглощен своими молитвами и духовными размышлениями, что почти не имеет даже общений с бедными грешниками; он, можно сказать, совсем отрешился от всего земного. Но вы должны знать, Джита, что один из ваших судовщиков не кто иной, как Рауль Ивар, один из опаснейших французских корсаров, чума и бич всего итальянского побережья. Если бы церковь удостоила его своим вниманием, то только для того, чтобы предписать всем истинно верующим молить небо об истреблении его корабля.

— Рауль Ивар! — повторила Джита таким удивленным тоном, что в свою очередь поразила Вито Вити. — И вы в этом вполне уверены, синьор подеста?

— Он сам признался.

— Сам признался, синьор?

— Как же, ваш судовщик с Капри, ваш лаццарони сам сознался, что он ни более, ни менее как командир этого исчадья ада, «Блуждающего Огня».

— Разве «Блуждающий Огонь» вреднее прочих корсаров? — спросила было Джита, но затем замолчала, боясь быть нескромной.

— Сдается мне, что я именно эту девушку видел сегодня у Нельсона, Винчестер; ей что-то надобно было по поводу того казненного князя.

— Что может быть общего у этих людей со злополучным Караччиоли?

— Не знаю. Девушка долго беседовала с царицей эскадры, нашей леди адмиральшей; но говорили они по-итальянски, и я ничего не понял, а госпожа, как вы сами можете судить, мне их разговора не передала. Да сдается мне, что и Нельсон от нее мало что узнал.

— По многим причинам желал бы я, чтоб Нельсон отпустил эту леди на все четыре стороны. Если бы вы знали, капитан, что говорят на этот счет почти вслух по всей эскадре! Коснись это кого-нибудь другого, шум подняли бы невообразимый; но имя Нельсона всем зажимает рты.

— Ну, хорошо уж, каждый волен отвечать сам за свои поступки. И не вам бы осуждать Нельсона, Винчестер; он так участливо отнесся к вашей ране. Сам он, бедняга, стал таким калекой со своей изуродованной рукой, что в каждом раненом видит своего собрата. Откровенно говоря, я бы и сам был не прочь, чтобы оспа попортила эту адскую красоту. Но спросите, Гриффин, действительно ли эта девушка была сегодня на корабле адмирала?

Вопрос был предложен, и Джита спокойно и без колебаний отвечала утвердительно.

— А теперь попросите ее объяснить нам, каким образом очутилась она в обществе Рауля Ивара?

— Синьоры, — отвечала Джита также естественно, потому что она и не думала скрывать этого, — мы с дядей живем на горе Арджентаро, где дядя смотритель княжеских башен. В прошлом году один пират захватил нас в плен, дядю и меня, и увез в Африку. Тогда синьор Ивар пришел туда на своем люгере и освободил нас. С тех пор мы считаем его своим другом, и он иногда навещает нас в нашем доме. Сегодня мы встретили его в его лодочке около адмиральского английского судна, и так как нанятый нами перевозчик куда-то пропал, то в силу старого знакомства мы согласились на его предложение отвезти нас в Сорренто, где мы гостим в настоящее время у сестры моей матери.

Рассказ Джиты дышал такой искренностью, что, переводя его для капитана, Гриффин от себя прибавил, что не сомневается в его правдивости.

— Так, так, Гриффин, вы, молодые люди, всегда покровительствуете хорошеньким девушкам. Впрочем, она, действительно, внушает доверие и смотрится такой скромной и честной. Уверьте ее, что ей нечего бояться, но что все-таки ей нельзя будет оставить нас раньше, как завтра утром.

После этого Джиту и ее дядю проводили в отдельные пустые каюты, куда позаботились положить для них матрасы, чтобы они могли отдохнуть за ночь.

Рауль, как уже был сказано, сидел под сильным караулом, и у него было отобрано всякое оружие, а также все, что могло бы ему послужить к самоубийству.

— Бедняга! — пожалел его Куф. — Ему не миновать виселицы! И зачем лишать его возможности самому с собой покончить? По крайней мере, мы были бы избавлены от этой тягостной обязанности.

— Я думаю, капитан, что его повесят на его собственном люгере, если нам удастся его захватить.

— Вы правы, Гриффин. Если только нам удастся его найти!

Затем офицеры и оба их итальянские гостя перешли в свою каюту, и тут капитан вспомнил еще об одном не допрошенном пленнике, четвертом из пассажиров лодки Рауля, и велел его привести Итуэл Больт, видя, что общее внимание сосредоточено на Джите, надеялся остаться незамеченным и забытым и с этой целью украдкой снова забрался в свою лодку, где и притаился на дне, притворяясь спящим и рассчитывая улизнуть за борт, как только стемнеет. Но его нашли, подняли и повели к капитану.

Рискуя попасться на глаза своим старым врагам, Итуэл, отправляясь с Раулем в Неаполитанский залив, принял все от него зависящие меры предосторожности, гарантирующие его неузнаваемость: поверх его рыжих, длинных и жестких волос Рауль, искусный в переодевании, напялил ему черный, кудрявый парик и даже подкрасил его бакенбарды и брови; к тому же сам костюм много изменял его наружность.

В ожидании этого четвертого пленника капитан говорил Гриффину:

— Наверное, это какой-нибудь бедняга матрос из экипажа «Блуждающего Огня», и было бы жестоко подвергать его строгому наказанию за его обязательное послушание своему командиру. Мы отошлем его как простого французского пленника в Англию при первой возможности.

В эту минуту ввели Итуэла. Прекрасно понимая все, что говорилось по-английски, Итуэл чувствовал холодный пот при одной мысли о том, что его будут спрашивать на французском языке, основательно предполагая в нем француза: единственный для себя выход он видел в том, чтобы притвориться немым.

— Слушайте меня внимательно, приятель, — начал Гриффин весьма порядочным французским языком, — и отвечайте одну правду — вам от этого лучше будет. Вы из экипажа «Блуждающего Огня»?

Итуэл отрицательно и энергично покачал головой, с усилием издавая при этом звук, какой мог бы издать немой, желая произнести слово Неаполь.

— Что такое бормочет этот шут? — спросил Куф. — Возможно ли, чтобы он не понимал французского языка? Попробуйте заговорить с ним по-итальянски, Гриффин.

Гриффин повторил свой вопрос по-итальянски, и с тем же успехом: в ответ получил те же глухие звуки, как будто у этого человека был забит рот. Присутствующие переглянулись с недоумением. Но тут выдало Итуэла его характерное носовое произношение, и чем больше усилия он прилагал, чтобы подражать звукам немого, тем громче заговорил его природный недостаток, и Андреа Баррофальди, которого эта особенность Итуэла поразила еще в кабачке Бенедетты, теперь невольно вспомнил об этом и, сопоставляя близость этого человека к Раулю, мгновенно сообразил в чем дело. Ободренный первым своим успехом, достойный вице-губернатор, не говоря ни слова, подошел к Итуэлу и смело сорвал с него парик. Рыжие волосы американца рассыпались по плечам. Куф засмеялся.

— Каково, вице-губернатор, вы нынче всех лисиц выгоняете из их нор! Однако, Гриффин, будь я повешен, если я не видел уже этого чудака раньше!

— Мне также знакомо его лицо, капитан. Позвольте позвать кого-нибудь из наших мичманов, те как раз признают.

Призвали старшего из мичманов, мистера Роллера.

— Посмотрите на этого человека, Роллер, — обратился к нему Гриффин, — не напоминает ли вам кого-нибудь его физиономия?

— Да, это лаццарони с той лодки, что мы взяли на борт сейчас.

— Совершенно верно, но нам с капитаном кажется, что мы его видели еще где-то раньше — не припомните ли вы?

Роллер внимательнее всмотрелся в совершенно неподвижного Итуэла, даже обошел его кругом и вдруг хлопнул по плечу:

— Ты таки вернулся, товарищ! — воскликнул он. — Добро пожаловать! Надеюсь, что тебе теперь здесь будет не хуже прежнего. Это Больт, капитан, наш матрос, бежавший с нашего судна, когда мы в последний раз были в Англии. Его тогда поймали и посадили на плашкот, откуда он опять бежал с двумя или тремя французскими пленниками, стащив одну из казенных лодок, как мы слышали. Неужели вы этого не помните, мистер Гриффин? Еще он вздумал выдавать себя за американца.

Итуэлу теперь ничего не оставалось, как покориться судьбе.

Лицо капитана Куфа омрачилось: по своему положению он не мог снисходительно относиться к дезертирам, а в настоящем случае дурное настроение еще усиливалось тайным голосом совести, нашептывавшим ему, что не совсем-то справедливо было силой вербовать иностранцев, заставляя их против желания служить чужому государству. Но именно такое фальшивое положение и заставляло его удваивать строгость к дезертирам, как будто их недостатками оправдывая себя перед самим собой.

— Вы слышали, что говорит мистер Роллер? — обратился к Итуэлу капитан. — Я теперь совершенно ясно припоминаю вас.

— Будь вы на моем месте, капитан Куф, вы бы также бежали.

— Молчите! Лейтенант, распорядитесь заковать в кандалы этого человека. Завтра мы разберем его дело.

Когда все было исполнено и Итуэла в цепях отдали под стражу, капитан простился со своими гостями, отпустил лейтенанта и удалился в свой кабинет, чтобы приготовить рапорт адмиралу обо всем случившемся. Больше часа употребил он на написание этого документа и, наконец, остался доволен последней редакцией. Он излагал адмиралу обстоятельства поимки Рауля Ивара, а также и Итуэла, и в заключение настоятельно просил о присылке ему в помощь еще одного судна ввиду слишком большой подвижности «Блуждающего Огня», делающегося совершенно неуловимым при слишком незначительном ветре для такого огромного фрегата, как «Прозерпина».

Окончив письмо, капитан положил его в конверт, запечатал и пошел на палубу. Было девять часов вечера, и Винчестер стоял около борта. Матросы на вахте по большей части задремали в разных положениях; все вокруг было тихо, легкий ветерок едва заметно напоминал о своем присутствии, вода спала неподвижно, красавица луна серебрила ее поверхность. Вершина Везувия окуталась дымкой, из которой по временам выскакивало пламя; Капри виднелся в тумане в нескольких милях.

По распоряжению Куфа все мгновенно пришло в движение. На воду спущена была лодка, появился Роллер в плаще, чтобы уберечься от ночного холода, и Куф дал ему свои инструкции.

Через полчаса лодка Роллера совершенно скрылась из вида, а Куф еще с добрый час прохаживался со своим первым лейтенантом по палубе; затем, убедившись в том, что ночь не предвещала ничего дурного, он спустился в свою каюту.

Роллер подошел к судну адмирала в полночь. Нельсон еще не спал; он занимался делами у себя в каюте. Прочтя рапорт, он немедленно разбудил своего секретаря, так как его подвижной натуре мучительны были малейшие промедления. Приказ был продиктован, записан, переписан, подписан и в два часа ночи уже разослан по назначению. Тогда только его служащие получили позволение идти отдыхать.

Поужинав с аппетитом в каюте адмирала, Роллер перебрался на фрегат, куда назначил его Нельсон, и уже в четыре часа ночи на этом корабле направился к Капри.

Глава 17

Приступите к делу, господин секретарь: почему собрались мы на совет?

Шекспир. «Генрих VIII»

На следующее утро с палубы «Прозерпины» увидели, что они находятся на расстоянии не более мили от Капри. Пользуясь дневным светом, пустили в ход подзорные трубы, желая высмотреть, нет ли где признаков присутствия «Блуждающего Огня» вдоль крутых и живописных берегов этого острова. Но на этом обширном водном пространстве под громадными, окаймляющими его горами и при необыкновенной прозрачности воздуха самые большие суда теряли в своих размерах, и весьма возможно, что «Блуждающий Огонь» мог неделями стоять на якоре близ устья какой-нибудь речки, не будучи никем замечен.

Куф последним поднялся на палубу уже около семи часов утра. Он окинул взглядом присутствующих и обратился к Гриффину:

— Я вижу вдали два судна, выходящие из залива; интересно бы знать, что это за суда?

— Вот они как на ладони! Это фрегат и корвет, очевидно, посланные нам в помощь.

Час спустя оба приближающихся судна подошли уже на расстояние человеческого голоса; командиры фрегата и корвета пересели в гички, Роллер на своей лодке, взятой на буксир первым, сопровождал их, и все подплыли к «Прозерпине».

Капитаном нового фрегата, «Терпсихоры», был сэр Фредерик Дэшвуд, молодой баронет, полный отваги и жизни, отдававший предпочтение деятельной жизни моряка перед спокойным и праздным прозябанием, обеспеченным шестью тысячами фунтов стерлингов дохода и в двадцать два года достигший звания командира хорошего судна.

Командиром корвета был некто Лейон, старик шестидесяти лет, добившийся настоящего своего положения путем долгой и трудной службы.

Оба одновременно поднялись на палубу «Прозерпины», где их встретил капитан Куф со своими офицерами.

— Здравствуйте, Куф, — приветствовал его Дэшвуд, подавая концы пальцев. — Что это вздумалось Нельсону послать нас сюда в такое чудное утро? Я, впрочем, отчасти знаю: на нас возлагается обязанность выследить и захватить люгер, как сообщил мне лейтенант, подавая вот этот пакет от нашего маленького Нелли, в которого все старые служаки, кажется, влюблены, как в хорошенькую девушку.

— Нет, сэр Фредерик, — возразил Лейон, — я никогда не позволю себе называть адмирала иначе, как лордом Нельсоном, или милордом, со времени его пожалования в герцоги Бронте.

— Вот данные нам инструкции, господа, — начал Куф. — Нам предписывается составить военный совет: мне, сэру Дэшвуду, капитану Лейону, Винчестеру — старшему лейтенанту моего фрегата, и Сприггсу — старшему лейтенанту фрегата «Терпсихора», с целью произвести расследование и произнести приговор над Раулем Иваром, французским гражданином, обвиняемом в шпионаже, и Итуэлом Вольтом, матросом, обвиняемом в дезертирстве. Все в порядке, и вот приказы, лично относящиеся к вам, господа.

— С нами Бог! Я был далек от мысли о подобного рода приказе! — воскликнул Лейон, не любивший этого рода обязанностей офицеров.

— Совершенно разделяю с вами вашу антипатию к этим обязанностям, капитан Лейон, — сказал Куф, — но это неизбежно. Теперь вы потрудитесь, господа, вернуться на ваши суда, так как я нахожу более удобным бросить якорь близ Капри, где мы можем простоять некоторое время, — вероятно, очень недолго, — и прийти к соглашению по этому делу. Вам дан будет сигнал, когда можно будет открыть наш военный совет.

Капитаны вошли в свои гички и вернулись на свои суда, после чего все три корабля направились к назначенному месту, где и бросили якоря. Десять минут спустя с «Прозерпины» раздался выстрел из пушки и поднят был флаг, означавший открытие заседания военного совета.

Не входя в подробности, скажем только, что все требуемые законом формальности были тщательно соблюдены в данном случае. Быстрота действия вполне соответствовала решительному характеру адмирала, надеявшегося воспользоваться этим разбирательством и судом для облегчения поимки не дающегося в руки «Блуждающего Огня».

Члены совета явились в полной парадной форме, торжественно произнесли присягу и сохраняли на своих лицах подобающую важность во все время суда. Не теряя напрасно времени, отдали распоряжение ввести арестантов.

Рауль Ивар и Итуэл Больт появились одновременно, хотя из различных частей судна; до сих пор между ними не дозволено было никаких переговоров. Когда они заняли указанные места, им прочли обвинительный акт, и так как оба понимали английский язык и в переводчике не оказалось надобности, то прямо приступили к делу. Так как Раулю предстояло судиться первому и Итуэл мог явиться свидетелем по его делу, то этого последнего на время удалили, чтобы ему были неизвестны показания обвиняемого.

— Теперь следует привести к присяге синьора Андреа Баррофальди, — заявил Медфорд, офицер, исполнявший роль королевского прокурора. — Но сначала я сам присягну, как посредник между членами суда и свидетелями, не знающими английского языка. Вот католическая Библия, синьор: я скажу вам итальянский текст присяги, а вы повторите его за мной.

По принесении обеих присяг королевский прокурор задал Баррофальди обычные вопросы о его имени, возрасте, звании и тому подобном и затем уже приступил к более существенному.

— Синьор вице-губернатор, знаете ли вы этого человека?

— Как же, синьор! Я имел честь принимать его у себя на острове Эльбе.

— Под каким именем и при каких обстоятельствах вы его знали?

— Он назвал себя сэром Смитом и рекомендовался, как капитан на службе английского короля.

— Как называл он судно, командиром которого явился?

— «Крыло-и-Крыло», люгер; но я позднее узнал, что это был «Блуждающий Огонь», французский корсар. Капитан удостоил меня двумя визитами под фамилией сэра Смита.

— А теперь вам известно, что его имя Рауль Ивар и что он капитан французского корсара?

— Знаю ли я это? Гм! Я знаю только то, что мне сказали: что сэр Смит — Рауль Ивар, а «Крыло-и-Крыло» — «Блуждающий Огонь».

— Показание такого рода не может нас удовлетворить, нам недостаточно того, что «говорят», синьор Баррофальди. Не можете ли вы лично подтвердить верность сообщенных вами сведений?

— Не могу, синьор.

Совещание на минуту было прервано. Послали за Вито Вити, с которого также сняли присягу, при этом его внимание было исключительно поглощено крестом на переплете Библии.

— Синьор Вити, — обратился к нему королевский прокурор после предварительных вопросов, — видели вы арестованного до настоящей минуты?

— Да, синьор, и даже чаще, чем мне было бы приятно об этом вспомнить. Не полагаю, чтобы когда-либо двое высокопоставленных должностных лиц города были более одурачены, чем вице-губернатор и я. Но, видно, бывает, что самые умные люди обращаются в грудных младенцев, точно туман застилает им глаза.

— Сообщите совету, при каких обстоятельствах все это случилось, синьор подеста.

— Да вот как, синьор. Андреа Баррофальди, как вам известно, вице-губернатор острова Эльбы, а я недостойный градоначальник Порто-Феррайо. Само собой, наша обязанность наблюдать за всем, что относится к общественному спокойствию, и в особенности осведомляться о поводах прибытия к нам иностранцев. Вот, недели две-три тому назад заметили люгер или фелуку…

— Что же это было, люгер или фелука? — спросил королевский прокурор, держа перо наготове, чтобы записать ответ.

— И то, и другое, синьор.

— Значит, было два судна?

— Нет, синьор. Я хочу только сказать, что эта фелука была люгер. Томазо Тонти пытался сбить меня на этот счет; но я недаром прослужил градоначальником приморского города, успел приглядеться ко всевозможным фелукам: есть корабли-фелуки, фелуки-люгеры…

При этом ответе члены совета не могли сдержать невольной улыбки, а Рауль готов был расхохотаться.

— Итак, синьор подеста, — продолжал королевский прокурор, — арестованный прибыл к вам в Порто-Феррайо на люгере.

— По крайней мере, мне так сказали, синьор, так как сам я не видел его на палубе этого судна. Он говорил, что он капитан на судне «Крыло-и-Крыло», состоит на службе английского короля и зовут его сэр Смит.

— Он вам это сказал? А вы не знаете, что этот люгер — знаменитый французский корсар, называющийся «Блуждающий Огонь»?

— Теперь я знаю, что это говорят, синьор, а тогда мы с вице-губернатором думали, что он называется «Крыло-и-Крыло».

— Ну, а сами-то вы лично не знаете, что находящийся здесь перед вами арестант действительно Рауль Ивар?

— Да как же я могу это знать, синьор? Мне не доводилось принимать у себя корсаров, если они не назывались сэром Смитом.

Королевский прокурор и члены совета с недоумением посматривали один на другого. Никто из них ни на минуту не сомневался в том, что арестованный ими человек и есть именно Рауль Ивар, но им необходимо было законное доказательство для произнесения приговора.

Спросили Куфа — не признался ли подсудимый в своем тождестве с упомянутым лицом? Но ни Куф, ни другие офицеры не могли сказать, чтобы он положительно сознался, хотя в том, что он говорил, как бы отчасти заключалось признание. Словом, суду, по-видимому, грозила опасность оказаться в положении невозможности доказать то, в чем никто не сомневался, — положение далеко не составляющее редкого явления. Но вот Куф вспомнил об Итуэле и о Джите и, написав их имена на клочке бумаги, передал его прокурору. Тот наклоном головы дал понять председателю совета, Куфу, что понял его мысль; вслед за тем предложил Раулю, в свою очередь, переспросить свидетеля.

Рауль прекрасно понимал свое положение. Хотя прибыл он в Неаполитанский залив не как шпион, но раз уже оказался скомпрометированным в этом отношении, он видел ясно, что его враги не упустят случая осудить его, если получат законные доказательства.

Видя теперь затруднительное положение, в которое поставлены были судьи невозможностью доказать подлинность его личности, он решил извлечь все возможное в свою пользу из этого обстоятельства. До настоящей минуты ему не приходило в голову отрицать свое имя, теперь же он совершенно естественно пожелал прибегнуть к этому средству спасения.

Он обратился к градоначальнику с вопросами на английском языке, на котором обращались к нему самому.

— Вы говорите, синьор подеста, что видели меня в Порто-Феррайо на острове Эльбе?

— Да, синьор, и я имею честь состоять в должности в этом городе.

— Вы говорите, будто бы я заявил вам, что состою на службе английского короля в качестве капитана фелуки «Крыло-и-Крыло»?

— Да. «Крыло-и-Крыло», вы так назвали эту фелуку.

— Насколько я понял, мистер подеста, вы назвали это судно люгером, — сказал Лейон.

— Фелука-люгер, синьор капитан, ни более ни менее, честное слово.

— Все присутствующие здесь почтенные офицеры как нельзя лучше знают, что фелука-люгер и такой люгер, каков, как говорят, «Блуждающий Огонь», две вещи совершенно различные. Далее, синьор, скажите, слышали ли вы когда-нибудь от меня, будто я француз?

— Нет, вы не так были глупы, чтобы назваться им человеку, который ненавидит французов. Клянусь, если бы все подданные великого герцога ненавидели этих врагов так, как я, он был бы могущественнейшим князем в целой Италии.

— Без сомнения, синьор. Теперь позвольте мне спросить вас, называл ли я когда-нибудь эту фелуку иначе, как «Крыло-и-Крыло»? Упоминал ли когда-нибудь о «Блуждающем Огне»?

— Нет, вы всегда говорили: «Крыло-и-Крыло», никогда иначе; но…

— Извините, синьор, но я попрошу вас ограничиться только одними ответами на мои вопросы. Итак, фелуку я всегда называл «Крыло-и-Крыло», а себя капитаном Смитом — не правда ли?

— Совершенно верно, синьор: «Крыло-и-Крыло», капитан Смит, сэр Смит, потомок славной английской фамилии, сколько мне помнится.

Рауль улыбнулся, так как он помнил, что, возбужденный беседой с двумя итальянцами, он случайно, совершенно не преднамеренно обмолвился двумя-тремя словами в этом роде, а затем уже его собеседники сами ухватились за них и раздули их. Однако он счел неуместным противоречить подесте, который до сих пор не говорил ничего такого, что могло бы ему повредить.

— Когда молодой человек из тщеславия желает прослыть знатным, господа, то это еще не дает права считать его шпионом, это доказывает только его легкомыслие, — спокойно заметил Рауль. — Вы говорите, синьор, что я никогда не выдавал себя за француза; но разве не сказал я вам, что родом с Гернси?

— Да, вы мне сказали, что поколение Смит — уроженцы этого острова. Признаюсь, я никогда не слыхал об этом острове, но вице-губернатор знает, — он все знает, вице-губернатор; я думаю, в целой Италии не найдется равного ему по учености.

— Хорошо, хорошо! Теперь, будьте любезны, синьор подеста, заявите этим господам, если вы по совести и согласно данной вами присяге можете это подтвердить, что вы лично ручаетесь в том, что я имею какое-нибудь отношение к этой фелуке «Крыло-и-Крыло».

— Я могу только сказать, что знаю это с ваших собственных слов. На вас был точно такой мундир, как на этих офицерах, и вы себя назвали командиром «Крыла-и-Крыла».

— Прекрасно; вот это значит, действительно, помнить о присяге — ваши показания удивительно точны. Итак, все ваше сообщение сводится к тому, что вы не знаете, называется ли фелука, о которой вы говорите, «Блуждающим Огнем», ни того, француз ли я, и еще того менее, что я Рауль Ивар; но что вы помните, что я назвался Джэком Смитом, уроженцем Гернсея.

— Да, вы называли себя Джэком Смитом, а не Раулем Иваром. Но, синьор, я видел, как вы направляли пушки против лодок фрегата, на котором мы теперь находимся; и вы тогда подняли французский флаг. Это доказывает, что вы ему враг, насколько у нас понимают эти дела в Порто-Феррайо.

Рауль почувствовал, что это последнее заявление говорит против него; но в то же время ему чего-то недоставало, чтобы стать настоящим доказательством.

— Видели вы, что я стрелял или отдавал приказание стрелять, синьор? Вы хотите сказать, что «Крыло-и-Крыло» враждебно выступило против лодок с «Прозерпины»; но уверены ли вы, что я был в то время на палубе этой фелуки?

— Нет, синьор, но вы мне говорили, что вы на ней командиром.

— Разберемся хорошенько, — сказал королевский прокурор, — вы намереныотрицать то, что вы француз и враг англичан, подсудимый?

— Я намерен, сэр, отрицать все, что не будет доказано.

— Но ваше произношение, обороты, которые вы употребляете, говоря по-английски, сама наружность ваша — все говорит, что вы француз.

— Извините, господа, но теперь во многих странах говорят по-французски, далеко не в одних французских владениях. И вы приговорите человека за то только, что его выговор не обнаруживает в нем англичанина.

— Мы желаем держаться полной справедливости и законности, подсудимый, — сказал Куф, — и вы имеете полную возможность воспользоваться нашими сомнениями. Однако я должен вас предупредить, что мы уверены в том, что вы француз и Рауль Ивар. Если вам удастся доказать противное, ваша удача, но доказать вы должны несомненно и ясно.

— А как же предполагает почтенный совет могу я это доказать? Меня арестовали в ночь, а утром уже повели на допрос, не дав больше времени, чем Караччиоли. Дайте мне время вызвать свидетелей, и я вам докажу, кто я такой и что.

Он произнес эти слова с полным самообладанием как человек, уверенный в своей невиновности, что произвело некоторое впечатление на судей. Но они не сомневались в том, что перед ними не кто другой, как самый опасный из их врагов, Рауль Ивар, с люгера «Блуждающий Огонь», и нельзя допустить, чтобы он ускользнул от них. Слова Рауля вызвали лишь с их стороны большую осмотрительность с целью устранить малейшее обвинение в пристрастии.

— Не имеете ли вы еще какого-нибудь вопроса предложить свидетелю, подсудимый? — спросил председатель.

— В настоящую минуту ничего больше; вы можете продолжать допрос, сэр.

— Пусть приведут Итуэла Больта, — сказал королевский прокурор, читая это имя на листе лежащей перед ним бумаги.

Рауль внутренне содрогнулся, так как свидетельство американца, о котором он совершенно забыл, могло его погубить.

Между тем Итуэла ввели, сняли с него присягу и приступили к допросу.

— Ваше имя Итуэл Больт? — обратился к нему королевский прокурор.

— Так говорят здесь. Что касается меня, то я не отвечаю на подобный вопрос.

— Вы отрицаете, что это ваше имя?

— Я ничего не отрицаю и ничего не утверждаю; я не желаю иметь дело ни с этим судебным разбирательством, ни с этим судном.

Рауль вздохнул свободнее, потому что, говоря правду, он мало доверял твердости и бескорыстию Итуэла и боялся, что того могло подкупить обещание помилования.

— Не забывайте, что вы дали присягу и вас будут судить как бы за неявку, если вы откажетесь давать показания.

— Я имею некоторое понятие о законах, — невозмутимо возразил Итуэл, — и я знаю, что никогда свидетель не должен давать ответа, могущего повернуться против него.

— Так что неопределенность ваших ответов проистекает из страха навлечь обвинение против вас самих?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос, — заявил Итуэл с достоинством.

— Знакомы вы лично с подсудимым?

— И на это я также не отвечу.

— Знаете вы человека, называющегося Раулем Иваром?

— Какое кому дело до того, знаю я его или нет? Я американец и имею полное право заводить знакомство между всеми национальностями, когда это в моих выгодах или доставляет мне удовольствие.

— Служили вы когда-нибудь на одном из судов Его Величества?

— Какого Величества? Насколько мне известно, в Америке нет другого Величества, кроме Того, которое на небе!

— Имейте в виду, что все ваши ответы записаны и ими могут воспользоваться при другом случае.

— Это противозаконно.

— Видели вы судно, известное под именем «Блуждающего Огня»?

— Разве возможно запомнить все суда, виденные на океане!

— Служили вы когда-нибудь под французским флагом?

— Я не обязан входить в подробности своих личных дел. Я родился в свободной стране и волен служить кому захочу.

— Бесполезно предлагать дальнейшие вопросы этому свидетелю, — сказал капитан Куф. — Этот человек хорошо известен на нашем фрегате и будет, вероятно, подвергнут суду, после того как мы покончим с настоящим разбирательством.

Итак, Итуэлу позволено было удалиться. И все еще не было законных доказательств к обвинению подсудимого. Еще свежий в памяти всех суд над Караччиоли, возбудивший общее негодование за свою поспешность, заставлял теперь судей действовать со всей возможной осмотрительностью. Дело обставлялось довольно серьезными затруднениями, и судьи сделали вторичный перерыв заседания, чтобы переговорить между собой.

Капитан Куф подробно рассказал все обстоятельства поимки Рауля и высказал предположение в его шпионаже; но именно потому, что это было одно предположение, ничем до сих пор не доказанное, совет склонялся скорее к отсрочке суда за отсутствием необходимых доказательств, чем к опрометчивому произнесению приговора. После всестороннего обсуждения настоящего дела Куф указал еще на одно, по его мнению, действительное средство помочь суду выбраться на настоящую дорогу, и после непродолжительных пререканий по этому поводу военный совет возобновил свое заседание.

— Пусть приведут молодую девушку, известную под именем Джиты, — распорядился прокурор, делая вид, что просматривает свои заметки.

Рауль содрогнулся, и лицо его омрачилось темной тенью беспокойства; но он быстро подавил свое волнение, по крайней мере наружно, и принял свой прежний невозмутимо спокойный вид.

Прошло некоторое время, прежде чем дверь отворилась, и появилась Джита, так как ее вместе с ее дядей перевели в отдаленную часть корабля из той каюты, в которой они провели ночь, с целью скрыть от них все происходившее на военном совете. Войдя в комнату, Джита остановила на Рауле взгляд, полный нежного участия; но скоро ее всю охватило торжественное снятие присяги, ощущение неловкости от новизны положения, смущение невинной девушки перед предстоящей ей важной ролью, и она сосредоточила все свое внимание на том, что происходило перед ней. Не имея времени дать себе ясный отчет в том, какие могли быть последствия ее показаний, и разобрав только то, что от нее требовалась одна правда в ответах, она, ненавистница лжи, не колеблясь, вполне естественно обещала говорить правду, благоговейно поцеловала крест и готова была даже опуститься при этом на колени.

Все это было крайне тяжело для Рауля, не замедлившего увидеть все последствия подобного начала. Но он так глубоко уважал невинную искренность Джиты, что ни жестом, ни взглядом не хотел смутить эту любовь к истине, составлявшую самую сущность ее характера. И она присягнула, не подозревая о печальных последствиях исполнения этой формальности, не тревожась за свою любовь к Раулю.

Глава 18

Hic et ubique?

— В таком случае мы сделаем иначе.

Приблизьтесь, господа,

положите ваши руки на мою шпагу.

Клянитесь на моей шпаге.

Шекспир. «Гамлет»

— Ваше имя — Джита? — спросил королевский прокурор, просматривая свои бумаги. — Джита, а далее как?

— Джита Караччиоли, синьор, — отвечала молодая девушка таким мягким, нежным голосом, что сразу расположила к себе всех присутствующих.

Однако имя Караччиоли заставило всех вздрогнуть и переглянуться.

— Караччиоли!.. — повторил прокурор с удивлением. — Это одно из известнейших имен Италии; уж не претендуете ли вы на родство с ним?

— Синьор, я не претендую ни на что известное; я бедная, простая девушка и живу со своим дядей в княжеских башнях на горе Арджентаро.

— Но почему вы носите знаменитое имя Караччиоли?

— Синьор, — горячо заговорила Джита, — это имя моего отца, покрытое вчера страшным позором, когда в виду тысячной толпы неаполитанцев отец моего отца был повешен на одном из ваших судов.

— И вы считаете себя внучкой этого несчастного адмирала?

— Я выросла с этой мыслью. Пусть небо дарует его душе тот мир, в котором здесь отказано было его телу! Да, преступник, как вы его называете, был моим дедом, хотя это мало кому было известно, пока он жил в почете, всеми уважаемый.

Водворилось глубокое молчание: неожиданность сообщения и неподдельная искренность девушки не могли не произвести сильного впечатления.

— Вспомните, что вы обязались показывать одну правду, — снова обратился к Джите королевский прокурор. — Скажите, знали ли вы Рауля Ивара, француза, командира «Блуждающего Огня»?

Сердце Джиты сильно забилось, и она невольно покраснела, вся в тревоге. Она не имела никакого понятия о судопроизводстве, а сейчас забыла даже о деле, ради которого была приглашена. Но затем ее душевная чистота восторжествовала, совесть ее была покойна, и она признала, что ей нечего краснеть за свое чувство к Ивару.

— Синьор, — отвечала она, опуская веки перед пытливо устремленными на нее глазами всех присутствующих, — я знаю Рауля Ивара, о котором вы спрашиваете. Вот он сидит между тех двух пушек. Он француз и командир люгера «Блуждающий Огонь».

— Недаром я рассчитывал на эту свидетельницу! — воскликнул Куф, не скрывая своего удовольствия.

— И вы говорите, что сами все это знаете, не понаслышке? — переспросил королевский прокурор.

— Господа! — обратился Рауль к судьям, вставая. — Позвольте мне говорить! Жестоко продолжать этот допрос, жестоко относительно этой дорогой девочки, которой предстоит тяжелое и неожиданное для нее открытие, я в этом уверен; позвольте ей удалиться, и я обещаю вам не скрыть от вас ничего, на что вы имеете теперь право после ее свидетельского показания.

После некоторого совещания между собой судьи отпустили Джиту; но она уже успела прочесть на лице Рауля что-то такое, что подняло в ней мучительную тревогу, и не могла уйти, не выяснив себе выражения его лица, которое так поразило ее своей резкой переменой.

— Сказала я что-нибудь такое, что может вам повредить, Рауль? — спросила она его с беспокойством. — Я дала клятву на святом Евангелии и на Кресте говорить правду; но если бы я могла предвидеть, что эта правда повредит вам, никакая земная власть не вынудила бы от меня присяги, и я могла бы молчать.

— Ничего, Джита, так или иначе правда всплыла бы наружу; вы узнаете все в свое время. Итак, господа, между нами нет больше недоразумений, — начал Рауль, когда затворилась дверь за Джитой, — я Рауль Ивар, как вы и предполагали. Я стрелял в ваши лодки, капитан Куф, я избег вашего брандера, я же устроил вам веселую гонку вокруг острова Эльбы; я обманул синьора Баррофальди и его друга подесту и все это сделал из любви к прекрасной и скромной девушке, которая сейчас ушла из этой комнаты. Никакой другой мотив не руководил мной ни при моем появлении в Порто-Феррайо, ни здесь — в Неаполитанском заливе — клянусь вам в этом честью француза!

Во всяком другом случае ненависть к враждебной национальности одержала бы верх; но в заявлении Рауля было столько неподдельной горячности, оно дышало такой очевидной искренностью, что внушало невольно уважение, и хотя, может быть, суд не вполне поверил его словам, но смеяться никто не позволил себе над положением этого мужественного и благородного человека.

— После вашего признания, господин Ивар, нам не нужны больше никакие свидетели, — заговорил Куф, — но я должен вас предупредить, что падающее на вас обвинение в шпионаже может иметь серьезные последствия.

— Я объяснил уже, какая была у меня побудительная причина проникнуть в Неаполитанский залив. Своего отношения к нации, враждебно настроенной против моей родины, прилагающей все старания повредить ей, я отрицать не стану, я служу моему отечеству, и вы, как храбрые патриоты, не можете не оценить моей преданности моему государству. Что же касается появления моего на этом фрегате, то вам известно, что я не добровольно сюда попал, меня позвали, и мне нечего говорить о повсеместно признаваемых правах гостеприимства.

Члены суда обменялись выразительными взглядами, и на минуту воцарилось молчание. Затем королевский прокурор снова приступил к своим обязанностям и сказал:

— Вы обвиняетесь, подсудимый, в том, что переодетым проникли в Неаполитанский залив с целью заручиться некоторыми сведениями, могущими пригодиться вашей родине в ее борьбе с нами. В только что сделанном вами признании вы даете иной мотив своему поступку, но нам недостаточно одного вашего заявления, мы должны опираться на законные доказательства; если вы можете нам их представить, сообщите.

Рауль колебался. Он не сомневался в том, что подтверждение его заявления Джитой придало бы ему большой вес; но ему очень не хотелось снова призывать ее перед судьями. Его чувство деликатности не допускало выставлять Джиту предметом общего любопытства после его признания. Эта выставка напоказ самых священных чувств была неприятна и ему самому.

— Можете вы доказать свои слова, Рауль Ивар? — обратился к нему снова королевский прокурор.

— Боюсь, что это мне не удастся. Если бы мне, впрочем, разрешили вызвать моего товарища, то может быть…

— Итуэла Вольта? Отчего же, мы выслушаем его показания и посмотрим, можно ли будет дать им цену.

— В таком случае я попрошу вызвать Итуэла.

Отдан был приказ, и Итуэл появился перед судьями. После снятия обычного предварительного допроса Итуэл заявил, что он только в таком случае будет отвечать как свидетель, если ему позволят говорить свободно и снимут с него кандалы. При этом он поднял руки, и судьи увидели на них ручные цепи, надетые на него каптенармусом. Взгляда упрека и двух слов со стороны Куфа было достаточно, и ручные кандалы были с него сняты.

— Теперь я могу говорить более добросовестно, — заметил Итуэл с сардоническим смехом, — а то, знаете ли, когда железо впивается в человеческое тело, то хочется говорить одни только любезности. Спрашивайте меня, если у вас есть о чем меня спросить.

— По-видимому, вы англичанин.

— Неужели? В таком случае моя наружность обманывает. Я уроженец Северной Америки.

— Знаете вы подсудимого, Итуэл Вольт, человека, называемого Раулем Иваром?

Итуэл не знал, что ему на это ответить. При всей своей суеверной набожности он, однако, не смотрел на присягу, как на священное действие, связывающее человека в известном отношении, и нисколько бы не задумался сбросить всякое стеснение, чтобы выручить товарища из беды; но, делая заведомо ложное показание, он боялся подорвать к себе доверие и тем лишиться на будущее время возможности помочь Раулю. Лживый по натуре человек, верующий по-своему, Итуэл представлял резкую противоположность Раулю, почти атеисту, ничем не пренебрегавшему в военное время, но избегавшему ненужной и несвойственной ему по натуре лжи в иных случаях, когда обе стороны являлись не замаскированными, лицом к лицу.

Внимательно всматриваясь в выражение лица Рауля, Итуэл, казалось, начинал угадывать, в чем дело.

— Мне кажется, что да, по крайней мере, насколько я… — протянул Итуэл неопределенно, но, уловив в эту минуту выражение одобрения на лице Рауля, продолжал уже увереннее, — да, как же, я его узнаю.

— Известно вам, что заставило Рауля Ивара явиться в Неаполитанский залив?

— Собственно говоря, нет, господа судьи; эта поездка сюда капитана Рауля мне не вполне понятна; его дела здесь не поддаются точному определению.

Тогда суд предложил Раулю со своей стороны предложить несколько вопросов свидетелю.

— Итуэл, — обратился к нему Рауль, — разве вы не знали, что я люблю Джиту Караччиоли?

— Я, капитан! Я много раз слышал это от вас, но, вы знаете, я не знаток в такого рода делах.

— Разве не случалось мне много раз приставать к враждебному берегу единственно с целью увидеть ее, быть подле нее?

Итуэл, пораженный сначала заявлением Рауля, теперь начал понимать дело.

— Ничто не может быть вернее, капитан, хотя я много раз противился вашему желанию в таких случаях.

— Разве не Джита, одна только Джита была причиной моего приезда в этот залив?

— Именно. Это так же верно, господа судьи, как то, что отсюда виден Везувий. Это было единственным делом капитана Рауля здесь.

— Сейчас вы заявили, что поведение подсудимого в Неаполитанском заливе для вас туманно и необъяснимо, свидетель, а теперь вы говорите совершенно другое, — заметил прокурор.

— Совершенно верно, господин судья, но это именно то, что и есть. Я прекрасно знал, что любовь была в основании всего, но ее-то я и называю причиной туманной, неясной и необъяснимой.

— Как же вы узнали, что именно это чувство побудило подсудимого приехать сюда?

— Эти вещи понимаются сами собой, господа, когда живешь с человеком. Сначала мы заехали туда на гору, где живет тетка этой девушки, и когда мисс Джиты там не оказалось, поехали к Неаполю. Вот и все.

Все это, действительно, так и было, и Итуэл говорил вполне естественным тоном, внушающим доверие.

— Вы говорите, что сопровождали Рауля Ивара сначала к жилищу родственницы той молодой девушки, а затем сюда. Но откуда, собственно, вы приехали? — спросил его капитан Куф, стараясь равнодушным тоном замаскировать расставляемую ловушку.

— Это смотря по тому, с какого времени начать считать, — невозмутимо ответил Итуэл, не поддаваясь. — Собственно первый мой выезд был из Америки.

— Нет, мы возьмем последний, предшествовавший вашему появлению здесь.

— А, я понимаю вас, капитан Куф, мы съехали с люгера, известного под названием «Блуждающего Огня».

— Я так и думал. Теперь скажите мне, где вы оставили люгер?

— Мы, собственно говоря, нигде его не оставили, так как едва мы с него сошли, как его и след простыл.

— Но где это было?

— На море, само собой, капитан Куф, подобной вещи не могло случиться на земле.

— Вне всякого сомнения. Но, видите ли, так как точное доказательство настоящего положения вещей может иметь очень важное значение для решения участи подсудимого, то нам и было бы желательно проследить все это дело обстоятельно.

— Я оставил люгер приблизительно в полуверсте от того места, где теперь стоит ваш фрегат, — вмешался Рауль, — но его здесь нет, как вы видите.

— Где же он теперь? Вы присягнули говорить правду, свидетель, отвечайте!..

— Я право затрудняюсь, капитан Куф; именно ввиду моей присяги, я по совести не могу вам ответить на этот вопрос. Никто не знает, где в настоящее время находится люгер, кроме тех, кто на нем.

Куф был немного смущен этим ответом, а капитан Лейон иронически улыбался и сам обратился к Итуэлу:

— Вы совершенно верно заметили, что только людям на борту люгера известно, где они находятся; но не скажете ли вы нам, где вы условились найти друг друга, когда сошли с судна, предпринимая ваше смелое путешествие?

— Я протестую против этого вопроса, как противозаконного, — отвечал Итуэл с такой силой и порывистостью, что прокурор вздрогнул, а прочие члены суда переглянулись с удивлением.

Затем, ввиду важности и затруднительности положения, суд удалился для совещания. После того как каждый высказал свое мнение по этому поводу решено было все-таки вторично предложить свидетелю этот вопрос, принимая во внимание его значение для дальнейших действий фрегата. Суд вернулся в комнату, где происходило разбирательство дела, и прокурор снова обратился к Итуэлу:

— Свидетель, суд постановил, что вы обязаны отвечать на этот вопрос. Итак, в каком месте условился Рауль Ивар встретится со своим экипажем?

— Не думаю, чтобы капитан Рауль о чем-нибудь условливался со своим экипажем; я, по крайней мере, не слыхал. Да и не такой человек капитан Рауль. Он решает все один, а другие его слушаются, вот какой человек капитан Рауль.

— Бесполезно его спрашивать, — опять вмешался Рауль. — Я оставил судно здесь, как уже говорил вам, и в случае, если бы подал сигнал, прошлой ночью меня ожидали бы близ скал Сирен, но так как сигнал не был дан и время для него уже прошло, то более чем вероятно, что мой старший лейтенант отправился на другое условленное между нами место, о котором свидетель не знает и которого я, конечно, никогда вам не назову.

Рауль сохранил полное самообладание и твердость, держал себя так спокойно и с таким достоинством, что не мог не внушать к себе невольного уважения. Его ответ сделал бесполезным дальнейший допрос Итуэла, и после нескольких незначительных замечаний со стороны прокурора оставалось только выслушать оправдание подсудимого.

— Господа, — начал Рауль, — я не скрыл от вас своего имени, своей национальности, характера и профессии. Я — француз и ваш враг так же, как и враг Неаполитанского короля; я одинаково истреблял как ваши, так и его суда. Если вы отпустите меня на мой люгер, я примусь опять за прежнее. Все враги Франции — враги Рауля Ивара. Такие достойные моряки, как вы, господа, не могут этого не понять. Я молод, у меня не каменное сердце, и меня не могут не трогать красота, скромность и добродетель другого пола. Я полюбил Джиту Караччиоли и вот уже год как добиваюсь ее согласия выйти за меня замуж. Должен признаться, что она не поощряет меня в этом направлении, но от этого она ничего не теряет в моих глазах. Мы расходимся с ней во взглядах на религию, и я думаю, что, отказав мне в своей руке, она сочла за лучшее удалиться из Арджентаро, чтобы больше не встречаться со мной. Таковы девушки, господа, но мы, как вам должно быть известно, мы не так легко соглашаемся на подобную жертву. Я узнал, куда отправилась Джита, и последовал за ней. Ее красота, как магнит, притягивала мое сердце. Необходимо было войти в Неаполитанский залив и пройти среди неприятельских судов, чтобы разыскать ту, которую я любил; но это совсем не то, что взяться за гнусное ремесло шпионажа. Кто бы из вас, господа, поступил иначе? Я вижу молодых среди вас, они должны сознавать силу красоты; да и другие, более пожилые господа, верно, испытали в свое время подобные страсти, присущие всем людям. Господа, мне больше нечего сказать, вы знаете все остальное. Если вы осудите меня, то осудите как несчастного француза, сердце которого оказалось слишком слабым, но не как подлого и вероломного шпиона.

Сила и искренность этой речи не прошли бесследно, и если бы решение зависело от воли сэра Фредерика, подсудимый был бы немедленно оправдан. Но Лейон не понимал любви и к тому же обладал неудержимым духом противоречия, не допускавшим его легко соглашаться с чужими мнениями. Подсудимого увели, а судьи приступили к обсуждению дела.

Было бы несправедливостью перед капитаном Куфом не сказать, что он почувствовал некоторую долю сострадания к мужественному врагу; и если бы решение зависело от него, то он отпустил бы его на борт «Блуждающего Огня», дал бы ему отъехать на известное расстояние и затем снова начал бы свою погоню за ним. Но решение зависело не от него одного, да к тому же его связывало присутствие королевского прокурора, не обладавшего большей мягкостью, чем сам Лейон.

Результат совещания, длившегося добрый час, оказался роковым для подсудимого. Двери открыли, подсудимого ввели и прочли приговор. Он заключался в том, что Рауля Ивара, пойманного переодетым среди враждебных ему союзных эскадр, как шпиона, присудили к повешению завтра на одном из английских судов, по указанию главнокомандующего.

Так как Рауль и не ожидал ничего другого, то он выслушал приговор спокойно и вежливо и с достоинством поклонился военному совету, после чего его увели, чтобы заковать в кандалы, согласно установленному для подобных случаев обычаю.

Глава 19

Свет не более как заглавие книги, и это заглавие не заключает ничего.

— Свет не более, как лицо.

Если кто-нибудь покажет свое сердце, его упрекнут в наготе и будут презирать.

Юнг

Больт не был призван к суду, так как относительно его судьбы возникало много затруднений и разногласий. Капитану Куфу дано было полномочие неограниченного произвола в подобных случаях, но в нем заговорило чувство гуманности по отношению к иностранцу, насильно завербованному в число английских матросов. Куф решил взять Итуэла обратно на свое судно на том основании, что он не может быть подвергнут суду, пока не докажет своей национальности — к такому выходу из затруднительного положения нередко прибегали капитаны, желавшие избежать необходимости произнесения смертного приговора. Во всяком случае Куф решил переговорить об этом с адмиралом, который далеко не был чужд снисходительности, когда не был под влиянием прекрасной сирены, у которой он находился в положении покорного раба.

После произнесения приговора над Раулем и после того, как он был уведен из комнаты совещания военного совета, суд поспешил немедленно отправить лодку к Нельсону, чтобы отвезти ему копию с судебного приговора для подписи. Затем возникли горячие прения относительно местонахождения люгера «Блуждающий Огонь» в настоящее время и способах изловить его, что всех сильно занимало. В одном все были согласны, это — что люгер не должен быть далеко, — но где именно? Этого никто не мог сказать. Офицеры были отправлены на все прибрежные высоты Капри, откуда можно было обозреть море по всем направлениям на большом протяжении; но все было безуспешно, люгер как в воду канул.

Большая часть дня прошла таким образом, потому что полное затишье в воздухе не позволяло ни одному из судов двинуться в путь. Капитан Куф настолько был уверен в том, что преследуемый люгер находится неподалеку, что даже сделал уже некоторые приготовления к новой атаке, рассчитывая на этот раз на больший успех ввиду соединенных сил трех судов. Но вот возвратилась и последняя лодка, посланная на разведку к острову Искии, и с тем же результатом — нигде никаких признаков «Блуждающего Огня».

Куф разговаривал с другими двумя капитанами в то время, когда ему принесли это последнее известие.

— Меня уверяли, — сказал он, — что этот Рауль Ивар имел смелость входить во многие из наших портов под английским флагом и оставаться в них, не возбуждая подозрения, сколько ему заблагорассудится. Не пробрался ли он и теперь в глубь залива? Около городского мола такое множество разнообразных судов, что при некоторых незначительных изменениях во внешнем виде такое небольшое судно, как люгер «Блуждающий Огонь», могло не обратить на себя ничьего внимания. Что вы об этом думаете, Лейон?

— Действительно, капитан Куф, таков закон природы: мелкие предметы теряются перед лицом крупных, и то, что вы говорите, вероятно. Нет лучшего средства укрыться, как затеряться в массе.

— Может быть, это и верно, Лейон, — проговорил сэр Фредерик, — но мне что-то не верится, чтобы французское судно, большое ли, маленькое ли, осмелилось бросить якорь перед самым носом Нельсона.

— Это было бы вроде того, как если бы ягненок улегся перед волком, — сказал Куф. — Винчестер, не наша ли идет лодка?

— Как же, капитан, это возвращаются с ответом от Нельсона. Рулевой!

— Рулевой! — сурово крикнул Куф. — Вы невнимательны к вашим обязанностям! Наша лодка почти подошла к нам, а вам и дела нет!

Рулевой ничего не возразил, приученный к строгой дисциплине и безмолвному послушанию. Офицер, отвозивший Нельсону постановление военного совета, поднялся на палубу «Прозерпины» и вручил капитану Куфу ответ адмирала.

— Посмотрим! — сказал Куф, вскрывая пакет у себя в каюте, куда он удалился с обоими командирами. «Одобряю. Приговор должен быть приведен в исполнение на палубе фрегата «Прозерпина» завтра днем между восходом и закатом солнца».

Затем следовала хорошо всем знакомая подпись Нельсона. Это было то, чего и ожидал Куф, даже чего он желал; но он предпочел бы больший простор в выборе времени для исполнения приговора. Не следует думать, будто Куф отличался особенной мстительностью и жестокостью. Нет, он рассчитывал на другое: объявлением подписанного адмиралом смертного приговора он надеялся добыть от Рауля сведения о местонахождении люгера, а затем, опираясь на его признание, испросить для него помилование и задержать его у себя в качестве военнопленного. Куф не был высокого мнения о корсарах и предполагал, что человек, для своих личных выгод вступивший в борьбу, не остановится перед возможностью спасти свою жизнь ценой выдачи тайны; морскому офицеру, состоящему на службе у французской республики, он не решился бы сделать подобное предложение.

Сэр Фредерик и Лейон были того же мнения, а потому возможность взятия «Блуждающего Огня» все они считали делом решенным.

— Однако это очень печально, Куф, — заметил сэр Фредерик своим ленивым тоном, — когда нет другого выбора, как предать своих друзей или быть повешенным.

— Так, так, Дэшвуд, — отвечал Куф, — никто, вероятно, и не находит его положение приятным. Чего бы я не дал, чтобы поскорее покончить с этим ненавистным люгером! Ну, да теперь недолго ждать.

В эту минуту в каюту буквально ворвался Гриффин, не предупредив даже о своем приходе обычным стуком в дверь.

— Что случилось, Гриффин? — холодно спросил его Куф.

— Простите, капитан, — начал Гриффин, тяжело дыша, так как он торопился сообщить новость, — часовой, оставленный на высотах Кампанеллы, сейчас дал знать, что он видит люгер на юго-востоке, приблизительно в окрестностях горы Пиане, и это нам как нельзя более теперь кстати: ветер уже поднимается.

— Превосходная новость! — воскликнул Куф, потирая руки от удовольствия. — Распорядитесь, Гриффин! Скажите Винчестеру, чтобы снимались с якоря и другим бы судам об этом передали. Ну, господа, игра начинается, и остается только хорошо ее разыграть. Теперь распределим наши обязанности. Так как «Прозерпина» лучшее из трех судов (при этом сэр Фредерик иронически улыбнулся, а Лейон поднял брови, как будто услышал нечто совершенно новое для себя), то она пойдет вперед, а вы, сэр Фредерик, только после солнечного заката последуете за мной; вы же, Лейон, переждете, когда наступит уже совершенная ночь. Таким образом мы преградим все пути отступлению и, наверное, удачно выполним свое дело; окруженный со всех сторон нашими судами и лодками, загнанный в залив, он принужден будет сдаться.

— Прекрасно задуманный план, капитан Куф, — заметил Лейон. — Только иногда случается, что вместо того, чтобы его вогнать между берегом и нами, мы сами окажемся загнанными к берегу, а неприятель останется снаружи. Что тогда делать?

— Пуститься за ним в погоню, и тогда видно будет, что надо кому из нас делать. А теперь, господа, простите за негостеприимность, но «Прозерпине» пора пуститься в путь, так как путь ей предстоит не малый, а сами вы знаете, можно ли очень рассчитывать на ветер в это время года.

Куф так торопился, что его гости немедленно поднялись. Вернувшись на свой фрегат, сэр Фредерик потребовал себе обед, на который пригласил некоторых из своих офицеров. После обильного обеда он часа два пиликал на скрипке, затем отдал необходимые приказания первому лейтенанту и больше уже не заботился о своем фрегате.

Капитан же Лейон, поднявшись на свой корвет, прежде всего распорядился, чтобы принялись за починку по меньшей мере в восьмой или девятый раз нескольких старых парусов, после чего он приступил в одиночестве к довольно умеренному обеду.

Совсем иное происходило на «Прозерпине». Работа кипела, и в скором времени фрегат на всех парусах уже огибал вершину Ана-Капри. Дул попутный ветер, и ход судна не обманул ожидания командира.

Когда солнце зашло и все кругом оделось легким туманом, с фрегата «Прозерпины» можно было смутно различить вдали темную точку — то была «Терпсихора», двинувшаяся по следам первого фрегата. Сэр Фредерик ужинал у себя в каюте с приглашенными офицерами, но на палубе у него находился умелый и добросовестный старший лейтенант, строго придерживавшийся данных ему инструкций, и настолько опытный, что в случае какой-нибудь неожиданности мог распорядиться и самостоятельно.

На корвете капитана Лейона в это время шла усиленная починка старых парусов, которые обязательно надо было исправить прежде, чем отправиться в путь. Но вот и для корвета наступило время отплытия, и он снялся с якоря.

Когда он шел уже полным ходом, капитан Лейон позвал к себе в каюту своего старшего лейтенанта.

— Посмотрите, Мак Бин, — сказал Лейон, указывая ему на разложенную на столе карту, — капитан Куф должен теперь находиться как раз около Пиане, а сэр Фредерик вот здесь. Должен же стоить чего-нибудь этот люгер, если на него пускают такую солидную облаву! Говорят, эти корсары большие любители золота, да если принять во внимание стоимость самого судна, да перерыть там все сундуки — меня бы не удивило, если бы этот приз дал от восьми до десяти тысяч фунтов стерлингов! Недурно было бы для экипажа корвета, но сущая безделица, если разделить между экипажами трех судов. И этим учетом мы обязаны адмиралу. Что вы об этом думаете?

— Совершенно то же самое, что вы мне сейчас сказали, капитан. Придется делить на три части долю каждого лейтенанта, как и каждого капитана.

— Вот именно. Нет никакой необходимости пройти так далеко, как предписал капитан Куф, потому что в случае, если загонят этот люгер в залив, он естественно прежде всего захочет выбраться из него к этому мысу, и тут-то мы его и встретим. Вы следите за моей мыслью?

— Вполне, капитан, и обо всем позабочусь.

— Если мы возьмем люгер перед наступлением полной темноты, когда капитан Куф и сэр Фредерик не будут даже знать, где он, то как они могут нам помочь овладеть им?

— И вы желаете, чтобы мы смотрели во все глаза в эту ночь, капитан Лейон?

— Несомненно. Чем лучше будем смотреть, тем скорее захватим добычу. Согласитесь, что было бы жаль разделить на троих то, что мы можем получить одни.

Вот с какими мыслями отправились три капитана на поимку люгера. Куф главным образом из честолюбия желал овладеть им, отчасти, может быть, и удовлетворяя чувство мести за причиненные ему потери. Сэр Фредерик думал только о том, чтобы как-нибудь убить время, предоставив все заботы своему старшему лейтенанту; капитаном Лейоном руководил личный корыстный расчет.

Час или два спустя после захода солнца, собираясь лечь спать, Куф послал за своим старшим лейтенантом, приглашая его к себе, если он еще не лег в постель. Винчестер занят был составлением своих личных заметок, но сейчас же пошел на призыв капитана.

— Добрый вечер, Винчестер, — дружески и фамильярно обратился к нему капитан, из чего лейтенант понял, что его призвали не для выговора. — Садитесь и попробуйте этого славного винца.

— Благодарю, капитан. Это, действительно, очень хорошее вино. Я слышал, капитан, что адмирал подписал решение Совета, и этого француза повесят завтра на нашем судне?

— Так гласит бумага; если же он укажет нам, где стоит его люгер, он будет помилован. Но теперь обстоятельства так сложились, что мы возьмем этот проклятый «Блуждающий Огонь» и будем за это обязаны только самим себе.

— Так оно и лучше, капитан. Неприятно слышать, когда человек выдает своих товарищей.

— Я с вами согласен, Винчестер; однако нам во что бы то ни стало надо захватить этот люгер. Но я вас позвал собственно по поводу Вольта. Надо как-нибудь порешить с этим плутом.

— Это совершенно несомненный случай дезертирства, капитан, и даже дезертирства к врагам. Я предпочел бы видеть повешенными десять подобных ему негодяев, чем того француза.

— Вы не злопамятны, Винчестер. Забыли вы Порто-Феррайо и гонку на лодках? Или вы любите ваших врагов, как предписывает Евангелие?

— Все шло совершенно правильно в том деле, о котором вы говорите, капитан, и мне не в чем упрекнуть мистера Ивара. Совсем другое дело — Больт! Беглый негодяй, предоставляющий другим отстаивать интересы своей родины, в то время когда сам поступает на службу ее врагов!

— Вот в этом-то и вопрос, Винчестер. Интересы «своей» ли родины отстаивал он на нашем фрегате?

— Мы его взяли как англичанина на наше судно. Или, капитан, вы верите его россказням о том, что он янки? Будь это правда, то мы уже оказали ему величайшую несправедливость, какая только возможна, но я не верю этим уверткам и всех, прибегающих к ним, считаю не иначе, как бунтовщиками, поступаю с ними соответствующим образом.

— Прекрасное средство усыпить свою совесть, Винчестер. Но дело становится слишком серьезным, когда касается жизни человека. А я не уверен в том, что он не американец, также и относительно некоторых других из нашего экипажа.

— Но в таком случае почему он не представит доказательств своей национальности?

— Это не всегда возможно. Откуда ему взять все нужные для того бумаги?

— Но тогда вам остается только отпустить всех, в чьем происхождении вы не уверены, капитан!

— Большая разница — отпустить или повесить, Винчестер. Нам недостает рук в настоящую минуту, мне бы надо было по меньшей мере еще человек восемнадцать-двадцать, чтобы привести фрегат в полный порядок. А Больт совсем не бесполезный человек, он мастер на все руки — словом, мы не можем обойтись без него.

— Как же думаете вы поступить, капитан?

— Я думаю опять взять его в свой экипаж. Если он действительно американец, то в его поступке нет ни дезертирства, ни измены. Нельсон дал мне произвольную власть, и я воспользуюсь ею, чтобы успокоить нашу совесть и получить пользу. Через год, может два, мы вернемся в Англию, и там можно будет основательно разобрать вопрос о его национальности, а до тех пор, я полагаю, Больт только может радоваться предлагаемым ему условиям.

— Может быть, капитан. Но что скажет экипаж при виде такой безнаказанности проступка?

— Я уже думал объявить его королевским свидетелем. Знаете вы, что это такое? Это когда, за неимением никого другого, свидетелем является соучастник обвиняемого, получающий таким образом помилование в награду за выдачу товарища. Больт, как вам известно, служил свидетелем в деле Ивара.

— Это возможно, капитан, но тяжеленько тогда придется бедняге — матросы ненавидят доносчиков более, чем преступников.

— Все же это лучше, чем быть повешенным, Винчестер. Плут будет рад, что дешево отделался. К тому же вы присмотрите, чтобы его уж не слишком преследовали. Итак, Винчестер, распорядитесь, чтобы с него сняли кандалы и объявите ему о его судьбе, прежде чем ляжете спать.

Вот каким образом решена была участь Итуэла Больта, по крайней мере, в настоящую минуту. Если бы разбирательство его дела досталось Нельсону, то можно было бы безошибочно предсказать, что он был бы безусловно отпущен, так как весь нравственный облик адмирала был слишком возвышен, чтобы заведомо допустить всю вопиющую несправедливость требования службы со стороны насильно завербованного в матросы иностранца. Но теперь все сложилось иначе, и Винчестер, согласно приказанию капитана Куфа, разбудил каптенармуса и велел ему расковать американца.

— После всего происшедшего сегодня, Больт, — обратился к нему лейтенант, повышая голос настолько, чтобы его могли слышать все присутствующие поблизости матросы, — капитан приказал снять с вас цепи и возвратить вас к вашим прежним занятиям. Вы должны оценить снисходительность капитана, Больт, и не забывать, что вы были на волос от смерти. С завтрашнего утра вы вступаете в свою прежнюю должность.

Итуэл был достаточно хитер, чтобы промолчать в ответ. Он прекрасно понял, в силу каких соображений его пощадили, и решил, что не пропустит первого могущего представиться случая для вторичного бегства. Однако мысль Куфа выдать его за государственного свидетеля, предавшего своего друга, вовсе ему не нравилась, так как, по общему убеждению матросов, это был больший грех, чем тысяча преступлений. Винчестер не мог уловить того, что происходило в голове Больта; поболтав еще немного с дежурным офицером, зевнув раза два, он отправился в свою каюту, бросился на койку и через какие-нибудь пять минут уже спал крепким сном.

Глава 20

Последний проблеск надежды, являющийся взору несчастного, блестит, как белый парус, который видят в море, когда горизонт наполовину покрыт тучами, наполовину освещен дневным светилом и который виден на границе темных волн и неба.

«Остров»

Рано утром на следующий день капитаны Куф и Лейон стояли уже на палубах своих судов, пытливо всматриваясь в окружающие предметы. Даже сэр Фредерик Дэшвуд разрешил дежурному офицеру разбудить себя и сообщить о положений вещей.

Куф поднялся еще за полчаса до восхода солнца и теперь вместе с подошедшим к нему Гриффином присутствовал при появлении первых лучей, озаривших дивную панораму полного пробуждения дня.

— Я не вижу ровно ничего там, вдоль берега, — заметил Куф.

— Я различаю что-то темнеющее вот около тех развалин, о которых мы слышали столько чудесного. Но ничего похожего на оснастку люгера.

— А в той стороне, Гриффин? Но это слишком велико для «Блуждающего Огня».

— Это, должно быть, «Терпсихора», капитан; она как раз должна быть в этом месте. Но вот какие-то удаляющиеся паруса, туда, к северу; возможно, что это люгер.

— Это непременно люгер, он, очевидно, все время скрывался в окрестностях Амальфи.

«Прозерпина» шла хорошим ходом по направлению предполагаемого люгера; но по мере того, как расстояние между двумя судами уменьшалось, возникало все больше и больше сомнений относительно того, люгер ли это на самом деле.

«Терпсихора» следовала за первым фрегатом; но уже два часа спустя все убедились, что судно, ошибочно принятое за люгер, было не что иное, как корвет Лейона. В своем желании опередить оба фрегата и захватить люгер раньше, чем другие его заметят, капитан Лейон нарушил предписание Куфа и обманул его ожидания.

— Не может быть никакого сомнения, что это большое судно и даже, по всей вероятности, именно корвет Лейона! — воскликнул капитан Куф с явной досадой. — Но, черт его знает, что он там делает? Разве он заметил что-нибудь подозрительное?! Мы это сейчас сами узнаем.

У всех пропала надежда на удачу. Решили, что часовой, сообщивший о люгере, ошибся, приняв за него какую-нибудь фелуку. Но как-никак, а ошибка была сделана на фрегате «Прозерпина», и виновником оказывался очень опытный и пользующийся общим доверием офицер, который давно уже дослужился бы до звания лейтенанта, если бы не его несчастное пристрастие к вину. Теперь он подъезжал к борту фрегата на лодке со своего сторожевого поста, и Куф не мог скрыть своего раздражения против своего любимца и, как всегда в таких случаях, ушел к себе в каюту, приказав, чтобы того ему прислали немедленно, как только он появится на палубе «Прозерпины».

— Что же это значит, сударь! — закричал Куф, пронзительным и резким голосом, когда в дверяхпоказалась голова злополучного офицера с красным и в то же время смуглым лицом, с правильными чертами. — За кем это вы нас заставили гоняться? И теперь благодаря вам мы туда зашли, откуда неизвестно когда выберемся по милости ветра.

Клинч по опыту знал, что в таких случаях надо дать гневу начальники излиться беспрепятственно, а потому не возражал; единственно, что он позволял себе в таких случаях, это выражение некоторого недоумения и сожаления на своем лице, как будто говорившем: «Но что же я такое сделал? А если я действительно в чем-нибудь виноват, то вы видите, как я об этом сокрушаюсь». И это немного комическое его выражение всегда влияло смягчающим образом на расходившегося командира.

— Извольте же объясниться, по крайней мере, — закончил, наконец, Куф, передохнув.

— Будьте любезны, капитан, скажите мне, что я должен вам объяснить? — возразил Клинч с ясно выраженным недоумением.

— Это мне нравится! Но, послушайте, как можно было понять ваш сигнал? Разве вы действительно видели «Блуждающий Огонь»?

— Видел, и я вижу, капитан, что поданные мной сигналы были поняты совершенно правильно. Я видел люгер около южной части Капри — я не мог ошибиться, слишком характерна внешность этого люгера, и кто раз его видел, тот навсегда запомнит.

— Но куда же он в таком случае девался?

— Я полагаю, капитан, что, пользуясь ночной тьмой, люгер проскользнул незамеченным и ушел из залива в открытое море; на это у него хватило смелости. Но что это был именно тот люгер, это несомненно, я его видел на расстоянии не более четырех миль!

— Четырех? Я полагал, что на восьми, по крайней мере. Почему вы не дали нам знать о расстоянии?

— У меня не имелось для этого надлежащих сигналов, да и к тому же…

— Что к тому же? Говорите.

— Я полагал, что на фрегате никто не может сомневаться в том, что небольшой люгер не может быть виден на расстоянии восьми-девяти миль.

На самом деле «Блуждающий Огонь», которого действительно видел Клинч, прошел ночью между обоими фрегатами никем не замеченный под благодатным покровом ночи и направился в пространство между Парни и Искией, пересекая как раз последнее место стоянки трех судов. Оставляя люгер, Рауль условился относительно сигналов со своим старшим лейтенантом Пентаром; но тот напрасно прождал в обоих указанных пунктах: он не получил никакого сигнала от своего капитана, да и не мог получить, как мы знаем. Замеченные с люгера корвет и два фрегата были им приняты за отправлявшиеся на Мальту и в Сицилию, а сам люгер до наступления ночи спасало от посторонних глаз частью отсутствие верхних парусов, что практикуется корсарами именно во избежание быть замеченными, частью скалы, до некоторой степени прикрывавшие его. Клинч же не мог видеть дальнейшего движения «Блуждающего Огня», так как поспешил со своими матросами отыскать какую-нибудь деревушку, где можно было бы приютиться на ночь, как только увидел, что «Прозерпина» откликнулась на подаваемые сигналы.

— Где вы переночевали, Клинч? Надеюсь, не под открытым небом на той возвышенности? — спросил Куф после того, как уже исчерпан был весь материал, касающийся люгера.

— Как нельзя лучше, капитан, в деревне, где нас и приютили, и накормили.

— И вы не надеялись растерять ваших людей, Клинч? Вино и хорошенькие девушки — такая приманка для наших матросов.

— Как видите, мы возвратились в полном составе. И вообще мне ни разу не случалось терять моих людей.

— Вероятно, вы выбрали с собой женатых?

— Напротив, я совершенно не этим руководствовался. Наши семьянины еще хуже холостых, капитан, они рады избавиться от своих жен.

— Да, это, пожалуй, верно. А вы сами женаты, Клинч? Я слышал, что-то говорили.

— Ради самого неба, капитан Куф! Это одна из сказок наших мичманов. Если верить половине того, что они сочиняют, можно утратить все нравственные и религиозные понятия. На нашем фрегате в настоящее время такие сумасбродные мичманы, что надо только удивляться тому, как справляется с ними Винчестер.

— Мы с вами тоже были молоды, Клинч, не будем слишком строги к молодежи. Но расскажите-ка, как же вы устроились на ночь?

— Так хорошо, как только может быть вне Англии. Бок о бок с одной старой женщиной по имени Джунтотарди — итальянской фелукой, наверное, сооруженной шестьдесят лет тому назад.

— А!.. Но вы немного понимаете по-итальянски, если не ошибаюсь?

— Я так много ездил по свету, что кое-что удержал из каждого языка — все, знаете, пригодится, когда захочешь достать чего-нибудь поесть или выпить. Так вот она мне рассказала целую историю, так как была в большой тревоге и сильно огорчена. К ней, видите ли, приехали погостить брат и племянница да отправились в Неаполь, откуда должны были возвратиться еще третьего дня вечером, а между тем их нет и до сих пор. Она спрашивала, не повстречалась ли нам их лодка.

— С нами Бог, Клинч, мы напали на след, и я сожалею, что вы об этом ничего не знали. Наш арестант ссылался на то, что был в этой местности, и от этой женщины мы могли бы кое-что разузнать, если бы ее половчей выспросить. Надеюсь, что вы расстались друзьями?

— Лучшими в мире, капитан. Мне всегда друг тот, кто меня пригреет и накормит.

— Я в этом не сомневаюсь, Клинч, вы верный человек.

Легкая судорога передернула лицо честного моряка, и его глаза забегали по всей комнате, кроме лица его командира. Он знал, что давно пора ему было повыситься по службе, и также знал, что служило ему помехой.

— Я служу верой и правдой своему королю, а он кормит меня ложкой подшкипера и укрывает в трюме, — проговорил Клинч, отпивая грог.

— Мы с вами давно вместе служим, Клинч, — мягко возразил ему Куф, — мне знакомо ваше положение, и вы не обидитесь на меня, если я скажу вам, что всему виной ваш любимый враг, который вам тем более вредит, чем вы чаще к нему прибегаете. Вы понимаете меня, Клинч?

— Да, капитан, и я не могу не согласиться с вами. Но тяжела жизнь без всякой надежды впереди.

Эти слова, произнесенные с неподдельной тоской, вообще свойственной Клинчу, тронули Куфа. Он вспомнил, как они оба с Клинчем одновременно служили мичманами и какая теперь разница в их служебном положении.

— Конечно, тяжела жизнь без надежды, — начал опять Куф, — но надежда — это последнее, что должно умереть в человеке. Вы должны еще раз испробовать свои силы, прежде чем окончательно отказаться от всякой надежды.

— Если я об этом думаю, капитан, то не столько ради себя, сколько ради моих родных. Когда мой отец, пользующийся общим уважением купец в Плимуте, отдал меня в морскую службу, он надеялся, что я со временем стану выше его по общественному положению. И вот, вы видите, я занимаю положение скорее низшее сравнительно с ним.

— Но это может быть переходной ступенью, Клинч. Почему вы ставите крест на возможности вашего повышения?

— Подшкипер в мои годы, капитан, — это безнадежно.

— Но вы, должно быть, моих лет, Клинч? Сколько вам?

— Тридцать два, капитан. А моя мать мечтала видеть меня на более видном месте… И еще одна молодая особа, подарившая всю свою привязанность человеку недостойному.

— Вот это новость для меня, Клинч! — с любопытством обернулся к нему Куф. — Я почему-то никогда не думал о возможности женитьбы с вашей стороны. К тому же люди вашего положения редко женятся.

— Мы с Джейн решили ждать более благоприятного времени и не торопиться со свадьбой.

— А справедливо ли это, Клинч, держать таким образом молодую девушку на буксире без ее ведома, куда ее ведут, в таком возрасте, когда она могла бы, может быть, найти хорошую гавань и бросить якорь на всю жизнь?

Глаза Клинча поднялись к лицу его капитана и подернулись слезой. Он не дотрагивался до своего стакана с тех пор, как разговор принял это последнее направление, а на лице, обыкновенно бесстрастном, отразилось сдерживаемое глубокое волнение.

— Это не моя вина, капитан, — отвечал он, понижая голос, — вот уже шесть лет, как я прошу ее забыть обо мне, но она и слышать не хочет. Ей представлялись случаи выйти замуж, и я уговаривал ее, но она отвечала мне на это, что считает святотатством даже думать об этом и что выйдет не иначе как за моряка, или останется незамужней.

— Вероятно, вы ей внушали какие-нибудь романтические идеи относительно нашей службы, и поэтому вам и трудно было убедить ее, что вы ее уговариваете ради ее же блага.

— Джейн Вестон и романтические идеи! О нет, капитан, нет. В ее характере нет и тени чего-нибудь романтического, так же как не найти его на белой бумаге над заглавными словами «молитвенник». Она вся сердце. И это сердце она целиком отдала мне, и мне никогда с ней не расквитаться! Для меня необъяснимая загадка, как мог я так твердо укрепиться там.

Клинч еще хорошо сохранился, и его можно было назвать даже красивым человеком, хотя ветер, солнце, усталость и пристрастие к вину наложили свою печать на его лицо, от природы открытое, честное и привлекательное. В настоящую минуту на этом лице преобладало выражение почти отчаяния от сознания его неудавшейся жизни. Куф был искренне тронут его страданиями, и опять ярко вспомнилось ему время их общего мичманства, когда для дальнейшей карьеры за Куфом было одно только преимущество более высокого происхождения. Клинч был превосходный моряк, смелый, как лев, и пользовался значительной долей общего уважения, устоявшего даже перед его несчастным недостатком. Забывая различие положения, Куф протянул руку своему старому товарищу и сердечно пожал ее, говоря ему ласковые, дружеские слова, полные доверия, от чего Клинч уже давно отвык.

— Мой честный друг, — говорил он ему, — еще не все пропало, в вас еще не все умерло, надо взять себя в руки, напрячь все силы, и кто знает, может быть, через каких-нибудь несколько месяцев представится случай, который даст вам возможность жениться на вашей бедной Джейн и порадовать сердце вашей старой матери.

Бывают минуты в жизни человека, когда ласковое участие производит внезапный поворот в его судьбе. Так было и теперь с Клинчем. Нежные письма его невесты, никогда не позволявшей себе ни малейшего упрека, каждый раз повергали его в глубокое отчаяние, но не изменили его привычек. Дружеское же, гуманное обращение к нему его капитана, человека значительно высшего перед ним по своему рангу, совершенно потрясло его. Он плакал и сжимал почти судорожно руку капитана.

— Что мне делать, капитан? — воскликнул он. — Я всегда добросовестно исполняю свои обязанности, но когда я не бываю занят, на меня нападает такая невыносимая тоска, что единственным исходом служит вино.

— Я бы посоветовал совершенно отказаться от него, Клинч; отказаться даже от вашей ежедневной порции. Знаете, раз уже человек имеет подобного рода влечение, ему трудно ограничиться известной мерой, а стоит перейти границу, и он утрачивает самообладание и теряет рассудок. Нам теперь предстоит очень большое дело, и я могу возложить на вас важное поручение, которое сразу выдвинет вас. Ночь, проведенная вами под крышей той старой женщины, может принести вам большое счастье. Только не загораживайте себе пути к этому счастью.

— Бог да благословит вас, капитан Куф! Бог да вознаградит вас! — дрожащим голосом повторял Клинч. — Я употреблю все старания, чтоб последовать вашему совету.

— Думайте о вашей матери, думайте о вашей бедной Джейн! Когда подобная женщина вверяет все свое счастье человеку, то надо быть негодяем, чтобы не оправдать ее ожиданий.

Клинч застонал. Капитан коснулся открытой раны, но это было сделано с целью излечить. Отерев пот, выступивший у него на лбу, Клинч овладел собой до некоторой степени и казался более спокойным.

— Если бы дружеская рука указала мне, капитан Куф, где я могу найти те земные блага, которых лишился, моя благодарность не имела бы границ!

— Так вот, я и хочу вам сказать: Нельсон придает большое значение поимке этого люгера, и офицер, причастный к успеху этого предприятия, может смело рассчитывать на его внимание. А я вам доставлю все от меня зависящие средства выдвинуться. Ступайте, оденьте ваш лучший мундир, чтобы в вас видели джентльмена, каким, я знаю, вы можете быть, и приготовьтесь к немедленному отплытию на лодке. Я вам дам поручение, которое послужит началом вашему счастью, если вы останетесь верны вашей матери, Джейн и себе самому.

Эти речи вдохнули новую жизнь в душу Клинча, и как бы яркий луч прорезал густые потемки его будущности. Даже сам Куф был поражен жизнью, блеснувшей в его чертах, и живостью его движений и не мог не упрекнуть себя за свое невнимание до настоящей минуты к участи человека, имевшего некоторые права на его дружбу.

Не прошло и получаса, как Клинч в своем лучшем мундире появился на палубе корабля. Это вызвало всеобщее удивление, но, подчиненные строгой дисциплине военного судна, офицеры ни словом не выразили своего любопытства. Клинч переговорил с капитаном с глазу на глаз, получил от него приказания и спустился с сияющим лицом в капитанскую гичку, лучшую из лодок фрегата, уже спущенную на воду по распоряжению Куфа. Едва он сел в нее, как гичка двинулась по направлению возвышенности Кампанеллы, находившейся в трех милях от фрегата. Никто не знал, куда и зачем он был отправлен, но каждый предполагал, что его поручение имеет отношение к люгеру и требует для своего успеха опытного моряка. Что же касается Куфа, то тревожное и озабоченное выражение, не сходившее с его лица с самого утра, сменилось спокойным и удовлетворенным, когда он увидел, с какой быстротой удалялась его гичка.

Глава 21

Его счастие сковано с его жизнью. Тот, кто хотел бы лишить его одного из этих благ, должен отважиться напасть и на другое, или оба потерять самому.

Фатам

Не оставалось никакого сомнения в том, что «Блуждающего Огня» не было в Салернском заливе, так как наводили подзорные трубы по всем направлениям и не видели нигде никаких признаков присутствия этого судна. Раздосадованный Лейон должен был отказаться от своего первоначального плана и двинулся в направлении Кампанеллы. Куф, поджидая западного ветра, продолжал свой путь к северу, намереваясь дойти до Амальфи и выспросить всех встречных рыбаков. Но оставим его медленно подвигаться в этом направлении и займемся нашими четырьмя арестантами.

Джите и ее дяде было оказано полное внимание во все время их ареста. Жена констапеля находилась тут же на корабле, и так как это была женщина вполне порядочная, то Куф любезно поместил ее в одной большой комнате с Джитой; туда им приносили и пищу. Джунтотарди был помещен в соседней с ними каюте. Как дядю, так и племянницу ни в каком случае не считали преступниками, и капитан выжидал только удобного случая, чтобы высадить их на берег, после того как убедился, что от них нельзя получить никаких указаний относительно местонахождения люгера.

Итуэл приступил к исполнению своих обязанностей на судне и был занят целое утро. Лодку, на которой приехали пленники, спустили на воду и взяли на буксир в ожидании возможности отдать ее Джунтотарди, так как она только мешала.

Совсем иное было положение Рауля Ивара. Он находился под строгим караулом в ожидании страшной минуты казни. Ожидавшая его участь была известна всем на фрегате и возбуждала общее участие, хотя и не произвела особенно потрясающего впечатления, благодаря тому, что в то военное время наказания, аресты и казни были явлениями слишком частыми, и ощущения, обыкновенно вызываемые ими в мирное время, значительно притупились. Но нашлись все-таки и такие люди, у которых участие к приговоренному доходило прямо до глубокого к нему сострадания. Так, Винчестер, человек в высшей степени гуманный, совершенно не помнил понесенного им от этого корсара поражения, забыл полученную рану и, располагая некоторой властью в качестве старшего лейтенанта, сделал все от него зависевшее для облегчения участи заключенного. Он поместил его посреди двух открытых пушечных портов, чтобы была постоянная циркуляция воздуха, обстоятельство далеко не маловажное, принимая во внимание жаркий климат; устроил ему род полотняной перегородки, чтобы никто не мешал его уединенным размышлениям; приказал снять с него цепи, хотя в то же время принял все меры предосторожности, чтобы не дать ему возможности самому лишить себя жизни. Вероятность того, что он прыгнет в море через один из открытых пушечных портов, вызывавшая разногласие между первым и вторым лейтенантами, была, по-видимому, устранена строгим внушением страже бдительного надзора; да и Рауль выглядел таким спокойным и покорным, что устранял все подобные опасения. Наконец, самый ход судна был такой медленный, что Рауля всегда можно было успеть вытащить, если бы он на это решился. Да и если уж говорить правду, то многие из офицеров предпочли бы видеть его утонувшим, нежели повешенным на их фрегате.

Итак, Рауль провел ночь, следовавшую за объявлением ему приговора, и следующее утро в этом тесном заключении. Было бы неверно, если бы мы сказали, что он вполне равнодушно отнесся к своему положению. Напротив, одна только твердая решимость умереть мужественно, как подобало французу, по его мнению, спасала его от полного отчаяния в это мучительное время. Масса жертв, окончивших на гильотине свое существование, как-то установили обычай твердо идти на смерть, и редко кто поддавался слабости в эти последние минуты. Мужественный по натуре, много раз серьезно рисковавший жизнью, Рауль и теперь отнесся бы спокойнее к неизбежности своей скорой кончины, если бы его не притягивала к жизни как раз в настоящее время его любовь и молодость; он не мог примириться с тем, что терял, и ничто не давало ему никакого утешения в будущем. Свою судьбу он считал решенной и приговор объяснял не столько ошибочным обвинением в шпионаже, сколько давно накопившейся против него злобой у англичан за весь тот действительно немалый вред, какой он причинял их торговле. Рауль умел ненавидеть, и он глубоко ненавидел англичан, считая их не более как торговой нацией, ставя при этом свою профессию, далеко не лишенную алчности, неизмеримо выше. Он не знал и не понимал англичан, как и те в свою очередь не понимали его, чему подтверждением служит следующий разговор.

Узнику были сделаны два или три визита в течение утра; между прочим, его посетил Гриффин, считавший своей обязанностью развлечь осужденного среди его мрачных размышлений, что он мог сделать благодаря своему знанию языков. Твердость арестанта устраняла малейший оттенок грусти при этих разговорах. Винчестер, как мы уже сказали, огородил полотном небольшое пространство, где помещался Рауль, устроив ему таким образом род комнаты с двумя пушками на правой и на левой стороне, что давало более свободный доступ в нее воздуху и свету через открытые пушечные порты и делало ее менее тесной. Рауль обратил внимание на это необыкновенное убранство своего помещения во второе же посещение Гриффина. Он сел на один складной стул, предлагая Гриффину другой.

— Как видите, меня здесь охраняют два почтенных орудия с обеих сторон, господин лейтенант, и если бы от них должен я был получить смерть, то настоящая казнь, может быть всего на несколько месяцев, даже дней опережает нормальный ход событий.

— Поверьте, что мы вполне сочувствуем вашему положению, господин Ивар, — отвечал Гриффин с волнением, — и все предпочли бы встретиться с вами лицом к лицу в честном бою, каждый на своем корабле.

— Судьба судила иное. Но вы садитесь, господин лейтенант.

— Извините, господин Ивар, но я к вам собственно с поручением от капитана Куфа: он просит вас к себе в каюту на несколько минут, если вам это не будет неприятно.

Рауль был невольно тронут деликатным отношением к себе офицеров фрегата, которые действительно оказывали полное уважение своему смелому врагу; он научился лучше ценить их и теперь немедленно поднялся, выражая полную готовность исполнить желание капитана.

Куф поджидал его у себя в каюте, и когда те вошли, он вежливо пригласил их обоих сесть и заявил Гриффину, что просит его остаться не только в качестве свидетеля того, что сейчас намерен предложить, но и в качестве переводчика, если в этом встретится надобность. После короткого молчания капитан начал разговор на английском языке, и так как Рауль владел им довольно порядочно, то почти не понадобилось помощи Гриффина.

— Я весьма сожалею, господин Ивар, что такому храброму человеку, как вы, довелось очутиться в подобном положении, — сказал Куф. — Мы отдаем полную справедливость вашему мужеству и способностям, хотя, конечно, сделали все от нас зависящее, чтобы овладеть вами. Но военные законы поневоле очень суровы, и наш главнокомандующий не из тех, кто уклоняется от своих обязанностей.

— Господин капитан, — вежливо, но твердо ответил Рауль, — француз сумеет умереть за свободу и отечество.

— Я в этом не сомневаюсь, господин Ивар, но не вижу необходимости в том, чтобы дело зашло так далеко. Англия так же щедра на вознаграждения, как сильна в мести. Может быть, найдется средство пощадить жизнь такого смелого человека.

— Я не разыгрываю из себя героя, господин капитан, и если окажется какой-нибудь честный выход, то я буду только благодарен.

— Вот это я назову разумным ответом; я не сомневаюсь, что, поговорив откровенно, мы с вами поймем друг друга как нельзя лучше. Гриффин, не хотите ли вина? Надеюсь, что и господин Ивар не откажется? Это хорошее каприйское вино, и оно очень кстати в такую жару.

Гриффин не отказался от предложения, хотя его лицо далеко не выражало того довольства, которым сияла физиономия Куфа. Рауль поблагодарил и с нескрываемым любопытством ожидал дальнейшего объяснения. Куф, несколько смущенный, медлил, но так как остальные молчали, то он начал:

— Да, сударь, Англия умеет карать своих врагов, но она же умеет и прощать их. Это несчастье, что вы попали под суд в военное время.

— На какой выход вы намекали, капитан? Не стану скрывать, что я неравнодушен к возможности сохранения жизни, особенно ввиду позорной смерти.

— Я счастлив, что встречаю в вас такое настроение, господин Ивар! Оно значительно облегчает мне мою тяжелую задачу. Вам, без сомнения, известен характер нашего славного адмирала Нельсона?

— Кому не известно это имя, капитан, — сдержанно возразил Рауль, неудержимо поддаваясь своей естественной ненависти, несмотря на всю опасность своего положения.

— Да, его должны знать. Это железный человек и добивается во что бы то ни стало желаемого, не сходя, однако, с почвы законности. Итак, господин Ивар, говоря прямо, он сильно желает овладеть вашим «Блуждающим Огнем».

— А! — воскликнул Рауль, иронически улыбаясь. — Нельсон не единственный из английских адмиралов, возымевший такое желание. «Блуждающий Огонь» так прекрасен, господин капитан, что у него множество поклонников.

— Но Нельсон один из самых горячих, что значительно облегчает ваше дело. Вам стоит только отдать нам в руки этот люгер, и в обмен вам даруют жизнь и оставят военнопленным.

— И Нельсон уполномочил вас сделать мне подобное предложение? — серьезно спросил Рауль.

— Да, господин Ивар. Обязанный блюсти интересы своего государства, он склонен забыть нарушение вами закона, если ему удастся лишить врага средства вредить его народу. Отдайте ему ваш люгер, и он будет видеть в вас лишь случайного военнопленного. Сообщите нам только место, где он в настоящее время скрывается, а остальное уж мы берем на себя.

— Нельсон, без сомнения, исполняет свои обязанности, — серьезно возразил Рауль. — Его долг охранять интересы английской торговли, и он вправе предложить такого рода сделку; но нам приходится заключать договор не на равных условиях. Нельсон исполняет таким образом свой долг, тогда как я не могу…

— Вы можете сказать нам, какие вы дали распоряжения, оставляя ваш люгер, и где он теперь находится; этого с нас довольно.

— Нет, капитан, я этого не могу. Я не могу сделать того, что покроет меня бесчестьем. Когда дело касается измены, мой язык подчиняется самым суровым, не мною выдуманным, законам!

Если бы Рауль с театральным пафосом произнес эти слова, они не произвели бы впечатления на Куфа; но его спокойный, полный достоинства, убежденный тон обманул ожидания капитана. Никогда не осмелившийся бы обратиться с подобным предложением к морскому офицеру регулярного флота, он не ожидал встретить такую честность у корсара и даже готов был под первым впечатлением разочарования высказать эту свою мысль Раулю, но сдержался из чувства деликатности.

— Вы бы хорошенько взвесили это предложение, господин Ивар, — сказал капитан после довольно продолжительного молчания. — Дело слишком важное, чтобы так легко с ним порешить.

— Господин Куф, я извиняю вас, если вы сами можете себя извинить, — возразил Рауль с суровым достоинством и поднимаясь с места, как бы стремясь показать, что не желает долее пользоваться любезностью искусителя. — Мне знакомо ваше мнение о нас, корсарах; но честный офицер должен очень призадуматься, прежде чем решиться искушать человека нарушить его долг. Тем осторожнее должен был бы действовать честный моряк, когда на карту поставлена жизнь человека и рассчитывают на его подавленное душевное состояние, чтобы пошатнуть его нравственные правила. Но, повторяю, я вам прощаю, если вы себе сами можете это простить.

Куф был сильно смущен; кровь прилила к его сердцу, а затем, казалось, выступила из всех пор его лица. Но он скоро овладел собой и взглянул на дело свойственным ему трезвым взглядом. Он только не в состоянии еще был говорить и прошелся несколько раз по комнате.

— Господин Ивар, — начал он, наконец, когда почувствовал, что может говорить, не выдавая голосом своего волнения, — я чистосердечно прошу у вас извинения. Я вас не знал, иначе не сделал бы вам такого оскорбительного предложения и не унизил бы в своем лице английского офицера. Сам Нельсон менее всего способен оскорбить чувства благородного врага; но мы вас не знали. Не все корсары держатся вашей точки зрения, откуда и произошла эта ошибка.

— Вот вам моя рука, — отвечал Рауль, искренне протягивая ему руку, — мы с вами, капитан Куф, должны были бы встретиться каждый на своем корабле в честном бою за интересы наших отечеств. Каков бы ни был результат этого боя, но он послужил бы залогом вечной дружбы между нами. Я прожил достаточно долго в Англии, чтобы убедиться, как у вас плохо понимают нас, французов. Но все равно! Честные люди повсюду поймут друг друга, и мы с вами будем друзьями то короткое время, которое мне еще остается жить.

Куф взял руку Рауля, и слеза скатилась из-под его опущенных век, когда он крепко пожимал ее.

— Это подлое, адское дело, Гриффин, — сказал капитан, — и никогда больше не возьмусь я ни за что подобное, хотя бы мне посулили командование целой эскадрой в награду за него!

— Я всегда думал, что оно не удастся, капитан, и, говоря откровенно, надеялся на это. Простите меня, капитан, но я не могу не высказаться — по моему мнению, мы, англичане, слишком презрительно относимся к другим европейским нациям, и в особенности к французам, чего те вовсе не заслуживают. Я с самого начала предвидел, что искушение будет бесполезно.

Куф еще раз повторил свои извинения, и после взаимного обмена выражениями уважения и дружбы Рауль удалился в свою парусиновую тюрьму, отказавшись от предложенной ему капитаном каюты рядом с его собственной. Гриффин, проводив арестанта, снова вернулся в каюту капитана, и между ними вновь возобновился разговор на ту же тему.

— Вообще это страшно тяжелое дело, Гриффин. Суд над злополучным Раулем Иваром велся вполне правильно, и приговор несомненно соответствовал признанной за ним вине. Но, что хотите, а я верю его искреннему рассказу! Джита — эта девушка, которую он любил — сама чистота и правдивость, а ее слова подтверждают его показания. Даже вице-губернатор и сам старый подеста говорят то же и склонны думать, что только ради нее Рауль заходил в Порто-Феррайо.

— Я уверен, капитан, что Нельсон отсрочил бы казнь или даже дал бы полное прощение подсудимому, если бы ему представить дело в его настоящем виде.

— Вот в этом-то и все затруднение, Гриффин; мы теперь на таком расстоянии от Неаполя, что нет возможности сноситься знаками, а между тем приговор подписан и должен быть приведен в исполнение сегодня же до солнечного заката; теперь уже полдень.

Гриффин вздрогнул — только теперь вполне отчетливо встала перед ним вся затруднительность положения.

— Какое несчастье, капитан! — воскликнул он. — Нельзя ли послать нарочного к адмиралу?

— Что я и сделал. Я отправил к нему Клинча.

— Клинча! Но, капитан, на это нужен расторопный офицер и… трезвый.

— Клинч достаточно ловок, а что до его несчастной склонности, то, я знаю, сегодня с ним этого не случится. Я ему дал возможность выдвинуться в глазах Нельсона, а никто с моего корабля не доезжал скорее него до Неаполя на гичке. Мы с ним условились относительно сигналов, которые он нам даст на расстоянии восьми или даже десяти миль от фрегата.

— Разве Нельсон не уполномочил вас действовать самостоятельно в случае каких-нибудь новых открытий по этому делу?

— Нет. Единственно, что было оговорено, это разрешение отсрочить казнь в случае выдачи подсудимым местонахождения люгера до времени возможности личных переговоров с адмиралом.

— Какая неудача! Но не могли бы вы взять на себя личной ответственности, капитан, и действовать так, как будто бы вы имели на то разрешение?

— Это легче говорить другим, чем на это решиться, — несколько сухо возразил Куф. — Я предпочел бы повесить сорок французов, чем получить от адмирала выговор за неисполнение моих обязанностей.

Куф не думал так на самом деле, но он не считал себя вправе иначе говорить с подчиненным. Как бы то ни было, а его слова несколько умерили рвение Гриффина; но разговор тем не менее продолжался.

— Все мы, капитан, могу вас уверить, желаем так же, как и вы, отмены этой ужасной казни. Еще так недавно мы хвалились, что на нашем фрегате не было произнесено и исполнено ни одного смертного приговора, хотя вот уже четыре года, как «Прозерпина» спущена на воду, и мы участвовали в семи честных сражениях.

— Будем надеяться, Гриффин, что Клинч застанет адмирала и вовремя вернется.

— Не послать ли того вице-губернатора к арестанту? Может быть, ему удастся уговорить его хотя бы для вида согласиться на ваше предложение, капитан, и тем выиграть время. Эти итальянцы такой хитрый народ.

— Что и доказал вице-губернатор в своих свиданиях с Иваром. Нет, это ни к чему не приведет. А вот разве допросить еще раз этого плута Вольта?

— Чего же лучше, капитан?! К тому же этот Вольт такая продувная бестия, что его и учить не надо. Позвать его?

Куф с минуту колебался; но ему так сильно и почти в одинаковой степени хотелось и спасти от смерти Рауля, и захватить люгер, что он не хотел пренебрегать никакими средствами. Утвердительным кивком головы он ответил на вопрос Гриффина, и через несколько минут Итуэл был введен в комнату капитана.

— Вольт, — обратился к нему капитан, — ветер подул с благоприятной для вас стороны, и я имею желание даже содействовать вашему успеху. Вы знаете, я полагаю, где остался люгер?

— Я не уверен, вспомню ли, капитан, — отвечал Итуэл, осматриваясь и недоумевая, к чему ведет капитан. — Не ручаюсь, в случае надобности, я, может быть, и вспомнил бы, но, говоря откровенно, у меня довольно-таки плохая память.

— В таком случае вам не мешает знать, что от вашего ответа зависит жизнь вашего старого друга, господина Ивара.

— Я бы желал знать… Ей-богу, чудная страна эта Европа!.. Что же такого сделал капитан Рауль, что ему так плохо приходится?

— Он приговорен к смертной казни, которая должна совершиться здесь на фрегате сегодня же, если он не укажет место, где находится его люгер; в этом последнем случае ему оказано будет снисхождение, так как мы имеем дело с народом, а не с отдельными лицами.

Куф не знал Итуэла, обращаясь к нему с этим предложением. Итуэл не любил ни Рауля, ни люгера и вообще никого и ничего, кроме своей особы; еще если бы это не было сопряжено ни с каким риском для него, он, может быть, и выручил бы Рауля, но в данном случае над всем преобладала его исконная ненависть к англичанам, и он прежде всего не желал облегчить им поимку люгера, то есть достижения их заветной цели.

— И если вам удастся получить люгер, капитан, вы возвратите свободу капитану Раулю? — спросил он с напускным участием.

— Да, весьма возможно, хотя это будет зависеть от адмирала.

— Я сильно затрудняюсь, ответить на ваш вопрос, капитан, потому что это самое подвижное из всех судов, и никогда нельзя с точностью определить, сколько оно успеет пройти в данное время.

— Неужели? — иронически заметил Куф. — Но все-таки подумайте, может быть, вы можете дать хотя бы приблизительный ответ относительно того, где, по вашим расчетам, он должен был бы теперь находиться.

— Приблизительный? Может быть, капитан. Я так думаю, что «Блуждающий Огонь» должен теперь находиться где-нибудь на широте острова Капри в ожидании возвращения капитана Рауля и меня. Да, где-нибудь поблизости этого острова. Но, поверьте, капитан, он зорко следит за всем, чтобы не подпустить к себе какой-нибудь английский крейсер.

Было ли это верно или нет, но, по крайней мере, Итуэл думал, что говорит правду, и, вовсе не желая предавать своих старых товарищей, нарочно сказал правду, совершенно верно рассчитывая на то, что, при явном недоверии к нему со стороны капитана, эта правда сойдет за ложь. Так и случилось: Куф и Гриффин, обманутые всей его плутовской и лживой наружностью, не поверили ни одному его слову. Затем его отпустили, строго внушив ему добросовестное отношение к его обязанностям.

— Итак, мы все при том же, Гриффин! — воскликнул безнадежно Куф. — Если Клинч опоздает, я никогда себе этого не прощу!

— Нельзя всего предвидеть, капитан; вы сделали все, что могли, и ваша совесть должна быть покойна. Нельзя ли было бы… К этому средству, впрочем, не любят прибегать! Однако, по необходимости…

— Объяснитесь, Гриффин, что вы хотите сказать?

— Я думал, капитан, не может ли та молоденькая итальянка дать какие-нибудь сведения о люгере? И так как она любит Рауля Ивара, то, может быть…

Куф пристально смотрел на лейтенанта с полминуты, а затем сказал, отрицательно покачивая головой:

— Нет, нет, Гриффин, я ни за что на это не соглашусь. Одно дело пустить все в ход с таким негодяем, как этот американец, и совсем другое играть на чистом чувстве невинной любящей девушки. Нет, нет, никогда! Сердце молодой девушки должно быть свято при всех обстоятельствах!

Гриффин покраснел и закусил губы; ему было неприятно, что капитан превзошел его в великодушии.

— Но мне кажется, капитан, что она осталась бы только в выигрыше, если бы предала люгер ценой спасения жизни Рауля. Другое дело, если бы потребовали от нее выдачи любимого ею человека.

— Все равно, Гриффин, не станем поднимать покрова, закрывающего тайные чувства молодой девушки, случайно обнаруженные перед нами. Как только мы ближе подойдем к берегу, я решил отправить старика итальянца с его племянницей на их лодке. Таким образом мы честно избавимся от них. Но что станется с французом, одному Богу известно!

На этом разговор кончился. Гриффин вернулся на палубу, куда его призывали обязанности, а Куф принялся в восьмой или девятый раз перечитывать полученные им от адмирала инструкции.

Глава 22

Я не страшусь ничего. Я несу на себе это проклятие — ничего не бояться, не чувствовать в моем сердце биения желаний и надежды и не находить в нем тайной любви к чему бы то ни было на земле.

«Манфред»

День уже начал склоняться к вечеру, и беспокойство Куфа росло не без причины. Ни разу до сих пор не приходилось фрегату «Прозерпина» так глубоко въезжать в Салернский залив, и чудная картина природы, представшая перед глазами, помогла офицерам отвлечься от гнетущего созерцания их пленника. Грандиозные скалы с лепящимися по склонам и между ними деревушками, монастырями и церквами представляли такое величественное и живописное зрелище, в сравнении с которым совершенно уничтожались размеры военного фрегата, и с берега он должен был казаться не более как небольшим торговым судном. Но моряки менее чем кто-либо склонны проявлять свой восторг внешними знаками удовольствия; напротив, особенным достоинством считается между ними полное ко всему равнодушие. Наибольшим авторитетом пользуются опытные старые моряки, и каждый новичок больше всего заботится о том, чтобы своим равнодушием ко всякой новизне доказать свою большую опытность.

Но самым сдержанным в этом отношении являлся боцман Странд, лондонец по происхождению.

В то время как «Прозерпина» медленно подвигалась, следуя направлению берега, Странд стоял на своем посту, где чувствовал себя полным хозяином, и, имея вполне деловой вид, прислушивался к разговорам других офицеров. В смысле безусловного послушания начальству он был безупречен, будучи для этого слишком опытным моряком, но на все имел свое мнение, которое не постеснялся бы отстаивать даже перед самим Нельсоном.

Один из младших офицеров, Кэтфол, старый моряк, стоял в группе нескольких матросов около бушприта и, как старший перед ними по рангу, был в разговоре главным. Матросы стояли со скрещенными на груди руками, с щепотью жевательного табака за щекой и то и дело подтягивали штаны, которые они носили без подтяжек и между которыми и курткой неизбежно лежала кольцом полоса белой рубахи, резко оттеняя голубой цвет платья.

— Говорят, эти горы высоки, грандиозны! — говорил старик Кэтфол. — Я этого не нахожу. Я не вижу ничего необычайного в этих берегах! И все, что мы тут видим, эти дома, деревни, — все это можно встретить на любом из островов. Когда я делал кругосветное путешествие с капитаном Куком…

Но в эту минуту появился Куф. Он редко появлялся в этой части судна, но его, конечно, везде встречали как лицо привилегированное. Все поднялись из уважения к нему, а Странд уступил ему свое место. Куф подошел к нему твердой, хотя и легкой походкой, так как ему не было еще и тридцати шести лет. Куф состоял еще мичманом на корабле, на котором тогда уже боцманом был Странд. Куф никогда не забывал этого обстоятельства и всегда находил возможность сказать несколько приветливых слов опытному моряку.

— Замечательная местность, Странд, — заговорил он присаживаясь, — в Англии можно проездить неделю и не найти ничего подобного.

Между ними завязался довольно бессодержательный разговор, но Странд время от времени самодовольно поглядывал на матросов, несколько отступивших из почтения к капитану, точно взглядами хотел им сказать: видите, какой старый друг вашему боцману наш капитан!

— Тут решительно негде спрятаться «Блуждающему Огню», Странд! — проговорил между тем капитан.

Боцман хитро улыбнулся, как человек, не желающий ни с кем делиться своими секретами.

— «Блуждающий Огонь» не из тех судов, которые мы опять увидим, капитан, — ответил он, считая невежливым оставить без ответа замечание капитана.

— Почему? «Прозерпина» всегда находила то, что искала.

— Видите ли, капитан, были уже с нашей стороны три неудачные попытки овладеть этим люгером, и четвертая не приведет ни к чему; все хорошо только до трех раз.

Куф с удивлением посмотрел на боцмана.

— Заметьте, — продолжал тот, — все идет по трое: у нас три класса адмиралов, три цвета для флагов, три мачты на корабле…

— И один капитан! — засмеялся Куф, для которого была новинкой эта тройная теория.

— Да, потому что в противном случае экипаж не знал бы, которого слушаться. Все можно высмеять, капитан, если пуститься в рассуждения.

Оба с минуту помолчали.

— Какое печальное зрелище представляет тот человек между двух пушек, там на штирборте, капитан!

— Вы говорите о нашем пленном, Странд? О, я бы от всего сердца желал, чтобы он был где-нибудь в другом месте. Больше всего хотел бы я, чтобы он был на своем люгере и чтобы мы пошли на него в четвертый раз, хотя вы этого и не одобряете, Странд.

— Нередко совершение казни на корабле приносит ему несчастье, капитан.

Куф задумчиво молчал, а когда это случалось, никто не решался с ним заговаривать. Затем он встал и, не останавливаясь, прошел на противоположный конец корабля, не поднимая головы и с тем же рассеянным взглядом. Все перед ним расступались, давая ему дорогу, и даже сам Винчестер уважал это настроение своего командира и не подошел к нему, хотя имел к нему дело.

Андреа Баррофальди и Вито Вити все еще находились на корабле и начали понемногу осваиваться с неудобствами непривычных для них условий. Конечно, они не избежали глупого подшучиванья, но в общем к ним относились хорошо, и у них не было причин жаловаться на свое положение, особенно с тех пор, как снова разгорелась надежда на поимку люгера. Они, конечно, знали о смертельном приговоре над Раулем, и так как оба были люди гуманные и сердечные, то, естественно, пожелали повидать его еще раз, чтобы уверить его в своем полном прощении за обман. Они сказали об этом Винчестеру, и тот выжидал теперь удобной минуты спросить на то разрешение капитана.

Наконец Куф очнулся от своей задумчивости, и Винчестер передал ему просьбу двоих итальянцев.

— Бедняга! Ему немного остается жить, если только мы не получим каких-нибудь известий от Клинча. Мы ничем не рискуем, если позволим себе все возможные ему уступки. Допустите к нему всех, кто желает его видеть, Винчестер.

— Даже старика Джунтотарди и его племянницу? И нашего дезертира Вольта? Он также желал бы проститься со своим прежним командиром.

— Относительно первых двоих не может быть никакого сомнения; что же касается Больта, то мы, конечно, имеем право ему отказать, если только господин Ивар сам не пожелает его видеть, — тогда проведете.

Винчестер не заставил повторить разрешение и поспешил оповестить как всех желавших свидания или, как он думал, могущих желать его, так и стражу, караулившую пленника, о том, что разрешение на свидания дано. Не спросили только согласия самого осужденного.

На «Прозерпине» царило общее подавленное, мрачное настроение. Всем было известно настоящее положение дел, и мало кто верил в возможность своевременного возвращения Клинча. Оставалось не более трех часов до солнечного заката, а время вместо того, чтобы тянуться, казалось, летело на крыльях. Общее напряженноесостояние и лихорадочная тревога росли с каждой минутой; все следили за заходящим солнцем, находя, что оно на этот раз опускается особенно быстро; большая часть мичманов столпилась на передней части корабля с единственной целью раньше увидеть возвращающегося Клинча.

Было уже половина шестого, а в шесть часов солнце должно было зайти; следовательно, оставалось всего полчаса до позднейшего срока совершения казни. Куф не отходил от борта судна и вздрогнул, когда часы начали бить шесть. Винчестер подошел к нему и глазами спросил его; в ответ он получил едва заметный жест, но этого ему было довольно. В определенном месте палубы началось нешумное движение, появилась веревка, которую прилаживали со слишком для всех понятной целью, устраивали род временной платформы — все угрожающие приготовления к близкой казни.

Несмотря на привычку к разного рода опасностям и зрелищу всевозможных человеческих страданий, всеми присутствовавшими овладело глубокое чувство жалости. В действительности Рауль был их врагом, и еще двое суток тому назад все они искренне ненавидели его; но настоящие обстоятельства изменили эту ненависть в чувство более великодушное. Торжествующий враг совсем не то, что человек вполне зависящий теперь от их милосердия; к тому же, хотя по закону и осужденный как шпион, он в их глазах был только страстно полюбившим человеком, который очертя голову бросился в явную опасность ради свидания с дорогой его сердцу девушкой. Все это, в соединении с присущим морякам нерасположением к совершению казни на палубе их судна, совершенно изменило положение вещей, и Рауль, который два дня тому назад столкнулся бы на «Прозерпине» с двумя или тремя сотнями заклятых врагов, теперь имел столько же друзей, не чувствовавших к нему ничего иного, кроме уважения и сострадания.

Понятно после этого, что на страшные приготовления все посматривали косо, хотя невидимая власть тяготела надо всеми и лишала самостоятельного выбора действий. Куф не считал себя вправе долее ждать и сделал последние необходимые распоряжения, после чего ушел к себе в каюту, как бы желая скрыть от других овладевшее им волнение.

Следующие затем десять минут прошли в сильной тревоге и тяжелом ожидании. Винчестер ожидал только возвращения капитана, чтобы привести осужденного. Один из мичманов был отправлен доложить ему, что все готово: и Куф медленной и нетвердой поступью поднялся к платформе. Матросы стояли впереди и по обеим сторонам; солдаты вытянулись с ружьями; офицеры сгруппировались в одном месте; тяжелое и торжественное молчание воцарилось на палубе, и резко раздавался малейший посторонний шум. Андреа Баррофальди и Вито Вити стали в сторонке; но никто нигде не видел ни Карло Джунтотарди, ни его племянницы.

— Я полагаю, что в нашем распоряжении еще двадцать пять минут, Винчестер, — сказал Куф, тревожно посматривая на заходящее солнце, достигшее уже почти горизонта и озарявшее ближайшую часть небесного свода золотом и пурпуром.

— Боюсь, что не больше двадцати, капитан.

— Полагаю, что пяти достаточно, чтобы все покончить, — хрипло и с дрожью в голосе произнес Куф, устремив глаза на лейтенанта, который ответил ему одним пожатием плеч, как бы желая сказать, что он этого не знает.

Тогда капитан перекинулся несколькими словами с врачом, допытываясь, сколько времени в лучшем случае может прожить повешенный человек; и ответ, вероятно, не оправдал его ожиданий, так как он тут же дал знак, чтобы привели арестанта.

Рауль появился в сопровождении каптенармуса с одной стороны и офицера, исполнявшего обязанности духовника, с другой. Он был в своем платье итальянского лаццарони, о котором мы уже говорили. Он был бледен, но нельзя было приметить ни малейшей дрожи в его мускулах, сильно открытых благодаря его костюму. Он вежливо поклонился офицерам, и только невольная дрожь пробежала по его телу, когда его взгляд упал на веревку и всю обстановку казни. Однако через секунду он совершенно овладел собой и, поклонившись капитану Куфу, твердым шагом направился к роковому месту, но в то же время без малейшей рисовки.

Ему надели веревку на шею при гробовом молчании вокруг. Затем Винчестер шепотом сделал последние указания тем людям, на которых возложена была тяжелая обязанность совершения казни, внушая им главным образом быстроту действия, как единственное облегчение для несчастного в этих случаях.

— Великий Боже! — воскликнул Куф. — Возможно ли, чтобы так и умер человек! Без молитвы, без обращения к Божественному милосердию!

— Насколько мне известно, капитан, он неверующий, — сказал Гриффин.

— Окликните еще раз часового наверху мачты, Винчестер, — сказал капитан.

— Видите вы что-нибудь похожее на лодку? Хорошенько смотрите на Неаполитанский залив, вам должен быть виден вход в него.

Прошла добрая минута, и часовой ответил отрицательным движением головы, как бы не имея силы говорить. Винчестер взглянул на капитана. Куф вскочил на пушку и направил к северу свою подзорную трубу.

— Все готово, капитан, — сказал старший лейтенант, когда прошла еще одна минута.

Куф уже готов был поднять руку, что было бы сигналом к совершению казни, когда издали со стороны Неаполя послышался глухой пушечный выстрел.

— Остановите! — закричал Куф в ужасе, как бы не поторопились матросы, державшие концы веревки. — Лоцман, выньте из губ свисток!.. Еще два таких выстрела, Винчестер, и я буду счастливейшим человеком из всей эскадры Нельсона!

В то время как он говорил, раздался второй выстрел и затем третий через полминуты.

— Может быть, это салют? — проговорил Гриффин с беспокойством.

— Слишком велик промежуток. Слушайте.

Все напрягли слух. Куф вынул часы, и с каждой секундой черты его лица прояснялись. Через две минуты он с торжеством поднял руки.

— Все идет прекрасно, господа! — воскликнул он. — Господин Винчестер, отведите арестанта в его камеру. Отвяжите эту проклятую веревку и к черту отправьте все это адское сооружение! Господин Странд, распустите команду.

Рауль был немедленно отведен обратно в свою загородку среди пушек. На пути все офицеры поздравляли его, радостно приветствуя его спасение; и не было ни одного человека на всем корабле, который не вздохнул бы облегченно при известии о полученной отсрочке.

Глава 23

Он видел собственными глазами, что луна была кругла, и он был не менее уверен, что земля была четырехугольна, так как он сделал пятьдесят миль и нигде не видел ни малейшего указания на то, чтобы она была шарообразна.

Лорд Байрон. «Дон Жуан»

Рауль Ивар на этот раз обязан был своим спасением присутствию духа и предусмотрительности Клинча. Не будь тех трех выстрелов с судна адмирала, казнь успела бы совершиться; а те три выстрела были даны единственно благодаря предусмотрительности подшкипера. Объясним, как было дело. Еще в то время, когда Куф отправлял Клинча и условливался с ним, этому последнему пришло в голову, что какая-нибудь непредвиденная задержка с его стороны, хотя бы на одну минуту, может погубить все дело; и он тогда же получил от Куфа предписание о трех выстрелах с адмиральского судна, о чем капитан упомянул и в своем письме к Нельсону, настаивая на них, как на мере крайне важной. По прибытии в эскадру, Клинч узнал, что адмирал в Кастелламаре, и должен был туда отправиться на лошадях. Отыскав его, он передал ему бумаги. Ничто не могло доставить английскому адмиралу большего удовольствия, как возможность оказывать великодушие. Смерть несчастного Караччиоли была единственным исключением, и весьма вероятно, что еще свежее впечатление от этого акта, столь противного его природной склонности, немало повлияло на немедленное с его стороны разрешение испрашиваемой отсрочки.

— Вот капитан пишет мне, — сказал Нельсон, два раза перечтя письмо Куфа, — что не может быть никакого сомнения в том, что Ивар заезжал в залив единственно по своим сердечным делам, а никак не в качестве шпиона.

— Таково у нас общее мнение, милорд. У Ивара в лодке сидели старик и прелестная молодая девушка, которую капитан Куф видел на вашем корабле, в вашей комнате, милорд, несколько дней тому назад.

Нельсон вздрогнул и покраснел.

— Возьмите перо и запишите, что я вам продиктую.

Потеряв правую руку несколько лет назад, Нельсон мог самостоятельно только подписываться под бумагами левой рукой, но много писать не мог. Клинч повиновался, и Нельсон продиктовал ему приказ об отсрочке казни Рауля впредь до нового распоряжения.

— Возьмите это и поторопитесь доставить вашему капитану. Сохрани Бог повесить неповинного человека!

— Простите, милорд, но я могу опоздать вернуться на «Прозерпину» до солнечного заката. Ничего не пишет вашей милости капитан о трех выстрелах с вашего судна?

— А, в самом деле, это скорейший способ сообщения, и при настоящем легком западном ветре эти выстрелы должны быть далеко слышны. Возьмите перо, напишите.

И он продиктовал приказ о трех выстрелах со своего судна, каждый с интервалом полминуты один от другого.

Едва только оба приказа были скреплены магическим именем «Нельсон», как Клинч встал и откланялся адмиралу.

— Ради Бога, не теряйте времени, — торопил его Нельсон. — На моей душе лежит это дело. Передайте вашему капитану, что я прошу его прислать вас ко мне как можно скорее, чтобы сообщить мне обо всем. Доброго вечера!

Клинч поспешил на адмиральское судно, передал приказ Нельсона, и немедленно даны были три выстрела, спасшие жизнь Раулю.

Через полчаса на палубе «Прозерпины» не осталось никаких следов предшествовавшей мрачной картины, все дышало радостью и весельем. Куф снова оживился и беспечно болтал с обоими итальянцами, причем Гриффин служил ему переводчиком. Они не могли сделать визита Раулю, так как тот выразил желание остаться один, но после вторичного запроса с их стороны согласился. Оба еще не вполне освоились с неудобствами корабля, а потому шли очень медленно и осторожно, разговаривая между собой.

— Синьор Андреа! — говорил старый подеста. — Можно подумать, что мы живем в мире чудес! За полчаса еще можно было считать этого мнимого сэра Смита мертвым, а теперь он живехонек.

— Скажите лучше, сосед Вити, — глубокомысленно отвечал вице-губернатор, — что надо удивляться тому, что мы все еще живы, когда каждая минута может принести человеку смерть.

— О, с такими мыслями вы могли бы быть одним из лучших проповедников, вице-губернатор! Церковь много потеряла, не имея вас в числе своих представителей. Но к чему постоянно такие грустные мысли? Думайте больше о живом, тогда и вам, и вашим близким будет веселее жизнь.

— Знаете, сосед, что я вам скажу? Существует философская теория, утверждающая, что на свете нет ничего реального, а все, что мы видим кругом, создано одним нашим воображением.

— Пресвятое небо! Так я не живу, а только воображаю, что живу?

— Да, и вы, может быть, не подеста, а только воображаете, что вы подеста.

— Но в таком случае я выхожу таким же обманщиком, как этот сэр Смит?

— Нет, потому что другого Вито Вити совсем нет.

— Великий Боже! И вы заявите гражданам Порто-Феррайо, что у них нет ни подесты, ни Вито Вити? Но ведь тогда же пойдет невообразимая смута.

— Я полагаю, синьор Вити, что вам трудно сразу охватить всю глубину этой философии; отчасти это, вероятно, моя вина, но я не нахожу удобным в настоящую минуту заставлять ожидать нашего несчастного арестанта.

— Но в таком случае и его ведь не существует, и некому ждать?!.

Но Андреа Баррофальди уклонился от дальнейшего разговора, и скоро оба итальянца вошли к Раулю, куда их без задержки пропустили сторожевые, получившие уже приказ вводить к нему каждого беспрепятственно.

Рауль встретил их приветливо и, видимо, чувствовал радость и облегчение от сознания миновавшей его чаши смерти — хотя и миновавшей, может быть, лишь на короткий срок, ввиду только отсрочки и пересмотра его дела, а не отмены наказания. Довольный в настоящую минуту своим положением, он приветствовал бы и более неприятных ему людей.

Винчестер крайне внимательно отнесся ко всем его потребностям; ему дали два складных стула, которые он и предложил своим гостям, а сам присел на выступ около пушки. Стемнело, и так как легкие тучи заволокли звезды, то за загородку, занимаемую Раулем, проникал только слабый свет от отдаленных фонарей. Ему была предложена лампа, но, заметив еще раньше, что он составляет до некоторой степени предмет любопытства и люди менее церемонные заглядывают в щели полотна, Рауль отказался от света, не желая выставлять напоказ свое довольное лицо.

Андреа Баррофальди, как человек более деликатный, счел невежливым заговорить о последнем событии и завел довольно безразличный разговор о всякой всячине, предполагая вставить свое поздравление, когда это окажется кстати. Вито Вити, недовольный таким оборотом дела, возобновил прерванное рассуждение с Баррофальди, гораздо более интересное для него. Баррофальди почувствовал себя несколько обиженным при этом неожиданном натиске, но вынужден был отвечать и разъяснять. Выслушав его теорию, Рауль, по-видимому, заинтересованный, улегся поудобнее на своем не особенно удобном ложе, положив голову к самому отверстию за пушкой, и начал оживленно возражать и выспрашивать. Объясняя себе его лежачее положение неудобством его ложа, посетители не думали обижаться на невежливость с его стороны, и беседа шла очень оживленно.

— Но мне кажется, что молодой хорошенькой девушке не должно быть особенно приятно, когда ей скажут, что ее красота только кажущаяся! — громко смеялся Рауль.

В увлечении разговаривающие все более и более повышали голоса, так что Гриффин, проходивший в эту минуту мимо перегородки, заинтересовался и приостановился; к нему понемногу присоединилось и еще несколько человек офицеров, которым он, улыбаясь, сообщил тему горячего разговора, происходившего на итальянском языке. Стража отступила из чувства почтения перед офицерами.

Между тем Рауль, сначала вставлявший слова с единственной целью расшевелить своих посетителей, мало-помалу и сам искренне увлекся темой разговора и, в пылу увлечения, подвигал свою голову все дальше и дальше в отверстие, освежая ее прохладой вечернего воздуха. Каково же было его удивление, когда он неожиданно почувствовал осторожное прикосновение руки к своему лбу!

— Тс! — послышался шепот около его уха. — Это я, Итуэл! Теперь как раз время нам бежать.

Рауль слишком хорошо владел собой, чтобы выдать себя каким-нибудь восклицанием или неосторожным движением, но все его ощущения обострились мгновенно. Он полагался на Итуэла, признавая за ним опытность, предприимчивость и смелость в подобных случаях. Следовательно, американец несомненно наметил план, выполнимый в его глазах; в противном случае он не начал бы дела, так как это был не такой человек, чтобы рисковать и навлечь на себя наказание в случае неудачи.

— Что вы хотите сказать, Итуэл? — шепотом спросил Рауль, пока его посетители увлечены были собственными рассуждениями и не могли его слышать.

— Итальянец с племянницей уезжают на нашей лодке, так я полагал, что вы можете пролезть в отверстие и бежать с ними. Будьте покойны, я все предвидел.

Рауль ни минуты не заблуждался относительно смысла данной ему отсрочки; он знал, что в лучшем случае это означало отправку в Англию в качестве военнопленного, тогда как в предположении Итуэла ему являлось искушение получить свободу и Джиту. Все было в нем в смятении, но он заставил себя овладеть своим волнением.

— Когда, дорогой Итуэл, когда? — спрашивал он голосом, дрожавшим от сдерживаемого волнения.

— Сейчас, — отвечал Итуэл. — Лодка уже спущена, Джунтотарди сидит в ней, и сейчас спустят в нее молодую девушку. Вот, она уже садится. Слышите свисток?

Рауль прекрасно слышал свисток, данный боцманом, чтобы отъезжали. Минута была критическая; на палубе наверное кто-нибудь следил за отъезжавшей лодкой, и хотя ночь была очень темная, но действовать надо было с величайшими предосторожностями, чтобы надеяться на успех.

— Время приближается, — шепнул Итуэл, — старику Карло даны инструкции, а маленькая Джита позаботится, чтобы он их не забыл. Все теперь зависит от безмолвия и быстроты действия. Меньше чем через пять минут лодка подойдет под отверстие.

Рауль вполне понимал план Итуэла, но находил его совершенно неосуществимым. Он считал невозможным, чтобы уезжающая Джита не привлекла к себе общего внимания; ему казалось невероятным исчезнуть никем незамеченным, но времени не оставалось на колебание, надо было или решиться на страшный риск, или вовсе отказаться от бегства. Раздавшийся громкий приказ, данный дежурным офицером в рупор, немного ободрил его, так как он увидел из этого, что по крайней мере тот чем-то отвлечен. Это уже было большим облегчением, потому что кто же бы осмелился заняться чем-нибудь другим, когда его призывают на другой конец судна?

Целый вихрь мыслей кружился в голове Рауля. Он слышал как оба его итальянца горячее прежнего обсуждали поднятый им вопрос, как смеялись собравшиеся перед загородкой офицеры, присутствия которых в пылу увлечения итальянцы совершенно не замечали, различал малейшее трение лодки о кормовую часть судна, каждый всплеск весел старика Джунтотарди. Молодому корсару казалось, что все его сердечные ощущения, весь интерес его жизни, его настоящее, прошедшее и будущее — все заключалось в этой одной минуте. Не желая действовать без совета Итуэла, он шепотом спросил его, что ему делать.

— Должен я головой вниз броситься в воду и доплыть до лодки?

— Не двигайтесь, пока я вам не скажу, капитан Рауль; пусть себе горланят итальянцы.

Рауль не мог видеть воды, потому что лежал на спине, держа голову в отверстии, и мог полагаться только на слух. Лодка медленно обходила корму, как бы собираясь от нее удалиться. Старик Карло как нельзя лучше играл взятую им на себя роль. Он так повернул свою лодку, что ее трудно было бы рассмотреть с палубы, если бы кто-нибудь и следил. Затем он приостановился и выжидал дальнейшего хода событий. С судна меньше всего считали нужным следить за ним, так как его считали слишком далеким от житейских дел.

— Вот! Надо сейчас! — шепнул Итуэл. — У вас все безопасно?

Рауль поднял голову и осмотрелся. Он слышал еще смех и разговоры офицеров около его помещения, но им не было никакого дела до него. Однако он подумал, что, пожалуй, может возбудить подозрение своим долгим молчанием, и, приняв меры, чтобы голос не выходил из отверстия, он повторил одно из прежних своих возражений; но оба гостя были так заняты своим спором, что не пожелали даже потратить времени на ответ. Рауль и не рассчитывал на ответ, он достиг своей цели, напомнил о своем присутствии и таким образом надеялся, что его не сразу хватятся. Итак, все обстояло благополучно, и Рауль снова принял свое прежнее положение, далеко выставив голову в отверстие, так что она пришлась всего в нескольких дюймах от головы Итуэла.

— Все хорошо, — сказал он, — что мне теперь делать?

— Больше ничего, как просунуть голову и плечи в отверстие, упираясь ногами.

Рауль последовал этому совету и двигался очень медленно и с величайшей осторожностью. Но едва только одна его рука просунулась в отверстие, как Итуэл вложил в нее веревку, шепнув, что она надежно закреплена. С помощью веревки дело пошло гораздо успешнее и надо было остерегаться только одного, чтобы поспешностью не испортить всего дела. Теперь Раулю ничего не стоило продвинуть все тело в отверстие, но для окончательного успеха необходимо было сделать это незаметно. Раулю оставалось сделать еще одно последнее усилие, чтобы совершенно вылезти и спуститься в лодку, но Итуэл удержал его за руку.

— Послушайте, все ли еще грызутся ваши итальянцы? — шепнул он.

Прения шли все так же оживленно и шумно, не смолкая ни на секунду. Итуэл дал понять, что надо кончать, и Рауль, крепко держась за веревку, оттолкнулся ногами от пушки, совершенно вылез из отверстия и повис перпендикулярно. Легко опуститься затем в лодку, бросив веревку, было делом одной секунды. Коснувшись ногами одной из скамеек, он заметил, что Итуэл уже предупредил его. Затем американец притянул его к себе, и оба они легли на дно лодки, а Джита накрыла их своим плащом. Карло Джунтотарди умел править лодкой, и ему оставалось только отцепить багор, которым он придерживался за одну из цепей. Фрегат продолжал медленно подвигаться вперед, оставив их через минуту футов на сто позади себя.

До сих пор все складывалось замечательно удачно. Ночь была так темна, что оба беглеца осмелились приподняться и сесть на скамьи; они даже взяли весла, хотя с большими предосторожностями и совершенно бесшумно. Рауль задрожал от радостного чувства, когда с первым же сильным взмахом весла лодка далеко отошла.

— Тише, капитан Рауль, тише, — шепотом предостерег его Итуэл. — Нас еще могут услышать с фрегата. Еще пять минут, и мы в безопасности.

В эту минуту с «Прозерпины» раздался сигнал для смены дежурства, но в то же время его сопровождал больший против обыкновенного шум.

— Это простая смена дежурства, — заметил Рауль, замечая некоторую тревогу на лице Итуэла.

— Обыкновенно не бывает такого шума.

— Что это?

Не было никакого сомнения: с судна спускали на воду лодку.

Глава 24

Наши опасности и наши наслаждения близко соприкасаются…

Тот же ствол дает розы и шипы.

Аллейн

Уступая чувству сострадания к злополучному Раулю Ивару, над ним ослабили надзор, и Винчестер приказал часовым только каждые полчаса немного приподнимать угол занавески, чтобы убедиться, что арестант не ушел и ничего над собой не сделал, не тревожа его постоянным подсматриванием. Теперь как раз на часах пробило половину, и один из часовых почтительно приблизился к кучке офицеров, чтобы исполнить приказ старшего лейтенанта. Ему дали дорогу, хотя и находили излишней пунктуальностью эту проверку теперь, когда из-за занавески громко раздавались голоса Баррофальди и Вито Вити. Через плечо часового туда заглянул и Иэльвертон, один из младших и очень усердных офицеров. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что случилось, и Иэльвертон, ничего не сказав другим, поспешил со своим открытием к дежурному офицеру. Новость быстро разнеслась. Винчестер приказал сорвать парусину, и глазам всех предстали все еще горячо спорившие, кричавшие и жестикулировавшие итальянцы, не подозревавшие об исчезновении Рауля.

— Черт возьми, господин вице-губернатор! — вскричал Гриффин, который понимал, что в эту минуту надо отложить в сторону всякие церемонии. — Где же Рауль Ивар?

— Синьор сэр Смит?.. Или месье Ивар, если вы предпочитаете это имя?.. Ах!.. Слушайте-ка, милейший Вити, где же он, в самом деле?.. Ведь он был все время тут, около нас. Минуты не прошло, как он был тут!..

— Cospetto, синьор Андреа! Да ведь по вашей же доктрине выходит, что никакого настоящего, реального человека тут вовсе и не было, а был воображаемый человек, так что ничего нет удивительного, что его здесь больше и нет!

— Послушайте, сосед Вити, — начал Баррофальди. Но тут его нетерпеливо перебил Гриффин:

— Простите, вице-губернатор, но в настоящую минуту, казалось бы, не до философских измышлений; по крайней мере нам, морякам, надо торопиться исполнить нашу прямую обязанность.

— Что это?..

Капитану Куфу сообщили о случившемся, и он явился из своей комнаты раздраженный.

— Где лодка старика итальянца с его племянницей? — спросил он.

И этот вопрос разом все осветил. В эту же минуту молодой матросик спустился с мачты и впопыхах сообщил, что, насколько можно было разобрать среди темноты, он заметил, что лодка итальянца приостанавливалась под пушечными отверстиями на батарее, и ему показалось, что в нее спустилось что-то из отверстия.

— Пусть позовут Вольта, скорее! — приказал капитан.

И когда Итуэла нигде не нашли, для всех стало совершенно понятно, каким образом исчез Рауль. Мигом спустили пять или шесть лодок, в каждую село по офицеру, не считая матросов, и пустились в погоню за беглецами, а на фрегате подняли фонарь.

Было так темно, что совершенно невозможно было увидеть маленькую лодочку. С одной стороны черной массой выделялся остров Капри, а с другой, — слабо виделись очертания берегов Италии. Фрегат направлялся опять к Неаполитанскому заливу, намереваясь стать на якорь приблизительно там же, откуда тронулись накануне.

Иэльвертон первый заметил лодочку, удалявшуюся по направлению берега; заподозрив, что это и есть разыскиваемая лодка итальянца, он устремился за ней, чем навлек за собой погоню своих же двух гичек, заслышавших сильный всплеск весел и принявших его легкую лодку с четырьмя искусными гребцами за удаляющуюся лодку беглецов. Началась сумасшедшая гонка.

Так как Рауль и Итуэл все время не переставали усердно работать веслами, а лодки фрегата потеряли не мало времени на розыски около самого судна, то наши беглецы опередили их по крайней мере на пятьдесят саженей. Их легкая лодка была приспособлена только для двоих гребцов, и их четыре сильные руки действовали как нельзя лучше; но все же их нельзя было приравнять к очень ходкой гичке Иэльвертона с четырьмя отборными гребцами, и чуткое ухо Рауля довольно скоро различило, что расстояние между ними значительно сократилось. Так как весла Рауля были приспособлены таким образом, что не производили никакого шума, то он решил изменить направление и дать гичке Иэльвертона опередить себя, рассчитывая, что тот его не заметит. Эта хитрость вполне удалась ему. Иэльвертон, увлеченный погоней, устремился вперед, все по направлению к берегу, и ему даже по временам казалось, что он видит перед собой лодку Рауля. Рауль и Итуэл перестали грести, давая установиться новому положению вещей, и Итуэл облегчил свою душу несколькими сарказмами в адрес их преследователей. Пропустив значительно вперед себя лодки с фрегата, которые все также устремились за Иэльвертоном, слыша только удары весел с его гички, Рауль и Итуэл медленно направились следом за ними, намеренно сберегая свои силы для какого-нибудь непредвиденного случая.

Подстрекаемый желанием лично отличиться в поимке беглецов, Иэльвертон мчался изо всех сил; другие две лодки старались по той же причине не отставать от него, а Рауль и Итуэл могли только благословлять судьбу, облегчавшую им их задачу.

— Можно подумать, Джита, что ваши друзья — вице-губернатор и подеста распоряжаются погоней, если бы не знать наверное, что они в настоящее время разбирают вопрос, существует ли в действительности остров Эльба, — говорил Рауль смеясь, хотя и шепотом.

— Ах, Рауль! Вспомните об ужасных часах, которые вы только что провели, и не шутите, пока не будете в полной безопасности.

— Честное слово, я теперь не могу не признать за англичанами некоторой доли великодушия! Я не могу отрицать того, что они ко мне хорошо относились; я бы даже, пожалуй, предпочел большую строгость с их стороны.

— Признавать за англичанами великодушие! Это слишком, — сказал Итуэл. — Это жестокий, безжалостный народ.

— Но, мой добрый Итуэл, вы-то уж, кажется, только можете их благодарить за то, что они вас пощадили.

— А почему? Потому что им нужны были лишние руки опытного матроса; иначе бы они не задумались прикончить меня.

— Ну, а что касается меня, то я навсегда сохраню добрую память об этом судне. Капитан Куф принял меня ласково, хорошо кормил, удобно поместил; дал хорошую постель и добыл отсрочку как раз вовремя.

— За нами идут остальные лодки с фрегата, — заметил Карло Джунтотарди, внимательно прислушивавшийся все время против своего обыкновения.

Эти слова заставили обоих разговаривавших разом замолчать; они перестали даже грести, чтобы лучше прислушаться. Не было никакого сомнения: за ними гнались. Решено было после некоторого обсуждения проехать проход между Капри и Кампанеллой, рассчитывая на то, что едва ли английские лодки поедут дальше этого мыса и что они, по всей вероятности, откажутся от дальнейшего преследования.

— Еще часок-другой, и мы можем высадить вас, дорогая Джита, вас и вашего дядю; там уж вам немного останется дойти до Санта-Агата.

— О, не думайте обо мне, Рауль! Спустите меня при первой возможности и спешите к вашему люгеру. Что для меня значат несколько миль, когда вы все еще находитесь в опасности?!

— Ангел божественный! Никогда ни одной мысли о себе!.. Но о нас не беспокойтесь, мы сумеем отыскать «Блуждающий Огонь». Здесь еще вам рано сходить.

Джита попробовала было возражать, но это оказалось совершенно бесполезным; Рауль настоял на своем, и ей пришлось уступить. Всякие разговоры прекратились, и оба гребца сильно налегли на весла. По временам они переставали грести и прислушивались к шуму весел с лодок фрегата, и им казалось, что теперь те все сгруппировались около мыса. Скоро лодка Рауля далеко отъехала от лодок своих преследователей, хотя в такой темноте нельзя было с точностью определить местонахождение лодок с фрегата. Раулю много помогало то обстоятельство, что его весла скользили бесшумно по воде, и, после некоторого времени усиленной гребли, беглецы почти убедились в своей безопасности.

Еще около часа не прерывалась усиленная работа веслами, и затем Рауль, совершенно уверенный теперь в их безопасности и возбужденный радостным сознанием свободы и близости Джиты, положил весла и принялся весело болтать, подсмеиваясь над Итуэлом, который все еще тревожно прислушивался.

— Ого-го, лодка! — раздался окрик саженях в двадцати от них, ближе к берегу. Голос очевидно принадлежал человеку, служащему на военном судне — он был сух и решителен. С секунду беглецы молчали, так как этот окрик, эта близость неизвестных людей застала их совершенно врасплох. Наконец, Рауль, опасаясь, что чужая лодка подъедет к самому их борту, откликнулся в ответ на итальянском местном наречии.

Клинч — так как это он возвращался на «Прозерпину» из Неаполя и намеренно держался берега, выслеживая люгер, проворчал что-то по поводу затруднений с этими иностранными языками, а затем, как умел, заговорил по-итальянски.

— Вы с Капри? — спросил он.

— Нет, мы из Санта-Агаты, везем винные ягоды в Неаполь, — отвечал Рауль.

— Из Санта-Агаты? А, это деревушка на горе. Я в ней ночевал у Марии Джунтотарди.

— Кто это может быть? — прошептала Джита. — Тетя не знакома ни с какими иностранцами.

— Судя по его выговору, он англичанин, — отвечал Рауль. — Надеюсь, что он у нас не спросит винных ягод себе на ужин.

Между тем Клинч продолжал:

— Не попался ли вам тут где-нибудь люгер с французской оснасткой и французским экипажем?

— Как же, синьор, мы видели, как он направился к северу, в Гаэтский залив, перед самым солнечным закатом.

— А фрегата не видали около мыса Кампанеллы? Английское большое военное судно!

— Как же, синьор! Вон там горит на нем фонарь на верху мачты. Мы его видели весь вечер, и он даже подтянул нас немного на буксире.

— А! В таком случае вы мне, может быть, сообщите кое-что. Не знаете вы, был повешен человек на этом судне при закате солнца?

Рауля немного покоробило — он не мог решить, какой ответ мог быть приятнее спрашивающему.

— Если это вам доставит удовольствие, синьор, то я могу вам сказать, что казнь действительно была назначена, но капитану угодно было отменить ее.

— После того, как даны были три выстрела со стороны Неаполя? — с живостью спросил Клинч.

«Черт возьми! Это, пожалуй, тот человек, который меня спас», — подумал Рауль.

— Да, после трех выстрелов, — отвечал он громко, — только я не знаю, какое они могли иметь отношение к казни?

— Какое отношение! Да я сам об этом распорядился: это был сигнал об отсрочке, данной адмиралом этому бедному Раулю Ивару. Как я рад, что все так прекрасно удалось! Не люблю я этих казней!

— Это показывает, что у вас доброе сердце, синьор, и вы когда-нибудь получите награду за ваше великодушие. Желал бы я знать имя такого великодушного человека, чтобы упоминать его в своих ежедневных молитвах.

— Кто бы мог думать, что это говорит капитан Рауль? — с гримасой проворчал Итуэл.

— Что до моего имени, приятель, то не велика она штука — Клинч, а звание — подшкипер, хотя в мои годы другие сидят обыкновенно гораздо выше. Добрый вечер!

И Клинч поехал своей дорогой.

— Честный он человек! — заметил Рауль, когда они немного отъехали. — Будь сотня таких людей в английском флоте, мы могли бы его любить, Итуэл.

— Все они огненные драконы, капитан Рауль, не доверяйте им. Впрочем, этот Клинч еще довольно порядочный, вообще; только вот беда его: этот грог злейший его враг.

— Ого-го! Лодка! — снова раздался оклик Клинча с некоторого расстояния.

Рауль и Итуэл невольно оставили весла, думая, что этот оклик опять относится к ним.

— Го-го! Лодка! — повторил Клинч. — Отвечайте же!

— Это вы, Клинч? — послышалось с других лодок.

— Да, да. А это вы, Иэльвертон? Я как будто узнаю ваш голос.

— И вы не ошиблись. Но тише, не шумите так и скажите, с кем это вы сейчас разговаривали?

Затем стало очевидно, что лодки близко подъехали одна к другой, и разговор продолжался вполголоса. Рауль не мог расслышать ни слова. В тревожном ожидании они почти не смели шевелить веслами и сдерживали дыхание. Они чувствовали, что неприятельские лодки должны находиться всего в каких-нибудь ста саженях от их маленького ялика, и, конечно, четыре весла имели перевес перед двумя, в особенности на ходкой гичке капитана Куфа, не один раз бравшей приз на гонках!

— Тс! — воскликнула Джита, вся дрожа. — О, Рауль! Они приближаются!

Они действительно приближались и подошли к беглецам саженей на стр.

Догонявшие ехали в глубоком молчании; с их лодок не доносилось никаких звуков, кроме удара весел. Близость опасности пробудила все дремавшие силы Карло Джунтотарди; он умелой и твердой рукой направил ялик прямо на береговые скалы, имея две цели в виду: или укрыться еще надежнее под их мрачным навесом, или, в крайнем случае, высадиться на берег и скрыться в горах.

Англичане несомненно уже настигали беглецов; силы были слишком неравны.

— О, дядя, — воскликнула Джита, прижимая руки к груди и стараясь унять сильное сердцебиение, — скорее! скорее! Правьте в пещеру!.. это единственное спасение.

Маленький ялик огибал в эту минуту скалы, огораживавшие с одной стороны глубокую бухточку. Карло Джунтотарди ухватился за мысль, поданную его племянницей, и приказал Раулю и Итуэлу перестать грести. Те повиновались, думая, что он рассчитывает здесь высадиться; Рауль только мысленно удивлялся его выбору места, так как тут утесистые скалы почти отвесно спускались в воду. Но в эту минуту ялик незаметно прошмыгнул под низкую, самой природой образованную арку и вошел в небольшой бассейн так тихо и неслышно, точно он был не более как соломинкой, несомой течением. В следующую затем минуту две английские лодки обогнули скалы: одна ближе к берегу, чтобы помешать беглецам высадиться на берег, другая параллельно первой, но дальше, чтобы преградить им путь в море. Еще одну минуту спустя обе лодки ушли на сто саженей вперед, и их уже не было слышно.

Глава 25

И ты в особенности, дух, предпочитавший всем другим храмам чистое и прямое сердце, научи меня так, как ты знаешь.

Мильтон

Место, где укрылся Карло Джунтотарди, хорошо известно по побережью Сорренто под названием Морской Пещеры, хотя это собственно не пещера, несмотря на то, что в нее попадают через естественную низкую арку или свод. Бассейн внутри открыт и точно нарочно приспособлен для того, чтобы в нем могли укрыться лодки в случае надобности. Даже в полдень это убежище представлялось вполне надежным, так как проникшая туда лодка совершенно исчезала с глаз преследователей, и никому, не знающему особенностей этого входа, никогда бы не пришло в голову искать здесь лодку, погребенную в скалах этого небольшого мыса.

Ни Джита, ни ее дядя теперь ничего не боялись, но первая выразила свое непременное желание сойти на берег, так как отсюда она легко могла дойти по знакомой тропинке до Санта-Агаты.

Все последние, так противоположные и так быстро сменявшие друг друга события и неизбежность расстаться с Джитой повергли Рауля в мрачное и тяжелое настроение. Он сознавал, что не имеет возможности и даже права дольше удерживать при себе Джиту, подвергая ее постоянным и серьезным опасностям, но боялся, чтобы настоящая разлука не оказалась вечной. Однако он не возражал и, поручив лодку Итуэлу, помог Джите подняться на берег и пошел ее проводить. Карло Джунтотарди ускорил шаги, предупредив племянницу, что она найдет его в известном ей домике на дороге, и Джита осталась вдвоем с Раулем.

Не было полного мрака, и можно было пробираться по дороге довольно свободно. Рауль и Джита медленно отправились через горы, каждый под ощущением тяжелого гнета ввиду предстоящей разлуки, хотя каждому из них будущее рисовалось совершенно с противоположных точек зрения. Молодая девушка без колебания взяла руку Рауля, и в ее манерах, в мягком тоне ее голоса сказалась вся ее нежность к нему и все участие; но нравственные правила она во всем всегда ставила на первый план и теперь решилась говорить с ним без малейшей утайки.

— Рауль, — начала она, выслушав его горячее объяснение в преданности, которое не могло не польстить ей даже в эту тяжелую минуту прощанья, — Рауль, нам надо кончать. Я не могу вторично переживать события, подобные сейчас совершившимся, а также и вам не могу позволить подвергать себя таким опасностям. Надо нам хорошенько понять друг друга: необходимо расстаться, и чем скорее, тем лучше во всех отношениях. Я упрекаю себя за то, что допустила между нами такую глубокую и продолжительную близость.

— И это говорит пылкая итальянка! Молоденькая восемнадцатилетняя девочка, уроженка той страны, где, говорят, сердца жгут горячее солнца! Девушка из того народа, где, говорят, редко не встретится Бедного ребенка, готового принести в жертву избранному им любимому человеку все — семью, родину, надежды, счастье, даже саму жизнь!

— И как бы мне легко было принести все это в жертву вам, Рауль! Я чувствую, я знаю это, но нас разделяет непроходимая пропасть, которая на моих глазах увеличивается с каждым днем. Вы знаете, о чем я говорю, Рауль. Вы не хотите перешагнуть через нее, а я не могу.

— О, Джита, вы заблуждаетесь! Если бы вы любили меня действительно так, как вы говорите, никакие бы житейские препятствия не разлучили нас.

— Это не житейские препятствия, Рауль, а нечто высшее, что важнее всего земного.

— Поистине эти священники один бич, посланный на мученье человеку! Они дают нам суровые уроки в детстве, учат нетерпимости в юности и делают идиотами и суеверными под старость. Я не удивлюсь, узнав, что мои честные соотечественники изгнали их из Франции; они, как саранча, пожирают и уродуют дары Провидения.

— Рауль, вы говорите о служителях Божьих! — остановила его Джита мягко и печально.

— Простите, дорогая Джита, но я теряю терпение, когда вижу, из-за какого пустяка вас теряю. И вы воображаете, что любите меня!

— Я не воображаю, Рауль, это слишком глубокая и, боюсь, тяжелая действительность.

— Возможно ли, чтобы молодая девушка, такая открытая, с таким любящим сердцем и честной душой потерпела, чтобы какие-то второстепенные соображения разлучили ее с избранным ею человеком!

— Это не второстепенные соображения, это первое и самое дорогое из всего, чем должен жить человек! О, Рауль, если бы вы могли понять!

— Но я не буду вам мешать исполнять все ваши религиозные обязанности — разве мало примеров, что жена набожна, а муж занят совершенно другими делами?

— Я не вас боюсь, Рауль, а себя самой, — возразила Джита с блестящими от слез глазами, когда ей удалось подавить подступавшее к горлу рыдание. — Если муж живет для света, возможно ли, чтобы жена отдавалась Богу так, как она должна?

Рауль был глубоко тронут искренностью молодой девушки и ее откровенным признанием его могущества над ней.

— Ваш Бог никогда не покинет вас, Джита, — сказал он. — Надо быть последним человеком, чтобы посягнуть на святость ваших религиозных убеждений. Но, Джита, я не вижу, почему любовь к мужу могла бы помешать вашей любви к Богу? Насколько я понимаю, это две вещи, совершенно различные.

— О, Рауль, вы не знаете сердца женщины! Если я уже теперь не могу отдаваться Богу так, как бы я хотела, то что же будет, когда я стану вашей женой?! Если бы еще я могла сохранить хотя малейшую надежду на ваше обращение!

— Я не хочу вас обманывать, Джита; вы знаете мои убеждения, берите меня таким, как я есть. Но, Джита, знайте, что если вы откажетесь от меня, отчаяние может довести меня до какой-нибудь непоправимой выходки, я погибну!

— Не говорите так, Рауль, будьте благоразумны.

— Ради вас, Джита?

— Да, и ради меня. Я не скрываю, что меня обрадует весть о том, что вы счастливы и спокойны, и я желаю вам всякой удачи, хотя это, может быть, и нехорошо, потону что вы наш враг. Но вот и дорога, а вон и домик, где меня ждет дядя, и мы должны проститься. Бог да благословит вас, Рауль! Я никогда не забуду вас в своих молитвах. Не рискуйте, не рискуйте ничем, чтобы меня увидеть, но если…

Сердце бедной девушки было переполнено, и она не могла продолжать. Рауль напряженно ждал, чтобы она высказалась, но она молчала.

— Если что, Джита? Скажите, вы как будто хотели меня чем-то ободрить…

— О! Если бы это было возможно, мой бедный Рауль!.. Я хотела сказать, что если когда-нибудь Бог тронет ваше сердце и вы захотите с полной верой преклонить колени перед алтарем и получить жену, готовую для вас пожертвовать всем, кроме ее любви к Создателю, то поищите Джиту, вы ее найдете той же и такой, какую вы пожелаете иметь.

Рауль протянул руки, чтобы обнять ее, но Джита уклонилась, не доверяя себе, и убежала, как бы спасаясь от преследования. С минуту он колебался, не пойти ли и ему за ней, но затем благоразумие одержало верх, и он решил позаботиться о собственной безопасности, пока еще была ночь. Будущее еще было перед ним, и он не отчаивался достигнуть, наконец, своей цели относительно Джиты тем или другим способом.

Но Рауль Ивар плохо знал Джиту Караччиоли, несмотря на все свое восхищение ею. Природа одарила ее всей женственной чувствительностью, и сердце ее былополно нежности к нему; но любовь к Богу была в ней начертана еще глубже и неизгладимее.

Наш герой нашел Итуэла безмятежно спавшим в лодке. Предвидя, что ему предстоит продолжительная работа веслами, он удобно расположился на одной из скамеек и уснул так крепко, что Рауль насилу его добудился. Прежде чем сойти с горы, Рауль внимательно прислушался и, не различая ни малейшего подозрительного звука, рассчитал, что может безопасно выехать в открытое море, широким обходом объехать своих врагов и к рассвету совершенно исчезнуть с их глаз.

— Говорят, природа хороший работник, капитан Рауль, и действительно, нельзя выдумать более укромного местечка — здесь так славно спится! Однако нам необходимо выбраться! Этот низкий проход труднее отыскать, чем канат продеть в ушко иглы. Вот так! Толкайте, мы живо выскочим в открытое море.

Рауль последовал этому совету, и ялик легко проскочил через нависший свод и выплыл в широкое море. Обоих моряков охватило несколько тревожное чувство от этого простора вокруг, потонувшего почти в безусловном мраке; сноп огня, освещавший вершину Везувия, верхушки гор около Кастелламаре — вот все, что вырисовывалось на этом громадном полотне уснувшей воды.

Оглядевшись с минуту, они взялись за весла. Но только что вошли в залив, как совсем близко от них послышалось мерное надувание паруса, что заставило их обоих вздрогнуть. Судя по звуку, можно было думать, что судно идет прямо к горам и грозит перерезать им путь.

— Переждем, Итуэл, — сказал Рауль.

— Это, пожалуй, будет действительно самое благоразумное. Но прислушайтесь! Точно ножом режут спелый арбуз.

— Мой «Блуждающий Огонь»! — воскликнул Рауль, протягивая руки, как бы желая обнять его. — Он нас ищет, Итуэл, ведь нас ждали там гораздо раньше.

Судно быстро приближалось, и сквозь сплошной туман мало-помалу начали выделяться его изящные, прихотливые очертания. Не могло быть сомнения в том, что это был люгер Рауля; он подошел уже саженей на пятьдесят, надо было не упустить его.

— Да здравствует республика! — отчетливо произнес Рауль, не решаясь громко крикнуть.

С судна услышали. Слышно было, как на нем забегали, затем прибавили ходу; Рауль направил свой ялик вдоль борта и скоро мог ухватиться за сброшенную веревку, а секунду спустя был уже у себя.

Он поднялся к себе с гордостью монарха, севшего на трон. Уверенный в достоинствах своего люгера, на который смело можно было положиться в минуты опасности, полный веры в себя, этот неустрашимый моряк не ощущал ни малейшей тревоги, хотя знал, что он окружен врагами. В нескольких словах были выяснены взаимные недоразумения и осложнения; общая радость и оживление при таком внезапном появлении Рауля не поддавались никакому описанию, так как он пользовался общей любовью за свою смелость, энергию, предприимчивость, доброту и великодушие.

— Я чуть не вовлек вас в беду, ребята, — говорил Рауль, тронутый общим участием, — но теперь мы за себя отплатим. Тут по берегу рыщут кой-какие английские лодки; они гонялись за моим яликом. Не худо бы их пощипать немножко, пусть знают, что еще существует судно с именем «Блуждающий Огонь».

Дружные радостные восклицания были ответом. Старик рулевой, когда-то руководивший первыми мореплавательными опытами Рауля, протиснулся теперь к нему с фамильярностью свободного моряка.

— Капитан, — сказал он, — вы разве так близко видели англичан?

— Ближе даже, чем этого можно было желать, Бенуа! Откровенно говоря, причина, задержавшая меня там надолго, была именно та, что я провел некоторое время на палубе нашего старого друга «Прозерпины». Ее офицеры и матросы не желали со мной расстаться, раз они меня заполучили.

— Черт возьми, капитан! Да эдак выходит, что вы были военнопленным?

— В этом роде, Бенуа. По крайней мере они поставили меня с надлежащей торжественностью на платформу, одели петлю на шею и собирались вешать, когда три выстрела из Неаполя возвестили им о распоряжении Нельсона дать мне отсрочку. Но так как мне такая перспектива не особенно улыбалась, то мы с Итуэлом воспользовались нашим яликом и улизнули от них не попрощавшись. Впрочем, я мысленно дал обещание вернуться к ним и дать себя повесить, когда для меня ничего лучшего не останется.

Этот краткий конспект требовал пояснений, и Рауль дал их в нескольких словах, а затем приказал всем приняться за дело; и люгер направился к скалам.

— Я вижу огонек вблизи Капри, капитан, — сказал старший лейтенант. — Не с неприятельского ли это судна?

— Вы правы, это «Прозерпина»; но она слишком далеко, чтобы стоило о ней беспокоиться. На ней зажгли фонарь, чтобы была возможность возвратиться к ней ее разъехавшимся лодкам. А хорошо ли скрыты наши огни, Пентар? Позаботьтесь об этом.

— Все в порядке, капитан. «Блуждающий Огонь» только тогда светится, когда собирается застать неприятеля врасплох.

Рауль улыбнулся и одобрил распорядительность и бдительность лейтенанта. Люгер быстро шел к скале, и Рауль сам принял участие в наблюдении за тем, чтобы не случилось какой-нибудь беды. Итуэл, по обыкновению, не отставал от него.

Эти скалы около Сорренто были хорошо знакомы Раулю; он знал, что его люгер может подойти к ним почти вплотную, и рассчитывал именно где-нибудь здесь наткнуться на неприятельские лодки. Но вдруг он сильно вздрогнул от неожиданного окрика:

— Го-го, фелука! — кричали по-английски.

— Го-го! — откликнулся Итуэл, поднимая руку, чтобы предупредить всех о молчании.

— Что за судно? — продолжал тот же голос с лодки.

— Фелука, посланная адмиралом на розыски «Прозерпины»; но так как мы ее не нашли, то возвращаемся опять в залив.

— Постойте минуту, пожалуйста, я перейду к вам на борт и помогу вам, я кое-что знаю об этом.

— Сделайте одолжение, только поторопитесь, потому что мы хотим воспользоваться попутным ветром.

По странному затмению соображения моряку в лодке показался фелукой давно отыскиваемый им люгер, о котором он именно в эту минуту совершенно забыл и был далек от мысли попасть в руки врага. Он подъехал к борту люгера и через секунду уже был наверху.

— Знаете вы этого человека, Итуэл? — спросил, проходя, Рауль.

— Это Клинч, подшкипер проклятой «Прозерпины».

— Как! — воскликнул Клинч, и голос его выдал все его отчаяние. — Я попал в руки французов?

— Именно, — вежливо поклонился ему Рауль, — но не в руки врагов. Вы на борту «Блуждающего Огня» и видите перед собой Рауля Ивара.

— О, в таком случае прости, Джейн! Простите, все мои надежды!.. А только что мне готово было улыбнуться давно желанное счастье!.. Кто не воспрянет духом от общения с Нельсоном!.. Теперь все погибло!..

— Я вас попрошу пройти ко мне в каюту; там нам будет свободнее и удобнее разговаривать при огне.

Клинч был в отчаянии. Ему было все равно, куда идти. Он вошел в каюту капитана и сел с блуждающими глазами. Перед ним стояла бутылка вина, и он бросил на нее свирепый взгляд, как голодный волк при виде ягненка.

— Вы не ошибаетесь, Итуэл? Это действительно тот человек, который так радовался известию, что арестант не был повешен?

— Без сомнения, капитан. В сущности, честный офицер, никому не сделавший зла, кроме себя самого. Говорили на фрегате, что он для вас поехал в Неаполь.

— Хорошо! Вы давно уже идете в вашей лодке, господин Клинч; вы у нас поужинаете, выпьете стакан вина, а затем беспрепятственно возвратитесь в вашу лодку и догоните фрегат.

Клинч широко раскрыл глаза, как бы не доверяя своим ушам. Когда он, наконец, понял, что ему говорили, он расплакался. Весь этот день был для него сплошным рядом сильных волнений: сердечное участие Куфа, его советы, поручение, так удачно исполненное, острое ощущение всей своей вины перед терпеливой, верной Джейн; сознание того, что он мог бы по своим способностям занимать несравненно высшую должность, если бы не его несчастная склонность, которой он сам стыдился; все воздушные замки, которые он сейчас строил на обратном пути из Неаполя, — все разом рушилось, и он заканчивал день в положении пленника… И вдруг это неожиданное великодушие Рауля, которому он не мог теперь не верить, — всего этого было слишком много, и его напряженные нервы не выдержали.

Глава 26

Сны парили над судном уже за целый час до его смерти; и картины родины, которые вставали перед взорами спящих, вырывали вздохи из их груди.

Вильсон

Рауль скоро решил, как ему действовать. Пока он утешал Клинча, он поручил Пентару, своему старшему лейтенанту, отыскать еще одну лодку с фрегата. Но все розыски оказались безуспешными, равно как безуспешны были все расспросы Итуэла матросов Клинча — те хранили упорное молчание: они так же, как и экипаж «Блуждающего Огня», не боялись никаких угроз и никогда бы не выдали своих. Делать было нечего, приходилось отказаться от надежды захватить вторую лодку, тем более, что Рауль должен был поторопиться еще до света выехать из залива. Сделав распоряжение повернуть, Рауль не терял еще надежды на обратном пути наткнуться на лодки своих врагов; но легкий, как птица, люгер быстро миновал крутое побережье, в том числе и ту укромную бухточку, в которой они с Итуэлом совсем недавно и так успешно укрывались, и выехал в открытое море. Рауль был очень огорчен: он твердо решил отпустить Клинча, но желал заполучить какого-нибудь другого пленника с «Прозерпины».

Между тем люгер приблизился к английскому фрегату насколько позволяло благоразумие, и под покровом ночи рассчитывал прошмыгнуть незамеченным, направляясь в дальнейшее путешествие. Рауль пригласил Клинча подняться на палубу, куда приказал привести и его матросов.

— Здесь мы должны расстаться, сэр Клинч, — вежливо сказал Рауль, — осторожность не позволяет мне дольше пользоваться вашим приятным обществом. Отсюда вам недалеко до вашей «Прозерпины», а мы стремимся к берегам нашей милой Франции. Будьте любезны, передайте мой привет капитану Куфу и этим честным итальянцам, так полюбившим сэра Смита! Прощайте!

Рауль улыбался: чувство безопасности после стольких волнений переполняло его сердце безумной радостью, и перед ним всплывали одни забавные сцены. Клинч, которому совершенно непонятно было многое в его словах, ощущал только одну глубокую к нему благодарность за свое освобождение, но в то же время он не забывал своих обязанностей как офицера английского флота и счел своим долгом предупредить Рауля.

— Капитан Рауль, — сказал он, пожимая протянутую ему руку, — я никогда не забуду вашей доброты — вам я обязан счастьем этой моей жизни и, может быть, будущей, но тем не менее я считаю своим долгом заявить вам, что как офицер английского флота обязан буду сделать все от меня зависящее, чтобы взять или уничтожить ваш люгер, как неприятельское судно.

— Мне нравится ваша откровенность, господин Клинч! Я не сомневаюсь встретить в лице англичан честных врагов.

— Я должен донести капитану Куфу о том, где видел ваш люгер, куда по моим предположениям он направится, и в каком состоянии я нашел ваше вооружение, ваш экипаж и все прочее.

— Дорогой мой, вы храбрый и честный человек. Желал бы я, чтобы теперь был полдень, и вы могли бы полюбоваться моим маленьким люгером в полном его блеске, так как он настолько красив, что не нуждается в вуали, чтобы прикрываться. Итак, скажите капитану Куфу все, что вы желаете; теперь же расстанемся! До свидания, дорогой Клинч, до свидания!

Все офицеры пожали руку Клинчу, который еще раз, сильно взволнованный, благодарил их за их гуманное отношение к нему. Затем он сел в свою гичку, сопровождаемый своими матросами, и направился на светлый фонарь «Прозерпины», скоро потеряв из вида «Блуждающий Огонь», взявший будто бы в сторону пути к Франции.

В действительности же Рауль вовсе не имел этого намерения. Его плавание еще не кончилось: оно, сопряженное со столькими опасностями, имело для него свою привлекательную сторону. Накануне того дня, когда он в одежде лаццароне прибыл в Неаполь, ему удалось перехватить английское транспортное судно со съестными припасами и отправить его в Марсель; теперь ожидалось второе такое же, и этим можно было объяснить экипажу его долгое нахождение вблизи Неаполитанского залива. Но все заманчивые стороны его профессии, эта постоянная необходимость проходить зачастую сквозь строй враждебных судов, наслаждаться превосходством хода своего люгера, возможность отличиться и прославиться — все это терялось перед главной для него притягательной силой — Джитой. К его чувству к ней начал примешиваться оттенок отчаяния. Твердо и ясно высказанное ею убеждение в невозможности в ее глазах брака с человеком другой религии, то есть для которого ее Бог не был бы Богом, не могло оставлять сомнения в непоколебимости этого ее взгляда, принимая во внимание всю ее нежность и мягкость; она не скрывала и не отрицала своей глубокой преданности Раулю и не было повода заподозрить ее в неискренности или временном увлечении. Последний разговор лежал тяжелым камнем на душе Рауля, и он не мог решиться на продолжительную разлуку с ней после этой как бы размолвки между ними.

Как только можно было с уверенностью предположить, что люгер совершенно скрылся из глаз Клинча, Рауль приказал изменить направление и направиться в восточную часть Салернского залива. «Блуждающий Огонь» летел с поразительной быстротой и довольно скоро подошел прямо к высотам около Санта-Агаты, настоящего местопребывания Джиты. Рауль имел две причины, чтобы поступить таким образом: с одной стороны, отсюда ему всего удобнее было подкараулить подходящее английское торговое судно; с другой — здесь он мог получить какую-нибудь весточку от Джиты, весточку очень дорогую для его сердца. Такова страсть, и Рауль ей поддался.

За последние два-три дня все так утомились на люгере от тревожного ожидания и неуверенности в своей безопасности, в том числе и сам капитан, что все чувствовали настоятельную потребность основательно выспаться. Итуэл уже с час, как улегся в свою койку, а теперь и Рауль, сделав необходимые распоряжения, ушел к себе в каюту и через несколько минут погрузился в глубокий сон, позабыв на время все свои страхи и надежды.

Все, казалось, благоприятствовало люгеру и планам его командира. Ветер почти замер, и море только покойно дышало, как уснувший исполин. Утро наступило пасмурное, но, по-видимому, все вокруг было спокойно и не требовало особенно внимательного наблюдения.

Бывают как бы минуты летаргии в жизни моряка. Тяжелые и тревожные дни требуют после себя безусловного покоя, и сон всей природы с наступлением ночи неудержимо манит последовать его примеру; самый мирный всплеск воды о бока судна как бы заменяет колыбельную песнь. Неудивительно поэтому, что все на «Блуждающем Огне» уснуло; оставались бодрствующими одни очередные дежурные, но и эти почти все поддались неудержимой магии сна — всякая обязанность становится вдвое тяжелее, если в ней нет непременной необходимости, а кругом было так мирно, и молодой лейтенант, уступая естественному влечению, уже видел во сне свой родной дом, свою мать, свою первую любовь.

Вот в каком положении находились дела на люгере.

Бодрствовал один только старый, опытный моряк, особенно гордившийся своей неуклонной строгой пунктуальностью в исполнении своих обязанностей. Он сознавал, что на нем одном лежит теперь вся ответственность за целость судна и людей; но его ободряло отсутствие, по-видимому, всякой опасности. Чтобы скрасить несколько одиночество, он напевал вполголоса одну из песенок своей родины, которой научился еще в юности. Так дотянул он до того момента, когда далеко где-то пробуждающееся солнце послало свои первые лучи и позолотило вершины прибрежных гор; часовой радостно приветствовал утреннюю зарю, тем более, что с некоторых пор его бдительное ухо начал тревожить какой-то глухой и неопределенный шум.

— Ге-ге! Господин лейтенант! — тихо окликнул Антуан крепко спавшего молодого моряка, остерегаясь разбудить товарищей и выдать им несвоевременный сон дежурного офицера. — Это я, мой лейтенант, Антуан.

— Э! О! Что такое? Это вы, Антуан? Чего вам?

— Я слышу шум, который мне не нравится, лейтенант; боюсь, что это шум прибоя. Слышите? Вода ударяет о скалы.

— Мы на милю от берега, Андреа, и было совсем тихо.

— Но пойдите, посмотрите и прислушайтесь, уже немного светает. Не нравится мне этот шум!

Молодой человек зевнул, потянулся и неохотно пошел к борту; его ноги отяжелели, и он двигался медленнее обыкновенного. Но едва поравнялся он с бортом судна, как поднял обе руки к небу с каким-то безумным отчаянием и поднял тревогу: судно плотно село на мель! Его незаметно, по недосмотру часовых, прибило на один из многочисленных подводных островов, известных под названием островов Сирены, которыми славится местность около гор Санта-Агаты.

Вот в такие-то минуты серьезной опасности и обнаруживаются все качества капитана: когда поднялась тревога, Рауль первый появился наверху судна, и один не только сохранил полное самообладание, но еще нашел в себе силы ободрить свой экипаж. Не время было теперь упрекать виновных, надо было все искусство, все силы, всю изобретательность употребить на то, чтобы, если еще можно, спасти прекрасное судно, предмет самый дорогой сердцу Рауля после Джиты.

Между тем несчастный молодой лейтенант, бросив еще один взгляд на, по-видимому, безнадежное положение люгера, сознавая свою вину, в отчаянии, со свойственной морякам необузданной пылкостью бросился с противоположного конца судна в море и тут же утонул.

Об этом несчастии немедленно доложили Раулю.

— Если бы он это сделал час тому назад, «Блуждающий Огонь» не сидел бы теперь пригвожденным к этим скалам, как судно, которое требует починки. Но бодритесь, ребята! Попробуем спасти наш прекрасный люгер.

В словах Рауля не было бессердечной жестокости, в них говорило сдержанное отчаяние: он не мог простить того, что его чудное судно, верх совершенства и изящества, гибнет в тихую погоду по одной только небрежности.

Насколько можно было осмотреть швы судна, они казались неповрежденными, судно, очевидно, очень плавно село на мель, это подавало некоторую надежду.

В это время восходящее солнце осветило проходившую неподалеку фелуку, и Рауль отрядил за ней часть матросов под командой Итуэла, чтобы захватить ее и привести к люгеру. У него была двойная цель: или, переложив на нее часть груза с люгера, тем облегчить его и дать ему, быть может, возможность подняться и сойти с мели; или, в крайнем случае, перевести на фелуку людей, если уж от люгера придется окончательно отказаться. Но он никому не высказал своих мотивов, и никто не осмелился спрашивать его. Дисциплина на судне Рауля была образцовая, в этом заключалась вся его сила.

Отправив Итуэла за фелукой, Рауль сел на ялик, желая лично осмотреть состояние и положение люгера. Острова Сирены несколько выступают из воды, и если бы часовые не уснули в свое дежурство, они не могли бы не заметить опасности, когда судно стало слишком подходить к ним. Наступившее утро дало возможность людям познакомиться с их положением. Люгер, оказалось, поднятый более обыкновенного сильной волной, сел в трещину между двух скал. Кругом было очень глубоко, но сдвинуть его нельзя было иначе, как избавив его от части своего груза. Пока было тихо, люгер находился в сравнительной безопасности; но каждая новая сильная волна должна была его неминуемо поднять и разбить о скалы. Пять минут было достаточно Раулю, чтобы убедиться в настоящем положении дел, и он радовался, что успел уже отправить Итуэла за фелукой. Затем осмотрены были ближайшие скалы, и Рауль увидел, что на некоторых из них можно было без повреждения сохранить часть груза.

Рауль немедленно распорядился, чтобы принялись за дело. На трех лодках стали вывозить вещи. Рауль сразу увидел, что полумеры не помогут и что придется многим пожертвовать; главное — спасти во что бы то ни стало судно и людей. Бросали в воду все, без чего можно было обойтись, оставляя провизии лишь столько, чтобы хватило дойти до Корсики.

Рауль сделал все, к чему его обязывала его ответственность, как капитана. Час деятельного, разумно организованного и настойчивого труда уже принес много. Между тем ему донесли, что волной снизу уже начинает немного поднимать значительно облегченный люгер. Фелука, захваченная Итуэлом, приближалась, и можно было рассчитывать, что она плотную подойдет к люгеру через десять минут. На палубе люгера было множество различных предметов, предназначенных для перемещения на фелуку; кругом по скалам разложены были бочки, ящики, снасти, балласт и другие вещи; только с оружием и припасами Рауль не расставался, для себя решив защищаться до последних сил, но, по-видимому, нападения ниоткуда не предвиделось. Чтобы не терять времени даром, и с приходом фелуки прямо приняться за окончательную разгрузку, Рауль отдал приказ команде завтракать. Эта минута отдыха дала ему возможность осмотреться и поразмыслить. Много раз его глаза тревожно обращались к высотам Санта-Агаты. Помимо образа дорогой ему Джиты, его влекло туда и беспокойство, как бы какой-нибудь случайный путник не заметил его потерпевшего судна и как бы весть об этом не дошла до англичан. Но было еще слишком раннее утро, и никого не было видно; к тому же Итуэл приближался с фелукой и, конечно, убрал на ней флаг.

Как все изменилось! Давно ли Рауль гордо стоял на своем маленьком люгере с головой поднятой вверх, с сознанием преимущества своих сил и молодости. А теперь? Его голова поникла, он имел вид человека, настигнутого несчастьем. Но все же он не утратил своей врожденной предприимчивости и, сидя на деке своего потухшего «Блуждающего Огня», строил планы возможности захвата какого-нибудь хорошего английского судна, если не удастся спасти люгер. Ожидаемая фелука давала ему эту возможность, а экипаж его был достаточно многочислен и смел, чтобы предприятие удалось.

Пока он еще сидел, погруженный в свои соображения, подъехал и Итуэл. Фелуку привязали к люгеру, матросов, бывших с Итуэлом, отправили завтракать, а Итуэла Рауль пригласил разделить с ним его скромную трапезу. За едой обе стороны обменялись сообщениями о том, что произошло за это короткое время, и Рауль с тревогой узнал, что все люди с фелуки сели в лодку при первом приближении Итуэла с матросами, считая сдачу фелуки несомненной, и уехали. Из того, в какую сторону они отправились, Раулю стало ясно, что они поняли, какое судно оказалось зажатым в расщелине скал Сирены, и теперь можно было наверное поручиться, что еще в течение утра об этом происшествии будет сообщено англичанам.

Глава 27

Теперь веди меня вперед; я готов. Идти с тобой — это остаться здесь; остаться здесь с тобой — это поступить против моей воли. Ты для меня все пространство, все вещи, существующие под небом.

Мильтон

Известие, сообщенное Итуэлом, совершенно меняло положение дел. Менее чем через час могли явиться неприятельские лодки с такими военными силами, против которых маленькому люгеру нельзя было бы устоять; самих фрегатов и корвета нельзя было ожидать вследствие полного безветрия.

Рауль еще раз взвесил все обстоятельства, посмотрел на своих матросов, спокойно завтракавших со свойственным морякам равнодушием к опасностям, и увидел, что вся ответственность лежит на нем. Но он не был человеком, уклоняющимся от своих обязанностей, и употребил те свободные секунды, которыми еще мог располагать, на окончательное, зрелое обдумывание возможного выхода из почти безвыходного положения.

Все вооружение люгера находилось еще на нем, но часть его необходимо было снять, чтобы сдвинуться с места. Рауль решил часть оружия перенести на фелуку, куда перевести также и часть экипажа. Кроме того, он решил воспользоваться развалинами древнего храма на одном из островов Сирен, чтобы за ними укрыть также часть вооруженных людей. Он сам отправился на ялике обследовать вблизи эти руины и из осмотра вынес благоприятное впечатление. Вот чем пока ограничивались его приготовления, и он находил их не совсем безнадежными.

Между тем время, определенное для завтрака, прошло, и весь экипаж был созван наверх. Рауль распределил офицеров, дав им соответственные инструкции и надлежащее число матросов. На фелуку перешел Итуэл, которому Рауль предоставил по его усмотрению наилучшим образом употребить четыре перенесенные туда пушки.

Второй отряд под командой первого лейтенанта был перевезен к руинам; туда же доставили достаточное количество припасов, воды и более легкого оружия.

В то же время Рауль с помощью одного из офицеров попытался изменить положение люгера. Это дело требовало ловкости, сообразительности и осторожности. По расчетам Рауля, английский фрегат в настоящую минуту уже должен был знать о несчастии с люгером, и надо было дорожить каждой минутой. Рауль всем распоряжался; но соединенные силы всех матросов и офицеров не привели ни к чему — люгер не двигался с места. У Рауля уже мелькнула было мысль поджечь люгер, а самому со всем экипажем и тем, что можно было еще спасти, пересесть на фелуку и спасаться пока еще не было поздно. Он даже высказал это предположение офицерам, хотя и скрепя сердце, но те были не такими людьми, чтобы согласиться бросить такое прекрасное, совершенное судно, пока еще была хотя малейшая надежда спасти его.

Рауль с точностью осторожного командира высчитал время, когда можно было ожидать врага; оставалось всего несколько минут, но никто еще не появлялся. Тогда он начал надеяться, что, может быть, судовщики с фелуки ошибочно сообщили о месте нахождения люгера судам, стоящим в Неаполитанском заливе, вместо того, чтобы известить фрегат «Прозерпину». Такой промах, если он действительно был сделан, давал в распоряжение Рауля еще целый день, и он мог отплыть под благоприятным покровом ночи.

Рауль Ивар чувствовал, что наступает решительная минута, употребляются последние усилия. Как нарочно прибой значительно ослабел с наступлением утра, а экипажу необходима была помощь со стороны самого моря: надо было, чтобы волной подняло дно люгера. Рауль напряженно следил за ходом дела и вселял бодрость и энергию в души своих бравых молодцов матросов.

— Еще одно усилие, ребята, набегает волна! Сильнее! Вот так! — подбодрял он.

В первый раз закаменевшее в своей неподвижности судно сделало чуть заметное движение вверх; это придало энергии экипажу, а Рауль со своей стороны постарался не дать остыть этой энергии.

— Прекрасно! Еще раз! Молодцы!..

Теперь уже ощутимо подняло люгер волной; еще одно последнее страшное усилие, и «Блуждающий Огонь», покинув свое каменное ложе, выплыл на глубокое место.

Это было успехом, торжеством, и как раз в такую минуту, когда наименее способные потерять надежду уже начали приходить в отчаяние. Восторг был всеобщий: матросы обнимали друг друга. У Рауля выступили слезы на глазах, и он не мог их скрыть, потому что все его окружили с поздравлениями. Выражение восторга продолжалось две или три минуты, как вдруг Итуэл, как всегда холодный и непроницаемый, протиснулся сквозь толпу и молча указал рукой в сторону Кампанеллы: оттуда показались давно ожидаемые неприятельские лодки.

Выражение лиц у всех разом изменилось; следовало приготовиться к отчаянной обороне. Для всех было совершенно ясно, каким образом и кем были оповещены англичане, так как собственник фелуки естественно поторопился возвратить, если можно, свое судно. Но, оповещая англичан, он раньше попал на фрегат «Терпсихору», и сэр Фредерик Дэшвуд воспылал желанием пожать лавры. Он сообщил полученное сведение капитану Куфу, и решено было с каждого судна отправить по две вооруженные лодки; промедление, возбудившее надежду в Рауле, произошло от возникшего несогласия по вопросу о том, кому поручить командование экспедицией. В конце концов первенство осталось за сэром Фредериком Дэшвудом.

До того момента, когда неприятель мог подойти совсем близко, оставалось с час времени, но не было никакой возможности успеть вновь нагрузить люгер всем необходимым, чтобы настоящим образом им воспользоваться, и наиболее укрепленной защитой при настоящих обстоятельствах Рауль считал руины, а потому и перешел сам туда, поручив Итуэлу фелуку, а старшему лейтенанту люгер и предоставив им право по их личному усмотрению отвести их в наиболее надежное место.

В полчаса все привели в порядок. Итуэл поместил фелуку посреди островков Сирены, чем затруднил доступ к ней неприятельских лодок; на люгер же успели переложить надлежащий балласт и провизию и разместили на нем пушки, принимая во внимание более выгодное положение неприятеля, свободного в своих движениях; кроме того имелась в виду возможность оказывать друг другу помощь.

Когда все таким образом было готово, Рауль обошел люгер и фелуку, чтобы лично убедиться в исправности обоих и ободрить своих славных людей. Все оказалось в образцовом порядке. Со своим старшим лейтенантом Рауль перекинулся всего несколькими словами: это был опытный моряк, особенно в таких случаях, как настоящий, и Рауль ему вполне доверял. Разговор с Итуэлом был несколько продолжительнее — не потому, что на него менее можно было понадеяться, а потому что надо было вызвать в нем особый подъем духа, при котором проявлялась его необыкновенная изобретательность.

— Вы, конечно, ничего не упустите из виду такого, что могло бы нам помочь, Итуэл? — говорил ему между прочим Рауль.

— Я? Ведь я помню, что иду на борьбу уже с веревкой на шее, они не забудут мне ничего из моего прошлого, эти дьяволы!

— Прощайте, мой друг; помните о наших двух республиках.

Рауль пожал руку американцу и возвратился к своему ялику. Островок с развалинами находился недалеко, но надо было подъехать к нему в обход. На одном из поворотов Рауль неожиданно почти столкнулся с лодкой и невольно вздрогнул; но страх оказался напрасным, так как в лодке сидели только старик Джунтотарди и его племянница. Джита сидела с поникшей головой и, казалось, плакала. Рауль был крайне удивлен такой неожиданностью и, говоря откровенно, предпочел бы прибытие этих посетителей в другое время.

— Что это значит, Джита? — воскликнул он. — Видите, там англичане, сейчас начнется атака, а вы здесь!

— Мы сначала не заметили их, а когда увидели, то уже не захотели вернуться. Я первая в Санта-Агата увидела несчастье с вашим люгером и упросила дядю проводить меня сюда.

— Почему, Джита? Ваши убеждения изменились? Вы согласны стать моей женой? Мое несчастье пробудило в вас дремавшую женщину — да?

— Не совсем так, Рауль; но я не могу оставить вас в таком большом несчастье. У нас есть друзья там наверху, они вас спрячут до первого случая, как только представится возможность уехать во Францию. Пойдемте к ним, мы вас проводим — вас и американца.

— Как! Вы хотите, чтобы я бросил моих храбрых товарищей в такую минуту? Никогда я не сделаю такой низости, Джита, даже если вы мне в награду посулите вашу руку.

— Вы не в таком положении, как они, над вами тяготеет смертный приговор, и если вы теперь попадете к ним в руки, вас ничто не спасет.

— Довольно, Джита, довольно! Теперь не время спорить. Английские лодки приближаются, и вы едва успеете отъехать на безопасное расстояние. Да хранит вас небо, Джита! Я не забуду вашего участия. Синьор Джунтотарди, гребите скорее к Амальфи.

— Ваши слова бесполезны, Рауль, мы останемся, если вы не хотите следовать за нами, — сказала Джита.

— Это невозможно, Джита! Мы беззащитны, нам некуда вас поместить, и вы, конечно, не захотите отвлекать меня от моих прямых обязанностей беспокойством за вас.

— Мы вас не оставим, Рауль; может настать минута, когда вам понадобятся молитвы истинно верующих. Бог нас привел сюда, чтобы или увести вас или обеспечить за вами вечное спасение.

Рауль был тронут таким горячим участием молодой девушки; надо было дорожить каждой минутой, и он, уступая поневоле настояниям дяди и племянницы, взял их с собой на островок с развалинами, который приготовился отчаянно защищать.

Оставленная Раулем на этом острове часть его экипажа начинала уже обнаруживать признаки нетерпения; но когда он появился под руку с Джитой, иные чувства пересилили, и их встретили восторженные приветствия. По счастью, доктор экипажа выбрал именно этот остров местом своего пребывания, совершенно верно рассчитывая, что здесь будет происходить наиболее ожесточенная битва; он отыскал даже углубление в одной из скал позади развалин, где думал перевязывать своих раненых. Сюда-то и пристроил Рауль Джиту и ее дядю; затем он нежно поцеловал Джиту, которая не могла отказать ему в этом знаке любви в такую минуту, и сейчас же вырвался из ее объятий, чтобы поспешить к своим неотложным обязанностям, становившимися настоятельными.

Между тем сэр Фредерик Дэшвуд подошел уже на расстояние выстрела, и подошел именно так, как ожидал Рауль. Семь английских хорошо вооруженных лодок вытянулись в одну линию, а на восьмой находился сам командир; на некотором расстоянии позади, вне неприятельских выстрелов, на наемной лодке тащились Андреа Баррофальди и Вито Вити, которым не было проходу от насмешек всех офицеров и даже матросов после чудесного исчезновения Рауля у них на глазах. Вице-губернатор даже слишком настаивал на своем желании принять активное участие в битве, но от этого удалось удержать его Вито Вити, который благоразумно выставлял на вид все неудобство взяться в их солидном положении за совершенно чуждое для них дело.

— Если вы чувствуете в себе такой прилив энергии и такую жажду деятельности, то прочтите громко одну из речей древних римских консулов, — убеждал его с жаром подеста.

Вице-губернатор, наконец, уступил, и они явились таким образом только в качестве зрителей.

Лодки остановились в полмиле от французов, и когда Рауль высматривал в подзорную трубу неприятельские силы и узнал обоих итальянцев, то не мог удержаться от смеха, хотя теперь и не время было для забавных воспоминаний.

Затем наступила торжественная минута, предшествующая битве, минута выжидания, когда уже все приготовления окончены.

Глава 28

— Упершись спиной в скалу, крепко выставив вперед ногу, подвигайтесь один за другим, идите все вместе! — воскликнул он. — Этот камень сдвинется с места передо мной.

Вальтер Скотт. «Дева озера»

Картина битвы будет понятнее читателю, если мы дадим краткое ее описание в том порядке, как все происходило. Сэр Фредерик Дэшвуд приготовился к атаке со стороны суши, опасаясь, как бы французы не укрылись в реке. Рауль предвидел это и для того, чтобы лучше защитить свои суда, поставил их за едва заметно выступавшими из воды скалами, делая их таким образом как бы оплотом, баррикадой, между судами и неприятельскими лодками. Итуэл имел две пушки и пятнадцать хорошо вооруженных матросов на своей фелуке.

«Блуждающий Огонь» был поручен Жюлю Пентару, старшему лейтенанту люгера. Ему было вверено четыре пушки и двадцать пять человек команды; на люгер успели перенести только часть его оснастки и около трети всякого груза, оставив остальное на скалах в ожидании исхода битвы. Полагали, что люгер в таком виде обставлен порядочно и в случае надобности может даже хорошо пойти при легком ветре. Все четыре пушки были помещены по одну сторону люгера, что делало силы французов более грозными, давая возможность одновременно употребить в дело четыре орудия.

Среди развалин на островке Рауль примостил остальные четыре пушки и остался доволен той тщательностью, с какой они были установлены. Развалины не представляли из себя ничего грандиозного и были почти незаметны даже на не особенно далеком расстоянии, тем не менее, благодаря расположению скал и больших камней, которыми можно было воспользоваться, французы до некоторой степени были защищены.

Доктор, Джунтотарди и Джита укрылись в естественном углублении одной из скал, где они были в полной безопасности. Доктор приготовлял все необходимое: приводил в порядок свои хирургические инструменты, зонды, скальпели и прочее. Никто не обращал на него решительно никакого внимания, даже Джунтотарди с племянницей, которые уже углубились в молитву.

В ту минуту, когда все приготовления были окончены, Итуэл в рупор спросил Рауля, не поднять ли паруса на обоих судах, так как они только загромождают палубу. Рауль отвечал, что ничего не имеет против этого, и Больт был этому рад, так как предпочитал во всякую минуту быть готовым к бегству и заранее забавлялся замешательством англичан, когда им придется одновременно гнаться за двумя судами.

Со стороны англичан все затруднения были разрешены и все предварительные распоряжения сделаны. Капитан сэр Фредерик Дэшвуд руководил экспедицией, а лейтенанты Винчестер и Гриффин после нескольких возражений, сделанных громко, и нескольких проклятий, произнесенных сквозь зубы, должны были ему подчиниться. Из знакомых нам офицеров участвовали еще Клинч и Странд. Все были бодро настроены и не сомневались, что «Блуждающий Огонь», наконец, попадет им в руки, хотя, по всей вероятности, очень дорогой ценой, принимая во внимание всем известный смелый и сильный характер врага; все готовились к большим потерям, хотя неизвестно было, на кого именно падет печальный жребий.

Сэр Фредерик Дэшвуд, на котором лежала нравственная ответственность за исход борьбы, менее всех был заинтересован в результате. Постоянный баловень судьбы, полный веры в непобедимость англичан, он не давал себе труда представить неудачный исход. Однако он не пренебрег советами более опытных моряков; так, между прочим, Куф дал ему несколько полезных советов и указал на Винчестера и Странда, как на людей особенно знающих.

— Я с вами отправляю между прочим одного талантливого и понимающего дело офицера, Клинча, — говорил Куф, — пожалуйста, выдвиньте его сегодня — ему недостает только случая, чтобы идти успешнее по службе.

Обе стороны были уже совершенно готовы к битве, и обе с одинаковой тревогой ожидали появления могущего сейчас подняться ветра. Итак, в таком положении было дело перед началом битвы.

Выстроив свою команду, сэр Дэшвуд на своей гичке обошел все лодки и отдал последние приказания — довольно неясные, но сделанные беспечным и довольным тоном, способным поддержать общее веселое настроение. Наконец, он дал сигнал к атаке, и сам двинулся вперед.

Рауль в подзорную трубу внимательно следил за всеми движениями неприятеля; ничто не ускользнуло от его внимания, и он сразу заметил, что сэр Фредерик уже в самом начале делал крупную ошибку, так как слишком разбросал свои главные силы, чем значительно их ослабил.

Англичане подошли уже на четверть мили к французам, но еще ни одна из сторон не открывала стрельбы. Однако Рауль уже насилу сдерживал горячность своих людей и, наконец, не выдержал сам и дал выстрел из одной из своих пушек; за ним последовали три остальных, а также пушки люгера. Тогда англичане ответили тем же.

Эти первые залпы из пушек бывают обыкновенно наиболее опустошительны. Англичане, как менее защищенные, понесли большую потерю — до восьми человек раненых и убитых; из команды Рауля убило одного.

Начавшаяся канонада не прекращалась теперь ни на минуту, сопровождаясь все новыми потерями с обеих сторон.

Поведение Итуэла вызвало некоторое недоумение и неудовольствие, и не будь так известна всем его ненависть к англичанам, он поплатился бы жизнью, как изменник. Когда после первого залпа, данного Раулем, последовали залпы остальных пушек около руин и пушек люгера, матросы, находившиеся на фелуке и обязанные последовать данному примеру, к их удивлению не произвели никакого выстрела из своих пушек, так как, как оказалось, Итуэл вынул из них затравочный порох. После некоторого глухого ропота матросы с фелуки выстрелили из своих ружей, и Рауль, также удивленный сначала молчанием с фелуки, успокоился затем, услышав ружейные выстрелы.

Конечно, не с целью измены Итуэл сделал это; напротив, зная, что никакими убеждениями ему не удержать горячих французов, он решил на деле лишить их возможности действовать, находя более благоразумным приберечь хороший залп для более важной минуты.

И вот теперь настала эта минута. Стремясь овладеть островком с руинами, наиболее беспокоившим их, англичане по преимуществу обстреливали его, и благодаря все еще продолжавшемуся безветрию там сгустилось такое количество дыма, что с трудом можно было различать лодки. Тогда-то вложил Итуэл снова затравочный порох в свои две пушки и выпалил. Этот неожиданный залп с фелуки, откуда никто его не ожидал, произвел сильное опустошение среди неприятелей и удивил самого Рауля. Канонада прекратилась, вследствие чего дым, концентрировавшийся до тех пор около островка руин, мало-помалу рассеялся, и Рауль увидел убегавшие в разные стороны лодки неприятеля с очевидной целью — заставить французов разделить свои силы. Убегали все, кроме одной, наиболее потерпевшей от залпа, данного Итуэлом; на ней было шестнадцать человек, из которых только двое уцелели и были взяты на одну из остальных лодок, а четырнадцать были ранены и оглашали воздух своими стонами. Из человеколюбия, а также из расчета, Рауль запретил стрелять в них, и после нескольких выстрелов, пущенных вслед убегающим, первый акт битвы был кончен.

Перерыв в битве позволил подсчитать потери с обеих сторон: из экипажа Рауля выбыло одиннадцать человек ранеными и убитыми; из числа англичан тридцать три. Стоны и крики раненых непрерывно напоминали об испытываемых ими страданиях.

Рауль не мог не видеть, что до сих пор перевес в смысле удачи был на его стороне, но он должен был думать о дальнейшем ходе борьбы, а потому велел теперь прекратить огонь, чтобы осмотреть пушки и сделать необходимые исправления. Затем с небольшим числом людей он отправился к брошенной лодке с ранеными. Обременять себя пленными при существующих обстоятельствах было бы огромной ошибкой, а признать раненых пленными было бы безумием; между тем нельзя их было оставить в таком положении. Доктор Рауля не успевал справляться со своими ранеными, а потому, найдя в неприятельской лодке немного белья, корпии и других приспособлений, Рауль поручил своим матросам, насколько возможно, облегчить страдания несчастных, дать им воды, которой они просили, и затем оттянуть их лодку за линию битвы на случай, если бой возобновится.

— Нет, нет, капитан Рауль, —воспротивился Итуэл этому последнему распоряжению. — Лучше оставьте их там, где они стоят, это будут лучше для вас, англичане не станут стрелять в своих собственных раненых.

Рауль не мог удержаться, чтобы не кинуть на него взгляда, полного негодования, и, обернувшись к своим людям, сделал им знак исполнить его приказание. Но затем он вспомнил о только что оказанной Итуэлом важной услуге, о том, насколько он вообще ему полезен, и, не желая оскорблять его, перешел на конец своего островка, ближайший к фелуке, и сердечно заговорил с ним. Это не было лицемерием с его стороны; он действительно ценил в Итуэле полезного и дельного моряка.

Между тем Джита вышла из своего убежища и внимательно следила за каждым движением любимого человека. Если бы Рауль мог читать в сердце молодой девушки, он увидел бы, что даже в молитвах ее сердце разрывалось надвое между ее любовью к Богу и смертельной тревогой за него. Их взгляды встретились, и она кротко улыбнулась ему, с умоляющим видом подняла одну руку к небу, как бы заклиная его принести благодарность Тому, Кто покровительствовал ему сейчас в борьбе. Он понял ее, вежливо раскланялся перед ней и затем снова обратился к Итуэлу, отвечая ему На его предложение воспользоваться удобным моментом и ехать, так как уже начинает подниматься ветерок.

— Еще не время, Итуэл, еще слишком мало ветра; надо подождать еще с час.

Итуэл поворчал, но Рауль сделал вид, что не слышит его.

Между тем лодки англичан вновь сблизились. Было ясно, что они снова готовятся к нападению. Бежать теперь — значило отказаться от своих преимуществ и подвергать опасности все три отряда.

В действительности сэр Фредерик Дэшвуд устыдился своей неудачи и, собрав всех своих раненых в одну лодку и поручив отвезти каждого на его судно, сам вторично пошел на Рауля. Человек апатичный по натуре он, как это обыкновенно бывает с такими людьми, раз затронутый за живое, вдруг проявил необыкновенную энергию. К его счастью, Куф дал ему сильную команду, так что, несмотря на большие потери, англичане и теперь еще вдвое превосходили числом французов.

На этот раз сэр Дэшвуд не пренебрег советами своих помощников и разделил свои силы, чтобы избежать повторения катастрофы. Таким образом, часть лодок направилась к люгеру, другая пошла против фелуки, а остальные наметили себе островок с руинами. Сэр Фредерик на своей гичке оставил за собой право передвигаться туда, где в данный момент он окажется более необходим.

Первый залп был дан Мак-Бином, офицером с корвета, по фелуке, и так удачно, что сорвало одну из пушек с лафета, причем сама пушка свалилась в трюм, а осколками лафета более или менее серьезно поранило многих матросов. Этот успех очень ободрил англичан и сильно смутил Итуэла, который, желая ответить тем же, так торопливо послал выстрел из второй пушки, что только море окуталось дымом за несколько саженей от неприятеля, и ни один человек не пострадал. Тогда началась общая канонада, и пушечные выстрелы чередовались с ружейными.

Между тем неприятельские лодки усиленно гребли к островку и по непонятной причине почти не встречали отпора, так что в течение одной или двух минут все потери были на стороне одних только французов.

В это время Итуэл и Пентар одновременно дали залп, причем Итуэлу особенно посчастливилось, и он отплатил Мак-Бину его же монетой. Тот счел за более разумное повернуть в другую сторону и присоединиться к лодкам, атаковавшим островок.

Осаждавшие Пентара после подобного же приема с его стороны последовали тому же примеру.

И тогда, посреди дыма, криков, проклятий и шума стрельбы, англичане все разом бросились к главному посту и мигом овладели им.

Глава 29

Такое ход вещей — всегда изменчивый, всегда вращающийся, описывающий вечный круг. День, который нас возносит к вершине славы, указывает нам на предел, откуда мы неизбежно начинаем спускаться.

Даниэль

Очень трудно дать ясный отчет о том, как все это произошло. Все, что было Известно, это — стремительность, с какой взята была штурмом батарея, и последствия этого, половина французов плавала в своей собственной крови, распростертая среди развалин вперемешку с порядочным количеством англичан, купивших этой ценой победу. Борьба была ожесточенная, причем раздражению и неустрашимости англичан отвечала не меньшая энергия и благородный отпор французов; но последних погубила их сравнительная малочисленность. Сэр Фредерик Дэшвуд был в числе убитых: его нашли распростертым на скале на расстоянии сажени от его гички, с головой, пробитой пулей. Гриффин был довольно опасно ранен. Клинчу повезло больше: он уцелел, и видели, как он срывал французское знамя, водруженное около батареи, и заменял его английским. Его лодка первая захватила остров, и он был во главе экипажа, овладевшего батареей; он неустрашимо сражался ради Джейн и своей карьеры, и на этот раз судьба отнеслась к нему очень милостиво.

Что касается Рауля, то он лежал у подножия насыпи, на которой прилажена была батарея, куда он бросился, желая отстранить Клинча; их сабли скрестились, а в это время Мак-Бин выстрелил в него из ружья, и пуля прошла навылет.

Уже повергнутый на землю, он имел еще силы отчетливо крикнуть: «Ради всего святого, лейтенант, спасите мой «Блуждающий Огонь»!..

Весьма возможно, что честный Пентар в состоянии был бы исполнить приказание своего капитана, если бы не показались в эту минуту английские суда из-за мыса Кампанеллы.

В эту минуту давно готовая к отплытию фелука двинулась; на палубе никого не было видно. Сам Итуэл, пустивший ее в ход и руководивший движением, так скорчился, съежился и притаился, что его нельзя было заметить.

Пентар, в первую минуту очень удивленный, решил затем сделать то же: как ни не хотелось ему и всем остальным оставлять Рауля, но, судя по той позе, в которой он лежал, зажимая рукой полученную рану, надо было думать, что рана была смертельна.

Две или три неприятельские лодки погнались было за ними следом; но Винчестер, взявший теперь на себя командование, объявил, что дальнейшее преследование «Блуждающего Огня» надо предоставить судам, а им заняться пленными и ранеными.

Итуэл направил фелуку не туда, куда устремился люгер, рассчитывая совершенно верно, что тот будет слишком сильной приманкой, а потому на его фелуку не обратят внимания. Так оно и было, хотя хозяин фелуки находился на фрегате «Терпсихора» и умолял офицеров о спасении своего судна; но все были главным образом заинтересованы поимкой «Блуждающего Огня», о подробностях же битвы и смерти сэра Дэшвуда пока еще ничего не узнали, кроме того, что на острове развалин красовался английский флаг и оба судна спасались бегством.

Ветер благоприятствовал, и, имея три судна в своем распоряжении, капитан Куф, потирая руки, с довольным видом ходил по палубе своей «Прозерпины», уверенный на этот раз в успехе. Отдав приказ корвету и «Терпсихоре» не дать люгеру возможности повернуть куда-нибудь в сторону, он сам шел ему наперерез.

Люгер, распустив все свои паруса, мчался вперед; «Прозерпина» гналась за ним, но молча, капитан не надеялся настичь его выстрелами, и пока оба судна всю свою силу видели в скорости. Но большие суда скоро убедились, что расстояние между ними и «Блуждающим Огнем» не уменьшается; а фелука тем временем преспокойно пересекла путь фрегату «Терпсихора» на расстоянии большем пушечного выстрела и, скажем кстати, благополучно достигла в свое время Марселя, где Итуэл продал ее вместе со всем, что на ней находилось, а сам спустя некоторое время исчез. Мы еще будем иметь случай сказать о нем два слова, когда станем заканчивать наш рассказ.

Это состязание в скорости скоро убедило Пентара, что ему нечего бояться преследующих его судов; действительно, обстоятельства благоприятствовали люгеру. Если бы не явилось какого-нибудь изменения в силе или направлении ветра и относительная скорость судов осталась та же, то «Блуждающий Огонь» надеялся еще до наступления ночи скрыться из виду от своих врагов. До сих пор все четыре судна шли поразительно равномерно, «Прозерпина» несколько опережая «Терпсихору» и корвет. Пентар не сходил с палубы, поражаясь легкости люгера. Точно так же и Куф не оставлял палубы «Прозерпины» даже на ночь.

— Сдается мне, Иэльвертон, — говорил Куф своему третьему лейтенанту, — что люгера и на этот раз нам не поймать. Наши компаньоны нисколько не помогают, и все мы трое только следуем друг за другом, как старые девы к обедне в воскресенье. И чего зевал этот Дэшвуд, черт возьми?! Почему он не удержал его, когда взял приступом скалы? Будет же ему от меня, только он мне попадись!

Куф не говорил бы так, если бы знал, что как раз в эту минуту переносили тело сэра Фредерика на большое судно, капитаном которого был один из его родственников и которое стояло в Неаполитанском заливе. Но он этого не знал и о смерти услышал только через несколько дней, когда тот был уже похоронен.

— Возьмите подзорную трубу, Иэльвертон, — продолжал капитан, — и посмотрите, может быть, вы яснее различите люгер, я его вижу точно сквозь туман. По-видимому, он страшно быстро от нас удаляется.

— Но я его совершено не вижу, капитан. А, вот! Нет, я его опять потерял. Я не нахожу его; попробуйте вы, капитан.

Куф снова вооружился подзорной трубой, но без успеха. То ему казалось, что он видит люгер, то он убеждался, что это было его воображение. Он так долго и так напряженно смотрел на него, что теперь мог каждую минуту представить его себе совершенно отчетливо; даже уснув, он видел его перед собой во сне так же ясно, как наяву, и был один момент, когда он приснился ему уже взятым в плен англичанами и с английскими матросами на палубе.

Между тем за час до рассвета ветер вдруг переменился и страшно усилился; приближался сирокко, которого ожидали, и уже час спустя разыгрался настоящий шквал. Не только люгер окончательно исчез из виду, но и три английских судна потеряли друг друга. Было туманно, дождь сопровождал шквал, моря не было видно в ста саженях от корабля. Но фрегат все шел вперед. Куф не мог решиться окончательно отказаться от поимки люгера, хотя она теперь являлась более чем сомнительной. Часовые наверху мачты больше для соблюдения формы находились на своих местах, потому что и они ничего не могли разглядеть сквозь туман.

Офицеры и матросы завтракали. Общее настроение было мрачное и недовольное, и для всех Рауль Ивар совершенно утратил тот интерес, какой представлял еще так недавно. Иные разбирали, насколько вероятно, что другие суда встретят люгер; иные клялись, что мало его увидеть, так как никому его не, взять, если только он заключил договор с нечистой силой — недаром же называется он «Блуждающим Огнем»: его по морю ловить, все равно, что блуждающий огонь на болоте; счастливы еще будут отправленные на лодках офицеры и матросы, если они когда-нибудь возвратятся на свое судно.

В эту минуту часовые дали знать, что вдали показалось какое-то судно. Офицеры заинтересовались и направили на него подзорные трубы.

— С нами силы небесные! — воскликнул Куф. — То «Блуждающий Огонь»! Я не могу ошибиться, я его слишком хорошо знаю!

Все согласились с ним и были страшно удивлены.

— Надо думать, что ему нас не видно, и он предполагает, что мы идем у него под ветром. Надо повернуть, момент самый подходящий, — говорил Куф с сосредоточенным видом.

Попытка обещала успех: «Прозерпина» послушно двинулась по данному ей направлению, и следующие пять минут весь экипаж напряженно следил за результатом. Туман спустился еще сильнее, «Блуждающий Огонь» опять потерялся; но по расчету капитана оба судна должны были почти столкнуться через четверть часа. Приготовили пушки для момента встречи.

— Вот он, капитан! — крикнул один из мичманов.

Это действительно опять был люгер. Необъяснимо было, как ни один из часовых «Блуждающего Огня» не видел раньше «Прозерпины». На основании тех данных, какие узнали позднее, следовало предположить, что, утомленные суточной непосильной работой все двадцать пять человек, находившиеся на люгере, уснули и проснулись только уже в полумиле от «Прозерпины». Но было уже поздно, и хотя все на люгере пришло в движение и он стремительно бросился прочь, но уже не успел уйти из-под выстрелов, сигнал к которым подал Куф в эту минуту. Три залпа последовали один за другим, но затем налетел шквал и положил конец преследованию и стрельбе. Этот кратковременный порыв африканского ветра был так ужасен, что кое-какие из снастей «Прозерпины» не устояли и поломались. Но вот шквал прекратился, показалось солнце — а люгер исчез бесследно.

Последующие затем несколько минут до нового шквала фрегат употребил на розыски люгера, но нигде не было видно никаких признаков его присутствия: море бесследно поглотило люгер, его экипаж, пушки и паруса. Надо было предположить, что так как многое из его принадлежностей осталось лежать на скалах, то на нем не оказалось никаких легких вещей, которые могли бы всплыть на поверхность воды. Все его лодки остались на острове развалин, и если кто из людей бросился в воду, надеясь спастись вплавь, то они или не рассчитали своих сил, или приняли неверное направление, но с фрегата никого из этих несчастных не видели.

Куф и другие были поражены таким неожиданным и жестоким бедствием: подобного рода гибель судна производит среди моряков такое же впечатление, как внезапная смерть в семье. Такая участь может ожидать всех, и эта мысль наводит грусть. Фрегат еще некоторое время оставался около того места, надеясь оказать, может быть, помощь нескольким несчастным, ожидающим спасения; но никого и ничего не было видно на поверхности воды, и около полудня «Прозерпина» направилась к Неаполитанскому заливу. Однако по дороге фрегат уклонился в сторону в погоне за новым неприятельским судном и только через несколько дней вернулся в Неаполь, приведя туда же и взятый на этот раз вражеский корвет.

Прямо по прибытии в Неаполь Куф поспешил на адмиральское судно, чтобы доложить Нельсону о последних событиях.

Адмиралу было известно только то, что произошло в развалинах, и ничего другого.

— Ну что, Куф, — встретил ой его, подавая ему здоровую руку, — люгер опять ускользнул? В сущности, это скверно; но ничего не поделаешь. Где он теперь, как вы думаете?

Куф передал ему все, что касалось люгера, и рапортовал о захваченном им корвете. Последнее известие Нельсон выслушал с удовольствием, а первому очень удивился. После короткого раздумья он вышел во вторую свою каюту и вынес оттуда запачканный и разорванный, но еще целый флаг.

— Посмотрите вот это; когда капитан Лейон заканчивал свое плаванье, это маленькое знамя, брошенное волной на один из запасных якорей его корвета, зацепилось за него; оно странного вида. Не имеет ли оно какого-нибудь отношения к люгеру?

Куф посмотрел на него и сейчас же узнал в нем небольшой флаг «Крыло-и-Крыло», описание которого он столько раз слышал от двух итальянцев. Вот все, что осталось от «Блуждающего Огня».

Глава 30

Как прекрасно страдание, когда оно украшено девственной невинностью!

Оно делает гнусным блаженство других.

Давенант

Теперь вернемся назад и попробуем описать печальные картины на островке развалин.

Ни одна капля крови не обагрила руки Андреа Баррофальди и Вито Вити; они стояли в отдалении на своей лодочке, а когда была одержана победа англичанами, то подъехали к острову развалин и были свидетелями того, что на нем происходило.

— Вице-губернатор, — обратился к Баррофальди подеста, указывая на распростертый труп сэра Фредерика и тут же лежавших в страшных мучениях раненых Рауля Ивара и других, — назовете вы реальной эту картину или скажете, что это все одна игра нашего воображения?

— Боюсь, сосед Вито, что это печальная действительность.

Скажем же несколько слов об этой грустной действительности. Едва только выдалась свободная минута, Винчестер обошел поле битвы. Он нашел много убитых англичан и еще большее число раненых. Среди французов больше половины было раненых. Но более всего всех огорчала смертельная, по словам доктора, рана Рауля Ивара; даже врачи почувствовали к нему сострадание. Обе боровшиеся стороны проявили беспримерное мужество, но значительный количественный перевес был на стороне англичан, а потому, естественно, победа осталась за ними. Когда выяснилось, что три английских судна пустились в погоню за люгером, английские офицеры решили заняться ранеными, и через какие-нибудь два часа энергичной работы помощь им была оказана насколько возможно, то есть сделаны необходимые ампутации и перевязаны раны. День уже клонился к вечеру. Всех раненых осторожно положили в лодки и направили к тому английскому судну, которое служило госпиталем в эскадре. Уцелевшие французы предложили свою помощь для исполнения этой печальной обязанности. Теперь оставались только гичка сэра Фредерика, на которой Винчестер предполагал переправить его тело, наемная лодка Баррофальди и та, в которой приехали Карло Джунтотарди и его племянница. Из французов оставались еще оба итальянца с их перевозчиками, Джунтотарди с племянницей и Винчестер с экипажем гички.

Солнце уже заходило за соседние горы, и надо было принять окончательное решение. Винчестер отвел в сторону доктора и спросил его, может ли раненый вынести переезд.

— Господин лейтенант, — сухо отвечал ему доктор, — нашему храброму капитану остается жить очень недолго, и он желал бы умереть здесь, на месте своей славы и возле любимой женщины. Но — вы победитель и вольны поступать по вашему усмотрению.

Винчестер покраснел и закусил губы. Мысль причинить Раулю какие-нибудь новые страдания, физические или душевные, никогда не приходила в голову такому гуманному человеку, как Винчестер, и он был оскорблен высказанным ему подозрением. Но он сдержался и, вежливо поклонившись доктору, заявил, что сам останется возле пленника до последней минуты. Доктор был удивлен и, прочтя сострадание на лице Винчестера, пожалел о своих словах.

— Но уже ночь надвигается, господин лейтенант, и вам придется провести ее на этих скалах.

— Ничего, доктор, мы, моряки, к этому привыкли, стоит мне только завернуться плотнее в мой плащ.

Ответ был дан решительным тоном, и разговор на эту тему прекратился. Доктор распорядился, чтобы устроили постель для Рауля на более ровном месте скалы, куда положили матрас, — один из тех, что были сняты в числе многих других вещей с люгера, когда облегчали его груз. Доктор хотел над ним раскинуть палатку из паруса, но раненый воспротивился этому.

— Дайте мне подышать свежим воздухом, — сказал он, — мне уже недолго осталось им наслаждаться.

Бесполезно было отказать ему в этой просьбе, да и незачем. Воздух был мягок и чист, и не было причин опасаться за здоровье Джиты; от могущего же подняться ветра их защищала скала.

Англичане развели огонь, на котором приготовили себе ужин; но со всем этим они разместились на некотором расстоянии, так что нисколько не беспокоили раненого, между тем как пламя их костра живописно освещало группу людей, окружавших Рауля.

Мы не станем передавать первых взрывов отчаянной тоски Джиты, когда она узнала о ране Рауля, ее горячих молитв и тех сцен, которые происходили, пока еще остров был занят англичанами и французами. После их отъезда наступили сравнительно более спокойные часы, а с приближением ночи первые ощущения безумного отчаяния сменились чувством безнадежной тоски.

Было десять часов вечера. Рауля устроили на самой высокой части острова, откуда он мог видеть море, омывающее подножие скал, и слышать шум своей любимой стихии; над головой умирающего распростерся небесный свод, по лазурному фону которого рассыпались мириады звезд. Заботами Джиты и других около постели раненого было собрано все, что оставалось на острове из вещей, снятых с люгера, и таким образом этому уголку был придан уютный вид жилой комнаты, хотя без стен и потолка. Винчестер, подавленный усталостью и предполагая, что Рауль, вероятно, желал бы остаться наедине с Джитой, лег на один из матрасов на некотором расстоянии от раненого, приказав разбудить себя, если что случится. Его примеру последовал и доктор, которому больше нечего было делать около умирающего, и он отдал такое же приказание разбудить его в случае какой-нибудь перемены. Карло Джунтотарди, который вообще мало спал, молился неподалеку. Андреа Баррофальди и подеста прохаживались по скале, оживленно разговаривая и сожалея, что не уехали раньше.

Итак, Рауль и Джита остались вдвоем. Рауль лежал на спине и смотрел вверх. Он больше не страдал, но его жизнь быстро угасала. Он был в полном сознании, и его воображение сохранило всю свою обычную свежесть. Его сердце по-прежнему было полно Джитой, хотя особенность его настоящего состояния и чудная торжественная картина перед его глазами примешивали к его постоянному чувству новый оттенок и рисовали ему иные картины будущего, новые для него.

Не то ощущала Джита. Она была подавлена так внезапно Поразившим ее ударом, от которого с трудом могла оправиться; но в то же время она благодарила Бога за то, что это несчастье случилось на ее глазах, что она может ходить за Раулем в его последние минуты и, может быть, принести ему утешение молитвой. Несправедливо было бы сказать, что она утратила к нему горячую любовь и нежность, которыми было до сих пор полно ее женское сердце, но она считала его уже не принадлежащим этому миру, и все ее помыслы были сосредоточены на том новом шаге существования, который должен был для него теперь наступить.

Рауль и Джита молчали довольно долго, и все это время глаза Рауля не отрывались от расстилавшегося над ним звездного свода.

— Джита, — наконец заговорил он, — не странно ли, что я, Рауль Ивар, корсар, сроднившийся с битвами и бурями, с опасностями и превратностями войны и стихий, я лежу здесь, на этой скале, умирающий, и все эти звезды на меня ласково смотрят и улыбаются мне, как будто с высоты вашего неба?

— Почему же не с вашего, так же как и с моего, Рауль? — возразила она дрогнувшим голосом. — Оно также необъятно, как милосердие Божье, и может принять к себе всех любящих Бога и взывающих к нему.

— И вы думаете, что Он примет такого человека, как я?

— Без сомнения. По своей великой благости он простит сокрушающегося и кающегося грешника. О, дорогой Рауль! Если бы вы только хоть раз помолились ему!

Светлая улыбка на минуту оживила лицо умирающего, и Джита в надежде, что повлияла на него, встала и нагнулась к нему, желая лучше расслышать его слова.

— Мой «Блуждающий Огонь», — воскликнул Рауль, и с его губ сорвались слова, выражавшие его тайную заветную мысль, придавшую минутное оживление его чертам, — ты по крайней мере ушел от англичан! Тебя они не причислят к числу своих жертв! Тебя не заставят идти против своей страны!

Ледяной холод сковал сердце Джиты. Она опустилась на свое место, устремив глаза на дорого человека с чувством глубокого отчаяния, хотя сердце ее разрывалось от любви. Рауль расслышал легкий шорох, произведенный ее движением, и повернул к ней голову; его глаза, обращенные на нее, горели былым восторгом и сияли как в прежние счастливые минуты.

— Все к лучшему, — сказал он, — я предпочитаю умереть, чем жить без вас. Судьба оказалась милостивой ко мне, подарив мне такой конец.

— О Рауль! Все от Бога. Не злоупотребляйте Его долготерпением в эту ужасную минуту; смирите гордость вашего разума и молите Небо о помощи.

— Бедная Джита! Вы одна из миллиона, ум которых поработили церковники. Ну, а скажите, думаете вы, что Бог простит вам вашу привязанность к такому человеку, как я?

Джита опустила голову и закрыла себе лицо обеими руками. После короткой молитвы она подняла голову и обратила к Раулю взгляд, полный чистой, горячей любви. Рауль все лежал на спине с глазами, устремленными на небесный свод. Когда-то он серьезно занимался астрономией, серьезнее, чем можно было бы ожидать при таком небрежном воспитании, которое он получил, им была усвоена привычка к размышлению, и познания, почерпнутые им, произвели на него сильное впечатление, хотя и не затронули сердца. Наступившая страшная минута не могла не оказать на него влияния, и это неизвестное, на волоске висящее над ним будущее невольно направляло его мысли к равно неизвестному ему Богу.

— Знаете, Джита, — сказал он, — ученые говорят, что все эти сверкающие звезды, по всей вероятности, такие же населенные миры, как наша Земля, и что наша Земля кажется звездой, и то не из больших?

— А что все это значит перед силой и величием Того, Кто создал мир, Рауль? Забудьте все, созданное Им, и думайте только о самом Создателе.

— Слышали вы когда-нибудь о приборах, изобретенных людьми, посредством которых они не только могут следить за движениями всех этих миров, но даже проследить это движение на целые века вперед?

— А вы знаете, Рауль, что такое человеческий разум?

— Это часть его природы, высшее ее свойство; это то, что делает его господином земли.

— Это верно, но кроме того надо помнить, что ум человека есть только ничтожный обрывок, едва заметный, отделившийся от Божественного духа, и в этом-то смысле и говорят, что человек создан по образу Божию.

— Вы полагаете, Джита, что человек — Бог?

— Рауль, Рауль! Если вы не хотите, чтобы я умерла вместе с вами, не истолковывайте так моих слов!

— А для вас было бы тяжело умереть вместе со мной, Джита? Для меня было бы величайшим счастьем вместе покинуть это место и переселиться в другое.

— В какое? Вы подумали об этом, Рауль?

Рауль ничего не отвечал ей. Его глаза как очарованные были прикованы к одной звездочке, особенно и необыкновенно блестящей, как ему казалось, а новые мысли пока еще в каком-то еще неясном тумане кружились у него в голове. Бывают в жизни человека особые минуты просветления, так было и теперь с Раулем; луч истинного света проник в сознание умирающего и принес свои плоды. Рауль был взволнован новыми для него ощущениями.

— Как учат ваши священники, Джита, — спросил он, — могут ли в будущей жизни встретиться и продолжать любить друг друга те люди, которых соединяла привязанность здесь на земле?

— Загробная жизнь, Рауль, будет или вся любовь, или вся ненависть. Я стараюсь надеяться, что мы там встретимся. Мой дядя твердо убежден в этом.

— Ваш дядя, Джита! Как! Карло Джунтотарди? Он, который кажется совершенно неспособным думать об окружающих предметах, он в состоянии размышлять о таких далеких и великих вещах?

— Как вы его плохо знаете, Рауль! Именно потому, что его ум постоянно занят отвлеченными вопросами, он так безразлично относится к окружающему.

Рауль ничего не ответил. Страдания от раны, по-видимому, возобновились с удвоенной силой, и Джита с чисто женской чувствительностью и нежностью сосредоточила все свое внимание на том, чтобы всеми маленькими, от нее зависящими заботами насколько возможно смягчить их. Затем она опустилась на колени возле его постели с горячей молитвой о спасении его души. Около часа прошло таким образом. Кругом все спали, обессиленные усталостью; бодрствовали только Джита и умирающий.

— Джита, — сказал, наконец, Рауль слабым голосом, — эта звездочка притягивает меня; если это действительно целый мир, то его создала всемогущая рука. Никогда случай не создавал даже корабля, как мог бы он создать мир? Мысль, дух, разум должны были руководить созданием как того, так и другого.

Давно не выпадало на долю Джиты минуты такого счастья. Наконец, Рауль, по-видимому, готов был отречься от ложной философии, бывшей тогда в таком ходу, и благодаря которой очерствело все, что было хорошего в его натуре, и затуманился такой ясный рассудок. Раз попадя на настоящую дорогу, его мысли должны были вывести его из заблуждения всей его жизни, и теперь Джита с полной верой полагалась на милосердие Божие.

— Рауль, — шепотом позвала она его, — на этой звездочке присутствует Бог, как находится Он с нами здесь на скале; Его дух везде. Ищите его благословения, просите его милости, и вы получите вечное блаженство!

Ответа не было. Глаза Рауля были по-прежнему обращены все к той же звездочке, и он казался погруженным в глубокие размышления. Джита не хотела их прерывать, и, снова опустившись на колени, она опять углубилась в молитву. Минуты уходили за минутами, и никто из них, казалось, не имел желания говорить. Но вот Джита очнулась. Пора было дать раненому прописанное доктором лекарство. Джита встала, чтобы приготовить его.

Глаза Рауля все так же были прикованы к звездочке, но губы, любовно улыбавшиеся перед тем, были сжаты как бы в минуту страшной борьбы: Рауль Ивар перестал существовать.

Ужасную минуту пережила Джита, когда поняла истину. Никто кроме нее еще не знал об этом, все были погружены в глубокий сон, следующий за крайним утомлением. Первым ее движением было броситься на труп любимого человека и, целуя горячими губами его бледные щеки и холодные губы, вылить в этих поцелуях всю свою безграничную любовь к нему, так долго ею сдерживаемую, проявить такую страстную любовь, отсутствием которой так часто упрекал ее Рауль; она чуть не лишила себя жизни в эти первые минуты отчаяния, и только вера ее и набожность спасли ее. Она снова ушла вся в молитву, отдаваясь под защиту своего небесного Отца, как привыкла это делать во все трудные минуты жизни. И молитва принесла ей облегчение, вооружила покорностью воле Божьей, если и не дала полного успокоения.

Положение Джиты было трогательно. Все спало кругом, и спало, казалось, так же крепко, как и тот, которому не суждено было более просыпаться вплоть до великого последнего судного дня. Огонь, разложенный экипажем английской гички, еще не погас и освещал бледным светом развалины и спящих людей в разных положениях по скалам и безжизненные останки молодого корсара. Но время от времени вдруг налетал сильный порыв северного ветра, раздувал пламя костра, и вся картина становилась более внушительной, более реальной.

Но Джита была слишком верующим человеком, чтобы поддаваться какому-нибудь другому ощущению, кроме чувства печали по поводу понесенной утраты и беспокойства о спасении только что улетевшей души. Раз она оглянулась вокруг и, видя, что даже дядя ее спал, болезненно почувствовала свое полное одиночество и думала было разбудить кого-нибудь; ближе других к ней спал доктор, но в эту минуту вдруг вспыхнувшее пламя ярко осветило бледное лицо Рауля, и она поспешила к нему, чтобы еще насмотреться на него. Его глаза были широко открыты; она старалась проникнуть в эти зеркала души, так долго отражавшие нежность и любовь, а теперь тусклые и лишенные выражения; она чувствовала себя в положении скупого, который тайно спрятал свое сокровище и не находит его.

Всю ночь провела Джита над трупом любимого человека, то наклоняясь к нему с чувством глубокой нежности, которую ничто не могло ослабить, то уходя в свои молитвы. Никто не нарушал ее одиночества, ничей удивленный взгляд, ничья грубая насмешка не оскорбляли ее чудного ощущения особого счастья в эти минуты проявления нежности к умершему и страстного благочестия. Перед наступлением утра она своими руками закрыла глаза Раулю, накрыла его тело французским знаменем, которое нашла на скале, и села подле него, как живое олицетворение терпения и покорности в ожидании той минуты, когда другие придут заменить ее для выполнения последних забот над его останками.

Винчестер проснулся первым. Открыв глаза, он в первую минуту не мог понять, где он находится; но, оглядевшись, он вспомнил все, что произошло вчера. Он подошел к Джите, чтобы узнать о состоянии Рауля, но, пораженный выражением ее лица, бросил взгляд на постель, и вид знамени, покрывавшего тело покойника, открыл ему истину. Неуместно было бы упрекать себя за свой крепкий сон или тот же упрек бросить другим; он удовольствовался тем, что без шума разбудил всех своих товарищей, которые поднялись также молча и с тем же чувством благоговения, какое они ощутили бы в церкви.

Тогда Карло Джунтотарди попросил у победителей тело покойника, и Винчестер не видел никакой причины для отказа ему в этом. Его положили в лодку и перевезли на землю, куда его проводили все, кто оставался на скале. Спустя около часа после их отъезда налетел сирокко с такой страшной силой, что могучими морскими волнами смыл с островка руин все следы «Блуждающего Огня» и только что происшедших событий.

На берегу матросы, составлявшие экипаж гички Винчестера, соорудили подобие ручных носилок, на которые уложили тело покойника и, не желая оставлять неоконченным это дело христианского милосердия, сами снесли его к жилью сестры Карло Джунтотарди. По дороге кортеж, сопровождавший тело, постепенно увеличивался, так как Джиту знали и уважали жители этого местечка, и число провожающих дошло, наконец, до сотни.

Благодаря влиянию, которым пользовался Карло Джунтотарди, Рауля Ивара удалось поместить в монастырскую церковь на одной из соседних высот, и после трех дней, в продолжение которых постоянно совершались обедни во спасение его души, он был погребен на монастырском кладбище.

Теперь нам остается сказать немного.

Говоря правду, Нельсон не был недоволен исходом дела. Узнав о твердости и энергии, которые проявил Рауль в последнем деле, а также о благородстве и великодушии его поведения во многих случаях, он искренне пожалел о его ранней смерти; но он наверное почувствовал бы еще большее сожаление, если бы Раулю удалось уйти от англичан, и как ни хотелось ему захватить «Блуждающий Огонь», он все же радовался тому, что тот не мог больше вредить торговле англичан. Одним словом, в конце концов общее мнение было таково, что «Блуждающий Огонь», его командир и экипаж кончили так, как обыкновенно кончают корсары.

Все английские офицеры, принимавшие участие в этих последних делах, были вознаграждены по заслугам. Имя сэра Фредерика Дэшвуда было занесено в почетный список лиц, погибших на поле сражения. Его родственник унаследовал после него титул баронета и годовой доход в шесть тысяч фунтов стерлингов, чему втайне радовался, хотя наружно исполнял все требуемые таким печальным событием правила приличия.

Лейон получил место капитана «Терпсихоры» и с этого времени переменил свое мнение о ничтожестве выгоды преследования «Блуждающего Огня». Арчибальд Мак-Вин последовал за ним на этот фрегат, постоянно преследуемый галлюцинациями различных выгодных предприятий, действительно осуществившихся для него через несколько лет.

Винчестер занял место Лейона на корвете, а следовательно Гриффин и Иэльвертон передвинулись на места первого и второго лейтенантов. Все эти повышения произошли в то утро, когда Куф был приглашен на обед к адмиралу.

— О двух вещах мне надо поговорить с вами сегодня, Куф, — сказал Нельсон после того, как десерт был подан и слуги удалились. — Во-первых, по поводу вакансии третьего лейтенанта, освободившейся на вашем судне; а во-вторых, я желал бы попросить у вас помощника шкипера для Бери, капитана адмиральского корабля. Вы, может быть, помните, что несколько человек из вашего экипажа были приняты на наше судно еще до вашего возвращения сюда?

— Как же, милорд, и я вам очень благодарен за прекрасный прием, который был им оказан.

— И я надеюсь, что они получили все, что для них требовалось. Между ними был помощник шкипера — уже не совсем молодой человек и который, по-видимому, не пойдет далеко; моему капитану он, оказывается, показался как раз подходящим человеком по своим личным качествам, и я обещал ему поговорить об этом с вами. Не уступайте, если по каким-нибудь причинам вы желали бы удержать его у себя; только он мне сказал, что дал бы вам в обмен троих превосходных матросов.

Куф занят был раскалыванием орехов и, казалось, затруднялся с ответом. Нельсон заметил это и понял как нежелание со стороны капитана расстаться со своим подшкипером.

— Я вижу, в чем дело, — сказал он улыбаясь. — Ну, так мы обойдемся без него, и вы сохраните при себе вашего Клинча. Я понимаю, что неохотно отказываются от хорошего офицера; где-нибудь мы найдем себе другого.

— Не в том дело, милорд. Клинч в полном вашем распоряжении, хотя я не считаю легким найти другого человека, который в состоянии был бы заменить его. Только я ожидал, что после того, как он проявил себя в этом последнем деле, а также принимая во внимание его долгую службу, он мог бы надеяться получить должность третьего лейтенанта на «Прозерпине».

Адмирал, видимо, был удивлен и как будто не особенно доволен этим замечанием.

— Я признаю, Куф, — отвечал он, — что, может быть, немного жестоко оставлять беднягу без повышения в течение двенадцати или даже пятнадцати лет; я был на десять лет моложе этого Клинча, когда назначен был капитаном. Да, это кажется жестоким, но я тем не менее убежден, что это справедливо; мне редко случалось встретить мичмана или подшкипера, забытых долгое время таким образом без того, чтобы за ними действительно не оказалось какого-нибудь крупного недостатка. Мы должны прежде всего иметь в виду пользу службы, Куф.

— Я согласен со всем этим, милорд, но надеялся, что его поведение за последнее время могло бы заставить забыть его слабость.

— Если есть основания забыть, я выслушаю их с удовольствием.

Тогда Куф рассказал ему всю историю Клинча, заботливо включая в нее трогательный эпизод с Джейн. Этот пункт был Ахиллесовой пятой Нельсона, и повышение Клинча было решено прежде, чем рассказ был окончен. Адмирал отдал приказ о назначении Клинча, и тот имел удовольствие иметь его у себя в кармане, когда возвращался на «Прозерпину».

Таким образом, Клинч был сделан третьим лейтенантом. Это повышение прекрасно повлияло на него: он снова сделался таким, каким был раньше и каким должен бы был оставаться: стал образцом воздержанности, больше стал заботиться о своем внешнем виде и меньше чем в полгода заслужил уважение и расположение всех офицеров. К концу года «Прозерпина» была послана в Англию, и добрая Джейн была, наконец, вознаграждена за свое постоянство и стала миссис Клинч. Но Куф не ограничился этой одной услугой Клинчу. Ему удалось добиться для него места командира на одном небольшом одномачтовом военном судне; вскоре, одержав победу над одним корсаром, Клинч получил еще дальнейшее повышение. Таким образом, в какие-нибудь три года он дошел до звания капитана корвета.

Несколько дней спустя после своего возвращения Куф был отправлен в Генуэзский залив и воспользовался этим случаем, чтобы доставить на остров Эльбу вице-губернатора и подесту. Слава об их подвигах предшествовала их появлению. Прошел слух, что они принимали личное участие в последней битве, стоившей жизни Раулю Ивару; и так как в Порто-Феррайо некому было опровергать этот слух, то дело дошло до того, что многие стали утверждать, будто бы Вито Вити собственноручно убил корсара. Подеста был настолько благоразумен, что всегда отзывался об этом деле туманно и неопределенно, что приписывали его скромности. Одним словом, подеста к своему собственному удивлению попал в герои.

Итуэл возвратился в Америку через несколько лет с состоянием в несколько миллионов долларов, о происхождении которых он умалчивал. Он обзавелся землей, женился на одной вдове и сделался строгим пуританином.

Нам остается только сказать два слова о Джите. Мало что привязывало ее теперь к жизни; тем не менее она не оставляла своего дяди до самой его смерти, а затем удалилась в монастырь, чтобы там посвятить все свое время молитвам о Рауле. Она прожила довольно долго и до последних минут посвящала себя всю только на такие дела благочестия, которые, по ее мнению, могли так или иначе послужить к обеспечению вечного спасения любимого ею в молодости человека, и у нее бывали такие минуты, когда она начинала даже опасаться, что за этой постоянной заботой о благе Рауля, она начинает забывать о своих обязанностях к Создателю.

Браво, или В Венеции

Это в высшей степени занимательный роман, в котором есть и любовная интрига, и приключения, и тайны, и интересные картины быта и нравов Венеции в далекие от нас времена.

Повествование построено так, чтобы держать читателя все время в напряжении.

Глава 1

Венеция. Мост Вздохов. Я стоял:

Дворец налево и, тюрьма направо;

Из вод как будто некий маг воззвал

Громады зданий, вставших величаво.

С улыбкой умирающая Слава,

Паря на крыльях десяти веков,

Глядела вспять, где властная держава

С крылатым львом над мрамором столпов

Престол воздвигла свой на сотне островов

Байрон «Паломничество Чайльд-Гарольда», песнь IV.

Солнце скрылось за вершинами Тирольских Альп, и над низким песчаным берегом Лидо уже взошла луна. В этот час людские толпы устремились по узким улочкам Венеции к площади Святого Марка — так вода, вырвавшись из тесных каналов, вливается в просторный волнующийся залив. Нарядные кавалеры и степенные горожане; солдаты Далмации и матросы с галер; знатные дамы и простолюдинки; ювелиры Риальто и купцы с Ближнего Востока; евреи, турки и христиане; путешественники и искатели приключений; господа и слуги; судейские и гондольеры — всех безудержно влекло к этому центру всеобщего веселья. Сосредоточенная деловитость на лицах одних и беззаботность других; размеренная поступь и завистливый взгляд; шутки и смех; пение уличной певицы и звуки флейты; кривляние шута и трагически хмурый взгляд импровизатора; нагромождение всяческих нелепостей и вымученная, грустная улыбка арфиста; выкрики продавцов воды, капюшоны монахов, султаны воинов; гул голосов, движение, суматоха — все это в сочетании с древней и причудливой архитектурой площади создавало незабываемую картину, пожалуй самую замечательную во всем христианском мире.

Расположенная на рубеже Западной и Восточной Европы и постоянно связанная с ними, Венеция отличалась большим смешением характеров и костюмов, чем какой-либо другой из многочисленных портов этого побережья. Особенность эту можно наблюдать и по сей день, несмотря на то что Венеция сейчас уже не та, что прежде, хотя в те времена, о которых мы рассказываем, столица на островах, не будучи уже великой повелительницей Средиземного и даже Адриатического морей, все же была еще богата и могущественна. Ее влияние еще сказывалось на политикевсех стран цивилизованного мира, ее торговля, хотя и слабеющая, все же была еще в силах поддерживать благосостояние тех семей, родоначальники которых разбогатели в дни процветания Венеции. Но людей на островах охватывало все большее безучастие, безразличие к своему будущему, а это служит первым признаком упадка, морального или физического.

В названный нами час огромный прямоугольник площади быстро наполнялся, и уже шумели подгулявшие компании во всех кафе и казино, расположенных под портиками, которые с трех сторон окружали площадь. Под сверкающими аркадами, озаренными неровным, зыбким светом факелов, уже царило беспечное веселье; и только громада Дворца Дожей, древнейшая христианская церковь, триумфальные мачты Большой площади, гранитные колоннады Пьяцетты, головокружительная высота Кампаниллы и величавый ряд сооружений, называемых Прокурациями, казалось, дремали в мягком свете луны, бесстрастные и холодные.

Фасадом к площади, замыкая ее, возвышался неповторимый, освященный веками собор Святого Марка. Храм-трофей, он вознесся над архитектурой площади, точно памятник долголетию и мощи республики, прославляя доблесть и благочестие своих основателей. Мавританская архитектура, ряды красивых, но ничего не несущих, декоративных колонн, которые только отягощали фасад собора, низкие, азиатские купола, уже сотни лет венчавшие его стены, грубая, кричащая мозаика, а над всем этим безумным великолепием — кони, вывезенные из Коринфа, как бы стремящиеся оторваться от серой громады и прославить здесь, в Венеции, прекрасное греческое искусство, — все это в неясном освещении луны и факелов казалось таинственным и грустным, как олицетворенное напоминание о прошлом, о редчайших реликвиях древности и былых завоеваниях республики.

Все на площади было под стать ее владыке — храму. Основание колокольни — Кампаниллы — скрывалось в тени, но вершина ее, на сотни футов вознесенная над площадью, была залита с восточного фасада задумчивым светом луны. Мачты, несущие знамена заморских владений — Кандии, Константинополя и Морей, — рассекали пространство на темные и сверкающие полосы, а в глубине Малой площади — Пьяцетты — у самого моря ясно вырисовывались в ночном прозрачном небе силуэты крылатого льва и святого Марка — покровителя этого города, установленных на колоннах из африканского гранита.

У подножия одной из этих массивных каменных громад стоял человек, который, казалось, со скучающим равнодушием взирал на оживленную и потрясающую своей красотой площадь, заполненную людьми. Разноликая толпа бурлила на набережной Пьяцетты, направляясь к главной площади; одни скрывались под масками, другие ничуть не заботились о том, что их могут узнать. А этот человек стоял без движения, словно не в силах был даже повернуть головы или хотя бы переступить с ноги на ногу. Его поза выражала терпеливое и покорное ожидание, привычку исполнять прихоти других. Со скрещенными на груди руками, прислонясь плечом к колонне, он с безучастным, но добродушным видом поглядывал на толпы людей и, казалось, ждал чьего-то властного знака, чтобы покинуть свой пост. Шелковый камзол, тонкая ткань которого переливалась цветами самых веселых тонов, мягкий алый воротничок, яркая бархатная шапочка с вышитым на ней родовым гербом обличали в нем гондольера знатной особы.

Наконец ему наскучило смотреть на гримасы и кривляния акробатов, на пирамиду из человеческих тел, которая на время приковала его внимание, и он отвернулся, заглядевшись на освещенный луной водный простор. Вдруг лицо его осветилось радостью, и минуту спустя он тряс в крепком пожатии руки смуглого моряка в просторной одежде и фригийском колпаке, какие носили тогда люди его звания.

Гондольер заговорил первым. Слова, которые лились потоком, он произносил с мягким акцентом, характерным для островитян:

— Ты ли это, Стефано! Мне ведь сказали, что ты попал в лапы этих дьяволов, варваров, и сажаешь теперь цветы для одного из этих нехристей и слезами своими поливаешь их.

— «Прекрасная соррентинка» — не экономка священника! — ответил моряк; он говорил на более жестком калабрийском наречии, с грубоватой фамильярностью бывалого морехода. — И не девица, к которой украдкой подбирается тунисский корсар, пока она отдыхает в саду. Побывай ты хоть раз по ту сторону Лидо, ты бы понял, что гнаться за фелуккой — не значит еще поймать ее!

— Так преклони же скорее колени, друг Стефано, и отблагодари святого Теодора за спасение. В тот час, я думаю, все только и делали, что молились на борту твоего судна, зато уж, когда твоя фелукка благополучно пришвартовалась к берегу, таких храбрецов, как твои ребята, не сыскать было даже среди жителей Калабрии!

Моряк бросил полунасмешливый, полусерьезный взгляд на изваяние святого, прежде чем ответить:

— Нам больше пригодились бы крылья этого льва, чем покровительство твоего святого. Я никогда не хожу за помощью на север дальше Святого Януария, даже если налетит ураган.

— Тем хуже для тебя, дорогой, потому что епископу легче остановить извержение вулкана, чем успокоить морские ветры. Так что же, была опасность потерять фелукку и ее храбрецов у турков?

— Да, был там один тунисец^[605], который подкарауливал добычу между Стромболи и Сицилией, но не тут-то было! Он бы скорее догнал облако над вулканом, чем фелукку во время сирокко^[606]!

— А ты, видно, струсил, Стефано?

— Я-то? Да я ничуть, не трусливее, чем твой крылатый лев, только что без цепей и намордника.

— Это и видно было по тому, как удирала твоя фелукка.

— Черт побери! Я очень жалел во время погони, что я не рыцарь ордена святого Джованни, а «Прекрасная соррентинка» — не мальтийская галера, хотя бы ради поддержания чести христианина. Но ведь негодяй висел на моей корме чуть ли не три склянки, он был так близко, что я различал даже, у кого из его нехристей грязная чалма, а у кого чистая. Отвратительное это зрелище для христианина, Стефано, видеть, как какой-то неверный берет над тобой верх.

— А не горели у тебя пятки при мысли о бастинадо^[607], дружище?

— Я слишком часто бегал босиком в горах Калабрии, чтобы бояться этих пустяков.

— У каждого есть свои слабости, и я знаю, что твоя — страх перед палкой в руке турка. Твои родные горы и то местами твердые, а местами рыхлые; тунисец же, говорят, всегда выбирает такую же жесткую палку, как его сердце, когда хочет позабавиться воплями христианина.

— Ну что ж! И счастливейший из нас не в силах избежать своей судьбы. Если мои пятки хоть когда-нибудь отведают удары палок, священник потеряет одного кающегося грешника: я сговорился с добрым служителем церкви, что все подобные беды, если они со мной произойдут, зачтутся мне за покаяние… Ну, а что нового в Венеции? И как твои дела на каналах в этом сезоне? Не вянут цветы на твоем камзоле?

— В Венеции, друг мой, все по-старому. Изо дня в день я вожу гондолу от Риальто до Джудекки, от Святого Георгия до Святого Марка, от Святого Марка до Лидо, а от Лидо домой. Здесь ведь не встретишь по пути тунисцев, при виде которых холодеет сердце и горят пятки.

— Ладно, хватит дурачиться! Ты лучше скажи, что за это время взволновало республику? Не, утонул ли кто из молодых дворян? А может быть, повесили какого-нибудь ростовщика?

— Ничего такого не было, разве что беда, приключившаяся с Пьетро… Ты помнишь Пьетрйло? Он как-то ходил с тобой в Далмацию запасным матросом; его еще подозревали в том, что он помогал молодому французу похитить дочку сенатора.

— Мне ли не помнить, какой тогда был голод! Мошенник в дороге только и делал, что ел макароны да поглощал лакрима-кристи^[608]

— груз графа из Далмапии.

— Бедняга! Его гондолу потопил какой-то анкбнец, раздавил, словно сенатор муху.

— Так и надо мелкой рыбешке, заплывшей в глубокие воды.

— Малый пересекал Джудекку с иностранцем на борту, когда бриг ударил гондолу и раздавил ее, как пузырь, оставшийся за кормой «Бупентавра». По счастью, иностранец, видимо, успел помолиться в церкви Реденторе.

— А благородный капитан не стал жаловаться на неповоротливость Пьетро, потому что Пьетро и без того наказал сам себя?

— Пресвятая богородица! Да не уйди он тогда в море, кормить бы ему рыб в лагунах! В Венеции нет ни одного гондольера, чье сердце не сжималось бы от обиды! Все мы не хуже своих хозяев знаем, как отомстить за оскорбление.

— Гондола так же не вечна, как и фелукка, и для каждого корабля наступает свой час. И все-таки лучше быть раздавленным бригом, чем попасть в лапы к туркам… Ну, а как твой молодой хозяин, Джино? Похоже ли, что он добьется того, о чем хлопочет в сенате?

— По утрам он охлаждает свой пыл в Джудекке, а если ты хочешь знать, что он делает по вечерам, поищи его на Боблио среди гуляющих господ.

Говоря это, гондольер покосился на группу патрициев, прогуливавшихся под мрачными аркадами Дворца Дожей, по тем священным местам, куда имеют доступ только привилегированные.

— Я знаком с обычаем венецианских богатеев приходить под эти своды в этот час, но я никогда раньше не слышал, что они предпочитают принимать ванну в водах Джудекки.

— Да ведь случись дожу вывалиться из своей гондолы, ему тоже пришлось бы тонуть или плыть, как любому обыкновенному христианину.

— О воды Адриатики!.. А молодой герцог тоже ехал молиться в Реденторе?

— Он в тот день как раз возвращался после… Но не все ли равно, на каком канале вздыхает ночью молодой дворянин? Мы случайно оказались рядом, когда наконец совершил свой «подвиг»: пока мы с Джорджио кляли на чем свет стоит неуклюжего иностранца, мой хозяин — а он вообще-то не очень любит гондолы и совсем не разбирается в них — прыгнул в воду, чтобы спасти молодую синьору от участи ее дяди.

— Дьявол! Ты до сих пор и слова не сказал про молодую синьору или смерть ее дяди!

— Твои мысли были заняты тунисцем, ты и пропустил это мимо ушей. Я, должно быть, рассказал тебе, как чуть не погибла прекрасная синьорина и как капитан брига отягчил свою совесть еще и гибелью римского маркиза.

— Бог ты мой! Неужели этот христианин должен был умереть собачьей смертью из-за беззаботности гондольера!

— Может, все это и к счастью для анконца, потому что говорят, будто маркиз этот обладал достаточной властью, чтобы заставить даже сенатора пройти по Мосту Вздохов, если бы ему захотелось.

— Черт бы побрал всех беззаботных лодочников! А что сталось с этим плутом?

— Я же говорю тебе, он уплыл за Лидо в тот самый час, а иначе…

— А Пьетрило?

— Его вытащил своим веслом Джорджио, так как мы оба принялись спасать подушки и другие ценности.

— А ты ничем уже не мог помочь бедному римлянину? Из-за его смерти несчастье будет теперь преследовать бриг анконца.

— Так и будет, пока бриг не врежется в какую-нибудь скалу, которая окажется тверже сердца его капитана. А что касается иностранца, то мы могли только помолиться святому Теодору, потому что он так и не показался на поверхности после столкновения и сразу же пошел ко дну… Ну, а что привело тебя в Венецию, мой милый? Ведь неудача с апельсинами в твою последнюю поездку, кажется, заставила тебя отказаться от этих мест?

Калабриец оттянул пальцем кожу на щеке, отчего его черный лукавый глаз глянул насмешливо, и все его красивое лицо заискрилось грубоватым юмором.

— Скажи-ка мне, Джино, ведь твоему хозяину требуется иногда гондола между закатом и восходом солнца?

— Да, с некоторого времени он спит по ночам не больше совы. А с той поры, как снег растаял на Монте Феличе, и я ложусь не раньше, чем взойдет солнце над Лидо.

— А когда твой хозяин скроется в стенах дворца, ты спешишь на мост Риальто к ювелирам и мясникам рассказывать, как он проводил ночь?

— Если бы так, то эта ночь стала бы моей последней на службе у герцога святой Агаты. Гондольер и духовник — два самых близких советчика дворянина, дорогой Стефано, с той небольшой разницей, что последний узнает только то, что грешник пожелает открыть, а первый иногда знает и больше. Я бы мог найти себе более спокойное, если не сказать более честное, занятие, чем бегать и разбалтывать секреты своего господина.

— Вот и я, Джино, тоже не так глуп, чтобы позволить каждому маклеру заглядывать в мой фрахтовый договор.

— Э-э, нет, дружище, есть все-таки разница между нашими занятиями. Владельца фелукки, конечно, нельзя сравнивать с гондольером, пользующимся самым большим доверием неаполитанского герцога, который имеет право быть допущенным в Совет Трехсот.

— Та же разница, что между бурным морем и спокойным заливом. Ты бороздишь своим ленивым веслом воды канала, в то время как я в мистраль^[609] лечу по проливу Пьомбино, мчусь вперед в любой шквал и пролетаю, едва касаясь вод, Адриатическое море во время сирокко, который так горяч, что можно варить на нем макароны, а море при нем кипит сильнее, чем водовороты у Сциллы…

— Тс-с!.. — нетерпеливо прервал его гондольер; с юмором истинного итальянца он предавался удовольствию поспорить ради самого спора, не выказывая при этом своих подлинных чувств. — Сюда идет некто, кто может подумать, что без его помощи мы не сможем разрешить наш спор.

Калабриец замолчал и, отступив на шаг, с мрачным видом в упор разглядывал человека, который был причиной этой тревоги.

Незнакомец медленно проходил мимо. Ему, наверно, не было еще и тридцати, но серьезная сосредоточенность взгляда делала его гораздо старше. Щеки его были бледны, но бледность эта свидетельствовала скорее о душевных переживаниях, чем о телесных недугах. Его крепкое, мускулистое тело двигалось легко и свободно, но в каждом его движении чувствовалась большая сила. Походка была твердой и уверенной, держался он прямо и независимо, вся его внешность выражала мужественное самообладание, бросавшееся в глаза каждому, кто на него смотрел. Если судить по одежде, то он, видимо, принадлежал к низшему классу — на нем был камзол из простого вельвета, темная шапочка в стиле Монтеро, какие носили тогда в южных странах Европы, и все остальное платье в этом же роде. Лицо его было скорее печально, чем мрачно, но удивительно спокойно, как и все его движения. Однако черты лица выражали смелость и благородство, подчеркивая силу и мужественность, столь характерные для лучших образцов итальянской красоты. И особенно выделялись на этом необычном лице глаза, словно озарявшие его, — глаза, полные ума и страсти.

Сверкающие глаза эти на мгновение задержались на лицах гондольера и его товарища, но выражение их, хотя и пытливое, было совершенно безучастным. Он оглядел их мимолетно, но испытующе, как смотрит на людей человек, у которого есть причины не доверять им. Взгляд его скользил по лицам всех прохожих с одинаковой подозрительностью, и к тому времени, как его гибкая фигура скрылась в толпе, он успел быстро и внимательно оглядеть еще многих.

Гондольер и моряк из Калабрии молчали, не отрывая глаз от удалявшегося человека. Когда незнакомец скрылся, гондольер взволнованно воскликнул:

— Браво ^[610]!

Его приятель многозначительно поднял три пальца и указал кивком на Дворец Дожей.

— И они позволяют ему свободно разгуливать даже здесь, на площади Святого Марка? — спросил он с неподдельным удивлением.

— Не так-то просто, дружище, заставить воду бежать против течения или остановить водопад. Говорят, что большинство сенаторов готовы скорее потерять свои надежды на «рогатый чепец»^[611], чем потерять этого проклятого Якопо Фронтони! Ему известно больше фамильных секретов, чем самому настоятелю собора Святого Марка, а ведь тому бедняге приходится полжизни проводить в исповедальне!

— Ну да, они боятся заковать его в железо, чтобы из него не полезли все их секреты!

— Черт побери! Вся Венеция пришла бы в волнение, если бы Совету Трех пришло в голову развязать язык этому молодому человеку таким грубым способом.

— Говорят, Джино, что твой Совет Трех имеет обыкновение кормить рыбу в лагунах и сваливать потом вину на какого-нибудь бедного анконца, если волны прибьют труп к берегу.

— Но об этом вовсе незачем кричать так громко, словно ты приветствуешь сицилийца своей сиреной, хотя, возможно, ты и прав. Но, по правде говоря, мало кто из подобных людей более опасен, чем тот, что прошел мимо нас на Пьяцетту.

— Подумаешь! Два цехина — красная цена его услугам! — возразил калабриец с многозначительной гримасой на лице.

— Святая мадонна! Ты забываешь, Стефано, что если уж он взялся за дело, то никакой священник не успеет дать несчастному отпущение грехов! Нет, его кинжал меньше чем за сотню не купишь. За твои два цехина удар будет не тот и жертва еще успеет и прочесть все молитвы и наговориться вдоволь, прежде чем отправиться к праотцам.

— Бог ты мой! — воскликнул моряк с ужасом и отвращением.

Гондольер пожал плечами и выразил этим движением больше, чем мог бы передать словами человек, родившийся на берегах Балтийского моря. Но и он, видимо, решил переменить тему разговора.

— Слушай-ка, Стефано Милане, — сказал он после паузы, — в Венеции случаются дела, о которых надо забыть тому, кто хочет спокойно есть свои макароны. Какова бы ни была цель твоего приезда, ты прибыл как раз время — завтра правительство устраивает гонки гондол.

— И ты собираешься участвовать в регате?

— Либо я, либо Джорджио, с благословения святого Теодора. Наградой счастливцу или искуснику будет серебряная гондола. А потом мы увидим обручение дожа с Адриатикой.

— Твои благородные господа хорошо сделают, если будут получше ухаживать за невестой, потому что многие еретики предъявляют свои права на нее. У скал Отронто я встретил отлично оснащенного и быстроходного пирата, который готов был гнаться за моей фелуккой чуть ли не до самых лагун.

— А при взгляде на него не загорелись ли твои пятки, милый Стефано?

— На его палубе не было турецких тюрбанов, но матросский колпак сидел на черных густых волосах, и подбородки этих моряков были чисто выбриты. Твой «Буцентавр» теперь уже не самое храброе судно между Далмацией и островами, хотя и самое нарядное. Много стало людей в Гибралтарском проливе, которым уже мало того, что они делают у своего побережья, и которые воображают, что могут позволить себе то же и возле нашего.

— Республика постарела, брат, и нуждается в отдыхе. Такелаж «Буцентавра» тоже одряхлел от времени и частых походов на Лидо. Мой хозяин не раз говорил, что прыжок Крылатого Льва теперь тоже не так длинен, каким он был раньше, даже в дни его юности.

— Всем известно, что дон Камилло смело рассуждает о республике Святого Марка — ведь его древний замок святой Агаты находится-то в Неаполе. Если бы он говорил более почтительно о рогатом чепце дожа и Совете Трех, его претензии на права предков выглядели бы более справедливыми в глазах его судей. Впрочем, расстояние смягчает краски и приглушает страх. Так же меняется мое мнение о скорости фелукки и достоинствах турка в зависимости от того, нахожусь ли я в порту или в открытом море, да и ты, Джино, я помню, забывал святого Теодора и поклонялся так же истово святому Януарию, когда бывал в Неаполе, как будто тебе и в самом деле грозила беда со стороны гор.

— Нужно молиться тому, кто поближе, иначе молитвы не будут услышаны, — возразил гондольер, поднимая голову и не без суеверного страха бросая чуть насмешливый взгляд на изваяние святого, увенчивавшее колонну, к подножию которой он прислонялся, — и нужно быть поосторожнее, потому, что вон тот ростовщик уже смотрит на нас так, словно его мучает совесть, что он позволяет нам говорить столь непочтительно и не может на нас донести. Этот старый бородатый мошенник, говорят, связан с Советом Трех, и не только тем, что выуживает у них денежки, которые дает взаймы их сыновьям… Итак, Стефано, ты полагаешь, что республике никогда уж больше не установить новой триумфальной мачты на площади и не приобрести новых трофеев для собора Святого Марка?

— Но ведь и Неаполь с его беспрерывной сменой владык так же не способен вершить великие дела на море, как и твой крылатый зверь! С тебя вполне достаточно, Джино, водить гондолу по каналам и следовать за своим господином в его калабрийский замок; но, если тебе захочется знать, что сейчас происходит в огромном мире, тебе придется удовлетвориться рассказами моряков, вернувшихся из дальних стран. Дни Святого Марка прошли, теперь время северных еретиков.

— Ты за последнее время слишком долго жил среда лживых генуэзцев и поэтому так говоришь. Великолепная Генуя! Но разве может какой-либо город сравниться с нашим городом каналов и островов? И что такое совершила эта Апеннинская республика, чтобы сравнивать ее дела с великими делами Королевы Адриатики! Ты забываешь, что Венеция была когда-то…

— Тише, тише! Вот именно «была когда-то», дружище, и это относится ко всей Италии. Ты гордишься своим прошлым так же, как римляне из Трастевере.

— И римляне из Трастевере правы. Разве это ничего не значит — происходить от такого великого и победоносного народа?

— А по мне, Джино Мональди, лучше быть сыном того народа, который велик и победоносен сейчас. Наслаждение своим прошлым похоже на удовольствие, какое испытывают глупцы, мечтая о вине, выпитом вчера.

— Это хорошо для неаполитанцев, чья страна никогда не была единой нацией! — сердито возразил гондольер.

— Пусть будет так. И все же винные ягоды так же сладки, а дичь так же нежна, как раньше. Пепел вулкана покрывает все!

— Джино! — раздался повелительный голос за спиной гондольера.

— Синьор!

Тот, кто прервал беседу двух приятелей, молча указал рукой на гондолу.

— Прощай, — поспешно прошептал гондольер. Его товарищ дружески пожал руку своему земляку — тот родился, как и он, в Калабрии, но случай привел его на каналы. В следующее мгновение Джино уже раскладывал подушки для своего господина, разбудив сначала подручного, который спал сладким сном.

Глава 2

…иначе я никак не поверю, что вы катались в гондолах.

Шекспир. «Как вам это понравится»

Дон Камилло Монфорте вошел в гондолу, но не занял там своего обычного места. Перекинув плащ через плечо и прислонившись к балдахину гондолы, стоял он в задумчивости, пока его искусные и ловкие гребцы не вывели лодку из гущи других гондол, забивших причал, на широкий водный простор. Затем Джино коснулся своей красной шапочки и взглянул на господина, словно спрашивая у него взглядом, куда плыть. Ему молча ответили жестом, что путь надо держать на Большой канал.

— Тебе хотелось бы, Джино, показать свое искусство в гонках? — спросил дон Камилло, когда тесные каналы остались позади. — Ты, конечно, заслуживаешь удачи… Ты разговаривал с каким-то незнакомцем, когда я позвал тебя в гондолу?

— Да, я расспрашивал этого человека о новостях в нашей Калабрии. Он прибыл в порт на своей фелукке, хотя и клялся когда-то именем святого Януария, что его прежний, неудачный приезд в Венецию будет последним.

— А как называется его фелукка и как его имя?

— «Прекрасная соррентинка» под командой Стефано Милане, сына старейшего слуги рода святой Агаты. Этот быстроходный барк может похвалиться и красотой. Он должен быть удачливым, потому что добрый священник многими молитвами отдал его под покровительство богородицы и святого Франциска.

Дон Камилло начал разговор с тем равнодушным видом, с каким высший по положению обычно говорит с низшим; но теперь он, казалось, заинтересовался.

— «Прекрасная соррентинка»! А не приходилось ли мне раньше видеть этот барк?

— Очень возможно, синьор. У капитана есть родные во владениях герцога святой Агаты, как я уже говорил вашей светлости, и его судно не раз зимовало на берегу у замка.

— Что привело его в Венецию?

— Я отдал бы свою лучшую куртку с цветами вашей милости, чтобы узнать это, синьор. Я не люблю вмешиваться в чужие дела и отлично понимаю, что скромность — главная добродетель гондольера; и все же я пытался по старой дружбе кое-что разузнать о цели его приезда, но он был так осторожен, словно пятьдесят добрых христиан Доверили ему свои тайны. Но если ваша светлость пожелает все узнать и поручит это мне, то я надеюсь, что ваше имя, которое он должен уважать, и умелый подход помогут нам выудить из него кое-что получше какой-нибудь фальшивой накладной.

— Ты можешь выбрать любую из моих гондол для участия в гонках, Джино, — сказал герцог святой Агаты, входя под балдахин.

Он растянулся на черных, из глянцевой кожи подушках, так и не ответив на последние слова слуги.

Гондола легко и бесшумно, словно сказочный эльф, летела вперед. Джино, который был старшим гребцом, стоял на маленьком изогнутом мостике на корме и с привычной ловкостью и искусством действовал своим веслом, направляя легкое суденышко то вправо, то влево, и оно, подчиняясь его воле, проворно скользило среди множества лодок разного вида и назначения, часто встречавшихся им на пути. Позади оставались дворцы и большие каналы, что вели к различным зрелищам и другим бойким и шумным местам, где часто бывал герцог, но дон Камилло не менял курса. Наконец лодка поравнялась с величественным зданием. Джорджио, гребя одной рукой, смотрел через плечо на Джино, который опустил весло. Оба ждали новых приказаний с почтительной готовностью, словно лошадь, замедляющая свой бег около дома, где обычно останавливается хозяин. Дом, у которого остановилась гондола, был одним из замечательнейших зданий Венеции; он был совершенно великолепен как по своему внешнему убранству и орнаментам, так и по своему оригинальному местоположению прямо в воде. Его массивный, грубо обтесанный мраморный фундамент устойчиво покоился среди волн, словно он был высечен из подводной скалы, и в то же время этажи, причудливо возвышаясь один над другим, легко и грациозно достигали необычайной высоты. Колоннады с модульонами и массивными карнизами нависали над водой, словно человек решил посмеяться своим искусством над неверной стихией, скрывающей фундамент здания. Ступени лестницы, омываемые волнами от проходящих мимо гондол, вели в просторный вестибюль, служивший двором. Здесь стояли две или три гондолы. Вероятно, они принадлежали тем, кто жил в этом дворце, потому что в них не видно было людей, Поднимающиеся из воды столбы отгораживали лодки от проходивших мимо гондол. Такие столбы, с разукрашенными и разрисованными верхушками, на которых можно было видеть цвета и гербы их хозяев, образовывали подобие маленькой гавани для гондол перед дверью каждого дома, где обитала знать.

— Куда угодно отправиться вашей светлости? — спросил Джино, так и не дождавшись приказания хозяина.

— Во дворец.

Джорджио и Джино обменялись удивленными взглядами, но послушная гондола скользнула мимо этого неприветливого, хотя и роскошного здания, будто маленькое суденышко повиновалось какому-то внутреннему побуждению. Через секунду они повернули в сторону, и по всплескам воды о высокие стены можно было догадаться, что они вошли в более узкий канал. Укоротив весла, гондольеры осторожно гнали лодку вперед, то свертывая в какой-нибудь новый канал, то скользя под низким мостиком, то выкрикивая мягкими гортанными голосами знакомые всем в этом городе сигналы, чтобы предостеречь тех, кто мчался навстречу. И вскоре Джино искусно остановил; гондолу около самой лестницы красивого здания.

— Следуй за мной, — сказал дон Камилло, с привычной осторожностью ступая на мокрую ступеньку и опираясь рукой на плечо Джино. — Ты мне нужен.

Ни вестибюль, ни вход, ни остальные внешние детали этого здания не могли сравниться с богатством и роскошью дворца на Большом канале. Тем не менее можно было с уверенностью сказать, что оно принадлежит знатному лицу.

— Ты поступил бы мудро, Джино, если бы попытал завтра счастья на новой гондоле, — сказал хозяин, поднимаясь по массивной каменной лестнице, и показал на красивую новую лодку, которая лежала в углу большого вестибюля; во дворах домов, выстроенных на более твердой основе, чем вода, так обычно стоят экипажи и кареты. — Тот, кто жаждет снискать покровительство Юпитера, должен прокладывать себе дорогу к счастью собственным трудом, ты это и сам хорошо знаешь, мой друг.

Джино просиял и долго рассыпался в благодарностях.

Они поднялись на второй этаж и углубились в анфиладу мрачных комнат, а гондольер все еще благодарил своего хозяина.

— Имея твердую руку и быструю гондолу, ты можешь надеяться на успех не меньше других, Джино, — сказал дон Камилло, закрывая за слугой дверь своего кабинета. — А теперь я попрошу тебя доказать мне свое усердие несколько иным образом. Знаешь ты в лицо человека, по имени Якопо Фронтони?

— Ваша светлость! — вскричал гондольер, у которого от испуга перехватило дыхание.

— Я тебя спрашиваю, знаешь ли ты в лицо человека, которого зовут Фронтони!

— В лицо, синьор?

— Как же иначе можно узнать человека?

— Человека, синьор дон Камилло?

— Ты что, насмехаешься над своим хозяином?! Я спрашиваю тебя, знаком ли ты с неким Якопо Фронтони, жителем Венеции?

— Да, ваша светлость.

— Того, о ком я говорю, долго преследовали семейные неурядицы, отец его до сих пор находится в ссылке на побережье Далмации или еще где-то.

— Да, ваша светлость.

— Здесь многие носят фамилию «Фронтони», и важно не ошибиться. Якопо из этой семьи — молодой человек лет двадцати пяти, крепкого телосложения и меланхоличного вида, темперамента менее живого, чем хотелось бы в его годы.

— Да, ваша светлость.

— У него мало друзей, и он, пожалуй, больше известен своей молчаливостью и рвением, с каким он выполняет свои обязанности, чем обычным легкомыслием и леностью людей его сословия. Словом, тот Якопо Фронтони, что живет где-то у Арсенала.

— Мой бог! Синьор герцог, этот человек так же хорошо известен нам, гондольерам, как мост Риальто! Ваша светлость может не утруждать себя, описывая его наружность.

Дон Камилло рылся в своем секретере, перебирая какие-то бумаги. Он с удивлением взглянул на гондольера, решившегося острить в разговоре с хозяином, и вновь опустил глаза.

— Ты его знаешь, и этого довольно.

— Да, ваша светлость. Но что вам будет угодно от этого проклятого Якопо?

Герцог святой Агаты, казалось, о чем-то раздумывал. Он сложил бумаги на место и закрыл секретер.

— Джино, — сказал он доверительно и дружелюбно, — ты родился в моих владениях и, хотя давно уже плаваешь гондольером в Венеции, всю свою жизнь служишь мне.

— Да, ваша светлость.

— Я желаю, чтобы ты окончил свою жизнь там, где начал ее. До сих пор я вполне доверял тебе и не ошибусь, сказав, что ты ни разу не обманул моего доверия, хотя тебе и приходилось порой быть невольным свидетелем некоторых опрометчивых поступков моей юности, которые могли бы доставить мне много неприятностей, если бы ты не держал язык за зубами.

— Да, ваша светлость.

Дон Камилло улыбнулся, но тут же лицо его снова омрачилось тревожными думами.

— Раз ты знаешь того, о ком я говорил, дело наше упрощается. Возьми этот пакет. — И он подал гондольеру запечатанное письмо большего, чем обычно, формата и снял с пальца кольцо с печаткой. — Это будет доказательством твоих полномочий. Под аркой Дворца Дожей, которая ведет к каналу Святого Марка, под Мостом Вздохов ты найдешь Якопо. Отдай ему письмо и, если он потребует кольцо, отдай и его. Сделай все, что он прикажет, и возвращайся с ответом.

Джино выслушал своего господина с глубоким вниманием и уважением, но все же не мог скрыть страх. Привычное почтение к хозяину, очевидно, теперь боролось в нем с острым нежеланием выполнять его приказ; покорный, но нерешительный вид гондольера свидетельствовал о каких-то серьезных причинах его замешательства. Но, если дон Камилло и заметил выражение лица своего слуги, он ничем этого не показал.

— Значит, у арки, ведущей во дворец, под Мостом Вздохов, — невозмутимо добавил он. — И тебе нужно быть там к часу ночи.

— Мне бы хотелось, синьор, чтобы вы приказали Джорджио и мне отвезти вас в Надую.

— Путь слишком длинен. С чего это ты вздумал утомлять себя?

— Все потому, синьор, что там, среди лугов, нет ни Дворца Дожей, ни Моста Вздохов, ни этой собаки Якопо Фронтони.

— Тебе, видно, не очень хочется выполнять это поручение, но ты ведь знаешь, что долг преданного слуги — выполнять любые приказания хозяина. Ты родился моим вассалом, Джино Мональди, и, хотя ты с детских лет служишь моим гондольером в Венеции, твое настоящее место в моих поместьях в Неаполе.

— Я благодарен за честь, синьор, святой Януарий тому свидетель. Но ведь здесь, на улицах Венеции, не найти ни одного продавца воды, ни одного моряка на каналах, кто не желал бы этому Якопо провалиться в преисподнюю. Он гроза всех молодых любовников, он наводит ужас на всех кредиторов на островах.

— Вот видишь, глупый болтун, значит, нашелся хоть один из числа первых, кто его не испугался. Ты разыщешь его под Мостом Вздохов, покажешь печать и вручишь, как я тебе велел, это письмо.

— Но разговаривать с этим негодяем — значит потерять репутацию честного человека! Не дальше как вчера Аннина, эта хорошенькая дочка виноторговца с Лидо, говорила, что быть увиденным однажды в обществе Якопо Фронтони так же гнусно, как быть схваченным дважды за кражу какой-нибудь старой веревки из Арсенала, как это случилось с Родериго, кузеном ее матери…

— Я вижу, твои понятия о морали те же, что и на Лидо. Так не забудь же показать кольцо, а не то он тебе не поверит.

— Не могли бы вы, ваше сиятельство, заставить меня вместо этого обрезать крылья льву или написать картину лучше Тициана^[612]? Мне до смерти не хочется встречаться с этим головорезом. Если кто-нибудь из гондольеров увидит, что я разговариваю с этим человеком, даже влияния вашей светлости окажется недостаточно, чтобы мне получить право участвовать в гонках.

— Если он задержит тебя, ты терпеливо жди, Джино, а если он тебя сразу отпустит, быстрее возвращайся — я хочу поскорее знать результат моего поручения.

— Я хорошо знаю, синьор дон Камилло, что честь дворянина более чувствительна к позору, чем честь его слуг, и что пятно на шелковой мантии сенатора заметнее, чем грязь на вельветовой куртке. Если бы кто-нибудь, недостойный внимания вашей светлости, посмел оскорбить вас, Джорджио и я показали бы, как глубоко мы можем чувствовать оскорбление чести нашего хозяина; но наемник за два, или десять, или лаже сотню цехинов…

— Благодарю тебя за намек, Джино! Ступай к своей гондоле и ложись спать, но прежде попроси Джорджио прийти ко мне в кабинет.

— Синьор!

— Ты, кажется, решил не выполнять ни одного моего приказа?

— Ваше сиятельство желает, чтобы я отправился к Мосту Вздохов пешком, по улицам, или по каналам?

— Возможно, понадобится гондола, ты отправишься водой.

— Акробат не успеет сделать сальто, как ответ Якопо будет у вас.

С этим внезапно изменившимся решением гондольер покинул комнату, ибо вся нерешительность Джино исчезла в ту минуту, как он понял, что кто-то другой может выполнить поручение хозяина. Торопливо спустившись по потайной лестнице и тем минуя вестибюль, где ожидали распоряжений герцога его слуги, он прошел по узкому коридорчику дворца во внутренний двор и оттуда через черный ход вышел в темный переулок, который вел к ближайшей улице.

Несмотря на то что благодаря возросшей деятельности людей и развитию средств сообщения Атлантический океан больше уже не служит препятствием даже для обычных развлечений, все же не многим случалось видеть самим достопримечательности тех мест, которые весьма этого заслуживают и по которым теперь так усердно пробирался Джино. Поэтому те, кому посчастливилось побывать в Италии, извинят нас за краткое, но, как нам кажется, Необходимое отступление — мы делаем его ради тех, кто не имел этого счастья.

Венеция расположена на группе низких, песчаных островов. Возможно, что земля, лежащая у самого залива, если не вся огромная равнина Ломбардии в целом, наносного происхождения. Но каково бы ни было происхождение этих обширных и плодородных земель, причины возникновения лагун и неповторимой живописности Венеции слишком очевидны, чтобы тут можно было ошибиться. Несколько потоков, вытекающих из Альпийских долин, как раз в этом месте вносят свою дань Адриатическому морю. Их воды несут с собой размытые горные породы. И, когда потоки теряют силу, вливаясь в море, груз этот оседает на дне залива. Со временем под влиянием противодействующих течений, водоворотов и волн песчинки образовали массивные подводные мели, которые все росли, пока наконец не поднялись над поверхностью моря в виде островов, которые в свою очередь продолжали увеличиваться благодаря гниющим остаткам растительности. На карте видно, что там, где Венецианский залив соприкасается с Адриатическим морем, он находится в сфере юго-восточного ветра — сирокко. Возможно, это случайное обстоятельство и является причиной, по какой устья мелких потоков, несущих свои воды в лагуны, имеют более определенную структуру, чем устья большинства рек, сбегающих с Альп и Апеннин в это мелкое море в других местах.

Итак, вливаясь в воды какого-либо бассейна, где течения нейтрализуют одно другое, реки намывают в этом месте отмели или, говоря языком науки, банки. Берега в этих местах подтверждают правдивость такой теории: каждая река имеет свою отмель и свои каналы, которые промываются либо половодьем, либо штормами, либо приливами и отливами. Постоянное и сильное воздействие юго-восточных ветров, с одной стороны, и периодические половодья альпийских рек — с другой, превратили эту отмель при входе в Венецианские лагуны в непрерывный ряд длинных, низких песчаных островов, которые протянулись сплошной линией почти поперек горловины залива. Воды рек естественно прорыли себе несколько каналов, а иначе то, что теперь называется лагуной, давно превратилось бы в озеро. Следующее тысячелетие может так изменить характер этой необыкновенной местности, что каналы превратятся в широкие реки, а грязные отмели — в болота и обширные заливные луга, какие и теперь встречаются в глубине Италии.

Низкая песчаная полоса, которая защищает от моря порт Венеции и лагуны, носит название Лидо ди Палестрйно. Эта полоса была искусственно укреплена и защищена во многих местах, превратившись в искусственный берег. Сотня маленьких островков, отстоящих от естественного барьера на расстоянии пушечного выстрела, представляет собой остатки того, что в средние века было торговым центром Средиземного моря. Искусство соединилось здесь с природой, и результат оказался отличный. Даже в наши дни трудно представить себе более удобную и защищенную гавань, чем Венеция.

Множество глубоких каналов осталось в неприкосновенности, и город во всех направлениях пересекают бесчисленные протоки, которые называют каналами, ибо они по виду похожи на каналы. По берегам этих протоков возвышаются прямо из воды стены домов, служащие набережными или причалами, так как недостаток места заставляет владельцев возводить свои дома у самого края канала. Острова зачастую представляют собой обыкновенные отмели, которые время от времени обнажаются и которые несут на себе непосильный груз дворцов, церквей, памятников, и кажется иногда, что покоренные человеком песчаные отмели стонут под их тяжестью.

Великое множество каналов и, возможно, стремление использовать как можно меньше рабочей силы само подсказало людям, как устроить подъезды с воды. Но почти все дома Венеции, выходя фасадом на канал, имеют с противоположной стороны сообщение с внутренними улицами города. В большинстве описаний Венеции допускается ошибка: в них рассказывают о ней как о городе каналов и почти совсем не упоминают о ее улицах, а ведь эти тихие, узкие, мощеные, удобные и спокойные улицы пересекают все острова и соединены между собой бесчисленными мостами. И, хотя там редко можно услышать стук копыт или скрип колес,» все же эти прямые улицы тоже очень важны для венецианцев, которые пользуются ими в самых различных случаях.

Джино вышел из дворца потайным ходом и очутился на одной из таких улиц. Он пробирался в толпе, запрудившей улицу, словно угорь, извивающийся среди водорослей лагун. На многочисленные приветствия друзей он отвечал лишь кивком головы. Годдольер очень спешил и ни разу не остановился в пути. Наконец он подошел к дверям маленького темного домика, расположенного в той части города, где ютилась беднота. Протискиваясь среди бочек, снастей и разного хлама, Джино на ощупь отыскал дверь и, толкнув ее, очутился в небольшой комнате, свет в которую проникал только через своеобразный колодец, образованный стенами этого и соседнего домика.

— Святая Анна, помилуй меня! — воскликнула бойкая девица, в голосе которой сквозило и кокетство и удивление. — Ты ли это, Джино Мональди? Пешком и через потайную дверь! Разве сейчас время для поручений?

— Ты права, Аннина, час слишком поздний для каких-либо дел к твоему отцу и слишком ранний для визита к тебе. Но у меня нет времени ни для дел, ни для слов. Ради святого Теодора или ради преданного глупца, который если и не раб тебе, то, уж конечно, твой пес, принеси мне поскорее ту куртку, что я надевал, когда мы с тобой ходили на празднество в Фузину.

— Я ничего не знаю о твоем деле, Джино, и не понимаю, почему ты хочешь сменить ливрею твоего хозяина на платье простого лодочника. Эти шелковые цветы тебе гораздо больше к лицу, чем вытертый бархат. И если я говорила тебе обратное, то это только потому, что мы были тогда на празднестве и было бы неблагодарностью с моей стороны не сказать тебе чего-либо приятного, тем более что ты не прочь услышать словечко в похвалу себе.

— Тише! Тише! Сейчас-то мы не на празднестве и одни, к тому же у меня очень важное, неотложное дело. Дай мне куртку, если ты любишь меня!

Аннина всегда быстро соображала, хотя и не упускала случая поспорить; она тут же бросила куртку на табурет, стоявший подле гондольера, всем своим видом показывая, что у нее признания в любви не вырвешь, даже если застанешь врасплох.

— Какая там еще любовь! Вот тебе твоя куртка, Джино. Ты найдешь в кармане ответ на письмо, за которое я тебя не благодарю, потому что писал его не ты, а секретарь герцога. Девушкам приходится быть очень осторожными в таких вещах — вдруг поверенный твоих тайн окажется твоим соперником?

— Каждое словотам настолько верно передает мои чувства, что сам дьявол не смог бы лучше выполнить мое поручение, — пробормотал Джино, снимая с себя свой цветастый камзол и поспешно облачаясь в простую вельветовую куртку. — А шапочку, Аннина, и маску?

— Человек с таким лживым лицом не нуждается в кусочке шелка, чтобы обмануть людей, — возразила девушка, бросая ему между тем все, что он просил.

— Ну вот, теперь хорошо! Сам папаша Баттйста не узнал бы слугу дона Камилло Монфорте в этом платье, а ведь он уверяет, что может с первого взгляда по запаху отличить грешника от кающегося. Черт возьми! Я готов даже навестить того ростовщика, которому ты заложила свою золотую цепочку, и намекнуть ему, что его ожидает, если он будет настаивать на двойных процентах против условленного.

— Это было бы по-христиански! Но что же стало бы тогда с твоим важным делом, из-за которого ты так спешишь?

— Ты права, милочка. Долг прежде всего, хотя попугать жадного ростовщика, может быть, такой же долг любого христианина, как и все остальное. Кстати, гондолы твоего отца все в разгоне?

— А на чем же ему добираться на Лидо, а моему брату Луиджи — в Фузину, а двоим слугам — по обычным делам на острова? И разве я иначе осталась бы одна?

— Черт возьми! И ни одной лодки на канале?

— Ты что-то слишком спешишь, Джино, теперь, когда ты надел маску и бархатную куртку. Мне не следовало впускать тебя в дом моего отца, когда я здесь одна, и позволить тебе переодеться, чтобы уйти куда-то в такой поздний час… Ты должен рассказать мне о своем поручении, чтобы я могла судить, правильно ли я поступила.

— Лучше попроси Совет Трехсот показать тебе книгу их приговоров. Дай-ка ключ от двери, милочка, мне надо идти.

— Не дам, пока не уверюсь, что я не навлеку немилость сената на моего отца. Ты знаешь, Джино, что я…

— Боже мой! Бьют часы на соборе Святого Марка! Я опоздаю! Если это случится, ты будешь виновата.

— Это будет не первая из твоих оплошностей, за которую мне придется тебя прощать. Ты не уйдешь до тех пор, пока я не узнаю, что это за важное поручение и зачем тебе понадобились маска и куртка.

— Ты говоришь со мной, как ревнивая жена, а не как рассудительная девушка, Аннина. Я же сказал тебе, что это дело очень важное и, если я опоздаю, будет много неприятностей.

— У кого? Что это за дело? Почему ты сегодня так спешишь покинуть этот дом, откуда обычно тебя приходится гнать?

— Разве я не говорил тебе, что это важное дело касается шести знатных фамилий и, если я не выполню его вовремя, может произойти раздор между Флоренцией и республикой Святого Марка!

— Ничего подобного ты мне не говорил и думаешь, я поверю, что ты посол Святого Марка? Хоть раз скажи правду! А не то клади назад маску и куртку и надевай ливрею герцога святой Агаты.

— Ну, раз мы друзья, Аннина, и я вполне тебе доверяю, ты узнаешь всю правду: на колокольне сейчас пробило три четверти, так что у меня есть минутка, чтобы открыть тебе свой секрет.

— Ты смотришь в сторону, Джино, и стараешься что-то придумать!

— Я смотрю в сторону потому, что любовь к тебе, Аннина, заставляет меня забывать свой долг. А ты принимаешь мой стыд и мою скромность за обман!

— Об этом мы сможем судить лишь тогда, когда ты все расскажешь.

— Ну, слушай! Ты, конечно, знаешь о том, что случилось с моим хозяином и племянницей того самого римского маркиза, который утонул в Джудекке из-за неосторожности анконца, опрокинувшего гондолу Пьетро, словно у него была не фелукка, а правительственная галера?

— Ну кто на Лидо не слышал эту историю по крайней мере сто раз за последний месяц! Ведь об этом говорят все гондольеры, и каждый на свой лад!

— Так вот, эта история сегодня ночью, кажется, подходит к концу. Боюсь, что мой хозяин собирается сделать большую глупость!

— Он хочет жениться?

— Или еще хуже. Меня послали как можно скорее, и притом тайком, отыскать священника.

Аннина с интересом слушала выдумку гондольера. Однако, видимо хорошо зная своего поклонника, или из-за своего недоверчивого характера, или просто по привычке, она с сомнением отнеслась к его словам, и подозрительность не оставляла ее.

— Этот свадебный пир будет для всех неожиданностью, — сказала она в раздумье. — Хорошо, что приглашенных немного, а то Совет Трехсот может испортить все дело. В какой монастырь тебя послали?

— Я должен привести первого попавшегося, важно только, чтобы он был францисканцем и чтобы сочувствовал влюбленным, которые спешат обвенчаться.

— Дон Камилло Монфорте, наследник древнего и великого рода, не может жениться так неосторожно! Твой лживый язык пытается обмануть меня, но ты отлично знаешь, что это тебе не удастся. Тебя давно бы следовало проучить за обман! Пока не скажешь всю правду, ты не только не выполнишь свое поручение, но и останешься моим пленником, потому что мне скучно сидеть одной.

— Я просто делюсь с тобой моими предположениями. Но за последнее время дон Камилло так долго держит меня на воде, что я способен только спать, когда хоть ненадолго избавляюсь от весла.

— Напрасно ты пытаешься обмануть меня, Джино. Твои глаза не умеют лгать, хотя язык твой и болтает что попало. Глотни-ка из этой вот чаши и смело облегчи свою совесть, ведь ты мужчина.

— Мне бы хотелось, — сказал гондольер, осушив чашу, — чтобы твой отец познакомился со Стефано Милане. Это капитан фелукки из Калабрии. Он часто привозит сюда отменные вина своей страны, и он так ловок, что мог бы прокатить бочку красного лакрима-кристи вдоль Бролио и ни один из гуляющих там патрициев но догадался бы об этом. Сейчас он здесь, и, если ты захочешь, он сможет продать твоему отцу по сходной цене несколько бурдюков.

— Сомневаюсь, что его вина лучше, чем наши с виноградников песчаного Лидо. Выпей еще глоток; говорят, второй вкуснее первого.

— Если бы ценность вина росла с каждым глотком, твой отец всякий раз огорчался бы при виде последней капли. Нет, ему просто необходимо познакомиться со Стефано.

— Но почему не сделать этого сейчас же? Его фелукка в порту, как ты сказал, и ты можешь проводить его в наш дом через потайную дверь с улицы.

— Ты забываешь о поручении! Дон Камилло не привык, чтобы его приказания выполнялись во вторую очередь. Черт побери! А жаль, если кто-нибудь другой возьмет у калабрийца вино, которое он хранит под замком.

— Твое поручение, видно, не минутное дело, а попробовать вино, о котором ты говорил, и убедиться в его достоинствах — на это ведь не надо много времени. Если ты справишься быстро, то можешь сначала идти по делам своего хозяина, а потом в порт разыскивать Стефано. Мне не хотелось бы упустить эту покупку. Я тоже надену маску, и мы вместе пойдем к калабрийцу. Ты ведь знаешь, отец вполне доверяет моему суждению в подобных делах.

Пока Джино, ошеломленный и в то же время восхищенный, обдумывал этот план, ловкая и проворная Анлина быстро переоделась, скрыла лицо под шелковой маской и, заперев дверь на ключ, кивком головы предложила гондольеру следовать за ней.

Узкий канал, на который выходило жилище виноторговца, был мрачным и безлюдным. Неподалеку от дома стояла простенькая гондола, и девушка вошла в нее, ничуть не заботясь о том, что думает обо всем этом Джино. Слуга дона Камилло некоторое время колебался, но, рассудив, что незаметно улизнуть от Аннины на другой лодке, о чем он подумывал, ему не удастся, так как никакой другой лодки поблизости не было, он занял место на корме и усердно, с привычной готовностью заработал веслом.

Глава 3

Я заплачу, лишь пощади мне жизнь.

Шекспир, «Генрих VI»

Присутствие девушки очень стесняло Джино. У него, как и у всех людей, были свои тайные и честолюбивые мечты, но, пожалуй, самым сильным из всех его желаний, было понравиться дочери виноторговца. К тому же хитрая Аннина угостила его таким крепким и ароматным вином, что теперь разум его был в смятении и требовалось время, чтобы он очнулся от этого сладостного забытья. Лодка плыла уже по Большому каналу и оказалась слишком далеко от того места, куда послали Джино, когда его рассудок наконец прояснился. Свежий вечерний воздух, быстрая гребля, знакомая суета канала вернули ему рассудительность и ясность мысли. Когда лодка достигла конца канала, взгляд его уже отыскивал знакомую фелукку калабрийца.

Хотя былая слава Венеции миновала, торговля города все же еще не пришла в тот упадок, который мы наблюдаем в наши дни. Порт еще был забит множеством кораблей из отдаленных гаваней, и флаги большинства морских держав Европы виднелись у берегов Лидо. Луна поднялась уже высоко и лила свой мягкий свет на сверкающую воду, на возвышающийся над ее гладью лес латинских рей и легких мачт мелких суденышек, освещая массивные корпуса тяжелых судов и их снасти.

— Ты не можешь судить о красоте судна, Аннина, — сказал гондольер, устроившись под балдахином, — а иначе я обратил бы твое внимание на этого незнакомца из Кандии. Говорят, что судно прекраснее, чем у этого грека, еще никогда не заходило на Лидо!

— Мы плывем не к купцу из Кандии, Джино, так что нажимай на весло, время не ждет.

— А у него в трюме, наверно, много терпкого греческого вина. Но что поделаешь, раз ты говоришь, что мы плывем не к нему. А вон тот высокий корабль, который стоит на якоре за одним из наших маленьких суденышек, — корабль протестанта с Британских островов. То был печальный день для нашей республики, девочка, когда она впервые допустила этого иностранца в воды Адриатики!

— А правда ли, Джино, что рука Святого Марка была достаточно сильна, чтобы удержать его?

— Черт возьми! Я тебе советую не задавать таких вопросов, когда вокруг так много гондол! Видишь, сколько понаехало сюда из Рагузы, Тосканы, с Мальты, Сицилии, да еще небольшая флотилия французов остановилась тут же, у входа в Джудекку. Эти люди собираются вместе в море или на суше и дают волю своим болтливым языкам… Но вот мы наконец и у цели.

Искусным движением весла Джино остановил гондолу у борта фелукки.

— Привет «Прекрасной соррентинке» и ее доблестному капитану! — воскликнул гондольер, когда ступил на палубу. — Находится ли Стефано Милане на борту этой быстроходной и прекрасной фелукки?

Калабриец не замедлил ответить, и через несколько минут капитан и его гости уже тихо беседовали между собой.

— Я привез к тебе особу, которой хочется положить в твой карман отличные венецианские цехины, дружище, — заметил гондольер, когда все приличествующие случаю любезности были высказаны. — Она дочь одного из самых добросовестных виноторговцев и готова от его имени переселить твой сицилийский виноград на острова, точно так же как ее отец захочет и сможет заплатить за него.

— И она, без сомнения, очень красива, — сказал моряк с грубоватой галантностью. — Только это черное облако надо было бы прогнать с ее лица.

— Маска не помешает заключить выгодную сделку. Мы в Венеции всегда как на карнавале; и покупатель и продавец в равной степени имеют право спрятать свое лицо так же, как свои мысли. Ты лучше скажи, что у тебя есть из запретных вин, Стефано, а то моя спутница теряет время в бесполезных разговорах.

— Черт возьми! Ты сразу берешь быка за рога, Джино! Трюм фелукки пуст, в чем ты сам можешь убедиться, спустившись вниз, а что касается вина, то мы и сами жаждем промочить горло, чтобы согреться.

— Значит, вместо того чтобы пытаться найти его здесь, — сказала Аннина, — нам лучше было бы пойти в собор и помолиться деве Марии за твое благополучное возвращение домой. Ну, а теперь, когда остроумие наше истощилось, мы пойдем, друг Стефано, к кому-нибудь другому, кто менее искусен в ответах.

— Черт побери! Ты сама не знаешь, что говоришь! — прошептал Джино, поняв, что осторожная Аннина и вправду собирается уйти. — Нет в Италии ни одной даже самой захудалой бухты, куда бы заходил этот человек, не припрятав кое-что полезное в трюмах на свой страх и риск. Одна бутылка его вина сразу решит вопрос, чьи вина лучше: твоего отца или Баттисты. Если бы ты договорилась с этим парнем, ни один гондольер не прошел бы мимо твоей лавочки.

Аннина колебалась. Долгая практика в небольшой, но выгодной и чрезвычайно рискованной торговле, которую успешно вел ее отец, несмотря на бдительность и суровость венецианской полиции, подсказывала ей, что не следует выдавать свои намерения совершенно незнакомому человеку, но в то же время ей не хотелось отказываться от сделки, сулившей выгоду. Джино, разумеется, не сказал ей, в чем действительно состоит его таинственное поручение, это было ясно, потому что слуге герцога святой Агаты нет необходимости маскироваться, чтобы разыскать священника, но Аннина знала, что этот гондольер слишком хорошо к ней относится, чтобы подвергать ее какому-либо риску.

— Если ты думаешь, что один из нас может донести на тебя, — сказала она капитану, не пытаясь скрыть свои истинные намерения, — то Джино сможет разубедить тебя. Джино, поклянись, что меня нельзя заподозрить в вероломстве в таком деле, как это.

— Позволь мне сказать несколько слов на ушко земляку, — многозначительно сказал гондольер. — Стефано Милане, если ты мне друг, — продолжал он, когда они отошли в сторонку, — задержи девушку, поговори с ней, просто ради развлечения.

— Может быть, мне предложить ей вино дона Камилло или вице-короля Сицилии, дружище? Этого вина на борту «Прекрасной соррентинки» сколько хочешь, хоть топи в нем весь флот республики.

— Если даже у тебя нет вина, сделай вид, что оно у тебя есть, и подольше не уступай ей в цене. Займи ее хоть на минуту, скажи ей какую-нибудь любезность, чтобы она не заметила, как Я спущусь в гондолу, а потом, ради нашей старой и испытанной дружбы, проводи ее самым любезным образом на набережную, самым любезным, как только сможешь, Стефано.

— Я только теперь начинаю понимать тебя, — ответил уступчивый капитан, поднося палец к кончику носа. — Я могу спорить с ней часами о букете того или иного вина или, если ты захочешь, о ее собственной красоте, но выжать из ребер фелукки хоть каплю чего-либо лучшего, тем вода лагун, было бы чудом, достойным самого святого Теодора!

— От тебя больше ничего и не требуется, как только поговорить с ней о качестве твоего вина. Эта девушка не похожа на других, и я, тебе не советую начинать с ней разговор о ее внешности, потому что ты можешь ненароком обидеть ее. Она носит маску, чтобы скрыть свое лицо, которое не так уж прекрасно, как ты думаешь.

Сообразительный калабриец весело и с видом неожиданного доверия обратился к Аннине:

— Джино поговорил со мной откровенно, и я надеюсь, что мы поймем друг друга. Соизвольте, прекрасная синьора, спуститься в мою недостойную каюту; там нам будет удобнее вести переговоры к нашей взаимной пользе и взаимной безопасности.

Хотя Аннина еще колебалась, она все же позволила капитану проводить себя до лестницы в каюту и, казалось, готова была спуститься туда. Но не успела она повернуться спиной к Джино, как он соскользнул в гондолу, которая от толчка его сильной руки сразу же отошла настолько далеко от борта фелукки, что теперь спрыгнуть в нее было уже невозможно. Проделал он все это быстро, неожиданно и бесшумно, но зоркие глаза Аннины заметили исчезновение гондольера, хотя она уже не в силах была помешать ему. Не выдавая своего волнения, девушка позволила проводить себя вниз, словно все происходило так, как было решено заранее.

— Джино говорил, что у тебя есть лодка, которой я смогу воспользоваться, чтобы добраться до набережной, когда мы кончим переговоры, — заметила она, не теряя присутствия духа, несмотря на уловку своего приятеля.

— Зачем же лодка? Вся фелукка к вашим услугам, — галантно ответил моряк, когда они спустились в каюту.

Очутившись наконец на свободе, Джино взялся за весло с удвоенной энергией. Легкая лодка, отклоняясь то в одну, то в другую сторону, ловко лавировала между судами, избегая столкновений, пока не достигла узкого канала, отделяющего Дворец Дожей от более прекрасного классического сооружения, где находилась тюрьма республики. Мост; что соединяет обе набережные, остался позади, потом над головой Джино проплыла знаменитая арка, та арка, которая поддерживает крытую галерею, ведущую из верхнего этажа Дворца Дожей в тюрьму и которая была так поэтично и, можно добавить, так печально-трогательно названа Мостом Вздохов, так как по ней проводили обвиняемых, когда им надлежало предстать перед лицом своих судей.

Джино ослабил удары весла, и гондола подплыла к лестнице, нижние ступени которой, как обычно, захлестывали легкие волны. Джино спрыгнул на низкую плиту и, воткнув маленький железный багор на веревке в расселину между плитами, оставил свою лодку под защитой этого ненадежного, но привычного крепления. Предприняв эту нехитрую предосторожность, гондольер быстро прошел под массивной аркой — водными воротами дворца и очутился в его огромном, но мрачном дворе.

В этот час веселья, царившего на прилегающей к дворцу площади, здесь было тихо и пустынно. Лишь одинокая женщина-водонос стояла у колодца и ждала, пока бассейн наполнится родниковой водой, чтобы зачерпнуть ее своими ведрами; от нечего делать она равнодушно прислушивалась к гулу веселой толпы на площади. Часовой с алебардой расхаживал по открытой галерее на верхней площадке Лестницы Гигантов; и то здесь, то там под угрюмыми и тяжелыми сводами длинных коридоров дворца раздавались шаги других часовых. Ни одно окно не светилось в этом здании, которое служило символом таинственной власти, вершившей судьбы Венеции и ее горожан. Прежде чем Джино вышел из темного прохода, по которому шел, он заметил в противоположных воротах двух или трех любопытных; они остановились и с интересом оглядели пустынный и внушительный дворец, наводивший ужас на людей, а затем влились в беззаботную толпу, кружившую поблизости от этого тайного и беспощадного трибунала, ибо человеку свойственно бездумно веселиться даже на краю неизвестного будущего.

Раздосадованный, что не нашел здесь того, кого искал, гондольер вышел вперед и, втайне надеясь, что он вообще избежит этой встречи, набрался храбрости и рискнул обнаружить себя громким покашливанием. В то же мгновение темная фигура скользнула во двор со стороны набережной и быстро прошла на середину. Сердце Джино отчаянно забилось, но он сумел овладеть собой. Когда они приблизились друг к другу, Джино заметил при свете луны, проникавшем и в это мрачное место, что незнакомец тоже в маске.

— Да благословят вас святой Теодор и святой Марк! — сказал гондольер. — Если я не ошибаюсь, вы тот самый человек, к которому меня послали.

Незнакомец вздрогнул и, казалось, хотел пройти мимо, но внезапно остановился.

— Может быть, да, а может быть, нет! Сними маску, чтобы я мог судить по твоему лицу, правду ли ты сказал.

— С вашего позволения, достойный и уважаемый синьор, и с повеления моего хозяина, я бы предпочел укрыться от вечерней прохлады за этим кусочком картона и шелка.

— Здесь тебя никто не выдаст, даже будь ты в чем мать родила. Но, если я не знаю, кто ты, как могу я довериться твоей честности?

— Я и сам питаю больше доверия к открытым лицам, синьор, и потому я предлагаю вам самому показать, какими чертами наделила вас природа, а то ведь доверяться-то должен я, и мне нужно быть уверенным, что вы и есть тот самый человек.

— Слова твои справедливы и показывают, что ты благоразумен. Но я не могу снять маску; и, так как мы с тобой вряд ли договоримся, я пойду дальше… Счастливейшей тебе ночи!

— Черт побери! Синьор, для меня вы слишком быстры в своих мыслях и решениях — я ведь совсем не опытен в переговорах такого рода. Вот кольцо. Может быть, печать на нем поможет нам лучше понять друг друга.

Незнакомец взял драгоценность и повернул камень к лунному свету; разглядев его, он вздрогнул от удивления и удовольствия.

— Здесь сокол, герб неаполитанца. Кольцо принадлежит владельцу замка святой Агаты!

— И многих других поместий, добрый синьор, не говоря уж о тех почестях, которых он добивается здесь, в Венеции. Значит, я прав и поручение мое — к вам?

— Ты нашел человека, у которого нет сейчас более важного дела, чем служить дону Камилло Монфорте. Но ведь ты пришел сюда не только затем, чтобы показать мне кольцо?

— Разумеется, нет. У меня есть письмо, и я тотчас передам его адресату, как только буду уверен, что говорю именно с ним.

Незнакомец задумался на мгновение, затем, оглядевшись вокруг, поспешно ответил:

— Здесь не место снимать маски, друг, даже если бы мы их носили просто ради удовольствия. Жди меня здесь, я скоро вернусь и проведу тебя в более надежное место.

Едва были произнесены эти слова, как Джино оказался посередине двора один. Незнакомец в маске быстро удалялся и был уже около подножия Лестницы Гигантов, прежде чем гондольер пришел в себя от неожиданности. Быстрыми, легкими шагами незнакомец поднялся по лестнице и, не обращая внимания на алебардщика, приблизился к первому из нескольких отверстий в стене дворца, окруженных барельефами в виде львиных голов, в которые, как было известно, опускали тайные доносы и которые назывались «Львиные пасти». Он что-то бросил в эту ухмыляющуюся пасть из мрамора, но Джино был далеко, а в галерее царил полумрак, и гондольер не разглядел, что именно он туда бросил. Потом Джино увидел, как незнакомец заскользил, словно привидение, вниз по массивным ступеням лестницы.

Гондольер вновь вернулся к арке водных ворот, ожидая, что незнакомец сейчас подойдет к нему, но тут же с ужасом увидел, как тот быстро выбежал в открытые ворота дворца, ведущие на площадь Святого Марка. Не теряя ни минуты, Джино бросился за ним, но, очутившись на яркой, сверкающей весельем площади, не похожей на мрачный двор, который он только что покинул, как день не похож на ночь, он сразу понял, что преследовать незнакомца бесполезно. Однако, испуганный потерей кольца, с печатью, которое он так неосторожно, хотя и с лучшими намерениями сам отдал, гондольер бросился в толпу, тщетно пытаясь отыскать вора среди тысячи масок.

— Послушайте, синьор! — обратился отчаявшийся гондольер к человеку в маске, который недоверчиво оглядел его и, очевидно, решил пройти мимо. — Если вы уже достаточно налюбовались кольцом моего хозяина на своем пальце, то сейчас вам представляется удобный случай вернуть его.

— Я не знаю тебя, — ответил голос, и Джино не уловил в нем знакомых ноток.

— По-моему, не стоит навлекать на себя гнев такого знатного господина, как тот, кого ты хорошо знаешь, — шепнул он на ухо другой подозрительной маске. — Отдай кольцо, и на этом все кончится.

— С кольцом или без кольца — лучше брось это дело, пока не поздно!

Гондольер вновь отошел ни с чем.

— Кольцо не подходит к твоему костюму, мой друг, — сказал он третьему, — и было бы разумнее не беспокоить подеста^[613] из-за такой мелочи.

— Тогда не говори об этом, а не то как бы он сам тебя не услышал!

Ответ, как и все другие, не удовлетворил гондольера. Он больше не пытался ни с кем заговаривать и молча пробирался в толпе, пытливо вглядываясь в окружавших его людей. Много раз у него появлялось желание заговорить, но тотчас же чуть заметная разница в фигуре или в одежде, смех или случайное слово, сказанное игривым тоном, предупреждали его об ошибке. Он прошел площадь из конца в конец, потом вернулся противоположной стороной и снова, пробираясь сквозь толпу, заглядывал в каждую кофейню под галереями и внимательно присматривался к каждой фигуре, пока опять не очутился на Пьяцетте, но все было тщетно. Вдруг кто-то легонько дернул его за рукав. Он обернулся; перед ним стояла женщина в костюме трактирщицы. Она обратилась к нему явно деланным голосом:

— Куда ты так торопишься и что ты потерял в этой веселой толпе? Если сердце, то было бы умней с твоей стороны скорее найти эту драгоценность, а то ведь здесь найдется немало охотниц до нее.

— Черт побери! — воскликнул разочарованный гондольер. — Если кто-нибудь и найдет у себя под ногами эту безделушку, на здоровье! Не видела ли ты здесь домино среднего роста, с походкой сенатора, или священника, или ростовщика в маске, которая так же похожа на тысячи других масок на этой площади, как одна сторона Кампаниллы на другую?

— Ты так хорошо нарисовал портрет, что нетрудно узнать оригинал. Он стоит позади тебя.

Джино резко обернулся и там, где он ожидал найти незнакомца, увидел арлекина; тот смеялся и фиглярничал.

— У тебя зрение, как у крота, прекрасная трактирщица…

Но Джино не договорил — обманувшись в нем, веселая трактирщица исчезла.

Вконец разочарованный, гондольер с трудом пробирался к каналу, то отвечая на шутливые приветствия какого-либо клоуна, то отклоняя заигрывания женщин, менее замаскированных, чем та мнимая трактирщица, пока наконец не добрался до набережной, где было больше свободного места и откуда легче было наблюдать за толпой. Наконец он остановился между двумя гранитными колоннами, раздумывая, как быть: вернуться ли к хозяину и признаться в своей неосторожности или попытаться отыскать кольцо, которое было так глупо потеряно. И тут он вдруг обнаружил, что рядом, у пьедестала крылатого льва кто-то стоит так неподвижно, точно он высечен из камня.

Два-три раза какие-то гуляки, то ли влекомые праздным любопытством, то ли надеждой встретить того, с кем было назначено свидание у колонн, приближались к этому окаменевшему человеку и сразу же уходили прочь, словно его неподвижная фигура вызывала у них непреодолимое отвращение. Видя все это и удивляясь странному поведению людей, Джино решил узнать, в чем причина их столь явного нежелания оставаться рядом с неизвестным, и пересек разделявшее их пространство между колоннами. Услышав звук приближающихся шагов, незнакомец медленно обернулся, лунный свет упал прямо на его лицо, и Джино вдруг поймал на себе испытующий взгляд того, кого так долго искал.

Первым побуждением гондольера, как и всех других подходивших к этому месту, было желание уйти, но, вспомнив о поручении и пропавшем кольце, он постарался не выказать свое отвращение и страх. Он молча встретил пронизывающий взгляд браво и, хоть и смущенный, решительно смотрел на него в упор несколько секунд.

— Что тебе от меня надо? — спросил наконец Якопо.

— Кольцо с печатью моего хозяина.

— Я тебя не знаю.

— Святой Теодор подтвердил бы, что я не обманщик, если бы он только пожелал заговорить! Я не имею чести быть вашим другом, синьор Якопо, но ведь иногда приходится иметь дело и с незнакомцем. Если вы встретили мирного и ни в чем не повинного гондольера во дворе дворца, когда часы на площади пробили последнюю четверть, если вы получили от него кольцо, которое никому не нужно, кроме его настоящего владельца, то будьте же великодушны — верните его.

— Ты, вероятно, принимаешь меня за ювелира с Риальто и потому говоришь о кольцах?

— Я принимаю вас за человека, которого хорошо знают и ценят многие знатные семьи Венеции. Доказательством этому может служить поручение моего хозяина.

— Сними маску. Людям с честными намерениями незачем прятать свое лицо.

— Вы правы, синьор Фронтони; да это и неудивительно — вы всегда видите человека насквозь. В моем лице нет ничего такого, ради чего вам стоило бы взглянуть на него. Если вы не возражаете, я бы предпочел остаться в том виде, в каком многие пребывают в этот праздничный день.

— Делай как знаешь, но я тоже тогда, с твоего разрешения, останусь в маске.

— Не многие осмелятся перечить вашему желанию, синьор.

— Я желаю остаться один.

— Черт побери! В Венеции, пожалуй, нет человека, который охотнее меня согласился бы на это, — пробормотал Джино сквозь зубы, — но я должен выполнить поручение хозяина. У меня, синьор, его письмо, и мой долг — передать его в руки вам и никому другому.

— Я тебя не знаю. У тебя есть имя?

— Смотря в каком смысле, синьор. Что касается известности, то имя мое вам так же неизвестно, как имя какого-нибудь подкидыша.

— Если твой хозяин известен не более, чем ты сам, но трудись передавать его письмо.

— Немногие в республике Святого Марка имеют такое происхождение и такое будущее, как герцог святой Агаты.

Надменное выражение исчезло с лица браво.

— Если ты от дона Камилло Монфорте, что же ты сразу не сказал мне об этом? Что ему угодно?

— Я не знаю, ему ли угодно то, что содержится в этих бумагах, или кому другому, но мой долг обязывает меня вручить их вам, синьор Якопо.

Письмо было принято спокойно, хотя взгляд, который остановился на печати и надписи, легковерный гондольер мысленно сравнил со взглядом тигра, учуявшего кровь.

— Ты говорил о каком-то кольце. Ты принес мне печать своего хозяина? Я не привык верить на слово.

— Святой Теодор свидетель, что оно у меня было! Будь оно даже тяжелее меха с вином, я бы все равно с радостью принес вам этот груз, но боюсь, что тот, кого я ошибочно принял за вас, синьор Якопо, теперь носит это кольцо на пальце.

— Ну, об этом ты рассказывай своему хозяину, — холодно сказал браво, вглядываясь в оттиск печати.

— Если вы знакомы с почерком моего хозяина, — поспешно заметил Джино, который дрожал за судьбу письма, — то сможете убедиться, что письмо написано им. Ведь немногие знатные господа в Венеции да, пожалуй, и во всей Сицилии умеют так искусно действовать пером, как дон Камилло Монфорте; мне бы никогда не написать и вполовину так хорошо.

— Я человек необразованный и никогда не учился разбирать почерки, — признался браво, ничуть при этом не смутившись. — Если ты так хорошо разбираешься в правописании, скажи мне, что за имя написано на конверте.

— Никто не услышит от меня ни слова о тайнах моего хозяина, — ответил гондольер, гордо вскинув голову. — Достаточно и того, что он доверил мне это письмо, и я никогда не отважился бы даже заикнуться о чем-либо еще.

При свете луны темные глаза браво окинули собеседника таким взглядом, что у того кровь заледенела в жилах.

— Я приказываю тебе вслух прочесть имя, которое написано на конверте, — повелительно произнес Якопо. — Здесь нет никого, кроме льва и святого над нашими головами. Тебя никто не услышит.

— Праведный боже! Разве можно знать, чьи уши в Венеции слышат, а чьи остаются глухи? Если вы позволите, синьор Фронтони, то лучше отложить этот экзамен до более удобного случая.

— Меня не так легко одурачить! Прочти имя или покажи мне кольцо, чтобы я убедился, что ты послан тем, кого называешь своим хозяином, А иначе — бери назад письмо и это дело не для меня.

— Не спешите с решением, синьор Якопо, подумайте о последствиях.

— Не понимаю, какие последствия могут ожидать человека, который отказывается принять такое поручение!

— Проклятие! Синьор, ведь герцог не оставит мне ушей, чтобы слушать добрые советы папаши Баттисты! — Что ж, герцог облегчит работу палачу, только и всего!

Сказав это, браво кинул письмо к ногам гондольера и спокойно зашагал по Пьяцетте. Джино схватил письмо и, лихорадочно стараясь припомнить кого-нибудь из знакомых своего господина, чье имя могло быть написано на конверте, побежал за браво.

— Я удивляюсь, синьор Якопо, что такой проницательный человек, как вы, не смог сразу же догадаться, что на пакете, который вручают вам, должно стоять ваше собственное имя.

Браво взял письмо и снова повернул его к свету.

— Это не так. Хоть я и не учился читать, но свое имя всегда разберу.

— Боже мой! Ведь то же самое и со мной, синьор. Будь это письмо адресовано мне, я бы в два счета догадался об этом.

— Значит, ты не умеешь читать?

— Я никогда и не говорил, что умею. Я говорил только, что немного умею писать. Грамота, как вы отлично понимаете, синьор Якопо, состоит из чтения, письма и цифр, и человек может хорошо знать одно, совсем не разбираясь в другом. Ведь не обязательно быть епископом, чтобы брить голову, или ювелиром — чтобы носить бороду.

— Ты бы сразу так и сказал! Ладно, ступай, я подумаю.

Джино с радостью повернул назад, но, сделав несколько шагов, заметил женщину, которая поспешно скрылась за пьедесталом одной из гранитных колонн. Он побежал за ней следом, решив во что бы то ни стало узнать, кто подслушивал их разговор с Якопо, и убедился, что свидетельницей его беседы с браво была Аннина.

Глава 4

О нет, шары напомнят мне о том,

Что на пути у нас стоят преграды

И что удары мне судьба готовит.

Шекспир, «Ричард II»

Хотя на главных площадях Венеции в этот час царило веселье, в остальной части города было тихо, как в могиле. Город, в котором никогда не услышишь цоканья копыт или скрипа колес, уже одним этим отличается от других городов; к тому же особые формы правления и многолетняя привычка народа к осторожности наложили свой отпечаток даже на веселье венецианцев. Правда, и здесь молодежи случалось по временам проявить свою жизнерадостность, легкомыслие и беззаботность, и случалось это нередко, но, когда соблазны под запретом и нет никакой поддержки со стороны общества, люди неизбежно усваивают характер своего мрачного города.

Так жила большая часть Венеции в те времена, когда происходила описанная в предыдущей главе сцена на оживленной площади Святого Марка.

Луна поднялась так высоко, что ее лучи уже проникали в узкие щели между домами, освещая то тут, то там поверхность воды, которая сверкала дрожащей зыбью, а купола и башни, залитые светом, покоились в торжественном и величавом сне. Скользящие лунные лучи падали и на фасад дворца, освещая его тяжелые карнизы и массивные колонны, и мрачная тишина, царящая внутри этого здания, казалось, была ярким контрастом кричащему богатству архитектурных украшений фасада… Наше повествование привело нас теперь в один из самых богатых дворцов венецианских патрициев.

Здесь властвовали роскошь и богатство. Просторный вестибюль с массивными сводами, тяжелая и величественная мраморная лестница, комнаты, блистающие позолотой и украшенные скульптурными изваяниями, стены которых были увешаны творениями величайших художников Италии, щедро вложивших в них свой талант, — все это производило необыкновенное впечатление. Среди этих реликвий времен более счастливых, чем те, что мы описываем, знаток сразу же узнал бы кисть Тициана, Паоло Веронезе и Тинторетто — трех гигантов, которыми справедливо гордились граждане республики Святого Марка. Можно было встретить здесь и картины других художников — Беллини, Монтеньи и Пальма Веккио, которые уступали только наиболее известным колористам венецианской школы. В простенках между картинами сверкали огромные зеркала, а портьеры из бархата и шелка уже не в силах были соперничать со всем этим поистине царским великолепием. Прохладные полы, инкрустированные лучшим мрамором Италии и Востока и отполированные до ослепительного блеска, завершали великолепие, сочетая в себе в равной мере богатство и вкус.

Здание, два фасада которого буквально поднимались из воды, окаймляло темный внутренний двор. Скользя по его стенам, взгляд мог проникнуть и внутрь дворца, потому что многие двери его были открыты в этот час, чтобы свежий воздух с моря свободно заполнил анфилады комнат, обставленных, как было описано ранее. Всюду горели лампы, затененные абажурами, озаряя все мягким и приятным светом. Миновав гостиные и спальни, роскошь которых казалась насмешкой над обычными желаниями бренного тела, мы теперь введем читателя в ту часть дворца, куда влечет нас ход нашего рассказа.

В удаленном от Большого канала углу здания, в той стороне, что выходила окнами на тесный, узкий канал, размещались удобные комнаты, так же богато обставленные, но гораздо более пригодные для жилья. Здесь тоже висели портьеры из драгоценнейшего бархата и огромные зеркала безупречного стекла, полы были выложены мрамором таких же веселых и приятных тонов, а стены украшены картинами. Но все это, в отличие от других помещений дворца, было смягчено домашним уютом. Гобелены и занавеси свисали небрежными складками, на кроватях можно было спать, а картины на стенах были лишь искусными копиями, и писала их молодая девушка, заполнявшая свой досуг этим благородным и прекрасным занятием.

Прекрасна была и сама она, рано научившаяся передавать в искусных подражаниях божественную выразительность Рафаэля или яркость красок Тициана. В этот час уединения она беседовала со своим духовным отцом и наставницей, которая давно уже заменяла ей умершую мать. Хозяйка дворца была настолько юной, что во многих северных странах ее считали бы еще девочкой, но в ее родной стране молодые девушки ее возраста считались уже взрослыми.

— За этот добрый совет благодарю вас, падре, а мудрая донна Флоринда, вероятно, еще более вам благодарна, потому что ваше мнение настолько схоже с ее собственным, что я иногда просто восхищаюсь теми тайными путями, какими опыт заставляет мудрых и добрых мыслить так одинаково даже в деле, таком далеком для вас обоих.

Едва заметная усмешка тронула тонкие губы кармелита, когда он услышал наивное замечание своей воспитанницы.

— Когда и тебя умудрят годы, дитя мое, ты узнаешь, — ответил он, — что все дела, меньше всего касающиеся наших страстей и интересов, нам легче всего решать благоразумно и беспристрастно. Донна Флоринда еще не в том возрасте, когда сердце подчинено рассудку, и многое еще связывает ее с миром, но все же она сумеет убедить тебя в правоте моих слов, или я сильно ошибаюсь в ее благоразумии, которое до сих пор указывало ей правильный путь в жизни, этом греховном путешествии, на которое мы все обречены.

Хотя монах уже накинул свой капюшон, видимо собираясь уходить, и хотя дружелюбный взгляд его глубоко посаженных глаз был все время устремлен на прекрасное лицо юной воспитанницы, кровь прилила к бледным щекам донны Флоринды, когда она услышала слова похвалы от кармелита — словно хмурое зимнее небо озарилось внезапно лучами заходящего солнца.

— Мне кажется, Виолетта слышит это уже не впервые, — робко сказала она дрожащим голосом.

— Я думаю, меня научили уже почти всему, что может быть полезно такой неопытной девушке, как я, — быстро ответила Виолетта, невольно протягивая руки к своей верной наставнице, и в то же время не отводя взгляда от лица кармелита. — Но почему сенат распоряжается судьбой девушки, если она удовлетворена своей жизнью, если она счастлива и довольна своим уединением, вполне приличествующим ее возрасту и званию?

— Время безжалостно стремится вперед, и разве может такое невинное существо, как ты, предугадать все испытания и беды, подстерегающие нас в более зрелом возрасте! Жизнь — одна из не зависящих от нас и иногда очень тяжелых обязанностей. Ты ведь знаешь, какую политику проводит государство, создавшее себе славное имя великими военными походами, богатством и широким влиянием на другие страны. В Венеции есть закон, который запрещает родниться с иностранцами тем, кому дороги ее интересы, так как прежде всего каждый должен преданно служить республике. Таким образом, патриций Святого Марка не может владеть землей в других странах, а отпрыск такого старинного и почитаемого рода, как твои, но. может выйти замуж за иностранца, хотя бы и благородной фамилии, без благословения и согласия тех, кто призван заботиться о всеобщем благе.

— Если бы я родилась среди простых людей, этого бы не случилось. Мне кажется, что несчастна та женщина, участь которой составляет особую заботу Совета Десяти!

— Слова твои неосторожны и, с грустью должен сказать, неблагочестивы. Наш долг повелевает нам подчиняться земным законам, но еще более, чем долг, благочестие учит нас не роптать на волю провидения. К тому же твоя обида не так велика, чтобы роптать, дочь моя; ты молода, богатство твое может удовлетворить любую твою прихоть, твой род так знатен, что может вызвать недостойную мирскую гордыню, и ты так красива, что красота твоя может стать твоим самым опасным врагом. И ты еще ропщешь на судьбу, которой неизбежно должны покориться все женщины твоего сословия.

— Я уже раскаиваюсь, — ответила донна Виолетта, — что роптала на провидение, но все-таки шестнадцатилетней девушке было бы приятнее, если бы отцы государства, занятые гораздо более важными делами, забыли о ее происхождении, возрасте и злополучном ее богатстве.

— Нет никакой добродетели в том, чтобы быть довольным миром, устроенным по нашим собственным капризам. И не знаю, кто счастливее: тот, кто имеет все, чего желает, или тот, кто вынужден довольствоваться тем, что есть. А заботливость, которую проявляет к тебе республика, — это цена за покой и роскошь, окружающие тебя. Женщина неизвестная и не столь богатая, как ты, могла бы, конечно, наслаждаться большей свободой, но ей бы не сопутствовала в жизни та пышность, что украшает жилище твоих предков.

— Мне бы хотелось, чтобы здесь, в этих стенах, было поменьше роскоши и побольше свободы.

— Со временем ты будешь думать иначе. В твоем возрасте люди обычно видят все в розовом свете или наоборот — считают свою жизнь никчемной и бесполезной, ибо их желания не удовлетворены. Я признаю, однако, что тебе выпала нелегкая доля. Политика Венеции расчетлива, и многие называют ее жестокой. — Кармелит понизил голос и невольно огляделся вокруг, прежде чем закончить свою мысль. — Осторожность сената заставляет его не допускать, насколько это возможно, объединения интересов, не только противоречащих друг другу, но и опасных для государства. Поэтому никто, начиная от сенатора, не может, как я уже тебе говорил, иметь владения за пределами республики, а лица знатного происхождения не могут связать себя узами брака с иностранцами, пользующимися опасным влиянием, если на то не будет согласия республики. Это касается и тебя, потому что среди нескольких иноземных лордов, которые ищут твоей руки, Совет не нашел ни одного, кому можно было, бы оказать эту честь, не опасаясь создать новое влияние здесь, в центре каналов, которое нельзя предоставить иностранцу. У дона Камилло Монфорте, кому ты обязана жизнью и о ком ты недавно говорила с такой признательностью, во всяком случае больше причин роптать на эти суровые законы, чем у тебя.

— Меня бы очень огорчило, если бы человек, проявивший столько мужества, спасая меня, был тоже бессилен перед лицом их жестоких законов, — с живостью ответила Виолетта. — Но что привело герцога святой Агаты в Венецию так счастливо для меня, если благодарная ему девушка вправе спрашивать об этом?..

— Твой интерес к нему естествен и похвален, —ответил кармелит с тем простодушием, которое делало честь скорее его сутане, чем наблюдательности. — Он молод и избалован судьбой и, конечно, подвержен всем слабостям своего возраста. Не забывай его в своих молитвах, дочь моя; таким образом ты хоть немного отблагодаришь его. Его светские похождения всем известны в городе, и ты ничего не Знаешь об этом только потому, что живешь в уединении.

— У моей воспитанницы есть более интересные занятия, чем думать о молодом незнакомце, приезжающем в Венецию ради похождений, — мягко заметила донна Флоринда.

— Но, если я должна о нем молиться, падре, мне необходимо знать, что ему нужнее всего.

— Мне бы хотелось, чтобы ты молилась только о его духовных нуждах. Говоря откровенно, у него есть все, чего может желать человек, хотя тот, кто много имеет, обычно желает большего. Предок дона Камилло, кажется, был когда-то сенатором Венеции, но после смерти одного из своих родственников он унаследовал много земель в Калабрии. Потом эти земли по особому указу за большие заслуги перед правительством получил его младший сын, а старший унаследовал титул сенатора и состояние отца в Венеции. Со временем ветвь старшего сына заглохла, и дон Камилло вот уже Много лет добивается в сенате тех прав, от которых когда-то отрекся его предшественник.

— И они могут ему отказать?

— Его требования влекут за собой исключение из установленных законов. Но, если бы он отрекся от своих владений в Калабрии, он проиграл бы больше, чем выиграл. Владеть же и тем и другим — значит нарушить закон, который не терпит нарушений. Я плохо знаю светскую жизнь, дитя, но враги республики говорят, что ей нелегко служить, потому что за каждую подобную милость она требует возмещения сторицей.

— Разве это справедливо? Если дон Камилло предъявляет свои права на дворцы на канале или на земли, если он требует почестей от правительства пли голоса в сенате, следовало бы вернуть ему все это, иначе в конце концов скажут, что республика не доказывает на деле тех своих великих добродетелей, какими кичится.

— Ты очень наивно рассуждаешь, дитя мое. Человеческой натуре свойственно отделять свой общественный долг от ответственности за личные свои дела. Как будто бог, наградив человека разумом и великими надеждами христианства, вселил в него также две души, из которых нужно заботиться только об одной.

— Неужели люди не понимают, что каждый человек сам в ответе за свои грехи, а грех, совершенный государством, падает на всю нацию?

— Гордыня человеческого разума изобретает всевозможные уловки для удовлетворения своих страстей. Но это заблуждение — самое роковое! Преступление, которое бросает тень на других или пагубно для других, — вдвойне преступление; и, хотя грех влечет за собой возмездие даже на этом свете, тот, кто надеется на прощение потому, что грех его не очень велик, надеется тщетно. Наше спасение в том, чтобы устоять перед соблазном, и только тот в безопасности, кто дальше всех ушел от обольщений мира и его пороков. И, хотя я желал бы только справедливости для достойного неаполитанца, боюсь, что лишнее богатство может помешать спасению его души.

— А я не могу поверить, падре, что человек, который с такой готовностью пришел на помощь ближнему в несчастье, станет злоупотреблять дарами судьбы.

Кармелит с беспокойством взглянул на прекрасное лицо юной венецианки. В этом взгляде смешались отеческая заботливость и пророческое предчувствие, но из глаз девушки глядела ее чистая душа, и это его успокоило.

— Благодарность твоему спасителю — твоя святая обязанность, твой долг. Береги это чувство, оно сродни святой обязанности человека — благодарности его создателю.

— Разве достаточно только чувствовать себя благодарной? — горячо воскликнула Виолетта. — С моим именем и связями можно сделать больше. Мы можем расположить патрициев моего рода в пользу иностранца, и тогда его просьба может быть удовлетворена скорее.

— Будь осторожна, дочь моя! Вмешательство того, в ком так заинтересована республика Святого Марка, может увеличить число врагов, а не друзей дона Камилло.

Виолетта молчала, а монах и донна Флоринда с любовью и тревогой смотрели на нее. Потом монах надвинул на глаза свой капюшон и собрался уходить. Благородная девушка подошла к нему и, доверчиво глядя ему в глаза, с привычной почтительностью попросила благо» словить ее. Когда эта торжественная церемония была окончена, кармелит повернулся к наставнице своей духовной дочери. Та отложила кусок шелка, по которому усердно вышивала, и сидела в благоговейном молчании, пока монах держал руки над ее склоненной головой, Губы его шевелились, но слов благословения не было слышно. Будь девушка, врученная их совместной заботе, менее занята своими мыслями или более искушена в делах того мира, в который собиралась войти, возможно, она бы заметила ту глубокую, но сдерживаемую симпатию, что так часто проскальзывала в молчаливых сценах между ее духовным отцом и наставницей.

— Не забывайте о нас, падре, — сказала Виолетта с подкупающей искренностью. — Сирота, чьей судьбой так живо интересуется республика, очень нуждается в настоящих друзьях.

— Благослови бог всех твоих заступников, — сказал монах, — и да пребудет душа твоя в мире, Он еще раз взмахнул рукой и, повернувшись, медленно вышел из комнаты. Донна Флоринда не отрывала взгляда от белых одежд монаха, пока он не скрылся из вида, а когда она вернулась к вышиванию, она на мгновение закрыла глаза, словно прислушиваясь к укоризненному голосу разума.

Молодая хозяйка дворца позвала слугу и приказала ему со всеми почестями проводить духовника в его гондолу. Затем она вышла на балкон и долго стояла там в молчании. В этот час прекрасный итальянский город отдыхал, погруженный в задумчивость, объятый тишиной и овеваемый легким ветром. Вдруг Виолетта в тревоге отпрянула назад.

— Что там такое, лодка? — спросила донна Флоринда, невольно заметившая это движение.

— Нет, вода внизу спокойна. Но ты слышишь звуки гобоя?

— Разве они так необычны на каналах, что напугали тебя?

— Но там, внизу, под окнами дворца Ментони — кавалеры! Они поют серенаду моей подруге Оливии!

— Такая галантность здесь не редкость. Ты ведь знаешь, что Оливия скоро соединится со своим женихом; вот он и выражает свою любовь, как принято здесь.

— А тебе не кажется, что публичное признание в любви неприятно? Если бы я была невестой, мне бы хотелось, чтобы слова любви предназначались только для моих ушей.

— Какое неподходящее настроение у той, чья рука — подарок сената! Боюсь, что такой знатной девушке, как ты, предстоит услышать, как кавалеры будут превозносить ее красоту и воспевать ее добродетели даже при помощи каких-нибудь наемных певцов!

— Хоть бы они скорее кончили! — воскликнула Виолетта, затыкая уши. — Никто не знает достоинств моей подруги лучше меня, но это публичное излияние таких интимных чувств наверное ее обидит.

— Ты можешь снова выйти на балкон, музыка прекратилась.

— Вот теперь я слышу, как у Риальто поют гондольеры. Эти песни я очень люблю. Приятные сами по себе, они не оскорбляют наших сокровенных чувств. На хочешь ли покататься по каналам, моя Флоринда?.

— А куда бы ты хотела поехать?

— Я не знаю, но вечер так прекрасен, что мне хочется слиться с его очарованием и насладиться прогулкой по каналам.

— А в это время многие тысячи на каналах страстно желали бы слиться с очарованием твоего дворца и насладиться прогулкой по его комнатам… Такова жизнь! Все мы мало дорожим тем, чем владеем, а то, чего у нас нет, представляется нам бесценным.

— Я должна побывать у своего опекуна, — сказала Виолетта. — Мы поедем к нему во дворец.

Хотя донна Флоринда и высказала такую серьезную мысль, суровости в ее голосе не было. Отложив в сторону работу, она приготовилась исполнить желание своей воспитанницы. В этот час люди высшего общества и всех других сословий обычно совершали прогулки; ведь Венеция с ее веселыми толпами да и вся Италия с ее мягким климатом неудержимо влекли людей насладиться вечерней прохладой каналов.

Позвали слугу, тот вызвал гондольеров, и дамы, завернувшись в мантильи и захватив с собой маски, быстро спустились в гондолу, ожидавшую их у подъезда дворца,

Глава 5

…Если.

Твой повелитель хочет, чтоб царица

Просила подаянья, то скажи.

Что подаянья меньшего, чем царство,

Просить не подобает государям.

Шекспир, «Антоний и Клеопатра»

Скользя плавно и бесшумно, гондола вскоре доставила прекрасную венецианку и ее наставницу к водным воротам дома знатного господина, которому сенат оказал высокое доверие, назначив его опекуном богатой наследницы. Это была особенно мрачная резиденция, отличавшаяся пышной и величавой роскошью, столь характерной для жилищ патрициев этого богатейшего и гордого города. Размеры и архитектура дворца хотя и не производили такого впечатления, какое оставлял дворец донны Виолетты, однако здание это относилось к лучшим постройкам города, а убранство его фасадов говорило, что владелец его — один из знатнейших патрициев республики. Бесшумные шаги и молчаливая подозрительность обитателей этих великолепных и мрачных покоев как бы воссоздавали в миниатюре образ самой республики.

Обе посетительницы не впервые переступали порог дворца синьора Градениго — ибо таково было имя его владельца — и потому поднялись по массивной лестнице, не обращая внимания на особенности конструкции здания, которые несомненно вызвали бы интерес незнакомца, впервые попавшего сюда.

Знатность донны Виолетты и ее положение в этом доме обещали ей неизменно радушный прием; пока слуги, низко кланяясь, вели ее наверх, кто-то уже успел известить хозяина о ее приезде. Однако перед кабинетом своего опекуна Виолетта остановилась, не решаясь нарушить его покой и уединение. Но старый сенатор, извещенный о ее приходе, поспешно вышел из кабинета и приветствовал девушку с подобающей опекуну любезностью. Лицо старого патриция, на котором думы и заботы оставили не меньше морщин, чем годы, осветилось неподдельной радостью, когда он увидел свою прекрасную воспитанницу. Он не хотел и слушать ее извинений за неурочное вторжение и, приглашая к себе в кабинет, галантно заявил, что она оказала ему, честь своим визитом и что только ей, с ее особой деликатностью, этот час мог показаться неурочным.

— Для тебя не может быть неурочного времени, ибо ты дитя моего старейшего друга и к тому же о тебе очень заботится государство, — сказал он. — Двери дворца Градениго всегда готовы распахнуться даже в самый поздний час, чтобы принять такую гостью. Да и час, избранный тобой для прогулки по каналам, очень хорош для людей твоего круга, которые обычно именно в это время выезжают подышать свежим ночным воздухом. Если бы мой дом не был всегда открыт для тебя, то какой-либо невинный каприз, естественный для твоих лет, остался бы не удовлетворенным. Ах, донна Флоринда, я молю бога, чтобы мы своей любовью — или слабостью? — к этой девушке не нанесли ей вреда.

— За любовь и ласку я благодарю вас обоих, — ответила Виолетта. — Но я боюсь своими, пустячными просьбами отнять у вас драгоценное время, которое вы отдаете служению республике.

— Ты переоцениваешь важность моих дел. Я действительно иногда посещаю Совет Трехсот, но мой преклонный возраст и пошатнувшееся здоровье не позволяют мне служить республике так, как я бы хотел. Слава святому Марку, нашему покровителю, — для нас дела республики складываются не так уж плохо. Мы расправились с последними язычниками, наш договор с императором нам не в убыток, а гнев церкви за нашу мнимую покорность смягчился. Этим мы в какой-то степени обязаны молодому неаполитанцу, который сейчас здесь, в Венеции. У него прочные связи с папским престолом, потому что его дядя — кардинал-секретарь. А ведь через влиятельных друзей можно сделать много добра. В этом я вижу секрет настоящего благополучия Венеции. То, чего нельзя добиться силой, может быть достигнуто с помощью дружеской поддержки и мудрой выдержки.

— Ваши слова дают мне смелость снова обратиться к вам с просьбой. Должна признаться, что мной руководило не одно лишь желание увидеть вас. Мне хотелось просить вас употребить ваше влияние в пользу одного справедливого дела.

— Подумать только! Я вижу, донна Флоринда, наша юная воспитанница унаследовала от своей семьи не только богатство и знатность, но и обычай покровительствовать и защищать! Но мы ведь не против этого ее качества, потому что побуждения ее самые похвальные, и, если им пользоваться с осторожностью, оно может послужить только на пользу ей самой, ибо оно укрепляет знатность и могущество людей.

— К тому же, — негромко добавила донна Флоринда, — можно сказать, что, проявляя заботу о менее удачливых, богатые и счастливые тем самым не только выполняют свой долг, но и благотворно действуют на души людей.

— Несомненно! Ничто не может принести столько пользы обществу, как правильное понимание всеми его гражданами своих обязанностей и своего долга по отношению друг к другу. Я полностью разделяю это мнение и надеюсь, моя воспитанница следует моему примеру.

— Она счастлива, что у нее такие учителя, которые так искусно и так охотно передают ей необходимые знания, — ответила Виолетта. — Но теперь, после такого вступления, могу ли я надеяться, что сенатор Градениго выслушает мою просьбу?

— Я всегда охотно выполняю твои невинные желания. Хочу только заметить, что иногда щедрые и, увлекающиеся натуры все свое внимание сосредотачивают на каком-нибудь отдаленном предмете, не замечая, что вокруг есть иные, не только более близкие и более важные, но и более доступные. Делая добро одному, мы должны быть осторожны, чтобы не повредить многим. Вероятно, тот, за кого ты хлопочешь, родственник кого-либо из твоих слуг, который неосмотрительно завербовался в солдаты?

— Если бы это случилось, я надеюсь, что у рекрута хватит мужества не посрамить чести знамени.

— Может быть, твоя кормилица, которая тебя вырастила и, конечно, этого не забывает, просит устроить кого-то из родни на службу?

— Мне кажется, все члены этой семьи давно уже пристроены, — смеясь, сказала Виолетта, — осталась разве что сама кормилица. Не устроить ли и ее на какое-нибудь почетное место?.. Нет, ни за кого из них я не хлопочу.

— Тогда, может быть, просьбы о помощи опустошили твой кошелек? Или, может быть, женские капризы в последнее время очень дорого стоят?.

— Нет, нет! Я не нуждаюсь в деньгах, ибо ни одна девушка в моем возрасте не умеет должным образом хранить свое состояние. Я пришла к вам с более серьезной просьбой, чем вы думаете.

— Я надеюсь, никто из тех, к кому, ты благоволишь, не оскорбил тебя неосторожным словом! — воскликнул синьор Градениго, бросая быстрый подозрительный взгляд на воспитанницу.

— Если бы кто-либо оказался так неосмотрителен, он понес бы должное наказание.

— Меня радует твой ответ. В наш век появилось слишком много новых убеждений, и их нужно искоренять любыми средствами. Если бы сенат пропускал мимо ушей все эти новые сумасбродные теории, порожденные легкомыслием и тщеславием, они легко нашли бы путь к беззаботным умам невежественных и праздных людей. Проси сколько угодно денег, но не, пытайся склонить меня к помилованию того, кто нарушает общественный покой!

— Мне не нужны деньги. Моя просьба более благородного свойства.

— Скажи мне ясно, без загадок, о чем ты просишь.

Теперь уже ничто не мешало Виолетте высказать свою просьбу, но она все не могла решиться произнести ее вслух. Лицо ее то вспыхивало, то бледнело, и она умоляюще поглядывала на свою насторожившуюся и недоумевающую наставницу. Ничего не зная о намерениях Виолетты, донна Флоринда могла только ласковым взглядом подбодрить ее, ибо в такой поддержке ни одна женщина никогда не откажет другой представительнице своего пола. Виолетта наконец поборола смущение и, сама смеясь над своим волнением, продолжала:

— Вам известно, синьор Градениго, — сказала она высокомерно, что тоже казалось странным, хотя и более понятным, чем волнение, минуту назад мешавшее ей говорить, — что я — последний отпрыск древнего венецианского рода, прославленного столетиями.

— Так гласит история.

— Что я ношу славное имя своих предков и должна сохранить его незапятнанным.

— Эта истина, которую едва ли нужно объяснять, — сухо ответил сенатор.

— И что я, несмотря на происхождение и богатство, дарованные мне судьбой, не отблагодарила за оказанное мне благодеяние в той мере, как этого требует честь дома Тьеполо.

— Это и в самом деле серьезно. Донна Флоринда, наша воспитанница взволнована и говорит невразумительно, поэтому я хотел бы получить объяснение от вас. Ей не подобает принимать благодеяния от кого бы то ни было.

— Я ничего не знаю и могу только догадываться, — скромно ответила наставница, — но я думаю, что она имеет в виду спасение ее жизни.

Лицо синьора Градениго помрачнело.

— Теперь я понимаю, — холодно произнес он. — Это правда, неаполитанец проявил готовность спасти тебя, когда несчастье постигло твоего дядю из Флоренции, но ведь дон Камилло Монфорте не какой-нибудь гондольер, и его нельзя вознаградить так же, как того, кто выудил со дна безделушку, упавшую с гондолы. Ты уже поблагодарила его. Я уверен, что в подобном случае этого вполне достаточно для такой знатной девушки, как ты.

— Да, я поблагодарила его, и поблагодарила от всей души, — горячо воскликнула Виолетта. — И если я забуду его помощь, то пусть пресвятая Мария и добрые наши святые покровители забудут меня!

— Мне кажется, синьора Флоринда, что ваша воспитанница проводит слишком много времени за чтением романов в библиотеке ее покойного отца, вместо того чтобы читать требник.

Глаза Виолетты сверкнули, и она обняла свою спутницу, как бы защищая ее. Наставница опустила на лицо вуаль, но ничего не ответила.

— Синьор Градениго, — сказала юная наследница, — возможно, я не заслуживаю похвалы своих учителей, но, если ученица ленива, это не их вина. К тому же я прошу сейчас за человека, которому обязана жизнью, — это ли не доказательство того, что учение христианской церкви преподавалось мне неустанно? Дон Камилло Монфорте давно и безуспешно хлопочет о своем деле, и требование его так справедливо, что даже если бы не было иных оснований удовлетворить его, то сами принципы Венецианской республики должны были бы подсказать сенаторам, что промедление опасно.

— Вероятно, моя воспитанница проводит свой досуг с докторами из Падуи. Республика имеет свои законы, и ни одна справедливая просьба не остается тщетной. Я не осуждаю тебя за чувство благодарности — оно достойно твоего происхождения и твоего будущего, — и все же, донна Виолетта, мы должны помнить, как трудно иногда отсеять правду от обмана и хитроумного коварства. И судья должен прежде всего быть уверен, что его решение в пользу одного человека не ущемит законных прав других людей.

— Но ведь сенаторы попирают его права! Он родился в Неаполе, и потому его заставляют отказаться от всех владений на родине, а они гораздо больше и богаче тех, которых он добивается здесь. Он попусту тратит жизнь и молодость в погоне за призраком! Вы пользуетесь большим влиянием в сенате, синьор, и, если бы вы оказали ему поддержку своим могущественным голосом и силой убеждения, дворянину была бы оказана справедливость, а Венеция, потеряв какой-то пустяк, поддержала бы свой престиж, о котором она так заботится!

— Ты отличный адвокат. Я подумаю, что тут можно сделать, — сказал синьор Градениго. Выражение лица его изменилось, мрачная настороженность уступила место ласковой улыбке: он умел придавать лицу нужное выражение в зависимости от обстоятельств — искусство, приобретенное большой практикой. — Теперь мне по долгу судьи следовало бы выслушать самого неаполитанца, но его услуга тебе и моя к тебе слабость порукой тому, что ты своего добьешься.

Донна Виолетта приняла это обещание со светлой и простодушной улыбкой. Она поцеловала протянутую ей руку с таким жаром, что ее проницательный опекун снова не на шутку встревожился.

— Ты слишком очаровательна, чтобы перед тобой мог устоять даже такой искушенный человек, как я, — добавил он. — Молодые и великодушные верят, что все в жизни должно складываться соответственно их наивным желаниям, не правда ли, донна Флоринда? Что же касается прав дона Камилло… Но все равно, раз ты этого хочешь, дело будет рассмотрено с той беспристрастностью и слепотой^[614], которую считают недостатком нашего правосудия.

— Я всегда думала, что эта аллегория означает: «слепы к пристрастию, но не бесчувственны к правам».

— Боюсь, что как раз чувство может убить наши надежды… Впрочем, посмотрим. Надеюсь, мой сын за последнее время проявил к тебе больше должного уважения? Я знаю, мальчика не придется уговаривать оказать честь моей воспитаннице, красивейшей девушке Венеции. Ты уж прими его как друга ради любви к его отцу.

Донна Виолетта с подобающей сдержанностью присела в поклоне.

— Двери моего дворца всегда открыты для синьора Джакомо, когда этого требуют вежливость и приличие, — холодно сказала она. — Сын моего опекуна не может не быть почетным гостем в моем доме.

— Я бы заставил его быть внимательным… и даже больше… мне бы хотелось, чтобы он доказал тебе хоть малую долю того глубокого уважения… Впрочем, люди здесь завистливы, донна Флоринда, и у нас осторожность — высшая добродетель. И если юноша не так пылок и настойчив, как мне бы хотелось, то поверьте, это только из боязни преждевременно вызвать подозрительность тех, кто интересуется судьбой нашей воспитанницы.

Обе женщины поклонились и плотнее завернулись в свои мантильи, явно собираясь уходить. Донна Виолетта попросила благословения и, получив его, обменялась с хозяином дома несколькими вежливыми фразами, а затем вместе со своей спутницей вернулась в гондолу.

Синьор Градениго некоторое время молча шагал по кабинету, в котором он принимал свою воспитанницу. Во всем огромном дворце не было слышно ни звука; тишина и настороженность царили в нем, словно в это жилище прокрались тишина и настороженность города. Наконец сенатор увидел через открытые двери молодого человека, в чертах и манерах которого можно было безошибочно узнать светского гуляку и кутилу. Он слонялся по комнатам, пока сенатор не приказал ему подойти.

— Тебе, как всегда, не повезло, Джакомо, — сказал сенатор с упреком и отеческой лаской в голосе. — Донна Виолетта удалилась отсюда всего лишь минуту назад, а тебя не было. Какая-нибудь недостойная интрижка с дочерью ювелира или, что еще хуже, сделка с ее отцом отнимает все твое время, которое можно было бы употребить гораздо лучше и выгоднее.

— Ты несправедлив ко мне, — ответил юноша, — ни ювелира, ни его дочери я сегодня не видел.

— Это из ряда вон выходящее событие! Моя опека над донной Виолеттой предоставляет нам очень удобный случай, и я хотел бы знать, Джакомо, удается ли тебе им воспользоваться и достаточно ли ясно ты понимаешь всю важность этого моего совета.

— Будьте спокойны, отец. Тому, кто как я страдает от отсутствия звонкого металла, которого у донны Виолетты более чем достаточно, не нужно никаких напоминаний на этот счет. Отказав мне в карманных деньгах, вы, отец, вынудили меня согласиться на ваш план. Ни один дурак во всей Венеции не вздыхает под окнами своей возлюбленной красноречивее меня. Когда у меня подходящее настроение, я не пропускаю ни одного удобного случая, чтобы выразить свои нежные чувства.

— Знаешь ли ты, как опасно вызвать подозрения сената?

— Не тревожьтесь, отец. Я действую тайно и с большой осторожностью. Мои мысли и лицо привыкли к маске — жизнь научила меня носить ее. При моем легкомысленном характере невозможно не быть двуличным.

— Ты говоришь так, неблагодарный мальчишка, словно я отказываю тебе в том, что приличествует твоему возрасту и званию! Я ограничиваю лишь твое мотовство. Впрочем, сейчас я не хочу упрекать тебя, Джакомо. Знай, у тебя есть соперник — иноземец. Он завоевал благосклонность девушки после случая на Джудекке, и она, как все пылкие и щедрые натуры, ничего о нем не зная, наделила его всеми достоинствами, какие ей могло подсказать воображение.

— Желал бы я, чтобы она и меня наделила этими достоинствами!

— С тобой другое дело; тут надо не придумывать достоинства, а забыть те, которыми ты обладаешь. Кстати, ты не забыл предупредить Совет об опасности, угрожающей нашей наследнице?

— Нет, не забыл.

— И каким образом?

— Самым простым и самым надежным — через Львиную пасть.

— Гм!.. Это действительно дерзкий поступок.

— И, как все дерзкие и рискованные поступки, самый падежный. Наконец-то фортуна мне улыбнулась! Я оставил в Львиной пасти веское доказательство — кольцо с печатью неаполитанского герцога!

— Джакомо! Понимаешь ли ты, как это опрометчиво и рискованно? Я надеюсь, они не узнают твоего почерка. И как ты раздобыл этот перстень?

— Отец, хоть я иногда и пренебрегал твоими наставлениями в мелочах, зато все твои предостережения в делах политических я помню. Неаполитанец обвинен, и если твой Совет не подведет, то иностранец окажется под подозрением, а может, его и вообще вышлют из Венеции.

— Совет Трех исполнит свой долг, в этом сомневаться нечего. Хотел бы я быть так же уверен в том, что твое безрассудное усердие не повлечет за собой нежелательных последствий! Молодой человек секунду глядел на отца, как бы разделяя его сомнения, а затем беззаботно отправился к себе — предательство и лицемерие были его спутниками с юных лет, и он не привык задумываться над своими поступками.

Оставшись один, сенатор принялся расхаживать из угла в угол, но видно было, что он очень встревожен. Он часто потирал лоб рукой, словно размышления причиняли ему боль. Занятый своими мыслями, он не заметил, как кто-то неслышно прокрался вдоль длинного ряда комнат и остановился в дверях кабинета.

Человек этот был уже далеко не молод. Лицо его потемнело от солнца, а волосы поредели и поседели. По бедной и грубой одежде в нем можно было узнать рыбака. Но в смелом взгляде и резких чертах лица светились живой ум и благородство, а мускулы его голых рук и ног, псе еще свидетельствовали о большой физической силе. Он долго стоял в дверях, вертя в руках шапку, с привычным уважением, но без подобострастия, пока сенатор его не заметил.

— А, это ты, Антонио! — воскликнул хозяин дома, когда глаза их встретились. — Что привело тебя сюда?

— У меня тяжело на сердце, синьор.

— Так неужели у рыбака нет покровителя? Наверно, сирокко опять взволновал воды залива и твои сети оказались пустыми. Возьми вот… Мой молочный брат не должен испытывать нужды.

Рыбак гордо отступил на шаг, всем своим видом показывая, что решительно отказывается принять милостыню.

— Синьор, с тех пор как мы сосали молоко из одной груди, прошло очень много лет, но слышали ли вы хоть раз, что я просил подаяния?

— Да, это не в твоем характере, Антонио, что правда, то правда. Но время побеждает нашу гордость и наши силы. Если не денег, то чего же ты просишь?

— Есть и другие нужды, кроме нужд телесных. Есть другие страдания, кроме голода.

Лицо сенатора помрачнело. Он испытующе взглянул на своего молочного брата и, прежде чем ответить, затворил дверь.

— Ты, видно, опять чем-то недоволен. Ты привык толковать о предметах и вопросах, которые выше твоего разумения, и ты знаешь, что твои убеждения уже навлекли на тебя недовольство. Невежды и люди низшего класса для государства — все равно что дети, и их долг — повиноваться, а не возражать. Так в чем же дело?

— Не таков я, синьор, как вы думаете. Я привык к нужде и бедности и удовлетворяюсь малым. Сенат — мой хозяин, и потому я его уважаю; но ведь и рыбак может чувствовать так же, как и дож.

— Ну вот, опять! Уж очень ты многого хочешь! Ты говоришь о своих чувствах при всяком удобном случае, словно это главная забота в жизни.

— Для меня это так и есть, синьор! Правда, я большей частью думаю о своих собственных нуждах, но не забываю и о бедах тех, кого я уважаю. Когда ваша молодая и прекрасная дочь была призвана богом на небеса, я страдал так, как если бы умер мой собственный ребенок. Но, как вы хорошо знаете, синьор, богу не угодно было избавить и меня от боли подобных утрат.

— Ты добрый человек, Антонио, — ответил сенатор, делая вид, что украдкой смахивает слезу. — Для твоего сословия ты честный и гордый человек!

— Та, что вскормила нас с вами, синьор, часто говорила мне, что мой долг — любить как родную вашу благородную семью, которую она помогла вырастить. Я ив ставлю себе в заслугу такую любовь, это дар божий, но, именно поэтому государство не должно шутить ею.

— Снова государство? Говори, в чем дело.

— Вам известна история моей скромной жизни, синьор. Мне не нужно говорить вам о моих сыновьях, которых богу сначала угодно было, по милости девы Марии и святого Антония, даровать мне, а потом так же взять их к себе одного за другим.

— Да, ты познал горе, бедный Антонио. Я хорошо помню, как ты страдал.

— Очень, синьор; смерть пяти славных, честных сыновей! Такой удар исторгнет стон даже из утеса. Но я всегда смирялся и не роптал на бога.

— Ты достойный человек, рыбак! Сам дож мог бы позавидовать твоему смирению. Но иногда бывает легче перенести утрату ребенка, чем видеть его жизнь, Антонио!

— Синьор, если мои мальчики и причиняли мне горе то только в тот час, когда смерть уносила их. И даже тогда, — старик отвернулся, стараясь скрыть волнение, — я утешал себя мыслью, что там, где нет тяжкого труда, страданий и лишений, им будет лучше.

Губы синьора Градениго задрожали, и он быстро прошелся по комнате.

— Мне помнится, Антонио, — сказал он, — помнится, добрый Антонио, что я как будто заказывал молебны за упокой души всех твоих сыновей?

— Да, синьор! Святой Антоний не забудет вашу доброту. Но я ошибся, говоря, что только смертью сыновья приносили мне горе. Есть еще большее горе, какого не знают богатые, — это горе быть слишком бедным, чтобы купить молитву за упокой души ребенка!

— Ты хочешь заказать молитву? Ни один твой сын никогда не будет страдать в царствии божием, за упокой его души всегда будет отслужен молебен.

— Спасибо вам, синьор, но я верю, что все всегда к лучшему, а больше всего верю в милосердие божие. Сегодня я хлопочу о живых.

Сочувствующий взгляд сенатора сразу стал недоверчивым и подозрительным.

— Ты хлопочешь? — переспросил он.

— Я умоляю вас, синьор, спасти моего внука от службы на галерах. Они забрали мальчика — а ему еще только четырнадцать лет — и посылают воевать с нехристями, забывая о его возрасте и о зле, которое они причиняют, не думая о моих преклонных летах и одиночестве, да и вопреки справедливости — ведь его отец был убит в последнем сражении с турками.

Замолчав, рыбак взглянул на окаменевшее лицо сенатора, тщетно стараясь уловить впечатление, произведенное его словами. Но лицо сенатора оставалось холодным, безответным, на нем не отразились никакие человеческие чувства. Бездушие, расчет и лицемерная политика государства всюду, где дело касалось морской мощи республики, давно убили в нем все чувства. Малейший пустяк казался ему грозной опасностью, а разум его привык оставаться безучастным к любым мольбам, если это могло нарушить интересы государства или если речь шла о служении народа республике Святого Марка.

— Мне было бы приятнее, попроси ты меня заказать молитву или дать тебе золота, что угодно, только не это, Антонио, — сказал он после минутного молчания, — Мальчик все время был с тобой, с самого рождения? — Да, синьор, так оно и было, ведь он сирота; и мне бы хотелось оставаться с ним до тех пор, пока он не сможет сам начать жить, вооруженный честностью и верой, которые уберегут его от зла. И, если бы сейчас был жив мой храбрый сын, убитый на войне, он не просил бы для мальчика у судьбы ничего, кроме совета и помощи, — их ведь даже бедняк имеет право дать своей плоти и крови.

— Но твой внук в том же положении, что и другие, и ты ведь знаешь — республика нуждается в каждом человеке.

— Синьор мой, когда я шел сюда, я видел синьора Джакомо, выходившего из гондолы.

— Это еще что такое! Разве ты забыл разницу между сыном рыбака, удел которого трудиться, работая веслом, и наследником старинного рода? Иди, самонадеянный человек, и помни свое место и различие между нашими детьми, установленное самим богом.

— Мои дети никогда не огорчали меня при жизни, — с укоризной, хотя и мягко проговорил Антонио.

Слова рыбака кольнули синьора Градениго в самое сердце, и это, конечно, не смягчило его по отношению к молочному брату. Впрочем, пройдясь в волнении несколько раз по комнате, сенатор, овладел собой и сумел ответить спокойно, как и приличествовало его сану.

— Антонио, — сказал он, — твой нрав и смелость давно мне знакомы. Если бы ты просил молитвы за умерших или денег для живых, я бы помог тебе; но, прося моего заступничества перед командиром галерного флота, ты просишь то, что в такой серьезный для республики момент не может быть разрешено даже сыну дожа, если бы дож был…

—..рыбаком, — подсказал Антонио, видя, что сенатор колеблется, подыскивая слово. — Прощайте, синьор! Я не хочу расставаться с моим молочным братом недружелюбно, и потому да благословит бог вас и ваш дом. И пусть никогда не доведется вам, как мне, потерять ребенка, которому грозит участь, гораздо страшнее смерти — гибель от порока.

С этими словами Антонио поклонился и ушел тем же путем, как и пришел. Сенатор не видел его ухода, ибо опустил глаза, втайне понимая всю силу слов рыбака, сказанных им по простоте своей, и прошло некоторое время, прежде чем синьор Градениго обнаружил, что остался один. Впрочем, почти сразу же его внимание привлекли звуки других шагов. Дверь вновь отворилась, и на пороге появился слуга. Он доложил, что какой-то человек просит принять его.

— Пусть войдет, — сказал сенатор, и лицо его приняло обычное настороженное и недоверчивое выражение, Слуга удалился, и человек в маске и плаще быстро вошел в комнату. Он сбросил плащ на руку, снял маску, и сенатор увидел перед собой наводящего на всех ужас Якопо,

Глава 6

Сам Цезарь вел сраженье. От врага

Такого натиска не ждали мы.

Шекспир, «Антоний и Клеопатра»

— Заметил ли ты человека, который только что вышел отсюда? — с живостью спросил синьор Градениго.

— Да.

— И ты сможешь узнать его по лицу и фигуре?

— Это был рыбак с лагун, по имени Антонио. Сенатор бросил на браво удивленный взгляд, в котором было и восхищение. Затем он опять зашагал из конца в конец комнаты, а его гость в ото время стоял в непринужденной, полной достоинства позе, ожидая, когда сенатор соизволит к нему обратиться. Так прошло несколько минут.

— У тебя проницательный взгляд, Якопо! — сказал патриций, прерывая молчание. — Имел ли ты когда-нибудь дело с этим человеком?

— Нет, никогда.

— И ты можешь поручиться, что это был…

—..молочный брат вашей светлости.

— Меня не интересует твоя осведомленность о его детстве и происхождении, я спрашиваю о теперешнем его положении, — ответил сенатор Градениго, отвернувшись от всевидящего Якопо. — Может быть, кто-либо из высшей знати говорил тебе о нем?

— Нет… мне не дают поручений, касающихся рыбаков.

— Долг может привести нас не только к рыбакам, молодой человек. Тот, кто несет на себе бремя государственных дел, не должен о нем рассуждать. А что ты знаешь об Антонио?

— Его очень уважают рыбаки, он искусен в своем деле и давно познал тайну лагун.

— Ты хочешь сказать, что он обманывает таможенников?

— Нет, я не это хотел сказать. Он с утра до вечера трудится, и ему некогда этим заниматься.

— Знаешь ли ты, Якопо, как суровы наши законы в делах, касающихся казны республики?

— Я знаю, синьор, что приговор Святого Марка никогда не бывает мягким, если затронуты его собственные интересы.

— Я не просил тебя высказывать свое мнение по этому вопросу. Человек этот имеет привычку рассуждать на людях о таких делах, о которых судить могут только патриции.

— Синьор, он стар, а язык развязывается с годами.

— Болтливость не в его характере. Природа наградила его хорошими качествами; если бы его происхождение и воспитание соответствовали его уму, я думаю, сенат с удовольствием выслушал бы его суждения, а теперь — боюсь, что все эти его разговоры могут ему повредить.

— Разумеется, если его слова оскорбительны для ушей Святого Марка.

Сенатор бросил быстрый подозрительный взгляд на браво, словно стараясь понять подлинный смысл его слов, но лицо Якопо оставалось по-прежнему спокойным и непроницаемым, и сенатор продолжал как ни в чем не бывало:

— Если ты находишь, что он оскорбляет республику своими словами, значит, годы не сделали его благоразумнее. Я люблю этого человека, Якопо, и мое к нему пристрастие вполне понятно — ведь мы с ним были вскормлены одной грудью.

— Вы правы, синьор.

— А раз я чувствую слабость по отношению к нему, мне хотелось бы, чтобы его убедили быть поосторожнее. Ты, конечно, знаешь его рассуждения насчет того, что государству пришлось призвать на флотскую службу всех юношей с лагун?

— Я знаю, что у него отняли внука, вместе с которым он трудился.

— Да, чтобы тот с честью, а может быть, и с выгодой для себя служил республике.

— Возможно, синьор.

— Ты что-то неразговорчив сегодня, Якопо! Но, если ты знаешь этого рыбака, посоветуй ему быть благоразумнее. Святой Марк не потерпит таких вольных суждений о своей мудрости. Это уже третий случай, когда приходится пресекать болтовню старика. Сенат заботится о народе, как родной отец, и не может допустить, чтобы в самом сердце того класса, который он хотел бы видеть счастливым, зародилось недовольство. При случае внуши ему эту полезную истину, потому что мне очень не хочется узнать, что сына моей старой кормилицы постигло несчастье, да еще на склоне его лет.

Браво поклонился в знак согласия, а сенатор между тем снова зашагал по комнате, всем своим видом показывая, что он действительно очень обеспокоен.

— Слышал ли ты решение по делу генуэзца? — спросил синьор Градениго после минутного молчания. — Приговор трибунала был вынесен без всякого промедления, и, хотя кое-кто полагает, что между двумя нашими республиками существует вражда, мир может теперь убедиться в справедливости нашего правосудия. Я слышал, что генуэзец получит большую компенсацию, а значит, придется изъять много денег у наших граждан.

— Я тоже слышал об этом сегодня вечером, синьор, на Пьяцетте.

— А говорят ли люди о нашем беспристрастии и особенно о быстроте нашего решения? Подумай, Якопо, не прошло и недели с тех пор, как дело было представлено на справедливый суд сената!

— Да, республика быстро карает непокорных, этого никто не оспаривает.

— И при этом, надеюсь, справедливо, добрый Якопо? Государственная машина действует у нас так плавно и гармонично, что это невольно вызывает восхищение. Правосудие служит обществу и сдерживает страсти так мудро и незаметно, как если бы его решения посылались нам всевышним. Я часто сравниваю уверенную и спокойную поступь, нашего государства с суетой, которая характерна для других итальянских сестер нашей республики; это все равно, что сравнить тишину и покой наших каналов с гулом и сутолокой шумного города… Так, значит, на площадях сегодня много говорят о справедливости нашего последнего постановления?

— Венецианцы, синьор, становятся бесстрашными, когда есть возможность похвалить своих хозяев.

— Ты действительно так думаешь, Якопо? А мне всегда казалось, что они более склонны изливать свои бунтарские настроения. Впрочем, в натуре человека быть скупым на похвалу и щедрым на осуждение. Это решение трибунала не должно пройти незамеченным. Было бы хорошо, если бы наши друзья в открытую и громко говорили о нем и в кафе и на Лидо. Даже если они будут говорить слишком много, им бояться нечего: справедливое правительство не осуждает разговоры о его действиях.

— Это правильно, синьор.

— Я надеюсь, ты и твои друзья позаботятся о том, чтобы народ не скоро забыл это решение. Размышление над подобными действиями правительства может вызвать к жизни семена добродетели, которые дремлют в народе. Если перед глазами людей все время будет пример справедливости, то они в конце концов полюбят это качество. Я надеюсь, генуэзец покинет нас удовлетворенный?

— Несомненно, синьор. Он получил все, что может утешить страдальца: с избытком вернул свое и наказал обидчика.

— Да, таково решение сената: полное возмещение убытков с одной стороны и карающая рука — с другой. Немногие государства могли бы вынести приговор против самих себя, Якопо!

— А разве государство в ответе за дела какого-то купца, синьор?

— За дела своего гражданина — конечно. Тот, кто наказывает своих, разумеется, страдает; никто не может расстаться со своей, плотью без боли, не правда ли?

— Нервы очень чувствительны — больно, например, потерять глаз или зуб, но, когда мы стрижем ногти или бреем бороду, мы не ощущаем никакой боли.

— Тот, кто тебя не знает, Якопо, мог бы подумать, что ты сторонник монархии. Гибель даже маленького воробышка в Венеции отзывается болью в сердце сената… Ну, хватит об этом. А что, среди ювелиров и ростовщиков еще ходят слухи об уменьшении золота в обращении? Золотых цехинов теперь меньше, чем прежде, а хитрецы используют этот недостаток в расчете на большие прибыли.

— В последнее время я видел на Риальто людей, чьи кошельки, очевидно, пусты. И если христиане выглядят встревоженными, то нехристи расхаживают в своих балахонах веселее прежнего.

— Этого и следовало ожидать. Не удалось ли тебе установить имена ростовщиков, которые ссужают деньги под особенно большие проценты нашим молодым людям?

— Можно назвать любого ростовщика, когда дело касается кошелька христианина.

— Ты их не любишь, Якопо, но ведь они приносят пользу, когда республика в затруднительном положении. Мы считаем своими друзьями всех, кто в случае нужды готов нам помочь деньгами. Но, конечно, нельзя допускать, чтобы наша молодежь, надежда Венеции, проматывала свое состояние в сомнительных сделках с ростовщиками. И, если тебе доведетсяуслышать, что кто-либо из знатных молодых людей завяз уж очень глубоко, ты поступишь мудро, если сразу же сообщишь об этом хранителям общественного блага. Мы должны учтиво обходиться с теми, кто является опорой государства, но мы не должны забывать и о тех, кто составляет его основу. Что ты можешь сказать мне об этом?

— Я слышал от людей, что синьор Джакомо платит им больше процентов, чем кто-либо другой.

— Дева Мария! Мой сын и наследник! Ты, может быть, обманываешь меня, чтобы утолить свою ненависть к иудеям?

— У меня нет к ним ненависти, синьор, — всего лишь естественное для христианина недоверие. Надеюсь, это вполне позволительно для верующего, а вообще-то я ни к кому не питаю ненависти. Всем известно, что ваш наследник проматывает свое будущее наследство и не задумываясь платит любые проценты.

— Это дело серьезное! Мальчику нужно как можно скорее разъяснить все последствия его поведения и позаботиться, чтобы в будущем он вел себя благоразумнее. Ростовщик будет наказан, и, в качестве предупреждения всему их сословию, долг будет конфискован в пользу должника. Когда у них перед глазами будет такой пример, разбойники поостерегутся раздавать свои цехины под проценты. О святой Теодор! Да это просто самоубийство — видеть, как такой многообещающий юноша гибнет на глазах из-за того, что о нем некому позаботиться! Я сам займусь этим, и сенат не сможет упрекнуть меня в том, что я не соблюдал его интересов… А кто-нибудь искал за последнее время твоих услуг как мстителя за обиды?

— Ничего особенного не было… Правда, есть один, который очень хочет поручить мне «что-то, но я еще не знаю толком, что ему нужно.

— Дело твое очень щепетильное и требует большого доверия, но ведь ты знаешь — ты будешь щедро вознагражден.

Глаза Якопо сверкнули таким огнем, что сенатор умолк. Но, выждав, когда бледное лицо браво снова приняло свое обычное выражение, синьор Градениго продолжал как ни в чем не бывало:

— Я повторяю, правительство наше щедро и милосердно. И если правосудие его сурово, то прощение искренне, а милости безграничны. Я приложил много усилий, чтобы убедить тебя в этом, Якопо. Но подумать только! Один из отпрысков старинного рода, опора государства, и вдруг растрачивает свое состояние на пользу нехристей! Да, но ты еще не назвал того, кто так усердно ищет твоих услуг!

— Я еще не знаю, что ему нужно, синьор, а мне следовало бы самому хорошенько разобраться в его намерениях, прежде чем договариваться с ним.

— Твоя скрытность неуместна. Ты должен доверять служителям республики, и меня бы очень опечалило, если бы у инквизиции сложилось неблагоприятное мнение относительно твоего усердия. Об этом человеке нужно донести.

— Я не стану доносить на него. Скажу лишь, что он желает тайно связаться с тем, с кем почти преступно иметь какие-либо отношения. Большего я сказать не могу.

— Предупредить преступление лучше, чем наказывать за него, и такова истинная цель нашей политики, Ну, так как же, ты не станешь скрывать от меня его имя?

— Это знатный неаполитанец, давно живущий в Венеции из-за дела о наследстве…

— Ха! Дон Камилло Монфорте! Я угадал?

— Он самый, синьор.

Последовало молчание, которое было нарушено только боем часов на Пьяцце, пробивших одиннадцать или, как было принято называть это время в Италии, четвертый час ночи. Сенатор вздрогнул, взглянул на часы, стоявшие в комнате, и снова обратился к своему собеседнику.

— Хорошо, — сказал он. — Твоя верность и точность не будут забыты. Итак, следи за рыбаком Антонио: нельзя допускать, чтобы ворчание старика пробуждало недовольство среди людей — подумаешь, какая важность: пересадили его потомка с гондолы на галеру! Но главное, слушай хорошенько все, что говорят на Риальто. Славное и уважаемое имя патриция не должно быть запятнано юношескими заблуждениями. А что касается этого иноземца… Скорей твою маску и плащ, и уходи, словно ты всего лишь один из моих друзей и готов отдаться беззаботному веселью.

Браво проворно надел плащ и маску, как человек, давно привыкший к такого рода предосторожности, но проделал он это с самообладанием, каким вовсе не отличался сенатор. Синьор Градениго не сказал больше ни слова и только нетерпеливым жестом торопил Якопо.

Когда дверь за браво закрылась и сенатор снова остался один, он опять взглянул на часы, медленно провел рукой по лбу и в задумчивости зашагал по комнате. Около часу продолжалось это беспрерывное хождение. Затем раздался легкий стук в дверь, и после обычного приглашения вошел человек, так же тщательно замаскированный, как и тот, что недавно удалился отсюда: в том городе и в те времена, о которых мы пишем, это было обычным явлением. Казалось, сенатору было достаточно одного взгляда на гостя, чтобы определить, кто он, ибо прием был ему оказан по всем правилам приличия и свидетельствовал о том, что его ожидали.

— Считаю за честь видеть у себя дона Камилло Монфорте, — сказал хозяин дома, в то время как гость снимал плащ и шелковую маску, — хотя поздний час ужа вызывал у меня опасения, что непредвиденный случаи лишил меня этого удовольствия.

— Тысячу раз прошу у вас прощения, благородный сенатор, но вечерняя свежесть на каналах и веселье на площадях, а к тому же нежелание нарушить ваш покой раньше времени, боюсь, несколько задержали меня. Но я надеюсь на всем известную доброту синьора Градениго и на его прощение.

— Точность не входит в число добродетелей вельмож Нижней Италии, — сухо заметил синьор Градениго. — Молодым жизнь кажется бесконечной, и они не дорожат бегущими минутами, а те, над кем уже нависла старость, думают только о том, чтобы исправить ошибки юности. Таким образом, синьор герцог, человек каждый день грешит и кается до той поры, пока к нему незаметно не подкрадется старость. Однако не будем зря тратить драгоценное время. Итак, можем ли мы надеяться, что испанец изменит свое мнение?

— Я сделал все возможное, чтобы пробудить благоразумие этого человека и, в частности, объяснил ему, как выгодно для него снискать уважение сената.

— Вы поступили мудро, синьор, действуя как в его интересах, так и в ваших собственных. Сенат щедро платит тем, кто хорошо ему служит, и беспощадно карает своих врагов. Надеюсь, ваше дело о наследстве подходит к концу?

— Я бы очень хотел ответить на ваш вопрос утвердительно. Я неустанно тороплю суд, не забывая, конечно, об уважении к суду и о ходатайствах. В Падуе нет более ученого доктора, чем тот, кто представляет мои интересы, и все же дело мое так же безнадежно, как судьба чахоточного. Если я не сумел показать себя достойным сыном республики Святого Марка в деле с испанцем, то это скорее из-за неопытности в политических делах, чем из-за недостатка усердия.

— Весы правосудия должны быть тщательно выверены, если чаши их так долго не перевешивают ни в ту, ни в другую сторону. Вам и в дальнейшем необходимо действовать с тем же усердием, дон Камилло, и с большой осторожностью, чтобы постараться расположить патрициев в свою пользу. Было бы хорошо, если бы ваша преданность государству была доказана дальнейшей службой У посланника. Известно, что он ценит вас и потому будет прислушиваться к вашим советам, тем более что человек он молодой, великодушный и благородный и сознание того, что он служит не только своей стране, но и всему человечеству, благотворно на него повлияет.

Дон Камилло, казалось, был не вполне согласен с последним доводом сенатора; тем не менее он вежливо поклонился, как бы признавая правоту хозяина дома.

— Приятно слышать такие речи, синьор, — ответил он. — Мой соотечественник всегда прислушивается к разумным советам, от кого бы они ни исходили. Хотя он в ответ на мои доводы частенько напоминает мне об упадке мощи республики Святого Марка, однако его глубокое уважение к государству, которое давно стяжало славу энергией и могуществом, ничуть не уменьшилось.

— Да, Венеция уже не та, какой она когда-то была, синьор герцог, но все же она еще очень сильна. Крылья нашего льва немного подрезаны, но он все еще не разучился прыгать далеко, и зубы его опасны. И, если новоиспеченный принц хочет, чтобы корона спокойно сидела у него на голове, ему бы не мешало сделать попытку добиться признания своих ближайших соседей.

— Это совершенно верно, и я приложу все силы, чтобы желаемая цель осуществилась. А теперь могу ли я просить вашего дружеского совета, как бы мне ускорить рассмотрение моего дела, которое сенат так долго не может решить?

— Вы поступите правильно, дон Камилло, если будете напоминать сенаторам о себе с учтивостью, подобающей их положению и вашему званию.

— Это я всегда делаю в пределах, подобающим моему положению и цели, которой я добиваюсь.

— Не следует забывать и о судьях, молодой человек, потому что мудро поступает тот, кто помнит, что правосудие всегда прислушивается к просьбам.

— Я не знаю никого, кто бы так прилежно выполнял этот свой долг, как я, и редко можно видеть, чтобы проситель был так внимателен к тем, кого он беспокоит своими просьбами, и так полновесно доказывал им свое уважение.

— Главным образом вам следовало бы добиться уважения сената. Ни одна услуга государству не проходит незамеченной, и даже малейшее доброе дело становится известным Тайному Совету.

— О, если бы я мог встретиться с этими почтенными отцами! Я уверен, что тогда мое справедливое требование было бы очень скоро удовлетворено.

— ч Это невозможно! — печально сказал сенатор. — Имена этих августейших особ содержатся в тайне, чтобы их величие не было запятнано низменными интересами. Они правят так же невидимо, как мозг управляет мышцами; они, так сказать, душа государства, и, как всякую душу, их невозможно увидеть.

— Я выразил свое желание скорее как мечту, без всякой надежды на его исполнение, — ответил герцог святой Агаты, надевая плащ и маску, которые он, войдя, снял и положил под рукой. — Прощайте, благородный синьор. Я не перестану убеждать кастильца советами, а в награду за ото я буду надеяться на справедливость патрициев и ваше доброе ко мне отношение.

Синьор Градениго с поклонами проводил гостя через анфиладу комнат до самой прихожей и там отдал его на попечение слуги.

«Необходимо заставить его действовать более энергично, а для этого нужно всячески ставить ему палки в колеса. Тот, кто хочет добиться милостей республики, должен прежде заслужить их, проявив усердие и преданность». — Так размышлял синьор Градениго, медленно возвращаясь в свой кабинет, после того, как церемонно проводил гостя.

Закрыв за собой дверь, он снова начал шагать по маленькой комнате с видом человека, погруженного в тревожные размышления. С минуту в кабинете царила глубокая тишина, но вот осторожно отворилась дверь, скрытая портьерами, и в комнату заглянул новый посетитель.

— Входи, — сказал сенатор, не выказывая удивления, — твое обычное время уже прошло, я жду тебя.

Развевающееся платье, почтенная седая борода, благородные черты лица, быстрый, жадный и подозрительный взгляд и то особое выражение лица, которое, казалось, в равной степени отражало практический ум и подобострастие человека, привыкшего к грубости и презрению людей, — все обличало в этом человеке ростовщика с Риальто.

— Входи, Осия, и излей свою душу, — продолжал сенатор, видимо давно привыкший выслушивать сообщения старика. — Слышал что-нибудь новое насчет благополучия народа?

— Благословен народ, о коем так по-отечески заботятся! Может ли быть причинено добро или зло гражданину республики, благородный синьор, без участия или сострадания сената, который подобен отцу, заботящемуся о своих детях! Счастлива страна, где люди почтенного возраста, убеленные сединой, бодрствуют до той поры, когда ночь уступает место дню и забывают усталость в своем стремлении делать добро и почитать государство!

— Ты выражаешься с восточной цветистостью твоей страны, добрый Осия, и, вероятно, забываешь, что находишься не на пороге храма… Ну, а что интересного случилось за минувший день?

— Скажите лучше — за ночь, синьор, потому что все то немногое, что заслуживает вашего внимания, случилось с наступлением ночи.

— Уж не убийство ли кинжалом на мосту? Ха! Или люди в этот раз веселились меньше, чем обычно?

— Никто не умер насильственной смертью, и площадь брызжет соком веселья, как благоухающие виноградники Энгеди. Святой Авраам! Что может сравниться по веселью с Венецией! Как упиваются этим весельем сердца старых и молодых! Кажется, достаточно установить купель в синагоге, чтобы стать свидетелем радостного отречения от своей веры ради народа этих островов! Я не надеялся иметь честь увидеть вас сегодня, синьор, и я уже закончил свою вечернюю молитву, собираясь лечь спать, когда посыльный от Совета принес мне драгоценное кольцо с приказом расшифровать герб и другие эмблемы, дабы узнать его владельца. Такие кольца обычно посылают в подтверждение личности его хозяина.

— Кольцо с тобой? — спросил сенатор, протягивая руку.

— Вот оно. Прекрасный камень, драгоценная бирюза…

— Где нашли это кольцо? И почему его прислали тебе?

— Его нашли, синьор, насколько я мог понять больше из намеков, чем из слов посыльного, в одном месте, вроде того, откуда спасся благодаря своему благочестию праведный Даниил.

— Ты имеешь в виду Львиную пасть?.

— Так говорят об этом пророке наши древние книги, синьор, и на это намекал посланец Совета, вручая мне кольцо.

— Здесь нет ничего, кроме шлема с гребнем, какие носят наездники… Оно принадлежит кому-нибудь из венецианцев?

— Да поможет мудрый Соломон своему слуге разобраться в таком тонком деле! Камень этот редкой красоты, мало кто владеет такими, кроме тех, у кого полно золота. Посмотрите только на его мягкий блеск, благородный синьор, и заметьте, как переливаются краски!

— О… прекрасно! Но чей же это девиз?

— Уму непостижимо, какое огромное богатство может содержать в себе такое маленькое колечко! Мне приходилось видеть, как за менее драгоценные безделушки платили огромные суммы полновесными цехинами.

— Неужели ты не можешь забыть свою лавчонку и гуляк на Риальто? Я приказываю тебе назвать имя того, кому принадлежит этот герб как доказательство его рода и звания!

— Благородный синьор, я повинуюсь. Герб принадлежит роду Монфорте, последний сенатор из которого умер около пятнадцати лет назад.

— А его драгоценности?

— Они перешли вместе с другим движимым имуществом во владение его родственника и преемника — если, конечно, сенату будет угодно, чтобы у этого стариннейшего рода был преемник, — к дону Камилло, герцогу святой Агаты. Богатый неаполитанец сейчас добивается восстановления своих прав в Венеции, и он теперь владелец этого великолепного камня.

— Дай мне кольцо. Этим делом нужно заняться… Что еще ты хочешь мне сказать?

— Ровно ничего, синьор, кроме просьбы: если кольцо будет конфисковано и пойдет в продажу, можно ли надеяться, что сначала его предложат старому слуге республики, у которого есть много причин сожалеть о том, что дела его идут хуже в старости, чем в юные годы?

— Тебя не забудут. Я слышал, Осия, что некоторые молодые люди благородных фамилий частенько посещают ростовщиков и занимают золото, а потом, промотав его, горько расплачиваются за свои ошибки. В такое положение не пристало попадать наследникам благородных фамилий. Не забудь моих слов, потому что, если недовольство Совета падет на кого-либо из твоего племени, это может вылиться в большую неприятность для всех вас. Но попадались ли тебе за последнее время другие драгоценности, кроме этого кольца неаполитанца?

— Ничего интересного, кроме того, что обычно оставляют в залог, благороднейший синьор, — Посмотри на это, — продолжал синьор Градениго и, порывшись в потайном ящике, вынул оттуда клочок бумаги, к которому был прилеплен кусочек воска. — Не можешь ли ты догадаться по оттиску, кому принадлежит печать?

Ювелир взял бумагу и поднес ее к свету; его горящие глаза тщательно изучали оттиск.

— Это выше мудрости сына Давида! — сказал он после долгого и, очевидно, бесплодного осмотра. — Здесь но что иное, как причудливая эмблема галантности, какие любят употреблять легкомысленные кавалеры Венеции, когда хотят обольстить слабый пол прекрасными словами и соблазнительными приманками.

— Это сердце, пронзенное стрелой амура, и девиз:

«Думай о сердце, пронзенном любовью».

— И ничего больше, если мои глаза еще служат мне. Я не склонен думать, синьор, что за этими словами скрывается какой-либо иной тайный смысл!

— Может быть. Тебе не приходилось продавать драгоценности с этой эмблемой?

— Праведный Самуил! Мы сбываем их ежедневно, продаем христианам обоих полов и всех возрастов. Я не знаю эмблемы более распространенной, и, выходит, что этот пустяк хорошо служит своей цели.

— Тот, кто воспользовался им, поступил достаточно хитро, скрыв свои тайные мысли под такой обычной маской! Я бы дал сто цехинов в награду тому, кто сумел бы выследить владельца этой печати.

Осия уже хотел было вернуть оттиск и сказать, что он не в силах определить владельца печати, но, услышав последние слова синьора Градениго, сразу изменил свое намерение. Через мгновение глаза его вооружились увеличительными стеклами, равными по силе микроскопу, и бумага с оттиском снова была поднесена к лампе.

— Я продал не очень ценный сердолик с такой эмблемой жене императорского посла, но, думая, что в этой покупке пет ничего, кроме женской прихоти, я не пометил камень. Один господин торговал у меня аметист с такой же надписью, но и этот я тоже не пометил… Ха! А ведь здесь, на оттиске, осталась отметинка, которая, очевидно, была сделана моей рукой!..

— Неужели ты нашел примету? О какой пометке ты говоришь?

— Ни о чем более, благородный сенатор, как о пятнышке на букве, которое не привлекло бы внимания легковерной дамы.

— И кому же ты продал эту печать?

Осия колебался, боясь испортить дело и потерять обещанную награду, назвав имя владельца печати слишком быстро.

— Если это так важно, синьор, — сказал он наконец, — то мне придется заглянуть в свои книги. В таком серьезном деле сенат не должен быть введен в заблуждение.

— Ты прав! Дело действительно серьезное, и награда — доказательство того, как высоко мы ценим эту услугу.

— Вы что-то говорили, благороднейший синьор, о ста цехинах, но, когда дело касается блага Венеции, такие пустяки меня не интересуют.

— Сто цехинов — это обещанная мною сумма.

— Я продал кольцо с печатью, на которой был тот же девиз, женщине, служащей у самого высокого лица из свиты папского нунция^[615]. Но эта печать не может быть оттуда, так как женщина ее положения…

— Ты уверен? — с живостью перебил его синьор Градениго.

Осия внимательно посмотрел на своего собеседника и, поняв по выражению его лица, что такой оборот дела вполне подходит, поспешно ответил:

— Так же верно, как то, что я живу по закону Моисееву! Безделушка долго валялась у меня, и я отдал ее за ничтожную цену.

— Ну что ж, цехины твои! Эта тайна разгадана до конца. Иди, ты получишь свою награду и, если найдешь какие-нибудь подробности в своих секретных книгах, без промедления сообщи об этом мне. Ну, ступай, добрый Осия, и будь внимателен, как всегда. Я устал от постоянных размышлений.

Ювелир, в восторге от своих успехов, удалился с хитрым и алчным видом через ту же дверь, в которую вошел.

Теперь как будто приемы этого вечера были окончены. Синьор Градениго тщательно осмотрел замки на нескольких потайных ящиках своего шкафа, потушил лампы, вышел и запер все двери. Некоторое время, однако, он еще шагал из угла в угол в одной из главных приемных комнат своего дома, пока не наступил привычный час отдыха, и дворец заперли на ночь.

Читатель, вероятно, уже составил себе некоторое представление о характере человека, который играл главную роль в описанных сценах. Синьор Градениго родился с теми же зачатками доброты и чуткости, как и все другие люди, но случай и воспитание, полученное в этой пропитанной ложью республике, превратили его в человека изворотливого и хитрого. Венеция казалась ему свободным государством, поскольку он сам широко пользовался преимуществами ее общественного строя; и, хотя он был дальновиден и практичен в повседневной жизни, во всем, что касалось политической жизни страны, проявлял редкостную тупость и беспринципность. Он красноречиво разглагольствовал о честности и добродетели, о религии и правах личности, но, когда приходило время действовать, все эти понятия сводились у него к личным интересам гак же неизменно, как неизменна сила земного притяжения. Как венецианец, он был одинаково против господства одного человека или господства большинства; в отношении первого он был яростным республиканцем, а в отношении последнего был приверженцем того софизма, который провозглашает, что господство большинства — принцип многих тиранов. Короче говоря, он был аристократом; и ни один человек не убеждал себя более старательно и успешно в незыблемости всех догм, которые были благоприятны его касте, чем это делал синьор Градениго. Он был могущественным поборником законных прав, ибо это было выгодно ему самому; он живо интересовался новшествами в обычаях и превратностями в историях старинных семейств, так как предпочитал действовать согласно не принципам, а своим склонностям. И он всегда умел защищать свои взгляды, приводя аналогии из библии. Он утверждал, что раз сам бог учредил такой порядок в мироздании, что ангелы на небе превратились в людей на земле, то можно без опаски следовать этой беспредельной мудрости, и такая философия, видимо, удовлетворяла его. Основы его теории были непоколебимы, хотя применение ее было огромной ошибкой, ибо невозможно представить себе, что какое-либо подобие природы может пытаться вытеснить самое природу.

Глава 7

Луна зашла. Не видно ничего.

Лишь слабая лампада

Мадонну освещает.

Роджерс, «Италия»

К тому времени, когда окончились тайные аудиенции во дворце Градениго, веселье на площади Святого Марка начало заметно спадать. В кафе оставались лишь группы людей, для которых мимолетные шутки и беззаботный смех на площади не составляли веселья; у них было достаточно денег, чтобы веселиться иначе. А те, кому пришлось вернуться к заботам о завтрашнем дне, толпами направились к своим бедным жилищам и жестким подушкам. Однако один из этих бедняков не ушел; он стоял там, где сходились две площади, так неподвижно, словно его босые ноги приросли к камню. Это был Антонио.

Луна освещала мускулистую фигуру и загорелое лицо рыбака. Темные глаза его тревожно и сурово глядели на озаренный луной небосвод, словно рыбак стремился проникнуть взглядом в другой мир в поисках спокойствия, которого не знал на земле. На его обветренном лице застыло страдание, но это было страдание человека, чьи чувства уже притупились, ибо он привык к доле низшего и слабого. Тому, кто считает жизнь и людей лучше, чем они есть на самом деле, он показался бы трогательным примером благородной натуры, страдающей гордо и привыкшей страдать; и в то же время тому, кто принимает преходящие общественные порядки как законы, данные свыше, он бы представился натурой упрямой, недовольной и непокорной, справедливо подавленной властной рукой.

Из груди старика вырвался глубокий вздох. Он пригладил поредевшие от времени волосы, поднял с мостовой свою шапку и собрался уходить.

— Поздненько ты сегодня не ложишься спать, Антонио, — сказал вдруг кто-то совсем рядом. — Должно быть, ты по хорошей цене продал свою рыбу или ее было очень много? Иначе человек твоего ремесла не может позволить себе в этот час прохлаждаться на площади! Ты слышал?

Часы пробили пятый час ночи.

Рыбак повернул голову и безучастно взглянул на человека в маске, не выражая ни любопытства, ни волнения.

— Ну, раз ты меня знаешь, — ответил он, — значит, ты знаешь и то, что, покинув площадь, я приду в опустевший дом. Если ты меня хорошо знаешь, ты должен так же хорошо знать и мои несчастья.

— Кто же обидел тебя, достойный рыбак, что ты осмеливаешься так храбро говорить о своих несчастьях под самыми окнами дожа?

— Республика.

— Святому Марку так отвечать безрассудно. Если бы ты сказал это погромче, мог бы зарычать вон тот лев. Но в чем же ты обвиняешь республику?

— Проводи меня к тем, кто послал тебя, и я все скажу прямо им, без посредников. Я готов рассказать о своих горестях самому дожу, сидящему на троне, потому что мне, старику, уже не страшен его гнев.

— Ты думаешь, меня послали к тебе как доносчика?

— Тебе лучше знать свое поручение.

Человек снял маску и повернул голову так, что луна осветила его лицо.

— Якопо! — воскликнул рыбак, вглядываясь в выразительное лицо браво. — Человек твоего ремесла не может иметь поручения ко мне.

Даже при лунном свете было заметно, как краска залила лицо браво; но больше он ничем не выдал своих чувств.

— Ты ошибаешься. У меня есть к тебе дело.

— Разве сенат считает, что рыбак из лагун достаточно важная персона, чтобы удостоиться удара кинжалом? Тогда выполняй свою работу! — сказал Антонио, взглянув на свою обнаженную загорелую грудь, — Ничто не помешает тебе!

. — Ты несправедлив ко мне, Антонио. У сената нет такого намерения. Но я слышал, что у тебя есть причины для недовольства и что ты не боишься открыто говорить и на островах и на Лидо о таких делах, которые патриции предпочитают скрывать от бедняков. Я пришел как друг, и вовсе не для того, чтобы вредить тебе, а чтобы предостеречь тебя от последствий таких неразумных поступков.

— Тебя послали сказать мне об этом?

— Старик, годы должны были бы научить тебя придерживать язык. Какая тебе польза от напрасных жалоб на республику и что, кроме зла, могут эти жалобы принести тебе самому и ребенку, которого ты так любишь?

— Я не знаю… но, когда болит сердце, язык не может молчать. Они отняли у меня моего мальчика, и у меня не осталось ничего дорогого в жизни. И мне не страшны их угрозы, потому что жить мне все равно осталось недолго.

— Ты должен усмирить свое горе разумом! Синьор Градениго давно уже дружески относится к тебе — я слышал, твоя мать была его кормилицей. Попытайся же упросить его, вместо того чтобы злить республику жалобами.

Антонио задумчиво смотрел на своего собеседника, но, когда тот умолк, он печально покачал головой, словно выражая этим, что от сенатора помощи ждать нечего.

— Я сказал ему все, что только может сказать человек, рожденный и вскормленный на лагунах. Он сенатор, Якопо, и не понимает страданий, каких не испытывает сам.

— Ты не прав, старик, и не должен обвинять в черствости человека, рожденного в богатстве, только за то, что он не испытал бедности, от которой ты и сам бы отказался, будь это в твоих силах. У тебя есть гондола и сети; с твоим здоровьем и умением ты счастливее, чем он, У которого ничего этого нет… Разве ты забросил бы свое искусство и разделил свой скудный доход с нищим у храма Святого Марка, чтобы оба вы стали одинаково богаты?

— Возможно, ты и прав, говоря о нашем труде и доходах, но что касается наших детей — здесь мы равны. Я не вижу причин, почему сын патриция может разгуливать на свободе, в то время как мой мальчик должен идти на верную гибель. Или сенаторам мало их власти и богатства и им нужно еще лишить меня внука?

— Но ты ведь знаешь, Антонио, что государству нужны защитники, и, если бы офицеры стали искать храбрых моряков во дворцах, подумай сам, смогли бы они найти там для флота тех, кто принес бы славу Крылатому Льву в трудный час? Твоя старческая рука еще сильна и ноги устойчивы в любую качку на море; вот они и ищут таких, как ты, привыкших с детства к морю.

— Ты мог бы добавить, что моя старческая грудь покрыта рубцами. Тебя еще не было на свете, Якопо, когда я пошел сражаться с нехристями, и кровь моя лилась, как вода, во славу отечества. Но они забыли об этом, а в храмах на мраморе высечены имена знатных господ, которые вернулись с той же самой войны без единой царапины.

— Все это я слышал от отца, — печально ответил браво изменившимся голосом. — Он тоже пролил кровь, защищая республику, и это тоже забыто.

Рыбак огляделся вокруг и, заметив, что несколько человек неподалеку о чем-то разговаривают между собой, сделал знак своему собеседнику следовать за ним и направился в сторону причалов.

— Твой отец, — сказал он, когда они медленно пошли рядом, — был моим товарищем и другом. Я стар, Якопо, и беден, дни мои прошли в труде на лагунах, а ночами я набирался сил для завтрашних трудов. Но мне горько было услышать, что сын того, кого я очень любил и с кем так часто делил радость и горе в ясный день и в ненастье, выбрал себе такое занятие в жизни, если, конечно, молва не лжет. Золото, которое платят за кровь, никогда не приносит счастья ни тому, кто платит, ни тому, кто его получает.

Браво не проронил ни слова, но рыбак, который в другое время и в другом расположении духа отшатнулся бы от него, как от прокаженного, грустно взглянул на своего спутника и увидел, что мускулы его лица вздрагивают, а щеки покрыла бледность, которая при лунном свете делала его похожим на привидение.

— Ты позволил нужде ввергнуть себя в смертный грех, Якопо, но ведь никогда не поздно воззвать к святым за помощью и не касаться больше кинжала. Не очень-то лестно человеку слыть твоим другом в Венеции, но друг твоего отца не отвернется от того, кто раскаивается. Оставь свой кинжал и иди со мной в лагуны. Ты найдешь там труд менее обременительный, чем преступление, и хотя ты никогда не смог бы заменить мне мальчика, которого у меня отняли, — он ведь был невинен как ягненок, — все же ты останешься для меня сыном моего старого друга и человеком с истерзанной душой. Пойдем со мной в лагуны: такого бедняка, как я, уже невозможно презирать более, даже если я стану твоим другом.

— Что же говорят про меня люди, если даже ты такого мнения обо мне? — спросил Якопо глухим, срывающимся голосом.

— Ах, если бы все, что они говорят, оказалось не правдой! Но почти каждое убийство в Венеции связывают с твоим именем.

— Почему же власти допускают, чтобы такой человек мог открыто плавать по каналам или свободно разгуливать по площади Святого Марка?

— Мы никогда не знаем, как поступит сенат. Одни говорят, что твое время еще не пришло, а другие считают, что ты слишком силен, чтобы судить тебя.

— Ты, видно, одинакового мнения и о правосудии и об инквизиции. Но, если я пойду с тобой сегодня, ты обещаешь мне быть более осторожным в разговорах с рыбаками на Лидо и на островах?

— Когда на сердце лежит тяжесть, язык старается хоть как-то облегчить ее. Я бы сделал все, чтобы заставить сына моего друга свернуть со страшного пути, но забыть о своем горе не могу. Ты привык иметь дело с патрициями, Якопо, скажи мне, может ли человек в одежде рыбака и с потемневшим от солнца лицом прийти к дожу и поговорить с ним?

— С виду справедливости в Венеции хоть отбавляй, все дело в ее сущности. Я уверен, что тебя выслушают.

— Тогда я останусь здесь, на камнях этой площади, и буду ждать того часа, когда дож поедет завтра на торжество, и попытаюсь склонить его сердце к милости. Он стар, как и я, и он пролил кровь за республику, так же как и я, а что самое главное — он тоже отец.

— Но ведь и синьор Градениго тоже отец.

— Ты сомневаешься в его сочувствии?

— Что ж, попытка — не пытка. Дож Венеции выслушает просьбу от самого низшего из ее граждан. Я думаю, — добавил Якопо едва слышно, — он выслушал бы даже меня.

— Хоть я и не смогу выразить свою мольбу так, как положено говорить с великим принцем, но зато он услышит правду от несчастного человека. Они называют его» избранником государства, а такой человек должен охотно прислушиваться к справедливым просьбам. Да, Якопо, пусть это жесткая постель, — продолжал рыбак, устраиваясь у подножия колонны святого Теодора, — по ведь я спал и на худшей и более холодной, а причин для этого у меня было меньше… Доброй ночи!

Старик скрестил руки на своей обнаженной груди, овеваемой морским ветром, а браво еще с минуту постоял рядом с ним, но, когда он понял, что Антонио хочет остаться один, он ушел, предоставив рыбака самому себе.

Ночь была уже на исходе, и на площадях осталось мало гуляк. Якопо взглянул на часы и, внимательно оглядев площадь, направился к причалу.

Глубокая тишина царила над всем заливом; у причалов, как обычно, стояли гондолы. Вода слегка потемнела от налетавшего ветерка, который скорее гладил, чем шевелил ее поверхность; ни одного всплеска весла не слышно было среди леса мачт между Пьяцеттой и Джудеккой. Браво мгновение колебался, но вот, окинув взглядом площадь, он снова надел маску, отвязал одну из лодок и вскоре уже скользил прочь от причала, к середине гавани.

— Кто идет? — спросил человек с борта фелукки, которая стояла на якоре несколько поодаль от других судов.

— Тот, кого ждут, — последовал ответ.

— Родриго?

— Он самый.

— Ты опоздал, — сказал моряк из Калабрии, когда Якопо ступил на нижнюю палубу «Прекрасной соррентинки». — Мои люди давно уже спят, а мне за это время три раза успело присниться кораблекрушение и дважды — ужасающий сирокко.

— Значит, у тебя было больше времени, чтобы надувать таможенников. Как фелукка — готова к работе?

— Что касается таможенников, то в этом жадном городе много не заработаешь. Вся прибыль достается сенаторам и их друзьям, а мы на своих судах слишком много работаем и слишком мало за это получаем. С тех пор как начался маскарад, я послал всего дюжину бочонков лакрима-кристи на каналы и больше ничего не продал. Так что тебе хватит, если хочешь выпить.

— Я дал обет трезвости. Итак, твое судно готово выполнить поручение?

— А готов ли сенат заплатить мне за это? Ведь это уже четвертое плавание по его делам, и все сделано как следует — пусть заглянут в свои секретные бумаги и убедятся в этом.

— Они довольны, и тебе хорошо заплатили.

— Не так уж хорошо. Я гораздо больше заработал на одной партии фруктов с островов, чем за все ночные поездки по делам сената. Вот если бы те, кому я служу, дали моей фелукке разрешение на въезд в каналы, тогда бы можно было действительно кое-что заработать.

— Нет ни одного преступления, которое святой Марк карает так сурово, как контрабанду. Будь осторожен со своим вином, а не то можешь лишиться не только судна и поручений сената, но и свободы!

— Вот это-то меня и возмущает, синьор Родриго! Мы для республики когда мошенники, а когда и нет. Иной раз сенат доброжелателен к нам, как отец к своим детям, а в другой — нам приходится делать свои дела только ночью. Мне очень не нравится такое неровное отношение, как только у меня появляется хоть малейшая надежда на заработок, она тотчас рассыпается в прах от такого хмурого взгляда, какой только святой Януарий мог бы бросить на грешника.

— Запомни, ты находишься не в Средиземном море, а на одном из каналов Венеции. Такой разговор мог бы навлечь на тебя беду, если бы его услышал кто-нибудь другой, менее дружественно к тебе настроенный.

— Спасибо за заботу, хотя вид вон того старого дворца — такое же внушительное предупреждение для болтуна, как для пирата виселица на берегу моря. Я встретил старого приятеля на Пьяцетте, когда там уже стали собираться маски, и мы перекинулись несколькими словами на этот счет. Он уверен, что чуть ли не каждый второй человек в Венеции получает деньги за доносы на Других. Очень жаль, Родриго, что сенат при всей его кажущейся любви к правосудию позволяет разгуливать на свободе разным мошенникам, один вид которых заставил бы и камни покраснеть от стыда и гнева!

— Я и не знал, что такие люди открыто разгуливают по Венеции. Тайное преступление может некоторое время оставаться нераскрытым, потому что его трудно доказать, но…

— Черт возьми! Мне говорили, что у Совета с грешниками разговор короткий — все признаются в своих злодеяниях. А вот взять этого негодяя Якопо… Что с тобой, дружище? Якорь, на который ты опираешься, не из раскаленного железа.

— Но он и не из пуха: от одного прикосновения к нему могут заболеть все кости, не в обиду будь сказано.

— Да, конечно, он сделан из железа, которое ковал сам Вулкан. Этот Якопо не достоин гулять на свободе в честном городе, а между тем его можно встретить на площади и расхаживает он там так же спокойно, как любой патриций на Бролио!

— Я его не знаю.

— Если ты не знаком с храбрейшей рукой и надежнейшим клинком Венеции, добрый Родриго, это делает тебе честь. Мы же, в порту, хорошо его знаем и при виде этого человека сразу вспоминаем обо всех своих грехах. Удивительно, что инквизиторы до сих пор не прокляли его на одной из публичных церемоний в назидание более мелким преступникам!

— Разве его преступления так хорошо известны, что с ним можно расправиться без всяких доказательств?

— Задай-ка этот вопрос на улицах! Если в Венеции умирает христианин — а их умирает немало, не говоря уж о тех, кого губит борьба за власть, — то все уверены, что умер он от руки Якопо. Синьор Родриго, ваши каналы — отличные могилы для внезапно умерших.

— Мне думается, здесь есть противоречие. То ты говоришь о руке Якопо, то о каналах, воды которых покрывают умерших. Право же, люди ошибаются в Якопо. Может быть, его несправедливо оклеветали?

— Я понимаю, что можно оклеветать священника, потому что он, как христианин, должен охранять свое доброе имя ради чести церкви, но что касается браво, то его оклеветать не удалось бы и бывалому адвокату. Не все ли равно, больше или меньше обагрена рука, если на ней кровь человека!

— Ты прав, — с тяжелым вздохом ответил мнимый Родриго. — Осужденному на смерть безразлично, за одно или за несколько преступлений его казнят.

— А знаешь ли ты, друг Родриго, что я рассуждаю так же и это придает мне смелости, когда бывает нужно вывезти отсюда товар, чтобы потом тайно его продать? «Ты фактически в сделке с сенатом, достойный Стефано, — говорю я самому себе, — и потому у тебя нет причин быть особенно разборчивым в качестве товара». У этого Якопо такие глаза и такой грозный вид, что если бы он уселся на престол святого Петра, то люди и там узнали бы его. Но сними маску, синьор Родриго, пусть морской ветер освежит твои щеки. Нечего играть в прятки со старым, испытанным другом.

— Мой долг по отношению к тем, кто послал меня, запрещает мне такую вольность, иначе я с радостью открыл бы тебе мое лицо, Стефано.

— Ты очень осторожен, хитрый синьор, но я поспорил бы с тобой на десять цехинов из тех, что ты должен мне заплатить, что завтра безошибочно узнаю тебя среди тысячи людей в толпе на площади Святого Марка. Так что можешь снять свою маску — говорю тебе, ты знаком мне так же хорошо, как эти латинские реи моей фелукки.

— Тем более мне незачем снимать маску. Несомненно, люди, которые так часто встречаются, узнают друг друга по многим приметам.

— У тебя красивое лицо, синьор, и прятать его совсем ни к чему. Я заметил тебя среди веселившейся толпы, когда ты и не подозревал об этом, и скажу тебе откровенно, вовсе не думая извлечь из этого какую-либо выгоду для себя, человеку с таким красивым лицом нужно всем его показывать, а не прятать всю жизнь под маской.

— Я же тебе сказал: я делаю то, что мне приказано. А раз ты знаешь меня, смотри не выдай.

— Бог ты мой! Твои тайны в такой же безопасности, как если бы ты исповедался своему духовнику! Я не из тех, кто шатается среди продавцов воды и разбалтывает секреты; но ты искоса взглянул на меня, когда танцевал среди масок на площади, и я тебе подмигнул! Разве я не прав, Родриго?

— А ты умнее, синьор Стефано, чем я думал, хоть твое искусство в управлении фелуккой ни для кого не секрет.

— Есть две вещи, синьор Родриго, которые я ценю в себе, хотя, надеюсь, с надлежащей христианской скромностью. Немногие из моряков, плавающих вдоль этого побережья, могут похвастать большим умением управлять судном в мистраль, сирокко, левантер или зефир; а что касается масок, то я узнаю своего знакомого на карнавале, нарядись он хоть самим сатаной! По части предсказания шторма или опознания маски, синьор Родриго, я не знаю себе равного среди людей не слишком ученых.

— Это ценные качества для того, кто живет морем и сомнительной торговлей.

— Ко мне на фелукку приходил мой старый друг Джино, гондольер дона Камилло Монфорте, а с ним — женщина в маске. Он довольно ловко отделался от нее, решив, наверно, что оставил ее среди незнакомых людей. Но я сразу узнал ее — это была дочь виноторговца, который уже попробовал мое лакрима-кристи. Она очень рассердилась на Джино за его трюк с ней, но мы все же воспользовались случаем и заключили с ней сделку на оставшиеся бочонки вина, спрятанные у меня под балластом, в то время как Джино обделывал дела своего господина на площади Святого Марка.

— А что за дела у него были, ты не узнал, добрый Стефано?

— Куда там! Гондольер так спешил, что едва успел со мной поздороваться, но вот Аннина…

— Аннина?!

— Она самая. Ты, конечно, знаешь Аннину, дочь старого Томазо, ведь она танцевала в той же компании, где я заметил и тебя! Я бы не говорил о девушке так, если бы не знал, что ты и сам не прочь попробовать вино, которое не проходит через таможню.

— Об этом не беспокойся. Я поклялся тебе, что ни одна тайна такого рода не сорвется с моих губ. Но эта Аннина — девушка очень сообразительная и смелая.

— Между нами говоря, синьор Родриго, не так легко определить, кто здесь в Венеции шпионит для правительства, а кто нет. Иногда мне кажется по твоей привычке вздрагивать и по некоторым интонациям твоего голоса, что и ты не кто иной, как переодетый генерал, командующий галерным флотом.

— И это с твоим-то знанием людей!

— Если бы вера никогда не обманывала, кто бы ее ценил? За тобой, видно, еще никогда так отчаянно не гонялся нехристь, Родриго, а не то бы ты знал, как быстро человек переходит от страха к надежде, от ярости — к смиренной молитве. Помню, однажды, в суматохе и спешке, когда ревел ветер и свистели ядра, а перед глазами были одни тюрбаны нехристей и в голове только мысли о бастинадо, я начал молиться святому Стефано таким голосом, каким кричат на собак, а матросов подгонял жалобным мяуканьем. Черт побери! Нужно испытать такие вещи самому, синьор Родриго, чтобы узнать хотя бы, на что ты способен.

— Ты прав. Но кто такой этот Джино, о котором ты говорил, и как он стал гондольером в Венеции, если он родом из Калабрии?

— Этого я незнаю. Его хозяин — и, можно сказать, мой хозяин, так как я тоже родился в его владениях, — молодой герцог святой Агаты, тот самый, что добивается поддержки сената в своей претензии на богатства и почести последнего из рода Монфорте. Этот процесс тянется так долго, что парень успел стать гондольером, перевозя хозяина из его дворца к тем знатным господам, у которых он ищет поддержки… По крайней мере, так объясняет все это сам Джино.

— Я его знаю. Он одет в цвета своего хозяина. И он не лишен ума?

— Синьор Родриго, вряд ли кто-нибудь из калабрийцев может похвалиться умом. Мы ничем не отличаемся от наших соседей, но исключения всегда бывают. Джино достаточно ловок в своем деле и вообще человек неплохой, но что говорить — мы ведь не ищем в гусятине прелести жареного бекаса. Природа создала человека», однако дворян создают короли. А Джино — всего лишь гондольер.

— И искусный?

— Руки и ноги у него на месте, но, когда речь идет о знании людей или вещей, бедный Джино — только гондольер! У парня прекрасное сердце, и он никогда не замедлит услужить другу. Я его люблю, но что правда, то правда.

— Ну, держи наготове свою фелукку, потому что она в любую минуту может нам понадобиться!

— Тащи свой груз, а уж я сделаю остальное, — Прощай. Советую тебе воздержаться от других дел и смотри, чтобы завтрашнее веселье не испортило твоих людей!

— Попутного ветра тебе, синьор Родриго. Все будет в порядке.

Браво вернулся в гондолу, и она скользнула прочь от фелукки с такой легкостью, которая показывала, что рука, управляющая ею, искусно владеет веслом. Якопо помахал рукой Стефано, и вскоре его лодка затерялась среди судов, заполнивших порт.

Еще несколько минут капитан «Прекрасной соррентинки» ходил по палубе, вдыхая прохладный ветерок с Лидо, а затем пошел вниз, спать.

К этому времени темные, бесшумные гондолы, обычно сотнями снующие по водному простору, уже скрылись. Не слышно было больше звуков музыки на каналах, и Венеция, в другое время такая оживленная, теперь, казалось, заснула мертвым сном.

Глава 8

Рыбак везет семью — жену с ребенком,

Покинув свой зеленый островок.

А рядом — землепашец. Близ него -

Простая деревенская девчушка,

Впервые убежавшая из дома;

Монахини, монахи — на пароме

Столпились все.

Роджерс, «Италия»

Никогда еще массивные купола, великолепные дворцы и сверкающие каналы Венеции не были залиты столь ярким солнцем, как в день, наступивший после этой ночи. Солнце едва показалось над низким берегом Лидо, а на площади Святого Марка уже раздались звуки рогов и труб. Долгим эхом прокатился в ответ пушечный выстрел из дальнего Арсенала. Тысяча быстрых гондол заскользила из каналов во всех направлениях, через порт, Джудекку и различные внешние каналы, а морская дорога от Фузины и близлежащих островов была усеяна в это время бесчисленным множеством лодок, спешащих к городу.

Горожане в праздничных одеждах стали спозаранку выходить на улицы и площади. Мосты запестрели яркими платьями простолюдинок. Еще до полудня все улицы, ведущие к большой площади, опять, как и вчера, заполнили веселые людские потоки, и к тому времени, когда на колокольне древнего собора умолк торжественный праздничный перезвон, на площади Святого Марка снова бурлила пестрая толпа. Но сегодня мало кто надел маски, глаза светились радостью, и люди с удовольствием поглядывали друг на друга открытым и ласковым взглядом. Одним словом, в день своего любимого торжества Венеция и ее народ были веселы и беззаботны. Знамена покоренных наций полоскались на верху триумфальных мачт, на всех колокольнях были вывешены изображения крылатого льва, и все дворцы были щедро расцвечены шелковыми драпировками, свисающими с балконов и окон.

Над всей этой оживленной и яркой картиной стоял неумолчный гул голосов стотысячной толпы. Иногда, прерывая этот гул, взметались вверх голоса труб и звучал приглушенный хор разных инструментов. Там, у подножия мачт, на которых развевались знамена покоренных Кандии, Крита и Морей, примостились импровизаторы, которые на самом деле служили секретными агентами Тайного Совета, и живо рассказывали простым и ясным языком о былых победах республики, в то время как, среди жадно внимающей толпы, бродячие певцы восхваляли славу и справедливость государства Святого Марка. Каждый удачный намек на те события, которыми гордилась нация, сопровождался возгласами одобрения, и крики «браво», громкие и часто повторяемые, были наградой агентам полиции всякий раз, когда они особенно искусно играли на иллюзиях и тщеславии своих слушателей.

Тем временем сотни гондол, богато разукрашенных резьбой и позолотой, начали группироваться в порту, доставляя сюда самых прекрасных и грациозных венецианок. Корабли уже освободили проход, и гондолам открылся широкий путь из гавани у набережной Пьяцетты к дальним отмелям, сдерживающим воды Адриатики. Возле этого водного пути быстро собиралось множество различных по форме и убранству лодок, в которых находились любопытные.

Сутолока все увеличивалась, по мере того как солнце поднималось к зениту. Обширные равнины Падовано, казалось, отдали все свое население непрерывно растущей веселой людской толпе. Появилось несколько робких и нерешительных масок: это были монахи, которые тоже хотели немного развлечься и тайком урвать несколько приятных минут, внеся хоть какое-то разнообразие в свою скучную отшельническую жизнь. Вот появились богатые морские экипажи послов иностранных государств, аккредитованных в Венеции, и наконец раздались звуки фанфар, и под приветственные крики из арсенального канала выплыл «Буцентавр» и стремительно пошел к своей стоянке у пристани Святого Марка.

Все эти необходимые приготовления заняли несколько часов. Но вот алебардщики и другие стражи, охраняющие главу республики, стали расчищать дорогу в толпе. А затем гармоничные звуки сотен музыкальных инструментов возвестили о выходе дожа.

Мы не будем затягивать свое повествование описанием помпезности, с какой роскошествующая и богатейшая аристократия, всегда державшаяся в стороне от тех, кем она управляла, выставляла теперь, по случаю народного празднества, напоказ все свое великолепие. Из-под галереи дворца вышла длинная вереница сенаторов, одетых в свои официальные костюмы и окруженных слугами в ливреях, и спустилась по Лестнице Гигантов в мрачный двор. Оттуда все в стройном порядке вышли на Пьяцетту и заняли свои места на крытой палубе всем известного судна. Каждому патрицию было отведено свое особое место, и не успели еще последние участники шествия покинуть набережную, как длинный и внушительный ряд суровых законодателей уже восседал на баркасе строго по старшинству. Посланники, высшие сановники государства и тот старец, на долю которого выпала честь олицетворять собой в ту пору высшую власть в стране, еще оставались на берегу, с привычной неторопливостью ожидая того момента, когда им надлежит ступить на палубу корабля.

Как раз в это мгновение старый рыбак со смуглым лицом, с босыми ногами и открытой грудью прорвался сквозь стражу и упал на колени перед дожем на камни набережной.

— Справедливости, великий государь! — вскричал этот храбрец. — Справедливости и милосердия! Выслушай человека, который пролил кровь за республику Святого Марка; эти шрамы достаточное тому доказательство!

— Справедливость и милосердие не всегда идут рука об руку, — спокойно ответил тот, на чьей голове красовался «рогатый чепец» дожа, и жестом приказал страже оставить просителя в покое.

— Великий государь, я взываю к вашему милосердию, — Кто ты и чем занимаешься?

— Я рыбак с лагун. Зовут меня Антонио, и я прошу свободы для славного мальчика — моей единственной опоры в жизни, — которого государственная полиция силой оторвала от меня.

— Так не должно быть! Насилие несвойственно справедливости. Но, может быть, юноша нарушил закон и наказан за свои преступления?

— Его вина, светлейший и справедливейший синьор, лишь в том, что он молод, здоров, силен и ловок в морском деле. Его забрали в галерный флот, не спросив его согласия и не предупредив, а я остался в одиночестве на старости лет.

Выражение жалости, которое появилось было на светлом лице дожа, сразу сменилось недоверием, его взгляд, прежде смягченный состраданием, стал холоден. Дож сделал знак страже и с достоинством поклонился иностранным посланникам, внимательным и любопытным свидетелям этого разговора, жестом приказав двигаться дальше.

— Уберите этого человека, — сказал офицер, повинуясь взгляду своего повелителя. — Нельзя задерживать церемонию из-за такой вздорной просьбы.

Антонио не оказал никакого сопротивления и, уступая напору окружающих, покорно отступил и затерялся в толпе.

Через несколько минут этот короткий эпизод был забыт, и все опять были поглощены более интересными событиями.

Как только дож и его свита заняли свои места, прославленный адмирал стал к рулевому колесу, и огромный роскошный корабль с позолоченными галереями, заполненными знатью, плавно и величественно отчалил от набережной. Тотчас вновь заликовали фанфары и раздался новый взрыв восторга среди зрителей. Толпа бросилась к нему, и, когда «Буцентавр» достиг середины гавани, канал почернел от гондол, устремившихся следом за ним. Весь этот шумный и веселый кортеж помчался вперед. Иногда какая-нибудь гондола, словно молния, мелькала перед носом флагмана, а другие, будто мелкая рыбешка, теснились как можно ближе к громадному судну, насколько позволял размах его тяжелых весел. По мере того как с каждым новым усилием матросов корабль все дальше уходил от земли, он, казалось, каким-то таинственным образом удлинялся, живой хвост позади него все рос и рос. И это видимое единство корабля и гондол не нарушилось до тех пор, пока «Буцентавр» не миновал остров, давно прославившийся своим монастырем благочестивых армян. Здесь движение замедлилось, чтобы множество гондол могло еще приблизиться, и вся процессия, слившись опять воедино, остановилась у места высадки, то есть у берегов Лидо.

Венчание дожа с Адриатикой, как называлась эта старинная церемония, уже много раз было описано, и потому нет необходимости вновь описывать его здесь. Нас интересуют больше события личного и частного характера, чем события общественные, и потому мы пропустим все, что не имеет непосредственного отношения к нашему повествованию.

Когда «Буцентавр» остановился, вокруг его кормы было расчищено пространство, и на богато убранном мостике, устроенном так, что его было видно далеко вокруг, появился дож. В поднятой руке он держал кольцо, сверкающее драгоценными камнями; затем, произнеся слова обручения, он бросил кольцо на лоно своей символической невесты. Раздались возгласы, снова затрубили фанфары, и все дамы замахали платками, приветствуя счастливый союз.

В эту самую минуту, когда шум еще больше усилился от грохота бортовых орудий крейсеров, стоящих на каналах, и от стрельбы пушек в Арсенале, под галереей «Буцентавра» проскользнула лодка. Руки, управлявшие ею, были искусны и еще сильны, хотя волосы того, кто держал весло, уже поредели и побелели от старости. Он бросил умоляющий взгляд на счастливые лица людей, украшавших собою галерею принца, и быстро опустил голову. С лодки упал маленький рыбацкий буй, и она ускользнула прочь так быстро, что среди всеобщего оживления и шума никто не обратил на нее внимания.

Вскоре праздничная процессия повернула к городу, под оглушительные крики толпы, приветствовавшей счастливое завершение церемонии, которой история и благословение римского папы придали особую святость, еще более усугубляемую суеверием. Правда, нашлись бы среди венецианцев и такие, кто относился к знаменитому венчанию дожа с Адриатикой без всякого восторга и умиления, да и некоторые посланники северных морских держав, которым случилось быть свидетелями этой церемонии, едва скрывали улыбку, обмениваясь многозначительными взглядами. И все же обычай продолжал существовать, ибо воображаемое величие страны, если оно долго и упорно внушается ее гражданам, так влияет на людей, что ни растущая слабость республики Святого Марка, ни всем известное превосходство других стран в Адриатике, которую республика все еще считает своей собственностью, не могли подвергнуть эту претенциозность тому осмеянию, какого она заслуживает. История показала всему миру, что Венеция упорно продолжала культивировать этот обман целые столетия, хотя и благоразумие и скромность подсказывали, что его пора прекратить. Но в описываемый нами период охмелевшее от честолюбия государство только начинало, пожалуй, ощущать симптомы своего очевидного увядания, но полностью еще не сознавало, что уже быстро катится вниз. Так общества, как и отдельные личности, приближаясь к своему закату, не замечают признаков упадка, пока их не застигнет врасплох та судьба, что сокрушает мощные империи подобно судьбе, сокрушающей слабого человека.

«Буцентавр» не вернулся прямо в гавань, чтобы оставить на берегу свой почетный и важный груз. Яркая, праздничная галера бросила якорь в центре порта, напротив широкого устья Большого канала. Целое утро специальные люди только и занимались тем, что заставляли все тяжелые суда, которые обычно стояли сотнями в этой главной артерии города, отойти в сторону и освободить место. Теперь же глашатаи призывали горожан посмотреть гонки, которыми оканчивались официальные торжественные церемонии дня.

Венеция благодаря своеобразному расположению и огромному количеству профессиональных гребцов издавна славилась этими развлечениями на воде. Целые семейства были известны и прославлены в ее преданиях за искусство гребли, как в Риме были известны и прославлены семейства за подвиги, гораздо менее полезные и более варварские. Для гонок выбирали обычно гребцов самых энергичных и опытных; затем участники молились своим святым покровителям, а публика старалась вдохновить их песнями, рассказывающими о подвигах их предков, после чего начинались гонки, сопровождавшиеся азартными криками толпы, — она изо всех сил помогала гребцам, пробуждая в них честолюбие и жажду победы.

Как только «Буцентавр» занял свое место, появилось тридцать или сорок гондольеров, одетых в праздничные наряды и окруженных взволнованными друзьями и родными. Будущие соперники должны были поддержать былую репутацию и славу своих имен, и все громко предостерегали их от позора поражения. Мужчины приветствовали их одобрительными возгласами, а слабая половина рода человеческого поощряла улыбками и слезами. Гондольерам напомнили об ожидавшей их награде, укрепили молитвой святым о помощи, а затем под крики и добрые пожелания толпы отпустили разыскивать предназначенные им места у кормы галеры дожа.

Как уже упоминалось на этих страницах, Венеция разделена на две почти равные части каналом, гораздо более широким, чем обычные водные дороги города. Эта главная артерия за свои размеры и за особую значимость для города получила название «Большой канал». Течение его так же неровно и капризно, как и его русло, в него очень часто заходят самые большие суда из залива, и потому он служит, по существу, вторым портом, а так как он очень широк, то на всем протяжении через него перекинут только один мост — знаменитый Риальто.

На этом канале и происходили гонки, ибо он очень удобен своей длиной и шириной, да к тому же по берегам его расположены многие дворцы важных сенаторов, что тоже представляло удобство для наблюдения за состязанием.

Гребцам запрещали делать какие-либо усилия, когда они плыли в другой конец этого длинного канала, откуда должны были начаться гонки. Взгляд их скользил по роскошным драпировкам, которые и до сих пор вывешиваются в Италии из каждого окна во время празднеств, останавливаясь на богато одетых женщинах, блиставших особым очарованием, свойственным только знаменитым венецианским красавицам, и теснившихся сейчас на балконах. Те из гребцов, кто были гондольерами в частном услужении, проплывая мимо дворцов своих хозяев, поднимались во весь рост и раскланивались в знак благодарности за поддержку; остальные же старались обрести поддержку симпатизирующей им толпы.

Наконец все было готово к гонкам, и соперники заняли свои места. Их гондолы были много больше обычных, и в каждой помещалось по три гребца в центре, а четвертый, стоя на маленьком мостике на корме, управлял рулевым веслом и в то же время помогал движению лодки. На носу, на тонких, невысоких шестах развевались флаги, составленные из фамильных цветов некоторых благородных семейств республики, или простые девизы, подсказанные фантазией тех, кому принадлежали лодки. Было сделано несколько витиеватых взмахов веслами, как это делают искусные фехтовальщики, прежде чем начать наносить и парировать удары; затем, резко развернув свои гондолы, словно гарцуя на обузданных скакунах, все, как только раздался выстрел, мгновенно устремились вперед. Старт сопровождался дружным криком зрителей, прокатившимся вдоль всего канала; все головы нетерпеливо поворачивались, следя за гонщиками, несущимися от одного балкона к другому, и наконец это нетерпеливое движение сообщилось и тому «важному грузу», под тяжестью которого изнемогал «Буцентавр».

На протяжении нескольких минут ни один из гребцов не выделился среди остальных. Все гондолы скользили по волнам так же свободно и легко, как проносится над озером, едва касаясь воды, легкокрылая ласточка, и ни одна из десяти гондол, казалось, не добилась преимущества. Но была ли причиной ловкость того, кто правил, или выносливость тех, кто греб, а может быть, и какие-то отличные от других свойства самой лодки, но, так или иначе, группа маленьких суденышек, которые вначале шли, как сбившаяся стая птиц, взлетевшая в испуге, начала растягиваться, и вскоре лодки образовали длинную волнистую линию в середине канала. Весь этот караван промчался под мостом такой плотной массой, что трудно еще было предугадать, какая из лодок окажется победительницей, и самая волнующая борьба развернулась уже перед взорами важнейших лиц города.

Здесь обнаружились те особые достоинства, которые в подобных случаях решают успех. Слабейшие начали отставать, караван удлинился; надежды и опасения возросли, и те, что были впереди, уже являли собой волнующее зрелище успеха, а те, что остались позади, продолжали бороться без надежды на успех, являя собой еще более благородное зрелище. Постепенно расстояние между лодками увеличивалось, хотя расстояние между ними и финишем быстро уменьшалось, пока, наконец, три лодки не вырвались вперед и, мелькнув точно стрелы, примчались под корму «Буцентавра» почти рядом.

Приз взят, победители награждены, и пушечные выстрелы возвестили начало всеобщего ликования. Музыка ответила на грохот орудий и на звон колоколов, и все, даже разочарованные, приветствовали победителей, ибо таково обычное и часто опасное свойство нашего характера.

Шум утих, и герольд громко возвестил начало нового состязания. Только что окончившиеся гонки можно было назвать национальными гонками, потому что в них, по старинным правилам, могли участвовать только известные и уже признанные гондольеры Венеции. Награда присуждалась государством, и все это состязание носило как бы официальный и политический характер. Теперь же было объявлено, что начинаются новые гонки и что в них могут принять участие все желающие, независимо от их происхождения и от рода их занятий. Золотое весло на золотой цепи будет вручено как подарок самого дожа тому, кто покажет самую большую ловкость и силу в предстоящей борьбе; точно такой же приз, но из серебра должен быть отдан тому, кто придет вторым; третьим призом была игрушечная лодка, сделанная из менее драгоценного металла. Гондолы, участвовавшие в этом состязании, были обычными легкими экипажами каналов, и так как этим гонкам предстояло показать особое искусство гребли города ста островов, то в каждую гондолу допускался только один гребец, на которого падали все обязанности управления, когда он поведет свое легкое суденышко.

Гребцы, принимавшие участие в первом состязании, могли участвовать и во втором, и всем желающим было предложено подойти под корму «Буцентавра» и объявить о своем желании не позднее определенного времени.

Условия этого состязания были объявлены заранее, и перерыв между гонками не затянулся надолго.

Первым, кто подошел к «Буцентавру» из толпы лодок, окружавших свободное пространство, оставленное для состязающихся, был гондольер, хорошо известный своим умением владеть веслом и своими песнями на каналах.

— Как тебя зовут и кому ты вручаешь свою судьбу? — спросил герольд — распорядитель этой гонки.

— Все зовут меня Бартоломео, живу я между Пьяцеттой и Лидо, и, как верный венецианец, я вверяюсь святому Теодору.

— У тебя хороший покровитель. Занимай свое место и жди.

Счастливый гондольер коснулся веслом воды, и легкая лодка его, словно лебедь, внезапно скользнувший в сторону, вылетела на середину свободного пространства.

— А ты кто такой? — спросил распорядитель следующего.

— Энрико, гондольер из Фузины. Пришел вот потягаться с хвастунишками с каналов.

— Чьему покровительству ты вверяешься?

— Святому Антонию Падуанскому.

— Тебе понадобится его помощь, хотя мы и одобряем твою смелость. Иди и займи свое место… А кто ты? — обратился он к третьему, когда гондольер из Фузины с той же грациозной легкостью, что и Бартоломео, отвел свою гондолу в сторону.

— Я из Калабрии, и зовут меня Джино. Я гондольер на частной службе.

— И кто же твой господин?

— Прославленный и высокочтимый дон Камилло Монфорте, герцог и владелец поместья святой Агаты в Неаполе и по праву сенатор Венеции.

— Можно было бы предположить, что ты из Падуи, дружище, если судить по твоим знаниям законов! Вверяешься ли ты тому, кому служишь?

Ответ Джино произвел замешательство среди сенаторов, и перепуганному гондольеру показалось, что он уже ощутил на себе неодобрительные взгляды. Он оглядывался вокруг в поисках того, чьей знатностью он похвалялся, словно ища у него поддержки, — Ну что, назовешь ты имя того, кто поможет тебе в этом великом испытании сил? — повторил герольд.

— Мой господин, — выдавил из себя испуганный Джино, — святой Януарий и святой Марк.

— У тебя хорошая защита. Если бы тебе не помогли два последних, на первого ты всегда можешь рассчитывать.

— Твой господин носит славное имя, и мы рады приветствовать его на наших состязаниях, — заметил дож, слегка наклонив голову в сторону молодого калабрийского вельможи, лодка которого стояла неподалеку от правительственной гондолы и который с видом глубокого интереса наблюдал за этой сценой. В ответ на это тактичное вмешательство дожа дон Камилло низко поклонился, и церемония продолжалась.

— Займи свое место, Джино из Калабрии, и желаю тебе успеха, — сказал распорядитель, а затем, повернувшись к следующему, с удивлением спросил:

— А ты зачем здесь?

— Я хочу испытать скорость моей гондолы.

— Ты стар и не годишься для такого состязания; побереги свои силы для повседневной работы. Только безрассудное честолюбие могло заставить тебя пойти на такой бесполезный риск.

Новый кандидат пригнал под корму «Буцентавра» обычную рыбацкую гондолу, неплохой формы и достаточно легкую, но она носила на себе следы его постоянного труда. Рыбак покорно выслушал замечание и хотел было повернуть свою лодку назад, хотя глаза его стали печальными, но дож подал ему знак остановиться.

— Расспросите его, как и других, — сказал дож.

— Как твое имя? — неохотно спросил распорядитель, который, как все подчиненные, гораздо ревнивее относился к своей почетной обязанности, чем люди, стоящие выше его.

— Меня зовут Антонио, я рыбак с лагун.

— Ты стар!

— Синьор, никто не знает этого лучше меня. Шестьдесят раз наступало лето с тех пор, как я впервые закинул сеть или поставил мережу в море..

— Ты одет не так, как приличествует участнику гонок, предстающему перед дожем Венеции.

— На мне все лучшее, что у меня есть. Большую честь присутствующим не мог бы оказать никто.

— Твои руки и ноги не прикрыты… твоя грудь обнажена… твои мускулы слабы. Напрасно ты прерываешь развлечение знатных своим легкомысленным поступком.

Ступай!

Опять Антонио хотел было скрыться от десяти тысяч глаз, разглядывавших его, но спокойный голос дожа снова пришел ему на помощь.

— Состязания открыты для всех, — сказал он. — И все же я советую бедному и старому человеку прислушаться к разумным словам. Дайте ему серебра — может быть, нужда толкает его на такой безнадежный поступок.

— Ты слышишь, тебе предлагают милостыню; уступи место тем, кто сильнее тебя и больше подходят для состязаний.

— Я повинуюсь, потому что это доля каждого, кто родился и вырос в бедности. Говорили, что гонки открыты для всех, и я прошу прощения у благородных господ — я не хотел их оскорбить.

— Справедливость одна для всех, — поспешно вмешался дож. — Если он желает остаться, это его право. Святой Марк гордится тем, что весы его правосудия держит беспристрастная рука.

Гул одобрения сопровождал эти лицемерные слова, так как провозглашение справедливости со стороны власть имущих всегда находит отклик в душах людей, хотя слова эти далеко не всегда соответствуют делам.

— Ты слышал, его высочество, чье слово — рупор великого государства, разрешил тебе остаться, хотя тебе лучше было бы удалиться.

— Ну, тогда я посмотрю, есть ли еще силы в этих руках, — ответил Антонио, бросая печальный, но и не лишенный тайной гордости взгляд на свою изношенную, жалкую одежду. — Конечно, мускулы мои ослабли в битвах с нехристями, но я надеюсь, они мне еще послужат сегодня верой и правдой.

— Кому ты вверяешь свою судьбу?

— Благословению святого Антония Чудотворца.

— Займи свое место. Ха! А вот кто-то не хочет быть узнанным! Кто же ты, скрывающий свое лицо?

— Зови меня маской.

— Судя по твоим крепким ногам и рукам, тебе нет необходимости прятать свое лицо. Угодно ли будет вашему высочеству допустить маску к состязанию?

— Конечно. В Венеции маска священна. Слава нашим прекрасным и мудрым законам, разрешающим каждому, кто желает пребывать наедине со своими мыслями и избежать любопытных взглядов, спрятать свое лицо и бродить по нашим улицам и каналам, чувствуя себя в такой же безопасности, как если бы он находился у себя дома. Таковы великие привилегии свободы, и такова она для всех граждан щедрого, великодушного и свободного государства!

Тысячи голов склонились в знак одобрения, и из уст в уста покатилась молва о том, что какой-то молодой и знатный господин хочет попытать счастья в гонках в угоду своей красавице.

— Такова справедливость! — громко воскликнул герольд; восторг, распиравший ему грудь, очевидно, пересилил в нем почтение. — Счастлив тот, кто родился в Венеции, завидна судьба народа, в советах которого председательствуют мудрость и милосердие подобно прекрасным и добрым сестрам! Кому же ты себя вверяешь?

— Своей собственной руке.

— Ах, вот как? Это не благочестиво! Такой самонадеянный человек не может принять участие в этих почетных гонках.

Торопливое восклицание герольда взволновало зрителей, вызвав внезапное возбуждение в толпе.

— Для республики все ее дети равны! — заключил дож. — Мы гордимся этим, и упаси нас благословенный святой Марк произносить что-либо похожее на хвастовство. Но поистине мы не можем не похвалить себя за то, что не делаем разницы между нашими подданными, живущими на островах или на побережье Далмации, между Падуей и Кандией, Корфу и землей Святого Георгия. И все же никому не дозволено отказываться от помощи святых.

— Назови своего покровителя или уступи место другим, — сказал исполнительный герольд.

Незнакомец помедлил минуту, словно раздумывая, а затем ответил:

— Святой Иоанн Пустынник.

— Ты назвал всеми почитаемого святого!

— Я назвал того, кто, может быть, сжалится надо мной в этой жизни-пустыне.

— Тебе, конечно, лучше знать самого себя, но уважаемые патриции, прекрасные дамы и наш добрый народ ожидают следующего участника. Займи свое место.

Пока герольд опрашивал еще троих или четверых желающих участвовать в гонках — все они были гондольерами на частной службе, — среди зрителей не умолкал рокот, доказывавший, какой большой интерес вызвали ответы и внешность двух последних соперников. Тем временем молодые господа, которые поддерживали последних из опрашиваемых гондольеров, начали пробираться, среди скопища лодок, чтобы пожелать успеха своим слугам и выказать те надежды и доверие, какие были в обычаях тех времен.

Наконец объявили, что список участников гонок заполнен, и гондолы отправились, как и прежде, к месту старта, освободив пространство под кормой «Буцентавра». Сцена, последовавшая за этим, происходила на глазах у всех тех важных людей, которые взяли на себя заботу о частных интересах людей так же, как и об общественных нуждах Венеции.

Здесь присутствовало много дам высокого происхождения; масок на них не было, и они оживленно глядели по сторонам, сидя в своих гондолах в обществе элегантных кавалеров. Но кое-где, однако, черные сверкающие глаза смотрели сквозь отверстия в шелковых масках, скрывающих лица красавиц слишком юных, чтобы показываться на таком веселом празднестве. Одна гондола привлекала особое внимание; в ней находилась женщина, изящество и красота которой не оставляли сомнений, хотя она и была одета подчеркнуто просто. Лодка, слуги и дамы — их там было две — отличались той изысканно строгой простотой, что свидетельствует о высоком происхождении и тонком вкусе гораздо больше, чем грубая мишура роскоши. Монах-кармелит, чье лицо было скрыто капюшоном, подтверждал своим присутствием высокое положение дам и, казалось, подчеркивал его, почтительно и серьезно охраняя своих спутниц. Сотни гондол приближались к этой лодке, и те, кто находился в них, после многих безуспешных попыток разглядеть под масками лица ее обитательниц шепотом расспрашивали друг друга об имени и происхождении юной красавицы, а затем гондолы скользили прочь. Но вот красочное суденышко, великолепно снаряженное, с гребцами, одетыми в роскошные ливреи, вошло в небольшой круг, состоящий из любопытных, теснившихся вокруг лодки. Мужчина, сидевший в гондоле, поднялся — в этот день никто не приехал сюда в гондолах с мрачными балдахинами — и стоя приветствовал женщин в масках с непринужденностью человека, умеющего держать себя в любом обществе, и вместе с тем с глубокой почтительностью.

— В этой гонке принимает участие мой гондольер, — сказал он учтиво, — в силу и ловкость которого я очень верю. До сих пор я тщетно искал даму такой красоты и добродетели, чьей улыбке я мог бы посвятить его успех. Теперь я ее нашел.

— У вас очень проницательный взгляд, синьор, если вам удалось разглядеть под маской то, что вы искали, — ответила одна из дам, а сопровождавший их монах вежливо поклонился, ибо слова мужчины ничем не отличались от обычных в подобных случаях комплиментов.

— Увидеть можно не только глазами, сударыня, и восхищаться не только разумом. Прячьте свое лицо сколько угодно, я все равно твердо знаю, что передо мной самое красивое лицо, самое доброе сердце и самая чистая душа Венеции!

— Это смелая догадка, синьор, — ответила та, что была, очевидно, старшей из двух, бросая взгляд на свою спутницу, словно пытаясь уловить впечатление, какое произвела на нее эта галантная речь.

— Венеция известна красотой своих женщин, а солнце Италии согревает многие благородные сердца.

— Следовало бы так восхвалять самого создателя, а во его создание, — прошептал монах.

— Но ведь возможно восхищаться и тем и другим, падре. Надеюсь, что таков удел той, которая имеет счастье следовать советам такого добродетельного и мудрого наставника, как вы. Вам вверяю я судьбу своего успеха, каков бы он ни был, — снова обратился кавалер к даме в маске. — Я с радостью вверил бы вам и нечто более серьезное, если бы мне это разрешили.

Говоря это, он подал молчаливой красавице букет прекрасных душистых цветов; среди них были те, которые поэты и обычай считают символом любви и верности. Девушка колебалась, не зная, принять ли этот дар, — такой Поступок выходил за рамки учтивости, приличной ее положению и возрасту, хотя в подобных случаях и допускались некоторые вольности. Со скромностью девушки неискушенной она невольно смутилась при таком открытом проявлении чувств.

— Прими цветы, дитя мое, — ласково прошептала ее спутница. — Кавалер предлагает их только из учтивости.

— Время покажет, — с живостью ответил дон Камилло (так как это был именно он). — До свиданья, синьорина, мы уже встречались с вами на воде, но тогда вы не были так сдержанны, как сегодня.

Он поклонился, дал знак гондольеру, и лодка его вскоре затерялась в массе других лодок. Но, прежде чем он отплыл, маска молчаливой красавицы слегка приподнялась, словно девушке было душно, и неаполитанец был вознагражден за свою любезность, мельком увидев вспыхнувшее лицо Виолетты.

— У твоего опекуна недовольный вид, — поспешно шепнула донна Флоринда. — Удивляюсь, как могли нас узнать!

— Я бы больше удивилась, если бы этого не произошло. Я могла бы узнать благородного неаполитанца среди миллиона людей! Ты забыла, чем я ему обязана!

Донна Флоринда не ответила, но мысленно произнесла горячую молитву, прося святых, чтобы эта услуга не повредила будущему счастью той, кому она была оказана. Украдкой она обменялась тревожным взглядом с кармелитом, но ни один из них не произнес ни слова, и в лодке воцарилось долгое молчание.

Пушечный выстрел и оживление, которое опять началось на канале, неподалеку от места состязаний, вывело их из задумчивости, а громкий звук трубы напомнил им о причине, по которой они очутились здесь, среди веселой, смеющейся толпы, окружавшей их. Но, прежде чем продолжить наше повествование, необходимо вернуться немного назад.

Глава 9

Ты свеж и бодр, и ты сюда явился,

Опережая время.

Шекспир, «Троил и Крессида»

Мы уже видели, как гондолы, допущенные к гонкам, были отбуксированы к месту старта, чтобы гондольеры могли начать состязание со свежими силами. Даже бедный, плохо одетый рыбак не был забыт, и его лодку вместе с другими привязали к большой барже-буксиру, нарочно для этого предназначенной. Но все же, когда он продвигался по каналу мимо заполненных людьми балконов, мимо скрипевших под тяжестью людей судов, которые вытянулись по обеим сторонам канала, отовсюду раздавался презрительный смех — он всегда тем громче и сильнее, чем несчастнее его жертва.

Старик не был глух к насмешкам и замечаниям по своему адресу; он так глубоко сознавал свое падение, что по в силах был оставаться равнодушным к такому откровенному презрению. Антонио с грустью оглядывался вокруг, стараясь отыскать в глазах зрителей хоть крупицу сочувствия, которого так жаждала его израненная душа, по даже люди его класса и его ремесла не скупились на насмешки; и, хотя из всех участников гонок он был, возможно, единственным, чьи побуждения оправдывали жажду победы, тем не менее он один оказался объектом всеобщего смеха. Причину этой отвратительной черты человеческого характера мы можем найти не только в Венеции и ее устоях, — ведь давно известно, что никто не бывает так высокомерен, как униженные, и что трусость и наглость часто уживаются в одной натуре.

Движение лодок случайно свело гонщика в маске со старым рыбаком.

— Нельзя сказать, что ты пользуешься особой любовью публики, — заметил первый, когда новый град насмешек обрушился на покорную голову старика. — Ты даже не подумал о своем платье: а ведь Венеция — город роскоши, и тот, кто хочет заслужить аплодисменты, должен стремиться скрыть свою бедность.

— Я знаю их! Я знаю их! — ответил рыбак. — Гордость лишает их разума, и они дурно думают о тех, кто не может разделить их тщеславие. Но, однако, неизвестный друг, я не стыжусь показывать свое лицо, хоть я и стар, и лицо мое покрыто морщинами и обветренно, словцо камни на берегу моря.

— Есть причины, тебе неведомые, которые заставляют меня носить маску. Но если лицо мое скрыто, то ты по моим рукам и ногам можешь судить, что у меня достаточно силы, чтобы рассчитывать на успех. А ты, видно, недостаточно подумал, прежде чем подвергать себя такому унижению. После твоего поражения люди не станут более ласковы к тебе.

— К старости мои мускулы, конечно, потеряли упругость, синьор Маска, но зато они давно привыкли к тяжелой работе. А что касается позора, если только позорно быть бедняком, то мне не впервые его терпеть. На меня свалилось слишком большое горе, и эта гонка может облегчить мне его. Конечно, мне неприятно слышать эти насмешки, и я не стану притворяться, что отношусь к ним как к легкому дуновению ветра на лагунах. Нет, человек всегда остается человеком, даже если он очень беден. Но пусть себе смеются: святой Антоний даст мне силы вынести все это.

— Ты отважный человек, рыбак, и я бы с радостью просил своего святого покровителя даровать силу твоим рукам, если бы только мне самому не нужна была эта победа. Остался бы ты доволен вторым призом, если бы я сумел как-нибудь помочь тебе? Я думаю, что металл третьего тебе не по вкусу, как, впрочем, и мне самому.

— Нет, мне не нужно ни золота, ни серебра.

— Неужели почетное участие в подобной борьбе пробудило тщеславие даже в таком человеке, как ты?

Старик пристально посмотрел на собеседника и, покачав головой, промолчал. Новый взрыв хохота заставил его повернуться лицом к насмешникам, и он увидел, что плывет мимо своих товарищей, рыбаков с лагун; они, казалось, чувствовали себя даже оскорбленными таким поступком старика, его неоправданными притязаниями.

— Ну и ну, старый Антонио! — крикнул самый смелый из них. — Тебе, как видно, мало того, что ты зарабатываешь сетью, тебе захотелось золотое весло на шею?

— Он скоро будет заседать в сенате! — закричал второй»

— Он мечтает о «рогатом чепце» на свою лысую голову! — выкрикнул третий. — Скоро мы увидим «храброго адмирала Антонио» на борту «Буцентавра» рядом со знатнейшими людьми республики!

Все эти остроты сопровождались хриплым хохотом. Даже дамы, украсившие собой балконы, не остались безучастны к этим насмешкам: уж слишком разителен был контраст между торжественной пышностью празднества и столь необычным претендентом на победу. Воля старика слабела, но, казалось, какие-то внутренние силы заставляют его упорствовать. Рыбак не умел скрывать свои чувства и притворяться, и его спутник видел, как меняется выражение его лица. И, когда они наконец приблизились к месту старта, молодой человек снова заговорил со стариком.

— Еще не поздно уйти, — сказал он. — Неужели тебе хочется стать посмешищем для товарищей и тем омрачить последние годы своей жизни?

— Святой Антоний даже рыб заставил внимать своим проповедям, сотворив великое чудо, и я не струшу теперь, когда мне нужнее всего решительность.

Человек в маске набожно перекрестился и, оставив всякую надежду убедить старика в тщетности его попытки, всецело отдался мыслям о предстоящем состязании.

Каналы Венеции очень узки и изобилуют крутыми поворотами, поэтому конструкция гондол и манера гребли очень своеобразны и требуют некоторых пояснений. Читатель уже, вероятно, понял, что гондола — длинная, узкая и легкая лодка, приспособленная к условиям города и отличная от лодок всего остального мира. Ширина каналов между домами так мала, что нельзя даже пользоваться двумя веслами одновременно, как в обычной лодке. Необходимость то и дело сворачивать в сторону, чтобы уступать дорогу другим гондолам, множество поворотов и мостов заставляют гребца все время смотреть только вперед и, конечно, стоять на ногах. В центре каждой гондолы, когда она полностью оснащена, расположен балдахин, или навес, и поэтому тот, кто управляет лодкой, должен находиться на возвышении, чтобы видеть поверх навеса все, что делается впереди. Таковы причины, по которым венецианская гондола управляется одним веслом, а гондольер при этом стоит на корме на маленькой, довольно низкой полукруглой скамейке. Гондольер не гребет веслом, как это принято повсюду, а как бы отталкивается от воды. Этот способ гребли, когда гребец стоит на корме и тело его от усилия наклоняется вперед, а не назад, как на обычных лодках, можно часто видеть во всех портах Средиземного моря. Однако лодки, совершенно такой же, как гондола, не встретишь нигде, кроме Венеции. Стоячая поза гондольера требует, чтобы уключина, на которую опирается весло, находилась на определенной высоте; для этого у борта гондолы имеется особое устройство нужной высоты, сделанное из гнутого дерева, в котором есть две или три уключины, расположенные одна над другой, чтобы лодкой мог управлять гондольер любого роста и можно было в случае надобности увеличить или уменьшить шаг весла. Приходится очень часто перебрасывать весло с одной уключины на другую и так же часто менять направление, поэтому весло движется в своем гнезде совершенно свободно; нужна большая ловкость, чтобы удержать его на месте, и нужно уметь точно рассчитывать силу и скорость движения, чтобы, преодолев сопротивление воды, продвинуть лодку в нужном направлении. Поэтому можно сказать, что искусство гондольера одно из самых тонких в гребном деле, так как, помимо физической силы, он должен обладать необходимой ловкостью.

Большой канал Венеции со всеми извивами имеет протяженность более лиги^[616], поэтому расстояние для предстоящих гонок было сокращено почти вдвое и местом старта назначили мост Риальто. К этому месту собрались все гондолы, управляемые теми, кто должен был разместить их. Зрители, которые прежде растянулись вдоль всего канала, теперь столпились между мостом и «Буцентавром», и вся узкая лента пути походила на аллею, окаймленную человеческими головами. Эта яркая, словно ожившая дорога являла собой внушительное зрелище, и сердца всех гонщиков забились сильнее, так как надежда, гордость и предвкушение победы овладели ими в эти минуты.

— Джино из Калабрии! — крикнул церемониймейстер, который размещал гондолы. — Твое место справа. Занимай его, и да поможет тебе святойЯнуарий!

Слуга дона Камилло взялся за весло, и лодка изящно скользнула к указанному месту.

— Ты пойдешь следующим, Энрико из Фузины. Молись хорошенько своему падуанскому покровителю и соберись с силами, так как никто еще никогда не увозил приз из Венеции.

Затем он выкрикнул по порядку тех, чьи имена мы не упоминали, и разместил их бок о бок на середине канала.

— Вот твое место, синьор, — продолжал он, склони» голову перед неизвестным гондольером, видимо убежденный в том, что под маской скрывается кто-нибудь из молодых патрициев, потакающий капризу какой-нибудь взбалмошной красавицы. — Случай отвел тебе крайней место слева.

— Ты забыл позвать рыбака, — заметил человек в маске, водя свою гондолу на место.

— Этот упрямый и сумасбродный старик все же хочет показать свое честолюбие и свои лохмотья лучшему обществу Венеции?

— Я могу стать и сзади, — робко сказал Антонио. — Возможно, кто-либо из гондольеров не захочет стоять рядом с бедным рыбаком, а несколько лишних ударов веслом не имеют значения в такой долгой гонке.

— Тебе бы следовало довести свою скромность до тактичности и остаться.

— Если вы разрешите, синьор, мне бы хотелось посмотреть, что может святой Антоний сделать для старого рыбака, который неустанно молится ему утром и вечером целых шестьдесят лет.

— Это твое право, и, если тебе так нравится, становись позади всех. Ты все равно на этом месте и останешься. Теперь, славные гондольеры, вспомните правила гонки и обратитесь с последней молитвой к вашим свя-1ым покровителям. Нельзя пересекать дорогу друг другу; нельзя прибегать к каким-либо уловкам — надейтесь на свои весла и на проворство своих рук; тот, кто выдвинется из строя без причины, будет возвращен обратно, если только он не будет идти первым, а если кто-нибудь нарушит правила или как-либо иначе оскорбит патрициев, тот будет задержан и наказан. Итак, ждите сигнала!

Распорядитель, который сидел в хорошо оснащенной лодке, отплыл назад и разослал гонцов расчистить путь участникам состязания. Едва были сделаны эти приготовления, как с ближайшей крыши раздался сигнал, его повторили на колокольне, а потом загрохотал пушечный выстрел в Арсенале. Глубокий сдержанный гуд прокатился по толпе зрителей, сменившись тут же напряженным ожиданием.

Каждый гондольер немного отклонил нос своей лодки в сторону левого берега, точно так же, как жокей у стартового столба, сдерживая пыл своего скакуна или отвлекая его внимание, чуть затягивает на сторону его голову. Но после первого широкого и размашистого взмаха весла лодки выровнялись и дружно двинулись вперед.

В течение нескольких минут разницы в скорости не было заметно, и невозможно было определить, кто победит, а кто потерпит поражение. Все десять лодок, составлявших переднюю линию, скользили по воде с одинаковой резвостью, нос к носу, словно какое-то таинственное притяжение удерживало их одну подле другой, в то время как убогая, хоть и такая же легкая лодка рыбака упорно держалась на своем месте позади всех.

Вскоре лодки набрали скорость. Взмахи весел стали точнее и равномернее, и гребцы вкладывали в них все свое умение. Линия начала колебаться, и вот она уже изогнулась: блестящий нос одной из гондол выдвинулся вперед и сломал ее. Энрико из Фузины рванулся вперед и, воспользовавшись успехом, постепенно выбрался на середину капала, избежав таким образом изгибов берега и водоворотов. Этот маневр, который моряк назвал бы «лечь на курс», имел и то преимущество, что, вспенивая воду позади себя, гондольер слегка затруднял ход другим лодкам, идущим за ним. Следом шел сильный и опытный Бартоломее с Лидо, как обычно называли его товарищи. Он шел вплотную к гондоле Энрико и меньше всего страдал от волн, поднимаемых гондолой соперника. Гондольер дона Камилло также скоро вырвался из общей группы и быстро двигался вперед, еще правее и немного сзади Бартоломео. За ним на середину канала и довольно близко от лидирующего гребца шли все остальные, то и дело меняясь местами, принуждая друг друга уступать дорогу и всячески увеличивая трудности борьбы. Много левее и так близко от дворцов, как только позволяло свободное движение весла, плыл гондольер в маске, чье продвижение, казалось, сдерживала какая-то неведомая сила? он отстал от безымянных своих соперников на несколько лодок, но, несмотря на это, спокойно работал веслом, с достаточной ловкостью управляя гондолой. Его таинственный вид пробудил расположение толпы, и теперь по каналу прокатился слух, что молодой кавалер неудачно выбрал лодку. Другие смотрели на дело серьезнее и осуждали его за риск подвергнуться унижению, ибо он участвовал в состязаниях с людьми, чей ежедневный труд укрепил их мышцы и чья постоянная практика давала им возможность лучше предвидеть все случайности гонки. Но, когда взоры всех устремлялись на одинокую лодку рыбака, идущую позади всех, восхищение толпы снова сменялось насмешками.

Антонио скинул с головы шапку, с которой обычно не расставался, и поредевшие, растрепанные волосы его развевались теперь над впалыми висками, оставляя лицо открытым. Не раз глаза рыбака обращались с упреком к людям, мимо которых проплывала его гондола, словно их безжалостные шутки причиняли ему острую боль, оскорбляя его чувства, хоть и притупленные бедностью и тяжелым трудом, но отнюдь не утраченные. Однако с приближением финиша, по мере того как гонщики следовали мимо величественных дворцов, один взрыв смеха сменялся другим, за колкостью следовала еще более жестокая колкость. И вовсе не владельцы этих роскошных дворцов, а их слуги, сами постоянно унижаемые господами, нагло дали волю давно сдерживаемой злости, обрушив потоки ругательств на голову первого же человека, который не в силах был сопротивляться им.

Антонио мужественно, если и не очень спокойно переносил эти насмешки и не отвечал на них до тех пор, пока снова не достиг того места, где расположились его товарищи с лагун. Тут весло дрогнуло в его руках и глаза запали от обиды. Насмешки и ругательства усилились, когда люди почувствовали его слабость, и уже наступило мгновение, когда старик, казалось, готов был отступить и выйти из состязания. Но, проведя рукой по лбу, словно стараясь снять пелену, вдруг застлавшую ему глаза, он продолжал усердно работать веслом и, к счастью, быстро миновал то место, где решимость его подвергалась особенно тяжкому испытанию. С этой минуты насмешки над рыбаком стали затихать, а когда вдалеке показался «Буцентавр», они почти совсем прекратились — интерес к исходу гонки поглотил псе остальные чувства.

Энрико все еще был впереди, но знатоки искусства гондольеров уже заметили признаки усталости во взмахах его весла. Гребец с Лидо настигал его, калабриец тоже почти поравнялся с ними обоими. И в эту минуту гондольер в маске вдруг проявил силу и ловкость, каких никто не ожидал, ибо полагали, что он принадлежит к привилегированному классу. Тело его сильнее налегло на весло, и он отставил назад стройную и сильную ногу, на которой напряглись такие мускулы, что зрители невольно с восхищением зааплодировали. Результаты этого напряжения сил не замедлили сказаться. Гондола неизвестного скользнула мимо остальных, вышла на середину канала и каким-то необъяснимым образом оказалась четвертой в гонках. Едва смолкли крики толпы, вознаградившие его усилия, как совершенно неожиданный поворот событий привел зрителей в новый восторг.

Положившись только на свои силы и почти уже не слыша презрительного смеха, способного уничтожить и более сильных людей, Антонио приблизился к группе безымянных своих соперников. Среди этих гондольеров, не играющих роли в нашем повествовании, были и такие, кого хорошо знали на каналах, и Венеция гордилась их ловкостью и силой. То ли сами гондольеры затрудняли себе продвижение отчаянной борьбой, то ли его обособленность пришла ему на помощь, но, как бы то ни было, презираемый всеми рыбак, которого видели несколько левее и сзади всех остальных, вдруг поравнялся с ними и, судя по энергичным взмахам весла и быстроте хода, готов был их обогнать. Ожидания эти оправдались. Среди воцарившегося глубокого молчания зрителей Антонио обошел их всех и занял уже пятое место в борьбе.

С этого момента остальные гондольеры, сбившиеся в кучу, больше не интересовали публику. Взоры всех были прикованы к идущим впереди, где с каждым ударом весла разгоралась борьба и где ход соревнования принимал неожиданный и острый характер. Гондольер с Фузины, казалось, удвоил свои усилия, по лодка его не ускоряла хода. Гондола Бартоломео промчалась мимо пего, за ним устремились Джино и Маска. Толпа молчала, затаив дыхание от восторга. Но, когда и лодка Антонио вылетела вперед, по толпе пронесся гул одобрения, показывавший неожиданную смену ее непостоянного настроения. Энрико был вне себя от разочарования и позора. Он старался, он вкладывал все силы в каждый удар весла, и наконец, совершенно обезумев от отчаяния, он с рыданиями бросился на дно гондолы и стал рвать на себе волосы. Его примеру последовали и другие гондольеры, правда проявив при этом больше благоразумия, они просто отъехали в сторону, к лодкам, которые толпились вдоль берегов канала, и затерялись среди них.

После того как большинство гондольеров сдались без борьбы, всем стало ясно, какая яростная схватка предстоит тем, кто идет впереди. Но человек редко сочувствует неудачникам, особенно когда он охвачен азартом, и потерпевшие неудачу были тут же всеми забыты. Теперь имя Бартоломео, подхваченное тысячами уст, словно парило в воздухе, а его приверженцы с Пьяцетты и Лидо подбадривали его громкими криками, требуя, чтобы он победил во что бы то ни стало. Стойкий гребец старался оправдать их надежды: дворец за дворцом оставались позади, а ни одна лодка не могла его догнать. Как и его предшественник, Бартоломео удвоил свою энергию, но это его не спасло, и разочарованная Венеция увидела, как одну из самых блистательных ее гонок повел иноземец. Не успел Бартоломео оглянуться, как Джино и Маска, а за ними и презираемый толпой Антонио уже проскользнули вперед, оставив вдруг на последнем месте того, кто долгое время шел впереди всех. Однако Бартоломео не сдался и продолжал борьбу с присутствием духа, достойным похвалы.

Когда состязание приняло этот неожиданный и совершенно новый оборот, между ушедшими вперед гондолами и финишем оставалось еще значительное расстояние. Джино шел впереди и по всем признакам собирался сохранить это преимущество. Толпа, ошеломленная его успехом, забыла о том, что он калабриец, и подбадривала его криками, а многочисленные слуги герцога радостно выкрикивали его имя. Но и он не сумел удержаться впереди. Гондольер в маске вдруг впервые за все время повел лодку в полную силу. Весло как будто ожило и покорилось мощной руке того, чья сила, казалось, все возрастала по его воле, а движения тела стали стремительно быстрыми, как у гончей собаки. Послушная гондола легко повиновалась ему и вскоре под крики, пронесшиеся от Пьяцетты до Риальто, вырвалась вперед.

Если успех воодушевляет, придает силу и бодрость духа, то поражение неизменно вызывает ужасающий упадок моральных и физических сил. Слуга дона Камилло не был исключением из этого правила, и когда гондольер в маске обогнал его, то и лодка Антонио, словно приводимая в движение ударами того же весла, тоже промчалась мимо него. Расстояние между двумя передними гондолами все сокращалось, и наступила минута, когда все затаив дыхание ждали, что рыбак, несмотря на свой возраст и простую лодку, обойдет своего скрытого под маской соперника.

Но этого не случилось. Тот, кто был в маске, словно забыв об усталости, казалось, играючи проделывал свою тяжелую работу — так легок был взмах его весла, таким уверенным был удар и так сильны руки, управлявшие лодкой. Впрочем, Антонио оказался достойным ему противником. Если у него было и меньше грации в движениях, чем у опытного гондольера с каналов, то мускулы его трудились так же неустанно. И они не подвели старика, который боролся с неослабевающей силой, порожденной беспрерывным шестидесятилетним трудом, и, хотя его все еще атлетическое тело было предельно напряжено, никаких признаков усталости в нем тоже не было заметно.

Прошло несколько секунд, и обе ведущие гондолы удалились на расстояние нескольких лодок от остальных. Черный нос рыбацкой гондолы висел над кормой более нарядного суденышка противника, но сделать большего старик не мог. Порт открылся перед ними. С одинаковой, неизменной скоростью они проскользнули мимо собора, дворца, баржи и фелукки. Гондольер в маске оглянулся, словно желая убедиться в своем преимуществе, а затем, снова склонившись над послушным веслом, сказал негромко, но так, чтобы голос его был услышан рыбаком, который ни на дюйм не отставал от него.

— Ты меня обманул, рыбак! — сказал он. — Ты гораздо сильнее, чем я предполагал.

— Если в руках у меня сила, то в сердце моем печаль, — последовал ответ.

— Неужели ты так высоко ценишь золотую безделушку? Будь доволен, если придешь и вторым.

— Я должен прийти только первым, иначе зачем же я потратил на старости лет столько сил!

Этот короткий диалог был произнесен быстро и с твердостью, что говорило о великой силе обоих гребцов, так как немногие бы смогли произнести хоть слово в момент такого огромного напряжения. Гондольер в маске промолчал, но его воля к победе, казалось, ослабела. Всего двадцать ударов его могучего лопатообразного весла — и цель была бы достигнута: но мускулы его рук как будто утратили силу, а ноги, только что крепкие и упругие, расслабились и потеряли необходимую твердость для упора. Гондола старого Антонио проскользнула вперед.

— Вложи всю душу в весло, — прошептал гондольер в маске, — а не то быть тебе битым!

Рыбак собрал все свои силы для последнего рывка и обогнал лодку противника на целых шесть футов. Второй удар весла качнул лодку, и вода взбурлила перед ее носом, как водоворот на стремнине. Затем гондола Антонии пронеслась между двумя баржами, служившими створом, и маленькие флажки, отмечавшие линию финиша, упали в воду. В ту же секунду в створ скользнула сверкающая лодка Маски, промчавшись перед судьями так молниеносно, что они на мгновение даже усомнились, на чью же долю выпал успех. Джино отстал от этих двоих совсем немного, а за ним четвертым, и последним, пришел и Бартоломео. Это была самая блестящая гонка, какую когда-либо видели на каналах Венеции.

Люди затаили дыхание от волнения, когда упали флажки. Трудно было с уверенностью сказать, кто же истинный победитель, потому что гребцы прошли почти рядом. Но вот зазвучали трубы, призывая к вниманию, и герольд возвестил:

— Антонио, рыбак с лагун, под покровительством святого Антония Чудотворца, получает золотую награду, в то время как гонщик, скрывающий лицо под маской и который вверился попечению святого Иоанна Пустынника, награждается серебряным призом, и, наконец, третья награда выпала на долю Джино из Калабрии, слуге высокородного дона Камилло Монфорте, герцога святой Агаты и владельца многих поместий в Неаполе.

Во время этого официального сообщения стояла мертвая тишина. Затем прокатился всеобщий крик взволнованной толпы, приветствовавшей Антонио, словно он был какой-нибудь победоносный полководец. Его успех совершенно вытеснил недавнее презрение к нему людей. Рыбаки с лагун, которые только что поносили своего состарившегося товарища, приветствовали его теперь с восторгом, свидетельствовавшим о том, как легко переходят люди от унижения к гордости и что успех восхваляют тем неистовее, чем меньше его ожидали, — всегда так было и будет. Десять тысяч голосов слились воедино, прославляя искусство и победу Антонио: молодые и старые, красивые, веселые, знатные, те, кто выиграли пари, и те, кто его проиграли, — все стремились хоть одним глазом взглянуть на скромного старика, который так нежданно завоевал симпатию и расположение толпы.

Антонио смиренно переживал это торжество. Когда его лодка достигла цели, он остановил ее и, ничем не проявив усталости, продолжал стоять, хотя из его широкой и загорелой груди вырывалось тяжелое и прерывистое дыхание — силы старика были на исходе. Он улыбнулся, когда приветственные возгласы коснулись его слуха: похвала всегда приятна, даже человеку по натуре скромному; и все же он оказался охваченным чувством более глубоким, чем гордость. Глаза его, потускневшие с годами, сейчас засветились надеждой. Лицо его исказилось, и тяжелая горючая слеза скатилась по морщинистой щеке. После этого он вздохнул свободнее.

Гребец в маске, как и его счастливый соперник, тоже не выказывал признаков усталости, которая обычно появляется после чрезмерного напряжения мускулов. Колени его не дрожали, руки все так же крепко сжимали весло, и он тоже продолжал стоять совершенно неподвижно, словно воплощение мужественной красоты. А Джино и Бартоломео, как только достигли цели, свалились на дно своих лодок; эти знаменитые гондольеры были так измучены, что прошло несколько минут, прежде чем они перевели дыхание и обрели способность говорить. Как раз во время этой паузы толпа выражала симпатию победителю особенно продолжительными и громкими криками. Но едва смолк шум, как герольд приказал Антонио с лагун, гондольеру в маске, вверившемуся покровительству святого Иоанна Пустынника, и Джино из Калабрии явиться пред очи дожа, чтобы он мог сам вручить назначенные призы за победу в состязании.

Глава 10

Не медлить мы должны с уплатой долга,

Но сразу же воздать вам за любовь.

Шекспир, «Макбет»

Когда все три гондолы приблизились к «Буцентавру», рыбак остановился позади двух остальных, словно сомневаясь в своем праве предстать перед сенатом. Однако ему знаком приказали подняться на палубу, а двум другим победителям следовать за ним.

Высшая знать, одетая в свои парадные платья, образовала длинную и внушительную живую изгородь от сходней до кормы, где расположился номинальный владыка еще более номинальной республики, окруженный важными и величественными сановниками.

— Подойди, — мягко сказал дож, видя, что старик в лохмотьях не решается приблизиться к нему. — Ты победил, рыбак, и в твои руки я должен передать приз.

Антонио преклонил колена и низко склонил голову, прежде чем повиноваться. Затем, набравшись мужества, он подошел поближе к дожу и остановился перед ним с виноватым и смущенным видом, ожидая дальнейших повелений. Дождавшись, когда улеглось легкое движение вокруг, вызванное любопытством, и воцарилась полная тишина, престарелый правитель заговорил:

— Наша прославленная республика гордится тем, что не ущемляет ничьих прав: люди низшего класса получают заслуженные награды так же, как и патриции. Святой Марк держит весы справедливости беспристрастной рукой, и почетная награда простому рыбаку, заслужившему ее в этих гонках, будет вручена ему с той же готовностью, как если бы он был самым близким ко двору человеком. Патриции и простые граждане Венеции, учитесь высоко ценить ваши прекрасные и справедливые законы, ибо отеческая забота правительства о своем народе больше всего проявляется именно в таких законах, тогда как в более важных случаях правительству приходится поступать в соответствии с мнением всего мира.

Дож произнес эти вступительные слова твердым голосом, как человек, уверенный в одобрении своих слушателей, и он не ошибся. Едва он умолк, как восторженный шепот пронесся среди собравшихся, подхваченный тысячами людей, которые стояли далеко и не могли услышать дожа и понять смысл его слов. Сенаторы склонили головы в подтверждение справедливости того, что высказал их правитель, а последний, дождавшись этих знаков одобрения, продолжал:

— Мой долг, Антонио, — и долг этот доставляет мне удовольствие — надеть тебе на шею эту золотую цепь. Весло, которое к ней прикреплено, — символ твоего искусства, и твои товарищи, видя его, всегда будут вспоминать о доброте и справедливости республики и о твоей заслуге. Прими награду, решительный старец! Годы оголили твои виски и избороздили морщинами щеки, но не отняли у тебя силы и мужества.

— Ваше высочество! — воскликнул Антонио, отступая на шаг, вместо того чтобы склониться перед дожем, который хотел было надеть цепь ему на шею. — Мне не подобает носить этот знак величия и удачи. Блеск золота только выставил бы напоказ мою нищету, а драгоценность, подаренная мне столь высоким лицом, выглядела бы просто нелепо на моей обнаженной груди.

Этот неожиданный отказ вызвал всеобщее удивление и замешательство.

— Разве не ради этой награды ты принял участие в состязании, рыбак? Впрочем, ты прав, золотое украшение и в самом деле не очень-то подходит к твоему положению и к твоим повседневным нуждам. Надень его сейчас, чтобы все смогли убедиться в справедливости и мудрости наших решений, а потом, когда праздник окончится, принеси его к моему казначею, и он даст тебе взамен вознаграждение, которое, конечно, больше тебе пригодится. Л сейчас — таков обычай, и ему нужно следовать.

— Ваша светлость! Вы правы, я старался изо всех сил не без надежды на вознаграждение. Но не золото и желание покрасоваться среди товарищей с этой сверкающей драгоценностью на груди заставили меня переносить презрение гондольеров и немилость патрициев.

— Ты ошибаешься, честный рыбак, если думаешь, что мы с неудовольствием встретили твое понятное стремление. Мы любим смотреть на благородное соперничество среди наших людей, и мы всячески стараемся поощрять тот дух отваги, который приносит честь государству и богатство нашим берегам.

— Я не смею возражать своему повелителю, — ответил рыбак. — Но тот позор и тот стыд, какие я испытал, заставляют меня думать, что знатные люди получили бы больше удовольствия, если бы счастливец, завоевавший приз, был моложе и благороднее меня.

— Ты не должен так думать. А теперь преклони колена, чтобы я смог надеть тебе на шею приз. Когда зайдет солнце, ты найдешь в моем дворце того, кто освободит тебя от этого украшения за справедливое вознаграждение.

— Ваша светлость! — сказал Антонио, умоляюще глядя на дожа, который уже поднял руки с цепью и теперь снова удивленно остановился. — Я стар и по избалован судьбой. Того, что я зарабатываю в лагунах с помощью святого Антония, мне хватает, но в вашей власти осчастливить старика в последние дни его жизни, и тогда ваше имя не забудется во многих молитвах, произносимых от всей души. Верните мне моего ребенка и простите назойливость убитого горем отца!

— Уж не тот ли это старик, что докучал нам просьбой относительно юноши, призванного на службу государству? — воскликнул дож, и на лице его появилось привычное выражение бесстрастности, так часто скрывавшей его истинные чувства.

— Он самый, — сухо ответил голос, в котором Антонио узнал голос синьора Градениго.

— Только снисхождение к твоему невежеству, рыбак, подавляет во мне гнев. Получай свою цепь и уходи.

Антонио не опустил глаз. Он почтительно преклонил колена и, скрестив руки на груди, сказал:

— Страдание придало мне смелости, великий принц! Слова мои идут от тоски в сердце, а не от распущенности языка, и я умоляю вашу светлость выслушать меня.

— Говори, но покороче, так как ты задерживаешь празднество.

— Великий дож! Богатство и нищета — вот причина, которая сделала такими непохожими наши судьбы, а знание и невежество усугубили эту разницу. У меня грубая речь, и она совсем не подходит к этому славному обществу. Но, синьор, бог дал рыбаку те же чувства и ту же любовь к своим детям, что и принцу. Если бы я полагался только на свои скудные знания, я был бы сейчас нем, но я нахожу в себе мужество говорить с лучшим и благороднейшим человеком Венеции о моем ребенке.

— Ты не можешь обвинять сенат в несправедливости, старик, и не можешь сказать ничего против всем известной беспристрастности законов!

— Мой повелитель! Соблаговолите выслушать, и вы все поймете. Я, как вы сами видите, человек бедный, живу тяжелым трудом, и близок уже тот час, когда меня призовут к престолу благолепного святого Антония из Римини, и я предстану перед престолом еще более высоким, чем этот. Я не настолько тщеславен, чтобы думать, что мое скромное имя можно найти среди имен тех патрициев, что служили республике в ее войнах, — этой чести могут быть удостоены только благородные, знатные и счастливые; но если то немногое, что я сделал для своей страны, и не занесено на страницы Золотой книги, то оно написано здесь, — и, говоря это, Антонио показал на шрамы, которыми было изуродовано его полуобнаженное тело. — Вот знаки, оставленные турками, и сейчас я предъявляю их как ходатайство о снисходительности сената.

— Ты говоришь туманно. Чего ты хочешь?

— Справедливости, великий государь. Они отрубили единственную сильную ветвь умирающего дерева, отрезали от увядающего стебля самый крепкий отросток; они подвергли единственного товарища моих трудов и радостей — дитя, которому следовало бы закрыть мне глаза, когда богу будет угодно призвать меня к себе; дитя неопытное и не искушенное в вопросах чести и добродетели, совсем еще мальчика, — они подвергли его всем греховным искушениям, отослав в опасную компанию матросов на галерах.

— И только? Я думал, твоя гондола отслужила свой век или тебе запрещают ловить рыбу в лагунах!

— «И только»… — повторил Антонио, скорбно оглядываясь вокруг. — Дож Венеции, это свыше того, что может вынести измученный старик, осиротевший и одинокий.

— Подойди, возьми свою цепь с веслом и уходи к товарищам. Радуйся своей победе, на которую ты, по правде говоря, не мог рассчитывать, и предоставь государственные дела тем, кто мудрее тебя и более способен заниматься ими, Рыбак, привыкший за свою долгую жизнь почтительно относиться к сильным мира сего, покорно поднялся, но не подошел принять предложенную награду.

— Склони голову, рыбак, чтобы его светлость мог надеть тебе на шею приз, — приказал один из сенаторов.

— Мне не нужно ни золота, ни весла, кроме того, с помощью которого я отправляюсь в лагуны по утрам и возвращаюсь на каналы ночью. Отдайте мне моего ребенка или не давайте ничего.

— Уберите его прочь! — послышались голоса. — Он смутьян! Пусть покинет галеру!

Антонио подхватили и с позором столкнули в гондолу. Этот непредвиденный случай, прервавший церемонию, заставил нахмуриться многих, ибо венецианские аристократы сразу учуяли здесь крамольное политическое недовольство, хотя кастовое высокомерие и заставило их воздержаться от каких бы то ни было иных проявлений своего гнева.

— Пусть подойдет следующий победитель, — продолжал дож с самообладанием, воспитанным привычкой лицемерить.

Не известный никому гребец, благодаря тайной услуге которого Антонио добился победы, приблизился, все еще не снимая маски.

— Ты выиграл второй приз, — сказал дож, — хотя по справедливости должен был бы получить и первый, ибо нельзя безнаказанно отвергать наши милости. Стань на колени, чтобы я мог вручить тебе награду.

— Простите меня, ваша светлость! — сказал гондольер в маске, почтительно кланяясь, но отступив на шаг от предлагаемого приза. — Если вам угодно наградить меня за успех в гонках, то и я осмелился бы просить вас об иной милости.

— Это неслыханно — отказываться от награды, вручаемой самим дожем Венеции!

— Мне бы не хотелось настаивать, чтобы не показаться непочтительным к высокому собранию. Я прошу немногого, и стоить это будет гораздо меньше, чем награда, которую предлагает мне республика.

— Чего же ты просишь?

— На коленях, исполненный глубочайшего уважения к главе государства, я прошу вас услышать мольбы старого рыбака и вернуть ему внука, ибо служба на галерах развратит мальчика и сделает Антонио несчастным на старости лет.

— Это уже становится назойливым! Кто ты и зачем, скрывшись под маской, пришел просить о том, в чем уже отказано?

— Ваша светлость, я второй победитель в гонках.

— Ты что, изволишь шутить? Маска священна до тех пор, пока не нарушает спокойствия Венеции, а тут, кажется, нужно как следует разобраться… Сними маску, я хочу увидеть твое лицо.

— Я слышал, что в Венеции тот, кто разговаривает вежливо и ничем не нарушает закона, может, если пожелает, оставаться в маске, и его не спрашивают ни об имени, ни о роде его занятий.

— Совершенно верно, если только человек не оскорбляет республику. Но твое единодушие с рыбаком подозрительно. Я приказываю тебе снять маску.

Неизвестный, прочтя на лицах окружающих необходимость повиноваться, медленно снял маску и открыл бледное лицо и горящие глаза Якопо. Невольно все, кто стоял рядом, отпрянули назад, оставив правителя Венеции лицом к лицу с этим наводящим ужас человеком посреди широкого круга удивленных и преисполненных любопытства слушателей.

— Я тебя не знаю! — воскликнул дож, пристально вглядываясь в стоящего перед ним человека и не скрывая изумления, подтверждавшего искренность его слов. — Видно, причина, заставившая тебя надеть маску, более веская, чем причина твоего отказа от награды.

Синьор Градениго приблизился к главе республики и что-то прошептал ему на ухо. Дож выслушал его, бросил быстрый взгляд, в котором любопытство смешивалось с отвращением, на бледное лицо браво и знаком приказал ему удалиться, в то время как круг придворных инстинктивно сомкнулся вокруг дожа, словно готовясь защитить его.

— Этим делом мы займемся на досуге, — сказал дож. — Пусть празднество продолжается!

Якопо низко поклонился и пошел прочь. Когда он шел по палубе «Буцентавра», сенаторы поспешно расступались перед ним, словно он был зачумленным, хотя, судя по выражению их лиц, делали они это со смешанным чувством. Браво, которого сторонились, но все же терпели, спустился в свою гондолу, и звуки трубы оповестили народ о том, что церемония продолжается.

— Пусть гондольер дона Камилло Монфорте выйдет вперед! — выкликнул герольд, повинуясь жесту своего начальника.

— Ваше высочество, я здесь, — ответил растерянный и перепуганный Джино.

— Ты калабриец?

— Да, ваше высочество.

— Но ты, видно, давно уже на наших каналах, иначе ты не смог бы обогнать наших лучших гребцов… Ты служишь знатному хозяину?

— Да, ваше высочество.

— Я думаю, герцог святой Агаты доволен тем, что у него такой честный и преданный слуга?

— Очень доволен, ваше высочество.

— Преклони колена и получи награду за свою ловкость и решительность.

Джино, не в пример своим предшественникам, охотно опустился на колени и принял приз с низким и покорным поклоном. Но в эту минуту внимание зрителей было» отличено от короткой и простой церемонии громким криком, который раздался неподалеку от «Буцентавра». Все бросились к бортам галеры и об удачливом гондольере забыли.

По направлению к Лидо единым фронтом двигалась сотня лодок, и на воде не видно было ничего, кроме красных шапочек рыбаков. Среди них четко выделялась непокрытая голова старого Антонио, чью лодку влекли за собой остальные, без всякой помощи с его стороны. Управляли движением этой небольшой флотилии тридцать или сорок сильных гребцов трех или четырех больших гондол, идущих впереди.

Причина этой необычной процессии была очевидна. Жители лагун с тем непостоянством, с каким невежественные люди меняют свои симпатии, внезапно испытали резкий поворот в своих чувствах к старому товарищу. Того, кого они всего час назад высмеивали как тщеславного и нелепого претендента на приз и на чью голову так Щедро сыпали грубые проклятья, теперь превозносили торжественными криками.

Гондольеры каналов были с презрением осмеяны, и даже ушей надменной знати не пощадила эта ликующая толпа, издеваясь над их изнеженными слугами. Короче говоря, как это часто бывает и как вообще свойственно человеческой натуре, заслуга одного из них стала вдруг неотделима от их общей славы и торжества.

Если бы торжество рыбаков ограничилось таким естественным проявлением чувства солидарности, это не очень оскорбило бы бдительную и ревностную власть, охраняющую покой республики. Но к крикам торжества и одобрения примешались и выкрики недовольства. Слышались даже серьезные угрозы по адресу тех, кто отказался вернуть внука Антонио; на палубе «Буцентавра» шепотом передавалось из уст в уста, что группа бунтовщиков, вообразив, что их победа на гонках — выдающееся событие, отважилась угрожать, что будет силой добиваться того, что они так дерзко называют справедливостью.

Этот взрыв народных чувств был встречен зловещим и тягостным молчанием членов сената. Человек, непривычный к размышлению о таких вещах или не умудренный жизнью, мог бы подумать, что на мрачных лицах сановников отразились смятение и страх и что такое знамение времени было мало благоприятно для поддержания власти, которая полагается больше на силу законов, чем на свое моральное превосходство. Но, с другой стороны, тот, кто в состоянии правильно оценить силу политической власти, опирающейся на установленные ею порядки, мог бы сразу видеть, что одних лишь выражений чувств, какие бы они ни были громкие и бурные, еще недостаточно, чтобы ее сломить.

Рыбакам позволили беспрепятственно продолжать свой путь, хотя то там, то здесь появлялась гондола, пробирающаяся к Лидо, в которой находились агенты тайной полиции, чей долг — предупреждать об опасности власть имущих. Среди этих лодок была и лодка виноторговца — с Анниной и большим запасом вина на борту; он отошел от Пьяцетты, делая вид, что хочет воспользоваться веселым и буйным настроением своих обычных клиентов. Между тем праздник продолжался и небольшая заминка в церемонии была, казалось, забыта всеми; но страшная и тайная сила, управлявшая судьбами людей в этой необыкновенной республике, ничего и никогда не забывала, Б новом состязании участвовали гребцы, гораздо слабее предыдущих, и, пожалуй, не стоит задерживать внимание читателя их описанием.

Хотя важные обитатели «Буцентавра», казалось, с интересом наблюдали за тем, что происходило перед их глазами, на самом деле они прислушивались к каждому звуку, доносившемуся к ним с далекого Лидо. И не раз можно было заметить, как сам дож поглядывал в ту сторону, выдавая этим тревогу, царившую в его душе.

И все же праздник продолжался как обычно. Победители торжествовали, толпа аплодировала, и сенат, казалось, тоже участвовал в развлечениях народа, которым он правил с уверенностью, напоминавшей страшную и таинственную поступь рока.

Глава 11

Кто здесь купец, а кто еврей?

Шекспир, «Венецианский купец»

В таком оживленном городе, как Венеция, мало кто стал бы проводить вечер подобного дня в тоскливом уединении. Пестрая, суетливая толпа вновь заполнила огромную площадь Святого Марка, и сцены, уже описанные в первых главах нашего повествования, теперь вновь повторялись, с той лишь разницей, что их участники с еще большим, если только это возможно, самозабвением предавались мимолетным радостям. Паяцы и шуты вновь показывали свое искусство, выкрики торговцев фруктами и прочими лакомствами смешались со звуками флейты, гитары и арфы, а в укромных местах, как и прежде, встречались бездельники и дельцы, бездумные и расчетливые, заговорщики и агенты полиции.

Было уже за полночь, когда гондола, своим плавным движением напоминавшая лебедя, легко проскользнув между стоявшими в порту кораблями, коснулась носом набережной там, где канал Святого Марка соединяется с заливом.

— Приветствую тебя, Антонио, — сказал человек, приблизившийся к одинокому гребцу, когда тот закрепил лодку у берега, как все гондольеры воткнув в щель между камнями железный клин, которым кончается канат, привязанный к носу лодки. — Приветствую тебя, Антонио, хоть ты и запоздал.

— Я начинаю узнавать твой голос, даже когда лицо твое скрыто маской, — ответил рыбак. — Друг, удачей нынешнего дня я обязан твоей доброте, и, хотя то, о чем я мечтал и молился, не свершилось, моя благодарность не станет от этого меньше. Как видно, и ты хлебнул немало горя, иначе едва ли стал бы заботиться о старом и презираемом человеке в минуту, когда ликующие крики толпы уже звучали в твоих ушах и молодая кровь кипела гордостью и торжеством победы.

— Тебе дано красиво говорить, рыбак. Верно, дни моей юности прошли не в играх и пустых забавах, свойственных этому возрасту, жизнь не была для меня праздником, но сейчас не об этом… Сенату не угодно уменьшить команду галеры, и тебе придется подумать о какой-нибудь иной награде. Я принес цепь и золотое весло — надеюсь, они будут благосклонно приняты тобой.

Антонио был поражен, поддавшись естественному любопытству, он на минуту жадно впился глазами в награду, затем, вздрогнув, отпрянул, нахмурился и тоном человека, принявшего бесповоротное решение, произнес:

— Нет, я всегда буду думать, что эта безделка отлита из крови моего внука. Оставь ее у себя. Тебе ее вручили, и она твоя по праву; раз они отказались выполнить мою мольбу, награда должна принадлежать только тому, кто честно ее заработал.

— Рыбак, ты совсем забыл разницу наших лет и силу молодости! Я думаю, присуждая подобные награды, судьям следовало бы об этом помнить, и тогда они признали бы, что ты превзошел всех нас. Клянусь святым Теодором, я провел детство с веслом в руке, но никогда прежде не встречал в Венеции человека, который мог заставить меня так стремительно гнать мою гондолу! Ты касаешься воды легко, словно девушка, перебирающая струны арфы, однако с силой, подобной могучей волне, что обрушивается на Лидо!

— Я помню время, Якопо, когда твоя молодая рука изнемогла бы в подобном состязании. Это было еще до рождения моего старшего сына, который потом погиб в битве с турками, оставив мне своего дорогого мальчика грудным ребенком… Ты ни разу не видел моего сына, добрый Якопо?

— Нет, старик, не пришлось. Но, если он походил на тебя, стоит оплакивать его гибель. Клянусь Дианой, с моей стороны было бы глупо хвастать ничтожным превосходством, какое дает мне молодость!

— Какая-то внутренняя сила гнала и меня и лодку все вперед, но что проку? Твоя доброта и последние усилия старика, изнуренного нуждой и лишениями, — все вдребезги разбилось о каменные сердца аристократов.

— Не говори так, Антонио. Милостивые святые могут внять нашим молитвам как раз тогда, когда мы меньше всего этого ожидаем. Пойдем, ведь меня послали за тобой.

Рыбак с удивлением взглянул на нового знакомого, после чего, задержавшись на несколько секунд, чтобы позаботиться, как обычно, о своей лодке, с радостью выразил готовность следовать за Якопо. Место, где они стояли, было расположено в стороне от проезжей части набережной, и, хотя луна светила ярко, присутствие здесь двух человек в неприметных одеждах едва ли привлекло бы чье-нибудь внимание; и все же, казалось, браво не был спокоен. Он подождал, пока Антонио вышел из гондолы, и затем, расправив плащ, перекинутый через руку, без разрешения набросил его на плечи рыбака. Потом достал шапку, точь-в-точь как его собственная, и надел ее на седую голову Антонио, что довершило преображение внешности старика.

— Маска тебе не нужна, — сказал Якопо, внимательно оглядев фигуру рыбака. — В этом наряде, Антонио, тебя никто не узнает.

— А есть ли нужда в том, что ты сделал, Якопо? Я благодарен тебе за добрые намерения, за то великое благодеяние, какое ты хотел мне оказать и не смог лишь из-за жестокосердия вельмож и богачей. Но все-таки я должен сказать, что ни разу еще маска не скрывала моего лица; ибо зачем человеку, который встает вместе с солнцем, чтобы приняться за свой тяжкий труд, и обязан тем немногим, что у него есть, милости святого Антония, зачем ему разгуливать подобно кавалеру, собирающемуся похитить доброе имя девушки, или ночному разбойнику?

— Тебе известны нравы Венеции, и для дела, которое нам предстоит, не вредно принять некоторые предосторожности.

— Ты забываешь, что твои намерения все еще неведомы мне. Скажу еще раз, и скажу от всей души и с благодарностью: я очень тебе обязан; хотя мои надежды рухнули и мальчик все еще томится в этой плавучей школе порока, я бы хотел, чтобы кличка «браво» принадлежала не тебе. Мне трудно поверить всему тому, о чем говорили сегодня на Лило про человека, который так жалеет слабых и обиженных.

Браво застыл на месте; наступившее вдруг тягостное молчание было столь мучительным для рыбака, что, когда, наконец успокоившись, Якопо глубоко вздохнул, Антонио тоже почувствовал облегчение.

— Я не хотел сказать…

— Неважно, — прервал браво глухим голосом. — Неважно, рыбак, мы поговорим обо всем этом в другой раз.

А пока следуй за мной и молчи.

С этими словами самозваный проводник Антонио жестом пригласил его следовать за собой и направился в сторону от канала. Рыбак повиновался, ибо этому несчастному человеку с разбитым сердцем было все равно, куда идти! Якопо воспользовался первым же входом, ведущим во внутренний двор Дворца Дожей. Шаги его были неторопливы, и в глазах прохожих оба они ничем не выделялись среди многочисленной толпы, вышедшей на улицу, чтобы подышать мягким ночным воздухом или насладиться развлечениями, которые обещала Пьяцца.

Оказавшись во дворе, освещенном слабо и то лишь местами, Якопо на миг задержался, видимо для того, чтобы разглядеть находившихся здесь людей. Надо полагать, он не усмотрел никакой причины для дальнейшего промедления, так как, незаметно подав своему спутнику знак не отставать, он пересек двор и поднялся по известной лестнице, той самой, с какой скатилась голова Фальери^[617] и которую по статуям, стоящим на верху ее, называют Лестницей Гигантов. Миновав знаменитые Львиные пасти, они быстро пошли по открытой галерее, где их встретил алебардщик из гвардии дожа.

— Кто идет? — спросил наемник, выставив вперед свое длинное грозное оружие.

— Друзья государства и святого Марка!

— В этот час никто не проходит без пароля. Жестом приказав Антонио оставаться на месте, Якопо приблизился к алебардщику и что-то шепнул ему. Оружие тотчас поднялось, и стражник вновь принялся шагать по галерее с глубоко равнодушным видом. Едва путь перед ними открылся, как оба двинулись дальше. Антонио, немало удивленный тем, что ему пришлось видеть, с нетерпением следовал за Якопо, ибо сердце его сильно забилось горячей, хотя и смутной надеждой. Не так уж несведущ был он в людских делах, чтобы не знать, что правители иногда втайне уступают там, где согласитьсяоткрыто им мешают соображения политики. Поэтому, полагая, что сейчас его приведут к самому дожу и наконец-то дитя вернется в его объятия, старик легко шагал по мрачной галерее и, пройдя вслед за Якопо через какой-то проход, вскоре оказался у подножия новой широкой лестницы. Рыбак теперь едва представлял себе, где он находится, так как его спутник оставил в стороне главные входы дворца и, пройдя через потайную дверь, вел его мрачными, тускло освещенными коридорами. Они не раз поднимались и спускались по лестницам, проходили через множество небольших, просто обставленных комнат, так что в конце концов у Антонио совсем закружилась голова и он окончательно перестал понимать, куда идет. Наконец они достигли помещения, темные стены которого, украшенные довольно безвкусным орнаментом, казались еще более мрачными из-за слабого освещения.

— Ты неплохо знаешь жилище дожа, — сказал рыбак, когда к нему вернулась способность говорить. — Похоже, ты гуляешь по всем этим галереям и коридорам свободнее, чем самый старый гондольер Венеции по каналам города.

— Мне приказали привести тебя, а все, что мне поручают, я стараюсь делать как следует. Ты из тех люден, Антонио, которые не боятся предстать перед лицом великих, — в этом я сегодня убедился. Собери все, свое, мужество, ибо настал час испытания.

— Я смело говорил с дожем. Кроме самого всевышнего, кого еще мне бояться на свете?

— Ты говорил, пожалуй, даже слишком смело, рыбак. Укроти свой язык, ибо великие не любят непочтительных слов.

— Значит, истина им неприятна?

— Смотря какая. Они любят слушать, как восхищаются их делами, если дела заслуживают похвалы; но им не нравится, когда действия их порицают, даже если ясно, что порицания справедливы.

— Боюсь, — сказал старик, простодушно глядя на своего собеседника, — между великим и ничтожным окажется мало разницы, когда с обоих снимут одежду и они предстанут взору нагими.

— Подобную истину нельзя высказывать здесь.

— Почему? Разве патриции отрицают, что они христиане, что они смертны и грешны?

— Первое они считают благом, Антонио, о втором забывают и не терпят, чтобы кто-нибудь, кроме них самих, замечал третье!

— Тогда, Якопо, я начинаю сомневаться в том, что добьюсь свободы для моего мальчика.

— Говори с почтением, остерегайся задеть их самолюбие, оскорбить их власть, и многое простят тебе, в особенности если ты учтешь мой совет.

— Но ведь это та самая власть, которая отобрала у меня мое дитя! Разве я смогу восхвалять тех, кто поступает несправедливо?

— Ты должен притвориться, иначе твоя просьба останется не исполненной.

— Мне лучше вернуться на лагуны, друг Якопо, ибо всю жизнь язык мой говорил лишь то, что подсказывало сердце. Боюсь, я слишком стар, чтобы говорить, будто сына можно по праву насильно оторвать от отца. Скажи им от меня, что я приходил выразить им свое почтение, но, поняв, сколь безнадежны дальнейшие просьбы, вернулся к своим сетям, вознося молитвы святому Антонию.

С этими словами Антонио крепко стиснул руку своего спутника, который точно застыл на месте, и повернулся, собираясь уходить. Но не успел он сделать и шага, как две алебарды скрестились на уровне, его груди; только теперь старик заметил вооруженных людей, преградивших ему путь, и понял, что стал пленником. Природа наделила рыбака умением сохранять присутствие духа и любой обстановке, а многолетние испытания закалили его. Оценив истинное положение вещей, он ничем не выдал своей тревоги и, не пускаясь в бесполезные споры, снова повернулся к Якопо; лицо его выражало терпение и покорность судьбе.

— Видно, высокие синьоры хотят поступить со мной по справедливости, — сказал он, приглаживая поредевшие волосы, как это делают люди его сословия, готовясь предстать перед господами, — и смиренному рыбаку не пристало лишать их такой возможности. Все же лучше, чтобы у нас в Венеции пореже применяли силу даже во имя справедливости. Но сильные любят показывать свою власть, а слабым приходится подчиняться.

— Посмотрим, — отвечал Якопо, который не выказал никаких чувств, когда его спутнику не удалось уйти.

Наступило глубокое молчание. Алебардщики, одетые и вооруженные по обычаям того времени, вновь, подобно безжизненным статуям, застыли в тени у стен, да и Якопо со своим спутником, неподвижно стоявшие посреди комнаты, едва ли больше, чем стражники, походили на живые и разумные существа.

Здесь уместно будет познакомить читателя с особенностями государственного устройства страны, о которой мы рассказываем, имеющими отношение к событиям, излагаемым далее, ибо само понятие РЕСПУБЛИКА — если слово это означает что-то определенное, — бесспорно подразумевает представление и преобладание интересов народа, но оно так часто осквернялось ради защиты интересов господствующих групп, что читатель, возможно, задумается, какая же все-таки связь между государственным укладом Венеции и более справедливыми — хотя бы потому, что они более демократичны — установлениями его собственной страны.

В век, когда правители были достаточно нечестивы, чтобы утверждать, будто право повелевать ближними дается человеку непосредственно богом, а их подданные были не в силах противиться этому, считалось достаточным хотя бы на словах отказаться от сего дерзновенного и эгоистического принципа, чтобы придать политике государства характер свободы и здравомыслия. В таком мнении есть даже известная доля истины, поскольку оно основывает, пусть только теоретически, государственную власть на концепции, существенно отличной от той, какая полагает всю власть собственностью одного человека, который, в свою очередь, есть представитель непогрешимого и всемогущего Правителя Мира. Нам незачем пускаться в обсуждение первого из упомянутых принципов; достаточно лишь добавить, что существуют положения, столь порочные по самой своей природе, что достаточно лишь просто выразить их в отчетливой и ясной форме, как они сами опровергнут себя. Что же касается второго, то мы вынуждены ненадолго отвлечься от темы нашего рассказа и рассмотреть заблуждения, свойственные Венеции того времени.

Когда патриции Святого Марка закладывали политические устои своего общества, им, вероятно, казалось, что сделано все необходимое, чтобы государство по праву носило высокое и благородное имя «республика». Они отошли от общепринятого порядка и, подобно многим другим — здесь они не были ни первыми, ни последними, — мнили, что сделать несколько робких шагов в направлении государственного благоустройства достаточно, чтобы сразу достигнуть совершенства. Венеция не придерживалась учения о божественной природе верховной власти, и, поскольку ее дож был не более чем пышным театральным персонажем, она дерзко уверовала в свое право называться республикой. Венецианцы считали главнейшей целью правительства защиту интересов наиболее блестящих и знатных членов общества и, до конца верные этому опасному, хотя и соблазнительному заблуждению, видели в коллективности власти общественное благо.

Можно утверждать, что определяющей тенденцией любых общественных отношений является то, что сильным свойственно становиться сильнее, а слабым — слабее, пока либо первые не потеряют способности властвовать, либо вторые — терпеть. В этой важной истине заложена тайна гибели всех государств, рухнувших под тяжестью собственных злоупотреблений. Урок, который следует извлечь из нее, состоит в необходимости укрепить основу, на коей строится общество, чтобы обеспечить справедливую защиту интересов всего парода, без чего развитие государства прекратится и в конце концов собственные крайности приведут его к упадку.

Венеция, несмотря на тщеславное упорство, с каким она цеплялась за название «республика», была в действительности замкнутой, грубой и чрезвычайно жестокой олигархией. Единственное, что давало ей право претендовать на название республики, был отказ от уже упомянутого откровенно бесстыдного принципа; что же касается действий, то малодушной и нетерпимой своей замкнутостью, каждым актом своей внешней и внутренней политики она вполне заслужила два последних упрека. Правлению аристократии постоянно не хватает как обаяния личности, благодаря которому деспотическую власть порой смягчают особенности характера диктатора, так и великодушных и человечных устремлений народовластия. Правда, достоинством подобной формы правления является то, что на место интересов отдельных людей она ставит интересы государства, но, к несчастью, государство для всех она превращает в государство для немногих. Аристократия отличается — и всегда отличалась, хотя, конечно, в разной степени в различные эпохи, сообразно с господствующими взглядами и обстановкой — эгоистичностью, свойственной всем правящим группам, поскольку ответственность одного человека в силу того, что в своих действиях он вынужден подчиняться интересам правящей группы, распыляется, дробясь между множеством людей. В период, о котором мы пишем, Италия насчитывала несколько таких самозваных республик, среди которых нельзя назвать ни одной, где власть действительно была бы отдана народу, хотя, вероятно, все они рано пли поздно приводились в качестве доказательства неспособности народа управлять собой.

Основу венецианской политики составляли сословные различия, ни в коей мере не определявшиеся волей большинства. Власть, хотя и не принадлежавшая одному человеку, была здесь наследственным правом не в меньшей степени, чем в странах, где она открыто признавалась даром провидения. Сословие патрициев пользовалось высокими и исключительными привилегиями, которые охранялись и поддерживались с чрезвычайным себялюбием и всеми средствами. Тот, кто не рожден был править, едва ли мог надеяться, что ему когда-либо, будет дано пользоваться самыми естественными правами человека, меж тем как другой, по воле случая, мог сосредоточить в своих руках власть самого ужасного и деспотического свойства. По достижении определенного возраста все имевшие ранг сенатора (стараясь сохранить обманчивую видимость демократичности, венецианская знать изменила обычные свои титулы) получали доступ в государственные советы. Самые могущественные фамилии были занесены в официальный список, который носил пышное название «Золотая книга», и лица, обладавшие завидным преимуществом иметь предка, чье имя значилось в этом документе (за редким исключением, вроде того, о котором говорилось в связи с делом дона Камилло), могли явиться в сенат и потребовать привилегий «рогатого чепца».

Ограниченность во времени и необходимость вернуться к главной теме нашего повествования не позволяют нам сделать отступление достаточно пространное, чтобы мы могли рассмотреть основные черты этой в корне порочной системы, которую подданные полагали сносной, может быть, только по сравнению с невыносимым угнетением, царившим в зависимых и покоренных землях, которые, как, впрочем, во всех случаях колониального владычества, несли на себе наибольшую тяжесть угнетения. Читатель без труда увидит, что это обстоятельство, делавшее деспотизм так называемой республики терпимым для се граждан, было еще одной причиной ее грядущей гибели.

После того как число членов сената выросло настолько, что он уже более не мог с достаточной секретностью и быстротой руководить делами государства, проводившего запутанную и сложную политику, защиту важнейших государственных интересов поручили Совету, состоявшему из трехсот членов сената. Во избежание опасной гласности и промедлений, возможных даже в такой небольшой организации, был произведен вторичный отбор к создан Совет Десяти, сосредоточивший большую часть исполнительной власти, которую аристократы, ревниво; оберегавшие свое влияние, не желали отдать номинальному главе государства. Вплоть до этого момента политическая структура Венецианской республики при всей ее порочности сохраняла, по крайней мере, простоту и естественность. Официальные государственные деятели были на виду, и, хотя всякая подлинная ответственность перед. народом давно исчезла, растворившись в подавляющем влиянии патрициев, подчинивших политику узким интересам своего сословия, правителям не всегда удавалось избежать огласки, которой общественное мнение могло предать их несправедливость и беззакония. Но государство, благополучие которого основывалось главным образом на контрибуциях и доходах от колоний и чьему существованию в равной мере угрожали ложность собственных принципов и рост соседних и других держав, нуждалось в еще более эффективно действующем органе, ибо Венеция из-за желания называться республикой была лишена главы исполнительной власти. Следствием этого явилось создание политической инквизиции, ставшей со временем одной из самых страшных полицейских организаций, какие знала история. Власть столь же безответственная, сколь и безграничная, систематически сосредоточивалась в еще более узкой организации, отправлявшей свои деспотические и тайные функции под именем Совета Трех. Избрание этих временных властителей определялось при помощи жребия, причем результаты оставались не известными никому, кроме самих членов Совета, а также нескольких пользовавшихся наибольшим доверием постоянных правительственных сановников. Таким образом, в самом сердце Венеции постоянно существовала тайная абсолютная власть, сосредоточенная в руках людей, живших в обществе, не подозревавшем об их действительной роли, и которые на виду у всех творили обычные добрые дела; фактически же она действовала под влиянием системы политических принципов, самых безжалостных, тиранических и жестоких из всех, что когда-либо создавались порочной изобретательностью человека. Короче говоря, это была сила, какую, не опасаясь злоупотреблений, можно было бы доверить разве что непогрешимой добродетели и всеобъемлющему разуму, понимая эти определения в пределах человеческих возможностей; но здесь ее отдали людям, чье право на власть определялось двойной случайностью: их происхождением и цветом шаров, — и применяли» они эту власть без всякого контроля общества.

Совет Трех встречался тайно, выносил свои решения, не вступая, как правило, в общение ни с какой другой организацией, и осуществлял их с ужасающей таинственностью и внезапностью, напоминавшей удары судьбы.

Сам дож был подвластен ему и обязан был подчиняться его решениям; известен также случай, когда один из членов могущественного триумвирата был осужден своими коллегами. До наших дней сохранился длинный список политических догм, которыми этот трибунал руководствовался в своих действиях, и не будет преувеличением сказать, что авторы его полностью пренебрегали всем, кроме соображений выгоды: всеми законами религии и принципами правосудия, какие признает и ценит человечество.

Прогресс человеческого разума, коему способствует распространение гласности, может в наш век смягчить действия подобной неконтролируемой власти, но нет такой страны, где подмена выборных органов бездушной корпорацией не привела бы к установлению системы управления, для которой все принципы истинной справедливости, все права граждан — не более чем пустые слова. Пытаться создать видимость обратного, проповедуя взгляды, несовместимые с поступками, — значит лишь дополнять присвоение власти лицемерием.

Возникновение злоупотреблений вообще является, по-видимому, неизбежным следствием такого положения, когда власть осуществляется постоянной организацией, ни перед кем не несущей ответственности и никому не подчиняющейся. Если к тому же эта власть действует тайно, злоупотребления становятся еще более тягостными. Примечательно также, что народам, которые не избегли — прежде или теперь — подобного дурного и опасного воздействия, свойственны самые преувеличенные притязания на справедливость и великодушие; ибо, если демократ, которому нечего страшиться, во всеуслышание выражает свое недовольство, а подданный откровенно деспотического режима полностью лишен голоса, то представителю олигархии самой необходимостью продиктована политика, благопристойная по виду, как одно из условий его личной безопасности. Поэтому Венеция так кичилась правосудием Святого Марка, и немногие государства выглядели внешне столь величественно и более красноречиво утверждали, что обладают сим священным атрибутом, чем это, вынужденное даже при разнузданных нравах того времени скрывать свои истинные политические принципы.

Глава 12

Достаточно ту силу помянуть

В беседе невзначай — и говорящий

Снижает голос, воздевая очи,

Как бы перед лицом господним.

Роджерс

Читатель, вероятно, уже понял, что Антонио оказался в преддверии неумолимого тайного судилища, описанного в предыдущей главе. Подобно всем представителям своего сословия, рыбак имел смутное понятие о существовании и атрибутах Совета, перед которым он должен был предстать, по его бесхитростный ум был далек от понимания всей глубины влияния, природы и функций организации, в чью компетенцию равно входили важнейшие интересы республики и самые незначительные дела какого-либо знатного семейства. Антонио строил различные догадки относительно возможного исхода предстоящей беседы, когда дверь отворилась и слуга жестом приказал им войти.

Глубокое торжественное безмолвие, наступившее вслед за тем, как они оба предстали перед Советом Трех, позволит нам бегло осмотреть помещение и людей, которые там находились. Не в пример обычаям этой страны, комната была сравнительно небольшой, но своими размерами она вполне отвечала характеру совещаний, происходивших здесь. Пол был вымощен белыми и черными мраморными плитами; мрачная черная ткань скрывала стены; единственная лампа из темной бронзы висела посреди комнаты над столом, крытым, подобно прочим предметам скудной обстановки, сукном того же, что и ткань на стенах, цвета, навевающего тяжкие мысли. По углам находились украшенные лепкой потайные шкафы, которые, впрочем, могли быть просто проходами в другие помещения дворца. Двери были скрыты от посторонних взглядов занавесями, что придавало комнате леденящий, мрачный вид. У стены напротив того места, где стал Антонио, в креслах, инкрустированных слоновой костью, сидели три человека, но маски и скрывавшие фигуру мантии исключали всякую возможность узнать их. Один из членов могущественного триумвирата был закутан в багровую мантию — знак, коим судьба отметила главу высокого Совета дожа; черные одеяния двух других свидетельствовали о том, что они вынули счастливые или, вернее, злополучные шары, когда в Совете Десяти, который и сам был временным и случайным по составу комитетом сената, бросали жребий. У стола находились один или два секретаря, но и они, подобно прочим мелким чиновникам, присутствовавшим там, были облачены в те же наряды, что и их начальники. Якопо смотрел на это зрелище как человек, привыкший к подобной обстановке, но с явным почтением и благоговейным страхом; Антонио же был потрясен, и это не осталось незамеченным. Долгая пауза, последовавшая за тем, как ввели рыбака, была, вероятно, и рассчитана на то, чтобы изучить произведенное на него впечатление, ибо пристальные взгляды все время следили за выражением его лица.

— Ты Антонио с лагун? — обратился наконец к нему один из секретарей, сидевших у стола, после того как одетый в красную мантию член этого ужасного трибунала незаметно подал ему знак начинать.

— Бедный рыбак, ваша светлость, обязанный всем, что имеет, милости святого Антония, сотворившего чудо с неводом.

— И у тебя есть сын, который носит твое имя и кормится тем же промыслом?

— Долг христианина — покоряться воле божьей! Моего мальчика уже двенадцать лет нет в живых, с того самого дня, когда галеры республики гнали нехристей от Корфу до Кандии. В этой кровавой битве, благородный синьор, он был убит, как и многие другие.

Удивленные писцы в некотором смятении принялись шептаться между собой и поспешно ворошить свои бумаги. Они то и дело оглядывались на судей, продолжавших сидеть неподвижно, окутанные непроницаемой таинственностью, как им и подобало. Вскоре вооруженным стражникам был незаметно подан знак вывести Антонио и его спутника из комнаты.

— Какая оплошность! — послышался суровый голос одного из Трех, едва стихли шаги ушедших. — Инквизиции Святого Марка не пристало проявлять такую неосведомленность.

— Но ведь речь идет всего лишь о семье безвестного рыбака, пресветлый синьор, — с дрожью в голосе отвечал секретарь. — И, кроме того, он, может быть, просто ловкий человек и хочет ввести нас в заблуждение с самого начала…

— Ты ошибаешься, — прервал его другой член трибунала. — Этого человека зовут Антонио Веккио, и его сын действительно пал в жаркой битве с турками. Дело, которым мы занимаемся, касается его внука, совсем еще мальчика.

— Благородный синьор совершенно прав, — ответил секретарь. — В спешке мы составили ошибочное мнение, но мудрость Совета сумела быстро все исправить. Счастье для республики Святого Марка, что в самых знаменитых и старинных ее семействах имеются сенаторы, так подробно осведомленные о делах ничтожнейших из ее сыновей!

— Пусть снова введут этого человека, — продолжал судья, слегка кивнув в ответ на слова секретаря. — Подобные случайности неизбежны в спешных делах.

Было отдано соответствующее приказание, и Антонио, от которого Якопо не отставал ни на шаг, вновь появился перед судьями.

— Сын твой погиб, служа республике, Антонио? — спросил секретарь.

— Да, синьор. Сжалься, пресвятая Мария, над его злосчастной судьбой и внемли моим молитвам! Надеюсь, для спасения души такого прекрасного сына и храброго человека не обязательно служить молебны, не то его смерть была бы для меня вдвойне плачевна, так как я слишком беден, чтобы за них платить.

— Есть у тебя внук?

— У меня был внук, благородный сенатор. Надеюсь, он еще жив.

— Разве он не вместе с тобой на лагунах?

— Да угодно будет святому Теодору, чтобы он был со мной! Его забрали, сударь, равно как и многих других юношей, на галеры, откуда да вернет его целым и невредимым матерь божья! Если вашей светлости случится говорить с генералом галер пли еще с кем-нибудь, кто властен в этом деле, на коленях умоляю вас замолвить словечко за ребенка, за моего доброго и благочестивого мальчика, который и удочку-то не закинет без того, чтобы не прочитать «Ave»^[618] или молитву святому Антонию, и который сроду ничем не огорчил меня, пока не попал в руки Святого Марка.

— Встань! Не об этом деле я должен тебя допрашивать-. Сегодня ты обращался со своей просьбой к нашему пресветлому правителю — дожу.

— Я умолял его высочество отпустить мальчика.

— Ты сделал это публично и без должного почтения к высокому достоинству и священной особе главы республики!

— Я поступил как отец и человек. Если б хоть половина всего, что говорят о справедливости и доброте правителей, была правдой, его высочество сам, как отец и человек, выслушал бы меня.

Среди членов страшного триумвирата произошло легкое движение, и секретарь помедлил с вопросом; но, заметив, что его начальники предпочитают хранить молчание, он продолжал:

— Ты уже сделал это однажды в присутствии народа и сенаторов, но, когда твое прошение, неуместное и неразумное, было отвергнуто, ты стал искать другого случая, чтобы вновь высказать его?

— Верно, ваша светлость.

— В неподобающей одежде ты присоединился к гондольерам, принимавшим участие в гонках, и оказался первым среди гребцов, которые соревновались за право снискать благосклонность сенаторов и нашего правителя.

— Я пришел в одежде, какую ношу перед лицом пречистой девы и святого Антония, а если я оказался первым на состязаниях, то этим обязан больше доброте и милости человека, что стоит сейчас рядом со мной, чем остаткам сил, еще сохранившихся в этих дряблых мускулах и высохших костях. Святой Марк да помянет его в трудную годину и да смягчит сердца сильных, чтобы они вняли мольбам осиротевшего отца!

Вновь среди инквизиторов возникло едва заметное движение, свидетельствовавшее об их изумлении или любопытстве, и вновь секретарь умолк.

— Ты слышал, что сказал рыбак, Якопо? — промолвил один из Трех. — Что ты ответишь на его слова?

— Синьор, он сказал правду.

— Ты посмел насмехаться над увеселениями города и пренебречь желаниями дожа?

— Светлейший сенатор, если преступно пожалеть старика, оплакивающего свое дитя, и пожертвовать собственным торжеством ради его любви к мальчику, то я виновен в этом преступлении.

После этих слов воцарилось длительное безмолвие. Якопо говорил, как всегда, почтительно, но с тем мрачным спокойствием, какое составляло, по-видимому, неотъемлемую особенность его характера. Во время ответа инквизитору он был бледен, как обычно, и выражение его горящих глаз, которые так удивительно озаряли и придавали живость его мертвенному лицу, оставалось неизменным. Тайный знак вновь побудил секретаря вернуться к исполнению своих обязанностей.

— Итак, успехом на состязаниях гребцов ты обязан милости соперника — того, что стоит рядом с тобой перед лицом Совета?

— Тому свидетели святой Теодор и святой Антоний, покровитель города и мой хранитель.

— И единственное твое желание при этом было — вновь высказать уже отвергнутую просьбу за юного моряка?

— Я не думал ни о чем другом, синьор. Может ли человек моих лет и моей судьбы кичиться победой над гондольерами или радоваться безделушкам вроде игрушечного весла и цепочки?

— Ты забываешь, что весло и цепь сделаны из золота.

— Светлейшие синьоры, золото не может залечить раны, которые горе нанесло истерзанному сердцу. Верните мне мое дитя, чтобы не пришлось чужим людям закрыть мне глаза и чтобы мальчик мог услышать добрые наставления, пока есть еще надежда, что он запомнит мои слова, и тогда не нужны мне все богатства Риальто! Пусть вот это сокровище, которое я подношу благородным синьорам с почтением, подобающим их величию и мудрости, докажет вам правдивость моих слов.

Умолкнув, рыбак приблизился к столу неловкой походкой человека, не привыкшего находиться в присутствии знатных особ, и положил на темное сукно кольцо, в котором сверкали камни, по-видимому, исключительной ценности. Изумленный секретарь поднял кольцо и в ожидании держал его перед глазами судей, — Возможно ли? — воскликнул тот из них, кто чаще всех вмешивался в ход допроса. — Оно похоже на наш свадебный залог!

— Так и есть, светлейший сенатор: это то самое кольцо, которым дож обручился с Адриатикой в присутствии послов и народа.

— Ты и к этому имеешь какое-нибудь отношение, Якопо? — грозно спросил судья.

Браво с любопытством взглянул на драгоценность и отвечал неизменно глубоким и твердым голосом:

— Нет, синьор, до сих пор я ничего не знал об этой удаче рыбака.

Подчиняясь поданному знаку, секретарь возобновил допрос:

— Ты должен объяснить нам, Антонио, ничего не утаивая, как эта святыня попала к тебе в руки. Помог ли тебе кто-нибудь добыть ее?

— Да, синьор, у меня был помощник.

— Немедленно назови его, и мы примем меры, чтобы его задержать.

— Это бесполезно. Власть Венеции над ним бессильна.

— Глупец, о чем ты говоришь? Правосудие и власть республики распространяются на всех живущих в ее пределах. Отвечай без уверток, если тебе дорога жизнь!

— Пытаться обмануть вас, чтобы спасти от бича свое старое и немощное тело, значило бы для меня дорожить вещью, ничего не стоящей, и совершить великую глупость и великий грех. Если вашим светлостям будет угодно меня выслушать, вы увидите, что и я очень хочу поведать вам, как ко мне попало кольцо.

— В таком случае, рассказывай, но не лги.

— Видно, вам часто приходится слушать лживые речи, синьоры, раз вы так настойчиво меня предостерегаете; но мы, рыбаки с лагун, не боимся говорить о том, что видели и что делали, потому что большую часть жизни проводим на волнах и на ветру, а ими ведь повелевает сам господь бог. У рыбаков, синьоры, есть предание, будто в давние времена один из наших выловил со дна залива кольцо, которым, по обычаю, дож обручился с Адриатикой. Но к чему такое сокровище человеку, если он ежедневно добывает себе пропитание неводом? И он отнес его дожу, как и подобает рыбаку, коему святые ниспослали находку, на которую он не имел никаких прав, словно хотели испытать его честность. Об этом поступке нашего собрата много рассказывают на лагунах и на Лидо, и я слышал, в залах дворца есть прекрасная картина одного венецианского художника, где изображена вся эта история: дож сидит на троне, а счастливый босоногий рыбак возвращает его высочеству утраченную драгоценность. Надеюсь, синьоры, для этого поверья есть основание, и это льстит нашему самолюбию и помогает многим из нас вести жизнь более праведную и более угодную святому Антонию.

— Да… случай такой известен.

— А картина, ваша милость? Надеюсь, тщеславие не обмануло нас и в отношении картины?

— Картина, о которой ты говоришь, висит во дворце.

— Слава богу! На этот счет у меня были опасения, ибо не часто случается, что богачи и счастливцы обращают такое внимание на поступки простых, бедных людей. Эту картину рисовал сам Тициан, ваша светлость?

— Нет, над ной трудился менее знаменитый художник.

— Говорят, Тициан умел писать людей словно живых, и я думаю, в честном поступке бедного рыбака такой художник, как он, мог увидеть для себя поистине прекрасное. Впрочем, может быть, сенат посчитал опасным оказать нам, жителям лагун, такую честь?

— Продолжай свой рассказ о кольце.

— Светлейшие синьоры, я часто думал об удаче моего древнего собрата, и не раз мне снилось, как дрожащей рукой вытягиваю я сети, с нетерпением ожидая, что найду в них это сокровище. И вот то, о чем я так долго мечтал, наконец сбылось, Я старый человек, синьоры, и мало найдется водоемов между Фузиной и Джорджио, куда я не забрасывал сети пли удочки, пли отмелей, на которые я не вытаскивал снасти. Мне хорошо известно, куда направляется «Буцентавр» во время церемонии, и я постарался устлать там сетями все жил в надежде, что вытащу кольцо. Когда его высочество бросил сокровище, я поставил на этом месте буй. Вот и вся история, синьоры. Помощником моим был святой Антоний.

— Какие причины побудили тебя поступить так?

— Матерь божья! Разве недостаточно желания вырвать моего мальчика из тисков галеры? — воскликнул Антонио с горячностью и простодушием, часто соединяющимися в характере человека. — Я думал, что, если дожу и сенаторам угодно было запечатлеть на картине случай с кольцом и осыпать почестями одного рыбака, они с радостью вознаградят другого тем, что освободят мальчика, от которого республике вряд ли много пользы, но который дороже всего на свете его деду.

— Итак, твоя просьба к его высочеству, участие в состязании гребцов и поиски кольца преследовали одну и ту же цель?

— В моей жизни, синьор, только одна цель. Среди членов Совета возникло легкое, но сдержанное движение.

— Когда его высочество отказал тебе в твоей просьбе, поданной в неподобающий момент…

— Ах, синьор, если у человека седая голова, а рука с каждым днем становится все слабее, он не может выжидать подходящего момента в таком деле! — прервал рыбак с истинно итальянской горячностью.

— Когда тебе было отказано в просьбе и ты отверг награду победителя, ты отправился к своим собратьям и наполнил их уши жалобами на несправедливость Святого Марка и на тиранию сенаторов?

— Нет, синьор. Я ушел в печали и с разбитым сердцем, ибо не думал, что дож и знатные господа откажут в таком нехитром благодеянии победившему гондольеру.

— И ты не замедлил сообщить об этом рыбакам и бездельникам Лидо?

— Ваша светлость, в этом не было надобности — несчастье мое стало известно товарищам, а ведь всегда найдутся языки, готовые болтать лишнее.

— Произошло возмущение, во главе которого стоял ты. Смутьяны призывали к мятежу и похвалялись, будто флот лагун сильнее флота республики.

— Разница между обоими невелика, синьор, разве что в одном люди плавают на гондолах с сетями, а в другом — на галерах государства. Зачем же братьям убивать друг друга?

Волнение судей стало еще заметнее. Некоторое время они шепотом совещались о чем-то, а затем секретарю, проводившему допрос, передали листок бумаги, где карандашом было набросано несколько строк.

— Ты обращался к своим сообщникам и открыто говорил о якобы нанесенных тебе обидах; ты осуждал законы, обязывающие граждан служить республике, когда ей приходится высылать против врагов свой флот. — Трудно молчать, синьор, когда сердце переполнено.

— Вы также сговаривались целой толпой прийти во дворец и от имени черни, живущей на Лидо, требовать, чтобы дож отпустил твоего внука.

— Нашлись великодушные люди, синьор, которые предлагали это, но остальные советовали обдумать все как следует, прежде чем браться за такое рискованное дело.

— А ты — каково было твое мнение?

— Я стар, ваша светлость, и, хоть не привык, чтобы меня допрашивали знатные сенаторы, все же я достаточно насмотрелся на то, как управляет республика Святого Марка, чтобы усомниться, будто несколько безоружных рыбаков и гондольеров будут выслушаны без…

— Ах, вот как! Значит, гондольеры тоже на твоей стороне! А я-то думал, что они с завистью и досадой отнесутся к победе человека, не принадлежащего к их сословию.

— Гондольеры тоже люди, им, как и всем людям, трудно было сдержать свои чувства, когда они оказались побежденными, но, услыхав, что у отца отняли сына, они также не могли сдержать свои чувства. Синьор, — продолжал Антонио с глубокой искренностью и поразительным простодушием, — в городе будет много недовольных, если мальчик останется на галерах!

— Это твое мнение. А много ли гондольеров было на Лидо?

— Когда увеселения закончились, ваша светлость, они начали приходить целыми сотнями, и надо отдать должное этим великодушным людям: в своей любви к справедливости они забыли о собственной неудаче. Черт возьми, эти гондольеры совсем не такой уж плохой народ, как думают некоторые, — они такие же люди, как все, и могут посочувствовать человеку не хуже других!

Секретарь остановился, ибо он уже исполнил свою обязанность. В мрачной комнате воцарилось глубокое молчание. После короткой паузы один из судей заговорил.

— Антонио Веккио, — произнес он, — ведь ты сам служил на упомянутых галерах, к которым питаешь теперь такое отвращение, и, как я слышал, служил с честью?

— Я исполнил свой долг перед Святым Марком, синьор. Я сражался с нехристями, но к тому времени у меня уже выросла борода и я научился отличать добро от зла. Нет долга, который все мы выполняем с большей охотой, чем защита островов и лагун.

— И всех остальных подвластных республике земель. Не следует проводить различие между отдельными владениями государства.

— Существует мудрость, какой господь просветил великих, скрыв ее от бедных и слабых духом. Я вот никак не могу взять в толк, почему Венеция, город, построенный на нескольких островах, имеет больше прав владеть Корфу или Кандией, чем турки — нами.

— Как! Неужели ты смеешь сомневаться в правах республики на завоеванные ею земли?! А может, и все рыбаки так же дерзко отзываются о славе республики?

— Ваша светлость, я плохо понимаю права, которые приобретаются насилием. Господь бог дал нам лагуны, но я не знаю, дал ли он нам еще что-нибудь. Слава, о которой вы говорите, может быть, не утруждает плечи сенатора, но она тяжким бременем давит сердце рыбака.

— Дерзкий человек, ты говоришь о том, чего не разумеешь!

— К несчастью, синьор, природа не дала силы разума тем, кого она наделила великой сплои переносить страдания.

Наступила напряженная тишина.

— Ты можешь удалиться, Антонио, — сказал судья, который, по-видимому, председательствовал на этих заседаниях Совета Трех. — Ты никому не скажешь ни слова о том, что здесь происходило, и будешь ждать непререкаемого правосудия Святого Марка, зная, что оно неминуемо свершится.

— Благодарю вас, пресветлый сенатор, и подчиняюсь вашему приказу, но сердце мое переполнено, и я хотел бы сказать несколько слов о своем мальчике, прежде чем покину это высокое общество.

— Говори, здесь ты можешь свободно высказать все свои желания и печали, если они у тебя есть. Для Святого Марка нет большего удовольствия, чем выслушивать желания своих детей.

— Я вижу, клевещут на республику те, кто называют ее властителей бессердечными честолюбцами! — воскликнул старик с благородной пылкостью, не обращая внимания на суровое предостережение, сверкнувшее в глазах Якопо. — Сенаторы тоже люди, среди них есть и дети и отцы, так же как среди нас, жителей лагун!

— Говори, но воздержись от мятежных и постыдных речей, — полушепотом предупредил его секретарь. — Продолжай.

— Мне осталось теперь сказать вам немного, синьоры.

Я не привык хвастать своими заслугами перед государством, но человеческой скромности приходится иногда уступать место человеческой природе. Вот эти шрамы я получил в дни, которыми гордится Святой Марк, на передовой галере флота, сражавшегося у Греческих островов. Отец моего дорогого мальчика тогда оплакивал меня так же, как я теперь оплакиваю его сына. Да, хоть и стыдно в этом признаться людям, но сказать правду, разлука с мальчиком заставила меня проливать горькие слезы одиночества в ночной тьме.

Много недель я находился между жизнью и смертью, а когда выздоровел и вернулся к своим сетям и своей работе, не стал удерживать сына, которого звала республика. Он пошел вместо меня навстречу нехристям — и не вернулся домой. Эта служба была долгом взрослых, умудренных опытом мужей, дурное общество галерных гребцов уже не смогло бы воспитать в них безнравственности. Но, когда в когти дьявола толкают детей, отец не может не горевать, и — если это слабость, я готов в ней признаться — у меня теперь пет того мужества и той гордости, чтобы послать свое дитя навстречу опасностям войны и влиянию развращенных людей, как в дни, когда дух мой был так же крепок, как мои мускулы.

Верните же мне моего мальчика, и до того дня, когда он проводит мое старое тело в песчаную могилу, я сумею с помощью святого Антония внушить ему больше твердости в любви к добру, научить его жить так, чтобы никакой предательский ветер соблазна не сбивал его лодку с верного пути. Синьоры, вы богаты, сильны, окружены славой, и, хотя самим вашим знатным происхождением и богатством вы можете быть поставлены перед искушением творить зло, вы ничего не знаете о тех испытаниях, каким подвергаются бедняки. Что значит искушения самого святого Антония по сравнению с темп, с которыми сталкивается человек в порочном обществе галерных матросов! И еще, синьоры, — хотя, быть может, это вас рассердит, — я скажу, что если у старика не осталось на свете ни одного близкого человека, которого он мог бы прижать к своей груди, кроме единственного мальчика, то хорошо, если б Святой Марк вспомнил, что даже рыбак с лагун имеет такие же человеческие чувства, как и царственный дож. Все это я говорю, благородные синьоры, движимый горем, а не злобой; ведь я только хочу вернуть свое дитя и умереть в мире и со знатными людьми, и с теми, кто мне ровня.

— Можешь идти, — сказал один из Трех.

— Еще не все, синьор; я хочу сказать кое-что о тех, кто живет на лагунах и кто громко негодует, когда юношей загоняют на галеры.

— Мы готовы выслушать их мнение.

— Благородные синьоры, если б я стал слово в слово повторять все, что они говорят, это было бы оскорбительно для вашего слуха! Человек остается человеком, лишь пречистая дева и святые принимают поклонение и молитвы тех, кто носит куртку из грубой шерсти и шапку рыбака. Я хорошо понимаю свой долг перед сенатом и воздержусь от таких грубых речей. Я не стану повторять их бранные слова, синьоры, но они говорят, что Святой Марк должен прислушиваться к смиреннейшим своим подданным не меньше, чем к самым богатым и знатным; что ни один волос не должен упасть с головы рыбака так же, как если бы эту голову венчал «рогатый чепец»; и что не следует человеку клеймить того, на ком сам господь не поставил печати своего гнева.

— Неужели они смеют рассуждать так?

— Не знаю, рассуждают они или нет, благородный синьор, но так они говорят, и это святая правда. Мы, бедные люди с лагун, встаем с зарей, чтобы закинуть свои сети, а к ночи возвращаемся домой к своей скудной пище и жесткой постели; но мы бы на это не сетовали, лишь бы сенаторы считали нас людьми и христианами. Я хорошо знаю, что бог не всех оделил равно; ведь часто случается, что я выбираю из моря пустую сеть, в то время когда мои товарищи кряхтят от натуги, вытаскивая свой улов; это делается в наказание за мои грехи или чтоб смирить мое сердце; но выше сил человеческих заглянуть в тайники души или предречь, какое зло ожидает ребенка, еще не согрешившего. Святой Антоний ведает, скольких лет страданий может впоследствии стоить мальчику его пребывание на галере! Подумайте об этом, синьоры, умоляю вас, и посылайте на войну мужей, укрепившихся в добродетели.

— Теперь можешь идти, — сказал судья.

— Мне будет горько, — оставив без внимания его слова, продолжал Антонио, — если кто-нибудь из моего рода окажется причиной вражды между рожденными повелевать и рожденными повиноваться. Но природа сильнее даже закона, и я погрешу против нее, если уйду, не сказав того, что мне следует сказать как отцу! Вы отняли у меня дитя и послали его служить государству с опасностью для его тела и души, не дав мне возможности хотя бы поцеловать и благословить его на прощание, — кровь от крови и плоть от плоти моей забрали вы себе, будто это кусок дерева из оружейной мастерской; вы отправили мальчика на море, словно он чугунное ядро, вроде тех, которыми забрасывают нехристей. Вы остались глухи к моим мольбам, как если бы это были слова злодея, и после того, как я умолял вас на коленях, изнурял свое дряхлое тело, чтобы развлечь вас, вернул вам драгоценность, вложенную в мою сеть святым Антонием, надеясь, что сердце ваше смягчится, после того, как я спокойно беседовал с вами о ваших поступках, вы холодно отворачиваетесь, как будто я не вправе защищать своего отпрыска, которого бог подарил мне для утешения моей старости! Нет, это не хваленое правосудие Святого Марка, сенаторы Венеции, вы жестоки, вы отнимаете у бедняка последнюю корку хлеба, а так делать непристало даже самому хищному ростовщику Риальто!

— Не хочешь ли сказать еще что-нибудь, Антонио? — спросил судья с коварным намерением заставить рыбака до конца обнажить свою душу.

— Разве недостаточно, синьор, что я говорю о моих годах, моей бедности, шрамах и о моей любви к мальчику? Я не знаю, кто вы, но ведь от того, что вы скрыли лица под масками и закутались в мантии, вы же не перестали быть людьми. Если есть среди вас отец или, быть может, человек, на котором лежит еще более святой долг — забота о ребенке умершего сына, я обращаюсь к нему! Как вы можете говорить о справедливости, когда бремя вашей власти давит на тех, кому и так приходится туго. Думайте что хотите, но даже последнему гондольеру известно…

Закончить фразу рыбаку помешал Якопо, который грубо зажал ему рот рукой.

— Почему ты осмелился прервать жалобы Антонио? — сурово спросил судья.

— Не подобает, благородные сенаторы, слушать столь непочтительные речи в присутствии таких знатных особ, — с глубоким поклоном ответил Якопо. — Ослепленный любовью к внуку, этот старый рыбак, досточтимые синьоры, может сказать такое, в чем ему потом придется горько раскаиваться, как только пыл его угаснет.

— Республика Святого Марка не боится правды! Если у пего осталось еще что-нибудь, пусть скажет.

Но Антонио стал понемногу приходить в себя. Румянец, покрывший было обветренные щеки, исчез, грудь его перестала тяжело вздыматься. Как человек, в ком пробудилось не столько почтение к судьям, сколько благоразумие, с более спокойным взглядом и лицом, выражавшим свойственную его возрасту покорность и сознание своего низкого положения, он произнес уже мягче:

— Если я оскорбил вас, знатные патриции, умоляю забыть горячность невежественного старика, чьи чувства берут верх над его разумом и который лучше умеет говорить правду, чем делать ее приятной для благородных ушей.

— Ты можешь удалиться.

Вооруженные стражники выступили вперед и, повинуясь знаку секретаря, вывели Антонио и его спутника в ту самую дверь, через которую они вошли. За ними последовали и должностные лица Совета, а тайные судьи остались одни в зале суда.

Глава 13

О дни, что нам в удел достались!

Шелтон

Воцарилась тишина, которая часто сопутствует самосозерцанию и, возможно, осознанному сомнению в избранных средствах. Затем члены Совета Трех все вместе поднялись и начали не спеша освобождаться от скрывавших их облачений. Они сняли маски, обнаружив свои немолодые лица, на коих мирские заботы и страсти оставили такие глубокие следы, какие уже ни покой, ни отрешение от мира не могли стереть. Пока они разоблачались, никто не произнес ни слова, ибо дело, которым они только что занимались, вызвало у каждого чувства непривычные и неприятные. Избавившись наконец от ненужных уже мантий и масок, они придвинулись ближе к столу; каждый искал душевного и телесного отдыха, что естественно после той скованности, в какой они находились столь длительное время.

— Перехвачены письма французского короля, — заговорил один, после того как прошло достаточно времени, чтобы все могли собраться с мыслями. — Речь в них идет как будто о новых замыслах императора.

— Возвратили их послу? Или вы полагаете, что подлинники следует представить сенату? — спросил другой.

— Об этом мы еще посоветуемся в свободное время. У меня нет больше никаких новостей, кроме той, что приказ перехватить папского гонца выполнить не удалось.

— Секретари уже сообщили мне это. Мы должны расследовать причину небрежности агентов, поскольку есть все основания полагать, что в случае поимки гонца мы получили бы много полезных сведений.

— Неудавшаяся попытка стала известна народу, и о ней много говорят. Необходимо поэтому издать приказы об аресте грабителей, иначе престиж республики понесет урон в глазах ее друзей. В нашем списке есть немало лиц, давно заслуживающих наказания; в тех местах, где произошло все это, найдутся люди, которым можно приписать подобный проступок.

— Этим нужно заняться со всей тщательностью, ибо дело, как вы говорите, очень важное. Правительство, равно как и частное лицо, пренебрегающее своей репутацией, не может рассчитывать надолго сохранить уважение своих друзей.

— Честолюбивые притязания дома Габсбургов не дают мне спать спокойно! — воскликнул другой, с отвращением отбросив бумаги, которые перед этим просматривал. — Клянусь святым Теодором! Сколь пагубно для нации желание увеличить свои владения и распространить свою не праведную власть, перейдя все границы разума и естества! Уже много веков никто не оспаривает наших прав на владение провинциями, приспособленными к государственному устройству Венеции, чьи нужды и желания они удовлетворяют, — провинциями, которые с доблестью завоевали наши предки и которые неотъемлемы от нас так же, как наши закоренелые привычки; и все же они становятся предметом алчной зависти нашего соседа, и мы своей все растущей слабостью потворствуем его тщеславной политике. Синьоры, размышляя о нравах и страстях людей, я теряю всякое к ним уважение, а когда я изучаю их склонности, то чувствую, что предпочел бы родиться собакой. Кто станет спорить, что среди всех правителей на земле австрийский император одержим самой неутолимой жаждой власти?

— Вы полагаете, досточтимый синьор, что он превосходит в этом даже государя Кастилии? Тогда вы недооцениваете страстное желание испанского короля присоединить Италию к своим владениям.

— Габсбурги или Бурбоны, турки или англичане — всеми ими, как видно, движет одна и та же неукротимая жажда власти; и вот теперь, когда Венеции не на что больше надеяться, кроме сохранения ее нынешних преимуществ, ничтожнейшее из наших владений становится предметом завистливых вожделений наших врагов. Это кипение страстей так изнурительно, что поневоле захочешь покончить с правительственной деятельностью и удалиться в монастырь на покаяние!

— Всякий раз, когда я вас слушаю, синьор, я ухожу отсюда умнее, чем пришел! Поистине стремление чужеземцев ущемить наши права, обретенные — это можно сказать с уверенностью — нашей кровью и нашими деньгами, со дня на день становится все заметнее. Если оно вовремя не будет пресечено, у Святого Марка не останется в конце концов и клочка земли, достаточного, чтобы к нему могла причалить хоть одна гондола.

— Достопочтенный синьор, прыжки Крылатого Льва становятся короче, иначе подобных вещей не случалось бы! Мы бессильны теперь убеждать или приказывать, как в прежние времена, а в наших каналах вместо тяжело груженных парусников и быстроходных фелукк плавают лишь скользкие водоросли.

— Португальцы нанесли нам непоправимый урон — ведь без их африканских открытий мы все еще могли бы держать в своих руках торговлю с Индией. Всем сердцем ненавижу эту нечистую нацию, помесь готтов с маврами!

— Я воздерживаюсь от суждений относительно их происхождения или поступков, друзья мои, чтобы предубеждение не могло разжечь в моем сердце чувства, неподобающие человеку и христианину. В чем дело, синьор Градениго, о чем вы задумались?

Третий член Тайного Совета, оказавшийся человеком, уже знакомым читателю, не произнес ни слова, с тех пор как ушел обвиняемый; теперь он медленно поднял голову, выведенный этим обращением из состояния задумчивости.

— Допрос рыбака оживил в моей памяти сцены детства, — ответил он с оттенком искренности, какую редко можно было здесь услышать.

— Я помню, ты говорил, что он твой молочный брат, — заметил собеседник, с трудом подавляя зевоту.

— Мы вскормлены одним молоком и первые годы нашей жизни играли вместе.

— Такое мнимое родство часто доставляет неприятности. Рад, что ваша озабоченность не вызвана никакой другой причиной, ибо я слышал, что ваш юный наследник в последнее время проявил склонность к распущенности, и опасался, не стало ли вам, как члену Совета, известно что-либо такое, о чем, как отец, вы предпочли бы не знать.

Выражение высокомерия мгновенно исчезло с лица синьора Градениго. Он украдкой недоверчиво и пытливо взглянул на собеседников, сидевших с опущенными глазами, стремясь прочитать их тайные мысли, прежде чем рискнуть обнаружить свои.

— Юноша в чем-нибудь провинился? — спросил сенатор неуверенно. — Беспокойство отца вам, конечно, понятно, и вы не будете скрывать от меня правду.

— Синьор, вы знаете, агенты полиции весьма деятельны, и почти все, что становится известно им, доходит до членов Совета. Но даже в самом худшем случае речь идет не о жизни или смерти. Легкомысленному юноше грозит всего лишь вынужденная поездка в Далмацию или приказ провести лето у подножия Альп.

— Что делать, синьоры, юность — пора безрассудств, — заметил отец, облегченно вздохнув. — И, поскольку всякий, кто дожил до старости, был некогда молод, мне незачем тратить лишние усилия, чтобы пробудить в вас воспоминания о слабостях этого возраста. Полагаю, мой сын не может быть замешан в заговоре против республики?

— В этом его никто не подозревает. — На лице старого сенатора мелькнула тень иронии, когда он произносил эти слова. — Как сообщают, он слишком настойчиво домогается руки и состояния вашей воспитанницы; но ведь она находится под особой опекой Святого Марка, и никто не может претендовать на ее руку без согласия сената, что должно быть хорошо известно одному из самых старых и почитаемых его членов.

— Таков закон, и я не потерплю, чтобы кто-либо из моей семьи отнесся к нему без должного почтения. Я заявил о своих притязаниях на этот союз открыто и смиренно и всецело полагаюсь на ваше благоволение.

Двое остальных вежливо кивнули в знак признания справедливости его слов и правильности поступков, но с видом людей, слишком привыкших к лицемерию, чтобы так легко дать себя обмануть.

— Никто в этом не сомневается, достойный синьор Градениго, твоя преданность государству служит примером молодым и восхищает людей более зрелых. Можешь ли ты сообщить что-нибудь о привязанностях молодой наследницы?

— С огорчением должен сказать, что глубокая признательность дону Камилло Монфорте, как видно, сильно подействовала на ее юное воображение, и, как я предвижу, государству придется преодолеть причуды женского сердца, чтобы по своему усмотрению распорядиться судьбой моей воспитанницы. Своенравие этого возраста доставит нам больше затруднений, чем гораздо более серьезные дела.

— Постоянно ли девушка окружена подходящим обществом?

— Все ее друзья известны сенату. В столь серьезном деле я никогда не решился бы действовать помимо его воли и согласия. Но дело это щекотливое и требует осторожного подхода. Так как значительная часть владений моей подопечной находится в церковных землях, то, прежде чем предпринимать какие-либо решительные действия, необходимо выждать подходящий момент и воспользоваться ее правами, чтобы перевести ее достояние в пределы республики. Едва имущество будет надежно закреплено за ней, можно без дальнейшего промедления решать ее судьбу в согласии с интересами государства.

— Богатство, происхождение и красота девушки могут оказаться в высшей степени полезными в делах, которые последнее время так сильно сковывают наши действия. Ведь когда-то дочь Венеции, не более прекрасная, чем эта, стала супругой монарха!

— Синьор, годы славы и величия миновали. Если сенаторы сочтут целесообразным пренебречь естественной склонностью моего сына и выдать мою воспитанницу замуж, руководствуясь лишь интересами республики, то мы достигнем этим не более чем выгодной уступки в каком-либо договоре или незначительного возмещения одной из многочисленных потерь, которые терпит республика. В этом отношении она может принести пользы столько же, если не больше, чем самый старый и мудрый из нас. Но для того чтобы девушка могла поступить по своей воле и ничто не могло бы помешать ее счастью, необходимо скорее дать ответ на требования дона Камилло. Не лучше ли пойти на соглашение с ним, чтобы он поскорее отправился к себе домой, в Калабрию?

— Прежде чем принять столь важное решение, над» лежит все тщательно взвесить.

— Но герцог уже жалуется на нашу медлительность, и, надо признать, не без оснований! Пять лет прошло с тех пор, как он впервые предъявил свои права.

— Синьор Градениго, люди здоровые и полные сил могут действовать стремительно, но тем, кто стар и нетвердо держится на ногах, следует ходить осторожно. Поторопиться в столь важном деле и не извлечь из него выгод для республики значило бы пустить по ветру богатства, которые потом никакой сирокко уже не загонит на наши каналы. Необходимо заставить герцога святой Агаты пойти на наши условия, иначе мы нанесем большой ущерб собственным интересам.

— Я намекнул об этом вашим светлостям как о деле, достойном вашего мудрого решения; мне думается, мы не проиграем, удалив с глаз и из памяти влюбленной девушки столь опасного человека.

— Девица очень влюбчива?

— Она итальянка, синьор, а наше солнце горячит воображение и будоражит рассудок!

— В исповедальню ее, пусть займется молитвами! Благочестивый настоятель собора Святого Марка, будет смирять ее воображение, пока она не станет считать неаполитанца за нехристя-мавра. Да простит мне праведный святой Теодор, но ты, мой друг, наверно, еще помнишь то время, когда церковная епитимья была неплохим лекарством от твоего легкомыслия и праздности.

— Синьор Градениго был в свое время настоящим повесой, — заметил третий, — это хорошо помнят все, кто бывал в его обществе. О тебе было немало разговоров в Версале и Вене. Нет, не пытайся отрицать свои успехи передо мной: уж что-что, а память у меня хорошая.

— Я протестую против искажения прошлого, — возразил обвиняемый, и его поблекшие черты озарились слабой улыбкой. — Мы все были молоды, синьоры, но даже тогда я не знал венецианца с более светскими манерами и пользовавшегося большим успехом, особенно у французских дам, чем тот, кто сейчас говорил все это.

— Не стоит сводить счеты, не стоит — то были лишь заблуждения молодости и дань времени! Но я помню, Энрико, как видел тебя в Мадриде — более веселого и изящного кавалера не было при испанском дворе.

— Ты был ослеплен дружбой — уверяю тебя, я был не более чем жизнерадостный мальчишка. Ты слышал в Париже о моей истории с мушкетером?

— Слышал ли я о «великой войне»? Ты слишком скромен, если сомневаешься, знаю ли я про поединок, который целый месяц служил темой разговоров в свете, словно военная победа! Приятно было в то время называть его соотечественником, ибо могу тебя заверить, синьор Градениго, на улицах Парижа нельзя было встретить кавалера более галантного и блестящего.

— Ты рассказываешь мне о вещах, которые я видел собственными глазами. Когда я приехал в Париж, повсюду только о нем и говорили. Что за блестящий двор, как великолепна была столица Франции в наше время, синьоры!

— Не было города приятнее и с более свободными нравами — да поможет мне святой Марк своими молитвами! Сколько приятных часов я провел в Марэ и Шато^[619]!

Встречал ли ты когда-нибудь в версальском парке графиню де Миньон?

— Тес! Ты становишься слишком болтливым, дорогой мой; но изящества и привлекательности у нее было более чем достаточно, это я могу сказать. А какая игра шла тогда в модных салонах!

— О, я испытал это на себе! Поверите ли, дорогие друзья, я поднялся из-за стола прекрасной герцогини де ХХХ, проиграв тысячу цехинов, а ведь игра длилась не более минуты, помню как сейчас.

— И мне запомнился тот вечер. Ты сидел между женой французского посла и английской леди. Ты играл в «красное и черное» — играл кое-как, ибо, вместо того чтобы глядеть в карты, ты не мог глаз отвести от своих соседок. Я охотно заплатил бы половину твоего проигрыша, Джудио, чтобы прочитать письмо, которое ты получил от достопочтенного сенатора, твоего отца, после этого!

— Он об этом так и не узнал. Никогда. У меня были друзья на Риальто, и через несколько лет по счету было все уплачено. А ты, Энрико, кажется, был тепло принят Нинон?

— Она делила со мной свой досуг, и я наслаждался блестками ее остроумия.

— О нет, говорили, что ты удостоился еще больших милостей…

— Пустые салонные сплетни! Я решительно отвергаю их, господа; меня, конечно, принимали лучше других… но досужие языки всегда найдут пищу для разговоров.

— А ты, Алессандро, помнится, оказался в обществе молодых людей, которые, в погоне за развлечениями, носились из страны в страну, так что за десять недель побывали при десяти дворах Европы?

— Да кто же был их предводителем, если не я? Похоже, ты начинаешь терять память. Это было пари на сто золотых луидоров, и мы с честью его выиграли. Отмена приема при дворе курфюрста Баварии чуть не подвела нас, но, если ты помнишь, мы подкупили дворцового камердинера и, как бы случайно, очутились в обществе монарха.

— Разве этого было достаточно?

— Да, по условиям пари мы должны были в течение десяти недель побеседовать с десятью монархами в их собственных дворцах. О, мы честно выиграли пари и, надо сказать, очень весело истратили выигрыш!

— За последнее ручаюсь — ведь я не расставался с тобой, пока весь выигрыш до последней монеты не был израсходован. В северных столицах есть немало способов тратить золото, и мы быстро с ним расправились… Приятно в молодости провести несколько праздных лет в этих странах!

— Жаль только, климат там суровый.

Остальные, как истинные итальянцы, поежились при одном упоминании о холоде, что, конечно, не помешало продолжению беседы.

— Конечно, солнце у них не очень жаркое и небо не такое уж ясное, но веселья и гостеприимства им не занимать, — отозвался синьор Градениго, тоже принимавший деятельное участие в разговоре, хотя мы и не считаем нужным отмечать, кто именно высказывал то или иное суждение, в равной мере характерное для всех собеседников. — Немало приятных часов провел я и в Генуе, хотя на этом городе лежит отпечаток трезвости и благоразумия, что не всегда отвечает склонностям молодого человека.

— Ну, и в Стокгольме и в Копенгагене есть свои прелести, уверяю тебя. Мне довелось прожить несколько месяцев в каждом из них. Датчане большие весельчаки и хорошие собутыльники.

— В этом всех превосходят англичане! Если я рискну рассказать вам об их образе жизни, вы не поверите. Многие вещи даже мне кажутся невероятными, несмотря на то что я не раз видел их собственными глазами. Мрачная это земля и, в общем, не по душе нам, итальянцам.

— Англия не идет ни в какое сравнение с Голландией. Бывал ли кто из вас в Голландии, друзья? Наслаждались ли вы изысканностью Амстердама и Гааги? Я помню, как один молодой римлянин уговаривал приятеля провести там зиму; остроумный бездельник назвал ее «сказочной страной прекрасного пола»!

Трое старых итальянцев, в которых оживленный разговор пробудил множество забавных воспоминаний и приятных грез, разразились громким, дружным смехом. Этот надтреснутый смех, гулко прозвучав в мрачной и торжественной комнате, внезапно напомнил им об их обязанностях. Каждый, словно ребенок, которому угрожает наказание за леность, мгновение прислушивался, будто ожидая, что необычное нарушение никогда не нарушаемой тишины должно повлечь за собой какие-то чрезвычайные последствия; затем глава Совета украдкой отер выступившие слезы, и его лицо приняло прежнее суровое выражение.

— Синьоры, — сказал он, роясь в кипе бумаг, — займемся делом рыбака, но прежде разберем случай с кольцом, оставленным прошлой ночью в Львиной настиг Синьор Градениго, расследование было возложено на вас.

— Поручение выполнено, благородные синьоры, и к тому же гораздо успешнее, чем я мог надеяться. Из-за недостатка времени мы не смогли на прошлом заседании прочесть бумагу, к которой было привязано кольцо; как теперь стало ясно, эти вещи имеют связь между собою. Вот донос, обвиняющий дона Камилло Монфорте в намерении похитить и увезти из-под надзора сената донну Виолетту, мою воспитанницу, с целью завладеть ее рукой и богатством. Обвинитель пишет о доказательствах, находящихся в его руках, из чего можно предположить, что это один из доверенных слуг неаполитанца. По-видимому, в залог правдивости своих слов, поскольку никакая другая причина в письме не указана, он прилагает к письму кольцо дона Камилло с печаткой, которое могло оказаться только в руках человека, пользующегося доверием этого знатного лица.

— Точно ли установлено, что кольцо принадлежит ему?

— Это доподлинно известно. Вы знаете, мне поручен разбор его требований к сенату, из-за чего нам неоднократно приходилось встречаться с ним, и я имел возможность заметить, что он всегда носил перстень с печаткой, которого теперь нет на его руке. Мой ювелир подтвердил, что это кольцо и есть исчезнувший перстень.

— До сих пор все кажется ясным, кроме одного довольно туманного обстоятельства, а именно: перстень обвиняемого найден вместе с письмом обвинителя; пока это не разъяснится, обвинение представляется смутным и бездоказательным. Есть ли у вас какие-либо догадки относительно автора письма или средство узнать, кем оно послано?

На щеках синьора Градениго проступили крошечные, еле заметные красные пятна, что не ускользнуло от весьма проницательных взглядов его недоверчивых коллег; но он подавил свою тревогу и уверенно заявил, что на этот счет у пего нет никаких сведений.

— В таком случае, нам придется повременить с выводами, пока не появятся новые доказательства. Справедливость Святого Марка слишком широко известна, чтобы рисковать его репутацией, поспешно решив дело, так близко затрагивающее интересы одного из влиятельнейших людей Италии. Дон Камилло Монфорте носит прославленное имя, и среди его родни насчитывается слишком много знатных людей, чтобы с ним можно было обойтись, как с каким-нибудь гондольером или гонцом из чужой страны.

— В том, что касается его, синьор, вы несомненно правы. Но не подвергаем ли мы нашу наследницу опасности таким чрезмерным мягкосердечием?

— Синьор, в Венеции достаточно монастырей.

— Монашеская жизнь плохо согласуется с характером моей подопечной, — сухо заметил синьор Градениго. — А испытывать его кажется мне рискованным. Золото — это ключ, который отворит любую келью; кроме того, соображения благопристойности не позволяют поместить дитя республики в заточение.

— Синьор Градениго, мы подвергли этот вопрос долгому и тщательному рассмотрению, и, поступив, как предписывают законы в случае, если один из нас непосредственно заинтересован в исходе какого-либо процесса, обратились за советом к его высочеству, который разделяет наше мнение. Личная заинтересованность в судьбе этой девушки, по-видимому, сказалась на ясности вашего суждения, во всех остальных случаях безошибочного; когда б не это обстоятельство, не сомневайтесь, что мы пригласили бы и вас участвовать в нашем совещании.

Старый сенатор, так неожиданно для самого себя оказавшийся в стороне от того самого дела, которое больше всего другого заставляло его ценить свою временную власть, растерянно молчал; прочитав в то же время на его лице желание узнать больше, коллеги высказали ему все, о чем намеревались ему сообщить.

— Было решено перевести девушку в уединенное место, и для этого уже кое-что сделано. Таким образом, на некоторое время вы освободитесь от чрезвычайно обременительной обязанности, выполнение коей не могло не омрачать ваше душевное состояние и не умалить столь ценные услуги, оказываемые вами республике.

Неожиданное сообщение произнесено было в подчеркнуто любезной манере, но тон и способ выражения весьма ясно показали синьору Градениго, какие подозрения возникли на его счет. Сенатор слишком хорошо знал гибкие методы Совета, членом которого он неоднократно являлся, чтобы не понимать, что, выразив сомнение в справедливости принятого решения, он рискует навлечь на себя обвинения более серьезные. Изобразив поэтому улыбку не менее лживую, чем у его коварного собрата, Градениго отвечал с притворной признательностью.

— Его светлость и вы, мои высокочтимые коллеги, принимая это решение, руководствовались, видимо, не столько соображениями долга смиреннейшего из подданных Святого Марка, обязанного, пока у него хватает разума и сил, трудиться на своем поприще, сколько собственной благожелательностью и добросердечием; — сказал он. — Справляться с женскими капризами — дело нелегкое; позвольте мне поэтому принести благодарность за внимание, проявленное ко мне, и выразить готовность немедленно вернуться к своим обязанностям, как только государству станет угодно вновь возложить их на меня.

— Никто не убежден в этом более нас, и никого не удовлетворяет столь полно ваша способность с честью выполнять порученное. Но, синьор, мотивы наши вам понятны, и вы согласитесь с тем, что и республике и одному из самых именитых ее граждан в равной мере не пристало оставлять нашу подопечную в обстоятельствах, которые могут навлечь на этого достойного синьора незаслуженные нарекания. Поверьте, принимая сие решение, мы меньше думали о Венеции, чем о чести и интересах дома Градениго; ведь если бы неаполитанцу удалось расстроить наши замыслы, осуждение пало бы на вас одного.

— Тысяча благодарностей, благородный синьор, — ответил бывший опекун. — Вы сняли тяжесть с моей души и вернули мне свежесть и легкость молодости! Необходимость ответить на притязания дона Камилло теряет теперь свою безотлагательность, поскольку вам угодно, чтобы девушка провела лето вдали от города.

— Всего разумнее было бы держать его в постоянном ожидании, хотя бы для того, чтобы это занимало его; мысли. Продолжайте видеться и беседовать с ним, как прежде, но не лишайте надежды — мощного средства ободрения сердец, не иссушенных еще жизнью. Мы не скроем от нашего собрата, что уже близятся к концу переговоры, которые снимут с плеч государства заботу об этой девушке, и не без выгоды для Святого Марка. То обстоятельство, что ее владения находятся за пределами республики, значительно облегчает соглашение, о котором вам ничего прежде не сообщали по тем соображениям, что последнее время мы и так чрезмерно занимали вас делами.

Вновь синьор Градениго поклонился скромно и с притворной радостью. Он понял, что, несмотря на искусное лицемерие и показное беспристрастие, все его тайные замыслы раскрыты, и он покорился с тем безнадежным смирением, которое становится если и не чертой характера, то привычкой у людей, долгие годы живущих при деспотическом правлении. Когда этот щекотливый вопрос был разрешен, для чего потребовалась вся тонкость, какую сумели проявить венецианские политики, поскольку затрагивались интересы одного из членов страшного Совета, все трое обратились к другим делам с тем кажущимся беспристрастием, личину которого обычно надевают люди, знакомые с кривыми тропами политических интриг.

— Поскольку мы так удачно сошлись во мнениях относительно устройства донны Виолетты, — невозмутимо заметил самый старший, — теперь можно заняться нашими очередными делами. Что найдено сегодня в Львиной пасти?

— Несколько обычных, ничего не значащих обвинений, продиктованных личной ненавистью, — ответил другой. — Некто обвиняет соседа в том, что тот нерадиво относится к своему религиозному долгу, небрежен в соблюдении постов, установленных святой церковью, — глупейшее обвинение, достойное разве что слуха викария.

— А что еще?

— В другом письме — жалоба на мужа, пренебрегающего супружеским долгом. Жалоба написана рукой женщины и, по всему видно, продиктована женской злобой.

— Которая легко разгорается и быстро угасает. Предоставим соседям успокоить супругов своими насмешками. Еще что?

— Истец жалуется на медлительность судей.

— Тут затронута репутация Святого Марка! Этим следует заняться.

— Не торопитесь, — вмешался синьор Градениго. — Суд поступает благоразумно. Речь идет о деле одного еврея, которому, как подозревают, известны важные секреты. Оно требует осмотрительности, смею вас уверить.

— Порвите жалобу. Что-нибудь еще?

— Ничего особенного. Как обычно, много шуток и корявых стихов, впрочем, вполне безобидных. Из тайных доносов, конечно, можно извлечь кое-что полезное, но в большинстве случаев это сплошной вздор. Я высек бы десятилетнего мальчишку, если бы он не сумел слепить из благозвучных итальянских слов стишок получше, например, этого.

— Подобная вольность есть результат безнаказанности. Не станем обращать внимание — ведь все, что служит для забавы, отвлекает от мятежных помыслов. Однако не пора ли нам отправиться к его высочеству, синьоры?

— Вы забыли о рыбаке, — устало заметил синьор Градениго.

— Вы говорите истинную правду. Что за светлая голова у вас, синьор! Ничто важное не ускользает от вашего быстрого ума!

Старый сенатор, слишком опытный, чтобы всерьез принимать подобные похвалы, счел все же необходимым сделать вид, что он польщен. Он поклонился и решительно возразил против комплиментов, по его словам совершенно незаслуженных. Закончив эту маленькую интермедию, все углубились в дело, которое еще предстояло разобрать.

Поскольку из дальнейшего хода нашего рассказа будет ясно, к какому решению пришел в конце концов Совет Трех, мы воздержимся от подробного описания разговора, возникшего в ходе обсуждения. Заседание было долгим, настолько долгим, что когда, наконец покончив с делом, все поднялись со своих мест, башенные часы на площади глухо пробили полночь.

— Вероятно, дож проявляет уже нетерпение, — сказал один из двух членов Совета, чьи имена так и не были названы читателю, в то время как они надевали плащи, готовясь выйти из комнаты. — Мне кажется, его высочество выглядел во время сегодняшнего празднества более слабым и утомленным, чем обычно.

— Его высочество уже не молод, синьор. Если память мне не изменяет, он значительно превосходит годами каждого из нас. Мадонна ди Лоретто, дай ему сил и мудрости еще долго и достойно носить чепец дожа!

— Недавно он отправил подношения ее храму.

— Да, синьор. Духовник его светлости сам повез дары, мне это доподлинно известно. То было не крупное пожертвование, просто дож хотел закрепить свой ореол святости. Боюсь, его правление продлится недолго!

— Действительно, в нем заметны признаки увядания. Это достойный государь, и мы осиротеем, когда нам придется оплакивать его кончину!

— Справедливые слова, синьор; даже «рогатый чепец» не может защитить от смерти. Годы и болезни не повинуются нашей воле.

— Ты печален сегодня, синьор Градениго. Редко ты бываешь так молчалив со своими друзьями.

— И тем не менее я благодарен за их милости. Если лицо мое и омрачено, на сердце у меня легко. Человек, подобно тебе, счастливо выдавший замуж дочь, легко поймет, с каким облегчением я воспринял весть о решении дел моей подопечной. Радость часто имеет то же выражение, что и горе: порой она заставляет даже проливать слезы.

Собеседники взглянули на него с притворным сочувствием. Потом они вместе покинули роковую комнату. Вошедшие вслед за тем слуги погасили светильники, и помещение погрузилось в темноту, не менее беспросветную, чем мгла, обволакивавшая мрачные тайны этого дворца.

Глава 14

Тогда услышал серенаду я,

Которая нарушила беэмолвье.

Надежда, что звучала в ней, проникла

Сквозь каменные стены.

Роджерс, «Италия»

Несмотря на поздний час, каналы города повсюду оглашались звуками музыки. Гондолы продолжали скользить среди опустившейся тьмы, под сводами дворцов раздавались смех и пение. На Пьяцце и Пьяцетте еще сверкали огни и пестрели толпы неутомимых гуляк.

Дворец донны Виолетты находился в стороне от этой арены всеобщего веселья. Несмотря на отдаленность, время от времени до слуха его обитателей долетал шум толпы и громкие звуки духовых инструментов, приглушенные расстоянием, придававшим им таинственное очарование.

Свет луны сюда не проникал, и узкий канал под окнами комнат донны Виолетты был погружен во мрак. Юная пылкая девушка стояла на балконе, выступающем над водой, и, вся подавшись вперед, как зачарованная, со слезами на глазах, вслушивалась в один из тех нежных венецианских напевов, в которых голоса певцов-гондольеров перекликаются с разных концов канала. Гувернантка, ее неизменная спутница, находилась возле нее, в то время как духовный отец оставался в глубине комнаты.

— Вероятно, на свете есть города, превосходящие наш красотой и весельем, — проговорила очарованная Виолетта, выпрямившись, после того как умолкли голоса певцов, — но в такую ночь и в этот волшебный час, что может сравниться с Венецией?

— Провидение не столь пристрастно в распределении, земных благ, как это представляется взорам непосвященных, — ответил внимательный кармелит. — У нас свои радости и свои достоинства, заслуживающие пристального изучения, у других городов свои преимущества; Генуя и Пиза, Флоренция, Анкона, Рим, Палермо и самый великолепный — Неаполь…

— Неаполь, падре?

— Неаполь, дочь моя. Среди городов солнечной Италии он самый прекрасный и богаче других наделен дарами природы. Из всех мест, какие я посетил за свою жизнь, полную скитаний и паломничества, это земля, на которой заметнее всего печать божественного творца!

— Вы говорите сегодня, как поэт, добрый отец Ансельмо. Должно быть, это и правда прекрасный город, если воспоминание о нем способно так воспламенить воображение кармелита.

— Твой упрек справедлив. Я говорил больше под влиянием воспоминаний, сохранившихся от дней праздности и легкомыслия, чем как человек с просветленной душой, которому подобает видеть руку создателя даже в самом простом и непривлекательном из его чудесных творений.

— Вы напрасно себя упрекаете, святой отец, — заметила кроткая донна Флоринда, подняв глаза на бледное лицо монаха. — Восхищаться красотой природы — значит преклоняться перед ее создателем.

В это мгновение на канале под балконом внезапно раздались звуки музыки. Донна Виолетта от неожиданности отпрянула назад, у нее перехватило дыхание, изумление и восторг наполнили душу молодой девушки, и при мысли, что она покорила чье-то сердце, лицо ее залилось краской.

— Проплывает оркестр, — спокойно заметила донна Флоринда.

— Нет, это какой-то кавалер! Вон гондольеры, одетые в его ливреи.

— Поступок столь же дерзкий, сколь и галантный, — заметил монах, прислушиваясь к музыке с явным неудовольствием.

Теперь уже не оставалось никаких сомнений, что исполняется серенада. Хотя этот обычай был очень распространен, донне Виолетте впервые оказывали подобный знак внимания. Всем известная замкнутость ее образа жизни, уготованная ей судьба, страх перед ревностью деспотического государства и, быть может, глубокое уважение, которое внушали нежный возраст и высокое положение девушки, до сих пор удерживали вздыхателей, честолюбцев и расчетливых в благоговейном почтении.

— Это мне! — прошептала Виолетта в мучительном, трепетном восторге.

— Да, это одной из нас, — отозвалась ее осторожная подруга.

— Кому бы ни предназначалась серенада, это дерзость, — вмешался монах.

Донна Виолетта скрылась от глаз посторонних за оконную портьеру, но, когда просторные комнаты наполнились нежными звуками музыки, она не сумела скрыть свою радость.

— С каким чувством играет оркестр! — почти шепотом произнесла она, не рискуя говорить полным голосом из боязни пропустить хотя бы звук. — Они исполняют один из сонетов Петрарки! Как это неосторожно и все же как благородно!

— Благородства тут больше, чем благоразумия, — заметила донна Флоринда, выходя на балкон и пристально всматриваясь в то, что происходило внизу. — На музыкантах, которые находятся в одной из гондол, цвета какого-то знатного синьора, а в другой лодке — одинокий кавалер.

— Разве с ним никого нет? Неужели он сам гребет?

— Нет, здесь соблюдены все приличия: лодкой правит человек в расшитой ливрее.

— Скажи же им что-нибудь, милая Флоринда, умоляю тебя!

— Удобно ли это?

— Конечно, я думаю. Говори с ними прямо. Скажи, что я принадлежу сенату. Это безрассудство таким образом добиваться склонности дочери республики. Скажи что хочешь… но только откровенно.

— Ах! Это дон Камилло Монфорте! Я узнаю его по благородной осанке и по тому, как изящно он подает знак рукой.

— Такой опрометчивый поступок погубит его! Ему откажут в ходатайстве, а самого вышлют из Венеции. Кажется, близок час, когда проплывает полицейская гондола? Убеди его поскорее уехать, добрая Флоринда… И все же… можем ли мы допустить подобную грубость по отношению к столь именитому синьору?

— Падре, что делать? Вы знаете, что грозит неаполитанцу за его безрассудную отвагу. Помогите нам своей мудростью, время ведь не терпит.

Кармелит внимательно и с ласковым состраданием наблюдал волнение, какое пробудили непривычные переживания в пылкой душе прекрасной, но неопытной венецианки. Жалость, печаль и сочувствие были написаны на его скорбном лице, когда он видел, как чувства берут верх над бесхитростным разумом и горячим сердцем; все это говорило о нем как о человеке, скорее познавшем опасности страстей, чем осуждающем их без попытки даже вникнуть в их источник и силу. Услыхав обращенные к нему слова гувернантки, он повернулся и молча вышел из комнаты. Донна Флоринда покинула балкон и подошла к своей воспитаннице. Ни словом, ни жестом не пытались они поведать друг другу о владевших ими чувствах. Виолетта бросилась в объятия более искушенной подруги и спрятала лицо у нее на груди. В это мгновение музыка внезапно смолкла и послышался плеск весел.

— Он уехал! — воскликнула девушка, чей разум, несмотря на смущение, сохранил свою остроту. — Гондолы уплывают, а мы не сказали даже обычных слов благодарности!

— И не нужно: этим можно только увеличить опасность, и без того достаточно серьезную. Вспомни о своем высоком предназначении, дитя, и не мешай им удалиться.

— А все-таки, мне кажется, девушке знатного происхождения не следует пренебрегать правилами вежливости. Эта любезность могла быть всего лишь простым знаком внимания, и нехорошо, что мы отпустили их, не поблагодарив.

— Оставайся в комнате. Я посмотрю, куда направились лодки, ибо оставаться в неведении выше сил женщины.

— Спасибо, дорогая Флоринда! Поспеши, а то они свернут в другой канал прежде, чем ты их увидишь.

Гувернантка вмиг очутилась на балконе. Но не успела она окинуть взглядом погруженный во тьму канал, как нетерпеливая Виолетта уже спрашивала, что она видит.

— Лодки уплыли, — был ответ. — Гондола с музыкантами уже входит в Большой канал, гондола же кавалера куда-то исчезла!

— Нет, посмотри еще. Не может быть, чтобы он так спешил нас покинуть.

— Ах да, я не там его искала. Вон его гондола, у моста через канал.

— А кавалер? Он ожидает какого-нибудь знака внимания? В этом мы не должны ему отказать.

— Я его не вижу. Его слуга сидит на ступенях причала, а в гондоле, кажется, никого нет. Слуга как будто ждет кого-то, но я нигде не вижу господина.

— Святая Мария! Неужели что-нибудь случилось с доблестным герцогом святой Агаты?

— Ничего, если не считать, что ему выпало счастье упасть к вашим ногам! — послышался голос совсем рядом с наследницей, Донна Виолетта обернулась и увидела возле себя на коленях того, кто заполнял все ее мысли.

Удивленные возгласы девушки и ее подруги, быстрые, твердые шаги монаха — и вот наконец все действующие лица собрались вместе.

— Не надо, не надо! — с упреком сказал монах. — Встаньте, дон Камилло, не заставляйте меня раскаиваться, что я внял вашим мольбам; вы нарушаете наш уговор.

— Точно так же, как чувства мои нарушают все расчеты, — ответил герцог. — Падре, бесполезно противиться воле провидения. Оно послало меня на помощь этому прелестному созданию, когда по вине несчастного случая она оказалась в водах Джудекки, и снова провидение оказывает мне милость, открыв чувства этой девушки. Говори, прекрасная Виолетта, скажи, что ты не станешь жертвой эгоизма сената — ведь ты не подчинишься желанию отдать твою руку торговцу, который готов надругаться над святейшим из всех обетов, лишь бы завладеть твоим богатством?

— Кому же я предназначена?

— Не все ли равно кому, раз не мне? Какому-то удачливому купцу, ничтожеству, злоупотребляющему дарами фортуны.

— Тебе известны венецианские обычаи, Камилло, и ты должен понять, что я полностью в их власти.

— Встаньте, герцог святой Агаты, — повелительно сказал монах. — Я допустил, чтобы вы вошли в этот дворец, стремясь предотвратить неприличную сцену у его ворот и спасти вас самого от опрометчивого пренебрежения волей сената. Бесполезно питать надежды, которым Противостоит политика республики. Встаньте же и не забывайте своих обещаний.

— Пусть будет так, как решит моя госпожа. Поддержи меня хотя бы одним ободряющим взглядом, прекраснейшая Виолетта, и тогда вся Венеция с ее дожем и инквизицией не помешает мне стоять перед тобой на коленях!

— Камилло, — ответила с трепетом девушка, — не тебе, моему спасителю, становиться передо мной на колени!

— Герцог святой Агаты! Дочь моя!

— О, не слушай его, благородная Виолетта! Он говорит то, что принято, — он говорит, как все в том возрасте, когда язык человека порицает чувства его юности.

Он кармелит и должен казаться благоразумным. Он никогда не был во власти страстей! Холод кельи остудил его сердце. Будь он человечнее, он знал бы любовь, а узнав любовь, он не надел бы рясы.

Отец Ансельмо отступил на шаг, как человек, почувствовавший укоры совести, и его бледное аскетическое лицо приобрело мертвенный оттенок. Губы его шевелились, словно монах хотел что-то сказать, но не мог произнести ни звука. Кроткая Флоринда, заметив его волнение, сама попыталась встать между порывистым юношей и своей подопечной.

— Может быть, это и правда, синьор Монфорте, — сказала она, — что сенат с отеческой заботой подыскивает достойного супруга наследнице рода столь прославленного и богатого, как род Тьеполо, но что в этом необычного? Разве не все знатные люди Италии ищут себе невест, равных по происхождению и богатству, чтобы все гармонировало в супружеском союзе? Можем ли мы быть уверены, что владения моей юной подруги не имеют для герцога святой Агаты такой же ценности, что и для человека,которого сенат может избрать ей в супруги?

— Неужели это правда? — воскликнула Виолетта.

— Клянусь богом, нет! Дело, ради которого я прибыл в Венецию, ни для кого не тайна. Я добиваюсь возврата земель и поместий, давно отнятых у моего рода, а также поста в сенате, принадлежащего мне по праву. От всего этого я с радостью отказываюсь в надежде на твою благосклонность.

— Ты слышишь, Флоринда? Синьору Камилло можно верить!

— Что такое сенат и власть Святого Марка! Разве могут они отнять у нас счастье? Будь моей, прелестная Виолетта, и в твердыне моего неприступного калабрийского замка нам станут не страшны их интриги и месть. Над их неудачей посмеются мои вассалы, а нашим счастьем будут счастливы тысячи. Я не выражаю неуважения к достоинству правительственных советов и не притворяюсь равнодушным к тому, что теряю, но ты мне дороже «рогатого чепца» со всем его призрачным могуществом и славой.

— Великодушный Камилло!

— Будь моей и лиши холодных корыстолюбцев сената возможности совершить новое преступление. Они хотят распорядиться тобой, словно ты — бездушный товар, который можно продать с выгодой. Но ты разрушишь их замыслы! В глазах твоих я читаю благородное решение, Виолетта; ты выскажешь свою волю, и она будет сильнее их коварства и черствости.

— Я не допущу, чтобы мною торговали, дон Камилло Монфорте! Руки моей будут добиваться так, как того требует мое происхождение. Возможно, мне все же оставят свободу выбора. Синьор Градениго в последнее время не раз тешил меня этой надеждой, когда мы говорили об устройстве моей жизни, о чем пора уже подумать в моем возрасте.

— Не верь ему. В Венеции нет человека с более холодным сердцем, с душой более чуждой состраданию! Он хочет добиться твоей склонности к своему собственному сыну-повесе, человеку без чести, который знается с распущенными гуляками и попал теперь в лапы ростовщиков. Не доверяй ему, он закоренелый лжец.

— Если это правда, то ему суждено стать жертвой своей же хитрости! Из всех юношей Венеции мне меньше всех по сердцу Джакомо Градениго.

— Пора кончать беседу, — произнес монах, решительно вмешиваясь в разговор и заставляя влюбленного подняться с колен. — Легче избежать мук за грехи, чем скрыться от агентов полиции! Я трепещу, что это посещение станет известно, ибо мы окружены слугами государства, и нет в Венеции дворца, за которым велось бы более пристальное наблюдение, чем за этим. Если твое присутствие обнаружат, неосторожный молодой человек, юность твоя увянет в тюрьме, а эту чистую и неопытную девушку постигнут по твоей вине незаслуженные гонения и горести.

— В тюрьме, падре?

— Да, дочь моя, и это еще не самое худшее. Даже но столь тяжелые преступления караются более суровым приговором, когда затронуты интересы сената.

— Ты не должен оказаться в тюрьме, Камилло!

— Не бойся. Возраст и свойственное монаху смирение сделали его пугливым. Я давно ждал этого счастливого мгновения, и мне хватит одного часа, чтобы Венеция со всеми ее карами стала нам не страшна. Дай мне только благословенный залог своей верности, а в остальном доверься мне.

— Ты слышишь, Флоринда!

— Подобная решительность пристала мужчине, дорогая, но не тебе. Благородной девушке следует ждать решения опекунов, данных ей судьбой.

— А вдруг выбор падет на Джакомо Градениго?

— Сенат не станет и слушать об этом! Двуличие его отца тебе давно уже известно; а по тому, как он скрывает свои действия, ты должна была догадаться, что он сомневается в благосклонности сенаторов. Республика позаботится о том, чтобы устройство твоей судьбы оправдало твои надежды. Многие домогаются твоей руки, и опекуны лишь ждут предложений, какие более всего отвечали бы твоему высокому происхождению.

— Предложений, соответствующих моему происхождению?

— Они ищут супруга, который подходил бы тебе летами, происхождением, воспитанием и надеждами на будущее.

— Значит, дона Камилло Монфорте нужно считать человеком, стоящим ниже меня? Тут вновь вмешался монах.

— Пора окончить свидание, — сказал он. — Все, чье внимание привлекла ваша неуместная серенада, синьор, уже успели отвлечься, и вам следует уйти, если вы хотите сохранить верность своему слову.

— Уйти одному, падре?

— Неужели донна Виолетта должна покинуть дом своего отца столь поспешно, словно попавшая в немилость служанка?

— Нет, синьор Монфорте, вы не должны были ожидать от этого свидания больше, чем зарождения надежды на будущую благосклонность, чем некоего обещания… — сказала донна Флоринда.

— И это обещание?..

Виолетта перевела взгляд со своей наставницы на возлюбленного, с возлюбленного — на монаха и опустила глаза:

— Я даю его тебе, Камилло.

Испуганные возгласы вырвались одновременно у гувернантки и монаха.

— Прости меня, дорогая Флоринда, — смущенно, но решительно продолжала Виолетта, — если я обнадежила дона Камилло и тем заслужила неодобрение твоего благоразумия и девической скромности, но подумай сама: если бы он не поспешил в свое время броситься в воды Джудекки, я бы сейчас вообще не могла оказать ему эту незначительную милость. Должна ли я быть менее великодушной, чем мой спаситель? Нет, Камилло, если сенат прикажет мне обручиться с кем-нибудь, кроме тебя, он обречет меня на безбрачие: стены монастыря навеки скроют мое горе!

Беседа, неожиданно принявшая столь решительный оборот, была вдруг прервана тихим и тревожным звоном колокольчика: испытанному и верному слуге было приказано звонить, прежде чем войти в комнату. Но существовало для него и другое предписание: входить, только если позовут или в случае крайней необходимости. Поэтому даже в такую важную минуту этот сигнал насторожил всех.

— В чем дело? — воскликнул кармелит, обратившись к слуге, стремительно вошедшему в комнату. — Почему ты пренебрег моим приказанием?

— Падре, этого требует республика!

— Неужели Святому Марку угрожает такая опасность, что приходится звать на помощь женщин и монахов?

— Внизу ждут представители власти и именем республики требуют, чтобы их впустили!

— Дело становится серьезным, — сказал дон Камилло, один из всех сохранивший присутствие духа. — О моем посещении узнали, и хищная ревность республики разгадала его цель. Призовите всю свою решимость, донна Виолетта, а вы, падре, будьте мужественны! Если то, что мы делаем, — преступление, я возьму вину на себя и избавлю остальных от расплаты.

— Запретите ему это, отец Ансельмо! Милая Флоринда, мы разделим с ним наказание! — в страхе воскликнула совершенно потерявшая самообладание Виолетта. — Если бы не я, он не совершил бы этого безрассудства. Он не позволил себе ничего, к чему не получил поощрения!

Монах и донна Флоринда смотрели друг на друга в немом изумлении, и взгляды их выражали также понимание того, что напрасно люди, движимые одним лишь благоразумием, будут предостерегать тех, чьи чувства стремятся вырваться из-под опеки.

Монах жестом призвал всех к молчанию и обратился к слуге:

— Кто эти представители республики? — спросил он.

— Падре, это чиновники правительства и, судя по всему, высокого ранга.

— Чего они хотят?

— Чтобы их допустили к донне Виолетте.

— Пока еще есть надежда! — сказал монах, вздохнув с облегчением. Он пересек комнату и отворил дверь, которая вела в дворцовую часовню. — Скройтесь в этой священной обители, дон Камилло, а мы станем ждать объяснения столь неожиданного визита.

Поскольку нельзя было больше терять ни минуты, герцог тотчас же исполнил приказание монаха. Он вошел в молельню, и, как только за ним закрылась дверь, достойного всяческого доверия слугу послали за теми, кто ждал снаружи.

Однако в комнату вошел только один из них. С первого взгляда ожидавшие узнали в нем человека важного, известного правительственного сановника, которому часто поручалось выполнение тайных и весьма тонких дел. Из почтения к тем, чьим посланником он являлся, донна Виолетта пошла к нему навстречу, и самообладание, свойственное людям высшего света, вернулось к ней.

— Я тронута вниманием моих прославленных и грозных хранителей, — сказала она, благодаря чиновника за низкий поклон, которым он приветствовал богатейшую наследницу в Венеции. — Чему обязана я этим посещением?

Чиновник с привычной подозрительностью огляделся по сторонам и затем, вновь поклонившись, отвечал:

— Синьорина, мне приказано встретиться с дочерью республики, наследницей славного дома Тьеполо, а также донной Флориндой Меркато, ее наставницей, отцом Ансельмо, приставленным к ней духовником, и со всеми остальными, кто удостоен ее доверия и имеет удовольствие наслаждаться ее обществом.

— Те, кого вы ищете, — перед вами. Я — Виолетта Тьеполо; я отдана материнскому попечению этой синьоры, а этот достойный кармелит — мой духовный наставник. Нужно ли позвать всех моих домочадцев?

— В этом пет необходимости — мое поручение скорее личного свойства. После кончины вашего достопочтенного и поныне оплакиваемого родителя, славного сенатора Тьеполо, радение о вашей персоне, синьорина, было поручено республикой, вашей естественной и заботливой покровительницей, особому попечению и мудрости синьора Алессандро Градениго, человека прославленных и высоко ценимых достоинств.

— Все это правда, синьор.

— Хотя отеческая любовь правительственных советов могла показаться вам уснувшей, на самом деле она всегда оставалась недремлющей и бдительной. Теперь, когда возраст, образование, красота и другие совершенства их дочери достигли столь редкостного расцвета, им угодно связать себя с ней более крепкими узами, приняв заботу о ней непосредственно на себя.

— Значит ли это, что синьор Градениго не является более моим опекуном?

— Синьорина, ваш быстрый ум позволил вам сразу проникнуть в смысл моего сообщения. Этот прославленный патриций освобожден от столь ревностно и тщательно выполнявшихся им обязанностей. С завтрашнего дня новые опекуны возьмут на себя заботу о вашей драгоценной персоне и будут исполнять эту почетную роль до тех пор, пока мудрость сената не соизволит одобрить такой брачный союз, какой не будет унизителен для вашего знатного имени и достоинств, могущих украсить и троп.

— Предстоит ли мне расстаться с дорогими мне людьми? — порывисто спросила Виолетта.

— Положитесь в этом на мудрость сената. Мне неизвестно его решение касательно тех, кто давно живет с вами, но нет никаких оснований сомневаться в его чуткости и благоразумии. Мне остается только добавить, что, пока не прибудут люди, на которых теперь возложена почетная обязанность быть вашими покровителями и защитниками, желательно, чтобы вы по-прежнему соблюдали обычную для вас скромную сдержанность в приеме посетителей и чтобы двери вашего дома, синьорина, были закрыты для синьора Градениго точно так же, как и для других представителей его пола.

— Мне не позволено даже поблагодарить его за попечение?

— Он уже многократно вознагражден благодарностью сената.

— Было бы приличнее мне самой выразить свои чувства синьору Градениго. Но то, в чем отказано языку, вероятно, позволительно доверить перу.

— Сдержанность, подобающая человеку, который пользуется столь исключительными милостями, должна быть абсолютной. Святой Марк ревниво относится к тем, кого любит. А теперь, когда поручение мое исполнено, я смиренно прошу разрешения удалиться, польщенный тем, что меня сочли достойным предстать перед лицом столь знатней особы для выполнения столь почетной миссии.

Когда сановник окончил свою речь, Виолетта ответила на его поклон и обратила взор, полный тяжелых предчувствий, к печальным лицам друзей. Всем им был слишком хорошо известен иносказательный способ выражения, употреблявшийся людьми, выполнявшими подобные поручения, чтобы у них могла остаться какая-то надежда на будущее. Все они понимали, что назавтра им предстоит разлука, хотя и не могли угадать причину этой внезапной перемены в действиях правительства. Расспрашивать было бесполезно, поскольку, очевидно, удар был нанесен Тайным Советом, постичь побуждения которого казалось возможным не более, чем предвидеть его поступки. Монах воздел руки, молча благословляя свою духовную дочь, в то время как донна Флоринда и Виолетта, неспособные даже в присутствии незнакомого человека сдержать проявление своего горя, плакали в объятиях друг у Друга.

Тем временем тот, кто явился орудием, нанесшим этот жестокий удар, медлил с уходом, словно человек, в котором зреет какое-то решение. Он пристально всматривался в лицо кармелита, но тот не замечал его взгляда, свидетельствовавшего о том, что человек этот привык все тщательно взвешивать, прежде чем на что-либо решиться.

— Преподобный отец, — заговорил он после раздумья, — могу ли я просить вас уделить мне частицу вашего времени для дела, касающегося души грешника?

Монах очень удивился, но не мог не откликнуться на подобную просьбу. Повинуясь знаку чиновника, он вышел, вслед за ним из комнаты и, пройдя через великолепные покои, спустился к его гондоле.

— Должно быть, вы пользуетесь большим уважением сената, благочестивый монах, — заметил по дороге чиновник, — если государство поручило вам исполнение столь важной обязанности при особе, в которой оно принимает такое большое участие?

— Смею надеяться, что это так, сын мой. Своей скромной жизнью, посвященной молитвам, я мог снискать себе друзей.

— Такие люди, как вы, падре, заслуживают того уважения, каким они пользуются. Давно ли вы в Венеции?

— Со времени последнего конклава^[620]. Я прибыл и республику как духовник покойного посланника Флоренции.

— Почетная должность. Вы, следовательно, пробыли здесь достаточно долго, чтобы знать, что республика не забывает оказанных ей услуг и не прощает обид.

— Венеция — древнее государство, и влияние его простирается повсюду.

— Идите осторожно. Мрамор опасен для нетвердых ног.

— Мне часто приходилось спускаться, и поступь моя всегда тверда. Надеюсь, я схожу по этим ступеням не в последний раз?

Посланец Совета сделал вид, что не понял вопроса, и ответил только на предшествующее замечание:

— Поистине Венеция государство древнее, но от старости его порой лихорадит. Всякий, кому дорога свобода, падре, должен скорбеть душой, видя, как приходит в упадок столь славная республика. «Sic transit gloria mun di!»^[621] Вы, босоногие кармелиты, поступаете разумно, умерщвляя свою плоть в юности и избегая тем самым страданий, которые вызывает постепенная потеря сил на склоне лет. Ведь такой человек, как вы, наверно, совершил в молодости не так много дурных поступков, в коих теперь приходится раскаиваться.

— Все мы не без греха, — возразил, перекрестившись, монах. — Тот, кто тешит душу, возомнив себя совершенством, лишь увеличивает тщеславием бремя своих грехов.

— Люди, исполняющие такие обязанности, как я, почтенный кармелит, редко имеют возможность заглянуть к себе в душу, поэтому я благословляю случай, приведший меня в общество такого благочестивого человека. Моя гондола ждет — входите же!

Монах недоверчиво взглянул на своего спутника, но, зная, что противиться бесполезно, пробормотал короткую молитву и подчинился. Сильный удар весел возвестил, что они отчалили от ступенек дворца.

Глава 15

О гондольер в гондоле.

Фи да лин!

О гондольер в гондоле,

Фи да лин!

На своей прекрасной лодке

Ты плывешь волне навстречу,

Фи да лин, лин, ла!

Венецианская баркаролла

Луна стояла высоко в небе. Потоки ее лучей падали на вздымающиеся купола и высокие крыши Венеции, а мерцающие воды залива яркой чертой обозначали границу города. Этот величественный вид едва ли не превосходил красотой картину, созданную руками человека, фоном которой он служил, ибо даже королева Адриатики с ее неисчислимыми произведениями искусства, величественными памятниками, множеством великолепных дворцов и прочими творениями изощренного людского честолюбия не могла все же сравниться с ослепительной красотой природы.

Над головой простирался небесный свод, грандиозный в своей безмерности, сверкавший, словно жемчужинами, мириадами светил. Внизу, куда только достигал взгляд, раскинулись необъятные дали Адриатического моря, такого же безмятежного, как небесный свод, что отражался в его волнах, и все море казалось светящимся. Там и здесь среди лагун чернели небольшие острова, тысячелетним трудом отвоеванные у моря, которым скромные крыши рыбацкой деревушки или группа иных строений придавали живописный вид. Ни всплеск весла, ни песня, ни смех, ни хлопанье паруса, ни шутки моряков — ничто не нарушало тишины. Вблизи все было окутано очарованием полуночи, а даль дышала торжественностью умиротворенной природы, Город и лагуны, залив и дремлющие Альпы, бесконечная Ломбардская равнина и бездонная синева неба — все покоилось в величественном забытьи.

Неожиданно из каналов города вынырнула гондола. Бесшумно, словно призрак, она заскользила по необъятной глади залива; лодка шла быстро и безостановочно, направляемая чьей-то умелой и нетерпеливой рукой. По тому, как стремительно неслось суденышко, было понятно, что одинокий гребец в нем очень торопился. Гондола двигалась в сторону моря, направляясь к выходу из залива, расположенному между южной его оконечностью и знаменитым островом Святого Георга. С полчаса гондольер продолжал грести без передышки; при этом он то оглядывался назад, словно спасался от погони, то напряженно смотрел вперед, выдавая горячее стремление побыстрее достичь своей цели, которая пока оставалась скрытой от его глаз. Наконец, когда гондолу отделил от города широкий водный простор, гребец дал отдых своему веслу, а сам занялся напряженными, тщательными поисками.

Совсем близко от выхода в открытое море он заметил маленькое черное пятнышко. Весло с силой разрезало воду, и гондола, резко изменив направление, снова понеслась вперед, что означало конец сомнений гребца. Вскоре при свете луны стало заметно, как черное пятнышко качается на волнах. Затем оно начало приобретать очертания и размеры лодки, которая, очевидно, стояла на якоре. Гондольер перестал грести и наклонился вперед, пристально всматриваясь в этот неясный предмет, словно всеми силами пытался заставить свои глаза видеть зорче. В этот момент над лагуной послышалось тихое пение. Голос певца был слаб и чуть дрожал, но пел он музыкально и чисто, как обычно поют в Венеции. Это человек в лодке, видневшейся вдалеке, коротал время, скрашивая свое одиночество рыбацкой песней. Мелодия была приятная, но звучала так жалобно, что навевала печаль. Песню эту знали все, кто работал веслом на каналах; была она знакома и нашему гондольеру. Он подождал окончания куплета и сам пропел следующий. Так певцы продолжали чередоваться вплоть до последнего куплета, который исполнили вместе.

С окончанием песни гондольер вновь принялся вспенивать воду веслом, и вскоре обе лодки оказались рядом.

— Рано же ты забрасываешь свою спасть, Антонио, — сказал прибывший, перебираясь в лодку старого рыбака, уже хорошо знакомого читателю. — Многих людей беседа с Советом Трех заставила бы провести ночь без сна и в молитвах.

— Нет в Венеции часовни, Якопо, в которой грешнику так легко открыть свою душу, как здесь. Здесь, среди пустынных лагун, я оставался наедине с богом, и перед моим взором растворялись ворота рая.

— Такому, как ты, не нужны иконы, чтобы прийти в молитвенное настроение.

— Я вижу образ спасителя, Якопо, в этих ярких звездах, в луне, в синем небе, в туманных очертаниях гористого берега, в волнах, по которым мы плывем!.. Да что там — даже в моем дряхлом теле, как и во всем, что создано мудростью всевышнего и его могуществом. Много молитв прочел я с тех пор, как взошла луна.

— Неужели привычка молиться так сильна в тебе, что ты размышляешь о боге и своих грехах, даже когда удишь рыбу?

— Бедняки должны работать, грешники — молиться.

Мои мысли в последнее время были настолько поглощены мальчиком, что я забывал о еде. И если я вышел рыбачить позже или раньше обычного, то это лишь потому, что горем сыт не будешь.

— Я подумал о твоем положении, честный Антонио; вот здесь то, что поддержит твою жизнь и укрепит мужество. Взгляни сюда, — добавил браво, протянув руку к своей гондоле и вытаскивая оттуда корзинку. — Вот хлеб из Далмации, вино из Южной Италии и инжир Леван-та — поешь и ободрись.

Рыбак грустно взглянул на яства, ибо пустой желудок настойчиво взывал к слабости естества, но рука его не выпустила удочки.

— И все это ты даришь мне, Якопо? — спросил он, и в голосе его, несмотря на решимость отказаться от угощения, слышались муки голода.

— Антонио, это все лишь скромное приношение человека, который уважает тебя и чтит твое мужество.

— Ты купил это на свой заработок?

— А как же иначе? Я не нищий, слава богу, а в Венеции немного найдется людей, кто дает, когда их не просишь. Ешь без опасений; редко угостят тебя от более чистого сердца.

— Убери это, Якопо, если любишь меня. Не искушай больше, пока я в силах терпеть.

— Как! Разве на тебя наложена епитимья? — поспешно спросил Якопо.

— Нет, нет. Давно уже не было у меня ни досуга, ни решимости, чтобы пойти на исповедь.

— Тогда почему же ты не хочешь принять дар друга? Вспомни о своих годах и нужде.

— Я не могу есть то, что куплено ценою крови! Браво отдернул руку, словно коснулся огня. Луна осветила в этот миг его сверкнувшие глаза, и, хотя честный Антонио считал себя, по существу, правым, он почувствовал, как сердце его обливается кровью, когда он встретился с яростным взглядом своего товарища. Последовала долгая пауза, во время которой рыбак старательно хлопотал над своей удочкой, впрочем совершенно не думая о своем улове.

— Да, я сказал так, Якопо, — наконец произнес рыбак, — и язык мой всегда говорит то, что я думаю. Убери свою еду и забудь о том, что было. Ведь я сказал это не из презрения к тебе, но заботясь о своей собственной душе. Ты знаешь, как я горюю о мальчике, но после него горше, чем кого бы то ни было из падших, я готов оплакивать тебя.

Браво не отвечал. В темноте слышалось лишь его тяжелое дыхание.

— Якопо, — с волнением заговорил опять рыбак, — пойми же меня. Жалость страдальцев и бедняков не похожа на презрение знатных богачей. Если я и коснулся твоей раны, то ведь не грубым каблуком. Боль, которую ты сейчас ощущаешь, дороже самой большой из прежних твоих радостей…

— Довольно, старик, — сказал браво сдавленным голосом, — твои слова забыты. Ешь без опасений: угощение куплено на заработок не менее чистый, чем деньги, собранные нищим монахом.

— Лучше я буду надеяться на милость святого Антония и свой крючок, — просто ответил старик. — Мы, с лагун, привыкли ложиться спать без ужина. Убери корзину, добрый Якопо, и давай поговорим о другом.

Браво не предлагал больше рыбаку свое угощение. Он отставил корзину в сторону и сидел, размышляя над происшедшим.

— Неужели ты проделал такой далекий путь только ради этого, добрый Якопо? — спросил старик, желая загладить острую обиду, которую нанес своим отказом.

Вопрос, по-видимому, заставил Якопо вспомнить о цели своего приезда. Он выпрямился во весь рост и с минуту пристально оглядывался вокруг. Когда он повернулся в сторону города, взгляд его принял более озабоченное выражение. Он не отрываясь всматривался в даль, пока невольная дрожь не выдала его удивление и тревогу.

— Кажется, это лодка, вон там, где колокольня? — быстро спросил он, показывая в сторону города.

— Похоже, что так. Для наших еще рановато, но последнее время никому не везло с уловом, да и вчерашнее празднество многих отвлекло от работы. Патрициям нужно есть, а бедным — трудиться, не то помрут и те и другие.

Браво медленно опустился на сиденье и с беспокойством посмотрел в лицо собеседнику.

— Ты давно здесь, Антонио?

— Не больше часа. Когда нас вывели из дворца, помнишь, я рассказал тебе о своих заботах. Вообще-то на лагунах нет лучшего места для лова, чем это, и все-таки я уже долго впустую дергаю леску. Голод — тяжкое испытание, но, как и всякое другое, его нужно перенести. Уже трижды я обращался с молитвой к моему святому покровителю, и когда-нибудь он услышит мои просьбы… — Послушай, Якопо, тебе знакомы нравы этих аристократов в масках. Как ты думаешь, возможно, чтобы они вняли голосу рассудка? Надеюсь, мое плохое воспитание не испортило дела; я говорил честно и откровенно, обращаясь к ним как к людям с душой, у которых тоже есть дети.

— Как сенаторы, они не имеют ни детей, ни души. Ты плохо понимаешь, Антонио, некоторые особенности этих патрициев. Во дворцах в часы веселья и в своем кругу никто лучше их не расскажет тебе о человечности, справедливости и даже о боге! Но когда они сходятся для обсуждения того, что называют интересами Святого Марка, тогда на самой холодной вершине Альп не найдешь камня более бездушного, а в долинах — волка более свирепого, чем они!

— Сурово ты говоришь, Якопо. Я бы не хотел быть несправедливым даже к тем, кто сделал мне так много зла. Сенаторы тоже люди, а бог всех нас наделил и чувствами и душой.

— В таком случае, они пренебрегают божьим даром! Ты теперь видишь, как трудно без постоянного помощника, рыбак, и ты горюешь о своем мальчике, а потому можешь посочувствовать и чужой беде, но сенаторы не знают страданий — их детей никогда не волокут на галеры, их надежды никогда не разрушаются законами жестоких тиранов, им не приходится проливать слезы о детях, гибнущих оттого, что они брошены в общество негодяев! Они любят говорить об общественных добродетелях и служении государству, но, едва дело коснется их самих, начинают видеть добродетель в славе, а служение обществу — в том, что приносит им почести и награды. Нужды государства и есть их совесть, хотя они стараются, чтобы и эти нужды не оказались им в тягость.

— Якопо, само провидение создало людей различными. Одного — большим, другого — маленьким; одного — слабым, другого — сильным; одного — мудрым, другого — глупцом. Не следует нам роптать на то, что создано провидением.

— Не провидение создало сенат — его придумали люди! Послушай меня, Антонио, ты оскорбил их, и тебе опасно оставаться в Венеции. Они могут простить что угодно, кроме обвинений в несправедливости. Твои слова слишком близки к истине, чтобы их забыли.

— Неужели они могут причинить зло тому, кто хочет лишь вернуть свое дитя?

— Если б ты был великим и могущественным, они постарались бы повредить твоему состоянию и репутации, чтобы ты не мог представлять опасности для их правления, а раз ты слаб и беден, они просто убьют тебя, если только ты не будешь вести себя тихо. Предупреждаю тебя, что важнее всего для них — сохранить свою систему правления.

— Неужели бог это потерпит?

— Нам не понять его тайн, — возразил браво, перекрестившись. — Если бы его царство ограничивалось здешним миром, можно было бы усмотреть несправедливость в том, что он допускает торжество зла, но сейчас дело обстоит так, что мы… Эта лодка слишком быстро приближается! Не очень-то мне нравится ее вид и то, как она мчится.

— Правда, это не рыбаки: на лодке много весел и есть кабина..

— Это гондола республики! — воскликнул Якопо, поднимаясь и переходя в свою лодку, которую он успел отвязать от лодки собеседника, пока тот раздумывал, что ему делать дальше. — Антонио, лучше всего для нас — скорее убраться отсюда.

— Твои страхи понятны, — отвечал рыбак, не двигаясь с места, — и мне очень жаль, что для них есть причина. Такому умелому гребцу, как ты, хватит еще времени, чтобы ускользнуть от самой быстроходной гондолы на каналах.

— Скорее поднимай якорь, старик, и уходи! У меня глаз верный, я знаю эту лодку.

— Бедный Якопо! Что за проклятье — неспокойная совесть! Ты был добр ко мне в трудную минуту, и, если молитвы, произнесенные от чистого сердца, могут тебе помочь, в них недостатка не будет.

— Антонио! — крикнул браво, который уж погнал было прочь свою лодку, но вдруг, остановившись в нерешительности, продолжал:

— Мне нельзя больше задерживаться… не доверяй им… они лживы, как дьяволы… нельзя больше терять ни минуты… мне нужно скрыться.

Рыбак помахал рукой вслед уплывавшему и что-то пробормотал с состраданием в голосе.

— Милостивый святой Антоний, храни моего мальчика, чтобы он не дошел до столь жалкой жизни! — добавил он. — Этот юноша — доброе семя, упавшее на каменистую почву; редко встречаются люди с более доброй и отзывчивой душой. Подумать только, что такой человек, как Якопо, может жить платой за убийство!

Приближение незнакомой гондолы поглотило теперь все внимание старика. Она шла быстро, подгоняемая мощными ударами шести весел, и рыбак с лихорадочным волнением взглянул в ту сторону, куда скрылся беглец. С находчивостью, ставшей благодаря необходимости и большому опыту почти инстинктивной, Якопо выбрал такое направление, что след его лодки терялся в проведенной ослепительным лунным светом по поверхности воды яркой полосе, которая скрывала все оказавшееся в ее пределах. Увидев, что браво исчез, рыбак улыбнулся с явным облегчением.

— Ну, пусть плывут сюда, — произнес он. — У Якопо будет больше времени. Бедняга, с тех пор как вышел из дворца, успел, наверно, еще кого-нибудь ударить кинжалом, и теперь сенат ни за что не пощадит: его. Блеск золота соблазнил этого человека, и он оскорбил тех, кто так долго терпел его. Да простит мне господь, что я знался о подобным человеком! Но, когда на сердце тяжело, даже ласкающийся пес согревает душу. Мало кому теперь есть до меня дело, иначе я бы никогда не принял дружбу такого, как он.

Антонио умолк, так как гондола республики стремительно приблизилась к его лодке и замерла на месте. Вода еще бурлила под веслами, когда какой-то человек уже перебрался в лодку рыбака; теперь большая гондола рванулась прочь и, отплыв на несколько сот футов, остановилась.

Антонио с молчаливым любопытством наблюдал за происходящим. Увидев, что гребцы государственной гондолы подняли весла, он вновь украдкой; бросил взгляд в ту сторону, куда скрылся Якопо, и, обнаружив, что все благополучно, доверчиво взглянул на прибывшего. Яркий свет луны позволил рыбаку по одежде и внешности незнакомца убедиться, что перед ним — босоногий кармелит. Стремительность, с какой мчалась гондола, и необычность поручения привели монаха в еще большее смятение, нежели то, которое испытывал Антонио. Но, несмотря на это, удивление отразилось на его скорбном лице, когда он увидел жалкого старика с редкими прядями седых волос.

— Кто ты? — вырвался у него изумленный возглас.

— Антонио с лагун. Рыбак, многим обязанный незаслуженным милостям святого Антония.

— Как, же случилось, что такой, как ты, навлек на себя гнев сената?

— Я прямой человек и всем готов воздать должное. Если это оскорбляет сильных мира сего, значит, они скорее достойны сожаления, чем зависти.

— Осужденные всегда более склонны считать себя несчастными, чем виновными. Подобное роковое заблуждение следует искоренить из твоего ума, дабы оно не привело тебя к смерти.

— Пойди и скажи это патрициям. Они весьма нуждаются в откровенном совете и увещевании церкви.

— Сын мой, гордость, злоба и упрямство звучат в твоих ответах. Грехи сенаторов — а будучи людьми, и они не безгрешны — не могут служить оправданием твоих грехов. Если даже ужасный приговор обречет человека на казнь, преступления против бога останутся в их первозданном безобразии. Люди могут пожалеть того, кто безвинно пострадал от их гнева, но церковь лишь тому дарует прощение, кто, осознав свои заблуждения, искренне в них раскается.

— Падре, вы пришли исповедовать кающегося грешника?

— Таково данное мне поручение. Я глубоко этим огорчен, и, если правда то, чего я опасаюсь, мне особенно жаль, что под карающей десницей правосудия придется склонить голову человеку твоих лет.

Антонио улыбнулся и вновь обратил взгляд к ослепительной полосе света, скрывшей лодку браво.

— Падре, — сказал он, после того как его долгое и пристальное наблюдение закончилось, — не будет большого вреда, если я открою правду человеку, облеченному святым саном. Тебе, должно быть, сказали, что здесь, на лагунах, находится преступник, навлекший на себя гнев Святого Марка?

— Ты прав.

— Нелегко догадаться, когда Святой Марк доволен, а когда нет, — продолжал Антонио, спокойно закидывая свою удочку. — Ведь он так долго терпел того самого человека, кого теперь разыскивают. Да, его пускали и к самому дожу. У сената есть на то свои причины, скрытые от понимания невежественных людей, но для души несчастного юноши было бы лучше, а для республики — пристойнее, если б она с самого начала строже отнеслась к его поступкам, — Ты говоришь о другом! Значит, не ты преступник, какого они ищут?

— Я грешен, как и все рожденные женщиной, благочестивый кармелит, но моя рука никогда не держала другого оружия, кроме доброго меча, которым я разил нехристей. А только что здесь был человек и — мне горько это говорить, — он не может сказать того же! — И он скрылся?

— Падре, у вас есть глаза, и вы сами можете ответить на этот вопрос. Его здесь нет, и, хотя он не так уж далеко, самой быстрой гондоле Венеции, хвала святому Марку, теперь его не догнать!

Кармелит склонил голову, и губы его зашептали не то молитву, не то благодарение богу. г — Монах, ты огорчен, что грешник бежал?

— Сын мой, я радуюсь тому, что мне не придется исполнять сей тягостный долг, но и скорблю, что есть душа столь развращенная, что долг этот должен быть выполнен. Позовем же слуг республики и скажем им, что поручение невыполнимо.

— Не торопись, добрый падре. Ночь тиха, а наемники заснули у своих весел, словно чайки на лагунах. У юноши останется больше времени для раскаяния, если его никто не потревожит.

Кармелит, поднявшийся было на ноги, тотчас сел вновь, точно им руководило сильное внутреннее побуждение.

— Я думал, что он успел уже далеко уйти от погони, — пробормотал монах, как бы извиняясь за свою излишнюю поспешность.

— Он слишком дерзок и, боюсь, поплывет назад к каналам, так что вы можете встретиться с ним возле города… а может быть, за ним охотятся и другие гондолы республики. Одним словом, падре, самый надежный способ уклониться от исповедования наемного убийцы — это выслушать исповедь рыбака, который давно уж не имел случая покаяться в грехах.

Люди, стремящиеся к одной цели, понимают друг друга с полуслова. Кармелит уловил желание Антонио. Он откинул капюшон, и старому рыбаку открылось лицо монаха, готового выслушать его исповедь.

— Ты христианин, и человеку твоего возраста не приходится напоминать, что должен чувствовать кающийся грешник, — начал монах.

— Я грешен, падре. Наставь меня и отпусти мне грехи, чтобы я мог надеяться на спасение.

— Молитва твоя услышана, а просьба будет исполнена. Приблизься и преклони колена.

Антонио прикрепил удочку к сиденью, осмотрел с обычной тщательностью свою сеть, набожно перекрестился и стал перед кармелитом на колени. Началась исповедования и тяжкие переживания придали словам и мыслям рыбака достоинство, которое монах не привык встречать у людей этого сословия. Он поведал, какие надежды связывал со своим мальчиком и как они были разрушены несправедливыми и бездушными действиями государства, рассказал обо всех своих попытках освободить внука, о дерзких уловках во время состязания гребцов и символического обручения дожа с Адриатикой. Подготовив таким образом кармелита к пониманию природы греховных страстей, в которых долг повелевал ему теперь признаться, старик рассказал об этих страстях и о том влиянии, какое они оказали на его душу, привыкшую жить в мире с людьми. Он говорил просто, ни о чем не умалчивая, и речь его внушила монаху уважение и пробудила в нем горячее участие.

— Как мог ты дать волю подобным чувствам по отношению к таким почитаемым и могущественным венецианцам? — воскликнул монах, изображая суровость, которой он вовсе не чувствовал.

— Перед богом признаю свой грех! В ожесточении сердца я проклинал их, ибо они казались мне людьми, лишенными сочувствия к беднякам, и бессердечными, как мраморные статуи в их дворцах.

— Ты знаешь, что, если хочешь быть прощенным, должен сам прощать. Можешь ли ты, не тая злобы ни на кого, забыв причиненное тебе зло, можешь ли ты с христианской любовью к ближним молиться тому, кто принял смерть ради спасения рода человеческого, за тех, кто заставил тебя страдать?

Антонио опустил голову на обнаженную грудь и, казалось, вопрошал свою душу.

— Падре, — произнес он смиренно, — надеюсь, что могу.

— Не следует на свою погибель говорить, не подумавши. Небесный свод над нашей головой скрывает око, которое охватывает взором всю Вселенную и заглядывает в самые сокровенные тайники человеческого сердца. Способен ли ты, сокрушаясь о своих собственных грехах, простить патрициям их заблуждения?

— Моли бога о них, святая Мария, как я сейчас прошу к ним милосердия! Падре, я прощаю их — Аминь!

Кармелит поднялся и стал над коленопреклоненным Антонио; лицо его, озаренное светом луны, выражало глубокое сострадание. Воздев руки к звездам, он произнес слова отпущения грехов, и в голосе его звучала пламенная вера.

— Аминь! Аминь! — воскликнул Антонио, вставая и крестясь. — Да помогут мне святой Антоний и пречистая дева исполнить свой долг!

— Я буду поминать тебя, сын мой, в моих молитвах. Прими мое благословение, чтобы я мог уйти.

Антонио вновь преклонил колена, и кармелит твердым голосом благословил его. Исполнив этот последний обряд, оба некоторое время безмолвно молились, после чего тем, кто находился в государственной гондоле, был подан знак приблизиться. Гондола рванулась вперед и через мгновение была уже рядом. Два человека перебрались в лодку Антонио и услужливо помогли монаху занять свое место ь гондоле республики.

— Преступник исповедался? — полушепотом спросил один из них, по-видимому старший.

— Произошла ошибка. Тот, кого вы ищете, ускользнул. Этот престарелый человек — рыбак, по имени Антонио, и он едва ли повинен в серьезных преступлениях против Святого Марка. Браво уплыл по направлению к острову Святого Георга, и его следует искать не здесь.

Офицер отпустил монаха, который быстро подошел к балдахину и, обернувшись, бросил последний взгляд на лицо рыбака. Заскрипел канат, и резкий рывок сдвинул с места якорь лодки Антонио. Послышался громкий всплеск воды, и обе лодки, словно сцепившись, вместе помчались прочь, покорные отчаянным усилиям гребцов. В гондоле республики с ее темной, похожей на катафалк кабиной виднелось прежнее число гребцов, склонившихся над веслами, лодка же рыбака была пуста!

Плеск весел и звук от погружения в воду тела Антонио смешались с шумом моря. Когда рыбак после своего падения всплыл на поверхность, он оказался один среди обширного безмятежного водного пространства. Возможно, у него затеплилась смутная надежда, когда, вынырнув из морской пучины, он очутился среди дивного великолепия лунной ночи. Но купола спящей Венеции были слишком далеки и недосягаемы для человеческих сил, а лодки с бешеной скоростью мчались по направлению к городу. Рыбак повернулся и поплыл с трудом, ибо голод и утреннее напряжение истощили его силы; он не сводил глаз с темного пятнышка, которое, как он твердо знал, было лодкой браво.

Якопо не отрываясь следил за всем происходящим, до предела напрягая зрение. Преимущество его положения состояло в том, что он все видел, сам оставаясь незамеченным. Он видел, как кармелит совершал отпущение грехов, а затем подошла большая лодка. Он услышал всплеск более громкий, чем удар весел о воду, и увидел, как уносится на буксире пустая гондола Антонио. Едва гребцы республиканской гондолы успели взметнуть воды лагун своими веслами, как его собственное весло пришло в движение.

— Якопо! Якопо! — пугающе слабо донеслось до его ушей.

Якопо узнал этот голос и сразу же понял все, что произошло. Вслед за криком о помощи послышался шум волны, вспенившейся перед носом гондолы браво. Звук рассекаемой воды был подобен дыханию ветра. За кормой оставались рябь и пузыри, словно обрывки облаков, гонимых ветром по звездному небу; могучие мускулы, которые уже показали в этот день такую исполинскую силу на гонках гондол, теперь, казалось, трудились с удвоенной энергией. Сила и ловкость чувствовались в каждом взмахе весла, и гондола темным пятном летела вдоль светящейся полосы подобно ласточке, касающейся воды своим крылом.

— Сюда, Якопо… ты правишь мимо! Нос гондолы повернулся, и горящие глаза браво уловили очертания головы рыбака.

— Быстрей, Якопо, друг… нет сил!

Вновь рокот волн заглушил голос рыбака. Якопо бешено заработал веслом; при каждом ударе легкая гондола словно взлетала над водой.

— Якопо… сюда… дорогой Якопо!

— Да поможет тебе матерь божья, рыбак! Я иду!

— Якопо… мальчик! Мальчик!

Вода забурлила, рука мелькнула в воздухе и исчезла. Гондола подплыла к месту, где она виднелась только что, и, задрожав, мгновенно остановилась, повинуясь обратному взмаху весла, согнувшему ясеневую лопасть, как тростинку.

Лагуна закипела от этих неистовых движений, но, когда волнение улеглось, вода стала вновь безмятежно-спокойной, как отражавшийся в ней синий небосвод.

— Антонио! — вырвалось у браво.

Ужасающие безмолвие последовало за этим зовом. Ни ответа, ни признака человеческого тела. Якопо стиснул рукоять весла железными пальцами; звук собственного дыхания заставил его вздрогнуть. Повсюду, куда ни устремлялся его лихорадочный взгляд, он видел глубокий покой коварной стихии, столь грозной в своем гневе. Подобно сердцу человека, она, казалось, сочувствовала умиротворенной красоте полуночи, но и, как сердце человека, скрывала в глубине своей страшные тайны.

Глава 16

Еще немного дней, ночей тревожных,

И я усну спокойно — только где?

— Значенья не имеет..

Прощай же, Анджолина.

Байрон, «Марино Фальеро»

Когда кармелит вернулся в покои донны Виолетты, лицо его было смертельно бледно, и он с трудом добрался до кресла. Монах едва ли обратил внимание на то, что визит дона Камилло Монфорте слишком затянулся и что глаза пылкой Виолетты сияют радостным блеском. Счастливыевлюбленные — ибо герцогу святой Агаты удалось вырвать эту тайну у своей возлюбленной, если только можно назвать тайной то, что Виолетта почти не пыталась скрыть, — тоже не сразу заметили его возвращение; монах прошел через всю комнату, прежде чем даже спокойный взгляд донны Флоринды обнаружил его присутствие.

— Уж не больны ли вы! — воскликнула гувернантка. — Отца Ансельмо, вероятно, вызывали по очень важному делу!

Монах откинул капюшон, под которым ему было трудно дышать, и все увидели мертвенную бледность его лица. Взор его, полный ужаса, блуждал по лицам окружающих, словно он силился вспомнить этих людей.

— Фердинандо!.. Отец Ансельмо! — поспешно поправилась донна Флоринда, не сумев, однако, утаить волнение. — Скажите что-нибудь… Вы страдаете!

— Болит мое сердце, Флоринда!

— Не скрывайте от нас… Еще какие-нибудь дурные вести? Венеция…

— Страшное государство!

— Почему вы покинули нас? Почему в столь важную минуту для нашей воспитанницы… когда решается ее судьба, ее счастье… вас не было так долго?

Виолетта с удивлением взглянула на часы, но ничего не сказала.

— Я был нужен властям, — ответил монах, тяжелым вздохом выдав свое страдание.

— Понимаю, падре. Вы дали отпущение грехов осужденному?

— Да, дочь моя. И немногие оставляют эту юдоль такими умиротворенными, как он.

Донна Флоринда прошептала короткую молитву за упокой души усопшего и набожно перекрестилась. Ее примеру последовала Виолетта, и у дона Камилло, благоговейно склонившего голову рядом с прелестной соседкой, губы зашевелились в молитве.

— Это был справедливый приговор, падре? — спросила донна Флоринда.

— Нет! — с жаром воскликнул монах. — Или люди совсем утратили веру. Я был свидетелем смерти человека, более достойного жить, как, впрочем, и более готового умереть, чем те, кто вынес ему приговор. Что за страшное государство Венеция!

— Эти люди распоряжаются и твоей судьбой, Виолетта, — сказал дон Камилло. — И твое счастье будет отдано в руки этих ночных убийц. Скажите нам, падре, ваша трагедия имеет какое-либо отношение к Виолетте? Нас окружают непостижимые тайны, и они столь же ужасны, как сама судьба.

Монах перевел взгляд с одного на другого, и выражение его лица несколько смягчилось.

— Вы правы, — сказал он, — эти люди хотят распорядиться и жизнью Виолетты. Святой Марк да простит тех, кто прикрывает свои бесчестные дела его святым именем, и да защитит он ее своими молитвами!

— Достойны ли мы, падре, узнать то, чему вы были свидетелем?

— Тайна исповеди священна, сын мой, но позором покрыли себя живые, а не тот, кто ныне мертв.

— Узнаю руку тех, кто заседает там, наверху. (Так говорили в городе о Совете Трех.) Они годами попирали мои права, преследуя собственные цели, и, к стыду моему, должен признать, что, добиваясь справедливости, я был вынужден подчиниться им, что противоречит и чувствам моим и характеру.

— Нет, Камилло, ты не способен изменить самому себе!

— Моя дорогая, власти Венеции ужасны, и плоды их деятельности пагубны как для правителей, так и для подданных. Из всех порочных методов управления они используют самые опасные, окутывая тайной свои намерения, свои действия и свои обязанности!

— Ты прав, сын мой. В любом государстве единственная гарантия от притеснений и несправедливости — это страх перед всевышним и страх перед людьми. Но Венеция не знает страха божьего, ибо слишком многие погрязли в ее грехах; а что касается страха перед людьми, то дела ее скрыты от людских взоров.

— Мы говорим слишком дерзко для тех, кто живет под ее властью, — заметила донна Флоринда, робко оглянувшись по сторонам. — Раз мы не в силах ни изменить, ни исправить обычаи государства, нам следует молчать.

— Если мы не можем сделать иной власть Совета, надо попытаться ускользнуть от нее, — быстро проговорил дон Камилло, также, впрочем, понизив голос, и для безопасности прикрыл плотней окна и оглядел все двери. — Вы совершенно уверены в преданности слуг, донна Флоринда?

— О нет, синьор. Среди них есть и верные люди, находящиеся у нас в услужении долгие годы, но есть и такие, которых нанял сенатор Градениго, и это, несомненно, тайные агенты Совета.

— Так они следят за всеми! Я тоже вынужден принимать в своем дворце мошенников, хоть и знаю, что они наемники сената. И все же я считаю более разумным делать вид, будто мне неведомо их ремесло, чтобы не оказаться в таком положении, когда я не смогу даже ничего заподозрить. Как вы думаете, падре, мой приход сюда остался незамеченным?

— Было бы слишком рискованным полагать, что мы в полной безопасности. Никто не видел, как мы вошли, ибо мы воспользовались потайным входом, но кто может быть уверен в чем-нибудь, когда каждый пятый глаз принадлежит шпиону?

Испуганная Виолетта коснулась руки возлюбленного.

— Даже в этот миг за тобою могут следить и потом тайно приговорить к наказанию, Камилло, — сказала она.

— Если меня видели, в этом можно не сомневаться:

Святой Марк не прощает тех, кто дерзко нарушает его волю. Но, чтобы добиться твоего расположения, милая Виолетта, я готов на все. И ничто, даже более страшная опасность, не остановит меня.

— Я вижу, что неопытные и доверчивые души воспользовались моим отсутствием, чтобы переговорить друг с другом откровеннее, чем это позволяло благоразумие, — сказал кармелит с таким видом, словно заранее знал ответ.

— Природа сильнее благоразумия, падре. Монах нахмурился. Все следили, как выражение его лица, обычно доброжелательное, хоть и всегда печальное, менялось сообразно с ходом его мысли. Некоторое время царило полное молчание.

Наконец, подняв озабоченный взгляд на дона Камилло, кармелит спросил:

— Хорошо ли ты продумал, к каким последствиям может привести твоя безрассудная смелость? Чего ты достигнешь, возбуждая гнев республики, бросая вызов ее коварству, вступая в открытый бой с ее тайной полицией, пренебрегая ужасами ее тюрем?

— Падре, я подумал обо всем, как сделал бы на моем месте каждый, чье сердце преисполнено любви. Я понял теперь, что любое горе покажется мне счастьем в сравнении с потерей Виолетты, и я готов идти на какой угодно риск, лишь бы добиться ее благосклонности. Это ответ на ваш первый вопрос; что же касается остального, могу только заметить, что я достаточно знаком с кознями сената и сумею оказать им противодействие.

— Юность, обманутая радужными надеждами, которые сулят ей блестящее будущее, всегда говорит одинаково. Годы и опыт осудят эти заблуждения, но всем придется отдавать дань этой слабости, пока жизнь не предстанет перед ними в своем истинном виде. Герцог святой Агаты, хотя имя и род твой знамениты, а владения обширны, ты бессилен обратить твой венецианский дворец в неприступную крепость или бросить вызов дожу.

— Вы правы, святой отец. Это не в моих силах; и тому, кто мог бы это сделать, не стоило бы так опрометчиво рисковать своей судьбой. Но не весь мир принадлежит Святому Марку — мы можем бежать.

— У сената длинные руки, и у него есть еще тысячи невидимых рук.

— Никто не знает этого лучше, чем я. И все же власти не совершают насилия без каких-либо на то причин. Донна Виолетта вручила мне свою жизнь, и они сочтут эту потерю непоправимой.

— Ты так думаешь? Но сенат сразу же найдет средство разлучить вас. Не надейся, что Венеция столь легко позволит разрушить свои планы. Богатство этого дома привлечет многих недостойных искателей, и твоими правами просто пренебрегут или станут отрицать их.

— Но ведь церковный обряд священен, и никто не смеет им пренебречь, падре! — воскликнула Виолетта.

— Дочь моя, мне тяжело говорить это тебе, но сильные мира сего находят пути, чтобы нарушить и это таинство. Твое собственное богатство может навлечь на тебя несчастье…

— Это могло бы произойти, падре, если бы мы продолжали оставаться во владениях Святого Марка, — прервал дон Камилло, — но схватить нас по другую сторону границы значило бы дерзко нарушить закон иностранного государства. Кроме того, в замке святой Агаты мы будем недоступны для венецианских властей, а там, возможно, и дождемся времен, когда они сочтут более благоразумным отступиться.

— Все это было бы правильно, если бы ты рассуждал в стенах замка святой Агаты, а не здесь, на венецианских каналах.

— В городе есть калабриец Стефано Милане, мой вассал от рождения; он сейчас в порту со своей фелуккой «Прекрасная соррентинка». Стефано близкий друг моего гондольера, того самого, кто завоевал третий приз на гонках сегодня… Вам дурно, падре? — прервал вдруг себя дон Камилло. — Вы так изменились в лице!

— Ничего, продолжай, — ответил монах, жестом приказывая не обращать на него внимания.

— Мой верный Джино сказал, что Стефано, вероятно, прибыл сюда по делам республики, и, хотя моряк на этот раз менее откровенен, чем обычно, по некоторым его намекам можно судить, что фелукка с часу на час готовится выйти в море. Я не сомневаюсь, что Стефано охотнее станет служить мне, чем этим двуличным негодяям из сената. Я могу заплатить столько же, сколько и они, если мое поручение будет исполнено, но могу так же и наказать.

— Ты был бы прав, если б находился за пределами этого страшного города. Но каким образом ты сможешь сесть на корабль, если за каждым нашим движением следят?

— В любой час дня и ночи на каналах можно встретить людей в масках. И, хотя власти прибегают ко всяким ухищрениям в слежке за людьми, вы знаете, падре, что традиция неприкосновенности маски священна и никто без какого-либо чрезвычайного» повода не может потребовать снять ее. Не будь этой ничтожной привилегии, жизнь в городе не продлилась бы и дня.

— И все же я опасаюсь, — сказал монах, и по лицу его было видно, что он взвешивает все возможности побега. — Если нас обнаружат и схватят, мы погибли.

— Верьте мне, падре, что и при таком несчастном исходе я позабочусь о вашей судьбе. Вы знаете, что мой дядя кардинал и ему покровительствует сам папа. И, клянусь честью, я сделаю все, чтобы при содействии церкви облегчить вашу участь.

Лицо кармелита вспыхнуло, и впервые дон Камилло увидел в уголках его аскетического рта мирскую гордость.

— Ты неверно истолковал мои опасения, герцог святой Агаты, — сказал, монах. — Я боюсь не за себя, а за Виолетту, нежное и любящее существо, которое было вверено моей заботе и к которому я отечески всем сердцем привязан. — Монах замолк, словно в душе его происходила борьба. — Кроме того, я давно знаю кротость и благородство донны Флоринды, — продолжал он затем, — и потому не могу оставаться равнодушным к опасностям, которым она подвергнется. Ведь мы не можем покинуть нашу питомицу, и я считаю, что, будучи осторожными и благоразумными опекунами, мы не имеем права идти на такой риск. Будем лучше надеяться, что правители не ослабят своей заботы об интересах и счастье нашей Виолетты.

— Это была бы надежда на то, что Крылатый Лев обратится в ягненка, а бездушные сенаторы — в общество смиренных картезианцев^[622]. Нет, падре, мы должны воспользоваться счастливым случаем — а более счастливый, чем этот, вряд ли представится — или вручить свою судьбу холодным и расчетливым властителям, попирающим все законы для достижения собственных целей. Часа… нет, даже меньше, хватит, чтобы известить моряка, и, прежде чем настанет рассвет, мы увидим, как венецианские дворцы в отдалении исчезают постепенно из глаз, словно погружаясь в ненавистные лагуны.

— Это всего лишь дерзкие мечты юности, побуждаемой страстью. Поверь мне, сын мой, не так-то просто обмануть агентов полиции. Мы не сможем покинуть дворец, ступить на борт фелукки или осуществить какие-либо другие наши планы без того, чтобы не привлечь к себе их внимания. Но тише! Я слышу всплеск весел. Чья-то гондола остановилась у входа!

Донна Флоринда поспешно вышла на балкон и так же стремительно вернулась, сообщив, что чиновник республики входит во дворец. Нельзя было терять ни минуты, и дон Камилло вновь скрылся в маленькой молельне. Едва была принята эта предосторожность, как дверь отворилась, и в покои Виолетты вошел чиновник сената по особым поручениям. Он оказался тем самым человеком, который присутствовал во время страшной казни рыбака и который принес Виолетте весть о прекращении опеки над ней синьора Градениго. Войдя, он недоверчиво оглядел всю комнату, и кармелит, встретившись с его взглядом, содрогнулся. Но внезапные опасения исчезли, лишь только выражение подозрительности на лице чиновника сменилось лицемерной улыбкой, которой он имел обыкновение смягчать неприятные новости.

— Благородная синьора! — сказал он, поклоном выражая почтение той, к кому обращался. — Мое усердие должно убедить вас, сколь неустанно печется сенат о вашем благополучии. Стремясь доставить вам удовольствие и будучи всегда внимательным к желаниям такой знатной особы, как вы, сенат решил на летнее время, когда каналы нашего города лишь усугубляют зной и переполнены людьми, отправить вас развлечься в места более подходящие. Меня послали просить вас сделать все приготовления к отъезду, необходимые, чтобы вы могли прожить несколько месяцев на более чистом воздухе со всеми возможными удобствами; сборы следует закончить как можно скорее, так как путешествие, чтобы оно вас не утомило, начнется до восхода солнца.

— Это слишком краткий срок, синьор, для женщины, покидающей жилище своих предков!

— Любовь и отеческая забота Святого Марка позволяют пренебречь некоторыми пустыми формальностями; времени же будет достаточно, ибо Святой Марк, как истый родитель, сам позаботится о том, чтобы все необходимое было доставлено в резиденцию, которая будет иметь честь принять столь благородную обитательницу.

— Мне самой, синьор, не нужно долгих сборов, но я боюсь, что моим слугам понадобится больше времени.

— Правительство предвидело и это, синьора, и сенат решил прислать вам новую служанку, ибо только она одна и потребуется вам на время столь краткого отсутствия.

— Как, синьор! Неужели меня разлучат с моими людьми?

— Заботу о вас доверят тем, кто будет служить вашей особе из более высоких побуждений, чем наемные лакеи вашего дворца.

— А моя наставница и духовный отец?

— Во время вашего отсутствия им будет разрешено отдохнуть в городе.

Возглас донны Флоринды и невольный жест кармелита выдали их тревогу. Донна Виолетта огромным усилием воли подавила свое негодование и оскорбленную гордость, но взгляд ее был полон страдания.

— Должна ли я понимать, что этот запрет распространяется также и на мою горничную?

— Синьора, таков полученный мною приказ.

— Может быть, вы полагаете, что Виолетта Тьеполо будет сама себя обслуживать?

— Нет, синьора! Это будет долгом самой приятной и исполнительной вашей помощницы. Аннина! — позвал тут чиновник, подойдя к двери. — Твоя благородная госпожа желает тебя видеть сейчас же.

На пороге появилась дочь виноторговца. Несмотря на притворно скромный вид, по лукавому выражению ее лица можно было понять, что она чувствует себя вполне независимой от воли своей новой госпожи.

— И эта девица будет всегда рядом со мной? — воскликнула Виолетта, с нескрываемой неприязнью глядя на хитрое и лживое лицо Аннины.

— Такова воля ваших опекунов, синьора. Девушка знает свои обязанности, и потому я не стану долее стеснять вас своим присутствием. Надеюсь, вы воспользуетесь моим уходом и, не теряя времени, которого и так осталось немного, до наступления рассвета успеете подготовиться, чтобы покинуть город с первым утренним ветром.

Чиновник вновь, скорее из привычной предосторожности, чем по другой причине, оглядел комнату, поклонился и вышел.

После его ухода воцарилось глубокое и тягостное молчание. Но тут, опасаясь, что дон Камилло, не зная, что произошло, выйдет из своего укрытия, Виолетта решила предупредить его об опасности и поспешно заговорила со своей новой служанкой.

— Ты уже когда-нибудь служила, Аннина? — спросила она громко, надеясь, что герцог услышит их разговор.

— Такой знатной и прекрасной госпоже — никогда. Но я надеюсь угодить вам, ибо я много слышала о вашей доброте.

— Льстить, я вижу, ты умеешь. А теперь ступай и извести моих старых слуг об этой неожиданной перемене. Мне необходимо поторопиться, чтобы своей медлительностью не вызвать недовольство сената. Я полагаюсь во всем на тебя, так как ты знаешь волю моих опекунов, и мои слуги помогут тебе.

Аннина медлила, и на лице ее отразились подозрительность и нежелание повиноваться. Однако она подчинилась, покинув покои вместе со слугой, которого донна Виолетта вызвала из передней. Дверь за ней закрыли, и в то же мгновение дои Камилло вышел из своего убежища. Все четверо в ужасе глядели друг на друга.

— Неужели вы все еще можете колебаться, падре? — горячо воскликнул герцог.

— Я не колебался бы ни минуты, сын мой, если бы надеялся, что побег будет успешным.

— Значит, вы не оставите меня! — воскликнула Виолетта, радостно целуя руки монаха. — И ты тоже, моя вторая мать?

— Мы не покинем тебя, — сказала донна Флоринда, которая обладала способностью без слов понимать намерения кармелита. — Мы пойдем с тобой и в замок святой Агаты, и в темницы Святого Марка.

— Добрая, милая Флоринда, прими мою благодарность! — сжав руки на груди, с облегчением воскликнула исполненная радости и почтительности Виолетта. — Камилло, мы ждем твоих приказаний.

— Тише, — шепнул монах, — сюда идут! Прячьтесь, герцог!

Едва дон Камилло успел скрыться, как вошла Аннина. Она, так же как и чиновник, подозрительно оглядела комнату, и по ее пустым вопросам можно было судить, что она явилась вовсе не для того, чтобы выяснить, какого цвета платье желает надеть Виолетта.

— Выбирай любое, — нетерпеливо ответила ее хозяйка. — Ты же знаешь, куда мы собираемся, и сама можешь выбрать подходящий наряд. И торопись, чтобы я не опоздала! Энрико, проводи мою новую горничную в гардеробную.

Аннина неохотно удалилась. Она была слишком опытна во всех хитростях, чтобы поверить этой неожиданной уступчивости Виолетты и не заметить неудовольствия, с каким ее допустили к выполнению новых обязанностей. Аннина вынуждена была подчиниться, так как преданный Энрико не отходил от нее ни на шаг, но, едва отойдя от двери, она вдруг сказала ему, что забыла спросить о чем-то важном, и стремительно вошла в комнату, прежде чем Энрико смог помешать ей.

— Ступай, дочь моя, и исполни, что тебе приказано! Не беспокой нас больше, — сурово сказал монах. — Я буду исповедовать твою госпожу, ибо, прежде чем мы вновь встретимся с ней, она может долго томиться в ожидании утешения святой церкви. Если у тебя нет ничего безотлагательного, удались, пока ты еще не нанесла серьезного оскорбления религии.

Строгий тон кармелита, его властный и вместе с том спокойный взгляд внушил Аннине почтение. Испугавшись его проницательного взора и боясь оскорбить верования, которых придерживались все в Венеции и которые привыкла уважать и она, Аннина пробормотала извинение и исчезла. Но, прежде чем закрыть дверь, она еще раз обшарила глазами всю комнату. Когда они снова остались одни, монах жестом приказал молчать пылкому дону Камилло, который, едва сдерживая нетерпение, ожидал ухода незваной служанки.

— Будь благоразумен, сын мой, — сказал монах порывистому дону Камилло, — нас окружают предатели. В этом несчастном городе никогда не знаешь, кому можно довериться.

— Мне кажется, Энрико можно верить, — сказала донна Флоринда, но в голосе ее послышалось невольное сомнение.

— Это безразлично, дочь моя. Ему неизвестно присутствие здесь дона Камилло, и поэтому мы в безопасности. Герцог святой Агаты, если ты можешь вывести нас из этой ловушки, мы следуем за тобой.

Взгляд монаха предостерег Виолетту от радостного возгласа, готового сорваться с ее уст, и она молча вопросительно взглянула на дона Камилло. Выражение лица герцога не оставляло никаких сомнений в его ответе. Он поспешно написал карандашом несколько слов и, вложив в конверт монету, неслышными шагами прошел на балкон. Знак был подан. Все ждали затаив дыхание. Вскоре под окном послышался плеск весел. Выступив вперед, дон Камилло кинул конверт. Он так точно рассчитал, что было слышно, как монета ударилась о дно гондолы. Гондольер едва взглянул на балкон и, затянув обычную на каналах песню, лениво поплыл дальше с видом человека, которому некуда спешить.

— Удалось, — сказал герцог, услыхав песню Джино. — Через час мой посланный договорится с хозяином фелукки, и тогда все будет зависеть от того, сумеем ли мы незаметно выбраться из дворца. Вскоре мои люди будут здесь, и мы сделаем все, чтобы как можно скорее достигнуть Адриатики.

— Мы должны еще исполнить один необходимый долг, — заметил монах. — Дочери мои, идите к себе и займитесь приготовлениями к побегу, которые легко могут быть истолкованы как исполнение воли сената. Через несколько минут я снова позову вас сюда.

Удивленные женщины послушно удалились, и кармелит стал кратко, но ясно излагать герцогу свой план. Дон Камилло жадно слушал, и, когда монах кончил, оба скрылись в небольшой молельне. Не прошло и пятнадцати ми-пут, как монах вышел оттуда один и позвонил в колокольчик, звон которого был слышен в комнате Виолетты. Донна Флоринда и ее воспитанница тут же явились.

— Приготовься исповедоваться, дитя мое, — сказал священник, торжественно опускаясь в кресло, где он обычно выслушивал исповеди своей духовной дочери.

Лицо Виолетты то бледнело, то вновь заливалось румянцем, словно на душе ее лежал тяжкий грех. Взглянув с мольбой на свою наставницу и встретив ее мягкую, ободряющую улыбку, Виолетта с бьющимся сердцем, еле сдерживая волнение, преклонила колена на подушечке у ног своего духовного наставника, хотя мысли ее блуждали и она никак не могла сосредоточиться.

Приглушенный шепот донны Виолетты доносился только до отеческого слуха того, кому он предназначался. Дон Камилло смотрел в приоткрытую дверь часовни на склоненную фигуру девушки, на ее прижатые к груди руки и прекрасное лицо, доверчиво обращенное к монаху. Пока она признавалась в своих невинных грехах, румянец на ее щеках становился все гуще, а в глазах, еще недавно светившихся совершенно иным чувством, теперь вспыхнуло благоговейное волнение. Искренней, строго воспитанной Виолетте понадобилось гораздо больше времени, чтобы освободиться от тяжкого бремени своих грехов, чем житейски опытному герцогу святой Агаты. Ему казалось, что губы ее много раз шептали его имя и что он мог даже расслышать целые фразы, посвященные ему. Дважды добрейший падре невольно улыбался и после каждого признания Виолетты в каком-либо неосторожном поступке с любовью касался рукой ее обнаженной головы. Наконец Виолетта замолкла. Необычные обстоятельства этой исповеди лишь усилили торжественность, с которой монах дал Виолетте отпущение грехов.

Когда эта часть обряда была закончена, кармелит вошел в часовню. Недрогнувшей рукой он зажег свечи на алтаре и сделал необходимые приготовления к обряду. Дон Камилло, стоя рядом с Виолеттой, шептал ей что-то с жаром торжествующего и счастливого влюбленного. Донна Флоринда у дверей прислушивалась к каждому шороху, раздававшемуся в передней. Затем монах показался у входа в маленькую часовню и хотел что-то сказать, но быстрые шаги донны Флоринды помешали ему. Дон Камилло едва успел скрыться за занавесью окна, как дверь отворилась и вошла Аннина.

Заметив приготовленный алтарь и торжественный вид священника, она в замешательстве остановилась. Однако, тут же овладев собой, с той находчивостью, что помогла ей добиться должности, которую она теперь занимала, Аннина благоговейно перекрестилась и, как человек, знающий свои обязанности, отошла в сторону, словно тоже хотела принять участие в священной церемонии.

— Дочь моя, — сказал ей монах, — никто из присутствующих не покинет часовню, прежде чем не кончится обряд.

— Падре, мой долг всегда быть рядом с госпожой, а находиться подле нее в это утро — истинное счастье.

Монах в нерешительности смотрел на окружающих и начал было придумывать предлог, чтобы избавиться от Аннины, как вдруг из своего укрытия вышел дон Камилло.

— Приступайте, падре, — сказал он. — Пусть будет одним свидетелем моего счастья больше.

Произнося это, герцог многозначительно коснулся своей шпаги и бросил такой взгляд на оцепеневшую Аннину, что она с трудом сдержала возглас, готовый сорваться с ее уст. Монах, казалось, понял этот молчаливый уговор и своим глубоким голосом начал службу. Примечательное событие, свершавшееся в тот момент, участниками которого являлись они все, внушительное достоинство кармелита, грозящая им в случае разоблачения опасность и неизбежное наказание за то, что они посмели нарушить волю правителей, — все это вызывало чувства, куда более глубокие, нежели те, что обычно охватывают присутствующих во время брачных церемоний. Юная Виолетта с трепетом внимала торжественному голосу монаха и к концу венчания беспомощно оперлась на руку человека, с которым связала себя клятвой. Во время службы глаза кармелита горели тайным огнем и задолго до конца он так подчинил себе все чувства Аннины, что, держал ее корыстную душу в благоговейном страхе. Наконец брачный союз был заключен, и монах благословил молодых.

— Да не оставит тебя дева Мария, дочь моя! — сказал монах, впервые в жизни целуя чистый лоб плачущей Виолетты. — Герцог святой Агаты, да услышит твои молитвы твой святой покровитель, если ты будешь любящим супругом этой чистой и доверчивой девушке.

— Аминь! Кажется, мы вовремя закончили венчание, моя Виолетта, — я слышу плеск весел, — сказал дон Камилло.

Выглянув с балкона, он увидел, что не ошибся, и счел, что пришла пора самых решительных действий. Шестивесельная гондола, способная противостоять волнам Адриатики во время безветрия, с балдахином соответствующих размеров, остановилась у водных ворот дворца.

— Я поражен их дерзостью! — воскликнул дон Камилло. — Нельзя терять ни минуты, пока кто-нибудь из шпионов республики не поднял на ноги полицию. Вперед, дорогая Виолетта! Идемте, донна Флоринда, идемте, падре!

Гувернантка и ее воспитанница быстро прошли во внутренние покои и мгновенно вернулись, неся в шкатулке драгоценности Виолетты, захватив также необходимые вещи для недолгого путешествия. В тот момент, когда они снова явились, все было готово, ибо дон Камилло заранее ждал этого решительного мгновения, а монаху, привыкшему к лишениям, не много потребовалось времени на сборы.

— Наше спасение — только в быстроте, — сказал дон Камилло. — Ускользнуть незаметно невозможно!

Он все еще говорил, когда монах первым пошел из комнаты. Донна Флоринда и полумертвая от страха Виолетта последовали за ним. Дон Камилло, взяв под руку Аннину, вполголоса приказал ей повиноваться под страхом смерти.

Необычное шествие благополучно миновало ряд комнат, не встретив ни единого человека. Но, войдя в большой зал, который соединялся с парадной лестницей, они очутились в окружении целой группы слуг.

— Дорогу! — крикнул герцог святой Агаты. — Ваша госпожа желает совершить прогулку по каналам.

Слуги с удивлением и любопытством смотрели на неожиданно появившегося незнакомца, но у большинства на лицах было написано подозрение. Не успела донна Виолетта ступить в вестибюль, как несколько человек поспешили следом и покинули дворец через другие выходы. Каждый бросился сообщать эту весть своему хозяину. Один побежал узкими улицами к дворцу синьора Градениго, другой искал его сына; а некто, даже не знавший того, кому он служит, разыскивал поверенного дона Камилло, чтобы сообщить ему о событии, где главную роль играл сам герцог. Вот как обман и двуличие сделали продажными слуг в доме самой красивой и богатой девушки Венеции!

Гондола стояла у мраморного причала дворца, и двое гребцов держали ее близ ступеней. Дон Камилло тотчас заметил, что гондольеры в масках приняли все предосторожности, какие он требовал от них, и в душе похвалил их за точность. У каждого на поясе висела короткая рапира, и герцогу показалось, что под складками одежды он различил громоздкое огнестрельное оружие, каким пользовались в то время. Обо всем этом он думал, пока кармелит и Виолетта садились в гондолу. За ними прошла донна Флоринда, но, когда их примеру хотела последовать и Аннина, дон Камилло остановил ее.

— Этим кончается твоя служба, — сказал он вполголоса. — Поищи себе другую госпожу или служи Венеции, за неимением лучшей.

Небольшая заминка заставила герцога обернуться, и на какое-то мгновение он задержался, чтобы взглянуть на толпу слуг, стоявших на почтительном расстоянии.

— Прощайте, друзья! — сказал он им. — Те из вас, кто любит свою госпожу, не будут забыты.

Он хотел что-то добавить, как вдруг его грубо схватили за руки. Дон Камилло стремительно обернулся — два гондольера, которые вышли из лодки, крепко держали его. Вне себя от изумления, он даже не сопротивлялся, и Аннина, повинуясь знаку гондольеров, быстро скользнула мимо герцога в лодку. Весла погрузились в воду; дона Камилло грубо втолкнули обратно во дворец, гондольеры быстро заняли свои места, и гондола, став недосягаемой для герцога, понеслась прочь.

— Джино! Злодеи! Что значит эта измена?!

Но в ответ послышался лишь плеск воды. Дон Камилло в немом отчаянии смотрел вслед уплывавшей гондоле, которая с каждым взмахом весел неслась все быстрей и наконец, завернув за угол какого-то дворца, скрылась из виду.

В Венеции погоня происходит иначе, чем в других городах, и преследовать ускользнувшую гондолу можно было только по воде. Несколько лодок, принадлежавших обитателям дворца, стояли у главного входа между сваями, и дон Камилло хотел уже броситься в одну из них и взяться за весла, когда услыхал со стороны моста, который в течение долгого времени служил укрытием для его слуг, плеск весел. Дома вдоль канала бросали черные тени на воду; вскоре из темноты показалась большая гондола, управляемая шестью гондольерами в масках, как и та, что исчезла мгновение назад. Сходство между ними было столь велико, что в первую минуту не только изумленный дон Камилло, но и все остальные присутствующие приняли эту гондолу за первую, вообразив, что она с необычайной скоростью успела объехать вокруг соседних зданий и снова вернуться к главному входу дворца Виолетты.

— Джино! — воскликнул пораженный дон Камилло.

— Я здесь, синьор, — ответил верный слуга.

— Подъезжай ближе! Что это за глупые шутки? Сейчас не время для них!

Дон Камилло прыгнул в лодку прямо из дверей дворца. Миновав гребцов, он тотчас вошел под балдахин, но одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что там пусто.

— Негодяи! Как вы смели обмануть меня? — крикнул потрясенный герцог.

В это время городские часы пробили два раза, и, лишь когда этот условленный сигнал тяжело и монотонно прозвучал в ночном воздухе, дон Камилло понял свою ошибку.

— Джино, — сказал герцог сдержанным голосом, как человек, принявший отчаянное решение, — эти гребцы надежные люди?

— Верьте им, как собственным вассалам, синьор.

— Ты сумел передать мою записку поверенному?

— Он получил ее прежде, чем высохли чернила, ваша светлость.

— Негодяй! Это он сказал тебе, где найти гондолу, снаряженную, как эта?

— Да, синьор. И надо отдать ему должное — здесь все предусмотрено: и скорость и удобства.

— Что говорить! Он так заботлив, что посылает сразу две лодки! — сквозь зубы проговорил дон Камилло. — А теперь вперед! Ваша жизнь и мое счастье зависят от силы ваших рук! Тысячу дукатов в награду, если вы оправдаете мои надежды, в противном случае вас ждет мой справедливый гнев!

Сказав это, герцог в отчаянии бросился на подушки, жестом приказав гребцам приняться за дело. Джино занял свое место на корме с веслом в руках, приподнял балдахин кабины и нагнулся, чтобы услышать приказания хозяина, а лодка тем временем понеслась прочь от дворца. Затем, поднявшись во весь рост, опытный гондольер ударил веслом так, что вода, медленно струившаяся в узком канале, вспенилась, и гондола, словно понимая, что от нее требуется, быстро влетела в Большой канал.

Глава 17

Зачем лежишь ты на траве зеленой?

Сейчас не время спать.

Откуда бледность эта?

Байрон, «Каин»

Несмотря на твердую решимость догнать гондолу, увезшую Виолетту, дон Камилло не представлял себе, как действовать дальше. Несомненно, его предал кто-нибудь один или даже несколько из его слуг, кому он был вынужден поручить необходимые приготовления к побегу, который он обдумывал уже несколько дней; приписывать постигшую его неудачу случайной ошибке значило лишь обманывать себя. Дон Камилло сразу понял, что жена его теперь целиком во власти сената, и, слишком хорошо зная его могущество и полное пренебрежение всеми человеческими правами, когда речь идет о его собственных интересах, не сомневался, что правители воспользуются своим преимуществом, чтобы любой» ценой добиться желаемого.

Безвременная смерть дяди сделала Виолетту Тьеполо владелицей обширных земель в Папской области, и исключение из деспотического и произвольного закона Венеции, по которому вельможам надлежало избавиться от своих владений за пределами республики, было позволено только из уважения к поду Виолетты и, как мы уже Видели, из желания выдать ее замуж с выгодой для государства. Все еще преследуя эту цель и располагая всеми средствами для ее достижения, сенат, как хорошо понимал герцог, не только станет отрицать его брак, но и расправится со свидетелями этой церемонии, так что их показания никогда уже не причинят властям никаких неприятностей. Собственная судьба мало волновала его, хотя он знал, что предоставил своим врагам отличный повод отложить на неопределенный срок, если не отклонить вообще его законные требования. Герцог уже смирился с этой мыслью, но, возможно, чувство к Виолетте не настолько его ослепило, чтобы не считать ее владения в Папской области достаточным возмещением потерянного. Дон Камилло надеялся, что ему удастся невредимым вернуться к себе во дворец, так как большое уважение, которым он пользовался у себя на родине, и связи при дворе в Риме были достаточной гарантией того, что никакое прямое насилие не будет над ним совершено. Сенат затягивал решение его жалобы потому, что хотел использовать близость герцога к известному кардиналу; и, несмотря на то что дон Камилло не мог удовлетворить все возраставшие требования сената, он надеялся на помощь Ватикана, если бы опасность грозила его жизни. И все же он дал правителям Венеции благовидный предлог для сурового обращения с собой, а ведь именно в этот момент свобода была ему так необходима. Попасть сейчас в руки агентов сената оказалось бы для герцога страшным несчастьем, и это несчастье грозило ему ежеминутно. Герцог слишком хорошо знал бесчестную политику тех, с кем имел дело, и боялся, что правительство Венеции арестует его с единственной целью поставить себе потом в исключительную заслугу его освобождение, несмотря на такие якобы серьезные обстоятельства. Поэтому дон Камилло приказал Джино следовать по Большому каналу прямо в порт.

Не успела гондола, которая от каждого усилия гребцов рвалась вперед, словно живая, очутиться среди кораблей, как герцог вновь обрел присутствие духа и немедленно составил план действий. Сделав знак гребцам поднять весла, он вышел из кабины. Несмотря на поздний час, в городе по каналам сновали лодки и слышалось пение. На кораблях же царила тишина, понятная, если вспомнить дневной труд матросов и их обычаи.

— Джино, позови сюда любого знакомого тебе гондольера, — сказал дон Камилло, принимая спокойный вид. — Я хочу кое-что у него спросить.

Через мгновение перед ним появился гондольер.

— Но проходила ли тут недавно большая, хорошо снаряженная гондола? — обратился к нему дон Камилло.

— Ни одной, кроме вашей, синьор. Быстрее ее ни одна не проходила под Риальто, даже в сегодняшних гонках.

— Откуда ты знаешь скорость моей лодки?

— Я плаваю по каналам вот уже двадцать шесть лет, синьор, но не помню ни одной гондолы, которая бы, как ваша несколько минут назад, пролетела здесь между фелукками вниз, в порт, будто она снова гналась за первым призом. Черт возьми! Видно, во дворцах есть такие крепкие вина, что люди, отведав их, могут оживить даже лодку.

— А в какую сторону мы шли? — быстро спросил дои Камилло.

— Святой Теодор! Меня не удивляет ваш вопрос, хотя с тех пор прошел всего один миг, теперь я снова вижу вашу лодку, но недвижной, как речные водоросли!

— Вот тебе монета, друг, и прощай!

Гондольер медленно поплыл прочь, затянув песню о своей лодке, а гондола герцога помчалась вперед. Мимо мелькнули лодка, шебек, фелукка, бригантина, трехмачтовый корабль, когда они стремглав неслись в лабиринте судов, как вдруг Джино нагнулся к хозяину и указал ему на большую гондолу — она не спеша плыла им навстречу со стороны Лидо. Обе лодки оказались на широкой водной полосе, тянувшейся меж кораблей, на том обычном пути, по которому суда выходят в море, и между обеими гондолами не было ни одного судна. Дон Камилло повернул свою гондолу, и скоро от большой лодки его отделяло расстояние в одно весло. С первого взгляда он убедился, что это была та самая предательская гондола, которая обманула его.

— Рапиры наголо, и за мной! — крикнул отважный неаполитанец, готовясь броситься на врага.

— Вы нападаете на должностных лиц республики! — предостерег чей-то голос из каюты. — Силы неравны, синьор! По первому зову нам на помощь сюда явится двадцать галер.

Эта угроза, возможно, и не остановила бы дона Камилло, если бы он не заметил, что при этих словах полуобнаженные рапиры его слуг вернулись в ножны.

— Разбойник! — крикнул герцог. — Верни мне ту, которую ты похитил!

— Синьор, молодые вельможи часто поступают безрассудно по отношению к должностным лицам республики. Кроме меня и гондольеров, здесь никого нет.

Улучив мгновение, дон Камилло заглянул в каюту лодки и понял, что ему сказали правду. Дальнейшие переговоры были бесполезны; зная цену каждой минуте и надеясь, что он, возможно, на пути к успеху, герцог дал знак своим людям двинуться вперед. Гондолы бесшумно разошлись, и лодка дона Камилло направилась в ту сторону, откуда только что появилась встречная.

Вскоре герцог и его гондольеры достигли открытой части Джудекки, оставив позади все суда. Час был уже поздний, луна начала опускаться, и свет ее, косо падая на залив, оставлял в тени здания, обращенные к востоку. Десяток судов, подгоняемых береговым бризом, спешили из порта. Их паруса, залитые лунным сиянием, напоминали белоснежные облака, которые парили над водой, плывя в сторону моря.

— Они отправляют мою жену в Далмацию! — словно прозрев, воскликнул вдруг дон Камилло.

— Не может быть! — отозвался пораженный Джино.

— Я говорю тебе, этот проклятый сенат составил заговор против моего счастья! Они похитили твою госпожу, и одно из этих судов сейчас увозит ее в какую-нибудь тайную крепость на восточном берегу Адриатики!

— Дева Мария! Мой синьор и благородный господин, говорят, что даже статуи в Венеции слышат, а бронзовые кони начинают лягаться, если при них хоть слово скажут против тех, кто правит нами.

— Неужели тебе безразлична участь твоей госпожи?

— Я и понятия не имел, ваша светлость, что вам выпало счастье иметь эту синьору супругой, а мне — честь служить ей.

— Ты напоминаешь мне о моей забывчивости, добрый Джино. Помогая мне в этом деле, ты заботишься и о своем будущем, так как и ты и твои друзья трудитесь ради счастья синьоры, с которой я только что обвенчался.

— Святой Теодор! Помоги нам и укажи, что делать! Этой синьоре очень повезло, дон Камилло. Если бы я только знал ее имя, то никогда бы не забывал упомянуть его в своих молитвах.

— Ты помнишь прекрасную девушку, спасенную мною на Джудекке?

— Черт возьми! Ваша светлость, вы опустились на воду, как лебедь, и поплыли быстрее чайки. Как я мог забыть! Нет, синьор, я вспоминаю об этом всякий раз, когда слышу всплеск воды на канале, и всякий раз проклинаю анконца. Да простит мне святой Теодор, если это не подобает христианину. Но, хотя мы все дивимся вашему геройству на Джудекке, все же прыжок в воду — не брачная церемония, да и о красоте синьоры мы судить не можем — уж очень она была неприглядна в ту минуту.

— Ты прав, Джино. Но та девушка, прекрасная донна Виолетта Тьеполо, дочь и наследница прославленного сенатора, теперь твоя госпожа. И нам осталось только водворить ее в замок святой Агаты, где нам не страшны будут ни Венеция, ни ее агенты.

Джино склонил голову в знак повиновения, хотя и оглянулся украдкой, чтобы убедиться, что поблизости нет никого из тех, кому его хозяин так открыто бросал вызов.

Тем временем гондола летела вперед. Беседа с герцогом ничуть не мешала Джино вести лодку в сторону Лидо. Ветер с берега крепчал, и суда, видневшиеся впереди, постепенно исчезали из виду, так что, когда дон Камилло достиг песчаной отмели, отделявшей лагуны от Адриатики, многие из них уже вышли в залив и расходились в разные стороны, идя каждое своим курсом. Дон Камилло, не зная, какой ему выбрать путь, не менял прежнего направления. Он был убежден, что донна Виолетта находится на одном из этих кораблей, но на каком именно, не имел никакого понятия; впрочем, если бы он и знал это, то его суденышко все равно не могло бы пуститься в погоню. Поэтому он сошел на берег лишь для того, чтобы проследить путь уходящих судов и определить, в каких владениях республики ему нужно искать ту, которую у него похитили. Впрочем, он решил тут же мчаться вслед и, прежде чем выйти из гондолы, обернулся к своему верному слуге.

— Ты слыхал, Джино, — сказал он, — здесь в порту находится мой вассал со своей фелуккой «Прекрасная соррентинка».

— Я знаю его, синьор, лучше, чем свои грехи, или даже чем собственные достоинства.

— Тогда поди разыщи его сейчас же. У меня есть кой-какие планы; пусть он послужит мне. Надо только узнать, в каком состоянии его судно.

Джино похвалил усердие своего друга Стефано и его отличную фелукку и затем, оттолкнувшись от берега, с силой налег на весла, как человек, ревностно взявшийся за исполнение порученного.

На Лидо ди Палестрина есть одно пустынное место, где покоятся останки умерших в Венеции людей, которые не были приняты в лоно римской церкви. Хотя находится ононедалеко от причала и каких-то строений, кладбище это само по себе выглядит как весьма выразительный символ безрадостной доли. В этом мрачном месте, то опаляемом горячим дыханием юга, то стынущем под ледяными порывами альпийских ветров, исхлестанном брызгами прибоя, среди бесплодных песков, где земля сдобрена лишь прахом усопших, человеческий труд взрастил вокруг убогих могил только скудную зелень, едва заметную даже на этом пустынном берегу. Это место погребения лишено спасительной тени дерев и ограды, и по мнению тех, кто выделил его для еретиков и евреев, оно лишено божьего благословения.

Дон Камилло высадился неподалеку от этих могил отверженных. Желая скорей добраться до пологих песчаных холмов, нанесенных волнами и ветром на другом берегу Лидо, герцог решил пересечь это презираемое место, чтобы не идти кружным путем. Перекрестившись со свойственным ему суеверием и вынув из ножен рапиру, чтобы в случае необходимости иметь наготове это надежное оружие, он двинулся через пустошь, где покоились отверженные, стараясь обходить осыпавшиеся земляные холмики, прикрывавшие останки еретика или еврея. Дон Камилло не достиг еще и середины кладбища, как вдруг перед ним появился человек; он медленно шел по траве и, казалось, был погружен в размышления. Дон Камилло вновь коснулся эфеса рапиры; затем, шагнув в сторону, чтобы выйти из полосы лунного света и тем самым оказаться в равном положении с незнакомцем, он двинулся ему навстречу. Шаги его были услышаны, ибо неизвестный, скрестив руки на груди, вероятно, в знак миролюбия, остановился, ожидая приближения герцога.

— Вы избрали для прогулок мрачный час, синьор, — сказал молодой неаполитанец, — и еще более мрачное место. Не докучаю ли я своим присутствием израэлиту пли лютеранину, скорбящему о своем друге?

— Дон Камилло Монфорте, я такой же христианин, как и вы.

— Ах, так! Ты меня знаешь? Вероятно, ты Баттиста, тот самый гондольер, что приходил ко мне во дворец?

— Нет, синьор, я не Баттиста. С этими словами неизвестный повернулся к луне, и ее мягкий свет упал на его лицо.

— Якопо! — воскликнул герцог, отпрянув подобно всем венецианцам, неожиданно встречавшим выразительный взгляд браво.

— Да, синьор, Якопо.

В ту же секунду в руках неаполитанца блеснула рапира.

— Не подходи! И объясни мне, что привело тебя сюда?

Браво улыбнулся, не изменив позы.

— С тем же правом я могу спросить герцога святой Агаты, почему он бродит в этот час среди еврейских могил.

— Сейчас не время для острот! Я не шучу с такими, как ты! Если кто-то в Венеции подослал тебя ко мне, тебе придется призвать на помощь все свое мужество и ловкость, чтобы заработать свои деньги.

— Уберите рапиру, дон Камилло, я не собираюсь причинять вам зло. Неужели я стал бы искать вас в этом месте, будь я нанят для такого дела? Скажите сами, кто знал о вашей поездке сюда? Разве это не простая прихоть молодого дворянина, который считает, что гондола мягче его постели? Мы с вами уже встречались, дон Камилло Монфорте, и тогда вы больше доверяли мне.

— Ты говоришь правду, Якопо, — сказал герцог, отводя рапиру от груди браво, но все еще не решаясь спрятать оружие. — Ты говоришь правду. Я действительно приехал сюда неожиданно, и ты не мог этого предвидеть. Но зачем ты здесь?

— А зачем здесь они? — спросил Якопо, указав на могилы у своих ног. — Мы рождаемся и умираем — вот и все, что нам известно о себе; но когда и где — это тайны, и только время раскроет их нам.

— Ты ведь не из тех, кто действует без определенной цели. Израэлиты, разумеется, не могли предвидеть своего путешествия на Лидо, но ты-то приехал сюда неспроста.

— Я здесь потому, дон Камилло Монфорте, что душа моя жаждет простора. Я хочу дышать морским воздухом — смрад каналов душит меня. Мне дышится свободно только здесь, на песчаном берегу!

— У тебя есть и другая причина, Якопо?

— Да, синьор. Я ненавижу этот город, злодейств! Говоря это, браво погрозил кулаком в сторону куполов Святого Марка, и взволнованный голос его, казалось, исходил из самой глубины души.

— Странно слышать это от…

— От браво? Не бойтесь этого слова, синьор! Я часто его слышу. Но стилет браво все же честнее меча мнимого правосудия Святого Марка! Самый последний убийца в Италии, тот, кто за два цехина вонзит кинжал в грудь друга, действует открыто по сравнению с безжалостным предательством в этом городе!

— Я понимаю тебя, Якопо. Тебя наконец изгнали. Голос народа, как бы слаб он ни был в республике, достиг все же ушей твоих хозяев, и они лишили тебя своего покровительства.

Якопо бросил на герцога такой странный взгляд, что дон Камилло невольно поднял свою рапиру, но ответ браво был проникнут обычным спокойствием.

— Синьор герцог, — сказал он, — было время, когда дон Камилло Монфорте считал меня достойным своих поручений.

— Я этого не отрицаю. Но, вспомнив сей случай, ты пролил свет и на кое-что другое! Негодяй! Так ото из-за твоего предательства я потерял свою жену!

Рапира герцога была у самого горла Якопо, но тот не двинулся с места. Взглянув на своего взволнованного собеседника, он коротко и горько усмехнулся.

— Похоже, что герцогу святой Агаты не дают покоя мои лавры, — сказал он. — Восстаньте из могил, израэлиты, и будьте свидетелями, чтоб никто не усомнился в содеянном! Благороднейший синьор Калабрии устроил засаду средь ваших презренных могил простому уличному браво! Вы удачно избрали место, дон Камилло, потому что рано или поздно эта рыхлая, размытая морем земля все равно примет меня в свое лоно. Даже умри я у самого алтаря, с самыми покаянными молитвами святой церкви на устах, эти ханжи отошлют мое тело сюда, к голодным иудеям и проклятым еретикам. Да, я изгнанник, и нет мне места рядом с правоверными!

В его словах звучала такая странная смесь иронии и горечи, что дон Камилло заколебался. Но, памятуя свое горе, он снова потряс рапирой.

— Твои наглые насмешки не спасут тебя, мошенник! — крикнул он. — Ведь ты знал, что я хотел поставить тебя во главе отборного отряда, который должен был устроить побег из Венеции моей возлюбленной.

— Совершенная правда, синьор.

— И ты отказался?

— Да, благородный герцог.

— И, не удовлетворившись этим, ты узнал все подробности моего плана и выдал его сенату?

— Нет, дон Камилло Монфорте. Мой долг по отношению к сенату не позволил мне служить вам. Иначе, клянусь самой яркой звездой небосвода, сердце мое радовалось бы счастью двух юных и преданных влюбленных! Нет, нет! Тот не знает меня, кто думает, что чужая радость не приносит мне удовольствия. Я сказал вам, что принадлежу сенату, и этим все сказано.

— Я имел слабость верить тебе, Якопо, потому что в тебе так странно сочетается добро и зло; несмотря на твою мрачную славу, твой ответ, показавшийся мне искренним, успокоил меня. Но слушай: меня обманули в ту минуту, когда я уже не сомневался в успехе!

Якопо слушал с интересом; затем он двинулся медленно вперед в сопровождении настороженного герцога, и слабая улыбка тронула его губы, словно он сожалел о доверчивости своего спутника.

— С горя я проклял все человечество за это предательство, — продолжал неаполитанец.

— Это скорее подобает слышать настоятелю собора Святого Марка, чем наемному убийце.

— Они скопировали мою гондолу, ливреи моих слуг… похитили мою жену. Ты молчишь, Якопо?

— Какого ответа вы ждете? Вас обманули, синьор, в стране, где даже государь не смеет доверить тайну своей жене. Вы хотели лишить Венецию богатой наследницы, а Венеция лишила вас невесты. Вы затеяли большую игру, дон Камилло, и крупно проиграли. Делая вид, что хотите помочь Венеции в ее отношениях с Испанией, вы заботились только о своих интересах и правах.

Дон Камилло бросил изумленный взгляд на браво.

— Что вас так удивляет, синьор? Вы забываете, что я давно живу среди тех, кто взвешивает выгоды каждого политического дела и с чьих уст не сходит ваше имя. Ваш брак вдвойне невыгоден Венеции, равно заинтересованной как в женихе, так и в невесте. Совет уже давно высказался против вашего союза.

— Но каким образом им удалось меня провести? Если это не ты, то кто же предал меня?

— Синьор, в этом городе даже статуи выдают тайны правительству. Я многое увидел и понял в то время, как меня считали простым орудием. Но я понял еще и то, чего мои хозяева сами не сумели постичь. Я смог бы заранее предсказать печальный исход вашей свадьбы, если бы знал, что она состоится.

— Этого ты не смог бы сделать, не будь ты посвящен в их планы.

— Действия себялюбца легко предвидеть, трудно угадать лишь поступки людей честных и бескорыстных. Тот, кто способен понять интересы Венеции в настоящий момент, владеет самыми сокровенными тайнами государства, ибо Венеция всегда добьется того, чего пожелает, если только это не будет стоить ей чересчур дорого. А что касается этого предательства, — неужели вы думаете, что среди ваших слуг мало доносчиков?

— Но я доверял только избранным…

— Дон Камилло, в вашем дворце нет никого, кроме Джино, кто не состоит на службе у сената или его агентов. Те самые гондольеры, которые ежедневно катают вас по каналу, получают цехины от республики. И платят им не только за то, чтобы они следили за вами, но еще и друг за другом!

— Неужели это правда?

— А вы когда-нибудь сомневались в этом, синьор? — спросил Якопо с видом человека, которому доставляет удовольствие наивность другого.

— Я знал их лицемерие — делают вид, что верят в то, над чем в душе смеются, но я не думал, что они посмеют подкупать моих личных слуг. Ставить под угрозу безопасность семьи — значит разрушать основы общества!

— Вы говорите так, потому что слишком недолго еще пробыли супругом, — сказал браво, слабо усмехнувшись. — Через год вы, возможно, убедитесь, каково это, когда ваша жена превращает ваши тайны в золото.

— И ты им служишь, Якопо?

— А кто этого не делает? Ведь мы не распоряжаемся своей судьбой, дон Камилло, не то разве стал бы герцог святой Агаты использовать свои родственные связи в интересах республики? От всего того, что я делал, горькое раскаяние жгло мне душу. Вас от этого избавило ваше высокое происхождение, синьор.

— Бедный Якопо!

— И если я все это выдержал, то лишь потому, что некто более могущественный, чем сенат, не покинул меня. Но есть такие преступления, дон Камилло, которые человек но в силах перенести.

Браво содрогнулся и в молчании продолжал свой путь среди отверженных могил.

— Они, значит, безжалостны даже к тебе? — спросил дон Камилло, с удивлением глядя на взволнованного Якопо.

— Да, синьор. Сегодня ночью я был свидетелем их бессердечности и подлости, и это заставило меня подумать о моей собственной судьбе. Пелена спала с моих глаз, и с той минуты я им больше не слуга.

Браво говорил с глубоким волнением и, как ни странно было это видеть у такого человека — так казалось герцогу, — с видом оскорбленной честности. Дон Камилло знал, что у всякой, даже низко падшей группы общества есть свои понятия о чести; имея множество доказательств гнусной политики венецианской олигархии, он понимал, что ее бесстыдная и безответственная игра могла вывести из себя даже убийцу. В Италии того времени подобных людей презирали меньше, чем можно себе теперь вообразить, потому что глубокое несовершенство закрывало и их извращенное толкование часто побуждало людей вспыльчивых и дерзких исправлять причиненное им зло собственными усилиями. Ставшие привычными, такие случаи не навлекали особенного позора, и хотя убийцу общество осуждало, но к тому, кто пользовался его услугами, относились с отвращением едва ли большим, чем ханжи нашего времени относятся к победителю на дуэли. И все же люди, подобные дону Камилло, не имели никакого дела с такими, как Якопо, за исключением тех случаев, когда это диктовалось необходимостью. Но поведение браво и его манера говорить вызвали такой интерес и даже симпатию герцога, что он рассеянно вложил рапиру в ножны и подошел ближе к Якопо.

— Раскаяние и сожаление скорее приведут тебя к добродетели, Якопо, чем если ты просто перестанешь служить сенату. Найди благочестивого священника и облегчи свою душу исповедью и молитвой.

Браво задрожал и с тоской устремил взгляд на дона Камилло.

— Говори, Якопо, даже я готов выслушать тебя, если это снимет тяжесть с твоей души.

— Благодарю вас, благородный синьор! Тысячу раз благодарен вам за сочувствие — ведь я так долго был его лишен! Никто не знает, как дорого каждое доброе слово тому, кто был отвергнут всеми, как я. Я молился… Я жаждал поведать свою жизнь кому-нибудь и, казалось, нашел человека, который выслушал бы меня без презрения, но жестокий сенат убил его. Я пришел сюда, чтобы излить душу этим отверженным мертвецам, и случай свел меня с вами. Если бы я только мог… — Браво умолк и с сомнением взглянул на дона Камилло.

— Продолжай, Якопо!

— Я не решался открыть свои тайны даже на исповеди, синьор. Смею ли я высказать их вам?

— Ив самом деле, мое предложение могло показаться тебе странным.

— Да, синьор. Вы благородный господин, а я простого происхождения. Ваши предки были сенаторами и дожами Венеции, а мои, с тех пор как рыбаки начали строить себе хижины на лагунах, ловили рыбу иди работали гондольерами на каналах. Вы богаты, могущественны, влиятельны; меня все презирают и, боюсь, я уже тайно осужден. Короче говоря, вы — дон Камилло Монфорте, а я — Якопо Фронтони!

Дон Камилло был взволнован: Якопо говорил с большой грустью, но без всякой горечи.

— Хотел бы я, чтоб ты рассказал это в исповедальной, бедный Якопо, — сказал он. — Я не в состоянии снять такую тяжесть с твоей души.

— Синьор, я слишком долго был лишен сострадания своих ближних и не в силах выносить это дольше! Проклятый сенат может внезапно убить меня, и кто тогда взглянет на мою могилу? Я должен выговориться, синьор, или умереть! Единственный человек, который все эти три долгих ужасных года проявлял ко мне сочувствие, ушел!

— Но он вернется?

— Синьор, он не вернется никогда… Он среди рыб в лагунах.

— Это дело твоих рук, злодей?

— Это дело рук правосудия прославленной республики, — ответил Якопо с еле приметной горькой улыбкой.

— Ах, вот оно что! Наконец сенат открыл глаза на преступления таких, как ты! И твое раскаяние — плод страха!

Якопо, казалось, задыхался. Несмотря на разницу в их общественном положении, он, очевидно, надеялся на пробудившееся в герцоге сочувствие, но эти резкие слова лишили его всякого самообладания. Он задрожал и, казалось, вот-вот упадет. Хотя дон Камилло не желал быть поверенным такого человека, тронутый видом столь непритворного страдания, он не отходил от браво, не решаясь ни глубже вникнуть в чувства этого человека, ни покинуть его в минуту отчаяния.

— Синьор герцог, — сказал браво, и волнение его передалось дону Камилло, — оставьте меня одного. Если им нужен еще один отверженный, пусть придут сюда: утром они найдут мой труп среди могил еретиков.

— Говори, Якопо, я готов слушать тебя. Якопо недоверчиво взглянул на герцога.

— Облегчи свою душу. Я буду слушать, даже если ты станешь рассказывать об убийстве моего лучшего друга.

Удрученный Якопо смотрел на герцога, словно все еще сомневаясь в его искренности. Лицо его подергивалось от волнения, а взгляд стал еще более печальным; когда же луна осветила полное сочувствия лицо дона Камилло, Якопо зарыдал.

— Я выслушаю тебя, Якопо! Я буду слушать тебя! — воскликнул дон Камилло, потрясенный таким проявлением отчаяния в человеке со столь суровым характером. Якопо жестом прервал его и после минутной борьбы с собой заговорил, силясь справиться с волнением:

— Синьор, вы спасли мою душу от вечных мук. Если б счастливцы знали, сколько сил придает отверженным одно лишь доброе слово или сочувственный взгляд, они не были бы так равнодушно холодны с несчастными. Эта ночь могла стать последней в моей жизни, если бы вы отвергли меня без сожаления. Выслушаете ли вы мой рассказ? Не погнушаетесь ли исповедью наемного убийцы?

— Я обещал тебе. Но торопись, ведь сейчас у меня самого много забот.

— Синьор, я не знаю всех обид, какие вам нанесли, но милосердие, что вы проявили ко мне, вам зачтется. Якопо сделал над собой усилие и заговорил. Ход повествования не требует того, чтобы мы полностью передали откровенный рассказ Якопо, поведанный им дону Камилло. Достаточно будет сказать, что молодой неаполитанец все тесней придвигался к браво и внимал ему с возрастающим интересом. Затаив дыхание герцог святой Агаты слушал, как Якопо со свойственной итальянцам пылкостью рассказывал о своем тайном горе и о, сценах, в которых и ему приходилось играть роль. Задолго до того, как Якопо кончил, дон Камилло уже забыл собственные невзгоды, а к моменту окончания рассказа все отвращение, которое он прежде испытывал к браво, сменилось бесконечной жалостью к нему. Несчастный говорил проникновенно, а описываемые им факты настолько потрясли герцога, что казалось, Якопо играет на чувствах своего слушателя подобно тем артистам, которые, импровизируя на сцене, держат во власти своего искусства восхищенную толпу.

Пока Якопо говорил, он и его пораженный спутник вышли за пределы кладбища, и, когда голос браво умолк, они уже стояли на противоположном берегу Лидо. Теперь до их слуха донесся глухой рокот волн Адриатического моря.

— Этому невозможно поверить! — воскликнул дон Камилло после долгого молчания, нарушавшегося только плеском волн, — Клянусь девой Марией, синьор, все это правда!

— Я верю тебе, бедный Якопо! Твой рассказ был слишком правдив, чтоб усомниться в нем! Ты и впрямь стал жертвой дьявольского коварства, и ты прав — ноша твоя была невыносима. Что же ты намерен теперь делать?

— Я им больше не слуга, дон Камилло. Я жду лишь ужасной развязки одной драмы, которая теперь неизбежна, и тогда я покину этот город лжи и пойду искать счастья в другой стране. Они погубили мою юность и покрыли мое имя позором. Только бог может облегчить мои страдания.

— Не упрекай себя понапрасну, Якопо. Даже самые счастливые и удачливые люди нередко поддаются искушению. Ты сам знаешь, что даже мое имя и звание не избавили меня от их козней.

— Они совратят и ангела, синьор! Хуже их хитрости могут быть лишь средства, которые они применяют, а хуже их притворной добродетели — полное пренебрежение ими истинной добродетелью.

— Ты прав, Якопо. Наибольшая опасность грозит истине тогда, когда целое общество сохраняет порочную видимость благополучия, а без истины нет добродетели. Тогда подменяют церковь политикой, используют алтарь в мирских целях и употребляют свою власть без всякой ответственности, лишь руководствуясь эгоизмом правящей касты. Поступай ко мне на службу, Якопо, в моих владениях я сам господин, а вырвавшись из сетей этой лживой республики, я позабочусь о твоей безопасности и дальнейшей судьбе. Пусть не тревожит тебя совесть — я пользуюсь влиянием у папского престола, и ты получишь отпущение грехов.

Браво не находил слов для благодарности. Он поцеловал руку дону Камилло, не теряя при этом свойственного ему достоинства.

— Система, которая существует в Венеции, — продолжал рассуждать герцог, — не позволяет нам действовать по собственному усмотрению. Ее уловки сильнее нашей воли. Она облекает нарушение прав в тысячи всевозможных хитроумных форм, она стремится обеспечить себе поддержку каждого человека под предлогом того, что он жертвует собой ради общего блага. Часто мы считаем себя честными участниками какого-то справедливого государственного дела, тогда как в действительности мы погрязли в грехах. Ложь — мать всех преступлений, и потомство ее особенно многочисленно, когда сама она является порождением государства. Боюсь, что и я стал жертвой ее ужасного влияния, о котором мне бы хотелось забыть.

Дон Камилло обращался скорее к самому себе, чем к своему спутнику, и ход его мыслей показывал, что признания Якопо вызвали у него горькие размышления по поводу того, как он отстаивал свои притязания перед сенатом. Возможно, он чувствовал необходимость оправдаться перед тем, кто хотя и стоял ниже его по своему положению, но способен был понять его поведение и только что самым резким образом осудил свое пагубное содействие этому безответственному и развращенному государству.

Якопо постарался несколькими обычными словами успокоить тревогу дона Камилло и затем с готовностью, которая свидетельствовала о его способности выполнять самые трудные поручения, искусно направил разговор на недавнее похищение донны Виолетты, предложив новому хозяину все свои силы, чтобы вернуть ему супругу.

— Ты должен знать, за что берешься, — сказал дон Камилло. — Слушай же, и я ничего не утаю от тебя.

Герцог святой Агаты кратко, но ясно изложил Якопо свои планы, касавшиеся спасения донны Виолетты, и все события, уже известные читателю.

Браво с напряженным вниманием слушал мельчайшие подробности рассказа и не раз улыбался про себя, словно ему было ясно, как осуществлялась та или иная интрига. Дон Камилло едва успел окончить свой рассказ, как послышались шаги Джино.

Глава 18

Она была бледна,

Но улыбалась.

Однако я заметил,

Как невзначай она слезу смахнула.

Роджерс, «Италия»

Время шло, словно в городе не случилось ничего такого, что могло изменить обычное течение жизни. Наутро люди по-прежнему занялись своими делами или предались удовольствиям, как это веками делалось и раньше, и никто не остановил своего соседа, чтобы спросить у него о событиях, происшедших ночью. Одни были радостны, другие печальны; кто-то бездельничал, а кто-то работал; один гнул спину, а другой забавлялся, и Венецию, по обыкновению, заполнил безгласный, недоверчивый, торопливый, таинственный и суетливый люд, как это происходило уже тысячи раз с восходом солнца.

Слуги донны Виолетты бродили у водных ворот дворца, настороженные и недоверчивые, и шепотом делились своими тайными подозрениями о судьбе их госпожи. Дворец синьора Градениго был по-прежнему мрачен в своем великолепии, а по внешнему виду жилища дона Камилло Монфорте никак нельзя было догадаться о тяжелом ударе, постигшем его хозяина прошедшей ночью. «Прекрасная соррентинка» по-прежнему стояла в порту, и судовая команда чинила паруса с тем ленивым видом, который присущ морякам, работающим без воодушевления.

Лагуны были усеяны рыбачьими лодками; путешественники прибывали в город и покидали его, плывя по знаменитым каналам Фузина и Местре. То какой-нибудь северянин возвращался к Альпам, увозя с собой приятные воспоминания о пышных церемониях, свидетелем которых он был, и довольно смутные выводы о характере власти, господствовавшей в этом непостижимом государстве, то некий крестьянин уезжал к себе домой, довольный зрелищем карнавала и гонок. Одним словом, все шло, казалось, своим чередом, и события, о которых мы поведали, были известны лишь непосредственным участникам и тому таинственному Совету, который сыграл в них такую огромную роль.

С наступлением дня одни суда отправились в сторону пролива, другие — к знойному Леванту, а фелукки и шхуны уходили или приходили в зависимости от того, Дул ли ветер с моря или с побережья. Лишь калабриец по-прежнему валялся под палубным тентом или отдыхал на груде старых парусов, изодранных в клочья жарким сирокко. С заходом солнца по воде заскользили гондолы богатых и праздных людей, и, когда на Пьяццу и Пьяцетту ветер принес с Адриатики прохладу, Бролио стала наполняться людьми, которым обычай предоставлял право прогуливаться в эти часы под сводчатой галереей. В этот раз к ним присоединился и герцог святой Агаты, которому, хоть он и был иностранцем, вельможи милостиво позволяли делить с ними это суетное право, зная, что герцог знатного происхождения, и считая его требования к сенату справедливыми. Он ступил на Бролио в обычное время, с присущей ему непринужденностью, так как надеялся, что тайное влияние, которым он пользовался в Риме, и временный успех его соперников обеспечат ему безопасность. Размыслив обо всем происшедшем, герцог решил, что раз сенату известны его планы, то при желании его могли бы давно арестовать; поэтому он подумал, что легче всего избежать неприятных для себя последствий, показав уверенность в своих силах. И когда он, с невозмутимым видом появился на Бролио об руку с одним из высокопоставленных чиновников римского посольства, его, по обыкновению, приветствовали, как того требовали звание и положение герцога. Однако на этот раз доном Камилло владели необычные чувства. Он, казалось, замечал в рассеянных взглядах собеседников осведомленность о его неудавшемся замысле, и часто, когда он менее всего думал, что за ним наблюдают, чей-нибудь взгляд впивался в его лицо, словно стараясь прочесть в нем дальнейшие намерения герцога. Но в остальном никто как будто и не знал, что государство чуть не потеряло богатую наследницу и, с другой стороны, что супруга лишили его жены. Обычное лицемерие сената и решительное, но осторожное поведение молодого неаполитанца не давали никакой пищи для подозрений.

Так прошел день, и, помимо посвященных, ни один житель Венеции ни словом не обмолвился относительно событий, о которых мы рассказали.

Вечером, когда солнце уже садилось, к водным воротам Дворца Дожей медленно подплыла гондола. Гондольер, как обычно, привязал гондолу у мраморных ступеней и вошел во двор. Лицо его было скрыто от взоров, потому что наступил традиционный час, когда надевали маски, а видом своим он никак не отличался от людей его сословия. Оглядевшись, он проник во дворец через потайную дверь.

Дворец Дожей Венеции и поныне является своего рода мрачным памятником республиканской политики, убедительным свидетельством показного характера власти главы республики. В середине его — просторный, но сумрачный двор, какой можно найти почти во всех дворцах Европы. Один из фасадов выходит на Пьяцетту, о которой мы так часто вспоминаем, другой — на набережную со стороны порта. Оба внешних фасада отличаются замечательной архитектурой. Невысокий портик, составляющий Бролио, поддерживает просторные лоджии в восточном стиле, над ними высится облегченная несколькими, проемами каменная стена, кладка которой переворачивает все обычные представления о строительном искусстве. Третий фасад почти скрыт собором Святого Марка, а четвертый омывается водами канала. По другую сторону канала находится городская тюрьма, и близкое соседство ее с резиденцией законодательных властей красноречиво свидетельствует о характере правления. Знаменитый Мост Вздохов соединяет их символически. Здание тюрьмы тоже расположено на набережной; оно не так величественно и просторно, как первое, но гораздо интереснее его с архитектурной точки зрения, хотя дворец больше привлекает внимание оригинальностью стиля.

Гондольер в маске скоро вновь показался под аркой водных ворот и быстрыми шагами направился к своей лодке. За одну минуту он пересек канал, причалил к противоположному берегу и вошел в тюрьму через главный вход. Казалось, он знал некое магическое слово, ибо стоило ему подойти к страже, как без лишних расспросов отодвигались засовы и отворялись двери. Таким образом оп быстро миновал все внешние преграды тюрьмы и достиг части здания, напоминавшей своим видом обычное жилье. Судя по обстановке, ясно было, что люди, обитавшие здесь, не придавали значения убранству своего жилища, хотя в комнатах имелось все необходимое для людей их положения, живших в то время в той стране.

Гондольер поднялся по боковой лестнице и очутился перед дверью, ничем не напоминавшей тюремную, несмотря на то что множество других деталей здания ясно свидетельствовали о его назначении. Он прислушался и осторожно постучал.

— Кто там? — спросил нежный женский голос. Поднялась и снова опустилась щеколда, словно та, что находилась за дверью, хотела узнать посетителя, прежде чем открыть ему.

— Твой друг, Джельсомина, — был ответ.

— Если верить словам, тут все друзья тюремщиков. Назовите себя, а не то уходите.

Гондольер слегка приподнял маску, ибо она не только скрывала лицо, но и изменяла голос.

— Это я, Джессина, — сказал он.

Засовы скрипнули, и дверь быстро отворилась.

— Удивительно, как это я не узнала тебя, Карло, — простодушно сказала девушка. — Но ты так скрываешь свое лицо и меняешь голос за последнее время, что, наверно, даже твоя родная мать не поверила бы своим ушам.

Гондольер помолчал, желая увериться в том, что они одни, и только потом снял маску, скрывавшую, как оказалось, лицо браво.

— Ты ведь знаешь, надо быть осторожным, — сказал он, — и не станешь сердиться.

— Ты не понял меня, Карло. Я очень хорошо знаю твой голос и не могла поверить, что ты умеешь так изменять его.

— Есть ли у тебя какие-нибудь новости для меня? Юная кроткая Джельсомина замялась.

— Какие новости, Джельсомина? — повторил браво, пристально вглядываясь в открытое лицо девушки.

— Хорошо, что ты пришел только сейчас. У меня были гости. Ты ведь не хочешь, чтобы тебя видели, Карло?

— Ты же знаешь, у меня есть важные причины носить маску. А понравились бы мне твои гости или нет, еще неизвестно.

— Нет, нет, ты меня не понял, — поспешно возразила девушка, — здесь была моя двоюродная сестра Аннина.

— Ты думаешь, я ревную? — спросил браво, взяв ее за руку и ласково улыбаясь. — Приди сюда твой двоюродный брат Пьетро, или Микеле, или Роберто, или еще какой-нибудь молодой венецианец, я боялся бы только быть узнанным.

— Но здесь была Аннина, моя двоюродная сестра, которую ты никогда не видел! И потом, у меня нет никаких братьев Пьетро, Роберто или Микеле. У нас мало родных, Карло. Есть еще родной брат Аннины, но он сюда никогда не ходит. Она и сама уже давно не приходила в это жуткое место. Наверно, мало найдется сестер, которые видятся так редко, как мы.

— Ты славная девушка, Джессина, и никогда не оставляешь свою мать. Теперь скажи, нет чего-либо нового для меня?

И снова Джельсомина, или, как все ее звали, Джессина, опустила свои добрые глаза, но, прежде чем браво успел ото заметить, она торопливо сказала:

— Боюсь, Аннина вернется, а не то я бы сейчас же пошла с тобой.

— А разве она еще здесь? — с беспокойством спросил браво. — Ты знаешь, я не хочу, чтобы меня видели.

— Успокойся. Прежде чем войти, ей придется позвонить, а сейчас она наверху, у моей больной матери. Если она спустится, ты можешь, как обычно, укрыться в этой комнатке и слушать ее пустую болтовню, если захочешь, пли… Нет, мы не успеем… Аннина приходит редко, и не знаю почему, но ей не очень нравится навещать больную тетю — она никогда не усидит там и нескольких минут.

— Ты хотела сказать, Джессина, пли я могу пойти по своему делу?

— Да, Карло, но я уверена, нетерпеливая Аннина станет меня разыскивать.

— Я могу подождать. Когда я с тобой, я всегда терпелив, дорогая Джессина.

— Тише! Это ее шаги. Прячься скорее! Тут раздался звон колокольчика, и браво, как человек, уже знакомый с этим убежищем, быстро скрылся в маленькой комнатке. Дверь он притворил неплотно, потому что темнота чулана надежно скрывала его. Тем временем Джельсомина впустила сестру. Как только та заговорила, Якопо, которому и в голову не приходило связать столь распространенное имя с этой особой, узнал в ней хитрую дочь виноторговца.

— У тебя здесь хорошо, Джельсомина! — воскликнула она и бросилась в кресло с таким видом, будто страшно устала. — Твоей маме лучше. А ты, я вижу, настоящая хозяйка в доме!

— Я бы с радостью не была ею. Я еще слишком молода, чтобы нести такое бремя.

— Ну, в семнадцать лет хозяйничать дома не так уж тяжело, Джессина! Властвовать приятно, а подчиняться отвратительно.

— Я не изведала ни того, ни другого. И первое отдам с радостью, как только у мамы хватит сил снова вести хозяйство.

— Все это хорошо, Джессина, и делает честь твоему духовному наставнику. Но власть всегда дорога женщине, как и свобода. Ты не ходила вчера гулять на площадь?

— Я вообще редко надеваю маску, а вчера я не могла оставить маму.

— Значит, ты жалеешь, что не пошла. И есть о чем пожалеть — такого веселого венчания с Адриатикой и таких интересных гонок в Венеции не было, наверно, со дня твоего рождения. Но венчание ты все же видела из окна?

— Я видела только гондолу республики, мчавшуюся к Лидо, и толпу патрициев на ее палубе, а больше почти ничего.

— Не беда. Сейчас я тебе расскажу, и ты все увидишь так ясно, будто сама была на месте дожа! Сначала вышли стражники в старинных мундирах…

— Это я и сама не раз видала: ведь из года в год церемония не меняется!

— Ты права. Но в Венеции ни разу не было таких прекрасных гонок. Ты знаешь, что в первом состязании участвуют многовесельные гондолы с лучшими гребцами. Луиджи был среди них, и хотя он не взял первого приза, но вполне его заслужил, потому что превосходно вел лодку. Ты знаешь Луиджи?

— Я почти никого не знаю в Венеции, Аннина. Болезнь матери и эта несчастная служба отца заставляют меня сидеть дома, когда вся молодежь веселится на каналах.

— Это верно, с твоей жизнью знакомств не заведешь! Луиджи — самый лучший из гондольеров. Он ловок, пользуется уважением и самый веселый из всех, кто когда-нибудь ступал на Лидо.

— Значит, он всех там обогнал?

— Он должен был прийти первым, но его напарники оказались неопытными, а потом, там еще что-то подстроили, и он взял только второе место. Это было зрелище! Лучшие гребцы боролись за то, чтобы добыть себе славу на каналах или закрепить ее. Святая Мария! Жаль, что ты этого не видела!

— Я бы не могла радоваться, видя поражение своего друга.

— Надо брать жизнь такой, как она есть! Но, хотя Луиджи и его друзья отлично провели гонки, самым интересным зрелищем в тот день был другой заплыв, где первое место взял Антонио, бедный семидесятилетний рыбак. С непокрытой головой и в засученных до колен штанах он плыл в лодке не лучше той, на которой я обычно вожу вина на Лидо.

— Может, у него не было сильных соперников?

— Там были лучшие гребцы Венеции! Впрочем, Луиджи принимал участие в первом заплыве, и потому во втором ему не удалось выступить. Говорят, — тут она с привычной осторожностью огляделась по сторонам, — тот, чье имя не стоит произносить в Венеции, посмел явиться на гонки в маске. И все-таки победил рыбак! Ты слыхала о Якопо?

— Обычное имя.

— В Венеции им называют только одного человека.

— Я слышала, что так зовется какой-то страшный злодей. Но он не посмел бы показаться среди знатных людей на таком празднике!

— Джессина, мы живем в непонятной стране! Этот человек разгуливает по Пьяцце с видом дожа, и никто не смеет сказать ему ни слова! А в полдень я видела, как он стоял, прислонившись к триумфальной мачте, с таким гордым видом, будто прибыл праздновать победу республики!

— Может быть, он знает какую-нибудь их страшную тайну и они боятся, что он ее раскроет?

— Ты совсем не представляешь себе, что такое Венеция, дитя! Владеть подобной тайной — все равно что быть приговоренным к смерти. Когда имеешь дело со Святым Марком, одинаково опасно знать слишком мало и слишком много. Говорят, во время гонок Якопо стоял совсем рядом с дожем, до смерти пугая сенаторов, словно это был незваный дух из склепов их отцов! Но это еще не все! Когда я утром пересекала лагуны, я видела, как вытащили из воды труп молодого кавалера, и те, кто находился поблизости, говорили, что это дело рук Якопо.

Робкая Джельсомина вздрогнула.

— Тем, кто правит нами, — сказала она, — придется ответить за свою беспечность, если они и дальше оставят его на свободе.

— Благословенный святой Марк да защитит детей своих! Говорят, на его душе немало таких грехов, но сегодня утром я сама своими глазами видела труп у устья каналов.

— А ты что же, ночевала на Лидо, если была там уже так рано?

— Я? Да… Нет, я не ночевала там. Но, понимаешь, во время этих празднеств у отца было очень много работы, а ведь я себе не хозяйка, Джельсомина, чтобы делать то, что хочется, как ты… Ну, что-то я совсем заболталась с тобой, а дома дел не переделать! Где тот сверток, что я тебе отдала на хранение в прошлый раз?

— Вот он, — сказала Джельсомина и, выдвинув ящик, протянула сестре маленький сверток, не подозревая даже, что в нем были контрабандные товары, которые Аннине в ее неутомимой деятельности пришлось спрятать на некоторое время. — Я уж подумала, что ты о нем забыла, и собиралась отослать его тебе.

— Если ты любишь меня, Джельсомина, никогда не поступай так опрометчиво! Мой брат Джузеппе… Но ты, верно, и его не знаешь?

— Да, мало знаю, хотя он мне тоже брат.

— Ну, в этом тебе повезло! Не стану ничего дурного говорить о своем родном брате, но, приводись ему случайно узнать про этот сверток, и тебе несдобровать.

— А я не боюсь ни твоего брата, ни кого-нибудь другого, — решительно, как все честные люди, сказала дочь тюремного смотрителя. — Он не станет на меня сердиться за то, что я выполнила твою просьбу.

— Ты права, но он доставил бы мне много огорчений. Ах, пресвятая дева Мария, сколько горя может принести семье упрямый, неразумный мальчишка! Но он мой брат, в конце концов, и все остальное ты сама понимаешь. Мне пора, добрая Джессина. Надеюсь, отец когда-нибудь позволит тебе навестить тех, кто так тебя любит!

— Прощай, Аннина. Я пришла бы с радостью, но не могу оставить мою бедную мать.

Аннина поцеловала на прощанье простодушную, доверчивую сестру и ушла.

— Карло, — нежно позвала Джельсомина, — выходи, теперь уж никто не придет.

Когда браво вошел в комнату, его лицо было бледнее обычного. Он с грустью посмотрел на нежную, любящую девушку, ожидавшую его возвращения, но, когда он попытался улыбнуться ей в ответ на ее искреннюю улыбку, лицо его только исказилось гримасой.

— Аннина» утомила тебя своей болтовней про гонки да про убийства на каналах! — сказала Джельсомина. — Не суди ее строго за то, что она так резко отзывается о Джузеппе, — он заслуживает и худшего… Но я знаю, ты торопишься, и не стану тебе надоедать.

— Погоди, Джессина. Эта девушка — твоя двоюродная сестра?

— Разве я тебе не говорила об этом? Наши матери — родные сестры.

— И она здесь часто бывает?

— Не так часто, как ей хотелось бы, я думаю; ведь ее тетя — моя мать — уже много месяцев не выходит из своей комнаты.

— Ты прекрасная дочь, милая Джессина, и, видно, хотела бы видеть всех такими же добрыми, как ты сама. А ты у нее бывала?

— Ни разу. Отец мне запрещает. Они ведь торгуют вином и устраивают пирушки гондольерам! Но Аннина не виновата, что ее родители занимаются таким ремеслом.

— Нет, конечно. А что это за сверток, который попросила у тебя Аннина? Он долго здесь лежал?

— С месяц. Она оставила его, когда была тут последний раз и спешила на Лидо. Но почему ты все это спрашиваешь? Видно, она тебе не понравилась — ветреная девушка и немного болтлива; но я верю, у нее доброе сердце. Ты ведь слышал, как она говорила об этом страшном Якопо и последнем убийстве на Лидо?

— Да.

— Ты и сам, Карло, наверно, возмутился бы этим преступлением. Аннина легкомысленна и могла бы быть не такой расчетливой, но у нее, как и у всех нас, глубокое отвращение к греху… Ну, пойдем теперь в камеру?

— Нет, поговорим еще.

— Твое честное сердце, Карло, негодует при одном имени этого убийцы! Я много слышала о его злодеяниях и о том, что власти почему-то мирятся с этим. Говорят, в своей хитрости он превосходит даже их и полиция ждет только веских доказательств, боясь совершить беззаконие.

— Ты думаешь, сенат столь мягкосердечен? — хрипло спросил браво, сделав знак девушке продолжать.

Джельсомина с грустью посмотрела на него, чувствуя справедливый упрек в его словах. Затем она вышла в дверь, скрытую от взглядов посторонних, и, вернувшись, принесла маленький ящичек.

— Вот ключ, Карло, — сказала она, отделяя один от тяжелой связки, — и я теперь его единственный хранитель. Этого, по крайней мере, мы достигли, — придет день, и мы добьемся еще большего.

Якопо попытался улыбкой показать, как он признателен доброй девушке, но она поняла только, что он спешит. Надежда, вспыхнувшая во взгляде Джельсомины, вновь сменилась выражением печали, и девушка молча пошла вперед.

Глава 19

…Но выше поднимись,

И обозрев оттуда равнину, моря дальний горизонт,

Пройди по ряду узких мрачных келий,

Похожих на могилы…

«Площадь Святого Марка»

Мы не последуем за Джельсоминой и ее спутником через сводчатые галереи и мрачные коридоры тюрьмы. Кому довелось хоть однажды побывать в здании большой тюрьмы, не нужны никакие описания, чтобы воскресить в памяти гнетущее чувство, возникающее при виде окон за железными решетками, скрежещущих засовов, скрипучих дверей и вообще всех символов и средств тюремного заключения. Это здание, подобно остальным столь же неудачно предназначенным для истребления пороков общества, было обширно, прочно, с запутанными переходами и, словно в насмешку над его назначением, просто и даже красиво снаружи.

Войдя в узкую остекленную галерею с низким сводом, Джельсомина остановилась.

— Карло, — спросила она, — ты, как всегда, ждал меня у причала в обычный час?

— Я бы не пришел сюда, если бы встретил тебя там. Ты же знаешь, я не хочу, чтобы меня видели. Но я подумал, что твоя мать, должно быть, чувствует себя хуже, и пересек канал.

— Нет, ты ошибся: мама уже много месяцев все в том же положении… А ты заметил, что мы идем сегодня в камеру другим путем?

— Заметил. Но мы никогда прежде не встречались в комнатах твоего отца, чтобы оттуда идти в камеру, и я думал, мы идем правильно.

— Ты хорошо знаешь дворец и тюрьму, Карло?

— Лучше, чем хотел бы, милая Джельсомина. Но к чему эти вопросы сейчас, когда я спешу туда?

Кроткая Джельсомина не ответила. Ведя уединенную жизнь, она была всегда бледна, как цветок, взращенный без солнца, но, услышав этот вопрос, побледнела больше обычного. Зная простодушие девушки, Якопо внимательно посмотрел на ее выразительное лицо. Затем, быстро подойдя к окну, он выглянул на улицу — его взору предстал узкий темный канал. Якопо пересек галерею и снова бросил взгляд вниз: тот же темный водный путь тянулся меж каменными громадами зданий к набережной и порту.

— Джельсомина! — воскликнул Якопо, отшатнувшись. — Ведь это Мост Вздохов!

— Да, Карло. Ты когда-нибудьпроходил здесь?

— Ни разу. И не понимаю, почему я здесь сейчас. Я часто думаю, что мне предстоит когда-нибудь перейти этот роковой мост, но я не мог и мечтать о таком страже.

Глаза Джельсомины радостно заблестели, и она весело улыбнулась.

— Со мной ты никогда не пойдешь по этому мосту к своей гибели.

— В этом я уверен, добрая Джессина, — сказал Якопо, взяв девушку за руку. — Но ты задала мне загадку, которую я не могу разгадать. Ты часто входишь во дворец через эту галерею?

— По ней никто не ходит, кроме стражников да осужденных; ты это, наверно, и сам слышал. Но мне вот дали ключи и показали все повороты коридоров, чтобы я смогла водить тебя здесь.

— Боюсь, Джельсомина, я был слишком счастлив, встретив тебя, чтобы заметить, как должно было подсказать мне благоразумие, что сенат проявил редкостную доброту, позволив мне наслаждаться твоим обществом.

— Ты жалеешь, что узнал меня, Карло? Укор, прозвучавший в ее грустном голосе, тронул браво, и он поцеловал руку девушки с истинно итальянским пылом.

— Я бы тогда жалел о единственных счастливых днях моей жизни за многие годы, — сказал Якопо. — Ты для меня, Джессина, как цветок в пустыне, как чистый ручей для жаждущего или искра надежды для осужденного, Нет, нет! Ни на мгновение не пожалел я, что узнал тебя, моя Джельсомина!

— Мне было бы больно узнать, что я только прибавила тебе огорчений. Я молода, не знаю жизни, но и мне понятно, что тем, кого любим, мы должны приносить радость, а не страдание.

— Твоя добрая душа научила тебя этому. Но не кажется ли тебе странным, что такому человеку, как я, разрешили посещать тюрьму без других провожатых?

— Мне это не казалось странным, Карло, но, конечно, это не совсем обычно.

— Мы приносили столько радости друг другу, дорогая Джессина, и проглядели то, что должно было нас встревожить.

— Встревожить?

— Ну, по крайней мере, насторожить. Ведь коварные сенаторы оказывают милость, лишь преследуя какую-то свою цель. Но прошлого не вернуть; и все равно, я буду помнить каждое мгновение, проведенное с тобой. А теперь пойдем дальше.

Омраченное лицо Джельсомины прояснилось, но она по-прежнему не трогалась с места.

— Говорят, немногие из ступивших на этот мост возвращаются снова к жизни, — сказала девушка дрожащим голосом. — А ты даже не спросишь, почему мы здесь, Карло!

Недоверие мелькнуло в глазах браво, когда он метнул взгляд на кроткую девушку. Но выражение отваги, к которому она так привыкла, не оставило его лица.

— Если ты хочешь, чтобы я был любопытен, пожалуйста, — сказал он. — Зачем ты пришла сюда и более того — раз мы здесь, чего ты медлишь?

— Наступает лето, Карло, — шепнула она еле слышно, — и мы напрасно искали бы в камерах…

— Я понял, — сказал он. — Идем дальше! Джельсомина с грустью посмотрела в лицо своему спутнику, но, не заметив на нем признаков страдания, которое он испытывал, двинулась дальше. Якопо говорил хрипло; привыкший всегда скрывать свои чувства, он по проявил слабости и теперь, ибо знал, какое страдание причинит этому нежному и верному существу, отдавшему ому всю свою искреннюю и преданную любовь, в зарождении которой равно сыграли роль и образ жизни Джельсомины и ее природное чистосердечие.

Для того чтобы читатель понял намеки, казавшиеся столь ясными нашим влюбленным, необходимо объяснить еще одну отвратительную черту политики Венецианской республики.

Что бы ни утверждало государство в своих официальных заявлениях, истинный характер управления страной безошибочно проявляется в том, как эти заявления осуществляются практически. Правительства, созданные для народного блага, неохотно и осторожно применяют силу, считая своим долгом защищать, а не притеснять слабых; но чем эгоистичнее становится правление, тем строже и безжалостнее методы, к которым прибегают власть имущие. Так в Венеции, где вся политическая система держалась на узкой олигархии, сенат в своем рвении не пощадил даже достоинства номинального властителя, и Дворец Дожей был осквернен существованием в нем темниц. Это величественное здание имело отдельные камеры для лета и для зимы. Читатель, быть может, готов надеяться, что узникам таким образом оказывали некоторое снисхождение, но это значило бы лишь приписывать милосердие организации, представители которой до последней минуты ее существования не одарили ее никакими человеческими добродетелями. О страданиях узника никто не задумывался: его зимняя камера находилась ниже уровня каналов; летом же он томился под свинцовой крышей, где задыхался от палящего южного солнца. Как читатель, вероятно, уже догадался, Якопо проник в тюрьму ради какого-то заключенного; это краткое объяснение поможет читателю понять тайные намеки спутницы браво. Тот, кого они искали, был действительно переведен из сырого застенка, где он мучился зимой и весной, в раскаленную камеру под крышей.

Джельсомина шла впереди с грустным видом, глубоко разделяя горе своего спутника, но считая ненужным оттягивать долее это свидание. Ей пришлось сообщить ему весть, которая страшно угнетала ее душу, и, подобно большинству людей с мягким характером, она мучилась этой обязанностью, но теперь, исполнив свой долг, почувствовала заметное облегчение. Они поднимались по бесконечным лестницам, открывали и закрывали бесчисленные двери, молча пробирались по узким коридорам, прежде чем достигли цели. Пока Джельсомина выбирала ключ из большой связки, чтобы отпереть дверь, браво с трудом вдыхал раскаленный воздух.

— Они обещали, что это больше не повторится! — сказал он. — Но изверги не помнят своих клятв!

— Карло! Ты забыл, что мы во Дворце Дожей, — шепнула девушка, пугливо оглянувшись по сторонам.

— Я не забываю ничего, что касается республики! Вот где держу! — сказал Якопо, ударив себя по лбу. — Остальное хранится в моем сердце.

— Это не может длиться вечно, бедный Карло, придет и конец.

— Ты права, — хрипло ответил браво. — И даже раньше, чем ты думаешь! Но это неважно. Открой дверь.

Джельсомина медлила, но, встретив нетерпеливый взгляд браво, отперла дверь, и они вошли.

— Отец! — воскликнул браво, опускаясь на соломенную подстилку, лежавшую прямо на полу.

Истощенный и слабый старик поднялся, услышав это слово, и его глаза — глаза человека с помутившимся разумом — заблестели в ту минуту еще ярче, чем глаза его сына.

— Я боялся, отец, что ты заболеешь от этой резкой перемены, — сказал браво, опустившись на колени рядом с подстилкой. — Но твои глаза, твои щеки, весь вид гораздо лучше, чем был в том сыром подвале.

— Мне здесь хорошо, — ответил узник. — Тут светло. Может быть, слишком светло, но если бы ты знал, мой мальчик, как радостно видеть день после такой долгой ночи!

— Ему лучше, Джельсомина! Они еще не убили его. Посмотри, и глаза у него блестят, и на щеках румянец!

— Когда после зимы узников выводят из нижних» темниц, они всегда так выглядят, — прошептала девушка.

— Какие новости, сынок? Как мать?

Браво опустил голову, чтобы скрыть боль, которую вызвал у него этот вопрос, заданный, наверно, уже в сотый раз.

— Она счастлива, отец, как может быть счастлива, вдали от тебя, которого так любит.

— Она меня часто вспоминает?

— Последнее слово, что я слышал от нее, было, твое имя.

— А как твоя кроткая сестра? Ты о ней ничего не говоришь.

— Ей тоже хорошо, отец.

— Перестала ли она считать себя невольной причиной моих страданий?

— Да, отец.

— Значит, она больше не мучается тем, чему нельзя помочь?

Браво взглянул на бледную, безмолвную Джельсомину, словно ища поддержки у той, которая разделяла его горе.

— Она больше не мучается, отец, — произнес он, силясь говорить спокойно.

— Ты всегда нежно любил сестру, мальчик. У тебя доброе сердце, я-то уж знаю. Если бог и наказал меня, то он же и осчастливил хорошими детьми!

Наступила долгая пауза, во время которой отец, казалось, вспоминал прошлое, а сын радовался тому, что наступило молчание: вопросы старика терзали его душу — ведь те, о ком он расспрашивал, давно умерли, пав жертвами семейного горя.

Старик задумчиво посмотрел на сына, по-прежнему стоявшего на коленях, и сказал;

— Вряд ли твоя сестра когда-нибудь выйдет замуж… Кто захочет связать себя с дочерью осужденного?

— Она и не думает об этом… Ей хорошо с матерью!

— Этого счастья республика не сможет ее лишить. Есть хоть какая-нибудь надежда повидаться с ними?

— Ты увидишь мать… Да, в конце концов тебе доставят эту радость.

— Как давно я никого из родных, кроме тебя, не видел! Опустись на колени, я хочу тебя благословить.

Якопо, который поднялся было, вновь опустился на колени, чтобы получить родительское благословение. Губы старика шевелились, а глаза были обращены к небу, но слов его не было слышно. Джельсомина склонила голову и присоединила свои молитвы к молитвам узника. Когда эта немая сцена кончилась, Якопо поцеловал иссохшую руку отца.

— Есть надежда на мое освобождение? — спросил старик. — Обещают ли они, что я снова увижу солнце?

— Да.

— Хоть бы исполнились их обещания! Все это страшное время я жил надеждой. Ведь я, кажется, нахожусь в этих стенах уже больше четырех лет.

Якопо ничего не сказал, ибо знал, что старик помнил время только с тех пор, как сыну разрешили посещать его.

— Я все надеюсь, что дож вспомнит своего старого слугу и выпустит меня на свободу.

Якопо снова промолчал, ибо дож, о котором говорил отец, давно умер.

— И все-таки я должен быть благодарен, дева Мария и святые не забыли меня. Даже в неволе у меня есть развлечения.

— Вот и хорошо! — воскликнул браво. — Как же ты смягчаешь здесь свое горе, отец?

— Взгляни сюда, мальчик, — сказал старик, глаза которого лихорадочно блестели, что было следствием недавней перемены камеры и признаком развивающегося слабоумия. — Ты видишь трещинку в доске? От жары она становится все шире; с тех пор как я живу в этой камере, расщелинка увеличилась вдвое, и мне иногда кажется, что, когда она дотянется вот до того сучка, сенаторы сжалятся и выпустят меня отсюда. Такая радость смотреть, как трещинка растет и растет с каждым годом!

— И это все?

— Нет, у меня есть и другие развлечения. В прошлом году в камере жил паук; он плел свою паутину вон у той балки. Я очень любил смотреть на него. Как думаешь, он вернется сюда?

— Сейчас его не видно, — тихо сказал браво.

— Все-таки я надеюсь, он вернется. Скоро прилетят мухи, и тогда он снова выползет за добычей. Они могут ложно обвинить меня и разлучить на долгие годы с женой и дочерью, но они не должны лишать меня всех моих радостей!

Старик смолк и задумался. Какое-то детское нетерпение загорелось в его глазах, и он переводил взгляд с трещины в доске — свидетельницы его долгого заточения — на лицо сына, словно вдруг усомнившись в своих радостях.

— Ну что ж, пусть заберут и паука! — сказал он, спрятав голову под одеяло. — Я не стану их проклинать!

— Отец!

Узник не отвечал.

— Отец!

— Якопо!

Теперь умолк браво. Хотя душа его рвалась от нетерпеливого желания взглянуть в открытое лицо Джельсомины, которая слушала затаив дыхание, он не решался даже украдкой посмотреть в ее сторону.

— Ты слышишь меня, сын? — сказал старик, высовывая голову из-под одеяла. — Неужели у них хватит жестокости выгнать паука из моей камеры?

— Они оставят тебе это удовольствие, отец, ведь оно не грозит ни их власти, ни славе. Пока сенат держит народ за горло и сохраняет при этом свое доброе имя, твоей радости не станут завидовать! в — Ну хороши. А то я боялся: ведь грустно лишиться единственного друга в камере!

Якопо как мог старался успокоить старика и понемногу перевел разговор на другие предметы. Он положил рядом с постелью свертки с едой, которые ему было дозволено приносить, и, еще раз обнадежив отца скорым освобождением, собрался уходить.

— Я постараюсь верить тебе, сын мой, — сказал старик; у него были основания сомневаться в том, что он слышал уже много раз. — Я сделаю все, чтобы верить. Скажи матери — я всегда думаю о пей и молюсь за нее, и от имени твоего несчастного отца благослови сестру.

Браво покорно опустил голову, всячески стремясь уклониться от дальнейшего разговора. По знаку отца он вновь стал на колени и получил прощальное благословение. Затем, приведя в порядок камеру и попытавшись увеличить щели между досками, чтобы воздух и свет свободнее проходили в помещение, Якопо вышел.

Браво и Джельсомина не проронили ни слова, идя запутанными коридорами, по которым они раньше поднялись наверх, пока снова не очутились на Мосту Вздохов. Здесь редко ступала человеческая нога, поэтому девушка с чисто женской сообразительностью выбрала это место для разговора с Якопо.

— По-твоему, он изменился? — спросила она, прислонившись к арке.

— Очень.

— Ты думаешь о чем-то страшном!

— Я не умею притворяться перед тобой, Джельсомина.

— Но ведь есть надежда. Ты же сам сказал ему, что есть надежда!

— Пресвятая дева Мария, прости мне этот обман! Ему недолго осталось жить, и я не мог лишить его последнего утешения.

— Карло! Карло! Почему же ты так спокоен? В первый раз ты говоришь об этой несправедливости так спокойно!

— Это потому, что освобождение его близко.

— Но ведь ты только сейчас говорил, что для него нет спасения, а теперь — что скоро придет освобождение!

— Его принесет смерть. Перед ней бессилен даже гнев сената.

— Неужели конец близок? Я не заметила перемены.

— Ты добра и предана своим друзьям, милая Джельсомина, но о многих жестокостях не имеешь никакого представления, для тех же, кто, как я, повидал на своем веку немало зла, мысль о смерти приходит часто. Страдания моего бедного отца скоро кончатся, потому что силы покидают его! Но, даже если бы это было не так, можно было предвидеть, что у них найдутся средства ускорить его конец.

— Уж не думаешь ли ты, что кто-то в тюрьме причинит ему зло?

— Тебе и всем, кто с тобой, я верю! Это святые поместили сюда твоего отца и тебя, Джельсомина, чтобы злодеи не имели слишком большой власти на земле.

— Я не понимаю, Карло, но тебя часто трудно понять. Твой отец произнес сегодня имя, которое я бы никак не хотела связывать с тобой.

Браво быстро кинул на девушку беспокойный и подозрительный взгляд и затем поспешно отвернулся.

— Он назвал тебя Якопо! — продолжала она.

— Иногда устами мучеников глаголят святые!

— Неужели ты думаешь, Карло, отец подозревает сенат в том, что он хочет прибегнуть к услугам этого чудовища?

— В этом нет ничего удивительного: сенат нанимал людей и похуже. Но, если верить тому, что говорят, они хорошо с ним знакомы.

— Не может быть! Я знаю, ты разгневан на сенат за горе, которое он причинил вашей семье, но неужели ты веришь, что он когда-нибудь имел дело с наемным убийцей?

— Я повторил лишь то, что каждый день слышу на каналах.

— Я бы очень хотела, Карло, чтобы отец не называл тебя тем страшным именем!

— Ты слишком благоразумна, чтобы огорчаться из-за одного слова, Джельсомина. Но что ты скажешь о моем несчастном отце?

— Наше сегодняшнее посещение было не похоже на все остальные, в которых я сопровождала тебя. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что раньше и тебя самого не оставляла надежда, которой ты подбадривал отца, а теперь отчаяние будто приносит тебе какое-то жуткое удовольствие.

— Твоя тревога обманывает тебя, — возразил браво еле слышным голосом. — Тревога обманывает тебя, Джельсомина. Не будем больше говорить об этом. Сенат в конце концов окажет нам справедливость. Это почтенные люди, высокого рода и знатных семей. Было бы безумием не доверять этим патрициям. Разве ты не знаешь, что тот, у кого в жилах течет благородная кровь, свободен от всех слабостей и соблазнов, которым подвержены мы, люди низкого происхождения? Такие люди от рождения стоят выше слабостей, присущих простым смертным; они никому и ничем не обязаны, и поэтому непременно будут справедливы! Тут все разумно, и нечего в этом сомневаться! — Сказав это, браво с горечью рассмеялся.

— Ты шутишь, Карло. Каждый может причинить зло другому. Только те, кому покровительствуют святые, не творят зла.

— Ты рассуждаешь так потому, что живешь в тюрьме и молишься непрерывно. Нет, глупенькая, есть люди, которые из поколения в поколение рождаются мудрыми, честными, добродетельными, храбрыми, неподкупными и созданными для того, чтобы бросать в тюрьмы тех, кто родился в нищете! Где ты провела свою жизнь, Джельсомина, чтобы не почувствовать эту истину, пропитавшую даже воздух, которым ты дышишь? Ведь это же ясно, как день, и очевидно… очевидно, как эти стены!

Робкая девушка отшатнулась и, казалось, едва не побежала прочь от браво: ни разу за все их бесчисленные встречи и откровенные беседы она не слышала такого горького смеха и не видела такого неистовства в его взгляде.

— Я могу подумать, Карло, что отец назвал тебя тем именем не случайно, — сказала она наконец, придя в себя и укоризненно взглянув на все еще взволнованное лицо браво.

— Это дело родителей называть своих детей, как они хотят… Но довольно об этом. Я должен идти, милая Джельсомина, и покидаю тебя с тяжелым сердцем.

Ничего не подозревавшая Джельсомина сразу же позабыла о своей тревоге. Расставание с человеком, известным ей под именем Карло, часто наводило на нее грусть, но теперь у нее на душе было особенно горько от этих слов, хотя она и сама не знала почему.

— Я знаю, у тебя свои дела, и о них нельзя забывать. Хорошо ли ты зарабатывал на своей гондоле в последнее время?

— Нет, я и золото — мы почти незнакомы! И потом, ведь власти всю заботу о старике оставили мне.

— Ты знаешь, Карло, я не богата, но все, что у меня есть — твое, — сказала Джельсомина чуть слышно. — И отец мой беден, иначе он не стал бы жить страданиями других, храня ключи от тюрьмы.

— Он причиняет меньше зла, чем те, кто нанял его! Если у меня спросят, хочу ли я носить «рогатый чепец», нежиться во дворцах, пировать в роскошных залах, веселиться на таких празднествах, как вчерашнее, участвовать в тайных советах и быть бессердечным судьей, обрекающим своих ближних на страдания, или же служить простым ключником в тюрьме, я бы ухватился за последнюю возможность, не только как за более невинную, но и куда более честную!

— Люди рассуждают иначе, Карло. Я боялась, что ты постыдишься взять в жены дочь тюремщика. А теперь, раз ты так спокойно говоришь об этом, не скрою от тебя — я плакала и молила святых, чтобы они даровали мне счастье стать твоей женой.

— Значит, ты не понимаешь ни людей, ни меня! Будь твой отец сенатором или членом Совета Трех и если бы это стало известно, у тебя были бы причины печалиться… Но уже поздно, Джельсомина, на каналах темнеет, и я должен идти.

Девушка с неохотой признала, что он прав, и, выбрав ключ, отворила дверь крытого моста. Пройдя несколько коридоров и лестницу, они вышли к набережной. Здесь браво поспешно простился с ней и покинул тюрьму»

Глава 20

Так ошибаются одни лишь новички.

Байрон, «Дон Жуан»

Как обычно, с наступлением вечера Пьяцца оживилась, и по каналам заскользили гондолы. В галереях появились люди в масках, зазвучали песни и возгласы. Венеция снова погрузилась в обманчивое веселье.

Выйдя из тюрьмы на набережную, Якопо смешался с толпой гуляющих, которые, скрывшись под масками, направлялись к площадям. Проходя по нижнему мосту через канал Святого Марка, он замедлил на мгновение шаг, бросил взгляд на остекленную галерею, откуда только что вышел, и снова двинулся вперед вместе с толпой, не переставая думать о бесхитростной и доверчивой Джельсомине. Медленно прогуливаясь вдоль темных аркад Бролио, Якопо искал глазами дона Камилло Монфорте. Он встретил его на углу Пьяцетты и, обменявшись с ним условными знаками, никем не замеченный, двинулся дальше.

Сотни лодок стояли у набережной Пьяцетты. Якопо разыскал среди них свою гондолу и, выведя ее на середину канала, быстро погнал вперед. Несколько ударов веслом — и он очутился у борта «Прекрасной соррентинки». Хозяин фелукки, как истый итальянец, беспечно прогуливался по палубе, наслаждаясь вечерней прохладой; его матросы, усевшись на баке, пели пли, вернее, однообразно тянули песню о далеких морях.

Приветствие было коротким и грубоватым, каким всегда обмениваются люди этого сословия. Но, видно, хозяин ждал гостя, потому что он сразу повел его на дальний конец палубы, чтобы матросы не слышали их разговора.

— Что-нибудь важное, Родриго? — спросил моряк, узнав браво по условному знаку и называя его вымышленным именем, так как не знал настоящего. — Как видишь, у нас время даром не пропало, хотя вчера и был праздник.

— Ты готов к плаванию?

— Хоть в Леваит, или к Геркулесовым Столбам, как будет угодно сенату. Мы поставили паруса, едва солнце спряталось за вершины гор, и, хотя может показаться, что мы беспечны, известите нас только за час, и мы успеем обогнуть Лидо.

— В таком случае, считай, что тебя известили.

— Синьор Родриго, вы доставляете товар на переполненный рынок! Мне уже сообщили, что сегодня ночью мы понадобимся.

Подозрение, мелькнувшее в глазах браво, ускользнуло от внимания моряка, который придирчиво осматривал оснастку фелукки перед дальней дорогой.

— Ты прав, Стефано, — сказал браво. — Но иногда не вредно и повторить предупреждение. Быть наготове — первое дело в деликатных поручениях.

— Не хотите ли посмотреть сами, синьор Родриго? — спросил моряк, понизив голос. — Конечно, нельзя сравнить «Прекрасную соррентинку» с «Буцентавром», по ведь она только поменьше, а в остальном здесь ничуть не хуже, чем во Дворце Дожей. Раз моим пассажиром будет дама, «Прекрасная соррентинка» с особой готовностью выполнит свой долг!

— Хорошо. Если тебе известны даже такие подробности, ты, конечно, сделаешь все, чтобы с честью выполнить порученное…

— Да они мне и половины не сказали, синьор! — прервал его Стефано. — Уж очень мне не по душе таинственность, с которой в Венеции ведут дела. Не раз случалось, что мы неделями стояли в каналах с трюмами, чистыми, как совесть монаха, когда вдруг приходил приказ сняться с якоря, имея на борту всего-навсего одного гонца, который залезал на свою койку, лишь только мы покидали порт, а выходил на берегу Далмации иди где-нибудь среди греческих островов.

— В таких случаях деньги тебе доставались легко!

— Черт возьми! Будь у меня в Венеции надежный друг и помощник, я бы нагрузил фелукку такими товарами, которые на другом берегу принесли бы мне доход! Какое дело сенату — ведь я ему преданно служу, — если заодно я выполню свой долг перед славной женщиной и тремя смуглыми ребятишками, оставшимися дома, в Калабрии?

— Все это верно, Стефано. Но сам знаешь, что сенат — хозяин суровый. Дела такого рода требуют осторожного подхода.

— Никто не знает этого лучше, чем я, потому что, помнишь, когда того торговца высылали из города со всем его скарбом, мне пришлось выкинуть в море несколько бочонков, чтобы освободить место для его хлама! Сенат обязан вознаградить меня за эту потерю, не так ли, синьор Родриго?

— Ты, видно, не прочь возместить ее сегодня ночью?

— Дева Мария! Может быть, вы и есть сам дож, синьор, — я ведь о вас ничего не знаю! Но готов поклясться перед алтарем, что за вашу проницательность вам бы следовало быть по крайней мере сенатором. Если у синьоры будет не слишком много пожитков, а у меня хватит времени, я смогу порадовать жителей Далмации кое-какими товарами из краев, лежащих по ту сторону Геркулесовых Столбов.

— Ты же знаешь, какое дело тебе предстоит, вот и суди сам, можно ли тут еще заработать.

— Святой Януарий, открой мне глаза! Мне ни слова больше не сказали, кроме того, что молоденькая особа, в которой очень заинтересован сенат, покинет сегодня ночью город и направится к восточному берегу. Я был бы счастлив услышать от вас, если это не обременит вашу совесть, синьор Родриго, кто будет сопровождать эту синьору.

— Все узнаешь, когда придет время. А пока советую тебе держать язык за зубами, потому что Святой Марк не шутит с теми, кто его задевает. Рад видеть, что ты готов к отплытию, достойный капитан, желаю тебе доброй ночи и удачного плавания. А теперь вверяю тебя твоему хозяину… Да, погоди, я хотел бы знать, когда поднимется попутный береговой ветер.

— В делах вы точны, как компас, синьор, но вы не очень снисходительны к своим друзьям. Сегодня был очень жаркий день, и потому ветер с Альп подует не раньше полуночи.

— Это хорошо! Смотри же, я не спущу с тебя глаз. Еще раз — прощай!

— Черт возьми! Ты ведь ничего не сказал про груз!

— Он будет скорее ценным, чем тяжелым! — небрежно бросил Якопо, отводя гондолу от фелукки.

Послышался плеск весла, и, в то время как Стефано, стоя на палубе, обдумывал, как бы извлечь из всего этого побольше выгоды, гондола легко и быстро скользила к набережной.

Путь коварства извилист подобно следам хитрой лисицы. Поэтому часто бывают сбиты с толку не только те, кто должен был стать его жертвой, а и те, кто пользуется такими приемами. Расставаясь с доном Камилло, Якопо понял, что ему придется применить все средства, которые подскажут ему природная сообразительность и опыт, чтобы узнать, как собирается Совет распорядиться судьбой донны Виолетты. Они простились на Лидо, и, так как лишь Якопо знал об этой беседе, и никто бы, вероятно, не догадался об их недавно заключенном союзе, браво взялся за свои новые обязанности с некоторой надеждой на успех, чего в ином случае могло бы и не быть. Чтобы избежать огласки, сенат имел обыкновение менять своих агентов в особо важных делах. Якопо являлся частым посредником в переговорах между сенатом и моряком, который, как это было ясно показано, нередко осуществлял тайные и, возможно, справедливые поручения республики; но никогда еще не бывало, чтобы сенат находил нужным вовлечь в такое дело еще одного посредника. Якопо было приказано повидать капитана и предупредить, чтобы тот был готов для немедленных действий, но после допроса Антонио Совет больше не прибегал к услугам браво. Чтобы сделать донну Виолетту недосягаемой для сторонников дона Камилло, сенат счел необходимым принять эту меру предосторожности. Поэтому, вступая на путь исполнения своих новых и важных обязанностей, Якопо очутился в трудном положении.

То, что плутующий легко может перехитрить самого себя, вошло в поговорку, и случай с Якопо и служителями Совета еще раз подтверждает эту истину. Браво обратил внимание на странное молчание тех, кто обычно прибегал к его услугам в подобных делах, а вид фелукки, которую он заметил, бродя вдоль набережной, дал новое направление его мыслям. О том, как подкрепил его соображения расчетливый калабриец, мы только что рассказали.

Выйдя на берег, Якопо привязал лодку и поспешил вернуться на Бролио. К тому времени маски и праздношатающиеся заполнили площадь. Патриции уже покинули ее: одни для того, чтобы предаться всякого рода развлечениям, другие ради осуществления им одним ведомой таинственной политики, которую они стремились всячески поддерживать; все, они предпочитали укрыться от взоров простого люда в часы обычного веселья, которые должны были наступить.

Казалось, Якопо уже получил указания, ибо, убедившись, что дон Камилло ушел, он начал пробираться в толпе с видом человека, имеющего определенную цель. К этому времени площади уже заполнились людьми, и по меньшей мере половина тех, кто пришел провести здесь часы веселья, были в масках. Проходя Пьяцетту неторопливым, но уверенным шагом, Якопо пристально оглядывал фигуры встречных и старался рассмотреть их лица. Так он прошел до того места, где сливались обе площади, когда кто-то легонько тронул его за локоть.

Якопо не имел обыкновения говорить на площади Святого Марка, особенно в этот час. На его вопросительный взгляд человек знаком попросил его следовать за собой. Он был в костюме домино, полностью скрывавшем фигуру и не оставлявшем никакой возможности определить, кто таится под этим нарядом. Заметив, однако, что его приглашают отойти туда, где меньше народу, браво кивнул в знак согласия, так как это к тому же было ему и по пути. Как только они выбрались из толпы и оказались в таком месте, где никто не мог подслушать их разговор, незнакомец остановился. Он чрезвычайно внимательно оглядел из-под маски фигуру и одежду Якопо и, закончив осмотр, удовлетворенно кивнул. Якопо также осмотрел его, не проронив ни слова.

— Праведный Даниил! — воскликнул наконец незнакомец, поняв, что от спутника не дождешься и слова. — Можно подумать, благородный синьор, что ваш духовник наложил на вас епитимью молчания, раз вы отказываетесь говорить со своим слугой.

— Что тебе надо?

— Меня послали на Пьяццу, чтобы в толпе гондольеров, ремесленников, слуг и прочего люда, который украшает эту страну, найти наследника одного из самых древних и знатных домов Венеции.

— Откуда ты знаешь, что я тот, кого ты ищешь?

— Синьор, есть много примет, ускользающих от невнимательного взора, которые, однако, увидит человек опытный. И, когда юные вельможи прогуливаются в толпе людей, укрывшихся под благородными масками, как в случае с одним патрицием этой республики, их всегда отличишь если не по голосу, то по виду.

— Ну и хитрец же ты, Осия! Впрочем, твоя хитрость тебя и кормит.

— В этом наша единственная защита от всех несправедливостей, синьор. Повсюду нас гонят, словно волков, и неудивительно, что иногда нам приходится проявлять волчью ярость. Но зачем это я рассказываю обиды своего народа тому, кто считает жизнь пышным маскарадом?

— Ладно, к делу. Я не помню, чтобы был тебе должен, и у меня нет невыкупленных закладов.

— Праведный Самуил! Светская молодежь не всегда помнит минувшие дни, синьор, иначе вы бы не говорили таких слов. Я не виноват, что вы, ваше сиятельство, склонны позабыть о своих закладах. Но нет дельца на всем Риальто, который бы не подтвердил наши счеты, возросшие уже до значительной суммы.

— Ну, положим, ты прав. Так неужели ты будешь вымогать у меня деньги на виду у всей этой толпы, зная, с кем имеешь дело?

— Я бы ни за что не решился позорить такого знатного патриция, синьор, и поэтому не будем больше говорить на эту тему, считая, что, когда потребуется, вы не станете отказываться от своей подписи и печати.

— Мне нравится твое благоразумие, Осия. Это залог тому, что ты пришел ко мне по делу, менее неприятному, чем обычно. Но я спешу. Говори скорее, зачем ты меня овал.

Осия, исподтишка и внимательно оглядевшись кругом, приблизился к мнимому патрицию и продолжал:

— Синьор, пашей семье грозит большая потеря! Вы уже знаете, что сенат неожиданно освободил вашего отца, платного и преданного государству сенатора от должности опекуна донны Виолетты?

Якопо слегка вздрогнул, но это было вполне естественно для огорченного влюбленного и соответствовало принятой им роли, чем разоблачало его, и — Успокойтесь, синьор, — продолжал Осия, — все мы в юности переживаем подобные разочарования, это я знаю по собственному тяжкому опыту. Как в торговле, так и в любви трудно предугадать успех, В этих делах видную роль играет золото, и оно, как правило, выигрывает, Но опасность потерять девушку, которую вы любите, и все ее состояние, гораздо серьезнее, чем вы думаете, ибо меня только затем и послали, чтобы предупредить вас, что ее вот-вот увезут из города.

— Куда? — поспешно спросил Якопо, что вполне отвечало характеру его роли.

— Вот это-то и надо узнать, синьор! Ваш отец — проницательный сенатор, и временами ему хорошо известны все государственные тайны. Но на этот раз он так неуверен, что, видно, ничего как следует не знает и лишь строит предположения. Праведный Даниил! А ведь когда-то я предполагал, что этот достойный патриций член Совета Трех!

— Он из древнего рода, и его права никем не оспариваются. Так почему же ему и не быть членом Совета?

— Я ничего не имею против, синьор. Это мудрая организация, которая творит добро и противодействует злу. На Риальто, где люди больше заняты своими доходами, чем пустой болтовней о действиях своих правителей, никто не говорит худо о Тайном Совете. Но, синьор, независимо от того, состоит ли он членом Совета или сената, он намекнул на то, что нам грозит опасность потерять…

— Нам? Уж, никак, и ты помышляешь о донне Виолетте!

— К чему мне эта девушка, синьор, у меня есть своя жена. Я говорю во множественном числе, потому что в этом браке заинтересован не только род Градениго, но и некоторые дельцы Риальто.

— Понимаю. Ты опасаешься за свои деньги.

— Если б я был из пугливых, я не давал бы их взаймы с такой готовностью. Но, хотя состояния, которое вы унаследуете от отца, хватит, чтобы выплатить любую ссуду, богатство покойного синьора Тьеполо только умножит ваши гарантии.

— Признаю твою прозорливость и понимаю серьезность твоего предупреждения. Но все-таки мне кажется, что у тебя нет иных оснований, кроме, боязни за свои деньги.

— Не забудьте и некоторые намеки вашего достойного родителя, синьор.

— Разве он говорил что-нибудь еще?

— Он говорил загадками, синьор, но ему внимало ухо умудренного опытом человека, и слова его не пропали даром. Богатую наследницу собираются увезти из Венеции, в этом я уверен, и, так как тут затронуты и мои личные интересы, я не пожалел бы лучшей бирюзы из своей лавки, чтобы узнать куда.

— Точно ли ты знаешь, что ее увезут сегодня в ночь?

— Ручаться не могу, но я почти уверен в этом.

— Довольно! Я позабочусь о своих и твоих интересах. Якопо махнул на прощанье рукой и продолжил свой путь по Пьяцце.

— Если бы я сам побольше заботился о своих интересах, — пробормотал ювелир, — как надлежит делать всякому, кто связан с этой проклятой знатью, мне было бы все равно, выходи девушка хоть за турка!

— Осия! — шепнул вдруг кто-то в маске ему на ухо. — Два слова по секрету.

Ювелир вздрогнул — поглощенный своей недавней встречей, он даже не заметил, как к нему подошел человек. Незнакомец был тоже одет в домино, совершенно скрывавшее его фигуру.

— Что тебе нужно, синьор маска? — спросил осторожный ювелир.

— Сказать два слова по секрету. Ты можешь дать деньги под проценты?

— Это лучше спросить у государственного казначея! У меня много камней, которые стоят гораздо меньше, чем весят. Я бы с удовольствием отдал их на хранение кому-нибудь, кто счастливее меня и сможет их уберечь.

— Нет, это мне не подходит. Известно, что у тебя полно денег. Такие дельцы, как ты, никогда не откажут в ссуде, гарантии которой так же прочны, как законы Венеции! Тебе не в диковинку ссудить и тысячу дукатов.

— Те, кто называет меня богачом, синьор маска, любят подшучивать над бедным сыном несчастного народа. Я не испытываю уж очень большой нужды, это правда, но ссуда в тысячу дукатов мне не по плечу. Если бы вы хотели купить аметист или рубин, благородный синьор, может быть, мы и заключили бы с вами сделку.

— Мне нужны деньги, старик, а драгоценности я и сам могу тебе уступить! И деньги нужны мне срочно, сейчас же, а болтать у меня нет времени! Говори свои условия.

— Вы так настойчивы, синьор, что у вас, по-видимому, надежные гарантии?

— Я уже сказал, что мои гарантии не менее прочны, чем законы Венеции. Итак, тысячу цехинов, и побыстрее! А насчет процентов — посоветуйся со своей совестью.

Осия решил, что теперь для сделки возникли более подходящие условия, и стал серьезно слушать незнакомца.

— Синьор, — сказал наконец ювелир, — тысяча дукатов не валяются на площади. Прежде чем одолжить их, необходимо долго и терпеливо их зарабатывать. А тот, кто хочет их занять…

—..стоит подле тебя!

—..должен быть хорошо известен на Риальто.

— Под солидный залог ты ссужаешь деньги и маскам, осторожный Осия! Или молва преувеличивает твое великодушие?

— Достаточный залог рассеивает мои сомнения, даже если клиент мне так же неизвестен, как члены Совета Трех. Но в данном случае я не вижу ничего похожего. Приходите ко мне завтра в маске или без нее, как вам больше нравится, потому что я не имею обыкновения совать нос в чужие секреты больше, чем этого требуют мои собственные интересы, и я пошарю в своих сундуках; хотя они могут оказаться такими же пустыми, как сундуки некоторых наследников Венеции.

— Мои дела не терпят отлагательства! У тебя есть деньги при себе? Я согласен на любые проценты.

— Я мог бы собрать нужную сумму у моих знакомых под залог драгоценных камней. Но тот, кто обратится к ним с такой просьбой, должен гарантировать выплату.

— Значит, можно будет получить деньги? В этом я могу быть уверен?

Осия колебался, потому что все его старания угадать, кто скрывается под маской, оказались тщетными, и если он считал благоприятным знаком самоуверенный тон незнакомца, то нетерпение, с которым тот требовал денег, невольно настораживало ростовщика.

— Я повторяю; с помощью моих друзей, — сказал осторожно Осия.

— Такая неопределенность мне не подходит! Прощай, Осия, поищу где-нибудь еще.

— Если бы вам предстояло уплатить эти деньги за брачную церемонию, вы и то, наверно, спешили бы не больше! Надеюсь, два моих друга сейчас дома, и часть денег будет у меня на руках.

— Я не могу полагаться на такую случайность.

— Вы ошибаетесь, синьор, риск очень невелик, так как один из них прикован к постели, а второй не пропускает дня, чтоб не навестить его.

— Никакая случайность не должна грозить нашему договору. Деньги под залог и твоя совесть — как третейский судья! Я не хочу вступать в сомнительные сделки, за которыми последует отказ под предлогом того, что другие стороны не удовлетворены.

— Праведный Даниил! Чтоб услужить вам, я, пожалуй, рискну! Один известный ювелир — Леви из Ливорно — оставил мне кошелек как раз с нужной вам суммой; на указанных условиях я могу воспользоваться этими деньгами и вернуть их ему спустя некоторое время.

— Очень благодарен тебе, Осия, — сказал незнакомец, слегка приподняв и тут же опустив маску. — Это существенно сократит наши переговоры. Деньги того ювелира у тебя с собой?

Осия остолбенел. Приподнятая маска раскрыла ему две истины: во-первых, он доверил свои сомнения насчет намерений сената по отношению к донне Виолетте какому-то незнакомцу и, во-вторых, откровенно признав, что располагает необходимой суммой, он лишился единственного предлога, под которым ему удалось бы отказать в деньгах Джакомо Градениго.

— Надеюсь, что, узнав во мне старого клиента, ты не станешь расстраивать нашу сделку, Осия? — спросил распутный наследник сенатора, почт не скрывая иронии.

— Отец Авраам! Да знай я, что передо мной синьор Джакомо, мы давно бы уже закончили наши переговоры!

— Ну конечно, ты сразу сказал бы, что у тебя нет Денег, как ты частенько делаешь в последнее время.

— Нет, нет, синьор, я никогда не отрекаюсь от своих слов! Но я не должен забывать свое обещание, данное Леви. Осторожный ювелир взял с меня клятву, что ядам его деньги только тому, кто вернет их наверняка.

— Он может быть совершенно спокоен: ведь это ты занял у него деньги, чтобы одолжить их мне!

— Синьор, вы ставите мою совесть в неловкое положение. Вы должны мне теперь около шести тысяч цехинов, и если б я поверил вам эти деньги на слово, а выпотом вернули бы их мне — два предположения явно несбыточных, — то естественная забота о собственном благополучии могла бы заставить меня подать векселя ко взысканию и тем самым подвергнуть опасности состояние Леви.

— Сговаривайся со своей совестью как хочешь, Осия. Ты признался, что деньги у тебя есть, и вот тебе в залог драгоценности, а мне давай цехины!

Возможно, тон молодого Градениго не тронул бы каменное сердце ювелира, ибо ему были присущи все недостатки человека, осуждаемого общественным мнением, но, когда, оправившись от изумления, старик стал объяснять патрицию свои опасения по поводу участи донны Виолетты (брак которой был известен лишь его свидетелям и членам Совета Трех), он, к своей величайшей радости, обнаружил, что деньги требовались Джакомо именно для того, чтобы увезти девушку в какое-нибудь тайное убежище. Все дело предстало теперь в ином свете. Так как драгоценности, предложенные в залог, стоили требуемой — суммы да к тому же появилась некоторая надежда, что благодаря римским владениям донны Виолетты он сможет взыскать с Джакомо старые долги, Осия счел даже выгодным ссудить молодому патрицию деньги, якобы принадлежащие Леви. Как только обе стороны поняли друг друга, они вместе покинули площадь, чтобы завершить свою сделку.

Глава 21

За Кедом мы пойдем!

Пойдем за Кедом!

Шекспир, «Генрих VI»

Ночь тянулась медленно. Музыка вновь нарушила хрупкую тишину города, и гондолы патрициев заскользили по каналам. Робкий взмах руки из кабины гондолы приветствовал встречную лодку, но в этом городе тайн и подозрений редко кто задерживался, чтобы поболтать. Настороженность настолько вошла в плоть и кровь венецианцев, что они не решались даже открыто наслаждаться вечерней прохладой.

Среди легких и пестрых лодок патрициев на Большом канале появилась гондола гораздо большего размера, но весьма непритязательная на вид, и это показывало, что она предназначена для обычных нужд. Лодка двигалась медленно, словно гондольеры были утомлены или просто никуда не спешили. Рулевой искусно направлял лодку одной рукой, а три гребца время от времени лениво касались веслами воды.

Словом, о гондоле можно было подумать, что она возвращается с прогулки по Бренте^[623] или с каких-нибудь дальних островов.

Неожиданно гондола свернула с середины канала, по которому скорее скользила, чем плыла, и помчалась по одному из пустынных каналов города. С этой минуты она шла быстро и вскоре очутилась в самом бедном квартале Венеции. Там она остановилась у какого-то склада, и один из гребцов поднялся на мост; остальные гондольеры развалились на скамьях лодки, словно отдыхая.

Пройдя через мост, гребец миновал несколько узких переулков, каких много в этом тесном городе, и тихонько постучал в окно, которое вскоре отворилось. Женский голос спросил:

— Кто там?

— Это и, Аннина, — ответил Джино, бывший здесь частым гостем. — Открывай скорей; у меня спешное дело.

Аннина повиновалась, убедившись, что Джино был один.

— Ты пришел некстати, Джино, — сказала дочь виноторговца. — Я только собиралась пойти наплощадь Святого Марка подышать вечерним воздухом. Отец и братья уже вышли, а я осталась проверить засовы.

— В их гондоле поместится четвертый?

— Они пошли пешком. — А ты ходишь по улицам одна в такой час?

— Это тебя не касается, — раздраженно ответила Аннина. — Хвала святому Теодору, я еще не раба услуги неаполитанца!

— Неаполитанец — знатный и могущественный вельможа, Аннина, он сам добр к своим слугам и имеет право требовать уважения к ним.

— Ему еще понадобится его могущество. Но почему ты пришел сюда в такое неурочное время? Твои посещения мне вообще не очень-то приятны, а когда я занята другими делами, они и совсем ни к чему!

Если бы гондольер и в самом деле глубоко любил Аннину, ее прямота могла бы серьезно огорчить его, но Джино выслушал ее с тем же равнодушием, с каким она говорила с ним.

— Я привык к твоим капризам, — сказал он, опускаясь на скамью и всем своим видом показывая, что вовсе не намерен уходить. — Наверно, какой-нибудь патриций послал тебе воздушный поцелуй, когда ты переходила мост Святого Марка, или у отца твоего выдался удачный денек на Лидо, вот гордость тебя и распирает.

— Бог ты мой! Послушать этого молодца, можно подумать, что между нами уже все договорено и он только и ждет в ризнице, когда зажгутся свечи и начнется венчание! Да кто ты мне, Джино Туллии, чтобы так разговаривать со мной?

— А кто ты такая, Аннина, что разыгрываешь жалкие шутки с поверенным дона Камилло?

— Убирайся отсюда, наглец! Мне некогда болтать с тобой!

— Ты что-то очень спешишь сегодня, Аннина.

— Хочу поскорей отвязаться от тебя! Выслушай меня, Джино, и запомни каждое слово, потому что больше ты от меня ничего не услышишь. Песенка твоего хозяина спета, и скоро его с позором вышлют из Венеции, а заодно с ним и всех его ленивых слуг! Я же предпочитаю остаться в родном городе.

Гондольер с искренним равнодушием рассмеялся над ее деланным высокомерием. Но, вспомнив о своем поручении, он тут же принял серьезный вид и попытался успокоить гнев своей ветреной подруги, обратившись к пей в почтительном тоне:

— Да защитит меня святой Марк, Аннина! — сказал он. — Если нам и не суждено преклонить вместе колена перед алтарем, то почему бы нам не заключить выгодную сделку? Я привел сюда, в этот мрачный канал, к самым твоим дверям, полную гондолу такого сладкого и выдержанного вина, каким даже отцу твоему редко приходилось торговать, а ты обращаешься со мной, как с собакой, которую гонят из церкви!

— У меня сегодня нет времени ни для тебя, ни для твоего вина, Джино! И, если бы ты меня здесь не задержал, я давно веселилась бы на свободе.

— Запри-ка ты дверь, милая, и не чинись со старым другом, — сказал гондольер, вставая, чтобы помочь ей.

Девушка поймала его на слове, и, весело принявшись за дело вдвоем, они скоро заперли все двери и очутились на улице. Их путь лежал через мост, о котором уже упоминалось. Джино показал на гондолу и сказал:

— Ну, не соблазнишься, Аннина?

— Твоя неосторожность когда-нибудь сослужит нам плохую службу — разве можно привозить контрабандистов так близко к нашему дому?

— Смелость устранит всякое подозрение.

— А каких виноградников вино?

— С подножия Везувия, и жар вулкана позолотил его кисти. Да если мои друзья продадут этот напиток старому Беппо, вашему врагу, твой отец будет проклинать этот час всю жизнь!

Аннина, всегда готовая заключить выгодную сделку, с жадностью посмотрела в сторону гондолы. Большой балдахин был задернут, но воображение Аннины с готовностью подсказывало ей, что там полным-полно мехов с чудесным вином из Неаполя.

— Это твой последний приезд к нам, Джино?

— Как ты захочешь. Ну, спустись в гондолу, попробуй вино…

Аннина заколебалась, и, как обычно поступают женщины, когда они колеблются, согласилась. Они быстро подошли к лодке, и, не обращая внимания на гондольеров, растянувшихся на скамьях, Аннина сразу же скользнула под балдахин. Там, облокотись на подушки, лежал пятый гондольер: оказалось, что гондола выглядела внутри как городская лодка и ничуть не походила на лодки контрабандистов.

— Я не вижу ничего интересного для себя! — воскликнула разочарованная Аннина. — У вас какое-нибудь дело ко мне, синьор?

— Добро пожаловать! На этот раз мы не расстанемся так скоро.

Говоря это, незнакомец встал и положил руку на плечо Аннины; перед ней стоял дон Камилло Монфорте.

Аннина была слишком ловкой обманщицей, чтобы чем-нибудь проявить свой притворный или действительный испуг, которому так легко поддаются женщины. Овладев собой, хотя ноги ее дрожали, она сказала нарочито шутливым тоном:

— Я вижу, герцог святой Агаты оказал честь контрабандной торговле?

— Я здесь не для шуток, девушка, в чем ты сама сумеешь убедиться! Перед тобой выбор: откровенное признание или мой справедливый гнев.

Дон Камилло говорил спокойно, но его тон и весь его вид не оставляли сомнений в его решимости.

— Какого признания ждет ваша светлость от дочери бедного виноторговца? — спросила Аннина невольно дрогнувшим голосом.

— Я хочу знать правду! И помни, на этот раз ты не уйдешь отсюда прежде, чем я ее узнаю. С венецианской полицией я теперь не в ладах, и твое присутствие здесь — первый шаг в осуществлении моего замысла.

— Поступок довольно дерзкий в центре Венеции, синьор герцог.

— За последствия отвечаю я сам. Тебе же остается только во всем признаться — это в твоих интересах.

— С моей стороны не будет большой заслугой сделать то, что меня заставляют, и, если вам угодно узнать то немногое, во что я посвящена, я буду счастлива рассказать вам это.

— Говори же, у нас мало времени.

— Синьор, я не пытаюсь отрицать, что с вами поступили несправедливо. Как жестоко обошелся с вами Совет! Такое обращение со знатным иностранцем, который, как каждому известно, имеет право на сенаторские почести, просто позор для республики! Я нисколько не удивлена, что ваша светлость не в большой дружбе с властями. Даже сам святой Марк потерял бы терпение, если бы к нему так отнеслись!

— Ну, хватит об этом, девушка, говори о деле!

— Все, что я расскажу, синьор герцог, яснее самого солнца, и все это к вашим услугам. Только жаль, что я так мало знаю и не могу доставить вашей светлости большого удовольствия.

— Это я уже слышал. Рассказывай главное. Аннина, как и большинство итальянок ее класса, оказавшихся в гуще юродских интриг, была весьма словоохотлива; теперь же, улучив мгновение, она взглянула в окошко и увидела, что гондола уже выбралась из каналов и легко скользила по лагунам. Поняв, что она полностью во власти дона Камилло, Аннина решила говорить более откровенно.

— Герцог святой Агаты, наверное, знает, что Совет сумел раскрыть его намерение бежать из города вместе с донной Виолеттой?

— Это мне известно.

— Почему Совет именно меня сделал служанкой благородной синьоры, я не в силах объяснить. Боже мой! Когда правительство хочет разъединить двух влюбленных, оно не должно поручать это таким людям, как я!

— Я был терпелив с тобой, Аннина, потому что ждал, когда гондола выйдет за пределы города; теперь же настало время отбросить всякие увертки и говорить ясно. Где ты оставила мою жену?

— Неужели ваша светлость надеется, что Совет сочтет этот брак законным?

— Отвечай на мой вопрос, девушка, или я заставлю тебя это сделать! Где ты оставила мою жену?

— Святой Теодор! Я оказалась не нужна слугам республики, и они высадили меня на первом же мосту.

— Напрасно ты пытаешься обмануть меня! Мне известно, что ты была на лагунах до самого вечера, а на закате солнца заходила в тюрьму Святого Марка. И все это было после того, как ты оставила лодку донны Виолетты.

В удивлении Аннины не было и тени притворства:

— Пресвятая дева Мария! Вам служат гораздо лучше, чем полагает Совет!

— Ты убедишься в этом на собственном примере, если не скажешь всей правды. Из какого монастыря ты вернулась?

— Я не была в монастыре, синьор! Если ваша светлость обнаружили, что сенат для большей безопасности заключил синьору Тьеполо в тюрьму Святого Марка, то это не моя вина.

— Твои хитрости напрасны, Аннина, — спокойно заметил дон Камилло. — Ты ходила в тюрьму к своей сестре Джельсомине, дочери тюремщика, чтобы взять у нее сверток с контрабандным товаром, который давно оставила у этой девушки, не подозревавшей, какое поручение она выполняла, и чьей неопытностью ты уже не раз успешно пользовалась. Донна Виолетта не какая-нибудь преступница, чтобы заключать ее в тюрьму!

— Пресвятая матерь божья! — воскликнула пораженная Аннина.

— Теперь ты видишь, тебе не удастся меня обмануть. Я слишком хорошо знаю все твои поступки, чтобы ты могла сбить меня с толку. Ты редко навещаешь Джельсомину, но, возвращаясь по каналам в тот вечер…

Тут вблизи гондолы раздались крики, и дон Камилло умолк. Выглянув в окно, он увидал множество лодок, мчавшихся по направлению к городу, словно их приводили в движение одни и те же весла. Звучали разом тысячи голосов, и иногда взлетавший над ними скорбный крик позволял понять, что флотилия движима одним общим чувством. Пораженный этим зрелищем и озабоченный тем, что его гондола находится как раз на пути следования нескольких сотен лодок, дон Камилло на мгновение забыл об Аннине.

— Что здесь происходит, Якопо? — негромко спросил он рулевого.

— Это рыбаки, синьор, и, судя по всему, они что-то затевают. С тех пор как дож отказался освободить от галер внука одного из рыбаков, они все время взбудоражены.

Гондольеры дона Камилло из любопытства замедлили было ход, но тут же поняли, что необходимо собрать все силы и свернуть с пути движущейся массы рыбачьих лодок, стремившихся к ним, как неотвратимый поток, ибо люди на них орудовали веслами с тем неистовством, какое часто можно видеть у итальянских гребцов. Угрожающий окрик и приказ остановиться убедил дона Камилло в необходимости бежать или подчиниться. Он избрал последнее, так как это меньше всего могло нарушить его собственные планы.

— Кто вы? — спросил один из рыбаков, принявший на себя роль предводителя. — Если вы жители лагун и христиане, присоединяйтесь к вашим друзьям и идите с нами на площадь Святого Марка требовать справедливости!

— Чем вы все так взволнованы? — спросил дон Камилло; для большей безопасности он говорил на венецианском диалекте, хотя одежда гондольера надежно скрывала его высокое положение. — Зачем вы здесь, друзья?

— Смотри же сам!

Дон Камилло обернулся и увидел восковое лицо и застывший взгляд мертвого Антонио. И тут сотни людей заговорили разом, сопровождая свой рассказ такими яростными проклятиями и угрозами, что, не будь дон Камилло подготовлен к этому словами Якопо, он ничего не понял бы.

Рыбаки, ловившие в лагунах рыбу, нашли там тело Антонио, и, строя всевозможные предположения о причине его смерти, они собрались все вместе и двинулись в путь, как было описано в предыдущей сцене.

— Правосудия! — воскликнули одновременно десятки возбужденных голосов, когда кто-то приподнял голову Антонио, чтобы луна осветила ее. — Правосудия во дворце и хлеба на площади!

— Просите этого у сената, — сказал Якопо, даже не стараясь скрыть свой насмешливый тон.

— Ты думаешь, Антонио пострадал за свою вчерашнюю смелость?

— В Венеции случались вещи и более странные!

— Нам запрещают ловить рыбу в канале Орфано^[624], чтобы мы не узнали тайн правосудия, а сами посмели утопить нашего товарища среди наших же гондол!

— Правосудия! Правосудия! — кричали хриплые голоса. — Идем на площадь Святого Марка! Положим тело Антонио к ногам дожа! Вперед, братья, кровь Антонио на их руках!

Охваченные гневом и несбыточным желанием явить миру свои страдания, рыбаки вновь бросились к веслам, и вся флотилия, как одна лодка, двинулась вперед.

Краткая остановка сопровождалась криками, угрозами и прочими действиями, которыми этот легко воспламеняющийся народ выражает обычно свое возмущение; все это произвело на Аннину сильное впечатление. Дон Камилло воспользовался ее испугом и продолжил допрос, потому что откладывать долее было нельзя.

Когда взволнованные рыбаки, оглашая окрестности громкими криками, ворвались в устье Большого канала, гондола дона Камилло уже удалялась прочь по широким и спокойным просторам лагун.

Глава 22

Клиффорд, Клиффорд! Мы пойдем

За королем и Клиффордом!

Шекспир, «Генрих VI»

Спокойствие самого высокоорганизованного общества ежечасно может быть нарушено взрывом недовольства. Оградиться от таких бед так же невозможно, как и от мелких проступков; но, когда поток народного возмущения сотрясает устои власти, следует предположить, что какой-то глубокий порок кроется в самой системе правления. Народ лишь тогда добровольно сплотится вокруг правительства, когда оценит его заботу о себе; и нет более верного признака лицемерия и фальши власти, чем когда она страшится даже дыхания толпы. Ни одно государство не испытывало такого ужаса перед всякого рода внутренними волнениями, как мнимая республика Венеция. Внутри этой показной и фальшивой системы шел непрекращающийся естественный процесс разложения, сдерживаемый только бдительностью аристократии и всякого рода политическими уловками, которые она изобретала, чтобы не потерять свою власть.

Много говорилось о ее освященном веками образе правления и появившейся в результате этого уверенности в своей силе, но попытки себялюбия соперничать с правдой всегда тщетны. Из всех рассуждений, которыми человек пытался прикрыть свои уловки, самым неверным было то, что социальная система остается существовать навеки только потому, что она существует уже давно. Столь же благоразумным было бы утверждать, что у семидесятилетнего старика шансов на жизнь не меньше, чем у пятнадцатилетнего подростка, или что смерть не является неизбежным уделом всего живого.

В период, о котором идет речь, Венецианская республика столь же кичилась своей древностью, сколь и страшилась гибели. Она была все еще сильна, но роковая ошибка ее методов правления заключалась в том, что их создавали ради интересов меньшинства, и нужен был лишь яркий свет, чтобы иллюзия их мощи исчезла, как это бывает с картонными крепостями и замками на театральной сцене.

Поэтому легко представить себе тревогу, с какой патриции слушали крики рыбаков, когда те проплывали мимо их дворцов, направляясь к Пьяцце. Некоторые боялись, что неестественным условиям их существования пришел конец, близость которого им давно подсказывало их политическое чутье, и теперь пытались придумать какие-либо надежные пути спасения. Другие слушали эти крики с восторгом, потому что привычка настолько притупила их сознание, что они считали свое государство чуть ли не вечным и теперь воображали, что Святой Марк одержал новую победу, ибо то, что республика давно уже вступила в стадию упадка, никогда не было ясно их вялым умам. И лишь те немногие, кому присуще было все лучшее, ложно и дерзко приписываемое самой системе, чутьем понимали, как велика опасность, сознавая также, какие средства помогли бы избежать ее.

Сами бунтовщики не в силах были оценить ни свои силы, ни свои случайные преимущества. Они действовали в состоянии крайнего возбуждения. Вчерашнее торжество их престарелого товарища, безжалостный отказ дожа вернуть с галер его внука и происшествие на Лидо, окончившееся смертью Антонио, — все это подготовило их возмущение. Поэтому, когда рыбаки обнаружили тело старика, они собрались на лагунах и направились ко дворцу Святого Марка, не ставя перед собой никаких определенных целей, движимые только чувством.

Войдя в канал, настолько узкий, что тесно сгрудившиеся лодки затрудняли работу гребцов, флотилия замедлила ход. Каждому хотелось быть поближе к телу Антонио, и, как это часто бывает во время больших сборищ, беспорядочное усердие людей мешало им самим. Раз или два рыбаки выкрикивали имена наиболее жестоких сенаторов, словно желая обвинить их в преступлениях, совершенных государством. Но эти крики тонули среди общего шума. Около моста Риальто большая часть рыбаков вышла из лодок и кратчайшим путем двинулась на площадь Святого Марка; остальные могли теперь плыть свободней и быстрее. Приближаясь к порту, лодки вытянулись одна за другой, и строй их стал напоминать похоронную процессию.

Как раз в эту минуту из бокового протока стремительно вылетела на Большой канал и очутилась перед рыбачьими лодками, продолжавшими свой путь, хорошо оснащенная гондола. Команда ее, удивленная необычным зрелищем, открывшимся ее взорам, на мгновение замедлила ход, не зная, в какую сторону свернуть.

— Гондола республики! — закричали рыбаки.

— На канал Орфано! — добавил чей-то голос. Одного лишь намека на страшное поручение гондолы оказалось достаточно, чтобы возбудить ярость толпы. Раздались угрожающие крики, и десятка два лодок бросилось в погоню; гондольеры республики вынуждены были спасаться бегством. Они резко повернули гондолу к берегу и, выскочив на один из дощатых мостков, что окружают многие дворцы Венеции, скрылись в переулке.

Ободренные успехом, рыбаки захватили лодку, брошенную беглецами, и, присоединив ее к своему флоту, огласили воздух победными криками. Несколько любопытных проникли в кабину гондолы, похожую на катафалк, и тут же вернулись, волоча с собой священника.

— Кто ты такой? — резко спросил его вожак рыбаков, — Я монах-кармелит, слуга божий!

— Ты служишь Святому Марку? Ты был на канале Орфано, чтобы исповедовать какого-нибудь несчастного?

— Я приставлен здесь к молодой знатной даме, которой нужен мой совет и мои молитвы. Я забочусь о счастливых и несчастных, о свободных и узниках!

— А совесть в тебе еще осталась? Помолишься ты за упокой души бедняка?

— Сын мой, будь то дож или последний нищий — в молитвах я не делаю разницы. Только я не хотел бы оставлять своих спутниц.

— Мы не причиним им зла! Иди в мою лодку, нам нужна помощь священника.

Отец Ансельмо — читатель, вероятно, уже догадался, что это был он, — вернулся под балдахин гондолы республики и, наскоро объяснив все происшедшее перепуганным женщинам, вновь вышел к рыбакам. Его переправили на гондолу, плывшую впереди всех, и показали тело Антонио.

— Ты видишь этот труп, падре? — продолжал его спутник. — Это был смелый человек.

— Да, это так.

— Он был самым старым и опытным рыбаком на лагунах, готовым всегда помочь товарищу в беде.

— Я верю тебе.

— Можешь мне верить, потому что мои слова так же правдивы, как священное писание. Вчера он с честью проплыл по этому каналу, победив лучших гребцов Венеции.

— Я слышал о его успехе.

— Говорят, что Якопо, который некогда был лучшим гребцом на каналах, тоже участвовал в регате! Святая мадонна! Смерть должна была пощадить Антонио!

— Да, но такова судьба: богатые и бедные, сильные и слабые, счастливые и несчастные — всех ждет один конец.

— Но не такой конец, преподобный падре! Антонио, видно, оскорбил республику: он осмелился просить дожа освободить его внука от службы на галерах, и власти отослали старика в чистилище, даже не позаботившись о его душе.

— Но есть око, которое видит и самого последнего из пас. Будем верить, что старик не был забыт.

— Говорят, те, кем недоволен сенат, не имеют помощи и от церкви. Докажи на деле свои слова и помолись за него, кармелит.

— Непременно, — твердо сказал отец Ансельмо. — Освободи мне место, сын мой, чтобы служба прошла как должно.

Загорелые, выразительные лица рыбаков засветились удовлетворением. Воцарилось молчание, и лодки двинулись вперед, уже соблюдая порядок. Теперь это было поразительное зрелище. Впереди плыла лодка с останками рыбака. На подступах к порту канал расширялся, и луч луны осветил застывшие черты Антонио, хранившие такое выражение, словно его предсмертные мысли были внезапно жестоко прерваны. Кармелит, откинув капюшон и сложив руки, стоял, склонив голову, в ногах Антонио, и белое одеяние монаха развевалось, освещенное луной. Гондолой правил лишь один человек, и, когда он медленно поднимал и опускал весло, в тишине слышался слабый плеск воды. Несколько минут длилось молчание, а затем кармелит дрожащим голосом начал молебен по умершему Рыбаки, знавшие этот молебен, тихо вторили ему.

В домах, мимо которых проплывали лодки, одно за другим отворялись окна, и сотни испуганных и любопытных лиц провожали взглядом медленно удалявшийся кортеж. Пятьдесят легких лодок тянули гондолу республики — никто не хотел бросать этот трофей. Так флотилия торжественно вошла в порт и достигла набережной в конце Пьяцетты. В то время как множество рук с готовностью помогали вынести тело Антонио на берег, из Дворца Дожей раздались крики, возвестившие о том, что другая часть рыбаков уже проникла во внутренний двор.

Площадь Святого Марка являла собой теперь необычную картину. Причудливая церковь в восточном стиле, массивные и богатые строения, головокружительная высота Кампаниллы, гранитные колоннады, триумфальные мачты и прочие достопримечательности — свидетели празднеств, траура и веселья — стояли, словно не подвластные времени символы: наперекор всем страстям, разыгрывающимся ежедневно вокруг них, они выглядели торжественно и прекрасно.

Но вот песни, шум и шутки на площади стихли. Огни в кофейнях погасли, кутилы разбежались по домам, боясь, что их тоже примут за тех, кто дерзнул бросить вызов сенату, а шуты и уличные певцы, сбросив личину веселья, приняли вид, более соответствующий их истинному настроению.

— Правосудия! — кричали тысячи голосов, когда тело Антонио было внесено во внутренний двор Дворца Дожей. — Правосудия во дворце, хлеба на площади! Требуем правосудия! Мы просим справедливости!

Огромный мрачный двор заполняли рыбаки с обветренными лицами и горящими глазами. Труп Антонио положили у Лестницы Гигантов. Дрожащий алебардщик с трудом сохранял неприступный вид, коего требовали от него дисциплина и профессиональная гордость. Но никакой другой вооруженной силы не было видно, так как правители Венеции хорошо понимали, что опасно вызвать недовольство, если они не в силах будут его подавить. Толпа состояла из безымянных бунтарей, наказание которых могло вызвать немедленное восстание, к подавлению которого власти не были подготовлены.

Совет Трех был извещен о появлении мятежных рыбаков. Когда толпа заполняла двор, сенаторы уже тайно совещались о том, нет ли у этого мятежа более серьезных и глубоких целей, чем те, о которых можно судить по его внешним признакам. Законы страны еще не лишили уже знакомых читателю сенаторов их опасной и деспотической власти.

— Известили далматинскую гвардию о мятеже? — спросил один из членов Совета, чей явно испуганный вид никак не соответствовал его высокой должности. — Возможно, ей придется открыть огонь, чтобы разогнать восставших!

— Положитесь в этом на городские власти, синьор, — ответил сенатор Градениго. — Боюсь только, как бы здесь не было тайного заговора, который, возможно, поколебал верность войск.

— Да, пагубные страсти людей не имеют предела! Чего не хватает этим негодяям? Для государства, клонящегося к упадку, положение Венеции в высшей степени благополучно! Наш флот укрепляется, банки получают большие дивиденды, и я уверяю вас, господа, государство много лет не знало такого процветания, как теперь! Но не могут же все жить одинаково хорошо!

— Ваше счастье, синьор, что дела у вас идут прекрасно; но есть множество таких, кому повезло куда меньше! Наша форма правления до некоторой степени необычна, и за все ее преимущества мы вынуждены платить тем, что постоянно подвергаемся грозным и тяжким обвинениям за всякие удары судьбы, выпадающие на долю республики.

— Что еще нужно этим назойливым людям? Разве они не свободны, разве не счастливы?

— Похоже, они хотят более веских доказательств этому, чем просто наши слова или наши чувства.

— Человек — воплощение зависти! Бедный хочет стать богатым, слабый — могущественным.

— Есть, по крайней мере, одно исключение из вашего правила, синьор: богатый редко хочет стать бедным или сильный — слабым.

— Вы сегодня смеетесь надо мной, синьор Градениго! Я полагаю, что говорю, как пристало сенатору Венеции, а вам следовало бы уже привыкнуть к подобным беседам, — Вы правы, этот разговор весьма обычен. Но я сомневаюсь, чтобы суровый и требовательный дух наших законов соответствовал нашему шаткому положению. Когда государство процветает, подданные не обращают внимания на всякого рода личные неудобства, но торговец, у которого плохи дела, — самый придирчивый критик законов.

— Вот их благодарность! Разве не обратили мы эти грязные острова в торговый центр, куда стекается половина всего христианского мира? А теперь они недовольны тем, что не могут удержать в своих руках монополии, завоеванные благодаря мудрости наших предков.

— Их жалобы, синьор, во многом похожи на ваши… Но вы правы в том, что к этому мятежу нам следует отнестись серьезно. Пойдемте к дожу; ему нужно показаться народу вместе с темп патрициями, кто окажется поблизости, и пусть один из нас тоже пойдет с ними как свидетель. Большее число может выдать наши намерения.

Тайный Совет удалился, чтобы выполнить свое решение, как раз в ту минуту, когда прибыли на лодках остальные рыбаки.

Всякое сколько-нибудь организованное сообщество людей не так чувствительно к увеличению своей численности, как толпа. Лишенная дисциплины, она движима лишь слепым, неразумным чувством, и все ее действия направляются одной только грубой силой. Наиболее храбрые стали еще отважней, заметив, какое множестве людей собралось внутри дворца, а колебавшиеся отбросили всякую нерешительность.

Толпа, собравшаяся во дворце, начала кричать особенно громко и угрожающе, когда дож и сопровождавшая его свита появились в конце открытой галереи первого этажа дворца. Присутствие почтенного человека, пусть лишь номинально обладавшего верховной властью в этом бутафорском государстве, и воспитанная поколениями традиция почтения к правительству, несмотря на мятежный дух толпы, заставили ее внезапно умолкнуть, и воцарилась глубокая тишина. На обветренных лицах рыбаков, наблюдавших, как к ним приближается небольшая процессия, постепенно проступало чувство благоговения. В наступившей тишине слышался даже шелест одежд дожа, шедшего медленно отчасти по причине старческих недугов, а отчасти потому, что этого требовал церемониал.

— Зачем собрались вы здесь, дети мои? — спросил дож, подойдя к Лестнице Гигантов. — Почему вы пришли во дворец вашего правителя с такими неуместными криками?

Дрожащий голос старого дожа был отчетливо слышен в глубокой тишине. Рыбаки начали переглядываться, словно ища того, кто осмелился бы ответить. Наконец кто-то, кого трудно было разглядеть в толпе, крикнул:

— Правосудия!

— Такова наша цель, — мягко сказал дож, — и, я добавлю, таковы же наши действия. Зачем собрались вы здесь с таким угрожающим видом, без всякого уважения к вашему правителю?

Снова все молчали. Единственный из них, сумевший ненадолго вырваться из оков привычек и предрассудков, лежал теперь мертвым на нижних ступенях Лестницы Гигантов.

— Что же все молчат? Вы говорите все разом, когда вас не спрашивают, но немеете, едва с вами заговорят.

— Будьте с ними поласковее, ваша светлость, — шепнул дожу один из тех, кто был послан свидетелем от Тайного Совета. — Далматинцы вряд ли успели подготовиться.

Дож кивнул в знак согласия, он знал, с кем полагается соглашаться, и продолжал:

— Если никто из вас не изложит ваши просьбы, я буду вынужден просить вас удалиться, и, хотя мое отеческое сердце скорбит…

— Правосудия! — снова раздался голос из толпы.

— Говорите же, чего вы хотите!

— Благоволите взглянуть сюда, ваша светлость! Один рыбак посмелее, повернув тело Антонио так, чтобы лунный свет падал на бледное лицо мертвеца, указал на него дожу. Тот вздрогнул при виде столь неожиданного зрелища и, медленно спустившись вниз в сопровождении свиты и охраны, остановился возле тела.

— Неужели это дело рук убийцы? — перекрестившись, спросил дож. — Какая корысть браво от смерти этого человека? Или, может быть, этот несчастный погиб вовремя ссоры с кем-нибудь из своих?

— Ни то, ни другое, великий дож! Мы боимся, что Антонио пал жертвой гнева Святого Марка.

— Так это Антонио! Тот дерзкий рыбак, который пытался во время регаты учить нас управлять государством?

— Да, ваше высочество, это он, — ответил рыбак с лагун. — Не было на Лидо лучшего рыбака и лучшего товарища!

— Такого весельчака, каким был Антонио, еще надо поискать! — крикнул чей-то голос. — Ив горе он был сдержанней других!

Дож начал подозревать истину и бросил быстрый взгляд на стоявшего неподалеку члена Совета.

— Выяснить достоинства этого несчастного много легче, чем причину его гибели, — сказал дож, не найдя ответа на изборожденном морщинами лице сенатора. — Может ли кто-нибудь из вас объяснить мне, в чем дело? Как умер этот старик?

Тот рыбак, что начал разговор с дожем, охотно взял на себя эту миссию и стал сбивчиво и несвязно рассказывать, при каких обстоятельствах нашли тело Антонио. Когда рыбак кончил, дож снова вопросительно взглянул на сенатора, стоявшего рядом, ибо самому дожу было неизвестно, какая цель преследовалась властями — примерное наказание или тайное устранение неугодного.

— Я не вижу тут ничего особенного, — заметил член Тайного Совета. — Это смерть, вполне естественная для рыбака. Видно, со стариком произошел несчастный случай, и следовало бы отслужить мессу за упокой его души.

— Благородный сенатор, — с сомнением в голосе воскликнул рыбак, — ведь Святой Марк был оскорблен!

— В народе болтают много пустого об обидах и радостях Святого Марка! Но уж если верить всему, что могут выдумать люди, то в таких случаях преступников топят не в лагунах, а в канале Орфано.

— Это верно, ваша светлость, и нам запретили забрасывать туда сети под страхом отправиться самим на дно к угрям.

— Тем более очевидно, что со стариком произошел несчастный случай. Есть ли на его теле знаки насилия? Государство вряд ли станет заниматься такими людьми, как он, но, может быть, у кого-либо другого были на то причины. Вы осмотрели тело?

— Ваша светлость, такого старика стоило только бросить в воды лагун, и уж никакая даже самая сильная рука не смогла бы спасти его от смерти.

— Возможно, убийство было совершено во время ссоры, и власти должны внимательно отнестись к этому делу. Я вижу, здесь даже кармелит! Вам что-нибудь известно, падре?

Монах хотел было ответить, но голос его сорвался. С видом безумного озирался он по сторонам, ибо вся эта сцена была похожа на кошмарное видение; затем, скрестив на груди руки, монах, казалось, продолжал свою молитву.

— Ты молчишь, монах? — заметил дож, который, как и все его сопровождавшие, был обманут спокойным и равнодушным видом члена Совета. — Где ты нашел тело старика?

Отец Ансельмо в нескольких словах рассказал, при каких обстоятельствах он был вынужден подчиниться требованиям рыбаков.

Рядом с дожем стоял молодой патриций — отпрыск старинного рода, не несший в то время, впрочем, никакой службы. Обманутый, как и остальные, поведением того, которому одному была известна истинная причина гибели Антонио, он загорелся вполне естественным и похвальным желанием увериться в том, что рыбак не стал жертвой преступления.

— Я слышал об этом Антонио и о его победе в регате, — сказал молодой сенатор, по имени Соранцо, наделенный от природы такими качествами, какие при другой форме правления сделали бы его либералом. — Говорили, кажется, что его соперником был браво Якопо.

По толпе прокатился глухой многозначительный ропот.

— Такой жестокий человек мог отомстить за свое поражение в гонках!

Усилившийся гул толпы показал, какое впечатление произвели его слова.

— Ваша светлость, Якопо обходится своим кинжалом, — заметил рыбак, уже наполовину веря, но все еще сомневаясь.

— Это уж зависит от необходимости. Человек, занимающийся таким ремеслом, прибегает к различным средствам, чтобы удовлетворить свою мстительность. Вы разделяете мое мнение, синьор?

Сенатор Соранцо совершенно искренне обратился с этим вопросом к члену Тайного Совета. Правдоподобие этого предположения явно ошеломило последнего, но он кивнул головой в знак согласия, — Якопо! Якопо! — подхватили голоса в толпе. — Якопо убил его! Старый рыбак победил лучшего гондольера Венеции, и тот решил кровью смыть позор!

— Дети мои, — сказал дож, собираясь удалиться, — мы расследуем дело, и суд будет беспристрастен. Распорядитесь выдать деньги на мессу, — обратился он к своим приближенным, — чтобы душа страдальца покоилась с миром. Преподобный кармелит, я поручаю тебе останки старика, и ты сделаешь благое дело, проведя ночь в молитвах возле тела несчастного.

В знак одобрения этою милостивого повеления тысячи шапок взлетели вверх и, пока дож, сопровождаемый свитой, удалялся по длинной сводчатой галерее, по которой пришел, толпа хранила почтительное молчание.

Тайный приказ Совета предотвратил появление далматинских гвардейцев.

Через несколько минут все было готово для проведения траурной церемонии. Из ближайшего собора доставили носилки, на которые положили тело. Отец Ансельмо возглавил шествие, и вся процессия с пением псалмов двинулась на площадь через главные ворота дворца. Пьяцетта и Пьяцца были еще пустынны.

Тем не менее за движением толпы отовсюду следили вездесущие агенты полиции и даже просто горожане посмелее других, не решавшиеся, однако, примкнуть к общему потоку.

А рыбаки уж и не помышляли о мятеже. С непостоянством людей, глухих к голосу рассудка, подверженных внезапным и бурным вспышкам чувств, чью природу государство себялюбцев подвергает постоянному угнетению, — причина, по которой закрыт для них путь просвещения, — рыбаки оставили помыслы о мщении и обратились к церковному обряду, льстившему теперь их самолюбию, ибо сам дож отдал приказ о его свершении.

Конечно, среди толпы нашлись и такие, кто к молитвам о душе покойного примешивал угрозы в адрес браво, по все это имело значение не большее, чем мелкие эпизоды в основном ходе спектакля.

Двери главного портала старинной церкви были распахнуты, торжественное пение, разносившееся меж причудливых колонн под сводчатым перекрытием, слышалось и снаружи. Тело, вчера еще никому не известного Антонио, жертвы венецианской политики, внесли под арку, украшенную драгоценными реликвиями греческого искусства, и оставили в нефе собора. Всю ночь пред алтарем мерцали свечи, освещая бледное лицо покойного; величественная церемония католического обряда длилась до рассвета.

Священники сменяли друг друга, служа заупокойные мессы, и толпа со вниманием слушала их, словно и их собственные честь и достоинство возвышены тем, что одному из рыбаков оказываются такие почести. На площади стали постепенно появляться люди в масках, но казалось, что это столь оживленное в ночные часы место едва ли скоро примет свой обычный вид после такой внезапной и сильной тревоги.

Глава 23

Это — от юной леди,

Она последний отпрыск

Известного влиятельного рода.

Роджерс

Причалив к набережной, рыбаки все до единого оставили гондолу республики. Донна Виолетта и ее наставница со страхом прислушивались к шуму удалявшейся толпы; они совершенно не знали, отчего отец Ансельмо покинул их, равно как и причины необычного события, участницами которого они так неожиданно оказались. Монах лишь сказал своим спутницам, что его просят отслужить мессу, и ни словом не обмолвился о том, что они находятся во власти толпы рыбаков. Однако достаточно было донне Флоринде выглянуть в окно каюты и услышать вокруг крики, чтобы кое о чем догадаться. Ей стало ясно, что при таких обстоятельствах самым разумным было держаться подальше от посторонних взглядов. Лишь когда мятежники удалились и воцарилась полная тишина, обе женщины поняли, что судьба наконец предоставила им удобный случай.

— Они ушли! — шепнула донна Флоринда, затаив дыхание я прислушиваясь.

— И сейчас сюда нагрянет полиция — разыскивать нас, Других объяснений не последовало, потому что в Венеции с младенчества учили осторожности. Донна Флоринда снова украдкой выглянула в окно.

— Все исчезли бог знает куда! Бежим!

Через мгновение дрожащие беглянки были на набережной. Кроме них, на Пьяцетте не было ни души. Дворец Дожей гудел, словно потревоженный улей, но толком ничего нельзя было разобрать.

— Там замышляют что-то недоброе, — снова прошептала донна Флоринда. — Если бы с нами был отец Ансельмо!

Вдруг до их слуха донеслись чьи-то шаркающие шаги, и, обернувшись, они увидели, что со стороны Бролио к ним подходит юноша в одежде рыбака с лагун.

— Преподобный кармелит поручил мне передать вам это, — сказал он, с опаской оглядываясь по сторонам.

Он сунул донне Флоринде клочок бумаги и, повернув к свету свою загорелую ладонь, в которой под лучом луны блеснула серебряная монета, поспешно скрылся.

При лунном свете гувернантке удалось прочесть записку — несколько слов, написанных почерком, хорошо знакомым ей еще смолоду:

«Спасайтесь, Флоринда! Не теряйте ни минуты. Избегайте людных мест, немедля ищите убежища».

— Бежать? Но куда? — растерянно воскликнула она, прочитав записку вслух.

— Все равно куда, лишь бы не оставаться здесь, — ответила донна Виолетта. — Иди за мной!

Природа зачастую наделяет человека качествами, которые заменяют ему опыт и воспитание. Обладай донна Флоринда решительностью и твердостью своей воспитанницы, она не очутилась бы теперь в одиночестве, так мало свойственном склонностям женщины, а отец Ансельмо не стал бы монахом. Оба пожертвовали своей любовью во имя того, что считали долгом. Жизнь донны Флоринды была лишена тепла потому, что чувства ее были слишком спокойны, и, возможно, по той же уважительной причине она осталась одинокой.

Виолетта была совсем иной. Она всегда предпочитала действовать, а не размышлять, и, хотя обычно успех сопутствует людям более спокойного характера, из этого правила бывают и исключения. В создавшемся положении любое действие было лучше, чем бездействие.

Едва закончив фразу, донна Виолетта скрылась под аркадами Бролио. Донна Флоринда последовала за молодой девушкой скорее из любви к ней, чем выполняя наставления монаха или движимая собственным разумом. Первым смутным желанием донны Виолетты было броситься к ногам дожа, в жилах которого текла кровь и ее предков; но, услыхав доносившиеся со стороны дворца крики, она поняла, что там происходит и что проникнуть туда невозможно.

— Давай вернемся улицами в твой дом, дитя мое, — сказала донна Флоринда, плотнее укутываясь в мантилью. — Я уверена, что никто нас не оскорбит. В конце концов, даже сенат должен отнестись к нам с уважением.

— И это говоришь ты, Флоринда! Ты, которая столько раз трепетала перед гневом сената! Ну что ж, иди, если хочешь! Я больше не принадлежу сенату — моей судьбой отныне распоряжается дон Камилло Монфорте!

Донна Флоринда не хотела с ней спорить, и, так как в такую минуту слово бывает за более энергичной, она безропотно подчинилась решению своей воспитанницы. Донна Виолетта двинулась вдоль портиков, стараясь все время находиться в их тени. Проходя мимо ворот, обращенных к морю, беглянки смогли разглядеть, что творится во дворе Дворца Дожей. Это зрелище заставило их еще более ускорить шаги, и они уже не бежали, а просто летели вдоль аркад. Через минуту беглянки очутились на мосту, пересекавшем канал Святого Марка. Несколько матросов на фелукках с любопытством взглянули на них, но, в общем, вид испуганных женщин, бежавших от толпы, не привлекал особенного внимания.

В это мгновение на набережной появилась темная масса людей, двигавшихся навстречу беглянкам. В лунном свете блестело оружие и все отчетливей слышалась ровная поступь гвардейцев. Это шла из казарм далматинская гвардия. Беглянки очутились в западне.

Решительность и самообладание — качества весьма различные, и донна Виолетта не сразу сообразила, как того требовали обстоятельства, что их бегство будет сочтено наемниками таким же естественным, каким оно показалось морякам в порту. Страх буквально ослепил беглянок, и так как единственной их целью было найти убежище, то, представься им случай, они стали бы искать его даже в здании суда. Поэтому они вбежали в первую и единственную попавшуюся им на пути дверь. Их встретила девушка, встревоженное лицо которой являло необычное сочетание самоотречения и страха.

— Здесь вы в безопасности, благородные синьоры, — сказала девушка с мягким венецианским акцентом. — Никто не осмелится причинить вам зло в этих стенах.

— Чей это дворец? — задыхаясь, спросила донна Виолетта. — Если владелец его знатный человек, он не откажет в гостеприимстве дочери синьора Тьеполо.

— Вы желанная гостья, синьора, — приветливо ответила девушка, ведя женщин внутрь здания, — Вы принадлежите к знатному роду?

— Мало найдется патрициев в республике, с которыми я не была бы связана узами старинного родства, дружбы и уважения. Ты служишь благородному господину?

— Первому в Венеции, синьора!

— Назови его, чтоб мы могли просить у него убежища, сообразно нашему происхождению.

— Святой Марк.

Донна Виолетта и ее наставница на мгновение замерли.

— Может быть, мы нечаянно вошли во Дворец Дожа?

— Это невозможно, синьора, дворец отделен от этого здания каналом. И все же хозяин здесь — Святой Марк. Я надеюсь, вы не сочтете себя в меньшей безопасности, знав, что укрылись в здании тюрьмы, у дочери здешнего смотрителя.

Минута опрометчивых решений прошла, и настал черед размышлений.

— Как зовут тебя, дитя мое? — спросила донна Флоринда, выступая вперед и завладевая беседой, когда ее спутница от удивления смолкла. — Мы искренне благодарны тебе за то, что ты не закрыла перед нами дверь в такую тревожную минуту. Так как же зовут тебя?

— Джельсомина, — скромно ответила девушка. — Мой отец смотритель тюрьмы. Я увидела, как вы бежали по набережной, оказавшись между далматинцами и ревущей толпой, и подумала, что, наверно, даже тюрьма покажется вамсейчас желанным убежищем.

— Твое доброе сердце не ошиблось.

— Если б я знала, синьора, что вы из дома Тьеполо, я поторопилась бы еще более, потому что мало осталось потомков этой благородной семьи и немногие из тех, кто остался жив, окажут нам эту честь.

Виолетта кивком поблагодарила девушку за любезность, но, вероятно, уже сожалела о том, что, гордясь своим происхождением, так неосторожно выдала себя.

— Не можешь ли ты проводить нас в какое-нибудь более укромное место? — спросила она, заметив, что их объяснение происходит в коридоре.

— Вы будете чувствовать себя здесь так же уединенно, как в вашем собственном дворце, синьоры, — ответила Джельсомина, ведя их боковым коридором в квартиру своего отца, из окон которой она и увидала двух женщин, бежавших в испуге по набережной. — Никто не приходит сюда, кроме отца и меня самой, да и он всегда занят своими делами.

— Разве у вас нет слуг?

— Нет, синьора. Гордость не должна мешать дочери тюремного смотрителя делать все самой.

— Это ты хорошо сказала. Такая умная девушка, как ты, милая Джельсомина, конечно, поймет, что нам не пристало быть в этих стенах, даже случайно; поэтому ты сделаешь нам большое одолжение, если позаботишься о том, чтобы никто не узнал о нашем здесь пребывании. Мы доставляем тебе много хлопот, но ты будешь вознаграждена. Вот деньги.

Джельсомина ничего не сказала, но ее обычно бледное лицо залилось краской.

— Прости, я в тебе ошиблась, — сказала донна Флоринда, пряча монеты и беря Джельсомину за руку. — Если я причинила тебе боль, то лишь боясь позора, что нас увидят здесь.

Краска на щеках девушки стала еще ярче, и губы ее задрожали.

— Значит, находиться в этих стенах позор для невинного человека? — спросила она, по-прежнему не подымая глаз. — Я уже давно подозревала это, но никто еще ни разу не говорил так в моем присутствии.

— Да простит меня дева Мария! Если я хоть словом тебя обидела, то поверь, сделано это было невольно!

— Мы бедны, синьора, а нужда заставляет делать то, что, быть может, противоречит нашим желаниям. Я понимаю ваши опасения и сделаю все, чтобы никто не знал о вашем присутствии. И все же нет большого греха в том, что вы зашли сюда!

Джельсомина ушла, а беглянки, оставшись наедине, долго еще удивлялись тому, что встретили чуткость и деликатность там, где этого, казалось бы, менее всего можно было ожидать.

— Вот уж не думала найти такую тонкость души в тюремных стенах! — воскликнула Виолетта.

— Во дворцах ведь тоже много несправедливости и произвола, и не надо лишь понаслышке осуждать все, что делается здесь. Но, по правде говоря, эта девушка — приятное исключение, и мы должны быть благодарны святому Теодору, что встретили ее на нашем пути.

— Можно ли полнее выразить свою благодарность, чем довериться ей?

Донна Флоринда была старше своей воспитанницы и менее склонна доверять внешности человека, но живой ум и высокое происхождение Виолетты давали ей преимущества, перед которыми не всегда могла устоять донна Флоринда. Джельсомина вскоре вернулась, и женщины еще не успели ничего решить.

— У тебя есть отец, Джельсомина? — сказала Виолетта, взяв руку девушки.

— Да благословенна будет пресвятая дева Мария, я не лишена такого счастья!

— Да, это счастье, потому что никакая корысть и честолюбие не вынудит отца продать свое дитя. А твоя мать жива?

— Она давно не встает с постели, синьора. Я знаю, нам не следует здесь жить, но вряд ли мы найдем место, где матери было бы спокойней, чем тут, в тюрьме.

— Даже здесь, Джельсомина, ты счастливее меня. У меня нет ни отца, ни матери и даже нет друзей.

— И это говорит синьора из рода Тьеполо?

— В этом грешном мире не все обстоит так, как кажется с первого взгляда, милая Джельсомина. И нам на долю выпало немало страданий, хотя в нашем роду было много дожей. Ты, вероятно, слышала, что от дома Тьеполо осталась всего лишь одинокая юная, как ты, девушка, которую отдали под опеку сената?

— В Венеции не часто говорят о подобных вещах, синьора, к тому же я очень редко выхожу на улицу. Но все же я слыхала о красоте и богатстве донны Виолетты. Надеюсь, что она действительно богата, а ее красоту я вижу теперь сама, Виолетта покраснела от смущения и удовольствия.

— Те, кто говорит так, слишком добры к сироте, — сказала она, — хотя мое роковое богатство они оценили правильно. Ведь ты, наверно, знаешь, что сенат берет на себя заботу обо всех осиротевших девушках из знатных семей.

— Откуда мне знать, синьора? Святой Марк, видно, милостив, если это так!

— Ты теперь будешь думать иначе, Джельсомина. Ты молода и, наверно, проводишь все свое время в одиночестве?

— Да, синьора. Я редко хожу куда-нибудь, кроме комнаты больной матери или камеры какого-либо несчастного заключенного.

Виолетта взглянула на свою наставницу, явно сомневаясь в том, что эта девушка, столь далекая от всего мирского, сможет оказать им помощь.

— Тогда ты едва ли поймешь, что знатная синьора может быть вовсе не расположена уступать настояниям сената, который распоряжается ее желаниями и чувствами, как ему вздумается.

Джельсомина внимательно смотрела на говорившую, и ей, очевидно, было непонятно, о чем идет речь. Виолетта снова взглянула на донну Флоринду, словно прося помощи.

— Женский долг часто бывает очень нелегким, — вступила в разговор донна Флоринда, чутьем угадывая смысл взгляда своей спутницы. — Наши привязанности не всегда соответствуют желаниям наших друзей. Нам запрещено распоряжаться своей судьбой, но мы не можем всегда повиноваться!

— Да, я слышала, что благородным девицам не разрешают видеть того, с кем они будут обручены. Если это то, о чем вы говорите, синьора, такой обычай всегда казался мне несправедливым, если не сказать — жестоким.

— А девушкам твоего круга позволено выбирать друзей из тех, кто, возможно, станет близок ее сердцу? — спросила Виолетта, — Да, синьора, такой свободой мы пользуемся даже в тюрьме.

— Тогда ты счастливей тех, кто живет во дворцах! Я доверяюсь тебе: ведь ты не выдашь девушку, которая стала жертвой несправедливости и принуждения?

Джельсомина подняла руку, словно желая предостеречь свою гостью, и прислушалась.

— Немногие входят сюда, — сказала она, — но существуют всякие способы подслушивать тайны, о которых я ничего не знаю. Пойдемте подальше отсюда. Тут есть одно место, где можно разговаривать свободно.

Джельсомина повела женщин в маленькую комнатку, в которой обычно разговаривала с Якопо.

— Вы сказали, синьора, что я не способна выдать девушку, которая стала жертвой несправедливости, и вы не ошиблись.

Переходя из одной комнаты в другую, Виолетта имела время поразмыслить обо всем происшедшем и решила в дальнейшем быть более сдержанной. Но искреннее участие, с каким отнеслась к ней Джельсомина, девушка с мягким характером, скромная и застенчивая, настолько расположило откровенную по природе Виолетту, что она незаметно для себя самой вскоре поведала дочери тюремщика почти все обстоятельства, которые в конце концов привели к их встрече.

Слушая ее, Джельсомина побледнела, а когда донна Виолетта закончила свой рассказ, она вся дрожала от волнения.

— Сопротивляться власти сената не так просто, — еле слышно промолвила Джельсомина. — Вы понимаете, синьора, какой опасности подвергаетесь?

— Даже если я этого не понимала, то теперь слишком поздно менять свои намерения. Я — жена герцога святой Агаты и никогда не стану женой другого!

— Боже! Это правда. Все же, наверно, я бы скорей умерла в монастыре, чем ослушалась сената.

— Ты не знаешь, милая Джельсомина, как отважны бывают жены, даже такие молодые, как я! По детской привычке ты еще очень привязана к отцу, но придет день, когда все твои мысли будут сосредоточены на другом человеке.

Джельсомина подавила волнение, и ее лучистые глаза засветились, — Сенат страшен, — сказала она, — но, наверно, еще страшнее расстаться с тем, кому перед алтарем поклялась в любви и верности…

— Удастся ли тебе спрятать нас, — прервала ее донна Флоринда, — и сможешь ли ты помочь нам скрыться, когда уляжется тревога?

— Нет, синьора, я плохо знаю улицы и площади Венеции. Пресвятая дева Мария, как бы я хотела знать город так, как моя двоюродная сестра Аннина, которая уходит, если ей вздумается, из лавки своего отца на Лидо и с площади Святого Марка на Риальто! Я пошлю за ней, и она что-нибудь для нас придумает.

— У тебя есть двоюродная сестра Аннина?

— Да, синьора, она дочь родной сестры моей матери.

— И виноторговца, по имени Томазо Торти?

— Неужели благородные дамы Венеции так хорошо знают людей низшего сословия? Это порадует Аннину; ей очень хочется, чтобы ее замечали патриции.

— И она бывает здесь?

— Редко, синьора, мы с ней не слишком дружны. Мне кажется, Аннина находит, что я, простая и неопытная девушка, недостойна ее общества. Но в минуту такой опасности, я думаю, она не откажется вам помочь. Я знаю, что она не слишком любит Святого Марка: мы с ней как-то говорили об этом, и сестра отзывалась о республике более дерзко, чем следовало бы в ее возрасте, да еще в таком месте.

— Джельсомина, твоя сестра — тайный агент полиции, и ты не должна доверять ей…

— Как, синьора!

— Я говорю не без основания. Поверь мне, она занимается недостойными делами, и ты будь с ней осторожна.

— Благородные синьоры, я не скажу ничего, что могло бы доставить неудовольствие людям вашего происхождения, находящимся в таком затруднительном положении, но вы не должны убеждать меня дурно думать о племяннице моей матери! Вы несчастливы, и у вас есть причины ненавидеть республику, но я не хочу слушать, как вы говорите дурно о моей кузине.

Донна Флоринда и даже ее менее опытная воспитанница достаточно хорошо знали человеческую натуру, чтобы увидеть в этом благородном недоверии доказательство честности той, которая его проявила, и они благоразумно ограничились лишь тем, что настояли, чтобы Аннина на в коем случае не узнала об их присутствии. Затем все трое стали размышлять, как беглянкам незаметно скрыться из тюрьмы, когда настанет благоприятная минута.

По совету гувернантки, Джельсомина послала одного из тюремных привратников посмотреть, что делается на площади. Ему было поручено также, но с осторожностью, чтобы не вызвать у него подозрения, разыскать монаха-кармелита. Вернувшись, привратник сообщил, что толпа покинула дворец и перешла в собор, перенеся туда тело рыбака, который накануне столь неожиданно занял первое место в регате.

— Прочтите молитву и ложитесь спать, прекрасная Джельсомина, — сказал привратник. — Рыбаки перестали кричать и начали молиться. Эти босоногие негодяи так обнаглели, словно республика Святого Марка досталась им по наследству! Благородным патрициям следовало бы проучить их, отослав каждого десятого на галеры. Злодеи! Осмелились нарушить тишину благопристойного города своими грубыми жалобами!

— Ты ничего не сказал про монаха. Он там, вместе с мятежниками?

— Какой-то монах стоит там у алтаря, но кровь моя закипела при виде того, как эти бездельники нарушают покой благородных людей, и я не заметил ни возраста, ни внешности монаха.

— Значит, ты не выполнил моего поручения. Теперь уже поздно исправлять твою ошибку. Возвращайся к своим обязанностям.

— Тысячу извинений, прекраснейшая Джельсомина, но, когда я несу службу и вижу, как толпа нарушает порядок, я не могу сдержать негодование! Пошлите меня на Корфу или на Кандию, если хотите, и я расскажу вам, какого цвета там каждый камень в стенах тюрем, только не посылайте меня к мятежникам! Я чувствую отвращение при виде всякого злодейства.

Джельсомина ушла, и привратник был вынужден изливать свое негодование в одиночестве.

Одна из целей угнетения — создать своего рода лестницу тирании от тех, кто правит государством, до тех, кто властвует хотя бы над одной личностью. Тому, кто привык наблюдать людей, не надо объяснять, что никто не бывает столь высокомерен с подчиненными, как те, кто испытывает то же на себе, ибо слабой человеческой природе присуща тайная страсть вымещать на беззащитных свои обиды, нанесенные сильными мира сего. В то же время свободное общество, защита прав которого гарантирована — что является совершенно необходимым для процветания в нем нравственности, просвещения и разума, — охотнее всех остальных воздает должное властям. Поэтому свободные государства более надежно, чем другие, ограждены от народного недовольства и волнений, ибо там не часто найдется гражданин, извращенный настолько, чтобы не почувствовать, что, желая мстить обществу за превратности своей судьбы, он тем самым признает лишь собственную неполноценность.

Сколько ни сдерживай бурный поток, он вечно грозит смести со своего пути искусственные преграды; лишь свободный поток выльется в спокойную, глубокую реку, плавно несущую свои полные воды в океан.

Вернувшись к своим гостьям, Джельсомина принесла им утешительные вести. Мятежники во дворце и вызванная сенатом гвардия отвлекли внимание от беглянок, и если кто-нибудь случайно приметил, как две женские фигуры скрылись в дверях тюрьмы, то это было так естественно, что никто, конечно, не заподозрил их в том, что они останутся там надолго. Немногих служащих тюрьмы, которые и вообще-то не очень следили за общедоступными помещениями, любопытство увлекло из дворца. Скромная комната, куда привела беглянок Джельсомина, целиком принадлежала ей, и здесь вряд ли кто-нибудь мог нарушить их уединение, разве что Совет счел бы нужным привести в движение свои адские щупальца, от которых редко что-либо ускользало.

Слова Джельсомины успокоили донну Виолетту и гувернантку. Теперь они могли не спеша обдумать план побега и не терять надежды на скорую встречу Виолетты с доном Камилло. Но они все еще не знали, как сообщить ему о своем положении. Решено было, что, когда волнение в городе уляжется, они наймут лодку и, изменив насколько возможно свой внешний вид, просто отправятся во дворец герцога. Но, поразмыслив, донна Флоринда убедилась в опасности и такого шага, ибо дон Камилло всегда был окружен агентами полиции. Случай, зачастую помогающий больше, чем самый хитроумный план, особенно в трудных обстоятельствах, забросил их в надежное, хоть и временное убежище, и было бы крайне опрометчиво покинуть его без величайших предосторожностей.

Наконец гувернантка решила обратиться к услугам кроткой Джельсомины, проявившей к ним столько искреннего участия. Заметив, с каким интересом она слушала донну Виолетту, Флоринда женским чутьем угадала истинную причину этого внимания. Рассказ Виолетты о том, как, спасая ее жизнь, дон Камилло бросился в канал, Джельсомина слушала затаив дыхание; глубокое волнение отразилось на ее лице, когда дочь синьора Тьеполо говорила про риск, которому подвергал себя герцог, добиваясь ее любви; а при словах о святости союза, который не смог разрушить своими кознями даже сенат, в мягких чертах доброго лица девушки светилась истинно женская душа.

— Если бы нам удалось известить дона Камилло о нашем положении, — сказала гувернантка, — все могло бы окончиться хорошо, иначе наше счастливое убежище здесь не принесет нам никакой пользы.

— Но хватит ли у него смелости пойти наперекор властям? — спросила Джельсомина.

— Он мог бы довериться надежным людям, и еще до восхода солнца мы были бы уже далеко, вне власти сената, — сказала донна Флоринда. — Эти расчетливые сенаторы не остановятся перед тем, чтобы объявить священные обеты моей воспитанницы детскими клятвами и пренебречь гневом папского престола, если затронуты их интересы.

— Таинство брака установлено не людьми. Это, по крайней мере, они должны уважать!

— Не заблуждайтесь! Для них нет ничего святого, если дело касается политики. Что им желания девушки или счастье одинокой и беспомощной женщины? Молодость моей воспитанницы дает им желанный предлог вмешиваться в ее жизнь, хотя эта молодость должна была бы тронуть их сердца и заставить их понять, что они обрекают Виолетту на долгие годы страданий. Эти люди не понимают чувства благодарности; узы привязанности для них всего лишь средство использовать страх подданных за своих близких, но не для оказания милосердия; они смеются над любовью и преданностью женщины, как над глупостью, которая позабавит их на досуге или отвлечет от неприятностей.

— Разве есть что-нибудь священнее брака, синьора?

— Для них он важен, если увековечивает почести и титулы, которыми они гордятся. За исключением этого, сенат мало интересуется семейными делами.

— Но они ведь сами отцы и мужья!

— Конечно, чтобы быть законным отцом, надо сначала стать мужем, но супружество здесь не священный сердечный союз, а лишь средство увеличения своего богатства и продолжения рода, — отвечала гувернантка, следя за выражением лица простодушной Джельсомины. — Браки по любви в Венеции называют детской игрой, а чувства своих дочерей превращают в предмет торга. Коль скоро государство сделало золото своим богом, немногие откажутся принести жертву на его алтарь.

— Я бы так хотела быть полезной донне Виолетте.

— Ты еще слишком молода, милая Джельсомина, и, боюсь, незнакома с коварством венецианских властей.

— Не сомневайтесь во мне, синьора, в добром деле и я могу не хуже других выполнить свой долг.

— Если бы можно было известить дона Камилло Монфорте о том, что мы здесь… Но ты слишком неопытна, чтобы помочь нам в этом!..

— Не говорите так, синьора! — прервала Джельсомина, в душе которой гордость смешалась с состраданием к юной Виолетте, чье сердце, как и ее собственное, было исполнено любви. — Я могу быть куда полезнее, чем вы думаете, судя обо мне лишь по внешности!

— Я верю тебе, доброе дитя, и, если дева Мария защитит нас, твоя доброта не будет забыта!

Набожная Джельсомина перекрестилась и, сообщив своим гостьям, как она собирается действовать, ушла к себе одеться, а донна Флоринда тем временем поспешно набросала несколько строк, где в умышленно осторожных выражениях — на тот случай, если записка попадет в чужие руки, — но достаточно ясно объяснила герцогу святой Агаты их положение.

Через несколько минут Джельсомина вернулась. Ее простое платье венецианской девушки низшего сословия не привлекло бы ничьего внимания, а лицо теперь скрывала маска, без которой никто не выходил из дому. Взяв записку и выслушав название улицы, где находился дворец, а также описание внешности герцога, и еще раз получив наказ быть очень осторожной, Джельсомина ушла.

Глава 24

Кто проявил здесь больше мудрости?

Правосудие иль беззаконие?

Шекспир, «Мера за меру»

В постоянной борьбе между наивными и хитрыми последние всегда имеют преимущество до тех пор, пока каждая сторона ограничивается свойственными лишь ей одной побуждениями. Но с той минуты, как наивные люди преодолеют свое отвращение к пороку и постараются разобраться в нем, становясь на защиту своих возвышенных принципов, они обманывают все расчеты противника с большей легкостью, чем если бы стали прибегать к самым хитроумным уловкам. Природа сотворила людей слишком слабыми, чтобы разбираться в обмане и эгоизме, но истинные ее «любимцы» — те, кто способен так замаскировать свои цели и намерения, что они ускользнут от трезвых расчетов людей искушенных. Миллионы будут подчиняться требованиям условностей, и лишь немногие смогут найти правильный выход в необычных и трудных обстоятельствах.

В добродетели часто есть какая-то таинственность. Если хитрость порока есть не более чем жалкое подражание коварству, стремящемуся окутать свои деяния тонкой пеленой обмана, то добродетель в какой-то мере сходна с возвышенными идеалами непогрешимой правды.

Так, люди чересчур искушенные часто оказываются в плену собственных ухищрений, когда сталкиваются с бесхитростными и разумными людьми; и жизненный опыт доказывает, что постоянна лишь слава, основанная на добродетели, и, значит, самой надежной политикой является та, что зиждется на всеобщем благе. Заурядные умы могут защищать интересы общества до тех пор, пока интересы эти заурядны; но горе народу, не доверившемуся в трудный час людям честным, благородным и мудрым, ибо не будет успеха там, где недостойные ловко направляют события, от которых зависит процветание общества. Большая часть несчастий, обесславивших и погубивших прежние цивилизации, произошла от пренебрежения к великим умам, порождаемым великими событиями.

Но, желая показать, как порочна была политическая система Венеции, мы несколько уклонились от главного предмета повествования.

Как уже говорилось, Джельсомине были отданы ключи от многих секретных помещений тюрьмы. Расчетливые тюремщики поступали так не без причины; они убедились, что девушка точно исполняет все их приказания, и даже не подозревали, что она способна прислушаться к велениям своей благородной души, которые могут заставить ее воспользоваться их доверием вовсе не так, каким бы хотелось. И вот теперь Джельсомина решилась на поступок, доказывавший, что тюремные смотрители, среди которых был также и ее отец, не сумели полностью оценить порывы ее бесхитростной натуры.

Захватив эти самые ключи, Джельсомина взяла лампу, но, вместо того чтобы спуститься во двор, прошла из мезонина, где она жила, на второй этаж. Открывая одну дверь за другой, девушка шла мрачными коридорами со спокойствием человека, уверенного в своей правоте. Вскоре она пересекла Мост Вздохов, не боясь встретить кого-либо в этой галерее, куда не часто ступала нога человека, и вошла во Дворец Дожей. Там Джельсомина направилась к двери, которая вела в помещение, доступное для всех посетителей. Не желая попадаться кому-нибудь на глаза, она потушила лампу и отперла дверь. В следующее мгновение она была уже на просторной мрачной лестнице. Джельсомина сбежала по ней и вошла в крытую галерею, окружавшую внутренний двор. Стоявший поблизости алебардщик с любопытством взглянул на незнакомую женщину, но, так как в его обязанности не входило опрашивать тех, кто покидает дворец, он ничего ей не сказал. Девушка продолжала свой путь. Когда она подходила к Львиной пасти, некая мстительная личность опускала туда свой донос. Джельсомина невольно остановилась и подождала, пока тайный доносчик не скрылся, сделав свое черное дело. Собравшись двинуться дальше, она вдруг заметила, что стоящий наверху Лестницы Гигантов алебардщик, привыкший к таким сценам, с улыбкой наблюдает ее растерянность.

— Не опасно теперь выходить из дворца? — спросила она у грубоватого горца.

— Черт возьми! Часом раньше было бы опасно, милая девушка. Но мятежникам заткнули глотку, и теперь они все в церкви!

Джельсомина более не колебалась. Она быстро сбежала по той знаменитой лестнице, с которой некогда скатилась голова Фальеро, и вскоре была уже под аркой ворот. Здесь эта застенчивая и неопытная девушка, подобно лани, что не решается покинуть свое убежище, снова остановилась, боясь выйти на площадь, не узнав сначала, спокойно ли там.

Полицейские агенты были слишком напуганы волнением рыбаков, чтобы не применить свой излюбленный прием, после того как воцарилось спокойствие. Желая придать площади ее обычный вид, они выпустили наемных шутов и певцов, и толпы гуляющих, в масках и без них, вскоре заполнили Пьяццу. Короче говоря, это была все та же уловка, к которой прибегали, желая восстановить спокойствие, в тех странах, где цивилизация еще так молода, что народ не считают способным обеспечить собственную безопасность. Трудно найти более непритязательный трюк, на который попалось бы так много людей. Бездельники и любопытные, недовольные и злоумышленники, люди беззаботные и те, кто довольствуется минутными радостями, — а таких на свете множество, — явились сообразно желаниям полиции; и, когда Джельсомина подходила к Пьяцетте, обе площади уже частично заполнились народом. Несколько взволнованных рыбаков еще стояли у дверей собора, словно пчелы, роящиеся у своего улья, но теперь они никому не внушали тревоги. Непривычная к подобным сценам девушка с первого взгляда поняла, что никто не знает ее в этой толпе. Завернувшись плотнее в свою простенькую мантилью и заботливо поправив маску, Джельсомина быстрыми шагами направилась к центру площади.

Мы не станем подробно описывать путь нашей героини; не отвечая на пошлые любезности, оскорблявшие ее слух, она шла вперед, чтобы исполнить поручение, продиктованное ее добрым сердцем. Вдохновленная своей целью, Джельсомина быстро пересекла площадь и вышла к Сан Нико. Здесь была стоянка наемных гондол, но сейчас там не оказалось ни одной: по всей вероятности, страх или любопытство заставили гондольеров перейти на Другую стоянку. Джельсомина была уже на середине моста, когда вдруг заметила лодку, медленно плывущую со стороны Большого канала. Нерешительный вид девушки привлек внимание гондольера, и он привычным жестом предложил ей свои услуги. Почти не зная улиц Венеции, ее лабиринтов, что могут привести несведущего в гораздо большее затруднение, чем улицы любого другого города такой же величины, Джельсомина с радостью воспользовалась предложением. В одну минуту она сбежала по лестнице, прыгнула в лодку и, сказав «Риальто», скрылась под балдахином. Гондола мгновенно тронулась.

Джельсомина была уверена, что сумеет теперь беспрепятственно выполнить поручение, так как простой лодочник вряд ли мог догадаться о ее намерениях или таить против нее злой умысел. Он не мог знать цели ее поездки, и в его интересах было благополучно доставить девушку до места, названного ею. Но успех дела был настолько важен, что Джельсомина не могла чувствовать себя спокойно, пока не закончит его. Вскоре она решилась взглянуть из окна каюты на дворцы и лодки, мимо которых проплывала, и ощутила, как свежий ветер с канала возвращает ей мужество. Затем, вдруг усомнившись, Джельсомина оглянулась на гондольера и увидела, что лицо его скрыто под маской, сделанной настолько искусно, что случайный взгляд вообще не заметил бы ее при лунном освещении.

Обычай носить маску был распространен среди слуг знатных патрициев, наемные же гондольеры не имели обыкновения скрывать ею свое лицо. Это обстоятельство могло возбудить некоторое опасение у Джельсомины, но, подумав, она решила, что гондольер, возможно, возвращается с какой-нибудь увеселительной прогулки или возил влюбленного, исполнявшего серенаду под окном дамы своего сердца и потребовавшего, чтобы все вокруг него были в масках.

— Где прикажете вас высадить, синьора, — спросил гондольер, — на набережной или у ворот вашего дворца?

Сердце Джельсомины сильно забилось. Ей понравился этот голос, хотя она знала, что маска несомненно меняет его; но, так как девушке никогда не приходилось заниматься чужими и тем более столь важными делами, вопрос гондольера заставил ее вздрогнуть, словно уличенную в бесчестных замыслах.

— Знаешь ли ты дворец некоего дона Камилло Монфорте из Калабрии, который живет сейчас здесь, в Венеции? — спросила она после небольшой паузы.

Пораженный гондольер не сумел даже скрыть невольное волнение.

— Прикажете везти вас туда, синьора?

— Да, если ты точно знаешь, где дворец. Гондольер заработал веслом, и лодка поплыла между высокими стенами. Джельсомина догадалась по звуку, что она в одном из узких каналов, и отметила про себя, что лодочник хорошо знает город. Вскоре они остановились у водных ворот дворца, и гондольер, опередив девушку, прыгнул на лесенку, чтобы, как это было принято, помочь Джельсомине выйти из гондолы. Джельсомина велела ему подождать и вошла во дворец.

Всякий человек, более опытный, чем наша героиня, сразу заметил бы замешательство, царившее в покоях дона Камилло. Слуги, казалось, не знали, чем заняться, и недоверчиво посматривали друг на друга; когда девушка робко вошла в вестибюль дворца, они поднялись, но никто не двинулся ей навстречу. Женщину в маске можно было часто встретить в Венеции, ибо мало кто решался выходить из дому, не прибегнув к этой обычной предосторожности; но слуги не торопились доложить о ней и разглядывали незнакомку с откровенным интересом.

— Это дворец герцога святой Агаты, синьора из Калабрии? — надменно спросила Джельсомина, чувствуя, что необходимо казаться решительной.

— Да, синьора…

— Ваш господин дома?

— И да и нет, синьора… Как прикажете о вас доложить? Какая прекрасная синьора оказывает ему честь споим посещением?

— Если его нет дома, не нужно ни о чем ему докладывать. Если же он у себя, я хочу его видеть.

Слуги начали вполголоса совещаться между собой. Неожиданно в вестибюль вошел гондольер в расшитой куртке. Его добродушный вид и веселый взгляд вернул Джельсомине бодрость.

— Вы служите синьору Камилло Монфорте? — спросила его Джельсомина, когда тот проходил мимо, направляясь к выходу на канал.

— Я его гондольер, прекрасная сеньора, — ответил Джино, слегка приподняв шапочку, но почти не глядя на девушку.

— Можете ли вы передать ему, что с ним желает поговорить наедине женщина?

— Пресвятая дева Мария! В Венеции полно женщин, которые хотят поговорить наедине с мужчиной, прекрасная синьора. Вы лучше навестили бы статую святого Теодора на Пьяцце, чем обращаться к моему господину в эту минуту. Камень наверняка окажет вам лучший прием.

— Вам приказано отвечать так всем женщинам, которые сюда приходят?

— Черт побери! Вы задаете слишком нескромные вопросы, синьора. Возможно, мой хозяин и принял бы одну особу вашего пола, которую я мог бы назвать по имени, но, клянусь вам, сейчас мой синьор — не самый любезный кавалер Венеции!

— Если ради одной он сделает исключение, то вы слишком дерзки для слуги. Откуда вы знаете, что я — не та самая особа?

Джино вздрогнул. Он оглядел Джельсомину с головы до ног и, сняв шапку, поклонился.

— Я ничего не знаю про это, синьора, — сказал он. — Может быть, вы — его светлость дож Венеции или посланник императора. В последнее время я не смею утверждать, что вообще что-нибудь знаю в Венеции…

Но тут Джино прервал гондольер, привезший Джельсомину; он поспешно вошел в вестибюль и, хлопнув Джино по плечу, шепнул ему на ухо:

— Сейчас не время отказывать. Пусть она пройдет к герцогу.

Джино больше не колебался. С решительным видом, свойственным слуге-любимцу, он растолкал толпившуюся в вестибюле челядь и вызвался сам вести Джельсомину к хозяину. Когда они поднимались по лестнице, трое слуг уже куда-то исчезли.

В то время жилище дона Камилло выглядело еще более мрачным, чем другие венецианские дворцы. В комнатах горел тусклый свет, самые ценные картины были сняты со стен, и внимательный взгляд заметил бы, что хозяин не собирается оставаться здесь долго. Но, следуя за Джино во внутренние покои, Джельсомина не обратила внимания на все эти мелочи. Наконец гондольер отпер какую-то дверь и со смешанным чувством почтения и недоверия жестом пригласил Джельсомину войти в комнату.

— Мой хозяин обычно принимает дам здесь, — сказал гондольер. — Входите, ваша светлость, — я сообщу господину об ожидающей его радости.

Джельсомина вошла, не колеблясь, но сердце ее сильно забилось, когда она услышала, что дверь за ней заперли на ключ. Девушка оказалась в прихожей, и, увидев свет, проникавший из дверей соседней комнаты, подумала, что ей следует пройти туда. Но, едва она перестудила порог, как очутилась лицом к лицу с другой женщиной.

— Аннина! — сорвалось с губ удивленной девушки.

— Джельсомина! Кого я вижу — тихую, скромную, застенчивую Джельсомину! — воскликнула, в свою очередь, се двоюродная сестра.

Эти слова прозвучали совершенно недвусмысленно. Раненная подозрением, Джельсомина сняла маску, чувствуя, что от глубокой обиды ей нечем дышать.

— И ты здесь? — добавила она, сама не зная, что говорит.

— И ты здесь? — повторила Аннина, смеясь так, как смеются бесчестные люди, полагая, что невинные опустились до их уровня.

— Но я… я пришла сюда из сострадания! У меня поручение…

— Святая Мария! Мы обе здесь по одной и той же причине!

— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, Аннина. Ведь здесь дворец дона Камилло Монфорте, благородного неаполитанца, который претендует на звание сенатора?

— Да, дворец самого беспутного, самого богатого, самого красивого и самого непостоянного кавалера Венеции! Приходи ты сюда тысячу раз, ты бы ничего другого не узнала!

Джельсомина с ужасом слушала сестру. Аннина превосходно знала ее характер, если только порок может знать невинность, и она с тайной радостью смотрела на ее побледневшее лицо и широко раскрытые глаза. В первую минуту она даже сама поверила в то, что успела наговорить про дона Камилло, но явное отчаяние перепуганной девушки навело ее на другие подозрения.

— Ведь я не сказала тебе ничего нового, — быстро добавила она, — я только сожалею, что вместо герцога святой Агаты ты встретила здесь меня.

— Аннина! О чем ты говоришь!

— Но не за своей же кузиной ты пришла во дворец? Джельсомина уже давно знала горе, но никогда до этой минуты она не знала жгучего стыда. Из глаз ее полились горькие слезы, и, не в силах держаться на ногах, девушка опустилась на стул.

— Я не хотела так обидеть тебя, — продолжала хитрая дочь виноторговца. — Но ведь ты не станешь отрицать, что мы обе находимся в кабинете у самого беспутного кавалера Венеции!

— Я уже сказала тебе, что меня привело сюда сострадание.

— Сострадание к дону Камилло?

— Нет, к благородной синьоре, юной и прекрасной, добродетельной жене, дочери покойного синьора Тьеполо, самого Тьеполо, Аннина!

— А почему даме из рода Тьеполо понадобилась помощь дочери тюремного смотрителя!

— Почему? Да потому, что с ней поступили несправедливо. Среди рыбаков было волнение… И мятежники освободили синьору и ее гувернантку… Его светлость дож говорил с ними во дворце… А далматинцы уже шли по набережной… И им пришлось спрятаться в тюрьме в такую страшную минуту… Сама святая церковь благословила любовь…

Джельсомина не могла продолжать, и, задыхаясь от желания доказать свою невиновность, она громко разрыдалась. Как ни бессвязна была ее речь, все же она сказала достаточно, чтобы окончательно убедить Аннину в правильности ее подозрений. Зная о тайной свадьбе герцога, о волнениях рыбаков, об отъезде донны Виолетты с наставницей из монастыря, в который их доставили прошлой ночью, на отдаленный остров, так что, когда Аннина была вынуждена сопровождать дона Камилло в монастырь, герцог убедился там в отсутствии тех, кого искал, и так и не узнал, в каком направлении они исчезли, дочь виноторговца сразу поняла не только, в чем состоит поручение, возложенное на сестру, но и положение беглянок.

— И ты веришь всем этим россказням, Джельсомина? — спросила она, делая вид, что жалеет сестру за ее доверчивость. — Нравы так называемой дочери синьора Тьеполо и ее спутницы хорошо известны на площади Святого Марка!

— Если бы ты видела, как прекрасна и невинна эта синьора, ты бы никогда так не говорила!

— Да что может быть привлекательней порока! Это самая простая уловка дьявола, чтобы обманывать доверчивых простаков.

— Но тогда зачем им понадобилось укрываться в тюрьме?

— Значит, у них было достаточно оснований бояться далматинцев. Я могу еще кое-что порассказать тебе о тех, кого ты приютила с риском для собственной репутации. В Венеции есть женщины, позорящие свой пол, а эти две, особенно та, которая назвалась Флориндой, известна, как торговка незаконным товаром! Она получила щедрый подарок от неаполитанца — вино с его калабрийских виноградников, — и вот, желая подкупить меня, она предложила мне это вино, рассчитывая, что я забуду свой долг и стану помогать ей обманывать республику.

— Неужели это правда, Аннина?

— Зачем мне тебя обманывать? Разве мы с тобой не дети родных сестер? И, хотя дела на Лидо мешают нам часто видеться, мы же любим друг друга! Так вот, я сообщила об этом властям, и вино тут же отобрали, а этим якобы благородным дамам пришлось в тот же день скрыться. Предполагают, что они собираются бежать из города вместе с этим распутным неаполитанцем. Вынужденные прятаться, они послали тебя известить герцога, чтобы он пришел им на помощь.

— А зачем ты здесь, Аннина?

— Удивляюсь, что ты не спросила об этом раньше! Джино, гондольер дона Камилло, долго и безуспешно ухаживал за мной, и, когда эта самая Флоринда пожаловалась ему, что я раскрыла ее обман, как поступила бы любая порядочная девушка, Джино посоветовал своему синьору схватить меня — отчасти из мести, отчасти же надеясь, что я отрекусь от своих слов. Ты, наверно, слышала, к какому дерзкому произволу прибегают эти господа, когда кто-нибудь поступает наперекор их воле.

И Аннина со всеми подробностями рассказала сестре о том, как ее похитили, скрыв, разумеется, те факты, рассказывать о которых было не в ее интересах.

— Но ведь существует же такая синьора Тьеполо!

— Верно, как то, что мы с тобой сестры. Святая мадонна! Надо же было случиться так, чтобы этим обманщицам повстречалась такая невинная душа, как ты! Жаль, не со мной им пришлось иметь дело! И, хотя я тоже не знаю всех их хитростей — святая Анна мне свидетельница! — но они-то сами мне хорошо известны!

— Они говорили о тебе, Аннина! Аннина бросила на сестру взгляд, подобный тому, каким смотрит на свою жертву змея, но, ничем не выдав своей тревоги, добавила:

— И, уж конечно, ничего хорошего. Да мне было бы и неприятно слышать похвалу от таких, как они.

— Они тебе не друзья, Аннина!

— Говорили они, что я нахожусь на службе у Совета?

— Да, говорили.

— Неудивительно. Люди бесчестные никогда не могут поверить, что другие живут с чистой совестью. Но тише! Вот идет сам герцог. Посмотри на этого распутника, Джельсомина, и ты станешь так же презирать его, как я!

Дверь открылась, и вошел дон Камилло Монфорте. По его настороженному виду можно было угадать, что он не надеялся встретить здесь свою жену. Джельсомина поднялась и, хотя все, что она здесь видела и рассказ Аннины совсем сбили ее с толку, она, словно олицетворение скромности и добродетели, стоя ожидала приближения герцога. Неаполитанец был заметно поражен ее красотой и невинным видом, но брови его сдвинулись, как у человека, который заранее приготовился к обману.

— Ты хотела меня видеть? — спросил он.

— Да, у меня было такое желание, благородный синьор, но… Аннина…

— Увидев ее, ты передумала?

— Да, синьор.

Дон Камилло пристально и с явным сожалением взглянул на нее, — Ты еще слишком молода для подобного ремесла! Вот тебе деньги и уходи, откуда пришла… Нет, погоди. Ты знаешь эту Аннину?

— Она родная племянница моей матери, благородный герцог.

— Ах, вот как? Что ж, достойные сестрицы! Убирайтесь обе, вы мне не нужны! Но помни, — тут герцог, взяв Аннину под руку, отвел ее в сторону и негромко продолжал угрожающим тоном:

— Ты видишь, что меня следует бояться не меньше, чем Совета! И впредь от меня не укроется ни один твой шаг. Если у тебя хватит благоразумия, придержи язык. Делай что хочешь, я тебя не боюсь, но помни: в твоих же интересах быть осторожной.

Аннина смиренно поклонилась, словно в знак благодарности за мудрый совет, и, взяв за руку сестру, которая от всего услышанного еле держалась на ногах, поклонилась вновь и поспешила удалиться. Так как слуги знали, что их хозяин у себя, никто не остановил девушек, когда они покидали дворец. Джельсомина, которой еще больше, чем ее спутнице, не терпелось покинуть столь оскверненное, по ее мнению, место, едва не бежала к своей гондоле. Гондольер ждал их на ступеньках причала, и спустя мгновение лодка уже мчалась прочь от дворца, который обе женщины покидали с радостью, хотя и по разным причинам.

В спешке Джельсомина оставила во дворце свою маску. Когда гондола вошла в Большой канал, девушка выглянула в окно каюты подышать свежим воздухом. Луна осветила ее простодушное лицо; щеки пылали от оскорбленной гордости, а также от радости, что ей удалось наконец вырваться из столь унизительного положения. В этот миг кто-то коснулся ее плеча, и, обернувшись, она увидела гондольера, знаком приказавшего ел молчать. Затем он медленно поднял свою маску.

«Карло!» — чуть не вырвалось из уст Джельсомины, по жест гондольера заставил ее сдержаться.

Джельсомина отошла от окна и постепенно успокоилась, обрадованная тем, что в такую минуту очутилась под защитой единственного человека, которому она полностью доверяла.

Гондольер не спросил, куда направить лодку. Гондола шла к порту, что нисколько не удивило обеих девушек.

Аннина полагала, что лодка идет к площади, то есть туда, куда бы девушка направилась, оказавшись одна, а Джельсомина не сомневалась, что тот, кого она называла Карло, был и в самом деле наемным гондольером и везет се прямо к се жилищу.

Невинная душа может снести презрение всего света, во нет для нее ничего тяжелее подозрений того, кого она любит. Джельсомина вспомнила все, что ей говорила сестра про дона Камилло и его сообщниц, и она почувствовала, что краска заливает ее лицо при одной мысли о том, что теперь подумает о ней ее возлюбленный. Десятки раз бесхитростная девушка успокаивала себя, повторяя: «Он меня знает и не подумает ничего дурного», и все же ей не терпелось рассказать ему всю правду. В таких случаях неизвестность еще тяжелее оправдания, а для человека порядочного оправдываться всегда чрезвычайно унизительно.

Притворившись, что под балдахином ей душно, Джельсомина вышла, оставив там сестру. В свою очередь, дочь виноторговца обрадовалась случаю побыть одной, ибо ей хотелось обдумать все неожиданные повороты пути, на который она ступила.

Выйдя из каюты, Джельсомина подошла к гондольеру.

— Карло! — сказала она, видя, что он молча продолжает грести.

— Джельсомина!

— Почему ты ни о чем не спрашиваешь?

— Я знаю твою коварную сестрицу и догадываюсь, что ты стала ее жертвой. Но когда-нибудь ты узнаешь правду.

— Ты не узнал меня, Карло, когда я окликнула тебя с моста?

— Нет, не узнал. Я был бы рад любому пассажиру.

— Почему ты называешь Аннину коварной?

— Потому что в Венеции не найти более лукавой души и более лживого языка!

Тут только Джельсомина вспомнила, что ей говорила донна Флоринда о дочери виноторговца. Пользуясь родственными узами и доверием, которое честные люди питают обычно к своим друзьям, пока их иллюзии не рассеяны, Аннине легко удалось убедить свою кузину в том,что она укрыла недостойных женщин. Но теперь Аннину открыто обвинял тот, на чьей стороне были все симпатии Джельсомины! И, совершенно сбитая с толку, девушка дала волю своим чувствам и рассказала ему все. Тихим голосом она торопливо передала Карло происшествия этого вечера и то, что говорила Аннина о женщинах, которых она приютила у себя.

Якопо слушал ее с таким вниманием, что позабыл про весло.

— Довольно. Я все понял, — сказал он, когда Джельсомина, краснея от искреннего желания оправдаться в его глазах, кончила свой рассказ. — Не верь своей кузине, она лживее самого сената.

Мнимый Карло говорил тихо и решительно. Джельсомина выслушала его с изумлением и вернулась под балдахин. Гондола продолжала свой путь, словно ничего не произошло.

Глава 25

Довольно.

С души спал груз.

Тебя люблю я, Губерт.

Потом скажу, чем награжу тебя.

Так помни.

Шекспир, «Король Иоанн»

Якопо были хорошо известны многие вероломные действия венецианского правительства. Зная, как сенат с помощью своих агентов непрестанно следит за каждым шагом тех, кто их интересует, он был далек от надежды на успех, хотя обстоятельства, казалось, ему благоприятствовали: Аннина теперь очутилась в его власти, и она, очевидно, не успела еще передать кому-нибудь из своих хозяев сведения, которые выведала у сестры. Но одним жестом или взглядом, брошенным на тюремные ворота, или видом несчастной жертвы принуждения, или, наконец, одним восклицанием она могла бы поднять тревогу среди агентов полиции. Поэтому самым важным сейчас было поместить Аннину в какое-нибудь надежное место. Вернуться во дворец дона Камилло значило попасть в самое логово агентов сената. Неаполитанец, надеясь на свои связи и выведав все, что знала Аннина, не видел больше смысла задерживать у себя эту особу, но Якопо нашел нужным вновь задержать ее, так как теперь положение Изменилось и она могла многое сообщить полиции о беглянках.

Гондола подвигалась вперед. Площади и дворцы оставались позади, и вскоре Аннина с нетерпением выглянула в окно, чтобы узнать, где они находятся. В это время лодка пробиралась меж судов в порту, и беспокойство Аннины возросло. Под тем же предлогом, что и сестра, она выбралась из кабины и подошла к гондольеру.

— Отвезите меня скорее к воротам Дворца Дожей, — сказала Аннина, кладя на ладонь гондольера серебряную монету.

— Ваше приказание будет исполнено, прекрасная синьора. Но меня удивляет, что такая умная девушка но чует сокровищ, которые таятся вон на той фелукке!

— Ты говоришь о «Прекрасной соррентинке?»

— Где же еще можно найти такое прекрасное вино! А потому не спеши на берег, дочь старого честного Томазо, и поговори с хозяином фелукки! Ты окажешь всем гондольерам большую услугу!

— Значит, ты меня знаешь?

— Конечно! Ты хорошенькая торговка вином с Лидо. Гондольеры знают тебя так же хорошо, как мост Риальто.

— А почему ты в маске? Ты не Луиджи?

— Неважно, как меня зовут — Луиджи, Энрико или Джорджио; я один из твоих покупателей и самый пылкий из твоих поклонников! Ты ведь знаешь, Аннина, когда молодые патриции пускаются на всякие шалости, они требуют от нас, гондольеров, чтобы мы держали все в тайне, пока не минует всякая опасность. Если какой-нибудь нескромный взор обнаружит меня, ко мне могут привязаться с расспросами, где я был весь день.

— Твоему синьору следовало бы сразу дать тебе денег и отправить домой.

— Когда мы затеряемся среди других лодок, я, пожалуй, сниму маску. Ну что, хочешь взойти на «Прекрасную соррентинку»?

— Зачем ты спрашиваешь, если все равно ведешь лодку, куда тебе угодно?

Гондольер засмеялся и кивнул головой, словно давая понять, что разгадал ее сокровенные желания. Она все еще раздумывала, как бы ей заставить гондольера изменить свои намерения, когда лодка коснулась борта фелукки, — Мы поднимемся наверх и поговорим с хозяином, — шепнул Якопо.

— Это бесполезно, у него нет вина.

— Не верь ему! Я знаю этого человека и все его отговорки.

— Но ты забыл о моей кузине.

— Она невинное дитя и ничего не заподозрит. Говоря это, браво мягко, но властно подтолкнул Аннину на палубу «Прекрасной соррентинки» и сам прыгнул туда вслед за ней. Затем, не останавливаясь и не давая Аннине опомниться, Якопо повел ее к ступенькам в каюту, куда она спустилась, удивляясь поведению незнакомого гондольера, но ничем не выдавая своего тайного беспокойства.

Стефано Милано дремал в это время на палубе, завернувшись в парус. Якопо разбудил спящего и подал тайный знак; владелец фелукки понял, что перед ним стоит человек, известный ему под именем Родриго.

— Тысяча извинений, синьор, — сказал, зевая, моряк. — Ну что, прибыл мой груз?

— Не весь. Пока я привез к тебе некую Аннину Торти, дочь старого Томазо Торти, виноторговца с Лидо.

— Матерь божья! Неужели сенат находит нужным выслать эту особу из города так таинственно?

— Да. И придает этому большое значение! Чтобы она не подозревала о моих намерениях, я предложил ей тайно купить у тебя вина. Как мы раньше договорились, теперь твоя обязанность следить, чтобы она не сбежала.

— Ну, это дело простое, — сказал Стефано и, подойдя к дверям каюты, плотно закрыл их, задвинув засов. — Теперь она там наедине с изображением мадонны, и, пожалуй, лучшего случая повторить молитвы ей не представится.

— Хорошо, если ты и дальше ее там удержишь. А теперь пора поднимать якорь и вывести фелукку из толчеи судов.

— Синьор, мы готовы, и на это понадобится не больше пяти минут.

— Поспеши же. Многое зависит от того, как ты справишься с этим щекотливым делом! Скоро мы вновь увидимся. Помни, синьор Стефано, карауль свою пленницу, потому что сенату очень важно, чтобы она не сбежала.

Калабриец сделал многозначительный жест в знак того, что на него-то можно положиться. Как только мнимый Родриго вернулся в свою гондолу, Стефано начал будить матросов, и, когда гондола входила в канал Святого Марка, фелукка калабрийца со спущенными парусами осторожно пробралась между судами и вышла в открытое море.

Вскоре гондола причалила к воротам дворца. Джельсомина вошла под своды и по той же Лестнице Гигантов, по которой она недавно покинула дворец, скользнула внутрь. На посту стоял все тот же алебардщик. Он учтиво обратился к девушке, но не задержал ее.

— Скорее, синьоры, поспешите! — воскликнула Джельсомина, вбегая в комнату, где она оставила своих гостий. — Все может рухнуть по моей вине, и теперь нельзя терять ни минуты. Пойдемте скорее, пока еще ость возможность!

— Ты совсем запыхалась, — сказала донна Флоринда. — Ты видела герцога святой Агаты?

— Ничего не спрашивайте сейчас, идите за мной!

Джельсомина схватила лампу и, бросив на своих гостий взгляд, убедивший их, что следует повиноваться, первой вышла в коридор. Едва ли стоит говорить, что обе женщины последовали за ней.

Они благополучно покинули тюрьму, пересекли Мост Вздохов, ибо ключи от дверей все еще были в руках Джельсомины, и, спустившись по большой дворцовой лестнице, в молчании добрались до открытой галереи. На пути их никто не остановил, и они спокойно вышли во двор с видом женщин, отправляющихся по своим обычным делам.

Якопо ждал их в гондоле у ворот. Не прошло и минуты, как лодка уже мчалась по гавани вслед за фелуккой, чьи белые паруса отчетливо виднелись в лунном свете, то наполняясь ветром, то опадая, когда судно сбавляло ход. Джельсомина с радостным волнением проводила глазами удалявшуюся лодку, а затем, перейдя мост, вошла в здание тюрьмы через главные ворота.

— Ты уверен, что дочь старого Томазо в надежном месте? — спросил Якопо, вновь поднявшись на палубу «Прекрасной соррентинки».

— Она там, как неукрепленный груз, синьор Родриго, мечется от одной стенки каюты к другой. Но, как видите, засовы нетронуты!

— Хорошо. Я привез тебе другую часть груза. У тебя есть пропуск для сторожевых галер?

— Все в полном порядке, синьор! Разве когда-нибудь Стефано Милане подводил в спешном деле? Теперь пусть только подует бриз и тогда, если бы даже сенат захотел вернуть нас, вся полиция не сумеет догнать нашу фелукку.

— Молодец, Стефано! В таком случае, подымай паруса, ибо наши хозяева следят за фелуккой и оценят твое усердие.

Стефано повиновался, а Якопо тем временем помог обеим женщинам выйти из гондолы и подняться на палубу.

— У тебя на борту благородные синьоры, — сказал Якопо хозяину, когда тот снова подошел к нему, и, хотя они покидают город на время, ты заслужишь одобрение, если будешь угождать им.

— Не сомневайтесь во мне, синьор Родриго. Но вы забыли сказать, куда я должен их отвезти. Ведь фелукка, которая не знает своего курса, подобна сове в лучах солнца!

— Это станет тебе известно в свое время. Скоро явится чиновник республики и даст тебе необходимые указания. Я бы не хотел, чтобы эти благородные дамы узнали, пока они еще не отплыли от порта, что рядом с ними Аннина. Они могут пожаловаться на неуважение. Ты понял меня, Стефано?

— Да что я, дурак или сумасшедший? Если так, то зачем сенат поручает мне такое дело? Аннина от них далеко и там останется. Если синьоры согласятся наслаждаться свежим морским воздухом, они ее не увидят.

— За них не беспокойся. Жители суши тяжело переносят душный воздух каюты. Ты зайдешь за Лидо, Стефано, и подождешь там меня. Если я не вернусь к полуночи, уходи в порт Анкону, там ты получишь новые указания.

Стефано уже не раз исполнял поручения мнимого Родриго, потому он кивнул, и они расстались. Разумеется, беглянкам заранее подробно рассказали, как им следует себя вести.

Ни разу еще гондола Якопо не летела быстрее, чем теперь, когда он направил ее к берегу. Среди постоянно сновавших судов вряд ли кто-нибудь заметил мчавшуюся лодку, и, достигнув набережной Пьяццы, Якопо убедился, что его отплытие и приезд не привлекли ничьего внимания. Смело сняв маску, он вышел из гондолы. Приближался час свидания, которое он назначил дону Камилло, и Якопо не спеша направился к условленному месту.

Выше мы рассказывали, что Якопо имел обыкновение разгуливать поздно вечером около гранитных колонн близ Дворца Дожей. Венецианцы полагали, что он бродит там в ожидании кровавых поручений, как люди, занимающиеся более невинным ремеслом, которые имеют свои определенные места на площади. Завидев браво на обычном месте, осторожные горожане, а также те, кто хотел остаться внешне безупречным, обходили его.

Всеми презираемый и тем не менее почему-то терпимый, браво медленно шагал по вымощенному плитами тротуару, не желая прийти на свидание раньше времени, когда неизвестный ему человек, по виду лакей, сунул в руку Якопо записку и умчался со всей быстротой, на какую только были способны его ноги. Читатель уже знает, что Якопо был неграмотен, ибо в тот век людей его сословия усердно держали в невежестве.

Браво обратился к первому встречному, который, по его мнению, мог прочесть записку. Прохожий оказался почтенным торговцем из дальнего квартала города. Он охотно взял листок и стал добродушно читать вслух:

— «Якопо, я не смогу встретиться с тобой, потому что меня вызвали в другое место».

Сообразив, кому адресована записка, торговец бросил ее и кинулся бежать.

Браво медленно пошел назад к набережной, раздумывая о столь неудачном стечении обстоятельств, как вдруг кто-то тронул его за локоть. Обернувшись, Якопо увидал человека в маске.

— Ты Якопо Фронтони? — спросил незнакомец.;

— Он самый.

— Можешь ты честно мне послужить?

— Я держу свое слово.

— Хорошо. В этом кошельке ты найдешь сто цехинов.

— А чью жизнь вы оцениваете такой суммой? — спросил Якопо вполголоса.

— Жизнь дона Камилло Монфорте.

— Дона Камилло Монфорте?!

— Да. Ты знаешь этого богатого синьора?

— Вы сами достаточно сказали о нем. Такую сумму он дал бы своему цирюльнику, чтоб тот пустил ему кровь!

— Исполни поручение как следует, и сумма будет удвоена.

— Мне нужно знать, с кем я имею дело. Я вас не знаю, синьор.

Незнакомец осторожно огляделся по сторонам и приподнял маску, под которой браво увидел лицо Джакомо Градениго.

— Ну как, это тебя устраивает?

— Да, синьор. Когда я должен исполнить ваше приказание?

— Сегодня ночью… Нет, пожалуй, сейчас же!

— Я должен убить такого благородного синьора в его же дворце… во время его развлечений?

— Подойди ближе, Якопо, я скажу тебе еще кое-что. У тебя есть маска? Браво кивнул.

— Тогда скрой свое лицо — ты ведь знаешь сам, его тут не всем приятно видеть — и ступай в свою лодку. Я присоединюсь к тебе.

Молодой патриций, чья фигура была скрыта плащом, оставил Якопо, намереваясь встретиться с ним в таком месте, где никто не смог бы его узнать. Якопо разыскал свою гондолу среди множества лодок, сгрудившихся у набережной, и, выведя ее на открытое место, остановился, зная, что за ним следят и скоро догонят. Его предположения оправдались: через несколько минут какая-то гондола стремительно приблизилась к его лодке и двое в масках молча пересели к нему.

— На Лидо! — сказал один из них, и Якопо по голосу узнал молодого Градениго.

Гондола тронулась, и за ней в некотором отдалении последовала лодка Градениго. Когда они были на значительном расстоянии от судов и уже никто не мог подслушать их разговор, оба пассажира вышли из кабины и жестом приказали Якопо перестать грести.

— Ты берешься исполнить поручение, Якопо Фронтони? — спросил распутный наследник старого сенатора.

— Я должен убить герцога в его собственном дворце?

— Не обязательно. Мы нашли способ вызвать его оттуда. Теперь он в твоей власти и может надеяться только на свою храбрость и свое оружие. Ты согласен?

— Охотно, синьор. Я люблю иметь дело с храбрыми людьми.

— Тебя отблагодарят. Неаполитанец перешел мне дорогу — как это называется, Осия? — в любви, что ли… или у тебя есть лучшее словечко для этого?

— Праведный Даниил! У вас нет никакого почтения, синьор Градениго, к званию и роду! Синьор Якопо, мне кажется, не стоит его убивать. Так только, немножко ранить, чтобы хоть на время выбить из его головы мысли о браке и заменить их раскаянием…

— Нет, меть прямо в сердце! — прервал его Джакомо. — Я знаю, у тебя твердая рука, потому я и обратился к тебе.

— Это излишняя жестокость, синьор Джакомо, — сказал менее решительный Осия. — Нам будет вполне достаточно продержать неаполитанца месяц в его дворце.

— В могилу его, Якопо! Слушай, я дам тебе сто цехинов за удар, вторые сто — если удар будет верным, и еще сто — если труп ты бросишь в Орфано, чтобы воды канала скрыли его навеки.

— Если два первых условия будут выполнены, третье явится необходимой предосторожностью, — пробормотал хитрый Осия, который всегда оставлял подобные лазейки, чтобы облегчить бремя своей совести. — Вы не согласны ограничиться раной, синьор Градениго?

— За такой удар — ни одного цехина! Это только разжалобит девицу. Ну как, ты согласен на мои условия, Якопо?

— Да.

— Тогда греби к Лидо. Там, не позднее чем через час, ты встретишь дона Камилло на еврейском кладбище. Его обманули, послав ему записку от имени девушки, чьей руки мы оба добиваемся. Он будет там один в надежде покинуть Венецию вместе со своей возлюбленной. Я думаю, что с твоей помощью он ее покинет. Ты меня понял?

— Как не понять, синьор!

— Вот и все. Ты меня знаешь. Когда исполнишь дело найдешь меня и получишь награду. Осия, едем!

Джакомо Градениго знаком подозвал свою гондолу и, бросив браво кошель с задатком за кровавую услугу, прыгнул в лодку с равнодушным видом человека, который считает подобный способ достижения цели вполне естественным.

Осия же чувствовал себя иначе — он был скорее плут, чем негодяй. Желание вернуть свои деньги и соблазн получить большую сумму, обещанную ему сыном и отцом Градениго в случае, если молодой повеса добьется успеха у донны Виолетты, не давали покоя старому ювелиру, жившему в вечном презрении окружающих; но кровь застывала у него в жилах при одной мысли об убийстве, и он решил перед уходом сказать браво несколько слов.

— Говорят, у тебя верная рука, почтенный Якопо, — прошептал Осия. — С твоей ловкостью ты так же искусно ранишь, как и убиваешь. Ударь неаполитанца кинжалом, но не насмерть. С такими людьми, как ты, ничего не случится, даже если иной раз ударишь не в полную силу.

— Ты забыл про золото, Осия!

— Ах, отец Авраам! Память у меня с годами слабеет! Ты прав, памятливый Якопо. Золото в любом случае не пропадет, если ты все уладишь так, чтобы дать моему другу надежду на успех у наследницы.

Якопо сделал нетерпеливый жест, ибо в эту минуту увидел лодку, быстро шедшую к уединенной части Лидо. Осия присоединился к своему сообщнику, а лодка браво понеслась к берегу, и вскоре она уже лежала на прибрежном песке. Быстрыми шагами шел Якопо меж тех могил, где недавно он излил душу тому, которого теперь ему было поручено убить.

— Не ко мне ли ты послан? — раздался голос, и из-за песчаного холмика появился человек с обнаженной рапирой в руке.

— К вам, синьор герцог, — ответил Якопо, снимая маску.

— Якопо! Это даже лучше, чем я ожидал! Есть ли у тебя какие-нибудь известия о моей супруге?

— Идите за мной, дон Камилло, и вы увидите ее сами!

После такого обещания слов более не потребовалось. Они были уже в гондоле, направлявшейся к одному из проливов Лидо, ведущих к заливу, когда браво начал свой рассказ. Он быстро описал дону Камилло все происшедшее, не забыв и о планах Джакомо Градениго относительно убийства герцога.

Фелукка Стефано, которую агенты полиции сами заблаговременно обеспечили необходимым пропуском, с надутыми парусами вышла из порта тем же проливом, по которому шла теперь в Адриатику гондола Якопо. Море было спокойно, с берега дул легкий бриз; словом, все благоприятствовало беглянкам. Облокотившись о мачту, донна Виолетта и гувернантка нетерпеливым взглядом провожали удалявшиеся дворцы и полночную красоту Венеции. Время от времени с каналов доносилась музыка, навевая на донну Виолетту грусть; с беспокойством думала она, как бы эти звуки не оказались последними звуками, которые ей пришлось услышать в ее родном городе. Но счастье переполнило сердце донны Виолетты, изгнав из него все тревоги и волнения, когда на палубу с подошедшей гондолы поднялся сам дон Камилло и заключил в объятия свою молодую супругу.

Стефано Милане оказалось нетрудно уговорить навсегда оставить службу сенату и перейти к своему синьору. Выслушав обещания и приказ герцога, хозяин фелукки быстро согласился, и все решили, что терять время нельзя. Поставив паруса по ветру, фелукка стала стремительно удаляться от берега. Гондола Якопо шла некоторое время на буксире в ожидании своего хозяина.

— Вам надо отправиться в Анкону, синьор герцог, — говорил Якопо, прислонившись к борту фелукки и все еще не решаясь отплыть. — Там вы немедля обратитесь за покровительством к кардиналу-секретарю. Если Стефано пойдет открытым морем, вы можете повстречать галеры республики.

— Не тревожься за нас, милый мой Якопо. Но вот что будет с тобой, если ты останешься в руках сената?

— Не думайте обо мне, синьор. У всякого своя судьба. Я говорил вам, что не могу сейчас покинуть Венецию. Если счастье мне улыбнется, может быть, я еще увижу ваш неприступный замок святой Агаты.

— И никто не будет встречен там с большим радушием, чем ты. Я так беспокоюсь за тебя, Якопо!

— Не думайте об этом, синьор. Я привык к опасности, к горю… и к отчаянию… Сегодня я был так счастлив, видя радость двух юных сердец, как давно не бывал. Да храпит вас бог, синьора, и оградит от всех несчастий!

Якопо поцеловал руку донны Виолетты, которая, не зная еще всех оказанных им услуг, слушала его с большим удивлением.

— Дон Камилло Монфорте, — продолжал Якопо, — не верьте Венеции до конца своих дней! Пусть все посулы сената увеличить ваше богатство, окружить славой ваше имя никогда не соблазнят вас. Бойтесь снова очутиться во власти этих людей. Никто лучше меня не знает лживость и вероломство венецианских правителей, и поэтому последнее мое слово к вам — будьте осторожны!

— Ты говоришь так, достойный Якопо, будто нам не суждено более увидеться.

Браво отвернулся, и луна осветила его грустную улыбку, в которой радость за влюбленных смешалась со страхом перед будущим.

— Можно быть уверенным только в своем прошлом, — сказал он негромко.

Коснувшись руки дона Камилло, Якопо в знак глубокого к нему почтения поцеловал свою и поспешно скользнул в гондолу. Канат был отвязан, и фелукка двинулась вперед, оставив этого необыкновенного человека одного среди моря. Дон Камилло бросился на корму, чтобы в последний раз взглянуть на Якопо, медленно плывшего к городу, где процветало насилие и обман и который герцог святой Агаты покидал с такой радостью.

Глава 26

Я сгорблен, лоб наморщен мой;

Но не труды, не хлад, не зной -

Тюрьма разрушила меня.

Лишенный сладостного дня,

Дыша без воздуха, в цепях,

Я медленно дряхлел и чах.

Байрон, «Шильонский узник»

На рассвете следующего дня площадь Святого Марка была еще пустынна. Священники по-прежнему пели псалмы над телом старого Антонио; но несколько рыбаков все еще медлили у собора и внутри него, не до конца поверив версии властей о том, при каких обстоятельствах погиб их товарищ. Впрочем, в городе в этот час, как обычно, было тихо; кратковременные волнения, поднявшиеся было на каналах во время мятежа рыбаков, сменились тем особым подозрительным спокойствием, что является неизбежным порождением системы, не основанной на поддержке и одобрении народа.

В тот день Якопо снова был во Дворце Дожей. Когда в сопровождении Джельсомины он пробирался по бесчисленным переходам здания, браво со всеми подробностями рассказал своей внимательной спутнице о бегстве влюбленных, благоразумно умолчав лишь о замысле Джакомо Градениго убить дона Камилло. Преданная Джельсомина слушала его затаив дыхание, и только порозовевшие щеки и выразительные глаза девушки говорили о том, как близко к сердцу принимала она все их переживания.

— И ты думаешь, что им удастся скрыться от властей? — проговорила Джельсомина чуть слышно, ибо вряд ли кто-нибудь в Венеции решился бы задать этот вопрос вслух. — Ты же знаешь, сторожевые галеры постоянно в море!

— Мы об этом подумали и решили, что «Прекрасная соррентинка» возьмет курс на Анкону. Как только они окажутся во владениях римской церкви, связи дона Камилло и права его благородной супруги оградят их от преследований… Скажи, можно ли отсюда взглянуть на море?

Джельсомина провела Якопо в пустую комнату под самой крышей, откуда открывался вид на порт, на Лидо и на безбрежные просторы Адриатики. Сильный бриз, проносясь над крышами города, раскачивал в порту мачты и затихал в лагунах, где уже не было судов. По тому, как надувались паруса и с каким усилием гондольеры гребли к набережной, было видно, что дует крепкий ветер. За Лидо он был порывист, а вдали, на беспокойном море, поднимал пенные гребни волн.

— Ну вот, все хорошо! — воскликнул Якопо, окинув даль внимательным взглядом. — Они успели уйти далеко от берега и при таком ветре скоро достигнут своей гавани. А теперь, Джельсомина, пойдем к моему отцу.

Джельсомина улыбалась, когда Якопо уверял ее, что влюбленные теперь в безопасности, но, услыхав его просьбу, девушка помрачнела. Она молча пошла вперед, и через короткое время оба стояли у ложа старика. Заключенный, казалось, не заметил их появления, и Якопо вынужден был окликнуть его.

— Отец, — сказал он с той особенной грустью в голосе, которая всегда появлялась у него в разговоре со стариком, — я пришел.

Заключенный обернулся и, хотя он, очевидно, страшно ослабел со времени последней встречи с сыном, на его изможденном лице появилась едва заметная улыбка.

— Ну что, сынок, как мать? — спросил он с такой тревогой, что Джельсомина поспешно отвернулась, — Она счастлива, отец, счастлива…

— Счастлива без меня?

— В мыслях она всегда с тобой, отец.

— А как твоя сестра?

— Тоже счастлива. Не беспокойся, отец! Они обе смиренно и терпеливо ждут тебя.

— А сенат?

— По-прежнему бездушен, лжив и жесток, — сурово ответил Якопо и отвернулся, обрушивая в душе проклятия на головы власть имущих.

— Благородных синьоров обманули, донеся им, что я покушался на их доходы, — смиренно сказал старик. — Придет время, и они поймут и признают это.

Якопо ничего не ответил; неграмотный и лишенный необходимых знаний, которые даются людям правительствами, отечески заботящимися о своих подданных, но обладая от природы ясным умом, он понимал, что система правления, провозглашающая основой своей некие особые качества привилегированного меньшинства, ни за что не допустит сомнения в законности своих поступков, признав, что и она способна ошибаться.

— Ты несправедлив к сенаторам, сынок. Это благородные патриции, и у них нет оснований зря наказывать таких людей, как я.

— Никаких оснований, отец, кроме необходимости поддерживать жестокость законов, по которым они становятся сенаторами, а ты — заключенным!

— Ты не прав, сынок, я знал среди них и достойных людей! Например, последний синьор Тьеполо: он сделал мне много добра, когда я был молод. Если бы не это ложное обвинение, я был бы сейчас первым среди рыбаков Венеции.

— Отец, помолимся вместе о душе синьора Тьеполо, — Разве он умер?

— Так гласит роскошный памятник в церкви Реденторе.

— Все мы когда-нибудь умрем, — перекрестившись, прошептал старик, — и дож, и патриций, и гондольер. Яко…

— Отец! — поспешно воскликнул браво, чтобы не дать старику договорить это слово, и, наклонившись к нему, шепнул:

— Ты ведь знаешь, есть причины, по которым мое имя не следует произносить вслух. Я тебе не раз говорил: если ты станешь меня называть так, мне не позволят приходить к тебе.

Старик казался озадаченным: разум его так ослабел, что он многое перестал понимать. Он долго смотрел на сына, затем перевел взгляд на стену и вдруг улыбнулся, как ребенок:

— Посмотри, сынок, не приполз ли паук? Из груди Якопо вырвался стон, но он поднялся, чтобы исполнить просьбу отца.

— Я не вижу его, отец. Вот подожди, скоро будет тепло…

— Какого еще тепла?! Мои вены вот-вот лопнут от жары! Ты забываешь, что здесь чердак, что крыша тут свинцовая, а солнце… Ох, это солнце! Благородные сенаторы и не знают, какое мучение сидеть зимой в подземелье, а жарким летом — под раскаленной крышей.

— Они думают только о своей власти, — пробормотал Якопо. — Власть, которую обрели нечестным путем, может держаться лишь на безжалостной несправедливости! Но к чему нам говорить с тобой об этом, отец! Скажи лучше: чего тебе недостает?

— Воздуха… сынок, воздуха! Дай мне подышать воздухом, ведь бог создал его для всех, даже самых несчастных.

Якопо бросился к стене этого древнего, оскверненного столькими жестокостями здания, в которой виднелись трещины — он уже не раз пытался их расширить, — и, напрягая все силы, старался хоть немного увеличить их. Но, несмотря на отчаянные усилия браво, стена не поддавалась, и лишь на пальцах его выступила кровь.

— Дверь, Джельсомина! Распахни дверь! — крикнул он, изнемогая от бессмысленной борьбы.

— Нет, сынок, сейчас я не страдаю. Вот когда тебя нет рядом и я остаюсь один со своими мыслями, когда вижу твою плачущую мать и брошенную сестренку, тогда мне нечем дышать!.. Скажи, ведь теперь уже август?

— Еще июнь не наступил, отец.

— Значит, будет еще жарче? Святая мадонна, дай мне силы вынести все это!

Безумный взгляд Якопо был еще более страшен, чем затуманенный взор старика. Грудь его вздымалась, кулаки были сжаты.

— Нет, отец, — сказал он тихо, но с непоколебимой решительностью, — ты не будешь больше так страдать… Вставай и идем со мной. Двери открыты, все ходы ивы-ходы во дворце я знаю как свои пять пальцев, да и ключи в наших руках. Я сумею спрятать тебя до наступления темноты, и мы навеки покинем эту проклятую республику!

Луч надежды блеснул в глазах старого узника, когда он слушал эти безумные слова сына, но сомнение и неуверенность тут же погасили его.

— Ты, сын мой, забыл о тех, кто стоит над нами, И потом, эта девушка… Как ты сможешь обмануть ее?

— Она займет твое место… Она сочувствует нам и охотно позволит себя связать, чтобы обмануть стражей. Я ведь не зря надеюсь на тебя, милая Джельсомина?

Испуганная девушка, которая никогда прежде не видела проявления такого отчаяния со стороны Якопо, опустилась на скамью, не в силах выговорить ни слова… Старик смотрел то на нее, то на сына; он попытался приподняться с постели, но от слабости тут же упал назад, и только тогда Якопо понял, что мысль о бегстве, осенившая его в момент отчаяния, по многим причинам невыполнима. Воцарилось долгое молчание. Понемногу Якопо овладел собой, и лицо его снова обрело столь характерное для него выражение сосредоточенности и спокойствия.

— Отец, — сказал он, — я должен идти. Скоро конец нашим мучениям.

— Но ты скоро опять придешь?

— Если судьбе будет угодно. Благослови меня, отец! Старик простер руки над головой сына и зашептал молитву. Когда он кончил, браво и Джельсомина еще некоторое время оставались в камере, приводя в порядок ложе узника, и затем вместе вышли, Было видно, что Якопо не хотелось уходить. Его не оставляло зловещее предчувствие, что скоро этим тайным посещениям настанет конец. Помедлив немного, браво и девушка наконец спустились вниз, и, так как Якопо хотел поскорее выйти из дворца, не возвращаясь в тюрьму, Джельсомина решила вывести его через главный коридор.

— Ты сегодня грустней обычного, Карло, — заметила девушка с чисто женской проницательностью, вглядываясь в глаза браво. — А мне казалось, ты должен радоваться удаче герцога и синьоры Тьеполо.

— Их побег — как луч солнца в зимний день, милая Джельсомина… Но что это? За нами наблюдают! Почему этот человек следит за нами?

— Кто-нибудь из дворцовых слуг. В этой части здания они попадаются на каждом шагу. Войди сюда, отдохни, если устал. Тут редко кто бывает, а из окна мы сможем опять взглянуть на море.

Якопо последовал за Джельсоминой в одну из пустых комнат третьего этажа; ему и в самом деле хотелось, прежде чем выйти из дворца, взглянуть, что делается на площади. Его первый взгляд был обращен к морю, которое по-прежнему катило к югу свои волны, подгоняемые ветром с Альп. Успокоенный этим зрелищем, браво посмотрел вниз. В эту минуту из ворот дворца вышел чиновник республики в сопровождении трубача, что делалось обычно, когда народу зачитывали решение сената. Джельсомина открыла окно, и оба придвинулись ближе, чтобы послушать. Когда маленькая процессия дошла до собора, послышались звуки трубы, и вслед за ними раздался голос чиновника:

— «За последнее время в Венеции было совершено много злодейских убийств достойных граждан города, — объявил он. — Сенат в отеческой заботе своей о тех, кого он призван защищать, счел необходимым прибегнуть к чрезвычайным мерам, дабы не допустить более повторения таких преступлений, кои противны законам божьим и угрожают безопасности общества. Посему высокий Совет Десяти обещает награду в, сто цехинов тому, кто сыщет виновника хотя бы одного из этих столь жестоких преступлений. Далее: прошлой ночью в лагунах было найдено тело некоего Антонио, известного рыбака и достойного гражданина, почитаемого патрициями. Есть много оснований полагать, что он погиб от руки некоего Якопо Фронтони, пользующегося репутацией наемного убийцы, за которым уже давно, но безуспешно ведется наблюдение с целью выявить его причастность к упомянутым выше ужасным преступлениям. Совет призывает всех честных и достойных граждан республики помочь властям схватить означенного Якопо Фронтони, даже если он станет искать убежища в храме божьем, ибо нельзя более терпеть, чтобы среди жителей Венеции обитал такой человек. И в поощрение сенат в отеческой заботе своей обещает за его поимку триста цехинов».

Объявление заканчивалось обычными словами молитвы и подписями носителей верховной власти.

Так как сенат вершил дела в тайне и не имел обыкновения открывать свои намерения народу, то «все, кто находился поблизости, с удивлением и трепетом внимали словам чиновника, взирая на необычную процедуру. Некоторые дрожали при виде этого неожиданного проявления таинственной и ужасной власти; большинство же старалось показать, что они восхищены тем, как правители пекутся о своих подданных.

Но, пожалуй, внимательней всех слушала объявление Джельсомина. Она далеко высунулась из окна, чтобы не пропустить ни одного слова чиновника.

— Ты слышал, Карло? — нетерпеливо воскликнула девушка, обернувшись. — Они наконец обещают награду за поимку этого чудовища, у которого столько убийств на душе!

Якопо засмеялся, но смех его показался Джельсомине странным.

— Патриции справедливы, — сказал он, — и все, что они делают, правильно. Они благородного происхождения и не могут ошибаться! Они выполняют свой долг.

— У них есть только один святой долг перед богом и людьми.

— Я слышал о долге народа, но никогда — о долге сената.

— Нет, Карло, нельзя отказать им в добрых намерениях, когда они хотят оградить людей от всякого зла, Этот Якопо — настоящее чудовище, его все презирают, и его кровавые дела слишком долго были позором Венеции, Ты видишь, патриции не скупятся на золото, чтоб только схватить его, Слушай! Они снова читают!

Вновь зазвучала труба, и теперь воззвание читали меж гранитных колонн Пьяцетты, совсем близко от окна, где стояли Джельсомина и ее невозмутимый спутник.

— Зачем ты надел маску, Карло? — спросила девушка, когда чиновник кончил читать. — В этот час во дворце не принято носить маску.

— Я делаю это нарочно: может быть, они примут меня за самого дожа, который стесняется открыто слушать свой собственный указ, или подумают, что я один из Совета Трех!

— Чиновник идет по набережной к Арсеналу. Оттуда они, как это обычно делается, отправятся на Риальто.

— И тем самым дадут ужасному Якопо возможность скрыться? Ваши судьи тайно вершат дела, когда им следовало бы разбирать их открыто, и откровенны там, где им лучше было бы помолчать. Я должен покинуть тебя, Джельсомина. Выпусти меня через внутренний двор, а сама вернись домой.

— Я не могу этого сделать, Карло… Ты ведь знаешь, власти разрешили тебе… Я не стану скрывать — я нарушила их приказ: тебе не дозволено было в этот час появляться во дворце…

— И ты это сделала ради меня, Джельсомина? Девушка в смущении опустила голову, и щеки ее покрылись легким румянцем, подобным утренней заре, вспыхнувшей над ее родным городом.

— Ты ведь этого хотел, — сказала она, — Тысячу раз спасибо тебе, дорогая, добрая, верная Джельсомина! Не бойся за меня, я выйду из дворца незамеченным. Сюда трудно попасть, а тот, кто выходит, очевидно, имел право войти.

— Днем, Карло, мимо алебардщиков идут в маске только те, кому известен пароль.

Браво, казалось, был потрясен словами Джельсомины; лицо его выражало полную растерянность. Он слишком хорошо знал, на каких условиях ему разрешалось сюда приходить, и поэтому не сомневался, что если попытается выйти на набережную через тюремные ворота, то непременно будет схвачен стражей, которую к этому времени уже оповестят о том, кто он такой. Другой выход казался ему теперь одинаково опасным. Он был удивлен не столько содержанием зачитанного на площади объявления, сколько той оглаской, которой сенат решил предать свои действия и, слушая возводимые на него обвинения, он испытал скорее мучительную душевную боль, чем страх.

До сих пор Якопо не сомневался, что все обойдется удачно: ведь в Венеции носить маски считалось делом обычным и у него было много способов скрыться; но теперь он очутился в западне. Джельсомина прочла в глазах браво нерешительность и пожалела, что так встревожила его.

— Не так уж все плохо, Карло, — заметила она. — Сенат позволил тебе навещать отца, правда, в определенные часы, но все равно это доказывает, что и он способен на жалость, и, если я нарушила распоряжение, чтобы доставить тебе радость, у властей не хватит жестокости счесть эту ошибку за преступление.

Якопо с сожалением посмотрел на девушку: как мало понимает она истинный характер политики Святого Марка!

— Нам пора расстаться, — сказал он, — иначе твоя невинная душа может поплатиться за мою неосторожность. Мы уже подошли к главному коридору. Может, мне повезет и я смогу выйти на набережную.

Джельсомина схватила его за руку, не желая оставлять его одного в этом страшном здании.

— Нет, Карло, — сказала она, — ты сразу же наткнешься на солдата, твоя вина обнаружится, и тогда они уже больше не позволят тебе приходить сюда, чтобы навещать отца.

Якопо знаком попросил ее идти вперед и сам пошел за ней. С бьющимся сердцем, но уже немного успокоившись, Джельсомина быстро скользила по длинным коридорам, как всегда аккуратно запирая за собой все двери. Наконец они вышли к знаменитому Мосту Вздохов. Теперь девушка почти совсем успокоилась, ибо они подходили к ее квартире, а она решила спрятать своего спутника в комнате отца, если для него будет опасно покинуть тюрьму в течение дня.

— Подожди минутку, Карло, — шепнула она, пытаясь открыть дверь, соединявшую дворец с тюрьмой. Замок щелкнул, но дверь не отворилась. — Они задвинули засовы изнутри, — бледнея, сказала Джельсомина.

— Это неважно. Я пройду по двору мимо стражи без маски, Джельсомина подумала, что ему не страшно быть узнанным слугами дожа, и, желая поскорее вывести его, побежала к двери в другом конце галереи, но и эта дверь, через которую они вошли минуту назад, тоже не поддавалась. Джельсомина, шатаясь, прислонилась к стене.

— Мы не можем отсюда выйти! — испуганно воскликнула она, сама не понимая причины своего испуга.

— Я знаю, — сказал Якопо, — мы в плену у этого рокового моста.

Браво спокойно снял маску, и Джельсомина прочла на его лице отчаянную решимость.

— Святая мадонна! Что это все значит?

— Это означает, что мы сегодня здесь в последний раз, дорогая.

Заскрипели засовы, и обе двери со скрежетом отворились в одну и ту же минуту. На мосту появился вооруженный инквизитор, держа наготове наручники. Джельсомина вскрикнула, но у Якопо не дрогнул ни один мускул лица, пока на него надевали цепи.

— И меня тоже! — крикнула в отчаянии Джельсомина. — Арестуйте и меня! Это я виновата! Свяжите меня, бросьте в тюрьму, только оставьте бедного Карло на свободе!

— Карло? — отозвался офицер, сухо рассмеявшись.

— Разве это преступление — навещать отца в тюрьме? Сенат знал, что он приходит сюда… Они разрешили ему… Он только перепутал часы!..

— Знаешь ли ты, девушка, за кого просишь?

— За самое доброе сердце… за самого преданного сына в Венеции! Если бы вы только видели, как он плачет над страданиями отца, какие мучения терзают его, вы бы сжалились над ним!

— Слушай! — сказал офицер, сделав рукой жест, призывающий к вниманию.

На мосту Святого Марка, под самым Мостом Вздохов, вновь зазвучала труба и вновь послышались слова воззвания, обещающие золото в награду за поимку браво.

— Это республика назначает награду за голову наемного убийцы! — воскликнула Джельсомина, которую сейчас не интересовало то, что делается на улице. — Он заслужил свою долю!

— Так зачем сопротивляться?

— Я вас не понимаю, — Глупая, да ведь это и есть Якопо Фронтони! Джельсомина не поверила бы словам офицера, если бы пе душевная мука, отразившаяся в глазах Якопо. Страшная истина открылась ей, и девушка упала без чувств. В ту же минуту браво поспешно увели.

Глава 27

Давай поднимем занавес, посмотрим,

Что происходит там, в той комнате.

Роджерс

В тот день по городу ползло множество слухов: люди передавали их друг другу с таинственным и опасливым видом, столь характерным для нравов Венеции того времени. Сотни людей шли к гранитным колоннам, словно ожидали увидеть браво на его излюбленном месте, бросающего дерзкий вызов сенату, ибо этому человеку непостижимо долго дозволено было появляться в общественных местах, и теперь горожане с трудом верили, что он так легко изменит своей привычке. Разумеется, сомнения их тут же рассеивались. Многие теперь громко превозносили справедливость республики, потому что даже самые угнетенные достаточно храбры, чтобы хвалить своих правителей, и те, кто долгие годы не проронил ни слова о действиях властей, теперь рассуждали вслух, словно они — мужественные граждане свободной страны.

День прошел, ничем не нарушив обычного течения жизни. Во многих церквах города продолжались мессы по старому рыбаку. Его товарищи наблюдали эти церемонии со смешанным чувством недоверия и ликования. И, прежде чем наступил вечер, рыбаки вновь обратились в самых покорных слуг из всех, кого олигархия обычно попирала, ибо неизбежное следствие подобных методов правления — грубая лесть легко подавляет вспышки недовольства, порожденные беззаконием. Такова уж человеческая природа: привычка к подчинению рождает в народе глубокое, хотя и искусственное чувство уважения к властям, и потому, когда тот, кто так долго стоял на пьедестале, спускается с него и признается в своей случайной слабости, подчиненные испытывают глубочайшее удовлетворение. Народ прощает ему все его слабости.

В обычный час площадь Святого Марка заполнилась народом; патриции, как всегда, покинули Бролио, и, прежде чем на башне пробило второй час ночи, веселье было уже в полном разгаре. На каналах вновь появились гондолы благородных дам; шторы на окнах дворцов были раздвинуты, чтобы в покои проник свежий ветер с моря, на мостах и под окнами красавиц слышалась музыка. Жизнь общества не могла остановиться только из-за того, что жестокость оставалась безнаказанной, а безвинные страдали.

На Большом канале в ту пору, как и теперь, было множество великолепных дворцов, не уступавших по роскоши королевским. Читателю уже довелось познакомиться с некоторыми из этих величественных зданий, и теперь мы проведем его еще в одно.

Особенности архитектуры, явившиеся следствием необычного расположения Венеции, придают сходный вид всем дворцам этого великолепного города. В здание, куда ведет нас этотрассказ, имевшее свой внутренний двор, входили через подъезд с канала, попадая в просторный вестибюль, а оттуда по массивной мраморной лестнице поднимались в верхние покои со множеством картин и люстр и прекрасными полами, выложенными ценной породой мрамора в виде сложных узоров. Все ото напоминало те дворцы, где читатель уже побывал с нами.

Было десять часов вечера. В одном из покоев описанного нами дворца собралась небольшая семья, являвшая собой приятное зрелище. Здесь был отец семейства, человек, едва достигший средних лет, лицо которого выражало мужество, ум и доброту, а в эту минуту еще и родительскую нежность, ибо он держал на руках малыша лет трех-четырех, который шумно резвился, доставляя удовольствие и себе и отцу. Прекрасная венецианка с золотистыми локонами и нежным румянцем на щеках, словно сошедшая с полотна Тициана, лежала рядом на кушетке, любуясь мужем и сыном и смеясь вместе с ними. Девочка с длинными косами — вылитый портрет матеры в юности — играла с грудным младенцем. Вдруг на площади пробили часы. Вздрогнув, отец поставил малыша на пол и взглянул на свои, — Поедешь ли ты куда-нибудь в гондоле, дорогая? — спросил он.

— С тобой, Паоло?

— Нет, дорогая, у меня есть дела, и я буду занят до двенадцати.

— Ты обычно склонен покидать меня, когда тебя что-нибудь тревожит.

— Не говори так! Я должен сегодня увидеться с моим поверенным и хорошо знаю, что ты охотно отпустишь меня для того, чтобы я позаботился о счастье наших дорогих малюток.

Донна Джульетта позвонила, чтобы ей подали одеться.

Малыша и грудного ребенка отправили спать, а мать со старшей дочерью спустились к гондоле. Синьора никогда не выходила одна — это был брачный союз, в котором обычный расчет счастливо сочетался с искренним чувством. Помогая жене сесть в гондолу, хозяин дома нежно поцеловал ее руку и затем стоял на влажных ступенях подъезда до тех пор, пока лодка не удалилась на некоторое расстояние от дворца.

— Кабинет готов для приема гостей? — спросил у слуги синьор Соранцо, ибо это был тот самый сенатор, который сопровождал дожа, когда тот выходил к рыбакам.

— Да, синьор.

— Все приготовлено, как было сказано?

— Да, ваша светлость.

— Нас будет шестеро. Для всех есть кресла?

— Да, синьор.

— Хорошо. Когда первый из них приедет, я тут же спущусь.

— Ваша светлость, два кавалера в масках уже ждут вас.

Соранцо вздрогнул, снова взглянул на часы и поспешно направился в самую отдаленную и спокойную часть дворца. Открыв небольшую дверь, он очутился в комнате перед теми, кто уже ждал его прихода.

— Тысячу извинений, синьоры! — воскликнул хозяин дома. — Мне не приходилось прежде выполнять такие обязанности, — не знаю, насколько вы опытны в этом деле. Время пролетело как-то очень незаметно для меня. Прошу вашего снисхождения, господа. Своим усердием в будущем я постараюсь искупить эту оплошность, Оба гостя были, старше хозяина дома, и, судя по каменному выражению их лиц, за плечами у них была большая жизнь. Они вежливо выслушали извинения синьора Соранцо, и в течение нескольких минут разговор шел лишь о самых незначительных вещах.

— Наше присутствие не будет обнаружено? — спросил некоторое время спустя один из гостей.

— Никоим образом. Никто не входит сюда без разрешения, кроме моей супруги, а она сейчас отправилась на вечернюю прогулку по каналам.

— Говорят, синьор Соранцо, ваше супружество весьма счастливо. Но, надеюсь, вы понимаете, что сегодня сюда не должна войти даже донна Джульетта.

— Конечно, синьор. Дела республики превыше всего!

— Я трижды счастлив, синьоры, что судьба послала мне таких превосходных коллег. Поверьте, мне приходилось выполнять этот страшный долг в гораздо менее приятном обществе.

Эта льстивая тирада, которую лицемерный старик сенатор произносил всякий раз, когда встречался со своими новыми коллегами по инквизиции, была принята с удовольствием и награждена ответными комплиментами.

— Оказывается, одним из наших предшественников был синьор Алессандро Градениго, — продолжал он, рассматривая какие-то бумаги; действительные члены Совета Трех были известны лишь немногим должностным лицам правительства, но их преемникам всегда сообщались имена предшественников. — Он человек благородный и глубоко преданный государству!

Остальные осторожно согласились с ним.

— Синьоры, мы приступаем к нашим обязанностям в весьма трудный момент, — заметил другой сенатор. — Правда, похоже, что волнение рыбаков улеглось. Но у черни как будто были некоторые причины не доверять правительству!

— Это дело счастливо окончилось, — ответил самый старый из Трех; он давно научился не вспоминать того, что государство желало забыть, когда цель была достигнута. — Галеры нуждаются в гребцах, не то Святому Марку скоро придется склонить голову.

Соранцо, получивший уже некоторые инструкции относительно своих новых обязанностей, выглядел явно озабоченным; но и он был всего лишь порождением этой государственной системы.

— Есть ли сегодня у Совета что-либо особо важное для обсуждения? — спросил он.

— Синьоры, имеются все основания полагать, что республика понесла прискорбную потерю. Вы оба хорошо знаете наследницу богатств Тьеполо или, по крайней мере, слыхали о ней, если ее уединенный образ жизни лишил вас личного с ней знакомства.

— Донна Джульетта восхищается ее красотой, — отозвался сенатор Соранцо.

— Богаче ее не было невесты в Венеции! — вставил третий инквизитор.

— Очаровательная внешность, огромное богатство — и все это, я боюсь, мы потеряли навсегда! Дон Камилло Монфорте — храни его бог, пока мы можем использовать его влияние, — едва не обманул нас, но как раз в ту минуту, когда государство уже разрушило его хитроумные планы, юная наследница по воле случая попала в руки мятежников, и с той поры мы не имеем о ней никаких известий!

Паоло Соранцо в душе надеялся, что теперь она уже в объятиях герцога.

— Мне донесли, — сказал третий сенатор, — что исчез также и герцог святой Агаты. Кроме того, в порту нет фелукки, которой мы обычно пользовались для особо секретных поручений.

Оба старых сенатора переглянулись, словно только сейчас начиная догадываться об истине. Они поняли, что дело безнадежно, и, так как их функции были чисто практические, они не стали терять время на бесполезные сожаления.

— У нас есть два неотложных дела, — сказал старший. — , Во-первых, мы должны как следует похоронить старого рыбака, чтобы предотвратить какое-либо новое недовольство, и, во-вторых, необходимо избавиться от пресловутого Якопо.

— Но его еще надо поймать, — заметил синьор Соранцо.

— Это уже сделано. И где, вы думаете, его схватили, господа? В самом Дворце Дожей!

— На плаху его, немедленно!

Оба старца вновь обменялись взглядами, по которым можно было понять, что, состоя и раньше членами Совета Трех, они понимали многое такое, о чем их молодой коллега и не подозревал. Во взглядах этих было еще и нечто напоминавшее сговор взять власть над чувствами новичка, прежде чем приступить открыто к своим страшным обязанностям.

— Ради Святого Марка, синьоры, в этом случае пусть справедливость торжествует открыто! — продолжал ничего не подозревавший Соранцо. — Какого снисхождения может ждать наемный убийца? Нужно как можно шире оповестить народ о нашем суровом и справедливом приговоре — это лучше всего будет характеризовать нашу власть!

Старые сенаторы кивнули в знак согласия со своим коллегой, говорившим с жаром молодости и неопытности и прямотой благородной души. Лицемеры, согласно распространенному образу действий, часто прикрываются молчаливым согласием.

— Конечно, очень хорошо утверждать справедливость, — ответил более пожилой. — Вот, например, в Львиной пасти найдено несколько доносов на неаполитанца, герцога святой Агаты. Я предоставляю вам, мои умудренные опытом коллеги, разобрать их.

— Избыток ненависти выдает их происхождение! — воскликнул самый неискушенный из членов Совета. — Могу поручиться жизнью, синьоры, что все эти обвинения порождены личной злобой и недостойны внимания республики! Я много встречался с герцогом святой Агаты и могу сказать, что это в высшей степени достойный человек!

— Это не помешало ему претендовать на руку дочери старого Тьеполо!

— Молодость всегда поклоняется красоте, и это вовсе не преступление. Он спас жизнь синьоры, а в том, что молодость испытывает такие чувства, нет ничего удивительного!

— Не забывайте, что Венеция, так же как и самый молодой из нас, может также испытывать чувства, синьор!

— Не может же Венеция вступить в брак с наследницей!

— Разумеется, Святому Марку придется удовлетвориться ролью благоразумного отца. Вы еще молоды, синьор Соранцо, а донна Джульетта редкая красавица! С течением времени оба вы станете иначе относиться к судьбам государств, как и к судьбам отдельных семейств… Но мы понапрасну тратим время на пустые разговоры — ведь нашим агентам еще не удалось разыскать беглянку. Сейчас самый неотложный вопрос — как нам избавиться от Якопо. Показал ли вам его светлость письмо от римского папы относительно перехваченных донесений?

— Да, показывал. Наши предшественники ответили достаточно исчерпывающе, и тут нам больше делать нечего.

— В таком случае, мы можем серьезно заняться делом Якопо Фронтони. Нам нужно будет собраться в зале инквизиции, чтобы свести преступника с его обвинителями. Это серьезное испытание, синьоры, и Венеция уронит себя во мнении народа, если высшее судилище отнесется к приговору без должного внимания.

— На эшафот негодяя! — снова воскликнул Соранцо.

— Возможно, его постигнет эта участь или даже еще худшая — колесование. Более глубокий разбор дела покажет нам, какое решение правильнее будет вынести.

— Когда речь идет о безопасности наших граждан, может быть только одно правильное решение! Я никогда прежде не жаждал смерти человека, но сейчас я жду этого с нетерпением.

— Ваше справедливое негодование, синьор Соранцо, будет удовлетворено: предвидя безотлагательность дела, наш коллега, достойный сенатор, и я сам уже отдали необходимые распоряжения. Близится назначенный час, и мы все встретимся в зале инквизиции, чтобы выполнить свой долг.

Затем разговор перешел на более общие темы. Это тайное и необычное судилище, которое не имело определенного места для своих собраний и которое выносило приговоры то на площади, то во дворце, среди шумных забав маскарада, или в церкви, на веселых сборищах и в кабинете одного из его членов, должно было разбирать множество самых разнообразных дел. В его состав входили только люди знатного происхождения, но так как не все они рождались на свет одинаково способными к жестокости, то порой случалось, как, например, сейчас, что двум более искушенным членам Совета приходилось преодолевать благородные устремления их коллеги, прежде чем пустить в ход всю эту адскую машину.

Любопытно, что общество обычно устанавливает гораздо более жесткий критерий истины и справедливости, чем это претворяется в жизнь каждым его отдельным членом. Причина такого положения совершенно очевидна, ибо природа наделила всех людей пониманием этого права и от него отказываются лишь под давлением сильных личных соблазнов. Мы восхваляем добродетель, которой не можем подражать. Поэтому страны, общественное мнение которых имеет наибольшее влияние, обретают и более чистые нравы. Из этого следует, что при господстве правильной системы взглядов неизбежно совершенствуется и национальная мораль.

Ужасно положение того народа, у которого законы и постановления властей ниже личных принципов самих граждан, ибо этот факт доказывает, что подобный народ не является хозяином своей судьбы и, что еще страшнее, коллективная сила его используется для разрушения тех самых качеств, из которых слагается добродетель и которые во все времена необходимы для борьбы с постоянными эгоистическими устремлениями. Точное представление о законности всякого рода привилегий еще важнее для сильных мира сего, чем для простых граждан, ибо ответственность, являющаяся сущностью свободного правления, более чего-либо иного заставляет так называемых слуг народа следовать призывам своей совести.

Широко распространенное мнение, будто республика не может существовать, если гражданам ее не свойственна истинная добродетель, настолько льстит нам, что мы редко берем на себя труд выяснить, верно ли оно; но нам ясно, что следствие здесь принимается за причину. Если в республике народ — истинный носитель власти, то утверждают, что он обязан обладать высокими моральными качествами, чтобы правильно ее использовать. Если говорить о законах, то это утверждение одинаково справедливо как в применении к республике, так и к другим формам правления. Но ведь управляют же монархи, а далеко не все они бывают образцами добродетели; и властвующая аристократия часто не обладала даже минимумом этих моральных качеств, что доказывает все наше повествование. То положение, что при прочих равных условиях граждане республики по своему моральному уровню гораздо выше, чем подданные государств с любой иной формой правления, является почти бесспорным, ибо там ответственность перед общественным мнением, которую несет вся администрация, и установившаяся мораль, характеризующая общие настроения, будут влиять на всех и не позволят государству превратиться в изъеденный продажностью механизм, как это бывает там, где порочные установления направляют это влияние по порочному пути.

Случай, о котором мы рассказываем, является свидетельством справедливости приведенных выше рассуждений. Синьор Соранцо был весьма достойным человеком, а счастливая семейная жизнь еще укрепила в нем его природные склонности. Подобно многим венецианцам своего сословия, он время от времени принимался изучать историю и политику фальшивой республики, и сила кастовых интересов и неверно понятых собственных нужд заставила его признать различные теории, кои он отверг бы с отвращением, если б это было предложено ему в другом виде. И все же синьор Соранцо не поднимался до настоящего понимания действий той системы, которую он был рожден поддерживать. Даже такое государство, как Венеция, вынуждено было в какой-то мере считаться с общественным мнением — о чем только что шла речь, — показывая всему остальному миру лишь ложную картину своих истинных политических идеалов. Однако «многие из этих «идеалов» были слишком очевидны, чтобы их удалось скрыть, и они с трудом воспринимались человеком, чей ум еще не был развращен опытом; но молодой сенатор предпочитал закрывать на это глаза; если же эти принципы вторгались в его жизнь, влияя на все, кроме той жалкой, призрачной и мнимой добродетели, награда за которую еще так далека, он был склонен искать некие смягчающие обстоятельства, могущие оправдать его покорность.

В таком душевном состоянии сенатор Соранцо был неожиданно избран в Совет Трех. В юности он считал власть, которой теперь его облекли, пределом своих желаний. Воображение рисовало ему тысячи картин его благотворной деятельности, и только с годами, узнав, сколько преград возникает на пути тех, кто мечтает о Добрых делах, он понял, что все, о чем мечтал, неосуществимо. Поэтому он вошел в состав Совета, мучимый сомнениями и мрачными предчувствиями. В более поздние времена, при такой же системе, видоизмененной лишь несколько просвещением, явившимся результатом развития книгопечатания, синьор Соранцо, возможно, стал бы сенатором в оппозиции, то ревностно поддерживающим какие-либо меры по улучшению общественного устройства, то любезно уступающим требованиям более жесткой политики, но всегда соблюдающим свои собственные интересы и едва ли понимая, что он на деле совсем не тот, кем кажется. Однако виной тому был не столько он, сам, сколько обстоятельства, заставлявшие его при, столкновении долга с личными интересами отдавать предпочтение личной заинтересованности.

Впрочем, оба старых сенатора даже не предполагали, какого труда им будет стоить подготовить синьора Соранцо к исполнению обязанностей государственного деятеля, коренным образом отличавшихся от тех, к которым он привык, когда был простым гражданином.

Старые члены Совета продолжали разговор, не открывая своих прямых намерений, но всеми способами объясняя свою политику; беседа длилась почти до того часа, когда все они должны были собраться во Дворце Дожей. Тогда они покинули дом с такими же предосторожностями, как и вошли в него, чтобы никто из простых смертных не догадался об их действительных функциях.

Самый пожилой появился во дворце некоего патриция на празднестве, которое украсили своим присутствием благородные красавицы и откуда исчез потом так, что этого никто не заметил. Другой посетил дом лежавшего при смерти друга и долго беседовал там с монахом о бессмертии души и надеждах христианина; на прощание он получил благословение монаха, и вслед ему раздались похвалы всей семьи.

Синьор Соранцо до последней минуты пробыл в кругу семьи. Освеженная легким бризом, донна Джульетта вернулась с прогулки еще прелестнее обычного; ее мягкий голос и нежный смех старшей дочери еще звучали в ушах сенатора, когда он выходил из гондолы, причалившей под мостом Риальто. Надев маску и закутавшись плотнее в плащ, синьор Соранцо смешался с толпой и направился узкими переулками к площади Святого Map-ка: В толпе ему не грозили любопытные взгляды. Обычай носить маску часто оказывался весьма полезным для венецианской олигархии, ибо помогал людям избегать ее деспотизма и делал жизнь в городе более сносной. Сенатор видел, как босые загорелые рыбаки входили в собор. Он последовал за ними и очутился возле тускло освещенного алтаря, где еще служили заупокойные молебны по Антонио.

— Он был твоим товарищем? — спросил Соранцо у рыбака, чьи темные глаза даже при слабом свете сверкали, словно глаза василиска.

— Да, синьор. И среди нас не осталось более честного и справедливого человека.

— Он стал жертвой собственного ремесла?

— Никто не знает, как он умер! Некоторые говорят, что святому Марку не терпелось видеть его в раю, другие же уверены, что его убил Якопо Фронтони.

— Зачем понадобилась браво жизнь такого человека?

— Будьте добры сами ответить на этот вопрос, синьор. Зачем, в самом деле? Говорят, Якопо хотел отомстить ему за свое позорное поражение в последней регате.

— Неужто он так ревниво оберегает свою честь хорошего гребца?

— Еще бы! Я помню время, когда Якопо предпочел бы смерть поражению в гонках! Но это было до того, как он взялся за кинжал. Останься он гондольером, в такую историю еще можно было бы поверить, но теперь, когда он занялся иным делом, что-то не похоже, чтоб, он принимал так близко к сердцу эти гонки на каналах!

— А не мог этот рыбак случайно упасть в воду?

— Конечно, мог, синьор. Такое случается каждый день, но тогда мы плывем к своей лодке, а не идем ко дну! В молодости Антонио свободно проплывал от набережной до Лидо!

— Но возможно, что, падая, он ушибся и не смог добраться до лодки?

— Тогда на теле остались бы какие-нибудь следы, синьор!

— Почему же Якопо в этот раз не воспользовался своим кинжалом?

— Он не стал бы убивать кинжалом такого, как Антонио. Гондолу старика нашли в устье Большого канала, в полумиле от утопленника, и притом против ветра! Мы замечаем все это, потому что разбираемся в таких вещах.

— Покойной ночи тебе, рыбак!

— И вам того же желаю, ваша светлость! — ответил труженик лагун, удовлетворенный долгим разговором с человеком, которого считал выше себя.

Сенатор в маске продолжал свой путь. Он без труда покинул собор, незамеченным вошел во дворец через потайную дверь, скрытую от нескромных взглядов, и вскоре присоединился к своим коллегам по страшному судилищу.

Глава 28

Там узникам, вместе отдыхающим,

Не слышен голос тюремщика.

Книга Иова

Читателю уже известно, каким образом Совет Трех проводил те свои заседания, которые именовались гласными, хотя ничто связанное с, этой сугубо секретной организацией не может быть названо гласным в обычном смысле слова. Теперь снова собрались те же сановники, скрытые теми же мантиями и масками, как это было описано в одной из предыдущих глав. Несходство заключалось только в характерах судей и подсудимого. Лампу поставили так, что свет ее падал на определенное место, куда предполагалось поместить обвиняемого, меж тем как часть зала, где находились инквизиторы, была освещена тускло, что весьма гармонировало с их мрачными и таинственными обязанностями. За дверью, через которую обычно вводили узника, послышался звон цепей — верный знак того, что дело предстояло серьезное. Вот двери распахнулись, и браво предстал перед неизвестными ему людьми, которые должны были решить его судьбу.

Так как Якопо и прежде нередко являлся перед Советом — правда, не как подсудимый, — то теперь при виде всей этой мрачной обстановки он не выказал ни испуга, ни удивления. Лицо его было бледно, но спокойно, и держался он с большим достоинством. При его появлении по залу пронесся шорох, затем воцарилась глубокая тишина»

— Тебя зовут Якопо Фронтони? — спросил секретарь, бывший своего рода посредником между судьями и обвиняемым.

— Да.

— Ты сын некоего Рикардо Фронтони, который был связан с контрабандистами и находится сейчас в ссылке на одном из отдаленных островов или несет какое-то другое наказание?

— Синьор, он несет другое наказание.

— Ты был гондольером в юности?

— Да, был.

— Твоя мать…

—..умерла, — докончил Якопо, так как секретарь умолк и стал рыться в своих бумагах.

Он произнес это слово таким взволнованным голосом, что секретарь не осмелился вновь заговорить, не взглянув предварительно на судей.

— Она не была обвинена вместе с твоим отцом?

— Если бы даже и была, синьор, она уже давно вне власти республики…

— Вскоре после того, как твой отец навлек на себя гнев сената, ты оставил ремесло гондольера?

— Да, синьор.

— Ты обвиняешься в том, Якопо, что сменил весло на стилет.

— Да, синьор.

— Вот уже несколько лет в Венеции ходят слухи о твоих кровавых делах, а последнее время тебя обвиняют в каждой насильственной смерти.

— Верно, синьор секретарь. Хотел бы я, чтоб этого не было!

— Его светлость дож и члены Совета не остались глухи к жалобам; с тревогой, подобающей каждому правительству, отечески пекущемуся о своих гражданах, прислушивались они к подобным разговорам. И если тебя так долго оставляли на свободе, то лишь потому, что не хотели поспешным и непроверенным решением запятнать мантию правосудия.

Якопо опустил голову, но ничего не сказал. Однако при этом заявлении на его лице появилась такая ядовитая и многозначительная улыбка, что секретарь тут же уткнулся в бумаги, словно намереваясь хорошенько в них разобраться.

Пусть читатель не возвращается к этой странице с удивлением, когда узнает развязку нашего повествования, ибо и в его времена власти прибегают ко всякого рода тайным и явным махинациям, возможно, лишь не столь жестоким.

— Против тебя имеется сейчас страшное обвинение, Якопо Фронтони, — продолжал секретарь, — и ради спасения жизни граждан Венеции Тайный Совет сам взялся за это дело. Знал ли ты некоего Антонио Веккио с лагун?

— Синьор, я узнал его хорошо лишь недавно и очень сожалею, что не знал раньше.

— Ты знаешь также, что его тело нашли в заливе? Якопо вздрогнул и лишь утвердительно кивнул. Младший член Совета, пораженный этим безмолвным признанием браво, повернулся к своим коллегам; те важно склонили головы в ответ, и немой разговор прекратился.

— Его смерть была причиной большого волнения среди рыбаков и привлекла пристальное внимание Совета.

— Смерть последнего бедняка в Венеции должна заботить властителей, синьор!

— Знаешь ли ты, Якопо, что тебя обвиняют в убийстве рыбака? — Да, синьор.

— Говорят, ты участвовал в последних гонках и, если бы не этот старый рыбак, взял бы первый приз?

— Все это так и было, синьор, — Значит, ты не отрицаешь обвинения? — спросил секретарь, не скрывая удивления.

— Ясно одно; если бы не старик, я бы стал победителем.

— И ты этого хотел, Якопо?

— Очень, синьор, от всего сердца, — ответил обвиняемый, впервые проявляя волнение. — Мои товарищи отреклись от меня, а ведь умение владеть веслом — моя гордость с самого детства и до сего дня.

Молодой сенатор снова невольным движением выдал свой интерес и удивление.

— Сознаешься ли ты в совершенном преступлении?

Якопо насмешливо улыбнулся.

— Если присутствующие тут сенаторы снимут маски, я смогу ответить на этот вопрос с большей откровенностью, — сказал он.

— Твое условие дерзко и незаконно! Никто не может знать имен тех, кто вершит судьбы государства. Итак, признаешь ли ты свою вину?

Но тут в зал поспешно вошел служащий сената, передал сановнику в красной мантии какую-то бумагу и удалился. После небольшой паузы стражникам приказали увести подсудимого.

— Благородные сенаторы, — сказал вдруг Якопо, порывисто подходя к столу, словно стремясь не упустить случая и высказать все, что его мучило, — прошу милосердия! Позвольте мне навестить одного заключенного, который сидит в камере под свинцовой крышей! У меня есть для этого серьезная причина. И я прошу вас как людей, как отцов разрешить мне это!

Двое сенаторов, совещавшихся по поводу полученного донесения, даже не слышали, о чем просил Якопо. Третий — это был Соранцо — подошел ближе к лампе, желая как следует рассмотреть человека, пользующегося столь дурной славой, и пристально глядел на выразительное лицо браво. Тронутый его взволнованным голосом и приятно удивленный выражением лица Якопо, сенатор приказал исполнить его просьбу.

— Сделайте то, о чем он просит, — сказал Соранцо стражникам, — но будьте готовы привести его обратно в любую минуту.

Якопо взглядом поблагодарил его и, боясь вмешательства остальных членов Совета, поспешно вышел. Маленькая процессия, следовавшая из зала инквизиции в летние камеры ее жертв, печально характеризовала этот дворец и правительство Венеции.

Они шли по темным потайным коридорам, скрытым от посторонних глаз и отделенным от покоев дожа лишь тонкой стеной, которая, подобно показной стороне государства, за внешней пышностью и великолепием скрывала убожество и нищету. Дойдя до тюремных камер, расположенных под крышей, Якопо повернулся к стражникам:

— Если вы люди, снимите с меня на минуту эти лязгающие цепи!

Стражники удивленно переглянулись, но ни один не решился оказать ему эту милость.

— Я иду сейчас, должно быть, в последний раз к едва живому… — продолжал Якопо, — к умирающему отцу…

Он не знает, что со мной случилось… И вы хотите, чтобы он увидел меня в кандалах?

Голос Якопо, полный страдания, подействовал на стражников больше, чем его слова. Один из них снял с него цепи и знаком пригласил идти дальше. Осторожно ступая, Якопо прошел в конец коридора и вошел в камеру, никем не сопровождаемый, потому что стражникам было неинтересно присутствовать при свидании браво с его отцом, происходившем к тому же в нестерпимо душном помещении, под раскаленной свинцовой крышей. Дверь за ним закрылась, и камера снова погрузилась в темноту.

Несмотря на свою напускную твердость, Якопо вдруг растерялся, неожиданно очутившись в страшном обиталище несчастного узника. По тяжелому дыханию, донесшемуся до него, Якопо определил, где лежит старик: массивные стены со стороны коридора не пропускали в камеру свет.

— Отец! — нежно позвал Якопо, Ответа не было.

— Отец! — произнес он громче.

Тяжелое дыхание усилилось, потом заключенный за говорил.

— Дева Мария услыхала мои молитвы! — слабо произнес он. — Бог послал тебя закрыть мне глаза…

— Ты ослабел, отец?

— Очень… Мой час настал… Я все надеялся снова увидеть дневной свет, благословить твою мать и сестру, Да будет воля божья!

— Мать и сестра молятся за нас обоих, отец. Они уже вне власти сената!

— Якопо… Я не понимаю, что ты говоришь!

— Моя мать и сестра умерли, отец!

Старик застонал, ибо узы, связывавшие его с землей, еще не были порваны. Якопо услышал, как отец стал шептать молитву, и опустился на колени перед его ложем.

— Я не ожидал этого удара, — прошептал старик. — Значит, мы вместе покидаем землю..»

— Они уже давно умерли, отец!

— Почему ты тогда же не сказал мне об этом, Якопо?

— Ты и без того много страдал, отец, — А как же ты?.. Останешься совсем один… Дай мне твою руку, мой бедный Якопо…

Браво взял дрожащую руку отца; рука была холодная и влажная.

— Якопо, — сказал старик, чья душа еще не покинула тело, — я трижды молился за этот час: первый раз — за (рою душу, второй раз — за мать, а третий — за тебя!

— Благослови тебя бог, отец!

— Я просил у бога милости к тебе. Я все думал о твоей любви и заботе, о твоей преданности старому страдальцу. А когда ты был ребенком, Якопо, нежность к тебе… толкала меня на недостойные дела… И я боялся, что, когда ты станешь мужчиной, ты упрекнешь меня в этом… Ты не испытал тревоги родителя за свое дитя… Но ты сторицей вознаградил меня за все… Стань на колени, Якопо, я еще раз попрошу бога не оставить тебя своей милостью!

— Я здесь, отец.

Старик поднял дрожащую руку и голосом, который на мгновение вновь обрел силу, горячо произнес торжественные слова благословения.

— Благословение умирающего отца скрасит твою жизнь, Якопо, — добавил он после короткого молчания, — и прольет мир на твои последние минуты.

— Так и будет, отец.

Грубый стук в дверь прервал их прощание.

— Выходи, Якопо, — послышался голос стражника. — Совет требует тебя!

Якопо почувствовал, как вздрогнул отец, и ничего но ответил.

— Может быть, они позволят тебе побыть со мной еще немного, — прошептал старик. — Я не задержу тебя долго.

Дверь отворилась, и свет лампы озарил фигуры отца и сына. Стражник сжалился и закрыл дверь, снова погрузив все во тьму. Якопо успел в последний раз взглянуть на отца. Смерть уже витала над стариком, но глаза его с невыразимой любовью глядели на сына.

— Он добрый… Он не уведет тебя отсюда! — прошептал несчастный.

— Они не могут оставить тебя умирать одного, отец!

— Мне хочется, чтобы ты был рядом со мной, сынок… Ты ведь сказал, что мать и сестра умерли?

— Да.

— А ведь сестра твоя была еще так молода!

— Обе умерли, отец-Старик тяжело вздохнул и замолк. Якопо почувствовал, как отец в темноте ищет его руку. Он помог ему и почтительно положил руку отца себе на голову.

— Да благословит тебя пречистая дева Мария! — за» шептал старик.

Вслед за торжественными словами раздался прерывистый вздох. Якопо низко опустил голову и стал молиться, Воцарилась глубокая тишина.

— Отец! — позвал он вскоре, вздрогнув при звуке собственного приглушенного голоса.

Ответа не было. Протянув руку, Якопо почувствовал, что тело старика холодеет. Скованный отчаянием, Якопо вновь склонил голову и начал горячо молиться за усопшего.

Когда дверь камеры отворилась, Якопо, исполненный достоинства, присущего людям мужественным, которое лишь укрепилось благодаря только что описанной сцене, вышел к стражникам. Он протянул вперед руки и стоял неподвижно, пока надевали наручники. Затем вся процессия двинулась обратно к залу тайного судилища. Через несколько минут браво вновь стоял перед Советом Трех.

— Якопо Фронтони, — начал секретарь, — тебя обвиняют еще и в другом преступлении, которое совершено недавно в нашем городе. Знаешь ли ты благородного калабрийца, домогавшегося звания сенатора, который уже долгое время жил в Венеции?

— Знаю, синьор.

— Приходилось ли тебе иметь с ним какие-нибудь дела?

— Да, синьор.

Этот ответ был выслушан с явным интересом.

— Знаешь ты, где сейчас находится дон Камилло Монфорте?

Якопо колебался. Учитывая огромную осведомленность Совета, он сомневался, разумно ли отрицать свою причастность к побегу влюбленных. И, кроме того, в ту минуту ему тяжело было лгать.

— Не можешь ли ты сказать, почему молодого герцога нет сейчас в его дворце? — повторил секретарь, — Ваша милость, он покинул Венецию навсегда.

— Откуда ты знаешь об этом? Неужели он сделал поверенным своих тайн наемного убийцу?

Улыбка на лице Якопо выражала такое безграничное презрение, что при виде ее секретарь тайного трибунала снова уткнулся носом в бумаги.

— Я повторяю вопрос: он доверял тебе?

— В этом деле, синьор, доверял. Дон Камилло Монфорте сам сказал мне, что никогда не вернется в Венецию!

— Но это невозможно! Ведь тогда он должен навсегда оставить все свои надежды и лишиться огромного состояния!

— Его утешает любовь знатной наследницы и ее богатство.

Несмотря на приобретенную долгим опытом сдержанность и привычное достоинство, которое они всегда сохраняли при исполнении этих таинственных обязанностей, среди судей снова произошло замешательство.

— Пусть стража выйдет, — произнес инквизитор в красной мантии.

Когда приказание было исполнено и в зале остались только члены Совета Трех, обвиняемый и секретарь, допрос продолжался, и сенаторы, полагавшие, что их маски производят впечатление на браво, и прибегая ко всякого рода коварным трюкам, задавали вопросы.

— Ты сообщил важную весть, Якопо, — продолжал человек в алой мантии. — Если ты будешь благоразумен и расскажешь нам все подробности, это может спасти тебе жизнь.

— Что же вы хотите от меня услышать, ваша светлость? Ясно, что Совет знает о побеге дона Камилло, и я никогда не поверю, что глаза, которые постоянно открыты, не заметили исчезновения дочери покойного сенатора Тьеполо.

— Ты прав в обоих случаях, Якопо! Но расскажи нам, как это произошло. Помни, твоя судьба зависит от того, заслужишь ли ты благосклонность сената.

Снова ледяной взгляд Якопо заставил его судей отвести глаза в сторону.

— Для смелого влюбленного нет преград, синьор, — ответил он. — Герцог богат и может нанять тысячи слуг, если они ему понадобятся.

— Ты увиливаешь от ответа, Якопо! Шутки над Советом не пройдут тебе даром. Кто помогал ему?

— У него много преданных слуг, ваша светлость, много смелых гондольеров и других помощников.

— Это нам известно! Но устроить побег ему помогли какие-то другие люди. Да и бежал ли он вообще?

— А разве он в Венеции, синьор?

— Об этом мы тебя и спрашиваем. В Львиной пасти найдено донесение, в нем тебя обвиняют в убийстве герцога!

— Ив убийстве донны Виолетты?

— О ней там ничего не сказано. Что ты можешь ответить на это обвинение?

— Синьор, зачем мне выдавать свои тайны?

— Ах, вот оно что! Ты увиливаешь от ответа и хитришь? Не забудь, что у нас есть один заключенный, который сидит под свинцовой крышей, и с его помощью мы добьемся от тебя правды!

Якопо с достоинством выпрямился, но взгляд его был грустен, а в голосе, несмотря на все усилия, слышалась тоска.

— Сенаторы, — сказал он, — ваш заключенный, что томился под свинцовой крышей, отныне свободен!

— Что? Еще смеешь шутить?

— Я говорю правду. Долгожданная свобода пришла к нему наконец!

— Значит, он…

—..умер, — торжественно докончил Якопо. Двое старших членов Совета удивленно переглянулись, меж тем как младший сенатор ловил каждое слово с интересом человека, который только приступает к исполнению своих секретных и не слишком приятных обязанностей. Старшие посоветовались и сообщили сенатору Соранцо то, что сочли нужным.

— Итак, расскажешь ли ты нам все, что знаешь о деле герцога святой Агаты, хотя бы ради спасения собственной жизни, Якопо? — продолжал один из судей, когда они кончили шептаться.

Якопо не проявил ни малейшего волнения при этой угрозе, но после некоторого раздумья он ответил так же откровенно, как стал бы говорить лишь на исповеди:

— Вам известно, благородные сенаторы, что правительство желало выдать замуж наследницу покойного синьора Тьеполо по своему усмотрению. Вам также известно, что ее любил герцог святой Агаты и что она отвечала взаимностью на любовь благородного неаполитанца со всем пылом юного сердца и со всей скромностью, присущей девице ее положения и воспитания. Разве удивительно, что двое влюбленных борются за свое счастье? Синьоры, в ту ночь, когда погиб Антонио, я бродил один среди могил Лидо, и в душе моей теснились грустные и горькие мысли; жизнь стала для меня непосильным бременем. Если бы злой дух, владевший тогда мной, утвердил свою власть, я умер бы смертью жалкого самоубийцы. Но бог послал мне на помощь дона Камилло Монфорте. В ту ночь герцог доверил мне свою тайну, и я вызвался помочь ему. Я поклялся ему в верности, поклялся умереть за него, если это будет нужно, и помочь отыскать его жену. И я сдержал свое слово! Счастливые влюбленные находятся теперь во владениях римской церкви, под могущественным покровительством кардинала-секретаря, который является братом матери дона Камилло.

— Глупец! Зачем ты это сделал? Разве тебе не дорога жизнь?

— Нет, ваша светлость, нисколько! Я думал только о том, чтобы излить кому-либо свою наболевшую душу, а про гнев сената я и не вспоминал. Давно уже не было в моей жизни более радостного мгновения, чем то, когда дон Камилло Монфорте заключил в свои объятия плачущую от счастья прекрасную донну Виолетту!

Судьи были так поражены спокойной решительностью браво, что невольно приостановили допрос. Наконец старший из сенаторов продолжал:

— Сообщишь ли ты нам подробности бегства дона Камилло? Помни, Якопо, этим ты можешь сохранить себе жизнь.

— Теперь она мне не Дорога, синьор… Но, чтобы доставить вам удовольствие, я расскажу все без утайки.

И Якопо просто и правдиво поведал о том, как дон Камилло готовил свой побег, о его планах, надеждах, отчаянии и, наконец, об успешном бегстве. В своем рассказе он не скрыл ничего и лишь не назвал места, где женщины нашли временный приют, и не упомянул имени Джельсомины. Якопо не забыл ни про покушение Джакомо Градениго на жизнь неаполитанца, ни про участие в этом деле старого ювелира. Внимательней всех слушал браво сенатор Соранцо. Несмотря на свою роль обвинителя, он с замиранием сердца слушал, когда узник рассказывал обо всем, что пришлось пережить влюбленным, а услыхав счастливый конец истории, сенатор почувствовал огромное радостное облегчение. Его более искушенные коллеги, напротив, слушали подробный рассказ браво с подчеркнутым спокойствием. Цель государства, в котором царит ложь и неискренность, — с выгодой подчинять себе души подданных. Условности и притворство вытесняют тогда чувства и справедливость; но, с другой стороны, никто не принимает свое поражение так покорно, как тот, кто достиг выгод вопреки природе и справедливости, и покорность его бывает обычно тем более полной, чем нестерпимее было прежде высокомерие.

Оба старых сенатора сразу поняли, что дон Камилло и его спутница ускользнули от них, и сообразили, как можно извлечь выгоду из создавшегося положения. Решив, что Якопо больше им не нужен, они приказали стражникам увести его в камеру.

— Весьма уместно будет послать поздравление кардиналу-секретарю по случаю брака его племянника с самой богатой невестой Венеции, — сказал старший из членов Совета, когда за Якопо закрылась дверь. — Герцог слишком влиятелен, и это может нам пригодиться.

— А если он вспомнит, как сенат противился его браку? — усомнился в столь дерзком плане Соранцо.

— Мы объясним это действиями предыдущего состава Совета. Такие недоразумения являются неизбежным следствием причуд свободы, синьор! Конь, который родился и вырос на воле, не покоряется узде так, как жалкая скотина, привыкшая тащить телегу. Сегодня вы в первый раз присутствуете на заседании Совета Трех, сенатор, и опыт со временем покажет вам, что, как бы ни были совершенны законы, на практике все же могут происходить ошибки. А дело с молодым Градениго очень серьезно, синьоры!

— Я уже давно знал, что это беспутный повеса! — сказал второй из старших судей. — Весьма жаль, что у столь благородного и почтенного сенатора вырос такой недостойный сын. Но ни сенат, ни жители Венеции не потерпят убийств!

— Ах, если бы они случались не так часто! — искренне воскликнул сенатор Соранцо.

— Да, в самом деле! Некоторые секретные данные указывают на то, что это вина Якопо, хотя многолетний опыт убедил нас полностью доверять также и его донесениям.

— Как? Разве Якопо — агент полиции?

— Об этом поговорим на досуге, синьор Соранцо. Сейчас нужно рассмотреть дело о покушении на жизнь человека, находившегося под защитой наших законов.

Затем Совет начал серьезно обсуждать дело Градениго и ювелира. Надо отдать им должное: карающая десница Венеции опускалась слишком быстро и без промаха. Справедливость торжествовала лишь в тех случаях, когда не были затронуты интересы государства или если невозможно было пустить в ход подкуп. Что касается последнего, то из-за ревностности властей и постоянной слежки тех, кто был удален от соблазна в силу того, что уже накопил большое состояние, им пользовались гораздо реже, чем в других государствах.

Синьору Соранцо теперь представился прекрасный случай для проявления благородства. Будучи в родственных отношениях с семьей Градениго, он все же горячо осуждал поведение молодого патриция. Его первым порывом было требовать примерного наказания преступника, дабы народ знал, что высокое положение не освобождает в Венеции от заслуженной кары. Однако старшие коллеги постепенно убедили его в том, что закон обычно различает попытку совершить преступление от уже совершенного преступления. Несколько охлажденный рассуждением своих трезвых наставников, Соранцо предложил передать дело на рассмотрение обычного суда. Можно привести много случаев, когда аристократия Венеции жертвовала кем-либо из своей собственной среды, чтобы создать впечатление беспристрастности суда, ибо, когда такие дела велись с должным благоразумием, это скорее укрепляло, чем ослабляло ее власть. Но дело Градениго было слишком позорным, чтобы отважиться на подобную огласку, и остальные члены Совета высказались против предложения своего неопытного собрата, приведя весьма благовидные и довольно разумные доводы. Наконец было решено, что они сами вынесут приговор.

Следующим стоял вопрос о характере наказания. Самыйстарший сенатор предложил выслать Джакомо Градениго на несколько месяцев, ибо тот не раз уже навлекал на себя гнев сената. Но Соранцо со всем пылом благородного сердца воспротивился столь легкой каре. Он настоял на своем, причем старшие сенаторы позаботились о том, чтобы их согласие выглядело как уступка его аргументам. В конце концов решено было выслать Джакомо Градениго из Венеции на десять лет, а Осию — пожизненно. Если читателю кажется, будто осужденные не понесли строгого наказания, то пусть он не забывает, что ювелиру следовало благодарить судьбу за то, что он так легко отделался.

— Мы должны предать гласности сам приговор и причины, которыми он продиктован, — сказал один из судей, после того как обсуждение кончилось. — Власть всегда только выигрывает, обнародовав справедливое решение.

— И приведя его в исполнение, я надеюсь, — вставил Соранцо. — Итак, если на сегодняшний вечер все наши дела окончены, мы можем разойтись?

— Нет, у нас осталось еще дело Якопо.

— Но мне кажется, что мы можем передать его в простой суд.

— Как пожелаете, синьоры.

Двое кивнули в знак согласия, и все стали готовиться уходить.

Однако, прежде чем покинуть дворец, оба старших члена Совета еще долго совещались между собой. В результате появился тайный приказ судье по уголовным делам, и затем оба сенатора отправились по домам с чувством глубокого удовлетворения.

Соранцо же, наоборот, хотелось поскорее очутиться снова в кругу своей счастливой семьи. Впервые в жизни он возвращался в свой дворец недовольный собою. Его угнетала безотчетная грусть, ибо он сделал первый шаг на тернистом и скользком пути, в конечном счете приводившем к гибели все благородные порывы души, которые могут процветать лишь вдали от лжи и коварных доводов своекорыстия. Сенатор был бы счастлив вновь ощутить на сердце легкость, с какой он провожал свою прекрасную супругу к ее гондоле вечером, но в ту ночь он долго не мог уснуть, потрясенный пышным пасквилем на самые священные наши обязанности, одним из участников которого был он сам,

Глава 29

— Ты не виновен?

— Нет, конечно.

Роджерс

На следующее утро хоронили Антонио. Тайные агенты полиции приложили много усилий, чтобы распустить по городу слухи о том, что сенат разрешил воздать такие почести праху старого рыбака за его победу в гонках, а также как возмещение за его безвременную и таинственную смерть. В назначенный час, одетые подобающим образом, на площади собрались рыбаки, гордые оказанным им вниманием и готовые забыть свой прежний гнев во имя оказанных им теперь почестей. Вот как легко тем, кто благодаря случайности своего рождения или принципам порочного социального устройства находится у власти, заглаживать причиненное зло, поступаясь какими-то мелкими привилегиями.

Пред алтарем собора Святого Марка все еще служили заупокойные мессы. Первым среди священников был добрый кармелит; не зная усталости и голода, он усердно молился ради спасения души того, чьей гибели, можно сказать, сам был свидетелем. Но в эту минуту волнения на его усердие обратили внимание только те, кто должен был пресекать чрезмерные проявления чувств и вообще всякие нежелательные сцены.

Когда монах отошел от алтаря перед самым выносом юла, он почувствовал, как кто-то слегка потянул его за рукав, и через минуту очутился среди колонн сумрачного собора наедине с незнакомцем.

— Падре, вам ведь не раз приходилось давать отпущение грехов умирающим? — сказал незнакомец, и в этой фразе прозвучало скорее утверждение, нежели вопрос.

— Это моя священная обязанность.

— Сенат не забудет ваших услуг. Вы понадобитесь после того, как тело рыбака предадут земле.

Монах вздрогнул и побледнел, но, перекрестившись, наклонил голову в знак того, что готов исполнить свой долг. В это время тело рыбака подняли, и процессия двинулась на площадь. Впереди шли служители собора, за ними, распевая псалмы, следовал церковный хор. Кармелит поспешил присоединиться к нему. Далее несли покойного, без гроба, так как подобной роскоши и по сей день не знают итальянцы низшего сословия. Покойный был обряжен в праздничную одежду, на груди лежал крест; ветер развевал седые волосы, и, словно для того, чтобы смягчить жуткий облик смерти, на лицо старика положили букет цветов. Носилки покойного были богато украшены резьбой и позолотой — еще одно печальное свидетельство ложной гордости и пустых устремлений человеческого тщеславия.

За телом шел юноша; по его загорелому лицу, крепкой полуобнаженной фигуре и мрачному, блуждающему взгляду можно было догадаться, что это внук Антонио. Сенат знал, когда ему следовало милостиво уступить — теперь юношу освободили от работы на галерах, конечно, как шептали кругом, из сострадания по поводу безвременной смерти деда. Прямой взгляд, бесстрашная душа и непреклонная честность старого Антонио ожили теперь в его внуке. Несчастье лишь смягчило все эти черты:

Когда процессия двигалась по набережной к арсеналу, рыдания теснили грудь юноши, и губы его поминутно вздрагивали — горе угрожало взять верх над его выдержкой.

Но он не проронил ни единой слезы, пока земля не скрыла от его взора тело Антонио. Лишь тогда он, шатаясь, вышел из толпы, сел один в стороне и дал волю слезам; он плакал так, как может плакать лишь человек его возраста, почувствовавший себя одиноким в жизненной пустыне.

Так окончилось происшествие с рыбаком Антонио Веккио, чье имя скоро забыли в этом полном тайн городе, и лишь рыбаки с лагун хранили память о нем и долго еще превозносили его умение рыбачить и гордились победой в гонках над лучшими гребцами Венеции. Внук его жил и работал так же, как и другие юноши его сословия, и здесь мы расстанемся с ним, сказав только, что он настолько унаследовал природные качества деда, что не явился несколько часов спустя на Пьяцетту вместе с толпой, которую привело туда любопытство и мстительные чувства.

Отец Ансельмо нанял лодку и, подъехав к набережной, вышел на Пьяцетте в надежде, что ему, может быть, удастся наконец разыскать тех, к кому он был так глубоко привязан и о чьей судьбе до сих пор не имел никаких сведений. Надежде этой, впрочем, не суждено было сбыться. Человек, обратившийся к нему в соборе, уже ждал его, и, зная, что бесполезно и, более того, опасно противоречить там, где затронуты интересы государства, кармелит покорно отправился вслед за ним. Они шли кружным путем, но в конце концов дорога привела их к зданию тюрьмы. Там монаха оставили в помещении смотрителя, где он должен был дожидаться, пока его вызовут.

Теперь отправимся в камеру Якопо. После допроса на Совете Трех он был отведен в мрачную комнату, где провел ночь, как обычный арестант. На рассвете браво предстал пред так называемыми судьями, которые должны были решить его судьбу. Мы говорим «так называемыми» не случайно, ибо система, при которой желания правителей не только не совпадают с интересами подданных, но и расходятся с ними, никогда не располагает истинным правосудием; в тех случаях, когда авторитет властей может пострадать, инстинкт самосохранения так же безоговорочно заставляет их принять то или иное решение, как тот же инстинкт вынуждает человека бежать от опасности. Если это происходит даже в странах с более умеренным режимом, читатель легко поверит в существование подобных порядков в Венеции. Как и следовало ожидать, судьи, которые должны были вынести приговор Якопо, заранее получили определенные предписания, и суд этот был скорее данью внешней видимости порядка, нежели исполнением законов. Велись протоколы, допрашивались свидетели — или, во всяком случае, было объявлено, что они допрашивались, — и по городу намеренно распространялись слухи, что трибунал тщательно обдумывает приговор для такого чудовищного преступника, который в течение долгого времени беспрепятственно занимался своим кровавым ремеслом даже в центре города. Все утро легковерные торговцы рассказывали друг другу о всяких страшных преступлениях, что за последние три-четыре года приписывались Якопо. Один вспомнил какого-то чужестранца — его тело нашли у игорного дома, часто посещаемого теми, кто приезжает в Венецию. Другой привел случай с неким благородным юношей, павшим от руки убийцы прямо на мосту Риальто, а третий передавал подробности одного злодеяния, когда мать лишилась единственного сына, а молодая патрицианка — своего возлюбленного. Так, дополняя один другого, маленькая группка на набережной скоро насчитала, не меньше двадцати пяти человек, якобы погибших от руки Якопо, не включая сюда бессмысленной мести тому, кого они только что похоронили. К счастью, предмет этих, обвинений ничего не знал о разговорах, которые велись в городе, и проклятиях, сыпавшихся на его голову. Он даже не пытался оправдаться перед судьями, решительно отказавшись отвечать на их вопросы.

— Вы сами знаете, что я сделал и чего не делал, — сказал он вызывающе. — А потому решайте, как вам удобнее!

Очутившись снова в камере, он потребовал еды и спокойно позавтракал. Потом у него отобрали все вещи, посредством которых он мог бы покончить с собой, тщательно осмотрели кандалы, и лишь после этого Якопо оставили наедине с собственными мыслями. Некоторое время спустя он снова услышал шаги по коридору. Заскрипели засовы, и дверь отворилась. На границе света и тьмы показалась фигура священника. Он держал в руках лампу и, войдя в камеру, закрыл за собой дверь и поставил лампу на низкую полку, где лежал хлеб и стоял кувшин с водой.

Якопо встретил монаха спокойно и почтительно. Он встал, перекрестился и шагнул навстречу священнику, насколько позволяли его цепи.

— Добро пожаловать, падре, — сказал он. — Я вижу, сенат намерен лишить меня жизни, но не милости божьей.

— Это не в его силах, сын мой, — ответил священник. — Тот, кто умер за них, пролил свою кровь и за тебя, если только ты сам не отринешь его милость. Но, как ни тяжело мне говорить это, ты не должен надеяться на отпущение грехов, Якопо, если не покаешься от всей души — уж слишком ты закоренелый грешник.

— А кто тогда может надеяться, падре? Кармелит вздрогнул; самый вопрос и спокойный тон, которым он был задан, придавали странный характер разговору.

— Я тебя представлял совсем другим, Якопо, — сказал монах. — Вижу, сын мой, что разум твой не бродит во. мраке и ты совершал тяжкие преступления против своей воли.

— Боюсь, что это так, почтенный монах…

— Ив мучительном горе твоем ты должен чувствовать теперь, сколь они тяжки… — Отец Ансельмо замолк, внезапно услыхав приглушенные рыдания, и тогда только обнаружил, что они здесь не одни. Оглядевшись в тревоге, он заметил забившуюся в угол Джельсомину; тюремщики, сжалившись, пропустили ее, и она вошла в камеру следом за кармелитом, скрывшись за его широким платьем. Увидав девушку, Якопо застонал и, отвернувшись, прислонился к стене.

— Дочь моя, как ты сюда попала? — спросил священник. — И кто ты?

— Это дочь главного смотрителя, — отозвался Якопо, видя, что Джельсомина не в силах отвечать. — Я познакомился с ней во время моих частых посещений тюрьмы.

Отец Ансельмо переводил взгляд с одного на другого. Поначалу взор его был суров, но, всмотревшись в их лица, кармелит мало-помалу смягчился, видя, как они страдают.

— Вот плоды людских страстей! — сказал он, и в тоне его слышались упрек и сострадание. — Это извечные плоды преступления.

— Падре, — горячо воскликнул Якопо, — я заслужил упрек, но ангелы в небесах едва ли чище этой плачущей девушки!

— Рад слышать это. Я верю тебе, несчастный, и счастлив, что ты не принял на свою душу греха и не погубил это невинное создание.

Якопо тяжело дышал, а Джельсомина содрогалась от рыданий.

— Зачем же, поддавшись своей слабости, ты вошла сюда? — спросил кармелит, стараясь смотреть на девушку с упреком, чему никак не соответствовал его ласковый и мягкий голос. — Знала ли ты, что за человек тот, кого ты полюбила?

— Святая мадонна! — воскликнула девушка. — Нет! Нет! Нет!

— Но теперь, когда истина тебе открыта, ты перестала быть жертвой своей неразумной прихоти?

Джельсомина растерянно посмотрела на монаха, и вновь страдание отразилось на ее лице. Она опустила голову скорее от боли, чем от стыда, и ничего не ответила.

— Я не вижу смысла в этом свидании, дети мои, — продолжал священник. — Меня послали сюда выслушать исповедь браво, и, разумеется, девушка, у которой есть так много причин осуждать человека, столь долго ее обманывавшего, не захочет слышать подробности о его жизни.

— Нет, нет, — снова прошептала Джельсомина, исступленно замахав руками.

— Будет лучше, падре, если она поверит самым ужасным слухам обо мне, — с горечью сказал Якопо, — тогда она научится ненавидеть даже память обо мне.

Джельсомина не ответила, лишь снова повторив свой неистовый жест.

— Сердце бедной девушки тяжко ранено, — сочувственно произнес монах. — С таким нежным цветком нельзя обращаться грубо. Прислушайся к голосу рассудка, дочь моя, и не поддавайся слабости.

— Не спрашивайте ее ни о чем, падре, пусть она проклянет меня и уйдет отсюда!

— Карло! — воскликнула Джельсомина. Воцарилось долгое молчание. Монах размышлял о том, что человеческое чувство сильнее его доводов и что сердце Джельсомины исцелит только время. В душе заключенного шла такая жестокая борьба, какой ему, вероятно, еще ни разу не доводилось испытать, но земные желания, все еще владевшие им, наконец победили.

— Падре, — спокойно и с достоинством сказал он, шагнув вперед, насколько позволяла цепь, — я надеялся… что это несчастное, но невинное существо с проклятием отвернется от своей любви, когда узнает, что человек, которого она любит, — наемный убийца… Но я ошибся, я плохо знал женское сердце! Скажи мне, Джельсомина, и, ради всего святого, скажи чистую правду: можешь ли ты смотреть на меня без ужаса?

Джельсомина затрепетала, но подняла на него глаза и улыбнулась, как ребенок, улыбающийся сквозь слезы в ответ на ласковый взгляд матери. Якопо, потрясенный, вздрогнул так, что удивленный монах услыхал, как звякнули его цепи.

— Довольно, — сказал браво, делая страшное усилие, чтобы овладеть собой. — Джельсомина, ты услышишь мою исповедь. Ты долго владела одной моей тайной, теперь я открою тебе и все остальные.

— И про Антонио? — в ужасе воскликнула Джельсомина. — Карло, Карло! Что сделал тебе этот старый рыбак и как ты мог убить его?

— Антонио? — отозвался монах. — Разве тебя обвиняют в его убийстве, сын мой?

— Именно за это преступление я и приговорен к смерти.

Кармелит упал на табурет и замер; только взгляд его, полный ужаса, переходил с невозмутимого лица Якопо на его дрожащую подругу. Мало-помалу истинное положение вещей стало для него проясняться.

— Это какая-то страшная ошибка! — прошептал монах. — Я поспешу к судьям и раскрою им глаза.

Узник спокойно улыбнулся и жестом остановил пылкого и наивного кармелита.

— Это бесполезно, — сказал он. — Совету Трех угодно судить меня за эту смерть.

— Тогда ты умрешь безвинно! Я свидетель, что его убил не ты.

— Падре! — воскликнула Джельсомина. — О падре! Повторите ваши слова… скажите, что Карло не мог поступить так жестоко!

— В этом преступлении он, во всяком случае, невиновен.

— Джельсомина! — сказал Якопо, не в силах более терпеть и стараясь протянуть к ней руки. — Во всех остальных я тоже неповинен!

Крик безумной радости вырвался из груди девушки, и в следующее мгновение она без чувств упала на грудь своего возлюбленного.

Теперь мы опустим занавес над этой сценой и поднимем его лишь час спустя. В ту минуту все, кто находился в камере, собрались на ее середине, и лампа тускло освещала их лица, наложив на них глубокие тени и резко подчеркивая их выразительность. Кармелит сидел на табурете, а Якопо и Джельсомина стояли возле него на коленях. Якопо говорил с жаром, а остальные ловили каждое его слово не из любопытства, а от всей души желая убедиться в его невиновности.

— Я вам уже говорил, падре, — продолжал Якопо, — что ложное обвинение в контрабанде навлекло на моего несчастного отца гнев сената, и старик долгое время томился в одной из этих проклятых камер, а мы все думали, что он находится в ссылке на далеком острове. Наконец нам удалось привести убедительные доказательства несправедливости приговора сената. Но боюсь, люди, считающие, что призваны править на земле, не любят сознаваться в своих промахах, потому что это могло бы опорочить всю систему их правления. Сенат так долго медлил с признанием своей ошибки… так долго, что моя бедная мать не выдержала и умерла от горя! Моя сестра, ровесница Джельсомины, скоро последовала за матерью, потому что единственное доказательство, представленное сенатом, когда от него потребовали таковых, было лишь подозрение, что в преступлении, за которое пострадал мой несчастный отец, был виновен один рыбак, искавший ее любви.

— И они отказались восстановить справедливость? — воскликнул кармелит.

— Для этого следовало признать, что им свойственно ошибаться, падре. Но тогда была бы задета репутация многих знатных патрициев, а мне кажется, мораль сенаторов отличается от общечеловеческой тем, что эти люди ставят политику выше справедливости.

— Возможно, ты и прав, сын мой, ибо, если государство построено на ложных принципах, его интересы могут поддерживаться лишь порочными методами.

— После долгих лет просьб и обещаний с меня наконец взяли торжественную клятву сохранять тайну, и я был допущен в камеру отца. Какое это было счастье помогать ему, слышать его голос, получать его благословение! Джельсомина была тогда еще совсем юной девушкой. Я не догадывался о причине, по которой сенаторы позволили мне навещать отца при ее помощи, и лишь позднее стал кое-что понимать. Убедившись, что я полностью в их власти, они вынудили меня сделать ту роковую ошибку, которая разрушила все мои надежды и довела меня теперь до этого ужасного положения.

— Ты доказал свою невиновность, сын мой!

— Да, я не проливал крови, падре, но я виноват в том, что потворствовал их низким делам. Не стану утомлять вас рассказами о том, каким образом действовали они, чтобы поработить мою душу. Я поклялся некоторое время служить сенату в качестве тайного агента. За это мне обещали выпустить отца на свободу! Им не удалось бы восторжествовать надо мной, не будь я свидетелем бесконечных страданий того, кто дал мне жизнь и единственного, кто еще оставался у меня на всем свете. Видеть его муки было выше моих сил… Мне нашептывали о всевозможных пытках, мне показывали картины, где изображались умирающие мученики, чтобы я имел представление о том, какие страдания ждут осужденных! В ту пору в городе, часто происходили убийства, требовалось вмешательство полиции… словом, падре, я позволил им распускать обо мне всякие слухи, чтобы отвлечь внимание горожан от действий сената. Что и говорить, человек, согласившийся отдать свое имя на позор, скоро действительно заслужит его!

— Для чего же понадобилась такая презренная клеветав — Ко мне, падре, обращались как к наемному убийце, а мои сообщения об этом были полезны сенату. Но я спас жизнь нескольким людям, и это хоть немного утешает меня в моей ошибке или преступлении.

— Я понял тебя, Якопо; мне говорили, что в Венеции не стеснялись пользоваться таким образом услугами людей смелого и пылкого нрава. Но неужели такие злодеяния могут прикрываться именем Святого Марка?

— Да, падре, и еще многое! У меня были и другие обязанности, связанные с сенатом. Горожане удивлялись, что я разгуливаю на свободе, а наиболее злобные и мстительные пытались воспользоваться моими услугами. Когда слухи эти слишком возмущали народ, Совет Трех всегда умел отвлечь его гнев на другое; когда же народ успокаивался более, чем это было нужно сенату, он снова раздувал недовольство. Короче говоря, три долгих года я вел жизнь отверженного, и силы мне давала надежда освободить отца и любовь этой наивной девушки.

— Бедный Якопо! Твоя участь ужасна! Я всегда буду молиться за тебя.

— А ты, Джельсомина?

Дочь смотрителя молчала. Она ловила каждое слово, оброненное Якопо, и теперь, когда она поняла всю правду, счастливые глаза ее сверкали почти неестественным блеском.

— Если ты еще не убедилась, Джельсомина, — сказал Якопо, — что я не тот негодяй, за которого меня принимали, тогда лучше мне было онеметь!

Она протянула ему руку и, бросившись к нему на грудь, заплакала.

— Я знаю, каким искушениям тебя подвергали, бедный Карло, — сказала она нежно, — как безгранично ты любил своего отца.

— Ты прощаешь мне, Джельсомина, что я обманывал тебя?

— Здесь не было обмана. Я видела в тебе сына, готового отдать жизнь за отца, и не ошиблась в этом.

Добрый монах наблюдал эту сцену с участием и состраданием. По его щекам катились слезы.

— Ваша любовь бесконечно чиста, — сказал он. — Давно ли вы знаете друг друга?

— Уже несколько лет, падре.

— Бывала ли ты с Якопо в камере его отца, Джельсомина?

— Я всегда провожала его туда, падре. Монах задумался. Спустя несколько минут он начал исповедовать узника и дал ему отпущение грехов с искренностью, доказывавшей глубину его расположения к молодым людям. Затем он взял за руку Джельсомину и, прощаясь с Якопо, ласково и спокойно взглянул на него.

— Мы покидаем тебя, — сказал он, — но будь мужествен, сын мой. Я не могу поверить, что Венеция останется глуха к истории твоей жизни! И верь, эта преданная девушка и я сделаем все, чтобы спасти тебя.

Якопо выслушал это заверение как человек, привычный ко всему. Он проводил гостей грустной и недоверчивой улыбкой. И все же в ней светилась радость человека, облегчившего свою душу.

Глава 30

Чисты вы сердцем -

Потому легко

Гнев благородный охватить вас может,

И потому вы ищете добро

В преступнике.

Байрон, «Вернер»

Тюремщики уже ждали отца Ансельмо и Джельсомину; как только те покинули камеру, ее заперли на ночь. По дороге их никто ни о чем не спросил. Дойдя до конца коридора, ведущего в квартиру смотрителя, монах остановился.

— Найдешь ли ты в своей душе силы, чтобы помочь безвинному? — торжественно спросил он вдруг; очевидно, какая-то важная мысль всецело завладела им, — Падре!

— Я хочу знать, так ли сильна твоя любовь, что ты не дрогнешь и в самую трудную минуту? Без такой решимости Якопо неминуемо погибнет.

— Я готова умереть, чтобы спасти его от страданий!

— Подумай хорошенько, дочь моя! Сможешь ли ты позабыть условности, преодолеть застенчивость, свойственную твоему возрасту и положению, и бесстрашно говорить в присутствии грозных сенаторов?

— Да, падре.

Монах восхищенно взглянул на нежную девушку, лицо которой дышало решимостью и любовью, и подал знак следовать за ним.

— Если так, то мы с тобой предстанем перед самыми гордыми и устрашающими людьми на земле, если только нам это удастся, — сказал кармелит. — Мы исполним наш долг перед обеими сторонами — перед угнетателями и угнетенными, — чтобы нашу совесть не отягчил грех равнодушия.

И, ничего более не добавив, отец Ансельмо повел покорную Джельсомину в ту часть дворца, где помещались личные покои правителя республики.

Ревностная забота венецианских патрициев о доже; имеет свою историю. По существу, дож был марионеткой; в их руках, и они терпели его лишь поскольку система их правления требовала, чтобы некое лицо присутствовало — только для видимости — на всех пышных церемониях, являвшихся неотъемлемой частью этой на-; сквозь фальшивой системы, а также во время всяких переговоров и дел, которые велись с другими государствами. Дож жил в своем дворце подобно царице пчел в улье; его как будто лелеяли, ему публично оказывали всякие почести, но, в сущности, он лишь выполнял волю тех, кто обладал действительной властью и использовал ее во зло; и подобно названному насекомому, можем мы добавить, потреблял непомерно большую часть плодов, производимых обществом.

Благодаря своему решительному и уверенному виду отец Ансельмо беспрепятственно дошел до личных покоев дожа, находившихся в изолированной и усиленно охраняемой части дворца. Часовые не задержали его, потому что уверенная поступь монаха и его одеяние наводили их на мысль, что тот исполняет свои обычные священные обязанности. И таким простым и спокойным способом монах и его спутница проникли в покои дожа, куда безуспешно пытались пробраться тысячи людей, прибегая для этого к куда более изощренным средствам.

В эту минуту там было всего лишь двое или трое сонных служителей. Один из них быстро вскочил, и по его смущенному и встревоженному лицу можно было судить, насколько он удивлен внезапным появлением столь неурочных посетителей.

— Боюсь, его высочество уже заждался нас, — просто заметил отец Ансельмо, умевший скрывать озабоченность под покровом вежливости.

— Я думаю, это вам лучше известно, святой отец, но…

— Не будем терять время на бесполезные разговоры, — прервал монах, — уже достаточно было промедления, сын мой. Проведи нас в кабинет его высочества!

— Без доклада это запрещено…

— Но ты видишь сам, тут не обычная аудиенция. Иди и доложи дожу, что кармелит, которого он ждет, и юная девушка, в судьбе которой он принимает такое отеческое участие, ждут его распоряжений.

— Значит, его высочество приказал…

— Скажи ему также, что время не терпит, ибо близится час, когда должен погибнуть невинно осужденный.

Мрачный и решительный вид монаха убедил служителя. После некоторого колебания он все же открыл дверь и провел посетителей во внутренние покои; там он попросил их немного подождать и отправился в кабинет дожа.

Как уже известно читателю, правивший в то время дож — если только можно назвать правящим того, кто представляет собой простую игрушку в руках аристократии — был уже преклонных лет. Отложив дневные заботы, дож уединился в кабинете, предаваясь простым человеческим удовольствиям, для которых у него совсем не оставалось времени, ибо все поглощалось исполнением чисто внешних обязанностей главы государства: он погрузился в чтение одного из классиков итальянской литературы. Дож сменил официальный наряд на обычную одежду, чтобы полнее ощутить уединение и покой. Монах не мог выбрать лучшего момента для осуществления своих намерений, потому что дож был сейчас свободен от всех атрибутов сана и находился в прекрасном расположении духа, ибо некоторые писатели умеют пробуждать в людях лучшие чувства. Дож настолько увлекся чтением, что не слышал, как в кабинет вошел служитель и остановился в почтительном молчании, ожидая, когда дож сам его заметит.

— Что тебе нужно, Марко? — спросил он, поднимая глаза от книги.

— Синьор, — ответил служитель с некоторой фамильярностью в обращении, которая часто присуща людям, стоящим близко к правителям, — монах-кармелит и молодая девушка ждут приема.

— Как ты сказал — кармелит и девушка?

— Да, синьор. Те, кого ждет ваша светлость.

— Что за дерзкий обман!

— Синьор, я только повторяю слова монаха: «Скажи его высочеству, что кармелит, которого он хочет видеть, и молодая девушка, в чьем счастье его высочество отечески заинтересован, ожидают его распоряжений».

Увядшее лицо дожа залила краска негодования, и глаза его сверкнули.

— И это со мной… в моем собственном дворце!

— Простите, синьор, но этот монах не такой, как другие потерявшие стыд священники, позорящие свой сан; и у него и у девушки вид скромных и достойных людей. Я подозреваю, ваше высочество, что вы про них забыли.

Красные пятна исчезли с лица дожа, и взгляд его снова приобрел благожелательное выражение. Возраст и опыт научили венецианского дожа осторожности. Он отлично знал, что память не изменила ему, и тотчас понял, что необычная просьба таила в себе какой-то смысл. Это мог быть злой умысел энергичных и многочисленных его врагов, но, с другой стороны, если уж проситель решился на такой поступок, это могло быть какое-нибудь действительно серьезное и спешное дело.

— Говорил ли кармелит что-нибудь еще, Марко? — спросил дож после минутного размышления.

— Он сказал, синьор, что дело не терпит отлагательства, так как близится час, когда может погибнуть невинно осужденный. Мне кажется, он хочет просить вас за какого-нибудь повесу; говорят, несколько молодых патрициев были арестованы за нескромное поведение во время карнавала. А девушка, возможно, переодетая сестра бездельника.

— Позови сюда одного из служителей и, когда я позвоню, введи монаха и девушку.

Слуга удалился, не забыв пройти в приемную через другие двери, чтобы не сразу встретиться с ожидавшими его посетителями. Второй служитель тотчас явился и был немедленно послан просить одного из членов Совета Трех, который находился в соседнем кабинете и занимался там важными делами. Сенатор не заставил себя долго ждать; он считался другом дожа, и его принимали не таясь, выказывая при этом обычные знаки внимания, — Ко мне явились весьма странные посетители, синьор, — сказал дож, поднимаясь навстречу человеку, которого вызвал ради предосторожности, — и я бы хотел иметь свидетеля нашего разговора.

— Вы поступаете правильно, ваше высочество, желая, чтобы сенат делил с вами ваши труды. Но если вы полагаете, что каждый раз, когда во дворец входит посетитель, необходимо вызывать кого-нибудь из советников, то…

— Хорошо, синьор, — мягко прервал его дож, тронув колокольчик, — надеюсь, я не слишком обеспокоил вас своей назойливостью. Вот и просители.

Отец Ансельмо и Джельсомина вошли в кабинет вместе. С первого же взгляда дож убедился, что видит их впервые. Он переглянулся с сенатором, и каждый прочел в глазах другого удивление,

Очутившись перед дожем, кармелит откинул капюшон и открыл свое аскетическое лицо, меж тем как Джельсомина из глубокого почтения к тому, кто их принимал, смущенно остановилась сзади, наполовину скрывшись за спиной монаха.

— Что означает ваш приход? — спросил дож, указав пальцем на сжавшуюся Джельсомину, но глядя в упор на монаха. — И что это за странная спутница у вас? Ни время, ни форма вашего обращения не соответствуют обычаю!

Отец Ансельмо впервые очутился лицом к лицу с правителем Венеции. Привыкший, как и все жители этого города в те времена, с недоверием оценивать возможность успеха, монах, прежде чем заговорить, устремил пытливый взгляд на вопрошавшего.

— Светлейший дож, — ответил он, — мы пришли просить справедливости. Тот же, кто приходит с такой просьбой, должен быть смелым, чтобы не опозорить себя и свое звание.

— Правосудие — слава Святого Марка и счастье его подданных! Твой поступок, святой отец, не соответствует установленным правилам и благоразумию, но он, возможно, имеет оправдание. Изложи свою просьбу.

— В тюрьме есть заключенный, которого суд приговорил к смерти. На рассвете он будет казнен, если вы своей властью не спасете его!

— Тот, кто осужден, заслуживает своего жребия.

— Я духовник этого несчастного и, исполняя свой священный долг, убедился, что этот человек невиновен!

— Ты говоришь, он осужден обыкновенными судьями?

— Приговорен к смерти, ваше высочество, решением уголовного суда.

Дож, казалось, почувствовал облегчение. Так как дело разбиралось публично, он мог, по крайней мере, надеяться, что во имя человеколюбия он выслушает монаха, не нарушив хитроумной политики правительства. Бросив украдкой взгляд на неподвижно сидевшего члена Совета, словно ища у него одобрения своим действиям, дож шагнул ближе к кармелиту, явно заинтересовавшись его просьбой.

— На основании чего, святой отец, отрицаешь ты правильность решения суда?

— Синьор, как я только что сказал вам, — на основании истины, открывшейся мне во время исповеди осужденного. Он обнажил предо мною душу, как человек, стоящий одной ногой в могиле! И, хотя он грешен перед богом, как все рожденные женщиной, он совершенно чист перед государством.

— Неужто ты думаешь, падре, что закон когда-нибудь нашел бы преступника, если бы мы прислушивались только к словам самообвинения? Я стар, монах, и уже давно ношу этот убор, причиняющий мне столько беспокойства, — возразил дож, показав на лежавший рядом «рогатый чепец», являвший собой символ его власти, — но я не помню случая, чтобы преступник не воображал себя жертвой неблагоприятных обстоятельств.

— Духовникам тоже хорошо известно, что люди иногда стараются успокоить этим свою совесть, — сказал отец Ансельмо. — Наша основная цель — показать заблуждение тех, кто, осуждая свои грехи во время исповеди, ставит себе в заслугу собственное смирение. Но, дож Венеции, в том священном ритуале, который я был призван совершить сегодня вечером, есть высшая сила, подчиняющая себе самый мятежный дух. Многие стараются на исповеди обмануть самих себя, но редко кому это удается.

— Слава богу, что это так! — перекрестившись, сказал дож, пораженный глубокой верой монаха. — Но ты забыл, падре, назвать имя осужденного.

— Это некий Якопо Фронтони… которого все считают наемным убийцей.

Дож Венеции вздрогнул и побледнел; взгляд его выразил полнейшее изумление.

— А разве ты не уверен, что кровавый стилет, постоянный позор нашего города, принадлежит наемному убийце?! Коварство этого чудовища взяло верх над твоей опытностью, падре! Настоящая исповедь злодея была бы рассказом о кровавых и тягостных преступлениях!

— Я вошел в его камеру с той же мыслью, но вышел оттуда убежденный, что общее мнение несправедливо к нему. Если ваша светлость соблаговолит выслушать его историю, вы убедитесь, что он заслуживает жалости, а не наказания.

— Среди всех преступников нашей республики его я считал единственным, для кого нельзя найти никакого оправдания… Говори смело, кармелит, мое любопытство так же сильно, как и изумление!

Дож был столь заинтересован, что на мгновение забыл о присутствии инквизитора, выражение лица которого могло бы сказать ему, что разговор принимает нежелательный оборот.

Отец Ансельмо мысленно произнес благодарственную молитву, ибо в этом городе не всегда было просто оскорбить правдой слух власть имущих. Когда люди живут в обстановке постоянного лицемерия, это качество страшным образом вплетается в характеры даже самых искренних людей, причем они могут и не знать, что несут в себе этот порок. Поэтому, приступив к рассказу, отец Ансельмо очень осторожно отзывался о действиях правительства и весьма сдержанно говорил о политике сената, меж тем как, будучи человеком прямым и честным, он в другое время и при других обстоятельствах горячо осудил бы ее.

— Вы, так высоко стоящий над нами, можете и не знать, что один трудолюбивый ремесленник из низшего сословия, некто Франческо Фронтони, был давно обвинен в контрабанде. Этот проступок Святой Марк всегда карает сурово, ибо люди, ставящие земные блага превыше всего, превратно понимают цель, объединившую всех в свободное общество.

— Падре, ты говорил о Франческо Фронтони?

— Таково было его имя, ваша светлость. Несчастный доверился мошеннику, притворявшемуся влюбленным в, его дочь и, казалось бы, знавшему всю его подноготную. Когда тот понял, что его мошенничество должно неминуемо обнаружиться, он устроил все так, что сам скрылся, а весь гнев сената излился на его слишком доверчивого друга. Франческо был приговорен к заключению до тех пор, пока не признается в том, в чем никогда не был виновен.

— Если это доказано, то его постигла тяжелая участь!..

— Великий дож, все зло в том, что обществом стали управлять тайно, пуская в ход всякие интриги…

— Ты хочешь что-нибудь еще сказать о Франческо Фронтони, монах? — прервал его дож.

— История этого человека коротка, синьор; ибо все годы, когда человеку положено трудиться ради своего благополучия, он изнывал в тюрьме.

— Я припоминаю, что слышал о таком деле, но ведь это было еще во время правления моего предшественника, не так ли, падре?

— И муки его длились почти до сего дня!

— Не может быть! Конечно, сенат, узнав о своей ошибке, поспешил ее исправить?

Монах пристально посмотрел на дожа, словно желая убедиться, насколько искренне его удивление. Он понял, что хотя дело Франческо принадлежало к числу тех, которые своей несправедливостью и жестокостью разрушали всю жизнь человека, его не считали достаточно важным, чтобы довести до сведения верховных властителей, ибо власти эти более всего заботились о собственном процветании, а не о благе подданных.

— Синьор, — сказал монах, — правительство очень скрытно в делах, касающихся его репутации. По некоторым причинам, о которых я не осмелюсь здесь говорить, бедный Франческо еще долгое время пробыл в заключении, хотя признание и смерть клеветника полностью доказали его невиновность.

Дож задумался; затем он обернулся к члену Совета Трех, но лицо инквизитора было так же безучастно, неподвижно и холодно, как мраморный пилястр, к которому он прислонился. Этот человек привык подавлять в себе все человеческие чувства, выполняя свои загадочные и страшные обязанности.

— Какое отношение имеет дело Франческо к казни браво? — спросил дож после некоторого молчания, во время которого он тщетно пытался придать себе такое же безразличное выражение, какое не сходило с лица его советника.

— Это объяснит вам дочь тюремного смотрителя… Иди сюда, дитя мое, и поведай все, что ты знаешь, великому дожу, но помни: говори перед земным владыкой так, как ты говорила бы перед владыкой небесным, Джельсомина дрожала, потому что, несмотря на цель, ради которой пришла, она никак не могла побороть свою застенчивость. Но обещание, данное ею монаху, и любовь к Якопо придали ей смелости; она вышла из-за спины кармелита и остановилась перед дожем.

— Ты дочь тюремного смотрителя? — мягко спросил правитель Венеции, и взгляд его выразил удивление.

— Мы бедны, ваше высочество, и несчастны, но мы живем тем, что служим государству.

— Вы служите благородному хозяину, дитя мое! Ты что-нибудь знаешь об этом браво?

— Так называют его только те, кто не знает его сердца, синьор. В Венеции не найти человека, более преданного друзьям, более верного своему слову и более благочестивого, чем Якопо Фронтони!

. — Лицемерие может придать видимость таких черт характера даже убийце. Но мы теряем время… Что общего между этими двумя Фронтони?

— Это отец и сын, ваше высочество! Когда Якопо достиг того возраста, что смог осознать несчастье, постигшее семью, он засыпал сенаторов просьбами освободить отца и в конце концов добился разрешения тайно видеться с ним. Я хорошо понимаю, великий государь, что власти не имеют всевидящего ока, иначе бы они не до» пустили этой ошибки. Но Франческо провел долгие годы, коченея в сырой и холодной камере зимой, а летом сгорая от жары под крышей, прежде чем обнаружилось, что он невиновен! Тогда, словно в вознаграждение за эти незаслуженные страдания, ему разрешили свидания с Якопо.

— С какой целью, дитя мое?

— Я всегда думала, что из сострадания, ваше высочество. Якопо сказали, что он своей службой должен выкупить свободу отца. Патриции долго не доверяли ему, и потому Якопо согласился на страшные условия, чтобы отец мог вздохнуть свободно перед смертью.

— Ты говоришь загадками.

— Я не привыкла говорить в присутствии великого дожа, да еще о таких делах. Я знаю только, что в течение трех лет власти разрешали Якопо свидания с отцом, иначе мой отец не впускал бы его в тюрьму. Я всегда провожала его и призываю в свидетели деву Марию и всех святых, что…

— А ты знала, девушка, что он был наемным убийцей?

— Нет, ваше высочество. Я знала его как богобоязненного человека и любящего сына, чтущего своего отца! Надеюсь, никогда в жизни мне не придется больше пережить такие страдания, как в ту минуту, когда я услышала, что человек, которого я знала как доброго Карло, оказывается не кто иной, как отверженный всеми Якопо… Но, слава богу, это страдание мое уже позади…

— Ты обручена с осужденным?

Джельсомина не изменилась в лице, услыхав неожиданный вопрос, ибо узы, связывающие ее с Якопо, были слишком священны, чтобы поддаваться свойственной ее полу слабости, — Да, ваше высочество, мы должны были пожениться, если бы это угодно было богу и великим сенаторам, от которых так зависит счастье бедняков.

— И даже теперь, узнав, кто этот человек, ты все еще не отказываешься от своего намерения?

— Не отказываюсь именно потому, что знаю, кто он на самом деле, и преклоняюсь перед ним! Он пожертвовал своим именем, своей жизнью, чтобы спасти отца, томившегося в тюрьме, и я не вижу в его поступке ничего такого, что могло бы оттолкнуть ту, кого он любит.

— Дело требует объяснения, кармелит! Девушка слишком взволнована и потому говорит сбивчиво и непонятно.

— Великий дож, она хотела сказать, что республика разрешила сыну навещать своего отца в тюрьме и подала надежду на его скорое освобождение, если тот будет служить полиции, согласившись, чтобы о нем распустили слух как о наемном убийце.

— И всей этой невероятной истории, падре, вы верите только со слов осужденного преступника?

— Да, но они сказаны, когда смерть уже стояла перед его глазами! Выяснить истину можно разными путями, и более всего они известны тем, кто часто находится подле кающегося, который готовится к смерти. Во всяком случае, синьор, дело заслуживает расследования.

— В этом ты прав. Что, час казни уже назначен? — На рассвете, синьор…

— А его отец?

— Он умер.

— В тюрьме, кармелит?

— В тюрьме, дож Венеции. Последовало молчание.

— Слышал ли ты, кармелит, о смерти некоего Антонио?

— Да, синьор. И клянусь своим священным саном, Якопо невиновен в его смерти. Я сам исповедовал старика!

Дож отвернулся. Он начал понимать истину, и старческое лицо его залила краска стыда, а такое признание следовало скрыть от нескромных глаз, Он взглядом искал сочувствия в своем советнике, но, подобно тому как свет холодно отражается от полированного камня, так и дож не нашел участия в бесстрастном лице сенатора.

— Ваше высочество! — послышался вдруг дрожащий голос.

— Что тебе нужно, дитя?

— Вы отведете от Венеции позорное преступление, ваше высочество?

— Ты говоришь слишком смело, девушка!

— Опасность, грозящая Карло, придала мне смелости. Народ любит вас, ваше высочество, и когда говорят о вас, то все превозносят вашудоброту, ваше желание помочь бедным! Вы глава богатой и счастливой семьи, и вы не станете… нет, не сможете, даже если до сих пор вы думали так, считать преступлением преданность сына отцу! Вы наш отец, мы имеем право прийти к вам и молить даже о помиловании… Но, ваше высочество, я прошу лишь справедливости…

— Справедливость — девиз Венеции!

— Тот, кто постоянно окружен милостями провидения, не знает горя, часто выпадающего на долю несчастных. Господу было угодно послать страдания моей бедной матери; только вера и терпение дают ей силы переносить испытание. И вот та небольшая забота, которую я проявляла по отношению к моей матери, привлекла внимание Якопо, ибо сердце его в то время было переполнено думами об отце. Может быть, вы согласитесь пойти к бедному Карло либо велите привести его сюда? Его простой рассказ докажет вам всю ложность обвинений, которые осмелились возвести на него клеветники.

— Это излишне… это излишне. Твоя вера в его невиновность красноречивее всяких доказательств.

Радость осветила лицо Джельсомины. Она живо обернулась к монаху и сказала:

— Его высочество слушает нас, и, я думаю, мы достигнем цели! Падре, они угрожают людям Венеции и пугают слабых, но они никогда не свершат того, чего мы так страшимся. Я бы хотела, чтобы члены Совета видели Якопо таким, каким видела его я, когда он, измученный тяжким трудом, с душой, исстрадавшейся от бесконечных отсрочек, приходил в камеру отца, зимой дрожа от холода, летом задыхаясь под раскаленной крышей, и старался казаться веселым, чтобы облегчить страдания безвинно осужденного старика… О великий и добрый государь, вы не знаете о том тяжком бремени, которое часто выпадает на долю слабых, — для вас жизнь полна радости; но великое множество людей обречено делать то, что они ненавидят, чтобы не делать то, чего страшатся!

— Дитя, все это мне давно известно.

— Я только хочу убедить вашу светлость, что Якопо совсем не то чудовище, каким его изображают! Я не знаю тайных целей сената, ради которых Якопо заставили так оболгать себя, что это чуть не кончилось для него столь ужасно! Но теперь все объяснилось, и нам больше нечего тревожиться. Идемте, падре, пора дать покой доброму и справедливому дожу. А мы вернемся, чтобы порадовать добрым известием исстрадавшееся сердце Якопо… и поблагодарим пресвятую, деву Марию за ее милости…

— Погодите! — срывающимся голосом воскликнул дож. — Ты мне правду говорила, девушка? Падре, неужели все это верно?

— Синьор, я сказал вам то, к чему меня побудили правда и моя совесть.

Дож в растерянности переводил взгляд с замершей в ожидании Джельсомины на лицо советника, которое по-прежнему оставалось безучастным.

— Подойди, дитя мое, — сказал дож дрогнувшим голосом, — подойди сюда, я благословлю тебя.

Джельсомина упала на колени перед ним. Даже отец Ансельмо никогда не произносил благословения с таким жаром, как это сделал дож Венеции. Затем он помог девушке подняться и жестом приказал обоим удалиться. Джельсомина с радостью повиновалась, ибо сердце ее стремилось в камеру Якопо, чтобы скорее порадовать его. Но кармелит помедлил минуту, бросив недоверчивый взгляд на дожа, как человек, лучше знакомый с приемами политики в случаях, когда дело касается интересов привилегированного класса. В дверях он снова оглянулся, и надежда зародилась в его душе, потому что он видел, как старый дож, уже не в силах более скрывать волнение, поспешил к все еще безмолвному инквизитору и с влажными от слез глазами протянул ему руки, как бы ища сочувствия.

Глава 31

Вперед, вперед!

Благовестят по нас иль по Венеции -

Вперед!

Байрон, «Марино Фальеро»

С наступлением утра жители Венеции вновь принялись за свои обычные дела. Агенты полиции усердно подготавливали настроение граждан, и, когда солнце поднялось над заливом, площади стали наполняться народом. Туда стекались любопытные горожане в плащах и шляпах, босоногие рыбаки, одержимые благоговейным трепетом, осмотрительные бородатые евреи в длиннополых сюртуках, господа в масках и множество иностранцев, которые все еще часто посещали приходившую в упадок страну. Говорили, что во имя спокойствия города и защиты его граждан будет произведена публичная казнь, преступника. Словом, любопытство, праздность, злорадство и все прочие человеческие чувства собрали множество людей, желавших поглазеть на страдания своего собрата.

Далматинская гвардия выстроилась по набережной так, чтобы окружить гранитные колонны Пьяцетты. Суровые и бесстрастные лица солдат были обращены к африканским колоннам, известным символам смерти. Несколько офицеров с серьезным видом расхаживали перед строем солдат, а все остальное пространство заполнила толпа. По особому разрешению более сотни рыбаков поместились сразу же за линией войск, чтобы лучше видеть, как будет отомщено их сословие. Между высокими колоннами с изображением святого Теодора и крылатого льва возвышалась плаха, лежал топор и стояла корзина с опилками — обычные атрибуты правосудия тех времен.

Рядом находился палач.

И вдруг пронесшееся по толпе волнение приковало все взоры к воротам дворца. Послышался ропот, толпа заколыхалась, и все увидали небольшой отряд полицейских. Он двигался быстро и неотвратимо, словно сама судьба. Далматинская гвардия расступилась, чтобы пропустить этих ангелов смерти, и, сомкнув за ним свои ряды, как бы отрезала от осужденного весь остальной мир с его надеждами. Дойдя до плахи, стоявшей меж колоннами, отряд распался и выстроился неподалеку, а Якопо, остался перед орудием смерти. Рядом с ним стоял кармелит, и толпа могла хорошо видеть их обоих.

Отец Ансельмо, босой, был в обычном одеянии своего монашеского ордена. Откинутый капюшон открывал скорбное лицо монаха и его сосредоточенный взгляд. Растерянность, написанная на лице, временами сменялась проблесками надежды. Губы его шевелились в молитве, а глаза были прикованы к окнам Дворца Дожей. Когда отошли стражи, кармелит трижды истово перекрестился.

Якопо спокойно занял место перед плахой. Бледный, с обнаженной головой, он был одет в обычное платье гондольера. Якопо опустился на колени перед плахой, прошептал молитву и, поднявшись, спокойно и с достоинством оглядел толпу. Взгляд его медленно скользил по лицам окружавших его людей, и постепенно черты несчастного залил лихорадочный румянец, ибо ни в ком он не прочел сочувствия к своим страданиям. Якопо тяжело дышал, и те, кто находились поблизости, думали, что он вот-вот потеряет самообладание. Но все они обманулись. Дрожь пробежала по телу Якопо, и в тот же миг он снова обрел спокойствие.

— Ты не нашел в толпе ни одного участливого взгляда? — спросил кармелит, заметив его невольное движение.

— Ни у кого здесь нет жалости к убийце.

— Вспомни о спасителе, сын мой.

Якопо перекрестился и почтительно склонил голову.

— Ты прочел все молитвы, падре? — обратился к монаху начальник отряда, которому было поручено присутствовать при казни. — Хотя великий сенат наказывает виновных, он все же милосерден к душам грешников.

— Значит, ты не получал никакого другого приказа? — спросил его монах, снова невольно всматриваясь в окна дворца. — Неужели узник должен умереть?

Офицер улыбнулся наивности монаха, и в улыбке его сквозило равнодушие человека, слишком привыкшего к зрелищам страданий, чтобы испытывать жалость.

— Разве кто-нибудь сомневается в этом? — спросил он. — Такова участь человека, святой отец, особенно же это относится к тем, на кого пал приговор Святого Марка. Вашему подопечному лучше бы позаботиться о своей душе, пока еще есть время.

— Видно, ты получил точный и определенный приказ! Что же, и час казни уже предрешен?

— Да, падре, и он близится. Торопитесь с отпущением грехов, если вы еще не сделали этого.

Офицер взглянул на башенные часы и спокойно отошел. Снова осужденный и монах остались одни меж колоннами. Кармелит явно не мог смириться с мыслью, что казнь в самом деле состоится.

— Неужели надежда оставила тебя, Якопо? — спросил он.

— Я все еще надеюсь, падре, но лишь на бога.

— Они не смеют совершить такое злодеяние! Я исповедовал Антонио… Я был свидетелем его гибели, и дож знает это!

— Даже самый справедливый дож не в силах ничего сделать, если всем правит небольшая группа себялюбцев. Ты еще совсем неопытен в действиях сената, падре!

— Я не осмелюсь сказать, что господь покарает тех, кто совершит это преступление, ибо пути господни неисповедимы… Помолимся еще, сын мой!

Кармелит и Якопо рядом преклонили колена, голова несчастного склонилась к плахе, меж тем как монах в последний раз взывал к милости божьей. Затем монах встал; оставив осужденного в прежней позе.

В эту минуту к ним подошли офицер и палач; коснувшись плеча отца Ансельмо, офицер указал на видневшиеся вдали часы.

— Время близится, — шепнул он скорее по привычке, чем из жалости к осужденному.

Кармелит невольно вновь обернулся к дворцу, забыв в этот миг все, кроме надежды на земную справедливость. В окнах маячили чьи-то тени, и он вообразил, что сейчас последует сигнал остановить надвигающуюся смерть. — Погодите! — закричал он. — Во имя пресвятой девы Марии, не торопитесь!

Проникнутый страданием женский голос, словно эхо, повторил слова монаха, и вслед за тем прорвавшись сквозь строй далматинцев, к группе людей, стоявших меж колоннами, подбежала Джельсомина. Толпу охватило изумление и любопытство, по площади прокатился глухой ропот.

— Безумная! — крикнул кто-то.

— Еще одна его жертва! — добавил чей-то голос, ибо, если человек известен каким-нибудь своим пороком, люди всегда готовы приписать ему и все прочие.

Джельсомина ухватилась за оковы Якопо, напрягая все силы, чтобы разорвать их.

— А я так надеялся, что тебе не придется видеть это зрелище, бедная Джельсомина, — сказал Якопо.

— Не тревожься, — задыхаясь от волнения, проговорила Джельсомина, — они просто издеваются… они хотят обмануть… Они не могут… Нет, они не смеют тронуть ни один волос на твоей голове!

— Джельсомина, любимая!

— Не удерживай меня! Я все расскажу людям! Сейчас они тебя не жалеют, но они узнают правду и полюбят тебя так же, как я!

— Благослови тебя бог? Но зачем, зачем ты сюда пришла!

— Не бойся за меня! Правда, я не привыкла видеть так много людей сразу, но вот послушай, как смело я буду говорить с ними! Я открою им всю правду! Мне только воздуха не хватает…

— Дорогая! У тебя есть мать… отец. Им нужна твоя забота… И это сделает тебя счастливой.

— Ну вот, теперь я могу говорить, и ты увидишь, я сумею тебя оправдать!

Джельсомина высвободилась из объятий возлюбленного, которому, несмотря на его оковы, эта потеря показалась едва ли не тяжелее расставания с жизнью. Теперь борьба в душе Якопо, очевидно, стихла. Он покорно склонил голову на плаху, перед которой стоял на коленях, и по его светлому взгляду можно было догадаться, что он молился о той, что только сейчас покинула его.

Но Джельсомина и не думала сдаваться. Откинув волосы со своего чистого лба, она подошла к рыбакам, которых узнала по босым ногам и красным шапочкам. На лице ее блуждала улыбка, какую можно вообразить лишь у святых, познавших неземную любовь.

— Венецианцы! — крикнула она. — Я не виню вас! Вы пришли сюда, чтобы видеть смерть того, кто, как вам кажется, не достоин жить…

— Это убийца старика Антонио! — откликнулись из толпы.

— А, вы считаете его убийцей этого почтенного человека! Но, когда вы услышите правду, когда наконец узнаете, что тот, кого считали убийцей, был благочестивым сыном, преданным слугой республики, скромным гондольером с чутким сердцем, когда вы узнаете всю правду, то потребуете справедливости вместо кровавой расправы!

Тихий, дрожащий голос девушки, который можно было услышать лишь при глубокой тишине, тонул в ропоте толпы. Подошедший кармелит поднял руку, призывая к молчанию.

— Слушайте ее, люди лагун! — крикнул он. — Она говорит святую правду!

— Этот благочестивый монах и небеса мне свидетели! Когда вы узнаете Карло и услышите его рассказ, вы первые будете требовать его освобождения! Я говорю вам это, чтобы вы не гневались и не думали, что с вами обошлись несправедливо, когда дож появится вон в том окне и подаст знак помиловать Карло. Бедный Карло…

— Эта девушка бредит! — мрачно прервали ее рыбаки. — Здесь нет никакого Карло, есть только Якопо Фронтони, наемный убийца!

Джельсомина улыбнулась, уверенная в своей правоте, и, поборов волнение, продолжала:

— Карло или Якопо, Якопо или Карло — не все ли равно?

— Смотрите! Из дворца подают знак! — крикнул кармелит, протянув руки в сторону дворца, словно принимая щедрый дар.

В эту секунду раздался звук трубы, и по толпе снова прокатился ропот. Радостный крик вырвался из груди Джельсомины, она обернулась, чтобы кинуться к освобожденному. Перед ее глазами блеснул топор, и голова Якопо покатилась по камням, словно навстречу девушке. Толпа зашевелилась, зрелище кончилось.

Далматинцы построились в колонну, отряд, приведший Якопо, растолкал толпу, плиты площади полили водой из залива, подмели опилки, пропитанные кровью; голова Якопо, его тело, помост, плаха — все исчезло, и страшное место вновь заполнила беспечная толпа венецианцев.

Ни отец Ансельмо, ни Джельсомина не шелохнулись во время этой краткой сцены. Все было кончено, и тем не менее происшедшее казалось кошмарным сном.

— Уведите эту безумную! — приказал офицер полиции, кивнув в сторону Джельсомины.

Ему подчинились с готовностью, присущей венецианцам; и, когда полицейские уводили девушку с площади, стало ясно, что слова офицера оказались пророческими.

Кармелит тяжело дышал. С ужасом смотрел он на снующую толпу, на окна дворца и на солнце, так ослепительно сиявшее с небес.

— Вас сомнет толпа! — шепнул вдруг чей-то голос рядом с ним. — Лучше пойдемте со мной, святой отец.

Монах был слишком подавлен, чтобы противиться. Глухими проулками неизвестный вывел его к набережной, где оба сели в гондолу, мгновенно направившуюся в открытое море. И еще прежде, чем настал полдень, потрясенный до глубины души монах уже плыл к владениям римской церкви и вскоре очутился в замке святой Агаты.

В обычный час солнце скрылось за тирольскими вершинами, над Лидо повисла луна. Узкие улицы вновь выплеснули тысячи горожан на площади Венеции. Тусклый свет косо падал на причудливые здания и головокружительную Кампаниллу, заливая город на островах призрачным сиянием.

Портики осветились, и вновь беспечный радовался, забавлялся равнодушный, некто в маске шел к одному лишь ему ведомой цели, а певицы и шуты выступали в своих обычных ролях; и весь город вновь отдался бессмысленному веселью, которое отличает развлечения бездумных и праздных. Каждый жил лишь для себя, а правительство Венеции продолжало свое ужасное дело, развращая и властителей и подданных, попирая священные принципы правды и справедливости.

Палач, или Аббатство виноградарей

Действие романа разворачивается в самом сердце Европы. В составе группы, путешествующих в первой четверти XVIII века из Швейцарии в Италию — сначала на барке через Женевское озеро, а затем к перевалу Сен-Бернар — оказывается палач одного из швейцарских кантонов — примета, сулящая, согласно местным поверьям, разного рода беды.

Над гладью озера проносится свирепый вихрь, влекущий гибель нескольких пассажиров; следом загадочным образом погибает жених дочери палача, отказавшийся в последний момент от брака с ней; внезапно обнаруживается родство путешествующего инкогнито дожа Неаполя и широко известного итальянского контрабандиста…

Почти все персонажи романа вынуждены в экстремальных обстоятельствах раскрыться в новом свете: одни при всем желании не могут замаскировать свою подлость, корыстолюбие, внутреннюю готовность к предательству, другие проявляют высшее благородство и чистоту человеческих качеств.

Вступление

В первых числах октября 1832 года близ швейцарского городка Веве, на пригорке, с которого дорога плавно спускается от высокогорной Мудонской равнины к лежащему ниже Женевскому озеру, остановился дорожный экипаж. Форейтор^[625] спрыгнул на землю, чтобы поправить колесо; вынужденная задержка позволила пассажирам кареты полюбоваться окружающим ландшафтом.

Путешественники — семья американцев — исколесили всю Европу и теперь, только что покинув пределы Германии, направлялись сами не зная куда. Четыре года назад путешественники останавливались на этом же месте, едва ли не в тот же день и по той же самой причине. Тогда они ехали в Италию и, минуя Женевское озеро с расположенными на его берегах Шильоном^[626], Шатларом, Блоне, Мейери, не успев насмотреться вдоволь на вершины Савойских гор и дикие отроги Альп, сожалели о том, что приходится так скоро покидать эти чудесные края. Но теперь можно было наверстать упущенное. Очарованные пейзажем — величественным, но не грозным, — путешественники вскоре расстались с каретой, сняли дом, распаковали багаж и уже, наверное, в двадцатый раз установили домашние святыни в чужой земле.

Глава семьи, американец, немало плавал по морям; вид озера пробудил в нем давние, приятные воспоминания. Обосновавшись в Веве, он сразу же позаботился о лодке и лодочнике. Случай свел его с неким Жаном Деклу (мы приводим написание имени наугад); договор был безотлагательно заключен, и начались совместные прогулки по озеру.

Случайные знакомые вскоре сделались задушевными собеседниками. Жан Деклу, опытный лодочник, был наслышан обо всем понемногу и любил пофилософствовать. Его познания об Америке, например, можно было даже назвать примечательными. Так, ему было известно, что Америка — это континент, находящийся к западу от их части света, и там есть город, носящий название Нового Веве; белые, которые уехали туда, пока еще не сделались черными, и есть надежда, что страна когда-нибудь станет цивилизованной. Обнаружив, что Жан весьма просвещен относительно вопросов, которые ставят в тупик европейских ученых, любознательный американец побудил собеседника коснуться самых разных тем. Достопочтенный лодочник выказал редкую проницательность. Он прекрасно разбирался в погоде и знал все, что касается жизни на берегах озера; город, считал он, напрасно не строит гавань у главной площади; вино из Сен-Сафорина — полагал Жан — весьма недурное, особенно если у вас нет денег купить лучшее; по его утверждению, не было такой длинной веревки, которая могла бы достать до дна Женевского озера; форель в горных ручьях он предпочитал той, что водится в озере; к прежним властителям, бюргерам^[627] Берна, относился сдержанно — но, порицая построенные ими дороги в Во^[628], хвалил дороги вокруг родного города, считая их лучшими в Европе; касаясь прочих вопросов, лодочник также проявил редкостную наблюдательность и рассудительность. Короче говоря, честный Жан Деклу представлял собой великолепный образчик неколебимого здравого смысла, на котором основываются настроения масс и который столь презирается в кругах, где мистификацию принимают за глубокомыслие, дерзкие предположения — за очевидность, жеманность — за остроумие, личные достижения — за своеволие и где намек на то, что Адам и Ева — предки всего человечества, сочтут преступлением против благопристойности.

— Мосье выбрал удачное время для посещения Веве, — заметил однажды Жан Деклу; тихим вечером они плыли вдоль берега, любуясь городом и великолепным пейзажем, открывавшимся с озера, который напоминал скорее созданную кистью картину, нежели клочок нашей многогрешной земли. — Здесь, на этом конце озера, дуют такие сильные ветры, что даже чайки улетают прочь. Вот погодите, минует октябрь, и вы не увидите ни одного парохода.

Американец мельком взглянул на горы, припомнил разнообразные штормы, которые довелось ему пережить, и подумал, что лодочник не преувеличивает, как могло показаться поначалу.

— Ваши суда недостаточно прочны, — предположил он, — и потому не выдерживают напора ветра и волн.

Мосье Деклу не имел желания ссориться с нанимателем, который прибегает к его услугам каждый вечер и вдобавок предпочитает плыть по течению, не заставляя лодочника грести изогнутым веслом. И потому он отвечал учтиво и сдержанно.

— Конечно же, мосье, — сказал он, — жители морского побережья лучше нас умеют строить суда и плавают на них более искусно. Недавно в Веве (он произнес: V-vais, на французский лад) произошел случай, послуживший тому подтверждением. Прошлым летом — вы, наверное, слышали — английский джентльмен, капитан-мореплаватель, построил судно в Ницце и переправил его через горы волоком к нам на озеро. Однажды утром он вывел судно из гавани, направляясь прямиком в Мейери, — никакая утка не могла бы скользить по воде так легко и проворно! Что ему советы швейцарских лодочников, если он пересекал экватор и видел пускающих фонтаны китов! Так вот, обратно он возвращался поздним вечером, и с гор поднялся ветер; моряк смело двигался к берегу, измеряя глубину лотом, словно его прибило в тумане к Спитхеду^[629]. — Жан хохотнул при мысли, что кто-то взялся измерять лотом глубину озера^[630]. — Да, он смело мчался к берегу — а в смелости ему не откажешь!

— И он пристал посреди плотов у большой площади?

— Мосье не угадал. Он врезался носом в мол; тщетно на следующий день искал он отломившуюся часть судна, а ведь она была побольше уключины. С таким же успехом он мог бы измерять лотом небеса!

— Но ведь у озера есть дно?

— Прошу прощения, мосье, — у озера нет дна. Море может иметь дно, но наше озеро дна не имеет.

Спорить не стоило.

Мосье Деклу заговорил о переменах, которые ему довелось пережить. Он помнил времена, когда Во был провинцией Берна. Рассуждения его были обдуманны, и им никак нельзя было отказать в здравом смысле. Они сводились к следующему: единоличный правитель заботится о себе и своих прихлебателях; при правлении меньшинства мы имеем нескольких хозяев вместо одного (честный Жан, прибегнув к лицемерной поговорке богатых, умело обратил ее против них самих), и всех надо кормить и обслуживать; а при правлении большинства, даже несправедливом, злоупотребления сведены к минимуму. Жан допускал, что народ можно легко обманывать, но не думал, что это возможно там, где у простых людей имеется собственный орган власти. На этот счет американец был полностью согласен с жителем кантона Во.

Переход от политики к поэзии показался естественным, поскольку значительную долю как одной, так и другой составляет вымысел. Говоря о горах, мосье Деклу выказал себя истинным швейцарцем. Он красноречиво разглагольствовал об их величественном виде и высоте, о ледниках, о бурях на озере. Как человек, никогда не покидавший родные края, он был искренне уверен в их превосходстве над другими странами. Лодочник подробно описывал великолепие Аббатства виноградарей, с увлечением истинного старожила рассказывал о празднествах в Веве и весьма одобрял политику государства, способного устроить подобного рода fete^[631] в самые короткие сроки. Словом, в течение месяца наши два философа успели перебрать и обсудить все, что имеется интересного в мире.

Американец был не из тех, кто пропускает мимо ушей рассказы старожилов. Часами сиживал он в лодке Жана Деклу, любуясь горами, или следя за ленивым парусником, или размышляя над крупицами мудрости, которыми его одаривал собеседник. По одну сторону обзор ограничивала гора Велан, соседствующая со знаменитым Сен-Бернарским перевалом; по другую расстилались веселые поля, окружавшие Женеву. Посредине же помещалась величественнейшая из картин, когда-либо созданных природой; и путешественник задумывался о страстях и деяниях, протекавших на этой сцене. Воображение, придя ему на помощь, рисовало эпизоды из жизни людей, обитавших посреди этих величественных гор, и раскрывало вечные побуждения человеческих сердец, откликавшихся на ощутимое присутствие Творца. Он размышлял над сходством, существующим меж неодушевленной природой и нашим изменчивым бытием; об ужасающей смеси добра и зла, которую представляет человеческая натура; о том, как добрые вдруг покоряются дьяволу, тогда как злые, по Божией милости, улавливают в душе вечное торжество справедливости; о скрываемых за фасадами политических механизмов бурях, что делают нашу жизнь подобной дремлющему озеру: оно спокойно, пока не налетят ветра и не примутся с яростью хлестать его; о силе предрассудков; о бессмысленности и непостоянстве всех долго вынашиваемых убеждений; и о странной, непостижимой, непреодолимой melange^[632] противоречий, ошибок, истин и заблуждений, которую в итоге являет наша жизнь.

Последующие страницы — плод мечтаний путешественника. Рассудительный читатель сам выведет мораль.

Один уважаемый английский автор заметил: «Любая страница человеческой жизни достойна прочтения; мудрость поучительна; веселость развлекает; глядя на опрометчивость, мы понимаем, чего следует избегать; а нелепица излечивает скуку».

Глава 1

С зарей я в путь пустился; легкий бриз

Чуть воду волновал…

Роджерс

Ясным утром, в пору заката года, — как поэтически называют осень у нас на родине, — прекрасный, быстроходный барк^[633] (на всем озере не сыскать было лучшего судна) причалил к пристани Женевы — древнего, исторического города^[634], готовый к отплытию в кантон Во. Барк этот именовался «Винкельрид» — в честь Арнольда Винкельрида^[635], отдавшего жизнь ради блага своей страны и по праву занявшего место среди героев, правдивые предания о которых дошли до наших дней. Судно спустили на воду в начале лета, и верхушка фок-мачты^[636] все еще была украшена ветками хвойных деревьев, с бантами и цветными лентами — подарок приятельниц капитана, в залог успешного плавания. Кто будет спорить с тем, что в наш век, с использованием пара и увеличением, из-за отсутствия войн, числа безработных моряков всех национальностей, навигация на озерах Италии и Швейцарии несколько улучшилась; однако нравы и обычаи тех, кому ремесло моряка помогает добывать хлеб насущный, почти совсем не переменились. У «Винкельрида» были две низкие мачты, причем передняя из них была сильно наклонена, гибкие и замысловато подвешенные наклонные реи, легкие латинские треугольные паруса, выдвижные сходни, плавно скошенная корма, высокий и острый нос. Барк походил на все те красивые, классические парусники, которые мы привыкли видеть на старинных картинах и гравюрах. Позолоченный шар поблескивал на верхушке каждой из мачт, чтобы паруса не ставились выше тонких, хорошо уравновешенных реев; и над одной из них увядал букет из хвойных веток, тогда как яркие банты и ленты трепетали и развевались на свежем западном ветру. Барк был достоин своего украшения — просторный, удобный, и — согласно требованиям навигации — с хорошо обтекаемым корпусом. Фрахт^[637], почти незащищенный, поскольку едва ли не весь был сложен на открытой палубе, представлял собой, по выражению американских моряков, разносортный груз. В основном он состоял из иноземного товара (предметов роскоши, как их тогда называли; ныне они сделались необходимостью в домашнем хозяйстве, но в те времена жители гор пользовались ими весьма умеренно), а также из двух главных продуктов молочного производства, предназначенных для сбыта в засушливых южных странах. Добавьте к этому узлы и саквояжи многочисленных пассажиров, тщательно сложенные поверх наиболее тяжелой части груза — не по причине своей ценности, но ради соблюдения порядка. По приказанию капитана, пекущегося об удобстве и безопасности на паруснике, вещи были размещены так, что каждый пассажир, при необходимости, мог без труда отыскать свой саквояж, не создавая толкотни на палубе, дабы команда барка без помехи несла свои обязанности во время плавания.

Судно было загружено и готово поднять паруса, ветер дул свежий, часы летели, и капитану — бывшему также владельцем «Винкельрида» — не терпелось дать команду к отплытию. Однако у ворот шлюза вдруг возникла непредвиденная суматоха: там находился служитель, поставленный удостоверять личности прибывающих и отбывающих; его обступила толпа человек в пятьдесят, собранная почти наполовину из представителей путешественников самых разных национальностей, которая наполняла воздух многоязыким шумом, напоминавшим о смешении языков, разделившем некогда строителей Вавилонской башни^[638]. Оказывается, как можно было понять из обрывков обличительных и протестующих речей, обращенных в равной мере и к капитану, которого звали Батист, и к служителю, призванному охранять женевские законы, до сих свирепых пассажиров дошел слух, будто Бальтазар, палач, уроженец могущественного, древнего Бернского кантона, подкупил владельца судна и собирается затесаться в их компанию, что не только не соответствовало нравам и обычаям людей приличного звания, но и угрожало — последнее выкрикивалось с особой яростью — жизни и благополучию тех, кто вверил себя превратностям стихий.

Обстоятельства благоприятствовали предприимчивому Батисту, и он набрал изрядное количество пассажиров; все вместе они представляли столь пестрое и странное смешение наречий, страстей, мнений и желаний, какое ни один любитель различия характеров не может даже и вообразить. Здесь были несколько мелких торговцев: иные из них возвращались из скитаний по Германии и Франции, иные направлялись на юг с запасом товаров; несколько бедных студентов, вознамерившихся совершить литературное паломничество в Рим; один или два художника-энтузиаста, не наделенные ни вкусом, ни уменьем, но жаждущие узреть небеса и краски Италии; труппа уличных жонглеров, оставивших Неаполь, чтобы попытать счастья среди сонных и менее искушенных, чем их соотечественники, обитателей Швабии;^[639] несколько бездомных бродяг; до десятка предпринимателей, живущих собственной изворотливостью; и целая стая тех, кого французы называют «темными личностями»: титул, за который ныне, как ни удивительно, соперничают и подонки общества, и класс, поставляющий для оного вождей и правителей.

Все эти пассажиры, описывать которых более подробно нет нужды, являли собой большинство, без коего не обходится ни одно внушительное представление. Были и те, кто держался в стороне; но они принадлежали к иному сословию. Чуть поодаль от вплотную подступившей к воротам шумной толпы, над которой вздымались руки и мелькали головы самых задорных крикунов, расположился путешественник почтенного возраста, сохранивший, однако, красивую осанку; одет он был в дорожное платье, приличествующее человеку благородного происхождения, и имел при себе для услуг троих, наряженных в ливреи лакеев. Впрочем, и без того в нем можно было угадать любимца фортуны, если о том, что есть добро и зло, судить в согласии с общественным мнением. Подле старика, опершись на его руку, стояла юная, миловидная девушка; и у кого бы не сжалось сердце при взгляде на бледное, очаровательное личико, озаряемое приятной улыбкой, которая появлялась при всяком новом взрыве глупости со стороны бесчинствующей толпы! Несмотря на блеклость тонов, красота этой юной особы была почти совершенна. Хрупкое здоровье не препятствовало девушке забавляться доводами словоохотливых ораторов и поражаться нравам грубых и невежественных и вместе с тем придирчивых людей. Юноша, — судя по короткому плащу и прочим деталям костюма, швейцарский воин на иностранной службе, что было вполне естественно для данного возраста, — непринужденно, как давний знакомый, отвечал на вопросы, с которыми время от времени обращались к нему молодая особа и престарелый господин; но дорожное его снаряжение свидетельствовало о том, что он принадлежит к несколько другому обществу. Из всех пассажиров, что не были втянуты в бурные словопрения у ворот, этот юный воин — собеседники называли его Сигизмундом — наиболее пристально следил за ходом диспута. Телосложением подобный Геркулесу и наделенный недюжинной физической силой, юноша был необычайно возбужден. Щеки его, цветущие румянцем на горном воздухе, порой бледнели, под стать поникшей красоте собеседницы; порой же кровь бросалась ему в лицо, и жилка на лбу взбухала, готовая вот-вот лопнуть. Ответив на вопрос, юноша умолкал; казалось, он успокаивался — и только изредка судорожно сжимал рукоять меча, выдавая этим свое волнение.

Скандал длился уже довольно долго; глотки стали пересыхать, голоса осипли, фразы сделались почти бессвязны, как вдруг неожиданное, еще более тревожное событие прекратило переполох. Близ толпы рыскали две огромные собаки, высматривая, не обнаружатся ли их хозяева среди мятущихся человеческих тел, запрудивших подступ к воротам. Одна собака была покрыта густой, короткой шерстью грязновато-желтого цвета, с тусклыми белыми пятнами кое-где на туловище, на лапах и на горле. Вторую природа наделила косматой, черной, с бурым оттенком, шкурой. Что касается веса и мощи, разница меж двумя псами была незначительной, хотя первый, пожалуй, обладал некоторым преимуществом, имея более длинные, чем у соперника, лапы.

Какой выдающийся ум сумеет объяснить, сыграл ли тут свою роль звериный инстинкт, поскольку толпа рядом бесновалась самым неистовым образом, или каждому псу смутно представилось, что хозяева сражаются в противоборствующих рядах и что им, как преданным оруженосцам, следует также вступить в битву ради поддержания чести своих покровителей? Как бы то ни было, соперники, смерив один другого продолжительным оценивающим взглядом, вдруг стремительно бросились вперед и сцепились, как это и подобает особям подобного рода. Столкновение было ужасающим и схватка самой остервенелой, какая только может произойти меж двумя такими огромными псами. Рычание, подобное львиному, перекрыло шум человеческих голосов. Все замолкли, словно онемев, и повернулись к дерущимся. Девушка, затрепетав, отпрянула с испуганным видом; юноша выступил вперед, намереваясь защитить ее, ибо схватка происходила почти рядом с ними, но, несмотря на свою быстроту и силу, не отважился вмешаться в столь яростную драку. Звери уже были готовы разорвать друг друга, когда к ним, растолкав зевак, подбежали одновременно двое мужчин. Один — в черной рясе и остроконечной стеганой шапочке, вроде тех, что носят в Азии, подпоясанный белым поясом монаха-августинца^[640]; другой, судя по платью, большой любитель плавать по морям, хотя что-то в его облике и мешало наблюдателю окончательно записать его в моряки. Первый — с округлым белым, румяным, счастливым лицом, хранившим выражение покоя и готовности прийти на помощь ближнему; второй — смуглый, с резкими чертами и сверкающим взором итальянца.

— Уберто! — укоризненно, с обиженным видом, воскликнул монах, несомненно, рассчитывая произвести впечатление не на собаку, но на более разумное создание, так и не осмелившееся вмешаться в бешеную схватку. — Уберто! Как! Разве ты забыл все, чему тебя учили? Или тебе не дорого твое доброе имя?

Итальянец не стал тратить времени на увещевания; с безрассудной смелостью он набросился на собак и колотил их до тех пор, пока не разнял соперников, причем большая часть пинков и колотушек досталась вступившемуся за монаха-августинца. Едва этот подвиг был свершен, как итальянец наскоро отдышался и обратился к псу с грозным видом хозяина, привыкшего к беспрекословному повиновению:

— Эй, Неттуно! Что это значит? Странная забава — ссориться с питомцем Святого Бернарда!^[641] Тьфу, глупый ты пес! Мне стыдно за тебя, Неттуно: ты столько плавал по морям, и вот — не смог проявить выдержку возле этой пресной лужи!

Пес, который был поистине великолепным представителем знаменитой породы ньюфаундлендов, повесил голову и с покаянным видом приблизился к хозяину, волоча хвост по земле; тогда как его недавний соперник преспокойно уселся неподалеку с почти монашеским достоинством и поглядывал то на говорившего, то на своего врага, словно желая понять значение упреков, которые его храбрый противник принял столь безропотно.

— Отче, — сказал итальянец, — псы наши оба служат людям, каждый на свой лад, и оба отличаются добрым нравом; негоже им быть врагами. Я давно знаю Уберто, потому как не раз бродил по тропам Сен-Бернара! И надо отдать должное этому псу — он не проявил себя ленивцем посреди снегов.

— Семь христианских душ спас он от смерти, — откликнулся монах, одобрительно взглянув на своего подопечного, хотя только что был настроен по отношению к нему довольно сурово, — не говоря о множестве найденных тел, в коих искра жизни уже успела угаснуть.

— Что касается усопших, отче, тут можно только говорить, что собака старалась их спасти. Если бы я так старался, то стал бы уже папой римским или, по крайней мере, кардиналом; но семеро живых, которые получили возможность спокойно умереть в своей постели, примирившись с небесами, недурная рекомендация для собаки. Скажу, что Неттуно достоин дружбы старика Уберто: он спас тринадцать утопающих; я сам видел, как он выхватывал их из акульей пасти и из щупалец глубоководных чудовищ. Не помирить ли нам, отче, наших псов?

Монах-августинец охотно согласился поддержать сие похвальное намерение; хозяева прибегли к командам и уговорам, и псы, которые уже изведали горечь войны и были расположены к миру, причем каждый испытывал уважение к силе и мужеству соперника, вскоре уже общались друг с другом по-приятельски.

Страж города воспользовался спокойствием, наступившим после бурной потасовки, чтобы утвердить свою пошатнувшуюся власть. Раздавая удары тростью направо и налево, он очистил пространство у ворот, через которые пассажирам надлежало проходить по одному, и объявил, что готов без промедления приступить к своим обязанностям. Батист, владелец судна, досадуя, что драгоценное время тратится впустую, и опасаясь перемены ветра, что означало бы для него потерю денег, горячо убеждал путешественников поскорее выполнить необходимые формальности и занять свои места на палубе.

— Есть ли разница, — рассуждал расчетливый капитан, отличавшийся гораздо большей бережливостью, чем обычно приписывают обитателям здешних краев, — один палач среди нас или дюжина, если судно плывет, послушное рулю? Но ветра на озере — ненадежные друзья; мудрый пытается поладить с ними, пока они в добром расположении духа. Пусть дует западный бриз, и я нагружу «Винкельрид» палачами и прочими злодеями по самую ватерлинию; а вы садитесь на легчайший барк, паруса которого когда-либо раздувались на бизань-мачте^[642], — и поглядим, кто быстрее достигнет гавани Веве!

Самым крикливым и самым стойким из ораторов (последнее качество весьма немаловажно в подобного рода диспутах) был глава неаполитанской труппы; обладая мощными легкими и необыкновенной живостью, а также примечательным сочетанием суеверия и бравады, что составляло суть его характера, он возымел необыкновенное влияние на толпу — невежественную, верящую в чудеса и с подобострастным уважением встречающую человека, способного превзойти всех остальных наглостью и невежеством. Чернь любит преобладание во всем, даже в глупости; избыток уже сам по себе расценивается ею как превосходство.

— В выигрыше окажется тот, кто получит денежки, а не те, кто платит их на свою погибель! — громко воскликнул сын юга; проведя это различие, он снискал немалое одобрение толпы, поскольку разговор принял меркантильный оборот, словно велся меж покупателями и продавцом. — Ты, рискуя, получишь свое серебро, а мы, проявив слабость, обретем могилу в волнах. Дурной человек способен навлечь несчастье, и горе тому, кто в злой час окажется запанибрата с негодяем, чье ремесло — отправлять христиан на тот свет прежде срока, назначенного природой. Матерь Божия! Да я не согласился бы плыть в одной компании со злодеем через это дикое, коварное озеро, даже если бы мне оказали честь, позволив продемонстрировать мое скромное искусство перед папой римским и его ученейшим конклавом!^[643]

Это торжественное заявление, сопровождаемое самыми выразительными жестами и мимикой, свидетельствующей об искренности оратора, оказало соответствующее воздействие на внимавших; в толпе послышался одобрительный ропот — достаточно убедительный, чтобы капитан понял: красивыми словами он никого не обманет. Тогда Батист изобрел хитроумный план, с помощью которого можно было преодолеть щепетильность путешественников; служитель полиции горячо поддержал этот план, и толпа — взбудораженная, упрямо стоящая на своем, — после множества придирок согласилась принять условия капитана. Все признали, что проверку документов и посадку на барк откладывать долее нельзя; однако пассажиры должны были избрать нескольких представителей, которые стояли бы у ворот шлюза, внимательно следя за проходящими; в результате столь бдительной проверки отвратительный, подлежащий изгнанию Бальтазар будет обнаружен, владелец судна возвратит ему деньги, и палач не окажется в числе пассажиров, столь ревниво пекущихся о соседстве и способных беспокоиться по такому ничтожному поводу. На сей случай большинством были избраны: неаполитанец, которого звали Пиппо; один из бедных студентов, ибо в те времена ученость не препятствовала, но скорее способствовала укоренению предрассудков; и некто Никлас Вагнер, толстый берниец, которому принадлежал почти весь груз сыра на барке. Первого избрали по причине страстности и говорливости, — качества, которые чернь способна ошибочно принимать за убежденность и основательность; второго — благодаря молчаливости и напускной скромности, которые среди иных сходят за истинное глубокомыслие; а третьего — потому что он был известный богач: преимущество, которое — несмотря на все споры меж пессимистами и оптимистами — всегда будет для тех, кто победней, более значимо, чем благоразумная умеренность, если толькобогатый чужд гордыни и не кичится перед ближним немыслимыми и оскорбительными привилегиями. Само собой разумеется, что все эти избранники, призванные блюсти интересы общества, первыми были обязаны предъявить свои бумаги женевскому стражу^[644].

Неаполитанец — отъявленный плут, другого такого искусника по части мелких проказ не было среди пассажиров, — обеспечил себя бумагами на все возможные случаи, которые позволял ему предвидеть долгий опыт бродяги, и был пропущен без возражений. Бедный студент из Вестфалии^[645] предъявил служителю документ, исписанный ровными строчками школьной латыни; однако заминки не последовало: тщеславный полицейский, не желая признаться в своем невежестве, заявил, что нет ничего приятней, чем держать в руках столь красиво оформленный паспорт. Что касается бернийца, то он вознамерился присоединиться к двум другим избранникам, не предъявляя бумаг служителю: по-видимому, Никлас Вагнер считал, что для него сия процедура необязательна. С молчаливым достоинством толстяк вошел в ворота, заботливо ощупывая тесемки своего туго набитого кошелька, который всего несколько минут назад стал легче на одну мелкую медную монетку: торговец уплатил ее слуге гостиницы, где провел ночь, — причем расторопному малому пришлось сопровождать богача в гавань, чтобы получить свое скромное вознаграждение. Но, по мнению женевца, никакая оглядка на солидное состояние не давала отъезжающим права пренебрегать формальностями, обязательными для всех.

— Имя и род занятий? — вопросил страж порядка с официальной краткостью.

— Бог с тобой, дружище! Вот уж не думал, что в Женеве будут придираться к швейцарцу — да еще к такому, кого знают на Ааре^[646] и по всему Большому кантону! Меня зовут Никлас Вагнер — не слишком громкое имя, но имеющее вес среди людей состоятельных; и для бюргеров я не последний человек — Никлас Вагнер из Берна; чего тебе еще?

— Совсем ничего! Только подтверди, что все это правда. Не забывай, что ты в Женеве: государство наше маленькое, незащищенное, оттого и законы так придирчивы!

— Разве я сомневаюсь, что нахожусь в Женеве? Это ты почему-то сомневаешься, что я Никлас! Да отправься я в путь самой глухой полночью, какая только бывает в горах, и везде, на всем пути от Юры до Оберланда^[647], никто не усомнится в моем имени! Вон стоит владелец судна, Батист: пусть он скажет тебе, что, когда фрахт, записанный на меня, сгрузят с палубы, барк станет значительно легче!

Никласу не хотелось предъявлять бумаги, которые, впрочем, были у него в полном порядке. Он даже держал их двумя пальцами, заложив указательный меж страницами, чтобы при необходимости представить разворот; однако уязвленный в своем тщеславии богач не спешил: ему не хотелось уступать требованиям человека, занимавшего более низкое положение в обществе.

Полицейскому чиновнику не однажды приходилось препираться с подобными чванливцами; понимая, что толстосум уязвлен в своей гордыне, служитель не стал противоборствовать его довольно безобидному, хотя и глупому, упрямству.

— Проходи! — сказал полицейский и, используя свою уступку в интересах служебного долга, добавил: — И сделай милость, скажи своим бюргерам: у нас, в Женеве, с путешественниками обходятся справедливо!

— Твоя просьба необдуманна! — буркнул деревенский богач, надувшись наподобие тех, кто слишком долго дожидался справедливости. — А теперь за дело! Сыскать палача — задача не из легких.

Свое место рядом с неаполитанцем и вестфальским студентом Никлас Вагнер занял с видом строгого судии, чьи суровые манеры обещают, что суд будет справедлив.

— Снова ты в наших краях, пилигрим! — суховато сказал полицейский очередному представшему перед ним путешественнику.

— Помоги тебе святой Франциск!^[648] Может ли быть иначе? Времена года — и те, бывает, заставляют себя ждать; но я приезжаю и уезжаю без опозданий.

— Видно, больная совесть не дает покоя и гонит тебя в Рим! Бородатый паломник, закутанный в лохмотья, усеянные ракушками, являл собой ужаснейшую картину человеческой испорченности. Отвратительное впечатление, производимое лицемером, усилилось, когда он, в ответ на замечание чиновника, громко и дерзко расхохотался:

— Ты, наверное, последователь Кальвина^[649], уважаемый, — иначе ты не говорил бы так. О своих грехах я не тужу. Меня наняли в Германии прихожане, чтобы я, жалкий, принял на себя их тяготы; и навряд ли найдется кто другой, кому можно всецело доверять в подобного рода поручениях. И если ты уже высказал все свои предположения, я покажу тебе документы: там ты найдешь подтверждение моим словам; бумаги у меня в образцовом порядке — сам святой Петр не нашел бы, к чему придраться!

Служитель понял, что перед ним — один из тех откровенных лицемеров (если только можно применить это определение к не скрывающему своих мыслей человеку), что сделали искупление грехов предметом торговли; занятие это было весьма распространено в конце семнадцатого и даже в начале восемнадцатого столетия, да и сейчас вы еще можете встретить в Европе такого пилигрима. С нескрываемым омерзением полицейский вернул паспорт владельцу; и пилигрим, вновь обретя свой документ, присоединился к трем бдительным стражам, хотя никто его о том не просил.

— Не задерживайся! — с отвращением воскликнул чиновник. — Ты назвал нас последователями Кальвина. Женева давно скинула алую мантию;^[650] не забывай об этом, когда вновь отправишься паломничать, иначе трость полицейского прогуляется по твоей спине!.. Погоди-ка! Ты кто такой?

— Еретик, обреченный гореть в геенне, если все то, во что верит торговец молитвами, правда, — ответил пассажир, проходя через ворота с неколебимо спокойным видом, способным притупить бдительность даже самого неусыпного стража. Это был хозяин Неттуно; полицейский, взглянув на невозмутимого скитальца по волнам, засомневался, вправе ли он останавливать моряка, поскольку моряки обладали привилегией свободно приезжать в город и покидать его.

— Тебе известны наши правила, — предположил женевец, почти уже решившись пропустить итальянца.

— А то нет! Осел — и тот знает, где тропа делает поворот. Мало тебе, что ли, Никласа Вагнера — известного богача, чью гордыню ты уязвил, заставив его предъявить бумаги? Неужто ты еще и меня собираешься расспрашивать? Поди сюда, Неттуно; ты умный пес, отвечай за обоих. Мы не из тех, кто витает меж небом и землей; нас породили две стихии: и водная и земная!

Итальянец разглагольствовал громко и самоуверенно; речь его предназначалась скорее для толпы, чем для представителя Женевы. Расхохотавшись, путешественник огляделся, ожидая отклика зрителей, которых сочувствовать незнакомцу могла заставить только инстинктивная неприязнь к законности.

— Имя-то у тебя есть?! — воскликнул чиновник, все еще колеблясь.

— Чем я хуже посудины Батиста? У меня и бумаги при себе есть — или ты думаешь, что я иду на барк их искать? Пса моего зовут Неттуно, он прибыл из дальней страны, где собаки плавают не хуже рыб. А мое имя Мазо, хотя злокозненные люди называют меня не иначе, как Маледетто^[651].

Многие в толпе, те, кто понял слова итальянца, расхохотались с безудержным весельем, ибо чернь всегда находит в наглости непреодолимое обаяние. Служитель чувствовал, что смеются именно над ним, хотя и не понимал, по какой причине; итальянского языка он не знал, и значение последнего слова, которое вызвало хохот в толпе, осталось для него скрытым, и все же он рассмеялся, как если бы вполне уяснил себе смысл шутки. Итальянец, пользуясь достигнутым успехом, кивнул чиновнику с добродушной улыбкой, словно старому знакомому. Свистом подозвав пса, он вразвалочку направился к барку и первым поднялся на его борт с достоинством человека, огражденного своими привилегиями от докучливой заботы чиновников. Столь беззастенчивая наглость достигла своей цели, и преступник ушел от правосудия; между тем именно этого странника, примостившегося в одиночестве возле узла со скудными пожитками, давно и упорно разыскивали городские власти.

Глава 2

Помилосердствуйте, прошу,

Мой добрый господин;

Не знал о промахе своем

Сей славный паладин.

Чаттертон

После того как закоренелый преступник столь нагло обманул всеобщую бдительность, трое стражей вкупе с добровольным помощником — пилигримом^[652], рьяно занялись выявлением высшего вершителя законности, дабы он не осквернил своим присутствием разношерстную компанию пассажиров. Едва женевец дозволял очередному путешественнику пройти, как они подвергали трепещущего, недоумевающего беднягу самому неумолимому допросу, угрожая изгнанием при любом пустячном подозрении. Коварный Батист подливал масла в огонь, с притворным пылом побуждая проверяющих сомневаться именно в тех пассажирах, проверка которых могла увенчаться наименьшим успехом. Путешественники один за другим проходили через это суровое испытание, пока наконец невиновность последнего безымянного бродяги не была доказана, и толпа у ворот почти вся растаяла, так что проход оказался свободен. Престарелый аристократ, который был уже представлен читателю, без помехи подошел к воротам вместе с молодой особой и свитой из трех лакеев. Служитель полиции с почтительностью приветствовал старика, который держался спокойно и с достоинством, чем разительно отличался от шумливого и неотесанного сброда, с коим чиновнику только что пришлось иметь дело.

— Я Мельхиор де Вилладинг, житель Берна, — сказал путешественник, неспешно предлагая служителю бумаги, подтверждающие истинность своих слов. — А это моя дочь, мое единственное дитя, — с грустью подчеркнул старик. — Эти молодцы в ливреях — мои верные, преданные слуги. Мы, прибегнув к покровительству святого Бернарда, покидаем наши суровые Альпы ради краев, более благоприятных для тех, кто слаб здоровьем; возможно, ласковое итальянское солнце оживит сей поникший цветок и заставит его весело поднять головку, как некогда бывало в родной усадьбе!

Полицейский чиновник улыбнулся, почтительно отстраняя протянутые ему бумаги, ибо престарелый отец изливал свои чувства столь трогательно, что не мог не пробудить отклика даже в самом зачерствелом сердце.

— Молодость и нежное родительское попечение сделают свое дело, — заметил служитель. — Больная обязательно поправится.

— Да, она слишком молода, чтобы увянуть так рано! — отозвался старик, забыв о бумагах и созерцая увлажнившимся взором бледное, но все еще невыразимо прекрасное лицо своей юной дочери, смотревшей на отца с ответной любовью и благодарностью. — Но ты так и не убедился, что я именно тот, за кого себя выдаю.

— В этом нет необходимости, досточтимый барон; весь город знает о вашем приезде, и я почитаю особым долгом сделать для одного из знатнейших гостей Женевы все, чтобы у него сохранились самые приятные воспоминания о пребывании в нашем городе.

— Женевцы славятся своей учтивостью, — сказал барон де Вилладинг, пряча бумаги в предназначенный для них конверт; к услужливости чиновника он отнесся как человек, привыкший к подобного рода почестям. — Знакомо ли тебе счастье быть отцом?

— Небеса не однажды благословляли меня своей милостью; я забочусь о пропитании одиннадцати душ, не считая тех, кто произвел их на свет.

— Одиннадцать детей! Воистину, воля Господня неисповедима! Моя дочь — последняя надежда нашего рода, единственная наследница титула и владений Вилладингов. Не страдает ли твоя семья от бедности?

— В городе найдутся люди беднее меня; спасибо вам за вашу доброту, господин.

Адельгейда — ибо так звали дочь барона де Вилладинга, — слегка зардевшись, подошла поближе к служителю.

— У нашего стола никому не тесно, — сказала она, опуская в руку чиновника золотую монету. — Вот, возьмите для своих детей. — И добавила еле слышно, почти шепотом: — Пусть самый младший из вашей семьи, кто умеет молиться, попросит у Господа за несчастную больную и старика, который боится потерять последнее дитя.

— Благослови тебя Господь, юная госпожа! — сказал растроганный до слез чиновник, которому нечасто приходилось наблюдать подобную силу духа, соединенную с кротостью и набожностью. — Все наше семейство, от молодых до старых, будет неустанно за тебя молиться!

Щеки Адельгейды вновь побледнели, и она тихо проследовала за отцом, неспешно идущим к барку. Эта умилительная сцена смягчила суровость четверых стражей, выстроившихся у ворот. Вдобавок, они не посмели досаждать расспросами такому крупному аристократу, как Мельхиор де Вилладинг. Красота и знатность в сочетании с простодушием и милосердием, которые только что выказала юная девушка, потрясли грубые чувства неаполитанца и его товарищей. Без единого слова они пропустили всех лакеев, и на какое-то время бдительность их была ослаблена. Два или три путешественника свободно проскользнули мимо них, пользуясь счастливым поворотом судьбы.

Следующим к чиновнику подошел молодой воин, кого барон де Вилладинг называл Сигизмундом. Бумаги его были в порядке, и потому никаких заминок не последовало. Однако строгий кордон из четверых засомневался, согласится ли юноша подвергнуться дополнительной проверке, ибо вид у него был довольно недружелюбный. Уважение к силе — или, возможно, менее похвальное чувство — побудило проверяющих воздержаться от расспросов; и только пилигрим, самый дотошный из стражей, осмелился сделать замечание, когда воин успел уже отойти на несколько шагов.

— Эти длань и меч способны укоротить жизнь христианина! — нагло воскликнул бесстыжий торговец церковными злоупотреблениями. — Отчего вы не спросили, кто он такой и чем занимается?

— Вот сам и спросил бы, — ввернул насмешливый Пиппо. — Предаваться скорби — это по твоей части. Я, например, предпочитаю вертеться вокруг оси по своей воле, а не после хорошего тычка; взгляни, какой огромный кулак у этого юного великана!

Бедный студент и бюргер из Берна, очевидно, разделяли мнение неаполитанца, ибо продолжения дискуссии не последовало. Тем временем к воротам уже подошел новый путешественник. В облике его не было ничего, что способно было бы обострить бдительность суеверного трио. Мирный, кроткий на вид, средних лет мужчина спокойно и просто протянул паспорт верному стражу города. Полицейский, изучив документ, бросил быстрый вопрошающий взгляд на его владельца и поспешно вернул паспорт, словно желая поскорее отделаться от путешественника.

— Бумаги в порядке, — сказал он. — Можешь проходить.

— Ну-ка, ну-ка! — воскликнул неаполитанец, для которого буффонада^[653] была родной стихией. — Ну-ка, ну-ка! Взгляните на сего кровожадного, свирепого странника! Не это ли наконец Бальтазар?

Как и ожидал выступавший, публика вознаградила его смехом; приободрившись, наглый шут продолжал:

— Тебе, друг, известны наши обязанности; покажи-ка нам свои руки! Не обагрены ли они кровью?

Путешественник остановился в замешательстве; это был человек, склонный к уединенной, мирной жизни; и только дорожное приключение могло свести его лицом к лицу с жестоким фигляром. Однако он простодушно протянул руки вверх ладонями, что повергло всех стражей в бурное веселье.

— Это ничего не значит: щелок, зола и слезы жертв способны смыть кровь даже с пальцев Бальтазара. Мы проверим, не запятнана ли твоя душа, парень, прежде чем позволить тебе присоединиться к добропорядочной компании.

— Отчего вы не остановили вон того юного воина? — спросил странник, и глаза его загорелись гневом, ибо даже кротость пытается противостоять грубому, незаслуженному насилию; оскорбленный людьми черствыми и беспринципными, он весь дрожал от возмущения. — Его вы не осмелились расспрашивать!

— Во имя святого Дженнаро!^[654] Это все равно что остановить текущую лаву. Попробовал бы сам его расспросить! Этот юный воин — честный крушитель черепов, и мне будет лестно путешествовать в одной с ним компании; не сомневаюсь, около дюжины святых ежечасно приносят за него свои молитвы. Тот же, кого мы ищем, отринут всеми: добрыми и злыми, небесами и землей; и даже в жарком обиталище, куда его со временем поместят, он пребудет отверженным.

— Палач — вершитель закона.

— Что такое закон, дружище? Но иди себе свободно: с твоей стороны нашим головам не грозит опасность. Иди — и молись неустанно, чтобы Господь избавил тебя от секиры Бальтазара.

В лице странника что-то дрогнуло, как если бы он хотел ответить неаполитанцу; но, передумав, он прошел вперед и тут же исчез в толпе пассажиров на палубе. Следующим был монах из монастыря Святого Бернарда. Служитель давно знал и монаха-августинца, и его пса и потому не стал задавать вопросов о роде занятий и цели путешествия.

— Мы спасаем жизнь людям, а не отнимаем ее, — сказал монах, переходя от охранника порядка по должности к тем, в чьем праве на проверку отъезжающих можно было усомниться. — Мы живем среди снегов, где христиане умирают, утешенные Церковью.

— Честь и слава тебе и твоим трудам, святой августинец! — сказал неаполитанский жонглер, который, хоть и был нагл и дерзок, все же испытывал бессознательное уважение к тем, кто отрекается от себя ради блага ближних, — чувство, присущее всякому, даже самому развратному человеку. — Проходи вместе со своим псом; наши добрые пожелания вам обоим!

Перед воротами уже никого не осталось; и несколько наиболее предубежденных путешественников, наскоро посовещавшись, пришли к естественному выводу, что гнусный палач, испугавшись их протестующих выступлений, потихоньку ускользнул, и пассажиры, таким образом, счастливо избавились от его присутствия. Желанную весть встретили радостными восклицаниями, и все поспешили на барк, ибо Батист громко и настойчиво заявил, что, поскольку причина задержки устранена, откладывать отплытие нельзя ни на минуту.

— О чем вы только думаете, люди! — с хорошо разыгранным возмущением заявил Батист. — Разве леманские ветра^[655] похожи на одетых в ливреи лакеев, чтобы, послушно вашим прихотям, дуть, когда бы вы ни пожелали, то с запада, то с востока ради удобства путешествия! Берите пример с благородного Мельхиора де Вилладинга, который, давно уже заняв свое место на палубе, молится, как вы видите, всем святым, чтобы этот свежий западный ветер не прекратил дуть, в наказание за нашу беспечность.

— Вон там еще идут путешественники, торопятся попасть на барк! — вмешался коварный итальянец. — Поскорей отдавай швартовы^[656], капитан Батист, а не то мы тут надолго застрянем.

Капитан тут же поспешил к шлюзу — разузнать, что может принести ему этот новый поворот событий.

Двое путешественников в пропыленном дорожном платье, сопровождаемые слугой и носильщиком, который пошатывался под тяжестью груза, спешили к воротам, как будто чувствовали, что из-за малейшего промедления могут остаться на берегу. Главным из них, по всей видимости, был немолодой путешественник, которому спутники подчинялись не из-за боязни физического воздействия, но из уважения. Через одну руку у путешественника был перекинут плащ, а в другой он нес рапиру, необходимую принадлежность аристократического сословия в те времена.

— Вы опаздываете на последний барк, отплывающий к пределам Аббатства виноградарей, синьоры, — заявил женевец, сразу же распознавший, из какой страны прибыли путешественники. — Судя по вашей спешке, вы намереваетесь попасть на празднество.

— Да, именно таково наше намерение, — признался старший из путешественников. — И, как ты верно заметил, мы действительно опаздываем. Внезапные сборы и дурные дороги явились тому причиной, но, к счастью, мы успели добраться сюда до отплытия; взгляни же скорей на наши бумаги и дай пройти.

Полицейский с надлежащей тщательностью с обеих сторон изучил документ, который, по-видимому, не был в полном порядке, ибо на лице служителя отобразилось сожаление.

— Синьор, ваш документ годен для Савойи^[657]и Ниццы, но в нем отсутствует подпись женевских властей.

— Какая жалость, клянусь святым Франциском! Мы честные жители Генуи, спешащие на празднества в Веве, о коих ходят столь соблазнительные слухи; и единственное, чего мы жаждем, — это добраться туда как можно спокойней. Как видишь, мы опаздываем; едва прибыв в город, мы узнали, что барк готов распустить паруса, не дожидаясь, пока испортится погода, и поспешили сюда, не успев ознакомиться с правилами, которые в Женеве считаются обязательными. Великое множество путешественников едет через ваши края, спеша увидеть знаменитые древние игры; и потому мы, не придавая значения нашему краткому пребыванию в городе, не представили своих паспортов местным властям.

— В этом, синьор, и состоит ваша ошибка. Мой клятвенный долг — не пропускать тех, кто не получил разрешения женевских властей покинуть город.

— Что ж, очень жаль. Ты капитан барка, дружище?

— И его владелец, синьоры, — нетерпеливо уточнил Батист, который с мучительными колебаниями вслушивался в спор. — Я буду безмерно счастлив видеть столь достопочтенных путешественников среди своих пассажиров.

— Не подождешь ли ты с отплытием, прежде чем сей добрый человек не увидится с городскими властями и не получит разрешения пропустить нас? Твоя уступчивость будет вознаграждена.

Сказав так, генуэзец опустил в руку, столь охочую до взяток, цехин^[658] — золотую монету знаменитой республики, гражданином которой являлся. Батист, издавна питавший слабость к золоту, не мог заставить себя отказаться от подачки, несмотря на то, что ему предлагали действовать наперекор собственным распоряжениям. Не в силах расстаться с монетой и не зная, как преодолеть свою алчность, Батист, в весьма запутанных и туманных выражениях дал понять благородному путешественнику, что щедрость его достигла цели.

— Вы, ваша светлость, сами не знаете, о чем просите! — сказал капитан, зажав монету меж большим и указательным пальцами. — Наши женевские граждане, пока солнце не поднимется, сидят по домам, не желая в темноте разгуливать по ухабистым улицам с риском сломать себе шею, и потому единственная городская контора откроется не ранее чем через два часа. И потом, одно дело — полицейский чиновник, и другое — мы, корабельщики; мы рады ухватить кусок, когда погода позволит, а ему пропитание обеспечено — так станет ли он лезть из кожи вон ради случайного нанимателя! «Винкельрид» будет томиться от безделья в то время, как свежий западный бриз^[659] овевает его мачты, а благородный господин — изнывать от скуки у ворот, кляня нерасторопность городских чиновников, прежде чем этот малый успеет вернуться. Уж я-то знаю этого плута и потому посоветовал бы вашей светлости подыскать другое средство.

Батист выразительно взглянул на полицейского чиновника, надеясь, что путешественники прекрасно поняли его намек. Пожилой аристократ, лучше капитана умевший судить о людях, бросил на служителя испытующий взор и понял, что не стоит ронять себя, предлагая тому взятку. Несмотря на то, что в среде чиновничества преобладают те, кто с охотой поддается искушению, бывают и такие, которые большее удовлетворение испытывают от своей стойкости. К последним принадлежал женевец; на человека воздействует множество страстей, и тщеславие в особенности: не желая обнаружить незнание итальянского, служитель пропустил на барк Маледетто, и теперь во искупление своей слабости собирался обнаружить перед знатным путешественником неколебимую верность закону.

— Позвольте мне вновь взглянуть на ваш документ, синьор, — сказал полицейский, как если бы надеялся там найти законное подтверждение своего намерения.

Но в документе только и было написано, что старика генуэзца зовут синьор Гримальди, а его спутника — Марчелли. Покачав головой, чиновник с разочарованным видом вернул бумаги владельцу.

— Ты не сумел разобрать, что там написано, — сварливо сказал Батист. — Ты с трудом пишешь и читаешь, и потому одного беглого взгляда недостаточно. Прочитай документ снова, и ты убедишься, что он в порядке. Неужто ты думаешь, что эти благородные господа путешествуют с подозрительными бумагами, словно какие-нибудь бродяги!

— Только и требуется, что подпись наших городских властей; без нее я не имею права никого пропускать, даже благородных господ.

— Нынче, синьоры, от писак деваться некуда. В прежние времена, вспоминают старички, груз по Женевскому озеру отправляли без бумажек, люди верили друг другу. Теперь же порядочному христианину шагу не дадут ступить без письменного на то позволения.

— Не стоит тратить время на пустые разговоры, — заметил синьор Гримальди. — К счастью, паспорт написан на языке вашей страны, и достаточно беглого просмотра, чтобы городские власти убедились в его подлинности. Может быть, ты все-таки подождешь с отплытием, пока формальности не будут улажены?

— Ваша светлость! Я не соглашусь, даже если вы мне посулите за это должность дожа^[660]. Ветрам на озере все равно, кто собирается отплыть: король или дворянин, епископ или простой священник; и долг перед пассажирами заставляет меня покинуть порт как можно скорей.

— Не слишком ли много на палубе живого груза? — спросил генуэзец, недоверчивым взглядом окинув глубоко сидящий в воде барк. — Уверен ли ты, что судно справится с такой тяжестью?

— Я был бы рад, если бы пассажиров было поменьше, сиятельный синьор; от плутов этих проку не больше, чем от их барахла, что громоздится на ящиках и тюках; этот сброд годится только на то, чтобы препятствовать посадке пассажиров, щедро платящих за провоз. Вон тот благородный швейцарец, направляющийся в Веве, — взгляните, он сидит у кормы вместе с дочерью и слугами, славный Мельхиор де Вилладинг, — заплатил мне больше, чем все эти безвестные бродяги, вместе взятые.

При имени этом генуэзец вздрогнул, и взор его загорелся живым интересом.

— Ты сказал — де Вилладинг? — воскликнул он взволнованно, наподобие юноши, услышавшего приятные известия. — Славный, благородный Мельхиор?

— Да, Мельхиор; других де Вилладингов не осталось: по слухам, древний их род почти весь вымер. Помню храбрость барона, когда он в бурю, как истинный швейцарец, собрался покинуть берег озера…

— Фортуна наконец улыбнулась мне, дорогой Марчелли! — прервал старик, с горячностью схватив за руку своего компаньона. — Ступай же на барк, капитан, и передай тому пассажиру…

Но что нам сказать Мельхиору? Открыть ли ему немедленно, кто ждет его, или пусть попытается сам вспомнить? Клянусь святым Франциском! Сделаем так, Энрико. Заставим его потрудиться! Забавно будет понаблюдать, как он думает да гадает, хотя, уверен, он сразу узнает меня. Я почти не переменился, пусть и немало испытаний выпало на мою долю.

Синьор Марчелли почтительно опустил глаза при этих словах, не желая разочаровывать старика, поддавшегося внезапному порыву под влиянием нахлынувших воспоминаний. Батисту было поручено передать, что некий благородный путешественник просит барона оказать ему любезность и подойти к воротам.

— Скажи ему: некий путешественник хотел бы стать его спутником, но опасается, что таковое желание не будет исполнено, — настойчиво повторил генуэзец. — Этого достаточно. Мне известна его учтивость, и он — не Мельхиор, если промедлит хоть на миг! Но смотри! Он уже сошел с барка, мой дорогой Мельхиор: разве пренебрегал он когда-либо случаем оказать дружескую помощь? В семьдесят лет он тот же, что и в тридцать!..

Волнение генуэзца достигло предела, и он отвернулся, стыдясь проявления не подобающей мужчине слабости. Тем временем барон де Вилладинг приблизился к ним, не подозревая, что от него требуется нечто большее, нежели простая учтивость.

— Батист передал мне, что здесь находятся господа из Генуи, стремящиеся попасть на празднество в Веве, — сказал барон, в знак приветствия приподнимая шляпу, — и что необходимо мое содействие, дабы оказаться их счастливым попутчиком.

— Я не откроюсь ему, пока мы благополучно не взойдем на барк, Энрико, — прошептал синьор Гримальди. — Ах нет, клянусь мессой! Пока мы не высадимся в Веве: ведь мне не пройдет даром этот розыгрыш! Синьор! — обратился он к бернийцу с подчеркнутым спокойствием, тогда как голос его дрожал от волнения на каждом слове. — Мы граждане Генуи, всей душой жаждущие плыть вместе с вами на этом барке, но — он ничуть не догадывается, кто говорит с ним, Марчелли! — но, к сожалению, синьор, по недосмотру мы не позаботились о подписи городских властей и теперь нуждаемся в дружеском содействии, чтобы пройти на барк либо задержать его отплытие, пока необходимые формальности не будут улажены.

— Синьор, город Женева представляет собой маленькое, беззащитное государство, и потому бдительность необходима; и навряд ли я своими уговорами заставлю сего верного стража пренебречь своим долгом. Что же касается задержки с отплытием, я думаю, честный Батист согласился бы за небольшое вознаграждение, если бы не опасался перемены ветра и вследствие этого — значительных убытков.

— Верно вы говорите, благородный Мельхиор! — вмешался капитан. — Был бы ветер впереди или случись все это двумя часами раньше, — небольшая задержка не заставила бы пассажиров с ума спятить, то есть — я хотел сказать — утратить благоразумие; но сейчас у меня и двадцати минут не найдется в запасе, даже если вдруг все члены городского магистрата в мантиях явятся сюда собственной персоной, пожелав войти в число пассажиров.

— Я весьма сожалею, синьор, но капитан прав, — заключил барон с предупредительностью человека, привыкшего выражать отказ в самой мягкой форме. — Говорят, корабельщики знают тайные приметы, по которым определяют крайний срок отплытия.

— Клянусь мессой, Марчелли, я испытаю его; я узнал бы его и в карнавальном платье. Господин барон, мы — бедные итальянские аристократы из Генуи. Доводилось ли вам слышать о нашей республике, небогатом государстве Генуя?

— Не похвалюсь основательностью познаний, — с улыбкой ответил барон, — но могу признаться, что мне известно о существовании этого государства. Из всех городов на побережье Средиземного моря ни один не мил мне так, как Генуя. Много радостных дней провел я там и до сих пор люблю вспоминать то счастливое время. Жаль, что не успею назвать вам некоторых знатных и досточтимых имен в подтверждение своих слов.

— Назовите их, господин барон! Ради всех святых и Пречистой Девы — назовите, умоляю вас!

Удивленный горячностью собеседника, Мельхиор де Вилладинг пристально всмотрелся в его изборожденное морщинами лицо и внезапно ощутил некоторую растерянность.

— Нет ничего проще, синьор, чем перечислить многих. Первое, наиболее памятное и дорогое мне имя — это Гаэтано Гримальди, о котором вы, не сомневаюсь, хорошо наслышаны.

— О да, разумеется! То есть… Марчелли, сказать ли мне ему, что о его друге у нас имеются добрые вести? Так вот, этот Гримальди…

— Синьор, ваша готовность беседовать о славном согражданине вполне естественна; но я, поддавшись желанию поговорить о Гаэтано, вызвал бы недовольство честного Батиста.

— К черту Батиста с его посудиной! Мой дорогой Мельхиор! Добрый, славный мой друг!.. Неужто ты и в самом деле не узнаешь меня?

Тут пожилой генуэзец простер руки к другу, намереваясь принять его в свои объятья. Барон де Вилладинг хотя и был взволнован, но все же некое смутное препятствие мешало ему вполне постичь реальность случившегося факта. Задумчиво вглядывался он в морщинистое, но все еще прекрасное старческое лицо, и образы былого зароились в его памяти; однако их слабый свет был почти неощутим.

— Неужто ты не признаешь меня, де Вилладинг? Отречешься от друга своей юности, который делил с тобой и радость, и горе, и опасность военных битв и был наперсником сердечных тайн?

— Кому, как не Гаэтано Гримальди, известно это? — сорвалось с трепещущих губ барона.

— А кто же я еще? Разве я не Гаэтано, тот самый Гаэтано, твой старый, добрый друг!

— Ты Гаэтано! — воскликнул бернец, отступив на шаг, вместо того чтобы броситься в объятья генуэзца, чья пылкость к тому времени несколько поубавилась. — Обаятельный, ловкий, храбрый, юный Гримальди! Синьор, вы смеетесь над чувствами старика.

— Клянусь небом, я не лгу! Ах, Марчелли, его все так же трудно в чем-либо убедить, но уж когда поверит — готов порвать удила! Если тебя могут ввести в заблуждение несколько лишних морщинок, дружище Мельхиор, как же ты до сих пор не усомнился в своей собственной личности? Я не кто иной, как тот самый Гаэтано, друг твоей юности, с которым ты не виделся все эти долгие, нелегкие годы.

Узнавание наступило не сразу. Штрих за штрихом воссоздавался знакомый образ, но более всего голос способствовал пробуждению воспоминаний. Подобно всем сильным натурам в минуту величайшего волнения, барон не сумел овладеть собой, едва только убедился, что перед ним и вправду его старый друг. Де Вилладинг бросился на шею генуэзцу — и тут же отошел в сторону, чтобы скрыть набежавшие на глаза внезапные слезы, обильно подступившие из источников, которые он считал давно иссякшими.

Глава 3

Эх, кузен Сайленс, тебе и невдомек, сколько мы изведали с этим рыцарем!

«Генрих IV»

Расчетливый владелец барка хладнокровно и с удовлетворением наблюдал за происходившей перед ним сценой, и как только путешественник заручился поддержкой влиятельного Мельхиора де Вилладинга, Батист немедленно приступил к делу. Старики стояли, все еще держась за руки после повторного, более горячего объятия, со слезами, катившимися по морщинистым щекам, когда обуреваемый алчностью капитан решился заговорить с ними.

— Благородные господа, — сказал он. — Если поздравления столь скромной особы, как я, послужат к увеличению радости от встречи, умоляю вас принять их; но, увы, ветер не способен сочувствовать ни обретшим друг друга приятелям, ни корабельщикам, несущим убытки. Как владелец барка я считаю своим долгом напомнить вашим светлостям, что множество путешественников, разлученные с родиной и тоскующими семействами, ждут не дождутся отплытия, не говоря уж о паломниках со стертыми до мозолей ногами и прочих почтенных странниках, чьи сердца трепещут от нетерпения; однако же, пока мы не спешим воспользоваться великолепным бризом, они молчат из уважения к знатнейшим.

— Клянусь святым Франциском! Этот плут прав, — признал генуэзец, торопливо отирая со щек следы своей недавней слабости. — Радость нашей встречи так велика, что мы позабыли обо всех этих почтеннейших путешественниках; но теперь пора о них подумать. В бумагах моих отсутствует подпись городских властей: ты не поможешь мне в этом деле?

Барон де Вилладинг задумался; даже незнакомцу он от всей души желал помочь; насколько же охотней он пришел бы на выручку другу! И однако, несмотря на его горячее желание, на успех нельзя было надеяться. Служитель был слишком исполнителен (качество, которое многие считают достойной заменой следования закону), чтобы легко уступить. Однако предпринять попытку не мешало, и барон обратился к стражу у ворот несравненно настойчивей, чем когда он просил за незнакомца.

— Это не в моей власти; никому из нашего магистрата не подчинился бы я охотней, чем вам, сиятельный барон, — ответил чиновник, — но мой долг — выполнять распоряжения тех, кто меня сюда поставил.

— Гаэтано, нам ли с тобой жаловаться! Мы долго сражались плечом к плечу, презирая опасность, и остались живы только потому, что безоговорочно соблюдали вышеназванное правило; так можем ли мы обижаться на честного женевца за его бдительность! Швейцарцы, надо признать, неподкупны, и то же можно сказать об их союзниках.

— Особенно те из швейцарцев, кому за бдительность хорошо платят! — рассмеялся генуэзец, как встарь, прибегнув к колкости, что обычно водится меж самыми близкими друзьями.

Барон де Вилладинг благосклонно принял шутку и отвечал с не меньшей веселостью, свидетельствующей, что он помнит прежние беспечные дни, когда душа каждого ликовала от беспричинной радости, присущей юности.

— Это тебе не твоя Италия, Гаэтано, где цехин заменил бы дюжину подписей, а честный стражник — клянусь твоим покровителем, святым Франциском! — обрел бы второе зрение — дар, которым, если верить молве, гордятся шотландские ясновидцы.

— Альпы не изменят своих очертаний, если мы станем спорить, какая их сторона лучше, южная или северная, но дней юности нам никогда не вернуть! Ни празднества в Веве, ни прежний задор не сделают нас вновь молодыми, дорогой Вилладинг!

— Тысячу раз прошу прощенья, синьор, но этот западный ветер еще более непостоянен, чем ощущение радости в юности! — вмешался Батист.

— Мошенник опять прав; мы совсем позабыли, что судно нагружено честнейшими путешественниками, желающими видеть нас на лоне Авраамовом^[661] за то, что мы держим барк у пристани! Что ты посоветуешь мне, милый Марчелли?

— Синьор, вы позабыли, что у нас есть другой документ, которого может оказаться достаточно, — отвечал попутчик, занимающий неопределенное положение между слугой и компаньоном.

— Ты прав, но мне не хотелось бы прибегать к нему; однако я на все готов решиться, лишь бы не разлучаться с тобой, Мельхиор!

— Ни за что на свете! Скорее «Винкельрид» сгниет у пристани, чем мы с тобой опять разлучимся. Легче разделить наши славные кантоны, чем двух таких друзей!

— Но, господин барон, вы забываете об усталых паломниках и прочих заждавшихся путешественниках.

— Если двадцати крон будет достаточно, чтобы заручиться твоим согласием, добрейший Батист, я считаю разговор исчерпанным.

— Противостоять вам — выше человеческих сил, благороднейший господин! Усталым паломникам отсрочка пойдет на пользу: отдохнув, они без труда преодолеют горный перевал; что же касается других — пусть покинут судно, если наш договор их не устраивает. Я никому не навязываю своих услуг.

— Нет, я этого не допущу. Побереги свое золото, Мельхиор, а честный Батист пусть сохранит своих пассажиров, вкупе с чистой совестью.

— Ваша светлость! Умоляю, не беспокойтесь обо мне! Я что угодно готов сделать ради таких благородных господ!

— Ничего не надо. Синьор служитель! Вот еще один документ.

С этими словами генуэзец протянул чиновнику новую бумагу — не ту, что показывал прежде. Чиновник погрузился в изучение документа; прочитав его до половины, он с уважением всмотрелся в лицо терпеливо ждущего итальянца и только затем прочел всю бумагу до конца. Церемонно приподняв шапочку, страж городских ворот отошел в сторону, освобождая путь, и склонился перед путешественниками в самом почтительном поклоне.

— Знал бы я раньше, — сказал он, — никакой задержки бы не последовало! Надеюсь, ваше сиятельство простит мне мою неосведомленность.

— Что ты, дружище! Ты действовал правильно; вот тебе в доказательство небольшое вознаграждение; прошу, прими его.

Генуэзец опустил цехин в руку полицейского — и вошел в ворота. Поскольку поначалу полицейский отказывался взять золото исключительно из-за приверженности к долгу, а не из-за отвращения к деньгам как таковым, повторное предложение итальянца не было отвергнуто. Барон де Вилладинг, с удивлением наблюдавший сию сцену, ни о чем не спросил друга, ибо был достаточно скромен и хорошо воспитан.

Все препятствия для отплытия «Винкельрида» были теперь устранены, и Батист приказал матросам поднять паруса и отдать швартовы. В первые минуты барк двигался тяжело и медленно, ибо ветру не давали разгуляться городские строения; но на достаточном расстоянии от берега паруса стали надуваться, громко хлопая, будто кто-то стрелял из мушкета;^[662] пассажиры обрадованно зашевелились, ибо терпение многих было на исходе.

Адельгейда узнала о причине задержки не ранее, нежели путешественник, которого так долго продержали у ворот шлюза, поднялся на палубу. Имя синьора Гримальди она помнила едва ли не с детства, поскольку отец часто рассказывал ей о своем закадычном друге, знатном генуэзце, с которым он вместе сражался во время итальянских войн^[663]. Все это происходило задолго до ее рождения и за много лет до того, как ее родители поженились, а она была самым младшим ребенком в семье, единственным из многочисленных чад, оставшимся в живых; и потому события, о которых рассказывал де Вилладинг, представлялись ей принадлежащими уже истории. Девушка отнеслась к старику с искренним сердечным расположением, хотя, подобно отцу, с трудом узнала в нем того юного, веселого, блистательного красавца Гаэтано Гримальди, каким привыкла его представлять по восторженным описаниям де Вилладинга. Когда генуэзец неожиданно вознамерился поцеловать ее, девушка залилась краской, ибо до сих пор ни один мужчина, помимо родного отца, не осмеливался на подобную дерзость; но, справившись с девическим смущением, Адельгейда улыбнулась и застенчиво подставила щеку для приветственного поцелуя.

— Последней весточкой от тебя, Мельхиор, — сказал итальянец, — было письмо, которое привез мне швейцарский посланник, ехавший на юг через наш город; написано оно было по поводу рождения сей юной девицы.

— Она родилась значительно позже; в письме том я сообщал тебе о рождении ее старшей сестры, ныне обитающей на небесах среди херувимов. Эта же девица — девятый из драгоценных даров, посланных мне Господом, и единственный, который удалось сохранить.

Лицо синьора Гримальди погрустнело, и старики замолчали. Оба жили в тот век, когда дальность расстояния и стычки меж государствами делали переписку приятелей редкой и ненадежной. Новые, яркие впечатления после женитьбы расторгли связь, которая, несмотря на трудности тех времен, длилась даже после того, как, по долгу службы, пути друзей разошлись и время, несущее перемены и военные невзгоды, безжалостно уничтожило последнее соединявшее их звено. Теперь же обоим не терпелось поделиться множеством новостей, но каждый опасался заговорить, подозревая, что в душе друга есть неисцеленные раны, кровоточащие при неосторожном прикосновении. Горе барона, о котором он сумел поведать в нескольких словах, наталкивало на мысль, что они способны причинить друг другу боль совершенно неумышленно и что необходимо, особенно в первые часы их возобновившейся дружбы, соблюдать всяческую осторожность.

— И все же ты обладаешь истинным сокровищем, коим является твоя дочь, — возразил наконец Гримальди. — И я не могу тебе не завидовать.

Во взгляде швейцарца промелькнуло удивление; судьба друга пробудила в нем острый интерес, и потому недобрые предчувствия, которые возникали, едва кто-либо упоминал об его единственном оставшемся в живых ребенке, на сей раз не овладели им.

— Гаэтано, ведь у тебя был сын!

— Он погиб — безнадежно, безвозвратно… по крайней мере, для меня!

Известие это, краткое и болезненное для обоих, вновь повергло старых друзей в задумчивое молчание. Глубокая затаенная печаль генуэзца заставила де Вилладинга подумать о том, что Господь, отняв у него младенцев-сыновей, возможно, избавил его от большего горя быть отцом взрослого сына-нечестивца.

— Дорогой Мельхиор, на все воля Божия, — продолжал итальянец. — И нам подобает покоряться как мужественным воинам и христианам. Письмо, о котором я говорил, явилось последней весточкой, полученной непосредственно от тебя, и впоследствии я узнавал о тебе только от случайных путешественников, которые упоминали твое имя наряду с прочей знатью, не касаясь подробностей частной жизни.

— В нашей уединенной в горах усадьбе, куда редко заглядывают странники, я был лишен даже самой скудной возможности разузнать о тебе и твоем благополучии. С тех пор как особый курьер был послан, соответственно нашей старинной договоренности, чтобы сообщить о…

Барон заколебался, чувствуя, что вновь коснулся опасной темы.

— О рождении моего злосчастного сына, — с твердостью продолжил синьор Гримальди.

— … о радостном, долгожданном событии, я не имел о тебе вестей, не считая тех редких и расплывчатых намеков, которые способны скорее усилить тоску о друге, чем удовлетворить любящее сердце.

— Так мы были наказаны за разлуку. В молодости мы дерзко сменяли одно увлечение другим, но, когда соображения долга или выгоды повели нас разными путями, впервые начали понимать, что окружающий мир — вовсе не рай, как нам это казалось, и что любая радость может обернуться горем, а всякое горе имеет свое утешение. Ты носил оружие с тех пор, как мы вместе воевали?

— Да, как истинный швейцарец.

Ответ сей воскресил прежнего задорного Гаэтано, выражение лица которого могло меняться так же внезапно, как и ход мыслей.

— На чьей службе?

— Нет уж, довольно шуточек, добрейший Гримальди — а впрочем, я не любил бы тебя так, будь ты иным! Мне кажется, в конце концов нам начинают нравиться даже недостатки тех, кого мы в действительности ценим.

— Должно быть, это так, милая госпожа, иначе твой отец давно бы уже отвратился от меня по причине моих юных дурачеств. Я без устали докучал ему, поскольку деньги таяли как снег, и только терпение его чудесным образом не истощалось. Да, любовь способна вынести многое. Часто ли барон рассказывал тебе о старике Гримальди — о юном Гримальди, я хотел сказать, — и о чудачествах тех беспечных дней?

— Так часто, синьор, — ответила Адельгейда, которая то плакала, то улыбалась, слушая беседу стариков, — что я могла бы пересказать почти все приключения юного Гаэтано. Замок Вилладингов расположен высоко в горах, и странники редко заглядывают к нам в усадьбу. Долгими зимними вечерами я слушала со вниманием, на которое только способна прилежная дочь, историю вашей юности и, слушая, научилась ценить того, кто столь дорог моему отцу.

— Тебе, наверное, до тонкостей известна история о том, как я свалился в канал, любуясь красотами Венеции?

— Да, я наслышана о сем подвиге, когда галантность оказалась подмочена! — смеясь, ответила Адельгейда.

— А рассказывал ли тебе твой отец, дитя, как он избавил меня от скучнейшей обязанности служить в имперской кавалерии?

— Отец как-то упоминал об этой истории, — сказала Адельгейда, силясь припомнить подробности, — но…

— Ах, так он счел ее не заслуживающей внимания! А по-моему, она одна из важнейших. Где же беспристрастие повествователя, дорогой Мельхиор? Ведь в этом случае ты, рискуя жизнью, спасаешь человека, избавляя несчастного от угрозы стать немецким перепелом!

— Но разве это сравнится с услугой, которую ты оказал мне, когда близ Милана…

— Что было, то прошло! Негоже нам, старым болтунам, хвалить друг друга без меры, а не то наша юная дама сочтет нас хвастунами — а это было бы, по правде говоря, не вполне заслуженно. Мельхиор, ты когда-нибудь рассказывал дочери о нашем безумном походе в апеннинские леса, когда мы искали похищенную разбойниками благородную испанку? Сколько недель мы потеряли, ведя жизнь странствующих рыцарей, а ведь стоило только дать мужу один-два цехина, прежде чем отправляться в путь, и все тут же бы уладилось!

— Рыцарство — да, но не безумное! — с искренним простодушием молодости возразила Адельгейда. — Об этом приключении я много наслышана, но оно никогда не казалось мне смешным. Благородные мотивы способны искупить даже менее похвальное покровительство.

— К счастью, — задумчиво ответил синьор Гримальди, — когда заблуждения молодости толкали нас на безумства, совершаемые во имя возвышенных, благородных целей, другие юноши, также отличавшиеся благородством и доблестью, способны были избегнуть излишней чувствительности и посмеяться над нашей глупостью.

— Ты рассуждаешь как убеленный сединами мудрец, а не как сорвиголова Гаэтано Гримальди, которого я знавал в старину! — воскликнул барон, посмеиваясь, как если бы он отчасти разделял безразличие благоразумных юношей к возвышенным безумствам, которым оба в молодости отдали серьезную дань. — Прояви я тогда спокойную рассудительность — и ты лишил бы меня своей дружбы!

— Как говорится, юность расточает, старость скряжничает. И даже наше южное солнце не согреет холодной крови, вяло текущей в жилах старика. Но не будем омрачать взора твоей юной дочери картиной будущего, увы, слишком верно нарисованной; всему свое время. Часто я спрашивал себя, Мельхиор: что является более ценным даром природы — пылкое воображение или холодный рассудок? Но если говорить о том, что именно предпочитаю я, на сей вопрос довольно легко ответить. По моему мнению, каждый из этих даров должен проявляться в свою пору; а если оба даны в сочетании, пусть преобладают попеременно. Пусть юноша поначалу будет пылким, а потом уже научится благоразумию. Тот, кто начинает жизнь холодным резонером, с годами становится расчетливым себялюбцем; а тот, кто идет на поводу у своего воображения, оказывается рано или поздно в плену у призраков. Если бы Господу было угодно не разлучать меня с моим дорогим сыном, который прожил со мной столь недолгий срок, — пусть бы мальчик преувеличивал добрые качества людей, пока опыт не охладит его чувствительности, но не подвергал бы сверстников безжалостному анализу, созерцая их беспристрастным оком. Сказано, что мы прах и во прах возвратимся; однако на всякой почве, прежде чем ее обработают, произрастают травы, и пусть это всего лишь буйная поросль сорняков, я могу судить по ней о плодородной силе земли куда успешней, чем по жалким всходам культурных растений, несмотря на то что последние принесут мне значительно большую пользу.

При воспоминании об утраченном сыне генуэзец вновь сделался печален.

— Как видишь, Адельгейда, — продолжал он после длительного молчания, — я буду звать тебя Адельгейдой, по праву второго отца, — мы считаем свои безумства достойными уважения, по крайней мере в собственных глазах… Любезнейший капитан! На барке полно пассажиров.

— Премного благодарен вашим светлостям, — ответил Батист, стоявший у румпеля близ знатных путешественников. — Такая удача выпадает редко, и потому надо спешить ею воспользоваться. Из-за игр в Веве все суда на Женевском озере устремились в его верхний конец, и простой здравый смысл подсказал мне довериться обстоятельствам, которые, спору нет, синьор, сложились благоприятно.

— Наверное, много путешественников миновали ваш город, направляясь на эти игры?

— Многие сотни, светлейший господин; если верить подсчетам, в Веве и близлежащих деревнях количество собравшихся исчисляется уже тысячами. Давно уже кантон Во не получал такого богатого прибытка, как в нынешнем году.

— Какое счастье, Мельхиор, что мы одновременно ощутили желание посетить празднество в Веве! В надежде услышать о тебе какие-то новости я покинул Геную, куда в самом ближайшем будущем обязан вернуться по причине неотложных дел. В нашей встрече действительно есть что-то знаменательное!

— И я так считаю, — согласился барон де Вилладинг, — хотя надежда обнять тебя в скором времени никогда не покидала меня. Но не думай, что праздное только любопытство или желание смешаться с многотысячной толпой побудили меня оставить свой замок. Путь наш лежит в Италию, издавна милую моему сердцу!

— Как! В Италию?

— Да, в Италию. Сей хрупкий высокогорный цветок стал чахнуть на родной почве, и опытные врачи посоветовали нам пожить на солнечной стороне Альп, дабы восстановить утраченное здоровье. Я обещал Роже де Блоне провести одну-две ночи в стенах его старинного замка, а затем мы будем искать гостеприимства в монастыре Святого Бернарда. Я, как и ты, предполагал, что эта неожиданная вылазка из родной усадьбы поможет мне напасть на след друга, коего я никогда не переставал любить.

Синьор Гримальди внимательней всмотрелся в лицо юной спутницы. Ее нежные черты обладали неотразимой привлекательностью, но теперь, пораженный замечанием отца, старик с невыразимой болью заметил признаки раннего увядания, свидетельствующие о том, что последнюю отраду друга, возможно, ожидает общий семейный удел. Болезнь, однако, не оставила заметных следов на милом лице Адельгейды, которые бы бросались в глаза постороннему наблюдателю. Зато любящего отца, который ввиду пережитых потерь и уединенности обиталища, воспринимал явления подобного рода с особенной остротой, бледность, унылость кроткого голубиного взгляда, задумчивость, ранее несвойственная радостной, резвой девочке, явно тревожили. Эти наблюдения вызвали у каждого невеселые мысли, и собеседники вновь умолкли.

Тем временем «Винкельрид» не оставался в бездействии. Едва судно вышло из-под прикрытия городских построек и холмов, сила ветра увеличилась и скорость барка заметно возросла; матросы то и дело покачивали головами, видя, как тяжело прокладывает судно свой путь через водную стихию, будучи значительно перегружено. Жадный Батист подверг свой надежный барк серьезному испытанию. Вода доходила едва ли не до края низкой кормы, и когда «Винкельрид» оказался в той части озера, где стремительно накатываются волны, стало ясно, что глубина маленьких внутренних морей недостаточна для поддержания судна столь огромного веса. Последствия, однако, были неопасны, хотя и довольно неприятны. Несколько непосед промочили себе ноги, когда высокому водному валу случалось нахлынуть на палубу, причем водяная пыль веером летела через головы многочисленных пассажиров, но этим неудобства и ограничивались. Капитан, искушаемый жаждой наживы, совершил не подобающий для моряка поступок, перегрузив свой барк. Потеря скорости была другим, более существенным, последствием жадности Батиста, поскольку ветер мог перемениться задолго до того, как судно достигнет гавани.

Женевское озеро имеет форму полумесяца, вытянутого с юго-запада на северо-восток. Северный, или швейцарский, берег является преимущественно, как говорят его обитатели, а cote^[664], пологим склоном, поддающимся возделыванию; почти весь он с древнейших времен был засажен изобильной виноградной лозой. Здесь располагались римские военные укрепления, развалины которых до сих пор сохранились. Столкновения различных племен, последовавшие после крушения империи, способствовали в средние века возведению замков, обнесенных стенами монастырей, крепостей с башнями, которые все еще стоят у кромки блистающей водной глади либо украшают дальние холмы. Во времена, о которых мы повествуем, все озерное побережье, если столь громкое определение годится для скромного водоема, принадлежало трем разным государствам: Женеве, Савойе и Берну. Первое из перечисленных выше государств располагалось на небольшом участке возле западного, нижнего, конца полумесяца, второе занимало почти весь южный берег, обведенный вогнутой линией лунного серпа, тогда как третье владело всей территорией над его выпуклым краем и возле восточного острия. Берег Савойи образуют главным образом отроги Альп, над которыми высится Монблан, подобный правителю, величественно восседающему в блистательном собрании придворных, и скалы, которые то и дело отвесными стенами поднимаются над водой. Ни на одном из озер этого замечательного края вы не встретите такого разнообразия пейзажей, как на Женевском; в низинах вас порадует вид веселых, возделанных полей; но, поднявшись в горы, вы будете поражены возвышенной, первозданной дикостью природы. Веве, к гавани которого направлялся «Винкельрид», располагался в трех лье^[665] от верховья озера, неподалеку от того места, где в него втекает Рона; Женева — порт, из которого, как известно читателю, только что отплыл барк, делится этой рекой надвое, когда она вновь вытекает из блистающего голубизной водоема, устремляясь к плодородным полям Франции и далее — к заветному Средиземноморью.

Воздушные потоки над озерами, окруженными прерывистой цепью гор, славятся непостоянством как по направлению, так и по силе. Оттого и тревожился Батист, торопя пассажиров с отплытием, ибо опытный капитан знал: необходимо воспользоваться первым, свежим порывом бриза, чтобы потом «править ветром», как говорят моряки, против встречных потоков, налетающих с гор, которые полукольцом окружают порт.

Очертания озера являлись добавочной причиной, по которой ветры над ним редко дули подолгу в одном направлении. Жестокие шквалы обрушивались порой на Женевское озеро, пронизывая каждую трещину в прибрежных скалах; но и менее сильные ветра, на пространстве от впадения Роны в озеро до выхода из него, препятствовали бризу подгонять идущее судно.

Пассажиры «Винкельрида» вскоре убедились, насколько были легкомысленны, заигрывая с коварными ветрами. Судно благополучно добралось до Лозанны, но там бриз оказался значительно ослаблен воздушными потоками с гор, и, когда солнце придвинулось ближе к длинной, темной, ровной цепи Юры^[666], добрым барком пришлось управлять, прибегнув к испытанным приемам — перекидывать и рифить паруса^[667].

Батисту только и оставалось, что винить собственную жадность; его угнетала мысль, что если бы он оставил гавань ранним утром, как накануне было обещано большинству пассажиров, то достиг бы уже порта Веве, где собрались тысячи путешественников, — обстоятельство, сулившее владельцу барка немалый доход. Но, по обыкновению всех своевольных, эгоистичных натур, обладавших властью, капитан за свою оплошность заставил расплачиваться других. Команду он измучил ненужными, противоречивыми распоряжениями; к незнатным пассажирам придирался, обвиняя их в невыполнении инструкций, отчего барк, по его словам, не мог плыть достаточно быстро; и не желал даже отвечать на вопросы благородных путешественников, по отношению к которым обычно выказывал учтивость и готовность услужить.

Глава 4

Дважды три, да три опять,

Чтобы девять насчитать.

«Макбет»

Из-за неблагоприятных переменных ветров «Винкельрид» долгое время почти не двигался, но благодаря тому, что команда постоянно старалась держать нос судна по ветру, а также прибегала к другим ухищрениям мореходного искусства, барк вошел в верхний рог полумесяца, едва солнце коснулось края подернутой туманом Юры. Ветер совершенно стих, поверхность озера сделалась гладкой, как зеркало, и о дальнейшем продвижении, по крайней мере в ближайшие часы, не могло быть и речи. Уставшие от трудного пути матросы, поняв, что все их усилия бесполезны, расположились на ящиках и тюках, чтобы вздремнуть в ожидании северного бриза, который в эту пору года принимается дуть с берегов кантона Во через час-другой после заката.

Палуба теперь оказалась в безраздельном владении пассажиров. День был для осени довольно-таки жарок, гладь воды нестерпимо блестела, отражая горячие солнечные лучи, и с наступлением вечера освежающая прохлада принесла измученным духотой, сбившимся в тесную кучу путешественникам значительное облегчение. Так покрытое густой, тяжелой шерстью стадо овечек, задыхавшееся под деревьями и изгородями в течение дня, радостно рассыпается по лугу, чтобы пощипать траву или побрыкаться, взбодренное живительным вечерним воздухом.

Батист, как это бывает с людьми, наделенными властью на недолгий срок, разыгрывал из себя тирана по отношению к незнатным пассажирам, угрожая беспощадным наказанием тем, кто наиболее беспокойно переживал новые, непривычные для них условия плавания. Никто не склонен менее сочувствовать жалобам новичков, чем закаленный в борьбе со стихиями моряк; следуя ли своим обязанностям, отдыхая ли на досуге, он не расположен размышлять над невзгодами тех, для кого путешествие — сущая мука. Но капитан «Винкельрида», помимо черствости, являющейся следствием суровой жизни, был еще и от природы наделен себялюбием, позволявшим ему хладнокровно воспринимать чужие страдания. Неродовитые путешественники были для него чем-то вроде фрахта, за провоз которого он получал большую выгоду в сравнении с тем же объемом неодушевленного груза, но и хлопот зато было значительно больше. Однако, несмотря на свою страсть к запугиванию, осторожный Батист избегал связываться с итальянцем, который представил себя читателю под зловещим именем Маледетто, или Проклятого. Сия грозная личность была совершенно невосприимчива к тирании Батиста, причем достигалось это при помощи довольно простых и не бросавшихся в глаза мер. Ни яростные взгляды, ни угрозы грубого капитана не могли заставить итальянца дрогнуть, напротив, едва только Батиста охватывал приступ бешенства и проклятия лились с его губ неукротимым потоком, как Маледетто переходил именно на то место палубы, на которое неистовый капитан накладывал запрет, и располагался там с безмятежностью, каковая могла быть вызвана либо полнейшим неведением, либо безграничным презрением. По крайней мере, так объясняли его поведение прочие пассажиры; иные из них считали, что итальянец намеренно желает истощить терпение капитана, чтобы довести дело до скорейшей развязки, иные же снисходительно полагали, что бедняга попросту не умеет держаться иначе. Но одному только Батисту удалось верно его понять. По безмятежному виду и решительным манерам итальянца капитан понял, что Маледетто не ставит ни в грош не только его придирки и угрозы, но и его профессиональные затруднения, и потому он старался избегать столкновений со своим пассажиром подобно тому, как запутанные путешественники избегали ссориться с ним самим. И оттого Маледетто, или — как предпочитал называть его Батист, чтобы подчеркнуть свою осведомленность, — Мазо, был совершенно не ограничен в передвижении по палубе, как если бы он был одним из знатных путешественников или даже самим капитаном барка. Однако он не злоупотреблял своим преимуществом, редко покидая означенное место возле узла с пожитками, где сидел и дремал, как и прочие пассажиры, стараясь скоротать бесконечно долгие минуты плавания. Однако теперь картина переменилась. Едва только сварливый, недовольный, разочарованный и — вследствие этого — несчастный капитан признал, что не способен вести судно к порту, прежде чем не подует ожидаемый ночной бриз, и улегся на одном из тюков, чтобы на время сна позабыть о своей неудаче, пассажиры — один за другим — вскинули головы, и вскоре все уже могли вольно, по примеру благородных господ, расхаживать по палубе, сразу же заполнившейся людьми. Бодрящая прохлада безмятежного, тихого вечера, предвкушение благополучного, хотя и не слишком скорого прибытия, избавление от тягчайшей скуки неподвижного сидения — все это не могло не поднять настроения пассажиров. Даже барон де Вилладинг и его друзья, несмотря на то что все они были избавлены от притеснений капитана, сочувствовали общему веселью и не стесняли никого своим присутствием, охотно улыбаясь шуткам и выходкам разношерстного люда.

Сейчас самое время описать, как выглядел и где находился барк, а также подробнее рассказать о надеждах, связанных с прибытием его в гавань. О том, что судно было перегружено и вода доходила до самой ватерлинии, уже неоднократно упоминалось. Вся середина просторной палубы, которую занимали выдвижные сходни, имевшие, как и на всяком барке, большую ширину в сравнении с прочими судами равного водоизмещения, была завалена грузом, и оставался только узкий проход, чтобы команда могла сновать туда-сюда, меж ящиками и баулами, возвышавшимися над головами матросов. Небольшое свободное пространство было лишь возле кормы, где располагались знатные путешественники, но и они не могли передвигаться достаточно свободно, поскольку рядом, описывая полукружие, двигался огромный румпель^[668]. Противоположный конец судна, соответственно насущным требованиям навигации, оставался незанятым, но и здесь топорщились остриями девять якорей, уложенных в ряд поперек бака;^[669] подобное якорное устройство не представлялось лишним, поскольку рейды в восточную часть озера считались особенно опасными. «Винкельрид» в состоянии полной неподвижности настолько, казалось, сроднился со стихией, которая его несла, что со стороны выглядел выросшей посреди воды небольшой горой, населенной людьми; сходство довершалось его отражением на зеркально-гладкой поверхности озера, причем копия, которой не искажала рябь, точностью линий и четкостью оттенков вполне уподоблялась оригиналу. Это изображение недвижной скалы, или даже островка, однако, нарушалось парусами и рангоутом^[670], а также высоким, острым носом судна. Реи находились, по определению моряков, на весу, или в том живописном, небрежном положении, как их любят изображать художники, зато паруса ниспадали красивыми, безупречными складками, что получилось непреднамеренно, когда их покинул ветер или же выпустили беспечные матросские руки. Длинное острие, в которое плавно переходил форштевень^[671], напоминало очертаниями лебединую шею и было слегка нацелено вперед либо клонилось при малейшем веянии ветра, когда корпус судна подвергался таинственному влиянию воздушных потоков.

Итак, когда гора фрахта принялась превращаться в живых тварей и пассажир за пассажиром поднимался со своей лежанки, оказалось, что им даже потянуться негде, не говоря уж о прогулке по палубе. Но, не испытав предварительно страданий, нельзя вполне вкусить удовольствия, и потому свобода сладостнее всего после предшествовавшего заточения. Не успел еще Батист захрапеть, как посреди холма наваленного груза закопошились люди: так мыши высовываются из нор, когда их смертельному врагу, коту, случается задремать.

В первой главе читатель уже достаточно ознакомился со взглядами и настроениями одушевленного фрахта «Винкельрида». Поскольку за первые часы путешествия ничего не переменилось, разве что только добавилась усталость, читатель, по-видимому, готов к дальнейшему ознакомлению с разнообразными характерами пассажиров, многие из которых не прочь были показать себя, едва только выпадет удобный случай. Подвижному как ртуть Пиппо труднее всех было переносить тяготы дня, и потому он первый выскользнул из своей норы, едва только живительная прохлада разлилась над озером и свирепый, как Аргус^[672], Батист смежил очи. Пример Пиппо подбодрил прочих, и вот уже паяца обступила восторженная публика, готовая хохотать при всякой его остроте и встречать аплодисментами каждую выходку. Вдохновленный успехом фигляр становился все смелей и наконец начал представлять испытанные трюки, обосновавшись на одном из отрогов горы, составленном из тюков Никласа Вагнера; толпа восхищенных зевак в это время облепила каждый уступ возвышенности, вторгшись даже на заповедную часть палубы, дабы без помехи насладиться зрелищем.

Пиппо, как правило, доводилось выступать перед неотесанной публикой, которая требовала незамысловатых номеров, вроде грубых выходок Полишинеля^[673] или воспроизведения диких звуков, не имеющих подобия ни на небе, ни на земле; однако он был умный шут и умел прибегнуть к более изысканным приемам искусства, если находились зрители, способные их оценить. Сейчас у него появилась возможность адресоваться и к тем, кто обладал утонченным вкусом, и к тем, кто его не имел; ибо знатные пассажиры, расположившиеся, волею судеб, почти бок о бок с чернью, были благосклонно настроены разделить всеобщее веселье и потому охотно выслушивали шутки фигляра.

— А теперь, сиятельнейшие синьоры, — продолжал лукавый жонглер, едва только стихли аплодисменты после очередного трюка, потребовавшего немалой ловкости рук, — я перехожу к наиболее значительной и таинственной области моего искусства — к проникновению в будущее и предсказанию грядущих событий. Если кто-то из вас желает знать, как долго предстоит ему в поте лица добывать свой хлеб насущный, пусть спросит у меня; юноша, недоумевающий, из камня или плоти сотворено сердце любимой; скромная девица, которой хотелось бы увидеть, предан ли ей возлюбленный, но скромность мешает ей приподнять подобные шелковым завесам ресницы; аристократ, интересующийся интригами соперника при дворе или в консульстве, — все обращайтесь к Пиппо, у него готов ответ для каждого; Пиппо не солжет: любой из вас скоро убедится, что небылицы в его устах правдивей, нежели прямодушие иного завзятого краснобая.

— Тому, кто берется заглядывать в будущее, должно быть известно и прошлое, — веско заметил синьор Гримальди, который с добродушным смехом слушал, как земляк-итальянец расхваливает себя. — Сумеешь ли ты столь же гладко описать, что за человек сейчас с тобой говорит?

— Ваша светлость, вы больше того, чем хотели бы казаться, но меньше того, чем заслуживаете быть, хотя столь же равны с любым из присутствующих. Рядом с вами ваш старый, достойный друг; желая получить удовольствие, ваша светлость спешит увидеть игры в Веве и, с завершением празднества, покинет город по той же причине; домой вы вернетесь не таясь: не так, как лиса пробирается в свою нору, но подобно величавому кораблю, при свете дня царственно входящему в гавань.

— Так не пойдет, Пиппо, — мягко заметил пожилой аристократ. — Я и сам все это знаю. Ты должен предрекать самые невероятные вещи, которые впоследствии оказались бы истиной.

— Синьор, как правило, гадатели предсказывают будущее в самых общих чертах. Но если ваша светлость соизволит и благороднейшая компания не станет возражать, я открою вам истинные чудеса, коснувшись интересов каждого из этих честных путешественников, о которых они сами не подозревают; любой человек, блуждающий во тьме неведения, с моей помощью увидит всякую вещь отчетливо, как при ярком солнечном свете.

— Можешь ли ты рассказать им об их недостатках?

— Ваша светлость вполне могли бы занять мое место, ибо ни один из прорицателей с такой легкостью не угадал бы моих намерений, — смеясь, ответил плут. — Подойди-ка поближе, приятель, — кивнул он бернийцу. — Ты Никлас Вагнер, разжиревший крестьянин из обширного кантона, рачительный хозяин, воображающий, что каждый встречный должен уважать тебя уже оттого, что один из твоих предков приобрел право именоваться бюргером. Изрядная часть груза на «Винкельриде» принадлежит тебе, и сейчас ты мысленно подбираешь наказание для дерзкого болтуна, осмелившегося бесцеремонно выдать секреты столь почтенного гражданина, тогда как прочие пассажиры сожалеют, что все эти сыры не остались на ферме, ибо из-за них тут ступить негде, а перегруженный барк еле движется по волнам.

Сия реплика в адрес Никласа вызвала взрыв бурного веселья: на протяжении дня богач вполне успел обнаружить свой себялюбивый нрав, чем оттолкнул от себя собратий-путешественников, наделенных всеми склонностями, характерными для неимущих и малоимущих; к тому же пассажирам сейчас настолько хотелось поразвлечься, что рассмешить их было делом довольно нетрудным.

— Будь ты владелец всего этого добра, ты бы, дружище, не думал, что оно тут кому-то мешает, — отвечал лишенный воображения крестьянин, который не понимал шуток, поскольку насмешки над собственностью казались ему непростительной вольностью, порицаемой и общественным мнением, и Священным Писанием. — Сыры эти будут хороши, куда бы их ни поместили; а если тебе не нравится их соседство на палубе, можешь убираться за борт.

— Давай помиримся, почтенный бюргер! И пусть наша перепалка обернется выгодой для обоих. Ты владеешь тем, что полезно мне, а я — тем, от чего не отказался бы любой владелец сыров, если бы знал, как это можно достойно использовать.

Никлас с напускным безразличием что-то буркнул в ответ, хотя было ясно, что загадочная речь жонглера разожгла в нем интерес. Втайне сознавая свою слабость, он притворился, что ему неинтересны посулы фигляра, хотя неуемный дух побуждал богача слушать с жадным любопытством.

— Первое, что я скажу тебе, — с преувеличенным добродушием начал Пиппо, — это то, что тебя следовало бы оставить в неведении, в наказание за гордыню и недоверие; но, увы, недостаток вашего прорицателя в том, что он не умеет скрывать истину. Ты тешишь себя мыслью, что везешь через озеро на итальянские рынки самый большой в этом сезоне груз сыров? Не качай головой: от человека с моими познаниями невозможно что-либо утаить.

— Нет, я допускаю, что кто-то тоже везет в Италию сыр, отличного качества и в не меньшем количестве, но преимущество мое в том, что я буду первым, а это значительно влияет на цену.

— О слепец, коего природа произвела на свет для торговли сырами! — (Барон де Вилладинг и его друзья с улыбкой переглянулись при этих словах бесстыдного шарлатана.) — Ты воображаешь, что это так; а в этот самый миг тяжело нагруженный барк уже входит, подгоняемый попутным ветром, в верхний конец озера, приближаясь к берегам озера четырех кантонов^[674], и караван мулов поджидает в Флюэлене^[675], чтобы переправить фрахт тропами Сен-Готарда^[676] в Милан и к прочим богатым южным рынкам. Мои таинственные способности позволяют мне увидеть, что, несмотря на все ухищрения, тот сыр попадет на рынки прежде твоего.

Никлас забеспокоился, ибо подробности, упомянутые Пиппо, почти что убедили его в достоверности пророчества.

— Отплыви этот барк в назначенный час, — заявил он с откровенностью, выдающей его волнение, — мулы, нанятые мной в Вильнёве, были бы уже навьючены; но если только в Во существует правосудие, я заставлю Батиста ответить за все потери, которые могут случиться из-за промедления с отплытием.

— К счастью, наш великодушный Батист спит, — заметил Пиппо, — а не то бы мы сейчас услышали его возражения. Но, синьоры, я полагаю, вы удовлетворены проникновением в характер сего рачительного торговца из Берна, которому, сказать по правде, нечего было от нас скрывать, и я обращу свой пристальный взор к душе набожного пилигрима, почтенного Конрада, чье рвение столь велико, что способно облегчить грехи всех плывущих на барке пассажиров. Ты молишься и каешься, чтобы искупить вину многих грешников, но забываешь о своей собственной.

— Я направляюсь в Лорето^[677] с молитвенными приношениями от нескольких христиан, которым повседневные обязанности не позволяют предпринять путешествие лично, — сказал пилигрим, никогда не отрицавший, что промышляет паломничеством, и почти не скрывавший своего лицемерия. — Я знаю, что беден и жалок, но в иные дни мне случалось видеть чудеса!

— Если бы кто-то доверил тебе ценные приношения, я признал бы, что чудо явлено на тебе самом! Но, предсказываю, ты будешь доставлять к святым местам одни только молитвы.

— Я не притязаю на большее. Богатые и могущественные люди, снаряжающие корабли с золотом и драгоценными покровами в дар Богоматери, имеют собственных надежных послов; я же только молюсь и заменяю собой кающегося. Но скорби, которые терпит моя плоть, будут записаны на счет моих нанимателей и послужат им во искупление. Я всего лишь их посредник, как назвал меня недавно вон тот моряк.

Пиппо обернулся внезапно, в сторону, указанную ему Конрадом, и увидел того, кто именовал себя Маледетто. Он был единственный из всех, кто не присоединился к восторженной толпе, обступившей жонглера. Благодаря своей сдержанности либо отсутствию любопытства он оказался безраздельным обладателем небольшой площадки, образованной из наваленных ящиков, и стоял теперь на возвышении, чуть поодаль от прочих пассажиров, держась спокойно и с достоинством, которое обычно выказывает знающий свое дело моряк, находясь на плывущем корабле.

— Не хочешь ли узнать, какие опасности тебя ожидают, дружище мореплаватель? — воскликнул лукавый шарлатан. — Усладить свою невозмутимость, читая журнал, куда внесены будущие шторма и крушения? Наслушавшись о морских чудищах и коралловых островах, у подножия которых, глубоко на дне океана, беспробудным сном спят утонувшие моряки, ты долгие месяцы будешь видеть кошмары, и до конца дней твоих тебе будут сниться подводные скалы и отбеленные морской водой косточки. Стоит тебе только пожелать, и все приключения следующего плавания предстанут пред тобой, как на карте.

— Я охотно поверю в твое искусство, если ты мне расскажешь о моем прошлом плавании.

— Разумная просьба, и я охотно удовлетворю ее; мне по душе смелые искатели приключений, без раздумий доверяющиеся бездонным зыбям, — заявил бесстыдный шут. — Первые уроки черной магии я получил на пристани Неаполя, вместе с дородными англичанами, носатыми греками, смуглыми сицилийцами и мальтийцами, вызывая духов, пламенеющих, как золото их оков. Вот какую школу я прошел, обучаясь своему искусству, и показал себя способным учеником в философии и прочих полезных человеку науках. Синьор, вашу руку!

Мазо, не сходя с возвышения, протянул жонглеру мускулистую руку, всем своим видом показывая, что хоть он и не желает препятствовать общему веселью, но бесконечно далек от того, чтобы разделить восторженное изумление по-детски доверчивых зевак, с нетерпением ожидающих предсказаний.

Пиппо вытянул шею, чтобы получше увидеть резкие, темные линии на ладони, и затем, с очевидным удовольствием, изложил свои наблюдения:

— Вот мужественная рука, которая изведала пожатия многочисленных друзей. В трудах ей приходилось иметь дело со сталью, канатами, селитрой, но более всего — с золотом. Синьоры, рука способствует усвоению, ибо, когда она свободно берет и дает, не возникает неудобств с совестью, которую должно обременять в меру, чтобы она не грызла вас от голода, но и не была излишне отягощена; крайности эти преследуют род человеческий, и в них худшее его проклятие. Иной наделен от природы выдающимся умом, благодаря которому мог бы сделаться кардиналом, но, запутавшись в тенетах неумолимой совести, он кончает свои дни в нищете; иной же рождается принцем, но предпочитает быть бродягой, потому что власть для него, по причине стеснительных правил, подобна источнику, который бурно изливается наружу и никогда не возвращается вспять. Но, друзья мои, рука Мазо имеет благоприятные знаки, свидетельствующие о гибкой воле, послушно которой она открывается и закрывается, как зоркое око или створки раковины, к удовольствию владельца. Вам доводилось попадать во многие порты, помимо Веве, после захода солнца, синьор!

— Так случалось из-за перемены ветра, а не по моей собственной воле.

— Ты ценишь более дно судна, на котором тебе приходится ставить парус, нежели его древность; ты обращаешь внимание на киль, но не на окраску, если только обстоятельства не заставят тебя поступить наоборот.

— Э, господин краснобай, уж не подослан ли ты, под личиной шута, Святым Братством^[678], на погибель нам, несчастным путешественникам! — ответил Мазо. — Я всего лишь бедный моряк и плыву теперь через озеро, на барке, что принадлежит Батисту.

— Тонко подмечено, — подмигнул публике Пиппо, но, заметив, что Мазо не намерен продолжать беседу, поспешил переменить тему. — Но к чему, синьоры, рассуждать о свойствах человеческой души? Все мы благородны, милосердны, склонны более заботиться о других, чем о себе, и потому природе пришлось снабдить каждого неким хлыстиком, который подстегивает нас, побуждая не забывать о собственных интересах. Почтенный августинец, твоего пса зовут Уберто?

— Да, под этой кличкой он известен во всех кантонах и союзных им странах. Слава этого пса достигла Турина и большинства городов Ломбардии.

— Так вот, синьоры, сейчас мы убедимся, что сия тварь занимает следующее после человека место в ряду живых существ. Сделайте ему добро, и он ответит благодарностью; причините обиду, и он простит. Кормите его, и он будет доволен. Он будет денно и нощно бродить тропами Святого Бернарда, оправдывая свою выучку, и по окончании трудов не потребует ничего, кроме куска мяса, достаточного для поддержания жизни. Если бы небу было угодно наделить Уберто совестью и разумом, первая укоряла бы его за работу в воскресные и праздничные дни, а второй подсказал бы, что заботиться о благе своего ближнего — неимоверная глупость.

— Однако хозяева его, благочестивые августинцы, никогда не были столь себялюбивы, — возразила Адельгейда.

— Ах! Очи их возведены к небесам! Умоляю почтеннейшего августинца простить меня, но, госпожа, вся разница в большей расчетливости. Увы мне, братья; хотел бы я, чтобы мои родители выучили меня на епископа или вице-короля — да мало ли на свете скромных должностей! — а жонглером пусть бы стал кто-то другой. Тогда бы вас некому было поучать, но зато я спустился бы с головокружительных высот честолюбия и умер, по крайней мере, в надежде сделаться святым. Прелестная госпожа, ты напрасно отправилась в путь, если только мне известна причина, побуждающая тебя пересечь Альпы в столь позднее время года.

Адельгейда и ее отец, услыхав это неожиданное заключение, насторожились, ибо ни гордость, ни доводы разума не способны вполне избавить нас от паутины предрассудков и страха перед неведомым будущим, который, подобно неутомимому наставнику, напоминает нам о вечности, куда мы все спешим незаметными, но неотвратимыми шагами. Девушка, прежде чем ответить жонглеру, бросила испытующий взгляд на встревоженного родителя, словно хотела узнать, как он отнесся к бесцеремонному заявлению предсказателя.

— Я путешествую ради поправки здоровья, — сказала она. — И мне не хотелось бы верить, что твое предсказание сбудется. Я молода и достаточно вынослива, обо мне пекутся мои друзья, и потому, смею думать, пророчество окажется ложным.

— Госпожа! У тебя есть надежда?

Честолюбивый Пиппо задал свой вопрос, не менее бесцеремонный, чем пророчество, не думая о том, как воспримет его юная собеседница, и заботясь только об успехе у публики. Но благодаря одной из тех необычных случайностей, которые порой происходят, он неумышленно задел некую чувствительную струну в душе Адельгейды. Девушка вдруг потупила глаза, и ее бледные ланиты порозовели; и даже человек, менее всего разбирающийся в чувствах прекрасного пола, заметил бы написанное на ее лице мучительное волнение. Однако от обременительной необходимости отвечать ее избавило неожиданное вмешательство Мазо.

— Надежда не желает покидать нас, как бы ни были плохи наши дела, — заметил моряк. — Это касается и тебя, Пиппо: судя по всему, в Швабии ты не собрал богатого урожая.

— Остроумие, подобно серпу, пожинает плоды по воле Провидения, — ответил жонглер, уязвленный метким наблюдением Мазо, ибо настоящее положение неаполитанца было таково, что даже переправиться через озеро он не смог бы, если бы не внезапная щедрость Батиста, выступившего его великодушным кредитором. — Бывает, что один год лозы сплошь унизаны драгоценнейшими гроздьями, а в следующем году в винограднике шаром покати; нынче крестьянин жалуется, что не хватает амбаров для зерна, а завтра стонет оттого, что закрома его пусты. Голод и изобилие бродят по земле, наступая друг другу на пятки, и потому неудивительно, что лицедей, промышляющий смекалкой, порою бедствует, как и земледелец, живущий плодами собственных рук.

— Если бы постоянство обычаев служило залогом преуспеяния, — заметил Мазо, — набожный Конрад давно бы сделался богачом. Люди постоянно грешат, и потому нанимателей всегда будет хватать с избытком.

— Верно, синьор Мазо; вот почему я всегда жалею, что родители не выучили меня на епископа. Тот, на ком лежит обязанность поучать согрешивших собратьев, не имеет в своем распоряжении ни одной свободной минуты.

— Ты сам не знаешь, что плетешь, — вмешался Конрад. — Любовь к святым сильно поуменьшилась со времен моей юности, и сейчас там, где один христианин готов пожертвовать свое серебро, раньше таковых находились десять. Я слыхал от стариков пилигримов, что полвека назад на них возлагал свои грехи весь приход, тогда как сейчас сборы зависят не от количества кающихся, но более от размеров подаяния; а ведь были еще добровольные пожертвования, горячие исповеди и щедрые дары тем, кто взваливал на себя бремя искупления.

— Чем меньше ты взвалишь на себя чужих грехов, тем скорее тебе простятся твои, — резонно заметил Никлас Вагнер, стойкий протестант, умеющий щелкнуть по носу сторонников Рима, выставляющих свою веру напоказ.

Однако надо сказать, что такие пилигримы, как Конрад, появились благодаря распространенным тогда обычаям и глубоко укоренившимся предрассудкам. Представляя читателю Конрада, мы вовсе не имеем намерения оспаривать доктрины Церкви, к которой он принадлежал, но просто желаем показать, не бездальнейшего подтверждения верности своих наблюдений, до какой степени могут быть извращены самые серьезные и основательные истины теми, кто не умеет мыслить здраво. В те времена было принято подчиняться сложившимся традициям не рассуждая, иначе рассуждения привели бы к революции, защищающей принципы, которыми мы теперь дышим, как воздухом. Хотя никто из нас не сомневается, что существует некая сила, проницающая вселенную и лежащая в основе всякой вещи, все же мы видим, что мир, с его привычками, мнениями и бытующими представлениями о добре и зле, подвержен постоянному изменению, и это должно радовать мудрых и добрых, поскольку неустанно восстающие злые силы никогда не смогут одержать окончательной победы. Конрад был нечто вроде духовной плесени, которая покрывает загнившую мораль, наподобие того как растительная плесень цветет на гнилых овощах; верность этого портрета не станет отрицать тот, кому размышление позволило узреть схожие свойства во всякой человеческой душе и понять, что извращения, позорящие христианство на протяжении всей его истории, сделались со временем вопиюще безобразны и сами стали причиной своего уничтожения.

Пиппо, наделенный полезной способностью понимать, насколько его персона угодна другим, заметил, что наиболее просвещенная часть публики устала от его шутовских ужимок. Ловко жонглируя, он перешел на противоположный конец судна, и все те, кто еще находил удовольствие в представлении, перебрались вослед за ним; там зрители расположились посреди якорей, с готовностью глотая ту мало съедобную чепуху, которую чернь обычно потребляет с неукротимой алчностью. Там он продолжил свое выступление в той затейливой, но подчас содержательной манере, что столь выгодно отличает южного шута от его северных соперников, забавляя зрителей замысловатой мешаниной из прописных истин, сомнительных поучений и остроумных обвинений, вызывавших громоподобный хохот у всех, за исключением бедняги, которому они были адресованы.

Один или два раза Батист приподнимал голову и обводил палубу сонным взглядом, но, обнаружив, что ветра еще нет и судно не может двигаться далее, вновь засыпал, не мешая проводить время пассажирам как им заблагорассудится, хотя еще недавно с немалым удовольствием угнетал их. Предоставленная себе толпа, собравшаяся на баке, являла картину каждодневной человеческой жизни, по своей сути поучительную, но, однако, никем не замечаемую, поскольку все к ней давно привыкли.

Переполненный, перегруженный барк можно сравнить с кораблем человеческой жизни, который во всякое время плавания подвержен тысяче превратностей благодаря своему хрупкому, сложному строению; спокойное, гладкое озеро, которое может в любой миг, взъярившись, сомкнуть железные челюсти своих берегов, подобно суетному миру, чья улыбка не менее опасна, чем угрожающе нахмуренные брови; и наконец, чтобы дополнить картину, сопоставим праздную, беспечно веселую, но всегда готовую вспыхнуть гневом толпу, собравшуюся вокруг фигляра, с бурлящим варевом человеческих устремлений, неожиданно вскипающих страстей, забавных и трогательных, и к тому же приправленных весомой долей себялюбия, присущего человеческому сердцу, где все божественное и прекрасное сочетается со злобным и демоническим, образуя то загадочное и ужасное состояние бытия, которое, как учат нас разум и откровение, является всего лишь переходом к еще более загадочному и непостижимому существованию.

Глава 5

На мытаря он льстивого похож.

«Шейлок»

После того как жонглер переместился на другую сцену, благородная компания на корме получила возможность без помех отдохнуть. Батист и его матросы все еще спали на тюках; Мазо продолжал мерить шагами свою площадку на ящиках, а кроткого вида странник, над которым вдоволь насмеялся Пиппо у ворот шлюза, расположился молча чуть поодаль и ненавязчиво наблюдал за происходящим, даже не пытаясь покинуть ящик, на котором просидел весь день. Помимо двух последних, вся толпа черни перебралась на бак судна вослед за фигляром. Впрочем, мы поступили бы неправильно, причислив их к черни, ибо они резко отличались от большинства пассажиров.

И внешность и поведение незнакомого странника свидетельствовали о том, что он значительно превосходит прочих путешественников, из числа стоящих по своему рангу ниже знати, включая даже рачительного сельчанина Никласа Вагнера, собственника почти всего фрахта. Благопристойная внешность кроткого путешественника не могла не вызывать к нему уважения; спокойная сдержанность манер говорила о привычке к размышлению и умению отнестись к ближнему с почтительным вниманием, что обычно располагает к дружбе. Оставаясь незатронутым грубым весельем толпы, он снискал симпатию у аристократов, которые не могли не оценить безупречности его поведения, и это послужило к сближению меж ними и человеком неблагородным, если судить по общепринятым меркам, но заметно превосходившим всех, чьим попутчиком ему довелось быть. Что касается Мазо, то итальянец мало чем походил на молчаливого, скромного путника, сидящего чуть поодаль от возвышения, по которому он расхаживал. Мореплаватель был значительно моложе, ему не было еще и тридцати, тогда как волосы неизвестного странника уже тронула седина. Походка, манеры, жесты итальянца свидетельствовали о его уверенности в себе и подчеркнутом безразличии к окружающим, а также о склонности повелевать, но не подчиняться. При его нынешнем скромном положении качества эти остались бы незаметны, если бы не холодный, оценивающий взгляд, которым он порой окидывал Батиста, слыша некоторые из его распоряжений; иной раз с едкой усмешкой Мазо бросал скупое замечание относительно навигационной сноровки капитана и его помощников. И все же, каким бы подозрительным ни казался этот нищий безродный итальянец, в нем чувствовались лучшие задатки, нежели те, которые можно, как правило, наблюдать в людях, ведущих суровый образ жизни. Дурно одетый и неухоженный, как и любой из окружающих его бродяг, он то и дело глубоко задумывался и несколько раз на протяжении вечера взглядывал на компанию аристократов, как если бы их беседа занимала его гораздо более, чем грубое веселье черни, обступившей фигляра.

Знать всегда склонна к вежливости, помимо случаев, когда обстоятельства исключают возможность быть учтивым; ибо люди, привыкшие к привилегиям, беспокоятся о своей неприкосновенности менее, чем те, кто, не имея вымышленных преимуществ, обычно переоценивают превосходство, сомнительный характер которого выявляет самый краткий опыт. Если бы не благое попечение Провидения, законы цивилизованного общества были бы куда более жестокими, ибо при условии, что безмятежное состояние души, наслаждения, и то, что принято именовать счастием, принадлежали бы исключительно богатым и знатным, их постановления были бы вопиюще несправедливы и возмездие не замедлило бы последовать.

Но, к радости наименее облагодетельствованной части человечества, все обстоит совершенно иначе. Богатству сопутствуют особые горести, даже почестями и привилегиями можно пресытиться; и, как правило, то вынужденное довольство, что приводит непосредственно к состоянию блаженства, к которому стремится наше неустойчивое бытие, реже всего можно встретить среди тех, кому завидуют их собратья, нежели среди прочих сословий. Вдумчивый читатель сумеет найти в нашем повествовании верное подтверждение сей морали, ибо, намереваясь изобразить некоторые из зол, проистекающие из заблуждений богатых и знатных, мы также хотим показать, насколько внезапно их настигает расплата, препятствуя достижению того исключительного счастья, к которому стремится весь род человеческий.

Ни барону де Вилладингу, ни его доблестному другу из Генуи, несмотря на то, что оба воспитывались под влиянием сословных предрассудков, не была свойственна низменная спесь. Им было отвратительно разнузданное веселье толпы, и, когда Пиппо перебрался на противоположный конец барка, они вздохнули с облегчением; но как только они заметили скромность и благопристойность незнакомого странника, им захотелось вознаградить его за те унижения, что он недавно перенес, и обойтись с ним с любезностью, которую столь охотно проявляют люди аристократического сословия. И потому, едва только шумная группа удалилась, синьор Гримальди с неотразимой учтивостью приподнял шляпу и пригласил незнакомого странника покинуть свое место и размять ноги на свободной от фрахта части палубы, которая, как подразумевалось, была отведена для благородных пассажиров. Незнакомец вздрогнул, покраснел и вопросительно, как если бы сомневался, не ослышался ли он, взглянул на Гримальди.

— Досточтимые господа будут рады, если вы не откажетесь от возможности поразмяться, — повторил приглашение юный Сигизмунд, протягивая страннику свою мускулистую руку, чтобы помочь ему сойти вниз на палубу.

Однако неизвестный путешественник все еще колебался, опасаясь проявить навязчивость. Взглянув исподтишка на площадку, где расхаживал Мазо, он пробормотал, что, возможно, воспользуется ею.

— Та площадка уже занята, — с улыбкой сказал Сигизмунд, — и навряд ли вас туда пустят. Моряки на корабле не теряются; они всегда пробьются вперед, как кулачный боец сквозь толпу. И потому вы поступите благоразумно, если примете приглашение почтенного генуэзца.

Путник, к которому Батист, раз или два, нарочито громко обратился по имени герр^[679] Мюллер, чтобы подчеркнуть, что ему, капитану, известны все его пассажиры, долее не раздумывал. Он поднялся со своего ящика и со сдержанной неспешностью сошел вниз, всем своим видом показывая, что несказанно благодарен за сделанное приглашение. Сигизмунд за содействие бедняку был вознагражден улыбкой Адельгейды, которая вовсе не находила, что юноша при этом уронил себя. Молодой воин, по-видимому, был втайне польщен сим знаком одобрения со стороны юной особы, ибо даже покраснел от удовольствия.

— Здесь вам будет привольней, — мягко заметил барон, едва только герр Мюллер оказался рядом с ним, — чем посреди ящиков и тюков добрейшего Никласа Вагнера, который — да хранит Господь сего рачительного крестьянина! — загрузил барк продуктами своей молочной фермы по самую ватерлинию. Я рад процветанию нашего бюргерства, но, как пассажир барка, предпочел бы иметь гораздо меньшее количество добра честнейшего Никласа по соседству. Вы из Берна или из Цюриха?

— Из Берна, господин барон.

— Я бы и сам мог догадаться, встретив вас на Женевском озере, а не на Валензе^[680]. Много ли Мюллеров в Эмментале?^[681]

— Много, господин барон; имя это часто встретишь и в долине, и в Энтлебухе^[682].

— Да, так зовут многих из нашего, тевтонского, племени. Я знавал нескольких Мюллеров, Гаэтано, когда мы стояли под Мантуей. Помню, двоих храбрецов похоронили посреди болот, каковых немало в том низинном краю; лихорадка во время нашей кампании опустошала наши ряды не хуже, чем вражеский меч.

Более наблюдательный генуэзец, заметив, что путник, несмотря на спокойствие, с которым отвечает, тяготится личным характером беседы, поспешил придать ей новый оборот.

— Вы, синьор, как и все мы, отправились в путь, чтобы увидеть знаменитое празднество в Веве?

— Да, намерение посетить празднество, а заодно завершить некоторые дела, привело меня к счастию плыть в вашем обществе, — ответил герр Мюллер, который, несмотря на доброе отношение к нему собеседника, не оставлял своей робкой, застенчивой манеры говорить.

— А вы, отче, — обратился синьор Гримальди к августинцу, — наверное, возвращаетесь в обитель посреди гор, после того как с любовью посетили долину и ее жителей?

Монах признал верность этого замечания, пояснив, что община их ежегодно с упованием обращается к щедрости швейцарцев, поскольку обитель была основана ради блага всех людей, без различия вероисповедания.

— Благословенное братство, — сказал генуэзец и перекрестился — скорее по привычке, чем из набожности. — Всякий путник должен вспоминать о нем с благодарностью. Мне не доводилось пользоваться гостеприимством обители, но я слышал о ней много добрых слов; быть монахом обители Святого Бернарда — значит иметь доступ к сердцу всякого христианина.

— Синьор, — сказал вдруг Мазо, неожиданно останавливаясь и вступая в разговор, однако с достаточной учтивостью, чтобы не произвести на всех впечатления развязности, — кому об этом знать лучше меня! Бродяжничая много лет, я часто находил приют под каменными сводами обители; завидев ее врата, я радовался не менее, чем входя в гавань при неблагоприятном встречном ветре. Доброго и богатого quete^[683] клиру^[684] монастыря за предоставление помощи бедным и приюта уставшим!

Высказав свое мнение, Мазо чинно приподнял шапочку и продолжил свое хождение с усердием тигра в клетке. Вмешательство безродного бедняка в беседу аристократов было настолько непривычно, что все с недоумением переглянулись; однако синьор Гримальди, как житель Средиземноморья, привык к свободному обращению моряков и потому добродушно откликнулся на реплику итальянца.

— Судя по выговору, ты из Генуи, — заметил он, пользуясь правом старшего и высшего по положению в обществе расспрашивать того, кто молод и незнатен.

— Синьор, — сказал Мазо, вновь почтительно обнажая голову, хотя свидетельствовало это скорее об его уважении к собеседнику, чем о приниженности, свойственной простому люду. — Да, я родился в городе дворцов, хотя впервые увидел свет под кровом скромной хижины. Мы, бедняки, гордимся роскошью блистательной Генуи, несмотря на то что слава ее омыта нашими слезами.

Синьор Гримальди нахмурился. Однако он тут же устыдился, что позволил выказать раздражение при довольно неопределенном и явно неумышленном намеке, исходящем от человека совершенно незначительного, и лицо его вновь приняло прежнее доброжелательное выражение.

Соответственно правилам хорошего тона, он решился продолжить разговор, а не прерывать его по столь ничтожной причине.

— Ты, по молодости своей, не можешь иметь отношения к возведению сих великолепных построек, и потому тебе нечем хвалиться и не на что жаловаться.

— Верно, синьор, хуже или лучше от этого было тем, кто умер задолго до моего появления на свет. Но скажу вам: таким, каков я есть, меня сделали заблуждения других, а не мои собственные поступки. Я не завидую богатым и знатным; в жизни я многое повидал и потому знаю, что под яркими дорогими одеждами скрывается высохшая, сморщенная кожа. Хозяева фелюк^[685], которые уже износились, с усердием украшают их; на самых нарядных обычно плавать опаснее всего.

— Ты сделался философом, познав горькую правду, и не тратишь лучшие годы, как это делают многие, в погоне за призраком. Что ж, если ты доволен своим жребием, жизнь в самом роскошном из дворцов не сделала бы тебя счастливей.

— «Если», синьор, немаловажное слово! Счастье как Полярная звезда — мы, моряки, следуем за ней, но никогда ее не достигаем!

— Неужто я в тебе обманулся? Значит, ты только кажешься довольным, но не отказался бы при случае стать капитаном барка, на котором сейчас ты только пассажир?

— И случай этот, к сожалению, недалек, — рассмеялся Мазо. — Нам предстоит провести на озере всю ночь; хотя Батист с уверенностью ожидает бриза, воздух совершенно недвижим, как и вся команда барка. Почтеннейший августинец, вам хорошо известны особенности здешнего климата; часто ли над Женевским озером разливается такое спокойствие в это время года?

Мазо не без умысла задал свой вопрос, поскольку желал переменить тему разговора; разумеется, спутники, тут же оставив праздные рассуждения, заинтересовались приметами окружавшей их природы. Солнце уже село, и наступил колдовской миг, который предшествует окончательному угасанию дня. Прозрачные воды были настолько спокойны, что линию, разделявшую стихии, трудно было различить там, где голубоватая дымка берега сливалась с хорошо известной своеобразной окраской озера.

«Винкельрид» находился как раз между побережьями Во и Савойи, чуть ближе к первому, нежели к последнему. Водное пространство кругом было пустынно, за исключением одного-единственного паруса, лениво свисающего с рей плывущего к Сен-Женгольфу маленького барка, на котором жители Савойи возвращались домой с противоположного берега Женевского озера; барк этот, медленно шедший на веслах, посреди обманчивого недвижного пейзажа казался с берега обломком скалы, отколовшимся от горного кряжа.

Величественные ландшафты здешних краев настолько грандиозны, что обман зрения — явление нередкое; необходимы время и опыт, чтобы научиться верно оценивать расстояние меж предметами, тогда как в иной обстановке это дается довольно легко. Тем же способом, что и барк возле скал Савойи, передвигалось другое, более массивное судно, которое находилось уже почти вровень с Вильнёвом; казалось, оно плывет по воздуху, а не по воде, наподобие холма с размытыми дымкой очертаниями, под которым поднимаются и опускаются весла. Судно это везло сено, скошенное на лугах возле устья Роны и купленное крестьянами швейцарского побережья. Вдоль береговой линии Веве передвигалось несколько лодок, и там, где стояли на якоре суда, виднелся лес мачт и латинских реев, живописно склоненных под различными углами.

Если от Сен-Сафорина к Мейери мысленно провести прямую линию, «Винкельрид» как раз бы оказался на одной из ее точек; следовательно, расстояние до гавани чуть превышало морскую лигу^[686]. Путь этот можно было за час или два пройти на веслах; но палуба была завалена так, что до весел было не добраться, и огромный вес барка сделал бы продвижение мучительным. И потому Батист предпочел дожидаться ночного бриза, нежели прибегнуть к изнурительному и неблагодарному труду гребцов.

Мы уже упомянули о том, что барк достиг места, где озеро красиво изгибалось, образуя восточный рог полумесяца; берега здесь отличались особенной красотой. Со стороны Савойи громоздились ввысь скалы, склоны которых там и сям были покрыты каштановыми рощами; скалы эти прорезывали овраги и узкие горные долины; они были пустынны и дики на головокружительных кручах. Деревушки, неоднократно нами упоминаемые, которые ныне также затронуты духом нового времени, теснились на уступах; нижние из них смотрелись в воды озера, верхние соседствовали с суровыми скалами. Вдали Альпы вздымались заоблачными вершинами, над которыми на тысячу футов^[687]— довольно малая величина в сравнении с общей высотой обширного горного кряжа — высились гранитные зубцы, метко названные так за то, что своими очертаниями напоминали человеческие зубы. Зеленеющие луга Новиля, Эгля и Бе, которые простирались на несколько лиг меж покрытыми снегом скалистыми преградами, казались издали столь незначительными, что их можно было принять за горные подножия, хотя на самом деле это были обширные плодородные равнины. Еще далее располагался знаменитый перевал Сен-Морис, где пенящаяся Рона яростно пробивалась меж двумя скалами, как если бы спешила миновать их, прежде чем они сомкнутся и отгородят ее навсегда от приветливого озера, которого она, неустанно шумя, стремилась достичь. За этой тесниной, известной как Ворота Долины, и даже во времена императоров, Ворота Альп, пейзаж представлял собой волшебную картину. В глубоких ущельях, которые могли бы вместить целое государство, сгустились вечерние тени; темные громады гор высились над ними в причудливом беспорядке. Обрамление состояло из серых скал, на которых покоились кудрявые облака, словно уставшие после дневного пути и все еще мягко светившиеся. Одно из них возвышалось над остальными волнистым ослепительно-белым конусом. Оно напоминало сияющую лестницу в небо; жаркие солнечные лучи отражались им, бессильные нанести вред: так чистая девственная душа остается неподвластной коварным страстям, которые способны погубить невинную юность. Над самой дальней, сияющей, словно облако, вершиной проходила та воображаемая граница, которая отделяет Италию от лежащих севернее областей. На противоположном берегу высящиеся, будто крепости, скалы нависали над Вильнёвом и Шильоном, который казался белоснежной глыбой, покоящейся отчасти на суше, отчасти на воде. Посреди обширных горных массивов затерялись деревушки Кларенс, Монтрё, Шатлар, а также те, которые сделались известны читателю романов благодаря живому перу Руссо^[688]. За Шатларом дикая, суровая громада гор отступает, оставляя место на берегу покрытым виноградными лозами холмам, которые тянутся далеко к западу.

Ландшафт, в любое время дня прекрасный и величественный, являл сейчас одну из наиболее примечательных картин. Внизу уже царили сумерки, скрадывавшие яркость красок, причем оттенки мягко переходили один в другой. Сотни разбросанных посреди Альп шале^[689]и горные пастбища, которые простираются на высоте тысячи морских саженей^[690] над Женевским озером, утвердившись на скале, что стеной поднимается над Монтрё, все еще были залиты ласковым сиянием вечера, тогда как располагавшаяся под ними часть картины с каждой минутой становилась все темней.

По мере того как переход от дня к ночи становился все ощутимей, деревушки Савойи серели и расплывались в дымке, и у подножий гор сгущались тени, превращая их в темные громады с неясными очертаниями, и только пики еще были озарены мягким светом. В лучах заката эти славные вершины казались нагромождением голых гранитных скал, наваленных на покрытые каштанами холмы и уравновешенных самыми высокими выступами, которые бросали на соседние склоны многообразные либо похожие друг на друга тени. Весь пейзаж, проступающий волнистыми, темными, четкими линиями, как на наброске Рафаэля^[691], был словно создан рукою опытного резчика. Скалы, изломанными очертаниями выступая на фоне жемчужно-серого неба, казались вырезанными из эбенового дерева мастером, фантазия которого не ведала границ. Навряд ли в этих прекрасных краях, славящихся своими необыкновенными пейзажами, вы увидите нечто более изысканное, возвышенное и колдовское, нежели эти природные арабески Савойи в торжественный час заката.

Барон де Вилладинг и его друзья, стоя без головных уборов из благоговения перед великолепием представшей перед ними картины, словно только что созданной волею Творца, искренне наслаждались безмятежным спокойствием вечера. Восторженные восклицания то и дело слетали с их уст, ибо оттенки и очертания бесконечно менялись, и каждый из благородных путешественников стремился обратить внимание другого на новые особенности прекрасного пейзажа. Вид поистине был таков, что голос себялюбия умолкал, и всякий желал поделиться своей радостью с соседом. Путешествие в Веве, протекающие в праздности минуты — все это казалось теперь незначительным в сравнении с красотой вечернего пейзажа, и молчание нарушалось только затем, чтобы излить переполняющий душу восторг.

— Снимаю шляпу перед Швейцарией! — воскликнул синьор Гримальди, после того как привлек внимание Адельгейды к одному из пиков Савойских Альп, на который, по его словам, нисходят ангелы, посещая нашу грешную землю. — Страна воистину прекрасна! Италии же — клянусь предками! — пришлось немало потрудиться, чтобы прославить свою красоту. Что ты скажешь нам, юная госпожа? Часто ли тебе доводилось наблюдать такие великолепные закаты в поместье Вилладингов? Или сегодняшний вечер представляет собой исключение, и ты поражена не менее, чем — клянусь святым Франциском! — мы с Марчелли?

Адельгейда улыбнулась в ответ на хвалебную речь старого аристократа, но, как ни любила она родную страну, все же вынуждена была признать, что подобные закаты можно наблюдать не часто.

— Но мы можем любоваться ледниками и озерами, хижинами и шале; а Оберленд, а ущелья, такие глубокие, что в них вечно стоят сумерки!

— Ах, моя простосердечная, милая швейцарка! Конечно же, для тебя лужица талой воды дороже, чем тысячи кристальной чистоты источников, иначе ты не была бы дочерью доброго Мельхиора де Вилладинга! Отец Ксавье, ты — незаинтересованный свидетель, поскольку живешь на гряде, разделяющей обе страны, и потому ответь мне: часты ли в Швейцарии столь великолепные закаты?

Почтеннейший монах отнесся к вопросу с должной благосклонностью, ибо живительная прохлада воздуха и божественное очарование безмятежного вечера располагали к радостному настроению.

— Если уж вы отвели мне роль беспристрастного судии, то скажу, что каждая страна по-своему хороша. Дивная красота Швейцарии достойна удивления, но Италия более подкупает. Впечатления, которые вы получили, посетив эту южную страну, надолго западают в душу. Швейцария поражает вас, но Италия незаметно завоевывает ваше сердце; для первой у вас в изобилии готовы похвалы, но слова теряют свою силу, когда вы намереваетесь высказать всю тайную тоску, все долго лелеемые воспоминания и ропот, которые пробуждает у вас вторая.

— Как хорошо сказано! Причем наш добрый августинец, как истинный ценитель, сумел польстить каждому. Герр Мюллер, по нраву ли тебе пришлось, что у хваленой Швейцарии оказался столь сильный соперник?

— Синьор, — ответил скромный путешественник, — обе эти страны сотворены Господом, и потому каждая достойна равной любви и восхищения. В этом удивительном мире люди могли бы жить счастливо, если бы у них хватало мужества противостоять греху.

— Наш добрейший августинец скажет тебе, что твоя точка зрения напоминает одну богословскую доктрину, которая, впрочем, несколько иначе трактует человеческую натуру. Тот, кто намерен противостоять греху, вынужден вести тяжкую борьбу с собственными дурными наклонностями.

Странник задумался, и Сигизмунд, который смотрел на него не отрываясь, заметил, что лицо его выражает небывалое умиротворение.

— Синьор, — ответил наконец герр Мюллер, — я полагаю, наши злоключения идут нам на пользу. Тот, кому постоянно везет, становится своеволен и упрям, как перекормленный вол; напротив, человек, постоянно терпящий обиды от своих собратьев, привыкает всматриваться в себя и рано или поздно научается обуздывать свои страсти, вовремя подмечая их.

— Ты последователь Кальвина? — спросил вдруг августинец, удивляясь тому, что отступник от истинной Церкви, оказывается, способен судить столь здраво.

— Отче, я не присоединяюсь ни к религии Рима, ни к религии Женевы. Я всего лишь скромно молюсь Господу, уповая на посредничество Его безгрешного Сына.

— Но где ты мог обрести эти мысли, если не под сенью Церкви?

— Я нашел их в собственном сердце. Оно мой священный храм, и я не вхожу туда без благоговейного трепета перед всемогущим Создателем. Когда я появился на свет, над кровом моего отца нависали тучи, и потому мне приходилось держаться поодаль от людей; однако одиночество заставило меня пристальней вглядеться в собственную натуру, которая, надеюсь, не стала хуже от изучения. Я знаю, что являюсь недостойным грешником, много хуже других людей, если верить тому, что они о себе говорят.

Слова герра Мюллера, сказанные им негромко и искренне, пробудили всеобщее любопытство. Собеседники могли бы принять его за одного из тех восторженных мечтателей, которые возбуждают себя, занимаясь притворным самобичеванием, если бы не задумчивый и кроткий вид странника, производящий на всех самое благоприятное впечатление. Его постоянная самоуглубленность и готовность уступить свидетельствовали о том, что он привык размышлять более над своими, нежели над чужими поступками, и старается исправить только себя.

— Не всякий из нас может иметь то лестное мнение о себе, на которое ссылается господин Мюллер, — утешающе заметил генуэзец, причем на лицо его набежала едва приметная тень, — да и вряд ли вообще найдется человек, чья совесть совершенно спокойна. Если ты способен утешиться тем, что другие не менее несчастливы, знай: мне также пришлось немало страдать, хотя жизнь моя складывалась так, что иные считали меня счастливцем и даже завидовали мне.

— Я был бы низок, если бы искал себе утешение в чужом несчастье! Я не жалуюсь, синьор, хотя моя жизнь не была мне в радость; трудно быть счастливым, когда все кругом порицают вас. И все же я страдаю, но не ропщу.

— Что за одинокая душа! — шепнула Адельгейда юному Сигизмунду: оба, с глубочайшей сосредоточенностью, внимали тихой, но впечатляющей речи герра Мюллера. Юноша ничего не ответил, и его прелестная спутница с удивлением заметила, что он, бледный необычайно, с усилием улыбнулся в ответ на ее слова.

— Люди осуждают обычно тех, сын мой, — вмешался монах, — кто уклоняется от своих обязанностей. Последние могут быть не вполне достойны, и все же общественное мнение никогда не порицает невинности, даже в самом широком смысле этого слова, если на то нет оснований.

Герр Мюллер внимательно взглянул на августинца и готов был уже ответить, но, повинуясь некоему внутреннему побуждению, сдержался и кивнул в знак согласия. В то же самое время странная, мучительная улыбка появилась на его лице.

— Верно ты говоришь, добрейший каноник, — простодушно подтвердил барон. — Мы только и делаем, что ссоримся со всеми; а при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что причина наших горестей — в нас самих.

— А воля Провидения, отец! — воскликнула Адельгейда, слишком горячо для покорной и нежной дочери, каковой она обычно себя обнаруживала. — Разве способны мы вернуть к жизни умерших или удержать тех, кого Господу угодно отнять у нас?

— Ты права, дочка! Этой истины твой престарелый отец не может отрицать…

Слова барона вызвали неловкое молчание собеседников; герр Мюллер переводил взгляд с одного лица на другое, как если бы искал человека, на которого он мог бы положиться. Наконец он обратил взгляд на береговые холмы, созданные Творцом столь причудливыми, и, казалось, растворился в их задумчивости.

— Душа его искалечена опрометчивыми поступками юности, — тихо заметил синьор Гримальди. — И потому его раскаяние неотделимо от самоотречения. Не знаю, чего он заслуживает более — зависти или жалости? Покорность судьбе, судя по всему, не избавила его от страданий.

— Он не похож на лгуна или шарлатана, — ответил барон. — Если он и в самом деле Мюллер из Эмменталя или Энтлебуха, мне должна быть известна его история. Все они богатые бюргеры с честным именем. Правда, во времена моей молодости один из них навлек на себя неудовольствие городского совета тем, что утаивал доходы, не желая платить налогов; но потом он внес в городскую казну достаточно солидную сумму, и дело было позабыто. В нашем кантоне, герр Мюллер, редко встретишь человека, который не является ни сторонником Рима, ни последователем Кальвина.

— Немного, господин, найдется людей в том же положении, что и я. Ни Рим, ни Кальвин не удовлетворят меня, ибо я нуждаюсь в Господе.

— Ты, наверное, убил человека?

Странник кивнул, и лицо его, под наплывом собственных мыслей, приняло зловещее выражение. Барону де Вилладишу оно настолько не понравилось, что старый аристократ в замешательстве отвел глаза. Герр Мюллер несколько раз взглянул в сторону носовой части барка, как если бы ему необходимо было что-то сообщить, но он затрудняется это сделать по некой немаловажной причине. Наконец он признался — спокойно и не стыдясь, как человек, понимающий важность своих слов, хотя говорить старался как можно тише:

— Я Бальтазар, из одного с вами кантона, господин барон; и я прошу вашей защиты на случай, если те непокорливые души, что сейчас собрались на полубаке, узнают истину. У меня кровь в жилах стыла от ужаса, когда я слышал их страшные угрозы и ругательства. Если бы не страх, я не выдал бы своей тайны, ибо — Бог свидетель! — я не горжусь своим ремеслом.

Наблюдая всеобщее удивление, смешанное с явной брезгливостью, синьор Гримальди попросил объясниться.

— Имя твое ничего мне не говорит, герр Мюллер или герр Бальтазар, если так угодно, — заявил генуэзец, оглядываясь на своих друзей. — В нем кроется некая тайна, которая должна быть мне растолкована.

— Синьор, я бернский палач.

Синьор Гримальди, несмотря на длительную привычку обуздывать слишком сильные чувства, присущую классу аристократов, не мог скрыть неожиданного изумления, ибо и он не был чужд общечеловеческих предрассудков.

— Ну и повезло же нам с соседом, Мельхиор!.. — отрывисто заметил он, бесцеремонно отвернувшись от странника, чью кротость он теперь почитал напускной, ибо немногие способны доискиваться истинных мотивов поведения тех, кто осужден в глазах света. — Сколько прекрасных и полезных сентенций было нами высказано по столь недостойному поводу!

Друг его, однако, не был столь неприятно поражен, когда услышал истинное имя странника. Барона необыкновенно смущало то, что странник изъясняется загадками, и теперь, когда все так быстро открылось, де Вилладинг испытал серьезное облегчение.

— Под вымышленным именем ты намереваешься скрыться ото всех! Я хорошо знаю Мюллеров из Эмменталя и потому тщетно пытался соотнести рассказ этого доброго человека с каким-либо представителем их семейства. Но теперь мне все стало ясно; конечно же, у Бальтазара нет оснований гордиться тем, что судьба предназначила для их рода занятие палачей.

— Это наследственная должность? — живо поинтересовался генуэзец.

— Именно так. Ты ведь знаешь, что у нас в Берне чтут старинные обычаи. Тот, кто рожден бюргером, до конца своих дней пользуется наследственными привилегиями, а тот, кто не обладает ими от рождения, обязан заслужить либо купить их. Наши устои — подражание природе, которая оставляет человека таким, каким она его создала, причем порядок и гармония в обществе зиждутся на древних, четко очерченных законах, что является и мудрым и необходимым. Кто рожден сильным, тот и пребудет сильным; тому же, кто рождается слабым, приходится довольствоваться своей слабостью.

Похоже было, что синьор Гримальди испытывает раскаяние.

— Значит, ремесло палача перешло к тебе по наследству? — спросил он у Бальтазара.

— Да, синьор; иначе моя рука никогда бы не поднялась на убийство. Это довольно тяжкая должность, несмотря на то что она предписана и освящена законом; да будет проклят этот закон!

— Предки твои находили свою должность почетной!

— А нам приходится страдать по причине их заблуждений; что касается нашей семьи, синьор, дети воистину призваны рассчитываться за грехи отцов вплоть до самых младших поколений!

Лицо генуэзца посветлело, и он заговорил с обычной учтивостью:

— Да, здесь была допущена некая несправедливость, иначе ты не находился бы сейчас в столь плачевном положении. В случае действительной опасности обращайся к нам за помощью без колебаний. Законы следует уважать, но хотелось бы, чтобы они не были так жестоки. Природа наделила тебя недостатками, как и любого из нас; жаль, что ее труды настолько несовершенны.

— Я не жалуюсь на всеобщее презрение, к которому уже привык, но опасаюсь ярости невежественных и суеверных людей, которые воображают, что мое присутствие может навлечь на барк проклятие.

Существуют обстоятельства, которые гораздо более поучительны, нежели тысячи вдохновенных и громогласных проповедей, поскольку факты, в их обнаженной простоте, гораздо более красноречивы, чем слова. Именно такое впечатление произвела неожиданная, кроткая просьба Бальтазара. Любой из компании аристократов отнесся бы к этому человеку совсем иначе, встреть он его в иной, возможно, более заурядной, обстановке. Но сейчас все были возмущены насилием, которое сделало его жизнь столь плачевной, а добрейший Мельхиор де Вилладинг недоумевал, как подобная несправедливость могла свершиться под сенью бернских законов.

Глава 6

Я словно видел кораблей обломки,

Белеющие кости моряков,

Златые слитки, якори большие,

Отборный жемчуг, груды самоцветов,

Разбросанные по морскому дну.

«Ричард III»

Свет сумерек сделался теперь едва заметен, и над озером быстро сгущалась тьма. Фигура Мазо, который все еще расхаживал по своей площадке, отчетливо вырисовывалась на фоне слабо светлеющего неба, но на обоих берегах ничего уже нельзя было различить: мелкие предметы совершенно слились с бесформенным, огромным нагромождением гор. То здесь, то там проглядывала звездочка, хотя почти весь небосвод над горными вершинами был затянут облаками. Полоса тусклого, неестественного света виднелась там, где вдоль Роны простирались луга, а также неподалеку от вершины Монблана, который, невидимый с этой части озера, располагался под прикрытием Савойских Альп — монарх над вершинами, укрывшийся в крепости из скал и ледяных глыб.

Из-за перемены впечатлений, которую принес с собой поздний час, а также неприятного осадка, оставшегося после краткой беседы с Бальтазаром, всем захотелось, чтобы плавание, уже прискучившее, поскорее завершилось. Все, что недавно наполняло душу чистейшим восторгом, померкло и сделалось угрожающим; и самая величественность, с какой природа смешала воедино все свои стихии, внушала чувство неуверенности и тревоги. Волшебные, мягко очерченные природные арабески, которые недавно вызывали у всех такой восторг, превратились в сумрачные скалы, нависшие над беспомощным барком, как предостережение о чудовищной и незыблемой мощи, способной в час, когда бушуют стихии, сокрушить любого дерзкого противника.

Компания на корме барка с затаенной тревогой наблюдала за переменами, которые могли расцениваться как предзнаменования, хотя беззаботный смех, грубые шутки и возгласы, доносившиеся с носовой части судна, с очевидностью доказывали, что большинство пассажиров продолжало веселиться с безоглядной беспечностью, присущей людям грубых нравов. Впрочем, один из зрителей украдкой отделился от толпы и устроился на груде тюков, предпочитая размышление в одиночестве бурному веселью толпы. Это был вестфальский студент, который, устав от увеселений, слишком примитивных для его вкуса, и пораженный величественным видом озера и гор, тихо отошел в сторону, чтобы поразмышлять об оставленном доме и дорогих его сердцу существах; он был охвачен волнением, столь свойственным болезненным натурам, воспитанным на утонченной метафизической философии. Мазо, который по-прежнему расхаживал по своей площадке, поглядывая то на небеса над Монбланом, то на неподвижно застывший барк, остановился, едва только студент расположился неподалеку от него, и улыбнулся, видя, как пристально и задумчиво созерцает молодой человек проглянувшую в небе звезду.

— Не астроном ли ты, что смотришь так пристально на далекий сияющий мир? — спросил Маледетто, испытывая чувство того превосходства, которое моряк обнаруживает по отношению к сухопутному человеку, всегда готовому признать свою беспомощность перед чуждой ему, опасной стихией. — Только астролог может испытывать столь углубленный интерес к небесным светилам.

— В этот час я и моя возлюбленная условились соединяться душой при помощи этой звезды.

— Я слышал о таком способе беседовать. Видишь ли ты что-нибудь, когда смотришь на эту звезду?

— Мой взгляд сливается со взором девушки, которая сейчас также смотрит на эту звезду своими милыми голубыми глазками; о, как часто они светились любовью, когда она смотрела на меня! Вдали от родины, посреди опасностей, такая связь является немалым утешением!

Мазо положил ладонь на плечо студента; пожатие его заставляло вспомнить о тисках.

— Ты прав, — сказал он задумчиво. — Что ж, береги и скрепляй узы, которые связывают вас, всеми возможными способами. Мне ли не знать, как одиноко бывает в миг беспощадной битвы за место под солнцем! Смотри же на свою звезду без смущения; смотри и смотри, пока не заслезятся глаза! Блеск звезды напомнит тебе сияние дорогих глаз; вечное горение — постоянство и верность твоей возлюбленной; меланхолию светила ты уподобишь ее печали. Гляди же и гляди на свою звезду, пока небо не затянула черная завеса.

Вестфалец был изумлен поэтической горячностью моряка, хотя и с недоверием отнесся к его замечанию о тучах, которые тем не менее быстро покрывали небосклон.

— Какая дивная ночь, не правда ли? — не слишком уверенно спросил он.

— Погода не самая прекрасная. Место здесь дикое, а на швейцарских озерах порой бывает слишком жарко даже хладнокровному моряку. Смотри же на звезду, юноша, и вспоминай, как нежна была к тебе твоя любимая; волны коварны, и потому дли миг приятных мечтаний!

Мазо отошел, поселив в душе студента смутную тревогу, хотя юноша с детской настойчивостью продолжал вглядываться в звезду, временами появлявшуюся в просветах меж тучами. В это же мгновение разнузданные, бессвязные и грубые выкрики донеслись с полубака.

Маледетто, прекратив мерить шагами свою площадку, предоставил ее в полное распоряжение студента, а сам спустился к молчаливой, погруженной в раздумье компании на корме. Было так темно, что лица казались почти неразличимы, даже на небольшом расстоянии. С величайшим спокойствием и хладнокровием пробравшись посреди всех этих знатных господ, он оказался наконец меж генуэзцем и монахом-августинцем.

— Синьор, — сказал Мазо по-итальянски, приподнимая свою шапочку, хотя удивить генуэзца знаками внимания, которые обычно оказывала аристократии чернь, было довольно трудно, — боюсь, как бы путешествие, начавшееся столь блестяще, не возымело бы плачевный конец. Желал бы я, чтобы ваше сиятельство и вся благородная компания благополучно высадились в гавани Веве!

— Ты хочешь сказать, что имеются серьезные основания для опасений?

— Синьор! Жизнь моряка полна превратностей: то ты плывешь себе спокойно по тихой водной глади, а то вдруг волны начинают швырять тебя так, что душа вон. Мне не слишком хорошо знакомы здешние воды, но небосклон вон там, над Монбланом, настораживает меня; будь это на безмятежно-голубом, но коварном Средиземном море, такие признаки я счел бы дурным предвестием.

— А что думаешь ты, отче? Ты давно живешь в Альпах и знаешь, каковы здесь бывают бури.

Августинец, по окончании беседы с Бальтазаром, пребывал в серьезном, задумчивомнастроении. Он также был неприятно поражен предзнаменованиями; ему не однажды приходилось убеждаться в изменчивости погоды и наблюдать разгул стихий, под стать величественности гор; и потому он с тоской вспоминал о тех гостеприимных домах, которые охотно предоставляли приют одному из братьев бенедиктинцев^[692], также славящихся гостеприимством и самоотверженностью.

— Да, я, как и Мазо, от всей души желаю, чтобы мы благополучно прибыли в порт, — ответил добрейший каноник. — В жаркие дни, наподобие сегодняшнего, от озер и долин поднимаются теплые потоки, и воздух разреживается; тогда холодные воздушные массы лавиной устремляются вниз, чтобы заполнить пустоту, причем стремительность их движения можно уподобить взрыву. Горе тому, кто окажется в этот миг в ущелье или посреди скал; но падение воздушного столпа на озеро еще ужасней!^[693]

— Вы полагаете, что сейчас нам угрожает эта опасность?

— Не знаю, но как бы мне хотелось, чтобы мы все сейчас оказались дома! Неестественное мерцание в небе и необычайная тишина, какую редко приходится наблюдать здесь, внизу, побуждают меня творить молитвы!

— Почтенный августинец рассуждает как человек ученый, который провел много времени в обители посреди гор, наблюдая и изучая, — заметил Мазо. — Что касается меня, то я, как моряк, должен опираться на свой опыт. Это спокойствие на воде рано или поздно прекратится, и воздух начнет перемещаться. Мне не нравится, что нет бриза с суши, на который столь уповал Батист; приняв во внимание недавний зной, я опасаюсь, что вот-вот наступит сильное столкновение ветров. И, судя по тому, как Неттуно, мой верный пес, принюхивается к воздуху, я склонен предположить, что нам предстоит беспокойная ночь.

— Хотел бы я, чтобы мы сейчас уже были в нашей гавани. Но что это там за огонь? Звезда или костер, расположенный на склоне вон той огромной горы?

— Это подает нам знак старый добрый друг, Роже де Блоне! — взволнованно воскликнул барон. — Он знает, что мы сейчас тут, на барке, и зажег сигнальный огонь.

Предположение было весьма правдоподобно, потому что еще днем замок Блоне, расположенный у подножия горы, которая вздымается над Веве с северо-запада, был отчетливо различим. Он был особенно прекрасен, окруженный деревушками и другими замками, и Адельгейда указала на него Сигизмунду как на цель своего путешествия. Кто же еще, как не хозяин Блоне, извещенный о предстоящем визите, — старый, испытанный друг Мельхиора де Вилладинга, мог бы выказать свое беспокойство? Он зажег огонь в знак любезности, заодно проявив заботу о тех, кто в эту темную ночь оказался на озере.

Синьор Гримальди, учитывая серьезность обстоятельств, подозвал к себе своего друга и Сигизмунда и изложил им опасения Мазо и монаха. Трудно было бы найти во всей Швейцарии человека более смелого, чем синьор де Вилладинг, но мрачные пророчества генуэзца он выслушал не без внутреннего содрогания.

— Бедняжка Адельгейда! — воскликнул он, поддавшись порыву родительской любви. — Что будет с этим хрупким цветком, оказавшимся на незащищенном барке, когда разразится шторм?

— Отец! Я здесь не одна: со мною ты и твой друг, — ответила девушка, которая расслышала его слова, так как он говорил совсем близко и, охваченный беспокойством, недостаточно приглушил свой голос. — Из того, что говорили отец Ксавье и этот моряк, я поняла, что положение наше оставляет желать лучшего; но разве не окружена я преданными друзьями! Я убеждена, что Сигизмунд всегда готов прийти ко мне на помощь; и что бы ни случилось, все мы под покровом Всевышнего, который не покинет чад своих в минуту опасности.

— Нам должно быть стыдно перед этой девушкой, — сказал синьор Гримальди. — Но так часто бывает, что более слабые не позволяют падать духом сильным и доблестным, когда те, в своей гордыне, близки к отчаянию. Они находят свою опору в Боге, который поддерживает еще более хрупкие создания, чем наша нежная Адельгейда. Но не будем придавать слишком большого значения нашим предчувствиям, которые, возможно, не оправдаются, и вскоре мы будем переживать счастливые минуты и снова радоваться.

— И благодарить Господа, — заметил монах. — Ибо вид небосклона внушает мне серьезные опасения. Что ты, моряк, можешь нам сейчас предложить?

— На барке имеются весла, отче, но сейчас уже поздно использовать их. Да и навряд ли бы мы на барке, сидящим в воде по ватерлинию, достигли гавани Веве прежде, чем переменится погода; а при сильном волнении весла и вовсе были бы бесполезны.

— А как же паруса? — возразил генуэзец. — Когда поднимется ветер, они сослужат нам добрую службу.

Мазо покачал головой и ничего не ответил. Некоторое время он пристально вглядывался в небо, а потом подошел к спящему капитану и грубо встряхнул его.

— Эй, Батист! Просыпайся! Сейчас найдется дело для тебя и твоей команды.

Сонный владелец барка протер глаза; пробуждение далось ему с большим трудом.

— Ветра еще нет, — пробормотал он. — Что ты будишь меня, Мазо? Тебе ли не знать, как сладок сон для труженика.

— Да, труженику порой живется отрадней, чем изнеженному ленивцу. Но взгляни-ка на небо и скажи нам, что ты думаешь. Сумеет ли «Винкельрид», нагруженный до предела, одолеть шторм, который вот-вот начнется?

— Ты суетишься, будто наседка, напуганная порханием собственных цыплят. Озеро спокойно как никогда; барку ничего не угрожает.

— Видишь огонь вон там, над колокольней Веве?

— Там блестит звезда! Добрый знак для моряка.

— Глупец! Это сигнальный костер Роже де Блоне. Там, на берегу, беспокоятся, что нам угрожает опасность, и подают сигнал, чтобы мы пошевеливались. Они ждут от нас отважных действий, как от смельчаков, которые сумеют управлять барком так, что он не дрогнет под напором волн. Капитан упорно молчит, — продолжал Мазо, обращаясь к нетерпеливо прислушивающимся аристократам. — Он не желает понять того, что ясно каждому пассажиру.

С бака вновь донесся взрыв смеха и послышались выкрики — словно в опровержение слов Мазо и в подтверждение той истины, что невежественные души чувствуют себя в безопасности, даже если находятся на краю гибели. Ибо сейчас и самым ненаблюдательным должно было быть ясно, что вот-вот начнется шторм. Небо сплошь было затянуто тучами, помимо уже упомянутого пространства над стремительными потоками Роны, где полыхал неестественный свет. Этот клочок неба походил на светящееся окно, через которое с трепетом можно было увидеть то ужасное, что затевается над вершинами Альп. Там вспыхивало алое, мерцающее пламя, и вспышка сопровождалась тревожным рокотом, который не был похож на обыкновенный гром, но напоминал скорее грохот боевых колесниц. Бак опустел, и вскоре груда фрахта вновь зашевелилась множеством темных скорчившихся фигурок. Барк, долгое время пребывавший в неподвижности, тяжело и медленно поднялся, будто пытаясь преодолеть бремя своей непосильной ноши, потому что под ним прокатилась большая волна; казалось, он очнулся от дремоты, вознамерившись направиться к берегам Во.

— Мы теряем драгоценные минуты! Это ли не безумие! — воскликнул Мазо, от которого не ускользнул этот недобрый знак. — Синьор, необходимо действовать смело и решительно, иначе судно будет опрокинуто бурей. Я не о себе беспокоюсь; сам я отлично плаваю и с помощью моего верного пса наверняка доберусь до берега. Но на барке находится тот, чья жизнь дорога мне, и ради его спасения я готов столкнуться с опасностью. Батист одеревенел от страха, и мы должны сами себя спасти — или погибнуть!

— Что ты намерен предпринять? — спросил его синьор Гримальди. — Ты первый заметил опасность и, наверное, знаешь, как ее преодолеть.

— Если бы мы вовремя спохватились, можно было бы обойтись обыкновенными средствами; но мы, как закоренелые грешники, растрачиваем драгоценное время попусту. Мы должны облегчить вес барка, хоть бы нам для этого пришлось избавиться от всего груза.

Вопль Никласа Вагнера известил всех о том, что дух алчности не дремлет в его груди. Даже Батист, гонор которого значительно поубавился под впечатлением недобрых знамений, присоединился к пассажирам, возмутясь, что принадлежащий Никласу груз столь тяжел. Но решительные и неожиданные предложения редко находят мгновенный отклик, несмотря на осознание опасности. Толпа была возбуждена и насторожена, но не настолько, чтобы воспламениться яростью и избавиться от обременительного груза, посягнув тем самым на право собственности. И потому предложение расчетливого, хладнокровного Мазо было принято лишь после того, как вновь донесся грохот воздушных колесниц и вторая волна приподняла застонавший барк. Реи жалобно заскрипели, и паруса захлопали во тьме, будто перья гигантской хищной птицы, взъерошенные ветром.

— О святой и всемогущий властитель земли и моря! — воскликнул августинец. — Вспомни о своих раскаивающихся детях и возьми нас под свою защиту!

— С гор налетел ветер, и безгласное озеро предупреждает нас, чтобы мы готовились к борьбе! — воскликнул Мазо. — Долой груз, если вам дорога жизнь!

Неожиданный резкий нырок в воду подтвердил, что моряк говорит всерьез. Несмотря на величественные и ужасные предзнаменования, которые являла им природа, каждый пассажир этого безгласного стада был озабочен только своими жалкими пожитками, и теперь все поспешно бросились спасать их. Как только это было сделано, пассажиры наконец подчинились единому порыву, как и любая толпа. Пристроив свой узел в безопасное место, всякий поторопился откликнуться на призыв Мазо, и ящики, один за одним, полетели за борт. В работу были вовлечены все, включая юного Сигизмунда. Вот так незначительные побуждения приводят к огромным сдвигам, если ими охвачено большинство.

Разумеется, ни Батист, ни Никлас Вагнер не восприняли покушение на свой совместный труд безропотно. Они пытались отстоять каждый ящик, каждый тюк, пуская в ход и брань и кулаки. Вагнер угрожал судом, Батист сулил пустить в ход собственные средства, по праву и долгу капитана; но их будто не слышали. Мазо был убежден, что уйдет от ответственности, потому что был сейчас вне досягаемости властей; а что касается прочих, то они и вовсе не задумывались о возмездии, каковое если и наступит, то падет на головы других. Один только Сигизмунд сознавал свою ответственность, но он старался ради той, которая была ему дороже золота; и потому юноша не заботился о последствиях, стараясь спасти жизнь дорогой ему Адельгейды де Вилладинг.

Скудные пожитки пассажиров были отброшены в сторону почти что инстинктивно, наподобие того, как отдергивают руку, опасаясь ожога. Эта своевременно осуществленная предосторожность позволила каждому работать с рвением, не ограниченным какими-либо частными опасениями. Сотни рук трудились без устали ради общего дела, и сердца работавших бились в лад.

Батист и его матросы с помощью портовых грузчиков в течение дня носили на палубу «Винкельрида» весь этот груз, который сейчас исчезал стремительно, будто по волшебству. Капитан и Никлас Вагнер изрыгали проклятия и угрозы, которые лишь подстегивали работающих; так камень катится еще быстрей, когда склон становится круче. Коробки, тюки, ящики — все, что ни попадало под руку, ожесточенно бросали за борт с единственной только мыслью: уменьшить ношу стонущего барка. Ветер усиливался, волны вздымались все круче, и барк то высоко возносился на гребне вала, то ухал в яму меж водяными грядами. Наконец кто-то возгласил, что половина палубы освобождена.

Работа закипела еще сильней, поскольку усиливающаяся качка и тьма довели людей до крайней степени возбуждения, подталкивая к самым решительным действиям. Мазо теперь уже не швырял тюки в воду, так как за этот труд с горячностью принялись почти все пассажиры, и только отдавал необходимые распоряжения как человек, чьи советы приносили гораздо больше пользы, чем непосредственное участие в деле.

— Вы ответите мне за это, синьор Мазо! — Капитан был в ярости от того, что все попытки остановить пассажиров были безуспешны. — Ответите, как и за все свои преступления, едва мы только доберемся до гавани Веве!

— Болван! Скоро ты и все трусы, вроде тебя, окажутся в гавани, откуда нет возврата!

— Вы оба туда попадете! — вмешался Никлас Вагнер. — Ты виноват не меньше, чем этот безумец, Батист! Покинь мы Женеву в назначенный час, и теперь были бы в полной безопасности.

— Я не Бог и не могу приказывать ветрам! Чтоб ты пропал со своими сырами! Проваливай за борт вслед за ними!

— Нечего было спать! Велел бы грести — и мы на веслах добрались бы до гавани, без риска для чьего-либо имущества. Доблестный барон де Вилладинг, мне понадобится ваше свидетельство; как гражданин Берна я прошу вас принять во внимание все обстоятельства!

Батист не был расположен выслушивать все эти, хоть и заслуженные, порицания, и он подступил было к раздраженному Никласу с угрозами, но Мазо грубо растолкал их, пустив в ход свои могучие кулаки. Это предотвратило потасовку, но словесная война продолжалась с такой яростью и в таких неумеренных выражениях, что Адельгейда и ее служанки, бледные и потрясенные, заткнули уши, чтобы не слышать ужасающих проклятий, от которых стыла кровь в жилах. Предотвратив драку, Мазо подошел к матросам. Он хладнокровно отдавал распоряжения, хотя теперь ему самому было ясно, что даже он, с его опытным глазом, не только не преувеличил, но, напротив, значительно преуменьшил опасность. Волны отныне накатывались на барк непрерывно; по их быстрому, громкому всплеску опытный моряк мог определить, что они довольно велики и верхушки их вспениваются. На берегу, судя по всему, заметили, в каком затруднении находятся путники. Огни зажглись вдоль всего побережья Веве, и нетрудно было угадать, даже на таком расстоянии, что люди в городе сильно обеспокоены.

— Не сомневаюсь, что они увидели наш барк, — сказал Мельхиор де Вилладинг, — и стараются что-то придумать, чтобы помочь нам. Роже де Блоне не будет наблюдать в праздности, как мы тут терпим бедствие, и то же я скажу о драгоценнейшем бейлифе^[694], Петере Хофмейстере, который всегда готов прийти на помощь своему брату бюргеру и школьному товарищу.

— Никто не сможет прийти к нам на помощь, не рискуя собственной жизнью, — заметил генуэзец. — И потому нам лучше самим позаботиться о себе. Мне по сердцу мужество этого незнакомого моряка, и я полагаюсь на Бога!

Послышались новые возгласы: теперь и вторая сторона палубы была освобождена. Груда фрахта исчезла бесследно, и облегченный барк, казалось, обрел новые силы. Мазо подозвал к себе двух матросов, и они скатали парус, как это принято на суднах с латинской оснасткой; ибо сильный порыв знойного воздуха налетел на барк сбоку. Паруса, как известно, убирают при необходимости для большей безопасности. Мазо ходил посреди работающих, подбадривая их и отдавая распоряжения.

— Ты взялся за непосильную задачу, — обратился он к человеку, который напрасно силился сбросить тюк с палубы, — работай вместе со всеми, не трать времени даром.

— Я готов сдвинуть гору! Ведь мы боремся за свою жизнь! Моряк, нагнувшись, вгляделся в лицо говорившего и узнал студента из Вестфалии. Это он только что растрачивал попусту усилия, стараясь справиться с огромным тюком.

— Твоя звезда исчезла, — улыбнувшись, сказал Мазо, который был способен улыбаться и при гораздо более опасных обстоятельствах.

— Но моя возлюбленная все еще смотрит на нее и думает о том, кто находится сейчас в чужом краю!

— Держи! Я помогу тебе сейчас скинуть этот тюк в воду. Возьмись за него здесь; тут много силы не требуется, надо только действовать толково.

Объединив усилия, они сумели сделать то, что понапрасну тщился совершить студент. Тюк подкатили к сходням, и немец громко воскликнул от восторга. Барк накренился, и тюк полетел в воду; казалось, безжизненная масса вдруг обрела волю к движению благодаря своей огромной тяжести. Мазо пошатнулся, но как опытный моряк удержал равновесие; однако собеседника его не оказалось рядом. Встав на колени и вглядевшись во тьму, итальянец увидел, как огромный тюк исчез в воде вместе с мелькнувшей над ним ступней вестфальца. Мазо склонился, чтобы поймать его, но тело так и не всплыло на поверхность: наверное, бедняга запутался в веревках или, что еще вероятней, вцепился в тюк мертвой хваткой безумца, каковым его сделали чрезмерные переживания сегодняшней ночи.

Жизнь Маледетто была полна риска и опасностей. Он немало насмотрелся на то, как люди умирают, и умел держать себя спокойно посреди воплей и стонов и всех ужасов смерти, но никогда прежде ему не приходилось наблюдать столь краткий и безмолвный конец. Около минуты он вглядывался в темную, неспокойную воду, ожидая, что несчастный все же появится; но с исчезновением последней надежды поднялся на ноги, потрясенный, укоряемый совестью. И все же решимость не покинула его. Он понимал, что отвлекать сейчас людей от работы бесполезно и даже опасно; и потому злополучный студент перешел в мир иной без единого слова скорби. Исчезновения студента никто не заметил, не исключая тех, в чьей компании он провел день. И только девушка на берегах Эльбы, с которой он был связан уговором, долго смотрела на меркнущую звезду и горько плакала оттого, что ее верность не находит отклика. Ее чистая любовь на много лет пережила предмет воздыханий, прочно запечатленный в пылком девичьем сердце. Дни, недели, месяцы, годы протекли для нее в напрасном ожидании, но Женевское озеро хранит свои тайны; а тот единственный, кому была известна судьба ее возлюбленного, навряд ли часто вспоминал о несчастном случае, коих навидался превеликое множество за всю свою полную приключений жизнь.

Мазо вновь появился посреди толпы, держась уверенно, поскольку понимал, что властвовать успешно нельзя, не проявляя хладнокровия. Команда барка подчинялась теперь ему, потому что Батист, потрясенный и задыхающийся от гнева, был более не в состоянии внятно говорить или отдавать разумные приказы. К счастью для пассажиров барка, у капитана нашелся неплохой заместитель, ибо озеро сейчас было поистине грозно.

Требуется немало времени, чтобы описать все эти события, причем мысли опережают перо. Однако с тех пор, как озеро находилось в полном покое, миновало всего двадцать минут, и для втянутых в работу людей минуты эти пролетели совсем незаметно. Работа кипела, но и воздушные потоки не дремали. Провал в небе, где мерцал неестественный свет, затянулся, и ужасные грохочущие колесницы придвинулись ближе. Волна теплого воздуха трижды овеяла барк, который с каждым разом все резче соскальзывал с водяного вала, и лица путешественников обдавало прохладой, как если бы их обмахивал огромный веер. Душный воздух, скопившийся за день над озером, перемещался под натиском ледяных струй, спускавшихся от ледников; все это приводило к сильной качке.

Небо было теперь непроницаемо черным, и разыгравшееся озеро напоминало глухое, сумрачное ущелье, наполненное водой: величественная картина грозной ночи! На фоне бегущих облаков можно было различить только отроги Савойских Альп, похожие на отвесные стены, которые, казалось, были совсем неподалеку; разнообразные же плавно очерченные террасы хотя и выглядели менее угрожающе, были почти неразличимы в сумраке.

Однако сигнальный костер Роже де Блоне все еще продолжал полыхать, и по всему берегу сновали люди с факелами. Берег, казалось, ожил: их видели и осознавали их положение.

Палуба была теперь пуста, и путешественники собрались в кружок меж двумя мачтами. Пиппо, устрашенный грозными предзнаменованиями минувшего часа, утратил всю свою шутливость, и Конрад, трепещущий от ужаса, усиливаемого суеверием, позабыл о своем привычном лицемерном благочестии. Оба и другие с ними рассуждали о грозящей им опасности и о том, возможно ли избежать ее.

— На этом проклятом барке нет ни одного образа Девы Марии и ни одна лампада не теплится перед ликом хоть какого-нибудь святого! — сказал жонглер, после того как некоторые из пассажиров смело высказали свои оригинальные замечания. — Где капитан? Пусть он объяснит нам, в чем причина такого небрежения!

Пассажиры примерно поровну делились на тех, кто отпал от Рима, и на его приверженцев. И потому предложение Пиппо было встречено не вполне единодушно. Католики требовали к ответу капитана, тогда как протестанты, с усиливающимся страхом, зароптали, что идолопоклонство еще скорее приведет их к гибели.

— Гнев Божий да падет на того, кто смеет так дерзко мыслить! — пробормотал Пиппо, не отваживаясь открыто спорить и все же всем своим существом стремясь припасть к недостающей святыне. — Благочестивый Конрад! Нет ли у тебя с собой того, что полезно иметь всякому христианину?

Пилигрим протянул ему четки и крест. Сии священные символы католики начали передавать от уст к устам с не меньшим усердием, чем когда освобождали палубу от груза. Подбодренные святыней, они стали громко требовать Батиста. Капитан, слыша, как эти невежественные люди высказывают свое недовольство, затрясся всем телом, потому что чувство ответственности, меж приступами ярости и презренного малодушия, давно покинуло его. В ответ на требования зажечь огонь перед образом Матери Божией, который дал Конрад, Батист возразил, что он является протестантом, что качка слишком сильная и потому зажечь огонь было бы трудно да и вдобавок это оскорбило бы пассажиров, придерживающихся иных верований. Католики, вспомнив о том, что обладающий решительным характером Мазо — итальянец, стали громко звать его, чтобы он, ради Господа, помог осуществить их просьбу. Но моряк сейчас трудился на баке, бросая в воду якоря; матросы вяло помогали ему, не понимая, к чему эта бесполезная предосторожность, ведь веревки не настолько длинны, чтобы достать до дна. И вдруг кто-то предположил, что на барк, наверное, наложено проклятие за то, что капитан намеревался взять на борт палача. По спине у Батиста пробежали мурашки, и кровь застыла в жилах.

— Думаете, вся причина в этом? — спросил он заплетающимся языком.

Предрассудки всегда оказываются сильней, чем различия в вере. Теперь, когда вестфальца не стало, не оставалось сомнения, что их судно проклято из-за неудачного подбора пассажиров. Батист, запинаясь, лепетал различные оправдания и наконец, в растерянности, выдал опасную тайну.

Весть о том, что палач находится посреди пассажиров, была встречена угрюмым, непроницаемым молчанием. Для темных, необразованных умов связь меж пребыванием палача на борту «Винкельрида» и разыгравшимся ненастьем была не менее непреложна, чем для математика его абстрактные выкладки. Люди эти почувствовали нечто вроде озарения, и зловещее молчание сменилось яростными выкриками: толпа требовала у владельца барка, чтобы он указал им палача. Уступая их требованиям и исходя из чувства собственной нравственной уязвимости, а отчасти под воздействием животного страха, Батист вытолкнул вперед палача, а сам скрылся среди пассажиров.

Когда герр Мюллер, или, как его тотчас же определили и назвали, Бальтазар, предстал пред невеждами, охваченными суеверным страхом и яростью, на миг воцарилась тишина. Наподобие невозмутимого покоя, разлитого ранее над озером, она была преддверием ужасающего взрыва. Никто не произнес ни слова, ибо зловещее настроение, которым были охвачены все, невозможно было выразить; однако Конрад, Пиппо и двое-трое пассажиров посильней схватили мнимого оскорбителя водной стихии и подтащили его к борту.

— Молись Деве Марии, чтобы спасти свою душу! — прошептал неаполитанец; религиозное рвение странным образом примешивалось к его ярости.

Слова эти обычно говорятся теми, в чьем сердце милосердие и любовь; и все же, несмотря на проблеск надежды, Бальтазар почувствовал, что судьба его решена.

Выскользнув из толпы, которая стеснилась меж мачтами, Батист наткнулся на своего закоренелого врага, Никласа Вагнера. Ярость, которая скопилась в его груди, вдруг нашла выход, и безумие совершенно овладело им. Могучий берниец схватил напавшего на него противника, и они принялись драться яростнее псов. Возмущенные и оскорбленные разыгравшейся сценой и не ведая, что затевается поблизости, ибо толпа была единодушна в своем приговоре, барон де Вилладинг и синьор Гримальди с достоинством и твердостью подошли, чтобы разнять дерущихся. В этот решающий миг ветер, отделив от рева толпы, донес до них отчаянный возглас Бальтазара; однако несчастный взывал не к Деве Марии, но к благородным господам, чтобы они спасли его. Сигизмунд ринулся вперед будто лев, но палач уже полетел за борт; однако юноша успел подскочить и поймать его, уже в воздухе, за края одежды. Чудовищным рывком он предотвратил падение. Вместо того чтобы свалиться в воду, Бальтазар рухнул на дерущихся противников, которые пошатнулись и свалились на Мельхиора де Вилладинга и Гаэтано Гримальди, отчего все четверо потеряли равновесие и полетели вниз, прямо за борт.

Борьба двух встречных воздушных потоков прекратилась; на поверхность озера сверху обрушилась лавина холодного воздуха, и шторм начался.

Глава 7

… И ныне веселы холмы

И радуются с ними горы.

Байрон

Необходимо вновь кратко обрисовать все события, дабы ясно представить себе их последовательность. Признаки приближающейся бури постепенно становились все более явственными. Пока озеро пребывало спокойным, над ним стояла такая тишина, что было слышно, как далеко в порту всплескивают весла судов и переговариваются и смеются матросы; безмятежность вечера зачаровывала и поселяла в душе глубокий мир. Но потом небо покрылось тучами, и ветры со склонов Альп с ревом обрушились на Женевское озеро. Тьма наступила хоть глаз выколи, и путешественники со смутным напряжением прислушивались к тому, что происходило вокруг. Первоначально ветер дул порывами, завывая, как в каминной трубе, но потом его рев перерос в грохот тех воздушных колесниц, о которых мы уже упоминали, затихающих посреди общего спокойствия с рокотом, напоминавшим о шуме бурунов у берега. Поверхность озера заволновалась, и Мазо, предвидя близкий шторм, окончательно уверился, что нельзя терять ни минуты. Волны при недвижном воздухе — обычное явление на водах в высокогорной местности; оно свидетельствует о том, что где-то вдали поднялся ветер. Так бывает и на океане; иногда моряк сталкивается с сильным волнением, причем волны накатывают с одной стороны, а ветер дует с противоположной; это значит, что где-то неподалеку разыгрался шторм. Волны катились одна за другой, как от камня, брошенного в воду, все более шумно, и казалось, что они делают это по собственной воле, поскольку ветра все еще не было. Этот последний, грозный признак приближающегося урагана был настолько внушителен, что в тот миг, когда трое пассажиров и капитан упали в воду, «Винкельрид», как говорят моряки, попросту швыряло на волнах. Шторму предшествовал тусклый, ненатуральный свет, и несмотря на то, что все было погружено в глухую тьму, происходящее вокруг можно было видеть. Даже закостеневшие в пороках души, которые только что, побуждаемые предрассудками, принесли человеческую жертву, вскрикнули от ужаса; но вопль Адельгейды показался настолько диким, как если бы был исторгнут сверхъестественными существами, духами бури. И все же имя Сигизмунда послышалось в этом безумном призыве, полном отчаяния. Однако миг между падением в воду и порывом ветра был столь краток, что путешественникам показалось, будто все это случилось одновременно.

Мазо как раз завершил работу на баке и, убедившись, что прочие его приказания исполняются должным образом, подошел к румпелю и успел стать свидетелем происходившего. Адельгейда и ее служанки уже были привязаны к мачтам, и другим пассажирам также дали веревки, ради предосторожности, ибо палуба сейчас, очищенная от фрахта, была совершенно не защищена от ветра, словно открытая пустошь. Таково было положение на «Винкельриде», когда природа от ужасных знамений приступила к деяниям.

В минуту внезапной, непривычной опасности место разума занимает инстинкт. Не было необходимости призывать неразмышляющую, охваченную паникой толпу принимать меры к спасению, ибо каждый старался как можно скорей лечь плашмя на палубу и схватиться за конец одной из заготовленных Мазо веревок с упорством, с которым любая тварь упрямо цепляется за жизнь, используя любые средства. Поведение собак также служило подтверждением того, что природа создает каждую тварь соответственно определенным целям. Старый Уберто ползком подобрался к хозяину и беспомощно прижался к нему, тогда как ньюфаундленд вослед за моряком перепрыгивал со сходней на сходни, принюхиваясь к горячему воздуху и отчаянно лая, как если бы желал вызвать стихии на поединок.

За минуту до принесения в жертву Бальтазара обширный поток теплого воздуха повеял на барк сбоку, однако никто из толпы не обратил на это внимания. Это был предвестник урагана, который поднялся со своего ложа, где покоился теплым, счастливым полуднем. Грохот тысячи колесниц, несущихся во весь опор, едва ли может сравниться с ревом обрушившегося на озеро урагана. Как будто нарочно для того, чтобы никто не выскользнул из его когтей, он распространял вкруг себя страшное, тусклое мерцание, которое, наполняя воздух, стекалось к озеру — трудно вообразить! — вместе с холодными вихрями от ледников, где эти вихри долгое время накапливали свою мощь. Волны не становились больше, но нагнетались огромным воздушным столпом вниз, отчего гребни их были как бы опущены, пенились и разбрызгивали водяную пыль, которой вскоре было заполнено все пространство от водной глади до облаков.

Ураган налетел на «Винкельрид», когда подветренный край палубы коснулся подножия одного вала, а наветренный оказался на гребне следующего. Ветер бесновался, как если бы его долго продержали, ему наперекор, взаперти, и рокот волн под широкими сходнями напоминал львиный рык. Судно накренилось так сильно, что пассажиры были уже уверены, что оно совершенно поднялось над водой; однако нескончаемо катящиеся валы вернули ему равновесие. Мазо впоследствии утверждал, что пассажиров не сдуло в воду порывом ураганного ветра только благодаря этому случайному наклонному положению судна.

Сигизмунд, услышав душераздирающий призыв Адельгейды, не бросился на палубу ничком, подобно другим пассажирам, несмотря на разгул стихий, но стоя встретил удар ураганного ветра. Несмотря на то, что он, держась за конец веревки, согнулся, будто тростник, потрясение было настолько сильным, что даже при своем геркулесовом сложении он едва не лишился чувств. Но лишь первый порыв пронесся, юноша прыгнул на сходни и оттуда нырнул в бурлящее, как котел, озеро, без колебаний намереваясь либо умереть, либо спасти жизнь отцу Адельгейды.

Мазо пережил эти трудные минуты как опытный, хладнокровный моряк. Он не стал ложиться на палубу, но, опустившись на одно колено, ухватился за руль, потянул его вниз и укрепил ремнем, а сам, прижавшись к шпангоуту, встретил бурю с неколебимым достоинством морского бога. Было нечто величественное в его обдуманных, неторопливых, взвешенных действиях, которые подсказывал этому почти отчаявшемуся моряку-одиночке его моряцкий инстинкт, посреди разыгравшихся стихий, необузданно предавшихся теперь своей дикой воле. Он сдвинул набекрень шапочку, выпустив жесткие пряди волос, чтобы, как завесой, защитить ими глаза от водной пыли, и следил за порывами урагана, как осторожный лев следит за недружелюбно настроенным слоном. Хмурая усмешка пробежала по его лицу, когда барк снова вернулся в свое водное ложе, после захватывающего дух мига, когда, казалось, днище судна совсем уже перестало соприкасаться с водой. Так сыграла свою роль предосторожность, которая всем казалась непонятной и ненужной. Барк крутанулся на месте, будто флюгер, причем пузырящаяся вода несколькими потоками пролилась на палубу. Но прочные канаты, присоединенные к тяжелым якорям, развернули судно носом на ветер. Мазо, почувствовав, как дрогнула корма, когда судно повернулось вокруг своей оси, громко рассмеялся. Дрожание шпангоутов, удар урагана в корму и потоки воды, хлынувшие через борт на полубак, служили доказательством прочности канатов. Отойдя от румпеля на несколько шагов с достоинством фехтовальщика, блистательно показавшего свое искусство, он подозвал пса:

— Неттуно! Где ты, мой храбрый Неттуно?!

Верный пес был возле него, но повизгивание его заглушалось ревом шторма. Он ждал только, чтобы ему скомандовали. Заслышав голос хозяина, Нептун смело залаял, понюхал воздух и, метнувшись к борту, прыгнул во вздымающиеся волны.

Когда Мельхиор де Вилладинг и его друг вынырнули на поверхность, они увидели вокруг себя кромешную тьму, которая, казалось, кишела злобными духами. Читателю, наверное, ясно, что именно тогда на озеро налетел ураган; автор сих строк уже описал это в пространных выражениях, хотя первый порыв длился не более минуты.

Мазо, стоя на коленях на краю сходней и держась за ванты^[695], склонившись вперед, вглядывался в клокочущие валы. Раз или два ему послышалось, будто кто-то неподалеку дышит натужно, борясь с волнами, но за ревом ветра легко было и обмануться. Криками подбадривая собаку, он взял небольшую снасть и сделал прочную петлю на одном ее конце. Ловко раскрутив ее, он забросил снасть в воду и повторил так несколько раз. Снасть забрасывалась наугад, потому что таинственное мерцание не рассеивало тьмы, а пронзительный свист ветра напоминал завывания нечистых духов.

В юности, обучаясь искусствам доблести, оба аристократа вполне овладели умением бороться с волнами. Но в значительной степени также они были наделены самообладанием и хладнокровием, что в данных обстоятельствах не менее важно, чем умение плавать; качества эти не редкость для людей, испытавших риск и трудности войны. Каждый сумел, едва оказавшись на поверхности, взять себя в руки и верно оценить создавшееся положение, не увеличивая опасности опрометчивыми, паническими усилиями, от которых обычно гибнут трусы. И все же, оказавшись во тьме посреди бушующих волн, что само по себе нелегко, они вдобавок потеряли из виду барк. Не зная, в какую сторону плыть, старики ограничились тем, что поддерживали и подбадривали друг друга, возложив свои упования на Господа.

Иное дело Сигизмунд. Не замечая ни завываний ветра, ни вздымающихся, пенящихся волн, он бесстрашно нырнул в бездонное озеро, как если бы спрыгнул на сушу. «Сигизмунд! Сигизмунд!» — отчаянный вопль Адельгейды стоял у него в ушах, будоража каждый нерв. Могучий юный швейцарец был опытным пловцом, в противном случае его порыв угас бы под влиянием инстинкта самосохранения. В тихую погоду юноше ничего бы не стоило преодолеть расстояние меж «Винкельридом» и побережьем Во; но, оказавшись посреди ревущих волн, он был вынужден плыть наугад, задыхаясь от наполняющей пространство водяной пыли. Как уже упоминалось, волны, несмотря на сильный ветер, были пригнетены вниз огромным воздушным столпом; при обычных условиях то вздымающийся, то оседающий вал является подспорьем для опытного пловца, хотя тому и приходится плыть с несколько меньшей скоростью.

И однако ревностный Сигизмунд, несмотря на все свое умение и опыт (ему не раз приходилось бороться с большими волнами на Средиземном море), едва лишь оказался в воде, почувствовал всю опасность своей затеи: так смелый солдат, оказавшись в гуще боя, хоть и надеется на победу, но понимает, что может и погибнуть. Он поплыл наугад широкими гребками, с каждым взмахом отдаляясь от спасительного барка. Оказываясь на вершинах черных водяных холмов, он задыхался от несущейся ему навстречу с ураганной скоростью водяной пыли, и был рад, когда снова оказывался под прикрытием мощного вала. Сильно вспенивающиеся гребни валов также доставляли ему немало препятствий, швыряя его, будто бревно. И все же он смело плыл вперед, не чувствуя усталости, ибо природа наделила его недюжинной силой. Но неизвестность, кромешная тьма и ураганный ветер заставили дрогнуть даже неустрашимого Сигизмунда Штейнбаха; он уже было развернулся, высматривая в темноте барк, как вдруг огромная темная масса всплыла прямо перед ним, и юноша почувствовал прикосновение холодного влажного носа, обнюхивающего его лицо. Инстинкт — а вернее, превосходная выучка — подсказали псу, что тут его помощь не нужна, и он, храбро взлаяв, как если бы в насмешку над разыгравшимся штормом, отплыл в сторону и заторопился далее. Смелая мысль мелькнула в мозгу Сигизмунда. Самое лучшее для него сейчас — положиться на таинственное чутье животного. Протянув вперед руку, он ухватился за конец лохматого хвоста и позволил волочить себя неизвестно куда, подгребая свободной рукой. Повторный лай подтвердил, что решение юноши оказалось правильным; поблизости, в воде, послышались человеческие голоса. Порыв урагана миновал, и плеск волн, который был заглушён ревом бушующих ветров, вновь стал слышен.

Силы двух борющихся со стихией стариков быстро убывали. Синьор Гримальди помогал удержаться на воде своему другу, не столь опытному пловцу, и пытался вселить в него надежду, которой не испытывал сам; благородно отказавшись покинуть де Вилладинга, он желал разделить с ним его судьбу.

— Как ты себя чувствуешь, старина Мельхиор? — спросил он. — Держись, дружище, я уверен, нас скоро спасут.

Вода уже булькала во рту почти задохнувшегося барона.

— Поздно… Благослови тебя Господь, дорогой Гаэтано… Да благословит Господь мое бедное дитя, мою несчастную Адельгейду…

Имя это, слетев с уст выбившегося из последних сил барона, послужило к его спасению. Ибо Сигизмунд, заслышав голос барона, рванулся вперед и успел схватить его за одежду, прежде чем тот окончательно погрузился в волны.

— Держитесь за собаку, синьор, — обратился Сигизмунд к Гримальди, выплюнув изо рта воду и убедившись, что надежно держит свою добычу. — Господь не оставит нас! Все еще может кончиться благополучно!

Синьор Гримальди был еще достаточно силен, чтобы последовать совету Сигизмунда, и порадовался, что его находящийся в полубессознательном состоянии друг оказался непротивящейся ношей на руках юноши.

— Нептуно! Смельчак Неттуно! — впервые донесся до них сквозь шум ветра отчетливый голос Мазо.

Сигизмунд поплыл на голос; что же касается собаки, то она еще раньше, едва только схватила генуэзца за одежду зубами, поплыла к барку с уверенностью, исключающей ошибку в выборе направления.

Однако Сигизмунд явно переоценил свои возможности. При спокойных волнах он мог бы переплыть озеро за несколько часов, однако, борясь с огромными валами, обремененный смертельно тяжелой ношей, юноша быстро терял силы. Он ни за что на свете не желал бы покинуть отца Адельгейды, но плыл все медленней и медленней. Неттуно давно исчез из виду, и отчаявшийся Сигизмунд уже не был уверен, в какой стороне сейчас находится барк. Изнемогая от усталости, он молился о том, чтобы хоть мельком увидеть судно или услышать голос Мазо. Но мольбы его оставались втуне. Только тьма и таинственное мерцание были вокруг него, неумолчный плеск волн и свист ветра. Потоки воздуха, спустившиеся на озеро, вились и крутились так, что слышавшему их воображалось, будто он сейчас увидит ветер воочию. В какой-то мучительный миг, когда жажда спастись любой ценой овладевает даже сильнейшими и благороднейшими, Сигизмунд чуть было не разжал пальцы, чтобы выпустить барона и плыть вперед одному, но образ прекрасной, скромной, искренней девушки, который преследовал его до этого долгими часами, лишая сна, воспрепятствовал инстинктивному порыву. Справившись с несвойственной ему слабостью, юноша удвоил старания. Он поплыл уверенней и значительно быстрей, чем прежде.

— Неттуно! Храбрец Неттуно! — вновь донеслось до него, и Сигизмунд с ужасом понял, что, борясь с бурными волнами, потерял направление и только понапрасну растрачивал усилия. Пока ему казалось, что он плывет в нужную сторону, никакие трудности не могли бы лишить его надежды; но теперь, поняв, что все его действия только увеличивают опасность, юноша решил остановиться. Стараясь держаться на воде и не давая утонуть своему спутнику, он отчаянными криками попытался привлечь к себе внимание Мазо.

— Неттуно! Храбрый Неттуно! — вновь донеслось с ветром.

Возможно, итальянец услышал его или просто вновь подбадривал собаку, которая плыла с синьором Гримальди. Сигизмунд опять издал отчаянный крик, чувствуя, что силы его совершенно иссякли. Он упорно боролся, хотя сознание его уже начинало меркнуть; и тут черная петля описала над ним круг и упала в ту же волну, которая накрыла лицо юноши. Судорожно схватившись за снасть, юный воин почувствовал, как кто-то влечет его вперед. Снасть эту Мазо забрасывал неустанно, как рыболов свою уду, и вскоре Сигизмунд был возле самого борта, не вполне осознав, откуда последовало спасение.

Мазо торопливо подтянул снасть и склонился вперед, вместе с сильно качнувшимся судном; вскоре барон де Вилладинг уже лежал на палубе. Не теряя времени, Мазо с удивительным хладнокровием и ловкостью вновь забросил снасть и вытащил из воды Сигизмунда. Барона немедленно перенесли на середину барка, где уже находился Гримальди, и столь же успешно привели в чувство. Сигизмунд же всех отослал от себя, считая, что пострадавшим престарелым друзьям внимание должно быть оказано в первую очередь. Он, пошатываясь, отошел на несколько шагов от борта и, чувствуя, что изнемогает от усталости, в полный рост вытянулся на досках. Долго он лежал, тяжело дыша, не в состоянии ни двигаться, ни говорить, смертельно обессиленный.

— Неттуно! Смельчак Неттуно! — восклицал неутомимый итальянец, все так же упорно забрасывая со сходней спасательную снасть. Порывистый ветер, успевший в эту памятную ночь натворить столько проделок, заметно поутих и, раз или два вздохнув, как если бы сожалея о том, что его вот-вот усмирит всемогущий повелитель, из рук которого ему удалось тайком выскользнуть, внезапно перестал дуть. Реи скрипнули и повисли свободно над черневшей от людей палубой, и округу заполнил плеск волн. Сквозь него слышались лай пса, который все еще находился за бортом, и приглушенно звучавшие человеческие голоса. Время тянулось для пассажиров «Винкельрида» бесконечно медленно, хотя с тех пор, как налетел ураган и четверо упали в воду, прошло не более пяти минут. Следовательно, существовала еще надежда на спасение. Мазо, окрыленному успехом, не терпелось спасти оставшихсяза бортом, и, надеясь рассмотреть, где они находятся теперь, он нагнулся так низко, что волна плеснула ему прямо в лицо.

— Эй! Мой храбрый Неттуно!

Голоса звучали совсем неподалеку, но почти неуловимо. Снова послышался свист ветра, но он быстро стих, словно бы улетел под небеса. Внятно залаял Неттуно, и хозяин тут же вновь окликнул пса, к которому, как все люди подобной натуры, питал неукротимую любовь.

— Мой храбрый, славный Неттуно!

Наступило затишье, и Мазо услышал рычание пса. Этот недобрый знак сопровождался приглушенными человеческими голосами. Но вот последние зазвучали отчетливей, как если бы ветер в насмешку над несовершенством человеческой природы донес их; или, скорее всего, ярость добавила им громкости. Мазо мог разобрать теперь едва ли не каждое слово.

— Отпусти, проклятый Батист!

— Выродок, отпусти сам!

— Ах ты, богомерзкий!

— С чего ты это плетешь, злодей Никлас?

— Ты умрешь проклятым!

— Что ты меня душишь? Отпусти, мужлан!..

И более итальянец ничего уже не слышал; по-видимому, милосердные стихии вмешались, чтобы заглушить ужасную борьбу. Раз или два залаяла собака, но шторм уже налетел на озеро с новой силой, как если бы передышка была сделана лишь затем, чтобы перевести дух. Ветер дул теперь в другом направлении; барк, все еще удерживаемый якорями, сделал широкий разворот, как если бы вдруг вознамерился плыть к берегам Савойи. Бешеный напор ветра заставил даже Мазо пригнуться к палубе, потому что от поднявшихся в воздух мириадов водяных брызг можно было задохнуться. Опасность быть смытым за борт под их неодолимым напором также была велика. Когда вновь наступило затишье, итальянец, несмотря на все усилия, уже не слышал ни плеска волн, ни поскрипывания длинных, покачивающихся реев.

Моряка беспокоило теперь только одно: куда девался его пес? Напрасно он звал его, покуда не охрип. По-видимому, волны отнесли барк настолько далеко, что Неттуно не мог услышать голоса хозяина.

— Неттуно! Мой храбрый Неттуно! — вновь и вновь кричал итальянец.

Но у нас нет возможности описывать подробно его тщетное ожидание, ибо времени оно заняло больше, чем все случившиеся только что события. Мазо были чужды обычаи и предрассудки простонародья, посреди которого он обычно находился; но подобно тому, как даже золото тускнеет от долгого пребывания на открытом воздухе, так и Мазо не избежал некоторых слабостей, присущих итальянцам из низших слоев общества. Поняв, что, сколько ни кричи, верный пес не откликнется, он упал на палубу и, рыдая, стал рвать на себе волосы.

— Неттуно! Смелый мой, верный Неттуно! Что мне все они, если нет тебя! — восклицал он. — Ты один любил меня, ты один делил со мной хвалу и хулу, радость и горе! Только ты был предан мне, не помышляя об ином хозяине! Когда притворные друзья отрекались от меня, ты один хранил верность; и когда льстецы лгали мне, ты один оставался чистосердечен!

Удивленный столь сильным излиянием чувств, добрый августинец, который заботился о спасении собственной жизни, как прочие пассажиры, но не забывал и о поддержании обессилевших, воспользовался затишьем, чтобы подойти к моряку и сказать ему несколько слов в утешение.

— Ты спас всех нас, отважный моряк, — сказал августинец итальянцу, — и здесь, на барке, находятся те, кто сумеет отблагодарить тебя в будущем. Не горюй же о своем псе; но возблагодари Пречистую Деву Марию и всех святых, что они помогли избегнуть опасности тебе и твоим друзьям.

— Отче! Я ел и пил вместе с этим псом! Спал с ним вместе! Мы делили с ним и веселье, и опасности плавания! Зачем я не погиб с ним вместе? Какое мне дело до твоих аристократов и их золота, если со мной нет моей собаки! Отважный зверь найдет смерть, отыскивая барк во тьме посреди волн; его смелое, благородное сердце разорвется от отчаяния!

— В эту ночь двое христиан погибли без исповеди и отпущения грехов; нам следует молиться о спасении их душ, а не оплакивать бессловесное существо, пусть преданное, но лишенное разума.

Так монах уговаривал Мазо, который, при упоминании об утонувших христианах, по привычке перекрестился, но все же продолжал оплакивать своего пса, коего любил, как Давид Ионафана^[696], страстью, более сильной, чем привязанность к женщине. Добрейший августинец, поняв, что советы его пропадут втуне, отошел в сторону, чтобы, преклонив колена, самому вознести благодарственные молитвы, а заодно помолиться об умерших.

— Нептуно! Povera, carissima bestia!^[697] — продолжал Мазо. — Плывешь ли ты все еще, борясь с осатаневшей стихией? Ах, если бы я сейчас был с тобой, мой верный пес! Никого из смертных я не буду любить так, как тебя, povero Nettuno! Никому другому не будет принадлежать мое сердце!

Мазо изливал свое горе бурно, но недолго. Его можно было бы уподобить только что пронесшемуся урагану. Потоки ледяного воздуха, несколькими судорожными порывами сошедшие с гор, иссякли, и их сменил устойчивый ветер с севера; так и нестерпимая боль в душе Мазо утихла и сделалась ровней и продолжительней.

Что касается пассажиров на барке, то все они старались пригнуться к палубе, окоченев от холода и суеверного ужаса либо попросту опасаясь, что их смоет волной. Но едва только ветер уменьшился и сильная качка прекратилась, они мало-помалу стали приходить в себя, словно пробуждаясь ото сна. Адельгейда, заслышав голос отца, утешилась в своем горе и уже начинала нежно хлопотать. Северный ветер разогнал облака, и звезды засияли над рассерженным озером, как если бы свидетельствовали о Божием водительстве, наподобие огненного столпа пред евреями на пути их к Чермному морю^[698]. Сие мирное свидетельство обновило веру всех, кто находился на барке. И команда и пассажиры воодушевились при виде очистившихся небес, тогда как Адельгейда орошала седую голову своего отца благодарными и радостными слезами.

«Винкельрид» теперь находился всецело под командованием Мазо, в силу обстоятельств и потому, что не нашлось бы никого иного, кто сумел бы обнаружить равные мужество и сноровку в час смертельной опасности. Справившись со своим горем, Мазо подозвал матросов и уже отдавал им новые распоряжения.

Те, кому довелось побывать во власти ветров, сполна изведали их непостоянство. Коварство этих ветров вошло в поговорку, но изменчивость их и сила, от тихого веяния до разрушительного вихря, сводятся к вполне простым причинам, хотя и скрытым от нашего расчетливого предвидения. Ночная буря разыгралась оттого, что потоки холодного, сжатого воздуха с гор опустились на нагретый воздушный слой над озером, с силой потеснив его. Однако, как после всякого действия наступает противодействие, и это касается равно и физических и душевных усилий, вытесненные потоки воздуха возвратились на место, подобно тому, как за отливом следует прилив. Это и послужило причиной того, что ураган сменился устойчивым северным ветром.

Ветер с берегов Во был свежим и крепким. Барки на Женевском озере не приспособлены для продвижения против ветра, и было неясно, сумеет ли «Винкельрид» нести паруса против такого сильного бриза. Однако Мазо был достаточно уверен в себе, и, когда он посягнул на власть, которую опытные и смелые обычно получают над неумелыми и робкими в миг опасности, все на барке с подчеркнутым рвением подчинились ему. Никто уже более не заговаривал ни о палаче, ни о его пагубном влиянии на стихии; и поскольку палач держался в тени, чтобы в суеверных душах не зародилось новых опасений, то о нем вскоре, по-видимому, совершенно позабыли.

Много времени провозились, доставая якоря, ибо Мазо, учитывая, что потребность в жертве миновала, отказался перерезать канаты; но едва якоря были подняты, как барк двинулся вперед и вскоре уже плыл, перемещаясь по ветру. Моряк стоял у руля; приказав отдать передний парус, он вел судно к скалам Савойи. Маневр этот вызвал у некоторых на борту разнообразного рода подозрения, поскольку было очевидно, что самозваный их капитан из тех, кто не в ладах с законом, а берег, по направлению к которому они неслись с огромной скоростью, славился своей неприступностью, ибо о камни его разбивались многие суда. Более получаса пассажиры мучились недобрыми предчувствиями. Но когда, вблизи гор, уменьшилась сила северного ветра, что является естественным следствием их противостояния воздушным потокам, рулевой пошел бейдевинд^[699] и приказал ставить главный парус. «Винкельрид», ход которого сделался значительно легче благодаря этой мудрой предосторожности, величаво нес теперь свои паруса; он мчался вдоль берега Савойи, разрезая вспененную волну, летя мимо ущелий, долин, оврагов и деревушек, словно плыл по воздуху.

Менее чем через час Сен-Женгольф — деревушка, через которую проходит граница, отделяющая Швейцарию от Сардинского королевства, — оказалась на траверзе^[700] и все теперь поняли, насколько мудры расчеты Мазо. Он предвидел, что вновь поднимется ветер как следствие перемены притоков и оттоков воздушных слоев, и подготовил барк к встрече с крепким ночным бризом. Последний спустился из ущелья близ Валэ, стремительный, напористый и грубый, однако судно он подталкивал по направлению к порту. «Винкельрид» возобновил свой путь вовремя, и, когда ветер вновь налетел на него, барк с надутыми ветром парусами, отдалившись от гор, вышел в открытые воды озера, будто лебедь, послушный своему инстинкту.

На то, чтобы переплыть озеро в этой части лунного серпа, да еще при таком крепком ветре, потребовалось лишь около получаса. Все это время толпа пассажиров провела во взаимных поздравлениях и пустой похвальбе, которая столь свойственна людям неблагородным, когда они только что избегнут опасности благодаря чужим стараниям. Те же, кто умел себя сдерживать и отличался большей безупречностью, стремились помочь пострадавшим и, с чувством признательности и счастья, выражали друг другу свою благодарность. Недавние сцены, включая ужасную гибель владельца барка и Никласа Вагнера, омрачили их радость, но все были уверены, что вырвались из когтей смерти.

Мазо держал курс на сигнальный огонь, который все еще пылал близ замка Роже де Блоне. Не отрывая взгляда от парусов и крепко держа руль, позволяя себе только изредка облегчить сердце горьким вздохом, он правил барком, словно победоносный дух.

Наконец слившиеся в темную массу поля Во обрели более отчетливые и правильные очертания. Здесь и там на фоне неба можно было различить чернеющую башню или дерево, рассмотреть во мраке постройки, возведенные на побережье. Неправильных очертаний строение находилось прямо по курсу барка, и вскоре в нем уже можно было узнать полуразрушенный замок. Паруса захлопали и были убраны, и «Винкельрид» воспрянул и пошел более тихим и плавным ходом, скользнув наконец в маленькую, безопасную, искусно построенную гавань Ла-Тур-де-Пейль. Лес латинских рей и низких мачт находился перед ним, но, отклонив барк от курса, Мазо привел его к причалу, рядом с подобным же барком, столь осторожно, что, как говорят моряки, не расколол бы и яйца.

Сотни голосов приветствовали путешественников, ибо их прибытие наблюдали и ждали с огромным нетерпением. Толпа жаждущих встречи жителей Веве, примерно около полусотни человек, хлынула на палубу, едва опустили сходни. И тут же от нее отделилось нечто черное, лохматое. Лохматый черный ком неистово прыгнул вперед, и Мазо обнял своего верного пса Неттуно. Несколько погодя, когда восторг и прочие бурные чувства поулеглись, пес позволил себя осмотреть. Обнаружилось, что меж зубами у него застрял клок человеческих волос; а спустя неделю волна вынесла на берег Во тела Батиста и бернского крестьянина, и после смерти не ослабивших своих яростных объятий.

Глава 8

Луна взошла; не вечер — загляденье!

Сиянье разлилося по волнам.

Звучат слова любви: по возвращенье

Судьба такая предстоит и нам!

Байрон

В Веве за «Винкельридом» следили от полудня и вплоть до самого вечера. Прибытия барона ожидали многие жители города, ибо высокое положение и влиятельность де Вилладинга в пределах огромного кантона вызывали к нему интерес не только тех, кто ценил его как благородного человека и почитал как друга. Роже де Блоне не был единственным другом его юности: это место было занято другим; но их дружбу скрепляла крепче всякого цемента общность убеждений.

Чиновник, в чьем ведении находился надзор за землями или округами, на которые, по настоянию Берна, был разделен подчиненный ему кантон Во, назывался бальи^[701], должность, не вполне совпадающая с той, что обозначается привычным словом бейлиф; однако, за неимением другого наименования, мы будем пользоваться им, поскольку, по сути, оно также обозначает человека, наделенного властью. Бальи, или бейлифом, Веве был Петер Хофмейстер, представитель одного из тех бюргерских семейств, или городской аристократии кантона, которые полагали свои установления достойными уважения, справедливыми и, как можно судить из их собственных суждений, едва ли не священными только потому, что бюргерство благодаря такому порядку вещей наделялось известными привилегиями и, неся отнюдь не обременительные обязанности, могло пользоваться весьма существенными благами. Петер Хофмейстер был, однако, человек, наделенный добрым сердцем и здравым рассудком, благожелательный по натуре; но, живя с тайным сознанием, что все теперь не так, как должно быть, он с несколько преувеличенной горячностью рассуждал о должностных и бытовых интересах, уподобляясь инженеру, который озабочен наиболее слабыми местами своей постройки и потому старается, чтобы на самых опасных подступах к сооружаемой им крепости всегда можно было вести стрельбу как на дальнее, так и на близкое расстояние. Одним из особых постановлений муниципалитета, освобождающих граждан от насилия и жадности барона и приспешников принца, постановлений, которые, если выражаться языком тех времен, именовались свободами, семейство Хофмейстеров наделялось исключительным правом на некую должность, которая, по правде говоря, стала для них источником богатства и почестей; тем не менее Хофмейстеры отзывались о ней не иначе, как о тяжком общественном бремени, и притязали на благодарность общества за то, что несут это бремя столь долго и исправно, из поколения в поколение. Возможно, сограждане, глядя на то, как упорно отказывается семейство снять с себя эту обременительную ношу, ошибочно считали ее выгодной, ибо, сетуя на неимоверную трудность своих обязанностей и на невозможность найти иное семейство, которое могло бы нести их в течение ста семидесяти с половиной лет с такой же самоотверженностью, Хофмейстеры вполне сходили за современных Курциев^[702], готовых обречь себя на бесконечный, непосильный труд, дабы спасти Республику от корыстолюбия невежественных рабов, желающих добиться ее доверия ради собственного преуспеяния. Но если не принимать этого во внимание, вкупе с серьезной оговоркой относительно превосходства Берна, на котором зиждилось его благополучие, нельзя было сыскать человека более филантропического, нежели Петер Хофмейстер. Он любил посмеяться от души, крепко выпить, что было не диво для тех времен, но законы почитал свято, как и подобает человеку его положения — шестидесяти восьмилетнему холостяку, получившему образование примерно за полвека до той поры, когда происходили описываемые нами события, и потому не расположенному сочувствовать романтическим воззрениям на род человеческий. Короче говоря, герр Хофмейстер был бейлифом, а Бальтазар палачом, благодаря неким достойным — либо недостойным — заслугам (теперь уже трудно угадать, каким именно) своих предков, на основании законов кантона, подкрепляемых общественным мнением. Разница заключалась лишь в том, что первый наслаждался своим положением, а второй к доверенной ему должности восторга не питал.

Когда Роже де Блоне, пользуясь хорошим биноклем, уверился, что барк, который был задержан штилем вблизи Сен-Сафорина, с реями на весу и картинно свисающими парусами, на борту своем имеет благородных путешественников, расположившихся на корме, и по плюмажу и пышным юбкам распознал даму, он немедленно приказал разложить сигнальный костер и спустился в порт, дабы ежеминутно быть готовым к встрече со своим другом. Здесь он обнаружил бейлифа, который прохаживался по набережной, омываемой слабыми набегами озерной воды, погруженного в самые, казалось бы, отвлеченные размышления. Хотя барон де Блоне происходил из кантона Во и не без приобретенного им по наследству неудовольствия взирал на чиновников, представлявших завоевателей его края, сам он обладал отменными душевными качествами, и потому разговор между ними завязался внешне самый благожелательный. Оба считали необходимым обращаться друг к другу на «ты»: барон стремился продемонстрировать свое равенство с бернцем, а бейлиф из кожи вон лез, чтобы доказать соразмерность своей должности с титулом древнейшего в округе аристократического дома.

— Встречаешь друзей из Женевы, что плывут вон на том барке? — бесцеремонно спросил герр Хофмейстер.

— А ты здесь зачем?

— Ожидаю прибытия друга — и даже более чем друга, — туманно ответил бейлиф. — Мне сообщили, что наши празднества в аббатстве посетит Мельхиор де Вилладинг; и помимо того, пришло секретное известие, что некая особа желает видеть наши увеселения, не претендуя на почести, подобающие ей по сану.

— Да, нередки случаи, когда наши празднества посещает высшая знать и даже принцы, под вымышленными именами и без йclat^[703], приличествующего их рангу; ибо великие, нисходя до дурачеств, не желают тем не менее подвергать возможным неприятным испытаниям свой сан.

— Они поступают мудро. У меня свои собственные опасения на счет этих дурачеств, будь они неладны; возможно, это слабость, но это слабость должностного лица: я не могу представить бейлифа посреди всех этих богов и богинь иначе, как только в самом жалком виде. Сказать по правде, я рад, что тот, кто приезжает, делает это потихоньку, без огласки. Ты не получал писем из Берна?

— Нет, хотя доходят слухи, что предстоят перемены среди тех, кто облечен доверием граждан.

— Тем хуже! — проворчал бейлиф. — Можно ли ожидать от человека, который ни единого часа не служил, что он справится со служебными обязанностями как тот, кто с молоком матери познал вкус государственной должности!

— Хорошо тебе рассуждать так; но иные говорят, что даже Эрлахи имели свое начало.

— Himmel!^[704] Да разве я с этим спорю? Верно ты сказал; но какой отсюда вывод? Разумеется, Эрлахи^[705] — такие же смертные, как и все мы; но человек — это человек, а должность — это должность. Смертное обратится в прах; однако если тебе потребны верные, преданные слуги, изволь позаботиться о достойном преемнике. А сегодня таковых не найти. У тебя в Блоне много гостей?

— Никого. Я ожидаю Мельхиора де Вилладинга с дочерью, но что-то погода мне не нравится. Вон там, над самыми высокими пиками, и возле Зубцов, едва только село солнце, появились недобрые предзнаменованья.

— В шторм ты укроешься у себя наверху, в замке! Озеро спокойно, как никогда; но было бы очень неприятно, если бы непокорный водоем вдруг рассвирепел и обрушил свой нежданный гнев на столь драгоценное бремя, покоящееся у него на груди!

— Не думаю, чтобы Женевское озеро посчиталось бы с неудовольствием бейлифа! — рассмеялся барон. — Повторю вновь: предзнаменованья нехороши. Поговорим-ка с водниками, не послать ли нам легкое судно, чтобы доставить путешественников на берег.

Роже де Блоне и бейлиф отправились вместе по частично отгораживавшему рейд Веве насыпному молу, о который в зимние шторма разбивались, вспениваясь, волны; целью обоих было посоветоваться с теми, кто хорошо знает приметы, предшествующие переменам погоды. Мнения оказались разными. Многие считали, что будет шторм; но так как все знали, что «Винкельрид» — новое, надежное судно и никто даже не подозревал о том, как перегрузил его жадный Батист, ветер, по общему заключению, должен был только способствовать скорейшему прибытию барка в гавань. Посылать лодку казалось ненужным также и потому, что ее, во время шторма, могло легко перевернуть волной, и потому барк представлялся значительно безопасней. По причине сей нерешительности, зачастую обнаруживаемой, когда обстоятельства неопределенны, Адельгейда и ее отец подверглись всем ужасам вскоре разыгравшейся бури.

Только с наступлением вечера в городе поняли, что шторм явится серьезным испытанием даже для тех, кому предстоит его встретить на борту надежнейшего барка. Темнота значительно увеличила опасность, потому что суда часто разбивались о камни из-за неправильных расчетов; и вдоль берега по приказанию бейлифа, который проявлял к пассажирам на борту «Винкельрида» заинтересованность гораздо большую, нежели простое сочувствие к оказавшимся в беде путешественникам, зажгли огни. К спасению их были приняты все доступные меры, и, как только ветер несколько утих, лодки отправились от берега в разные концы — искать бедствующий барк. Но «Винкельрид» уже плыл в это время вдоль берега Савойи, и потому поиски оказались бесполезными. Однако, едва лишь разнесся слух, что некий парусник вышел из-под прикрытия гор и направляется к Ла-Тур-де-Пейль, деревушке с гаванью более безопасной, чем Веве, горожане ринулись туда толпами. И как только все уверились, что пропавшая компания находится на борту этого судна, ее встретили восторженными криками и радостными приветствиями.

Бейлиф и Роже де Блоне заторопились навстречу барону де Вилладингу и его спутникам и отвели их, радостных и возбужденных, в старый замок, который украшал порт и от которого последний заимствовал свое наименование. Знатный бернец был слишком потрясен только что пережитыми злоключениями, а также необыкновенной, безграничной нежностью Адельгейды, которая плакала над ним, подобно матери, обретшей свое потерянное дитя, и потому приветствовал своего друга, жителя Во, не столь пылко и искренне, как это бывало всегда. Однако несмотря на его сдержанность, встреча друзей все же была сердечной.

— Я едва не стал завтраком для рыб, дорогой де Блоне, — сказал барон, тепло пожимая руку и опираясь на плечо своего друга. — Если бы не этот смелый юноша и если бы не доблестный моряк, искуснейший из всех, кто когда-либо плавал по пресным и соленым волнам, все, что осталось бы теперь от Мельхиора де Вилладинга, было бы дешевле, чем самая малорослая форель в Женевском озере.

— Хвала Господу, что ты уцелел! Мы беспокоились за тебя, и на поиски барка уже отправлены лодки: но, к счастью, все завершилось благополучно. Этот юноша, как я вижу, швейцарец и воин — что ж, он будет вдвойне дорог нам и бесценен — как единственный, кто спас тебя, оказав всем нам этим величайшую услугу.

Сигизмунд принял комплименты, не утратив присущей ему скромности. Бейлиф, однако, не удовлетворился одними только поздравлениями и шепнул юноше на ухо, что подобная услуга, оказанная знатной персоне, будет в надлежащее время учтена консулами.

— Ты, герр Мельхиор, поистине счастливец! — заявил он вслух. — Как удалось тебе добраться сюда — морем или по воздуху? Возблагодарим же Господа, как призывает Роже де Блоне, за то, что тебе удалось выбраться сухим из воды! В нашем Аббатстве, наверное, предстоит весьма изысканная церемония, судя по тому, что туда стекается множество именитых людей из горных замков и даже из-за Рейна. Не было ли с тобой на барке иного попутчика, помимо тех, кого я вижу сейчас?

— Да, был еще один; но куда же он девался? Это доблестный генуэзец, о коем я рассказывал тебе, сир де Блоне, как о своем любимом друге. Гаэтано Гримальди — это имя ты прекрасно помнишь, или я расточал свои признания попусту!

— О, я так часто слышал от тебя об этом итальянце, что, кажется, сам давно уже с ним знаком! Когда ты вернулся с итальянских войн, ты только и повторял: «Гаэтано говорит так», «Гаэтано думает вот этак», «Гаэтано делает то-то и то-то»… Так это он сейчас с тобой приехал?

— Он, кто же еще!.. Счастливая случайность свела нас вместе на пристани Женевы после тридцатилетней разлуки, и во время последнего выпавшего нам тяжелейшего испытания мы были неразлучны. Я провел в дружеских объятьях тот ужасный миг, Роже, когда все исчезло из виду — небо, земля, горы и даже мое дорогое дитя; и только он был со мной — тот, с кем я пережил множество опасностей, мой верный товарищ, который не однажды из-за меня получал раны, недосыпал, пускался в долгий путь и делал все то, на что способна любовь, — он, волею судеб, был со мной в эту ужасную ночь!

Едва барон кончил говорить, как вошел его друг, на лице которого было написано выражение спокойного достоинства, отсутствовавшего только тогда, когда Гримальди было угодно забыть об условностях, приличествующих его сану, либо когда он поддавался своему горячему южному темпераменту, противоречащему правилам аристократической сдержанности. Барон представил его Роже де Блоне и бейлифу как особу, о которой только что велась здесь речь, и как своего давнего верного друга. Первый встретил его с искренней теплотой, тогда как герр Хофмейстер настолько замысловато изъявлял свою радость и уважение, что немало удивил этим присутствующих.

— Благодарю, благодарю, добрый Петерхен, — сказал ему барон де Вилладинг, ибо именно этим уменьшительным именем называли Хофмейстера те, кто мог позволить себе такую вольность. — Благодарю, верный Петерхен; твоя доброта к Гаэтано немало свидетельствует о любви ко мне.

— Я чту твоих друзей, как и тебя самого, герр фон Вилладинг, — ответил бейлиф, — ибо ты вправе требовать почтения от бюргерства и его верных слуг; но уважение, оказываемое синьору Гримальди, относится к нему лично. Мы всего только бедные швейцарцы, живущие в диких горах; солнце не балует нас теплом и мир — своим вниманием! И все же нам не откажешь в учтивости. Человек, который, подобно мне, многие годы провел на государственной службе, был бы недостоин своей должности, если бы, руководствуясь инстинктом, не умел выказать почтения особам, коих полагается чтить. Синьор, в случае утраты Мельхиора де Вилладинга это озеро сделалось бы нам немило на многие месяцы, а возможно — и на годы; но если бы мы потеряли вас, я молился бы о том, чтобы горы рухнули в воду и похоронили бы дерзкое озеро под своими обломками!

Мельхиор де Вилладинг и Роже де Блоне искренне посмеялись над неуклюжими комплиментами Петерхена, хотя самому бейлифу казалось, будто он изрек нечто необыкновенно умное.

— Синьор, я благодарен вам не менее, чем мой друг де Вилладинг, — сказал генуэзец, в глазах которого искрился смех. — Подобная учтивость не может не покорить нас, итальянцев, ибо я сомневаюсь, что по ту сторону Альп сыщется хоть один человек, который захотел бы подвергнуть хотя бы одно из наших морей столь ошеломляющему наказанию за простительную, и даже естественную, провинность. Но умоляю вас простить это озеро, поскольку, догадываюсь, оно сыграло всего лишь второстепенную роль и навряд ли обращалось бы с нами иначе, чем с прочими путешественниками, держись мы от него подальше. Разумнее было бы предъявить обвинение ветру, а поскольку ветра зарождаются на высотах, то, боюсь, в конечном итоге пришлось бы обвинить те самые горы, к которым ты обращаешься за справедливым возмездием, в организации заговора против нас.

Бейлиф захихикал с глупой улыбкой, весьма довольный как собственным остроумием, так и ответными шутками собеседников, и разговор принял другое направление; однако на протяжении вечера, и далее при каждом своем визите, он продолжал оказывать синьору Гримальди столь особое и подчеркнутое внимание, что не мог не пробудить симпатии к итальянцу среди тех, кто привык видеть Петерхена сухим, деловитым, высокомерным чиновником.

Вспомнили о том, что путешественникам необходимо подкрепиться и отдохнуть после перенесенных ими тягот и злоключений. Роже де Блоне настоял, чтобы они поднялись в его замок, подле которого еще пылал сигнальный костер. На особой местной повозке, называемой шарабаном, небольшое расстояние было преодолено; бейлиф, к немалому удивлению собственника замка, пожелал сопроводить гостей, чтобы оставить их уже в полной безопасности. У ворот Блоне, однако, Петерхен распрощался со всеми, принеся при этом тысячу извинений и сославшись на многочисленные заботы, которые ложатся на его плечи в связи с подготовкой к празднеству.

— Зима, наверное, будет в этом году теплой, судя по тому, как любезен герр Хофмейстер, — заметил Роже де Блоне у входа в замок. — Ваши бернские чиновники, Мельхиор, не слишком-то учтивы с нами, бедными аристократами из Во.

— Синьор, вы упустили из виду корыстолюбие нашего приятеля, — смеясь, заметил генуэзец. — Существуют бейлифские округа и получше, а к голосу синьора де Вилладинга прислушиваются консулы. Надеюсь, я разрешил ваши сомненья?

— Нет, — ответил барон де Вилладинг, — ибо предназначение Петерхена — до конца дней своих быть управителем маленького округа. Этот достойный человек имеет доброе сердце, и он не мог не растрогаться при виде путешественников, чудом избежавших могилы. Я благодарен ему за его доброту, и если бы вправду предоставилась возможность подать за него свой голос, я не преминул бы сделать это; когда на государственные должности назначаются люди с мягким сердцем, это служит ко благу республики.

Мнение барона, показавшееся убедительным, поддержали все, кроме синьора Гримальди. Последний — либо потому, что был более искушен в тайных движениях человеческого сердца, либо имел какие-то одному ему известные доводы — попросту улыбнулся в ответ на слова де Вилладинга, как если бы до конца постиг различие между уважением, отдаваемым сану, и искренним почтением, на которое не скупятся добрые, благородные сердца.

Часом позже, после легкого ужина, Роже де Блоне предложил гостям совершить небольшую прогулку, чтобы полюбоваться красотой ночи. И в самом деле, перемена произошла столь значительная, что трудно было даже вообразить, как менее часа назад вместо чарующего, привлекательного пейзажа вокруг Блоне можно было видеть лишь черный небосвод и разъяренное озеро, от гнева которого они только что спаслись.

Облака уплыли прочь, к равнинам Германии, и луна поднялась над Дан-де-Жаман и залила своим светом озеро. Тысячи задумчивых звезд блистали на небосклоне как образ той благой власти, которая непрестанно проницает и управляет мирозданием, каковы бы ни были разногласия и неустройства подчиненных ей сил. Пенящиеся, быстро бегущие валы улеглись так же быстро, как и поднялись; и сейчас озеро было подернуто рябью, где плясали лунные отсветы, безнаказанно бунтующие на водной глади. Лодки вновь вышли из гавани; иные из них плыли в Савойю, иные — в близлежащие деревни; картина была настолько мирной, что возрождала в сердцах человеческих доверие к коварным, бурным стихиям.

— Существует сильное сходство между человеческими страстями и этими гневными вспышками природных сил, — заметил Гаэтано Гримальди после того, как все несколько минут помолчали, любуясь пейзажем. — И те и другие внезапно поднимаются и столь же быстро сникают; бушующими страстями, как и стихиями, невозможно управлять, но, отбушевав, они являют еще больший образ кротости, чем до своего бунта. Вы, северяне, слишком флегматичны, чтобы подтвердить это сходство, но более холодный темперамент тевтонцев и наша, южная, кровь наглядно обнаруживают его. Разве не кажется сейчас, будто эти горные склоны, озеро внизу, небо, усеянное звездами, словно сожалеют о своей недавней ярости и стараются, чтобы мы, созерцая их красоту, позабыли о недавней попытке погубить нас; как если бы буйная, но великодушная природа раскаивалась в своем гневе, будто человек в необдуманных речах, вырвавшихся в минуту уныния? Что ты нам скажешь, юный Сигизмунд? Уж тебе ли не знать, как свирепа была только что пронесшаяся буря?

— Синьор, — скромно отвечал юный воин, — вы позабыли о смелом моряке, хладнокровие и прозорливость которого спасли всех нас. Человек этот пришел в Блоне по нашей просьбе, но до сих пор о нем никто не вспомнил.

Мазо при этих словах Сигизмунда приблизился; с обычной невозмутимостью стоял он рядом с людьми, которым только что оказал величайшую услугу.

— Я пришел в замок по вашему повелению, синьор, — подчеркнул он, обращаясь к генуэзцу. — Однако ввиду неотложных дел, умоляю вас поскорее сообщить, чем еще могу быть вам полезен?

— Мы, признаться, позабыли о тебе. Едва мы ступили на берег, первая моя мысль была о тебе; но потом меня отвлекли разнообразные обстоятельства. Ты, как и я, итальянец?

— Да, синьор.

— Из какого государства?

— Из Генуи, синьор; я уже говорил вам прежде.

Синьор Гримальди без особого удовольствия припомнил их первую беседу и оглянулся на своих спутников, дабы узнать, что они думают по этому поводу.

— Из Генуи! — медленно повторил он. — Тогда нам, наверное, приходилось слышать друг о друге. Ты часто бываешь в порту; слышал ли ты когда-либо обо мне?

Мазо улыбнулся; казалось, он расположен был пошутить; но вдруг его смуглое лицо помрачнело и сделалось задумчиво, к удивлению собеседника.

— Синьор, — после краткого раздумья ответил Мазо. — Многие из тех, кто ведет сходный со мной образ жизни, наслышаны о вашей светлости; но если вы будете расспрашивать меня, кто я такой, лучше позвольте мне уйти.

— Нет, клянусь святым Франциском! Не покидай нас так внезапно. Я заговорил с тобою свысока, а ведь ты спас мне жизнь; что ж, я заслужил резкий ответ. Теперь мы почти квиты, но я хочу, чтобы перевес был на моей стороне, а когда мы оба окажемся в Генуе, он еще более усилится.

С этими словами синьор Гримальди протянул руку к Марчелли, своему соотечественнику и компаньону, и взял у него туго набитый кошелек. Вытряхнув оттуда сияющие цехины, он без колебаний предложил их моряку. Мазо с холодностью взглянул на блистающую груду; заминку его все приняли за недовольство предложенной суммой денег.

— Уверяю тебя, это только залог будущей награды. В Генуе я отблагодарю тебя сполна; а это всего лишь дар скромного путешественника. Приходи ко мне, когда мы вернемся в Геную, — и я постараюсь, чтобы ты остался доволен.

— Синьор, вы предлагаете мне то, ради чего люди готовы совершать любые — и добрые и злые — поступки. Ради этого металла люди рискуют жизнью, нарушают Господни заповеди, попирают справедливость, пренебрегают законами и позволяют вселиться в себя дьяволу; и все же я, хоть и без единого гроша в кармане, не возьму у вас этих денег.

— Погоди, Мазо, я сию же минуту могу увеличить свой дар. Добрый Марчелли, отдадим ему все до последнего цехина; а тебя, Мельхиор де Вилладинг, я буду просить предоставить в наше распоряжение свой кошель, пока мы не сможем наконец пользоваться собственными средствами.

— А разве Мельхиора де Вилладинга это дело не касается? — воскликнул барон. — Побереги свое золото, Гаэтано, и предоставь сейчас мне отблагодарить нашего славного моряка. В

Италии он придет к тебе, а здесь, у себя на родине, я имею право быть его банкиром.

— Синьоры, — с горячностью обратился к ним Мазо, причем голос его звучал мягче, чем обычно, — вы слишком щедры к бедному моряку. Я послушался вашего повеления прийти в замок не ради денег, но чтобы угодить вам. Да, я беден, бесполезно было бы отрицать очевидное! — Здесь он, как показалось его собеседникам, принужденно рассмеялся. — Бедность и ничтожество не всегда неразлучны. Вы сегодня строили догадки насчет вольного характера моей жизни; да, я человек вольный, но неверно считать, что если человек сворачивает с проторенной тропы, которую принято называть честной, то у него нет сердца. Мне посчастливилось спасти вам жизнь, синьоры; воспоминания об этом приятней, чем двойная сумма предложенных мне золотых монет. Вот синьор воин, — добавил он, беря Сигизмунда под локоть и подталкивая вперед, — пролейте на него свою щедрость; вся моя сноровка ни к чему бы не привела, если бы не его храбрость. Если вы отдадите ему все свои сокровища, вплоть до драгоценнейшей жемчужины, вы всего только исполните долг справедливости.

Сказав так, Мазо бросил взгляд в сторону Адельгейды, которая слушала, затаив дыхание; смысл слов моряка был ей понятен без пояснений: даже при лунном свете было видно, как румянец смущения вспыхнул на ее лице; Сигизмунд же отпрянул прочь, словно его застигли на месте преступления.

— Твои рассуждения похвальны, Мазо; от них крепнет наша дружеская к тебе симпатия. Сейчас я не стану ни в чем убеждать тебя, ибо вижу твое настроение. Но могу ли я надеяться на встречу в Генуе?

По выражению лица Мазо трудно было понять, что он думает; ответил он в своей обычной невозмутимой манере.

— Синьор Гаэтано, — сказал он, прибегая к свойственной для моряков свободе обращения, — во дворец в Генуе пусть придут к вам те, кто более знатен, чем я; кроме того, всегда найдутся злые языки, которые будут сплетничать, что вы принимаете сомнительных гостей.

— Ты упорно напоминаешь нам, что связан с опасным ремеслом. Подозреваю, что ты занимаешься контрабандой; это дело опасное, не слишком уважаемое и, судя по тебе, не такое уж и выгодное, чтобы посвятить ему всю свою жизнь. Я изыщу средства, чтобы освободить тебя от этого ремесла; тогда ты сможешь жить согласно обычаям, которые сейчас презираешь.

Мазо открыто рассмеялся.

— Так уж мир устроен, синьор: кто слишком честен, тому несдобровать. В сыщики идут неудачливые воры; почтовые чиновники греют руки на доходах от таможни; и мне не однажды приходилось бывать в странах, где патриотами считают тех, кто умеет ловко обирать своих ближних. Закон достаточно прочен и без моего скромного вклада в его укрепление; и потому, с вашего позволения, я останусь тем, кто я есть: человеком, который в опасной жизни находит удовольствие и мстит властям, сражаясь и смеясь над ними.

— Ты еще молод, и в тебе есть задатки для более достойной жизни!

— Возможно, синьор, вы и правы, — ответил Мазо, лицо которого внезапно потемнело. — Мы гордо называем себя венцами творенья, но судьбами своими управляем не более умело, чем Батист своим барком во время бури. Синьор Гримальди, я наделен задатками, которые делают человека мужчиной; однако законы, обычаи и проклятая вражда меж людьми сделали меня таким, каков я есть. Первые пятнадцать лет жизни меня готовили к церковной карьере, с тем чтобы в дальнейшем я надел шапку кардинала или получил доходную приорию^[706]; но помазываться мне пришлось соленой морской водой.

— Ты более знатного рода, чем это может показаться; есть ли у тебя друзья, которые пекутся о тебе?

В глазах Мазо сверкнул гнев — и он тут же отвернулся, стараясь, по-видимому, усилием воли подавить в себе вспышку ярости.

— Я рожден женщиной! — вымолвил он с особым ударением.

— Неужели твоя мать не страдает сейчас из-за тебя? Или она не знает, чем ты занимаешься?

Дерзкая улыбка на лице итальянца заставила синьора Гримальди пожалеть о том, что он задал такой вопрос. Некое чувство терзало душу Мазо, и он делал над собой нечеловеческие усилия, чтобы справиться с болью.

— Она умерла, — сказал итальянец резко. — Сейчас она посреди ангелов на небесах. Будь она жива, я никогда не стал бы моряком. — Мазо прижал руку к горлу, словно борясь с приступом удушья, и тут же добавил, усмехнувшись: — И тогда наш славный «Винкельрид» разбился бы о скалы.

— Мазо, ты должен прийти ко мне, когда я буду в Генуе. Я хочу еще раз увидеться с тобой и более подробно расспросить тебя обо всем. Одна светлая душа на небесах сокрушается о твоем падении, но некий влиятельный человек способен помочь тебе и порадовать ее.

Синьор Гримальди говорил с искренней теплотой и сожалением; Мазо, хотя и грубый по натуре, был тронут его неподдельным интересом и окончательно усмирил свой гнев. Он подошел ближе к знатному генуэзцу и почтительно взял его за руку.

— Простите мне такую вольность, синьор, — мягко сказал он, внимательно рассматривая морщинистую старческую руку с исхудавшими пальцами и сетью жилок, которую держал на своей темной, твердой ладони. — Мы не впервые осязаем друг друга плотью, но руки наши соединились впервые. Так будем жить в мире. Дурное настроение покинуло меня, и я умоляю вас, престарелый, доблестный синьор, простить мне мою дерзость. Вы обременены летами, почтенны и на вас почиет любовь Божия и человеческая; дайте же мне свое благословение, прежде чем я покину вас.

Высказав эту необычайную просьбу, Мазо опустился на колени со столь искренней почтительностью, что старику Гримальди не оставалось ничего другого, как исполнить ее. Генуэзец хотя и был удивлен, но не смутился. С подлинным достоинством и самообладанием, но сильно растроганный, что весьма приличествовало случаю, он произнес слова благословения. Моряк поднялся, поцеловал руку, которую он все еще держал, и, торопливо махнув всем в знак прощанья, сбежал вниз по склону и растворился во тьме ближайшей рощи.

Сигизмунд, внимательно наблюдавший всю сцену, заметил, как моряк быстро провел ладонью по щеке, и изумился необыкновенной взволнованности итальянца. Так же и генуэзец не находил смешным поведение их таинственного спасителя, поскольку почувствовал, как горячая слеза обожгла ему руку. Потрясенный, он вернулся в Блоне, опираясь на руку своего друга.

— Диковинная просьба Мазо напомнила мне о моем бедном пропавшем сыне, дорогой Мельхиор, — сказал он. — Ах, если бы Господу было угодно, чтобы мальчик получил благословение и оно пошло бы ему на пользу! Возможно, оно еще дойдет до него; я думаю, что Мазо — один из его гонимых законом товарищей, этим и объясняется его внезапная, странная просьба.

Беседа их, приняв еще более доверительный характер, продолжилась наедине. Все прочие отправились спать, и только в спальнях у обоих престарелых аристократов до позднего часа горели лампы.

Глава 9

Позвать швейцарцев! Пусть стоят на страже. Что там за шум?

«Гамлет»

Американская осень, или закат года, как мы поэтически, с любовью называем у себя на родине эту изобильную, мягкую пору, считается несравненно более светлой, бодрой и устойчивой в отношении теплой и ясной погоды, чем где-либо вдругом уголке земли. Но преувеличивают ли американцы достоинства своего щедрого, прекрасного края либо осень наша и в самом деле отличается особенной яркостью и жизнерадостностью, только никогда не занимался над Аппалачами столь великолепный рассвет, какой озарил Альпы в утро после отбушевавшей ночной бури. По мере того как солнце поднималось все выше, пейзаж становился приветливей; солнечная, блистательная Италия навряд ли бы могла представить более чарующий вид, сочетающий величественность с мягкостью, чем тот, коим любовалась Адельгейда де Вилладинг, когда, опершись на руку отца, девушка вышла из ворот Блоне прогуляться по усыпанной гравием террасе.

Мы уже упоминали, что этот старинный замок располагался напротив горного массива, приблизительно в лиге над Веве. Все возвышенности здесь являлись отрогами того же самого горного кряжа, на котором простоял Блоне с начала средних веков, близ скалистой горной гряды, подобной крепостной твердыне, которая отделяет Вале от центральных кантонов Швейцарской конфедерации и именуется Оберландскими Альпами. Эта цепь покрытых снегом вершин тянется над пропастями по самому краю Женевского озера, являясь частью великолепной оправы, придающей юго-восточному рогу озера неповторимую красоту. Отвесные природные стены, встающие над Вильнёвом и Шильоном, тянутся вдоль кромки воды, оставляя только узкое пространство для горной дороги, к которой лепятся домики на протяжении примерно двух лиг, и потом она сворачивает в сторону от озера, пересекает внутренние земли и наконец теряется посреди менее крутых высот Фрибура. С террасы были видны и более пологие склоны, образованные наносами стремительных горных потоков, осевшими кручами, а также обломками скал, которые веками падали с вершин; все это, вместе взятое, служит теперь контрфорсом^[707] и образует несущий пласт для тянущихся в небо горных пиков. В Альпах, где величественность природы сочетается с ясностью обзора, любая часть пейзажа видна как на ладони, включая разбросанные на широких пространствах деревушки и города, поля, виноградники и пастбища. С точки зрения строгой геологии, наверное, можно спорить о том, образовались ли эти возвышенности постепенно либо возникли сразу, при землетрясении выломавшись из земной коры; так или иначе, в результате образовалась эта обширная, покрытая плодородной почвой, причудливых очертаний груда, которая где-либо в другой стране уже сама по себе называлась бы горами.

И замок, и род Блоне, сохранившиеся до сих времен, были древнейшими в Во. Первой постройкой была башня — квадратная, грубая, возведенная на скале, из тех, которые там и сям возвышали свои нагие вершины. Прочие здания возводились позднее вкруг этого ядра, в разные века, пока наконец не явилось то причудливое сочетание строений, которые мы можем наблюдать повсюду в Швейцарии, и в самых суровых, и в более благодатных ее землях.

Терраса, по которой сейчас шли Адельгейда и ее отец, представляла собой прогулочную площадку с неровной поверхностью, затененную старыми деревьями, росшими возле главных ворот, или въезда, в замок; расположена она была на уступе той же скалы, что служила ему фундаментом. Площадка эта была обнесена парапетом и имела все, что полагается для небольшого сада: скамьи, искусно сделанные клумбы, посыпанные гравием дорожки, сплетающиеся в хитроумную сеть, но главным ее достоинством было то, что с нее открывались чудеснейшие виды, что когда-либо ласкали человеческое око. Внизу расстилались волнистые, покрытые дерном склоны, с виноградниками, деревушками, красивыми рощами; повсюду взгляд замечал либо крышу старинного замка, либо шпиль деревенской церкви. Швейцарская архитектура не слишком величественна, и ее достижения значительно уступают нашим; но красота и привлекательность мест, неистощимое разнообразие рельефа, склоны холмов, прозрачный воздух придают стране особое очарование. Веве располагался у самой кромки воды, в сотнях футов ниже, и, казалось, весь умещался на очень узкой полосе, хотя на самом деле город был довольно обширен; зато дома Сен-Сафорина, Корсье, Монтрё и множества деревень жались друг к другу, и оттого эти человеческие селения напоминали прилепленные к скалам осиные гнезда. Но главное очарование являло Женевское озеро. Путешественник, которому не случалось видеть это озеро в гневе, ни за что не догадался бы, насколько оно опасно, созерцая простертую внизу на множество лиг блистающую водную гладь, похожую на огромное прозрачное зеркало. Шесть или семь барков были разбросаны по ней, с небрежно обвисшими парусами, будто просясь на полотно; добавьте к этому случайное и живописное положение рей и нарочито выпуклые корпуса — и картина будет завершена. Вдали, в одной стороне, виднелась Юра, в другой дымчато синели пределы Италии, не принадлежащие ни небесам, ни земле, царство вечных снегов. Рона блистала в лугах Вале, насколько это было видно с возвышенности, где располагался замок, и Адельгейда попыталась проникнуть взором в те лежащие меж гор долины, что вели в солнечные края, куда направлялись путешественники.

Дочь и отец, гуляя по затененной листвой террасе, испытывали чувство безмолвного восторга. Счастливые, спокойные, только что пережившие внезапную радость, оба как никогда были склонны к восприятию благотворных впечатлений. Адельгейда то и дело вытирала глаза; но, судя по тому, что они сияли, а на щеках был разлит здоровый румянец и улыбка то и дело трогала алые губы, можно было заключить, что слезы девушки скорее сладостны, нежели мучительны. Она еще не окрепла настолько, чтобы близкие ее окончательно позабыли о своем беспокойстве, и, однако, те, кто еще недавно видел ее бледной и поникшей, замечали значительную перемену к лучшему.

— Надо ли швейцарцу пересекать Альпы, — спросила Адельгейда, когда они остановились, любуясь величественной панорамой, — чтобы оказаться в краях, где воздух прозрачен и мягок, солнце сияет и пейзаж радует глаз своим разнообразием? Неужто в Италии больше мягкости, очарования и здоровья?

— Эти края часто называют нашей швейцарской Италией. Вон там, в той деревушке близ Монтрё, поспевают смоквы; отвесные скалы защищают эту землю, щедро озаряемую солнцем, от холодных ветров, и потому ее добрая слава вполне заслуженна. Но те, кто желает развлечься и заодно поправить здоровье, предпочитают ехать в страны, где найдется больше впечатлений для ума и где большее разнообразие занятий, вкупе с мягкостью климата и роскошью природы, скорее будет способствовать выздоровлению.

— Но ведь ты признал, отец, что сейчас я здорова и весела, как в первые дни своего девичества, проведенные в замке Вилладинг.

— О, если бы эти дни вернулись вновь, моя родная! Тогда бы остаток своей жизни я провел безмятежно, как святые, хотя, Бог свидетель, в прочих отношениях я бы не смог уподобиться им.

— Разве ты почитаешь за ничто спокойствие совести и неколебимость надежды, отец?

— Пусть будет так, как ты желаешь, девочка. Я готов стать кем тебе угодно: святым, епископом, отшельником, только бы видеть тебя счастливой и улыбающейся, какою ты была всегда, пока тебе не исполнилось восемнадцать лет. Если бы я знал, что ты вернешься от моей милой, славной сестры такой, словно тебя подменили, я запретил бы тебе гостить у нее, несмотря на всю мою любовь и почтение к ней. Но и мудрейшему из смертных неведомо, что может приключиться с ним через час. Так ты говоришь, что сей храбрый Сигизмунд уверен, будто я никогда не дам согласия на брак с тобой человеку небогатому и незнатному? Что ж, ему не откажешь в скромности и благоразумии, однако он недооценивает мое добросердечие.

— Да, он в этом уверен, — отозвалась Адельгейда робким, чуть дрожащим голосом; однако по ее доверчивому взгляду было ясно, что тайн между дочерью и отцом не существует. — Он слишком честен, чтобы пытаться завоевать сердце дочери аристократа без согласия на то ее родственников и друзей.

— То, что мальчик полюбил тебя, Адельгейда, это естественно и только служит подтверждением его собственных достоинств; но мне обидно, что он недооценивает мою благожелательность и справедливость. Что мне знатность и богатство, если речь идет о твоем счастье?

— Ты забываешь, уважаемый отец, что ему еще только предстоит узнать, насколько мое счастье, во всех отношениях, зависит от него.

Адельгейда говорила быстро, с теплотой в голосе.

— Ему известно, что я отец, а ты моя единственная дочь; ему, как человеку рассудительному, следовало бы лучше понимать чувства старика в моем положении и не сомневаться в моей к нему привязанности.

— Да, но ему никогда не приходилось быть в положении отца единственной дочери, — с улыбкой заметила Адельгейда, — и потому он не может постичь твоих переживаний. Ему известны предрассудки относительно аристократической крови, и навряд ли сыщутся богачи, которые поделились бы своим богатством с ним, бедным юношей.

— Он рассуждает как состарившийся нищий, а не как молодой воин, и я заставлю его понять, что оскорблен недооценкой моих качеств. Или мы не Вилладинги, владельцы обширных земель, обладатели весомых прав среди граждан, чтобы мечтать о чужих деньгах, наподобие убогих попрошаек! Вы оба не понимаете меня, а иначе никто бы из вас ни минуты не предавался опасениям!

— Я никогда не считала, отец, что ты способен отказать Сигизмунду по причине его бедности, потому что знаю: того, чем мы владеем, хватило бы на всех нас; но уверена: тот, кто не может похвалиться знатностью рода, навряд ли встретит твою благосклонность.

— Разве мы живем не в республике? И разве право бюргерства — не единственное решающее право в Берне? Так почему же я должен искать препятствия там, где закон не чинит мне никаких препятствий?

Адельгейда, как и любая девушка ее лет, внимала радостным для нее словам будто зачарованная и все же в знак несогласия покачала головой, ибо сомнения не оставили ее.

— Я горячо благодарна тебе, отец, — сказала Адельгейда с подступившими к ее голубым глазам слезами, — что ради моего счастья ты готов отказаться от своих прежних мнений. Да, мы действительно живем в республике — и все же от этого не перестаем быть аристократами.

— Неужто ты будешь бороться с собой и отыскивать доводы, чтобы я не препятствовал тебе разделить участь безвременно умерших братьев и сестер?

Адельгейда вспыхнула, ибо, в порыве особой дочерней доверительности к отцу, плача от умиления после того, как тому удалось спастись, она, бросившись ему на грудь, призналась, что недомогание, так встревожившее ее друзей, было вызвано безнадежностью ответного чувства к Сигизмунду; и однако, открыв барону сердце, дочь не вкладывала в свои слова сей уязвляющий девическое самолюбие смысл, который придал им мыслящий грубо, по-мужски, де Вилладинг.

— Отец! Бог милостив; я буду жить, замужем за Сигизмундом или нет, чтобы скрасить твой закат и лелеять твою старость. Набожная дочь не должна быть столь грубо отторгнута от престарелого отца, для которого она является единственной опорой. Возможно, я буду оплакивать свое разочарование и даже испытывать глупейшие надежды на счастье, но девице из семейства де Вилладингов умирать из-за юноши, даже самого достойного!..

— … Будь он высокого или низкого рода, — смеясь, добавил барон, поскольку понимал, что говорить так Адельгейду побуждает не столько искреннее расположение души, сколько ущемленное самолюбие. Адельгейда, быстро опомнившись, также засмеялась этому внезапному проявлению женской слабости, хотя и повторила свои слова, как если бы пыталась убедиться в собственной правоте.

— Этого не случится, дочка. Сторонники республиканской доктрины не слишком строги в предоставлении привилегий. Несмотря на то, что Сигизмунд незнатен, его не лишат почестей; а поскольку мужская линия в нашем роду прервалась, он может получить имя и привилегии нашего семейства. В любом случае, его примут в бюргерство, а это все, что требуется в Берне.

— В Берне — да, — согласилась Адельгейда, которая со счастливой улыбкой слушала своего нежного, великодушного отца; женская досада ее уже стихла, и все же девушка не оставляла попытки пренебречь своими чувствами. — Стать бюргером — это значит получить все государственные и политические права; но не забывай о предрассудках тех, кто равен нам по знатности рода, о собственных недавних воззрениях: будешь ли ты доволен моим браком, когда пройдет время и чувство благодарности не будет столь свежо?

— Ты задаешь мне такие вопросы, дитя, как если бы нарушались твои собственные интересы. Да полно, любишь ли ты его в самом деле?

— Да, я говорила тебе об этом искренне, как подобает дочери, — бесхитростно призналась Адельгейда. — Он спас меня от неминуемой гибели, как и тебя; хотя тетушка, опасаясь твоего неудовольствия, не пожелала, чтобы ты услышал эту историю, запрет ее не мог воспрепятствовать моей благодарности. Я тебе уже говорила, что Сигизмунд не скрывал своих чувств, но был настолько благороден, что не требовал от меня взаимности, а я не была бы дитя своей матери, если бы осталась безразлична к столь весомым достоинствам в сочетании с оказанной мне неоценимой услугой. Что же касается предрассудков, то я говорю это затем, чтобы ты поразмыслил над моими словами. Сама я уже много размышляла над этим и готова подавить свою гордость и вынести все укоры ради того, чтобы воздать должное человеку, которого ценю столь высоко. Но что касается тебя, навряд ли ты будешь равнодушен к возможным пересудам. Да, мы живем друг для друга, но есть тиран, стоящий над нами, имя ему — общественное мнение. Давай же не будем себя обманывать: несмотря на то, что Берн — республика и здесь много рассуждают о свободе, влияние более крупных и сильных соседей чувствуется особенно в том, как складывается общественное мнение. Несмотря на ограничения, налагаемые законами, аристократ — он и в Берне аристократ, как и повсюду в империи, а наш род, ты же знаешь, происходит из Германии, где сословные предрассудки наиболее сильны.

Барон де Вилладинг привык уступать дочери, более возвышенной умом и опытной душевно, нежели он сам; заключенная в отцовском замке, девушка читала и думала о жизни более, чем это обычно случается в столь юные годы. Он понимал, что Адельгейда права; в молчании они проследовали до конца террасы, прежде чем наконец барон нашелся, что ответить.

— Справедливости твоих слов нельзя отрицать, — сказал он дочери, — но выход из положения существует. В Германии у меня много друзей при дворе, иные из них фавориты; письма аристократов помогут юноше добиться всего, чего Сигизмунд ни пожелает, и тогда он будет просить твоей руки, не оскорбив ничьих воззрений ни в Берне, ни в соседних государствах.

— Не думаю, что Сигизмунд согласится прибегнуть к таким средствам. Наш род очень древний, он возник до того, как Берн стал городом со своими установлениями. Помню, Сигизмунд говорил, что, если граждане сами не даруют кому-то привилегий, их нельзя добиться, не теряя при этом чести и достоинства, и потому, думаю, он навряд ли совершит поступок, который считает сомнительным, ради столь ничтожных благ, что мы ему намереваемся предложить.

— Клянусь Вильгельмом Теллем! Да как смеет этот безвестный сельчанин… Однако он храбрый парень и дважды оказал неоценимую услугу нашему семейству! Я люблю его, Адельгейда, почти как тебя; и мы исподволь, ненавязчиво убедим его сделать все, что нам требуется. Не думаю, чтобы безвестный воин без гроша в кармане с легкостью отверг такую девицу, как ты, — молодую, красивую, не говоря уж о твоих достоинствах и об имени, к которому приложатся владения де Вилладингов и права бернского бюргера!

— Да, но его храбрость, добродетель, скромность, его превосходный ум!..

— Могу я хоть похвастаться собственным изделием! Вон я вижу, Гаэтано Гримальди в окне делает знаки, что сейчас спустится сюда; иди к себе в горницу, а я поговорю об этом непростом деле со своим замечательным другом. Потом я сообщу тебе, что мы решили.

Адельгейда поцеловала отцовскую руку и с задумчивым видом пошла прочь. Походка ее была не столь бодрой, как полчаса назад, когда девушка только что вышла на террасу.

Рано утратив мать, эта волевая, хотя и хрупкая внешне девушка привыкла поверять отцу все свои мысли, надежды и мечты. Она бы не колебалась, как всякая другая девушка на ее месте, рассказать о своей любви, но опасение, что отец понапрасну расстроится, а помочь все равно ничем не сможет, заставляло Адельгейду молчать. Она уже давно и накоротке была знакома с Сигизмундом. Глубочайшее уважение питало ее чувства, которые притом были настолько сильны, что в борьбе с ними она бледнела и чахла, заставляя отца беспокоиться о том, не страдает ли она недугом, безвременно унесшим в могилу его старших детей. Однако действительного повода для беспокойства, столь естественного со стороны де Вилладинга, не было, потому что Адельгейда, до того как она стала бледнеть и задумываться, была самой цветущей девицей в округе, несмотря на кажущуюся хрупкость. Она с готовностью согласилась на путешествие в Италию, поскольку надеялась, что поездка отвлечет ее от безнадежных раздумий, да и к тому же, как всякой молодой девушке, ей хотелось взглянуть на эти знаменитые края. Сигизмунд оказался их попутчиком, по всей видимости, случайно, и все же Адельгейда не могла отделаться от мысли, лестной для ее девического самолюбия, что юный воин, состоявший на службе в Австрии и познакомившийся с ней во время своих частых поездок на родину, решил воспользоваться счастливым случаем, возвращаясь под свои знамена. По пути Адельгейде предоставилась возможность познакомить юношу со своим отцом; однако, повинуясь запрету своей неосторожной тетушки, из-за которой она попала в беду и только благодаря Сигизмунду не погибла, девушка не могла объяснить де Вилладингу истинной причины своего уважительного и благоговейного отношения к молодому воину. Борясь со своими чувствами, эта нежная, мечтательная девушка только способствовала тому, что любовь укоренилась в ее сердце так прочно, как если бы она знала юношу долгие годы. И однако она все же не сознавала, насколько ее счастье зависит от него, хотя думала о нем постоянно, и мечтала, и надеялась еще до того, как узнала, что привязанность ее взаимна.

Едва Адельгейда ушла, на террасе показался синьор Гримальди. Всю ночь старики вели задушевный разговор и расстались только под утро, глубоко растроганные. Несмотря на подверженность внезапным приступам меланхолии, генуэзец имел характер бодрый и веселый, что свойственно итальянцам; несмотря на мучительные воспоминания, хорошее настроение в нем преобладало, и потому он казался счастливым, хотя горе его было неизбывно. С благодарностью он возносил Господу свои молитвы и сейчас вышел на прогулку этим погожим, ясным утром, как человек, только что исполнивший тяжелый долг. Как и большинство католиков, он не считал, что обязан сохранять угрюмую серьезность после того, как молитвы произнесены и слезы покаяния пролиты; он приветствовал своего друга настолько весело, что аскет или пуританин счел бы его легкомысленным.

— Да молятся за тебя Пречистая Дева и святой Франциск! — сказал синьор Гримальди и сердечно расцеловал барона в обе щеки. — Нам обоим следует благодарить их за попечение, но такой еретик, как ты, навряд ли будет озабочен, каких заступников благодарить за то, что мы сейчас стоим на террасе замка синьора де Блоне, а не лежим на дне этого коварного озера.

— Я благодарю за все Господа, за все Его милости — и за то, что Он сохранил нам с тобой жизнь.

— Ты прав, ты прав, дорогой Мельхиор; ибо Он держит мир в своей деснице, как согласно веровали наши отцы. И все же позволь мне, католику, взывать к небесным посредникам в минуту крайней опасности.

— По этому поводу мы с тобой никогда не были согласны, да и не согласимся впредь, — ответил берниец с гораздо большей непреклонностью, чем ему, возможно, хотелось бы это обнаружить; оба, беседуя, расхаживали по террасе. — Хотя, уверен, это единственное разногласие, существующее между нами.

— Это не редкость, — отозвался генуэзец, — что люди делят меж собой радость и беду, готовы друг за друга умереть, неустанно пекутся друг о друге, как мы с тобой, Мельхиор, когда пред лицом смертельной опасности беспокоишься больше о товарище, нежели о себе; и притом, имея разные убеждения, не колеблясь верят, что друг-богоотступник давным-давно находится в когтях у дьявола и что его душа, превосходная и достойная восхищения во всем прочем, осуждена на вечное проклятие за некие мнения и установления, которые мы находим существенными.

— Признаться, — заметил швейцарец, потирая лоб, как если бы он хотел придать ясность своим мыслям, наподобие того, как трением счищают налет с серебряной монеты, — я не слишком силен в этих вопросах. Лютер^[708] и Кальвин, а также и другие мыслители сочли нелепым слепое подчинение догмам только на основании их древности, и они отделили зерна от плевел. Мы это называем Реформацией^[709]. Для меня достаточно того, что немало умнейших людей были удовлетворены их изысканиями, и у меня нет ни малейшего намерения исследовать доктрину, опробованную на протяжении почти двух столетий. Сказать яснее, я не решаюсь пересматривать взгляды и мнения отцов и дедов.

— Но не прадедов, — настойчиво, однако не теряя прекрасного расположения духа, парировал итальянец. — Клянусь святым Франциском! Из тебя бы получился неплохой кардинал, родись ты на пятьдесят лиг к югу, западу или востоку от Швейцарии. Но так уж заведено повсюду в мире, будь ты турок, индус, лютеранин, да и католики, боюсь, не исключение. Каждый имеет собственные доводы для защиты своих верований или политических убеждений, которыми, будто кирпичи молотком, разбивает возражения своих противников, а оказавшись в осаде, собирает разбросанные обломки, чтобы возвести стену, где можно было бы укрыться. И потом, насильственность в насаждении веры ныне расценивается как справедливая необходимость, фанатизм приобретает свою логику, а легковерно и покорно воспринятые убеждения по прошествии двух веков воспринимаются как овеянные временем верования наших отцов! Но ты собирался возблагодарить Творца; я, хоть и католик, с жаром присоединюсь к тебе — при посредничестве или без посредничества святых.

Добрейшему барону не по вкусу пришлись намеки его друга, хотя они были слишком замысловаты для швейцарца, ибо восприятие его оцепенело от постоянной близости снегов и ледников, и не было, как у итальянца, подобно нагретому южным солнцем горячему и легко расширяющемуся воздуху. Разница в темпераментах, однако, не уменьшала их взаимного друг к другу расположения, но, напротив, была его причиной, ибо исстари известно, что дружба, как и любовь, возникает скорее из разных, нежели сходных, качеств; последние произвели бы столкновение интересов и соперничество, тогда как разные качества заставляют устремляться к разным целям, возможно даже взаимно безразличным. Совпадать должны только основные нравственные правила, без чего не может быть уважения меж честными людьми. Дружба плутов основывается на интересах столь банальных и очевидных, что мы не будем брать на себя излишний труд распространяться о ней. Синьор Гримальди и Мельхиор де Вилладинг были необыкновенно порядочными и честными людьми, какими и подобает быть мужчинам, по крайней мере в намерениях, и их столь различные вкусы и мнения в горячую пору юности поддерживали живой интерес друг к другу; теперь же, смягченные временем и растворенные воспоминаниями, они не могли ослабить дружеской привязанности, корнем которой изначально являлись.

— Я знаю, что ты всегда благодаришь Бога, — ответил барон, когда его друг закончил свою мысль. — Но мы знаем, что оказывающие нам милости люди суть Его орудие. Не следует ли нам также отблагодарить тех, кто спас нас минувшей ночью?

— Ты говоришь о моем загадочном земляке? Я, с тех пор как мы расстались, все думал о его непостижимом отказе и о возможных способах склонить его к согласию.

— Надеюсь, тебе удастся это сделать, и сам готов всячески способствовать тебе в этом деле. Но мысли мои не были заняты им постоянно; ибо есть еще некто, подвергавший свою жизнь опасности гораздо более, чем наш моряк.

— Это особый вопрос, и я уже думал о том, как отблагодарить его. Я знаю, он — наемный воин, и, если он согласится служить в Генуе, я сам позабочусь об его продвижении. Не беспокойся о юном Сигизмунде; тебе известны мои средства и твердость моих намерений.

Барон закашлялся, ибо ему втайне не хотелось открывать собственные благие замыслы в отношении молодого воина, и это было последней данью сословной гордыне и всеобщим предрассудкам, с которыми он даже теперь еще не расстался. Но живая картина ужасов минувшей ночи шевельнулась в его памяти, и добрый гений юного спасителя одержал победу.

— Этот юноша швейцарец, — сказал барон, — и, как земляк, я имею не меньшее право благодетельствовать ему. — Надеюсь, мы не рассоримся из-за этого, однако не забывай, насколько больше у меня возможностей сделать ему добро.

— Это не очевидно, — упорствовал де Вилладинг. — Конечно, я не обладаю равным с тобой общественным положением, политическим весом, да и кровь в моих жилах течет не княжеская; но у меня есть драгоценность, которая дороже всех твоих сокровищ, и мальчику она придется по душе больше, чем все твои благодеяния, если только я верно сужу о его характере.

Синьор Гримальди, который шел рядом с бароном, задумчиво опустив глаза, вдруг повернул голову и с удивлением вгляделся в лицо друга, словно стараясь найти объяснение сказанному. Барон не только подтвердил свои слова, но и с горячностью настаивал на том, что именно он должен помочь юноше, ибо даже достойнейшие люди действуют порой по маловажным мотивам.

— Насколько тебе известно, у меня есть дочь, — уверенно начал швейцарец, намереваясь сразу же и без обиняков сообщить о своем решении, которое, как он опасался, его друг может счесть за слабость.

— Да, — ответил генуэзец, — причем я не знаю более прекрасной, скромной и нежной девушки, которая умеет переносить трудности с редкой для прекрасного пола стойкостью. Но не рассматриваешь ли ты Адельгейду как вознаграждение человеку не именитому, по крайней мере не спросив на это ее согласия?

— Адельгейда, с ее происхождением и воспитанием, всегда готова поддержать родовую честь. Нас, Вилладингов, никогда не упрекали в неблагодарности.

Генуэзец слушал его с сумрачным видом; рассуждения друга ему явно не нравились.

— Мы уже почти прожили с тобой жизнь, дорогой Мельхиор, — сказал он, — и уж нам ли не знать, как много в ней испытаний и опасностей. Путь брака неимоверно труден, и только любовь и утешительное согласие сердец может принести облегчение. Мне никогда не нравилась эта жестокая манера не считаться с чувствами ради поддержания интересов рода; и уж лучше бы Адельгейде прожить век девицей в древнем замке, нежели выйти замуж, подчинившись внезапному порыву страсти или по холодному расчету. Такую девушку, друг мой, нельзя отдавать, не поразмыслив как следует предварительно.

— Клянусь мессой! — если прибегнуть к твоей излюбленной клятве; я немало удивлен твоими словами! И это говоришь ты — некогда пылкий, как и всякий итальянец, и ревнивый, будто турок! Ты, кто постоянно клялся своей рапирой, что женщины подобны стальному клинку, который ржавеет при малейшем веянии сырого воздуха, и потому ни один отец или брат не может быть спокойным за честь дома, пока все девицы не выданы замуж, да и то по доброму совету родственников! Я помню, ты сказал однажды, что не сможешь спать спокойно, пока твоя сестра не выйдет замуж или не сделается монахиней!

— Рассуждения легкомысленного юнца, которому впоследствии пришлось горько каяться. Я был женат на прекрасной и благородной девушке, де Вилладинг; но, завоевав своими доблестными поступками ее уважение, я не сумел завоевать ее любовь. Ах, как это ужасно — налагать на себя брачные узы, не разузнав предварительно, ради будущего семейного счастья, каковы взгляды, чувства, наклонности суженой и в особенности каковы ее представления о супружестве, ибо это труднее все-го угадать. Даже если заветные мечты окажутся вдруг развеяны, несчастная будет бороться за обманутые иллюзии; если же притом девица явилась жертвой холодного расчета родственников, брак этот можно прямо назвать плодом дьявольских козней.

— Наверное, ты был не слишком счастлив в браке, мой бедный Гаэтано!

— Да, то, о чем я тебе толкую, — все я пережил сам, — с тяжелым вздохом ответил генуэзец. — Мой титул, богатство и — думаю также — доброе имя побудило родственников невесты принудить ее к браку, которого она не желала. К несчастью, ее девическими мечтами овладел человек, которого впоследствии она сама признала недостойным. Я же был чем-то вроде лекарства для ее истерзанного сердца, и роль моя в браке была довольно незавидна. Несчастная Анджолина умерла, произведя на свет горемычного младенца, моего сына, о котором я уже не раз тебе говорил. Желанный покой она обрела в могиле.

— Она не успела оценить твою нежность и благородство; клянусь жизнью, не скончайся твоя жена так безвременно, она непременно полюбила бы тебя, Гаэтано, как любили тебя все, кто был с тобой знаком! — с горячностью заверил его барон.

— Спасибо, мой добрый друг! Но нельзя превращать брак в обыкновенный договор. Конечно, невозможно заранее узнать все вкусы, мысли и сердечные тайны, и обычно общая судьба заставляет людей прийти к пониманию друг друга; и однако, священный этот союз не спасает семью от раздоров и не защищает от могущего проникнуть туда разврата. Я слышал от одного человека, неплохо изучившего людские нравы, что брак по принуждению лишает женщину ее главного очарования — бескорыстия, которое ставит ее над расхожими эгоистическими чувствованиями; в противном же случае в семью проникает холод себялюбия и расчета.

— Возможно, это так; но Адельгейда любит юношу.

— Что ж! Это меняет дело. Но откуда тебе это известно?

— Из ее собственных уст. Она призналась мне, поддавшись порыву чувства, которое после недавних событий сделалось еще более теплым и искренним.

— А Сигизмунд? Что он? Впрочем, уверен, чувства такой девушки, как Адельгейда, не могут остаться без ответа.

— Конечно, он любит ее. Но для любви этой имеются препятствия в глазах всего мира; впрочем, я придерживаюсь иного мнения. Он неблагородного происхождения.

— Это серьезное препятствие, мой друг. К чему изобретать новые искушения, когда и без того их предостаточно. Брак — дело непростое, и всего нежелательного следует тщательно избегать. Я бы предпочел, чтобы он был аристократом.

— Затруднение это может быть устранено, если император соблаговолит к нему. У вас, в Италии, есть принцы, которые также могли бы оказать нам свое благоволение.

— Кто он такой, откуда и как ему, неблагородному, удалось завоевать любовь твоей дочери?

— Сигизмунд по происхождению швейцарец; наверное, сын какого-нибудь бернского бюргера. Правду сказать, я ничего о нем не знаю, помимо того что он несколько лет состоит в чужеземной службе и что он спас мою дочь два года назад, когда с ней приключилось несчастье в горах. Сестра моя, близ замка которой это случилось, не запретила Адельгейде поддерживать знакомство с юношей, а теперь уже поздно этому препятствовать. Признаться, так я теперь даже рад, что парень таков, каков он есть, — будет очевидней, насколько он нам желанен. Если бы он был равен Адельгейде также и происхождением, а не только достоинством и благородством, это было бы уже слишком хорошо. Нет, клянусь Кальвином, которого ты записываешь в еретики! — я рад, что парень неблагородного происхождения.

— Что ж, радуйся, — задумчиво согласился генуэзец, которого жизнь научила с недоверием относиться к сомнительным и неравным бракам. — Но каково бы ни было его происхождение, в деньгах у него не будет нужды. Я позабочусь, чтобы к землям Вилладингов была присоединена равная доля. А вот наш гостеприимный хозяин идет сюда, чтобы быть свидетелем моих слов.

Едва он это сказал, как к ним приблизился Роже де Блоне, который вышел на террасу, чтобы с утра приветствовать своих гостей. Трое стариков продолжили прогулку, обсуждая затруднения молодой пары, ибо Мельхиор де Вилладинг был равно откровенен с обоими своими друзьями.

Глава 10

Но недосуг мне размышлять

Над треволненьями сердец.

«Вернер»

Повсюду в Европе старинные родовые гнезда баронов называются словом «замок», хотя в каждой стране они отличаются особым стилем, величиной или степенью роскоши. Общее меж ними то, что они служат для обеспечения безопасности владельца и должны быть довольно просторны, чтобы в них свободно разместилась вся приличествующая рангу феодала свита; но расположение и средства фортификации зависят от характера местности, где располагается строение. В таких низинных странах, как Фландрия и Голландия, а отчасти Германия и Франция, замки окружаются рвами или возводятся на островах, тогда как в Швейцарии или Италии их строят на холмах, утесах, горах и в особенности на отвесных скалах — иначе говоря, везде, где только природа с готовностью предлагает естественные средства защиты. Климат, обычаи, богатство страны также имеют немалое значение. Старинная крепость в Швейцарии представляет собой обычно массивную прямоугольную башню, возведенную на скале, с башенками по углам. Защищенная от прицельной стрельбы, она имеет лесенки, ведущие с этажа на этаж и расположенные либо в глубоких выемках для окон, либо в нишах, прорубленных в толстой стене. Дополнительные укрепления и служебные строения, если они по средствам хозяину, возводятся вокруг основного здания и образуют двор. В Альпах можно увидеть множество этих грубых, незатейливых построек, теснящихся на крутизне.

Как и во всех древних крепостях, Rittersaal^[710], или Salle de Chevaliers^[711], или рыцарский зал Блоне, как называли его на разных языках, был самым обширным и тщательно отделанным помещением. В замке оно уже не напоминало собой грубую темницу, будто выросшую естественным образом из скалы, на которой оно было воздвигнуто с таким искусством, что трудно определить, где кончается творчество природы и начинается человеческое умение; примерно за сто лет до описываемых нами событий оно было перестроено на более новый и современный лад и занимало весь юго-восточный угол крепости.

Простое квадратное, просторное помещение, ибо таковы были местные вкусы, освещалось через окна, которые с одной стороны смотрели на Вале, а с другой, через неровные, но радующие глаз склоны, — на озеро с тянущимися вдоль него деревушками, селами, городами, замками и пурпурными горами, вплоть до виднеющейся в дымке Юры. На головокружительной высоте от земли был устроен железный балкон, где и расположилась Адельгейда, когда, вернувшись с прогулки, поднялась в залу, общую для всех гостей замка.

Мы уже обрисовали бегло облик и душевные качества дочери барона де Вилладинга, но теперь было бы полезно поближе познакомить читателя с той, кто играет немаловажную роль в нашей истории.

Упоминалось уже, что она была хороша собой, однако красота ее определялась более душевным настроем, сочетанием внутренней силы с женственностью, нежели расхожей правильностью черт. Девица не была дурнушкой. Ни одна линия не была вполне совершенной, но вместе они составляли свою особую гармонию; кроткий взгляд голубых глаз замечательно дополнялся выразительной игрой нежно обрисованных губ, так что настроение Адельгейды всегда читалось в них. Однако надо всем преобладала девическая сдержанность, и чем лучше вы узнавали Адельгейду, тем больше удивлялись строгости и чистоте ее души. Возможно, ее природный ум и способность обо всем выносить верное суждение, которыми она была наделена гораздо в большей степени, чем обычно девицы ее возраста, заставляли почувствовать к ней уважение и являлись в некоторой степени защитой против влияния ее нежности и красоты. Короче говоря, каждый, кто бы вдруг ни оказался в ее обществе, не замедлил бы прийти к выводу, что Адельгейда де Вилладинг наделена нежным, любящим сердцем, богатым, но находящимся под контролем ума воображением и неколебимым, возвышенным чувством долга, развившимся в ней естественно либо осознанным как обязательства перед обществом; свойственны ей были также обезоруживающее милосердие и привычка обдуманно решать и поступать во всех тех случаях, когда требуется проявить самообладание.

Больше года прошло с тех пор, как Адельгейда поняла, насколько сильно ее влечет к Сигизмунду Штейнбаху, и все это время она пыталась подавить в себе чувство, которое, она была уверена, не принесет ей счастья. Признание юноши, которое невольно вырвалось у него в миг чрезвычайного волнения, завершилось горькими словами о том, что любовь его смешна и бесполезна; тогда Адельгейда впервые задумалась о тщетности собственных сердечных переживаний. Она, как и любая девушка, рада была услышать, что чувство ее взаимно; и все же, владея собой, Адельгейда не открыла юноше собственного сердца, твердо решив поступать так, как велит ей долг по отношению к себе, своему отцу и Сигизмунду. С этой минуты она прекратила видеться с ним, помимо тех исключительных случаев, когда отказ от встречи, на ее взгляд, показался бы подозрительным; и хотя Адельгейда никогда не забывала, скольким она обязана доблестному юноше, она не позволяла себе удовольствия даже говорить о нем, если в том не было необходимости. Однако это тягостное и неблагодарное предприятие не увенчалось успехом. Адельгейду поддерживало только чувство долга и боязнь разочаровать отца, который, по обычаям и законам общества, обладал огромной властью над незамужней дочерью, пусть разум ее и способность судить здраво, не говоря уж о сердечном расположении, заставляли желать иного. Не было никаких других причин, по которым можно было бы счесть ее выбор неудачным, помимо низкого происхождения юноши (если тут только уместно говорить о выборе, ибо Адельгейду влекло к юноше тайно и неодолимо) да еще странного, необъяснимого нежелания Сигизмунда рассказывать что-либо о себе или о своей семье. Таковая чувствительность была замечена не только ею, но и ее близкими и отнесена ими на счет стеснительности человека низкого происхождения, который волею случая оказался в тесном общении со знатью, — слабость довольно распространенная, которой немногие оказываются способны противостоять, даже из числа самых умных и достойных людей. Но любви присуща особая наблюдательность, и потому Адельгейда пришла к иному заключению: она поняла, что юноша вовсе не пытается скрыть свое низкое происхождение, но обладает достаточно хорошим вкусом, чтобы навязчиво не напоминать о том присутствующим, — и все же, как показалось девушке, о своем прошлом юношу принуждают не распространяться некие давние поступки, которые он сам теперь, будучи человеком справедливым, ненавидит и о которых ему хотелось бы забыть. Адельгейда постаралась использовать это открытие в качестве противоядия своей любви к Сигизмунду, но природная честность не позволила ей долго питать подозрения, унижающие их обоих. Упорная и бесплодная внутренняя борьба привела к тому, что румянец на щеках девушки поблек, некогда радостное лицо сделалось унылым, и милые, кроткие глаза стали смотреть с меланхолией. Это и послужило причиной путешествия, на котором настоял отец, а также всех дальнейших, еще не описанных нами событий.

Надежды на будущее привели к нежданным переменам. Вновь появившийся румянец на лице девушки был скорее следствием волнения, нежели окрепшего здоровья, ибо прилив жизненных сил, некогда оскудевший, не достигает вдруг совершенной полноты, когда наконец наступает счастье, и все же взгляд девушки вновь светился радостью и на еще недавно бледных губах играла улыбка. Она сидела, чуть наклонившись вперед, у открытого балкона, и никогда еще воздух родных гор не казался ей столь упоительным и целебным. Вскоре властитель ее дум появился на зеленеющем склоне, посреди густого орешника, который обрамляет лужайки вокруг Блоне. Юноша почтительно приветствовал ее и указал на великолепную панораму озера. Сердце Адельгейды сильно билось, но, пересилив робость и гордыню, девушка, впервые в жизни, сделала Сигизмунду знак, чтобы он поднялся к ней.

Несмотря на огромной важности услугу, которую юный воин оказал дочери барона де Вилладинга, и длительное знакомство, которое вследствие этого возникло, Адельгейда, борясь со своим чувством, вела себя всегда по отношению к Сигизмунду настолько сдержанно, хотя простые обычаи Швейцарии допускают для девушки с ее титулом гораздо большую свободу, что юноша остановился будто вкопанный, сомневаясь, ему ли она помахала рукой. Адельгейда, видя замешательство Сигизмунда, вновь поманила его. Тогда он, словно на крыльях, сбежал с холма и исчез, заслоненный стеной замка.

Преграда осторожности, которой столь долго придерживалась Адельгейда, исчезла, и девушка почувствовала, что несколько минут могут решить ее судьбу. Пока Сигизмунд огибал замок, чтобы подойти к воротам, Адельгейда собралась с мыслями и восстановила утраченное самообладание.

Когда Сигизмунд вошел в рыцарскую залу, девушка все еще сидела возле открытой балконной двери, бледная и серьезная, но совершенно спокойная и с таким выражением счастья на лице, какого он не видал за все долгие и мучительные месяцы их знакомства. Первым его чувством была радость оттого, что Адельгейда так хорошо перенесла все тревоги и ужасы минувшей ночи. Радость свою он выразил с искренностью, которую допускают обычаи германцев.

— Ты замечательно выглядишь, несмотря на тяжелую ночь, — сказал он, пристально вглядевшись в нее, так что кровь предательски застучала в висках девушки.

— Сильное возбуждение — неплохое средство против простуды. Но что говорить о буре; сегодня я чувствую себя прекрасно, как никогда, с тех пор как мы покинули замок Вилладингов. Этот дивный воздух, как мне кажется, подобен итальянскому, и нет необходимости ехать далее, если здесь я нахожу все, что необходимо для поправки моего здоровья: целительный воздух и восхитительный ландшафт.

— Ты не пересечешь Сен-Бернар! — с разочарованием воскликнул молодой воин.

Адельгейда улыбнулась, и улыбка ее несколько ободрила юношу, хоть ине была вполне для него понятна. Девушку искренне влекло к Сигизмунуду, и ей хотелось как можно скорей успокоить любимого, но женская натура, обычай или воспитание (трудно сказать, что именно явилось виной ее слабости) побудили Адельгейду избежать прямого объяснения.

— Можно ли желать иного, лучшего, чем это? — спросила Адельгейда, уклоняясь от ответа. — Воздух здесь теплый, пейзаж, прекрасней которого не найдешь и в Италии, и радушный кров. Приключения, которые я пережила за сутки, мало вдохновляют на путешествие через Сен-Бернар, хотя наш добрейший каноник и заверяет, что нас там ожидает самый дружественный прием.

— Твой облик противоречит твоим же словам, Адельгейда. ибо ты весела и достаточно здорова, чтобы наслаждаться удовольствиями дня. Ради Бога, не пренебрегай приглашением и не прими по ошибке Блоне за укрытую от холодов Пизу^[712]. Едва наступит зима, ты убедишься, что вокруг тебя по-прежнему покрытые льдом Альпы, и ветры продувают древний замок столь же свободно, как они гуляли по коридорам твоего родного Вилладинга.

— Что ж, у меня еще будет время подумать. Но ты направишься в Милан, как только завершатся празднества в Веве.

— Воин обязан повиноваться долгу. Мне предоставляют частые и продолжительные отпуска, ввиду важных семейных дел, но таковые поблажки принуждают меня быть особенно точным. Все мы, конечно, платим тяжкий долг натуре, но наши добровольные обязательства я почитаю наиболее важными.

Девушка слушала его, затаив дыхание. Сигизмунд никогда, ни единым словом, не обмолвился о своей семье, во всяком случае в присутствии Адельгейды. С родней у юноши, наверное, были связаны настолько неприятные воспоминания, что и теперь лицо его помрачнело; умолкнув, Сигизмунд, казалось, совершенно позабыл о своей прекрасной собеседнице. Девушка постаралась отвлечь его от болезненных мыслей, дав беседе другое направление. По непредвиденной, но роковой случайности попытка отсрочить объяснение только ускорила его.

— Мой отец часто рассказывал мне о виде из замка де Блоне, — сказала Адельгейда, выглядывая из балконной двери, хотя пейзаж великолепно был виден и с места, где она сидела, — но мне почему-то казалось, что дружеское расположение мешает ему судить беспристрастно.

— Ты была к нему несправедлива, — заметил Сигизмунд, подойдя поближе к балкону. — Блоне превосходит все старинные швейцарские замки хотя бы только потому, что отсюда открывается великолепнейший вид. Взгляни-ка на это коварное озеро, Адельгейда! Кто бы мог вообразить, что это дремлющее зеркало еще недавно представляло собой бурлящий котел, где мы находились посреди бешеных волн — беспомощные, без надежды на спасение!

— Без надежды на спасение — и это ты говоришь о себе, Сигизмунд!

— Не забывай, что, если бы не выдержка и сноровка того отважного моряка, мы не остались бы в живых.

— Но что было бы со мной, если бы барк благополучно достиг гавани, а мой отец и его друг разделили судьбу злополучного капитана и торговца из Берна!

Сердце юноши учащенно забилось, ибо голос Адельгейды звучал с непривычной для него нежностью, чего никогда не бывало прежде.

— Пойду поищу того смельчака, — сказал Сигизмунд, опасаясь вновь утратить самообладание ввиду такого искушения, — пора его отблагодарить.

— Нет, Сигизмунд, — с настойчивостью заявила девушка, и ноги его словно приросли к полу, — не уходи. Мне нужно сказать тебе что-то — относительно моего будущего счастья, и — мне верится — также и твоего.

Сигизмунд был ошеломлен, ибо, несмотря на то, что Адельгейда то краснела, то бледнела, речь ее была спокойна и исполнена достоинства. Он занял стул, на который она молча указала, и сидел неподвижно, словно окаменев, вслушиваясь в каждое ее слово. Адельгейда поняла, что объяснение неизбежно и что отложить его теперь было бы недостойно ее. Сословная гордость и, возможно, уклончивость, присущая женскому полу, вновь заставили было ее уйти от разговора, но девушка вняла голосу более возвышенных побуждений.

— Тебе, наверное, радостно, Сигизмунд, вспоминать о своих добрых поступках. Ведь если бы не ты, Мельхиор де Вилладинг остался бы бездетным; либо я, дочь его, была бы теперь сиротой. Сознавать, что у тебя хватило воли помочь своим друзьям, наверное, доставляет наибольшее удовольствие.

— Ради тебя, Адельгейда, я готов перенести любую опасность, — ответил Сигизмунд приглушенным от волнения голосом. — Счастье быть полезным тебе и тем, кого ты любишь, я бы не променял на императорский трон. Однажды я уже выдал тебе свою тайну, и сейчас напрасно было бы это отрицать. Ты знаешь, что я люблю тебя; люблю вопреки собственной воле. И я рад сказать тебе, что буду любить тебя, пока жив. Никогда не намеревался я тревожить этими признаниями твой скромный слух, который не следует ранить бесполезными откровениями, но — ты улыбаешься, Адельгейда! — неужто твоя нежная душа насмехается над бесплодной страстью?

— Почему тебе моя улыбка кажется насмешливой?

— Адельгейда! — ах, нет, это невозможно. Такой человек, как я, — незнатный, безымянный, не должен высказывать своих желаний девушке благородной и с великолепным будущим!

— Это возможно, Сигизмунд. Или ты не принимаешь во внимание ни сердца Адельгейды де Вилладинг, ни благодарности ее отца?

Юноша пристально вгляделся в лицо Адельгейды, которая, открыв ему свои тайные чувства, покраснела до корней волос, более от волнения, нежели от стыда, ибо она встретила его страстный взгляд с нежной доверчивостью, на которую только способна чистая и любящая душа. Она верила и имела все основания верить, что слова ее должны доставить ему удовольствие — и от ее ревнивой наблюдательности не укрылся бы ни один оттенок счастья. Но вместо вспыхнувшего радостью взора она увидела, как лицо его исказилось гримасой боли. Дыхание юноши сделалось затрудненным, взор блуждал, и губы горестно искривились. Он обхватил руками голову, как если бы испытывал величайшую муку, и холодная испарина покрыла его лоб и виски крупными каплями.

— Адельгейда! Милая моя Адельгейда! Ты сама не понимаешь, что говоришь. Такой человек, как я, не может быть твоим супругом.

— Сигизмунд! Отчего ты в таком горе? Ответь мне; облегчи свою душу словами. Клянусь тебе, что согласие моего отца сопутствует моему сердечному расположению. Я люблю тебя, Сигизмунд, — так что же мешает тебе взять меня в жены? Что тут можно еще добавить?

Юноша взглянул на нее недоверчиво, как если бы мысли его стали обретать большую отчетливость; так обычно смотрят на вновь обретенное, некогда безнадежно утраченное сокровище. Сумрачно покачав головой, он закрыл лицо ладонями.

— Ничего больше не говори, Адельгейда, — пощади меня и себя, ради Бога! Ты никогда не сможешь быть моей! Законы чести запрещают такой брак; с твоей стороны это было бы безумием, а с моей — бесчестным поступком; наш союз невозможен. И что за роковая слабость удерживала меня возле тебя — я всегда ужасался, что…

— Ужасался?

— Ах, не повторяй моих слов: я сам не знаю, что говорю. Ты и твой отец, в приливе благодарности, решились на благородный поступок — но, с моей стороны, было бы недостойно, пользуясь случайностью, согласиться на ваше предложение. Как взглянут аристократы и бюргерство кантона на то, что благородная, богатая, красивая, добрая девушка — другой такой и не сыскать — выходит замуж за безымянного, бездомного наемника, у которого нет ничего, кроме меча и дарованной ему природой силы? Твой отец рано или поздно задумается над этим, и давай лучше забудем наш разговор.

— Если бы я внимала голосу обыкновенного женского самолюбия, твой отказ принять предложение и мое, и моего отца, разумеется, вызвал бы во мне неудовольствие. Но меж мной и тобой не должно быть ничего, кроме святой истины. Мой отец хорошо взвесил все обстоятельства и благородно решил не придавать им никакого значения. Что же касается моих достоинств, они ничто в сравнении с твоими. Да, ты не аристократ по рождению, но уж пусть лучше я сравняюсь с тобой, став ниже в обществе, чем останусь до конца дней своих жить в окружении бессердечной, тщеславной суеты.

— Доброе, чистое дитя! Но что в том проку? Наш брак невозможен.

— Если у тебя имеются возражения, которые неприлично выслушивать несчастной, но добродетельной девушке…

— Прекрати, Адельгейда! Не надо подобных слов. Я и без того достаточно унижен, к чему еще эти ужасные подозрения!

— Но тогда почему же наш брак невозможен, если мой отец не только согласен, но и желает этого брака?

— Дай мне время, чтобы поразмыслить, — и тогда ты узнаешь все, рано или поздно. Да, по крайней мере, твоя благородная искренность заслуживает этого. По справедливости, я должен был бы сразу тебе все открыть.

Адельгейда слушала его с молчаливым пониманием, ужасаясь той несомненной внутренней борьбе, которая мучительно происходила в душе юноши. Кровь отхлынула от щек Адельгейды, но одухотворенное лицо ее, выражавшее одновременно изумление, ужас, нежность и тревогу, было прекрасно. Юноша, заметив, что страдание его передается Адельгейде, огромным усилием воли подавил волнение и взял себя в руки.

— Я должен был тебе сразу все объяснить, во избежание недоразумений; время упущено, но, так или иначе, я не могу больше держать тебя в неизвестности. Надеюсь, ты не обвинишь меня в жестокосердии или бесчестном умалчивании, но снизойдешь к несовершенству человеческой натуры, не упрекнешь, но посочувствуешь слабости, которая в будущем станет источником твоего горя, как ныне моего. Я никогда не скрывал от тебя, что принадлежу к сословию, которое во всей Европе считается более низким, чем твое; но я не стыжусь этого, а скорее горжусь, потому что вызывающие зависть внешние отличия очень часто побуждают к сопоставлению, и я много раз имел возможность убедиться, что более высокий ранг не обеспечивает ни возвышенного строя души, ни большего мужества, ни утонченности интеллекта. Хотя человеческие установления служат к тому, чтобы подавлять менее удачливых в судьбе, Господь, к счастью, ограничивает счастливцев в их возможностях. Ибо тот, кто желает превзойти свой род, пускается на неестественные уловки и унижает собратьев, чтобы достичь своей цели. А иными средствами не достичь аристократизма, потому что тот, кто не желает допустить неравенства, существующего только как идея, никогда не будет унижен средствами столь недостойными. Что же касается рождения, которому обычно придается такое значение, то зависит ли это от гордости, взгляда на вещи или привычки командовать, усвоенной теми, кто почитает себя превосходящими других, — то тут я не слишком чувствителен. И это тем очевидней, чем тяжелее бесчестье, о котором я не устаю сокрушаться.

— Бесчестье! — едва ли не задохнувшись от изумления, повторила Адельгейда. — Как страшно звучит это слово в устах того, кто применяет его к себе, несмотря на то что обладает здравым рассудком и сильной волей!

— Иного слова тут не подберешь. Ибо я говорю о том, что почитается за бесчестье людьми столь давно, что мнение их кажется установленным самим Господом. Или ты не веришь, Адельгейда, что существует сословие, которому судьбой назначено быть проклятым, ради выполнения некой великой и неясной цели, — сословие, на которое никогда не сходило благословение Божие, как оно сходит на всякого кроткого и доброго человека?

— Как могу я поверить в несправедливость Всевышнего, чья мудрость не имеет границ и чья любовь к нам беспредельна?

— Твой ответ был бы разумен, если бы наша земля представляла собой всю Вселенную либо, по крайней мере, пребывала в вечности. Но Господь, чья власть осуществляется и по ту сторону бытия, дарует нам справедливость, милосердие и благо, как Он предназначает тому быть, а не как мы понимаем своим ограниченным умом, и к Нему нельзя прилагать тех суждений, которые годятся относительно людей. Нет, мы не должны сопоставлять установления Божий с законами человеческими, справедливыми в наших собственных глазах. Справедливость — это условное, но не отвлеченное качество, и когда мы применяем понятие Божией справедливости к себе либо пытаемся постичь ее как свои обязательства по отношению к Богу, наш разум погружается во тьму.

— Меня огорчает твой унылый вид, Сигизмунд!

— Я буду говорить с тобой более весело, милая моя Адельгейда. Я не имею права обязывать тебя делить со мной мое горе, и потом, когда я вот так рассуждаю, и размышляю, и взвешиваю, у меня начинает болеть голова и мысли путаются. С того самого проклятого часа, как я узнал истину и сделался обладателем роковой тайны, у меня появилась привычка к подобным рассуждениям.

— Что за истина? Какая тайна? Если ты любишь меня, Сигизмунд, расскажи мне все спокойно и прямо.

Юноша пытливо взглянул на нее, словно желая понять, насколько болезненным окажется удар, который он намеревался нанести. Немного помолчав, он продолжил свою речь:

— Не столь давно мы присутствовали при ужаснейшей сцене, Адельгейда. Как незначительна порой бывает разница меж нами, почитателями законов, и рабами расхожих мнений! Если бы воля Господа была на то, чтобы барку погибнуть, какая пестрая толпа душ отправилась бы одновременно в вечность! Все оттенки порока нашлись бы там и все степени добродетели — от низменной души неаполитанского жонглера до твоей собственной чистой души. Вместе с «Винкельридом» погибли бы аристократы чистейших кровей, почтеннейший священник, воин, гордящийся своей силой, и попрошайка-святоша! Смерть неподкупна; она уравнивает всех, и глубь озера, возможно, смыла бы все наше бесчестье, произошло ли оно от деяний либо от мнения людского; и даже у злосчастного Бальтазара, преследуемого и ненавидимого палача, возможно, нашлись бы близкие, кто оплакал бы его кончину.

— Уж если бы кто-то и погиб неоплаканный, так это он, ибо чье сочувствие способен вызвать человек, причинивший другим столько горя!

— Пощади меня, Адельгейда! Пощади меня! Ибо ты говоришь о моем отце.

Глава 11

Джильберто был счастливец от рожденья,

Единственный наследник Вальдеспесы;

Став взрослым и разумным, вне сомненья,

Не обманул отца он интересы.

Саути

Сигизмунд, едва только с его губ сорвалось это признание, быстрыми шагами вышел прочь из комнаты. Ни за какие блага не согласился бы он сейчас остаться и наблюдать, какое воздействие оказали его слова на девушку. Слуги заметили, что он чем-то встревожен, но по простоте души приписали это обычной порывистости юных, и потому Сигизмунд, не привлекая ничьего пристального внимания, вышел из ворот замка и удалился в поля. Здесь ему стало дышаться значительно легче, и давящее его горе словно бы уменьшилось. Около получаса юноша бродил по зеленому дерну, едва сознавая, где он ступает, пока вновь не обнаружил себя находящимся под балконом рыцарской залы. Подняв глаза, он увидел, что Адельгейда все еще сидит у балкона, совершенно одна. Он подумал, что девушка, наверное, плакала, и проклял себя за нерешительность, поскольку давно уже намеревался расстаться с ней окончательно, чтобы она забыла о нем и его злосчастной судьбе. Взглянув опять наверх, Сигизмунд заметил, что Адельгейда вновь приглашает его подняться. Влюбленным свойственно быстро переменять свои решения, и Сигизмунд, только что собиравшийся уплыть от своей любимой за море, поскорее заторопился к ней.

Разумеется, Адельгейда воспитывалась под влиянием предрассудков своего столетия и своей страны. Ей было известно, что в Берне существует должность палача, передающаяся по наследству; и хотя девушка не разделяла враждебности толпы по отношению к несчастному Бальтазару, для нее было истинным потрясением узнать, что это презираемое и преследуемое всеми существо является отцом юноши, которому она посвятила свои девические мечтания. Сигизмунда она слушала, не веря своим ушам. Она готова была узнать, что он — сын некоего безвестного крестьянина или ремесленника, и порой ей даже мерещилось, что с рождением его связана некая бесчестная тайна; но никогда ее воображение не ступало на тропу, которая привела бы к открывшейся теперь страшной истине. Некоторое время Адельгейда попросту не могла собраться с мыслями, чтобы отыскать необходимое для беседы русло. Одно она могла ясно видеть, овладев собой, — что ей необходимо продолжить разговор со своим возлюбленным. И поскольку оба в течение получаса не думали ни о чем ином, как только о его признании, то юноша, вновь сев на стул подле нее, начал говорить без предисловий, будто они и не расставались.

— Теперь тебе известна моя тайна, Адельгейда. Кантональный палач — мой отец; и если бы это было всем известно, по законам страны меня бы принудили стать его преемником. Других детей у него нет, помимо юной дочери, столь же невинной, как и ты.

Адельгейда закрыла лицо руками, как если бы не желала видеть ужасной правды. Возможно, ею руководило также подсознательное нежелание, чтобы собеседник ее заметил, как силен удар, нанесенный им. Те, кто уже миновал пору юности, но еще помнит те невинные дни, полные неясных надежд, когда чувства свежи и сердце не запятнано сообщением с миром, и в особенности те, кому известно, насколько тонка граница меж воображаемым и действительным, когда душой владеет страсть, и насколько чувствительно воспринимается все, касающееся доверия любимому, и как охотно подыскиваются извинения любым, случайным или преднамеренным, поступкам, лишь бы отвести угрозу от нарисованной их фантазией лучезарной картины, — поймут, что за ужасное потрясение испытала Адельгейда. Однако при живости и пылкости воображения Адельгейда де Вилладинг поверяла свои представления о жизни самым строгим взглядом на вещи, хотя сердце имела доброе и великодушное и была неизменно верна тем принципам, которые лучших избранниц прекрасного пола побуждают скорее пойти на жертвы, нежели изменить своей любви. Несмотря на то, что все чувства ее были потрясены, разум оставался незамутненным, и она оказалась способной судить верно и справедливо, хотя и не без того, чтобы отдать дань обычным человеческим слабостям. Отняв руки от лица, девушка взглянула на Сигизмунда и молча улыбнулась; свет улыбки, при бледности ее лица, напомнил луч солнца, озаряющий снежные вершины.

— Не скрою от тебя, Сигизмунд, — сказала девушка, — мне бы хотелось, чтобы все было иначе. Более того: как только я услышала истину, нежелание связывать свою судьбу с таким вот несчастливцем едва ли не заставило меня позабыть и о твоих многократных заслугах, и о твоих несомненных достоинствах. Бывают мгновения, когда обычай и предрассудки заглушают голос разума; но при благом расположении сердца они недолго торжествуют. Никогда я еще не была так потрясена несправедливостью наших законов, хотя вчера вечером, когда эти несчастные путешественники столь жадно домогались крови того, кто… кто…

— Моего отца, Адельгейда.

— Того, кто является виновником твоего бытия, Сигизмунд, — продолжала она торжественно, с очевидной уважительностью к их кровной связи, — я была поражена тем, насколько общество может быть жестоким; но теперь, когда я вижу, каким насилием оборачиваются законы и предписания против тебя, душа моя кипит от возмущения.

— Спасибо, спасибо! Я бесконечно благодарен тебе… — с жаром ответил юноша. — Меньшего я и не мог ожидать от госпожи де Вилладинг.

— Но если ты не ожидал большего, Сигизмунд, — заливаясь румянцем, заключила девушка, — значит, и ты несправедлив, подобно всем; скажу даже, что ты никогда, наверное, не понимал Адельгейду де Вилладинг, чье имя сейчас произнес с такой холодностью. Бывают минуты, когда мы поддаемся слабости; когда предрассудки и пустые условности, вкупе с бездумностью и себялюбием, то есть все то, что мы называем интересами общества, кажутся вдруг представляющими некую ценность. Я не настолько богата воображением, чтобы представить вымышленные, мнимые обязательства выше тех, которые предъявляют мне природа и разум; и однако, несмотря на множество несправедливостей, происходящих в обществе, в нем есть немало разумных законов и традиций, и нельзя, как я полагаю, подчиняться ни на чем не основанной мечте, полностью или отчасти попирая вкусы и мнения других людей. Напротив, я склонна считать, что подчиниться требованиям общества, каковы бы они ни были, это и значит проявить благоразумие; и что, как правило, необдуманно заключенные союзы уже сами по себе представляют угрозу для счастья. Если бы я изначально знала о твоем происхождении, страх перед будущим или та холодная учтивость, которая обычно оберегает баловней судьбы, воспрепятствовали бы нашему сближению. Нет, я не то хочу сказать, что ты сейчас, наверное, думаешь, Сигизмунд; я не упрекаю тебя за обман, ибо знакомство наше состоялось совершенно случайно, а благодарность моя проявлялась слишком горячо; но я просто желаю объяснить тебе владеющие сейчас мною чувства. Как бы то ни было, мы не можем судить о нашем теперешнем положении, исходя из общих правил; и я сейчас рассуждаю не о том, вправе ли человек неблагородный искать руки дочери барона де Вилладинга, но о том, что Адельгейде следует еще раз взвесить притязания Сигизмунда, который оказался в обстоятельствах куда более худших, нежели она ожидала.

— И ты находишь возможным наш брак после всего, что услышала? — в изумлении воскликнул юноша.

— Я ставлю вопрос иным образом; я спрашиваю себя: справедливо ли будет, если я отвергну того, кто спас жизнь мне и моему отцу, Сигизмунда Штейнбаха, за то, что он сын человека презренного?

— Адельгейда!

— Не предваряй моего ответа, — спокойно и с достоинством ответила девушка, чем пресекла его волнение, — мне предстоит сделать важный, я бы сказала, серьезный вывод о вещах, с которыми я столкнулась совершенно неожиданно, безо всякой подготовки. Ты не подумаешь обо мне плохо, если я попрошу у тебя время, прежде чем дам обещание, которое сама считаю священным. Отец мой, ничего не зная о твоем происхождении, но ценя твои достоинства, доверил мне говорить с тобой свободно; но не переменит ли он своих намерений, когда откроется правда? Я должна ему все рассказать, ибо нахожусь в зависимости от его согласия. Как человек разумный и любящий сын, надеюсь, ты одобришь это мое решение.

Несмотря на ужасное признание, которое он только что сделал Адельгейде, в душе юноши при утешительных, ободряющих словах целеустремленной, любящей девушки проснулась надежда. Невозможно было юноше, столь одаренному и понимающему свои достоинства, хотя и не гордящемуся ими явно, не воспрянуть духом, когда она искренне и бескорыстно объявила, что счастье ее зависит от него. Однако намерение девушки посоветоваться с отцом заставило его взглянуть на вещи более трезво, ибо он понимал, что де Вилладинг будет судить несравненно строже.

— Не тревожь отца, Адельгейда; он будет удручен, обнаружив, что чувство благодарности окажется в противоречии с его благоразумием. Невозможно представить, чтобы Мельхиор де Вилладинг отдал свою единственную дочь сыну палача кантона. Спустя некоторое время, когда воспоминания о шторме потускнеют в памяти, ты с готовностью одобришь его решение.

Собеседница сидела, подперев рукой безупречное чело, как будто не слыша его слов. Она уже оправилась от потрясения, которое испытала, узнав о происхождении Сигизмунда, и теперь усиленно и тщательно размышляла над началом их знакомства, над его продолжением во всех мельчайших подробностях, вплоть до последних значительных событий, после которых ее чувство почтительности и восхищения переросло в неугасимую любовь к юноше.

— Если ты сын того человека, отчего ты носишь имя Штейнбаха, а не Бальтазара? — придирчиво спросила Адельгейда, пытаясь отыскать хотя бы малейший повод для надежды.

— Мне бы хотелось, ничего не скрывая, поведать тебе историю всей моей жизни, включая все обстоятельства, которые обусловили мое поведение, — сказал Сигизмунд. — Как-нибудь в другое время, когда оба мы будем более спокойны, я осмелюсь предложить тебе свой рассказ…

— В отсрочке нет необходимости; она даже непозволительна. Я обязана объяснить моему отцу все, и он, возможно, спросит, почему ты носишь чужое имя. Не думай, Сигизмунд, что я сочту твои обстоятельства недостаточно весомыми, но юность доверчива, а старость осмотрительна! Было бы лучше, если бы ты рассказал мне все теперь же.

Он уступил ее нежной настойчивости, обезоруженный ласковой и одновременно грустной улыбкой, с которой Адельгейда уговаривала его.

— Если тебе не терпится выслушать эту печальную историю, Адельгейда, — сказал он, — то я не вижу причин, по каким бы стал откладывать то немногое, что мне осталось рассказать. Тебе, вероятно, известны законы кантона — я имею в виду те жестокие, иным словом не назовешь, постановления, по которым одна семья, из поколения в поколение, обязана нести даже самые отвратительные обязанности. В далекие времена обязанности эти, возможно, расценивались как привилегия, а ныне — как тяжкий долг, который человеку, мечтающему о лучшем уделе, не хочется исполнять. Мой отец, с детства знавший, какую должность предстоит ему унаследовать, и заранее оповещенный о связанных с ней обязанностях, сменил в молодые годы отца и, несмотря на мягкость и одухотворенность своей натуры, никогда не уклонялся от исполнения кровавого долга, когда его к тому призывали власти. Однако, по доброте своей, он не пожелал, чтобы и я разделил злосчастную судьбу всего нашего рода. Я — старший ребенок в семействе, и, соответственно, именно ко мне должны перейти служебные обязанности моего отца; однако моя нежная мать придумала уловку, чтобы, по крайней мере, мне удалось избежать всеобщей ненависти. В младенчестве меня увезли из дома; ложной смертью прикрыли эту благочестивую ложь, и — хвала Господу! — до сих пор властям не известно о том, что я существую.

— Но какое уважение вызывает у меня твоя мать, Сигизмунд! Насколько она превзошла в стойкости и твердости свой пол, если посвятила свою любовь мужчине, твоему отцу, зная об его обязанностях, которых никак нельзя с себя сложить! Я преклоняюсь перед женщинами, которые находят в себе силы быть мужественными, не отказываясь от естественной женской искренности и нежности.

Улыбка юноши была столь мучительна, что Адельгейда едва ли не пожалела, что затеяла этот разговор.

— Да, мать моя достойна не только любви, но и глубочайшего уважения. Эта несчастная, благородная женщина обладает тысячью достоинств и имеет самое нежное и доброе сердце, которое не терпит ущемления даже самой ничтожнейшей твари. Не затем сотворил ее Господь, чтобы породить чрез нее целую чреду палачей!

— Вот видишь, Сигизмунд, — почти беззвучно проговорила Адельгейда, желавшая отыскать оправдание своим собственным предубеждениям и заодно вывести юношу из удрученного состояния. — Вот видишь, нашлась, по крайней мере, хоть одна женщина, которая решилась доверить свое счастье вашей семье. Вне сомнений, отец ее был почтенный и беспристрастно мыслящий бюргер кантона, который научил свою дочь отличать несчастье от преступления.

— Она была единственным ребенком и единственной наследницей в семье, точь-в-точь как ты, Адельгейда, — сказал Сигизмунд, с горечью глядя в сторону. — Родители любили ее ничуть не меньше, чем твой отец любит тебя.

— Сигизмунд, твой голос пугает меня! Что ты собираешься мне сказать?

— Не только Берн, но и Нёвшатель и с ним еще несколько городов имеют свои привилегии! В Нёвшателе свой палач; моя мать была его единственной дочерью. Как видишь, Адельгейда, мне есть чем похвастаться. Хвала Господу! Мы принуждены предавать осужденных смерти не где-либо, но в нашей собственной стране!

Желчность, с которой юноша произнес эти слова, и резкость их заставили его собеседницу содрогнуться.

— Этой великой чести, разумеется, сопутствуют всяческие вознаграждения, — продолжал юноша. — Мы богаты, с точки зрения людей скромного достатка, и имеем множество средств помимо служебного жалованья — приятно похвалиться издавна заслуженными почестями! Республика щедро осыпала нас всяческими благами, обеспечивающими достойную жизнь. Я уже сказал тебе, что моя добрая мать вознамерилась спасти хотя бы одно свое дитя от семейного проклятия, и рождение второго сына позволило ей осуществить это намерение, не привлекая чьего-либо внимания. Много лет я воспитывался вдали от дома, даже не подозревая, кто мои родители. Несмотря на гибель младшего брата, меня, как только я повзрослел, определили на службу в австрийскую армию, под вымышленным именем. Ах, Адельгейда, мне не выразить словами ту муку, которая овладела мною, когда наконец я узнал правду о своей семье! Из всех жестокостей общества мне наиболее несправедливым представляется ответственность за вину или несчастье, передаваемая по наследству; а из всех его благодеяний наиболее неприемлемыми я считаю привилегии, сопутствующие такому случайному событию, как рождение.

— И однако, мы привыкли оказывать почтение тем, кто происходит от древнего рода, и видеть сияние славы предков даже на самых отдаленных отпрысках.

— И чем больше эта отдаленность, тем больше и почет. С какой очевидностью здесь выявляется несовершенство мира! Прямой наследник героя, в чьих жилах течет его кровь, в чьем лице ярко повторяются черты отца, слушающий советы его и, находясь подле него непрестанно, перенимающий, быть может, его величие, считается менее благородным, чем тот, кто отстоит от знаменитого предка на множество поколений и чья кровь смешалась с менее славной кровью, так что даже сходства с великим предшественником невозможно обнаружить! Это проистекает от того, что разум хитроумными путями сводят к предрассудкам, а также из человеческой слабости презреть свое естественное предназначение и попытаться представить из себя нечто большее, чем являешься по дарованным природой склонностям.

— Но разве не справедливо отчасти желание принадлежать к добрым и знатным?

— Если только доброта и знатность — одно и то же. Да, такое желание существует в людях, и его можно назвать простительным и даже мудрым, ибо кому не хотелось бы вести свое происхождение от смельчаков, мудрецов, умельцев?.. Да, это благое желание, поскольку наследственные добрые качества могут удержать человека от опрометчивых поступков, но что делать мне, родившемуся в семье, от которой можно унаследовать только позор? Я не презираю преимуществ, связанных с рождением, только потому, что не обладаю таковыми; я только сетую, что чувство и вкус, подвергшись хитроумным изменениям, превратились в низменные предрассудки, по вине коих благами и почестями наслаждаются не самые достойные.

Адельгейда не жалела о том, что разговор их принял такой оборот, ибо понимала: Сигизмунд, обладающий стойким здравым смыслом, не будет чувствовать себя задетым, но, напротив, высказав до конца свои взгляды, только облегчит свою душу.

— Ты ведь знаешь, — ответила девушка, — что во всем, касающемся тебя, мы с отцом не прислушиваемся ни к чьим мнениям.

— Ты хочешь сказать: оба вы примирились с тем, что я незнатен? Но согласитесь ли вы разделить бесчестье с потомственным палачом?

— Ты, наверное, еще не все рассказал, чтобы мы могли принять окончательное решение?

— Рассказывать осталось совсем немного. Замысел моих родителей удался: двое оставшихся в живых детей были спасены, по крайней мере на время, от ждавшей их жестокой судьбы; тогда как мой несчастный младший брат, не блиставший талантами, был назначен с участливостью, над которой я до сих пор не перестаю ломать голову, главным наследником наших дьявольских привилегий. Но прости меня, моя дорогая Адельгейда, мне следует быть более спокойным; смерть избавила юношу от мерзкой участи, и теперь я единственный преемник Бальтазара. Да, — добавил он с ужасающим смехом, — теперь я имею исключительное право на обладание всеми привилегиями, дарованными нашему семейству!

— Ах, Сигизмунд! Можно ли от тебя, наделенного такими достоинствами и получившего такое образование, требовать несения этой гнусной службы!

— Разумеется, подобными привилегиями вас не очаруешь, госпожа де Вилладинг! Я и не сомневался в вашем вкусе. Одно лишь изумляет меня: как это вы так долго терпите палача в своем присутствии?

— Если бы я не понимала, как тебе сейчас горько и тяжело, твои слова ранили бы меня, Сигизмунд; но навряд ли ты сам считаешь, что служба палача для тебя неизбежна! В случае, если тебе и в самом деле будет угрожать таковая опасность, не поможет ли вмешательство моего отца предотвратить ее? Мнение де Вилладинга имеет вес в совете кантона.

— В настоящее время в его заступничестве нет необходимости, ибо никто, кроме моих родителей, сестры и тебя, Адельгейда, не знает о моем действительном происхождении. Моя сестра — бесхитростная, несчастная девушка; мать долго скрывала от нее истину, которая, возможно, показалась бы менее ужасной, если бы она знала ее с ранних лет. У отца моего имеется младший родственник, и он-то, как считают все, и является теперь полноправным его преемником; так оно и случится, если судьбе не заблагорассудится распорядиться иначе. Относительно же сестры есть некоторая надежда, что ей удастся избежать зла. Здесь, в Веве, отыскался для нее жених; и в этом браке, возможно, забудется ее происхождение. Время решит и мою судьбу.

— Но отчего истина должна сделаться известной?! — с горячностью воскликнула Адельгейда, всем сердцем желавшая, чтобы Сигизмунд избежал столь ужасной службы.

— Я был бы рад сделаться нищим, только бы…

— О нет, ты не будешь нищим, пока не истощатся богатства де Вилладингов! Каково бы ни было решение о прочем, уж это мы, без сомнения, можем обещать!

— Пока я держу в руках меч, в ваших воздаяниях нет необходимости. С этим добрым помощником я всегда заслужу честный кусок хлеба, если только мне не придется променять его на меч палача! Но существует еще одно препятствие, о котором я не успел тебе рассказать. Моя сестра, которой вовсе не по нраву почести, пятнающие поколение за поколением на протяжении веков — ведь род наш имеет привилегии исстари, как и твой, Адельгейда! — так вот, моя сестра обручена с человеком, кто необходимым условием брака с девушкой, наделенной нежным сердцем и приличным приданым, ставит полную его секретность! Как видишь, другие не столь благородны, как ты, Адельгейда… Отец мой, желая устроить судьбу дочери, согласился на это условие; и так как юноша, почитаемый его преемником, не слишком жаждет приступить к своим новым обязанностям и даже подозревает обман, мне, возможно, придется защитить потомство моей сестры от бесчестья.

Слабая струна в душе Адельгейды оказалась затронута. Будучи благородной и самоотверженной по натуре, она не могла понуждать другого к тому, чего не желала себе; надежда, которая только что затеплилась в ее сердце, едва ли не угасла при этом открытии. И все же она настолько привыкла руководствоваться разумными рассуждениями и так крепко, и это вполне естественно, была привержена своим желаниям, для осуществления которых ей предоставлялась достойная возможность, что не стала преждевременно предаваться отчаянию.

— Твоя сестра и ее будущий муж знают о ее происхождении и должны понимать, с какими последствиями могут столкнуться.

— Ей хорошо все это известно — и она так благородна, что не собирается предавать меня ради своего спасения. Но ее благородство только заставляет меня острей почувствовать собственное несчастье. Не буду утверждать, что сестра моя с равным моему ужасом смотрит на нашу наследственную должность: ведь она была осведомлена о ней гораздо раньше, чем я, и вдобавок женщины редко переступают порог дома, и потому ее не столь чувствительно коснулась ненависть мира; навряд ли даже она до конца подозревает, насколько сильна неприязнь к нашему семейству. Моя военная служба приводит к длительным отлучкам из дома, и потому я знаю меньше, чем мог бы, о делах в семье; знаю только, что горячими стараниями моей матери сестру согласились принять в семью жениха, но на условиях строжайшей тайны, еще за несколько лет до того, как мне открыли, кто я такой. Сестра младше меня на несколько лет и не столь широко образованна; все это привело к тому, что она с гораздо меньшим ужасом воспринимает события. Отец мой, по доброте своей, обернувшейся жестокостью, дал мне лучшее, нежели ей, образование, хотя, по положению нашему, обоим ни к чему слишком утонченное воспитание. Признайся же, Адельгейда, что ты ненавидишь меня теперь и презираешь за дерзость оставаться все еще с тобой после того, как тебе стали известны мои истинные качества.

— Я предпочла бы не слышать от тебя эти горькие слова, Сигизмунд. Если бы я стала сейчас уверять тебя, что не переживаю все эти обстоятельства едва ли не с равной остротой, я бы погрешила против своего чувства благодарности и против собственного понимания всех твоих достоинств, — с благородной искренностью призналась девушка. — Но женщины более гибки по натуре, чем ваш властолюбивый и гордый пол. Я не думаю о тебе ничего худого, как тебе кажется, но, напротив, нахожу твою скрытность понятной и простительной. Вспомни, что ты не искушал меня ни признаниями, ни клятвами, но завоевал мои чувства скромностью и благородством. Сейчас я уже не могу ничего более ни сказать, ни выслушать, ибо смущена столь внезапно открывшимися мне обстоятельствами. Оставь же меня, чтобы я могла поразмыслить над тем, что тут можно предпринять, и не забывай, что ты не сыщешь более верного и участливого защитника твоего счастья и достоинства, нежели мое собственное сердце.

С этими словами дочь Мельхиора де Вилладинга с любовью протянула юноше руку, и он нежно прижал ее к своей груди, после чего медленно и с неохотой удалился.

Глава 12

Не в том ли счастье женщины и честь,

Чтоб лишнего не знать?

Мильтон

Героиня наша была женщиной в самом лучшем и всеобъемлющем смысле этого слова. Чувствительная, скрытная, порою даже робкая там, где не требовалось проявить качества высшего порядка, она» была тверда в своих убеждениях, верна своим привязанностям и самоотверженна, если необходимо было пойти на уступку по велению долга. С другой стороны, из-за сильной впечатлительности, отличительной черты ее пола, и склонности придавать необыкновенную важность обыденному окружению, что, как правило, свойственно людям, ведущим пассивный, замкнутый образ жизни, Адельгейде было особенно трудно избежать силков общественного мнения и судить независимо о вещах, которые всеми расцениваются как заслуживающие необыкновенного уважения либо, напротив, считаются достойными презрения. Если бы все было наоборот, то есть Сигизмунд был бы отпрыском знатного рода, а она — дочерью палача, возможно, юноша сумел бы дать волю своей любви, не ущемляя гордыни. Супруга его жила бы в родовом замке мужа и носила бы его славное имя; он запретил бы ей видеться с прежним, низменным и бесславным, кругом лиц, а сам погрузился бы в многочисленные дела и заботы, связанные с его высоким положением и привычной жизнью, и не имел бы повода слишком много размышлять и, возможно, даже сожалеть о неравном браке. Таковы преимущества, которыми природа и законы общества наделили мужчину в сравнении с более нежным и в то же время более искренним полом; но как мало сыщется благородных рыцарей, чтобы принести своей страсти жертву, если таковая потребуется! Адельгейда же, в случае неравного брака, вынуждена была бы переменить свое древнее прославленное родовое имя на имя, почитаемое в кантоне презренным; либо, если этого удастся избежать благодаря неким ухищрениям, внимание знакомых аристократов будет привлечено тем, что она связывает свою судьбу с человеком безвестного происхождения. И ей нельзя будет отвлечься от своих переживаний, потому что жизнь женщины протекает в домашнем кругу, и оттого всем мелочам придается преувеличенно важное значение; она не может закрыть дверь перед родственниками своего мужа, если бы он пожелал с ними видеться; она была бы обязана, при подобных просьбах с его стороны, прислушиваться к неумолчному голосу долга и стараться забыть, что была рождена для лучшей доли.

Мы не будем утверждать, что все эти соображения занимали девушку, пока она сидела в глубокой задумчивости, хотя, конечно, мысли ее были посвящены Сигизмунду. Прошло довольно много времени с тех пор, как он оставил ее. Выйдя из замка через боковые ворота, юноша быстрым шагом поднялся по пологому, густо поросшему травой склону, и, наверное, впервые за все время знакомства Адельгейда не провожала его взглядом.

Она была настолько погружена в размышления, что ничего не замечала вокруг. Прекрасный, величественный пейзаж более не привлекал ее внимания, как если бы она смотрела в пустоту. Сигизмунд уже давно исчез за плетнями виноградников, когда она наконец поднялась и глубоко, мучительно вздохнула. Однако взгляд этой юной особы с возвышенной душой был ясен, а щеки пылали румянцем; все лицо ее светилось одухотворенной красотой, увеличивая естественную привлекательность. Девушка уже приняла решение. Она вознамерилась поступить, как подсказывало ей благородное, самоотверженное сердце, которое любит со всею свежестью и полнотой, но только однажды. Тут же в коридоре заслышались шаги, и три престарелых аристократа, с которыми она утром рассталась на террасе, вошли в рыцарскую залу.

Мельхиор де Вилладинг с радостным лицом приблизился к дочери, ибо он только что, как ему казалось, одержал блистательную победу над своими предрассудками, и победа эта привела его в чрезвычайно приятное расположение духа.

— Вопрос раз и навсегда решен, — сказал он, с нежностью поцеловав дочь в лоб и потрепав ее по руке с видом человека, наконец избавившегося от мучительных сомнений. — Друзья мои согласны со мной, что в таких случаях даже особы столь высокого рода, как мы, обязаны закрыть глаза на незнатное происхождение юноши. Тот, кто спас жизнь последним двум Вилладингам, хотя бы отчасти имеет право на то, что от них осталось. Старина Гримальди готов взять меня на прицел, если я не позволю ему вознаградить этого славного юношу, как будто мы с тобой нищие и не сможем прокормить своего родственника у себя дома! Но даже столь испытанному другу мы не уступим ни крупицы своего счастья. Все хлопоты мы возьмем на себя, вплоть до грамот об аристократическом достоинстве, которые я как можно скорей запрошу из Вены; ибо было бы жестоко непозволить этому славному парню обладать простейшим преимуществом, которое сразу же возвысило бы его до нашего уровня и сделало бы подобным — да нет, клянусь бородой Лютера! — лучшим, нежели самый достойнейший человек в Берне.

— Вот уж не думал я, что ты такой скряга; хотя, конечно, ты всегда был прижимист, как и подобает швейцарцу, — смеясь, заметил синьор Гримальди. — Твоя жизнь, дражайший Мельхиор, имеет весьма высокую цену в твоих глазах; но и я ценю свою жизнь гораздо выше, нежели, как тебе кажется, она того стоит. Ты, конечно, принял замечательное, могу даже сказать, благороднейшее решение сделать доблестного Сигизмунда своим сыном; но не думаете ли вы, юная госпожа, что по причине дряхлости меня можно извлекать из озера, будто кучу дешевого тряпья, небрежно-случайно? Я хочу наделить приданым твоего мужа, чтобы он, по крайней мере, мог выглядеть как зять Мельхиора де Вилладинга. Или я, Мельхиор, по-твоему совсем ничего не стою, если ты отказываешь мне в праве платить за собственное спасение?

— Поступай как знаешь, добрый Гаэтано; но предоставь нам самим…

— Отец!

— Я не расположен слушать девические излияния, Адельгейда. Мужа, которого мы для тебя выбрали, ты должна принять с охотой, как если бы он был принцем. Мы все согласились на том, что Сигизмунд Штейнбах станет моим сыном; в нашем роду с незапамятных времен дочери в подобных делах оказывали беспрекословное подчинение старшим, как и подобает вашему полу и неопытности.

Трое стариков вошли в залу в шутливом расположении духа, и наверняка со стороны можно было бы решить, что барон де Вилладинг подсмеивается над Адельгейдой, если бы не знать наверняка, что отец осведомлен о чувствах дочери.

Однако, несмотря на неудержимую радость в голосе де Вилладинга, его веселая шутливость не передалась дочери. Лицо Адельгейды выражало нечто иное, нежели девическое смущение. Попеременно краснея и бледнея, девушка с мукою во взоре смотрела то на одного, то на другого, как если бы не решалась заговорить. Синьор Гримальди пошептался со своими спутниками, и Роже де Блоне благоразумно удалился, под предлогом, что его ждут в Веве, где ведутся приготовления к празднеству Аббатства виноградарей. Генуэзец хотел было последовать его примеру, но барон схватил его за руку и обратил к дочери умоляющий взгляд, как бы призывая ее быть откровенней.

— Отец, — дрожащим голосом начала Адельгейда, тщетно пытаясь взять себя в руки, — мне нужно сообщить нечто важное, и тогда только уже решить окончательно, примем ли мы господина Штейнбаха в нашу семью.

— Говори не смущаясь, дитя, это верный друг, от которого мы не должны ничего скрывать, особенно в делах такого рода. Отбросив в сторону церемонии, я скажу, Адельгейда, что с таким юношей нужно оставить девическую заносчивость; мы стольким ему обязаны — ведь он спас от смерти нас обоих, и потому предрассудки, обычаи, даже наша гордость — все должно быть позабыто.

— Ты все сказал, отец?

— Да, и это мое окончательное решение. И я не отступился бы от него, если бы это даже грозило мне потерей всех моих имений, высокого положения в кантоне и нашего древнего имени. Разве я не прав, Гаэтано? Я ставлю счастье мальчика выше всех наших условностей, если от этого зависит к тому же и счастье Адельгейды. Итак, я все сказал.

— Мне бы хотелось услышать, что скажет нам сия юная госпожа, прежде чем мы дадим этому делу дальнейший ход, — заявил синьор Гримальди, который не одержал только что, подобно своему другу, блистательной победы над собой, и потому был более спокоен и способен рассуждать хладнокровно и трезво. — Если я не ошибаюсь, твоя дочь собирается сообщить нам нечто очень важное.

Мельхиор как заботливый отец сразу же насторожился и более внимательно всмотрелся в лицо Адельгейды. Заметив эту настороженность, девушка попыталась успокоить его улыбкой, но улыбка вышла столь мучительная, что беспокойство барона только возросло.

— Что-нибудь случилось, дитя? Наше решение нельзя исполнить? Неужто дочь крестьянина вытеснила тебя из его сердца? Ха! Синьор Гримальди, это было бы довольно оскорбительно! Но уж мне, старику, известно, как… Однако мы никогда не узнаем истину, если ты не будешь с нами откровенна. Это небывалый случай, Гаэтано, — чтобы моей дочери предпочли какую-нибудь батрачку!

Адельгейда умоляюще протянула к отцу руки, как бы заклиная его хранить молчание, и опустилась на стул, ибо уже не в силах была стоять. Оба старика, сильно встревоженные, молча последовали ее примеру.

— Говоря так, ты наносишь величайшее оскорбление чести и скромности Сигизмунда, отец, — заговорила наконец девушка, сама удивляясь тому, насколько спокойно прозвучал ее голос. — Если ты и твой добрейший, верный друг выслушаете меня, все недоумения тут же разрешатся.

Собеседники слушали Адельгейду с величайшим изумлением, так как уже поняли, что случилось нечто гораздо более серьезное, нежели им поначалу представлялось. Адельгейда помедлила, чтобы собраться с силами, и в немногих словах, но с достаточной ясностью, пересказала им все, что узнала от Сигизмунда. Старики с жадностью ловили каждое слово, слетавшее с дрожащих губ девушки, ибо ее попытка держаться спокойно требовала нечеловеческих усилий; и когда она закончила свою речь, оба переглянулись с ужасом, как люди, на которых только что обрушилось огромное несчастье. Барон поначалу даже подумал, не ослышался ли он, ибо с годами слух стал часто его подводить, но друг его сразу же постиг до конца значение этой ошеломляющей и жестокой новости.

— Вот проклятье! ужасная весть! — пробормотал он, едва Адельгейда умолкла.

— Она говорит, что Сигизмунд — сын Бальтазара, палача нашего кантона? — спросил отец девушки у своего друга, как бы желая, чтобы тот разуверил его. — Бальтазара, из этого проклятого рода?

— Да, по воле Господа, он отец спасителя нашего семейства, — кротко подтвердила Адельгейда.

— Неужто злодей вознамерился проникнуть в нашу семью, скрыв свое гнусное, бесчестное родство? Неужто он дерзнул запятнать наше славное, древнее имя? Это больше чем неискренность, синьор Гримальди. Это грязное, ужасное преступление!

— Это несчастье, которое мы не в силах поправить, дорогой Мельхиор. Не будем обвинять мальчика, происхождение которого обернулось для него бедой, но вовсе не виной. Будь он хоть тысячу раз Бальтазар — ведь он спас жизнь всем нам!

— Да, ты говоришь верно; все это так. Ты всегда, всегда обладал большей, чем я, рассудительностью, несмотря на то, что южанин. Что ж, все наши прекрасные, благородные мечты развеялись как дым!

— Это не столь очевидно, — возразил Гаэтано, который не переставал вглядываться в лицо Адельгейды, как если бы хотел выведать все ее тайные желания. — В достаточной ли мере вы обсудили с юношей этот вопрос, Адельгейда?

— Да, синьор, мы говорили об этом довольно подробно. Я как раз собиралась объявить ему о намерениях моего отца; ибо все обстоятельства вкупе, и особенно разница наших положений, принуждает девушку быть более смелой в речах, — добавила она, вспыхнув от смущения. — И я стала говорить ему о том, чего бы желал мой отец, когда Сигизмунд посвятил меня в тайну своего происхождения.

— И он расценивает свое происхождение…

— Как непреодолимое препятствие для нашего брака. Сигизмунд Штейнбах, хоть ему и не посчастливилось с происхождением, имеет достаточно благородства, чтобы не унижать себя, подобно презренному нищему.

— А что нам скажешь ты?

Адельгейда опустила глаза и, казалось, не знала, что ответить.

— Ты должна простить мне мое любопытство, которое, наверное, тебе тягостно, но мои годы и дружба с вашим семейством, а также все недавние события, не говоря уж о все возрастающей привязанности к тебе, могут послужить оправданием. Пока мы не узнаем, каковы будут твои желания, дочка, ни я, ни Мельхиор не сможем ничего предпринять.

Адельгейда сидела в молчаливом раздумье. Полное нежности сердце и теплые, поэтические мечтания побуждали ее объявить о своей готовности пожертвовать всем ради пламенной и чистой любви, но условности и предрассудки еще держали ее ум в своих тисках. К тому же девушка, сколь горячо ни мечтает о супружестве, всегда опасается открыто высказать свое желание; да и как любящая, набожная дочь она не могла бы пренебречь счастьем своего престарелого, единственного оставшегося в живых родителя.

В душе Адельгейды происходила борьба, исход которой генуэзцу нетрудно было предвидеть; и он обратился к барону, желая высказать свои мысли и заодно дать девушке время подумать над ответом.

— Ничто не прочно в нашем обманчивом бытии, — вздохнул он. — Ни власть, ни богатство, ни здоровье, ни даже самые сокровенные привязанности. Надо не торопясь поразмыслить, прежде чем принять окончательное решение. Тебе известны надежды, с коими я вступил в жизнь, Мельхиор; но как горько было последовавшее разочарование! В то утро, когда я обручился с Анджолиной, во всей Италии нельзя было сыскать более счастливого юноши, чем я; но не минуло и двух лет, как все надежды мои увяли, радость улетела, и облака сгустились над моим будущим! Овдовевший супруг, утративший дитя отец не может быть дурным советчиком в одолевающих тебя сомнениях.

— Неудивительно, что ты вспомнил своего несчастного сына, Гаэтано, когда зашла речь о будущем моей дочери!

Синьор Гримальди обратил взор к своему другу; мука, написанная на его лице, выдавала, насколько больно ему об этом говорить.

— Недавние события свидетельствуют, — продолжал генуэзец, как если бы не в силах был сдержать поток слов, — о неисповедимом Промысле Провидения. Перед нами сын, которым мог бы гордиться любой отец; юноша, которому любой родитель мог бы без оглядки доверить счастье своей дочери; бравый, храбрый, добродетельный, благородный во всем, что только не относится к происхождению; но в глазах мира презренный настолько, что мы не позволили бы ему даже приблизиться к себе, если бы изначально знали, кто он такой!

— Вы слишком резко выражаетесь, синьор Гримальди! — вздрогнув, обронила Адельгейда.

— Юноша столь величавого вида, что король был бы счастлив возложить венец на его голову, обладающий удивительной силой, непомерность которой оправдывает себя, несмотря на угрозу жизни и здоровью, разумом, зрелым не по летам, и всевозможными неоднократно испытанными добродетелями, — и этот самый юноша проклят людьми и осужден жить, вынося их ненависть и презрение, — либо до конца дней своих скрывать имя той, кто его родила! Но сравни Сигизмунда со многими и многими, чьи имена тут можно было бы привести, с каким-нибудь отпрыском знатного семейства, который, в глазах людей, достоин преклонения, несмотря на свою безнравственность! Кто, обладая привилегиями, презирает святыни и попирает справедливость; кто живет для одного себя, предаваясь наслаждениям; кто под стать сумасшедшему, но заседает в советах; очевиднейший злодей, но правит добродетельными; кого нельзя ценить, но приходится чтить из-за титула… Давай спросим: почему это так и что это за мудрость, которая производит все эти различия, и, провозглашая необходимость правосудия, столь вызывающе и неблаговидно его попирает?

— Синьор, это не так! Не было воли Господа на то, чтобы правосудие попиралось!

— Да, хотя в Писании и сказано, что человек возвышается либо падает из-за собственных злых или добрых дел и что каждого должно чтить по его заслугам, все людские установления нацелены на то, чтобы достичь противоположного. Один возвышается, оттого что у него древние предки, а другого принижают, потому что он сын простолюдина. Мельхиор! Мельхиор, наш разум извращен ничтожными предрассудками, а наша знаменитая философия и законы — дьявольское посмешище!

— И все же заповеди учат нас, что за грехи отцов расплачиваются сыновья. Вы, католики, наверное, не слишком много внимания уделяете божественной премудрости, но, насколько мне известно, у нас в Берне нет ни одного закона, который бы не был основан на Писании!

— Софисты все сумеют оправдать. Преступления и ошибки отца, конечно, оставляют материальный — или моральный — отпечаток на сыне, добрейший Мельхиор, но загвоздка не в этом! Не кощунствуем ли мы и не богохульствуем, утверждая, что Бог недостаточно карает сыновей за грехи отцов, чтобы мы, люди, своими бессердечными законами наказывали их вторично? В чем состояла вина предков Сигизмунда, помимо бедности, которая и побудила их взяться за эту ужасную службу? Ничто в облике и деяниях Сигизмунда не говорит о несправедливости Господа, но, напротив, — все в его судьбе вопиет против человеческой несправедливости.

— Неужто ты, Гаэтано Гримальди, ближайший друг многих древних и славных семейств, ты, кем гордится Генуя, советуешь мне отдать единственную дочь, наследницу всех моих земель и титула, сыну публичного палача и наследнику его омерзительной должности!

— Ты наседаешь на меня, Мельхиор; вопрос слишком труден и требует времени для размышления. Ах! Почему Бальтазар так богат потомством, тогда как я тут предстаю совершенным нищим! Но не будем торопиться с решением; дело надо рассмотреть со всех сторон и обсудить его по-человечески, но и не забывая об аристократическом достоинстве. Дочка, ты только что узнала от своего отца, что я противник твоей знатности и богатства, тогда как я, осуждая самый принцип, не противлюсь его результатам; однако никогда прежде мне не доводилось судить о столь сложных обстоятельствах, где предрассудки так открыто сталкивались бы с понятием о справедливости. Оставь нас наедине: мы должны обсудить вопрос спокойно, ибо он труднее, чем я полагал первоначально; к тому же твое милое, бледное личико столь красноречиво взывает о милости к славному юноше, что я не могу не проникнуться сочувствием!

Адельгейда поднялась и подставила свое белое как мрамор чело для поцелуя обоим старикам, ибо старинная дружба и теплая привязанность генуэзца наконец завоевали ее доверие; и затем ушла, не сказав ни слова. Но опустим же занавес над беседующими наедине стариками и перейдем к следующим сценам нашего повествования. Заметим только, что день прошел довольно спокойно, без событий, о которых следовало бы упомянуть; все в замке, помимо путешественников, были заняты подготовкой к празднествам. Синьор Гримальди искал случая, чтобы увидеться и обстоятельно переговорить с Сигизмундом, который, в свою очередь, тщательно избегал показываться на глаза той, что властвовала над его сердцем; и ему и Адельгейде требовалось время, чтобы вернуть утраченное самообладание.

Глава 13

Не тронь его, молю! — ведь он безумен.

«Комедия ошибок»

Те издавна существующие празднества, которые в Швейцарии связываются с именем Аббатства виноградарей, возникли, вероятно, в подражание чествованию Вакха^[713].

Первоначально они отличались деревенской простотой и безыскусностью и были далеки от затейливых, пышных, аллегорических церемоний, каковыми стали впоследствии; строгость монастырского устава препятствовала обращаться к образам языческой мифологии, это произошло значительно позднее; обычай этот основали религиозные братства, владеющие обширными виноградниками в округе. Пока празднества были не слишком пышны, их затевали ежегодно; но как только они стали требовать более существенных затрат и более тщательных приготовлений, ежегодный порядок был нарушен; Аббатство стало устраивать их раз в три года, а затем — раз в шесть лет. И чем более возрастало время, необходимое для сбора средств, тем пышнее проводились празднества, пока наконец не превратились в последовательность пышных торжеств, куда толпами стекались праздные, любопытные наблюдатели — и из Швейцарии, и из соседних земель. Городу Веве благоприятствовали обстоятельства, и, как это часто бывает, он не преминул извлечь из них пользу; и потому, с течением лет, ближе к эпохе Великой Французской революции, празднества эти стали устраивать неизменно. За теми, о которых идет речь, уже стоял прочно укоренившийся обычай; подготовка их велась долго и тщательно, и зрителей собралось гораздо больше, чем обычно.

Рано утром в Веве, на второй день после прибытия наших путешественников в соседний замок Блоне, отряд воинов с алебардами, наподобие стражей, что встречались тогда почти при всех королевских дворах Европы, промаршировал на обширную городскую площадь и, заняв почти всю ее середину, выставил посты, воспрепятствовавшие обычному движению повозок и пешеходов. Это была мера, предваряющая начало празднеств, ибо площадь была местом, избранным для большинства церемоний. Появление стражников возбудило всеобщее любопытство, и ко времени, когда солнце высоко поднялось над холмами Фрибура, тысячи зрителей скопились на площади и прилегающих к ней улицах; с противолежащего берега

Савойи каждую минуту прибывали лодки, в которых сидели крестьяне со своими семьями.

Близ верхнего края площади были возведены просторные подмостки для размещения тех, кто обладал высоким титулом либо мог добиться почестей при помощи испытанного средства; менее скромные сооружения, в виде параллелограмма, окаймляли три стороны площади, ожидая менее избалованных фортуной зрителей, и помимо них — актеров предстоящего действа. У края возле воды никаких построек не было, но там высился лес латинских рей, и палубы в совокупности образовывали собой площадку более обширную, чем возведенные на суше зрительские места. По временам слышалась музыка, сопровождаемая теми дикими альпийскими возгласами, которые столь характерны для песен обитателей гор. Городские власти были давно на ногах и, как это свойственно важным чиновникам в маленьких городках, распоряжались с необычайной суетой, которая сама по себе только доказывала их ничтожество, хотя лица сих государственных мужей сохраняли выражение важности.

Площадка, возведенная для наиболее важных зрителей, была украшена флагами; посередине над ней возвышался балдахин из пестрого шелка. Внизу площади находилось здание, напоминающее замок, и его окна закрывали полосатые шторы, что выдавало его общественное предназначение; оно также было украшено флагами, и цвета республики развевались над его островерхими крышами и полоскались вдоль стен. Это была официальная резиденция Петера Хофмейстера, чиновника, которого мы уже успели представить читателю.

Часом позже выстрел возвестил всевозможным актерским труппам, находящимся в городе, что пора начинать празднество, и вскоре они, одна за одной, стали прибывать на площадь. Когда, под звуки рожка или горна, прошла небольшая процессия, любопытство зрителей еще более возросло, и народу позволили заполнить те небольшие части площади, которые не предназначались для каких-либо иных целей. Как раз к этому времени на возвышении появился один человек. Наверное, он пользовался особыми привилегиями, судя по восторженным возгласам, какими встретила его толпа. Это был добрейший монах из обители Святого Бернарда, с обнаженной головой и веселым, довольным лицом, отвечавший на приветствия многих крестьян, которые, во имя святого Августина, предоставляли ему приют, когда он путешествовал в долинах, или сами пользовались гостеприимством обители, бывая в горах. Приветствия эти свидетельствовали в пользу человечества, ибо были искренни, полны сердечного тепла и почтительности по отношению к религиозному служителю и в его лице — к неустанно творящему благие дела монашескому сообществу.

— Всего тебе доброго, отец Ксавье! Богатых сборов! — кричал краснолицый дородный крестьянин. — Что-то ты позабыл Бенуа Эмери с семейством! Разве бывало когда-либо, чтобы сборщик из обители Святого Бернарда, постучавшийся в дверь моего дома, уходил с пустыми руками? Ждем тебя завтра, почтенный монах, с твоей чашей; лето было жаркое, винограда уродилось много, и вино уже забродило в чанах. Можешь зачерпнуть любого, и красного и белого, — какого ни пожелаешь. Все к твоим услугам.

— Спасибо, спасибо, добрый Бенуа; святой Августин не забудет о твоем благоволении, и от щедрости твоей лозы будут еще тяжелее. Мы берем для того, чтобы раздавать, и ни для одного города не призываем творить добро столь охотно, как для Во, жителей которого за их щедрость никогда не позабудут святые.

— Ах нет, мне ничего не надо от твоих святых; все мы, жители Во, последователи святого Кальвина, если он только будет когда-либо канонизирован. Но что с того, что ты слушаешь мессу, а мы любим молиться в простоте? Разве перестаем мы от этого быть людьми? Не студит ли мороз одинаково и католика и протестанта? Разве не равно грозят нам снежные обвалы? Не помню, чтобы ты или твои собратья расспрашивали замерзшего путешественника, какой он веры; всем вы даете кров и пищу, а при необходимости — и лечите, как и подобает добрым христианам. И что бы вы там, у себя в горах, ни думали о состоянии наших душ, о телах наших вы печетесь неустанно. Верно я говорю, соседи? Или старик Бенуа болтает попусту, оттого что несчетное количество раз бывал на перевале и позабыл, что Церкви наши в ссоре и ведут нас к небу разными путями?

Крестьяне зашевелились и в знак согласия закивали головами; ибо в те годы гостеприимством Святого Бернарда широко пользовались как бездомные скитальцы, так и бедные путешественники, о чем было широко известно всем окрестностям.

— Ты всегда будешь желанным гостем на перевале, ты, и твои друзья, и любой человек, каковы бы ни были его воззрения и сокровенные молитвы, — отозвался благодушный и веселый сборщик, чья круглая, довольная физиономия лучилась радостью и от приветствий собратьев по человечеству, и от щедрых посулов, ибо братство Святого Бернарда, не скупящееся на расходы, несомненно, нуждалось в возмещении потраченных средств. — Мы счастливы молиться за всех, кого любим, хотя и на свой лад, а не так, как они сами просят.

— Молись как умеешь, добрый каноник; я не из тех, кто отказывается от милости только потому, что она исходит от Рима. Но как поживает наш славный Уберто? Он редкий гость в долинах, и потому нам так хотелось бы увидеть этого мохнатого зверя!

Августинец окликнул пса, и тот поднялся на сцену величавой, непринужденной поступью, словно бы сознавая, какую достойную и полезную жизнь он ведет; чувствовалось, что собака привыкла к вниманию и ласке человека. При появлении знаменитого, прославленного пса толпа вновь зашевелилась, стала напирать на стражей, чтобы лучше было видно; кое-кто стал вытаскивать из карманов и бросать лакомые кусочки, в знак признания его заслуг. Тут же из-под навеса выскочил огромный, черный лохматый пес и принялся преспокойно и с аппетитом, порожденным бодрящим горным воздухом, пожирать куски мяса, которые ускользнули от внимания Уберто. Незваного гостя встретили как надоевшего, нелюбимого актера, которому приходится выносить вражду зрителей партера и галерки вкупе с местью за то благодушие, с коим он воспринимает неуважение толпы. Короче говоря, при первом же появлении его неудержимо и безжалостно принялись забрасывать метательными снарядами. Пес, в котором читатель, наверное, уже узнал пса-водолаза, принадлежащего Маледетто, был обескуражен враждебностью приема, поскольку прежде люди обычно выказывали ему дружелюбие не меньшее, чем прославленным и обласканным собакам — питомцам монастыря. Неттуно, с неподражаемой ловкостью и хладнокровием увертываясь от палок и камней, продолжал хватать куски мяса, пока огромный камень, угодивший незадачливому приверженцу Мазо прямо в бок, не заставил его с визгом и воем убраться со сцены. Тут же хозяин пса подскочил к обидчику и, схватив за глотку, стиснул пальцы так, что лицо несчастного посинело от удушья.

Камень бросил Конрад. Позабыв о напускном благочестии, он вместе с толпой орал и швырял камни, хотя не мог не знать и не помнить, как верно служил людям этот пес; и однако, он не только не защитил Неттуно, но и швырнул в него самый тяжелый камень. Мы уже заметили однажды, что Мазо и пилигрим не были большими друзьями, ибо моряк постоянно обнаруживал инстинктивное отвращение к занятию Конрада, и это не способствовало налаживанию мирных взаимоотношений.

— Ах ты!.. — кричал итальянец, чья кровь всколыхнулась, едва послышались первые крики против собаки, и вскипела гневом, когда он увидел трусливое и подлое нападение Конрада. — Мало тебе притворных молитв и поклонений, коими ты обманываешь легковерных; но ты еще притворно враждуешь с моим псом, чтобы превознести выкормыша Святого Бернарда, обижая других животных! Низкая тварь! И ты не устрашился, что любой честный человек разгневается против тебя!

— Друзья! Жители Веве!.. Почтенные граждане!.. — просипел пилигрим, едва только Мазо ослабил свою хватку. — Я Конрад, бедный, несчастный, кающийся паломник. Неужто вы потерпите, чтобы меня убили из-за какой-то собаки?

Подобное столкновение не могло происходить долго в таковом месте. Поначалу моряк одержал верх благодаря наплыву любопытных и густоте толпы; но под конец оказалось, что теснящиеся вкруг Мазо люди настроены по отношению к нему враждебно, и ему не ускользнуть от стражников, призванных блюсти на площади порядок. К счастью для Конрада, Мазо настолько ослеп от ярости, что позабыл и думать о ее возможных последствиях; и вскоре воины с алебардами сумели проложить себе путь сквозь толпу и подоспели как раз вовремя, чтобы спасти Конрада от железной хватки итальянца. Мазо затрепетал, увидев, к чему привела эта вспышка; пальцы его мгновенно разжались, и он исчез бы немедленно, если бы ему позволили это сделать те, в чьих руках он оказался. Тут же начались словопрения и поднялся неимоверный шум, какой обычно сопровождает — и предваряет — все баталии простолюдинов. Офицер стражи расспрашивал, и ему отвечали двадцать голосов одновременно, которые заглушали друг друга, не говоря уж о противоречивости ответов. Один свидетель утверждал, что Конрад не удовлетворился тем, что швырнул камень в собаку, но вслед за этим ударил и хозяина; это был хозяин гостиницы, где останавливался Мазо, благодаря неизменной своей щедрости сумевший заручиться его поддержкой. Другой готов был под клятвой утверждать, что пес принадлежит пилигриму и носит его котомку с пожитками и что Мазо, питая давнишнюю вражду против хозяина и собаки, швырнул камень и заставил последнего убраться со сцены, а с хозяином обошелся несколько более мягко, чему все здесь были свидетелями. Так говорил неаполитанский жонглер Пиппо, который подружился с Конрадом с самого начала путешествия, и был готов принести свидетельство в пользу друга, надеясь, что и тот, в свою очередь, когда-нибудь отплатит ему тем же. Третий заявлял, что на самом деле собака принадлежит итальянцу, но камень в нее бросил человек, стоявший рядом с пилигримом, которого Мазо обвинил по ошибке; итальянец, конечно, заслуживает наказания, потому что едва не задушил ни в чем не повинного Конрада. Свидетель этот был человеком честным, но ограниченным и не лишенным предрассудков. Виновным он счел соседа, который недаром слыл человеком дурным, потому что мог совершить любой неблаговидный поступок. С другой стороны, пилигрим, по его мнению, как человек благочестивый, не способен швырнуть в собаку камень, что само по себе служит доказательством вины стоявшего с ним рядом злополучного горожанина; вот так все, кто судит под влиянием предрассудков и расхожих мнений, любой грех готовы свалить на людей, которых они считают падшими, и без колебания выгородить баловней судьбы, носящих почетные имена.

Офицер, который выслушал три противоречивых мнения вместе с шумными пояснениями тех, кто так и не разобрался в этом деле, пребывал в растерянности, не зная, кому из свидетелей должно верить. И наконец ему пришла в голову спасительная мысль, что нарушителей порядка следует отвести в караульное помещение, а с ними и троих свидетелей: таким образом и виновные будут наказаны, и свидетели призадумаются над тем, чтобы в будущем давать менее путаные показания. Едва только он сообщил всем о своем беспристрастном решении, звук рожка возгласил о приближении актеров, как если бы столь незначительные лица воззвали к почтенным владельцам виноградных лоз. Сие воззвание убыстрило шаги правосудия, ибо те, кто добивался только что торжества законности, встревожились, как бы не пропустить начала зрелища, что оказалось бы худшей карой за медлительность. Руководствуясь скорее этим новым побуждением, не очень-то справедливым, но не менее сильным, чем желание добиться справедливости, возмутители спокойствия, не исключая тех, кто только что выказал свой немирный нрав, насочиняв заведомо ложных историй, заторопились прочь, предоставив обществу наслаждаться покоем, столь необходимым в ту опасную эпоху мятежей и революций, для того чтобы можно было, сохранив достоинство, заниматься торговлей и поддерживать порядок с наименьшей затратой усилий.

Звук рожка послужил сигналом для общего движения, ибо возвещал начало церемонии. Нет необходимости говорить о лицах, которые присутствовали на увеселениях, мы только скажем здесь, что актеры, труппа за труппой, прибывали на площадь, под музыку маршируя от мест первоначального размещения к центру площади. Сцена начала заполняться привилегированной публикой, среди которой были высшая аристократия правящего кантона, чиновники, занимавшие слишком важные посты для того, чтобы располагаться посреди простых зрителей, несколько знатных французов и итальянцев и даже несколько англичан — ибо в те дни Англия считалась далеким государством, и немногие из ее элиты могли присутствовать на этих пышных торжествах; почти все зрители приехали из соседних земель, обладали досугом и средствами и были титулованными особами; здесь находились также жены и родственники стражей, которых, как и актеров, наняли по случаю празднества. К тому времени, как участники шествия собрались на площади, все места на возвышении были заняты, помимо тех, что предназначались для бейлифа и его ближайших друзей.

Глава 14

Ряды блистали римских сыновей,

Когда на сцену Росций выходил.

Каупер

Утро еще не миновало, когда все участники грандиозной процессии собрались на площади. Вскоре звуки рожков оповестили о прибытии властей. Первым шел бейлиф, с приличествующей случаю важностью, и ревностно, хоть и исподтишка, поглядывал на своих нанимателей, желая угадать, насколько силен их интерес к предстоящему празднеству; таковые наблюдения, впрочем, не мешали ему излучать восторг и самодовольство по поводу предстоящих увеселений, ибо Петер Хофмейстер был уважаем и почитаем бюргерством потому, что неусыпно стоял на страже его интересов и привилегий, а не потому, что был наделен умением доставлять людям благо и делать их счастливыми. Рядом с честнейшим бейлифом — так как бейлифа, несмотря на то что он ставил начальствующих превыше добра и зла, можно все же называть честным человеком, — шли Роже де Блоне и его гость барон де Вилладинг, держась pan passu^[714] с представителем Берна.

Можно было только гадать, насколько бейлиф был удовлетворен решением одной из труднейших задач этикета, поскольку он вышел из ворот магистрата, устремляясь несколько наискось, и таким образом оказался чуть впереди синьора Гримальди, который при этом, однако, не лишился возможности продвигаться вперед без помехи и свободно разглядывать стекшуюся на площадь толпу. Во всяком случае, генуэзец, хоть и оказался очевидно оттесненным на второй план, все же не мог пожаловаться, что его особой пренебрегли. Меткие замечания и остроты, которые отпускал добрейший Петер, слывший в округе шутником и bel esprit^[715], как и подобает чиновнику магистрата, власть которого не зависит от сложившегося о нем в обществе мнения, были обращены в основном к синьору Гримальди. Генуэзец отвечал на них как человек, привыкший встречать особое внимание и слышать любезности; возможно, он был даже пресыщен ими. Адельгейда и сопровождающая ее служанка из замка Блоне замыкали шествие.

Поскольку стражники употребляли все возможные старания, чтобы расчистить дорогу перед бейлифом, господин Хофмейстер и его спутники вскоре уже достигли своих мест, которые, надо ли упоминать, были расположены на площадке выше всех прочих. Петер уселся только после того, как обменялся приветствиями со множеством горожан, которые, встретив его рассеянный взгляд, не упустили возможности показать всем, что близко знакомы с бейлифом; и тут же он заметил сияющее от счастья лицо отца Ксавье. Вскочив с поспешностью, бейлиф исполнил все те бесчисленные церемонии, которые в те времена местный обычай предписывал как необходимые: низкие поклоны с частым помахиванием шляпой, улыбки, в которых, казалось, светится самая искренняя радость, и множество иных знаков, выражающих любовь и уважение. Покончив с церемониями, он занял свое место подле Мельхиора де Вилладинга и заговорил с ним доверительно.

— Мы не знаем с определенностью, герр барон, — сказал он на местном наречии кантона, — следует или не следует нам оказывать почтение этим августинцам. Там у себя, на горе, они по-христиански опекают путешественников, но зато, как дьяволы во плоти, укореняют повсюду папство. Простые люди — Господь да воздаст им всем по заслугам! — не слишком искусны в богословии, и их легко увлечь видимостью. Существует бессчетное количество простаков, которые воображают, что если верующие сидят на мерзлой горе и творят добро: кормят голодных, перевязывают раны упавших в ущелье — да ты знаешь, какая идет повсюду молва, — так вот, существует множество глупцов, которые убеждены, что людей толкает творить все это не иначе как вера, освященная самим Господом.

— Неужто простаки эти заблуждаются, дружище Петер, и мы понапрасну оказываем почтение монахам, которые столь очевидно его заслужили?

Бейлиф искоса посмотрел на своего собрата по бюргерству, ибо местная аристократия в те времена имела обыкновение с осторожностью выведывать мнение собеседника, прежде чем тот успеет его высказать со всей откровенностью.

— Твой род издревле пользуется заслуженным уважением в кантоне; и однако, насколько мне известно, ты давно уже не посещаешь Совет, — уклончиво заметил он.

— С тех пор как семья наша понесла тяжелые утраты, о чем ты, возможно, наслышан, забота о последнем оставшемся в живых чаде сделалась моим единственным занятием и утешением. Возможно, частое и близкое зрелище смерти тех, кто был нежно мною любим, смягчило мое сердце, и потому мне представляется, что августинцы, вне сомнений, ведут жизнь самоотверженную и достойны всяческого уважения.

— Конечно же ты прав, славный Мельхиор; и мы поступим хорошо, если перед всеми обнаружим свою любовь к святым братьям. Эй! Господин офицер, соблаговолите пригласить почтенного монаха из монастыря Святого Бернарда приблизиться, чтобы видно было, как ценят здесь их мирное добросердечие и неустанное благоволение. Если на пути в Италию, герр Вилладинг, вам придется провести ночь под кровом монастыря, маленькие почести, оказанные доброму и неутомимому сборщику подаяний, будут оценены братством, если только им не безразлично, как обращаются с ними их собратья по человечеству.

Отец Ксавье занял предложенное ему место, более близкое к особе бейлифа и оттого более почетное, с обычным изъявлением благодарности, но также и с простотой, которая свидетельствовала, что все эти почести он относит не к себе лично, но к монастырю, посланцем которого здесь является. Распорядившись об этом небольшом перемещении и, помимо него, о некоторых других предварительных мелочах, бейлиф остался доволен собой и своей деловитостью.

Пусть читатель вообразит шевеление в толпе, суету менее значительных распорядителей празднества, а также томление и любопытство зрителей, пока участники многочисленного и замысловатого шествия строились в предписанном порядке. Поскольку картины, которые затем воспоследовали, имеют совершенно особый характер и теснейшим образом связаны с ходом всей нашей истории, мы опишем их как можно подробно, несмотря на то что видим свою задачу не в зарисовках местных обычаев, воспроизведенных с различной степенью достоверности, но в раскрытии сути вещей и в выведении морали, которую, льстим себя надеждой, все же можно извлечь из нашего повествования.

Почти перед самым началом шествия почетный караул, состоявший из пастухов, садовников, косарей, жнецов, виноградарей, в сопровождении стражников с алебардами и музыканта, отправился искать своего аббата — так именовали главу всего этого сообщества, называемого Аббатством. Почетный караул, в котором все были в костюмах соответственно занятию каждого, вскоре появился на площади вновь, вместе со своим главой — разгоряченным, дородным крестьянином, местным собственником, одетым в обычные одежды, что носили люди его класса в те времена; в руках он, важности ради, держал посох, шляпа была украшена пышным плюмажем, а за спиной развевались концы длинного шарфа. На сем лице лежали судейские полномочия, и оно заняло отведенное ему место на краю сцены. Тут же судия подал знак, и помощники его приступили к своим обязанностям.

Двенадцать виноградарей, во главе со старшим, в венках из виноградных листьев, прошли строем, неся эмблемы своего звания и распевая песнь полей. Они сопровождали двух своих товарищей, провозглашенных самыми искусными и преуспевшими хозяевами округи. Когда виноградари приблизились к сцене, аббат произнес небольшую речь в честь возделывателей земли вообще, и от нее перешел к похвалам в адрес обоих удачливых кандидатов, после чего им, польщенным и оробевшим с непривычки, были вручены скромные призы, которые они приняли, трепеща от волнения. Эту краткую церемонию друзья наблюдали с восторгом и радостью, а завистники бросали косые, недовольные взгляды, хотя немного нашлось таких, кто испытывал недобрые чувства посреди всеобщего веселья на этом простом и щедром празднестве; после вручения призов вновь заиграли рожки и раздался приказ очистить место.

Часть актеров, образовав довольно длинную процессию, немедленно приблизились к сцене. Представ взору всех, они выстроились в предписанном заранее порядке. Это были служители Вакха. Верховный жрец, облаченный в священные одежды, длиннобородый, увенчанный лозой, выступил вперед и спел хвалебную песнь в честь виноградарского искусства. Несколько слов в этой песне были посвящены улыбающимся, покрасневшим от смущения кандидатам. Хор служителей присоединился к вожаку, хотя он имел столь мощную глотку, что не нуждался в поддержке других голосов.

Хвалебная песнь завершилась, и заиграли инструменты; служители Вакха направились к отведенному им на площади месту, и началось общее шествие; участники его кольцом двигались по площади, выстроившись так, чтобы в должном порядке всем пройти перед бейлифом.

Первыми шли те, кто входил в Совет Аббатства, в сопровождении пастухов и садовников. Старший, в античном одеянии, нес алебарду, за ним следовали оба премированных виноградаря, аббат со своими помощниками, несколько пастухов и пастушек, а также крестьяне и крестьянки, работающие в садах; все были одеты в платье, соответствующее их почтенному занятию. Глава отряда и аббат со служителями шествовали медленно, с торжественной пристойностью, подобающей их сану, и порой останавливались, поджидая тех, кто следовал за ними, но прочие актеры уже пылали нетерпением, желая поскорее влиться в действо. Юные пастушки, одетые в приталенные голубые жилеты и белые юбки, с посохами в руках, вышли вперед, танцуя и распевая песни; в песнях этих они подражали блеянию овечек и прочим шумам, которые можно услышать на пастбищах посреди гор. Вскоре к ним присоединились в равном количестве юные пастухи, распевающие свои пасторали, и начался веселый пастушеский танец, который задорные танцоры уже не раз плясали на покрытых дерном склонах Альп, поскольку каждый представлял то занятие, коим занимался повседневно, а мы хоть и называем участников празднества актерами, но отнюдь не в буквальном смысле. Говоря о танцующих, еще раз подчеркнем, что радостная их пляска являла собой картину, привычную для повседневной пастушеской жизни, и что это буйное веселье, пылающие лица и неутомимое движение стали замечательной прелюдией к последующей части.

В передниках, с лопатами, граблями и прочими садовыми инструментами появились садовники; женщины несли на голове корзины с цветами, овощами и плодами. Поравнявшись с бейлифом, юноши искусно, что говорило о значительной подготовке, сложили свои инструменты в виде садовых эмблем, а девушки поставили корзины на землю, образовав круг. Затем все взялись за руки и с веселым пением закружились в хороводе.

На все предварительные утренние хлопоты Адельгейда смотрела отсутствующим взором, как если бы душа ее была занята иными впечатлениями, не воспринимая ничего из происходящего вокруг. Надо ли говорить, что помимо собственной воли, внутренним оком она созерцала иные сцены, совершенно непохожие на те, которые предстали сейчас ее телесным очам. Но к тому времени, когда садовники и их прекрасные помощницы, танцуя, удалились прочь, девушка начала проникаться настроениями тех, кто с явным удовольствием наблюдал за представлением; и барон, который все утро с тревогой вглядывался в лицо дочери, был вознагражден за отцовское внимание искренней и нежной улыбкой.

— Как безудержна их радость, герр бейлиф! — воскликнул де Вилладинг, воодушевленный улыбкой дочери; так полуденное солнце после долгой холодной ночи согревает кровь и заставляет ее веселей бежать в жилах. — Глядя на их неподдельное ликование, нельзя не проникнуться добрыми чувствами к твоему городу! Я удивляюсь только, отчего бы вам тут не устраивать эти празднества почаще — например, раз в месяц. Когда радость дается так дешево, жестоко было бы отказывать в ней людям!

— У нас нет недостатка в средствах, господин барон, ибо народ наш надежен и законопослушен; но празднества могли бы быть еще пышней, если мы только знаем в этом толк. А что думают там у вас, в Берне, дражайший Мельхиор, по поводу облегчения императорского налога на войска в наших кантонах?

— Помилосердствуй, добрый Петерхен, давай не будем касаться этого вопроса сейчас, во время увеселений. Ты привык заниматься серьезными делами, и, наверное, мнение мое покажется тебе незрелым, но я считаю, что игры эти довольно занятны и им можно посвятить час досуга, если нет ничего иногопод рукой.

Петер Хофмейстер выразительно развел руками. Затем он бросил пытливый взгляд на синьора Гримальди, который предавался веселью с самозабвением человека независимо мыслящего, не заботясь о том, какое впечатление это произведет на окружающих. Разочарованно пожав плечами, практичный бейлиф повернулся к участникам шествия, как если бы желал обнаружить, не нарушаются ли традиции края, что потребовало бы, возможно, официального вмешательства, ибо Петер был из числа правителей, которые следят даже за тем, как люди дышат, из опасения, что под угрозой окажется некое исключительное право, именуемое в наши дни консервативным принципом. А шествие продолжалось.

Едва только садовники покинули лужайку из дерна, как показалась торжественная, впечатляющая процессия. Четыре женщины шли во главе, неся затейливо украшенный античный алтарь. Наряды их были символичны, на голове у каждой был венок из цветов. Пред самым алтарем, посвященным Флоре^[716], шли юноши с кадилами, а за ними верховная служительница Флоры, в митре^[717], с охапкой цветов в руках. Как и младшие жрицы, она была в затейливо украшенном платье, по которому можно было догадаться о ее священном служении. Четыре женщины несли трон, на котором, под балдахином из цветов, восседала сама богиня; подножие трона украшали цветочные гирлянды всевозможных оттенков, свисавшие до самой земли. Уборщики сена — и юноши и девушки, нарядные, веселые, следовали за троном; процессию замыкала стонущая от тяжести телега, нагруженная свежескошенными травами Альп, за которой шли женщины с граблями.

И трон и алтарь опустили на дерн, жрица принесла жертву, распевая гимн в честь богини во всю мощь своих легких, привыкших к горному воздуху. Затем, как и в предыдущей картине, последовал танец сборщиков сена, и процессия Флоры также покинула лужайку.

— Превосходно! Замечательно! Как будто перед вами настоящие язычники! — воскликнул бейлиф, который, забыв о своих официальных обязанностях, с искренним наслаждением любовался игрой актеров. — Разве это не превосходит все ваши юношеские увеселения? Да и то сказать, на карнавалах в Генуе или Ломбардии редко увидишь языческое божество.

— Дружище Хофмейстер, — спросил барон, — часто ли здесь, в Во, вы тешите себя подобными сценами?

— Время от времени это случается, по желанию Аббатства, и точь-в-точь так, как ты видишь. Почтенный синьор Гримальди — который простит мне, что он не находит тут лучшего приема, чем тот, который ему оказывают, и припишет это не небрежению, каковое нельзя было бы простить лицам, знающим его, но собственному своему желанию пребывать в тени, — так вот, надеюсь, он подтвердит, если только соизволит высказать свое искреннее мнение, что местные жители никому не уступят в отношении веселья и развлечений. А вот в Женеве зато все так замысловато, как в механизмах их часов; они не могут развлекаться, заранее все не обдумав и не обсудив, — обе эти привычки для общественных нравов такое же проклятье, как раскол в религии или два разных мнения в семье. В городе нет ни одного плута, который не считал бы себя умнее Кальвина; а иные уверены, что не стали кардиналами только потому, что реформированная Церковь запрещает ходить в красных чулках. Но, слово бейлифа, я отказался бы от любой должности в таком обществе, даже если бы меня пообещали сделать адвокатом Берна! Иное дело у нас. Мы изображаем наших богов и богинь как здравомыслящие люди и после представления отправляемся возделывать наши лозы и пасти стада, как и подобает верным подданным великого кантона. Ясно ли я изложил дело нашим друзьям, барон де Блоне?

Роже де Блоне поджал губы, ибо род его сотни лет назад обосновался в Во, и ему не нравилось, с какой легкостью его сограждане подчинились чужеземному владычеству. Он холодно кивнул на слова бейлифа, как если бы не требовалось более пространного ответа.

— Взгляните, сейчас будет новая сцена, — предложил бейлиф, поскольку знал хорошо воззрения своего друга и правильно понял его молчание.

Следующими выступали те, кто изготовлял молочные продукты. Два пастуха вели коров, чьи тяжелые колокольцы монотонно позвякивали, сопутствуя звуку рожка. Молочницы и юные пастушки из тех, что присматривают за скотом летом на горных пастбищах, шли перед телегой, нагруженной всевозможными продуктами с молочных ферм. Все необходимые детали тут были учтены. Скамеечка для дояра была привязана к поясу одного из молодцов, другой нес особое ведерко для молока, третий — за плечами на ремнях — глубокий деревянный сосуд, в котором торговцы разносят молоко вверх-вниз по горным деревням. Когда они достигли лужайки, работники принялись доить коров, девушки — сбивать масло, отцеживать творог, и все вместе запели пастушескую песнь окрути — Ranz des Vaches^[718]. Почему-то многие ошибочно считают, что по всей Швейцарии поют одну и ту же пастушескую песнь, тогда как на самом деле каждая округа имеет собственную песнь в этом роде, отличающуюся от прочих не только словами и мелодией, но и, смею предположить, языком. Ranz des Vaches кантона Во сложена на местном наречии, состоящем из слов греческого и латинского происхождения, перемешанных с кельтскими. Как и в песнях нашего отечества, которые слагались как шуточные, но по прошествии веков стали восприниматься как хвалебные, слов в этой песне так много, что все их привести здесь невозможно. Однако мы познакомим читателя с одним из стихов этой песни, которую всякий швейцарец воспринимает как торжественную и которая заставляет любого горца, находящегося на иностранной службе, покинуть размеренную, подневольную городскую жизнь и возвратиться к роскошной природе, неотступно видящейся ему в мечтах и проникающей даже в сны. Необходимо подчеркнуть, что власть этой песни сильна особенно в воспоминаниях, которые она навевает, порождая чарующие картины безыскусной сельской жизни и оживляя неизгладимые впечатления, производимые природой везде, где она наложила свою длань на лик земли с такою же мощью, как в Швейцарии.

Напевы жителей гор, совершенно особые, первозданные, складывались, возможно, под воздействием величия природы. Их высокие, пронзительные переливы напоминают эхо, раздающееся в горах и достигающее долин, когда голос человека неестественно возвышается, чтобы заполнить собой все — от скалистых вершин до дна ущелий. Подобные звуки с легкостью вызывают в памяти те великолепные крутизны, на которых впервые они были услышаны, с необоримой силой заставляя ум потворствовать тем прочно укоренившимся привязанностям, которые связаны с чистыми и безыскусными восторгами жизнерадостного детства.

Едва лишь пастухи и девушки с ферм запели эту магическую песнь, как в толпе воцарилась глубокая тишина. И прежде чем хор запел диковинный припев и уха слушателей достигли слова: «Лиоба! Лиоба!», тысячи голосов взметнулись одновременно, наподобие приветствия окружающим горам от их детей. С этого мига пение Ranz des Vaches превратилось в излияние всеобщего восторга, в извержение того национального пыла, который столь крепко связывает людей воедино и пробуждает в сердцах некое чувство, порой связанное с порочностью и наклонностью к преступлению, способное породить, однако, одно из чистейших проявлений человеческой натуры.

Но вот последние звуки песни замерли посреди этого всеобщего народного ликования. Пастухи и девушки с фермы собрали свою утварь, и выступление их завершилось унылым позвякиванием колокольцев, разительно противоположным тому восторженному порыву, которым только что была охвачена вся площадь.

Вслед за ними выступили поклонники Цереры^[720], с алтарем, верховной жрицей и богиней, восседающей на троне, точь в точь как незадолго до того изображалась Флора. К трону был прикреплен рог изобилия, а балдахин украшен дарами осени. Все это обрамлял сноп пшеницы. Вместо скипетра богиня держала серп, а диадема была составлена из остистых зерен, края которых закрывали лоб. За богиней следовали жнецы с эмблемами богатого урожая, шествие замыкали вязальщицы снопов. Процессия остановилась, и солист, поддерживаемый хором, исполнил песнь в честь богини, наподобие того как только что прославлялась богиня цветов. Жнецы и вязальщицы протанцевали веселый танец, молотильщики застучали своими цепами, и богиня и ее свита удалились.

Затем прошествовали Аббатство и возделыватели винограда, невымышленные участники празднества. Виноградари шли впереди, неся свои колья и лопаты, а за ними — женщины с черенками. После них шла целая процессия с корзинами, в которых был виноград всевозможных сортов и оттенков. Юноши держали посохи, увенчанные миниатюрными изображениями всевозможных инструментов, необходимых виноградарю, и тут же можно было увидеть работника с бочонком за спиной, большую бочку и сосуд, в который поначалу стекает выжатый из гроздьев сок. Несколько кузнецов с орудиями, необходимыми для того, чтобы выковать инструменты виноградарям, замыкали шествие. Виноградари также спели песню и исполнили танец и удалились под музыку, которая предшествовала появлению Вакха. Так как эта часть представления была одной из наиболее искусно задуманных, нам необходимо сделать передышку, прежде чем приняться за ее описание.

Глава 15

О милая, бесценная Стена!

Отцов ты наших земли разделяешь;

О славная, любезная Стена!

Дозволь мне в щель взглянуть одним глазком.

«Сон в летнюю ночь»

— Жизнью клянусь, это все так мило! — воскликнул барон де Вилладинг, восхищенный шествием виноградарей. — Еще немного — и я позабуду о бюргерском достоинстве и предамся общему веселью, даже если мне придется поплатиться за это своим добрым именем!

— Чувства свои ты можешь высказывать своим друзьям, но не стоит обнаруживать их перед простонародьем, доблестный Мельхиор. Было бы нехорошо, если бы жители Во стали вдруг похваляться, что столь благородный аристократ из Берна вдруг так позабыл себя!

— А почему бы и нет? Разве мы здесь не затем, чтобы веселиться от души, без стесненья, и наслаждаться зрелищем, подобно всем прочим? Забудь же о своей чиновничьей строгости и чрезмерном достоинстве, добрейший Петерхен. — Барон обратился к достопочтенному бейлифу, именуя его так, как было принято в кругу друзей. — И давай веселиться безоглядно, как во времена нашей буйной молодости, когда ты не был обременен обязанностями бейлифа, а я еще не познал горе!

— Пусть нас рассудит синьор Гримальди; мне все же кажется, что благородным господам подобает сдержанность.

— Позже, когда актеры сыграют все свои роли, — с улыбкой ответил генуэзец. — А сейчас к нам приближается тот, кому любой воин платит немалую дань. Пусть же разница наших вкусов не помешает воздать должное уважение столь великой особе!

Едва только десятка два рожков громогласно возгласили о приближении божества кубков и чаш, как Петер Хофмейстер, сам нередко совершавший возлияния, был вынужден отложить рассмотрение своего мнения до более подходящего времени. Появление пунцовощекого божества, ради придания этому событию большей пышности, предварялось шествием музыкантов и служителей Аббатства; за ними следовали трое жрецов — один вел козла с позолоченными рогами, другие несли нож и тесак. Еще несколько служителей несли украшенный виноградными лозами алтарь и кадила с благовониями. Верховный жрец прокладывал путь Вакху. Последний сидел верхом на бочке, голова его была обвита виноградной лозой со спелыми гроздьями; в одной руке он держал кубок, в другой — украшенный виноградной гроздью скипетр. Четыре нубийца^[721] несли бога на своих плечах; другие держали над ним балдахин; за богом следовали фавны^[722] в тигриных шкурах — фавны плясали, а смеющиеся, босоногие вакханки^[723] наигрывали им на инструментах.

Всеобщий крик восторга возвестил о появлении Силена^[724];он ехал на осле, которого вели двое темнокожих. Наполовину осушенные мехи, бессмысленный смех, блуждающий взгляд, заплетающийся язык, отвислая губа и идиотский вид в целом заставляли предположить, что одним только стремлением хорошо сыграть свою роль дело тут не ограничилось. За Силеном двое юношей несли шест, украшенный гроздьями, свисающими чуть ли не до земли, каковой был назначен изображать приношение плодов из Ханаана^[725] посланцами Иисуса; появление такого шеста с небывалым оживлением встречается актерами и участниками подобной пантомимы в другом полушарии. Огромная повозка, именуемая Ноевым ковчегом, замыкала процессию. В повозке был давильный пресс, у которого над грудой плодов трудились несколько человек; тут же сидело все семейство нашего второго прародителя. Когда она ехала, в колеи стекал благоухающий виноградный сок.

Вакху была принесена жертва, а затем исполнены песнь и танец, как и в предыдущих картинах, каждая из которых соответственно раскрывала характер представляемого в них божества. Действо завершилось подходящей к случаю вакханалией, и процессия удалилась.

Петер, увлекшись зрелищем божества, которому имел обыкновение платить существенную дань, позабыл о своей чиновничьей мелочности, ибо сей обремененный заботами государственный муж, доктринер в своем роде, редко отходил ко сну без того, чтобы не омыть дневные впечатления влагой родимых холмов — привычка, довольно распространенная среди его собратьев по сословию в те далекие времена, в сравнении с которыми наши дни могут быть названы эпохой трезвости.

— Какая достоверность! — заметил довольный бейлиф, когда фавны и вакханки покинули лужайку, наигрывая и приплясывая с жаром, хотя и не вполне грациозно. — Все это как будто навеяно глотком хорошего вина, не правда ли, синьор Гримальди? И кто знает, может, тот фигляр — я про того толстяка говорю, что ехал на осле, — как зовут этого плута, не подскажешь, дражайший Мельхиор?..

— Помилуй, я и сам не больше твоего знаю; одно только ясно: негодник не сыграл бы своей роли столь блестяще, если бы не приложился к фляжке.

— Неплохо бы узнать, кого играл этот парень; можно сказать о нем Аббатству, когда все закончится. Ваш покорный слуга — умелый правитель, барон де Вилладинг; два испытанных орудия всегда в его руках: это страх и лесть. В Берне навряд ли найдется чиновник, с большей готовностью использующий их при всякой необходимости, чем преданный вам бейлиф, который, надо признаться, еще далеко не полностью сумел извлечь всевозможные выгоды из общественного мнения. Однако надо обрести немалые навыки, чтобы говорить с этими добрыми горожанами из Аббатства, когда касаешься их дел. Эй, господин стражник, ты, полагаю, житель Веве и добрый гражданин, насколько я вижу.

— Вы не ошибаетесь, мосье бальи, я житель Веве и почитаюсь искусным ремесленником.

— Да, это легко угадать, несмотря на то что ты сейчас с алебардой. Но ты и воин одаренный, и обучен, по случаю празднеств, в совершенстве. Ты не знаешь, кто сидел на осле? Я про того толстяка, который так блестяще сыграл пьяницу. Мы позабыли, как его зовут; хотя игру его трудно забыть. Можно ли лучше, чем он, изобразить опьянение?

— Да благословит вас Бог, господин бейлиф! Ведь это Антуан Жиро, мясник из Ла-Тур-де-Пейль. Другого такого охотника приложиться к чаше не сыскать, хоть всю округу обойди! Неудивительно, что он играл свою роль так усердно; ведь других актеров и по книжке учат, и муштруют нещадно, а ему только и понадобилось, что отхлебнуть глоток побольше. Когда служители Аббатства забеспокоились, не внес бы он путаницы, Жиро велел им не тратить слов понапрасну; ведь он и пил только затем, чтобы войти в роль, — и клянется теперь ученостью Кальвина, что во всей процессии никто не выглядел так правдоподобно, как он.

— Клянусь жизнью, он и шутит не хуже, чем играет, этот Антуан Жиро! Будьте так любезны, достойная Адельгейда, взгляните в список ролей, который нам выдали перед началом представления, дабы убедиться, что этот стражник из ремесленников не обманывает нас. Мы, представители власти, не должны с легкостью верить на слово жителям Веве.

— Боюсь, нам не удастся это сделать, господин бейлиф. В список внесены только имена персонажей, но не актеров. Человек, о котором вы говорите, судя по внешности и прочему, играл роль Силена.

— Что ж, наверное, ты права. Сам Силен не сыграл бы лучше, чем Антуан Жиро. Окажись он при дворе императора, деньги бы к нему рекой потекли. Но сомневаюсь, получились ли бы у него так же хорошо Плутон^[726] или Минерва^[727], как этот мошенник Силен!

С улыбкой выслушав восхищенные слова Петера, который, правду сказать, не слишком-то почерпнул от учености века, прекрасная дочь барона обратила свой взгляд на Сигизмунда, о котором не забывала ни в минуту грусти, ни в минуту веселья. Но внимание юноши, судя по его пристальному взору и застывшей неподвижно фигуре, было приковано к новой группе актеров. Адельгейда не знала, что так взволновало его; тут же забыв про бейлифа с его напыщенностью и невежеством, она взглянула туда, куда смотрел Сигизмунд.

Начиналась наиболее традиционная часть празднества. Глава Аббатства намеревался заключить общее шествие картиной того, что могло быть интересно любому человеку, вне зависимости от его состояния и занятий. Именно эта картина и вызвала пристальное внимание Сигизмунда. Она представляла брачащуюся пару, которая теперь приближалась к ним, сменив на лужайке Антуана Жиро и его компанию.

Впереди шел обыкновенный оркестр, наигрывая веселую мелодию, которую принято было исполнять в честь бога Гименея^[728]. Процессию возглавляли владелец поместья, или барон, и его супруга — оба в дорогих, затейливого покроя одеждах, какие носили в те времена. Шесть престарелых пар, представлявших счастливо протекшую брачную жизнь, сопровождались своим многочисленным потомством, среди которого были и младенец на руках у матери, и мужчины и женщины зрелого возраста. На повозке везли половину дома, являвшую образец домашней рачительности и состоявшую из кухни с необходимой утварью и всем необходимым для скромного mйnage^[729]. Здесь же были две женщины: одна пряла, а другая пекла пироги. Позади этих хлопотливых домохозяек расхаживал нотариус в строгом костюме, с регистрационной книгой под мышкой и шляпой в руке. Его появление сопровождалось бурным зрительским смехом, ибо зрители с превеликим gout^[730] насладились карикатурой. Однако внезапная вспышка веселья тут же стихла, едва показались жених и невеста. Это были не актеры: Аббатство отыскало подходящую пару, которая согласилась бы явить всем свое счастье, дабы придать общему празднеству еще больше радости и веселья. Таковые розыски всегда сопровождались глубочайшим интересом со стороны жителей окружающих Веве деревень. Требовалось, чтобы невеста была красивой, скромной, добродетельной, а главное — послушной, как и подобает представительнице ее пола; жених же должен был сочетать в себе все необходимое для того, чтобы невесту можно было смело счесть его счастливой избранницей.

Жители Веве не уставали гадать о том, какая пара оказалась достойной представлять церемонию брачующихся, чтобы, при сочетании необходимых качеств, достоверностью превзойти самого Силена, но служители Аббатства держали в строгой тайне имена тех, на кого пал их выбор, и потому даже посейчас публика оставалась в неведении. Поскольку пары составляются во многом в зависимости от общественного мнения и браки по расчету, как их довольно удачно именуют, были в Европе в те времена нередки, зрители навряд ли бы были потрясены, узнав, что жених и невеста, которые сейчас предстали перед ними, видят друг друга всего только второй или третий раз и что сейчас они произнесут слова торжественной клятвы под веселые звуки рожков и барабана. И все же принято спрашивать у брачующихся об их согласии на брак, для придания церемонии большей остроты, хотя именно эти явившиеся на суд публики пары, как предполагалось, сочетались не только руководствуясь желанием создать семью, но по большей части подстрекаемые интересами богатства и власти, и мало кого из них бедность жениха или невесты, вкупе с прочими неблагоприятными обстоятельствами, могли бы отвратить от брака. Если верить слухам, находилось много жестокосердых отцов, для которых мнение общества было последним словом; и всегда находилось множество искренних, простодушных зрителей, которые радовались, глядя на то, как перед должником или преступником отворяются ворота тюрьмы или как узами брака сочетаются двое, богатые чувством более, нежели деньгами.

Появление пары новобрачных сопровождалось перешептыванием и движением в толпе, что свидетельствовало об оживленном зрительском интересе. Адельгейда почувствовала тепло слезы на своей щеке; сердце ее затаенно сжалось при виде жениха и невесты: дочь барона имела слабость верить, что перед ней — настоящие влюбленные, которые долгое время провели в разлуке и теперь готовы мужественно предстать перед тысячей взоров, чтобы наконец обрести награду своей любви и преданности. Сочувствие Адельгейды, поначалу довольно смутное, бывшее естественным порождением ее доброго сердца, значительно окрепло, когда она более внимательно взглянула на невесту. Скромное выражение лица, опущенные глаза, затрудненное дыхание девушки, чья красота была гораздо утонченней, нежели та, которую можно часто встретить среди деревенских женщин, обязанных, по обычаю, трудиться в поле, были столь безыскусны и обворожительны, что не могли не пробудить интереса Адельгейды, и юная госпожа де Вилладинг инстинктивно бросила быстрый взгляд на жениха, дабы убедиться, что согласие девушки явилось залогом его счастья. По возрасту, внешности и условиям жизни, вне сомнений, он был ей ровней, и все же Адельгейде невольно казалось, что девушка с таким, как у невесты, выражением лица достойна лучшей пары; впрочем, Адельгейда приписала это свое невольное желание обыкновенной женской привычке судить о мужчине на основании первого впечатления и приписывать ему те качества, коими он, возможно, не обладает в действительности.

— Как она хороша! — чуть склонив голову вбок, прошептала она Сигизмунду, который стоял рядом с ней. — Она заслуживает счастья!

— Она добрая девушка и достойна лучшей доли, — еле слышно проговорил Сигизмунд.

Адельгейда с удивлением взглянула на него: каждая черта его лица была напряжена от волнения. Внимание старших было целиком и полностью поглощено брачной парой, и потому Адельгейда и Сигизмунд могли незаметно обменяться несколькими словами.

— Сигизмунд, это твоя сестра!

— Да, так проклял ее Господь.

— Но почему девушку столь застенчивую принуждают приносить обет верности на глазах у всей площади?

— Позволят ли дочери палача быть щепетильной? Деньги, интересы Аббатства и глупейший йclat^[731] этой дурацкой сцены заставили моего отца отдать свою дочь в распоряжение вон тому дельцу, который торговался, как жид, и посреди прочих условий потребовал, чтобы настоящее имя невесты навсегда осталось покрыто тайной. Не честь ли это — породниться с теми, кто отрекается от нас еще прежде, чем узы родства обрели силу!

Сухой, холодный смех юноши заставил Адельгейду содрогнуться, и она прекратила этот тайный разговор украдкой, чтобы продолжить его при более благоприятных обстоятельствах. Процессия как раз достигла лужайки перед возвышением, где актеры уже начали играть свои роли.

Дюжина шаферов и столько же подружек невесты сопровождали пару новобрачных, которая приготовилась произнести клятву верности. За новобрачными несли trousseau^[732] и соrbеllе^[733]; первое было той частью приданого невесты, которое назначено было удовлетворить ее личные нужды; второе являлось подарком жениха и, по негласному предположению, служило отображением силы его любви. О приданом невесты, представленном в изобилии, позаботились друзья девушки, желавшие поразить воображение всех на этой общественной церемонии; в сравнении с ним подарок жениха, единственная золотая цепочка, сделанная довольно грубо, на деревенский манер, казалась довольно скупой данью обожателя. Эта впечатляющая разница меж щедростью друзей невесты, с одной стороны, и, с другой стороны, сдержанностью того, кто, судя по его дару, не был слишком доволен своей ролью, вызвала много толков и пересудов. У всех достало жестокосердия, чтобы заключить, что невеста, наверное, по какой-то особой причине не слишком желанна жениху, именно потому он так скуп в своих дарах; вывод насколько верный, настолько же несправедливый по отношению к скромной, ни в чем не повинной девушке.

Пока среди зрителей распространялись такие толки, танцоры уже начали свой танец, которому были присущи все характерные особенности, отличавшие обходительные манеры той эпохи. Певцы спели песнь в честь Гименея и его почитателей; несколько куплетов хор посвятил добродетелям и красоте невесты. Из трубы показался трубочист, который напомнил молодым, что надо быть домовитыми, и процессия отправилась прочь. Ее замыкали стражники с алебардами.

Все актеры, которые играли на лужайке перед возвышением, покинули площадь и отправились в город, чтобы сыграть представление перед теми, кого не вместила площадь. Многие из почетных зрителей, воспользовавшись перерывом, покинули свои места и отошли в сторонку, чтобы поразмяться. Среди тех, кто совсем ушел с площади, были бейлиф и его друзья: они расхаживали по прогулочной дорожке вдоль берега озера и беседовали, обсуждая подробности веселого представления. Бейлиф собрал вкруг себя всех, заспорив об актерской игре, и синьор Гримальди не смог отказать себе в удовольствии выставить напоказ всю ту путаницу, которая царила в голове правоверного Петера относительно священной и мирской истории. Даже Адельгейда была вынуждена смеяться над его очевидно нелепыми высказываниями, хотя мысли девушки вскоре склонились к тем заботам, которые давно уже ее волновали. Сигизмунд молча шагал рядом с ней, и Адельгейда, воспользовавшись тем, что внимание всех поглощено смехотворными разглагольствованиями бейлифа, возобновила прерванный разговор.

— Я надеюсь, что твоя милая и скромная сестра никогда не пожалеет о сделанном ею выборе, — сказала она, убавляя шаг и еще более отставая от спутников, которым не предназначались ее слова. — И все же это ужасное насилие над чувствами девицы, когда ее вот так выводят напоказ, пред очи целой толпы, ради произнесения обета верности!

— Бедняжка Кристина! Судьба ее с младенческих лет достойна сожаления. Невозможно сыскать более чистой и нежной души, которая готова сжаться от всякого грубого прикосновения; и все же, куда бы несчастная ни обратила взор, всюду она видит только грубые предрассудки и обращение, способные свести с ума столь ранимое создание. Ах, Адельгейда, наверное, это несчастье — не получить образования и быть взращенным в невежестве, в потворстве грубым страстям; но иметь возвышенный ум, которому претят правила этого жестокого, себялюбивого общества…

— Ты говорил о своей доброй, милой сестре.

— Да, она милая и добрая. Сердце у нее нежное и кроткое. Но как поступить скромной, кроткой девушке при столь несчастных обстоятельствах? Желая отвратить от детей семейное проклятье, мой отец с ранних лет отправил Кристину прочь из родного дома. Чужие люди воспитали ее, и девочка долго, слишком долго не знала о своем наследственном проклятии. Но когда материнская гордыня принудила мою мать разыскать свое дитя, Кристина изведала всю горечь унизительной истины. Однако она, имея кроткую душу, скоро покорилась обстоятельствам или, во всяком случае, научилась не показывать своих истинных чувств, и, кроме первых дней мучительного потрясения, никто уже больше не слышал от нее жалоб на жестокость

Провидения. Самоотречение этой смиренной девушки служит упреком моему бунтарскому характеру, ибо, Адельгейда, не скрою от тебя правды: я проклял все, что мог, в безумии наблюдая крушение собственных надежд! О, я даже проклял несправедливость своего отца, который не приставил меня к плахе, дабы я научился гордиться тем, чему ныне ужасаюсь! Совсем не то Кристина: она всегда платила родителям нежностью за их любовь, как и полагается всякой дочери, тогда как во мне, вместо сыновней привязанности, они находили только ропот. Проклятье нашего рода — в несправедливых законах страны, и потому никого из нас нельзя считать виноватым, — так рассуждает моя бедная сестра и с благодарностью встречает родительские заботы. Хотелось бы мне обладать ее благоразумием и способностью к самоотречению!..

— Твоя сестра рассуждает так, как подобает всякой женщине, в чьем сердце живет любовь, а не гордыня. Именно любовь делает ее правой.

— Я не отрицаю ее правоты. Но несправедливое сострадание всегда делало меня неспособным любить тех, к чьему роду я принадлежу. Нельзя проводить столь решительное различие меж нашими привычками и привязанностями. Воины суровы по своей натуре и не могут с легкостью подчиняться наподобие того, как женщина подчиняется своему…

— Долгу, — серьезно сказала Адельгейда, заметив, что Сигизмунд заколебался, подбирая нужное слово.

— Да, если хочешь, долгу. Слово, которому ваш пол придает чрезвычайно важное значение; не знаю, можно ли сказать то же о мужчинах.

— Не может быть, чтобы ты не любил своего отца, Сигизмунд. Решимость, с которой ты бросился к нему во время бури, желая спасти ему жизнь, опровергает все твои сетования.

— Господь покарай меня, если в душе моей недостает естественного влечения, которое и побуждает к таковым поступкам; и все же, Адельгейда, это ужасно — не испытывать глубокого уважения и неизменной любви по отношению к тем, кто произвел тебя на свет! Кристина в этом отношении счастливее меня: этим она обязана, вне сомнений, простоте своей жизни и инстинктивному сочувствию, которое обычно роднит женщин. Я сын палача; эта ужасная истина отравляет своей горечью все мои воспоминания о доме и о привязанности родных. Бальтазар, наверное, проявил по отношению ко мне доброту, когда отдал меня на воспитание в другую семью; но милосердие его было бы полным, если бы мне никогда не открыли правду!

Адельгейда молчала. Хотя она понимала настроения Сигизмунда, который много лет был оторван от родной семьи, девушка все же не могла всецело одобрить неуважительное отношение сына к своим родителям, какова бы ни была его судьба.

— Ты с твоим сердцем, Сигизмунд, не можешь ненавидеть родную мать! — сказала она наконец после продолжительного раздумья.

— Твое замечание справедливо; наверное, я плохо выразил свои мысли, если слова мои оставляют подобное впечатление. Когда я более спокоен, я считаю свое происхождение всего лишь несчастьем и испытываю благодарность к родителям за то, что они дали мне хорошее образование, хотя оно и делает меня менее способным понять их чувства. Кристина же имеет сердце любящее и самоотверженное, точь-в-точь как наша бедная мать. Нужно знать и видеть эту чудесную женщину, Адельгейда, чтобы понять всю несправедливость и жестокость обычаев света.

— Мы сейчас говорили о твоей сестре. Выдают ли девушку замуж, не справившись о наклонностях ее сердца?

— Надеюсь, нет. Кристина кротка по натуре, но слабой ее не назовешь, судя по тому, как она несет бремя нашего совместного горя. Она давно приучила себя смотреть на собственные дела сквозь призму самоотречения и слишком мало ценит себя. Увы, слишком многое в жизни зависит от того, насколько мы умеем ценить себя; ибо тот, кто уничижает себя — не перед Богом, но перед людьми, — привыкает получать меньше, чем достоин по справедливости, и влачит поистине жалкое существование. Кристина, тихая и смиренная, с тех пор как узнала правду о своем происхождении, убеждена, что любой юноша, который согласен взять ее в жены, выказывает тем самым необычайное благородство и наделен множеством добродетелей; уверенность эта служит к ее утешению, хотя и является порождением девического воображения, слишком далеким от действительности.

— Ты коснулся весьма деликатной области человеческого знания: того, насколько верно мы воспринимаем самих себя, — заметила Адельгейда, улыбнувшись горячности взволнованного брата Кристины. — Однако помимо опасности расценивать наши интересы слишком низко, существует и другая опасность — ставить их слишком высоко, хотя я всецело согласна с тем, как ты проводишь разницу между низменной суетностью и самоуважением, без которого невозможен никакой успех. Но, если верить твоей оценке, Кристина навряд ли полюбит того, кому она недостаточно дорога.

— О Адельгейда! Ты никогда не знала, что такое всеобщее презрение; как же тебе понять, насколько уважение и почтение привлекательно для тех, кто никогда не видел их! Сестра моя, привыкшая, что все надежды ее бесплодны, встретив юношу, по ее мнению, справедливого, не может не испытывать по отношению к нему чувства благодарности. Я, конечно, не скажу наверняка — ибо Кристина скоро станет его женой, — но меня не покидает опасение, что она ценит его именно за то, что он женится на девушке, презираемой всеми; при иных обстоятельствах она навряд ли бы отдала ему свое сердце.

— Ты не одобряешь выбора своей сестры?

— Мне известны подробности той отвратительной сделки, о которой ничего не ведает Кристина, — сквозь зубы процедил юноша, как если бы испытывал невыносимую горечь. — Я осведомлен и о том, какую жадность проявила одна сторона и на какие унизительные уступки вынуждена была пойти вторая. Но даже за деньги Бальтазар не мог купить счастья для своей дочери: понадобилось дать обещание, что тайна проклятого происхождения навсегда останется нераскрытой.

По испарине, выступившей на лбу юноши, Адельгейда поняла, как велики его страдания; и она немедленно постаралась отвлечь его от мучительных мыслей. С чисто женской ловкостью и проницательностью, свойственной любящему сердцу, Адельгейда сумела успокоить его так, что самолюбие юноши не оказалось задето. Ей настолько удалось его отвлечь, что, когда они присоединились к старшим спутникам, юноша полностью восстановил свою спокойную и полную достоинства манеру, помогавшую ему противостоять ужасающим потрясениям, омрачавшим надежды и превращавшим жизнь в бремя, нести которое едва хватало сил.

Глава 16

— Идем, милая Одри, я загоню твоих коз

Что, Одри, или я не мужчина?

Или мой непритязательный облик тебе не по душе?

«Как вам это понравится»

Пока на большой площади шло представление, Мазо, Пиппо, Конрад и прочие, замешанные в происшествии с собакой, томились в караульном помещении. В Веве несколько площадей, и боги с полубогами выступали теперь при более скромном стечении зрителей. Над одной из площадей были выстроены городская ратуша и тюрьма. По приказу офицера, отвечавшего в тот день за порядок в городе, нарушителей общественного спокойствия заключили в темницу. Однако, поскольку день был торжественный, а провинность небольшая, их поместили в камере с окном, выходящим на площадь, не лишив возможности участвовать во всеобщем веселье. Снисхождение было оказано под условием, что узники прекратят распри и будут вести себя достойно, не мешая торжествам, которыми гордится каждый житель Веве. Все пленники, и виновные и невиновные, с радостью приняли это условие, ибо лишение свободы не располагает к спорам, а общее несчастье способствует скорейшему согласию.

Гнев Мазо, внезапный и бурный, как у человека горячего нрава, быстро уступил место спокойствию. Вскоре он вполне овладел собой, как человек, который и воспитанием и образованием значительно превосходил своего распутного соперника. Негодование сменилось презрением; и хотя Мазо не казались чем-то из ряда вон выходящим грубые выходки, свойственные простонародью, и он ничуть не стыдился своей вспышки, он постарался как можно скорей позабыть о ссоре. Внезапные потасовки для Мазо были так же привычны, как вдруг налетевшая буря, вроде той, что случилась ночью на Женевском озере, предоставив случай проявить свои способности и помочь путешественникам.

— Дай же мне руку, Конрад, — заявил Мазо с искренним миролюбием, которое нередко встречается у людей, ведущих опасную, но не исключающую благородных поступков жизнь. — У тебя свои занятия и привычки, а у меня свои. Ты находишь выгоду в покаянии и молитвах — иди своим путем, Бога ради, а я и мой пес будем трудиться, как мы умеем.

— Тебе не следует забывать, сколь мы, пилигримы, обязаны этим огромным псам, живущим в горах, — ответил Конрад. — И каково мне было видеть, как чужая собака пожирает лакомства, припасенные для нашего давнего любимца Уберто. Тебе не доводилось, дружище Мазо, взбираться на крутизну Сен-Бернарского перевала, обремененному грехами целого прихода, не говоря уж о собственных; и потому ты не знаешь, как часто эти бесценные псы спасают нас, горемык паломников, от снежной могилы.

Маледетто сумрачно усмехнулся и пробормотал сквозь зубы ругательство; сам он жил, открыто бросая вызов закону, и всяческое притворство и лицемерие считал недостойным мужчины.

— Будь по-твоему, благочестивый Конрад, — презрительно усмехнулся он. — И да воцарится меж нами мир. Я, как тебе известно, итальянец; и хотя мы, южане, склонны мстить своим оскорбителям, после примиряющего рукопожатия редко изменяем своему слову. Верю, что и вы, немцы, не менее честны.

— Пусть Святая Дева не внемлет ни одному «аве», что я поклялся произносить, и отцы из Лоретто не разрешат меня от бремени грехов, если я буду держать против тебя зло! Ты схватил меня за глотку, но она не такая уж хлипкая и способна многое выдержать! Разве ты слышал, чтобы служитель церкви когда-либо бывал задушен!

— Людям часто удается избежать заслуженной участи, — сухо заметил Мазо. — Что ж, какая сила не привела бы нас под эту крышу — будь то фортуна, святые или Кальвин, — для большинства из нас это большая честь, насколько я могу судить о ваших занятиях по наружному виду. Пусть же Полишинель передохнёт от своих хитроумных выходок, Пиппо, пока его хозяин дышит свежим воздухом через это окно.

Неаполитанец охотно рассмеялся в ответ на эту шутку, ибо воспринимал все с легкостью, даже если при том попирались чьи-либо убеждения или достоинство.

— В Неаполе, под ласковыми небесами и рядом с горячим вулканом, я никогда не забочусь о крове!

— Ты родился, наверное, под аркой дворца какого-нибудь герцога, — с безжалостной насмешливостью заметил Мазо, зачастую обращавший своих друзей во врагов. — А умрешь в больнице для бедняков, и с похоронной повозки тебя швырнут в одну из ям Кампо-Санто^[734], вперемешку с другими добрыми христианами, чьи руки и ноги будут так переплетены, что мудрейший из вас не отличит своих конечностей от соседских, когда раздастся трубный глас.

— Разве я собака, чтобы найти такой конец? — вспыхнув, спросил Пиппо. — Или я не смогу отличить собственных костей от костей какого-нибудь нечестивца, который, возможно, окажется со мной рядом?

— У нас уже была стычка из-за собак; давай не будем повторяться, — с ехидцей возразил Маледетто. — Принцы и аристократы, — обратился он к обществу с преувеличенной важностью, — всех нас постигла злая участь, тогда как правители Веве наслаждаются сейчас в свое удовольствие. Так давайте тоже веселиться, насколько позволяют обстоятельства. Почтенному Конраду воздадут почести, приличествующие кардиналу; Пиппо на похоронах достанется первая в процессии лошадь; а что касается этих почтенных жителей Веве, то Берн назначит их бейлифами, чтобы править у нас во дворце! Жизнь — не более чем шутка, господа, и к тому же довольно мрачная, и вторая из ее потайных пружин — это умение заставить других принимать нас за то, чем мы желаем казаться, потому что первая, бесспорно, — это способность обманывать самих себя. Так пусть же каждый из нас вообразит себя той важной персоной, что я сейчас поименовал, и полдела сделано!

— А себя-то ты и забыл назвать! — воскликнул Пиппо, который слишком привык к шутовству, чтобы простить Мазо эту вольность; с неаполитанской переменчивостью он мгновенно позабыл о своем недавнем гневе.

— Я — это почтенная публика и вполне расположен к тому, чтобы меня дурачили. Смелей, мои дорогие! Вот увидите, как широко я разину рот и распахну глаза, наслаждаясь вашей философией!

Все расхохотались от чистого сердца, что весьма располагает к завязыванию дружбы. Обыватели Во, неизменно жаждущие, по привычке всех горных жителей, попросили стражников купить вина; это требование было исполнено, так как стражники понимали, что заключенные, не совершившие серьезного преступления, недолго пробудут в темнице.

Вскоре вся честная компания уже вкушала веселье, прибегнув для этого к посредству возбуждающей влаги. Едва только они отведали доброго, хотя и недорогого и потому вдвойне желанного вина, подлинная натура каждого выявилась еще ярче. Трое крестьян из Во, все из самого нижнего слоя общества, воспринимали все смутно, хотя языки их развязались, разговор стал громче, как если бы каждый желал возместить ненадежность рассудка усиленным проявлением глупости. Конрад, пилигрим, совершенно сбросил маску, если только можно так именовать ту тонкую вуаль, которую он вынужден был набрасывать в присутствии своих работодателей, и предстал негодяем, коим и был по существу, сочетая в душе своей суеверную трусость (ибо мало кто, наживаясь на суеверии, способен не запутаться в его силках) с низменной хитростью и столь же низменной чувственностью. Изобретательность и остроумие Пиппо, которые не изменяли ему никогда, возросли многократно, но скотское возбуждение, развязанное пьянством, смело прочь всю его осторожность, и он предстал отъявленным лгуном, пренебрегающим правами собратьевпо человеческому роду. На Мазо вино оказало воздействие, которое навряд ли можно назвать характерным, и, однако, оно некоторым образом относится к морали, которую можно вывести из нашей истории. Маледетто нередко доводилось участвовать в различного рода попойках. Он знавал это дикое, необузданное содружество, и некое чувство, которые люди низшего сословия называют честью, причем оно заслужило именоваться так с не меньшим основанием, чем половина других сходных понятий, побудило его к стремлению на время подавить собственные умственные способности и осушить до дна кубок, который передавался по кругу нетерпеливыми руками. Ему тоже понравилось вино, и он вкушал его букет и наслаждался легким опьянением беззаботно, как человек, умеющий извлечь из напитка наибольшее удовольствие. Ему заодно хотелось поближе узнать своих товарищей по несчастью, и совместное застолье как нельзя лучше способствовало его намерению. Помимо того, Мазо имел свои, особые причины тяготиться заключением и был не против затесаться в безобидную компанию заурядных поклонников Бахуса. Участвуя во всеобщем веселье, он также преобразился, но совершенно в другом роде, чем остальные. Глаза его блестели ярче, чем обычно, лицо покраснело, голос стал звучать звонче, но воспринимал он все с прежней ясностью. Рассудок его не замутился, как у тех, кто сидел рядом с ним за столом, но стал работать еще отчетливей под влиянием возбуждения, как если бы провидя некую опасность, и потому был настороже. Несмотря на то, что Мазо был сыном юга, он преимущественно оставался мрачен и хладнокровен; такие натуры обычно не теряются при обстоятельствах, пагубных для людей более слабых. Жизнь его протекала в полных опасности дерзких приключениях, и он нуждался в сильных потрясениях, наподобие бури на Женевском озере, чтобы привести в действие скрытые способности, благодаря коим он повелевал, а другие — подчинялись. И потому Мазо безо всякого страха подпаивал своих собутыльников; денег он не жалел, хотя их явно не хватало для того, чтобы соперничать с теми, кто уже напился до чертиков. Так прошло примерно два часа, и пока внимание стражников было поглощено представлением на площади, их подопечные были заняты застольной беседой.

— Веселую ты ведешь жизнь, почтенный Пиппо! — воскликнул Конрад. — Смех — твое ремесло; ты отлично умеешь рассмешить и идешь по свету, улыбаясь и заставляя улыбаться других. Полишинель — славный парень, и как замечательно в своих дурачествах изображает он нетвердую походку!

— Corpo di Bacco!^[735] Хотел бы я, чтобы это было так. Но ты по части развлечений больший дока, чем я, почтенный пилигрим, хотя со стороны этого не скажешь. Разница меж нами, благочестивый Конрад, заключается в том, что ты посмеиваешься себе потихоньку, храня печальный вид, а я едва сдерживаю зевоту, когда на глазах у всех помираю со смеху. Шутки от частого употребления тускнеют и становятся темными, как грязь в луже. Один бокал вина не выпьешь дважды, и повторенная острота не вызовет смеха. Cospetto!^[736] Я полжизни готов отдать за несколько новых шуток; но их способен сочинить лишь тот, кто никогда не видел фигляров и у кого не помутилось в голове от хитроумной болтовни всех шутов Европы, вместе взятых.

— Некогда жил один мудрец, о котором вы все, наверное, слышали, — заметил Мазо, — так вот, он сказал, что нет ничего нового под солнцем.

— Ему, наверное, никогда не доводилось пробовать молодого вина вроде этого, — возразил пилигрим. — Оно только что из давильни.

— Негодяй, неужто ты думаешь, что помимо тебя здесь никто не разбирается в подобных материях? В другой раз воздай нам по справедливости!

— Вино после первого глотка остается неизменным, но вкус у опьяневшего человека притупляется; и в этом Соломон^[737] был прав, как и во всем прочем, — с холодностью ответил Маледетто. — Нет, друг, ты не станешь потчевать вином тех, кто не в состоянии оценить его.

Мазо вытолкнул парня, который прислуживал им, из комнаты, сунул ему в руку монету и велел не возвращаться. Обильное возлияние значительно опустошило его кошелек, и дальнейшие издержки были нежелательны.

— Вон там идут актеры — боги и богини, пастухи и пастушки; сейчас они развеселят нас! Надо отдать должное жителям Веве; они с редкостной добротой отнеслись к своим узникам и прислали актеров, чтобы утешить нас в нашем заточении.

— Вина! Вина! Молодого или старого — пусть принесут вина! — взревели Конрад, Пиппо и их собутыльники, которые были пьяны настолько, что не заметили, как Мазо отослал разносчика; и однако, их едва теплящегося сознания хватило, чтобы согласиться, что все, что говорит Мазо о внимании к ним властей — не только справедливо, но и заслужено ими.

— Как, Пиппо! Ты сам актер — и вопишь, чтобы тебе дали вина, когда твои собратья по ремеслу выступают перед тобой! — воскликнул моряк. — Да ты, наверное, не такой уж искусный актер, если устрашился нескольких крестьян из кантона Во, вздумавших потягаться с тобой в мастерстве! Вот так буффон^[738] из Неаполя!

Пиппо поклялся, положив руку на бокал, что он посрамит искуснейших в Швейцарии, потому что выступал на всех пристанях и площадях Италии и во дворцах перед принцами и кардиналами; и что актера искуснее, чем он, не сыщешь по обе стороны Альп. Мазо упорствовал и, нанося все новые уколы тщеславию Пиппо, заставил его позабыть о вине и вместе со всеми остальными подойти к окну.

Праздничная процессия, обойдя весь город, достигла наконец площади перед ратушей, где актеры вновь повторили свое выступление, уже знакомое читателю. Тут были служители Аббатства, виноградари, пастухи и пастушки, Флора, Церера, Палее^[739] и Вакх, каждый в сопровождении своей свиты и с атрибутами высочайшей власти. Силен свалился со своего осла, к величайшему удовольствию тысячи вопящих зевак и полному восторгу столпившихся у окна пленников, которые утверждали, что игры тут нет никакой, но что полубог, к стыду своему, совершил слишком обильное возлияние в собственную честь.

Мы не станем описывать подробностей, которые всякий, кто бывал на подобных представлениях, без труда может вообразить; нет также необходимости в том, чтобы воспроизводить различные шуточки разгоряченных вином жителей Веве и несдержанные выкрики узников, стоявших у окна. Тот, кто когда-либо наблюдал грубые нравы, которые не смягчаются, но закостеневают от употребления вина, навряд ли укорит нас за все эти пропуски.

Наконец все картины из языческой мифологии завершились, и на площади появилась процессия новобрачных. Где бы ни появлялась кроткая, нежная Кристина, повсюду она пробуждала сочувствие к своей юной, невинной красоте. Одобрительный шепот сопровождал ее повсюду, и девушка, уже почти освоившаяся, наверное впервые с тех пор, как узнала о тайне своего происхождения, ощутила спокойствие, которое является неразлучным спутником счастья. Привыкшая думать о себе так, как предписано было предрассудками, и воспитанная в убеждениях, близких взглядам родителей, она с благодарностью воспринимала каждую похвалу, долетавшую до ее ушей, и на сердце у нее было тепло, несмотря на тревогу и тяготы, которые она столь долго выносила. На протяжении целого дня она ни разу не отважилась взглянуть на своего будущего супруга, который, по ее простому и неколебимому суждению, презрел предрассудки и справедливо оценил ее достоинства; и так как одобрение, до того сдерживаемое, люди выражали в громких хвалебных выкриках, яркий румянец проступил на щеках невесты, и она со скромной горделивостью взглянула на своего избранника, как если бы хотела сказать, что его благородный поступок не останется без вознаграждения. Толпа с восторженным гулом одобрила ее движение, и, казалось, никогда еще приверженцы Гименея не подходили к брачному алтарю при более благоприятных обстоятельствах. Влиянию невинности и красоты поддаются все. Даже беззаконные и полупьяные узники громко выражали свои похвалы милой Кристине. Одни хвалили ее за скромность, другие — за приятную внешность, и все были рады присоединиться к толпе, выкликая хвалы одобрения. Жених заметно оживился, и, когда процессия проходила мимо окон, где сгрудились Мазо и его товарищи, он уже с гордостью поглядывал вокруг, так как принадлежал к тем низменным душам, которые в своем отношении к чему-либо всецело полагаются на мнение других.

— Великолепный, замечательный праздник! — сказал Пиппо. — Да благословит святой Бернард, bella sposina^[740] тебя и почтеннейшего горожанина, который, будто стебель, будет поддерживать прекраснейшую из роз! Пошлите нам вина, благородная невеста и счастливый жених, чтобы мы могли выпить за ваше здоровье!

Кристина побледнела и испуганно огляделась, ибо те, кто постоянно испытывает людское осуждение, даже не имея за собой никакой вины, боятся самых призрачных намеков на мрачные стороны своей жизни. Чувство это передалось ее жениху, который искоса взглянул на толпу, опасаясь, не проведал ли кто семейную тайну его невесты.

— В Италии я такого праздника и не видал! — продолжал неаполитанец, который помнил в первую очередь о себе, нимало не тревожась, не задеты ли при этом интересы других. — Галантный жених и прекрасная невеста! Пришлите нам вина, felicissimi sposi^[741], чтобы я мог выпить за ваше процветание и счастье! Счастлив отец, кто зовет тебя дочерью, bella sposa^[742], и досточтима мать, вскормившая такое дитя! Scellerati^[743], — обратился он к толпе, — отчего вы не принесли сюда на руках родителей, чтобы все могли увидеть и почтить славные корни столь богатой ветви! Пошли нам вина, buona gente^[744], пошли нам доброго, веселого вина!

Своими восклицаниями и замысловатыми похвалами Пиппо привлек внимание толпы: слушателям казалась забавной смесь различных наречий, которой он пользовался в разговоре. Сочувствие толпы снискивается порой самыми незначительными мелочами, которые становятся таким образом причиной событий величайшей важности. Толпе, сопровождавшей шествие Гименея, успело наскучить однообразие зрелища, и теперь все были развлечены поздравлениями и мольбами захмелевшего неаполитанца.

— Выйди к нам сюда, почтенный и уважаемый чужестранец, и сам сыграй отца счастливой невесты, — выкрикнул кто-то насмешливо из толпы. — И твоей жизни будут подражать дети твоих детей.

Сие остроумное предложение было встречено взрывом смеха. Но неаполитанец не лез в карман за словом, и достойный ответ тут же был готов.

— Благословляю тебя, цветущая роза! — немедленно воскликнул он. — Есть родители гораздо хуже Пиппо; ибо те, кто заставляет людей смеяться, заслуживают большей чести, нежели ваши доктора, которые зарабатывают на коликах, ревматизме и прочих неприятных болезнях, притворяясь, будто борются с ними, тогда как — святой Бернард свидетель! — едва ли сыщется такой дурак, которому не было бы ясно, что плут-доктор и болезнь сотрудничают, как Полишинель с обезьяной.

— Назови еще других, которые хуже тебя! — выкрикнули из толпы.

— Превеликое множество, и ты среди их числа! Мое благословение прекрасной невесте! Трижды благословенна счастливица, кого благословляет честный и жизнерадостный Пиппо! Правду я говорю, figliola?^[745]

Кристина почувствовала, как рука ее спутника недружелюбно разжалась; от крайнего унижения и стыда к щекам девушки прихлынула кровь. И все же она подавила приступ слабости, поскольку, как и все чистые души, полагалась на людскую справедливость; шествие продолжалось, и только осторожная, трепещущая походка невесты выдавала то затруднительное положение, в коем она оказалась.

И вдруг, когда актеры, сопровождаемые музыкой, проезжали мимо ратуши и толпа, в общем движении, послушно следовала за ними, внутри здания раздался крик тревоги. Десятки зрителей немедленно ринулись к месту происшествия, что свидетельствовало о внезапно вспыхнувшем интересе к новому, непредусмотренному событию.

Толпу оттеснили и рассеяли, процессия скрылась, вокруг ратуши с необычайным, таинственным оживлением засновали стражи порядка, и вскоре причина расстройства уже обсуждалась немногими обывателями, которые остались на площади. Прошел слух, будто один из заключенных, атлетического сложения итальянский моряк, воспользовавшись тем, что внимание стражников было отвлечено праздничным шествием, сбил с ног единственного бывшего в камере тюремщика и сбежал, сопровождаемый всеми собутыльниками, кто был еще в состоянии передвигаться.

Но бегство из тюрьмы горстки бродяг не являлось событием, которое могло бы надолго возбудить любопытство и заставить позабыть о празднестве, тем более что срок заключения истекал с заходом солнца. Однако, когда о сем случае доложили Петеру Хофмейстеру, напористый бейлиф изрыгнул около полусотни проклятий касательно бесстыдства проходимцев, беспечности стражников и неблагонадежности правосудия вообще. После чего он незамедлительно распорядился, чтобы беглецы были пойманы. И, по свершении сей немаловажной части дела, приведены к нему лично, в каких бы серьезных церемониях ни случилось ему быть занятым. Гневный голос Петера не остался неуслышанным, и суровые распоряжения еще не успели до конца слететь с его уст, как дюжина поимщиков воров со рвением принялась за дело. Тем временем торжества продолжались, приближался вечер и с ним — праздничное пиршество; добропорядочные обыватели вновь стекались на площадь, чтобы присутствовать при последних сценах и стать свидетелями брачного благословения, которое должен был произнести над Жаком Коли и Кристиной реальный служитель алтаря, осуществив таким образом последнюю и наиважнейшую церемонию этого насыщенного событиями дня.

Глава 17

Да-да, сними-ка намордник со своей мудрости^[746].

Шекспир. Как вам это понравится

Полдень уже миновал, когда сцена вновь заполнилась избранными. На площади опять собралась толпа, и бейлиф и его друзья заняли почетные места посередине длинного возвышения. Вновь, процессия за процессией, начали появляться актеры, ибо все уже успели обойти город и повторить каждое представление столько раз, что почувствовали усталость. И все же, в высоком присутствии бейлифа и аристократии не только отечественной, но также из других стран, тщеславие одерживало победу над изнеможением, и песни и танцы повторялись с подчеркнутым рвением и воодушевлением. Петер Хофмейстер и знатные лица кантона особенно громко выражали свое одобрение, так как, пока артисты обходили город, успели подкрепиться, пируя в шатрах и палатках, и их подогретое воображение восполняло несколько оскудевший энтузиазм выступающих избыточной теплотой и щедростью. Бейлиф, в частности, как это приличествовало его высокому посту и решительному характеру, был необычайно разговорчив и напорист, отпуская критические замечания либо похвалы по ходу представления с бойкостью досконально осведомленного в предмете нынешнего обозревателя, который заботится более о количестве, чем о качестве ремарок, зная заранее, сколько ему заплатят за строчку. Сравнение это хорошо не только в приложении к познаниям, но и к разнообразным особенностям речи бейлифа, придирчивого, высокомерного и властного, в ком желание выставить напоказ собственную даровитость было несравненно сильней, чем даже мнимое намерение подчеркнуть достоинства других. Обращался он по большей части к синьору Гримальди и испытывал от этого в душе сильнейшее удовольствие, хотя и не обнаруживал его слишком явно; однако чрезвычайное внимание его к этому приятному и скромному чужеземцу было очевидным. Притом бейлиф неустанно заботился и о том, чтобы все вокруг, кого досягала естественная звучность его голоса, могли внимать его откровениям.

— Те, которые только что прошли, брат Мельхиор, — говорил бейлиф, обращаясь к барону де Вилладингу в вольной бюргерской манере, но глядя на генуэзца, перед кем он в действительности жаждал выказать свои блестящие познания в мифологии, — всего только простые пастухи и пастушки, обитающие в наших горах, а вовсе не ваши боги и полубоги, потому что первых, что видно из торжественного шествия, несут люди на своих плечах, а вторые имеют обыкновение ездить на осле либо имеют прочие средства передвижения, приличные их нуждам. О, у нас тут есть замечательные актеры; вон, взгляните, это милое создание, на самом деле, Мариэтта Марон, местная жительница — ох и бойкая девчонка! Другой такой сорвиголовы во всем Во не сыщешь! Ну так что же? Сейчас она — Верховная Жрица Флоры, и нет такого рожка в окрестностях, который трубил бы посреди скал громче, чем ее глотка! А вон та, на троне, сама богиня Флора, ее представляет молодая женщина, дочка добропорядочного жителя Веве, который сам снабдил ее к празднику всем необходимым, не потратив ни одной самой мелкой монетки. Уверяю вас, каждый цветок, что сейчас на ней, срезан в их собственном саду!

— Своими речами ты разрушаешь поэтическое очарование, добрый Петерхен, обращая богиню и ее свиту в обыкновенных виноградарей и молочниц!

— Во имя неба, дружище Мельхиор, — вмешался донельзя довольный генуэзец, — не лишай нас полезных и метких замечаний дражайшего бейлифа! Ваши божества хороши по-своему, но им не повредит несколько кратких и наглядных пояснений, достойных доверия доктора из Падуи. Умоляю вас, продолжайте, ученейший Петер, чтобы от нас, чужеземцев, не ускользнула ни одна прелестная черточка этого представления!

— Вот видишь, барон, — победно взглянул на де Вилладинга бейлиф, — небольшие пояснения никогда не испортят добрую вещь, даже если это будет сам закон! А вот и Церера со своей свитой, какая красивая процессия! Это жнецы и жницы, они представляют плодородие родной земли, а страна наша, по правде сказать, господин Гримальди, весьма изобильна и достойна аллегории. Вон те парни, у кого инструменты привязаны к поясу, с бочонками в руках, — пастухи, а прочие так или иначе связаны с производством молочных продуктов. Цереру очень чтили древние, это бесспорно, это мы видим из посвященных ей обрядов. Откуда и богатству взяться, герр фон Вилладинг, если земли неизобильны? Вы видите, что богиня восседает на троне, украшенном плодами земли; балдахин увенчивает сноп пшеницы, богиню украшают налитые колосья, а скипетром ей служит серп. Все здесь только аллегория, синьор Гримальди, но эти вымыслы порождают здравые мысли у скромных граждан. Не найдется ученого, для которого не были бы поучительны наши игры: политик, богослов, юрист — всякий искусный и благорасположенный ум почерпнет в них полезное для себя.

— Любой простосердечный школяр сумеет увидеть защиту бюргерства и в более туманной аллегории, — сказал генуэзец, которому рассуждения бейлифа казались весьма занимательными. — Но вы не заметили сосуда, который держит Церера в другой руке, полного плодов земли, — мне он напоминает рог быка.

— Вне сомнений, он относится к утвари древних; наверное, боги и богини хранили в нем молоко, ибо среди ваших старинных божеств встречалось немало хороших, рачительных домохозяек; наверняка и Церера не чуждалась сего полезного занятия. Убежден, тут требуется особая чистота нравов. Но наши маслоделы собираются что-то спеть нам!

Петерхен прервал свои разглагольствования по поводу классической философии, а сопровождающие Цереры выстроились в определенном порядке и приготовились петь. Заразительная и дикая мелодия Ranz des Vaches поднялась над площадью и вскоре объединила во всеобщем, восторженном внимании толпу, или, иными словами, всех жителей города, потому что здесь были и, охваченные воодушевлением, пели вместе с обученными артистами все обитатели Во и прилежащих к нему окрестностей. Высокомерный, но благоразумный бейлиф, обычно гордый донельзя своим бернским происхождением и всегда готовый поддержать превосходство великого кантона, держась сдержанно и с достоинством, подчинился всеобщему порыву и пел вместе со всеми, во всю мощь обоих легких, прекрасно приспособленных, чтобы поддержать хор, исполняющий горную песнь. О сем снисхождении со стороны представителя Берна часто впоследствии вспоминали с восторгом; простодушные и доверчивые приписывали вдохновение бейлифа щедрому попечительству об их счастье и довольстве, тогда как более осторожные выводили музыкальную крайность из предшествующей чрезмерности другого рода, заключавшейся в употреблении ради полноты веселья вин близлежащих окрестностей. Те, кто был поблизости от бейлифа, были немало развлечены его неуклюжими попытками проявить любезность, уподобленными неким честным и неглупым жителем Во выходкам известных животных, которых все еще воспитывают в городе, что правит всей Швейцарией, и от которых и город и кантон, как принято подразумевать, заимствовали свое имя^[747]; ибо, когда власть Берна немилосердно и тяжело давила на подчиненные ему страны, жители их, как принято в таких случаях, тешили себя невинной местью, нашептывая всяческие колкости в адрес хозяев. Но несмотря на это и прочие критические замечания по поводу его выступления, бейлиф был всецело удовлетворен лептой, внесенной им в представление; место свое он занял, убежденный, что снискал, по крайней мере, одобрение народа, поскольку с таким воодушевлением принял участие во всеобщем празднестве; бейлиф также надеялся, что подобное проявление снисходительности, возможно, заставит забыть людей о многих других его выступлениях, отнюдь не отличавшихся ни мелодичностью, ни дружественностью.

После сего достижения бейлиф сохранял благоразумное спокойствие до тех пор, пока на площади не показался Бахус со своей свитой. При появлении смеющегося мальчишки, оседлавшего бочку, бейлиф продолжил свои рассуждения с уверенностью, как человек, убежденный в доскональном знании предмета.

— Это божество доброго напитка, — заявил бейлиф, говоря, как обычно, для всех, кто мог его слышать, но, из особого уважения, отдавая предпочтение синьору Гримальди, — судя по тому, что служит ему троном. Его танцующие спутники показывают, что вино веселит сердце, а вон работает пресс, выжимая сок; а вон та огромная гроздь представляет лозу, которую посланцы Иисуса принесли из Ханаана, когда их послали высмотреть эту землю; предание, которое, синьор, в Италии вы выучили до кончиков ногтей.

Гаэтано Гримальди, казалось, был в растерянности; с языческой мифологией он был знаком, но, как католик и мирянин, не обладал обширными познаниями по истории христианства. Поначалу он подумал, что бейлиф попросту ошибается, но, напрягши память, обнаружил некоторый проблеск истины, поскольку, во искупление своей недостаточной начитанности, видел несколько знаменитых картин на упомянутый сюжет, при посредстве которых обычно осуществляют знакомство со Священным Писанием католики, населяющие другое полушарие.

— Да неужто вам неизвестна история об огромной виноградной кисти, синьор? — воскликнул Петерхен, изумленный растерянностью итальянца. — Это одно из прелестнейших сказаний в Священной книге. Ха! Клянусь жизнью, да ведь осел идет без всадника — а что же случилось с этим плутом Антуаном Жиро? Разбойник освежился в палатке вином после того, как осушил до дна собственный бурдюк! Тут проявлено небрежение; роль надо было отдать непьющему или, по крайней мере, тому, у кого голова крепче; ведь тут надо выпить, по крайней мере, галлон^[748], а другой уже собьет с ног человека непривычного.

Речи бейлифа лились неумолчно до тех пор, пока сопровождающие Бахуса не пропели все свои песни и не протанцевали все танцы, а потом потекли еще скорей, как «катящаяся река, что шумит и шумит вечно».

— А теперь нужно ожидать появления хорошенькой невесты с подружками, — продолжал Петерхен, подмигнув своим спутникам, как старинный щеголь, имеющий обыкновение открыто обожать красавиц. — Здесь, пред властями города, состоится торжественная церемония, ради достойного завершения праздника. Ах! Мельхиор, старый дружище! Нам бы прежний задор — и тогда ни одна из этих вертлявых девчонок не ушла бы отсюда, не протанцевав с нами несколько пируэтов! Но настройтесь на нужный лад, друзья; ведь это не представление, а подлинное бракосочетание; необходимо сохранять серьезность. Но что такое? Отчего суетятся стражники?

Петерхен умолк, ибо в это самое время поимщики воров, держась тесным кольцом, ввели на площадь несколько человек, в которых, по виду их, безошибочно можно было узнать пленников. Бейлиф был чрезвычайно исполнительный чиновник; таковые почитают установление законов гораздо менее важным событием, нежели их надлежащее исполнение. Зачастую в той или иной формулировке он находил значение, существовавшее, возможно, только в его воображении; однако толкования эти непременно способствовали удобству исполнения бейлифом его обязанностей. Необходимость судебного разбирательства возникла некстати, поскольку сулила задержку бракосочетания: Петерхен имел особую склонность к наказанию преступников, в частности потому, что нарушители закона, жалкие оборванцы, служили вечным упреком совершенству бернского управления; острастка была необходима, ведь недаром говорят: старый кучер чаще щелкает кнутом. Но сейчас судебное рвение бейлифа не вполне пробудилось, потому что стоящие пред ним нарушители закона принадлежали к более счастливой породе преступников, чем те, кто своей худобой и лохмотьями оживлял вечно дремлющий в чиновничьей душе задор обвинять и наказывать, дабы защитить права сильных от посягновения слабых и несчастных. Читатель уже, конечно, догадался, что пленники были Мазо и его товарищи, которые успешно скрылись из тюрьмы, но не избежали вторичной поимки.

— Кто эти дерзкие, осмелившиеся оскорбить правящие власти в день всеобщего ликования и миролюбия? — строго вопросил бейлиф, едва только стражники закона и их пленники приблизились к возвышению. — Разве вы не знаете, плуты, что сейчас в Веве происходит торжественное, почти что религиозное празднество — во всяком случае, таковым его почитали древние; и что преступление — вдвойне преступление, когда совершается в присутствии благородных особ либо, как теперь, во время торжеств, либо направлено против властей? И последнее — тягчайшее из всех!

— Мы всего лишь невежественные школяры, драгоценнейший бейлиф, как вы можете заключить по нашему внешнему виду, и потому нас не должно судить строго, — отвечал Мазо. — Вся наша вина состоит в том, что мы поссорились из-за пса; мы дали волю рукам, не руководствуясь доводами разума, но вреда не причинили бы никому, разве только себе, если бы власти позволили нам решить дело, как умеем сами. Вы говорите, сегодня в Веве праздник — тем тяжелее было нам сидеть взаперти из-за такого пустяка, не принимая участия во всеобщем веселье!

— Этот парень рассуждает разумно, — тихо проговорил Петерхен. — Что значит для Берна какая-то собака! А всеобщее веселье должно распространяться на всех. Отпустите их, Бога ради! Да проследите, чтобы всех собак прогнали с площади, чтобы опять не возникло каких-то глупостей.

— Видите ли, эти люди бежали от властей, сбив с ног стражника, — кратко заметил страж порядка.

— Как же так? Разве не сказал ты только что, парень, что все это из-за собаки?

— Я объяснил, почему нас посадили в тюрьму. Правда и то, что, ослабев от тюремного воздуха, разгоряченные вином, мы покинули тюрьму без позволения; но мы надеемся, что это невинное торжество духа простится нам ради выдающегося случая.

— Мошенник, твоя просьба только увеличивает вину! Преступление, совершенное при необыкновенных обстоятельствах, — это особо тяжкое преступление, и оно требует самого строгого наказания, с коим я не стану медлить. Ты оскорбил власти, и это непростительный проступок против общества. Приблизьтесь, друзья, я люблю, чтобы мои доводы прочувствовали и поняли все, кого касаются мои решения, и теперь настал удобный миг, чтобы преподать краткий урок жителям Веве. Пусть жених и невеста подождут — ближе, все ближе, чтобы вы лучше слышали, что я собираюсь сказать.

Люди столпились тесней у возвышения, и Петерхен, с поучительной миной, возобновил свои рассуждения.

— Каждое правительство обязано обеспечить себе защиту, — разглагольствовал Петерхен, — в противном случае оно скоро падет; всем вам должно быть хорошо известно, что когда вещь не ценят, о ней не заботятся. Сие правительство основано затем, чтобы править; но даже дурное правительство лучше, чем полное его отсутствие — кто будет с этим спорить? Однако наше правительство в особенности хорошо, и оно всяческими способами добивается уважения — потому что если человек не добьется уважения, с ним не будут считаться. Без мер предосторожности мы уподобимся необузданному коню, сделаемся жертвами анархии и беспорядка, проклятыми еретиками. Итак, вы видите, друзья, ваш выбор лежит меж правительством Берна и полным отсутствием какого-либо правительства, ибо когда выбирают меж двух вещей, половину берут — и половину оставляют; великий кантон останется со своими установлениями — а на долю Во, следовательно, ничего не достанется, он будет незащищен, как моя рука. Задайте-ка себе вопрос: имеете ли вы иное правительство, кроме настоящего? Нет, не имеете; и потому, отвергнув власть Берна, вы останетесь вовсе без правительства. Страж, у тебя сабля на боку — вот прекрасный образчик власти. Вынь ее из ножен и подними, чтобы хорошо было видно. Итак, вы видите, друзья, что страж имеет саблю, но у него только одна сабля. Положи ее у своих ног, страж. Взгляните: тот, кто имеет одну саблю и положит ее у своих ног, остается вовсе без сабли. Сие оружие представляет нашу власть, которая, отложенная в сторону, перестает быть властью и оставляет нас незащищенными.

Это счастливое сравнение произвело одобрительный гул в толпе; оно имело все качества, чтобы быть понятным народу: смелость утверждения вкупе с краткостью изложения и наглядностью примера. О последнем в особенности жители Во долго говорили впоследствии, сопоставляя с небезызвестным судом Соломона, который прибегнул к тому же острому оружию, чтобы разрубить столь же запутанный узел^[749]. Когда шум одобрения несколько поутих, славнейший Петерхен продолжил свои рассуждения, которые отличались той же беспорядочностью и имели тот же общий смысл, что и диссертации, рассматривающие вещи такими, как они есть, и не касающиеся того, какими они должны быть.

— Надо ли учить всех читать и писать? — вопросил бейлиф. — Будь Франц Кауфман неграмотен — никогда бы не принял он по ошибке чужую подпись за свою! Чтобы это понять, долго думать не надо. И другое: могли бы люди читать дурные книги, не знай они букв алфавита? Найдется ли здесь человек, который будет утверждать обратное? Пусть не робеет, но выйдет перед всеми и говорит смело: в Во нет инквизиции, мы уважаем споры. У нас свободное правительство, отеческое правительство, правительство с мягким характером, как всем вам хорошо известно; но правительство наше не поощряет грамотности, если она приводит к чтению дурных книг и подделыванию подписей. Собратья граждане, ибо все мы тут равны помимо некоторых отличий, о которых нет нужды упоминать, правительство наше существует для вашего блага, и оно удовлетворено своей деятельностью, направленной в первую очередь на ограждение себя и своих служителей от различных опасностей, хотя это на первый взгляд может показаться несправедливым. Парень, ты умеешь читать?

— Посредственно, дражайший бейлиф, — ответил Мазо. — Найдутся те, кто одолеет книгу с меньшим трудом, чем я.

— Полагаю, он имеет в виду хорошую книгу; но и сквозь плохую этот плут продирается, словно дикий кабан. Вот что значит учить грамоте невежественных! Нет более удобного способа развратить общество, заставить его закоснеть в скотстве, чем обучать невежественных! Просвещенный человек сумеет переварить знания, ибо жирная пища не повредит желудку, который привык к ней, но она окажется несъедобной для тех, кто питается скудно. Просвещение — это оружие, ибо знания обладают силой, а невежественный человек подобен ребенку, и обучать его грамоте — все равно что дать ребенку в руки ружье. Как невежественный использует полученные знания? Скорее всего, во вред себе и всем. Знание — щекотливая вещь; от него, как говорит Фест^[750], впал в безумие даже мудрый и искушенный Павел, — так чего же можно ожидать от прямых невежд? Как тебя зовут, пленник?

— Томмазо Санти; друзья зовут меня иногда Сан Томазо, а враги — Маледетто; попросту можно звать меня Мазо.

— У тебя, как у всякого мошенника, огромное количество кличек. Ты заявил, что не умеешь читать…

— Не так, синьор! Я сказал, что…

— Клянусь Кальвином, ты говорил это, люди свидетели! Ты будешь отрицать собственные слова, плут, пред лицом правосудия? Ты обучен грамоте — я это вижу, плут, и я почти готов поклясться, что тебе и перо приходилось в руках держать; сказать правду, синьор Гримальди, не знаю, как вы на это глядите у себя по ту сторону Альп, но все наши несчастья происходят в основном от этих полуобученных плутов, которые, мошеннически набравшись знаний, используют их в преступных целях, не задумываясь о нуждах и правах общества.

— У нас свои трудности, как и везде, где находим человека с его себялюбием и страстями, синьор бейлиф; но не поступаем ли мы неучтиво по отношению к прекрасной невесте, отдавая предпочтение подобным людям? Не лучше ли будет прежде отпустить скромную Кристину, счастливицу в цепях Гименея, а потом уже заняться кандалами для этих пленников?

К изумлению всех, кому было известно природное упрямство бейлифа, которое только возрастало, а не смягчалось от кубка выпитого вина, Петерхен согласился с предложением синьора Гримальди весьма охотно и с любезностью, чего не бывало никогда, если высказывалось мнение, не рожденное им лично; хотя, как это случается с людьми, носящими сей титул, он изредка мог уступить права отцовства. Итальянцу он, однако, выказывал всяческое почтение, но за все время беседы не проявил его с большей очевидностью, чем теперь, мгновенно согласившись на предложение синьора Гримальди. Пленникам и стражам порядка велели отойти, но так, чтобы бейлиф не потерял их из виду; один из служителей Аббатства занялся свадебной процессией, которая в молчании следила за началом приготовлений.

Глава 18

Иди, мудрец! Обдумай все сомненья

Свои против благого Провиденья;

В чем ты несовершенство углядел:

Избыток — тут, там — недостаток дел;

Скажи, мир сокрушая самовластно.

Неправеден Господь, коль тварь несчастна.

Поуп

Нет нужды снова перечислять всех участников брачного шествия, которым предназначались самые разнообразные роли. Они явились здесь в том же порядке, что и утром, при открытии праздничных торжеств. Юридическое осуществление брачной церемонии в присутствии бейлифа должно было свершиться как подготовка к более торжественному церковному обряду; множество любопытных уже прорвали цепь стражей порядка и столпились у возвышения: события реальной жизни вызывают обычно более сильный интерес, чем вымышленные картины. В течение дня в толпе задавались тысячи вопросов о невесте: никто не ожидал, что девушка, согласившаяся участвовать в столь многолюдном зрелище, окажется на редкость красивой и скромной. Никто о ней ничего не знал, а те, кто знал, предпочитали молчать; и, поскольку таинственность обычно подогревает любопытство, натиск толпы красноречиво свидетельствовал о том, как властно ожидание, вкупе со слухами, одерживает верх над праздными умами.

Но какие бы ни высказывались предположения о бедняжке Кристине, вплоть до самых злобных, большинство все же принуждено было сойтись на том, что она застенчива и наделена редкостной, изысканной красотой. Иной раз, правда, подчеркивалось, что красота невесты кажется искусственной, поскольку чересчур изысканна — и даже чрезмерна. Однако по большей части замечания отличались той счастливой пестротой и натянутостью, которые обнаруживаются во вкусах людей, ищущих себе развлечений; впрочем, навряд ли сыщутся похвалы без хотя бы малейших едких пятнышек злословия. Сочувствие толпы постепенно склонилось к безвестной девушке; пока она скромной поступью приближалась к возвышению, слышался одобрительный шепот: люди теснились с обеих сторон, желая получше ее рассмотреть.

Бейлиф в обычное время непременно осердился бы на сие пренебрежение правилами, предписанными правительством большинству, ибо был совершенно искренен в своих мнениях, пусть даже в основном нелепых, и подобно множеству честных людей, которые готовы при помощи хирургических щипцов бороться с последствиями, к каковым их приводят принципы, не терпел нарушения порядка. Но сейчас он был скорее польщен, нежели раздражен, наблюдая за толпой. Случай был все же не вполне официальный, и бейлиф, находясь под сильным влиянием горячительных напитков с соседних виноградников, был склонен вновь позволить распуститься цветам собственного красноречия, растущим на изобильной почве мудрости. Прорыв цепи он встретил с благодушным видом, как бы подбадривая смельчаков, количество которых немедленно возросло, отчего маленькое пространство, где должны были стоять главные участники церемонии, сузилось настолько, что двигаться и свободно стоять там стало почти невозможно. При таких условиях и началась церемония бракосочетания.

Кристина, поначалу испытывавшая легкий прилив надежды и счастья, начиная от своего первого появления на площади и вплоть до случая с Пиппо, теперь была настроена настороженно и даже испытывала некий загадочный, тайный ужас, чему способствовали ее неопытность и незнание жизни. Воображение ее увеличивало тревогу, заставляя предчувствовать новые, нарочитые оскорбления. Кристина, вдоволь изведавшая унижения, которые обычно сопровождают людей ее сословия, согласилась не вполне обычным способом переменить свое положение только оттого, что все прочие, как она сумела понять, привели бы к открытию ее происхождения. Вот и сейчас ее преследовал этот страх, преувеличенный и беспричинный, поскольку в последнее время девушка много размышляла над своей судьбой и, к несчастью, была, как все чистые и невинные души, до болезненности чувствительна и легкоранима. Скрыть происхождение Кристины, как уже пояснялось, вознамерился ее будущий муж, которому удалось ввести в заблуждение любопытствующих знакомых и заодно самым легким способом удовлетворить собственную алчность. Но существует некий предел самоуничижению, далее которого не идут даже самые робкие души. Кристина шла по узкой тропке, оставленной для нее толпой, но взгляд ее стал тверже, поступь уверенней, ибо сознание правоты победило обычную для ее пола девичью робость и придало решимости в тот миг, когда многие женщины на ее месте выказали бы слабость. С видом исполненного достоинства спокойствия приблизилась она к возвышению, и тут бейлиф, с нарочитой важностью, поднялся и махнул рукой толпе, желая прекратить ропот и беспорядочное движение; шум и шевеление прекратились: все с нетерпением ожидали скорейшего начала церемонии. Читатель не должен удивляться говорливости честного Петерхена, поскольку день близился к вечеру и частые возлияния меж церемониями только способствовали взлету красноречия бейлифа, а случай предоставлял возможность блеснуть всеми своими способностями перед достойной компанией.

— Сегодня у нас радостный день, друзья, — начал он. — Один из тех, с которым связаны торжественные церемонии, заставляющие каждого из нас вспомнить о нашей зависимости от Провидения, о нашей бренности и греховности, и в особенности о нашем долге перед Советом. Глядя на изобильные плоды земли, мы вспоминаем о природе, которая является даром Господа; а некоторые незначительные, неизбежные неприятности, случившиеся во время представления наилучших картин, и тут мне приходится указать на чрезмерное опьянение Антуана Жиро, которого по недосмотру назначили на роль Силена — образ, достойный вашего внимания, ибо он поучителен для всех пройдох-пьяниц, — напомнят нам о собственном ужасающем несовершенстве; и, чтобы обрисовать целое в его совершенстве и соподчинении частей, необходимо сопоставить бдительность и четкие действия стражей порядка с хорошо управляемым человеческим обществом. Итак, вы видите, что несмотря на то, что внешне празднества имеют характер языческих, они полны христианской морали; Бог свидетель, что мы все уже позабыли о первом и помним лишь о втором, как о самом лучшем из того, чем отличаются некоторые наши граждане и все государство. А теперь, покончив с божествами и преданиями о них, за исключением негодника Силена, чье дурное поведение, обещаю вам, не останется безнаказанным, — я привлеку ваше внимание к делам смертных. Брак честен пред Богом и людьми, и хотя я сам так и не удосужился принять на себя эти святые обязанности, по разным причинам, но в основном оттого, что был обручен с Государством, которому мы обязаны многим — и даже большим, чем вернейшая жена своему мужу, — я все же испытываю высочайшее благоговение перед супружеством. И потому ни одна картина празднества не вызывает у меня столь глубокого удовлетворения, как вид брачующихся, которых мы сейчас призовем завершить достойным образом сегодняшние торжества. Пусть жених и невеста выйдут вперед, чтобы все могли видеть счастливую пару.

По призыву бейлифа Жак Коли вывел Кристину на небольшую площадку, приготовленную для них, где их легко мог увидеть каждый зритель. Оживленное шевеление в толпе, последовавшее вслед за этим, усилило краску на нежных щеках невесты; зрители зашептались, недвусмысленно выражая одобрение. Вид юной, невинной, девической красоты пробудил сочувствие даже в самых закосневших и грубых сердцах, и многим стали понятны все страхи и надежды этой девушки.

— Превосходно! — воскликнул Петерхен, который никогда не был так счастлив, как заботясь о счастье других. — Это обещает счастливую mйnage^[751]. Преданный, бережливый, трудолюбивый, деятельный муж в союзе с красивой, старательной женой обретет счастье у очага. Сейчас союз этот будет заключен, торжественно и достойно. Пусть подойдетнотариус — не тот, кто столь удачно сыграл эту роль днем, но уважаемый и честный чиновник, который действительно облечен властью осуществить сей почетный акт, а мы прослушаем чтение контракта. Советую всем соблюдать приличное молчание, друзья мои, ибо сейчас состоится законная, действительная церемония — серьезнейшее деяние, к которому нельзя относиться легкомысленно, ибо в нескольких словах, произнесенных теперь наспех, можно будет раскаиваться потом всю жизнь.

Зрители, идя навстречу пожеланиям бейлифа, притихли и повели себя с наибольшим благоприличием. Настоящий, облеченный властью нотариус зачитал вслух брачный контракт, документ, в котором упоминалось общественное положение и излагались права брачующихся сторон; под ним только следовало поставить подписи, чтобы он стал действительным. В сем брачном контракте в обязательном порядке перечислялись подлинные имена брачующихся, их возраст, даты рождения, происхождение и все самые незначительные подробности, необходимые для подтверждения их личности и определения будущих прав; его необходимо было четко прочесть, чтобы сделать свидетельствующим средством, к которому можно было бы в дальнейшем прибегать всякий раз, когда возникнет надобность. С наибольшим вниманием толпа слушала именно эти маленькие подробности, и Адельгейда с трепетом внимала чтению, поскольку стесненное дыхание Сигизмунда достигало ее уха, опасающегося с минуты на минуту услышать нечто такое, что может вызвать потрясение. Но нотариус, очевидно, не зря получил свое вознаграждение. Все, что касалось Кристины, было так искусно преподнесено, что, при всем соответствии закону, эти статьи скрывали более фактов, чем выставляли на всеобщее обозрение. Нотариус уже почти справился со своей задачей, и Сигизмунду стало дышать легче; Адельгейда услышала, как глубоко он вздохнул по завершении чтения, как человек, которого только что миновала серьезная опасность. И Кристина, казалось, испытывала немалое облегчение, хотя ее неопытность не позволяла ей вполне осознать все то, чего ожидал более искушенный Сигизмунд.

— Все в порядке, и теперь ничто не препятствует достоуважаемым брачующимся и их друзьям подписать документ, — заключил бейлиф. — Счастливая menage как хорошо управляемое государство, в ней предвкушение небесных радостей и покоя; тогда как недовольная супружеская пара и немирное общество подобны адским мукам. Пусть свидетели жениха и невесты выйдут вперед и будут готовы поставить свои подписи после подписей брачующихся.

Несколько родственников и знакомых Жака Коли выступили вперед из толпы и встали рядом с женихом, который тут же подписал брачный контракт, как человек, спешащий обрести свое счастье. Толпа затихла: все ждали, кто выйдет и подтвердит подпись трепещущей девушки, что явилось бы самым торжественным и важным событием в ее жизни. Несколько минут протекло в молчании, но свидетели невесты так и не появились. Дыхание Сигизмунда вновь сделалось затрудненным: казалось, с ним вот-вот сделается удушье; движимый порывом благородства, он поднялся с места.

— Ради Господа! Ради тебя и меня — не торопись! — в ужасе прошептала Адельгейда, заметившая, как надулись жилы у него на лбу.

— Я не могу покинуть бедную Кристину, презираемую толпой, в такой важный миг! Чтобы не умереть от стыда, я должен выйти и свидетельствовать за нее!

Рука юной госпожи де Вилладинг властно и успокаивающе коснулась руки Сигизмунда, и юноша заметил, что трудный миг одиночества для его сестры миновал. Толпа расступилась, и благопристойная супружеская пара, одетая скромно, но прилично, нерешительно направилась к невесте. Глаза Кристины наполнились слезами, но ужас перед унижением сменился нежданной радостью. Отец и мать приближались к ней, чтобы оказать поддержку в испытании. Почтенные родители неторопливо заняли место рядом с дочерью и только тогда впервые осмелились оглядеть толпу.

— Как, должно быть, больно для родителей расставаться с такой красивой и примерной дочерью, — заметил туповатый

Петерхен, который обычно истолковывал любые чувства только в их общем и примитивном смысле. — Природа велит им одно, а условия брачного контракта и ход наших церемоний — противоположное. Я сам часто испытываю слабости, которым подвержены наиболее уязвимые сердца. Но мои дети — это все граждане, и я мог бы многое сказать о чувствах, клянусь Кальвином, не будь я бернским бейлифом! Ты приходишься отцом этой прекрасной, скромной девице, а ты — матерью?

— Да, мы ее родители, — мягко сказал Бальтазар.

— Ты не живешь в Веве или его окрестностях, судя по говору?

— Я житель великого кантона, майн герр, — ответил Бальтазар по-немецки, на котором говорили почти во всех подчиненных кантону землях. — В Во мы чужаки.

— Но ты недурно делаешь, что отдаешь свою дочку за жителя Веве, и особенно в день празднества прославленного и щедрого Аббатства. Я думаю, дочка твоя не обеднеет оттого, что согласилась на предложение глав церемоний!

— В дом мужа она принесет хорошее приданое, — сказал отец, порозовев от тайной гордости, ибо те, кто имеет в жизни мало поводов для радости, дорожит ими вдвойне.

— Очень хорошо! Воистину достойная пара! И, не сомневаюсь, встреченный спутник окажется достоин вашего отпрыска. Мосье нотариус, назовите имена этих почтенных людей, чтобы все могли прилично приветствовать их.

— Немного погодя, — торопливо сказал служитель пера, который втайне был оповещен о происхождении Кристины и которому хорошо заплатили за то, чтобы он вел дело с осторожностью. — Иначе мы нарушим порядок церемонии.

— Как найдете нужным; я не желаю, чтобы что-нибудь делалось вопреки закону либо предписанному распорядку. Но — Бога ради! — продолжим подписание документа, ибо есть признаки, что жаркое вот-вот подгорит. Ты умеешь писать, добрый человек?

— Посредственно, майн герр; но расписаться в документе при необходимости я сумею.

— Мосье нотариус, передайте перо невесте; и не будем долее откладывать счастливое событие.

Тут же бейлиф, наклонив голову, шепотом отдал распоряжения помощнику насчет жаркого в кухне и праздничного стола. Кристина, бледная, дрожащей рукой взяла перо и уже поднесла его к бумаге, как вдруг громкий крик в толпе привлек всеобщее внимание.

— Кто осмелился столь дерзко и неподобающе вмешаться в сей торжественный акт, да еще и в присутствии властей? — сурово вопросил бейлиф.

Пиппо, вместе с другими заключенными, в окружении стражей, был притиснут толпой почти к самому возвышению, пошатываясь, вышел вперед и, с подчеркнутой почтительностью сняв шапчонку, скромно предстал перед Петерхеном.

— Это я, о блистательный и превосходный правитель! — заговорил лукавый неаполитанец, который все еще находился под воздействием выпитого вина, придавшего ему смелости, но не лишившего наблюдательности. — Меня зовут Пиппо, я артист со скромными притязаниями и все же, надеюсь, человек честный, уважаю закон и почитаю правила.

— Что ж, пусть этот добрый человек выскажется. Имея подобные убеждения, он имеет право на внимание. Мы живем во времена проклятых нововведений, когда пытаются попрать алтарь, Государство, общественное доверие, и потому чувства благонадежных подобны росе, увлажняющей траву.

Читателю не следует из речи бейлифа делать вывод, что кантон Во стоял тогда на пороге великих общественных потрясений, но так как правительство само по себе было узурпатором и основывалось на ложных принципах исключительности, было не принято, как и в наши времена, выступать против моральных теорий насильственного права, поскольку та же жажда власти, то же стремление к наживе, незаконно удовлетворяемые, и те же беззастенчивые суждения, нарочито темные, преобладали в христианском мире в прошлом столетии так же, как и в нынешнем. Хитрый Пиппо заметил, что наживка проглочена, и с еще более важной и почтительной миной продолжал:

— Хоть я здесь и чужак, блистательный правитель, но я с величайшим восторгом принял участие в этих радостных и чудесных церемониях. Слава о них полетит далеко, и люди вновь будут говорить о Веве и его празднествах. Но огромный скандал навис над вашими почтенными головами, и я в силах предотвратить его. Святой Дженнаро не допустит, чтобы я, чужеземец, наслаждался весельем в вашем городе и не выступил бы в защиту честности! Вне сомнений, о величайший правитель, что ваша светлость уверены, будто сей досточтимый житель Веве берет в жены порядочную девушку, чье имя будет с честью упоминаться участниками празднества и жителями города и во всех благородных кругах Европы?

— Ну и что с того, приятель? Девушка красива и скромна на вид, а если тебе что известно, шепни на ушко мужу или ее подругам, но не мешай бракосочетанию своей грубой глоткой, тогда как мы уже приготовились спеть эпиталаму в честь счастливой пары. Подобная фамильярность — сущее проклятие, и я уже думаю, не отправить ли этого плута, несмотря на заявленную им приверженность к порядку, в тюрьму Веве месяца на полтора!

Пиппо пошатнулся, ибо хотя вино и придавало ему смелости, но не позволяло вполне владеть всеми своими способностями, и его обычная находчивость несколько изменила ему. И все же, привыкший завоевывать расположение публики и не теряться при проявлении недоверия и неприязни, Пиппо решил во что бы то ни стало избежать нежелательных последствий своей неосторожности.

— Тысяча извинений, о великий бейлиф! — ответил он. — Не что другое, как неиссякаемая жажда быть справедливым по отношению к вашей высочайшей чести и доброму имени празднеств Аббатства, завела меня столь далеко, но…

— Говори прямо, мошенник, и не увиливай!

— Да. я всего лишь хотел сказать, что отец этой прекрасной невесты, которая собирается оказать честь Веве, заключая брак на глазах у всего города, является официальным палачом Берна, то есть негодяем, который недавно чуть не загубил гораздо больше христианских душ, нежели ему было предписано законом, и который, будучи проклят небесами, уготовит вашему городу участь Гоморры!^[752]

Пиппо заковылял обратно к пленникам с видом человека, исполнившего величайший долг, и скрылся за их спинами. Вмешательство его было столь кратко и неожиданно и столь страстно желание указать на определенные обстоятельства, что, хотя некоторые из присутствующих успели понять его намерения, было слишком поздно, чтобы предотвратить огласку. Ропот пробежал по толпе, которая задвигалась как водная гладь при порыве ветра, и затем вдруг все застыло и притихло. Из всех присутствующих один только бейлиф не выказал ни удивления, ни замешательства, потому что для него вышеназванный служитель закона был лицом если не почетным, то, по крайней мере, достойным одобрения, но ни в коей мере не презрения.

— Ну и что же такого? — заметил он с недоумением, так как ожидал, по-видимому, гораздо более серьезных обвинений. — Что тут плохого, если это так? Тише, друзья. Ты в самом деле упомянутый Бальтазар из семейства, которому кантоном доверено осуществлять столь почетную должность?

Бальтазар увидел, что тайна его открыта; гораздо уместней было признать правду, нежели отрицать ее либо пытаться избежать ответа. По натуре своей он был человеком сильным и стремящимся к истине и потому постоянно осознавал несправедливость бесчувственных законов общества, жертвой которых он являлся. Подняв голову, Бальтазар с достоинством огляделся, ибо, к несчастью, также был приучен жизнью к вниманию людских толп, и ответил на вопрос бейлифа с обычной учтивостью, но твердо:

— Господин бейлиф, именно мне по наследству досталась должность последнего вершителя закона.

— Честь имею! Я уважаю эту должность, она совсем неплоха! Если негодяи совершат мошенничество или бунтовщики затеют сговор, найдется рука, которая положит конец их злобным делам, и потому ты ничуть не хуже прочих! Эй, стража! Придется подержать вон того мошенника-итальянца недельку взаперти на хлебе и воде, чтобы впредь ему неповадно было отнимать время у публики и разжигать страсти! Эта почтенная госпожа — твоя жена, честнейший Бальтазар; а та прекрасная девушка — твоя дочь? Имеешь ли ты еще столь славных детей?

— Да, Господь благословил меня потомством.

— Воистину благословил! Уж мне ли это не понимать — одинокому, бездетному холостяку! Подпиши же контракт, честный Бальтазар, а за тобою — жена и дочь, чтобы мы поскорей покончили с этим.

Семейство Бальтазара уже собралось исполнить повеление бейлифа, как вдруг Жак Коли, сорвав с себя эмблемы жениховства, изодрал контракт в клочья и во всеуслышание заявил, что передумал и не желает брать в жены дочь палача. Обычно публика всегда одобрительно относится к громкому изъявлению господствующих предрассудков; и вскоре наступившая — от изумления — тишина была прервана выкриками, поощряющими решительность жениха, и грубым, издевательским смехом. Толпа навалилась на стражей закона недвижной плотной массой, образовав непроницаемую стену из человеческих тел, сквозь которую было совершенно невозможно пробиться, и все вновь застыли в молчании, как будто, затаив дыхание, ждали завершения только что разыгранной сцены.

Поступок жениха был столь внезапен, что те, на кого он произвел наиболее сильное впечатление, даже не могли вполне осознать всей глубины унижения, которому их подвергли. Невинная, неопытная Кристина стояла недвижно, напоминая статую окоченевшей весталки, с пером, готовым написать не запятнанное еще имя, и глядела беспокойным, недоуменным взором на возбужденную толпу, как встревоженная птичка, застывшая в густой листве кустарника, прежде чем взмахнуть крыльями — и улететь. Но от истины некуда было скрыться. Вскоре она осознала всю ее унизительность — и предстала пред очами любопытствующей публики мучительно-утонченным воплощением женского израненного чувства и девичьего стыда. Родители ее также были поначалу ошеломлены неожиданностью удара и долго еще не могли прийти в себя, чтобы должным образом встретить столь огромное и внезапное потрясение.

— Так не принято! — сухо заметил бейлиф, который первым сумел нарушить столь долгое и мучительное молчание.

— Это чудовищно! — сочувственно вмешался синьор Гримальди. — Если только жених не был обманут, поступок его непростителен.

— Ваша опытность, синьор, сразу подсказывает, как развязать даже самые запутанные узлы, и я без промедления сделаю это.

Сигизмунд, услышав обещание бейлифа, привстал на месте; рука его стиснула рукоять сабли.

— Ради своей несчастной сестры — потерпи! — прошептала испуганная Адельгейда. — Все еще обойдется, погоди! Не может быть, чтобы столь прекрасная, невинная девушка осталась неотмщенной!

Юноша улыбнулся тревожно — во всяком случае, так показалось его спутнице, — но овладел собой. Тем временем Петерхен, послав потихоньку еще одного слугу на кухню, всецело предался разрешению нежданно возникшего трудного вопроса.

— Немало времени миновало с тех пор, как Совет облек меня моими почетными обязанностями, — сказал он, — но никогда мне еще не приходилось улаживать семейные неурядицы прежде, чем брак был заключен. Случилось величайшее нарушение церемоний Аббатства, оскорблены нотариус и публика, и причины этого должны быть вскрыты. Ты в самом деле настаиваешь на столь необычном завершении брачной церемонии, господин жених?

Жак Коли уже успел несколько поостыть после нежданной вспышки, заставившей его уничтожить брачный контракт; однако решимость его не ослабла, и он смело настаивал на отказе.

— Я не желаю брать в жены дочь человека, которого все презирают и сторонятся, — заявил он.

— Выбирая жену, учитывают положение родителей, от которого зависит величина приданого, — сказал бейлиф. — Неужели ты пришел сюда, не разузнав предварительно о происхождении своей невесты?

— Мне поклялись, что оно сохранится в тайне. Девушке дали неплохое приданое, и мне торжественно пообещали, что никто не узнает, чья она дочь. Семью Коли уважают в Во, и я не хочу, чтобы говорили, будто проклятая кровь палачей смешалась с нашей чистой породой.

— Но ведь ты был не против брака, если бы тайна не открылась? Ты возражаешь не против брака, но против огласки?

— Если бы не письменные и устные свидетельства, мосье бейлиф, мы все были бы равны по рождению. Взять хоть сиятельного барона де Вилладинга, который сидит от вас по правую руку — чем он лучше других? Спросите — и он скажет, что происходит из знатного, прославленного рода; но если бы его в детстве взяли из замка и скрыли под чужим именем, а настоящее утаили от людей — кто бы стал уважать его за заслуги его предков? И как сир де Вилладинг в этом случае утратил бы уважение общества, так и Кристина, после разглашения тайны, также утратила его. Но если бы похищенный благородный ребенок узнал свое настоящее имя — то с ним вернул бы и надлежащие почести: точно так же и Кристина получает заслуженное отношение после того, как всем становится известно, что она дочь палача. Я готов был жениться на девушке, когда она была в безвестности, — но теперь, после огласки, вы уж простите меня, мосье бейлиф, — я не желаю жениться на ней.

Толпа встретила это благовидное, оказавшееся под рукой оправдание одобрительным ропотом, ибо, когда людьми овладевают недобрые чувства, они легко удовлетворяются сомнительной моралью и слабыми доводами.

— Этот честный юноша по-своему прав, — заметил сбитый с толку бейлиф, покачивая головой. — Мне бы хотелось, чтобы он не столь ловко возражал либо чтобы тайна оставалась нераскрытой! Ведь ясно, как солнце на небе, дружище Мельхиор, что, если бы тебя не знали как отпрыска твоего отца, ты бы не унаследовал ни замка, ни своих земель, ни даже — клянусь святым Лукой! — права на бюргерство.

— У нас в Генуе принято выслушивать обе стороны, — сурово заметил синьор Гримальди. — Только так можно убедиться, что о деле получено верное представление. Если бы кто-то другой вдруг присвоил себе титул барона де Вилладинга, ты бы навряд ли согласился с ним в том, не опросив нашего друга о его правах.

— Замечательно! Справедливо, что доводов жениха недостаточно. Послушайте-ка, ты, Бальтазар, и ты, добрая женщина, приходящаяся ему супругой, а также и прекрасная Кристина, — что вы все можете возразить на справедливые жалобы Жака Коли?

Бальтазар, который привык в силу своей должности и физического отправления налагаемых ею обязанностей к ненависти толпы, вскоре опять приобрел спокойный, невозмутимый вид, хоть и продолжал испытывать боль за свое нежно любимое и несправедливо обиженное дитя. Но Маргерит, его прекрасная и верная спутница в течение долгих лет, не могла столь быстро оправиться от удара. Жена Бальтазара уже миновала период расцвета, но все еще сохранила следы былой красоты и не утратила человеческого обаяния, что в целом когда-то делало ее в молодости необыкновенно привлекательной. Когда о ее дочери упомянули с пренебрежением, лицо Маргерит покрылось смертельной бледностью. В течение нескольких минут она сохраняла настолько отрешенный вид, что трудно было догадаться, какая буря кипит у нее в груди и насколько сильно ранено ее материнское чувство. Но потом кровь стала медленно приливать к ее вискам, и к тому времени, как бейлиф задал свой вопрос, она стояла с пылающим лицом, не в силах вымолвить ни слова от возмущения.

— Ответь ему, Бальтазар, — сказала она глухо, — ты привык к этим толпам и их презрению. Ты мужчина и способен защитить нас.

— Герр бейлиф, — промолвил Бальтазар, с обычной для его речи мягкостью, — Жак Коли во многом прав, но все присутствующие видели, что замешательство произошло не по нашей вине, но по вине вон того проходимца. Негодяй хотел погубить меня еще на озере, во время бури; но, не сумев осиротить тогда мое дитя, он нанес мне теперь еще более жестокий удар. Вам известно, герр Хофмейстер, что должность свою я должен был унаследовать; и я никогда не стал бы ее добиваться, но общество настаивает на исполнении предписанных законов. Девочке этой никогда не приходилось отсекать головы; но я, с младенческих лет изведав презрение, которое преследует все наше семейство, позаботился о том, чтобы хоть отчасти освободить ее от родового проклятия.

— Не знаю, законно ли это? — быстро проговорил бейлиф. — Что вы на это скажете, герр фон Вилладинг? Может ли кто-нибудь в Берне избегать наследственных обязанностей, пользуясь при этом наследственными привилегиями?

— Это трудный вопрос: нововведение следует за нововведением, и наши почтенные законы и священные обычаи должны сохраняться, если мы не желаем вкусить проклятого плода перемен.

— Бальтазар всего только сказал, что женщина не может отправлять обязанности палача.

— Верно, но женщина может рожать тех, кто сумеет нести эту службу. Это замысловатый вопрос для юристов, и его следует хорошенько изучить; из всех ужасов да избавит меня небо от желания перемен. Если перемены будут совершаться постоянно, что уцелеет? Перемены непростительны в политике, синьор Гримальди; то, что часто меняется, утрачивает свою ценность — даже деньги.

— Мать хочет что-то добавить, — сказал генуэзец, от чьего наблюдательного взора не ускользнула перемена на лицах осуждаемого семейства, тогда как бейлиф, воспринимая все поверхностно, не заметил вздоха почтенной Маргерит, словно бы собиравшейся что-то сказать.

— Ты хочешь высказаться, почтенная? — спросил Петерхен, который был готов выслушать обе стороны в споре, если только при этом не затрагивались интересы великого кантона. — Говоря правду, доводы Жака Коли разумны и убедительны, и тебе трудно будет их опровергнуть.

Маргерит вновь побледнела и с такой нежностью взглянула на Кристину, словно хотела единственным взглядом выразить всю свою материнскую любовь.

— Хочу ли я высказаться! — медленно повторила женщина, уверенно оглядывая жестокую, любопытную толпу, которая, надеясь услышать нечто новое, продолжала напирать на стражников. — Желает ли мать высказаться в защиту своего несправедливо обиженного ребенка! А не спросишь ли ты меня еще, герр Хофмейстер, являюсь ли я человеком? Мы происходим из презренного рода — я и Бальтазар, но подобно тебе, гордый бейлиф, и подобно знати, что сидит рядом с тобой, — мы все происходим от Господа! Человеческие суд и власть сокрушили нас с самого начала и заставили терпеть от мира унижение и несправедливость!

— Не говори так, почтеннейшая; от тебя ничего не требуется, кроме соблюдения законов. Сейчас ты поступаешь против собственных интересов; и я из одной только жалости перебью тебя. Да и мне не пристало сидеть тут и слушать, как кто-то злобно чернит законы.

— Я не сведуща в тонкостях законов, но знаю, что они не-справедливы в отношении меня и моей семьи! Все люди приходят в этот мир с какими-то надеждами, и только мы с первых дней ввергнуты в ничтожество. Разве может быть справедливым то, что сокрушает человеческие надежды? Даже грешники могут не отчаиваться благодаря искупительной жертве сына Божия! Но мы рождаемся на свет под сенью твоих законов, которые не приносят нам ничего, кроме позора и презрения!

— Ты ошибаешься, почтенная госпожа; за службу ваша семья имеет наследственные привилегии, которые, не сомневаюсь, всегда считались вашим семейством выгодными.

— Я не знаю, как было в те мрачные и давние века, когда лучший из варваров был свирепей нынешних разбойников; возможно, тогда люди соглашались нести службу палача по доброй воле. Но согласно ли с волей Господа, волею которого существует мир доныне, а в будущем всякое зло будет осуждено, — что сын должен наследовать злые деяния отца?

— Как! Ты подвергаешь сомнению законность унаследования? Наверное, ты готова оспорить даже права бюргерства!

— Мне не известно ничего о твоих гражданских правах, и я не могу ни одобрять, ни порицать их. Но вся жизнь моя, протекшая в унижении, могла бы быть светлой и радостной; думаю, привилегии, честно заслуженные, хотя и с ними могут быть сопряжены довольно трудные обязанности, совсем не то, что ответственность детей за преступления отцов. Это противоречит воле неба, и настанут времена, когда за обиды невинных придется платить.

— Обида за свою милую дочь, добрая Маргерит, принуждает тебя говорить столь сурово.

— Разве дочь палача и жены палача не столь же дорога своим родителям, как эта прекрасная девица, сидящая рядом со своим благородным отцом? Разве меньше я буду любить свою дочь оттого, что ее презирают жестокие люди? Не так же ли я страдала, рожая ее, радовалась детскому смеху, надеялась, что она будет счастлива? Разве меньше трепетала бы я, соглашаясь отдать ее жениху, будь она более удачливой, но не такой красивой? Или Господь создал две природы — и матери тоскуют по-разному, по-разному томятся о детях — о богатых и счастливых не так, как о бедных и всеми презираемых?

— Продолжай, добрая Маргерит; ты необычно судишь о деле. Так, значит, наши уважаемые обычаи и продуманные указы, распоряжения правительства, городские правила — ничто в сравнении с естественными законами, честными и действенными?

— Думаю, они выше, чем выдуманное людьми право, и действуют, когда слезы обиженных выплаканы и судьбы их позабыты!

— Твоя дочь красива и скромна, — сказал синьор Гримальди, — и еще найдется юноша, который вознаградит ее за нынешнее бесчестье. Тот, который отказался от нее, не достоин ее доверия.

Маргерит с очевидной нежностью взглянула на свою бледную и все еще неподвижную дочь. Взгляд ее смягчился, и она прижала Кристину к груди, как голубка, прикрывающая птенца. Все ее чувства, казалось, растворились в этом порыве любви.

— Моя девочка не только красива, — заговорила Маргерит вновь, и никто не пытался ее перебить, — она — что гораздо ценней — добродетельна! Кристина нежна и послушна, и не для грубости мира создана ее душа. Мы безропотны, бейлиф, но и у нас есть свои желания, надежды, воспоминания и стремления, которые вознаграждаются у других; и когда я тщетно пытаюсь понять, отчего судьба так несправедлива к нашему роду и горечь переполняет мое сердце настолько, что я готова проклясть Провидение и умереть, — только моя нежная, любящая девочка способна угасить снедающее меня пламя и привязать к жизни; только ее любовь и невинность могут заставить жить даже под более тяжким бременем, чем то, что я несу. Ты происходишь из почитаемого всеми рода, бейлиф, и не можешь вполне понять наши страдания; но ты человек и должен знать, что значит болеть за другого, особенно если это — твоя плоть и кровь.

— Ты говоришь сильно, Маргерит, — вновь перебил ее бейлиф, который чувствовал затруднение и поскорей желал от него избавиться. — О небо! О ком же нам еще печься, как не о своих детях! Но ты все же не должна забывать, что я холостяк, а холостяки в первую очередь заботятся о себе. Отойди же и позволь всем пройти, чтобы мы наконец приступили к долгожданному праздничному ужину. Если Жак Коли не желает взять в жены твою дочь, я не могу его принудить. Удвой приданое, добрая женщина, и у вас не будет отбоя от женихов, несмотря на топор и меч, изображенные на вашем гербе. Стражники! Очистить путь для семейства вершителя закона, семейства почтенного и нуждающегося в защите.

Толпа с готовностью повиновалась, отступая под натиском стражников, и через несколько минут деревенская свадьба и процессия Гименея, чувствительные к смешному, которое вдвойне свойственно глупости, не предвидящей последствий собственных выходок, рассеялись.

Глава 19

Рыданий женских — горьких, злых —

Ты никогда не знал,

И ран твоих бальзамом слез

Никто не орошал.

Берне

Многие любопытствующие покинули площадь вслед за актерами и зрителями, тогда как прочие заторопились подкрепиться в закусочных, что составляло важную часть праздника. На возвышении почти никого не осталось; через несколько минут живой ковер из голов перед бейлифом тоже уменьшился: лишь у сотни-другой из собравшихся лучшие чувства возобладали над привычкой угождать своим природным желаниям. По-видимому, примерно в таком соотношении толпа обычно распределяется в тех случаях, когда себялюбие влечет в одну сторону, а сочувствие к несправедливо обиженным — в другую: подобное происходит при всяком большом скоплении зевак, присутствующих при событии, где выказываются интересы, которые никак не соотносятся с интересами каждого наблюдателя в отдельности.

В число оставшихся входили бейлиф со своим ближайшим окружением, узники, семейство палача и куча стражников. Взбудораженному Петерхену, ввиду сложностей возникшего вопроса, уже не столь желалось поскорее занять место за пиршественным столом; он не сомневался, что ни к чему существенному, в смысле гастрономическом, без него не притронутся. Мы были бы несправедливы, заключая о качествах его души, если бы умолчали об угрызениях совести, мучившей Петерхена, которая теперь подсказывала ему, что с семьей Бальтазара обошлись жестоко. Предстояло также решить и участь Мазо — непредвзято, но твердо, как и подобает облеченному властью чиновному лицу. Когда толпа растаяла, бейлиф и сидевшие рядом с ним поднялись со своих мест и присоединились к тем, кто, вместе со стражниками, находился на площадке перед возвышением.

Бальтазар по-прежнему неподвижно стоял, будто прикованный, у стола нотариуса, стараясь оградить себя — в присутствии жены и дочери — от оскорблений, которым он, разоблаченный, неминуемо подвергся бы теперь в толпе; он ожидал только благоприятного момента, чтобы незаметно исчезнуть. Маргерит все еще крепко прижимала Кристину к груди, словно ревниво оберегала любимицу от новой обиды. Струхнувший жених при первой же возможности скрылся: на протяжении всего праздника в Веве его больше не видели.

Едва ступив на землю, Петерхен торопливо оглядел эту группу; далее он повернулся к тем, кто задержал беглецов, и жестом велел им приблизиться вместе со своими пленниками.

— Негодяй, твое злоязычие помешало одному из увлекательнейших обрядов празднества. — С начальственной укоризной в голосе бейлиф обратился к Пиппо. — Стоит отослать тебя в Берн, чтобы в наказанье за свое карканье ты целый месяц подметал бы там улицы. Скажи, заклинаю тебя именем всех твоих римских идолов и святых, чем не угодно тебе счастье этих честных людей, раз уж ты столь неподобающим образом вздумал его возмутить?

— Только любовь к истине, Eccellenza^[753], и непреодолимый ужас перед убийцей заставили меня решиться на это.

— Понятно, что ты и тебе подобные должны испытывать ужас перед блюстителями справедливости; весьма возможно, твоя неприязнь распространяется и на меня, ибо я намерен вынести суровый приговор тебе и твоим дружкам за то, что вы нарушили гармонию празднества и в особенности за вашу чудовищную провинность — оскорбление исполнителей закона.

— Не могли бы вы уделить мне минуту внимания? — шепнул на ухо Петерхену генуэзец.

— Хоть целый час, благородный Гаэтано, если вам будет угодно.

Оба отошли в сторону посовещаться. Во время короткого диалога синьор Гримальди изредка взглядывал на молчаливого Мазо, стоявшего с сокрушенным видом, и простирал руки к озеру, как будто желая дать наблюдателям понять, о чем идет речь. Выражение непререкаемой строгости на лице господина Хофмейстера по мере того, как он вслушивался, сменилось почтительной озабоченностью — и вскоре черты его лица совершенно разгладились, свидетельствуя о готовности прощать всех и вся. Едва только синьор Гримальди умолк, бейлиф незамедлительно отвесил поклон в знак полного одобрения услышанного и тотчас же вернулся к пленникам.

— Как я уже объявил, — вновь заговорил он, — мой долг — вынести окончательное суждение по поводу совершенного этими людьми промаха. Во-первых, они чужеземцы и не ведают наших законов, а потому их право — ввериться нашему гостеприимству; далее, они уже достаточно наказаны за свой проступок тем, что отлучены от празднества; что касается оскорбления властей в лице наших посланцев, эту вину легко отпустить, поскольку умение прощать — признак великодушия, форма отеческого правления. Итак, во имя Господа, можете удалиться — все до единого, и соблюдайте впредь большую осмотрительность. Синьор, и вы, господин барон, не пора ли нам на банкет?

Однако оба старых друга уже двинулись вперед, оживленно беседуя, и бейлифу пришлось искать себе других компаньонов. Рядом никого не оказалось, кроме Сигизмунда, который, сойдя с возвышения, стоял беспомощно, в совершенной растерянности, несмотря на свою недюжинную физическую силу и всегдашнюю готовность действовать. Взяв молодого воина под руку без лишних церемоний, предполагающих снисходительность, бейлиф увлек Сигизмунда с собой против его воли: Петерхен не замечал даже, что почти все вокруг разошлись, ибо мало кто умеет долго расточать сочувствие вне общества знатных и титулованных особ, и что Адельгейда осталась с семейством Бальтазара совершенно одна.

— Должность палача, господин Сигизмунд, — продолжал ненаблюдательный Петерхен, целиком поглощенный собственными рассуждениями и настолько уверенный в своем праве излагать их в присутствии подчиненного, младшего по возрасту, что совершенно не обращал внимания на беспокойство юноши, — должность палача в лучшем случае отвратительна, хотя положение и вверенная нам власть принуждают нас, в наших же интересах, придерживаться — в глазах публики — иного мнения. Тебе не однажды случалось замечать, в ходе военных учений, что для твоих соратников многое подчас следует изображать в ложном свете, дабы те, в ком столь остро нуждается государство, не вообразили, будто государство без них не обойдется. Что ты думаешь, капитан Сигизмунд, ибо ты еще питаешь надежды по отношению к прекрасному полу, о поступке Жака Коли? Следует одобрить — или осудить его поведение?

— Я считаю его бессердечным, корыстолюбивым негодяем!

Скрытая энергия, с которой были произнесены эти неожиданные слова, заставила бейлифа остановиться и вглядеться в лицо спутника — в попытке доискаться, чем они вызваны. Однако к Сигизмунду уже вернулось спокойствие: юноша издавна приучил себя придавать лицу нужное выражение, едва только разговор касался болезненного вопроса о его происхождении, что случалось не так уж редко, и не позволял минутной слабости одерживать над собой верх.

— Что ж, в тебе говорят твои лета, — возразил Петерхен. — Ты сейчас в той жизненной поре, когда смазливая внешность кажется нам дороже всякого золота. Однако после тридцати лет мы смотрим через другие очки, выискивая свой собственный интерес, и редко восторгаемся тем, что достойно восхищения, но в то же время не сулит нам большой прибыли. Возьмем дочь Мельхиора де Вилладинга: это женщина, способная воодушевить целый город — у нее и ум, и поместья, и красота, да еще голубая кровь; что ты, к примеру, думаешь о ее достоинствах?

— Думаю, она заслуживает всего того счастья, каким только способно одарить ее человеческое совершенство!

— Гм, ты ближе подобрался к тридцати, нежели мне казалось, герр Сигизмунд! Но что касается Бальтазара, тебе не следует полагать на основании немногих вырвавшихся у меня сгоряча благосклонных слов, будто моя неприязнь к этому выродку меньше твоей и меньше той, какую испытывает к нему любой честный человек, однако для бейлифа было бы неприлично и неблагоразумно порицать обязанности прямого исполнителя закона перед публикой. Есть чувства и переживания, естественно присущие нам всем, и среди таковых — почтительное уважение к лицам благородного происхождения (разговор велся по-немецки); а также ненависть и презрение к тем, кто носит на себе печать проклятия. Эти чувства свойственны нам от природы — и Боже сохрани, чтобы я, давно уже переживший романтический возраст, на деле разделял убеждения, человеческой природе чуждые.

— Разве не относятся они скорее к злоупотреблениям, к нашим предрассудкам?

— С практической точки зрения, юноша, разница не столь существенна. То, что привносится в ум воспитанием и привычкой, становится сильнее инстинкта, сильнее даже любого чувства. Неприглядное зрелище или дурной запах заставят тебя отвернуться или зажать нос, но мне ни разу не удавалось найти средство обуздать предрассудок, уже прочно укоренившийся. Гляди куда угодно, всеми способами отгоняй от себя воображаемое зловоние, но если человек осужден во мнении ближних, лучше ему взывать к Богу о справедливости, нежели к милости окружающих. К таким выводам привел меня опыт служения обществу.

— Надеюсь, законодательные уложения нашего старинного кантона далеки от них, — заметил юноша, стараясь побороть свои чувства, хотя это и стоило ему немалого труда.

— Так далеки, как Базель от Кура^[754]. Мы не придерживаемся постыдных доктрин. Я готов бросить вызов всему миру: пусть мне укажут государство, которое следовало бы более благородным принципам, чем наши: мы даже стремимся согласовать наши действия с нашими взглядами, если это достаточно безопасно. Нет, что касается подобных частностей, Берн — это образец общественного устройства: здесь так же редко говорят одно, а делают другое, как и при любом другом правительстве. Мои слова, юноша, сказаны мной в непринужденной обстановке празднества, где, как тебе известно, безрассудные поступки побудили к откровенности и развязали языки. Мы открыто и во всеуслышание провозглашаем первенство истины и равенство перед законом, оберегая городские права; мы избираем священную, небесную, чистейшую справедливость нашей водительницей в любом отвлеченном вопросе. Himmel!^[755] Если тебе захочется решить дело, исходя из честного принципа, предстань перед членами муниципального совета или перед судьями кантона, и ты встретишься с такой мудростью, с таким тонким пониманием права, что это сделало бы честь самому Соломону!

— И тем не менее предрассудки всюду берут верх.

— А может ли быть иначе? Человек разве не есть человек? Не гнется ли он туда, куда его клонят? И разве дерево не послушно изгибу ствола? Да, хотя я и преклоняюсь перед справедливостью, герр Сигизмунд, как и подобает бейлифу, но должен признаться, что если призадуматься, то не чужд ни предрассудкам, ни пристрастиям. Вот эта девушка, прелестная Кристина, не могла не утратить для меня части своего очарования, как несомненно она утратила его и в твоих глазах, едва только стало известно, что она приходится дочерью Бальтазару. Она красива, скромна и по-своему привлекательна, однако есть в ней нечто такое — не могу выразить точно — определенно есть какой-то… э-э… оттенок… налет… привкус, который сразу обозначил ее происхождение, стоило мне только услышать, кто ее родитель. Не то же ли самое произошло и с тобой?

— Не ранее того, как были предъявлены доказательства ее родства.

— Конечно же не иначе. Дело становится яснее, как только вглядишься попристальней, хотя первое впечатление может оказаться обманчивым, если безобразие прячется за покровами лжи. Внимание к тонкостям — необходимое условие философского подхода. Невежество — это маска, которая утаивает подробности, необходимые для полного знания. Под маской и мавр вполне сойдет за христианина, но сорвите с него личину — и вы увидите истинный цвет его кожи. Разве ты сам не замечал, к примеру, во всем, что касается женского очарования и женского совершенства, очевиднейшей разницы между дочерью Мельхиора де Вилладинга и дочерью Бальтазара?

— Разница в том, что одна девушка принадлежит к чтимому и обласканному судьбой роду, а другая заклеймена позором от рождения!

— Нет, мадемуазель де Вилладинг прекраснее.

— Природа и в самом деле проявила большую щедрость к наследнице дома Вилладингов, господин бейлиф, и ничуть не лишила ее женского обаяния, наделив вместе с тем счастливой судьбой.

— Я знал, что ты, втайне, не можешь придерживаться иного мнения, нежели все остальные! — воскликнул Петерхен с торжеством, поскольку принял воодушевление спутника за неохотно высказанное согласие с его собственными рассуждениями. На этом разговор прекратился: совещание между Мельхиором и синьором Гримальди подошло к концу — и бейлиф поспешил присоединиться к своим более важным гостям, а Сигизмунд наконец-то избавился от допроса, мучительно терзавшего его душу, хотя он и с презрением отнесся к чрезмерной словоохотливости собеседника, длившего над ним эту пытку.

То, что Адельгейда должна была покинуть отца, предполагалось и ранее: мужчин в этот час ожидали на торжественном обеде. Итак, Адельгейда оставалась возле Кристины и ее матери, не привлекая к себе особого внимания — даже со стороны тех, кого она сейчас участливо опекала с горячностью, естественной для ее пола и возраста. Близ Адельгейды находился и сопровождающий, облаченный в ливрею отчего дома: он должен был не только обеспечивать ей безопасность на людных улицах города, но и добиваться знаков почтения, приличествующих ее положению, со стороны тех, кого чрезмерно увлекали праздничные излишества. Именно при таких обстоятельствах более чтимая и, в глазах несведущих, счастливейшая из девушек приблизилась к другой, когда любопытство толпы было уже настолько удовлетворено, что семья Бальтазара осталась посреди площади почти что в одиночестве.

— Нет ли поблизости какого-либо дружественного крова, куда вы могли бы удалиться? — первым делом осведомилась наследница Вилладингов у матери бледной, полубесчувственной Кристины. — Главное сейчас — найти надежный приют для вашего невинного, исстрадавшегося ребенка. Если кто-то из моих слуг может быть вам полезен — прошу вас, распоряжайтесь ими, как если бы они были вашими собственными.

Маргерит еще ни разу не доводилось вести беседу с дамой, занимающей в свете высокое положение. Немалые средства, какими располагали семейства ее отца и ее мужа, предоставили ей все необходимое для умственного развития; возможно, она даже выиграла в умении держаться благодаря тому, что предрассудки заставляли женщин ее круга избегать ее общества. Как нередко свойственно тем, чьи мысли далеки от условностей, принятых в привилегированных слоях, Маргерит была отчасти присуща некоторая излишняя эмоциональность, хотя в то же время у нее совершенно отсутствовали грубость и вульгарность. Заслышав нежный голос Адельгейды, она безмолвно устремила на прекрасную утешительницу долгий пристальный взгляд.

— Кто ты и что ты, если ты способна полагать, будто дитя палачаможет подвергнуться незаслуженной обиде? И ты предлагаешь услуги своих челядинцев, словно сами твои вассалы не ослушаются твоих приказаний и не откажут нам в помощи?

— Я Адельгейда де Вилладинг, дочь барона, носящего это имя, и всячески намерена смягчить жестокий удар, нанесенный чувствам бедной Кристины. Позволь же моим слугам найти возможность препроводить твою дочь куда-нибудь в другое место!

Маргерит еще крепче прижала дочь к груди и провела рукой по лицу, словно желая что-то припомнить.

— Я слышала о тебе, госпожа. Говорят, что ты добра к пострадавшим несправедливо и благосклонна к несчастливцам; говорят, что замок твоего отца — почитаемое всеми гостеприимное прибежище, которое редко кто покидает с охотой. Но хорошо ли ты взвесила последствия своей щедрости к породе людей, из поколения в поколение отмеченной клеймом отверженности — от того, кто первым предложил свои кровавые услуги из жестокосердия и жадного корыстолюбия, до того, кто едва находит в себе силы исполнять омерзительную повинность? Хорошо ли ты все обдумала — или же безрассудно уступила внезапному девическому порыву?

— Я все обдумала, — с горячностью отозвалась Адельгейда. — Если вы испытали на себе несправедливость, от меня вам незачем ее опасаться.

Маргерит, поручив обессилено поникшую дочь попечению отца, подошла ближе, устремив полный глубокой симпатии взгляд на вспыхнувшую, но сохранявшую спокойствие Адельгейду. Она взяла Адельгейду за руку и с прочувствованным видом медленно проговорила, словно размышляя вслух:

— Всему находится объяснение: на свете еще существуют благодарность и отзывчивость. Мне понятно, почему мы не отвергаем это прекрасное создание: чувство справедливости возобладало в ее душе над предрассудками. Мы сослужили ей службу — и она не стыдится источника, откуда почерпнула помощь!

Сердце Адельгейды бурно забилось: ей показалось даже, что она неспособна совладать со своими чувствами. Однако отрадное убеждение, что Сигизмунд держался с честью и проявил деликатность даже при наиболее священных и конфиденциальных сношениях с матерью, принесло ей облегчение и наполнило счастьем: для чистой души нет мучительнее предположения, что любимые вели себя недостойно; и более всего вознаграждает уверенность, что они оказываются на уровне тех добродетелей, коими мы их щедро и с полным доверием наделили.

— Вы просто отдаете мне долг вежливости, — возразила Адельгейда, польщенная этими словно бы невольно вырвавшимися словами. — Мы в самом деле исполнены благодарности, но даже если бы не существовало священных обязательств признательности, я думаю, мы все равно могли бы придерживаться справедливости. Теперь вы согласитесь принять нашу помощь?

— В этом нет необходимости, госпожа. Отошлите сопровождающих: их присутствие только привлечет к нам ненужное внимание и вызовет малоприятные для нас выкрики. Горожане заняты сейчас праздником; мы по слепоте своей не осознали необходимости скрываться, как должно всем гонимым и преследуемым, но теперь воспользуемся возможностью удалиться незаметно. Что же до вас…

— Я не покину невинную страдалицу в столь трудную минуту, — твердо заявила Адельгейда, и в голосе ее прозвучало нескрываемое сочувствие, редко когда не встречающее отклика.

— Да благословит тебя Бог! Да будет с тобой милость неба, милая девушка! И небо тебя благословит, ибо зло в этой жизни не остается без отмщения, а добро вознаграждается. Отошли прочь своих слуг, но если тебе по привычке требуется их присутствие, пусть они спрячутся где-то поблизости, пока ты будешь за нами наблюдать, а когда все обратятся к собственным удовольствиям, ты можешь последовать за нами. Да пребудет с тобою милость неба — а пребудет она непременно!

Маргерит, в сопровождении безмолвного Бальтазара, повела дочь к наименее людной улице. Один из слуг Адельгейды отправился вслед за ними. После их благополучного водворения на место слуга вернулся к хозяйке, внимание которой было, казалось, развлечено множеством пустейших ухищрений, изобретенных на потеху толпе. Отпустив прислужников с наказом пребывать невдалеке, наследница Вилладингов вскоре сумела добраться до скромного жилища, где нашла приют гонимая семья. Ее незамедлительно провели в комнату, где расположились Кристина и ее мать.

Участие юной и заботливой Адельгейды было бесценным для девушки с такой душой, как у Кристины. Они плакали вместе: женская слабость возобладала над гордой выдержкой Адельгейды, когда она почувствовала себя освобожденной от глаз света и дала волю бурному излиянию чувств, прорвавшихся наружу, несмотря на все попытки сдержать их. Одна лишь Маргерит была свидетельницей безмолвного, но красноречивого единения двух юных и чистых сердец — и сама она до глубины души была тронута выражением сострадания со стороны той, что, осыпанная почестями, слыла такой счастливицей.

— Тебе хорошо понятны наши беды, — проговорила Маргерит, когда первое волнение немного схлынуло. — Теперь ты веришь, что дочь палача — такое же дитя человеческое, как и все прочие, и что нельзя его травить, как травят волчье отродье.

— Матушка, это наследная дочь барона де Вилладинга, — произнесла Кристина. — Разве она не пришла сюда, не проявила к нам жалость?

— Да, это так, но мне тяжко, даже когда меня жалеют! Сигизмунд говорил нам о ее доброте, и дочь барона воистину умеет сочувствовать несчастным.

Упоминание имени Сигизмунда заставило щеки Адельгейды пылать огнем, хотя сердце ее стиснул едва ли не смертный холод. Смущение вызвала внезапная встревоженность девических чувств; потрясение было неотделимо от слишком явственно и ощутимо представшей перед ней родственной связи Сигизмунда с семейством палача. Ей легче было бы перенести это, если бы Маргерит заговорила о сыне менее фамильярно — или же тоном напускного неведения, каковое, как Адельгейда, почти не задумываясь над действительным положением вещей, привыкла считать, существует между юношей и его родными.

— Матушка! — укоризненно воскликнула Кристина, выражая удивление, словно невзначай, бездумно, была допущена большая неосторожность.

— Не важно, дитя, не важно. По тому, как вспыхнул сегодня взгляд Сигизмунда, я поняла, что наша тайна скоро будет раскрыта. Благородный юноша должен проявить больше энергии, чем его предшественники; он должен навсегда покинуть страну, в которой был осужден еще до своего рождения.

— Не стану отрицать, что о вашем родстве с господином Сигизмундом мне известно, — заметила Адельгейда, собрав всю свою решимость для заявления, которое сразу снискало ей доверие со стороны семьи Бальтазара. — Вам ведома та огромная благодарность, которой мы обязаны вашему сыну, и это объясняет мою обеспокоенность вашим нелегким положением.

Маргерит испытующе взглянула в зардевшееся лицо Адельгейды. Вовсе не ощущая торжества, почти забыв о благоразумии, мать юноши тревожно вглядывалась в черты Адельгейды, будто страшилась собственной догадки; потом отвела глаза и погрузилась в сосредоточенную задумчивость. За этим выразительным обменом взглядами последовало глубокое и неловкое молчание, которое каждая охотно готова бы была прервать, если бы этому не препятствовал напряженный и стремительный бег мыслей.

— Мы знаем, что Сигизмунд оказал тебе услугу, — заговорила Маргерит. Она постоянно обращалась к юной посетительнице с непринужденностью, какая подобает старшему по возрасту, тогда как Адельгейда привыкла к почтительному отношению к ней лиц, стоящих ниже ее на общественной лестнице. — Храбрый мальчик не умолчал об этом, хотя и не погрешил против скромности.

— Сигизмунд имел полное право воздать себе должное в разговоре с родными. Если бы не его вмешательство, мой отец оказался бы бездетным, а дочь без его отваги лишилась бы отца. Он дважды вставал между нами и гибелью.

— Я слышала об этом, — отозвалась Маргерит, вновь пристально всматриваясь в выразительное лицо Адельгейды, которое вспыхивало всякий раз, как только речь заходила о смелости и самоотверженности того, кого она любила втайне. — Что до твоих слов о близости нашего бедного мальчика с семьей, то между нами и нашими желаниями стоят непреодолимые преграды. Если Сигизмунд сообщил тебе о своем происхождении, то он, скорее всего, рассказал также, что предстает перед окружающими его совсем не тем, кем является на деле.

— Полагаю, он ничего не утаил из того, о чем следовало бы меня оповестить, — сказала Адельгейда, опуская глаза под зорким, выжидающим взглядом Маргерит. — Он говорил свободно и…

— … И?

— Достойно, как подобает солдату, — уверенно закончила фразу Адельгейда.

— Он поступил хорошо! От этого у меня легче сделалось на душе. Нет! Бог обрек нас на эту участь, и меня опечалило бы, если бы мой сын изменил принципам там, где верность требовалась более всего. Вы как будто удивлены, госпожа?

— Подобные чувства, испытываемые в столь тяжелом положении, как ваше, меня и удивляют, и восхищают! Если можно найти какое-то оправдание шаткости отношения к обычным тяготам жизни, то оно конечно же заключается в том, что мы видим себя, помимо собственной воли, мишенью для мирского презрения и несправедливости; и однако, здесь, где есть все основания ожидать недовольства судьбой, я встречаю чувства, которые сделали бы честь порфироносцам!

— Ты привыкла рассматривать ближних через призму устоявшихся представлений, а не через призму действительности. Такой картина рисуется юному, невинному, неискушенному взору, но она далека от действительности. Не преуспеяние, а невзгоды помогают нам быстрее увериться в нашей непригодности для истинного счастья и заставить полагаться на силу, могуществом превосходящую все земное. Счастье толкает нас к падению, бедствия возвышают. Если ты по неопытности полагаешь, будто благородные и справедливые чувства — привилегия счастливцев, то тобой руководит заблуждение. Да, есть горести, непереносимые для плоти, но, не испытывая всепобеждающей нужды, мы укрепляемся в праведности именно тогда, когда нас менее соблазняют амбиции и тщеславие. Голодные нищие чаще воздерживаются от кражи корки хлеба, нежели пресыщенные богачи отказывают себе в роскоши, которая их губит. Живущие под розгой в страхе видят руку, которая ее держит; те, кто купается в мирских благах, начинает в конце концов думать, что по праву заслуживает преходящие почести, которыми наслаждается. Низринутому в пучину несчастья страшиться нечего, кроме гнева Господня! Именно тот, кто стоит над другими, должен дрожать больше других за свою безопасность.

— Свет рассуждает иначе.

— В свете главенствуют те, в чьих интересах извращать истину в собственных целях, а не те, чей долг идет рука об руку с правдой. Но не будем больше говорить об этом, госпожа; рядом с нами та, у кого слишком тяжело на душе и кто не готов открыто обсуждать истину.

— Ты лучше себя чувствуешь и можешь выслушать своих друзей, дорогая Кристина? — спросила Адельгейда, взяв отвергнутую и покинутую девушку за руку с нежностью любящей сестры.

До сих пор страдалица вымолвила лишь несколько слов, мягко укоряя мать в безрассудстве. Слова эти слетели с пересохших губ и были произнесены сдавленным голосом; лицо девушки покрывала мертвенная бледность, и весь вид ее выражал жгучую внутреннюю муку. Участие, проявленное к ней ее ровесницей, о совершенствах которой она была много наслышана от восторженного Сигизмунда и в чьей искренности не позволяло усомниться подспудное чутье, сближающее юные чистые души, быстро и едва ли не до основания переродило ее. Подавляемая тоска нашла теперь выход в горьких безудержных рыданиях, которыми Кристина разразилась, бросившись на грудь новообретенной подруги. У много испытавшей Маргерит порыв Кристины вызвал хотя и удовлетворенную, но скупую, еле заметную улыбку: вынужденная всю жизнь отражать враждебные удары, она приучилась сдерживать свои чувства. Чуть помедлив, она вышла из комнаты, полагая, что общение двух неискушенных, неопытных в жизни особ окажется более благодатным, если они останутся одни, не стесненные ее присутствием.

После ухода Маргерит обе девушки долго плакали. Освященная горестью беседа делалась все более задушевной: щедрая участливость с одной стороны и неподдельная открытость с другой сблизили девушек за это короткое время так тесно, как не сблизили бы и месяцы, проведенные вместе. Доверие не всегда возрастает исподволь, со временем. Порой души при встрече обладают внутренним сродством, сходным с силой взаимного притяжения: они мгновенно проникаются чувством симпатии, принадлежащим к числу лучших свойств их натуры. Когда же обоюдное духовное тяготение сопровождается живейшей сердечной заинтересованностью в одном, общем предмете, оно не только обладает большей силой, но и обнаруживается гораздо скорее. Каждая из девушек уже так много знала о характере, надеждах, удачах и неудачах другой (за исключением только бережно лелеемой Адельгейдой тайны, составлявшей священное достояние Сигизмунда, которым он не делился даже с сестрой), что встретились они как уже давно знакомые: поэтому им легко оказалось сломать барьеры условностей, мешавших горячему стремлению свободно обмениваться мыслями и чувствами. У Адельгейды достало внутреннего такта обратиться к принятым в повседневном обиходе словам утешения. Она заговорила первой, как приличествовало ее более свободному и привилегированному положению, дружественным мягким тоном.

— Утром ты отправишься с нами в Италию, — произнесла Адельгейда, отирая глаза. — Отец покидает Блоне в обществе синьора Гримальди завтра с восходом солнца, и ты присоединишься к нам?

— Куда угодно — куда угодно с тобой — куда угодно, лишь бы сокрыть мой позор!

Кровь прихлынула к щекам Адельгейды: с горделивым видом, который показался простодушной Кристине истинно величественным, она воскликнула:

— Слово «позор» относится к тем, кто низок, корыстен и вероломен, но только не к тебе, дорогая.

— О, не осуждай, не осуждай его! — прошептала Кристина, пряча лицо в ладонях. — Он нашел, что бремя нашего падения ему не под силу, и говорить о нем надо скорее с сочувствием, чем с ненавистью.

Опечаленная Адельгейда не ответила, продолжая прижимать к груди несчастную трепещущую девушку.

— Ты хорошо его знала? — спросила она тихо, следуя скорее ходу собственных мыслей, нежели думая о смысле заданного вопроса. — Я надеялась, что этот отказ причинит тебе только боль неминуемой обиды, свойственной нашей женской природе.

— Тебе неведомо, как драгоценно неравнодушие для презираемых! Как они лелеют мысль о том, что любимы! Ведь вне узкого круга близких они привыкли встречать только презрение и брезгливость. Тебя всегда окружало поклонение, ты всегда была счастлива! Ты не можешь себе представить, как дорога отверженным даже иллюзия того, что к ним неравнодушны.

— Нет-нет, не говори так, заклинаю тебя! — поспешно перебила Кристину Адельгейда, у которой при этих словах мучительно сжалось сердце. — На этом свете мало кто оценивает себя по справедливости. Мы не всегда те, кем кажемся, а будь это так или окажись мы в пучине несчастья, куда нас может ввергнуть только грех, есть еще и другая область бытия, где вершится правосудие — чистое, ничем не запятнанное правосудие.

— Я поеду с тобой в Италию, — исполнившись решимости, вскричала успокоенная Кристина, на щеках которой заиграл румянец живительной надежды. — А когда все испытания кончатся, мы вместе перейдем в лучший мир!

Адельгейда привлекла девушку, схожую с поникшей мимозой, к себе на грудь. Они вновь пролили слезы — но на сей раз слезы смягчившейся скорби, слезы утешения.

Глава 20

Я покажу тебе чистейшие источники, я наберу тебе ягод.

«Буря»

Утро после празднества выдалось на озере ясным и безоблачным. Сотни бережливых и экономящих время швейцарцев оставили город еще до первых лучей; когда солнце ярко и весело засияло над округлыми вершинами соседних хижин, на пристани уже толпилось множество приезжих. Все вокруг замка Блоне, высившегося на горе, были уже на ногах. Внутри замка тоже царила суматоха: челядинцы носились из комнаты в комнату, со двора на террасу и с лужайки в башню. Крестьяне на близлежащих полях, опершись на свои мотыги, с восхищенным вниманием следили за хлопотами обитателей замка. Хотя те времена уже не были феодальными в прямом смысле слова, описываемые нами события происходили задолго до грандиозных политических сдвигов, существенно переменивших социальное положение в Европе. Швейцария была тогда страной за семью печатями для большинства живущих даже в соседних государствах; нынешнее состояние дорог и гостиниц было неведомо не только горцам, но и всем, кто принадлежал, как считалось тогда, к наиболее цивилизованной части человечества. При переходе через Альпы не часто использовались даже лошади: путешественники брали обычно с собой увереннее ступавшего мула, а порой к его услугам на этих крутых тропах прибегали и более опытные контрабандисты. Верно, что на равнинах Швейцарии, как и в других частях Европы, существовали дороги, если только относительно ровное пространство на этой земле заслуживает этого названия, но в самих горах, если не считать узкой колеи в тесных долинах, надежно используются только вьючные животные.

Длинный поезд путников, сидевших верхом, показался из ворот Блоне, как только туман начал подниматься над широкими пойменными лугами Роны. Накануне был отправлен гонец с наказом подготовить дорогу для путешественников — и деятельные юные горцы преуспели в выполнении различных предписаний.

Едва кавалькада миновала арку под большими воротами, звонкий жизнерадостный рожок протрубил прощальную мелодию, которая по традиции служила добрым напутствием. Процессия направилась к озеру по живописной извилистой тропке, проложенной к берегу среди лугов, рощ, скал и селений. Впереди ехал Роже де Блоне с двумя главными своими гостями: сам он восседал на боевом коне, с которым не расставался еще в годы службы солдатом, а двое его спутников — на лошадях, хорошо приученных к местным условиям. За ними скромными наездницами следовали Адельгейда и Кристина, изредка переговариваясь вполголоса. Далее ехало несколько слуг, затем Сигизмунд бок о бок с другом синьора Гримальди, а также один из родичей Блоне, которому надлежало вернуться вместе с бароном, сопроводив почетных гостей до Вильнёва. Процессию замыкали погонщики мулов, прислуга и те, кто сопровождал животных, нагруженных поклажей. Все, кому предстояло перевалить через Альпы, везли с собой огнестрельное оружие того времени, прикрепленное к седельной луке; у каждого был с собой кинжал — couteau de chasse^[756] или другое, более грозное оружие под самым боком — с тем чтобы в случае необходимости пустить его в ход.

При отъезде из Блоне обошлись без долгих проводов, обычно нагоняющих меланхолию, и большинство путников, вдыхая чистый бодрящий воздух утра, весело любовались окрестными красотами и сполна наслаждались великолепным пейзажем, способным возбудить восторг во всяком, кто неравнодушен к красотам природы.

Адельгейда охотно указывала своей спутнице на те или иные виды, желая отвлечь мысли Кристины от ее горестей; девушка особенно была опечалена первой в жизни разлукой с матерью: их общение, хотя и тайное, не прекращалось все те годы, пока она жила под другим кровом. Кристина благодарно отзывалась на добрые намерения своей новой подруги и старалась быть довольной всем, что видела, хотя те, кто терзается грустью, лишь нехотя забывают о печали, позволяя себе отдаваться удовольствию.

— Вон та башня, к которой мы приближаемся, и есть Шатлар, — ласково произнесла наследница Вилладингов, обращаясь к дочери Бальтазара. — Владение почти столь же древнее и славное, что и покинутое сейчас нами, хотя и не всегда бывшее обиталищем одной семьи, тогда как Блоне тысячу лет жили на одной и той же горе и неизменно почитались за свою верность и отвагу.

— Если жизнь, ежедневно наносящая нам удары, сулит какое-то утешение, — заметила Кристина с легкой грустью, — оно должно исходить от тех, кто всегда был особенно почитаем среди великих и счастливых! Даже добродетель и душевные совершенства, а также великие деяния едва ли вызывают то уважение, какое мы испытываем перед сиром^[757] де Блоне, чей род, по твоим словам, тысячу лет владеет этой скалой!

Адельгейда молчала. Она отдавала должное чувству, которое естественным образом натолкнуло ее спутницу на подобные мысли, и понимала, как трудно пролить бальзам на глубокую рану, нанесенную Кристине.

— Не всегда следует считать самыми счастливыми тех, кого мир ставит выше других, — ответила наконец Адельгейда. — Почет, к которому мы привыкли, становится со временем необходимостью, не принося радости; опасность его утратить превышает чувство удовлетворенности от обладания им.

— Но ты согласишься, конечно, что быть презираемым и отверженным — проклятие, примириться с которым никак невозможно.

— Не будем сейчас говорить об этом, дорогая. Быть может, еще нескоро нам доведется вновь увидеть этот величественный пейзаж — эти скалы и воды, темные гроты и сверкающие ледники; не выкажем же неблагодарности за испытываемую нами сейчас радость, сожалея о невозможном.

Кристина покорно уступила настояниям подруги — и они молча продолжали ехать дальше по извилистой дороге, пока вся процессия после долгого, но необременительного спуска не вступила на дорогу, которая почти омывалась водами озера. Ранее в нашей книге уже говорилось о необычайной красоте местности, примыкающей к этой оконечности Женевского озера. Взобравшись на вершину Монтрё, где царит мягкий и здоровый климат, кавалькада вновь спустилась под шатер из ореховых деревьев, ведущий к воротам Шильона и, обогнув край уступа, достигла Вильнёва ко времени, назначенному для первого утреннего завтрака. Здесь все спешились и немного подкрепились, а затем Роже де Блоне и его сопровождающие, обменявшись с путниками множеством сердечных излияний, отбыли к себе.

Солнце все еще едва виднелось в узких горных долинах, когда те, кто направлялся к Сен-Бернару, сели в седла. Дорога уходила теперь в сторону от озера, пересекая обширные долины с аллювиальными отложениями^[758], накопленными за тридцать столетий разливами Роны, чему способствовали, если полагаться на свидетельства геологов и на древние предания, конвульсивные природные сотрясения. Несколько часов наши путешественники ехали по плодородным местам с таким изобилием растительности, что дорога более напоминала экскурсию по широким равнинам Ломбардии, нежели привычный швейцарский пейзаж, хотя, в отличие от бескрайних просторов итальянских садов, вид с каждой стороны был ограничен отвесными скалами, нагроможденными на тысячи футов в высоту: расстояние между ними составляло одну-две лиги, которые зрение сокращало до миль, что показывало величие размаха, с каким природа сотворила эти громады. Наступил полдень, когда Мельхиор де Вилладинг со своим досточтимым другом пересекли пенящуюся Рону по знаменитому мосту Сен-Морис. Здесь начинался кантон Вале — тогда, как и Женева, союзник, но не член конфедерации швейцарских кантонов: все вокруг начало приобретать новый вид — роскошный и отталкивающий, пустынный и величественный, каковыми контрастами этот край и славится. Адельгейда невольно вздрогнула, когда оказалось, что действительность превзошла самое смелое воображение — и ворота Сен-Мориса гулко захлопнулись за ними, заключив процессию в этом диком, заброшенном и вместе с тем романтическом уголке. Продолжая двигаться дальше вдоль берега Роны, она вместе со своими компаньонами не переставала дивиться нежданным контрастам, которые попеременно вызывали у них противоположные чувства, заставляя то восторженно восклицать, то испытывать холодок разочарования. Горы по обе стороны дороги выглядели уныло, не оживленные богатым разнообразием пастбищ на возвышенностях, но сама долина изобиловала буйной растительностью. В одном месте sac d'eau — водный резервуар, образованный между глетчерами на вершинах скал, прорвался и свергся вниз наподобие водостока, смыв обработанную землю и покрыв луговые пространства в хаотическом беспорядке обломками камней. Пугающее опустошение и цветущее плодородие соседствовали бок о бок; зеленые участки, по счастливой случайности располагавшиеся на хорошей почве, казались порой оазисами в пустыне — в средоточии бесплодия, целое столетие сводившего на нет труд и умение человека. В самом центре этой чудовищной картины разорения сидел слабоумный, наполовину утративший человеческий облик, с высунутым языком, притуплёнными способностями и выродившимися потребностями — словно довершая собой зрелище полного запустения. Миновав этот пояс уничтоженной растительности, путники вновь оказались в местности, какой воображение могло только пожелать. Ключи били из скал, переливаясь на солнце; долина мягко зеленела; показались отрадные на вид разнообразные очертания вершин; появились и счастливые улыбающиеся лица, свежесть и правильность которых принадлежали, вероятно, к типу высшему, чем у большинства швейцарцев. Короче говоря, Вале был тогда, как и теперь, страной крайностей, но в которой преобладало, однако, начало отталкивающее и негостеприимное.

Проделанный путь был невелик, однако уже опускались сумерки, когда путешественники достигли Мартиньи, где заранее были отданы распоряжения по подготовке ночлега. Пойти на отдых предполагалось пораньше — с тем чтобы набраться сил для следующего утомительного дня.

Мартиньи расположен в точке, где просторная долина Роны меняет направление с южного на западное: именно здесь три прославленные горные тропы расходятся в стороны, образуя три перевала через Высокие Альпы. Есть два маршрута — через Большой и Малый Сен-Бернар^[759], оба ведущие в Италию, и перевал Кол-де-Бальм через один из отрогов Альп в сторону Савойи, к знаменитой долине Шамуни^[760]. Барон де Вилладинг с другом намеревались путешествовать по первой из этих дорог, чтобы достичь столицы Пьемонта. Переход через Сен-Бернар, хотя и давно известный благодаря своему старинному и гостеприимному монастырю — наиболее высоко расположенному жилищу в Европе, — а позднее известный также тем, что через него перешла армия-завоевательница^[761], по величавости облика все же уступает другим альпийским перевалам. Подъем, вначале совершенно незаметный, каким он остается и по сей день, длится долго и больших трудностей в сравнении с другими не представляет; в целом он идет достаточно ровно: здесь отсутствуют крутые возвышенности, как в Гемми, Гримзеле и на прочих перевалах в Швейцарии и Италии, за исключением только самой горловины, где на гору можно взобраться только по широким и грубым ступеням, которые столь часто встречаются на тропах Альп и Апеннин. Этот путь утомителен прежде всего необходимостью долго напрягать силы. На самом деле подъем не требует чрезмерного труда; слава великого полководца нашего века, проведшего армию через вершину, обусловлена больше воинскими маневрами, главной достопримечательностью этого похода, смелостью тайного замысла и стремительностью, с какой он был осуществлен, нежели преодоленными физическими трудностями. В последнем отношении переход через Альпы, как обычно называют этот ратный подвиг, был неоднократно превзойден в наших отечественных диких краях: армия часто пересекала широкие потоки, одолевала неприступные горы и дремучие леса, оставаясь в походе неделями и затрачивая на это больше усилий, чем затрачивали преследователи Наполеона. Ценность всякого подвига настолько зависит в нашем восприятии от величины его результатов, что мы редко судим о его важности совершенно беспристрастно: победе или поражению, пускай даже бескровным, так или иначе задевающим интересы цивилизованного общества, миром всегда придавалось куда большее значение, чем успешнейшим достижениям мысли и проявлениям доблести, которые влияют только на благополучие некоего отдаленного безвестного народа. Уяснив эту истину, мы начнем понимать важность того, чтобы нация обладала уверенностью в себе, властью и единством, соразмерным этой власти, ибо мелкие и раздробленные государства растрачивают свои силы на действия, слишком несущественные для общих интересов, распыляя умственные сокровища, а равно и богатства, проливая кровь ради поддержания интересов, не могущих вызвать сочувствия нигде за пределами собственных границ. Нация, которая ввиду различных враждебных обстоятельств — по причине малочисленности, недостатка средств, отсутствия предприимчивости или решимости — неспособна поддержать своих граждан в приобретении ими справедливого признания, лишена одного из главнейших и необходимейших атрибутов величия; слава, как и богатство, питается сама собой и обычно скорее всего обнаруживается там, где ее плоды уже достаточно накоплены. Отсюда, среди прочего, можно судить о важности приобретения навыков зрелого мышления, которые позволили бы нам оценить достоинства и недостатки наших собственных деяний и освободиться от зависимости: у нас слишком вошло в привычку напускать на себя достоинство, исполняясь притворной почтительности перед знанием и вкусом, что на деле обладает той же долей истинной скромности, каковая присуща кучеру, довольному похвалой своего хозяина.

Это маленькое отступление побудило нас ненадолго отвлечься от событий рассказа. Немногие отваживаются подняться в штормовые области Высоких Альп в то позднее время года, когда наши путешественники добрались до деревушки Мартиньи, без помощи каких-либо проводников. Услуги этих последних полезны во многих отношениях, но более всего — в качестве людей, умеющих дать совет, основывающийся на многолетнем знакомстве с небесными светилами, температурой воздуха и направлением ветра. Барон де Вилладинг и его друг немедленно снарядили гонца за горцем по имени Пьер Дюмон, который славился своей надежностью и, как считалось, лучше был знаком со всеми трудностями спусков и восхождений, нежели любой из тех, кто путешествовал среди долин этой части Альп. В настоящее время, когда сотни людей поднимаются в монастырь единственно из любопытства, проводником становится любой крестьянин, обладающий достаточной физической силой и сметкой, и небольшая община Нижнего Вале считает посещения праздных богачей столь плодоносным источником дохода, что для регулирования этого процесса были изданы справедливые и весьма полезные постановления; однако в ту пору, о которой мы повествуем, Пьер был единственным, кто, по счастливому стечению обстоятельств, приобрел известность среди богатых иностранцев и кого они зазывали к себе нарасхват. Он не замедлил появиться в зале гостиницы — крепкий, цветущий, мускулистый человек лет шестидесяти, с виду пользующийся отменным здоровьем, однако испытывающий едва заметную одышку.

— Тебя зовут Пьер Дюмон? — спросил барон де Вилладинг, с удовольствием изучая открытое лицо и ладно скроенную фигуру валезианца. — О тебе упоминает чуть ли не каждый путешественник.

Рослый горец горделиво распрямился и попытался неуклюжим поклоном от души поблагодарить за комплимент: утонченность манер — зачастую неискренних — еще не привилась тогда в долинах Швейцарии.

— Они оказали мне честь, месье, — ответил он. — Мне посчастливилось проходить перевал со многими храбрыми джентльменами и прекрасными дамами, а в двух случаях и с принцами крови. — Убежденный республиканец, Пьер, однако, не был равнодушен к рангам мирского величия. — Набожные монахи хорошо меня знают: гостей монастыря привечают лучше, если они мои спутники. Я охотно проведу вашу компанию, и, миновав наши холодные края, мы очутимся в солнечных долинах Италии; говоря по правде, природа отвела нам не тот склон горы для нашего же блага, ибо у нас гораздо более весомые преимущества даже по сравнению с жителями Турина или Милана.

— А в чем же состоит преимущество валезианца над ломбардцем или пьемонтцем? — заинтересованно переспросил синьор Гримальди. — Путешественнику ценны любые сведения, а твои слова для меня — совершенная новость.

— В чем преимущество? В свободе, синьор! Мы сами себе хозяева: мы свободны с того самого дня, когда наши отцыразграбили замки баронов и принудили наших тиранов к равенству. Я думаю об этом всякий раз, когда оказываюсь на теплых равнинах Италии, и возвращаюсь к себе в хижину успокоенным, с новым побуждением поразмыслить глубже.

— Слова настоящего швейцарца, хотя я и слышу их от союзника кантонов! — с жаром воскликнул Мельхиор де Вилладинг. — Вот дух, Гаэтано, который питает наших горцев, и они куда счастливее среди морозов и скал, нежели твои генуэзцы у теплой солнечной бухты.

— Слово «свобода», Мельхиор, чаще повторяется, чем понимается, и искажается еще чаще, — строго возразил синьор Гримальди. — Страна, как эта, отмеченная недовольным перстом Божиим, нуждается в утешении, подобном фантому, с которым носится честный Пьер. Однако скажите, синьор проводник, много ли путешественников одолевало нынче перевал, и каковы наши виды, если мы отважимся на попытку? У нас в Италии, о которой ты столь невысокого мнения, об альпийских тропах рассказывают подчас самые мрачные истории.

— Прошу прощения, благородный синьор, если откровенность горца завела меня слишком далеко. Я не ставлю ваш Пьемонт ниже оттого, что Вале больше мне по сердцу. Та или эта страна кажется превосходной, хотя другая может быть еще лучше. Никто из путников, достойных внимания, в последнее время через перевал не проходил, хотя попадались, как обычно, бродяги и прочие искатели приключений. Ароматы монастырской кухни доходят до носов этих пройдох еще в долине, хотя от одной обители к другой нам придется путешествовать по двенадцать лиг.

Синьор Гримальди выждал, пока Адельгейда и Кристина, которые готовились удалиться на ночь, отойдут в сторону, и возобновил свои расспросы.

— Ты еще ничего не сказал о погоде!

— Сейчас один из самых неустойчивых и коварных месяцев хорошего сезона, синьор. Зима приходит с Высоких Альп — и в месяце, когда ледяные ветры порхают, словно встревоженные птицы, которые не знают, где им усесться, трудно будет решить, понадобится теплый плащ или нет.

— Святой Франциск! Ты воображаешь, я толкую с тобой, приятель, о толщине сукна? Я говорю о лавинах и камнепадах, о вихрях и снежных бурях!

Пьер засмеялся и покачал головой, но ответил, как и приличествовало его должности, достаточно неопределенно:

— Так думают о наших холмах в Италии, синьор, но это больше выдумки. Наш перевал менее опасен, чем другие: лавины обрушиваются здесь реже, чем даже при таянии. Если бы вы взглянули на вершины со стороны озера, вы бы увидели, что, кроме седых глетчеров, все прочие по-прежнему темного цвета и не покрыты снегом. До образования лавины снег должен упасть с неба, а до наступления настоящей зимы, я думаю, еще не меньше недели.

— Твои рассуждения вполне убедительны, дружище, — откликнулся генуэзец, удовлетворенный уверенными прогнозами проводника, — и мы тебе в равной мере признательны. Кого из путешественников ты бы мог назвать? Не попадутся ли на нашем пути разбойники?

— Кое-какие негодяи околачиваются по окрестностям, но в целом риск себя не оправдывает. Богатые путники в горах — явление редкое: для грабителя их может оказаться либо слишком мало, либо слишком много.

Итальянец, по привычке недоверчивый, бросил на проводника подозрительный взгляд. Но честное, открытое лицо Пьера устраняло всякую тень сомнения в его порядочности, да и прочно установившаяся репутация значила немало.

— Но ты, кажется, упоминал о каких-то бродягах, которые нам предшествовали?

— В этом отношении дела могли бы обстоять лучше, — ответил чистосердечный горец, задумчиво склонив голову с непринужденностью, придававшей еще больший вес его словам. — Многие из тех, кто поднимался наверх сегодня, выглядели подозрительно: неаполитанец по имени Пиппо — вот уж кто никак не похож на святого; пилигрим, который будет ближе к небу в монастыре, чем на смертном ложе, — святой Петр да помолится за меня, если я сужу о человеке несправедливо! — и еще кое-кто из того же сброда. Был и еще один — он страшно спешил, — и, как говорят, не без причины, поскольку сделался предметом насмешек всего Веве из-за происшествия на праздничных играх, — некто Жак Коли.

Окружающие повторили это имя несколько раз.

— Вот именно, господа. На празднестве Коли должен был взять себе в жены девушку, но тут выяснилось происхождение невесты: она оказалась дочерью Бальтазара, бернского палача!

В замешательстве слушатели умолкли.

— История дошла и до этой долины, — сказал Сигизмунд голосом, заставившим Пьера вздрогнуть, а оба дворянина отвели взгляд в сторону, делая вид, что не замечают происходящего.

— Слухи проворней любого мула, — отозвался честный проводник. — История, как вы ее называете, все равно опередила бы рассказчиков, прежде чем они успели бы перебраться через горы: не знаю, правда, как такие чудеса происходят, но так оно и случается; слух разносится быстрее, чем язык успевает что-то произнести, а капелька лжи только прибавляет скорости. Правдивый Жак Коле думал сам поведать свою историю, но клянусь жизнью: хотя он и поспешил скрыться от насмешников, однако стоит ему попасть в Турин, как он услышит ее со всеми прикрасами в первом же трактире.

— И больше тебе некого назвать? — прервал проводника синьор Гримальди, который, видя, как бурно вздымается грудь Сигизмунда, почел за нужное вмешаться.

— Не совсем так, синьор, — есть еще один, и нравится он мне меньше всех. Ваш соотечественник; он нагло именует себя Maledetto.

— Мазо?!

— Он самый.

— Честный, отважный Мазо, со своей благородной собакой?

— Синьор, просто удивительно, как хорошо вы знаете человека с одной стороны и как мало — с другой. У Мазо нет равных на дороге по энергии и храбрости, а его пес уступает только монастырским; но вы приписываете ему честь — а в ней молва ему отказывает, и лишаете чести животное, которое несомненно в этом отношении первенствует.

— Похоже на правду, — откликнулся синьор Гримальди, беспокойно обернувшись к своим спутникам. — Человек — диковинная смесь добра и зла; действия, вызванные природными импульсами, настолько отличаются от действий, основанных на расчете, что за человека с таким темпераментом, как у Мазо, ручаться трудно. Мы знаем, что он — самый надежный друг, но в то же время он может стать и опаснейшим врагом! Все его качества даны ему с лихвой. Впрочем, одно обстоятельство очень нам благоприятствует: оказавший помощь своему собрату испытывает к спасенному отеческое чувство и вряд ли решится лишить себя удовольствия знать, что один из ближних хранит о нем благодарное воспоминание.

Мельхиор де Вилладинг высказался в том же духе, и проводник, убедившись, что больше в нем не нуждаются, удалился.

Вскоре после этого путешественники разошлись на отдых.

Глава 21

Дрожащий год еще не конфирмован —

И часто к ночи дует зимний ветер,

И утро студит бледное, и вьюгой

Уродует прекрасный день.

Томсон

Рожок Пьера Дюмона протрубил под окнами гостиницы в Мартиньи с первыми проблесками рассвета. Показались сонные домочадцы, начали запрягать неповоротливых мулов, грузить поклажу. Через короткое время небольшой караван (процессия вполне заслуживала этого наименования) тронулся в путь, к альпийским вершинам.

Путешественники оставили теперь долину Роны и потонули среди нагромождений туманных, беспорядочно разбросанных гор, которые образовывали фон той картины, какую они наблюдали из замка Блоне и со стороны озера. Вскоре они опустились в долину и, следуя извивам журчащего потока, неприметно добрались до унылых нагорных пастбищ, жители которых добывали скудное пропитание главным образом разведением молочного скота.

В нескольких лигах^[762] выше Мартиньи тропа вновь разделилась на две; при этом одна пошла налево к долине, прославленной в преданиях этого дикого края тем, что на месте глетчера образовалось небольшое озеро и вода, прорвав ледяной заслон, обрушилась потопом в Рону, по пути уничтожив на огромном пространстве всякие следы цивилизации и во многом переменив даже лицо самой природы. Отсюда сделался виден сверкающий пик Велан, и хотя теперь он казался гораздо ближе, чем из Веве, пик все еще представлялся далекой сияющей громадой, величественно одинокой и таинственной, притягивающей взор, готовый подолгу созерцать чистые, незапятнанные края спящего облака.

Выше уже говорилось, что восхождение на Сен-Бернар, за исключением отдельных препятствий, становится по-настоящему трудным только на последнем скалистом уступе. А в целом дорога пролегает через сравнительно ровные долины, поднимаясь понемногу наверх, по большей части по возделанной местности, хотя почва здесь небогата, теплые времена года слишком кратки и труд земледельца окупается с трудом. В этом отношении Сен-Бернар отличен от большинства альпийских перевалов; он лишен разнообразия, дикости и величия Шплюгена, Сен-Тотарда, Гемми и Симплона; тем не менее картину он собой являет внушительную: путник неожиданно оказывается на высоте, меняющей привычные представления о том, что осталось внизу. С момента отбытия из гостиницы до первой остановки Мельхиор де Вилладинг и синьор Гримальди ехали, как и накануне, бок о бок. Старым друзьям было чем поделиться в доверительной беседе, но до сих пор присутствие Роже де Блоне и навязчивость бейлифа препятствовали свободе общения. Оба всерьез были озабочены судьбой Адельгейды, ее будущим; оба рассуждали о ее непростом положении в глазах дворян того времени; они от души сочувствовали родной крови, однако не могли не принимать во внимание мнения света.

— Я испытал чувство сожаления, вернее, даже зависти, — проговорил генуэзец, продолжая развивать тему, которая занимала в этот момент их более всего. — Меня охватила зависть, когда я впервые увидел прекрасное создание, которое называет тебя отцом, Мельхиор. Бог милостив ко мне и наделил меня многим, что приносит людямсчастье; но брак мой оказался проклят не только в завязи, но и в плоде. Твоя дочь послушна и преисполнена любви к тебе — большего отцу и желать нельзя, однако необычная ее привязанность подрывает, если не разрушает совсем, твои справедливые надежды на ее благополучие! Это не заурядная влюбленность, которую могут излечить пара громовых стрел и перемена декораций, но глубокое чувство, прочно основанное на уважении. Клянусь святым Франциском: порой мне кажется, что ты поступишь правильно, если дашь согласие на брачную церемонию!

— Если нам доведется встретить в Турине находящегося в бегах Жака Коли, он даст нам иной совет, — сухо отозвался старый барон.

— Какая ужасная преграда для исполнения наших желаний! Будь этот юноша кем угодно, но только не сыном палача! Я полагаю, ты бы не возражал, Мельхиор, если бы он происходил из крестьянского рода или был отпрыском простого челядинца в твоем семействе?

— Было бы гораздо лучше, если бы Сигизмунд по происхождению не уступал нам, Гаэтано. Я не придерживаюсь догм той или иной политической секты; в данном случае я движим чувствами родителя, у которого один-единственный ребенок. Взгляды и мнения, привитые нам с ранних лет, мой друг, — необходимые компоненты нашего счастья, какими бы они ни были: мудрыми или нет, справедливыми или наоборот; я готов действовать ради блага человечества, но, признавая новшества, не хотел бы начинать с собственной дочери. Пускай сторонники философии равенства и рьяные поборники естественных прав сперва сами подадут нам пример.

— Ты попал в самую точку, честный Мельхиор. Именно это препятствие и сводит на нет тысячи хорошо обдуманных планов по усовершенствованию мироустройства. Наши усердие и бескорыстие, наша щедрость были бы безграничны, если бы мы могли орудовать чужими руками, жертвовать чужими стонами и платить из чужого кармана… А все-таки жаль, тысячу раз жаль, если столь прекрасную и благородную пару не свяжут брачные узы!

— Для девушки из дома Вилладингов эти узы стали бы настоящими путами, — с жаром подхватил озабоченный отец. — Я вникал в этот вопрос со всех сторон, Гаэтано; я не стану грубо отталкивать от себя того, кто спас мне жизнь, и лишать Сигизмунда своего общества — особенно теперь, когда взаимопомощи и защиты ищут даже у посторонних, — но в Турине мы расстанемся с ним навеки!

— Не знаю, одобрять или осуждать тебя, бедняга Мельхиор! Отказ жениться на дочери Бальтазара, да еще в присутствии многотысячной толпы, — чем не прискорбная сцена?

— Для меня, мой друг, она послужила добрым предупреждением о пропасти, в которую чуть не увлекла нас глупая нежность.

— В твоих рассуждениях есть резон, и все же мне хотелось бы, чтобы ты заблуждался больше, чем когда-либо любой христианин! Если мы благополучно минуем эти горы, Мельхиор, можно устроить так, что юноша навсегда забудет о Швейцарии. Он может стать генуэзцем, — и разве при этом условии нельзя будет найти выход из затруднительного положения?

— Синьор Гримальди! Неужели наследница моего дома — скиталица, способная забыть свою страну и свое рождение?

— Я бездетен — по сути, если не на деле; но где есть воля и средства, найдется и цель. Мы поговорим об этом под горячим солнцем Италии: оно, говорят, делает сердца мягче.

— Сердца юных и влюбленных, добрый Гаэтано. Но если солнце светит как заведено, сердца стариков оно только ожесточает, — возразил барон, покачав головой, не в силах улыбнуться собственной шутке, когда беседа затронула столь мучительную для него тему. — Ты знаешь, что в этом деле я поступаю так единственно ради блага Адельгейды, совершенно забывая о себе; но с честью древнего баронского рода никак не вяжется, если я стану дедушкой отпрысков палача.

Синьору Гримальди удалось, в отличие от своего друга, изобразить на лице улыбку: более искушенный в глубинах человеческого чувства, он не замедлил уловить сложные эмоции, тайно терзавшие сердце доброго по натуре старика.

— Я совершенно согласен с тобой, когда ты говоришь об естественной необходимости уважать людское мнение. Ты прав: если идти этому мнению наперекор, счастью твоей дочери грозит опасность, однако мне представляется возможным устроить дело так, что со стороны все будет выглядеть вполне оправданным. Если только мы сумеем одолеть себя, Мельхиор, то полагаю — скрыть истинную суть от других особого труда не составит.

Бернец опустил голову на грудь и погрузился в размышления о том, какой образ действий более всего приличествует ему избрать. В душе его — открытой, но не лишенной предрассудков — боролись различные чувства. Его друг, угадывая характер этой внутренней борьбы, умолк — и оба продолжали путь в полном молчании.

Иначе вели себя их спутники. Вид родных гор издалека был им давно привычен, но теперь Адельгейда и ее подруга впервые оказались в их средоточии, впервые пересекали их изломанный, меняющийся лик. Сен-Бернарский перевал таил для них все очарование новизны: юное и пылкое воображение, забыв о тягостных раздумьях, преисполнилось восхищением перед величественными творениями природы. Адельгейда, обладавшая особо тонким вкусом, чутко улавливала красоты, легко ускользающие от поверхностного взора, и находила еще большее удовольствие в том, что указывала на них простодушной изумленной Кристине: девушка воспринимала эти первые свои уроки единения с природой, проникаясь беспримесно чистым восторгом, живо и благодарно, что с лихвой вознаграждало наставницу. Сигизмунд вслушивался в их разговор внимательно и с удовольствием, хотя горы были знакомы ему как ладонь собственной руки: он не раз видел их и в лучшую, солнечную погоду, и потому вряд ли мог узнать что-либо новое даже из столь красноречивых и привлекательных уст. По мере восхождения воздух становился чище и менее насыщенным влажностью нижних потоков, меняя — будто под воздействием химической реакции — формы и окраску окружающих предметов. Обширный покатый склон простирался перед взорами, купаясь в солнечном свете, озарявшем длинные полоски посевов: они напоминали бархат, который переливался на солнце сотнями оттенков; тени, сгущаясь до коричневого цвета, отступали меж тем, выражаясь терминологически, от foyer de lumiere^[763] картины вглубь, где под густо нависшей сенью липовых ветвей царил colonne de vigeur^[764] — непроглядный мрак. Адельгейда подолгу любовалась этими чудными переливами, всегда обладающими особой притягательностью для истинного поклонника природы, когда он попадает в высокогорные области, где воздух более разрежен и наполнен яркостью и чистотой. Так и нравственное, а не только физическое зрение, очищается и проясняется, освобождаясь от земной замутненности, и проникается видением возвышенного, если мы сызмала приобщаемся к тайнам творения; отрываясь от праха, мы испытываем чистейшее и величайшее наслаждение оттого, что приближаемся к небу.

У небольшой горной деревушки Лиддес путешественники остановились на недолгий, как обычно, отдых. Ныне восхождение на гору во многом облегчается проложенной по части маршрута колее: теперь в Мартиньи можно вернуться в тот же самый день. Особенно облегчается спуск, однако в те времена, о которых мы повествуем, подобный подвиг был редкостью. Усталость после многих часов, проведенных в седле, заставила наших путешественников задержаться в гостинице; и это несмотря на то, что они всерьез надеялись добраться до монастыря до того, как последние лучи солнца угаснут на сверкающей вершине Велана.

Непредвиденная задержка произошла из-за Кристины: вскоре по прибытии в гостиницу она уединилась с Сигизмундом и оставалась с ним так долго, что проводник стал выражать свое нетерпение в самых отчаянных тонах. Адельгейда с болью заметила, что Кристина вернулась вся в слезах: не желая из деликатности добиваться от нее объяснений по поводу разговора, который брат с сестрой явно желали сохранить от других в тайне, она объявила о своей готовности к отъезду, ни словом не упомянув ни о расстроенном виде Кристины, ни о том, что именно явилось причиной промедления.

Когда наконец решено было двинуться в путь, Пьер шепотом возблагодарил небо. Одной рукой он перекрестился, а другой взмахнул кнутом, чтобы расчистить дорогу в толпе собравшихся вокруг мальчишек-зевак и пускающих слюну кретинов. Прочие его спутники были, однако, настроены бодро. Добравшись до гостиницы, голодный и придирчивый путник обычно покидает ее веселым и довольным. Подкрепить силы, или, как это называется во Франции, перекусить запасами из кладовой и дать покой утомленным членам — обычно означает и то, что подкрепляется дух; возвращению душевной безмятежности могут помешать только либо уж очень сварливый характер, либо на редкость плохая еда. Подопечные Пьера не составили исключения. Оба старика-аристократа, словно забыв об утреннем разговоре, выказывали бодрое оживление; вскоре и их спутницы, несмотря на тяжкую заботу, неотступно их угнетавшую, начали смеяться над некоторыми их шутками. В самом деле: наши чувства причудливы — непрерывно горевать так же трудно, как и быть постоянно счастливым; довольная хозяйка, получившая за неважный обед щедрую плату, сделала, стоя на грязном пороге, книксен: по ее мнению, более жизнерадостные постояльцы к ней еще не заглядывали.

— За эту кислятину, что нам здесь подали, мы отыграемся вечером, из бочонков славных августинцев. Так ли, честный Пьер? — спросил синьор Гримальди, устраиваясь в седле поудобнее. Путники миновали неопрятные закоулки деревушки с ее остроугольными крышами и вновь выбрались на извилистую дорогу. — Наш друг отец Ксавье оповещен о нашем визите, и так как нам уже немало пришлось претерпеть, я потребую от него вознаградить нас за сегодняшнее жалкое угощение.

— Отец Ксавье — гостеприимный, благодушный клирик, синьор; все здешние погонщики мулов, проводники и странники молят небо, чтобы он подольше оставался хранителем монастырских ключей. А нам пора бы уже подниматься на вершину, господа: хорошо, если последний отрезок пути окажется столь же благополучным, как и тот, что мы миновали.

— Ты предчувствуешь какие-то трудности, приятель? — поинтересовался итальянец, подавшись вперед: от его острой наблюдательности не ускользнул испытующий взгляд, каким проводник окинул небосклон.

— Горцам не привыкать к трудностям, синьор; меня они волнуют меньше всего. Однако благоприятный сезон на исходе, подъем труден, а наши спутницы — что нежные цветы на вересковом поле в снежную бурю. О тяжких трудах приятнее вспоминать, когда они позади. Что тут еще скажешь?

Замолчав, Пьер остановился. Он стоял на небольшом возвышении, откуда была видна расселина, с которой начинается долина Роны. Вглядывался он долго и вдумчиво, потом повернулся и зашагал дальше с деловитым видом человека, расположенного скорее действовать, чем гадать о будущем. Если бы не оброненные им слова, эта обычная в пути заминка не привлекла бы к себе ничьего внимания, но и так ее заметил один только синьор Гримальди, который, если бы не слова Пьера, и сам не придал бы случившемуся ни малейшего значения.

Обычно в Альпах проводник идет пешком, ведя за собой путников и двигаясь со скоростью, наиболее удобной для людей и вьючных животных. До сих пор Пьер не торопился, и спутники следовали за ним той же умеренной поступью, но теперь он явно заспешил, и мулов порой приходилось подгонять вперед, чтобы они не отставали. Путники объясняли это свойствами дороги, которая среди верхних альпийских долин становится сравнительно ровной. Спешка к тому же представлялась вдвойне необходимой: нужно было наверстать время, потерянное в гостинице; солнце уже коснулось западного края горизонта, а по температуре воздуха можно было заключить если не о внезапной перемене погоды, то, по крайней мере, о близком окончании дня.

— Мы путешествуем по очень древней дороге, — заметил синьор Гримальди, когда мысли его обратились от проводника к их теперешним обстоятельствам. — Весьма досточтимая тропа, как ее можно по праву назвать, в похвалу достойным монахам, которые так стараются уменьшить ее опасности. В истории много говорится о том, что по этому пути проходили предводители различных армий: она долгое время была столбовой дорогой для всех, кто путешествовал между севером и югом, с вражескими намерениями или с дружескими. Во времена Августа^[765] римские легионы обычно проходили здесь в Гельвецию^[766] и Галлию^[767] — и обратно; войска Цецины^[768] прошли через эти ущелья, чтобы атаковать Огона^[769]; точно так же воспользовались ими пять столетий спустя и лангобарды^[770]. Здесь нередко бродили вооруженные шайки — во времена войн Карла Бургундского^[771], миланских войн^[772] и завоеваний Карла Великого^[773]. Помню рассказ о том, как орда нечестивых корсаров^[774] проникла сюда со Средиземного моря и захватила мост у Сен-Мориса с намерением разбойничать. Поскольку мы не первые, то, вероятно, и не последние, кто вверился этим краям, преследуя свои цели — цели любви или борьбы.

— Синьор, — почтительно вставил Пьер, едва генуэзец умолк, — если вашей светлости угодно поубавить в речах учености и говорить попонятнее, когда приходится так спешить, это будет гораздо уместней.

— Ты предвидишь опасность? Мы запаздываем? Говори начистоту: я не терплю скрытности.

— Опасность для горца, синьор, это действительная опасность; здешняя надежная тропа в долинах показалась бы рискованной: я об опасности не говорю. Однако солнце, как видите, заходит за горы, и скоро мы приблизимся к местам, где оступившийся в темноте мул может причинить много бед. Хорошо бы нам постараться приложить все усилия, пока еще светло.

Генуэзец не ответил, однако — согласно желанию Пьера — принялся понукать мула. Остальные путники без особых раздумий последовали его примеру, пустив животных трусцой, хотя и этого было недостаточно, чтобы не отставать от широких стремительных шагов Пьера, который, несмотря на свой возраст, двигался вперед без малейших, как казалось, усилий. До сих пор было довольно жарко: и в чистейшем воздухе лучи солнца, падавшие в долину, продолжали согревать воздух, но как только дневное светило скрылось за темной вершиной, тотчас повеяло холодом, словно в доказательство того, насколько необходимо животворное присутствие небесного светила высокогорным обитателям. Женщины немедленно закутались в накидки, а вскоре и старшие из мужчин набросили на себя плащи, принимая обычные меры для защиты от воздействия ночного воздуха.

Читателю не следует, однако, думать, что все эти детали путешествия отняли столь же мало времени, сколько потребовалось для рассказа о них. Прежде чем синьору Гримальди и его другу понадобились плащи, позади остался большой отрезок пути и не одно селение. Дневное тепло вытеснила вечерняя прохлада, и это сопровождалось соответствующими переменами в окружающей местности. Последняя деревушка, Сен-Пьер, которую они миновали, представляла собой нагромождение лачуг с каменными крышами, имевших самый негостеприимный вид; правда, у моста Гудри было еще одно селение, состоявшее из нескольких унылых хибар, напоминавших скорее норы зверей, нежели человеческие жилища. Растительность становилась все более и более скудной и мало-помалу исчезала совсем: так тени на картине, постепенно сгущаясь, незаметно сливаются с фоном. Липы и кедры, уменьшаясь в размерах, попадались все реже; раскидистые деревья превращались понемногу в кусты, которые сменились в конце концов клочками бледной зелени в расселинах, похожими на мох. Даже горные травы, которыми по праву славится Швейцария, сделались тонкими и жесткими; а когда путешественники достигли котловины у подножия пика Велан, именуемой La Plaine de Prou^[775], в это наиболее благодатное время года здесь оставались только отдельные клочки между скалами — пропитание, достаточное лишь для небольшого стада готовых рисковать жизнью голодных коз.

Упомянутая котловина находится среди высоких уступов; почти со всех сторон она окружена обнаженными отвесными склонами. Тропа пролегала посередине, неуклонно взбираясь вверх, и исчезала в узком ущелье под нависшей кромкой утеса. Пьер считал, что этот проход наиболее опасен по эту сторону перевала в пору таяния снегов, когда с высоты то и дело обрушиваются лавины. Сейчас, впрочем, опасаться этой нередкой в Альпах угрозы не приходилось, поскольку, за исключением одного только Велана, всюду вокруг простирался унылый покров скудости и бесплодия. Воображению трудно было нарисовать более красноречивую картину запустения, чем та, что представилась глазам наших путешественников, едва они, следуя извивам ручья, оказались в самом центре неприветливой долины.

Сумерки только приближались, но унылый колорит скал, испещренных красновато-коричневыми вкраплениями, глубина самой впадины придавали окружающему еще большую мрачность. На расстоянии многих тысяч футов над ними ослепительно блистала снежная вершина Велана — до нее, казалось, было рукой подать; яркие лучи заходящего солнца сверкали на темных природных бастионах Альп, которые, устояв перед натиском бурь, величественно громоздились перед взорами. Венчавший все лазурный небосвод покоился в далеком сиянии: он поражает всякого, кто путешествует по горным долинам Швейцарии. Ледник Вальсорей спускался почти до края долины; нижний его край был загрязнен обломками камней, словно разделял судьбу всего, что обречено сходить на землю и соприкасаться с ее нечистотой.

Между путниками, достигшими теперь этой точки, и монастырем не было никакого людского жилища, хотя позднее, в наш век беспокойного любопытства, явилось побуждение поместить там нечто вроде гостиницы — в надежде собрать убогую дань с тех, кто не сумеет в должное время воспользоваться гостеприимством монахов. Воздух становился прохладнее быстрей, чем надвигалась вечерняя темнота, и порой до ушей путников доносился глухой рокот ветра, хотя редкие травинки у ног далее не шевелились. Раз-другой над головами проплыли большие черные тучи, напоминавшие тяжелокрылых стервятников, которые кружат в высоте, готовые ринуться вниз на несчастную жертву.

Глава 22

Сквозь эту брешь вперед!

Но опасайтесь слова или вздоха,

Не то лавиной зимний снег накроет

Войска, что днем и ночью от утеса

К утесу пробираются вразброд —

Завоевать Маренго.

«Италия»

Махнув рукой путникам, чтобы они продолжали восхождение, Пьер Дюмон остановился посреди голой площадки. Каждый проходивший мимо него мул получал дополнительный удар или пинок: в нетерпении проводник явно не считал нужным церемониться с бедными животными и этим простым приемом старался ускорить продвижение процессии вперед. Действия его, обычные для погонщиков, не вызвали у путешественников ни малейших подозрений: они продолжали путь; одни были погружены в раздумье, другие предавались захватившим их новым сильным переживаниям, прочие весело и беззаботно беседовали между собой. Только синьор Гримальди, бывший настороже, обратил внимание на поведение Пьера. Пропустив всех вперед, генуэзец повернулся в седле и бросил взгляд на проводника: с виду беспечный, однако на самом деле внутренне напряженный. Пьер, одной рукой придерживая шляпу, а другую вытянув перед собой, пристально всматривался в небосвод. На ладонь его опустилась сверкающая крупица — и Пьер тотчас же поспешил занять свое прежнее место. Встретив, однако, испытующий взгляд итальянца, он разжал руку и показал снежинку, так плотно смерзшуюся, что даже тепло ладони не могло ее растопить. В глазах Пьера читалась просьба соблюдать спокойствие, и этот безмолвный обмен взглядами остался никем не замеченным. Как раз в эту минуту всеобщее внимание было, по счастью, отвлечено криком одного из трех погонщиков мулов, помогавших проводнику. Этот погонщик указывал на других путешественников, также направлявшихся к перевалу. Один из них ехал верхом на муле, а другой — безо всякого сопровождения — шел пешком. Двигались они быстро и почти сразу же скрылись за выступом скалы, почти замыкавшей долину со стороны монастыря; в период таяния снегов именно это место считалось наиболее опасным.

— Тебе известно, что это за путешественники и куда они направляются? — спросил барон де Вилладинг у Пьера.

Пьер медлил с ответом: он, очевидно, не ожидал кого-то здесь встретить.

— Мы мало знаем о тех, кто приходит из монастыря, но в такой поздний час вряд ли кому захочется покинуть безопасный кров, — проговорил он. — Если бы я не видел путников собственными глазами, то был бы готов поклясться, что по эту сторону перевала только мы одни! Всем остальным давно уже пора было прибыть на место.

— Это жители деревни Сен-Пьер, они идут наверх с припасами, — заметил один из погонщиков. — После Питаю никто из направлявшихся в Италию не миновал Лиддеса, а они сейчас должны были уже найти приют в гостинице. Вы разве не заметили собаку? Это мастифф^[776] августинцев.

— Разумеется, заметил: именно потому и заговорил, — отозвался барон. — Пес выглядел как давний знакомец, Гаэтано; мне он показался очень похожим на нашего испытанного друга Неттуно, а тот человек, за которым он по пятам следовал, имел большое сходство с отважным и проворным Мазо.

— Который так и не вознагражден за свои неоценимые услуги! — задумчиво проговорил генуэзец. — Его отказ взять у нас деньги столь же поразителен, как и все его необычное и необъяснимое поведение. Я бы желал, чтобы в нем было меньше гордости или меньше упрямства, ибо не исполненное обязательство камнем лежит у меня на сердце.

— Ты неправ, Гаэтано. Я втайне давал нашему юному другу Сигизмунду такое поручение, когда мы выслушивали приветствия Роже де Блоне и доброго бейлифа, однако твой соотечественник отнесся к избавлению легко, словно моряк к минувшей опасности, и даже слушать не захотел ни о покровительстве, ни о золоте. Поэтому я был скорее раздражен, нежели удивлен подобным проявлением упрямства, как ты верно это назвал.

— Передай тем, кто тебя послал, заявил он, — добавил Сигизмунд, — пусть благодарят святых, Пречистую Деву или брата Лютера, как им больше заблагорассудится, но им лучше забыть, что на свете живет такой человек, как Мазо. Знакомство с ним не принесет им ни чести, ни выгоды. Скажи это прежде всего синьору Гримальди, когда вы отправитесь в Италию, а мы расстаемся навсегда. Вот что сказал мне этот храбрец после того, как его освободили из тюрьмы.

— Ответ, примечательный для человека в его положении, особенно слова, которые адресованы мне. Я помню, как взгляд его, полный значения, часто останавливался на мне, когда мы плыли по озеру; и я до сих пор не могу уяснить, чем это было вызвано!

— Синьор из Генуи? — осведомился проводник. — И не связан ли он случайно каким-либо образом с городскими властями?

— Да, я генуэзец, и определенно имею некоторое касательство к властям этой республики, — ответил итальянец, с легкой улыбкой повернувшись к своему другу.

— Тогда незачем доискиваться, почему Мазо знакома ваша внешность, — со смехом отозвался Пьер. — Из числа всех жителей Италии не найдется никого, кто чаще сталкивался бы с властями, чем Мазо. Однако рассуждать некогда. Поторапливай мулов, Этьен, — presto! Presto!^[777]

Погонщики отозвались протяжными возгласами, походившими на шипение ядовитых змей, которое заставляет путников ускорять шаг и едва ли не тем же образом действует на мулов. Разговор прекратился — и все устремились вперед, размышляя — каждый на свой лад — о происшедшем. Вскоре пустынная долина, которую путешественники одолевали в течение получаса, осталась позади, и они, миновав узкий проход, оказались среди грубого нагромождения камней, служивших когда-то материалом при сотворении мира. Растительности почти не было: лишь кое-где из-под камня пробивались редкие стебельки, словно бы случайно уцелевшие в этом величественном хаосе. Унылые обнаженные скалы, с прожилками железистых вкраплений, возвышались вокруг, и даже сверкающая вершина Велана, так долго вселявшая в путников бодрость, сейчас совершенно скрылась из виду. Пьер Дюмон вскоре показал на узкий проем между соседними пиками, откуда открывался небосклон. Здесь, по его словам, и начинался перевал через Альпы. Свет, все еще безмятежно царивший в этой области небес, составлял разительный контраст сгущавшимся внизу сумеркам; все путники радостно приветствовали первый предвестник отдыха после дневных трудов (и, добавим мы, оплот безопасности), ибо хотя никто, кроме синьора Гримальди, не заметил тайной обеспокоенности Пьера, нельзя было в столь поздний час находиться посреди дикой и неприглядной картины разрушения отрезанными от всякого сообщения с себе подобными, не испытывая робкого чувства зависимости человека от могучего и вездесущего Божественного Провидения.

Мулов вновь начали поторапливать — и всех без исключения путников охватило предвкушение скорого отдыха в стенах гостеприимного монастыря. День быстро угасал, и все разговоры смолкли из-за желания поскорее добраться до цели. Необычайная чистота атмосферы, которая на столь большой высоте казалась бесплотной, сообщала предметам ясность и отчетливость: никто, кроме местных жителей и Сигизмунда, привыкших к этому обману зрения (истина подчас оборачивается и такой стороной) и понимавших могущество сил природы в Альпах, не имел представления о точном расстоянии, которое отделяло их от цели. Еще по меньшей мере лигу предстояло взбираться по трудным каменистым тропам, однако и Адельгейда и Кристина невольно вскрикнули от удовольствия, когда Пьер показал на клочок голубого неба между седыми уступами, — там, по его словам, располагался монастырь. Кое-где, в тени нависающих скал, попадались остатки прошлогоднего снега, которые, вероятно, могли уцелеть до новой зимы: это было еще одно бесспорное свидетельство того, что путешественники поднялись на высоту, лишенную всяких признаков человеческого жилья. Колючий воздух также служил подтверждением, что они находятся в области вечного холода, где, как известно, и живут августинцы.

Рвение путников возросло необычайно. В этом отношении дорога напоминает жизненную стезю, в конце которой странник с запоздалым и скупо вознаграждаемым усердием пытается наверстать упущенное, исправить просчеты юности и облегчить себе конец своего поприща. Скорость продвижения не замедлялась, а, напротив, возрастала, поскольку Пьер Дюмон не сводил глаз с небосклона: с каждой минутой являлись все новые побуждения к тому, чтобы не ослаблять усилий. Усталые животные не слишком охотно повиновались проводнику, а погонщики начинали выражать неудовольствие по поводу неразумной спешки, с какой приходилось пробираться по узкой, неровной и каменистой тропе, где каждый шаг давался с трудом; сумрак же тем временем сгущался все более, а воздух наполнился снегом так внезапно, как если бы снежинки образовались и уплотнились под влиянием какой-то мгновенной химической реакции.

Перемена декораций была столь неожиданной и столь полной, что мулов тотчас остановили — и все путники взирали на миллионы снежинок, падавших им на головы, скорее с восхищенным изумлением, нежели со страхом. Возглас Пьера вывел их из оцепенения и возвратил к действительности. Он стоял на бугорке ярдах в пятидесяти, весь покрытый белым снегом, и отчаянно размахивал руками, призывая путешественников двигаться дальше.

— Именем благословенной Девы Марии поторопите животных! — заклинал Пьер. Он, как и большинство жителей Вале, был католиком, привыкшим вспоминать о своей небесной покровительнице в минуту крайней опасности. — Поторапливайтесь, если вам дороги ваши жизни! Не время озирать горы: они преграждают нам путь; несомненно, они прекрасней и прославленней других (ни один швейцарец никогда всерьез не выразит осуждения и не утратит чувства глубочайшего преклонения перед милой его сердцу природой), но в нашем случае было бы лучше, если вместо гор здесь простиралась бы скромная равнина. Поторопите же мулов, ради Пречистой Девы!

— При виде небольшого снегопада ты выказываешь ненужную и, поскольку от тебя требуется хладнокровие, неразумную тревогу, дружище Пьер, — заметил синьор Гримальди, когда мулы приблизились к проводнику. Говорил он с легкой иронией солдата, закалившего свои нервы близким знакомством с опасностью. — Даже мы, итальянцы, хотя и менее вас, горцев, привычны к морозам, не столь озабочены случившейся переменой, нежели ты, испытанный проводник через перевал Сен-Бернар!

— Укоряйте меня как угодно, синьор, — откликнулся Пьер, продолжая шагать вперед с удвоенным прилежанием, хотя и не сумев полностью скрыть свое недовольство обвинением, он знал, незаслуженным. — Однако спешите, пока не познакомились лучше со страной, по которой путешествуете, — мой слух ваши слова не воспринимает. Дело совсем не пустячное: оно заключается не в том, чтобы надеть на себя второй плащ или позабавиться детской игрой в снежки; нет, тут вопрос жизни или смерти. Вы, синьор генуэзец, поднялись на высоту в половину лиги — в область бурь, где ветры порой свирепствуют так, будто исчадия преисподней стремятся нагнать на себя прохладу, и где самые могучие телом и самые твердые сердцем слишком часто бывают вынуждены признаться в своей слабости.

Из почтения к итальянцу старый проводник, давая ему этот энергичный отпор, обнажил побелевшие локоны и потом, уже умолкнув, продолжал идти с горделивым видом знатока гор, словно нарочито не желая прикрыть от непогоды голову, которая выдержала в горах немалое множество бурь.

— Надень шапку, добрый Пьер, прошу тебя, — произнес генуэзец тоном раскаяния. — Я обнаружил мальчишеское нетерпение, не подобающее моим летам. Ты — лучший судья обстоятельствам, в которых мы оказались, и ты один должен вести нас вперед!

Пьер принял извинения с мужественным достоинством, продолжая тем временем с неослабевающей энергией одолевать крутизну.

Минуты тянулись, нагнетая уныние и тревогу. Снег падал все стремительнее и гуще; появились опасные предвестия того, что вот-вот разыграется вьюга. На той высоте, где теперь находились путники, природные явления, с виду совершенно обыкновенные, становятся вершителями судеб. Недостаток тепла для согревания тела на высоте шести-семи тысяч футов над уровнем моря и на широте сорок шесть градусов даже и при самых благоприятных обстоятельствах причиняет немалые неудобства, однако здесь опасность усугублялась прочими привходящими причинами. Из-за одного только отсутствия солнечных лучей чувствовался пронизывающий холод, а в ночные часы, несмотря на середину лета, наверняка должен был ударить мороз. Если защитные средства оскудевают, непогода, сама по себе не таящая особой угрозы, берет верх над человеческой немощью; если к тому же известно, что стихии буйствуют в горах несравненно сильнее, нежели в низинах, то читателю станут яснее мотивы озабоченности Пьера — яснее, быть может, чем он понимал их сам, хотя теорию ему заменял продолжительный и суровый опыт.

Опасность редко располагает к словоохотливости. Робкие уходят в себя, отдавая едва ли не все свои способности пытке воображением, раздувающим беды и преуменьшающим средства к спасению, тогда как мужественные духом, овладев собой, направляют волю к энергичному действию. Среди спутников Пьера наблюдалась именно такая реакция. Все умолкли, предаваясь раздумьям, — каждый на свой лад. Мужчины, все без исключения, сосредоточенно и упорно подгоняли мулов; Адельгейда побледнела, но сохраняла спокойствие благодаря стойкости характера; Кристина, трепещущая и растерянная, находила утешение только в присутствии Сигизмунда, на которого всецело полагалась; прислужники наследницы Вилладингов, надев головные уборы, следовали за своей госпожой со слепой верой в надстоящих, которая поддерживает людей их звания в минуту бедствия.

Минут за десять пейзаж совершенно переменился. Снег не прилипал к отвесным и подобным железу склонам, однако долины и ущелья сделались белыми, как пик Велан. Пьер по-прежнему продолжал молча и настойчиво идти в гору, словно желая тем самым поддержать проблеск надежды в тех, кто от беспомощности должен был полагаться исключительно на его собранность и на его опыт. Путникам хотелось верить, что снегопад — вполне заурядное явление на вершинах Альп в это время года, свидетельствующее, наряду со многими другими признаками, всего лишь о суровости приближающейся зимы. Сам проводник явно не был расположен тратить время на объяснения — и, поскольку скрытое волнение охватило всех его спутников, у него не стало причин сетовать на их медлительность. Сигизмунд держался рядом с сестрой и Адельгейдой, заботясь о том, чтобы их мулы не отставали; другие мужчины также подгоняли животных, на которых ехали женщины. Так прошло несколько тягостных минут, пока не стемнело окончательно. Небо перестало быть видимым. Глаз наблюдал только бесконечный поток падающих снежинок — и становилось трудно различить даже бастионы скал, замыкавших неровное ущелье, через которое путники продвигались. Хотя скалы находились почти совсем вплотную с тропой, путники нередко на них натыкались. Порой путешественники пересекали каменистые пустоши, на которых нельзя было найти ни малейшего признака растительности. Следы вьючных животных, шедших впереди, постепенно терялись, но поток, изливавшийся из ледника, близ которого шел путь, ощущался временами всеми, когда приходилось его преодолевать. Пьер, все еще уверенный, что придерживается нужного направления, один знал о ненадежности этого ориентира: когда путники приблизились к вершине, поток уменьшился и ослабел, разделившись на двадцать небольших ручейков, истекавших из огромных пластов снега, накрывавших собой горные пики.

Ветра, однако, никакого не было. Проводник, не чувствуя в воздухе предвестий перемены, рискнул наконец подбодрить спутников и выразил надежду на то, что они сумеют достичь монастыря, избежав серьезного бедствия. Не успел он договорить, как снежинки, словно в насмешку, начали кружиться в воздухе, и сквозь ущелье пронесся порыв ветра, едва не сорвавший с путников плащи и накидки. Несмотря на всю стойкость духа и долгий опыт, мужественный Пьер не удержался от возгласа отчаяния; он тотчас же остановился как человек, который не в силах больше скрывать ужас, копившийся в нем на протяжении последнего, невыносимо долгого часа. Сигизмунд, как и большинство мужчин, спешился немного раньше, надеясь согреться тем, что разминал ноги. Юноша не раз перебирался через горы и, едва заслышав возглас Пьера, немедля бросился к нему.

— Далеко ли еще до монастыря? — поспешно спросил он.

— Расстояние больше лиги; тропа крутая и каменистая, месье капитан, — отозвался несчастный Пьер тоном, который был красноречивее любых слов.

— Сейчас не время для колебаний. Помни, что ты ведешь не партию торговцев с грузами; среди нас — те, кто непривычен к непогоде и хрупок здоровьем. На какое расстояние мы отошли от той деревушки?

— До нее вдвое дальше, чем до монастыря! Сигизмунд молча обернулся к старейшинам, словно желая испросить у них совета или получить приказания.

— В самом деле, лучше бы вернуться, — не слишком уверенно проговорил синьор Гримальди. — Ветер пронизывает насквозь, ночь вот-вот наступит. Что ты думаешь, Мельхиор? Вместе с синьором Сигизмундом я придерживаюсь того мнения, что времени терять нельзя.

— Прошу прощения, синьор, — торопливо вмешался проводник. — Часом позже я не отважился бы пересечь равнину Велана за все сокровища Эйнзидельна^[778] и Лорето!^[779] Туда обрушится ураган: все вокруг закипит, будто в адском котле; а здесь мы, так или иначе, время от времени укрываемся за скалами. Малейшее отклонение в сторону на открытом пространстве может удалить нас от цели на лигу или больше, и нам понадобится час, чтобы выбраться на верную дорогу. Животным подниматься в гору легче, чем спускаться вниз — они и в темноте не оступятся; и если в деревне не найдется из еды ничего пригодного для лиц благородного звания, добрые монахи смогут накрыть стол хоть для короля.

— Тем, кто окажется под крышей, избежав вьюги среди диких скал, сгодится любое угощение. Ты готов поручиться, что мы прибудем в монастырь вовремя, целыми и невредимыми?

— Синьор, мы в руках Господа Бога. Набожные августинцы, не сомневаюсь, молятся за тех, кто сейчас находится в горах, но нам нельзя тратить попусту ни минуты. Я прошу только одного: чтобы никто не терял друг друга из виду, чтобы каждый напряг свои силы до последнего. Мы недалеко от Прибежища, но если буря разыграется по-настоящему, а это — не будем больше скрывать опасности — об эту пору случается нередко, нам понадобится затратить на поиски несколько часов.

Известие о том, что надежное укрытие в пределах досягаемости, ободрило путников в той же мере, в какой во время шторма может ободрить моряка близость безопасной бухты с подветренной стороны. Призывая всех держаться теснее как только возможно, а если слишком донимает холод — спешиться, Пьер вновь двинулся вперед.

Но даже столь недолгое промедление ощутимо изменило положение дел к худшему. Ветер дул с разных сторон: мощный поток воздуха, натолкнувшись на преграду Альп, то обрушивался вихрем, подталкивая путников в спины, то яростно бил в лицо, заставляя останавливаться. Температура воздуха стремительно падала, и воздействие холода начали с тревогой ощущать даже самые закаленные. Особая заботливость проявлялась по отношению к женщинам. Адельгейда одна сохраняла достаточное самообладание, чтобы давать себе отчет в своих чувствах; она старалась преуменьшить опасность положения, не желая напрасно волновать окружающих; но она не в силах была скрыть от себя ужасную истину, которая заключалась в том, что жизненное тепло покидало ее с быстротой, лишавшей всех обычных способностей. Сознавая свое духовное превосходство над любой из своих спутниц — превосходство, которое в подобные моменты значит гораздо более физической крепости, — она, превозмогая холод, остановила мула и подозвала Сигизмунда, с тем чтобы тот обратил внимание на сестру со служанками, которые уже некоторое время не произносили ни слова.

С этой просьбой Адельгейда обратилась к нему в тот момент, когда буря набирала, казалось, новую силу — и стало совершенно невозможно даже на расстоянии двадцати шагов отличить заметенную снегом землю от тесно сбившихся в кучу, дрожавших от холода путешественников. Сигизмунд поспешно откинул плащи и накидки, в которые была закутана Кристина, и полубесчувственная девушка припала к его груди, будто сонное дитя, жаждущее задремать в любящих руках.

— Кристина, ангел, бедная моя, гонимая сестра! — пробормотал Сигизмунд так тихо, что слышать его могла одна только Адельгейда. — Очнись, Кристина! Ради нашей дорогой любящей матери, возьми себя в руки. Очнись, Кристина! Именем Господа Бога, очнись!

— Милая Кристина, пробудись! — воскликнула Адельгейда, спрыгнув с седла и прижав к себе беспомощно улыбавшуюся девушку. — Да убережет меня Господь от мучительного чувства, что именно я навлекла на тебя гибель, когда захотела пересечь эти безжалостные, враждебные горы. Кристина, если ты испытываешь ко мне любовь и жалость, — очнись!

— Позаботьтесь о девушках! — торопливо бросил Пьер. Ему сделалось ясно, что приближается катастрофа, страшные последствия которой ему доводилось наблюдать в жизни и раньше. — Приглядите за женщинами: кто сейчас заснет — тот погиб! Погонщики мулов быстро раскутали двух служанок: обеим, как выяснилось, грозила неминуемая опасность, и одна из них уже потеряла сознание. Своевременно предложенная Пьером фляжка, а также усилия погонщиков помогли вернуть несчастных к жизни, хотя даже самому несведущему стало ясно, что достаточно еще получаса — и холод довершит свое роковое воздействие, столь стремительно начатое. Ко всеобщему смятению, никто уже не сомневался, что полная утрата живительного тепла равносильна смерти.

В этом бедственном положении все спешились. Каждый понимал, что в минуту опасности спасти их может одна только решительность и что нельзя терять ни секунды. Женщин, включая Адельгейду, поместили между мужчинами, которые поддерживали их с обеих сторон, и Пьер громким волевым голосом призвал компанию продолжить путь. Погонщик вел мулов за ними. Восхождение, из-за слабости Адельгейды и ее спутниц, по крайне неровной каменистой поверхности, покрытой снегом, было очень медленным и до последней степени утомительным. Все же движение понемногу разогнало кровь в жилах, и кое-кто начал постепенно возвращаться к жизни. Пьер, шедший впереди со стойкостью горца и выдержкой истинного швейцарца, подбадривал спутников, стараясь внушить им надежду, что до Прибежища совсем недалеко.

Как раз в ту минуту, когда требовалось совместно напрячь все силы до предела и когда все явным образом вполне осознали необходимость действия и были к нему готовы, погонщик, направлявший мулов, предпочел пренебречь своим долгом — и вместо того, чтобы карабкаться наверх, к монастырю, вознамерился спуститься в деревню. Этот погонщик был чужаком, случайно нанятым для экспедиции, и не был связан с Пьером теми обязательствами нерушимой верности, которые одерживают верх над эгоистическими слабостями. Усталые животные, не слыша понуканий и не расположенные двигаться, сначала остановились, а потом свернули в сторону, подальше от секущего ветра, и сбились с тропы, которой, дабы не погибнуть, необходимо было придерживаться.

Как только Пьеру стало известно о случившемся, он тотчас же распорядился любой ценой вновь собрать заплутавших животных на прежнем месте. Задача была не из легких: все были растеряны, оглушены, притом трудно было разглядеть что-либо даже за несколько ярдов. В погоню бросилось несколько человек, поскольку пожитки были навьючены на седлах; однако спустя несколько минут, в продолжение которых волнение помогло разогнать кровь и пробудить способности даже у животных, мулов удалось, к счастью, вернуть. Их связали вместе одного за другим, как это обычноделается в гуртах скота, и Пьер попытался вернуться на прежнюю тропу. Однако поиски оказались тщетными: дорога была потеряна! Искали с обеих сторон, но никто не мог обнаружить даже малейших следов. Острые, неровные обломки скал были единственным вознаграждением самых напряженных усилий; время было потрачено впустую, все собрались вокруг проводника, словно по общему сговору, просить у него совета. Скрывать истину долее было нельзя: путешественники сбились с дороги.

Глава 23

Ослушник да не смеет укорять

Благую мудрость: все сотворено

Не на тщету, а для высоких целей.

Томсон

Покуда у человека есть силы для борьбы, надежда его не покидает. Всякий наделен своей, особого рода храбростью: от умения хладнокровно мыслить (которое действенно вдвойне, если дополнено физическим совершенством) до бесшабашной дерзости отчаянных голов; от решимости, растущей и крепнущей вместе со степенью опасности, до удела робких душ — безрассудной смелости отчаяния. Но ни одно перо не способно описать тот ужас, который охватывает нас, когда мы по случайности, нежданно-негаданно, лишаемся тех средств, на которые привыкли полагаться в трудную минуту. Оставьте моряка без карты и компаса, и — пусть даже их потеря не усугубит опасности, которая ему в данный миг угрожает, — мужество покинет его; отнимите у солдата оружие — и он ударится в бегство; лишите охотника знакомых ему примет местности — и из грозного, неустрашимого врага лесных обитателей он превратится в пугливого беглеца, в панике ищущего пути отступления. Говоря короче, если внезапное и грубое вмешательство нарушает ход нашего мышления, разрывая привычную причинно-следственную цепь, то мы обнаруживаем, что разум — примета, ставящая человека над животными в качестве их царя и повелителя — в этой обстановке менее действен, чем инстинкт.

Пьер Дюмон яснее всех прочих сознавал ужас своего теперешнего положения, что естественным образом следовало из его большего, чем у других, опыта. Еще хватало света, чтобы прокладывать путь по скалам и камням, но опыт подсказывал Пьеру, что лучше остановиться, чем двигаться вперед: только одна дорога вела к Прибежищу, в то время как все остальные увлекут путников в сторону от приюта, с которым связана их единственная надежда. С другой стороны, стоит им еще немного побыть на морозе, под пронизывающими порывами ветра, и в самых хрупких из тех, кто доверен его попечению, иссякнут токи жизни.

— Что же нам делать? — Задавая этот вопрос, Мельхиор де Вилладинг обнял и укутал своей теплой накидкой Адельгейду в надежде сообщить слабеющей дочери вместе с отцовской любовью ту малую толику тепла, что еще хранило его старческое тело. — Положение наше отчаянное. Тебе ничего не приходит на ум?

— Добрые монахи могли бы помочь… — неуверенно отозвался Пьер. — Боюсь, правда, что они пока еще не отправляют на тропу собак.

— Так вот до чего дошло? Жить нам или умереть — зависит от неверного разума животных?

— Майн герр, когда бы так, я вознес бы хвалу Приснодеве, и ее святому Сыну! Боюсь, буря налетела так внезапно, что и на такую помощь нам нечего рассчитывать.

Мельхиор застонал. Он еще теснее прижал к себе дочь, в то время как силач Сигизмунд, как наседка, укрывающая под крылом цыплят, склонился над своей озябшей сестрой.

— Промедление — гибель, — произнес синьор Гримальди. — Я слышал о том, что застигнутые ненастьем погонщики иногда убивают своих мулов, чтобы укрыться и обогреться в их утробе.

— То, что вы говорите, ужасно! — прервал его Сигизмунд. — Неужели нельзя вернуться назад? Если все время спускаться, то рано или поздно мы придем в деревню.

— Придем, но слишком поздно, — возразил Пьер. — Нам остается только одно: всем надобно сбиться в кучу и отвечать на мои крики, а я еще раз попытаюсь отыскать тропу.

Надежда прибавляет сил, и его предложение было встречено с радостью. Пьер уже готов был покинуть своих спутников, но вдруг ощутил, как крепкие пальцы Сигизмунда стиснули его руку.

— Я пойду с тобой! — твердо заявил солдат.

— Напрасно ты обижаешь меня, юноша. — В голосе Пьера прозвучал суровый упрек. — Будь я столь низок, чтобы оставить тех, кто мне доверился, я спокойно добрался бы до подножия: руки-ноги меня бы не подвели. Хотя альпийский проводник мерзнет, как и любой другой смертный, но последнее биение своего сердца отдаст тем, кому взялся служить.

— Прости меня, храбрый старик, умоляю, прости! И все-таки я хочу тебя сопровождать. Если искать вдвоем, скорее добьешься успеха, чем в одиночку.

Как ни велика была обида, но решимость юноши произвела на Пьера сильное впечатление, и, от души простив Сигизмунда, он протянул ему руку. Сомнения в его честности не могли не взволновать Пьера даже в обстановке этого разгула стихий, но теперь все было забыто. Вечно живой вулкан человеческих страстей, на короткое время пробудившись, снова задремал, и Пьер с Сигизмундом покинули своих товарищей, чтобы в последний раз поискать дорогу.

К тому времени снег уже лежал толстым слоем и дорогу, которая представляла собой едва заметную вьючную тропу, было бы трудно различить в засыпанном камнями ущелье даже при дневном свете. Однако Пьер знал, что их затея не совсем бессмысленна, поскольку оставалась надежда обнаружить следы многочисленных мулов, которые спускались и поднимались здесь ежедневно. Поминутно проводник окликал погонщиков и они ему отвечали: слыша крики, они были уверены, что не потеряют друг друга. Но, пока глухо завывал ветер и неистовствовала буря, расходиться на значительное расстояние было и небезопасно и нежелательно. Пьер с Сигизмундом преодолели несколько каменистых холмиков и обнаружили бурлящий ручеек, но ни малейших следов дороги им не попалось. По мере того, как Пьер замерзал, холод проникал и в его сердце; к грузу ответственности примешивались мысли о родных, оставленных в хижине у подножия, и крепкий старик, дав волю горести, принялся ломать руки, всхлипывать и громко взывать к Творцу. Наблюдая эти страшные свидетельства отчаянности их положения, Сигизмунд едва не лишился рассудка. Могучие физические силы ему не изменили, и он, с энергией безумца, ринулся в снежный водоворот, словно бы намеревался бросить все на волю Провидения и скрыться с глаз своего спутника. Это заставило проводника очнуться. Громко окликнув безрассудного юношу и не получив ответа, Пьер поспешил к своим недвижным и продрогшим спутникам, чтобы продолжать призывы хором. Крики следовали один за другим, но вместо отклика слышался лишь рев ветра.

— Сигизмунд! Сигизмунд! — наперебой звучали встревоженные голоса.

— Он пропадет, этот благородный юноша! — в отчаянии восклицал синьор Гримальди, который успел всем сердцем оценить как оказанные ему Сигизмундом услуги, так и достоинства его характера. — Он умрет жалкой смертью, лишенный утешения встретить свою судьбу в обществе товарищей по несчастью!

И тут, словно бы слившийся с вихрем, до них донесся крик Сигизмунда.

— Благой Повелитель, велика милость твоя! — возликовал Мельхиор де Вилладинг. — Сигизмунд нашел дорогу!

— И да славится Матерь Божья Мария! — пробормотал итальянец.

В тот же миг раздался лай, из снежной пелены выпрыгнула собака и, повизгивая, принялась обнюхивать замерзших путешественников. Не успели они выразить свое удивление и восторг, как к ним присоединился Сигизмунд в обществе какого-то незнакомца.

— Честь и хвала добрым августинцам! — радостно воскликнул проводник. — Вот уже в третий раз они меня выручают!

— Оно бы хорошо, честный Пьер, — отвечал незнакомец. — В такую бурю Мазо с Неттуно — плохая замена слугам Святого Бернарда и их собакам. Я такой же заблудший путник, как и вы, и не могу дать вам ничего иного, кроме общества товарища по несчастью. Уже во второй раз святые сводят меня с вами, когда наши жизни висят на волоске!

Последнее замечание Мазо сделал, когда, приблизившись к группе, различил при неверном свете, из кого она состоит.

— Если сейчас ты окажешься нам так же полезен, как тогда, — произнес генуэзец, — то эта встреча на руку нам всем, включая и тебя. Вспомни быстро все, что знаешь и умеешь, а я уделю тебе равную долю всего, что даровало мне благое Провидение.

К словам синьора Гримальди Маледетто обычно прислушивался с особой заинтересованностью, на которую, как уже говорилось, не однажды обращал внимание и сам Гримальди, естественным образом приписывая ее тому обстоятельству, что Маледетто, называвший себя уроженцем Генуи, слышал о нем прежде. Даже сейчас, в пору опасности, Маледетто не изменил себе, и дворянин, сочтя это благоприятным знаком, решился вновь предложить ему отвергнутое ранее денежное вознаграждение, поскольку резонно предполагал, что надежда на весомую награду неминуемо удвоит его старательность.

— Светлейший синьор, — отвечал Мазо, — когда бы речь шла о том, чтобы в шторм и ураган, в штиль и среди бурунов стоять у руля или управляться с любыми снастями, — тут мой опыт и умение могли бы пригодиться, но нынче, пусть я не столь хрупок, как эта беззащитная перед морозом лилия, я так же ни на что не способен. От меня не больше толку, чем от вас, синьоры. К горам я, наверно, привычнее, но надеюсь только на милость святых, а иначе придется мне кончить свои дни здесь, среди снегов, а не в волнах прилива, как я всегда надеялся.

— Но как же собака, твой замечательный пес?

— Ах, Eccellenza, какой прок здесь от Неттуно! Бог дал ему одеяние теплее и толще, чем нам, христианам, но даже это преимущество вскоре сделается для моего бедного друга проклятием. Длинная шерсть, которою он зарос, быстро покроется сосульками и будет мешать ему пробираться через сугробы — а они растут и растут. У собак Святого Бернарда глаже шерсть, длиннее ноги и тоньше чутье, а кроме того, они приучены к этой тропе.

Громкий крик Сигизмунда заставил Мазо смолкнуть. Обнаружив, что случайная встреча с моряком, по всей видимости, в ближайшее время не улучшит их положения, юноша, совместно с Пьером и одним из его помощников, возобновил поиски. За призывом Сигизмунда эхом прозвучали голоса проводника и погонщика, а затем остальные путники увидели, как все трое, преодолевая натиск метели, бегут им навстречу, предшествуемые крупным мастиффом. Неттуно, который прежде припадал к земле, поджимая свой пушистый хвост, явно приободрился и залаял, а потом с нескрываемой радостью и дружелюбием кинулся навстречу своему старому недругу Уберто.

Пес Святого Бернарда был один. Но вид и действия животного говорили о том, что его сознание в настоящий момент находится на высшем уровне, доступном бессловесной твари. Он обегал путников, терся об их ноги своими крепкими гладкими боками, вилял хвостом — в общем, делал все, что свойственно собакам, когда они крайне возбуждены. К счастью, нашелся человек, хорошо знакомый с повадками мастиффа и способный истолковать его намерения, если это слово в данном случае уместно. Это был проводник, который, понимая, что ради спасения жизни самых слабых нельзя терять ни минуты, призвал путешественников быстро приготовиться, дабы не упустить открывшуюся им счастливую возможность. Женщины, как и раньше, оперлись на руку своих спутников, мулов привязали друг к другу, Пьер встал во главе процессии и весело окликнул пса, чтобы он показывал дорогу.

— А благоразумно ли это — слепо доверяться животному? — с некоторым сомнением спросил синьор Гримальди, поскольку даже ему, непривычному к горам человеку, было ясно, что в предстоящем путешествии все они могут погибнуть: тьма сгущалась и мороз усиливался.

— Не сомневайтесь в старине Уберто, синьор, — отвечал Пьер на ходу, потому что ни о какой отсрочке не приходилось и думать, — это пес надежный и хорошо выученный. Служители монастыря приучают собак держаться тропы и не терять ее даже в глубоких сугробах. Для того, как мне часто думается, Бог и дал этим тварям крепкое сердце, длинные ноги и короткую шерсть, и как много пользы приносят эти дары! Мне знакомы все их собачьи повадки: ведь как мы, проводники, изучаем свое ремесло? На службе в монастыре. Отец и мать Уберто были моими любимцами, и их сын вряд ли подведет старого друга семьи.

Остальные путешественники последовали за своим водителем более уверенно, хотя едва ли о чем-то догадывались. Уберто выполнял свой долг с видом вдумчивым и решительным, что подобало его летам и как нельзя более соответствовало сложившимся обстоятельствам. Молодая собака на его месте, наверное, ускакала бы вперед и скрылась из глаз, а этот благородный и, можно сказать, разумный пес продвигался неспешно, приноравливаясь к шагам тех, кто поддерживал своих спутниц; временами он останавливался и оглядывался, будто желая убедиться, что никто не отстал.

Собак Святого Бернарда отбирают — а точнее сказать, отбирали, поскольку, как известно, ныне эта старинная порода исчезла — за крупные размеры, длинные ноги и короткую шерсть, о чем и говорил Пьер. Физическая крепость им требовалась, чтобы во многих случаях оказывать помощь путникам, а также чтобы легко карабкаться по горам, два же последних из названных выше качеств — чтобы не бояться пурги и сугробов. При подготовке их приучали к человеку, делая преданными его друзьями: заставляли запоминать тропы и никогда от них не удаляться (за исключением особых — требующих наивысшего напряжения сил и способностей — случаев), а также учили отыскивать и извлекать наружу тех, кого погребла под собой лавина. Все эти обязанности Уберто исполнял так давно, что был повсеместно признан самой умной и надежной из собак-спасателей. Пьер, хорошо знавший пса, шел за ним с тем большей уверенностью, всецело полагаясь на его природные качества. Поэтому, когда мастифф круто свернул с курса, взятого вначале, проводник последовал его примеру, для верности отмел в сторону немного снега и затем радостно объявил, что потерянная тропа нашлась. Эта новость была встречена как отсрочка смертного приговора, хотя люди опытные хорошо знали, что впереди еще час с лишним изнурительного пути и что чем дальше, тем труднее будет его преодолевать. Когда при радостном известии у путешественников-мужчин вырвался крик ликования, их хрупкие спутницы, готовые вот-вот поддаться ужасной, предвещающей смерть сонливости, встрепенулись, и кровь в их жилах побежала быстрее.

Группа передвигалась теперь проворнее, чем прежде, хотя это было нелегко из-за неистовства бури и укусов мороза, противостоять которым едва могли даже сильнейшие. При мысли о том, что во власть буре, заставлявшей дрожать даже самых крепких телом и душой мужчин, отданы Адельгейда и его сестра, Сигизмунд испускал еле слышные стоны. Обняв сестру, молодой солдат скорее нес ее, чем вел: ему, достаточно хорошо знакомому с местностью, было известно, что от Седловины их отделяет еще очень большое расстояние, преодолеть которое без посторонней помощи Кристина неспособна.

Время от времени Пьер обращал речь к собакам. Неттуно, боясь потерять Уберто, держался с ним рядом; тропа была теперь едва различима, и требовалось внимание, чтобы ее не потерять: тьма сгустилась, и в двух шагах было уже ничего не видно. Каждый раз, когда кто-нибудь называл имя Уберто, пес останавливался и вилял хвостом или каким-либо иным знаком демонстрировал людям свое понимание и верность. После одной из таких кратких остановок старый Уберто и его компаньон вдруг отказались продолжать путь. Проводник, оба старых дворянина и наконец все прочие собрались вокруг собак, но ни криками, ни уговорами не могли заставить их тронуться с места.

— Значит, мы опять сбились с пути? — произнес барон де Вилладинг, теснее прижимая Адельгейду к своему колотящемуся сердцу. Он был близок к тому, чтобы, отчаявшись, примириться с общей печальной участью. — Неужели Господь все же оставил нас? Дочь моя… любимое мое дитя!

Словно в ответ на этот трогательный призыв, Уберто взвыл и отчаянным прыжком скрылся из глаз. Неттуно с бешеным хриплым лаем помчался вдогонку. Пьер без колебания пустился следом, а за ним по пятам устремились Сигизмунд, который решил, что проводник хочет догнать сбежавших собак, и Мазо — тот догадывался, что происходит.

— Коли Неттуно так разлаялся, значит, он учуял что-то еще, кроме града, снега и ветра, — проговорил сметливый итальянец. — Здесь поблизости либо еще одна группа путешественников — не мы одни, как я знаю, блуждаем нынче в горах…

— Господи спаси! Вы уверены? — воскликнул синьор Гримальди, заметив, что Мазо запнулся.

— Уверен, здесь были и другие, синьор, — медленно, словно взвешивая каждое слово, отвечал моряк. — Ага, вот возвращается наш четвероногий друг, и Пьер, и капитан, и несут нам вести — злые или добрые.

Не успел Мазо договорить, как те, кого он упомянул, присоединились к своим товарищам. Они поспешно заверили продрогших спутников, что долгожданное Прибежище уже близко и лишь темнота и метель мешают его разглядеть.

— Благая это была мысль воздвигнуть здесь приют. Не иначе как сам святой Августин внушил ее праведным отцам! — радостно воскликнул Пьер, не считавший более нужным скрывать от путешественников, какой опасности они подвергались. — Не поручусь, что даже сам я, в такое ненастье, мог бы добраться до монастырской гостиницы. Вы, наверное, принадлежите к Католической Церкви, синьор, раз вы из Италии?

— Я один из ее недостойных детей, — отозвался генуэзец.

— Не иначе как молитвы святому Августину и обет, который я принес Пресвятой Деве анахоретов^[780], снискали нам эту незаслуженную милость! Никогда прежде не приходилось мне слышать, чтобы собаки Святого Бернарда вели путников сюда, в Прибежище! Их дело — отыскивать замерзших и показывать странникам путь в монастырскую гостиницу. Вы ведь видели: Уберто колебался, но обет — или, быть может, молитвы — нам под конец помогли.

Синьора Гримальди заботило только одно: поскорее поместить под кров Адельгейду и — честно говоря — приютиться самому, поэтому он не захотел вдаваться в дискуссию о том, которое из двух — равно праведных — средств в большей мере содействовало их спасению. Вместе с товарищами он молча одолевал дорогу, следуя за своим набожным проводником. Последний же сам еще не видел Прибежища (именно так принято называть приюты, построенные на альпийских перевалах), но по характеру грунта догадывался о его близости. Теперь, точно зная свое местоположение, Пьер без труда восстановил в памяти все окружающее. С такой же легкостью моряк ориентируется даже темной ночью в запутанной паутине снастей или — если прибегнуть к более обычному сравнению — все мы находим дорогу среди мебели у себя в жилище. Разорванная цепь ассоциаций была восстановлена, картина местности вновь четко вырисовалась у него в мозгу, и в этот раз, сойдя с тропы, старик направился к цели не менее уверенно, чем при ярком солнечном свете. После неровного, но короткого подъема и такого же спуска долгожданный приют возник перед ними.

Не стану подробно описывать чувства, овладевшие путниками, когда они увидели место, где их ждала относительная безопасность. Все, даже грубые погонщики мулов, ощутили прежде всего свою смиренную зависимость от воли Провидения, а женщины, силы которых были на исходе, могли только почти беззвучной молитвой выразить пламенную благодарность всемогущему Творцу, чьи посланники столь неожиданно встали между ними и смертью. Прибежище оставалось скрытым от глаз, пока о нем не дал знать Пьер, который коснулся занесенной снегом крыши и громко восславил Господа.

— Входите и восславим Создателя! Еще полчаса пути — и даже самым крепким из нас бы не поздоровилось!

Как все прочие здания в этой местности, Прибежище было возведено целиком из камня, включая сводчатую крышу, по форме похожую на перекрытия подвалов, в каких обычно хранились овощи. Внутри, однако, было совершенно сухо, поскольку чистый воздух и почти полное отсутствие почвы не благоприятствовали скоплению влаги. Тем, кто искал здесь приюта, строение предоставляло в качестве защиты только голые стены и крышу, но именно это и требовалось застигнутым ночью путникам. Помещение, с единственным выходом, не имело внутренних перегородок и чердачного перекрытия, но было достаточно обширным, чтобы вместить и вдвое большую компанию.

Контраст между жгучим морозом и пронизывающим ветром снаружи и уютом, царившим внутри безыскусного строения, был так велик, что всем сразу стало тепло. Не ограничиваясь этим, путешественники, под руководством Пьера, обратились к растираниям и ликеру, который имелся в небольшой фляжке, прикрепленной к ошейнику Уберто. Не прошло и получаса, как Адельгейда и Кристина уже спокойно заснули бок о бок, укутавшись в запасную одежду и подложив под голову седла и попоны. Мулов ввели в помещение, где они тоже обрели награду за нынешние труды и испытания, поскольку группы путешественников, отправляясь на перевал Сен-Бернар, всегда берут с собой запас фуража, отсутствующего в этих бесплодных местах, куда даже топливо приходится везти издалека на спинах вьючных животных. Заполненное живыми телами помещение быстро нагрелось, путешественники уничтожили скудные припасы, предложенные им предусмотрительным проводником, и погрузились в забытье.

Глава 24

Бок о бок,

Лежат внутри — печальное собранье.

Роджерс

Усталость делает сон слаще. Позднее, когда Адельгейда жила во дворце и почивала на пуховой перине за драгоценным пологом из легкой, как принято в теплом климате, ткани, она часто повторяла, что никогда так не наслаждалась сном, как в Прибежище на перевале Сен-Бернар. Столь освежающим и безмятежным был ее сон, который не омрачился видениями пропастей и лавин, часто снившихся ей впоследствии, что наутро она открыла глаза первой, чувствуя себя бодро, как ребенок после здорового ночного отдыха. Ее движения разбудили Кристину. Девушки сбросили плащи и накидки, которыми были укрыты, и сели, растерянно осматриваясь, что было естественно в такой необычной обстановке. Остальные путешественники все еще не просыпались, и Адельгейда с Кристиной, бесшумно поднявшись, проскользнули мимо спящих, обошли мулов, спокойно стоявших у входа, и очутились снаружи.

Вокруг царила зима, но Альпы, как всегда, независимо от времени года, поражали своей величественной красотой. Вверху, на пиках, наступил день, а в долинах по-прежнему покоились ночные тени, и все зрелище напоминало изысканный и поэтичный пейзаж со знаменитой фрески Гвидо, изображающей Аврору^[781]. В ущельях лежал снег, в то время как изрезанные складками склоны были обнажены и, как всегда, отливали ржавчиной. Пригорок, на котором стояло Прибежище, тоже был почти полностью оголен: ветер согнал легкий снеговой покров вниз, на тропу. Высоко в горах утренний воздух пронзительно холоден даже среди лета, и девушки плотнее запахнули накидки, продолжая с удовольствием втягивать в себя упругий живительный эфир. Ненастье окончательно улеглось, и чистое, сапфирового оттенка небо красиво контрастировало с темнотой нижних склонов. Созерцая его безмятежное великолепие, девушки не могли не думать о том, насколько оно соответствует образу обители блаженных, какой мы обычно ее себе мысленно рисуем. Адельгейда коснулась руки Кристины, и девушки, опустив глаза долу, преклонили колена, и слова, обращенные к Богу этими невинными душами, были исполнены всей той чистоты и благочестивого пыла, какие подобает нам, бедным смертным, вкладывать в молитву.

Исполнив свою христианскую обязанность, в данных обстоятельствах особенно необходимую, девушки почувствовали себя уверенней. Теперь, когда важнейший, не допускающий отлагательства долг был отдан, они осмелились пристальней, чем ранее, оглядеть то, что их окружало. Невдалеке от дома, где по-прежнему спали их спутники, на том же пригорке, стояло еще одно здание, тоже каменное и похожее по форме, и именно оно — что и неудивительно — с самого начала привлекло внимание девушек. Вход или, скорее, входное отверстие более напоминало окно, чем дверь. Девушки осторожно приблизились и робко, подобно тому, как это делает заяц, выбирающийся из своего укрытия, заглянули в мрачную, словно пещера, комнату. В глубине виднелись четыре распростертые человеческие фигуры, которые опирались спиной о стены. Эти люди были охвачены глубоким сном; девушки долго разглядывали их с любопытством и изумлением, но спящие не пробудились.

— Оказывается, не мы одни блуждали этой ужасной ночью в горах, — шепнула Адельгейда, мягко увлекая Кристину прочь, — видишь, другие путешественники отдыхают по соседству с нами — наверное, после такой же опасной, изнурительной дороги.

Кристина плотнее прильнула к своей более опытной подруге, подобно тому как голубь-птенец, впервые слетевший с гнезда, держится поблизости от матери, и девушки возвратились в покинутое ими убежище, поскольку холод все еще не ослабевал. В дверях они встретили Пьера: неутомимый старик пробудился с первыми лучами зари.

— А мы здесь не одни, — сказала Адельгейда, указывая на каменную крышу соседнего здания, — там тоже спят путешественники.

— Их сон будет долгим, госпожа, — с торжественным кивком отвечал Пьер. — Двое проспали уже год, а третий находится там, где вы его видели, с последних дней апреля, когда сошла лавина.

Адельгейда невольно отступила на шаг — слова Пьера были слишком ясны, чтобы можно было усомниться в их смысле. Бросив взгляд на оробевшую спутницу, Адельгейда спросила, действительно ли они видели тела погибших в горах путешественников.

— Именно так, госпожа, — отозвался Пьер. — Этот домик для живых — тот для мертвых. Зимней порой в горной глуши жизнь и смерть ходят рука об руку. Я знал путника, который провел короткую, беспокойную ночь здесь, а потом, еще до заката, оказался там, в глубоком сне, который продлится вечно. Один из тех троих был, как и я, проводник; его погребло под снежным обвалом ниже, в том месте, где тропа сворачивает с долины Велана. Второй, паломник, сгинул самой что ни на есть ясной ночью, и все из-за того, что пропустил лишний стаканчик: думал, так веселее будет идти. Третий, бедный виноградарь, отправился из Пьемонта в швейцарские долины, чтобы там заниматься своим ремеслом. На склоне дня он по глупости задремал, во сне его и настигла смерть. Я сам нашел тело на голой скале через день после того, как мы с виноградарем дружно выпивали в Аосте, и собственными руками уложил его среди остальных.

— Так вот какое погребение ждет христианина, умершего в этом негостеприимном краю!

— Для бедных и безвестных, госпожа, это не самый худший выход. Тех, у кого есть друзья, ищут и находят, а с теми, кто умирает незамеченными, поступают так, как вы видели. В скалах могилу не выкопаешь, а кроме того, лучше не прятать тело, чтобы его можно было найти и забрать. Монахов и всех заметных людей относят в долину, где есть земля, и хоронят, как подобает, а бедняки и чужеземцы обретают в этом склепе пристанище, какого, быть может, не имели при жизни. Да, нынче там лежат трое христиан, а не так давно они гуляли по земле живые-здоровые и горя не знали.

— Но их там четверо!

На лице Пьера отразилось удивление; немного поразмыслив, он продолжал:

— Значит, погиб кто-то еще. Придет пора, когда и у меня в жилах остановится кровь. К такой участи должен быть готов каждый проводник — никто не знает, когда пробьет его час!

Адельгейда не стала продолжать этот разговор. Ей припомнились рассказы о том, что в чистом горном воздухе разложение, которое обычно связывают с понятием «смерть», происходит замедленно, и обычай, о котором она только что узнала, перестал казаться ей столь ужасным, как вначале.

Тем временем остальные путешественники проснулись и стали собираться перед Прибежищем. Вывели наружу и оседлали мулов, навьючили багаж, и Пьер уже призвал отправляться, но тут сверху навстречу путникам выбежали бок о бок, как добрые приятели, Уберто с Неттуно. Поведение собак заставило Пьера и погонщиков предположить, что невдалеке находится кто-то из служителей гостиницы при монастыре. Вскоре было получено подтверждение того, что проводник отлично знает свое дело: едва прозвучала его догадка, как из тесного ущелья на вершине горы появилась группа с отцом Ксавье во главе, которая, увязая в снегу, пробиралась к Прибежищу.

Все объяснилось очень просто. Доставив путешественников под кров и проведя с ними большую часть ночи, Уберто, сопровождаемый своим другом Неттуно, вернулся к рассвету в монастырь. Там он дал знать монахам, которые умели истолковывать его повадки, что в горах находятся путешественники. Добрейшему ключнику было известно, что барон де Вилладинг с товарищами собирается пересечь Седловину, и он поспешил домой готовиться к их приему. Подозревая, что группу могла застигнуть буря, разразившаяся накануне, он присоединился к служителям, которые отправились на помощь. Кроме того, монахи убедились, что фляжка с ошейника Уберто исчезла, и им оставалось только предположить, что путешественники, в поисках приюта, направили свои стопы не иначе как в Прибежище.

Почтенный ключник рассказывал все это со слезами на глазах, время от времени прерывая себя благодарственной молитвой. Поочередно он обошел всех путников, не исключив даже погонщиков, и осмотрел их руки и ноги, а в особенности уши, дабы убедиться, что они не отморожены. Самолично уверившись, что пережитая ужасная опасность не оставила дурных последствий, отец Ксавье не мог скрыть своего счастья.

— К подобным происшествиям мы привычны, — с улыбкой сказал он после благополучного завершения осмотра, — и глаз у нас наметанный. Слава Пресвятой Деве Марии и Спасителю Христу, что вы сумели пережить эту ночь! В монастырской кухне ждет горячий завтрак; исполним же сперва одну священную обязанность, а потом отправимся наверх вкушать его. Домик поблизости — последнее земное пристанище тех, кто погиб по эту сторону гор и за кем не явились близкие. Проходя здесь, наши монахи всегда возносят молитву за спасение их душ. Преклоним вместе колени, у вас ведь нынче есть особые основания благодарить Бога, и сольем наши молитвы воедино.

Отец Ксавье опустился на колени, и те из путников, кто принадлежал к Католической Церкви, присоединились к его молитве за усопших. Барон де Вилладинг, его дочь и слуги все это время стояли с непокрытыми головами. Приверженцы протестантизма, который отвергает подобное заступничество как бесполезное, они все же глубоко чувствовали торжественность и благочестие этого действа. Когда ключник поднялся, лицо его сияло, как утреннее солнце, которое как раз взошло над вершинами Альп, лаская своим теплом людей, коричневые строения и склон горы.

— А ты еретичка, — обратился он исполненным доброты голосом к Адельгейде. Ее молодость, красота и перенесенная недавно, совместно с другими путниками, страшная опасность естественным образом вызывали особый к ней интерес. — Ты не раскаявшаяся еретичка, но мы от тебя не отвернемся; пусть ты закоснела в пороке, но, видишь, святые не отказывают в помощи и закоренелым грешникам, иначе бы ты и твои товарищи не уцелели.

Слова эти прозвучали не обвинением, а дружеским шутливым упреком, и Адельгейда ответила на них улыбкой. В знак того, что не сердится, она, с просьбой помочь ей сесть в седло, протянула монаху руку.

— Замечаешь, как ведут себя животные, святой отец? — спросил синьор Гримальди, указывая на собак, которые чинно сидели у окошка склепа. Глаза их были устремлены на вход, челюсти расслаблены. — Похоже, собаки Святого Бернарда приучены служить не только живым христианам, но и мертвым.

— Их благопристойная, приличествующая случаю поза в самом деле наводит на такую мысль! Случалось ли тебе замечать, чтобы Уберто вел себя подобным образом? — обратился августинец к одному из служителей монастыря, потому что там всегда внимательно и заинтересованно наблюдали за поведением собак.

— Мне сказали, что с того времени, как я в последний раз спускался, в склеп положили нового покойника, — заметил Пьер, который осторожно придерживал мула, чтобы Адельгейде было удобнее взобраться в седло. — Мастифф чует мертвых. Поэтому он, слава тебе, Господи, и свернул этой ночью в Прибежище.

Проводник произнес это с безразличием человека привычного: обычай оставлять тела непогребенными ничуть его не волновал, однако те, кто явился из монастыря, повели себя иначе.

— После тебя никто не спускался, а кто поднимался, все живы-здоровы, уцелели в бурю и теперь отдыхают в монастыре.

— Что за чушь ты плетешь, Анри! В склепе стало одним покойником больше. Их видела эта дама и насчитала четыре; а в тот день, о котором ты говоришь, я сопровождал в Аосту одного пьемонтского дворянина и показывал ему тела: их было три.

— О, как скоро и как внезапно! Это он!

— О ком ты говоришь, дорогая? — воскликнула удивленная — а также и устрашенная — Адельгейда, решив, что слабые нервы бедной девушки не выдержали страшной картины. — Это путешественник, погибший, по несчастью, в ту самую бурю, которую мы, милостью Провидения, сумели пережить. Не нужно так пугаться: зрелище, конечно, ужасное, но все мы в свое время будем выглядеть не лучше, чем он.

Адельгейда была встревожена крайним волнением подруги, но чем оно было вызвано — не могла себе представить; между тем руки Кристины бессильно упали, голос замер, и она лишилась чувств. Сигизмунд подоспел к сестре одним из первых; обычные средства быстро привели ее в себя. Для оказания помощи Кристину отнесли к скале поодаль, где из лиц противоположного пола с ней рядом был только брат. Сигизмунд, однако, тут же отошел, потому что заметил в небольшой толпе, собравшейся у склепа, какую-то сумятицу и поспешил туда. Вернулся он медленным шагом, с лицом задумчивым и опечаленным.

— У нашей бедняжки Кристины чересчур напряжены нервы; ее волнует все, что ни встретится в дороге, — проговорила Адельгейда, после того как объявила, что Кристина очнулась. — Прежде вы подобное за ней замечали?

— До недавнего позора моя безвинно оскорбленная сестра была счастлива и безмятежна, как ангел. Но разве печальное известие до вас еще не дошло?

Во взгляде Адельгейды выразилось удивление.

— В погибшем узнали того, кто недавно намеревался сделаться супругом и покровителем моей сестры, а раны на его голове почти несомненно указывают, что он был убит.

Обморок Кристины не нуждался в дальнейших объяснениях.

— Убит! — еле слышно повторила Адельгейда.

— Эта страшная правда ясна как божий день. Ваш отец с товарищами ищут теперь улики, которые, быть может, окажутся полезны при поисках убийцы.

— Сигизмунд?

— Да, Адельгейда?

— Ты ведь был зол на этого несчастного?

— Не буду отрицать. Что же мне, брату Кристины, еще оставалось?

— Но теперь… теперь, когда его постигла такая страшная участь?

— Я от всего сердца его прощаю. Встреть я его в Италии, а я знал, что он туда собирается… Но это глупость.

— Еще какая, Сигизмунд.

— Я больше не держу на него зла. Мне всегда думалось, что он недостоин Кристины, которая привязалась к нему, по простоте душевной, в ответ на его фальшивые знаки внимания. Но такого жестокого и внезапного конца я ему никогда не желал. Да смилуется над ним Господь Бог, а я его прощаю.

Вслед за этими словами Адельгейда с праведным удовлетворением пожала протянутую ей Сигизмундом руку. Затем они разошлись в разные стороны: Сигизмунд присоединился к группе, собравшейся вокруг покойника, а Адельгейда вернулась к Кристине. К юноше, однако, подошел синьор Гримальди с настойчивым предложением немедленно сопроводить женщин в монастырь, куда, по его словам, отправятся и прочие путешественники, как только исполнят свой печальный долг. Сигизмунд не жаждал принять участие в обряде, а кроме того, подумал, что, покинув это место, его сестра избежит многих горестных переживаний, и потому охотно согласился. Отбывающие тут же начали готовиться в дорогу.

Повинуясь брату, Кристина спокойно, без возражений, села в седло, но смертельная бледность и застывший взгляд говорили о тяжелом ударе, который она перенесла. За весь путь к монастырю она не вымолвила ни слова, и, поскольку окружающие сочувствовали ее горю, маленькая кавалькада продвигалась в таком печальном и мрачном молчании, словно бы везла с собой тело убитого. Через час они достигли монастыря, где давно и страстно мечтали очутиться.

Пока женщин отправляли в дорогу, совсем иная сцена разыгрывалась у строений, удачно названных ранее домом живых и домом мертвых. Поскольку в горах, где располагалось обиталище августинцев, на несколько лиг вокруг не имелось другого жилья и поскольку летом через перевал проходило немало народу, монахи брали на себя, можно сказать, судебно-административные функции, особенно когда требовалось немедленно навести порядок или осуществить формальности, не терпящие отлагательства до прибытия на место полномочных представителей власти. Поэтому, как только стало понятно, что речь идет о преступлении, добрейший ключник принялся за тщательное выяснение всех обстоятельств, какие можно было в данном случае достоверно установить.

Труп был быстро опознан как тело Жака Коли — некрупного, но все же довольно состоятельного собственника из кантона Во. Это засвидетельствовали не только путешественники, но и погонщик, которого Жак Коли просил оставить для него в Аосте мула. Кроме того, был еще и Пьер, видевший Жака в Мартиньи, при подготовке к путешествию через перевал. Мула нигде не было, осталось только несколько кучек вокруг здания — впрочем, тут же топтались его собратья, ожидавшие седоков. Каким образом несчастный Жак Коли лишился жизни, было совершенно очевидно. На теле имелось несколько ран, а в спине торчал нож — обычный, какие были распространены среди путешествующих, — что исключало всякую возможность самоубийства. На платье также наблюдались следы борьбы: оно было порвано и испачкано, однако ничто не пропало. В карманах нашли золото — и хотя его было немного, это заставило усомниться в первоначальном предположении, что несчастный был ограблен.

— Ну и ну, — заметил добрейший ключник, обнаружив последнее обстоятельство, — презренный металл, из-за которого погибло столько душ, уцелел, а христианская кровь пролилась! Не иначе как речь идет не о корысти, а о мщении. Посмотрим, не найдется ли каких-нибудь улик на месте трагедии.

Поиски ни к чему не привели. Вокруг не было ничего, кроме ржаво-коричневых скал и их обломков, так что здесь могла бы пройти, без единого следа, целая армия. Пятна крови нашлись только там, где было обнаружено тело. Внутри домика не сохранилось никаких явных свидетельств кровавой сцены, разыгравшейся в его стенах. Правда, кости тех, кто умер задолго до происшествия, валялись на камнях поломанные и разбросанные, но поскольку в склеп часто заглядывали любопытные и временами обращались с бренными останками по своему усмотрению, то ничего нового или необычного в их теперешнем состоянии не было.

Внутри дома мертвых было сумрачно, благодаря чему он соответствовал — хотя бы отчасти — своему торжественному предназначению. Заканчивая расследование, монах и двое дворян (немало занятых случившимся) стояли у окна и глядели на печальную, но поучительную картину внутри. Одного из тел касались лучи утреннего солнца — и оно, соответственно, было более других доступно взгляду: впрочем, эта темная высохшая мумия представляла собой лишь слабое подобие прежнего человеческого существа. Как и прочие трупы, еще не разложившиеся до костей, этот помещался у стены в сидячей позе, со склоненной вперед головой. Благодаря последнему обстоятельству свет падал прямо на черное сморщенное лицо мертвеца. С леденящим кровь оскалом, с чертами, тронутыми разложением, оно являло собой страшное, но одновременно и благотворное напоминание об общей участи всех смертных.

— Это тело несчастного виноградаря, — заметил монах, в то время как его не столь привычные к подобным зрелищам спутники отшатнулись. — По легкомыслию он заснул на голой скале, и этот сон оказался последним. По его душе отслужено немало месс, но то, что осталось от бренной оболочки, по-прежнему никому не нужно… Но что это? Пьер, ты был здесь недавно: сколько покойников ты видел в последний раз?

— Трех, досточтимый отец, а дамы говорили о четырех. Я искал четвертого, когда заходил внутрь, но, кроме злосчастного Жака Коли, новеньких там не было.

— Поди сюда и скажи, не кажется ли тебе, что в дальнем углу их двое — там, куда положили, из уважения к его профессии, твоего старого товарища-проводника. По крайней мере, поза у него не та, что прежде.

Пьер приблизился и, почтительно сняв шляпу, наклонился внутрь, стараясь заслонить спиной свет, мешающий смотреть.

— И вправду двое! — воскликнул он, удивленно отступая. — Когда мы туда заходили, я этого не заметил.

— Нужно узнать, что там такое! Быть может, одним преступлением дело не ограничилось!

Монастырские служители и Пьер, за долгие годы близко познакомившийся с братией, вновь вошли в дом, а остальные нетерпеливо ждали снаружи. Когда из дома донесся крик, они приготовились снова узнать что-то ужасное, но тут появился Пьер со своими спутниками, таща за собой не труп, а живого человека. Как только последнего вывели на свет, все, видевшие ранее Бальтазара, узнали его робкие, исполненные покорства манеры и беспокойный, недоверчивый взгляд.

Наблюдатели, вначале удивленные, тут же преисполнились самых мрачных подозрений. Все — и барон, и двое генуэзцев, и монах — были свидетелями сцены на большой площади в Веве. Личность палача была им хорошо известна и раньше при плавании по озеру, поэтому все малейшие сомнения должны были рассеяться. Сопоставив же появление Бальтазара со случившимся ночью, все почти что уверились, что ключ к разгадке найден.

Не будем останавливаться на подробностях допроса. Он был недолгим, велся в сухом тоне и скорее ради проформы, чем с целью устранить какие-либо сомнения. Когда необходимые расспросы подошли к концу, оба дворянина вскочили в седла. Отец Ксавье возглавил процессию, которая двинулась к вершине перевала, ведя Бальтазара в качестве арестованного, а тело Жака Коли по-прежнему лежало там, где иссохли ранее столь многие человеческие останки и где ему суждено было найти последнее упокоение, если только не объявятся желающие его оттуда забрать. Путь от Прибежища до вершины Сен-Бернарского перевала представляет большенеудобств, нежели все прочие отрезки дороги. Вскоре показались монастырские строения; нависая над северным краем ущелья, это высеченное в камне, незамысловатое жилье мало отличалось от угрюмых красно-коричневых скал, придававших местности столь дикий и жуткий вид. Чтобы облегчить последний, самый крутой подъем, в склоне было выбито подобие ступеней, по которым, тяжко вздыхая, еле-еле поднимались мулы. Одолев крутизну, путники достигли самой высокой точки перевала. Еще через минуту они очутились у дверей монастыря.

Глава 25

— Не окажись ты рядом,

С печатью, нанесенною природой,

И не подвигни на позорный шаг —

Убийство не пришло бы мне на ум.

Шекспир

Сигизмунд со своими спутниками прибыл в монастырскую гостиницу на час с лишним раньше прочих путешественников. Они были встречены с тем же гостеприимством, какое прославленный монастырь оказывал тогда всем прибывающим. Монахи бывали рады даже любопытствующим или простонародью, но все же, привыкнув обихаживать низкорожденных и невежественных гостей, всегда радовались случаю нарушить монотонность своего уединенного существования беседой с представителями высшего сословия. Добрейший ключник приготовил особый прием, ибо чины и звания приносят их обладателям немало преимуществ не только внизу, на равнине, но даже и в горной глуши на перевале Сен-Бернар. Всем гостям была выказана истинно христианская благорасположенность, но в отношении наследницы Вилладингов — фамилии известной и уважаемой повсюду от Альп до Юры, empressement^[782] и почтение выходили за пределы обычного, скрывая за собой некую тайную мысль. Яснее приветственных слов они говорили, что отшельников-августинцев отнюдь не удручает необходимость распахнуть двери своей унылой обители для прекрасной представительницы столь знатного рода.

Сигизмунд, однако, всего этого не замечал. Его ум был целиком занят сегодняшними утренними событиями и не воспринимал ничего другого. Юноша прежде всего поручил Адельгейду и свою сестру заботам служанки, а затем вышел на воздух, чтобы подождать остальных путешественников.

Как уже упоминалось ранее, древний монастырь Святого Бернарда был основан в ранние века христианской эры. Он стоит на самом краю крутого подъема, последнего на пути к Седловине. Высокое строение, узкое, но длинное, неуютное с виду, возведено из местного красно-коричневого камня; фронтон здания обращен к Вале, а фасад вытянут вдоль тесного ущелья, в котором оно помещается. Прямо перед главной дверью встает кривой бугор, через который следует тропа, ведущая в Италию. Именно это место является высочайшей точкой перевала, а само здание — самым высокогорным обиталищем в Европе. Ширина ущелья здесь составляет около ста ярдов^[783], а по обоим его краям возвышаются, на тысячу с лишним футов, беспорядочные кучи красноватых камней. Они, однако, кажутся карликовыми в сравнении с другими грудами, из которых несколько, напротив монастыря, достигают высоты вечных снегов. Отсюда тропа идет под гору. Когда подтаивают сугробы перед монастырем (а они не сходят даже в самые жаркие летние дни), вода течет частью в долину Роны, а частью на земли Пьемонта, и лишь после долгого извилистого пути по французским и итальянским равнинам вливается в общий бассейн — Средиземное море. Покинув монастырь, тропа пробегает у подножия скал, оставляя с левой стороны небольшое прозрачное озеро, которое почти полностью занимает дно ущелья. Затем, на другом краю Седловины, она теряется среди рядов остроконечных камней. В этом месте находят сток излишки озерной воды: небольшим проворным ручейком они струятся, журча, по солнечной стороне Альп. Итальянскую границу тропа пересекает у берега озера, на расстоянии мушкетного выстрела от обиталища августинцев, вблизи того места, где римляне воздвигли в свое время храм в честь Юпитера Громовержца^[784]. Все вышеописанное открылось взору Сигизмунда, когда он покинул монастырь в намерении подождать на воздухе, пока прибудут остальные путники. Солнце пока еще не приблизилось к зениту, хотя до стен монастыря, расположенного высоко в горах, его лучи добрались уже час назад. От монастырского служителя Сигизмунд узнал, что рядовые путешественники (каких в теплое время нередко набирается в монастырских спальнях не одна сотня) сейчас утоляют голод в трапезной для простолюдинов, и решил держаться от них подальше, чтобы избежать праздных расспросов, которые последуют за известием о том, что случилось внизу. Перед зданием монастыря один из братьев ласкал собак — четырех или пятерых гигантских мастиффов, которые прыгали вокруг него с глухим лаем, в то время как старина Уберто расхаживал меж ними степенно и важно, как и подобало в его годы. Заметив гостя, августинец покинул собак и приветствовал его, подняв свой головной убор, похожий на восточный. На открытую улыбку монаха, такого же молодого, как он сам, Сигизмунд ответил тем же. Подобного случая он и желал, чтобы завязать дружественную беседу, и юноши стали прогуливаться вместе по берегу озера, по тропе, ведущей через Седловину.

— Вы еще столь молоды, брат, — заметил воин, когда между беседующими установилась известная доверительность. — Видно, к своим человеколюбивым трудам вы приступили недавно и провели здесь одну-две зимы, не больше?

— Нынешняя будет восьмой. Сперва я был послушником, потом монахом. К здешней жизни приучаются с малых лет, но даже длительная привычка не спасает легкие, если год за годом подвергать их действию местного разреженного воздуха и морозов. При любой возможности мы спускаемся в Мартиньи, чтобы побыть в более пригодной для человека атмосфере. А ты, наверное, попал прошлой ночью там, внизу, в ужасную бурю?

— Ужаснейшую. Остается благодарить Бога, что все позади, мы уцелели и можем пользоваться вашим гостеприимством. А кроме нас, был в горах еще кто-нибудь? Много народу направлялось в Италию или из Италии?

— Лишь те, кто завтракает сейчас в общей трапезной, а из Аосты — никого. Для путешественников сезон уже закончился. В этот месяц у нас бывают только те, кого гонит нужда и у кого есть особые причины не считаться с плохой погодой. Летом же сюда прибывает порой до тысячи человек.

— Те, кого вы принимаете, достопочтенный брат, должны быть очень вам благодарны: ведь эти края, судя по всему, изобилием не отличаются.

Сигизмунд с монахом оглядели обширные нагромождения нагих иззубренных скал и, встретившись глазами, усмехнулись.

— Природа здесь не родит совсем ничего, — отвечал августинец. — Далее горючее для отопления приходится привозить на мулах издалека, а ты согласишься, конечно, что оно здесь всего нужней. К счастью, у нас есть остатки прежних богатых пожертвований, а кроме того…

Молодой монах умолк в нерешительности.

— Вы собирались сказать, отец, что посетители, которым под силу отблагодарить монастырь, вспоминают иной раз о нуждах тех, кто, встречая такой же радушный прием, не может выказать свои почтительные чувства по скудости средств.

Августинец склонил голову и, чтобы перевести разговор на другую тему, указал, где проходит итальянская граница и где находился древний храм. Тут их внимание привлекло какое-то животное, пробиравшееся среди камней.

— Не серна ли там? — вскричал Сигизмунд, чья кровь быстрее побежала в жилах под действием охотничьего азарта. — Жаль, что у меня нет оружия!

— Это собака, но не местная. Монастырские мастиффы отказали бедному зверю в гостеприимстве, и он вынужден ожидать своего хозяина в отдалении, в то время как тот, надо полагать, находится с прочими в трапезной. Смотрите, они идут: это их шаги выманили осторожного пса из укрытия.

В самом деле, Сигизмунд увидел, что группа из трех пешеходов, покинув монастырь, направляется по тропе к итальянской границе. Внезапное и мучительное подозрение пришло ему на ум. Собакой, изгнанной, как предположил монах, мастиффами и нашедшей убежище в скалах, был Неттуно, а одним из путников, которые шли навстречу, — его хозяин. Сигизмунд узнал его фигуру и походку.

— Знаешь ли ты, отец, о совершенном в горах убийстве? — спросил Сигизмунд неуверенно, поскольку, с одной стороны, не желал обвинять Мазо в преступлении, а с другой — приходил в ужас при мысли о несчастной доле Жака Коли.

Монах спокойно кивнул. Человека, живущего вблизи от большой дороги, и к тому же молодого, трудно взволновать вестью о таком вполне ординарном событии. Сигизмунд поспешно рассказал своему спутнику все, что знал сам, не умолчав и о том, как впервые встретил итальянца на озере и какое впечатление тот на него произвел.

— Мы не задаем гостям вопросов, — произнес августинец, когда выслушал рассказ. — Наш монастырь основан ради добрых дел, и мы молимся за любого грешника, не дознаваясь, сколь тяжки его проступки. Но нам дана власть, и одна из первейших обязанностей монахов — следить за порядком на дороге, дабы никто не мешал нашим трудам. Поступай так, как сочтешь наиболее справедливым и разумным при данных щекотливых обстоятельствах, — я полагаюсь на твое решение.

Сигизмунд не отвечал, но, по мере того как пешеходы приближались, его решимость крепла. Испытывая к Мазо благодарность, он сомневался в том, что сумеет исполнить свой долг, и эти сомнения заставили его поторопиться. Подстегивала, как ни странно, мысль о недавнем несчастье сестры: хотелось, вопреки всему, действовать по справедливости. Встав посередине тропы, Сигизмунд дождался, пока путники подойдут ближе; монах спокойно стоял с ним рядом. Когда они приблизились настолько, что стали слышны голоса, юноша разглядел спутников Маледетто: Пиппо и Конрада. С ними он уже несколько раз встречался и изучил их настолько, чтобы узнавать с первого взгляда, поэтому ему пришло на ум, что предприятие, которое он затеял, может оказаться опаснее, чем представлялось вначале. Если дело дойдет до сопротивления, ему придется в одиночку схватиться с троими.

— Buon giorno^[785], синьор капитан, — вскричал Мазо, приподнимая шляпу, когда поравнялся с Сигизмундом. — Провидение сводит нас то и дело, при любой погоде, днем и ночью, на суше и на море, в долинах и горах, в городе и среди голых скал. Чем больше наблюдаешь, тем лучше узнаешь человека, так что со временем мы хорошо изучим друг друга!

— Метко замечено, Мазо, хотя мне сдается, что тебя легче встретить, чем понять.

— Синьор, я, вроде Неттуно, существо земноводное. Не поддаюсь классификации, как сказали бы ученые. За бурную ночь нам дан в возмещение прекрасный день: спуск в Италию обещает быть куда приятней, чем подъем. Не распорядиться ли мне, чтобы честный Джакомо из Аосты приготовил ужин и проветрил постели для всей компании, которая явится следом? Ведь к вечеру, когда прекрасных дам начнет одолевать зевота, вы едва-едва успеете добраться до его постоялого двора.

— Покидая этим утром Прибежище, я думал, что ты в одной компании с нами!

— Клянусь святым Томмазо, синьор, я и сам так думал о вас!

— Ты, должно быть, вышел очень рано, иначе бы не опередил меня настолько?

— Видите ли, храбрый синьор Сигизмунд — а я знаю, что вы храбрый, да и как пловец почти ни в чем не уступаете моему удалому Неттуно, — нам, странникам, нужно ценить время, это едва ли не все, что у нас есть. Мы, труженики моря, бываем то богаты, то бедны — смотря куда подует ветер; вот и сейчас мне приходится бороться с жестоким штормом и бурными волнами. При такой жизни чем раньше встанешь утром, тем сытнее поешь и слаще уснешь в конце дня. Я ушел, когда все в Прибежище, даже мулы, еще безмятежно почивали (включив мулов в число почивавших путешественников, Мазо улыбнулся собственным словам), и добрался до монастыря, едва лишь первые солнечные лучи окрасили в пурпур вот тот снежный пик.

— Если ты так рано нас покинул, то, наверное, не слышал, что в склепе, поблизости от которого мы ночевали, найдено тело убитого и что труп опознан?

Сигизмунд говорил твердо и неспешно, словно хотел дойти до сути своей речи не сразу, а постепенно, но в то же время давал понять слушателям, что настроен серьезно. Мазо сдвинулся с места в столь явном намерении продолжать путь, что юноша поднял руку, собираясь ему помешать. Однако в насилии не было нужды, поскольку моряк мгновенно успокоился и, судя по его виду, приготовился слушать.

— А если совершено преступление, Мазо, значит, есть и преступник!

— Епископ Сьонский не говорил бы с грешником яснее, чем вы, синьор Сигизмунд! Но ваш тон заставляет задать вопрос: какое это имеет отношение ко мне?

— Совершено убийство, Мазо, и убийцу ищут. Мертвый был найден вблизи места, где ты провел ночь. Не могу скрывать, что, к несчастью, возникли подозрения и они вполне естественны.

— Diamine!^[786] А сами вы где провели ночь, доблестный капитан, если дозволено мне обратиться со столь дерзким вопросом к вышестоящей персоне? А где почивали достопочтенный барон де Вилладинг и его прекрасная дочь, и другой дворянин, еще родовитей и сиятельней барона, и проводник Пьер, и — опять же — наши приятели мулы?

Новое упоминание об этих терпеливых животных Мазо вновь сопроводил задорной усмешкой. Его веселость не понравилась Сигизмунду, который счел ее натянутой и ненатуральной.

— Это рассуждение убедительно для тебя, несчастный, но не убедительно для других. Ты был один, а все остальные путешествовали в компании; судя по твоему виду, судьба тебе не улыбается, с нами же дело обстоит иначе; кроме того, ты торопился — и сейчас торопишься — прочь, в то время как именно мы обнаружили преступление. Ты должен вернуться в монастырь, чтобы можно было, по крайней мере, провести расследование.

Маледетто казался озабоченным. Раз или два он переводил задумчивый взгляд с атлетической фигуры юноши на тропу и обратно. Пристально следя за изменениями его лица и не забывая при этом изредка бросать взгляд на Пиппо и пилигрима, Сигизмунд внешне сохранял полное спокойствие. Он имел четкую цель, привык к крайним усилиям, сопряженным с его мужским ремеслом, и был уверен в своих физических возможностях — а следовательно, вряд ли поддался бы испугу. Да и спутники Мазо не давали повода для дополнительных опасений: услышав об убийстве, они слегка от него отступили, словно бы в естественном страхе перед рукой, посягнувшей на ближнего. Теперь они потихоньку совещались и из-за спины итальянца подавали Сигизмунду знаки, что, в случае надобности, окажут ему помощь. Последний заметил это с удовлетворением: он знал, что имеет дело с мошенниками, но все же, понимая разницу между насилием и обычным жульничеством, надеялся, что на них можно в данном случае положиться.

— Тебе следует вернуться в монастырь, Мазо, — вновь заговорил молодой солдат, не желавший вступать в схватку с человеком, оказавшим такую большую услугу ему и его близким, однако твердо вознамерившись выполнить то, что он полагал своим непременным долгом. — Этот пилигрим и его приятель тоже присоединятся к нашей компании — с тем чтобы все мы, когда спустимся с гор, были чисты от всяких подозрений.

— Признаю, синьор Сиджизмондо, ваше предложение честно и не лишено смысла, но оно расходится, к несчастью, с моими интересами. Мне доверено деликатное поручение, а я потерял уже уйму времени и не могу бесцельно расходовать его и дальше. Мне очень жаль бедного Жака Коли…

— Ага! Так тебе известно имя жертвы? Язык твой — враг твой, Мазо!

В чертах Мазо вновь выразилось беспокойство. Он нахмурился, как человек, совершивший серьезный промах в очень важном деле. Оливковое лицо Мазо побледнело, а взгляд, как показалось собеседнику, дрогнул. Но волнение было недолгим, Мазо встряхнулся, словно сбрасывая с себя слабость, и приобрел более естественный и уверенный вид.

— Ты не отвечаешь?

— Синьор, вам известен мой ответ. Дела мои не терпят промедления, а в монастыре Святого Бернарда я уже был. Я должен спешить в Аосту и буду рад передать ваши поручения достойному Джакомо. От владений Савойского дома меня отделяет только один шаг — и с вашего, доблестный капитан, позволения я этот шаг сейчас сделаю.

Мазо ступил в сторону, чтобы обогнуть Сигизмунда, но тут сзади на него набросились Пиппо и Конрад, которым удалось, хотя и не без труда, прижать его руки к бокам. Лицо итальянца налилось кровью, и он улыбнулся с презрением и ненавистью, как человек, охваченный смертельной злобой. Собрав все силы, он внезапно начал отчаянно, с львиной яростью сопротивляться и одновременно выкрикнул: «Нетгуно!»

Схватка была короткой, но жестокой. Когда она окончилась, оказалось, что Пиппо валяется среди камней с пробитой, кровоточащей головой, а пилигрим задыхается поблизости, схваченный мощными челюстями собаки. Мазо твердо стоял на ногах, готовый, судя по его бледности и суровому виду, со всей своей энергией, физической и умственной, противостоять грозящей опасности.

— Разве я животное, чтобы натравливать на меня эту мразь? — воскликнул он. — Если ты, синьор Сиджизмондо, что-нибудь против меня имеешь, действуй сам, а не руками этих продажных тварей. Убедишься, что ни в силе, ни в смелости я тебе, во всяком случае, не уступаю.

— Я не распоряжался и не желал, чтобы они нападали на тебя, Мазо, — отвечал Сигизмунд, краснея. — Я сам с тобой справлюсь, а если нет, ко мне прибегут помощники, сопротивляться которым ты едва ли сочтешь благоразумным.

В тот миг, когда завязалась схватка, августинец отступил в сторону, на скалу, и сделал оттуда знак, на который к нему из монастыря бросились мастиффы. Теперь эти мощные звери были уже близко, нутром чуя борьбу. Неттуно тут же отпустил пилигрима и принял оборонительную позу; верный своему хозяину, он не собирался покинуть его в беде, но в то же время сознавал, что силы чересчур неравны. К счастью для благородного пса, его выручила дружба со старым Уберто. Обнаружив, что патриарх настроен миролюбиво, более молодые псы остановились в ожидании нового сигнала к атаке. Тем временем Мазо смог оглядеться и принять решение, руководствуясь на сей раз не гневом, а разумом.

— Коли вам так угодно, синьор, — заговорил он, — я вернусь к августинцам. Но прошу о справедливости: если уж меня, как зверя, травят собаками, то пусть мою участь разделят все, чьи обстоятельства сходны с моими. Пилигрим и неаполитанец, как и я, находились вчера в горах, поэтому я требую, чтобы их тоже арестовали и допросили. Не в первый раз мне делить с ними заточение.

Конрад осенил себя крестом, показывая, что готов подчиниться. Ни он, ни Пиппо ни словом не возразили против этого предложения, а, напротив, честно признали его справедливым.

— Мы бедные странники, и в пути с нами чего только не приключалось, да и поскорей добраться до цели нам тоже хочется, но если правосудие требует, мы подчинимся без ропота, — заявил пилигрим. — Однако меня отягощают не только мои собственные грехи (святому Петру известно, как они тяжелы!), но и грехи многих других людей. Пусть досточтимый отец позаботится о том, чтобы в монастырской капелле^[787] отслужили мессы во спасение душ тех, от чьего имени я совершаю паломничество. Когда этот долг будет исполнен, я готов слушаться вас, как ребенок.

Добрейший августинец от лица братии выразил полную готовность помолиться за всех, кто ощущает в том нужду, с единственным только условием, чтобы они принадлежали к христианской вере. Вслед за этим полюбовным соглашением мир был восстановлен и вся компания немедленно отправилась по тропе в монастырь. Там Мазо и двоих его спутников отвели в основное здание и поместили под замок, пока не вернется ключник и не выслушает доказательства невиновности арестованных.

Довольный собой Сигизмунд направился в капеллу, где в этот ранний час всегда служились мессы за спасение душ живущих и усопших. Здесь его застала записка от синьора Гримальди, в которой говорилось об аресте его отца и о темных подозрениях, естественным образом связанных с этим делом. Не стоит описывать потрясение, которое испытал Сигизмунд, прочитав ее. После недолгих душевных мук он понял, что необходимо как можно скорее сообщить правду сестре. Прибытие остальных путешественников ожидалось с минуты на минуту, и, если промедлить, страшное известие дойдет до Кристины из чужих уст. Поэтому, едва овладев собой и внутренне собравшись для исполнения долга, он явился к Адельгейде.

При первом же взгляде на молодого воина Адельгейда поразилась его бледности и явному волнению.

— Ты слишком близко к сердцу принял этот неожиданный удар, Сигизмунд, — произнесла она, с улыбкой протягивая юноше руку, поскольку понимала, что в данных обстоятельствах холодные и бездушные условности должны уступить место открытому проявлению сочувствия. — Твоя сестра спокойна, если не сказать счастлива.

— Она не знает худшего, Адельгейда… Самое страшное из того, что произошло, от нее пока скрыто. Среди мертвых в склепе прятался один живой; сейчас его ведут сюда, объявив убийцей Жака Коли!

— Еще одним? — вскричала испуганная, побледневшая Адельгейда. — Похоже, убийцы окружают нас со всех сторон!

— Нет, это неправда! Я знаю отца, его кроткий нрав, нежную заботу об окружающих; знаю, как страшится он вида крови и самого своего мерзкого ремесла!

— Твой отец, Сигизмунд?

Молодой человек застонал. Спрятав лицо в ладонях, он опустился на стул. Страшная истина, со всем, что из нее вытекало, начала проясняться в сознании Адельгейды. Она тоже села и долго наблюдала в немом ужасе, как содрогался от горя Сигизмунд. Ей казалось, что Провидение, ради каких-то неизвестных, но великих целей судило им всем двойную меру страданий и что семейство, и без того поколение за поколением жившее под гнетом проклятия, теперь изопьет свою чашу до дна. И все же в ее верном сердце перемены не произошло. Напротив, теперь, когда потребность в ее великодушии и благородстве стала внезапно особенно острой, Адельгейда утвердилась в намерениях, которые втайне давно лелеяла; ее решимость посвятить себя, свою жизнь, мечты и надежды исправлению незаслуженного зла сделалась в час испытания как никогда крепкой.

Вскоре Сигизмунд достаточно пришел в себя, чтобы начать рассказ о происшедшем. Затем они договорились о том, как лучше сообщить Кристине новость, которую ей так или иначе нужно было узнать.

— Скажи ей всю правду, — добавил Сигизмунд. — Таиться все равно бесполезно, но скажи также, что я твердо верю в невиновность отца. Бог, чьи пути для нас, людей, неисповедимы, судил ему ремесло палача, но не распространил это проклятие на его натуру. Верь мне, дорогая Адельгейда: свет не видел более кроткого, мягкосердечного человека, чем несчастный Бальтазар, всеми преследуемый и презираемый. Я слышал, как моя мать вспоминала о мучениях отца в ночь, предшествующую исполнению им своих обязанностей; нередко я бывал свидетелем, как эта замечательная женщина, чей дух не способны сломить незаслуженные удары судьбы, говорила, что иной раз молит небеса ниспослать мужу и близким смерть, ибо лучше пусть они умрут безгрешными, чем этот мирный, добрый человек вновь подвергнется тем несказанным терзаниям, которые ей приходилось наблюдать!

— Какое несчастье, что он оказался здесь в самый неподходящий момент! Что за злополучное стечение обстоятельств привело твоего отца в это место именно сейчас?

— Кристина тебе расскажет: она просто хотела увидеться с ним в монастыре. Мы хоть и отверженные, мадемуазель де Вилладинг, но все же люди.

— Дорогой мой Сигизмунд…

— Я был несправедлив и прошу прощения. Но все же иной раз меня охватывают чувства столь сильные, что я соглашаюсь признать весь свой род враждебным человечеству. Кристина — единственная дочь, и нам она так же дорога, как ты, моя любимая, замечательная, добрая Адельгейда, дорога барону де Вилладингу. Наши родители доверили ее твоему великодушному попечению, ибо были убеждены, что это пойдет ей во благо, но разлука терзает их сердца. Ты этого не знаешь, но Кристина в последний раз обняла мать здесь в горах, в Лиддесе, а затем было решено, что отец сопроводит ее через Седловину и благословит на прощание в Аосте. Вас, великолепная мадемуазель де Вилладинг, окружает множество защитников, которые почитают за честь оказывать вам услуги. Мы же, униженные и гонимые, принуждены прятать от общества свои лучшие чувства! Выдай Бальтазар свою отцовскую любовь и нежность, и убогие людишки подняли бы его на смех! Таковы взгляды и обычаи публики, когда ложь занимает место истины.

Видя, что утешения сейчас неуместны, Адельгейда промолчала. Однако она рада была слышать о столь убедительном поводе, объясняющем появление палача в этих местах, хотя и не вполне успокоилась, поскольку сознавала слабость человеческой натуры, склонной к неожиданным переходам от самых благородных страстей к наихудшим, и не могла исключить возможности того, что Бальтазар, страдая от вынужденной разлуки с дочерью, внезапно наткнулся на виновника своего несчастья и поддался неодолимому порыву негодования и мести. Не укрылось от нее также, что Сигизмунд, при всей вере в добрые качества отца, не может отделаться от каких-то смутных, пугающих воспоминаний и, заявляя о его невиновности, все же опасается худшего. Беседа подошла к концу, и молодые люди расстались, не переставая размышлять о том, как объяснить происшедшее.

Остальные путешественники прибыли вскоре после полудня. Последовали неизбежные расспросы и подробный рассказ о случившемся. Высшие чины монастыря и два старых дворянина спокойно обсудили, что следует предпринять дальше.

Об их решении было объявлено только несколькими часами позднее. Всех пребывавших в монастыре известили, что в самом скором времени будет проведено основательное судебное расследование.

Как уже говорилось выше, Седловина Сен-Бернарского перевала лежит в пределах нынешнего кантона, а тогдашнего союзного государства Вале. Таким образом, место преступления подлежало юрисдикции данной страны, но поскольку Вале состоял в союзе со Швейцарией, существовала негласная договоренность, из которой явствовало: если гражданин одного государства обвинялся в тяжком преступлении, совершенном на территории другого, то судебные органы последнего учитывали обычаи и законы государства, к которому принадлежал обвиняемый. Соответственно, в Веве были отправлены посланцы, чтобы известить местные власти о преступлении, повлекшем за собой гибель жителя Во и имеющем касательство к служащему большого кантона (каковым служащим являлся Бальтазар). Гонцов отправили в Сьон (удаленный от монастыря на такое же расстояние, что и Веве). Авторы посланий, заинтересованные в скорейшем расследовании, самым настоятельным образом призывали власти поторопиться. Мельхиор де Вилладинг в письме к своему другу бейлифу указывал на неудобства, которые причинил бы им с Адельгейдой в это холодное время года обратный путь, и на важность личного присутствия кого-нибудь из чиновников, подкрепляя свои уговоры и другими аргументами; глава монастырской братии взял на себя труд обратиться с подобной же просьбой к властям своей республики. В те времена юстиция действовала не столь гласно, как в позднейший период; в Старом Свете ее служители и сегодня практикуют скрытность, какая, по нашим представлениям, им не подобает. Незрячая богиня творила свое дело в потемках, достоянием общественности становились разве что приговоры, но отнюдь не законы. Покров таинственности никого не удивлял, поскольку тайна считалась необходимым инструментом власти.

Закончив это краткое пояснение, мы переносим действие на три дня вперед, считая с момента прибытия путников в монастырь. О том, что тогда произошло, читатель узнает из следующей главы.

Глава 26

Фигура выступает словно пава,

Важна и суетливо-величава.

Средь горести вокруг невозмутима,

Прошествовать спешит, явившись, мимо.

Пред нею разбегаются в смущенье,

Во взоре усмотрев судеб решенье.

Крабб

В непосредственной близости от монастыря существует еще одно хранилище останков тех, кто умирает на перевале Сен-Бернар. На исходе дня, о котором шла речь в предыдущей главе, Сигизмунд мерил шагами скалы, где стоит эта небольшая часовенка, и размышлял о собственной судьбе, о последних событиях. Снег, выпавший во время недавней бури, полностью сошел, и лишь изящные остроконечные верхушки самых высоких гор пребывали во власти мороза. В нижних долинах уже воцарились сумерки, но всю область, лежащую выше, заливали волшебным сиянием последние солнечные лучи. В воздухе ощущался холод; в это время года на Сен-Бернарском перевале, где ночные заморозки продолжаются даже летом, не бывает теплых вечеров. Ветер, хотя и довольно сильный, однако, не пронизывал, а ласкал; он пересекал нагретые равнины Ломбардии и поднимался в горы, неся с собой влагу Адриатического и Средиземного морей. Когда молодой человек обернулся и подставил ветру лицо, на него повеяло надеждой и ощущением дома. В солнечной стране, откуда доносился аромат, Сигизмунд провел большую часть жизни, и временами, вдыхая его, юноша с головой погружался в приятные воспоминания. Но когда снова пришлось повернуть на север и Сигизмунд окинул взглядом белесые, затянутые дымкой нагромождения камней, то в образах родного края, в его суровых, изборожденных трещинами скалах, застывших ледниках, глубоких, как пропасть, долинах он нашел сходство с собственным бурным и безотрадным существованием и пророчество того, что будущее принесет ему, возможно, величие, но не дарует покоя и веселья.

В монастыре и окрест его царила тишина. Гора производила впечатление безмерно одинокой среди красот дикой природы. После бури здесь прошло немного путников, и все они уже покинули приют, к облегчению своих предшественников, попавших в особые обстоятельства и поэтому не слишком расположенных к общению с посторонними. Таким образом, на Седловине задержались только те, кто имел касательство к предстоящему расследованию. В монастырское окно выглянул судейский чиновник, одетый в мундир кантона Вале — свидетельство того, что официальные власти отнеслись к убийству с должным вниманием; затем он исчез — и юноша остался, как ему показалось, единоличным хозяином перевала. Не видно было даже собак, сидевших в своих конурах, а благочестивые братья удалились в церковь, где служили вечерню.

Сигизмунд перевел взгляд вверх — туда, где жили Адельгейда и его сестра, но поскольку торжественная судьбоносная минута уже близилась, девушки тоже ушли в себя, не желая ни знать, ни даже видеть ничего, что отвлекло бы их набожный и чистый разум от беспрестанных благочестивых размышлений. До сих пор то Адельгейда, то сестра, любимая иной, но столь же пылкой любовью, посылали Сигизмунду из окна ласковые ответные взгляды. Но теперь — представилось ему — и эти искренние, преданные создания от него отступились, покинув во власти одиночества и безысходности. Осознав, что эта мимолетная мысль была проявлением слабости, недостойной мужчины, Сигизмунд вновь зашагал вперед: он двигался медленно, на сей раз никуда не сворачивая, и остановился, только когда достиг открытой двери часовни, где обретались мертвецы.

В отличие от нижнего места последнего покоя, склеп при монастыре был поделен на два помещения: внешнее и, говоря условно, внутреннее — хотя выход имелся в обоих. В первом были грудами навалены человеческие кости, выбеленные непогодой (незакрытые окна не служили ей препятствием); второе же предназначалось для трупов, сохранявших еще некоторое — по крайней мере наружное — подобие человеческого облика. Первая комната содержала в себе разъединенные и перепутанные фрагменты скелетов; здесь валялись вперемешку, неотличимые друг от друга, кости молодых и старых, мужчин и женщин, смиренных и непокорных, праведников и грешников, красноречиво напоминая о тщете человеческой гордыни. Во второй нашли себе приют около двух десятков иссохших и почерневших тел — свидетельство того, в какое отвратительное путало превращается человеческая оболочка, утратив благородное начало, роднящее ее с Создателем. На столе, в окружении черных, скалящих зубы товарищей по несчастью, покоилось в сидячем положении то, что было Жаком Коли (труп был перенесен сюда из нижнего склепа в целях предстоящего расследования). Тело, не прикрытое ничем, кроме одежды, которая была на убитом, случайно было помещено так, что лучи уходящего солнца падали прямо на лицо. Сигизмунд долго всматривался в бледные черты. Они все еще были искажены мукой, сопровождавшей расставание души и тела. Гнев из-за причиненной сестре обиды окончательно уступил в Сигизмунде место сожалению о том, кто среди бурного кипения посюсторонних страстей и интересов был столь внезапно застигнут смертью. Затем подкралась пугающая мысль, не был ли виновником этой страшной и внезапной перемены его отец, который мог на минуту поддаться ярости, вспомнив о том, какое зло принес Жак Коли ему и его близким. Почувствовав ужас при этом подозрении, молодой человек повернулся и направился к краю откоса. Голоса, зазвучавшие внизу, вернули его к действительности.

На самом верху подъема — там, где крутая тропа была разбита на уступы, напоминавшие лестницу, — карабкалось несколько мулов. Было еще достаточно светло, чтобы в общих чертах различить фигуры путешественников. Сигизмунд тут же узнал бейлифа Веве со свитой: только из-за его отсутствия задерживалось до сих пор официальное расследование.

— Прекрасный вечер, герр Сигизмунд, и приятная встреча, — вскричал Петерхен, подъехав поближе на усталом муле, который часто останавливался под гнетом своей ноши. — Не думал я так скоро снова увидеть тебя, а уж святой монастырь и подавно. Путники, как ты, еще изредка возвращаются, но чтобы древняя обитель Святого Бернарда явилась на берега Женевского озера — это уж воистину было бы чудом. — Тут бейлиф подмигнул, поскольку принадлежал к числу тех протестантов, благочестие которых проявляется по большей части в подобном подтрунивании над воззрениями и обычаями Рима. — Да, для этого надобно чудо какого-нибудь святого, чьи кости иссыхали десять тысяч лет, пока бренная плоть не исчезла до последнего кусочка. Я знавал многих, кто покидал Во в намерении пересечь Альпы, но возвращался и проводил зиму в Веве, но чего мне не приходилось видеть, так это чтобы камень, который уложен на другие камни с соблюдением всех правил строительного мастерства, покинул свое место без содействия человеческой руки. Камни, говорят, — вещь особо неподатливая, но ведь ваши святые и чудотворцы знают, как к ним подойти?

Сопроводив эту шутку хихиканьем (люди с положением склонны упиваться исключительно собственным остроумием), Петерхен подмигнул своим спутникам, как бы приглашая их стать свидетелями того, как он задал папистам трепку на их же территории. Достигнув Седловины, он осадил мула и продолжил свою речь, поскольку разреженный воздух, по всей видимости, губительно повлиял на его разум.

— Нехорошая это история, герр Сигизмунд, хуже некуда. Из-за нее пришлось мне в самую неуютную пору тащиться в такую даль, из-за нее и герр фон Вилладинг (бейлиф говорил по-немецки) нежданно-негаданно застрял в Альпах, и опять же не в лучшую пору. А как переносит здешний воздух прекрасная Адельгейда?

— Слава Богу, герр бейлиф, что касается здоровья, то эта достойнейшая юная дама чувствует себя как никогда хорошо.

— Вот-вот, слава Богу! Она нежный цветок — и морозы Святого Бернарда могут в одночасье ее погубить. А благородный генуэзец, чья скромность и умеренность в пути служат укором многим суетным, не очень ли он, среди наших скал, скучает по солнцу.

— Он итальянец и, полагаю, судит о нас исходя из своих привычек, но на здоровье он, кажется, не жалуется.

— Что ж, это утешительно! Герр Сигизмунд, когда бы вы знали… — Петерхен, сидя на муле, склонился вперед так низко, как только позволяла округлость его фигуры, но затем внезапно выпрямился, демонстрируя сдержанность. — Но государственная тайна есть государственная тайна, и не мне, верному и законному отпрыску государства, ее выдавать. Моя любовь и дружба к Мельхиору фон Вилладингу велика и поистине достойна похвалы, однако если я согласился посетить перевал, то только ради нашего гостя из Генуи. Я бы не потерпел, чтобы благородный чужестранец покинул здешние холмы, питая дурное мнение о нашем гостеприимстве. А достопочтенный сьонский кастелян^[788] уже прибыл?

— Он, майн герр, прибыл накануне и сейчас совещается с упомянутыми вами господами о предмете, ради которого вы оба здесь находитесь.

— Он честный магистрат и, вроде нас самих, господин Сигизмунд, происходит от чисто германского корня, дающего обычно добрые отростки… А впрочем, об этом судить другим. Он благополучно доехал?

— Жалоб от него я не слышал.

— Прекрасно. Когда судья отправляется творить правосудие, он не должен терпеть неудобства. Значит, у всех все в порядке: у благородного генуэзца, у почтенного Мельхиора и у достойного кастеляна. А Жак Коли?

— Его злополучная участь вам известна, герр бейлиф, — коротко отозвался Сигизмунд, которого несколько задело безразличное отношение Петерхена к предмету, так сильно затрагивавшему его собственные чувства.

— Если бы я этого не знал, герр Штейнбах, я был бы сейчас в Веве, вблизи большой площади, и готовился бы улечься в теплую постель. Бедный Жак Коли! Конечно, отказавшись соединиться брачными узами с дочерью палача, он испортил церемонию в Аббатстве, но не знаю, заслужил ли он ту судьбу, которая его постигла.

— Боже упаси, чтобы те, кто, не без основания, был возмущен вероломством Жака Коли, решили бы, что его слабость заслуживает такой тяжкой кары!

— Ты рассуждаешь так, как подобает благоразумному — очень благоразумному — юноше и к тому же доброму христианину, — отвечал Петерхен, — и я одобряю твои слова. Отказаться жениться — одно, а быть убитым — другое, нельзя смешивать два эти преступления. Как ты думаешь, есть у августинцев среди припасов вишневая наливка? Нелегко было к ним сюда карабкаться, а после тяжких трудов полагается хорошенько выпить. Ну что ж, если киршвассера не окажется, придется довольствоваться чем-нибудь другим. Не соблаговолите ли, герр Сигизмунд, дать мне руку?

Бейлиф спешился, расправил затекшие члены и, опираясь на руку юноши, медленно направился к монастырю.

— Питать злобу предосудительно, а по отношению к мертвому — предосудительно вдвойне! А посему прошу вас заметить, что я, как подобает честному и беспристрастному судье, не буду вспоминать, как покойник повел себя недавно по отношению к нашим городским празднествам. Бедный Жак Коли! Ах, смерть ужасна всегда, но в десять крат страшнее умирать, как он: внезапно и мгновенно, да еще на тропе, где ноги переставлять — и то сущее мучение. Нынче в девятый раз я направляюсь к августинцам и, при всей к ним любви, не могу похвалить их дороги. Вернулся ли к своим обязанностям достопочтенный ключник?

— Да, и он весьма энергично провел положенное дознание.

— Энергия — его сильное свойство, и она очень нужна тем, кто проводит жизнь в горах. Так, значит, благородный генуэзец, мой старинный друг Мельхиор со своей прекрасной дочерью, красавицей Адельгейдой, и честнейший кастелян хорошо отдохнули и удобно устроены?

— Надобно благодарить Бога, герр бейлиф, что недавняя буря и пережитые огорчения не причинили им вреда.

— Ну что ж… Хоть бы у августинцев оказалась в запасе вишневая наливка!

И Петерхен вошел в монастырь, где ждали только его, чтобы продолжить дело. Монахи ввели в стойло мулов и разместили погонщиков, как обычно, в доме, а затем начались серьезные приготовления к долгожданному расследованию.

Выше уже говорилось о том, что монастырь Святого Бернарда — братство весьма древнее. Его основал в 962 году Бернард из Ментоны, августинский монах, пришедший из Аосты, что в Пьемонте, имея целью и помогать страждущим, и дарить им духовное утешение. Мысль основать в диких скалах, в наивысшей из посещаемых путниками точке религиозную общину была воистину достойным плодом христианского самоотречения и деятельной филантропии. Попытка удалась в полной мере, надо полагать, воплотив благородные намерения, ее одушевлявшие, ибо шел за веком век, меняла свое лицо цивилизация, возникали и повергались в хаос империи, рушились троны, была спасена от варварства половина человечества, а полезное и всеми почитаемое творение благочестивых рук оставалось на месте, давая укрытие путникам и прибежище бедным.

Монастырские строения, разумеется, обширны, но основу их составляет красно-коричневый, замшелого вида камень, добытый тут же, в скалах: все иные материалы приходилось привозить к месту строительства на спинах мулов. Тогда, как и сейчас, в число внутренних помещений входили кельи монахов, длинные коридоры, большие и малые столовые для путешественников из разных сословий, монахов и служителей монастыря, гостевые комнаты, различные по величине и удобству, а также довольно старинная и вместительная часовня. Роскошь отсутствует: лишь немногие дополнительные приспособления имеются для тех, кто привык себе потакать; радушие небогатых хозяев с избытком проявляется во внимании к особым нуждам гостей и в усиленном соблюдении приличий. Помимо этого, все: здание, угощение и жизнь самих монахов — отмечено печатью сурового самоотречения и аскетической простоты, заимствованной, как кажется, у окружающей природы, которая в этом морозном и бесплодном краю, куда ни посмотришь, предстает глазу без прикрас.

Не станем долго описывать любезности, которыми обменялись бейлиф Веве и приор^[789] монастыря Святого Бернарда по поводу своей встречи, их церемонные заверения во взаимном доброжелательстве и почитании. Петерхен был знаком братии и пользовался достаточным уважением, хоть и являлся протестантом, а сверх того не упускал случая поизощряться в остроумии по поводу Римской Церкви с ее паствой. Когда шла речь о пожертвованиях на нужды монастыря, добросердечный бернец неизменно проявлял себя человеком сострадательным, заботящимся о ближних, не останавливаясь даже перед тем, чтобы лить воду на мельницу своего заклятого врага — Папы Римского. Бейлиф всегда радушно принимал монастырского ключника — и не только в служебном помещении, но и у себя в замке. Не обходилось без споров оцерковных обычаях и доктринах, но это не мешало обоим радостно приветствовать друг друга при встрече и расставаться, в общем, хорошими приятелями. Расположение к бейлифу разделяли и высшие монастырские чины, и рядовые братья, что объяснялось, помимо его в достаточной мере добродушного характера, еще и известной взаимной заинтересованностью. В то время, о котором мы повествуем, прежние огромные владения монахов Святого Бернарда уже существенно сократились из-за конфискаций (особенно в Савойе) — и братьям приходилось, как и в наши дни, прибегать, ради удовлетворения нужд путешественников, к щедрости милосердных дарителей; пожертвования же Петерхена, по мнению монахов, стоили того, чтобы потерпеть его шуточки; с другой стороны, Петерхену так часто приходилось либо посещать монастырь самому, либо просить принять здесь своих друзей, что он предпочитал никогда не превращать спор в ссору.

— Добро пожаловать, герр бейлиф, добро пожаловать в девятый раз! — продолжал настоятель, протягивая Петерхену руку и провожая его в свою личную приемную. — В горах ты всегда желанный гость, ибо мы знаем, что ты нам друг.

— И еретик, — добавил Петерхен, залившись громким смехом, хотя повторял эту остроту уже в девятый раз. — Мы часто встречались, герр приор, и, надеюсь, под конец — когда не нужно уже будет гоняться по горам, и за земными благами тоже, — встретимся там, где все честные люди сойдутся вместе, вопреки всем папам и лютерам, книгам и проповедям, молебнам и чертям! Эта мысль радует меня, отец Михаэль, каждый раз, когда я жму твою руку, — и Петерхен сердечно затряс руку собеседника, — поскольку не хотелось бы думать, что в последнем долгом странствии пути наши никогда не пересекутся. Побудь немного, ладно уж, в своем любимом чистилище — это твое изобретение, и, значит, оно тебе по вкусу — но я, жалкий и несчастный грешник, надеюсь идти и идти, пока не добреду до небесной обители!

Петерхен говорил уверенным тоном человека, привыкшего изливать свои чувства нижним чинам, которые не смеют или не считают разумным оспаривать то, что он изрекает. В заключение он вновь огласил сводчатую приемную зычным смехом, а улыбающийся отец Михаэль, будучи пастырем мудрым и высокоученым, ответил, по своему обыкновению, со спокойной снисходительностью. Община, которой приор управлял, была достаточно связана с мирскими заботами, и членам ее приходилось общаться со всякими людьми, поэтому, даже увидев Петерхена впервые, он узнал бы в бейлифе представителя уже известной ему породы — самоуверенной, властной, но добродушной. И в данном случае, будучи хорошо знаком как со всей породой, так и с конкретным индивидуумом, приор готов был без раздражения относиться к шумному веселью собеседника. Освободившись от излишков одежды, а заодно и своих обычных вступительных острот, и обменявшись приветствиями с несколькими монахами и с тремя-четырьмя знакомыми послушниками, Петерхен изъявил готовность приступить к процедуре, которую французы называют «подкреплением сил». Это было предусмотрено заранее, и приор сопроводил гостя в отдельную трапезную, где стоял наготове обильный ужин, так как аппетит бейлифа был хорошо всем известен.

— Не знаю, будет ли тебе у нас так же хорошо и тепло, как в твоем Веве, который изобильем и весельем превосходит большую часть итальянских городов, но, во всяком случае, здесь тебя ждет твое собственное горячее вино и добрая компания, которая предвкушает, вместе с трапезой, приятную беседу, — говорил настоятель, когда они шли по коридору.

— А не найдется ли в монастыре, брат Михаэль, хотя бы глоточка вишневой наливки?

— Найдется и наливка, но еще есть барон де Вилладинг и его спутник, дворянин из Генуи; они ждут только тебя, чтобы приступить к еде.

— А, генуэзский дворянин!

— Дворянин из Италии, в этом я уверен, и спутники, кажется, называют его генуэзцем.

Петерхен остановился, приложил палец к губам и сделал загадочное лицо, но промолчал, поскольку открытый и бесхитростный вид монаха свидетельствовал, что тот его не понимает.

— Ставлю свою должность против должности вашего достойного ключника, что он именно тот, кем кажется, — то есть генуэзец.

— Ты не особенно рискуешь, ибо он и сам отрекомендовался как генуэзец. Мы здесь не задаем вопросов; кто бы он ни был, пусть приходит и уходит с миром.

— Ну да, зачем вам, августинцам с альпийских вершин, знать больше… С ним есть слуги?

— Один слуга и еще приятель, но он, правда, уже уехал в Италию, а знатный генуэзец решил остаться до конца расследования. Были какие-то разговоры о важных делах и о том, что нужно кого-то предупредить о задержке.

Петерхен вновь взглянул приору прямо в лицо и улыбнулся, как бы жалея собеседника за его неосведомленность.

— Послушай, дружище приор, я люблю тебя и твой монастырь, Мельхиора фон Вилладинга и его дочь, но, если бы не этот генуэзец, меня бы здесь не было. Но помолчим пока об этом, время заговорить еще придет, упаси меня Боже торопиться! Ты еще увидишь, как покажет себя бейлиф великого кантона! А пока доверимся твоему благоразумию. Значит, приятель помчался в Италию, чтобы там не волновались. Ну что ж, каждый путешествует по-своему: я люблю солидность и безопасность, у других иные вкусы. Поменьше слов, дружище Михаэль, да и лишних взглядов… А теперь стаканчик киршвассера, ради всего святого!

Достигнув дверей трапезной, собеседники смолкли. В комнате Петерхен обнаружил своего друга барона, синьора Гримальди и сьонского кастеляна — важного толстяка. Судейский сановник из Сьона был чистокровным германцем, как сам бейлиф и приор, но его род, долгое время живший в Италии, усвоил себе некоторые особенности темперамента, присущие южанам. Сигизмунд и остальные путешественники не были приглашены на трапезу, которой предусмотрительные монахи решили придать полуофициальный характер.

Встреча Петерхена с теми гостями, которые совсем недавно покинули Веве, не сопровождалась особыми церемониями, но с представителем соседней дружественной страны он не мог не обменяться многими любезностями политико-дипломатического свойства. Не было конца вопросам о служебных и личных делах; каждый, казалось, старался превзойти собеседника вниманием к мельчайшим деталям всех тех сторон его жизни, какими прилично интересоваться постороннему человеку. Хотя расстояние между двумя столицами составляло целых полтора десятка лиг, в разговоре были упомянуты все, без изъятия, пункты, лежавшие в этом промежутке, — в связи с красотой местности либо по какому-нибудь другому поводу.

— Мы оба происходим от тевтонского корня, герр кастелян, — добавил в заключение бейлиф, когда с расшаркиваниями было покончено и компания расположилась за столом, — хотя нам выпал жребий жить в разных странах. Клянусь, твоя немецкая речь звучит для меня музыкой! Ты умудрился не поддаться порче, хоть и принужден постоянно якшаться с потомками римлян, кельтов и бургундцев, которые кишмя кишат в этой части страны. Любопытно вот что, — заметил Петерхен, в нераскрытых глубинах души которого таился историк-философ, — там, где какую-нибудь местность пересекает оживленная дорога, кровь и мнения чужеземцев распространяются в народе, как разносимые ветром сорняки. Еще с римских времен через Сен-Бернарский перевал пролегает дорога, и вот среди тех, кто вдоль нее живет, племен найдешь столько же, сколько деревень насчитывается отсюда до Веве. У вас в Верхнем Вале, герр кастелян, все иначе: там живет народ, пришедший с другого берега Рейна и ни с кем не смешавшийся. Дай Бог, чтобы он оставался таким и следующую тысячу лет!

Немного найдется людей, столь низко о себе думающих, чтобы не гордиться своим происхождением и природными качествами. Привычка постоянно рассматривать с благоприятной стороны себя самих, свои мысли и даже поступки родственна самомнению. Когда той же слабости подвержены целые сообщества, население страны распадается на группы, претендующие на какие-то особые достоинства. Кастелян, Мельхиор де Вилладинг и приор, в жилах которых текла германская кровь, восприняли эту речь благосклонно, ибо всякому лестно иметь благородных предков; в то же время итальянец, человек более тонко воспитанный, с трудом спрятал улыбку, уместную на устах того, чей род, через длинный ряд мудрых и утонченных аристократов, восходил к консулам и патрициям Рима и далее — по всей вероятности — к многоумным грекам, чья цивилизация процветала в ту пору, когда предки северян еще барахтались в трясине варварства.

Отдав дань национальному тщеславию, разговор принял более общий характер. За время этой увеселительной беседы не было произнесено ни единого слова, свидетельствующего о том, что гости помнят, какое дело их здесь свело. Но когда ужин закончился, а за окном совсем стемнело, приор пригласил сотрапезников уделить внимание данному предмету — и вместо дружеских подначиваний, обросших бородой шуток и несвязных рассуждений, которым непринужденно предавались Петерхен, Мельхиор и кастелян, им пришлось перейти к вопросу, касающемуся жизни и смерти по меньшей мере одного из их ближних.

Пока длился ужин, подчиненные приора заканчивали подготовку, и когда отец Михаэль, поднявшись, возвестил гостям, что их присутствие требуется в другом месте, они отправились в помещение, полностью оборудованное для их приема.

Глава 27

Бывал еще рассказ

С такой учтивой скромностью изложен?

Хоум

В качестве судебной залы монахи избрали монастырскую часовню, что было сделано отчасти ради удобства, отчасти из соображений, связанных с религиозными взглядами — чтобы не сказать суеверными предрассудками — большинства заключенных. Размеры этой, освященной части здания позволяли вместить всех, кто собирался обычно в монастырских стенах. Часовня была оформлена так, как это принято у католиков: помимо главного алтаря, в ней имелось два малых, посвященных двум почитаемым святым. Часовню освещала большая лампада, но пространство вокруг главного алтаря тонуло в полутьме, которую фантазия вольна была населять любыми образами. За ограждением хоров стоял стол, за которым находилось нечто, скрытое из виду завесой. Непосредственно под большой лампадой помещалась еще одна, предназначенная для ключника: он выполнял обязанности клерка. Те, кому была доверена роль судей, уселись поблизости. В полумраке у бокового алтаря тесной группой собралось несколько женщин, пряча кого-то от посторонних глаз: когда какая-либо из представительниц этого чувствительного пола отдает дань слабости, ему присущей, другие обычно стремятся оградить ее от нежелательных свидетелей. Временами оттуда доносился сдавленный плач и начиналась суета, что говорило о силе чувств, которые желали скрыть эти деликатные, добросердечные создания. Монахи и послушники выстроились по одну сторону, проводники и погонщики мулов образовали фон картины, а у ступеней второго бокового алтаря сурово и неподвижно стоял Сигизмунд, чья внушительная фигура походила на статую. Вознамерившись во что бы то ни стало отвратить новые несправедливости, грозящие обрушиться на голову его отца, он заставил себя быть предельно внимательным, чтобы не пропустить ни малейшей детали расследования.

Когда улеглось легкое волнение, вызванное приходом из трапезной новых действующих лиц, приор подал знак одному из судейских чиновников. Тот на короткое время исчез, а затем явился с одним из арестованных, поскольку было решено по порядку рассмотреть дела всех, кто был задержан предусмотрительными монахами. Бальтазар (а это был он) приблизился к столу со своим обычным смиренным видом. Руки его не были связаны, лицо оставалось невозмутимым, хотя временами, когда от алтаря, где собрались женщины, доносились приглушенные рыдания, глаза палача начинали тревожно блуждать, а по бледным чертам пробегала судорога, выдавая, каких усилий стоило ему напускное спокойствие. Увидев его, отец Михаэль повернулся к кастеляну и склонил голову: хотя к участию в допросе было приглашено, из вежливости, несколько человек, но законное право на расследование такого рода дел в кантоне Вале принадлежало только кастеляну.

— Ты зовешься Бальтазаром? — коротко начал судья, глядя в свои заметки.

Вместо ответа допрашиваемый поклонился.

— Ты палач кантона Берн? Последовал такой же немой ответ.

— Эта должность передается в твоей семье по наследству уже не один век?

Бальтазар выпрямился, тяжело дыша, словно, прежде чем ответить, старался подавить в себе горестные чувства.

— Герр кастелян, — проговорил он выразительно, — такова была воля Божья.

— Честный Бальтазар, ты слишком подчеркнуто произнес эти слова, — вмешался бейлиф. — Все, что связано с властью, почетно и не может быть дурно. А наследственные права на должность, освященные временем и обычаем, ценятся вдвойне, поскольку к трудам потомков добавляются воспоминания о заслугах предков. Мы имеем право бюргерства, тебе даны права на должность палача. Твои праотцы в свое время были довольны своими привилегиями.

Бальтазар покорно склонил голову: казалось, он считает излишним что-либо к этому добавлять. Сигизмунд судорожно сцепил пальцы на рукоятке шпаги, а оттуда, где стояли женщины, донесся стон — исторгнутый, как он знал, из груди его матери.

— Замечание достойного бейлифа совершенно справедливо, — снова заговорил валезианец. — Все, что связано с государством, с его благом, а также все, что служит удобству и безопасности людей, — почетно. И посему, Бальтазар, не стыдись своей должности: она необходима и отзываться о ней следует уважительно. А теперь отвечай правдиво и честно на вопросы, которые я задам. Есть у тебя дочь?

— Да, хотя бы в этом небеса меня благословили! Волнение, которое он вложил в свои слова, побудило судей встрепенуться. Они в удивлении уставились друг на друга, словно бы не подозревали прежде, что тот, кто, так сказать, пребывал в постоянной вражде с людским родом, способен питать человеческие чувства.

— Ты прав, — отвечал владелец замка, возвращая себе важный вид. — Твоя дочь, как говорят, красива и знает свой долг. Ты собирался выдать ее замуж?

Бальтазар опять кивнул, подтверждая верность сказанного.

— Был тебе известен житель Веве по имени Жак Коли?

— Да, майн герр. Он должен был стать моим сыном.

Кастелян вновь поразился, поскольку твердость ответа говорила о невиновности, и пристально вгляделся в лицо арестованного. Обнаружив там искренность, а не намерение схитрить, он, как все, кто привык иметь дело с преступниками, почувствовал еще большее недоверие. Знакомый с большей частью уловок, к которым прибегают нарушители закона, он тем не менее растерялся, когда вместо притворной уверенности хитреца, изображающего невиновность, натолкнулся на безыскусную открытость честного человека.

— Названный Жак Коли собирался вступить в брак с твоей дочерью? — продолжал кастелян, все более впадая в подозрительность, после того как предположил, что обвиняемый прибегает к уловкам.

— Так у нас было решено.

— Любил ли он твою дочь?

Невольная гримаса исказила лицо Бальтазара; казалось, он вот-вот утратит самообладание.

— Я верил, что это так, майн герр.

— Но все же он отказался от своих обязательств.

— Да.

Даже Маргерит поразило глубокое чувство, вложенное в эти слова, и в первый раз в своей жизни она с трепетом подумала, что груз унижения мог оказаться чересчур тяжел для моральных устоев ее мужа.

— Когда он публично оскорбил тебя и твою семью, ты был разгневан?

— Я человек, герр кастелян. Отвергнув мою дочь, Жак Коли надломил нежный цветок ее души и поселил горечь в отцовском сердце.

— И ты воспринял это как повеление, которому не смог противиться?

— Мы палачи, но не чудовища, что бы ни воображали себе люди. Тем, что я есть, меня сделал Берн, а не моя собственная воля.

— Твоя должность почетна, как все, что исходит от государства, — привычно повторил кастелян заученную фразу, — это достойное занятие для представителя твоего рода. Господь сулил каждому — и тебе тоже — особый жребий и особые обязанности. Когда Жак Коли отверг твою дочь, он бежал из страны, чтобы избегнуть твоей мести?

— Будь он жив, с его уст не слетела бы столь подлая ложь!

— Он честный, прямой человек — я всегда это знала! — громко воскликнула Маргерит. — Прости меня, Господи, если я на мгновение в этом усомнилась!

Судьи обратили пристальные взгляды на группу женщин, еле различимую в полумраке, но допрос все же продолжался.

— Так, выходит, тебе известно, что Жак Коли мертв?

— Могу ли я сомневаться, майн герр, если собственными глазами видел его окровавленное тело?

— Похоже, ты расположен содействовать расследованию, Бальтазар, хотя с какой целью — об этом лучше знает Тот, кому открыты самые глубины человеческого сердца. Итак, я перечислю наиболее существенные факты. Ты уроженец и житель Берна, кантональный палач — ремесло само по себе почтенное, но, ввиду своего невежества и приверженности предрассудкам, не все это понимают. Ты собирался выдать свою дочь за состоятельного земледельца из Во. На глазах тысяч людей, которые пришли в Веве, чтобы наблюдать празднество в Аббатстве, жених отверг твою дочь. Затем он уехал; бежал от мести, от собственных чувств, от слухов — как тебе угодно. Здесь, в горах, его настигла рука убийцы; тело было обнаружено с ножом в свежей ране, а ты, оказывается, вместо того чтобы возвращаться домой, провел ночь рядом с убитым. На какие мысли наводит это совпадение обстоятельств, должно быть понятно и тебе самому. А теперь объясни нам, чем ты руководствовался, ведя себя так подозрительно. Говори свободно, но не криви душой, во имя Господа и твоих собственных интересов.

Бальтазар замешкался, собираясь, казалось, с мыслями. Немного подумав, он вскинул голову и, глядя судьям прямо в глаза, дал ответ. Он держался спокойно, и по его манерам можно было заключить, что он либо ни в чем не повинен, либо ловко прикидывается.

— Господин кастелян, — произнес он, — я понимаю, что обстоятельства говорят против меня, но, положась на Провидение, намерен высказать без страха всю правду. О том, что Жак Коли собирается уехать, я ничего не знал. Он отправился в дорогу тайно, и вы, по справедливости, признаете, что уж мне то он, во всяком случае, не стал бы сообщать о своих намерениях. На Сен-Бернарский перевал меня привлекли чувства, которые известны и вам, если у вас есть дети. Моя дочь находилась на пути в Италию, куда ее взяли с собой верные и добрые друзья, которые, не стыдясь своего к ней участия, хотели залечить раны, нанесенные ей бездушным женихом.

— Это правда! — воскликнул барон де Вилладинг. — Бальтазар говорит чистую правду!

— Пусть так, но преступления не всегда совершаются по заранее обдуманному плану; бывает, к ним приводят страх, внезапная мысль, злобное настроение, соблазн или просто случайность. Итак, ты покинул Веве, не зная об отъезде Жака Коли, а не слышал ли ты о нем в пути?

Бальтазар переменился в лице. Было заметно, что он борется с собой, страшась сделать признание, которое повредит его интересам. Затем, бросив взгляд в сторону проводников, он пришел в себя и ответил твердо:

— Слышал. До Пьера Дюмона дошел рассказ о бесчестье, которое претерпела моя дочь. Не подозревая, что говорит с ее отцом, он упомянул о том, как этот несчастный бежал от насмешек своих приятелей. Поэтому я знал, что мы следуем одной дорогой.

— И все же ты не отступился?

— От чего, герр кастелян? Неужели мне нужно было оставить свою дочь, потому что на моем пути оказался тот, кто однажды уже поступил с ней подло?

— Отличный ответ, Бальтазар, — вмешалась Маргерит. — Как раз такой, какой подобает! Нас мало, и вся наша жизнь друг в друге. Не бросать же тебе свое дитя, оттого что другие его презирают.

Синьор Гримальди склонился к валезианцу и зашептал ему на ухо:

— Звучит убедительно. В самом деле, разве это не объясняет, почему отец оказался поблизости от убитого?

— Мы не спрашиваем, вероятны ли и правомерны ли такие соображения, синьор; но что, если недруги столкнулись и мстительные чувства перешли в свирепую ярость? Человек, привычный к крови, легко отдается страстям и склонен к насилию.

Предположение прозвучало весьма правдоподобно, и итальянец, разочарованный, выпрямился. Кастелян посовещался с остальными своими соседями, и было решено вызвать жену, чтобы допросить ее вместе с мужем. Маргерит повиновалась.

Ее движения были замедленными и весь вид говорил о том, что она уступает суровой необходимости.

— Ты жена палача?

— А также и дочь.

— Маргерит женщина добросердечная и разумная, — ввернул Петерхен, — она понимает, что государственный пост, в глазах человека разумного, не может быть сопряжен с бесчестьем, и поэтому не скрывает своего происхождения и семейной истории.

Жена Бальтазара бросила на бейлифа испепеляющий взгляд, но он был слишком упоен своей мудростью, чтобы это заметить.

— Почему ты здесь? — продолжал судья.

— Потому что я супруга и мать. Поскольку я мать, я пришла на перевал, а поскольку жена — явилась сюда, в монастырь, чтобы присутствовать при допросе. Кое-кому взбрело в голову, что Бальтазар омочил руки в крови, — и я пришла опровергнуть эту ложь.

— Но ты же сама так поспешила объявить о своей связи с палаческим родом! Те, кто привык смотреть на смерть ближних, могли бы спокойнее отнестись к обычному судебному расследованию.

— Мне понятно, о чем ты говоришь, герр кастелян. Нам достался тяжкий жребий, но до сих пор те, кому мы вынуждены служить, считали нужным, говоря с нами, выбирать слова! Ты упомянул кровь, но та кровь, которую пролил Бальтазар, вместе со своими и моими предками, лежит на тех, кто приказывает ее пролить. Невольные орудия твоих решений, мы невинны перед лицом Господа.

— Для лица из палаческого сословия ты выражаешься странно… А ты, Бальтазар, согласен в этом со своей супругой?

— Мы, мужчины, наделены от природы не столь сильной чувствительностью, майн герр. Я был предназначен к этой должности с рождения; мне внушали, что моя служба если не почетна, то, во всяком случае, необходима, и я приучал себя выполнять ее безропотно. С моей бедной Маргерит дело обстоит иначе. Она мать, вся ее жизнь в детях; она видела, как публично унизили ее дорогое дитя, и испытывает то, что и положено матери.

— А ты — отец — как отнесся к этому оскорблению? Что ты почувствовал?

Бальтазар отличался мягким характером и, как только что сказал, был подготовлен к исполнению своих обязанностей, но все же сильные переживания не были ему чужды. Вопрос глубоко его задел, но привычка владеть собой при посторонних и чувство собственного достоинства помогли ему скрыть внутреннюю муку.

— Боль за мое безвинное дитя, боль за того, кто забыл о чести, и боль за тех, кто был причиной происшедшего.

— Этот человек часто слышал, как преступникам проповедуют смирение, и хорошо усвоил уроки, — прошептал недоверчивый судья своим соседям. — Нужно воздействовать на него иными средствами. Язык у него хорошо подвешен, но крепкие ли нервы — это мы посмотрим.

Сделав знак своим помощникам, валезианец стал спокойно ожидать, какой результат даст следующий опыт. Завесу убрали, и все увидели тело Жака Коли. Он сидел как живой за столом перед большим алтарем.

— Невиновные не ужасаются при виде тех, чей дух покинул тело, — продолжал кастелян. — Но преступника, которому показывают дело его рук, нередко постигают, по воле Господа, муки совести. Приблизься, Бальтазар, и взгляни на мертвеца; приблизься вместе с женой, чтобы мы посмотрели, как ты поведешь себя перед лицом убитого.

Более бесполезный опыт над тем, кто исполнял обязанности палача, едва ли был возможен; долгое знакомство с такого рода зрелищами сделало палача нечувствительным к тому, что поразило бы человека непривычного. По этой ли причине или вследствие своей невиновности, но Бальтазар подошел к мертвецу без малейшего трепета и долго стоял, совершенно спокойно рассматривая бледные черты. Его мягкая, бесстрастная манера держаться не давала пищи для догадок. Волновавшие Бальтазара чувства не получили выхода в словах, но по лицу, казалось, пробежала тень сожаления. Иначе повела себя его супруга. Маргерит взяла руку убитого, вгляделась в изменившиеся черты, и по ее щекам покатились горькие слезы.

— Бедный Жак Коли! — произнесла она достаточно громко, чтобы слышали все присутствующие. — Как всякий, кто рожден женщиной, ты не был безгрешен, но разве заслужил ты ту участь, которая тебя постигла! А мать, которая дала тебе жизнь, ловила улыбку на твоем младенческом лице, лелеяла тебя на коленях и прижимала к груди — могла ли она предвидеть такой внезапный и ужасный конец! Ее счастье, что она не ведала, чем увенчаются ее любовь, труды и заботы, иначе бы радости обратились в горькую печаль, а самые милые детские улыбки причиняли бы муку. Мы живем в страшном мире,

Бальтазар, в мире, где торжествует порок! Твоя рука, которую ты, по своей воле, не поднял бы даже на нижайшую из Божьих тварей, обречена отнимать жизнь; твое сердце — лучше которого нет — все больше привыкает к проклятому ремеслу! Суд погряз в подкупе и интригах, милосердие сделалось посмешищем для кровопийц, а казнь поручено совершать тому, кто мечтает жить в мире с ближними. И все это оттого, что люди, по злоумышлению и самовлюбленности, идут наперекор Божьей воле! Они хотят быть умнее Того, кто создал вселенную, и тем показывают себя круглыми глупцами! Знайте же, гордые и великие мира сего: если мы когда-либо и отнимали жизнь, то только по вашему приказанию. Наша же совесть чиста. Это убийство — дело рук не мстителя, а грабителей и головорезов.

— Но чем ты можешь убедить нас в этом? — спросил владелец замка, который, желая в ходе испытания наблюдать за лицами Бальтазара и его жены, подошел вплотную к алтарю.

— Твой вопрос не удивляет меня, герр кастелян, потому что те, кто наслаждается почетом и удачей, более всех склонны негодовать в ответ на обиды. Мы, презираемое сословие, настроены иначе. Месть не лечит наших ран. Если мы к ней прибегнем, начнут ли люди уважать нас? Сможем ли мы забыть о своем жалком жребии? Поднимемся ли хоть на йоту во мнении окружающих?

— Все это верно, но когда человек охвачен гневом, он не рассуждает. Тебя мы ни в чем не подозреваем, Маргерит, но ты могла узнать об убийстве от мужа, когда оно уже совершилось. Что, если произошло столкновение из-за прошлой обиды и Бальтазар, привыкший к виду крови, решился на смертоубийство? Как женщина проницательная, ты должна понимать, что это более чем вероятно.

— Так вот каково твое хваленое правосудие! Законы ты ставишь на службу своего произвола. А знал бы ты, какого труда стоило отцу обучение Бальтазара, как долго и тревожно совещались наши отцы, не зная, как примирить юношу с его ужасным ремеслом! Тогда бы ты не думал, что он в любую минуту готов совершить убийство. Бог не дал ему призвания к его должности, как не дал многим куда более высокопоставленным обладателям наследственных постов. Если бы речь шла обо мне, для твоих подозрений имелось бы больше причин. Чувства мои от рождения сильны и вспыхивают быстро, и разуму нередко бывает трудно справиться со страстями; правда, поскольку мне всю жизнь каждый день приходится терпеть унижения, прежняя гордость во мне давно умерла.

— Твоя дочь сейчас здесь?

Маргерит указала на группу женщин, среди которых находилась Кристина.

— Суд суров, — произнес судья, начиная проникаться необычным в подобных обстоятельствах сочувствием, — но правду необходимо узнать как ради вашего душевного спокойствия в будущем, так и в интересах справедливости. Я должен приказать твоей дочери приблизиться к мертвецу.

Маргерит приняла это неожиданное распоряжение со всей холодной сдержанностью, на какую способна женщина. Чересчур болезненно задетая, чтобы роптать, но опасающаяся за свое дитя, Маргерит подошла к женщинам и, обняв Кристину, вывела ее вперед. Она представила дочь кастеляну с таким спокойным достоинством, что тот ощутил неловкость.

— Вот дочь Бальтазара, — произнесла Маргерит. Затем, скрестив руки на груди, она отступила на шаг назад и стала внимательно наблюдать за тем, что происходило дальше.

Судья всмотрелся в милое бледное лицо трепещущей девушки с таким интересом, какого прежде не испытывал ни к кому из допрашиваемых. Он обратился к ней любезным, даже подбадривающим тоном и намеренно встал между нею и мертвецом, быстро скрыв от глаз Кристины страшное зрелище, чтобы дать ей время собраться с духом. Маргерит благословила его в душе за это пусть малое снисхождение и почувствовала себя более уверенно.

— Ты была невестой Жака Коли? — вопросил кастелян мягко, в отличие от прежней жесткой манеры допроса.

В ответ Кристина сумела только наклонить голову.

— Твоя свадьба должна была состояться недавно в Аббатстве виноградарей (наш тягостный долг — наносить раны там, где мы хотели бы их исцелять), но твой жених отказался от своих обязательств?

— Душа слаба и иной раз в испуге отступается от собственных добрых намерений, — пробормотала Кристина. — Он был всего лишь человеком и не смог снести насмешки окружающих.

Кастелян был словно заворожен ее нежной тихой речью; он даже склонился вперед, чтобы не упустить ни звука.

— Стало быть, ты считаешь, что у Жака Коли не было дурного умысла?

— Он оказался слабее, чем думал сам, майн герр; он не решился разделить наш позор, когда столкнулся с ним лицом к лицу.

— По доброй ли воле ты согласилась отдать ему свою руку, желала ли ты стать его женой?

Умоляющий взгляд и частое дыхание Кристины остались не замеченными судьей, который зачерствел, имея дело с преступниками.

— Был ли этот юноша тебе дорог? — повторил он, не понимая, как уязвляет такой вопрос женскую скромность.

Кристина содрогнулась. Она не привыкла открыто обсуждать свои любовные чувства, на которые смотрела как на главную святыню своего безгрешного и пока недолгого существования. Однако, видя, что от ее честного, искреннего ответа зависит безопасность отца, она почти нечеловеческим усилием принудила себя заговорить. При этом, правда, ее лицо залил яркий румянец, выдавший девическую стыдливость, которая столь присуща нежному полу.

— Мне не много приходилось слышать любезных речей, герр кастелян, а когда ты окружена презрением, они звучат так сладко! Как любая другая девушка, я не могла остаться равнодушной к ухаживаниям молодого человека, который был мне приятен. Я думала, что он меня любит, и… чего же вам еще, герр кастелян?

— А мог ли кто-нибудь ненавидеть тебя, невинное и несчастное дитя? — тихо произнес синьор Гримальди.

— Вы забываете, майн герр, что я дочь Бальтазара; наш род никто не любит.

— Но ты, во всяком случае, должна быть исключением!

— Оставим это, — продолжал кастелян. — Я хочу знать, не замечала ли ты у своих родителей признаков гнева после вероломного поступка твоего жениха; быть может, ты слышала что-нибудь проливающее свет на это злосчастное дело?

Тут чиновник из Вале отвернулся в сторону, поскольку встретил удивленный взгляд генуэзца, явно возмущенного тем, как ведется допрос дочери по поводу дела, жизненно важного для отца. Однако и этот взгляд, и неуместность вопроса ускользнули от внимания Кристины. С дочерней преданностью она верила в невиновность того, кому была обязана жизнью, поэтому не возмутилась, а, напротив, была обрадована, по простоте душевной, открывшейся возможности обелить отца в глазах судей.

— Герр кастелян, — с готовностью заговорила она, и румянец, следствие женской слабости, еще больше сгустился на ее лице, заливая жаром волнения даже виски. — Герр кастелян, мы поплакали вместе, когда остались одни, и помолились за наших врагов, как за самих себя, но против бедного Жака Коли не было сказано ни слова — ни вслух, ни шепотом.

— Плакали и молились? — повторил судья, окидывая дочь и отца таким взглядом, словно бы не поверил своим ушам.

— Да, майн герр, плакали и молились, и если первое было данью слабости, то второе — долгу.

— Такие слова странно слышать от дочери палача!

На мгновение Кристина растерялась, словно не сразу уяснив, что он имеет в виду, а потом провела ладонью по лбу и продолжала:

— Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду, герр кастелян. Все думают, что нам чужды человеческие чувства и надежды. Такими мы представляемся другим, потому что таковы законы, но в глубине души мы ничем не отличаемся от всех прочих — за тем только исключением, что, будучи изгоями среди людей, мы больше думаем о Боге и сильнее Его любим. Осуждайте нас служить вам и нести груз вашей неприязни, однако вы не в силах лишить нас веры в справедливость небес. В этом, по крайней мере, мы равны самому гордому барону страны!

— На этом лучше остановиться, — сказал приор и встал, сверкая глазами, между девушкой и ее допросчиком. — У нас ведь, герр Бурри, есть и другие арестанты.

Кастелян, который после чистой и бесхитростной речи Кристины почувствовал, к своему удивлению, что его прежние предрассудки поколеблены, был и сам рад сменить объект допроса. Семейству Бальтазара было приказано удалиться, а служителям велели привести Пиппо и Конрада.

Глава 28

Когда ты предстаешь

Перед судом обманутой Фемиды,

Кто приговор тебе произнесет?

Коттон

Фигляр и пилигрим, хотя и могли бы внушить подозрения своим внешним видом, держались с уверенностью и самообладанием, свойственными невиновным. Их допрос был недолгим, потому что они сумели ясно и связно описать свои передвижения. Поскольку они упоминали обстоятельства, известные и монахам, судьи склонились к убеждению, что они никак не причастны к убийству. Нижнюю долину они покинули за несколько часов до прибытия туда Жака Коли, а в монастырь явились перед самым началом бури, уставшие и натершие себе ноги, как бывало со многими, кто поднимался по этой длинной неудобной тропе. Пока в монастыре ожидали бейлифа и кастеляна, местные власти приняли меры, чтобы тщательно проверить все данные, которые могли пригодиться при расследовании, и результаты этой проверки оказались благоприятными для скитальцев, чья тяга к странствиям могла бы, при иных обстоятельствах, стать поводом для подозрений.

Большую часть ответов во время этого краткого допроса дал ветреник Пиппо, говоривший искренне и с готовностью, что сослужило ему и его товарищу в данном положении неоценимую службу. Привычный к обману шут имел все же достаточно ума, чтобы осознать критическое положение, в котором они оба оказались, и избрать в качестве самой разумной тактики честность, а не свои обычные уловки. Поэтому он отвечал просто, чего трудно было ожидать, зная его род занятий, а также проявил признаки чувствительности, тем уверив судей, что не чужд морали.

— Искренность говорит в твою пользу, — добавил кастелян, когда почти исчерпал вопросы и получил ответы, убедившие его в том, что, хотя Пиппо с Конрадом случайно оказались на одной тропе с погибшим, других, более основательных причин для подозрений нет. — Она во многом помогла мне установить твою невиновность. Искренность — лучшая защита для тех, чьи руки чисты. Я удивляюсь лишь одному: как ты, с твоими обычаями, об этом догадался!

— Простите меня, Signor Castellano^[790] или podesta^[791] — не знаю, как правильно титуловать ваше сиятельство, — если я скажу, что у Пиппо больше ума, чем вы думаете. Верно, я живу тем, что пускаю людям пыль в глаза и заставляю их путать правду с ложью, но мать-природа научила нас всех понимать свою выгоду, и поэтому я мыслю достаточно ясно, чтобы знать, когда правда лучше лжи.

— Неплохо бы всем обладать этой способностью и так же, как ты, пускать ее в ход.

— Не берусь поучать людей столь мудрых и опытных, как вы, Eccellenza, но если дозволено мне, убогому, высказаться в таком почтенном собрании, то я бы сказал, что обыкновенно, где правда, там же поблизости и ложь. И самыми мудрыми и добродетельными слывут те, кто умеет их искусно смешивать, как в горькое лекарство кладут сахар, чтобы целительные свойства дополнить приятным вкусом. Так, по крайней мере, думает бедный уличный буффон, которому нечем похвалиться, кроме как тем, что он изучал свое ремесло на Молу и Виа-Толедо^[792], в прекраснейшем Неаполе, который, как всем известно, есть осколок небес, упавший на землю!

Эту привычную хвалу наследнику древнего Партенопея^[793] Пиппо изрек с характерным для себя жаром, заставив судью на мгновение забыть о торжественной серьезности, сопряженной с его постом, и улыбнуться, что было сочтено лишним признаком невиновности допрашиваемого. Кастелян затем ясно и кратко пересказал остальным суть истории актера и пилигрима, которая заключалась в следующем.

Пиппо простодушно признавал, что во время празднеств в Веве кутил, после чего испытал всем известную слабость плоти. Конрад, наоборот, настаивал на чистоте своей жизни и святости призвания, выбор же подобной компании оправдывал обстоятельствами пути и необходимостью смирять гордыню во время паломничества. Они покинули Во вместе в вечер после церемонии в Аббатстве и с тех пор до прибытия в монастырь не давали отдыха ногам, поскольку стремились пересечь Седловину до того, как ляжет снег и дорога станет небезопасной. В соответствующие часы их видели в Мартиньи, в Лиддесе и Сен-Пьере: они были одни и спешили в монастырскую гостиницу; правда, покинув последнюю, странники на несколько часов исчезли из виду всех, кроме того невидимого ока, которому равно доступны как уединенные уголки Альп, так и любые, более оживленные места, однако, судя по их достаточно раннему прибытию в обиталище монахов, всякая задержка в пути исключалась. Таким образом, они дали убедительный отчет о себе и о своих передвижениях; все говорило в их пользу, кроме одного: они находились в горах в то время, когда произошло убийство.

— Невиновность этих двоих представляется очевидной, тем более что они с готовностью явились на суд и охотно отвечали на вопросы, — заключил кастелян, будучи опытным судьей. — Думаю, не стоит их дольше задерживать, прежде всего пилигрима, на которого, как я слышал, возложена важная задача: он совершает покаяние не только за себя, но и за других лиц, и нам — христианам и слугам Церкви — едва ли подобает чинить ему препятствия. Я бы считал нужным отпустить хотя бы его.

— Поскольку мы приближаемся к концу следствия, — веским тоном прервал его синьор Гримальди, — я, уважая оценки и опыт других, хочу тем не менее предложить, чтобы все, в том числе и мы сами, оставались на месте, пока истина не прояснится.

В ответ на его предложение и Пиппо и пилигрим немедля заявили, что не покинут монастырь до следующего утра. В этой уступке, однако, не было большой заслуги, поскольку в любом случае такой поздней порой отправляться в дорогу не стоило. В конце концов актеру и пилигриму велели удалиться из зала. Предполагалось, что, если их до этого не призовут, они смогут на рассвете продолжить путь. На очереди был последний из подозреваемых — Мазо.

Маледетто выказал перед судьями полнейшее самообладание. Его сопровождал Неттуно, поскольку монастырские мастиффы были помещены на ночь в конуры. Днем собаки рыскали по горам, а вечером возвращались в монастырь за пищей, поскольку на бесплодном Сен-Бернарском перевале, у самой границы вечных снегов, куда поднимались только бородач-ягнятник и серна, зверям, как и людям, оставалось полагаться только на щедрость монахов. Однако хозяин Неттуно вел себя как верный друг и неизменно уделял ему часть своего собственного рациона, когда преданного пса допускали в комнату, где Мазо содержался под стражей.

Кастелян выждал, пока уляжется легкое волнение, вызванное приходом арестованного, и продолжил допрос.

— Ты генуэзец и зовут тебя Томмазо Санти? — спросил он, заглядывая в свои бумаги.

— Под этим именем меня знают, синьор.

— Ты моряк, и, говорят, храбрый и искусный. Почему же ты присвоил себе нелестную кличку Маледетто?

— Так меня называют. Называться проклятым, синьор, — это несчастье, а не преступление.

— Тот, кто с такой готовностью ставит себя под удар, не должен удивляться, если другие решают, что он заслуживает своей участи. В Вале несколько раз поступали сообщения, что ты занимаешься контрабандой. Это правда?

— К кантону Вале и его властям это не имеет отношения. Вале свободная страна, где проезжающим не задают вопросов.

— Верно, мы не во всем следуем той же политике, что соседи. Но нам не нравится также, когда нас постоянно посещают те, кто нарушает законы дружественных нам государств. С какой целью ты путешествуешь этой дорогой?

— Синьор, если я то, что вы говорите, то мои цели вполне ясны. Вероятно, я здесь потому, что ломбардцы и пьемонтцы большего требуют с чужеземцев, чем вы, жители гор.

— Мы осмотрели твои вещи и не нашли в них ничего подозрительного. Судя по всему, Мазо, ты не можешь похвалиться изобилием земных благ, но все же репутации твоей это не меняет.

— Такова уж молва, синьор. Если обнаружит в человеке какое-нибудь качество, — плохое ли, хорошее ли, — то уж раздует его вовсю. Из флорина, принадлежащего богачу, языки быстро сделают цехин^[794], а бедному человеку, считай, повезло, если он сумеет получить серебряную марку^[795] за унцию металла более благородного. Даже бедному Неттуно трудно добыть пропитание здесь, в монастыре: у собак Святого Бернарда он пользуется дурной славой, потому что у него не такая, как у них, шерсть и повадки!

— Твой ответ сходен с твоим нравом — у тебя, говорят, смекалки больше, чем честности. Тебя описывают как человека решительного и способного на отчаянные поступки!

— Я таков, Signor Castellano, как мне судило небо при рождении и каким меня сделала моя нелегкая жизнь. Да, я не лишен мужских качеств, и это, возможно, подтвердят любезные господа путешественники, которые имели случай понаблюдать за мной на озере Леман, когда они в последний раз пересекали его коварные воды.

Эти слова были сказаны беспечным тоном, но содержали совершенно очевидный призыв к благодарным чувствам тех, кому Мазо оказал услугу. Мельхиор де Вилладинг, достопочтенный ключник и синьор Гримальди дружно принесли свидетельство в пользу арестованного, открытопризнав, что без его хладнокровия и сноровки «Винкельрид» со всеми, кто находился на борту, неминуемо бы погиб. Сигизмунд этим не удовольствовался и выказал более горячие чувства. Храбрости Мазо он был обязан не только жизнью отца и своей собственной. Спасение той, кто была ему всех дороже, искупало в его глазах едва ли не любой грех.

— Я скажу еще больше в похвалу тебе, Мазо, перед лицом этого или любого другого суда, — произнес Сигизмунд, сжав в ладони руку итальянца. — Человек, проявивший такое мужество и любовь к ближним, вряд ли способен тайно и трусливо отнять чью-то жизнь. Можешь рассчитывать на мое свидетельство: если ты повинен в преступлении, то кто в этом мире чист?

Мазо пылко откликнулся на дружеское рукопожатие Сигизмунда. Выражение глаз моряка говорило о добрых душевных качествах, данных ему природой, но извращенных вследствие недостаточного образования и дурных привычек. Он постарался скрыть свою слабость, но все же из глаз его пролилась слеза, струясь по загорелой щеке, как одинокий ручеек по бесплодной суровой пустыне.

— Это честные слова, синьор, и подобающие солдату, — отозвался он. — И ответить на них можно только такой же благожелательностью и приязнью. Но не будем говорить о событии на озере больше, чем оно того заслуживает. Signor Castellano с его проницательностью понимает сам, что, спасая чужие жизни, я спасал и свою собственную, и, если я правильно толкую выражение его лица, собирается сравнить человеческую натуру с диким краем, где нас всех свела вместе судьба: как участки плодородной почвы чередуются с бесплодными камнями, так и тот, кто совершил добрый поступок сегодня, способен назавтра сделаться злодеем.

— Всем, кто слушает твою речь, остается только сокрушаться, что твои возможности не пошли на пользу обществу и тебе самому. Если человек, способный так хорошо рассуждать и трезво оценивать собственный нрав, сбивается с пути, то виной тому не столько невежество, сколько беспутство!

— Вот здесь вы, Signor Castellano, ко мне несправедливы и доверяете законам больше, чем они того заслуживают. Не стану отрицать, что мне пришлось близко познакомиться с правосудием — или с тем, что правосудием именуется. До того как попасть в темницу святых братьев, я побывал во многих камерах и видел самых разнообразных преступников: одни, пораженные до глубины души своим первым проступком, мучились кошмарами и воображали, что камни тюремных стен глядят на них с укором; другие, не успев совершить одно злодеяние, уже задумывали следующее. И я призываю в свидетели небо, что наставляют людей на путь порока не столько их собственные врожденные слабости, недостатки и страсти, сколько те, кто именуется служителями закона. Пусть судьи преисполнятся отеческой кротости, пусть правосудие обретет опору в чистой справедливости, которую невозможно извратить, и тогда общество на деле станет объединением людей ради взаимной поддержки, а твоя должность, клянусь, утратит былую значимость и перестанет внушать страх.

— Твоя речь дерзновенна и не имеет отношения к расследованию. Мазо, как ты покинул Веве, какой дорогой следовал, какие деревни в котором часу миновал, почему оказался один вблизи Прибежища и зачем тайно, в такую рань, покинул своих спутников, вместе с которыми провел ночь?

Итальянец внимательно выслушал все вопросы, а затем стал спокойно и обдуманно отвечать. Рассказ о том, как он покинул Веве и проходил через Сен-Морис, Мартиньи, Лиддес и Сен-Пьер, был вполне ясен и ни в чем не противоречил сведениям, собранным властями. Последнего населенного пункта в горах Мазо достиг пешком и в одиночестве, приблизительно за час до того, как там видели всадника (судьи теперь знали, что это был Жак Коли), который ехал в том же направлении. Мазо признался, что в верхнем краю долины под Веланом тот его догнал. Их видели вместе, хотя и со значительного расстояния и при неверном свете, путешественники, ведомые Пьером.

До сих пор отчет Мазо полностью совпадал с уже известными кастеляну данными, но все, что происходило далее, за скалой, упомянутой в предыдущей главе, было окутано тайной, за исключением основных событий, о которых шла речь при допросе. Итальянец добавил далее, что вскоре расстался со своим компаньоном, поскольку тот желал прибыть в монастырь до сумерек и пустил лошадь вскачь. Сам же Мазо сошел с дороги, чтобы передохнуть и сделать перед прибытием в монастырь некоторые необходимые приготовления.

Излагая эту короткую историю, моряк держался не менее уверенно, чем до того Пиппо и пилигрим, и никто из присутствующих не обнаружил в его словах даже малейшей несообразности или противоречия. Встречу во время бури с другими путниками Мазо объяснил тем, что, пока он отдыхал, группа его обогнала, а затем он ее настиг, поскольку двигался с большей скоростью — два обстоятельства, не более невероятные, чем весь остальной рассказ. С первым проблеском рассвета Мазо покинул Прибежище, так как опаздывал и надеялся, дабы восполнить потерянное время, той же ночью спуститься в Аосту.

— Быть может, это и правда, — заговорил судья, — но чем ты объяснишь свою бедность? Осматривая твое имущество, мы установили, что ты немногим отличаешься от нищего. У тебя пустой кошелек, а между тем во всех государствах, где взимается въездная пошлина, тебя знают как богатого гуляку, отчаянного и удачливого.

— Чем крупнее играешь, синьор, тем больше вероятность остаться без гроша. Контрабандистам случается разориться — что в этом нового или удивительного?

— Такое не исключается, но звучит неубедительно. Говорят, ты часто доставляешь из Женевы в соседние государства ювелирные изделия; известно, что ты побывал недавно у ювелиров. Чтобы так обнищать, ты должен был понести поистине колоссальные потери. Я очень опасаюсь, что после какой-нибудь неудачной аферы в той области, где ты обычно подвизаешься, тебе пришла в голову мысль восполнить свои потери убийством бедняги, который, отправляясь в дорогу, основательно запасся золотом, а кроме того, кажется, имел при себе очень ценные ювелирные украшения. Эти предметы особо упомянуты в описи имущества погибшего, которую подготовили его друзья и которую привез сюда почтенный бейлиф.

Мазо молчал, погрузившись в размышления. Затем он пожелал, чтобы из часовни удалили всех, кроме монахов, судей и тех путешественников, кто принадлежал к высшему сословию. Его просьбу удовлетворили, поскольку ждали от него важного признания, что в известной степени и оправдалось.

— Как я понял, Signor Castellano, — спросил Мазо, когда все простолюдины удалились, — мне нужно очистить себя от обвинения в бедности, после чего вы сочтете меня невиновным и в убийстве?

— Разумеется, нет; но все-таки одна из возможных причин убийства будет исключена — и тебе это пойдет на пользу, так как мы знаем, что Жак Коли был не только убит, но еще и ограблен.

Мазо, казалось, вновь задумался, словно колебался, прежде чем предпринять очень ответственный шаг. Но, будучи человеком решительным, он тут же встрепенулся, позвал Неттуно и, усевшись на ступени бокового алтаря, обдуманно и хладнокровно продолжил свои признания. Раздвинув лохматую шерсть Неттуно, Маледетто показал своим внимательным зрителям кожаный пояс, плотно прилегавший к туловищу собаки. Пояс был хитроумно упрятан от глаз случайных наблюдателей, а о том, чтобы обыскать пса, не могло быть и речи, судя по оскалу, а также хмурым взглядам, которые Неттуно бросал на окружающих. Расстегнув пояс, Мазо вынул сверкающее ожерелье из драгоценных камней — рубинов, изумрудов и прочих — и, словно торговец, демонстрирующий товар, положил его на ярко освещенное место.

— Вот они, плоды жизни, исполненной опасностей и лишений, Signor Castellano, — сказал он. — Если мой кошелек и опустел, то это из-за кальвинистов, забравших последние лиары^[796] в уплату за эти драгоценности.

— Странно, что такое украшение, редкостно красивое и чрезвычайно дорогое, принадлежит человеку с внешностью и образом жизни, как у тебя, Мазо, — воскликнул сведущий в денежных делах валезианец.

— Синьор, оно стоит сотню полновесных монет из чистого золота. Его заказал один миланский дворянин, который надеялся при помощи ожерелья завоевать сердце своей дамы. Мне от этой сделки должно было достаться полсотни. Из-за конфискации и прочих бед дела мои шли плохо, поэтому я решил рискнуть в расчете на быстрый и богатый выигрыш. Законов Вале я ни в чем не нарушил и надеюсь, Signor Castellano, что за честное признание вы меня оправдаете. Обладатель такого сокровища вряд ли станет проливать кровь ради той малости, которую мог бы найти у Жака Коли.

— Но у тебя есть что-то еще, — заметил судья и сделал знак рукой. — Показывай все.

— Больше ничего не осталось, даже самого завалящего граната.

— Я вижу на собаке еще один пояс.

Мазо был удивлен или искусно разыграл удивление. Сняв с Неттуно пояс, он рассчитывал вскорости надеть его обратно, поэтому пес лежал в прежней позе, позволившей судье разглядеть в его лохматой шерсти предмет, о котором шла речь.

— Синьор, — произнес побледневший контрабандист, пытаясь сделать вид, что находка, которую все присутствующие сочли столь важной, нисколько его не волнует, — похоже, что пес, привычный оказывать подобные мелкие услуги своему хозяину, нашел их выгодным предприятием и решил действовать на свой страх и риск. Клянусь Девой Марией и моим небесным покровителем, я ничего об этом не знал!

— Не болтай попусту, а снимай пояс, пока я не приказал надеть псу намордник, чтобы обойтись без твоей помощи, — сурово распорядился кастелян.

Итальянец повиновался, но с нарочитой неловкостью. Ослабив застежки, он нехотя протянул пояс валезианцу. Последний взрезал ткань и выложил на стол десяток или полтора ювелирных украшений. Охваченные любопытством, зрители столпились вокруг, в то время как судья в нетерпении изучал список драгоценностей, имевшихся у Жака Коли.

— Бриллиантовое кольцо с дорогим изумрудом в толстой, строгого рисунка оправе, — прочел валезианец.

— Слава Богу, такого нет! — воскликнул синьор Гримальди. — Не хотелось бы мне, чтобы доблестного моряка уличили в кровавом деянии!

Лишь немногие из нас в такой степени человеколюбивы, чтобы предпочесть своему успеху благо ближнего, поэтому кастелян, почуявший разгадку тайны, которая уже было поставила его в тупик, ответил на слова генуэзца хмурой гримасой.

— Бирюзовый крест длиной два дюйма со вставками из недорогого жемчуга, — продолжал судья.

Сигизмунд со стоном отвернулся от стола.

— Как ни жаль, но крест, очень похожий на это описание, здесь имеется! — медленно и с очевидной неохотой признал синьор Гримальди.

— Пусть его измерят, — потребовал арестованный. Крест измерили, размер оказался тот же.

— Рубиновые браслеты, камни в лиственном обрамлении, числом шесть, — методически продолжал кастелян, глаза которого загорелись победным огнем.

— Нет таких! — вскричал Мельхиор де Вилладинг, разделявший со всеми, кого спас Мазо, сочувственный интерес к его судьбе. — Ничего подобного я не вижу!

— Дальше, герр кастелян, — вмешался Петерхен, склонный желать судейского триумфа, — ради всего святого, читай дальше!

— Аметистовая брошь, местный камень, в лиственном обрамлении, размером в одну восьмую дюйма, овальной формы.

Без всякого сомнения, на столе лежала именно эта брошь. Все прочие украшения, главным образом кольца с менее ценными камнями — такими, как яшма, гранат, топаз и бирюза, полностью соответствовали описанию, сделанному ювелиром, который продал эти предметы Жаку Коли (тот, с присущей швейцарцам расчетливостью обзавелся в праздничный вечер запасом товаров с намерением уменьшить с его помощью издержки предстоящей поездки).

— Знай, несчастный, — объявил кастелян, сняв очки, которые водрузил на нос, когда читал список. — По закону следует: награбленное добро служит уликой против того, у кого оно найдено, если последний не сможет объяснить, как оно к нему попало. Что ты имеешь сказать по этому поводу?

— Ровно ничего, синьор: хотите знать, откуда взялись эти побрякушки, обращайтесь к собаке. Видно, в Вале я малоизвестен, иначе бы каждый вам сказал, что Мазо никогда не связывается с дешевыми безделушками вроде этих.

— Речь не о безделушках, Мазо, а о жизни и смерти. Собираешься ты признаться в преступлении, или нам перейти к крайним мерам?

— Да, я долгое время не ладил с законом, Signor Castellano, будь по-вашему, но в смерти этого человека я так же неповинен, как, к примеру, здесь присутствующий барон де Вилладинг. Не буду также отрицать, что меня разыскивают женевские власти в связи с некими тайными соглашениями, заключенными между республикой и ее заклятыми врагами, савойярами^[797], однако речь тут идет о наживе, но никак не о крови. В свое время я отнял жизнь у одного человека, синьор, но это произошло в честном бою — не важно, за правое дело или нет.

— Против тебя уже есть столько доказательств, что мы вправе добыть остальные с помощью пытки.

— Я не вижу в том нужды, — заметил бейлиф. — Там лежит мертвый, здесь — его имущество, а вот стоит преступник. Чтобы прибегнуть к топору, недостает лишь формальностей.

— Изо всех гнусных преступлений против Бога и человека, — торжественным тоном, каким изрекают приговор, начал валезианец, — самое тяжкое и вопиющее состоит в том, чтобы без исповеди и отпущения грехов, нераскаянной и неподготовленной отправить живую душу в иной мир, под грозное око Всемогущего Судии. И ты, Томмазо Санти, виновен вдвойне, поскольку образован много лучше, чем принято в твоем сословии, но вел, несмотря на свой ум и полученные в юности знания, порочную жизнь. Поэтому надежды у тебя мало: ведь государство, которому я служу, превыше всего прочего ценит правосудие как таковое.

— Отлично сказано, герр кастелян, — воскликнул бейлиф. — Подобные слова кинжалом раскаяния вонзаются в душу преступника. Суждения валезианцев эхом повторяются у нас в Во, и даже за императорские почести не согласился бы я, чтобы кто-нибудь из дорогих мне людей оказался на твоем, Мазо, месте!

— Синьоры, оба вы говорили как люди, которым с детства благоприятствовала судьба. Тем, кто владеет состоянием, легко быть безупречными в денежных делах, хотя, клянусь светлым ликом Девы Марии, кто много имеет, у того и запросы больше, чем у бедняков, живущих своим трудом. Мне пришлось познакомиться с так называемым правосудием — и я могу оценить по достоинству его постановления. Правосудие, синьоры, меч для сильных и бич против слабых: для одного оно доспехи, а для другого — оружие, направленное ему в грудь. Короче, правосудие непорочно на словах и лицеприятно на деле.

— Учитывая, куда тебя завели твои преступления, несчастный, мы простим тебе эти слова, хотя они усугубляют твою вину, поскольку ими ты грешишь и против самого себя, и против нас. Нет смысла продолжать суд; палача и остальных путников можно освободить; итальянца заковать в кандалы.

Мазо выслушал этот приказ без трепета, но, казалось, переживая жестокую внутреннюю борьбу. Он стал быстро мерить часовню шагами и при этом непрестанно что-то бормотал сквозь зубы. Слов было не разобрать, хотя в том, что они были гневными, сомневаться не приходилось. В конце концов он остановился, явно на что-то решившись.

— Раз дело зашло так далеко, — произнес он, — колебаться нечего. Синьор Гримальди, прикажите покинуть часовню всем, за исключением тех, на чью скромность вы полностью полагаетесь.

— Здесь нет никого, кому бы я не доверял, — ответил генуэзец удивленно.

— Тогда я готов говорить.

Глава 29

Для нас твой голос — ветер меж дерев.

Шелли

Несмотря на тяжесть собранных против него улик, Мазо во время предыдущей сцены сохранял самообладание и трезвость мысли, чему его научила жизнь среди опасностей, лишений и многочисленных авантюр. Помимо опытности, он обладал железными нервами, которые ему даровала природа. Хладнокровие не изменяло Мазо даже в самом критическом положении. И все же, сознавая, что сейчас нужно держаться особенно осмотрительно, он побледнел и принял задумчивый, настороженный вид. Однако когда Мазо, как описано в предыдущей главе, обратился с просьбой к синьору Гримальди, было ясно, что он пришел к окончательному решению. Теперь, чтобы заговорить, он ждал только, пока удалятся два или три чиновника, присутствовавших в часовне. Когда дверь закрылась, внутри не осталось никого, кроме судей, которые вели допрос, Сигизмунда, Бальтазара и группы женщин у бокового алтаря. Мазо, в особо уважительной манере, обратился исключительно к синьору Гримальди, словно бы суждение, от которого зависела его судьба, определялось только последним.

— Синьор, — произнес он. — У нас немало общих секретов, и, думаю, будет лишним упоминать, что я вас знаю.

— Что ты мой соотечественник, я уже говорил раньше, — холодно отозвался генуэзец, — однако не воображай, будто это снимет с тебя обвинение в убийстве. Если что-нибудь могло бы заставить меня забыть о требованиях закона, то это воспоминание о твоей доброй услуге на озере. Боюсь, больше от меня тебе нечего ожидать.

Мазо молчал. Он вперил в синьора Гримальди пристальный, изучающий взгляд, хотя и остерегался при этом выказать какое-либо непочтение.

— Синьор, на вашу долю с рождения выпали большие преимущества. Вы были наследником могущественного дома, золото водилось у вас в таком же изобилии, как беды в хижине бедняка, и вам не пришлось узнать на опыте, насколько трудно справляться с тягой к удовольствиям, которые покупаются за презренный металл, когда видишь, как другие ни в чем себе не отказывают.

— Подобные доводы не берутся в расчет, несчастный, иначе бы человеческому обществу настал конец. Различие, о котором ты говоришь, самым очевидным образом вытекает из права собственности; даже варвару понятна священная обязанность отличать чужое от своего.

— Достаточно было бы одного вашего слова, сиятельный синьор, чтобы открыть мне дорогу в Пьемонт, — упрямо продолжал Мазо. — Мне бы только перебраться через границу, а там уж я позабочусь о том, как навсегда оставить в покое горы Вале. Я прошу только об одном: спасите мою жизнь в уплату за свою.

Синьор Гримальди отрицательно покачал головой, хотя было заметно, что отказ вмешаться в судьбу Мазо дался ему нелегко. Он обменялся взглядами со старым Мельхиором де Вилладингом, и все, кто заметил этот немой диалог, поняли его значение: долг перед Богом был для них важнее, чем благодарность за свое спасение.

— Проси золота, проси чего угодно, но в обмане правосудия я тебе не помощник. По одному твоему слову я с радостью дал бы тебе в двадцать раз больше, чем стоят те жалкие побрякушки, за которые ты так поспешно отнял человеческую жизнь; но я не желаю сделаться твоим сообщником, спасая преступника от законного воздаяния. Слишком поздно: сейчас я не могу удружить тебе, даже если бы захотел.

— Слышишь, что говорит сиятельный синьор? — вмешался кастелян. — Он дал мудрый и подобающий ответ, и если ты полагаешь, что он или кто-либо иной из присутствующих вправе распоряжаться законом по своему усмотрению, то ты сильно преувеличиваешь их возможности. Объяви себя дворянином, даже княжеским сыном — правосудие кантона Вале все равно с пути не собьешь!

Губы Мазо искривились улыбкой, но сверкающие глаза взглянули с такой иронией, что судье стало не по себе. Синьор Гримальди также с опаской наблюдал дерзкую самонадеянность Мазо и втайне тревожился, поскольку в нем пробудились некие давние воспоминания.

— Если ты о чем-то умалчиваешь, — воскликнул он, — то, во имя Девы Марии, объяснись!

— Синьор Мельхиор, — продолжал Мазо, поворачиваясь к барону, — я оказал на озере немалую услугу вам и вашей дочери!

— Так оно и есть, Мазо, мы оба охотно это признаем, и будь дело в Берне… Но закон одинаков для всех — могущественных и бессильных, имеющих друзей и одиноких.

— Я слышал о происшествии на озере, — вмешался Петерхен, — и узнал, что если не лжет молва, а она, Бог свидетель, права обычно бывает, только когда хвалит представителей власти, то ты, Мазо, вел себя в этом деле как надежный человек и искусный моряк; но достопочтенный кастелян верно заметил: правосудие превыше всего. Правосудие представляют в виде слепой богини, дабы показать, что она не взирает на лица, и, будь ты даже савойяром, суд должен принять решение. Поэтому поразмышляй над фактами, и в конце концов тебе станет ясно, что твоя виновность очевидна. Во-первых, ты сошел с тропы, когда Жак Коли был сзади, чтобы вернуться, когда это отвечало твоим намерениям; затем ты убил его ради золота…

— Но пока что, синьор бейлиф, все это не более чем ваши домыслы, ничем не подкрепленные, — прервал его Маледетто. — Я покинул тропу, чтобы вдали от любопытных глаз укрепить на Неттуно его ношу. А золото… Да разве владелец такого дорогого ожерелья станет закладывать душу ради столь жалкой добычи, как безделушки Жака Коли!

В словах Мазо звучало презрение, которое шло ему во вред, поскольку судьям показалось, что он равнодушен к морали и интересуется только корыстью.

— Пора довести дело до конца, — произнес синьор Гримальди, который, пока другие говорили, пребывал в грустной задумчивости. — Выкладывай, Мазо, что у тебя на уме, но, как ни печально, должен предупредить: то, что мы соотечественники, тебе ничем не поможет.

— Синьор, когда в чью-либо защиту выступает сам дож Генуи, его голос редко остается неуслышанным!

Внезапное объявление о высоком ранге гостя застало врасплох монахов и кастеляна, и по часовне пронесся изумленный шепот. Но улыбка Петерхена и хладнокровие барона де Вилладинга говорили о том, что они, по крайней мере, не услышали ничего для себя нового. Бейлиф многозначительно сказал что-то на ухо приору и далее стал обращаться к генуэзцу тоном еще более почтительно-официальным. С другой стороны, синьор Гримальди продолжал вести себя сдержанно, как человек, привыкший принимать знаки уважения, но одновременно избавился, скинув маску, от некоторой неловкости.

— Дожу полагается ходатайствовать только за невиновных, — ответил он, уставив на обвиняемого строгий взгляд.

Маледетто, казалось, вновь колебался, поставленный перед необходимостью открыть какую-то тайну.

— Говори! — произнес генуэзский правитель, ибо действительно это он путешествовал инкогнито с целью встретить на празднестве в Веве своего старинного друга. — Говори, Мазо, если имеешь в запасе что-либо основательное в свою защиту. Время торопит, и становится тяжело видеть перед собой человека, оказавшего мне в час опасности неоценимую услугу, и быть бессильным ему помочь.

— Если вы, синьор дож, глухи к голосу милосердия, то, может быть, прислушаетесь к голосу крови.

Дож побледнел, губы его задрожали, лицо тронула болезненная гримаса.

— Довольно изображать таинственность, несчастный душегуб! — вскричал он. — На что ты намекаешь?

— Прошу вас, не гневайтесь, Eccellenza. Когда бы не нужда, я б не открыл рта, но, сами видите, приходится выбирать между разоблачением и плахой… Я Бартольдо Контини!

Испустив сквозь сжатые губы стон, дож бессильно откинулся на спинку кресла и покрылся смертельной бледностью. Видя, как исказились его старческие черты, уподобившиеся чертам лица несчастного Жака Коли, все в изумлении и испуге столпились вокруг генуэзца. Сделав им знак расступиться, дож в упор уставился на Мазо; казалось, глаза его вот-вот вылезут из орбит.

— Бартоломео? — спросил он хрипло, словно бы его голосовые связки сковало ужасом.

— Бартоло, синьор, и никто другой. Чем больше переживаешь приключений, тем больше берешь имен. Даже вы, ваше высочество, временами путешествуете под маской.

Дож продолжал напряженно разглядывать собеседника, как будто видел перед собой какое-то сверхъестественное существо.

— Мельхиор! — медленно произнес он, блуждая взглядом от Мазо к Сигизмунду и обратно (юноша подошел ближе, беспокоясь о здоровье старика). — Все мы жалкие игрушки в руках Того, кто в самых счастливых и богатых из нас видит всего лишь пресмыкающихся по земле червей! Что значат наши надежды, честь и нежнейшая любовь перед чередой роковых событий, бесконечно порождаемых временем? Мы горды? — за недостаток смирения судьба сыграет с нами шутку. Мы счастливы? — наше счастье не более чем затишье перед бурей. Мы высоко вознесены? — величие толкает нас к проступкам, за которыми последует падение. Мы пользуемся почетом? — как ни заботься о своем добром имени, все равно оно будет запятнано!

— Верующий в Спасителя никогда не отчаивается, — зашептал почтенный ключник, едва ли не до слез тронутый внезапным горем того, к кому преисполнился уважением. — Пусть судьба ему изменяет, пусть отворачивается счастье: его чистая любовь переживет время!

Синьор Гримальди (выборный дож генуэзцев в самом деле носил эту фамилию) на мгновение обратил пустой взор на августинца, но тут же вновь сосредоточил внимание на Мазо и Сигизмунде, которые стояли перед ним, занимая не только его поле зрения, но и мысли.

— Да, существует сила, великая и благодетельная, — снова заговорил генуэзец, — уравновешивающая наши судьбы, и когда мы перейдем в иной мир, обремененные обидами этого, нам всем воздастся по справедливости! Ты знал, Мельхиор, меня в юности и читал в моем сердце как в открытой книге — скажи, есть ли за мной грех, заслуживающий такой кары? Вот стоит Бальтазар — отпрыск палачей, изгой, окруженный ненавистью невежественной толпы; на него указывают пальцем, собаки провожают его лаем — и что же? Этот самый Бальтазар — отец доблестного юноши, чья наружность совершенна, дух благороден, жизнь чиста, а я, последний представитель знатного рода, корни которого теряются во тьме времен, я, богатейший человек страны, избранник своего сословия, имею сыном негодяя, заурядного разбойника, убийцу; единственная опора моего угасающего рода — Маледетто, проклятый!

Зрители зашевелились, жестами выражая свое изумление; не меньше прочих был поражен барон де Вилладинг, который не подозревал, что именно причинило его другу такое горе. Мазо единственный оставался недвижим: пока престарелый отец жаловался на жестокость судьбы, сын ничем не выдал родственных чувств, которые, несмотря на бурную жизнь, хоть в малой степени должны были бы в нем сохраниться. Мазо был холоден, насторожен и полностью владел собой.

— Нет, не могу этому поверить, — воскликнул дож. Бесчувственность Мазо ранила его больше, чем позор быть отцом такого сына. — Ты не тот, за кого выдаешь себя. Ты подло лжешь, чтобы, воспользовавшись моими естественными чувствами, избежать казни! Докажи, что не лжешь, или я предоставлю тебя твоей судьбе.

— Синьор, я предпочел бы не прибегать к публичным объяснениям, но вы решаете иначе. О том, что я Бартоло, говорит эта печатка — ваш собственный дар, посланный мне в помощь на случай подобных же затруднений. Сверх того, мои слова подтвердит добрая сотня свидетелей, живущих в Генуе.

Синьор Гримальди протянул дрожащую ладонь и взял кольцо, не очень ценное, но с печаткой, которое действительно посылал сыну, чтобы узнать его, если с ним произойдет какаянибудь внезапная беда. Глядя на хорошо знакомое изображение и понимая, что ошибка исключена, он застонал.

— Мазо, Бартоло, Гаэтано — ибо таково, несчастный мальчик, твое настоящее имя, — тебе неведомо, на какую горькую муку обрекает родителей недостойное дитя, иначе ты вел бы совсем иную жизнь. О Гаэтано, Гаэтано! Какие надежды ты подавал! Как достоин был отцовской любви! Я видел тебя в последний раз на руках у няни, невинным улыбающимся херувимом, а теперь встречаю порочное сердце, замутненный источник разума; твой облик отмечен печатью греха, руки омочены в крови, тело преждевременно огрубело, а на душе уже лежит отсвет адского пламени!

— Синьор, я таков, каким меня сделала нелегкая жизнь. Все эти годы мы с обществом были не в ладах, и, нарушая его законы, я мстил этим за нанесенные мне обиды, — сердито возразил не на шутку разозленный Маледетто. — Твои слова суровы, дож — или отец, как тебе будет угодно, — и я был бы недостоин своих предков, если бы снес их молча. Сравни свою судьбу с моей, а потом объяви во всеуслышание, у кого из нас больше причин гордиться собой. Ты рос в довольстве, окруженный почетом; тебе вздумалось посвятить юность военной карьере; затем ты устал от перемен и, желая замкнуться в более тесном кругу, начал подыскивать девицу, которая стала бы матерью твоего наследника; тебе приглянулась юная красавица из знатного рода, но она уже успела связать себя нежными чувствами и нерушимым обетом с другим.

Содрогнувшись и прикрыв рукой глаза, дож все же быстро прервал Мазо:

— Родственник твоей матери не заслуживал ее любви, он был негодяем, немногим лучше тебя, несчастный, разве что ему больше повезло в жизни.

— Не важно, синьор, Бог не давал вам права решать ее судьбу. Превосходя соперника богатством, вы расположили в свою пользу ее семейство; вы разбили сердца, растоптали надежды двух молодых людей. Ваша жертва была ангелом, нежным и чистым, как это прекрасное создание, которое так внимательно ловит мои слова; ее кузен, юноша страстный и необузданный, был одинаково склонен и к злу, и к добру и поэтому нуждался в особом попечении. Еще до того, как родился ваш сын, несчастный соперник, у которого не было ни надежды, ни богатства, совсем отчаялся, и ваша супруга пала жертвой угрызений совести как из-за собственных нарушенных обетов, так и из-за его безумств.

— Твоя мать была обманута, Гаэтано, она не знала истинных качеств своего кузена, иначе бы ее непорочная душа преисполнилась к нему отвращения.

— Это не так, синьор, — продолжал Маледетто спокойно и безжалостно-настойчиво, оправдывая, казалось, слова о том, что на его душе лежит отсвет адского пламени. — Любя своего избранника, она, как то свойственно женскому сердцу, объяснила его падение горем из-за разлуки.

— О Мельхиор, Мельхиор! Это правда, ужасная правда! — простонал дож.

— Эти слова настолько правдивы, синьор, что их следовало бы написать на могиле моей матери. Мы дети юга, страсти в нас пылают, как итальянское солнце. Горе разочарованного любовника сделало его отверженным, и в скором времени он решился мстить. Ваш сын был похищен, оторван от вас и обречен на жалкое существование, от которого должен был, скорее всего, озлобиться и сойти в могилу, сопровождаемый презрением или даже проклятиями окружающих. Все это, синьор Гримальди, плоды ваших собственных ошибок. Если бы вы отнеслись уважительно к привязанности невинной девушки, дурных последствий для вас и для меня можно было бы избежать.

— Верно ли то, что рассказывает этот человек, Гаэтано? — спросил барон, которому, судя по всему, неоднократно хотелось прервать грубую речь Мазо.

— Я не оспариваю… не могу оспорить… Никогда прежде я не рассматривал свое поведение в таком неблагоприятном свете, а теперь мне кажется, что в его словах содержится страшная правда.

Маледетто рассмеялся. В этом неуместном веселье окружающим почудилось нечто дьявольское.

— Именно так люди продолжают грешить, когда объявляют о своей полной невиновности! — добавил он. — Если бы великие мира сего, которые с таким рвением преследуют преступников, хотя бы вполовину так же усердно старались бы предотвращать преступления против себя, то правосудие не служило бы больше опорой нынешнего порядка вещей, позволяющего немногим жить за счет остальных. Что касается меня, то мой пример показывает, как справляется с обстоятельствами потомок славного древнего рода! Украденный в детстве, я попал в обстановку, лучше соответствующую моей натуре, ибо, признаю, мне больше по душе безумные приключения и опасности, чем праздная болтовня в мраморных залах! А что, мой благородный родитель, облачить бы меня, с моим нравом, в одежды сенатора или дожа, каким боком это вышло бы Генуе?

— Несчастный! — с негодованием воскликнул приор. — Так ли подобает сыну говорить с отцом? Ты забыл, что на твоей совести кровь Жака Коли?

— Святой отец, поскольку я честно рассказал о своих слабостях, вы должны мне верить, когда я говорю, что на меня возводят напраслину. Клянусь именем преподобного каноника из Аосты, основателя и небесного покровителя монастыря, я неповинен в этом преступлении. Хотите, допросите Неттуно, делайте все, что дозволяет обычай, но, как бы ни повернулось дело, клянусь, я ни в чем не виновен. Если вы думаете, что я лгу в этом священном месте, страшась казни, — Мазо почтительно перекрестился, — то вы недостаточно цените мое мужество и любовь к святым. Единственному сыну правящего дожа Генуи не нужно опасаться плахи!

Мазо снова рассмеялся. Это была уверенность человека, знающего свет, не склонного считаться с приличиями и способного на самую дерзкую своевольную выходку. Давно уже ведший жизнь авантюриста, Мазо не мог не знать, что повязка на глазах Фемиды, призванная указывать на ее непредвзятость, на самом деле означает слепоту к провинностям власть имущих. Кастелян, приор, бейлиф, ключник и барон де Вилладинг растерянно воззрились друг на друга. Контраст между душевными муками дожа и бессердечной, жестокой невозмутимостью его сына ошеломил их и устрашил. Но более всего их волновало негласное, но всеобщее убеждение, что наглому преступнику удастся избежать кары. В самом деле, до сих пор ни разу дети князей не всходили на эшафот, за исключением тех случаев, когда преступление затрагивало интересы их отцов. Немало пышных фраз было произнесено о высоких принципах правосудия, о необходимости абсолютно нелицеприятного подхода к делам, которые затрагивают жизнь и смерть, но в то же время каждый из присутствующих, кто пожил на свете и набрался опыта, не мог не предвидеть, что Мазо наказан не будет. Чересчур явным и существенным посягательством на шаткие устои общества было бы признание того, что княжеский сын ничем не лучше простолюдина; к тому же можно было не сомневаться, что столь долго не находившая выхода отцовская любовь послужит преступнику надежным заслоном.

Естественные при таких обстоятельствах раздумья и сомнения были неожиданно, но счастливо прерваны Бальтазаром. До сих пор палач молчал и внимательно слушал, но теперь протиснулся в крут наблюдателей и, по своему обыкновению, спокойно переводя взгляд то на одного, то на другого, заговорил, держась с той уверенностью, которую даже тишайшие из людей проявляют в присутствии почитаемых ими особ, если намереваются сказать нечто важное.

— Почти три десятка лет я прожил как в тумане, а сейчас, послушав Мазо, начинаю прозревать истину. Верно ли, светлейший дож, — ибо таков, кажется, ваш ранг, — что отпрыск вашего благородного рода был похищен и, происками мстительного соперника, содержался вдали от вас?

— Увы, это так! О, если б блаженной Деве Марии, столь милостивой к его матери, было угодно призвать мальчика на небеса, прежде чем на нас обоих пало это проклятие!

— Простите, ваше сиятельство, что в столь тягостные минуты я обращаюсь к вам с вопросами, но я надеюсь послужить вашим интересам. Не соблаговолите ли сказать, в котором году на ваше семейство обрушилось это несчастье?

Синьор Гримальди сделал знак своему другу, чтобы тот взял на себя труд удовлетворить это странное любопытство, а сам надвинул на лицо капюшон, дабы скрыть от посторонних глаз свое горе. Мельхиор де Вилладинг взглянул на палача с удивлением. Одно мгновение он намеревался отвергнуть неуместные расспросы, но серьезный вид и кроткие, достойные уважения манеры Бальтазара заставили его передумать.

— Дитя было похищено осенью тысяча шестьсот девяносто третьего года, — ответил он, поскольку из прежних разговоров со своим другом хорошо знал историю его жизни.

— И сколько лет ему тогда было?

— Чуть меньше года.

— А не можете ли вы сказать, что случилось с беспутным дворянином, совершившим это гнусное преступление?

— О судьбе синьора Панталеоне Серрани известно очень мало: по некоторым сомнительным слухам, он погиб в уличной драке у нас в Швейцарии. Лишь в том, что он мертв, сомневаться не приходится.

— А теперь, благородный господин барон, мне достаточно иметь описание его внешности, чтобы пролить свет на это темное, как непроглядная ночь, дело!

— В ранней юности я был близко знаком с несчастным синьором Панталеоне. В то время ему было около тридцати, он был среднего роста, статен, склад лица чисто итальянский, глаза темные, кожа смуглая, волосы шелковистые, как обычно у итальянцев. Больше мне нечего добавить, за исключением того, что в одном из наших приключений в Ломбардии он лишился пальца.

— Этого довольно! — проговорил внимательно слушавший Бальтазар. — Перестаньте горевать, высокородный дож, и приготовьтесь услышать радостное известие. Ваш сын не этот бесшабашный морской разбойник; Бог наконец смилостивился и возвращает вашего настоящего сына: это Сигизмунд, которым может гордиться любой родитель, будь то даже сам император!

Выслушав это необычное заявление, пораженные слушатели не знали что и подумать. С тревожным возгласом к группе, собравшейся в центре часовни, приблизилась Маргерит; она трепетала, словно бы увидела разверстую могилу, готовую похитить ее сокровище.

— Что я слышу? — воскликнула она, ибо ее материнские чувства первыми забили тревогу. — Так, значит, Бальтазар, мои смутные подозрения оправдываются? И у меня в самом деле нет сына? Я знаю, ты не станешь играть сердцем матери или обманывать дворянина, пережившего такое несчастье! Повтори, я хочу знать правду: Сигизмунд…

— Не наш ребенок, — ответил палач, чья речь дышала такой искренностью, что ей невозможно было не поверить. — Наше дитя умерло в невинном младенчестве, и я, чтобы ты не горевала, подменил его, без твоего ведома, другим мальчиком.

Маргерит подошла к юноше и печально всмотрелась в его вспыхнувшее от волнения лицо, выражавшее одновременно и боль из-за потери семьи, которую всегда считал своей, и стыдливую, бесконечную радость освобождения от непосильного груза, так долго его тяготившего. Уловив и истолковав чувство, которое он испытывал, она склонила голову и молча отступила туда, где стояли остальные женщины, чтобы излить свое горе в слезах.

Между тем ошеломляющее известие дошло до умов прочих слушателей, воспринявших его по-разному, в зависимости от особенностей своего характера и степени личного интереса к тому, правдивы или ложны слова палача. Дож с упорством, равным по силе только что испытанной боли, ухватился за надежду, какой бы призрачной она ни казалась; Сигизмунд стоял неподвижно, как громом пораженный. Он обращал взгляд то на простого и доброго, но раздавленного унижением человека, которого привык считать своим отцом, то на благородного, внушительного вельможу, только что представленного ему в этом священном качестве. Но тут его слуха достигли рыдания Маргерит, и юноша пришел в себя. К ним примешивались вздохи Кристины: ей казалось, будто безжалостная смерть похитила у нее брата. Поставленная перед необходимостью отказаться от родственных притязаний, но испытывая прежнюю сестринскую нежность, она переживала тяжелую внутреннюю борьбу.

— Чудесно и невероятно! — воскликнул дож, трепеща при мысли, что вот-вот услышит еще какое-нибудь известие, которое рассеет его блаженные иллюзии. — Душа желает поверить, но разум отказывается. Заявления мало, Бальтазар, нужны доказательства. Предоставь свидетельства, каких требует закон, и я сделаю тебя богатейшим из палачей во всем христианском мире! А ты, Сигизмунд, прильни к моему сердцу, благородный юноша, чтобы я мог тебя благословить, — добавил он, простирая объятия. — Пока у меня есть надежда, я хочу хоть на мгновение испытать отцовскую радость!

Сигизмунд преклонил колена у ног благородного князя, тот склонил голову ему на плечо, и их слезы слились вместе. Однако и в этот драгоценный миг оба испытывали неуверенность, словно бы их чистая беспредельная радость была чересчур велика, чтобы продлиться более одного мига. Мазо взирал на происходящее с холодным неудовольствием; его отвернутое в сторону лицо выражало ощущения сильнейшие, нежели разочарование, хотя все остальные свидетели этой сцены испытали естественное сочувствие, ясно отразившееся в их глазах.

— Благословляю тебя, мой сын, мое любимое дитя! — бормотал дож. На один лишь прекрасный миг разрешив себе поверить в неправдоподобный рассказ Бальтазара, он, как улыбающегося младенца, целовал Сигизмунда в щеки. — Кто бы ты ни был, да благословят тебя всемогущий Бог, Сын Божий и святая непорочная Дева! Тебе я обязан драгоценным мгновением счастья, какого никогда не знал прежде. Чтобы ощутить его, недостаточно найти потерянного сына; но узнать, что этот сын ты — вот поистине неземное блаженство!

Сигизмунд пылко поцеловал руку, которая на протяжении этой речи касалась его волос; затем, испытывая необходимость как-то обосновать свои чувства, он встал и обратился к тому, кого так долго считал своим отцом, с настоятельной мольбой объясниться подробнее и подкрепить только что рожденные надежды свидетельством более веским, чем простое утверждение, пусть даже столь торжественное. Всеми презираемый палач являлся приверженцем правдивости, никогда не лукавил и требовал того же от всех близких, и все же открытие, которое заключали в себе его слова, было слишком невероятным, чтобы человек, всецело зависящий от их истинности, не терзался сомнениями.

Глава 30

Мы спим — сон ядом отравляет сны,

Пробудимся — от мысли нет спасенья.

Ум, чувства, страсть равно обречены:

От тягот не найти нам избавленья.

Шелли

Бальтазар повел свой рассказ бесхитростно, но красноречиво. Его союз с Маргерит, несмотря на злоречие и недоброжелательство света, получил благословение мудрого и милосердного Творца, знающего, чем утешить своих гонимых чад.

— Весь мир для нас заключался друг в друге, — продолжал Бальтазар после того, как кратко изложил историю их рождения и любви, — и мы сознавали, что должны жить интересами своей семьи. Вы, рожденные в почете и привыкшие видеть улыбки и уважение на лицах всех вокруг, мало знаете о чувствах, которые сплачивают несчастливых. Господь даровал нам первенца, и, держа на коленях улыбающегося младенца, который глядел ей в глаза невинным ангельским взором, Маргерит плакала горькими слезами при мысли, что этосоздание осуждено проливать кровь ближних. Матери невыносимо было сознавать, что ее дитя вечно будет изгоем среди людей. Много раз мы просили власти кантона освободить меня от моих обязанностей; мы молили совет — вам известно, герр Мельхиор, как мы были настойчивы, — позволить нам жить как все, но власти не захотели снять с нас проклятие. Нам было сказано, что обычай ведет свое начало из глубины веков, что отступать от него опасно и все должно вершиться по воле Божьей. Мы не могли примириться с тем, что ноша, которую нам было так тяжело нести, обременит и наших потомков. Господин дож! — продолжал Бальтазар, в горделивом сознании своей честности обращая к небу кроткий взор. — Хорошо тем, кому достается от предков почет, если же твое наследственное достояние — обиды, насмешки и злобные взгляды окружающих, кто не думает о том, как бы от него отречься… Таковы были наши чувства, когда мы смотрели на своего первенца. Более всего желая спасти его от предстоящего бесчестья, мы стали раздумывать, что для этого предпринять.

— Знайте, гордые и знатные! — с мрачной торжественностью прервала его Маргерит. — Я рассталась со своим ребенком и заглушила материнскую тоску, чтобы он не сделался орудием вашей бесчеловечности; я отказалась от радости кормить и лелеять свое чадо, чтобы невинный малыш не превратился в отщепенца, а мог бы жить среди себе подобных как равный, каковым и создал его Господь!

Бальтазар помедлил: так он поступал обычно, когда его решительная супруга демонстрировала мужскую силу характера, а затем, после недолгого промежутка полной тишины, продолжил:

— Мы не стремились к богатству: мы желали только выглядеть в глазах света такими же людьми, как все прочие. Имея деньги, мы легко нашли в другом кантоне тех, кто согласился взять на свое попечение нашего маленького Сигизмунда. За этим последовала мнимая смерть и похороны в узком кругу. Обман дался нам без труда: не многих волнуют радости и печали семьи палача. Незадолго до того, как малышу должен был исполниться год, меня призвали к исполнению своих обязанностей. Казнить нужно было чужеземца, который в одном из городов нашего кантона убил кого-то в пьяной ссоре; подозревали, что он был дворянином, но не сумел распорядиться преимуществами, доставшимися ему от рождения. Я отправился на казнь с тяжелым сердцем, ибо каждый раз, нанося удар, молил Бога, чтобы он оказался последним; но еще тяжелее мне пришлось, когда я достиг того места, где ждал своей участи осужденный. На пороге отдаленной темницы меня настигло известие о смерти моего бедного сына и, прежде чем явиться к своей жертве, я свернул в сторону, чтобы оплакать собственное горе. Приговоренный очень страшился смерти и послал за мной задолго до рокового часа, чтобы, как он сказал, узнать руку, которой назначено отправить его на встречу с предвечным Судией.

Бальтазар помедлил; казалось, перед его умственным взором воскресла сцена, судя по всему, оставившая в его памяти неизгладимый след. Затем он, вздрогнув, поднял глаза и по-прежнему приглушенным, спокойным голосом продолжил рассказ.

— Я был невольным орудием многих насильственных смертей… видел, как терзались внезапным и вынужденным раскаянием самые отчаянные грешники, но ни разу более не становился свидетелем такой страшной борьбы между землей и небесами… мирским и потусторонним… страстью и укорами совести… как та, которая сопровождала последние часы этого несчастного! Правда, в иные мгновения кроткий христианский дух брал верх над злобой, но в целом им владела свирепая жажда мести, какую только ад может заронить в человеческое сердце. При нем был ребенок, едва вышедший из младенческого возраста. Дитя, казалось, вызывало в преступнике самые противоречивые чувства; он и жалел мальчика, и ненавидел, причем ненависть, наверное, преобладала.

— Ужасно! — пробормотал дож.

— Тем более ужасно, господин дож, что речь идет о человеке, заслуженно приговоренном к смерти. Он отказывался видеть священников, ему нужен был только я. Негодяй внушал мне отвращение, но немногие желают общаться с такими, как я, а кроме того, было бы жестоко бросить умирающего на произвол судьбы! Под конец он поручил ребенка моему попечению, снабдив меня золотом, которого при экономном расходовании должно было с избытком хватить на нужды мальчика, пока он не достигнет зрелых лет; оставил и другие ценности — я счел, что они могут пригодиться в будущем как свидетельства. О происхождении мальчика я узнал немногое. Он прибыл из Италии, родители были итальянцы, мать умерла вскоре после родов (при этих словах у дожа вырвался стон), отец здравствовал, и его преступник люто ненавидел, к матери пылал когда-то страстной любовью; ребенок принадлежал к дворянскому сословию, был крещен в лоне Католической Церкви и носил имя Гаэтано.

— Конечно же это он… он… мой возлюбленный сын! — вскричал дож, неспособный долее владеть собой. Он распростер объятия, и Сигизмунд кинулся ему на грудь, хотя не исчезли еще опасения, что все услышанное окажется сном. — Продолжай… продолжай, драгоценнейший Бальтазар, — добавил синьор Гримальди, осушая глаза и пытаясь взять себя в руки. — Я не успокоюсь, пока не выслушаю твой замечательный рассказ до последнего слова.

— Мне осталось рассказать немногое. Наступил роковой час, и преступника отвезли на то место, где ему предстояло расстаться с жизнью. Сидя в кресле, где он должен был принять удар палача, преступник испытывал адские душевные муки. У меня есть повод думать, что в иные мгновения он готов был примириться с Богом. Но нечистый возобладал: преступник умер нераскаявшимся! С того часа, когда он доверил мне маленького Гаэтано, я не переставал уговаривать его открыть мне тайну происхождения мальчика, но в ответ услышал только наказ использовать золото на свои нужды и воспитать ребенка как собственного сына. Я взял в руки меч, знак к началу казни был отдан, и тут я в последний раз спросил, как зовут мальчика и из какой страны он происходит, поскольку видел в этом свой непреложный долг. «Он твой… твой, — услышал я в ответ. — Скажи мне, Бальтазар, твоя должность, как принято в этих местах, наследственная?» Мне пришлось, как понимаете, ответить утвердительно. «Тогда усынови мальчишку, пусть возрастает на крови ближних!» Насмешка, достойная такого человека. Когда его голова скатилась с плеч, свирепые черты хранили следы адского ликования, испытанного им перед смертью!

— Кантональный закон поступил с извергом по справедливости! — воскликнул бейлиф, упорно преследовавший одну и ту же мысль. — Видишь, герр Мельхиор, как правильно мы поступаем, вооружая руку палача, что бы там ни говорили сентиментальные глупцы. Такой негодяй недостоин жить.

Подобно многим, кто извлекает выгоду из существующего порядка вещей, Петерхен редко упускал возможность сказать слово в его защиту и против всяких новшеств, однако слушатели были слишком поглощены рассказом Бальтазара, чтобы отвлекаться на другие мысли или разглагольствования.

— И что произошло с мальчиком? — спросил почтенный ключник, следивший за повествованием так же заинтересованно, как все прочие.

— Я не смог бросить его на произвол судьбы, да и не захотел. Он был послан мне в то время, когда Господь, дабы наказать нас за нежелание примириться со своим жребием, призвал на небеса нашего маленького Сигизмунда. Я заменил свое мертвое дитя живым приемышем; я дал последнему имя собственного сына и, признаюсь по секрету, перенес на него любовь, которую питал к своему чаду, — хотя произошло это не сразу, а по прошествии времени, когда я привык к ребенку и изучил его нрав. Маргерит ничего не знала о подмене, хотя материнский инстинкт и внушил ей некоторую тревогу и подозрения. Мы так и не объяснились друг с другом, и, подобно вам, она сегодня впервые узнала истину.

— Это было страшной тайной между мною и Господом! — проговорила женщина. — Я гнала беспокойство прочь… Сигизмунд, или Гаэтано, или как вам еще вздумается его назвать, заполнил мое сердце, и я старалась быть довольной. Этот мальчик дорог мне сейчас и будет дорог впредь, хотя бы его даже усадили на трон; но Кристина… бедная обиженная Кристина… она доподлинно дитя моей плоти!

Сигизмунд подошел и преклонил колена у ног той, кого всегда считал своей матерью, и взмолился, чтобы она его благословила и не лишала в будущем своей привязанности. Из глаз Маргерит заструились слезы, и она с готовностью благословила Сигизмунда, обещая вечно его любить.

— Нет ли у тебя с собой одежды или каких-нибудь предметов, которые имелись при ребенке? Или, может быть, ты скажешь нам, где они хранятся? — спросил дож, всецело поглощенный тем, чтобы устранить последние сомнения, и глухой ко всему иному.

— Все это находится здесь, в монастыре. Золото я, как полагается, передал Сигизмунду, чтобы он приобрел себе все, что потребно на военной службе. Ребенок содержался в отдаленном месте и получил воспитание у ученого священнослужителя, а когда вошел в возраст, я отослал его на военную службу в Италию, поскольку знал, что он происходит из этой страны, хотя и не подозревал о его принадлежности к княжескому роду. Настало время рассказать юноше, какие узы нас в самом деле соединяют, но я боялся причинить боль Маргерит и самому себе и даже убедил себя в том, что ему, с его благородным сердцем, легче считать себя отпрыском нашего смиренного и униженного семейства, нежели безымянным подкидышем без рода и племени. Тем не менее признаться было необходимо, и я решил открыть истину тут, в монастыре, в присутствии Кристины. Чтобы помочь Сигизмунду разыскать свою настоящую семью, я тайно поместил в его багаж вещи, полученные мною от преступника вместе с ребенком. В настоящее время они находятся здесь, в горах.

Почтенного старого князя охватила дрожь: боясь обмануться в своих радужных надеждах, он одновременно и желал, и страшился обратиться к этим немым, но правдивым свидетельствам.

— Пусть их принесут! Их нужно немедленно принести сюда и осмотреть! — глухим от волнения голосом проговорил он. Затем, медленно обернувшись к стоявшему неподвижно Мазо, он вопросил: — А ты, лживый и преступный негодяй, чем ты ответишь на этот ясный и убедительный рассказ?

Маледетто улыбнулся, как бы презирая легковерие прочих. Его лицо светилось сознанием собственного превосходства, как бывает с теми, кому доподлинно известна истина, в то время как другие теряются в сомнениях и поддаются обману.

— Отвечу, синьор и досточтимый отец, — холодно проговорил он, — что Бальтазар рассказывал умно и что его история сочинена очень искусно. Повторяю, я Бартоло, и это могут подтвердить не менее сотни жителей Италии. А кто такой Бартоло Контини, ты, генуэзский дож, знаешь лучше всех.

— Он говорит правду, — отозвался князь, разочарованно склоняя голову. — О Мельхиор, тому, что он рассказывает, имеются более чем веские доказательства! Уже долгое время я не сомневался в том, что негодяй Бартоло приходится мне сыном, но до сих пор не имел несчастья встретиться с ним лицом к лицу. Мне приходилось слышать о нем дурное, но даже в кошмарах я не видел его таким, каков он оказался на деле.

— Но нет ли тут обмана? Быть может, тебя ввели в заблуждение заговорщики, покушающиеся на твои деньги?

Дож покачал головой, показывая, что такая надежда, увы, несбыточна.

— Нет, я предлагал деньги и всегда встречал отказ.

— К чему мне отцовское золото? — вмешался Маледетто. — Я достаточно ловок и смел, чтобы самому заработать себе на жизнь.

Эти слова и невозмутимость Мазо заставили всех застыть в замешательстве.

— Пусть эти двое выйдут вперед и встанут напротив, — предложил наконец растерянный ключник. — Часто природа помогает отыскать истину там, где человеческих возможностей не хватает. Если тот или другой действительно сын князя, в нем найдутся какие-нибудь черты сходства с отцом.

Эта весьма сомнительная идея была горячо одобрена, поскольку обстоятельства так запутались, что присутствующих охватило неудержимое любопытство. Всем желалось раскрыть тайну, и чем более трудной казалась эта задача, тем больший вес приобретали даже самые незначительные данные. Сигизмунду и Мазо было предложено встать на самое освещенное место, и все начали напряженно вглядываться в их лица, дабы обнаружить элементы таинственного природного сходства, истинного или мнимого. Трудно было себе представить более неудачный, сбивающий с толку опыт. В пользу каждого из претендентов — хотя это определение едва ли подходило Сигизмунду, державшемуся пассивно, — имелось немало данных, но были и такие, которые говорили против последнего. Оливковый оттенок кожи, темные глаза, к тому же форма лица и пронизывающий взгляд Мазо делали его сходство с дожем очевидным для всякого, кто желал таковое обнаружить. Одежда моряка уменьшала, но не уничтожала это сходство. Пытаясь определить истинный возраст Мазо, можно было ошибиться лет на десять, так огрубели его черты на открытом воздухе, но все же природные их особенности полностью не исчезли и — этого нельзя было отрицать — Мазо казался грубой копией князя, лишенной свойственного последнему лоска.

Что касается Сигизмунда, о нем судить было труднее. Румяный и крепкий юноша, он походил на князя — в тех деталях, где это сходство имелось, — как портрет, написанный в более молодые и счастливые дни. Их роднили выразительность и благородство черт, но цвет глаз, волос, кожи Сигизмунда был нехарактерен для сына Италии.

— Ну вот, видишь, — насмешливо произнес Мазо, когда разочарованный ключник признал эти отличия, — обман не проходит. Клянусь честью мужчины и упованиями умирающего христианина, если человек вообще может знать свое происхождение, я знаю, что мой отец — Гаэтано Гримальди, правящий дож Генуи, и никто другой! Пусть отвернутся от меня святые, пусть откажется внимать моим молитвам благословенная Матерь Божья, пусть проклянет меня всякая живая душа, если в моих словах есть что-либо, кроме святой правды!

Убежденность, с которой Мазо произнес эту торжественную клятву, и оттенок искренности, присущий его манере держаться, а также, вероятно, характеру, пусть беспутному и необузданному, немало повлияли на мнение слушателей, которые уже склонились было в сторону соперника.

— А этот достойный юноша? — спросил огорченный дож. — Этот благородный молодой человек, которого я, с радостным отцовским волнением, прижимал к своему сердцу… кто же он такой?

— Eccellenza, против синьора Сиджизмондо я не скажу ни слова. Он храбрый пловец и стойкий помощник в час нужды. Швейцарец он или генуэзец — любая из стран может им гордиться; однако каждому своя рубашка ближе к телу. Куда приятней жить в палаццо^[798] Гримальди, на теплом, солнечном берегу залива, и пользоваться почетом как наследник знатного рода, чем рубить головы в Берне; и если честный Бальтазар ищет преимуществ для своего отпрыска, то этим он всего лишь следует велению природы!

Все взоры обратились теперь к Бальтазару, который не дрогнул, как человек, сознающий, что совесть его чиста.

— Я не говорил, чей сын Сигизмунд, — произнес Бальтазар по своему обыкновению кротко, но в то же время и твердо, чем склонил на свою сторону доверие слушателей. — Я сказал только, что его отец не я. Более достойного сына не приходится желать, и Богу известно, как тяжко мне было бы отказываться от права отцовства, если бы я не понимал, что, расставшись с проклятым родом палачей, он обретет лучшее будущее. Знайте, благородные господа и почтенные монахи, что сходство, заметное в Мазо и отсутствующее, по видимости, в Сигизмунде, ничего не доказывает; всякий, кто глубже изучил эту материю, скажет, что между дальними родственниками нередко существует такая же тесная внешняя схожесть, что и между близкими. Сигизмунд не нашего рода — и никто ни в моей семье, ни в семье Маргерит не похож на него ни характером, ни внешностью.

Бальтазар умолк, чтобы дать собравшимся время для наблюдения: действительно, даже самая изощренная фантазия не смогла бы обнаружить во внешности молодого солдата и его предполагаемых родителей ни единой общей черты.

— Пусть генуэзский дож припомнит членов своей семьи. Быть может, манера улыбаться, цвет волос или иная внешняя особенность роднят Сигизмунда с теми, кого он знал и любил?

Князь встревоженно вгляделся в Сигизмунда, и луч радости вновь осветил его лицо, пока он изучал юношеские черты.

— Клянусь святым Франциском! Мельхиор, честный Бальтазар прав. Моя бабушка происходила из Венеции, имела такие же светлые волосы, как Сигизмунд… глаза тоже ее… и… Да! Склоненная набок голова и глаза, прикрытые рукой, — я вижу беспокойный взгляд моей святой страдалицы Анджолины; он знаком мне с тех пор, когда я, при помощи своего богатства и власти, склонил ее родственников отдать мне руку Анджолины против ее воли! Негодяй! Ты — не Бартоло; твоя история — наглая ложь, придуманная, чтобы избежать законного наказания!

— Если даже я не Бартоло, Eccellenza, то разве синьор Сиджизмондо претендует на это имя? Разве вы не убедились в том, что некий Бартоло Контини, открыто враждующий с законом, является вашим сыном? Вы ведь поручили вашему наперснику и секретарю об этом разузнать? Разве он не рассказал вам, что слышал от умирающего священника, который знал все обстоятельства, слова «Бартоло Контини приходится сыном Гаэтано Гримальди»? А не в том же ли клялся вам сообщник вашего непримиримого врага, Кристоферо Серрани? Разве в подтверждение вам не показывали бумаг, которые были украдены вместе с ребенком, и разве, узнав, что ваш сын намерен оставаться тем же, кем был, а не поселиться, в качестве новоиспеченного дворянина, в вашем роскошном дворце на улице Бальби и изображать там тошнотворное раскаяние, вы не послали ему эту печатку в знак того, что придете на помощь, если, при его бурной жизни, в том возникнет нужда?

Дож вновь растерянно кивнул, поскольку все сказанное было верно до мельчайшей детали.

— Как это ни грустно, Бальтазар, произошла ошибка, — произнес он с горькой досадой. — Тебе достался ребенок какого-то другого осиротевшего родителя. Но, отказавшись от надежды быть отцом Сигизмунда, я все же обещаю ему мою любовь и всяческую поддержку. Если он не обязан мне жизнью, то, во всяком случае, я обязан ему; этот долг связывает нас узами, которые мало чем отличаются от кровных.

— Господин дож! — серьезно возразил ему палач. — Прошу вас, не торопитесь. Доводы Мазо сильны, но и в пользу Сигизмунда говорят многие обстоятельства. Мне его история представляется более ясно, чем всем прочим. Время, страна, возраст ребенка, признания преступника — всем этим нельзя пренебречь. Вот вещи, которые были мне переданы вместе с мальчиком; быть может, они лягут на его чашу весов.

Получив требуемый сверток из багажа Сигизмунда, Бальтазар приготовился его открыть; наступившая мертвая тишина свидетельствовала об интересе, с которым зрители ожидали результатов. Прежде всего Бальтазар выложил на пол часовни кипу детской одежды. Это было богатое платье, сшитое по моде того времени: оно наводило на мысль, что владелец принадлежал к высшему сословию, но не содержало никаких более конкретных указаний. Когда отдельные предметы разложили на камнях, Адельгейда и Кристина опустились рядом с ними на колени, ибо слишком интересовались ходом расследования, чтобы помнить о нормах приличия, которые в иных случаях считаются обязательными для их пола. Кристина, казалось, на время забыла о собственных огорчениях, всецело занявшись судьбой своего брата, Адельгейда же прислушивалась к каждому слову, которое произносилось в часовне, с жадным вниманием, говорившим о силе ее чувств.

— Вот футляр с драгоценностями, — добавил Бальтазар. — Приговоренный рассказывал, что они попали к нему по ошибке; в тюрьме он часто давал их мальчику вместо игрушки.

— Эти подарки я сделал своей жене в благодарность за то, что она родила мне ребенка, — произнес дож приглушенным голосом, каким говорят обычно, когда имеют дело с предметами, напоминающими об умерших. — Благословенная Анджолина! При виде этих драгоценностей передо мной встает твое бледное, но счастливое лицо; испытав радость материнства, ты, в этот священный миг, даже удостоила меня улыбки!

— А вот сапфировый талисман с восточными письменами; мне было сказано, что он передавался в семействе мальчика по наследству; отец собственными руками повесил его на шею новорожденному.

— Довольно, других доказательств не требуется! Спасибо Тебе, Господи, за эту, последнюю и величайшую из Твоих милостей! — вскричал князь, молитвенно складывая руки. — Эту драгоценность я сам носил в младенчестве, а потом, как ты говоришь, собственными руками повесил его на шею мальчика… все ясно!

— А как же Бартоло Контини? — пробормотал Маледетто.

— Мазо! — прозвучал голос, которого до сих пор в часовне не слышали. Это заговорила Адельгейда. Она по-прежнему стояла на коленях у разложенной на полу детской одежды; спутанные волосы в изобилии падали ей на плечи, руки были умоляюще сложены: она словно бы надеялась отвратить на сей раз очередное грубое вмешательство, мешавшее ей насладиться известием, что ее возлюбленный Сигизмунд нашел отца в лице генуэзского князя.

— Немало представительниц твоего пола, слабых и доверчивых, бывало обмануто эгоистичными и лживыми мужчинами, и ты одна из их числа! — насмешливо промолвил моряк. — Ступай в монастырь, твой Сигизмунд — лгун.

Адельгейда быстрым и решительным движением руки остановила молодого воина, готового неистово кинуться на соперника и повергнуть его к своим ногам. Не вставая с колен, она заговорила негромко, но очень твердо, что свойственно движимым великодушием женщинам, когда особые обстоятельства вынуждают их пожертвовать сдержанностью, за которой слабый пол прячет обычно свои чувства.

— Не знаю, Мазо, каким образом тебе стало известно об узах, которые соединяют нас с Сигизмундом, но, так или иначе, я не собираюсь их больше скрывать. Чьим бы сыном он ни был — Бальтазара или князя, — но мы с ним обручились, с согласия моего почтенного отца, и вскоре судьбы наши соединятся. Быть может, нескромно со стороны девицы признаваться в привязанности к юноше, но сейчас, когда Сигизмунд остался в одиночестве, измучен обидами, которым долгое время подвергался, и лишился священнейших своих привязанностей, я не могу за него не вступиться. Не знаю, к какой еще семье он принадлежит, но нашу — я говорю это с разрешения моего почтенного отца — он вправе назвать своей.

— Правда ли это, Мельхиор? — громко вопросил дож.

— Дочь облекла в слова то, что чувствует мое сердце, — отвечал барон и гордо огляделся, будто бросая вызов любому, кто осмелился бы утверждать, что подобный союз испортит родословную Вилладингов.

— Я пристально следила за выражением твоих глаз, Мазо, поскольку мне очень нужна правда, — продолжала Адельгейда, — и заклинаю тебя спасением души: открой все, что знаешь! Ты высказал часть истины, но остальное — женское чутье мне это подсказывает — утаил. Говори и избавь от мук душу благородного князя.

— И отправь свое тело на колесо! Нет, такое могло вообразиться только влюбленной барышне, а мы, контрабандисты, чересчур искушенный народ, чтобы так легко жертвовать своими преимуществами.

— Ты можешь верить нам, Мазо. За последние дни мы познакомились достаточно близко, и, хотя жизнь твоя не безгрешна, я не хочу обвинять тебя в кровавом преступлении, которое произошло в горах. Не думаю, чтобы герой Женевского озера сделался убийцей на Сен-Бернарском перевале.

— Прекрасная госпожа, когда ты расстанешься с девическими фантазиями и увидишь жизнь в истинном свете, ты узнаешь, что души мужчин принадлежат отчасти небесам, а отчасти — преисподней!

Изрекши это, Мазо вызывающе ухмыльнулся.

— Не стоит отрицать того, что тебе знакомо сочувствие к ближним, — упорно продолжала девушка. — В глубине души ты предпочитаешь помогать им, а не вредить. Ты был в трудный час рядом с синьором Сигизмундом и неужели же не воспринял хоть немного его великодушия? Оба вы боролись за наше общее благо, у вас один Бог, вы схожи мужеством, верностью, физической силой и готовностью защитить слабого. В твоем сердце конечно же таится немало благородства и человеколюбия, а значит, оно должно любить справедливость. Откройся, и — вот тебе наше нерушимое слово — честность сослужит тебе лучшую службу, чем обман, в котором ты ищешь спасения сейчас. Подумай, Мазо: от тебя зависит счастье этого старика, Сигизмунда и — скажу это, не краснея, — слабой любящей девушки. Признайся, открой всю правду до конца, и мы простим тебе прошлое.

Торжественный и искренний тон девушки тронул Маледетто. Ее страстное желание узнать правду, ее мольба поколебали решимость моряка.

— Ты сама не знаешь, что говоришь, госпожа, ты просишь меня пожертвовать своей жизнью, — произнес он после некоторого размышления, возродившего увядшие было надежды дожа.

— Правосудие, разумеется, священно, — вмешался кастелян (здесь, в пределах кантона Вале, лишь он один мог говорить от имени закона), — но нам, его служителям, разрешается иногда, во имя высшего блага, идти на некоторые от него отступления. Если ты принесешь важное свидетельство в интересах правителя Генуи, то кантон Вале, из расположения к Генуэзской республике, вознаградит тебя за это.

Мазо слушал вначале равнодушно. Он испытывал недоверие опытного человека, знакомого с тысячью уловок, к которым прибегают обманщики, дабы оправдать свое вероломство. Он пожелал узнать у кастеляна в точности, что тот имеет в виду; утомительные переговоры затянулись допоздна, и лишь после этого стороны наконец пришли к соглашению.

Те, кто в данном случае представлял высшую божественную справедливость, именуемую среди людей юстицией, были откровенно готовы, следуя своим личным соображениям, несколько отступиться от ее диктата; Мазо же никоим образом не пытался скрыть, что не доверяет им, и до последней минуты держался за свое надежнейшее прикрытие: родство — истинное или мнимое — с такой могущественной персоной, как генуэзский правитель.

Как случается обычно, когда обе стороны желают избежать острых углов и каждая из них одинаково умело защищает свои интересы, переговоры завершились соглашением. В чем именно оно заключалось, станет ясно из дальнейшего рассказа, который читатель найдет в последней главе.

Глава 31

О, говори же, говори! Избавь меня от дыбы.

Юнг

Читатель помнит, вероятно, что кастелян и бейлиф прибыли в монастырь тремя днями позднее группы путешественников. Именно в этот трехдневный промежуток времени было принято решение удовлетворить брачные притязания Сигизмунда, о чем столь откровенно объявила Адельгейда в предыдущей главе. Вдали от общества, среди великолепной дикой природы, где страсти и мелкие заботы повседневности меркнут перед величием Господа, которое с каждым часом раскрывается все полнее, барон постепенно сдался на уговоры. Не только любовь к дочери подтолкнула его к этому решению: нравственное совершенство и личные достоинства Сигизмунда предстали здесь в особенно ярком свете, уподобившись суровым альпийским пикам, вечным и недосягаемо высоким, при виде которых забывались заросшие виноградом холмы и населенные долины. Нельзя сказать, что барону легко далась победа над своими предрассудками, а вернее — над самим собой, ибо его мораль в основном представляла набор принятых тогда в высшем обществе предвзятых мнений и узколобых доктрин. Борьба была тяжелой, и едва ли не определяющую роль в ней сыграла случайность, оторвавшая барона от обстановки, обыкновенной для человека его звания и привычек; в иных обстоятельствах он мог бы оказаться глух к уговорам Адельгейды, слеп к очевидным для всякого разумного человека достоинствам Сигизмунда и нечувствителен к аргументам своего старинного приятеля синьора Гримальди, который, настроившись философски (в делах, касающихся друзей, нам легче быть философами, чем в своих собственных), пространно рассуждал о том, насколько счастье единственного ребенка важнее никчемных, устаревших условностей. К числу друзей Сигизмунда присоединился и почтенный ключник, завоевавший доверие гостей монастыря благодаря своим услугам и пережитым вместе опасностям. Будучи сам скромного происхождения, ключник привязался к юноше не только за его добрые качества, но и за мужественное поведение на озере; поэтому, узнав о надеждах молодого человека, он пользовался любым удобным случаем, чтобы повлиять на умонастроение Мельхиора. Когда они прогуливались вдвоем по голым коричневым скалам вблизи монастыря, августинец рассуждал о бренности людских надежд и ненадежности мнений. С набожным пылом он убеждал собеседника, что надобно отвлекаться от повседневной суеты и обращать свои мысли к высшим истинам бытия. Указывая на окружающий дикий пейзаж, ключник сравнивал нагромождения гор, бесплодную, терзаемую бурями местность с мирской жизнью, бедной полезными плодами, беспорядочной и полной насилия. Затем, обратив внимание барона на лазурный свод небес, который в чистой атмосфере гор напоминал благодатный покров нежнейших тонов и оттенков, он пламенно воззвал к вечному и священному спокойствию, каким исполнено то состояние бытия, к которому они оба быстро приближаются и которое есть подобие таинственной и торжественной неподвижности этой бесконечной пустоты. Выводом из всего сказанного был призыв не переоценивать своих временных преимуществ, а также воздавать любовью и справедливостью всякому, кто заслуживает нашего уважения, и отказаться от упорных предрассудков, которые навязаны нам людьми жестокими и самовлюбленными и сковывают путами наши лучшие чувства.

Именно после одного из таких занимательных диалогов Мельхиор де Вилладинг, растроганный и преисполненный надежд на вечное блаженство, с большей, чем обычно, благосклонностью выслушал твердое заявление Адельгейды: если ей не суждено стать женой Сигизмунда, то, уважая себя и свои чувства, она будет принуждена до конца своих дней не вступать в брак. Не буду утверждать, что она обращалась в своей речи к тем же возвышенным философским материям, что и добрейший монах, — в основе ее решимости лежал сердечный порыв; но и она сумела подкрепить свои настояния основательными резонами. Барон был подвержен инстинкту продолжения рода, который, вероятно, составляет часть человеческого естества. Угроза дочери значила, что его род прекратится, к тому же барон больше, чем когда-либо, находился под влиянием лучших чувств — и он объявил, что, если с Бальтазара будет снято обвинение в убийстве, он не станет долее противиться союзу дочери и Сигизмунда. Мы были бы незаслуженно снисходительны к господину фон Вилладингу, если бы стали утверждать, что, дав это обещание, он тут же не раскаялся. Барон напоминал теперь флюгер на башне собственного замка, повинующийся каждому дуновению ветерка, но о том, чтобы отказаться от своего обета, он всерьез не думал, будучи для этого слишком честен. Временами его посещали неприятные мысI. ли о том, что он совершил глупость, но и раскаиваясь барон сознавал необратимость своего поступка. Освободиться от клятвы можно было лишь в одном случае: если бы Бальтазара нашли виновным, хотя вера барона в это была сильно поколеблена постоянным и искренним заступничеством Сигизмунда за своего отца. Адельгейда надеялась сильнее, чем они оба: молодой человек испытывал страхи, не позволявшие ему полностью разделить ее убежденность, а отец верил в оправдание Бальтазара, главным образом исходя из принципа, заставляющего нас всегда ждать худшего. Поэтому, когда драгоценности Жака Коли были найдены среди вещей Мазо и Бальтазар был единодушно оправдан, причем не только потому, что нашли другого виновного, но и ввиду полного отсутствия улик (то, что Бальтазар нашел приют в склепе, а не в прибежище, объяснялось простой ошибкой, какая могла случиться с любым путником), барон приготовился исполнить свой обет. Едва ли необходимо добавлять, насколько укрепилась эта благородная решимость, когда палач неожиданно рассказал о загадке, связанной с рождением Сигизмунда. Пусть Мазо уверял, что эта история выдумана Бальтазаром в интересах его сына, но она опиралась на серьезные доказательства, не говоря уже о естественном, убедительном тоне рассказчика, поэтому слушатели сочли ее вполне вероятной. Кто были настоящие родители Сигизмунда, оставалось тайной, однако лишь немногие продолжали считать его сыном палача.

Краткий пересказ событий, наверное, поможет читателю лучше понять обстоятельства, определившие развязку.

В ходе повествования выяснилось, что синьор Гримальди сделал своей супругой девушку много его моложе, уже отдавшую свою привязанность тому, кто своими моральными качествами не заслуживал ее любви, но в других отношениях подходил ей, вероятно, лучше, чем могущественный вельможа, который получил, по выбору родителей, ее руку. Вскоре после рождения сына мать умерла, а затем ребенок был похищен. По прошествии многих лет до синьора Гримальди впервые дошло известие о нем. Как раз в это время генуэзские власти особенно рьяно взялись за преследование закоренелых и злостных нарушителей закона; благодаря этому князь и получил сведения о сыне, который, без вмешательства отца, легко мог бы стать жертвою правосудия. Обнаружить сына при таких обстоятельствах было ударом более суровым, чем узнать о том, что он потерян окончательно, и поэтому, естественно, притязания Мазо, который тогда звался Бартоломео Контини, были признаны основательными только после самой строгой проверки.

Друзья контрабандиста сослались на умирающего монаха, чья честность была выше подозрений; испуская последний вздох, монах подтвердил слова Мазо и поклялся Богом и всеми святыми, что уверен в его происхождении настолько, насколько вообще можно быть уверенным в подобных вещах. Торжественное свидетельство, принесенное к тому же при особых обстоятельствах и подкрепленное важными бумагами, которые были похищены вместе с ребенком, победило подозрительность дожа. Последний вмешался в ход правосудия и спас преступника, а затем, с помощью доверенных лиц, попытался исправить его нравы, но не имел успеха и не пожелал поэтому с ним встретиться ни тогда, ни впредь.

Итак, теперь вам ясна суть противоречащих друг другу утверждений Бальтазара и Мазо. Соблазн назвать своим сыном такого юношу, как Сигизмунд, заставлял престарелого князя упрямо поддерживать претензии молодого солдата, но холодный рассудок склонялся в сторону второго, ранее проверенного претендента. Во время долгих допросов при закрытых дверях, последовавших за сценой в часовне, Мазо все больше уходил в себя, говорил загадками и заставил всех, его наблюдавших, теряться в предположениях и изнывать от любопытства. Воспользовавшись полученным преимуществом, он внезапно изменил тактику. Он обещал сообщить нечто важное при условии, что его доставят прежде на территорию Пьемонта, где он будет в безопасности. Благоразумный кастелян вскоре пришел к выводу, что имеет дело с тем случаем, когда слепота Фемиды понимается в ином, не общепринятом смысле. И он, соответственно, склонил своего многоречивого помощника бейлифа к тому, чтобы уладить дело согласно с чувствами и желаниями дожа. Последний, совместно с Мельхиором и Сигизмундом, вскоре устроил благоприятное для моряка соглашение. Когда собравшиеся расходились на ночь, Маледетто, над которым тяготело обвинение в убийстве Жака Коли, вновь был помещен в свою временную темницу, а Бальтазару, Пиппо и Конраду было позволено отправиться куда им угодно, поскольку расследование прошло для них удачно.

Рассвет давно уже занялся над Седловиной, а в долине Роны все еще лежали ночные тени. Но в монастыре суета началась раньше, перед восходом, ибо было ясно, что события, лишившие его мирных обитателей покоя, близятся к развязке, после которой жизнь вернется на круги своя. Молитвы восходят к небу с перевала Сен-Бернар ежедневно, но в тот раз утренняя служба показалась особым событием в ряду прочих богослужений; об этом говорила суета внутри часовни и вблизи ее, быстрота, с которой братия сновала по длинным коридорам, а также общая атмосфера возбуждения.

В ранний утренний час все, кто находился на перевале, собрались в церкви. Тело Жака Коли было перенесено в боковую капеллу, где оставалось, под покрывалом, в ожидании заупокойной мессы. На ступенях главного алтаря горели две большие свечи, а напротив него в несколько рядов стоял народ, в том числе Пьер, погонщики мулов, монастырские слуги и прочие представители различных рангов и сословий. Среди молчаливых зрителей появились Бальтазар и его жена, Мазо (он пребывал под арестом, но держался как свободный человек), пилигрим и Пиппо. Тут же был добрейший приор, облаченный в ризы, и прочие братья. В минуты, предшествовавшие ритуалу, приор завел светскую беседу с кастеляном и бейлифом, которые во время этого обмена любезностями сохраняли важный вид, какой пристал высшим чинам в присутствии подчиненных. Большинство, однако, не скрывало своего лихорадочного возбуждения, как бывает, когда праздничное веселье омрачают некие странные, сомнительные обстоятельства.

В дверном проеме показалась небольшая процессия, возглавлявшаяся ключником. Мельхиор де Вилладинг вел свою дочь, за ними шагал Сигизмунд, сопровождаемый Маргерит и Кристиной; почтенный дож замыкал шествие. Свадебная процессия не отличалась пышностью, но выглядела внушительно благодаря достоинству, с каким держались жених и невеста, и глубокому волнению участников. Сигизмунд казался твердым и невозмутимым и в то же время несколько высокомерным — свидетельство того, что он не забывает о тумане, который окутывает важнейшие, в глазах света, события его жизненного пути, и поэтому спокойствие стоит ему усилий. Адельгейда, уставшая в последнее время от переживаний, предстала перед священником без того трепета, какой испытывают обычно невесты. Правда, неподвижный взгляд, с почтением устремленный на священнослужителя, и бледность щек выдавали глубокие чувства, владевшие ею, когда она готовилась принести торжественные обеты.

Венчальный обряд был исполнен добрейшим ключником, который, убедив барона пожертвовать своими предрассудками, не удовольствовался этим, но попросил, чтобы ему разрешили завершить столь успешно начатое дело благословением жениху и невесте. Мельхиор де Вилладинг наблюдал за краткой церемонией с чувством исполненного долга. В эти минуты он готов был верить, что мудро жертвует земными интересами ради высшей справедливости. Данное сознание подогревалось тем, что происхождение его новоиспеченного зятя все еще было окутано тайной и могло со временем оправдать самые лучшие надежды; кроме того, барону было приятно продемонстрировать свою независимость, отдавая руку дочери человеку, о заслугах которого было известно больше, чем о семействе и звании. Подобным образом обманывают себя даже достойнейшие из нас, приписывая себе самые праведные побуждения, которые на поверку таковыми вовсе не оказываются. От добродушного ключника не укрылись колебания барона и шаткость принятого им решения; потому он и взялся самолично совершать ритуал, что опасался втайне, как бы родитель, когда окажется снова в многолюдном обществе, не пожалел о данном благословении (такое не редкость в нашей земной юдоли) и не предпочел истинному счастью своей дочери преимущества условные и преходящие.

Поскольку невеста была протестанткой, мессы не служили, что, разумеется, никоим образом не лишало обряд законной силы. Адельгейда, принося клятву вечной любви и верности, держалась скромно, как подобает девице, но в то же время и твердо; находя опору в своих чувствах и убеждениях, она была уверена в себе, в отличие от многих других невест, которым вышеуказанные добродетели, составляющие важнейшую характеристическую особенность женского пола, присущи лишь в малой мере. Обещание лелеять и защищать супругу прозвучало в устах Сигизмунда с глубокой мужественной искренностью; в те минуты он ощущал, что, даже целиком посвятив себя заботам о ее счастье, едва ли сумеет отплатить ей за ее верность и преданность.

— Благослови тебя Господь, дорогая, — пробормотал старый Мельхиор, нагнувшись над коленопреклоненной дочерью и чувствуя, что сердце готово выпрыгнуть у него из груди, — будь благословенна, милая, ныне и вовеки. Провидение жестоко обошлось с твоими братьями и сестрами, но оно оставило мне тебя, и, значит, я не обижен потомством. Вот стоит наш добрый друг Гаэтано… с ним судьба поступила еще суровей… но будем надеяться на лучшее… будем надеяться. А ты, Сигизмунд, раз не принадлежишь больше Бальтазару, прими того отца, которого пошлет тебе Провидение. Все прошлые беды забыты — и поместье Вилладинг, а также мое стариковское сердце, ожидают нового собственника и повелителя!

Юноша ответил на объятие барона, которого знал как человека в общем доброго и к которому питал понятное в подобных обстоятельствах уважение. Затем он нерешительно обернулся к синьору Гримальди. Дож, вслед за своим другом, тепло поздравил Адельгейду и запечатлел у нее на лбу отеческий поцелуй.

— Да благословят тебя Дева Мария и Христос! — с величавым достоинством произнес князь. — Ныне, дитя, тебя ожидают новые и важные обязанности, но с превратностями судьбы можно справиться, если обладаешь ангельски чистым нравом, незлобивостью и характером, сила которого не вступает в противоречие с женской кротостью. А посему ты вправе надеяться, что счастье, какое рисуется золотыми красками юному воображению, будет отпущено тебе полной мерой. А ты, — добавил князь, поворачиваясь к Сигизмунду и раскрывая ему объятия, — кто бы, волею Провидения, ни были твои родители, отныне ты мне дорог по праву. Супруг дочери Мельхиора де Вилладинга всегда может рассчитывать на мое расположение, но, кроме того, нас объединяет какая-то странная, внушающая трепет тайна. Разум подсказывает мне, что я наказан за былую гордыню и своеволие, получив сына, какого не пожелал бы иметь ни один человек, даже низкорожденный, в то время как я мог бы обрести отпрыска, достойного самого императора! Ты мне и сын — и не сын. Когда бы не доказательства, представленные Мазо, и не свидетельство умирающего монаха, я без колебаний объявил бы о нашем родстве; но, кто бы тебя ни породил, тебе безраздельно отданы мои отцовские чувства. Нежно заботься о хрупком цветке, доверенном тебе Провидением, лелей его, как собственную душу.Великодушная любовь и доверие добродетельной женщины всегда служат опорой, а нередко и пьедесталом шатким жизненным принципам мужчины. Когда бы, по милости Божьей, моя Анджолина была дарована мне раньше, наши жизни сложились бы совсем иначе! Я знал бы, куда обратить драгоценнейшие для человека чувства, и счастливым встретил бы закат своих дней. Да хранят вас, дети мои, небо и все святые, да продлится как можно долее ваша любовь и душевная чистота!

Почтенный дож умолк. Говоря, он боролся с волнением, а теперь отвернулся, чтобы спрятать несовместимые с его возрастом и достоинством слезы.

Маргерит до сих пор молчала, вглядываясь в лица и ловя слова тех, кто приветствовал новобрачных. Теперь наступил ее черед. Сигизмунд опустился на колени и прижал к губам руки Маргерит, показывая, как глубоко отпечаталось в его памяти ее не лишенное некоторой суровости благородство. В эти минуты юноша ощутил, как больно ему порывать священные узы, которым в данном случае придала особый романтический характер связанная с ними тайна; Маргерит же расцепила его судорожно сжавшиеся пальцы, откинула с широкого чела кудри и долго, во всех — до мельчайшей тени — подробностях изучала его черты.

— Нет! — горестно покачивая головой, промолвила она. — Ты в самом деле не из наших, и Бог явил милосердие, когда забрал к себе невинное маленькое создание, место которого ты, не ведая того, занял! Ты был дорог мне, Сигизмунд, очень дорог… ибо я считала, что на тебе лежит такое же проклятие, как и на нас; не возненавидь меня сейчас, если я скажу, что ныне мое сердце там, где покоится…

— Мама! — с упреком воскликнул юноша.

— Да, я по-прежнему твоя мать, — со скорбной улыбкой отвечала Маргерит. — Ты замечательный мальчик, и перемена судьбы не изменила твою душу. Расставание жестоко, Бальтазар, и, после всего, не знаю, правильно ли ты поступил, обманув меня: пока мальчик рос, моя радость мешалась пополам с горем… тяжким горем от того, что он обречен жить, как все в нашем роду, с клеймом проклятия… но теперь этому конец… он не из наших… нет, он больше не с нами!

Слова Маргерит прозвучали так жалобно, что Сигизмунд уткнулся лицом в ее руки и громко зарыдал.

— Теперь, когда счастливые и гордые рыдают, придется несчастным утирать их слезы, — добавила жена Бальтазара, озираясь. Ее печальное лицо отражало борьбу мучительных переживаний с горделивым достоинством; и, что бы Маргерит ни говорила, она не могла скрыть того, как жестоко терзает ей душу потеря сына. — По крайней мере, Кристина, нам осталось, чем утешиться: среди тех, кто не испытывает к нам презрения, есть теперь и не принадлежащие к нашему роду! Правда ведь, Сигизмунд? Ты не отвернешься от нас и не возненавидишь тех, кого некогда любил?

— Мама, мама, во имя Пресвятой Девы, не мучь меня!

— Я не говорю, что не верю тебе, дорогой; хоть ты и не мною вскормлен, однако получил от меня достаточно уроков справедливости и не станешь нас презирать… Но ты не из наших, ты можешь оказаться даже княжеским сыном, а мирская жизнь ожесточает… те же, кто перенес много обид, становятся подозрительны…

— Бога ради, не нужно, мама, ты разрываешь мне сердце!

— Подойди сюда, Кристина. Сигизмунд, эта девушка будет сопровождать твою жену; мы полностью доверяем моральным правилам той, кого ты избрал в супруги, поскольку они испытаны на деле. Заботься о девочке: она прежде была твоей сестрой и ты ее любил.

— Мама, я прокляну час, когда появился на свет! Маргерит не могла побороть в себе холодного недоверия, постоянно сопровождавшего все ее мысли, но тут она поняла, что была слишком жестока, и замолкла. Склонившись, она коснулась губами холодного лба юноши, прижала к груди дочь и с жаром произнесла молитву, а затем передала бесчувственную девушку Адельгейде, которая раскрыла ей объятья. Сверхчеловеческим усилием воли Маргерит заглушила взрыв материнской любви, а затем медленно обернулась к безмолвно и почтительно застывшей толпе, которая, затаив дыхание, наблюдала за проявлениями чувств этой незаурядной натуры.

— Найдутся ли здесь такие, — сурово вопросила она, — кто сомневается в невиновности Бальтазара?

— Нет, добрая женщина, таких нет, — отозвался бейлиф, вытирая слезы, — ступай спокойно домой, и да хранит тебя Бог!

— Он оправдан перед Богом и людьми! — добавил кастелян более важным официальным тоном.

Жестом показав Бальтазару, что они покидают часовню, Маргерит приготовилась последовать за ним. На пороге она обернулась, чтобы бросить еще один долгий взгляд на Сигизмунда и Кристину. Они рыдали, обнявшись, и Маргерит захотелось смешать свои слезы со слезами тех, кого она так сильно любила. Но, твердая в своем решении, она подавила поток чувств, грозивший перейти в бурю, и отправилась вслед за мужем. Глаза ее были сухи, лицо пылало. Спускаясь с гор, эти несчастные, многое испытавшие на своем веку супруги ощущали в сердцах такую пустоту, что все другие горести в жизни показались им надуманными.

Только что описанная сцена не оставила равнодушными зрителей. Мазо прикрыл рукой глаза и, по-видимому, испытывал большее участие, нежели считал необходимым показывать в своем настоящем положении. Конрад и Пиппо, демонстрируя свое человеколюбие, пролили обильные слезы. Последний даже проявил чувствительность, которая, при всем его легкомыслии и неустойчивой морали, не была ему совершенно чужда. Он даже просил о позволении приложиться к руке невесты и с жаром пожелал Адельгейде счастья, как человек, переживший совместно с ней большую опасность. Засим все разошлись, обменявшись знаками пылкого взаимного расположения и доказав тем самым, что людской род, склонный теснить и отталкивать ближних на большой дороге жизни, все же наделен и добрыми качествами, заставляющими нас раскаиваться в дурных поступках, которые извращают нашу натуру.

Покинув часовню, путешественники стали собираться в дорогу. Бейлиф и кастелян спустились к Роне; вполне довольные собой, словно бы до конца исполнили свой долг, заключив Мазо в темницу, они по пути рассуждали о том, какой удивительный случай свел их с сыном генуэзского дожа, да еще и при столь двусмысленных обстоятельствах. Добрые августинцы помогли путешественникам, которым пришлось снова забираться в седла, и — завершающий акт гостеприимства — недолгое время шли за ними следом, желая благополучно добраться до Аосты.

Мы уже описывали тропу, ведущую через Седловину. Она огибает небольшое озеро и, в нескольких сотнях ярдов от монастыря, минует место, где в старину располагался храм Юпитера. Достигнув северной оконечности озерца, где находится граница с Пьемонтом, тропа врезается в неровную стену скалы и, проследовав немного по извилистому карнизу, начинает спуск к равнинам Италии.

Чтобы Мазо мог сделать обещанное признание без лишних свидетелей, Конрада и Пиппо попросили отправиться вниз раньше остальной группы, а погонщикам было предложено держаться чуть сзади. В той точке, где тропа отдаляется от озера, путешественники покинули седла, чтобы первый крутой участок при спуске с Седловины пройти пешком, и Пьер увел мулов вперед. Группу возглавил теперь Мазо. Добравшись до места, за которым монастырь исчезает из виду, моряк остановился и устремил взгляд на внушительное, испытанное непогодой здание.

— Ты колеблешься, — заметил барон де Вилладинг, заподозрив, что Мазо намерен скрыться.

— Синьор, грустно смотреть даже на камень, если знаешь, что больше никогда его не увидишь. Частенько случалось мне карабкаться на Седловину, но впредь не посмею сюда явиться: почтенный кастелян и достойнейший бейлиф рады, конечно, оказать услугу генуэзскому дожу, когда он поблизости, но вряд ли станут так же усердно печься о его чести, когда он будет отсутствовать. Addio, саro, San-Bernardo!^[799] Подобно мне, ты одинок и бит непогодой, подобно мне, неотесан с виду, но не бесполезен. Оба мы маяки: ты указываешь путникам, где им можно укрыться, а я предупреждаю об опасности.

Мужская скорбь исполнена достоинства, и мы часто не можем ей не сочувствовать. Все, кто слышал этот прощальный привет, обращенный к убежищу августинцев, поразились тому, как он был лаконичен и поучителен. Тем не менее путники следовали за Мазо в молчании, пока не подошли к краю первого крутого спуска. Это место как нельзя лучше устраивало Маледетто. Оно находилось на том же уровне, что и озеро, однако монастырь, Седловину и все, что на ней было, за исключением короткого отрезка каменистой тропы, скрывали скалы. Внизу лежала пропасть: неровный ржаво-коричневый склон, исчерченный множеством замысловатых фигур — следами действия природных сил. Вверху, внизу и вокруг царили нагота и хаос: такова, наверное, была земля до творящего прикосновения Создателя.

— Синьор, — невозмутимо произнес Мазо, приподнимая в знак почтения шляпу, — это природное нагромождение напоминает мою собственную натуру. Горы суровы, бесплодны и несут отпечаток стихий, но благодаря терпеливости, милосердию и самоотверженной любви даже эти скалистые высоты превращены в обиталище тех, кто живет ради служения ближним. Всякая вещь чем-нибудь да полезна. Мы похожи на землю, нашу мать: иногда не приносим плодов, а можем и вознаградить за потраченные усилия, если видеть в нас людей, а не дикое зверье. Как часто ложится печать уродства на лик прекраснейшего из Божьих созданий, и все оттого, что обладатели могущества и славы не желают поддержать слабых и невежественных, а, напротив, уподобляются сторожевым псам, которые облаивают и кусают всех, кого заподозрят в посягательстве на свое достояние, — волкам, которые оживляются всякий раз, когда заслышат жалобное блеяние обиженного ягненка. Я жил — и, скорее всего, умру — нарушителем законов, но мучительнее всего мне бывает слышать, как меня винят в поступках, вызванных вашей собственной несправедливостью. Этот камень, — произнес он, скидывая ногой в пропасть обломок скалы, — так же свободен сейчас решать, куда ему двигаться, как волен выбирать свою судьбу бедный неученый человек, подозреваемый во всех грехах и осужденный раньше, чем провинится. Моя мать была прекрасна и добра. Ей не хватило сил противостоять коварству того, кто пользовался почетом в глазах окружающих и кто погубил ее добродетель. Он был знатен и могуществен, она же не имела ничего, кроме красоты и слабости. Их возможности были слишком неравны, синьоры. Воздаянием за ее грех стал я, явившийся на свет, где все начали презирать меня прежде, чем я успел заслужить это презрение.

— Нет, ты безбожно преувеличиваешь! — прервал моряка синьор Гримальди, который с напряженным вниманием ловил каждое его слово.

— Такие, как я, синьор, начинают с того, чем им суждено кончить: они никому не верят и думают о том, как бы причинить другим побольше зла. Святой монах, знакомый с моей историей, мог бы обратить к небесам душу, уже стоявшую, по вине общества, на пороге ада. Но этого не произошло. — Мазо горько улыбнулся. — Проповеди и наставления — не то, чем можно побороть несправедливости, которые творятся ежечасно; я сделался не кардиналом и советником главы церкви, а тем, кого вы видите перед собой. Да будет тебе известно, синьор Гримальди: монаха, который обо мне позаботился, звали отец Джироламо и он сказал твоему секретарю правду: я сын несчастной Аннунциаты Альтьери, которую ты некогда счел достойной своего мимолетного внимания. Почему я выдавал себя за другого твоего сына? Ради своей безопасности. Необходимые для этого средства я получил, когда случайно сошелся с одним из пособников твоего кузена и непримиримого врага; он снабдил меня бумагами, которые тот похитил вместе с маленьким Гаэтано. В Генуе ты найдешь подтверждение того, что все сказанное мною правда. А с синьором Сигизмундом нам не нужно больше соперничать. Мы братья, с тем только различием, что он рожден в браке, а я — плод неискупленного преступления, виновник которого и не думает раскаиваться!

Слова Мазо прервал шум голосов, в котором беспорядочно смешались жалость, восторг и удивление. Адельгейда бросилась в объятия своего супруга; бледный, терзаемый угрызениями совести дож стоял с простертыми руками, и на лице его отражались радость и стыд.

— Воздуха, — вскричал князь, — воздуха, или я задохнусь! Где дитя Аннунциаты? Я хочу позаботиться о нем, чтобы хоть так искупить зло, причиненное его матери!

Но было слишком поздно. Человек, несший на себе последствия его греха, с отчаянной смелостью бросился к краю пропасти и стремительно помчался по кратчайшей, но опасной тропе в сторону Аосты; голосов он уже не слышал. За ним по пятам следовал Неттуно. Судя по всему, Мазо старался обогнать

Пиппо и Конрада, которые тащились впереди по более удобной дороге. Через несколько минут Мазо завернул за выступ утеса и исчез из виду.

С тех пор о Маледетто не было ни слуху ни духу. В Генуе дож тайно навел справки, и все, им сказанное, подтвердилось. Сигизмунд был восстановлен в своих законных правах. Он предпринял немало великодушных, но безуспешных попыток отыскать и вернуть в семью своего брата. С деликатностью, какой трудно ожидать от нарушителя закона, Мазо держался вдалеке от общества, несовместимого, как он считал, с его привычками. Никто так и не узнал, где он прячется.

Единственным утешением для родственников Мазо послужило известие, касавшееся Пиппо, который попался на преступлении и был приговорен к смерти. Перед казнью актер признался, что Жак Коли пал от его руки и руки Конрада. Не подозревая о приспособлении, которым воспользовался Мазо, они приладили на Неттуно такой же пояс, чтобы тайно переправить награбленные драгоценности через границу Пьемонта.

СЛОВАРЬ МОРСКИХ ТЕРМИНОВ

Анкерок — деревянный бочонок, служащий для хранения питьевой воды на шлюпках.

Бак — носовая часть верхней палубы судна.

Бакборд (бакборт) — левый борт.

Бакс — деревянная деталь, соединяющая киль с форштевнем на деревянных судах.

Бакштаг — 1. курс судна относительно ветра, при котором направление ветра образует с продольной осью судна угол от 90 до 180°; 2. снасть стоячего такелажа, протягиваемая для поддержки с боков мачт, шлюпбалок, боканцов и т. д.

Бакштов — конец растительного троса, выпускаемый с кормы стоящего на якоре судна для крепления за него находящихся на воде судовых катеров и шлюпок в ненастную погоду.

Банка — 1. сидение в шлюпке; 2. отмелое место в море, окруженное со всех сторон глубокой водой.

Бар — поперечная подводная гряда или подводный вал, образующиеся в результате накопления отложений грунта в устье реки при взаимодействии морских волн и течения реки.

Баргоут — надводные поясья наружной обшивки деревянного судна.

Барк — парусное судно с «прямым вооружением», как говорят моряки (то есть с прямоугольными парусами), на всех мачтах, кроме последней, которую называют «сухой», несущей косые паруса.

Барка — несамоходное речное плоскодонное грузовое судно; в традициях русской переводной литературы — общее название гребного судна.

Баркас — самая большая гребная шлюпка, имеющая от 14 до 22 весел и применяющаяся для перевозки команды и тяжелых грузов и для завозки якорей; на каждом военном судне было по одному-два баркаса.

Бегучий такелаж — все подвижные снасти, с помощью которых производятся работы, связанные с тягой, выбиранием и травлением.

Бейдевинд — курс парусного судна, при котором угол между направлением движения (или «диаметральной плоскостью») судна и направлением ветра меньше 90°, или восьми румбов; если этот угол не превышает 67, 5°, или шести румбов, то курс называется крутой бейдевинд.

Бензель — перевязка двух тросов тонким тросом или линем, уложенным шлагами в два ряда.

Бизань — 1. ближайшая к корме мачта парусного судна (при наличии трех и более мачт); 2. нижний косой парус, поднимаемый на бизань-мачте.

Бимс — подпалубная поперечная балка, служащая для поддержания палубы и придания жесткости корпусу судна.

Битенг — чугунная или стальная полая тумба, прочно укрепленная на палубе на пути движения якорной цепи; служит для уменьшения скорости движения этой цепи при отдаче якоря.

Бить склянки — в старину время на морских судах измерялось с помощью песочных часов, песок в которых пересыпался за 30 минут; переворачивание часов сопровождалось ударом в судовой колокол; отсюда и возникло выражение «бить склянки», сохранившееся до наших дней; отсчет времени велся по четырехчасовым вахтам; таким образом, максимальное число ударов в судовой колокол составляло восемь; эти восемь ударов приходились на 4 и 8 часов утра, полдень, 4 часа пополудни, 8 часов вечера и полночь.

Блинда-рей — рей под бушпритом, на котором ставился прямой парус (блинд).

Бодмерея — морской заем, заем под залог судна или груза.

Боканцы — деревянные или стальные шлюпбалки, выступающие за борт судов, к которым подвешиваются шлюпки.

Бом — слово, добавляемое при названии парусов, рангоутных деревьев, снастей и такелажа, принадлежащих бом-брам-стеньге.

Бом-брам — часть слова, добавляемая к названиям рангоута, такелажа и паруса, относящегося к четвертому снизу колену мачты парусного судна.

Бом-брамсель — прямой парус, поднимаемый на бом-брам-стеньге над брамселем.

Бом-брам-стеньга — рангоутное дерево, являющееся продолжением брам-стеньги и идущее вверх от нее (третье наращение мачты).

Бом-лисели — дополнительные паруса, прикрепляемые с обеих сторон марселя.

Бом-утлегарь — рангоутное дерево, служащее продолжением утлегаря (второе наращение бушприта).

Брам — слово, добавляемое к названиям рангоута, такелажа и паруса, принадлежащих к третьему снизу колену мачты парусного судна.

Брамсель — прямой парус, поднимаемый на брам-стеньге над марселем (третий или четвертый снизу парус).

Брамсельный ветер — ветер силой 4–6 баллов (по шкале Бофорта), при котором можно без ущерба для рангоута нести брамсели.

Брам-стеньга — рангоутное дерево, являющееся продолжением стеньги и идущее вверх от нее (второе наращение мачты).

Брасопить — ворочать рей в горизонтальном положении при помощи брасов.

Брасы — снасти, прикрепляемые к нокам (оконечностям) реев и служащие для поворачивания реев вместе с парусом в горизонтальной плоскости.

Брашпиль — специальная лебедка с горизонтальным валом; обычно устанавливается в носовой части судна и служит для подъема якорной цепи и якоря, а также для швартовки.

Брейд-вымпел — небольшой флаг, поднимаемый на грот-мачте командиром соединения боевых кораблей и имеющий вид национального военно-морского флага меньших размеров с концами красного, белого или синего цвета (в зависимости от должности командира).

Бриз — у европейских моряков так называется морской ветер силой от 3 до 6 баллов по шкале Бофорта (в отличие от русского языка, где название «бриз» используется только для прибрежных ветров, дующих попеременно то с суши на море, то в обратном направлении, причем направление ветра меняется — в условиях хорошей погоды — два раза в сутки).

Бугель — металлическое кольцо или обруч, надетые («набитые») на мачту, рей для их укрепления или связи составных частей.

Булинь — снасть, расположенная у кромки нижних парусов для оттягивания наветренной боковой шкаторины паруса.

Бухта каната (троса) — круг сложенного витками каната (троса); укладывание снастей на палубе во время плавания имеет целью их наилучшую готовность для отдачи или выбирания.

Бушприт — горизонтальный или наклонный брус, выступающий с носа парусного судна и служащий для вынесения вперед носовых парусов с целью улучшения маневренности судна.

Бык-гордень — снасть для подтягивания к рею нижней шкаторины прямых парусов.

Ванты — снасти стоячего такелажа, которыми укрепляются с боков мачты, стеньги и брам-стеньги.

Ватервейсы — толстые деревянные брусья, идущие по бортам вдоль всего судна; составляют часть деревянного палубного настила. На деревянных судах ватервейсом называют продольный деревянный брус, накладываемый сверху на концы бимсов и идущий вдоль по бортам судна.

Ватервулинг — крепление бушприта к носовой части парусного судна.

Ватерлиния — черта вдоль борта судна, соответствующая его нормальной осадке; грузовая ватерлиния совпадает с уровнем воды, соответствующим водоизмещению судна в полном грузу (при наиболее допустимой осадке).

Ватерштаг — стоячий такелаж бушприта, удерживающий его снизу.

Вельбот — шестивесельная шлюпка с парусным вооружением, у которой на каждой банке располагаются по два гребца; китобойный вельбот характеризуется некоторыми конструктивными отличиями.

Вельсы — 1. надводные поясья наружной обшивки; 2. надводный борт.

Верп — вспомогательный якорь на корабле, составляющий по весу шестую часть станового якоря; верп употребляется при снятии корабля с мели, при подтягивании кормы, при перетаскивании корабля на другое место и тому подобных работах; самый большой верп называется стоп-анкером.

Ветер в три рифа — сильный ветер, при котором выставленные паруса взяты на три рифа, то есть их площадь уменьшена на три четверти.

Взять рифы у парусов — уменьшить площадь парусов.

Взять якорь на кат — подтянуть якорь с помощью талей или специального троса к клюзу, не вытаскивая якорь на палубу.

Водорез — часть форштевня, которой корабль на ходу рассекает воду. Иногда этим словом обозначают внешний брус форштевня деревянных судов, крепящийся к форштевню и предохраняющий его от повреждений при ударах.

Выбленки — поперечные смоляные тросы, ввязанные в ванты, чтобы облегчить подъем на мачту.

Выбрать (трос, конец) — 1. вытянуть трос, поданный или брошенный на корабль или на берег, 2. выбрать трос (конец) в тугую так, чтобы не было слабины.

Выбрать слабину — подтянуть снасть настолько, чтобы она не провисала.

Выдраить паруса — обтянуть паруса, выбрав шкоты в тугую.

Выиграть ветер — выйти на наветренный борт другого судна (шлюпки).

Выйти из ветра — привести судно (шлюпку) очень круто к ветру.

Выйти на ветер — выйти на наветренную сторону от какого-либо предмета.

Выправить рангоут — привести наружный вид рангоута и судна в исправное состояние. Снасти должны быть обтянуты, брам-стеньги должны стоять совершенно прямо по стеньгам, все реи — параллельны между собой, все гафеля — тоже параллельны друг другу. Когда судно стоит на якоре, рангоут правят со шлюпки, а на ходу — с судна.

Гакаборт — верхняя закругленная часть кормовой оконечности корабля.

Галс — 1. положение судна относительно ветра: левый галс — если ветер дует слева, правый — если справа; 2. наветренный шкот у паруса, если внизу паруса нет рея.

Галс-тали — тали для вытягивания головного угла паруса.

Галфинд (галфвинд) — курс парусного судна, при котором его диаметральная плоскость составляет прямой угол с направлением ветра; про судно, идущее в галфинд, говорят, что оно идет в полветра.

Ганшпуг (гандшпуг, аншпуг) — рычаг для поворачивания тяжестей.

Гардель — снасть, служащая для подъема нижнего рея или гафеля.

Гардемарин — в английском флоте: курсант военно-морского училища, отправившийся в плавание на офицерской должности, но еще не произведенный в офицеры; обычно такое производство совершалось после успешного прохождения испытательного срока, нередко — в ходе плавания.

Гарпинсы — передние части вельсов или баргоутов, охватывающие носовой изгиб деревянного судна.

Гафель — наклонное дерево, прикрепляемое нижним концом к мачте судна для привязывания верхней кромкой косого паруса.

Гик — рангоутное дерево, одним концом прикрепляемое к нижней части мачты; по гику растягивается нижняя кромка паруса.

Гитовы — снасти для подбирания парусов к мачте или рею перед их окончательной уборкой.

Гичка — легкая быстроходная шлюпка.

Гордень — снасть бегучего такелажа, служащая для подтягивания к реям прямых парусов.

Гордень подъемный — троссгаком (железным или стальным крюком, употребляемым на судах для подъема тяжестей, подвески шлюпок и т. п.) на конце, применяемый для подъема грузов на грузовой стреле.

Грот — название самого большого нижнего прямоугольного паруса, который ставится на грот-мачте.

Грот— (грота-) — слово, добавляемое к названиям рангоута, такелажа и парусов, принадлежащих грот-мачте.

Грот-мачта — самая большая мачта судна (у трехмачтовых парусных судов — центральная).

Грунтов — снасть, служащая для крепления по-походному шлюпки, подвешенной на шлюпбалках.

Двухдечное судно — двухпалубное.

Дерик-фал — снасть, с помощью которой поднимается и удерживается в требуемом положении гафель.

Диаметральная плоскость корабля — вертикальная плоскость, делящая корабль в продольном направлении на две равные и симметричные части.

Дип-лот — ручной лот, применявшийся в старину для измерения глубин менее 200 м.

Драйвер, или спенкер — косой или гафельный парус, поднимаемый на бизань-мачте.

Дрейф — снос движущегося судна с линии его курса под влиянием ветра, течения и других причин; в морском обиходе этот термин используется шире: когда говорят, что судно лежит в дрейфе, это означает, что оно не имеет хода; дрейфовать — отдать судно на волю волн и течений.

Дрек — небольшой судовой якорь весом 16–48 кг, с металлическим складным штоком.

Закрепить паруса — обвязать их сезнями.

Зюйдвестка — матросский или рыбацкий непромокаемый головной убор; шляпа с широкими, прикрывающими шею полями.

Кабельтов — 1. мера расстояния на море: десятая часть морской мили, то есть 185 м; 2. трос толщиной 6 — 12 дюймов (15–30 см).

Кабестан (или шпиль) — лебедка с барабаном на вертикальном валу для выбирания судовых якорей или швартовки.

Каболка — исходная составная часть растительного троса, скрученная из волокон конопли, агавы и других растений.

Каботаж — плавание морских судов между портами одного государства; малым каботажем называется плавание в пределах одного морского бассейна, большим — между портами в разных морях.

Камбуз — судовая кухня.

Каперство — нападение вооруженных частных судов на вражеские торговые суда и на суда нейтральных стран. Одиночное судно, занимавшееся подобным «промыслом», звалось капер; точно так же называли и капитана подобного судна. От обычного пиратства каперство отличалось тем, что такого рода суда и их экипажи не несли никакой ответственности перед законами собственного государства и союзных стран. Каперство было запрещено Парижским трактатом 1856 года.

Карлингсы — продольные подпалубные балки, обеспечивающие необходимую жесткость палуб.

Кат — тали или шкентель, служившие для поднятия якоря на палубу после его выхода из воды. Кат закладывался за скобу якоря, приводился через блок на особой, выступавшей за борт кат-балке. «Кат заложить» — приказание завести гак кат-блока за скобу якоря, когда последний поднят из воды и подтянут к клюзу.

Кат-балка (крамбол) — поворотная балка, служащая для поднятия якоря от клюза до верхней палубы при помощи кат-талей, заложенных за скобу якоря.

Кают-компания — помещения на корабле для общего отдыха, занятий и совещаний офицерского состава, а также место их столования.

Квадрант — угломерный инструмент, который в давние времена использовался для измерения высот небесных светил.

Квадрант орудийный — прибор, служащий для измерения углов, придаваемых стволу.

Килевание — старинное морское наказание, заключающееся в протаскивании наказуемого с одного борта судна на другой под килем корабля.

Кильватер (кильватерная струя) — струя, остающаяся за кормой идущего корабля. Кильватерный строй — боевой или походный порядок эскадры судов, идущих в линию, друг за другом, отсюда и название самых крупных парусных кораблей, основным тактическим построением которых была линия — линейные корабли.

Кильсон — на деревянных судах: продольный брус, накладываемый поверх шпангоутов и обеспечивающий увеличение продольной прочности и связь между шпангоутами.

Клетневание — наложение клетневины (старой парусины) и клетня (тонкого линя, обвитого вокруг троса для защиты его от трения); трос покрывается клетневиной, потом вокруг троса, для придания ему прочности, накладывают клетень.

Кливер — косой треугольный парус, устанавливаемый впереди фок-мачты.

Клотик — точеный, обычно деревянный кружок с выступающими закругленными краями, надеваемый на флагшток или топ-мачту.

Клюзы — на парусных судах: сквозные отверстия в борту, служившие для проводки кабельтов или якорных цепей.

Кнехты — парные чугунные или стальные тумбы, прикрепленные болтами к палубе судна и служащие для закрепления швартовых или буксирных концов.

Кок — судовой повар.

Колышка — узел на снасти.

Комингс люка — вертикальные листы, окаймляющие люк по периметру над палубой.

Коммодор — (в английском флоте) командир соединения кораблей, не имевший адмиральского звания.

Конец — снасть небольшой длины; обрывок снасти.

Контр-бизань — косой парус, который поднимают на бизань-мачте.

Коуш — металлическое кольцо с желобком, которое заделывается в огон для предохранения троса от крутого изгиба.

Кофель-нагель — металлический или деревянный стержень (штырь), вставленный в кофель-планку и служащий для навертывания на него снасти.

Кофель-планка — деревянный или металлический брус с гнездами для кофель-нагеля; крепится к борту судна или палубе.

Кошка — четырехлапый якорь небольшого размера и веса.

Крамбол — небольшой кран для подъема на судно вручную якорей.

Кранец — приспособление (веревочное, резиновое и т. п.), укрепляемое на борту судна и служащее для амортизации ударов корпуса о причал или другое судно при швартовке или буксировке.

Кренгельс — кольцо, надеваемое на леер (наискось натянутую снасть), по которому перемещается угол косого паруса.

Кренгование — придание судну крена в целях осмотра, окраски и исправления подводной его части.

Крепить паруса — прихватывать их сезнями к реям, гафелям, мачтам и т. д.

Крюйс — слово, добавляемое к названиям рангоута, такелажа или парусов, принадлежащих бизань-мачте.

Крюйсель — прямой парус на бизань-мачте, ставящийся между крюйсель-реем (вторым снизу реем) и бегин-реем (нижним реем бизань-мачты парусного судна с полным парусным вооружением).

Кубрик — жилое помещение для команды на судах.

Кузов — малоупотребительное и устаревшее название корпуса корабля.

Куттер — обычно так называется парусно-гребной катер, но американцы обозначают этим словом корабль береговой охраны.

Лаг — 1. мореходный инструмент, с помощью которого измеряется скорость судна или пройденное кораблем расстояние; 2. борт судна (используется преимущественно в выражениях типа «стать лагом к волне», то есть стать бортом к направлению фронта волны).

Лагун — металлический бак с краном для хранения питьевой воды (ставится в жилых и служебных помещениях корабля).

Лайнер — первоначально так называли грузовое быстроходное судно, совершавшее рейсы по строго установленному маршруту («линии» — англ. «лайн») между двумя портами.

Леер — туго натянутый и закрепленный обоими концами трос, служащий для ограждения борта; в штормовую погоду служит поручнем.

Лига морская — расстояние, равное трем морским милям, то есть 5, 5 км.

Ликтрос — пеньковый несмоленый трехпрядный трос, которым обшивают кромки парусов.

Лимбербордовый канал — водопроток между кильсоном и первым поясом внутренней обшивки на деревянных судах, служащий для стока воды.

Линек — кусок веревки, применяемый на флоте для порки.

Линь — пеньковый трос толщиной до 25 мм.

Лисели — паруса, употребляемые в помощь прямоугольным при попутных ветрах; ставятся по сторонам прямых парусов на особых рангоутных деревьях (лисель-спиртах), и только на фок— и грот-мачтах; в зависимости от места постановки имеют особые названия: брам-лисели (когда ставятся с боков брамселей), марса-лисели (когда ставятся с боков марселей), ундер-лисели (когда ставятся по бокам фока).

Лихтер — грузовое судно, используемое для погрузки и разгрузки больших судов.

Лонга-сплесень — сращивание двух концов пенькового, манильского или стального троса на бегучем такелаже; почти не утолщает троса.

Лот — прибор для измерения глубин.

Лоцман — специалист по проводке судов в труднопроходимых районах моря или реки, хорошо знающий навигационную обстановку в таком районе.

Люггер (люгер) — небольшое военное трехмачтовое судно с короткими стеньгами и особым типом парусов (люггерными рейковыми парусами); имели открытую батарею на верхней палубе из 6 — 10 пушек небольшого калибра; использовались для посыльной службы.

Люггерный парус — рейковый парус, у которого верхний реек и нижняя мягкая шкаторина выходят далеко вперед мачты.

Малая вода — положение наиболее низкого уровня воды в океане при отливе.

Марс — площадка в верхней части мачты для наблюдения за морем, а на парусных судах — еще и для работ по управлению парусами.

Марса — приставка, означающая принадлежность следующего за нею понятия к марселю или марса-рею.

Марса-рей — второй снизу рей на фок— и грот-мачтах, к которому крепится марсель.

Марсель — прямой четырехугольный парус на парусных судах, второй снизу; на крупных кораблях это название относилось к двум рядам парусов — второму и третьему снизу (соответственно: нижний и верхний марсель).

Марсовой — на парусных судах: матрос, которому судовое расписание определяло работу на мачтах и реях.

Мартин-бакштаг — снасть стоячего такелажа, идущая от нока мартингика к бортам судна.

Мартин-гик (мартын-гик, мартинг) — короткое рангоутное дерево под бушпритом, служащее для разноса стоящего такелажа бушприта.

Мартин-штаг — см. мартин-бакштаг.

Мертвая зыбь — волнение, наблюдаемое при полном безветрии; своеобразное «эхо» отдаленного шторма.

Мертвый якорь — прочно закрепленный на дне якорь; к нему крепятся буи и др. плавучие предметы, которые должны длительное время находиться на одном месте.

Миля морская — основная единица измерения расстояния на море; в метрической системе единиц соответствует 1852 м.

Мушкель — деревянный молоток, употребляемый при такелажных работах и конопатке деревянных судов и палуб.

Наветренный борт судна — борт, обращенный в ту сторону, откуда дует ветер.

Нагель — деревянный или металлический стержень цилиндрической формы с продолговатой фигурной головкой, применяемый для скрепления деревянных конструкций.

Найтов — 1. соединение при помощи троса двух или нескольких рангоутных деревьев, двух тросов и т. д.; 2. трос, которым крепятся различные предметы на корабле.

Найтовить — связывать тросом.

Нактоуз — деревянный шкафчик, прочно прикрепленный к палубе, в котором помещается судовой компас.

Наполнить паруса — занять такое положение относительно ветра, чтобы от действия последнего они надулись.

Нок — оконечность рея.

Нок-бензель — бензель, которым принайтовливается парус к ноку.

Нок-бензельный угол паруса — задний верхний угол.

Ноковый бугель — кольцо на ноке рея для пропуска вспомогательной парусной снасти.

Обрасопить рей — поставить его в более прямое (относительно мачты) положение по сравнению с предыдущим.

Обсервация — инструментальное определение высоты того или иного астрономического светила (чаще всего — Солнца), при помощи которого в море определяется широта места наблюдения.

Обстенить паруса — поставить паруса так, чтобы ветер дул в переднюю их сторону и отгонял судно назад.

Оверштаг — поворот корабля, выполняемый против ветра, когда судно пересекает линию ветра носом.

Огон — петля на конце троса.

Отвязать паруса — отвязать реванты, которыми паруса были привязаны к лееру.

Отдать паруса — отвязать сезни, которыми паруса закреплены.

Оттяжка — конец троса, служащий для оттягивания в сторону груза при подъеме его или спуске.

Паруса на гитовы — приказание подтянуть паруса гитовами к мачтам; делается для уменьшения площади парусов.

Парусное вооружение — система парусов и поддерживающих их устройств (мачт, реев, гафелей, бушприта и т. д.), использующая силу ветра для приведения в движение судна. Парусное вооружение бывает прямым (прямые паруса, сшитые в форме трапеции, привязывают к реям) и гафельным (косые паруса, имеющие вид треугольников или неправильных четырехугольников, привязывают к гафелям); кроме того, существуют специальные виды парусного вооружения, используемые на небольших судах и шлюпках: рейковое, шпринтовое, бермудское и т. д.

Переборка — всякая вертикальная перегородка из отдельных листов, разделяющая помещения внутри судна или ограничивающая их на верхней палубе.

Перебрасывание парусов — маневр с косыми парусами, выполняемый в условиях, когда судно идет на фордевинд и немного зарыскивает в сторону.

Перекинуть паруса на другой галс — перенести паруса на повороте, если они не идут сами.

Перты — закрепленные перед реями тросы, на которых стоят матросы при креплении парусов.

Пиллерс — вертикальная стойка, устанавливаемая в межпалубном пространстве и в трюме судна.

Планшир (планширь) — деревянный брус с закругленной верхней частью, устанавливаемой поверх стального фальшборта или на леерном ограждении.

Плоский штык — один из видов морских узлов.

Поворот через фордевинд — разновидность поворота парусного судна, когда оно меняет галс и пересекает линию ветра кормой.

Подветренный борт — борт судна, обращенный в направлении, обратном направлению ветра.

Под ветром — в стороне, противоположной той, откуда дует ветер.

Поднять паруса до места — подтянуть фалы так, чтобы паруса были подняты до предельного положения.

Полветра — такое положение судна относительно ветра, когда тот дует перпендикулярно диаметральной плоскости судна.

Полная вода — наиболее высокий уровень воды в океане во время прилива.

Полубак — надстройка в носовой части судна; в более широком смысле полубаком называют иногда все помещения под верхней палубой судна, расположенные в носовой части.

Полуклюз — отверстие в фальшборте, через которое пропускаются швартовые или буксирные концы; в отличие от клюза, окаймленного полностью литой рамой, полуклюз делается в верхней части открытым.

Полупалуба — неполное перекрытие корпуса палубным настилом на шлюпках, яхтах и других мелких судах.

Полуют — надстройка в кормовой части корабля; в отличие от юта не доходит до бортов.

Порты артиллерийские (орудийные порты) — отверстия в борту корабля для производства артиллерийской стрельбы с нижних палуб; не находясь в боевом положении, прикрывались откидывающимися люками.

Прибавить парусов — увеличить число парусов или площадь некоторых из них, отдав рифы.

Привязать паруса — привязать паруса к лееру у рея или пришнуровать к гафелю, рейку и т. д.

Пузо паруса — выпуклость паруса, когда он надут ветром; придание парусу при покрое вогнутой формы (пузатости) увеличивает подъемную силу по сравнению с плоским парусом при том же лобовом сопротивлении.

Путенс-ванты — связи, идущие от вант из-под марса к боковым его кромкам; служат для укрепления кромок марса.

Раковины — боковые свесы в кормовой части судна.

Рангоут (гол. «круглое дерево») — совокупность надпалубных конструкций и деталей судового оборудования, предназначенных для постановки, раскрепления и несения парусов.

Реванты — тонкие тросы, скрученные из трех-четырех каболок и служащие для перевязывания убранных парусов и привязывания их к рею.

Реек — тонкое круглое дерево для растягивания паруса.

Рей — горизонтальное рангоутное дерево, подвешенное за середину к мачте или стеньге и служащее для привязывания к нему прямых парусов.

Релинги — поручни.

Рифить паруса (брать рифы) — уменьшать площадь парусов с помощью специальных устройств или приспособлений; самое простое из них — ряды отверстий (риф-гатов), расположенных параллельно рею, сквозь которые пропущены специальные шкоты (риф-сезни).

Риф-сезень — кончик, сплетенный из шкимушки; на одном его конце делается очко, удерживающее снасть в круглом отверстии паруса; служит для завязывания паруса, когда берется риф.

Румб — одна тридцать вторая часть окружности видимого горизонта (и картушки компаса) — 11 градусов 15 минут.

Румпель — одно- или двуплечий рычаг, жестко прикрепленный к рулю и используемый для перекладки последнего.

Руслени — площадки по бортам парусного судна, служащие для отвода вант и обтяжки стоячего такелажа.

Рустов — короткая цепь, удерживающая адмиральский якорь за пятку, когда он убран и лежит на якорной подушке.

Рым — металлическое кольцо или скоба для причаливания судов, а также для закрепления тросов и блоков, укрепленных в стенке набережной, на палубе, в трюмах.

Рында — в парусном флоте это слово означало особый звон в колокол в самый полдень.

Сажень морская (фатом) — морская мера длины; соответствует 1, 83 м.

Салинг — рама, состоящая из продольных и поперечных брусов, устанавливаемая на топе (верхушке) стеньги и служащая для отвода брам- и бомбрам-штагов.

Свайка — металлический или деревянный клин для пробивания прядей троса и других такелажных работ.

Сезень — плетенка с очком на одном конце и косой — на другом; в зависимости от назначения или места употребления сезни носят различные наименования.

Секстан — астрономический угломерный инструмент, с помощью которого измеряют высоты светил, а также горизонтальные углы между земными ориентирами.

Скула — плавный или острый переход обводов подводной части корпуса от бортов к днищу, а также (включая надводную часть) от бортов к носовой или кормовой оконечностям корабля.

Спенкер — косой парус, поднимаемый на бизань-мачте, то же что драйвер, только размером поменьше; в российском флоте этот парус назывался бизанью, или контр-бизанью.

Сплесень — сросток, соединение троса в месте разрыва.

Сплеснивать (снасть, трос) — срастить, сплести два конца в один.

Стаксель — парус треугольной формы, который ставится между мачтами или впереди фок-мачты.

Стеньга — рангоутное дерево, служащее продолжением мачты и идущее вверх от нее.

Стирборд — правый борт.

Стоп-анкер — самый большой и самый тяжелый из вспомогательных судовых якорей (вес его составляетпримерно треть от веса основного, станового, якоря).

Стрендь (стренда, стренга) — веревки, из которых скручиваются тросы кабельной работы.

Стропка — короткий конец с гаком (крюком) на одном из концов; служит для подвешивания снастей.

Стюард — официант или коридорный на морском пассажирском судне.

Суперкарго — представитель владельца груза на судне.

Счисление — вычисление текущего положения судна от известных координат, выполняемое по времени, курсу и скорости с учетом влияния ветра и течения.

Табанить — грести в обратную сторону, чтобы сделать разворот или дать шлюпке задний ход.

Такелаж — совокупность судовых снастей (стальных и растительных тросов, цепей и проч.) для крепления рангоута, управления парусами, грузоподъемных работ, подъема и спуска флагов и сигналов.

Талреп — приспособление для обтягивания стоячего такелажа, штуртросов, лееров и т. п., а также для крепления по-походному различных предметов.

Тендер — небольшое одномачтовое парусное судно с длинным почти горизонтальным бушпритом и с косыми парусами; в XVIII–XIX веках применялся как вспомогательное и посыльное судно.

Топ — название верхней оконечности вертикальных частей судового рангоута (мачты, стеньги и т. п.).

Топенант — снасть бегучего такелажа, служащая для поддержания ноков реев, гиков и т. д.

Топенант-тали — тали, составляющие вместе с топенант-шкентелем простейшего вида топенант грузовой стрелы; верхний блок топенант-талей закладывается в коуш ходового конца топенант-шкентеля, а нижний блок крепится за обух на палубе вблизи мачты.

Топенант-шкентель — стальной конец мягкого троса диаметром 30–40 мм, обыкновенно с огоном на конце.

Топсель — рейковый парус, поднимаемый над рейковым же или косым (гафельным); на больших судах ставился над бизанью, на малых (или на судах с косым вооружением) — над фоком и гротом.

Траверз (траверс) — направление, перпендикулярное курсу корабля (или его диаметральной плоскости).

Травить — 1. ослаблять снасть; 2. попускать снасть.

Травить через кнехт (утку) — перепускать снасть осторожно, понемногу, задерживая.

Травить якорную цепь — выпускать ее из клюза за борт.

Транец — плоский срез кормы судна.

Трап — любая лестница на корабле.

Трисель — косой четырехугольный парус, поднимаемый на мачтах. Триселями (во множественном числе) моряки называют также фок, грот и бизань на шхунах.

Трюмсель — летучий парус, поднимаемый на мачтах.

Убавить парусов — уменьшить число парусов или взять у них рифы.

Убрать паруса — свернуть и увязать их на места.

Увалить под ветер — изменить курс судна так, чтобы угол между диаметральной плоскостью судна и направлением ветра увеличился.

Узел — единица скорости морских судов: одна морская миля в час.

Утлегарь — рангоутное дерево, служащее продолжением бушприта.

Фал — снасть для подъема реев, гафелей, парусов и проч.

Фалинь — растительный трос, ввязанный в носовой или кормовой рым шлюпки; обычно служит для буксировки.

Фалрепы — короткие концы троса, подвешенные к стойкам нижних площадок входных трапов или закрепленные к стойкам внутренних трапов, чтобы служить поручнями.

Фальшборт — продолжение борта над верхней палубой судна, служащее ограждением палубы.

Фатом — морская сажень (1, 83 м).

Фиш — одна из снастей, при помощи которой убирался якорь на парусном судне.

Фок — нижний прямоугольный парус на фок-мачте.

Фока — слово, прибавляемое ко всем снастям, парусам и рангоуту, принадлежащим фок-мачте.

Фока-булинь — снасть, при помощи которой оттягивают наветренную боковую шкаторину фока, чтобы удержать в ней ветер, когда судно идет в бейдевинд.

Фок-мачта — передняя, ближайшая к носу мачта корабля.

Фор — слово, прибавляемое к наименованиям реев, парусов и такелажа, находящихся выше марса фок-мачты.

Фордевинд — 1. курс парусного судна, прямо по ветру (с попутным ветром); 2. полный ветер.

Форсировать парусами — нести ради достижения максимальной скорости большую парусность, чем позволяет сила ветра.

Фор-стаксель — косой треугольный парус, поднимаемый впереди мачты (соответствует той мачте, к которой крепится конец штага).

Фор-стеньги-стаксель — косой треугольный парус, растягиваемый между стеньгой фок-мачты и бушпритом.

Форштевень — вертикальная или наклонная балка набора судна, замыкающая его носовую оконечность; является продолжением киля, связывая последний с набором палуб.

Фрахт — плата за перевозку груза морем; в морском просторечии — и сам груз.

Фрегат — тип военного корабля различной конструкции и назначения; наиболее известны трехмачтовые парусные, а впоследствии — парусно-паровые, суда с полным парусным вооружением и расположенной на двух палубах артиллерией; последний тип фрегатов сложился к концу XVIII века; тогда же фрегаты были разделены на четыре класса — в зависимости от размеров и вооружения.

Футшток — рейка с делениями для измерения небольших глубин.

Чартер — вид аренды судна (целиком или частично) для перевозки грузов; так же называется договор на эту аренду.

Чиксы — наделки на мачте, удерживающие огоны верхних концов стоячего такелажа.

Швартов — канат или трос, с помощью которого судно крепится к причальной тумбе или к другому судну.

Швартовать — крепить корабль к стенке, пристани, пирсу или другому кораблю.

Шверцы — щиты, опускаемые отвесно с бортов небольших парусных судов для уменьшения воздействия ветра.

Шебека — небольшое парусно-гребное судно с парусным вооружением латинского типа; использовалось для прибрежных плаваний в качестве вспомогательного судна.

Шканцы — часть верхней палубы военного судна от грот- до бизаньмачты, где совершаются все официальные церемонии.

Шкаторина — край (кромка) паруса, обшитый пеньковым несмоленым трехпрядным тросом (ликтросом).

Шкафут — часть верхней палубы корабля от фок-мачты (или от носовой надстройки) до грот-мачты (или до кормовой надстройки).

Шкентель — стальной конец мягкого троса диаметром 30–40 мм, обыкновенно с огоном на конце, служащий для передачи усилия лебедки через направляющие шкивы на поднимаемый груз или какую-либо снасть.

Шкерт — тонкий короткий растительный трос.

Шкимушка (марлинь) — вручную свитый из нескольких волокон просмоленный линь.

Шкот — снасть, служащая для управления парусом; привязан к нижнему свободному концу паруса, не закрепленному за рей или мачту.

Шлаг-виток (оборот) троса, снасти вокруг чего-либо.

Шлагтов — металлический или деревянный брус для удержания стеньги на месте.

Шлюп — в морской терминологии относится к различным типам судов; здесь речь идет о небольшом одномачтовом судне малого размера с двумя парусами — прямоугольным сзади, косым впереди.

Шлюпбалка — устройство для спуска шлюпки на воду и подъема ее на борт.

Шпангоуты — криволинейные поперечные блоки корпуса судна, подкрепляющие наружную обшивку и обеспечивающие прочность и устойчивость бортов и днища.

Шпигаты — отверстия в палубе для удаления забортной воды.

Шпиль — палубный механизм лебедочного типа с вертикальным валом, устанавливаемый в носовой части судна и предназначенный для выбирания якорной цепи, натягивания швартовых канатов и т. п.

Шпринт — тонкий шест, служащий для растягивания паруса по диагонали.

Шпринтовое вооружение — парусное вооружение, состоящее из косого четырехугольного паруса, передняя шкаторина которого пришнуровывается к мачте, а парус растягивается шпринтовом (длинным рейком).

Штаг — снасть стоячего такелажа, расположенная в диаметральной плоскости судна и поддерживающая с носа мачту или стеньгу.

Штерт (шкерт) — тонкий, короткий конец троса.

Штормтрап — лестница из растительного троса с деревянными ступеньками, спускаемая по наружному борту судов для подъема людей на палубу с катеров или шлюпок, а также для спуска их на шлюпки и катера.

Штуртрос — трос между штурвалом и румпелем, проходящий через ряд неподвижных блоков; служит для передачи усилий от штурвала к румпелю и через него к рулю.

Штык-болт — тонкая снасть, прикрепленная затяжной петлей к кренгельсу паруса.

Эзельгофт — металлическая поковка для соединения мачты со стеньгой или бушприта с утлегарем.

Эллинг — место для постройки и ремонта судов в виде деревянного ската, по которому они спускаются на воду.

Ют — надстройка в кормовой части судна, простирающаяся от одного борта до другого; в ней располагаются жилые и служебные помещения.

Юферс — деревянная колодка с отверстиями для пропуска снастей, служащая для обтягивания стоячего такелажа.

Якорь становой — основной корабельный якорь, используемый для постановки корабля на рейде (или якорной стоянке).

Скачать книги

Скачивать книги популярных «крупноплодных» серий одним архивом или раздельно Вы можете на этих страницах:

sites.google.com/view/proekt-mbk

proekt-mbk.nethouse.ru

«Proekt-MBK» — группа энтузиастов, занимающаяся сбором, классификацией и вычиткой самых «нашумевших» в интернете литературных серий, циклов и т. д.. Результаты этой работы будут публиковаться для общего доступа на указанных выше страницах.

Примечания

1

… родственные нашему обыкновенному дубу… — На территории США произрастает 58 видов дубов. В романе речь скорее всего идет о малорослом болотном дубе (Guercus palustns).

(обратно)

2

Фут — англо-американская мера длины, равная 12 дюймам, или 30, 48 см.

(обратно)

3

Акр — англо-американская мера площади, равная 0, 4 га.

(обратно)

4

Вигвам — жилище североамериканских индейцев; строился следующим образом: по кругу (овалу) в землю втыкались гибкие стволы молодых деревьев, а их верхушки сгибались в свод. Остов вигвама покрывали ветками, корой или циновками.

(обратно)

5

… «Бурдон», что значит «Трутень»… — Французское слово «bourdon» соответствует русскому слову «шершень»; в романе автор неверно переводит его английским «drone» («трутень»).

(обратно)

6

Каноэ — легкий индейский челнок; остов суденышка собирался из обрубленных веток, после чего его обтягивали березовой корой, отдельные полоски которой сшивали древесными волокнами.

(обратно)

7

Мокасины — мягкая замшевая обувь североамериканских индейцев, часто украшавшаяся бисером или иголками дикобраза.

(обратно)

8

Топовый сигнал — фонарь, зажигаемый на топе, верхушке составной мачты корабля.

(обратно)

9

Бардольф — персонаж исторических хроник В. Шекспира «Король Генрих IV», «Король Генрих V», а также комедии «Виндзорские кумушки», слуга и собутыльник Джона Фальстафа; в одной из пьес дается и его характеристика: «красноносый негодяй Бардольф» («Король Генрих IV», часть 2, акт II, сцена 1). Таким образом, красный нос пьяницы автор сравнивает с корабельным фонарем.

(обратно)

10

Новая Англия — район на крайнем северо-востоке США, прежде всего освоенный переселенцами с Британских островов и включающий шесть штатов: Массачусетс, Мэн, Нью-Гемпшир, Коннектикут, Род-Айленд и Вермонт.

(обратно)

11

Потаватоми — индейская народность, относившаяся к центрально-алгонкинской группе. Согласно устной индейской традиции, потаватоми примерно в конце XVI — начале XVII века отделились от «материнского» племени оджибвеев.

(обратно)

12

… включая штат Мичиган… — Во время описываемых в романе событий Мичиган был не штатом, а территорией с центром в Детройте (до 1805 года — Северо-Западной территорией); конституция штата была принята в 1835 году, а полноправным штатом Мичиган стал только в 1837 году.

(обратно)

13

Оджибвеи — один из наиболее многочисленных народов Северной Америки. Их древняя прародина находилась к северу от озер Верхнего и Гурон. По языку принадлежали к алгонкинским народам. Основное занятие до контактов с белыми — рыболовство. Название этнической общности связано с родом Оджибве (Журавля), обитавшим возле протоки, соединявшей озера Верхнее и Гурон. От оджибвеев, как от общего «материнского племени», отделились, согласно устной индейской традиции, потаватоми, оттава, иллинойсы, Майами и кри. К началу XIX века распались на четыре территориально-племенных подразделения: 1) степные оджибвеи, 2) северные оджибвеи, или сольто, 3) юго-восточные оджибвеи и 4) юго-западные оджибвеи, за которыми в этнографической литературе закрепилось название чиппева (европейское искажение термина «оджибве»).

(обратно)

14

Это название, по-французски означающее «Горелый лес», подверглось самым нелепым искажениям в устах «лингвистов» с Запада, которые переиначили название острова близ Детройта из Bois Blanc в Боболо.

(обратно)

15

Eau-de-vie (фр.) — водка (в буквальном переводе: «вода жизни»).

(обратно)

16

Гаронна — река на юго-западе Франции, впадающая в Атлантический океан.

(обратно)

17

Дюйм — англо-американская мера длины, равная 2, 54 см.

(обратно)

18

Берр Аарон (1756–1833) — американский политический деятель из штата Нью-Джерси. Активный участник американской революции, позднее занимавший ряд высших судебных и административных должностей (в частности, в 1801–1805 годах был вице-президентом США). Впоследствии, в ходе соперничества за власть двух ведущих партий, Берр на дуэли убил своего политического противника А. Гамильтона. Еще позже при неясных обстоятельствах был обвинен в государственной измене и, хотя и оправдан судом, вынужден был покинуть политическую арену.

(обратно)

19

Сент-Джеймс — королевская резиденция в Лондоне; дворец построен при короле Генрихе VIII в 1532 году; был официальной резиденцией Тюдоров в 1532–1603 годах, при Генрихе VIII, Эдуарде VI, Марии и Елизавете I; здание сильно пострадало от пожара 1809 года, но впоследствии было реставрировано.

(обратно)

20

Род — англо-американская мера длины, равная 5, 5 ярда, или 5, 03 м.

(обратно)

21

Фунт — англо-американская мера веса, равная 453, 6 грамма.

(обратно)

22

… «янки»… не что иное, как… «янгиз»… — В Оксфордском словаре английского языка происхождение слова «янки» указано как «неустановленное». Появилось оно в конце XVII века, и тогда им обозначали уроженца или жителя Новой Англии; позднее этим словом стали обозначать жителей всех северных штатов вообще, хотя в Европе под ним почти сразу стали понимать всех белых американцев. Относительно происхождения слова выдвинуто три наиболее вероятных версии: 1) слово заимствовано из языка индейцев чироков, где «eankke» обозначает труса или раба. Именно это словечко будто бы употребляли жители Виргинии по отношению к обитателям Новой Англии, которые не участвовали в войне с чироками (так, скажем, считал британский офицер Томас Энбери, участник Войны за независимость и автор книги «Мои путешествия»); 2) Уильям Гордон в своей «Истории Американской войны» утверждал, что «янки» было излюбленным словечком некоего фермера из Массачусетса Джонатана Хастингса, у которого оно означало «превосходный», «отличный»; 3) наконец, в словаре объясняется, что слово «Yankees», или «Yengees», — искаженное индейцами слово «English» (во мн. числе — «англичане»).

(обратно)

23

Некоторое время спустя после того, как это было написано, автор узнал, что он не первый предположил подобное происхождение слова «янки». Мы пришли к этому заключению совершенно самостоятельно и давно опубликовали его; но более чем вероятно, что такое решение напрашивалось само собой и могло прийти в голову нескольким людям, занятым этим долго дискутируемым вопросом.

(обратно)

24

Сент-Джозеф — река, которая, сливаясь с Сент-Мэрис, образует реку.

(обратно)

25

Квадратный фут — англо-американская мера площади, равная 929 кв. см, или 0, 09 кв. м.

(обратно)

26

Скальп (англ.) — кожа на черепе. Снятие скальпа, по свидетельствам очевидцев, происходило следующим образом: левой рукой индеец хватал пучок волос вокруг макушки и в то же время правой делал кольцевой надрез кожи в этом месте. С головы снимали кусок кожи размером с ладонь, захватывая, таким образом, то место, где волосы расходятся в стороны (чтобы с одной головы нельзя было снять несколько скальпов). Интересно, что европейские френологи именно в этом месте располагают центр чувства собственного достоинства. Вопреки распространенному мнению, скальпы вовсе не являлись символом мужества. В определенных случаях скальпы разрешалось снимать и женщинам Многие индейские племена вообще не знали этого кровавого обычая.

(обратно)

27

Томагавк — оружие североамериканских индейцев; первоначально так называлась изогнутая деревянная палица с шарообразным навершием, однако впоследствии название перешло на завозившиеся европейцами железные топорики, которые насаживались на длинные рукоятки.

(обратно)

28

Макино — современный город Макино-Сити на берегу пролива МакиноАйленд, соединяющего озеро Мичиган с озером Гурон.

(обратно)

29

Брут по-прежнему «достойный человек»… — неполная цитата из трагедии Вильяма Шекспира «Юлий Цезарь»: «А Брут весьма достойный человек» (речь Марка Антония; акт III, сцена 2; перев. Мих. Зенкевича).

(обратно)

30

«Таймс» — крупнейшая английская ежедневная газета консервативного направления, основанная в 1785 году.

(обратно)

31

«Куортерли ревъю» — ежеквартальный лондонский литературно-политический журнал, основанный в 1809 году.

(обратно)

32

Происходящее в Мексике… — Речь идет о войне США и Мексики в 1846–1848 годах, в результате поражения в которой мексиканцы потеряли чуть ли не половину своей территории.

(обратно)

33

Вампумы — ожерелья, пояса и другие украшения из раковин и бус.

(обратно)

34

Султ Никола (1769–1851) — один из наиболее знаменитых наполеоновских маршалов, сыгравший выдающуюся роль в битве под Аустерлицем и в Испанской кампании; после падения Наполеона занимал посты министра иностранных дел и военного министра в правительстве короля Луи-Филиппа.

(обратно)

35

Красные мундиры — цвет формы британской армии.

(обратно)

36

Виннебаго — индейский народ, относящийся к группе сиу.

(обратно)

37

Король Георг — В 1812 году формально британским королем оставался тронувшийся умом Георг III; с 1810 года полномочия монарха исполнял его сын Георг, ставший в 1820 году, после смерти отца, королем Георгом IV.

(обратно)

38

Скво (общеиндейское) — женщина, жена.

(обратно)

39

Траппер — буквально: «охотник, ставящий капканы»; общее обозначение охотника на пушных зверей, хотя совсем не обязательно они должны были ограничиваться только ловушками; обычно трапперы охотились в одиночку или малыми группками.

(обратно)

40

Мастиф — старинная английская порода догообразных собак; использовалась для охоты на крупного зверя, для охраны стад и собачьих боев.

(обратно)

41

По-английски «Hive» — улей. (примеч. перев.)

(обратно)

42

Залив — Имеется в виду залив Мэн.

(обратно)

43

… «вливают вино молодое в мехи ветхие»… — Евангелие от Матфея, гл. 9, ст. 17.

(обратно)

44

Кварта — англо-американская мера жидкостей; в США кварта равнялась четверти галлона, или 0, 946 л.

(обратно)

45

… выдавали его саксонскую кровь — Саксы — одно из германских племен; вместе с другими союзными германскими племенами (англы, юты, фризы) в середине V века н. э. начали завоевание Англии, которое успешно завершили примерно полтора столетия спустя.

(обратно)

46

Камень Бларни — знаменитый «камень красноречия» в стене башни одноименного замка близ города Корк на юге Ирландии; существует поверье: поцеловавший этот камень, находящийся на тридцатиметровой высоте, обретает красноречие, сравнимое с аналогичным даром средневекового владельца этого замка, елизаветинского вельможи Кормака Макдермота Маккарти, лорда Бларни. Королева Елизавета увековечила своего придворного, умевшего пространно и красиво говорить, пересыпая свои слова лестью, и при этом затуманивать мозги собеседника, введя в английский язык глагол «бларни» (blarney), который можно перевести как «зубы заговаривать».

(обратно)

47

Форт-Дирборн был заложен 17 августа 1803 года капитаном армии США Джоном Уистлером. В 1812 году, после перехода в руки англичан, был разрушен последними и восстановлен в 1816 году.

(обратно)

48

Галлон — англо-американская мера жидкости; в США галлон составляет 3, 785 л.

(обратно)

49

Пинта — англо-американская мера жидкости; равняется восьмой части галлона, или половине пинты; в США эквивалентна 0, 47 л.

(обратно)

50

… с сестрой… — В романе автор употребляет слово «sister» («сестра») как сокращение от «sister-in-law» («невестка», то есть «жена брата»).

(обратно)

51

Дикий рис (или канадский рис) — цицания водяная (Zizania aquatica).

(обратно)

52

Планшир — здесь: продольное крепление корпуса шлюпки.

(обратно)

53

Великий знаток нашей души… — Автор имеет в виду Вильяма Шекспира.

(обратно)

54

Ломбардия — историческая область в Северной Италии; со второй половины XTV века стала подпадать под власть венецианцев; Верона добровольно приняла венецианское правление в 1405 году и до 1796 года включительно входила в состав Венецианской республики.

(обратно)

55

Ярд — англо-американская мера длины; равен трем футам, или 91, 44 см.

(обратно)

56

Оккупация Алжира — Речь идет о захвате Алжира французскими колониальными войсками. Операции были начаты в 1830 году захватом столицы страны; формальным поводом для этого акта послужило оскорбление французского консула, оккупация страны совершилась в несколько этапов; к моменту написания романа завершились два из них. оккупация большей части побережья и взятие Константины (1837) и подавление антиколониального восстания под руководством Абд эль-Кадера (1844).

(обратно)

57

Оккупация Таити — В 1842 году капитан французского фрегата Абель Дюпти-Туар добился у таитянской королевы Помаре права на основание французского поселения, ловко обойдя добивавшегося такой же привилегии английского миссионера Джорджа Притчарда. В следующем году французам удалось заключить с королевой договор, передающий Таити под протекторат Франции.

(обратно)

58

Нападение на Кантон — Речь идет о событиях так называемой Первой опиумной войны (1839–1842). летом 1840 года английские войска блокировали крупнейший порт Южного Китая Кантон (Гуанчжоу), а в январе 1841 года захватили ряд фортов на подступах к городу.

(обратно)

59

Нападение на Веракрус — Речь идет об одном из эпизодов американо-мексиканской войны 1846–1848 годов: американские войска под командованием генерала Уинфилда Скотта окружили город в марте 1847 года и после недолгой осады взяли этот южно-мексиканский город-порт в апреле того же года.

(обратно)

60

Сан Хуан де-Улуа — крепость возле Веракруса, которую американские войска заняли 27 марта 1847 года.

(обратно)

61

Гаритас — Здесь имеются в виду стражники. Основное значение испанского слова «garita» — «сторожевая будка»; в Мексике это слово означало «вход в город», «городские ворота».

(обратно)

62

Маниту — в исконном индейском понимании: сверхъестественные силы или существа, выполнявшие роль личного духа-покровителя. Согласно верованиям индейцев, в маниту воплощались неизвестные силы и свойства действительности; одновременно маниту понимались как магическая власть, невидимая сила или причина, которой могут обладать люди, животные и отдельные предметы неживой природы. Автор передает в романе концепцию миссионеров различных конфессий, согласно которой Маниту, или Великий Дух, просто-напросто являлся как бы ипостасью христианского Бога.

(обратно)

63

Отец Мэтью — Теобальд Мэтью (1790–1856), ирландский проповедник, сторонник трезвого образа жизни; его проповедническая деятельность началась в Ирландии в 1838 году; в 1849–1851 годах вел активную пропагандистскую кампанию в США, в результате которой, по его словам, свыше 600 тысяч человек бросили пить. Под влиянием идей Мэтью в США был создан Американский католический союз полной абстиненции.

(обратно)

64

… от тевтонских предков — Тевтоны — одно из древних германских племен, славившееся своей воинственностью; из полузабытья это племенное название вновь появилось во время немецкого завоевания Прибалтики — по древнему племени был назван духовно-рыцарский Тевтонский орден. Позднее охотно называли себя «тевтонами» кичливые прусские военные, так что племенной этноним стал еще и символом прусского «Натиска на Восток» («Drang nach Osten»).

(обратно)

65

Лига — англо-американская мера длины; сухопутная лига, называемая также уставной и статутной, равна трем милям, или 4, 83 км.

(обратно)

66

Анаконда (Eunectes murinus) — гигантский водяной удав, обитающий в тропических областях Южной Америки; считается самой крупной змеей: экземпляр, пойманный в начале 50-х годов участниками специальной экспедиции, насчитывал 11, 2 м в длину.

(обратно)

67

Плимутская скала (Плимут-Рок) — место высадки первых британских переселенцев в Америку в декабре 1620 года, близ современного города Плимута (штат Массачусетс). Позднее здесь была разбита площадь Столба Свободы, на которой, в частности, выступали с яркими речами революционные агитаторы (что и дало автору повод сравнить это место с известным камнем Бларни — см. примеч. 4 к гл. IV). В 1774 году Плимутская скала стала для американцев подлинным символом свободы.

(обратно)

68

Йомены — в средневековой Англии: зажиточные или среднего достатка крестьяне; в понятиях Нового времени: мелкие землевладельцы, фермеры средней руки.

(обратно)

69

Сквайр (англ.) — помещик.

(обратно)

70

Джон Булль — прозвище типичного англичанина.

(обратно)

71

Дядюшка Сэм — прозвище американцев; возникло как шутливая расшифровка аббревиатуры U.S. (Юнайтед Стейтс — Соединенные Штаты); имя Сэм (Сэмюель) получило широкое распространение не в Англии, а в Шотландии и США.

(обратно)

72

Методисты — приверженцы одного из направлений в протестантизме, отделившиеся от Англиканской церкви. Своей целью методисты считают последовательное, методичное (отсюда и название направления) соблюдение предписаний христианской религии. Методисты характеризуются крайней суровостью моральных принципов. Основоположниками методизма, возникшего в 20-е годы XVIII века, являются братья Джон и Чарльз Уэсли.

(обратно)

73

Филистимляне — несемитский народ неизвестного происхождения; по Библии — выходцы с острова Крит. Они основали на средиземноморском побережье союз городов-государств, серьезно угрожавший существованию израильских племен, что вынудило последних объединиться. Решительное поражение филистимлянам нанес царь Давид (о чем рассказывается в Библии, во Второй книге Царств), хотя и позднее израильские или иудейские цари принуждены были вести войны с этим народом. В конце VIII века до н. э. филистимляне были покорены ассирийцами.

(обратно)

74

Дитя семени Авраамова — Согласно Библии, Авраам является прародителем еврейского народа.

(обратно)

75

Бешеный Энтони — Энтони Уэйн (1745–1796), британский офицер, перешедший на службу в армию США и ставший одним из видных политических деятелей и ведущих военачальников молодой Республики. В 1792 году федеральное правительство назначило его командиром Западной армии, призванной отразить вторжение индейских племен на северо-западные территории страны. Армия в составе около 3000 человек выступила в поход 30 апреля 1793 года и после 400-мильного перехода начала успешные боевые действия. 20 августа 1794 года с третью своих сил он встретил индейское воинство в количестве 2000 человек возле Фолен-Тимберс (близ современного Толидо, штат Огайо), обратил индейцев в бегство и преследовал их до британского форта Майами, который и был взят американской армией. Впоследствии Уэйн вел с индейцами переговоры о мире, закончившиеся подписанием 3 августа 1795 года пятнадцатилетнего перемирия в Форт-Гринвиле (штат Огайо).

(обратно)

76

Орден Золотого Руна учрежден в 1429 году в Брюгге герцогом Бургундским Филиппом Добрым; впоследствии перешел к австрийскому правящему дому, а при короле Карле V — к испанскому; был высшим дворянским отличием в Испании и Австрии; состоял из золотого изображения барана, подвешенного на золотом ожерелье или на крестообразно повязанной широкой красной ленте.

(обратно)

77

Орден Святого Духа — французский духовно-рыцарский орден, основанный в 1578 году Генрихом III. Членами ордена могли быть только сто человек одновременно: 87 рыцарей, 9 священнослужителей-командоров и 4 высших офицера. В орден принимались исключительно католики. Члены ордена носили массивное ожерелье, представлявшее собой комбинацию растительного орнамента и латинской буквы «Н» (начальная буква имени Генрих) в обрамлении языков пламени. К ожерелью крепился знак ордена — золотой восьмиконечный крест, с покрытием из белой и зеленой эмали, обрамленный цветками лилии.

(обратно)

78

Пересекая озеро Эри несколько месяцев назад, автор за двадцать четыре часа насчитал не менее шестидесяти трех судов — встречных, попутных и замеченных на горизонте. Он помнит, что в первое десятилетие нашего века одинокий парус вдали вызывал интерес и острое любопытство. Чтобы понять, как разительна перемена, ее надо видеть собственными глазами.

(обратно)

79

Тотем — священный знак рода, изображение животного, считавшегося у североамериканских индейцев основателем и покровителем рода.

(обратно)

80

Иезуиты — члены воинствующего католического ордена, бывшего одним из главных орудий папства в борьбе с прогрессивными силами общества. Орден основан Игнатием Лойолой в 1534 году и в течение XVI–XVII веков был важнейшим инструментом католической контрреформации. Руководствуясь положением «цель оправдывает средства», иезуиты в интересах католической реакции широко применяли тайные убийства, обман, шпионаж, вмешивались во внутренние дела отдельных государств, что вызвало всеобщую ненависть к ним. В новейшее время как политическая, так и церковная роль ордена сведены к минимуму.

(обратно)

81

Во времена крестовых походов крест был общепринятой эмблемой. Все замки и храмы были украшены этим трогательным напоминанием о происхождении христианства, прекрасным памятником цене, заплаченной за спасение человечества. В проемах для окон водружали крест, отсюда и французский термин «круазе». Так же строились и двери — стоило вынуть панели, как оставались несколько крестов. Последний обычай стал повсеместным, и посейчас вы найдете кресты или крест во всех старых дверях, выложенных панелями, даже в самых скромных жилищах пуритан и квакеров. Невежество сохранило эмблему в тот самый час, когда эти «святые», преисполненные благочестия и ниспровергательства, сбрасывают сутаны и рясы, упраздняют церковную музыку и коленопреклонения — заодно со всем остальным, что, по извращенному людскому хитроумию, может быть сочтено, хоть самым отдаленным образом, помехой простой человеческой вере. Забавно видеть, как эти бесхитростные вещественные свидетельства распятия пробираются в самые спальни и так называемые «комоды» «святых» без страха и упрека в то самое время, когда они поднимают не только голоса, но и руки на крест, находящийся на месте, наиболее подобающем — на вершине церковной колокольни — «как палец, безмолвно указующий на небеса», — чтобы водрузить на его место, выражаясь простым языком, петуха!

(обратно)

82

«Берегись, если тронешь меня» (фр.) \ «Не тронь меня!» (лат.) (примеч. перев.)

(обратно)

83

Сент-Клер Артур (1736–1818) — американский генерал; сначала служил в британской колониальной армии, но потом купил поместье в Пенсильвании и в самом начале Войны за независимость перешел на сторону американцев, выиграл несколько сражений и был произведен в генерал-майоры. В 1791 году федеральное правительство поставило его во главе маленькой армии, направленной против индейцев Майами; войска Сент-Клера были застигнуты врасплох и с позором бежали; генерала от ответственности за поражение освободили, но с должности командующего он был снят.

(обратно)

84

Ирокезы — так французы в XVI веке назвали объединение 5 родственных индейских племен — от алгонкинского «ироку» («настоящие гадюки»), как называли племена этого союза алгонкины с берегов реки Святого Лаврентия, страдавшие от постоянных набегов ирокезских отрядов; самоназвание — ходеносони («Люди длинного дома»). К началу XVIII века сильно перемешались с окрестными племенами и представляли собой сложный этнический конгломерат.

(обратно)

85

Чироки («пещерные люди» на языке индейцев чокто) — индейский народ ирокезской группы; в XVII веке населяли верховья реки Огайо, потом были вытеснены оттуда и широко расселились по всему юго-востоку США А. Их численность в начале XVIII века оценивается в 20 тыс. человек; современная численность — 60 тысяч в штате Оклахома и 6 тысяч в одной из резерваций Северной Каролины.

(обратно)

86

Исаак — второй еврейский патриарх, единственный сын Авраама и его жены Сарры; о нем рассказывается в Книге Бытия, первой книге Библии.

(обратно)

87

Иаков — сын Исаака и Ревекки, третий библейский патриарх, праотец израильтян; рассказу об Иакове посвящена значительная часть Книги Бытия.

(обратно)

88

… из Шести Наций? — Автор имеет в виду Лигу (или Конфедерацию) ирокезских племен, существовавшую с конца XVI по конец XVIII века. Сначала в Лигу входили племена онондага, кайюга, мохавки, онейда и сенека, позднее — присоединились еще 6 племен, в том числе сиуязычные тутело и алгонкиноязычные делавары.

(обратно)

89

… после Революции… — Речь идет об Американской революции 1775–1783 годов.

(обратно)

90

Сауки — индейское племя центральной алгонкинской группы.

(обратно)

91

Фоксы — алгонкинское полуоседлое племя, обитавшее в XVIII веке к югозападу от реки Миссури; отличались чрезвычайной воинственностью, постоянно воевали с соседними племенами, а в англо-французских вооруженных столкновениях всегда принимали сторону англичан. Название «фоксы» («лисы») дано европейцами; самоназвание племени — мискоки («народ Красной земли»); с 1832 года находятся в резервации; современная численность — около 500 человек.

(обратно)

92

Быт., гл. 49, ст. 14 и 15.

(обратно)

93

Быт., гл. 49, ст. 17.

(обратно)

94

Быт., гл. 49, ст. 19.

(обратно)

95

Вениамин — младший сын патриарха Иакова. Потомки Вениамина образовали отдельное племя (колено). В благословении Иакова племя Вениамина обозначено как «хищный волк», что отражало воинственный характер этого племени.

(обратно)

96

Быт., гл. 49, ст. 27.

(обратно)

97

Потерянные колена дома Израилева — субъект народной легенды об израэлитах, уведенных в плен ассирийцами. В 721 году до н. э. армия ассирийского царя Сарогона П напала на Северный Израиль, разорила страну и увела с собой свыше 27 тысяч местных жителей. Легенда, расходясь с исторической истиной, утверждает, что Северный Израиль был населен только десятью племенами, отделившимися после смерти царя Соломона от своих южных собратьев и образовавших собственное государство. Согласно легенде, десять упомянутых племен появлялись в мире в различных местах и в различные времена. Однако судьба «потерянных» племен скорее всего иная: они естественным путем ассимилировались в местах своего нового расселения с аборигенами или же сформировали изолированные еврейские общины, постепенно вымиравшие.

(обратно)

98

Земля обетованная — земля, дарованная богом Яхве израильтянам; тождественна с Ханааном — так называлась в библейские времена область на территории Сирии и Палестины: сирийское побережье и прилегающая к нему местность к западу от реки Иордан.

(обратно)

99

Иисус Навин — преемник Моисея в качестве вождя израильтян при завоевании земель в Ханаане; главное действующее лицо названной его именем отдельной книги Библии.

(обратно)

100

Аарон — сын Амрама и Иохавед; старший брат Моисея; евреи после изгнания считали его первым верховным жрецом.

(обратно)

101

Сражение под Аустерлицем — одно из самых крупных сражений эпохи наполеоновских войн. Произошло 2 декабря 1805 года под моравской деревушкой Славков (нем. — Аустерлиц), на Праценских высотах. В результате кровопролитной битвы французские войска разбили союзные русско-австрийские силы. Наполеон до самой смерти считал эту викторию самой ценной из своих побед.

(обратно)

102

Веллингтон — Артур Уэлсли, герцог Веллингтон (1769–1852), английский полководец и государственный деятель.

(обратно)

103

Палатаобщин — нижняя палата британского парламента.

(обратно)

104

Спикер — здесь: председатель палаты общин в Великобритании.

(обратно)

105

… по возвращении из Испании… — В апреле 1808 года Артур Уэлсли был назначен в чине генерал-лейтенанта командиром дивизии, действовавшей против французских войск в Испании и Португалии; позднее стал главнокомандующим всех сил, сражавшихся с наполеоновской армией на Пиренейском полуострове, и оставался на этом посту до весны 1814 года; после падения Парижа вернулся в Англию, где ему была устроена триумфальная встреча, а от имени короля пожалован титул герцога.

(обратно)

106

Рио-Браво-дель-Нортэ — мексиканское название Рио-Гранде. Здесь речь идет о генерале Закари Тейлоре (1784–1850), командующем американскими войсками, сражавшимися в ходе Американо-мексиканской войны в долине Рио-Гранде; наиболее значительные победы под его руководством были одержаны 8 мая 1846 года при Пало-Альто, 9 мая 1846 года при Ресака-де-ла-Пальма, 18 мая 1846 года — взятие Матамороса, 24 сентября 1846 года — взятие Монтеррея и самая знаменитая из генеральских побед — 22–23 февраля 1847 года при Буэна-Виста. Позднее, в 1848 году, генерал Тейлор выиграл президентские выборы и 16 месяцев, до самой своей смерти, был президентом США.

(обратно)

107

Герой долины Мехико — генерал Уинфилд Скотт (1786–1866), главнокомандующий войсками США в Американо-мексиканской войне: после осады и взятия Веракруса в апреле 1847 года повел армию в глубь Мексики; в августе американские войска подошли к столице страны; на протяжении трех недель генерал Скотт нанес мексиканцам ряд чувствительных поражений: при Контрерасе, Чурубуско, Молино-дель-Рей и Чапультепеке; последняя победа открыла ему ворота столицы, и 14 сентября с отрядом всего в 6000 человек У. Скотт вступил в Мехико-Сити.

(обратно)

108

Кортес Эрнан (Фернандо; 1485–1547) — испанский конкистадор, завоеватель Мексики.

(обратно)

109

… «не узнавали их» более — Ср.: «Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его» (Пс, 102, ст. 16); или «… Так нисшедший в преисподнюю не выйдет, не возвратится более в дом свой, и место его не будет уже знать его» (Иов, 7, ст. 9 — 10).

(обратно)

110

Корпус-Кристи — гавань в одноименном заливе, с давних пор использовавшаяся пиратами и контрабандистами; постоянного поселения там не было, пока в 1838 (или 1839) году Генри Лоуренс Кинней не основал небольшую факторию, ставшую вскоре неофициальной столицей Техаса. Сейчас Корпус-Кристи вырос в относительно крупный город с населением под 300 тыс. человек.

(обратно)

111

… сам Текумсе и даже брат его, Пророк — Текумсе (или Текумта; 1768? 1813) — вождь индейцев племени шони (шауни), пытавшийся создать федерацию индейцев Среднего Запада, но потерпевший неудачу. Популярность среди соседних племен принесли ему красноречие и поразительный самоконтроль. Однако широкую известность Текумсе получил только в 1805 году, когда брат его, Тенскватава, по прозвищу Пророк, начал свои проповеди в городе Гринвилле (штат Огайо). В 1808 году братья переселились на Типпекано-Ривер (в современном штате Индиана), где вскоре возник «Город Пророка», откуда Текумсе стал руководить сопротивлением американским войскам. Позднее братья перебрались к британцам, в Верхнюю Канаду. Текумсе пытался поднять на борьбу с американцами племена, проживавшие к югу от Великих озер, но силы индейцев были разбиты отрядом генерала Уильяма Харрисона в сражении при Типпекано 7 ноября 1811 года. Тогда Текумсе перешел на сторону британцев. В 1812 году, после начала военных действий, он был произведен в чин бригадного генерала и старался привлечь как можно больше индейцев в британскую армию. Текумсе погиб в известной битве на Темзе (Верхняя Канада) 5 октября 1813 года. Пророк умер в 1834 году.

(обратно)

112

Шауни (американское произношение «шони») — алгонкинское племя, жившее первоначально в долине реки Огайо; их название в переводе означает «южные».

(обратно)

113

Вольные каменщики (франкмасоны, фр.) — участники религиозно-мистического движения, возникшего в европейских странах в XVIII веке. Целью движения было провозглашено нравственное самоусовершенствование людей, объединение их на началах братской любви. Объединялись в тайные организации — «ложи», членами которых были преимущественно люди, принадлежавшие к привилегированной аристократической или буржуазной верхушке общества.

(обратно)

114

Од Фелеушип (Odd Fellowship) — тайное общество братской взаимопомощи. Организация общества и возникновение его странного названия («Случайное братство», «Странное братство», «Свободное братство» — варианты перевода названия) не находят никакого освещения в исторических документах. Братство возникло в Великобритании в XVIII веке и некоторое время соперничало по числу членов и влиянию с масонскими ложами. В частности, членом братства был принц Джордж (будущий король Георг IV). В США филиал братства был основан в 1819 году, в 1842 году он получил самостоятельность. С 1845 года американское Од Фелеушип выработало свой собственный ритуал. В середине XX века членами братства в США было около 1, 5 млн. человек.

(обратно)

115

Коннектикут — штат на северо-востоке США, в Новой Англии.

(обратно)

116

Сиу — крупнейшая языковая семья коренных американцев, неоднородных по культуре, но сходных по физическому типу; включает в себя племена дакота, ассинибойнов, воронов и др.

(обратно)

117

Читатель не должен подозревать автора в преувеличениях. Невежеству и недомыслию сект и партий в период политического или религиозного ажиотажа нет предела. Автор слышал, как некий универсалист, отличавшийся скорее фанатизмом, чем ученостью, подтверждал свою доктрину, приводя в доказательство сорок шестой стих двадцать пятой главы Евангелия от Матфея, где он говорит, что злые «пойдут в муку вечную, а праведники — в жизнь вечную», и уверяя, что надо различать прилагательные и в первом случае читать «нескончаемую», хотя каждый студент знает, что в обоих случаях евангелист написал одно и то же слово, а именно «Aionion», что означает «пребывающий вечно».

(обратно)

118

Пс. 67, ст. 22.

(обратно)

119

Пьюзииты — сторонники пьюзиизма, наиболее близкого к католицизму направления «Высокой церкви» в Англии, основанного английским богословом Эдуардом Бувери Пьюзи (1800–1882); воспользовавшись реформами, в полной мере восстановившими гражданские права верующих-неангликан, пьюзииты обратились к средневековым концепциям католической Церкви, к творениям ее святых отцов, осуждая Реформацию и мировоззрение, основанное на свободе личности.

(обратно)

120

Кальвинист — сторонник кальвинизма, одного из основных направлений протестантства, основанного крупнейшим религиозным реформатором Жаном Кальвином (1509–1564). В эпоху первоначального накопления кальвинизм стал идеологией наиболее активной части буржуазии. В Англии и Шотландии известен под названием пуританства. Кальвинизм освящал и поддерживал личную инициативу, деловое предпринимательство, свободу деятельности, но одновременно терпимо относился к наживе и эксплуатации человека человеком.

(обратно)

121

Квакеры — одна из протестантских сект; основана в середине XVII века в Англии, но получила распространение также и в США.

(обратно)

122

Пуритане — сторонники кальвинизма в Англии и Шотландии в XVI–XVII веках. Недовольные проведенной в Великобритании церковной реформой, пуритане требовали уничтожения епископата, замены его выборными старейшинами (пресвитерами), удаления из церкви украшений, замены мессы проповедью, упрощения и уничтожения ряда отживших церковных обрядов, очищения церкви от остатков католичества. В миру пуритан отличали бесстрашие, упорство в достижении цели, религиозный фанатизм, уверенность в своей избранности. Пуританская этика восхваляла трудолюбие, расчетливость, скопидомство, поклонение богатству и презрение к нищим.

(обратно)

123

Социниты — сторонники ереси итальянского протестанта Лелия Социна (правильнее — Лелио Сочин; 1525–1562), отрицавшего божественные мистерии и божественное происхождение Иисуса Христа и разработавшего антитроичную доктрину (социнианство).

(обратно)

124

… это «Плимутская скала»… — Здесь Купер христианское вероучение, краеугольным камнем которого были проповеди Иисуса Христа, сравнивает с построением американского государства, рост которого начался с высадки первых переселенцев из Англии 26 декабря 1623 года на Плимутской скале (современный город Плимут в штате Массачусетс).

(обратно)

125

Даром (лат.). (примеч. перев.)

(обратно)

126

Леверье Урбен-Жан-Жозеф (1811–1877) — французский астроном, директор Парижской обсерватории, член Парижской Академии наук. По возмущениям орбиты Урана предсказал существование за ней более далекой планеты — Нептуна. Результаты его расчетов были опубликованы 23 сентября 1846 года, и в тот же день планета была обнаружена немецкими астрономами в указанной Леверье точке.

(обратно)

127

Ватель — дворецкий принца Конде, трагическая смерть которого отражена в записках мадам де Севинье: увидев, что на обеде, который давал его хозяин в честь короля Людовика XIV, не хватает обязательной свежевыловленной морской рыбы, Ватель почувствовал себя обесчещенным и пронзил свое сердце в тот самый момент, когда рыбное блюдо наконец-то подали к столу. Описанное событие произошло в 1671 году.

(обратно)

128

… не остановило его руку — Апостол Павел, родившийся в Тарсе, сначала носил имя Савл. Он был ревностно исполняющим закон иудеем и принимал участие в преследовании первых христианских общин. На пути в Дамаск, куда он был послан высшими иерусалимскими священниками для руководства уничтожением местной христианской общины, ему явился Иисус, и свершилось обращение Савла (Деян., 9; ст. 1 — 19). Он получил новое имя и сделался пылким приверженцем Иисуса Христа, крупнейшим проповедником христианства среди язычников.

(обратно)

129

Вест-Пойнт — просторечное название Военной академии США, основанной в 1802 году, — по названию федеральной военной резервации, расположенной в 80 км к северу от Нью-Йорка.

(обратно)

130

… своими выдающимися успехами в Мексике… — Американо-мексиканская война 1846–1848 годов была одной из немногих военных кампаний в истории, где не было поражений у одной стороны и побед — у другой.

(обратно)

131

Контрэскарп — здесь; крутой искусственный откос, устраиваемый на обратных скатах возвышенностей.

(обратно)

132

… то есть с восемьдесят третьего года… — Речь идет о Версальском мирном договоре 1783 года, подписанием которого завершилась война американских колоний за независимость. Согласно договору, Великобритания признала Соединенные Штаты Америки в качестве независимого государства.

(обратно)

133

… без курения трубки — Калюме — ритуальная курительная трубка североамериканских индейцев (трубка мира) — известна с XVI века. Трубка состояла из каменной или глиняной головки («очажка») и полой тростниковой палочки длиной от двух до трех с половиной футов. Часто трубку мира украшали перьями, стеклышками и прочей мишурой. Договаривающиеся друг с другом вожди племени курили калюме попеременно. При раскуривании трубки на племенных советах каждый воин имел право сделать одну затяжку, когда приходила его очередь, и только вожди или пользовавшиеся особым почетом воины получали право на большее число затяжек.

(обратно)

134

Вечные охотничьи угодья — эквивалент христианского рая у североамериканских индейцев.

(обратно)

135

Джонатан — прозвище американцев, образованное от выражения «брат Джонатан», с которым лидер боровшихся за свободу колоний Джордж Вашингтон обращался к своему сподвижнику, губернатору Коннектикута Джонатану Трамболлу, когда просил у него совета. Постепенно это обращение стали применять ко всем жителям Новой Англии, а затем — и других американских штатов.

(обратно)

136

Болиголов, или омег — род растений семейства зонтичных; двухлетняя трава с голыми ветвистыми стеблями и трижды перистыми листьями; цветки мелкие, белые, собранные в сложные зонтики. Болиголов растет по пустырям, вдоль дорог и заборов, по берегам рек. Все растение ядовито (содержит алкалоид конин).

(обратно)

137

Паническое бегство, стихийное массовое движение. (примеч. перев.)

(обратно)

138

Древо Аарона — аарониды, потомки библейского патриарха Аарона, сына Амрама и Иохавед, старшего брата Моисея. Аарон у евреев был первым верховным жрецом в период после изгнания. От него сан верховного жреца унаследовал Елеазар, сын Аарона. С тех пор потомки Аарона считаются у евреев единственным законным родом священников.

(обратно)

139

… на белом клевере, который является уроженцем Америки… — Белый (ползучий) клевер (Tnfohum repens) — многолетний вид клевера, распространенный не только в Северной Америке, но и в Евразии; в частности, белый клевер повсеместно растет в нашей стране.

(обратно)

140

Вергилий (Публий Вергилий Марон; 70–19 гг. до н. э.) — крупнейший древнеримский поэт.

(обратно)

141

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

142

Куинс — поселение в северо-западной части острова Лонг-Айленд, в настоящее время — район Нью-Йорка.

(обратно)

143

Левит — одна из книг Библии, третья в Моисеевом Пятикнижии. В Книге Левит содержатся преимущественно культовые предписания.

(обратно)

144

… с козлом отпущения — Козел как жертвенное животное (жертва во искупление греха) неоднократно упоминается в Книге Левит. В жертвенном ритуале великого дня всепрощения участвовали два козла: одного сразу убивали за грехи всего народа, другого же оставляли живым и, переложив на него все преступления, беззакония и грехи народные, изгоняли в пустыню (Лев., 16, ст. 15–22). Этот обряд и вызвал к жизни выражение «козел отпущения», то есть тот, кто должен расплачиваться за грехи других.

(обратно)

145

… многочисленные виды оленей… — На востоке Северной Америки семейство оленей представлено самым крупным своим видом — канадским оленем (Cervus canadensis), а также несколькими видами, относящимися к другому роду, самый известный из которых — белохвостый, или виргинский, олень (Cariacus virginianus).

(обратно)

146

… антилопы были некогда козлами… — Антилопы, представленные множеством родов, входят в то же семейство полорогих, что и козлы; однако козлиные классифицируются в особом подсемействе, тогда как антилопы распределены по четырем прочим подсемействам. Общими отличительными признаками этого семейства являются ниспадающие полые рога и специфическая для всего семейства зубная система; при этом антилопы обитают на открытых равнинах, тогда как ареал диких козлов — горы. Тем не менее биологи признают, что некоторые группы антилоп по происхождению близки козлам.

(обратно)

147

Голубой дуб — местное название дуба крупноплодного (Quercus macrocarpa).

(обратно)

148

Кожа у меня красная — Цвет кожи индейцев зависит от района обитания, однако основной цвет их тел желто-бронзовый. Английское понятие «redskins» («краснокожие») — калька с французского «peaux rouges», имеющего то же значение. Происхождение французского выражения связано с военным обычаем индейцев: при известии о приближении белых воины мазали лицо и все тело священной красной краской, символизируя тем самым вступление на тропу войны.

(обратно)

149

… хорек — разновидность крысы… — С биологической точки зрения, это утверждение ничем не обосновано. Хорьки входят в семейство куньих, относящееся к хищным млекопитающим, в то время как крысы (семейство мышеобразных) входят совсем в другой отряд — грызунов.

(обратно)

150

Делавэр — штат на Атлантическом побережье США, в низовьях одноименной реки и вдоль одноименного залива; один из штатов-основателей США.

(обратно)

151

… роль карфагенян в Древнем Риме — Рим и Карфаген — две самые мощные державы Западного Средиземноморья — долго соперничали за господство в этом регионе; в конце концов, после трех Пунических войн, римляне победили, и Карфаген был разрушен в 146 году до н. э.; развалины старинной африканской метрополии находятся возле современного города Туниса.

(обратно)

152

… битва у Бридс-Хилл… — Речь идет об одном из эпизодов многодневного сражения под американским городом Бостоном. 16 июня 1775 года американские ополченцы захватили полуостров Чарлзтаун (к северу от тогдашнего города) и укрепленные высоты Бридс-Хилл. На следующий день британские войска под общим командованием генерал-майора Уильяма Хоу попытались отвоевать холмы, но две их фронтальные атаки были отбиты с тяжелыми потерями для наступавших. Однако к исходу дня 17 июня Хоу получил подкрепления из Бостона и в новой атаке выбил американцев с их позиций к северо-западу, сначала на Банкер-Хилл, а потом еще дальше. Из 2200 американцев, которыми командовал полковник Уильям Прескотт, 140 человек было убито и 271 ранено; у англичан из 2250 человек — 271 убит и 783 ранены. Хотя основные эпизоды сражения разыгрались у Бридс-Хилл, в американской истории сражение известно как битва у Банкер-Хилл.

(обратно)

153

… в сражениях у Гилфорда, Саунт-Пойнта, Беннингтона… — Сражение у Гилфорда (штат Северная Каролина) произошло 15 марта 1781 года. Соединенные силы американских войск (1700 человек) и ополчения (2800 человек) под общим командованием генерала Грина были атакованы отрядом лорда Корнуоллиса в 2400 человек; американцы, потеряв 78 человек убитыми и 183 ранеными, были вынуждены отступить, начав отход к Йорктауну. Правда, потери британских войск были более ощутимыми: 93 человека убито и 413 ранено. Сражение у Беннингтона (штат Нью-Йорк) произошло 16 августа 1777 года. 2600 необученных ополченцев (континентальная милиция) нанесли поражение отряду британцев и гессенских наемников общей численностью 1400 человек; американцы потеряли убитыми и ранеными около 80 человек, королевские войска — около 200 (при семистах пленных).

(обратно)

154

Крапивник (Troglodytes troglodytes) — маленькая птичка ржаво-бурого цвета с беловатыми пятнами, относящаяся к семейству крапивниковых отряда воробьинообразных. Отличается привлекательным и очень приятным на слух пением, состоящим из мелодичных трелей.

(обратно)

155

… в результате чуда со святым Павлом — Снова обыгрывается евангельский рассказ о чудесном обращении в христианство апостола Павла, происшедшем после явления последнему Иисуса Христа.

(обратно)

156

… даже колибри… — Речь идет о рубиновом колибри (Trochilus colubris), который водится в восточных районах США.

(обратно)

157

Таково индейское название этой реки. Белые предпочли первый слог отбросить.

(обратно)

158

Пойнт-о-Барк — мыс на западном побережье озера Гурон, у входа в залив Сагино.

(обратно)

159

Марий Гай (156-86 гг. до н. э.) — крупный древнеримский полководец и политический деятель. Происходя из бедного рода, доступ к вершинам власти получил после женитьбы на патрицианке Юлии из влиятельного рода Цезарей. Несколько лет избирался консулом. В 109 и 107–106 годах до н. э. командовал армией, направленной против африканского царя Югурты. Война закончилась полной победой римлян. Один из путей к району боевых действий лежал через развалины Карфагена.

(обратно)

160

Морская свинья, или пыхтун (Phocaena phocaena) — водное млекопитающее подотряда зубатых китов с длиной тела до 180 см и весом до 80 кг; относится к семейству дельфинов.

(обратно)

161

Детройт был основан в 1701 году французами. Французское слово «Detroit» означает «пролив». (примеч. перев.)

(обратно)

162

… добрейшей королевы Елизаветы… — Речь идет об английской королеве Елизавете Тюдор (1533–1603, правила с 1558 г.).

(обратно)

163

Богемия — старинное название Чехии. Автор здесь намекает на комедию Вильяма Шекспира «Зимняя сказка», часть действия которой происходит в Богемии, но не в реальной европейской стране, а в вымышленном государстве, расположенном на берегу моря. Впрочем, в данном случае великий драматург только исправно следовал первоисточнику — английскому писателю Роберту Грину, роман которого «Пандосто, или Торжество Времени» (1588) послужил сюжетной основой шекспировской комедии.

(обратно)

164

… разбившие наголову англичан… — 10 сентября 1812 года на озере Эри состоялось морское сражение, в котором три боевых корабля США («Лоране», «Каледония», «Ниагара») встретились с превосходящими силами англичан. Американские корабли находились под общим командованием капитана первого ранга Оливера Перри. Потеряв флагманский корабль («Лоране»), американцы тем не менее одержали победу, за которую О. Перри и командир «Ниагары» капитан первого ранга Джесси Эллиот были награждены Конгрессом США золотыми медалями. Эта битва подробно описана Дж. Фенимором Купером в «Истории военно-морского флота США».

(обратно)

165

Нестор — самый старый среди греческих царей, войска которых осаждали Трою. В эпических поэмах «Илиада» и «Одиссея» характеризуется как чрезвычайно мудрый человек, любивший, однако, многословные выступления на советах вождей. В данном месте Купер полемизирует с президентом Колумбийского университета Уильямом Дуером, одним из критиков куперовской «Истории военно-морского флота США», который оспаривал изложение писателем хода битвы на озере Эри.

(обратно)

166

… и над главным водопадом… — Ниагарский водопад разделяется Козьим островом на две части: левую, канадскую (ширина 917 м, высота 48 м), и правую, американскую (ширина 323 м, высота 51 м).

(обратно)

167

… из преподанного ей недавно жестокого урока — Автор снова напоминает о жестоком поражении мексиканцев в войне 1846–1848 годов с США.

(обратно)

168

… к двадцати тысячам — Современное население Детройта насчитывает 1028 тыс. человек (1990 г.), вместе с пригородами — 4382 тыс. человек.

(обратно)

169

… с двумя тысячами жителей… — Современное население Каламазу насчитывает 80, 3 тыс. человек (1990 г.).

(обратно)

170

… в селении Скулкрафт — Городок Скулкрафт назван в честь Генри Роу Скулкрафта (1793–1864), путешественника и этнографа, первым изучавшего индейские племена Мичигана.

(обратно)

171

Круглый луг (фр.). (примеч. перев.)

(обратно)

172

Революционная война — война американцев против английской метрополии, окончившаяся объявлением независимости Северо-Американских Соединенных Штатов (1775-89 гг.).

(обратно)

173

Акр — английская и американская мера поверхности, равная приблизительно трети десятины.

(обратно)

174

Капер — судно, вооруженное частными лицами для нападений на торговые суда неприятеля.

(обратно)

175

Бриг — двухмачтовое судно в 200–250 тонн. Тонна (грузовая) равна 1,189 куб. метра.

(обратно)

176

Кливер — косой продольный парус на передней мачте судна.

(обратно)

177

Шкот — веревка для растягивания и управления парусами.

(обратно)

178

Взять рифы — уменьшить площадь паруса.

(обратно)

179

Планшир — горизонтальный брус, положенный поверх борта судна.

(обратно)

180

Рея — горизонтальный брус, поддерживающий паруса, висящий на передней стороне мачты.

(обратно)

181

Клотик — конец флагштока (верхней части стеньги — продолжение мачты), куда вставляются шкивы для пропускания сигнальных веревок.

(обратно)

182

Брам-стеньга — прямое круглое дерево, составляющее продолжение мачты.

(обратно)

183

Бродвей — главная улица Нью-Йорка.

(обратно)

184

Стаксель — треугольный парус, поднимаемый впереди фок-мачты, между мачтами вообще и служащий для увеличения поворотливости корабля.

(обратно)

185

Рейд — место стоянки судов, защищенное от ветров и волнения.

(обратно)

186

Мыс Доброй Надежды — на южной оконечности Африки.

(обратно)

187

Зондские острова — островная группа к югу от Индо-Китая.

(обратно)

188

Выбленки — тонкие веревки поперек вант (системы снастей), идущие параллельно одна другой, а также и грузовой ватер-линии судна. Служат для всходя команды на марсель и салинги (системы поперечных брусьев).

(обратно)

189

Буруны — пенящиеся волны, поднимающиеся вверх во время прибоя на местах малой глубины моря.

(обратно)

190

Бак — место на носу судна.

(обратно)

191

Галс — направление пути корабля по отношению к ветру.

(обратно)

192

Грот-марсель и фок-марсель — прямые паруса при грот-мачте и фок-мачте.

(обратно)

193

Бушприт — выступающая вперед часть носа судна.

(обратно)

194

Кабельтов — морская мера длины, равная 185 метрам.

(обратно)

195

Фордевинд — ветер.

(обратно)

196

Каботажное судно — судно прибрежного плавания.

(обратно)

197

Шкот — веревка.

(обратно)

198

На булинях — то-есть на буксире лодок.

(обратно)

199

Люгер — мелкое сторожевое судно.

(обратно)

200

Янки — ироническая кличка американцев.

(обратно)

201

Остров Мадейра — у западного берега Африки.

(обратно)

202

Мыс Горн — оконечность Южной Америки.

(обратно)

203

Фалькландские острова — в южной части Атлантического океана.

(обратно)

204

Брас — снасть, при помощи которой поворачивают реи.

(обратно)

205

Магелланов пролив — между материком Южной Америки и островами Огненной Земли.

(обратно)

206

Фактория — торговое поселение.

(обратно)

207

Гордень — веревка, протянутая в блок, служащая для уборки парусов и для подъема небольших тяжестей.

(обратно)

208

Сандвичевы острова (Гавайские) — группа островов в северовосточной части Тихого океана.

(обратно)

209

Кук Джемс — знаменитый мореплаватель. Убит туземцами в 1779 году.

(обратно)

210

Нанка — хлопчатобумажная ткань.

(обратно)

211

Аврора — римская богиня зори.

(обратно)

212

Блистательная Порта — турецкое дореволюционное правительство.

(обратно)

213

Гик — параллельный палубе брус, служащий нижним основанием косого паруса.

(обратно)

214

Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

215

Здесь: в носовой части судна.

(обратно)

216

Английский канал (English Channel) — английское название пролива Ла-Манш, традиционно указываемое на англоязычных картах и параллельно с французским наименованием — на русских.

(обратно)

217

Подобно тому как кокни разглагольствует о красоте Ричмонд-Хилл… — Кокни — лондонец из низов, особенно уроженец Ист-Энда, речь которого отличается от нормы манерой и акцентом. Ричмонд-Хилл — рекреационная зона и историческая местность под Лондоном в г. Ричмонде-на-Темзе, с живописными возвышенностями, включаемыми в число официальных достопримечательностей.

(обратно)

218

Олбэни — город на северо-востоке США, позднее административный центр штата Нью-Йорк.

(обратно)

219

Мы — народ, вовсе не склонный «держать свет под спудом» — идиоматическое выражение, соответствующее библейскому «зарывать свой талант в землю».

(обратно)

220

Перевод В. Рождественского.

(обратно)

221

Это название голландское, а не индейское; Куиманс — респектабельная нью-йоркская фамилия. (примеч. автора.)

(обратно)

222

Здесь: воплощенный идеал (фр.).

(обратно)

223

… он служил за меня… так же долго, как Иаков служил за Рахиль… — Имеется в виду эпизод из Ветхого Завета, Бытие, 29:20–30, повествующий о том, как Иаков отслужил в доме своего родственника Лавана дважды по семь лет за его дочь Рахиль, на которой хотел жениться.

(обратно)

224

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

225

Марбл перепутал название усадьбы, на самом деле она называется Уиллоу-Ков (Willow Cove — Ивовая Бухта), а не Уиллоу-Гров (Willow Grove Ивовая Роща).

(обратно)

226

Гасильник — приспособление для гашения огня (свечи, светильника и т. п.) в виде воронки на шесте.

(обратно)

227

… это заповедь, которую нарушают по нескольку раз в день… — Речь идет о своде ветхозаветных законов, именуемых Десятью заповедями, явленных Богом пророку Моисею на горе Синай (Исход, 20:2-17, и Второзаконие, 5:6-12). Десятая заповедь гласит: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».

(обратно)

228

Перевод М. Вольшонка.

(обратно)

229

Самообладание, хладнокровие (фр.).

(обратно)

230

Мозес — так по-английски звучит библейское имя Моисей.

(обратно)

231

Здесь: известность, шумиха (фр.).

(обратно)

232

Перевод П. Козлова.

(обратно)

233

Гость, собутыльник (фр.).

(обратно)

234

В те времена из королевских особ вспоминали только его величество короля Великобритании. Таким образом, в начале нашего века тосты, провозглашаемые за здоровье короля, нередко можно было услышать во многих домах лучших представителей нации. (примеч. автора.)

(обратно)

235

… «Любите врагов ваших, благословляйте проминающих вас…» — Евангелие от Матфея, 5:44.

(обратно)

236

Перевод Б. Томашевского.

(обратно)

237

Капитан Мэрриет не оставил без внимания сие замечание… — Капитан Мэрриет (устар. Марриот), или Фредерик Мэрриет (1792–1848) — английский морской офицер, впоследствии популярный писатель-маринист. Купер развивает любимую им мысль об отражении национального характера в особенностях этнической диеты или кухни (см. 1-й том дилогии, «На море и на суше», а также «Прогалины в дубровах»).

(обратно)

238

По выбору (лат.).

(обратно)

239

Наоборот (лат.).

(обратно)

240

Козетка, двухместный диванчик (фр.).

(обратно)

241

Миссис Хеманс Фелисия Доротея (1793–1835) — английская поэтесса, чьи произведения пользовались большой популярностью в США в эпоху Купера.

(обратно)

242

… ту молитву, которую сам Христос завещал своим ученикам… — Имеется в виду «Отче наш».

(обратно)

243

Будуар (фр.).

(обратно)

244

«… О дне же том и часе никто не знает…» — Евангелие от Матфея, 5:44.

(обратно)

245

… «назад не бросая долгого, томного, грустного взгляда» — Строка из «Элегии, написанной на сельском кладбище» Томаса Грея в переводе В. А. Жуковского.

(обратно)

246

В западной части штата Нью-Йорк есть несколько маленьких озер, которые расположены почти параллельно и отстоят не очень далеко друг от друга, длина их составляет от пятнадцати до сорока миль. Через одно из этих озер — озеро Кайюга — пролегает большая дорога, ведущая в Буффало, и в свое время через него был переброшен мост длиной в милю. Благодаря этому обстоятельству возникло выражение «к западу от моста», что означает пограничные округа, включающие, кроме других областей, ту, которая зовется «страной Дженеси». (примеч. автора.)

(обратно)

247

Спрэг Чарльз (1791–1875) — американский банкир и поэт, в основном писавший стихи «на случай».

(обратно)

248

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

249

Индоссатор — лицо, на которое переводится вексель.

(обратно)

250

Учет векселя — покупка банком векселя до наступления срока платежа по нему.

(обратно)

251

… и тотчас же акцептую вексель… — Акцептовать вексель — т. е. утвердить его к оплате.

(обратно)

252

… состояло из облигаций, бонов и закладных… — Боны — кредитные документы, дающие держателю право на получение от выдавшего их лица или учреждения обозначенной на них денежной суммы.

(обратно)

253

Стивидор — лицо, ведающее погрузкой и выгрузкой судов в портах.

(обратно)

254

… над склепом Плантагенетов… — Плантагенеты — королевская династия, правившая в Англии в 1154–1399 гг.

(обратно)

255

Портер — темное пиво.

(обратно)

256

Тогда пунш употребляли вместо шерри-коблера… — Пунш (от английского punch, заимствованного из санскрита, где «панч» означает пять) — горячий или охлажденный напиток, состоящий из пяти компонентов, получаемый от нагревания рома с водой, сиропом, вином, фруктовым соком и пряностями. Шерри-коблер — херес с сахаром, лимоном и льдом.

(обратно)

257

Перевод Ю. Корнеева.

(обратно)

258

Франкированный — отправляемый бесплатно; речь идет о том, что на конверте стояло факсимиле подписи государственного секретаря, наделенного привилегией отправлять корреспонденцию бесплатно.

(обратно)

259

По служебному положению, по должности (лат.).

(обратно)

260

«Достопочтенный» — в США обращение к конгрессменам, судьям и лицам, занимающим высокие посты.

(обратно)

261

Несколько лет тому назад автор увидел в одной из газет объявление о бракосочетании, в котором говорилось, что «состоится бракосочетание его преподобия Юлия Цезаря из Вашингтона… и мисс N…». (примеч. автора.)

(обратно)

262

Т. е. отделился от земли.

(обратно)

263

Я написал даже государственному секретарю, которым в то время был сам Джеймс Мэдисон — Мэдисон Джеймс (1751–1836) — видный американский политический деятель, специалист в области государственного устройства, автор ряда законодательных документов в период американской революции и образования США; государственный секретарь в 1801–1809 гг., впоследствии 4-й президент США (1809–1817).

(обратно)

264

… он вас отправит в Галифакс или на Бермуды — Галифакс — канадский порт, в период действия романа крупная военно-морская база Британской Канады; Бермудские острова — колония Великобритании.

(обратно)

265

Капитал — здесь: сумма, на которую начисляются проценты.

(обратно)

266

По отношению к (лат.).

(обратно)

267

Одни боготворили первого консула, другие — Билли Питта — Первый консул — титул Наполеона Бонапарта до 1804 г.; Питт Уильям (1759–1806) долгое время был главой правительства тори, ярый враг Французской революции, сторонник войны с Францией.

(обратно)

268

Наполеоновы пилюли (фр.).

(обратно)

269

Находящихся в здравом уме и твердой памяти (лат.).

(обратно)

270

Федералисты — политическая партия в США в конце XVIII — начале XIX в., стремившаяся к усилению федерального правления в стране.

(обратно)

271

… товаров, которые называются военной контрабандой — Имеется в виду снаряжение, поставляемое нейтральной страной для одной из воюющих сторон и подлежащее конфискации.

(обратно)

272

… судно… мужественно действовало под Абукиром… — Абукир — остров и мыс в дельте Нила, где в 1798 г. во время египетской экспедиции Наполеона английский флот. под командованием Нельсона разгромил французский.

(обратно)

273

… я… обнаружил у нас под ветром… Монток… — Монток — мыс в США, крайняя восточная точка в южной части полуострова Лонг-Айленд, на юго-востоке штата Нью-Йорк; с 1795 г. там был установлен маяк.

(обратно)

274

Перевод М. Вольшонка

(обратно)

275

Джон Булль (от англ. Bull — «Бык») — нарицательное прозвище англичан, взятое из сборника памфлетов английского литератора Арбетнота («История Джона Булля», 1712 г.) и пьесы «Джон Булль» (1803 г.) английского драматурга Джорджа Колмена-младшего.

(обратно)

276

Квакеры — члены религиозной христианской общины, распространенной в Англии и Америке. На собраниях квакеров присутствующие хранят молчание, пока на кого-либо не снизойдет Дух Божий.

(обратно)

277

… уроженцем «Изумрудного острова» — Изумрудный остров — одно из наименований Ирландии, закрепившееся из-за зеленого цвета в национальной символике и зелени пастбищ, определивших примету национального пейзажа.

(обратно)

278

Перевод Е. Бируковой.

(обратно)

279

«Звезды и полосы» — наименование государственного флага США.

(обратно)

280

… Нью-Йорк не относится к Новой Англии… — Новой Англией в США именуются шесть колоний на северо-востоке страны, объединенные пуританскимнаследием. Позднее они превратились в штаты: Род-Айленд, Коннектикут, Массачусетс, Мэн, Нью-Гэмпшир и Вермонт, обитателей которых, собственно, именовали «янки». Прозвище это впоследствии распространилось и на весь регион северо-востока США, а в европейском политическом контексте употребляется по отношению к американцам в целом.

(обратно)

281

Кошениль — красная краска, добываемая из отдельных видов насекомых, объединенных этим названием; кармин.

(обратно)

282

… под… влиянием Бонни — т. е. Наполеона Бонапарта.

(обратно)

283

Госпорт — город в английском графстве Гэмпшир.

(обратно)

284

Здесь имеется в виду место выреза в фальшборте для сходного трапа.

(обратно)

285

Здесь: свободу действий (лат.).

(обратно)

286

… выращен… в Санто-Доминго — Санто-Доминго — испанское название острова Гаити, а также главного города этого острова.

(обратно)

287

Здесь — праздник на лоне природы, пикник (фр.).

(обратно)

288

Из желания угодить толпе (лат.).

(обратно)

289

Талейран происходил из… старейших… родов Европы, как и Тюренн, Мэнсфилд, Эрскин, Грей, Веллингтон… — Талейран Шарль Морис (1754–1838) — выдающийся французский дипломат наполеоновской эпохи; Тюренн Анри де Ла Тур д'Овернь (1611–1675) — выдающийся французский полководец; Мэнсфилд Уильям Мюррей (1705–1793) — английский юрист, председатель Суда королевской скамьи с 1756 по 1788 г.; Эрскин Томас (1750–1823) — известный английский адвокат; Грей Чарльз (1764–1845) — английский политический деятель; Веллингтон Артур (1769–1852) — английский фельдмаршал.

(обратно)

290

Призовые деньги — деньги, выплачиваемые в период военных действий за захват приза — судна или имущества.

(обратно)

291

Майорат (от лат. major — старший) — форма наследования недвижимости, при которой она переходит полностью к старшему из наследников.

(обратно)

292

Перевод Е. Бируковой.

(обратно)

293

Призовая команда — команда для высадки на захваченное судно с целью его сопровождения в качестве трофея.

(обратно)

294

Острова Силли — архипелаг в Атлантическом океане, у юго-западного побережья Великобритании.

(обратно)

295

Лендс-Энд — мыс на юго-западе полуострова Корнуолл.

(обратно)

296

Перевод Е. Бируковой.

(обратно)

297

Постный суп (фр.).

(обратно)

298

Прощайте (фр.).

(обратно)

299

Брест — старинный город и торговый порт на северо-западе Франции, с выходом на Атлантику.

(обратно)

300

Уэсан — остров у северо-западного побережья Франции.

(обратно)

301

… мы… купили Луизиану у Франции… — Покупка у наполеоновской Франции обширной территории на глубоком юге США состоялась 30 апреля 1803 г.

(обратно)

302

«Шалун» — французский корсар (фр.).

(обратно)

303

Черт возьми!. Извольте сказать (фр.).

(обратно)

304

Черт!.. Дорога (фр.).

(обратно)

305

Черт побери (фр.).

(обратно)

306

Матросов (фр.).

(обратно)

307

Здесь: так, так (фр.).

(обратно)

308

Пленником (фр.).

(обратно)

309

Весьма сожалею, но что поделаешь? (фр.).

(обратно)

310

По решению суда (фр.).

(обратно)

311

Ваше судно. Идемте! (фр.).

(обратно)

312

Перевод Г. Шенгели.

(обратно)

313

… сравнивать гвалт на Биллингсгейт… — Биллингсгейт — большой рыбный рынок в Лондоне.

(обратно)

314

добро! (фр.).

(обратно)

315

Да здравствует Франция! (фр.).

(обратно)

316

Прекрасной Франции (фр.).

(обратно)

317

Не важно, все равно; здесь: ладно, ладно! (фр.).

(обратно)

318

Счастливая, удачливая (фр.).

(обратно)

319

Идти короткими галсами («делать короткие галсы») — часто менять галс.

(обратно)

320

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

321

Черт побери, месье Валлингфорт! (фр.).

(обратно)

322

Это просто невероятно! (фр.).

(обратно)

323

Как англичан? (фр.).

(обратно)

324

Здесь: чертыхания (фр.).

(обратно)

325

Каково, друг мой!

(обратно)

326

… Я восхищаюсь вашим умом!

(обратно)

327

чудесно…

(обратно)

328

весьма сожалею…

(обратно)

329

поддержать знакомстве однако приношу тысячу извинений…

(обратно)

330

но я никак не могу покинуть своих соотечественников. Ну, ребята, в шлюпку (фр.).

(обратно)

331

Перевод Мих. Донского.

(обратно)

332

Великая нация (фр.).

(обратно)

333

Граждан (фр.).

(обратно)

334

Макдоноу выиграл битву на озере Шамплейн… — Макдоноу Томас — американский морской офицер, командовавший эскадрой в битве с британским флотом в бухте Платсберг на озере Шамплейн 11 сентября 1814 г., где одержал над врагом решительную победу.

(обратно)

335

Перевод А. Некора.

(обратно)

336

— взять курс на Ирландский пролив… — Имеется в виду пролив Св. Георга (между Великобританией и Ирландией).

(обратно)

337

Мыс Рат — северо-западная оконечность острова Великобритания.

(обратно)

338

Перевод М. Вольшонка

(обратно)

339

… сынов святого Патрика — т. е. ирландцев, поскольку святой Патрик считается основоположником христианизации Ирландии и покровителем ее жителей.

(обратно)

340

Гинея — старинная английская золотая монета.

(обратно)

341

Перевод М. Вольшонка.

(обратно)

342

Даун — графство в Северной Ирландии.

(обратно)

343

Здесь имеется в виду обносный сезень, которым обносится парус при креплении к рангоутному дереву.

(обратно)

344

Речь идет о носовом украшении судна, изображающем древнеримскую богиню утренней зари

(обратно)

345

Холихед — город-порт на одноименном острове у северо-западного побережья Уэльса.

(обратно)

346

Перевод Н. М. Карамзина.

(обратно)

347

Силу инерции (лат.).

(обратно)

348

Перевод П. Гнедич.

(обратно)

349

Эпиграфом взяты слова из старинного дуэта (см. примеч. 1 к главе 21).

(обратно)

350

Веселость (фр.).

(обратно)

351

Карронада — гладкоствольная крупнокалиберная пушка XVIII–XIX вв. с коротким стволом и небольшой дальностью стрельбы. Метала ядра и разрывные бомбы.

(обратно)

352

… с прибойниками и банниками в руках… — Прибойник — шест с цилиндрическим утолщением на конце, с кожаным или резиновым наконечником для досылки (прибоя) пушечных зарядов. Банник — цилиндрическая щетка на длинной палке для чистки и смазки канала орудийного ствола.

(обратно)

353

Перевод М. Вольшонка.

(обратно)

354

Баррилъя (исп.) — растение зольник (верблюжье сено), а также его зола, из которой добывается сода.

(обратно)

355

Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

356

… мы пошли Бэmmepu… — Имеется в виду Бэттери-парк, историческая часть города Нью-Йорка, расположенная на южной оконечности острова Манхэттен.

(обратно)

357

Джеред имеет в виду статут, т. е. закон.

(обратно)

358

… союз 1778 года оказал некоторое влияние на людей… — Имеется в виду французско-американский Договор о торговле и о политическом союзе между двумя странами, подписанный в Париже и одобренный Конгрессом.

(обратно)

359

Оправданный перед судом (лат.).

(обратно)

360

Пристрастно (лат.).

(обратно)

361

Наравне и одновременно (лат.).

(обратно)

362

Наоборот (лат.).

(обратно)

363

Перевод Б. Лейтина.

(обратно)

364

По способам — мягко (лат.).

(обратно)

365

По существу дела — твердо (лат.).

(обратно)

366

Добросовестный, честный (лат.).

(обратно)

367

Между своими, в кругу семьи (фр.).

(обратно)

368

Колридж Сэмюэл Тейлор (1772–1834) — крупный английский поэт-романтик, представитель так называемой «озерной школы», автор знаменитой поэмы «Песнь о Старом Мореходе», теоретик романтизма.

(обратно)

369

Так называемый (фр.).

(обратно)

370

Перевод М. Вольшонка.

(обратно)

371

Марвел — по созвучию с Марбл; marvel — чудо, необыкновенный человек (англ.).

(обратно)

372

Соединенные провинции — республика семи нидерландских провинций, объединившихся в 1570 году и образовавших основу королевства Нидерланды; просуществовали до 1795 г.

(обратно)

373

Бодмерея — денежный заем под залог судна и груза.

(обратно)

374

Здесь: мастер, изготовляющий паруса.

(обратно)

375

Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

376

Объяснения (фр.).

(обратно)

377

Вечеринку, прием (ит.).

(обратно)

378

Моя дорогая (ит.).

(обратно)

379

Бывшая (фр.).

(обратно)

380

Лафайет Мари Жозеф Пол Ив Рош Жильбер дю Мотье, маркиз (1757–1834) — французский генерал и политический деятель, активный союзник США в период Войны за независимость, затем — во Франции в период Революции. Купер в 1831 г. вел переписку с Лафайетом по политико-экономическим вопросам.

(обратно)

381

Приличном квартале (фр.).

(обратно)

382

Ни одна птица малая не забыта у Бога… — Евангелие от Луки, 12:6.

(обратно)

383

При прочих равных (условиях) (лат.).

(обратно)

384

Соси означает нахальный, дерзкий время часто бывал в крепости, и капитан недолго его дожидался.

(обратно)

385

Старый Ник — на языке простонародья заменяет слово «черт».

(обратно)

386

Графство Вест-Честер — одно из графств (областей), находившихся в штате Нью-Йорк: граничило с городом Нью Йорком, расположенным на острове Манхаттан.

(обратно)

387

Континентальные войска — войска национальной армии, сражавшейся за независимость Северной Америки.

(обратно)

388

Королевские охранные грамоты выдавались английским королем Георгом III (1760–1820) на право заниматься торговлей в приобретать земли в североамериканских колониях.

(обратно)

389

Рошамбо — командующий французскими войсками, переброшенными на североамериканский материк для помощи американским колониям в борьбе против Англии.

(обратно)

390

Уортон намекает на победу английского генерала Корнваллиса, разбившего войско американского генерала Гейтса в сражении при Комдене в штате Южная Каролина (1780).

(обратно)

391

Генерал Гейтс под Сараготой заставил капитулировать английского генерала Бергойна со всем его войском (1777). Эта крупная победа американцев сыграла решающую роль во всем дальнейшем ходе войны.

(обратно)

392

Янки — презрительное имя, которым англичане называли американцев.

(обратно)

393

Скиннерами (от английского слова skinner — живодер) называли мародеров, которые под предлогом помощи американской армии грабили мирное население нейтральной территории, главным образом — сторонников англичан.

(обратно)

394

Ковбоями (от английского слова cow-boy — коровий пастух) тогда называли мародеров, которые, в отличие от скиннеров, орудовали на стороне англичан.

(обратно)

395

Конфедеративная армия — армия федерации штатов Северной Америки.

(обратно)

396

Красные мундиры были формой офицеров английской королевской армии

(обратно)

397

Геба (греч, миф.) — богиня вечной юности.

(обратно)

398

Американский генерал Старк в битве у Бенингтона (1777) взял в плен пятьсот немцев. Немецкие солдаты, которых английский король Георг III покупал у владетельных немецких князей, составляли около трети английского войска, посланного в Америку подавлять восстания колоний.

(обратно)

399

При Лексингтоне в 1775 году произошло первое крупное Сражение, принесшее победу американским борцам за независимость.

(обратно)

400

Андре — майор Андре, адъютант английского главнокомандующего; в 1780 году был повешен американцами за шпионаж.

(обратно)

401

Сэр Генри — генерал Генри Клинтон, главнокомандующий английской армией на территории Северной Америки с 1778 но 1781 год.

(обратно)

402

Куин-стрит — в то время один из самых аристократических кварталов Нью-Йорка.

(обратно)

403

Английский полковник Тарльтон нанес поражение американцам, которыми командовал генерал Самтер в штате Южная Каролина (1780).

(обратно)

404

Войска английской армии называли регулярными в отличие от войск американской армии, созданной из партизанских отрядов и милиции (ополчения) штатов.

(обратно)

405

Де Ланей — командир ковбойского отряда.

(обратно)

406

Виргинская кавалерия — американская кавалерия, сформированная в штате Виргиния.

(обратно)

407

Генерал Монтроз — английский генерал.

(обратно)

408

Зунд — пролив, отделяющий остров Лонг-Айленд от острова Манхаттан.

(обратно)

409

Карл III — испанский король (1759–1788).

(обратно)

410

Здесь речь идет об испанских долларах, имевших тогда хождение в Америке.

(обратно)

411

Гессенские стрелки — Большая часть немецких наемных солдат в английской армии, отправленной в Америку, была из немецкого герцогства Гессен-Касселя.

(обратно)

412

Гарлем — часть Манхаттана. Теперь негритянский квартал в Нью-Йорке.

(обратно)

413

Джон Булл (по-английски «Джон Бык») — так насмешливо прозвал англичан писатель-сатирик Джонатан Свифт (1667–1745).

(обратно)

414

Эскулап (римск, миф.) — бог врачебного искусства.

(обратно)

415

Гален — римский врач, шивший по II веке до н. э. и вплоть до средних веков считавшийся большим авторитетом в области медицины.

(обратно)

416

Уильям Хау — английский генерал; до 1778 года был главнокомандующим английской армией на территории Северной Америки.

(обратно)

417

Людовик — французский король Людовик — XVI (1774–1792).

(обратно)

418

По всем правилам искусства (лат.).

(обратно)

419

Аккомак — городок в штате Виргиния.

(обратно)

420

Вигами в эпоху, описанную в романе, в североамериканских колониях называли сторонников восставших колонистов.

(обратно)

421

Тори — в эпоху, описанную в романе, в североамериканских колониях так называли сторонников Англии.

(обратно)

422

Гиппократ (460–377 до н. э.) — знаменитый древнегреческий врач.

(обратно)

423

Кингс Бридж (по-англ. «королевский мост») — мост, соединявший Манхаттан с Вест-Честером.

(обратно)

424

Арнольд — американский генерал, собиравшийся выдать англичанам важную военную тайну; был разоблачен, когда задержали английского шпиона Андре.

(обратно)

425

Сторожевой отряд из трех человек под начальством Паулдинга, задержавший английского шпиона Андре, отказался отпустить его на свободу за взятку.

(обратно)

426

Колосс Родосский — бронзовая фигура греческого бога солнца Гелиоса, изваянная в 280 году до н. э. и имевшая 32 метра высоты, стояла в Родосской гавани. Раньше полагали, что эта статуя стояла с расставленными над входом в гавань ногами, образуя как бы ворота, через которые могли проходить корабли.

(обратно)

427

В древности иногда к осям боевых колесниц прикрепляли косы, чтобы резать ими врага при вращении колес.

(обратно)

428

Потомак — река на, северо-востоке США.

(обратно)

429

Между Сциллой и Харибдой — выражение, употребляющееся и значении: оказаться между двумя враждебными силами В древнегреческой мифологии Сцилла и Харибда — для чудовища, жившие по обеим сторонам узкого морского пролива, губившие всех, кто проплывал мимо.

(обратно)

430

Сторонники американцев назывались партией «верхних», а сторонники англичан — партией «нижних». Эти названия произошли от расположения их войск по течению Гудзона.

(обратно)

431

Территаун — город в штате Нью-Йорк, где был задержан Андре

(обратно)

432

Вильям Хис — генерал-майор, командовавший американскими поисками в Вест-Честере.

(обратно)

433

Хэль — американский офицер, повешенный англичанами за шпионаж.

(обратно)

434

Восточными здесь названы штаты Новой Англии, в то время населенные пуританами, не признававшими католических обрядов.

(обратно)

435

В 1765 году английский парламент издал закон о гербовом сборе (налог, взимающийся путем обязательного употребления гербовой бумаги при составлении официальных документов или же наклеивания на них гербовых марок) в своих колониях в Северной Америке. Закон этот вызвал бурный протест у местного населения и через год был отменен. В 1773 году английский парламент принял «чайный закон», по которому чай, ввозимый из Англии в Америку, освобождался от пошлины, но был обложен небольшим налогом. Колонисты отказались покупать чай; в декабре 1773 года группа бостонцев напала на английский корабль и выбросила в море находившийся на нем груз чая. Это так называемое «Бостонское чаепитие» непосредственно предшествовало войне за независимость Северной Америки.

(обратно)

436

Кротон — местность в Вест-Честере на восточном берегу Гудзона.

(обратно)

437

Банкер-Хилл — одна из высот, господствующих над Бостоном, где американцы в 1775 году отразили три ожесточенные атаки противника и оставили поле боя лишь после тою, как у них иссякли запасы пороха.

(обратно)

438

Грин — один из выдающихся американских генералов эпохи борьбы за независимость; Роудон — английский генерал.

(обратно)

439

Действие этой главы происходит в 1814 году, когда Соединенные Штаты были вовлечены в войну с Англией (1812–1815), вновь пытавшейся подчинить себе американские колонии Война окончилась полной победой Америки.

(обратно)

440

Марс — вышка на мачте для наблюдения.

(обратно)

441

Пинас, пинаса или пинка — небольшое мореходное парусное судно.

(обратно)

442

Акр — английская мера, равняется тридцати семи сотым десятины.

(обратно)

443

Мушкель — род двухконечного молота или тяжелой деревянной колотушки.

(обратно)

444

Брас — шестифутовая сажень. с наветренной стороны и впереди повсюду был открытый океан.

(обратно)

445

Пагаия — род длинных весел.

(обратно)

446

Шунер — двухмачтовое судно.

(обратно)

447

Маленькая лодочка у туземцев.

(обратно)

448

Старая часть Нью-Йорка. (прим. ред.)

(обратно)

449

Главная торговая гавань Нидерландов в провинции Южной Голландии, на Новом Маасе.

(обратно)

450

Альдерман — член городского совета. (прим. ред.)

(обратно)

451

Mогок — одна из плодороднейших долин Нью-Йоркского Штата. (прим. ред.)

(обратно)

452

Патроны — класс земельных собственников. В своих владениях они пользовались не только правом управления, но и суда. (прим. ред.)

(обратно)

453

Янки — презрительная кличка англичан.

(обратно)

454

В настоящее время Бродвэй тянется на протяжение около 8 километров. (прим. ред.)

(обратно)

455

Вымпел — узкий, длинный флаг, поднимаемый на военных судах для обозначения национальности. (прим. ред.)

(обратно)

456

Румпель — часть управления рулем. (прим. ред.)

(обратно)

457

Корнель — знаменитый французский драматург, «отец французской трагедии» (1606–1684 г. г.). Его трагедия «Сид» составила эпоху в истории французского театра. (прим. ред.)

(обратно)

458

Суда прибрежного плавания, служащие для перевозки грузов. (прим. ред.)

(обратно)

459

Песчаный серп. (прим. ред.)

(обратно)

460

Бригантина — легкое судно (преимущественно Средиземного моря) с двумя-тремя мачтами, приспособленное к ходу под веслами в случае безветрия. (прим. ред.)

(обратно)

461

Венеция. (прим. ред.)

(обратно)

462

Буцентавр — правительственная галлера, на которой совершали торжественные выезды венецианские дожи. (прим. ред.)

(обратно)

463

Масса — в устах негра означает «господин». (прим. ред.)

(обратно)

464

Бушприт — выдвинутая за борт носовая часть судна, брус, идущий горизонтально или под некоторым углом.

(обратно)

465

Бог торговли, по верованиям римлян. Здесь говорится о знаменитой статуе Меркурия работы скульптора Джованни Болоньи (1524–1608 г.). (прим. ред.)

(обратно)

466

Нептун — бог моря по верованиям древних римлян. У моряков был обычай при переходе через тропики устраивать празднества, наиболее интересным моментом которых была инсценировка посещения Нептуном судна. (прим. ред.)

(обратно)

467

Богиня правосудия у древних греков. (прим. ред.)

(обратно)

468

Шканцы — наиболее почетное место на палубе военного судна; на парусниках так называется пространство между грот- и бизань-мачтою. (прим. ред.)

(обратно)

469

Ламанш — часть Атлантического океана между Францией и Англией. Название французское. Англичане называют его Английским каналом.

(обратно)

470

Командор — наводчик орудия. (прим. ред.)

(обратно)

471

Гольфштром или Гольфштрем (правильнее было бы произносить «Гольфстрим») — теплое течение, несущее свои воды, нагретые тропическим солнцем, из Мексиканского залива в Центральной Америке к Северо-западным берегам Европы — далеко на Север. Запасенное тепло Гольфштром постепенно расходует и тем нагревает окружающий воздух. (прим. ред.)

(обратно)

472

Ртуть. (прим. ред.)

(обратно)

473

Герой поэмы Виргилия «Энеида».

(обратно)

474

Виргилий — знаменитейший поэт древнего Рима, род, в 70 году до Р. X. близ Мантуи.

(обратно)

475

Калигула — кровожадный и безумный римский император. Родился в 12-м году, убит в 41-м году. Этому «повелителю» приписывается фраза, в которой он сожалел, что народ «не имеет одной головы, чтобы ее сразу можно было… отсечь». (прим. ред.)

(обратно)

476

Купидон — бог любви по верованиям древних греков. (прим. ред.)

(обратно)

477

Здесь мы имеем дело с устройством примитивного прожектора. (прим. ред.)

(обратно)

478

Вертикальный ворот, употребляемый для навивания якорного каната. (прим. ред.)

(обратно)

479

Кабельтов — морская мера, равная длине якорного каната: приблизительно, 120 англ. саженям, 240 ярдам, 720 футам. (прим. ред.)

(обратно)

480

Кларендон в 1555 году был хранителем печати, потом лордом-наместником Ирландии. Способствовал провозглашению королем Великобритании Вильгельма Оранского. (прим. ред.)

(обратно)

481

Английское лье равняется трем милям. Законная британская миля равняется 5.280 англ. футам. (прим. ред.)

(обратно)

482

Марс — бог войны по верованиям древних римлян. (прим. ред.)

(обратно)

483

Здесь, по-видимому, намек на рабовладение.

(обратно)

484

Речь идет об английских военачальниках, действовавших на американском континенте против Франции и ее владений (Канады) во время Семилетней войны (1753–1760), в результате которой Канада вошла в состав Британской империи.

(обратно)

485

Имеется в виду царствующая с начала XVIII века и по наши дни в Англии королевская династия, принадлежащая Брауншвейг-Ганноверскому дому.

(обратно)

486

В пуританских проповедях и религиозной публицистике постоянно упоминаются события, местности и персонажи библейских легенд.

(обратно)

487

Пардон (англ.) — милость, прощение, спасение души.

(обратно)

488

Комизм этого монолога заключается в том, что хвастунишка портной смешивает события, происходившие в разных странах в разное время.

(обратно)

489

Фурлонг — мера длины, равная 220 футам, или округленно 67 метрам.

(обратно)

490

Иисус Навин — в Библии один из так называемых «судей израильских», вождей древних евреев, под главенством которых они завоевали Палестину в конце II тысячелетия до н. э.

(обратно)

491

Каботажное судно — судно, совершающее плавания между портами одного государства и без выхода в другие моря.

(обратно)

492

Королевские крейсеры — в данном случае английские военные суда, плававшие в определенном районе для борьбы с нападавшими на американское побережье французскими военными судами, а также с пиратами и морскими контрабандистами.

(обратно)

493

Корвет — трехмачтовое военное судно с полным корабельным вооружением.

(обратно)

494

Вооружением, кроме боевого вооружения, называется вся совокупность рангоута (то есть деревянных в то время частей, служащих для подъема и несения парусов), такелажа (снастей) и парусов.

(обратно)

495

Фрегат — военное, а иногда и купеческое судно с полным корабельным вооружением.

(обратно)

496

Кораблем, или линейным кораблем, называлось военное судно с полным корабельным вооружением. Отличался от фрегата большими размерами и расположением орудий.

(обратно)

497

Лот — свинцовая гиря особой формы, бросаемая с судна в море на шнуре (лотлине) для измерения глубины морского дна.

(обратно)

498

Кренгование — придание судну, подведенному к отмели, небольшого крена. Применялось для осмотра или мелкого ремонта обнажающейся при этом подводной части борта.

(обратно)

499

Матрос называет негра то «Гвинея», то «Золотой Берег», намекая на прилегающие к Атлантическому океану области западной Африки, откуда работорговцы вывозили негров на американские плантации.

(обратно)

500

Сципион Африканский (235–183 гг. до н. э.) — римский полководец и государственный деятель.

(обратно)

501

Здесь под мысами подразумеваются южная оконечность Африки (мыс Игольный) и южная оконечность Америки (мыс Горн). Фанди — островок к юго-востоку от Канады.

(обратно)

502

Верп — вспомогательный якорь, весящий от 1/3 до 1/6 станового (главного) якоря.

(обратно)

503

Стоп-анкер — самый большой из верпов.

(обратно)

504

Бахус — в античной мифологии бог вина.

(обратно)

505

Борей — в античной мифологии олицетворение северного ветра.

(обратно)

506

Тодди — горячий спиртной напиток.

(обратно)

507

Найтингейл — по-английски соловей.

(обратно)

508

Мохоки — одно из североамериканских индейских племен.

(обратно)

509

Зарифить паруса, или взять рифы — уменьшить площадь парусов путем связывания нашитых с обеих сторон паруса тонких тросов — рифштертов.

(обратно)

510

Фордевинд — направление ветра, дующего прямо в корму судна.

(обратно)

511

Сервантес Сааведра Мигель де (1547–1616) — великий испанский писатель эпохи Возрождения, автор романа «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». Речь идет об известном эпизоде сражения Дон Кихота с ветряными мельницами.

(обратно)

512

Уайлд (англ.) — дикий. Уайлдер — сравнительная степень этого прилагательного.

(обратно)

513

Миссис де Лэси путает морские термины, даже такие общеизвестные, как корма и нос.

(обратно)

514

Аталанта — героиня греческого мифа обохоте на Калидонского вепря.

(обратно)

515

Траверз — направление, перпендикулярное диаметральной плоскости судна.

(обратно)

516

Ялик — морская гребная или парусная шлюпка длиною от четырех до восьми метров.

(обратно)

517

Тали — приспособление для подъема тяжестей, состоящее из двух блоков и основанного (проведенного) между ними троса.

(обратно)

518

Бимсы — поперечные брусья, связывающие противоположные ветви шпангоутов — «ребра» судна. На бимсы настилается палуба.

(обратно)

519

Клюзы — отверстия в носовой части судна по обе стороны форштевня, в которые проходят якорные канаты.

(обратно)

520

Абордажные сетки — сети, препятствующие нападающим проникнуть на абордируемое судно. Ставились вдоль бортов судна.

(обратно)

521

Кат-балки — толстые квадратные брусья, выдающиеся за борт в носовой части судна. Служат для уборки якорей.

(обратно)

522

Гакаборт — верхняя часть кормовой оконечности судна.

(обратно)

523

Ноки — оконечности рея.

(обратно)

524

То есть стаканчик виски на ночь.

(обратно)

525

Бакборт — левая сторона судна.

(обратно)

526

Шкафут — часть верхней палубы от фок— до грот-мачты.

(обратно)

527

Транцы — поперечные горизонтальные ребра, образовывавшие оконечность кормы.

(обратно)

528

Крюйт-камера — каюта для хранения пороха, расположенная обычно ниже ватерлинии судна.

(обратно)

529

Твердая земля (лат.).

(обратно)

530

Имеется в виду французский королевский флаг — золотые лилии на белом поле.

(обратно)

531

Речь идет, по-видимому, о русском императорском гербе. В XVIII веке русские суда действительно больше всего плавали в европейских водах.

(обратно)

532

Конклав — совет кардиналов при римском папе.

(обратно)

533

Имеется в виду флаг Ост-Индской компании.

(обратно)

534

Королевский штандарт — флаг, который несет судно лишь во время пребывания на нем короля.

(обратно)

535

Вход, явление; выход на сцену (фр.).

(обратно)

536

Шканцы — пространство верхней палубы между грот— и бизань-мачтами. На шканцах выстраивался почетный караул, объявлялись приказы и т. д. Матросам вход на шканцы без дела был запрещен

(обратно)

537

Бриг — небольшое купеческое или военное судно с прямыми на обеих мачтах парусами и тремя треугольными парусами на бушприте.

(обратно)

538

Здесь и далее всю эту чепуху Уайлдер говорит, зная, что его слушательницы совсем не сведущи в морском деле.

(обратно)

539

Здесь, как и раньше, моряки морочат женщин.

(обратно)

540

Галс — направление парусного судна относительно ветра, дующего в правый борт — правый галс, или в левый борт — левый галс; а также каждый отрезок пути, сделанный одним галсом

(обратно)

541

Имеется в виду легенда о корабле-призраке голландского пирата, обреченного в наказание за свои злодейства вечно блуждать по морям. Появление «Летучего Голландца» предвещало недоброе встречным кораблям.

(обратно)

542

Эти диковинные имена могут поразить читателя как слишком уж нелепые, однако все они взяты из местной хроники Род-Айленда (прим. автора). Приблизительный смысл данных имен по порядку следующий: Земляной Горшечник, Консервированная Зелень, Честный Распутник, Добродетельный Мошенник, Мягкий Кремень и Богатый Бедняк. (прим. переводчика)

(обратно)

543

Эмбарго — запрещение какого-либо государства заходить в его порты иностранным судам.

(обратно)

544

Кильватер — след, остающийся за кормой идущего судна.

(обратно)

545

Бристольский купец — торговое судно из Бристоля.

(обратно)

546

Фрахтователь — арендатор судна.

(обратно)

547

Штурман — помощник командира судна по судовождению, определяющий местонахождение судна в море, прокладывающий курс и т. д.

(обратно)

548

Шпиль — вертикальный ворот. В верхней его части — голове — проделаны гнезда, в которые вставляются вымбовки (рычаги). Держась за них, матросы ходят вокруг шпиля, вращая его, и тем самым вытягивают обнесенный на вал якорный канат — «выхаживают» якорь.

(обратно)

549

Брасопить — поворачивать реи при помощи снастей, называемых брасами.

(обратно)

550

Полнее — под большим углом к ветру. Противоположное к словам «круче», «острее».

(обратно)

551

Полный бейдевинд — курс парусного судна, когда ветер дует под углом меньшим, чем 90°, и большим, чем крутой бейдевинд — предельно острый угол, которым судно может идти круто к ветру.

(обратно)

552

Фалинь — носовой и кормовой концы (отрезки троса) на шлюпке, служащие для ее привязывания.

(обратно)

553

Кабельтов — морская мера длины, равная 1/10 морской мили, то есть 185, 2 метра.

(обратно)

554

Кубрик — в то время самая нижняя палуба, в которой находилось жилое помещение команды.

(обратно)

555

Свертывать канаты в бухту — укладывать их на палубу, свивая по спирали или укладывая петлями.

(обратно)

556

Руслень — узкая отводная площадка снаружи судна на уровне верхней палубы, служащая для увеличения угла крепления вант к мачтам.

(обратно)

557

Поворот оверштаг — поворот парусного судна носом против ветра при переходе на другой галс.

(обратно)

558

Лаг — прибор для измерения скорости хода судна, который опускается в море за кормой на тонком тросе — лаглине.

(обратно)

559

Склянка — получасовой промежуток времени, в течение которого пересыпался песок в песочных часах. Счет времени начинался в полдень, когда били рынду (особый звон). Затем каждые полчаса вахтенный отбивал склянки в судовой колокол.

(обратно)

560

По-видимому, имеются в виду те североамериканские колонии, которые выходят на Атлантическое побережье севернее обеих Каролин, но южнее Мэна, Нью-Гемпшира, Мериленда.

(обратно)

561

Румб — направление мысленно проведенной прямой линии от наблюдателя на любую точку окружности горизонта. В то время окружность горизонта делилась не на 360°, а на 32 румба.

(обратно)

562

Шлюп — военное парусное судно с полным корабельным вооружением. Пушки, количеством шестнадцать — двадцать восемь, располагались только на верхней, открытой палубе.

(обратно)

563

Knighthead — произносится так же, как nighthead, а это последнее состоит из двух слов: night — ночь и head — голова.

(обратно)

564

Речь идет об английской армии.

(обратно)

565

Огонь святого Эльма — световые электрические явления в природе.

(обратно)

566

Каболки — толстые нити, спряденные из волокон пеньки. Из каболок свиваются пряди, из которых «спускаются» тросы.

(обратно)

567

Тендер — небольшое военное или купеческое судно с одной мачтой.

(обратно)

568

То есть уроженцы Англии.

(обратно)

569

Лига — старинная морская пора длины, равная трем морским милям, то есть 5556 метрам.

(обратно)

570

То есть не военных.

(обратно)

571

Каперское свидетельство — свидетельство, выдававшееся вооруженным торговым судам на право захвата неприятельских судов.

(обратно)

572

Выбленки — ступени веревочной лестницы, которые вяжутся на вантах.

(обратно)

573

Баркас — самая большая судовая гребная и парусная шлюпка, имеющая две мачты и рассчитанная на шестнадцать-двадцать гребцов.

(обратно)

574

Док — в данном случае плавучее сооружение для ремонта подводной части судна.

(обратно)

575

Степс — гнездо, в котором устанавливается мачта.

(обратно)

576

Шпигаты — отверстия в фальшборте для стока воды с палубы, а также отверстия в бортах для проводки брасов.

(обратно)

577

Банка — сиденье на шлюпке для гребцов и пассажиров.

(обратно)

578

Шекспир, «Сон в летнюю ночь».

(обратно)

579

Момус — в древнегреческой мифологии бог насмешки.

(обратно)

580

Ют — кормовая возвышенная часть палубы, в те времена являлась как бы командирским мостиком.

(обратно)

581

Нептун — у древних римлян бог морей. Один из непременных комических персонажей матросских развлечений.

(обратно)

582

Продраить — жаргонное слово вроде «прочистить».

(обратно)

583

На английских военных судах желтый флаг поднимался в знак того, что совершено преступление и виновный приговорен к смерти.

(обратно)

584

Вест-Индский архипелаг, в который входят Багамские и Антильские острова.

(обратно)

585

Шхуна — купеческое судно с двумя и более мачтами, вооруженными косыми парусами.

(обратно)

586

Речь идет об английском короле Георге II.

(обратно)

587

Белый флаг (фр.).

(обратно)

588

Бомбардир — старший канонир.

(обратно)

589

Одна из резиденций английских королей.

(обратно)

590

Смит (smith, англ.) — кузнец.

(обратно)

591

Арк (ark, англ.) — ковчег, по библейскому преданию — лодка, на которой спаслись от всемирного потопа Ной и его семья.

(обратно)

592

Дэви Джонс — шуточное название бога морей Нептуна у английских моряков.

(обратно)

593

Суши весла! — команда, по которой весла ставятся в положение, параллельное воде и перпендикулярное борту.

(обратно)

594

Цербер — в греческой мифологии чудовищный пес, стерегущий вход в загробное царство.

(обратно)

595

Дик, сокр. Ричард (примеч. перевод.)

(обратно)

596

Fonts — купель.

(обратно)

597

При Деттингене Георг II разбил французов 27 июня 1743 года. В битве же при Фонтенуа, 11 марта 1745 года, соединенные армии голландцев и англичан под начальством герцога Кумберлендского были разбиты маршалом Саксонским, что повлекло за собой потерю Турне и всей Фландрии. (примеч. авт.)

(обратно)

598

Так назывались приверженцы Иакова III и его сына Карла Эдуарда.

(обратно)

599

Пародия на песенку шотландских якобитов.

(обратно)

600

Командор Бани (ордена).

(обратно)

601

Кушанье, приготовляемое на судах особым образом из солонины, картофеля и лука; lobster — морской рак. (примеч. перевод.)

(обратно)

602

Кушанье, приготовляемое из морской рыбы. (примеч. перевод.)

(обратно)

603

Перевод И. А. Кускова.

(обратно)

604

Так называют в Англии морских солдат матросы.

(обратно)

605

Тунис в то время находился под властью Турции.

(обратно)

606

Сирокко — жаркий, сухой и сильный ветер, дующий с юго-востока и юго-запада преимущественно на Средиземном море, в Сицилии и Италии.

(обратно)

607

Бастинадо — палочные удары по пяткам.

(обратно)

608

Лакрима-кристи — сорт виноградного вина.

(обратно)

609

Мистраль — сильный и холодный северо-западный ветер.

(обратно)

610

Браво (итал.) — наемный убийца.

(обратно)

611

«Рогатый чепец» — название парадного головного убора правителя Венеции — дожа.

(обратно)

612

Тициан, Вечеллио (ок. 1487–1576) — великий венецианский живописец эпохи Возрождения.

(обратно)

613

Подеста (тал.) — судья.

(обратно)

614

Здесь игра слов: намек на принятый обычай изображать богиню правосудия с завязанными глазами и с весами в руках.

(обратно)

615

Папский нунций — дипломатический представитель римского папы, в ранге посла.

(обратно)

616

Лига — старая мера длины. Морская лига — 5,56 километра, сухопутная — 4,83 километра.

(обратно)

617

Фальери, Марино — дож Венеции, казненный в 1355 году на Лестнице Гигантов за попытку проведения самостоятельной политики.

(обратно)

618

«Avе», или «Ave Маriа» — молитва святой Марии.

(обратно)

619

Марэ и Шато — аристократические кварталы старого Парижа.

(обратно)

620

Конклав — совет кардиналов, собирающийся для избрания римского папы.

(обратно)

621

«Так проходит слава земная!» (лат.).

(обратно)

622

Картезианцы — монашеский орден, основанный в XI веке во Франции.

(обратно)

623

Брентa — река, впадающая в Венецианский залив.

(обратно)

624

Орфано — венецианский канал, в котором обычно топили тела тайно казненных.

(обратно)

625

Форейтор — слуга, сидящий на передней лошади, когда животные запряжены цугом, т. е. парами (или гуськом) одно за другим.

(обратно)

626

Шильон — замок в живописном месте, на скале, обрывающейся к водам Женевского озера, километрах в шести от Веве; известность получил как государственная тюрьма строгого режима, за что даже был прозван Швейцарской Бастилией. Здесь был заключен женевский патриот Франсуа Бонивар (1493–1570), прославленный Джорджем Г. Байроном в поэме «Шильонский узник».

(обратно)

627

Бюргер — горожанин, мещанин (нем.); понятие обычно относят к финансово независимым жителям средневековых городов, находившимся под защитой имперского городского права и (или) цеховых законов.

(обратно)

628

Во — кантон на западе Швейцарии площадью около 3 тыс. кв. км, выходящий к берегам Женевского озера; административный центр — г. Лозанна. Территория кантона долгое время принадлежала савойским графам. В 1536 г. Во был завоеван Бернским кантоном. Бернские власти разделили Во на 13 старостатов. В 1723 г. жители Во подняли восстание против завоевателей, окончившееся неудачей. В январе 1798 г. была провозглашена Леманская республика, на смену которой пришел самостоятельный кантон Леман, объединившийся после разгрома Наполеона с остальной Швейцарией. Это объединение юридически было закреплено в первой конституции Швейцарской конфедерации (1848 г.).

(обратно)

629

Спитхед — Автор имеет в виду Спитхедский рейд, играющий роль внешней гавани для расположенного в Ла-Манше английского порта Портсмут.

(обратно)

630

… глубину озера — Максимальная глубина Женевского озера достигает 310 м.

(обратно)

631

Празднество (фр.).

(обратно)

632

Смесь (фр.).

(обратно)

633

Барк — общее название различных типов малых судов в европейских странах; в мореплавании — это трехмачтовые суда с косым парусным вооружением на одной или двух мачтах; в романе описывается судно, близкое по конструкции французскому рыболовному боту (или «двойной шлюпке»).

(обратно)

634

… древнего… города… — Женева выросла из основанного римлянами в I в. н. э. поселения Генава.

(обратно)

635

Винкелърид Арнольд (Эрни) — рыцарь древнего рода, геройски погибший в битве при Земпахе (1386), в которой 1200 швейцарских пехотинцев одержали победу над двумя тысячами тяжеловооруженных австрийских конных рыцарей, чем положили конец господству австрийцев в Швейцарии. В немалой степени окончательной победе швейцарцев в сражении способствовал Винкельрид, проложивший своим товарищам проход через лес вражеских копий. Подвиг Арнольда Винкельрида прославлен в средневековой эпической поэме «Песня о земпахском сражении».

(обратно)

636

Фок-мачта — передняя мачта корабля.

(обратно)

637

Фрахт — Так называется провозная плата за перевозку груза, однако часто (так делает и автор) под фрахтом понимают также и принятый к перевозке груз.

(обратно)

638

… о смешении языков, разделившем некогда строителей Вавилонской башни — Автор напоминает об известном библейском сюжете: жители богатого и могущественного Вавилона захотели построить башню до самого неба. В стройке захотели принять участие и жители окрестных краев, но Бог нарушил их замысел, рассорил народы, разделил их по языкам, сделав невозможным взаимопонимание; строительство башни было прекращено.

(обратно)

639

Швабия — область на юго-западе Германии, южная (пограничная со Швейцарией) часть современной земли Вюртемберг.

(обратно)

640

Монах-августинец — Здесь скорее всего имеется в виду представитель крупного нищенствующего ордена отшельников Святого Августина, основанного в 1256 г. путем слияния нескольких общин отшельников. Целями этого ордена провозглашались достижение личной святости, забота о душе, миссионерская и наставническая деятельность, а также упражнения в науках.

(обратно)

641

Святой Бернард (Сан-Бернардо; 923-1008?) — пьемонтский монах из приморского городка Ментона (восточнее княжества Монако, близ современной франко-итальянской границы); широкую известность получил как основатель монашеских обителей и горных приютов у перевалов Большой и Малый Сен-Бернар.

(обратно)

642

Бизань-мачта — ближайшая к корме мачта на судне (при числе мачт не менее трех).

(обратно)

643

Конклав — собрание кардиналов, выбирающее Папу Римского.

(обратно)

644

Поскольку мы часто упоминаем здесь эту проверку, необходимо пояснить, что современная читателю сеть жандармерии и проверка паспортов не были тогда распространены в Европе; распространение их приходится на середину столетия, следующего после того, в котором имели место упомянутые в романе события. Но Женева была маленьким и открытым государством, и проверка документов, описанная здесь, была одним из средств, предназначенных защищать свободу и независимость граждан, о чем последние пеклись мудро и неустанно. (примеч. автора.)

(обратно)

645

Вестфалия — область на северо-западе Германии; самая значительная ее часть в настоящее время входит в состав федеральной земли Северный Рейн-Вестфалия.

(обратно)

646

Ааре — река в Швейцарии, приток Рейна.

(обратно)

647

Юра — горная цепь на франко-швейцарской границе (см. примеч. к гл. III). Оберланд (также Бернер-Оберланд) — южная гористая часть кантона Берн, где находится несколько горных цепей высотой до 2970 м.

(обратно)

648

Святой Франциск Ассизский (1182–1226) — выдающийся церковный деятель, целитель и проповедник, основатель нищенствующего ордена францисканцев; после смерти канонизирован Католической Церковью.

(обратно)

649

Кальвин Жан (1509–1564) — один из виднейших деятелей Реформации во Франции и Швейцарии, основатель одного из важнейших протестантских направлений, названного по его имени кальвинизмом. Спасаясь от религиозных преследований, бежал из Франции в Женеву, где основал протестантскую республику и превратил город в один из центров Реформации. Автор сочинения «Основания христианства» («Institution chretienne»), которое замечательно не только религиозными идеями, но и по праву считается выдающимся памятником старофранцузской литературы.

(обратно)

650

Женева давно скинула алую мантию… — Автор имеет в виду отпадение Женевы, ставшей в XVI в. одним из центров протестантства, от церковной власти Рима. Скинула алую мантию — прогнала католического кардинала, церемониальным одеянием которого была мантия именно такого цвета.

(обратно)

651

Проклятый (ам.).

(обратно)

652

Пилигрим — паломник.

(обратно)

653

Буффонада — вид театрального представления, основанного на преувеличенном, иногда грубом комизме.

(обратно)

654

Святой Дженнаро (святой Януарий; ок. 250–305) — епископ г. Беневенто, христианский мученик, обезглавленный во время преследований христиан при императоре Диоклетиане.

(обратно)

655

Леманские ветра — прилагательное «леманский» образовано автором от французского названия Женевского озера Lac de Leman (Леман).

(обратно)

656

Швартовы — канаты или тросы, с помощью которых судно крепится к причальной тумбе или другому судну.

(обратно)

657

Савойя — сначала самостоятельное графство, потом (последовательно) часть Пьемонтского королевства и Королевства Обеих Сардинии; именно в последнем качестве Савойя предстает в романе. С 1860 г. присоединена к Франции. Выходящая к Женевскому озеру часть Савойи в настоящее время входит в департамент Верхняя Савойя.

(обратно)

658

Цехин (ит. zecchino). — Так назывался (с XVI в.) золотой дукат, чеканившийся на венецианском монетном дворе (ит. zecca). Монета отличалась постоянством рисунка на лицевой стороне и отличным качеством драгоценного металла. Видимо, последнее побудило и другие итальянские города выпускать звонкую монету под тем же названием.

(обратно)

659

Бриз — ветер, дующий на берегах морей и больших озер. Бриз образуется за счет разности температур суши и водной поверхности. Неоднородное нагревание вызывает разность давлений вблизи земной поверхности. Дневной бриз дует с менее нагретого моря (озера) на более нагретую сушу, ночной — с охлажденной суши на более теплое море.

(обратно)

660

Дож — выборный глава итальянских республик Венеции (697-1797) и Генуи (1339–1797).

(обратно)

661

… на лоне Авраамовом… — Древнееврейское выражение, соответствующее выражению «отправиться к праотцам». Возникло из представления о пире с библейским патриархом Авраамом в его доме (Мф., 8:11). Желанный гость возлежит на лоне Авраамовом. восточный, а потом и на западный берег Адриатики — в то самое место, где позднее возник городок Лорето. Этот будто бы чудесным образом перенесенный дом и стал местом паломничества и поклонения верующих со всего Апеннинского полуострова и из многих других стран Европы. Само строение было взято под крышу и обнесено стенами, а рядом с ним возник великолепный храм Божьей Матери.

(обратно)

662

Мушкет (от фр. Mousquet, более вероятно — от нем. Muskete) — вид старинного ручного огнестрельного оружия.

(обратно)

663

Многочисленные Итальянские войны первой половины XVI века (1542–1546 г).

(обратно)

664

Морским берегом (фр.).

(обратно)

665

Старинная французская мера длины, равная примерно 4,5 км (сухопутное л.) и 5,5 км (морское л.).

(обратно)

666

Горный хребет.

(обратно)

667

Рифить паруса (брать рифы) — уменьшать площадь парусов с помощью специальных устройств или приспособлений; самое простое из них — ряды отверстий (риф-гатов), расположенных параллельно рею, сквозь которые пропущены специальные шкоты (риф-сезни).

(обратно)

668

Румпель — одно- или двуплечий рычаг, жестко прикрепленный к рулю и используемый для перекладки последнего.

(обратно)

669

Бак — носовая часть верхней палубы судна.

(обратно)

670

Рангоут (гол. «круглое дерево») — совокупность надпалубных конструкций и деталей судового оборудования, предназначенных для постановки, раскрепления и несения парусов.

(обратно)

671

Форштевень — вертикальная или наклонная балка набора судна, замыкающая его носовую оконечность; является продолжением киля, связывая последний с набором палуб.

(обратно)

672

Аргус (точнее Аргос или Арг др. греч.), прозванный Паноптес, то есть всевидящий — в древнегреческой мифологии многоглазый великан; в переносном смысле — неусыпный страж.

(обратно)

673

В широком смысле «полишинель» — шут, несерьёзный человек.

(обратно)

674

Люцернское озеро (нем. Vierwaldstättersee, озеро четырёх лесных кантонов) — озеро в центральной части Швейцарии. Название связано с тем, что в прошлом на берегах озера было расположено четыре кантона: Ури, Швиц, Унтервальден и Люцерн.

(обратно)

675

Флюэлен (нем. Flüelen) — коммуна в Швейцарии, в кантоне Ури.

(обратно)

676

Сен-Готард (нем. Gotthardpass, итал. Passo del San Gottardo, фр. Col du Saint-Gothard) — самый важный горный перевал Швейцарских Альп, причисляется к Лепонтинским Альпам, тянется с запада-юго-запада на восток-северо-восток по границе кантонов Вале, Ури, Граубюндена и Тичино.

(обратно)

677

Лорето — один из крупнейших паломнических центров.

(обратно)

678

Святое Братство — Имеется в виду инквизиция.

(обратно)

679

Герр (нем. Herr) — господин (в обращении).

(обратно)

680

Валензе — озеро на северо-востоке Швейцарии. Берн удален от этого озера на значительно большее расстояние, чем от Женевского озера.

(обратно)

681

Эмменталъ — долина реки Эмме, протекающей к востоку от Берна.

(обратно)

682

Энтлебух — горный массив (и город) в Швейцарии, восточнее Эмменталя.

(обратно)

683

Сборы пожертвований (фр.).

(обратно)

684

Клир — совокупность священнослужителей в христианской Церкви, а также — в любом церковном подразделении.

(обратно)

685

Фелюка — тип небольшого морского или прибрежного парусно-гребного судна; на фелюке были две мачты, несшие косые паруса, и от 10 до 16 пар весел.

(обратно)

686

Морская лига — 3 морских мили, иными словами, она равна примерно 5, 5 км.

(обратно)

687

Фут — английская мера длины, равная 30, 48 см.

(обратно)

688

Руссо Жан-Жак (1712–1778) — выдающийся французский мыслитель, просветитель, буржуазный демократ, сыгравший большую роль в подготовке Великой Французской революции XVIII века. Его художественные произведения оказали большое влияние на французскую и мировую литературу.

(обратно)

689

Шале — бревенчатый, обшитый досками сельский домик, жилище швейцарских горцев.

(обратно)

690

Сажень морская (фатом) — английская мера длины, равная 183 см.

(обратно)

691

Рафаэль — Раффаэлло Санти (1483–1520), великий итальянский живописец и архитектор.

(обратно)

692

Бенедиктинцы — члены братства святого Бенедикта, старейшего католического монашеского ордена, основанного около 530 г. Бенедиктом Нурсийским в Монтекассино (Италия).

(обратно)

693

… падение воздушного столпа на озеро еще ужасней! — Автор устами своего героя объясняет происхождение ветра, известного у метеорологов под названием фен.

(обратно)

694

Бейлиф — Как сам автор объясняет дальше, в начале главы VIII, этот английский термин является эквивалентом французского бальи.

(обратно)

695

Ванты — снасти, которыми укрепляются с боков мачты и их продолжения.

(обратно)

696

… любил, как Давид Ионафана… — Ионафан — сын первого общеизраильского царя Саула, привязавшийся к юному Давиду и заключивший с юношей союз. Ионафан уговорил отца не убивать Давида и помог своему союзнику бежать из заточения; погиб в битве с филистимлянами на горе Гелвуе. Купер имеет в виду погребальный плач Давида по Саулу и Ионафану (2 Цар. 1:17–27).

(обратно)

697

Бедное, любимое животное! (ит.).

(обратно)

698

… наподобие огненного столпа пред евреями на пути их к Чермному морю — В библейской книге «Исход», в главе 13, рассказывается о бегстве евреев из Египта: «Господь же шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью, в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем и ночью» (Исх., 13:21).

(обратно)

699

Бейдевинд (англ. by the wind — «круто к ветру») — курс парусного судна против ветра, при котором угол между диаметральной плоскостью корабля и направлением ветра составляет менее 90 градусов (восьми румбов).

(обратно)

700

Траверз — направление, перпендикулярное курсу корабля.

(обратно)

701

Бальи — чиновник в королевской Франции, осуществлявший от имени короля или сеньора правосудие, либо глава судебного округа (бальяжа).

(обратно)

702

Курций — герой древнеримской легенды, в соответствии с которой на римском Форуме в результате землетрясения образовалась глубокая трещина. Жрецы предрекли, что трещина закроется лишь после того, как римляне бросят в бездну самое дорогое из городских сокровищ. Услышав это пророчество, молодой патриций Курций воскликнул, что самое ценное в Риме — воинская доблесть и отвага его жителей; после этого в полном вооружении молодой человек вскочил на коня и устремился в пропасть, края которой сейчас же сомкнулись за героем.

(обратно)

703

Блеск (фр.).

(обратно)

704

О небеса! (нем.).

(обратно)

705

Эрлахи (нем. von Erlach) — старинный род бернских государственных советников, давший Швейцарии также несколько видных военачальников, первым из которых был рыцарь Рудольф фон Эрлах (умер в 1360).

(обратно)

706

Приория — монастырь, в котором имеет местожительство приор (см. примеч. 1 к гл. XXVI).

(обратно)

707

Контрфорс — усиление несущей стены здания за счет выступа с наклонной или уступчатой внешней гранью.

(обратно)

708

Лютер Мартин (1483–1546) — виднейший деятель церковной Реформации, основатель одного из главных протестантских течений, в честь него названных лютеранством. Выступление Лютера с тезисами против католических священников дало толчок мощному общественному движению за реформирование и обновление Церкви В странах немецкого языка широкое распространение получили и религиозно литературные труды Лютера, в частности, его перевод Священного Писания.

(обратно)

709

Реформация — массовое социально-политическое движение в Европе, принявшее форму борьбы с Католической Церковью и носившее в целом антифеодальный характер Историки делят Реформацию на бюргерскую и народную Первое течение отражало интересы бюргерства и зарождающейся буржуазии и было направлено на ликвидацию привилегий феодальной Церкви и ее земельных богатств, на создание «дешевой» Церкви Наиболее видными представителями бюргерской Реформации были М Лютер, У Цвингли и Ж Кальвин Народное течение выражало интересы крестьян и городской бедноты, у его сторонников требование уничтожения церковных привилегий и церковной иерархии соединялось с призывами к равенству людей и полному уничтожению феодальных отношений Крупнейшим представителем этого течения был Томас Мюнцер, вождь крестьянской войны в Германии.

(обратно)

710

Рыцарский зал (нем.).

(обратно)

711

Рыцарская зала (фр.).

(обратно)

712

Пиза — город в Италии, в исторической области Тоскана.

(обратно)

713

Вакх — одно из имен греческого бога Диониса, покровителя плодородия, растительности, виноградарства и виноделия Празднества в честь этого бога сопровождались шумными пиршествами, попойками и веселыми карнавальными шествиями Римский эквивалент этого имени — Бахус.

(обратно)

714

Бок о бок (лат.).

(обратно)

715

Острословом (фр.).

(обратно)

716

Флора — римская богиня цветения колосьев, садов и цветов В Древнем Риме существовал народный праздник в ее честь, сопровождавшийся разнузданным весельем и распутными развлечениями.

(обратно)

717

Митра — головной убор, употребляемый епископами во время богослужения Вообще-то говоря, головной убор Флоры — по крайней мере, в представлениях эпохи Возрождения — напоминал скорее колпак или берет (вспомним, например, картину Рембрандта «Флора» из собрания Государственного Эрмитажа), чем митру.

(обратно)

718

Песнь коров (фр.).

(обратно)

719

Пастухи Альп!

(обратно)

720

Церера — римская богиня, изначально — покровительница производительных сил земли, произрастания и созревания злаков, а также богиня подземного мира, материнства и брака Впоследствии считалась только богиней злаков и урожая.

(обратно)

721

Нубийцы — здесь темнокожие африканцы В более точном смысле под «нубийцами» в Европе долго понимали жителей. Нубийской пусты ни, протянувшейся между рекой Нил и побережьем Красного моря. В настоящее время это слово закрепилось за представителями примерно миллионной народности, проживающей на юге Египта и севере Судана и говорящей на языке восточно-суданской группы.

(href=#r721>обратно)

722

Фавны — античные божества полей, лесов, пастбищ, животных. Существовали представления как о множественности фавнов, так и об одном Фавне. Считались покровителями скотоводства и сельской жизни.

(обратно)

723

Вакханки — участницы празднеств в честь бога Диониса (Вакха), составлявшие свиту бога.

(обратно)

724

Силен — древнегреческий демон плодородия, воплощение стихийных сил природы Входил в свиту бога на пышных вакхических празднествах.

(обратно)

725

Ханаан (евр. «низменная страна») — в библейские времена так называлась завоеванная израильтянами земля, обещанная им Богом.

(обратно)

726

Плутон — бог подземного мира в античной мифологии.

(обратно)

727

Минерва — римская богиня, покровительница ремесел и искусств, учителей и врачей.

(обратно)

728

Гименей — божество бракосочетания у древних греков.

(обратно)

729

Домашнего хозяйства (фр.).

(обратно)

730

Охотой, склонностью (фр.).

(обратно)

731

Здесь: показной блеск (фр.).

(обратно)

732

Приданое (фр.).

(обратно)

733

Свадебный подарок жениха (фр.).

(обратно)

734

Кампо-Санто — «святое место» (ит.), итальянское название кладбища.

(обратно)

735

Черт побери! (ит.).

(обратно)

736

Черт возьми! (ит.).

(обратно)

737

Соломон (правил в 965–928 до н. э.) — царь объединенного царства Израиля и Иудеи При его правлении Израильское государство до стигло наибольших размеров Самым значительным из деяний царя было возведение Иерусалимского храма Еврейская традиция считает Соломона величайшим мудрецом («И дал Бог Соломону мудрость и весьма великий разум, и обширный ум, как песок на берегу моря И была мудрость Соломона выше мудрости всех сынов Востока и всей мудрости Египтян» — 3 Цар, 4 29–30, «Он был мудрее всех людей» — 3 Цар., 4 31) и приписывает ему многие библейские афоризмы, а также создание некоторых библейских книг («Книга Притчей», «Книга Песни Песней»).

(обратно)

738

Буффон — шут (ит.), актер, пользующийся приемами внешнего преувеличения, комизма.

(обратно)

739

Палее — римское пастушеское божество, покровитель коз и овец.

(обратно)

740

Красавица невеста (ит.).

(обратно)

741

Счастливейшие супруги (ит.).

(обратно)

742

Красавица невеста (ит.).

(обратно)

743

Негодяи (ит.).

(обратно)

744

Добрые люди (ит.).

(обратно)

745

Дочка (ит.).

(обратно)

746

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

747

известных животных от которых и город и кантон заимствовали свое имя — Автор имеет в виду созвучие названия федеральной швей царской столицы с немецким словом, обозначающим медведя — «бэр» (Ваг) Однако он ошибается Город Берн был основан в 1191 г герцогом Бертольдом фон Церингеном, большим любителем эпической поэзии Только что заложенный город он окрестил именем остготского короля Теодориха из Вероны, или — в немецком произношении — Дитриха фон Берна (Dietrich von Bern), о героических подвигах которого рассказывается в средневековой «Саге о Дитрихе» Отсюда иногда и в наши дни встречающееся название Берна — Бургундская Верона. Впрочем, на са-мом деле на выбор крестника могло оказать влияние и старинное (кельтское) название местности, где был заложен Берн — Брен («вершина»).

(обратно)

748

Галлон — английская мера жидкостей; британский имперский галлон соответствует 4, 55 л.

(обратно)

749

… с небезызвестным судом Соломона… запутанный узел — Автор напоминает читателю известный библейский сюжет. На суд к царю Соломону пришли две родившие в одно время женщины-блудницы. Ребенок одной из них не прожил и нескольких дней. И женщины спорили, чей же малыш умер, кто мать оставшегося в живых дитяти. Они просили разрешить их спор. Царь приказал разрубить младенца и отдать каждой из спорщиц по половинке тельца. Тогда одна из женщин взмолилась: «О господин мой! Отдайте ей этого ребенка живого». По этой просьбе Соломон догадался, кому должен принадлежать ребенок, и отдал его матери (3 Цар., 3:16–28).

(обратно)

750

… как говорит Фест… — Имеется в виду правитель Иудеи Порций Фест (умер в 62). Едва он приехал в Иерусалим, враги апостола Павла явились к нему с жалобами на ученика Христа. Фест вызвал Павла к себе. Желая угодить иудеям, правитель предложил апостолу, не согласится ли тот, чтобы жалобы на него рассмотрел еврейский суд. Павел, понимая, что в таком случае его ждет неминуемая смерть, потребовал, чтобы его — как римского гражданина — судил император, и Фест вынужден был отправить Павла в Рим. В своем обращении к апостолу Фест назвал его дела безумными. В русском переводе «Деяний Апостолов» соответствующий отрывок из речи Феста приводится в следующей редакции: «Безумствуешь ты, Павел! Большая ученость доводит тебя до сумасшествия» (Деян., 26:24).

(обратно)

751

Семью (фр.).

(обратно)

752

… участь Гоморры — В Ветхом Завете рассказывается об уничтожении Богом города Гоморра, жители которого погрязли в грехах и разврате (Быт., 19:24–25).

(обратно)

753

Ваше превосходительство (ит.).

(обратно)

754

Так далеки, как Базель от Кура — Кур — швейцарский город, центр кантона Граубюнден на востоке страны. Город Базель расположен на севере Швейцарии. Употребленное Купером выражение можно передать как «очень далеки». Фактическое расстояние между Базелем и Куром составляет около 165 км.

(обратно)

755

О небо! (нем.).

(обратно)

756

Охотничий нож (фр.).

(обратно)

757

Сир — здесь: феодальный титул сеньора (владельца поместья).

(обратно)

758

Аллювиальные отложения — геологические породы, образовавшиеся за счет речных наносов.

(обратно)

759

Большой Сен-Бернар — перевал в Пеннинских Альпах высотой в 2469 м, через который проходит дорога из Швейцарии (Вале) в Италию (Валь-д Аоста); расположен восточнее массива Монблан. В сущности — Сен-Бернарская долина (у Купера «Седловина»), ограниченная с одной стороны горой Мон-Дрона (2950 м), с другой — горами Мон-Мор (2867) и Тет-Барасон (2964). Малый Сен-Бернар — перевал во Французских Альпах высотой 2188 м, соединяющий долины рек Изер и Дора-Бальтеа; расположен западнее массива Монблан.

(обратно)

760

Шамуни — современный Шамони, горный курорт во Французских Альпах.

(обратно)

761

… через него перешла армия-завоевательница… — Автор имеет в виду переход через Большой Сен-Бернар сорокатысячной французской армии во главе с Наполеоном 15–21 мая 1800 г.

(обратно)

762

Лига — английская мера расстояний; на суше употреблялась уставная (статутная) лига, равная 4, 83 км.

(обратно)

763

Световой центр (фр.).

(обратно)

764

Энергетический столп (фр.).

(обратно)

765

Август — Гай Юлий Цезарь Октавиан (63 до н. э. — 14 н. э.), политический и военный деятель Древнего Рима, внучатый племянник Гая Юлия Цезаря, первый римский император, хотя формально в его правление республиканские учреждения еще сохранялись. В 27 г. до н. э. римский сенат вместе с императорским титулом наградил его почетным званием Август (Священный). Это звание впоследствии носили все римские императоры.

(обратно)

766

Гельвеция — восточная провинция Галлии, соответствовавшая примерно территории современной Швейцарии.

(обратно)

767

Галлия — общее название земель на западе и северо-западе Европы, заселенных древним кельтским населением континента. Римляне называли кельтов галлами. Хотя территория галлов была разделена римлянами на несколько провинций, обычно под Галлией понимают провинцию, в целом пространственно совпадавшую с современной территорией Франции.

(обратно)

768

Цецина — Авл Цецина Алиен, римский военный и государственный деятель. Командовал легионом в Германии и получил приказ прийти на помощь императору Вителлию в его борьбе с конкурентом Отоном. Перевалил через Альпы, но был разбит под Кремоной. Остатки его войск, соединившись с Вителлием, догнали Отона и победили противника в битве при Бетриаке. Впоследствии Цецина был вовлечен в заговор против Веспасиана и казнен в 79 г.

(обратно)

769

Отон — Марк Сальвий Отон (32–69), римский государственный деятель, выходец из знатного этрусского рода. Был близким приближенным Нерона, «соучастником всех тайных замыслов императора» (Гай Светоний Транквилл). После смерти Нерона сначала примкнул к его преемнику Гальбе, однако вскоре переменил свою позицию, собрал верных людей, объявил себя мстителем за Нерона и, убив престарелого Гальбу, 15 января 69 г. провозгласил себя императором. Германские легионы, бывшие в то время основной военной силой империи, высказались, однако, в пользу своего предводителя Вителлия. Отон пытался склонить соперника к соглашению и дележу трона, но успеха не достиг. В апреле 69 г. противники сошлись в открытом бою. Потерпев поражение, Отон покончил с собой.

(обратно)

770

Лангобарды — германское племя, которое в апреле 568 г. под предводительством своего короля Альбойна вторглось в Северную Италию и покорило ее.

(обратно)

771

Карл Бургундский (1433–1477) — сын герцога Бургундии Филиппа Доброго (1396–1467), последний герцог Бургундский, успешно боровшийся с парижскими монархами. Вел множество войн ради расширения своих владений. Здесь, видимо, имеются в виду его войны со швейцарцами, в которых бургундцы дважды терпели серьезные поражения — под Грансоном и под Мора (1476).

(обратно)

772

Миланские войны — непонятно, какой конкретный период итальянской истории имеет в виду автор. Возможно, речь идет об исторических событиях, известных как Итальянские войны (см. примеч. 3 к гл. III).

(обратно)

773

Карл Великий (742–814) — король франков (с 768 г.), император (с 800 г.), основатель обширного, но недолговечного государства в Западной Европе.

(обратно)

774

Корсары — итальянское название морских разбойников (пиратов).

(обратно)

775

Равнина Пру (фр.).

(обратно)

776

Мастифф — английское название нескольких пород собак, очень сильных и коренастых, используемых в качестве сторожей. Итальянское название этих собак — «мастино». Здесь, видимо, имеются в виду неаполитанские мастино, коренастые, сильные собаки с гладкой, густой, блестящей шерстью черного цвета (или с рыжими полосками), высотой около 70 см, с большой головой, мощными челюстями и мускулистой шеей. На горле их кожа свисает, образуя подгрудок.

(обратно)

777

Быстро! Быстро! (ит.).

(обратно)

778

Эйнзидельн — бенедиктинский монастырь, основанный в 934 г. в одноименном местечке в кантоне Швиц.

(обратно)

779

Лорето — см. примеч. 677.

(обратно)

780

Анахорет — отшельник, пустынник; религиозно настроенный человек, ведущий уединенный, аскетический образ жизни.

(обратно)

781

… пейзаж со знаменитой фрески Гвидо, изображающей Аврору — Имеется в виду Гвидо Рени (1575–1642), итальянский живописец академического направления, картины которого отличались изяществом, экспрессией, колоритом, элегантностью мазка и точностью цветопередачи. «Аврора» (1610) — одно из самых известных его произведений. Оно находится в римском Палаццо Паллавичини-Ропильози.

(обратно)

782

Услужливость (фр.).

(обратно)

783

Ярд — английская мера длины, равная 91, 44 см.

(обратно)

784

… храм в честь Юпитера Громовержца — Юпитер — верховный бог римского пантеона; в числе прочих ипостасей почитался и как повели-тель небесных стихий и атмосферных бурь. Культ этого бога в провинциях распространился после того, как Юпитер был объявлен покровителем императоров. Здесь речь идет об очень древнем культе Юпитера Пеннинского. Своими корнями он уходит в кельтское прошлое края, ибо задолго до прихода римлян у перевала Большой Сен-Бернар была воздвигнута статуя кельтского бога Пенна. Римляне присвоили ее, объявили изображением Юпитера, а во времена Октавиана Августа вокруг статуи построили храм, одновременно с горным приютом, функционировавшим еще во времена раннего Средневековья.

(обратно)

785

Добрый день (ит.).

(обратно)

786

Черт возьми! (ит.).

(обратно)

787

Капелла — здесь: католическая часовня.

(обратно)

788

Кастелян — управляющий замком, реже — представляющий судебную власть владелец замка; в этом втором значении и употребляет этот термин Купер.

(обратно)

789

Приор — настоятель католического монастыря или старший после настоятеля член монашеской общины.

(обратно)

790

Синьор кастелян (ит.).

(обратно)

791

Мэр (ит.).

(обратно)

792

Виа-Толедо — одна из красивейших улиц старого Неаполя, застраивавшаяся с XVI в., один из центров рождественских праздников и карнавалов в городе.

(обратно)

793

Партенопей (Парфенопея) — древнее (VII в. до н. э.) название Неаполя, которое город получил по имени злой нимфы Парфенопы (Партенопы), губившей моряков и погибшей после того, как мимо группы сирен, в которой находилось губительное божество, благополучно, не понеся никакого вреда, проплыли аргонавты. Тело Парфенопы волны выбросили на берег, а возле ее могилы возник город.

(обратно)

794

Из флорина… сделают цехин… — не совсем понятная фраза. Флорин (средневековая золотая монета Флоренции) и цехин (аналогичная монета Венецианской республики) имели одинаковый вес и чеканились из металла одной пробы, поэтому в обращении они заменяли друг друга. Возможно, речь идет о генуэзском флорине, который в поздние годы самостоятельного существования Генуэзского государства значительно (и в худшую сторону!) отличался от своего венецианского «однофамильца».

(обратно)

795

Серебряная марка — Марка была денежно-весовой единицей в Германии и Скандинавии. В Германии, начиная с XV в., наибольшее распространение получила кёльнская марка весом 233, 8 г. В ходу были серебряные и золотые монеты. Марки чеканились и в других городах Северной Германии.

(обратно)

796

Лиар — старинная французская медная монета достоинством в четверть су, восьмидесятая часть франка.

(обратно)

797

Савойяры — здесь: жители Савойи.

(обратно)

798

Дворце (ит.).

(обратно)

799

Прощай, дорогой Сан Бернардо! (ит.).

(обратно)

Оглавление

Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

ПРИКЛЮЧЕНИЯ МАЙЛЗА УОЛЛИНГФОРДА (цикл)

  КНИГА I На суше и на море

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

  КНИГА II Майлз Уоллингфорд

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

Хижина на холме

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

Морские львы

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

Шпион, или Повесть о нейтральной территории

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

Колония на кратере

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

Пенитель моря

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

Красный корсар

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

Два адмирала

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

Блуждающий огонь

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

Браво, или В Венеции

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

Палач, или Аббатство виноградарей

  Вступление

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

СЛОВАРЬ МОРСКИХ ТЕРМИНОВ

Скачать книги

*** Примечания ***