Черная химера [Наталья Хабибулина] (fb2) читать онлайн

Наталья Хабибулина Черная химера

Глава 1.

Подготовка к Ноябрьским праздникам шла полным ходом. На улицах развешивали транспаранты и красные флаги. На фронтонах домов появились огромные портреты главных людей государства. В магазины завозили товары повышенного спроса. Люди в радостном возбуждении сновали по улицам городка в предвкушении праздничных дней.

Шестого ноября выпал первый снег.

В отделении милиции Энска царила радостная суматоха. Машенька по секрету всем рассказывала, что из области должны привезти приказ о награждении и премировании особо отличившихся работников, при этом она глазами показывала на дверь с надписью «Уголовный розыск». Все понятливо кивали.

В буфет завезли праздничные наборы, за которыми сразу же выстроилась очередь; хотя рассчитано было на всех, тем не мене все беззлобно толкались, стараясь встать впереди. Для вечера были приготовлены пирожки, торты и пирожные. Буфетчица Татьяна расставляла на полках шампанское и коньяк, застилала белыми скатертями столы.

Вечером в актовом зале должна была состояться торжественная часть, как уже сказала Маша, с награждением и премированием. После этого ожидались концерт художественной самодеятельности силами отделения и танцы.

В отделе оперативников была пока ещё рабочая обстановка, несмотря на то, что все уже были одеты в праздничные кителя, ходили, сверкая начищенными сапогами. На груди Калошина – медали «За боевые заслуги», «За оборону Москвы» и значок отличника милиции, Доронин же блистал медалью «За отвагу». Костя Воронцов, по молодости лет, не имеющий пока никаких наград, кроме спортивных значков, беспрестанно приглаживал свой непокорный чуб и бегал в канцелярию. Калошин несколько раз проводил его взглядом и, пряча хитрую улыбку, спросил:

– Неужели и мед привезли?

– Какой мед? – не поняв, удивленно вскинул брови Воронцов.

– А такой, – кивнув в сторону канцелярии, вступил в разговор, смеясь, Доронин, – которым там намазали!

Костя на минуту замер, а потом махнул рукой:

– Да ну вас! – и засмеялся.

– А раньше-то, почему же не замечал Машеньку? – добродушно спросил Калошин.

– Да она всё с Тороповым из ГАИ дружила, на меня ноль внимания! – почёсывая в затылке и вновь поправляя чуб, застенчиво ответил Воронцов.

– Ну, теперь-то все в порядке?

– Не знаю, но танцевать со мной согласилась.

– Смотри, Костя, девушки – они такие, хвостиком вильнет, и ищи её! – серьезно предупредил Доронин.

– Хорошо вам рассуждать! У тебя жена – красивая и верная! А Варюша – та вообще не про мою честь, у неё вон какой жених!.. – Костя обреченно махнул рукой: – Не везет мне что-то с девчонками, наверное, не умею я ухаживать!

– А ты бери уроки джентльменства у Дубовика! – снисходительно улыбаясь, в очередной раз посоветовал Доронин.

– Да уж, тот научит! – усмехнулся Калошин.

– А кстати, Геннадий Евсеевич, он-то будет на нашем празднике? – поинтересовался Воронцов, – я хотел с ним кое-что обсудить. По телефону неудобно, а так – не дождешься! Вечно занят! Может быть, хоть сегодня уделит мне минуту?

– Вот насчет этого, Костя, я не в курсе. По-моему, и сегодня он занят…

– И Варя не знает? Он что, праздник будет справлять без неё? – продолжал допытываться Воронцов.

– Замаял ты меня, – Калошин подвинул телефон в сторону парня, – позвони ей и спроси. А вообще, я не понял, чего это ты так расслабился? У нас масса незаконченных дел, отчеты не написаны. Мы с Дорониным упираемся, а ты взялся женихаться, и нас от работы отрываешь! Садись работать! – уже строго приказал майор. – Между прочим, расслабляться не советую, сами знаете, что у нас в праздник обычно бывает!

Воронцов притворно вздохнул и уселся за свой стол:

– Может быть, пронесет?

Некоторое время они работали, молча, слышен был лишь скрип перьев и редкий стук клавиш «Ремингтона».

Заглянул Гулько:

– Что, товарищи опера, мои отчеты ждете? Пожалуйста, все закончил. Даже не верится – тишина!

– Валерий Иванович, сплюнь! – Калошин махнул рукой: – Только сейчас говорил о том, чего можно ожидать! Начальство районное ещё не появилось?

– Вроде кто-то подъехал. Дежурный сказал, что подполковник прибыл, а кто именно – я не понял, да и какая разница, кто будет нас поздравлять – свою часть отведет и отбудет пьянствовать к себе.

В этот момент открылась дверь, и вошел офицер в форме подполковника КГБ с наградными планками на кителе и орденом «Красного Знамени» на правой стороне груди.

Оперативники встали, приветствуя вошедшего. И вдруг – знакомая улыбка и блеск элегантных очков!

– Ба! Подполковник Дубовик! – Калошин стремительно вышел из-за стола: – Не виделись неделю, и такие изменения?! – Кивнул на погоны: – За Вагнера и Штерн?

Тот скромно улыбнулся:

– Да нет, было кое-что другое, а за последние дела вас приказано отблагодарить от имени и вашего, и моего начальства.

– Так это тебе поручили нас поздравлять? – уточнил Калошин.

– Да я сам напросился, и никто не возражал. У меня здесь свой интерес, а начальству приятнее дома праздновать.

– Так это же здорово! Мы с тобой, Андрей Ефимович, будто уже сроднились! – широко улыбнулся Доронин, – даже коньяк научились пить!

– Ну, это наука не сложная! – отмахнулся Дубовик. – Сегодня же и закрепим! Тем более, что поводов предостаточно. – Он отвернул манжет кителя, посмотрев на часы: – По-моему, подходит время торжества.

Дверь приоткрылась, и показалось симпатичное лицо Машеньки:

–Андрей Ефимович, вас Сухарев ищет, уже все пошли в президиум, – при этом она многообещающе стрельнула глазками в сторону Воронцова.

Дубовик перехватил этот взгляд:

– О-о!

– Ага! – Калошин подмигнул. – Так что праздник у нас обещает быть богатым на события. А ты, подполковник, скромняга, – он показал взглядом на грудь Дубовика.

– Ну, у вас не хуже! И смотрю, что ты, Геннадий Евсеевич, у нас Ворошиловский стрелок! – щёлкнул пальцем по значку на груди майора и добавил многозначительно: – Награда, значит, по назначению…

Потом тихо спросил, наклонившись к уху Калошина:

– Варвара, надеюсь, дома?

– А ты что же, не предупредил её о своем приезде? – удивился майор.

Дубовик развел руками:

– Честно сказать, утром ещё не знал, что поеду сюда, генерал приказал быть на торжественном собрании, но когда узнал о моем желании, вызвал к себе и – вот! – показал пальцем на погоны. – Я хотел сделать ей сюрприз, – и, с едва заметным волнением, спросил: – так она что, не дома?

– Вообще-то собиралась с подружками в Дом Культуры на концерт и на танцы. Не волнуйся, там её и найдешь. – Калошин ещё раз посмотрел на китель Дубовика: – А сюрприз тебе вполне удался, – и похлопал его по плечу.

Торжественная часть немного затянулась, Сухарев решил отметить праздник Октября значительным докладом о достижениях их отделения, несколько раз при этом подчеркивая помощь КГБ, кося незаметно взглядом на Дубовика, который снисходительно слушал дифирамбы и в свой адрес. Потом он сам сказал немало хороших слов оперативникам, не забыв и экспертов, отметив особенно Карнаухова за внимательную и кропотливую работу. Многие в отделении даже и не подозревали о том, какие матерые преступники были изобличены группой Калошина, но награждение его именным оружием – пистолетом ТТ – встретили одобрительным гулом. Не обошли начальники вниманием и других офицеров. Аплодисменты долго не смолкали.

Когда, наконец, сцену заняли доморощенные артисты, в основном из Добровольной Народной Дружины, Воронцов подошел к Дубовику и отозвал его в сторону. Там торопливо изложил свою просьбу о рекомендации на учебу в школу КГБ. Дубовик удивился этому, но от души похвалил парня за такое стремление и понял, что его визиты и прямое участие в раскрытии последних дел возымели положительный действие. Пообещал обязательно помочь. А когда Костя, краснея, спросил его дать некоторые советы, как успешно ухаживать за девушками, громко расхохотался и спросил:

– И кто же из твоих старших товарищей направил тебя ко мне? Хотя, я подозреваю, кто это мог быть, – все так же смеясь, сказал он.

– Вы сами все знаете… – Костя хоть и улыбался, но чувствовал неловкость.

– Я тебе скажу только одно: когда ты полюбишь по-настоящему, и полюбят тебя – никакие советы не нужны будут, все само собой получится. А сейчас!.. Если не выходит, значит и не расстраивайся – не твоё! – он по-дружески похлопал Воронцова по плечу и опять улыбнулся: – Ну, мужики, ну, черти!

Доронин позвал их в кабинет к Сухареву.

Там был накрыт праздничный стол. Подполковник объяснил, что хочет отметить это событие в узком кругу со своими «орлами», а заодно и поздравить Дубовика с присвоением очередного звания. Когда уже были произнесены главные тосты, тот подошел попрощаться с Сухаревым, пообещав на днях заехать, чтобы решить один немаловажный вопрос. Уже уходившего Дубовика подполковник придирчиво оглядел с ног до головы и, наклонившись к стоящему рядом Калошину, сказал немного раздраженно:

– И как это у него получается: любой костюм, даже военный носит с таким шиком? Иной раз аж зло берет – некоторые наши офицеры не всегда даже оторванную пуговицу заметят! Да-а, всё-таки у них дисциплина!

Калошин не стал спорить с начальником, хотя ему очень хотелось сказать, что многое зависит от самого человека, но потом решил, что Сухарев может обидеться.

Ближе к ночи дежурный вызвал опергруппу на происшествие: в Маевском переулке была зарезана супружеская чета. Провозились до самого утра, но преступников все же удалось задержать по горячим следам. Ими оказались братья Великановы, уже не однажды отметившиеся в сводках ГОВД. Допрос отложили до вечера, сами же оперативники разошлись по домам, чтобы уже через несколько часов собраться на демонстрацию в честь Седьмого ноября.

Калошин вошел в квартиру, тихо защелкнув задвижку. Подойдя на цыпочках к двери дочери, осторожно приоткрыл её. На тумбочке у кровати девушки сразу увидел небольшую белую коробочку духов и улыбнулся: «Эстет!..», но отцовская ревность тут же погасила улыбку. Он стал вглядываться в лицо дочери: Варя спала, разметав по белой наволочке кудрявые волосы, на её пухлых губах играла безмятежная улыбка. «Все хорошо!» – подумал майор, и радость, смешанная с тихой грустью, заполнила его сердце. Опять подумалось об одиночестве, вспомнилась жена Марина, такая же кудрявая и белолицая; вот такой же, как сейчас увидел дочь, он не раз видел жену спящей, возвращаясь с ночного задания. Но она всегда, будто чувствуя на себе его взгляд, просыпалась и с улыбкой встречала его, кормила завтраком, ни о чем не спрашивала, ждала, когда он сам начнет разговор. Калошин тяжело вздохнул: «Разве можно вот так запросто найти такую жену, которая поймет и пойдет за тобой до конца? И разве кто-то сможет заменить мне Марину?» – прикрыв дверь, пошел на кухню. Спать расхотелось, и он решил заварить себе крепкого чая. Пока возился у плиты, проснулась Варя. Она тихонько вошла и, подойдя сзади к отцу, обхватила его руками:

– С добрым утром, папочка! А я не слышала, когда ты пришел, – она горячо дышала ему в спину.

– Ну, видимо, ты провела бурный вечер, потому так крепко спала, – с ноткой ревности сказал отец.

Варя засмеялась, откинув голову назад. Опять царапнуло: « Как мать…», но Варино настроение он все же поддержал широкой улыбкой.

– Если бы ты видел, что было вчера!.. – смеясь, продолжила дочь.

«Да уж представляю!» – с усмешкой подумал Калошин, слушая Варин рассказ.

– Стоим с девчонками в уголке, болтаем. Вдруг замечаю, как у них вытягиваются лица. Оборачиваюсь – ко мне идет подполковник Дубовик! Все на него оборачиваются! Конечно, военных вчера было немало, но такой – один! – Варя вдруг закружилась по кухне в танце с воображаемым партнером: – Мы танцевали весь вечер! Пили шампанское! И я была пьяная! Представляешь?! Первый раз в жизни!

– Ну, пьяная ты была, скорее, от счастья! – подхватил Калошин дочь и прокрутил её вокруг себя.

– А помнишь мою бывшую учительницу, Прасковью Петровну? Она смотрит на меня сквозь очки и таким скрипучим голосом заявляет: «Калошина! Вы ведете себя не подобающим комсомолке образом! Стыдно, Калошина!» А мы сидим и смеёмся. Андрей Ефимович тихонько говорит: «По-моему, она нам завидует!» Она услыхала, глянула на него презрительно, поджала губы, – Варя показала, как это сделала учительница, – и удалилась!

– Ну, и что же было дальше? – нарочито равнодушно спросил отец, не глядя на дочь, но та поняла вопрос отца и опять рассмеялась.

– Папа, мы расстались у нашей двери! – она звонко чмокнула Калошина в щеку и убежала в комнату.

Глава 2.

Утром восьмого ноября Калошину неожиданно позвонил Хижин и очень просил найти срочно Дубовика, так как сам не может дозвониться до его кабинета: там никто не отвечает.

– Если же вы не сможете найти его, тогда я прошу вас приехать сюда. Это очень важно и срочно! – голос его был взволнован, чувствовалось, что он спешит скорее все сказать. – Я буду ждать вас вечером в ресторане «Кавказ». Спросите Гиви Арчиловича, он вас проводит! – не дожидаясь ответа собеседника, на том конце положили трубку.

Калошин обескуражено смотрел на телефон, но, понимая, что такой человек, как Хижин, просто так не станет «играть в шпионов», решил: искать Дубовика или ехать в К*** самому.

Несколько звонков в область и район результатов не дали: где находится Дубовик, там не ответили, но обещали передать о звонке Калошина. Тот же решил не тратить зря времени и ехать на встречу к Хижину. И пока майор докладывал Сухареву о предстоящей поездке, объявился Дубовик и, выслушав Калошина, предложил ехать в К*** вместе. Тот, не раздумывая, согласился.

Было уже около девяти часов вечера, когда мужчины подъехали к двухэтажному зданию, сбоку к которому был пристроен ресторан с аляповатой вывеской «Кавказ»: усатый джигит в бурке на фоне гор смотрелся бы неплохо, если бы его не окружали цветы и буквы, составляющие название ресторана.

Но внутри все оказалось на высшем уровне: обстановка соответствовала духу кавказцев, запахи, доносившиеся из кухни были просто умопомрачительны. Калошин посмотрел вопросительно на Дубовика, который откровенно втягивал носом аромат жареного мяса, и спросил, не выдержав и сглотнув слюну:

– «Война войной?»…

– Непременно, только найдем нашего доктора, – кивнул на буфетную стойку, за которой стояла полная чернобровая женщина.

Поздоровавшись, мужчины спросили, где можно найти Гиви Арчиловича. Женщина, не задавая лишних вопросов, кивнула, и ушла за занавеску, которая почти тут же распахнулась, и из недр кухни навстречу оперативникам вышел классического вида грузин, даже одежда была под стать его внешности.

Он, раскрыв объятья, вышел из-за стойки:

– Какие гости у меня! Прошу, прошу! – говоря это, Гиви Арчилович внимательным взглядом окинул посетителей ресторана, сидевших за столиками, и, вновь достаточно громко, пригласил мужчин в отдельную кабинку. При этом он не прекращал своих восклицаний, чем привлек внимание присутствующих людей. Повернувшись к стоящему у колонны официанту в грузинском наряде, щелкнул пальцами:

– Коньяк, шашлык, бастурму! Для дорогих гостей! Живо! – чем удивил оперативников ещё больше. Говорил он с сильным грузинским акцентом, с гортанной вибрацией, что ещё более усиливало звук его голоса.

Но стоило им зайти в дальнюю кабинку, как он тут же извинился, сказав, что гостям, действительно, очень рад, а такое шумное его приветствие обусловлено ещё и конспиративной необходимостью. При этих словах Калошин с Дубовиком переглянулись, не понимая, как воспринимать эти слова. Но вдруг на задней стене распахнулась небольшая дверца, и им навстречу шагнул человек. Это был Хижин.

– Да-а-а… – только и смог протянуть Дубовик. У Калошина от удивления вытянулось лицо.

Хижин, предваряя вопросы оперативников, поспешил объяснить:

– Здесь Гиви принимает высокопоставленных гостей, которые в свою очередь не желают, чтобы их видели, поскольку, как правило, приезжают с дамами несколько фривольного поведения, ну, или… – он замялся, – … с чужими женами. Молчать здесь умеют все, потому отбоя нет от таких посетителей. Я правильно сказал? – он повернулся к хозяину.

– Да, все верно. Вы мужчины, потому никого не осудите, я надеюсь? – посмотрев на обоих оперативников, Гиви Арчилович кивнул на стол: – Сейчас вас обслужат! Я ещё зайду. А чтобы вам никто не помешал, мой сын проследит.

Все трое устроились на мягких диванах вокруг квадратного стола. В ожидании ужина перекинулись несколькими ничего не значащими фразами, причем старались говорить негромко, чувствуя какую-то тайную подоплеку этой встречи.

Стол был накрыт с поистине кавказским гостеприимством, и чтобы не обидеть хозяина, а также спокойно перейти к делу, не страдая от вида ароматных блюд, решили все-таки сначала поужинать.

Когда тарелки с остатками сытного ужина были убраны, а на столе появилась бутылка «Цинандали» и фрукты, Хижин, наконец, решился:

– Вы простите меня, но я объясню все, и вы поймете мои опасения.– Он закурил и продолжил: – Недели полторы назад ко мне на консультацию пришел довольно странного вида человек. Сначала я никак не мог понять, что меня в нем удивляет. Но через некоторое время все стало понятно. У него были темные длинные волосы, прическа, как у художника, больше похожа на парик, кстати, очень аккуратный. Но не это удивительно, ведь человек мог быть лысым от болезни, контузии, и просто стесняться этого, и потому носил парик. Но у него были и темные усы! – увидев немой вопрос в глазах своих собеседников, он поспешил объяснить: – Кожа у этого человека светлая, даже немного неестественно светлая, потому у него не могут расти темные усы. Их можно покрасить, но подобрать краску в тон парика крайне сложно, а вот если изготовить усы из тех же волос, что и парик, то тогда все понятно. Значит усы накладные? И потом… Если человек носит свои усы, он их разглаживает, а не трогает, как бы проверяя, на месте ли они. Вы меня понимаете?

– Вы говорите, не отвлекайтесь. Мы вас внимательно слушаем, а если будут вопросы, мы их зададим потом, – жестом успокоил Дубовик Хижина.

– Да-да, хорошо… Этот человек не представился, просто стал говорить о своей жене, которая, якобы, больна, и я должен принять её. Я спросил о симптомах, тут уж он понес полную чушь. Знаете, он называл симптомы, по меньшей мере, трех заболеваний, но это невозможно. Если в терапии, хирургии такое вполне допустимо, то в психиатрии… – он пожал плечами, – у меня создалось впечатление, будто все симптомы просто вычитаны из учебника. У нас бывают такие случаи, когда родственники просто хотят от кого-то избавиться: наследство, неизлечимые болезни, преступления… Вот и тут… Я решил было, что это именно такой случай, потому и устроен маскарад с париком и усами. Но не показал виду, просто попросил привезти женщину ко мне.

Она поразила меня ещё больше: стараясь выглядеть психически больной, применяя разные приемы, напротив, убедила меня в обратном – женщина была совершенно здорова. То, что она не была женой пришедшего ко мне визитера, для меня было тоже совершенно очевидно. Вид она имела какой-то затрапезный, да и взгляд выдавал человека зависимого. И сначала, признаюсь, я хотел отказаться от приема этой женщины, но стоило мне только заикнуться, как мужчина сказал резко: «Она будет лежать в вашей больнице! Для всех – это больной человек, диагноз меня не интересует». Я был вынужден согласиться, тем более, что он, как бы, между прочим, напомнил мне о моих детях. Взгляд его не сулил ничего хорошего. Я испугался, и мне ничего не оставалось, как определить её к нам в клинику. Ей, так же по настойчивому совету мужчины, была выделена отдельная палата. Надо отдать ей должное: вела она себя вполне прилично. Но дня через три случилось кое-что. Моя жена поздно ночью пошла на кухню, чтобы проверить тесто, поставленное для утренних пирогов. Вернувшись, она заявила, что видела новенькую, её, кстати, зовут Юлия, возле дверей моего кабинета. Причем, она была уверена в том, что эта Юлия выходила оттуда, а не просто стояла. Я забеспокоился, сходил проверить, но все было в порядке. Решил, что Юлия могла там быть, но в кабинет не входила. Ключи я ношу всегда с собой, никому их не передаю, так как знаю, чем это чревато. Правда, у нашего нового заведующего есть все те же ключи, но подозревать его я не имею пока оснований. Относительно Юлии я решил, что она могла просто заблудиться ночью, выйдя в туалет, хотя это весьма проблематично, но вечером мы в коридорах оставляем включенными лишь несколько неярких ламп, а она человек новый. Во всяком случае, я такими рассуждениями себя успокаивал. Но вот вчера!.. – Хижин заметно понизил голос: – Ночью к нам постучала санитарка второго корпуса. Она сказала, что при ночном обходе палат второго этажа, услышала внизу какие-то звуки, пошла туда и увидела какую-то пациентку, выходящую из кабинета заведующего. В первый момент женщина решила, что та была вместе с доктором, поэтому она решила не высовываться, но вдруг услышала, что пациентка закрывает двери на ключ. Санитарка испугалась, и побежала к нам. По описанию я понял, что это была Юлия. Я сразу же пошел к ней в палату, но она, конечно же, сделала вид, что спит, но тапочки даже на вид выглядели мокрыми от растаявшего снега. Утром я решил проверить палату этой пациентки – если она закрывала дверь ключами, то они должны быть у неё. Но сделать это было проблематично: Юлия, в отличие от других пациентов, никаких лекарств, кроме витаминов, по «убедительной просьбе» незнакомца, не принимала. Тогда я решился и в еду ей добавил снотворное. Если бы тот мужчина даже и появился в это время, то объяснить сон можно любыми причинами. Но зато это возымело действие, и я нашел связку ключей у неё под матрацем. – Хижин протер платком внезапно вспотевший лоб: – Когда я взял её в руки, испытал шок – это были ключи Кривец!

Дубовик смачно выругался, Калошин же удивленно крякнул и недоверчиво спросил:

– И как же вы это определили?

– Да, я понимаю ваш скепсис, но на связке ключей Любови Архиповны был очень приметный брелок – такой маленький ключик, самодельный, из тонкой крученой проволоки, знаете, такой, какой окружают финифть. Я, правда, не знаток подобных произведений искусства, но похожее видел. Его ей подарил ещё в молодости какой-то парнишка, она об этом сама говорила, даже дорожила им. Вещица и впрямь была изящна! Чувствовалось, что сделали её с любовью. Ну, это уже лирика, а вы же понимаете, что значат ключи пропавшей женщины в чужих руках? – Хижин залпом выпил стоящий перед ним фужер «Цинандали», отдышался. – Кроме того, там же был и план зданий, где отмечены кабинеты, мой и заведующего, и комната, где хранятся истории болезней и все отработанные документы, также у нее были и отдельные схемы этих кабинетов с указанием каждого предмета, стоящего там. Причем, начерчено, довольно, грубовато, непрофессионально, но понять можно все.

Оперативники некоторое время сидели, молча, обдумывая услышанное. Теперь им стали понятны чувства доктора.

– Из всего сказанного вами, можно сделать вывод, что женщина была помещена к вам в клинику с определенной целью, что-то здесь найти, – Дубовик потер подбородок, о чем-то раздумывая. Потом спросил Хижина: – Где она сейчас?

– Ещё спит, во всяком случае, по времени должно быть так. Я персоналу наказал за ней следить. – Хижин обвел рукой ресторанную кабинку: – К этому мне пришлось прибегнуть, потому что за мной, как мне кажется, следят. Я даже звонить из своего кабинета побоялся. Выбрался в город и позвонил из телефона-автомата, и хотя никого в этот момент рядом не заметил, пришлось просить помощи у Гиви, признаюсь, однажды мне довелось уже воспользоваться тайной дверкой, – он заметно покраснел. Кашлянув, продолжил: – И когда я шел к нему от автобусной остановки, мне показалось, что за мной следует какой-то мужчина: я раза два, оглянувшись, видел, как он внезапно останавливался. Хорошо, что второй вход в ресторан есть из квартиры Гиви на первом этаже здания, к которому пристроен ресторан. Уйти мне придется тем же путем. Не сочтите за паранойю, но долю страха я всё же испытал.

– Ну, дела-а!.. – протянул Калошин. – Андрей Ефимович, что делать будем?

– Самое главное сейчас – правильно расставить акценты. В первую очередь, хотелось бы понять, что всё это значит и насколько серьёзно. Мы не должны распыляться, каждый шаг будем продумывать, – Дубовик повернулся к Хижину: – Вам, Борис Иванович, надо пока держать Юлию под самым пристальным контролем, но ни в коем случае не подавайте виду, что вам известно об её ночных вылазках. Пусть она продолжает искать, но будет это делать теперь под нашим контролем. Хочу вас предупредить, что если мы имеем дело с серьёзным преступлением, можно ожидать чего угодно, будьте к этому готовы. Кстати, вы сказали, что не подозреваете вашего заведующего. Почему?

– Он пишет кандидатскую диссертацию, поэтому занимается только теми больными, которые отвечают профилю его научных изысканий. О других даже слышать не хочет: стоит мне обратиться к нему – руками машет, дескать, решайте все сами. Но если вас мои слова не убеждают…

– С вашим заведующим мы побеседуем в любом случае. А вот под каким видом нам лучше всего появиться у вас, мы подумаем. У меня ещё пара вопросов к вам. Могли бы вы узнать этого человека без маскировки? По виду? По голосу?

– Да, я забыл упомянуть, что у него было закрыто толстым шарфом горло, и говорил он полушепотом. Но мне показалось, что это часть маскировки. Он явно играл. Вот, хочет показать: ему понятно, что я вижу его маскарад, и он не пытается это скрыть, и даже, в один момент, улыбнулся издевательски, вроде, плевать ему на мои догадки. Поэтому пока ничего обещать не могу. Но все-таки в какой-то момент он кого-то мне мимолетно напомнил. Кого?.. – Хижин пожал плечами. – Да, и главное: одет он был без претензий на богатство, простовато, а вот после его ухода остался смешанный запах одеколона и сигарет, такой, дорогой запах успешного мужчины, какой остается после вас, – он кивнул Дубовику.

Тот улыбнулся:

– Спасибо, не знал! Кстати, где ваши дети? – поинтересовался он.

– Они у моих родителей в городе, – доктор болезненно поморщился, – я, и в самом деле, очень волнуюсь за них.

– Я думаю, что будет правильным забрать их на время в клинику. Лучше, чтобы они были у вас на глазах. Это возможно?

– Да, я, пожалуй, так и сделаю.

– Ключи и схемы вы оставили там же?

– Да-да, под матрацем! – закивал Хижин.

– Значит так, – Дубовик пристукнул ребром ладони по столу, – когда приедем к вам – ведите себя естественно. Пока отправим к вам капитана Ерохина, ну, скажем, под видом нового санитара, чтобы не привлекать к нему лишнего внимания. Он вам представится под своей фамилией, ваше дело – ввести его в коллектив. Он сам на месте определиться, как себя вести и с кем беседовать. А вы, – Дубовик задержал в своей руке ладонь доктора, – не упустите до его приезда Юлию. Как знать, не завершены ли её поиски. Мало того, я попросил бы вас попробовать скопировать эти схемы, или, на крайний случай, начертить их по памяти. Но первый вариант желательней. И… будьте бдительным! Кстати, вам не знаком Зеленцов Игорь Денисович?

Хижин на какое-то время задумался, потом покачал отрицательно головой:

– То, что я не знаю такого человека, это точно, но вот фамилию, как будто, когда-то слышал, хотя… Если вдруг что-то всплывет, вы знаете, я сразу…

Когда Хижин скрылся за потайной дверью, Калошин досадливо крякнул:

– Не знаю, Андрей Ефимович, как тебе, а мне это напоминает плохо состряпанный детектив!

– Детектив!.. Спектакль, в котором нам отведена самая неблагодарная роль! – Дубовик налил полные фужеры вина и бодро произнес: – Выпьем за продолжение нашего сотрудничества! Потом отправимся спать! Нам просто необходимо отдохнуть и хорошо подумать над нашими дальнейшими действиями. Чует мой нос пакостное дело, завязанное вокруг исчезновения Кривец. Думаю, если Юлия останется пока в клинике, значит, у нас есть шанс самим найти то, что, похоже, спрятала медсестра, уж коли преступник воспользовался её ключами, если, конечно, не она сама ищет что-то. Вообще, всё бутафорией какой-то попахивает, – в раздумье произнес Дубовик.

– А не думаешь ли ты, что Хижин может что-то присочинить, преувеличить?

– А? – подполковник оторвался от своих мыслей. – Нет, придумать такое?.. Вот хочу понять: не для нас ли устроен весь этот цирк? И следили за Хижиным именно для того, чтобы убедиться, что он повел себя согласно отведенной ему роли, а заодно, и то, что мы заглотали наживку.

–Но зачем это надо?

– Пока не знаю, могу жестоко ошибаться, но тянет от всего этого авантюрным душком… Ну, что ж, пока примем условия игры, а дальше будет видно…

– А что это за Зеленцов такой? Что-то ты мне о нем ничего не говорил? Опять твои тайны? – с некоторым укором спросил Калошин.

– Да какие тайны! Просто мы сегодня с тобой ещё не дошли до этого субъекта, – махнул рукой Дубовик.

– Ну так объясни! – с нетерпеливой горячностью произнес майор.

– Хорошо-хорошо! Все расскажу! – шутливо подняв обе руки, Дубовик улыбнулся. – Ты только не кипятись, и забудь уже, что было тогда… – он в знак примирения опять наполнил фужеры вином и, отпив немного, откинулся на спинку дивана: – В общем, так… Муравейчик – тут он был на высоте – раскопал, что сразу после мнимой смерти Шнайдера – Вагнера, из клиники уволился некто санитар Зеленцов. И перешел на работу, представь себе, слесарем на автобазу в Энск.

– Ничего себе – смена профессии!

– Вот-вот! Мне тоже это интересно. Мало того, за этой автобазой числился автомобиль «Победа», на которой разъезжал?.. – он вопросительно посмотрел на майора.

– Мелюков?!

– Верно! Мало того, этот Зеленцов обслуживал автомобиль чиновника. Но шофер, как вы знаете, был другой. Мы его у себя «повыжимали» ещё при жизни Мелюкова, вроде бы все было чисто. А вот теперь им опять заинтересовались в Комитете, и пусть копают. А мы займемся этим самым Зеленцовым. Тем более, тот же Муравейчик установил, что Кривец в день своего исчезновения уехала на «Победе». Мы с тобой уже задавались вопросом: имел ли отношение ко всему этому Мелюков? А в свете недавних событий этот вопрос приобретает большую значимость.

Глава 3.

Позже, уже лежа на постелях в гостиничном номере, мужчины, по обыкновению, обсуждали события прошедшего дня.

– Ну, что думаешь, Геннадий Евсеевич? – Дубовик закурил, и в темноте была видна лишь вспыхивающая звездочка пыхтящей папиросы.

– Думаю, что, действительно, это как-то связано с предыдущим делом. Ключи Кривец тому доказательство. Ведь после гибели Шаргина, как нам сказал Хижин, никаких документов найдено не было. В любом случае при операциях ведутся какие-то записи. Тем более что многое у них было на стадии экспериментов, значит, должны были конспектировать, или уж… что там делать, не знаю… Я правильно мыслю? – Калошин, скрипя пружинами старого матраца, повернулся к Дубовику и, нащупав портсигар, тоже закурил.

– Все верно, только я бы сделал одно допущение: могло быть что-то ещё, кроме этих документов…– Дубовик включил ночник и, подвинув поближе пепельницу, стряхнул папиросу. – И это что-то забирает Кривец и прячет? Или сама пытается найти? Ведь о её судьбе нам ничего не известно. Если бы мы смогли узнать точно, что это, нам стала бы понятна мотивация её поступка, так же как и её роль. Или она была прямым участником всех событий, или слепым исполнителем отведенной ей роли? Пока характеристика этой женщины, данная Хижиным и Песковой, не дает нам оснований подозревать её в сговоре с преступником. В руках неизвестного оказались ключи, которые ему либо передала сама Кривец, либо их у неё отняли насильно. Значит, этот человек должен знать о судьбе женщины. Надо его искать!.. А кто мог точно начертить схемы?

– Это сделал только тот, кто хорошо знаком с планом здания. Мало того, этот человек знает точное расположение мебели в этих кабинетах. Значит, надо искать среди тех, кто или работал раньше, или работает, по сей день. И вот тут может нарисоваться фигура санитара Зеленцова. А ещё Пескова…

– Зришь в корень, майор! И тут никак нам нельзя допустить ошибку: осторожность и ещё раз осторожность! Если это те документы, о которых мы думаем, или все-таки, что-то другое, но не менее значимое, за этим устроили довольно серьезную охоту. То, что Каретников арестован и выведен из игры, скажу честно, ничего не значит.

Калошин привстал на кровати:

– Подожди-подожди! Ты хочешь сказать, что дело Каретникова ещё не закончено?

– Именно это я и сказал! – Дубовик задумчиво покусал губы. – Знаешь, Геннадий Евсеевич, несколько дней назад в Москве, когда ребята проводили очную ставку Каретникова с Анной Штерн, – я там присутствовал,– все вдруг поняли, что «рыба» эта хоть и крупная, но плавала на мелководье, а вот настоящая «барракуда» где-то ещё скалит зубы. Понимаешь, много нестыковок. И вот сегодня я понял, что вырисовывается морда монстра. Ведь если разобраться, в этом деле изначально осталась масса вопросов. Мы не нашли троих явных фигурантов, и тем самым, могли упустить ещё кого-то. Как-то быстро нас охватила эйфория победы. И вот теперь начинаем пожинать плоды своих «успехов». И я хорош, павлин – распустил хвост! Повёлся, как мальчишка!..

– А мне кажется, не все так плохо! – успокоительно сказал Калошин. – И разве Вагнер с Каретниковым – не «голова» этой… как ты её назвал, барракуды?

– А! – махнул раздраженно рукой Дубовик. – Как теперь не назови, вижу, что хреново! Нет, ведь было ясно, что Кривец, безусловно, имеет прямое отношение к делу «швайгеров», искать надо было до конца. Понадеялись, что Каретников все тайны нам раскроет, а он, как мы уже поняли, ни черта не знает! – Видно было, что он распалялся всё больше и больше, даже вызвал удивление у Калошина.

– Андрей Ефимович! Где твое спокойствие?

– Пар выпускаю! Веришь, сколько раз убеждал генерала!

– А он?

– Каждый раз отправлял ко всем родственникам. Ну, ладно, добью это дело – докажу, что был прав! Посажу на задницу старого пердуна! – Дубовик с силой вдавил окурок в пепельницу и покрутил. – Aut vinsere, aut mori! – произнес он и вытянулся на кровати.

– Что ты сказал? – переспросил Калошин.

– Не я – Цезарь. Или побеждать, или умирать!

– Ну да! А что нам ещё остается? – вздохнул Калошин, потом с интересом глянул на товарища: – А любишь ты, Андрей Ефимович, ввернуть в разговор что-нибудь этакое!.. Это сколько ж ты иностранных языков знаешь?

– Что? А-а! Немного, только два, – без выразительности ответил Дубовик, полностью погрузившись в свои мысли. – Другие больше знают…

– Хм, «только два»!.. Да-а, от скромности ты не умрешь! А я только несколько слов по-немецки… Ну куда уж мне до тебя!.. – деланно вздохнул Калошин, по Дубовик, думая о своем, не обратил внимания не его брюзжание.

Майор помолчал, вспоминая, что ещё хотел спросить:

– Слушай, а что непонятно с Каретниковым? – и, не услышав ответа, очень громко повторил свой вопрос.

Дубовик удивленно посмотрел на него:

– Ты чего кричишь? Я хорошо слышу.

Калошин уже неоднократно замечал, что Дубовик часто полностью погружался в свои мысли, не слыша, казалось, ничего вокруг. Но потом вдруг мог продолжить разговор, как ни в чем не бывало, и очень легко переходил от серьезного настроения к смешливому, разряжая тем самым обстановку.

– Я должен тебе объяснить кое-что, – Дубовик повернулся к Калошину. – Помнишь, после завершения дела Вагнера, я сказал тебе с Сухаревым, чтобы вы все дела, даже самые незначительные, проверяли на связь с фигурантами этого дела? Сухарев тогда поинтересовался, зачем это надо. Так вот, не зачем, а почему? Потому что, оставались вопросы, а мы их проигнорировали. Я дважды сам беседовал с Каретниковым. Даже не будучи психологом, скажу, что этот человек не мог убить своего отца.

– Как же… – начал было Калошин, но Дубовик остановил его:

– Прошу, не перебивай и послушай все до конца. У меня у самого от всех этих дел каша в голове, верчу всё и так и этак, никак не соберу в узел. – Он вновь лёг на спину, подложив руки под голову. – После бесед с Каретниковым у меня сложилось о нем свое впечатление. Абсолютно одиозная личность. Порой бывает неприятен до одурения. Иногда становится жалок. А, в общем, признает во всех преступлениях только то, что может, по его мнению, повысить самооценку. Напротив, то, что принижает его в глазах окружающих, отрицает напрочь. Отца не убивал, но берет эту вину на себя, при этом рисуется. А почему? Да просто самоутверждается, самореализуется таким образом. Он не способен на поступок, даже самый низкий. Но убийство нацистского преступника, как он называет теперь отца, вызывает у него уважение к самому себе. А на манекене не смог показать, как именно это сделал, списал все на эмоции. Боясь противопоставить себя окружающим, приспосабливается к их мнению и пытается таким образом заслужить поощрение, что ли? – Дубовик помолчал, обдумывая свои слова. – Ну, и черт бы с ним! Идиот, так бери на себя, что хочешь! Но, чем больше я за ним наблюдал, тем меньше он мне виделся человеком в маске. Тот, даже по рассказам того же Хижина, видевшего незнакомца мельком, представлял человека, чувствовавшего себя хозяином, личностью! Городецкий же охарактеризовал своего коллегу Каретникова совершенно с обратной стороны, сказал, что ему не подвластна ведущая роль. Ну, и где тут логика? Этакая глубокая личность – человек в маске, и ханжа, с приписными добродетелями – Каретников. Можно между ними провести параллель? Нет, и ещё раз нет! Я очень много думал над этим. Поспешили мы с Каретниковым. Тогда Варя нам, безусловно, помогла. Ведь никому даже в голову не пришла мысль трансформировать фамилии. Каретникова мы, конечно же, подозревали, просто не могли связать с Вагнером, она же очень просто все определила. Вообще, женщины более рациональны. Они и мыслят другими критериями. Иногда, оказывается, помогает! – он мягко улыбнулся. – Только тогда нам надо было «не ломиться в закрытые ворота», а аккуратно «въехать на троянском коне», пользы было бы больше. В этом я теперь, абсолютно, уверен. – Дубовик потянулся, и уже сонным голосом пробормотал: – Давай спать, Геннадий Евсеевич! Все вопросы утром!

– Хм… Только что болтал, как заведенный, слова не давал вставить, и уже, пожалуйста, сопит! Слон толстокожий! – беззлобно ругнулся Калошин и, отвернувшись к стене, закрыл глаза. Тут же зычный голос заставил его подскочить:

– Ну, и здоров же ты, спать, майор!

Калошин сел на кровати, ничего не понимая. В окно светило солнце. Голоса грузчиков, разгружающих ящики с продуктами для гостиничного ресторана, и ещё какие-то непривычные утренние звуки чужого города врывались в открытую форточку вместе с морозным воздухом начала ноября. Радио голосом местного корреспондента вещало о городских достижениях.

Дубовик, побритый, посвежевший, пахнущий своим неизменным одеколоном, завязывал галстук, стоя перед стенным зеркалом и глядя через него с улыбкой на сонного Калошина.

– Черт! Казалось, только уснул, – майор потянулся, хрустнув суставами. – А чего это ты не разбудил меня раньше? – проворчал он, натягивая брюки.

Дубовик нарочито возмущенно всплеснул руками, но тут же, не выдержав, расхохотался:

– Я уже целый час пытаюсь тебя разбудить! И радио включил, и бритвой жужжал, и обращался к тебе ласково, как к любимой женщине, ничего не помогло! Храпел, как жеребец! В следующий раз приму более радикальные меры! Тогда держись! – он весело подмигнул отражению майора.

– Не может быть, всегда все слышу, а тут… – Калошин стыдливо засопел, – веришь, казалось, что только закрыл глаза! Старею, что ли? – он тяжело вздохнул.

– Да брось ты казниться! С кем не бывает? – Дубовик легонько хлопнул его по плечу.

– Вот с тобой-то вряд ли такое может случиться! – досадливо пробормотал майор.

– Я, по-твоему, не человек? И не такое было!..

– Вериться с трудом, – все ещё ворча, Калошин отправился умываться.

Когда вернулся, застал Дубовика разговаривающим по телефону с невидимым Алексеем Алексеевичем.

– Итак, товарищ майор, едем в клинику!

– Без конспирации? – уточнил Калошин.

– А мы на такси! Прямо к двери заведующего. Будем общаться с ним. Вход к Флярковскому отдельный. Я не думаю, что возле клиники нас будут караулить. Кто-то среди персонала? Может, но не факт, иначе не помещали бы туда постороннюю женщину. А Ерохин по приезде займется Юлией и заодно «пощупает» медиков. Парень он дотошный, въедливый, думаю, что-нибудь для нас накопает.

Через час Дубовик с Калошиным в сопровождении степенной санитарки прошагали в кабинет заведующего клиникой. Флярковский встретил их у дверей своего кабинета, проявляя чрезмерную галантность, распахнул двери и пропустил оперативников вперед. Дождавшись, когда они расположатся на диване, сам сел за приставной столик напротив них.

Калошин заметил у него на носу массивные очки в роговой оправе, которые в прошлый раз отсутствовали. Флярковский, уловив на себе внимательный взгляд майора, вдруг сдёрнул их и стал тщательно протирать. Потом опять водрузил на тонкий нос, беспрестанно дёргая широкое переносье очков, двигая его пальцем то вверх, то вниз. Пока он изучал документы офицеров, Дубовик с иронией наблюдал за его манипуляциями с очками и, в конце концов, насмешливо спросил:

– Алексей Алексеевич, вам очки не мешают?

Флярковский, смутившись, весь зарделся и досадливо снял их, повертел в руках, как ненужный предмет, но потом аккуратно убрал в довольно дорогой футляр.

– Понимаете, чувствую себя здесь не очень уютно, возраст, знаете ли… Вот… Решил придать внешности веса, да чувствую, что выгляжу в очках, как… – не успев подобрать нужного определения, он посмотрел на Дубовика и ещё больше покраснел: – Извините…

Дубовик снисходительно улыбнулся и, забрав документы из рук доктора, спокойно сказал:

– Итак, ознакомительная часть закончилась, переходим к делу. Но сразу хочу предупредить, что беседа наша строго конфиденциальна. И если хоть одно слово вылетит за стены этого кабинета, я вам обещаю, что сидеть вы будете не за столом, – чувствовалось, что подполковник специально нагнетает обстановку, чтобы обезопасить все оперативные действия от возможных неожиданностей, тем более, что шел он ва-банк, не зная точно, мог ли быть доктор причастен ко всему происходящему.

Флярковский замотал головой, усиливая своё согласие ещё и короткими взмахами рук.

– Ну, вот и хорошо! Тогда, вопрос первый: ваши прямые обязанности в этой клинике?

– Видите ли, я здесь человек новый…

– Понятно, – грубовато перебил его Дубовик. – Переходим ко второму вопросу: кто непосредственно занимается приемом больных?

– У нас с Борисом Ивановичем больные разделены по болезням. Я пишу кандидатскуюдиссертацию на тему…

– Алексей Алексеевич, – поморщился подполковник, – увольте вы нас от ваших научных изысканий, давайте по делу!

– Так я же и хотел объяснить, какая категория больных интересует меня, а какие…

– … достаются Хижину, – закончил с сарказмом Дубовик и переглянулся с Калошиным, тот усмехнулся.

Флярковкий заметно стушевался под едко-насмешливым взглядом офицера, но попытался восстановить свое реноме, которое, впрочем, пока оставалось под вопросом.

– Простите, но я стараюсь не для себя, мои, как вы их назвали, «изыскания» все-таки имеют пользу для больных людей! Я ради них здесь и нахожусь!

– Должен вас прервать – вы опять садитесь на своего конька, меня, как вижу, не слышите! Черт с вами! – Дубовик был уже откровенно груб. – Вам знакома Юлия Усладова? Только «да» или «нет»! Остальные ответы не принимаются!

– Нет… То есть, да!

– Не понял? – Дубовик с интересом посмотрел на доктора. – Ну-ка, ну-ка!..

– Я эту фамилию слышал! – Флярковский оживился, как бы почувствовав разрядку обстановки. – Сначала мне позвонили и попросили, нет, даже потребовали принять больную с такой фамилией, но у меня… – он опять споткнулся, боясь навлечь на себя гнев, – … это не моя больная. Я посоветовал обратиться к Хижину, он меня в свою очередь спросил, можно ли ему принять эту женщину, я был абсолютно не против.

– А как вы определили, что она вообще больная? – задал вопрос Калошин.

– Ну, звонивший заявил, что необходимо госпитализировать больную женщину. Я подумал, что не станет же он просить об этом, если она здорова?

– Резонно, – усмехнулся Дубовик, Флярковский в очередной раз смутился:

– Но он назвал мне несколько симптомов, правда, они были такие… расплывчатые… Я решил, пусть её примет Хижин, ну, а уж потом… если что… – он пожал плечами, стыдливо опустив глаза, потом вдруг встрепенулся: – Что-то не так с этой женщиной? – и заметно испугался.

– Похоже, что с ней все не так… – нехорошо прищурившись, посмотрел Дубовик на доктора. – И очень плохо!

– А что, что не так-то?! С ней что-то случилось? Что делать?! – испуг доктора готов был перерасти в истерику.

– Сушить сухари, – едко буркнул Калошин, а Дубовик добавил:

– Придется прервать ваши труды, на какую тему?

– «Рефлексы…» – от волнения Флярковский не мог вымолвить ни слова, только вскочил со стула.

Дубовик положил руку на плечо доктора, заставляя сесть:

– Успокойтесь, пишите дальше свои «рефлексы…», а пока ответьте ещё на несколько вопросов. Вам знакома Кривец Любовь Архиповна?

– Она работала здесь старшей медсестрой, и, насколько мне известно, пропала. – Доктор постепенно приходил в себя, обретая уверенность. – Хотя я не понимаю до конца значения этого слова, применительно ко взрослому человеку. Любой индивидуум, заключенный в физическом теле, обладает способностью оставлять следы. И не только материального свойства, но и духовного. Это, так сказать, метафизическая форма…

– Простите, это что – цитаты из вашей диссертации? – недоуменно прервал его Дубовик, он даже не знал, как ему относится к выпадам этого молодого доктора: – Вы вот это все сейчас, – он очертил в воздухе круг рукой, – серьёзно? Эти ваши эскапады?.. – Флярковкий пожал плечами, не понимая удивления оперативников, видя, что и Калошин смотрит на него с некоторым замешательством; Дубовик же с ухмылкой произнес: – Sapienti sat! – это прозвучало, как ругательство, во всяком случае, майор это воспринял именно так, но доктор покраснел и пробормотал:

– Извините… Понимаете, не могу переключиться… В голове работа…

– Стоп! Возвращаемся к нашим вопросам. Что вы ещё знаете об этой женщине?

– Я особо не прислушивался к разговорам персонала, но кое-кто говорит, что она уехала от мужа, другие в это не верят. Меня семейные дела персонала не интересуют. Не люблю совать нос, куда не следует. Правда, однажды я услыхал разговор двух санитарок. Они высказывали такое предположение, что медсестра погибла из-за Шаргина.

– Именно погибла? – уточнил Калошин. – И кто такие эти санитарки? Их фамилии?

– Да, это прозвучало так. А фамилии… – он взялся за ручку, – я напишу вам.

– А вас не удивило, что кто-то вам буквально приказывает определить на лечение неизвестного человека? – спросил Дубовик.

– Это прозвучало так безапелляционно, что я даже не решился спросить имя звонившего, подумал, что кто-то из номенклатуры, и побоялся попасть впросак, – доктор пожал плечами.

– Хм, но позвольте, что вам потом мешало уточнить это у Хижина? И разве вам не пришло в голову, что если это какое-то высокопоставленное лицо, то, скорее всего, он будет настаивать на приеме у вас, здесь, а не в общем отделении?

– Я, честно сказать, сразу же забыл об этом разговоре, и не вспоминал больше, ну, вы понимаете… – опять смутился Флярковский.

– Да-да, работа, «рефлексы…» – с иронией произнес Дубовик.

– Ну, что уж вы так?.. Что же вы меня цепляете? – доктор стал злиться.

– Я?! – возмутился подполковник. – Нет, вы посмотрите на него! Говорит о пользе, которую приносит людям, но тут же о них забывает! Да не люди вам нужны, Алексей Алексеевич, а кандидатская степень, после которой последует докторская, а с ними соответствующие материальные блага! – жестко отрезал он.

– Как вы можете?! Вы ведь совсем не знаете меня! – попытался перейти в наступление доктор, но Дубовик не дал ему сказать больше ни слова.

– Я не просто могу, а имею полное право! А вас я вижу насквозь! Мне плевать на корректность, просто скажу, что здесь работает настоящий врач и патриот – это Хижин. И давайте, закроем, в конце концов, эту полемику. Каждый наш, казалось бы, простой вопрос превращается в словесную дуэль. Мы можем вызвать вас на допрос в отделение милиции, и там разговор будет идти в другом русле, уж поверьте мне!

Флярковский обиженно засопел, но понял, что правильнее будет промолчать.

– Вот так-то лучше! И перестаньте дуться, отвечайте на вопросы, как положено, и расстанемся друзьями, – Дубовик повернулся к Калошину и сказал одними глазами: «Поговори сам, я больше не могу!» и вслух тихо добавил: – Взорвусь!

Майор согласно кивнул, так как сам уже начал выходить из себя из-за поведения этого самовлюбленного доктора-индюка.

– Что вы можете сказать о Песковой Анне Григорьевне? – спросил он.

– Обыкновенная санитарка, довольно чистоплотная. У меня к ней никаких претензий не возникало. Её исчезновение вызвало у меня некоторое удивление. Мы думали, что она могла уехать к дочери в Москву, тем более, что прислала телеграмму с просьбой об увольнении, но дочь до сих пор звонит и спрашивает, не знаем ли мы чего-нибудь о матери.

– Вы за последние дни не замечали ничего необычного? В кабинете никаких изменений не было?

На лице Флярковского вновь появился испуг:

– Вроде бы ничего, – замотал он головой, – правда, вчера утром я нашел у себя в кабинете чей-то носовой платок, он лежал на полу, вот здесь, – доктор указал на место у стола. Я сделал замечание санитарке, но она сказала, что убрала все. Откуда он мог взяться? – он посмотрел на обоих мужчин.

– Где этот платок?

– Выбросили в мусор, а мусор у нас сжигается в котельной, – суетливо пояснил доктор. – Что-то опять не так?

– Скажите, где находятся ваши ключи? – оставив его вопрос без ответа, спросил Калошин.

– Вот, – доктор достал из верхнего ящика стола связку ключей, побренчал ими.

– Когда выходите, дверь запираете всегда?

– Да, конечно, у меня ведь здесь моя дис… – он поперхнулся, покраснел и, откашлявшись, поправил себя: – здесь сейф с печатью, документы, истории болезни пациентов.

– И вы никогда и никому не передавали ключи? Может быть, где-нибудь случайно оставляли?

– Нет-нет! Что вы! Я очень строго отношусь к этому! Будьте уверены! – Флярковский затряс и головой, и руками, считая, что так выглядит убедительнее.

Дубовик поднял ладонь, давая понять Калошину, что хочет сам о чем-то спросить:

– Когда вы заняли этот кабинет, находили какие-нибудь важные документы? Кроме тех, конечно, что вам передал Хижин?

– Тут было много всяких бумаг в шкафах, но они, по-моему, просто макулатура, в них я не узрел ничего важного.

– И куда вы эти бумаги дели?

– Я отнес их в соседнюю комнату, где хранятся все отработанные документы, – удивленно ответил доктор. – А не надо было?

– Ну, вы их хотя бы рассортировали, или все свалили в кучу?

Флярковский хотел было ответить отрицательно, но передумал и, тяжко вздохнув, сказал:

– Да, припоминаю, что Хижин говорил об этом, но я отмахнулся от него и решил сделать это потом, – он покаянно опустил голову, потом спросил: – мне что-нибудь за это будет?

– За вашу небрежность? – Дубовик с некоторой брезгливостью посмотрел на доктора и вдруг рявкнул: – Что вы все трясетесь, как … девка на выданье?! Пишите свою … … диссертацию! И хоть немного, … …, оглядывайтесь вокруг! А бумагами займёмся мы! Распорядитесь, чтобы нам открыли архив! – с этими словами он встал и пошел к двери, махнув рукой Калошину. Вышел, не попрощавшись.

Калошин, едва сдерживая смех, идя по коридору рядом с Дубовиком, спросил:

– За что ж ты его так? У бедняги от твоей характеристики его научного детища чуть челюсть не отпала! Вряд ли он в своей жизни слышал что-нибудь подобное! А ты, оказывается, ещё один язык в совершенстве знаешь! Но надо было хотя бы «до свидания» доктору сказать! Подмаслить прощание!

– Обойдётся! – Дубовик взглянул на майора и сам, не выдержав, расхохотался.

– А что ты ему такое сказал, не по-нашему? Он даже зарделся!

– Ну, латынь понимает! Сказал, что «умному достаточно»!

– Тогда поня-ятно… – тоже рассмеялся Калошин. – А «умный» – это ты?

– А то как же!.. Комплимент не для него! – продолжая смеяться, подвел итог Дубовик.

На улице внезапно потемнело, налетел холодный ветер, и пошел снег – крупные хлопья вдруг заполнили все пространство – и небо, и земля, и аллеи парка превратились в огромную белую пустыню. За густой пеленой снега были едва различимы стены корпусов клиники.

Калошин, прикрывая воротником лицо, вопросительно посмотрел на Дубовика:

– Ну, товарищ подполковник, какой будет наш следующий шаг?

– Давай пока в гостиницу, пообедаем, там и подумаем, что предпринять дальше, может быть, займемся бумагами докторов?

Они подошли к ожидавшему их такси. Машина уютно ворчала заведенным мотором, в салоне было тепло и сухо. Шофер, которому был обещан двойной тариф за долгое ожидание, спокойно спросил:

– Едем? – и, получив молчаливое согласие, мягко тронул автомобиль с места, не спеша, продвигаясь в перьях снега, как по огромной перине.

В ресторане гостиницы стояла тишина, постояльцы разбрелись по делам. За стойкой буфета скучала перманентная блондинка. Увидев входивших мужчин, она одернула фартучек, повела плечиками и кокетливо улыбнулась.

Калошин вздохнул: «Ну, вот очередная девица! Сейчас будет этому Дон Жуану глазки строить! Хоть не ходи с ним никуда!» – и досадливо поморщился, но вдруг увидел, что девушка с интересом смотрит на него. Дубовика она будто совсем не замечала. Майор машинально ответил ей улыбкой, она в свою очередь взмахнула густо накрашенными ресницами. Молчаливый диалог-приветствие прервал голос Дубовика:

– Прекрати строить глазки, старый соблазнитель, – отвернувшись к окну, подполковник покашлял в платок, сдерживая смех.

– Ему можно, а мне… Значит, «старый соблазнитель»? Ладно, припомню я тебе это! – сам сдерживая улыбку, ворчал Калошин. – А-а, я понял, ты мне позавидовал: на тебя и не глянула!

– Ну, «не все коту масленица»! – в своей обычной манере развел руками Дубовик, закусывая губы, чтобы не рассмеяться.

Подошел официант. Получив заказ, неторопливо удалился.

Девушка за стойкой по-прежнему во все глаза смотрела на Калошина и нежно, как ей казалось, улыбалась. Майор даже почувствовал некое неудобство от такого навязчивого внимания.

Он наклонился к Дубовику и тихо спросил:

– Как думаешь, чего она так на меня пялится? У меня все в порядке? – и даже попытался оглядеть себя со всех сторон.

Дубовик опустил голову, и Калошин увидел, что тот просто сотрясается от беззвучного смеха.

– Слушай, Андрей Ефимович, не прекратишь ржать – обижусь, жеребец ты этакий!

– Ладно, все в порядке, не обращай внимания! Выглядишь ты нормально – настоящий мужик! – Дубовик вытер платком глаза, повернулся к девушке и незаметно подмигнул ей. Она возмущенно фыркнула и, окинув взглядом мужчину, демонстративно отвернулась.

Наконец появился официант с большим подносом, заставленным тарелками, и стал сервировать стол, переключив внимание мужчин с девушки на исходящие ароматным паром блюда.

Обедая, Калошин невольно ловил на себе взгляды буфетчицы, и не мог никак объяснить её внимания к своей скромной персоне. Он крякал, поглядывал искоса на Дубовика, боясь его ироничной усмешки, но тот был полностью поглощен обедом, или же умело делал вид, что ничего не замечает.

При выходе из ресторана Калошин постарался пройти мимо буфета, не оборачиваясь на нескромную девицу. Дубовик же, напротив, опять подмигнул ей с нахальной улыбкой, чем вызвал негодование буфетчицы, которая что-то сказала вслед уходящим мужчинам, но те уже не слышали её.

В номере сразу взялись за папиросы. Калошин подул в мундштук, постучал им по коробке, и, посмотрев на Дубовика, спросил:

– Ну и что тебя связывает с этой девицей?

Тот с хитрым прищуром глянул на майора:

– Так заметно?

– Другой причины её внимания ко мне я не вижу, – рассердился вдруг Калошин. – И вообще, чем больше работаю с тобой, тем, порой, труднее находиться рядом!

– Что ж так строго? Неужели я так плохо веду себя? А вот Ерохин с удовольствием меня везде сопровождает, – совершенно спокойно парировал Дубовик.

– Да? А что он из себя представляет, этот твой Ерохин? – ехидно поинтересовался майор.

– Красивый парень! Высокий, статный! Умница, каких мало!

– А-а, ну тогда понятно! Куда уж мне-то!.. – Калошин исподлобья поглядел на Дубовика: – Так что, все-таки, эта буфетчица?

– Да я ей в прошлый раз сделал оч-чень грубое замечание за её недвусмысленные улыбки, вот она, видимо, решила мне таким образом отомстить, – пожал тот плечами. – А вообще, не считаю нужным ни говорить о ней, ни успокаивать тебя. Она нашего внимания не стоит, а ты не красна девица. Посмотри на себя внимательно: мужик – настоящий, умный, порядочный. И симпатичный!.. Ну, а я… Знаю, нескромен, но радуйся, что твоей дочери достанется такой! – Дубовик с улыбкой посмотрел на майора: – Мир? И давай уже работать, а не вертеть рожами у зеркала!

– «Рожами»… Груб ты, подполковник!.. – уже примирительно спросил: – План-то у тебя, какой?

– Займёмся, всё-таки документацией, вдруг какая-нибудь зацепка? – Дубовик поднял трубку телефона и назвал несколько цифр. Услыхав «Алло!» на том конце, повторил своё распоряжение относительно архива.

Потом он позвонил ещё по двум адресам. Первый, как понял Калошин, был номер капитана Ерохина. У того видимо все складывалось, как нельзя лучше, потому что Дубовик остался доволен разговором. А вот услыхав следующий диалог, майор, улыбаясь, вышел из номера: по ласковому голосу и первым же приветственным словам Калошину стало понятно, что Дубовик разговаривает с Варей.

После этого они отправились назад в клинику. Папки, вынесенные из кабинета Флярковского, лежали навалом прямо на полу. Дубовик, увидев их, присвистнул:

– Да-а!.. Тут целый Клондайк! Руки бы оторвать этому докторишке! Такое отношение к документам! – наклонился, порывшись в разбросанных бумагах. – Но… Половина, точно, макулатуры! Как думаешь, товарищ майор, справимся?

– У нас выбора нет… – глубокомысленно произнес Калошин.

Устроившись за столом, они принялись за дело.

В это время капитан Ерохин шагал от остановки автобуса к воротам клиники. Ему навстречу вышел сторож. Проверив документы, он показал мужчине, где находится кабинет доктора Хижина. Капитан уверенно прошел в здание. Хижин встретил его радушно, и, хоть в направлении было написано, что Ерохин – новый санитар, доктор сразу понял, кто перед ним, и пригласил капитана в кабинет. Там они быстро все обсудили, и Хижин проводил Ерохина в комнату персонала.

Переодевшись в белый халат, Ерохин отправился знакомиться со своими коллегами, заодно он намеревался изучить план здания, чтобы свободно передвигаться в нем.

– А что такой красивый здесь делает? – услыхал капитан певучий голос за своей спиной. Он оглянулся и увидел чернобровую девушку с длинной косой. Она была хороша собой, со смешливыми черными глазами и миленькими ямочками на персиковых щеках. А своей улыбкой сразу притягивала к себе мужчин. Но Ерохин был женат, и на других девушек заглядывался лишь по долгу службы. Иной раз он даже завидовал своему начальнику Дубовику: тот не только легко мог найти общий язык с любой красавицей, увлечь её, но и не был связан брачными узами, поэтому в любой обстановке, где предполагалась малейшая любовная интрижка, чувствовал себя, как рыба в воде. Ерохин любил свою жену и двух прелестных дочек-близнецов, но иной раз какой-то чертенок так и тащил его на сторону. Тут уж надо отдать должное Дубовику – он свято чтил кодекс мужской чести и считал семью святыней, и, не имея своей, умел отстоять чужую, и с ерохинским чертенком расправлялся в два счета.

Но в данное время служба обязывала капитана знакомиться, и, как можно, ближе, со всеми, кто непосредственно мог принимать участие в деле, которое поручил ему подполковник. Поэтому он игриво приобнял девушку и спросил:

– А у вас здесь все такие красивые?

– Вы ещё не ответили на мой вопрос, – так же игриво протянула девушка, но на всякий случай отстранилась от Ерохина. Тот деланно вздохнул:

– Вот так всегда… – он протянул девушке руку и представился: – Владимир Ерохин! Буду проходить у вас практику, пока в качестве санитара – учусь в медицинском.

– Что ж вы так поздно поступили в институт? – удивилась девушка.

– Э-э, нет! Теперь ваша очередь ответить на мой вопрос, заодно и скажите свое имя, – капитан все ещё держал её ладонь в своей руке, чувствуя приближение чертенка. Но рядом с ним возник подполковник Дубовик, и чертенок отлетел ко всем чертям. Ерохин отпустил руку девушки, а свои от соблазна спрятал в карманы халата. Девушка приняла подобные действия за проявление стеснительности, и одобрила это взглядом.

– Какие у нас девушки, думаю, у вас будет время узнать. А меня зовут Оксана, Величко, я работаю здесь медсестрой. Будем дружить? – она повела красиво изогнутой бровью и взяла Ерохина под руку, чуть прижавшись бедром к нему.

«Ого! Тут, по-моему, и Дубовик не поможет! Прости, Андрей Ефимович! Один раз можно!» – и Ерохин ответил девушке широкой улыбкой, легонько прижав её руку локтем к своему боку.

Девушка тут же предложила ему пройти по палатам, чтобы немного ознакомиться с пациентами. Второй санитар Леонид Пелевич, видя, что у Оксаны появился новый помощник, отправился пить чай в сторожку к Кузьмичу.

Когда все палаты были обойдены, Оксана с Ерохиным подошли к дверям с цифрой 8. Девушка, понизив голос, сказала:

– Здесь какая-то странная особа лежит, ей даже лекарств не дают. Ты с ней осторожней, может быть, специально сюда её поместили, чтобы за нами следила и докладывала, куда надо, – Оксана приложила пальчик к губам.

– А есть о чем докладывать? – шепотом спросил Ерохин.

– Да как везде. У нас, сам видел, какие пациенты. Некоторые постоянно жалобы пишут.

– Ну, познакомиться-то с ней можно? – он взялся за ручку двери.

Девушка пожала плечами:

– Как хочешь, только я не пойду. У меня сейчас время уколов. Если что, найдешь меня в процедурном кабинете, – вильнув призывно бедрами, Оксана ушла.

Ерохин, посмотрев ей вслед, подумал с тоской: «Если Дубовик намылит мне шею, это будет самая легкая кара, а вот если яйца отрежет!..» – и шагнул в палату.

Юлия сидела на стуле у зарешеченного окна и с тоской глядела на запушенные мягким снегом ветки тополей. На звук открывающейся двери она отреагировала тем же тоскливым взглядом.

Ерохин отметил и синеву под большими глазами, и бледность кожи, и почти дистрофичную худобу женщины. Бесцветные волосы были собраны на затылке в бесформенный пучок. Было что-то жалкое во всей её фигуре, и капитан, глядя на неё довольно опытным взглядом чекиста, понял, что она всего лишь жалкий исполнитель чужой воли. Вот только за что она платит такую цену?

Поздоровавшись с Юлией, Ерохин представился, узнал, все ли в порядке, но ответа на свой вопрос не получил. Постояв с минуту, он предложил обращаться к нему при необходимости. Она вяло кивнула, и капитан поспешил выйти.

Капитан понимал, что поговорить с ней он сможет только после того, как Дубовик передаст ему все её данные. А пока лучше отправиться к Оксане. С телефона медпоста можно будет передать для подполковника «привет».

Глава 4.

А тем временем Дубовик с Калошиным до рези в глазах вчитывались в разные медицинские документы, относящиеся в большинстве своем ко времени заведования доктора Шаргина, и они пока им ни о чем не говорили. Бесконечные анамнезы, диагнозы самых разных больных, от всего этого голова шла кругом.

Изредка то – один, то другой откладывали в сторону заинтересовавшие их бумаги.

– Андрей Ефимович, нашел я историю болезни Турова, всё так, как сказал Хижин! – Калошин потряс тонкой папочкой.

– И?.. – Дубовик откинулся на спинку стула и с хрустом потянулся. – Что там интересного, с этим Туровым?

– В прошлом году он дважды находился на излечении, так как страдает приступами амнезии, в связи, с чем имеет инвалидность.

– Значит, он был раньше пациентом Шаргина? Потому-то, видимо, и выбрали его.

В этот момент в комнату вошла пожилая санитарка, неся на подносе чай и неизменные хижинские огромные пироги.

– Вот, распорядились вас накормить, – ставя поднос на стол, сказала женщина.

– Спасибо, вовремя! – Дубовик отодвинул бумаги.

– Ну, пока вы будете чаевничать, я, если вы не против, пыль протру, а то без сопровождения тут нам находится нельзя. Всё-таки документы!.. – глубокомысленно произнесла санитарка. – Тут ведь до этого Анна Пескова работала, да вот сгинула куда-то, вроде к дочери в Москву подалась, да где-то видать в дороге и пропала!.. Вот ведь как бывает! – говоря всё это, она возила мокрой тряпкой, принесенной тут же из коридора, по стеллажам. Видя, что мужчины её слушают, продолжила: – Тут-то работать лучше, все чистые, тихие. Богатые встречаются. Бывает, что угостят чем-нибудь. Нам, правда, запрещено брать что-то из передач, но настаивают, а я и не отказываюсь: что будет от одного яблока или апельсина? Им вон, целыми сетками иногда несут. Только вот как сюда Федька Коломиец с дружком попали? Я удивилась тогда, заходила к Аннушке по делу, смотрю: Федька на лавочке сидит с перемотанной головой, а из окна, значит, доктор-то ему кричит: зайди, мол, сюда, и фамилию какую-то другую назвал, то ли Туров, то ли Гуров, а он же всю жизнь Коломиец!

При этих словах и Дубовик, и Калошин, буквально, замерли с раскрытыми ртами. Женщина, не замечая этого, продолжала:

– Я и мать его знала. Она всю жизнь Коломиец была, а он, вишь ты, другую уже заимел. Хотя удивляться-то особо нечему – Федька-то все по тюрьмам с детства, так и мать в могилу раньше времени свёл! Паспорт, поди, выкрал у какого-нибудь бедолаги, он ведь по воровству-то и сидел. Скрываться решил, видно, здесь. Аннушку спросила, она плечами пожала, и всё. Да оно и понятно: болтать у нас не принято.

– Скажите, – осторожно, боясь спугнуть удачу, спросил Дубовик, – а где он живет?

– Да где-то в городе, я-то сама здесь, при клинике с племянником, он тут кочегаром работает. В город без нужды не ходим, так я давно уж Федьку-то не видела. Да и на что оно мне?

Когда санитарка вышла, забрав посуду, Дубовик взял папку с историей болезни Турова-Коломийца:

– Так, что здесь? Адрес, понятно, московский, того самого Турова, у которого украли паспорт. Чьи подписи есть, кроме Шаргина? Так… Лыков, эту фамилию я уже встречал, надо бы узнать, что это за «фрукт»… Раз расписался, значит, должен знать, что за операция была у этого субчика Коломийца. – Дубовик отвернул манжету рубашки: – Ого, времени уже много, сегодня до него не доберемся. Что, завтра с утра? Сюда вернёмся позже. Едем спать?

– Поехали!

Утром, выспавшиеся и приободренные поздравлениями министра внутренних дел Круглова и громким «Маршем Московской милиции», оперативники первым делом отправились в горотдел к коллегам. Начальник майор Лагутин, загорелый приятный здоровяк, только что вернувшийся из отпуска, встретил их радушно. Обменявшись поздравлениями, выпили предложенный коньяк, закусив дольками лимона. На вопрос, где его заместитель Муравейчик, махнул рукой в сторону двери:

– Работает! Ох, и обиделся он на вас, товарищ подполковник! – Лагутин засмеялся. – Но я его быстро успокоил! Попыхтел, попыхтел да и затух.

Дубовик снисходительно улыбнулся.

– Вам, товарищ подполковник, пришла телефонограмма, – майор протянул ему небольшой лист бумаги.

Дубовик быстро пробежал глазами отпечатанный на машинке текст, и, чиркнув спичкой над пепельницей, скомкал и сжег бумагу. Перехватив взгляды Лагутина и Калошина, произнес:

– Привычка!

Побеседовав ещё какое-то время, заручившись на будущее помощью майора Лагутина и его подчиненных, Дубовик с Калошиным отправились по месту проживания Коломийца, но там их ожидало полное фиаско.

Дверь квартиры открыл субтильный мужик неопрятного вида. Пока он разглядывал документы офицеров, чесал грязной пятерней в немытой голове, за его спиной появилась мадам внушительных размеров в бесцветном халате, в разодранных тапках и крашеными стрептоцидом жидкими волосами. Запах лука, исходящий от нее, заполнил сразу всю лестничную площадку. Она локтем оттеснила мужика в сторону, взяла толстыми пальцами документы и, не читая, отдала их оперативникам. При этом Калошин почувствовал, как Дубовик передернулся, и, стиснув зубы, заиграл желваками. Майор, понимая страдания такого эстета, как подполковник, легонько дотронулся до его локтя, как бы успокаивая.

– Вам чего? – голос бабы был громок и неприятен.

– Коломиец Федор здесь живет? – стараясь придать своему голосу как можно больше строгости, спросил Калошин.

– Здесь я проживаю! Опомнились! Он уж с полгода, как на погосте! – с этими словами «стрептоцидовая дама» захлопнула дверь.

Дубовик протяжно выдохнул:

– Пошли!

На крыльце они остановились. Калошин закурил, а Дубовик, раздувая ноздри, вдыхал снежную свежесть.

– Тьфу! – сплюнул он. – Бывают же такие личности! Мерзость сплошная! – он ещё раз сплюнул. – Ну, и к чему мы с тобой пришли?

В этот момент на крыльцо вышла женщина в пуховом платке:

– Вы интересовались Федькой Коломийцем? – спросила она у оперативников.

Дубовик с Калошиным резво повернулись к ней.

– Да, да! Вы что-то можете нам рассказать? – спросил майор.

– А что рассказывать? Умер мужик. Ещё по весне. Число точно не помню, но где-то после майских праздников. Он ведь все по больницам мотался, что-то у него с головой было не в порядке. Видать, с тюрьмы ещё притащил болячки. Зимой попал в аварию, сколько пролежал с пробитой головой, не знаю. Но вроде бы и вылечился. Даже сказал, что больше не страдает провалами в памяти. Радовался. А в мае вдруг стал резко чахнуть, маялся дикими головными болями. Аж, кричал, бедолага! После одного такого приступа его увезли на «скорой». Больше он и не вернулся. Жил одиноко. Так мы всем домом его и схоронили. Тихий был, спокойный, не пил. Хоть и уголовник… А эти!.. – она махнула рукой на окна квартиры, в которой только что побывали оперативники. – Срамище, да и только!

– Скажите, а где работал Коломиец?

– Так я же говорю, что по больницам мотался после тюрьмы. Инвалидность у него была. Сильные провалы в памяти мучили его.

– Ну, спасибо вам большое! – оперативники распрощались с женщиной и направились опять к Лагутину. По дороге Дубовик предложил вызвать Доронина для выполнения некоторых заданий. Калошину было приятно, что подполковник, таким образом, отмечает профессионализм его подчиненного, поэтому он, не раздумывая, согласился.

После небольшого разговора с Лагутиным о Коломийце, попросив достать из архива его дела, Дубовик решил отправиться к Лыкову, который оказался заместителем заведующего Райздрава, а Калошину поручил сходить в больницу, узнать подробней о смерти Коломийца. Встретиться договорились в архиве, и продолжить там работу, но в этот момент Лагутину позвонил дежурный…

Ерохин решил проводить Оксану после ночной смены до остановки автобуса. За воротами они сразу свернули на тропинку, которая шла параллельно дороге, ведущей в клинику. С утра опять пошел снег; с тяжелых веток сосен на молодых людей срывались пушистые белые хлопья, и они весело хохотали, стряхивая снег друг с друга.

В один момент Владимир нежно прижал девушку к себе и хотел поцеловать, но она вывернулась, и со смехом побежала вперед. Ерохин задержался на минуту, решив слепить снежок. Белый комок полетел вслед бегущей девушке и ударил ей в спину. Оксана резко споткнулась, взмахнув руками, и упала боком в сугроб. Владимиру стало стыдно за свой поступок, и он поспешил ей на помощь. Остановившись возле девушки, протянул было руку со словами извинения, но они застряли у него в горле: под её плечом снег постепенно из белоснежного превращался в ярко красный. Ерохин медленно опустился на колени, просунул ладонь под голову девушки и осторожно повернул лицом к себе. Потухающие глаза смотрели в небо, а яркие полные губы, вдруг вмиг побелевшие, разлепились в тихом шепоте.

– Что?! Что, Оксана?! – Ерохину хотелось закричать, но он почувствовал, что горло сжало жесткой паутиной, и он просто захрипел. А девушка, едва прошептав какое-то слово, дернулась в руках Владимира и замерла. Капитан осторожно опустил её голову, прикрытую тонким ажурным платком, на мягкую перину пушистого снега, а сам протянул руку и потрогал небольшую дырочку в темной ткани драпового пальто девушки.

Определить, что это было пулевое отверстие, Ерохину хватило полсекунды. Капитан соскочил с колен, огляделся, проследил взглядом в том направлении, откуда, по его расчетам, мог быть сделан выстрел и, разгребая ботинками снег, побежал туда. Место, где стоял убийца, определил сразу, но близко подходить не стал, так же, глазами, проследил цепочку следов, уже припорошенных снегом, уходящих вглубь парка, и быстро побежал параллельно этим следам. Но через пятьсот метров капитан вынужден был остановиться: начиналась улица с прохожими и проезжающими автомобилями. Определить в снежном вихре удаляющуюся фигуру предполагаемого преступника было невозможно. Ерохин в полном опустошении вернулся назад к убитой.

Необходимо было срочно идти в клинику и позвонить в милицию, но он не знал, как оставить девушку. Почему-то казалось, что ещё секунда, и большие черные глаза откроются, а губы заалеют от мягкой улыбки, и на щеках появятся милые ямочки. Ерохин вдруг встрепенулся, ударил себя по щеке и зло сказал:

– Ну, ты капитан – «кисель»! Бегом выполнять свой долг! – и в самом деле побежал так быстро, как ему это позволял уже порядком нападавший снег.

Пуля застряла в стволе стоящей неподалеку сосны. Ерохин обнаружил её сам и отдал эксперту. Делал он это все автоматически, сам же постоянно возвращался взглядом к неподвижному телу. Циничная мысль почему-то его даже радовала: «Слишком хороша была девчонка, и если бы её не убили, неизвестно куда бы меня это завело!»

Когда тело девушки увезли, а оперативники закончили осмотр места происшествия, Дубовик отвел в сторону Ерохина:

– Юлия Усладова – бывшая зэка, «форточница» – сидела за многочисленные кражи. Имеет дочь четырех лет, больную закрытой формой туберкулеза. Все её связи ещё отрабатываются. О ней пока все! А теперь, капитан, быстро и четко докладывай обо всем, что имеет хоть какое-то отношение к этому делу!

– Вчера мы с ней мельком поговорили о Кривец, и Оксана заявила, совершенно безапелляционно, что та была убита, и девушке даже известно, кто это сделал. Так сразу, сами понимаете, товарищ подполковник, в лоб спрашивать об этом я не мог, но очень надеялся узнать: она прониклась ко мне симпатией, и, думаю, что в скором времени что-то бы рассказала. С этой целью я, собственно, и пошел её провожать… – Ерохин закусил губу.

Дубовик пронзительно посмотрел на Ерохина, но промолчал. Капитан облегченно вздохнул: «Пронесло, а ведь ещё день, и…», про это «и» он решил больше не думать.

–Возвращайся в клинику, будешь у нас «на подозрении», это нам поможет на законных основаниях приезжать сюда, а ты – ведешь прежнюю деятельность – наблюдаешь за Юлией. И?..

– … «слушай, смотри, молчи»! Я это помню, товарищ подполковник, даже во сне!

– Зато кое-что другое забываешь! – Дубовик показал Ерохину кулак.

– А если бы я не пошел с ней? Засыпало бы всё снегом! – попытался защитить себя капитан.

– Резонно! И только это тебя оправдывает! – Дубовик усмехнулся. – «Прониклась симпатией»! А ты чем проникся?

– Сами говорите, чтобы сближался! – беззлобно огрызнулся Ерохин.

– До пояса! А у тебя шкала интереса поползла вниз! – Дубовик таким выразительным жестом подкрепил свои слова, что стоящие неподалеку оперативники, невзирая на трагичность обстановки, заулыбались.

Глава 5.

После обеда приехал Доронин, и, получив задание от Дубовика, направился в больницу. Калошин взял на себя разговор с Лыковым. То, что убийство Оксаны было непосредственно связано с последними событиями, они почти не сомневались, но пока никому не раскрывали первопричины своего присутствия здесь. В первую очередь, следовало досконально изучить жизнь и окружение убитой. А сейчас Дубовик перенес свой интерес на семью Кривец. Тем более, что девушка говорила об убийстве Любовь Архиповны и преступнике, которого, якобы, знала.

Позже появился Моршанский, и в своей обычной манере принялся брюзжать:

– Мало им в своем городе г…а, они и сюда притащились! Где бы ни появились – трупы, как мусор на свалке! Сами их, что ли, клепают? Или разнарядки рассылают? – Потом перекинул свою злость на Лагутина: – Где твой следователь? Почему я?

Но Лагутин, не обращая внимания на ворчание Моршанского, ответил спокойно:

– Звони своему прокурору и спрашивай! А все равно, кто будет расследовать это дело. Мои опера свою работу выполнят. А следователь ушла в декрет! Вот так! Тебе, по-моему, тоже пора! – и он звонко хлопнул Моршанского по большому животу.

От такой неприкрытой фамильярности тот чуть не поперхнулся, но промолчал, решив «ударить» потом.

Дубовик, наблюдая эту сцену, только ухмылялся, но, когда остался с Лагутиным наедине, по-дружески предупредил того о «паскудном нутре этого пингвина», как он сам выразился.

Лагутин махнул рукой, дескать, не привыкать.

Калошин на «газике» ехал в поликлинику, где его уже ждал, предупрежденный Дубовиком, Лыков. То, что районный начальник из отдела по здравоохранению оказался в этот день в К***, было большой удачей, иначе пришлось бы тащиться за сорок километров в райцентр. В хорошую погоду это не доставило бы никаких проблем, но вот по такому снежному разгулу любой путь становился адом.

Возле автобусной остановки Калошин заметил небольшую женскую фигурку, безуспешно пытавшуюся спрятаться за небольшим фанерным щитом, на котором, с наклеенной афиши, улыбались Евгений Самойлов и Валентина Серова, приглашая всех посмотреть фильм «Сердца четырех». И если в кино все закончилось хорошо, то в жизни инженер Арефьев, так похожий на актера из этого фильма, погиб от любви к Анне Штерн.

Калошин притормозил, приоткрыл дверцу и крикнул:

– Садитесь, подвезу! – ещё не зная, куда ему придется ехать, но был уверен, что этой женщине в любом случае будет лучше ждать, если придется, в машине, чем стоять под вихрем снежного покрывала, в чем, собственно, и не ошибся.

Женщина, стряхнув как можно чище, снег с пальто и шляпки, села на переднее сиденье, протянув ноги в резиновых ботиках к теплому радиатору. Повернулась к Калошину:

– Спасибо вам!

Майор почувствовал, как прыгнуло в груди сердце: «Марина!», но тут же остудил себя: это не могла быть она, да и, приглядевшись к женщине, понял, что она совсем не похожа на его погибшую жену. Тогда что так заставило встрепенуться его, затосковавшее вдруг, сердце? Он, ещё раз взглянув своей пассажирке в лицо, понял: глаза! Такие же большие голубые и очень заботливые, такие же нежные и умные, с ласковыми искорками.

Калошин, неожиданно для себя, извинился, поняв, что слишком пристально смотрит на женщину, она же, напротив, ничуть не смущаясь, спокойно спросила:

– Вас что-то беспокоит?

– Ваши глаза… – он даже подивился своей смелости, – извините… – и, дернув рычаг скорости, довольно грубо сорвал машину с места, но тут же взял себя в руки, и дальше автомобиль уже послушно и мягко, как только это было возможно, двигался в снежной пелене.

– Что же вы все извиняетесь? – голос женщины был спокоен, она не кокетничала, но и не испытывала стеснения. И Калошин не удивился, когда она вдруг представилась:

– Лана! – поправилась: – Светлана! А вообще, называйте, как удобнее.

– Геннадий Евсеевич! О, просто Геннадий! – взглянул на спутницу, и они весело рассмеялись. Калошин поймал себя на том, что вдруг ушла давящая, саднящая боль мужского одиночества. Ему безудержно захотелось дарить кому-то свои ласки, затяжные поцелуи. С удивлением почувствовал возвращающуюся мужскую силу, и это наполнило его гордостью. Он перестал злиться на Дубовика за его мастерские ухаживания, потому что вспомнил, как это делал сам, пусть и не с таким изяществом, как тот, но все же иногда получалось красиво.

Он спросил, куда надо ехать. Светлана, к его радости, назвала адрес гостиницы, где они остановились с Дубовиком. Оказалось, что она архитектор, и в К*** приехала в командировку. Сама же снимает комнату в районном центре, а в Энске живет её мать с одиннадцатилетним сыном.

Поймав на себе вопросительный взгляд Калошина, сказала просто:

– Муж мой был штурманом дальнего плавания, настолько дальнего, что вот уже шесть лет не может добраться до своей «гавани», – и махнула рукой, – так я и стала «брошенкой»!

Калошину захотелось её утешить, но он вдруг понял, что она в этом вовсе не нуждается. Была в ней какая-то внутренняя сила и гордость, которые просто не допускают жалости.

Майор, сказал, что тоже приехал в командировку. Обмолвился, что живет один с дочерью. Так, уже через двадцать минут они многое узнали друг о друге, и Светлана согласилась дождаться его в машине, пока он будет беседовать со свидетелем, так как её работа на сегодня все равно уже окончена, и она с удовольствием принимает приглашение Калошина поужинать в гостиничном ресторане.

Лыков оказался мужчиной среднего возраста с довольно симпатичной внешностью с едва приметными веснушками на носу, что придавало его лицу особый шарм. «Наверняка, нравится бабам» – подумал про себя майор.

Лыков встретил Калошина в кабинете отсутствующего заведующего поликлиникой, сам сел в кресло и на такое же указал рукой Калошину. Было в его взгляде что-то властное, но без надменности. Чувствовалось, что человек привык повелевать, но с майором держался ровно, не выпячиваясь, но и не заискивая.

На вопрос о подписях в историях болезни ответил, что это было лишь раза три, в отсутствии другого врача. Сам он хоть и имеет степень кандидата наук, но давно не практикует, и повышать свой медицинский статус не планирует, так как на должности заместителя заведующего отделом здравоохранения его больше увлекают хозяйственные и организационные дела. При этом он развел руками, дескать, что тут поделать, бывает и такое. Турова он не помнит, так как, по его собственному выражению, на имена и фамилии внимания не обращал. Они ему ни о чем не говорят.

– С кем вы непосредственно контактировали в клинике?

– Только с покойным Шаргиным. И только на моей территории. Он сам приезжал по делам.

При упоминании имени Кривец он грустно улыбнулся:

– Знаете, до сей поры не могу понять, как такая женщина могла вдруг исчезнуть? Вообще, для нас для всех это было шоком. Она была прекрасным специалистом в этой области медицины, помогала Шаргину. Тот всегда восторженно о ней отзывался.

– Но вы же сказали, что ни с кем не были знакомы?

– Я подчеркиваю: о ней много говорил Шаргин.

– В связи с чем? Согласитесь, это немного странно, что доктор, приезжая к вам по делам, так много говорит о своей медсестре, а её исчезновение вызывает шок у человека, не знающего её.

– Да, я немного слукавил. Я бывал в клинике, но, исключительно, по личным делам. Моя жена страдала тяжелой формой невроза. И мне пришлось инкогнито привозить её к Шаргину. Должен сказать, что он с блеском справился с жениным недугом. Скажу сразу, я и сам окончил курс по психиатрии, но… – он замолчал, пытаясь найти правильные слова: – лечить близкого человека крайне сложно. Тем более, что моя жена в тот момент страдала некоторым образом от моего… ну, не очень чистоплотного мужского поведения, и меня, как доктора, не воспринимала.

Узнав об убийстве Оксаны Ильченко, он болезненно поморщился:

– Я видел эту девушку не однажды. Красивая! А за что же её так? – Калошину этот вопрос показался отдающим фальшью, и, видимо, невольный испытующий взгляд на Лыкова заставил того признаться: – Да, я честно сказать, всегда думал, что она плохо кончит. Резва была чрезмерно.

– И в чем это выражалось?

– В отношении к мужчинам. Были у неё и женатые, насколько это явствовало из разносимых по городу слухов.

– Но ведь вы живете в райцентре, откуда же черпали эти сведения?

Лыков, немного помявшись, посмотрел прямо в лицо Калошину:

– Майор, я вижу, что вы порядочный человек, и мои слова не обратите мне во вред. Хоть это и не касается вашего дела, но скажу, чтобы потом не возникало ненужных вопросов: у меня здесь живет любимая женщина, а я человек женатый, и, в силу понятных причин, разводиться не собираюсь. Фамилию своей любовницы могу назвать безо всяких условий, если это вдруг вам понадобится.

– А что, Оксана тоже принимала участие в лечении вашей жены?

– Да нет, там была только Кривец. Мы старались привлекать к этому, как можно меньше людей. Условия в клинике для этого прекрасные, как вы, наверное, успели заметить. Отдельный въезд позволяет хранить все в тайне.

– Но вы сказали, что видели девушку не однажды?

– А-а, вот вы о чем! Она была соседкой моей… пассии. У неё мы неоднократно и встречались.

Калошин вполне оценил честное признание Лыкова о том, что у него есть женщина. И это ему импонировало, хотя он не очень жаловал номенклатурщиков и функционеров, особенно таких, которые получив хорошее образование, имея возможность посвятить себя служению простым людям, вдруг уходили в хозяйственную или торговую сферуради личной выгоды и красивой жизни.

Фамилию Песковой Лыков слышал краем уха, в связи с её исчезновением, и знал лишь только то, что говорили «товарищи из милиции», что не очень-то и удивило Калошина. Про Чижова майор спросил уже чисто формально. В глазах Лыкова он поймал немой вопрос и коротко сказал о смерти пациента. Но Калошину почему-то показалось, что «замзав», как он мысленно прозвал своего собеседника, ждал другого ответа: он вдохнул воздух, будто собираясь что-то спросить, но передумал. Вернуть разговор в нужное русло уже не удалось. Было видно, что Лыков полностью контролировал все свои эмоции и слова. Тогда майор решил закончить беседу, а все свои сомнения обсудить с Дубовиком.

Подполковник Дубовик позвонил в дверь квартиры Кривец. Ему открыл здоровяк в спортивных штанах, вытянутых на коленках. Синяя майка, хоть и была чистой, но имела довольно затрапезный вид, была растянута и не глажена. Но Дубовик сразу для себя определил: не обращать внимания на подобные мелочи. Его должно интересовать только то, что может пролить свет на исчезновение хозяйки этого дома.

Подполковник показал удостоверение открывшему мужчине. Тот недовольно поморщился, но пригласил гостя в квартиру. Сразу же, за своей спиной, Дубовик услыхал ворчание и жалобы хозяина по поводу того, что отсутствие жены не дает им с дочерью нормально существовать. Девочке уже двенадцать лет, ей нужна мать, а эта «шалава» удрала с любовником. Как ему найти её, чтобы вытребовать алименты? Все это Дубовик решил пропустить мимо ушей, иначе, чувствовал, мог не выдержать и сказать кое-что нелицеприятное этому бугаю, который, как подозревал подполковник, все время проводил в лежании на диване и брюзжании. И, в самом деле, на тахте лежало откинутое верблюжье одеяло, а в изголовье покоилась смятая подушка в старой наволочке.

Мужчина предложил стул у круглого стола с клетчатой скатертью. Там же сидела девочка в пионерском галстуке, перед ней были разложены тетради и учебники. Было понятно, что ребенок занят уроками.

При виде чужого мужчины она встала, тихо поздоровалась и вышла в другую комнату.

Дубовик осязаемо почувствовал, что девочке плохо, и для себя решил позже обязательно поговорить с ней. «Лучше в школе, в отсутствии отца», – и, подумав это, перенес свое внимание на хозяина.

Тот сел напротив подполковника и посмотрел на него тяжелым взглядом:

– Вы что-то узнали о Любке? – чувствовалось, что с языка этого мужчины готовы были сорваться проклятья в адрес жены.

– Как я понимаю, вы её осуждаете? – напрямую спросил Дубовик.

– Осуждаю?! – мужик взвился. – Да я её ненавижу! Чтоб сгореть ей в аду, б…и! – и с силой ударил кулаком по столешнице.

– Споко-ойно! Давайте так: я спрашиваю – вы отвечаете, только по существу, без лишних эмоций и ругательств. Поверьте, я их тоже знаю. Могу продемонстрировать. Но, думаю, обойдемся без этого, – Дубовик хотел было заметить хозяину, что у него несовершеннолетняя дочь, но понял, что будет только, как говориться, «метать бисер перед свиньями» – Кривец был весь в своем личном горе, и благоразумно промолчал.

– Мне не за что её теперь любить – она нас бросила! – мужчина обиженно надул губы, а Дубовик утвердился в мысли, что жалеет этот боров только себя.

– Но вы можете рассказать о её последних днях перед исчезновением?

– Все было, как обычно. Сумела не показать вида.

– И все-таки, поподробнее… – настойчиво произнес Дубовик.

– Зачем это вам? – вяло пожал плечами Кривец.

– Мы с вами договорились… – голос подполковника прозвучал ещё жестче.

– Ну, ушла на работу, пришла с работы, приготовила ужин, с девчонкой какими-то бабскими штучками занималась. Вечером книгу читала.

– Близость между вами в последние ночи была?

– А это-то вам нахрена?! – у мужика глаза на лоб полезли.

– Не хочешь – не отвечай! – переходя на «ты», зло рявкнул Дубовик. – Но по тебе вижу, что все было, как всегда – была между вами близость, и, наверняка, без изменений.

– Это как?! – ещё больше удивился Кривец.

– Повторяю: я спрашиваю – ты отвечаешь, а не наоборот!

– Ну, ладно, было, да, все как всегда! Поэтому я и удивился, когда она на следующий день не пришла с работы. Сначала заволновался, позвонил в клинику, там сказали, что давно ушла. Ждал-ждал, стал звонить знакомым. Нет, никто ничего не знал.

– Ну вот, уже «речь не мальчика, но мужа», – удовлетворенно кивнул Дубовик.

– Какого ещё мальчика? – буркнул Кривец.

– Не важно. Продолжай, – подполковник спрятал усмешку.

– Ну, пошел на улицу, там походил, поискал. Тихо всё! Потом уж и милиция взялась за дело. А когда письмо получил, так думал, всех порву! Обозлился!

– Ты письмо её хорошо прочитал? Уверен, что она его писала?

– А кто ещё? Кому это надо? – все продолжал удивляться вопросам подполковника Кривец. – Я его особо и не разглядывал. Письмо и письмо!

– И как же ты, такой мужик, здоровяк, красавец, – решил польстить ему Дубовик, – не понял, что у твоей жены возник адюльтер?

– Чего возникло?

– Слушай, как тебя?.. – Иннокентий! – Ты, Иннокентий, сколько классов закончил? – стараясь сдерживать свои эмоции, спросил Дубовик.

– Восемь, и ПТУ – я очень хороший токарь! – горделиво ответил тот.

– Ясно, – вздохнул подполковник, – так как же ты не понял, что у неё роман с другим мужчиной?

– Так все было нормально! Вроде бы…

– Тогда почему ты так сразу поверил в это письмо? – всё больше раздражаясь, рыкнул Дубовик.

Иннокентий вдруг бросил на него совершенно потерянный взгляд, и стало понятно, что это – «большой обиженный ребенок» – именно так подумал подполковник.

– У неё одно время что-то закрутилось с Шаргиным, но потом она пообещала мне, что все у нас останется по-прежнему. А после прошлогодней поездки на море опять будто изменилась, но говорила, что все нормально! Только сдается мне, что был у неё какой-то хахаль! Наверное, к нему и сбежала, когда не стало Шаргина.

Дубовик осуждающе покачал головой и решил сказать мужчине правду:

– Боюсь, что зря ты так думаешь о своей жене… У нас есть все основания полагать, что её нет в живых, – он говорил тихо, оглядываясь на закрытую дверь комнаты, куда ушла девочка.

Реакция мужчины была неожиданной: он схватился за горло, покраснел и хриплым шепотом «закричал»:

– А-а-а! – Дубовик подбежал к нему, вынул из кармана фляжку с коньяком, к которой крайне редко прибегал, считая¸ что эмоции лучше контролировать умом, а не алкоголем. После порядочной порции, влитой в горло, Иннокентий закашлялся, и из его круглых глаз полились крупные слезы, которые могли быть и реакцией на коньяк, и выражением горя.

Он сидел, молча, вытирая слезы тыльной стороной ладони, и Дубовик вдруг почувствовал к нему пронзительную жалость, хотя ненавидел это чувство больше других, особенно, в проявлениях к мужскому полу.

– Я так боялся этого, – по-прежнему, шепотом, произнес Кривец. – Если бы сбежала – есть надежда, что вернется. – Потом вдруг встрепенулся: – Вы ведь ещё не нашли её? – и получив ответ, воспрянул духом: – Значит, надежда ещё есть?

Дубовик вздохнул:

– Надежда есть всегда. – Помолчал. – Значит, письму ты не поверил?

– Старался не верить, – поправил Иннокентий. – Просто боялся подумать о другом. Когда погиб доктор Шаргин, она изменилась. Стала много о чем-то думать, книжку держит, а думает о своем. Спросил – не ответила. Несколько раз видел, как вставала ночью, стояла у окна. Один раз я её попытался успокоить, сказал, что все пройдет и будет, как прежде. Она посмотрела на меня как-то странно и ответила: «Как прежде не будет никогда!» Я возразил ей – многие погибают, так что, не жить из-за этого? Она ничего тогда не ответила. Я думал, я высказывал опасения, что у неё есть другой. Она сумела меня успокоить. Я ей поверил. Любил я её… – и добавил с вызовом: – и она меня любила, не смотря на то, что умнее меня была, и старше…

Тягостная тишина повисла в квартире. Дубовик не решался прервать мысли человека, узнавшего страшную весть. Тот же сидел с опущенной головой. Почувствовав, что молчание затянулось, Иннокентий посмотрел на Дубовика:

– Есть ещё коньяк? Дай! – и протянул руку. Выпил все до дна, выдохнул, и снова замолчал.

– Что-нибудь после этого происходило? Кто-нибудь приходил? Может быть, спрашивали о каких-нибудь документах?

– Да нет, никто не приходил, ничего не просил…

– Может быть, замечали в квартире какие-нибудь изменения?

Кривец вытаращил глаза:

– Это как?

Дубовик сокрушенно вздохнул:

– Да… Трудно с тобой беседовать! Ну, попробую донести до тебя: бывает так, что хотят найти какую-то вещь в квартире, но в отсутствии хозяина. И порой по самым незначительным приметам хозяин понимает, что у него кто-то побывал. Уяснил? Ответить можешь?

– Не было никого, не было…

Дубовик решил закончить на сегодня разговор, и, пообещав снова зайти, пожал протянутую вялую руку:

– Девочке не говори, пока все точно не будет известно, – тот согласно кивнул головой.

Глава 6.

Дубовик, в ожидании Калошина и Доронина, сидел в кабинете Лагутина и беседовал с Моршанским. Тот немного успокоился и уже разговаривал спокойно, мало того, он побаивался самого подполковника и его острого языка. Да и профессиональная деятельность того играла немаловажную роль.

– Андрей Ефимович, вы не сказали мне, по какому делу приехали сюда, и как ваш капитан Ерохин оказался в клинике? В качестве кого? – осторожно начал разговор следователь.

– Герман Борисович! – подполковник говорил подчеркнуто вежливо. – В прокуратуру поступила жалоба на наши действия? Уверен, что нет. Если вас интересует расследование КГБ, обратитесь к генералу. Я не вправе посвящать вас без особой надобности в наши дела, пока в этом не возникнет необходимости. Подчеркиваю: дела, а не преступление.

– А если убийство Ильченко связано с вашим присутствием здесь?

– Ваш вопрос не корректен. Девушку убили не потому, что мы здесь, просто, преступление произошло в то же время, как мы приехали сюда по своему делу. Если вдруг проявится связь между нашим делом и сегодняшним преступлением, я буду просто обязан требовать объединения всех усилий. Так что, в расследовании убийства Ильченко на данном этапе могу просто предложить свою помощь. Параллельная работа, как правило, приносит более ощутимые результаты. Вы согласны? – вопрос прозвучал с утвердительным акцентом.

Моршанский только, молча, пожал плечами. Пошуршав своими бумагами, он отправился в морг, узнать результаты вскрытия покойной девушки. Дубовик, пожелав ему удачи, облегченно вздохнул.

Калошин с Дорониным появились почти одновременно.

– Ну, товарищи офицеры, что у нас с вами нарисовалось? – спросил Дубовик.

– Разрешите мне, товарищ майор? – обратился Доронин к Калошину.

– Ладно тебе, давай без официоза! – махнул тот рукой.

– Значит так! Врач со скорой помощи сказал, что они неоднократно в течении трех дней приезжали по вызову к Коломийцу, у того были сильнейшие головные боли, которые снимались лишь на некоторое время обезболивающими средствами. После последнего приступа ему предложили поехать в стационар, он согласился, но по дороге у него вдруг началась агония, и, буквально, на подъезде к больнице, он скончался. Судя по акту вскрытия тела, у него в определенной части мозга было обнаружено инородное тело, которое, по словам патологоанатома, явилось причиной сильнейших головных болей. Идентифицировать эту штуку ему не удалось. Он записал это, как крошечный осколок снаряда, особо заморачиваться не стал и… выкинул, вместе со всеми мозгами, кишками и прочей дрянью, извлеченной из тела Коломийца, – Доронин развел руками. – Кстати, шрам на голове он также отметил, – лейтенант положил на стол копию акта вскрытия. – Короче, наш клиент.

– Интересно, знал ли об этом Каретников? Или все ещё находится в неведении относительно смерти своего второго «швайгера»? – прочитав акт, сказал Дубовик. – Ну, а у тебя, Геннадий Евсеевич, встреча была продуктивной?

– Это уж как рассматривать! Где-то я его зацепил, а вот чем, не пойму, – Калошин, как мог подробнее, передал свой разговор с Лыковым. Дубовик очень заинтересованно слушал его и делал пометки в блокноте.

– Ну, может, этот хозяйственник с какого-то боку завяз в этом «болоте». Но вот с какого? Запускаем эту личность в разработку. Всю биографию перетрясти! Возможно, это клиент ОБХСС, поскольку для операций могло понадобиться дополнительное оборудование, и этот «жук» мог вполне устроить им его поставку. На это мы их и нацелим. Но и мы пока не будем упускать его из виду. Если начнется возня вокруг лаборатории, значит, в десятку! – Дубовик почиркал ещё в блокноте. – Мне же муж Кривец ничего нового не рассказал, только то, что после гибели Шаргина, женщина замкнулась в себе. Но я хочу ещё побеседовать с её дочкой. Понимаю, что, вряд ли, мать стала бы делиться с девочкой своими проблемами, но психологическое состояние матери могло ей передаться. Как бы ни было, но, думаю, что эта беседа не будет лишней.

Широко открыв двери, в кабинет ввалился Моршанский. Он тяжело пыхтел, утирался огромным платком. Удивленно глядя в его красные глаза, Дубовик, усмехаясь, спросил:

– Да ты, Герман Борисович, никак подшофе? И где же так успел поднабраться? Неужели в морге? И там теперь подают?

Оперативники весело смотрели на следователя. Тот, обмахиваясь и уже явственно распространяя спиртовой дух, пробормотал:

– Ненавижу морги! Ненавижу покойников! А эта девчонка!.. – он буквально упал на диван, расставив толстые короткие ноги в разные стороны. – Только представьте: такое милое личико и тут… – он провел рукой от горла до паха, – …вывернутые внутренности! Это ж какое ужасное зрелище!.. – Моршанский издал внутриутробный звук, наклонившись вперед, икнул и отвалился на спинку дивана.

– По-моему, сейчас захрапит! – засмеялся Калошин.

– Уложить бы надо толстячка, – поднялся Доронин.

– Брось, Вася! Не утруждай себя! И так выспится! – дернул его за руку майор.

Дубовик подошел к тяжело сопящему Моршанскому, постоял возле него, засунув руки в карманы брюк, и сказал:

– И в самом деле, ну его на хрен! – и, заметив взгляды Калошина, бросаемые на стоящие в углу большие часы с боем, кивнул головой в сторону двери: – Мы в морге не были, значит, ничто не помешает нам поужинать!

Перепоручив дежурному спящего следователя, они отправились в гостиничный ресторан, где, по расчетам Калошина, к ним должна была присоединиться его новая знакомая Светлана Цветкова.

Но майору надо было ещё поставить в известность своих коллег, чтобы не возникло неловкости при неожиданном знакомстве.

Отдав свои вещи в раздевалку, мужчины остановились у зеркала. Калошин, глядя на отражение Дубовика, немного смущенно произнес:

– Я должен кое в чем признаться…

– Влюбился, что ли? – подполковник спросил это спокойным тоном, даже без лишних эмоций, но Калошина удивил.

– Это что, так заметно? Ну, вообще-то, не влюбился, но…

– Познакомишь? – Дубовик подмигнул Доронину, а Калошина похлопал по плечу.

– Об этом я и хотел сказать! – и, видя любопытство в глазах коллег, твердо произнес: – Все вопросы и оценки потом, а пока прошу вашего содействия и понимания! Эта женщина скоро придет сюда. Я пригласил её на ужин.

Дубовик с нескрываемым восхищением посмотрел на майора:

– А говорил!.. – и, заглянув ему в лицо, спросил: – Волнуешься? Это хорошо! Абсолютно нормальная реакция!

Женщина, подошедшая к их столику, понравилась сразу. Как и днем, она вела себя достойно, с мужчинами разговаривала, как со старыми знакомыми. Только Калошина явно выделяла, хотя ей было приятно внимание и импозантного Дубовика, и симпатичного Доронина, с которыми она позволяла себе лишь толику кокетства. Но было оно столь ненавязчивым, что только добавляло ей внутреннего шарма.

Прощаясь после ужина с Калошиным у двери своего номера, она сказала просто:

– У вас чудесные друзья! К сожалению, я этим похвастать не могу!

– А я думаю, что они могут стать и вашими друзьями, – глядя прямо в глаза женщине, твердо произнес майор.

Она ничего не ответила, просто, привстав на цыпочки, поцеловала Калошина в щёку. Он лишь улыбнулся.

В номере по радио Борис Штоколов исполнял «Дороги», и под эти льющиеся знакомые звуки голоса певца Дубовик с Дорониным сидели у стола с раскрытой бутылкой «Арарата» и пили за День Милиции, который уже стремительно подходил к концу. Приход майора встретили с удивлением:

– Что так быстро? Мы не надеялись тебя сегодня увидеть, – Дубовик опять подмигнул Доронину.

– Больно уж ты, Андрей Ефимович, прыток! С твоими торпедными скоростями мне не потягаться! Я уж по-стариковски – тихой сапой…

– Не сердись, Геннадий Ефимович, но ты дурак! Ей замуж надо, а ты пока будешь своей сапой подкрадываться, кто-нибудь уведет! И что у тебя за манера, приписывать себя к старикам? Сколько уже можно тебе говорить об этом? Нормальный, здоровый мужик – бери её под белы руки и – в ЗАГС! Не то сам соблазню! – с мальчишеским задором заявил Дубовик.

Калошин так посмотрел на него, что тот только замахал руками:

– Шучу-шучу! Мне кроме Варьки теперь никто не нужен, «папа»! – и засмеялся. – А Светлана хороша! Мы с Василием за тебя рады! А, Вася, рады?

– Ещё как рады! Давайте уже выпьем! За папу, за маму! За кого там ещё? Скоро уже и праздник наш закончится! – ворчал Доронин, разливая по стаканам коньяк. – А то ещё, на ночь глядя, кого-нибудь шлёпнут, и тогда совсем хана празднику!

– Типун тебе на язык, лейтенант! – замахал руками Калошин.

За беседой пролетел незаметно последний час этого вечера. Доронин уснул сразу, едва голова его коснулась подушки, Дубовику и Калошину же не спалось.

– Слушай, Андрей Ефимович, вижу, что-то тебя беспокоит? Может, скажешь?

– Ты прав… – Дубовик повертелся в кровати, потом сел, подняв под головой подушку. – Наши ночные беседы с тобой стали уже ритуалом, – он невесело усмехнулся. – А эта гостиница, что дом родной…

– А мне они помогают! – пытаясь приободрить собеседника, живо сказал Калошин. – У тебя, вообще-то, есть квартира?

– Есть, только я забыл, когда последний раз там ночевал. Отдал ключи уборщице из нашего Управления, она за ней и смотрит… – какая-то потаённая грусть послышалась в этих словах.

– Да-а… – Калошин вдруг представил глаза Дубовика, и его пронзила одна мысль: «У меня нет жены, но есть Варя. И даже если она выйдет замуж, то дочерью быть не перестанет! И сейчас ждет меня дома! А у него нет никого. Он очень одинокий человек, не смотря на то, что сильный духом – может постоять за себя, только вот в его квартире всегда пусто…» – и почти сердечная боль пронзила его: он понял, что в глазах этого человека жила тоска по семейному теплу и ласке, которую он тщательно скрывал.

В душевном порыве Калошин встал с постели и, прошлепав прямо босиком по холодному полу, уселся на край кровати Дубовика, и был просто сражен словами того:

– Да не переживай ты!.. Я привык… И это не самое страшное в жизни!.. – майор вдруг почувствовал в темноте, что тот улыбается: – Вот заберу Варьку, и оживет мое холостяцкое жилище! И ты женись, не тяни! – этим словам Калошин тоже улыбнулся и почувствовал, что тяжесть с души ушла.

Он шутливо ткнул Дубовика в бок и отправился к себе под одеяло. Пока вертелся, устраиваясь удобнее, понял, что сосед его отвернулся к стене, и решил больше ни о чем его не спрашивать.

Глава 7.

Утром, сидя за завтраком в гостиничном ресторане, Дубовик напомнил о неоконченной работе с документами в архиве клиники. Доронин с готовностью вызвался закончить это дело. Допив чай, он быстро собрался и ушел. Калошин же решил вернуться к вопросу о том, что так беспокоит его товарища.

– Я постараюсь тебе объяснить, – отодвигая пустую тарелку, Дубовик задумчиво повертел вилку. – Видишь ли, Геннадий Евсеевич, мы изначально, ещё после убийства Полежаева решили, что документы, касающиеся экспериментов Вагнера, исчезли. Почему мы сделали такой вывод? В тот момент мы не знали о том, что у него был сын, и вполне можно было предположить, что все записи остались у Шаргина. Сейф был пуст, в столах никто ничего не обнаружил. Но ведь никто и не доказал, что они там были изначально. А если учесть, что на тот момент Вагнер был жив, то о какой пропаже может идти речь? Истинные истории болезни Турова и Чижова были, да – их видел Хижин. Я уточнял у него, действительно ли это были они? Он подтвердил свои слова. Но в них лишь анамнез, диагноз и течение послеоперационного периода. Туда ведь не впишешь суть самого эксперимента, да и, судя по записям, которые вел для себя Шаргин, ему она и не была известна. А ведь то, что сделал Вагнер – это научное открытие. Пусть дьявольское, пусть злодейское, но открытие. Так же, как и атомная бомба. А в какое русло будет направлено применение этого открытия, зависит от степени извращенности ума, его породившего. Вагнер направил его во зло людям. Но это вопрос профессиональной этики ученого и личной ответственности. Так вот мог бы он так просто передать свои записи? И кому? Шаргину? Кто он такой? Хороший психиатр? Да! Но простой исполнитель, не более! Кроме того, Шаргин, как врач, свято верит в то, что делает доброе дело, а это идет в разрез жизненным постулатам Вагнера. Берсеневу? Его привлекли к делу, скорее всего, шантажом. Если помнишь, хирург привозил ассистентов на операции, после чего те пропадали. Честный врач на такое бы не пошел. Просто он крепко сидел на крючке у Вагнера, а позже и у Каретникова. Из всего этого следует, что Вагнер должен завещать свое детище близкому и по духу, и, вероятно, по крови, человеку, который продолжит дело после его смерти? – Дубовик вопросительно посмотрел на Калошина.

– Каретникову? Но ведь у него ничего не было найдено! – возразил Калошин.

– К этому мы с тобой вернемся позже! Но должен он быть, по меньшей мере, врачом. Только тогда имеет смысл передать ему записи экспериментов. Что ещё?

– Но ведь могли искать именно истории болезни, хотя я понимаю, что большой ценности без основных записей они не имеют.

– Правильно! И они, скорее всего, никого и не интересуют! Но об этом тоже потом! Дальше?

– Те, кому нужны документы, не знают, где их мог оставить Вагнер, поэтому разыскивают в клинике? – Калошин в сомнении скривил губы.

– Правильно сомневаешься! Абсолютно не логично. Одним словом, теперь, когда нам известно все о мнимой смерти Вагнера, о существовании сына, об их последующих экспериментах, то становится ясно, что здесь не могло быть никаких документов. Он держал их при себе – это его ценность. Тем более что продолжал с ними работать. Поэтому, если их и искали, то у него дома. Но никаких попыток проникновения в дом ни у него, ни у Каретникова замечено не было. И из этого могу сделать один вывод: ищут что-то другое, принадлежащее Кривец. И почему эти поиски организованы так грубо и безграмотно? Напоказ? Или это?.. – Дубовик на время задумался. – И имеет ли это непосредственное отношение ко всем делам, пока остается под вопросом. Поэтому сейчас едем к Лагутину, узнаем, что там его операм удалось нарыть по убийству девушки.

В этот момент в зал ресторана вошла Светлана. Увидев мужчин, она с улыбкой направилась к ним. Калошин оживился и поспешил ей навстречу. Дубовик, спрятав улыбку, сказал Калошину, когда тот вместе с женщиной подошел к их столику:

– Я вас оставлю, мне надо ехать по делам. Геннадий Евсеевич, как освободишься – найди меня. – Незаметно наклонившись к уху майора, заговорщески шепнул: – Не спеши! Я справлюсь один!

Калошин попытался возразить, но Дубовик только отмахнулся от него.

В кабинете Лагутина сидел Муравейчик и что-то громко рассказывал начальнику. При виде вошедшего подполковника он нахмурился, но руку подал. Дубовик сразу, без предисловий, спросил о деле.

Лагутин открыл папку:

– Вот, сейчас только принесли документы из НТО и морга, – и положил перед ними акт вскрытия трупа убитой Ильченко и акт баллистической экспертизы.

– Интересно!.. Пуля калибр 9 мм, покрытие мельхиоровое, так… так… – пробормотал Дубовик. – Вот это уже ниточка, тонкая, но прочная… – пробежав глазами документы, он вновь обратился к Лагутину: – Гильзу не удалось найти?

– Сам понимаешь – снег, но уже подтаивать начал. Обязательно найдем, как только будет возможность.

– Что ещё удалось узнать?

– Ребята изучают её окружение. Кое-кого Моршанский вчера допросил, но пока не выделили никого, кто мог бы иметь прямое отношение к этому преступлению.

– А мотив?

–Были у девушки отношения со многими парнями, но все несерьезные, недолговременные. Вообще, довольно известная особа в нашем городе. Такая… – Лагутин покрутил раскрытыми пальцами. – Кое-кто из женатых мужиков тоже заглядывался на неё, и, похоже, не без успеха. Но со стороны Оксаны это все было не бескорыстно: подарками она не была обижена. Поэтому в первую очередь мы рассматриваем именно ревность либо любовника, либо обманутой жены кого-то из этих мужчин.

– Ну, ладно, мешать не буду. Но о любых продвижениях прошу вас ставить меня в известность, так как у нас есть свои подозрения.

Появился Моршанский. Он по-хозяйски расположился за столом, кивком головы здороваясь с присутствующими. Открыв папку, достал несколько документов, полистал их и сказал:

– Думаю, что Виталия Хохлова следует задержать!

– Кто такой? – поинтересовался Дубовик.

– Это парень Ильченко Оксаны, довольно агрессивный тип. И, похоже, сильно ревновал девицу. – Моршанский сыто отрыгнул, чем вызвал гримасу отвращения на лице Дубовика, но, не обратив ни это внимания, продолжил: – Из показаний его соседки следует, что он в день убийства вернулся совершенно пьяным и сразу улегся спать. Утром к нему пришли оперативники, но он ничего не помнил. Кстати, на рукаве куртки обнаружили кровь!

– А как с оружием у него? – спросил Лагутин. – Где он мог его взять?

– Кстати, обрати внимание, что пистолетик, скорее всего, не простой. Если тот же, что был у Штерн, то вещь серьёзная, трофейная. На простое совпадение трудно списать! – добавил Дубовик.

Моршанский, скривив губы, произнес:

– После войны на рынке можно было и танк купить, вам ли это не знать, товарищ подполковник. А этого хлюста дожму – расскажет все! А совпадения в нашем деле встречаются ещё и похлеще!

– Вы так самонадеянны, Герман Борисович, что зависть берет! Ну что ж, дожимай, – с иронией произнес Дубовик, – а мы пока займемся своей работой!

Попрощавшись, он отправился в клинику. Необходимо было поговорить и с Хижиным, и с Ерохиным.

Доктор имел какой-то помятый вид, впрочем, Ерохин тоже мало чем от него отличался. От внимательного взгляда Дубовика он постарался отвернуться, но подполковник, подойдя ближе к нему, втянул носом воздух:

– Надрались?

– Да, вот Борис Иванович пригласил вчера, спиртиком угостил! – виновато признался капитан. – Девчонку помянули…

– По твоему виду можно сказать, что ты всех усопших на этом кладбище поминал! Сказку про сестрицу Алёнушку и братца Иванушку знаешь?

– Это вы к чему, товарищ подполковник? – угрюмо спросил Ерохин.

– А там, как в басне – мораль: не пей много – козлом станешь!

– Козлёночком, – всё так же угрюмо пробормотал капитан.

– О, значит знаешь! Уже хорошо! Ну, ладно, как работа? Что с Юлией? Проспал? – с едким прищуром спросил Дубовик, но Ерохин, приободрившись, ответил:

– О-о, с этим, товарищ подполковник, все в порядке! – и вытянулся в струнку. – Как говорится, профессионализм не пропьешь! Докладываю: Юлия вчера вечером сама подошла к доктору и попросила сделать ей укол снотворного, объяснив, что не может уснуть. Борис Иванович распорядился, чтобы её просьбу выполнили. Так что, всю ночь она спала – я проверял каждые полчаса.

– Странно!.. – Дубовик в задумчивости потер подбородок. – Но это может означать только одно…

Некоторое время он сидел у стола Хижина, не произнося ни слова и глядя в одну точку. Потом резко поднялся и спросил:

– Усладова в палате?

– Да, сидит, как обычно, смотрит в окно.

Ни слова не говоря, Дубовик направился по коридору к дверям с цифрой 8. Вошел, тихо ступая по старому паркету. Юлия на скрип двери едва повернула голову, на вошедшего посмотрела долгим пустым взглядом. «Живой покойник» – мелькнуло в голове подполковника. Но он, сев напротив женщины на стул, заговорил хоть и негромко, но вкладывал в каждое слово чуткость внимательного человека:

– Здравствуйте, Юлия! – в ответ едва заметный кивок. – Я подполковник КГБ, зовут меня Дубовик Андрей Ефимович.

На эти слова последовала уже более живая реакция, хотя глаза оставались тусклыми, без искры.

– Мне все о вас известно. Прошлого мы не будем касаться, вы за это рассчитались по закону. Я хочу поговорить о том, что произошло с вами в последнее время. Вы можете молчать, говорить буду я. Но если скажу что-то не так, поправьте. – Дубовик наблюдал за реакцией женщины, но она не отвечала, что для подполковника означало согласие с его словами. – Я знаю, что у вас больная дочь, – лицо Юлии скривилось, как от удара, но она только прикрыла глаза. – У меня очень много возможностей помочь вам с её лечением, я могу устроить её в любой санаторий, и, поверьте, это не пустые слова. А тот человек, который вас шантажировал либо болезнью вашей дочери, либо какими-то вашими неблаговидными поступками, о которых знает пока только он, рано или поздно, с вашей помощью или без неё, попадется, а значит и ничего для вас из обещанного не сделает. В ваших силах все исправить. – Юлия вдруг впервые за все время оживилась, и, посмотрев открыто в серые умные глаза, сидевшего перед ней интересного мужчины, тихо спросила:

– Вы и вправду сможете помочь?

Дубовик мягко положил свою теплую большую ладонь на её тонкие с желтоватой кожей скрещенные руки, лежавшие на острых коленях, и чуть сжав их, сказал:

– Вот вам моя рука, я сделаю всё. А плата за ваше участие не большая – расскажите о том человеке, который «устроил» вас сюда. И что именно вы должны были здесь отыскать?

– Он убьет меня, – произнесла с трудом женщина.

– Но ведь вы уже и так отказались от выполнения данного вам поручения, когда попросили снотворное у доктора. Значит, больше не планировали поиски? Так что теперь мешает продолжить задуманное вами? Никто, кроме нас, не будет знать, что ночью вы теперь будете спать, а искать будем мы.

– А дочка как же? Сколько я ещё здесь пробуду? Сколько вы будете искать? А если и вовсе не найдете?

– У-у, сколько сразу вопросов! Если, с вашей помощью, мы сможем нейтрализовать преступника, то вам вообще ничего не грозит. А искать, в любом случае, проще нам, а не вам. И где сейчас ваша дочь?

– Она у того человека… – женщина опустила голову, и крупные капли слез закапали прямо на руку подполковника. Он вынул платок и подал его ей, при этом твердым голосом приказал:

– Рассказывайте, не заставляйте меня сердиться! Чем раньше и больше мы узнаем, тем быстрее все закончится.

– А вдруг вы его не найдете?

– Знаете, нет такой профессии – прятаться, но есть профессия – искать. Поэтому, он дилетант, а я профессионал! Этим все сказано! Найти его – вопрос времени. Итак, я жду вашего рассказа!

– Извините меня, пожалуйста! – она тяжко вздохнула. – Я совершила кражу. Нет, не совершила, но все было так подстроено, будто это сделала я. Это они специально меня подставили!

– Сто-оп! – Дубовик поднял ладони. – Так не пойдет! Сначала и подробно!

– Извините… Я как-то пошла на рынок, хотела купить яблок для дочки. Пока ходила, выбирала, заметила, что возле меня отирался какой-то парень. Я все думала, что он нацелился на мой кошелек, но в нем были копейки. А вокруг торговались богатые домохозяйки. Хотела его отогнать, но он вдруг как заорёт: «Лови воровку!» Я сначала не поняла, о ком это он. Но потом почувствовала, что этот субчик держит меня за локоть, да так крепко, что я не могу вырваться! Стали сбегаться люди. Хорошо, что рядом не было милиции. А этот всё орёт, дескать, я его обокрала. Я показываю свой кошелек, в нём почти ничего нет, а он давай требовать вывернуть карманы. А в кармане…

– Понятно, деньги! И много?

– Да, целая пачка! Все накинулись на меня, а он вдруг говорит: «Ладно, прощаю! Ещё раз попадёшься, отведу в милицию!», и скрылся. А через день или два пришёл тот человек. Он сразу спросил, понятно ли мне, что они могут сделать, если я откажусь им помогать. А вот если выполню всё, что они скажут, тогда дадут мне денег на лечение дочери.

– И вы поверили…

– Не знаю… Скорее, мне просто хотелось верить…. А выбора у меня всё равно не было!..

– Что было дальше?

– Он сказал, чтобы я собиралась, он отвезет меня в психиатрическую клинику, даст ключи и план зданий, с указанием мест, где надо искать пакет.

– Он так и сказал «пакет»?

– Да, именно пакет. Показал руками приблизительный объём и форму, – Юлия покрутила пальцами, повторяя жесты незнакомца. – Я спросила, куда мне девать Лидочку, он ответил, что возьмёт её с собой, и это будет гарантией того, что я никуда не сбегу и всё сделаю, как он сказал. Я решила, что это не так трудно. Тем более, что, ну, вы знаете, я умею…, умела…

– Да-да, всё понятно. Только теперь несколько вопросов. Сначала вы сказали так: «…они могут, … они скажут», потом – «… он возьмёт». Это ваша оговорка, или всё было сказано именно так?

Женщина с удивлением посмотрела на Дубовика:

– Я не помню…. Это разве важно?

– Вопросы задаю я!

– Извините…. Сейчас подумаю, вспомню точно, если так надо… – она задумалась. – Да, когда он только пришел и стал говорить, я тогда ещё решила, что он имел в виду себя и того парня. Даже представила, что и как они будут делать. А вот потом он уже говорил только о себе.

– Хорошо! Теперь постарайтесь подробно со всеми мелочами описать обоих.

– Ну, парень совершенно бесцветный, какой-то обросший, глаза опухшие, вообще, он был с похмелья, потому что от него несло перегаром. Я теперь совсем не пью, поэтому чувствую малейший запах водки. А от него воняло ещё и дешевыми папиросами. А вот второй!.. От него пахло, наоборот, очень хорошо, вот как от вас, только запах другой, резче, что ли?.. И был этот человек какой-то странный… Лицо вроде светлое, а волосы очень темные, и усы торчком. Тоже темные. И горло обмотано толстым шарфом. Говорил так, будто оно у него болит. Я сразу же поняла, что он скрывает свою внешность.

– Та-ак… – Дубовик задумался, женщина смотрела на него и чувствовала, как от него веет уверенностью и надёжностью. В этот момент ей очень хотелось ему помочь, но, как назло образ парня совершенно расплывался, и вспомнить какие-то подробности её страдающему рассудку, живущему только беспокойством о дочери, было не под силу. Понимал это и сам подполковник. Запах одеколона слишком хлипкий признак для опознания «Артиста», как он сразу прозвал незнакомца в парике, и то, если он остается верен одной марке, как это случилось с Анной Штерн, что во многом сыграло роль в её поимке. Дубовик и сам предпочитал один одеколон, но вот, скажем, Ерохин, так, тот обожал менять марки, хотя выбирал только самые дорогие. Кстати, часто это зависело от обстоятельств. Доронин не раз посмеивался над этой чудинкой капитана, но тот не обижался, только говорил, что и жене его это не нравится. И все же привычки этой не оставлял. Так что, надеяться на запахи слабая надежда.

– Скажите, как вы должны были связываться с этим мужчиной? Ведь вы об этом договаривались? – продолжил разговор подполковник.

– Он сказал, что если я найду, то надо будет подойти к доктору и сказать, что у меня все хорошо. Доктор выпишет меня. Так они договорились.

– И, все-таки, почему вы решили не продолжать поиски, или это временное отступление?

– Я посмотрела там, где было помечено. Правда, мне было сказано, чтобы я искала везде, где можно спрятать такой пакет. А я устала не спать ночью, да и меня уже видели. Оказывается, и вы все знаете… Бессмысленно всё это…. Скажу, что не нашла. Только вот что будет с дочкой?.. – она вытерла слезы и, сложив платок квадратом, сказала:– Постираю…

Дубовик улыбнулся:

– Оставьте себе…. А мне отдайте ваши схемы и ключи. Они вам больше не понадобятся. – Юлия достала из-под матраца сверточек из старой тряпицы и передала подполковнику. – Мы всё сделаем за вас. И отдыхайте! Если у меня появятся вопросы, я приду к вам, – он опять дотронулся до руки женщины и вышел.

Хижин на вопрос Дубовика о том, почему он не сказал, как женщина должна была уйти из клиники, только всплеснул руками:

– Я и забыл об этом! Так расстроился и испугался!.. А ведь и в самом деле, он так мне сказал!

– Ладно, верю!.. – снисходительно махнул он рукой. – Давайте посмотрим схемы, и ты, Ерохин, теперь займешься вплотную поисками. Ну, там, потайные ящики, пустоты в стенах, полах…. Сам всё знаешь, чему тебя учить! Но оставаться здесь будешь в прежней роли. Для всех я приезжаю допрашивать тебя в связи с убийством. Кстати, неплохо было бы поближе познакомиться с другими «коллегами», может быть, что-нибудь узнаешь об Оксане. – Дубовик насмешливо посмотрел на капитана: – Кровь успокоилась? – И на укоризненный взгляд Ерохина добавил: – Знаю, цинично, но если вдруг окажется, что девушку убил её парень из ревности, то ты окажешься в центре скандала. Поэтому, утихомирь свои кобелиные инстинкты и работай!

Ерохин шутливо козырнул.

Втроем они расположились у стола и стали рассматривать небольшие схемы, начертанные очень тщательно с указанием каждого предмета.

– Смотрите-ка! – воскликнул Хижин. – А ведь в кабинете Флярковского кое-что переставлено, а здесь это не отмечено. Шкафы стоят теперь немного не так, как указано здесь.

– Когда их переставили?

– Да не так давно, недели три назад, не больше. Флярковский тогда попросил санитаров помочь ему в перестановке.

– Что-нибудь ещё? Посмотрите внимательно, ничего не упущено, кроме переставленных шкафов?

– Нет-нет, всё так, как было! – горячо заверил оперативников Хижин.

– Значит, этот шкаф, – Ерохин ткнул пальцем в схему, – Усладова могла не проверить? Она же искала строго по схеме?

– Может быть, может быть… – задумчиво проговорил Дубовик.

– Так, давайте, проверим там? – Ерохин поднялся из-за стола.

– Ся-ядь! Ты у нас кто? – подполковник дернул капитана за руку.

– А, да, забыл! Вы сами пойдете?

– «Мышиная возня» всё это, хотя проверить надо. Но сделать это следует либо в отсутствии заведующего, либо вам самому, – он кивнул Хижину. – Придумайте что-нибудь, чтобы без лишних вопросов. – Доктор кивнул. – А вообще, считаю, что не могла Кривец положить на видное место то, из-за чего, собственно, могли убить женщину. – Перехватив вопросительный взгляд собеседников, Дубовик кивнул: – Да, именно так!

– Вы что-то уже узнали? Но как?.. – испуганно спросил Хижин.

– Про убийство? Пока нет. Но анализирую факты, а они упрямая вещь! И позвольте не утруждать вас подробностями, – уже довольно сухо ответил подполковник.

Хижин счел нужным промолчать, так как понял, что задал лишние вопросы.

Дубовик, несколько смягчившись, объяснил ему, каким примерно должен быть пакет. По размеру, указанному Юлией, он был не больше тетрадного формата.

–Да-а, знать бы что там!.. – Ерохин почесал в затылке.

– Хм, и не тратить зря время, – Дубовик легонько толкнул его в плечо, потом обратился к Хижину: – Оставьте, пожалуйста, нас ненадолго одних.

– Пилить будете? – хмуро спросил Ерохин, когда доктор вышел.

– Надо не тебя пилить, а у тебя отпиливать – хмыкнул подполковник. – Что ты за всеми юбками таскаешься? Как увидишь красивую девку, так сразу наступает размягчение мозгов!

– А я с вас пример беру!.. – дерзко ответил капитан.

– Дурак! Сколько раз твердил, что у нас с тобой разные жизненные обстоятельства! – Дубовик щелкнул Ерохина по лбу. – Как говорил один древний философ: «Владей своими страстями, или они овладеют тобой»! Хотя… Ты все равно не воспринял… Ладно, оставим это. Видно, не исправишься, пока не споткнешься! Ты скажи мне лучше: выстрел слышал?

– Так я же сказал вам сразу, что мне показалось, будто Оксана просто споткнулась, упала. Когда она бежала, снег только скрипел, – пожал плечами капитан.

– Ну, из этого следует, что пистолет был с глушителем. А это встречается, ох, как нечасто! Но хлопок ты должен был услышать, даже не ожидая выстрела. Просто это как раз тот случай, когда мозги твои отключились!

– Я все равно не помог бы ей!

– Согласен! Но мог выиграть секунды, и увидеть стрелявшего. Понимаю, что сквозь пелену снега трудно разглядеть кого-то, но с твоей спортивной подготовкой была возможность догнать его, тем более, что стоял он не так уж далеко. – Увидев, что Ерохин пытается возразить, остановил его жестом: – Не спорь! Все, что произошло, это минус твоему профессионализму. Моршанский, конечно, за это не зацепится, а вот генерал – не дурак, сразу просечет все. Поэтому, пока докладывать подробности ему не буду, а нам с тобой остается только рыть днем и ночью. – Дубовик присел боком на стол перед Ерохиным: – Значит так, похоже, пистолет Вальтер П38, такой же, как у Штерн, хотя об этом говорить рано.

– Но таких «трофейников» сколько угодно после войны можно было добыть, – пожал плечами капитан.

– Да, согласен, но есть кое-что интересное даже не в самих пистолетах, а в патронах, – Дубовик поднял указательный палец, – слушай внимательно. В акте экспертизы по патронам, найденным у Штерн, было сказано, что пули в них со стальной оболочкой, плакированной мельхиором. Так? Пуля, изъятая из трупа девушки совершенно идентична тем пулям! Но!.. Такие пули были на вооружении Германской имперской армии до 1917 года, а потом стали плакироваться томпаком, то есть разновидностью латуни. Кроме того, и пули, и гильзы после 1917 года стали покрывать водонепроницаемым лаком, а на патронах у Штерн и пули из трупа девушки этого покрытия нет. Улавливаешь? Эти патроны из оружейных запасов немцев! Из старых, очень старых запасов! Не может быть это случайным совпадением! И, возвращаясь к глушителю, скажу: их американцы ставили на свои МЗА, которые прекрасно переделывались под патрон девять на девятнадцать миллиметров парабеллум, то есть с той самой пулей, что была выпущена в девушку. А значит и глушитель можно было переделать под Вальтер. Такая «игрушка» на рыночный прилавок не выставляется. Серьёзные люди держат в руках это оружие. Но, даже если пистолет другой, то пули – это связующее звено со Штерн, а, следовательно, и с Вагнером.

– Ну, товарищ подполковник, быть вам генералом! Про патроны откуда знаете?

– Описание – из акта экспертизы ещё по делу Штерн! А об остальном – читал! Тебе тоже советую чаще заглядывать в умные книги! И журналы!

– У меня дети, мы с ними детские читаем!

– Ну, тогда!.. – Дубовик шутливо развел руками. – А что думаешь про стрелка, папаша?

– В таком снежном мареве, с десяти метров попасть в бегущую мишень – это может только стрелок высочайшего класса!

– А там было, согласно акта, дажебольше!

– Ну, это уж вообще, ас!

– Во-от, что и требовалось доказать! Не тебе, ты и так все понимаешь, Моршанскому! Но я доказывать ему ничего не стану. Привык «пингвин» таскать чужими руками каштаны из огня, пусть идет своим путем, а мы, как всегда, пойдем правильным! Одним словом, остаёшься здесь, как и договорились, а мы с Калошиным возьмём на себя всё остальное. Но если ничего здесь не добудешь – подставлю под генеральские розги, чтобы задница твоя не прохлаждалась, а горела, как у чертей на сковородке! – Дубовик, наклонившись, посмотрел на Ерохина: – И как твоя Ирка тебя до сих пор терпит с твоими кобелиными выходками?

– Так она о них ничего не знает! – весело ответил капитан.

– Да-а, а ты ещё больший дурак, чем я думал!

– Товарищ подполковник, не понял?

– Твоя жена просто старается сохранить семью и сберечь тебя от непоправимого! И не только тебя, но и твой партийный билет бережет!

– Но она никогда… – ошарашено проговорил Ерохин.

– Потому что умная! Вот так, делай выводы! – подполковник похлопал его по плечу. – Ну ладно, мне пора!

Глава 8.

Моршанский был доволен: Хохлов дошел до предела, нервничал, и, по мнению следователя, вот-вот должен был сознаться в убийстве девушки. Следователь тихонько посмеивался, представляя как, наконец-то, заткнёт за пояс этого гэбэшного выскочку. Выезд на место происшествия дал положительный результат: Хохлов показал, где он, якобы, просто стоял, поджидая девушку. И вроде видел другого человека, который, по его словам, выстрелил. «Врёт!» Правда, червячок сомнения грыз Моршанского: встав сам туда и проследив взглядом расстояние до места, где лежал труп, понимал, что попасть в бегущего человека можно было только случайно. «Ну, значит, так и вышло!» – успокаивал он себя. «Но парень служил в армии, подготовка у него, по словам военкома, была на высшем уровне. Значки за стрельбы имеет»! И ещё пистолет… Мог и купить, семья не бедствовала!.. Хохлов настаивает на том, что стрелял тот, другой. Но другой – фигура призрачная, а Хохлов – вот он! Тем более, что друзья говорят об его прямых угрозах девушке, когда та, якобы, стала встречаться с другим парнем, которого никто и не видел! А скорее всего, его и не было вовсе! Так что, оставалось только ждать и … дожимать, дожимать…

Вернулся Дубовик. Моршанский не сдержался, чтобы не спросить его с ехидцей в голосе:

– Ну, и как продвигаются ваши дела?

– Не «как», а «куда», – Дубовик уловил неприятную интонацию в словах следователя и с сарказмом произнес: – Представьте себе, в правильном направлении!

– И у нас все в порядке, несмотря на ваш скепсис, – Моршанский кинул на подполковника едкий взгляд, – и я вам надеюсь это доказать. А то ведь вам всё немецкие агенты мерещатся! Вы даже не допускаете, что человек может убить из-за элементарной ревности. Хохлов в этом смысле очень яркая личность – куда тебе Отелло! Жениться собирался, а она давай хвостом вертеть! Говорит, что какого-то начальника себе нашла. Вот он и взбесился! Так что, обыкновенная бытовуха. И стреляет хорошо, даже отлично! Так что, попробуйте доказать обратное!

– Ну, мне вы можете ничего не доказывать, и я не берусь доказывать вам, а вы вину подозреваемого докажите, а там и поговорим! Помните: «Тяжесть доказательства лежит на том, кто утверждает, а не на том, кто отрицает»! Вот и тащите! – Дубовик сел напротив Моршанского и, глядя прямо ему в глаза, зло сказал: – Вам со мной не соперничать, а дружить надо! Ваши амбиции, уважаемый Герман Борисович, перехлёстывают доводы разума! Вы неглупый человек, и понимаете, что мы оба знаем, из какой задницы у вашей неприязни ко мне ноги растут, и не только, как к человеку, не побоюсь быть нескромным, много выше вас во всех смыслах, но и как к представителю «противостоящей» структуры, «опекаемой» прокуратурой! Но мне глубоко плевать на ваши чувства, как, впрочем, и вам на мои. Только люди, которых вы готовы запихнуть за решетку лишь для того, чтобы макнуть меня мордой в дерьмо, не виноваты. Пытаясь потягаться со мной, вы боритесь с истиной! Поэтому засуньте свои амбициозные выпады против меня куда подальше, и давайте работать без взаимных афронтов и следовать закону при любых обстоятельствах. Dura lex, sed lex!

Моршанский буквально потерял дар речи. Опешив, он смотрел во все глаза на Дубовика, не зная, как отреагировать на эти слова. И в конце концов не нашел ничего лучшего, как в очередной раз обидеться. Подполковник же благодушно развалился на стуле и, в обычной своей манере, иронично улыбался, по-прежнему, глядя в глаза Моршанскому. Тот не выдержал и отвернулся, пробормотав:

– Мог бы обойтись без своих сентенций! «Нравоучитель»!

– Это непреложные правила, которые вы бесконечно игнорируете! – спокойно ответил Дубовик на колкость следователя.

В этот момент вошел Лагутин.

– Герман Борисович, к вам пришла мать Хохлова. Просит вас поговорить с ней!

Моршанский поднялся:

– Сейчас побеседуем со старушкой! Поплакаться пришла? Воспитывать сыночка надо было! – ворча, он собрал бумаги и, не прощаясь, вышел.

– Ну-ну, пусть побеседует! Он ещё не видел этой «старушки»! – Лагутин весело потер руки.

Дубовик с удивлением посмотрел на него.

– Там мама килограмм сто пятьдесят, рост под два метра, голос, как у иерихонской трубы, а характер!.. Фурия! Да и лет ей не больше пятидесяти!

– Да-а, день у нашего следователя не задался! – почти сочувственно произнес Дубовик.

– Никак жалеешь толстячка? – засмеялся Лагутин.

– Да Боже упаси! Вот чего уж не испытываю к нему, так это жалости!

– А ты чего ему тут впарил, что у него лицо было, как на старообрядческой иконе? Обидел, обидел дядю!.. – Лагутин шутливо погрозил пальцем.

– Слушай, не много ли внимания ему? Ты мне лучше скажи, как поговорить с этим арестованным Хохловым? Только так, чтобы Моршанский ни сном, ни духом!

– А кстати, он ведь распорядился никого к тому не пускать, особенно, тебя! Да, у вас «любовь» взаимная! Но как тебе помочь? – Лагутин задумался. – Андрей Ефимович, может быть, завтра? Дежурить будет мой крестник. С ним всё без проблем.

– Нет! Сегодня, и ночью! Давай, Вадим Арсеньевич, думай, как это сделать!

– Так всё серьёзно?

– Более чем! Вытянет из парня признание! Нельзя этого допустить. Думаю, что убийство девушки связано и с нашими делами. Но никого пока не хочу напрягать, для возбуждения нашего дела оснований нет, а значит, и объединить их пока не можем. Начальство пусть остается в неведении. Ненавижу, когда у меня под ногами болтаются!

– А не боишься, что вздёрнут? – Лагутин уважительно посмотрел на него.

– Я последний раз боялся, когда девственности лишался! – с веселой злостью заявил Дубовик.

– Ну и циник ты, подполковник! И рисковый! И язык у тебя, что бритва!

– Да, и зубы, как у акулы! Драться – не страшно, страшно – бояться. Не находишь?

Лагутин покачал головой.

– Трудно не согласиться! Ядреная философия! Ну, на меня, если что, рассчитывай! А вот как тебе доставить Хохлова? Сегодня такой дежурный!.. Карьеру делает, перед прокурорскими всегда во фрунт!

– Да, если бы пораньше, я бы нашел, чем его прижать!

– Ладно, не тушуйся, я придумаю. До ночи время ещё есть! Занимайся своими делами! – проводив Дубовика до двери, Лагутин крепко пожал ему руку.

В коридоре подполковник услышал шум и грубые крики из-за двери кабинета следователя. Было ясно, что разговор со «старушкой» состоялся. Дубовик с усмешкой покачал головой и прошел мимо.

На крыльце он столкнулся с Калошиным, который стремительным шагом направлялся в отделение. По его настроению было ясно, что время, проведенное со Светланой, не прошло даром. Майор, глянув в хитрые глаза Дубовика, отрезал:

– Ни слова, иначе за себя не ручаюсь!

– Молчу, как обезглавленный! – подполковник шутливо поднял руки. – Ладно, идем, расскажу всё, что удалось сегодня узнать. Кстати, не мешало бы, и пообедать, правда, у тебя завтрак только закончился!..

– Хотел бы я обидеться на тебя, да не то у меня настроение! – махнул рукой Калошин. – Я, между прочим, Светлану возил по делам. Зато она раньше всё закончила. И поехала к матери и сыну.

– А у нас, похоже, все дела только начинаются! Просмотри, Геннадий Евсеевич, дела Коломийца. За что сидел, с кем сидел, короче, всё как обычно!

В школу Дубовик подъехал, когда прозвенел звонок, извещавший о конце второй смены. Тамару Кривец он выделил сразу в стайке таких же голенастых девочек-подростков. Выделялась она какой-то смиренностью и грустью, тогда как сверстницы её галдели и толкались, выходя за ворота школы.

Подполковник подошел к девочке, и она, узнав его, попыталась улыбнуться, но на лице появилась лишь гримаска страдающего ребенка. Дубовик взял её за руку и повел к скамейке возле школьного крыльца. Девочка покорно села рядом, ожидая что-то нехорошее, но мужчина, взяв ласково её худенькую ручку в свои ладони, как бы согревая, сказал просто:

– Я, Тамара, хотел бы поговорить с тобой о твоей маме. О том, что вы делали с ней в последний вечер, чем занимались. Ты помнишь? Сможешь мне рассказать? – он заглянул ей в лицо.

Девочка, приободрившись, кивнула:

– Я всё очень хорошо помню. Меня мама об этом просила…

– Давай договоримся, что ты мне будешь рассказывать подробно и по порядку. Начни с того, как ты пришла со школы.

Тамара снова кивнула:

– Хорошо. Я пришла из школы, когда мамы ещё не было дома. Только папа. Мы разогрели ужин и накрыли на стол, когда пришла мама. За ужином папа всё время спрашивал, когда мама перестанет думать про Шаргина.

– А ты знаешь, кто такой Шаргин?

– Да, это доктор с маминой работы. Очень хороший! Он упал под поезд, – в голосе девочки послышалась неприкрытая грусть.

Дубовик поспешил перевести разговор:

– Что же было дальше в тот вечер?

– Мама предложила мне вставить фотографии в рамки, которые мы с ней уже давно сделали. Только времени у мамы не было, чтобы отобрать самые хорошие карточки. Рамки у нас из ракушек! Мы их с мамой с моря привезли, когда ездили в санаторий! – чувствовалось, что это было самое приятное воспоминание ребенка о матери за последние месяцы. – Мы весь вечер с ней прозанимались. А когда легли спать, мама меня поцеловала и сказала: «Запомни, доченька, этот вечер». Вот я и запомнила. А на другой день она уже не вернулась! – Тамара вдруг громко всхлипнула и разрыдалась.

Подполковник опешил. Ему никогда не приходилось иметь дело с детьми, а тем более, с плачущими. Но он сумел повести себя подобающим образом: прижал её голову к своей груди и просто гладил по мягким волосам. Она в свою очередь обняла его за талию тонкими ручками. Немного погодя, девочка затихла и почти не дышала. Дубовик вдруг подумал, что её давно никто так не утешал: матери не было, а отец лелеял себя и свое горе, забывая о ребенке. Так они просидели некоторое время, потом Тамара отстранилась и сказала:

– Папа стал какой-то не такой, все забывает, перекладывает с места на место, а меня винит в этом.

Дубовик задержал дыхание, боясь спугнуть направление мысли девочки, и осторожно спросил:

– А что, например, он переложил и забыл?

– Книжку. Она стояла на другой полке. Потом он разбил старую копилку, которая стояла на шкафу. Сказал, что это сделала я. Но я не разбивала! Честное пионерское! Муку просыпал сам, на меня опять сказал.

– Ну, ты не обижайся на него. Просто он сильно переживает. – Дубовик ещё раз провел ладонью по голове девочки и, проводив до школьных ворот, тепло попрощался с ней. Сам отправился в другую сторону.

Доронин поджидал Дубовика в гостинице. Был уже вечер, они с Калошиным сидели в номере.

– Товарищ подполковник! Разрешите доложить! Все бумаги разобраны, рассортированы, разложены по стеллажам.

– Молодец, хвалю! А интересное что-нибудь обнаружил?

– Всё те же записи Шаргина, разобрать их может только специалист. Медицинская абракадабра! Я эти записи в отдельную папочку собрал и принес, – Доронин подал бумаги Дубовику.

– Ладно, передадим это специалистам. У тебя, майор, есть, что интересное по Коломийцу?

– Обычный вор, даже дела какие-то простоватые. О лагерных знакомствах послал запрос. Закрыть вопрос о нем не думаешь?

– Э не-ет! Я научен горьким опытом! Пока до конца не разберёмся в этом деле, никаких закрытых вопросов. Мало того, перед прокурором поставлю вопрос об эксгумации. Диагноз Коломийцу не поставлен? От чего умер, тоже не понятно. Пусть в этом разбираются наши специалисты. А у меня возникли новые вопросы по поводу Кривец, – Дубовик подробно рассказал о своем визите в школу.

– Она что же, знала, что на следующий день не вернётся? – спросил Доронин.

– Видимо… – подполковник задумался.

– Опять что-то не так, Андрей Ефимович? – настороженно обратился к нему Калошин.

– Не знаю, не знаю… Девочка могла слова матери интерпретировать по-своему, попробую ещё раз с ней поговорить. И с мужем тоже… Есть во всем этом какая-то подоплека…

– Да-а, чем дальше в лес, тем больше дров… – покачал Калошин головой.

– И куча гнилых пней!.. Вопросы множатся в геометрической прогрессии… – Дубовик вдруг с горечью рассмеялся: – Верите, впервые запутался, не могу уловить суть всего происходящего!.. По моему глубокому убеждению, след ведет, все-таки, в прошлое, которое мы пока не открыли, потому и блуждаем в дебрях… – Он посмотрел на часы. – Мне пора идти на свидание к Хохлову. А ты, Геннадий Евсеевич, завтра поедешь домой, там займёшься слесарем Зеленцовым. У Сухарева тебя ждет копия допроса шофера Мелюкова. Он дал очень интересные показания. Да и дома тебе пора показаться, – подполковник многозначительно посмотрел на Калошина, тот, поняв, что он имел в виду Светлану, которая уехала в Энск к матери, улыбнулся.

Лагутин ждал Дубовика на крыльце отделения милиции.

– Можешь разговаривать спокойно, Хохлов тебя ждет. Моршанского полностью нейтрализовали. Не помешает. Дежурит мой крестник. Давай, иди!

– Ну, спасибо! Не забуду! – хлопнул подполковник майора по плечу.

– Да ла-адно! Сочтемся! С тебя коньяк! – хитро подмигнул тот.

– Проси сразу ужин в ресторане – не пожалею!

– Да-а, видно здорово прижало! А? – Лагутин с участием заглянул в глаза Дубовику.

– Трудно не согласиться, но, думаю, выгребем! – они пожали крепко друг другу руки, и подполковник отправился в дежурную часть.

Хохлов оказался красивым парнем: среднего роста, широкоплечий, с пшеничными волосами и голубыми глазами, он больше походил на актера, нежели на преступника. Держался он хоть и не очень уверенно, но с достоинством. Это было тем более удивительно, что, по словам следователя, на допросах Хохлов истерил. «Или притворяется, или Моршанский доводит?» – подумал Дубовик, а на парня посмотрел с интересом.

– Значит так, Виталий! Я подполковник госбезопасности, и твое дело не в моей компетенции. Но может оказаться, что ты был свидетелем преступления, которое интересует меня. Поможешь мне – выйдешь, или, если поддашься следователю, дойдёшь до цугундера.

Хохлов выпрямился, сглотнул и прошептал:

– Вы верите в мою невиновность?

– Так, давай только без соплей! Мне нужна правда и только правда! Рассказывай!

– По порядку?

– Давай по порядку! – Дубовик вынул коробку «Казбека» и положил перед Хохловым: – Кури!

Хохлов взял дрожащими пальцами папиросу: видно было, что он вдруг заволновался.

– Я Оксанку ещё со школы люблю,.. любил… Она хорошая девчонка… была, только немного ветреная. То с одним покрутит, то с другим. Я терпеливо ждал, когда она обратит внимание на меня. Ну, вроде все наладилось. Даже моя мать была не против наших встреч. Хотя в городе про Оксанку, что только не говорили. А она знаете какая? – Дубовик кивнул, вспомнив слова Лагутина. – Ну вот! Я на Оксанку за прошлое даже не обижался, предложил ей пожениться, она сначала согласилась, потом вдруг на попятный пошла! Заявила, что у неё, видите ли, есть ухажер богаче меня. Ну, тут меня и понесло! Я так разозлился, что даже залепил ей пощёчину, правда, потом от матушки своей получил такой нокаут! – он потер щёку и грустно улыбнулся. Затянувшись папиросой, продолжил. Чувствовалось, что ему хотелось выговориться. – Ну вот! Стал я следить за ней, очень хотелось узнать, что же это за «жук» такой богатый! А ведь мы, между прочим, тоже неплохо с матерью живем. Достаток у нас неплохой. Короче, стал я Оксанку после работы постоянно выслеживать. Вроде бы никого не было. Решил поговорить с ней, думал, так, на понт брала, она – нет, есть ухажер и все тут! А в тот день снег вдруг повалил, когда я пробрался в кусты, из которых за ней следил. Там очень удобное место. Вот хоть смейтесь, залягу и жду! – парень опять грустно улыбнулся. – «Всё равно, – думаю, – поймаю её на горячем!», главное, ведь домой к ней никто не ходил, мне соседка сказала. На танцах всё свои крутились. Вот и таскался в этот парк следить за ней. Ну, лежу значит, снегом меня потихоньку укрывает. Даже мерзнуть стал. Вдруг краем глаза замечаю, что в сторонке кто-то стоит за деревом, прячется, значит. «Ага, – думаю, – ещё кто-то её выслеживает!», других мыслей почему-то и не возникло. Наблюдаю и за тропинкой и за человеком этим, страсть, как интересно стало, что же будет дальше? Эх! – он рубанул рукой воздух. – Если бы я только знал тогда!.. – парень от волнения прикрыл глаза. – Ну, вижу издалека – две фигуры движутся. Чувствую, не одна Оксанка идет. «Всё, – думаю, – поймал!» Тут замечаю, что тот, за деревом, вроде как, подзорную трубу вперед выставил и глядит в неё. Я и понять-то ничего не успел, только удивился и хлопок услышал, увидел, что Оксанка упала, а от чего упала, мне непонятно, подумал, что поскользнулась. Смотрю, этот, за деревом, убегает. Я сижу, верите, как дурак! Мне бы за ним бежать, а я смотрю, кто же возле Оксанки вертится, наклонился к ней, показалось даже, что целует её. Поднялся я – и к ним! Шагу ещё не сделал, а парень этот побежал в ту сторону, куда тот, из-за дерева, умчался. Я смотрю в сторону Оксанки, а она все лежит. Вот тогда меня и пробило: понял я, что за хлопок такой был. Верите, онемел. Понимаю, что если выйду, меня повяжут. А парень этот вернулся и побежал назад в клинику. Тогда я вышел, подошел к ней… Мертвая… Красивая, но как кукла, уже без кровинки в лице… Поцеловал и ушел через парк. Напился, так, что себя не помнил. А дальше… Сами знаете, повязали меня… – видно было, что от тяжёлых воспоминаний парень устал, бледность залила его красивое лицо. То, что он сказал правду, Дубовик ни мало не сомневался. Опыт подсказывал: так сочинить невозможно и лицом так играть нельзя!

– Следователю ты место показал?

– Да, и свое, и того, что за деревом стоял.

– Что Моршанский?

– Говорит, что специально придумал так!

– Рассказал все так же, как мне?

– Пытался, да он не слушал. Орал, что я убийца! Говорил, что не было у неё другого парня, что это мои выдумки.

– А ты уверен, что он был?

– Уверен. Она мне кольцо показывала, дорогое, очень красивое. И, как будто, старинное, такое интересное… Я в золоте понимаю, у моей матушки есть кольца и броши. Из парней такой подарок никто не потянет, так что я сразу понял: мужик у девчонки серьёзный.

– Ладно, давай поговорим о том, кого ты видел.

– Это тот, который с Оксанкой шел?

– Нет, этого мы знаем, он человек случайный. Расскажи, как выглядел стрелявший.

– Роста небольшого, одет во все темное. Ничего примечательного в нем не было. Вот только бежал как-то не так…

– Как «не так»? – Дубовик положил свою ладонь на руку парня и сжал её: – Ну-ка, вспоминай!

– Ну, как будто, ему трудно было ноги от земли отрывать, что ли? Хотя бежал быстро! А там рядом дорога, через дорогу магазин, и людей немало. Я, когда вышел туда, понял, почему парень не догнал того… Утро, кто на работу, кто куда… Да и снег…

– Кровь на рукаве куртки откуда?

– Из носа бежала, когда напился. У меня так бывает, говорят, давление…

– И пьёшь!.. – посетовал подполковник. – В армии служил?

– Да, год назад демобилизовался. В танковых войсках проходил службу, – Хохлов немного горделиво повел плечом.

Дубовик, усмехнувшись не зло, спросил:

– Так как же ты тогда пистолет за подзорную трубу принял?

Парень смутился:

– Черт его знает! Подумалось так, и всё! Да я уж потом понял, что это глушитель. У нас в армии это не изучали. Знали так, что у американцев, у англичан было.

– Ладно, я всё понял. Наказ мой тебе будет следующий: ничего не признавай, стой на своем. Без оружия дело в суд не пойдет. Я тем временем буду работать. Думаю, все поставим на свои места. О том, что я был у тебя – забудь! Даже под гипнозом ни слова! Насчет крови – назначим экспертизу. Если не соврал – молодец! – Дубовик встал и пошел к двери. Постучав, повернулся к Хохлову: – Не вешай нос! – и уже выходя, не удержался: – А бить женщин нехорошо!

Глава 9.

Утром в гостиничный номер Дубовику позвонил Хижин и попросил приехать. Голос у него был взволнованный, что побудило подполковника сразу же отправиться в клинику.

Хижин встретил его у ворот и торопливо стал рассказывать:

– Сегодня ночью кто-то напал на нашего кочегара. Его ударили по голове, но, Слава Богу, он остался жив. Очнулся, позвал меня. Я посмотрел – там куча с углем раскидана. Больше ничего не тронуто.

Дубовик коротко бросил:

– Показывайте, – сам он был мрачнее тучи.

Когда подошли к котельной, из неё вышел худой мужчина в робе и забинтованной головой. Сзади подошел Ерохин и поздоровался.

Дубовик хмуро бросил через плечо:

– Сгинь!

Капитан, зная жесткий характер своего начальника, молча ушел в здание.

– Что у вас произошло? – обратился подполковник к кочегару, сам тем временем оглядывая территорию вокруг котельной. Мужчина, представившись Носовым Ильей Яковлевичем, ходил следом за Дубовиком и рассказывал ему о событиях прошедшей ночи. Хижин также топтался возле них, беспрестанно вздыхая, глазеющий на них со стороны медперсонал, он, ругнувшись, отправил на рабочие места.

Обойдя здание котельной вокруг, Дубовик зашел внутрь. Его немного удивила чистота, не совсем согласующаяся с рабочим предназначение помещения. В углу стоял топчан, покрытый серым солдатским одеялом. Стол накрыт чистой клеёнкой, чайник на плитке блестит. Печь выбелена. От неё тянуло теплом. Пол был чисто выметен. Лишь в углу возле люка, через который в огромный металлический ящик засыпался с улицы уголь, было все раскидано. Часть угля выкидана из ящика прямо на пол. Рядом валялась лопата.

По словам Носова около двенадцати ночи, подкинув последнюю порцию угля, он вышел на улицу. Ему показалось, что за углом кто-то ходит. Он пошел туда, и вдруг удар страшной силы свалил его с ног. Мужчина, по его словам, потерял сознание. Когда очнулся, побрел в котельную, посмотреть все ли в порядке. Раскиданный уголь увидел не сразу. Голова сильно болела, он потрогал её и обнаружил кровь, правда, уже засохшую. Разбудил Хижина, хотя за себя уже не боялся, а опасался, что воры могли залезть куда-то ещё. Доктор со своей женой и двумя санитарами обошли все здания, но все было в порядке. Выходило, что пострадал только кочегар.

–Когда вы вычищали ящик начисто? – обратился Дубовик к нему с вопросом.

– Так чего его очищать? Немного использую, опять добавляю. Так легче.

– Во сколько вы пришли в себя после удара? Не помните?

– Как не помнить! Зашел, смотрю – на ходиках уже половина третьего, вот, думаю, ничего себе, сколько в беспамятстве пролежал! Вокруг все раскидано, уголь выворочен, постель разобрана!

Доктор тут же подтвердил, что пришел он к ним около трёх часов.

Дубовик в сопровождении Хижина отправился к нему в кабинет. Туда же подполковник «вызвал» Ерохина, а у доктора попросил чаю. Тот понял, что подполковник хочет остаться наедине с подчиненным, согласно кивнув, вышел.

Капитан, зайдя, сразу вытянулся в струнку. Дубовик, хмуро глянув на него, махнул рукой:

– Да не тянись ты! Никто тебя ни в чем не винит, просто лезешь, куда не следует. Забываешь, кто ты здесь. Дело ещё не закончено. Мало ли…

– Извините, товарищ подполковник, привычка!

– Ладно, садись. Включай голову. – Дубовик затянулся папиросой и надолго замолчал. Лицо его по-прежнему было хмурым.

Ерохин не решался прервать его молчание. По опыту капитан знал, что если подполковник молчит, значит, решает очередную головоломку – такие долгие паузы пустым времяпрепровождением не были.

– Что у тебя по расследованию? – наконец обратился Дубовик к Ерохину.

– Разрешите доложить! – выпрямился капитан.

– Давай без официоза! – отмахнулся тот.

– Короче, санитарки, чей разговор слышал Флярковский, слышали об убийстве от Ильченко. Та, сразу после исчезновения Кривец заявила, что Любовь Архиповну убили. Ей никто тогда особо не поверил, тем более, что узнали о письме, которое написала Кривец. Одним словом, коллектив разделился на два лагеря. Причем, кое-кто считает, что и Шаргин был убит.

– Насчет самой Ильченко что-нибудь узнал?

– Девчонка красивая… была, так её бабы не очень-то жаловали. Единственной подругой была Долгушина Вера, та тоже такая… – Ерохин с опаской посмотрел на подполковника.

– Ну-ну, продолжай! – с язвительной усмешкой протянул Дубовик.

– Ну, в самом деле, Андрей Ефимович, как я должен охарактеризовать девушку, если она красивая, между прочим, блондинка. Но она замужем!

– Какое счастье! Для неё-то уж точно! И что она сказала тебе интересного?

– Да она плакала, говорила, что любила свою подругу, только её никто не понимал. Все считали Оксану ветреной, а она от злости так к мужикам относилась – играла на их чувствах.

– И от чего такое неприятие мужской половины? – удивился подполковник.

– Да я и сам не понял, спросил, но Вера сказала: «Тайна не моя, ничего не скажу».

– Вот даже как? Интере-есно!.. Что ещё сказала эта самая блондинка Вера?

– Подтвердила, что Оксана знала, кто убил Шаргина и Кривец, и, хотя многие считали по-другому, Вера ей поверила и просила рассказать об этом в милиции. Но Ильченко только посмеялась и сказала, что «он» ей ещё пригодится.

– «Он», как я понимаю, тот, кто, по мнению девушки, был убийцей, так?

– Да, так она и объяснила. И совершенно уверена, что именно за это Оксана и поплатилась.

– Ну, ящик Пандоры, а не клиника для умалишенных! Сам скоро свихнусь! – в сердцах сплюнул Дубовик. – Мифический доктор, мифический ухажер, мифический пакет с мифическими документами! Две исчезнувшие бесследно женщины! Ну что тут скажешь? Кстати, ты кольца у Оксаны не видел? Очень красивого, очень дорогого?

– Нет, вообще, никаких украшений! Ни на руках, ни на шее… – задумчиво произнес Ерохин, проведя подушечками пальцев по своей груди.

– Всё разглядел, блин, Казанова, – беззлобно ругнулся Дубовик.

В этот момент постучали в дверь, и вошел Хижин в сопровождении своей пышнотелой жены, которая несла большой поднос с сытным завтраком. Это было кстати, и мужчины с удовольствием принялись за еду, Ерохин отметил, что Дубовик даже несколько смягчился.

– Борис Иванович, а вы не видели у Оксаны дорогого кольца? – спросил подполковник у Хижина.

– Нет, никогда. Дело в том, что медперсоналу здесь запрещено носить украшения – больные специфические, были прецеденты.

– Спасибо, исчерпывающе… – кивнул Дубовик.

После завтрака он вдруг сказал:

– Надо разобрать угольник в котельной. – На вопрос Ерохина: «Зачем?» ответил коротко: – Так надо.

Два санитара и кочегар споро взялись за дело, и через пятнадцать минут оголилось днище металлического ящика, и все присутствующие увидели небольшой пакет, завернутый в вощеную бумагу и перетянутый конопляной тонкой веревкой.

Один из санитаров потянулся было за ним, но Дубовик резко остановил его и сам осторожно достал из угольной пыли драгоценную находку.

Когда подполковник положил на стол перед Ерохиным пакет, тот был настолько ошарашен, что не мог произнести ни слова.

– Так вот где она прятала этот пакет! Ну, товарищ подполковник, повезло, так повезло!

Дубовик как-то странно посмотрел на Ерохина и, ничего не ответив, стал развязывать веревку.

В пакете оказались записи непонятных формул, чертежи и описание каких-то опытов.

– Ну вот, то, что требовалось доказать! Документы Вагнера? – Ерохин с интересом рассматривал бумаги. – И за это была убита женщина?

– Вот именно!.. – Ерохин опять отметил странный взгляд Дубовика, а тот обратился к Хижину: – Вы можете что-нибудь сказать об этом? Разобрать сможете?

Доктор присел к столу и стал внимательно перебирать и разглядывать каждый лист.

– Ну, здесь мне, конечно, не все понятно, но вот это очень похоже на формулу какого-то препарата. Я очень боюсь ошибиться, это что-то из обезболивающих на основе наркотических веществ. Думаю, что вам нужен настоящий эксперт.

– Хорошо, я сегодня же позвоню Городецкому, он привлечет к этому необходимых специалистов. Усладову можете «выписать». Отправлю её с Дорониным поискать кое-кого на рынке. А если вам позвонит тот человек, скажете, что мы нашли пакет, который она искала. Именно так, слово в слово! Запомните? – Хижин кивнул.

– Товарищ подполковник! Но… – Ерохин хотел возразить Дубовику, но тот одним взглядом остановил его:

– Ты тоже свободен! «Санитар»!

Уже добрых полчаса Ерохин ждал, когда Дубовик освободится от телефонных разговоров. Доронин тоже сидел со скучающим видом. Из отрывочных фраз подполковника стало понятно, что профессор Городецкий обещал приехать первым же поездом. С ним должен был прибыть и эксперт-химик. Когда подполковник, наконец, положил трубку, капитан отважился задать вопрос:

– Я понять не могу: те, кто искали этот пакет, неужели не могли раскопать кучу угля до конца?

– А им и не надо было искать, они его и не теряли! Это спектакль, разыгранный для нас!

–Ха, так теперь все понятно! Значит, его не искали, а подложили! – Ерохин хлопнул ладонями. – И… все остальное тоже?

– Да! Представь себе: все эти схемы, с помеченными крестиком шкафами, Усладова, незнакомец в парике, угрозы – акты одного грубо состряпанного спектакля, разыгранного лишь для того, чтобы отвлечь нас от истинных причин гибели Кривец и от настоящих поисков того, что она спрятала. Даже ключи дали настоящие, с брелком, чтобы мы поверили в истинность происходящего. Такой серпантин закрутили!..

– И давно вы это поняли?

– Да не сразу! Но понять было не трудно. Взять хотя бы эти схемы: глупо представить даже, что вещь, из-за которой можно убить человека, спрятана либо в столе, либо в шкафу. Мало того, почему-то поиски начинаются через полгода после исчезновения Кривец. Хорошо, даже если допустить, что до этого искал человек, работающий в клинике, то уж в указанных на схемах местах найти не составляло никакого труда. Усладову поместили именно для того, чтобы привлечь наше внимание, так как, подозреваю, что играли тут на патриотических чувствах Хижина, знали, что он обязательно пойдет к нам. А дальше распределили роли, как по накатанному. Принять правила игры было несложно, и теперь надо просто дать понять, что мы попались на эту удочку!

– А зачем же вы посылали меня искать этот пакет? Зачем вся конспирация?

– Ну, в нашем деле исключать ничего нельзя. Вполне возможно, что все-таки существует какой-то тайник, и никто его ещё не открыл. И потом… Я ведь могу ошибаться. Как сказал Перикл: «Я больше боюсь своих ошибок, чем козней врага»! И я этого боюсь! Поэтому их надо исключать! – Дубовик вдруг зло ударил кулаком по столу: – Меня приняли за идиота! Стою, как на зыбучих песках – ещё шаг, и – к чертовой матери! С головой! Но не-ет, ребятки, расшибусь – найду того, кто так разводит нас! Так что, товарищи офицеры: работа и ещё раз работа!

– Товарищ подполковник, может по рюмке коньяку? – робко предложил Ерохин, доставая из своего портфеля бутылку «Арарата».

– Запасливый! Молодец! Давай, только по стакану, иначе точно свихнусь! – Дубовик выпил коньяк, как воду, только занюхав манжетой шелковой сорочки.

Ерохин понял, что подполковник действительно расстроен. Но был уверен, что он, как всегда, с честью выйдет и из этого испытания, и готов был тот час же выполнить любое указание.

Действительно, Дубовик дал ему задание опросить всех соседей Оксаны Ильченко и её возможных воздыхателей.

– Кроме того, нам придется пройтись по всем районным клубам ДОСААФ. Не дает покоя мне этот профессиональный выстрел. Таких стрелков единицы. Выстрел снайперский. Значит, и военкомат не обойти. Так что, займитесь и этим. Доронин, ты должен встретить экспертов, все документы из пакета – им на исследование. Кстати, те, что в архиве – тоже. Кто знает, вдруг там какая-нибудь мелочь даст зацепку? И найди Усладову, она должна быть дома, пройдитесь по рынку, поищите парня, о котором она рассказывала, потом, думаю, тебе следует побыть с ней. Дочь её у преступника. Как он вернет девочку, неизвестно. На помощь возьми кого-нибудь. Он, наверняка, вооружен. – Офицеры, молча, козырнули.

Раздав указания, сам подполковник уехал в область. Видя, насколько он озабочен, Ерохин даже не попытался спросить его о цели отъезда.

Дверь квартиры 49, где жила погибшая Оксана, открыла сама хозяйка – Щербань Инна Владимировна, та самая, о которой говорил Лыков. Ерохина поразило то, что женщина была маленького роста и очень худенькая. Было в ней нечто ангелоподобное: огромные глаза цвета неба смотрели по-детски наивно и простодушно. Светлые волосы мягким облаком обрамляли тонкое белое лицо с пухлыми яркими губами. Почему-то именно на эти губы смотрел, капитан, не отрываясь. И только звонкий заливистый смех заставил его придти в себя – это как-то не вязалось с трагедией, произошедшей с соседкой Щербань.

– Капитан Ерохин, комитет госбезопасности, – он протянул женщине удостоверение. Та, едва взглянув на него, широко распахнула дверь.

– Входите, капитан Ерохин! – она показала рукой на дверь комнаты. – Если я правильно понимаю, вы по поводу убийства моей соседки Оксаны Ильченко?

– Вы правильно понимаете, – капитан, всё ещё удивляясь весёлости женщины, сел на предложенный стул у стоящего возле окна большого стола, на котором были разложены выкройки и куски ткани: Инна Владимировна была портнихой, об этом говорила и швейная машина «Чайка», первого послевоенного выпуска, стоящая на небольшом столике в углу комнаты.

Теперь Ерохин обратил внимание и на наряд хозяйки: домашнее платье сидело на ней, как на модели, складки его были отутюжены до остроты, небольшой фартучек с широким пояском подчеркивал необыкновенно тонкую талию, и этот облик дополняли изящные домашние туфельки с помпоном из лебяжьего пуха, выглядевшие на её стройных ногах кошачьими лапками.

Ерохин втянул воздух и очень медленно выдохнул: это позволило ему настроиться на рабочий лад.

Тем временем хозяйка вкатила столик, на котором стоял изящный чайный сервиз тончайшего фарфора. Когда она стала разливать чай, капитан обратил внимание на её пальцы, украшенные золотыми кольцами. И эти украшения, и яркий маникюр, и заливистый смех вдруг вызвали в нем неприятное чувство кощунства, как будто кто-то мазнул грязной кистью по душе. Он постарался отогнать его, но в течение всей беседы это ощущение не покидало его.

– Вас интересует Оксана, – женщина несколько жеманно взяла чашечку и отпила, оставив на ободке следы яркой губной помады. – Она была моей соседкой с самой войны. Жила с матерью, потом та умерла, девчонка осталась одна. Своенравна, очень уж самостоятельна … была… Мужчин здесь я никогда не видела, врать не буду. Приходил к ней Виталька Хохлов, но они вроде пожениться собирались. Только потом что-то между ними произошло, расстроилась свадьба. Оксанка как-то сказала мне, что, дескать, другой у неё есть. Только не знаю, кто это был. Вообще-то, девчонка не одного завлекла, только бросала быстро всех. А почему это интересует КГБ? Она в чем-то замешана?

– Инна Владимировна, желательно вам отвечать на мои вопросы, а не задавать. Вы ведь понимаете, что я не на всякий ваш вопрос ответить могу? Вот если сочту нужным, обязательно вам скажу то, что можно.

– Ну, что ж, задавайте дальше ваши вопросы, – женщина кокетливо улыбнулась, но Ерохину показалось, что она едва сдержалась от колкости.

– Вам Оксана рассказывала, что у них в клинике погиб врач, а потом пропала медсестра?

– По-моему, ни одна? Вроде бы, недавно ещё какая-то санитарка исчезла? А Оксанка всегда делилась новостями. Я ведь по большей части всё время дома, сами видите, – она обвела рукой комнату.

– Подробности какие-нибудь описывала?

– Да как сказать? Это ведь, смотря, что считать подробностями… – женщина пожала худенькими плечами.

– И всё-таки?

– Ну, говорила, например, что врача того убили, и медсестра не просто пропала, что её тоже убили. Один раз даже заявила, что подозревает, кто это сделал.

– Подозревает или знает? Как именно сказала? – переспросил Ерохин.

– А черт её знает! Времени уже много прошло, не вспомню… – Инна покачала головой.

– Если сюда, по вашим словам, никто не приходил, значит, она ходила на свидания, что ли?

– Вот представьте себе, не ходила! Придет с дежурства и сидит в своей комнате. Это она только с Виталькой пропадала вечерами: то кино, то танцы.

– Вы не находите это странным: есть ухажер, а она сидит дома, с ним не встречается? Может быть, и не было никого? Просто придумала, чтобы Хохлов от неё отстал?

– Я тоже так думала, но однажды увидела у неё на руке дорогое кольцо, похоже на старинное, массивное такое! Вы видите, у меня тоже есть золото, я понимаю толк в нем. Спросила её, кто же это так одарил, она засмеялась и сказала, что теперь у неё будет ещё и не то!

– Скажите, как давно это случилось?

– Я уезжала к больной сестре в октябре месяце, меня не было две недели. Вот когда вернулась, тогда и увидела.

– За следующий вопрос я должен извиниться! – Ерохин почесал щеку, раздумывая, как удобнее спросить, потом решился: – У вас ведь есть любовник? – и почувствовал, что покраснел, за что даже разозлился на себя. – Вы не замужем…

Женщина удивленно посмотрела на него:

– Не думала, что вы ханжа! Строите невинность! Разве у вас не бывает случайных связей? Чего же за это извиняться? Дело житейское, я женщина не старая, мне тоже хочется любить, а мужчины после войны в дефиците! – она опять засмеялась.

– Вы можете сказать, кто он? – уже смелее спросил капитан.

– Подозреваю, что вы знаете его фамилию: Лыков. Да он не просто мой любовник – он мой муж, только незаконный.

Ерохин выразил такое удивление, что женщина рассмеялась:

– Его законная жена – моя сестра, та самая, к которой я ездила. Да, представьте себе, такая история!

– Подробнее можете рассказать? Правда, я не настаиваю!

– Отчего же не рассказать! Расскажу! Так вот… С Альбертом мы познакомились в 1932 году в Москве. Сразу влюбились, стали встречаться, правда, только на моей территории. К себе он меня никогда не водил. Не знаю, почему. Думаю, что его родители не одобряли выбора сына. Я тогда окончила училище, а у него было уже высшее образование. Мы с ним стали жить, как муж и жена, моя мать была не против нашей связи, правда, он приходил не часто к нам, но всегда оставался ночевать. Вот тогда моя сестра влюбилась в него без памяти, и от этой любви у неё, буквально, снесло мозги. Она и резала вены, и травилась… И добилась таки своего: он стал жить с ней, можно сказать, что я сама его к этому подтолкнула. Сестру любила очень, боялась, что она умрет, вот и уступила его ей. А сама уехала от греха подальше, сюда. Тут и дочь родила. После войны Лыкова в район направили, стали они жить рядом со мной. Сестре я не говорила, что дочь от него, а по срокам можно было скрыть. Да она и не заморачивалась по поводу девочки, у неё любовь только к мужу. Вот так и стал он ездить ко мне. А сестра так и болеет… – женщина усмехнулась. – Смешная история, правда?

– Да уж, обхохочешься! – покачал головой Ерохин.

– Я привыкла… Так даже лучше! Смотрю на соседок, бегают, суетятся! Вечно борщами воняют! Бельевые верёвки по субботам во дворе делят! А мой… приедет чистенький, наглаженный, дефицит в портфельчике! Лучшего и желать не надо! – женщина говорила весело, как бы играя настроением, но Ерохину показалось, что и бегать она не против, и борщи варить, и за верёвки с соседками ругаться, лишь бы муж был с ней одной…

– Значит, вы допускаете, что в ваше отсутствие Оксана кого-то приводила сюда?

– Ну, так сказать не могу, зачем зря девчонку оговаривать, но исключать такое бы не стала.

– А когда вы приезжали к сестре, муж её… или ваш… с вами был?

– Конечно, только спал в супружеской спальне. Мы с ним при моей сестре даже вида не подаем: она может наделать глупостей, если узнает.

– Вы, как видно, все-таки недолюбливали вашу соседку? – Ерохин посмотрел прямо в глаза женщине, пытаясь поймать ответный взгляд, но она его, почему-то, отвела и хохотнула:

– Сказать, что я в трауре – не могу! – ответила дерзко, и это снова ковырнуло душу капитана, а в воздухе повисла недосказанность.

– А могу я посмотреть комнату Ильченко? – Ерохин поднялся.

– Она опечатана, но вы, наверное, имеете право? – она сняла с гвоздя в коридоре ключ и подала его капитану.

Дверь в комнату Оксаны находилась за небольшим чуланом, похоже, что вход в комнату был раньше другим. Инна Владимировна так и объяснила:

– По плану моя комната была проходная, вот и пришлось делать дверь здесь.

– Значит, если вдруг в соседке придет кто-то, вы можете и не увидеть? – поинтересовался Ерохин, осматривая комнату.

– Ну… наверное… Только слышно ведь всё через стенку. Мы и с Альбертом старались … сами понимаете… только, когда Оксанка была на дежурстве.

– А где сейчас ваша дочь?

– Она живет в Москве. Приезжает редко. Почему-то не любит здесь бывать.

Ерохин поддел полоску бумаги с печатью на двери, и удивился: один край едва держался.

– Вы не трогали здесь ничего?

– Да что вы, я ведь понимаю!

– А как часто вы ездите к сестре? – спросил капитан, открывая шкаф и перебирая стопки белья. Вдруг рука его наткнулась на небольшой конверт. Ерохин вынул его и повертел в руках.

– Что это? – заинтересовалась соседка.

– Пока не знаю… – задумчиво произнес капитан.– Скажите, здесь обыск проводился?

– Да, сразу, в тот же день, когда убили Оксану. Но я помню, что здесь ничего не было. А может быть, плохо искали?

– Может быть, может быть… – Ерохин осторожно, кончиками пальцев достал из конверта фотографию мужчины, довольно «примечательного» вида, и спросил у выглядывающей из-за его спины женщины: – Он вам известен?

Она отрицательно покачала головой:

– Первый раз вижу… Страшный-то какой!.. Кто это? Любовник, что ли, Оксанкин? Хм, красавцы уже не устраивают… – на лице женщины появилось брезгливое выражение.

Ерохин перевернул снимок и прочел:

– «Моей любимой», так… ни даты, ни подписи… Ладно, разберемся, – он убрал конверт в карман. – Вы за это время куда-нибудь отлучались?

– Да, один раз ходила в магазин. Вчера, днем.

– У кого есть ключи от квартиры, кроме вас и Оксаны? У Лыкова? Есть?

– Да, конечно, но он приехал вчера вечером иутром уехал. Вы что же, думаете, что это он подложил? – спросила женщина с подозрением.

– Я пока ничего не думаю, просто интересуюсь. Мне надо знать, кто мог войти в квартиру без вашего ведома.

– Мы бы услышали, – женщина пожала плечами.

– Ну, бывает так, что во время свидания люди ничего не слышат вокруг и не видят. Разве не так? – Ерохин заглянул ей в лицо.

– Ну-у, конечно, всякое бывает, – ничуть не смущаясь, ответила женщина, – но вчера, уверена, услышали бы, – повторилась она.

Ещё немного побродив по комнате убитой девушки, Ерохин с соседкой вышли.

У порога он спросил:

– Кто ещё из ваших соседей сможет рассказать об Оксане?

Женщина, недолго думая, ответила:

– Бабка Горбунова. Вот кто все видит и слышит! Наверняка, во дворе сидит, всех караулит!

На скамейке у крыльца Ерохин, действительно, увидел пожилую женщину, в вязаном берете, модном пальто и ярко накрашенными губами. Он поздоровался с ней и присел рядом:

– Вы не знаете, где мне найти бабушку Горбунову?

Женщина всем телом повернулась к Ерохину:

– Это ты кого назвал бабушкой?! Меня?! Я, молодой человек, не была ею и никогда не буду! – она презрительно поджала губы и, оглядев капитана с ног до головы, добавила: – Посмотрю, какой ты будешь в мои годы!

– Извините, я не хотел вас обидеть, но, согласитесь, если вам говорят, что есть такая бабушка, – он намеренно смягчил слово «бабка», – то, как бы вы представили себе человека? Теперь-то я вижу, что вы вполне интересная женщина в определенном возрасте, – капитан открыто польстил Горбуновой, почувствовав её непростой характер.

– Ладно, знаю, кто так меня представил – Инка, сволочь! Так что хотел спросить?

– Я из… – Ерохин достал документы, но женщина отмахнулась, даже не взглянув на них:

– Мне плевать, откуда ты! Спрашивай!

Ерохина все больше смущала такая беспардонность пожилой женщины, но все же он продолжил разговор:

– Вы знали Оксану Ильченко?

– Эту б…ь? Да кто ж её не знал? Инка такая же! Наверно, и живут с одним мужиком! Тьфу! – она смачно сплюнула.

Ерохина совершенно покоробила такая хамская характеристика обоих женщин.

– За что же такая немилость? – сдерживая свои эмоции, спросил капитан.

– Не за что мне их любить! У Оксанки был жених, так отвергла его. Нашла себе, и кого?

– И кого же?

– Был у неё тут гость, видела я! Инка уехала к своей сумасшедшей сестре, а эта шалава сразу привела такого черта!..

Ерохин, ругнувшись про себя, достал фотографию, найденную в шкафу Оксаны, и показал её Горбуновой:

– Вот этот?

Женщина мельком взглянула на снимок:

– Да что ты! Это – обезьяна, а тот, говорю же, черт! Волосы – во! – она растопырила пальцы, – длинные черные, усы страшные какие-то! А сам белый! Не мужик, а демон! Тьфу, мерзость, да и только! – снова сплюнула она.

Капитан уже едва сдерживался, чтобы не наговорить грубостей этой хамоватой бабе, но описание мужчины походило на то, что рассказали и Хижин, и Усладова. Дальше она довольно подробно описала одежду незнакомца. И добавила, что он приходил каждый вечер, пока не было дома Инны, несколько раз уходил только утром.

– Именно приходил, а не приезжал? – уточнил Ерохин.

– Сказала, что приходил, значит, приходил! Если Инкин «дятел» приезжает всегда, так приезжает!

– Почему же «дятел»?

– Ха-ха! Называет её «берёзкой» и долбит! – со скабрёзной улыбкой произнесла Горбунова, а Ерохин, передернувшись от этих слов, почему-то подумал, что эта баба не понаслышке знакома с местами не столь отдаленными, и решил задать последний вопрос, чувствуя, что больше не в состоянии слушать мерзость из уст этой женщины:

– Вы знаете того человека, который приезжал к Инне Щербань?

– Да Лыков это, из Райздрава. Мужик женатый, а сюда, как на работу таскается! Собака!

– А другие незнакомые мужчины приходили в ваш дом к кому-нибудь? – Ерохину очень хотелось уйти, но оставались ещё вопросы.

– Ну, ко многим ходят! В седьмой квартире пьянки постоянные, там, кого хочешь, встретишь! Участкового приходится вызывать! Вот он тоже частенько приходит! Вроде придет разобраться, а сам с ними пьет наверняка! Сволочь! – она смачно сплюнула, чем вызвала у Ерохина приступ отвращения. Он уже даже поднялся, чтобы уйти, но женщина схватила его за руку, останавливая: – Спросил – сиди! Из незнакомых больше никого не видела, а вот ко мне ходит наш терапевт. Положительный такой мужчина, внимательный. Катька, соседка моя, думает, что она больная, ага! Как бы ни так! Он просто по пути к ней заходит, а мне дорогие лекарства выписывает, и давление меряет, выслушает всё! Хороший врач!

Ерохин понял, что разговор о здоровье может затянуться, встал и, не обращая внимания на поджатые губы женщины, наскоро попрощавшись, едва не бегом, удалился. К другим соседям решил прийти попозже, надеясь, что Горбунова покинет свой пост.

Глава 10.

Калошин в добром расположении духа появился в своем отделении. Воронцов передал майору копию допроса шофера, возившего Мелюкова. Тот сразу углубился в чтение документа.

Прочитав, Калошин подозвал к себе Воронцова:

– Так, Константин, послушай, что я тебе расскажу об одном гражданине по фамилии Зеленцов. Работал он когда-то санитаром в психиатрической клинике. После «смерти» Шнайдера-Вагнера он вдруг перешел работать слесарем на автобазу в Энск, где стал обслуживать машину Мелюкова.

– Товарищ майор, как такое может быть: из санитаров – в слесари? – удивленно спросил Воронцов.

– Во-от! Правильно подметил! Не стыковка какая-то тут. Почему и зачем – мы спросим сами у этого гражданина. А вот что рассказал шофер, так… как его? Андреев… По его словам, машину постоянно кто-то эксплуатировал кроме него, это он замечал и по спидометру, и по датчику уровня топлива. Вот, например, он говорит о том, что как-то поставил машину в бокс буквально с нулевым показателем на этом измерителе, а утром оказалось, что в баке есть бензин. Было и наоборот, но тогда он считал, что кто-то сливает у него топливо. Спидометр тоже показывал не тот километраж. Андреев неоднократно жаловался Мелюкову, но тот предлагал не обращать на это внимания. В конце концов, шоферу стало понятно, что Мелюков в курсе, кто и зачем выгоняет машину из бокса и куда на ней ездит. А в один прекрасный момент он все-таки увидел, что на машине ехал Зеленцов, и рядом с ним сидел ни кто иной, как сам Мелюков. Получается, что днем он ездит по государственным делам, а ночью – по личным, и старается этого не афишировать. Что мы из этого имеем?

– Так «Победа» в деле проходит, видели же, что Кривец садилась именно в такую машину, – сказал Воронцов.

– Молодец! А вот Андреев ни в какую клинику не ездил. Значит?

– Кривец села в машину к Зеленцову! Но это было вечером. Как же шофер?

– А вот он говорит, что у него были внеплановые выходные, когда Мелюков никуда не ездил, а слесарь сам занимался машиной и Андреева отправлял домой.

–Так это что же? Мелюков был в курсе того, что происходило в клинике?

– Ну, это вопрос открытый, он мог ездить и по другим делам. А вот Зеленцов!.. Эта фигура что-нибудь да значит! Так что, собирайся, идем на встречу с оным гражданином.

Зеленцов оказался настолько колоритной фигурой, что и Калошин, и Воронцов буквально онемели при виде этого мужчины: бритая бугристая голова на мощных плечах, выпирающие надбровные дуги, глубоко посаженные глаза, массивный подбородок и длинные руки с огромными кистями – сошедший со страниц учебника по истории древний человек.

Но, видимо, Зеленцов привык к такой реакции на его внешность – он только усмехнулся:

– Чего надо? Говорите быстрее – у меня работы выше краев. – Заглянув в документы оперативников, нахмурился: – Опять насчет машины? Теперь эта «Победа», – он махнул головой в сторону бокса, где отливал блеском черный автомобиль, – другому принадлежит.

– Нам не это важно. Вы ведь ездили на этом автомобиле, когда Мелюков был жив? – спросил Калошин.

– Теперь уж чего скрывать! Было дело! Покойничек до женского полу был охоч – вот и возил я его по бабам. Всё больше по ночам, – протерев руки тряпкой, Зеленцов вынул папиросы и закурил. – Адреса этих дамочек вас интересуют? – плотоядно улыбнулся «питекантроп», как будто говорил не о женщинах, а о добыче.

– Давайте пока оставим их в покое, поговорим о другом, – остановил его майор. – Вы во время войны работали в психиатрической клинике санитаром, так?

– Ну, работал, и что с того? – нахмурился Зеленцов.

– А какую специальность вы имеете?

– Шофер я.

– А почему тогда вдруг пошли в санитары?

– Так это только называлось, что санитар, а так – грузовик водил, возил продукты, в общем, полностью по хозяйству. Ну, и скручивал иногда буйных, – он так посмотрел на свои руки, что у Кости Воронцова холодок пробежал по спине.

– Почему не воевали?

– Так в финскую меня поломало, полкишечника вырезали, вот и комиссовали.

– Вы знали доктора Шнайдера?

– Так это и понятно, чего спрашивать-то? Я к его делам никакого отношения не имел!

– Ну, если спрашиваю, значит, считаю нужным, – сухо парировал Калошин. – А медсестру Пескову?

– Много их там было, всех не упомнишь, – Зеленцов бросил окурок на бетонный пол и с силой раздавил его.

– Но со Шнайдером работала лишь одна старшая медсестра – Анна Григорьевна Пескова. Вы не могли её не знать.

– Ну, значит, была такая, только мне всё равно, как её величают.

– Хорошо. Кривец Любовь Архиповна вам знакома?

– Нет. Что ещё у вас? Мне работать надо, – все больше хмурясь, пробормотал Зеленцов.

– Успеете, – Калошин тоже разозлился – беседа шла довольно туго. – Почему вы уволились из клиники?

– А это законом не запрещено! – Зеленцов недобро посмотрел на майора. – Не пойму я что-то – к чему вы клоните?

– Я вас пока просто спрашиваю, заметьте, без протокола. Дело ваше – отвечать или нет.

– Пугаете? Только пуганые мы! А почему ушел – это мое дело, и никого не касается! – Зеленцов поднялся.

– Ну что ж, раз вы не желаете отвечать прямо на мои вопросы, встретимся на нашей территории – выпиши, Костя, ему повестку на завтра. Жду вас, Игорь Денисович! И, пожалуйста, без опоздания.

На улице Воронцов глубоко вздохнул:

– Ну, товарищ майор, и тип, этот Зеленцов!

– Да уж, во всех отношениях! И сдается мне, что он оч-чень грязную работу у Вагнера мог выполнять! Ведь сразу сказал, что не имел к делам доктора отношения, а мы об этом и не спрашивали. Значит, многое знал! Потому и уволился! Других причин не вижу. Обычно, при больницах, наоборот, люди стараются держаться: сытно, тепло, особенно после войны. Он, тем более, с ранением живота. Тут тебе и медпомощь постоянная. Что ещё подметил?

– Да я, товарищ майор, знаете, на что обратил внимание? Вот про Пескову он говорил как-то расплывчато, а про Кривец – как отрезал – «нет» и все! Почему?

– Думаю, что о судьбе Кривец ему известно, потому и отрицает знакомство с ней – уверен, что некому опровергнуть его слова, а вот с Песковой сложнее: то ли она жива, и он это знает, или не знает ничего наверняка, поэтому опасается сказать правду. И ведь ответил о ней в настоящем времени! Скользкий тип, вот что я скажу!

Директор автобазы, напротив, очень охотно стал рассказывать о своих подчиненных. То, что шофер, возивший Мелюкова, ездит постоянно на допросы, его удивляло, так как, по его словам, был этот человек порядочным, дисциплинированным, и выполнял все, что ему приказывали, беспрекословно. А вот Зеленцов!..

– Я говорил товарищам из комитета, что очень он подозрителен, проверили, отпустили. Только возил он частенько начальничка по разным адресам, и все скрытно так!.. Даже диспетчера не предупреждали.

– Разве так можно?

– Так это же машина партийного работника, что хотел, то и делал!

– Как же бензин списывали?

– Да вот так! Крутились, как могли, на других раскидывали! – развел руками директор. – Попробуйте поговорить с Андреевым, мужчина покладистый, не то, что этот!.. – он кивнул в сторону гаража.

На вопрос, где и как можно найти шофера, сказал, что тот пока в отпуске, и назвал адрес.

Калошин оставил Воронцова побеседовать с другими работниками автобазы, а сам отправился к шоферу Андрееву, хотя совсем не надеялся застать того дома.

Клуб ДОСААФ располагался в старом здании, прилегающим одной стеной к трибуне местного стадиона. На низком крыльце стоял высокий мужчина в форме танкиста без погон. Ерохин поздоровался и представился. Танкист, полковник в отставке, оказался руководителем клуба.

– Юрьев, Егор Константинович! – пожал крепко руку. – И что, товарищ капитан, привело вас ко мне?

– Вы, наверное, слышали об убийстве девушки в лесопарке? – тот кивнул. – У нас возник вопрос по поводу стрелявшего. Поэтому, я опишу вам все обстоятельства, при которых был сделан выстрел, а вы выскажите свое мнение.

Выслушав внимательно Ерохина, Юрьев задумался. Потом, потерев подбородок, сказал:

– Таких стрелков мало, согласен. Из своих никого не назову – слабы для такого выстрела, если только случайно?.. Но ведь тот, кто шел убивать, если я правильно понимаю, знал, что попадет. Ведь так? А иначе, зачем все это затевать?

– Тут вы, я думаю, правы. Жаль, что никого не назвали. Хотя, хорошо, что у вас таких нет, – Ерохин улыбнулся и протянул руку для прощания.

– А вы знаете, я вдруг вспомнил, что мне мой предшественник рассказывал об одном таком стрелке. Да-да, точно! Мы с ним как-то были на охоте, стреляли на спор, что-то у нас не заладилось, вот он тогда и сказал, что до войны в этот клуб, он тогда назывался Осоавиахим, ходила одна женщина, стреляла так, что мужики только руками разводили. Талант у этой бабы был от Бога. Какими только эпитетами мой друг тогда её не наградил! Вот с кем вам надо было разговаривать!

– Послушайте, – Ерохин заволновался, – так дайте же мне его адрес!

– Адрес у него простой: городское кладбище… – с едва заметной грустью произнес Юрьев.

– Черт! Как жаль!.. – капитан разочарованно вздохнул, потом, встрепенувшись, спросил: – А архив? Архив где?

– Какой архив, то здание, где он был, горело, когда немцы пришли. Ничего не осталось!.. Только я, знаете, что подумал? Ведь кто-то из тех, кто ходил до войны в этот клуб, могли остаться в живых?

– Но как их найти? – развел руками Ерохин. – Если только…. Послушайте, а вы не могли бы организовать какую-нибудь встречу, ну, скажем, ветеранов Осоавиахима? Понимаю, это займет время, вас отвлечет от дел, но… очень надо!

– Да я понимаю! Попробую что-то сделать! Убийство – это серьезно! Давайте ваш телефон, как что-то сделаю, сообщу сразу вам.

Увидев на пороге своей квартиры капитана Ерохина, Вера Долгушина даже обрадовалась.

Она пригласила Владимира в комнату, которая просто поражала обилием цветов. Заметив удивление капитана, девушка улыбнулась:

– Красиво? С детства люблю цветы, особенно домашние. Муж ворчит, что всё свободное пространство занимают, но я не отступаю, – говоря это, она ходила с небольшой лейкой и, аккуратно поднимая пальцами листья, тонкой струйкой подливала воду в горшки.

– Я согласен с вами – это красиво, – а, увидев за шкафом детскую кроватку, спросил: – и ребенок доволен?

– Он ещё очень мал, ему только год. – Она присела на стул напротив Владимира, посмотрела прямо в глаза: – Я говорю обо всем этом, чтобы оттянуть другой разговор.

Ерохин понимающе кивнул.

– Давайте попьем чаю, так будет легче разговаривать. – Вера показала рукой на кухню: – Пойдемте туда, там тоже уютно.

Разливая янтарный ароматный чай по чашкам, она, не дожидаясь вопросов капитана, сказала:

– После прошлого разговора с вами, я поняла, что поступила неправильно. Оксану уже не вернешь, а, для того, чтобы найти виновного в её смерти, вам надо знать все. Я расскажу, что знаю о ней.

Вера откусила кусочек печенья, но сделала это скорее машинально, раздумывая, как лучше начать свой рассказ.

– Понимаете, все об Оксане думали только плохое, а ведь никому и в голову не приходило, что у неё жизнь была, ох, какая несладкая! Отец её умер, когда она была крохой. Мать второй раз вышла замуж. – Она посмотрела на Ерохина: – Вы партийный? – получив утвердительный ответ, продолжила: – Оксанин отчим тоже был коммунистом, но только для людей, а в своей семье он оказался сущим дьяволом, извергом. Мать у Оксанки была – не пойми что, хоть и очень красивая. Мне трудно судить, я знаю о ней только со слов самой Оксаны. Но то, что она рассказала мне, достаточно для её осуждения. Так вот… То, что происходило в этой семье, любому нормальному человеку переварить сложно.

Вера встала из-за стола, подошла к окну, потрогала занавеску. Видно было, что она очень нервничает. Потом повернулась к Ерохину:

– Пообещайте мне, что без особой нужды вы никогда не обратите во вред памяти Оксаны все, что узнаете от меня. Иначе, я себе не прощу, что открыла её тайну.

– Я даю вам честное слово – только в интересах дела. Поверьте, у нас умеют замалчивать любые тайны, а у нас их не так уж и мало.

– Я верю вам… Одним словом, стал этот отчим в какой-то момент заглядываться на подрастающую девочку и, в конце концов, просто однажды изнасиловал её.

Ерохин поперхнулся чаем:

– Как так?

– Да вот так!.. – на глаза девушки навернулись слёзы: – Видели б вы Оксанку, когда она это рассказывала – у меня до сей поры сердце щемит от боли за неё. Но это было только началом. Мать, как ни ужасно это прозвучит, все узнала, но дочери приказала молчать – материально они стали жить с этим извергом уж очень хорошо. А до войны сами знаете, как жилось. Видимо, деньги мамаше мозги и свернули.

Ерохин не мог произнести ни слова – его как будто обухом по голове ударили.

Вера продолжала:

– Когда Оксана созрела, как женщина, ну, вы понимаете, она забеременела. Представляете: пионерка – и беременная?! Это было настолько чудовищно, что она попыталась покончить собой, но мать успела вовремя, вынула девчонку из петли и решила вопрос по-своему: нашла бабку, которая за очень хорошие отчимовы деньги сделала ей подпольный аборт. То, что она пережила у этой бабки на кровати, даже представлять не хочу. А тот монстр решив, что теперь вообще никакой опасности в плане беременности не существует, продолжил свое грязное дело. Мать только совала дочери колечки, тряпки красивые, просила терпеть. Сломалась девчонка тогда, опустила руки и терпела. Но забеременела во второй раз!.. Вот ведь как бывает, одним рождение ребенка и по закону не дается никак, а тут… Истерзанное тело, и вот, пожалуйста!.. И уж во второй раз Оксанка едва осталась живой, а когда очухалась, решила убить этого гада, и мать заодно… Только жизнь распорядилась по-другому: попал этот сволочь в сталинскую мясорубку – расстреляли его. А Оксанка осталась жить с матерью, понемногу пришла в себя, а вот мужиков возненавидела лютой ненавистью. Да и с матерью у неё не было больше ни любви взаимной, ни доверия… Хорошо, что та быстро прибралась на тот свет, а то, уж не знаю…

Капитан почувствовал, что у него трясутся руки – настолько его поразил рассказ Веры.

Девушка достала из буфета маленький графинчик с водкой, налила в небольшие рюмки. Выпили, не закусывая, и надолго замолчали.

Ерохин, лишь благодаря выпитому, наконец, немного придя в себя, смог задать Вере вопрос:

– А как же Хохлов? Ведь они вроде бы собирались пожениться?

– Тут не все так просто… Виталий очень давно был влюблен в Оксану, но она, скорее, играла в чувства, хотя к нему относилась лучше, чем к другим. Это было обусловлено, видимо, тем, что он сумел своей искренней любовью расположить её к себе, но потом она переменилась вдруг и по отношению к нему. Спросите, почему? Не знаю, правда!

– Но ведь у неё кто-то появился другой, хотя, судя по вашему рассказу, это не совсем так… То есть, заменить Хохлова, как потенциального жениха, никто не мог. Так?

– Да. Мне кажется, что она порвала отношения с Хохловым из-за их близости. Она, по-моему, поняла, что не сможет жить с мужчиной, вот и все! А насчет другого… Это очередной «обманутый» ею. Да, так она мстила за свою поруганную честь. От неё у многих головы кружились! – при этих словах капитан усмехнулся, вспомнив себя. – Видели бы вы её в компании: все взгляды только на Оксанку! Это она и использовала в своих интересах – мужику голову сносит, а она – раз! – и к другому! Один даже семью бросил ради неё, а когда она его отшвырнула, он чуть руки на себя не наложил, хорошо, жена спасла – простила беднягу.

– А фамилию этого мужчины вы можете назвать? – заинтересовался Ерохин.

– Почему нет? Эта история в свое время весь город взбудоражила, ох, и проклинали бабы тогда покойницу! Бедная, бедная!.. Сколько терпела и так умерла!.. – Вера вдруг заплакала горько, навзрыд.

Ерохин подошел к ней и осторожно обнял за плечи. Сегодня он не дал воли своим чувствам – это было бы кощунством и по отношению к покойной Оксане, и к горю её подруги, которая искренне жалела девушку, потерявшуюся среди людской подлости и предательства.

С трудом успокоившись, Вера налила ещё водки и первая выпила. Они с Ерохиным ещё немного поговорили. Капитан показал фотографию мужчины из комнаты Оксаны, но она его не опознала и добавила, что с таким Оксана никогда бы не стала встречаться. Попрощавшись, Ерохин отправился по адресу, который девушка ему дала. На листке было написано: «Ясевич Семен Михайлович» с указанием улицы и дома.

Ясевич жил в частном доме довоенной постройки, но выглядевшем ухоженным и опрятным, такими же были и прилегающий к дому сад и просторный двор.

Первой Ерохина встретила большая собака, которая буквально рвалась с цепи, задыхаясь в яростном лае. Стукнула дверь, и на крыльцо вышел довольно симпатичный, невзирая на большие залысины и крупный нос, мужчина в тренировочном костюме и накинутой на плечи фуфайке. Отогнав пса, он подошел к калитке. Ерохин представился. Мужчина, оглядываясь, буквально выскочил к капитану. Схватив его за рукав, потянул к небольшой скамеечке у соседних ворот.

Плюхнувшись на крашеные досочки, похлопал ладонью рядом с собой:

– Вы ведь насчет Оксаны пришли? У меня жена дома, давайте здесь поговорим? – он заискивающе посмотрел в глаза Ерохину, тот пожал плечами и устроился рядом.

– Меня уже спрашивали относительно наших отношений с Оксаной, я вроде бы все рассказал… – Ясевич отломил ветку и стал чертить ею на мокрой земле. – Что ещё можно сказать?

– Вы рассказывали оперативникам из милиции? – тот кивнул. – А я из другого ведомства, если вы заметили. Начните ваш рассказ самого начала: со знакомства с девушкой. И как можно подробнее.

– Ну, что ж, постараюсь… – он протяжно со всхлипом вздохнул. – Знакомство было довольно банальным: я шел в магазин, она вышла из телефонной будки, попросила разменять двадцать копеек. Я размена не нашел, просто дал ей двушку. Она протянула руку, чтобы взять монету, дотронулась своими пальчиками до моей руки, и меня, как током, пронзило. Уже и забыл, что так бывает! – опять вздох. – Сразу же представился ей, сам от себя такой прыти не ожидал. Она не стала ломаться, тоже назвалась. Я в тот день получил премиальные – я инженером на хлебозаводе работаю – ну и пригласил её в ресторан. Она согласилась. Встретились вечером у её дома, я на такси подъехал. Никогда не позволял ни себе, ни жене шиковать, а тут!.. голову напрочь снесло! Себя не помнил, жене что-то соврал, и понесло меня!.. В ресторане все на нас смотрят, а меня от гордости аж прёт! Что ты-ы! Такая деваха ко мне в танце прильнула! Ну, завертелось у нас – не остановить! Понимаете, – Ясевич стыдливо помялся, – мы с женой привыкли… ну, как бы это правильно сказать? – традиционно, что ли? Так, изредка полюбимся, по-быстрому, и спать!.. А Оксана!.. Господи!.. – с протяжным стоном произнес он. – Это фейерверк! Это девушка-праздник! Я ночь тогда с ней не уснул. Она столько сил в меня вложила и тут же вытянула их! Но какое это было счастье! Только тогда я узнал, что бывает всё по-другому. Верите, на жену до сей поры смотрю, как на… нет, слова не подберу… Не могу с ней после Оксаны! Она хоть и обижается, но куда ей деваться? Да и мне теперь тоже доживать с этой женщиной век… – мужчина опустил голову.

Ерохин неприязненно посмотрел на него:

– Послушайте, Ясевич, вы так говорите, будто на вас кандалы! Ведь ваша жена родила вам детей, простила вам предательство, а вы так о ней!.. Это уж совсем не по-мужски!

– А что делать?! – шепотом прокричал тот. – Я Оксану забыть не могу!

– Разведитесь, в конце концов! Как любит говорить мой начальник: «Умный борется со страстью, глупец становится её рабом»! – Махнул рукой: – Ладно, достаточно соплей и эпитетов! Рассказывайте дальше! Что было после той, незабываемой, ночи? – с сарказмом спросил капитан.

– Да не было больше ничего! Ходил за ней, как тень, а она отталкивала меня, гнала…

– У вас не возникала мысль отомстить ей?

– Отомстить? Не-ет, ну что вы! Ударить хотелось, когда она смотрела на меня презрительно и хохотала. – «А я бы тебя ударил» – подумал Ерохин. – А убить!.. Я ведь до последнего момента всё надеялся, что она вернётся. Узнал, что жениху отставку дала, воспрял духом!

– Она что-нибудь о себе рассказывала?

– Когда?! Мы ведь только… ну, сами понимаете…

– Хотя бы в ресторане?

– Нет, там я ей всё комплименты говорил, ну, и она отвечала тем же!

– Поня-ятно…

– Да не можете вы этого понять! У нас ведь как с женой? Вдруг не запланированная беременность? А сейчас, когда дети взрослые, так вообще стали бояться этого. А с Оксаной!.. Что меня поразило? Она была настолько раскована, раскрепощена, не зажималась, была даже бесстыдна в чем-то! Я тогда удивился, думал, что все женщины боятся, как моя жена. Ан не-ет! Вот с кем я понял, что значит летать!

Ерохин представил себе девушку в объятиях этого сластолюбца, и передернулся. Потом довольно жестко перебил воздыхания Ясевича:

– Главное, во время и правильно приземлиться… Ладно, что ещё можете рассказать? Знаете кого-нибудь из тех, кто ухаживал за девушкой? Ведь были такие?

– Она осторожничала со всеми, вот только со мной получилось чуть не в открытую. С кем встречалась – не скажу, не знаю, хоть и следил за ней. Только вот не так давно встретились случайно на улице, она поздоровалась, даже спросила, как у меня дела. Вот тогда я увидел у неё на пальце перстень – очень дорогой и очень красивый. Я такой как-то в журнале видел. Спросил: откуда? Она засмеялась и сказала, что есть ещё мужики на свете. Вот так!

Посмотрев на фотографию мужчины, которую Ерохин показал, Ясевич отрицательно покачал головой, сказал, что никогда его не видел.

В этот момент с крыльца дома послышался женский оклик. Мужчина резво подхватился и, спросив, есть ли ещё у капитана у нему вопросы, побежал домой.

Ерохин брезгливо сплюнул и поспешил уйти прочь.

Глава 11.

В гостинице Доронин сообщил Ерохину, что ему звонил Юрьев из ДОСААФ, сказал, что нашел одного человека, состоявшего в Осоавиахиме до войны. Несмотря на позднее время, капитан решил поговорить ещё раз с отставником. Тот откликнулся сразу:

– Я ждал вашего звонка, товарищ Ерохин! Одним словом, живет у нас ветеран ополчения, который помнит, что на стрельбы перед войной приходила одна женщина. Я очень подробно расспросил его, к сожалению, имени её он не знал, так как все называли эту женщину по прозвищу – Жанной Д`Арк. Помнит ещё, что она всегда надевала нитяные перчатки, когда стреляла.

– Вот как? Интере-есно… А внешность он как-то описал?

– Сказал, что ничего примечательного в ней не помнит, да и не удивительно: ему уже за семьдесят, потому и смог пойти только в ополчение. Спрашивал я его и о тех, кого он помнит по Осоавиахиму. Тогда ведь много молодёжи было. Почти все ушли на фронт. Говорит, что практически никто не вернулся. Кто погиб, а кто просто сменил место жительства. Но один адрес он все-таки назвал. Я вам его продиктую.

Ерохин от души поблагодарил Юрьева, и на завтра назначил для себя визит по названному адресу.

Шофер Андреев, вопреки опасениям Калошина, оказался дома. Воспаленные глаза и обреченность во взгляде выдавали душевные переживания этого немолодого уже мужчины. Будучи полным человеком, он сейчас выглядел, как сдувшийся футбольный мяч: щеки обвисли, плечи ссутулились, а рубашка мешком висела на нем.

Молча взглянув на документы Калошина, он поплёлся в комнату. Майор решил подбодрить мужчину, чтобы беседа вошла в нужное русло. Несколько теплых слов и в самом деле возымели нужное действие: Андреев оживился, на серых щеках даже появился румянец.

– Петр Максимович, поверьте, я пришел не по вашему делу. Мне не понятно такое пристрастное отношение комитета к вашей персоне, но я могу только посочувствовать. А к вам обращаюсь с просьбой: помогите нам, расскажите все, что вам известно об автослесаре Зеленцове. Мне важна каждая мелочь, даже ваше личное мнение в самых простых мелочах. Со своей стороны обещаю ни одного вашего слова не обратить против вас, – Калошин положил свою руку на плечо мужчины.

– Если это все так, как вы говорите, я расскажу. И мнение свое выскажу. – Андреев засуетился: – Давайте выпьем домашнего вина, я сам его готовлю – чудо, что за напиток! Правда, последнее время мне как-то не до него… Давайте, а? Не откажите!.. – он умоляюще посмотрел на Калошина, тот мягко улыбнулся:

– Хорошо-хорошо! Я согласен! Тем более, что свое!

Андреев быстро накрыл на стол, принес большой графин янтарного вина:

– Яблочное! Не пожалеете! Прошу к столу! – он показал рукой на стул. – Жена на работе, так что, не обессудьте – всё по-мужски.

Поговорив ещё немного о хозяйственных делах, перешли к самому главному.

– Зеленцов мне сразу не понравился, как пришел к нам на автобазу. Дело даже не в его внешности, он ведь не виноват. Но тут как раз такой случай, когда внешнее и внутреннее содержание дополняют друг друга. Но вот почему-то у Мелюкова он был на полном доверии. Все знали, куда Зеленцов возил начальничка – женщин у того в районе было предостаточно. А у меня из-за него неприятности: то километраж намотан, то бензин вдруг закончился. Я говорил об этом Мелюкову, он либо махал рукой, либо просил молчать о таких вещах. Однажды я увидел, что они вместе возвращались рано утром с очередной гулянки, тогда все стало на свои места. С той поры перестал обращать внимание на все это, да и директор велел молчать. Только однажды, когда в очередной раз, утром я заметил, что бензин почти на нуле, а Мелюков меня поторапливал, я сказал, что надо заправиться, так, тот удивился, сказал: «Ты же вчера заправлялся вечером!», и тогда я понял, что Зеленцов в тот раз выгонял машину без ведома начальника.

– И как Мелюков себя повел? – поинтересовался Калошин.

– Замял как-то разговор. Вот после этого я иногда стал замечать, что бензина у меня не меньше в баке, а больше.

– Значит, мы можем предположить, что Мелюков отчитал Зеленцова, тот поездки свои не оставил, но стал бензобак пополнять? Так?

– Да, потому что, когда он ездил с начальником, все было по-прежнему. Я давно плюнул на это. Просто стал просить директора пересадить меня на другую машину, но, видимо, Мелюков был против этого – я его, как видно, вполне устраивал… – уже с горечью добавил Андреев.

– А как часты были эти одиночные поездки?

– Крайне редки, крайне…

– Что-нибудь ещё примечательное было?

– Да, я вспомнил один странный случай. Никому об этом не рассказывал – не знал, как отнесутся. Так вот. Было это где-то в конце января или в самом начале февраля, не помню точно даты. Мне необходимо было поехать в Москву, исключительно, по своим делам. Иногда мы ездили с Мелюковым, но в то время он как раз занимался делами здесь. Решили на день поставить машину на профосмотр, пока я буду ездить. На вокзале в Москве вдруг неожиданно встретил Зеленцова. Тот подскочил к нам и стал предлагать выпить где-нибудь, дескать, дружок у него скончался – помянуть надо.

– Вы сказали «к нам», с вами кто-то ехал?

– А, да, это знакомый один, сантехник Чижов, он мне в электричке встретился, ещё удивился, что я не на машине.

– Так-так-так! И что было дальше? – пытаясь не выдать своего волнения, спросил Калошин. – Только поподробнее, пожалуйста!

– Ну, вышли мы из вагона, как обычно, оглядываемся по сторонам, куда лучше идти, вижу – Зеленцов стоит и машет рукой, дескать, идите сюда. Я очень удивился, ведь он должен был заниматься машиной, мало того, на вокзале в Энске я его не видел, значит, он приехал раньше? Почему с вечера не предупредил? Вот вы спрашивали мое личное мнение? Скажу так: тогда я совершенно четко почувствовал, что он ждал нас. Приглашая выпить, как-то суетился, будто боялся, что мы откажемся. Чижов согласился сразу, хотя, как я понял, с Зеленцовым не был знаком, но сантехник был глубоко пьющим мужчиной. Кстати, это правда, что он оказался убийцей нескольких человек? – майор кивнул. – Видимо, совсем пропил мозги!.. Ну, пошли мы в какую-то забегаловку, Зеленцов потянул нас к столику, пошел за стаканами. Пока стоял у стойки, я все оглядывался – неприятное место это было. И тут мне показалось, что за нами наблюдает какой-то мужчина: он как-то быстро отвел глаза в сторону, когда я на него случайно глянул. Ну, подошел Зеленцов, поставил на стол бутылку водки, стал разливать её. А я водку почти не пью никогда, тем более, что у меня были дела. Кроме того, я обратил внимание, что водка на столе была «Столичная», а в буфете забегаловки только «Московская». Из этого я сделал вывод, что Зеленцов водку с собой принес, но я не стал отказываться совсем, выпил чуть-чуть и ушел.

– Зеленцов вас пытался задержать?

– Как-то уж очень настойчиво предлагал выпить ещё, но я был категоричен.

– Последствий никаких не было после употребления этой водки?

– Спать сильно хотелось, но я всегда после водки так себя чувствую, – махнул рукой Андреев.

– А ещё когда-нибудь Зеленцов пытался с вами пить? Предлагал? – допытывался Калошин.

– Было дело, но я сказал твердо, что водку не пью.

– Но ведь он мог предложить выпить и вина?

– Я сказал, что вообще не пью. На этом и поставил точку. Потом даже есть с ним не садился, особенно когда узнал, что Чижов после той пьянки попал в автомобильную катастрофу. – Андреев вдруг встрепенулся: – Вы думаете, что он в водку что-то подлил? Но зачем?

– Нет, что вы! – поспешил успокоить его Калошин. – У меня нет оснований так думать, просто вы сделали акцент на то, что водка была принесена, потому я и заинтересовался. Но бывает по-всякому. А то, что Чижов попал с такой переплет, так это и не удивительно – потом с ним случилось и более страшное, насколько вы знаете. Сами говорите: «Пропил мозги». А сам Зеленцов в тот раз пил?

– Да, при мне налил себе тоже немного и выпил. А Чижову-то полстакана!.. И ещё меня удивило то, что он разлив водку, произнес: «За наше здоровье!», хотя до этого говорил о покойном друге, как-то не вяжется!..

– Вот это вы подметили верно! И вообще, очень нам помогли своим рассказом! Спасибо вам! И не теряйте надежды на скорое и благополучное завершение дела!

Уже уходя, Калошин поинтересовался:

– Судя по километражу, вы сможете сказать, где бывал Зеленцов? Меня интересуют последние полгода. Вы ведь, наверняка, прикидывали, куда он мог съездить?

– Были у меня такие мысли. Обычно, будто по городу катался, а не так давно, где-то в мае, уж очень много накрутил, мне даже пришлось отмотать назад. Одним словом, намаялись мы с этими поездками.

– А как много накрутилось километров?

– Ну, до К*** и обратно, и ещё с хвостиком! Примерно так!

– Постойте, если он заливал бензин, чтобы вы не узнали, что машина выходила из бокса, почему же он сам не отматывал километраж?

– Мог не успеть, мне так кажется. А раз уж директор молчал, то он просто махнул рукой. Знал, что это сделаю я.

– А в Комитете вы об этом говорили?

– Их интересует совсем другое…

– Понимаю… Скажите, а когда-нибудь вас замещал другой шофер? Ведь вы же, наверняка, уходили в отпуск, может быть, болели?

– Да, последний раз за меня работал Анатолий, я осенью на неделю ездил к матери в деревню, картошку копать помогал.

– Что за Анатолий? Как его фамилия?

– Запевалов. Он мне ничего не говорил о каких-нибудь неприятностях. Вроде бы все было нормально.

– Хорошо. Я сам поговорю с ним. – Калошин протянул руку Андрееву: – О том, что я был у вас, знать не должен никто! Возможно, зайду ещё раз!

Тепло попрощавшись с Андреевым, Калошин отправился по заветному адресу, где его, как он надеялся, очень ждали.

Калошина на крыльце отделения милиции встретил встревоженный дежурный:

– Геннадий Евсеевич! Мы вас обыскались! В кустах у дороги найдено тело женщины. Смерть насильственная. Все в сборе, ждут вас.

– Моршанскому звонили?

– Так он когда ещё подъедет? Сами знаете, не разгонится. Да и снег опять пошел. Из К*** дорогу засыпает.

– Давай всех сюда, – Калошин вздохнул от огорчения – вечер пропал. Подумал, что надо бы позвонить Светлане, предупредить, но потом махнул рукой: некогда!

На дороге, ведущей в К***, недалеко от въезда в город их поджидал наряд ГАИ.

Тело лежало среди густых кустов, с тропинки видны были лишь худые ноги в ботинках. Калошин, взглянув на них, покачал головой: он их помнил ещё с того момента, когда они с Дорониным разговаривали с обладательницей этих самых ботинок во дворе психиатрической клиники. Майор не ошибся – на холодной мокрой земле он увидел худенькое тело Песковой. Оно показалось ему ещё меньше, плечи – ещё уже, а ботинки – большими для таких тоненьких ног. Голова её представляла ужасное зрелище – правая раздробленная глазница имела ужасающий вид.

– Ну вот, нашлась и ещё одна пропажа!.. – с горечью произнес майор. – Все-таки убили старушку! Но где же она была до этих пор? – он задумчиво посмотрел на покойную.

– Что, знакома? – сочувственно спросил Гулько.

– Да, пропавшая санитарка из психиатрической клиники.

– Та, что по делу Каретникова свидетелем проходила? – уточнил эксперт.

Калошин кивнул.

– Грачев! – окликнул он старшего наряда. – Кто и как обнаружил тело?

– Да вон, сержант Торопов, по нужде побежал! Вот и обнаружил «подарочек»!

– Куда ведет эта тропинка?

– По этой тропинке через лес можно дойти до «Красной Зари», тут и на велосипедах ездят, прямо через болото по гати, в три раза короче получается. Деревенские многие ходят.

– Ага, значит, место людное? Тогда почему раньше никто труп не заметил? – Калошин задал этот вопрос скорее себе, так как и Грачев, и Торопов только и смогли, что пожать плечами.

– Евсеевич! – откликнулся Карнаухов. – Голову не ломай – убита она в другом месте.

–Вот как?! Ну-ка, ну-ка! Что ещё интересного скажешь? – Калошин подошел поближе к эксперту.

– Скажу, что труп изначально лежал на глинистой почве. Стало быть, точно – не здесь.

– Ну, а причина смерти, какая? Хотя, и так понятно…

– Без сомнения, убийство. Сквозное огнестрельное ранение головы с выходом пули через правую глазницу.

– Время смерти?

– Больше суток, но точно пока не скажу.

– У тебя, Валерий Иванович, что? – обратился майор к Гулько.

– Следов – никаких, ни человека, ни машины, да и понятно – после снега мало, что осталось. Вообще, Евсеич, давай, всё потом тебе разложим по полочкам. Снегопад начинается, – эксперт посмотрел на темное небо, сплошь покрытое тяжелыми снеговыми тучами, и поежился.

В отделении их встретил Сухарев:

– Геннадий Евсеевич! Звонил Дубовик! Завтра будет здесь! Ждите!

– Звонил откуда? – поинтересовался Калошин, внутренне радуясь тому, что подполковник приедет – с ним было как-то легче, все-таки речь шла не о банальном преступлении.

– Из Москвы, – ответил начальник. – Фигаро! – усмехнулся он.

– Да уж, это он умеет!

– Что у вас по трупу? Давайте, докладывайте! – Сухарев направился в свой кабинет, за ним потянулись оперативники.

Совещание у Сухарева закончилось поздно вечером.

Калошин посмотрел на часы:

– Да, в гости ехать поздновато, но вот позвонить, думаю, можно, – и он поспешил в свой кабинет к телефону.

Светлана ответила сразу, будто ждала звонка. Калошин объяснил её свое отсутствие в назначенное время.

– Геннадий, вы можете не объяснять. Я хорошо понимаю, какая у вас работа, – она помолчала, – и готова ждать сколько угодно, если вы обещаете всё-таки хоть когда-нибудь приехать… – майор почувствовал, что женщина улыбается, и улыбнулся сам.

– Обещаю!

Когда утром дежурный сообщил о происшествии на автобазе, Калошин сразу понял, о ком пойдет речь.

– Автослесаря там придавило машиной, – пояснил дежурный.

– Несчастный случай? – с надеждой в голосе спросил майор, хотя мало на это надеялся.

– Не знаю, – пожал плечами дежурный, – только директор просил вас обязательно приехать.

Доложив Сухареву, Калошин немедленно отправился на автобазу.

Делом Песковой занялся приехавший из К*** Моршанский.

Директор автобазы Пуляк буквально выбежал навстречу Калошину, затряс двумя руками руку майора:

– Как хорошо, что вы приехали! – он взял Калошина под руку и потянул к гаражу.

– Вы представляете, пришли ребята утром на работу, а Зеленцов лежит под машиной, придавленный! Живой ещё был, когда ребята его вытаскивали, стонал. Только «скорой» не дождался. Мы в кармане у него повестку вашу нашли, да и я вспомнил, что вы вчера с ним разговаривали, вот и попросил вас приехать. Я распорядился, чтобы там особо не наследили, может быть, смотреть будете.

– Правильно сделали, только не нагнетайте обстановку – распорядитесь, чтобы люди работали, а не мешались под ногами, – видя столпотворение возле бокса с «Победой», сказал Калошин. – Кого надо будет – опрошу сам.

Спросив, где телефон, майор позвонил в морг:

– Иван Леонидович? Ну, что, дорогой, получил «подарочек» с автобазы?

– Неужели тоже наш?

– Похоже! Обнюхай всего, каждый сантиметр тела пропусти через микроскоп, но вытащи мне из него что-нибудь!

– Уже!

– Что «уже»? Нашел что-нибудь? – удивился Калошин.

– Прыткий ты, Евсеич! Я только начал. Ты мне скажи, какой там пол? Бетонный, щербатый?

Калошин посмотрел себе под ноги:

– Ну, голой задницей, точно, не сядешь!

– Ладно, жди отчета! Будет тебе интересное! – Карнаухов положил трубку.

Калошин обернулся в поисках Пуляка. Тот стоял возле одного мужчины и, энергично жестикулируя, что-то объяснял тому. Потом махнул рукой майору, подзывая.

– Вот Николай расскажет вам все, он первым пришел. Если можно, я пока отлучусь, – с этими словами директор удалился.

– Ну что ж, пойдемте туда, где всё произошло. Там и расскажете, – Калошин первым направился к боксу, где стояла «Победа».

Калошин сразу обратил внимание, что с правой стороны автомобиля торчала голая ось – колесо было снято и под кузов подставлен домкрат.

– Только давайте подробно, – Калошин присел на стоящий рядом пустой ящик.

Мужчина вздохнул:

– Ну, зашел утром в гараж, крикнул, есть кто из ребят или нет. Тишина. Ну, думаю, первым пришел. Пошел к своей машине, вон грузовик мой стоит, – он кивнул в сторону одного из боксов. – Иду и вдруг вижу: ноги из-под «Победы» торчат. Подошел. Ещё пнул вботинок. «Ты чего там?» – спрашиваю. Молчок. Я потянул его. Но он же, вон, какой бугай, где мне. Ну, метнулся к дверям, чувствую, что неладно. А тут Алексей Шавель идет, за ним Гришка Чужий. Давай втроем ставить домкрат. Подняли, да и вытянули его. Вот и все. – Николай вопросительно посмотрел на майора: – Или что ещё рассказать?

– Да-а, подробный рассказ, – покачал головой Калошин. – Хорошо. Теперь отвечайте на мои вопросы. Зеленцов лежал на голом полу? Или что-то было подостлано?

– Нет, он на настиле лежал, вон на том, – шофер показал на дощатые саночки.

– Вы всегда ими пользуетесь?

– Да только под грузовые кладем, там высоко, с ними легче ремонтировать под «брюхом» машины. Зачем он подложил его, мы не поняли. Вон у него и подстилка специальная есть, – Калошин и сам увидел небольшой коврик неподалеку. – Под «Победой» и так только с домкратом можно лежать. Ясно, потому и раздавило его.

– А домкрат стоял?

– Валялся рядом, выскочил что ли? – мужчина в недоумении пожимал плечами. – Мы с ребятами удивились, да у кого теперь спросишь? Правда, выпил он, видно, вчера.

– Почему вы так решили? – спросил Калошин.

– Запах был от него, когда вытащили. Он ещё дышал, пена изо рта шла, – Николай передернулся, – мы «скорую» вызвали, да не дождался он…

– Вчера общались с ним?

– Я вечером с рейса приехал, только поздоровался и попрощался – домой спешил.

– Что Зеленцов в этот момент делал?

– Сидел на этом ящике, где вы, курил.

– Какое настроение у него было?

– А оно у него бывает? Вечно смурной какой-то, не любили его.

– Колесо уже было снято?

Мужчина задумался:

– Да вроде бы на месте всё было…. Спешил я, потому могу и ошибаться.

– А Зеленцов что, только этой машиной занимался? – поинтересовался Калошин у подошедшего директора.

– Нет, работал, как все, только вот эту «Победу» обслуживал только он один, так легче спрашивать за работу. Все-таки начальственная машина.

Поговорив ещё с шоферами, Калошин распорядился ничего не трогать на месте гибели Зеленцова, сам же вызвал эксперта.

Гулько приехал быстро и сразу занялся делом.

Дубовик зашел к Моршанскому в кабинет. Тот сидел за столом и со скучающим видом листал дело. Увидев вошедшего подполковника, хмуро спросил:

– Чем обязан такому визиту?

– У меня к вам серьёзный разговор, – Дубовик по-хозяйски сел за стол напротив следователя.

В глазах того плеснулась озабоченность, и он суетливо заерзал на стуле.

– Отныне, по приказу нашего с вами начальства, Герман Борисович, всеми следственно-оперативными действиями руководить буду я! Вот приказ, ознакомьтесь! – он положил на стол документ, печать и подписи в котором были знакомы и понятны им обоим. – Вы, как лицо процессуально-независимое, продолжайте свою работу, а вот в оперативные действия прошу не вмешиваться. Все наши наработки будут сразу предоставляться вам.

Моршанский тяжело вздохнул и выдавил из себя:

– Пожаловались? Зачем? Вы, по-моему, и так никого здесь не слушались, кроме самого себя!

Дубовик зло усмехнулся:

– По части жалоб я не мастер! Доложил лишь все свои соображения относительно всего, что здесь происходит. Вашего имени, поверьте, не упомянул ни разу! Да и необходимости в этом не было. Дела об исчезновении Кривец и убийстве Ильченко объединяем в одно. Теперь ещё и Пескова с Зеленцовым добавились. Надеюсь, вы все понимаете серьезность происходящего. Лично мне было крайне неприятно докладывать в Комитете о том, что дело Вагнера, по сути, зависло. Своей вины не снимаю, поддался общему настроению, сработал грубо и непрофессионально, и считаю, что упустил самое важное. Будем начинать все с начала!

Моршанский, утерев платком потный лоб, спросил уже более миролюбиво:

– Тогда подскажите, как быть с Хохловым? Выпускать?

– Ни в коем случае! Нам необходимо усыпить бдительность нашего противника. Моё мнение такое: вызывайте задержанного на допросы, больше спрашивайте о знакомствах Ильченко, только не давите на парня, он прекрасно идет на контакт. – Перехватив подозрительный взгляд следователя, Дубовик, хотя и невесело, но, все же уже улыбаясь, кивнул: – Да, Герман Борисович, беседовал я с вашим подозреваемым. И оставил он у меня очень даже неплохое впечатление о себе.

Моршанский пробормотал себе под нос: «И почему-то я нисколько этому не удивляюсь».

– Только оставьте ваше прокрустово ложе: прекратите подгонять это преступление под обычное бытовое убийство. Им здесь и не пахнет. – Подполковник вынул папиросу и постучал ею по портсигару: – До встречи! – закурив, вышел.

В кабинете Сухарева он застал всех оперативников в сборе.

– Что у экспертов по убийству Песковой и Зеленцова?

– Так мы, Андрей Ефимович, пока ещё не закончили, – подал голос Гулько.

– Давайте то, что уже есть, – махнул рукой Дубовик.

– Я могу сказать совершенно определенно, что убийство женщины было совершенно в другом месте. По времени получается почти сразу после гибели Ильченко. Способ тот же – огнестрельное ранение. К сожалению, нет у нас ни пули, ни гильзы от оружия, но по размеру входного отверстия могу предположить, что и оружие было то же. Но ещё поработаю над этим.

– Зеленцов?

– Ну, тут такое поле для мозговой деятельности! – Гулько зашуршал бумагами: – По показаниям шоферов, – они есть все в деле, – Зеленцов никогда не пользовался дощатым подстилом – он ему просто не нужен был, это не грузовик, мост расположен достаточно низко. Подстилкой служил коврик, который я обнаружил в углу бокса. Первоначально машина стояла на домкрате, правое переднее колесо было снято, находилось у стены. В шине обнаружен прокол, – я изучаю его, – но на первый взгляд, сделан он был ножом, который находился среди инструментов. И примечательно то, что ручка этого ножа чистая! На ней нет отпечатков пальцев! – Гулько посмотрел на Дубовика, но лицо того было бесстрастным, глаза прикрыты – он слушал молча. – Утром домкрат, по словам свидетелей, лежал под машиной так, как если бы его толкнули снаружи. Далее, обследование машины показало, что она была в исправном состоянии, значит, лезть под «брюхо» не было никакой необходимости!

– Как его могли затащить под машину? Ваши соображения? – Дубовик что-то отметил в своем блокноте.

– Разрешите мне? – обратился к нему Карнаухов.

– Слушаю вас, Иван Леонидович! – подполковник повернулся к судмедэксперту.

– Думаю, что сенсации не будет, если скажу, что в крови Зеленцова обнаружен барбитал и небольшое количество алкоголя. На спине следы от волочения по бетонному полу. Смерть наступила от травматической асфиксии в результате сильного сдавления грудной клетки. Одним словом, усыпили, затащили под машину и убрали домкрат. Убийство чистой воды.

–Грубо и плохо сработанное! – добавил Калошин.

–Ну, что ж! Хотя бы такой результат! Картина ясна! По крайней мере, мы можем предположить, что работает все тот же преступник.

– Но у меня есть ещё кое-что интересное! – Карнаухов потряс актом вскрытия.

– Иван Леонидович! – нахмурился Сухарев. – Никак не можешь доложить по всей форме, вечно туза держишь в рукаве.

– Так я и докладываю! По порядку!

– В самом деле, не томи! – поддержал Дубовик Сухарева.

– Сначала по Зеленцову: руки его были испачканы в масле, но!.. это не машинное масло, а оружейная смазка! Только как-то сильно уж это бросается в глаза… Будто не просто чистил оружие, а прямо-таки, размазал эту смазку по ладоням!

– Вот это уже интересно! Интере-есно… – Дубовик опять обратился к Калошину: – Геннадий Евсеевич! В гараже всё проверили? – тот кивнул:

– Носом пропахали! Правда, не знали точно, что искать, но всё чисто. Постановление на обыск в комнате Зеленцова надо бы! – Дубовик махнул Моршанскому.

– А вот теперь ещё кое-что… Мадам Пескова никогда не была мамой!

– То есть? – удивленно посмотрел на эксперта Сухарев.

– Она никогда не рожала, вот и всё!

– Это точно? Ошибки быть не может? – с сомнением в голосе спросил Дубовик.

– У нее, простите за физиологические подробности, гипоплазия или, иначе, недоразвитие матки. В акте я все указал, – Карнаухов протянул ему документ. – Там не всё вам понятно, так что спрашивайте, разжую… Для женщины все эти патологии страшны не столько в физическом аспекте, сколько в моральном…

– Брось ты все эти бабские заморочки! – махнул ему Сухарев.

– Как скажете… – Карнаухов сел.

– Ну, что ж, Иван Леонидович, поня-ятно… – задумчиво произнес подполковник, – Только что это нам даёт?

– Так выходит, что у нее дети приемные? – спросил Костя Воронцов, обращаясь сразу ко всем.

– Ну, выходит так?.. – Сухарев посмотрел на Дубовика, тот пожал плечами:

– Если и так, то это характеризует женщину с лучшей стороны. То, что она об этом умолчала, делает ей честь. Но поковыряться в её «грязном белье» придётся. И жизнь Зеленцова будем изучать «под микроскопом». Им займется Доронин, как приедет из К***, Воронцов в помощь, – Дубовик повернулся к молодому оперативнику.

– Есть! – козырнул тот.

– Геннадий Евсеевич, разбирайтесь с убийством Ильченко. Детей Песковой тоже необходимо допросить. Только деликатнее, они могут и не знать об истинном положении в семье.

– Ими займусь я, – сказал вошедший в кабинет Моршанский.

– Как хотите. Мы с Ерохиным займемся поисками Кривец. Будем искать и то, что она могла спрятать от преступника. – Дубовик задумался, потом вдруг резко повернулся к Карнаухову: – Иван Леонидович! А что за операция была у Песковой десять лет назад? Геннадий Евсеевич, помнишь, старушка нам говорила, что Берсенев вылечил её, сделав какую-то операцию? Поэтому она перешла работать в санитарки, – подполковник смотрел то на одного, то на другого.

– Да, была выполнена аппендэктомия, – прочитал Карнаухов в своих записях.

– Вот блин, как же любят эти эскулапы поумничать, – засмеялся Сухарев. – Нет бы, сказать: «Вырезали бабе аппендицит», так он завернул тут!..

– Осложнения были? – улыбнувшись словам Сухарева, спросил Дубовик.

– Абсолютно никаких, – покачал головой Карнаухов, – чистая операция, грамотная.

– Что же тогда значит эта её ложь? – Дубовик посмотрел на Калошина. – А не могло за десять лет зарубцеваться так, что ты сегодня ничего не видишь? – вновь повернулся он к эксперту.

– Нет, товарищ подполковник, свое дело я знаю.

– Ну, что ж, коротко и ясно! Видимо, были причины у Песковой уйти с должности медсестры.

– А не могла ли что-нибудь об этом знать Кривец? – спросил Моршанский. – Если это что-то серьёзное, тогда у Песковой была причина желать смерти Кривец.

– А что? Это тоже версия, и вполне жизнеспособная! – Дубовик впервые за все время одобрительно посмотрел на следователя. – Только убита Пескова, а не Кривец! И тем не менее, вам и карты в руки! И необходимо найти историю болезни Песковой, ведь должна же она быть, тем более, что работала в медучреждении.

Обсудив некоторые вопросы, оперативники разошлись по домам.

Дубовик же, попросив у Калошина ключ от кабинета, остался работать. На предложение майора помочь, ответил, что ему необходимо побыть одному, все обдумать.

Утром Калошин, придя на работу почти на час раньше всех остальных, как он считал, был удивлен сообщением дежурного, что подполковник никуда не выходил и всю ночь работал.

– И не спал? – с сомнением спросил майор.

– Никак нет! Я ему несколько раз ночью носил горячий крепкий чай! – доложил сержант.

Калошин с беспокойством открыл дверь своего кабинета. Увиденное удивило его ещё больше: Дубовик, раздевшись до пояса, делал зарядку у открытого окна. Крепкие мышцы перекатывались плотными буграми по спине и рукам. Во всех его движениях чувствовались бодрость и приподнятое настроение. Оглянувшись на скрип двери, подполковник задорно улыбнулся вошедшему и подмигнул.

– Я-то думал: увижу сейчас сонного и разбитого мужика, а он,.., ишь ты! – подойдя к окну, проворчал: – Холода напустил, черт! – захлопнув створки, повернулся к Дубовику, посмотрел на того с сомнением: – Неужели совсем не спал?

– Не смог! – подполковник надел рубашку, ещё раз хрустнул суставами рук: – И не зря! Помнишь, я высказал предположение, что вся эта история могла начаться гораздо раньше, где-то в прошлом? – Калошин кивнул. – Так вот, я тебе сейчас кое-что интересное покажу! Только сначала завтрак!

– Ладно, я распоряжусь! – Калошин, идя в дежурную часть, всё качал головой: «Надо же, всю ночь не спал, и хоть бы хрен!»

Запивая чаем бутерброды, принесенные майором из буфета, Дубовик достал из толстой папки с делом уже знакомый Калошину журнал, который, как они все считали, помог им в деле раскрытия преступления. Только тогда, по словам подполковника, все-таки точка не была поставлена, а вот теперь!..

– Этим журналом закончили тогда, с него же начнем сейчас, – сказал Дубовик, листая старые страницы. – Я все это время ломал голову над тем, с чего начинать поиски. Решил ради интереса перечитать статью Вагнера, хотя мало что понимал во всей этой научной абракадабре, да и не все термины мне дались без перевода. Но не это главное. Долго сидел, смотрел на фотографию этого злодея, и вдруг мое внимание кое-что привлекло! Посмотри сам, – он развернул журнал к Калошину и постучал пальцем по портрету Вагнера.

Майор пытался рассмотреть то, что вдруг увидел Дубовик, но так ничего и не увидел. Сказал немного раздраженно:

– Можешь без этих ребусов? Покажи, – не дурак, – пойму!

– Ладно, не злись! Это и в самом деле углядеть трудно! – подполковник указал на строку под снимком: – Видишь, дата рождения? 12 сентября 1880 года, и – звездочка! А это значит, что должна быть сноска внизу статьи, относящаяся к этому факту, но её нет, поэтому на значок никто не обратил внимание. Я сначала решил, что это опечатка, но, посмотрев другие статьи, увидел там такие же звездочки и сноски, в которых указывалось, что подробные биографические данные есть в конце журнала в специальном приложении. В статье Вагнера просто была потеряна сноска, а вот подробная биография есть! – Дубовик пролистал журнал и показал Калошину на страницу, где он нашел описание жизни преступника.

– И вот тут я вычитал оч-чень интересные факты! Читать тебе их не стану, а перескажу своими словами. Родился Михаэль Вагнер в городе Аугсбург в Баварии, был единственным ребенком в своей семье, которой принадлежит небольшой родовой замок в Альпах, построенный ещё при Людвиге втором. Отец его был профессором физико-математических наук, а вот сам сынок окончил курс психиатрии, как и его дед. Женился на Эльзе Кауфман. Так! Это предисловие. А вот дальше самое примечательное: в 1900 году Вагнер с женой, на тот момент она была ещё невестой, ездил отдыхать на итальянскую Ривьеру – это побережье Средиземного моря, сплошь курорты. И вот там, оказывается, он познакомился с русским профессором в области физики и математики Лопухиным. Какой идеей заразил этот ученый молодого Вагнера, остается только догадываться, но после встречи с Лопухиным Михаэль вдруг срочно поступает в Мюнхенский технический университет и отправляется вместе с женой на жительство в Россию, в Могилев, где проживал на то время и сам Лопухин. Странно? Более чем! Об этом написано так: «Русский ученый настолько повлиял на мировоззрения молодого Михаэля, что он вдруг увлекся метафизическими и оккультными науками». Это, скажу тебе, довольно сложные философские понятия, забивать голову ими не стоит, но, если говорить простым языком: исследования о сверхъестественных началах и законах бытия, его осмысление. Возможно, тогда же этот самый профессор Лопухин зародил в нем мысль о создании этакого сверхчеловека. И там же, и тогда же началось их сотрудничество, ведь зачем-то же Вагнер поехал в Россию. В Германию он приезжал постоянно, так как продолжал учебу в университете, а совсем вернулся, согласно этой биографической справке, именно для того, чтобы заняться научными изысканиями в лаборатории, созданной его отцом, а вовсе не в связи с военными действиями. И вот завершение статьи: все свои труды он посвящает и завещает своему, – внимание! – младшему сыну!

– Младшему? – удивленно вскинул брови Калошин.

– Вот именно!

– Так Каретников – младший или старший? И откуда взялся ещё один сын? Ведь не от Эльзы же? Портрет на вазе 1910 года, там только Стефан. Или потом ещё один родился? Или был сын до Каретникова, и не от Эльзы?

– Ну, ты вопросами сыплешь, как горохом! – остановил его Дубовик. – Мне и самому это крайне интересно. На этот счет может прояснить что-нибудь сам Каретников. Он родился в Могилеве, когда его отцу было всего лишь 22 года. Семья у Вагнеров патриархальная, они строго придерживаются так называемого фидеикомисса, то есть, для них не должно быть никаких сомнений относительно происхождений наследников, и имущество может переходить в определенном порядке наследования старшему сыну и оставаться во владениях семьи. Что из этого можно вывести? – подполковник посмотрел на Калошина, ожидая от него ответа.

– Значит, сын не может быть незаконнорожденным? – в свою очередь задал вопрос майор.

– Но завещает-то он младшему сыну только свои труды, а не имущество семьи! Каретников владел ими? Номинально – да! Он участвовал в экспериментах, знал все об открытии отца, значит, назначать его наследником своих трудов не было необходимости, достаточно указать его соавторство! Или это со стороны Вагнера обыкновенный прагматизм? Ответ, какой? Каретников был и есть, скорее всего, старший сын. Как бы там ни было, надо искать второго. Но сначала я бы направил усилия на поиски Лопухина или его родственников.

– Думаешь, могут что-то прояснить?

– Ты видел, что дала одна звездочка в журнале? Игнорировать хоть слово мы теперь себе не можем позволить! На досуге поразмысли над этим, пока я уеду. И возьми список всех вопросов, которые я составил ночью. Их немало, – Дубовик подал Калошину лист, исписанный убористым почерком. – Разберёшь?

– Не волнуйся. Переводчик не потребуется! – махнул рукой майор. – Уезжаешь? – он задержал руку подполковника в своей руке, тот с улыбкой произнес:

– У Вари я был вчера, перед тем, как приехать сюда. Неужели не сказала?

Калошин вдруг к удивлению Дубовика стал громко и заразительно смеяться:

– У меня что, этот вопрос на лбу написан? – просмеявшись, майор вытер ладонью глаза. – Не перестаешь ты меня удивлять: я ещё подумать-то не успел, а ты уже ответил! А Варька… Спала она уже, когда я пришел, а то бы надула мне в уши! Скучает девчонка!..

– Мог бы – плюнул на все! Да только люблю эту чертову работу!.. Но ничего, как только закончим с этим делом, все поставлю на свои места, и скучать не будем!.. – Дубовик весело подмигнул товарищу.

Ерохин ждал подполковника в гостиничном номере. Задавал себе вопросы и сам же на них отвечал. Знал, что Дубовику надо будет разложить все по полочкам, он спросит строго за всю работу.

Когда подполковник появился на пороге номера, Ерохин вскочил со стула и вытянулся в струнку:

– Здравия желаю!

– Ты провинился, что ли, капитан? Тянешься, как капроновый чулок! – Дубовик протянул руку Ерохину.

– Ну и сравнения у вас, товарищ подполковник! Даже не знаю, как отреагировать! – хмыкнул тот.

– Можешь обидеться, заодно собраться с мыслями. А я пока перекурю.

– Да я готов доложить все, товарищ подполковник!

– Это хорошо! – Дубовик одобрительно посмотрел на капитана, устраиваясь в кресле и закуривая. – Давай, слушаю!

– Значит так! Усладова узнала парня на рынке, который к ней пристал. Он оказался здешним мелким воришкой, известным под кличкой «Амёба», его вся милиция знает. Только вот того, кто его нанял, он назвать не смог. Там обычная схема: сделаешь – получишь деньги, нет – сдам за воровство! Применили то же, что и к самой Усладовой. Кстати, этот «Амёба» отметил у нанявшего его темные волосы и светлую кожу. И хороший одеколон и сигареты! Больше ничего сказать о нем не смог. Похоже на правду. Если тот мужик – фигура значительная, то с таким, как этот воришка, связываться надолго не станет и себя не представит. Одноразовый исполнитель, не больше!

– Что с ребенком? – спросил Дубовик.

– Вернули девочку. Когда Усладова пришла из больницы, ребенок сидел во дворе на скамейке. Была спокойна. Мы с Дорониным с ней поговорили, да из детского лепета много не выдернешь, но «дядя был хороший, он дал много конфет». Видимо, девчонку не обижали. Кстати, две конфеты у неё в кармашке оставались – «Мишка на севере».

Дубовик с одобрением кивнул:

– Дорогие конфеты, хороший одеколон и сигареты! Значит, человек не бедный – отметим это!

– С Юлией скучает Доронин, но, думаю, что никто не придет.

– Я тоже так думаю. Заглотил ли он наживку, или разгадал наши маневры, но Усладова ему точно уже не нужна – этот акт пьесы закончен. Так что, освобождай нашего «узника». Ему найдётся работа. Что насчет стрелка?

– Есть кое-что интересное. Думаю, наш случай. В общем, так, нашлись два ополченца. Оба рассказали о женщине, занимавшейся с ними в одно время в клубе Осоавиахиама. Запомнили её по прозвищу «Жанна Д`Арк». Сказали ещё, что она всегда перед стрельбой надевала нитяные перчатки. Ходила всегда в шароварах. Стреляла сто из ста. Ни с кем не общалась. Внешность описать не смогли, ни тот, ни другой. Причем, одному за семьдесят, он, понятное дело, забыл уже многое. Но второй… Только пятьдесят стукнуло, вроде бы мог женщину запомнить! Но промычал что-то типа «никакая»… А может это и не баба вовсе, а такой мужик неприметный? – Ерохин посмотрел на подполковника.

– Ты пока давай рассказывай, потом будем анализировать!

– Но вот один из них сказал интересную вещь, что бегала эта «Жанна Д`Арк» как-то тяжело, загребая ногами.

– Так-так! – Дубовик звонко щёлкнул пальцами. – Это не просто интересная вещь, а очень даже интересная! Давай дальше! Кольцо нашлось?

– При обыске в комнате не нашли ничего, кроме трех недорогих колечек и нескольких ниток бус, согласно описи.

– Ладно, разберемся… С кем ещё беседовал? Давай обо всех!

– Ну, тут, товарищ подполковник, «готовьте» ваши уши! Рассказывать буду в красках и выражениях! И в жестах! Не выбирая! Иначе не поймете, с кем и почему общалась и контактировала убитая девушка.

– Вот это эскапада! Ерохин, ты что, боишься за мою нравственность? Я что, уже так плохо выгляжу? – Дубовик усмехнулся.

– Извините, товарищ подполковник, расскажу – всё поймете.

Дубовик слушал, молча, только качал головой, пока Ерохин весьма эмоционально описывал свои беседы со свидетелями. Когда речь пошла о детстве Оксаны, у подполковника побелели скулы от крепко сжатых зубов. В один момент он даже скрежетнул ими.

В комнате на некоторое время повисла напряженная тишина. Дубовик с силой раздавил окурок в пепельнице и глухо произнес:

– Жаль…

– Оксану? Конечно…

– Жаль, что той твари нет в живых! Сам бы раздавил! И яйца оторвал! – и он с такой силой сжал кулаки, что костяшки пальцев стали белыми.

В этот момент Ерохин даже представил, как подполковник сделал бы это. Он и сам не прочь был наказать насильника.

– Ладно, не будем размазывать сопли. Наказать мы можем теперь только убийцу! Но его ещё найти надо! – Дубовик замолчал, прикрыв глаза, думая о своем.

Ерохин решился нарушить это молчание лишь тогда, когда подполковник вопросительно посмотрел на него:

– Покажи мне фотографию, что нашел у Ильченко.

– Вот, – Ерохин положил перед подполковником снимок мужчины.

Дубовик, взглянув на фотографию, хмыкнул:

– Судя по роже, это Зеленцов. Его признали соседи девушки? Мелькал он там?

– Нет, не видели. Я думаю, что снимок этот подкинули. Ну, не могла, Андрей Ефимович, такая красивая девчонка с таким уродом…

– Подкинули, говоришь? Похоже, что так… Значит нам пытаются всучить этого Зеленцова. Зачем?

– А если этим хотят указать на то, что стрелял он?

– А что, корявая, но мысль… Так кто у неё бывал, по словам соседки?

– Переодетый. Ну, до этого Хохлов, само собой. Лыков в квартире бывал часто, у Щербань.

– Ещё и перстень пропал. Только вот, когда? При обыске его уже не было, но не было ещё в тот момент и фотографии. Но если кольцо она могла спрятать, потерять, то снимок ей явно подкинули, тут ты прав! Пройдись по второму кругу, побеседуй с соседями, с той грубиянкой… – Ерохин поморщился при упоминании Горбуновой. – Ладно, ладно! Потерпи! Что же делать? Надо, друг мой Ерохин! Что ещё есть у тебя?

– Я, товарищ подполковник, всё обыскал в кабинетах и Флярковского, и Хижина. Нет там ничего!

– Да это и понятно! Но исключить необходимо все места.

– Я и комнату Песковой осмотрел. Там в одном месте половица оторвана, под ней что-то вроде тайника. Видимо, Кривец его и обнаружила. Ну, и… – выразительным жестом Ерохин показал, что могла сделать женщина с содержимым этого места.

– Поговорю я ещё с дочерью Кривец. Что-то должны были заключать в себе слова матери. Не дает мне это покоя!

– Думаете?

– А ты представь, что говорит человек, предполагая, что завтра может не вернуться? Уходя на войну, что обычно говорили?

– Ну, скажет, например: «Помните меня, не забывайте», ну, и так далее… – пожал плечами Ерохин. – Хотя, все по-разному…

– И все-таки… Она сделала на том вечере ударение, потому что в тот вечер было что-то такое, что должна запомнить дочь, а нас может натолкнуть на мысль о её тайнике… – Дубовик задумчиво тёр переносицу.

– Товарищ подполковник, но девчонка ещё слишком мала, чтобы положиться на неё в таких делах! Мудрено все слишком!

– Не скажи, не скажи… Девочка довольно смышленая, мать в ней как раз была уверена настолько, что ничего не сказала мужу. – Подполковник похмыкал и пощёлкал пальцами, будто пытался уловить какую-то мысль. – Ничего не сказала мужу… Почему? – Он вдруг стремительно поднялся и подошел к окну, открыл форточку и потянул узел галстука, как будто задыхаясь: – Мне необходимо поговорить с девочкой сегодня же!

– А если не было ничего? И исчезновение Кривец связано с чем-то другим? – высказал сомнение капитан.

– Знаешь, друг мой Ерохин, сколько раз я сам сомневался? Но ты сам рассказал о тайнике. И подкинутый пакет – это стремление увести нас в сторону. От чего? Только от поисков! Разбитая шкатулка, рассыпанная мука в квартире медсестры – это как раз из той же «оперы»… А знаешь, почему мы никак не можем разгадать до конца замысел преступника? Мы слишком суетливо ведем расследование, буквально путаемся у него под ногами. Его просто перехлёстывает, он ломает свои задуманные комбинации. Стоит нам пойти по правильному пути, как он тут же делает скачок в сторону. Да-а, или слишком ловок, или совсем дурак… Кстати, что там наши эксперты?

– Работают, читают каждую бумажку. Ждут вас.

– Хорошо. Так что ты думаешь по поводу стрелка? Какие у тебя соображения?

– Да я не могу понять, почему эта женщина надевала перчатки? Может быть, у неё что-то было с руками?

– Что-то примечательное! А? Могло такое быть?

– Могло. Но у нас нет ничего, что указывало бы на её участие в нашем деле. А если существует ещё один стрелок такого же класса? Ведь это не исключено?

– Ты прав, капитан. Но одна очень незначительная деталь все же есть. Помнишь, ты сказал, что бегала эта «Жанна Д`Арк» как-то тяжело, загребая ногами? – Ерохин кивнул. – Так вот Хохлов в разговоре со мной тоже упомянул про это. Именно так бежал человек, выстреливший в Оксану!

– Значит?.. Стреляла женщина?

– Возможно… Но необходимо это обсудить с врачом, она, наверняка, должна хромать. Займись этим вопросом!

– Есть! А кстати, лицо человека в парике все отмечали, как слишком белое! Как думаете, почему? Мне кажется, это тоже немаловажная деталь?

– Ну, оно на фоне очень черных волос могло только казаться таким, или… – Дубовик вопросительно посмотрел на Ерохина.

– А если он специально «белил» его, чтобы не выдать темной кожи? – высказал свое предположение капитан.

– А если наоборот: имея светлую кожу, делал вид, что осветляет, запутывая, таким образом, нас? Видишь, как много загадок, которые нам необходимо разгадать, чтобы ответить на главный вопрос: кто?

– Помните, товарищ подполковник, как в латыни: «Ищи кому выгодно».

Дубовик невесело усмехнулся:

– Вот и давай искать. Я поеду к девочке. Пока не поговорю – не успокоюсь!

Увидев Дубовика, девочка несказанно обрадовалась, что привело подполковника в некоторое замешательство. Он никогда не имел дела с детьми: своих ещё не нажил, с чужими водиться не доводилось. Но по отношению к себе этой худенькой девочки он понял, что выбрал правильную тактику, и сегодняшний разговор сразу вошел в нужное русло.

– Тамара, расскажи мне ещё раз о том вечере очень-очень подробно! Вы изложения пишите?

– Да, у меня всегда пятерки! – глаза девочки заблестели.

– Вот теперь представь себе, что учитель дал вам задание описать день, проведенный с мамой. Только не на бумаге, а своими словами. Хорошо?

– Да, я смогу! – она уселась поудобнее на скамейке и, положив худенькие ручки на острые коленки, стала рассказывать: – Утром мама ушла на работу, когда я ещё спала. После школы я сразу сделала уроки. Потом папа предложил мне помочь ему накрыть на стол, потому что скоро должна была прийти мама. Она последнее время очень уставала, и сама не могла готовить. Когда мама позвонила в дверь, я сама ей открыла. Она была грустная, и даже не поцеловала меня, как обычно. Но я не обиделась. Когда мы сели ужинать, папа спросил: «Что, опять страдаешь из-за своего доктора? Пора бы уже и на нас с дочкой обратить внимание!» Мама так поморщилась, как будто ей было больно. А папа ещё сказал: «Люба, сколько лет этот Шаргин будет стоять между нами?» Мама ему ответила: «Это было лишь однажды. Все давно прошло». – Девочка вздохнула. – не знаю, о чем они говорили! Потом папа зло сказал нехорошее слово, а у мамы на глазах появились слёзы, но она не плакала. Папа ушел в комнату, мы с мамой стали мыть посуду, и тогда она мне сказала: «Давай подберем хорошие фотографии для наших рамок! Вставим их и повесим на стенку». Мы достали все снимки и стали их перебирать. Я хотела одну, ту, где мы все вместе, но мама отложила её в сторонку, сказала, что подумаем. Предложила те, где мы на море с ней. Вы можете их посмотреть. Когда мы этим занимались, мама спросила меня, помню ли я один очень хороший рассказ о мальчике и портрете его мамы. Ну, там, у одного мальчика очень рано умерла мама, и он, когда ему было плохо, обращался к её портрету, и он ему всегда помогал, подсказывал, как поступить. Мальчик вырос и стал лётчиком, так ему посоветовала мама, она шептала с портрета. И то, что он стал Героем Советского Союза и выжил в войне, считает это заслугой своей мамы. Я теперь тоже смотрю на мамину фотографию, но пока ничего не получается, – из глаз девочки выкатились две огромные слезы, но она быстро смахнула их ладошкой и продолжила: – Когда я легла спать, мама поцеловала меня и сказала: «Запомни этот вечер и тот рассказ»!

– Тамарочка! Если бы я был учителем, за это изложение я поставил бы тебе пятерку с плюсом! – Дубовик погладил девочку по голове, она улыбнулась. – Я задам тебе последний вопрос. Хорошо? – Тамара с готовностью согласилась ответить ещё хоть на сколько вопросов. – Ну, у меня остался лишь один: мама с кем-нибудь знакомилась на море?

– Н-нет! – девочка энергично затрясла головой и отвернулась. Тогда Дубовик понял, что она сказала неправду, но решил этого не показывать. По-прежнему, тепло и дружелюбно попрощавшись с ней и попросив разрешения взять ненадолго снимки в рамках, ушел.

Кривец встретил подполковника у подъезда. В руках его была авоська с бутылками кефира и хлебом. Посмотрел со страхом на Дубовика, тот отрицательно покачал головой. Объяснив Иннокентию причину своего визита, поднялся с ним в квартиру.

Фотографии висели над комодом. Кривец осторожно снял их, завернул в газету и подал Дубовику. Потом произнес потерянно:

– Я поверил в то, что вы мне сказали. Люба приснилась мне, попросила беречь дочку. Найди, подполковник, того, кто это сделал! – Кривец дотронулся рукой до его ладони и крепко сжал.

– Я привык доводить все до конца, и сейчас, думаю, не подведу никого, – Дубовик взял пакет и, попрощавшись, поспешил уйти.

– О, а мы вас ждем, товарищ подполковник! – Городецкий протянул руку Дубовику, вставая из-за стола, заваленного бумагами. – Вот, познакомьтесь: Белых Леонид Яковлевич, профессор химико-биологических наук, – низенький старичок качнул белой головой в приветствии.

– Боюсь вас разочаровать, Андрей Ефимович, но ничего сколько-нибудь существенного я в этих бумагах не обнаружил, лишь только то, что подтверждает мои прошлые выводы, но вот Леонид Яковлевич имеет кое-что вам сообщить. Но сначала я закончу свои выкладки, а уж потом, с вашего позволения, вы выслушаете нашего уважаемого профессора.

– Хорошо, – кивнул Дубовик, – я вас внимательно слушаю.

– Так вот. Дело в том, уважаемый Андрей Ефимович, что в прошлый раз, изучая статью, я вам сказал, что открытие Вагнера гениально, но это лишь теория, и теперь я почти с полной уверенностью могу сказать, что ничем не подкрепленные открытия остаются таковыми только на бумаге.

–То есть?.. Вы хотите сказать?.. Но… Чижов? Туров? – Дубовик удивленно смотрел на Городецкого.

– Да, уважаемый Андрей Ефимович, именно это я и сказал! Что такое Чижов? У нас нет ни одного подтверждения тому, что этот человек был подвержен каким-то экспериментам, кроме того, что в мозг ему была вживлена микросхема. Работала ли она по тому принципу, что нам описал в своей статье доктор Вагнер, мы не можем сказать даже на десять процентов. Этот человек совершил убийства, так? Но ведь никто не может сказать, что сделал он это по приказу, под действием неких посылаемых ему импульсов? Его ведь можно было напоить, подкупить, шантажировать чем-то, да и просто головные боли могли вызвать невероятную агрессию. А тот, кому были нужны эти убийства, находясь рядом, просто направлял это чувство в определенное русло. То, что он ничего не помнил, как раз и не удивительно, если он был пьян, что называется, до положения риз. Да, микросхема существовала: мы разобрали каждый самый крохотный кусочек в разорванном мозгу. Технологически это довольно сложное и гениальное устройство, но, опять повторюсь: работало ли оно? Ведь каждый эксперимент буквально пошагово описывается ученым, проводящим эти действия. Здесь нет ничего! Какие-то отдельные записи по самочувствию прооперированных, в основном, описана обычная симптоматика амнезии.

– А если документы просто утрачены или же надежно спрятаны?

– Ну, тут я бессилен… – развел руками Городецкий. – Это уже ваша епархия! Конечно, возьму все свои слова назад, если вдруг они, действительно, существуют и подтверждают научные исследования по данной теме. А сейчас я вынужден просить у вас прощение за то, что ввел в заблуждение относительно открытия Вагнера.

– Ну, что вы! Извинения излишни! «Желающий быть обманутым да будет обманут». – Дубовик присел на край стола, полистал бумаги. – Но Каретников?.. Ведь он совершенно точно описывал все эксперименты и их окончательные результаты?

– Вы сами только что произнесли верную фразу об обмане. Каретников описывает теорию! То, что вынашивал в своем мозгу! Ведь нет даже самой лаборатории, где бы это всё изучалось. Возможно, что в домашних условиях при своей некоторой гениальности под руководством ещё более гениального ума он и смог собрать микросхему, в операционной её вживили в мозг, а дальше?.. И если поговорить с Каретниковым с позиции сегодняшнего нашего с вами разговора, думаю, что и у него глаза откроются, и если документы экспериментов не существуют, он признается в том, что тоже заблуждался. А вот если они есть!.. Тогда он будет вам доказывать свою правоту! Такой человек просто так не откажется от славы! Вот тогда мы будем разбираться с этим открытием! А пока… – Городецкий опять развел руками, – не хочу вводить вас в заблуждение вторично. Вот это все, что я хотел вам сказать. Мы ещё, конечно, поработаем здесь, просто есть кое-что для нас интересное, но это за рамками вашей компетенции.

– Теперь позвольте мне, – тихим голосом произнес Белых, – у меня все проще: то, что Вагнер мог излечивать амнезию и наоборот – лишать человека памяти – это вполне реально и без его микросхем. Но я попытался разобрать на составные части весь его эксперимент, и, пока, конечно, предварительно, могу сказать, что после подобных операций у испытуемого начинаются дикие головные боли, это неизбежно. Это как удар током, и смерть такая же! Судя по некоторым записям и Турову, и Чижову пытались вводить некие новые препараты на основе уже известных анестетиков, – видно, что здесь поработал химик, – но это оказалось невозможным, так как само вживление было прежде не испытано. А такие боли как раз и могут вызвать неконтролируемую агрессию. И, как уже сказал мой коллега, эти чувства очень опытный психиатр или направит во благо, или, скорее всего, использует для исполнения своих преступных замыслов. У Турова, согласно описанной симптоматике, головные боли начались сразу. И никакие импульсы, а тем более, команды, мозг не воспринял бы в такой ситуации. Хотел бы я поглядеть на этого человека!

– Он умер. И, насколько нам известно, именно, от головных болей, – сказал Дубовик.

– Коллега! – старичок повернулся к Городецкому. – Что я вам говорил? Конечно, это некое заблуждение, что смерть наступает от болей, просто мозг, перегруженный потоками болевых импульсов, теряет контроль над сосудистой системой. Отсюда и падение артериального давления, и, как следствие, смерть. ижов, конечно, мог прожить дольше, «запивая» боли алкоголем. Против «зеленого змия» и наука бессильна,– он хохотнул и, повернувшись к подполковнику, сказал: – Я так же, как Викентий Маркович, прошу извинения за ошибки, если вдруг таковые помешают вашему расследованию, но, думаю, что искать следует в другом направлении. Мы, конечно, будем работать, на это уйдет ни один день, и даже год, обязательно свяжемся со своими коллегами за рубежом, но пока… Скрестить робота и человека – пока это химера!

Дубовик вернулся в гостиницу с тяжелым сердцем. «Начинать всё с начала? Если это всё так, как сказали профессора, значит, и суть преступления в другом? А если Чижов не убивал, тогда кто? И ведь говорили же о фантастичности идеи, всё равно поверили! Фантасты, мать вашу!» – ругнулся он про себя. «А если документы все же существуют, их-то и спрятала Кривец? Думай, подполковник, думай!» – он вдруг вспомнил о пакете с фотографиями и, развернув газету, живо стал разглядывать снимки. Их было три. На одном довольно интересная женщина в купальнике стояла возле пальмы и, одной рукой придерживая соломенную шляпу, а другой обнимая ствол дерева, широко улыбалась. На второй фотографии она стояла там же, только рука её лежала на плече у дочери. Третий снимок был сделан возле огромного куста роз. Обе: и мама, и дочь смеялись над чем-то, запрокинув головы.

Дубовик расставил рамки с фотографиями на столе, сам сел напротив, положив подбородок на кулаки, и задумался.

К обеду вернулись Ерохин и Доронин.

– Истории болезни Песковой нет ни в больнице, ни в клинике. Хижин говорит, что она никогда к нему не обращалась, больничный лист не брала. В больнице есть её медкарта, но она почти не заполнена. Обращалась редко, да и то, в основном, с простудой Оно и понятно, медсестра сама знает, какие лекарства принимать, – рассказывал Ерохин.

– Подожди, не части, – остановил его Дубовик. – Если ей делали операцию, то использовали различные лекарства, перевязочный материал, в конце концов, необходим наркоз. А это уже наркотические средства! Их просто так не спишешь! Значит, должна быть история болезни. А если её не нашли, значит, есть в ней что-то важное.

– А если Кривец выкрала именно её и шантажировала Пескову? – подал голос Доронин.

– Вот и Моршанский предположил то же самое. Есть, конечно, над чем подумать. И, кстати, посмотрите на эти фотографии. И послушайте, что сказала девочка, – Дубовик пересказал свою беседу с Тамарой.

Ерохин с Дорониным, присоединившись к подполковнику, стали внимательно разглядывать снимки.

– Что можете сказать сразу, без раздумий? Ну, кто первый?

– Разрешите мне, товарищ подполковник? – Доронин взял фотографию, где мать и дочь стояли у розового куста. – Мы однажды с Галочкой гуляли у нас в парке, там фотограф предлагал всем желающим сняться на фоне цветущего куста сирени. Мы взялись за руки, засмеялись. Так он строго нас одернул, попросил смотреть прямо в объектив и просто немного улыбнуться. Мне кажется, что женщину с девочкой снимал кто-то близкий. Они ведут себя очень непринужденно.

Дубовик с интересом посмотрел на Василия:

– Молоде-ец! Я думаю, что и остальные снимки сделал тот же человек. Тот, о котором умолчала девочка. Видимо, мать строго-настрого наказала ей никому не рассказывать об этом. Надо лететь кому-то туда. На снимках есть штамп фотостудии, где их проявляли. Могут быть и фотографии снимавшего. Решайте сами, кто туда отправится. Только сделать это надо оперативно, в самые кратчайшие сроки.

В Адлер собрался Доронин.

– Звони сразу же, как только что-то узнаешь, докладывай Моршанскому, – Дубовик похлопал Василия по плечу. – А мне предстоят поиски одного ученого – Лопухина, – он вкратце рассказал о биографии Вагнера, чем вызвал большой интерес.

– Думаете, можно найти этого младшего сына? – с сомнением спросил Доронин.

– К сожалению, пока я не могу ответить на этот вопрос, но игнорировать такой важный факт – преступная небрежность в нашей работе. Лучше лишний день потерять, зато уже будем спокойны.

Дочь Песковой Евгения сидела напротив Моршанского и плакала. Несколько минут назад они со следователем вернулись с опознания. Молодая женщина, увидев мать на оцинкованном столе, едва не лишилась чувств, но крепкая рука Карнаухова поддержала её.

– Мы с мамой давно не виделись. Через три года после возвращения из эвакуации я уехала в Москву. Она изредка меня навещала, и я иногда, пока училась, приезжала к ней. Теперь у меня своя семья, два сына маленьких, – она вытерла глаза платочком, тихонько высморкалась и замолчала.

– Вы уж меня простите, – скептически поджал губы Моршанский, – обычно, когда рождаются внуки, бабушки стремятся почаще видеться с ними, водиться, а у вас, как-то, наоборот…

– У меня муж очень трудный человек, у них с мамой совершенно не сложились отношения. И детей он не разрешает возить к ней в гости. – Увидев недоуменный взгляд, она добавила, пожав плечами: – Ну, вот так сложилось… Я не противилась этому. Люблю мужа…

– Вот, как раз к вопросу о любви, какие у вас были в семье отношения с родителями, с братом?

– С братом у нас всегда были ровные отношения. Старший брат – младшая сестра. Папа был очень тихий, спокойный человек, он был скорее «мама», а мама более строго относилась к нам. Мне всегда казалось, что она пыталась сблизиться с нами, но это у неё плохо получалось. Мы были сыты,одеты неплохо, насколько это было возможно в то время. Но у меня осталось чувство недолюбленности мамой. Она работала хирургической медсестрой, и порой мне казалось, что в Москве больше таких нет, потому что она слишком редко бывала дома.

– Ваша мама болела? Я имею в виду серьёзные заболевания. Может быть, были операции?

– Да что вы! Вы судите по внешнему виду? Но она имела великолепное здоровье! При всей своей субтильности мама была, что говорится, «жилистой», даже где-то сильной. – Женщина вдруг вскинулась: – С ней что-то не так?

– У неё был вырезан аппендицит. Вы это знали?

– Не-ет… Но мы же с ней не виделись всю войну, может быть, это было в те годы?

– Вероятно… В каком году вы сюда переехали? В сороковом?

– Нет, перед самой войной. Мама – да, она уехала сюда работать в начале сорокового года, я помню, что плакала, не хотела расставаться с одноклассниками, и, в конце концов, папа уговорил маму остаться нам с ним пока в Москве. Брат был в то время в армии.

– Вот как? – Моршанский зашуршал страницами дела. – А в показаниях вашей матери я читаю, что вы приехали сюда вслед за отцом? Может быть, вы что-то перепутали? – с подозрительностью посмотрел на женщину следователь.

– Да нет же! Когда мы приехали сюда, нас мама встречала на машине из клиники. Мы с папой стали жить в коммуналке, в небольшой комнате, мама почти всегда была при клинике. Не-ет, я всё хорошо помню! Через три месяца началась война. Папу забрали сразу, а меня мама поспешно отправила в эвакуацию с медперсоналом клиники, – было заметно, что Евгения разволновалась, лицо раскраснелось, глаза заблестели негодованием.

– Да вы не волнуйтесь, у меня к вам претензий нет. Мне просто надо разобраться. Вы меня простите, но этот вопрос я задам не из праздного любопытства, какие отношения были между вашими родителями? – Моршанский опустил глаза, встретив негодующий взгляд женщины. – Ещё раз простите…

– Не пойму я что-то, это было сто лет назад, отца уже давно нет, мать теперь вот!.. – она прикрыла глаза платком, потом, тяжело вздохнув, тихо сказала: – Повторюсь: папа был тихим смирным человеком, мама.., не знаю, какие у них были отношения, но ни объятий, ни поцелуев я никогда не видела. Да и как-то не заведено было!.. Не ругались – и ладно!

– Ну, хорошо! А почему ваша мать вдруг стала работать санитаркой? Вы ведь сами сказали, что она была почти незаменима, как медсестра?

– Мне самой было непонятно, она не объясняла, я не лезла.

– Когда вы вернулись из эвакуации, вы заметили в ней какие-нибудь перемены?

– Трудно сказать, я ведь девчонкой была! Но суетиться она стала, будто торопилась куда-то. Придет домой, а будто бежать ей надо. Злилась невпопад. Я думала, что из-за гибели отца. Не знаю…

– Есть у вас какие-нибудь предположения, кто мог убить её?

– Нет, мне даже в голову ничего не приходит. Я всю дорогу сюда думала об этом.

– Вы знаете, что до этого она исчезла, и мы не могли её найти. Где она могла быть? Может быть, были какие-то друзья, подруга, у которой она могла скрываться?

– Да я уже много раз и в милиции, и в КГБ рассказывала. Я представления не имею, где она была всё это время. Кто послал телеграмму из Москвы, тоже не знаю.

– А родственники у вас есть?

– Нет, кроме брата у меня теперь никого не осталось. Родственников мужа в расчет не беру. Они мою мать, как и мой муж, не воспринимали.

– У вас семейные фотографии сохранились?

– Да. Правда, немного.

– С какого года, примерно? – Моршанский покраснел, боясь выдать интерес к этому вопросу.

Евгения, и в самом деле, испытующе посмотрела на следователя, но всё же ответила:

– Мои фотографии с рождения, есть свадебная родителей. Брата снимали года в четыре. Ну, и потом, школьные, где мы с братом вдвоем. Были ещё старые, очень старые. На них женщины в длинных платьях, на одной с кружевным зонтиком, по-моему, мама, хотя я не уверена. Эти фотографии давно пропали. Но одна мне очень запомнилась, я совсем маленькой очень любила эту карточку: там фон был какой-то сказочный, как мне казалось. Я всегда представляла себя на месте той женщины. Внизу были написаны очень красиво какие-то слова. Но я читать не умела, только они казались мне кружевом. – Женщина вдруг, опомнившись, сказала: – Простите, вам это неинтересно, – она устало опустила голову.

Моршанский решил, что на сегодня достаточно, и отпустил её.

Глава 12.

Прошло два дня. Оперативники уже по нескольку раз опросили соседей и Зеленцова, и Ильченко. Перевернули комнату Песковой. Провели тщательный обыск на квартире Кривец. Пока все усилия были тщетны.

Утром Калошин едва открыл глаза, как ему позвонил дежурный и сообщил, что начальник немедленно ждет всех у себя в кабинете.

– Что за срочность? – недовольно буркнул майор. Расстались они с Сухаревым только пять часов назад.

– Вызывает не Сухарев, а Дубовик, – пояснил сержант.

– Он что, уже приехал? – удивился Калошин и бросил трубку: – Принесся твой черт на метле, – грубовато пояснил он Варе, проснувшейся от раннего звонка.

– К твоему сведению, папочка, на метле летала Баба Яга. И, к сожалению, он пока не мой! – направляясь на кухню и зевая, парировала дочь.

– Ишь ты! «К сожалению»! – проворчал майор.

– Да! Таким «чертом» можно только гордиться! И перестань дуться! Раз вызывает – значит, так надо! Тем более, что ты сам вчера жаловался, что у вас дело застопорилось! Между прочим, ты мог бы со мной поделиться, глядишь, может быть, я что-нибудь и посоветовала бы тебе!

– Варька! Это, с каких пор ты стала консультантом у оперов? – язвительно заметил Калошин, забирая из рук дочери чашку с горячим чаем.

– Вы, товарищ майор, язва! И я с вами сегодня больше не дружу! – девушка показала отцу язык и направилась в спальню.

– Ну, конечно, защитник приехал! Зачем теперь отец? – по-прежнему ворчливо пробормотал майор вслед дочери.

То, что Дубовик выглядел свежим и бодрым, уже никого не удивляло. Входя в кабинет Сухарева, все сразу подтягивались, выпрямляя спины и пряча невольную зевоту, – на часах ещё не было семи. Сам хозяин кабинета клевал носом – перед сном он имел неосторожность выпить порядочную толику водки.

Рядом с подполковником сидел и Ерохин, приехавший ночью из К***, он тоже с трудом держал марку, но на приветствия входивших улыбался.

– Извиняться за столь ранний подъём не буду, – сказал Дубовик, когда все собрались за длинным столом, – вы люди военные, а дело не терпит отлагательств. И, если позволите, я начну первым.

Подполковник встал, подошел к окну и, открыв форточку, присел на подоконник.

Все невольно потянулись за папиросами. Так легче было бороться с остатками сна.

– Всё-таки, как я и предполагал, вся эта история началась в начале нашего столетия. О том, что написано в биографической статье господина Вагнера, надеюсь, вы все знаете. Из неё я вычленил одну фигуру – магистра физико-математических наук некоего Лопухина. В Могилёве, где жил этот человек, я по старому его адресу нашел одну женщину, которая, к счастью, пережила войну. Она немало знала о семье Лопухина, так как была горничной в его доме. Сам Лопухин давно сгинул в сталинских лагерях. Так вот что мне поведала эта женщина:

Лопухин происходил из довольно зажиточной дворянской семьи, учился сначала в пансионе для детей знатных родителей, потом уехал в Санкт-Петербург, где закончил курс университета и вернулся в Могилёв. Чем конкретно занимался в молодые годы этот дворянин, женщина точно сказать не смогла – в то время она была девчонкой, а в горничных числилась её мать. Но сборища молодёжи она хорошо помнит. Возможно, что тогда молодой Лопухин и заразился некое идеей создания сверхчеловека. Не суть важно. Какое-то время он проживал в Минске, Москве. С родителями оказался в ссоре после того, как вопреки их воле, женился. И что странно: Лопухин ни разу не привел свою жену к себе в дом, проживал с ней в другом городе. А когда его родители приказали долго жить, он вдруг привез девочку – свою дочь Анастасию. Жены его до конца жизни самого Лопухина домработница не видела. Были какие-то сожительницы, но к нашему делу они не имеют никакого отношения. А вот дочь!.. Девочка с рождения оказалась хромой. Отец постоянно возил её на дорогие курорты итальянской Ривьеры, которая в то же время была излюбленным местом отдыха и господина Вагнера. После одной поездки в доме Лопухина стал появляться молодой красивый человек. На фото женщина, ни мало не задумываясь, узнала Вагнера. Только в то время кто он, что он, домработнице не докладывали, но вот юная дочь Лопухина страстно влюбилась в этого парня. И от этой любовной связи родился мальчик, – Дубовик торжествующе посмотрел на сидящих за столом. – Было это или в конце 1907 года, или в начале 1908. Точно она не знает, так как будучи беременной, Анастасия в городе не проживала. И потом очень скоро уехала от отца. Куда – это так же осталось неизвестным. Потом дочь вернулась к отцу, уже одна. Теперь нам понятно, что у Вагнера, действительно, был младший сын. – Дубовик вновь окинул всех взглядом: – Переварили? Слушайте дальше. Анастасия с детства, видимо в силу своей ущербности, увлеклась чисто мужским занятием: стрельбой! И настолько в этом преуспела, что в тире ей не было равных! На городских состязаниях, проводимых в честь какого-нибудь значительного праздника, она была бесспорным лидером. Перед Первой мировой войной Вагнер перестал появляться в доме Лопухиных, а вскоре исчезла и Анастасия. К тому времени Лопухин подрастерял свое состояние, преподавал в учительском институте, жить стал в двух комнатах. От услуг горничной отказался, практически, совсем. Но женщина до самого ареста хозяина жила с ним в одной квартире, которая на данный момент является коммуналкой. Кое в чем ему помогала за мизерную оплату. И ещё очень важный момент: у Лопухина была фотография Анастасии с мальчиком и Вагнером. Женщина помнит по оформлению, что снимок был сделан в Москве в 1913 году, то есть незадолго до его отъезда в Германию. Она тогда решила, что семья могла воссоединиться. Вот такова предыстория, которая, не боясь ошибиться, скажу, явно положила некое начало преступлениям, произошедшим в наши дни! – подполковник пристукнул по столу, как бы ставя точку своему рассказу. – Герман Борисович, поделитесь вашим ходом расследования? Может быть, совместно «выклюем» зерно истины?

Моршанский отметил про себя уважительный тон Дубовика и охотно открыл свою папку:

– Значит так, при обыске у Зеленцова в столе была обнаружена книга, в которой хранился пистолет. Внутренние страницы по периметру вырезаны, на обрезах явные следы оружейной смазки, идентичной той, что была обнаружена на руках Зеленцова. Кроме того, найдены патроны, того же калибра, которыми были застрелены Ильченко и Пескова. Но Хохлов указывает рост и телосложение человека много меньше Зеленцова. Мало того, он отметил и бег с волочением ног. А в свете вашего рассказа, можно предположить, что это была та самая Анастасия Лопухина с необыкновенными снайперскими способностями. Пескову могла застрелить тоже она, так как Зеленцов был, оказывается, левшой, а выстрел в голову женщины произведен, по заключению наших экспертов, правшой. И рост убийцы был, приблизительно, такой же, как и у самой убитой, то есть, порядка 155 – 160 сантиметров, в то время, как рост Зеленцова составлял 175 сантиметров.

– Простите, что перебиваю, – Дубовик подошел сзади к следователю и через его плечо заглянул в бумаги, – а в какой книге лежал пистолет?

Моршанский повернул голову к подполковнику:

– «Практическая хирургия»… Я, признаться, подумал о том, что эта книга никак не вяжется с деятельностью автослесаря, но потом решил, что он мог унести её из клиники, тем более, что она ему не нужна, значит, и резать не жалко, – он пожал толстыми плечами.

Дубовик хотел сделать резкое замечание, но потом передумал и сказал спокойно:

– Надо спросить в клинике, была ли там такая книга. Уж больно специфическая литература, и прямо указывает на владельца. Но в клинике хирургов не было, и нет, кроме погибшего Берсенева. В общем, так, этот вопрос срочно проработать!

Моршанский поморщился, но скорее, не от замечания подполковника, а своего промаха.

– Сняли отпечатки пальцев с книги – только самого хозяина комнаты, причем со следами той же оружейной смазки.

– Что ещё по Зеленцову?

– В день своей гибели машину он не выгонял, колесо было повреждено в боксе. Вахтер вспомнил, что днем Зеленцову звонила женщина. Разговора, как такового не было: он просто что-то буркнул в трубку. Проникнуть на территорию автобазы не составляет труда: во всех заборах есть потаённые дыры.

– Опять женщина?

– Выходит, так… Ну, и как предполагали, выпитая водка, в результате крепкий сон и смерть под машиной. Подробностей жизни Зеленцова никто не знает: он ни с кем не дружил, не пил, ни к кому не ходил, к себе никого не приглашал. В соседях у него глухая старуха, которая с нами даже и разговаривать не стала.

Моршанский замолчал, ожидая вопросов, но подполковник, задумавшись, не произнес ни слова. А заметив, что все молчат, сказал:

– У меня есть предложение: давайте все события прокрутим в хронологическом порядке, и в процессе будем добавлять все детали, собранные за эти дни. Как считаете, товарищи офицеры?

– А я со своей стороны предлагаю изложить всё Геннадию Евсеевичу, он, как никто другой, в курсе всех событий, мы же будем комментировать, где необходимо, – согласился Моршанский – сегодня, как никогда, у них сложился с Дубовиком оперативный тандем. Подполковник согласно кивнул и ободряюще посмотрел на Калошина.

– Ну, что ж, я так я! Что не так скажу – поправьте!

– Давай без скромности! – махнул рукой следователь. – Умеешь говорить!

– Ладно. Значит так. Вначале к нам обращается доктор Хижин с тем, что некто, изменивший внешность, устраивает в клинику под видом душевнобольной бывшую «форточницу» Усладову. Ему необходимо найти пакет, по-видимому, с какими-то важными документами, который спрятала Кривец. Этот вывод истекает из того, что у Усладовой ключи пропавшей медсестры. Но доктор повел себя не совсем осторожно, поэтому тот, кто послал женщину, разгадал наши намерения и начал с нами свою игру. Для того, чтобы отвлечь нас от истинных поисков, нам подбрасывают пакет с маловажными документами. В это же время убивают Оксану Ильченко. Свидетели говорят, что девушка, якобы, знала, кто убил Шаргина и Кривец.

– Убийцу она, похоже, шантажировала. Все свидетели указывают на дорогое кольцо, – вставил свое замечание Моршанский.

– Но у неё были и другие счеты с мужчинами. Ей могли подарить его и за её «любовь», – возразил Сухарев, наконец, окончательно проснувшись.

– Конечно, этого нельзя исключать. Но куда делось это кольцо?

– Да это могла быть элементарная кража. Соседка узнала, что девчонку убили, и воспользовалась этим.

– А кто тогда фотографию Зеленцова подложил? И зачем? – в свою очередь спросил Калошин.

– К ней приходил наш «ряженый», как показала Горбунова. Вполне мог это сделать. Наверняка, у него были ключи. Тем более, что являлся он к девушке, когда Щербань уезжала к сестре.

– Кстати, как там Лыков? – поинтересовался Дубовик.

– Обэхээсники «прошерстили» всю документацию, ревизию провели, – я читал акт, – ответил Моршанский, – совершенно чист. Лабораторное и хирургическое оборудование клиники стоит на балансе. В этом есть небольшое нарушение, но, скорее, административное.

– Хорошо. Продолжай, Геннадий Евсеевич! – кивнул Дубовик майору.

– После убийства Оксаны нам преподносят труп исчезнувшей Песковой. Где она жила всё это время – неизвестно. Никаких следов на месте нахождения трупа. Его явно туда привезли. На чем и как, установить не удалось – снег скрыл все следы.

– Дочь Песковой не имеет ни малейшего представления о последнем местонахождении матери, – вставил Моршанский, – также она рассказала, что у неё с матерью были довольно натянутые отношения, скорее всего, именно из-за того, что она не была родной свои детям. Сын сейчас в плавании, он находится за границей. В паспорте Евгении указано место рождения Москва. Отдел ЗАГСа, где она была зарегистрирована при рождении, сгорел, соответственно, уничтожен был и архив.

– Но это ведь не так важно, откуда она взяла этих детей, – пожал плечами Сухарев. – причина убийства навряд ли их касается. Женщина знала многое о Вагнере, и если тут вдруг объявилась та самая Анастасия Лопухина, у них могли возникнуть между собой какие-то трения.

– Подождите-подождите, давайте не будем «городить огород», – остановил его Дубовик. – тут что-то не так… Если зацепимся за это, можем заблудиться… И так, как «мыши в горохе»… Примем за аксиому присутствие здесь Анастасии Лопухиной, тем более, что она родила от Вагнера сына, которому отец собирается передать свои труды. Но, согласно выводам экспертов, они на данном этапе эфимерны, и имеют ценность только в том случае, если, в самом деле, подтверждены документально, и только для того человека, который хоть что-то в них смыслит.

– Так значит, Анастасия их и разыскивает! – воскликнул Сухарев. – Или её сынок…

– А если они вместе? Помнится, что Усладовой незнакомец говорил то «я», то «мы». Я тогда ещё уточнил у неё этот факт, – добавил Дубовик.

– Слушайте, – возбужденно воскликнул Моршанский, – тогда многое сходится! Стреляет женщина, она же звонит и Зеленцову, но приходит к нему мужчина, так как затащить на подстил такую тушу, как этот слесарь, может только очень здоровый человек! Потом и домкрат, и колесо… А женщина, мало того, что небольшого роста, так ещё и хромая!

– Среди фигурантов у нас есть такие? – спросил Дубовик.

– Вроде бы все на своих ногах, – пожал плечами Моршанский.

– Ну, она тоже не безногая… – Дубовик повернулся к Карнаухову: – Иван Леонидович, скажи, а может быть так, что человек страдает от рождения такой хромотой, которая видна только при беге, а если он ходит медленно, то этого можно и не заметить?

– А ведь и в самом деле, такое может быть! Ты, Андрей Ефимович, прав! – закивал головой медэксперт. – Да и с годами картина болезни может сгладиться.

– Берём это на заметку, – Дубовик вновь повернулся к Калошину: – Что там дальше?

– А на этом события заканчиваются!.. – развел руками майор.

– Да-а… И в самом деле… А почему? Неужели искомое найдено? – вопрос Моршанского прозвучал риторически, но все же вызвал некоторое замешательство среди присутствующих.

– Или все свидетели уже убиты… – хмуро отозвался Сухарев.

– Но если столько людей убито, то спрятанное слишком ценно, а если ещё не найдено, значит, поиски будут продолжаться, и не факт, что больше никто не пострадает, – в раздумье проговорил Дубовик.

– Позвольте мне выстроить краткую логическую цепочку некоторых событий, – Сухарев поднял ладонь, призывая всех к вниманию. – Предположим, что Пескова, работая с Вагнером, могла завладеть наследием своего кумира, и все эти годы прятала у себя. Но вот Кривец их обнаруживает и забирает. Для чего? Это вопрос отдельный!

– А я могу на него ответить, – сказал Моршанский, – вернее, на него ответил Доронин. Он вчера позвонил мне, – обращаясь к Дубовику, пояснил следователь. – Любовника Кривец он нашел сразу, тот работает фотографом в той самой студии, чей штамп стоит на снимках. Мужчина ничего не знал о её исчезновении, думал, что она просто порвала с ним. Оказывается, Кривец собиралась уйти от мужа и переехать к этому фотографу в Адлер, но ей нужны были деньги на покупку дома, так как этот, с позволения сказать, «жених» живет с матерью и сестрой, потому им необходимо иметь отдельное жилье.

– Тогда зачем он ей был нужен? – удивился Воронцов.

– Ну, видно нужен… Кто ж разберёт этих баб! Зачем и на кого кидаются? – ответил Моршанский.

– Опошляешь любовь, Герман Борисович! – сухо заметил Калошин, тот только отмахнулся.

– Значит, она могла за эти документы требовать денег? – опять спросил Костя. – И за это её убили?

– Правильно, а Зеленцова за то, что он знал все про Кривец, ведь она же в последний вечер села к нему в машину, – добавил Моршанский, – и он её куда-то увез!

– Сто-оп! – громко воскликнул Дубовик. – «Пошла писать губерния»! Опять валим всё в одну кучу! Вы не забыли, что Зеленцов работал при Вагнере санитаром? Он многое мог знать о делах тех лет! Ещё вопрос: зачем убивать Кривец, а потом искать то, что она спрятала? Не проще – наоборот? Ильченко… говорит всем об убийце Шаргина и Кривец с самого начала, а убирают её только сейчас? И, пожалуй, самое главное: если стрелявшей была именно Анастасия Лопухина, значит, она была здесь, рядом с Вагнером с самого начала войны. Почему она допустила Пескову до этих документов, если уже с 1939 года Вагнер определил наследником своего открытия её сына? Сам Вагнер должен был обеспокоиться об этом, тем не менее, возле него всю войну была и Пескова? Что-то я совсем запутался в этих временных перипетиях! – он досадливо махнул рукой.

– Значит, мы не продвинулись ни на шаг в раскрытии этих преступлений? – спросил Сухарев. – У нас ведь даже ни одного подозреваемого нет. Замкнутый круг! Что будем делать?

– Я все же думаю, что суть преступления именно в поисках, – сказал задумчиво Дубовик. – Было что-то важное, было…

– Я, кстати, Андрей Ефимович, с тобой согласен! – кивнул Сухарев. – Все крутится вокруг этих документов!

– Если это документы! А может быть, золото? – Воронцов посмотрел на всех вопросительно.

Моршанский с иронией продолжил:

– Ага, зубы раненных бойцов, которых оперировал Вагнер!

– Послушайте, между прочим, неплохая мысль, – прищелкнул пальцами Дубовик.

– Вы это что – серьёзно?! – выпучил глаза следователь.

– Я не насчет зубов, а относительно раненых, – успокоил его подполковник. – Пескова говорила, что Вагнер возвращал им память. А если наоборот? Ведь ему для своих опытов нужны были люди, те, которых никто искать не будет. Их выписывали здоровыми, но кто может за это поручиться? Ушел человек из госпиталя, а куда? Вернулся ли в часть? А не потому ли Зеленцов ушел из клиники вслед за Вагнером? Да и «смерть» самого доктора, не этим ли фактом была обусловлена? И Пескова не потому ли ушла в санитарки? Война заканчивается, госпиталь со всеми документами возвращается на место дислокации. Могут возникнуть ненужные вопросы. И ещё: заметьте, десять лет ничего не происходило! И вдруг эти операции! И должна же быть логика в поступках этих людей! – Дубовик с силой стукнул ладонью по столу.

– Да, пока у нас только разрозненные факты… – покачал головой Моршанский.

– Одни словом, молодцы! Шли, шли и уткнулись лбом в закрытую дверь! – сокрушенно поддержал его Сухарев.

– А если это стена, а дверь рядом? Открытая? И мы просто её не видим… – Дубовик достал из своей папки фотографии Любови Кривец и её дочери Тамары. – Предлагаю всем попробовать решить один ребус, – он разложил снимки на столе. – Кривец дала дочери указание на свой портрет, это можно вывести из прочитанного по настоянию матери в последний вечер рассказа и её слов, чтобы дочь этот вечер запомнила. Итак, есть три снимка, но за портрет может сойти только один – вот этот! – он постучал пальцем по фотографии, где женщина стояла у пальмы.

– Так мы же вроде бы уже раскрыли её «секрет»! – недоуменно произнес Моршанский. – Женщина указала лишь на то, куда она могла уехать. Это дочь и должна была понять, тем более, что мать не позволяла ей никому рассказывать о фотографе, который за ней ухаживал. Поехала к нему и не доехала! И никакого отношения к этим преступлениям не имела!

– Но Ильченко-то сказала, что её убили! Не по дороге же в Адлер! – горячо кинулся на защиту своего начальника Ерохин. – И в своих словах она объединяла и Шаргина, и Кривец!

Дубовик, пряча улыбку, успокоительно махнул рукой капитану, а, обратившись к Моршанскому, сказал:

– Хорошо, приму ваши доводы! Пока! Но помните: «Человеку свойственно ошибаться, глупо – упорствовать в ошибке», поэтому предлагаю вам подумать и над моими словами. Это для всех!

– Звучит как директива! – поднял указательный палец Моршанский.

– К сожалению, моя интуиция не может быть основанием для приказов, поэтому, подчеркиваю: предлагаю! Но для всех нас найти убийцу дело общее, поэтому надо прислушиваться к мнению друг друга! – довольно сухо парировал Дубовик.

– Но вы же моего не слышите! – с оттенком неодобрения сказал следователь.

– Повторяю: ваши доводы относительно Кривец я принимаю! Но свою точку зрения буду отстаивать до конца! Давайте, закончим эту словесную дуэль, и продолжим обсуждение известных фактов и доказательств. Что ещё интересного рассказала дочь Песковой, кроме уже сказанного? Что-нибудь вас заинтересовало?

– Она говорила о каких-то старых фотографиях, на которых были женщины в длинных платьях! Кружевные зонтики, сказочный фон… Чисто женские впечатления! Нет, особо больше ничего. Да, она ещё сказала, что мать была очень крепкой и здоровой женщиной, не смотря на тщедушность.

– Погодите! – Дубовик хлопнул себя по лбу пальцами. – Ведь Пескова тоже родом из Могилева! И по возрасту ровесница Лопухиной! А это может обозначать?.. – он вопросительно посмотрел на всех. – Ну?..

– Она могла знать Анастасию Лопухину, а также то, что касалось рождения сына! – возбужденно прихлопнул ладонями Моршанский.

– И не только! Она и с Вагнером могла быть знакома с тех времен! – подхватил Калошин. – И знать о дальнейшей судьбе сына Лопухиной! А если он здесь, то это ведь многое объясняет! – он с одобрением посмотрел на Дубовика: – Значит, всё-таки, твоя правда: вся история идет, действительно, оттуда. Тогда и убийство её вполне логично, ведь, вряд ли, Лопухина хотела быть раскрытой! А Кривец случайно могла оказаться между этими женщинами, и узнать их тайны.

– Лопухина и Пескова могли быть и соперницами! – добавил Моршинский. – Евгения Пескова, между прочим, сказала ещё, что мать первой уехала из Москвы сюда, только потом приехал муж с дочерью! Правда, причины она не знает, мала была тогда.

– И Лопухина жила здесь уже до войны, судя по рассказам осоавиахимовцев.

– И что, обе рванули сюда вперед мужика, которого не могли поделить? – усмехнулся Воронцов.

– Пошло и слишком банально, Константин. Тут причины, боюсь, более глубинные, – Дубовик задумчиво посмотрел в окно, потом, вздохнув, посетовал: – Война связала нам руки – столько архивных данных уничтожено. Кем стала Лопухина? За кого вышла замуж? Кем была Пескова в молодости? Чьих детей воспитывала? Вот эти вопросы, скорее всего, останутся без ответа. Кстати, я не эксперт в семейной жизни, дети для меня – чистые страницы, но…

– Пора уже заполнять эти страницы! – нравоучительно сказал Сухарев, воспользовавшись паузой в речи подполковника, вызвав тем самым улыбки присутствующих.

– Вот и начнем ликбез для начинающих папаш, – лихо козырнул Дубовик, – вопрос всем на засыпку. В семье, где есть один ребенок пяти-шести лет, ожидается прибавление. Этот ребёнок запомнит какие-то подробности появления в их семье брата, сестры? Понимаю, что вопрос корявый, но вот, примерно, так!

– А-а, так ты, Андрей Ефимович, думаешь, что брат Евгении Песковой, будучи старше её, должен помнить, как она появилась в их семье? А что, разумно! – одобрительно закивал головой Сухарев. – И я первым отвечу на твой вопрос: если ребёнок не дегенерат, то хоть какие-то моменты останутся в мозгу.

– А почему только какие-то? – возмутился Воронцов. – Я, например, очень хорошо помню, как мне брата приволокли из роддома. Я целую неделю рыдал от ужаса, глядя на лысую «обезьянку», как мне тогда показалось. Честно скажу, тогда думал, что он всю жизнь таким будет. Орал: «Как мы этого урода соседям покажем»!

Все дружно засмеялись.

– Ну, что ж, прекрасный экскурс в детство. Значит, с братом Евгении попросим связаться по радио. Вдруг и у него были такие же яркие впечатления, – улыбаясь, сказал Дубовик.

– Товарищ подполковник, разрешите вопрос? – приподнял руку Воронцов.

– Спрашивай!

– Я вот всё думаю, зачем же эта «Жанна Д`Арк», по словам свидетелей, всегда надевала нитяные перчатки? Может быть, у неё что-то с руками было не в порядке?

– Вот этот вопрос хороший и своевременный! Могло быть и так, как ты сказал, а можно допустить, что это просто отрыжка дворянского воспитания – дамы всегда в перчатках. Стрельба – дело не вполне чистое, и не женское. И это лишний раз может доказывать, что стрелявшей была Лопухина.

Глава 13.

Отпустив всех позавтракать и выполнить некоторые поручения, Дубовик вышел на крыльцо, дожидаясь Калошина. Решили прогуляться до ресторана и поговорить. К ним присоединился и Ерохин. В этот момент на крыльцо вышел дежурный и позвал его к телефону. Звонил Лагутин:

– Андрей Ефимович, тут тебя Кривец спрашивает, муж медсестры. У него для тебя какое-то сообщение. Мне ничего не сказал.

– Дай ему трубку!

– Товарищ подполковник, я должен извиниться за то, что раньше вам этого не сказал, но, поверьте, только сейчас об этом вспомнил! – возбужденно затараторил Кривец.

– Иннокентий, давай без этой словесной шелухи, говори самую суть! – поморщился Дубовик.

– Значит так! Когда погиб Шаргин, Люба пришла домой сама не своя, ну, оно и понятно. Только она металась по квартире и все повторяла: «Это я виновата в том, что эти сволочи его убили! Если бы я всё отдала ему, они бы не посмели это сделать! А я пеклась только о своих интересах, самонадеянная дура!»

– Ты точно помнишь эти слова, ничего не домысливаешь? – Дубовик почувствовал, как ему передалось волнение собеседника, да и было от чего разволноваться – интуиция его не подвела, появилось подтверждение его догадкам, теперь они приобретали плоть.

– Нет, я точно всё вспомнил, тогда мне её слова показались признанием в любви, что ли!.. Вот, вроде того, что себя отдала бы! Ещё страшно разозлился и высказал это ей, а она с таким укором посмотрела на меня и сказала, что, дескать, «не станет меня, вспомнишь эти слова!» То есть, если её не станет!

– Я понял это!

– Понимаете, я тогда упрекнул её в том, что она готова была отдать Шаргину всё, а мне ничего!

– Что она ответила на эти слова?

– Сказала, что я не о том думаю. Больше мы не говорили на эту тему, а через несколько дней она пропала, только я всё о любовниках её думал, а те слова вовсе забыл… – голос Кривец звучал уже глухо и покаянно.

– Ладно, Иннокентий, спасибо! Я всё понял!

– Ой, да, ещё вот что! Тогда, примерно, через месяц, звонила какая-то женщина из клиники и спрашивала, не оставляла ли Люба мне какой-нибудь пакет, дескать, это её – той женщины – вещь, и Люба должна была ей его отдать. Но у Любы я ничего подобного не видел.

– Иннокентий, ты, извини за грубость, м..к! – Дубовик хотел сказать ещё несколько грубых слов, но передумал и только добавил: – Но всё равно, спасибо!

Кривец почувствовал настроение подполковника и ещё тише произнес:

– Обида мной руководила, и ревность! Простите, если что не так…

Дубовик положил трубку и вдруг застыл. Потом резко развернулся и буквально выскочил на крыльцо, где его дожидались Калошин с Ерохиным.

– Какой же я дурак! Немедленно едем в клинику! – и сам первый помчался к машине.

Майор с капитаном удивленно переглянулись, но, тем не менее, быстро двинулись вслед за подполковником.

Калошин сел за руль, Ерохин устроился сзади. Оба напряженно ждали, когда Дубовик объяснит свое поведение. Тот же, прикрыв глаза, только повторял:

– Идиот! Какой же я идиот! Не понять такой очевидной вещи! Потерять столько времени!

Калошин не выдержал первый:

– Может быть, хватит заниматься самобичеванием? Объясни, наконец, в чем дело?

Дубовик повернулся к нему:

– Объяснить, говоришь? Хорошо! – он с ожесточением выдернул папиросу из портсигара и, закурив, глубоко затянулся, а выдохнув, сказал: – Я не зря твердил про портрет. А ведь там прямая подсказка нам. Вот скажи, капитан, что там, на фотографии? – он обернулся к Ерохину.

Тот удивленно смотрел на подполковника.

– Так вы же сами знаете…

– Нет, ты скажи, произнеси вслух, всё, что на ней изображено! – настойчиво повторил Дубовик.

– Женщина… красивая, фигуристая, – опасливо посматривая на подполковника, начал Ерохин.

– А ты, кроме неё, ещё что-нибудь увидел там, «херомант»?

– Пальма, – бросил Калошин, незаметно улыбнувшись на язвительную характеристику подполковника своему подчиненному.

– Слышал? Пальма! – Дубовик легонько щелкнул Ерохина по лбу. – Вот где она спрятала пакет – в цветке!

– Точно! – воскликнул Ерохин. – Там столько этих пальм в кадушках – гранатомет спрятать можно!

– Да погоди ты радоваться! Доля сомнения всё равно остаётся… Слушай, Геннадий Евсеевич, а ты не помнишь, на схемах были отмечены кадушки с цветами?

– Нет, точно помню! Не было ничего!

– Хорошо! Значит, преступник не придал этому значения, а, следовательно, и не искал там. Только бы не промахнуться!.. – видно было, что подполковник волновался. И, докурив папиросу, добавил: – В нем, в этом пакете вся разгадка! – сказав это, он больше не проронил ни слова до самой клиники. Молчали и его спутники, немного огорошенные услышанным.

Хижин встретил их, как всегда, с добродушием и немного удивился, когда Дубовик, едва поздоровавшись, спросил:

– У вас в кабинете, какой цветок стоит?

– Этот, как его?.. Фикус, такой, с большими листьями! – доктор по-прежнему, с удивлением смотрел на приезжих офицеров, но задать вопрос не решался.

– А у Флярковского? – нетерпеливо поглядывая в сторону меньшего корпуса, спросил опять подполковник.

– А у него нет! Стояла пальма, но её вынесли…

– Вынесли?! Куда? Почему? – Дубовик в возбуждении схватил доктора за руку.

– В коридор… Флярковский не любит цветы, говорит, что они пыль собирают, хотя, по-моему, наоборот. Цветы – это самое нежное проявление жизни. У них же происходит фотосинтез, и они…

– Доктор, увольте меня от экскурсий в ботанические эмпирии! Вернёмся к этому как-нибудь в другой раз! Идёмте, покажете, где эта пальма? И, кстати, есть ещё такие же в вашем корпусе? – Дубовик широким шагом, не дожидаясь своих спутников, быстро зашагал по асфальтированной дорожке, очищенной от вновь выпавшего снега.

– Нет, такая одна, – едва поспевая за подполковником, объяснял Хижин. – Её посадила ещё Люба Кривец, и сама же за ней ухаживала. Привезла с курорта ещё в прошлом году маленький отросток. Теперь вот стоит бедная эта пальма в коридоре, но, правда, женщины за ней смотрят.

При этих словах доктора Дубовик остановился, хотел сказать что-то резкое, но передумал и, досадливо махнув рукой, зашагал дальше.

Пакет, обёрнутый толстой кухонной клеёнкой, оперативники обнаружили в кадке с пальмой, стоящей в конце коридора, за кабинетом Флярковского.

Дубовик, держа драгоценную находку в руках, не удержался от едкого замечания в адрес Хижина:

– Что ж вы так невнимательно? Мы ведь вас спрашивали, всё ли на схеме отмечено! Вы нас заверили, что ничего не пропущено? Или я ошибаюсь? На наше счастье, преступник исключил возможность тайника в цветке. Иначе!.. Простите, но, боюсь, много con de merde услышали бы от меня! Поверьте, я бываю слишком груб! – но, увидев, как густо покраснел доктор при его последних словах, Дубовик поспешил загладить своё нетактичное поведение: положив ладонь на плечо Хижина, он добавил: – Извините, но наша работа слишком грязная, чтобы миндальничать.

– Нет-нет, что вы! Я не в обиде на вас, скорее, на себя! И, у меня к вам есть личная просьба: если это не будет большим секретом, я хотел бы знать, что всё-таки содержится в этом пакете. Ведь погибли мои коллеги…

– Обещаю! Но это пока всё! – он пожал руку Хижину и добавил: – Ни один человек не должен знать о том, что здесь было найдено. Даже ваша жена!

– О, это я, поверьте, понимаю! Хранить секреты, в некотором роде, и моя специальность!

Попрощавшись с доктором, оперативники буквально помчались в гостиницу, где решили спокойно пересмотреть документы без лишних свидетелей.

Глава 14

.

Сверху лежали письма. Дубовик аккуратно перебрал их, прочитав имя адресата:

– Анастасии Лопухиной, так, в Могилев, в Москву, в Минск, опять в Москву, в Москву… Все – «До востребования»! Сразу будем читать или?.. – посмотрев на Калошина и Ерохина, спросил он.

– Так они все на немецком языке, их же переводить надо! – капитан взял один конверт. – Из Германии, от Вагнера, наверное.

– Ну, с переводом я справлюсь, в конце концов, это не техническая литература! – отмахнулся подполковник, разглядывая следующий документ. – О-о, да это же свидетельство о рождении Александра Лопухина, 29 декабря 1907 года, город Минск. Права была старушка относительно рождения сына Анастасии! Свидетельство о рождении самой Анастасии, Могилёв, 1890 год. Так, смотрим дальше! Ещё интереснее: факт признания отцовства Вагнером Александра Лопухина, паспорт на имя Александра Вагнера, причем, немецкий! Вот так-так! А это?.. Взгляните, завещание! Читаю: так.. так.. ага!.. «своему сыну Александру Вагнеру завещаю все свои научные труды и – внимание! – замок в Баварии, счета в Швейцарском банке»… так, здесь все реквизиты перечислены… Да-а… – Дубовик достал из пакета плоский небольшой сафьяновый футляр, открыл его: – А вот и ключик золотой! Ну, за это и побороться стоило! Вот вам и цена всех загубленных жизней! И эксцентричность поступков преступников! И разыгранные спектакли с переодеваниями!

Повисло молчание. Все пытались осмыслить увиденное. Вдруг заполнились пустые ячейки, не разложенной до конца мозаики преступлений последних месяцев, хотя оставались вопросы, но они должны были только дополнить, очертить флеронами всю картину.

Наконец, Калошин спросил:

– Есть там ещё что-то?

– Фотография… кстати, по-моему, та самая, о которой рассказала мне горничная Лопухина. – Вагнер, молодая женщина в шляпке с вуалью, понятно, Анастасия, хотя лица почти не видать, и их сын Александр. Снимок, действительно, сделан в Москве, в 1912 году.

– Ну и «жук», этот Вагнер! – сплюнул Ерохин. – Кобелёк ещё тот! Две семьи! Это ж надо!

– Ну, кто бы говорил! – усмехнулся Дубовик. – Ладно, читаем дальше. Ого! Ещё одно завещание, это уже на имя Стефана Вагнера, то бишь, Каретникова. И что же у нас папочка завещает старшему сыночку? А всё то же, что и младшему. Так, тут и дополнения к завещаниям есть. – Пробежав глазами текст, подполковник объяснил: – Папочка-то у нас не дурак! Заветный ключик от богатства получит лишь тот, кто закончит научный труд Вагнера и представит ему все доказательства того, что теория его состоятельна, эксперименты дали положительные результаты, и все усилия отца-нациста не пропали даром. Вот так! Ни больше, ни меньше! О! Ещё одна фотография! Это… м-м-м… снимок родового замка барона фон Вагнера … хм… название какое-то божественное… «Врата Бога»! Да-а-а… Если они, эти врата такие, то я не спешу туда! Серость сплошная! – подполковник немного небрежно бросил снимок на стол. – Ну, что, друзья, скажете?

– По мне – наши избы краше! – повертев фото в руках, сказал Калошин.

– А у меня предложение! – Ерохин встал и в шутливой манере обратился к Дубовику: – Ну их эти ворота! Всё равно не наше – не советское! А прежде, чем мы окунёмся в интимную переписку голубков, товарищ подполковник, давайте пожрём!

Дубовик с Калошиным громко расхохотались, а Ерохин хлопнул себя по животу:

– Нет, ну, правда, живот к позвоночнику прилип! Мало того, что не спали, так ещё и не завтракали!

– Да согласен я, согласен! Идём восполнять утраченные калории!

Глава 15.

– Читать буду выборочно! Тут очень много любовной лирики… – Дубовик пробежал глазами пожелтевшие листки, откладывая некоторые в сторону.

– А почему бы нам не послушать про любовь? – Ерохин взглянул на Калошина, ожидая поддержки, но тот только усмехнулся, подполковник же отчеканил:

– Купи билет в оперу – заслушаешься! А вот теперь всё внимание сюда: «Милая Анастасия! Надеюсь, что ты не воспримешь мой отъезд, как бегство. Профессор Лопухин, к моему великому сожалению, не смог сберечь лабораторию, а без неё все эксперименты просто невозможны. Но мой отец благосклонно отнёсся к этой работе, и теперь согласен спонсировать меня в полном объёме. Также, он предоставляет мне свою прекрасную лабораторию. Жить буду в Мюнхене. Письма пишу, как и договорились, до востребования. Если вдруг изменится политическая обстановка, а это не исключено, судя по последним новостям, которые я получаю здесь, в Баварии, тебе будет доставлять почту один наш общий знакомый. Когда он придет, ты поймёшь, что это от меня. Имени не называю». Это письмо написано в Могилёв… Датировано мартом 1914 года. Дальше, читаем: «Милая Анастасия! Пишу в великом смятении. Вчера в Сараево был убит эрцгерцог Фердинанд и его жена София! Это ужасно! Австро-Венгрия объявила войну Сербии, а наша Германия пообещала полное содействие ей. Боюсь, что это начало Великой войны, как у нас говорят! Не покидай Москву. Я буду знать, где вас искать. Береги Александра!» Та-ак… Вот ещё интересное в этом письме: «Жалею, что мои эксперименты так затруднительны, помощников не найти, университетские товарищи не понимают всей пользы моего открытия. А ведь если бы этот сербский студент прошел через мои руки, он не был бы пойман, а убийство Фердинанда осталось нераскрытым. А теперь война!..» – Дубовик отложил в сторону листы, исписанные мелким четким почерком, и закурил.

– Да, вот это архивчик! – покачал головой Калошин. – Вся хронология событий тех лет!

– Это, действительно, подошло бы для исторической хроники жизни отдельно взятых людей. Перевожу дальше. Год 1919. «Любовь моя, Анастасия!» Так, тут любовные признания, опускаем,.. ага, вот: «Всю войну провел в безделье, из-за недостатка необходимого для моих опытов, смог работать только на бумаге, но это всё не то! Не то! Жаль потраченного времени, но мне нужны люди, и не только, как помощники, но и как материал для опытов. Думал, что война подарит мне такую возможность, но все подозрительны и осторожны. Ночью не встретишь никого. Работал с собаками, кое-что получилось. Верь в меня, я заставлю говорить о себе! Ты пишешь, что Александр очень талантлив и умен не по годам. Это самое лучшее известие за все эти годы войны и вашей революции». Год 1924. «Только что наш общий знакомый принес твое письмо и фотографию. Как хорош Александр! Л. сказал, что мальчик необыкновенно одарен. Прекрасно говорит по-немецки. Почти без акцента. Найми преподавателя, он должен говорить чисто. Его артистические способности меня волнуют мало, а вот то, что он много занимается математикой и физикой порадовало бесконечно. Денег на него не жалей! К сожалению, мой старший сын не оправдывает моих надежд. Истеричен, слаб духовно. Подвержен чужому влиянию. А ведь я обоих сыновей вижу продолжателями моего дела». В конце есть приписка: «Настоятельно рекомендую Александру поступать в медицинскую Академию, он должен стать хирургом.Параллельно пусть оканчивает курс физики и математики. Есть ли такие в Москве? Если нет, увози его в другой город». Да-а! Очень честолюбивые планы! – Дубовик вновь перебрал листы и пробежал их одними глазами. – Тут дальше Вагнер пишет хвалебные оды в честь прекрасного сына Александра, названного, кстати, по его словам, в честь Македонского! Чувствуется, лавровый венок давил на мозги папаши! – подполковник поднялся, похрустел суставами.

– Устал, Андрей Ефимович? – заботливо спросил Калошин.

– Да, немного. Язык чужой, почерк незнакомый… Черт бы их всех подрал! Капитан, мог бы почитать немного! – Дубовик повернулся к Ерохину. Тот поднял руки:

– О, нет, товарищ подполковник! Я в лингвистике плаваю, языки не моя стихия! Вы же знаете!

– Ну, твоя стихия известна! – он потрепал Ерохина за чуб.

Тот помотал головой, освобождаясь от руки Дубовика:

– Ну, това-арищ подполковник, ну сколько можно? Я с вашей подачи скоро вообще на баб смотреть перестану!

– Не умри только от воздержания! Ладно, перейдём к следующему письму. Тут приписка для Александра, отец хвалит его за выбор профессии: «Хирургия – это лучшее, что я мог бы пожелать тебе, но в моем деле необходимы и другие знания! Не опускай руки, ты должен стать моим преемником!»… А это уже 1934 год. Так… Ого, это очень интересно!.. Читаю: «Нашим фюрером и рейхсканцлером стал Адольф Гитлер! Ты помнишь, я тебе писал о нем? Ещё, когда я состоял в нашей баварской партии правых консерваторов-сепаратистов, что было моим заблуждением, наш комиссар Густав фон Кар познакомил меня с лидером немецкой национал-социалистической рабочей партии Адольфом Гитлером. Тот сразу же поддержал мою идею «тихой войны», но сказал, что вести её надо в большевистском логове, чтобы можно было изнутри резать головы «красной гидре», и предложил вернуться к этому разговору позже. Тогда же я вступил в его партию. Вот теперь он у власти! Мы главные в Рейхстаге! Я имел с ним беседу, он выразил полное согласие со мной, обещал поддержку. Но повторился, что работать мне будет лучше на территории врага. Там скоро будет много «материала». Он добавил, что возьмёт реванш за проигранную войну Германской империей и Ноябрьскую революцию, которую люто ненавидит! Анастасия! Война с Россией неизбежна! Я рад! Мы сможем соединиться, а ты обязательно исполнишь свою заветную мечту – станешь, наконец, полноправной хозяйкой моего замка в Альпах. Я осыплю тебя богатством! Ты его достойна! Посылаю вам с нарочным работы Гитлера «Двадцать пять пунктов» и «Моя борьба». Александр должен их проштудировать. Помните – весь мир будет лежать у наших ног!» И даже отрывок из Гёте приписал!

– Да-а! Яркая личность, этот Вагнер! – покачал головой Калошин. – Только теперь весь мир его – могильные черви! А земли – всего два метра! И Гёте не помог!

– Ну, майор, какая проза после столь высокого стиля! Вагнер не вынес бы такой оценки! – улыбнулся Дубовик. – Ну, что продолжим? Тут уже остается совсем немного истории в письмах. В следующие годы он пишет, в основном, обращаясь к Александру. Спрашивает, понятна ли ему суть экспериментов. Предлагает разрабатывать своё направление. И?! Ай да Вагнер, ай да кудесник! Прямо сыплет сюрпризами! Просто пещера Али Бабы! Слушайте: «Напиши мне обязательно, передан ли тебе перстень моей матери?» Вы понимаете, о чём здесь может идти речь? Перстень, подаренный незнакомцем Оксане Ильченко! «Он должен был принадлежать Эльзе, но я дарю его тебе! Это – признание моё за сына – родовой талисман!»

– Так сынок взял у маменьки перстень и подарил его Оксане?! Ну, и дела-а! – взволнованно воскликнул Ерохин.

– А может быть, покупал молчание девушки? – предположил Калошин.

– Ребята, давайте закончим с письмами и поговорим! Здесь очень много надо обсудить! Есть приписка к этому письму: «Кстати, можешь не волноваться относительно того, что Александр незаконнорожденный. У нашего рейхсканцлера отец тоже из такой семьи, но это не помешало Адольфу взойти на вершину, и Александру судьба подарит шанс, но для этого он должен много трудиться». Да-а, комментарии излишни.. – Дубовик сокрушенно покачал головой. – Итак, письмо 1938 года, обращение к Александру: «Не манкируй своими обязанностями в работе на Советы, никто не должен подозревать тебя! Это важно! То, что ты пишешь о клинике в каком-то провинциальном городишке, пожалуй, это самое верное решение проблемы с лабораторией. Осторожно привлекай к своей работе нужных нам людей. Неплохо было бы «купить» и какого-нибудь партийца! Денег не жалей, и драгоценностей – тоже. И у «красных» есть продажные!» Это думаю, как раз, о Мелюкове. Ещё небольшая приписка: «Я буду рекомендовать тебя в члены нашей партии! Ты этого достоин!» Ну, что ж, пожалуй, и всё! – Дубовик ещё повертел листы писем, просматривая их. – Нет, больше ничего важного… Думаю, у них был и другой канал связи, особенно, перед войной. Самая главная наша задача – Лопухина и её сын!

– Так значит, Эльзу Вагнер намеренно оставил в Советском Союзе? И фамилию заставил поменять на русскую, чтобы она не смогла претендовать на наследство? – спросил Ерохин.

– Кстати, белорусские коллеги должны ответить, какова причина смерти Эльзы и её мужа, похороненных в Могилёве. Дождемся их выводов. – Дубовик взял фотографию: – Надо бы попросить вашего Гулько снять вуаль с этой женщины, может быть, сможем составить портрет. Ну, давайте, высказывайтесь!

– Я считаю, что Александр Вагнер работает где-то здесь врачом. Об этом чётко пишет отец в письмах, – сказал Калошин.

– Более того, незнакомец в маске – это он и есть! В этом я теперь уверен! Пескова слышала, как Вагнер разговаривал с немцем, то есть, с человеком, который прекрасно говорил на немецком языке. Отец с сыном в то время явно встречались. А вот как потом?

– Через Штерн? – высказал предположение Ерохин.

– Что-то я в этом сомневаюсь… – Дубовик задумчиво тёр подбородок.

– Так ты обоснуй, Андрей Ефимович, свои сомнения! Я поддерживаю мнение капитана, по-другому общаться им было сложно. Вагнер последние годы практически никуда не выходил, – Калошин с сомнением посмотрел на подполковника.

Тот только отмахнулся:

– Вот в этом-то и вся соль! И я пока сам не пойму, что меня не устраивает в этом сценарии. Какая-то мысль чиркнула… Ладно, об этом потом! Давайте дальше!

– Кто такая Лопухина? Где она обосновалась? Что её связывало с Песковой? Я считаю эти вопросы первостепенными, – пристукивая ребром ладони, рассуждал майор.

– А я считаю, что Пескова точно знала тайну Лопухиной, они могли быть даже ею повязаны. Если Лопухина собиралась удрать за границу вместе с сыночком, то Пескова со своей стороны могла потребовать, так сказать, денежной сатисфакции, – высказал Ерохин очередное мнение. – Как думаете, товарищ подполковник?

– Всё это не лишено логики и смысла. Только по нашим рассуждениям выходит, что все, кто в курсе тайн Лопухиной и её сына, ищет в этом свою выгоду, а получает пулю. И никому из них не пришло в голову пойти в милицию, чтобы предотвратить и свою гибель, и убийство других людей. Значит, у каждого была некая уверенность в своей правоте? Или я чего-то не понимаю…

– Ну, давайте, отцы-офицеры, с чего-нибудь уже начинать! – Ерохин встал по стойке «смирно»: – Жду приказаний!

– Приказываю сесть и пока думать! – Дубовик показал капитану на стул. – Нам надо будет в первую очередь пропустить через сито всех врачей, прибывших сюда незадолго до войны. Всех! Необходимо и институты Московские проверять, поднимать архивы. Студентов с именем Александр там, конечно, тьма, но можно кого-то вычленить из тех лет. И женщин с именем Анастасия, её год рождения, примерно, известен. Если отсеивать по годам, думаю, не так много их будет. Поработать надо и по Песковой. Всю её московскую жизнь тоже прощупать, узнать, где и когда пересеклись пути Лопухиной и Песковой.

– Между прочим, книга по хирургии, которую нашли у Зеленцова, тоже может дать наводку на хозяина, – добавил Калошин.

– А у меня есть мысль: Вагнер пишет об артистических способностях сынка, поэтому человек в парике может быть вполне этим самым Александром. А что? Наклеить усы – это тоже надо уметь, да и клей специальный нужен. И личину надо замазать чем-то! Точно – артист! – прихлопнул ладонями Ерохин.

– Он же в художественной самодеятельности может играть! – воскликнул Калошин.

– Вот видите, сколько умных мыслей! Молодцы, мужики! Будем двигаться в этих направлениях! – Дубовик встал. – Ну, «или Цезарь, или ничто»!

– Ага! «С броней на броню»! – ввернул Ерохин.

По дороге в Энск заехали к Лагутину. Тот радостно вышел из-за стола навстречу гостям:

– Ну, Андрей Ефимович, обыскался я тебя! Всех обзвонил. Сухарев сказал, что вы поехали сюда. Думал, по дороге, где застряли? У вас всё в порядке? Всё нормально?

– Даже лучше! – Дубовик решил пока никого не посвящать в подробности содержания находки и сразу спросил: – Как у вас?

– Гильзы нашли, товарищ подполковник!

– То есть, как «гильзы»? Она там что, не одна была? – удивился Дубовик.

– Вот именно – две! И пуля от второй гильзы, вернее, от первой! – возбужденно сказал Лагутин.

– Вадим Арсеньевич! За такой сумбурный доклад ты своих подчиненных ругаешь? – стараясь не сорваться, спросил подполковник.

– Извини, извини! В общем, так: поползали мы на коленях, и нашли с ребятами две гильзы, одна отстреляна была раньше, дня на три, и лежала немного в стороне от того места, где стоял стрелявший в девушку. Гильза оказалась идентичной второй. Тогда наш эксперт провел баллистическую экспертизу, прочертил направление выстрела, которым была убита Ильченко, высчитал расстояние, какое могла проделать пуля, и, пожалуйста, результат. Пуля эта идентична, вытащенной из дерева пули, но чистая, без биологических следов, – Лагутин достал из папки и протянул акт экспертизы Дубовику. Тот пробежал его глазами и сказал:

– Значит, стреляли дважды. Первый раз, видимо, промахнулись. Да-а, у девушки, по-моему, не было никаких шансов на жизнь. – Потом повернулся к Лагутину: – А график работы Ильченко смотрели?

– Да, за три дня до этого она как раз работала, я лично смотрел график и беседовал с заведующим, – чувствовалось, что Вадим Арсеньевич был в курсе всего дела, не перекладывал ответственность за работу на плечи подчиненных, в поисках участвовал лично, и это импонировало подполковнику. Он доверительно попросил Лагутина помочь им в розыске врача, не сомневаясь, что это будет выполнено на хорошем профессиональном уровне.

– Год рождения 1907, имя Александр, но может быть и другое. А медицинская специальность – хирург, но и это не факт! Включайте в список всех, кто хоть сколько-нибудь подходит под эти параметры. Мало того, он может играть в местной художественной самодеятельности. Очень надеюсь на тебя и твоих ребят, Вадим Арсеньевич! Кстати, ресторан за мной! – Дубовик подмигнул Лагутину, тот засмеялся и пообещал, что они с ребятами сделают всё возможное.

Уже возле машины подполковник, вспомнив про Коломийца, спросил о нём у Лагутина.

– Да там история простая: подвернулся лох с паспортом, вон он его и подрезал. А потом решил новую жизнь начать с новым именем, чтобы дружки не доставали. Только в небесной канцелярии рассудили по-своему! – Махнул рукой: – И в смерти его тоже не было никаких тайн – прочтешь акт – поймёшь!

На подъезде к Энску Дубовик вдруг попросил остановить машину.

– Давайте, мужики, покурим, и я выскажу одну очень интересную мысль, которая однажды уже мелькнула у меня, а теперь крепко утвердилась в мозгу. – Дубовик открыл портсигар и удивленно протянул: – Закончились… Даже не заметил!

– Держи! – Калошин протянул свои папиросы подполковнику. – Ну, расскажи, что за мысль тебя посетила.

– Простая, как копейка. Я понял, где Вагнер встречался с Александром! Не буду вас томить, скажу: у себя дома!

– Как? – в голос спросили Калошин с Ерохиным.

– Александр – врач, он может в любой момент придти к кому угодно под видом посещения больного, а ведь Вагнер и, в самом деле, был больным человеком. Ну, как вам такой расклад? – несколько пафосно произнес подполковник.

– Точно! – воскликнул Калошин. – Я согласен с тобой, Андрей Ефимович! Тем более, под боком у работника уголовного розыска! Кто может заподозрить? А ещё!.. Он мог и смертельный укол сделать отцу!

– А зачем ему его было убивать? Столько всего обещано! Жизнь за границей, счета в швейцарском банке! Замок в Альпах! Да одно имя баварского барона чего стоит! Сынок на отца должен молиться! – возразил Ерохин. – Как думаете, товарищ подполковник?

– Честно сказать, об этом я пока не думаю! А вот Гаврилову надо срочно допросить! Приедем в Энск – сразу к ней! Если я не прав – съем свою любимую шляпу!

– Ну, товарищ подполковник, так неинтересно! Нам-то тоже что-то должно перепасть! Давайте, коньячку накушаемся, вы там что-то и Лагутину обещали? – хитро подмигнув, Ерохин щёлкнул пальцем по горлу.

Дубовик насмешливо посмотрел на капитана:

– Что, «братец Иванушка», к луже потянуло? Наконьячиться всегда успеем! Давай о деле!

– А чего? Послушаем Гаврилову, может быть, сразу и эскулапа вычислим. А маманька, думаю, рядом с ним трётся. Так что, обоих сразу – в один кулёк!

– Относительно матери я вполне с тобой согласен! – кивнул Дубовик. – Живёт эдакий законопослушный гражданин, рядом с ним мать-старушка, может быть, жена, ребёнок, и никому в голову не придёт, что мама – стрелок-ас, сын – наследник нациста… А вообще, меня настораживает отсутствие событий в течении десяти лет! – Дубовик повернулся к собеседникам. – Каретников особо тоже не суетился. Какое-то затишье перед бурей…

– И что это может значить? – заинтересованно спросил Ерохин.

– Ну, по моим ощущениям, будто никто особо и не стремился к созданию вагнеровского монстра: ни старший, ни младший из сыновей. Потом последовал какой-то толчок, и всё пришло в движение, – Дубовик постукивал пальцами по приборной панели, обдумывая свои мысли.

– Может быть, ни Лопухина, ни её сын не знали о завещании? Вот и не спешили выполнять волю Вагнера? – подхватил эту мысль Калошин. – А тот, видя, что ничего не происходит, взял, да и поставил их перед фактом: или работаете, или – шиш с маслом! Он ведь был буквально одержим идеей создания своих убийц, и просто так не мог отказаться от её воплощения в жизнь!

– А что? Вполне вероятно! – кивнул подполковник.

– А может быть, был такой человек, который им просто мешал это сделать? Ну, вот идейный такой! – высказал своё предположение капитан.

– Или не было возможности? Ведь нужна была серьёзная лаборатория, а у них всё здесь оказалось на дилетантском уровне? Особенно после войны. – Калошин поднял палец: – Им нужен был кто-то из райздрава!

– Лыков?! – пристукнул по колену Дубовик. – Не потому ли тебе показалось, что ты его чем-то зацепил? И Мелюков в связке! От него ведь тоже многое зависело! Ну, поворот за поворотом! Едем к Гавриловой, там решим, что делать дальше!

– А не опоздаем к Лыкову? Мелюков-то уже того!.. – Ерохин приставил палец к виску.

– Пошлём к нему кого-нибудь! Гони!

Дверь открыла Галочка Доронина. Увидев сослуживцев мужа, испугалась, но те поспешили её успокоить, и прошли в комнату Гавриловой.

Предупреждённые Галочкой, мужчины вошли тихо: женщина была больна. Она никак не могла оправиться после перенесённого потрясения. Больше всего её тяготило то, что все эти годы она прожила с нацистом. Но в прокуратуре сумели поверить в то, что этот факт был ей неизвестен. И всё же, даже показаться на люди она пока не могла.

Дубовик придвинул стул к её постели и попросил разрешения задать несколько вопросов. Женщина, прикрыв глаза, согласно кивнула.

– Ольга Евгеньевна! В прошлый раз вы сказали, что ваш муж раз в месяц ездил в Москву, кроме того никому не звонил, никто к нему не приходил. Так?

– Я отвечу на все ваши вопросы, только прошу, не называйте этого человека моим мужем, – она закусила губы, боясь расплакаться.

– Хорошо, – согласился Дубовик. – Скажите, ведь были моменты, когда он чувствовал себя плохо, разве вы не вызывали врача?– он задержал дыхание, ожидая ответа.

– Нет, не вызывали, но к нему часто заглядывал его личный врач.

– Почему же вы не сказали об этом сразу?

– Но это ведь не гость. К тому же, я не знаю этого человека. Он меня с ним не знакомил, а я и не настаивала. Только однажды спросила, почему не позвать бы кого-то из больницы, он ответил, что доверяет только своему врачу. Остальных называл коновалами. Хотя я понимала, что он просто боится открыть свое местонахождения.

Мужчины переглянулись.

– Вы можете описать этого врача?

– Выглядел тот довольно странно. Во-первых, был в парике, но он объяснил мне, дескать, врач, был лыс, стеснялся и носил парик. Но у этого человека и усы были накладные, но об этом я предпочла умолчать. Где-то в глубине души понимала, что мне неизвестна жизнь мужчины, с которым я жила, и что она могла быть гораздо страшнее и неприятнее, чем мне это представили. Но боялась себе признаться в том, что просто не хочу ничего знать, потому и плыву по течению. Вроде всё устраивало. А он и подарки умел дарить. Чем, собственно, меня и покупал.

– А где он брал средства на жизнь, если не работал?

– Не знаю. Но считала, что у него были большие сбережения…

– Ну, это верх наивности! – не сдержался Дубовик от едкого замечания.

Женщина промолчала.

– Извините за бестактность, но какие именно подарки вы от него получали?

– Ну, платочки, чулки капроновые, они в большом дефиците, если вы знаете. Кое-что из белья… – она покраснела.

– А украшения? – Дубовик сделал вид, что не заметил её смущения.

– Бусы однажды подарил, но я этим не избалована, они так и валяются. Если это вас интересует, посмотрите в шкатулке, – она кивнула на комод.

Ерохин вынул прозрачные стеклянные бусы из простенькой шкатулки и показал подполковнику. Тот едва взглянул на безделицу.

– Вы присутствовали на осмотрах, когда приходил врач?

– Нет, что вы, меня всегда просили удалиться. Я проводила это время в кухне.

– А Доронины видели этого врача? – стараясь не акцентировать особо внимание на этом вопросе, спросил Калошин.

– Нет, я не помню, чтобы кто-то из них хотя бы раз открыл ему двери. – Она вдруг поднялась на локте: – Мне кажется, что врач приходил по предупреждению. Как будто знал, что кроме нас дома никого не будет.

– Сколько лет вы живете вместе с Дорониными?

– Года три, наверное.

– А кто здесь жил до них?

– Один старичок; когда он заболел, его забрала дочь. Потом вселились Галина с Василием.

Задав ещё несколько незначительных вопросов, мужчины удалились.

– Считаю, что Лыкова надо привезти к нам, – сказал Дубовик. – С такой публикой лучше общаться на своем поле. Меньше спеси – больше правды.

– Утром будут здесь, – передав распоряжение оперативникам, сказал Сухарев. – А сейчас мужикам есть, что доложить. Приглашаю?

– Давай! Новости и у нас появились! – Дубовик удобнее расположился за столом, поставил перед собой пепельницу и закурил. Время было позднее, но никто не расходился, все знали: если подполковник здесь, значит, совещание будет хоть всю ночь и до утра.

Первым появился Карнаухов. Вошел, немного сутулясь.

– Что, Иван Леонидович? Никак и у тебя что-то новенькое? – Дубовик протянул портсигар эксперту, тот охотно закурил и, пуская колечки дыма, сказал:

– У меня всё то же, только в прошлый раз вы как уцепились за детей убиенной бабуси, так и не дали мне больше ни слова сказать. А я должен всё до вас донести, чтобы потом ко мне никаких претензий. Акт написан медицинским языком, а я вам по-мужичьи, просто объясню.

– Ну, ладно-ладно, перебили тогда тебя, правда, зато сегодня дадим первому выговориться, – подполковник примирительно положил свою руку на ладонь Карнаухова.

Оперативники во главе с Моршанским, один за другим, вошли в кабинет, и расселись у стола.

Дубовик, как и обещал, попросил эксперта донести до них содержание акта вскрытия.

– Ну, как я уже сказал, родить Пескова не могла, но, мало того, она и с мужчиной жить не могла!

В кабинете повисла тишина, все взгляды устремились на Карнаухова. Чувствуя всеобщее внимание, тот многозначительно оглядел присутствующих.

– Томить будешь? – вкрадчиво спросил Сухарев. – Зна-аешь, что нам интересно! – шутливо погрозил пальцем.

– Томить не буду, постараюсь объяснить доходчиво. У неё кроме гипоплазии матки, была ещё и аплазия влагалища, то есть его отсутствие!

Дубовик поперхнулся дымом, закашлялся и Калошин. У Воронцова вытянулось лицо.

– Ё…! – воскликнул Сухарев. – Так это… какая ж с неё баба была? А её мужик? Он-то как?

– Ну, формально, конечно, как-то жить можно было. Ну, я не знаю, как!.. – смутился Карнаухов.

Один Ерохин спокойно произнёс:

– Как-как! А то не понятно! Руками!

Моршанский покраснел и сплюнул.

– Да ладно, первый раз, что ли, слышите? – ехидно спросил капитан. – И никогда не попадали в подобную ситуацию?

Следователь угрюмо глянул на него и поджал губы, краснея ещё больше:

– Я, в отличие от вас, сплю только с женой!

На эти слова все дружно отозвались громким смехом.

Но Моршанский такой реакции не понял и не принял, тогда Дубовик успокаивающе произнес:

– Ладно, Герман Борисович, извини нас, непарнокопытных! – и обратился к Карнаухову: – Есть что ещё добавить?

– Добавляю: у таких женщин и молочные железы недоразвиты, узкий таз, худосочность, ну, и так далее.

– Ну, Пескова, в общем-то, была такая, – пожал плечами Калошин.

– Дочь, между прочим, говорила, что мать в семье была главной, всех держала в узде, а отец, напротив, тихий! – Моршанский говорил, уставившись в бумаги, всё ещё стыдясь предыдущего разговора.

«Чёртов ханжа!» – пробурчал себе под нос Ерохин, но увидев строгий взгляд Дубовика, замолчал.

– Так это она, наверное, от физических недостатков такая злая была! – сказал Сухарев и покачал сокрушенно головой: – Попробуй-ка, поживи так, всех рвать станешь! – при этих словах воздух кабинета разорвал громогласный хохот.

– Хватит кощунствовать! – с трудом успокаиваясь и вытирая глаза платком, проговорил Дубовик. – Иван Леонидович, закрывай ты свою гинекологическую тему! Не то сорвем совещание! Ещё пара таких фраз – и можно по домам!

– Ну, хоть расслабились! И, между прочим, в этом как раз может заключаться причина того, что история болезни Песковой исчезла, – Сухарев, посерьёзнев, повернулся к Дубовику: – Давай, Андрей Ефимович, твои вопросы – наши отчеты! Кстати, вам привет от белорусских товарищей, – он подал подполковнику конверт.

– Так, почитаем, что они пишут, – Дубовик пробежал глазами акт и сказал: – Конечно, много лет прошло со времени смерти Эльзы Вагнер и её русского мужа, по фамилии… ага, Ананьев, но кое-что интересное тамошние эксперты всё-таки выявили. Разложение костей говорит об использовании какого-то яда, умерли они с разницей в несколько недель. Это в то время, разумеется, никого не заинтересовало, но вот нам-то как раз всё понятно… – он отложил документ и достал из папки пакет, найденный в клинике. – Здесь то, что явилось камнем преткновения в противостоянии всех участников последних событий… Поскольку нам с вами предстоит найти и обезвредить крайне опасных преступников, считаю необходимым посвятить вас в содержание всех документов. Практически всё здесь написано на немецком языке, поэтому возьму на себя труд ещё раз прокомментировать самое важное, – и он начал читать…

Расходились глубоко за полночь, тихо переговариваясь, впечатленные услышанным.

Глава 16.

Дубовик ждал приезда Лыкова в кабинете оперативников вместе с Калошиным и Ерохиным.

Вошедший в кабинет мужчина источал уверенность, улыбался снисходительно, при этом был настроен дружелюбно, чем вызвал некоторую симпатию к себе.

Но увидев незнакомых людей, представившихся сотрудниками КГБ, Лыков стушевался, поздоровался тихо, сесть решился только после приглашения подполковника:

– Располагайтесь, Альберт?.. Простите, как вас по отчеству? – Дубовик заговорил ровно, но с оттенком властности, давая понять, что в этом кабинете должность Лыкова не имеет никакого значения. Тот сразу почувствовал эту интонацию и, неожиданно для всех, в глазах его заплескался страх.

– Валентинович, – проговорил мужчина и закашлялся. – Меня уже вызывали в ОБХСС… Что-то не так?

– Мы к вашей хозяйственной деятельности претензий не имеем, вернее, у нас они несколько другого характера, – Дубовик намеренно сделал паузу, заглядывая в документы.

Лыков заерзал на стуле, делая вид, что просто удобнее усаживается, но всем было понятно: мужчина заволновался.

– Скажите, для каких целей вы оставили на балансе психиатрической клиники в К*** операционное и лабораторное оборудование? – всё так же, не повышая голоса, спросил Дубовик, не глядя на сидящего напротив него Лыкова, тем самым усиливая волнение последнего.

– Кхм… Видите ли, э-э… Там ведь … больные, они могут… кхм… травмироваться, и, ну, чтобы им оказать э-э.. вовремя помощь… ну, вы понимаете? Кха… кха… – Лыков достал платок и приложил ко рту.

– У вас что-то с горлом? Дать воды? – участливо спросил Ерохин, подходя к нему.

– Д-да, если можно… – Лыков сделал глоток и натужно прокашлялся. – Простыл, видимо…

– Продолжать можно? – теперь Дубовик смотрел прямо в глаза мужчины.

Тот закивал.

– И много таких травмированных больных?

– Ну, учет веду не я, у меня хозяйство, поэтому не знаю… – пожал плечами Лыков, изо всех сил стараясь вести себя непринужденно.

– Не знаете, потому что их нет! Хижин – очень хороший доктор, до несчастных случаев у него не доходит. А теперь без лукавства: зачем? Зачем было оставлено оборудование? Ведь в штате клиники не было хирурга? Так?

– К ним на операции приезжал… кхм.. хирург Берсенев, из Москвы… Ну, когда запретили операции, мы не стали убирать операционную,.. кхм… вдруг всё вернулось бы на круги своя, так сказать… кхм… – Лыков опять приложил платок к губам.

– Это я всё понял, а теперь полную правду: кто, когда и зачем попросил вас оставить всё на своих местах, а может быть, даже расширить лабораторию? – Дубовик ощутимо перешёл на жесткий тон.

Лыков протер губы и, выдохнув, сказал:

– Я не взял ни копейки с этого…

– Кто, когда, при каких обстоятельствах? Всё, и подробно!

Лыков вздохнул тяжело, с протяжным стоном:

– Моя жена, она больная, у неё сильный невроз… Кхм… Я часто привозил её к Шаргину. Когда вышло постановление о запрете операций по лоботомии, у нас не стоял вопрос о том, чтобы оставить оборудование при клинике. Кхм… Но уже когда всё было готово к тому, чтобы его вывезти, я, как раз, приехал к жене. Шаргин пригласил меня к себе в кабинет, сам вышел, а туда вошел незнакомый человек в медицинской маске. Э-э… У него шапочка была надвинута на глаза, э-э… такие очки, круглые, маска до самых глаз. Кхм… Я удивился тогда, почему он не снимает маску? Но когда он сказал, что ему от меня нужно, я понял, почему этот человек скрывал лицо. Он предложил, нет…, кхм…, приказал, чтобы я оставил лабораторию. Я сказал, что это невозможно, решаю не я, вернее, не я один… Он… кхм… кхм… достал небольшой пакетик, протянул его мне и сказал, что его не интересует, каким образом я решу этот вопрос. У них там… э-э… предполагались какие-то эксперименты… Про научное открытие что-то сказал… О пользе больным… Сказал, что они возвращают память, что это мой долг помочь страдающим. И ушел…

– Что было в том пакете?

– Золото… кхм… золотые украшения… Я их не разглядывал, поверьте, я, это…, не взял ни одного… – Лыков страдальчески посмотрел на Дубовика, – поверьте мне, правда, не… не взял! Я отдал заведующему Облздрава, Козюлицу. Но верил в то, что лаборатория поможет осуществить некоторые наши благородные задумки…

– Наивность и извращенное донкихотство какое-то!… Говорить о благородстве в таком контексте, это, по меньшей мере, цинизм!.. А вас не смутило, что советский человек вот так просто, как рубль, достаёт из кармана пакет – пакет! – с золотом и швыряет его к вашим ногам? И – делайте с ним, что хотите! Не задали вы себе вопрос: откуда столько золота? Вообще, что оно из себя представляло?

– Что вы имеете в виду? – удивленно спросил Лыков.

– Музейное, магазинное, старинное, современное? Какое, на ваш взгляд?

– Мне показалось, что всякое, даже н-не разобрал, н-не разглядывал… – Мужчина натужно выдохнул: – Что т-теперь будет?

– Ну, как вы понимаете, свидетелей не было, ни описи, ни договора, ни другой, какой бы то ни было бумаги, у вас нет. Поэтому верить вам или нет, это уже риторика! А вот ваши действия – это преступление! Но серьёзность статьи будет определять прокуратура. Меня интересует тот человек в маске. О нем и поговорим.

– Так… я ведь сказал, что н-не… н-не знаю его… Ну, правда, поверьте, не знаю! – Лыков закрыл лицо руками и застонал. – Я уже проклял всё на свете!

– Вы больше его не видели? – не обращая внимания на стенания мужчины, спросил подполковник.

– Он подходил ко мне ещё раз, где-то в феврале… – пробормотал Лыков. Испарина покрыла его лоб.

– Об этом тоже подробно!

– Всё было так же, как в прошлый раз! И маска, и очки… Но у него на халате кровь была, вроде бы он… это… с операции, что ли… Только пакет с этими, ну, украшениями, были у меня в почтовом ящике, – Лыков потер пальцами виски.

– Что он потребовал на этот раз?

–Говорил о расширении лаборатории… Сказал: «За этот гешефт получите больше в два раза». Вообще, он постоянно повторял это слово, меня оно коробило – я, в некотором роде, пурист, и ненавижу иностранные слова в русской речи. Вообще, вся его речь была жесткой, что ли…

– Украшения опять преподнесли своему начальству? – с иронией спросил Дубовик.

– Я же вас просил поверить мне! Не взял я ничего! – Лыков молитвенно сложил руки на груди. – Это моё жизненное кредо – ничего чужого, никогда!

– Простите, но я никак не могу понять, в чем ваш интерес? – пожал плечами подполковник. – Вы могли спокойно отказаться, пусть бы себе решали эти вопросы на высшем уровне, вам-то, что за дело?

– Он пригрозил мне… У меня не всё в порядке с семейным положением, дочь незаконнорожденная, понимаете? – Лыков зачастил, как бы боясь нового вопроса. – Я живу на две семьи… Обманываю всех, скрываю, что у меня есть ребёнок, правда, она уже большая… Это, если хотите, антисоциально… – И с горечью добавил: – А я ведь коммунист! Для меня это…

– Довольно! – перебил его Дубовик. – По-вашему, оставить лабораторию по приказу неизвестного лица для сомнительных экспериментов – это этично, это порядочно? И не идет в разрез с вашим коммунистическим мировоззрением? Вы хотя бы интересовались, чем в этой лаборатории занимаются? Вы ведь врач, и вполне смогли бы разобраться в сути проводимых опытов, пусть даже только поверхностно. Думаю, этого вам было бы достаточно, чтобы найти достойный выход из создавшейся ситуации, – Дубовик сокрушенно покачал головой. – И потом!.. какой честный человек станет расплачиваться за нечистоплотную сделку золотыми украшениями! Вы, по сути, торговали государственным имуществом!

– Но ведь всё осталось на месте! Всё на балансе, без потерь! – попытался возразить Лыков.

– А это уж как посмотреть! – отрезал подполковник. – Ладно. Сможете опознать этого человека? Может быть, по голосу, когда-нибудь его уже слышали? Он ведь врач, судя по вашему рассказу, возможно, даже хирург!

– Он говорил немного глуховато, будто у него болело горло, но, по общим чертам, наверное…

– С Шаргиным не пробовали поговорить относительно лаборатории и, хоть как-то узнать, что это был за человек?

Лыков отрицательно покачал головой.

– Он сам хотел мне что-то сказать, позвонил в конце апреля, был взволнован. Обещал приехать, но… не успел… Кхм… кхм…

– И всё-таки, хоть убейте, не могу понять мотивации вашего поведения! – развёл руками Дубовик. – Какой-то порочный круг! Плату за сделку не берёте, но при этом при вашем молчаливом согласии и содействии эта сделка совершается! Или вы что-то ещё скрываете? – Лыков молчал. – Ну, а, золото, какое было во втором пакете? Что-то особенное запомнилось?

– Да-да, мне почему-то показалось, что там были… кхм… золотые зубы…

Ерохин, не сдержавшись, громко выругался, Калошин тоже что-то пробормотал, Дубовик же привстал на стуле и навис над Лыковым:

– Вы отдаёте себе отчет, откуда может быть такое золото? Я не зря вас спрашивал о приметных качествах украшений, потому что, одно дело – краденное из магазина, другое – снятое с пленных и убитых, расстрелянных в гитлеровских гетто! Чувствуете разницу? – скулы его побелели от напряжения. С трудом взяв себя в руки, подполковник сел и задал ещё один вопрос:

– Чем тот человек вас «зацепил»? Про двух жен я понял, а что ещё? Ведь невозможно положить на одну чашу весов семейное счастье, на другую – прямое пособничество врагам! Чем он вас так напугал? – в голосе Дубовика теперь звенел металл.

Лыков отвел глаза:

– Ну, почему вы думаете, что кто-то меня напугал?

– Я не вчера родился! Рассказывайте! Всё равно, с вашей помощью или без, мы узнаем, что заставило вас, пусть даже и бескорыстно, но помочь преступникам. Хотя всё это мало подходит под статус бескорыстия, – Дубовик отвернулся к окну, с трудом сдерживая неприязнь к сидящему напротив него человеку. Потом провел рукой по лицу, как бы меняя маску, и повернулся к Лыкову: – Я жду!

– Кхм… Вы ведь знаете Оксану Ильченко? – Лыков повернулся к Ерохину и Калошину. Те дружно кивнули. – Лет пять назад я приехал к Инне, – своей любовнице, – без предупреждения, а она в тот день ушла к какой-то заказчице. Дверь мне открыла Оксана. Раньше я видел её так, мельком. Инна ревнива, и не допускала даже случайных наших встреч в квартире. Девушка была необыкновенно хороша, но я знал, что у неё есть жених, только они что-то всё со свадьбой тянули. Кхм… – мужчина взял стакан и отпил глоток, как бы оттягивая важный момент разговора. – Открыла, пригласила на кухню, что-то она там пекла, не помню… Слово за слово, и я потерял голову: смотрел на её руки, шею, губы, представлял её… ну, сами понимаете, кхм… в постели… Не помню, как мы с ней в спальне оказались… Занимаемся, ну, это… а у меня в животе страх от того, что Инна может войти в любой момент, и такую остроту это придало нашим ощущениям, думал – сойду с ума. Вот вы когда-нибудь такое испытывали? – он заглянул в глаза Дубовику, тот, усмехнувшись, ответил:

– Мне хватает удовольствий без дешевого экстрима!

– Ну, пусть так, только стали мы встречаться именно на такой волне: посылаю Инку на рынок, а сам к Оксане в постель. Что это была за девчонка! Даже сейчас, когда её нет, забыть не могу, – он протер влажный рот, как от поцелуя, сглотнул слюну и продолжил: – Что мы делали с ней, кхм… объяснять не стану…

– Правильно, у нас в этой области познания не хуже ваших, – Дубовик подмигнул Ерохину, тот потупил взгляд, улыбаясь про себя. – Продолжайте!

– Не помню, не знаю, в какой момент, но подсунула она мне хитрую бумажку, которую я, даже не взглянув, подмахнул. Вот этот-то документ и показал мне незнакомец: это было мое… кхм… согласие сотрудничать с немецкой разведкой… – при этих словах оперативники переглянулись. – Он тогда сказал, что вопросы с лабораторией я смогу решить, потому что Мелюков тоже… э-э… подписал такую же бумагу… И с медикаментами не будет никаких проблем… Всё выдадут по моей заявке…

– Значит, вы прекрасно понимали, откуда это золото? – не столько спрашивая, сколько утверждая, подал голос со своего места Калошин.

Лыков повернулся к нему:

– Я не взял ничего! Ничего! – в его голосе появились истерические нотки.

– Вы взяли его в руки, чем и запачкали их! – глубокомысленно ответил ему майор.

В кабинете повисла тягостная тишина. Оперативникам стала понятна причина самоубийства Мелюкова, но от этого было не легче, потому что всё, что рассказывал Лыков, вызывало отвращение…

– Вы понимаете, что я должен вас арестовать? – Дубовик тяжелым взглядом посмотрел на растерявшего весь свой лоск Лыкова. Но подспудно чувствовалось, что этот человек скинул огромный груз с души, давивший его все эти годы. Вышел он, сопровождаемый милиционером, как ни странно, с поднятой головой.

– Надо же, признался! – покачал головой Калошин. – А в первый раз держался крепко, вот только чуть где-то что-то промелькнуло, а так!..

– Потому и говорю, что подобных субъектов допрашивать лучше на нашей территории, – сказал Дубовик. – У меня был такой случай, когда один партийный деятель, совершенно погрязший в преступной деятельности, никак нам не давался. Приходим к нему, а у него минуты через две звонок – министр срочно вызывает. Так раза три было, пока мы не поняли, что он, сволочь, просто со своей секретаршей договорился, вот она и названивала! – он встал и похрустел суставами. – Ну, что, кидаем весь личный состав на поиски врача, Лагутин тоже примет участие. Пройдёмся и по всем близлежащим населенным пунктам. Только делать это надо без лишней ажиотации, под видом обычной проверки. И главное: всем помнить – это не Каретников, этот противник посерьёзнее будет!

Глава 17.

Вечером Дубовику на телефон Сухарева позвонил Полунин – участковый из «Красной Зари», голос его был взволнован:

– Андрей Ефимович! Сегодня у нас были ваши ребята, спрашивали про врача, у нас здесь работает только молодой фельдшер. К нему никаких вопросов не возникло. А когда они уехали, я подумал, что надо бы поговорить с нашим старым фельдшером, Яковом Лукичом Тропининым. Он здесь работал, можно сказать, с незапамятных времен. Знает многих из больницы Энска, в районе, и даже в области. Так вот он мне рассказал, что в войну, когда здесь шли бои, и немцы стояли в Энске, к нему в деревенскую больницу однажды привезли тяжело раненного немецкого офицера. Травма его головы была ужасающей. Немцы потребовали оказать ему первую помощь до приезда какого-то хирурга. Пока Яков Лукич возился с раненым, приехал молодой врач. Операцию они делали вместе, Тропинин ему ассистировал, как мог. Так вот он сказал, что этого молодого человека немцы называли Александром. Операцию он провел блестяще! Когда уезжали, забрав с собой и раненого, один из офицеров обратился к доктору, назвав того «господин Вагнер».

– Я еду немедленно к вам! – крикнул Дубовик и, бросив трубку, махнул рукой вошедшему в кабинет Калошину.

В избе Тропинина было тепло и тихо. Слышался только мерный стук старых ходиков. Хозяин сидел у стола и читал газету. Увидев входивших в дом мужчин, старик резво поднялся, поздоровался со всеми за руку и засуетился возле печи.

– Прошу вас, проходите, располагайтесь, будем ужинать!

– У нас к вам несколько вопросов, и мы отправимся обратно, – сказал Дубовик, всё же присаживаясь к столу. Расположились и Калошин с Полуниным.

– Ну, обратно вы, конечно, отправитесь, но не раньше, чем я вас накормлю. Я, как Егор Дмитриевич побежал вам звонить, картошечку на плиту поставил. Вот ведь чувствовал, что приедете. Да и какой же я буду хозяин, если отпущу вас без рюмочки, – говоря всё это, Яков Лукич споро ставил на стол нехитрую деревенскую снедь: краснобокие солёные помидоры в листочках укропа, желтоватую капусту, политую ароматным деревенским маслом, крупно нарезанное полосатое сало и исходящую паром рассыпчатую картошку. Даже хлеб источал печной сладковатый дух. И запах от этих блюд шёл такой, что все невольно глотали слюни. Хозяин же продолжал: – А за столом и беседа приятнее, и настроение лучше. У меня наливка своя, рябиновая, что твоя слеза, – вслед за тарелками на столе появился пузатый графинчик с прозрачной, чуть желтоватой жидкостью.

Отказываться от угощения не стали. Выпив по первой и смачно крякнув, мужчины дружно взялись за вилки. Некоторое время было слышно только позвякивание посуды, хруст капусты и изредка издаваемое почмокивание.

– Вы, Яков Лукич, кудесник! – проговорил Дубовик, когда тарелки наполовину были опустошены.

– Погодите, я вас ещё и чаем своим угощу, – довольный хозяин разлил настойку. – Если нужна добавка, – он кивнул на пустой графин, – пожалуйста!

Дубовик с Калошиным одновременно замахали отрицательно руками.

– Ехать назад, – пояснил Калошин.

– И работать! – добавил Дубовик.

– Ну, ладно, заверну с собой, – мотнул головой Тропинин, чем вызвал у всех улыбки. – А теперь чай и мой рассказ. Я так понимаю, что вам надо всё подробно знать о том дне? Расскажу, как помню.

Чай пили с малиновым вареньем и топленым молоком.

Тропинин, громко прихлёбывая горячий ароматный напиток, рассказывал:

– У меня, если заметили, хромота, из-за неё и на фронт не попал. Но в Первую мировую и Гражданскую все же повоевал. Ну, так вот, сын наш старший в тот момент, когда пришли немцы, был на фронте, жена его ушла к партизанам медсестрой, а у нас с женой на руках четверо малолетних внуков, да младший сын, последыш. Сидели дома, холода уже наступили. Вдруг загрохотало где-то у леса. Мы поняли, что партизаны напали на гитлеровцев. Точно! Не проходит полчаса, тут страшный стук в дверь, орут, галдят, собаки! Ну, и заносят своего. В шинели, погоны офицерские. Положили на лавку и тычат в него пальцами. А у того кровища льёт ручьём, рана страшенная! Кое-как один, значит, мне объясняет, дескать, окажи первую помощь. Откажешься – детей и жену – пиф-паф! Так и сказал! Сволочь! А для пущей убедительности один из них сел рядом с ребятишками и автомат положил. Собачье отродье! Я, как мог, объяснил, что у меня ничего нет, только немного йода да бинт. Они мне сумку с медикаментами подали, и тот, что немного балакал по-русски, говорит, дескать, приедет доктор. Я пока с этим занимался: сердечные ему ставил, мало-мальски перевязал, вошёл в комнату врач, в медицинской маске, в очках. Я удивился тогда: когда ж, думаю, успел маску-то надеть? Но занялись мы раненым, мысли эти отошли на второй план.

И вот, что я вам скажу: никогда не видел, как на рояли играют, – всю сознательную жизнь, кроме войны, в деревне прожил, – а тут, когда этот доктор взялся за операцию, верите, будто наяву увидел пальцы музыканта. Он не оперировал – играл! Я даже загляделся! Талант! В мозгах копался, как в кульке с конфетами. Ну, думаю, помрет этот раненый, всё на меня спишут! Аж вспотел, а тот ничего – дышит.

– Как врач с вами разговаривал? – решился Дубовик прервать рассказ Тропинина.

– По-русски, совершенно чисто! Даже выругался по-нашему, грубо так, когда разглядывал рану. А мне вдруг в голову пришла мысль, и я его спрашиваю: «Вы русский»? Он сквозь очки та-ак на меня глянул, у меня и сердце в пятки! Понял я его взгляд: русский, да, но мне лучше этого не знать!

–Подождите-подождите! Он посмотрел со страхом, боясь быть раскрытым перед немцами? – спросил подполковник.

– Не-ет, зло так глянул! Дескать, угадал, только я не такой русский, как ты! А немцы рядом сидели, они слышали, что он говорит по-русски, и всётрындычили: «Александр, Александр»! Он всё сделал, зашил и рявкнул что-то по-немецки, но тоже чисто, эти все повскакивали и унесли раненого. А один из офицеров кивает, руку жмёт: «Хер Вагнер, зи гение, зи гение!» Так и удалились. Правда, выходя, он ещё раз оглянулся. И, то ли меня хотел запомнить, то ли мне напомнить, чтобы забыл о нем! Только вот забыть-то я и не смог!

– Маску, перчатки снял? – с надеждой спросил Дубовик, хотя наверняка знал ответ.

– Нет, так и ушел, в резиновых перчатках на холод. И в маске.

– Значит, надежды на то, что вы его узнаете, у нас нет?

– Я бы не был так категоричен! Глаза – это тоже многое! Обличье какое-то своё! Волосы очень светлые – это точно! – Тропинин замолчал, что-то обдумывая, потом сказал: – Когда уходили, я выглянул в окно: перед ними вытянулся один, который оставался в машине, выбросил руку в приветствии, а этот врач ему так, небрежно, ответил таким же взмахом! Так что, если у вас появится подозреваемый, вы его мне покажите! Думаю, смогу узнать!

– Скажите, а в его речи вам ничего не показалось странным?

– А ведь действительно: произносил слова глухо, но твердо, каждое слово – чётко, жестко! Как если бы он был чистокровным немцем, а по-русски говорил чисто! Вот, пожалуй, так!

Уже прощаясь с Полуниным на улице, Дубовик крепко пожал ему руку:

– Огромное спасибо, Егор Дмитриевич, тебе за такого ценного свидетеля! Присмотри за ним! Мало ли что…

– Об этом не беспокойтесь! – Полунин захлопнул дверцу и помахал на прощание рукой.

Утром Дубовику позвонил Лагутин:

– Андрей Ефимович, поработали с врачами. Нашли двух подходящих по вашим параметрам.

– Читай, записываю! – коротко сказал тот.

– Хирург Санаев Александр Михайлович, 1907 года рождения, город Москва. В К*** живёт с 1939 года. Имеет семью: жена, двое детей, тёща. Живут все вместе. Санаев вполне успешный врач, готовится к защите кандидатской диссертации. Во время войны ушел в подполье, пробыл там до освобождения нашего города от немцев. Призван на фронт не был по причине резекции желудка после прободной язвы. Работает в нашей поликлинике. Внешне приятный на вид мужчина, подтянут, спортивен. Сам видел его. В художественной самодеятельности не участвовал никогда.

– И?.. Кто ещё?

– Фельдшер Гогоча Александр Иванович, 1907 года рождения, город Жлобин Белорусской ССР. В наш район приехал в 1938 году. На фронт так же не был призван, находился в партизанском отряде, после этого работал в деревне Красные Липки, и работает там, по сей день. Жена, трое детей. Поет в деревенском хоре.

– Почему не воевал?

– Он на Хасане получил ранение. В военкомате подтвердили эту информацию.

– А чем он привлек ваше внимание? – поинтересовался Дубовик. – Всего лишь фельдшер, квалификация невысокая…

– Он учился на хирургическом факультете, но по каким-то своим причинам его оставил, так и не доучившись.

– Вот как? Ну, что ж, это интересно. Проверим. Хотя, боюсь, что наш врач может жить по поддельным документам, особенно, если учесть, что он работал на немцев. Поэтому, в список внесите всех врачей такого возраста. Сам поеду в Москву искать концы.

– Хорошо, Андрей Ефимович, будет сделано!

– Товарищ подполковник! – Ерохин подсел к Дубовику, когда тот закончил разговор. – У меня есть конструктивное предложение!

– Ну, давай выкладывай! Люблю, когда ты начинаешь активно работать головой! – Дубовик приобнял Ерохина и потрепал его по плечу.

– Пока вы будете в Москве копаться в архивах, мы с Калошиным и Дорониным берем Тропинина и отправляемся по больницам. Под видом профосмотра, предположим… А? Начнем с врачей, указанных Лагутиным?

Подполковник одобрительно посмотрел на капитана:

– А ведь это мысль! Поддерживаю! Только надо обсудить все нюансы, чтобы не допустить накладок. Теперь нам, друг мой, ошибок не простят! Головы отсекут по самые погоны!

Первым решили проверить фельдшера Гогочу, работающего в Красных Липках.

В этот день, на счастье оперативников, в клубе проходила репетиция хора.

Калошин отправился к председателю колхоза, а Ерохин с Дорониным сопровождали Тропинина в клуб. Из соображений безопасности в зал входить не стали: Яков Лукич, отодвинув занавес на входных дверях, осторожно вглядывался в стоящих на сцене людей.

– Среди этих мужчин того врача нет!

– Вы не ошибаетесь? – осторожно спросил Доронин. – До сцены далековато!

– Нет, обличье совсем не то! Не то… – Тропинин развернулся и пошёл к выходу.

Калошин также подтвердил слова фельдшера: у Гогочи было серьезное ранение кисти руки, поэтому он оставил учебу на хирургическом отделении. Мало того, он был мужем сестры председателя колхоза, тот знал всю его подноготную.

Ерохин с чувством облегчения вычеркнул фамилию Гогочи.

К городской поликлинике, где работал хирург Санаев, подъехали после обеда.

Ерохин достал тёмные очки и подал их Тропинину:

– Яков Лукич! Оденьте вот это!

– Зачем? – удивился мужчина. – В них неудобно в помещении! И выглядеть буду слепым!

– Вопрос не в удобстве, а в вашей безопасности! – веско сказал Калошин. – Вы же помните, как на вас посмотрел тот врач? А если вы его узнаете, сможете сдержать эмоции?

– Думаю, что смогу! – горячо заверил Тропинин.

– Зато ваши глаза могут вас выдать! Этот человек чрезвычайно опасен, поверьте нам! Ему есть, за что вцепиться нам в глотки! – объяснил Ерохин. – Если облажаемся, нам Дубовик снесет головы… – он сделал паузу, решая, как поэффектнее изобразить «казнь», – … по самые яйца!

Калошин с Дорониным засмеялись, а фельдшер только нервозно хохотнул, вдруг почувствовал серьёзность предстоящей операции.

Первый день ничего не дал: попасть на прием к Санаеву Тропинину так и не удалось: тот уехал в район на какую-то серьёзную операцию.

На следующий день в больницу поехали с утра, но в коридорах уже было много народа. Те, кому повезло, заняли места на деревянных диванчиках, те же, кто пришел позже, подпирали стены.

Возле кабинета хирурга было особенно многолюдно. У некоторых белели на разных частях тела повязки. Один мужчина с забинтованной рукой на перевязи ходил по коридору, тихо постанывая.

Якову Лукичу уступили место, решив, видимо, что у того что-то с глазами. Ерохин подошел позже, устроился на подоконнике напротив очереди. У соседнего кабинета он увидел соседку Оксаны Ильченко Горбунову. Та сидела у двери с надписью: «Врач-терапевт Кураев А.Г.»

– И эта здесь, – буркнул про себя капитан. Быть узнанным он не боялся: меры предосторожности приняли и оперативники.

Мимо проходили врачи, сновали туда-сюда медсёстры. Тропинин был спокоен.

Хирург Санаев вышел из кабинета и направился куда-то по коридору. В этот момент Ерохин заметил, как фельдшер провел рукой по волосам: это был условный знак.

Ерохин лениво, но внутренне напрягшись, подошел к двери кабинета хирурга, открыл её и капризно спросил у сидевшей за столом медсестры:

– А что, Александр Михайлович принимать больше не будет?

– Он вышел лишь на минуту, – не глядя на Ерохина, буркнула женщина. – Ждите!

Тот, закрыв дверь, как бы, между прочим, присел на корточки возле Тропинина. В коридоре разговаривали все, поэтому перебросится несколькими словами, не привлекая внимания, Ерохину и Тропинину ничто не мешало.

Яков Лукич смотрел прямо перед собой, но руки его заметно подрагивали.

– Это он? – не поворачивая головы, спросил Ерохин. – Санаев?

– Санаев? Нет, что вы! Я говорю про того, что стоит у окна, разговаривает с бабой.

Ерохин опешил: минуту назад из кабинета терапевта вышел врач, за ним рванулась Горбунова, при этом она крикнула: «Александр Григорьевич, постойте!» и, схватив его за рукав, оттащила к окну.

– Но это терапевт Кураев! – тихо, не оборачиваясь к Тропинину, сказал капитан.

– По мне хоть динозавр, но это он! И он узнал меня, я понял это по глазам, – быстро шептал фельдшер, пока врач отвлекся на Горбунову. – Вы умница, что придумали номер с очками.

– Сидите, не двигайтесь с места! – Ерохин нарочито медленно поднялся и побрел по коридору.

На крыльце стоял Доронин и, покусывая зажатую в зубах папиросу, равнодушно провожал всех прищуренным взглядом. Увидев выходящего Ерохина, он внутренне подобрался, но остался стоять в прежней позе.

Ерохин остановился недалеко от него и быстро пересказал всё, что им с Тропининым удалось увидеть и узнать.

– Оставайся, Василий, здесь. Если что, иди за ним. Я бегу звонить Дубовику.

Отойдя на некоторое расстояние от больницы, он дождался Калошина, подъехавшего к нему на машине, заскочил в кабину и выдохнул:

– Гони в отделение! – на ходу пересказал всё Калошину. Тот удовлетворенно кивнул:

– Нашёлся всё-таки!

– Теперь наша задача – не упустить его!

По номеру телефона, оставленного Дубовиком, ответил незнакомец, представившийся старшим лейтенантом Сорокиным, и сказал, что подполковник будет через час.

Эти шестьдесят минут показались Ерохину вечностью. Он понимал, что вернуться в больницу нельзя, надеялся только на Доронина, что тот всё же сумеет проконтролировать ситуацию – парень с головой. Вот только навыками наружного наблюдения может в полной мере не обладать, а такого «жука», как Вагнер, известного теперь под фамилией Кураев, «вести» будет очень сложно. А если учесть, что он узнал Тропинина, то это только осложняет дело. Остаётся надежда лишь на то, что сам Кураев не может точно знать, узнан ли он был фельдшером, ведь лицо его тогда было закрыто медицинской маской.

Когда раздалась трель междугороднего звонка, Ерохин буквально сорвал трубку с телефона и, услыхав спокойный баритон подполковника, возбужденно, но стараясь не повысить голос, чтобы не привлечь лишнего внимания, сказал:

– Товарищ подполковник! Разрешите доложить: нашли!

– Кураев? – не повышая тона, спросил Дубовик.

– …?

– Ерохин? Почему молчишь? Тебе неудобно говорить? – в голосе подполковника появилась нотка беспокойства.

– Язык вытаскиваю из глотки – проглотил! Вы что, приемник Вольфа Мессинга?

– Шутник! – засмеялся Дубовик. – Я хороший ученик школы Дзерджинского! Понял, капитан? А теперь серьёзно: где он сейчас?

– В больнице, на своем месте должен быть. У него приём ещё не закончился. Там Доронин. И Тропинин сидит в очереди к хирургу. Какие будут приказания?

– Нашу «наружку» послать не успею, придется, Володя, тебе самому, пока я не приеду. А я выезжаю сейчас же! Будь осторожен! Оружие держи наготове! Учить тебя не надо! Калошин и Доронин должны быть рядом, но не на виду! Распредели силы сам! Тропинин пусть пройдет на прием к хирургу, чтобы Кураев ничего не заметил, и отправляется домой! А вообще, действуй по обстановке! – Ерохин услышал щелчок отключения и протяжно выдохнул.

Сейчас на его плечи ложился огромный груз ответственности. Капитан в изнеможении опустился на стул и дал себе немного расслабиться и передохнуть.

Глава 18.

Действуя строго по намеченному плану, Доронин вышел из поликлиники и прямиком направился в кафе напротив, где его ждал Ерохин.

– Кураев заканчивает прием – два человека осталось. Потом он собирается на обход по домам – медсестра сказала кому-то по телефону, я стоял рядом, дверь была приоткрыта. По-моему, он спокоен, если даже и узнал Тропинина. Похоже, он «клюнул» на темные очки, потому не волнуется. – Доронин помолчал, потом произнес с сомнением: – А если это не тот? Странно как-то: блестящий хирург – и вдруг! – какой-то участковый терапевт! И Тропинин вот так просто, по глазам, узнает врага через десять лет! – он пожал плечами.

– Именно – врага! Потому и узнал! А насчет того, что он поменял специализацию…. Так ему надо было как-то скрывать свое истинное лицо, а уж такого блестящего хирурга знала бы каждая собака, так что, всё, лейтенант, логично! – Ерохин допил стоящий перед ним чай и поднялся:

– Ладно, я пошёл «на передовую»! Держитесь, на всякий случай, от меня в стороне.

Калошин встретил Дубовика на вокзале, тот сразу спросил, где Ерохин.

– Они с Дорониным поочередно дежурят у дома Кураева. Я недавно к ним ездил. Парни – молодцы, всю ночь в подъезде напротив его дома просидели. Говорят, что всё спокойно.

– Дай-то Бог! – вздохнул Дубовик.

– Андрей Ефимович! Впервые от тебя такие слова слышу! – качнул головой Калошин.

– Да с такими делами кому угодно кланяться начнёшь! – Дубовик снял очки и стал их тщательно протирать. – Какое-то идиотское волнение, что просто ненавижу! Это – слабость духа!

– Ты сам всегда говоришь, что это естественно! Откуда такое самобичевание?

– Ладно, оставим это! Скажи лучше, Геннадий Евсеевич, как будем брать злодея? Какие мысли есть по этому поводу?

– Я думаю, что лучше всего на работе. Ну, не может же он таскать с собой оружие? А дома может и начать стрелять!

– Я тоже такого же мнения. К тому же, войти в кабинет под видом больного – самое тактически правильное решение. Дождёмся окончания приема. Кстати, никому никаких вопросов о Кураеве не задавали? – вдруг забеспокоился подполковник.

– Ну, что ты, Андрей Ефимович, дело свое знаем! И Ерохин твой всех держит на коротком поводке! Хваткий парень! И с мозгами дефицита нет! – Калошин покрутил пальцами вокруг головы. – Но ты-то нас удивил не меньше! Откуда узнал про Кураева? Или опять твоя тактика?

– Это уже скорее стратегия! – улыбнулся Дубовик. – А что и как узнал – расскажу. Всему свое время, не обессудь!

Во второй половине дня операция по задержанию Кураева была успешно завершена. Арестованный вел себя на удивление спокойно. Только глаза стальным блеском выдавали ненависть и злобу.

Когда на запястьях Кураева защелкнулись наручники, Дубовик спросил его:

– Где ваша мать?

– Какая? – злобно усмехнулся арестованный.

– У вас их несколько? Ну, что ж, какую-нибудь да отыщем! – спокойно произнёс подполковник и махнул конвоирам: «Увозите!». Потом повернулся к оперативникам:

– Едем на квартиру, проведем там обыск и – в отделение! Все разговоры и вопросы после!

В квартире Кураева висела звенящая тишина.

Дубовик первым шагнул в коридор, держа пистолет наготове.

– Думаете, кто-то здесь есть? – прошептал за его спиной Ерохин. Подполковник так же тихо ответил:

– Уверен! – и постучал пальцем по носу – дескать, чутьё подсказывает!

В комнате он сразу взглядом выхватил стол, на котором стояла вазочка с конфетами «Мишка на севере». Тут же мелькнуло: «Дочь Усладовой была здесь!». На тумбочке большого трюмо – на болванке надет чёрный парик. Там же дорогой одеколон «Консул». Всё это разом подтверждало версию о причастности Кураева ко всем событиям последних недель.

Дальше всё происходило, как в замедленной съемке: Дубовик откуда-то справа вдруг услышал Варин оклик, а сзади – чей-то тихий вздох. Шагнув резко на голос девушки, он в эту же секунду повернул голову назад. Увидев черный глаз пистолета, смог только удивленно выдохнуть:

– Анна Григорьевна?! – и тотчас же резкая боль обожгла его руку на линии сердца.

Вторая пуля пробила всего лишь пол возле ботинка подполковника, так как крепкие руки Ерохина и Калошина уже не дали возможности женщине выстрелить прицельно. Ерохин, защёлкивая наручники на тонких старушечьих запястьях, крикнул:

– Товарищ подполковник! Вы как? Потерпите, сейчас-сейчас! – и, оттолкнув Пескову, подбежал к Дубовику.

Тот, зажав рану, брезгливо посмотрел на женщину, извивающуюся в крепких руках Калошина. Потом вдруг сказал, отрывая окровавленные пальцы, в которых всё ещё был зажат пистолет, от левой руки и изумленно их разглядывая:

– Меня спасла Варя…

– Идиот! – по-змеиному прошипела Пескова и плюнула в сторону подполковника.

– Ну, это не самый страшный диагноз из ваших уст, «уважаемая»… Как вас? Лопухина Анастасия Григорьевна? И какой моветон – харкаетесь, как грузчик! Где ваше дворянское воспитание? – уже почти придя в себя, и, невзирая на бледность, с ироничной улыбкой парировал Дубовик, глядя вслед уводимой Калошиным женщине.

– Прекратите болтать, товарищ подполковник! – рассерженно сказал Ерохин, снимая с его плеча пиджак и перетягивая окровавленную руку оторванным рукавом рубашки. – Что вы за человек такой? А?

– Вскрытие покажет! – морщась от боли, пробурчал Дубовик.

– И юмор у вас фельдфебельский! – доставая фляжку с коньяком из внутреннего кармана пиджака подполковника, ещё больше рассердился Ерохин, чем вызвал улыбку Дубовика.

Подполковник взял коньяк и сделал большой глоток, подмигнув капитану:

– Ну, как сказал Парацельс: «Всё есть яд, всё есть лекарство!»

Через час Дубовик довольно бодрым шагом, в чистой рубашке, пожертвованной ему Лагутиным, с рукой на перевязи, входил в комнату для допросов, где его дожидался Моршанский с арестованной Песковой. Ерохин сидел за небольшим столиком с печатной машинкой и яростно крутил валик «Ремингтона», вставляя чистый лист бумаги. В углу на стуле пристроился Калошин, с интересом поглядывая на Пескову. С ней произошла странная метаморфоза: из худенькой бедной санитарки она разом превратилась в сухощавую злобную старуху, бывшую некогда богатой профессорской дочкой и потенциальной невесткой германского барона.

Дубовик кивнул Моршанскому, и на его вопрос: «Как вы?» едва махнул рукой, тот наклонился к уху подполковника, когда он сел за стол, и тихо спросил:

– Допрашивать сможете?

– Ну, мне же не язык отрезали, – как всегда, не удержался Дубовик от едкого замечания.

Моршанский на это лишь покачал головой: он уже начал привыкать к подобным выпадам комитетчика, и старался на них не отвечать.

Дубовик же спокойно посмотрел в глаза Песковой:

– Итак, Анна… простите, Анастасия Григорьевна! Позвольте задать вам несколько вопросов, которые, не стану лукавить, просто завели нас в тупик?

– Побеседовать желаете? – она отвечала спокойно, ровно, но так же, как и Кураев, взглядом источала ненависть.

– Ну, беседой это вряд ли можно назвать, на задушевность наш допрос не тянет, – Дубовик достал папиросы и, с едва заметной иронией, спросил:

– Дама не будет против?

Пескова зло фыркнула:

– Что вы, как паяц!..

– Ну, в артистических способностях и вам не откажешь! – Дубовик закурил. – Итак, как мы уже поняли, убитой оказалась ваша сестра – Кураева Анна Григорьевна, верно?

– Ничего о ней не знаю! Жила в Москве, куда потом подевалась, меня не интересовало. Мы с ней не общались, она слишком ущербной была, – Пескова сцепила пальцы, сжав их до белизны в костяшках.

– А разве не вы её убили? – спросил Дубовик.

– Я?.. Да зачем мне это надо было? – передернула плечами женщина.

– А и в самом деле, зачем? Ведь она все эти годы растила вашего сына, носила ваше имя, видимо, по вашему настоянию. И Александру вы дали отчество своего отца, так?

– А это что, преступление? Вы за это меня арестовали? – она злорадно усмехнулась.

– Да-а, видимо вы и в самом деле считаете нас идиотами, в частности, меня… – Дубовик вдруг понял, что Пескова не догадывается, что они нашли пакет с документами. Значит, и аргументировать все свои поступки будет по своему сценарию, станет изворачиваться, ведь на местах преступлений следов она не оставляла, а, следовательно, считает, что и прижать её нечем. И будут они бесконечно «толочь воду в ступе».

Он встал, загасив окурок в пепельнице и, обойдя стул, на котором сидела Пескова, опёрся здоровой рукой на спинку. Ерохин, зная своего начальника, понял, что этот жест не случаен. Моршанский с Калошиным так же вопросительно смотрели на подполковника.

Пескова чувствовала себя неуютно, но виду не подавала.

В комнате повисла гнетущая тишина, потом вдруг за спиной женщины раздался спокойный голос:

Помню, как она глядела – помню губы, руки, грудь –

Сердце помнит – помнит тело. Не забыть. И не вернуть.

Но она была, была! Да, была! Всё это было:

Мимоходом обняла – и всю жизнь переменила! – Дубовик повернулся к оперативникам и хитро подмигнул.

Пескову будто ударили по спине кнутом, она резко выпрямилась, и теперь на неё было страшно смотреть: лицо её цветом слилось с побелкой стен, губы посинели, рот то открывался, то закрывался, как у выброшенной на берег рыбы.

Хриплым голосом она, наконец, кое-как произнесла:

– Где ты их нашёл?

– Ну, вот, мы уже на «ты»!.. Теперь можем и поторговаться! – Дубовик сел за стол.

– Отдай их мне, – безжизненным голосом, едва раздвигая губы, прошептала женщина.

– Отдам, слово офицера! И даже кое-что от себя добавлю! Но за это требую полную откровенность, – он подался вперед к Песковой. – Ответы на все мои вопросы, с необходимыми комментариями.

– Спрашивай…

– Сначала я расскажу кое-что из вашей биографии. Если ошибусь – поправьте! Итак. Место вашего рождения – город Могилёв. Ваши родители сошлись вопреки желанию своих родителей, поэтому семьи, как таковой, они создать не смогли. Ваша мать Кураева?..

– Елизавета Федоровна…

– … двоих детей поднять не могла, потому-то они с вашим отцом попросту разделили вас с Анной. Сестра ваша была слаба от рождения, отставала в развитии, по этой причине отец забрал вас. Но вы страдали хромотой, и он постоянно возил вас на курорт в Италию, где однажды вы, будучи молоденькой девушкой, познакомились с красивым немцем – бароном фон Вагнером. Между вами зародились чувства. И всё это неплохо, но, ко всеобщему сожалению, Михаэль на тот момент был помолвлен со своей соотечественницей из семьи богатого бюргера Эльзе. Ваш отец, одержимый идеей создания сверхчеловека-убийцы, посвятил в свои планы Михаэля. По каким критериям он отобрал единомышленника – не знаю, но зерно упало на благодатную почву, и молодой немец заразился этими концепциями, и, в итоге, переехал в Могилев для сотрудничества с профессором Лопухиным. И пока у вашего отца была прекрасная лаборатория, Михаэль оставался в России. Ко времени переезда он уже был женат на Эльзе, и вскоре у них родился сын Стефан. Но ваш роман, тем не менее, не угас, и, как следствие близких отношений – через несколько лет и у вас родился сын, Александр. Всё правильно?

– Всё грязное бельё перевернули? – зло усмехнулась Пескова.

– И даже скелетов из шкафов достали, – в тон ей ответил Дубовик. – Двигаемся дальше… Когда Вагнер вернулся в Германию, оставив, кстати сказать, в России и свою жену с сыном, и свою любовницу, тоже с сыном, вы оказались в роли матери-одиночки, что в Советском обществе не поощрялось, а вам необходимо было в нем утвердиться, поэтому вы отдали своего незаконнорожденного сына на воспитание вашей сестре, которая в силу своих патологий не могла иметь детей. Потому-то она всем сердцем полюбила Александра. Вы же вышли замуж за Пескова…

– Оказывается, не всех скелетов раскопали!.. Что ж, помогу… Уж больно ты мне симпатичен, подполковник! – женщина с прищуром оценивающе посмотрела на Дубовика. – Вначале я была замужем за другим человеком. Им был инженер Герлиц.

– Что с ним стало?

– Ничего, мы разошлись через месяц – мне нужна была только его фамилия. Уже потом я стала женой Пескова.

– Сын и дочь от него?

– Да. Но я любила Александра! Больше всех на свете! – она в страстном порыве приложила руку к сердцу. – Этот ребёнок рожден от любимого человека! Только он был и остается смыслом всей моей жизни!

– Разумеется! Ведь благодаря его рождению, Вагнер обещал сделать вас хозяйкой и своего родового замка, и всего состояния! Это голубая мечта русской дворянки! Не правда ли? Тут уж на карту вы поставили всё! А что мог дать Песков? Он был лишь декорацией, прикрывающей вашу истинную жизнь. Вы постоянно были рядом с Александром, потому-то дочь и сын редко виделись с вами, и любви материнской не знали… Были такой же частью декорации… Но это лирика… – Дубовик вздохнул.

– Ты не понимаешь! Я и так пострадала от своей матери – она не смогла родить здоровых детей! Кто я такая – хромоножка! Надо мной смеялись сверстники, в меня летели палки и камни от совдеповских ублюдков! Да, я научилась стрелять, чтобы доказать свою силу и правоту! И не зря!

– Ну, это мы уже поняли. Что было потом?

– Вагнер написал, что будет война, и он обязательно приедет в Россию, чтобы здесь на месте продолжать воплощение идей моего отца. Правда, к тому времени он уже считал их полностью своими. Для меня это не имело никакого значения, я только должна была убедить Александра доказать свою приверженность идеям Михаэля. Только так он мог стать наследником всего состояния Вагнеров.

– Александр встречался с отцом во время войны?

– Постоянно. Они и работали вместе.

– Как-то вы нам рассказывали, что к доктору однажды приехал незнакомец, вы слышали, что они говорили по-немецки. Это был Александр? – Пескова кивнула. – Тогда зачем вообще было рассказывать нам это? – пожал плечами Дубовик.

– Это всего лишь для убедительности, – усмехнулась женщина. – Я была уверена, что вы ни того, ни другого не найдёте… Да, недооценила я тебя, подполковник…

– Вы недооценили всех ребят! Ставку делали, видимо, только на меня? А зря! – Дубовик опять подмигнул Калошину и Ерохину. Те лишь скромно заулыбались. – Расскажите о том, чем на самом деле занимался Вагнер в клинике, а также о роли Зеленцова во всей вашей истории.

– Я уже говорила вам, что Вагнер совершал чудеса с памятью солдат, раненных в голову.

– Я помню. Только это было лишь частью экспериментов. Поэтому не пытайтесь сейчас меня обмануть! – Дубовик пронзительным взглядом посмотрел прямо в глаза Песковой.

– Да уж, тебя обманешь!.. Слушай дальше. – Похоже было, что присутствие всех остальных она просто игнорировала. – Во время войны немцы привозили в клинику военнопленных солдат, Вагнер называл их «кроликами». С ними проводили опыты, потом отвозили куда-то. Я не знаю. Всё делалось скрытно. Я лишь присутствовала на операциях. После того, как ушли немцы, Вагнер в госпитале выбирал солдат, тяжело раненных в голову. Сначала он их лечил, потом вживлял им в мозг микросхемы, но что-то не получалось. У раненых начинались сильные головные боли. Тогда их усыпляли, а потом Зеленцов вывозил их на автомобиле клиники, убивал по дороге и где-то в лесу хоронил.

При этих словах мужчины буквально застыли, пораженные такой сермяжной правдой. Некоторое время в комнате слышалось только тяжелое сопение Моршанского.

Дубовик опустил голову и потёр лоб пальцами, застыв так на некоторое время. Чувствовалось, что ему трудно было сохранять спокойствие.

– Откуда в клинике появился Зеленцов? – глухо спросил он.

– Его привел Мелюков. Вагнер знал, что тот совершил преступление, этим и шантажировал этого партийца.

– Кто привозил вам письма и посылки от Вагнера?

– Я не знаю этого человека. Он называл себя просто Лео. Приходил, отдавал и уходил. Мне о нем вообще ничего не известно. Вагнер никогда ни о чем мне не говорил. А мне это и не надо было. Меньше знаешь…

– Как попал к Вагнеру Берсенев? Ведь он тоже принимал активное участие в экспериментах?

– Насколько мне было известно из разговоров мужчин, Вагнер просто купил его. – Пескова, говоря это, напряглась. Дубовик сразу ухватился за это:

– Ассистентов, которых привозил с собой Берсенев, тоже покупали? Или отдавали на откуп Зеленцову?

– Я устала… – Пескова действительно стала вдруг похожа на сдутый мяч: ещё больше сморщилась, лицо посерело.

Дубовик с некоторым облегчением согласился сделать перерыв.

Дружно отправились в соседнее кафе ужинать. По дороге к ним присоединился Лагутин.

Во время трапезы Дубовик постоянно ловил на себе вопросительные взгляды то Калошина, то Ерохина. Он же только хитро улыбался, прекрасно понимая, как тем не терпится задать подполковнику волнующие их вопросы.

После ужина Лагутин пригласил всех к себе в кабинет. Моршанский тут же засопел на диване, прикрыв глаза. Доронин тоже, после бессонной ночи, проведенной в подъезде чужого дома, едва сдерживал зевоту. Но, тем не менее, внимательно слушал разговор сидящих за столом.

– Андрей Ефимович, ну, уж теперь-то, может быть, наконец, расскажешь, как ты узнал про Кураева? – нетерпеливо спросил Калошин. – Его ведь не было в списке.

Дубовик улыбнулся:

– Я вспомнил, что Ерохин говорил о враче-терапевте, который постоянно приходил в подъезд, где жила Ильченко. Узнал его фамилию. В Москве очень быстро определился с ним. В архиве института нашел его данные, всё совпало. Преподаватели также многое о нем рассказали. Кстати, он и в самодеятельном театре в институте играл. Правда, мать Кураева соседи описали, как монашку: она всегда одевалась в черное, ходила в платке, в очках. Тут уж я не смог провести никакой параллели с Песковой. Да и не считал её Лопухиной. Понимал, что необходимо будет узнать, кто она на самом деле. К сожалению, архивных данных об этой женщине не нашлось. Но теперь это уже не тайна!

– А что ты там про Варю бормотал, когда Пескова в тебя выстрелила? – поинтересовался Калошин, с прищуром глядя в глаза товарища.

– Ну, это, доложу я вам, мистика, никак не иначе! Я ведь явственно услышал её зов, и если бы не эти полшага вправо, разговаривал бы я сейчас не с вами, а с самим Создателем!.. Так-то!

– А вы у Вари, товарищ подполковник, спросите, интересно же! – сказал Доронин. – Мне бабушка нечто подобное рассказывала про себя и про деда. Просто почувствовала, что ему грозит опасность. Может быть, и с вами так же?

– Обязательно узнаю, – кивнул Дубовик, поглаживая ноющую раненую руку.

– А что за стихи вы там читали, уважаемый Андрей Ефимович? – не открывая глаз, сонно пробормотал Моршанский. – Довольно эксцентричный стиль допроса! Хотя, признаюсь, весьма плодотворный! Стихи-то чьи?

– Стихи-то? – в тон ему переспросил Дубовик. – Стихи-то Гёте, те, что Вагнер Песковой написал!

Моршанский оторвался от спинки дивана и открыл, наконец, глаза:

– И откуда такая уверенность, что она на них отреагирует?

– Плохо вы женщин знаете, Герман Борисович! Ещё хуже – наследниц дворянских фамилий. Девочки 19 и начала 20 века просто зачитывались Шиллером, Гёте, де Мюссе, Байроном…. Перечислять можно долго, но не это главное. Дело в том, что Пескова долгие годы жила с нелюбимым мужчиной, и письма Вагнера были для неё и откровением, и отдушиной. И читала она их не раз, а то письмо, где Вагнер посвятил ей стихи Гёте – затёрто до дыр! Так что, понять, какой будет реакция женщины на эти четыре строчки, совсем не сложно!

– Ну, реакция-то у Песковой была сногсшибательная. Я, было, подумал, что у неё с сердцем плохо станет! – покачал головой Калошин.

– И я испугался! – поддакнул Ерохин. – Пожилая женщина – и такой стресс!

– Да у неё и сердца-то нет, – поморщился Дубовик. – А посему, продолжим допрос!

– Андрей Ефимович! Мы не имеем права допрашивать арестованных в ночное время! – сонно пробормотал Моршанский. – Я не пойду на это!

– А я пойду! И пока не допрошу обоих – не успокоюсь! – упрямо мотнул головой Дубовик. – «Победителей не судят»! И потом, до ночи есть ещё немало времени. А завтра за ними приедет конвой. – И сказал, обращаясь к Калошину и Ерохину: – Только поговорим теперь с Кураевым!

Александр, войдя в кабинет, оглядел всех презрительно-уничижительным взглядом. Сев на стул, он закинул ногу на ногу и положил руки в наручниках на колени.

Не здороваясь, кивнул на руку подполковника:

– Что, маменькина работа? Как же она так промахнулась? Не похоже на неё!.. – и злорадно усмехнулся.

– У меня хороший ангел-хранитель, – Дубовик улыбнулся своим мыслям.

– А что, «краснота» и в Бога веруют, и в Ленина? – ядовито спросил Кураев.

–Диспут о сакральном перенесём на другое время и в другое место, – подполковник указал глазами в потолок.

– А я туда не спешу, – прикрывая злость улыбкой, ответил арестованный.

– К сожалению, ваш билет уже прокомпостирован, – жестко парировал Дубовик.

В кабинете повисла долгая пауза. Подполковник как будто не спешил начинать допрос. Он внимательно смотрел на сидящего перед ним симпатичного мужчину вполне презентабельного вида.

Первый вопрос его был неожиданным:

– Скажите мне, Александр Григорьевич, для чего вы забеливали себе лицо гримом? У вас на нем нет ничего примечательного, не то, что у Лыкова – веснушки по всему носу.

– Потому и забеливал, чтобы думали, якобы что-то есть, – не меняя позы, только пожав плечами, ответил Кураев. – Ведь думали же? – он едко усмехнулся.

– Признаюсь, ваша хитрость вам вполне удалась,.. на какое-то время…. А специальность зачем поменяли? Вы ведь блестящий, даже гениальный нейрохирург! Ваши преподаватели вас потеряли! Особенно профессор Желябов. Он очень вас хвалил! Сокрушался, что вы пропали, думал, погибли в войну!

– Они меня потеряли! – Кураев вскинул руки, звякнув наручниками и брезгливо глянув на них. – Это я всё потерял! В этой дикой стране я обрёл лишь забвение!

– Это от вас зависело – найти здесь славу и признание!

–Мне, человеку с арийской кровью, – уловив насмешливый взгляд Дубовика, поправил себя: – пусть наполовину, но большую!.. принимать рукоплескания унтерменшен? Не смешите меня, подполковник! Признание единственного человека я бы принял, как высшую награду за свои труды!..

– Уж не Адольфа Гитлера ли? – с прежней насмешкой во взгляде, спросил подполковник и произнес по-немецки: – «Если говорить неправду достаточно долго, достаточно громко и достаточно часто, люди начнут верить»! Вы из тех, кто верит?

– А вы неплохо цитируете его! Читали? – Кураев заинтересованно посмотрел на Дубовика

Тот уклончиво ответил:

– «Чтобы победить врага, надо знать его мысли»!

– Не помню… – Кураев задумался.

– Это сказал Сталин. А его-то вы вряд ли читали…. Но мы отвлеклись! И вот, чтобы приблизить вас к истинному положению вещей, я покажу вам кое-что… – Дубовик открыл свою папку и достал из неё два снимка. Один из них он подкрепил к другому снизу и, держа их двумя пальцами, протянул через стол Кураеву:

– Это вам знакомо?

–Так это же!.. – Кураев опешил. – Откуда это у вас?! – он потянулся обеими руками за фотографией.

– А вы не догадываетесь?

– Вы нашли документы… – арестованный с горечью покачал головой. – Да-а, недооценил я КГБ… – и вдруг вскинулся: – Teufel! Teufel! Teufel! – он сжал виски руками. Потом поднял глаза на подполковника: – Что вы хотите?

– Только откровенности! Но мы не закончили со снимками. Как я понимаю, вы знаете, что это родовой замок Вагнеров в Баварии.

– А разве это не так? – с сомнением спросил Кураев.

– Я понимаю, что вы там никогда не были, но это, действительно, замок Вагнеров. Посмотрите на дату!

– Одна тысяча девятьсот двадцатый год…. И что? – пожал плечами Кураев.

– А теперь взгляните на следующий снимок! И на дату! – Дубовик, как фокусник, снял верхнюю фотографию, а вторую протянул арестованному.

Тот взял её двумя руками и непонимающе посмотрел на Дубовика:

– Что это?

– Это руины вашего замка, дорогой наследник! Дату видите? 1945! И ещё кое-что!.. – подполковник достал несколько документов: – Они все на немецком, но вам будут понятны. Вот копия счета Вагнера из Швейцарского банка: он практически пуст! Правда, никто не имеет права воспользоваться вашим ключиком к банковскому сейфу, но относительно драгоценностей есть отчет поверенного вашего отца: там и на год жизни не хватит! А вот и документ, так называемый, фидеикомисс, по которому вы, как полукровка, никогда не получите ничего! Звание барона вам не светит! Странно, что вы, грамотный человек, этого не знали.

Кураев оторвал взгляд от документов – из его глаз полились злые слёзы…. На него было страшно смотреть: чувствовалось, что он просто раздавлен, на бумаги теперь смотрел, как на ядовитую змею…

– А теперь, чтобы отсрочить путешествие по вашему билету, рассказывайте всё! Может быть, вам и удастся выторговать себе жизнь, пусть даже за колючей проволокой! Но и там люди живут, а вашему таланту найдется применение и в тех условиях! – Дубовик говорил жестко и громко, будто гвоздями вбивал слова в голову арестованного.

Кураев тяжелым взглядом посмотрел на подполковника:

– Дайте закурить! Да и снимите вы, эти чертовы наручники – никуда не убегу! Некуда и незачем уже бежать! Правильно ты, подполковник сказал: мой билет уже куплен!

Глава 19.

– Да, я работал хирургом, но повредил руку, и это оказалось мне на руку, простите за тавтологию, я перешел в терапевтическое отделение. К тому времени отец написал, что обязательно будет война с Россией. Мне он посоветовал особо свой талант не афишировать, чтобы потом легче было скрывать свое истинное лицо. Перед самой войной я, по настоянию матери – Анастасии Лопухиной, – пояснил он, перехватив вопросительный взгляд Дубовика, – переехал в К***. Но руку надо было оперировать, иначе от меня не было бы никакого толка. Мне посоветовали обратиться к Берсеневу. Так мы с ним и познакомились. Операцию он сделал блестяще, рука работала, как новая. Но об этом я никому не говорил. При мне всегда была справка от Берсенева, что я непригоден к воинской службе. Таким образом, когда началась война, я остался на работе. Перед этим приехала мать и устроилась работать в клинику. Ещё раньше по её доносу был арестован заведующий – еврей. Таким образом, для отца освободилось место. Кстати, у матери был какой-то знакомый в министерстве, поэтому она знала, кого сюда пришлют. Это был доктор Шнайдер. По дороге в К*** она его перехватила и застрелила, забрав все документы. Так отец стал Шнайдером. То, что он не был врачом-психиатром, не мешало ему руководить клиникой – он от рождения имел прекрасный организаторский талант. Кроме того, ему помогали в этом и труды нашего фюрера. Психиатрию же он изучал на ходу. У него была феноменальная память, поэтому никому и в голову не приходило считать его человеком, далеким от медицины.

Когда пришли немцы, они помогли отцу устроить в клиники нужную нам операционную и лабораторию, так как старая была почти непригодна для наших экспериментов. Немцы привозили нам военнопленных, на них мы и проводили операции. Но всё было напрасно, Каретников, этот папенькин недоумок, не мог ничем толком нам помочь. Только болтался под ногами. Shit! – на лице Кураева появилось брезгливое выражение.

– Да, «любите» вы своего братца, – едко заметил Дубовик.

Кураев проигнорировал это замечание и продолжил:

– Когда немцы отступили, отец резко сдал. Он понял, что теперь станет гораздо сложнее заниматься экспериментами. Но в клинике расположился госпиталь, и тогда отец решился на новые опыты. Он уговорил Шаргина, вернее, убедил того в том, что все наши операции проводятся только во благо раненным солдатам. Кое-что нам удалось сделать, чтобы Шаргин нам поверил. Отец, повторюсь, не будучи психиатром, был прекрасным психологом. Все удалось. Мы по-прежнему делали операции, но у наших подопытных почему-то начинались головные боли. Я много лет спустя понял, что мы выключаем память искусственно, а она после операции начинает регенерировать. Происходят очень серьёзные физические процессы, вызывающие такие боли. А также я понял, что все наши усилия бесполезны, а теория отца – просто химера! – Дубовик при этих словах многозначительно посмотрел на своих товарищей – Кураев повторил слова профессора Белых. – Да, микросхему я вживлял ювелирно, не задевая даже самых мало-мальски важных центров, но импульсы, посылаемые испытуемому, мозг не воспринимал! Микросхема была просто несовершенна для человеческого мыслительного аппарата! Я попытался доказать это отцу, но он был совершенно помешан на своей идее создания «швайгера» – это…

– Мы знаем, что это значит, продолжайте!

Кураев хмыкнул.

– Возвращать память у отца получалось куда как лучше! Но он твердил одно: «Я не мог ошибиться, надо работать!» Каретников потел над созданием новых микросхем, но у него мало, что получалось. Shit! – опять повторил он грязное слово. – Отец злился, а потом решил вопрос довольно оригинально: кто докажет ему состоятельность его открытия, тот получит всё! Правда, Каретников не знал, что я его брат, и был совершенно уверен, что всё достанется ему. Я не спешил его переубеждать. Почему, объясню позже, – он снова попросил закурить. Взяв зажженную папиросу, жадно затянулся и на некоторое время замолчал.

– Что было потом с раненными?

– Их выписывали, чтобы Шаргин ничего не заподозрил. В дороге их подхватывал на машине наш санитар, убивал и хоронил, где, не знаю. Некоторым сразу в клинике давали снотворное, и ночью также вывозили.

– Санитар – Зеленцов? Кстати, откуда он взялся в этой клинике?

– Его привел Мелюков. Тот крепко сидел у отца «на крючке». Он поймал его на краже продуктов. Поэтому с его помощью нам ещё долго удавалось «держаться на плаву». Но после войны отец решил разыграть спектакль со своей смертью. В это, кроме нас с матерью, был посвящен Берсенев – он постоянно работал с нами. Ему отец хорошо платил. Берсенев же и помог «похоронить» его. В клинике в то время умер один пациент, отец взял его фамилию.

– И жену… – язвительно добавил подполковник.

– Так уж вышло… Но это было кстати.

– А почему потом, в течение почти десяти лет ничего не происходило?

– Каретников намертво застрял в своих изысканиях. Я же работал на собаках, чтобы не потерять навыки. Отец стал злиться, и заявил, что лишит наследства этого горе-физика. Тогда он решил привлечь к своей работе профессора Полежаева. Да-а, с ним бы у нас могло что-то получиться, но не сразу, как этого хотел отец, тут работы на годы! А пока!..

– А что же Чижов и Туров? Разве это не триумф? Ведь Чижов, в итоге, совершал задуманные вами преступления?

– Чижов? Да он просто алкоголик! Поэтому вся схема работала в другом русле! Ему достаточно было просто словами что-то приказать, он и выполнял!

– Кто убил Шаргина?

– Когда отец заявил, что никакого наследства никто не получит, а мать не сможет воплотить в жизнь свою мечту о жизни за границей в качестве хозяйки замка, она-то и придумала разыграть перед отцом спектакль. До этого я видел, что Шаргин сунул свой нос в журнал отца, и раскрыл его настоящее имя. Сказал об этом матери, она стала следить за ним. И однажды, когда Шаргин направился к Лыкову, чтобы предупредить и его, мать столкнула доктора с перрона под поезд. Журнал она выкрала у него ещё раньше и сожгла его. О том, что Полежаев всё знает, нам сказал Каретников. Но профессор вёл себя тихо и ничем не выдавал. Видимо, у него не хватило доказательств, идти в КГБ было просто не с чем. Кто такой я – знали только Шаргин и Берсенев. Я никогда ни перед кем не появлялся без медицинской маски. Даже голос менял, благодаря своим артистическим способностям! – последнюю фразу Кураев произнес с большим пафосом.

– Ну, об этом мы наслышаны! – с ироничной усмешкой сказал Дубовик.

– Тем легче воспримите мой дальнейший рассказ, – кивнул Кураев.– Возможно, на этом всё бы и прекратилось, тем более, что отец отдал матери завещание и ключ от ячейки, но тут вмешалась эта russische Kuh – Кривец!

– Что ж вы так о женщине?

– А, бросьте!.. Ей тоже нужны были деньги! Большие деньги! Она, видите ли, решила уехать жить на море,начать новую жизнь! Все, все продажны и покупаемы! – Кураев заскрежетал зубами. – Случайно услыхала наш разговор, и решила, что можно шантажировать. Стала следить за матерью, увидела, как та прячет документы под половицей в комнате, и выкрала их!

– За это вы её и убили?

– Да никто не хотел её убивать! Правда, припугнули! Потом я назначил ей встречу в парке. Привез её Зеленцов, чтобы никто не видел, куда она пошла. Стала торговаться со мной. Таких денег, какие требовала она, у меня просто не было. Отцу мы не решались рассказать о том, что кто-то посвящен в наши тайны, а деньги и драгоценности нам давал он. Ездил за ними раз в месяц в Москву, куда, не знаю! Я сказал Зеленцову, который был неподалеку, чтобы он припугнул её, надеялся, скажет, где прячет пакет. Но этот woodwose не рассчитал свои силы, он просто придавил ей горло, она как-то дернулась, и Зеленцов сломал ей шею. Он же проделал всю остальную грязную работу, благо был привычен к этому.

– Сволочи! – не выдержав, подал голос Калошин.

– Убивать гадов! – добавил Ерохин.

Кураев лишь искоса глянул в их сторону и усмехнулся, прошипев свое грубое: «Shit!»

– С того момента вы начали свои поиски документов. Так?

– Да, мать искала везде, где только можно. Даже домой к Кривец ходила. Всё тщетно!

– Разумеется, ведь нашли-то мы! – сказал Дубовик.

– Интересно, где?

– А мне интересно, кто и почему убрал Берсенева? – проигнорировав вопрос Кураева, спросил подполковник.

– Берсенев. Берсе-енев… – Кураев сокрушенно качнул головой.

– Что, забыли? Напомню: вы позвонили ему рано утром, вызвали его. Он вышел на лестничную площадку, откуда вы его и скинули! Вопрос: за что? Лишним стал? Много знал?

Арестованный молчал.

– Значит, так и есть! Будем считать, что я за вас ответил на этот вопрос, – Дубовик повернулся к Ерохину: – Запиши, как признание.

– Но почему вы решили, что это я? – фыркнул Кураев.

– Вас опознала старушка из соседнего дома: бессонница у неё, понимаете ли, – это был откровенный блеф со стороны подполковника, но игра стоила свеч.

– Ладно, всё верно вы сказали! Мы ведь собирались уехать, значит, и свидетелей здесь нельзя было оставлять, – Кураев глумливо усмехнулся и наигранно-покаянно опустил голову.

– «Перед лицом великой цели никакие жертвы не покажутся слишком большими!» – так, кажется, говорил ваш великий фюрер? Следуете его заветам? – зло спросил Дубовик.

Кураев внимательно посмотрел на него:

– Вы мне симпатичны, подполковник!

– А вы мне – нет! И прекратим обмен любезностями! Лучше расскажите про убийство Полежаева. Ведь о вас он ничего не знал, и вы сами сказали, что у него не было никаких доказательств против вас?

– Каретников сказал, что профессор всё знает. И даже написал письмо в КГБ. Тот, наивный человек, сам рассказал ему в порыве гнева. Обозвал Каретникова пособником фашистов. Только он, по-моему, боялся, что и его обвинят в этом пособничестве, ведь он участвовал в операциях, даже очень заинтересовался, обещал помочь в разработке новой микросхемы, но денег за это никогда не брал, и не заикался ни о каком вознаграждении. Альтруист! – пренебрежительно произнес Кураев.

– Да, ваши идеологические взгляды имеют вполне ощутимый нацистский оскал…. Жаль, что в вас не присутствуют эти самые альтруистические наклонности! Да и филантропом вас не назовёшь! А могли бы!..

– Ах, оставьте вашу пропагандистскую деятельность! Я не советский пионер, чтобы во мне взращивать коммунистические идеалы!

– И в самом деле, «зачем метать бисер перед свиньями»? – Дубовик поиграл желваками. – Кому пришла в голову мысль убить Полежаева?

– А вот это, как раз и был спектакль, состряпанный маменькой! – оживился Кураев. – Отцу нужны были доказательства того, что «швайгер», наконец-то, получился! Чижов подходил на роль марионетки: его напоили и отправили бегать голышом по саду профессора. Это должно было привлечь внимание Полежаева, в то же время, напугать и его самого, и домработницу. Убийство, разумеется, списали бы на Чижова, но убить он был не в состоянии, только в теории человек превращался в убийцу, а на самом деле… – арестованный развел ладони в стороны.

– Так кто же тогда убивал? – опешил Дубовик, переглянувшись с Калошиным и Ерохиным. Те тоже с удивлением посмотрели друг на друга.

– Что, оказывается, не только вы можете «вытаскивать кроликов из шляпы»? – зло засмеялся Кураев. – Это был Зеленцов! Мать заставила его обуть мягкие войлочные тапки, потому он никаких следов и не оставил! А вас, ох, как напряг голый сантехник! Вот уж вы посуетились! – теперь он громко хохотал. Это продолжалось некоторое время, пока в его голосе не появились истерические нотки и икота.

Дубовик спокойно наблюдал за кривляньями арестованного, потом налил в стакан воды и подвинул ему:

– Если это фарс, то – наши вам аплодисменты! Только ваш фюрер истерил убедительней – брызгал слюной! Так что, вы не доиграли!

– Дайте час перерыва, у меня сдают нервы… – и Кураев протянул руки для наручников.

– Надеюсь, отдых пошел вам на пользу? – Кураев спокойно кивнул. – Продолжим? – Дубовик посмотрел на часы.

Арестованный понял его жест и пробурчал:

– Можете не бояться, спать я всё равно не смогу, вы сумели выбить у меня почву из-под ног! – он потянулся за портсигаром, Дубовик подвинул ему папиросы.

Пустив несколько колечек дыма, Кураев продолжил свой рассказ:

– Зеленцов, чтобы уж точно подумали на Чижова, украл у него инструменты, забрал оттуда тросик, а ящик подкинул в сквер. Сначала он убил собаку, чтобы та не мешала выполнению задуманного плана. Профессора предполагалось убить в доме, там же оставить тросик. Но Полежаев, увидев «питекантропа» в окне, просто лишился чувств. Зеленцов решил, что он умер, и понёс его к озеру вместе с Чижовым. Решил утопить. Логики в этом никакой, понимаю, но и требовать отчета у woodwose бессмысленно. У воды профессор пришел в себя, Зеленцов его там и убил. Молодёжь просто была не в том месте, и не в то время… – он затянулся. – Самое главное, что отец поверил и возликовал! Стал требовать расширения лаборатории! В общем, нужно было избавляться и от него, и от Каретникова! Вот поэтому я его и не переубеждал, а, напротив, убедил в том, что только он смог воплотить идеи своего отца в жизнь! Ведь он признавался вам в этом, не так ли? Вы поверили, а мне это только и надо было. Отца убила мать. Боялась, что отберет завещание, которого, по сути, и не было! Ещё одна химера! – он протяжно, со стоном вздохнул. – Удивляетесь, как она везде поспевала? Для этих целей и был у нас свой шофер – Зеленцов. Его никто и нигде не останавливал, так как он ездил на «Победе» Мелюкова. Кстати, тот застрелился, когда узнал, что Каретникова арестовали. Ведь и его могли подтянуть за помощь нам. Испуга-ался! Shit! А драгоценностями не брезговал!

– Ладно, с ним всё понятно! А теперь поговорим о ваших переодеваниях, об убитой Оксане Ильченко… – Кураев болезненно сморщился и прервал Дубовика:

– Об этом – я сам, без вопросов… Это моя боль, за что свою мать никогда не прощу!.. Да и отца тоже… – Кураев закрыл лицо ладонями, и впервые за всё время допроса он стал просто человеком со своими слабостями и страстями.

Дубовик даже не решался прервать молчание, он чувствовал, что сейчас этому человеку плохо. И действительно, когда тот открыл лицо и посмотрел на подполковника, в глазах его читались боль и страдание, а по щекам текли скупые слёзы.

– Я впервые в жизни полюбил по-настоящему…

«Я тоже, только удачней» – невпопад подумал Дубовик и одёрнул себя за эгоистичные мысли.

– Оксана не отвечала мне полной взаимностью, но я был уверен, что со временем смогу растопить её сердце, хотя меня вполне устраивали наши отношения – она была умной девушкой и понимала, что только я смогу подарить ей настоящую жизнь. Я забрал у матери перстень и подарил его девушке. Рассказал о своих планах относительно переезда в Германию. Она восприняла это с большим воодушевлением, но всегда боялась почему-то, что я могу её обмануть. Вот тогда… – Кураев достал платок и вытер лицо. – Тогда я, чтобы окончательно убедить её в том, что она для меня много значит, рассказал ей всё! И о своем происхождении, о матери, об отце!.. Всё!..

– Как она отнеслась к этому?

– Представьте себе, вполне объективно! Даже выразила согласие в дальнейшем мне помогать, но, разумеется, не здесь, не в России. Я всегда видел, что её что-то тяготило, и очень сильно! Сплетен относительно поведения Оксаны я никогда не принимал близко к сердцу, ревновал тихо, без ажитации, сцен не устраивал. Мне кажется, это, как раз, больше всего ей во мне импонировало, – он улыбнулся одними уголками губ каким-то своим воспоминаниям. – Но о нашей связи узнала мать, она устроила мне такой скандал!.. Как же!.. Две хозяйки в одном замке, уж этого-то мадам Лопухина, ну, никак не могла допустить! К тому же девушка безродная, унтерменш! Отец тоже стал грозить, как всегда, отлучением от наследства, говорил, что в Германии найдёт мне достойную пару. А я согласен был всё бросить и остаться здесь с Оксаной, но ей я был нужен, всё-таки, больше, как наследник вагнеровского состояния. Вот такой порочный круг, подполковник!

– И тогда ваша мать?..

– Она смогла его разорвать, застрелив Оксану… А меня даже на похороны не пустила!.. – Кураев снова уткнул лицо в ладони.

– Перстень забрали вы?

– Да, когда приходил на вызов в дом Оксаны. Там есть монограмма, это ведь фамильный перстень, нельзя было допустить, чтобы он попал к вам в руки.

– А кто положил фотографию Зеленцова?

– Эту глупость совершил я. Потом понял: ну, кто бы поверил, что этот питекантроп мог быть её любовником? Оправдывало только то, что он был обречен, и не смог бы ничего опровергнуть.

– Как я понимаю, у вас были ключи от комнаты Ильченко? А зачем вы приходили к ней, переодевшись? Ведь в своей роли врача это было и безопаснее, и приличнее.

Кураев, несколько смутившись, улыбнулся:

– Вы не знали её соседку! Та сразу пронюхала бы всё! Куда тебе абвер! Оксану же это смешило, вообще, мы с ней любили ролевые игры, если вам понятно, что это? – снисходительно произнес он.

– Не волнуйтесь за нас, кое-что и мы умеем! – Дубовик улыбнулся, но, скорее, своим мыслям, чем кому-то. – А для чего нужны были эти шпионские страсти со слежкой за Хижиным? И кто за ним следовал?

Кураев внезапно рассмеялся:

– Я так и знал, что этот «медведь» наложил в штаны, когда я шел за ним. Про приватную комнату знает весь город, и все делают вид, что всё всегда остаётся в секрете! Смешно! – он опять хохотнул. – Я не сомневался в том, что Хижин приведет вас в клинику. А там мы должны были корректировать ваши действия, чтобы вы не нашли пакет раньше нас. Усладова была слабым звеном, я это понял позже, а ведь понимал, что вы будете через неё копать, ни к чему было её привлекать. Только мать уже скрылась, поэтому пришлось решиться на такой шаг.

– Девочку Юлии Усладовой держали у себя дома?

– Да. Мать её хотя бы хорошо накормила. Вообще, вся эта затея была мне не по душе, весь этот фарс!.. Последнее время мы только и делали, что играли, забыв, что жизнь ставит свои спектакли! – на эти слова Дубовик согласно кивнул, а Кураев отрешенным взглядом скользнул по лицам всех присутствующих и с нескрываемой горечью добавил: – Но теперь-то я понимаю, что всё, всё было напрасно! – он помотал головой. – Столько лет жить, буквально, в андеграунде, и, в итоге, получить такой апперкот!

– А разве не нокаут? – Дубовик захлопнул папку и припечатал на неё ладонь. – Благодарю вас за искренность. Теперь с вами будут говорить в другом месте, а мы вынуждены попрощаться. Видимо, навсегда…

Когда на звонок открылась дверь, первое, что увидел Дубовик, это были огромные Варины глаза, в которых страх и радость слились в одном лёгком выдохе облегчения и словах:

– Я знала!..

Оглавление

Глава 1.

Глава 2.

Глава 3.

Глава 4.

Глава 5.

Глава 6.

Глава 7.

Глава 8.

Глава 9.

Глава 10.

Глава 11.

Глава 12.

Глава 13.

Глава 15.

Глава 16.

Глава 17.

Глава 18.

Глава 19.